Кольцо Мерлина (ЛП) [Уорнер Мунн] (fb2) читать онлайн

Зверь повернулся в их сторону и зашипел, как выходящая струя пара. Его зловонное дыхание ударило людям в лицо, и, хотя зверь не мог видеть их, поскольку его змеиная голова была закрыта кожаным капюшоном, он точно знал, где они стояли. Он следил за их движениями, его голова поворачивалась от одного человека к другому.

Среди всех перемен горного луга только одна вещь осталась неизменной. Все остальное, на взгляд Гвальхмая, было окружено тем же туманным ореолом, который придавал Майртре нереальный вид, пока ее не коснулся волшебный порошок.

Неизменной вещью был сундук с сокровищами. Его края были четкими и резкими, и он все еще был наполнен драгоценностями.

Колдун усмехнулся, когда его глаза проследили за взглядом Гвальхмая.

«Руки прочь, грабители!» – произнес он с сардонической улыбкой. «Меня предупредили о том, что ты появишься, и вот ты здесь. Интересно, удастся ли тебе снова уйти? Я думаю, что ты – тот самый краснокожий человек, которому был дан совет остерегаться греха, чтобы не попасть в еще большую опасность. Как бы ты назвал воровство? Это грех или нет?»

Гвальхмай вздрогнул от его зловещего смеха. В этом голосе звучал тот же слизистый оттенок, который он слышал, покидая Эльверон, когда черви угрожали эльфам. На мгновение из глаз колдуна выглянуло такое холодное зло, что по сравнению с этой картиной, прежний насмешливый взгляд колдуна походил на открытый взгляд ребенка.

Гвальхмай догадался, что умением занимать чужое тело владела не только Кореника. Был ли это Темноликий повелитель лично, или Одуарпа вселился в это злобное существо на короткое время для собственных целей?

Колдун снова заговорил. «Не ей раздавать эти сокровища! Они мои! А я не отдаю ничего, что принадлежит мне. Возвращайся на постамент, нимфа, и охраняй сундук снова!»

Майртра двинулась вперед. Арнгрим, несмотря на страх, попытался остановить ее, но Гвальхмай уже предстал перед колдуном на троне так, чтобы рычащий зверь не достал его.

Он взял меч Роланда двумя руками за клинок и вытянул его. «Крестами на лезвии и мощами святых в рукояти я приказываю тебе уйти!»

Колдун рассмеялся и отпустил поводок на несколько дюймов. Гвальхмай остался на месте.

«Ну что, спустить на тебя моего питомца? Наверное, стоит посмотреть, как ты умеешь бегать. Подойди ко мне, Барбо, мой сладкий василиск, мой король змей, и позволь развязать твои глазки, чтобы ты мог с любовью взглянуть на этих злодеев!»

Он подтянул василиска назад, и Гвальхмай сделал шаг к нему, на этот раз, держа Дюрандаль за рукоять. Он взмахнул мечом.

Колдун заметил движение краем глаза и тотчас же поднял жезл. Поток искр вырвался в сторону Гвальхмая, но, прежде чем он достиг его, всю группу путников окружила струящаяся завеса света, непроницаемая, как алмаз, и такая же прозрачная. Завеса плотно коснулась земли, обвилась вокруг их ног и поднялась на вершину у кольца на поднятой руке Гвальхмая.

Свет струился холодными мерцающими волнами по лезвию Дюрандаля. Меч светился благородным и грозным синим цветом.

Колдун уставился на него и на руку, которая держала меч. Казалось, он немного съежился. Василиск припал к земле, собираясь прыгнуть. Колдун осторожно потянул его назад.

Проявление второй личности исчезло с его лица. Какое бы существо ни владело им некоторое время, теперь оно покинуло его и вернулось в собственное тело, оставив колдуна в одиночестве перед клинком паладина. Однако колдун не испугался.

«Мне поручено сделать тебе еще одно предупреждение. Больше не раздражай моего господина, иначе твоя душа погибнет. Имей в виду, что тот, кто живет дольше, чем другие люди, должен и отдыхать дольше, чем другие. Помни также, что спящий человек беспомощен, и хорошо, если у спящего нет врагов.

Мне ничего не сообщили о твоих умениях или знаниях, да и я не хочу знать больше. Но я преклоняюсь перед силой твоего кольца. Эмблема на нем мне хорошо известна. Поэтому, прошу тебя, подойди с миром и расскажи мне что-нибудь о кольце и о великом маге, который носил его».

Пока он говорил, его глаза не отрывались от глаз Гвальхмая, а пальцы возились с застежкой капюшона василиска.

Кореника шепнула ему об этом, но Гвальхмай уже сам заметил. Прежде чем смертоносные глаза открылись, сверкнул Дюрандаль. Голова рептилии свалилась с дико дергающейся шеи, из которой, как из трубы, вырвался поток крови.

Лицо колдуна перекосилось от ненависти. Снова дрогнул жезл, но в тот момент, когда глаза колдуна сощурились, меч Роланда уже взлетел над ним.

Дюрандаль прошел сквозь тело темного человека подобно струе пара и лязгнул о трон. Когда он коснулся трона, все изменилось. Словно лопнувший пузырь, окружавшие их иллюзии растворились в воздухе.

Столбы зала снова превратились в ветвистые деревья. Над ними снова висел туман, а вся мебель и другая обстановка исчезли. Все это произошло за то время, пока меч прошел через трон и снова высек искры из валуна, о который умирающий Роланд пытался разбить меч.

Сталь загудела как колокол, но не сломалась. Кромка меча осталась острой и неповрежденной.

Пятеро оглядывались по сторонам, словно просыпаясь ото сна. Сундук с сокровищами был все еще полон, луг был пуст и безопасен. Было только одно отличие, по которому можно было судить о том, что увиденное ими не было плодом воображения, и что они действительно находились в смертельной опасности.

Везде, куда попала кровь василиска, трава почернела и засохла.

«Матерь божья!» – воскликнул Яун. «Дальше я не пойду! У вас, несомненно, есть ревностные ангелы-хранители, но я не уверен, что мои так же трудолюбивы, как ваши. Гаичоа, друзья! Здесь мы расстанемся».

«Ты должен был благополучно провести нас через горы, друг!» – запротестовал Арнгрим. «Мы все еще на середине пути!»

«Чтобы заблудиться здесь, вам придется взобраться на горные вершины. Просто продолжайте идти по тропе. Она ведет прямо во Францию, но мне кажется, что если я пойду по этой дороге, моя жена скоро станет одинокой вдовой!»

«Тогда не торопись! Давай сначала поделим золото колдуна. Если твоя жена увидит его, наверное, прием будет более душевным».

«Золото ксаны!» – поправил баск. «Ксаны всегда награждают друзей подарками».

И все же вид сундука вызывал некоторое беспокойство. Казалось, никто не хотел первым приблизиться к нему, возможно, из-за страха, что колдун может вернуться.

Наконец Майртра, которая была хранительницей сокровищ, взялась своими ручками за сундук, чтобы перевернуть его. Арнгрим поспешил ей на помощь, и вскоре все обступили богатство, лежащее кучей на траве.

Колдун не появился. Они разделили сокровища, выпили остатки вина канту и пожелали друг другу счастливого будущего, на которое каждый из них надеялся. После этого искреннего тоста они с грустью расстались. Яун с богатым грузом зашагал обратно, а остальные продолжили путь во Францию. Еще долгое время они оглядывались, махали руками и прощались, пока Яун, наконец, не исчез из виду.

Тогда они пошли немного быстрее, к тому же, перевал расширился, и тропа пошла вниз. Скоро они уже были в Гаскони. По дороге разговаривали мало, потому что успели полюбить баска, а все расставания оставляют чувство грусти и мысли о недолговечности человеческой жизни.

В последующие годы Арнгрим часто вспоминал товарища, с которым вместе держал весло. Он так никогда и не узнал, что принесло ему будущее, но Гвальхмаю, по чистой случайности, это удалось.

Однажды, много-много лет спустя, в библиотеке Византии он листал атлас арабского картографа Идриси, когда его взгляд упал на знакомое имя. Он с нетерпением стал читать. Это была история братьев Магрурин, которые однажды отплыли из Лиссабона, чтобы выяснить, «что такое океан и каковы его границы».

Они ушли группой из восьми человек, все родственники. После 11 дней путешествия на запад под быстрым ветром они вошли в море, задушенное травой – «волны были густыми», как писалось в хронике Идриси. Они не нашли земли, были вынуждены повернуть обратно и сошли на сушу в Африке.

Так Гвальхмай, наконец, узнал, как Яун использовал свою долю сокровища, и даже догадался, почему это произошло.

Кореника, которая никогда не упускала возможности узнать что-либо о своей древней родине, постоянно болтала с Яуном на родном языке. При этом она упустила из виду одно важное обстоятельство: когда люди говорят о вещах, которые их по-настоящему интересуют, они могут передать свой интерес собеседнику. Со временем у Яуна появилось жгучее желание увидеть легендарную землю, о которой она говорила с такой нежностью.

Таким образом, экспедиция басков действительно достигла места, где лежала легендарная Кибола – Золотой город, и прибыла на континент Атлантиды, но фактически смогла только проплыть над ней, не зная об этом, и успокоилась в Саргассовом море, под которым и лежит затонувшая Атлантида.

В дороге Майртра и Арнгрим очень сблизились. Она не знала, как долго просуществовала в виде статуи в фонтане колдуна, невидимая для человеческих глаз, за исключением дня св. Иоанна, когда злые чары терпят неудачу. Единственное, в чем она была уверена, это в том, что не состарилась за это время. Возможно, статуей она была долго, но годы не тронули ее, и она без сомнений приняла любовь Арнгрима.

Она тоже смотрела на него влюбленными глазами, хотя другим было смешно видеть, каким нежным и любящим стал уродливый великан. Однако Гвальхмай с Кореницей не смеялись над ними. Они так долго не были вместе, что не могли до конца понять, как Арнгрим и Майртра видят друг друга.

Группа вышла из тумана, когда солнце садилось. Перед ними лежали широкие равнины Франции, залитые глубоким красно-золотым светом, и они были рады, что горы, наконец, остались позади.

Между двумя странами не было большой разницы, по крайней мере, в предгорьях. Вскоре они обнаружили, что и здесь говорят на баскском языке. Как видно, в Пиренеях не было языкового барьера. Когда они вошли в маленькую деревню, мимо них прошла шумная стайка детей, и Кореника поняла большую часть того, о чем они говорили.

Они встретили упряжку быков, тянувшую фургон; на хомутах висели цветные ленты и тихо позванивали колокольчики. Крестьянин приветствовал детей и посмотрел на незнакомцев без особого удивления.

«Гайхун», – сказал он и прошел бы мимо, если бы Кореника не пожелала ему доброго вечера.

«Гайхун, дедушка. Мы ищем приют на ночь. Мы голодны и устали с дороги. Здесь есть постоялый двор?»

Французский баск проницательно посмотрел на них, и ему понравилось то, что он увидел. Здесь, совершенно очевидно, были две приятные пары. У мужчин были открытые лица, и, хотя они были вооружены и крепко сложены, это не были разбойники, потому что у них с собой были жены.

Судя по богатой одежде Майртры, хотя и немного пострадавшей от долгого путешествия, баск понял, что у них должны быть деньги, чтобы заплатить за жилье. Ему было непонятно, как они могли потерять лошадей, но он не упустил из виду тот факт, что путники несли тяжелые сумки, а под куртками обоих мужчин были комковатые связки.

Он привык использовать хорошую возможность. «В моем доме ждет горячий суп. Его всегда достаточно для нескольких гостей. Сегодня пекли хлеб, и мы можем приготовить для вас постели, но они будут на полу. Подойдут ли вам такие кровати, благородные господа?»

Они обменялись быстрыми взглядами. Возражений не было.

«Я мог бы спать даже на пороге дома, если бы мне было что поесть», – сказал Арнгрим, когда Кореника перевела ему.

Она кивнула крестьянину. «Ведите нас. Мы ваши гости».

Путники последовали за крестьянином по единственной улице деревни. Дом был маленький, с толстыми каменными стенами и соломенной крышей. За ним был ухоженный огород и небольшой участок с цветами. Внутри домик был опрятный, чистый и благоухал свежим хлебом.

Одного слова крестьянина жене было достаточно, чтобы вызвать ее улыбку и радушный прием. После сытного ужина и вечерних молитв они приготовились ко сну.

Кореника и Майртра удалились в комнату хозяина. Крестьянин и его жена уступили ее, а сами расположились в детских постелях. В свою очередь, дети в эту ночь спали перед очагом, так же, как Гвальхмай и Арнгрим. Дом был полон.

Встали рано и позавтракали свежеиспеченным черным хлебом, который макали в вино, и еще два хлеба им дали в дорогу.

Когда они собирались уходить, Кореника вдруг пошатнулась и побледнела. У нее закружилась голова, она чуть не упала. Но когда взволнованный Гвальхмай подскочил к ней, она оттолкнула его руку. К счастью, недомогание скоро прошло, и она смогла двинуться в дорогу.

Гвальхмай вручил крестьянину одну из меньших золотых монет, которые он уже рассортировал в кошельке. Баскская пара благодарно кланялась и повторяла, что этого было слишком много. Арнгрим сделал то же самое, а Майртра обменяла свой роскошный наряд на домотканое платье хозяйки, более подходящее для путешествий и менее заметное. Теперь они были готовы в дорогу.

Они недалеко ушли, когда крестьянин догнал их и вручил прочную походную трость.

«Моя собственная макила. Для больной дамы».

Кореника поблагодарила его, и они продолжили путь. Она поочередно то опиралась на палку, то прислонялась к Гвальхмаю, когда дорога становилась неровной. Через некоторое время она расходилась, и они зашагали быстрее.

По мере того, как они шли, движение на дороге становилось все более плотным. Повозок было мало, люди, в основном, шли пешком. Некоторые несли тюки на палке на плече; было видно, что люди шли издалека. Время от времени мимо проезжал рыцарь верхом на коне, гордо держась в седле, с оружием, украшенном крестами.

Были женщины и дети в пыли, уставшие, хотя было еще довольно раннее утро. Они медленно передвигали ноги, как будто шагали большую часть ночи и спали в поле, чтобы поскорее достичь пункта назначения, к которому стремились все вокруг.

Больные и калеки с трудом тащились по дороге, сопровождаемые здоровыми. Одних несли на носилках, других везли на тачках или двуколках, запряженных ослами или мулами, а некоторых даже толкали или тянули родственники. Можно было подумать, что все население юга Франции тронулось на север.

Тем не менее, эта толпа не была массой беженцев, бегущих от захватчиков. У каждого – священника или крестьянина, дворянина, рыцаря или нищего, карманника или невинного было одно и то же восторженное, самоотверженное выражение лица, как будто их взгляд был устремлен на что-то неземное, нечто за горизонтом.

Когда новоприбывшим из Испании стало очевидно, что они превращаются в частицу огромного потока мигрирующих людей, и что им очень редко попадаются люди, идущие навстречу, их любопытство достигло предела.

Наконец они подошли к развилке, откуда одна дорога продолжала идти на север, а другая поворачивала на восток. Именно на восток они первоначально и собирались пойти, поскольку там был Рим, куда Гвальхмай добирался так долго, а еще дальше Византия, куда он пошел бы с Арнгримом, если бы его миссия в Риме провалилась.

Оба этих великих города были центрами христианских империй и важными портовыми городами, из которых корабли плавали по всему миру. Поэтому ни один из них нельзя было оставить без внимания, если Гвальхмай должен был завершить свою миссию – доставить послание и вручить Алату под власть христианского императора, хотя теперь он знал, что римского императора больше не существует.

Они остановились на этой развилке и обсудили, что им делать. Несколько других усталых путников выпали из потока там же, чтобы недолго отдохнуть. Все мирно сидели вместе, независимо от богатства и положения, и обедали тем, что принесли с собой.

Рядом с Гвальхмаем сидел старик с костылем на коленях. У него с собой был мешок лука. Арнгрим обменял половину своего хлеба на четыре головки.

Гвальхмай указал на прохожих. «Куда все идут?»

Старик перестал жевать и в замешательстве уставился на него, забыв закрыть рот. Он чуть не задохнулся, закашлялся и сглотнул. «Где ты был, что не слышал чудесные новости?»

«На другой стороне гор. Что случилось?»

Калека кивнул, как будто это все объясняло. «Ну, конечно! Люди в горах никогда не знают, что происходит. Там даже есть люди, которые не знают, что у каждой горы есть другая сторона! Но ты-то выглядишь умным. Разве ты не слышал о великом крестовом походе, который хочет объявить папа Урбан? Поход, о котором проповедовал отшельник Петр?»

Они могли только покачать головами. Старик был поражен.

«Я думал, что это известно всем. Вы ведь знаете, что папа дает указания всему христианскому миру, что даже короли и императоры ему подчиняются?»

Гвальхмай этого не знал, но благоразумно кивнул.

«Произошла ужасная битва у города Манцикерт, в которой язычники-турки одержали победу над войсками Византии. Тогда император Алексий обратился за помощью к королям Европы. Петр поднял тевтонцев. Он проповедовал так, будто его сердце горело. Он своими глазами видел, как язычники издеваются над нашими паломниками.

Папа Урбан поспешил во Францию из дворца в Риме и созвал великий собор в Клермоне, чтобы рассказать нам, что делать. Он, несомненно, побудит нас взять крест и вместе с тевтонцами идти по пути нашего Господа, который освободит Иерусалим. Тогда наступит конец света, и мы, несущие крест, будем к нему готовы!»

«Тогда мы, безусловно, должны это сделать!» – от всей души согласился Гвальхмай, а остальные трое кивнули. Про себя Гвальхмай подумал, что должен увидеть этого папу, который повелевает королями, как слугами. Несомненно, с такой огромной властью и влиянием, папа – тот человек, которому следует рассказать о существовании Алаты. Тогда он, наконец, завершит свою миссию.

Однако для Арнгрима эта новость означала, что, если Византия в такой опасности, он, как варяг, один из самых верных воинов Византии, был далеко от того места, где должен был быть, и чем раньше он вернется на службу, тем лучше.

Поэтому перекресток стал для них местом расставания. Женщины со слезами на глазах обнялись, а мужчины сжали предплечья друг друга по старому римскому обычаю, пережитку их общего римского прошлого, даже если это было чуть больше, чем дух товарищества.

Затем каждый мужчина поцеловал жену другого на прощание, и вскоре обе пары навсегда потеряли друг друга в толпе дворян, священников и вездесущих бедняков.

До Клермона было много утомительных миль, и, хотя Гвальхмай и Кореника достигли города меньше чем через неделю, они оказались в числе последних.

Опоздавшим пешим путешественникам негде было разместиться. Гвальхмай мечтал найти хоть какое-нибудь место под крышей, чтобы Кореника могла поспать. Она выглядела усталой, в пути ее лицо часто искажала гримаса, как будто ей было очень больно, но она это отрицала и шла вровень с самыми быстрыми из паломников. Иногда ему приходилось торопиться, чтобы успеть за ней, такой сильной и выносливой, как будто она все еще обитала в том неутомимом металлическом теле, в котором он впервые ее встретил.

Ему казалось, что она тоже была вовлечена в эту восторженную лихорадку движения, которая охватила все подвижное население Европы ради того, чтобы увидеть и услышать Папу. Воистину, казалось, что вся Европа столпилась в Клермоне.

Гвальхмай купил кусок просмоленного полотна по непомерной цене, и на трех столбах (которые должны были быть покрыты золотом, настолько дорого они стоили) разбил небольшой шатер. Несколько дней они называли его домом. Многие жили хуже, но, похоже, им было все равно.

Наконец пришло время выступления. Папа Урбан поднялся на высокую трибуну, откуда все тысячи собравшихся могли увидеть его маленькую одинокую фигуру. Папа поднял руки, чтобы толпа замолчала.

На каждом углу помоста, лицом к основным точкам компаса, стояло по человеку с кожаным рупором. Другие люди с рупорами были расставлены по линиям в толпе, чтобы уловить то, что произнес Папа, и громогласно повторить, чтобы и другие слушатели могли услышать и передать речь дальше, таким образом, никто из собравшихся не пропустил бы ни слова.

Урбан говорил медленно, с длинными паузами после каждого предложения, чтобы убедиться, что его слова были услышаны даже в самых дальних рядах огромной толпы.

Он начал с осуждения трусости турок и жестокости, с которой они пытали беспомощных паломников. Он продолжил, восхваляя мужество и силу армий христианского мира, их непобедимость, если они объединятся для общего дела. Бороться под знаменем Господа, который умер за них, было самым меньшим из того, что они могли сделать.

Затем он начал упрекать собравшихся за грехи. Обжигающими словами он рассказывал им об опасности, которая угрожала им, когда они потеряли Царствие небесное, до тех пор, пока повсюду в толпе люди не стали валиться на колени и раскаянно бить себя в грудь.

«Но, – гремел он, – никакие грехи не могут быть настолько отвратительными, чтобы их нельзя было бы смыть одной каплей воды из реки Иордан! Нет зла настолько смертоносного, чтобы его нельзя было простить тому, кто поднимает крест и уничтожает неверующих мечом! Успех неизбежен! Слезы и страдания ждут вас, но великой будет и награда! Страданиями тела вы выкупите свои души!

Так идите путем любви к Господу и порвите все связи, которые соединяют вас с местами, которые вы зовете домом! Ибо домов ваших, на самом деле, нет. Для христианина весь мир – это изгнание, и весь мир одновременно его страна. Если вы оставите здесь богатое наследство, еще лучшее наследство ожидает вас на Святой земле. Те, кто умрет, войдут в небесные чертоги, а живые дадут святую клятву перед гробом Господним!

Блаженны те, кто, приняв этот обет, войдет в рай; счастливы те, кто идет на эту битву, ибо они получат свою долю наград!»

Поднялся такой рев, что голоса папы и его трубачей утонули в нем.

«Так хочет Бог! Deus Vult! Так хочет Бог!»

Когда ликование немного утихло, понтифик продолжил. «Конечно, это воля Господа! Пусть эти слова станут вашим боевым кличем, когда вы встретите врага! Вы – солдаты Креста! Несите эти кресты на груди или на плечах как кроваво-красный знак Того, кто умер за спасение ваших душ!»

Когда бушующая толпа рассеялась, она превратилась в трезвую, решительную армию. Еще до того, как день закончился, были сделаны приготовления к походу на Иерусалим. Среди самых трезвых был Гвальхмай.

Из речи папы Урбана, а также из реакции народа на нее стало совершенно ясно, что он вряд ли мог рассчитывать на помощь папы. Маловероятно, что Урбан предоставит корабли и средства для путешествия в поисках новой земли.

Даже если папа захотел бы (а было очевидно, что его интересы лежали в другом месте), он не мог поступить иначе. Папа полностью посвятил себя этому крестовому походу. На любое другое начинание ресурсов будет мало или вовсе не будет.

Таким образом, папа не был тем правителем, которого Гвальхмай надеялся найти. Континент, который мог вручить ему Гвальхмай, должен достаться кому-то другому, если только он не сможет убедить папу в личной беседе, что такая экспедиция выполнима и имеет первостепенное значение.

Но как получить личную аудиенцию? Сразу после окончания речи папа Урбан покинул Клермон и отправился в Рим.

Той ночью Гвальхмай и Кореника были вместе в палатке. Она дрожала от холода, но не хотела признавать, что ей плохо.

Гвальхмай спал очень беспокойно. Он страдал от сомнений по поводу своей невыполнимой миссии и разрывался между своей клятвой и заботой о Коренице. Незадолго до рассвета ему приснилось, что он открыл глаза и увидел человека у входа в палатку.

Свет был слабый, а человек стоял спиной к свету, но Гвальхмай узнал его голос.

«Мой ученик! Ты уже узнал что-нибудь о смысле жизни и тайне смерти?»

«Очень мало, Учитель, но я стараюсь».

«Тогда я могу похвалить тебя, потому что знать, что знаешь мало, на самом деле, означает знать много. Теперь слушай внимательно.

Меч, который тебе подарил Тор, как ты и подозревал, нельзя использовать легкомысленно, обращаться с ним небрежно или вовсе потерять. У него есть судьба, и однажды он понадобится.

Я знаю, что ты пообещал сделать с ним, хотя и не догадываюсь, что вдохновило тебя дать такую клятву. Я горжусь тем, что ты понимаешь, что он предназначен не тебе. Однажды им будет владеть великий рыцарь Франции.

И теперь у меня есть еще одно задание для тебя, подобное тому, что ты выполнил, доставив Экскалибур. Однако, на этот раз, оно будет не таким сложным и не займет много времени. Но это задание не менее важно и обязательно должно быть выполнено.

Поэтому со всей поспешностью ступай по северной дороге, пока не достигнешь часовни св. Екатерины из Фьербуа и там сделай обещанное приношение Дюрандаля этой святой. Она будет охранять его, пока не настанет день, когда он будет востребован. Там меч будет в безопасности.

После этого ты с женой, с которой у вас еще будет много радостных дней, сможешь отправиться в Рим. Там у тебя будет больше возможностей выполнить миссию, чем ты можешь себе представить. Пусть удача преследует тебя, мой ученик! Доброй ночи!»

«Подожди, крёстный отец Мерлин!» – закричал Гвальхмай, вскакивая на ноги. Он ударился головой о соединённые столбы, в результате чего палатка упала, накрыв Гвальхмая и Коренику жёстким холстом. Когда они, наконец, выбрались наружу, то обнаружили, что было уже яркое утро. Мерлина не было, если он вообще когда-либо был там, а вокруг собрались люди, которые смеялись и показывали на них пальцем.

Немногим позже, узнав, как добраться до часовни, о которой упоминал Мерлин, эта разочарованная и утомленная пара двинулась на север.

То, что такая часовня существовала, было достаточным доказательством того, что его видение не было сном. Однако долгое путешествие Гвальхмая, которое началось так легко в Алате, становилось бесконечным, а одна выполненная миссия лишь приводила его к другой.

Тем не менее, он был убежден, что это поручение было важным, и собирался обязательно выполнить его из уважения к крестному отцу, который, несомненно, вдохновил его на первоначальную идею, а также во имя Роланда.

Интересно, почему Мерлин пожелал ему спокойной ночи, хотя уже был яркий день? Прошли месяцы, прежде чем Гвальхмай это узнал.

13

Наконец-то, Рим!

Когда они добрались до деревни Фьербуа, стало ясно, что Кореника больна. До того, как тело девочки из Уэльса заняла Кореника, в нем была пустота на месте разума или души. Теперь они поняли, что это тело имело и физические недостатки.

Никогда еще в своей долгой жизни Кореника не чувствовала такой слабости и усталости, как сейчас. Трудности путешествия тяжело сказались на ее здоровье.

В течение нескольких дней после выхода из Клермона, она успешно скрывала болезнь от Гвальхмая. Вначале им попадалось много опоздавших, которые все еще находились на пути в Клермон, хотя чаще они видели людей, которые плелись домой, чтобы уладить дела, прежде чем взять крест и отправиться в Святую землю.

Наконец, настал момент, когда она должна была признать, что уже не может идти дальше. К счастью, Гвальхмай смог нанять повозку, возница которой возвращался в Шинон и проезжал мимо часовни св. Екатерины. К тому времени они были всего в нескольких милях от нее.

Фьербуа был маленькой деревушкой на полпути между городками Лош и Шинон. Вдоль пути располагались многочисленные фермы, и вся округа выглядела процветающим, приятным местом. Неподалеку был большой город Тур, который представлял собой хороший рынок сбыта крестьянской продукции, поэтому жители Фьербуа были довольны судьбой.

Часовня была любимым местом поклонения как для верующих из деревни, так и для паломников издалека. Когда Гвальхмай с Кореницей прибыли, несколько человек молились внутри, поэтому они подождали, пока те закончат, и вошли.

Священника поблизости не было. Внутри было тихо и спокойно, перед алтарем горели свечи, а воздух был наполнен терпким запахом благовоний.

Стало понятно, почему Мерлин приказал оставить меч Роланда на хранение здесь, а не в каком-нибудь более укромном месте – все стены часовни были густо увешаны оружием.

Там были целые связки ножей-секачей. «Утренние звезды» ^[21] висели среди булав, длинных ножей и кинжалов, которыми воевали бедные крестьяне. Все это оружие было оставлено здесь в знак благодарности солдатами, которые считали, что милостивая святая спасла их жизни в бою, и которые в ответ на ее заботу с того момента оставили войну. О том, что это чувство не ограничивалось сердцами простых бедняков, свидетельствовало множество мечей разных стилей и качества.

Некоторые были из тончайшей дамасской или толедской стали; другие носили громкие имена, выгравированные на лезвиях; третьи были великолепны благодаря инкрустированным драгоценностями рукоятям.

«Отличное место, чтобы оставить Дюрандаль», – подумал Гвальхмай. И все же ему не хотелось рисковать таким уникальным сокровищем, будущее значение которого для Франции подтвердил Мерлин.

Он поискал глазами более безопасный уголок, чем открытая стена. Возница и Кореника стояли на коленях, склонив головы перед алтарем. Святая Екатерина благосклонно глядела на них сверху вниз.

Гвальхмай спросил себя, кому может молиться Кореника в этом священном месте, молится ли она о здоровье или о чем-то менее личном? Она редко просила у своей богини чего-либо для себя.

Никто не смотрел на него. Он услышал голоса снаружи, но прежде чем кто-либо успел войти, он быстро прошел вперед. Между алтарем и стеной была узкая щель, достаточная, чтобы принять меч.

Он сунул меч в щель, словно в ножны. Когда он отпустил рукоять, Дюрандаль скользнул вниз, и Гвальхмай услышал, что он упал еще ниже, словно за алтарем была глубокая дыра, возможно, крипта или тайная ниша.

Гвальхмай с облегчением выдохнул. До тех пор, пока алтарь не разберут, или часовню не забросят и не снесут (ни одно из этих обстоятельств не казалось вероятным ввиду популярности этой святыни), меч Роланда будет в безопасности. Поручение было выполнено, и теперь он мог посвятить внимание другим важным вопросам.

Гвальхмай положил руку на плечо Коренице. Ее глаза были закрыты, а тело качнулось на него. Она была бледна, ее руки горели. Со слезами он крепко прижал ее к себе.

В этот момент в часовню вошла пара средних лет. Они оба улыбнулись, когда увидели это объятие, хотя не смогли скрыть удивления выбором места.

Однако мудрые, понимающие глаза женщины сразу заметили, что это не ласки. Женщина подошла узнать, не может ли она чем-нибудь помочь. Бросив взгляд на Коренику, она мгновенно все поняла и повернулась к Гвальхмаю.

«Какой у нее срок?» – спросила она.

«Что вы имеете в виду?» – Гвальхмай был озадачен.

«Когда должен родиться ребенок? Вы же знаете, что станете отцом?»

Он молча покрутил головой.

Женщина фыркнула. «Все вы, мужчины, дураки! Если бы она была кобылой или коровой, держу пари, вы знали бы до минуты, когда родится жеребенок или теленок. Потому что это деньги в вашем кошельке, не так ли? Тогда бы это вас интересовало, да? А что происходит с вашей женой, вы не знаете! Потому что это может вам чего-то стоить. Поэтому вы надеетесь, что этого не случится, или притворяетесь, что ничего нет. Как и мой старик!»

Ее слова были резкими, однако она с нежностью смотрела на молодую пару.

«Иногда я удивляюсь, зачем Бог создал мужчин, и что женщины в них видят! Большие, волосатые, грязные, глупые мужики, которые вечно ругаются и убивают друг друга! Вынесите ее на воздух! Здесь дыма столько, что осла задушить можно!»

Они быстро вынесли Коренику из часовни и положили на траву. Вскоре она открыла глаза и попыталась сесть. Женщина мягко остановила ее.

«Дай-ка мне твою бутылку, старик», – приказала она. Ее муж довольно неохотно передал бутылку, которая была почти пуста. Где-то в своих вместительных юбках женщина нашла чашку, наполнила ее, накрошила в нее несколько сухих листочков из своей сумочки и хорошо перемешала пальцем, все это время воркуя с Кореницей.

«Давай, хорошая, выпей это! Давай, милая, выпей все! Это очень полезно тебе! Всего лишь немного наперстянки для твоего сердца. Сушеные черви шелкопряда были бы лучше при головокружении, но кто может их себе позволить в наши дни? Жаль, что у меня нет для тебя кусочка мумии. Это подошло бы лучше всего».

Так она болтала, пока Гвальхмай нависал над ними как парящая тень.

Через некоторое время какой-то цвет вернулся на бледные щеки Кореники, и ей удалось встать.

«Куда вы идете?» – спросила женщина. Гвальхмай и Кореника посмотрели друг на друга. У их планов появилось серьезное препятствие.

Оба понимали, что надо как можно скорее добраться до Рима, если Гвальхмай хочет получить аудиенцию у Папы Римского до того, как все силы и корабли будут направлены в Святую землю. Если он упустит эту крошечную возможность, неизвестно, когда появится следующий шанс. Тем не менее, обоим было ясно, что Кореника не может путешествовать в ее положении.

«Мы приехали сюда как паломники из Клермона, чтобы исполнить обет», – ответил Гвальхмай правдиво. «А сейчас, мы не знаем когда и как, но как можно скорее мы должны быть на пути в Рим».

Женщина внимательно посмотрела на него, потом взглянула на Коренику, поджала губы и покачала головой.

«Пройдет много времени, прежде чем твоя жена снова отправится в паломничество, парень. Я думаю, в следующий раз вы поедете уже втроем. Я спрашивала тебя про срок, любезный, но думаю, что сама знаю. Ты на третьем месяце, верно?»

Кореника избегала смотреть женщине в глаза, но слегка кивнула.

«Я так и думала!» – проворчала женщина. «И этот большой оболтус, у которого в голове нет ничего, кроме желаний и удовольствий, как и все мужчины не хотел обременять себя младенцем, не так ли? Бедная девочка! Держу пари, ты не сказала ему из страха, что он поколотит тебя! Мужчины! Все они одинаковы, все!»

Она свирепо посмотрела на мужа, Гвальхмая и возницу, и все они оробели от ее сурового взгляда и острого языка.

Плечи Кореники дрожали, но не от рыданий. Гвальхмай с нетерпением ждал, что она скажет что-нибудь в его защиту, но она лишь опустила голову, чтобы женщина не могла видеть ее лица.

Он поднял ее за подбородок, чтобы посмотреть ей в глаза, но она мгновенно приняла такое горестное выражение, что ему захотелось ударить ее по-настоящему. Она отшатнулась от него, как будто смертельно испугалась.

Женщина оттолкнула его в сторону рукой, которая больше подошла бы борцу, и прижала девушку к своей огромной груди, откуда Кореника скромно выглядывала на Гвальхмая.

«Тише! Тише, моя голубка! Он не посмеет и пальцем тронуть тебя, пока я рядом», – проворчала она. «Ты поедешь ко мне домой, я уложу тебя на прекрасную кроватку из гусиных перьев, а он может сегодня ночью спать в сарае. Если бы это зависело от меня, он бы ночевал в навозной куче!»

Она вернулась к повозке, забыв произнести молитвы, ради которых приехала в часовню. За все это время ее муж не проронил ни слова, видимо, по старой привычке, и теперь с недоумением переводил взгляд с жены на храм.

Сама женщина не теряла ни времени, ни слов. Она помогла Коренице забраться в повозку, взяла поводья и прикрикнула на старую лошадку. Если бы ее муж не поспешил, то мог бы остаться сзади и шагать домой пешком. Ворча на ходу, он перевалился через задний борт уже движущейся повозки, а Гвальхмай отстал, пока искал мелкую монету, чтобы заплатить вознице за беспокойство.

К тому времени, когда он справился с этим, повозка уже была далеко впереди, а спины трех пассажиров, даже без слов, ясно говорили о том, какого они низкого о нем мнения. Никто из них не оглянулся.

Гвальхмай задумчиво посмотрел на группу стройных ив на берегу ручья. Он вытащил нож и сделал шаг или два в сторону деревьев, затем отбросил эту мысль. Не было времени срезать прут, надо было торопиться, чтобы держать повозку в поле зрения.

Две недели спустя он снова был в пути, на этот раз на юг – но один.

За эти несколько дней здоровье Кореники заметно улучшилось, хотя долгий путь был для нее еще немыслим. Тяжелая лихорадка, которой она заразилась в толпе в Клермоне, быстро стихла, но ослабленное состояние, в котором она находилась, только подчеркивало естественную хрупкость ее тела.

Самое большее, что она была в состоянии делать, это сидеть на солнце в погожие дни и наблюдать за прохожими. Гвальхмаю было больно видеть ее такой. Он вспоминал, какой сильной и здоровой она была в теле Тиры, как она наслаждалась жизнью; как они играли вместе в морской глубине; как клялись друг другу в вечной верности и поднимались в небо на широких белых крыльях, которые гудели и пели на ветру над облаками.

Он думал о том, как она ждала его все эти долгие годы; как спасла ему жизнь, освободив из ледника; вспоминал, как она дразнила его, и как он злился на нее… Он закрывал лицо руками, сидя рядом с ней, чтобы она не видела его слез.

Тогда он чувствовал, как ее ладонь ласково касается его щеки, а он поворачивался и обнимал ее, не обращая внимания на тех, кто шел по дороге на юг, на юг, в Марсель, где собирались корабли для тех, кто отправлялся в Святую землю морем.

Она знала, как сильно он хотел поехать в Рим. Шли дни, а она все еще не окрепла для поездки, и тогда она начала убеждать его, с каждым днем все настойчивее, ехать одному.

«Поезжай сейчас. Не жди больше», – настаивала она, пока у него еще было время съездить в Рим и вернуться до того, как родится его сын, поскольку в том, что это будет сын, никто из них не сомневался.

Удивительно, но их благодетели согласились на этот план. Гвальхмай скоро узнал, что, несмотря на то, что почтенная хозяйка поносила всех подряд без разбора, на самом деле, у нее было заботливое, доброе сердце.

Даже Кореника получила свою долю упреков, когда захотела принять участие в домашних делах, ведь пока она жила в валлийской семье под именем Никки, она постигла все домашнее хозяйство и могла превосходно сбивать, ткать или шить.

Они были честными людьми, и когда Гвальхмай, наконец, поверил в их добрые чувства и намерения, то не сомневался, что те деньги, что он оставил у них в дополнение к доле Кореники (а это была большая часть его доли), останутся нетронутыми, если только они не понадобятся до его возвращения.

До родов оставалось еще пять месяцев, достаточно для поездки в Рим и обратно, думал он. Он встретится с папой Урбаном, убедит его в важности того, что должен сообщить, и вернется задолго до того, как он понадобится у ее кровати.

А пока она будет хорошо отдыхать, выздоравливать и снова станет его сильной подругой.

Итак, одним прекрасным утром он попрощался и тоже отправился в Марсель.

Рим, имперский город, мать народов, больше не был тем Римом, о котором очень давно ему рассказывал отец. Готы, кимвры, вандалы и гунны поочередно унизили этот могущественный и гордый мегаполис. Римские армии давно исчезли, а прежнее население покинуло его. Даже беженцы из него столетиями ранее забыли свое наследие.

Его здания лежали в руинах; его сокровища были разграблены; его арены были безмолвны, и ветер гонял по ним увядшие листья. Акведуки все еще доставляли воду к его многочисленным фонтанам; каменные дороги простирались от него во все части света, как спицы колеса ведут к ободу, но легионы уже не маршировали по ним в сапогах с железными шипами.

Всего 11 лет назад норманны разграбили и сожгли город, когда пришли спасти папу Григория, осажденного в гробнице Адриана войсками императора Генриха Четвертого. Они оставили за собой дымящиеся развалины, от которых город еще не оправился.

Там велись ожесточенные кровопролитные сражения – в храме, в гробнице, на Форуме, и много других сражений произойдет в последующие годы, но, когда Гвальхмай прибыл с запада и смотрел на город с холма Яникул, Рим все еще казался мирным, впечатляющим и величественным.

Был вечер, и незалеченные шрамы войны и времени смягчались расстоянием. Легкая дымка лежала на нем, как вуаль, потому что было время вечерней трапезы, и, хотя население города стало немногочисленным по сравнению со временем его расцвета, в его границах все еще жило много людей.

Рим стал центром надежды всего христианского мира, потому что он был центром христианской мысли. Именно здесь, в этом священном городе была брошена перчатка людям, на чьем знамени был изображен полумесяц, и которые посмеялись, услышав, что железные люди с запада, несущие крест, намерены потребовать, наконец, расплаты за зверства, учиненные над их братьями по пути в Иерусалим.

И вот этот деньнастал, армия собиралась, и Гвальхмай взволнованно смотрел на город. Для того, кто знал Рим только по слухам, это зрелище стало исполнением давней мечты.

Это был год Господа нашего 1095-й, то есть он провел в дороге 463 года!

Благодаря действию эликсира жизни, который он невольно выпил и который до сих пор бежал по его венам, он все еще выглядел сравнительно молодым человеком. Седины на его висках было немного, в уголках губ и глаз прорезалось всего несколько морщинок, и только это указывало на то, что больше он не был юнцом. Он чувствовал себя молодым и сильным, он не потерял ни одного зуба, чему удивлялся, хотя на самом деле за все это время у него было всего несколько лет сознательной жизни.

Но вскоре ему предстояло ощутить последствия этого мистического глотка. Хотя колдун недавно напомнил ему о том, что последствия будут, Гвальхмай почти забыл об этом предупреждении.

Он спустился в город и нашел гостиницу, чтобы было, где поесть и поспать. Две недели он ждал аудиенции у Папы, и когда, наконец, она была ему предоставлена, он так и не встретился с Папой и не рассказал ему свою историю.

Когда открылась дверь, и наступила его очередь, и камерарий объявил его имя, он успел сделать всего три шага в зал приемов. Он увидел фигуру в митре в драгоценном одеянии, ожидающую его в другом конце зала, увидел князей церкви по обе стороны, услышал, как величественно одетый мужчина у двери начал вопрос:

«Какой…?»

В этот момент между ним и всем остальным миром опустился туман. Он услышал злой, липкий смешок, который слышал раньше, и понял, что слышит его только он один.

Глубокая усталость охватила его. Язык стал тяжелым. Сон огромной волной накрыл его. Он думал, что кричит: «Кореника! Подожди! Ах, подожди, подожди меня!», но не издал ни звука. Его уши словно были набиты ватой. Он соскользнул в сон.

«Тот, кто живет дольше, чем другие, должен спать дольше, чем другие!»

Пока он падал на длинный красный ковер, ему казалось, что он слышит мучительный ответный крик: «О нет, мой дорогой! Нет! Нет! Нет!» – но эти слова звучали только в его голове.

Он даже не почувствовал, как его тело ударилось об пол.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Меч героев

14

Катакомбы

Он знал свое имя. Его крестный отец чародей Мерлин крестил его Гвальхмаем, что на самом древнем языке означает «Орел».

Он знал, где был, куда шел и почему пришел туда. Он знал, что ему нужно выполнить миссию и что на его пути были препятствия.

Он не знал, где находится сейчас.

Он бродил, полный чувства абсолютного блаженства, среди спокойного великолепия и красоты. Вокруг округлые холмы были одеты цветами асфоделей и лилий. По другую сторону холмов возвышался единственный, идеальный снежный пик, чье совершенство и чистота линий неизменно притягивали его взгляд.

Здесь фонтаны звучали музыкой, а когда мягкий, несущий сладкие запахи ветер ласково пролетал над землей и касался листвы могучих лесов, из них доносились нежные звуки. Он дышал ароматом изысканных пряностей и всюду видел только красоту и грацию.

Народ этой страны был изящен и красив, их голоса звучали как песни, от которых он никогда не уставал, хотя то, что они говорили, проходило сквозь его разум как туман и не оставляло воспоминаний.

Он был не одинок, потому что в руке держал нежную, теплую ладонь своей возлюбленной Кореники. Вместе они любовались чудесами этого прекрасного места, и не могли налюбоваться, потому что не было конца чудесам и не было насыщения их счастью.

Казалось, что время остановилось в этой восхитительной стране, так как не было ни солнца, ни луны, по которым можно было бы следить за его ходом; ни голода, ни жажды, ни усталости, чтобы делить время на часы, как в мире людей.

Они жили в довольстве и покое. Иногда ему чудились гигантские лица, парившие над ними, но они никогда не были страшными, они всегда были добрыми и любящими.

Он не возражал против того, что за ними наблюдают; он чувствовал, что они с Кореницей находятся под заботливой защитой.

Раньше он считал, что ни одна страна не может быть очаровательнее Эльверона, но магия и красота этого места далеко превзошла чудеса страны эльфов.

Здесь все надежды, все мечты сбылись. Это был Тир-нан-Ог, «остров юных» – будущее, к которому стремятся все люди! Это был Блаженный остров, а может, это был остров Бразил. Это был рай!

Но сейчас в Эдем можно попасть только с кратким визитом. Уже давно на его двери начертано «Входа нет!», никто больше не может жить там постоянно.

И вот, настал момент, когда он понял, что остался один. Тень приглушила блеск всей этой чудесной страны и быстро опустилась на нее. Фонтаны замерли, хрупкие экзотические здания обрушились, люди исчезли, и он почувствовал, что его куда-то стремительно уносит.

Он выкинул руку в отчаянной попытке схватить пальцы любимой, больше его в жизни ничто не интересовало! Рука ударилась о грубый холодный камень. Он вскрикнул и открыл глаза. Вокруг была темнота.

Это была больше, чем ночь, это была вечная тьма Ямы ^[22]. Он вытянул руки, чувствуя, как мускулы и суставы хрустят и скрипят, как будто он долгое время ими не пользовался. Он ощутил камень с одной стороны и пустоту с другой. Над ним, в нескольких дюймах над головой прощупывалась гладкая каменная поверхность, а под ним еще одна, смягченная тонкой тканью. Оказалось, он лежал в нише, вырубленной в камне, но где?

Дыхание с хрипом продралось вдоль сухого языка. Легкие растянулись, наполняясь воздухом, но это было мучительно больно. Он снова начинал жить, его мысли возвращались обратно из растаявшего царства неги. Он слышал, как кровь струится по крошечным каналам его ушей – других звуков здесь не было.

Он поднес слабую руку к лицу. Его борода, всегда скудная из-за ацтекской крови, была редкой, но длинной. Пыль густо лежала на ней и на коже. Волосы на голове тоже сильно выросли, и они тоже были в пыли. Сколько времени прошло с тех пор, как его уложили здесь? Сколько лет прошло с тех пор, как он был забыт?

Нет, не забыт! Он был уверен, что за ним присматривают и ухаживают. Те лица, которые парили над ним! Без сомнения, они были реальны, даже если все остальное было его воображением!

За свою долгую жизнь он не раз сталкивался с видениями и справлялся с ними, но ни одну из прежних иллюзий нельзя было сравнить с тем местом. Он провел много времени в краю, который должен был существовать наяву. Он мог бы даже нарисовать карту той чудесной страны. Он все еще помнил ее сладкие ароматы. Он знал, что не успокоится, пока снова не попадет в тот таинственный край.

Он повернулся набок и застонал от боли, когда кровь вновь побежала по венам. Казалось, тысячи игл вонзились в него. Он ударил ладонью по бедру, но боль росла и становилась невыносимой. Он помассировал ноги, размял железные судороги и потер ладони друг о друга.

Его пальцы были похожи на хрупкие палки, покрытые буграми странной формы. Быстро возвращающимся сознанием он вдруг понял, что это были кольца и перстни, которые почти полностью покрывали все его пальцы.

Память вернулась. Есть ли среди них кольцо Мерлина? Кончиками пальцев он быстро пробежался по кольцам. Да, есть!

Гвальхмай порылся в памяти в поисках подходящего заклинания. Мысли двигались медленно и путанно. Предельным усилием воли он сосредоточился и, запинаясь, проговорил нужные слова. Он потер гравированный опал, который служил ободком, и опал начал светиться, словно разгорающийся уголек, вспыхнув дымчато-малиновой искрой с зеленоватым оттенком, а затем озарившись ярко-алым сиянием.

Теперь ниша, в которой он лежал, стала смутно видна, и когда свет от камня в кольце пробежал через промежуточные оттенки оранжевого и желтого до яркого белого, поле зрения расширилось.

Узкий коридор отделял его от противоположной каменной стены. В ней также были ниши, он насчитал их пять ярусов. Некоторые были пусты, другие зацементированы, видимо, внутри лежали тела. Каменные плиты, закрывавшие такие ниши, были украшены именами, крестами и картинами.

Как получилось, что его ниша была открыта? Может быть, потому, что кто-то понимал, что он не был по-настоящему мертв? Но почему тогда он лежит на этом кладбище? В том, что это было огромное подземное кладбище, сомнения не было.

Он направил луч от кольца вверх. Потолок коридора тоже был каменным, неровным, вырубленным долотом и киркой. Его ниша была всего в нескольких дюймах от пола. У него хватило сил выкатиться из ниши. Он тяжело упал и, задохнувшись от усилия, шумно хватал ртом воздух. Однако силы быстро возвращались к нему.

Что-то с громким стуком упало рядом с ним. Он схватил предмет. Это был пергаментный свиток, плотно намотанный на деревянный валик.

Он глубоко вздохнул, чувствуя, как легкие со скрипом раздвигаются в плевральной полости. Превозмогая боль, он встал сначала на четвереньки, а затем на ноги. Ощупал дальние углы ниши, а потом всего себя.

В этот момент, он вспомнил встречу с Папой римским, которой долго добивался. Память вернулась неожиданно, обрушив на него воспоминания о тех событиях. Как он надеялся отвлечь интерес Папы от сомнительной авантюры на Востоке под названием Крестовый поход. Как хотел вызвать его интерес к выгодам, которые мог бы принести поход на Запад. Как хотел рассказать о двойном континенте на западе – Алата и Атала – человеку, повелевавшему королями и императорами.

Как на самом пороге аудиенции его настигло проклятие долгого сна, главный недостаток длинной жизни, которую он получил, выпив весь флакон эликсира молодости, подаренный ему Мерлином.

Сколько времени прошло с тех пор? День? Столетия? Где его потерянная любовь? Его Кореника?

У него не было с собой меча, когда он шел на аудиенцию с папой Урбаном. Однако заметив, что другие посетители носят церемониальные кинжалы, под верхней одеждой на поясе он повесил свой кремневый топорик. Принцу страны Алата, у которого не было кинжала, его должен был заменить томагавк.

Во время заточения в магическом сне (очень долгом, как он начинал сознавать), его переодели. Теперь на нем было свободное, развевающееся коричневое одеяние из грубого льна и сандалии на ногах. Под одеждой его стискивал старый кожаный пояс, обшитый римскими монетами, который ему дала мать, когда он покидал Ацтлан.

Это было все. Его разоружили, но не ограбили, поскольку, обшарив нишу, он обнаружил свой томагавк. Он сунул свиток под грубую веревку, которая держала его балахон, туда же сунул и топор. Он почувствовал себя намного увереннее.

Что-то болталось у него на шее и било в грудь. Это было распятие. Он спрятал его за ворот. Теперь он был защищен вдвойне.

Повернувшись лицом к стене, он увидел надпись над своим ложем. «Arcanum Sacrum, – произнес он, – священная загадка».

Он мучительно задумался, кто же написал это, в то время как он лежал в нише во сне, но ответа не было.

Сейчас, стоя, он ощутил на лице бесконечно слабый ветерок. Вопреки вероятности, что его тело должно было полностью высохнуть, от физического усилия он даже слегка вспотел.

Вот так определяя направление, откуда исходило движение воздуха, он следовал по длинному коридору мимо рядов запечатанных гробниц. Сколько миль получится, если пройти до конца по всем пересекающимся проходам? Сколько мертвых лежит здесь в тысячах и тысячах склепов в ожидании воскресения, которое только с ним одним так странно произошло?

Он продолжал идти, доверяя эфемерному проводнику. Иногда он подсвечивал лучом из кольца некоторые надписи, мысленно переводя выцветшие слова.

Часто попадались «Vivas in Deo (Живи в боге)» или «In Pace Christi (В мире Христовом)», но в одном месте кто-то, жена или муж, дописал: «Здесь моя любовь покоится в Господе». Чуть дальше он увидел изображение молодой девушки, красивой и задумчивой, нарисованное выцветшими красками на плите, за которой она лежала. Под картиной неровными буквами, как будто рука писца дрожала, было написано: «Она была сладкой, как мёд». Больше ничего – ни имени, ни дат.

Тут и там, муж и жена лежали вместе, а над одной парой он увидел слова: «Они жили в лучшем браке, в гармонии и согласии. Проходя, сохрани о них добрую память».

Он прошел, но больше ни разу не смог взглянуть ни на один парный склеп. Воспоминания о Коренице нахлынули на него, и он вдруг ощутил себя таким одиноким и потерянным, каким, по его мысли, не был никто из тех, кто оставил здесь любимого человека.

Через некоторое время склепы в стенах закончились, а коридор стал подниматься круче. Больше не было видно крестов, ни нарисованных, ни вырубленных в скале, никаких священных надписей. Выйдя из более глубоких областей, давно ставших святыми благодаря поклонению, слезам и молитвам, он заметил, что ветерок больше не дул ему в лицо, хотя он должен был приближаться к тому месту, где тот возникал.

Вместо этого воздушный поток развернулся и теперь отчетливо ощущался сзади! Как будто огромная масса, похожая на поршень, проталкивается вверх по черному коридору сзади, заполняя его от стены до стены, от пола до потолка, направляя воздух на него. Это движение воздуха началось легким ветерком, но теперь усилилось до резкого ветра.

Он посветил назад. Ничего не было видно, но в лицо ему ударило чем-то душным и смрадным. Где-то вдалеке он услышал тихий звук – свистящее, журчащее бульканье, которое поднималось и приближалось.

Он повернулся и побежал вверх по коридору, но когда он добрался до места, откуда шел слабый ветерок, то обнаружил там грубую дыру, которую перегораживала тяжелая железная решетка.

Он дернул решетку. Она была прочной, и замок на ней был крепким. Он в ловушке! Шум стремительно приближался. В этот момент, он вспомнил колдуна из Ронсеваля, который грозил ему от имени хозяина, Темноликого повелителя, и советовал не попадать под землю, во владения Одуарпы.

Он снова схватился за решетку и стал отчаянно ее трясти. Из замка посыпалась ржавчина. Внезапно механизм щелкнул, и замок открылся. Гвальхмай и не заметил, как коснулся замка кольцом.

Он вылез наружу и сквозь кусты увидел маленькое кладбище, усеянное крестами, безмятежно спящее под равнодушными блестящими звездами.

Он захлопнул за собой решетку и защелкнул на ней замок. Распятие выскользнуло из одежды и ударило его по груди. В этот момент показалось то, что следовало за ним по коридору. На него накатывалась невероятная чернота, наполненная множеством маленьких блестящих искр, похожих на мириады сверкающих глаз, которые все время пропадали и появлялись, и все же каким-то образом эта чернота постоянно удерживала на нем свой взгляд.

Никакая решетка не могла сдержать эту текучую опасность! Он подбежал к ближайшему кресту, выдернул его из земли, прислонил его к железной решетке и закрыл глаза, молясь.

Он не услышал каких-либо звуков, он просто почувствовал, как блестящая черная масса отступает, съеживается, и чем больше страха охватывало тот чудовищный ужас в подземелье, тем смелее становился Гвальхмай.

Наконец, он открыл глаза. Коридор был пуст. Розовый румянец разливался по небу, а воздух наполнился нежной свежестью. Дул слабый западный ветер, который нес запах моря.

Колени дрожали, поэтому он сел на могильный камень с освященной традицией мыслью дождаться рассвета. Руки болели, и хотя его пальцы ссохлись во время долгого заключения, кольца покрывали их так плотно, что начинали казаться тесными.

Он снял их, оставив только кольцо Мерлина, камень которого выглядел теперь так же, как любой другой драгоценный опал. В растущем свете дня он уже разглядел, что некоторые перстни были очень дороги, украшены рубинами, изумрудами или сапфирами, кое-какие с дорогим бриллиантом, а сами кольца неизменно из чистого, массивного золота самой изящной работы.

Он поискал карманы в балахоне, но не нашел ни одного. Рукава, однако, имели широкие отвороты. Острым краем топора он отрезал один и вывернул его. Получился мешочек, достаточный, чтобы сложить в него кольца. Он оторвал узкую полоску с подола, крепко завязал получившуюся сумку и повесил ее на шею рядом с распятием, которое при дневном свете оказалось серебряным.

Вдобавок то, что он принял за четки, оказалось маленькими золотыми монетками. Кто-то хорошо позаботился о нем, пока он спал, и он начал догадываться о том, кто это был.

К этому времени стало довольно светло. Теперь он мог осмотреться. Кладбище располагалось на дне длинной заброшенной каменоломни. Слои строительного камня были извлечены давным-давно, и мать-природа приложила немало усилий, чтобы восстановить нанесенные земле раны. Ямы с песком заполнились водой, листьями, смытой сверху глиной и обломками камня. Возникла новая почва, появился редкий кустарник, а кое-где и кривые деревца зонтичной сосны. После недавнего дождя остались лужи. Во впадинах, рядом с которыми по-прежнему лежали вырубленные плиты известняка, стояла вода.

Он опустился на четвереньки и хорошенько напился, опустошив несколько луж. Он впитывал воду, как губка. Теперь его густая кровь быстрее бежала по венам. Виски пульсировали. Он смочил лицо и руки.

Вокруг никого не было, голосов тоже не было слышно. Издалека доносился тихий гул, как будто просыпался город, но было непонятно, находится ли он в его пределах.

Гвальхмай разделся и, как мог, искупался, используя оставшуюся воду. Когда он снова оделся, то почувствовал себя свежим, хотя еще довольно слабым.

Солнце взошло над краем каменоломни, и пока он присел отдохнуть несколько минут в тепле перед тем, как начать подъем по склону, по которому когда-то катали тележки с камнем, он развернул свиток и начал читать.

Текст начинался словами: «Мой любимый и самый ленивый муж!»

Он вздрогнул. Как Кореника смогла найти его здесь?

Он развернул свиток на всю длину и внимательно рассмотрел. Язык, в основном, был латинским, текст был написан чернилами нескольких разных оттенков разными перьями. Некоторые записи были сделаны краской и маленькой кистью.

Отдельные строки были процарапаны в пергаменте острым концом, как будто у писца под рукой не было пера или другого пишущего инструмента. Было очевидно, что это длинное письмо написано несколькими руками и в разное время, но почерк всегда был одним и тем же – точным, ясным и женским.

Письмо продолжало:

«Я иногда думаю, что мы игрушки в руках богов, и что они играют нами ради развлечения, в то время как сами они подчиняются другим силам, возможно, не зная об этом.

Ахуни-и однажды предсказала Тору, что его дни сочтены. Это оказалось правдой. Никто больше не верит в него. Когда гремит гром, люди больше не смотрят на небо, чтобы мельком увидеть его колесницу, потому что он потерял силу и никто больше не боится его молота.

Вместо этого люди повсюду преклоняют колени перед крестом, на котором пострадал твой Господь, и к нему обращают свои молитвы.

Как это странно! Говорят, что он проповедовал только любовь, милосердие и прощение, но я видела города, залитые кровью во имя его, во славу его!

Никто никогда не причинял вреда другому человеку ради того, чтобы угодить моей славной богине Ахуни-и, Духу волны. Неудивительно, что я поклоняюсь ей.

Ради меня она сопровождала тебя во всех странствиях и перенесла мой дух через пространство, когда проклятие сна, что разлучило нас, пало на тебя.

Любимый! Сколько же еще пройдет времени, прежде чем мы сможем снова обнять друг друга, как раньше?»

Следующая запись была чернилами другого цвета.

«Тело, которое я использовала, стало беспокойным и боялось оставаться под землей, поэтому мне пришлось покинуть его. Кажется, под землей я не могу управлять телом так, как на поверхности. Что-то борется против меня здесь, не дает управлять телами. Я нечасто знала страх, но этого места я боюсь. Не думаю, что ты в опасности. Я проверяла твое кольцо, оно не было горячим.

Будь осторожен, покидая это священное место. Именно тогда Одуарпа нанесет удар, если это действительно он, и если он сможет.

Я полагаю, что, когда его тело погибло в Гебире, в войне магов Атлантиды против его темных полчищ, дух Одуарпы вырвался на свободу, чтобы творить ужасные вещи. Пожалуйста, будь осторожен, ради меня!

Они собирались похоронить тебя в земле, где нашей любви пришел бы конец, но я не позволила.

Я видела, как ты упал, и поняла, что сбылось то, против чего тебя предостерегал твой крестный. Я вошла в тело доктора, который тебя осматривал, и долго убеждала их, что ты не должен быть похоронен. Ты бы удивился, услышав, как я была красноречива!

В конце концов, они поверили, что ты святой, потому что ты продолжал спать. Долгое время люди приходили посмотреть на тебя.

Поверишь ли, они действительно молились на тебя, а некоторые даже ушли исцеленными. Оказалось, у тебя есть дар, о котором я не догадывалась, хотя никто не знает тебя так, как я.

Я знаю, где ты сейчас, потому что вижу, как твои глаза двигаются под закрытыми веками. Ты всегда смотришь на что-то. Ты улыбаешься, поэтому я знаю, что ты счастлив.

Помнишь, как наш друг Фланн верил, что когда глаза человека так двигаются, он бродит в Стране снов и любуется ее красотой? Как бы я хотела быть рядом с тобой!

Я не могу долго оставаться здесь. Я должна поспешить вернуться в свое тело во Франции; я боюсь, как бы с ним что-нибудь не случилось. Но я могу прийти снова ночью, когда наши друзья думают, что я сплю.

Они с такой любовью заботились обо мне, пока я болела и не могла следовать за тобой в Рим. Я думаю, что почти стала для них дочерью, о которой они мечтали, и которой у них никогда не было.

Сколько раз я была здесь, чтобы увидеть тебя! Знаешь, как я плакала над тобой, как мне тебя не хватало? Пусть это были чужие глаза, но слезы были мои!

Я скучаю по тебе, дорогой мой! Моя единственная любовь!

В конце концов, стали приходить такие толпы, чтобы увидеть тебя, что тебя тайно увезли и поместили в это подземное святилище. Через много лет люди забыли о тебе, потому что никто не помнил о тебе, кроме меня, а я никогда не смогу тебя забыть и буду ждать, пока ты не проснешься.

Люди забывают то, чего не видят, но я буду видеть тебя часто».

«Он такой красивый мальчик! Как мне хотелось, чтобы ты увидел его, мой дорогой, вечно спящий, молчаливый любимый! Он был сильным, как ты; как у тебя, у него были темные волосы. У него были голубые глаза. В них никогда не было слез – даже когда он падал и ранил себя. Он всегда был смелым.

Как мне хотелось обнять и погладить его тогда, но я могла только присматривать за ним, как я присматриваю за тобой.

Я умерла при родах.

Мое тело превратилось в прах. Я столько лет искала тело, чтобы любить тебя, а теперь мой дух снова скитается по земле, обретая человеческий образ лишь время от времени. Но когда ты проснешься, у меня будет новое тело – Ахуни-и обещала мне. Так что спи и отдыхай, а я позабочусь, чтобы ты сохранился здоровым и невредимым, хотя теперь я разрываюсь между двумя мужчинами, которые являются частью меня, а вы так далеко друг от друга!

Можешь ли представить, что наш сын уже дедушка? Иногда я птицей парю над ним и смотрю, как играют дети его сына.

Как долго длятся годы, но как быстро они проносятся над нами! Здесь внизу ничего не меняется, но сколько произошло наверху с тех пор! Кажется, что войнам и бедам нет конца, но каким-то образом людям удается жить, и работать, и любить.

Когда в виде металлической статуи я стояла на борту корабля-лебедя, плывущего над моей затонувшей Атлантидой, я наблюдала, как проходили эпохи, но те годы были другими. Я видела, как народы рождаются, достигают расцвета и исчезают. Тогда мне было все равно. Это было похоже на игру, развлечение, устроенное для моего удовольствия. Ах! Тогда я никого не ждала, потому что у меня не было любимого.

Так много всего произошло за эти 70 лет.

Тебе не дали бы корабли. Папа, которого мы слушали в Клермоне, умер, и с тех пор сменилось еще девять пап.

Полагаю, что ни один из них не проявил бы интереса к Алате и не захотел бы владеть ею. Они были так озабочены событиями на Востоке.

Крестовый поход, о котором проповедовал папа Урбан, железной силой покорил Иерусалим, но видеть это было ужасно. Не думаю, что это было бы приятно твоему Господу.

Затем состоялся еще один крестовый поход, но он потерпел неудачу, и с тех пор постоянно ведутся небольшие войны, которые никак не могут прекратиться.

Я ездила в Византию, это было давно – ты помнишь тех двух аистов? Они так странно летают. Было весело покататься в одном из них – в один прекрасный день мы должны сделать это вместе, когда ты проснешься. Ну, пожалуйста, пожалуйста, проснись скорей!

Я пыталась найти Арнгрима и Майртру. Мне она не очень понравилась, но мне бы хотелось увидеть ее снова, теперь, когда тебя нет рядом, и ты не видишь, какая она красивая, но я не нашла их. Ходят слухи, что они вернулись жить в Испанию. Я надеюсь, что они не попали снова в руки старого колдуна.

Тем временем, я обнаружила странную вещь, которая может тебя заинтересовать, если ты проснешься скоро.

В последние годы ходило много разговоров о письмах, которые получили папа, короли разных стран и император Византии, хотя сейчас этот город называют Константинополем.

Говорят, где-то в глубине Азии есть могущественный христианский король, который проявляет интерес к Западу. У него могучая армия, огромное богатство, а в его королевстве так много чудесных вещей, что в это трудно поверить. Может быть, он будет рад помочь тебе с кораблями. Возможно, он хотел бы стать правителем Алаты, если христиане Европы не хотят этого.

Его зовут пресвитер Иоанн, поэтому он, должно быть, хороший человек.

Некоторые говорят, что это святой Фома. Ты когда-нибудь слышал о нем? Другие считают, что это тот Иоанн, который был любимым учеником твоего Господа. Все согласны с тем, что он прожил уже очень долго, как мы, и может прожить еще дольше.

Просыпайся, и мы пойдем искать его. О, проснись! Как же мне выдержать без тебя?

Наконец-то это случилось! Я гуляла и разговаривала с тобой! Я так сильно этого хотела, что это, наконец, случилось! В какой же прекрасной стране ты живешь! Не удивляюсь теперь, что ты остаешься там и не хочешь возвращаться.

Ты чувствовал, что я была с тобой? Конечно, ты знал. Мы говорили о многом, а теперь я не могу вспомнить, о чем.

Ах, если бы у меня была карта Страны снов, в которой мы были. Даже царство пресвитера Иоанна не может быть прекраснее.

Люди до сих пор говорят о нем, надеясь, что его войска пойдут против турок, но Иерусалим уже давно потерян. Он не пришел на помощь тогда, и я не думаю, что он спасет его сейчас, если ему действительно столько лет, сколько приписывают.

С тех пор было еще семь крестовых походов, а люди все еще воюют, а ты все еще спишь. Как ты можешь спать так долго?

Если я когда-нибудь увижу Мерлина, я…

Ты удивишься, увидев, как выросла твоя семья. Ты прапрадедушка много раз! Все мальчики были симпатичные, а все девочки такие красивые! Ты бы гордился ими, я знаю. Как ты относишься к крестьянам? Я спрашивала тебя об этом в стране снов, но когда очнулась, то не смогла вспомнить, что ты мне ответил.

Все они были крестьянами или женами крестьян. Они не были богаты, но не были и бедны, и никогда не голодали. Деньги, которые мы с тобой оставили старикам, дали нашим потомкам хорошее начало в жизни. Хорошо, что мы нашли сокровище колдуна!

Насчет денег. Те, что были у тебя с собой, я оставила одной женщине, когда я завладела ее разумом и привела сюда, чтобы поухаживать за тобой. Я предложила ей взять деньги и отдать тебе ее маленькое распятие на золотой цепочке. Так что оно было честно куплено и оплачено, и пусть оно напомнит тебе, что, когда мы встретимся снова, ты узнаешь меня по золоту.

Каждый раз, когда я приходила сюда в чужом теле, чтобы увидеть тебя и прибраться в твоем склепе, я делала так, чтобы тот человек оставлял тебе свои кольца. У тебя их много сейчас. Я всегда старалась выбирать богатых людей.

Не жалей их. Для них это не было накладно, но это было все, что я могла сделать для тебя. Как мне хочется, чтобы ты сегодня поговорил со мной!

Ты рядом со мной, я смотрю на тебя, и мне так тебя не хватает!

Мне ужасно любопытно узнать, кто этот пресвитер Иоанн, и я хочу отыскать его. Если он действительно такой великий чародей, который прожил так долго, может, он подскажет мне, как тебя разбудить.

Поэтому теперь я говорю – оставайся здесь, пока я не вернусь за тобой. Не спеши проснуться. Я хочу найти тебя здесь, когда вернусь, но, если ты проснешься, а меня рядом нет – я уверена, ты это почувствуешь – тогда ищи меня в его королевстве, если я не напишу тебе снова.

Если меня не будет в этом мире, ищи меня в Стране снов. Это не может быть очень далеко.

Теперь спи сладко, мой любимый! Никогда не подумала бы, что напишу эти слова!

Да, год, который идет сейчас, согласно вашему времени называется 1277. Как странно! Будто мир начался так недавно!»

15

В поисках пресвитера Иоанна

В Европу, в этот узкий изогнутый отросток огромного континента таинственной Азии, доходило много рассказов о странностях и чудесах. Их невозможно было опровергнуть, поскольку очень немногим путешественникам удавалось проникнуть вглубь Азии и вернуться.

Из Азии, этого места рождения рас, возможно, даже самого человечества, вышли все народы Европы. Оттуда их кочевые фургоны катились на запад, пока не упирались в море. Тогда им приходилось изучать пути Океана. За ними, наступая на пятки, к этому водному барьеру волна за волной следовали другие массы безземельных народов, которые были либо отброшены назад, либо уничтожены, либо ассимилированы.

Оттуда пришли дорийцы и ахейцы и заселили Грецию, чтобы потом учить Рим и соперничать с его могуществом. Греки принесли светоч цивилизации в Вечный город, где он разгорелся, и откуда был передан Византии, которая в течение тысячи лет стояла крепостью на пути вторгающихся азиатских полчищ.

Там этот светоч все еще горел, хотя и понемногу тускнел.

Когда Гвальхмай добрался до Византии, которую он никак не мог заставить себя называть Константинополем, он присоединился к каравану, который направлялся в Среднюю Азию. Из этой части света до сих пор доходили рассказы о пресвитере Иоанне и его блестящем царстве, и многие пытались найти его там.

Всего 20 лет назад Гильом де Рубрук был отправлен блаженной памяти Людовиком Святым в качестве посланника к Великому хану Татарии в надежде объединить французов и конные монгольские тумены ^[23], чтобы сокрушить турок, их общего врага.

Миссия провалилась. Хан не был пресвитером Иоанном.

По этим землям, где не было ни замков, ни сверкающих шпилей, ни золотых куполов, путешествовали братья Поло, но они не встретили сияющего капитолия, потому что их глаз не коснулось волшебство.

За ними следовал Гвальхмай, более упорный и целеустремленный странник, чем эти венецианцы.

Гвальхмай узнал, что крестовые походы закончились. За исключением города Акко, Святая земля была в руках турок, а Константинополь ожидал завоевания. Начиналась новая эпоха – эпоха географических открытий.

Возможно, конец его долгого странствия близок, теперь, когда Европе нужно найти новые торговые пути в обход турецких земель. Корабли должны были снова выйти в моря в поисках новых источников богатства.

Пока счет усталым милям под его ногами медленно растягивался на тысячи, он думал об этом и о миссии, возложенной на него отцом.

Как и многие в Европе, он знал, что земля круглая. Если бы он не смог убедить европейского правителя в важности того, что знал, то азиатский, несомненно, был бы признателен за новое пространство для того огромного множества людей, которыми он управлял. Однако при любых обстоятельствах это должен был быть христианский властелин. Следуя приказу Мерлина, он не отдал бы Алату никому другому.

Тогда надо идти вперед, чтобы узнать, жив ли пресвитер Иоанн или нет, чтобы поговорить с его сыном или внуком, который правит сейчас вместо него.

Бухара, Самарканд, Кашгар – всех их видел Гвальхмай на своем пути. Через города, чьи имена стали легендой, через горные перевалы, которые сами по себе были выше, чем некоторые горы, которые считались знаменитыми и страшными в Европе, шел Гвальхмай, всегда в поиске, но всегда тщетно.

Он ехал на ослах, мулах и верблюдах. Он ехал на арбах с деревянными колесами, на телегах жирных от сала, воняющих немытыми телами. Его принимали во дворцах и воздавали почести. Он просил ночлега в грязных хижинах и караван-сараях и пил кислое молоко в войлочных юртах. Он тяжело дышал в сырых джунглях и задыхался в разреженном горном воздухе Памира, пировал на банкетах и голодал, путешествовал в составе караванов в мили длиной, а иногда двигался на восток только с одним проводником. Никто не мог указать ему дорогу в Страну снов.

Повсюду ходили слухи об империи пресвитера Иоанна, но ее границы, обозначенные неопределенным взмахом руки рассказчика, всегда оказывались еще дальше на востоке.

Вот уже три дня он ковылял один. С тех пор, как умер его двугорбый верблюд-бактриан, он шел пешком. Его проводник отправился на поиски воды и не вернулся. Гвальхмай был уверен, что он и не вернется.

Ночи были очень холодные. Он рыл ямы на склонах сухих ручьев, только чтобы тело могло вместиться, разводил перед ямой небольшой костер из сухих ивовых корней и спал в тепле – старый трюк, которому он когда-то научился в Алате. Там, где другой мог бы замерзнуть, ему было удобно. Но дни все равно были ужасными. Ни еды, ни питья, только безжалостное, слепящее солнце на безоблачном небе, от которого он едва не терял сознание.

Сейчас он стоял на древнем берегу и смотрел на мерцающую впадину, в которой когда-то плескалось первобытное море. Из его истертой ветром, покрытой солью гальки, вверх вознеслись голые пики, а когда-то это были зеленые плодородные острова. Теперь там кружились песчаные дьяволы – вихри, опасные для умирающего, как прикосновение джинна или марида ^[24]. Кружась от ветра, они пронзительно завывали свою грозную песню.

Это была пустыня Ханг-Хай, а за ней начиналась еще более ужасная пустыня Гоби. Гвальхмая предупредили об опасностях, таившихся в этой худшей из пустынь Азии, но он только презрительно улыбался при мысли об опасности большей, чем те, с которыми уже сталкивался. Казалось, он достиг предела на этом доисторическом берегу.

Он опустился на колени и закрыл лицо руками, низко пригнувшись, чтобы защититься от еще одной вращающейся башни песка, которая могла либо разорвать и похоронить его, либо высосать оставшуюся влагу из его почти обезвоженного тела.

Когда башня угрожающе поднялась, она завопила: «Гвальхма-а-й! Гвальхма-а-й!» Каждый слог был слышен ясно и отчетливо, когда темная тень упала на него, но в этом не было ничего нового.

Путешествуя по текучим барханам и песчаным долинам, он уже встречал такие голоса. Бывало, ночью он слышал, как рядом проходит длинный караван: звенели колокольчики вьючных животных, звучали голоса людей, топот солдат, марширующих в такт под ритм литавр, рев рогов.

Но на следующее утро никаких следов на песке было не найти, и тогда он понимал, что слышал звуковой мираж, навсегда сохранившийся в этой земле вне времени, где потерянные армии переправлялись по дну вымершего моря на забытые битвы царей, о которых никто уже не помнил.

Но эта тень не была миражом. Угроза была реальной. Он не поднял глаз, но на песке увидел тень отвратительной рогатой головы. Ее челюсти были раскрыты в сардонической усмешке. Он знал, что то, что нависло над ним, было больше, чем тень воющего песчаного вихря.

«Ах, Дух волны! – прошептал он. – Богиня вод! Ты была моим другом, не требуя моего поклонения. Ты, кто любит того, кого люблю я, спаси меня снова, молю тебя! Позволь мне еще раз увидеть мою Коренику, прежде чем я умру!»

Песчаный дьявол, должно быть, был очень близко, его песня звенела совсем рядом. Гвальхмай, опустив голову, ждал с закрытыми глазами, но вихрь так и не напал на него, а горячий ветер на его непокрытой коже стал прохладным.

Звук не прекратился, он продолжался, но стал ритмичным, а ветер превратился в легкий влажный бриз. Гвальхмай поднял голову и вместо сухого дна увидел танцующее синее озеро в белых барашках, волны которого разбивались почти у его ног.

Не сошел ли он с ума? Это был двойной обман зрения и слуха?

Он вскочил на ноги и бросился вперед, но упал не на грубую гальку, а в обжигающе холодную соленую воду! Он засмеялся, стал бить руками по воде и брызгаться. Прозрачные капли падали на него, словно слезы радости.

Тогда он выполз на берег, отполз от воды на десять, двадцать, тридцать футов и стал копать. В яму начала просачиваться жижа. Он не стал ждать, пока осядет ил, а осторожно попробовал. Жидкость была солоновата, но пригодна для питья. Тогда он напился.

Это не был бред. Это был чудесный, согревающий, славный факт, крепкая, неоспоримая правда.

Некто, некое существо услышало его мольбы и ответило этим странным образом, хотя и не так, как ему хотелось бы. Его жизнь была спасена, однако Кореника рядом не появилась.

И все же часть из того, о чем он просил, сбылось. То, что явилось его взору, не могло быть ничем иным, как легендарным Песочным морем, которое было частью владений пресвитера Иоанна. В этом море водилась рыба удивительного вкуса, из которой добывали краситель для царского пурпура, а чешуя рыбы была из алмазных пластинок.

Он поискал на берегу что-нибудь съедобное, но ничего не нашел. Вдруг ему показалось, что на расстоянии виднеются белые колоннады храма или особняка среди деревьев, которые росли на вершине ближайшего острова. Однако признаков людей не было, так как на воде не было лодок, а над строениями не поднимался дым.

Он отошел от озера и поднялся на небольшой зеленый холм неподалеку. По пути он оборачивался и внимательно разглядывал дорогу, по которой пришел на этот берег.

Он увидел холмы и курганы, которых раньше не заметил. Это были не дюны, скорее, какие-то искусственные сооружения. В их расположении ему виделась деревня с коническими хижинами, а на улицах деревни – движение.

Он пошел в направлении деревни. Однако скоро стало очевидно, что те, кого он принял за людей, на самом деле были животными неизвестного вида. Пригнувшись к земле, он принялся наблюдать за ними через заросли тамариска, осторожно раздвигая розовые цветы, чтобы было лучше видно.

Жители оказались целеустремленными существами. Они, словно вьючные животные, постоянно хватали и в спешке куда-то несли грузы; они толкались на улицах, взбирались на курганы, исчезали и снова появлялись; волочили и бросали свою ношу, выбирали лучшие места для размещения груза и бросались обратно за другой посылкой или ношей. Было трудно определить их размер или вид, потому что рядом с ними не было знакомого ориентира, который можно было бы использовать для сравнения. Но ему не пришлось долго ждать.

Гвальхмай не заметил, как сзади к нему подошли. Увлекшись подглядыванием, он не услышал сухого шороха в кустах, пока не почувствовал чьи-то пальцы на плече.

Он развернулся и в ужасе уставился на муравья размером с волка, с широко раскрытыми челюстями, готовыми сразу же сомкнуться, если исследующие антенны покажут его желанной добычей.

Гвальхмай резко перекатился в сторону. Хитиновые клещи клацнули всего в нескольких дюймах от его руки. Прежде чем он смог встать, монстр уже бросился на него, рубя и рассекая воздух членистыми передними лапками. Гвальхмай едва успел стянуть с руки толстый халат и сунуть его комком в пасть чудовища. Муравей сразу же вцепился в него.

Гвальхмай вывернулся и поспешно освободился от мешающей одежды. Гигантский муравей изорвал и прожевал ткань и, не найдя в ней крови, развернулся к человеку, нервно и яростно тряся головой.

К этому времени Гвальхмай уже держал в руке кремневый топор. Он рубанул злобно дергающуюся голову. Острый край нашел свою цель, и одно серповидное лезвие-жвало бесполезно повисло.

Монстр оглушительно защелкал и, не обращая внимания на боль или страх, стал колотить нападавшего. Лишь после того, как Гвальхмай отрубил голову, скрип и визг прекратились, хотя существо так и не поняло, что оно мертво.

Голова все еще судорожно пыталась открыть и закрыть поврежденные челюсти, а изуродованное тело скрутилось, выпрямилось и, слепо потоптавшись по берегу, бросилось бессмысленно бежать через тамариск и камыши и не остановилось, пока не свалилось в озеро.

Однако его пронзительный крик не остался незамеченным. Из деревни, в которой, как теперь понял Гвальхмай, не былолюдей, а была многочисленная колония огромных насекомых, целая река таких же монстров текла в его сторону.

Он повернулся к воде и понесся вдоль берега. Пробежав несколько сот футов, он решил было, что ускользнул от преследователей, как внезапно перед ним огромная шуршащая волна насекомых перевалила через холмы и преградила ему дорогу.

Сзади, оттуда, где он только что сражался, второй глянцевый ковер двигался к нему с пугающей скоростью. Муравьи неслись с высоко поднятыми головами, словно вынюхивали его антеннами, которые подрагивали в быстром движении, как безлистые прутики черной березы на сильном зимнем ветру. Почуяв его, муравьи пронзительно застрекотали.

Был только один выход – вода. Гвальхмай прыгнул в озеро и поплыл изо всех сил.

Две армии насекомых встретились и, выстроившись вдоль берега, следовали за ним параллельно его курсу. Единственное, что могло хоть немного его утешить в этом отчаянном положении, были слова из давнего рассказа Кореники о море Гоби.

Когда Темноликий владыка прибыл с Венеры, огненные взрывы его космического корабля вызвали атомную реакцию в минералах, удерживаемых в этом водоеме в растворе. В результате море полностью испарилось, оставив только пустыню, которую пересекал Гвальхмай.

Поэтому, если вода все еще была на месте, значит его, должно быть, отправили назад, во время, когда Одуарпа еще не прибыл, и поэтому на данный момент ему не нужно было бояться этого злого гения, ни в виде призрака, ни во плоти.

Гигантские муравьи не были родственниками двергов, с помощью которых Одуарпа когда-то угрожал ему и феям в Эльвероне. Муравьями двигала не ненависть и страсть к жестокости, а только голод. Тем не менее, и этого было достаточно.

От ледяной воды Гвальхмай быстро ослаб. Прошло много времени с тех пор, как он ел в последний раз, и его жизненные силы были на исходе. Задыхаясь, он хватал ртом воздух и несколько раз чуть не захлебнулся, непроизвольно заглотив воды. Наконец, он понял, что должен либо утонуть, либо сражаться и пробить себе путь на суше.

В этот момент, с неба свалился огненный вихрь, который пронесся по берегу, оставив за собой лишь разбросанные, сожженные, лопнувшие тела и клубы жирного дыма. Гвальхмай поднял ослабшие воспаленные глаза на огромную тень, пронесшуюся над головой. Пронзительный скрежет насекомых сменило гладкое, стремительное гудение. Стрекочущая орда убежала от берега в дюны и исчезла.

Парящая вимана, сияющий золотой корабль-лебедь затонувшей Атлантиды, спускалась широкими кругами, чтобы сесть рядом с ним на воду этого невозможного, но реального моря! Когда гигантский лебедь взмахнул сверкающими металлическими крыльями, вытянул перепончатые ноги и сел на воду легко, как чайка, Гвальхмай осознал фантастическую правду.

Неудивительно, что Царство пресвитера Иоанна так и не было найдено! Его никогда не существовало! Тысячи лет назад, когда Атлантида властвовала над миром, она основала здесь колонию. Тогда пустыня Гоби была внутренним морем, а этот водоем – всего лишь соединяющимся с ним озером.

Муравьи, напавшие на Гвальхмая, были теми самыми муравьями, которые, как гласили легенды в книгах Мерлина, добывали золото из земли, которую они извлекали из своих туннелей. Вон там, на зеленых островах, сияли храмы могучего народа. Где-то, возможно, неподалеку, был летний дворец Императора Атлантиды, построенный из белого прозрачного алебастра. Надо всем этим, в этих самых небесах парили их прекрасные корабли, владыки воды и воздуха.

Удивленные, дрожащие варвары смотрели на них с ужасом, не понимая увиденного. Из их рассказов возникли легенды, объясняющие существование летающих монстров, таких, как грифон, странное существо со стальными крыльями и стальным клювом, которое стояло на страже золотых сокровищ и было посвящено солнцу.

Вот почему азиатская Скифия считалась их домом; именно поэтому они были в восемь раз больше, чем самый крупный лев!

Память об этом давнем великолепии передавалась из поколения в поколение на протяжении веков и тысячелетий, и постепенно сошла, исказившись до неузнаваемости. Именно в те времена и был волшебным образом перенесен Гвальхмай, по-видимому, благодаря доброте Духа волны, чтобы спасти его жизнь от опасностей пустыни и его бессмертной души от мести Темноликого владыки. Теперь Гвальхмай мог воочию увидеть чудеса, о которых ему рассказывала Кореника.

Даже самый большой грифон был бы крошкой по сравнению с великолепным кораблем, который, гордо встречая грудью волны, осторожно двигался на мелководье, где стоял Гвальхмай и наблюдал сквозь прозрачную воду за плавными движениями его перепончатых лап.

Лебедь остановился, покачиваясь на волнах. Веревка шлепнулась в воду рядом с ним. Второй конец ее находился на узкой палубе между крыльями. Гвальхмая подняли на борт и радостно приветствовали.

Его спасатели говорили на версии древнего языка, которой он выучился у Кореники и баска Яуна, но она была гораздо чище, и они вежливо улыбались его варварскому акценту.

Он последовал за ними вниз по трапу вглубь виманы. Было видно, что это рабочее судно, вооруженное взрывчаткой для защиты.

Именно такой смертоносный огненный вихрь, вырвавшийся из клюва корабля-лебедя, спас его от муравьев. Неудивительно, что в легендах грифон считался смертельным для лошадей и храбрых рыцарей, ведь он мог превратить целые армии в груду пепла!

Размышляя об этом, Гвальхмай пробормотал себе под нос строки, которые он услышал в исполнении менестреля при дворе короля Бронса:

Жил-был огромный и мрачный дракон,

Полный огня, дыма и яда.

Гордый, как лев, и с длинным хвостом,

Двадцать два фута длины было в нем.

Глазки, как стекла, блестели на солнце,

Мощные крылья стегали бока,

Телом похож был на винную бочку,

Медью сияла его чешуя.

«Неплохое описание для существа, которого не видели более 10 тысяч лет», – подумал Гвальхмай.

Однако было не так много времени для размышлений. Вимана поднялась в воздух, коротко пробежавшись по поверхности воды, чтобы набрать скорость – совсем как птица, на которую этот корабль-лебедь был похож.

Полет был плавным и спокойным и не требовал особого внимания со стороны экипажа. Их было четверо – капитан, инженер и два моряка, которые сидели вместе, не обращая внимания на звания.

В центре этой маленькой группы был Гвальхмай, но не в качестве пленника, а в качестве гостя. Под их ногами в животе птицы находился наблюдательный колодец, покрытый прозрачными пластинами.

Время от времени они смотрели на сверкающее море, в котором золотой корабль отражался во всей его красе, и слушали краткий рассказ о приключениях Гвальхмая. Он подправил свою историю так, чтобы создать впечатление, будто время его жизни совпадает с временем существования его спасателей. Он не хотел ставить под сомнение их доверчивость, заявляя, что он сын их далекого будущего. Как бы то ни было, атланты временами воспринимали его речь с вежливой, недоверчивой улыбкой, в то время как с другой стороны, казалось, не замечали явных несоответствий. Возможно, непонятное они приписывали несовершенному владению их языком.

Пилот был единственным, кто не участвовал в разговоре. Он управлял кораблем со своего места в голове птицы, но слушал их через коммуникатор, иногда вставляя свои вопросы.

Тем временем, вимана летела на запад над множеством больших и малых островов, в основном, необитаемых. Гвальхмай заметил, что на некоторых из них были фабрики, видимо, для выплавки золота или для обработки руды. Большинство обитаемых островов украшали самые разнообразные постройки, а на высоких местах стояли особняки с колоннами и флигелями. Тропинки вели к морю или к овальным посадочным площадкам, окруженным широкими газонами. Тропинки были вымощены цветным камнем, сложенным в геометрические узоры, предназначенные для любования с высоты. Земля была сглажена и разбита террасами, деревья аккуратно рассажены и красиво обрезаны.

Гвальхмай был поражен. Отвратительная, пугающая пустыня, смертельная ловушка для караванов, на которую он более года смотрел с ужасом, когда-то была архипелагом развлечений для жителей Атлантиды!

Озеро Ханг-Хай (так его называли) осталось далеко позади, и теперь они летели над морем Гоби. Возможно ли, что это искрящееся море, окруженное впечатляющими заснеженными пиками, увенчанными мерцающими маяками и сторожевыми башнями, исчезло из-за поднятия земли, атомной катастрофы и течения времени?

О, да! Оно исчезнет. А вслед за ним исчезнет и Атлантида. Она медленно опустится под воду, в то время как другие континенты поднимутся из моря. Сначала утонут полуконтиненты Рута и Дайтья, и только остров Посейдонис ненадолго останется над водой. Затем и он последует за остальной частью гордой страны, оставив после себя только имена, легенды и воспоминания.

Но даже имена и легенды не выживут в сгоревшей, мерзлой Гоби, которую будут населять только песчаные дьяволы и воющие ветра. Все пройдет в одно крошечное мгновение геологического времени.

Пока Гвальхмай размышлял об этом, корабль быстро приближался к берегу огромного моря. Там, у высокого горного перевала стоял великолепный город. Его впечатляющие стены были пронизаны арочными воротами, через которые двигались караваны гигантских животных с длинной рыжей шерстью и огромными изогнутыми клыками. Они несли паланкины или тяжелые грузы, или тянули громоздкие телеги с десятифутовыми колесами. Мамонты, прирученные человеком!

Вимана стала снижаться. Пока она по нисходящей спирали шла к приемным причалам гавани, где качались другие корабли с загнутыми крыльями, Гвальхмай смотрел, как звери шагают по бульварам и рыночным площадям. Над золотыми куполами и высокими шпилями по воздушному склону скользил корабль-лебедь.

Он кружил вокруг высоких стен и многолюдных улиц. Гвальхмай видел глядящие на них внимательные лица часовых, хотя вимана не представляла опасности.

Вниз и вниз, ближе к воде и портовым рабочим, готовым поймать брошенные канаты и быстро привязать их к столбам. Вниз, туда, где мальчики показывали на них пальцами, а девочки махали разноцветными лентами, чтобы приветствовать летчиков дома. Вниз, чтобы легко плюхнуться в гавань всего на одно мгновение… потому что в следующее мгновение Гвальхмай обнаружил себя барахтающимся на берегу!

Корабль исчез! За бесконечно малую долю мгновения вода исчезла. Капитан и члены экипажа, порт, люди и животные, город с его защитными стенами и дворцами, который остался в памяти людей как легендарное царство пресвитера Иоанна, и само море Гоби – все исчезло в далеком прошлом, когда Гвальхмая рывком перенесли вперед во времени в его настоящее, а их далекое будущее.

Остались могучие горные вершины, снежная линия которых мгновенно опустилась на тысячи футов. Высокий перевал между ними теперь был забит снегом и льдом. Гвальхмай лежал лицом вниз, его рот и нос были набиты соленым песком, а сам он продолжал делать плавательные движения на том древнем берегу.

Благодаря милости богини вод Ахуни-и, он счастливо преодолел величайшие опасности и благополучно вернулся в свое время, но в его глазах стояли слезы.

Не было никакого города пресвитера Иоанна. Не было христианского императора, который помог бы ему вернуться в Алату и принял бы эту страну как часть святого царства. Придется еще много потрудиться, пока он не освободится от своей утомительной миссии, и это само по себе было грустно. Но особенно больно было от разлуки с той, кто был ему дороже всего на свете – с его Кореницей!

16

Через волшебную дверь

Гвальхмай впал в самое глубокое отчаяние за все время своих долгих странствий. На необъятных просторах пустыни, которая лежала за его спиной, ничего не двигалось. Даже ветер прекратился.

Миражи не тревожили его обманчивыми видениями, и, несмотря на жажду и голод, у него не было бреда, который мог бы создать иллюзию жизни в этой смертельной пустыне.

Бессмысленность его бесконечного скитания поразила его. В чем цель его поисков? К какой гибели или радости вела его эта бесконечная миссия, без надежды, без награды? Была ли цель в его существовании, для чего нужна эта упорная борьба?

Он уткнулся головой в песок и застонал. Он был очень близок к тому, чтобы разорвать тонкую нить, соединяющую душу с телом. Готовясь произнести слова, которые исполнят это безвозвратное действие, он услышал тонкий голосок. Прозвучал ли он в его голове, или в сердце, или в памяти?

Да! Эти строки он слышал, когда Фланн читал Тире из потрепанной книги кулди, наставляя ее в своей вере. Он услышал, как голос повторяет с интонациями Фланна:

«Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя. Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю».

Он поднял голову и бессмысленно уставился на горы. Они были слепящим пятном, ярким от солнца и снега. Он моргнул и вытер песок с лица и плачущих глаз.

На фоне этого блеска появилось черное пятнышко, которое описывало круги по расширяющейся спирали. Пятнышко постепенно приближалось и вдруг, словно найдя того, кого искало, полетело прямо к нему. Это был ворон.

Посланник Тора? Кореника, в одном из ее любимых обличий? Когда птица приблизилась, Гвальхмай притворился мертвым и ощупал ее разум. В красных мыслях ворона не было ничего, кроме дикого голода. Не было присутствия другого существа, ощущения милосердия или сопереживания. Ворон приземлился рядом и торопливо поскакал к нему, чтобы выклевать глаза.

Это был смертельно голодный падальщик.

Гвальхмай подождал, пока он не подойдет поближе, а затем, как учила Кореника, захватил разум ворона и подчинил его тело себе.

Сразу же крылья подняли Гвальхмая в воздух. Все выше и выше он поднимался, оглядывая пустынную землю под собой, все выше в холодную, грозную синеву безоблачного неба. Он увидел собственное тело глазами птицы. Беспомощный, он лежал на спине на тысячи футов ниже, раскинув руки. Слабый ветер взъерошил перья, когда Гвальхмай поднялся выше величественных горных вершин. Голод ворона мучал его, он ощущал его усталость. Заглянув за эти зазубренные горные барьеры, Гвальхмай увидел зеленые долины, через которые параллельно стене гор вилась дорога, похожая на коричневый шнур, пропущенный сквозь изумруды, и по этой дороге шли люди!

Караванная тропа! Здесь проходили, покачиваясь, верблюды с погонщиками на спине. Ехали потные люди с повозками под маленькими парусами, которые помогали ветру толкать их тяжелый груз. Он видел под собой терпеливых ослов, тяжело груженых тюками шелка, трусящих по древнему пути к Персии и рынкам Запада. С ними двигались и охранники.

Солдаты, погонщики скота, носильщики, странники, священники, сказочники, мандарины и наложницы в занавешенных сидячих и лежачих паланкинах – яркая жизнь восточного мира проходила под его глазами. И эта дорога означает жизнь и для него самого, если он сумеет пересечь горы и добраться до нее!

Управляемый ворон быстро спустился обратно к необитаемому телу. Прежде чем ворон успел моргнуть, отскочить или осознать, что с ним произошло, Гвальхмай вернулся к себе. Он резко схватил ошеломленную птицу и коротким рывком свернул ей шею.

Не удосужившись ощипать птицу, он вскрыл ее от горла до хвоста одним ударом своего кремневого топора, содрал кожу и перья и стал пожирать мерзкую, сырую плоть. Он задыхался, давился от рвоты, но сумел удержать в желудке животворную пищу. Слегка оживший, шатаясь он двинулся к предгорьям и к увиденному перевалу.

Из тающих снегов бежали тоненькие ручейки, а по краям пробивались зеленые побеги, сочные и питательные. В его сердце росла надежда, она толкала его вперед, а смелость у него была всегда. Он не умер, как думал, а только немного подремал.

Он прошел перевал. Ни одна лавина не пронеслась рядом с ним, никакое другое несчастье не постигло его, и, наконец, изможденный, усталый, призрак самого себя он вышел на эту дорогу. Всего через полдня его подобрал караван, шедший на восток с нефритом и изюмом, лошадьми и рабами.

Дети, мимо которых он проходил, показывали пальцем на человека с воспаленными от дорожной пыли глазами, который шел, цепляясь за край грузовой тележки, чтобы не упасть. Они глядели на его красно-коричневую кожу, изодранные войлочные сапоги, рваную овчину и кричали: «Та! Та!», потому что принимали его за кочевника с севера, против которых была построена Великая стена.

Так он добрался до Катая и через Нефритовые ворота вошел в легендарную империю монгольского завоевателя Хубилая, которого называли Великим ханом.

Начался новый период жизни Гвальхмая. Если бы не чувство ожидания, которое в любой момент могло реализоваться каким-то необычным образом, он был бы счастлив в Катае. Он хорошо вписался в схему той жизни, в которой оказался.

Возвращавшиеся на родину купцы, которые подобрали его на дороге, сначала помогали ему только из милосердия. Когда они уверились, что он не разбойник и не пытается каким-либо образом завести их в ловушку, они стали относиться к нему лучше.

Мерлин когда-то знал китайского странника из Скифии, который подарил ему рыбный компас, и Мерлин изучил его язык. Гвальхмай, носивший кольцо Мерлина, обнаружил, что знает достаточно слов, чтобы объясниться с торговцами, хотя их диалект в целом значительно отклонялся от китайского. И все же, с таким началом общаться постепенно становилось все легче, тем более что Гвальхмай неплохо знал персидский язык, а также немного выучил турецкий и арабский за три года путешествия из Рима.

Когда купцы поняли, что он не варвар, а приехал из Европы, они предложили ему остаться с ними.

Он проявил себя полезным человеком во многих отношениях, пока они ехали до Нижнего царства, но больше всего их привлекали его рассказы о далеких землях, через которые прошел, поскольку эти люди были одержимы почти детским любопытством в отношении всего странного и необычного.

Караванщики шли медленно, а слухи о Гвальхмае бежали быстро, и в итоге рассказы о нем достигли города Хан-Балык. Так монголы назвали новую столицу, недавно построенную на месте старой, разрушенной одну жизнь назад Чингиз-ханом, дедом Хубилая.

В этот великолепный город, поразивший воображение Марко Поло, который произносил его имя как «Камбалук», пришел Гвальхмай, чтобы вскоре по стечению обстоятельств занять в нем видное место.

Сразу после прибытия каравана в город, хан вызвал к себе Гвальхмая, так как тоже хотел услышать рассказы о западных странах.

Их встреча могла бы оказаться не более чем формальностью, если бы монголы не вооружались в то время для вторжения в Японию, которую они знали как страну Нихон. Хан с большим удовольствием изучал чужие страны, их обычаи и особенности. Он был деловитым, энергичным правителем, имел много интересов и планов.

Проходя через ханство, Гвальхмай держал глаза открытыми и поэтому сходу предложил некоторые улучшения для катапульт, сооружаемых для флота, поскольку видел усовершенствованные конструкции, которые использовались повсеместно в Европе, и знал кое-что о сложных механизмах, предназначенных для разрушения сильных укреплений.

Ему предложили должность инспектора второго класса или комиссара при императорском совете, отвечающего за артиллерию, и он с готовностью принял предложение.

Для этого были две причины. Во-первых, где бы человек ни жил, чтобы есть, он должен либо работать, либо воровать. Во-вторых, Гвальхмай понимал, что если он займет положение даже незначительной важности, то Коренице будет легче найти его, если она возродится в этой части мира.

Он не испытывал угрызений совести в связи с тем, что вносит вклад в войну Катая против жителей Нихона, которых монголы презрительно называли собачьими дьяволами. Он не видел ни одного японца раньше и не думал, что ему это когда-нибудь доведется.

Он не терял возможности заявить о себе. Чем больше становились известны его имя и репутация, чем больше о нем говорили, тем сильнее он надеялся на то, что вскоре снова встретит свою любовь.

Слава о высоком краснокожем человеке, с короткими каштановыми волосами, слегка присыпанными сединой, в великолепной одежде, в квадратной шапочке с ярко-красными пуговицами, который излучал столько достоинства, презирал паланкин и ходил пешком как простые люди, распространилась на удивление быстро, хотя и совершенно стихийно.

Несмотря на его кажущуюся молодость, многие искали его совета. Люди восхищались тем, насколько он умен, тем, как быстро он овладел их сложной, почтительной манерой речи.

Однажды, когда Гвальхмай проводил осмотр артиллерийского склада, к нему приблизился, подобострастно тряся головой, человек низкого звания.

«О всеведающее, благодетельное великолепие, пусть на вашем пути никогда не будет камней», – заговорил он искренним тоном, кланяясь почти до земли.

«Чрезвычайно приятная мысль, достойная усердного труда престарелого родителя, который, несомненно, гордится превосходными качествами своего благородного сына», – ответил Гвальхмай. «Я надеюсь, он здоров и наслаждается своим рисом?»

«Увы! Пониженный в чине отец этого скромного человека поспешил оседлать дракона много лет назад и вознесся к своим предкам».

«Такое событие, хотя и неизбежное для всех, глубоко огорчает нас», – посочувствовал Гвальхмай, готовясь к отъезду. «Тем не менее, если этот прискорбный факт, который, несомненно, навеет ауру меланхолии на оставшуюся часть дня, не имеет отношения к нашей текущей работе, которая ждет каждого из нас, то я должен уехать, так как неотложные вопросы требуют моего непосредственного внимания».

«Однако его дело действительно стоит внимания, Ваше высокопревосходительство, в силу того, что манера его воссоединения с любезными предками была поистине необычной, а предмет долгих и неудачных изысканий стоящего перед вами незначительного и недостойного человека оказался, в конце концов, плодотворным.

Единственная надежда этого недостойного человека заключается в том, что благодаря вашему милосердию, о Возвышенный, наше нетленное Величество, усыпанное похвалами, наш Хан узнает об этой утомительной погоне за знанием, и, тем самым, несколько крошек богатства сможет просыпаться на нас обоих из переполненных сундуков ханской казны».

«Продолжайте!» – воскликнул удивленный Гвальхмай. «Естественно, заслуживает внимания любой план, который позволит добавить хотя бы одну связку монет в хронически худой кошелек ^[25]. Тем не менее, я должен предупредить вас, что, если это знание окажется бесполезным, вы обнаружите, что гнев Хана будет иметь серьезные последствия».

«Тогда, если высокочтимый советник последует за этим невежественным и неприметным мастером по имени Ву, он мгновенно даст все требуемые разъяснения без дальнейшего ненужного пустословия».

С этими словами он повел Гвальхмая, зацепив грязным пальцем край длинного шелкового рукава своего предполагаемого покровителя, в шумный сарай, оборудованный как литейная мастерская.

В густом удушливом дыму люди трудились у печей и форм, в которые изливалась жидкая бронза. В дальнем конце сарая стояли ряды бронзовых цилиндров разных размеров. Они варьировались по высоте и диаметру от чего-то, похожего на куски больших бамбуковых трубок длиной с руку, до огромных предметов, затейливо украшенных изображениями богов, демонов и мифических животных, в основном выше роста высокого человека и со значительным внутренним объемом.

Гвальхмай заметил, что на появление Ву работники мгновенно отреагировали рвением и видимым усердием при выполнении своих обязанностей. Было очевидно, что, как бы уничижительно ни отзывался Ву о своей персоне, его работники не питали иллюзий относительно его нрава и авторитета.

Гвальхмай огляделся с плохо скрываемым интересом. «Может ли этот, по общему признанию, глупый, медленно соображающий посетитель узнать, какой цели служат эти великолепные произведения искусства, которые с таким усердием и мастерством созданы умелыми рабочими мудрого мастера-литейщика Ву, которому, без сомнения, улыбнулись боги?»

«Возможно, поначалу боги улыбались, учитывая ничтожность любых человеческих усилий, но в последнее время они сосредоточили свое внимание исключительно на том, чтобы свести на нет незначительные планы этого недостойного человека», – с сожалением признался Ву, озабоченно морща лоб. «Наверное, сейчас они от души смеются. Если этот необразованный человек не сможет в скором времени получить аудиенцию у его Императорского высочества, тогда вся работа будет прекращена, поскольку сейчас у него нет ни сырья, с помощью которого можно продолжать производство, ни басен, с помощью которых можно было бы его купить.

Если произойдет это печальное событие, то оно будет сопровождаться рыданиями, и может случиться так, что Безграничный будет лишен мощного оружия против оскорбительных собачонок Нихона, в наказание которых готовится флот возмездия». Так литейщик намекал на запланированное вторжение в Японию, которое вскоре должно было начаться.

Пока Гвальхмай спал в катакомбах, 25 тысяч монголов во время предыдущей вылазки в Японию высадились на острове Цусима, уничтожили небольшой гарнизон и двинулись веером вглубь острова, пока разъяренные самураи местных феодалов не вышвырнули их обратно на корабли. Высокомерный Хубилай, который недавно принял титул «Сына Неба», не мог стерпеть такой неудачи.

Хан приказал построить так много кораблей для следующего похода, что горы оплакивали вырубленные на них леса.

Этот флот, уже почти законченный, стоял во всех северных гаванях, готовый принять и перевезти войска. Там были гигантские джонки, вмещающие по 2000 человек. В их средней части располагались высокие боевые башни, оснащенные катапультами, способными метать разрывные бомбы.

Были корабли-разведчики всех видов, более быстрые, чем что-либо движущееся в море. Их задачей было очистить море от всего, что могло передать новость о надвигающемся вторжении. Было много кораблей снабжения, а также были медлительные бочкообразные суда, такие огромные, что кавалерия – главное монгольское оружие – могла тренироваться на их палубе.

Все 35 сотен кораблей смотрели своими нарисованными глазами только в одном направлении – на место за горизонтом, где лежали берега Японии.

Представить, что такой армаде, планировавшейся и готовившейся в течение 7 лет, не хватало чего-то для победы, казалось Гвальхмаю невообразимым, но Ву не соглашался.

Гвальхмай не видел никакой пользы для себя в продолжении разговора. Он вежливо поклонился и сложил руки.

«Боюсь, я должен умолять вас сдержать поток вашего изящного красноречия. Было чрезвычайно приятно осмотреть ваше продуктивное производство и отметить изысканное мастерство, с которым изготовлены эти великолепные бронзовые отливки, что несомненно вдохновлено единодушным интересом богов к вашей работе.

Однако, как я упоминал ранее, важные вопросы ждут моего безраздельного внимания, и, поскольку я не могу осознать, какую ценность для его Верховного всемогущества могут представлять такие изделия, я должен с уважением попрощаться с вами».

Ву поспешно бросился ниц перед дверью мастерской.

«Останьтесь, всего на дюжину капель воды в часах, уважаемый советник, и ваши хорошо продуманные слова будут пересмотрены с определенной выгодой для нас обоих, если таковые будут направлены в уши, украшающие невыразимого совершенства голову Божественного наследника седьмого круга!»

Так как Гвальхмай не пошевелился, чтобы перешагнуть через него и уйти, Ву быстро, но повелительно махнул рукой ближайшему работнику. Тот нервно выгреб деревянным совком черный состав из маленького бамбукового бочонка и разом высыпал его в открытый конец одного из стволов.

Он положил бронзовую трубку набок в точно подходящее углубление деревянной рамы. Затем засунул в отверстие мягкой бумаги, натолкал две горсти камней и набил еще бумаги.

Другой рабочий приставил большой гонг к мешку с песком, уложенным у дальней стены, и поспешно отошел в сторону.

«Внимательно наблюдайте, проницательный господин, которому все вещи уже известны, и ваша прозорливость относительно этого малозначимого изобретения будет подтверждена».

Ву дал знак первому рабочему, который поднес пылающий уголёк к задней части бронзовой трубки. К сожалению, в спешке ее не закрепили на раме, в результате чего она подпрыгнула и в сопровождении громового раската и облака дыма исторгла камни в неправильном направлении, едва не попав в одну из печей и напуганных рабочих рядом с ней.

Камни пробили большую рваную дыру в стене мастерской, и, если бы за дело не отвечали дружественные демоны, Ву обменялся бы соболезнованиями в связи с событиями дня со своими почитаемыми предками, потому что примитивная пушка выстрелила прямо над его головой, пока он все еще лежал на земле.

«Ах ты, безрукая бестолочь!» – Ву с криками набросился на своего неуклюжего помощника и принялся жестоко лупить его торопливо схваченной бамбуковой палкой. «Вон, безмозглый клоун, не задерживайся в моей мастерской! Ты так же глуп, как кошка, которая думала растолстеть, поедая апельсины! Вон! Если вернешься, то я с помощью горящей серы успокою боль от ран, на которые теперь ты так горько жалуешься!»

«Прошу вас, перестаньте, уважаемый литейщик!» – притворно воскликнул Гвальхмай, схватив его за руку. «Небеса уже достаточно наказали этого шута, наделив его глупостью. Излишне навлекать на себя гнев богов, убивая его и отправляя туда, где он, несомненно, будет самым нежеланным гостем. Скорее всего, призрак одного из ваших обеспокоенных предков сам направит его шаги в глубокий колодец».

Ву обдумал эту интересную мысль и неохотно опустил бамбуковую палку. Рабочий выскочил из мастерской, словно им выстрелили из трубки, и больше они его не видели. В спешке он даже забыл попросить выплатить ему денег за работу.

Ву, присев на корточки, раскачивался взад-вперёд, завывая и посыпая золой с пола голову и плечи.

«Это, безусловно, самое страшное несчастье, которое постигло этого неблагородного человека, чья ничтожная жизнь была цепью разрушительных бедствий. Удивительно, Ваше нерушимое благородие, что я еще не отошел к своим предкам до того, как ваш оправданный гнев обрушится на меня».

«Нет, нет, уважаемый поставщик пожирающего огня! Я умоляю вас подняться и поискать для нас укромное место, где за миской лапши мы сможем обсудить практические стороны этого поразительно нового способа использования порошка земного грома. Возможно, мы найдем выгодное решение вашей проблемы. Может даже случиться, что этот очевидно неуклюже проведенный показ можно превратить в успех, организовав более тщательно выполненную демонстрацию, чтобы привлечь интерес Премудрого хана».

«Такое желанное событие, несомненно, снимет тяжелейший надгробный камень со спины этого заслуженно раздавленного человека», – заявил Ву, с готовностью вскочив на ноги. «Следуйте за мной, несравненный, в заведение “Семь добродетельных дев”, где вас будут потчевать самыми богатыми яствами, исключительно за счет этого недостойного попрошайки».

По всему свету мудрецы справедливо замечают, что из того, что мужчина счастливо женат, вовсе не следует, что он в браке слепнет и не замечает красоты других женщин. Именно поэтому Гвальхмай с некоторым любопытством и предвкушением вслед за ожившим хозяином литейной мастерской подошел к гостинице, которая носила такое интригующее название.

Он ожидал, что не только гостиница будет переполнена восхищенными посетителями, но и на улице будет стоять длинная очередь бездельников, с нетерпением ожидающих места, не столько ради покупки лапши, сколько для проверки предполагаемых высоких достоинств, столь явно объявленных на алой лакированной вывеске. Поэтому Гвальхмай предположил, что они нескоро смогут сесть за стол.

Он был приятно удивлен, что они не встретили таких препятствий. На самом деле, те, кто шел по этой стороне улицы, обычно смотрели вверх и заметно ускоряли шаг, проходя под нависающими окнами заведения. Причину их беспокойства Гвальхмай понял, когда на улицу без предупреждения выплеснули содержимое помойного ведра.

У них не было затруднений с поиском подходящего стола. В заведении царила мирная тишина; по-видимому, большинство открытых кабинетов пустовало. Причина этого умиротворения стала ясна, когда их заказ приняла жеманная беззубая старая карга, чью мать, очевидно, сильно напугал очень злой дракон, по крайней мере, сто лет назад. Она высказала рекомендации относительно доступных деликатесов.

Гвальхмай колебался. Ву предложил: «Если вам не нравятся мыши, консервированные в мёде, или яйца столетней давности, позвольте мне порекомендовать утку под прессом. Это фирменное блюдо дома и необыкновенное лакомство». Гвальхмай отказался, сославшись на слабый аппетит.

Вскоре их чай, лапшу и соленые огурцы, которые они наконец-то выбрали, принесла вторая дряхлая девица, чье семейное сходство с первой было несомненным. Когда она ушла, Гвальхмай заметил двух других, явно не моложе, которые обслуживали несколько кабинетов на другой стороне зала. Он предположил, что остальные сестры заняты на кухне или убираются в верхних комнатах.

Он мог только догадываться о сомнительной привлекательности тех двух, что обслуживали гостей с другой стороны, потому что полумрак гостиницы «Семь добродетельных дев» не только обеспечивал уединение посетителям, но и защищал их от шока и потери аппетита, если человек вдруг неожиданно поднимал глаза и, таким образом, неожиданно сталкивался лицом к лицу с одной из официанток.

Гвальхмай вежливо воздержался от выражения разочарования, пока эти дамы скрипели рядом с ними. Но когда они, наконец, оказались вне пределов слышимости, он деликатно намекнул Ву, что, если гостиница встретится с денежными неудачами, или если бог огня жадно ухватится за ее поеденную червями древесину, сестрам можно не бояться остаться без работы.

«Почему же, уважаемый советник?» – поинтересовался Ву набитым лапшой ртом.

«Ну, я думаю, что Камбалук, хотя этот город и построен недавно, должен быть окружен большим пространством пахотной земли, где имеются заброшенные фермы?»

«Это бесспорно так», – согласился Ву, внимательно слушая, и даже на мгновение прервал безостановочное движение своих палочек.

«Тогда не должно ли из этого следовать, что на некоторых из этих ферм есть пустующие здания, которые находятся в печальном ветхом состоянии?»

«Это также верно».

«Учитывая этот прискорбный факт, было бы крайне благородно предложить этим престарелым сестрам, если их постигнет какое-то худшее несчастье, чем те, что уже принесли их годы (хотя я, честно говоря, не могу представить, что же это могло бы быть), они смогли бы в любой момент поработать привидениями в тех полуразрушенных зданиях, которые, несомненно, моложе, чем они».

Ву смотрел на него с удивлением, обдумывая эту мысль, но он был сообразительным малым и вскоре разразился смехом.

«А, вы думаете о вывеске! Ваш намек поначалу был неясен, как безлунная ночь. Вы, наверное, ожидали красоту душистых цветков сливы, нежно колышущихся на сладком весеннем ветру? Позвольте мне заверить вас, милостивый государь, что вывеска не лжет. Добродетель этих семи девиц никогда не подвергалась сомнению, поскольку она никогда не подвергалась испытанию. Как вы можете видеть по состоянию этой потрепанной временем вывески, она уже очень давно качается над входом».

«Я ни на мгновение не сомневаюсь ни в одном из утверждений», – пробормотал Гвальхмай несколько отстраненным голосом, потому что ему вдруг стало плохо, и его состояние не улучшилось от запоздалого открытия, что он только что проглотил протухший огурчик.

Хозяин литейной мастерской собирался перевести разговор в сторону обсуждения деловых вопросов, но момент был упущен, так как в эту минуту началось обещанное развлечение.

В комнату вбежал мальчик, который прошелся «колесом» под аккомпанемент длинной череды взрывов петард. За ним последовал ласково улыбающийся человек в шелковых одеждах, расшитых драконами, фон-онхангами (фениксами) и знаками зодиака. Из вместительного рукава он ярд за ярдом вытянул разноцветные шелка, которыми накрыл запыхавшегося ребенка. Когда мальчика уже не стало видно, он вытащил нож и воткнул его глубоко в груду шелка.

Куча заколыхалась, увеличилась в объеме и затихла. Из другого рукава фокусник вытащил волшебную палочку и осторожно стукнул по куче шелка. В одно мгновение тряпки отлетели в сторону, и появилась красивая девушка, одетая в очень короткое платье.

Она начала танцевать, легко как перышко. Все глаза были обращены на нее, когда она трижды протанцевала по комнате, но ее взгляд, игривый и зовущий, был обращен только на Гвальхмая. Она вернулась к своему хозяину, накинула на себя шелковую вуаль и грациозно опустилась на пол.

Маг снова ударил палочкой по ткани, и когда она упала в сторону, на месте танцовщицы, скрестив ноги, сидел мальчик, держа на коленях большую чашу до краев наполненную водой, в которой плавала золотая рыбка.

Маг взял чашу и осторожно поставил ее на ближайший стол. Как только она коснулась деревянной столешницы, в его руках она превратилась в бамбуковую клетку с поющими сверчками.

Маг остановился в ожидании аплодисментов. Несколько человек похлопало, кое-кто швырнул медные деньги. Пьяный посетитель попытался схватить мальчика, который бегал за монетами, возможно, надеясь, что тот снова превратится в более желанную танцовщицу. Когда фокусник поклонился, Гвальхмай рассмеялся.

Маг выпрямился. Его лицо было спокойно, но его жесткая осанка свидетельствовала о гневе. Он подошел к кабинету, где обедали Гвальхмай и Ву, и снова поклонился.

«Источником невыразимого удовлетворения является то, что скромные усилия неуклюжего и неумелого Шан Чо доставили радость благородным господам», – отметил он учтиво. «Судя по одежде, они, несомненно, замаскированы. Наверное, маскировку можно было бы улучшить для большего удовлетворения присутствующих и для еще большего веселья многих других, если бы они покинули это место на четырех ногах вместо двух – например, в виде шелудивого уличного кота и покусанного блохами пса, чтобы веселым дуэтом выть на беззаботную луну».

Когда палочка слегка дернулась в его руке, лицо Ву стало болезненно желтым. Он наверняка убежал бы, но для этого ему пришлось бы оттолкнуть фокусника в сторону, поэтому он продолжал сидеть, дрожа и умоляюще переводя взгляд с одного на другого.

Гвальхмай положил обе руки на стол, чтобы показать, что у него нет ни злой воли, ни оружия. «Всемогущий и неоценимо умелый мастер Шан Чо, малейшие движения которого свидетельствуют о долгих годах напряженной учебы в искусстве, я, глупый ученик и скромный последователь древней премудрости Лёгреса, Хеми и Данаана, не имел ни малейшего намерения своими неприличными звуками критиковать ваши, несомненно, высшие таланты. Скорее, эти несвоевременные звуки необдуманно вырвались в связи с тем, что странно видеть такое необычное и достойное похвалы мастерство перед группой неотесанных бесчувственных едоков. Возможно ли, что маг такого очевидного совершенства и бесконечных способностей обречен злыми демонами на такой прискорбный способ зарабатывать на жизнь?»

«Увы, это действительно так», – с горечью признал смягчившийся фокусник, который украдкой оценивал кольцо Гвальхмая. «Кажется, нигде в этом трижды проклятом городе с его огромным населением и безграничным богатством нет места для последователя мистического искусства. Уверен, что благородные господа с этим согласятся. К несчастью, способности этого недальновидного человека были настолько хорошо спрятаны, что поначалу не были очевидны.

Поскольку ясно, что, судя по кольцу у вас на руке, этот туповатый практик мешает великим делам, он с уважением уйдет, чтобы благородные господа могли продолжить утонченную и поучительную беседу».

Он сунул грозную палочку обратно в рукав и теперь потихоньку отходил назад, не отводя взгляда от руки Гвальхмая, на которой опал с выгравированной монограммой Мерлина дымно вспыхнул, как налитый кровью глаз. Фокусник нервно замер, когда Гвальхмай поднял эту руку и поманил его.

«Можем ли мы предположить, что наиболее желательным способом урегулировать это досадное недоразумение будет, если вы, уважаемый Мастер, и ваши помощники перекусите с нами за нашим столом и предадитесь поучительной беседе к нашему возможно общему удовольствию?»

Ву вздрогнул, обдумывая вероятные расходы, и изобразил ужас, в котором не выражалось никакого приглашения, однако ничего не сказал.

Тем временем, к мальчику присоединилась девушка-танцовщица, которая незаметно проскользнула через заднюю дверь, и оба энергично закивали своемухозяину, убеждая принять предложение, пока его не отозвали.

Шан Чо колебался. «К нашему глубочайшему сожалению, нам еще не удалось собрать полную цепочку монет, и, безусловно, не в традициях этого старинного заведения предоставлять кредиты».

Гвальхмай жестом указал на хозяина литейного цеха.

«Совершенно не беспокойтесь о ничтожной сумме, связанной с созданием приятного чувства сытости. Будьте уверены, что мой чрезвычайно богатый друг будет только рад пережить незначительное похудение своего переполненного кошелька. Он – человек такого огромного достатка и такого необычайного великодушия, что его предки до седьмого колена будут огорчены, если вы отвергнете его замечательную щедрость. Он уже является единственной опорой, благодаря сожжению похоронных денег, огромной толпы голодных и бездомных духов. Не правда ли, о благотворительный Ву?»

«Все, что выражено в таких ярких, как жемчуг, словах, должно быть вне всякого сомнения», – согласился Ву без явного энтузиазма.

Его и без того обеспокоенное выражение сразу же стало еще более серьезным, когда гости жадно поглотили по двойной лапше. Когда исчез галлон чая, он с грустью рассматривал пустые чашки, но, когда не хватило большого кувшина рисового вина и был принесен второй, страдания по поводу событий дня явно переполнили его.

Он поспешно вскочил. «Уважаемый советник, наш дальнейший разговор необходимо отложить до более благоприятного случая. Судьба настолько последовательно обрекает этого человека нанимать некомпетентных безголовых обалдуев, что он должен немедленно вернуться, чтобы побудить их выполнять свои обязанности. Если мастерская еще не разрушена вследствие их неконтролируемых действий, то это только потому, что работников одолела лень, и только применение чего-то весомого к их нечувствительным головам убедит их в том, что они должны упорно работать, чтобы заслужить в какой-то степени свое щедрое вознаграждение».

Сказав это, он ушел так поспешно, что совершенно забыл бы расплатиться по счету, если бы не три добродетельные девы, которые, как оказалось, привыкли к таким внезапным приступам забывчивости со стороны своих клиентов и случайно перехватили его таким образом, что он не смог уйти, пока он не исторг надлежащее количество монет.

Глубоко вздохнув, он вышел, оставив остальных потихоньку допивать остаток рисового вина.

Чем чаще девушка-танцовщица опустошала свою чашку, тем более соблазнительные взгляды она бросала на Гвальхмая. Со своей стороны, он не мог не заметить, что ее красота становилась все более очевидной с каждым разом, как он сгибал свой локоть. Он проницательно решил, что это замечательное совпадение может привести только к сожалению в будущем и к слабым и неубедительным объяснениям, когда однажды он снова встретит свою Коренику.

Поэтому он адресовал свои замечания исключительно фокуснику и испытал большое облегчение, когда девушка убежала, обидевшись, а следом за ней ушел хорошо округлившийся мальчик, который радостно отрыгнул, вставая из-за стола.

Оставшись наедине, Гвальхмай и Шан Чо окольными путями пришли, в конце концов, к полному и безусловному уважению способностей друг друга. В ходе беседы была случайно поднята тема гадания И-Цзин.

Гвальхмай никогда не слышал ни о «Книге ритуалов», ни о мистической «Книге перемен» Вэнь Вана, но он знал, что существует магия и волшебство восточного происхождения, не связанная ни с европейским, ни с ацтланским учениями. Он попросил рассказать ему больше.

Шан Чо вытащил из-за пазухи своего халата бамбуковый пенал. Сняв крышку, он вытряхнул из него шесть черных бамбуковых палочек. Каждая была помечена на одной стороне белой полоской; однако на каждой палочке метки были в разных местах. Он взял их в руку, поставил их на стол и разжал ладонь. Палочки рассыпались по столу, некоторые упали круглой стороной вверх без белой полосы. Он сложил палочки вместе, и линии образовали узор – одну из 64 гексаграмм, перечисленных в «Книге перемен».

«Это Ли Чи, неудачный знак», – нахмурился он. «Он может дать искателю нежелательные знания, но, если этот человек все-таки должен использовать его, он не будет смотреть на этот символ, а исключит из сознания все отвлекающие звуки или мысли.

Как только гексаграмма твердо войдет в его разум, он закроет глаза и представит себе дверь, на которой отчетливо виден символ. Эта дверь не имеет ни ручки, ни защелки, ни какого-либо замка.

Ее нельзя открыть, но, если человек сильно сосредоточится на своем желании, дверь широко распахнется к нему. Тогда он должен поверить, что он без колебаний встает и идет прямо через открытую дверь. По другую сторону двери он получит ответ на свои вопросы и решение своих проблем.

Однако я должен честно сказать вам, что сам никогда не буду использовать знак Ли Чи. Известны случаи, когда дверь не открывалась или когда путешественник не возвращался.

Есть вопросы, на которые лучше не знать ответа, а некоторые проблемы может решить только смерть».

«У меня есть проблема», – взволнованно произнес Гвальхмай, опуская привычные формы вежливой речи. «Позвольте мне попробовать палочки!»

Шан Чо колебался. «Помните об опасностях, чистосердечный советник Могущественного хана, хвала его имени. Вы можете пожалеть об этом».

Гвальхмай протянул руку. Видя его глубокую решимость, маг неохотно отдал ему раскрашенные палочки. Гвальхмай сжал их в кулак и позволил им упасть. Четыре упали лицом вниз; две других имели метки, но были разделены пустыми палочками, которые лежали между ними, когда шесть были собраны параллельно.

Лицо Шан Чо просветлело. «А-а! Это намного лучше. Третья из пяти перемен – абсолютный знак счастья. Он должен принести удачу, встречу с далеким другом или ответ на важный вопрос».

Гвальхмай прикрыл глаза руками и сосредоточился на гексаграмме. Звуки комнаты пропали, лицо человека напротив него исчезло, жесткая скамья внизу больше не чувствовалась.

Знак стал более заметным, когда он уставился на него, не моргая. Линии дрожали от его дыхания, затем успокоились, стали все ярче, и вот они запылали, как будто раскаленные добела. Он закрыл заболевшие глаза, чтобы не видеть блеска, и внутренним зрением увидел, как перед ним обретает форму дверь.

Он уставился на нее. Это была тяжелая дверь, достаточная только для одного человека. Она была установлена внутри огромных ворот, предназначенных для конных всадников или экипажей. C каждой из сторон ворота были обрамлены высокой каменной стеной, которая терялась далеко в дымке.

Он не смел смотреть на стены, кроме как краем глаза, чтобы не разрушить заклинание. Он смотрел прямо перед собой, как было велено.

Контуры двери стали более четкими. Он видел на древесине отметины тесла, которым ровняли доски. На серой поверхности двери пылал знак. Без предупреждения дверь распахнулась к нему, шире и шире, открывая взору еще одну дверь в нескольких футах, уже открытую, сквозь которую можно было видеть, как в его направлении катится облако.

Ему показалось, что он встал и без колебаний прошел через дверь гексаграммы. Он видел не больше, чем если бы был в густом тумане, но этот туман был теплым, пах цветами и обнимал его как благословение. Это было необъяснимое чувство счастья.

Где-то вблизи, скрытые туманом, были люди. Он осторожно сделал еще несколько шагов и нащупал руками что-то твердое.

Вдруг из тумана появилось бородатое лицо и прижалось к его щеке, он услышал шорох ткани, и сильные руки обхватили его.

Он сразу понял, кто это. Мерлин! Значит, его допустили в Страну мертвых?

Стояла тишина. Гвальхмай чувствовал, что, если будет сказано хоть одно слово, тонкая нить, связывающая его с собственным миром, разорвется, как паутинка. Руки выпустили его. Крестный отец исчез.

Он снова почувствовал объятье, на этот раз более нежное, хотя и более крепкое. Оно было таким ласковым, что он никогда не захотел бы освободиться от него. Гвальхмай попытался сам обнять так хорошо известную и любимую фигуру. Он сразу узнал ее.

«Кореника!» – прошептал он.

В этот момент узнавания все прошло. Двери исчезли, ворота и стены пропали, туман рассеялся. Осталось только мимолетное прикосновение поцелуя любимой к его щеке – и воспоминание.

В ту крошечную долю мгновения, когда разошелся туман, он увидел ясную, четкую картину, которую невозможно было забыть.

Изящная девушка, одетая как принцесса, в шелках и драгоценностях, ножки в крошечных туфельках, детская фигурка с тонкими пальчиками, украшенными жемчугом. Это она ласкала его. Только однажды он видел такую. Ее кожа была золотой; золотой была и тяжелая вышивка на ее шелковом халате. Это была самая красивая девушка, которую он когда-либо знал.

Румянец на ее щеках был как легкая пыль на только что открывшемся цветке персика. Ее волосы были черными и блестящими. На ее лице была та же ожидающая, приветливая улыбка, которую дарила ему Тира, и которую он видел на лице смуглой валлийской девушки, звавшейся Никки, до того, как они по-настоящему поженились в ограде расплавленной крепости в Британии.

Он не сомневался, что она – никто иная, как его потерянная любовь и что они скоро встретятся, потому что в крошечное мгновение, когда он открыл глаза и увидел напротив себя улыбающиеся черты Шан Чо, на его фоне он продолжал видеть сцену, которую разглядел через плечо девушки и которую все еще хранил его разум.

За второй дверью, двором и за другой стеной он увидел далекие, но знакомые очертания пологих холмов и заснеженных вершин, среди которых так счастливо бродили они с Кореницей – эта была Страна снов!

17

Огнедышащие драконы

Поспешное бегство хозяина литейного цеха рассмешило Гвальхмая. Однако он сумел разглядеть многообещающие возможности в увиденном представлении. Весь день он размышлял о способах использования изобретения Ву, и даже ночью эта мысль не оставляла его в покое.

Когда-то он читал в книгах Мерлина о взрывчатом порошке, о порохе и помнил, что его крестный отец сам экспериментировал с ним. Гвальхмай знал, что фейерверки запускали для римских императоров, и что архитектор Анфимий из Тралл, тот, что составил планы церкви св. Софии в Византии, демонстрировал фейерверки императору Юстиниану.

Здесь, в Катае, на улицах Камбалука он почти каждый день слышал резкие хлопки маленьких бумажных петард, с помощью которых отгоняли демонов или развлекали детей. Для того чтобы контролировать основные дороги, в стратегических точках вокруг города Хубилай установил массивные каменные ступы-мортиры, которые могли с ужасным шумом швырять тяжелые каменные шары на большое расстояние.

Однако Гвальхмай был уверен, что ступы слишком тяжелы, чтобы использовать их на борту джонок, и слишком громоздки, чтобы их можно было быстро выгружать на берег во время наземной атаки в ходе планируемого вторжения в Нихон.

Изобрел ли порошок земного грома Анфимий из Тралл самостоятельно или какой-нибудь странствующий китаец принес на запад это знание, узнать это у Гвальхмая не было ни возможности, ни желания. Но бронзовые гром-трубки Ву! Это было здорово!

Если подобные трубы разных размеров установить на брустверах и палубах имперского флота, никакая армия, которую собачьи дьяволы могли бы вывести против них, не смогла бы противостоять такой огневой мощи. Если маленькая трубка проделала большую дыру в стене мастерской, то что мог бы сделать с деревянными бортами корабля ее старший брат или кузен?

А если маленькие трубки установить на колесные тележки, и снабдить стотысячные полчища хана достаточным их количеством, то наземное сопротивление также легко было бы сломлено.

Человек, который подарил хану такое оружие, который вручил ему такое сокровище как легкая победа, наверняка мог бы попросить и получить что угодно.

Гвальхмай старался не вспоминать о том, что каким бы просвещенным и культурным ни был Хубилай Великолепный, ему было далеко до пресвитера Иоанна, в поисках которого Гвальхмай зашел так далеко на восток. Хотя в империи Хубилая беспрепятственно процветали все религии и вероисповедания, даже христианство в том виде, как его практиковали несториане, Хубилай не был и не стремился стать христианским монархом.

Мерлин уточнил, что в случае неудачи с римским императором только христианский монарх должен был узнать о существовании новых континентов.

На данный момент, это условие Гвальхмай решил проигнорировать.

У хана был флот, подходящий для длительного морского путешествия. После того, как вторжение победоносно закончится, он попросит хана предоставить ему несколько кораблей с людьми и припасами, чтобы сначала найти Коренику, а затем вместе с ней двинуться обратно в свой старый дом.

Он отправил посыльного, чтобы попросить Шан Чо прийти в литейный цех, поскольку планировал использовать изощренный ум и знания фокусника. Когда он пришел к Ву, то обнаружил, что оба уже ждали его.

Шан Чо внимательно слушал, как литейщик рассказывает о своих бедах. Их лица оживились при виде Гвальхмая, который в тот день прибыл на паланкине и был торжественно наряжен в официальные одежды. Оба были явно впечатлены.

Гвальхмай обратил внимание на одну из больших пушек, которая стояла вертикально в небольшой нише, и перед ней горели благовонные палочки. Его заинтересовала эта сцена, он спросил о ней Ву.

Ву поклонился. «Сегодня, уважаемый советник, чей спокойный вид приносит мир в беспокойные сердца – годовщина рассеянности Фэнга, уважаемого, но неосторожного предка по отцовской линии на одно поколение. Размышляя о высоких мыслях, недоступных обычным смертным, он не обратил внимания на то, куда своевольные ноги несли его старое тело и трясущуюся голову. К сожалению, он споткнулся и упал в котел с расплавленной бронзой в самый момент литья. Хотя то, что осталось от его тела, было помещено в гробницу нашей семьи, его сущность увековечена здесь в виде этой гром-трубы. Поэтому мы чтим его таким образом!»

Гвальхмай сделал почтительный поклон в сторону бальзамированного бронзой Фэнга и зажег три ароматических палочки во имя его нетленной славы. Наконец, после того как был принесен чай, столики и все, что полагается, он озвучил мысли, которыми был занят его ум в последнее время.

«Этот незначительный советник Его совершенного превосходительства, да будет он жить 10 тысяч лет, твердо убежден, что, если уважаемый Фэнг попросит публичную аудиенцию с Его высочеством, говоря, конечно, через хорошо сложенные губы его талантливого сына, который изложит разъяснения, касающиеся его несравненного изобретения, через грубые, но позолоченные слова скромного посредника, то эта встреча может привести к тому, что будет проведена интересная демонстрация гром-труб».

«Эти элегантные фразы сказаны с превосходной лаконичностью», – признал Ву. «Тем не менее, их внутренний смысл лишь слабо трепещет на самой границе сознания этого необразованного человека. Много серебряных монет уже было помещено в жадные ладони воров на высоких постах, чтобы достичь такого результата. Однако за этим последовало не больше шума, чем от падения монет на мягкую пуховую подушку, в то время как ожидаемый звук должен был заглушить звон множества гонгов. Прискорбно, что для этой цели больше не осталось серебряных монет – все остальные были вложены в бронзу и металл, отлитый в гром-трубы».

Гвальхмай сделал вид, что поражен. Он схватился за сердце, словно страдая от сильной боли.

«Не было плохо выраженным пожеланием данного неуклюжего словоплёта, чтобы любые расходы ложились на уважаемый дом Фэнга и, соответственно, истощали сундук его богатств. Скорее, как предполагалось вчера, может случиться так, что определенный поток золота из тяжелых мешков Его милосердного всемогущества может потечь в нашем направлении с мягким плеском ручья, когда снег тает в горах.

Если будет так, то этот человек, несомненно, откажется от своей доли золота, чтобы улучшить свою репутацию и получить возможность в будущем попросить у Всевидящего недорогое одолжение. Естественно, дополнительная часть весомых, только что отчеканенных монет упадет в руки уважаемых друзей, к которым этот человек сейчас обращается».

И хозяин мастерской Ву и маг Шан Чо мгновенно обратились в слух и внимание.

Увидев это, Гвальхмай продолжил: «Есть обычай, даже между людьми на высоких постах и такими, как мы, которые унижаются под их незапятнанными туфлями, что они не откажутся от покровительства, если мы сделаем им одолжение. Единственный прискорбный факт заключается в том, что оборванный нищий должен сначала стать незаменимым для обеспеченного благородного человека.

У всех нас есть определенные нужды, которые мы могли бы объединить, чтобы создать полное и удовлетворительное целое, чтобы внутри этого круга совершенства найти счастливое решение нескольких проблем.

Его неописуемая светлость – пусть свет его скоро прольется на недостойных собачьих дьяволов! – нуждается в мощном оружии. У вас, досточтимый Ву, есть оружие более мощное, чем 10 тысяч колесниц, но нет доступа к Его высочайшему великолепию.

У него много серебряных монет, а у вас их мало, в то время как Шан Чо справедливо обнаруживает, что блеск его многогранного ума сводится на нет чахлым интеллектом тех грубых людей, с которыми он вынужден общаться в отсутствие проницательного покровителя.

В гаванях есть корабли, которые этот человек мог бы использовать, чтобы достичь нового континента на востоке, но, увы! В его распоряжении нет даже маленького, протекающего сампана, хотя ухо Его постоянного милосердия направлено в эту сторону.

Не секрет, что каким бы совершенным ни казалось изобретение, улучшения всегда возможны. С вашим опытом поиска различных солей земли, вашим знанием книг о природе этой страны и о способах приобретения и приготовления таких редких ингредиентов, о хорошо образованный, прославленный Шан Чо, решение нашей задачи будет простым.

У меня есть знание определенных заклинаний, которые я добавлю к составу сотрясающего землю, всепожирающего огня, который, исходя из тихого бронзового горла Фэнга, испугает его предков, обогатит его сына и изумит Его возвышенное присутствие, что приведет к исполнению всех желаний нас троих».

«Это упоминание о богатстве, которое должно пролиться на все заинтересованные стороны, является самым ценным бальзамом для воспаленных ушей», – осторожно заметил фокусник. «Но если это блаженное событие зависит исключительно от вышеупомянутого открытия нового континента, то этот план следует исключить из вдумчивого рассмотрения доблестного Советника.

Такая земля хорошо известна всем ученым Цинь. Более семи веков назад буддийский монах Хоэй Шин отправился на поиски новых земель на восток и нашел их. Там живут раскрашенные люди, а их страна называется Фусанг, хотя некоторые называют ее Тахан или ‘Большой Китай’.

Сын Неба не проявит никакого интереса. Все ясно изложено в “Десяти книгах о полезных путешествиях”. Все, что вы можете ему сказать, он может прочитать там. Его святое высокопреосвященство для ваших “новостей” отпустит не больше горсти пшеничной муки».

«Не было никакого намерения начинать переговоры с кем-либо ради того, чтобы заработать на хлеб. Наше обсуждение сейчас должно быть ограничено составом порошка земного грома и его возможным улучшением. Какие выдающиеся элементы и в каких сложных пропорциях смешаны в нем, высокомудрый и проницательный Ву?»

«2 части самого лучшего древесного угля из ивы, 2 цветка серы и 6 частей селитры, как это используется в ракетах».

Гвальхмай обладал прекрасной памятью. Хотя он не помнил каждую деталь, ему иногда удавалось живо представить целые страницы из тайной библиотеки Мерлина, теперь навсегда потерянной.

Гвальхмай закрыл глаза и сосредоточился. Он смутно помнил формулу, в которой упоминался термин «китайский снег». Информатор Мерлина был моряком. Мерлин, интересовавшийся неизвестными странами, отметил любопытный факт: те, кто пересек пустыню и горы, чтобы достичь земли за Великой стеной, употребляли название «Катай» (Cathay). Однако, морские народы, которые посещали порты этой страны, знали это государство под именем «Китай» (China). У европейцев было два разных названия одной и той же империи, а алхимики говорили о «китайском снеге». Может ли этот элемент быть селитрой?

Он нахмурился. Формулы медленно приходили ему в голову, а он обдумывал их и отбрасывал. Это было похоже на то, как маленький озабоченный искатель открывает закрытые ящики в его мозгу, только чтобы потом гневно захлопнуть их. Где они, эти неуловимые знания?

Древесный уголь и сульфур (это было другое название серы) были другими компонентами взрывчатки. И Ву, и крестный отец Гвальхмая использовали их, но с разным результатом. Может ли секрет быть в пропорциях?

Вдруг перед его глазами появились слова:

«Взять:

китайский снег, 5 мер, спрессовать;

крушина ломкая, прутья диаметром 1 дюйм, хорошо прокалить в закрытой железной реторте, мелко растереть, 3 меры, плотно набить;

золотая пыльца Этны, дистиллированная и кристаллизованная, 2 полных меры.

Просеять, смешать, намочить, высушить в лепешках, раскрошить, просеять и использовать по желанию».

Вот оно! Селитра, древесный уголь, но из крушины, а не ивы, и сера. Те же самые простые ингредиенты, скрытые для непосвященного цветочным символическим языком алхимии, в которой Мерлину не было равных, но «использовать по желанию»?

Почему он не мог быть более определенным? Использовать – как? Что он имел в виду? Бомбы? Ракеты? Гром-трубы?

Мог ли Мерлин когда-нибудь представить такой ужас, как гром-труба? Что произойдет, если применить более взрывоопасный порошок, который Гвальхмай надеялся воссоздать, вместо слабой версии, использованной работником Ву? Возможно, трубу разорвет.

Мысленно он перевернул страницу. Ах, да! Ракеты! Фантастические цветные шары свистящего огня, выбрасываемые из трубок! Вот запомнившийся список дополнительных ингредиентов для изготовления таких чудес.

«Одна часть рассыпчатого акрусита (Боже мой! Часть – это сколько?). Одна часть сублимированной серебряной спермы Яоцзина (также известной как гидраргирум, ртуть)» – интересно: Яоцзин был ацтланским демоном! Что ж, ацтеки называют золото «выделениями богов». Сперма демона может быть ртутью, поскольку он знал из своих исследований, что фульминат (взрывчатый порошок) можно получить из киновари, матери ртути.

Что там было еще? Да! «Капля дистиллированной сущности нафты». Это несложно достать. «Слезы смолы; тонко измельченная кровь дракона – некоторое количество». Конечно, некоторое!

Гвальхмай выругался на пяти языках. Все для ракет? И в каком соотношении? Ничего не приходило в голову.

Стоп, там была сноска! Страница расплывалась в памяти, но, к счастью, еще немного осталось. «Составлено под покровительством Венеры и Юпитера, под властью Марса – см. Заклинание небесного жара в Книге красного дракона».

Наконец-то, Гвальхмай нащупал твердую почву. Пропорции были невероятно расплывчаты, но само заклинание было доступно. Оно было вырезано на внешнем крае кольца крошечными, вытершимися огамическими символами ^[26], и его еще можно было прочитать. Заклинание постоянно использовалось алхимиками при составлении формул, включающих четыре элемента – землю, воздух, огонь и воду, которые составляют почти все.

Естественно, Мерлин держал все это под рукой, чтобы не забыть. Гвальхмай продолжал размышлять. Гром-трубы были сделаны из бронзы, которая представляет собой сплав меди (знак Венера) и олова (Юпитер!), и они были предназначены, очевидно, для войны! Конечно, это происходило под властью Марса! Все три необходимых астрологических знака были благоприятны, а еще у него было заклинание!

Что он мог сделать не так? Из требуемых четырех основных элементов три были найдены в порохе: земля (как ее основное вещество), огонь (в форме его летучих атомов) и воздух (в форме дыма). Таким образом, он контролировал три из четырех элементов, а поскольку вода не требовалась, ее отсутствие не влияло на эффективность смеси.

Гвальхмай также не разочаровался и в выборе фокусника в качестве помощника. Он осторожно расспросил Шан Чо о магических знаниях и обнаружил, как и подозревал, что большая часть была просто ловкостью рук или обманом. Но он был рад узнать, что Шан Чо знаком с секретами китайской фармакопеи.

Кроме того, у него были влиятельные друзья в достопочтенной гильдии метателей небесного огня, и через них он достал для Гвальхмая книги о тайнах и искусстве создания фейерверков. Символы в этих книгах дополняли отрывочные знания самого Гвальхмая и давали ему подсказки, необходимые для сбора ингредиентов.

С оборудованием, имевшемся на литейном производстве, очистка и подготовка основных компонентов не составила трудностей, и после многих испытаний трое, наконец, смогли создать отличный состав, намного превосходивший исходную смесь Ву.

Состав взорвался с прекрасным, сокрушительным звуком, зашвырнув камни намного дальше от гром-трубы, чем когда-либо прежде. Облако густого черного дыма, который вырвался из жерла трубы, должно было показать собачьим дьяволам, что непобедимый Хубилай был не только сыном небес, но и племянником драконов, и что сопротивление ему будет совершенно бесполезно.

Единственный недостаток тесного общения между тремя партнерами, с точки зрения Гвальхмая, заключался в том, что Мэймэй, девушка-танцовщица и помощница фокусника, постоянно крутилась под ногами. Хотя ее имя означало «маленькая сестра», ее внимание было совсем не сестринским. Ее большие глаза и соблазнительный голос мешали ему сосредоточиться на работе.

Хорошо помня русалку в Эльвероне, он иногда задавался вопросом, не Кореника ли дразнит его и снова проверяет его верность? Стремясь не дать ей повода для последующих упреков, он вел себя с Мэймэй настолько сдержанно, что танцовщица, наконец, отступила и обратила свои игнорируемые чары на литейщика. Ву принял их с энтузиазмом и без жалоб.

Если бы Гвальхмай изучил священные книги Фланна или хотя бы «Беседы и суждения Конфуция», он был бы предупрежден, что отвергнутая женщина опасна. Возможно, тогда он поймал бы ее поздно ночью в момент, когда она добавляла совершенно излишнее количество очищенной селитры в готовую смесь.

Это, возможно, не имело бы большого значения, если бы Ву и Шан Чо, которые очень хотели, чтобы все прошло идеально, не добавили к смеси, без ведома друг друга, те ингредиенты, которые по-своему считали наиболее важными.

Таким оригинальным и не испытанным, не говоря уже необычным, составом и были заряжены пустые бомбы. После этой деликатной работы оставшуюся часть взрывчатой смеси разложили в мешочки для заряжания гром-труб.

Гвальхмай был так доволен последними испытаниями пороха, что не разрешал произносить заклинание над ним до самого начала демонстрации. Он хотел, чтобы Хан был среди первых, кто увидит мощное действие нового оружия.

В то время между алым Запретным городом и Храмом неба был большой открытый плац. Там проводились военные смотры, публичные празднества, состязания воздушных змеев и выступления перед горожанами.

Получив разрешение на демонстрацию усовершенствованных метателей снарядов, три партнера бросили вызов производителям старых. Вызов был принят с презрительной усмешкой, и без особых затруднений была согласована дата.

На плацу выстроили трибуны для знати, которые варьировались по размерам и удобству от Павлиньего трона для Великого хана, ярко-красных лакированных кресел для мандаринов, драпированных стульев для конфуцианских ученых, преподавателей и чиновников, до простых деревянных скамей для бонз и других священников.

Мастера, механики и их помощники уже собрались вокруг своих стандартных катапульт армейского выпуска и каменных мортир, установленных на одной стороне плаца.

Рядом с этими бомбардирами, Гвальхмай, Ву и Шан Чо уже руководили литейной бригадой, устанавливавшей батареи гром-труб. Они были заряжены и готовы к стрельбе. Рядом с ними лежали железные бомбы, заполненные улучшенным порохом, которые будут использоваться в следующих залпах, и стояли маленькие тележки, на которых были разложены разных размеров мешочки с отмеренными зарядами для труб разных калибров.

Перед этим массивом артиллерии было чистое поле, протянувшееся по всей длине плаца. Позади пушек собралась огромная толпа; горожане жевали арбузы и семечки, пили сладкие напитки и горячий чай. Люди флиртовали, ссорились, искали потерявшихся детей или родителей.

Царило праздничное настроение. Присутствующие раздавали бесплатные советы растерянным помощникам, которые в сороковой раз нервно регулировали высоту труб, забивали дополнительные колья, чтобы предотвратить откат при выстреле, или проворачивали длинные плечи катапульты, чтобы первыми положить, поджечь и метнуть разрывные бомбы, прежде чем что-либо смогут сделать их соперники с новым оружием.

Когда прибыл Хан и занял свое место в окружении группы высокопоставленных чиновников, у каждого из которых были жены, наложницы и рабыни, все остальные ждали уже не меньше шести часов, а многие с рассвета. Потные, пыльные и уставшие, нервные и нетерпеливые люди были в плохом настроении. Над толпой стоял шум.

Хубилай хлопнул в ладоши и те, кто имел возможность, сели и принялись обмахиваться веерами. Толпа затихла.

Верховный начальник механиков катапульт, главный начальник неуязвимых бомбардиров и Ву из дома Фэнга вместе вышли вперед и трижды коленопреклоненно приветствовали Хана, девятикратно склонив головы.

Гвальхмай, стоя в пентаграмме, которую нарисовал в пыли, произносил заклинание небесного жара над гром-трубами и боеприпасами на тележках, поворачивая кольцо на пальце и следуя за переплетенными словами вдоль ободка.

Вдруг он с ужасом обнаружил, что одна буква в последней фразе почти стерта. Он пристально вгляделся, но так и не смог разобрать, была это C или Q? Он не был уверен.

Гвальхмай поднес кольцо ближе и прищурился. Кажется, это четыре параллельные поперечные линии огамической буквы C вместо пяти линий буквы Q. Так он и произнес, и закончил фразу.

Сразу после этого произошли два события. Послышался мягкий шелест или шепот от батареи труб и сложенных рядом бомб. Одна пирамидальная куча развалилась, шары покатились во все стороны, но их быстро сложили обратно.

Другое событие случилось с Шан-Чо. Обеспокоенный исходом состязания, он гадал на панцире черепахи, прокалывая его раскаленной иглой, и воткнул ее себе в руку. Он незаметно толкнул Гвальхмая и указал на трещины в панцире, вызванные высокой температурой.

«Определенно неблагоприятный день!» – взвыл он. «Уважаемый советник, в долгой истории искусства нет более несчастливого знака! Мы должны немедленно уйти!»

Гвальхмай успел только гневно взглянуть на него, как плечо катапульты дернулось, ударилось о мягкий упор, и зажженная бомба вылетела в воздух. Тонкая нить дыма отмечала ее полет к цели в дальнем конце поля. Фитиль, раздуваемый ветром во время движения, сгорел слишком быстро, и бомба взорвалась в воздухе.

Механики сделали мрачные лица и торопливо внесли коррективы. Используя более длинный фитиль, они подготовили еще один выстрел.

Но теперь настала очередь мортир. Они могли метать либо большие каменные шары, чтобы ломать городские стены, либо легковоспламеняющиеся тюки пакли, пропитанной маслом и смолой, чтобы поджигать крепости и лагеря противника.

Они были далеко не мобильны и настолько тяжеловесны, что считались исключительно осадным оружием. Именно их Гвальхмай надеялся превзойти с помощью более легких и универсальных пушек, но и мортиры были грозными конкурентами. Их преимущество заключалось в том, что их обслуживали опытные артиллеристы и им отдавали предпочтение генералы с консервативным складом ума.

Первым был выпущен самый большой шар. Даже при уменьшенном заряде пороха, по условиям состязания, он вылетел с оглушительным взрывом. Длинная полоса пламени вырвалась из чудовищной пасти мортиры, а земля задрожала под ногами.

Каменный шар поднялся высоко, превратился в маленькое черное пятнышко, а затем со свистом ринулся назад, увеличиваясь в размерах, пока каждый не ощутил себя мишенью. И все же мортира была нацелена настолько точно, что шар упал на землю почти в центре пятидесятифутового нарисованного круга.

Поднялся ураган аплодисментов. Хан просиял и послал команде кошелек с золотом. Поделив золото между собой, бомбардиры бросили презрительные взгляды на Ву и его людей, которые в этот момент вышли с зажженными факелами, занимая свои позиции за бронзовыми трубами.

Поскольку бронзовые трубы были намного меньше мортир, Гвальхмай решил сделать показ более впечатляющим, дав массированный залп, не совсем в соответствии с предыдущими демонстрациями, но в рамках правил состязания.

Поскольку самая большая из труб содержала дух предка Ву по отцовской линии, партнерам показалось уместным дать беспокойному призраку Фэнга привилегию сделать первое объявление о том, что старый порядок уходит и приходит новый способ ведения войн.

Как самый высокий по рангу, Гвальхмай зажег конец длинного пучка связанных горючих шнуров, которые разносили огонь на каждое орудие собранной ими батареи. Когда маленькие угольки помчались по земле, он развернулся и ударил огненным факелом в запальное отверстие самой толстой трубы.

К его изумлению, взрыв не состоялся. Вместо этого из пушки по имени Фэнг раздалось шипение. Оно усилилось и перешло в звук, похожий на свист пара под высоким давлением. Свист становился все выше, пока не превратился в высокий, тонкий визг.

Те, кто мог видеть жерло, заметили, как из него показалось что-то острое. Оно двигалось из стороны в сторону, скручиваясь и напрягаясь, и медленно выбиралось наружу. Вскоре всем стало ясно, что это был клюв. Клюв приоткрылся и показал быстрый раздвоенный язык, который скользнул по грозным клыкам. За клювом последовала остальная часть головы – выпуклый лоб, пышные усики и похожие на блюдца глаза без век, которые холодно и мрачно уставились алыми зрачками на толпу.

Затем показался и распрямился гребень, длинный и зазубренный, как у боевого петуха. Существо огляделось, отдыхая.

Волны жара вихрились и мерцали вокруг невероятного зверя. Люди, сидевшие впереди, в панике пытались пробиться назад, в глубину толпы, в то время как задние устремились вперед, чтобы лучше видеть. Все пришло в смятение.

Голова чудовища поднялась и еще продвинулась из трубы. За ней последовала длинная чешуйчатая шея и короткие тонкие лапы, оканчивающиеся страшными когтистыми пальцами. Когти обхватили края пушки, и бронза засветилась красным от жара под их мощной хваткой.

Мышцы плеч и лап напряглись и сжались в мощные узлы, когда существо изо всех сил потянуло себя из горла пушки. Оно снова зашипело, словно от боли и гнева. Из широко распахнутого клюва вырвался длинный поток огня. Последнее отчаянное усилие – и длинное тело вывалилось наружу и упало на землю как измученная бабочка, только что вышедшая из куколки.

Но это существо не было мокрым, как та бабочка! Нет! Его тело начало затвердевать, стала проявляться его окончательная форма, а чешуя звонко зашуршала, когда существо поползло по земле!

Вскоре смятые крылья раскрылись, как паруса на ветру, когда жизнь, а может быть, пылающий гной из его жгучих вен вылился в крылья, расправляя их. Его длинный узловатый хвост дико взмахнул вверх-вниз, крылья бешено забились, успокоились, и существо поднялось в воздух во всей своей пылающей, ужасной славе, излучая жар, как живое солнце, на дрожащих внизу людей.

«Фонг-Онханг!» – простонали Шан Чо и Ву одновременно. «Огненный дракон!»

В тот момент Гвальхмай понял, что одна из древнейших легенд об ужасах человечества ожила. Как его ни называй, перед глазами Гвальхмая летел легендарный огнедышащий дракон, дальнего родственника которого уничтожил доблестный Беовульф ценой собственной жизни. Как он, Гвальхмай, позволил ему обрести форму? Неправильно смешал порошок? Добавил слишком много крови дракона? Или ошибся, нарисовав пентаграмму?

Когда сработала вся батарея гром-труб, поскольку начавшееся действие уже невозможно было остановить, из них было выброшено еще сто драконов. Они были разных размеров и стадий развития: одни крошечные как воробьи, многие размером с утку, другие могли проглотить орла. Когда все они принялись хлопать крыльями, летать, гоготать и шипеть по плацу и по всему ошеломленному городу, Гвальхмай понял, что ужасы дня еще не закончились.

Начали трескаться сложенные рядом бомбы. Они лопались, как груды яиц. Раскаленные осколки скорлупы летели далеко во все стороны. Вскоре еще 20 с чем-то дьявольских птенцов поднялись в воздух, прочерчивая круги наверху. Они чистились, сбрасывая искры, низко пикировали, чтобы опалить испуганных, разбегавшихся людей. Взлетая вверх, летающие драконы оставляли за собой жаркий кометный хвост и заслоняли солнце своим мерцающим сиянием.

Гвальхмай видел, как Ву и Мэймэй бежали, взявшись за руки, среди панически вопящей толпы. Он видел, как Шан Чо снял с себя мантию, чтобы никто не узнал его как мага, и исчез, оставив себе только набедренную повязку, как кули ^[27].

Вера Гвальхмая в колдовство была глубоко поколеблена. Он тоже очень хотел убежать, но оставался на месте. Как могло произойти такое фиаско? Все его планы рухнули. Он был горько разочарован и надеялся только, что Мерлин и Кореника, в каком бы Элизиуме они ни находились, никогда не узнают об этом дне его позора.

Затем его лицо прояснилось. При более ярком свете, он теперь хорошо видел, что четыре маленьких отметины на внешнем крае кольца были связаны с пятой крошечной царапиной, почти стертой. Это была не буква С, как он ее прочитал! Колдовство все еще было надежной наукой!

Он ушел почти веселым шагом в поисках укрытия от жары. «Точно!» – бормотал он про себя. «Определенно! В том слове, которое я неправильно произнес, была буква Q!»

Действительно, маленькая ошибка, но достаточная, чтобы отбросить развитие китайской артиллерии на 400 лет!

Гвальхмай не вернулся в свой роскошно обставленный дом. Он никогда больше не появился в своем кабинете и не потребовал какой-либо награды от своего монарха, без сомнения, с нетерпением ожидающего его. Да и самого Хубилая было бы сложно найти. Говорили, что Хан внезапно покинул город и отправился в летний дворец далеко во внешних землях, опередив большую часть своих верных, встревоженных придворных, которые спешили вперед с максимальной скоростью, чтобы подготовить все необходимое к его прибытию.

Гвальхмай не стал тратить время на поиски Ву, сына несчастного Фэнга, или Шан Чо, поскольку в самоуничижении считал их едва ли более неумелыми, чем он сам.

Город определенно не место для человека, не умеющего быстро принимать решения. К счастью, у Гвальхмая не было этого недостатка. Он моментально взвесил относительные преимущества морского путешествия и дальней поездки по суше, и принял решение в пользу моря.

Среди его не очень достойных знакомых был один капитан джонки, который, страдая от нечистой совести, всегда был готов выйти в море. Поскольку этот человек, будучи несколько безденежным, зарабатывал на жизнь контрабандной торговлей между обеими сторонами Узкого моря, он был открыт для разумно осторожных предложений.

Вскоре после начала переговоров Гвальхмай, ставший значительно беднее, уже был спрятан от совместного вредного воздействия солнечного света и любопытных глаз в одном из темных и грязных углов в трюме джонки.

Несколько дней спустя, ночью его высадили на уединенном берегу в одном из нечасто посещаемых мест на побережье Нихона и оставили там без долгих прощаний, чтобы впредь он передвигался самостоятельно.

Когда маленькая лодка отходила от берега, капитан джонки дал ему на прощание дружеский совет.

«Возможно, уважаемый, но разжалованный советник думает, что придет время, когда он сможет безопасно вернуться. Он должен понимать, что для него было бы неразумно держать голову под водой в ожидании этого момента.

В ту ночь половина города была сожжена его драконами, и если бы капитан джонки не был человеком высокой чести и чрезвычайной добродетели, то богатство наверняка пришло бы к нему в тяжело нагруженных повозках, если бы советник был доставлен к Императору в оковах».

Сначала Гвальхмай не понял. Ночью? Но огненные драконы летали повсюду, когда он уходил, и нигде он не видел огня.

Потом до него дошло. Конечно! Он должен был с самого начала знать, чем закончится этот несчастный день!

Как и любые другие крылатые существа, вечером огненные драконы спустились с неба, чтобы устроиться на ночь – раскаленные и огнедышащие – на крышах Камбалука!

18

Страна снов

Гвальхмай не мог знать, что его высадили на этом участке побережья не случайно. Всеми людьми управляют события и причины, находящиеся вне их власти, независимо от того, насколько твердо они убеждены, что сами руководят своей судьбой. И на протяжении своей долгой жизни Гвальхмай находился под влиянием подобных событий дольше, чем другие.

Он сталкивался с этим во многих странствиях, но в тот момент, глядя на лодку, возвращающуюся к джонке, он понятия не имел, насколько эти силы повлияли на него и кто они. Долгое время он глядел в сторону джонки, которая сразу же выбрала якорь, развернула парус и вскоре исчезла из поля зрения.

Но на этом берегу была и другая пара глаз, и вскоре он увидел, как к нему шагает странный, грозного вида человек.

Он был невысок, по плечо Гвальхмаю, но выглядел очень мощным. Он легко шагал по песку, и по его голым мускулистым рукам при ходьбе пробегали волны. В руках у него ничего не было, но на поясе висели два меча, один длинный, другой короткий, оба в ножнах, а пальцы он держал очень близко к рукояти.

Все его тело, кроме рук, было полностью закрыто черными пластинчатыми доспехами, которые выглядели так, будто были созданы не только чтобы защитить владельца, но и напугать врага. Причудливой формы костюм состоял из кусков толстой кожи, нескольких деталей из бронзы и стали, скрепленных тяжелыми кожаными ремешками, алыми шелковыми шнурами и толстой медной проволокой. Гвальхмаю эта одежда напомнила черную хитиновую броню, которую эльфы изготавливали из крыльев гигантских жуков.

На голове мужчины сидел четырехконечный бронзовый шлем с поднятыми козырьками, удерживаемый кожаным подбородочным ремнем. Лицо закрывала бронзовая шарнирная маска с прорезями для глаз и небольшими отверстиями для дыхания.

У Гвальхмая из оружия были только небольшой кинжал и кремневый топорик, который всегда был при нем. Он вынул его из пояса и небрежно взвесил в руке, готовый бросить.

Человек в доспехах остановился в 20 футах от него и поднял маску. У него было приятное, сильное лицо, и, хотя он явно старался выглядеть суровым, притягивая вниз уголки рта, он не мог скрыть естественное дружелюбие.

Гвальхмай с радостью обнаружил, что может понимать незнакомца, поскольку тот говорил на диалекте, не сильно отличающемся от диалекта моряков с джонки, хотя некоторые слова имели другую модуляцию.

«Я Тикара, самурай даймё ^[28] Хидаяма. Я должен сопроводить вас в замок Шори, где вас встретят, благородный вестник», – сказал он и поклонился, с шипением втянув воздух.

«Ты знал, что я буду здесь?» – недоумевал Гвальхмай. «Ты ожидал меня?»

«Именно, как вы сказали. Последние три дня и три ночи мы патрулируем побережье на 8 ри ^[29] вверх и вниз, но именно мне моя леди тайно сообщила, где вас искать, и именно я получу награду. Пожалуйста, следуйте за мной».

Гвальхмай ослабил хватку и положил топор обратно в мешочек на поясе. «Я не понимаю».

Его проводник улыбнулся. «Все прояснит барон. Сюда, пожалуйста». Не глядя, следуют ли за ним, он быстро зашагал. Гвальхмай с трудом поспевал за ним, увязая в мягком белом песке.

Пройдя около мили, они обогнули мыс, за которым простиралась небольшая бухта. Издалека Гвальхмай увидел рыбацкие лодки, вытащенные на берег, и деревню. Хижины под соломенными крышами стояли полумесяцем на противоположном конце залива. Замок Шори возвышался над заливом и деревней, прильнув к скалистому утесу, как будто вырос из него. Ноги замок опустил в воду, а зубцами пробивал низкие облака.

Тикара сложил руки воронкой. «О-эй! О-эй!» – протрубил он, и через мгновение подошла рыбацкая лодка, которая переправила их через залив. Лодка слегка ударилась в небольшую каменную набережную, руки с готовностью подхватили лодку, а смеющиеся лица приветствовали пассажиров.

Гвальхмай был озадачен как никогда.

Тикару окружила группа солдат, одетых так же, как он. Они хлопали его по плечу и поздравляли с удачей. Лысый, одетый в шелк слуга, кланяясь, с уважением спросил почетное имя Гвальхмая, осторожно подтолкнул его в ворота и посеменил вперед в соломенных сандалиях. Остальные вошли следом. Блокирующие вход ворота закрылись за ними.

Они шли вверх по извилистым коридорам, с воротами и охранниками на каждом углу; вверх по лестницам с бойницами для лучников в стенах; вверх по скатам под потолками, пронизанными отверстиями, из которых можно лить смертоносный поток кипящей воды или пылающего масла. Замок и его обитатели были готовы защищать себя до конца.

Наконец, они добрались до большого зала приемов, размером в 10 циновок татами ^[30], где Гвальхмая уже ждали. Барон Хидаяма сидел, скрестив ноги, на низком возвышении и осторожно обмахивался веером. Передняя часть комнаты была открыта в сторону моря. На бароне было черное кимоно, затянутое малиновым поясом, из-под которого торчал изогнутый кинжал, наполовину скрытый плащом, обозначающим его звание – жестким хаори из тяжелого шелка, на котором был вышит один аккуратный белый пион.

У барона было изящное, аристократическое лицо с тонкими губами и длинными, узкими усами; волосы были скручены в тугой узел.

На все это Гвальхмай взглянул мельком и сразу же забыл о бароне. Он слышал, как барон произнес какие-то вежливые слова приветствия, но в ушах у него шумело, а сердце стучало, сотрясая все тело. Гвальхмай задыхался. Он оттянул свободный воротник еще дальше от пульсирующего горла.

Рядом с бароном на шелковой подушке он увидел ту, кого искал! Здесь, свернувшись котенком, сидела маленькая принцесса с золотистой кожей, которую он видел и ласкал так кратко, которая с любовью обняла его и прижала к сердцу, и она была по эту сторону волшебной двери Шан Чо!

«Узнаешь меня по золоту!» – были последние слова Кореники. И действительно – волосы Тиры были золотыми; золотом было вышито платье, которое носила русалка, чтобы привлечь его восхищенный взгляд; гривна, обвитая вокруг тонкой обнаженной талии Никки, тоже была золотой. По этим намекам он узнавал ее в разных воплощениях. Но никогда прежде она не казалась ему такой красивой, как сейчас.

Гвальхмай увидел возрожденную, словно отлитую в той же самой форме Коренику, ту, которую он впервые узнал и полюбил, потому что то выражение, которое временно изменило Тиру и Никки в соответствии с жившей внутри них душой, воплотилось в этой прекрасной дочери Нихона так, как если бы Кореника родилась во второй раз.

Без сомнения, это была она!

У него было мало времени, чтобы рассмотреть это чудо. Его проводник уже опустился на колени и низко поклонился.

«Достопочтенный Горомэ-сан, посланник императора Монголии», – объявил он.

Барон склонил голову в вежливом приветствии. Затем, поскольку Гвальхмай остался стоять, он тоже встал.

«Я приветствую вас, уважаемый сэр, и предлагаю вам гостеприимство моего дома. Я барон Куроки Хидаяма, а это моя дочь леди Митами Уюме. Именно она сообщила мне о вашем приезде. Как только вы примете ванну, мы пообедаем. Несомненно, вы голодны и устали. Пожалуйста, все, что вы видите, находится в вашем распоряжении. Это ваш дом». Он дважды хлопнул в ладоши.

Гвальхмай мог только смотреть, как будто проглотил язык. Были забыты все красивые слова, изящные приветствия, приличествующие фразы, изысканно переплетенная речь, которая сглаживала его путь в Камбалуке, и на освоение которой он затратил немало усилий. Исчезли его придворные манеры, улетучились и забылись, как будто их никогда не было.

Леди Митами Уюме! Дочь даймё! Это и были те самые люди, которых придворные хана называли «собачьими дьяволами»? Эти люди были тем самым народом, против которого могущественная нация готовила вторжение и снаряжала огромный флот? Против этих маленьких, утонченных людей?

Он, Гвальхмай, направлял все свои усилия на их уничтожение, преследуя эгоистичные, корыстные цели! Чтобы получить несколько кораблей, он был готов обрушить огонь, смерть и рабство на свою Коренику, на их Страну снов?!

В воротах, через которые он проходил, входя в замок Шори, он узнал те массивные ворота из видения Шан Чо. Он даже помнил те самые следы от тесла на дереве. Это удивительно! Все оказалось правдой! И все это падет как бумага перед мощью хана Хубилая!

Тогда он скорее умрет, чем позволит этому случиться!

Чуть позже он оказался в ванной в сопровождении горничной, едва понимая, как туда попал. Он смутно помнил, как ответил что-то подходящее хозяевам, но не мог вспомнить, что.

Пока он отмокал в обжигающей ванне, пока его терли так, что он едва не потерял кожу, пока задыхался под ведром холодной воды прямо из глубокого колодца, пока его мутузили так, что он должен был остаться весь в синяках, хотя его красивая мучительница называла это нежным массажем, он пытался вспомнить прекрасное лицо Митами Уюме – Кореники.

Напрасно массажистка использовала самые тонкие приемы, он едва слышал ее вздохи и комплименты по поводу его молодого лица и сильного тела, несмотря на его седину. Напрасно ее ласковые пальцы осторожно пытались возбудить его удовольствие, напрасно ее глаза говорили то, чего не осмеливались сказать ее губы; он едва ее замечал.

Была только одна улыбка, которую он хотел видеть, только одна женщина, которой хотел коснуться, и только одна любовь, которой надеялся насладиться.

Его одели в шелк и обули в толстые белые чулки и мягкие тапочки, после чего отвели в столовую, где хозяин с дочерью уже ждали его. Его напряжение схлынуло, и он, наконец, почувствовал спокойную, безмятежную атмосферу этого дома.

Еда была простой. Сначала была морская рыба с приправленными горчицей грибами. За черепаховым бульоном с черепаховыми яйцами и капелькой имбирного сока последовало основное блюдо из тонко нарезанной курицы, притушенной в соевом соусе с мелко нарезанными зелеными верхушками белой редьки.

За хвостами омаров, выложенными в виде пионов на отварном белом рисе, принесли особое сакэ, а потом на низкий столик поставили поднос с фруктами.

Под деликатный, ненавязчивый звон сямисэнов за расписной полупрозрачной ширмой, которую протянули через весь зал, чтобы создать обедающим интимную обстановку, начался разговор.

Гвальхмай не мог знать, что само присутствие дочери барона было здесь очень необычным. В других культурах, с которыми он был знаком, от Ацтлана и Ходеносауни в Алате до Британии, Европы и континентальной Азии, женский голос имел такой же вес, как и мужской, хотя и был иногда более пронзительным.

Не зная всего этого, он не удивился, когда обнаружил, что барон Хидаяма, похоже, находился под властью этой молодой женщины. Если то, о чем он подозревал, было правдой, было бы более странно, если бы это не было так.

Однако ему показалось необычным, что она начала разговор.

«Как вам сообщили», – произнесла она приятным тихим голосом, – «мы с нетерпением ожидали вашего приезда. Сообщение, которое вы привезли, оно о войне или о мире?»

Гвальхмай был озадачен. Либо это удивительное сходство было не более чем разбивающим сердце совпадением, либо она играла, потому что не могла признать перед отцом, что мистическим образом у них имеется общее прошлое.

«Боюсь, что произошла ошибка. Возможно, я принял гостеприимство, предназначенное кому-то другому. У меня нет никаких сообщений, никаких писем, и я не являюсь послом высокого или низкого ранга. Может быть, будет лучше, если я принесу извинения и уйду».

Барон успокаивающе поднял руку. «Пожалуйста, не беспокойтесь. Если произошла ошибка, то, безусловно, не по вашей, а по нашей вине. Мы знали, что вы придете, потому что видели вас в пути. И конечно, в Нихоне не может быть двух человек с такой красной кожей, как у вас. А если бы их действительно было двое, было бы еще более замечательно, если бы оба носили одинаковые кольца. Я предположил, что у вас имеется послание регенту Ходзё Токимунэ, поскольку перед вами было еще пять посланников. Каждое из их сообщений содержало больше оскорбительных слов, чем предыдущее.

Мы презираем хана, но не тех, кто доставляет его письма. Все посланники безопасно добрались до Камакуры ^[31].

Тем не менее, вас видели, и я знаю, кто вы, и кем можете быть».

«Я тоже знаю, кто ты», – пробормотала леди Митами, но так тихо, что Гвальхмай прочел слова на ее губах более четко, чем услышал их.

Барон позволил себе слабую улыбку. «Моей дочери были предоставлены привилегии сына, которого у меня никогда не было, и она достойна их. Некоторые женщины обладают лучшими способностями и проницательностью, чем мужчины, и когда боги дарят такие таланты, хорошо, если женщин поощряют, а не подавляют. Когда Митами стала взрослой, она должна была выйти замуж за сына даймё Акагава, которому была обещана, но она отказалась. Она плакала, томилась и говорила, что видела во сне единственного мужчину, за которого выйдет замуж.

Она отказалась есть и тосковала по этому человеку, который, как она сказала, однажды придет из-за моря. Ее любимым сокровищем было зеркало, в котором, по ее словам, она иногда видела его, когда не спала. С помощью зеркала она следовала за ним по всему миру на его пути к ней. Еще она говорит, что у нее есть подруга, которая смотрит на нее из зеркала.

Я настоял, чтобы она вышла за человека, которому я ее обещал. Мы – слабый клан, и я боялся, что Акагава станет нашим врагом. Но казалось, что она умрет, но не подчинится мне, настолько сильна была ее воля противостоять моему решению.

И когда она лежала, такая бледная и слабая, я понял, что люблю ее больше, чем мое обещание или мою гордость. В тот момент я помолился богине-лисе Инари, которая любит наш дом, чтобы она вернула Митами, потому что мы думали, что она умерла – на зеркале не было тумана, когда мы поднесли его к ее губам.

Я наклонился и прошептал ей на ухо, что она выйдет замуж за того, кого выберет, и тогда, когда захочет. Она открыла глаза, улыбнулась, попросила еды и заснула. Я понял, что Инари отправила ее обратно, и мое сердце переполнилось счастьем. Мне дорого стоило выкупить мое обещание у Акагавы, и теперь они мои враги, но в ней мое сокровище, и мы с ней оба ждали краснокожего незнакомца из-за моря, который, как она предсказала, придет во время крайней нужды. Я рад, что вы тот самый человек, а не посол, которого я ожидал. Но не могли бы вы рассказать нам что-нибудь о Хубилае и его планах?»

Гвальхмай колебался. Если правда, что половина Камбалука сгорела, то вторжение, назначенное на середину лета, могли на время отложить. Он не хотел порождать ложные надежды или притворяться, что что-то знает, или раскрывать свою роль в срыве планов хана.

Даже через море он чувствовал мощный взгляд семи тысяч нарисованных глаз, злобно уставившихся на Нихон и на него самого.

Если он станет утверждать, что чинил препятствия этой силе, причем таким странным образом, то барон решит, что он занимается самовосхвалением. Если же он расскажет постыдную правду, то может оказаться неуклюжим союзником. А он уже решил, что будет союзником этих людей.

Барон, видя его нерешительность, понял его неправильно. «Если это вопрос чести, никто не станет требовать от вас сведений, которые вы не желаете предоставить».

Он мрачно поднялся и собрался хлопнуть в ладоши, показывая, что разговор окончен, когда леди Митами деликатно коснулась рукава его кимоно.

«Уважаемый отец, я уверена, что колебание нашего гостя связано только с тем, чтобы тщательно подобрать слова. Сэр, вы за нас или против нас?»

Гвальхмай сложил руки и поклонился. Он пристально посмотрел ей в глаза и сказал: «За вас, сейчас и всегда. Никогда не сомневайтесь в этом».

Она поклонилась в ответ, и когда она поднимала голову, их глаза снова встретились. Ее губы сладко изогнулись, и он понял, что небольшое подчеркивание, которое он сделал в ответе, не осталось незамеченным.

«Садись, отец, и спрашивай, что бы ты хотел узнать. Я уверена, что честь в этом вопросе ни при чем».

Умелые вопросы дали ответы, которые требовались даймё. Гвальхмай ничего не скрыл, и, пока он говорил, все важные детали были записаны писцом на рисовой бумаге изящным почерком кистью и чернилами. Корабли были исчислены тысячами, их вероятное вооружение и оснащение зафиксированы; кавалерийские тумены установлены по именам и эмблемам; орды пехотинцев, механики описаны вместе со снаряжением и запасами. Все, что он рассказал, было упомянуто в этом отчете, даже такие неосязаемые качества, как отвага, дисциплина и тому подобное.

Когда все закончилось, перед писцом лежала толстая пачка листов. Гвальхмай был измотан, голова казалась совершенно пустой.

Куроки поднялся и на этот раз хлопнул в ладоши. Он протянул отчет слуге, который пришел на вызов.

«Немедленно сделайте 20 копий. Одну отправить микадо в Киото как можно скорее. Одну – сёгуну в Камакуру, а другие – главам всех кланов, далеких и близких. Укажите, что это крайне срочно, и настаивайте на том, чтобы все личные разногласия были отложены в сторону и чтобы берега охранялись так строго, чтобы ни один краб не выполз на берег и ни одна птица не могла вернуться в гнездо незамеченной. Когда копии будут готовы, принесите их мне, даже если будет поздно, я подпишу их. К этому времени подготовьте 20 гонцов».

К часу лошади (полночь по западным часам), свитки были подписаны и опечатаны. Задолго до того, как еще один колокол отметил час овцы, зажженные факелы, которые несли гонцы, были далеко вне поля зрения в двадцати разных направлениях. Повезло тем бегунам, которым было поручено бежать к близким большим домам.

Киото был в шести днях от замка Шори, Камакура еще на 300 миль дальше, а это четыре дня пути для гонцов, которые бежали посменно со скоростью, способной разбить сердце сильного, преданного человека. Они часто падали в обморок в момент передачи сообщения, когда узнавали, что дальше бежать не нужно.

Пока сообщения были в пути, люди на этом маленьком участке побережья готовились. В одной из самых прекрасных стран на земле человек должен готовиться к войне, чтобы эта страна и дальше оставалась прекрасной. На мысах стояли сигнальные вышки, вооруженные люди патрулировали берег, а рыбацкие лодки обследовали моря, одновременно бросая сети.

В замке были сделаны запасы еды, укреплены стены, зубцы на них были подняты выше, а амбразуры расширены, чтобы лучникам было легче целиться. Оружейники работали посменно днем и ночью, чинили доспехи, точили мечи, делали наконечники стрел в форме репы, которые в полете так ужасно выли, что кровь стыла в жилах врагов.

Каждый домовладелец знал, что, когда придет время, все должны войти в замок; каждый положил запал, чтобы сжечь дом после ухода; все еще раз дали клятву верности господину, которую будут хранить до самой смерти.

Река Итари бурно течет мимо острых скал в залив Хага. Сегодня это незначительный водный путь, но тогда он был глубже, течение было очень сильным; поток огибал скалу, образуя естественный ров. Реку пересекали два деревянных моста на сваях. Выше лежало небольшое озеро, запруженное плотиной из бревен и земли, его водосброс был укреплен камнем. Этот водоем служил местом гнездования водоплавающих птиц и нерестилищем для пресноводных рыб. Мосты и плотина хорошо простреливались из длинных луков с крепостной стены. На стене также размещались катапульты, с помощью которых контролировалась большая часть гавани.

Когда-то давно замок Шори собирал налог со всех, кто проходил по суше или по морю. Это была сильная крепость. Ее башня высотой в пять этажей опиралась на крутой утес, который был укреплен и увенчан маяком. Башня смотрела вниз на систему укреплений, состоявших из трех высоких земляных валов, шириной по 10 футов, облицованных со всех сторон камнем и пронизанных туннелями, на каждом конце которых стояли тяжелые ворота.

Со стороны моря эти тройные стены были защищены упомянутым выше естественным рвом, который был расширен и укреплен гладким камнем, ставшим мшистым и скользким. Если бы враги смогли пройти эти стены и ров, им пришлось бы пересечь широкий двор под градом стрел из замка или башни на скале. В башню можно было попасть только через замок, поскольку сам утес сделали гладким, срезав все тропинки, по которым когда-то можно было подняться к вершине. Это был монолит, и его обращенная к суше сторона была такой же гладкой, как и другие. Туннели внутри замка представляли собой последний край обороны.

Над валами были устроены два ряда заграждений из фашин – связок заточенных и обугленных кольев. Пространство между рядами было заполнено землей и галькой. Связки кольев были побелены снаружи, а для лучников в них были прорублены амбразуры. Над ними возвышался замок, с его стенами, бойницами и зубцами.

Заходящее солнце красило крутые крыши, крытые красной черепицей. Крыши замка были хорошо видны с моря и служили отличным ориентиром для моряков. Оценив эту восхитительную картину, передовые суда могучего флота хана Хубилая решили именно там высадиться на берег Нихона.

На флагманском корабле адмирал Чепе Кетоян Бе сквозь трубку из кожи рассматривал этот естественный путь в плодородные глубины страны. Дым, поднимающийся столбом от сигнальной вышки и горящей соломы в рыбацкой деревне, подсказал ему, что флот уже замечен и гарнизон замка предупрежден.

Его рот скривился в усмешке. Поднялись и затрепетали сигнальные флаги, и идущие следом эскадры джонок рассыпались вверх и вниз по побережью в поисках других бухт и мест для высадки. Адмиральское судно шло прямиком в бухту Хага.

Как всегда, замок Шори был готов. Ответа от гонцов барона Куроки еще не последовало, но барон знал, что кланы собираются. Он возблагодарил Инари, что у них было время для подготовки. Им повезло, что прибыл этот незнакомец Горомэ. Он оказался знающим человеком. По его планам были построены метатели камней, и сейчас их поднятые «руки» смотрели ввысь вдоль зубчатых стен. Барон никогда раньше не видел устройств такой силы, однако оценил их значение.

Горомэ стоял рядом с ним, глядя на море. Был поздний вечер, но еще стояло лето – август 1281 года по западному летоисчислению, 1941 год по календарю барона. Звезды были огромными и яркими, и, хотя было новолуние и луна сузилась до крошечного серпа, она давала столько света, что можно было легко рассмотреть темные очертания огромного флота, лежащего на якоре у входа в гавань. Они заметили небольшие лодки, которые отделились от корпусов больших кораблей и двинулись к двум мысам, ограничивающим залив.

Барон знал, что, хотя на передовых укреплениях наблюдатели уже уничтожены, некоторые остались под землей в хорошо скрытых ямах, ожидая полной темноты.

Монголы со вспомогательными китайскими и корейскими силами не встретили сопротивления при занятии этих стратегических точек. Гавань теперь принадлежала захватчикам.

Барон повернулся к Гвальхмаю. «Это час тигра, а тигр является символом нашей силы, как дракон – их символ. Если мы ударим сейчас, мы обретем лицо, а они потеряют. Но все же я бы дождался полной темноты».

Гвальхмай улыбнулся. «Если мне будет позволено уточнить, благородный господин, монголы не уважают понятие “лица”. Небольшое преимущество, которое мы могли бы получить в результате этой вылазки, для них ничего не значит. Это жестокие люди, они уважают только силу, которой у нас мало.

Тем не менее, все, что мы сделаем сегодня ночью, несомненно, придаст нашим людям мужества. Если мы сможем продержаться до прибытия армии сёгуна, мы не можем просить о большем. Надо использовать все средства, и выбор момента атаки очень важен. Если нам удастся выиграть немного времени, то, возможно, они не продвинутся дальше этого прохода в течение нескольких дней. Если армии встретятся на равнине за перевалом, шансы будут более равными.

Подождите еще немного. Ударьте в час курицы (три часа ночи), в самый холодный час, когда они будут сонными. В этот час они меньше всего будут ожидать нападения, их боевой дух будет слабым. Курица не отличается храбростью».

Ночь заканчивалась, и костры монголов на обоих мысах почти потухли. Стояночные фонари неподвижного флота бросали длинные полосы света через тихую бухту. Ни на кораблях, ни на берегу не было слышно ни звука. Спали все, кроме часовых с каждой стороны. Шел час курицы.

Вдруг на стене замка Шори трижды мигнул огонек; через мгновение он мигнул еще три раза, но под другим углом. Сначала он посветил в сторону левого мыса, а потом в сторону правого.

Бесшумно, на смазанных маслом петлях открылись потайные люки, покрытые цементированным гравием, которые скрывали глубокие ямы. Из них выбрались обнаженные люди, которые с мечами и кинжалами молча побежали к монгольскому лагерю.

Часовые захлебнулись собственной кровью и умерли без крика. Нападавшие забрали копья часовых и прошли мимо постов убитых. Другие соскользнули в воду и поплыли к кораблям, поднимая ряби не больше, чем рыбы. Все произошло тихо и молниеносно.

Прошло какое-то время. Гонг отметил очередной час ночи, но перед сменой караула на безмятежном море стали происходить странные вещи.

Некоторые из дальних джонок беспорядочно качались во время прилива. Они дрейфовали к берегу, все глубже забираясь в тесное скопление неподвижных кораблей, пока не столкнулись с ними. Испуганные сонные моряки бросились к лестницам и обнаружили задраенные люки, дым повсюду и мертвых часовых под ногами.

Трюмы все еще находились в руках монголов, но палубы принадлежали Нихону!

Потом загорелись спущенные паруса, поскольку снаружи подходили всё новые захваченные суда, уже пылающие. Со срезанными канатами они врезались в суда, стоящие на якоре, безнадежно запутывая такелаж. Огонь распространялся.

Обнаженные мужчины из замка Шори, узнаваемые только по белой повязке на голове, символу их готовности умереть в бою, прыгали из горящих джонок в возбужденную толпу сбитых с толку врагов. Они били ножами и мечами во все стороны, а монголы отбивались вслепую, не отличая в темноте друга от врага. Повсюду бушевали кровопролитные сражения, пока не были перебиты все, кто пришел из-за моря.

На берегу горели палатки, подожженные людьми, сидевшими в засаде. Они пошвыряли свои факелы и бросились в воду. Около десяти из них достигли замка и получили похвалу своих товарищей. Никто из тех, кто сражался на судах, не вернулся.

С начала атаки прошло меньше 40 минут, час собаки еще не начался. Защитники отдыхали, как могли, а захватчикам в ту ночь было не до сна.

В утреннем тумане стало видно, насколько огромен был нанесенный ущерб. Тлеющие корпуса лежали на скалах там, где их оставил отлив. Рассеянный ночью флот теперь отбивался от ветра, дувшего с берега. Берег был усеян телами лошадей. В воде, наполовину погруженные плавали изрезанные трупы, слишком далеко от замка, чтобы их можно было опознать.

Тем не менее, для монголов все это было не более чем небольшим беспокойством. Насколько мог видеть глаз, дым поднимался вверх и вниз по побережью, показывая, где врагу удалось успешно высадиться и где горели деревни или укрепления. Сигнальные вышки были уже не нужны.

На фоне превосходящего числа монгольских войск, высадившихся на берега Нихона, такое событие, как ночной инцидент в бухте Хага, было лишь укусом блохи для слона. И слон готовился отомстить!

Дивизии солдат уже строились боевым порядком. Готовились штурмовые лестницы. Сотни плотников и механиков собирали осадные машины, строили щиты для их защиты, складывали каменные шары, огненные бомбы и разрывные гранаты.

В 10 часов утра Чепе Кетоян Бе дал сигнал к первой атаке, так как время было благоприятное – час дракона. Чешуйчатый, многоногий монстр пошел против крепостных валов, ревя от ярости. Обратно он откатился стоная и хромая – на меньшее число ног.

Две колонны атакующих в доспехах побежали по двум мостам, высоко поднимая щиты, на которые обрушился поток стрел. Стрелы находили дыры и собирали горькую дань. Когда колонны попали в зону обстрела из щелей между фашинами на первом крепостном валу, многие полегли, так как должны были опустить щиты для защиты. С высоты замка продолжали лететь стрелы, которым гравитация придавала дополнительный импульс.

Грубая сила чисел двигала армию вверх по земляному валу. Цепляясь пальцами ног за щели между каменными блоками, выстраивая пирамиды из людей, взбираясь по лестницам, чтобы быть сброшенными падающими трупами, они, наконец, взобрались на вершину стены и прыгнули вперед – на острые колья, установленные поприветствовать их. Те, кто выжил, оказались в узком коридоре между первой и второй стенами, с зарешеченными воротами по обе стороны и… без противника.

Неукротимые защитники Шори молниеносно отступили на вторую линию.

Теперь нападавшие оказались в опасном положении. Те, кто находился в коридоре, без лестниц не могли выбраться. Подходы к воротам на обоих концах коридора были забиты телами. Кучи мертвецов росли за счет тех, кто все еще шел в атаку на вал. В обе массы атакующих лучники Шори со второй и третьей стен стреляли со смертоносной скоростью и точностью. С зубчатых стен замка снайперы целились не спеша, выбирая офицеров.

Многие монголы так и не продвинулись дальше кольев фашин. Пронзенные, неспособные двигаться, они кричали, дергались или безвольно висели в ожидании смерти.

В конце концов, мешающие тела перед первыми двумя воротами были убраны. Когда ворота были, наконец, открыты теми немногими, кто еще оставался в живых между стенами, коридор был забит трупами. Потери нападающей стороны были серьезными, а успех сомнительным.

Колонны подкрепления монголов уже грохотали по мостам. Когда узкая полоса земли между рвом и мостами была полна людей, первый коридор заблокирован, а все головы смотрели на стену, на которой кипело сражение, воздух наполнил пронзительный свист. Во все глаза люди смотрели, как массивный валун обрушился в середину первого моста, разбивая, разламывая его, продираясь сквозь плотную толпу людей, вгоняя свое крепкое тело в быстрый поток.

Мгновение спустя долетел звук глухого удара руки катапульты, которая метнула его, но никто внизу его не услышал. Крики раздавленных и тонущих людей заглушили все. Почти мгновенно второй мост рухнул под ударом другой катапульты на скале. Теперь монголы у крепостных валов оказались отрезаны от основного лагеря стремительным течением Итари, вода которой на некоторое время стала ярко-розовой.

К полудню в коридоре не осталось монголов. Несколько человек собрались на узкой полосе между рекой и первым валом, не осмеливаясь поднять головы, ожидая, когда придут другие, чтобы снова обеспечить превосходство в силе.

Именно это захватчики и собирались сделать. Начали строительство передвижных мостов, а метательные машины подогнали к границе дальности стрельбы из лука. Эти движения прикрывались щедрым градом стрел монгольских лучников, которые постепенно приближались к краю рва, надежно защищенные дощатыми щитами.

Тем временем, скалолазы начали прорубать ступени в скале и забивать штыри, чтобы взобраться на нее и атаковать защитников сверху. Они надеялись захватить вершину утеса, но их продвижению сильно мешали рыбаки, которые сбрасывали на них камни, которые им подносили женщины и дети. Тем не менее, линия воинов неуклонно приближалась к вершине, так как число людей, карабкающихся вверх, казалось бесконечным, хотя многие срывались вниз.

В это же время вспыхнул артиллерийский поединок. Катапульты на стене замка попали под огонь более мощных монгольских машин, установленных на берегу. Много защитников было ранено разрывными бомбами, достаточно мощными, чтобы нанести страшный урон, хотя они и не были наполнены тем порохом, что разработал Гвальхмай. Теперь он благодарил Бога за то, что не достиг успеха.

Под прикрытием этой бомбардировки войска перекинули построенные мосты и снова пошли через ров боевым порядком. Облака дыма от черного пороха и горящих фашин затмевали солнце и отбрасывали мрачное красное сияние на их искаженные ревущие лица.

Глядя вниз, защитники могли видеть только глаза и открытые рты. Это был день ужаса.

Когда скалолазы, несмотря на героическое сопротивление, наконец, достигли вершины утеса, защитники Шори были вынуждены отступить. Мужчины сражались отчаянно, защищая каждый дюйм верхушки скалы, в то время как их семьи побежали к отверстиям, которые вели в проходы и комнаты в скале, на которой был построен замок.

В качестве последнего жеста катапульта, все еще находившаяся в руках защитников замка, выбросила последний огромный валун. Этот тщательно выверенный удар был направлен не на один из мостов, а на плотину, построенную через перевал.

Огромная каменная глыба тяжело поднялась из ложа, нехотя взобралась вверх, достигла вершины и ринулась вниз. С оглушительным грохотом валун влетел прямо в центр плотины, разметал ее каменную облицовку и вонзился в глиняную перемычку.

Из глубокой ямы паутиной разбежались трещины; вода хлынула в яму, заполнила ее, выплеснулась наружу, разрушая плотину, как влажный сахар, и расширяя пробоину. Река Итари набросилась на свои берега. Она металась, ревела и кувыркала катапульты и щиты. Вся масса воды из озера выбросилась на берег одной огромной падающей волной, вышвырнув людей, снаряжение и разбитую артиллерию в море.

Последним актом арьергард на вершине скалы поджег вторую сигнальную вышку и последовал за женщинами в туннели. Дым поднимался по спирали – последний крик о помощи, но помощи не было видно ни с суши, ни с моря.

Когда монголы последовали за ними, защитники в туннелях зажгли пропитанные нефтью факелы и снова изгнали нападавших жаром, парами серы и канонадой потрескавшегося и рассыпающегося камня. Ярость пламени обрушилась на стены туннеля; камень стен стал обрушиваться целыми пластами и завалил верхние стволы раскаленными фрагментами.

Хотя бойня продолжалась, и атаки шли безостановочно, к ночи обе стороны согласились на временный перерыв.

Высоты теперь были в руках монголов, и проход вглубь страны был открыт, но его нельзя было использовать без серьезных потерь, пока замок все еще контролировал вход в него. Берег, развороченный и опустошенный, был занят врагом, чья сила, постоянно пополняемая с кораблей, казалась неиссякающей и подавляющей.

С точки зрения защитников, ситуация была мрачной, но не безнадежной. Первый вал был сначала потерян, но после потопа его захватили и восстановили ущерб. Ров исчез, но нового моста монголы еще не построили, а новое русло руки стало еще одним барьером для врага.

Время от времени катапульты бросали камни, которые падали среди палаток на берегу, но монголы не отвечали, хотя на берегу еще осталось нескольких катапульт. Защитники не столько надеялись случайно попасть во что-то важное в темноте, сколько показать, что неустрашимый замок Шори по-прежнему готов продолжать борьбу.

На исходе ночи послышался стук молотков. При свете дня они снова увидели батарею катапульт и обнаружили еще одну угрозу. В темноте широкую, толстую, крепко сбитую мортирную лодку подтянули к берегу, насколько позволяла осадка. Черное жерло мортиры нацелили на зубчатые стены, и дымящийся пальник показал, что пушка готова к стрельбе.

Механики стояли у своих катапульт, пехота была построена точно выровненными рядами позади офицеров, заполняя весь берег, а с барж на берег спускали лошадей, чтобы двинуть кавалерию вглубь страны, как только будет проложен путь.

Против этого войска гарнизон замка Шори, насчитывал менее 400 человек, считая мужчин, женщин, детей и грудных младенцев. А обученных солдат, как лучников, так и самураев – в пять раз меньше! Но все посты были заняты и готовы к бою, и над замком гордо развевался флаг дома Хидаяма с пионом. Дух еще был высок, а исход битвы все еще был под вопросом.

В тот момент, когда все, казалось, затаили дыхание, высокий богато одетый человек вышел из рядов монголов и приветствовал замок.

«Я говорю от имени могущественного Хуан-ди Кублая. Повсюду наши победоносные войска идут на короля Нихона. Ваша ситуация безнадежна. Вы окружены. Никто не придет вам на помощь. Только здесь идет сражение, и вы умрете через несколько часов, если не сдадитесь. Я адмирал флота и я могу предоставить вам безопасность. Подчинитесь хану и спасите свои жизни. Я даю вам четверть часа на раздумья, не больше. Атака будет до полного уничтожения!»

Он повернулся на каблуках, чтобы вернуться к своим людям, но ответ барона Куроки был мгновенным.

«Я вызываю вас, адмирал, на личный бой. Если я выиграю, ваша армия отступит, а флот уйдет искать другой берег. Если я проиграю, замок сдастся при условии, что будут спасены все жизни, кроме моей. Я отдаю свою жизнь в ваши руки».

Гвальхмай был в ужасе. «Даймё, это безумная мысль! Нельзя доверять монголам до такой степени. Если вы выйдете из этих стен, вы покойник!»

Митами, согласная с ним, обхватила отца руками. Он осторожно отодвинул ее в сторону и обнял за талию.

Адмирал раздумывал недолго. «Чтобы избежать ненужного кровопролития, я согласен. Давайте встретимся на вашей стороне рва».

Он повернулся к ближайшему помощнику, сказал несколько слов и взял у него меч.

Затем он подошел к краю рва в окружении группы телохранителей. Они перешли ров по торопливо брошенной доске и встали в ожидании у ворот в крепостном валу.

Ворота открылись, из них вышел барон Куроки, также окруженный группой самураев. Адмирал Чепе встретил его обезоруживающей улыбкой. Его меч был в ножнах, а в руке он держал свиток.

«Храбрый сэр, может быть, нам нет нужды сражаться. Условия, предлагаемые Ханом, чрезвычайно великодушны. Я умоляю вас прочитать их и больше не рисковать жизнью ваших людей. Ваша личная храбрость не подлежит сомнению. Должна ли гордость одного человека приносить горе многим? Ваша отвага хорошо проявилась во вчерашней битве. Настало время подумать и извлечь выгоду из вашей мудрости и великодушия хана».

Говоря мягким музыкальным голосом, который мог бы выманить птицу с ветки, он протянул свиток. Барон Куроки сделал шаг навстречу. Его меч также был в ножнах. Когда он протянул руку, адмирал вздрогнул, словно от боли, и посмотрел вниз. Он был обут в мягкие тонкие туфли.

Видимо, он стоял на остром камешке. Он сделал шаг назад, а затем еще один, все еще глядя вниз, высматривая более гладкое место, чтобы поставить ноги.

Все еще протягивая руку к свитку, барон последовал за ним, сделав два шага. Мгновенно монгольские стражники, сомкнулись за его спиной, выхватывая клинки и отбрасывая в сторону сбитых с толку телохранителей барона. В то время как одни монголы занялись самураями, другие разрубили барона на части.

«О-а-о-онг!» Из горла умирающего барона вырвался звонкий крик опасности. «Измена! Измена! Бейте, братья! Убей! Убей!»

Адмирал нырнул в ров. Через то место, где он стоял, полетели монгольские стрелы. Они без разбора сражали всех, кто еще стоял и бился перед полуоткрытыми воротами, но безуспешно. Прежде чем следующая группа атакующих бросилась в ров и смогла взобраться по его скользкой мшистой стене, ворота снова захлопнулись. Грянул ответный залп защитников.

С зубчатых стен вниз полетели камни; вверх понеслись взрывчатые бомбы, которые разрывали красные черепичные крыши, оставляя огонь, пыль и клубы дыма.

Пошли вперед штурмовые отряды с переносными мостами и лестницами; засвистели и загудели стрелы; битва возобновилась.

Взгляните в последний раз на замок Шори! Его очертания как бы выгравированы в скале. Крыш нет, снесены амбразуры и зубцы крепостных стен; сами стены превратились в бесформенные кучи щебня. Но судно с мортирой, стоящее вне досягаемости в бухте Хага, продолжает не спеша бомбардировать замок, превращая крепкую каменную кладку в руины.

Нет больше катапульт, которые могли бы дать ответный залп с зубчатых стен, однако время от времени из-под обломков поднимается голова в шлеме, и стрела летит вниз на берег.

Все еще небезопасно идти через перевал, хотя прошло уже три дня после убийства барона Куроки.

Посмотрите на эти крепостные валы, которые так хорошо защищают люди чести! Двойные ворота во внешних двух валах исчезли; одни ворота в третьей стене оторваны пороховым зарядом рано утром в этот последний день; последние ворота висят на одной петле в конце десятифутового туннеля, но за ним ждут защитники.

Здесь сидят или стоят оставшиеся самураи. Они смазывают волосы маслом, моются, точат свои пятифутовые мечи. Их сейчас не 100, и даже не 50, их осталось всего 18, и среди них нет ни одного не раненного. Позади них несколько рыбаков с топорами и копьями, которые они бросят, прежде чем закрыть ворота, и 6 лучников. Все вместе они до сих пор удерживали ворота и, возможно, сделают это еще раз.

Если после этой мрачной схватки кто-нибудь выживет, он отдаст свою жизнь в извилистых коридорах внутренней части здания, потому что над ним все еще развевается флаг с пионом, и каждый из них теперь называет себя Хидаяма.

У всех на лбу белые повязки. Даже женщины и дети поклялись носить их досамой смерти. Когда последний коридор будет захвачен, а лестницы будут приставлены к последней, самой высокой комнате в скале, они будут ждать, пока эти лестницы не заполнятся ненавистными монголами. Тогда оставшиеся в живых женщины будут швырять своих детей, чтобы сбить воинов со ступеней, а в конце спрыгнут на них сами, используя собственное тело как последнее орудие.

Уже сейчас из оружия мало что осталось: стрелы почти все израсходованы, пики сломаны, мечи зазубрены. Однако в глубине замка Шори есть красивая тихая комната, нетронутая огнем или дымом, и здесь, как будто перед ними простирается вечность, элегантно одетая пара вступает в брак.

Оба одеты в белое, потому что это также день расставания. Это также и день счастья, потому что эта пара просто возобновляет давно данные обеты, и никто из двоих не верит в постоянство смерти.

Гвальхмай пригубил последнее, девятое блюдце с сакэ и передал его леди Митами Уюме. Она прикоснулась к нему губами и опустила. Их глаза встретились. Он улыбнулся. Глядя на нее сейчас, в ее самом пленительном образе, он видел только Коренику, какой он впервые узнал ее.

«Ахуни-и обещала мне, что она будет здесь, когда наступит конец, но она не пришла», – в золотом звуке ее голоса прозвучала нотка сожаления.

Он услышал, как много раз прежде, тихий звон крошечных колокольчиков, который всегда был особенно отчетлив в минуты глубокого душевного волнения.

«Возможно, она чувствует, что больше не нужна тебе, теперь, когда я твой господин и повелитель», – прошептал он так, что никто из немногих присутствующих не мог услышать.

«Ты даймё замка Шори, Хидаяма по браку, но всегда мой господин – всегда моя любовь».

Их губы встретились впервые в этом кратком воссоединении, но ненадолго.

В комнату ввалился Тикара, его сломанная левая рука была крепко примотана к телу, а правой он протягивал обнаженный меч.

«Возьмите оружие, мой господин Горомэ! Началась последняя атака!» Он развернулся и с грохотом побежал вниз по лестнице, чтобы занять свое место у ворот.

Монголы под развевающимися знаменами из хвостов яка больше не бросались очертя голову на эти длинные двуручные мечи. Они многому научились за четыре дня. Горделивость и высокомерие сменились уважением.

Благодаря этому у Гвальхмая было время надеть доспехи. Он был рад, что барон имел такое же телосложение, поэтому чужое снаряжение подошло. Хотя ему не сказали, что только пяти самым уважаемым семьям в стране разрешалось носить этот металл, он твердо был настроен почтить, а не опозорить человека, который ранее носил эти доспехи.

Он стоял со своими людьми у ворот и ждал, сжимая меч в руке. Кольцо на пальце пылало жаром, символизируя отчаяние момента. Митами с сухими глазами поцеловала его на прощание и заняла свое место среди других женщин в руинах. Монголы медленно пошли вперед.

Лучники натянули луки. Ни одна стрела не дрожала. 18 самураев скинули футляры своих мечей.

Внезапная мысль пришла Гвальхмаю, и он поблагодарил Бога за то, что не смог отправить монголов в Алату. Не потому ли, подумал он, Мерлин прямо требовал, чтобы только христианскому правителю он рассказал об этом новом мире и никакому другому?

Вокруг него люди молились, но не от страха. Он услышал, как Тикара бормочет небольшое стихотворение:

Молю тебя, Исэ, о Божественном ветре,

Пусть он уничтожит монгольский флот.

Пион посмеется над их пораженьем,

И солнце над нами снова взойдет!

Гвальхмай в отчаянии хлопнул себя по лбу. Как он мог забыть! Мерлин! Божественный ветер ^[32]! Кольцо Мерлина! Возможно, еще не все потеряно.

Он поспешно снял кольцо, прочитал заклинание и направил длинный конец созвездия прямо на флот, стоящий в бухте. Появился легкий ветерок. Небо обрело медный оттенок. Собрались облака. Но тогда он не успел увидеть больше – монголы атаковали ворота.

Лучники успели дважды выстрелить в их гущу. После этого осаждающие и осажденные оказались слишком тесно переплетены, потому что ворота практически не представляли препятствия для той силы, что обрушилась на них. Ворота рухнули, и разъяренная орда влетела во двор, где ее встретили измотанные защитники. Звон стали был похож на визг ледяного ветра со снегом, который вечно воет над тонким, как бритва, мостом, ведущим к семи кругам ада.

Их обошли с флангов, но они быстро отступили, сохранив боевой порядок. Огромные, неповрежденные ворота замка за ними были распахнуты. Перед воротами стояли женщины с обнаженными кинжалами, полные решимости удерживать их, пока не подошли их мужчины.

Мужчины подходили шаг за шагом, не оглядываясь, зная, что ворота открыты. Они отступали через двор, пятясь, оставляя широкий кровавый ковер из мертвых монголов, который покрыл серые каменные плиты и испачкал воду в бассейне с золотыми рыбками.

Топором и мечом они отбросили врага последним диким отчаянным броском. Затем те, что остались живы, вбежали внутрь, и бронзовый барьер захлопнулся.

Осталось 10 человек, кроме Гвальхмая – лучников, самураев и топорников. Одним из них был Тикара, который не отходил от него.

Величественная, изящная и гордая леди Митами пришла поприветствовать мужа. Он был весь в крови, но не получил ни одной серьезной раны. Другим повезло меньше, и вокруг них собрались другие женщины, ухаживая за ними, утешая, бинтуя раны.

В этот момент загудел большой колокол замка, но это не был призыв к молитве. Дети наверху, цепляясь за длинные веревки, раскачивали подвесную балку, но звук не был похож ни на сигнал тревоги, ни на сигнал панихиды.

Дин-дон! Дин-дон! Дин-дон! Размеренные удары продолжалась, и те, кто услышал 108 ударов, могли рассчитывать на отпущение 108 грехов.

Дин-дон! Дин-дон! Звуку колокола и сотрясению ослабевшего материала оставшихся стен замка, вторил звонкий грохот бревна, которым нападавшие били в бронзовые ворота, а над всем этим шумом поднималось далекое, пока никем не замечаемое бормотание надвигающейся бури.

Гвальхмай услышал сверху крик ребенка: «Цунами! Цунами!», но он не знал, что означает это слово. Расшатанная дверь вогнулась внутрь. Мужчины схватили скользкое, окровавленное оружие, женщины снова вытащили драгоценные кинжалы из своих оби и приготовились к бою.

Опять раздался громкий радостный крик, потому что ребенок увидел могучую гору воды, выпирающую из вод залива Хага как огромный купол. Купол вознёсся в небо, утаскивая вместе с собой и джонки, и маленькие лодки, и длинные гирлянды водорослей, и тонущих людей. Потом гигантская гора воды рухнула, и огромная круговая приливная волна пронеслась по заливу, взорвалась на берегу, а внутри нее беспомощно катились, размахивая руками и ногами, Чепе Кетоян Бе и вся его надменная свита.

Волна ударила по двум мысам, и корабли, стоявшие на якоре рядом с этими клыками суши, были буквально разорваны вместе со всей командой. То, что осталось от них – балки, мачты, опалубка – возвращающейся волной швырнуло в дальнюю от берега массу флота. Деревянные обломки пробивали, словно копья, складские помещения и трюмы, колотили в борта, вырывая в них огромные дыры, в которые врывалось море.

Звук катаклизма донесся издалека до тех, кто находился в глубине замка. Внутрь просочилось лишь несколько почти незаметных ручейков.

Защитники стояли плечом к плечу почти на вершине первого ската. За их спинами начинались туннели, уходящие вглубь утеса.

Когда монголы ворвались в ворота и никого не увидели, они ненадолго остановились и начали подниматься по скату. Густой удушливый дым вырвался из дыр в потолке, и как только защитники отступили к самому краю ската, он превратился в реку горящего масла.

Вдруг снаружи раздался страшный боевой клич. Монголы повернули назад к воротам, но сразу же столкнулись с толпой своих товарищей. За их спинами замелькали бумажные знамена Акагава, Тайра и Мацуяма. Подошли объединенные кланы!

Отступающие монголы атаковали скат. Попав в ловушку между двумя силами, в свои последние мгновения они сражались жестоко. Тикара упал на колени, пораженный страшным ударом.

Гвальхмай перешагнул через него и безумным стальным вихрем ударил мечом по голове его обидчика.

Меч сломался. Гвальхмай вытащил кремневый топор, расколол один череп и швырнул оружие в другого нападавшего, но промахнулся.

Монгол увидел топор, загремевший у его ног, и Гвальхмая без оружия. Он поднял топор и неумело бросил его назад.

Гвальхмай видел, что тот летит ему прямо в голову, но был так плотно зажат людьми, что не мог увернуться. Его чувства сверхъестественно обострились. Томагавк плыл к нему, лениво кружась в воздухе. Он двигался медленно, но рефлексы Гвальхмая не были достаточно быстры, чтобы избежать столкновения.

Топор ударил его в висок, словно тяжелый молот, к счастью, не острым краем. Гвальхмай ощутил, как кость подалась, но ему не показалось, что он потерял сознание. Были вспышки света, но без боли. Во всем, что он видел, когда беспрепятственно вышел из здания, ощущалась небольшая перемена.

Травинки стали окутаны светом. Лепестки вишни звенели, падая с увенчанных нимбами деревьев, которые вдруг выросли во внутреннем дворе, на котором исчезли все признаки битвы. Галька на блестящих дорожках казалась драгоценными камнями.

Он не видел, как отвратительное лицо Одуарпы ненадолго показалось и исчезло в извивающихся облаках тайфуна, который вызвал Гвальхмай. Он не слышал рева ветров, которые обрушились на западное побережье и вдребезги разбили об эти скалистые берега объединенную армаду хана Хубилая со всеми его плавучими ордами свирепых солдат.

Он не знал, что между островами Пяти драконов море уже выбросило на берег тела утонувших в таких количествах, что они образовали мосты, по которым объединенные кланы смогли пройти посуху в поисках живых. Он не знал и того, что те монголы, кто выжил, отныне будут рабами, и немногие когда-либо вернутся, чтобы донести весть о страшной катастрофе своему униженному господину.

Для него не было облаков в небе. На чудесном пляже, по которому он прогуливался, не было ни разрушительных волн, ни мусора. Он не узнавал его как залив Хага. Он сидел один и смотрел на воду, и там, где поднялся водяной купол, он увидел, как из воды показалась изящная фигура Ахуни-и.

Она подняла перепончатую руку, приветствуя его, и снова погрузилась в воду. Ласковая богиня Кореники, Дух волны, возвращалась в свой глубокий и далекий дом.

В небе было не солнце, которое он знал, а существо высшей славы. Оно уже не было круглым и желтым, оно было обрамлено извивающимися фонтанами пламени, которые извергались и в радостном великолепии выбрасывались в космос. Весь воздух был наполнен гармонией; он узнавал ее как музыку, которую издают сферы небес, когда катятся по назначенному пути.

Здесь была красота, здесь было волшебство; здесь не было ни врага, ни беспокойства, ни гнетущего горя. Это была Страна снов – гладкие холмы, мягкий ветер, наполненный ароматами; здесь было место, где исполняются все желания; дом ангелов, край, где всегда можно найти потерянную любовь.

Он поднялся с мягкой земли и в мечтательной задумчивости отправился искать Коренику.

Как если бы его желание вызвало ее, он сразу ее увидел. Он знал, что их не скоро снова разлучат, поскольку это было не место расставаний, а волшебная страна, где они могли жить заколдованной жизнью.

Каким-то образом, в одном этом месте на земле совершенство из другого измерения коснулось земли и морей, которые мы знаем; каким-то образом эти двое прошли туда, где лежал во всей непревзойденной красоте земной рай, потерянный Эдем, Блаженные острова, восхитительная страна, где были все запретные прелести, к которым мечтательно стремится человек.

Они питались нектаром, амброзией и ароматом цветов. Они спали, когда уставали, и усталость была благословением, а просыпаться вместе было счастьем. Они блуждали по берегам, омываемым пенным прибоем, где чайки не плачут, а сладко поют, и где маленькие лодки с радужными парусами усеивают воду как плавающие цветы.

Туда и обратно, поперек и кругом бродили они по Стране снов, и радость их была бесконечна.

19

Солдат удачи

Гвальхмай проснулся.

Он стоял на берегу и смотрел на неповрежденные очертания замка Шори, четко вырисовывающегося на фоне скалы. Нигде не было ни следа войны или признаков, что она когда-либо была.

В рыбацкой деревне не было видно следов пожара. Итари плавно скользила в своем обычном русле, пересеченная двумя мостами, и, как прежде, ее воды питали ров, защищавший двойные ворота, а сами ворота стояли крепкие и неповрежденные, какими он впервые увидел их.

Он быстро перевел взгляд на море. За его спиной лежала вытащенная на песок лодка. Очевидно, он сам только что вышел из нее, потому что держал в руке рыбацкий гарпун, а на его древке висела влажная сетка.

У него внезапно закружилась голова. Мерцающее колесо света закрутилось перед его глазами, он покачнулся. В ушах бил гонг.

Сильная рука схватила его за руку, и он впервые заметил двух человек рядом с собой. Одна из них, женщина, рыдала на коленях перед ним. Она подняла мокрое от слез лицо.

«Пойдемте, мой господин Горомэ! Ах, скорее, она зовет вас! Осталось не так много времени!»

Сначала Гвальхмай не понял. Он стряхнул сильную руку человека, который поддерживал его. «Спасибо, Тикара. Я пришел в себя».

Беспокойство на лице человека усилилось. Он пристально посмотрел на Гвальхмая.

«Вы уверены, господин? Вы меня не узнаете? Я – Хансиро. Тикара был моим отцом. Он умер 30 лет назад».

Затуманенный взгляд Гвальхмая прояснился. Разрозненные воспоминания соединились. Прошлое разом накрыло его, и он осознал правду. В то время как они с Кореницей оставались молодыми, живыми и любящими обитателями той совершенной страны, где их глаза были тронуты магией, а их души слились воедино, жестокое время наложило свою иссушающую руку на тела, в которых находились эти души.

В один переполненный, отрезвляющий миг он вспомнил восстановление замка, почести, которые достались ему и другим выжившим после смертельной осады, подтверждение императором его статуса даймё, долгую и счастливую жизнь с леди Митами, последней из Хидаяма, его женой.

Проходя через ворота, он вспомнил, что она захотела съесть кусочек палтуса, и что он вышел в море, чтобы добыть рыбу, и снова подумал, что ее болезнь усиливается.

Накануне она отказалась от еды.

Неужели она отослала его, чтобы он не увидел, как она умирает? Он взбежал по скату. В это время большой колокол, кажется, это был гонг, издал еще один медленный и приглушенный удар.

Неужели все кончено? Все, чем они делились? Их двойная жизнь тела и души? Большую часть столетия он прожил две жизни в одной. С ее кончиной одна из них заканчивалась, но какая была реальной, а какая иллюзией, он не знал.

Когда Гвальхмай задыхаясь вбежал в ее комнату, то не сразу разглядел ее из-за слез и из-за рыдающих женщин, собравшихся вокруг ее спального татами.

Он оттолкнул их в сторону и опустился на колени рядом с ней.

Была ли эта седая старушка его милой молодой подругой? О Боже! Это то, что время делает с человеком?!

Она улыбнулась той улыбкой, которая во всех ее воплощениях одна всегда оставалась неизменной. Казалось, всего мгновение назад они шли по шуршащему пляжу, и он поцеловал ее, когда она вот так улыбнулась. Теперь он знал, что это было в Стране снов.

Ах, Кореника, нестареющая, вечно юная, вечно любящая, неужели нам снова предстоит расстаться? Встретимся ли мы еще, и если встретимся, то когда, и в каком далеком краю?

О, жестокая судьба, которая так сурово шутит над нами – перестань! Освободи меня от моей клятвы! Она обошлась нам слишком дорого, и в ней нет никакого смысла!

Думая об этом, он почувствовал на себе ее взгляд. Она увидела его печаль и подняла слабую руку, чтобы погладить его по щеке. Ее пальцы были мягкими и морщинистыми, но он видел только нежную красоту, которую хотел видеть.

Время не разрушает такие воспоминания, напротив, только высекает их глубже в памяти, более яркими красками, взятыми из сердца.

Глядя на возлюбленную, он видел двух женщин в одной. Леди Митами Уюме, дочь дома Хидаяма, хрупкая, похожая на куколку, терпеливая и преданная, и Кореника, девушка-воин, постоянно меняющаяся, верный товарищ и возлюбленная; обе одинаково терпеливые, блистательные и смелые, принявшие его предназначение, сделавшие его своим и ожидающие его осуществления. Так тесно переплелись эти две жизни, которые он прожил, что он не знал, какая из двух любимых говорила с ним.

«Не отчаивайся, любимый. Мы расстаемся, но ненадолго, хотя что-то подсказывает мне, что мы больше не встретимся таким образом.

Ты помнишь лебедей? Какой это был чудесный день для нас! Мы договорились, что если станем такими, как они, то мы никогда не должны расставаться, и так было.

Я думаю, что мы уже получили столько, сколько заслуживаем. Ничего похожего на наши жизни не было с самого начала мира. Возможно, нам досталось больше любви, чем было отмерено, если любовь вообще может быть отмерена.

Я знаю, о чем ты думал. Убери кинжал. Когда наши мысли были секретом друг от друга? Это не место для конца. Загляни в свое кольцо, и увидишь, что ты должен завершить свое предначертание, которое и мое тоже.

Прощай, любовь моя, до скорой встречи!»

Ее рука опустилась, и он знал, что эти последние минуты прощания были возможны только благодаря ее железной воле. Ее пальцы были холодны, глаза закрыты. Он сложил ее руки на груди.

Когда он положил свою ладонь ей на лоб, на миг его взгляд упал на кольцо, как она просила. В глубине опала, он увидел быстро движущиеся размытые тени. Люди в доспехах в огне и дыму штурмовали могучую крепость. Он видел себя в этой безумной толпе, зовущим людей в атаку, но среди них не было знакомых лиц. Он не мог сказать, где или когда предстояло это сражение, но знал, что должен быть там.

Впереди он разглядел окутанного дымом знаменосца, стоящего под градом пуль и указывающего дорогу сверкающим мечом. Он не видел ни герба на знамени, ни лица знаменосца, но знал, что дни его жизни еще не сочтены, и что эта битва будет частью его судьбы.

Он отвернулся от плачущих слуг и больше ни разу не взглянул на них. В этой комнате не осталось ничего из того, что он любил. Даже если его долгая жизнь продлится до конца времен, благодаря проклятию эликсира Мерлина, такой ужасный момент никогда больше не должен повториться.

Он прошел в свою комнату и начал собирать вещи. Снова Кореника дала ему мужество жить дальше и идти к назначенной встрече, хотя мысль о долгих, унылых и одиноких годах приводила его в ужас.

Занимаясь этим печальным делом, Гвальхмай услышал шорох за дверью. Он подошел и сдвинул ее в сторону. Перед ним стоял Хансиро с искаженным от горя лицом. Он едва мог говорить, но, бросив быстрый взгляд в комнату, сразу понял, что происходит. Самурай упал на колени и коснулся лбом пола. Гвальхмай велел ему подняться.

«Что вы задумали, господин?»

«Я пойду по миру искать войны и погибну в бою!»

«Тогда вы погибнете не один, мой даймё! Не один!»

Когда траур закончился, и колокол перестал звонить, и было сделано все, что положено, и огни замка Шори погасли, Гвальхмай и Хансиро покинули замок в темноте ночи.

Началось долгое странствие. Не имея хозяина, они сражались как ронины, какой бы феодал ни нанял их. Они обрели шрамы, честь и определенный достаток. Они стали хорошо известны как «мрачные бойцы».

Они странствовали по островной цепи Нихон от одного конца до другого. Ни разу Гвальхмай не увидел сцену, показанную волшебным кольцом, и, наконец, понял, что это было в другой стране и, возможно, в другое время.

Он едва понимал, где был и чем занимался. У него не было никаких планов, кроме желания умереть. Однажды он пришел в себя, сидя на скале и глядя на море на восток. За колышущейся водной пустыней лежала Алата, и, хотя он понимал, что за столетия его жизни многое неизбежно изменилось, сердце его было полно такой тоски по земле, где он родился и вырос, что было готово разорваться.

«Что за ужасное проклятие лежит на мне или Алате, что я не могу пересечь океан и снова увидеть любимый дом?» – бормотал он.

Говорят, что рай для Адама – это любое место, где есть Ева. Так же и Гвальхмай думал о Коренице. Но теперь, когда она ушла, Нихон стал для него просто пустыней, из которой хотелось поскорее убраться. Случай представился совсем скоро.

Непреодолимая усталость от земли одолела его. Они нашли гавань и сели на каботажное судно, у которого было много портов захода – на юг вдоль японских островов, на запад через Желтое море, снова на юг к острову Тапробана ^[33].

Неразлучные, они встречали пиратов и сражались с ними, видели слонов и катались на них, голодали вместе или сидели бок о бок на пиру. В Индии они продали свои мечи по самой высокой цене, вышли на битву безоружными, пели во время сражения и остались живы. Им заплатили бриллиантами и рубинами, которые они разбросали людям как зерно, и ушли нищими странниками.

Это был новый и печальный период в жизни Гвальхмая. Со временем он забыл, как смеяться. Он бродил по миру с окровавленным мечом, едва сознавая, куда шел или как прошли годы. Однажды он обнаружил, что его волосы стали совсем седыми.

Они шли туда, где была война. Он бывал часто ранен; он перенес удары, которые убили бы другого, и он выздоравливал от них медленнее, чем раньше; много раз он был в смертельной опасности, но он не мог умереть.

Во многих странах его знали как певца заброшенных надежд, как безрадостного гуляку. Однажды он обнаружил, что остался один. То ли возраст, то ли война отняли у него Хансиро, но он не чувствовал себя старше, если только холодная усталость не означает возраст. У него не было желания отмечать течение времени.

Ему было достаточно знать, что однажды где-нибудь он увидит крепостную стену и встанет под развевающееся знамя, которое увидел в кольце. Этот день может ознаменовать конец, к которому он стремился. Он пришел из Азии в Европу по пути бесчисленных войн, все еще являясь ужасом для врагов. Он не пытался заводить друзей.

Наконец его одиночество и отчаяние утихли. В существовании есть неправильность. Ай-Пуч, Черный капитан, не всегда принимает тех, кто хочет умереть. Со временем проходит печаль, ибо она не более постоянна, чем другие чувства; гибнут династии; короли приходят в отчаяние; мечи ломаются в битве или ржавеют без дела; следуя за воспоминаниями, человек возвращается туда, где когда-то был счастлив.

На красивом маленьком лугу где-то во Франции сидел колдун, занятый важным делом. Была первая неделя апреля, и, хотя недавно прошел дождь, вышло теплое солнце и высушило землю, так что он чувствовал себя комфортно и весело насвистывал во время работы.

Он был блестящим человеком для своего возраста и своего времени: врач-любитель, теолог, философ, астроном и химик – все эти таланты были полезны в его профессии.

В данный момент он распинал бледно-зеленого мотылька.

Будучи полностью поглощенным складыванием крошечного костра из прутиков, он не услышал, как сзади к нему по глубокой мягкой траве приблизился человек. Колдун положил последнюю веточку, снова вонзил крошечный шип в крыло, которое страдающее насекомое разорвало, пытаясь освободиться, и собирался установить маленькое распятие в костер, когда прозвучал презрительный голос: «Может показаться, что бессмысленная боль забавляет тебя, милорд. Убей беспомощное существо милосердно и сразу, или отпусти его».

Колдун медленно и осторожно сунул руку под плащ. Но когда он попытался обернуться, острая точка пронзила его шею над спинным мозгом чуть ниже линии роста волос. Его рука вернулась в поле зрения, открытая и пустая. Он не повернулся и не попытался подняться, но встал на колени, не двигаясь, его взгляд был прикован к мотыльку.

«Вы из Арманьяка или из Бургундии? Вы за Англию или за Францию?»

Точка вошла глубже на толщину волоска, и по шее колдуна побежала теплая струйка. Человек небрежно ответил: «Мои политические предпочтения не должны касаться тебя, потому что у меня их нет. Однако то, что ты делаешь, меня очень волнует. Я услышал мольбу о помощи от существа, которое пытали. Я ответил на этот зов и нашел тебя. Теперь скажи, кого я должен помиловать – преступника или жертву?»

Несмотря на свое затруднительное положение, некромант рассмеялся.

«Я понятия не имею, кто вы, но вы, конечно, сумасшедший! Что такое жизнь насекомого против жизни человека?»

«Земля принадлежит всем, кто живет на ней, а не только человеку. Вполне может быть, что в глазах Бога мы трое здесь равны».

«Ах, Бога!» – плюнул колдун с отвращением. «Богов много! Некоторым я служил, другие служат мне, как ты скоро узнаешь, нахал! Сейчас тебе кажется, что я в твоей власти, но ты не понимаешь, какая опасность тебе угрожает! Но, учитывая твое невежество, я буду милостив и объясню важность этой работы, которую ты так глупо считаешь бессмысленной.

Знай же, дурак, что я принял английское золото от герцога Филиппа Бургундского, чтобы убить ведьму и положить Францию к его ногам.

Когда эта бабочка сгорит, ложного дофина ^[34] Карла сразит изнурительная лихорадка; лилия, символом которой является бабочка, исчезнет со знамени Франции, а ведьма, которая влияет на него, погибнет. Тогда его собирающаяся армия будет уничтожена до последнего человека».

«Вряд ли случится так, что все эти несчастья произойдут, если разрушение одной жизни может спасти столько людей. Скажи, колдун, тебе известно по твоим книгам или даже по слухам об этом кольце?»

Острие на шее стоящего на коленях человека не шевельнулось, но в поле его зрения появилась рука. Глаза колдуна широко раскрылись и закатились вверх, в тщетной попытке увидеть лицо человека, стоящего позади него.

«Только не ты! Не Мерлин! Геката, Одуарпа, Бельфегор! Ко мне, я приказываю! Этот человек мертв!»

«Как и ты!» – мрачно произнес Гвальхмай и воткнул кинжал до конца.

Мягко и нежно он вытянул крошечные шипы. Мотылек слабо вздрогнул, затем поднялся в воздух, беспорядочно заваливаясь и кружась вокруг головы своего спасителя.

«Лети домой, маленький эльф», – пробормотал Гвальхмай. «Я думал о тебе. Я скучал по тебе, как ты и предсказывал. Я рад, что не все из вас ушли. Не суди обо всех людях по нему. Ты нужен нам больше, чем можешь себе представить».

Он вытащил кинжал и посмотрел на него с отвращением. Кинжал был темным от крови. Гвальхмай отбросил его и потер сухие руки друг о друга.

«Он отравит меня, если я буду пользоваться им дальше!»

Он смотрел, как мотылек зигзагами пересекает луг. Когда он исчез из виду, Гвальхмай пробормотал: «Я сказал тому монстру, что меня не интересует его политика, но я имею отношение к тем, кто против него и против тех, кому он служил. Если мне придется сразиться с ними, тогда я должен вернуть мой меч. Может быть, в этом бою я найду ту крепость и то знамя».

Он стоял там, думая, вспоминая. Давным-давно он уже проходил этим путем.

«Да, отсюда храм св. Екатерины де Фьербуа в одном дне пути на запад».

Вскоре маленький луг был пуст, если не считать тела человека, которого убили, чтобы спасти жизнь мотылька.

Британские острова больше не подвергались набегам скандинавов; их уже не раздирала междоусобная война; норманны и саксы со временем соединились в одну нацию, молодую, высокомерную, дерзкую – и начались другие войны.

Многое изменилось и во Франции с тех пор, как Гвальхмай был там в последний раз. Зажатая между Англией и растущей соперничающей силой Бургундии, Франция являла собой узкий коридор, который топтали и разоряли организованные армии и враждующие банды. Тем не менее, города как таковые все еще остались после столетней войны. Каким-то образом, люди продолжали печь хлеб, пахали поля, доили коров, в общем, жизнь шла своим скромным ходом. Новые соломенные крыши пришли на смену сгоревшим; родились дети, которых убитые на войне отцы никогда не увидят. Юноши смотрели в глаза девиц и осмеливались мечтать.

Одна весна следовала за другой.

В том апреле 1429 года на ветру поднялось знамя, которого никто не видел ни до, ни после. При виде его уже отчаявшийся человек, который жаждал стать королем, почувствовал надежду, которую не чаял знать при жизни.

В том же апреле Гвальхмай пришел в храм, где оставил меч Роланда на хранение, и узнал, что меча нет.

Он с яростью взглянул на служку, который исполнял обязанности хранителя часовни. Для Гвальхмая это разочарование стало кульминацией множества неудачных дней; несчастья прилепились к нему, как репей. В бессильном гневе он схватил алтарь и сотряс его.

«Вы говорите, что за ним послали? Никто не знал, что он лежит там, кроме меня! Я доверил это святой Екатерине – давным-давно!»

«Тогда, конечно, святая Екатерина знала, что он лежит за алтарем. Разве это ничего не значит для вас, уважаемый господин, что он был в безопасности, когда бы вы его ни оставили, вплоть до прошлой недели, когда за ним пришли; что его искали и обнаружили именно там, где, по их словам, он был спрятан?

Никто из нас не знал, что за алтарем лежит меч. Мы восприняли это как чудо. Возможно, нет, непременно сама святая Екатерина рассказала главнокомандующему дофина, что меч здесь.

Это был единственный меч в храме, на котором было пять крестиков. Он был покрыт тонким слоем ржавчины. Когда мы подняли его, ржавчина отвалилась, словно по волшебству. Мы отполировали его и передали посланнику, который за ним пришел».

«Куда его увезли? Я хотел бы поговорить с этим главнокомандующим. Где его можно найти?»

«Дофин держит свой скромный двор в замке Шинон. Этот замок составляет все королевское величие, оставленное ему, и когда Орлеан падет, у него не останется и этого, потому что сдача города откроет англичанам всю долину Луары.

Крошечная армия дофина собирается в Шиноне на помощь Орлеану, но надежда на успех очень мала. Пока армия не уйдет, вы сможете найти свой меч там».

Гвальхмай повернулся на каблуках и вышел. Сделав несколько шагов, он задумался и повернул назад.

«Его имя? Как зовут этого вора?»

«У вас не будет проблем с поиском главнокомандующего! Любой направит вас. Спросите Джин Дарк».

«Похоже на имя англичанина-предателя. Неудивительно, что у вас так мало веры в свое дело!»

Гвальхмай презрительно сплюнул, сверкнул глазами на испуганного служку и в ярости покинул храм.

Он не ушел далеко, когда его гнев остыл. Возвращаясь назад, его память нашла подробности, о которых он забыл. В храме был еще кое-кто, когда он сунул меч за алтарь. Когда это было? Возможно ли? Чуть более трех веков назад?

Да, был еще кое-кто, кто видел его, кто знал и только один во всем мире мог знать сейчас!

Кореника вернулась! Она была где-то рядом с ним! Это был ее способ привести его к ней!

Тогда вперед, в Шинон на крыльях ветра!

20

Знамя вперед!

Немножечко странной она была.

Голоса беззвучные слышать могла.

Святые и ангелы ей являлись.

Над ее благочестием мы не смеялись.

Что делать, ей Голоса говорили,

Мы знали, что правду они твердили.

Каждый любит мать. У всех она одна.

У ней было две, вторая – Франция-родина! Песни Хуона

Гвальхмай покинул Фьербуа после полудня и, как ни спешил, в Шинон прибыл уже в начале вечера.

Город был переполнен, поэтому в окрестных полях были разбиты палаточные лагеря, там же готовили пищу, и в этот час в воздухе витал запах еды. Гвальхмай остановился у одного из костров и представился добровольцем в армию дофина. Разговаривая, он негромко позвенел монетами в кармане.

Как он и надеялся, его пригласили присоединиться к трапезе при условии, что он что-то внесет в общий котел. Гвальхмай сходил в город и купил хлеба и бутылку вина. Когда он вернулся, котелок супа был готов, и он поужинал, сидя на траве с четырьмя солдатами, которые занимали палатку.

Они выглядели не лучше бандитов, но отнеслись с уважением к виду и манерам Гвальхмая и были сдержаны в разговоре. Время от времени он ловил на себе их быстрые взгляды, но, когда они видели, что он их заметил, сразу же направляли внимание в другое место.

Гвальхмай не сознавал, какой след последние суровые годы оставили на нем. Его лицо, изборожденное глубокими морщинами, было совершенно непроницаемо; таким его делала наполовину ацтекская, наполовину римская кровь. Красноватый оттенок его кожи, выжженной на жарком южном солнце при почти постоянной жизни на свежем воздухе, стал еще более медным, чем когда-либо. Из-за омолаживающих свойств эликсира Мерлина у него все еще был полный набор зубов, хотя он уже не помнил, сколько раз некоторые из них менялись. Его зрение не померкло, а взгляд был таким же диким, как у орла, в честь которого он был назван.

Шрамы на правой щеке и шее, где острие копья разорвало его, когда Дели пал перед Тамерланом [1398 г.], были бледными и выпуклыми. Он немного хромал от более ранней раны, полученной в Акко, когда город был захвачен султаном Малеком из Египта в битве, которая ознаменовала потерю Святой земли [1291 г.]. Левая рука была немного изогнута, оттого что его лошадь упала на него, закрыв его своим телом, благодаря чему он оказался единственным выжившим в резне в Адрианополе [1361 г.]; потеря этого города открыла туркам путь к завоеванию Балкан.

Но хотя он был уже совсем седой, с уклоном в белизну, его мышцы все еще были крепки, и он чувствовал себя сильным и мужественным, как всегда. Огонь молодости, питаемый эликсиром жизни, ярко горел в нем. При мысли о том, что Кореника направила его на поиск, он встал после трапезы с душой и сердцем юноши, идущего на первое свидание. Он бросил на плечо маленькую котомку с самым необходимым и, хотя его приглашали переночевать в палатке, пошел в город раскрыть тайну, которая его мучила.

По дороге он несколько раз спросил, где можно найти главнокомандующего, однако народ странно на него посматривал, а он не понимал почему. За штаб-квартирой дофина, которую вежливо называли замком, хотя в нем не было ничего впечатляющего, простиралось длинное турнирное поле. Здесь джентльмены и рыцари бились на копьях, а несколько зрителей, навалившихся на изгородь, радовались каждый раз, когда падал кто-то из дворян.

Когда подошел Гвальхмай, как раз раздался хохот и звон доспехов: упали и лошадь, и всадник.

«Мой бог! Опять без лошади!» «Д'Олон слишком стар, чтобы держать копье!» «Хой, идите-ка вы тренироваться к столбу с щитом и мишенью, интендант!»

Упавший человек в тяжелых доспехах грустно улыбнулся, поднимаясь на ноги с помощью молодого человека, который с негодованием повернулся к насмешливой толпе.

«Нет, не стыдно упасть перед этим копьем! Кто из вас осмелится выйти против него? И у меня ноги вылетели из стремян, и, если бы я не схватился за луку седла, меня бы тоже расплющило».

«Мир, герцог Д’Алансон», – сказал Д’Олон. «Я не считаю это позором. Я не ожидал, что промахнусь. В конце концов, это не турнир, а всего лишь игра. Это был умный удар, тот, которым меня сбили. Дай Бог, чтобы многим Проклятым ^[35] довелось испытать такое в Орлеане!»

Тем временем его противник вернулся легким галопом. Он соскочил с седла, погладил шею великолепного черного коня и поднял забрало стального шлема, на котором не было ни пера, ни какого-либо герба. Под забралом появилось смеющееся лицо.

«Клянусь, это прекрасный конь, мой дорогой герцог!» – нежный женский голос прозвенел по полю, как колокольчик.

Когда Гвальхмай услышал этот голос, сердце его подпрыгнуло. Не беспокоясь о том, что мешает, он перелез через ограждение и направился к всадникам.

Он услышал, как молодой человек сказал: «Теперь он твой. Никто, кроме тебя, не будет ездить на нем». После этого они замолчали, глядя на мрачного незнакомца, который шел в их направлении.

Гвальхмай остановился в нескольких шагах. Его взгляд был прикован к девушке в простых доспехах. Ее черные волосы были подстрижены, как у пажа, и выглядела она как стройный безбородый мальчик. В ее доспехах не угадывалась женская фигура, поэтому он решил, что она очень молода и еще не сформировалась. Откуда тогда ее умение и сила?

У нее были серые глаза, и хотя она улыбалась озадаченно, как будто пыталась узнать его, у него было ощущение, что эти глаза могут принять синий оттенок, который заставит их засиять как сталь. Еще он подумал, что не хотел бы перейти ей дорогу.

Она не была красавицей, скорее, чуть более чем симпатичной. Ее ясное, открытое лицо, которое казалось странно знакомым, было лицом умной, честной деревенской девушки. В голову невольно пришло слово «обаятельная».

В тишине, прежде чем кто-либо нарушил молчание, он понял, что черты ее лица действительно знакомы ему, хотя они не те, которые он надеялся увидеть.

Как если бы она была рождена, чтобы преследовать его грустными, давно забытыми воспоминаниями, из этого стального шлема с любопытством смотрело на него лицо валлийской девушки Никки, воплощения Кореники, с которой он пережил такие горько-сладкие 12 месяцев приключений и любви, что едва совладал с нахлынувшими образами прошлого.

Казалось, она тоже пытается вспомнить что-то давно забытое, или это было только потому, что он так настойчиво смотрел на нее, что она нерешительно сделала полшага к нему, и ее правая рука слегка поднялась в приветствии?

«Гайхун». Он нарочно приветствовал ее по-баскски, надеясь, что старое слово из Атлантиды вызовет у нее вспышку узнавания.

«Bon soir ^[36]», – ответила она, глядя ему прямо в глаза. Он с горечью отметил, что она никак не дала понять, что узнала его. И, наверное, даже смысл сказанного им слова как приветствия, она поняла лишь интуитивно.

«Добрый вечер, сэр Рыцарь», – добавила она, и он понял, что она дала ему титул только потому, что одним быстрым проницательным взглядом оценила его качества воина. «Вы пришли, чтобы присоединиться к армии благородного дофина и сражаться за Францию?»

«Вы та, кого зовут Джин Дарк? Это правда, что вы командуете армией?»

Она засмеялась. Снова его сердечные струны вздрогнули от этого звука, такого знакомого, так часто звучавшего, так давно, и все же не совсем того же.

«Здесь меня называют шеф войны. В моем городе меня звали Жаннеттой, по рождению я Жанна. С тех пор как я приехала во Францию ^[37], меня иногда называют Иоанной.

У меня много имен. Проклятые называют меня ведьмой, но мои святые, когда общаются со мной, говорят: “Дитя Божье”. Мне это нравится больше всего.

У вас очень темная кожа, сэр Рыцарь, и странного оттенка. Вы мориско ^[38]?»

Герцог Д'Алансон заговорил прежде, чем Гвальхмай успел ответить.

«Судя по приветствию, он баск, мой генерал. В нашей армии есть еще несколько таких. Новобранцы стекаются под ваше знамя отовсюду».

«Какое оружие у вас есть, баск? Каково ваше происхождение?»

Гвальхмай быстро подумал. От его ответа зависел его статус в этой безумной мешанине солдат, которая собиралась здесь, чтобы выступить против сил англичан и бургундцев. Должен ли он быть просто рыцарем или лучше придать себе качества, которые могли бы приблизить его к этой необычной девушке, к которой его так странно притягивает?

«Я приехал издалека, чтобы присоединиться к вам. Меня зовут Гвальхмай». Узнала? На ее лице только вежливый интерес и любопытство. О Боже! Неужели он так ошибается?

Нет! У нее на боку висит меч Дюрандаль! Именно она послала за ним. Только она знала, где и как его можно найти в часовне.

«Я служил во многих армиях. У меня большой военный опыт. Мое имя означает ястреб или орел, на ваш выбор. Мой отец был король».

Д'Алансон хмыкнул, возражая против последнего утверждения. «Каждый баск, у которого есть каменный дом и десять овец, думает, что он аристократ!»

Однако лицо Жанны осветилось, и она тепло протянула ему руки.

«Тогда я приветствую вас, сэр Баск, и говорю вам, как сказала моему милому герцогу, когда он поступил ко мне на службу против воли своей жены: “чем больше королевской крови собрано для этого предприятия, тем лучше”. Пойдемте же на бой с мужеством и в храброй компании, потому что, если мы будем храбро сражаться, Бог непременно вручит нам победу».

Теперь, когда он был принят, он вложил свои ладони между ее ладонями, тем самым любезно признав ее своим сеньором, как она считала дофинаее сеньором, но не королем, пока он не получит свое владычество через нее от ее настоящего господина – Царя небесного.

Жанна торжественно приняла дань уважения Гвальхмая, слегка покраснев от нескрываемого восхищения, которое он ей выразил, и отпустила его руки. Затем остальные собрались вокруг него и представились по очереди.

Помимо Д’Олона, оруженосца Жанны, который присматривал за ней, как курица за единственным птенцом, и молодого герцога Д’Алансона, недавно вышедшего из английской тюрьмы после выплаты огромного выкупа, разорившего его и его жену, было несколько знатных господ, которые пришли повеселиться.

Рядом с ними стоял дофин, наследник престола, неприметный человечек. Его слабый подбородок все еще дрожал от возбуждения прошедшего поединка. У него было плохое здоровье и кислая внешность. Штаны его были искусно набиты, чтобы скрыть вывернутые внутрь колени.

Он казался еще более невзрачным, потому что рядом с ним в ироническом контрасте стоял один из самых красивых и богатых людей в стране.

В предках Жиля де Ре значился Бертран Дюгеклен, который в свое время был самым популярным героем Франции, и барон де Ре собирался сравняться с ним по подвигам. В 25 лет он показал себя блестящим, лихим солдатом и стал грозой англичан. Он отличился при штурме крепости Люд, где убил английского командира Блэкберна в рукопашном бою.

Де Ре был любимцем людей, которые игнорировали его темную сторону – антипатию к женщинам, плохо скрываемые оргии, беспощадные убийства пленных, и отстранение 16-летней невесты вскоре после их неудачного медового месяца. Благодаря ей, его и без того огромное богатство увеличилось, и много других дам стремилось утешить его, но его интерес был ограничен только одной.

В момент первой встречи с Жанной, дофин решил испытать ее провидческий дар. Он попытался обмануть ее, выдав за себя другого человека, а сам смешался с толпой недоверчивых и враждебных придворных, однако она сразу же его узнала. Еще с тех пор, сеньор де Ре стал ее другом и заступником.

Несмотря на всяческий скептицизм и даже активную враждебность эгоистичных советников дофина, де Ре настаивал на вере в ее божественную миссию. Он изменил свой образ жизни и заинтересовал ее делом своих кузенов Ги и Андре де Лаваль, герцога Д'Алансона и командующего Дюнуа, известного как Бастард Орлеанский.

Де Ре дал дофину огромные суммы денег, чтобы собрать армию, и в знак благодарности Карл, пребывавший всегда глубоко в долгах, назначил его телохранителем Девы на поле битвы, по ее собственной просьбе.

Когда Гвальхмай был представлен де Ре, он увидел человека привлекательно зловещего вида, столь же сильного, как он сам, с небольшими мешками под глазами из-за излишеств. Его лицо было почти скрыто за аккуратно ухоженными блестящими иссиня-черными волосами, которые на прямом солнечном свете так ярко блестели, что де Ре дали прозвище «Синяя борода».

Он чуть не сломал руку Гвальхмаю при рукопожатии.

«Поезжайте со мной, Лэглон ^[39], когда мы отправимся в Тур. Я буду рад иметь вашу сильную руку рядом. Найдите меня завтра, и я прослежу, чтобы вас хорошо экипировали».

«Благодарю вас, милорд барон». Гвальхмай поклонился всему собранию и ушел, думая, что это предложение, как бы любезно оно ни звучало, было больше похоже на приказ.

Несомненно, этот новый знакомый привык, что ему подчинялись без вопросов.

В задумчивости Гвальхмай вернулся в палатку, где ужинал. Не зная, будут ли ее обитатели рады увидеть его вновь, он благоразумно купил еще вина, так как в переполненном городе не было другого жилья.

И он, и вино были встречены с энтузиазмом. Вещи сдвинули в сторону, чтобы освободить для него место, и к утру все стали хорошими друзьями.

Лучник Робер, один из тех, кто привез Жанну из Вокулёра, помог Гвальхмаю раздобыть форму рыцаря. Гвальхмай выбрал черную броню, как у его покровителя. Он отказался от эмблемы на шлеме, но захотел иметь герб на щите. Де Ре порекомендовал ему художника, который и нарисовал герб.

Когда Гвальхмай сел на коня, он тоже представлял собой впечатляющую картину, не в последнюю очередь из-за герба: золотой лебедь со сложенными крыльями, плывущий по лазурному рифленому морю. Его клюв открыт и извергает красное пламя – все на фоне блестящего черного поля.

Жанна была в восторге, когда увидела его. Он надеялся, что, если Дева действительно была воплощением Кореники или находилась под влиянием его потерянной любви, то эта картина могла бы взволновать ее память. Однако она никак не показала, что узнала корабль из Атлантиды.

Несколько дней спустя Гвальхмай с близкими друзьями Девы, которых она со смехом называла своим «батальоном», хотя эта группа и близко не соответствовала по силе этой воинской единице, выехал в Блуа, где собралось большое количество вооруженного народа в ожидании ее прибытия.

Ее присутствие подействовало как божественное откровение на разношерстную банду головорезов, которые собрались вместе, думая о грабеже и добыче, и внезапно обнаружили, что прослушали мессу, получили причастие и отпущение грехов. Каждый человек в этой армии, от аристократа до самого подлого фуражира, сразу почувствовал себя очищенным, одухотворенным, был ошеломлен этим фактом, удивлен самим собой.

Люди ждали приказа, ощущая единство мысли и общее желание действия. Многие сетовали на то, что победа не может состояться без орифламмы – великого воинского знамени, которое развевалось над всеми французскими армиями в прошлых войнах. А поскольку орифламма находилась в Париже, который уже 10 лет прочно удерживался англичанами, все усилия были обречены на провал.

В то яркое утро Жанна сидела рядом с де Ре на собрании военачальников, ожидая, когда принесут знамя, которое она приказала изготовить по своему рисунку.

Художник Джеймс Пауэрс, старый шотландец из Тура, развернул свое творение. Все с благоговением смотрели на прекрасный флаг.

Он изображал нашего Господа на кресте. Ярко-голубой фон был усеян золотыми королевскими лилиями. Высоко над крестом белый голубь на широких крыльях поднимался к небу. Ниже, в чистейшем сияющем золоте были слова, которые Жанна ставила в начале своих письменных обращений: «ИИСУС-МАРИЯ».

Ее глаза сияли. Она подняла угол знамени к губам. Шотландцу она сказала: «Я люблю свой меч, но это знамя мне нравится больше. Я понесу знамя в бой, чтобы никогда никого не убить».

Ветер пронесся в складках знамени. Оно расправилось, и его увидели все. Гвальхмая охватил восторг. Это было именно то знамя, которое ему показало кольцо Мерлина! Именно его несли к могучему бастиону, наполовину скрытому в клубах дыма и пламени пушек. Он искал его по всему миру. Теперь он понял, что его судьба приближается к исполнению. Знамя было в руке знаменосца!

Импульсивно он вскричал. Его крик был тут же подхвачен. Ряды взревели: «Славься, Жанна! Жанна из Домреми! Ты наше знамя!»

Она смутилась и покраснела. Д'Алансон воскликнул: «Именно из-за вас, Дева, мы собрались здесь. Отдайте нам приказ выступить на Орлеан!»

Жанна кивнула головой, улыбаясь. Затем лицо ее посуровело, принимая честь. Знамя забилось на ветру. Прозвучал ее чистый, девичий голос, сильный и твердый: «На Орлеан! За нашего Господа и нашего Короля! Трубите и по коням!»

На секунду наступила бездыханная тишина. Жаворонок нес ввысь песнь счастливого мужества. Запела труба, и люди вскочили в седла.

По всему полю началась суета. Щелкали хлысты, звучали команды. Священники, идущие во главе колонны, взмахнули кадилами, запели гимн «Приди, дух животворящий!», и процессия выстроилась в линию за движущимся знаменем.

Еду голодным! Порох ружьям! Мужчины, на стены! Вперед и ни шагу назад! Три тысячи человек на пути в осажденный Орлеан, самое безумное предприятие в истории.

Последняя армия Франции вышла на поле битвы; остатки королевства, последняя линия отчаявшихся людей, большинство из которых не думало, что когда-нибудь возьмет в руки оружие. Армия вступила в бой, чтобы отбить недовольные города в оккупированной стране. Это означало короновать короля, который сомневался не только в собственной храбрости, которой у него не было, но и в своем законном праве на престол.

Армию возглавила 17-летняя девушка, которая в смятении говорила своим святым: «Я всего лишь бедная девушка, которая не умеет ездить верхом и ничего не знает о войне».

Но в душе она поклялась: «Мы возьмем с собой короля и с боем проложим путь!»

Дофин и его свита наблюдали, как они уходят: священники поют, барабаны бьют, вымпелы развеваются. Когда армия исчезла из вида, дофин вернулся в Шинон к приятным развлечениям королевского двора.

Если это предприятие не удастся, другого не будет.

Успех или неудача этой отчаянной миссии так же мало значили для Гвальхмая, как и для Карла. Он искал любую возможность обменяться несколькими словами с Девой, надеясь найти что-то общее. Наконец, в отчаянии он прямо поднял тему Алаты, Мерлина и собственной миссии. Она выслушала его внимательно.

«Вы когда-нибудь слышали пророчество Мерлина о том, что Франция будет разрушена женщиной и восстановлена девой, которая придет из дубового леса на лугах Лотарингии?»

«Я часто играла с другими девушками вокруг волшебного дерева, которое стоит возле ручья в дубовом лесу. И Франция, несомненно, была разрушена королевой Карла Седьмого. По крайней мере, эта часть пророчества сбылась. Говорят, что Филипп Бургундский не вступил бы в союз с англичанами и не расколол бы страну, если бы не испытывал к ней столько ненависти. Как было бы замечательно, если бы после всего этого кровопролития, этого отчаяния общий интерес воссоединил герцога с моим королем, и он вернул бы свои владения! Вместе они могли бы вышвырнуть англичан в море».

«Действительно ли дофин – христианский монарх?» – спросил Гвальхмай, помня об обещании Мерлину.

Она негодующе выпрямилась в седле, забыв об усталости и синяках от доспехов. «Мой король самый благородный из всех христиан!»

«Тогда, если эта война будет выиграна и он вернет себе королевство, не сможет ли он выделить вам несколько кораблей? Он мог бы послать колонистов в землю Алата, чтобы взять ее под свое правление во славу Господа нашего. Как вы думаете, герцог Филипп забудет свою ссору и объединится с королем в подобном предприятии?»

Ее плечи опустились. Иногда мечтатель, всегда реалист, она откровенно призналась: «Я боюсь, что Бургундия никогда не заключит мир, если ее не заставят силой, но я обязательно отправлю герцогу письмо об этом, когда мы прибудем в Орлеан, где я призову английские крепости сдаться».

«Что вы попросите в награду на коронации, Дева?»

«Только, чтобы жителям Домреми и Грё больше не пришлось платить налоги. Они так бедны, они так много работают».

«Ничего для себя?»

«Я никогда ничего не просила для себя, кроме как от моих святых. Я попросила их, когда все закончится, забрать меня с собой в рай. Они обещали это сделать.

Они говорят, что я должна быть хорошей девочкой, и Бог поможет мне. Говорят, что это продлится не очень долго, и что дофин должен использовать меня быстро. Но он окружен ложными советниками. Мне так трудно убедить его!» Ее голос оборвался, она начала тихонько всхлипывать, и Гвальхмай быстро спросил: «Вы знаете, что ваши святые защитят вас, Жанна, и поэтому не боитесь идти в сражение?»

Она уже собралась и ответила твердо: «Я в такой же опасности, как и любой другой солдат. Святые будут защищать мужчин так же, как меня. Что касается страха, то я ничего не боюсь, кроме предательства!»

Но, когда Гвальхмай отвернул голову коня, думая: «Это говорила моя подруга-воин!», краем глаза он прочитал по губам Жанны, как она беззвучно прошептала: «и огня!»

Он не должен был это слышать. Он не подал виду, что заметил.

В последующие годы это крошечное мгновение самопознания значило для Гвальхмая больше, чем любые другие события, которые он пережил в Орлеане.

По прибытии Жанна начала быстро показывать власть своим военачальникам, которые хотели использовать ее в качестве инструмента для осуществления собственных планов. Зная, что англичане со дня на день ожидают подкрепления, она пришла в ярость, когда посланник, которого она отправила потребовать капитуляцию, оказался в плену.

Единственный раз, когда Гвальхмай видел ее улыбку в первые дни кампании, был случай, когда ее паж Луи де Кут подозвал их обоих к амбразуре, из которой наблюдал за англичанами. Они увидели француза, который высунул голову из-за зубца крепостной стены и осторожно навёл свою кулеврину на ближайшую башню.

Ручное орудие с тяжелой подставкой требовало времени, чтобы прицелиться. Прежде чем он успел выстрелить из своего чудовищного мушкета, раздался вражеский выстрел. Француз вскочил с громким криком и упал на спину, широко раскинув руки. Только его ботинки были видны англичанам, которые вытягивали шеи, чтобы посмотреть на подергивание, которое продолжалось, подумал Гвальхмай, неоправданно долго.

Жанна была потрясена его страданиями. Она повернулась к пажу.

«Найдите кого-нибудь, чтобы перенести его в безопасное место. Это позор!»

«Подождите, госпожа!» Луи поспешно схватил ее за рукав. «Я слышал о нем. Это мастер Жан Лотарингский. Ему не нужна помощь. Просто смотрите».

Ноги незаметно втянулись и исчезли из поля зрения англичан. На противоположном парапете англичане стояли, не прячась, а снайпер скромно принимал похвалы. Группа товарищей окружила его и похлопывала по спине.

В этот момент кулеврина рявкнула. Заряд маленького выстрела сбил с ног троих из этой группы. Другие пошатывались, ощупывая себя. Снайпер лежал неподвижно.

«Видите? Это мастер Жан. Он проделывает это каждый день. Иногда не раз. Право же, эти Проклятые не становятся умнее! Он “умер” так более 40 раз».

Гвальхмай подошел полюбоваться грозным оружием. Это был действительно красивый инструмент смерти. Также он отличался исключительной точностью, как продемонстрировал лотарингец, стрелявший прицельно. Требовалось немало мастерства, чтобы отмерить нужное количество пороха и выбрать правильную пулю.

Гвальхмай улыбнулся про себя, вспоминая несчастного Ву. Амбиции сходят на нет из-за небрежности. Он быстро подружился с Жаном и не раз подыгрывал ему, изображая приманку. Много не подозревающих англичан подставило себя под пулю, но только по одному разу.

Когда, наконец, пришли поставки через единственные свободные ворота, оставленные Орлеану, город обезумел от радости. Англичанам не пришло ничего. Чтобы сопроводить фургоны с провизией в город, Жанна выехала со своей «гвардией» – элитным отрядом, который она лично выбирала.

После полудня, в самую жару она удалилась отдохнуть. Телохранитель Д’Олон, который никогда не отлучался от нее, устроился в прихожей, и вскоре все уснули. По улицам ходили возбужденные люди, которые спорили, кричали, пили и рассказывали друг другу, что они сделают с англичанами на следующий день.

Гвальхмай тоже прошелся по городу с толпой, прежде чем вернуться в свое жилище почти на другом конце Орлеана. Его разбудил грохот пушек.

Он бросился к окну и глянул вниз на широкий бульвар. Тот оказался необычно пустым. Гвальхмай поспешно натянул сапоги и сбежал вниз на улицу, оставив дома шлем и доспехи, на бегу пристегивая меч.

На фоне прерывистого грохота пушек за городской стеной, от ворот города на Гвальхмая катилась волна шума. Он двинулся ей навстречу и вскоре столкнулся с толпой обезумевших людей, которые в ужасе бежали по бульвару. Многие были ранены, некоторые шатались, как слепые, закрывая глаза руками.

Огромные волдыри покрывали лица и голую кожу тех, кто спотыкался и кричал. Из многолетнего опыта Гвальхмай понял, что это были ожоги, вызванные негашеной известью, кипятком или кипящим маслом.

Пока он пробирался через отступающую толпу, он услышал, как сзади кто-то стремительно скачет на лошади, догоняя его.

Он обернулся и увидел Жанну. Никогда она не напоминала Коренику больше, чем сейчас. Наклонившись далеко вперед, она прильнула к шее коня. Конец древка ее знамени был засунут глубоко под подпругу седла, а само древко крепко зажато ее маленькой рукой. Длинная военная накидка развевалась за ней, хлопая на ветру, как хлыст.

Она узнала Гвальхмая, пролетела мимо, не останавливаясь, и крикнула: «Скорей, скорей! Французы умирают!»

Они почти достигли городских ворот. Плотная группа людей удерживала эту позицию, неуверенно толкаясь, оглядываясь через плечо, как будто враг был близко.

Когда люди увидели Жанну, настроение сразу изменилось. Гвальхмай с гордостью смотрел, как они бросились к ней. Из отступающей толпы получилось почти бесформенное построение, но оно было боевым.

«Англичане вышли из крепости! Они прямо за нами! Возвращайся, дочь Божья!»

Большой конь замедлился, остановился, бока его вздымались. Когда Гвальхмай подбежал, прямо перед ним упал человек, пропитанный красным от плеча до пояса. Его лицо застыло маской.

«Это француз?» «Да, Дева!» – воскликнул кто-то.

«Ах! Никогда я не видела, как проливается французская кровь, но мои волосы встали дыбом! Вперед, люди Орлеана! Следуйте за мной!»

Она даже не оглянулась, чтобы убедиться, следует ли кто-нибудь за ней, хватило ли кому-нибудь смелости. Она вдавила шпоры. Боевой конь бросился на звук пушечного огня. Нерешительная группа воодушевленно ринулась в атаку.

Выше знамя! Пусть ветер развевает его! Всадники с грохотом несутся вслед за ним. Здесь Д’Олон, готовый как зверь защищать свою маленькую подопечную. Рядом появился Д'Алансон с любовью и гневом во взгляде, а рядом с ним брат Жанны Пьер, толкающийся с маленьким четырнадцатилетним Луи де Кутом, который где-то нашел лошадь.

Они проследовали за знаменем, перескакивая через мертвых, и ударили в гущу испуганных англичан, которые выстроились было перед открытыми воротами своей крепости, чтобы преследовать отступавших французов.

Гвальхмай прошел мимо тела, лежавшего на земле. Оно было облито смолой и все еще горело. Это мог быть мужчина, это могла быть женщина. Тело не двигалось.

«Вперед, люди Орлеана!» – ревела толпа и шла вперед, за знаменем. Толпа врезалась в ряды англичан, и роем просочилась через ворота крепости.

Когда Гвальхмай вышел из форта бок о бок с де Ре, оба с мечами, с которых стекала кровь, они увидели Жанну, которая сидела на земле, держа на коленях голову умирающего английского солдата. Она плакала.

«О, баск! У него не было времени исповедоваться! Он всего лишь мальчик! Он просил позвать маму. Почему, во имя Бога, эти люди не возвращаются в свою страну?»

Гвальхмай не знал, что ответить. Он услышал, как де Ре тихо бормочет: «Клянусь поношенной честью бесстыжей синей мыши! Такой, как она, никогда не было! И если кто-нибудь мне скажет, что была, я разорву его на части!»

Гвальхмай промолчал, но в глубине души подумал: «Была только одна. Моя прекрасная потерянная любовь плакала бы так же. Встретимся ли мы когда-нибудь снова?»

Потрогав лоб юноши, который стал холодным, он сказал вслух: «Пойдемте, Орлеанская дева. Пора возвращаться в город. Все кончено». Он нежно взял ее за руку.

Это был первый раз, когда ее назвали так. К утру армия определилась, от кого она будет принимать будущие приказы.

21

Наконец-то, Кореника!

В дубраве Реймса, у реки

В веселом танце мотыльки,

Как россыпь королевских лилий,

Над флагом Франции кружили. Песни Хуона

Жанна ходила по комнате, нетерпеливо похлопывая себя по бедру рукой в перчатке, и диктовала вызов английскому королю и его регенту. Гвальхмай гордился этой крестьянской девушкой, которая прекрасно справлялась с любым делом. Его восхищение росло с каждым словом, и он был особенно рад видеть, что даже в этот критический час она помнила данное ему обещание.

«Герцог Бедфорд, Дева умоляет вас не уничтожать себя. Если вы примете ее условия, вы вместе с ней сможете отправиться туда, где французы совершат самое прекрасное деяние из тех, что были сделаны во славу христианского мира.

Но если вы не поверите этому посланию Бога и Девы, тогда мы будем бить вас везде, где только встретим! Мы поднимем такой боевой клич, которого не слышали тысячу лет».

«Итак», – сказала она, сердечно похлопывая Гвальхмая по плечу, – «это лучшее, что я могу сделать для вас сейчас, не раскрывая вашего секрета англичанам». Она улыбнулась ему. «Мы еще найдем для вас корабли. Не волнуйтесь, герцог Филипп позже тоже все узнает. Если он проявит интерес, мы расскажем ему больше после того, как выгоним англичан. А теперь найдите мне лучника, баск».

Робер, самый ранний знакомец Гвальхмая, был рад, что выбрали именно его. Он столкнул с колен трактирную шлюху, поспешно допил кружку и, пока они шагали из гостиницы «Зеленый плащ» в штаб, застенчиво признался: «Когда мы с моим хозяином сопровождали ее сюда из Вокулёра, мы думали прикончить ее. Уж очень опасно было рядом с ней: враг был предупрежден, и ее искали повсюду. Надо было пройти 300 миль по вражеской территории, и везде вооруженные банды! Мы сами не верили, что сможем пробраться.

Но потом она выросла в наших глазах. Такая терпеливая, никогда не жалуется, всегда уверенная в себе. Она вдруг стала нашей любимой сестренкой».

Жанна, Робер и Гвальхмай подошли к щитам, которые были установлены, чтобы прикрыть Орлеанскую сторону сломанного моста. Они подняли белый флаг и вышли на открытое место для переговоров. Жанна плотно обернула свиток вокруг стрелы и завязала его ниткой. Робер направил стрелу высоко, и когда она упала за стеной монастыря августинцев, которую укрепили англичане, Жанна крикнула: «Посмотрите сообщение!»

«Слушайте, все вы! Трепещите!» – глумливо передразнил ее солдат. «Новости от арманьякской шлюхи!»

Жанна побледнела, затем покраснела. Она возмущенно крикнула: «Вы лжете! Мне жаль души всех вас!» Солдат плюнул на ее письмо и бросил его в реку.

Робер увидел слезы на ее глазах, когда она отвернулась от стыда. Он не понял слов англичанина и схватил Гвальхмая за руку железной хваткой. «Что он сказал ей? Что он сказал?»

Гвальхмай повторил злые слова солдата. «Я точно знаю, кто это был», – проскрипел зубами лучник. Не обращая внимания на стрелы, которые гудели вокруг, Робер вышел из-за щита. Он тщательно прицелился, и вопль противника засвидетельствовал его меткость.

«Больше он смеяться не будет!» – сказал человек, который однажды собирался ее убить. Они вернулись в безопасное место, понимая, что разум и дипломатия потерпели неудачу, и что теперь только сила оружия решит исход.

На следующее утро знамя отправилось в бой через Бургундские ворота. Гвальхмай чувствовал себя эльфом, глядя на знамя, наступавшее на монастырь августинцев, который выделялся на фоне яркого огня злобных лающих пушек. Монастырь надо было взять прежде, чем можно будет атаковать главную цель – крепость Турель.

Жанна высоко подняла знамя, не доверяя его никому. Ее лицо сияло уверенностью в грядущей победе. Гвальхмаю казалось, что часть этого сияния отражается на шелковой ткани. Знамя мерцало как живое существо, когда оно двигалось по наспех построенному мостику из лодок, скрепленных вместе под огнем англичан.

Знамя блестело и рябило. С грохотом съехав с моста, де Ре и седой партизанский капитан Ла Гир опустили копья, чтобы защитить Жанну. Она пришпорила лошадь, и все трое двинулись на англичан, выстроившихся рядами перед стенами монастыря.

Гвальхмай, находившийся рядом под командованием де Ре, увидел, как она повернулась в седле и махнула им всем: «Во имя Господа, вперед! Смело вперед!»

Пули и стрелы пробивали ткань и гремели на броне. Несколько жителей города упали. Натиск нетренированного ополчения дрогнул.

Гвальхмай не мог сдерживаться, когда она была в опасности и почти без поддержки. Он вырвался из строя.

«Держите позицию, баск!» – рявкнул Д’Олон.

«Вы любите ее как дочь, интендант? Тогда поскакали! Ей нужна помощь!»

Испанец из отряда де Ре усмехнулся: «Ты храбр, баск, но и те, кто храбрее тебя, подчиняются приказам!»

«Тогда иди со мной! Посмотрим, кто сегодня самый храбрый!» Получивший вызов испанец схватил Гвальхмая за руку, и они вместе бросились вперед, туда, где высоченный англичанин, стоя у входа с двуручным палашом, прикрывал отступление гарнизона внутрь.

К этому времени Жанна и де Ре попали под беспощадный огонь. Де Ре толкнул ее себе за спину и принял основной удар стрел на свою превосходную броню. В авангарде ни Гвальхмай, ни испанец не могли прорваться к входу. Вдруг их противник пошатнулся и упал. Это мастер Жан выступил со своей кулевриной.

Гвальхмай ринулся внутрь вместе с испанцем, рубя тех, кто изо всех сил пытался закрыть ворота. В ворота проскакала Жанна, которая раздавала англичанам тяжелые удары плоской стороной меча. Рядом с ней жестоко рубился де Ре, не давая пощады даже тем, кто бросил оружие. Толпа горожан, вооруженная топорами, алебардами и ножами, вместе с регулярными войсками ворвалась в ворота. Вскоре монастырь снова принадлежал Франции.

На следующее утро был объявлен штурм Турели – крепости с башнями над мостом, но около полудня штурм захлебнулся. Тогда у стены заколыхалось знамя, рваное, потертое и простреленное, но гордое и вызывающее. Жанна высоко подняла его, засмеялась и призвала солдат за собой.

Она вскочила на штурмовую лестницу и поднялась на несколько ступеней. Вместе со знаменем верхняя часть ее тела исчезла в дыму. Английские мушкеты повернулись, чтобы встретить их. Из каждого жерла вырвалось железное проклятие.

Знамя закачалось и упало. Жанна упала вместе с ним, накрытая его складками, как саваном. Длинная стрела, пущенная мощной рукой лучника, вошла в ее наплечник, пробив насквозь броню и тело.

Гвальхмай и Д’Олон были ближе всего. Они аккуратно подняли ее под градом лучных и арбалетных стрел и вытащили за пределы досягаемости англичан. Кончик стрелы выходил из ее спины на ширину ладони.

Она была в сознании. Пока Д’Олон отрезал наконечник стрелы, чтобы вытащить древко, Гвальхмай обратился: «Дева, позвольте мне вылечить вашу рану. У меня под рукой совершенное лекарство».

Он показал ей кольцо Мерлина и попытался коснуться ее плеча. Она увидела его странную резьбу и сжалась.

«Это похоже на колдовство. Я не хочу иметь дело с колдовством!»

«Тогда позвольте мне спеть», – мягко настаивал он. «Я знаю песню, которая лечит раны. Я возьму барабан и залечу вашу рану, как делают медики моей страны».

«Никаких заклинаний, никакого колдовства, никакой магии». Она разрешила помазать рану оливковым маслом и легла отдохнуть до вечера. К тому времени битва затихла. Слабая и уставшая, Жанна снова заняла свое место, поддерживая себя посохом.

Четыре раза французы пытались штурмовать крепость. В Орлеане уже зажигали огни. Подошел Дюнуа, генерал-капитан города.

«Дева, сегодня надежды на победу нет. Даже через месяц эту крепость вряд ли можно будет захватить».

«Прошу вас, подождите еще немного! Отбросьте сомнения! Позвольте мне немного помолиться. Баск, охраняй мое знамя».

Она опустилась на колени и закрыла лицо руками, как не раз делала Кореника. Кому она молится, спросил он себя.

Не дожидаясь, трубач Дюнуа подал сигнал к отступлению. Она подняла голову, но продолжила молитву. Одни солдаты остановились, другие стали возвращаться; англичане разразились довольным «ура».

Д’Олон схватил Гвальхмая за плечо. «Мужество наших людей все еще велико, но, если англичане сделают вылазку, они могут захватить знамя. Это будет смертельным ударом для нас. Если я подойду к подножию стены и еще раз призову наши войска на штурм, вы последуете за мной с орифламмой?»

Гвальхмай кивнул: «Да!»

Они спрыгнули в сухую канаву. Когда они с трудом поднялись на другую сторону, Жанна увидела, как развевается знамя. Она подбежала и схватила его конец, не понимая, что происходит.

«Эй! Мое знамя! Баск! Ты же обещал!»

Узнав его, она спрыгнула в канаву и сама приняла знамя. Толпа французов и шотландцев вливалась в ров и переваливалась через него, следуя за ней.

«Смотри! Смотри, пока конец моего знамени не коснется стены!»

«Дева! Он уже касается ее!»

«Тогда войди, во имя царя небесного! Город твой! Турель падет!»

Гвальхмай, отставший в атаке, видел ее стоящей во славе. Знамя пылало мистическим светом. Во всей точности повторялась сцена, которую он лицезрел в огненном опале кольца Мерлина.

Там была разрушенная крепостная стена. Там была пылающая пушка, огонь, дым и смерть; там впереди была стройная, прямая спина знаменосца. Но о том, кто это, он знал не больше, чем когда-то давно на смертном одре своей любви.

«Гласдейл! Храбрый капитан! Поклонись царю небесному! Ты назвал меня блудницей, но я пожалею твою душу!»

К ночи все было кончено. Гласдейл был мертв, Турель пала, Орлеан был освобожден, и каждый колокол в городе звонил.

Годы спустя, когда Гвальхмай вспоминал эти события, его мысли не задерживались на короткой военной кампании. После освобождения Орлеана армия Девы шла от победы к победе. Что поразило его больше всего, это мистические изменения, которые он и только он один наблюдал на знамени. Город за городом сдавался французам в результате осады или капитуляции. Англичане выходили, чтобы дать бой в Божанси, а затем еще раз в Пате, и оба раза были разгромлены в открытом бою, после чего других попыток не делали. И после каждого триумфа Гвальхмай видел, как на знамени загорается новая лилия, и когда гордый Реймс открыл ворота для коронации дофина Карла, знамя сияло полностью, как он впервые увидел его, но, он знал это с уверенностью, сияло оно не для Карла.

Знамя, засиявшее однажды на глазах Гвальхмая, так и осталось для него сияющим. Он расценил это чудо как новый неожиданный дар проницательности, подаренный ему кольцом. Никто другой не замечал этого. Он запретил себе рассказывать об этом даже Жанне.

Радость! Успех! Прекрасный апогей коронации. Жанна стояла в белых доспехах, держа в одной руке знамя, а в другой обнаженный меч, дерзкий, гордый, все еще готовый до самой смерти защищать запятнанную честь ее слабого короля.

Под мерцающими складками, истертыми, потрепанными в бою, она опустилась на колени, чтобы обнять Карла.

«Мой благородный Дофин! Наконец, Вы мой король!»

Слезы гордости текли из глаз Гвальхмая; он знал, что именно Жанне толпа кричала: «Славься!», хотя, если бы Жанне это сказали, она бы не поверила.

И вот, можно идти на Париж! Однако было уже поздно. Все еще веря лжи своих советников, король тянул время. В конце концов, он дал разрешение армии выдвигаться. Но тут оказалось, что перемирие между королем, регентом Англии лордом Бедфордом и герцогом бургундским Филиппом, чьи земли были больше, чем у двух других, и чья ненависть к Карлу также была сильнее, было использовано для того, чтобы сделать Париж самым неприступным городом в Европе.

Маршируя под гордым знаменем, которое еще не знало поражений, армия Жанны вышла из Реймса. Во главе ее стояли верные капитаны Ла Гир, Д'Алансон, Дюнуа, де Ре. За ними шли бдительные стражи Д’Олон и Гвальхмай, которые никогда далеко не отлучались от яркой фигурки, державшей знамя.

Архиепископ Реймса какое-то время сопровождал их. Гвальхмай услышал, как он спросил: «Жанна, где, по вашему мнению, вы умрете?»

Она была в необычайно мрачном настроении. Моральный дух армии падал. Люди были плохо вооружены, денежное довольствие задерживалось, солдаты часто голодали. Все это, естественно, отражалось на настроении командиров.

«Где будет угодно Господу. Мне не ведомы ни час, ни место. Если Господь захочет, я могу сейчас же сложить оружие и вернуться к отцу с матерью, которые будут рады видеть меня».

Гвальхмай, чье ухо улавливало все нюансы ее голоса, столь смущающе знакомого для него, видел, что на этот раз ее охватила редкая грусть.

В тот момент они проходили по дороге, обе стороны которой были обсажены ломбардскими тополями. И, как будто ее слова были сигналом, огромная трепещущая стая бабочек свалилась на головы марширующих солдат, словно падающие листья. Бабочки кружились и танцевали, следуя за флажками и вымпелами. Это был рой живой красоты, мечущийся волнистыми струями в лучах солнца, пробивающегося сквозь ветви деревьев.

Гвальхмай вздрогнул. Он услышал кристально чистое, незабываемо ностальгическое, далекое во времени или расстоянии, пение серебряного охотничьего рожка, которое он когда-то слышал в Эльвероне. Он осторожно огляделся, бросив быстрый взгляд на тех, кто шагал рядом с ним. Похоже, никто кроме него не слышал нисходящих нот.

Такие яркие, такие счастливые ноты снова поднялись, чтобы бросить вызов судьбе. Гвальхмай понял, что это был сигнал к сбору всех фей и эльфов, последнее великое собрание для окончательного перелета с Земли на Астофар, а еще он понял, что это было прощание.

Кто-нибудь еще слышал? Бабочки взлетели и соединились вокруг знамени, словно благословляя его. Они роились вокруг, не касаясь друг друга или Жанны, которая держала флаг, потому что прикосновение к ее стальным доспехам для них означало страшную смерть. Они собрались, словно крылатые королевские лилии, и Жанна в центре этого круга откинулась на спинку седла, любовалась ими и смеялась, запрокинув голову назад. Гвальхмай с грустью вспомнил, что так же смеялась и его потерянная любовь. Глядя на Жанну в эти недолгие минуты, он видел не солдата, а юную девушку, счастливую под летним солнцем.

Снова прозвучал восходящий серебристый звук, и вместе с ним поднялся рой, все выше, до верхушек деревьев и еще выше. Вихревое облако взлетело, превратилось в шар серебристых мошек, в блестящую точку, все еще различимую напряженным глазом, и наконец, исчезло навсегда на длинной небесной дороге к более приветливой звезде.

Но не все! Один бледно-зеленый мотылек все еще сидел на накидке Гвальхмая, явно считая это место безопасным. Он открывал и закрывал изуродованные, рваные крылья, хитро поглядывая на него глазами, похожими на драгоценные камушки. У этого отбившегося парня был какой-то беспечный, нахальный вид, от алых усиков до крошечных тонких ножек. Гвальхмай нисколько не сомневался в том, кто это.

«Мой верный, веселый менестрель, храбрый друг! Помоги мне защитить моего дорогого, мужественного командира, кем бы она ни была».

Мотылек согнул ноги и прыгнул вверх. Он пронесся перед глазами Гвальхмая и устремился к знамени, опустился на позолоченное острие древка и так и поехал.

Отряд зашагал веселее. Увиденное было для них признаком победы. На Париж!

У каждого зенита есть надир. С вершины холма есть только один путь – вниз. Надолго отложенное наступление на Париж было началом спуска, а его конец был предречен.

«Я ничего не боюсь, кроме предательства!» Под стенами Парижа Гвальхмай узнал, насколько верны были эти слова. Тоскливая осада затянулась: ни припасов, ни подкреплений. Долгими ночами люди дезертировали, прекрасно понимая, что лизоблюды при дворе вертели королем в своих интересах, а надежда гибла. Наконец, Жанна решилась больше не откладывать штурма.

Обнаружив, что никто не потрудился промерить ров у ворот Сен-Дени, она, как хороший командир, пошла сама. Она взяла с собой только Робера, который должен был нести знамя. Они пересекли внешнюю сухую канаву и сразу же попали под огонь. Она воскликнула: «Предайтесь Иисусу!» и опустила копье в ров с водой.

В этот момент, английский лучник, такой же хладнокровный и целеустремленный, как она, вытащил свой лук. Первая стрела прибила ногу Робера к земле. Крича от боли, он поднял забрало, чтобы взглянуть на рану, и умер, сраженный стрелой в глаз. Знамя упало.

Третья, точно нацеленная стрела пронзила бедро Жанны. Она бросилась назад, в сомнительное убежище канавы и скатилась на дно.

Гвальхмай услышал рядом с собой задушенный крик боли. «Мой ангел!» – Жиль де Ре оттолкнул его в сторону, пробежал через линию огня, бросился в канаву и прикрыл боевую подругу и командира своим телом.

Сразу же на них сосредоточился убийственный огонь. Гвальхмай слышал, как пули стучат по крепкой броне де Ре и с визгом рикошетят во все стороны. Было невозможно пошевелиться. Яростная битва продолжалась, и со стен города сыпался такой град огня, что никто не смог бы добраться до них и выжить.

Они зарылись в берег канавы, дюйм за мучительным дюймом. Весь день и весь вечер отчаявшиеся друзья Жанны слышали ее доблестный, наполненный болью голос, которым она ободряла их, призывая: «Вперед! Пусть вера ведет вас! Город будет вашим!»

На закате чистый голос стал слабеть, но слова оставались прежними. После наступления темноты Гвальхмай, Д’Олон и де Гокур, почти ослепшие от слез, пробились через тела убитых и помогли де Ре, у которого были только незначительные раны, принести ее в лагерь.

Де Ре ушел, опираясь на плечо де Гокура, чтобы перевязать раны. Д’Олон поспешил за лекарем. Гвальхмай вынул стрелу, как делал это раньше в Жаржо. Де Ре не посмел сделать это, чтобы Жанна не истекла кровью. Гвальхмай оглянулся. Рядом никого не было.

Жанна не показывала признаков боли, она была без сознания от потери крови и шока. Гвальхмай коснулся раны кольцом Мерлина. Поток крови сразу иссяк до нескольких медленных капель. Он перевязал рану. Даже в неуверенном свете единственного мерцающего факела была заметна ее восковая бледность.

Он убрал густые темные волосы с холодного влажного лба. Его сердце разрывалось. Какое мучительное сходство!

Он поднял тяжелую прядь ее волос. Они проскользнули сквозь его дрожащие пальцы, когда он поднес их к губам, вспоминая тот восторг, который испытывал, видя, как эти волосы вызывающе развеваются на ветру.

Свет факела поблескивал на ее тоненьких золотых колечках. Они были ее единственными украшениями. Ее главными сокровищами. Как часто он видел, как она смотрит на них, целует их, перед тем, как идти на бой. Гвальхмаю как-то говорили, что эти кольца были подарками от матери и брата, и что на них были выгравированы имена святых.

Он вспомнил, как Кореника говорила ему, что через века по золоту он узнает ее.

Он вздохнул. «Моя драгоценная, любимая, потерянная! Я смотрю на эту странную, смелую девушку и вижу тебя!»

От его нежного прикосновения Жанна тихонько застонала. Ее глаза остались закрытыми, однако ее лицо повернулось к нему, и губы пошевелились.

«О, дорогой мой! Разве для этого мы говорили о любви на лебедином озере?»

Гвальхмай не мог поверить своим ушам. «Кореника! Ты ли это?»

«Ненадолго, мой дорогой! Только пока она спит. У нашей внучки такая сильная воля! Я никогда не могла ею управлять, могла только дать ей немного утешения и совета. Есть другие, которые направляют ее; они делают это лучше, чем могла бы я».

«Ты все еще любишь меня? Я думал, что твоя любовь умерла. Разве ты не забыла надолго обо мне?»

«Я присматривала за тобой глазами твоего товарища, самурая Хансиро! Тебе не казалось странным, что он прошел за тобой полмира, охраняя тебя во всем этом безумии убийства в стольких войнах?

Это было то, что разделяло нас. Ты не узнал бы меня, пока ты пытался умереть. Ты ни о чем не подозревал, мой единственный?

Не отчаивайся. Конец твоего странствия близок. Мой путь закончится с твоим, и тогда мы будем вместе. Разве ты не понял, что это я привела тебя сюда?»

«Ах, Кореника! Я был так уверен вначале, что она – это ты. С тех пор я увидел в ней так много мелочей, которые запомнил о тебе. Как она может быть настолько похожа на тебя, когда ты была Никки, и не быть снова тобой? Я не смогу этого вынести, если вы двое не будете единой!»

Глаза Жанны были по-прежнему закрыты, а губы улыбались. Знакомая, долгожданная улыбка!

«Неужели ты не догадался, мой дорогой, мой единственный муж? Отсчитай время назад на много поколений. Мать матери ее матери и многих других матерей до этого была дочерью твоего сына!

Я никогда не рассказывала тебе о том, что увидела в кристалле провидицы. Она знала, что произошло с момента нашей встречи, и показала мне, что нам предстояло. В конце видения, она показала мне девушку на коне, одетую в чистую яркую сталь, без герба и эмблемы. У нее было мое лицо, но я знала, что это не я.

Я видела, как она приближается к своей судьбе и вечной славе, и я видела в ней осознание этого и многое другое. Я увидела в ней что-то от себя и что-то от тебя. Тогда я поняла, что мы встретились не случайно.

Ах, Гвальхмай, ты видел мою богиню и любишь ее. Я никогда не видела твоего Бога, но теперь язнаю, что он живет, и я тоже люблю его.

Не может быть, чтобы мир вращался бесцельно, без направляющего плана. Все наши разлуки, боль и долгое ожидание стоили того, чтобы стать предками такой девушки!»

«Да! О да, Кореника! Я гляжу на нее с таким восхищением, с такой гордостью! И она такая, как ты. Неудивительно, что я решил, будто это ты вернулась!»

«Мне сказали, что скоро мы будем вместе, и больше никогда не расстанемся. Мы были лишь частичками чрезвычайно сложного замысла. Я знаю это сейчас, и ты тоже должен знать.

Я видела небольшую часть этого плана в кристалле. Он был настолько далеко идущим и божественным, что это потрясло меня, и я не могла рассказать тебе о нем, чтобы знание плана каким-либо образом не привело к его провалу.

Тогда я узнала, почему мы оба родились для этой любви, и ощутила радость и гордость оттого, что мы были избраны. Но и горе было смешано с этой радостью, потому что мне показали, какой будет из-за нас ее судьба.

Сюда идут, мой дорогой. Я должна прощаться. Ахуни-и сказала мне, что нам надо вернуться туда, откуда началось наше долгое странствие, к тому месту льда и огня. Мы поедем туда вместе, когда здесь все закончится, я обещаю. Это будет скоро. Будь терпелив и держи меня, всегда держи меня в своем сердце!»

Жанна-Кореника замолчала. Подошли Д’Олон и де Гокур с обеспокоенными лицами, за ними последовал запыхавшийся лекарь с тяжелой сумкой, который вопросительно посмотрел на Гвальхмая при виде перевязанной раны.

Гвальхмай приложил палец к губам. Он улыбался. «Тсс! Несите ее осторожно. Все уже сделано, она спит».

Его слова звучали легко и беззаботно, но душа его плакала, потому что теперь он точно знал, что Кореника ушла.

Категорические приказы короля, пребывавшего в безопасности его двора в Санлисе, сняли осаду Парижа. Голодная армия была только рада разойтись по домам, не задумываясь о следующих бесцельных месяцах.

Де Ре, возведенный в звание маршала Франции, покинул удушливую атмосферу двора в глубоком негодовании. Увольняя Гвальхмая из своего отряда, он спросил: «Примете ли вы теперь постоянное место в гвардии Девы, пока я не призову вас снова?»

«Конечно, с удовольствием!» Так Д’Олон и Гвальхмай стали близкими спутниками Жанны, пока она следовала за компанией короля из замка в замок, как домашняя собачка, в праздности и отчаянии.

И знамя лежало без дела, собирая пыль.

От Ги де Лаваля его уважаемой бабушке, вдове Дюгеклен:

«Дорогая бабушка!

Целую вашу руку. Многое произошло с тех пор, как мы вернулись в Санлис. Деве было приятно, что вам понравилось золотое колечко, которое она вам послала. Она просила меня передать, что была бы счастливее, если бы кольцо было получше.

Думаю, вы бы выше оценили эту драгоценность, если знали, что кольцо подарил ей брат. Оно с ее собственной руки. У нее есть еще одно, но это ее единственные драгоценности.

Когда я рассказал ей, что вы написали, что до нее во Франции было 9 героев, а теперь их стало 10, она была очень тронута. Она сняла кольцо, не имея ничего более ценного, и велела: “Отправь его”. Она такая импульсивная.

Вы помните, я писал вам, как Компьен был возвращен королю и как с тех пор он находится под пушками бургундцев? Герцог Филипп очень рассержен сопротивлением своего потерянного города. Говорят, он поклялся, что, если город не сдастся немедленно, никто в нем старше 7 лет не останется в живых, как только город будет взят.

Дева была глубоко обеспокоена. Король отказался предоставить ей деньги и солдат для помощи городу. Он надеется на бескровный мир с Бургундией. Увы, это был бы мир, которым наслаждается мышь после того, как кошка ею пообедала.

Во всяком случае, Дева покинула двор без согласия и поддержки короля, с какой целью, мы можем только догадываться. Она взяла с собой только гвардию. Старый верный Д’Олон, ее духовник Паскерель, двое ее братьев и тот странный седовласый человек, о котором я вам говорил, с таким мрачным и молодым лицом.

О последнем я мог бы догадаться. Он следует за ней как тень. Многие из нас боятся его. Некоторые говорят, что он, должно быть, влюблен в нее.

Уходя, она сказала, что хотела бы покататься в свое удовольствие. Я не знаю, правда ли это, но она не вернулась.

Написано в Санлисе, в третий день апреля, в год Господа нашего 1430».

«Слушайте меня! Довольно! Я собираюсь помочь моим хорошим друзьям в Компьене. Кто любит меня, следуйте за мной!»

Так ее знамя взметнулось в последний раз. Оно взлетело над ее палаткой в Ланьи, где к ней присоединились многие, кто ее любил. Прибыли шотландцы, каталонцы, итальянцы и французы. Они не просили ничего, кроме того, чтобы их повел в бой человек, которому они могут доверять.

Знамя затрепетало над движущейся колонной, марширующей на Компьен, и, как добрый знак, Гвальхмай заметил то, что уже видел, когда большая армия шла из Реймса на Париж. Зеленый мотылек опустился на флагшток, чтобы немножко прокатиться, покружить вокруг его головы, а затем исчезнуть.

«Ты все еще со мной, маленький эльф? Принеси удачу тому, кого я люблю, и ты сделаешь меня счастливым».

Он погладил рукоять меча. Утром Жанна вызвала его в качестве дежурного офицера, чтобы принять порядок дня. Она выглядела задумчивой и серьезной. Взяв со стола любимый меч, она сказала: «Баск, возьмите этот меч из Фьербуа и идите в бой с ним. Взамен я возьму ваш. С вами он будет в большей безопасности, когда я попаду в руки англичан».

Гвальхмай был в ужасе. «Бог не потерпит, Дева, чтобы такое случилось!»

«Это случится, в этом нет сомнений. Мои голоса объявили, что меня возьмут в плен в день святого Иоанна. Они никогда не лгут».

«Тогда отложите кампанию, прошу вас, пока этот день не пройдет!»

Она слабо улыбнулась. «Это не поможет. Я должна выполнить свой долг, в этом моя судьба. Они говорят, хотя и не объясняют, что это необходимо для того, чтобы впоследствии была одержана великая победа. То, что случится со мной, не имеет значения. Это то, для чего я родилась».

«Вы не просили своих святых заступиться за вас, чтобы вас пощадили?»

Жанна помедлила, затем медленно ответила: «Все, что я просила, это умереть быстро и не страдать долго. Мне обещали, что так и будет. А потом я буду с ними в раю».

Когда колонна вышла, меч Дюрандаль висел у Гвальхмая на боку. Легенда гласила, что Карл Мартелл сражался этим мечом против сарацин в Пуатье задолго до того, как он попал к Роланду. Гвальхмай не знал, правда ли это. Но он был уверен, что два героя согрели его рукоять, и один из них ехал сейчас перед ним по дороге в Компьен.

Он благоговейно поднял клинок и поцеловал крест рукояти. Его взгляд упал на кольцо Мерлина. Оно было холодным. Это означало, что в предстоящем сражении сам он не был в опасности. В один миг, он принял решение.

Двинув лошадь вперед, он протолкался меж двух братьев Жанны и протянул кольцо Пьеру.

«Я заметил, что у вашей сестры осталось только одно кольцо. Если бы я предложил ей другое, на память или в знак любви, которую, как вы знаете, я к ней испытываю, она бы его не приняла. Она боится колдовства и – я должен быть честен с вами – у этого кольца есть определенные магические свойства, которые были бы ей очень полезны, если она попадет в беду. В случае опасности, кольцо на пальце становится горячим. Еще оно открывает двери и снимает цепи. Если этот подарок придет от вас, может быть, она примет его».

«А почему вы не оставите его себе?»

Пока Гвальхмай искал ответ в своей душе, он тоже услышал Голос. Он звучал как золотой колокольчик. Чувство глубокого покоя охватило его. «Мне оно больше не нужно. Оно никогда мне больше не понадобится».

Утром 22 мая, когда Дева привела свою небольшую армию в Компьен, прорвав бургундские линии в самом слабом месте, Гвальхмай, который ехал рядом с ней, чтобы защитить ее, увидел, что у нее было по кольцу на каждой руке.

Судьба постигла их, как и было предсказано, в день св. Иоанна. Когда 500 человек, которых Жанна вывела из города с целью уничтожить вражеский склад, возвращались обратно, они внезапно столкнулись с огромными силами противника, брошенными на перехват.

Яростно преследуемые со всех сторон, смешавшись с врагом, ее воины бились почти до самых городских ворот. Гвальхмай отбил множество копий, нацеленных на Жанну, действуя в качестве арьергарда.

«Делай дело, и мы их побьем! Повернись! Отбивай! Мы победим!»

Алый с золотом плащ и развевающееся знамя делали ее главной целью атаки. Вдруг Гвальхмай с ужасом увидел, как поднимается мост Компьена. Одновременно опустившаяся решетка спасла город, но не оставила арьергарду никаких шансов на спасение.

Дева сражалась за свою жизнь. Сверкающий меч поднимался и падал, бил шлемы, шеи и поднятые руки.

«Я никогда никого не убью!» – поклялась она и держала эту клятву. Гвальхмай видел, что даже сейчас, в отчаянном положении, она била не лезвием, а плоской стороной клинка. Несмотря на это, ее сильная молодая рука все еще была способна выбить человека из седла. Он видел бегущих лошадей и их всадников, без сознания лежащих на земле.

Он сражался, пытаясь пробиться к ней. Д’Олон был сбит с коня и схвачен в плен, оставшись верным до конца; ее брат Жан без сознания, а Пьер завяз в извивающемся клубке людей. Гвальхмай мечом почти прорубил себе дорогу до нее. Слишком поздно он заметил всадника, размахивающего одним из тех тяжелых свинцовых молотов, которые использовали главным образом воины-монахи, потому что их правила запрещали проливать кровь.

Он вскинул Дюрандаль, чтобы отбить удар. Меч отлетел, как перышко, и огромный вес обрушился на его правый бок. Ребра треснули, раскололись, и Гвальхмай упал.

Угасающим взглядом он увидел, как пикардийский лучник ухватил ее накидку и сдернул Деву с коня. Знамя заполнило небо над ним. На мгновение вся его ткань засияла во славе, его созвездие королевских лилий превратилось в блестящие метеоры, которые мчались на него, ослепляя светом. Край знамени коснулся земли, и шелковое чудо погасло. Это была уже не орифламма, а просто кусок ткани, который махнул его по лицу.

Последним усилием он попытался схватить и удержать его край. Он успел только прижать его к губам, а затем темнота ночи опустилась на него, а знамя и тот, кто нес его с такой гордостью, исчезли с его горизонта.

22

На помощь Деве!

Дофин уж коронован,

Одержаны победы.

Что Голоса велели -

Все ею свершено.

Что ж смолкли барабаны и трубы онемели,

И армии спасительной поступь не слышна?

Чтоб Франция свободной была на самом деле,

Ужели Гефсимания новая нужна? Песни Хуона

В августе того же ужасного года Жиль де Ре, маршал Франции, посетил в Компьене Гвальхмая, комиссованного из армии по болезни. Город все еще был осажден, однако под покровом темноты в него можно было проникнуть.

Он сидел в комнате Гвальхмая и угрюмо смотрел на бывшего сподвижника.

«Я пришел сюда, чтобы убить этого негодяя Флави за то, что он закрыл ворота, но сначала я хотел увидеть вас. Когда командир гарнизона отдал приказ, какие слова он произнес? Вам это показалось предательством?»

Ребра Гвальхмая хорошо срослись, но ему все еще было больно дышать и говорить. Он задавался вопросом, будет ли он снова таким, как раньше. Он ответил медленно и осторожно.

«Я не слышал приказа, милорд маршал. Я был за стенами, рядом с Девой, когда ворота закрылись».

«Вы видели, как ее схватили? Вы были там? Вы были с ней, и вы все еще живы?»

Лицо де Ре побагровело. Его голос клокотал от гнева. Он навис над Гвальхмаем, который беспомощно сидел в кресле. Кулаки маршала сжались, он дрожал от бессильной ярости. Постепенно он заставил себя успокоиться и сел, сжав зубы и тяжело дыша.

Гвальхмай ждал. «Милорд, я тоже ее люблю». По законам рыцарства, теперь, когда Дева оказалась в плену, барон снова стал его сеньором. Де Ре обладал над ним правами высшего и низшего суда и даже в Компьене мог казнить его. Феодализм, хотя и отмирал, еще не умер.

Гвальхмая удивило, что этот человек, печально известный беспощадностью, может умерить темперамент, если захочет.

«Извините, Лэглон. Я знаю, вы ее любите. Простите за опрометчивые слова. Я был слеп от гнева. Если бы вы могли что-то сделать, конечно, вы бы сделали все, что надо. Кстати, глядя на ваши впалые щеки, огромные глаза и узкий длинный клюв… Вы сейчас похожи на орла больше, чем когда-либо. Тот, кто вас так назвал, был прав».

«Это римский нос, милорд, и он может отличить предательство. Здесь предательства не было. Если бы Флави не приказал закрыть ворота, город был бы захвачен, и вся самоотверженность Девы оказалась бы напрасной. Она никогда не согласилась бы на это. Она любит город, она освободила его однажды. Компьен не сдастся сейчас, город помнит ее».

«Вы слышали, что Дева дважды пыталась прийти на помощь Компьену?»

Гвальхмай покачал головой. Он растеряно глядел на маршала. «Но она в плену… Она сбежала?» – его лицо озарилось надеждой.

Де Ре покачал головой. «Ее отвезли в замок Болье, где она сделала первую попытку. Мои шпионы узнали, что ей каким-то образом удалось открыть дверь или, возможно, она не была заперта».

Гвальхмай вздрогнул. Он весь превратился в слух.

«Она выскользнула, и ей удалось запереть охранников в их комнате, но ее схватил привратник. После этого ее держали в более суровом месте, пока не отправили в замок Боревуар. Именно там она услышала об угрозе Филиппа.

Она сказала потом, что, для того чтобы помешать ему выполнить угрозу, она умрет там или умрет по дороге в Компьен, если так и должно быть. Ее вывели на стену подышать. Она вырвалась, протиснулась между зубцами и прыгнула. Боже мой, Лэглон, там было 70 футов!»

«Значит, она мертва. Когда я увидел вас, барон, я понял, что у вас печальные новости».

«Нет, не умерла, но она ужасно ушиблась, бедняжка. Можете представить, охранники не могли поверить собственным глазам. Они поспешили вниз и нашли ее живой, и ни одна кость не была сломана. Она не могла стоять, но она ползла, протащила себя вперед на несколько жалких футов в направлении Компьена. Ее подняли и отнесли обратно. С тех пор она в тюрьме. Прошло три дня, прежде чем она приняла пищу».

Одна мысль беспокоила Гвальхмая. «Милорд маршал, вы не знаете, у Девы все еще есть кольца?»

«Я слышал, их забрали у нее бургундцы, которые оставили себе одно на память. Второе отослали епископу Бове, который ведет переговоры о покупке ее англичанами. Должно быть, король ждет, чтобы увидеть, сколько будет предложено, чтобы предложить больше. Пока он еще не пытался выкупить ее».

Его улыбка была мимолетной и горькой. «Ну, Лэглон, мне пора уходить, скоро рассветет. Я буду молиться за ваше здоровье, и я не трону капитана Флави. Он сделал разумный военный ход, но эта девушка стоит многих городов».

С этими словами он ушел, чтобы в темноте выбраться в безопасное место. Гвальхмай откинулся на подушки. Вытеснив все остальные новости, одна жестокая мысль крутилась в его голове. У Жанны больше не было кольца Мерлина. Он не сомневался, что это оно помогло ей. Оно открыло двери и, вероятно, оно же спасло ее от смерти в ее отчаянном прыжке к свободе. С потерей кольца исчезла и единственная надежда на побег из тюрьмы, оставалась только надежда на выкуп или помощь французской армии.

Осада Компьена была снята в конце октября. Де Ре во главе отряда партизан вместе с войском старого волка Ла Гира атаковал большими силами. Бургундцы потерпели кровавое поражение и бежали, преследуемые страшной бандой Ла Гира. Это была бойня, закончившаяся массовой резней.

Де Ре и Гвальхмай прогуливались по крепостной стене, глядя вниз на реку Уаз. Гвальхмай заметил, что эти месяцы сделали мрачного человека еще более угрюмым.

Был мутный серый день, шел холодный дождь. «Плачь, небо! Вой, ветер!» – де Ре мрачно воззвал к природе. «У меня для вас горькие новости, Лэглон, подходящие к погоде».

«Что-то худшее случилось с Девой?»

«Худшее», – он тяжело кивнул. «Вы знали, что она в тюрьме в Руане? Продана за деньги англичанам, как лань мясникам. Да, конечно, вы слышали.

Суд начался. Что за издевательство! У нее даже нет защитника. Результат ясен с самого начала. Они хотят дискредитировать короля, объявив ее ведьмой. Если они смогут доказать, что его трон завоеван колдовством, окажется, что он вовсе не король, а она умрет».

«Я благодарю вас, милорд барон, за то, что нашли время, чтобы сообщить мне. Вы не должны оставаться здесь из-за меня. Вы пропустите сражение».

«Какое сражение?»

«Атаку, милорд! Боже, если бы я мог поехать! Уверен, каждый мужчина и каждый мальчик Франции должны сейчас идти на Руан! Даже король не может отставать сейчас».

Де Ре рассмеялся, но смех прозвучал скорее как рычание. «Не будет атаки на Руан. Король распустил армию. Расходы на ее содержание слишком велики. Он не может позволить себе содержать и королеву, и любовниц с их прелестными тряпками».

«Милорд!» Сердце Гвальхмая готово было выпрыгнуть из груди. «Вы богаты. Вы можете заплатить за нее выкуп? Я готов отдать вам всю оставшуюся жизнь!»

«Слишком поздно. Они не обменяли бы ее на всю Францию. Если они смогут доказать, что она колдунья – а они смогут, ведь против нее 60 судей – она сгорит. Это так просто, Лэглон. Я знаю одно и говорю вам сейчас: если эта девушка сгорит, Бога нет!»

Гвальхмай в ужасе уставился на своего сеньора. Без сомнений, де Ре был совершенно серьезен. У него было лицо человека, который так мучительно страдает, что больше не в силах кричать.

«Тогда остается только одно. Мы должны освободить ее!»

«Вот почему я провел это время с вами. Я готов штурмовать стены ада ради нее! У меня есть еще одна лошадь, с пустым седлом. Вы едете со мной?»

«Если я не поеду, пусть я никогда больше не смогу ездить или ходить!»

Никакая армия не пошла на Руан. Ни слова сочувствия, ни предложения выкупа, ни даже угрозы мести от ее «лучшего принца в христианском мире».

Переодетые де Ре и Гвальхмай в качестве меры предосторожности укрылись в нескольких милях от Руана. Они обнаружили, что сельское население равнодушно к процессу.

Они смогли пройти через ворота города вместе с обычным потоком крестьян и торговцев, пока колеса судебного процесса медленно крутились.

Секретарь суда Маншон, тайно сочувствующий страданиям Жанны, охотно позволил себя подкупить. Он стал снабжать маршала ежедневными отчетами. Поэтому, когда она бросила последний звонкий ультиматум своим мучителям, его текст вскоре оказался в руках двух ее друзей.

«Хорошо подумайте, вы, кто судит меня! Говорю вам воистину, что я послана Богом. Вы подвергаете себя большой опасности. Я знаю, что англичане приговорят меня к смерти, надеясь, когда я умру, получить королевство Франции.

Даже если бы их было на 100 тысяч больше, чем сейчас, им не достанется королевство. Я точно знаю, что все англичане будут изгнаны из Франции, то есть все, кроме тех, кто умрет здесь.

Я пришла, потому что послана Богом. У меня нет здесь своего интереса. Я молю вас, чтобы вы отправили меня обратно к Богу, от которого я пришла».

Де Ре прикрыл глаза рукавом. Он смог справиться с чувствами и положил пергамент на стол. Через мгновение он бросил:

«Все кончено, Лэглон. Ее последняя битва закончилась. Она просит смерти.

Этот заводчик вшей Кошон! Тот жалкий прокурор, который называет себя епископом! Cochon – свинья ^[40] – вот кто он такой! Клянусь, собаки будут пить его кровь, как кровь Иезавели!»

«С ней так плохо обращаются?»

«Маншон говорит, что она не может слушать мессу или принимать причастие. Дверь часовни, когда ее проводят из тюремной камеры в зал суда, всегда закрыта, поэтому она не может даже взглянуть на алтарь. Вы знаете, что она делает? Она смотрит на дверь, преклоняет колени и шепчет: “Я знаю, что мой Господь все еще внутри!”

Хотел бы и я верить, что Господь здесь. Скажите мне, Лэглон, Богу есть дело до нее? Есть ли рай, способный принять эту благородную душу?» Его голос сорвался в вой.

Он метался по комнате. «Есть ли Бог?» Его багровое лицо было искажено яростью. Он сбил кулаки в кровь, молотя ими по стенам. Вдруг он остановился и обернулся.

«Баск, летите в Орлеан, так быстро, как будто вы на самом деле орел. Приведите мне стрелка мастера Жана. Если она должна умереть, то не на костре, клянусь адским огнем! Пусть другие умрут вместе с ней, но она не умрет на костре!»

Пока Гвальхмай был на пути в Орлеан, прошла пасха. Д'Алансон с радостью разрешил взять на время стрелка, которого принял на службу в своем герцогстве, но только в качестве одолжения де Ре. Он не верил в возможность спасения.

Когда Гвальхмай c лотарингцем прибыли, они нашли де Ре в мрачном настроении. Он устало смотрел на последний пергаментный свиток. Был вечер 24 мая. Процесс подходил к концу.

Гвальхмай был потрясен, увидев, как сильно изменился его друг за время его отсутствия. Де Ре так глубоко ушел в свои мысли, сидя у камина, что не замечал, как дымятся подошвы его сапог. Вскоре после отъезда Гвальхмая он сбрил свою знаменитую синюю бороду. Кожа под ней была пепельно-серая, щеки впалые, под глазами были мешки, как будто он провел несколько бессонных ночей. Он выглядел намного старше своих 27 лет.

«Что случилось?» – Гвальхмай боялся услышать ответ.

«Что? Спросите! Я отвечу тремя словами: страдания – трагедия – смерть. Она отреклась. В этом мире нет веры никому, Лэглон. Не то чтобы я виню ее, бедную усталую любовь». Он поспешно добавил: «Горе ее мучителям! Агония ее королю! Ее королю, который ничего не сделал. Клянусь, Карл дорого заплатит за это. Я уберу его с трона!

Но кто посмел бы ее сжечь, если крест, поставленный на клочке пергамента, мог бы это предотвратить? Но, наконец, сдаться! Это невероятно!»

«Крест? Дайте мне посмотреть сообщение!» Гвальхмай поспешно пробежался глазами по отчету Маншона. «Так, три дня назад. Взгляните», – он улыбнулся и вернул пергамент обратно. «Внимательно изучите крестик. Посмотрите, где он поставлен. Маншон, должно быть, сделал точную копию стенограммы.

Она не сдалась. Она выиграла еще одну битву. Ее святые обещали ей избавление через великую победу. Она все еще ждет, когда это обещание сбудется. Она выиграла немного времени для нас, чтобы мы помогли ей.

Крест! Вы забыли, де Ре! Крестик был нашим знаком того, что любое послание, помеченное таким образом, должно считаться ложным, если она когда-нибудь попадет в плен».

Де Ре просиял. На его лице появилось почти одухотворенное выражение. «Я знал, что она неколебима. Когда придет время, она откажется от признания. Тогда они отведут ее на костер, но мы будем там. Если нет другого пути, всегда есть милость ножа».

Он перевернул страницу. Его рука непроизвольно дернулась. Он застыл, лист выпал из его руки. Гвальхмай подхватил листок и прочитал вслух последние несколько строк, которые добавил Маншон:

«Что они собираются сделать, я не знаю, но, если вы хотите чем-то помочь ей, милорд барон, надо действовать быстро. Вязанки хвороста свозят на старую рыночную площадь, и, насколько я знаю, другой казни огнем не предвидится».

Де Ре разорвал письмо в клочья. «Кажется, время пришло. В дорогу! Мы тоже отвезем хворост в Руан».

23

Рыночная площадь Руана

О, нет, не была бы столь жгучей боль,

Когда б кое-кто был горд.

Один лишь есть христианский король,

Что пугается звона шпор.

...Бубенчики медные и золотые,

Рыдайте, звеня,

Память храня,

Как предали ту, кого мы любили. Песни Хуона

За время отсутствия Гвальхмая, де Ре сделал некоторые приготовления. Себе он достал форму и оружие английского пикинёра. Для двух подельников он купил одежду лесорубов, осла, маленькую тележку и достаточно дров, чтобы наполнить ее.

Мастер Жан разобрал свою кулеврину, плотно засунул ствол в одну вязанку дров, а длинную ложу спрятал в другой. Порох, пули, шомпола он завернул в тряпье и спрятал в третьей вязанке.

Замаскировавшись, трое мужчин без труда вошли в Руан как раз перед тем, как ворота закрылись накануне 25 мая.

Город был возбужден. Они нашли гостиницу с конюшней для осла, и сняли комнату наверху, окна которой выходили на Старый рынок. Когда они выглянули из окна, их худшие опасения подтвердились.

Хозяин с удивлением взирал на них. «Где вы были, что ничего не слышали? Должно быть, ваш лес очень далеко. Ведьма взялась за старое. Завтра вы продадите свои дрова».

Когда он ушел, они быстро разворошили связки дров, завернули части мушкета в старую мешковину и переправили все в свою комнату. Де Ре заранее заплатил владельцу гостиницы за недельное проживание дровосеков, объяснив, что был должен им денег и что он рассчитается с ними таким образом. Чтобы было правдоподобнее, он торговался, получил скидку и согласие на частичное возмещение расходов в случае, если казнь случится раньше; в этом случае он настаивал на том, что они должны съехать до истечения недели.

Де Ре надеялся, что все это развеет возможные подозрения хозяина при виде английского пикинера в такой компании. Позже, после того как он якобы доложился в своем подразделении, де Ре вернулся, купил бутылку вина в общей комнате и прошел наверх к своим друзьям. Он думал, что никто не заметит, что он не ушел.

Его надежда была тщетной. Пытаясь не ошибиться и не привлечь внимания, трое заговорщиков сделали и то, и другое, просто оставаясь в своей комнате большую часть дня.

Время летело быстро. На площади была суматоха, прямо напротив гостиницы возводились трибуны. Зная, что это обычное место для тех, кто приезжает поглазеть на казни, де Ре настоял на том, чтобы комната была с хорошим видом как на публику, так и на костер.

Они изучили обстановку из-за закрытых ставней. Мастер Жан положил опору кулеврины на грубый дощатый пол комнаты, установил на ней ложу и закрепил ствол. Направив его на помост, на котором стоял столб с цепями, свисающими сверху и по бокам, он вынул гвоздь из нижней части одной из планок в ставне. Отодвинув планку в сторону, он получал идеальный обзор, оставаясь незаметен с улицы.

Стал понятен секрет феноменальной точности мастера Жана. Другие стрелки приклад своей переносной пушки прижимали рукой к боку или упирали его в грудь. Они направляли орудие приблизительно в направлении противника, закрывали глаза от вспышки на полке, когда загорался запал, и молились об удаче.

У мастера Жана на конце шестифутового ствола торчала маленькая выпуклая точка. Заднего прицела не было, но, поскольку ствол был без раструба, Жан мог целиться, глядя вдоль него. Ствол он крепко прижимал к плечу, а от отдачи его защищала тяжелая шерстяная подушечка.

Стрелок перемещал маленькую точку вдоль рядов сидений, пока она не оказалась на уровне груди того, кто будет стоять на помосте. Он подвигал ее влево-вправо и задумался. Затем выложил отмеренный заряд пороха и 6 небольших свинцовых шариков. Приготовил шомпол, винт для снятия заряда, запальный порох для полки и фитиль для его поджига.

Взяв самый тяжелый свинцовый шарик, Мастер Жан задумчиво взвесил его в руке, рассеянно подбросил и снова поймал; при этом он то и дело посматривал на площадь. Оценивая расстояние, он хмурился.

Де Ре смотрел на него с нетерпением. Стрелок покачал головой и что-то пробормотал себе под нос.

«В чем дело? Слишком далеко для вашей пушки?»

«Боюсь, да, милорд барон, – буркнул лотарингец. – Слишком далеко для точного выстрела. На добрых 50 футов больше обычной дальности».

«Так положите больше пороха!»

«Это не решение. Свинец-то долетит, но разброс будет большим, я могу попасть в толпу».

Де Ре презрительно фыркнул. «Да будет так, если мы выбьем черные души из лорда Бедфорда и свиньи-епископа, этих двух змей! Меня не волнует, кто может пострадать. У нас нет друзей на трибунах».

«Вы не понимаете. Одним выстрелом я могу выпустить несколько пуль. Но из-за разброса эти двое могут и не пострадать, если пули пройдут мимо них, слева или справа. Одной пулей я могу убить любого из них по вашему выбору и навести ужас, чтобы вы попытались спасти ее. Нельзя гарантированно убить сразу двоих, а времени перезарядить не будет. Мы должны будем бежать из гостиницы, как только будет сделан выстрел».

Де Ре растеряно чесал свой бритый подбородок. Гвальхмай поинтересовался: «Мастер Жан, вы сами готовите порох?»

«Конечно! Кому еще я могу это доверить? У меня лучший порох во Франции, лично смешанный из лучших ингредиентов, смоченный чистейшей водой, просушенный, раскатанный, просеянный и отмеренный со скрупулезной точностью. Нет другого такого же аккуратного стрелка, как я».

«Я знаю. Я верю вам. И мне известно, что нет другого такого меткого стрелка. Скажите, если порох будет мощнее, то пули будут вылетать с большей силой и скоростью, и, возможно, у них не будет разброса?»

«Это хорошо известный всем нам факт». Мастер Жан опустил голову. «Несмотря на то, что у меня есть отличный липовый уголь, чистейшая сера и трижды кристаллизованная селитра, я не достигаю большой силы».

Де Ре с интересом следил за беседой. Он перебил. «Стрелок, вы говорили о селитре. Правда ли, что ее получают из человеческой мочи? Неудивительно, что ее называют подлой!»

Лотарингец кивнул: «Селитру можно найти в пещерах или под кучами навоза в виде желтых кристаллов, но, безусловно, лучше всего – это дистилляция из экскрементов, о которых вы говорите. Моча любителя пива хороша, у пьющего вино лучше, согласно его аппетитам. Самая замечательная моча у кардинала или епископа, потому что они пьют лучшие вина».

Де Ре был в ужасе. «Слюнявые клыки Цербера! Никогда бы не поверил, что епископ Кошон для чего-то может быть хорош!»

Гвальхмай обнаружил, что этот разговор напоминает ему беседу с несчастным Ву из Катая. Он не собирался снова вмешиваться, ни с компонентами, ни с составом, однако спросил: «Если ваш лучший порох вы используете для запала, и если у вас его достаточно, может быть, стоит попробовать смесь из половины того и другого, чтобы получить и требуемую силу, и дальность?»

Суровое выражение лица мастера Жана прояснилось. Он просиял. «Это может сработать. Это стоит попробовать!» Он приступил к смешиванию и приготовил два заряда.

«Если будет время, я использую оба. Первый, как вы сказали, а второй – через эту дверь, потому что коридор будет полон английских солдат».

«Просто убейте епископа и лорда Бедфорда», – прорычал де Ре. «Я спасу Деву от огня, так или иначе».

День прошел. Когда стемнело, после ужина в общей комнате они вышли из гостиницы и промерили расстояние шагами, делая вид, что просто гуляют по улице. Как и боялся мастер Жан, оказалось, что требуемая дальность составляет добрых 250 футов, что сильно усложняло его задачу.

Погруженные в мрачные мысли, они вернулись в гостиницу, не заметив, что их сопровождал хозяин таверны, который следил за ними с безопасного расстояния.

Ему эти дровосеки и их друг английский солдат показались весьма странными людьми: они не интересовались событиями в городе, не были в церкви и весь день просидели в своей жаркой комнате. Это было подозрительно. Он осторожно прошел за ними и проследил, как они шли обратно.

Той ночью трое слышали скрип половиц в коридоре, но, поскольку они не разговаривали друг с другом, тот, кто подслушивал, вскоре ушел. Потом они заснули.

Проснулись они от шума и одевались в спешке. Толпа, сдерживаемая пикинерами, уже переполняла площадь, хотя еще не было 7 часов. Сквозь свою тайную щель в ставне они видели, что во всех окнах были лица зрителей; люди сидели на крышах, держась за желоба, коньки и фронтоны.

Де Ре выругался, но не оставил надежды. Он принял командование и раздал четкие приказы.

«Может быть, это невозможно, – закончил он, – но я постараюсь спасти ее. Если я смогу добраться до нее в момент, когда ее снимают с повозки, я сделаю вид, что держу ее крепко, чтобы палач связал ее цепями.

Я ударю палача кинжалом, и когда ты увидишь, что он падает, стреляй в судей, если не сумеешь выстрелить одновременно в лорда Бедфорда и его шакала. Убей, сколько сможешь. В общей суматохе, я забегу с ней в церковь св. Спасителя и буду кричать: “Убежище! Дайте убежища!”

Они не посмеют не пустить меня в церковь. Прежде чем Англия сможет вывести ее легально, ее святые могут совершить чудо. Если эти дьяволы попытаются вытащить ее без суда, жители Руана разорвут их на части в ярости от кощунства. Они все еще французы!»

Гвальхмай осознал, что де Ре цепляется за самую слабую надежду. Его идея была безумной.

«Ваш план означает верную смерть для вас, милорд барон! Вы ожидаете, что англичане будут соблюдать законы убежища? Они устарели 200 лет назад. Разве Томаса Беккета не убили в его собственном соборе?»

«Он был англичанин. Убийцы были англичанами. Здесь – Франция, а я знаю моих французов».

Шум с улицы снова привлек их к окну. Скорбная процессия уже выходила на рыночную площадь. Повозку с Жанной едва можно было разглядеть, так близко к ней стояли стражники, которые раздавали направо и налево удары концами пик, расчищая проход от тюрьмы.

Из толпы донесся глухой шум, но он не был направлен на девушку в длинном платье. Сердце Гвальхмая подпрыгнуло. Он понял, что двинуть настроение толпы в едином направлении, не слишком трудно. Может быть, есть шанс, что все пойдет так, как задумал де Ре?

Она молилась, пока ее тележку везли к помосту. Те, кто слышал ее слова, замолкали. Некоторые опустились на колени и тоже начали молиться.

Это был момент, которого ждал де Ре. Он бросил грозный взгляд на своих компаньонов, выскочил за дверь, и через мгновение уже пробивался через толпу, чтобы встать среди марширующих людей. Увидев его форму, они раздвинулись и освободили для него место, как будто посчитали его опоздавшим. Первая часть плана прошла успешно!

Мастер Жан спокойно готовился, разговаривая сам с собой, наводя кулеврину на помост. «Ах, моя радость, терпение, моя красавица! Скоро ты будешь проповедовать этим гордым святошам огненными устами! Итак, немного пороха на полке, закрываем крышечку; она ждет. Фитиль, друг!»

Гвальхмай протянул ему горящий фитиль, и стрелок умелым движением сунул его в трубку отведенного назад змеевидного спускового крючка.

«Вот и все, осталось щелкнуть крючком, порох на полке вспыхнет, и несколько душ быстренько отлетят прямо в ад! Интересно, а есть ли у них души? Насколько же черными они должны быть!»

Дрова уже были сложены. Было видно, что они хорошо просушены. Поэтому Жанне предстояло претерпеть мучения от пылающего огня, а не задохнуться быстро и милосердно от густого дыма, если бы дрова были сырыми.

Де Ре нигде не было видно. Гвальхмай заволновался, что же пошло не так? Тележку подвезли к столбу. С Жанны, которая продолжала молиться, сняли шляпу, скрывавшую лицо. Ее голова была выбрита. Служка епископа надел ей на голову бумажную митру с издевательскими словами: ЕРЕТИЧКА, ГРЕШНИЦА, ВЕРООТСТУПНИЦА, ИДОЛОПОКЛОННИЦА.

Она не могла прочесть клеветнические слова, но поняла, что они означают. Она заплакала – и многие в толпе заплакали вместе с ней.

Некоторые судьи, закрыв лица, спустились с помоста и убежали, сопровождаемые проклятьями. Даже епископ Кошон выжал слезу. Жанна пристально посмотрела на него и сказала: «Епископ, я умираю из-за вас». Он не выдержал ее взгляда и опустил глаза. Это было ее единственное слово упрека.

Палач мягко коснулся ее плеча. Два доминиканских монаха встали рядом с ним, чтобы отвести ее к столбу.

«Что, пора? Прошу прощения, преподобные отцы, и вы тоже, сэр. Я не хотела заставлять вас ждать».

Она поднялась. Поддерживаемая палачом она сошла с повозки, но, прежде чем подняться по лестнице, остановилась и крикнула: «Крест! Разве мне не дадут креста?»

По скоплению пикинеров пронесся вихрь, один из них выскочил из строя. Офицер попытался схватить его, но тот уже бежал к столбу. Это был де Ре.

Он подхватил с мостовой пару прутьев, вытащил нож, связал скрещенные прутья и подошел к ней – в одной руке нож, а в другой маленький крест.

Жанна узнала его, даже на таком расстоянии Гвальхмай увидел, как ее глаза распахнулись. Она улыбнулась, взяла крест и поцеловала его.

Де Ре резко шагнул вперед и повернулся к палачу. Нож сверкнул в его руке. Он замахнулся, но офицер с двумя крупными сержантами схватили его железной хваткой и оттащили, отбивавшегося, ругавшегося, обратно в свои ряды.

Жанна спрятала под платье последний подарок, который мог подарить ей друг, и, не оглядываясь поднялась по лестнице. Ее привязали к столбу.

Один из двух монахов, тем временем, быстро сбегал в церковь и вернулся с распятием с алтаря. Он поднял его, чтобы Жанна могла обнять его. Она пылко поцеловала распятие.

«Прошу вас, отец, держите его так, чтобы я могла его видеть, пока все не закончится». Монах не мог говорить, его лицо скривилось от горя и жалости, и просто кивнул.

Пока все это происходило, Гвальхмай принял решение. Он был далеко не фаталистом, но ему вдруг вспомнились слова Кореники о том, что все, что происходило, шло по грандиозному плану, ничтожно малой частью которого были они сами. Возможно ли, что происходящее тоже было частью этого плана?

Однажды Жанна сказала ему: «Я должна исполнить свой долг. Именно для этого я родилась».

Было ли случайностью то, что де Ре потерпел неудачу? Что у него самого нет никакой возможности помочь Жанне силой оружия или магией?

Без кольца Мерлина он лишился помощи, основанной на колдовстве. Было ли так задумано, что он оказался совершенно безоружен? Но ее мучения, разве они необходимы?!

Он сам столкнулся с тем же ужасным выбором, который когда-то был вынужден сделать Хуон.

«Мастер Жан, единственное, чего боялась эта девушка, это огонь! Добьете ли вы до столба своей кулевриной?»

«Не с шестью пулями. Может быть, одной. Но я никогда не смогу этого сделать, я не смогу нажать на курок!»

«Тогда, во имя Бога, приготовьтесь! Заложите заряд! Направьте свою пушку ей на сердце, а выстрел сделаю я. Она не должна гореть!»

Стрелок быстро снял кулеврину со стойки. Повернув винт, он вытащил пыж, который удерживал пули, и, постукивая, выбил их наружу. Дрожащими пальцами опустил в ствол одну большую пулю и задвинул ее шомполом до конца.

Гвальхмай выглянул в окно. Как будто в подтверждение мыслей о мистическом вмешательстве в планы людей, он увидел человека, которого сразу узнал. Это был хозяин гостиницы, в которой они остановились.

Этот человек вышел из толпы и посмотрел в лицо де Ре, который все еще стоял в строю, удерживаемый солдатами. Он сказал что-то офицеру и показал на окно, откуда за ними наблюдал Гвальхмай. Поднялись и другие лица и тоже посмотрели вверх. Гвальхмай понял, что они попали под подозрение.

Он повернулся к стрелку. «Торопитесь. Мы обнаружены».

«Почти готово», – выдохнул Жан. Он протолкнул шомполом пропитанный жиром кусочек льна, бросил кулеврину обратно на стойку и нацелил ее на ровную фигурку, прислонившуюся к столбу. Палач уже держал в руке пылающий факел.

Лотарингец отошел в сторону и жестом дал сигнал Гвальхмаю взять оружие. По коридору уже гремели сапоги. Тяжелое тело врезалось в дверь комнаты. Жан навалился на нее с этой стороны.

«Стреляй! Стреляй!» – кричал он. Гвальхмай колебался. – «Это все, что ты можешь сделать для нее сейчас!»

Мысль о мужестве Хуона дала ему силу. Он нажал на спусковой крючок, и шептало опустилось на полку. Но выстрела не последовало! В спешке мастер Жан забыл насыпать на полку запальный порох. Когда он ставил орудие на торец, чтобы выбить заряд, запальный порох высыпался.

В следующее мгновение комната заполнилась орущими людьми. Их схватили. Он ничего не видел из окна, когда его выволакивали. Это было хорошо, потому что он не смог бы перенести зрелище того, что, как он знал, происходило.

Раздался крик. И все же этот единственный долгий крик не был ни воплем страха, ни криком агонии. Ликующий голос пел хвалу и веру. Это была молитва человека, которому была дарованавеликая истина, просветление, которое само по себе было подтверждением жизни, наполненной благочестием – высшим доказательством возвышенной веры.

Это было всего лишь одно слово, слово, которое содержало сущность всех надежд человека: «Иисус!» Только это, а затем – рев и треск вздымающегося пламени.

Но вслед за ним, в ужасной тишине, обрушившейся на огромную толпу, раздался еще один крик, удаляющийся с площади, как будто человек бежал со всех ног в слепом безумии.

Как и первый, этот голос Гвальхмай тоже узнал. Жиль Синяя Борода, лорд Машкуль, барон де Ре, маршал Франции, владелец многих поместий и замков – в этот трагический момент человек, чье сердце было разбито, чувствовал, что его душа умирает. Он увидел конец веры, надежды и мечты. Это был крик, от которого замерзала кровь:

«Будьте вы все прокляты! Вы сожгли святую!»

24

Феникс восстает из пепла

Не любит власть простой народ, но верно и наоборот.

А кровь красна у всех людей, патриций ты или плебей.

Да, ходит под ярмом народ, и все же он никак не скот.

Но я знаю, что я видел, и я видел это сам -

Как принцесса Царства божьего поднялась к небесам!…

...Однажды, думаю, сердитый глас воспрянет,

чтобы понять, как вышло, что Святая умерла. Песни Хуона

Тюрьма Руана была холодной и мрачной. Гвальхмай томился там много месяцев. Что стало с мастером Жаном, он не знал. (На самом деле, стрелок был убит сразу же, уж слишком долго он терзал англичан своими фокусами.) Иногда Гвальхмаю кидали какой-нибудь еды, иногда про него забывали на несколько дней. Никаких известий до него не доходило.

Он подозревал, что был избавлен от пыток только из-за седых волос. Хромота также придавала ему дряхлый вид, хотя сам он себя стариком не чувствовал. Чудесный эликсир все еще обладал некоторой эффективностью, однако он не излечил кашель, который начался у Гвальхмая, когда на каменном полу стояла вода, а на стенах выступила белая соль. Эликсир не облегчал и боль от сломанных ребер.

Весенним днем, когда его настроение было особенно мрачным, дверь камеры распахнулась. Угрюмый тюремщик махнул на выход. Во дворе Гвальхмай слезящимися глазами сощурился на солнце.

Его спина согнулась, а кости ныли от сырости. Грязный, изможденный, он не узнавал блестящую высокую фигуру перед собой.

«Кто ты?» – прохрипел он голосом, ржавым от долгого неиспользования.

«Ах, Баск, неужели эта древняя развалина действительно вы? Вы не помните старого Д'Олона?»

Гвальхмай протянул грязную руку и коснулся посетителя. Только призраки составляли ему компанию в камере. Там не было даже мыши или крысы, в которых он мог бы вселить свой дух, как Кореника научила его. Она тоже ни разу не общалась с ним. Почему, он не знал.

«Интендант? Как вы можете смотреть на меня? Мы потерпели неудачу. Мы любили ее, и мы подвели ее. Вы это знаете? Мы пытались и не смогли.

Она сказала им: “Я пришла, потому что меня послал Бог. Прошу вас, отправьте меня обратно к Богу, от которого я пришла”, и они это сделали, не так ли, Д'Олон? Они отправили ее обратно – с помощью огня! О, интендант, каким бедным и серым стал мир без нее!»

Слабые слезы потекли по его щекам. Д’Олон обнял Гвальхмая. «Идите ко мне, брат, все кончено. Вы свободны. Ваш выкуп был оплачен. Мы собираемся кое-что сделать с этим.

Англичане думают, что война окончена, и Франция снова принадлежит им. Они увидят, что у Девы остались друзья. Феникс восстанет из этого пепла. Пойдемте туда, где собираются храбрые рыцари. Пойдемте домой!»

«Где дом, Д’Олон? Что есть дом для такого странника в этом мире, как я?»

«Там, где живет человек, купивший вашу свободу. Барон де Ре и замок Машкуль».

Д’Олон довел его до караульной. Надзиратель швырнул на стол маленькую горку вещей, все имущество Гвальхмая. Его кольчуга, которую он носил под одеждой лесоруба, все еще окровавленная от борьбы в гостинице; меч Роланда и Жанны, который он не надеялся увидеть снова. Часто он сожалел о том, что взял его с собой в Руан, но в то время он не мог с ним расстаться.

Сколько драгоценных воспоминаний связано с этими двумя предметами. Но был еще один, намного более древний – кожаный пояс, обшитый римскими монетами, который дала ему мать, когда он отправлялся в свое долгое тщетное странствие, все еще бесконечно простирающееся перед ним.

Он плотно обвил пояс вокруг себя. Это было похоже на нежное материнское объятие. Он почувствовал, как вернулось немного его прежнего достоинства и смелости, но понял и то, что самонадеянность, которая у него когда-то была, никогда уже не вернется. Она была изгнана из него смертью Девы и долгими, темными, бессонными днями и ночами в тюрьме.

Прошло чуть больше года с тех пор, как Гвальхмай видел де Ре. Будучи еще молодым человеком, барон, казалось, постарел на десятки лет. Его замечательная борода вернулась в буйной роскошной славе, ведь волосы растут со скоростью полдюйма в месяц, и была такой же сине-черной, как прежде. Но Гвальхмай был потрясен, увидев, что его густые, остриженные до плеч локоны пронизали седые пряди.

Его губы стали тонкими, жесткими и жестокими. Глаза были жуткими, как будто темные мысли населяли мозг позади них. Однако, когда Гвальхмай задался вопросом, что за драконы осаждают его, де Ре с искренним удовольствием улыбнулся, увидев, как они входят в его кабинет.

Он вскочил со стола и бросил перо. Когда Гвальхмай захромал ему навстречу, на его лице появилось страдание.

«Ах! Им есть за что ответить, проклятым англичанам! Я вижу, они не перекармливали вас. Однако наше время придет! Мы еще выпьем их кровь и согреем ноги в их горящих городах. Россиньоль, принеси-ка вина!»

Вошел красивый жеманный мальчик с серебряным кувшином и бокалами из богемского стекла. Де Ре увидел взгляд Гвальхмая. Он засмеялся и взял большой кувшин.

«Ба! Черт с этими маленькими кувшинами! Мы не можем позволить нашим милым певцам из хора бегать взад-вперед каждые несколько минут. Они будут так истощены, что не смогут выполнять другие обязанности, которые мы ожидаем от них. Да, мой ангельский голосок?»

Мальчик улыбнулся и нежно покраснел. Де Ре притянул его за руку, приласкал и выпроводил из комнаты. Когда мальчик вышел, барон наполнил кубки друзей.

В кабинет принесли еду. Потом было еще вино, темное и крепкое. Гвальхмай осовел от жара камина, тяжелой еды и крепких напитков. Давно ему не приходилось наслаждаться такой роскошью. Ему казалось, что он окутан густым туманом. Голоса звучали издалека, будто через вату. Он смутно сознавал, что барон вслух читает какие-то бумаги на столе. Голос монотонно гудел, иногда изменяя тембр, словно обозначая разные части чрезвычайно долгой пьесы.

В какой-то момент он услышал, как де Ре произнес: «Она была прекрасна, как белая роза…», и хотел спросить, не о Жанне ли он говорил, но язык был настолько тяжелым, что Гвальхмай не смог вытолкнуть слова.

Следующее, что он помнил: он сидит в мягкой кровати, один в темной комнате. Он проснулся, что-то выдернуло его из глубокого сна. Было смутное воспоминание о пронзительном крике, похожем на те, какие он слышал на поле боя, когда лошадь знает, что смертельно ранена.

Он чувствовал мурашки на спине, на руках и на затылке. Он прислушался. Если и был такой звук, он не повторялся. Гвальхмай откинулся на кровать, все еще прислушиваясь, и вскоре снова заснул.

Когда он проснулся во второй раз, из узкой щели в толстой стене проникал яркий солнечный свет. Он был в одной из верхних комнат башни. Кто мог уложить его в постель, он мог только догадываться.

Служанка, увидев, что он проснулся, сделала реверанс и принесла ему кувшин, на этот раз с водой, свежее белое полотенце, чтобы умыться, и чистую одежду.

Она сделала еще один реверанс и исчезла. Ее мельтешение только усилило головокружение. Он вылил воды на голову, потом отпил немного – ужасная гадость! неудивительно, что барон топит свои мысли в вине – и выплеснул остальное на грудь.

Путь вниз по пяти пролетам винтовой лестницы был долгим. Он завершил путешествие, не упав, и, наконец, добрался до зала, где чревоугодничали де Ре, Д’Олон и еще несколько человек.

Вид и запах еды задушили Гвальхмая. Он сразу же решил позавтракать чем-нибудь жидким. Отведя взгляд от хрустящей жареной свинины, жирных пирожков с мясом и дымящихся мисок с пудингом, он ограничился маленькой гроздью винограда и большим бокалом вина.

«Лэглон, – сказал де Ре, – позвольте представить вам людей, которые работают с нами, как я говорил вчера вечером».

Если он и говорил, то Гвальхмай узнал об этом впервые.

«Мадам Перрин Мартэн, наша кастелянша, которая любит заботиться о детях, и которая знаменита под именем Ля Мефрей».

Дама, о которой идет речь, улыбнулась и поклонилась, бросив на барона своеобразный, быстрый взгляд, слегка покачав головой. Эта женщина среднего возраста, очевидно, когда-то была известной красавицей. Гвальхмая слегка смутил ее строгий, напряженный взгляд.

«Жиль де Силь, старый военный товарищ; Роже де Бриквиль, мой кузен, и мессер Франческо Прелати, известный алхимик. Все трое разделяют мое состояние и мои амбиции, потому что, как и я, чувствуют, что мир разладился, и мы должны приложить все усилия, чтобы исправить его».

Гвальхмай сердечно ответил на представление, но пары вина рассеивались, и ему приходилось изображать вежливость. Он ясно видел их как людей, с которыми де Ре мог легко быть близок по духу. О себе он не мог такого сказать.

Не то чтобы в них было что-то, что он мог бы точно назвать и заявить: «Это меня отталкивает». Скорее, он увидел в них тесную группу соучастников, из которой был исключен.

Теперь, когда наступил день и его усталость несколько развеялась, он отметил, как глубоко утвердилась горечь в выражении лица де Ре. В компаньонах барона он отметил черты, которые ему не понравились, в первую очередь, хитрость и двуличие. Они открыто хихикали, глядя на него, а также на барона, когда тот отворачивался. Здесь был какой-то секрет.

Несмотря на подавленное настроение, он знал, что должен оставаться в Машкуле. Это было частью его судьбы. Как говорил Д’Олон: «Дом сейчас там, где барон».

И вот, в этом мрачном замке закрутилась сеть интриги, которая вскоре должна была покорить сердца и души ленивых людей, чтобы они снова рискнули жизнью ради идеала.

Писались пьесы, по правде говоря, самая откровенная пропаганда, которая щедро финансировалась из, казалось бы, неисчерпаемого богатства барона. Темами каждого произведения были послания, которые Дева провозгласила так гордо и в то же время смиренно, трусость короля и вероломство англичан. По всей стране труппы странствующих актеров исполняли пантомимы и нравоучительные пьесы, и по мере того, как бесплатные представления шли одно за другим, их популярность росла.

Горожане во все увеличивающихся количествах стекались на представления. Как только одна труппа уезжала, люди уже с нетерпением ждали следующую, любопытствуя, сможет ли новое представление превзойти по великолепию и силе воздействия то, что было раньше. Актеров с нетерпением ожидали, им горячо аплодировали, наиболее яркие строки запоминали надолго и часто цитировали.

Кульминацией стала «Тайна осады Орлеана», грандиозное зрелище с сотнями актеров и буквально тысячами помощников, сопровождавших огромные вереницы лошадей и мулов, которые везли фургоны с костюмами и винами, а также потрясающую переносную сцену с впечатляющими декорациями. Опять же, за все это великолепие не брали никакой платы. Для зрителей были предусмотрены застолья и изысканные вина; тем, кто нуждался, раздавалась бесплатная одежда. Щедрость лилась из казны барона.

После премьеры в Нанте, «Осада» отправилась в Бурж, Анже, Монлюсон. Повсюду люди приходили на это представление с 12 000 участников, чтобы повеселиться, а уходили переполненные впечатлениями, плененные драмой, возмущенные почти забытой несправедливостью, которая снова была им впечатляюще показана, сияя новым патриотизмом. «Осаду» играли в Орлеане в течение 10 месяцев, и средства расходовались, как прежде. На каждый спектакль шили новые костюмы. Со всей Франции люди прибывали как гости, ели и пили бесплатно. День за днем продолжались спектакли, а богатство де Ре таяло, как снег на солнце.

Разве могли все ее божественные и невероятно мужественные усилия пойти напрасно? После каждого спектакля люди, наполненные священным гневом, поднимались со своих мест и спешили на вербовочные пункты, установленные бароном для сбора «отрядов добровольцев», чтобы вытолкнуть войну из затянувшегося тупика в сторону окончательного решения.

Небольшие отряды сливались в маленькие армии, которые атаковали ненавистных англичан, где бы они ни закрепились на священных землях Франции. Страна двигалась и сражалась, с разрешения короля или без него, который все больше начинал ощущать, что носит шаткую корону. Так из пепла Руана поднимался феникс; не зря же Д’Олон задумывал, финансировал и исполнял волю и удачу Жиля де Ре.

В конце концов, чувствуя опасное давление, король Франции Карл Седьмой и герцог Бургундский Филипп заключили союз. Вместе они бросили объединенные силы против Парижа.

«Не пройдет и 7 лет, как англичане потеряют больший приз, чем Орлеан», – предсказывала любимица Гвальхмая из тюрьмы. Так и случилось.

К тому времени огромное состояние де Ре было истрачено. Кончились интриги. Не стало новых пьес. Ни то, ни другое больше не было нужно. Труппы актеров, рыцари и бойцы его личной армии, даже кортеж его слуг – все были распущены и уволены.

Когда барон и его друзья покинули отель, в котором он остановился, пока решались финансовые вопросы, денег не хватило, чтобы оплатить счет за проживание.

Гвальхмай, который давно предвидел это событие, попытался выразить сочувствие, но де Ре только рассмеялся.

«Это пустяки, не расстраивайтесь, друг Баск. Все вернется десятикратно. Мессер Прелати позаботится о пополнении моего состояния. Если этого не сделает он, есть Тот, кто даст мне все, что я попрошу.

А пока мы поживем в Тиффоже. Он, по крайней мере, все еще принадлежит мне».

25

Дьявол из Машкуля

Теперь ему надо в скитанье уйти,

Чтобы покой для сердца найти.

Не было в планах такого вовек -

Слава Богу, я не человек! Песни Хуона

Замок Тиффож с его грозными стенами казался Гвальхмаю тем, чем он и был на самом деле – почти неприступной крепостью. Замок был построен на гранитной скале, нависающей над долиной Севра. Ландшафт вокруг был грубый и безжизненный. Бедная почва и редкая зелень мало способствовали тому, чтобы обитатели долины жили в роскоши. Тем не менее, даже здесь ржавчина войны разъела страну и оставила после себя обгорелые стены домов. Поля закислились, собаки одичали, а беспризорные дети скитались в поисках подаяния.

Как много раз раньше в других местах, таких, как замки Шантосе или Машкуль, барон и в Тиффоже с удовольствием предложил гостеприимство этим бездомным бродягам. Некоторых детей немедленно отправили в Фонд, где им было предоставлено постоянное убежище; другие какое-то время оставались в замке, мрачные стены которого отозвались эхом их счастливых голосов, когда их голод был удовлетворен, и они почувствовали себя дома благодаря доброте своего сеньора.

Гвальхмай был поражен их скорой неблагодарностью. Здесь, как и во всех других местах, где барон давал кров таким детям, оказывалось, что даже самый младший вскоре покидал его, снова уходя бродяжничать, иногда уходя ночью, без прощания или благодарности.

Многих из этих детей Гвальхмай сам привез из жалких укрытий в лесу или пещере, потому что он с Жилем де Силь в компании с мессером Прелати часто ездили в такие миссии милосердия, и ему было жаль видеть, что милость де Ре принималась без признательности.

Долгое время он не понимал, что у этих исчезновений может быть другое объяснение.

Не все дети доверчиво встречали предполагаемых спасителей. Некоторые прятались в своих норах, и их нужно было вытаскивать, пока они пинались и верещали. Другие пытались убежать через открытые залежные поля или дикие каменистые пустоши, которые местные жители метко прозвали «пустынями», в надежде ускользнуть от всадников, которые преследовали их.

В такие моменты Прелати и де Силь со смехом, не спеша скакали галопом вслед за детьми, чтобы видеть их ужас. Гвальхмая возмущала их бездушность, он подгонял своего коня, чтобы скорее поднять испуганных детей и успокоить их.

К одному маленькому мальчику он сильно привязался. Когда Гвальхмай подхватил его на седло и посмотрел ему в лицо, ему показалось, что он увидел себя ребенком. Темная кожа и волосы имели поразительное сходство. В искаженных страхом чертах он видел сходство с Никки, насколько он ее помнил, и когда колотящееся сердечко успокоилось от его ласковых слов, и мальчик улыбнулся, его душа обратилась к нему с любовью.

Это мог быть его маленький сын, которого он никогда не видел.

Гвальхмай поцеловал его и отогнал страхи мальчика. Вскоре тоненькие ручки доверчиво, с растущей привязанностью обвились вокруг шеи его ловца, когда они возвращались в Тиффож.

«Я Гвальхмай. Я отвезу тебя в место, где тебе никогда больше не придется голодать и где будут другие мальчики, с которыми можно играть. Как тебя зовут?»

«Мама называла меня Жан. Ты мне нравишься».

Он доверчиво устроился на руках Гвальхмая, и они молча поехали к замку.

Из-за личного интереса, который Гвальхмай внезапно испытал к ребенку, чувство потери было еще более острым, когда он узнал на следующий день, что ночью мальчик сбежал.

В течение нескольких дней он неотступно думал об этом. Он не понимал, как мог так привязаться. Он был мрачен и долго не хотел ни с кем общаться.

Ночь перед первым мая – Вальпургиева ночь. В те мрачные и злые часы 30 апреля 1439 года Гвальхмай крепко спал в своей комнате. Вдруг он проснулся. Он не услышал ни звука, но ощутил чье-то присутствие рядом и движение воздуха, как будто что-то дышало на него. Ему снился пропавший мальчик, и он открыл рот, чтобы произнести его имя.

Прежде чем он успел что-либо сказать, он почувствовал палец на губах и услышал голос Ля Мефрей: «Тихо, если любишь жизнь!»

Он не мог ошибиться, потому что в замке не было другой женщины, но в ее голосе было что-то нежное, знакомое, чего он никогда не слышал в голосе кастелянши барона.

Он сжал ее пальцы и поцеловал их. «О, моя Кореника, ты снова вернулась ко мне, через столько времени и в таком облике? Хорошо, что здесь темно, потому что ты не захотела бы видеть меня таким, каким я стал!»

Губы нежно опустились на его губы. «Я не могла прийти раньше, мой дорогой. Мне не всегда позволено делать то, что я хочу. Было необходимо, чтобы мы какое-то время были врозь, потому что то, что делал ты, было частью твоей судьбы, а не нашей. Теперь я пришла, но я не могу быть с тобой долго. У этого тела сильная и опасная воля, и его движут разрушительные силы, которые вызывают у меня страх».

Гвальхмай недоверчиво хмыкнул. «Страх? У моей Кореники? Невероятно!»

«Это так. Пойдем! В это раз мы сможем быть вместе совсем недолго, не будем тратить время впустую. Твоя душа в опасности, и если она будет потеряна, то у моей больше не будет цели. Пойдем! Не трать времени на одевание».

Он схватил длинную рубашку, потому что спал голым по моде того времени, и подпоясался древним поясом с монетами. Лестничный камень холодил босые ноги.

Кореника быстро потянула его вниз по нижнему коридору и повела к другой лестнице, которая шла вглубь земли ниже уровня рва. Сам воздух здесь был леденящим, но горелый запах без тепла и смрад серы обожгли его ноздри.

Они прошли по длинному коридору. Свет давал факел, закрепленный в настенном гнезде. Факел был уже коротким, очевидно, его оставили прогорать до конца. За аркой было темно.

Кореника махнула туда рукой.

«Посмотри, что там делается, и прощай! Я теряю контроль. Это тело должно вернуться, иначе его начнут искать. Узнай, почему ты должен срочно уходить отсюда, и беги из этого места. Скоро на барона и его свиту падет возмездие, и я хочу, чтобы тебя здесь не было».

«Когда мы встретимся и где?»

«Как я уже говорила раньше, мы должны вернуться туда, откуда начали наше странствие. Когда ты выполнишь свою миссию, а ты узнаешь, когда она завершится, мы будем вместе и вернемся туда, чтобы никогда уже не расставаться».

Еще один быстрый поцелуй, и она исчезла. Гвальхмай знал, что Ля Мефрей ничего об этом не вспомнит, где бы в замке она ни пришла в себя.

Он заглянул в подземную комнату за аркой. Сначала он ничего не заметил, хотя по глухому звуку от своего дыхания догадался, что там было большое открытое пространство. Затем высоко над собой он увидел две красные точки, светящиеся как угли.

Гвальхмай посмотрел на них, а потом посмотрел в них, потому что у него было жуткое ощущение, что они тоже глядят на него. Было трудно оторвать взгляд от их блеска. Запах серы подавлял, но с ним смешивался еще более тяжелый запах, похожий на вонь скотобойни.

С заметным усилием он закрыл глаза, чтобы снять гипнотическое воздействие светящихся точек, вытащил факел из гнезда и вошел в комнату.

В мерцающем свете факела он увидел гигантскую фигуру, которая надвигалась на него. Он остановился, огромные тени тоже. Теперь было хорошо видно, что это огромная рогатая статуя, а две красные точки были ее властными презрительными глазами.

Пылающие глазницы смотрели сверху вниз на него и на алтарь в центре комнаты между ним и статуей.

Болезненное воображение скульптора придало существу злорадное выражение лица. Тело выглядело лохматым. Ноги оканчивались копытами. Когтистые руки тянулись к алтарю, как будто пытались схватить то, что на нем было, хотя сейчас жертвенник был пустым.

Ужасная догадка поразила Гвальхмая. Он протянул руку и коснулся каменной поверхности. Алтарь был липким от крови, которая не так давно застыла.

Он стоял, оцепенело уставившись на алтарь. Внезапное осознание затопило его, как наводнение. Теперь он, кажется, понял, куда исчезали пропавшие дети; что за крик раздался ночью, когда он провел ночь в Машкуле; почему окрестности прочесывали в поисках детей, у которых не было ни родителей, ни друзей.

В отвращении он смотрел на свои руки. Даже если сам он был лишь невольным соучастником, кровь этих детей была на его руках!

Застывший до самого сердца, голый и беззащитный он стоял, охваченный ужасом и стыдом. Отвращение к самому себе душило его. Дым от факела обжигал ноздри, запах серы стал еще более невыносимым. Стены зала, казалось, вращались, а статуя наклонилась вперед к нему.

Это не было игрой воображения! Глаза статуи расширились и словно вкручивались в него. Он не мог отвести взгляд. Его как будто тянуло к ним. Глаза росли, опухали и плыли перед ним, словно лужи кипящей лавы. Гвальхмай не мог сопротивляться. Есть заклинания, чтобы противостоять такому злу, и он знал их, но чудовище высосало весь его разум.

Он сделал еще шаг к алтарю и нетерпеливо протянутым рукам.

Дымно-презрительные глаза распахнулись еще шире. Губы изогнулись в зловещей ухмылке. Резные волосы на руках, казалось, поднялись, а статуя потянулась к нему.

Когти раскрылись, схватили его за талию и вдруг отпрянули, как будто существо могло испытывать боль. Гвальхмай почувствовал лишь легкое стеснение на поясе, которое сопровождалось шипением, какое издает плоть, когда касается раскаленного железа.

Его окутывало защитное тепло, и он знал, откуда оно пришло. Пояс был сшит с любовью, подарен в знак любви, и носил его Гвальхмай в память о любимой матери.

Язык прилип к нёбу, он не мог говорить, но подумал: «Ах, мама! Я должен был знать, что, если все остальное потерпит неудачу, твоя вечная любовь окружит и защитит меня».

В комнату поспешно вбежала мышка. В жестокой тишине этой безмолвной, но смертельной борьбы стук ее ножек был отчетливо слышен, и этого хватило, чтобы отвлечь внимание Гвальхмая. Он перевел взгляд на мышь и сделал первый глубокий сознательный вдох за, казалось, долгое время.

Пронзительные глаза потеряли силу над его телом, и он отпрянул.

«Впусти меня!» – прозвенел крошечный тихий колокольчик в его голове. Беспредельное чувство спокойствия и силы охватило его. Мышка, которая только что коснулась его ноги, свалилась без сознания набок.

Он понял, почувствовал, что в нем появилось второе существо – его любимая женщина, которая теперь стала частью его самого. Его глаза открылись как никогда раньше, и он увидел, что не одинок. Он не осмеливался отвести взгляд от статуи, потому что это был не просто камень. Очертания статуи были размыты отвратительной желеобразной массой, которая постоянно меняла форму, придавая существу еще более пугающий вид.

У статуи были глаза, и они сверкали. У нее был рот, и он говорил:

«Его предупреждали не спускаться под землю! Его предостерегали от грехопадения! Этот человек мой! Кто посмеет сказать мне “нет”?»

Галантный гибкий юноша, весь в зеленом, с лирой на спине, подошел сзади и встал рядом с Гвальхмаем. Он снял шляпу с длинным красным пером, низко поклонился, махнув пером по каменным плитам, и рассмеялся в лицо ужасной статуе. Он бросил на пол кучку веток, как тот, кто швыряет перчатку врагу.

«Листьями дуба, ясеня и терновника, а также силой омелы я, сэр Хуон из Эльверона, говорю тебе “нет” и готов своей жизнью поддержать этот вызов!»

«Зная, что у тебя нет души, зная, что смерть для тебя – исчезновение, ты все еще смеешь рисковать тем немногим, что у тебя осталось, и встаешь рядом с этим человеком?»

Слова были пренебрежительными, но Гвальхмай заметил, что извивающиеся желеобразные конечности избегали дотрагиваться до зеленых листьев.

«К моей чести эльфийского рыцаря, я не могу не поступить так!»

«У меня нет разногласий с эльфами, но этот человек слишком долго меня раздражал. Он уничтожил мой народ в Эльвероне; он ограбил моего колдуна в Ронсево; он ломал мои планы; ради тебя он убил моего мага; он сопротивлялся моей воле!»

«Тебе лучше не связываться ни с кем из нас, Одуарпа. Наша магия старше и сильнее твоей».

То, что было статуей, презрительно ухмыльнулось.

«Это я проверю. Ты не более чем муха в моих глазах. Умри!»

Статуя угрожающе подняла руку и направила кривой коготь на Хуона. В менестреля выстрелила хищная вспышка сгущенной багровой ярости.

Огромный водяной щит встал перед Хуоном и встретил вспышку. Молния безвредно шлепнулась в защитный барьер, утонула в нем и разошлась в стороны как широкий, вращающийся, светящийся цветок. Белый, чистый и бездымный, каждый лепесток превратился в язык огня.

Преобразованная молния крутанулась, загудела, как гигантская пчела, и метнулась обратно на статую. Волосатая рука отдернулась.

«Мы встречались раньше, Темноликий повелитель, к твоему сожалению», – пропел влажный пульсирующий голос. «Я все еще могу защитить своих детей. Ты помнишь?»

«Я помню, Дух волны! Твое царство – океан. Но на земле моя власть сильнее твоей. Ты можешь хорошо защитить себя, квадратноглазая Ахуни-и, но у тебя только одна поклонница и твоя сила мала!»

Темное клубящееся облако сажи охватило статую и огненную розу. Когда оно опустилось, пламя исчезло. Облако сгустилось и извивалось на полу.

Оно принимало разные формы. Питон, гидра, семиглавый дракон – каждая фигура переходила в другую, шипя и поднимаясь, бросаясь в сторону Гвальхмая и стоявших рядом с ним Хуона и Ахуни-и. Наконец, фигура схватила щит массивными челюстями и обвилась вокруг него.

«Но твоя сила не выше этой!» Ошеломляющий удар сотряс замок, когда гигантский молот обрушился на монстра-протея. Его фрагменты собрались в лужицу черных частиц, похожих на жидкую грязь; они слиплись, превратились в трос, в веревку, в усик, который свернулся и поднялся, как угрожающая кобра, и затем быстро втянулся в тело статуи.

Рыжебородый Тор встал рядом с остальными, небрежно опираясь на молот. Одиночное, неповрежденное щупальце многоножки, потянулось к молоту, как будто пытаясь дальше проверить его силу.

Тор бросил гроздь рябины на его пути. Щупальце дернулось в сторону, как будто ягоды были раскалены. Оно покрутилось, повернулось и отступило.

Темноликий повелитель нахмурился. «Так что, в божке еще есть жизнь? Сколько богов-асов стоит за твоей спиной? Кто ты в глазах людей – ловкач, фокусник? Чье приношение, какая лошадь на твоем алтаре дает тебе силы? Как видишь, я получаю более богатую пищу! Мои прихожане и я вместе пьем красное молоко. Ударь еще раз, если сможешь! Не думаю, что ты в состоянии. Я жду!»

«Ала-ла-ла! Ала-ла-ла!»

Прозвучал страшный боевой клич. Гвальхмай был взволнован, услышав зловещий вопль героев Ацтлана.

«Разве удары должны защищать душу этого человека? Тогда ты должен встретиться со мной! Ты хвастаешься своими мелкими успехами? Своими крошечными алтарями, спрятанными в подземельях? Приношениями, которые делаются тебе тайком, ночью? Принесенными тебе в жертву детьми? Да ты просто жалкий дурачок!»

Страшное видение заняло место в очереди. Этот человек высоко возвышался над ними всеми. На шее у него висело ожерелье из черепов, шлемом на его голове служила ухмыляющаяся маска ягуара, в левой руке он держал круглый щит, отделанный по краю перьями колибри, а в правой макуауитль – тяжелый деревянный меч, усеянный зубьями из вулканического стекла.

Стальной нагрудник загремел, когда он угрожающе выступил вперед; это был нагрудник римского центуриона.

«Я Уицилопочтли, бог войны народа Ацтлана, и, поскольку я когда-то был человеком, я не забыл своего сына! 20 000 сердец были вырваны из человеческой груди за один день, чтобы почтить меня. Это были сердца пленных воинов, которых мой народ победил в битве, чтобы сделать меня могучим! Реки крови текли, чтобы дать мне силу! Перед своим сыном я тоже поднимаю щит и с макуауитлем встаю рядом с ним!»

Желеобразная масса, окутывающая статую, закрутилась и потеряла форму. Она вязко пульсировала. Злые алые и черные, как ночь, полосы сменяли друг друга в полупрозрачных червеобразных придатках, которые вырывались и втягивались в ужасной ярости.

«Твоя сила больше, чем у всех остальных, потому что твоя слава растет, а не падает. И все же моя поднимается еще выше, и она останется, когда твоя слава забудется, потому что моя сила исходит от зла в человеческих сердцах, а не от почитания, которое тебе приносят людские жертвы. Я основываю свою силу сегодня на тех будущих жертвах, которых у тебя не будет! Ты оспариваешь мою восходящую мощь? Нет? Тогда эта запятнанная душа моя!»

Гвальхмай заговорил впервые, но это был не его голос. Никогда прежде из собственных уст он не слышал эту прекрасную звенящую золотую мелодию. «Тогда ты должен забрать нас обоих, Демон со звезды, потому что мы едины!»

Когтистые лапы снова почти коснулись щита Ахуни-и, но и на этот раз они отдернулись. Снова просиял яркий свет, осветивший темную комнату, но сейчас он лежал как граница между статуей и группой непокорных. Это была линия блестящей славы, которая прошла по полу, как живое существо. Она обошла группу под равными углами, несколько раз развернулась, замкнулась и образовала пентаграмму.

Посох, который нарисовал мистический знак на каменном полу, был поднят в руке величественного бородатого старика, который присоединился к ним и стоял внутри защитной фигуры. Посох дернулся и указал на статую.

Пернатый головной убор старика поднимался и качался от движения воздуха, которого другие не ощущали. Его длинные одеяния развевались и вздымались, словно надувались изнутри. Все в нем было легким движением.

«Я Кецалькоатль, Повелитель ветра! Мой народ называет меня Пернатый змей. Может быть, ты знаешь меня под именем Мерлин. Я тоже встаю рядом с моим крестником и я буду испытывать свою силу против твоей, Одуарпа! Ты принимаешь мой вызов?»

Под этим угрожающим посохом силы аморфная полужидкая масса неохотно утонула в каменном теле статуи. Ее очертания снова стали ясными и четкими.

Пылающие глазницы в последний раз ярко вспыхнули. Гвальхмай был снова пленен ими и не мог отвести взгляда. Он услышал рычание ненавистного голоса: «У тебя сильные друзья. Я отпускаю тебя, но нарушители должны быть наказаны! Иди и носи мой знак!»

Свет вспыхнул в мозгу Гвальхмая. Ослепительная боль взорвалась в его правом глазу. Он хлопнул себя ладонями по глазам. Это была пытка сверх всякой меры, боль превосходила все, что он когда-либо испытывал, но его страдания казались искуплением, и он был почти рад.

Он застонал и опустил руки. Было очень темно, он понял, что снова остался один. Он даже не был уверен, что здесь был кто-то еще. Стоял ли он так перед страшной статуей, которая теперь снова была просто камнем, и не было ли это испытание всего лишь фантазией?

Нет! Этого не могло быть, потому что теперь зрение возвращалось к нему, но смутно. Пентаграмма растаяла; те, кто сплотился в его защиту, ушли, и даже мышь исчезла.

Он до сих пор помнил их всех.

Его ужасные мысли подтвердились, когда он поднял упавший факел. Глядя на него, он заметил, что воспринимает свет иначе, чем раньше.

Левым глазом он видел ясно. Правый глаз ослеп.

Он снова взглянул на статую. Это был не более чем идол, высеченный в камне. Он не двигался, но глаза его были красными искрами злобы.

В этот момент свет другого факела упал на него, и сзади раздался тихий голос.

«Барран Сатанас! Мой покровитель и принц!» – это был де Ре.

Гвальхмай обернулся к нему. «Ад ждет вас, барон!»

«Лэглон, я уже в аду! Как и вы. Мы все там. Странно, что мне понадобилось много времени, чтобы понять это. Другие всегда это знали. Я узнал это в Руане.

Послушайте, если я живу в стране, и в ней мой дом, то я обязан дать клятву верности ее принцу. Поэтому, пока я на Земле, я должен поклоняться Сатане.

Я отрекся от Бога, когда факел палача упал в костер на старой рыночной площади Руана, и я отрекся от него навсегда. Конечно, место, где люди сжигают ангелов, не может быть ничем иным, кроме ада!»

«Так вот каков на самом деле ваш Фонд невинных детей! Сколько юных невинных душ вы пожертвовали этому куску камня?»

«Камня? Посмотрите внимательно ему в глаза и скажите ему это!»

Гвальхмай бросил на идола еще один быстрый взгляд и так же быстро отвел глаза. Он чувствовал притяжение этого зловещего взгляда и не сомневался в том, что в нем было что-то опасное, враждебное к нему, как бы идол ни относился к барону.

Он бросил угасающий факел и протиснулся мимо барона в коридор. Де Ре со своим факелом догнал его и подсветил им дорогу на верхние уровни.

«Как вы могли это сделать? Вы, кто ее любил!»

«Вы знаете, как я отношусь к женскому полу. Я никогда не думал о ней как о женщине. Я поклонялся ей. Она была моим ангелом, моей святой, всем, что было хорошего во мне. Теперь я выгорел, Лэглон. Ад в моем сердце, и я живу с демонами. Вы спросили, сколько детей, но не спросили “почему”.

Мессер Прелати работает со мной. Он умеет делать золото. Основным ингредиентом является кровь невинного ребенка, но, по-видимому, невозможно найти того, кто невинен!

Сколько? Сорок в Шантосе, еще сорок в Машкуле, почти двести здесь. Не могу припомнить, сколько, пока мы проезжали по Франции или сидели в Орлеане, и среди них ни одного невинного! Какой смысл нанимать алхимика, если я не могу найти то, что ему нужно, чтобы получить золото, которое я хочу и должен иметь?»

Гвальхмая вырвало. Никогда с тех пор, как он расстался с кольцом Мерлина, он не хотел обладать им более горячо, чем сейчас. Как он хотел бы обрушить эту башню с демонами на ее обитателей!

В безграничном саморазоблачении он признался себе, что, если бы это случилось, он и пальцем не пошевелил бы, чтобы избежать гибели других.

«Я благодарю Бога, от которого вы отказались, барон, за то, что Д'Олон оставил вас в Орлеане. Это разбило бы его сердце. Надо было мне уйти с ним. Я ухожу сейчас же. Не пытайтесь меня остановить!»

«Это ваша привилегия, Лэглон. Ради нашей старой дружбы, я не стану препятствовать вам».

Гвальхмай остановился и пристально посмотрел ему в глаза.

«Барон, я плюю на нашу старую дружбу!» И, подгоняя действие к слову, он вошел в свою комнату и захлопнул дверь.

Он зажег свечу и оглядел себя в зеркале. Ему казалось, что он должен был измениться до неузнаваемости. Как мог человек добывать невинные души для пыток, смерти и уничтожения без того, чтобы это не отразилось на нем? Но на его взгляд, отличий не было. Возможно ли, что другие их видят?

Ему вдруг пришло в голову: самое страшное из всего – именно это. Монстр не обязательно ужасен внешне. Он может выглядеть как человек.

Гвальхмай собрал в узел запасную одежду и пристегнул к поясу меч Роланда и Жанны.

Он вышел. Все было тихо. Еще не рассвело. Проходя мимо комнаты де Ре, он остановился у двери и прислушался. Доносилось глубокое дыхание мирно спящего человека, не обеспокоенного совестью.

Гвальхмай вынул клинок и некоторое время простоял, положив руку на щеколду двери. Затем вздохнул и сунул меч обратно в ножны.

«Ты касалась его. Ты несла его с честью. Ты держала его с гордостью. Я не хочу пачкать его».

Он тихо прошел по коридору и вышел через заднюю дверь.

Местность, по которой он ехал, была ровной на много миль, и при дневном свете он мог видеть далеко, но ни разу не оглянулся на проклятый замок Тиффож.

26

Странник

Мужчины – романтичны. А дамы точно знают

Дела, и мысли, и мечты, что дочери скрывают.

Есть мнение, что дочь – всегда любимица отца;

Наоборот, для матери милее сыновья.

Мы думали об этом у царского дворца,

Когда свое решение зачитывал судья.

Солдат, создатель королей, ни разу не жена.

И что в награду от судьбы приобрела она? Песни Хуона

С незапамятных времен через густые леса Европы пролегла тропа, вытоптанная теми, кто нес янтарь на юг к Средиземному морю, и теми, кто доставлял бронзовое оружие и инструменты на север к Балтике.

Там, где пересекались такие торговые пути, возникали города, чтобы исчезнуть, когда надобность в них отпадала. Дома разваливались, а местность вновь зарастала терпеливыми деревьями. Мосты падали в реки, и их не восстанавливали. Снова люди использовали броды, потому что забывали, как делать такие гордые вещи, которыми пользовались древние.

Моря были укрощены, товары перевозили на кораблях, а не на лошадях или спинах людей. Тропа становилась узкой и извилистой. Она никогда не исчезала совсем, потому что находились те, кто предпочитал жить в одиночестве, и всегда были бродяги, которые ходили по тропе, потому что по собственным причинам избегали широких дорог.

В серый декабрьский день один такой бродяга шел на север. Близилась ночь, падал снег. Вокруг раскинулся лес, человек был голоден, он устал и замерз. Где-то впереди выли волки, но он продолжал идти по Янтарной дороге, как будто презирал волков или мало заботился о собственной жизни.

Ничто не указывало, где проходит занесенный снегом путь, но его ноги уверенно находили его, пусть иногда и спотыкались. Он поддерживал себя длинным посохом и шел быстро, хотя и прихрамывая.

Вскоре после наступления темноты, когда вой волков раздавался уже совсем близко, он наткнулся на небольшую поляну с хижиной дровосека. Человек остановился и посмотрел на полосы света, пробивающиеся сквозь ставни. Он стоял так долгое время, решая, идти ли дальше. Завыл волк. Странник устало вздохнул, подошел к двери и постучал.

Мужской голос спросил: «Кто там?» Он не ответил, но терпеливо ждал. Потом снова постучал.

Дверь чуть-чуть приоткрылась, дровосек выглянул, держа в руке топор. Он увидел слегка поклонившегося высокого человека в длинном сером плаще и широкополой серой шляпе, низко опущенной на лоб.

«Что ты хочешь?» Странник ничего не ответил и продолжил молча стоять.

Из-за спины мужчины выглянула хозяйка с ребенком на руках, которого она кормила грудью. За ее юбку цеплялся выводок малышей,которые тоже с любопытством рассматривали незнакомца.

Он поднял голову и посмотрел на нее. Увидев повязку на его правом глазу, она тихо охнула и подтолкнула мужа в спину. Тот нахмурился, тогда она прошептала ему что-то на ухо. Он открыл дверь чуть шире, хотя и не слишком любезно, и сказал: «Прошу, войди и почти мой скромный дом».

Странник молча склонил голову и вошел. Ветер успел задуть за ним немного снега.

Женщина освободила ему местечко у большого камина, согнав детей, и приняла у мужчины посох и верхнюю одежду. Он сел и протянул руки к теплу. Он очень устал, его руки дрожали.

Теперь они увидели, что странник был одет во все серое, от туники и штанов до тяжелых ботинок и чулок с перекрестными подвязками.

Она опустилась перед ним на колени, сняла ботинки, отвязала чулки и принесла овчину, чтобы обернуть его босые ноги. Он прислонился головой к теплым камням и терпеливо подчинился. Его длинные белые волосы, мокрые на плечах, начали парить.

Облачко пара повисло вокруг его головы, и свет, пробивающийся сквозь него, для остальных в комнате казался сияющим венцом. Они глядели на него с благоговением.

В комнате стало выжидающе тихо. Дети смотрели на него во все глаза. Дровосек присел на скамейку, подперев рукой подбородок, и внимательно разглядывал гостя. Он также был глубоко впечатлен.

Женщина сняла котел с плиты, откинула крышку, сунула в него черпак и наполнила миску дымящимся супом. Черпак скребнул по дну котла. Она поставила миску на стол и положила в нее деревянную ложку. Развернула буханку черного хлеба и положила на нее лезвие ножа, чтобы отрезать горбушку. Остановилась, подумала, передвинула нож подальше от края и отрезала ломоть.

Женщина протянула страннику миску: «Ешь».

Он не пошевелился, чтобы взять ее. Его руки были сложены на коленях. Он медленно поднял голову и посмотрел на нее. Она увидела глубокие борозды боли и смирения на его лице.

«Пожалуйста, ешь», – повторила она и поднесла миску ближе. Его губы пошевелились, но звука не было. Он улыбнулся. Его лицо излучало такую доброту, что у нее перехватило дыхание.

Он попробовал еще раз. Голос был хриплым, как будто он давно не разговаривал. Слова были очень тихими.

«Там осталось для малышей?»

На этот раз именно ей было трудно подобрать слова. «Мы все поели. Не волнуйся за нас. Ты желанный гость здесь».

Она вложила миску ему в руки. Он обхватил миску, но, когда попытался взять ложку, та выскользнула из его пальцев.

Дровосек сказал: «Жена, отведи детей в кровать».

Он взял ложку, сел рядом с серым странником и осторожно покормил его, делая длинные перерывы между каждой ложкой, ломая хлеб и размачивая его, кусочек за кусочком.

Он видел голод не первый раз.

Легкий румянец вернулся на серые щеки странника. Его глаза закрылись сами собой. Дровосек подхватил его, когда тот чуть не упал в огонь, и положил на мягкую овечью шкуру перед камином. Он собирался прикрыть спящего мужчину так же нежно, как любая женщина, когда заметил меч.

Он расстегнул ремень и хотел поставить меч рядом с посохом странника, но остановился. Взвесил его в руке и внимательно осмотрел. Меч был очень тяжелый.

Взглянув поближе, дровосек обнаружил, что в ножны с мечом был залит расплавленный свинец. Вытащить клинок было невозможно, не растопив свинца.

Он прошептал об этом жене, когда они лежали за занавеской в своей кровати. Она кивнула в темноте. Он почувствовал ее теплое дыхание возле уха.

«Конечно», – прошептала она. «Он дал клятву никогда больше никого не убивать и не ранить».

«Откуда ты это знаешь?» – удивленно спросил он, но она не ответила ему, и он посчитал это еще одной загадкой женщин.

Утром вышло солнце, и снег прекратился.

Странника еще раз накормили и собрали в дорогу. На пороге он повернулся и торжественно поднял руку.

«Да будет благословен этот дом и все живущие в нем», – сказал он хриплым голосом, затем быстро наклонился и поднял самого маленького мальчика. Ребенок обнял странника за шею, мужчина прижал его к щеке на мгновение, поцеловал, поставил, повернулся и ушел, не оглядываясь назад.

Семья молча смотрела, как он, прихрамывая, медленно шел по поляне. Это было посещение великого чуда, но еще кое-что чудесное случилось следом.

Прежде чем странник подошел к лесу, с дерева спустился ворон, облетел вокруг него и сел на плечо. Человек поднял руку и погладил птицу. Ворон нежно прислонился головой к его щеке, они вместе пошли дальше и скрылись из виду.

Дровосек и его жена долго глядели им вслед, а затем вопросительно посмотрели друг на друга.

Женщина перекрестилась, поколебалась в сомнении и нерешительно сделала знак Молота.

Ее губы дрогнули.

«Я знаю, что так и должно быть. Я знаю, что мир изменился. Я знаю, что так должно быть лучше, иначе этого не могло бы быть… Но видеть его! Видеть его таким и в таком облике! Почему именно мы должны были дать приют Одину Одноглазому? Как мало мы могли бы дать ему! А он даже ничего не просил!»

Она накинула фартук на голову и зарыдала. Муж крепко обнял ее.

«Да, женщина, времена тяжелые, даже для богов».

Не все, кто встречался ему на пути, принимали Гвальхмая за бездомного бога. Некоторые видели его тем, кем он был – странником со стертыми ногами, идущим к какой-то своей цели. Он приходил без уведомления, он никогда не просил, он редко говорил. Его молчание уважали, в то время такое встречалось часто: паломники или раскаявшиеся грешники нередко принимали обет молчания.

У некоторых он оставался на одну ночь, если предлагался кров, у других гостил месяцами или даже годами, в зависимости от настроения.

Он очень нравился детям, потому что они чувствовали его любовь к ним. Он не мог отвести от них взгляд, особенно от самых маленьких, и они шли к нему, как будто их притягивало магнитом.

Он пас овец; он рубил дрова; он учил фехтованию в знатных домах. В одних замках его считали счастливым гостем, в других – бесполезным бродягой. Он стоял в длинных очередях, когда аббатства кормили бедноту; он рвал салат на берегу реки и ел собственноручно пойманную рыбу. Каким-то образом ему удавалось выживать в долгом пути на север.

Он не торопился, потому что человеку, которому назначена неопределенная встреча с судьбой, нет необходимости спешить.

У него не было попутчиков, кроме ворона. Те, кто видел, как он проходил мимо, с благоговением отмечали их глубокую привязанность друг к другу.

У него не было иного друга в этом долгом путешествии, и с вороном не было нужды разговаривать. И все же он помнил речь. Его разум был переполнен воспоминаниями. Они преследовали его, они утешали его, они приходили к нему как картины ночью или как иллюзии, пока он шагал или сидел, спокойно отдыхая.

Одной из таких картин была сцена в башне Нантского замка. Напротив себя он видел Жиля де Ре, генерал-лейтенанта Бретани, советника короля и маршала Франции, закованного в цепи, как обычный преступник.

Это был приватный разговор, потому что де Ре, хотя его вина не вызывала сомнений и его конец был предрешен, все же имел привилегии своего класса.

В этот момент Гвальхмай не злился на бывшего друга, потому что его собственная вина, пусть и невольная, все же лежала печально на нем, и он чувствовал, что только по чистой прихоти удачи сам он не пребывал в тюрьме.

«Как идет работа?» – спросил де Ре. «Англичане все бегут?»

«Все идет хорошо, милорд», – ответил Гвальхмай. «Ваши усилия принесли добрые плоды. Герцог Бургундии заключил длительный мир с королем и предоставил часть денег на выкуп герцога Орлеанского».

«Орлеан вернулся в свой город? Значит, осуществилась последняя из четырех вещей, что предсказала Дева. Ах! Это хорошие новости».

«Ла Тремуй потерял поддержку короля и получил удар кинжалом в толстый живот. Нет, это, к сожалению, не убило его. Я думаю, у него в запасе еще больше страданий.

Англичан гонят отовсюду. Руан все еще держится, но они потеряли многое другое. Сейчас англичане держат Арфлёр, Кан и Фалез и сильны только в Гиени.

Бастард теперь генерал-лейтенант, а дух армии высок. Король ленив, как всегда, но он начинает шевелиться.

Говорят о новом суде над Девой, но все ожидают, что ничего не выйдет».

«Клянусь алыми цветами ада, процесс будет! Справедливость должна победить для нее! Я поклялся, и я все еще клянусь!

Лэглон, я прошу вас сделать одну вещь, не для меня, а для нее. Не ради дружбы, потому что я знаю, что дружба между нами мертва, но если вы чувствуете себя в долгу за то, что я выкупил вас из тюрьмы Руана, забудьте этот долг. Можете ли вы найти братьев Девы?»

«Странно, что вы об этом сейчас спросили, милорд. На прошлой неделе, герцог Орлеанский передал Пьеру во владение остров Иль-о-Бёф в качестве награды за верную службу. Он поселился там с матерью Изабель».

«Тем лучше. Лэглон, я хотел бы, чтобы вы взяли этот кошелек с золотом и отвезли его матери Девы. Убедите ее использовать золото, чтобы поехать в Рим к Папе и просить его заступничества от имени Девы, чтобы восстановить ее репутацию и реабилитировать ее в глазах людей. Вы возьмете на себя эту миссию и останетесь во Франции, пока дело не будет выполнено?»

«С удовольствием, мой… сеньор! За это я могу вам многое простить!»

Он взял кошелек. Затем снова просунул руку через решетку и пожал руку де Ре. «А вы? Вам что-нибудь нужно? Могу ли я сделать что-нибудь для вас?»

Де Ре слабо улыбнулся. «Здесь мне не нужны деньги. Скоро мне ничего не понадобится, кроме ваших молитв. Я не смею молиться за себя. Мои молитвы не будут услышаны».

Гвальхмай молча взглянул на него. Он сжал руку де Ре с теплотой и сочувствием. Больше сказать было нечего.

Другая картина, которая часто посещала Гвальхмая, была сцена в суде, на котором де Ре был приговорен после его ужасного признания. На первых слушаниях он встретил обвинения с вызовом и бравадой, но, под гнетом множественных свидетельств против, дерзость его растаяла, и он стал таким же смирившимся, каким был в тюрьме. Он слушал судью, не поднимая глаз.

Вдруг он упал на колени, плача и умоляя епископа Нантского снять отлучение от церкви, которое было наложено на него. Епископ, убежденный в подлинности его раскаяния, исполнил его желание.

Барон признал себя полностью виновным.

«То, что я делал, я совершил, руководствуясь фантазиями и желанием познать зло. Я расскажу вам правду, все, что произошло. Я скажу все, как было, хотя знаю, что этого будет достаточно, чтобы приговорить меня к смерти 10 тысяч раз».

И начался страшный рассказ. Убийства, пытки, бесчинства, богохульство, поклонение демонам – он не щадил себя. Его голос дрожал, но он продолжал говорить.

Женщина, возможно, мать одного из убитых детей, пронзительно вскрикнула и упала в обморок. Священники и судьи содрогнулись.

Епископ Нантский поднялся, подошел к распятию, которое висело над скамейкой судей, и своим черным капюшоном закрыл лицо Спасителя.

Де Ре упал на колени, рыдая. «О, Боже, мой искупитель, прости мне мою вину и помилуй меня! Я отрекаюсь от дьявола и всех его дел!»

Он повернулся к ошеломленным и испуганным зрителям.

«Родители тех невинных, которых я жестоко убил, прошу милосердия ваших молитв. Я прошу вас, помолитесь небесам за мое спасение! Я хочу остаться вашим братом во Христе. Простите меня! Простите то зло, которое я вам сделал, как вы сами просите прощения и милости у Бога!»

Иногда Гвальхмай просыпался в ужасе, с колотящимся сердцем, вновь переживая сцену на виселице.

Де Ре, которого казнили первым, вручил душу св. Иакову и св. Михаилу, потому что их заступничества просила при смерти Жанна, его ангел.

Все трое приговоренных были повешены, однако, пока они были еще живы, веревки срезали, а людей бросили заживо в пламя поджидающих костров.

Из трех витых башен черного дыма не вылетел ни один белый голубь.

Но были и более приятные картины и воспоминания, которые Гвальхмай перебирал в памяти, пока брел на север, возвращаясь туда, откуда началось его, казалось бы, бесплодное странствие. Он так и не приблизился к выполнению своей невозможной миссии – передать континент Алата христианскому монарху.

Он утешал себя воспоминаниями.

В них были пышные поля Домреми, где девочка Жанна пасла овец, благоговейно слушала сладкие песни ангелов, бегала, играла и мечтала.

Он шел и размышлял о том, где же она впервые получила благословение от Голосов, и посвятила себя долгу и девственности «до тех пор, пока этого желает Бог». Она мало играла и проказничала, как можно меньше! Как много это о ней говорит!

Вот здесь стояло Дамское древо, ветви которого она вместе с деревенскими ребятишками приходила наряжать в мае в честь фей, весны и радости жизни.

И вот в конце мая, в декабре своей жизни Гвальхмай стоял одиноко с букетиком цветов, наблюдая за бабочками, трепещущими вокруг этого древнего дерева.

А среди них сидел кто-то бледно-зеленый! Только что на ветке была цикада с красным пятном, как вдруг появился томный улыбающийся юноша с лирой за спиной. Этот небрежный, ироничный вид, элегантно выставленная нога – это Хуон!

«Это наша последняя встреча, сэр Орел. Я больше не нужен тебе, а моя королева призывает меня. Я хотел бы обнять тебя, но у тебя в крови железо и на поясе сталь. Это наше прощание».

«Я знаю, что ты был рядом со мной, даже когда я тебя не видел. Я знаю, что ты помогал мне способами, которые я смутно понимаю и не смогу отплатить. Ты действительно должен идти? Есть и другие, кому ты нужен, которые никогда не забудут тебя и твой народ».

«Земля все еще красива, но когда-то она была намного прекраснее. Я последний покидаю ее. Я оставался здесь так долго ради тебя. Астофар будет восхитительным удовольствием, но все же здесь был наш дом!

Сэр Орел, передайте вашему виду, чтобы он выше любых драгоценностей ценил то, что мы вам завещаем. Теперь это Мир человека».

Далекий, слабый, откуда-то высоко доносился ликующий и властный сигнал. Воздух Земли в последний раз ностальгическим эхом отзывался на звук рожков Эльверона.

«Меня зовут, я должен идти. Прощай, друг. Прощай, сэр Орел. Другая идет к тебе в гости».

Как только Хуон отвязал свою лиру, он растаял как туман.

Вместо него кружась поднимался в небо бледно-зеленый мотылек. Издалека, как голос во сне, доносилась эльфийская мелодия, сопровождавшаяся затихающими словами:

«Давай сплетем венок на память,

Свив два побега розмарина.

На Древо фей его повесим.

Какое нам явится диво?»

Он узнал голос. Он свил венок. Он положил его высоко на ветку, и ветер подул сквозь него, рассеивая аромат.

Было тихо. Солнечный свет обрел великолепие. Все казалось новым и прекрасным, как будто мир только что был тронут славой.

Он ощутил самое легкое прикосновение, которое можно себе представить на щеке. Это было похоже на мимолетное движение воздуха от колыхания крыльев бабочки, но еще это было похоже на поцелуй.

Он услышал тихий шепот – или это была только желанная фантазия?

«Дорогой баск!» Слабый запах древесного дыма окутал его.

Тут же от волшебного мгновения не осталось ничего, кроме навязчивого воспоминания о ярком смехе, звоне стали и смелом знамени, свободно плывущем в солнечном свете долгого лета.

Были даты, которые он помнил.

1449. Год триумфа и горьких воспоминаний.

Гвальхмай стоял рядом с генерал-лейтенантом Дюнуа и наблюдал, как английский гарнизон выезжает из Руана и складывает оружие перед сданным городом.

Он не мог отбросить мысль о том, что в этом году здесь, наконец, стояла армия, которая могла бы спасти Жанну. Почему так поздно?

1450. В том году англичане потерпели поражение в Форминьи и снова бежали от французской артиллерии. Это повторилось 17 июня 1452 года, когда их престарелый генерал Талбот был убит в битве при Кастийоне. Гиень погибла, Бордо пал, и Столетняя война подошла к концу.

Англичане, как и предупреждала Дева, потеряли все, что имели во Франции. Там остались только их мертвецы.

1455. Год, к которому стремился де Ре. Долгожданный год. Величайший год для Гвальхмая.

Огромная толпа наполнила собор Нотр-Дам в Париже. Через толпу в собрание медленно и неуклюже шагала старуха, которую под обе руки поддерживали двое сыновей. Она шла, чтобы подать иск, просить справедливости и бросить вызов медлительному королю.

Настроение толпы похоже на дрожжевое тесто, ему для подъема требуется много времени, но было и время, и разговоры, и поиски душ.

Закваска де Ре, наконец, сработала. Его миллионы были потрачены не зря.

Через длинный проход в расступившейся толпе идут трое родственников Жанны. Пришли Жан и Пьер, братья Девы, чтобы свидетельствовать о добродетели и непорочности сестры. А вот и мать, их и ее. После паломничества к римскому папе ее теперь называют Изабель Роме.

Жака д'Арк, отца и мужа, с ними нет. Он умер от разбитого сердца.

Слезы сострадания стоят в глазах зрителей, которые смотрят, как немощная Изабель подходит к группе прелатов, врачей и профессоров, которые должны судить ее прошение. Сердца зрителей задрожали от силы ее голоса, когда она в гневе оттолкнула руки сыновей и осталась одна перед судьями.

Хотя ее и поддерживают папские комиссары, ей очень нелегко смотреть в глаза тем, кто осудил ее дочь, но они и сами дрожат перед ее сверкающими очами. Она откинула назад волосы и траурную вуаль, чтобы они могли ясно видеть ее лицо.

У нее сильное, спокойное, морщинистое лицо трудолюбивой крестьянки – истинной женщины народа, с присущим ей величием и уверенностью, само лицо Франции. В ней Гвальхмай узнает что-то от силы Никки, отваги и решимости Кореники.

Она начинает тихим голосом, который быстро оживляется:

«У меня была дочь, рожденная в законном браке», – тихий всхлип, быстро подавленный. Она останавливается, чтобы набраться сил, и продолжает: «которую я достойно провела через таинства крещения и конфирмации и воспитала в страхе Божьем и уважении к традициям церкви. Насколько позволяли ее возраст и простота ее состояния, ведь она выросла среди полей и пастбищ. Она часто ходила в церковь, каждый месяц после должной исповеди получала таинства евхаристии, несмотря на молодость, и с большой самоотверженностью и пылом отдавала себя постам и молитвам.

В то время господствовали настроения, что люди должны страдать, и она очень жалела людей. И все же, хотя она никогда не думала, не замышляла и не делала ничего, что могло бы увести ее с пути веры или могло бы свидетельствовать против нее, некоторые враги нашли способ привлечь ее к суду.

Несмотря на ее опровержения и мольбы, как молчаливые, так и явные, не дав ей возможности доказать невиновность, в вероломном, жестоком, несправедливом судебном процессе, в котором не было и тени права, они осудили ее отвратительным и преступным образом!»

Она остановилась, ища слов и пошатываясь. Сыновья берут ее под руки, но она снова отталкивает их и продолжает, гордо встречая сочувственный взгляд суда.

Ее голос звенит как обвинительная труба. «И затем они безжалостно убили ее огнем! Прокляв свои души, они нанесли ущерб позора мне, Изабель, и моей семье!»

Исход процесса стал ясен.

Толпа взорвалась. Женщины плакали, мужчины вскакивали и кричали: «Справедливости! Требуем справедливости!» Был чудовищный рев и топот ног.

Однако порядок был восстановлен без особых проблем, и процесс реабилитации продолжился без помех.

Многие дали показания в пользу Девы. Ла Гир и де Ре были оба мертвы, но Д’Олон присутствовал и горячо говорил о своей любимице. Генерал-лейтенант Дюнуа дал показания относительно ее военного мастерства и командования. Д'Алансон, ее «симпатичный герцог», тепло отозвался о ее чести, смелости и милости к побежденным.

Были зачитаны показания сотен людей, которые знали ее как ребенка и свидетельствовали о ее благочестии и добродетельной жизни.

Даже судьи, которые ранее осудили ее, теперь говорили в ее пользу. Оказалось, что после стольких лет они ничего не могли вспомнить против нее, потому что память их часто подводила.

Ее «вопиющий» грех ношения мужской одежды внезапно перестал иметь значение. Теперь оказалось, что это запрещено женщинам только потому, что может послужить соблазном гордости и вседозволенности. Хотя в прежнем приговоре, это был решающий пункт обвинения. Епископ Кошон с таким постоянством и с таким ядом напирал на него, что это, в конце концов, привело к ее смерти.

Шесть месяцев спустя вердикт об оправдании был зачитан публично в Руане, на том самом месте, где стоял роковой костер, и во всех других крупных городах королевства.

Был тот, кто этого не слышал. Епископ Кошон, озлобленный и несчастный человек, давно умер. Собаки не пили его кровь, как когда-то поклялся де Ре, но с ним поступили еще хуже. Его кости были разбиты и брошены в нечистоты разъяренной группой друзей Жанны.

Гвальхмаю было жаль, что Жиль де Ре не мог услышать вердикт.

Именно в этот хороший 1456 год Гвальхмай отправился в путешествие на север. Наконец, его обещание де Ре было выполнено. Теперь он мог свободно идти туда, куда, по словам Кореники, они должны были прийти вместе, чтобы никогда больше не расставаться – в страну льда и огня.

27

Мерлин объясняет

Знаю, знаю: к общей цели ход столетий устремлён. А. Теннисон: Локсли Холл (пер. Д. Катара)

Лодка захрустела по черному лавовому пляжу недалеко от залива Вонючих дымов. Гвальхмай вышел на берег и огляделся. С короткой мачты спустился ворон и сел ему на плечо.

Гвальхмай оттолкнул лодку и задумчиво смотрел, как она уплывает. Затем повернулся к ней спиной и пошел в сторону холмов. Он шел долго и бесцельно. Незадолго до темноты он нашел пещеру и принялся ее обустраивать. Он устал от войн, страданий и самой жизни. Он был готов приветствовать покой смерти.

Но пока человек жив, он должен подчиняться правилам жизни. Гвальхмай развел маленький костер, чтобы согреться, собрал сена для постели и расстелил одеяло, приготовил овсяную кашу и съел последний кусочек сушеного мяса. Затем лег на кровать и стал ждать.

Если обещание, данное ему, будет выполнено, это случится скоро.

Ему не пришлось ждать долго.

Он почувствовал, что не одинок. Вход в пещеру заслонился всего на миг, но Гвальхмай сразу понял, что кто-то вошел. Он сел.

«Это ты, крестный отец? Ты пришел, чтобы дать мне забвение? Я подвел тебя во всем. Я был небрежным учеником, плохим волшебником, грешником, посланником, который не смог выполнить свою миссию. Ты правильно делаешь, если презираешь меня».

Призрак стал видимым. Его размытые линии затвердели и приняли четкую и определенную форму. На Мерлине была мантия чародея.

«Твоя жизнь – это не провал, а большой успех, мой крестник. Однажды я пообещал тебе, что, если ты научишь меня смыслу жизни, я раскрою тебе тайну смерти. Ты можешь сделать это сейчас? Чему ты научился за свою долгую жизнь?»

Гвальхмай опустил голову. «Крестный, несмотря на все мои годы, я очень молод по сравнению с тобой. Я мало чему научился и ни в чем не уверен. То, что я узнал, может быть неважно.

Я знаю, что тело – это лишь дом для души, и само по себе оно мало что значит, потому что я знал многих и любил некоторых, и вовсе не любовь тела принесла мне радость».

«Это уже что-то. Продолжай».

«Что касается смысла жизни, я ничего о нем не знаю. У моей жизни, похоже, не было ни цели, ни смысла. Добро растоптано, зло побеждает, добродетель остается невознагражденной, невинный страдает. Цель всего этого ускользает от меня. Жизнь кажется произвольной, случайной вещью, а ее события – не более чем сном сумасшедшего».

«Ты когда-нибудь использовал кольцо в качестве волшебного зеркала, чтобы посмотреть вперед во времени и увидеть то, что должно произойти?»

«Я знаю только то, что видел на стенах гробницы Артура».

«Тогда позволь мне показать тебе, каким был бы мир без тебя. Если бы ты не пришел сюда, чтобы быть погребенным во льду и быть воскрешенным твоей возлюбленной, то Тира вышла бы замуж за Бьярки, которому была обещана. С ней бы жестоко обращались, она бы умерла молодой, но никого бы за это не осудили.

Фланн всю жизнь оставался бы рабом и не стал отцом.

Майртра никогда бы не родилась. Поскольку она не существовала, варяг Арнгрим не женился бы на ней и не стал бы предком человека, ради встречи с которым ты приведен сюда во второй раз. Таким образом, для тебя колесо сделало полный круг.

Если бы не было твоих странствий, ты не встретил бы снова свою любовь в теле валлийской девушки, которую ты знал как Никки, у тебя не было бы от нее ребенка, который стал предком Орлеанской девы, которая отразила поток английских завоеваний, сделала Францию нацией и изменила историю Европы и мира!

Позволь мне показать тебе, что случилось бы без тебя и твоей Кореники».

Мерлин положил Гвальхмаю руку на глаза.

В быстрой последовательности живых картин, как на длинном свитке, отображался ход другой истории, в которой не было сына Гвальхмая, не было Изабель, которая вышла замуж за Жака д'Арк, и, следовательно, не было Жанны. Без ее воодушевления пугливое сердце дофина подвело его. Он сбежал из страны в изгнание, как и планировал.

Брошенный Орлеан пал. Франция стала английским придатком, из которого английские армии устремились на юг в Испанию, вытеснив мавров и сделав Испанию английской колонией. Англичане проследовали за маврами. Северная Африка стала частью их растущей империи, и ее безжалостно эксплуатировали. Война следовала за войной.

Иерусалим пал в Елизаветинский крестовый поход, и богатства Ближнего Востока, Малой Азии, Индии и Персии потекли в сокровищницу, которой стала Англия.

Были и другие войны, которые шли без конца. На севере и востоке герцог Филипп Бургундский, «великий князь западный», чьи владения простирались от Альп до Северного моря, имея огромную растущую силу, расширил свои владения вглубь Скандинавии, захватив Норвегию и Швецию. Все его земли обезлюдели ради увеличения армии.

Снова нечестивый союз был сформирован между Филиппом и Англией, на этот раз, чтобы сокрушить Германию.

Объединенные армии встретили и уничтожили растущую мощь Московии, а затем обратились друг на друга. Гражданские распри и взаимный антагонизм превратили Европу в выжженную землю, пока Англия не одержала победу над всеми и не установила английский мир над пустыней, населенной людоедами.

Гвальхмай оттолкнул руку Мерлина. «Такие ужасы!» – выдохнул он. «Такая резня! Сколько горящих городов! Сколько разрушений! Я не могу поверить, что люди способны на такие жестокости и притеснения».

«Большая власть порождает великое высокомерие и несправедливость. Необходимо было, чтобы английская власть была унижена именно в это время, а не другое. Никогда не будет забыто, как семнадцатилетняя девушка бросила вызов лучшим генералам Европы, рассказала им, чего она добьется, и сделала это!

То, что англичане завоевали за 90 лет войны, Дева отняла у них за одну неделю. С тех пор, как ты знаешь, оставшееся тоже было потеряно для них. Англичане дома будут заняты своими проблемами. Филипп тоже постепенно потеряет свою силу. Народы, которыми они управляли бы, будут развиваться сами.

Теперь, когда Англия и Франция войдут в Новый свет, который нашли я и твой отец, они будут на равных, и что они сотворят из него, будет зависеть от них. Будущее все еще может меняться, но благодаря тебе и твоей любимой то, что вы видели на фресках в гробнице Артура, обязательно сбудется».

«Значит, я был всего лишь инструментом?»

«Так же, как я. Разве не все мы инструменты Божьи?»

«Зачем было нужно, чтобы Жанна умерла?»

«Ей, которую называли дочерью Бога, было обещано, что благодаря ее страданиям она одержит великую победу. Она не знала, какой должна быть эта победа; она одержала ее, не зная. Как мир может забыть сейчас ее и урок, который она преподала? Великие победы даются большой ценой. Ее вера никогда не колебалась. И твоя тоже не должна».

«Если во всем этом действительно есть цель, то почему она должна быть достигнута таким страданием и болью?»

«Дева ответила на твой вопрос, когда сказала: “Бог даст победу, если только мужчины будут сражаться”. Ни одна часть твоего долгого странствия не была бесцельным блужданием; все, что ты делал, было крошечной частью сложного плана. В великой азартной игре, которой является жизнь, все мы лишь фигурки малой важности. Но без нас игра невозможна. Также не обязательно, чтобы фигуры понимали смысл игры или знали, кто является участником».

«Жаль, что я не был твоим лучшим учеником».

Мерлин рассмеялся. «В моем ученичестве я был тяжелым испытанием для своего учителя Блеза. Я был настолько неумел, что дети бросали в меня камни и смеялись надо мной! Прошло много времени, прежде чем я получил право сдать экзамены и быть принятым в Братство магов».

«Сейчас тебя высоко ценят. Везде, где я показывал твое кольцо, его встречали с почтением».

Гордая улыбка появилась на лице Мерлина. «Кольцо тоже сыграло свою роль. В основном, ты использовал его правильно, хотя я думаю, иногда мог бы обойтись без его помощи. Ты сам мог бы стать могущественным магом».

Гвальхмай покачал головой. «Я покончил с магией. Я отказался от войны. Я хочу, чтобы ты взял мой меч Дюрандаль и положил его там, где он окажется под рукой, когда понадобится другому герою в час, когда Артур достанет Экскалибур».

«Я найду подходящее место. Ты можешь сказать мне ещё что-нибудь? Как ты думаешь, чему ты научился?»

Гвальхмай задумался. Он медленно произнес: «Я знал четырех женщин, которые были важнее для меня, чем кто-либо другой. От Тиры я узнал значение мужества и доверия. Никки дала мне радость и преданность. Уюме показала нежную привязанность и бесконечное терпение. От Жанны я впервые узнал важность стойкости и веры. И все они, через Коренику, научили меня понимать, что такое любовь».

«Тогда тебе не нужно бояться смерти, потому что умирает только тело, а тело – это ничто, как ты уже знаешь. Любовь выходит за его пределы.

Теперь я покину тебя, потому что кое-кто жаждет, чтобы я ушел, чтобы, наконец, остаться наедине с тобой. Она будет ждать вместе с тобой, пока не придет другой. Тогда ты освободишься от cвоей клятвы. Благослови господь вас обоих».

Он положил руку на лоб Гвальхмаю, на этот раз для благословения. Когда Гвальхмай открыл глаза, Мерлина уже не было, но он не остался один.

В его ухе послышался шепот, он ощутил поцелуй в губы, тепло охватило его. Руки, которых он не видел, не отпускали его. Казалось, он погрузился в их объятия.

Его снова охватило то же удивительное чувство, которое он в краткий миг испытал в Тиффоже перед идолом Барран-Сатанаса. Он знал, что больше он не тот человек, каким был, и ему было радостно от этого чувства.

Это было слияние двух душ, которое намного превосходило любой возможный физический союз. Они с Кореницей понимали сокровенные мысли друг друга, разделяли жизни друг друга. Они были действительно одним целым.

Это было новое, удивительное чувство для них обоих – наслаждаться молодостью духа, понимать, как мало значит тело, которое может стареть или болеть, ведь его единственная функция – быть домом души.

Это был духовный сплав, гораздо более совершенный и полный, чем та странная связь, которая объединяла их в Стране снов. Впервые оба испытали тайну всепроникающей любви, в которой один не обладает другим, но полностью сливается с ним, становясь его частью.

Для Гвальхмая это был сплав, которого он не мог вообразить, а для Кореники – слияние, которого она никогда не испытывала.

Дни завоевания новых земель, горьких ссор и кровавых распрей в Исландии давно прошли. Исследователи-викинги завершили свои странствия, посадили колонистов на Западном континенте, оставили там сыновей, топоры и резные руны и покинули эту землю. О кратком пребывании викингов в Алате, которая не была для них предназначена, помнили только легенды.

Эти постаревшие исландские легенды любили и рассказывали по всей Европе скальды, трубадуры и миннезингеры. Любопытство распространялось по старому континенту. Многие хотели узнать больше о далекой стране, которую греки когда-то называли Туле.

Исландия стала безопасной для путешественников. Викинги двинулись в Исландию, убегая от христианства, однако оно пришло за ними следом и смягчило мысли и поступки их потомков.

На следующий день после визита Мерлина в пещеру вошел пожилой, воспитанный человек. Он был с длинным посохом, но без оружия. Двое мужчин долго смотрели друг на друга. Гвальхмаю он сильно напомнил епископа Малахию, духовного пастыря Детей божьих. Гвальхмай пришел к выводу, что схожие мысли могут делать лица разных людей поразительно похожими.

«Я Рагнар Рагнарссон. Мы видели, как вы высадились здесь вчера, и я пришел, чтобы поприветствовать вас. Будете ли вы жить среди нас или поселитесь отдельно? Что бы вы ни выбрали, вы будете жить так, как захотите».

«Тогда, если решать мне, я бы предпочел остаться здесь. Я видел много стран, проплыл много морей, совершил много грехов. Я хочу побыть наедине со своей душой и один на один с моим Богом, потому что мне есть за что ответить».

«Будет так, как вы хотите. Вас не будут беспокоить».

Он поклонился и ушел.

Теперь Гвальхмай вел жизнь аскета. Месяцами он не видел других людей и не чувствовал недостатка в общении, поскольку больше не был один и знал, что никогда больше не будет один.

Ему стали приносить еду и оставлять ее рядом с пещерой. Люди всегда подкармливали отшельников в горах, потому что таким образом все приобретали заслуги перед Богом.

Застенчивые дети ставили корзинки, которые отправляли их родители, и убегали. Он не сразу заметил их.

Он никогда не болел и не простужался. Он всегда жил в теплом свете взаимной привязанности с другой половиной своего двойственного «я». Он не нуждался ни в ком другом.

После долгого добровольного одиночества он начал появляться в нижней деревне. Он редко разговаривал с людьми, но часто присоединялся к ним, когда они выходили в море на рыбалку. Таким образом, Гвальхмай и Кореника чувствовали, что сами зарабатывают ту пищу, которая поддерживала их общее тело. Они были счастливы.

Он приобрел репутацию эксперта в морском деле. Жители деревни знали его как путешественника в дальние страны и рассказывали о нем истории, но уважали его молчание и не задавали вопросов.

Шло время, и он был счастлив. Для детей, которые приносили подарки в пещеру, стало обычным делом останавливаться и ожидать рассказа о странных землях, и они редко бывали разочарованы. Он стал их школой.

Рагнар Рагнарссон умер, а его взрослый сын, которого тоже звали Рагнар, иногда приносил еду и оставался послушать. Однако чаще этот долг ложился на его маленькую дочь Сигрид, которая не боялась старого отшельника на холме. Он был членом семьи.

Гвальхмай любил, когда она была рядом. Он любовался бледным золотом ее волос, когда они сидели в устье пещеры, глядя на море. Сигрид была спокойной, умной девочкой, и им было хорошо друг с другом.

Общаясь с этой девочкой, без громких слов Гвальхмай и Кореника узнали совершенно новую сторону любви. Это была любовь родителей к своему ребенку.

Однажды, когда Сигрид пришла пораньше, неся хлеб и кислое молоко скир, Гвальхмай с удивлением обнаружил, что она ведет к нему незнакомца.

Это был крепко сложенный мужчина моложе тридцати лет, безбородый, загорелый и рыжий. У него были голубые глаза с небольшими морщинками по углам, появившиеся от долгого косого взгляда на солнце сквозь бесконечные волны. Гвальхмаю сразу понравился его вид.

Незнакомец снял вязаную шапочку моряка и поклонился, как показалось Гвальхмаю, чрезвычайно обезоруживающим и вежливым образом. Это напомнило ему о Хуоне, хотя в этом госте не было ничего сардонического или небрежного.

«Мне сказали, что вы – человек моря и знаете кое-что о землях к западу от Туле». Гвальхмай вздрогнул.

«Где вы это слышали?»

«В деревне часто говорят, что вы путешествовали далеко. Я приплыл сюда из Бристоля на английской шхуне для ловли сельди, но надеюсь узнать о странах на западе. Было много разговоров относительно земель за пределами Гренландии и предположений, что, если двигаться в этом направлении, можно достичь Индии и Катая. Я поставил целью моей жизни доказать правильность этой теории. Можете ли вы рассказать мне что-нибудь о западных странах? Не могли бы вы нарисовать мне карты или выступить в роли проводника?»

«Откуда вы, говорите? Вы не уроженец Англии?»

«Нет. Я родился в Генуе, это Италия. Там мало тех, кто согласен с моими идеями. Большинство смеются надо мной. Если я смогу доказать, что я прав, я хочу привезти доказательства в Португалию или Испанию. Может быть, мне удастся заинтересовать одну из этих двух стран. Португалия всегда открыта для моряков».

Гвальхмай спросил себя, не тот ли это человек, которого он ждал – человек, о прибытии которого объявил Мерлин.

«Как вас зовут?» – спросил он.

«Меня окрестили Кристофором. Моя фамилия – Колумб, но некоторые зовут меня Колон ^[41]. По-моему, я всегда стремился в океан».

«Были ли у вас в роду моряки?»

«В записях моей семьи есть история о том, что одним из моих предков был человек с севера, служивший в Константинополе. Где-то он нашел клад и потратил его на земли в Италии. У большинства мужчин в нашем роду была жажда странствий. Это у нас в крови».

Потомок Майртры и Арнгрима! Человек, которого он должен был встретить! Круг действительно замкнулся.

«А что Испания и Португалия? Это христианские королевства?»

«Оба. Я бы сказал, что Испания является самым христианским королевством на свете, потому что, за исключением небольшого числа мавров, которые удерживают город Гранада, в Испании живут только ревностные христиане. Никто другой не сможет жить в этой стране. Гранада находится в осаде, и к тому времени, когда я вернусь, город вполне может пасть. Таковы последние отчеты».

«Тогда я непременно обратился бы за помощью к Испании. Думаю, что могу обещать вам успех. Моя пророческая душа предсказывает это. Да, я нарисую вам карты и поработаю вашим проводником, если вы останетесь здесь и наймете парусную лодку. Я верю, что мне будет полезно совершить еще одну морскую прогулку.

На несколько недель старый отшельник исчез из пещеры. Его отсутствие совпало с исчезновением моряка, который без объяснений ушел с английской шхуны, и которого так же необъяснимо снова увидели в то самое время, когда пропавший исландский парусник объявился бесцельно дрейфующим возле Рейкьявика.

Конечно, здесь была какая-то связь, но ее невозможно доказать, а английский моряк (каковым они считали Колумба) помалкивал. Потом он нашел место на другом судне и уплыл. Больше они никогда его не видели.

А приставать с расспросами к старому отшельнику никто не стал. Народ уже давно убедился, что это бесполезно.

Через несколько дней после возвращения пары маленькая Сигрид и ее отец Рагнар принесли еды в пещеру. Они обнаружили, что их друг лежит с закрытыми глазами и улыбкой на губах.

Девочка подбежала к нему и взяла его за руку, чтобы разбудить. Рука была холодной. Он не открыл глаза.

Сигрид повернулась к отцу. Ее губы дрожали.

«Отец, сказочник умер? Что это за колокола, отец? Слышишь, как они звонят?»

Рагнар колебался. Он считал, что его дочь еще слишком мала, чтобы столкнуться с такой жестокой вещью, как смерть.

«Давай не будем называть это смертью, моя маленькая. Давай, помолимся за него. Скажем, что он ушел домой!»

Они опустились на колени на голом полу пещеры. Рагнар взял ее за руку, и они склонили головы. В тот момент, когда их пальцы встретились, он тоже услышал небесный звон золотых колокольчиков, заполнявший пещеру. Мелодия становилась все тише и тоньше и уходила все дальше в бесконечность, пока обитатели пещеры навсегда покидали свой дом.

Эпилог

Есть одно свидетельство, которое трудно оспорить.

Если вы потрудитесь внимательно взглянуть на оригинал хартии, выданной Христофору Колумбу с печатью Их величайших Христианских величеств Фердинанда иИзабеллы, королей Кастилии и Арагона, и если у вас хорошие глаза или мощный микроскоп, вы обнаружите изменение, исправленный текст, как будто писарь сделал глупую ошибку и исправил ее.

Под словами, дарующими Адмиралу Океана право на «земли, которые он откроет», можно различить более ранний текст. Он гласит «земли, которые он открыл»!

Крошечное исправление, возможно, но какой огромной важности!

А что же стало с Гвальхмаем и Кореницей?

Их история еще не закончена, потому что ни одна история никогда не подходит к определенному концу. В жизни есть только пауза, переход, смешение, превращение во что-то новое, которое само по себе непостоянно.

Эта история продолжается и постоянно развивается к цели, которую знает только Бог.

Где они сейчас?

Фланн подумал бы, что и Гвальхмай, и Кореника достойны того, чтобы поселиться в Тир-Нан-Оге, стране вечной весны, чтобы жить там вечно молодыми.

Викинги с радостью увидели бы Гвальхмая воином в Валгалле и дали бы Коренице почетный титул Девы-воительницы.

Эльфы приветствовали бы их в качестве желанных гостей на Астофаре.

И Жанна наверняка использовала бы свое влияние, чтобы дать им место в Раю.

Но ни один из них не был бы доволен. Эта пара странников никогда не сможет быть счастлива долго на одном месте.

Если когда-нибудь вы снова испытаете ощущение, с которым знаком каждый, странное чувство, когда вы смотрите на знакомые вещи, и на мгновение они кажутся вам новыми и любопытными, не пугайтесь.

Если у вас есть это чувство, то, может быть, сегодня кто-нибудь из них использует вас как посредника и смотрит на мир через ваши глаза, используя их как окна, открывающиеся на разнообразные чудеса мира.

Не бойтесь. Будьте добрей. Позвольте кому-то из них прожить с вами маленький кусочек жизни.

Может случиться так, что другой окажется рядом, и в обмен на вашу доброту вы сможете на мгновение почувствовать их вечную любовь.

notes

Примечания

[1] Ирландия, др. кельт. – здесь и далее примечания переводчика.

[2] Вергельд, компенсация за убийство.

[3] Эгир (Aegir, Oegir) – в северной (германской) мифологии демон мирового моря, супруг Ран – сетью ловит мореплавателей и останавливает корабли.

[4] Сурт (“Черный”) – огненный великан, владыка огненного царства Муспельхейма.

[5] Жители потустороннего мира Сид (кельт. миф.).

[6] В германо-скандинавской мифологии основная группа богов. Верховным богом и вождём асов является Один. Асы живут на небе, в Асгарде.

[7] Гаэльский (гэльский) – язык кельтов Ирландии и Шотландии.

[8] Обозначение для ирландцев на языке викингов – прим. автора.

[9] Пикты – древний (кельтский?) народ, населявший территорию Шотландии.

[10] Уродливые демоны, обитатели потустороннего мира в ирландской мифологии.

[11] В качестве платы (виры) за убийство Отра, который был сыном чародея и братом Фафнира, боги-асы Один, Локи и Хенир должны были засыпать все его тело, лежавшее на кровати Фафнира, золотом.

[12] между Британией и Ирландией.

[13] остров Мэн.

[14] Ирландское.

[15] Чаще всего, башня, вынесенная за периметр стен крепости или замка и охраняющая подступы к мосту или воротам.

[16] валлийцам.

[17] Одно из королевств бриттов на юге Британии (III-X века); охватывало территорию современных графств Девон, Корнуолл и часть Сомерсета.

[18] Легендарная земля между полуостровом Корнуолл и островами Силли в проливе Ла-Манш, ушедшая под воду в Средние века.

[19] Страна басков.

[20] Флейта с тремя отверстиями.

[21] Шипастый металлический шар на короткой цепи.

[22] Туннель вглубь Земли, который строился по указанию Одуарпы; см. книгу «Корабль из Атлантиды».

[23] 10 тыс. воинов; примерно соответствует дивизии.

[24] Разновидность джинна; отличается особой свирепостью.

[25] Китайские монеты были круглыми с квадратными отверстиями; их нанизывали на нитки или цепочки.

[26] Письменность древних кельтов и пиктов; знаки представляют собой чёрточки, нанизанные на вертикальную линию.

[27] Батрак; работник.

[28] Владетельный князь, правитель провинции; ранг крупнейших военных феодалов средневековой Японии.

[29] 20 миль. – прим. авт.

[30] 16 кв.м.

[31] где располагалась резиденция сёгуна, военного правителя Японии.

[32] по-японски, ‘ками кадзе’. В середине августа 1281 г. внезапно налетевший тайфун уничтожил флот Хубилая. Большая его часть была разбита, оставшиеся корабли рассеяны по морю.

[33] Легендарный в Средние века остров в Индийском океане; по-видимому, Цейлон.

[34] Титул наследника престола Франции.

[35] Прозвище англичан в Столетней войне.

[36] Добрый вечер [франц.].

[37] из Лотарингии.

[38] Испанец, крещеный потомок мавра.

[39] Орленок (франц.).

[40] Игра слов: фамилия епископа Cauchon; ‘свинья’ по-французски ‘cochon’; звучат одинаково.

[41] французский вариант произношения.