ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ. V том [Дин Рэй Кунц] (fb2) читать онлайн

Дин КУНЦ Избранные произведения V том

ВТОРЖЕНИЕ ^(роман)

Большинство из нас относятся к библейским пророчествам как к нелепым древним легендам. Молли Слоун тоже не сразу расслышала за шумом обрушившегося на Калифорнию грандиозного ливня грохот барабанов Апокалипсиса. Одновременное вторжение неведомого из космоса и океанских глубин отличалось стремительностью и невиданной жестокостью. Рушилась человеческая цивилизация, и не только она — вместе с миллионами людей под ударами чудовищных порождений чужого мира гибли животные и растения. Казалось, что выхода нет. Но не все согласны с таким исходом. Много лет назад Молли не побоялась вступить в противоборство с маньяком и спасти обреченных детей. И теперь, когда на попечении Молли и ее мужа Нейла оказалась группа оставшихся без родителей малышей — они просто обязаны бороться!

Часть I

В моем начале мой конец.

Т. С. Элиот. Ист-Коукер^[1]

Глава 1

В час ночи, может, несколькими минутами позже, неожиданно хлынул сильный дождь. Ни раскаты грома, ни поднявшийся ветер не предшествовали потопу.

Внезапность и ярость ливня создавали ощущение, что все это происходит во сне.

Тревога охватила Молли Слоун. Она лежала в постели рядом с мужем, буквально перед тем как разверзлись небеса. И теперь, когда она прислушивалась к шуму дождя, эта тревога только нарастала.

Голосов ливня был легион, и эта злобная толпа говорила на языке, который давно канул в лету. Потоки воды бились в кедровую обшивку дома, стучали по кровельной плитке, словно пытались проникнуть в человеческое жилище.

Сентябрь в южной части Калифорнии — сухой месяц, часть долгого засушливого сезона. Дожди редко начинаются раньше марта, практически никогда — до декабря.

В сезон дождей барабанная дробь капель по крыше обычно служила надежным средством от бессонницы. В эту ночь музыка дождя не усыпляла Молли, и не только потому, что раздалась во внеурочную пору.

В последние годы бессонница стала для Молли той ценой, которую приходилось платить за крушение честолюбивых надежд. Брошенная дремой, она смотрела в потолок темной спальни, размышляя над тем, как все могло бы быть, стремясь к тому, о чем не имело смысла и мечтать.

В свои двадцать восемь лет она опубликовала четыре романа. Обо всех хорошо отозвались рецензенты, но ни один не был распродан достаточно большим тиражом, чтобы сделать ее знаменитой или хотя бы гарантировать, что найдется издатель, который с руками оторвет ее следующее произведение.

Ее мать, Талия, прекрасная писательница, смогла написать далеко не все, что могла: умерла от рака в тридцать лет. Теперь, спустя шестнадцать лет, книги Талии более не печатались, о ее существовании знали только самые узкие специалисты.

Вот Молли и боялась последовать за матерью в страну забвения. Нет, страха перед смертью она не испытывала. Страшило ее другое: умереть до того, как удастся создать произведение, благодаря которому она останется с грядущими поколениями.

Рядом с ней Нейл тихонько похрапывал, не подозревая о разбушевавшейся природе.

Сон всегда приходил к нему в тот самый момент, когда его голова касалась подушки и он закрывал глаза. Через восемь часов он просыпался в той же самой позе, в которой укладывался в кровать, отдохнувший, полный сил.

Молли говорила мужу, что так спят только лодыри.

Все семь лет, прошедшие после свадьбы, они жили по разным часам.

В будущем она проводила не меньше времени, чем в настоящем, грезила о том, куда хотела бы попасть, без устали намечая пути, которые могли бы привести ее к намеченным высоким целям. Она не давала себе покоя, гнала и гнала вперед.

Нейл жил сегодняшним днем. Для него далеким будущим была следующая неделя, и он верил, что время доставит его туда, независимо от того, спланирует он маршрут или нет.

Они отличались друг от друга, как мышь и лунный луч.

Учитывая такую несхожесть характеров, казалось невероятным, что они могли любить друг друга. Тем не менее именно любовь связывала их воедино, давала им силы успешно противостоять разочарованиям, даже трагедии.

Во время приступов бессонницы для Молли ритмичное похрапывание Нейла, пусть и негромкое, иногда становилось такой же проверкой любви, какой могла бы стать измена. Теперь же шум дождя полностью растворил в себе храп, и у Молли появилась новая цель, на которую она могла направить переполнявшее ее раздражение.

И шум этот все усиливался, пока не создалось ощущение, будто она находится в машинном отделении, приводящем в движение всю Вселенную.

В начале третьего, не включая света, она выбралась из кровати. Навес крыши защищал от дождя окно, и Молли подошла к нему, чтобы посмотреть, что творится снаружи.

Их дом стоял высоко в горах Сан-Бернардино, среди огромных сосен с грубой, изрезанной глубокими трещинами корой.

В столь поздний час большинство соседей спали. Сквозь частокол деревьев и пелену дождя свет горел лишь в одном доме из тех, что находились на горных склонах вокруг Черного озера.

В Доме Корригана. Жена Гарри Корригана, Калиста, с которой он прожил тридцать пять лет, трагически погибла в июне.

Приехав на уикенд к своей сестре, Нэнси, в Редолдо-Бич, Калиста припарковала «Хонду» у банкомата, чтобы снять двести долларов. Ее ограбили, а потом убили выстрелом в лицо.

Нэнси вытащили из автомобиля и всадили в нее две пули. Она упала под колеса «Хонды», на которой потом скрылись два грабителя. И теперь, через три месяца после похорон Калисты, Нэнси по-прежнему пребывала в коме.

Если Молли каждую ночь мечтала о том, чтобы уснуть, то Гарри Корриган пытался этого избегать. Говорил, что сны убивают его.

Едва видимые сквозь ливень светящиеся окна дома Гарри напоминали огни далекого корабля в бушующем море: одного из тех сказочных, призрачных кораблей, покинутых пассажирами и командой, но оставшихся с полным комплектом спасательных шлюпок. В столовой на столах стояли тарелки с едой, в рубке любимая трубка капитана, теплая от тлеющего табака, дожидалась на расстеленной карте.

Воображение Молли так легко включалось в работу. А вот отключить его удавалось далеко не сразу. Иногда из терний бессонницы она вдруг попадала в объятия литературного вдохновения.

Внизу, в кабинете, лежали первые пять глав нового романа, требующие правки. Несколько часов работы над рукописью могли в достаточной степени успокоить нервы и дать ей возможность уснуть.

Ее халат висел на спинке ближайшего стула. Молли надела его, завязала поясок.

Направившись к двери, осознала, что на удивление легко ориентируется в спальне, хотя и не включала лампу. И дело было совсем не в том, что глаза могли привыкнуть к темноте за те долгие часы, которые она пролежала без сна, уставившись в потолок.

Слабый свет шел от окон, разбавляя темноту спальни. И, конечно же, его источником не могли быть далекие огни дома Корригана на юге. Поначалу, однако, Молли не смогла понять, чем именно освещается спальня.

Облака полностью закрыли луну.

На участке не горели ни ландшафтные фонарики, ни лампы на крыльце.

Вернувшись к окну, Молли удивилась слабому свечению дождя. Покрытые тонкой влажной пленкой, стволы ближайших сосен очень уж явственно выступали из темноты.

Лед? Нет. Замерзшие капельки воды, падая на крышу, издавали совсем другой звук, легко отличимый от звуков осеннего ливня.

Она коснулась пальцами стекла. Прохладное, но не очень-то и холодное.

Падающие капли дождя отличал серебристый отлив. Но в данный момент за окном не светилось ни одной лампы, за исключением тех, что горели в далеком доме Корригана.

По всему выходило, что светился сам дождь, каждая капелька являлась излучающим свет кристаллом. И если от обычного дождя ночь становилась еще темнее, то этот разгонял темноту.

Подтверждение тому Молли получила, выйдя из спальни в коридор второго этажа. Мягкое свечение, идущее от двух куполообразных фонарей на крыше, превращало чернильную тьму коридора в серую, освещая путь к лестнице. Над головой светящаяся дождевая вода растекалась по плексигласу, напоминая спиральные звездные туманности и создавая впечатление, что ты не в коридоре второго этажа жилого дома, а в планетарии.

Молли спустилась по лестнице и прошла на кухню. Путь ей указывали окна, освещенные этим странным дождем.

Некоторыми из ночей, скорее приветствуя бессонницу, чем борясь с ней, Молли варила себе кофе и уносила полный кофейник в кабинет, где садилась за стол и, взбодренная кофеином, приступала к работе.

В эту ночь она собиралась со временем вернуться в постель. Поэтому зажгла свет в вытяжной панели над плитой, налила в кружку молока, добавила экстракта ванили, и корицы, потом согрела молоко в микроволновой печи.

В ее кабинете на полках стояли книги любимых писателей и поэтов: Луизы Глюк^[2], Дональда Джастиса^[3], Т. С. Элиота, Карсон Маккалерс^[4], Флэннери О'Коннор^[5], Диккенса. Иной раз она успокаивала душу и черпала вдохновение, полагая, что придерживается тех-же литературных канонов, что и они.

Но куда чаще чувствовала себя жалкой подражательницей. А то и хуже! — чуть ли не плагиатором.

Ее мать как-то сказала, что каждый хороший писатель должен быть самым жестким критиком собственных произведений. Молли редактировала свои романы как красной ручкой, так и метафорическим топором. Первой оставляла следы кровавых страданий. Вторым уменьшала эпизоды до размеров абзаца.

Но Талия, как не раз и не два указывал Нейл, никогда не говорила и, уж конечно, не примеряла к себе утверждение, что достойное литературное произведение может быть вырублено из языковой глыбы одним лишь сомнением в себе, острым, как резец. Для Талии ее работа была также и любимой игрой.

И Молли в глубине души понимала, что отталкивается скорее не от логики, а от суеверия, полагая, что ее надежда на успех напрямую зависит от объема страсти, боли и правки, которые она вкладывала в свои произведения. Но тем не менее в своей работе оставалась пуританкой, полагая самобичевание добродетелью.

Свет она не включила, только компьютер, но не сразу села за стол. Когда экран просветлел, а музыкальная нота сообщила ей, что операционная система готова к работе и приглашает ее на ночную сессию, шум дождя вновь привлек Молли к окну.

За окном находилось большое крытое переднее крыльцо. А дальше стояли сосны, начинался призрачный, подсвеченный этим странным дождем лес.

Молли не могла отвести глаз от окна. По причинам, которые она не сумела бы внятно сформулировать, ей было как-то не по себе.

Природа могла многому научить писателя. И один из таких уроков состоял в том, что ничто не захватывает воображение так быстро и полностью, как природное явление.

Бураны, наводнения, ураганы, землетрясения… Они зачаровывают, потому что показывают Мать-природу во всей ее силе и красе, выставляют напоказ ее биполярность, однозначно дают понять, что она может и приголубить нас, и уничтожить. А ведь трудно найти лучший источник драмы, чем родитель, от которого ждешь как вкусного обеда, так и гибели.

Серебристые каскады спускались по бронзовым стволам, подсвечивали воздух.

Наверное, в дождевой воде содержались некие минералы, от которых она начинала фосфоресцировать.

Или… если облака пришли с запада, зацепив смог, стоящий над Лос-Анджелесом и окрестными городами, тогда вся эта грязь и проливалась сейчас на землю вместе с дождем, а сочетание загрязняющих атмосферу компонентов привело к образованию еще неизвестного науке вещества, которое и вызывало свечение воды.

Чувствуя, что оба эти объяснения далеки от истины, и пытаясь найти третье, Молли вздрогнула, заметив движение на крыльце. Переместила взгляд с деревьев на прячущееся в тени крыши крыльцо.

Под окном двигались удлиненные тени. Бесшумные, быстрые, загадочные… Неведомые призраки? Молли не знала, что и думать.

А потом одна, три, пять теней подняли головы и повернули к окну желтые глаза, пристально ее разглядывая. Призраками тут и не пахло. Тени принадлежали к этому миру точно так же, как и Молли, хотя зубы у них были куда острее.

Крыльцо кишело волками. Убегая от дождя, они поднялись по ступенькам и теперь прятались под крышей, словно это был не дом, а ковчег, которому в самом скором времени предстояло пуститься в безопасное плавание по водам нового потопа.

Глава 2

В этих горах, зажатых между настоящей пустыней на востоке и прериями на западе, волки давно уже вывелись. То есть на крыльце скорее могли появиться призраки волков, чем живые волки.

Присмотревшись внимательнее, Молли поняла, что перед ней койоты (иногда их называли волками прерий), но поведение их было очень уж странным, вот она и спутала койотов с более крупными животными из легенд и народных сказок.

Прежде всего поражало их молчание. Обычно, преследуя добычу, койоты пронзительно воют, и от их воя в жилах стынет кровь. Теперь же они не выли, не лаяли, даже не рычали.

В отличие от большинства волков, койоты часто охотятся в одиночку. Бывает, что и сбиваются в стаи, но никогда не приближаются близко друг к другу, как это делают волки.

И однако на крыльце ее дома характерный для койотов индивидуализм совершенно не проявлялся. Они терлись боками, плечами, ничем не отличаясь от домашних собак. Нервничали, вот и искали поддержки у себе подобных.

Заметив Молли в окне кабинета, они не отпрянули от нее, но и не проявили агрессивности. Раньше ей казалось, что их яркие глаза светятся жаждой крови. Теперь же она не находила в них никакой угрозы. Да, да, глаза койотов на крыльце их дома переполняла та самая доверчивость, что читалась в глазах домашних любимцев.

Мало того, в их глазах Молли разглядела мольбу.

Последнее казалось столь невероятным, что она усомнилась в адекватности своих ощущений. Может, богатое воображение решило сыграть с ней злую шутку. Но, с другой стороны, мольбу, просьбу о защите она видела не только во взглядах койотов, но и в их поведении.

Ей следовало испугаться этой клыкастой оравы. И действительно, сердце ее билось чаще, чем обычно. Но биение сердца ускорил не страх, а необычайность ситуации и предчувствие встречи с чем-то неведомым.

Койоты определенно искали убежища, хотя никогда раньше Молли не видела, чтобы гроза или буря заставили хотя бы одного из них прийти к человеческому жилищу. Люди представляли для них куда большую опасность, чем природные катаклизмы.

Хотя койоты и заискивающе поглядывали на Молли, ливню они уделяли куда больше внимания. Упрятав хвосты между задними лапами, навострив уши, сбежавшиеся на крыльцо животные со все возрастающим страхом наблюдали за серебристыми потоками воды и залитым дождем лесом.

И по мере того как все новые и новые койоты взбегали на крыльцо, Молли принялась оглядывать лес в поисках причины их тревоги.

Но видела то же самое, что и раньше: падающую с неба светящуюся воду, придавленную ливнем растительность, покрытую серебристой пленкой.

Тем не менее, всматриваясь в ночной лес, Молли почувствовала, как волосы на затылке встают дыбом, словно призрак-любовник прижался экзоплазменными губами к ее шее. По телу пробежала дрожь предчувствия беды.

Потрясенная тем, что нечто, находящееся в лесу, смотрело на нее из-за пелены дождя, Молли отпрянула от окна.

Экран компьютера показался ей слишком уж ярким, выдающим ее присутствие. Она выключила машину.

Серебристо-черный ливень по-прежнему шумел и поблескивал за окном. Даже в доме воздух стал тяжелым и сырым.

Фосфоресцирующий свет чуть-чуть, но отражался от коллекции фарфоровых фигурок, стеклянных пресс-папье, золоченых листьев рам нескольких картин… Кабинет напоминал океанскую впадину, куда никогда не добирался солнечный луч, но темнота разгонялась светящимися актиниями и медузами.

Молли потрясла близость чего-то инородного, чужого. Ощущение это было знакомо ей по снам, но никогда раньше она не испытывала его наяву.

Она все пятилась и пятилась от окна, к двери кабинета, которая вела в коридор первого этажа.

Беспокойство охватывало ее, нерв за нервом превращался в туго натянутую струну. Тревожилась она не из-за койотов на крыльце, из-за чего-то другого, не имевшего ни имени, ни названия, угрозу эту не воспринимал разум, и лишь инстинкт самосохранения мог уловить ее смутные контуры.

Молли была не из пугливых, тем не менее добралась до лестницы с намерением подняться наверх и разбудить Нейла.

С минуту постояла, держась рукой за перила, вслушиваясь в шум дождя, подбирая слова, которые сказала бы мужу, разбудив его. Все фразы, которые приходили в голову, в той или иной степени отдавали истерикой.

Она не боялась показаться дурой в глазах Нейла. За семь лет совместной жизни такое случалось не раз и не два, и Нейл давно уже не находил в этом ничего предосудительного.

Нет, она боялась упасть в собственных глазах, отклониться от образа, который поддерживал ее в трудные времена. Если судить по этому автопортрету, она была закаленной жизнью, решительной, не отступающей перед трудностями женщиной, способной справиться с любыми бяками, которые подкидывала ей судьба.

В восемь лет она чудесным образом пережила происшествие, сопровождавшееся крайним насилием. Любому другому ребенку случившееся с ней гарантировало бы многолетнее лечение у психоаналитика. Позже, когда ей исполнилось двенадцать, невидимый вор, лимфома, украл жизнь у ее матери.

Так что большую часть жизни Молли не отгораживалась от истины, которая известна большинству людей, пусть они и стараются делать вид, что не подозревают о ее существовании: в каждый момент каждого дня, в зависимости от исповедуемой нами веры, любой из нас продолжает жить или благодаря милосердному терпению Бога, или по прихоти слепого случая и безразличной к человеческим судьбам природы.

Она вслушивалась в дождь. Ритм барабанной дроби не изменился, но вроде бы стал более целенаправленным и настойчивым.

Решив не тревожить сон Нейла, Молли повернулась спиной к лестнице. Окна по-прежнему чуть светились, словно в них отражалось полярное сияние.

Хотя беспокойство подбиралось к уровню предчувствия дурного, Молли двинулась ко входной двери.

С обеих сторон к двери примыкали высокие стеклянные панели. За ними лежало большое переднее крыльцо, на которое она смотрела из окна кабинета.

Койоты никуда не делись. Когда она приблизилась к двери, некоторые из животных тут же повернули морды к ней. Их дыхание конденсировалось на стекле, блестящие глаза умоляюще смотрели на Молли.

И у нее не осталось никаких сомнений в том, что она может открыть дверь и выйти на крыльцо, нисколько не опасаясь подвергнуться нападению.

Пусть Молли и считала себя закаленной жизнью, ее не отличали ни импульсивность, ни безрассудство. Не были ей свойственны ни фатализм заклинателя змей, ни авантюризм тех, кто спускается на плотах по бурным горным рекам.

Прошлой осенью, когда лесной пожар бушевал на восточном склоне горы, грозя перекинуться через гребень и по западному склону спуститься к озеру, она и Нейл, по ее настоянию, оказались среди первых, кто собрал самое необходимое и уехал. Острое ощущение хрупкости жизни, присущее Молли с детства, превращало ее в очень осторожного человека.

А вот в работе над романом она зачастую забывала об осторожности, доверяя интуиции и сердцу больше, чем разуму. Не рискуя, она не смогла бы заполнить страницы чем-либо достойным.

Стоя в прихожей, подсвеченная этим странным псевдополярным сиянием, под тревожными взглядами хищников, сгрудившихся за высокими окнами, она вдруг почувствовала, что перенеслась из реальной жизни в вымышленную. Возможно, поэтому и решилась задаться вопросом, а не выйти ли ей на крыльцо.

Взялась за ручку. Точнее, обнаружила, что ее пальцы охватывают ручку двери, а вот вспомнить, когда это случилось, не смогла.

Рев дождя, усиливающийся и усиливающийся, напоминающий теперь глас Армагеддона, вкупе с колдовским светом действовали гипнотически. Но при этом она точно знала, что не впадает в транс, что ее не выманивает из дома какая-то сверхъестественная сила, как это бывает в плохом фильме.

Никогда прежде она не была такой бодрой, с совершенно ясной головой. Интуиция, сердце и разум в этот момент стали единым целым, не тянули в разные стороны, а такое, исходя из двадцативосьмилетнего опыта, случалось с нею крайне редко.

Беспрецедентный сентябрьский ливень, странное поведение койотов, прежде всего столь несвойственная им кротость, не поддавались логическому объяснению. И потому, чтобы разобраться, требовалась смелость, а не осторожность.

Если бы ее сердце продолжало ускорять свой бег, она, скорее всего, не повернула бы ручку. Но при мысли о том, что ручку нужно повернуть, Молли вдруг ощутила разливающееся по телу спокойствие. Число ударов сердца сократилось, пусть каждый из них и бил наотмашь.

В некоторых китайских диалектах один иероглиф обозначает как опасность, так и благоприятную возможность. В тот момент, как никогда прежде, она пребывала в китайском состоянии ума.

Она открыла дверь.

Койоты, их собралось уже чуть ли не два десятка, не напали на нее, не зарычали. Даже не ощерились.

Изумленная как их поведением, так и собственным, Молли переступила порог. Вышла на крыльцо.

Словно домашние собаки, койоты раздвинулись, освобождая ей место, и, похоже, обрадовались ее компании.

Изумление Молли еще не заставило забыть об осторожности. Она стояла, скрестив руки на груди. Но чувствовала: протяни она руку зверям, они только потыкались бы в нее мордами и облизнули.

Койоты нервно поглядывали то на женщину, то на лес. Их учащенное дыхание вызывалось не усталостью после долгого бега, но острым чувством тревоги.

Что-то в залитом дождем лесу пугало их. И, очевидно, страх этот был столь сильным, что они не решились отреагировать на него привычным рычанием и вздыбленной шерстью.

Вместо этого они дрожали и жалобно повизгивали. Уши не прижимались к голове, сигнализируя об агрессивных намерениях, а стояли торчком, словно даже сквозь шум дождя они стремились услышать дыхание и шаги приближающегося хищника.

С хвостами между задних лап, с подрагивающими боками, они кружили по крыльцу, не останавливаясь ни на мгновение. И все как один, казалось, были готовы в любой момент упасть на деревянные доски и, перекатившись на спину, выставить животы, чтобы предотвратить атаку яростного врага.

Кружа по крыльцу, койоты терлись и о Молли, черпая в этом ту же поддержку, что и от контакта друг с другом. И хотя глаза их оставались звериными, она видела в них ту же доверчивую надежду и стремление к дружбе, что легко читаются в глазах самых добрых собак.

Молли захлестнул поток странных эмоций, которые она не испытывала раньше, а если и испытывала, то никогда еще они не проявлялись с такой интенсивностью. Все ее существо ждало свершения чуда. И она вдруг ощутила полное единение с природой.

Сырой воздух стал еще гуще от запахов мокрой шерсти и мускуса.

Молли подумала о Диане, римской богине охоты, которую художники часто изображали в окружении волков, возглавляющей стаю в преследовании дичи по залитым лунным светом полям и лесам.

Осознание полнейшей взаимосвязи всех элементов сотворенного мира поднялось не из глубин сознания, не из сердца, а из мельчайших структур ее существа, словно миллиарды ее клеток отреагировали микроскопическими приливами цитоплазмы на койотов, необычный ливень, залитый светящейся водой лес, точно так же, как океаны Земли реагируют на Луну.

Ничего подобного Молли никогда не испытывала, и момент этот, загадочный и даже мистический, наполнил ее трепетным восторгом, она почувствовала ни с чем не сравнимую радость. Дыхание ее стало прерывистым, ноги начали подгибаться.

А потом всех койотов внезапно охватил еще больший ужас в сравнении с тем, что выгнал их из леса. С паническим визгом они покинули крыльцо.

Когда пробегали мимо, мокрые хвосты хлестали Молли по ногам. Некоторые с надеждой вскинули головы, посмотрели на женщину, словно она могла понять причину их страха и спасти от врага, настоящего или воображаемого, который сорвал их с места, заставив обратиться в бегство.

Скатившись со ступенек, вновь оказавшись под дождем, они помчались дальше плотной кучкой. Койоты не охотились, они сами превратились в дичь.

Мокрая шерсть облепляла бока, открывая контуры костей и мышц. Прежде Молли воспринимала койотов агрессивными и опасными, но эти могли вызвать только жалость.

Молли подошла к лестнице, глядя вслед койотам с трудом подавила иррациональное, противоречивое здравому смыслу желание последовать за ними.

Убегая в ночь, в лес, в фосфоресцирующий дождь, койоты то и дело оглядывались, но смотрели не на дом, а куда то выше, на гребень горы. Они уловили запах преследователя, вот и обратились в бегство, лавируя между соснами, быстрые и молчаливые, как серые призраки. Несколько мгновений, и они исчезли.

По телу Молли пробежал холодок. Она обхватила себя руками и шумно выдохнула, не подозревая, что надолго задержала дыхание.

Она настороженно ждала, но никто и ничто не последовало за стаей.

В этих горах у койотов не было естественных врагов, способных бросить им вызов. Несколько оставшихся медведей питались дикими фруктами, клубнями, сладкими корешками. Если они и охотились, то на рыбу. Рысей в непосредственной близости от человека выжило больше, чем медведей, но они кормились зайцами и грызунами и не стали бы преследовать другого хищника ради еды или забавы.

Мускусный запах койотов остался на крыльце и после их бегства. Более того, он не ослабел, наоборот, усиливался.

Стоя на верхней ступеньке, Молли вытянула руку, выведя кисть из-под крыши. В эту прохладную осеннюю ночь мерцающий дождь, обволакивающий пальцы, оказался на удивление теплым.

Фосфоресцирующая вода выделила морщинки на тыльной стороне ладони.

Она перевернула руку. Линии головы, сердца, жизни светились ярче, чем остальная рука, внезапно наполнившись таинственным смыслом, словно среди ее предков, о чем она раньше не подозревала, оказалась цыганка, которая теперь призывала Молли предсказать по ладони собственное будущее.

Когда же она убрала руку из-под дождя и понюхала ее, то уловила тот самый запах, который ранее приписывала койотам. Не духи, разумеется, но не очень уж и неприятный, чем-то напоминающий запахи на рынке специй.

С таким запахом встречаться ей не доводилось. Однако в сложной палитре этого уникального запаха Молли уловила очень знакомую составляющую. Но попытки идентифицировать ее ни к чему не привели. Память никак не хотела ей помочь.

Хотя пахнул дождь смесью эссенций и экзотических масел, но по консистенции и ощущениям на коже ничем не отличался от простой воды. Она потерла мокрые большой и указательный пальцы друг о друга и не почувствовала ничего необычного.

Тут Молли поняла, что она стоит на крыльце в надежде, что койоты вернутся. Ей вновь хотелось испытать те незабываемые ощущения: стоять среди них, словно овечка среди львов, чувствуя, что находишься на пороге какого-то великого открытия.

Но койоты не возвращались, и Молли охватило острое чувство потери. А вместе с ним вернулось ощущение, что за ней наблюдают, от которого чуть раньше у нее на затылке дыбом встали волосы.

Иногда лес казался ей зеленым собором. Массивные стволы сосен превращались в колонны огромного нефа, кроны образовывали сводчатый потолок.

Теперь же, когда благоговейная тишина леса сменилась шумом ливня, а темнота под деревьями, несомненно, отличалась от той, что царила там прошлой ночью, бог этого кафедрального собора был владыкой тьмы.

Вновь охваченная тревогой, Молли попятилась в глубь крыльца. Ни на секунду она не спускала глаз с обступившего дом леса и не удивилась бы, если б что-то бросилось на нее, выскочив из-за сосен, что-то злобное и со множеством клыков.

Вернувшись на кухню, закрыла дверь. Заперла на врезной замок. Постояла, дрожа всем телом.

Собственная эмоциональная реакция продолжала удивлять и тревожить Молли. Ее действиями руководил инстинкт, а не сердце или разум, то есть из умудренной жизненным опытом женщины она разом превратилась в девчонку, которая доверяет лишь своим эмоциям, и вот это ей совершенно не нравилось.

Она поспешила на кухню, чтобы вымыть руки.

Подходя к открытой двери, увидела, что в вытяжной панели над плитой горит свет: она не выключила его после того, как согрела в микроволновке кружку с молоком.

На пороге Молли застыла, внезапно у нее возникла мысль, что на кухне кто-то есть. Кто-то вошел в дом через дверь черного хода, пока ее отвлекали койоты.

Опять эмоции. Глупо. На кухне ее не ждал незваный гость.

Она пересекла кухню, направляясь к двери черного хода. Попробовала ее открыть. Куда там. Заперта на врезной замок. Никто не мог через нее войти.

Потоки светящегося дождя серебрили ночь. Тысячи глаз могли наблюдать за нею из-за водяной пелены. Она опустила жалюзи на окне у стола, за которым обычно завтракала с Нейлом. Опустила жалюзи на окне над раковиной.

Включила воду, отрегулировала на самую высокую температуру, какую только могла вытерпеть, намылила руки жидким мылом из контейнера, закрепленного на стене. Мыло пахло апельсином, этим приятным запахом чистоты.

Она не прикасалась к койотам.

И какое-то время не могла понять, почему с таким остервенением трет руки. Потом до нее дошло, что она смывает дождь.

Этот ароматический дождь оставил на ее руке ощущение… грязи.

Она держала руки под водой, пока они не покраснели, потом намылила их вторично.

Она помнила, что из смеси экзотических запахов выделила один знакомый, пусть и не могла вспомнить, откуда он ей известен. И хотя она уже смыла этот запах с рук, он снова ударил ей в нос, и она вспомнила, что это запах спермы.

В сложную композицию экзотических запахов, которую источал дождь, входил и запах мужской спермы.

Это казалось столь невероятным, до абсурда фрейдистским, что ей поневоле пришлось задаться вопросом, а не спит ли она. Не начинает ли галлюцинировать.

Необъяснимое свечение, оплодотворяющий дождь, укрывающиеся на крыльце койоты: от кровати до струи горяченной воды каждый шаг, каждый эпизод несли в себе элементы галлюцинации.

Она выключила воду, втайне надеясь, что тишина установится в тот самый момент, когда струя воды перестанет бить в раковину. Но рев ливня никуда не делся, то ли действительно за стенами дома на землю обрушивались тонны и тонны воды, то ли звучал саундтрек сна, который никак не хотел отпустить ее.

А потом где-то в доме раздался крик, разрезавший монотонный шум, врывающийся снаружи. Кричали наверху. Крик повторился. Нейл. Ее спокойный, сдержанный, хладнокровный муж кричал в ночи.

Слишком уж близко познакомившись с насилием в восьмилетнем возрасте, Молли отреагировала мгновенно. Сдернула трубку с настенного телефонного аппарата, набрала 911, прежде чем поняла, что не услышала гудка.

В трубке слышался лишь треск помех. Какое-то шипение, свистки, писки.

Она повесила трубку.

У них был пистолет. Наверху. В ящике прикроватного столика.

Нейл вскрикнул вновь.

Молли посмотрела на запертую дверь, вновь у нее возникло желание убежать в ночь вслед за койотами. Но она не была трусихой, пусть иной раз и могла вести себя как безумная или глупая, истеричная девчонка.

Выдвинув ящик с ножами, она ухватилась за мясницкий тесак.

Глава 3

Молли так не хватало света, яркого, заливающего комнату до самых дальних углов, но она не прикоснулась к, выключателю. Дом она знала лучше, чем любой незваный гость. В этих комнатах темнота была ей союзником, не врагом.

Направляясь из кухни к лестнице на второй этаж, она раздвигала густой сумрак лезвием тесака, а потом следовала на ним.

Некоторые ступени скрипели, но шум дождя маскировал звуки ее торопливого подъема.

Над головой ливень по-прежнему рисовал звездные туманности на плексигласе фонарей крыши.

Приблизившись к спальне, Молли услышала стон, за которым последовал более тихий, в сравнении с предыдущими, вскрик.

Ее сердце, сжавшись в кулак, молотило по ребрам.

Открыв дверь и входя в темную спальню, она нанесла несколько ударов тесаком и, конечно, пронзила бы незваного гостя, окажись тот в непосредственной близости от двери.

Свечение дождя, которое превратило спальню в некое подводное царство, не могло разогнать тьму в углах. Тени там шевелились, колыхались, и, возможно, некоторые из них были совсем не тенями.

Тем не менее Молли опустила тесак. Стоя в непосредственной близости от кровати, она поняла, что крики и стоны мужа… вызваны кошмаром, который ему снился.

Обычно Нейл спал крепко, практически без сновидений. Если же ему что-то и снилось, то исключительно успокаивающее, даже смешное.

Иногда она видела, как он улыбался во сне. А однажды, не просыпаясь, он громко рассмеялся.

Но, как и со всем остальном, увиденным ею в эту ночь со вторника на среду, прошлое не могло служить надежным гидом по настоящему. Сон Нейла, несомненно, отличался от тех, что он видел за те семь лет, в течение которых Молли делила с ним постель. Учащенное дыхание и крики предполагали, что он лихорадочно продирался сквозь заросли сна, а ужас, который преследовал его, неумолимо сокращал разделявшее их расстояние.

Молли включила лампу на прикроватном столике. Вспышка света ее мужа не разбудила.

Пот превратил его каштановые волосы в черные. Перекошенное от напряжения лицо блестело.

Положив мясницкий тесак на прикроватный столик, Молли позвала: «Нейл».

Имя, произнесенное тихим голосом, его не разбудило.

Он отреагировал так, будто услышал раздавшийся чуть ли не над ухом грубый голос Смерти. Замотал головой, мышцы шеи напряглись, пальцы начали сгребать простыню, дыхание еще более участилось, с губ вот-вот мог сорваться очередной крик.

Молли положила руку ему на плечо.

— Сладенький, тебе все это снится.

Со сдавленным криком он сел, схватил ее руку, сбросил с плеча, словно решил, что к нему подступил убийца.

Даже проснувшись, он, похоже, видел врага, который преследовал его во сне. В широко раскрытых глазах стоял страх, лицо оставалось перекошенным.

Молли поморщилась от боли.

— Эй, отпусти меня, это я.

Нейл моргнул, по его телу пробежала дрожь, он отпустил руку Молли.

Она отступила на шаг, потирая запястье.

— Ты в порядке?

Отбросив одеяло, Нейл перекинул ноги через край кровати.

Спал он только в пижамных штанах. При не таком уж большом росте, пять футов и десять дюймов, его отличали мощные плечи и мускулистые руки.

Молли нравилось прикасаться к его рукам, плечам, груди. Крепким, надежным.

И действительно, фигура Нейла соответствовала его характеру. Молли всегда могла на него положиться.

Иногда она прикасалась к нему просто так, невзначай, но страсть вспыхивала, как молния.

Он всегда был уверенным, но спокойным любовником, не привыкшим торопить события, даже застенчивым. Более агрессивная из них двоих, Молли обычно укладывала его в постель, а не наоборот.

После семи лет собственная смелость по-прежнему удивляла и радовала ее. С другими мужчинами она себя так не вела.

Даже при этом вызывавшем нервную дрожь свете, под барабанящий по крыше светящийся дождь, с воспоминаниями о странном поведении койотов, Молли, увидев мужа, почувствовала прилив сексуального желания. Эти растрепанные волосы. Это симпатичное, пусть и небритое лицо. Этот рот, нежный, будто у мальчика.

Он вытер лицо руками, очищая его от паутины сна. Когда посмотрел на жену, глаза Нейла, как, ей показалось, потемнели больше обычного. В их синеве плавали густые тени, словно воспоминания о кошмарном сне, который никак не хотел отпустить его.

— Ты в порядке? — повторила Молли.

— Нет, — голос хриплый, словно он, мучимый жаждой, долго бежал по пустыням сна. — Господи Иисусе, что это было?

— Ты о чем?

Он поднялся с кровати. Тело вибрировало от напряжения, мышцы напоминали туго закруженные часовые пружины.

— Тебе приснился кошмар, — добавила Молли. — Я услышала, как ты кричал во сне.

— Не кошмар. Хуже, — он озабоченно оглядел спальню. — Этот звук.

— Дождь, — она указала на окно.

Нейл покачал головой.

— Нет. Не только дождь. Что-то помимо дождя… над дождем.

Его поведение еще больше встревожило Молли. Он никак не мог выйти из транса, по-прежнему находился во власти кошмара.

По телу Нейла пробежала дрожь.

— Гора падает вниз.

— Гора?

Нейл закинул голову назад, с тревогой уставился в потолок. Когда заговорил, хрипота начала исчезать.

— Гигантская. Во сне. Массивная. Гора, чернее угля, медленно падает вниз. Ты бежишь и бежишь… но не успеваешь выскочить из-под нее. Ее тень растет и растет… у тебя нет ни малейшей возможности обогнать ее.

Его слова дергали ей нервы, и она попыталась разрядить напряжение шуткой:

— Ага. Пугливый детский сон.

Нейл не отрывал взгляда от потолка.

— Не во сне. Здесь. Сейчас, — он задержал дыхание, прислушиваясь. — Что-то поверх дождя. Что-то… спускается.

— Нейл. Ты меня пугаешь.

Он встретился с нею взглядом.

— Что-то тяжелое, там, наверху. Нарастающее давление. Ты тоже это чувствуешь.

Даже если бы падала Луна, Молли не стала бы утверждать, что именно гравитационное воздействие сошедшего с орбиты естественного спутника Земли вызвало приливы в ее крови. До этого момента она чувствовала себя всадницей, которая крепко держит в руках поводья жизни, и позволяла эмоциям пускаться в галоп только на страницах ее книг, оставляя драму для выдуманных ею героев.

— Нет, — ответила она — это всего лишь шум дождя, который проник в твой сон, вот ты и принял его за что-то другое вообразил себе падающую гору.

— Ты тоже это чувствуешь, — повторил он и босиком зашлепал к окну.

Слабого янтарного света настольной лампы не хватало для того, чтобы скрыть свечение проливного дождя, который серебрил лес и землю.

— Что происходит? — спросил Нейл.

— Необычный минеральный состав, может быть, какие-то загрязнения — ответила она, озвучив предположение, которое сама же выдвинула и отвергла.

Любопытство и изумление, заставившие ее чуть раньше выйти на крыльцо к койотам, сменились нерешительностью. Ей захотелось вновь улечься в постель, укрыться с головой, проспать этот странный ливень и проснуться от света нормальной зари.

Нейл повернул шпингалет, собрался открыть окно.

— Не делай этого, — вырвалось у нее.

Не отходя от окна, он повернулся к жене.

— Этот дождь очень странно пахнет. И оставляет ощущение… грязи.

Только тут он заметил, что она в халате.

— Ты давно встала.

— Не могла спать. Спустилась вниз, чтобы поработать. Но…

Он посмотрел в потолок.

— Там. Ты это чувствуешь?

Может, она и чувствовала. А может, ее воображение создавало горы в небесной выси.

Его взгляд скользнул под потолок.

— На нас оно больше не падает, — говорил он шепотом. — Движется на восток… с запада на восток.

Она, несомненно, не могла похвастаться его интуитивным восприятием огромного неведомого объекта, но вдруг обнаружила, что вытирает правую руку о халат… ту самую руку, которую выставляла под дождь, а потом так тщательно отмывала жидким мылом с апельсиновой отдушкой.

— Большое, как две горы, три… такое огромное, — прошептал Нейл. И перекрестился, коснулся лба, груди, левого плеча, правого… она и не помнила, когда видела такое в последний раз.

И внезапно… скорее, почувствовала, чем услышала, неспешное, низкое гудение, практически растворяющееся в шуме дождя.

— …сеять вас, как пшеницу…

Эти слова Нейла, такие странные, но при этом знакомые, заставили ее оторвать взгляд от потолка и посмотреть на мужа.

— Что ты сказал?

— Оно огромное.

— Нет. После этого. Что ты сказал насчет пшеницы?

Вероятно, слова, о которых говорила Молли, Нейл произнес, сам того не ведая поскольку он в недоумении уставился на жену.

— Пшеницы? О чем ты говоришь?

Уловленное краем глаза мерцание привлекло внимание Молли к электронным часам, которые стояли на ее прикроватном столике. Зеленые цифры быстро и непрерывно менялись, словно старались угнаться за сорвавшимся с цепи временем.

— Нейл.

— Вижу.

Последовательности не наблюдалось. На часах время не спешило к утру, не возвращалось к вечеру. В этот момент электронные часы напоминали компьютер, производящий какие-то вычисления.

Молли посмотрела на наручные часы, со стрелками. Часовая вращалась в положенном ей направлении, отсчитывая сутки за какие-то полминуты. Минутная — еще быстрее, но, в противоположном направлений, словно наткнулась на скалу в реке времени, и будущее быстро-быстро уплывало от нее.

От загадочных звуковых импульсов (практически за пределом слышимости, но ощущаемых кровью и костями) у нее разбухало сердце.

Ощущения были уникальные, ничего такого испытывать ей не приходилось, но она знала: источник этих ощущений — что-то враждебное, неведомое.

В эпизоде с койотами инстинкты Молли разошлись с ее здравым смыслом. Тогда, выходя на крыльцо, она действовала бессознательно.

Теперь же инстинкт и здравый смысл объединились. Что интуиция, что холодный расчет твердили одно и то же: ей и Нейлу грозит серьезная опасность, пусть даже они еще и не понимают, откуда она исходит и в чем заключается.

По его глазам Молли поняла, что мысли их совпадают. За годы семейной жизни, попеременно меняя роли духовника и грешника, они достигли такого единения мыслей и души, что частенько могли обойтись без слов.

Из ящика прикроватного столика она достала пистолет калибра 9 мм. Всегда держала его заряженным, однако вытащила обойму, чтобы убедиться что пустот нет. И конечно же, все десять патронов были на месте, поблескивая медными гильзами.

Вернув обойму в рукоятку, Молли положила пистолет на туалетный столик, рядом со щеткой для волос и пудреницей, на расстоянии вытянутой руки.

Упротивоположной стены на комоде стояли полдюжины старинных музыкальных шкатулок, коллекция, унаследованная от матери. Внезапно и одновременно все они заиграли: шесть разных мелодий наложились на монотонный шум дождя.

На крышках двух шкатулок ожили фарфоровые фигурки, которые обычно приводились в действие часовой пружиной. На одной принялись вальсировать мужчина и женщина в костюмах эпохи королевы Виктории. На другой побежала по кругу карусельная лошадка.

Какофония звуков действовала на нервы, буравила мозг.

Эти шкатулки, часть ее жизни с самого детства, вдруг стали незнакомыми, враждебными.

Нейл настороженно глянул на фарфоровых танцоров, на вращающуюся по кругу лошадку, но не сделал попытки выключить музыкальные шкатулки.

Вместо этого опять повернулся к окну, но уже не для того, чтобы открыть окно. Повернул шпингалет, чтобы окно не смогли открыть и снаружи.

Глава 4

Пока они торопливо надевали джинсы и свитера, Молли рассказала ему о койотах.

Под монотонный шум дождя, резкие звуки, издаваемые музыкальными шкатулками, практически неслышные звуковые импульсы, идущие от неизвестного источника, история выхода Молли на крыльцо прозвучала куда более зловеще, чем это было на самом деле. Она пыталась донести до Нейла ощущение изумления и благоговейного восторга, которые испытала на крыльце, но поняла, что потерпела неудачу.

Сидя на пуфике у туалетного столика, стараясь передать словами то единение с природой, которое ощутила, стоя среди койотов, она надевала на ноги водонепроницаемые туристические ботинки. Руки тряслись. Со шнурками пришлось повозиться, но в конце концов она сумела их завязать.

Продолжая говорить, взяла по привычке щетку для волос, которая лежала рядом с пистолетом. И пусть отдавала себе отчет в том, что это абсурд — отрицать крайнюю необычность ситуации сохранением заведенного порядка, повернулась к зеркалу, чтобы расчесать волосы.

Ее собственное отражение было таким же, как всегда, а вот со всем остальным произошло что-то невероятное. Зеркало не показывало освещенную настольной лампой, уютную, с разобранной постелью, спальню. Вокруг себя Молли увидела грязь и руины.

Фраза, которую она произносила, оборвалась на полуслове, щетка для волос выпала из руки. Молли резко развернулась на пуфике, дабы убедиться, что спальня изменилась. Но нет, она оставалась, прежней.

В реальности из строя вышли только электронные часы на прикроватном столике. Зеленые цифры в окошечке дисплея продолжали меняться с калейдоскопической быстротой.

В зеркале, однако, она видела стены, покрытые пятнами мха и плесени. Из двух ламп на прикроватных столиках осталась только одна, с, перекосившимся, разбитым абажуром. По изголовью змеилась лиана, слишком уж мясистая для уроженки этих гор. Серовато-зеленый стебель блестел влагой, толстые листья напоминали высунутые языки.

Снова Молли попыталась убедить себя, что не вставала с кровати и не спускалась вниз, проспала все события, которые успели произойти, и по-прежнему спит. Дождь и все странности, начавшиеся вместе с ним, от койотов до этого зеркала… где им было самое место, так это во сне.

Подойдя к жене, Нейл протянул руку, чтобы прикоснуться к зеркалу, словно ожидал, что это будет не плоское отражение, а трехмерная реальность, мир за зеркалом.

Но Молли перехватила его руку.

— Нет.

— Почему?

— Потому что…

Она не могла назвать причину, по которой остановила его, руководствовалась лишь суеверным страхом, опасаясь, что его пальцы провалятся сквозь посеребренную поверхность, если он прикоснется к ней, а обратно уже не вернутся.

Однако второй рукой он таки прикоснулся к зеркалу, которое оставалось таким же твердым, как всегда, и не вобрало в себя его пальцы.

А потом, в той, другой спальне, что-то двинулось. Тень, оказавшаяся совсем не тенью, а неведомым, темным существом, метнулась через ту часть другого мира, которая попадала в зеркало. То ли человек в плаще, то ли человек с перепончатыми крыльями, то ли вообще не человек.

Вскрикнув от изумления, Нейл отдернул руку, словно опасался, что существо из зазеркалья могло дотянуться до него сквозь зеркало.

В тот же самый момент Молли развернулась на пуфике и вскочила на ноги, в полной уверенности, что какая-то тварь успела проскочить через заслон из стекла и сверкающей подложки. Но незваный визитер в спальне не появился.

Она бросила взгляд на электронные часы и увидела, что безумный бег цифр прекратился. Часы показывали 2:44.

Посмотрев на наручные часы, Молли убедилась, что часовая и минутная стрелки перестали вращаться. И время наручные часы показывали то же самое, что и настольные, — 2:44.

Музыкальные шкатулки затихли.

Миниатюрная карусельная лошадка остановилась. Замерли и вальсирующие фигурки мужчины и женщины.

Молли почувствовала, что исчезла реальная или воображаемая гора, которая висела над ними, как дамоклов меч.

И звуковые импульсы, на пределе или за пределом слышимости, затихли.

— Зеркало, — прошептал Нейл.

Теперь в нем отражалась та самая комната, в которой они стояли. Ни руин, ни заплесневевших стен, ни лианы на изголовье кровати.

Нейл поднял глаза к потолку. Потом подошел к окну. Смотрел он не столько на окружающий лес, сколько на ночное небо, с которого продолжал литься дождь.

— Ушло.

— Я что-то почувствовала, — признала Молли. — Но… что это было?

— Не имею ни малейшего понятия.

Откровенность отсутствовала что в его словах, что в ее.

Как личности, они оба сформировались в рамках культуры, жаждущей межзвездного контакта, были адептами новой веры, в которой Богу отводилась роль игрока второго плана. И доктрины этой квазирелигии знали лучше, чем большинство людей слова молитв: «Мы не одни… следите за небом… ответ там…» Их пророками стали Спилберг и Лукас. Тысяча кино- и телефильмов, десять тысяч книг убедили мир, что новыми волхвами станут ученые, которые поедут не в Вифлеем, а к месту посадки НЛО, и не на верблюдах, а в передвижных лабораториях со спутниковыми антеннами на крыше, и спасение человечества придет с другой планеты, а не из реальности высшего порядка.

Молли знала признаки появления вышеуказанного НЛО, как по творениям Голливуда, так и по книгам научных фантастов. Знал их и Нейл.

Эта сентябрьская ночь лежала в глубине Зоны близких контактов^[6]. На этой территории единственным источником чудес были технические достижения инопланетян.

Она не хотела облекать свое понимание случившегося в слова. Не испытывал такого желания и Нейл. Искренность представлялась обоим более опасной, чем притворное недоумение.

Возможно, корни их нежелания признать очевидное следовало искать в двух знакомых сценариях, которые предлагал на сей счет Голливуд: в одном инопланетяне представали перед землянами милосердными богами, во втором — жестокими, безжалостными завоевателями. И последние события никак не укладывались в первый вариант.

Нейл отвернулся от окна и светящегося дождя.

— Не думаю, что оно нам понадобится… но я возьму ружье.

Вспомнив таинственную фигуру, промелькнувшую по ту сторону зеркала в разрушенной комнате с заплесневевшими стенами, Молли взяла с туалетного столика пистолет.

— А я — запасные патроны к пистолету.

Глава 5

На кухонном столе лежало помповое ружье и коробка с патронами к нему. Рядом — пистолет, запасная обойма и коробка с патронами калибра 9 мм.

Жалюзи на окнах в кухне и примыкающей к ней маленькой гостиной отсекали ночь и светящийся дождь, но к сожалению, ничего не могли поделать с шумом последнего.

Молли не могла отделаться от ощущения, что в окружающем лесу, который ранее она полагала своим другом, теперь затаились враждебные наблюдатели. Нейл, похоже, разделял ее паранойю. Во всяком случае, помогал опускать жалюзи.

Они оба догадались, что таинственные силы, проявившие себя в эту залитую дождем ночь, не ограничились этими горами. Одновременно потянулись к пульту дистанционного управления. Нейл схватил его первым.

Они стояли перед большим экраном, смотрели на него, слишком взволнованные, чтобы сесть.

Качество приема заметно ухудшилось. На некоторых каналах вместо четкой картинки они видели расплывчатые силуэты, едва заметные на фоне белых помех, и слышали искаженные голоса, не понимая ни единого слова.

Один из круглосуточных информационных кабельных каналов предлагал более пристойные звук и «картинку», которые лишь изредка искажались.

Молодая женщина, Вероника как-ее-там, которая вела программу, выглядела как и любая киношная Старлетка. С алчными глазами и улыбкой, искренностью соперничающей с улыбкой манекена.

Она обменивалась непредусмотренными сценарием репликами с молодым человеком, Джеком, который мог бы с успехом демонстрировать нижнее белье для Келвина Клейна, если бы предпочел модельный бизнес журналистике. Но он остановил свой выбор на последней и оказался на телевидении. И теперь то и дело улыбался, демонстрируя отбеленные зубы, квадратные, будто у коровы.

Войнам, политике, преступлениям, даже событиям из жизни голливудских знаменитостей в эту ночь места на информационном поле не нашлось. Речь нынче шла исключительно о беспрецедентных причудах погоды.

Ночью, совершенно неожиданно для синоптиков, над океаном с невероятной скоростью сформировался огромный дождевой фронт. И обрушился на западное побережье всех Америк, Северной, Центральной и Южной.

Поступали и подтверждались сведения о необычном ароматическом дожде. Количество выпадающих осадков составляло четыре, пять, даже шесть дюймов в час. Буквально за несколько часов в зоне затопления оказалось множество населенных пунктов, расположенных близко к уровню моря, от Аргентины до Аляски.

Через спутники в студию в режиме реального времени поступали сюжеты из различных городов и мегаполисов, как знакомых, так и экзотических, показывающие автомобили и грузовики на улицах, которые превратились в каналы. Семьи сидели на крышах полузатопленных домов. Склоны холмов сползали реками грязи.

И в каждом сюжете между камерой и снимаемым объектом находился светящийся дождь, отчего «картинка» казалась ирреальной, пришедшей из сна.

Молли терпеть не могла новости о катастрофах. Не понимала, как можно наблюдать за бедой, свалившейся на других. Обычно отворачивалась от телевизора, переполненная жалостью, но на этот раз чувствовала, что ее будущее тесно связано с судьбой незнакомцев на экране.

Сообщения о мощных ливнях начали приходить из Европы, Азии, Африки. Даже с прокаленного солнцем Ближнего Востока. Непрекращающийся дождь уже заливал пески Саудовской Аравии. В ближайшее время ожидалось поступление видеоматериалов.

Ни один из новостных сюжетов не мог вызвать улыбку. Тем не менее Вероника и Джек, сидя в креслах ведущих, продолжали неуклонно следовать первому правилу электронной журналистики: установи контакт с аудиторией, вызови расположение к себе и желание пригласить тебя в дом, заслужи доверие, при этом оставайся милым, веди себя с достоинством, но одновременно показывай, что все это — игра.

Ни Вероника, ни Джек не могли скрыть охватившего их волнения. Они, только начинающие свою карьеру, могли рассчитывать лишь на замогильную смену^[7], но внезапно получили уникальный шанс: комментировать величайшую сенсацию. С каждой минутой их аудитория увеличивалась и увеличивалась, с обычной сотни тысяч страдающих бессонницей до многих миллионов. И теперь они не столько комментировали новости, сколько просчитывали, как высоко им удастся подняться по карьерной лестнице после этой счастливой для них ночи.

Хотя природа и серьезность текущего кризиса оставались неясными, вести с мест драматическим содержанием компенсировали свою отрывочность. Действительно, создать полную картину последовательности событий никак не удавалось.

Шестью часами раньше, перед тем как дождевой фронт вышел на побережье Америк, экипаж французского исследовательского судна стал свидетелем зарождения необычного водяного смерча в трехстах милях к юго-западу от Таити. Смерч поднялся из воды в трех милях по правому борту корабля, начал разрастаться с громадной скоростью, вбирая в себя все больше и больше воды, пока его основание не достигло в диаметре шестисот метров, более трети мили.

Один из членов команды заснял смерч на цифровую видеокамеру. Запись передали через спутниковую антенну, и в конце концов она попала в выпуски новостей. По расчетам находящихся на борту французского корабля ученых, получалось, что наверху, там, где ствол похожего на торнадо смерча скрывался в облаках, его диаметр составлял не менее трех миль.

— Господи Иисусе, — прошептал Нейл.

В этих кадрах ни море, ни гигантская водяная колонна, уходящая в небо, не светились, как падающий на землю ливень.

Тем не менее этот экстраординарный дождь, сейчас барабанящий по крыше, стенам, окнам их дома, наверняка имел самое непосредственное отношение к гигантскому водяному вихрю, заснятому на видеокамеру в южной части Тихого океана. И пусть Молли не могла понять этой связи, глобальность происходящих событий усилила ее тревогу.

На экране телевизора ревущий тихоокеанский вихрь расширял вокруг себя зону плохой погоды. День темнел на глазах, словно Господь Бог вовсю орудовал небесным реостатом. Зигзаги молний рассекали небо.

Если бы в объектив видеокамеры попал какой-нибудь объект, сравнение с которым позволило бы показать реальные размеры водяного столба, уходящего, за облака, этот природный феномен поверг бы всех телезрителей в ужас. И все равно Молли почувствовала страх, который испытал оператор, когда смерч двинулся в направлении корабля.

Океан вздыбился громадными волнами. Корабль заскользил во впадину между двумя из них. Когда он достиг дна впадины, нос зарылся в воду, многие тонны которой обрушились на палубу.

Оператор продолжал снимать и когда палуба поднялась чуть ли не вертикально: корабль начал взбираться по склону набегающей волны.

В следующее мгновение на экране появилась Вероника, чтобы сказать, что на этих кадрах передача информации с французского корабля оборвалась и более корабль не давал о себе знать.

Джек, ее коллега-комментатор, озаботился судьбой команды, но потом уверенно заявил, что с ними наверняка все будет в порядке, «потому что эти ребята с исследовательских судов отлично знают, как преодолевать трудности, с которыми сталкиваются вдали от берега».

Не переставая улыбаться. Вероника призналась, что во время учебы в колледже провела один семестр на борту исследовательского судна в рамках программы изучения моря.

Молли хотелось наорать на них, как будто ее голос мог по микроволновой тропе добраться до Нью-Йорка, Вашингтона или какого-то другого, города, где располагалась студия. Ей хотелось вытряхнуть их из самодовольной журналистской отстраненности, сорвать маску эмоционального безразличия, которая, по ее разумению, выдавалась за профессионализм.

Другой видеосюжет, тоже через спутник, поступил с американского авианосца «Рональд Рейган», который находился в трехстах милях к западу от Японии. Эта съемка запечатлела удивительно быстрое формирование плотного дождевого облака на совершенно чистом небе.

А потом, на глазах у экипажа авианосца, над поверхностью океана поднялись три водяных смерча, которые принялись стремительно расти, пока размерами не превзошли тот, что успели заснять французы. Один из офицеров, который не мог сдержать благоговейный трепет перед увиденным и изгнать дрожь из голоса, комментировал это экстраординарное зрелище.

И опять ни водяные колонны, ни океан вокруг них не светились, как светился падающий на землю дождь.

Сообщения о водяных смерчах приходили с судов в Атлантическом океане и в Средиземном море, но без подтверждающих видеоматериалов.

Вероника заговорила хорошо поставленным дикторским голосом, очевидно, читая с бегущей строки: «Хотя эти смерчи кажутся вращающимися колоннами воды, на самом деле они обычно состоят из тумана и отдельных капелек, поэтому при всем их грозном виде не так уж и страшны».

— Однако, — подхватил Джек, — исходя из компьютерного анализа данных, полученных от доплеровской радиолокационной станции, военные специалисты на борту авианосца «Рональд Рейган» определили, что наблюдаемые ими смерчи отличаются от известных моделей этого феномена. Эти смерчи практически полностью состоят из воды, и доктор Рэндолф Темплтон, сотрудник Национальной метеорологической службы, который несколько минут тому назад приехал к нам в студию, полагает, что каждый из таких смерчей ежеминутно высасывает из океана сто тысяч галлонов^[8] воды.

— Больше, — уточнил доктор Темплтон, появившись в кадре. — Как минимум в два раза больше, — ему хватило ума не улыбнуться.

В глазах метеоролога Молли прочитала страх, который базировался не на эмоциях, а на анализе информации, имеющейся в распоряжении ученого.

В поисках поддержки она положила руку на плечо Нейла, но на этот раз физический контакт с мужем не прибавил ей уверенности.

Сдвинув брови, серьезным голосом Джек спросил доктора Темплтона, не являются ли эти необычные явления следствием глобального потепления.

— Огромное большинство метеорологов не верит, что глобальное потепление имеет место быть, — в голосе Темплтона зазвучали резкие нотки, — если только речь не идет о цикличных изменениях климата.

И Джека, и Веронику это заявление обескуражило, и, прежде чем выпускающий редактор смог подсказать им подходящую ремарку, оба одновременно вскинули глаза к потолку студии.

— Очень сильный ливень только что начался в Вашингтоне, — наконец заполнила паузу Вероника.

— На удивление сильный, — согласился Джек. Вероятно, редактор наконец-то дал ему указание, что-то шепнув в наушник, потому что он вновь повернулся к метеорологу. — Но, доктор Темплтон, все знают, что парниковый эффект…

— Что все знают — собачья чушь, — прервал его Темплтон. — И если мы хотим справиться с тем, что происходит, нам нужен анализ, базирующийся на настоящей науке, а не на…

Нейл нажимал кнопки на пульте дистанционного управления, пока не нашел канал одной из трех крупнейших телевещательных корпораций, которая, само собой, поломала сетку передач, откликаясь на возникший кризис. Специальный информационный выпуск вел знаменитый тележурналист, годящийся в отцы парочке с канала кабельного телевидения. Он упивался собственной важностью, беря интервью у специалиста по анализу данных, получаемых со спутников.

Судя по надписи в нижней части экрана, в студии находился доктор Сэнфорд Нгуен. Работал он в том же государственном учреждении, что и доктор Темплтон, который в этот самый момент на другом канале разъяснял Джеку, Веронике и зрителям абсурдность самой идеи парникового эффекта.

Ведущий, само собой, также получал вопросы от невидимого выпускающего редактора, но его реплики так плавно слетали с его золотого языка, словно он сам прекрасно разбирался в системах обработки спутниковой информации.

Доктор Нгуен сделал тревожное признание, что за три часа до первых наблюдений этих экстраординарных водяных смерчей спутниковая группировка Национальной метеорологической службы и других федеральных ведомств ослепла. Вышли из строя и спутники промышленных корпораций, на борту которых находилось фотографическое оборудование с высокой разрешающей способностью. Поэтому из космоса не удалось получить фотографических, инфракрасных или радарных изображений водяных смерчей, по которым, возможно, удалось бы определить, как и почему возникли эти природные явления.

— А как же военные спутники? — удивилась Молли. — Спутники-шпионы?

— Они тоже ослепли, — предсказал Нейл.

В телевизоре ведущий спрашивал доктора Нгуена, не могли ли стать причиной слепоты космических объектов всплеск космической радиации или необычайно сильная вспышка на Солнце.

— Нет, — заверил его Нгуен, — этим случившееся не объяснить. А кроме того, как-то странно все совпало. Ни космическое излучение, ни электромагнитные импульсы не могли вызвать такие катастрофические погодные изменения, а я уверен, то, что ослепило наши спутники, является также причиной возникновения водяных смерчей и ливней.

Придав лицу подобающую вопросу серьезность, ведущий спросил: «Доктор Нгуен, не являемся ли мы наконец свидетелями ужасных последствий глобального потепления?»

На лице Нгуена отразилось не только презрение, но и недоумение. Он словно задал себе вопрос: «А что, собственно, я тут делаю?»

— Почему только спутники наблюдения вышли из строя? — спросила Молли, указав на телевизор. — Коммуникационные-то по-прежнему работают.

— Возможно, им не хотелось, чтобы мы их увидели, — ответил Нейл. — Но они решили показать нам, что происходит с погодой, потому что страх отнимает силы. Может, они хотят испугать нас, чтобы мы стали трусливыми и сговорчивыми.

— Они?

Нейл не ответил.

Она знала, кого он имел в виду, а он знал, что она его поняла. Однако оба еще не хотели озвучить правду, словно произнесенное вслух имя врага привело бы к тому, что они вызвали бы в себе ужас, который не сумели бы укротить.

Нейл положил пульт на телевизор и направился из маленькой гостиной на кухню.

— Пойду сварю кофе.

— Кофе? — изумленно переспросила она.

Это решение казалось свидетельством полного психологического поражения, реакцией, недостойной несгибаемого, уверенного в себе мужчины, за которого она выходила замуж.

— Ночью мы не выспались, — объяснил он. — Возможно, нам еще долго предстоит бодрствовать. Не просто бодрствовать, но и не терять головы. Кофе поможет. И лучше сварить его до того, как отключится электричество.

Молли посмотрела на телевизор, на лампы. Она сомневалась, что электричество может отключиться.

А потом содрогнулась всем телом представив себе, что единственным источником света останется этот грязный дождь.

— Я соберу фонарики и запасные батарейки, если они у нас есть.

Аккумуляторные фонарики находились по всему дому, постоянно воткнутые в розетки. Они могли очень даже помочь в случае землетрясения, когда пришлось бы в темноте выбираться из комнат, заваленных сломанной мебелью.

Нейл повернулся к ней, заметно побледневший.

— Нет, Молли. С этого момента ни один из нас никуда не пойдет в одиночку. Позже мы вместе соберем фонарики. А пока давай сварим кофе. И сделаем сандвичи.

— Я не голодна.

— Мы все равно поедим.

— Но, Нейл…

— Мы не знаем, что грядет. Мы не знаем, когда в следующий раз сумеем поесть… спокойно.

Он протянул ей руку.

Более красивого и привлекательного мужчины она не встречала. Когда впервые увидела его более семи лет тому назад, Нейл стоял, освещенный разноцветными огнями, тепло улыбаясь, лицо его было таким прекрасным, а глаза такими добрыми, что Молли поначалу приняла его за святого Иоанна.

Она схватилась за протянутую руку, дрожа от страха, благодаря судьбу, которая свела их вместе, и любовь, связавшую их семейными узами.

Он притянул ее к себе, и она с радостью пришла в его объятия.

Прижалась ухом к груди, вслушиваясь в биение сердца. Сердце билось сильно, поначалу учащенно. Потом начало успокаиваться.

Замедлило бег и сердце Молли.

У железа высокая температура плавления, но она становится еще выше, если в него добавляют вольфрам. Кашемир — прочная материя, как и шелк. Но смесь шелка и кашемира еще прочнее и лучше согревает, чем каждая из этих материй.

Молли с юного возраста привыкла в одиночку тащить на своих плечах все, что взваливала на них жизнь. Теперь же, когда у нее появился Нейл, она могла выдержать ужасы и этого, и последующего мира.

Глава 6

Хотя кухня и примыкающая к ней маленькая гостиная благоухали ароматом только что сваренного кофе, Молли подумала, что все-таки улавливает слабый, но особенный запах дождя, который проникал сквозь стены из залитой им ночи.

Она и Нейл сидели на полу перед телевизором, ружье и пистолет лежали под рукой, ели сандвичи с куриным мясом и картофельные чипсы.

Сначала есть ей не хотелось. Но едва первый кусок оказался во рту, она поняла, что страшно голодна.

Никогда раньше еда не была такой вкусной. Куриное мясо — таким сочным, майонез — таким сливочным, огурчики — такими острыми. И чипсы хрустели по-особенному.

Возможно, точно так же воспринимал самый последний обед и человек, приговоренный к смерти, которого тем же вечером ждала казнь.

По телевизору показывали серебристо-синий снег, который шел во Французских Альпах, в горах Колорадо, на улицах Москвы. Снег этот чуть светился, как и дождь за стенами их дома.

Купола и минареты^[9] Кремля никогда не выглядели такими величественными. А сверкающие площади и улицы, похоже, только и ждали, когда же на них появятся эльфы, феи и другие сказочные существа, которые тут же устроят веселые танцы.

Неземная красота синего снега как бы говорила: в случившемся есть и позитивный момент.

В Денвере, пусть день еще и не начался, дети уже бегали по улицам, играли в снежки, выманенные из домов этим синим светящимся снегопадом.

Их радость и веселый смех вызвали улыбку на лице репортера, который ездил по городу со съемочной группой. Он сказал: «И еще одна особенность этого экстраординарного природного явления. Снег пахнет ванилью».

Молли задалась вопросом, а достаточно ли чувствительный у репортера нос, чтобы унюхать еще один, не столь приятный запах, если он, конечно, существовал.

— Ванилью с примесью апельсина, — уточнил репортер.

Возможно, и здесь, в горах Сан-Бернардино, дождь уже пахнул не как в тот момент, когда Молли вышла на крыльцо к койотам. Может, как и в Колорадо, теперь от дождя шел запах кондитерской.

Камера, по указанию репортера, дала зимнюю панораму: укрытая синим одеялом улица, ветви елей и сосен, сгибающиеся под тяжестью сапфирового снега, янтарные освещенные окна в уютной синеве.

— Красота неописуемая, — подвел итог репортер.

Камера остановилась на группе играющих детей.

Девочка лет семи в варежках на руках лепила снежок.

А потом, вместо того чтобы бросить его в кого-то, облизнула его, будто шарик мороженого. И улыбнулась в камеру тронутыми синевой губами.

Мальчик постарше, вдохновленный ее примером, откусил от своего снежка. Вкус определенно ему понравился.

У Молли эти посиневшие губы вызвали отвращение. Если б она не успела доесть сандвич, то наверняка отложила бы в сторону.

Она же помнила, что дождь вызывал ощущение грязи. И никогда не подняла бы лицо к небу, не открыла рот, чтобы испить дождевой воды.

Вид детей, поедающих снег, не понравился и Нейлу. Он взял пульт дистанционного управления, чтобы переключиться на выпуск новостей.

Глава 7

Не в силах отделаться от образа детей, лижущих и кусающих «грязный» снег, Молли кружила по комнате, пила и пила кофе.

Нейл по-прежнему сидел на полу перед телевизором, нажимал кнопки на пульте дистанционного управления, переключая каналы.

На многих каналах качество приема ухудшалось. И все большее их число выходило из строя.

Дважды экран вспыхивал вибрирующим многоцветьем. Рисунки напоминали те, что можно увидеть на дне трубки-калейдоскопа, с одним лишь отличием: отсутствовали острые углы. Все линии плавно закруглялись, так или иначе переходя одна в другую. Смысл рисунков так и остался непонятным что для Нейла, что для Молли.

Закругленные рисунки сопровождались теми самыми звуками, которые Молли услышала в телефонной трубке, когда хотела набрать 911. Пронзительное шипение, свистки, попискивание…

Внезапно едва ли не на всех каналах появились представители властных структур. Вроде бы говорили уверенно, но по лицам и манере поведения чувствовалось, что они встревожены, не понимают, что происходит, а то и просто испуганы.

Секретарь министерства внутренней безопасности, различные чиновники Федерального агентства по управлению страной в чрезвычайных ситуациях.

Связанные с необычными погодными явлениями кризисы возникали десятками, прежде всего из-за выпавших осадков, количество которых во многих регионах составляло уже семь дюймов в час. С пугающей быстротой реки выходили из берегов. Водохранилища наполнялись быстрее, чем шлюзы успевали сбрасывать лишнюю воду. В Орегоне через несколько часов после начала дождей прорвало дамбу, и хлынувший в брешь поток смыл несколько маленьких городков.

Невероятно, опасность грозила всему миру, а Молли волновалась о единственном принадлежащем им объекте недвижимости.

— Что там насчет оползней?

— Мы в безопасности, — заверил ее Нейл. — Наш дом стоит на скальном основании.

— Я не чувствую себя в безопасности.

— Мы так высоко… двумя тысячами футов выше уровня воды при любом потопе.

Почему-то ей казалось, что они смогут пережить гибель мира, каким они его знали, только в том случае, если их дом останется в целости и сохранности.

Какое-то время, доев сандвичи, они наблюдали, как Мир катится в пропасть. Нейл переставил телефонный аппарат с маленького столика у дивана, где тот обычно стоял, на пол и время от времени пытался дозвониться своему брату Поту на Гавайи.

Пару раз в трубке слышался длинный гудок. В этих случаях он набирал номер Пола, слышал, как мобильник звонит на острове Мауи, однако брат не откликался. Но обычно, снимая трубку, он слышал лишь электронные помехи, неотличимые от тех, что доносились из телевизора, когда на экране возникала многоцветная калейдоскопическая картинка со скругленными углами.

Седьмая или восьмая попытка оказалась удачной. Пол ответил на вызов.

И настроение Нейла, едва он услышал голос брата, сразу улучшилось.

— Пол! Слава богу. Я уж подумал, что ты и в эту погоду решил поймать пару больших волн.

Пол обожал серфинг. Океан стал его второй страстью.

Молли схватила дистанционный пульт управления, выключила звук.

— Что? — спросил Нейл. Дослушал. — Да, мы в порядке. В доме. Дождь идет такой сильный, что мы уже подумываем над строительством ковчега.

Молли опустилась на колени перед мужем, протянула руку к телефонному аппарату, нажала кнопку громкой связи.

С северного берега Мауи донеся голос Пола: «…я повидал много тропических дождей, но такого еще не было».

— По ти-ви говорят о семи дюймах осадков в час.

— Здесь все гораздо хуже. Дождь льет такой, что можно утонуть, стоя на ногах. Если пытаешься вдохнуть, в легкие попадает больше воды, чем воздуха. Дождь… вся эта вода такая тяжелая, так и норовит поставить тебя на колени. Мы собрались в здании суда. Примерно четыреста человек.

— В здании суда? — в недоумении переспросил Нейл. — Не в церкви? Церковь расположена выше.

— В здании суда меньше окон и они не такие большие, — объяснил Пол. — Его легче укрепить и защищать.

Защищать.

Молли посмотрела на пистолет. На ружье.

По телевизору показывали видеосюжет, снятый в каком-то далеком большом городе. Здания пылали, несмотря на проливной дождь.

— Первое послание Петра, — продолжил Пол, — четвертая глава, стих седьмой^[10]. У тебя такие ощущения, маленький братец?

— Откровенно? Для меня это скорее «Близкие контакты», — признался Нейл, наконец-то обратив в слова те мысли, которые ни он, ни Молли ранее не хотели высказывать. — Но к чему все это приведет… кто знает?

— Я знаю, — говорил Пол твердо и решительно. — Я с готовностью принимаю страдания души, боль и печаль, которые могут прийти.

В этих словах Молли узнала перефразированное «Принятие смерти», одну из церковных вечерних молитв.

— Все будет не так, Поли, — вмешалась она. — В этом есть… я не знаю… в этом есть и что-то позитивное.

— Молли, как я люблю твой сладенький голосок. Ты из тех, кто готов увидеть радугу в урагане.

— Ну… жизнь научила меня быть оптимисткой.

— Ты права. Смерти нечего бояться, не так ли? Она всего лишь новое начало.

— Нет, я не об этом. — Молли рассказала ему о койотах на крыльце. — Я ходила среди них. Они были такими послушными. Это было чудо, Пол, внутри у меня все пело.

— Я люблю тебя. Ты ниспослана Нейлу Богом, с тобой он познал счастье, ты излечила его душу. В тот первый год я наговорил тебе столько неприятного…

— Да нет же, — не согласилась она.

Нейл взял ее руку, мягко пожал.

На экране телевизора, уже в другом городе, ничего не горело, но мародеры разбивали витрины магазинов. Под светящимся проливным дождем осколки стекла ярко блестели.

— Сейчас не время для лжи, детка. Даже из вежливости.

Поначалу Пол действительно не одобрил их женитьбу. Но с годами привык, а потом и согласился с выбором Нейла. Они с Молли стали добрыми друзьями, но ни разу не говорили о том, что в первое время были на ножах.

Она улыбнулась.

— Хорошо, отец Пол, я сознаюсь. Случалось, ты выводил меня из себя.

Пол рассмеялся.

— Я уверен, и Бог чувствовал то же самое. У Него я давно уже попросил прощения… теперь прошу у тебя.

Голос у него сел. Ей хотелось оборвать связь. Чтобы этот разговор не получил логического завершения. Они же прощались, навсегда.

— Поли… ты и твой брат. Ты не можешь знать… как ты мне дорог.

— Но я знаю. И послушай детка, твоя мать гордилась бы твоим последним романом.

— Не надо мне льстить.

— Но это так. Перестань себя недооценивать. В нем звучит та же мудрость, что и в последних книгах Талии.

Глаза Молли затуманились от слез.

— Помни… сейчас не время для лжи, Поли.

— Так я и не лгу.

Молча, вымоченные дождем, с безумными глазами, люди толпой бежали мимо камеры. Похоже, в ужасе убегали от чего-то или от кого-то.

— Послушайте, я должен идти, — раздался из телефонного аппарата голос Поли. — Не думаю, что осталось много времени.

— Что у вас происходит? — встревожился Нейл.

— Я закончил мессу за несколько минут до твоего звонка. Но не все собравшиеся здесь католики, поэтому им нужно другое утешение.

На экране толпа сшибла с ног оператора, и теперь камера снимала серебристые лужи и множество бегущих ног.

Костяшки пальцев Нейла, сжимающих трубку, побелели.

— Поли, что ты имел в виду, говоря, что здание суда легче защищать? Защищать от кого?

Помехи исказили ответ, пришедший с Гавайских островов.

— Поли? Мы тебя не расслышали. Помехи на линии. От кого вы собираетесь защищаться?

Из динамика вновь раздался голос Пола, но очень далекий, словно говорил он со дна глубокого колодца.

— Здесь живут простые люди, Нейл. Воображение у них богатое, или они видят то, что хотят увидеть, чего в действительности и нет. Лично я не видел ни одного.

— Кого ты не видел?

Вновь помехи.

— Поли?

Среди исковерканных помехами слов одно вроде бы прозвучало как «дьяволы».

— Поли, если связь оборвется, мы сразу же перезвоним тебе. А если не дозвонимся, постарайся перезвонить нам. Ты слышишь меня, Поли?

На экране телевизора, в далеком городе (в левом верхнем углу появилась заставка: «Берлин, Германия») множество ног беззвучно бежало по мостовой, от которой поднимался пар, мимо выбитой из рук оператора видеокамеры.

Внезапно с далекого Мауи донесся голос Пола Слоуна, чистый и ясный, словно его обладатель находился в примыкающей к маленькой гостиной кухне: «…глава двенадцать, стих двенадцать. Ты помнишь его, Нейл?»

— Извини, Поли, не расслышал, какая книга, — отозвался Нейл. — Повтори еще раз.

В Берлине (мокрый объектив давал мутное изображение) мириады светящихся капель падали в лужи и разлетались мелкими брызгами.

Предчувствие чего-то ужасного не позволяло Молли оторвать глаз от экрана телевизора.

Улица опустела, толпа убежала, но она полагала, что сопровождающий картинку комментарий содержит в себе что-то важное. Иначе телекомпания оборвала бы трансляцию из Берлина, как только видеокамера упала на землю и оператор более не смог ее поднять.

Пульт дистанционного управления она по-прежнему держала в руке, но не нажимала кнопку «MUTE» из опасения пропустить слова Пола.

Его голос вновь пропал, но, когда Нейл уже собирался положить трубку, вернулся на короткие мгновения: «…в сильной ярости, зная, что не много ему остается времени»^[11].

Связь окончательно оборвалась, маленькую гостиную заполнил треск акустических помех.

— Поли? Поли, ты меня слышишь? — Нейл нажимал и нажимал на рычаг, пытаясь добиться непрерывного гудка.

На экране молчащего телевизора, перед объективом видеокамеры, на мостовую швырнули человеческую голову, возможно, несчастного оператора, с лицом, разрубленным от подбородка до лба. Один мертвый, выпученный от ужаса глаз таращился из Берлина на Калифорнию.

Глава 8

До этого момента Молли не испытывала потребности брать с собой в туалет заряженный пистолет.

Она положила его на желтые керамические плитки у раковины, стволом к зеркалу. Наличие оружия не успокаивало ее, наоборот, вызывало внутреннюю дрожь.

В критический момент, когда рассуждать времени нет, а ты чувствуешь, что право-то на твоей стороне, Молли без малейшего колебания могла нажать на спусковой крючок. В прошлом однажды она это уже сделала.

Тем не менее ее мутило от мысли о том, что ей придется кого-то убить. Она полагала себя создателем, не убийцей.

Сидя на фаянсовой prie-dieu^[12] с рукояткой для спуска воды, она молила Бога, чтобы, защищаясь, ей не пришлось убивать других людей. Она хотела, чтобы ее враги отличались от нее кардинально и их убийство не вызывало бы ни тени сомнения, ни чувства вины.

В полной мере понимая иронию и абсурдность как позы, так и молитвы, она тем не менее обращалась к Богу со всей искренностью, вкладывая в каждое слово всю душу. Черный юмор ситуации не вызывал у нее смеха.

Она решила не подниматься наверх, в большую ванную, а воспользоваться маленькой, лишь с унитазом и раковиной, которая находилась рядом с кухней. Из-за двери, перекрывая монотонную дробь дождя по крыше, доносилось постукивание и шебуршание. Нейл набивал две сумки-холодильника провизией, чтобы потом поставить их в багажное отделение внедорожника.

Каждая из двух его профессий требовала умения заглядывать далеко вперед. Нынче он работал краснодеревщиком и знал, как точно сделать выверенные чертежи и снять правильные размеры, прежде чем браться за пилу.

Он опасался, что они проголодаются раньше, чем смогут вернуться домой. Хуже того, развитие событий могло привести к тому, что возвращение домой стало бы невозможным.

Скорее монахиня, чем искательница приключений, Диоген, а не Колумб, Молли сожалела об отъезде. Она бы предпочла забаррикадировать окна и двери и ждать, когда постучится беда. В надежде, что этого не произойдет.

Однако понимала, что решение Нейла правильное. Кто бы ни появился из дождя или после его прекращения, в компании с соседями они чувствовали бы себя в большей безопасности, чем оставаясь в доме вдвоем.

Прежде чем вымыть руки, Молли склонилась над раковиной и принюхалась. Не смогла уловить и намека на запах дождя.

Похоже, падающая с неба вода еще не успела проникнуть в водопроводную систему. А если и проникла, то как-то очистилась от присущего ей запаха и, возможно, свечения.

Она переложила пистолет на туалетный бачок, чтобы никто не смог дотянуться до него сквозь зеркало, а потом взяла кусок мыла.

Эти странные предосторожности заставили Молли задаться вопросом, а сумеет ли она понять, что сошла с ума. Может, уже чокнулась, просто не способна дать себе в этом отчет. Может, так далеко ушла от черты, разделяющей здравомыслие и безумие, что Нейлу не хватит и грузовика, чтобы увезти продукты, необходимые для ее обратного путешествия.

Она вымыла руки.

В зеркале видела только собственное отражение, никаких руин, плесени или лиан, только лицо, от лба до подбородка, еще такое молодое, с глазами, горящими надеждой.

В стоящий в гараже внедорожник они загрузили две сумки с продуктами, ящик с бутылками воды, медикаменты, необходимые для оказания первой помощи. Подготовились к путешествию по плохим дорогам и в плохую погоду.

Молли также собрала книги матери, четыре своих опубликованных романа и рукопись пятого, незаконченного. Цивилизации могли исчезать, но печатное слово, по ее разумению, никогда.

Набираясь решимости покинуть дом, она и Нейл стояли бок о бок перед телевизором. На большей половине каналов «картинка» сменилась помехами, сквозь которые иногда проступали бесформенные силуэты.

Еще на трети пульсировали яркие калейдоскопические рисунки без острых углов. Им аккомпанировали треск, свистки, писк. Те же звуки теперь доносились и из телефонной трубки. Они не смогли найти ни одного информационного выпуска.

Но с десяток каналов продолжали трансляцию, с четкой картинкой и отличным звуком. Все они были развлекательными.

С минуту они смотрели запись какой-то старой юмористической передачи. Аудитория, реальная или виртуальная, смеялась, смеялась, смеялась.

Нейл, переключая каналы, нашел телевикторину. Чтобы выиграть четверть миллиона долларов и получить шанс побороться за полмиллиона, требовалось назвать автора Книги «Популярная наука о кошках, написанная Старым Опоссумом».

— Т. С. Эллиот, — без запинки ответила Молли.

Она оказалась права, но подозревала, что через неделю четверть миллиона долларов по стоимости не будет отличаться от вчерашней газеты.

По третьему каналу в черно-белой ночи Касабланки Богарт прощался с Ингрид Бергман на пороге мировой войны.

Нейл так хорошо знал этот диалог, что мог процитировать от начала и до конца. Его губы шевелились вместе с губами актеров, пусть с них и не срывалось ни звука.

Новый канал: Кэри Грант ухаживает за Кэтрин Хепберн.

Еще один — Джимми Стюарт обменивается шутками с невидимым шестифутовым кроликом.

Поначалу Молли не понимала, почему Нейл с таким интересом всматривается в эти старые фильмы. Совсем недавно он так спешил уехать из дома.

Но вскоре до нее дошло: он полагал, что больше увидеть их не удастся. Если Земля окажется во власти инопланетян, старых кумировсменят новые.

Поэтому и она стала жадно всматриваться в Гэри Купера, под полуденным солнцем шагающего по пыльной улочке маленького городка на Диком Западе, в Тома Хэнкса, играющего очередного простака, Джона Уэйна, подхватывающего на руки Морин О'Хару.

То и дело чувствовала, как перехватывает у нее дыхание, а сердце щемит сладкая боль. Фильмы которые они раньше смотрели лишь с тем, чтобы скоротать время, теперь казались невыразимо прекрасными и глубокими.

Со старых фильмов Нейл попал на Современную программу, так называемое «реалити-шоу», где превозносили жестокость, где правило невежество, где зрителей завлекали обещанием показать человеческую деградацию. И действительно, популярность таких передач не снижалась. Вот и теперь какая-то женщина на спор ела бледных, едва шевелящихся слизняков.

Фильм, из новых. Прекрасная гибкая блондинка демонстрировала удивительное владение мечом и приемами рукопашного боя, обезглавливала людей, вышибала им глаза, протыкала насквозь, радостно, легко и непринужденно, красивая, как кукла Барби, и такая же бессердечная.

Внезапно пульт дистанционного управления перестал быть инструментом выбора, его словно запрограммировали на насилие. Канал за каналом кровь лилась рекой.

На экране появилась «картинка» платного, порнографического канала, на который они не подписывались, а потому раньше не могли его смотреть: показывали сцену жестокого группового изнасилования. Жертва, похоже, получала острое наслаждение.

Какие-то комики отпускали скабрезные шутки под гогот пьяных зрителей.

Ни один пропагандистский ролик не мог бы выставить человечество в худшем свете, чем такие вот примеры жестоких развлечений.

Нейл нажал кнопку «POWER» на пульте дистанционного управления, но телевизор не выключился. Нажал снова, с тем же результатом.

Телевизор перешел под контроль неведомого им существа, и экран заполнили быстро сменяющиеся сцены насильственного секса и жестоких убийств. Вновь демонстрировались самые отвратительные стороны человечества.

— Это ложь, — процедил Нейл сквозь сжатые зубы. — Мы не такие. У нас не такая сущность.

Невидимый хозяин микроволнового диапазона предпочел с ним не согласиться, и сцены похоти и жажды крови продолжили свой бег по экрану.

Молли вспомнила когда-то прочитанную статью об одном из нацистских концентрационных лагерей, Освенциме, Берген-Бельзене или Дахау, в котором еврейским заключенным внушали, что их предки жили за счет других, выжимали последние соки из людей других национальностей. Нацисты хотели заставить своих пленников поверить в сочиненную ими ложь и признать, что они достойны наказания за грехи их предков.

Даже архитекторы геноцида, которые продали сердца Злу а души — дьяволу, считали необходимым найти объяснение своей жестокости. Им хотелось, чтобы их жертвы признали свою вину и справедливость массовых убийств. Из этого следовало, что палачи, пусть и подсознательно, понимали собственную неправоту.

Молли отвернулась от отвратительного зрелища на экране телевизора. С тревогой посмотрела на закрытые жалюзи окна, на потолок, который словно стал ниже под тяжестью залитой водой крыши.

Она чувствовала, что поезда смерти уже поданы на станции. Вагоны для скота ожидали человеческий груз, чтобы доставить его к могилам, где останки миллионов со временем станут удобрением, и на месте могил появятся ухоженные лужайки, по которым будут гулять существа, глухие и слепые к красоте, некогда ценимой человечеством.

Над головами что-то грохнуло, затрещало. Вновь воцарилась тишина.

Возможно, отломившаяся ветвь упала на крышу. Или камень вывалился из печной трубы: сильный дождь размыл удерживавший его на месте цементный раствор.

Или невообразимо странный гость вошел на чердак и теперь обследует пространство между затянутыми паутиной стропилами, ищет люк и лестницу, которые позволят ему спуститься на второй этаж.

— Пора ехать, — сказал Нейл.

Часть II

Бесплодие и пустота. Бесплодие и пустота. И темнота глубин.

Т. С. Элиот. Рефрен из пьесы «Скала»

Глава 9

На этот раз не волнуясь по поводу счета за электричество, они не стали выключать свет, чтобы и после их отъезда в доме не поселилась темнота.

Перед тем как пройти в гараж, надели резиновые сапоги и черные дождевики. Подошвы сапог поскрипывали при каждом шаге.

В гараже было прохладнее, чей в доме. В воздухе стояла сырость. Однако крыша держала, ливень еще не пробил в ней дыру.

Загруженный «Форд Эксплорер» поджидал их, готовый к отъезду. Хотя и тревожась из-за величины ежемесячного платежа, недавно они поменяли на него десятилетний «Субербан». Теперь Молли радовалась, что у них новый и более надежный автомобиль.

Она уже шагнула к внедорожнику, когда Нейл привлек ее внимание к верстаку. На его широкой поверхности скопились тридцать или сорок мышей. Поскольку грызуны не пищали и сидели недвижно, словно керамические фигурки, Молли поначалу их не заметила.

Полевые и лесные мыши, серые и бурые, покинули свои норы, чтобы найти убежище в гараже. Примерно столько же зверьков сидело и под верстаком. Хватало мышей и по углам, расположились они вдоль стен, на крышках двух мусорных баков, на стоящих в гараже ящиках.

Их было куда больше сотни, возможно, больше двух. Многие стояли на задних лапках, дрожа всем тельцем, поводя усиками, принюхиваясь.

В обычной ситуации, увидев Молли и Нейла, мыши бросились бы врассыпную. Эти не отреагировали. Источник их страха находился снаружи, под дождем.

Хотя Молли панически боялась мышей и прилагала неимоверные усилия, чтобы не допустить их в дом, теперь эти смирные незваные гости не вызвали у нее отрицательных эмоций. Как и в случае с койотами, она понимала, что в эту полную опасностей ночь у мышей и у людей один враг.

— Если инстинкт загнал их под крышу, правильно ли мы поступаем, выезжая под дождь? — спросила Молли, когда они с Нейлом сели в машину и захлопнули дверцы,

— Пол и его соседи собрались в зданий суда на Мауи, потому что архитектурные особенности здания облегчали его защиту. Наш дом, со всеми окнами, простыми замками… его нам не защитить.

— Может быть, ни одно место не защитить.

— Возможно, — согласился он.

Завел двигатель.

Мыши и ухом не повели. В отсвете фар их глазки сверкали красным и серебряным.

Нейл с, помощью центрального замка заблокировал все дверцы «Эксплорера». И лишь после этого нажал кнопку на пульте дистанционного управления, включив механизм подъема гаражных ворот.

Молли вспомнила, что они не заперли двери дома. С другой стороны, врезные замки более не гарантировали безопасность.

За задним бортом «Эксплорера» начали подниматься гаражные ворота. Бесшумно. Непрекращающийся проливной дождь растворял в себе все прочие звуки.

Молли охватило желание выскочить из кабины и вернуться в дом до того, как ночь успеет вползти в гараж.

Как же ей не хотелось уезжать! Она представила себе, как возвращается, заваривает чашку крепкого чая «Оолонг», с его особым вкусом. Чая, выращенного в Китае, в горах Ву-И.

Пьет чай в уютной гостиной, с пирожными, согретая пледом. Читая роман о вечной любви.

А когда она перевернет последнюю, залитую слезами страницу, дождь перестанет. Наступит утро. И будущее уже не будет казаться таким беспросветным, наоборот, надежда укажет им путь.

Но она не открыла дверцу, не стала обращать в реальность грезу с чаем, пирожными и счастливым концом. Не решилась.

Нейл снял автомобиль с ручника, включил заднюю передачу, и «Эксплорер» выкатился из гаража в безветренную, дождливую ночь. Ливень не ослабевал, и автомобиль словно присел под его напором, затрясся всем корпусом.

Думая не о защите собственности, а о несчастных мышках, Молли взяла пульт дистанционного управления и нажала кнопку закрытия ворот.

В свете фар слабое свечение дождя прибавило в яркости.

Серебрились как мокрые стены, так и крыша.

Нейл развернул «Эксплорер» и поехал вверх по склону, к двухполосному шоссе. Подъездная дорожка превратилась в бурный поток, к счастью, не такой уж глубокий, чтобы стать непроходимым для внедорожника. Когда они выехали на шоссе, Молли обернулась, посмотрела на дом сквозь пелену дождя. Все окна светились, дом, казалось, звал их к себе, но она знала, что им туда уже не вернуться.

Они повернули на юг, к городу. Шоссе проложили по гребню горы, так что вода скатывалась с него в обе стороны. Во многих местах асфальт был покрыт густым слоем сбитых ливнем иголок, но для внедорожника с приводом на все четыре колеса и антиблокировочной системой такая смена покрытия и, соответственно, качества сцепления с дорогой опасности не представляла.

Включенные на максимальный режим «дворники» все равно не могли справиться с льющейся на лобовое стекло водой. Видимость была никакая, поэтому ехал Нейл медленно и осторожно.

На востоке лес (большие участки выгорели прошлой осенью при пожаре) спускался к заросшим травой холмам. Далее территория становилась еще более засушливой и постепенно переходила в пустыню Мохаве. С этой стороны шоссе стояло лишь несколько домов.

С западной стороны дороги их было гораздо больше, хотя и строили дома на значительном расстоянии один от другого.

В ближайшем по пути к городу жили Хосе и Серена Санчес, с двумя детьми, мальчиками, Дэнни и Джоем, и собакой, которую звали Семпер Фиделис.

Нейл повернул направо от их почтового ящика и остановился в верхней части уходящей вниз по склону подъездной дорожки, направив фары на дом.

— Разбудить их? — спросил он.

Что-то в доме тревожило Молли, и не только темные окна.

Если бы Санчесы были дома, то непрекращающийся ни на секунду проливной дождь не мог их не разбудить. Любопытство заставило бы их подняться с постели, включить телевизор и узнать судьбу мира.

Молли расслышала в монотонном гуле ливня голос смерти, и голос этот, похоже, обращался к ней не с небес, а из дому к которому вела уходящая вниз по склону подъездная дорожка.

— Они уехали, — молвила она.

— Куда?

— Или мертвы.

— Только не они, — возразил Нейл. — Не Хосе, Серена… не мальчики.

Мистические способности Молли проявлялись, лишь когда она работала над очередным романом, а в реальной жизни она не видела прошлого и не предсказывала будущее. Однако на этот раз в ее голосе не слышалось и намека на сомнение: «Мертвы. Все мертвы».

Пелена дождя то едва ли не полностью скрывала дом, то вдруг видимость улучшалась. Возможно, она уловила какое-то движение за темными окнами. Возможно, и нет.

Молли представила себе поджарую фигуру с крыльями, вроде той, что промелькнула за зеркалом, шастающую по комнатам дома Санчесов, от трупа к трупу, подпрыгивающую от темной радости.

Добавила шепотом, едва перекрывая шум Дождя: «Поехали отсюда, Нейл. Быстро».

Глава 10

К югу от Санчесов жил Гарри Корриган, ставший вдовцом в прошлом июне, когда его жена, Калиста, погибла у подножия банкомата.

Его каменный дом с двускатной крышей стоял гораздо ближе к шоссе, чем дом Нейла и Молли. Соответственно, и подъездная дорожка была короче и более пологой.

Окна в доме светились еще в тот момент когда Молли, мучаясь бессонницей, поднялась с кровати и подошла к окну спальни, чтобы посмотреть на буйство стихии. Тогда они напомнили ей огни далекого корабля, плывущего в штормовом море.

И теперь свет горел во всех комнатах, словно Гарри бродил по дому в поисках умершей жены и нигде не выключал ламп, в надежде на ее возвращение или в память о ней. Движущихся за окнами теней они не увидели.

Если Гарри был дома, им хотелось бы взять его в свою компанию. Они знали его как верного друга, на которого могли положиться.

На круге, которым заканчивалась подъездная дорожка, Нейл поставил «Эксплорер» передним бампером к шоссе, выключил фары.

Когда потянулся к ключу зажигания, Молли перехватила его руку.

— Пусть двигатель работает.

Они не стали обсуждать, целесообразно или глупо идти в дом Корригана вдвоем. Еще раньше приняли решение никуда не ходить поодиночке и намеревались по возможности его выполнять.

Плащи у них были с капюшонами. Накинув их на головы, они словно превратились в средневековых монахов.

Мысль о том, что вот сейчас придется вылезать из внедорожника, повергла Молли в ужас. Она помнила, с какой силой терла вымоченную дождем руку мылом с апельсиновой отдушкой… и не могла отделаться от ощущения, что рука по-прежнему грязная.

Но не могла она и сидеть в кабине до бесконечности, парализованная страхом или недостатком веры. Не могла сидеть, дожидаясь конца света.

Пистолет калибра 9 мм лежал в кармане дождевика. Она крепко сжимала рукоятку правой рукой.

Вылезла из внедорожника и тихонько закрыла дверцу, хотя, если б захлопнула, звук этот растворился бы в шуме дождя. Но осторожность не может быть лишней и во время апокалипсиса.

Ливень обрушивался с такой силой, что ее качнуло. Но она устояла, а потом при каждом шаге впечатывала ногу в землю, постоянно напоминая себе, что нужно сохранять равновесие.

Дождь более не «благоухал» запахом человеческой спермы. Нет, этот запах сохранился, но стал совсем слабым, его забивали новые ароматы, вроде бы благовоний, горячей меди, лимонного чая. Молли уловила и другие запахи, но не смогла определить, на что же они похожи.

Она старалась уберечь лицо, но куда там, дождь умудрялся проникнуть под капюшон. Капли уже не были такими теплыми, как раньше.

Механически она облизнула губы. Соли, напоминающей о море, не почувствовала, скорее на вкус вода была сладкой, приятной.

Но она вспомнила детей, которые ели синий снег, подавилась, выплюнула, а в результате в рот попало еще больше воды.

Сливную решетку на круге, которым заканчивалась подъездная дорожка, забило сбитыми ливнем сосновыми иголками и листьями белого клена. Так что круг превратился в пруд глубиной в добрых шесть дюймов, поверхность которого блестела серебром.

Нейлу пришлось расстегнуть дождевик, чтобы сунуть под него ружье. Левой рукой он придерживал обе полы, чтобы в зазор между ними попало как можно меньше воды.

Выложенная плитами известняка дорожка привела их к лестнице, по которой они поднялись на крыльцо. Как только оказались под крышей, Молли отбросила капюшон и достала из кармана пистолет. Нейл уже держал ружье обеими руками.

Дверь в дом Гарри Корригана они нашли приоткрытой.

Кнопка звонка на стене светилась изнутри, но в сложившихся обстоятельствах, похоже, не следовало объявлять о своем прибытии привычным способом. Мыском сапога Нейл осторожно ткнул дверь, открывая ее шире.

Они постояли, оглядывая пустынный холл. Потом вошли.

Их частенько приглашали в этот дом до убийства Калисты в Редондо-Бич, несколько раз они приезжали сюда и позже. Когда четыре года тому назад Корриганы ремонтировали кухню, всю мебель им изготовил Нейл. Но теперь дом вдруг превратился в незнакомца, везде все было не так.

Первый этаж свидетельствовал о том, что жизнь хозяева ведут простую, по давно заведенному и неизменному порядку: удобная мебель, которая используется, а не стоит для красоты, на стенах — пейзажи: море, лес, поля, горы, трубка в пепельнице, книга с закладкой из обертки шоколадного батончика, ухоженные растения в горшках, лиловые сливы, дозревающие в деревянной миске на столике в кухне.

Они не видели следов насилия. Однако их друг и сосед тоже не давал о себе знать.

Вернувшись в холл, стоя у лестницы, они посовещались: не позвать ли Гарри? Но им пришлось бы кричать, чтобы перекрыть шум ливня, а ответом на их крик могло стать появление кого-то или чего-то еще. Поэтому они решили не выдавать себя.

Нейл поднимался первым. Молли — за ним, бочком, спиной к стене, чтобы держать под контролем и нижние ступеньки, и верхние.

В коридоре второго этажа они увидели, что массивная дубовая дверь в большую спальню сорвана с петель. Практически разваленная на две части, она лежала на полу. По ковру разлетелись блестящие фрагменты замка.

Обе петли остались в дверном косяке, хотя каждою створку, стальную пластину толщиной в четверть дюйма, изогнуло при том страшном ударе, который выбил дверь. Деформировались и шарниры, соединявшие створки петель.

Если Гарри и пытался укрыться за запертой дверью в спальню, барьер этот продержался недолго.

Но даже напичканный стероидами бодибилдер с мышцами Геркулеса не смог бы сорвать такую дверь с петель без помощи лома и фомки. А уж голыми руками этот подвиг не совершил бы ни один смертный.

Ожидая увидеть в спальне жертву нечеловечески жестокого убийства, Молли задержалась в коридоре, не решаясь последовать за Нейлом. А когда все-таки переступила порог, то не увидела ничего необычного.

Дверь в гардеробную была открыта. Гарри они там не нашли.

Когда Нейл попытался открыть дверь в примыкающую к спальне ванную, обнаружилось, что она заперта.

Он посмотрел на Молли. Та кивнула.

Наклонившись к двери, Нейл спросил:

— Гарри? Ты здесь, Гарри?

Если ему ответили, то слишком тихо, и он не расслышал ни слова.

— Гарри, это я, Нейл Слоун. Ты в порядке?

Вновь не получив ответа, он отступил на шаг и ударил в дверь ногой. Замочек был простенький, только с собачкой, не врезной, и трех ударов хватило, чтобы дверь распахнулась.

Казалось странным, что тот, кто вышиб гораздо более прочную дверь в спальню, не сорвал с петель и эту.

Нейл шагнул к порогу, потом отпрянул назад, повернулся, выражение лица мгновенно переменилось, теперь на нем читались ужас и отвращение.

Он попытался помешать Молли заглянуть в ванную, но она не пошла навстречу его желаниям. Полагала, что самое ужасное в своей жизни уже увидела, в восьмилетнем возрасте.

Без глаз, со снесенным затылком, Гарри Корриган сидел на полу, привалившись спиной к ванне. Он выстрелил себе в рот из короткоствольного помпового ружья с пистолетной рукояткой.

Молли отвернулась. Зрелище не шокировало ее, но к горлу подкатилась тошнота.

— Он так и не пришел в себя от горя, — выдохнул Нейл.

В первый момент она и не поняла, о чем он говорит. Потом осознала: несмотря на все то, что он уже увидел, как наяву, так и по телевизору, Нейл еще не мог заставить себя окончательно признать правильность сделанного вывода о причине случившегося.

— Гарри покончил с собой не потому, что горевал о Калисте. Он отступил в ванную и вышиб себе мозги, чтобы избежать встречи лицом к лицу с тем, кто сорвал с петель дверь спальни.

Ее слова «вышиб себе мозги» заставили Нейла дернуться, его лицо, побледневшее в тот самый момент, когда он увидел мертвеца, стало пепельно-серым.

— А услышав выстрел, — продолжила Молли — они поняли, что с ним все кончено, и потеряли к нему всякий интерес.

— Они, — задумчиво повторил Нейл и посмотрел в потолок, словно вспоминая огромную спускающуюся массу которую он почувствовал во сне. — Но почему он не выстрелил… в них?

Подозревая, что ответ ждал их где-то в доме, Молли не ответила, а вышла в коридор. Поиски на втором этаже не принесли ничего интересного, пока они не добрались до лестницы черного хода.

Она вела в раздевалку при кухне. Молли знала, что другая дверь из раздевалки открывается во двор.

Вероятно, именно на этой лестнице Гарри впервые столкнулся с нежеланными визитерами. В руках он держал помповик и воспользовался им не единожды. Дробь застряла в стенах и потолке, расщепила ступеньки и перила.

Пятясь ко второму этажу, стреляя сверху вниз в незваных гостей, он не мог промахнуться в столь ограниченном пространстве, учитывая площадь поражения при стрельбе дробью из помповика. Однако трупов не было ни на лестнице, ни у ее подножия. Крови — тоже.

Стоя рядом с Молли на верхней ступеньке, чувствуя ее нежелание спускаться вниз, Нейл задал логичный вопрос: «В кого же он стрелял? В призраков?»

Она покачала головой.

— Дверь в спальню разнесли в щепки вовсе не призраки.

— Но как смогли они проскочить сквозь заряд дроби без единой царапины?

— Не знаю. И уж точно не хочу это выяснять. — Молли повернулась спиной к лестнице. — Пошли отсюда.

Они зашагали по коридору, и, когда обходили выбитую дверь в спальню, лампы мигнули и погасли.

Глава 11

В коридоре окон не было так что в него не проникало даже свечение дождя. Здесь царила темнота коридоров из снов о смерти, темнота подземных усыпальниц.

Молли еще только училась тактике выживания в День дождя, а потому поступила легкомысленно, оставив фонарь в кабине «Эксплорера».

В кромешной тьме послышался шорох, отличный от барабанной дроби ливня по крыше. Так могли шуршать перепончатые, без единого пера крылья. Но Молли убеждала себя, что это шуршит дождевик Нейла, который полез в карман за фонариком.

Внезапно вспыхнувший луч доказал ее правоту. Она шумно выдохнула.

Темнота коридора казалась не обычной тьмой, результатом законов физики, но Видимым Мраком, черным субстратом осязаемого зла. Луч фонаря прорубал в нем просеку, далеко не такую широкую, как ей бы хотелось, а когда луч смещался, мрак тут же занимал утерянное было пространство.

Они миновали лежащую на полу дверь, но отошли от нее лишь на пару шагов, когда из глубокой тени кто-то процитировал строку стихотворения одного из ее любимых поэтов, T. C. Элиота:

Я думаю, мы на крысиной тропинке…

Произносились слова театральным шепотом, не криком, но каким-то образом донеслись до нее сквозь шум дождя, и Молли узнала голос Гарри Корригана, дорогого Гарри, который проделал с собой то же самое, что грабитель — с его женой ради двухсот долларов.

Луч фонаря метался налево, направо, за спину, но никого не находил.

Нейл передал фонарь Молли, чтобы держать ружье обеими руками.

Вооруженная фонарем и пистолетом, Молли выставила руки перед собой, и теперь ствол пистолета двигался параллельно лучу фонаря. Дверь кабинета слева. Еще одна дверь, за которой блеснул фаянс унитаза: туалет.

Гарри, или нечто, притворявшееся Гарри, или существо, убившее Гарри, могло быть в любой из этих комнат. А могло и не быть.

Прозвучала еще одна фраза из «Бесплодной земли», собственно, идущая следом за первой: …Где мертвые теряют свои кости.

Молли не могла понять, откуда доносится голос. Слова приходили со всех сторон, одно — справа, второе — слева, третье — сзади…

Сердце колотилось как бешеное, лупило по ребрам с такой силой, что вышибало бы искру, будь они мостовой, а сердце — копытом.

Ладонь правой руки, пальцы, сжимающие пистолет, становились все более скользкими от пота.

Упрямая темнота, вязкая темнота, слишком узкий световой луч, двери по обеим стенам — и сорок футов до лестницы.

Теперь тридцать.

Двадцать.

Рядом с верхней ступенькой фигура выступила то ли из дверного проема, то ли прямо из стены, а может, из портала между мирами. Молли не могла сказать, кто это, но готовилась поверить всему.

Луч фонаря осветил сначала ботинки, потом манжеты вельветовых брюк.

На полу ванной, залитый кровью, среди ошметков мозга, Гарри сидел, в байковой рубашке и вельветовых брюках. Точно такого же, светло-коричневого цвета.

У Молли подогнулись колени при мысли о том, что ей придется увидеть голову, разнесенную выстрелом в упор из помповика двенадцатого калибра.

Однако она хотела бы видеть одно, а вот ее решительная рука намеревалась показать ей совсем другое. И луч фонаря начал подниматься к коленям, пряжке поясного ремня, байковой рубашке, подбородку…

К счастью, Нейл вышел вперед, выстрелил из ружья, загнал в казенник новый патрон, а фигуру уже отбросило в тени.

— Пошли, Молли, пошли. Уходим! — прокричал он.

Грохот отражался от коридорных стен, эхо пошло гулять по комнатам первого этажа, словно дом превратился в огромный колокол.

Что-то ужасное, затаившееся в темноте между нею и лестницей, отпрыгнуло в сторону, жуткое, страшное, тот самый Незнакомец, который рано или поздно появляется у двери каждого и стучит, стучит, стучит, не уходит. Нынче это ужасное приняло облик Гарри, ее потерянного навсегда друга.

Она бежала следом за прыгающим лучом навстречу свечению дождя, к полированной стойке перил из красного дерева, от которой, собственно, и начиналась лестница, и на бегу не повернула голову, не посмотрела налево, в тени, куда упало тело ее вдруг ожившего соседа.

Должно быть, он и второй раз восстал из мертвых, потому что Нейл выстрелил вновь. От вспышки выстрела тени, словно стая летучих мышей бросились врассыпную.

Молли добралась до лестницы, которая при спуске стала куда как круче, чем при подъеме. С фонарем в одной руке и пистолетом в другой, она не могла ухватиться за перила и только каким-то чудом удержалась на ногах. Спешила вниз, спотыкаясь, размахивая руками, пытаясь сохранить равновесие. И, надо отметить, ей это удалось, она добралась до холла, не переломав ни ноги, ни руки.

Входную дверь они оставили открытой. И когда за спиной прогремел третий выстрел, она выскочила из теплых сухих комнат под проливной светящийся дождь.

Надеть капюшон, понятное дело, забыла. Потоки дождя хлынули на лицо, на волосы, потекли за шиворот, по спине, в ложбинку между ягодицами.

Она побежала вокруг «Эксплорера», торопясь к водительской дверце. Сапоги то и дело утыкались в какие-то мягкие предметы.

Луч фонаря показал, что это мертвые птицы, двадцать, тридцать, сорок, больше… с клювами, разинутыми в беззвучном крике, остекленевшими глазами, они плавали в этом серебристом пруду, словно утонули в полете, а потом уж их смыло вниз, на землю.

Нейл выскочил из дома, побежал к внедорожнику, мотор которого работал на холостом ходу. Никто его не преследовал, во всяком случае по пятам.

Забравшись на водительское сиденье, Молли бросила фонарь в углубление для чашки на консоли, зажала пистолет коленями, отпустила ручник.

С «ремингтоном», пахнущим горячим железом и сгоревшим порохом, Нейл залез в кабину в тот самый момент, когда Молли включила первую передачу. Захлопнул дверцу, и «Эксплорер» тут же тронулся с места.

Из пруда с дохлыми птицами они выехали на подъездную дорожку, на которой словно извивалось множество серебристо-черных змей, и поднялись к шоссе. Спаслись из дома, населенного призраками, и покатили навстречу новым катаклизмам.

Глава 12

Под этой небесной Ниагарой, на дороге, скользкой, как желоб бобслейной трассы, скорость была хуже глупости, она означала безумие. Тем не менее Молли ехала слишком быстро в нетерпении добраться до города.

Тут и там на дороге валялись обломившиеся ветви. Проливной дождь снижал видимость едва ли не до нуля, и очень часто Молли видела препятствия, лишь подъезжая к ним вплотную.

Леденящий кровь ужас превратил ее в опытного водителя, инстинкт самовыживания помогал принимать быстрые и правильные решения. «Эксплорер» она вела зигзагом, ловко огибая препятствия, иной раз попадая колесом в скрытые под слоем воды колдобины, форсируя ложбинки, залитые водой, где ее уровень едва не доходил до переднего бампера.

А вот большую, похожую на лапу вороны сосновую ветвь, с торчащими острыми обломками веток поменьше, она увидела слишком поздно, чтобы объехать. Пришлось пропустить ее под колесами, и обломки заскрежетали по днищу, словно хотели добраться до них через пол. Ветвь зацепилась за заднюю ось, и они тащили ее за собой с четверть мили, пока она не отвалилась.

Это происшествие заставило Молли уменьшить нажим на педаль газа, и следующую четверть мили она то и дело поглядывала на индикатор количества топлива, опасаясь, что один из обломков пробил бак.

Однако стрелка индикатора замерла чуть ниже отметки «ПОЛНЫЙ». И на щитке не загорались тревожные лампочки, сигнализируя о снижении давления масла или потере другой жидкости, обеспечивающей работу двигателя. Удача по-прежнему была на ее стороне.

На меньшей скорости, получив возможность хоть немного отвлечься от дороги, она смогла задуматься над тем, что произошло в доме Корригана. Но, вспоминая этот эпизод, не могла дать логическую оценку увиденному собственными глазами.

— Что это было, черт побери? Что мы с тобой видели? — спросила она с дрожью испуга в голосе, нисколько не стыдясь этой дрожи, не удивляясь ей.

— Сам ничего не понимаю, — признался Нейл.

— Гарри умер.

— Да.

— Его мозги разнесло по всей ванной.

— Это воспоминание не сотрет никакая болезнь Альцгеймера.

— Так как он мог снова подняться на ноги?

— Не мог.

— И говорить?

— Не мог.

— Но он поднялся и говорил. Нейл, скажи мне, ради бога, какое отношение все это имеет к Марсу?

— К Марсу?

— Или той планете, с которой они прилетели, где бы она ни находилась. По другую сторону Млечного Пути, в другой галактике, на краю Вселенной.

— Я не знаю, — ответил он.

— Не похоже это на инопланетян из фильмов.

— Потому что у нас не кино.

— Но и на реальную жизнь не похоже. Потому что реальный мир основан на логике.

Выудив из внутреннего кармана дождевика запасные патроны, Нейл перезарядил помповое ружье. Особых усилий ему прилагать не пришлось. Руки не дрожали.

Впрочем, она не помнила, чтобы страху удавалось подействовать на его руки, разум, сердце. Нейл никогда ничего не боялся.

— Так где же тут логика? — спросила Молли. — Я ее не вижу.

Два предмета, размером чуть меньше ананасов, упали на капот «Эксплорера», отскочили от него.

Молли нажала на педаль тормоза еще до того, как поняла, что это сосновые шишки. Они напоминали ручные гранаты, когда ударились о ветровое стекло и сползли в ночь.

— Паразиты, — сказал Нейл.

Она остановила «Эксплорер», съехав двумя колесами на гравийную обочину. Два других остались на асфальте.

— Паразиты?

— Они могут быть паразитами, — развил Нейл свою мысль, — эти существа из дальнего конца Вселенной, или с темной стороны Луны, уж не знаю, откуда их принесло к нам. Паразиты — эта тема подробно разрабатывалась в научной фантастике, не так ли?

— Разрабатывалась?

— Разумные паразиты, способные поселиться в теле хозяина и контролировать его, как марионетку.

— И что может служить телом хозяина?

— Что угодно, любое существо. В данном случае труп Гарри.

— И ты называешь это логикой?

— Просто рассуждаю.

— Но как может этот паразит, пусть он даже умнее всех членов «Менсы» вместе взятых, контролировать тело хозяина, который вышиб себе мозги?

— Труп сохранил скелет, мускулатуру, нервные пути, начиная от шеи. Если паразит способен подключиться ко всему этому, то может управлять телом, как с мозгом, так и без оного.

Изумление на какие-то мгновения даже заглушило тревогу.

— Ты не похож на человека, которого обучали иезуиты.

— Наоборот. Они ценили гибкость мысли, богатство воображения, непредвзятость.

— Вероятно, они слишком уж увлекались «Стар треком». По мне, версия паразитов на логичную не тянет.

Нейл посмотрел на серебристый лес по сторонам шоссе, на дождь, подсвеченный фарами, тяжело вздохнул.

— Поехали. Я думаю, к нам легче подобраться, когда мы стоим на месте.

Глава 13

Дождь такой силы, не ослабевающий ни на секунду, шум которого растворял в себе все прочие звуки, оказывал любопытное психологическое воздействие. Монотонность этого феномена и его мощь вызывали депрессию и дезориентировали.

Медленно ведя автомобиль по шоссе, проложенному по горному хребту над Черным озером, к одноименному городку, Молли Слоун находила в себе силы побороть и депрессию, и дезориентацию. Но она чувствовала: постепенно из нее вымывается что-то другое, важное.

Не надежда. Надежду она потерять не могла. Подобно кальцию, надежда входила в состав ее костей.

А вот с целеустремленностью, которая характеризовала ее подход к жизни, дело обстояло гораздо хуже. Под воздействием этого вселенского потопа целеустремленность таяла на глазах, сходила на нет.

Она не знала, куда едет, кроме как в город, или почему, кроме как найти убежище среди соседей. Она всегда планировала свою жизнь не на месяц вперед, не на год, а на десятилетие и больше, определялась с целями и шла к ним. Теперь же, когда не могла заглядывать дальше зари, без ясной цели, без долгосрочного плана, она чувствовала себя потерянной.

Разумеется, она хотела выжить. Но ни раньше, ни теперь не считала выживание необходимым и достаточным. Для мотивации ей требовалась более широкая цель, более глубокий смысл.

Страницы складывались в главы, главы образовывали книгу. Заклинание слов, писательство… Молли полагала, что это работа на всю жизнь. Мать научила ее, что талант — дар божий, у писателя есть обязательства перед его Создателем и он должен максимально развивать дарованный ему талант, совершенствовать, использовать с тем, чтобы радовать сердца читателей.

В спешке собирая и пакуя продукты, оружие и прочие вещи, необходимые для опасного путешествия, в которое они отправлялись, Молли забыла положить в «Эксплорер» ноутбук. Она всегда работала на компьютере. Не знала, сможет ли реализовать свой талант, перейдя на ручку или карандаш.

А кроме того, она не взяла с собой ни ручки, ни карандаша. Не взяла и бумаги, за исключением распечатки первых глав неоконченного романа, которые успела написать.

Может быть, цель, смысл и честолюбивые планы будут ускользать от нее, пока она не сумеет разобраться в сложившейся ситуации и, отталкиваясь от фактов, которых на текущий момент накоплено явно недостаточно, начнет понимать, какое им уготовано будущее?

Но, чтобы прийти к пониманию, необходимо найти ответы на поставленные вопросы.

И хотя, под продолжающимся ливнем, они ехали со скоростью десять миль в час, Молли не отрывала глаз от дороги, когда спросила Нейла:

— Почему T. C. Элиот?

— Ты про что?

— Про то, что Гарри… существо, которое приняло облик Гарри… сказало мне:

Я думаю, мы на крысиной тропинке, Где мертвые теряют свои кости.

— Элиот — один из твоих любимцев, так? Вероятно, Гарри это знал.

— Тело Гарри находилось в коридоре, когда он говорил со мной, но мозги-то остались в ванной, и уже без воспоминаний.

Держа ружье в руках, настороженно вглядываясь в ночь, Нейл не высказал ни объяснения, ни даже предположения.

Молли не унималась:

— Как инопланетный паразит мог воспользоваться хранящимися в мозгу воспоминаниями Гарри, если сам мозг Гарри уже перестал существовать?

На дороге валялись упавшие с неба птицы. Конечно же, дохлые, но Молли все равно старалась объезжать их, а не давить.

Насупившись, она задалась вопросом, а как скоро им начнут встречаться человеческие трупы, в таких же количествах.

— Кто-то из фантастов, — наконец заговорил Нейл, — думаю, Артур Кларк, предположил, что инопланетные существа, обогнавшие нас в своем развитии на многие сотни тысячелетий, будут располагать техническими средствами, которые мы воспримем не как результат прикладной науки, а как что-то сверхъестественное, магическое.

— В таком случае это черная магия, — ответила она. — Зло. Какой практический смысл превращать мертвого человека в марионетку? Нагнать ужаса на живых?

Впереди, в свечении дождя, возник еще один источник света, который с приближением к нему становился все более ярким.

Молли еще больше снизила скорость, их внедорожник теперь едва полз.

Из пелены дождя возник синий автомобиль, «Додж Инфинити», стоящий на их полосе движения. Ранее он ехал в том же направлении, что и они. Фары, задние габаритные и тормозные огни не выключили. Три из четырех дверец оставили распахнутыми.

Молли остановила «Эксплорер» в десяти футах позади синего автомобиля. Двигатель работал: светлый парок вырывался из выхлопной трубы, но потоки дождя тут же растворяли его в себе.

Со своего места Молли не видела ни водителя, ни пассажиров.

— Поезжай, — сказал Нейл:

Молли выехала на встречную полосу, и они медленно прокатились мимо «Инфинити».

В кабине не было ни живых, ни мертвых.

Автомобиль не подвел хозяев, тем не менее они бросили его на дороге и решили продолжить путь на своих двоих. А может, убежали в панике. Или их захватили.

На мостовой перед «Инфинити», ярко освещенные фарами, лежали три предмета. Бейсбольная бита. Мясницкий тесак. Топор с длинной рукояткой.

— Может, у них не было оружия, — озвучил Нейл те самые мысли, что пришли в голову Молли. — Вот они и вооружились тем, что смогли найти.

Во время столкновения, которое произошло на дороге, водитель и пассажиры «Инфинити» осознали, что их оружие бесполезно, и бросили его. А может, их насильно заставили разоружиться, наставив на них куда более грозное оружие, чем дубинка и тесаки.

— Может, мы еще встретим их на дороге, — предположил Нейл.

Молли в этом сильно сомневалась. Эти люди ушли навсегда. Куда? Неизвестно. Что их там ждало? Этого она не могла себе и представить.

Глава 14

Свет фар брошенного «Инфинити» таял в дожде у них за спиной, когда Нейл включил радиоприемник, возможно, с тем, чтобы избежать дальнейшей дискуссий о людях, которые ехали в том автомобиле. По всему выходило, что их судьбу могли разделить все, кто решился выехать из дома в этот ливень. В этом случае получалось, что ехать в город не только опасно, но и бессмысленно.

В диапазонах AM и FM статические помехи перемежались мертвой тишиной. И куда только подевались голоса и музыка, заполнявшие эти частоты? Лишь изредка сквозь какофонию треска и хрипов прорывались несколько связных фраз.

В двух случаях дикторы или представители государства зачитывали официальные сообщения. Конкретные факты в них отсутствовали, слушателям предлагалось не паниковать и сохранять спокойствие.

Из какого-то очень дальнего места, сквозь растревоженный эфир этой знаменательной ночи долетела музыка: классическая грустная песня «Я увижусь с тобой»^[13].

Обычно от таких меланхоличных, берущих за душу песен у Молли начинало щемить сердце. Но в сложившихся экстраординарных обстоятельствах эта песня о потерянной любви становилась на удивление точным и горьким метафорическим напоминанием о потере общества, цивилизации, внезапном конце мира, утрате надежды и перспективы.

Всю ее жизнь мир сжимался, становился все меньше и меньше благодаря телевидению, спутникам связи, интернету. Теперь, за несколько часов, все эти путы оборвались и прежде сжавшийся мир раздулся до тех размеров, какими мог похвастаться сотню лет тому назад.

По голосу человека, разговаривающего со своими женой и сыном в Денвере, иной раз казалось, что он находится на другом континенте. А теперь вот эта песня, написанная перед Второй мировой войной, в чистом виде отражала все неопределенности охваченного тревогой мира и транслировалась не просто из Европы, а из Европы другой эры, пролетев полмира и полстолетия.

Глаза Молли затуманили слезы.

Острое чувство потери нарастало с каждой нотой песни, вызывало боль, словно в груди поворачивали вонзенный в нее эмоциональный нож. Но при этом ей не хотелось просить Нейла выключить радиоприемник и лишиться ниточки, которая связывала их с цивилизацией, пусть последняя и быстро растворялась под едкими водами этого сверхъестественного ливня.

То ли догадавшись о ее реакции, то ли испытывая те же чувства, Нейл нажал на кнопку «SCAN», чтобы найти другую работающую радиостанцию.

После треска, скрипа, долгих периодов тишины в кабине зазвучал ясный и четкий голос. Диск-жокей, ведущий ток-шоу, комментатор — кому бы ни принадлежал голос, чувствовалось, что человек этот злится и одновременно испуган.

Говорил он о радиосообщениях с Международной космической станции, вращающейся на высокой орбите вокруг Земли, о сообщениях, которые приходили оттуда ранним вечером, одновременно с появлением водяных смерчей в океанах планеты. «Я уже передал эту запись десять раз и передам еще десять, сто, черт, буду передавать, пока у меня не отключат энергию или не сломается радиопередатчик, пока кто-то не выбьет дверь и не убьет нас всех. Выслушай меня, Америка, выслушай внимательно и узнай своего врага! Это не глобальное потепление, не вспышки на солнце, не космическое излучение, не какая-то необъяснимая судорога климата планеты. Это война миров!

Возможно, передачи доходили до Земли отрывками, их могли смонтировать для этой радио-трансляции, потому что поначалу в голосах слышалось удивление, восторг, ожидание чуда. Потом тон изменился.

Сначала член экипажа, который говорил на английском с русским акцентом, доложил, что вслед за отключением наружных камер наблюдения компьютер сообщил об успешной стыковке со станцией неизвестного космического аппарата. Это стало сюрпризом, потому что радар не зафиксировал приближения к станции какого-либо физического тела, будь то космический мусор или HЛO.

Связист, Вонг, который не мог наладить контакт с незваными гостями, спросил: «Ты уверен, что с нами кто-то состыковался?»

— Абсолютно, — ответил русский.

— Может, компьютерный сбой, ложный сигнал о стыковке?

— Нет, я это почувствовал. Как и ты, как мы все.

Другой член команды, попавший на станцию прямиком из Техаса, сказал, что смотрит в иллюминатор, из которого виден стыковочный узел, и не может подтвердить наличие пристыковавшегося космического корабля.

— Мама учила меня не ругаться, но, клянусь Богом, отсюда я должен видеть хотя бы часть нашего гостя, не так ли?

Снова русский: «Внимание всем! Компьютер сообщает об открытии наружного люка воздушного шлюза».

Другой американец, с бостонским акцентом, спросил: «И кто дал на это команду?»

— Никто, — ответил русский. — Теперь они контролируют наши системы управления.

— Кто они?

Голос техасца: «Может, у Ямайки есть космическая программа, о которой никто не знает?»

Смеха его шутка не вызвала.

Молли снизила скорость «Эксплорера» до пяти миль в час: космическая драма так увлекла ее, что она не могла следить за залитой дождем дорогой.

Вероятно, вернувшись от иллюминатора, из которого открывался вид на стыковочный узел, возможно, проверив на мониторах «картинки» наружных камер наблюдения, техасец спросил: «Лапьер, это тебя я вижу около воздушного шлюза?»

— Да, это я, Уилли, — ответила женщина сфранцузским, а может, бельгийским акцентом. — Я готовлюсь их встретить вместе с Артуро. Датчики показывают, что в воздушном шлюзе растет давление: Собственно, оно почти сравнялось с атмосферным.

— Лучше бы тебе отойти оттуда, Эмили, — вновь русский. — И тебе, Артуро. Отойдите за переборки, пока мы не оценим ситуацию.

Эмили Лапьер нервно рассмеялась.

— Это заря новой эры, Иван. Сейчас не время для прежних страхов.

Еще один женский голос, немецкий, взволнованно: «Забудь про идеализм, Эмили. Подумай. Протоколы для стыковки должны быть универсальными. Этот слишком уж агрессивный. Указывает на враждебность».

— Это ксенофобическое толкование, — упиралась Лапьер.

Немка с ней не согласилась: «Это здравый смысл».

— Она права, — поддержал немку техасец. — Отходите и закройте за собой люк. Нечего вам там делать.

— Это же исторический момент! — гнула свое Лапьер.

Русский сообщил новую дурную весть: «Камеры воздушного шлюза ослепли. Если наши гости на борту, мы не можем посмотреть, как эти ребята выглядят».

— Мы слышим шум в воздушном шлюзе, — доложила Лапьер.

— Черт побери, — техасец, ослепли камеры и в предшлюзовом отсеке. Лапьер, мы больше вас не видим.

Удивленная, но не встревоженная, Лапьер заговорила на французском, потом спохватилась, перешла на английский: «Тут происходит что-то невероятное…»

Возможно, Артуро сказал: «Что за дерьмо…»

Лапьер: «…не открывает внутренний люк воздушного шлюза, но просто, просто проходит сквозь…

— Проходит что?

— …материализуется прямо из стальной…

Русский: «Компьютер показывает, что люк закрыт».

Внезапно охвативший Эмили Лапьер ужас заставил ее заговорить голосом испуганного ребенка: «Святая Мария, матерь Божья, нет, нет, благословенная Мария, нет, спаси меня!»

В предшлюзовом отсеке космической станции Артуро закричал сначала от ужаса… потом в агонии.

— Матерь Божья, спаси меня! Благословенная Мария, нет, нет, НЕТ…

Молитва Эмили Лапьер резко оборвалась криками боли, такими же, как крики Артуро.

И хотя в движущемся автомобиле они с Нейлом, возможно, находились в большей безопасности, Молли не могла ехать дальше. Не могла сконцентрироваться, ее переполнял не страх, а горе, сочувствие. Она нажала на педаль тормоза. Ее трясло.

Нейл тут же потянулся к ней. Радуясь тому, что она не одна, Молли схватила его руку, крепко сжала.

Высоко над Землей, в различных отсеках космической станции, члены экипажа переговаривались по системе громкой связи. В основном на английском, иногда переходя на родные языки, но речь шла об одном и том же: «Что происходит? Где вы? Вы меня слышите? Вы здесь? Где они? Что делают? Почему? Где? Как? НЕ подпускайте их! Задрайте люк! Нет! Помогите мне! Кто-нибудь! Господи, помоги мне, помоги! Господи! Пожалуйста, Господи! НЕТ!»

Потом остались только крики.

Может, потому, что крики слышались ей вживую (их передали с орбиты на Землю, потом записали на пленку или диск, и наконец радиостанция вновь выдала их в эфир), Молли могла разобрать тонкие нюансы ужаса, агонии и смерти, которые не отличила бы один от другого, если бы присутствовала при резне. Сначала крики были пронзительные, резкие, в них слышался отказ поверить в происходящее, потом в них добавлялось хрипоты и ужаса, и наконец они превращались в жалкие всхлипы и вопли мужчин и женщин, которых живыми разрывали на части, причем палач не спешил, наслаждаясь своими деяниями.

По мере того, как захватчики проходили из одного конца космической станции в другой, несчастные члены экипажа поочередно погибали, словно животные на бойне, возвещая о своей смерти прощальным криком, пока наконец крик последнего не возвестил о том, что величайшее достижение человеческой науки и техники продолжает полет в беспилотном режиме. Его крик пронесся сквозь вакуум и стратосферу, через последний хороший день на одной стороне планеты и через начало самой длинной ночи, через собирающийся дождевой фронт, который во время резни на космической станции еще не пролился дождем, и его агония стала последним предупреждением миру, набатом, ударившим в последний час.

Одинокий голос смолк.

Воцарилась тишина.

Молли затаила дыхание, нагнулась к радиоприемнику, вслушиваясь в эту страшную тишину.

И из уже мертвой космической станции донесся новый голос, сильный, вкрадчивый, необычный, голос того, кто появляется в пентаграмме, выведенной кровью барашка. И заговорил он на языке, который, возможно, никогда раньше на Земле не слышали.

— Енмями ноигел, тсе рефицул, тсе нод дава, тсе анатасс, лета рижоп шудс.

Помимо любви к словам и страсти к поэзии, Молли обладала способностью на лету запоминать стихи, точно так же, как великим пианистам достаточно только раз услышать мелодию, чтобы сыграть ее нота за нотой. И в этих инопланетных словах чувствовался ритм, напоминающий земные стихи, поэтому, когда нечеловеческий голос повторил эту фразу, Молли шептала эти слова вместе с ним.

— Юмаман си нойдель, си рифакаль, си нод а бах, си нейтосс, реши фо селлос.

Хотя Молли не знала значения этих слов, она чувствовала звучащую в них гордыню, и в гордыне этой, помимо триумфа, читались черная ненависть и ярость, на которые не было способно самое жестокое из человеческих сердец, которые не мог представить себе ни один человек.

— Юмаман си нойделъ… си рифакаль… си нод а бах… си нейтосс… рети фо селлос, — Молли еще раз произнесла эти слова, уже в одиночку.

На радио мертвая тишина сменилась голосом возбужденного комментатора: «Война миров, Америка. Сражайтесь с ними, сражайтесь изо всех сил. Если у вас есть оружие, воспользуйтесь им. Если у вас нет оружия, добудьте его. Если кто-то из государственных деятелей слушает меня, ради бога, пустите в ход атомные бомбы. Мы не должны сдаться…»

Нейл выключил радио.

Дождь. Дождь. Дождь.

Мертвые космонавты наверху и буря внизу.

Четыре мили до города… если город еще существует.

Если не в городе, то где собирались люди для того, чтобы организовать совместную оборону?

— Господь не оставит нас своей милостью, — сказал Нейл, ибо его учили иезуиты.

Отпустив педаль тормоза, Молли тронула «Эксплорер» с места. Молить о милосердии она не стала, и прежде всего из-за суеверия: она боялась, что судьба-извращенка откажет ей в том, что она просит, даст другое, о чем она не заикалась.

И однако, такая уж у нее была натура, Молли не теряла надежды. Ее сердце сжималось, как кулак вокруг камня надежды. Если не камня, то камушка. Если не камушка, то песчинки. Но именно из песчинки устрица выращивает жемчужину.

Дождь. Дождь. Дождь.

Глава 15

Второй брошенный автомобиль, «Линкольн Навигатор», стоял на встречной полосе движения, передним бампером к «Эксплореру», который направлялся в город. Двигатель работал на холостых оборотах, как и в «Инфинити», ни одно из колес не спустило, то есть этот внедорожник не подвел своего владельца.

Фары водитель выключил, но лампочки аварийной сигнализации ритмично мигали, создавая стробоскопический эффект, и казалось, что миллионы капелек воды вибрируют в полете к земле.

Если в «Инфинити» оставили открытыми три дверцы, но в «Навигаторе» — только одну, заднюю, со стороны водителя. Лампочка под крышей освещала кабину.

— Нейл, Господи!

Молли нажала на педаль тормоза, когда Нейл спросил: «Что такое?»

Грязное боковое стекло, пелена дождя, ритмичное мигание аварийных огней обманывали глаз, но Молли точно знала, что увидела, и знала, что нужно делать.

— Там ребенок, — она перевела ручку переключения скоростей в нейтральное положение. — Младенец.

— Где?

— На заднем сиденье «Навигатора», — она распахнула дверцу.

— Молли, подожди!

Если дождь был отравленным, она получила смертельную дозу, когда они выбегали из дома Гарри Корригана. Так что новая доза уже не могла увеличить вред.

Асфальт стал скользким от вытопившейся из него пленки нефти, хотя дождь, конечно же, не мог разогреть его до такой степени.

Ноги Молли ушли из-под нее, она уже начала падать, но каким-то чудом сумела сохранить равновесие, удержаться на ногах. И ее не покидало ощущение, что кто-то пристально наблюдает за ней, какое-то существо, прячущееся в темноте, и, если бы она упала, существо это тут же выскочило бы из влажной тьмы, схватило ее своими безжалостными когтями и утащило с дороги, вниз, в деревья, сорняки и кусты, в тернистое чрево ночи.

Добравшись до распахнутой дверцы «Навигатора», Молли обнаружила, что брошенный ребенок — не младенец, а маленькая девочка, босоногая, в розовых велосипедках и желтой футболке — короче, большая кукла, ростом в два фута без пары дюймов. Ручки она подняла вверх, словно надеясь, что кто-то поднимет ее и прижмет к груди.

Молли перегнулась через спинку переднего сиденья, заглянула в багажное отделение. Никого.

Ребенок, которому принадлежала кукла, ушел вместе с родителями. Неизвестно куда. Возможно, в убежище, более надежное, чем салон внедорожника.

Но разве существовало более надежное убежище, чем смерть?

Не принимая этой мысли, Молли двинулась к заднему борту «Навигатора».

Нейл позвал ее, обернувшись, она увидела, что он вышел из «Эксплорера» и стоит с ружьем в руках, прикрывая жену.

Слов она не расслышала, но знала, чего он от нее хочет: вернуться за руль и ехать в город.

Покачав головой, она двинулась дальше, к пассажирской стороне «Навигатора». Хотела убедиться, что ребенок, хозяйка куклы, не спрятался где-то за или под автомобилем от той угрозы, что возникла на шоссе, от того зла, которое увело ее родителей.

Никто не прятался за автомобилем. И под ним тоже. Молли в этом убедилась, опустившись на колени и заглянув под днище.

Обочина в этом месте была узкой. На гравии поблескивали осколки разбитых бутылок да крышки от банок различных напитков.

Когда Молли вновь выпрямилась в полный рост, ей показалось, что лес, который и так чуть ли не нависал над дорогой, когда она опускалась на колени, приблизился еще больше. И пропитавшиеся водой кроны елей и сосен казались ей теперь плащами и рясами, камзолами и ризами.

Наблюдатели, она их не видела, но чувствовала, следили за ней из мокрой темноты, и речь шла не об обычных обитателях леса вроде сов или белок.

Испугавшись, но понимая при этом, что выказанный страх спровоцирует незамедлительное нападение, она отступила, но не сразу. Сначала подставила грязные ладони под дождь и вымыла их, хотя и знала, что ощущение чистоты появится лишь после того, как можно будет смыть с кожи сам дождь.

Проконсультировавшись с собой, а вдруг враждебные существа, присутствие которых она чувствовала, всего лишь плод ее воображения, но зная, что истины в этих консультациях найти не удастся, Молли, продолжив неторопливый обход «Навигатора», с наигранной беспечностью вернулась на водительскую сторону.

Прежде чем сесть за руль «Эксплорера», вытащила куклу с заднего сиденья «Haвигатора». Спутанные светлые волосы, синие глаза и нежная улыбка напомнили ей ребенка, который давным-давно умер у нее на руках.

Ребекка Роуз, так ее звали. Застенчивая девочка, которая немного шепелявила.

Ее последние слова, которые она прошептала в забытье, вроде бы не имели никакого смысла: «Молли… тут собака. Такая красивая… и она так сияет». И впервые в жизни, на самом ее конце, Ребекка совсем не шепелявила.

Не сумев спасти Ребекку, Молли спасла грубое ее подобие, и когда Нейл опустился рядом с ней на переднее сиденье, передала ему куклу. На хранение.

— Мы, возможно, встретим девочку и ее родителей по дороге в город, — пояснила она.

Нейл не стал напоминать ей, что «Навигатор» ехал из города, когда находившиеся в нем люди вдруг решили его покинуть. Он знал, что Молли в курсе.

— Девочка будет так рада, получив куклу. Я уверена, она не собиралась оставлять ее в автомобиле.

Разумом она понимала, что война миров, если уж она началась, не пощадит и детей.

Но эмоционально отказывалась признавать, что никакая степень невинности не гарантирует иммунитета от чумы геноцида.

Как-то в дождливый день, очень давно Молли спасла одних детей и не сумела спасти других. Но для того, чтобы песчинка надежды в ее сердце могла стать затравкой жемчужины, она должна была верить, что более ни один ребенок не будет страдать в ее присутствии, а те, кто придет под ее защиту, останутся целыми и невредимыми, пока она не погибнет, защищая их.

И когда «Эксплорер» тронулся с места, продолжив путь в город, Нейл сказал: «Прекрасная кукла. Девочка будет счастлива, увидев ее вновь».

Молли любила его и за то, что он всегда говорил именно те слова, которые она хотела услышать. Он знал, какими мотивами она руководствуется при всех обстоятельствах, даже в такой критической ситуации.

Глава 16

Они отъехали не так уж и далеко от брошенного «Навигатора», когда Молли вдруг с радостью осознала, что запах дождя значительно ослабел с того момента, когда она вышла на крыльцо к койотам. Спермой не пахло вовсе, смесь остальных запахов осталась такой же, как возле дома Корригана, но их интенсивность значительно уменьшилась.

Нейл подтвердил ее наблюдение.

— Да. И светится он не так ярко.

Нет, ночь продолжала излучать рождественское сияние. Однако дождь терял люмены^[14], пусть и лил с той же силой.

Вроде бы эта положительная динамика должна была приободрить Молли, но вместо этого еще больше встревожила. Вероятно, первый этап этой странной войны приближался к концу. Чтобы уступить место второму.

— Если я не ошибаюсь, твой мистер Элиот написал что-то знаменитое о Судном дне — нарушил затянувшуюся паузу Нейл.

— Да. Он сказал, что мы стали полыми людьми^[15], набивными людьми, с соломой в голове, у нас нет ни убеждений, ни высшей цели… и для полых людей мир закончится не взрывом, а хныканьем.

— Я не знаю насчет тебя, но я ожидаю взрыва, — наклонившись вперед, Нейл вглядывался в еще светящуюся ночь.

— Я тоже.

А буквально через минуту вопрос о том, каким будет конец света, со взрывом, насилием или без оных, совершенно перестал волновать Молли. Человек, который шагал по полосе встречного движения, переключил ее мысли с глобальной катастрофы на личный катаклизм, изменивший ее жизнь в восьмилетнем возрасте и определявший каждый прожитый после этого день.

Его нельзя было назвать обычным пешеходом. Тротуары вдоль шоссе отсутствовали, узкие обочины не поощряли к пешим прогулкам по горному гребню. Да и человек этот не прогуливался, а куда-то направлялся, решительно и целеустремленно.

Молли поначалу подумала, что перед ней один из тех, кто считает, что проживет вечно, если будет ходить часто и много и ни разу не съест ложечки мороженого. Такие угрозы, как потерявшие управление и съехавшие на обочину автомобили, упавшие самолеты и вторжение инопланетян, эти люди в расчет никогда не брали.

Не обращая внимания на погоду, он отправился в путь без плаща. И серые брюки и рубашка, похоже униформа, промокли насквозь.

Но он уверенным шагом шел и шел вперед, не обращая внимания ни на пропитавшуюся водой одежду, ни на прочие неудобства. Из-за плохой видимости, осторожности и страха перед тем, что она может увидеть в городе, Молли вела «Эксплорер» на очень малой скорости, и пешеход шагал на север едва ли не быстрее, чем Молли ехала на юг.

Его густые черные волосы прилипли к черепу. Голову он опустил, чтобы иметь возможность вдыхать воздух, а не воду. Дождь-то продолжал лить с прежней силой.

Когда «Эксплорер» приблизился, путник поднял голову, посмотрел на них.

Даже сквозь пелену дождя она ясно видела его лицо. Красотой он не уступал кинозвезде, да только Молли знала, какой это чудовищно злобный, мерзкий и коварный человек.

Навстречу им шагал Майкл Рендер. Ее отец. Убийца.

Лицом к лицу она не сталкивалась с ним почти двадцать лет.

И сразу же отвернулась от него. Не испугавшись, что он узнает ее. Нет, боялась она другого: его глаз, магнетизма взгляда, который завораживал, будто удав — кролика.

— Какого черта? — Нейл в шоке оглянулся, чтобы посмотреть на пешехода в заднее стекло. Молли тем временем прибавила скорости. — Его же изолировали.

Слова мужа не позволили Молли потешить себя надеждой, что богатое воображение опять сыграло с ней злую шутку и пешеход на самом деле незнакомец, пусть отдаленно и напоминающий Рендера.

Обычно даже про себя она не называла его отцом, только Рендером. От этой фамилии она отказалась много лет тому назад, взяв себе девичью фамилию матери. Иногда появляясь в ее снах, он не имел ни имени, ни фамилии, под кожей виднелся череп, руки становились косами, а зубы — улыбался-то он широко — могильными камнями.

Она встревожилась: «Он…»

— Что? Узнал тебя?

— Как ты думаешь?

— Не знаю.

— Мы-то узнали его.

— Потому что осветили фарами. Разглядеть тебя ему было куда сложнее.

— Он развернулся, теперь идет за нами?

— Думаю, стоит на месте. Точно сказать не могу. Он практически скрылся из виду.

— Дерьмо.

— Да перестань, все в порядке.

— Как бы не так, — резко бросила она. — Ты знаешь, куда он идет.

— Возможно.

— А что еще ему тут делать? Он идет к нашему дому. За мной.

— Он не знает, где ты живешь.

— Каким-то образом выяснил.

Она содрогнулась, подумав о том, что могло бы произойти, если бы они решили отказаться от поездки под проливным дождем и остались в доме, посчитав его крепостью.

— Я больше его не вижу, — сказал Нейл. — Думаю… он продолжил идти, куда шел. На север.

В зеркало заднего обзора Молли видела только дождь да черные брызги, летевшие из-под колес.

Заявление о признании его невменяемым и помощь умного адвоката позволили Рендеру избежать тюрьмы. Последние двадцать лет он провел в нескольких психиатрических лечебницах. Первая была с максимально строгим режимом содержания, но с каждым переводом режим становился все менее жестким, а пациенты-заключенные получали все больше удобств.

Психотерапия и лекарственные средства помогли ему медленно, но верно выбраться из трясины безумия. Так утверждали психиатры, хотя их туманные и обтекаемые заключения, пересыпанные только им понятными терминами, говорили о том, что это всего лишь мнения, не подтвержденные фактами.

Они говорили, что он начал сожалеть о содеянном, а уже этим, по их твердому убеждению, заслужил более комфортабельные условия содержания и более частые психотерапевтические сессии. Поскольку за сожалением последовали угрызения совести, они сочли, что он на пути к исправлению, а потому, при определенных обстоятельствах, его можно считать излечившимся от душевного недуга.

Прошлым летом дело Рендера пересматривалось в суде. Эксперты-психиатры разделились во мнениях. Один порекомендовал выпустить его на свободу, оставив под наблюдением полиции. Двое других высказались против этой рекомендации, и его еще на два года оставили в психиатрической лечебнице.

— Что же сделали эти идиоты? — вопросила Молли и от волнения слишком сильно надавила на педаль газа.

Она не могла отделаться от мысли, что вот-вот увидит в зеркале заднего обзора Рендера, который бежит за ними с нечеловеческой прытью.

— Если его выпустили, то они такие же психи, что и он, — добавила Молли.

— Мы же не знаем, что происходит за этими чертовыми горами, — напомнил ей Нейл, — Нам лишь известно, что все разваливается. И далеко не каждый матрос на каждом тонущем корабле будет до конца стоять на посту.

— Каждый за себя, — кивнула Молли. — Вот к чему мы пришли… а может, всегда такими и были.

Мостовая стала скользкой от нефти и воды. Она чувствовала, что шины проскальзывают, но не могла заставить себя снизить скорость. Но привод на все четыре колеса и антиблокировочная система легко удерживали внедорожник на мостовой.

— В последний раз его перевели в… Это же не каменный мешок, стальная дверь, смирительная рубашка и все такое.

С ее губ сорвался горький смешок.

— Телевизор в каждой палате. Порнофильмы по требованию, учитывая их терапевтическую ценность. Чай в пять часов, крокет на южной лужайке. Горничные для тех, кто обещает, под страхом самого сурового наказания, не насиловать и не убивать их.

Черный юмор был для нее внове, и она чувствовала, что оставаться в таком настроении слишком опасно.

— Если охранники удрали, — указал Нейл, — а они, конечно же, удрали, заключенные не позволят дверям с обычными замками и сетками на окнах долго удерживать их взаперти.

— «Мы не называем их заключенными, — процитировала Молли одного из тамошних психиатров. — Мы называем их пациентами».

— Но психиатрическая лечебница, в которую его определили… далеко на севере.

— В двухстах пятидесяти милях, — подтвердила Молли.

— Дождь, этот кошмар… начался не так уж и давно.

И действительно, когда Молли подумала, с какой быстротой привычный порядок, похоже, уступал место хаосу, ей пришлось бороться с охватывающим ее ужасом. Неужто человеческая цивилизация могла вот так развалиться по всему миру за какие-то часы, за четверть суток, как будто в планету врезался астероид размером с Техас? Если их еще невидимые враги, прилетевшие со звезд, могли так быстро разрушить существовавшие столетиями королевства и перечеркнуть все достигнутое, практически не встречая сопротивления, тогда нетрудно предположить (пусть и невозможно предотвратить), что в какие-то двадцать четыре часа на Земле не останется ни одного живого человека.

Если техника высокоразвитой инопланетной цивилизации будет казаться магией для любой другой, которая отстает в развитии на добрую тысячу лет, тогда хозяева этой техники могут считаться богами, но, возможно, богами с таинственными желаниями и непонятными потребностями, богами без сострадания, без жалости, не предлагающими ни искупления грехов, ни причастия перед смертью и безразличными к молитве.

— Он не мог вырваться из лечебницы и так быстро добраться сюда, — Нейл говорил о Рендере. — Даже если добыл быстрый автомобиль и у него был твой адрес, учитывая состояние дорог и погодные условия.

— Но он здесь и шел пешком, — указала Молли.

— Да, он здесь.

— Может, в эту ночь все возможно. Мы — в норе, и путь наш лежит в Страну чудес, где нашим гидом станет Белый Кролик.

— Если мне не изменяет память, Белый Кролик — не самый надежный гид.

Через несколько миль они подъехали к повороту с указателем «ЧЕРНОЕ ОЗЕРО». Дорога вела и к самому озеру, и к одноименному городку. Молли повернула направо, покинула гребень и поехала по уходящей вниз по склону дороге.

Дождь лил с прежней силой, но свечение его практически исчезло. Они ехали между массивными деревьями, которые возвышались по обе стороны от асфальта, в надежде найти товарищей по несчастью и опасаясь столкнуться с новыми ужасами.

Часть III

Сквозь холодную тьму и скорбное одиночество…

Т. С. Элиот. Ист-Коукер

Глава 17

Молли ожидала, что централизованная подача электричества давно уже вырубилась и город погрузился в темноту. Вместо этого увидела, что горят все вывески магазинов и уличные фонари, отчего могло показаться, будто в Черном Озере в разгаре какой-нибудь праздник.

С населением порядка двух тысяч человек, Черное Озеро был гораздо меньше Наконечника Стрелы и Большого Медведя, двух наиболее известных городов в этих горах. Горнолыжных склонов здесь не было, поэтому зимой городок не наводняли туристы, но летом число любителей пеших походов и отдыха на берегу озер в два раза превосходило количество местных жителей.

Приток воды в озеро обеспечивался артезианской скважиной и двумя маленькими речушками, а в эту ночь к ним прибавился и ливень. Падающая с неба вода, похоже, не смешивалась с озерной, собиралась наверху и теперь светилась, будто в ней плавала луна.

Поскольку объем втекающей в озеро воды значительно превышал объем вытекающей, уровень озера уже, поднялся намного выше обычного. Гавань скрылась под водой, страховочные канаты, удерживавшие катера, яхты, лодки у пристаней и причалов, ушедших под воду, натянулись до предела. Серебристые щупальца воды протягивались все дальше, исследуя пространство между стоящими неподалеку от озера зданиями, осваиваясь на новой территории. Если бы дождь и дальше лил с той же силой, то в течение нескольких часов первая линия домов могла полностью уйти под воду.

Но Молли не сомневалась, что в ближайший день населению Черного Озера предстояло столкнуться с куда худшими угрозами, чем наводнение.

Поскольку в большинстве домов светились все окна, не возникало сомнений, что горожане осведомлены об опасностях, которые поджидали их у порога, и катастрофических событиях, обрушившихся на мир, расположенный за пределами здешних гор. Они знали, что грядет темнота, во всех смыслах этого слова, и хотели как можно дольше не пускать ее в дом.

Жители Черного Озера отличались от туристов, которые приезжали сюда и в другие, более модные горные курорты. Их семьи жили здесь уже три, а то и четыре поколения, им нравился разреженный воздух и заросшие лесом горы, они наслаждались тишиной и покоем гор Сан-Бернардино, вознесшихся над густо заселенной равниной на западе.

Люди эти были покрепче жителей больших городов и куда в большей степени надеялись на себя. К примеру, оружие здесь держали практически в каждом доме.

Полицейского участка, из-за малочисленности населения, в Черном Озере не было. А в силу достаточно большой территории округа по инструкции люди шерифа имели право приехать в Черное Озеро через тридцать две минуты после вызова.

Если какой-нибудь наркоман, которому требовались деньги на очередную дозу, или насильник, жаждущий реализовать свои жестокие сексуальные фантазии, врывался в ваш дом, за тридцать две минуты он мог убить вас не один, а пять раз. Вот почему большинство местных жителей приготовились к тому, чтобы защититься от таких наркоманов и насильников самостоятельно. И нужно отметить, случись такое, скорее всего, защитились бы.

Молли и Нейл не увидели в окнах ни одного лица, но знали, что за ними наблюдают.

Хотя в Черном Озере у них хватало друзей, заглядывать к кому-либо в гости они не собирались, прежде всего из-за этого самого оружия и натянутых, как струны, нервов хозяев. Не хотелось им и повторения того, что случилось с ними в доме Корригана.

Под безжалостным дождем ярко освещенные дома, конечно же, так и манили к себе. Примерно так же для беспечного насекомого выглядит венерина мухоловка, подманивающая еще и запахом, но горе той мушке, которая попытается приблизиться к ней.

— Большинство останется дома, но не все, — резонно указал Нейл. — Те, кто видит дальше двери собственного дома, должны где-то собраться, чтобы обменяться идеями, спланировать совместную оборону.

Молли не стала спрашивать, как жители гор (или, если уж на то пошло, армия) смогут дать отпор врагу, который в качестве оружия использует погоду на планетарном уровне. С невысказанным вопросом она могла притворяться, что на него есть ответ.

В Черном Озере не было общественных зданий, которые могли стать мозговым центром в период такого кризиса. Три избираемых члена городского совета, которые по очереди исполняли обязанности мэра, обычно проводили заседания в кабинке ресторана Бенсона «Хорошая еда», одного из двух, расположенных в городе.

Не было в городе и школы. Детей, которые не учились дома, на автобусах отвозили в школы других городов.

Молли и Нейл проехали мимо двух церквей города, католической и баптистов-евангелистов, но обе стояли темные и покинутые.

Стратегов они нашли на Главной улице, в маленьком деловом районе, расположенном на значительной высоте над уровнем озера. Собрались стратеги в таверне «Волчий хвост».

Дюжина автомобилей стояла перед таверной, не около мостовой, где вода бурлила в сливной канаве, а практически посреди улицы. Стояли полукругом, задним бортом к таверне, чтобы в случае необходимости хозяева могли быстро уехать.

На крыльце, под навесом, защищающим от дождя, двое мужчин охраняли тех, кто находился внутри. Молли и Нейл знали обоих.

Кен Холлек работал в почтовом отделении, которое обслуживало Черное Озеро и несколько окрестных деревушек. Его любили за улыбку, которая растягивалась по морщинистому лицу от одного уха до другого, но, стоя на крыльце, он не улыбался.

— Молли, Нейл, — кивнул он. — Всегда думал, что нас уделают чокнутые исламисты.

— Нас еще не уделали, — возразил Бобби Холлек, сын Кена, возвысив голос больше, чем следовало, чтобы перекрыть шум дождя. — У нас есть морская пехота, армейские рейнджеры, подразделение «Дельта», «Морские котики».

Семнадцатилетний Бобби заканчивал среднюю школу и был куотербеком^[16] футбольной команды, хороший парень, открытый и решительный, словно персонаж из фильма о футболе 1930-х или 1940-х годов с Джеком Оуки и Пэтом О'Брайеном. По возрасту он, похоже, уже мог стоять на страже, но вот выдержки ему еще определенно не хватало. И, вероятно, по этой причине его отец, сам вооружившись винтовкой, дал Бобби вилы, не слишком адекватное средство для отражения атаки инопланетных десантников.

— Телевидение накрылось, поэтому мы о них и не слышим, — продолжил Бобби, — но можете быть уверены, американская армия врежет им от всей души.

Кен смотрел на сына с любовью, которую выражал часто и открыто, но теперь во взгляде читалась и тоска, а вот ее он не решился бы выразить словами, из страха, что тоска эта перейдет в глубокое отчаяние и оно лишит их маленьких радостей, которые они могли бы разделить в свои последние дни и часы.

— Президент сейчас наверняка укрылся под какой-нибудь горой, — не унимался Бобби. — У нас есть секретные атомные ракеты на орбите. Так что если эти мерзавцы чувствуют себя в полной безопасности на своих кораблях, то их ждет неприятный сюрприз. Вы согласны со мной, мистер Слоун?

— Я бы никогда не поставил и доллар на противников нашей морской пехоты, — ответил Нейл сыну и сочувственно положил руку на плечо отца.

— Что там происходит? Спросила Молли, указав на дверь в таверну.

— Основная идея — общая оборона, — ответил Кен. — Но реально… Не знаю. Мысли у всех разные.

— Насчет того, хотят ли они жить или умереть?

— Я полагаю, далеко не все из них столь ясно воспринимают ситуацию. — Увидев изумление на ее лице, Кен добавил: — Молли, ты знаешь, жители в этом городе те самые, кто жил здесь всегда, да только как люди они уже не такие, какими были. Иногда я думаю, что нам было бы гораздо лучше, если бы телевидение накрылось пятьдесят лет тому назад и больше мы бы о нем не слышали.

Снаружи холодный серый камень, из которого сложили стены таверны, не обещал того уюта, что ждал внутри: паркетный пол, обшитые панелями красного дерева стены и потолок, фотографии первых жителей города, из тех времен, когда мостовую делили автомобили и лошади.

В воздухе стоял запах старого пива, которое расплескивали многие десятилетия, и свежего, только-только разлитого по кружкам из кранов, пахло жареным луком, перцем, мокрой одеждой из шерсти или хлопка, медленно высыхающей на теле. Вроде бы Молли уловила и еще один кисловатый запах — всеобщей озабоченности.

Она огорчилась, увидев, что в таверне не больше шестидесяти человек, из которых она знала порядка двадцати. За стойкой сидело в два раза больше людей, чем в обычную субботнюю ночь, но свободных мест хватало, а она-то думала, что их не будет вовсе, учитывая масштабы кризиса.

В таверне она насчитала только шестерых детей, и вот это ее особенно встревожило. Онa-то думала, что семьи с детьми в первую очередь будут среди организаторов обороны города.

Она принесла с собой куклу, надеясь, что девочка, оставившая ее в «Навигаторе», окажется среди тех, кто собрался в таверне. Но никто из детей не отреагировал, увидев куклу, вот Молли и положила ее на стойку.

Всегда оставался шанс, что хозяйка куклы появится здесь, несмотря на ливень. Всегда оставалась надежда.

Все шестеро детей сидели в большой угловой кабинке, а вот взрослые разбились на четыре группы. Молли сразу почувствовала, что их разделили идеи: каждая группа предлагала свой способ реагирования на происходящее.

Ее и Нейла приветствовали те, кто их знал, и настороженно оглядывали остальные, словно тот факт, что они жили по соседству, не давал оснований встречать их с распростертыми объятиями и им еще предстояло доказывать свою лояльность.

Но больше всего ее и Нейла удивили собаки. Однажды она была во Франции и видела собак как в дешевых барах для рабочих, так и в самых фешенебельных ресторанах. В этой же стране, в полном соответствии с законодательством, собак пускали разве что в открытый внутренний дворик, а хозяева большинства ресторанов не желали терпеть их и там.

Молли насчитала четыре, шесть, восемь собак, устроившихся по разным углам. Дворняг и чистопородных псов, среднего размера и крупного, ни одной маленькой. Собак в таверне было больше, чем детей.

Практически одновременно все собаки поднялись с пола и повернули головы к ней и Нейлу. Пристально посмотрели на них, а потом, после короткой паузы, повели себя в высшей степени неожиданно.

Глава 18

Со всех сторон, различными маршрутами, собаки двинулись к Молли. Не бежали радостно, всем своим видом выражая желание поиграть, не подходили медленно, поджав хвост, с опаской, словно реагируя на незнакомый и где-то тревожный запах.

Уши стояли торчком. Хвосты неспешно рассекали воздух. К ней собак определенно влекло любопытство, словно увидели в ней нечто совершенно новое для себя… новое, но не угрожающее.

Ее первый подсчет оказался неверным. Собак было девять, не восемь, и она заинтересовала всех до единой. Они окружили ее, деловито обнюхивали сапоги, джинсы, плащ.

На мгновение она подумала, что они учуяли оставшийся на ней запах койотов. Потом вспомнила, что выходила на крыльцо, где столпились эти звери, в пижаме и халате, а не в той одежде, в которой приехала в таверну.

А кроме того, большинство домашних собак не питает теплых чувств к своим диким кузенам. Обычно они реагируют на запах койота (и, конечно же, на его вой в ночи) вздыбленной шерстью и рычанием.

Когда Молли наклонилась к собакам, они принялись тыкаться мордами ей в руку, лизать пальцы, даря ей любовь, которую собаки обычно приберегают для тех, с кем провели много приятных часов.

— Что у тебя в карманах, Молли… гамбургеры? — спросил из-за стойки Рассел Тьюкс, хозяин таверны.

Тон не соответствовал шутливости вопроса. В голосе слышался какой-то намек, но она не понимала, на что именно.

Фигурой напоминая пивную бочку, с короткой стрижкой и веселым лицом выпивохи-монаха, Рассел на всю округу славился добродушием и сердечностью. Всегда выслушивал тех, кто хотел излить ему душу, дарил сочувствие нуждающимся в нем.

Теперь же его глаза подозрительно щурились. Губы затвердели. На Молли он смотрел так, будто видел перед собой ангела ада с вытатуированным на каждом кулаке словом «НЕНАВИЖУ».

Стоя в окружении обнюхивающих ее и лижущих руки собак, Молли поняла, что в своей реакции Рассел не одинок. Другие люди, сидевшие за стойкой, даже те, которые знали ее и минуту назад приветствовали, называя по имени или помахав рукой, теперь наблюдали за ней с нескрываемым подозрением.

И внезапно она поняла, почему отношение к ней столь разительно изменилось. Эти люди видели те же фильмы о вторжении инопланетян, что и они с Нейлом, так что прекрасно знали все истории о том, что они ходят среди нас прикидываясь людьми. К примеру, «Вторжение похитителей тел»^[17] или «Тварь» Джона Карпентера.

Необычное поведение собак однозначно указывало на то, что Молли отличается от всех прочих людей, собравшихся в таверне. И пусть даже все девять членов этой мохнатой свиты махали хвостами и лизали ей руки, то есть демонстрировали полнейшее расположение, большинство, если не все люди, собравшиеся в таверне, задавались вопросом, а не следует ли истолковать столь необычное поведение собак как предупреждение, что среди них в образе человеческом находится что-то неземное.

Она без труда могла представить себе, что бы произошло, если бы собаки (или даже одна, наиболее злая) встретили ее рычанием, прижатыми к голове ушами, вздыбленной шерстью. Такую враждебность истолковали бы однозначно, и Молли оказалась бы в положении женщины, признанной виновной в колдовстве в Салеме семнадцатого века.

По крайней мере в двух местах она видела винтовки и ружья, прислоненные к стене, на расстоянии вытянутой руки.

Многие из этих будущих защитников планеты имели при себе пистолеты и револьверы, как и сама Молли. И некоторые из этих защитников, страшась неведомого, раздраженные собственным бессилием, с радостью стравили бы напряжение, воспользовавшись возможностью, выстрелить во что-то, в кого-то, во что угодно.

А учитывая степень всеобщей подозрительности, стрельба, начавшись, не прекратилась бы, пока не полегли бы все стреляющие.

Молли посмотрела на кабинку, в которой сидели дети. Выглядели они испуганными. Увидев их, Молли сразу почувствовала, какие же они беззащитные, а теперь чувство это только усилилось.

— Идите, — приказала она собакам. — Место, быстро.

Их реакция на ее команду оказалась столь же удивительной, как и проявленное ими внимание к ней. Мгновенно, словно она выдрессировала их всех, собаки разошлись по тем местам, где лежали до ее прихода.

Нейл разбил тревожную паузу, обратившись к Расселу Тьюксу:

— Чертовски необычная ночь, одна странность громоздится на другую. Я бы с удовольствием выпил. Твой бар работает? Орешки у тебя есть?

Рассел моргнул, покачал головой, словно выходя из транса подозрительности.

— Сегодня я спиртным не торгую. Просто наливаю. Что ты будешь пить?

— Спасибо, Рассел. У тебя есть «Курс» в бутылке?

— Я держу только бочковое и бутылочное пиво. Никаких чертовых банок. Алюминий вызывает болезнь Альцгеймера.

— А что будешь ты, Молли? — спросил Нейл.

Пить она ничего не хотела, потому что спиртное могло затуманить мозг и повлиять как на остроту восприятия, так и на правильность принимаемых решений. Конечно же, выживание зависело от трезвости.

Однако, встретившись взглядом с Нейлом, она поняла: он хочет, чтобы она что-нибудь выпила. Не потому, что ей требовалось взбодриться, просто большинство людей, сидящих в эту ночь в таверне, скорее всего, думали, что при сложившихся обстоятельствах у нее должно возникнуть желание выпить… если она такой же человек, как и они.

Выживание также зависело и от гибкости.

— Мне возьми «Корону».

Если Молли приходилось приглядываться к людям и размышлять над тем, кто есть кто, то есть проводить анализ, аналогичный тому, который она проводила, отбирая персонажей для очередного романа, то Нейл интуитивно давал человеку правильную оценку при первой же встрече. Его интуиция ни в чем не уступала ее интеллектуальному анализу, да еще и не требовала временных затрат.

Она взяла бутылку «Короны» и поднесла ко рту, отдавая себе отчет, что находится в центре внимания. Собиралась сделать маленький глоток, но, удивившись себе, сразу выпила треть.

Когда оторвалась от бутылки, уровень напряженности в таверне заметно снизился.

Вдохновленные жаждой Молли, многие из сидящих в таверне взялись за стаканы. Во взглядах же трезвенников читались осуждение и тревога.

Завоевав право находиться в таверне благодаря такому бессмысленному, если не сказать абсурдному, тесту на принадлежность к роду человеческому, Молли засомневалась в том, что человечество сумеет выжить даже в самом удаленном бункере, за самыми неприступными укреплениями, если захватчики действительно смогут принимать человеческий облик.

Слишком много людей с трудом признавали существование чистого, стопроцентного зла. Они надеялись, что есть способы так или иначе разбавить его добром, то ли позитивным мышлением, то ли психотерапией, то ли состраданием. Если люди не могли признать наличие непримиримого, неукротимого зла в сердцах себе подобных, не могли понять, что повлиять на него абсолютно невозможно, они, скорее всего, не смогли бы вычислить инопланетян, способных замаскироваться под людей, копируя как их внешний вид, так и жизненные привычки.

Со всех сторон, улегшись на прежние места, собаки наблюдали за ней. Одни открыто, другие исподтишка.

Их неослабное внимание задело клавиши органа паранойи, который всегда занимает центральное место в театре человеческого разума: может, собаки и бросились приветствовать ее, радуясь человеческому контакту, потому что все остальные, кто сидел в таверне, даже дети, — те самые инопланетяне, замаскировавшиеся под друзей, под соседей.

Нет. Собаки не отреагировали на Нейла так же, как на нее, хотя Нейл, безусловно, был Нейлом и никем больше. Следовательно, причина их интереса к Молли оставалась загадкой.

Всем своим видом выказывая безразличие, собаки тем не менее следили за каждым ее движением. В их блестящих глазах читалось обожание, словно она была неподвижной осью вращающегося мира, где сходились прошлое и будущее, высшим существом, единственной, кого они считали достойной внимания.

Глава 19

Молли и Нейл прошлись по таверне, слушая рассказы других, собирая крупицы информации, которые помогли бы им более объективно оценить ситуацию, как в городе, так и в мире, окружающем Черное Озеро.

Все собравшиеся в таверне «Волчий хвост» видели телевизионные репортажи об Апокалипсисе. Возможно, они стали последними представителями человечества, которые смогли засвидетельствовать гибель мира с помощью такой привычной для всех коммуникационной системы, как телевидение.

После того как телевизионные каналы стали показывать только «снег» помех или загадочное пульсирующее многоцветье, некоторые люди переключились на радио и стали ловить обрывки передач по диапазонам AM и FM из ближних и дальних городов. Репортеры сообщали о появлении на улицах наводящих ужас существ. Их называли монстрами, инопланетянами, чужими, демонами или просто тварями. Очень часто, охваченные ужасом, репортеры не могли описать то, чтоувидели, в других случаях репортажи обрывались криками ужаса и боли.

Молли подумала о мужчине, голова которого, разваленная на две половинки, упала на мостовую в Берлине, и от этого воспоминания по ее телу пробежала дрожь.

Кое-кто отправился на поиски информации в Интернет, где наткнулся на переплетенье слухов и безумных гипотез, которые не информировали, а только запутывали. Потом отключились телефоны, проводные и сотовые, за ними — кабельная сеть, и Интернет прекратил свое существование так же резко, как клуб дыма исчезает при порыве ветра.

Многие из тех, кто сидел сейчас в таверне «Волчий хвост», видели, как Молли и Нейл, странное поведение часов, механических устройств вроде музыкальных шкатулок, которые начинали работать сами по себе, а также странные изображения в зеркалах. Ножи, оснащенные батарейками, неожиданно начинали жужжать и греметь на кухонных полках. Компьютеры сами включались, высвечивая на экранах непонятные иероглифы и символы. Из CD-плееров доносилась экзотическая неблагозвучная музыка; не имеющая никакого отношения к записанной, на дисках, вставленных в плееры.

Они тоже могли рассказать истории об удивительном поведении животных, похожем на то, с каким столкнулась Молли на крыльце собственного дома и они оба — в гараже. Кажется, вся фауна этого мира поняла, что источник настоящей угрозы находится не на Земле и она превосходит все прежние и знакомые опасности.

Кроме того, в эту дождливую ночь все почувствовали присутствие над головами чего-то зловещего (по восприятию Нейла, «горы, падающей вниз»), массы колоссальных размеров и веса, которая сначала спускалась, потом застыла на какой-то высоте и наконец двинулась на восток.

Норман Линг, которому принадлежал единственный в городе продовольственный магазин, рассказал, как жена, Ли, разбудила его, крича, что «падает Луна».

— Теперь я даже хочу, чтобы это была Луна, — говорила Ли, и ее темные глаза переполняла душевная боль. — Все бы уже закончилось, если бы на нас упала Луна, мы бы ушли, и ничего худшего случиться с нами не могло.

Тем не менее, пусть собравшиеся в таверне могли поделиться одинаковыми впечатлениями и пришли практически к одному выводу: человечество более не является самым разумным видом живых существ на планете и его право хозяйничать на Земле узурпировали другие, они не могли разработать единый план отражения нависшей над ними угрозы. Четыре предложенных варианта разделили людей на четыре группы.

Пьяницы и те кто усиленно накачивался спиртным, составляли самую маленькую. По их мнению, все блага цивилизации утеряны навсегда. Спасти мир они не смогут, зато у них оставалась возможность выпить за былые победы и достижения человечества. А еще они надеялись, что к тому моменту, когда их настигнет жестокая смерть, они успеют отключиться, спасибо «Джеку Дэниэлсу» и «Абсолюту».

Пьяниц превосходили численностью миролюбцы, люди, которые позиционировали себя как осторожные и здравомыслящие. Они помнили такие фильмы, как «День, когда устояла Земля», в котором доброжелательных инопланетян, пришедших к людям с дарами мира и любви, неправильно поняли и они стали жертвами безжалостного человеческого насилия.

Для этой группы, под влиянием алкоголя или без оного, разворачивающаяся мировая катастрофа не являлась доказательством дурных намерений пришельцев, но трагическим последствием неудачной информационной политики, возможно даже результатом точно не установленных, но определенно необдуманных и, как обычно, невежественных человеческих действий. Эти осторожные, здравомыслящие горожане были убеждены (или прикидывались убежденными), что обрушившиеся на Землю ужасы со временем получат, понятное всем объяснение, а все негативные последствия будут исправлены мирными послами инопланетной цивилизации.

Однако у Молли сложившиеся обстоятельства вызывали в памяти не фильм «День, когда устояла Земля», а эпизод из «Сумеречной зоны», в котором инопланетяне прибыли с твердыми обещаниями удовлетворить все потребности землян и избавить их от страданий, поскольку в своих действиях руководствовались священной книгой, название которой переводилось как «Тhe Serve Man»^[18]. И слишком поздно, развесившие уши люди поняли, что священной инопланетяне называли поваренную книгу.

Из четырех групп более многочисленной, чем пьяницы и миролюбцы, вместе взятые, были колеблющиеся, которые не могли решить, как лучше реагировать на разразившийся кризис, то ли яростным отпором, то ли миролюбием и песнями о любви и дружбе, а может, даже потреблением крепких алкогольных напитков, приносящих забвение. Они заявляли, что имеющейся у них информации не хватает для того, чтобы принять решение. Создавалось ощущение, что они будут терпеливо ждать поступления столь необходимой им информации и в тот момент, когда гурман с Андромеды будет окунать их в масло перед тем, как поджарить.

Молли опечалилась, увидев среди колеблющихся своих друзей. Она бы питала к ним куда большее уважение, окажись они среди пацифистов или пьяниц.

Четвертая группа, чуть менее многочисленная, чем колеблющиеся, состояла из тех, кто предпочитал вступить в бой, несмотря на то что шансы на победу были невелики. Женщин в этой группе было никак не меньше, чем мужчин, в нее входили люди всех возрастов и разных вероисповеданий. Рассерженные, вибрирующие от переполнявшей их энергии, именно они принесли большую часть оружия, и им не терпелось нанести ответный удар.

Они придвинули еще два стула и пригласили Молли и Нейла подсесть к ним: пистолет, помповик, по их мнению, говорили за то, что Молли и Нейл, как и они, настроены дать бой пришельцам. Эта группа составила столы буквой U, чтобы совместно обсудить возможные варианты действий, выявить плюсы и минусы каждого.

Поскольку они практически ничего не знали о противнике, все их версии и планы в реальности не могли принести никакой пользы. Но дискуссия давала им ощущение цели, а наличие цели в определенной степени позволяло нейтрализовать страх.

И пусть они боялись грядущей конфронтации, их также раздражало то обстоятельство, что пришельцы еще не объявились, во всяком случае в Черном Озере. Они хотели сражаться и полностью отдавали себе отчет в том, что бой этот может стать для них последним, но не могли воевать с невидимым противником.

Среди них Молли чувствовала себя как дома и радовалась, что у нее и Нейла есть братья и сестры по духу.

Неофициальным лидером, группы «Свобода или смерть» был Такер Мэдисон, бывший морской пехотинец, а в настоящее время помощник шерифа округа Сан-Бернардцио. Сдержанностью, спокойным голосом, прямым взглядом он напоминал Молли Нейла.

— Больше всего меня волнует одно, — говорил Такер, похоже, прекрасно понимая, в чем проблема, — а появятся ли они там, где мы сможем их увидеть? Учитывая, что они могут контролировать погоду на всей планете, какой им смысл подставляться под наши винтовки, даже если винтовки эти примитивны по их стандартам?

— Некоторые из этих безбожных мерзавцев, похоже, показывались в больших городах, — женщина лет шестидесяти с небольшим, с выдубленной солнцем кожей, напомнила Такеру о некоторых информационных сообщениях. — Так что со временем они придут и сюда.

— Но пока никто из нас не видел пришельца, — резонно заметил Такер. — А в новостях могли показывать разведывательные машины, роботов, зонды.

Винс Хойт, учитель истории и тренер футбольной команды региональной средней школы, чертами лица напоминал запечатленных в мраморных бюстах древних римских императоров, отличающихся железной волей. Его челюсти выглядели достаточно крепкими, чтобы разгрызать грецкие орехи, а когда он говорил, каждое слово весом могло соперничать с чугунным ядром.

— Главный вопрос — что произойдет, если дождь будет продолжаться неделю, две, месяц? Наши дома не рассчитаны на такой потоп. В моем уже течет крыша, а починить ее, пока льет с такой силой, нет никакой возможности. Возможно, они думают что смогут утопить нашу волю к сопротивлению, вымыть из нас желание сражаться.

— Если дождь, почему не ветер? — спросил молодой мужчина с вьющимися светлыми волосами, с пухлыми алыми женскими губами, с золотой серьгой в левом ухе и татуировкой на шее. — Торнадо, ураганы.

— Направленные молнии, — добавила загорелая женщина. — Такое возможно? Могут они это сделать?

Молли подумала об огромных и, судя по всему, искусственно созданных водяных смерчах в Тихом океане, ежеминутно засасывающих в себя сотни тысяч галлонов воды. В таком ракурсе направленные молнии уже не казались фантастикой.

— Может, даже землетрясения, — расширил список Винс Хойт. — Прежде чем это произойдет, мы должны определиться с местоположением нашей штаб-квартиры, где мы сможем создать запасы оружия, продовольствия, лекарств, средств оказания первой помощи…

— В нашем магазине уже полно еды, — напомнил Норман Линг, — но он расположен слишком близко от озера. Если дождь будет продолжаться, к вечеру завтрашнего дня его может затопить.

— А кроме того, — Такер Мэдисон вспомнил свой боевой опыт, — магазин — не оборонительное сооружение, со всеми егo большущими витринами. Не хотелось бы об этом упоминать, но тревожиться мы должны не только из-за инопланетян. С коммуникационным коллапсом рушится и гражданская власть. Возможно, ее уже нет. Я не смог связаться с управлением шерифа в административном центре нашего округа. Полиции нет. Возможно, нет и Национальной гвардии, нет и командной структуры, которая, может обеспечить использование армии…

— Хаос, анархия, — прошептала Ли Линг.

А Такер продолжил, более чем спокойно, хотя обсуждалось, как ни крути, крушение человеческой цивилизации:

— Поверьте мне, есть множество плохих людей, которые воспользуются возникшим хаосом. И я говорю не о тех, кто может приехать в наш город издалека. У нас хватает своих грабителей и подонков, воров, насильников и наркоманов, которые подумают, что анархия — это рай. Они будут брать то, что хотят, делать с любым то, что хотят, и чем глубже они станут погружаться в свои фантазии, тем сильнее будет проявляться их жестокость. Если мы не подготовимся к встрече с ними, они убьют нас и наших близких задолго до того, как нам удастся встретиться лицом к лицу с пришельцами с другого конца галактики.

Над столами повисло тяжелое молчание, а Ли Линг выглядела так, словно вновь мечтала о падении Луны.

Молли подумала о Рендере, убийце пятерых детей и отце одного, о маньяке, которого она недавно видела шагающим по горной дороге.

Он не мог быть единственным монстром, освободившимся из заключения этой ночью. Когда сотрудники тюрем и закрытых психиатрических лечебниц покидали свои посты, они, возможно, сами открыли все двери, то ли из-за безалаберности, то ли из жалости к заключенным. А может, воспользовавшись хаосом, заключенные, установили контроль над этими заведениями и освободились сами.

Это был Хэллоуин Хэллоуинов, наступивший шестью неделями раньше календарного срока, и в эту жуткую ночь не было никакой необходимости ни в фонарях из тыкв, ни в маскарадных костюмах привидений, сшитых из простыней.

— Банк, — предложил Нейл.

Все взгляды сошлись на нем, словно его слова вырвали всех из кошмарного сна наяву, вернули к действительности.

— Банк, — повторил Нейл, — это здание из монолитного железобетона, облицованное известняком, построенное в 1936 или 37-м году, когда в строительные нормы, действующие в штате, впервые ввели требования по сейсмоустойчивости.

— И в последующие годы они много чего сделали для повышения защиты здания от внешних воздействий, — добавила Молли.

Такеру идея понравилась.

— При проектировании банка вопросы безопасности имеют едва ли не первоочередное значение. Один или два входа. Не слишком много окон, и все они узкие.

— И забраны решетками, — напомнил Нейл.

Такер кивнул.

— Опять же достаточно места и для людей, и для припасов.

— Я ни разу не выводил команду на игру, думая, что поражение неизбежно, — сказал Винс Хойт, — даже на последнюю четверть, когда соперник опережал нас на четыре заноса в «город». Так что и теперь у меня нет никакого желания заранее признавать свое поражение. Не будет этого. А у банка есть еще одно преимущество. Хранилище. Бронированные стены, толстая стальная дверь. Отличное место, чтобы дать им последний бой. Если они попытаются взорвать дверь и добраться до нас, мы расстреляем их, как в тире, и заберем с собой предостаточно этих мерзавцев.

Глава 20

С расчетливостью бывалого матроса, пытающегося пройти по палубе кренящегося с борта на борт корабля и не опозориться, Дерек Сотель, покинувший лагерь пьяниц, добрался-таки, устояв на ногах, до стула Молли, которая сидела среди тех, кто настраивался на борьбу. Наклонился к ее уху.

— Дорогая леди, даже при сложившихся обстоятельствах ты выглядишь восхитительно.

— А ты даже в сложившихся обстоятельствах битком набит дерьмом, — с теплой улыбкой ответила она.

— Могу я перекинуться с тобой и Нейлом парой слов? — спросил Дерек. — Конфиденциально.

Он был тихим пьяницей. С каждым стаканом джина, сдобренного тоником, галантности у него только прибавлялось.

Профессор литературы в университете штата в Сан-Бернардино, которому оставалось совсем ничего до шестидесятипятилетия и выхода на пенсию, Дерек специализировался на американских писателях двадцатого столетия.

Его любимыми героями были сильно пьющие задиры-мачо, от Эрнеста Хемингуэя до Нормана Мейлера. Он не только восхищался их литературным талантом. Его отношение к ним чем-то напоминало тайную любовь школьницы — серой мышки к звезде школьной футбольной команды.

Не наделенный природой физической мощью, слишком, добрый, чтобы бить людей в пьяной драке, наслаждаться кровавой корридой или «вывешивать» жену за окно, держа за лодыжки, Дерек мог представлять себя в образе своих героев, лишь погружаясь в литературу и в джин. Так и проходила вся его жизнь, в компании книг и бутылок.

Из некоторых профессоров могут получаться отличные актеры, поскольку чтение и процесс обучения они воспринимают как один большой спектакль. Дерек был из таких.

По его просьбе Молли несколько раз выступала перед студентами Дерека и видела, как он ведет себя на избранной им сцене. Педагогом он был прекрасным, не говоря уж о том, что его лекции и семинары студентам не были в тягость.

И вот теперь, когда барабаны Армагеддона барабанили по крыше, Дерек был одет так, словно в самом скором времени ему предстояло войти в набитую студентами аудиторию или поприсутствовать на торжественном заседании кафедры. Возможно, писатели-классики середины двадцатого столетия никогда не жаловали, брюки из шерстяной ткани, твидовые пиджаки, вязаные жилетки, фуляровые носовые платки и связанные вручную галстуки-бабочки, но Дерек не только написал себе роль в жизни, но и подобрал к ней соответствующий костюм, который с достоинством и носил.

Когда Молли поднялась из-за стола, чтобы вместе с Нейлом последовать за Дереком, к дальней стене таверны, она вновь увидела, что все собаки пристально смотрят на нее.

Три из них: черный Лабрадор, золотистый ретривер и «дворянин» неопределенного происхождения — бродили по залу, обнюхивали пол, дразня себя запахами упавшей на пол в последние несколько дней, но давно уже убранной капельки салата из гуакате или ломтика картофеля фри.

С того момента, как зарядил дождь, Молли впервые видела животных, занятых привычным им делом. Тем не менее, тыкаясь влажными носами в половицы, они то и дело поглядывали на нее из-под опущенных бровей.

В пустующем конце стойки, где их не могли подслушать, Дерек прошептал: «Я никого не хочу пугать. В смысле больше, чем они уже напуганы. Но я знаю, что происходит, и сопротивляться этому смысла нет».

— Дерек, дорогой, ты уж не обижайся, — ответила ему Молли, — но скажи, есть ли в твоей жизни что-то такое, чему у тебя может возникнуть желание посопротивляться?

Дерек улыбнулся.

— Единственное, о чем я могу подумать, так это растущая популярность отвратительного коктейля, который они называют «Фантазия Гарви». В семидесятых эту мерзкую смесь подавали на каждой вечеринке, но я всякий раз героически от нее отказывался.

— В любом случае мы все знаем, что происходит, — заметил Нейл. — В общем, разумеется, без мелких подробностей.

Джин, похоже, служил Дереку средством для промывки глаз, которое, правда, принималось внутрь, потому что глаза у него были кристально чистые, не налитые кровью, как были у большинства пьяниц, и взгляд не блуждал, он смотрел прямо на собеседника.

— Прежде чем перейти к объяснениям, я должен сознаться в пагубной привычке, о которой вы ничего не знаете. Многие годы, в уединении собственного дома, я запоем читал научную фантастику.

Молли подумала, что он пьян сильнее, чем она себе представляла, если полагал, будто его секрет требует исповеди и покаяния.

— Фантастика бывает и неплохой, — вставила она.

Дерек просиял.

— Да, бывает. К сожалению, это греховное удовольствие. Никому из фантастов не сравниться с Хемингуэем или Фолкнером, но многие из них пишут гораздо лучше Гора Видала или Джеймса Джонса.

— Нынче научная фантастика — это научный факт, — добавил Нейл, — но какое отношение имеет она к тому, что происходит с нами сегодня?

— В нескольких научно-фантастических романах я сталкивался с идеей терраформинга, — продолжил Дерек. — Вы знаете, что это такое?

Проанализировав составляющие слова, Молли ответила:

— Сделать землю… или создать на некой планете условия, полностью соответствующие земным.

— Да, именно так, — воскликнул Дерек с энтузиазмом поклонника «Стар трека», вспоминающего изящный поворот сюжета в самой любимой серии. — Терраформинг — изменение природной среды планеты, отличающейся от земной, с тем, чтобы приспособить ее под земные формы жизни. Теоретически, к примеру, можно построить огромные машины, атмосферные процессоры, создать пригодную для дыхания атмосферу, скажем, из песков и скал Марса, превратить практически безвоздушный мир в планету, на которой смогут прекрасно себя чувствовать и люди, и представители земной флоры и фауны. В этих научно-фантастических романах терраформинг планеты занимает десятилетия, даже столетия.

Молли сразу поняла его гипотезу.

— Ты хочешь сказать, они не используют погоду как оружие.

— Изначально — нет, — ответил Дерек. — Это не война миров. Ничего такого нет и в помине. Для этих существ, откуда бы они ни прилетели, мы столь же ничтожны, что и комары.

— С комарами не воюют, — указал Нейл.

— Совершенно верно. Вы просто осушаете болото, лишаете комаров окружающей среды, в которой они могут существовать, строите свой новый дом на земле, где этим насекомым ловить нечего. То, что, мы сейчас видим, обратный терраформинг, превращение природных условий Земли в окружающую среду, в большей степени соответствующую их родной планете. Уничтожение нашей цивилизации для них — несущественный побочный эффект колонизации.

Молли верила, что жизнь — это дар с предназначением и целью, и в сотворенном мире, каким она его понимала, просто не могло быть места той абсолютной жестокости и ужасу, о которых говорил Дерек.

— Нет. Нет, это невозможно!

— Их наука и техника на сотни, если не на тысячи лет опережает нашу, — гнул свое Дерек. — Их технические достижения в прямом смысле выше нашего понимания. Вместо десятилетий на трансформирование нашей планеты им может потребоваться год, месяц, неделя.

Если гипотеза Дерека соответствовала действительности, человечество ждало нечто худшее, чем война, — у людей отнимали даже статус врага. Их воспринимали как тараканов, даже не тараканов, а словно какую-то плесень, от которой следовало избавиться с помощью дезинфицирующего раствора.

Когда у Молли перехватило горло и дышать стало намного труднее, когда сердце резко ускорило бег, она сказала себе, что ее реакция на предположение Дерека не может считаться доказательством признания ею истинности его слов. Она не верила, что мир можно отнять у человечества с такой наглостью и совершенно не боясь последствий. Она отказывалась в такое поверить.

Вероятно, почувствовав, что Молли всем своим существом отвергает его гипотезу, Дерек сказал:

— У меня есть доказательство.

— Доказательство? — пренебрежительно фыркнул Нейл. — Да какое у тебя может быть доказательство?

— Не просто доказательство, а очень даже убедительное, — настаивал Дерек. — Пойдемте со мной. Я вам покажу.

Он повернулся к дальней стене таверны, а потом, не сделав и шага, вновь посмотрел на них.

— Молли, Нейл… я делюсь этим с вами, потому что волнуюсь за вас. Не для того, чтобы причинить вам страдания.

— Слишком поздно, — ответила Молли.

— Вы — мои друзья, — продолжил Дерек. — Я не хочу, чтобы вы потратили последние часы или дни своей жизни на фатальное сопротивление неизбежному.

— У нас свобода воли. Мы сами творцы своей судьбы, даже если ее можно определить по звездам, — ответил Нейл. Так его когда-то учили, и мы по-прежнему в это верим.

Дерек покачал головой.

— Лучше наслаждайтесь жизнью, пока eсть такая возможность. Займитесь любовью. Наберите в магазине Нормана Линга ваших любимых продуктов, пока его не залило водой. Поднимите настроение джином. Если другие хотят сражаться непонятно с кем… не мешайте им. Но сами наслаждайтесь теми удовольствиями, которые еще доступны, пока нас с головой не накрыла долгая холодная тьма, в которой не будет ни джина, ни любви.

Он снова отвернулся от них и теперь уже шел к дальней стене.

Наблюдая за ним, не решаясь двинуться следом, Молли увидела Дерека Сотеля совсем в ином свете. Он по-прежнему оставался другом, но обрел и другую ипостась: стал физическим воплощением чрезвычайно опасного искушения — искушения отчаянием.

Она не хотела видеть того, что он собирался им показать. Однако отказ явился бы молчаливым признанием страха перед тем, что представленное им доказательство окажется убедительным, отказ стал бы первым шагом на трудной дороге к отчаянию.

Только увидев его доказательство, она сможет испытать свою веру и получить шанс еще крепче ухватиться за надежду.

Она встретилась взглядом с Нейлом. Он понимал, какая перед ней встала дилемма, потому что находился точно в таком же положении.

Задержавшись у арки, которая вела в короткий коридор и к туалетам, Дерек оглянулся и повторил: «Доказательство».

Молли посмотрела на трех лениво бродящих по таверне собак, которые тут же отвернулись от нее, сделав вид, что им по-прежнему очень интересно, какая именно еда попадала на заляпанный деревянный пол.

Дерек миновал арку, скрылся в коридоре.

Молли и Нейл, подавив последние колебания, последовали за ним.

Глава 21

Убедившись, что в мужском туалете никого нет, Дерек приставил к двери корзинку для мусора, чтобы она не закрывалась, и пригласил Молли и Нейла войти.

Сильный запах сосны шел от ароматических таблеток, закрепленных в двух писсуарах. Тем не менее этот резкий запах не мог полностью перебить вонь мочи.

В помещении было три внутренних двери. Две вели в кабинки, третья — в чулан.

— Я помыл руки, — объяснил Дерек, — и обнаружил, что в контейнере закончились бумажные полотенца. Открыл дверь чулана, чтобы найти там рулон.

Как только открывалась дверь, свет в чулане зажигался автоматически и так же гас, стоило двери закрыться.

В чулане они увидели металлические полки, заставленные рулонами бумажных полотенец, туалетной бумаги, коробками ароматических таблеток, моющими и дезинфицирующими средствами, швабру, тряпки, ведро на колесиках.

— Я сразу заметил протечку, — указал Дерек.

И действительно, у дальней стены потолок намок, и вода капала на верхнюю металлическую полку и на все, что стояло на и под ней.

Когда Дерек вытащил из чулана ведро, швабру и тряпки, выяснилось, что три человека могут в него зайти.

Увидев доказательство Дерека, лежащее на мокрых плитках пола, Молли отступила на шаг, наткнувшись на Нейла. Она решила, что это змея.

— Это, скорее всего, гриб или его эквивалент. Думаю, это самый близкий термин, какой есть в нашем лексиконе.

Присмотревшись, Молли признала правоту Дерека. Действительно, под полкой лежало что-то похожее на кучку грибов со сросшимися шляпками, круглое и толстое, отдаленно напоминающее свернувшуюся клубком змею.

— Когда я впервые увидел этот «гриб», размером он был с круглую булочку, — продолжил Дерек. — Произошло это менее часа тому назад, а он уже увеличился наполовину.

Поверхность гриба была черной и блестящей, как маслянистая резина, с рассыпанными по ней яркими точками с желтой серединой и оранжевым периметром. В том, что Молли приняла неведомое существо за змею, не было ничего удивительного: «гриб» выглядел ядовитым и опасным.

— Дождь — не оружие, — Дерек присел рядом со своей находкой. — Дождь — инструмент радикального изменения окружающей среды.

Подойдя к нему вплотную, заглядывая через его плечо, Молли ответила:

— Не уверена, что я тебя понимаю.

— Вода забирается из океана и перерабатывается… где-то. Не знаю, возможно, в летательных аппаратах, зависших в небе, таких огромных, что мы не можем их себе и представить. Соль, должно быть, удаляется, потому что дождь не соленый. И семена прибавляются.

— Семена? — переспросил Нейл.

— Тысячи миллионов маленьких семян, — отметил Дерек. — Микроскопических семян и спор, плюс питательные вещества, необходимые для их развития, и бактерии, обеспечивающие поддержку, и все это выливается на планету, на каждый континент, каждую гору и долину, в каждую реку, озеро, море.

— Весь спектр растительности другого мира, — прошептал Нейл, голос его осип от благоговейного ужаса.

— Деревья и водоросли, — кивнул Дерек, — папоротники и цветы, травы и злаки, грибы и мхи, лианы, сорняки. Человеческий глаз никогда такого не видел, а теперь все эти семена и споры укоренились на нашей суше, в наших океанах.

Сверкающая чернота с желтыми точками. Влажно поблескивающая. Плодовитая. Невообразимо чужая.

Неужто это отвратительное существо выросло из споры, привезенной именно для этой цели через темную и холодную пустоту межзвездного пространства?

Молли почувствовала, как внутри у нее все леденеет. Такого она никогда раньше не испытывала. Да, случалось, что по спине у нее пробегал холодок. Но теперь холод этот зародился внутри, в полостях, заполненных костным мозгом, и оттуда начал растекаться по всем клеткам ее тела.

— Если эти внеземные растения агрессивны, — добавил Дерек, — а судя по этому экземпляру, от которого мурашки бегут по коже, подозреваю, жалости они знать не будут, то рано или поздно они подавят, а может, и съедят всех представителей земной флоры.

— Этот прекрасный мир, — пробормотала Молли. Распространяющийся по телу леденящий холод нес с собой боль, пронзительное чувство утраты, о котором она тем не менее не позволяла себе задумываться.

— Исчезнет все, — не унимался Дерек, — Все, что мы любили, от роз до дубов, ясеней и елей… все будет уничтожено.

Черно-желтое семейство грибов, со сросшимися шляпками, напоминающее безглазую свернувшуюся змею, лежало на полу. Гладкое, блестящее масляной пленкой. Пышное. Неумолимо растущее и безжалостное.

— Если каким-то чудом, — по-прежнему говорил только Дерек, — некоторым из нас удастся пережить первую фазу инопланетной оккупации, если мы сможем жить первобытными коммунами, забившись в норы, в которых новые хозяева Земли не заметят нас, как скоро мы останемся без привычной еды?

— Совсем необязательно, чтобы овощи, фрукты и злаковые культуры другого мира оказались для нас ядовитыми, — возразил Нейл.

— Все — необязательно, — согласился Дерек, — но некоторые окажутся наверняка.

— А если они и не будут ядовитыми, посчитаем ли мы их съедобными? — спрашивала Молли, похоже, себя.

— Они могут быть горькими, — кивнул Дерек. — Или нестерпимо кислыми, от которых будет тошнить. Но даже если они окажутся съедобными, будут ли они нас насыщать? Будут ли содержать питательные вещества, которые может усвоить наша пищеварительная система? Или мы станем набивать желудки едой… и тем не менее умирать от голода?

Полный драматизма, спасибо десятилетиям выступлений в аудиториях, хорошо поставленный голос Дерека Сотеля зачаровывал, гипнотизировал Молли. Она тряхнула головой, отгоняя мрачные видения, которые несли с собой его слова.

— Черт, — вырвалось у Дерека, — от всех эти разговоров я совершенно протрезвел, а мне не хочется быть по эту сторону джинового занавеса. Слишком страшно.

Молли все-таки попыталась доказать несостоятельность версии Дерека.

— Мы предполагаем, что эта мерзость, этот гриб из другого мира, но в действительности мы этого не знаем. Признаю, я никогда не видела ничего подобного… но что с того? Есть множество экзотических грибов, которых я не видела, какие-то выглядят еще более необычно, чем этот.

— Я могу показать вам кое-что еще, — ответил ей Дерек, — нечто более тревожное и, к сожалению, более отрезвляющее, чем все, что вы видели до сих пор.

Глава 22

Упираясь одним коленом в пол чулана (Молли заняла место сбоку от него, Нейл наклонился над ним), Дерек достал из кармана твидового пиджака швейцарский армейский нож.

Молли подумала, что швейцарский армейский нож совершенно не вяжется с галстуком-бабочкой. А потом поняла, что среди прочего этот многофункциональный инструмент снабжен и штопором, и открывалкой для бутылок.

Однако Дерек не воспользовался этими, безусловно полезными инструментами, а раскрыл лезвие. Замялся с острием, зависшим над одним из грибов.

Рука его дрожала. И причину этой дрожи не следовало искать в избытке выпитого спиртного или в воздержании от оного.

— Когда я сделал это в первый раз, — объяснил Дерек, — я пребывал в том приятном состоянии, которое вызывает изрядно выпитое количество алкоголя, голову застилал туман, и меня переполняло исключительно любопытство. Теперь я куда более трезвый, знаю, что меня ждет, и потрясен тем, что мне хватило смелости сделать это в первый раз.

Собравшись с духом, он вонзил нож в цилиндрическую шляпку самого толстого гриба.

Вся колония, не только пронзенный гриб, затряслась, словно желатин.

Из разреза вырвалось облачко бледного пара, сопровождаемое свистом, указывающим на то, что давление внутри грибообразной структуры превышало атмосферное. Пар этот смердел тухлыми яйцами, блевотиной и гниющим мясом.

У Молли булькнуло в горле.

— Мне следовало вас предупредить, — сказал Дерек. — Но запах исчезнет быстро.

Он срезал шляпку, которую проткнул, открыв внутренность гриба.

Мясистой толщи, свойственной обычным грибам, они не увидели. Ее заменяла пустая полость губчатые стойки, которые поддерживали шляпку, срезанную Дереком.

Влажная масса, размером с яйцо, лежала в центре полости. Взглянув на нее, Молли подумала, что это кишки, потому что именно так и выглядела масса, в миниатюре, разумеется, серые, в каком-то налете, словно разлагающиеся, зараженные, раковые.

Потом она увидела, что эти кольца и петли медленно двигаются, скользя друг по другу. И нашла лучшее сравнение: куча совокупляющихся червей.

Вонь исчезла, эти черви еще три или четыре секунды продолжали чувственно извиваться, а потом резко расползлись в разные стороны, к стенкам полости. Начали подниматься по ним, превратившись в щупальца, которые двигались куда быстрее червей, связанные с чем-то невидимым на дне полости, и, словно паучьи ножки, принялись лихорадочно ощупывать кромку среза.

Молли напряглась, отпрянула, уверенная, что отвратительный обитатель гриба выпрыгнет сейчас из своего логова и докажет, что в скорости таракан ему не соперник.

— Все нормально, — заверил ее Дерек.

— Гриб — это чей-то дом, — Нейл озвучил вывод Молли, — как ракушка — дом моллюска.

— Нет, я так не думаю, — Дерек вытер лезвие ножа торчащим из кармана носовым платком. — Вы можете поискать земные сравнения, но в действительности ни одно не подойдет. Насколько я могу судить, эти извивающиеся щупальца — часть самого гриба.

Лихорадочный бег маленьких щупалец замедлился. Они продолжали двигаться быстро, но куда как более расчетливо.

Молли чувствовала, что они занялись каким-то делом, хотя она не сразу поняла, каким именно.

— Это быстрое движение, — отметил Нейл, — способность перемещать отростки и манипулировать ими… все это свойственно животным, а не растениям.

Молли согласилась.

— Да, тут должна быть задействована мышечная ткань, которой у растений нет.

Дерек отбросил испачканный носовой платок.

— На планете, откуда они прилетели, возможно, нет такого четкого разделения между животной и растительной жизнью, как в нашем мире.

Щупальца тем временем принялись заделывать дыру.

— Надо бы, конечно, смотреть более внимательно, чем мне того хочется, — продолжил Дерек, — хорошо бы через увеличительное стекло, чтобы понять, как щупальца это делают, но, похоже, они выделяют из себя материал, который идет на заделку пробоины.

Молли заметила розовую жижу, сочившуюся с кончиков некоторых щупальцев.

— Вроде бы я вижу и микронити. Такое ощущение, что это чертово существо зашивает рану, как это делал бы хирург, — Дерек пожал плечами. — Наши знания приближают нас к нашему невежеству.

Несмотря на ужас и отвращение, Молли не могла оторвать глаз от ремонтирующего себя гриба… если, конечно, это название могло считаться правильным.

— Вы только представьте себе! — воскликнул Дерек. — Мир, заполненный отвратительными растениями, внешне недвижными… но внутри которых бурлит тайная жизнь.

Молли знала, что на далекой планете, откуда прибыл этот гриб, он был таким же естественным и неприметным, как одуванчик на земном поле. Здравый смысл не позволял ей приписывать этому грибу разумность, точно так же, как она не могла наделять сознанием морковку.

Тем не менее, судя только по вещественным уликам, которые предоставляли глаза, она чувствовала, что видит перед собой что-то очень злобное. На интуитивном уровне она знала, что гриб этот грезит насилием, как затаившийся паук мечтает о том, чтобы высосать соки из мухи, которая рано или поздно попадет в его паутину. Однако своей злобностью эта тварь могла дать пауку сто очков форы. На другом уровне, даже более глубоком, чем интуиция на уровне сердца, а не разума, может быть, даже веры, Молли знала, что эта жизненная форма, гриб или нет, растение, животное или нечто среднее, не просто ядовитое, но и смертельно опасное.

И когда эта отвратительная тварь закончила «зашивать» себя изнутри, когда серые щупальца исчезли, оставив после себя гладкую черную, с желтыми точками кожу, Молли пришла к окончательному выводу, что этому существу не место во вселенной, созданной Богом света, что оно принадлежит к другой вселенной, отличной от этой, где свет заменяет тьма, а жестокость божественного помысла находится за пределами понимания.

Сложив нож и убрав его в карман, Дерек повернулся к Молли.

— Ты все еще думаешь, что это экзотический гриб, который тебе не довелось видеть раньше?

— Нет, — признала она.

Глава 23

После того как Молли и Дерек вышли из чулана, Нейл бросил еще один взгляд на гриб и вышел следом, закрыв за собой дверь и тем самым погасив в чулане свет.

— Если мы сейчас пройдемся по Черному Озеру, то найдем этих тварей по всему городу, не так ли?

— Этих и еще бог знает каких, — ответил Дерек. — Быстрый терраформинг. Период роста уже начался. На улицах и в парках, во дворах и в переулках, на школьных площадках, в лесах, на дне озера… везде, везде мы найдем новый растущий мир, ботанические чудеса, которых мы никогда не видели раньше и не хотели бы увидеть.

Внезапно Молли вздрогнула.

— Воздух.

— Я все ждал, когда же ты об этом подумаешь, — усмехнулся Дерек.

Деревья, трава, огромные поля плавающих водорослей в океане: флора Земли, поглощающая из атмосферы углекислый газ. И, в качестве побочного продукта фотосинтеза, вырабатывающая кислород. Поддерживающий жизнь кислород.

А какой процесс, аналогичный фотосинтезу, но отличный от него, задействован инопланетной растительностью? Может, вместо кислорода она вырабатывает другой газ? Может, все происходит с точностью до наоборот: кислород поглощается, углекислый газ вырабатывается?

— Сколько пройдет дней, прежде чем мы заметим, что нам не хватает кислорода? — спросил Дерек. — И заметим ли мы? В конце концов, один из симптомов кислородного голодания — забытье. Сколько пройдет недель, прежде чем мы задохнемся, как выброшенная на берег рыба?

Эти вопросы парализовали разум и давили на сердце, и Молли подумала, что обладает даром предвидения, вспомнив, как раньше она решила, что Дерек Сотель — искушение отчаянием в образе человеческом.

Резкий сосновый запах, идущий от ароматических таблеток в писсуарах, вкупе с вонью мочи жег Молли ноздри и горло. Она старалась дышать ртом, чтобы отделаться от неприятных ощущений. Не помогало, и неожиданно для себя она задышала быстро и глубоко. Тут же поняла, что этим пытается подавить поднимающуюся в ней волну паники.

— Возможно, нам лучше надеяться на то, что задохнемся мы раньше, чем позже, — продолжал разглагольствовать Дерек, — до того, как на нас набросятся чудовища иного мира.

— Если новостям можно доверять, эти монстры уже в больших городах, — напомнил Нейл.

Дерек покачал головой.

— Под «чудовищами» я подразумеваю не самих пришельцев, а животных их мира, зверей, которые бродят по их полям и лесам, хищников, змей, насекомых. Я подозреваю, что некоторые из них будут куда более злобными и ужасными, чем могли представить себе фантасты, когда сочиняли свои самые жуткие истории.

— Господи, Дерек, — голос Нейла сочился сарказмом, — я и не догадывался, что ты — фонтан позитивного мышления.

— Это не пессимизм, — ответил Дерек, — всего лишь правда. Хотя избыток правды еще никому не приносил пользы. — Он вывел их из мужского туалета в коридор. — Вот почему я приглашаю вас к своему столу. Встретьте свою судьбу среди тех, кто любит выпить, и с максимальной пользой используйте оставшееся нам время. Залейте в себя несколько стаканов анестезирующего средства.

Мы, конечно, не столь веселы, как всегда, сегодня нам тоже не до смеха, но разделенная меланхолия может успокаивать, даже греть душу. Вместо озабоченности, горя и злости мы предлагаем вам теплое, нежно укачивающее море меланхолии.

Когда Дерек попытался взять Молли за руку и сопроводить в общий зал, она уперлась.

— Мне нужно в туалет.

— Ты уж меня прости, но я дожидаться тебя не стану, — Дерек отпустил ее руку. — На данный момент в моем организме осталось слишком мало смазки, роль которой для меня играет джин, и я боюсь, в нем что-то сломается, если я незамедлительно не залью в него пинту «Гордонса».

— Я не хочу нести ответственность за поломки в твоем организме, — сухо улыбнулась Молли. — Конечно, иди.

Они наблюдали, как профессор уходит навстречу забвению, а когда остались одни в маленьком коридорчике, повернулись друг к другу.

— Ты выглядишь… серой, — сказал Нейл.

— Я чувствую себя серой. Святой боже, неужели все действительно так ужасно?

Нейл ей не ответил. А может, предпочел не облекать в слова единственный ответ, который на этот момент казался честным.

— Я не просто хотела от него избавиться, — продолжила Молли. — Мне действительно нужно в туалет. Подожди меня. Держись поблизости.

Когда она вошла в женский туалет, там, судя по приоткрытым дверцам всех трех кабинок, никого не было.

Дождь слышался здесь громче, к барабанной дроби по крыше добавились плеск и журчание воды.

Стекло в обеих оконных панелях было матовое, нижнюю панель подняли, так что в женский туалет вливался ночной воздух.

Дождь барабанил и по подоконнику, брызги летели во все стороны, на полу у окна натекла неглубокая лужица.

Вода отражала свет лампы под потолком, но сама вроде бы не светилась. И от нее не шел специфический запах, так что, возможно, дождь перешел в новую фазу.

Помня о том, к чему привела протечка в чулане мужского туалета, Молли прямиком двинулась к окну, чтобы закрыть его.

И когда потянулась к ручке, чтобы опустить нижнюю половину, вдруг замерла, убежденная, что в темноте ночи что-то есть. Что-то затаилось за окном, дожидаясь, когда она подойдет поближе, чтобы схватить и утащить в темную сырость, что-то с когтями, острыми как бритва. И когти эти уже изготовились к тому, чтобы вспороть ей живот.

Страх этот был таким резким, что она отпрянула, зацепилась ногой за ногу, чуть не упала, с трудом сохранила равновесие и тут же отругала себя за то, что позволила Дереку превратить себя в испуганного ребенка.

А когда вновь шагнула к окну, за ее спиной раздался знакомый голос. Она не слышала его много лет, но узнала сразу же:

— Ты меня поцелуешь, детка?

Она повернулась и увидела Майкла Рендера, отца одного ребенка и убийцу пятерых, который стоял на расстоянии вытянутой руки.

Глава 24

В насквозь мокрых от дождя серых брюках из хлопчатобумажной ткани и такой же рубашке, Майкл Рендер выглядел так, словно этот жуткий ливень только взбодрил его, прибавил сил, оказал на него такое же благотворное воздействие, как и на инопланетную растительность.

Двадцать лет пребывания в психиатрических клиниках пошли ему на пользу. Освобожденный от забот, связанных с необходимостью зарабатывать на жизнь и заботиться о пропитании и крыше над головой, обеспеченный благами, которые есть не у всех королей, имеющий возможность консультироваться у диетолога и пользоваться хорошо оборудованным тренажерным залом, он сохранил узкую талию, подкачал мышцы и не приобрел морщинок в уголках глаз и рта. В свои пятьдесят он мог легко сойти за мужчину, который только собирался отпраздновать сорокалетие.

Довольный эффектом, который произвел его внешний вид на Молли, Рендер улыбнулся.

Если уж говорить о сердечных эмоциях, ничто не может сравниться с долгожданной встречей отца и ребенка.

К Молли вернулся дар речи,и она порадовалась, не услышав в своем голосе дрожи. Никак не отразилось на голосе и другое: сердце Молли колотилось так сильно, что заставляло стучать одно о другое колени.

— Что ты здесь делаешь?

— А где мне еще быть, как не рядом с единственным оставшимся членом моей семьи?

— Я тебя не боюсь.

— Я тоже не боюсь тебя, детка.

Пистолет калибра 9 мм лежал в кармане дождевика. Она сунула правую руку в карман, сжала рифленую рукоятку, положила указательный палец на спусковой крючок.

— Собираешься снова застрелить меня? — в голосе слышался смех.

Рендер оставался таким же красавчиком, каким был и всегда, но раньше его отличало еще и сверхъестественное обаяние, настолько ослепляющее, что даже ее мать, молодая женщина, прекрасно разбиравшаяся в людях, не смогла перед ним устоять и стала его женой.

И очень скоро Талия столкнулась с последствиями своей наивности. Она приняла за любовь стремление подчинять. Убедилась на собственном опыте, что восхитительное стремление мужчин лелеять и защищать у Рендера трансформировалось в почти демоническую потребность контролировать все и всегда.

Мокрый от дождя, весь в воде, Майкл Рендер стоял перед Молли собственной персоной, крайне довольный собой. И все-таки в нем чувствовалась какая-то странность, Молли могла ее ощутить, но не определить. Его соблазняющие серые глаза светились изнутри — точно так поначалу светился ливень, — словно вода полностью заполнила его изнутри и теперь выплескивалась из глазниц.

— Я завязал с оружием, — заверил он ее. Оружие эффективно, но так безлико. Между помыслом и поступком полностью теряется эмоциональный аспект, убийство, совершенное оружием, очень уж быстро забывается. Через год или два воспоминания о таком убийстве не вызывают даже эрекции.

К тому времени, когда Молли исполнилось два года, ее мать уже досыта наелась иррациональной ревностью Рендера, его истериками, угрозами и, наконец, насилием. Выбрав свободу, пусть и ценой бедности, она ушла, захватив с собой кое-какие личные вещи и дочь.

— И позволь сказать тебе, Молли, когда мужчину во цвете сил сажают в одиночную камеру закрытой психиатрической клиники для преступников, пусть это и современная клиника со всеми удобствами, общение с женщинами в перечень их удобств не входит, поэтому, чтобы разрядиться, ему действительно необходимы все эротические воспоминания, какие он только выудит из памяти.

Во время и после развода Рендер поначалу грозился получить единоличную опеку над ребенком, потом согласился на совместную. Судебная система оказалась слишком медлительной для его взрывного характера, и когда судьи удаляли его из зала за неподобающее поведение, он устраивал скандалы Талии, часто в общественных местах, раскрасневшийся от ярости, выкрикивающий угрозы, чем только уменьшал свои шансы на получение совместной опеки. Пренебрежение судебными решениями привело к тому, что его посадили в тюрьму на тридцать дней и даже ограничили право на посещение ребенка.

— После года изоляции, — продолжал он, — я полностью забыл, какая она, твоя мать, вкус ее губ, вес ее грудей. В памяти остались только дешевые проститутки, — улыбка, пожатие плеч. — Твоя мать была занудной фарфоровой сучкой.

— Заткнись, — Молли не сумела повысить голос, хватило ее только на шепот. Как всегда, Рендеру хотелось доминировать, и, нужно отметить, Молли не могла противостоять ему, словно последних двадцати лет как не бывало и она снова превратилась в ребенка. — Заткнись.

— После двух лет воспоминания о твоих учениках с простреленными головами, с простреленными животами также не возбуждали. Пуля обезличивает. Пуля — это не нож, нож — не голые руки. Я понял, что удушение всегда остается в памяти живым. Это куда более интимный момент, чем нажатие на спусковой крючок. Достаточно подумать об этом, как все у меня встает.

Молли вытащила из кармана пистолет.

— Ага, — в голосе слышалась очевидная удовлетворенность, словно он и стремился к тому, чтобы его визит в таверну завершился таким вот противостоянием. — Я прошел долгий путь под проливным дождем, чтобы задать тебе несколько вопросов… но сначала расскажу тебе одну историю. Хочу, чтобы ты лучше понимала своего любимого старого отца.

Происходящее казалось ей ирреальным. Клаустрофобичным. Парализующим. Символичным.

Она стояла, зажатая челюстями прошлого и будущего, и челюсти эти сжимались, не давая дышать, шевельнуться, произнести хоть слово.

— Я провел двадцать лет под замком. В изоляции, лишенный общения. Ты просто должна уделить мне несколько минут. Выслушай мою историю, а потом я уйду.

Двадцатью годами раньше, когда Майкл Рендер собственными руками уничтожил последнюю надежду получить опеку над Молли, он прибег к другому средству убеждения, в котором теперь, по его словам, разочаровался: к оружию. Пришел в начальную школу Молли, чтобы забрать ее из класса. Попросил о встрече с дочерью под каким-то благовидным предлогом, но директриса сочла этот предлог неубедительным. Рендер понял, что вызывает подозрения, выхватил пистолет и убил директрису.

— После первых пяти лет заключения, — продолжил он рассказ, — меня перевели в другую закрытую лечебницу, с менее строгими условиями содержания. Лечебница занимала большую, ухоженную территорию. Заключенные, которые вели себя лучше других и добились существенного прогресса в терапии, начали испытывать угрызения совести, что являлось первой ступенью на пути к раскаянию и осознанию вины, при желании получали возможность поработать на территории, ухаживали за клумбами и декоративными кустами.

Убив директрису, Рендер направился в класс, где в это время занималась Молли, по пути убив одного учителя и ранив двоих. Он нашел нужный ему класс и тяжело ранил учительницу Молли, миссис Пастернак, и похитил бы Молли, если бы не приехала полиция.

В саду мы носили на лодыжке электронный браслет, который поднимал тревогу, если ты удалился чуть дальше от положенного места. Я не пытался бежать. Во-первых, лечебницу огораживал высокий забор, во-вторых, в окружающем мире мое лицо слишком хорошо знали. Поэтому я предпочитал заниматься розами.

По прибытии полиции он заявил, что Молли и еще двадцать два ребенка взяты им в заложники. Глупцом он не был, собственно, получил два университетских образования, а потому прекрасно понимал: убив двоих и ранив троих, он лишился каких-либо шансов остаться на свободе. И тогда злость, которая всегда кипела в нем, переросла в полыхающую ярость. Он решил: раз ему не дано получить опеку над дочерью, которой он так упорно добивался, он лишит и других родителей радости общения со своими детьми.

— Однажды, когда я работал в розарии один, передо мной вдруг появился девятилетний мальчишка с фотоаппаратом.

Рендер убил пятерых из двадцати двух детей, прежде чем Молли застрелила его. Он принес с собой два пистолета и запасные обоймы. Когда он перезарядил оба, какие-то слова, донесшиеся из полицейского мегафона, вызвали у него такую дикую ярость, что он оставил один пистолет на учительском столе, повернувшись к нему спиной.

По прошествии двадцати лет его голос, окрашенный в более мрачные тона, чем обычная злость, все равно зачаровывал ее:

— Чтобы продемонстрировать приятелям свою храбрость, он проделал дыру в заборе, далеко от корпусов лечебницы, и углубился на территорию, намереваясь сфотографировать одного из знаменитых пациентов. Фотографии этой предстояло стать вещественным подтверждением подвигов, о которых он потом намеревался рассказать.

В восемь лет Молли, конечно же, не умела обращаться с оружием, но схватила пистолет, оставленный на учительском столе. Держа его двумя руками, трижды нажала на спусковой крючок. Отдача испугала ее и едва не сбила с ног, но ей удалось ранить Рендера дважды. Первая пуля попала в спину, вторая — в правое бедро, третья, к счастью не задев никого из учеников, вонзилась в стену.

— Знаменитым пациентом, на которого он наткнулся, оказался я. Мальчишка, конечно, держался настороже, но я его очаровал, согласился попозировать, и он восемь раз сфотографировал меня среди роз.

Когда Рендер, дважды раненный, рухнул на пол, оставшиеся семнадцать учеников убежали. И тут же в класс ворвались спецназовцы, чтобы найти Молли, которая горько плакала, сидя рядом со своей тяжелораненой учительницей. Миссис Пастернак выжила, но остаток дней провела в инвалидном кресле.

— Когда наша маленькая фотосессия подходила к концу, мальчишка чуть потерял бдительность. Я ударил его в лицо, сильно, потом еще раз и наконец задушил среди роз. Конечно, я получил бы куда большее удовлетворение, если бы на его месте была юная девушка, но приходится работать с тем, что попало под руку.

В тот кровавый день, чуть позже, за двадцать лет до нынешней встречи, Молли удивлялась, что смогла ранить отца дважды, выпустив три пули, хотя раньше не брала пистолет в руки, хотя ее трясло от ужаса, хотя отдача после каждого выстрела чуть не сбивала с ног. И сам факт, что ей удалось остановить его, казался чудом.

— Недалеко от розария находилась старая цистерна, огромное подземное хранилище для воды с каменными стенами. Когда-то здесь была сложная дренажная система, по которой избыток дождевой воды доставлялся в цистерну, а в сухие месяцы вода эта использовалась для полива.

Молли сказала матери, что в тот ужасный день в нее вселился какой-то дух, ангел, который не мог сам остановить Рендера, но сумел направить и укрепить ее руку, чтобы она сделала то, что должно.

— Цистерна не использовалась шестьдесят лет. Ее оставили только потому, что демонтаж требовал огромных затрат.

Талия заверила дочь, что случившееся она может поставить в заслугу исключительно себе, своей храбрости. Ангелы, сказала ей Талия, не творят чудес с помощью оружия.

— Обычными садовыми инструментами я вскрыл цистерну и сбросил в нее тело мальчика. Внутри было темно, из люка поднималась вонь. На дне была вода. Тело плюхнулось в нее, и до моих ушей донесся испуганный писк многочисленных крыс, для которых цистерна стала домом.

Несмотря на слова матери, Молли верила, и тогда, и теперь, что в тот день, в том классе, рядом с ней находился ангел-хранитель.

Сейчас она не чувствовала присутствия этого или другого ангела, а потому радовалась, что в руке у нее пистолет.

— Фотоаппарат я зарыл под одним из кустов роз. Роза эта называлась «Кардинал Миндзенти», за рубиново-красный цвет лепестков.

Рендер сдвинулся с места, направился не к ней, все-таки боялся получить пулю, вокруг нее, подальше от кабинок, поближе к раковинам.

— Полиция начала искать мальчика, и, разумеется, им потребовалось немало времени, чтобы найти его. Крысы неплохо потрудились над телом. Более того, дно цистерны давным-давно треснуло и провалилось. Мальчик упал в естественные катакомбы под цистерной. В результате, когда его нашли, он уже не представлял интереса для экспертов. Обнаружить какие-либо следы насильственной смерти не представлялось возможным.

Рендер медленно миновал первую раковину, потом вторую.

Молли поворачивалась, постоянно держа его на мушке.

— Тем не менее подозрение пало на другого пациента — Эдисона Крайна, так его звали. Невысокого, вечно потного толстяка. Десятью годами раньше он изнасиловал и задушил мальчика… других случаев насилия за ним не числилось.

С каждой секундой туалет казался Молли все менее реальным, зато Рендер все более приковывал к себе ее взгляд, гипнотизировал, как кобра — кролика.

— После этого Крайн провел в лечебницах десять лет, не вызывая никаких нареканий, показал себя образцовым пациентом, и, судя по мнению врачей, через год-другой его ждало освобождение.

Но беднягу, должно быть, так сильно мучила вина за содеянное, за то убийство, которое он действительно совершил, что он повредился головой. Потому что, когда подозрение пало на него, он тут же сломался, признав, что убил и этого юного неудачливого фотографа.

Описав полукруг, Рендер стоял уже у окна, ногами в луже.

— Они перевели Крайна в клинику с максимально жесткими условиями содержания, а я… я избежал наказания. С тех пор прошло пятнадцать лет, но и сейчас, когда ночью я лежу в кровати один, между желанием и содроганием, воспоминание о том, как я душил этого мальчишку, возбуждает меня точно так же, как и в первый раз, когда я прибег к помощи этого стимулятора.

Молли давно уже поняла, что в Рендере что-то изменилось, да только ей никак не удавалось установить, что именно. Теперь наконец-то все стало на свои места. Пропала характерная для Рендера злость. Градус его взрывного темперамента заметно понизился.

Новостью для нее стали и нотки самодовольства в голосе. Расчетливость хищника. Мрачный юмор. Искорки злобного веселья в глазах.

Двадцать лет в руках психиатров привели к тому, что былая злость преобразовалась в презрение социопата и психопатическую ненависть: вино ярости перебродило в более сильный, выдержанный яд.

— А теперь мои вопросы. — Губы искривились в улыбке. Чего там, ухмылке. — Твоя мать по-прежнему мертва?

Молли не могла понять, что привело сюда Рендера. Если бы он хотел причинить ей вред, то ударил бы сзади, вместо того чтобы объявить о своем присутствии.

— Кто-нибудь читает книги этой тупой шлюхи?

Молли ничего не понимала. Неужто он проехал столько миль лишь для того, чтобы рассказать, как задушил мальчика? Он же прекрасно понимал, что Молли не будет презирать его больше, чем уже презирает. И чего пытаться унизить мать, если все его нападки будут с презрением отметены?

— Ее книги еще печатают? Или писала она так же плохо, как и кувыркалась в постели?

Он вроде бы специально подталкивал Молли к тому, чтобы она нажала на спусковой крючок, но ведь в этом не было смысла. Его наглость и жестокость означали, что сострадание или чувство вины ему неведомы. Убивал он с удовольствием, но суицидальных тенденций за ним ранее не замечалось.

— А твои книги печатаются, детка? Впрочем, после этой ночи всем будет наплевать, написала ты хоть строчку или нет. Существовала ты или нет. Ты — писательница-неудачница, бесплодная женщина, пустая дыра. Тьма, тьма, тьма, они все уйдут во тьму. Ты тоже. И скоро. Не думала о том, чтобы направить пистолет на себя и избежать ужасов, которые грядут?

Она чувствовала, что он намерен ускользнуть через открытое окно.

— Не вздумай уйти, — предупредила она.

Он удивленно вскинул брови.

— А что… ты думаешь, что сможешь позвонить в лечебницу и они скоренько пришлют сюда крепких парней в белых халатах и со смирительной рубашкой? Ворота открыты, детка. Или ты не понимаешь, что произошло? Власти больше нет. Собака ест собаку, и каждый человек — зверь.

Когда он наклонился к окну, чары, которыми он, казалось, околдовал ее, исчезли. Его желание уйти в ночь разрушило их.

Она шагнула к нему.

— Нет. Стой, черт бы тебя побрал.

Он вновь улыбнулся, саркастически, без тени веселья.

— Ты знаешь историю потопа. Ковчег, животные, каждой твари по паре, всю эту ветхозаветную муть. Но ты знаешь, почему? Почему тому миру пришлось уйти, почему выносилось такое решение, почему хлынула вода, а потом начался новый мир?

— Отойди от окна.

— Это относится к делу, детка. Однажды ты поступила правильно, но теперь твоя голова набита двадцатью годами учебы, которая принесла с собой сомнения, двусмысленности, неразбериху. Теперь ты можешь или выстрелить мне в спину, как и тогда, или сунуть ствол в рот и вышибить мозги себе.

Рендер опустил голову, нырнул под поднятую нижнюю половинку окна, заскользил по подоконнику.

— Нейл! — крикнула Молли.

Дверь распахнулась, и Нейл влетел в женский туалет в тот самый момент, когда Молли подскочила к открытому окну.

— Что случилось?

Стоя у окна, положив одну руку на мокрый подоконник, держа пистолет наготове в другой, она ответила:

— Мы не должны дать ему уйти.

— Кому? Куда?

Она высунулась из окна, головой под дождь, посмотрела налево, направо: ночь, ливень, чудовищные растения, возможно, растущие в темноте, и Рендер, уже скрывшийся из виду.

Часть IV

Труп, который ты посадил прошлым летом в саду,

Он уже дал побег?

Расцветет в этом году?

Т. С. Элиот. Бесплодная земля

Глава 25

Вернувшись к стойке бара и узнав, что можно выпить кофе, Молли заказала кружку. Горячий, черный, крепкий, ароматный, только он мог вырвать ее из сна, если, конечно, ей все это снилось.

Из-за стола пьяница Дерек помахал ей рукой. Она его проигнорировала.

Нейл тоже взял кофе, предложил ответить на вопросы, волнующие ее, хотя понятия не имел о сущности тех вопросов, которые казались наиболее срочными.

— Значит, он узнал нас, когда мы разминулись на горной дороге, — сказала она. — Но как он мог найти нас здесь?

— «Эксплорер», оставленный перед таверной. Он увидел наш автомобиль.

— Если он приходил не для того, чтобы убить меня, то зачем?

— Судя по сказанному им, получается… он хотел бросить тебе вызов.

— Какой вызов? Хотел посмотреть, достанет ли мне духа убить его? Это не имеет смысла.

— Не имеет, — согласился Нейл.

— Он назвал меня бесплодной женщиной. Как он мог узнать?

— Наверное, нашел способ выяснить, что у нас нет детей.

— Но как он мог узнать, что мы пытались все эти семь лет и что… я не могу забеременеть.

— Он не мог этого знать.

— Но он знал.

— Только догадывался, — ответил Нейл.

— Нет. Он знал, все так. Ударил ножом по самому больному месту. Этот жестокий мерзавец назвал меня «пустой дырой».

Мысли у нее путались, то ли от недостатка сна, то ли от избытка событий, которые следовало проанализировать. Кофе еще не разогнал туман, застилающий мозг. А может, одной кружки не могло хватить для того, чтобы ускорить процесс мышления.

— Забавно, но… я рад, что у нас нет детей, — сказал Нейл. — Не знаю, как бы я повел себя, осознав, что не могу уберечь их от всего этого.

Его левая рука лежала на стойке. Она накрыла ее своей правой. У него были такие сильные руки, но всю жизнь он находил им исключительно мирное применение.

— Он процитировал T. C. Элиота, — Молли коснулась того, что более всего ставило ее в тупик и тревожило.

— Мы снова в доме Гарри Корригана?

— Нет. Я про Рендера. Он сказал «между помыслом и поступком». А позже «между желанием и содроганием». Ввернул эти слова по ходу своего безумного разговора, но это строки из поэмы «Полые люди».

— Он мог знать, что Элиот — один из твоих любимцев.

— Откуда он мог это знать?

Нейл задумался, но ответа не нашел.

— А перед тем как удрать через окно, сказал: «Тьма, тьма, тьма — они все уйдут во тьму». Это тоже Элиот. Тварь, которая прикинулась Гарри Корриганом… и теперь Рендер.

Она чувствовала, что ответ где-то близко, совсем рядом и, как только она найдет его, ее будет ждать фантастическое открытие.

— Тот Гарри Корриган с простреленной головой, конечно же, не был настоящим Гарри, — продолжила она. — Вот я и думаю: а был ли мой отец, которого я видела в туалете, моим отцом?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Или он действительно был Рендером… но не только Рендером?

— Я пытаюсь тебя догнать, но все более отстаю.

— Я и сама не очень понимаю, что говорю. А может, я что-то знаю на подсознательном уровне, но не могу вытащить это знание на поверхность… потому что сейчас у меня волосы стоят дыбом.

Недостаток сна, недостаток кофе, избыток ужаса. Слои усталости и суеты скрывали от нее истину, если, конечно, эта истина вообще существовала.

Помощник шерифа Такер Мэдисон, главный стратег тех, кто решил сопротивляться захвату их города и их мира, подошел к сидящим за стойкой Молли и Нейлу.

— Несколько наших останется здесь на случай, если подтянутся новые добровольцы, — сообщил он им, — но большинство разбивается на группы и уходит. Одна прямиком направляется в банк, чтобы осмотреть здание и определиться со способами его укрепления. Другая займется доставкой продуктов из магазина Линга, пока его не затопило. Третья поедет за оружием в «Оружейный магазин Пауэрса». Вы с нами?

Молли подумала о черном, с желтыми пятнышками грибе, внутри которого шевелились отвратительные щупальца, о том, как быстро рос в чулане при мужском туалете этот представитель нового мира, измененного мира. Конечно, они могли бы помочь в укреплении банка, да только усилия эти были фатальными.

— Мы с вами, — заверил Такера Нейл. — Просто… сначала нам нужно кое с чем разобраться.

Молли посмотрела на Дерека Сотеля и его группу беглецов от реальности. Опасения, которые пришли ей в голову перед тем, как она решилась познакомиться с его доказательствами, полностью оправдались: он был агентом отчаяния.

— Мы подъедем к банку чуть позже, — пообещала она Такеру.

Наблюдателю зачастую все усилия кажутся тщетными. Ее судьба находилась в ее собственных руках. Пока оставалась надежда, все было возможным.

В это она верила всегда. Но, в отличие от этой ночи, действовала автоматически, отталкиваясь от этого постулата, и у нее не возникало необходимости напоминать себе о нем или убеждать себя в его справедливости.

Дерек был не единственным агентом отчаяния, с которым она столкнулась в последние несколько часов. Первым было то самое существо, которое контролировало труп Гарри Корригана.

А третьим стал Рендер. Представление, устроенное им в женском туалете, преследовало одну и единственную цель: лишить ее самообладания, напугать, ввергнуть в отчаяние.

Вновь она почувствовала, что ответ лежит где-то рядом, в пределах досягаемости, ждет, что его найдут за следующим поворотом лабиринта логической дедукции.

И тут Нейл с такой силой грохнул кружкой об стойку, что кофе выплеснулся на полированную поверхность.

— Оно снова приближается.

На мгновение Молли не поняла, о чем он, а потом почувствовала ритмичные пульсации давления, совершенно бесшумные, никак не проявляющие себя внешне, но вызывающие вибрации костей, крови, мышц, словно призрачные приливы давно высохшего моря разбудили генетическую память клеток, напомнили ей о жизни, которая была до появления суши.

Той же ночью, только раньше, в собственном доме, она не почувствовала этого феномена, пока Нейл не заговорил о нем. Но и после того, как он обратил на него ее внимание, она не испытывала тех ощущений, которые чувствовала сейчас.

Возможно, ощущения эти вызывались магнитными импульсами, возникающими при работе колоссальных двигателей, созданных на основе научных принципов, сущность которых она не могла не только понять, но даже представить себе, точно так же, как люди, населявшие лишенные мегаполисов равнины Америки за тысячу лет до Рождества Христова, не могли представить себе принцип работы двигателя внутреннего сгорания.

Она посмотрела на часы. Часовая стрелка двигалась к следующему году, тогда как минутная, с куда большей, наверное раз в шестьдесят, скоростью, вращалась в противоположном направлении, словно лишая время его могущества и поощряя тех, у кого были часы, жить текущим моментом, осознать, что больше у них ничего не осталось.

По всей таверне нарастающая тревога подняла людей со стульев. Они тоже смотрели на наручные часы или на напольные, которые стояли у дальней стены.

Вместе с загадочными пульсациями пришло ощущение огромной массы, которая двигалась в небе сквозь дождь: спускающаяся гора Нейла, падающая Луна Ли Линг.

— Движется с севера, — уточнил Нейл.

На нюансы этого феномена он по-прежнему реагировал более чутко, чем Молли.

Другие тоже почувствовали приближение этого летающего объекта. Среди пьяниц, миролюбцев, колеблющихся и настроившихся на борьбу (никто из них еще не покинул таверну), по нескольку человек повернулись к северу, уставившись в потолок.

Разговоры стихли. Как и звяканье стаканов.

Большинство собак тоже подняли головы, но некоторые продолжали обнюхивать пол, будто чувство опасности притупилось увлеченностью запахами пива и еды, которые шли от половиц.

— Больше, чем я думал, раньше, — прошептал Нейл. — Больше, чем любая гора или три горы. И низко. Очень низко. Может, всего лишь в десяти футах над вершинами деревьев.

— Смерть, — услышала Молли собственный голос, но при этом интуиция подсказывала ей, что она не права, слово это не может полностью охарактеризовать путешественника в ночи, проплывающего сейчас над ними, и путешественник этот более невероятный и менее загадочный, чем она его себе представляла.

А ближе ко входной двери в таверну вдруг заплакал ребенок. Но рыдания эти, громкие и печальные, были очень уж одинаковыми, в одной тональности, а потому казались фальшивыми… и странными.

Глава 26

Хотя невидимая громадина продолжала свой путь в ночном небе и вроде бы требовала к себе внимания, непрекращающийся плач ребенка привел к тому, что и взгляд Молли, и взгляды остальных сместились с потолка к источнику этих звуков.

Плакал не ребенок, а кукла, которую Молли взяла с заднего сиденья внедорожника «Линкольн Навигатор», брошенного на горной дороге.

Она лежала на стойке бара, на животе, как Молли ее и оставляла. С головой, повернутой к залу, с закрытыми глазами. Рыдания, которые слетали с пластмассовых губ, были записаны на звуковом чипе среди прочих слов и звуков.

Молли вспомнила о музыкальных шкатулках в их спальне. Вальсирующих фарфоровых фигурках. Отмеряющей круг за кругом карусельной лошадке.

Мысленным взором увидела также двигающийся труп. Который ранее был Гарри Корриганом. Мертвый Гарри цитировал Элиота сквозь выбитые зубы, слова вылетали изо рта, лишенного неба.

Она осознала, что труп-марионетка — другое проявление того самого эффекта, который оживлял фигурки на музыкальных шкатулках и заставлял куклу плакать. Для неведомых хозяев ночи мертвецы были игрушками, впрочем, как и живые.

Когда Молли собралась вновь посмотреть на потолок, одна из собак тихонько зарычала, потом другая. Они не спускали глаз с куклы.

Это изделие из пластмассы и резины снабдили подвижными суставами, но не батарейкой. Однако кукла повернулась на бок. Подняла голову.

Все посетители таверны в эту ночь сталкивались с невероятным, и не раз. Получили, можно сказать, прививку от изумления, вот и смотрели на куклу скорее с любопытством, чем со страхом.

Если бы обе собаки не продолжали рычать, многие из тех, кто смотрел сейчас на куклу, переключили бы внимание на потолок. Потому что куда больше шевельнувшейся куклы их тревожила проплывающая в небе над Черным Озером огромная масса.

Но кукла вдруг перестала плакать и села, свесив ноги со стойки бара, положив руки по бокам. Глаза ее открылись, голова повернулась.

Собранная на конвейере, склеенная, сшитая и подкрашенная, эта кукла в розовых велосипедках и желтой футболке, разумеется, была слепа, однако глаза ее двинулись сначала слева направо, потом справа налево, оглядывая собравшихся в таверне людей, словно она могла их видеть.

А потом она произнесла детским голосом: «Голодная. Есть».

Аргумент, что эти два слова наверняка входят в словарь, записанный на звуковом чипе, не казался убедительным.

И как только кукла заговорила, люди, которые стояли неподалеку от нее, подались назад.

Молли придвинулась к Нейлу.

— Голодная. Есть, — повторила кукла.

Все еще оглядывая зал, она продолжила демонстрацию своего словарного запаса: «Я тебя люблю… бэби хочет спать… бай-бай… болит животик… подгузник мокрый… Мамик, спой своей малышке… малышка любит твою песню… Я буду хорошей, мамик… Я голодна… малышка хочет пудинг… ам-ам, больше ничего нет…»

Кукла замолчала. Откинула голову назад, словно уставилась в потолок, словно почувствовала левиафана, летящего сквозь дождливую ночь.

А потом что-то в поведении куклы (повороте головы, наклоне тела вперед, вызывающем дрожь взгляде невидящих глаз) заставило Молли подумать, что кукла не просто чувствует присутствие этого левиафана, но и находится с ним на связи. Наклонив голову, вновь оглядывая таверну, кукла сказала: «Подгузник… подгузник… подгузник».

Потом отбросила второй и третий слоги: «Под… под… под…»

Кто-то крикнул: «Заставьте ее замолчать!» На это ему ответили: «Подождите, давайте посмотрим, что из этого выйдет».

— Петь… петь… петь… — продолжила кукла. Помолчала. Заговорила вновь, ограничившись тремя последними буквами: — Еть… еть… еть… — А после еще одной паузы встроила эти буквы в новое слово: — Умереть… умереть… умереть…

Оглядываясь вокруг, Молли видела только побледневшие лица. Наверное, и ее лицо в этом не отличалось от остальных.

Ли Линг наблюдала, прижав кулак ко рту, кусая костяшки пальцев. Ее муж, Норман, стоял, положив ружье на изгиб локтя, словно ему не терпелось пустить его в ход.

Кукла заявила: «Умирать больно» — и, хотя не было в ней источника энергии, которая могла бы вызвать перемещение руки, поднесла кулак ко рту, будто передразнивая Ли Линг.

Плечевой и локтевой сустав позволяли руке куклы согнуться, как она согнулась, чтобы поднести кулак ко рту. Но вот отлитые из губчатой резины кисти никак не могли допустить того, что произошло после этого.

Засунув пальцы между губами, кукла ухватилась за розовый виниловый язык и вырвала его.

— Умирать больно.

Левая рука поднялась выше, пальцы полезли в глазницу, выдернули полусферический глаз и бросили на стойку бара, где он и запрыгал по красному дереву, пока не замер навсегда, маленькая синяя искорка.

— Все ваши дети, — кукла уже не говорила, а просто чеканила слова, надерганные из различных предложений, записанных на звуковом чипе, — все ваши дети умрут.

Глава 27

— Все ваши дети умрут.

После повторения этой угрозы Молли повернулась к детям, которые собрались у дальней стены. Все они уже вскочили на ноги и смотрели на ту часть стойки бара, откуда вещала кукла. Ей бы хотелось, чтобы они не были участниками этого эпизода психологической войны, хотя, вероятнее всего, кукловод, который устраивал это странное представление, стремился к тому, чтобы его увидели не только взрослые, но и дети.

Одноглазая кукла уже шуровала пальцем правой руки в пустой глазнице, и Молли совершенно бы не удивилась, если бы из этой глазницы полезли серые черви.

— Все ваши дети умрут.

Груз этих четырех слов, по существу обещавших истребление человечества, придавил ее ничуть не меньше, чем неведомый огромный летающий объект, зависший над Черным Озером, а импульсы, которые вырабатывали двигатели этого объекта, не давали вздохнуть, сжимали душу.

Правая рука куклы переместилась к правой глазнице, вырвала второй глаз. Она ничего не видела и в день изготовления, так что теперь стала дважды слепой.

— Все ваши дети, ваши дети, все ваши дети умрут.

Задыхаясь от ярости, бормоча проклятья, Норман Линг выступил вперед, поднимая ружье.

— Норман, ради бога, не стреляй здесь! — крикнул Рассел Тьюкс, хозяин таверны.

Как только глаз выпал из резиновой руки, волшебство, оживлявшее куклу, ослабло, а может, исчезло вовсе. Кукла обмякла, повалилась спиной на стойку бара и замерла, уставившись пустыми глазницами в потолок, в ночь, в богов ливня.

Побледневший от страха, с закаменевшим от злости лицом, Тьюкс сложенной лодочкой рукой сбросил со стойки в корзинку для мусора вырванные виниловый язык и оба глаза.

А когда потянулся к кукле, кто-то крикнул: «Расс, сзади!»

Показав, что нервы у него натянуты как струны, Тьюкс развернулся с удивительной для его габаритов скоростью, вскинул сжатые в кулаки руки, готовый отразить любую угрозу.

Поначалу Молли не поняла, что вызвало предупреждающий вскрик.

А потом Тьюкс ей все объяснил:

— Я таким не стану. Черта с два!

Зеркало тянулось во всю длину стойки. Тьюкс смотрел на свое отражение, на котором правой половины его лица как не бывало.

Несмотря на уверенность своего заявления, наполовину убежденный в том, что зеркало врать не может, Тьюкс поднес руку к лицу, чтобы убедиться, что катастрофы еще не произошло. В зеркале его рука выглядела искривленной, изувеченной.

Ахи, охи, крики ужаса разнеслись по всей таверне, как только люди поняли, что Тьюкс — не единственный, кому зеркало, похоже, предсказывает его или ее судьбу. В зеркале они видели своих друзей, своих соседей, искали себя, и каждый превратился в труп, стал жертвой жестокого насилия.

Такеру Мэдисону оторвало нижнюю челюсть. Зубы верхней кусали воздух.

Голова Винса Хойта, с его профилем римского императора, лишилась верхней половины, и фантомный Винс из зеркала указывал на настоящего Винса рукой с оторванной кистью.

В зеркале они увидели обожженную массу, которая ранее была человеком, еще дымящуюся, с ухмылкой на лице, но в ухмылке этой не было ни юмора, ни угрозы, просто губы сгорели, выставив зубы напоказ.

Молли знала, что не стоит ей смотреть на это наводящее ужас настенное панно. Если оно открывало судьбу, избежать которой уже не было никакой возможности, человек мог потерять последнюю надежду. Если это была ложь, увиденное все равно запечатлелось бы в памяти и, опять же, подавляло желание сопротивляться врагу, парализовало инстинкт выживания.

Но патологическое любопытство — неотъемлемая часть генома человека. Несмотря на то что здравый смысл требовал от нее обратного, она посмотрела в зеркало.

В этом зеркале, изображавшем другую таверну, в которой стояли исключительно мертвецы.

Молли Слоун не существовала. Вместо нее была пустота. А за пустотой виднелся изувеченный мужчина, который сейчас стоял у нее за спиной по эту сторону зеркала.

Этой же ночью, только раньше, в зеркале туалетного столика, она увидела будущее своей спальни, захваченной лианами, плесенью, грибами. И там ее отражение было, она не выглядела трупом, оставалась такой же, как и в реальности.

Теперь, с нарастающим ужасом, она принялась искать отражение Нейла. Когда не обнаружила его на панораме трупов, не знала, нужно ли ей этому радоваться или, наоборот, следует предположить, что ей и Нейлу судьбой уготовано нечто неизмеримо худшее, чем лишение головы или ее части, ампутация конечностей, вспарывание живота, сгорание заживо.

Она повернулась к нему, сидящему рядом, во плоти. Их взгляды встретились, и Молли поняла: он знает, что их отражений в зеркале нет, и, как и она, не понимает, что из этого следует.

Свет погас. Воцарилась абсолютная тьма.

На этот раз централизованная подача электричества вырубилась окончательно.

Готовые к такому повороту событий, восемь, десять, потом, возможно, и двадцать горожан включили ручные фонарики. Лучи света рассекли темноту.

Многие из лучей уперлись в зеркало, свидетельствуя о страхе, который охватил если не всех, то большинство горожан: они боялись, что трупы, которые до отключения электричества находились по другую сторону зеркала, воспользовавшись темнотой, шагнули сквозь стекло в этот мир. Но яркость лучей не позволяла увидеть, что теперь отражается в зеркале.

А потом кто-то швырнул пивную бутылку. Все зеркало завибрировало, там, где бутылка попала в стекло, вниз посыпались осколки.

За первой бутылкой последовали другие. И хотя зеркало было его собственностью, и хотя осколки сыпались к его ногам, Рассел Тьюкс не возражал. Похоже, стой он подальше, тоже внес бы свою лепту в казнь зеркала.

В перекрещивающихся лучах ручных фонариков, в отблеске падающих на пол зеркальных осколков Молли почувствовала, как ужас взял еще один аккорд на ее туго натянутых нервах: безглазой, лишившейся языка куклы на стойке бара больше не было. За те мгновения, на которые в таверне воцарилась полная темнота, она исчезла.

Глава 28

Поскольку отключение электроэнергии ожидалось, на всех столах, а также на стойке бара стояли свечи. Чиркнули зажигалки, спички, загорелись фитили, и теплый золотистый свет позволил выключить ручные фонарики, выхватил из темноты побледневшие лица, красное дерево стен, запрыгал по потолку.

С возвращением света Молли вдруг вспомнила нечто очень важное и окаменела, с головой уйдя в свои мысли.

Нейл что-то ей сказал, но она пребывала в прошлом, напрочь отключившись от настоящего.

Она вновь сидела на корточках в чулане мужского туалета, слушая Дерека Сотеля, наблюдая, как гриб зашивает разрез на черной, с желтыми точками оболочке…

Молли огляделась в поисках профессора.

Когда Нейл положил руку ей на плечо и мягко тряхнул, Молли спросила:

— Что здесь, черт побери, происходит? Где правда и есть ли она?

Она увидела Дерека на другом конце таверны. Он смотрел на нее… и улыбался, будто знал, о чем она должна думать. Потом отвернулся и заговорил с одним из сидящих за столом.

— Пойдем, — Молли направилась к Дереку. Нейл последовал за ней.

За редким исключением все, кто находился в таверне, были на ногах, ходили кругами, обменивались впечатлениями, ободряли друг друга, слишком взволнованные, чтобы сесть за столик или у стойки.

Большинство собак тоже вскочили с мест, кружили между столиками и людьми, обнюхивая пол. Возможно, их более всего привлекали запахи еды и пролитых напитков, но Молли задалась вопросом, а не ищут ли они исчезнувшую куклу.

Когда она добралась до Дерека, тот наливал джин в стакан с наполовину растаявшими кубиками льда и несколькими ломтиками лайма. Он тут же повернулся к ней, словно следил за ее приближением третьим глазом на затылке.

— Молли, Нейл, дорогие друзья, я уверен, что этот театр одной актрисы убедил вас, что Бахус и Дионисий — единственные боги, достойные поклонения. Так помолимся за то, чтобы в кладовой Рассела хватило джина и мы смогли наслаждаться им до последней смены последнего акта.

— Хватит трепаться, Дерек, — отрезала Молли. — Ты не такой пьяный, каким хочешь казаться. А если ты и пьян, ум у тебя достаточно светлый, чтобы отыграть положенную тебе роль.

— Мою роль? — Он огляделся, изображая недоумение. — А что, нас снимают скрытой камерой?

— Ты знаешь, о чем я.

— Нет. Боюсь, что не знаю. И я очень сомневаюсь, что ты сама знаешь, о чем говоришь.

Тут он попал в десятку. Она не знала, что тут происходит. Однако чувствовала все гораздо сложней, чем она думала, и их всех, и ее в том числе, хотят обмануть.

— В чулане, где мы наблюдали, как этот чертов гриб зашивает свою рану… сразу я этого не поняла, но ты процитировал Элиота.

Тень пробежала по его лбу, а в глазах что-то мелькнуло, и отнюдь не дружественное.

— Какого Элиота? — спросил он.

— Не нужно играть со мной в эти игры, Дерек. Т. С. Элиота.

— Никогда не интересовался стариной Т. С… Предпочитаю романистов, как тебе известно, особенно тех, кого называют мачо. Элиот для меня слишком утонченный джентльмен, я с такими дела не имею.

— Ты сказал: «Наши знания приближают нас к нашему невежеству».

— Неужели? — спросил он. И если в голосе насмешки не чувствовалось, то она определенно поблескивала в глазах.

— И фраза эта не очень-то складывалась с тем, что ты говорил раньше, но некоторую несвязность разговора я отнесла за счет джина, да и цитату узнала не сразу.

— Я не всегда цитирую классиков, дорогая моя. Время от времени способен и сам изречь что-нибудь мудрое.

Она не позволила ему так легко соскочить с крючка.

— Следующая строка Элиота: «Наше невежество приближает нас к смерти».

— Ну, эти слова определенно соотносятся со сложившейся ситуацией.

— Гарри Корриган, мой отец, ты… вы все цитируете Элиота. Как ты с ними связан? Что тут происходит?

Самодовольная, саркастическая улыбка Дерека ничуть не отличалась от улыбки Рендера.

— Нейл, твоя очаровательная жена, похоже, прочитала слишком много детективов. Вот ей всюду и чудятся какие-то тайны и заговоры.

— Ты произносил эти слова, — Нейл встал на сторону Молли. — Я помню.

— Будь осторожен, Нейл. Паранойя может быть заразительной. Лучше возьми бутылку джина и сделай себе прививку от паранойи.

— Если ты думаешь, что кто-то хочет добраться до тебя, и кто-то действительно хочет добраться до тебя, это не паранойя, — ответила Молли. — Это реальность.

Ткнув пальцем в потолок, указывая на левиафана, присутствие которого все они чувствовали, пусть не видели и не слышали его, Дерек ответил:

— Реальность — вон она, Молли, над нашими головами. Мы все мертвы, весь наш мир мертв, никто не спасется, и все уже решено, за исключением часа, когда топор упадет на последних из нас.

Она не увидела в Дереке ни страха, ни отчаяния, ни даже меланхолии, которую он расхваливал как идеальное убежище от более сильных эмоций. Вместо этого в его на удивление ясных глазах и улыбке Чеширского кота она увидела торжество. Вроде бы такого быть не могло, но она увидела, и в этом у нее не было ни малейшего сомнения.

— А теперь, дорогая Молли, забудь о гипотетических заговорах и насладись тем, чем еще можно насладиться. Выпивка сегодня за счет заведения.

Раздраженная, многого не понимающая, хотя враждебность и лживость Дерека сомнений у нее не вызывала, Молли отвернулась от него. Отошла на несколько шагов, прежде чем осознала, что не имеет ни малейшего представления, куда идет, чем собирается заниматься.

Вроде бы оставался только один вариант: ждать смерти и встретить ее приход с распростертыми объятиями.

Глава 29

Нейл взял ее за руку и отвел в кабинку у северной стены таверны.

Сесть она отказалась.

— Время у нас на исходе.

— Я слышу, как тикают часы.

— Мы должны что-то сделать, подготовиться.

— Правильно. Но что? Как?

— Может, банк — наилучшая идея. Безопасное место. Внизу бункер. По крайней мере, мы сможем дать бой.

— Тогда пойдем туда, вместе с остальными.

— В этом все и дело. В остальных. Они все умерли… в зеркале. Они умрут в банке? Там до них доберутся… разорвут на части?

Молли покачала головой. Оглядела таверну. Увидела, что те самые люди, которые несколько минут тому назад обсуждали тактику, стратегию и шансы на выживание, сейчас едва сдерживают панику. Они поверили зеркалу. И ждали ужасной смерти, в самом скором времени.

— Я боюсь, — призналась она. — Пока я держалась, и вроде бы неплохо… но начинаю сдавать.

Нейл обнял ее. Он всегда знал, когда лучше промолчать.

Молли дрожала всем телом,прижимаясь к нему. Вслушивалась в удары его сердца. Сильные и не такие уж частые.

Когда же и ее сердце начало замедлять свой бег, он увлек ее в кабинку, сел напротив.

Свечи на столе не горели, и темнота ее только радовала. Она не хотела, чтобы кто-либо помимо Нейла видел ее слезы. Она гордилась своей несгибаемостью, умением противостоять трудностям.

Возможно, гордость более не имела никакого значения, но по причинам, которые она не могла выразить словами, Молли подумала, что это совершенно не так, и роль гордости только возрастает.

— Прежде чем мы решим, что делать дальше, может, мы должны спросить себя, а что нам известно на текущий момент, — сказал Нейл.

— Все меньше и меньше.

С иронией в голосе Нейл процитировал Элиота: «Наши знания приближают нас к нашему невежеству».

Под деревянными скамьями, на которых они сидели, было пустое пространство, и Молли убрала туда ноги, но вдруг подумала о пропавшей кукле.

В те короткие мгновения темноты, между отключением централизованной подачи электроэнергии и зажжением свечей, кукла могла добраться до этой кабинки и затаиться под ее скамьей. Безглазая, но всевидящая. И лишенный языка рот все равно оставался пастью вышедшего на охоту хищника.

Молли с трудом подавила желание выскочить из кабинки, а потом обшарить пространство под своей скамьей лучом фонаря. Поддавшись детскому страху, едва ли она нашла бы в себе мужество противостоять реальным событиям, с которыми ей и Нейлу наверняка предстояло столкнуться.

Это была всего лишь кукла. И если бы она почувствовала прикосновение маленькой ручки к своей лодыжке, это были бы пальчики куклы, пусть и оживленной дьяволом, но все равно куклы.

Она вытерла влажные щеки.

— Они действительно отнимают у нас наш мир?

— Факты говорят, что да.

— А может, мы неправильно истолковываем эти факты?

— Я не представляю себе, как их можно истолковать иначе.

— Я тоже. Эта тварь в чулане… — Молли содрогнулась.

Она все еще ощущала невидимую громадину над головой, и теперь, посмотрев в потолок, почувствовала, что этот летающий объект движется, перемещается сквозь ливень на юго-восток. Теперь она куда более чутко реагировала на небесного незваного гостя.

— Но быстрый терраформинг — версия Дерека, — напомнила Молли, — а я ему не доверяю.

— И что случилось с Дереком? — спросил Нейл. — Почему он так повел себя с тобой?

— Не знаю.

— Ты сказала, что Рендер был не только Рендер.

— И я все еще не знаю, что я имела в виду.

— Может, и Дерек в действительности не только Дерек?

— Это точно, с ним определенно что-то не так.

Нейл потер затылок.

— На ум вновь приходят фильмы о инопланетных паразитах.

— Тогда почему они не залезли во всех нас? Почему мы не все под контролем?

— Может, скоро будем.

Она покачала головой.

— Жизнь — не научная фантастика.

— Подводные лодки, атомное оружие, телевизоры, компьютеры, коммуникационные спутники, трансплантация органов… все это пришло в реальную жизнь из научной фантастики. И самая главная тема, занимавшая и занимающая умы фантастов, — контакт с инопланетянами.

— Но располагая возможностями изменить мир… зачем нужна психологическая война? Они могут просто раздавить нас, как муравьев, похоже, так и поступают, если не здесь, то в больших городах.

— Ты про куклу, зеркало?

— И про Гарри Корригана, и про эти странности с Т. С. Элиотом. Если они хотят заместить всю нашу окружающую среду своей, выкорчевать человеческую цивилизацию за дни или недели, уничтожить ее эффективнее, чем это сделала бы глобальная атомная война, они не прилагали бы столько усилий, чтобы свернуть нам мозги.

Вспомнив куклу, которая посмотрела на потолок, прежде чем вырвала себе язык и глаза, Молли сама вскинула глаза кверху и задалась вопросом: а может, ее возросшая чувствительность к плывущему во тьме левиафану позволяет тому более эффективно воздействовать на ее разум? Может, лишенная воли, она поведет себя точно так же, как кукла, и вырвет себе глаза?

— Мы еще не умерли только потому, что они хотят нас как-то использовать, — внезапно осознала она.

— Как же?

— Я могу представить себе несколько…

— Я тоже.

— Но хорошего нет ни одного.

— Помнишь фильм «Матрица»?

— Забудь о фильмах. Они хотят, чтобы мы так думали, подталкивают нас в этом направлении.

Но происходящее нельзя сравнить ни с одним фильмом.

Она наблюдала, как Винс Хойт что-то возбужденно говорит мужчине, которого не знала. А память тут же, пусть Молли этого и не хотела, подсунула ей другой образ, из зеркала: тренер со снесенной верхней половиной черепа.

— Может, они не хотят использовать нас всех, — продолжила она, — но некоторые им точно нужны. Нас выбрали не для смерти, а для манипулирования. Этот бенефис куклы, эти образы в зеркале за стойкой… и первое, и второе видели все, но, возможно, весь спектакль разыгрывался для того, чтобы воздействовать на нас.

— Может, только на тебя, — предположил Нейл. — Дерек подходил к тебе. Рендер пришел к тебе. Гарри Корриган тоже общался с тобой. Мне они внимания не уделяли.

Молли совершенно не понравилась мысль о том, что их индивидуальные судьбы могут радикально отличаться, то есть рано или поздно их ждет развилка, на которой им предстоит расстаться.

— Я не знаю, что это значит, но неспроста в зеркале не отражались только мы вдвоем.

— Не только мы, — поправил жену Нейл. — Дети тоже.

Шестеро детей стояли рядом с кабинкой, в которой они ранее сидели. Если прежде они и храбрились, полагая, что их ждет некое приключение, то теперь полностью сдались страху. И, похоже, могли броситься в бегство при первых признаках опасности.

Ведомые инстинктом и своим предназначением, собаки смещались туда, где они были нужнее всего. Если шесть из них еще кружили по залу, то три, золотистый ретривер, немецкая овчарка и черно-коричневая дворняга с телом боксера и мохнатой мордой шотландского терьера, подошли к детям, чтобы успокоить их, как всегда делали собаки, и, разумеется, защитить, попытайся кто-либо на них напасть.

Наблюдая за детьми и собаками, Молли вновь почувствовала, что ответ на мучивший ее вопрос совсем рядом, на границе открытых полей сознания и темного леса подсознания, и требуется совсем ничего, чтобы вытащить его из темноты на свет божий.

— Кто еще, кроме детей, не отражался в зеркале? — спросила она Нейла.

— Не знаю. Все произошло слишком быстро, не было возможности считать по головам. Может, еще два-три человека. А может, только мы — восемь: ты, я и дети.

Беззвучная вибрация в костях, крови, лимфе, импульсы, синхронные ритму работы электромагнитных двигателей, приводящих в движение бегемота над их головами, начали затухать.

Она почувствовала, как громадный вес и зловещая тень миновали их, гигантский летающий объект ушел на юг, и, чтобы не пасть духом, Молли постаралась не думать об ордах пришельцев, которые находились на борту этого корабля, о жестокой неодолимой силе, которую он собой представлял.

По всей таверне пламя свечей прибавило в яркости, словно огромная масса подавляла свет точно так же, как людей.

И к Молли вернулась способность мыслить быстро и четко. Она увидела цель там, где раньше царил туман замешательства.

Повернулась к Нейлу.

— Кто такой Рендер? Мой отец?

— В каком смысле?

— Каким словом можно определить его сущность?

— Психопат, — без запинки ответил Нейл.

— Ты уходишь от истины.

— Убийца.

— А конкретнее?

— Убийца… детей.

Когда Нейл произносил эти слова, пес подошел к их столу, немецкая овчарка, которая ранее стояла рядом с детьми. Пристально посмотрел на Молли.

А Молли, сидевшая в кабинке, распрямила спину, поскольку ее ближайшее будущее, ранее туманное и загадочное, становилось все более понятным.

— Да… Рендер — убийца детей. А кто я?

— Для меня — все, — ответил Нейл. — Для мира — писательница.

— Я тебя люблю, — ответила она, — как все, что мы делим на двоих. Лучше просто быть не может. Но если это последняя ночь нашего мира, если у меня больше не будет шанса определить, кто же я, тогда я останусь в истории по своим делам, самым лучшим и самым худшим.

Хмурясь, Нейл следовал в полушаге за ее умозаключениями.

— Самое лучшее… ты спасла жизни тем школьникам.

— Он убивает детей. Однажды… я спасла нескольких.

Озабоченно взвыв, немецкая овчарка привлекла к себе внимание Молли.

Она-то решила, что пес подошел к их кабинке без особой цели, лишь для того, чтобы обнюхать расположенный рядом участок пола и, возможно, получить от них что-нибудь из съестного.

Да только взгляд у овчарки был очень уж пристальный… даже больше, чем пристальный, странный, зовущий.

Она вспомнила, как все собаки отреагировали на ее появление в таверне. И с тех пор исподтишка наблюдали за ней.

— Нейл, мы слишком много думали только о себе, о том, как нам выжить. Если продолжать в том же духе, не остается ничего другого, как найти какую-нибудь нору, забиться в нее и ждать.

Он понял.

— Тебе это не свойственно… пассивность, смиренное ожидание того, что будет дальше.

— Тебе тоже. В эту ночь, в этом хаосе хватает детей, которые не нашли убежища, не получили защиты, которую заслуживают, — она безмерно обрадовалась, наконец-то обретя смысл дальнейшего существования, ее уже переполняло желание незамедлительно приступить к реализации найденной цели.

— А если мы не сможем их спасти? — спросил Нейл.

Голова пса со стоящими торчком ушами повернулась к нему.

— Возможно, сейчас, когда гибнет весь мир, никто никого спасти уже не может, — добавил он.

Пес взвыл, точно так же, как и в первый раз, когда смотрел на Молли.

Заинтригованная странным и необъяснимым поведением овчарки, Молли подумала: а вдруг здесь и сейчас происходит что-то экстраординарное, но тут же пес развернулся и ушел в толпу, пропав из виду.

— Если мы не сможем их спасти, — ответила Молли, — тогда мы можем попытаться, насколько возможно, уберечь их от боли и ужаса. Мы должны встать между ними и тем, что грядет.

Нейл посмотрел на шестерых детей.

— Я не про этих, — пояснила Молли. — Их родители здесь, и народу здесь достаточно много, чтобы защитить их, если в сложившихся обстоятельствах осталась такая возможность. Но сколь много их в городе? Я не о подростках, а о тех, кто моложе, маленьких и уязвимых. Сто? Двести?

— Может, и столько. Может, и больше.

— И сколько родителей реагируют на происходящее так же, как Дерек и ему подобные… напиваются до бесчувствия, напрочь забыв про своих детей, которых никто не может успокоить и защитить?

— Но мы же незнакомы с большей частью жителей города, — резонно заметил Нейл. — В Черном Озере… четыреста, может, и пятьсот домов, и мы не знаем, в каких из них есть дети. Поиски займут долгие часы, возможно, целый день, если мы вдвоем будем ходить от двери к двери. Нет у нас этого времени.

— Хорошо, — согласилась Молли, — может, мы уговорим нескольких человек помочь нам.

На лице Нейла отразилось сомнение.

— У них могут быть другие планы.

Извилистым маршрутом, прокладывая путь между столиками и жителями Черного Озера, немецкая овчарка вернулась. В пасти пес держал красную розу, которую принес для Молли.

Молли представить себе не могла, где овчарка могла найти розу. Никаких цветов в таверне она не замечала.

Пес определенно хотел, чтобы она взяла розу.

— У тебя появился кавалер, — заметил Нейл.

Само собой, Молли тут же подумала об отце, который убил мальчика в розарии. В голове зазвучал его голос: «Фотоаппарат я зарыл под одним из кустов роз. Роза эта называлась «Кардинал Миндзенти», за рубиново-красный цвет лепестков».

И, заподозрив связь между овчаркой и отцом, не решалась взять цветок.

Но потом посмотрела в глаза пса и увидела то, что можно увидеть в глазах любой собаки, которой не достался жестокий хозяин: доверчивость, силу, желание дарить и получать любовь… и честность, в которой не могло быть и самой малой толики обмана.

Пес завилял хвостом.

Молли взялась за стебель, и животное разжало челюсти.

Беря цветок, Молли увидела на языке пса капельку крови, след от укола шипом.

На память вновь пришел Рендер, не его таинственное появление в таверне этой ночью, а дикая ярость, которую он источал в классе двадцатью годами раньше. Но вспомнила она не столько Майкла Рендера, сколько одну из его жертв, девочку по имени Ребекка Роуз^[19], с кудряшками светлых волос и синими глазами. Она умерла в тот день на руках Молли.

Ребекка Роуз. Застенчивая, чуть пришепетывающая девочка. Ее последние слова, она прошептала их в забытьи, вроде бы ничего не значили: «Молли… тут пес. Такой красивый… как он сияет».

И теперь немецкая овчарка, кобель, наблюдал за Молли. В его глазах хватало загадок, под стать тем, с которыми им уже пришлось столкнуться в эту знаменательную ночь.

На одном из шипов розы осталась его кровь.

Роза забвения, принесенная собакой, стала розой воспоминаний, срезанной такой юной.

Склонив голову, овчарка вроде бы спрашивала, сумеет ли Молли Слоун, здравомыслящая Молли, в которой пружина жизни всегда была заведена до предела, которая жила скорее будущим, чем настоящим, стремилась достигнуть поставленных целей, благоразумная во всем, за исключением своих книг, понять намерения принесшего розу Сфинкса, этого ребуса о четырех лапах, который хотел, чтобы их правильно истолковали и отреагировали соответственно.

Роза дрожала в ее руке, один лепесток упал, будто капля крови, на стол.

А пес ждал. Пес наблюдал. И улыбался.

И в ночь чудес зла и экстраординарных событий этот момент казался не менее важным, чем любой другой, но кардинально отличающимся от всего того, с чем они сталкивались прежде.

Сердце колотилось как бешеное, мысли ускорили бег, возможно, устремились к ослепляющему откровению, но сначала им предстояло выбраться из лабиринта ошибок.

Она положила розу на стол. Протянула руку к псу. Овчарка лизнула руку.

— Что? — спросил Нейл, который очень хорошо знал Молли, можно сказать мог читать мысли жены.

А в голове у Молли уже сверкнула мысль, граничащая с ясновидением: «Эта овчарка отведет нас к детям, которые нуждаются в помощи».

Нейл посмотрел на пса, а тот повернул к нему свои влажные глаза, словно любой мог прочитать по ним цель его прихода к столу так же легко, как это сделала Молли.

— Только не спрашивай меня, откуда он знает, что мы хотим сделать, — сказала она. — Но он знает, будь уверен. Я не понимаю, как он их найдет, но найдет. По запаху, благодаря инстинкту, может, с помощью особого дара.

Нейл посмотрел на пса. На Молли.

— Я знаю, это звучит безумно, — кивнула она.

Нейл посмотрел на темный прямоугольник, который ранее занимало зеркало, населенное живыми мертвецами.

— Тогда пусть он нас ведет. В конце концов, что нам терять?

Глава 30

Вергилию^[20], кличку они прочитали на пластинке, закрепленной на ошейнике, молодому, крепкому кобелю со сверкающими, полными доброжелательности глазами, не терпелось приступить к делу.

На табличке они нашли и имя хозяина, и адрес: Джеймс Уэк, Сосновая улица.

Несколько вопросов тем, кто находился в таверне, быстро позволили установить, что Уэка здесь нет. Вероятно, Вергилий добрался сюда в одиночку, по собственной инициативе.

Рассел Тьюкс, отхлебывая из большой кружки темное пиво (он решил связать судьбу со своими лучшими клиентами, пьяницами), отпустил не одну шуточку в адрес горожан, которые готовились отправиться в банк и за припасами. Увидев, что Нейл и Молли тоже уходят, спросил:

— Разве вы не способны посмотреть в глаза реальности? От этого нигде не спрячешься.

— Мы не собираемся прятаться, — заверила его Молли. Однако внезапный приступ паранойи не позволил ей рассказать о своих намерениях.

— Когда они поднимутся в горы, эти инопланетяне, они вспорют вам животы, как рыбам, и оставят хлопать плавниками на улице, — предрек им Тьюкс.

Обеспокоенные не столько предсказанием Тьюкса, сколько его поведением, ни Молли, ни Нейл хозяину таверны не ответили.

По голосу не чувствовалось, что Тьюкс их о чем-то предупреждал, скорее в голосе звучала надежда на то, что их будет ждать именно такая ужасная судьба, а сама идея о том, что Нейл и Молли будут умирать в муках, корчась в агонии, доставляла ему безмерное удовольствие.

Его лицо веселого монаха радикально изменилось, от веселья не осталось и следа, теперь он больше напоминал злобную обезьяну, тупую и драчливую. Кожа пошла красными пятнами. И венчик волос брата Тука острыми пиками разметало во все стороны, словно от ярости волосы встали дыбом.

Когда они двинулись к двери, Тьюкс шагнул к ним, в очередной раз отхлебнув пива из кружки, и они услышали еще одно предупреждение:

— Раз уж вы выходите на улицу, берегите нежные местечки. Красноглазые стервятники крадутся.

Кто бы мог подумать, что хозяин таверны будет цитировать Элиота: «Красноглазые стервятники крадутся…»

— Опять, — заметил Нейл. Конечно, он не столь досконально знал творчество поэта, но несоответствие последней фразы предыдущим просто бросалось в глаза.

Когда Молли повернулась к Тьюксу, она увидела в его перекошенном раскрасневшемся лице и в горящих глазах (горящих изнутри, в отраженном свете они бы так не блестели) насмешку, презрение и ненависть. Вены на его висках вздулись и пульсировали. Ноздри раздувались. Челюсти ходили из стороны в сторону, словно от распирающей его ярости он растирал зубы в порошок.

Молли не могла понять, откуда в обычно добродушном хозяине таверны взялось столько злобы и почему с каждым часом ее только прибавляется. Более того, она не находила причин, по которым он мог выплеснуть распирающие его отрицательные эмоции на нее. Как ни крути, знакомство у них было шапочное, и она не сделала ничего такого, что могло бы задеть или рассердить его.

Рассел Тьюкс поднес кружку, глотнул пива, подержал во рту, а потом выплюнул на пол у ног Молли.

Нейл уже собрался шагнуть к нему, но Молли остановила его прикосновением руки. Вергилий зарычал, но она заставила его затихнуть, лишь сказав: «Вергилий».

Если Рассел Тьюкс в какой-то степени и оставался тем человеком, которым был раньше, то при этом он, несомненно, стал и чем-то еще. Паразит, или грибная спора, или что-то иное, но не менее чужеродное, проникло в его разум и сердце.

Атмосфера в таверне переменилась. Она не могла распознать это изменение, как распознавала, скажем, появление в воздухе сажи и пепла, не могла увидеть его, тем не менее почувствовала: напряжение нарастает. И темнота сгущалась, никак не связанная с отключением электроэнергии. Такую темноту не могли разогнать свечи, она была сродни темноте космической черной дыры, которую не могут увидеть ученые-физики, но узнают о ее существовании по гравитационной силе.

Молли хотела выбраться отсюда. И как можно быстрее.

Пятеро из детей входили в группу помощника шерифа Такера Мэдисона, решившую принять бой и превратить банк в неприступную крепость. Они собирались уйти с минуты на минуту.

Шестая, девочка лет девяти, присоединилась к родителям, которые относились к колеблющимся. Она нервно крутила прядь светлых волос между указательным и большим пальцами, в ее красивых сапфировых глазах стоял испуг, вызванный изувеченными призраками в зеркале.

Девочка сказала, что ее зовут Касси. Попыталась улыбнуться, когда Молли отметила красоту ее волос, но улыбка увяла.

Родители Касси, особенно мать, в штыки встретили слова Молли о том, что в таверне небезопасно и им следует уйти с теми, кто собрался защищаться в банке.

— Откуда вы это знаете? — вскинулась мать. — Вам известно не больше, чем нам. Мы останемся здесь, пока не узнаем что-то новое. Здесь сухо, есть свечи. Как раз здесь мы ощущаем себя в безопасности. И пока ситуация не прояснится, нет причин покидать таверну. Это безумие, вылезать сейчас под ливень.

— Прояснить ситуацию очень просто, — ответила Молли. — Пройдите в мужской туалет. Загляните в чулан, где уборщицы держат свой инструмент. И посмотрите, что там растет.

— О чем вы говорите? — несмотря на вопрос, женщина определенно не хотела слушать. Мать Касси, и это не вызывало сомнений, боялась, что Молли действительно располагает информацией, которая могла заставить ее сделать выбор. — Я не собираюсь идти в мужской туалет. Да что с вами такое? Отстаньте от нас.

Молли хотелось схватить Касси за руку, силой забрать ее с собой, но это привело бы к насилию, задержке и еще сильнее напугало бы девочку.

И когда Рассел Тьюкс двинулся к ним, чтобы принять участие в споре, Нейл дернул жену за рукав:

— Молли, пошли отсюда.

Из восьми собак, не считая Вергилия, пять собирались уйти с группой Мэдисона. Три оставшихся сгрудились рядом с Касси, две дворняги и золотистый ретривер.

Молли заглянула в шесть обращенных к ней очень серьезных глаз, ощутила сверхъестественную связь со всеми животными, поняла, хотя и не могла объяснить как, все, что они хотели ей сказать. У нее не осталось ни малейших сомнений в том, что собаки будут охранять девочку, если понадобится, умрут, но не дадут ее в обиду.

Как Рендер казался Рендером, но был также кем-то еще, как Дерек и Тьюкс выглядели прежними, но вели себя иначе, так и собаки вроде бы оставались собаками, но при этом изменились. Но, в отличие от убийцы, профессора и хозяина таверны, не превратились в агентов отчаяния — наоборот, несли надежду.

И ощущение чуда начало вытеснять из ее сердца страх. Молли прикоснулась к каждой из собак, погладила по голове, а они, в свою очередь, лизнули ей руку.

— Благородные сердца, — сказала она им, — и отважные.

— Что тут происходит? — осведомился подошедший Тьюкс, воняющий пивом и потом.

— Мы уходим, — ответила Молли и отвернулась от него.

Они с Нейлом уже подходили к входной двери, когда дождь прекратился, так резко, будто кто-то закрыл кран.

Глава 31

Вода с мостовых и тротуаров стекала в ливневые канавы. Задерживалась только в выбоинах и неровностях, которых, однако, хватало.

Город практически полностью исчез в тумане. Густая белая масса сползала с окрестных склонов мягкой лавиной, а ей навстречу поднимался туман от разлившегося озера.

На мгновение Молли задержала дыхание, опасаясь, что туман окажется отравленным. Но в конце концов вдохнула… и осталась жива.

Они практически не видели выстроившиеся вдоль улицы дома и деревья, их силуэты скорее угадывались. Белый туман пеленал и лиственные деревья, и хвойные, выставляя на обозрение то несколько нижних ветвей, то часть кроны.

Для Молли эта внезапная тишина, сменившая нескончаемый рев дождя, ударила по ушам, как мощный раскат грома. Выйдя из таверны вслед за Вергилием (Нейл следовал за ней по пятам), она буквально оглохла, словно уши набили ватой.

Но больше всего Молли удивило не прекращение дождя, не внезапная глухота, а приход зари. Взгляд на часы (после того как загадочный левиафан покинул небо над головой, они заработали в обычном режиме) подтвердил, что заря пришла в положенное ей время.

Идущий на смену темноте свет был густо-пурпурным, более свойственным не яркому рассвету, а тающему закату. И от этого света туман приобретал пурпурный оттенок.

В обычные времена эти королевские цвета являли собой великолепное начало дня. В сложившихся обстоятельствах, однако, этот странный свет и окутывающий землю туман предвещали хаос и насилие.

Туман ничем не пах. Не оставил запаха и дождь.

Один этап захвата Земли завершился.

Новый и, несомненно, более страшный начался.

В каждом конце — начало, и, возможно, в этом начале для нее и Нейла был конец всего живого. Последний удар ножом.

Видимость менялась каждую секунду. Стоя на месте, она видела то пять, то десять футов улицы. Крайне редко — двадцать. А иногда не могла разглядеть пальцы на вытянутой руке.

Люди выходили из таверны, но многие остались в зале: кто-то активно налегал на выпивку, другие ждали прояснения ситуации. Стоило человеку отойти на несколько шагов от двери, как он становился призраком. И приглушенные туманом голоса доносились словно из склепа.

Казалось, что в этом пурпурном молоке фонарь окажется очень кстати, однако, когда Нейл включил свой, выяснилось, что свет расплывается в окутавшем их сумраке, не улучшает видимость, только сбивает с толку.

Так что Нейл выключил фонарик и убрал в карман.

— Лучше обеими руками держать ружье, — сказал он.

Молли вытащила из кармана пистолет, едва вышла из таверны. Но чувствовала себя лучником далекого прошлого, который благодаря какому-то временному парадоксу перенесся в гущу современного сражения, с танками и управляемыми лазерами снарядами.

Одна группа борцов за город и мир, держась как можно ближе друг к другу, пешком направилась к банку. Их шаги, а вскоре и голоса поглотил туман.

Другая, в «Шеви Субербане» и «Форде»-пикапе, поехала вниз, к продовольственному магазину Нормана Линга. И они, пусть на черепашьей скорости, быстро исчезли. Сначала автомобили, потом свет их фар.

Рев двигателей перешел в урчание, словно в пурпурном молоке бродили чудовища юрского периода.

Молли боялась, что овчарка убежит от них, растворится в спустившихся на землю облаках, но надеялась, что Вергилий вернется, если она его позовет. Туман мог осложнить поиски детей ничуть не меньше дождя.

— Приступай, Вергилий, — скомандовала она. — За работу.

Пес, безусловно, понял ее и двинулся вперед с приемлемой для них скоростью.

Шли они по центру улицы, откинув капюшоны, но по-прежнему в дождевиках, на случай если ливень хлынет вновь.

И прошли совсем ничего, когда из тумана позвал одинокий голос:

— Помогите мне. Кто-нибудь, помогите мне.

Овчарка остановилась, навострила уши.

Молли огляделась, выискивая источник голоса.

— Где? — спросил Нейл.

— Не знаю.

Но голос позвал вновь, полный душевной муки:

— Пожалуйста. Кто-нибудь, пожалуйста. Господи, пожалуйста, помогите мне.

Молли узнала голос: Кен Холлек, почтальон с бачками и широкой улыбкой.

Кен и его семнадцатилетний сын Бобби, вооруженные, соответственно, винтовкой и вилами, охраняли вход в таверну.

Выходя из нее, Молли и не заметила отсутствия Кена и Бобби. Прекращение дождя, появление зари, пурпурный туман… все остальное отошло на второй план.

— Я кого-то слышал, — в голосе Холлека смешивались боль и страх. — Пожалуйста, не оставляйте меня одного, в таких мучениях. Я так боюсь.

Вергилий определил местонахождение Холлека, сделал несколько шагов, остановился. Наклонил голову, шерсть на загривке встала дыбом. Он зарычал, похоже, предупреждая своих спутников, что впереди, скрытая пурпурным туманом, затаилась угроза.

Молли не знала, что и делать, но, когда Холлек позвал вновь, еще более жалобно, не смогла повернуться к нему спиной, даже если (а поведение собаки именно это и предполагало) его использовали как приманку.

— Осторожнее, — прошептал Нейл, не отставая от нее ни на шаг. Они двинулись в туман, оставив пса за спиной.

Белая, с пурпурным отливом, лишенная запаха пелена окутывала их, такая густая, что, казалось, заглушала биение сердца. Но буквально в нескольких шагах видимость начала улучшаться, словно некая сила принялась разгонять туман в этом конкретном месте.

И перед глазами Молли открылся участок мокрого асфальта, на котором лежал какой-то темный предмет. Еще шаг, и она осознала, что видит перед собой отрубленную голову Кена Холлека.

Эта лишенная тела голова, с открытыми глазами, однако, продолжала жить, в голосе звучала невыносимая тоска.

Губы шевельнулись, задвигались, с них слетели слова:

— Вы не знаете, где Бобби, мой Бобби, мой сын?

Глава 32

Вероятно, во всей Вселенной нет ничего более растяжимого, чем человеческое воображение, вобравшее в себя миллионы надежд и грез за столетия непрекращающейся борьбы, имеющей целью построение человеческой цивилизации, впитавшее бесконечные сомнения, возникавшие в начале любого дела, и, конечно же, страхи, живущие в каждом человеческом сердце.

Но Молли ранее и представить себе не могла многое из того, что тем не менее произошло у нее на глазах за последние часы. К примеру, отрубленную, но, судя по всему, очень даже живую голову, хотя к такой встрече ее могли бы подготовить лишившийся мозгов ходячий труп Гарри Корригана или изувечившая себя кукла.

На какое-то мгновение глаза Кена Холлека парализовали ее. Жалостные. Полные боли. Демонические.

Инопланетяне принесли на Землю какую-то отрицательную энергию, которая стерла различия между растениями и животными, органическим и неорганическим, живым и неживым. Она бурлила и в живых, и в мертвых, и в тех, кто никогда не жил.

В голосе Кена звучали душевная боль и предчувствие дурного:

— Где мой Бобби? Что они с ним сделали? Я хочу увидеть моего мальчика.

Разум не только отшатывался, но бунтовал, не просто бунтовал, но отказывался признавать увиденное, отвергал само существование этой мерзости, пусть органы чувств и твердили обратное.

Человек мог представить себе, каково это — выжить в совершенно чуждой окружающей среде, в максимальной степени повторяющей окружающую среду планеты на другом конце Галактики, среди странных, злобных растений и отвратительных, еще более злобных животных. Он мог представить себе маленький, но гостеприимный уголок, затерявшийся в далеком далеке, где оставалась возможность коротать дни и ночи, забившись в норку, довольствуясь скромной едой и маленькими радостями.

Но Молли не хотела представлять себе, как выживет она в безумном мире, где мертвяки ходили, отрезанные головы разговаривали, куклы угрожали и все ужасы столь растяжимого человеческого сознания могли материализоваться. Такой мир не сулил ей ни минуты покоя, ни единого шанса на счастье.

На этой самой улице, здесь и теперь, она могла расстаться с надеждой на выживание, после чего ей предлагалось бы на выбор или дождаться некоего кошмарного существа, которое найдет ее и разорвет на куски… или покончить с собой. Любой из вариантов предполагал самоуничтожение, однако самоубийство противоречило как ее жизненной философии, так и вере.

А кроме того, предстояло найти детей. О том, что будет после того, как они вместе с Нейлом соберут детей, но не смогут обеспечить им адекватную защиту, Молли предпочитала не задумываться.

— Я люблю тебя, мой мальчик, мой Бобби, — вещала голова Кена Холлека. — Где мой Бобби?

Нейл поднял ружье, но Молли остановила его.

— Это не Кен. Не нужно освобождать его от страданий. Кен умер, его уже нет.

— Я просто хочу остановить эту тварь, — сердито ответил Нейл. — Заставить замолчать.

— Ты не заставишь. От твоего выстрела она развалится на части, но по-прежнему будет говорить. Станет только хуже.

К тому же она полагала, что патроны лучше беречь. Хотя несколько выстрелов из помповика двенадцатого калибра не помогли против другой твари, которая убила Гарри Корригана в собственном доме, в ближайшие часы им могли встретиться противники, не столь неуязвимые к заряду крупной дроби.

Отступив от головы, они не сразу нашли в тумане Вергилия. Он коротко гавкнул, подзывая их к себе, а потом повел дальше.

Не успели они пройти и десятка шагов, как из тумана донеслись металлическое дребезжание и визг. Они осторожно двинулись на шум.

На этот раз рассеявшийся туман показал им мужчину, который на коленях, спиной к ним, стоял на мостовой у бордюрного камня. В свете этой необычной зари они увидели, как он пытается вытащить из гнезда тяжелую канализационную решетку.

Хотя дождь прекратился, вода продолжала бежать по ливневым канавам, таща с собой мусор. И теперь бурлила вокруг его рук.

Низкое рычание Вергилия вновь призвало их к осторожности.

Молли и Нейл остановились, не произнося ни слова, дожидаясь, что мужчина почувствует их присутствие.

Он, однако, продолжал заниматься своим, как полагала Молли, совершенно ненужным делом. Чем-то он напоминал ей злобных троллей из сказок, которые вечно подстраивали людям какие-то гадости.

Наконец со скрежетом металла об асфальт решетка поднялась. Тролль сдвинул ее в сторону.

Мужчина поднял голову, да только головы у него не было. «Посмотрел» через плечо на Молли и Нейла, но, даже если он и знал, что они стоят у него за спиной, увидеть не мог, потому что был немезидой Ичабода Крейна^[21], только без лошади.

Быстрые удары сердца Молли могли также быть стуком кулака безумия в дверь ее разума.

В это нереальное пурпурное утро, в городе, окутанном густым туманом, когда законы природы в чем-то не действовали совершенно, а в других случаях изменялись до неузнаваемости, Молли ожидала, что день не последует за зарей. Наоборот, вместо восхода солнца наступит закат, а следующая ночь будет бесконечной, беззвездной, наполненной предсмертными криками еще оставшихся в живых.

И Молли, и Нейл едва сдержали желание пристрелить это безголовое уродство. Остановило их только одно: если нож гильотины не отправил это существо в страну мертвых, то уж пуля калибра 9 мм, пробившая сердце, точно не смогла бы уложить его на землю.

Обезглавленное тело Кена Холлека, управляемое паразитом-кукловодом или какой-то внеземной силой, возможно, не слишком отличающейся от колдовства, спустилось в дыру, появившуюся на месте решетки, скрылось из виду. Из дыры донесся всплеск.

Потом какие-то мгновения тишину нарушали только журчание воды да капель с деревьев.

А чуть позже к ним добавились доносящиеся из под земли звуки шагов. Безголовое чудо продолжило свой путь уже под улицами Черного Озера. Возможно, искало какой-нибудь уступ в стене туннеля, чтобы улечься на него над бурлящими водами и стать пищей для какого-нибудь гриба или другой формы жизни, прибывшей на Землю неведомо откуда.

Часть V

Мы рождаемся с мертвыми:

Видите, они возвращаются и уводят нас с собой.

Т. С. Элиот Легкое головокружение

Глава 33

Не виляя хвостом, по-деловому, быстро, насколько позволял туман, Вергилий привел их к дому на Ла-Креста-авеню, который стоял на полпути от озера до гребня горы. И эта улица с двумя полосами движения ничем не отличалась от других улиц города. Дом был одноэтажный, уютный и аккуратный, несмотря на то что дождь сбил все листья с вьющихся растений, которые оплетали решетку перед крыльцом, и превратил в красно-лиловое месиво клумбы с цикламенами.

Когда они шли по выложенной плитами дорожке к крыльцу, Нейл внезапно остановился как вкопанный, потом свернул на залитую водой лужайку.

— Посмотри.

Его внимание привлекла пиния, даже не само дерево, а то, что угнездилось на потемневшем от воды стволе. Прищурившись, Молли увидела участки черных наслоений, на которых поблескивали зеленые точки.

Она видела подобные лишайники, хотя ни один земной лишайник не мог похвастаться такими вот люминесцирующими вкраплениями. Каждая изумрудно-зеленая точка светилась изнутри.

И свечение это пульсировало, скорее всего, подумала Молли, синхронно с пульсацией двигателей, которые поддерживали в небе и приводили в движение левиафана, недавно пролетевшего над городом.

Периметр каждого наслоения двигался, расширялся во все стороны, лишайник захватывал все новые участки ствола. За ту минуту, которую Молли и Нейл наблюдали за деревом, каждое из наслоений раздвинулось как минимум на полдюйма.

При такой скорости хватило бы нескольких часов, чтобы под сросшимися «полянами» лишайника исчез весь ствол.

Лишайники представляли собой сложные симбиотические организмы, сочетание грибов и водорослей, которые обычно прекрасно уживались с деревом-хозяином.

Но в этот момент Молли заподозрила, что пиния не переживет появления второй «коры». Или погибнет, или упадет, сожранная организмами, столь же чуждыми Земле, как и лишайник, который расползался по стволу, захватывая все новые и новые участки коры, а может, мутирует и превратится во что-то еще, примет образ растения из другого мира.

Пульсирующие изумрудные вкрапления придавали черным наслоениям блеск, свойственный драгоценным изделиям. В других обстоятельствах могло бы показаться, что ствол волшебным образом инкрустирован драгоценными камнями.

Однако пинию не окружала аура сказочного чуда. Наоборот, несмотря на изумрудный блеск, несмотря на то, что рост лишайника только начался, не вызывало сомнений, что дерево поражено раком и метастазы стремительно расползаются.

Вергилий не подошел к пинии, остался на плитах дорожки, настороженно наблюдая за Молли и Нейлом.

И Молли разделяла тревогу овчарки. Она не прикоснулась к лишайнику, опасаясь, что он перескочит на кончик пальца, а потом начнет колонизировать человеческое тело с той же эффективностью, что и ствол дерева.

С другой стороны дорожки росла такая же пиния, и даже при столь тусклом освещении Молли видела изумрудное свечение лишайника и на том дереве.

Вергилий повел их на крыльцо, к входной двери.

В доме не горели ни свечи, ни масляные лампы, ни фонарики. В окнах отражался лишь пурпурный свет, пронизывающий густой туман.

Войдя без стука, они могли стать мишенью, получить пулю или заряд дроби.

Однако если детям, находящимся в доме, уже грозила опасность — со стороны Майкла Рендера или чего-то еще менее человеческого, — то, объявив о своем появлении, Молли и Нейл могли эту опасность только увеличить.

Дилемма разрешилась, когда щелкнул, открываясь, замок входной двери.

Инстинктивно они отступили на шаг и разошлись в стороны, чтобы их не увидели из глубины дома.

Вергилий не сдвинулся с места.

Дверь мягко распахнулась внутрь. Пусть света катастрофически не хватало, Молли увидела, что в маленькой прихожей никого нет, словно дверь им открывал призрак.

Но дальняя от двери половина прихожей осталась темной, как змеиная нора.

Чтобы предоставить Нейлу возможность держать помповик обеими руками, фонарик достала Молли.

Впрочем, Вергилий смело вошел в прихожую еще до того, как Молли включила его.

С крыльца она осветила темную часть прихожей узкий стол, на нем две вазы. Закрытая дверь в дальней стене. Угрозы она не увидела.

Хотя все собаки в ту ночь вели себя на удивление странно, хотя Вергилий просто поразил ее, принеся розу и поняв, какую задачу поставила перед собой Молли, для того, чтобы войти в незнакомый дом без приглашения и не объявляя о своем приходе, требовались крепкие нервы и абсолютная уверенность в том, что на собаку можно положиться. На тот момент Молли одолевали сомнения и в первом, и во втором, колебался и Нейл.

Словно реагируя на их заминку, Вергилий повернул голову, окинул Молли золотистым взглядом. Молли показалось, что это не обычный блеск глаз в темноте, характерный для животных, а еще один уникальный феномен этой ночи. Глаза светились не отраженным светом, нет, сияние шло изнутри, чудесное, сверхъестественное сияние.

И, зачарованная этим собачьим взглядом, Молли отбросила все страхи и тревоги. Нет, сомнения, конечно, оставались, от них пересохло во рту, но она собрала слюну, сплюнула. А потом переступила порог, вошла в дом.

Нейл последовал за ней, и когда они оба оказались в прихожей, перед закрытой дверью в дальней стене, входная дверь мягко закрылась. Без единого дуновения ветра.

Молли охватил страх, но она не повернулась, не бросилась к входной двери, чтобы открыть ее и выбежать из дому. Она знала: именно этого от нее и ждут, именно этого и хотят от нее добиться, а кто или что, значения не имело. Если бы ей пришлось отступить, она хотела бы сама выбрать момент отступления, не могла допустить, чтобы момент этот выбирали за нее.

Вергилий обнюхал закрытые двери и открытые арки по правую и левую руку.

Стенной шкаф в прихожей подозрений у овчарки не вызвал. Молли тем не менее открыла дверь, а Нейл раздвинул висящие в шкафу пальто стволом помпового ружья.

Хотя Вергилий не проявил интереса к кабинету (с задернутыми шторами там царила чернильная темнота), Молли включила фонарь и осмотрела комнату. Тени разбегались от луча, но только тени мебели.

У арки, ведущей в гостиную, овчарка коротко взвизгнула, выказав признаки тревоги.

Аметистовый свет туманного утра только прижимался к окнам, ничего не открывая, но Молли встревожила реакция собаки, потому что она тоже услышала посторонние звуки: шелест, шуршание, шорохи.

Свет фонаря отразился от стекол, укрывавших от пыли картины на стенах, от керамических абажуров настенных ламп, хрустальной вазы, зеркала над каминной доской, потухшего экрана телевизора.

Нейл вел ствол помповика за лучом фонаря, но так и не нашел, во что стрелять.

Шуршание усилилось и доносилось уже со всех сторон.

С ушами торчком, поджав хвост, пес завертелся на месте.

— Стены, — догадался Нейл, и, посветив фонарем, Молли увидела, что он прильнул ухом к штукатурке.

Она и Нейл стояли по обе стороны арки. И Молли тоже наклонилась к стене.

Человек с острым слухом сразу бы понял, что слышит не шуршание, а скорее дребезжание, гудение, как будто туча обезумевших летающих насекомых или стая птиц колотится крылышками об стену с обратной стороны.

Глава 34

Те же звуки, доносящиеся из стен, может, и с потолка, они слышали и в коридоре, и в столовой. Бесчисленные крылья, то ли в перьях, то ли мембранные, терлись о твердую поверхность и друг о друга.

Молли направляла луч фонаря на решетки, закрывающие вентиляционные каналы, но за прутьями ничего не трепыхалось, не старалось выбраться наружу. Туча, или стая, неведомо чего еще не проникла из пространства между стенами в систему вентиляции и обогрева.

Впрочем, сам дом уже стал инкубатором, гнездом чего-то более отвратительного и наверняка куда более опасного, чем пауки или тараканы. Молли не хотела находиться в доме, когда легионы этой мерзости нашли бы выход из своей штукатурно-деревянной тюрьмы.

Отважный Вергилий, конечно, боялся обитателей межстенного пространства, но, не собираясь бежать, вел их к двери в дальнем конце коридора. Она была закрыта, нооткрылась, как и входная, подчиняясь невидимой руке.

За дверью находилась кухня, чуть освещенная пурпурным утром. С пистолетом в одной руке и фонарем в другой, Молли следом за псом переступила порог, даже осторожнее, чем входила в дом, а потом бросилась вперед (Нейл не отставал ни на шаг), потому что услышала детские крики.

Мальчик девяти или десяти лет стоял у кухонного стола. Вергилий напугал его, и он замахнулся шваброй, словно бэттер, готовящийся отбить мяч. Этим же жалким оружием он собирался бороться и с теми тварями, которые могли вырваться из стен, пчелами, летучими мышами или какими-то другими чудищами с другого конца Галактики.

За столом сидела девочка лет шести, подобрав ноги под себя, словно боялась, что эти гудящие орды вылезут через щели в полу. Лишних тридцать дюймов высоты могли хоть как-то ее защитить.

— Кто вы? — спросил мальчик. Ему хотелось, чтобы голос звучал твердо, но, конечно же, он не смог изгнать из него дрожь.

Я — Молли. Это — Нейл. Мы…

Кто вы? — повторил он вопрос, потому что тоже видел все эти фильмы и опасался похитителей тел, паразитов, захватывающих контроль над мозгом.

Мы — те, кого ты видишь, — ответил Нейл. — Живем к северу от города, на дороге, которая проложена по гребню горы.

Мы узнали, что вы попали в беду, — поясница Молли. — И пришли, чтобы помочь.

Как? — в голосе мальчика слышалась подозрительность. — Как вы узнали?

Пес, — Молли указала на Вергилия. — Он привел нас сюда.

Мы знали, что в городе есть дети, оставшиеся без взрослых. Вергилий находит их для нас, — объяснил Нейл. — Мы не понимаем как. Не понимаем почему.

Возможно, прямота их ответов успокоила мальчика. А может, его убедил Вергилий, дружелюбным взглядом, вываленным языком, хвостом, мотающимся из стороны в сторону.

Когда мальчик опустил швабру, приняв менее воинственную позу, Молли спросила:

Как тебя зовут?

Джонни. Это Эбби. Она — моя сестра. Я не допущу, чтобы с ней случилось что-то плохое.

Ничего плохого не случится ни с кем из вас, — заверила его Молли. Как же ей хотелось, чтобы они с Нейлом могли это гарантировать.

Глаза у Эбби были такие же ярко-синие, как и у Джонни, и такие же испуганные.

Боясь того, что могли открыть ее глаза, Молли заставила себя улыбнуться, поняла, что улыбка больше похожа на гримасу. И стерла ее с лица.

— Где ваши родители? — спросил Нейл.

— Старик набрался, — в голосе Джонни слышалось отвращение. — Текила и таблетки, все как обычно. До того, как телевизор перестал хоть что то показывать, он свихнулся, пока смотрел новости, и даже не понял этого. Начал нести какую-то ахинею насчет превращения дома в крепость, пошел в гараж, чтобы взять инструменты, гвозди, уж не знаю что.

— Мы слышали, что с ним случилось, — прошептала Эбби. — Мы слышали. Как он кричал, она тревожно оглядела стены, потолок. — Существа в стенах добрались до него.

Те, кто копошился за штукатуркой, похоже, услышали слова девочки, потому что ответили яростным шебуршанием.

— Нет, — не согласился Джонни. — До него добралось что-то еще, что-то более крупное, чем эти твари в стенах.

— Он кричал и кричал. — Глаза Эбби широко раскрылись, она прижала ручонки к груди, словно они могли послужить броней.

— То, что добралось до него, рычало и визжало, как кугуар, но это был не кугуар. Мы все хорошо слышали. Дверь из кухни в гараж оставалась открытой.

Теперь дверь в гараж была закрыта.

— А потом оно завопило. И таких воплей я никогда не слышал, — продолжил Джонни. — Вопли чем-то напоминали смех… и тут же… оно начало жевать.

От этих воспоминаний мальчик содрогнулся, а девочка сказала:

— Они собираются съесть нас живыми.

Положив фонарик на разделочный стол, с пистолетом в руке, Молли подошла к Эбби, пододвинула стул к краю стола, обняла девочку.

— Мы забираем вас отсюда, маленькая.

— Где ваша мать? — спросил Нейл.

— Бросила нас два года тому назад, — объяснил мальчик.

Голос задрожал сильнее, словно уход матери из семьи, даже два года спустя, причинял ему гораздо больше боли, чем все эти внеземные существа, с которыми ему пришлось столкнуться в последние несколько часов.

Джонни прикусил нижнюю губу, чтобы подавить слезы, повернулся к Молли.

— Мы с Эбби пытались пару раз уйти. Двери не открывались.

— Для нас они открылись, — напомнил ему Нейл.

Мальчик покачал головой.

— Может, открылись на вход. А как будет с выходом?

Он схватил кастрюльку с плиты и запустил в окно. Она ударилась в стекло, а потом отскочила. Стекло не разбилось.

— Что-то странное происходит с домом, — добавил мальчик. — Он изменяется. Такое ощущение… что он становится живым.

Глава 35

На выходе из кухни, в коридоре, в прихожей их сопровождал все возрастающий шум за стенами, словно орды копошащихся там тварей понимали, что легкая добыча может от них ускользнуть.

— Они разговаривают, — доверительно сообщила Эбби Молли, когда они следом за Вергилием выходили из кухни.

— Кто, маленькая?

— Стены. Не так ли, Джонни? Они ведь разговаривают?

— Иногда можно слышать голоса, — подтвердил мальчик, когда они добрались до стенного шкафа в прихожей.

Пока Эбби и ее брат надевали куртки, Молли спросила:

— Они что, говорят на английском?

— Иногда на английском, — кивнул Джонни. — Бывает, и на другом языке. Я только не знаю на каком.

По всему дому трещали половицы, стены, потолки. Все они словно перенеслись на корабль, застигнутый в открытом море жестоким штормом.

Вергилий, который ранее только рычал, гавкнул. Один раз. Как бы говоря: «Пошли!»

Трещащий дом затрещал еще сильнее. Трещало все — полы, потолки, стены, оконные рамы, дверные коробки. Задребезжали водяные трубы. Захрипели вентиляционные каналы. Внезапно дом застонал, как старый бегемот, пробудившийся после долгого сна.

Когда Нейл попытался открыть входную дверь, у него ничего не вышло.

— Я так и знал, — вырвалось у мальчика, а девочка испуганно прижалась к Молли.

Нейл проверил, открыт ли замок, надавил на дверь, но она не поддавалась.

В окружении стонов, вздохов и треска Молли почти поверила, что стены сейчас сожмут их, как пара челюстей, дом изжует их зубами изломанных палок, попробует на вкус языком-полом, придавит к небу-потолку и наконец отправит в желудок-подвал, где легионы тварей набросятся на них и сожрут без остатка, не оставив не только плоти, но и костей.

Нейл отступил от двери.

— Отойдите все, — приказал он и поднял помповое ружье. С намерением вышибить замок.

Но тут Вергилий выступил вперед, цапнул лапой дверь, и она открылась, внутрь.

Молли не стала задумываться над тем, что произошло: то ли Нейл, спокойный и уверенный в себе, никогда не теряющий самообладания, вдруг запаниковал и принялся бороться с незапертой дверью, пытаясь открыть ее в сторону, противоположную нужной, толи овчарка обладала неведомым им могуществом. Прижимая Эбби к себе, она вышла на крыльцо следом за Вергилием и Джонни, спустилась по ступеням на плиты дорожки.

Повернувшись, с облегчением увидела, что Нейл идет за ней, не остался пленником ожившего дома.

Снаружи дом выглядел точно таким же, как прежде, когда они увидели его впервые. Одноэтажным, аккуратным, уютным. Не было в нем ничего демонического.

Окутанная пурпурным туманом, Молли ожидала услышать, как дом трещит и стонет, готовясь повторить описанную Эдгаром По судьбу дома Ашеров, но ее ожидания не оправдались (в эту ночь далеко не впервые). За стены не проникало ни звука, дом стоял молчаливый, не вызывающий никаких подозрений, совсем как какой-нибудь особняк в рассказе о призраках Генри Джеймса^[22].

Входная дверь медленно закрылась, словно под действием пружины и на хорошо смазанных петлях. Но Молли подозревала, что никакой пружины нет и в помине и дверь закрыла другая сила, совсем не механическая, а разумная и жестокая.

Лишайник на стволах пиний, поблескивающий изумрудами (но по сущности — раковая опухоль), добравшийся уже до ветвей, теперь казался мирным и где-то даже очаровательным представителем внеземной растительности в сравнении с теми дьявольскими созданиями, что вывелись и росли в стенах дома.

Солнце, должно быть, не замедлило свой подъем, но туман над их головами, наверное, стал гуще, пусть и чуть рассеялся на уровне улицы, потому что аметистовый свет сменился лиловым. Светлее определенно не становилось, казалось что вокруг балканские сумерки, а не калифорнийское утро.

— Куда пойдем? — спросил Джонни.

Молли посмотрела на Вергилия, который, похоже, ждал команды.

— Куда поведет нас собака.

И тут же овчарка развернулась и затрусила по выложенной каменными плитами дорожке к улице.

Все четверо последовали за псом в туман, который редел и поднимался, так что даже в этих ложных сумерках зона прямой видимости увеличилась до двух кварталов.

Интуитивная догадка Молли, что туман над головой становится все плотнее, пусть и рассеивается у земли, оказалась верной.

И граница между густым и рассеянным туманом проходила в каких-то пятнадцати футах над землей, такая резкая, что создавалось впечатление, будто Черное Озеро накрыли колпаком из матового стекла. Все, что находилось выше границы: верхние этажи и крыши двухэтажных домов, верхние ветви деревьев — полностью растворялось в густой лиловизне.

Молли физически чувствовала, как туман придавливает ее к земле. Это тяжелое лиловое «молоко» пропускало сквозь себя только малую часть светового спектра, и лиловизна только усиливала клаустрофобический эффект.

Нависшее над самой землей небо тревожило Молли и чем-то еще, но пока она не могла четко указать на причину ее тревоги.

Они прошли за Вергилием уже полквартала, прежде чем Молли поняла, что ее беспокоит: в этой лиловизне неведомые твари или механизмы могли перемещаться незаметно для людей.

К западу от них в густом тумане появилось световое пятно. Туман рассеивал свет, разглядеть его источник с такого расстояния не представлялось возможным, но яркое световое пятно, появившееся над городом, двинулось к ним.

С сокращением расстояния удалось определить и форму летающего объекта: диск или, возможно, сфера. Сам объект светился более ярко, чем окружающий его ореол, а размером, как показалось Молли, не превышал внедорожник, хотя она могла и ошибиться, не зная высоты, на которой он летел.

В том, что это НЛО, сомнений у нее не было. Фильмы подготовили ее к такому зрелищу, как и десятилетия новостных выпусков о контактах с инопланетянами.

Приближался НЛО бесшумно. Двигатели даже не мурлыкали, не гудел выбрасываемый из сопел воздух. Не ощущалась и пульсация, которая вызывала вибрацию крови и костей при прохождении над городом «горы» Нейла.

Если недавно проследовавший над городом на юг летающий объект был кораблем-маткой, или одним из кораблей-маток, то приближающийся НЛО, скорее всего, отправили с него. Это мог быть и разведывательный зонд, и бомбардировщик, и десантный катер.

А может, и что-то еще. Эта война в очень малой степени соответствовала земным конфликтам, скорее, совсем не соответствовала, поэтому привычная военная терминология не годилась для описания текущих событий.

По мере приближения НЛО сбавлял скорость и скользил по небу с легкостью воздушного шара.

И завис точно над маленькой группой людей, стоявшей на улице. По-прежнему бесшумно.

Сердце Молли наполнил ужас.

«Учить нас заботиться и не заботиться. Учить нас сидеть тихо», — процитировала она про себя Элиота, ища успокоения в его словах, черпая в них уверенность.

Когда Эбби прижалась к ней, Молли опустилась на колено, чтобы их лица оказались на одном уровне. Обняла, чтобы помочь девочке справиться со страхом.

Глава 36

Стоя под этим зависшим в небе загадочным объектом, купающимся в золотистом, но сулящем беду свете, чувствуя его зловещую силу, все четверо смотрели вверх, испуганные, но не в силах отвести глаз.

Едва завидев приближающийся свет, Молли подумала о том, чтобы убежать с детьми, где-нибудь спрятаться, но тут же осознала: если пилот НЛО захочет их найти, то обязательно найдет. Конечно же, инопланетяне могли выслеживать наземные цели. Даже земная техника располагала подобными средствами: инфракрасными и тепловыми датчиками, детекторами звуков. А уж у инопланетян они были куда как совершеннее.

Она чувствовала, что за нею наблюдают. Не просто наблюдают, а просвечивают насквозь и тело, и разум, снимают информацию и анализируют неведомыми ей средствами. И едва Молли осознала глубину анализа, ее охватил стыд, лицо просто залила краска стыда, будто она стояла голой перед незнакомцами. И когда она услышала, что бормочет покаянную молитву, то поняла, что готовится умереть прямо здесь, на улице, в эту минуту или следующую.

Ни мощный источник света летающего объекта, ни эффект от работы его бесшумных двигателей не разгоняли туман. Наоборот, в непосредственной близости от «тарелки» он загустел, скрывая ее точные контуры и особенности конструкции.

Молли ожидала, что ее сейчас сожгут, превратят в пылающий на асфальте факел, а то и просто распылят на атомы.

С учетом альтернативы — «тарелка» могла спуститься на улицу или их могли поднять на борт НЛО, где они столкнулись бы с представителями инопланетян и подверглись бог знает каким экспериментам, — распыление на атомы представлялось даже желанным.

Но вместо этого, и совершенно неожиданно, светящийся летающий объект продолжил свой путь, быстро исчезая из виду. В какие-то секунды золотистое сияние растворилось в нависшей над ними мгле.

Густой туман вновь полиловел, на улице опять воцарились ложные сумерки.

Снова прижав к себе Эбби, пожалуй, излишне крепко, Молли поднялась, пусть ноги и подгибались. Нейл стоял, положив руку на плечо Джонни. Встретился с женой взглядом.

Их взаимное чувство облегчения было осязаемым, но ни один не сказал ни слова о том, что только-только произошло, словно упоминание «тарелки» могло привести к ее немедленному возвращению.

На время контакта с НЛО Молли напрочь забыла про Вергилия. Если появление «тарелки» и испугало его, то он пришел в себя, как только корабль инопланетян скрылся в тумане. И теперь стоял, готовый продолжить путь, вести их к другим детям.

Молли не терпелось последовать за ним. Она радовалась, что у нее появилась важная и достаточно сложная миссия, которая не позволяла ей раздумывать о враждебном новом мире, в котором им предстояло жить.

Тем не менее, когда Вергилий повел их по улице на север, она заметила, что сверкающий изумрудами лишайник поселился на многих деревьях: пиниях, соснах Ламберта, кленах, одетых в желтую осеннюю листву. Трансформация Земли продолжалась.

На других кленах и тополях она видела бороды серого мха, который раньше в Черном Озере и его окрестностях не встречался. Некоторые из этих «украшений» просвечивали насквозь, как туман, другие были куда более плотными, создавая ощущение гниения и болезни.

Два больших дерева упали, но к их столь незавидной судьбе агрессивные инопланетные растения отношения не имели. Просто дождь настолько пропитал землю, что корни деревьев не смогли удержать их в вертикальном положении. Одно дерево упало на улицу, практически перегородило ее. Второе — на дом, проломило крышу, выбило окна.

Не рыская из стороны в сторону, не останавливаясь, чтобы понюхать воздух, Вергилий миновал еще один квартал, потом повернул на восток, вверх по холму, к Ореховой аллее.

Молли предполагала, что он ведет к другому дому, в стенах которого поселилось бог весть кто или что. И, возможно, на этот раз им пришлось бы столкнуться с роем инопланетных насекомых.

Но вместо этого овчарка направилась к церкви Святой Перпетуи, расположенной на углу Ореховой аллеи и Нагорной улицы. Шпиль и крышу церкви скрывал туман.

Ее построили из камня, добытого в местных каменоломнях. Каменные ступени вели к двум дубовым дверям, над которыми фасад украшало круглое окно с витражом-розой.

Высокие окна-витражи из цветного стекла тянулись как по северной, так и по южной стене. Два из них, ближе к алтарной части нефа, светились изнутри, недостаточно сильно, чтобы разглядеть рисунки, но свидетельствуя о том, что в церкви кто-то нашел убежище.

Раньше, когда Молли и Нейл объезжали город в поисках места, где могли собраться горожане, чтобы организовать совместную оборону, до того, как попали в таверну «Волчий хвост», они проехали и мимо церкви Святой Перпетуи. Решили, что в ней никого нет, потому что внутри не горело ни одной свечи.

Вергилий, однако, не поднялся по лестнице, а направился в открытые ворота железного кованого забора, огораживающего кладбище.

Вот тут, пожалуй, пес впервые выказал признаки тревоги: задержал дыхание, поджал хвост. На загривке шерсть встала дыбом, задние лапы задрожали.

Два древних дуба, какие редко встречаются так высоко в горах, высились в дальней части кладбища. Их верхушки и большую часть массивной кроны скрывал туман. Проходы между могилами и сами могилы, расположенные под их сенью, прятались в почти ночной тьме. Лиловый свет туда просто не проникал.

А вот на открытых участках, между воротами и дубами, света более чем хватало, чтобы увидеть, что многие надгробные камни перевернуты какими-то вандалами. На земле валялись простые гранитные надгробия, изваяния ангелов, два латинских креста, одно распятие, один кельтский крест, кресты в форме трилистника…

И могилы были разрыты. Не все. Малая часть. Может, дюжина, пятнадцать — из сотен.

Юная Эбби нашла руку Молли и крепко сжала.

Около разрытых могил лежали груды земли, разбитые в щепки крышки гробов.

Сами могилы доверху заполняла грязная вода. На поверхности плавали клочки атласной обшивки гробов. Подушка из-под головы кого-то из покойников. Черная туфля. Клочки полусгнившей одежды. Несколько маленьких костей, чистых и белых, в основном фаланги пальцев рук и ног.

Вергилий привел их сюда, чтобы они увидели все это варварство.

Молли понятия не имела зачем.

А может, знала, что все это означает, но ей не хватало духу выстроить до конца всю логическую цепочку.

Глава 37

В нартексе церкви было одно окно: большое, круглое, из красного с золотыми прожилками стекла, над дубовыми дверями. Пройдя через него, лиловый свет полностью утрачивал способность что-либо освещать.

В нартексе и так всегда было темновато, в том числе и за счет стенных панелей из красного дерева. В воздухе пахло благовониями и плесенью.

Пес дважды чихнул, фыркнул, чтобы прочистить нос.

Фонарик Молли нашел в углу колонию грибов, на этот раз не черных в желтую крапинку, а чистейше-белых.

В этом случае внеземную флору вроде бы представляли два вида. Один являл собой круглые пузыри всевозможных размеров. Раздутые до предела, готовые лопнуть в любой момент, они матово блестели. Второй напоминал мягкие мешки. Они медленно, то надувались, то сдувались, со всем как легкие.

Размеры грибной колонии производили впечатление: шесть футов в высоту, четыре — в ширину, три — в глубину. От колонии веяло злом и грибы знали об их присутствии.

С чего Молли взяла, что грибам это известно, она сказать не могла, ориентировалась скорее на воображение, чем на логику или даже интуицию.

И тем не менее нисколько не сомневалась в разумности белых шаров, которых, похоже, обслуживали мешки-легкие.

Она бы предпочла, чтобы Эбби и Джонни подождали снаружи. Но детей, конечно же, нельзя было оставить одних, а они с Нейлом дали слово никогда не расставаться и не собирались его нарушать.

Вергилий стукнул лапой по двери между нартексом и нефом, стукнул настойчиво, как бы говоря, что времени у них мало и надо бы поспешить.

Открыв дверь, Молли заметила справа чашу со святой водой, но ее внимание тут же привлекло множество свечей, которые горели в глубине церкви, у правой части ограждения алтаря.

По привычке она окунула два пальца в маленький мраморный резервуар. Но вместо прохладной воды и чувства умиротворенности нашла в чаше что-то влажное, губчатое, мерзкое.

Отдернув пальцы, направила на чашу луч фонаря и увидела отрубленную человеческую руку, лежащую в воде. Ладонью вверх. Пальцы напоминали ножки дохлого краба.

Молли сумела подавить крик, так что он вырвался каким-то писком, который не мог напугать детей.

Человеческая рука, оказавшаяся в столь необычном месте, шокировала безмерно, словно превратилась в инопланетное существо.

Молли тут же увела луч от чаши, не хотела, чтобы дети увидели руку. И луч этот, заплясавший по деревянному полу центрального прохода наглядно демонстрировал состояние ее нервов.

— Держитесь подальше от чаши со святой водой, даже не смотрите на нее, — предупредила она, надеясь, что темнота скроет от детей это отвратительное зрелище, которое намертво впечаталось ей в память.

Но воспоминания Молли, пусть руку она увидела только что, были неполными. Она подозревала, что упустила какой-то очень важный момент, связанный с этой рукой.

Однако не повернулась к чаше со святой водой, не направила на нее фонарь, чтобы разобраться до конца. Потому что в юго-восточном углу нефа увидела двоих мужчин и троих детей, стоявших около ризницы. Свечи давали достаточно света, чтобы даже с такого расстояния заметить, как все они испуганы. Судя по пассивности их поведения, оружия у них не было и они ожидали появления не людей, таких же беженцев, как и они, а штурмовиков с другой планеты.

И тут же Молли сообразила, что эти пятеро стоящие среди свечей, не видят ни ее с Нейлом, ни двоих детей, ни Вергилия. Примыкающая к нартексу часть нефа куталась в темноте, поэтому они могли заподозрить, что в дверь вошли те самые штурмовики. Вот почему, двинувшись по центральному проходу, она дружески с ними поздоровалась, после чего назвалась сама и представила им Нейла.

Но все пятеро продолжали молчать, парализованные страхом. Возможно, по собственному опыту, накопленному этой ночью, они знали, как легко можно нарваться на обман и доверять можно только собственным глазам, да и то не всегда.

Свечи, даже в таком большом количестве, не могли разогнать темноту в той части нефа, где стояли скамьи для паствы. И лиловый свет, который проникал сквозь цветные окна-витражи, не мог стать серьезной угрозой темноте.

Шагая по проходу следом за Вергилием, Молли услышала тихий голос, вроде бы произносящий молитву «Отче наш». Еще один голос вроде он молился Деве Марии.

Молли поняла, что и другие люди укрылись в церкви Святой Перпетуи, в критической ситуации обратившись за защитой к Богу. Направляясь в Черное Озеро, она полагала, что многие именно так и поступят. Прихожане сидели по одному и по двое, темные силуэты в темноте.

Она не стала беспокоить их, отрывая от молитв и размышлений о вечном, лучом фонаря, уважая их право побыть в церкви наедине с Богом.

Когда она добралась до широкого поперечного прохода между первой скамьей и ограждением алтаря, пол под ногами содрогнулся, раздался треск, который они уже слышали в доме Эбби и Джонни.

Молли направила луч фонаря в натертый пол. Описала широкую дугу. Нашла пару-тройку вздувшихся досок, однозначно указывавших на давление снизу.

Вергилий понюхал пол, держась подальше от деформированных досок.

В церкви был подвал. Там хранились праздничные украшения, стояли печь и водяной котел. Возможно, теперь там поселилось какое-то чудище.

Свечи в красных стаканчиках горели не только на стойках у алтаря. Они стояли и на полу, у статуи Девы Марии, и на парапете ограждения.

В их мерцающем свете Молли увидела, что все дети веснушчатые и зеленоглазые. Да и другие черты лица указывали, что они из одной семьи.

Щечки самой младшей, девочки со светлыми волосами, блестели от слез. Эбби сразу взяла ее за руку и встала рядом, может, потому, что они знали друг друга, но скорее по другой причине: поняла, что должна поддержать малышку.

Двое других были мальчиками-близнецами лет восьми-девяти. Волосы у них, в отличие от сестры, были темные, почти черные. И хотя выглядели мальчики испуганными, чувствовалось, что присутствие духа они не потеряли, в них просто кипела энергия. Они хотели что-то сделать, хотели действовать, пусть и понимали, что разрешить, сложившуюся ситуацию не в их силах.

Ни один из мужчин, похоже, не состоял с детьми в родстве.

Первого, высокого и тощего, с выпирающим адамовым яблоком, отличал острый нос. А нижнюю губу он жевал так активно, что очень скоро мог прокусить кожу. Его маленькие глазки пребывали в непрерывном движении. Взгляд нервно перескакивал с Молли на Нейла, детей, прихожан на скамьях, темный алтарь, чтобы вернуться к Молли и снова пойти по кругу.

Второй был коренастым толстяком с пухлыми ручками.

— Я очень сожалею. Я очень сожалею, но другого выхода не было! — воскликнул он, жалобно глядя на Молли.

— О чем вы сожалеете? — спросил Нейл.

— У нас нет оружия, — продолжил толстяк. — Мы надеялись, что оно есть у вас… и так и вышло. Но теперь я думаю… а поможет ли оружие?

— Я не очень силен в разгадывании загадок, — признался Нейл.

— Нам следовало вас предупредить, но что тогда случилось бы с нами? Вот мы и позволили вам зайти в западню. Мне очень жаль.

Вновь содрогнулся пол. На стойках сдвинулись с места красные стаканчики со свечами. Огоньки задрожали, похожие на яркие языки, дернувшиеся в безмолвном крике.

Глава 38

Толстяка, как и его тощего спутника, чудовище, каким бы оно ни было, бушевавшее в подвале, волновало куда в меньшей степени, чем темный алтарь у них за спиной и прихожане на скамьях перед ними. Он снова и снова поглядывал то на алтарь, то на скамьи.

— Можете вы вывести нас отсюда? — спросил высокий мужчина, словно забыл, где находятся двери.

За спиной Молли услышала движение в разных частях церкви, словно прихожане одновременно поднялись со скамей и направились к исповедальне.

Поворачиваясь, она вспомнила руку в мраморной чаше для святой воды. Шок, вызванный контактом с отрубленной рукой, заставил забыть одну важную подробность, которая теперь больше не ускользала от нее: руку отрубили не сегодня. Она раздулась, потеряла цвет, начала разлагаться, то есть принадлежала рука человеку, который умер раньше и до этого дня или ночи лежал в могиле. Однако тело так хорошо забальзамировали, что оно достаточно успешно противостояло процессу разложения.

Одну за другой луч фонаря Молли выхватывал из темноты фигуры прихожан, теперь не сидевших, а стоящих среди скамей: изъеденные червями, лишившиеся душ тела, в истлевших костюмах и платьях. Слепые с зашитыми веками. Глухие к истине, потерявшие надежду. Ожившие только телом. Словно в насмешку. Насмешка. Пародия осквернение, глумление.

И здесь внеземная сила не делала различии между живыми и мертвыми, между органическим и неорганическим. Казалось, что Земля захвачена и переделана пришельцами не из другого спирального рукава Млечного Пути и даже не из другой галактики, а из иной вселенной, где законы природы радикально отличались от законов, действовавших в этой Вселенной.

Человеческая реальность, которая функционировала на основе законов Эйнштейна, и абсолютно другая реальность захватчиков Земли столкнулись, смешались. И на этом эйнштейновском перекрестке, в этом худшем из всех возможных новых миров, могло происходить все, что угодно.

Поднявшихся на ноги мертвяков качало от выхода газов, которые образуются при разложении плоти. И вонь, которая чувствовалась в нартексе, шла, как теперь выяснялось, не от грибов. Ее источник находился в нефе, маскировался под молящихся прихожан.

С учетом того, что обоняние собаки как минимум в десять тысяч раз чувствительнее, чем у человека, Вергилий наверняка знал, кто сидит на скамьях, но он не выказал ни малейших признаков тревоги, когда проходил мимо. И теперь спокойно стоял среди пятерых детей. Его стремление спасти детей поразило Молли даже больше, чем необычное поведение собак в минувшую ночь, и она вновь подумала о том, что этот пес, пусть она, Молли, и не могла понять, как такое может быть, нечто большее, чем простая немецкая овчарка.

Стежки похоронных дел мастеров в одном случае не выдержали, поэтому луч фонаря Молли нашел покойника-прихожанина с раскрытыми глазами. Но свет не отразился от белков: из глазниц лезло содержимое черепа, знакомый черный, в желтую крапинку гриб.

С эффективностью пиявки, высасывающей человеческую кровь, страх присосался к надежде Молли. Сердце забилось еще быстрее, однако она могла подбодрить себя тем, что эти ходячие мертвяки напугали ее гораздо меньше, чем встреча с внезапно появившимся в таверне Рендером.

Еще у одного трупа, с практически сгнившей плотью, черно-желтый гриб устроился в грудной клетке. Другая грибница оккупировала руку, от плеча до запястья, обвила ее, как змея.

Пол церкви вновь содрогнулся, половицы затрещали, половицы треснули, словно чудище в подвале проснулось, страшно голодное, и готовилось пожрать всех, кто попадется ему на пути.

Три стаканчика со свечками упали на пол. Одна свечка погасла сама, две потушил Нейл, наступив на них.

Мертвяки сдвинулись с места. Они не волочили ноги, не шипели и не клацали зубами, не размахивали в ярости руками, ничем не напоминая мертвяков в фильмах ужасов. Просто выходили в проходы, центральный, северный, южный, блокируя выход из церкви, ступая медленно, но с достоинством.

Чтобы вернуться к нартексу и уйти через парадную дверь, Молли предстояло разобраться как минимум с тремя насмешниками Лазарями, схватываться с которыми она не хотела, да, пожалуй, и не могла, учитывая, что нужно было думать о детях. Не хотела иметь с ними дело, даже если бы у нее был не пистолет, а огнемет.

Словно прочитав мысли жены, Нейл предложил альтернативу:

— Есть другой путь. Через ризницу, дверь черного хода и во двор.

— Не получится, — в голосе высокого слышалась абсолютная уверенность.

И словно в подтверждение его слов, в ризнице загрохотало. И грохот этот донесся из темноты, которую не могли разогнать стоящие на ограждении алтаря свечи.

И пусть Молли не хотелось упускать из-под контроля десятерых мертвяков в нефе, она тем не менее направила луч фонаря на шум. У алтаря стоял священник.

Нет. Не священник. Останки священника.

Отец Дэн Салливан, который прослужил в этой церкви почти три десятилетия, скончался в августе предыдущего года. Теперь он вернулся к алтарю, словно каждодневные ритуалы, которые он выполнял при жизни, закодировались в клетки его набальзамированного тела, тем самым позволяя и после смерти выполнять прежнюю работу.

С того места, где стояла Молли, она видела только его профиль, но знала, кто это должен быть. Он был в черном костюме, в котором его похоронили тринадцатью месяцами раньше. В его седых волосах (когда-то рыжих) хватало земли, костюм перепачкала грязь.

Через мгновение после того, как луч фонаря выхватил священника из темноты, он схватился за богато расшитое покрывало алтаря и резко дернул его на себя. Дарохранительница упала на пол, раскрылась, из нее вывалились дароносица, дискос и потир.

Чтобы попасть в ризницу, им требовалось пройти мимо этого мертвяка. Один такой противник казался менее опасным, чем десять, которые поджидали их в проходах, ведущих к нартексу.

Пол задрожал вновь, еще сильнее, тряхнуло даже колонны, поддерживающие потолок, заскрипели железные цепи, на которых висели канделябры.

Последние остававшиеся на ограждении алтаря красные стаканчики со свечами упали, закатились под скамьи, язычки пламени начали лизать пол, прибавили в яркости.

Нейл включил свой фонарик и протянул толстяку.

— Я пойду первым. Вы — вплотную за мной и чуть правее, направляйте луч передо мной.

Вергилий перемахнул через низкое ограждение алтаря. Пятеро детей последовали за ним.

В нефе покойники-прихожане неторопливо приближались, словно могли видеть будущее и знали, что их зловещие намерения будут реализованы независимо от того, поспешат они или нет.

Глава 39

Пройдя мимо стойки со свечами, переступив через ограждение, на территорию алтаря, Молли следовала за высоким мужчиной, который прикрывал сзади всех пятерых детей, а они, в свою очередь, шли за толстяком и Нейлом.

Толстяк водил фонарем слева направо, справа налево, освещая путь, как и просил Нейл.

Молли использовала свой фонарь, чтобы выхватывать из углов подозрительные тени, ожидая, что рано или поздно нарвется на очередное страшилище.

Между ними и алтарем находилась ниша для хора. От тряски стулья попадали набок. По наклонной галерее они миновали нишу, поднялись выше ее и молчаливого органа. Дверь в ризницу находилась к югу от алтаря, в десяти футах от наклонной галереи, там, где пол выравнивался.

Пока они поднимались, с опаской, но при этом и торопясь, мертвяк, который когда-то был отцом Дэном, сдвинулся с места, чтобы перехватить их.

Луч фонаря Молли осветил лицо мертвого священника. Раздутое. Синевато-серое. В уголках кожа цветом напоминала перезревшую сливу. Левый глаз оставался зашитым, правый открылся, концы ниток свешивались с верхнего века. Незрячий молочный глаз отражал свет, как серебряная ложка.

Поскольку это тоже был агент отчаяния, от одного только вида которого человеку полагалось лишиться и надежды, и мужества, Молли хотелось отвести от него взгляд, но она не смогла. Мертвяк зачаровывал ее. Теперь-то она понимала, что видит перед собой. Ожившую смерть и неживую жизнь. Такой безумный мировой порядок предлагался им новыми владыками, прилетевшими с какой-то далекой звезды, чудеса, которые оскорбляли, влекли к себе, вызывали тошноту, зачаровывали.

Внезапно лицо священника взорвалось, словно черты и кожа были всего лишь тонким фасадом, даже не фасадом — иллюзией. И теперь то, что находилось внутри, вырвалось наружу, полезло не только через лицо и череп. Из-под шапки седых волос показались алые цилиндры, из концов которых торчали шести или восьмидюймовые то ли шипы, то ли жала. Цилиндры эти синхронно покачивались, и тварь эту Данте наверняка встретил бы в десятом кругу ада, если бы сумел выяснить, что девятым ад не заканчивается.

Эхо выстрела из помпового ружья отразилось от сводчатого потолка, вызвало вибрацию цветных витражей.

Пораженный в грудь, труп с вселившейся в него инопланетной тварью отлетел назад, повалился на пол. При падении ногой отбросил потир, который несколько раз с грохотом подпрыгнул, прежде чем замереть на другом месте.

Вероятно, тварь, поселившуюся в трупе, заряд крупной дроби не заставил отказаться от первоначальных намерений. Мертвяк дергался, запутавшись в сброшенном на пол покрывале для алтаря пытался встать.

Рукоятка пистолета, которую сжимали пальцы Молли не успокаивала ее. Даже целая обойма патронов, даже с пулями с полыми наконечниками даже выпущенная точно в цель с близкого расстояния, не могла остановить мертвяка, в которого вселилась инопланетная форма жизни, если жизнь эта была скорее растительная, чем животная.

Маленькая группа людей продолжала продвигаться вперед в свете лучей двух фонариков, в окружении теней. Они сделали только два шага, когда пол под ними тряхнуло, как никогда раньше, так сильно, что в нем появились щели и дыры

Молли споткнулась, чуть не упала.

Между Нейлом, который шел первым, и следовавшим за ним толстяком половицы разнесло и щепки.

Вонь поднялась из подвала, а вместе с вонью, тварь, сверкающая в лучах фонарей.

«Жук!» — подумала Молли.

Так ей показалось. Света катастрофически не хватало. Насекомое. Огромное. Полированный панцирь. Рожки жука. Грозного вида, зазубренные мандибулы. Бронированное брюшко. Многочисленные глаза, ничего не выражающие, чуть выпячивающиеся изнутри. Внезапно раскрывшаяся огромная пасть и широченная глотка, которой могла бы позавидовать любая акула.

Кричащего толстяка сдернули с пола и утащили в подвал.

Чудовище появилось лишь на секунду, в следующую уже исчезло вместе с добычей.

Тряска пола и паника привели к тому, что все дети столкнулись друг с другом, трое упали на пол, а веснушчатая девочка со светлыми волосами в дыру в полу. Ухватившись обеими руками за зазубренный край половицы, она повисла, болтая ножками.

Из темноты подвала неслись жуткие крики мужчины, которого утащил жук. Он молил о смерти, потому что убили его не сразу, а, похоже, пожирали живьем, подвергая немыслимым мукам.

Глава 40

Загадочность зла слишком глубока, чтобы просветить ее лучом здравомыслия, вот и подвал церкви, высотой в каких-то двенадцать футов, показался Молли абсолютной тьмой, какую можно найти лишь в беззвездной пустоте на самом краю Вселенной.

Толстяк выронил фонарь перед тем, как его утащили вниз. Фонарь откатился к стенке и теперь светил в сторону двери в ризницу, ничего не открывая.

Молли не решилась направить луч в дыру, из страха разозлить существо, которое вылезало из нее, или других тварей, не менее страшных и опасных. Вместо этого она бросила фонарь высокому мужчине, наказав освещать алтарь и темные углы, чтобы Нейл смог встретить выстрелом подступающую угрозу.

Сама же упала на колени у самого края дыры в дубовом полу и схватила девочку, ножки которой болтались в подвале, за руки, между запястьями и локтями.

Крики, которые доносились снизу, не заставляли девочку вверить себя спасительнице, наоборот она еще крепче вцепилась пальчиками в половицу. И никак не желала ослабить хватку.

— Разожми пальцы, я тебя подниму, я тебя подниму — уговаривала ее Молли.

В зеленых глазах девочки стояла мольба. Она хотела, чтобы ей помогли, но боялась кому-либо довериться.

Чтобы отвлечь девочку и вывести из ступора Молли спросила:

— Миленькая, а как тебя зовут?

Крики внизу не прекращались, параллельно раздавались совсем другие звуки: беднягу пожирали, рвали на части, но при этом шум внизу говорил о том, что голодных ртов там много и одним человеком всех не накормишь.

От ужаса девочка начала рыдать.

Ее братья наклонились к дыре, Молли отогнала их, но один успел сказать:

— Бетани, она хочет помочь тебе. Позволь ей помочь.

Вероятно, тварь, которая пребывала в трупе священника, сумела подняться на ноги, потому что вновь прогремел выстрел помповика.

И сквозь грохот выстрела, эхо, отразившееся от сводчатого потолка, и дребезжание витражей до Молли донесся голос Нейла:

— Поторопись!

— Бетани, — обратилась она к девочке, — отпусти доску.

Еще выстрел, показывающий, что угроза теперь исходила не от одного мертвого священника.

Молли уже встретилась взглядом с девочкой и не могла отвернуться и посмотреть, сколь близка опасность, поэтому продолжала убеждать малышку:

— Бетани, доверься мне. Я умру ради тебя. Если ты упадешь, я спрыгну следом. Доверься мне.

За спиной Молли засветилось что-то желтое, начало разгораться. Упавшие свечи стали-таки причиной пожара.

— Доверься мне!

Взгляд девочки сместился вправо, рыдания стихли.

Пес. Старина Вергилий подошел к самому краю дыры.

Внизу последний крик мужчины оборвался протяжным стоном.

Крепко держа Бетани, Молли смотрела вниз, но видела лишь какие-то тени, движущиеся в подвале, — должно быть, инопланетных насекомых там хватало, ибо голодные голоса не умолкли.

Какие-то мгновения Бетани общалась с собакой, а потом сказала Молли:

— Помоги мне, — и паника ушла из ее глаз.

Молли начала приподнимать Бетани, девочка разжала пальцы, пнула ногой что-то, попытавшееся ее схватить, и секунду спустя уже стояла на полу.

Отсветы языков пламени прыгали по стенам отражались от цветных стекол окон-витражей. До ноздрей Молли долетал запах дыма, его щупальца тянулись по полу.

Убеждая Бетани и ее братьев поскорее миновать дыру и добраться до более безопасного места Молли обернулась и увидела настоящее пламя, не его отражение, в нефе, пожирающее все, что могло гореть.

Открыв калитку в ограждении алтаря, мертвяк в горящей одежде, с пылающими волосами, шагнул вперед, настроенный, похоже, очень решительно.

Молли отвернулась от ходячего факела и последовала за высоким мужчиной, который следом за Бетани и ее братьями обходил дыру, направляясь к Нейлу, Эбби и Джонни, уже стоявшим у двери в ризницу.

В этот раз церковь тряхнуло, как при землетрясении. Пол подпрыгнул, ушел вниз, закачался.

Высокий мужчина пошатнулся, едва не упал в дыру, замахал руками, как ветряная мельница, сумел устоять на ногах, но…

Еще одно чудище вылезло из подвала, то ли брат сороконожкам, то ли сестра осам, а может быть, бог всех тех насекомых, что вывелись в полу, и проткнуло живот высокого мужчины жалом, длиной с рыцарское копье, а потом, кричащего, утащило вниз.

Молли почувствовала, как затылок обдало жаром. Мысленным взором увидела, как пылающий мертвяк тянется к ее волосам. Побежала.

Глава 41

Высокий мужчина вопил в подвале, трещало горящее дерево, что-то шипело, кричали перепуганные дети, слова Нейла дробились в бессвязные звуки ударами молота, в который превратилось сердце Молли.

Он шагнул вперед, наставляя на нее помповое ружье. Она упала на пол, покатилась в стелющемся дыму, и он выстрелил поверх нее.

Хотя Молли и задерживала дыхание, вонючий дым частично попал в легкие, и она вскочила, кашляя и отплевываясь.

Из рядов церковных скамей, с пола, на котором взращивались души, мертвые прихожане подходили к алтарю, словно чучела, оживленные колдовством, некоторые пылали и зажигали все вокруг.

Пол трещал, стены дрожали, цветное стекло витражей лопалось.

Вергилий гавкнул, словно говоря: «Пора уходить».

Молли с ним согласилась.

Громыхнул помповик.

Джонни успел поднять фонарь, который выронил толстяк. Передал Молли.

С фонарем в левой руке и пистолетом в правой, она не стала поворачивать ручку двери в ризницу, а распахнула дверь ударом ноги.

Огонь, который все сильнее разгорался у нее за спиной, оттеснял темноту от порога лишь на считаные дюймы.

Плечом она удержала закрывающуюся дверь, принялась разгонять тени лучом фонаря, готовая выстрелить в ту, что недостаточно быстро сдвинулась бы с места.

Церковь качало, двери шкафов открывались. Молли выстрелила дважды в рясы и ризы, чтобыубедиться, что это всего лишь одежда.

Вергилий проследовал мимо нее — выстрелы его не пугали — к двери во двор.

Глухие стоны, чем-то напоминающие голоса китов, послышались то ли из подвала, то ли из глубин земли. На этот раз пол не только затрясся, но и прогнулся.

Повернувшись, зовя детей, Молли увидела, что все пятеро уже вошли в ризницу. Нейл стоял на пороге, лицом к алтарю, готовый прикрывать их отступление.

Пол из твердого вдруг превратился в губчатый подавался при каждом шаге, подрагивая, словно мембрана. Она открыла дверь во двор, и пес первым выскочил из церкви.

Остерегаясь враждебных сил, известных, не известных, воображаемых, она вывела детей во двор, где лиловый свет не стал ярче, хотя утро давно уже перешло в день. Потолок из тумана по прежнему нависал очень низко. Тумана, такого густого, что не представлялось возможным определить местонахождение солнца.

За исключением их маленькой группы, Молли не видела никаких признаков жизни, рожденной на Земле или на другой планете. Город застыл, укутанный туманом, готовый уйти в вечность, как забальзамированный фараон — лечь в саркофаг.

Как только Нейл, пятясь, вышел из ризницы, в церкви, похоже, разразилась гроза. Мощный раскат грома потряс здание, такой же сильный, как тот, что обычно раздается после того, как небо рассекает молния.

Куски цемента полетели из каменных стен. Пыль и обрывки бумаги вынесло из открытой двери в ризницу.

Конечно же, этот грохот означал, что пол провалился в подвал. Огонь вдруг затих, а потом набрал новую силу, языки пламени стали ярче, и взмыли выше, осветили изнутри цветные витражи-окна.

Но даже от этого грохота горожане не высыпали на улицу. То ли затаились в своих домах, вооружившись бейсбольными битами и ружьями, то ли нашли другие убежища, то ли умерли. А может, разделили участь поднявшихся из могил мертвяков: превратились в живые фермы для инопланетных грибов, живые коконы для энтомологических чудес другого мира.

Глава 42

Горящая церковь разгоняла лиловый сумрак, Но Молли уже насмотрелась на это зрелище. Придя к логичному выводу, что обвалившийся пол и огненный фронт уничтожат насекомых в подвале лучше любых пестицидов и превратят мертвяков вместе с поселившейся в них инопланетной нежитью в горстку пепла, она отвернулась от церкви и повела детей через двор к улице.

Нейл, потрясенный случившимся, но не потерявший решимости, присоединился к ней.

— Куда теперь?

— Если Вергилий покажет нам другие места, где могут быть дети, мы пойдем за ними, — ответила Молли, — но лишь после того, как вновь побываем в таверне.

— А что нам там делать?

Молли помнила Касси, девятилетнюю девочку с сапфировыми глазами, дочку колеблющихся которые решили остаться в таверне.

Она помнила, как девять собак кружили по таверне, усердно обнюхивая затертый ногами пол. Тогда она предполагала, что они наслаждаются запахами пролитых напитков и упавшей на него еды.

Теперь понимала, что пол интересовал собак совсем по другой причине.

— Если в таверне есть подвал, в нем тоже завелась какая-то мерзость, я в этом уверена. Мы должны вывести людей из таверны до того, как будет поздно.

Они находились в каких-то двадцати футах от улицы, когда увидели беженца из галлюциногенного кошмара, вызванного ЛСД, который, в лиловом полумраке, неспешно приближался к ним справа, пересекая лужайку. Они остановились, но не отступили.

Колония белых грибов, аналогичная той, на которую они наткнулись в нартексе церкви Святой Перпетуи, как выяснилось, могла передвигаться самостоятельно: шары разных размеров матово блестели, мягкие мешки надувались, сдувались, надувались снова, словно существо вывернули наизнанку и его внутренние органы стали внешними. А передвигалось оно на восьми коротких ножках, которые напомнили Молли лапки ложнокузнечика, характерные для насекомых, но толстые и прочные.

Дети прижимались к Молли. Она открыла для себя, что их доверие придает ей и сил и мужества.

Нейл выудил патроны из карманов дождевика, загнал один в казенник ружья, три — в расположенный под стволом цилиндрический магазин.

Асимметричная, размером в два раза превосходящая Вергилия, тварь двигалась размеренно и неспешно. Вроде бы с таким телом и не могла развить большую скорость, и глаз у нее не было, но Молли не сбрасывала со счетов вероятность того, что при необходимости двигаться этот пришелец мог очень даже быстро, а глаза ему заменяла другая, не менее точная и надежная навигационная система.

Накормленные и всем довольные крокодилы тоже кажутся крайне медлительными. А вот голодные или рассерженные могут обогнать большинство собак и уж точно человека.

Если это страшилище было простым грибом или другим, более сложным растением, возможно, они не столкнулись с опасным хищником наподобие плотоядного растения из фильма «Маленький магазин ужасов»^[23]. С другой стороны, безобидное растение не отращивает ноги и не отправляется в путешествие.

У них за спиной от жара одно за другим вышибало окна. Осколки цветного стекла летели фонтаном и укладывались в мозаики на мокрой лужайке.

В свете, льющемся из оконных проемов на лужайку, ходячий гриб из белого стал оранжевым.

Молли помнила, что почувствовала, когда увидела такую же белую грибную колонию в нартексе. Существо это показалось ей не только злобным, но и разумным.

Пьяный или нет, Дерек Сотель ухватил главное, когда сказал, что на планете, откуда прибыли захватчики, разделение на растительную и животную жизнь, возможно, не столь резкое, как на Земле. Следовательно, хищники были не столь узнаваемыми.

Существо не меняло прежний курс, не повернуло к ним, продолжало двигаться на юго-восток пересекло прямую, которая привела бы их на улицу, и с той же скоростью проследовало дальше.

И вот когда расстояние между землянами и пришельцем начало увеличиваться, он издал звук, от которого зашатались все логические построения Молли. Из этого существа, из этого белого чудища исторгся крик, ничем не отличимый от женского плача. Так могла бы плакать женщина, пережившая большое горе.

На мгновение Молли подумала, что источник этого плача кто-то еще, огляделась в поисках человеческой фигуры, которая могла издавать такие звуки. Но, само собой, никого не обнаружила.

Плакало восьминогое страшилище, и плакало совершенно естественно. Не могло быть и речи о мимикрии, такое совпадение не объяснялось случайностью.

Услышать в этом плаче горе или несчастье, без сомнения, означало только одно: неправильное истолкование этих звуков. Крик гагары, разносящийся над озером в тишине летней ночи, для человеческого уха ассоциировался с одиночеством, даже если гагара своим криком не собиралась показывать, что ей одиноко.

Тем не менее человеческий плач, исторгающийся из столь чуждого людям и отталкивающего существа, будоражил душу, а по коже бежали мурашки.

Существо замолчало… но через какие-то секунды такой же плач раздался среди домов на другой стороне улицы.

Видимо, еще один белый гриб вышел в тот день под лиловое небо, и тот, что бежал по лужайке у церкви, остановился, словно прислушиваясь.

Второй раз откликнулись из другого места, более далекого, и тембр был уже другим, словно плакала не женщина, а мужчина.

А когда вновь установилась тишина, страшилище продолжило свой путь в прежнем направлении.

Сюрреалистично. Нереально. Слишком реально.

— Посмотри, — Нейл указал на север.

Еще одно световое пятно вроде того, что проплыло над ними, когда они находились на Ла Креста-авеню, появилось в густом тумане, бесшумно двигаясь над городом с северо-востока на юго-запад.

— И там.

Второй светящийся объект пересекал небо над городом с запада на восток.

Отгородившись туманным пологом, хозяева утреннего неба продолжали покорять планету.

Часть VI

Но спиной, в порыве хладном ветра,

мне слышен лязг костей и смеха, звон во все лицо.

Т. С. Элиот. Бесплодная земля

Глава 43

По пути от церкви Святой Перпетуи к таверне «Волчий хвост» Джонни и Эбби держались рядом с Нейлом, Вергилий трусил следом, держась начеку, готовый отразить атаку как сзади, так и с флангов. Собака, похоже, понимала, что на текущий момент ее главная задача — охранять, а не вести за собой.

Молли, которая возглавляла маленькую колонну в компании близнецов и их сестры, узнала, что мальчиков зовут Эрик и Элрик Грудап, родились они первого января и в грядущий Новый год им должно исполниться по десять лет. Назвали их в честь знаменитых викингов, хотя никто из родителей не мог похвастаться скандинавскими предками.

— Наши мама с папой любили «Абсолют» и пиво «Элефант», — пояснил Эрик. — Одно запивали другим.

— Водку «Абсолют» и пиво «Элефант» производят в Скандинавии, — добавил Элрик.

Их сестру (благодаря русым волосам внешность у нее была более скандинавской, чем у темноволосых братьев) все звали вторым именем, Бетани, потому что первое было Грендель.

Мать и отец назвали ее Грендель, поскольку знали, что имя это имеет отношение к Скандинавии. Девочке было почти четыре года, когда ее родители выяснили, что Грендель — чудовище, которое убил Беовульф. В скандинавских мифах и английской литературе^[24] они разбирались гораздо хуже, чем в лучших горячительных напитках Скандинавии.

Ни один из двоих мужчин, погибших в церкви, не приходился родственником братьям и сестре. Толстяк (братья его знали, пусть и недостаточно хорошо), Фосберк, преподавал математику в шестом классе. Высокого мужчину впервые увидели в церкви.

Эрик, Элрик и Бетани верили, что родители их живы, хотя они (и бабушка по материнской линии которая жила с ними) «ушли сквозь потолок», ночью, оставив детей защищаться самостоятельно.

Позже, когда отключилось электричество, все трое так перепугались, что более не могли находиться дома. Под дождем они пробежали три квартала, чтобы обрести защиту в церкви, где их поджидало зло.

«…ушли сквозь потолок…»

Под крышей лилового тумана, в скудном солнечном свете, который все-таки пробивался к земле, с троллями и созданиями иного мира, самой разной формы и в большом количестве, Молли шарахалась от каждой тени, которая могла быть как просто тенью, так и смертельной угрозой. На ходу, в спешке, она не имела возможности полностью сосредоточиться на разговоре с Эриком, Элриком и Бетани и получить от них более менее связное объяснение, а что, собственно, подразумевали дети, говоря, что их родители и бабушка «ушли сквозь потолок».

Дети не отставали от нее ни на шаг, спеша поделиться своими впечатлениями.

— Они поднялись вверх прямо из гостиной, — сказала шестилетняя Бетани, которая, судя по всему, на удивление быстро пришла в себя после того, как едва не погибла, повиснув в дыре в полу над подвалом, оккупированным инопланетными насекомыми.

— Всплыли вверх, словно астронавты в космосе, при нулевой гравитации, — уточнил Элрик.

— Мы побежали на второй этаж, — добавил Эрик.

— И нашли их в спальне, но они продолжали подниматься. — Элрик.

— Я так испугалась. — Бетани.

— Мы все испугались. — Близнецы.

— Только не бабушка. Она не испугалась. — Бетани.

— Она сошла с ума, — заявил Эрик.

Бетани обиделась за бабушку.

— Не сошла.

— Полностью, абсолютно рехнулась, — настаивал Эрик. — Смеялась. Я слышал, что она смеялась.

Из двора соседнего дома или из переулка донесся плач женщины, может, матери, скорбящей по своим детям, или безутешной вдовы, но Молли не поставила бы на эти варианты и цента.

В обычное время она, скорее всего, пошла бы посмотреть, кто плачет и почему, предложила бы помощь, постаралась утешить. Теперь все свое сострадание решила тратить только на детей. Эти крики душевной боли и горя были приманкой, и ее жалость вознаградили бы, проткнув ей живот или отрубив голову.

Она прибавила шагу, думая о Касси в таверне, предоставленной заботам пьяниц и колеблющихся. Трое Грудапов старались не отстать от нее.

— В любом случае, рехнулась бабушка или нет, случилось это позже, — продолжил Элрик. Сначала мы прибежали наверх и увидели, как все они поднимаются через пол из гостиной.

— А потом они поднялись сквозь потолок спальни, — добавил Эрик.

— Они пытались схватиться за нас, — вспомнила Бетани, — словно мы могли их удержать, но мы были такие испуганные, да и не могли они нас схватить.

— Не могли ухватиться ни за нас, ни за что-то еще, — голос Эрика звучал сердито.

— А когда это случилось снова, — сказал Эрик, — я попытался удержать бабушку, схватив ее за ногу.

— А я держала Эрика, — воскликнула Бетани. — Боялась, что он улетит вместе с бабушкой.

Сбитая с толку этим рассказом, который в любую другую ночь выглядел бы отчетом о кошмаре и галлюцинациях, а потому мог быть списан на слишком богатое воображение, Молли спросила:

— Что значит — сквозь потолок?

— Сквозь, — ответил Эрик. — Словно потолок был не твердым, а воображаемым. Скажем, из сна.

— Так происходит, когда фокусник укладывает свою ассистентку в ящик и распиливает пополам, — привел Элрик другое сравнение. — Полотно пилы отрезает ей ноги, но она остается целой и невредимой, и полотно не гнется.

— Мы думали, что тоже уплывем наверх, раз они уплыли, — вспомнила Бетани, — но с нами такого не случилось.

— Мы забрались по лесенке на чердак, и они там кричали. — Эрик.

— Только не бабушка, — указала ему Бетани.

— Нет. Она готовилась сойти с ума.

— Это неправда.

— Правда.

— Так или иначе, родители кричали, — уверенно заявил Элрик, — и пытались схватиться за что угодно, даже за стропила.

— И еще выкрикивали слова, гораздо худшие, чем «мерзавец», — добавила Бетани. — Но мы давно уже уговорились никогда не произносить эти слова.

— Нам нужно было что-то сделать, — вздохнул Эрик, — но мы ничего не могли, а у них не получалось за что-нибудь ухватиться, вот папа, мама и бабушка и прошли сквозь крышу…

Они обогнули угол и очутились на улице, половину деревьев которой покрывал серый мох, словно попали в болота Луизианы и перенеслись в один из рассказов Эдгара По, которые он писал, накурившись опиума. Стволы покрывал светящийся лишайник и какие-то взламывающие кору наросты, увиденные Молли впервые.

— Мы не могли вылезти на крышу, — сообщил Эрик Молли, — поэтому не видели, что произошло потом.

— Но мы слышали их крики, которые доносились сверху, — очень серьезно добавила Бетани.

— Вопли, — уточнил Эрик, — которые неслись из дождя над домом.

— Мы испугались.

— Действительно испугались.

— Но очень быстро их голоса заглушил дождь. Эрик.

— Их подняли по лучу, — объяснила Бетани

— На корабль-матку, — хором добавили близнецы, насмотревшиеся технофантазий.

— Корабль-матку. Так мы думаем, — согласилась Бетани. — Поэтому они вернутся. Людей, которых поднимают лучом, рано или поздно спускают таким же лучом, но иногда в других местах.

Даже шагая по центру улицы, им предстояло пройти под сплетающимися кронами пораженных инопланетными растениями деревьев. Молли чуть не повернула назад, но они находились уже совсем близко от таверны.

При полном отсутствии ветра Молли слышала какие-то шорохи наверху. Вглядываясь в переплетенье ветвей, которые в пятнадцати футах над головой исчезали в тумане, многого она увидеть не могла: мох покрывал и ветви с листьями, и ветви без листьев.

Дети, испуганные еще больше, чем Молли, решили, что болтовня добавит им храбрости и они и не заметят, как вырвутся из-под зелено-серой крыши.

— Когда мы поднялись на чердак следом за бабушкой, — сообщил Элрик Молли, — это чудовище было там, хотя сначала мы его не увидели.

— Но мы сразу почувствовали его запах, — уточнил Эрик.

— Да, оно пахло, как тухлые яйца и сгоревшие спички, — добавила Бетани.

— Оно пахло, как говно, — прямо заявил Элрик.

— Какашки, — поправила брата Бетани, употребление вульгарных слов она определенно не одобряла. — Тухлыми яйцами, сожженными спичками и какашками.

Сквозь зазоры среди веток над головой, на лиловом фоне тумана, Молли уловила быстрое движение. Но рассмотрела слишком мало, чтобы судить о форме или размерах твари, которая следовала за ними, перепрыгивая с ветки на ветку.

— Мы не увидели чудовища, пока бабушка не ушла сквозь крышу, — Элрик отвлек Молли от происходящего над головой.

— И потом мы не смогли отчетливо разглядеть его, — вспомнила Бетани.

— Электричество еще не отключили, — заметил Эрик, — так что на чердаке горел свет.

— Но когда ты прямо смотрел на это чудище, то детали разглядеть не мог, только форму, — поделился своими впечатлениями Элрик.

— А форма непрерывно менялась, — уточнила Бетани.

— Яснее всего его можно было разглядеть уголком взгляда, — заметил Эрик. — Оно находилось между нами и лестницей вниз и направлялось к нам.

— Вот тогда мы очень испугались, — призналась Бетани.

— До усрачки, — кивнул Элрик и тут же извинился перед сестрой, хотя извинениям этим, пожалуй, не хватало искренности. — Извини, Грендель.

— Козел.

— Коза.

— Пердун ходячий.

Чем дальше они углублялись под сень деревьев, тем активнее становилось движение у них над головами, хотя Молли по-прежнему никого не видела. Подозревала, что их сопровождает уже ни один инопланетный зверь, а целая стая.

Посмотрев на Нейла, Эбби, Джонни и Вергилия, она поняла, что им тоже известно о прячущихся в тумане сопровождающих.

Нейл держал помповое ружье обеими руками направив ствол вверх, готовый, заметив что-то подозрительное, в любую секунду открыть огонь, ее любимый мужчина, который все свои прожитые тридцать два года посвятил мирным занятиям (ученый, пастырь, краснодеревщик), в эту ночь доказал, что может быть и надежным защитником.

— Чудовище на чердаке могло бы схватить нас, если бы она не заставила его отступить, продолжил рассказ Элрик.

— Наверняка схватило бы нас, — поправила его Бетани.

Она материализовалась из воздуха. Такая как тот парень в старом фильме, «Звездные войны», — добавил Эрик, — только она не была парнем и у нее не было светового меча… или какого-то другого меча.

Прямо над головой Молли, пусть она и не почувствовала дуновения ветерка, листья заговорили с листьями, мох затрясся по ходу этого разговора, и появилась кисть руки одного из преследователей — только кисть, ухватилась за ветку, чтобы сохранить равновесие.

— Оби-Ван Кеноби, — сказал Элрик.

— Тот самый парень, — согласилась Бетани. — Старик.

Появившаяся кисть, размером не больше, чем у Молли, возможно, с шестью пальцами, похоже, очень сильная, ярко-красная, в чешуе, определенно принадлежала рептилии.

— Она не старая, — указал Эрик.

— Довольно-таки старая, — не согласилась Бетани.

— Не такая старая, как парень из «Звездных войн».

— Да, не такая старая.

С четырьмя фалангами на каждом пальце, с черными когтями, формой напоминающими шипы розы, темно-красная кисть отцепилась от ветки и исчезла в листве. Должно быть, неведомое существо умчалось вперед, обгоняя их.

Эрик продолжал рассказ о случившемся на чердаке:

— Я не знаю, как ей удалось не подпустить его к нам.

— Она отогнала его чарами, — объяснила Бетани.

Молли задалась вопросом, а каким образом существу размером с нее удается перебираться с дерева на дерево практически бесшумно, лишь чуть-чуть тревожа листья и мох. Задалась вопросом, сколько таких существ прыгает сейчас по веткам, надежно укрытых туманом от глаз идущих по улице людей.

— Чарами она его не отгоняла, — нетерпеливо бросил Эрик.

— Магическими словами, — настаивала Бетани. — «Сила будет с вами».

Молли заставляла себя не сбавлять шагу. И интуиция подсказывала ей, что любое промедление будет истолковано как слабость, а любой признак слабости спровоцирует нападение.

— Это глупо, — не соглашался с ней Эрик. Она не говорила: «Сила будет с вами» — или что-то в этом роде.

— А что она говорила?

До следующего перекрестка оставалось пятьдесят футов. Впереди лежала Главная улица, с тремя широкими полосами движения вместо двух узких, как здесь. На Главной улице кроны деревьев не смыкались между собой, как на этой.

— Я не помню, что она сказала, — признал Эрик.

— Я тоже, — поддакнул его брат.

— Но ведь она что-то сказала, — уверенно заявила Бетани.

Тремя шагами ближе к перекрестку из листвы вновь появилась красная кисть, ухватилась за ветку.

Молли подумала о том, чтобы выстрелить. Но даже если бы она попала в существо и убила его, то могло быть ошибочным решением. Инстинкт самосохранения вкупе с интуицией — только на них она и могла положиться — однозначно говорили о том, что такой выстрел мог спровоцировать атаку других тварей, которые путешествовали по древесным хайвеям у них над головами.

Одновременно с этой рукой из листвы показался отросток длиной в четыре фута, тоже красный, толщиной в дюйм, похожий на хлыст. Наверное, хвост. Появился, лениво качнулся из стороны в сторону и исчез.

Бетани и ее братья тоже увидели и кисть, и хвост. Должны были увидеть, потому что так и задумывалось. Для того, чтобы вызвать панику.

Дети остановились, прижались друг к другу.

— Не стойте на месте, — шепнула им Молли, — но и не бегите. Идите дальше. Как раньше.

Страх добавил детям осторожности, но не замедление шага, а переход на бег, как и в случае с тигром, мог спровоцировать преследование. От таких быстрых тварей убежать они, конечно же, не смогли бы.

До перекрестка оставалось уже тридцать футов.

Все эти ужасы, похоже, кем-то организовывались, синхронизировались, потому что в этот самый момент раздался плач женщины, которому ответил далекий, но безошибочно угадываемый плач мужчины, а впереди и правее от Молли загремела об асфальт железная крышка канализационного люка, которую пыталось вытолкнуть из гнезда какое-то не знающее покоя существо возможно, безголовое тело Кена Холлека.

Глава 44

Человеческий плач нечеловеческой твари, красные рептилии размером с кугуара на деревьях, безголовый мертвый мужчина или что-то похуже, пытающееся вышибить крышку канализационного люка, — анархия царствовала в этом мире, кровавый прилив угрожал лишить разума всех, кто еще сумел сохранить его.

Молли продолжала продвигаться к перекрестку, хотя сомневалась, что им удастся вырваться из тоннеля, образованного кронами деревьев, растущих по обе стороны мостовой. К ее изумлению они таки добрались до перекрестка, и вскоре над их головами клубился лишь лиловый туман.

Но прежде чем она успела почувствовать хоть малейшую надежду на благополучное завершение этого этапа пути, в тумане появился еще один из бесшумных летающих кораблей, поспешил к ним с запада и завис над ними. И вновь исходящий от него свет помешал разглядеть форму корабля, а мощные и бесшумные двигатели позволяли ему застыть точно над маленькой группой людей.

Как и прежде, Молли буквально почувствовала, что ее изучают аж на клеточном уровне и ментально, и физически. Без внимания не остались ни одно нервное окончание, ни одна мышца. Все эмоции, все самые потаенные уголки сознания подверглись тщательному осмотру, ни одной мысли не удавалось утаить. Достижения науки и техники, непостижимые для человеческого разума, позволили инопланетянам узнать о ней все, что только можно было узнать.

При предыдущем осмотре Молли испытала стыд и ужас, ей казалось, что она стоит голой перед незнакомцами. То же самое ощутила она и сейчас, причем ничуть не в меньшей степени.

Детей, похоже, ослепил яркий свет, конечно же, они испугались, но Молли не верила, что их обследуют так же глубоко и всесторонне, как ее.

Взглянув на Нейла, выражение лица и малейшие движения которого так много ей говорили, Молли увидела не просто страх, а неописуемый ужас. Он отчаянно боролся с охватывающей его паникой, но при этом его безумно злил этот наглый, проникающий в самые сокровенные уголки тела, и сознания досмотр, которому не представлялось возможным подобрать подходящее название. Даже такой термин, как «психологическое изнасилование», не в полной мере отражал бы происходящее.

И ее сердце наполнила злость, кровь прилила к лицу. Если уж у них отбирали их мир и всем им предстояло рано или поздно умереть, тогда, по ее разумению, они имели право хоть на минимальное сострадание и на быструю и легкую смерть. Вместо этого она ощущала себя живой игрушкой на поводке злобного хозяина, игрушкой, над которой издевались, которую пытали и мучили.

Она не могла объяснить себе, как пришельцы, цивилизация которых обогнала человеческую на тысячу лет, построившие звездолеты, летающие быстрее света и покорившие межзвездное пространство, могли быть такими жестокими, такими безжалостными. По ее разумению, цивилизация, имеющая в своем распоряжении звездолеты размером с гору и машины, способные изменять целые планеты, должна особенно остро чувствовать, страдания и несправедливость.

А существа, способные на варварство, свидетельства которого она видела прошлой ночью, могли быть лишь социопатами, начисто лишенными совести, а потому неспособными испытывать ее угрызений.

Злом в чистом виде.

Конечно же, цивилизация, построенная индивидуумами, движимыми только эгоизмом, неспособными к сочувствию, не знающими жалости по отношению к другим, не могла достигнуть больших высот. Зло всегда пожирает себя, и такие существа должны были превратиться в пыль задолго до того, как устремились бы к звездам.

Если только…

Если только они не имели дело с роем, в котором сознание у индивидуумов отсутствовало, как и сама идея жалости, где каждый индивидуум не имел никаких индивидуальных отличий от себе подобных. Зато вместе они реализовывали жестокие устремления, свойственные рою, направляли интеллектуальные усилия на создание технологий, сеющих разрушение и смерть, старались уничтожить все, что не было частью роя и не служило его пользе. Понятное дело, рой всегда и везде уничтожал то, что встречалось у него на пути.

Колонизировав Землю на десять или сто лет, они со временем переберутся на какую-то другую планету, оставив после себя безжизненный шар, такой же, как Марс, где ветер будет завывать над песком, скалами и льдом.

Эти невидимые истребители миров радовались хаосу, который создавали, всему этому ужасу и крови. Ими двигала потребность уничтожать все, отличное от них, наслаждение они получали лишь от страданий других. И найти доказательства истинности этого утверждения в Черном Озере не составляло труда.

Обо всем этом думала Молли, ведя детей по Главной улице под зависшим над ними кораблем пришельцев. Световое пятно, отбрасываемое прячущимся в тумане кораблем, двигалось по мостовой вместе с ними.

На этот раз охранников у двери в таверну они не увидели.

Неоновые логотипы пивных компаний в окнах-витринах давно погасли. Окна изнутри закрыли жалюзи. Так что увидеть что-либо снаружи они не могли.

Пакт, который заключили между собой Молли с Нейлом (всюду ходить вместе, умереть бок о бок, если их найдет смерть, никогда не оставлять друг друга умирать в одиночестве), предстояло изменить.

Если бы они оба вошли в таверну, чтобы убедить тех, кто там находится, что смерть, в том или ином образе, затаилась в подвале, пятерым детям пришлось бы остаться на улице одним. И они стали бы легкой добычей.

С другой стороны, если бы они взяли детей с собой, то могли вновь свести их с тем самым ужасом, от которого спасали в церкви, а то и с чем-нибудь похуже, учитывая, что их враг действительно подсовывал им все более жуткие страшилки.

То есть наступил момент, после которого им с Нейлом не оставалось ничего другого, как при необходимости разделяться. Если же они не могли найти в себе смелости действовать в одиночку, то им обоим следовало прямиком идти в банк, вместе с пятью детьми, за благополучие которых они взяли ответственность на себя, и забыть о других детях, которые, возможно, нуждались в их помощи.

Таких, как Касси. Оставшаяся в таверне.

Нейл хотел пойти в таверну, но они согласились с тем, что помповое ружье должно остаться у того из них, кто будет охранять детей.

Молли указала на окутанный туманом, светящийся воздушный корабль у них над головами.

— Из помповика такой не сшибешь, но дробью легче остановить жуков или других тварей, чем пулями из моего пистолета.

Нейл попытался дать ей помповик, но Молли его не взяла. Раньше она из помповика никогда не стреляла и опасалась, что отдача самым негативным образом будет сказываться на точности стрельбы — во всяком случае, до момента, когда она научится ее компенсировать.

Так что на мостовой, охраняя детей, остался Нейл.

Вооруженной пистолетом калибра 9 мм, Молли предстояло войти в таверну, уговорить всех, кто находился внутри, эвакуироваться и попытаться увести Касси.

Ничто и никто не двигался вдоль Главной улицы в этом лунном полусвете, разве что лениво шевелился лиловый туман.

Над Черным Озером повисло молчание, подобное молчанию мухи в янтаре или ископаемого в камне.

А потом, где-то далеко, заплакал мужчина. Ему ответила плачущая женщина. К ней присоединилась вторая.

У всех троих сердца вроде бы разрывались от горя, плач звучал убедительно, пока слушатель не понимал, что все трое плачут в одном ритме.

Утро становилось все теплее. Молли сняла плащ.

Красные драконы на деревьях могли наблюдать за ними издалека. Возможно, охотились только на деревьях. Может, спускались для охоты на улицу. В действительности, решила она, значения это не имело. Потому что наверняка хватало и других хищников.

В пятнадцати футах над головой густой туман выполнял роль занавеса, натянутого между умирающим человечеством, которое было и трагической жертвой, и аудиторией, и последним действием Армагеддона. Рабочие сцены устанавливали декорации, чтобы перейти к завершающей сцене Судного дня.

Сверкающий корабль тем не менее продолжал висеть над ними. Молли, однако, не могла привыкнуть к продолжающемуся «просвечиванию». Чувствовала себя униженной, пристыженной, испуганной и злой.

Злость она приветствовала. Как и надежда, злость отгоняла отчаяние.

Вергилий ткнулся носом в ее левую руку, потом вернулся к прежнему делу, охране детей от тех тварей, что поселились в мертвом городе.

У Молли не было необходимости говорить Нейлу, что она его любит. Он знал. И она знала, кто она для него. Все, что могли, они сказали взглядами, прикосновениями.

С пистолетом в одной руке и фонарем в другой Молли вошла в таверну.

Глава 45

Свечи, как и прежде, горели в стеклянных вазочках-подсвечниках цвета янтаря. На стенах и потолке таверны Рассела Тьюкса плясали тени, нарисованные светом свечей.

Казалось, сам воздух светился, словно атмосфера во сне про ангелов, и на мгновение Молли с облегчением подумала, что те, кто остался в таверне после их с Нейлом ухода, чуть позже тоже ушли. Потому что никто не сидел ни за столиками, ни в кабинках. Никто не стоял у стойки бара, да и самого Тьюкса за ней не было.

Дерек и пьяницы ушли. Как и миролюбцы. Как и колеблющиеся, вместе с Касси.

Если бы она не задержала взгляд еще на секунду, то повернулась бы и вышла из таверны, подумав, что в большинстве своем люди все-таки направились в банк, чтобы помогать в его защите. Но, задержавшись, Молли поняла, что здесь реализовался совсем другой сценарий.

Во-первых, оружие. Винтовки, ружья, пистолеты и револьверы остались.

Ни у пьяниц, ни у миролюбцев оружия не было, но многие из колеблющихся готовились защищаться, если сочли бы необходимым или желательным воспользоваться своим правом на защиту. Не могли все они выйти в этот изменившийся или менявшийся мир без оружия.

Во-вторых, одежда. Пальто и куртки остались висеть на стульях. Потом она увидела свитера и рубашки внутри некоторых пальто, даже одну пару джинсов.

Продвинувшись от входной двери в глубь таверны, обнаружила одежду и на полу. Слаксы, брюки, в большом количестве джинсы, мужские рубашки, женские блузки, мужское и женское нижнее белье. Ботинки, сапоги, пояса, шляпы, кепки, бейсболки.

Свидетельства насилия: пуговицы всех форм и цветов усыпали пол. Одежду срывали с людей с такой яростью, что пуговицы отрывались. Многие предметы одежды были распороты по швам.

И тем не менее произошло все без единого выстрела.

В таверне царила тишина. Задержав дыхание, Молли прислушалась, но ничего не смогла услышать в этой оглушающей тишине.

Она мягко ткнула ногой несколько пуговиц. Отлетев, они со стуком запрыгали по половицам, доказывая, что она не оглохла.

Везде валялись часы. На столах и на полу блестело золото и серебро: ожерелья, медальоны, браслеты, кольца, сережки.

Не понимая, что тут произошло, Молли могла только предположить, что тридцать или сорок исчезнувших человек заставили раздеться против их воли. Поскольку она знала нескольких из этих людей и поскольку тех, кого она знала, отличала благопристойность, она не могла представить себе ситуацию, в которой эти люди разделись бы без принуждения.

И тем не менее обошлось без выстрелов.

Следовательно… может, их охватило общее безумие, вызванное распылением вызывающего психоз токсина?

Конечно же, некоторые из экзотических видов плесени, включая те, что появлялись и на зерне, могли вызвать визуальные и слуховые галлюцинации, и всех собравшихся в таверне людей могла охватить массовая истерия. Некоторые верили, что не только религиозный фанатизм был причиной процессов над ведьмами Салема, потому что проходили эти процессы именно в тот период, когда на собранном с полей зерне появлялась та самая плесень.

Плесень принадлежала к тому же классу, что и грибы, а грибы, похоже, занимали в спектре растительности чужого мира более важное место, чем на Земле.

Токсины, выработанные инопланетными грибами, могли вызвать помутнение сознания, галлюцинации и массовую истерию, каких еще не испытывали люди. Временный психоз. Безумие. Возможно, даже желание убивать.

На столах и на полу валялись осколки пивных бутылок. «Корона», «Хейнекен», «Дос эквис».

Некоторые вроде бы разбились не случайно, их разбивали, чтобы превратить в оружие. Длинное горлышко «Короны» могло послужить идеальной рукояткой, тогда как разбитая бутылка становилась «розочкой», едва ли не самым опасным оружием в драке.

На одной из таких «розочек» Молли нашла кровь. На второй. На третьей. Еще влажную.

Пятна крови она увидела и на некоторых предметах одежды, но встречались они не так уж и часто, чтобы предполагать массовую резню или даже драку.

Однако человек сорок пропали. Судя по всему, обнаженные. Но… живые? Мертвые? И куда они все подевались?

Вновь Молли затаила дыхание, прислушалась, стараясь заглушить удары молота-сердца, но опять ничего не услышала.

В глубине общего зала, за столиками, находился короткий коридор, который вел к туалетам, мужскому и женскому. Справа от коридора, в дальней стене, ждала дверь с табличкой «ТОЛЬКО ДЛЯ СОТРУДНИКОВ».

Свечи освещали лишь ту часть таверны, где сидели и стояли горожане, то есть стойку бара и столики, и не разгоняли сумрак в глубине таверны. Однако Молли увидела, что дверь с табличкой приоткрыта. Прежде всего потому, что за ней мерцал свет.

Молли не хотелось продолжать осмотр таверны, она подозревала, что, кроме ужасного, найти ничего не удастся.

Понимая, что остаток дней ей предстояло прожить среди загадок и необъяснимых тайн, она могла бы обойтись без ответа на вопрос, а что собственно, находится за дверью, в которую разрешалось входить только сотрудникам. И пусть по натуре Молли была человеком любопытным, не оставалось сомнений, что в данном конкретном случае любопытство могло обойтись очень дорого.

Только одно удержало ее от отступления. Касси.

Если девочка жива, ей наверняка угрожает опасность. Молли не могла бросить ее.

Возможно, только совпадением объяснялся тот факт, что волосы Касси были светлыми, как волосы Ребекки Роуз, а глаза — синими, как глаза Ребекки Роуз.

Однако всю жизнь Молли верила, что совпадений не бывает. И не собиралась менять устоявшуюся точку зрения.

Во всем она видела некий замысел. Пусть зачастую было трудно понять его значение. А иногда и невозможно. Как вот сейчас.

Когда она, работая над романом, начинала верить в реальность созданных ею персонажей, они обретали собственную волю, совершая поступки, которые очаровывали, заинтриговывали, ужасали. Предоставляя им свободу выбора, она радовалась их правильным решениям и победам, ее огорчали их глупые или продиктованные злобой поступки, она скорбела, если они страдали или умирали. Ради их самостоятельности она скорее фиксировала, чем сочиняла события их жизни, редко дергала за ниточки, словно марионетку, обычно только предлагала избрать тот или иной путь посредством знаков и предостережений, которые они или правильно истолковывали и поступали соответственно, или, на их беду, отказывались понимать.

Здесь же, в одиночестве, под крышей таверны «Волчий хвост», она тоже надеялась, что ей подскажут, как вести себя дальше, а если она не поймет намека или неправильно его истолкует, что ж, может, кто-нибудь энергично дернет за нужную ниточку и все-таки направит ее на путь истинный.

У нее не было необходимости выбирать между отступлением и продвижением вперед. Отступить она не могла. Знала свое предназначение. Она спасала детей; не оставляла их одних.

Даже если бы Касси была брюнеткой и не имела ничего общего с Ребеккой Роуз, Молли все равно не ушла бы из таверны. Вопрос, спасать девочку или нет, не стоял. Следовало лишь понять, как ее найти и увести из этого места.

В дальней стене дверь с табличкой «ТОЛЬКО ДЛЯ СОТРУДНИКОВ» оставалась приоткрытой. Мерцающий за дверью свет, казалось, манил ее.

Возможно, это был тот самый знак, которого она ждала. Возможно, ловушка.

Глава 46

Размышляя над тем, что может ждать ее за приоткрытой дверью, не сводя с нее глаз, Молли прошла к концу стойки бара. Открыла калитку, заглянула в узкий проход, где обычно работал Рассел Тьюкс, наливая из кранов пиво и смешивая коктейли.

Посветила фонариком. Никто не спрятался среди осколков разбитого длинного зеркала, которое ранее тянулось вдоль всей стойки.

Темнота царила и в коридоре, ведущем к туалетам. Луч ее фонарика разогнал темноту, но никого не обнаружил.

Она подумала о том, что неплохо бы осмотреть туалеты. Такая перспектива ее не вдохновила.

Ее тревожил черный гриб с желтыми точками. До какого он мог вырасти размера? Какими мог обладать способностями?

В женском туалете она так и не закрыла окно, через которое удрал Рендер. И не могла знать, кто мог проникнуть в него из ночи за прошедшее время. Любые сюрпризы могли ожидать ее за закрытыми дверьми трех кабинок. Сюрпризы, сработанные в аду.

А кроме того, оба туалета никак не могли вместить сорок человек. Молли полагала, что найдет их не в разных местах, а в одном, живыми или мертвыми.

И в этот момент ей пришлось признать, что она находится в некой неподвижной точке вращающегося мира, где прошлое неразрывно с будущим.

В своей прежней жизни она не хотела этого знать, всегда жила в будущем, сосредоточивалась только на нем, но теперь наконец-то поняла реальные условия существования человечества: танец жизни исполнялся не вчера и не завтра, а только здесь и сейчас, в неподвижной точке, которая именовалась настоящим. Истина эта была простой, самоочевидной, но трудной для осознания, потому что мы идеализируем прошлое и наслаждаемся им, а настоящее только терпим и, бодрствуя, грезим о будущем.

Прожитые Молли годы были историей ее души, не поддающейся изменениям. А то, что она собиралась сделать в будущем, теряло всякий смысл и значимость, если бы ей не удалось правильно распорядиться текущим моментом, если бы она допустила ошибку здесь и сейчас, не поступила мудро в этой неподвижной точке, где исполнялся танец жизни.

Касси. Найти Касси. Искать, искать, искать и найти Касси, чтобы зафиксировать прошлое и определить будущее.

С пистолетом, с фонарем, с опаской, Молли осторожно приблизилась к двери.

Через щель между дверью и косяком увидела шесть или восемь свечей в стеклянных подсвечниках, которые стояли на полу. Саламандры абрикосового света ползали по стенам.

Молли толкнула дверь ногой, и та повернулась на хорошо смазанных петлях.

Свет свечей, а потом и луч фонаря (с порога Молли направила его в углы комнаты) показали, что за дверью никого нет.

А вела дверь в небольшую комнату, площадью примерно двенадцать на пятнадцать футов, без единого окна, с серыми бетонными стенами. По центру комнаты в полу располагалось сливное отверстие.

Широкая стальная дверь в противоположной стене выходила, скорее всего, в проулок за таверной. Вероятно, через нее заносили ящики с пивом, вином, другими напитками, продукты и все необходимое для нормальной работы таверны, а комната служила для разгрузки доставленных товаров.

В стене по правую руку Молли увидела дверцы грузового лифта.

Второго этажа в таверне не было. На лифте доставленные товары спускали в подвал.

В стене по левую руку находилась еще одна дверь. Полуоткрытая. Логика подсказывала, что за этой дверью она нашла бы лестницу в подвал.

Между дверным проемом, в котором она стояла, и дверью в подвал луч фонаря высветил кровавый след на сером бетоне. Не реку крови, но капли, как оставшиеся в неприкосновенности, так и размазанные.

При отключенном электричестве люди не могли спуститься на лифте к тому безумию, которое ждало их внизу. То ли по принуждению, то ли по своей воле, но наверняка в ужасе, им пришлось идти в подвал по узкой лестнице, колонной по одному, голыми и окровавленными.

Холодок пробежал по ступенькам позвоночника Молли, когда она попыталась представить себе эту странную процессию и задалась вопросом, а какая варварская церемония ждала этих людей в подвале.

Обернулась, оглядела пустую таверну. В зале ничего не изменилось.

Стараясь не наступать на кровь, она миновала порог и последовала за лучом фонаря вдоль кровавого следа, совсем недавнооставленного горожанами, многие из которых были ее знакомыми.

Бронзовая ручка, когда-то блестящая, теперь потускнела от крови бесчисленных дрожащих рук, которые касались ее. Мыском Молли полностью открыла дверь.

За порогом увидела маленькую лестничную площадку, светлое дерево покрывали красные разводы. Она не решилась поставить ногу на кровь, наклонилась вперед, заглянула за дверной косяк.

Снизу тянуло холодным ветерком. Запах, который нес с собой ветерок, Молли ощутила впервые и даже не смогла его описать. Запах не мерзкий, скорее даже приятный, но какой-то будоражащий.

Короткий пролет вел еще к одной лестничной площадке, второй, поворачивающий налево, — в подвал.

Похоже, что свечи эти люди оставили в комнате для разгрузки. Потому что лестницу освещал только луч фонаря.

От мысли о том, что всем этим людям пришлось спускаться в подвал в темноте, у Молли так защемило сердце, что подогнулись колени.

«О, тьма, тьма, тьма. Все они уходят во тьму».

Последних ступенек второго пролета она видеть не могла. И подвал находился вне поля зрения, она не могла направить луч так, чтобы осветить его.

«Хотя я шагаю по долине, накрытой тенью смерти, я не убоюсь зла».

Легче сказать, чем сделать. Страх уже наполовину задушил Молли, а ведь она еще не ступила в уходящую вниз, лежащую между стенами долину.

Чтобы узнать судьбу тех, кто оставил кровавый след, чтобы узнать, где Касси (и что случилось с тремя собаками-телохранителями), Молли предстояло спуститься вниз, хотя бы на вторую лестничную площадку. А уж оттуда она могла разогнать лучом фонаря темноту подвала.

Она не знала, будет ли это проверкой ее смелости или ее мудрости. В сложившихся обстоятельствах она, возможно, поступила бы правильно, поступила бы мудро, проявив осторожность, но как трудно было, учитывая те самые обстоятельства, отличить осторожность от трусости.

Поднимающийся из подвала ветерок со странным запахом не приносил с собой ни единого звука. Ни шепота. Ни вздоха. Ни кашля. Ни слова молитвы.

Если в холодном помещении находились как минимум сорок человек, там просто не могла стоять мертвая тишина. Кто-то бы кашлял, кто-то пытался бы усесться или встать поудобнее.

И хотя грохот биения сорока сердец не мог покинуть пределов грудных клеток, конечно же, она не могла не услышать испуганного дыхания такого количества людей. Не могли они все одновременно задержать дыхание, дожидаясь, пока Молли перестанет задерживать свое.

И тем не менее в подвале царила мертвая тишина, оттуда не доносилось ни звука.

Во рту у Молли совершенно пересохло, но ей все-таки удалось вымолвить одно слово:

— Касси?

Подвал заглотнул имя, но не ответил.

Струйка ледяного пота стекла по правому виску, обогнула ухо.

Она возвысила голос, потому что прежде произнесла имя девочки почти что шепотом:

— Касси?

На этот раз ответ пришел, но не от девочки и не из подвала, а из комнаты для разгрузки, сзади.

— Я могу кусать, но не могу резать.

Глава 47

Присесть, развернуться, прицелиться, выстрелить, и все в едином движении. Первые три этапа Молли проделала, но, уже надавливая пальцем на спусковой крючок, сдержалась и не застрелила женщину.

Играющая на кларнете, большая поклонница свинга, официантка из ресторана Бенсона «Хорошая еда», двадцати с чем-то лет, темноволосая, сероглазая, Энджи Ботин стояла посреди комнаты для разгрузки, держа за горлышко разбитую бутылку из-под пива «Корона».

— Всегда меня от этого мутило, особенно от ножей, опасных бритв… осколков стекла, — продолжила Энджи.

Вроде бы ее голос и не ее. Вроде бы она — и не она. Тревога в голосе казалась истинной, но в то же время создавалось впечатление, что женщина в трансе, грезит наяву.

— Мне нужно было порезаться, я хотела порезаться, я хотела повиноваться, действительно хотела, но я всегда больше всего на свете боялась острого.

Полагаясь на свечи, Молли выключила фонарик и сунула за пояс на спине, чтобы при необходимости взяться за пистолет обеими руками.

— Энджи, что здесь, черт побери, произошло?

Проигнорировав вопрос, словно и не услышав его, Энджи Ботин, похоже, вышла из танца жизни, отступила с неподвижной точки и перенеслась в прошлое.

— Когда мне было шесть лет, дядя Карл, он порезал тетю Веду, потому что она изменяла ему, полоснул ее по шее. Я была там, видела.

— Энджи…

— Она выжила, только хрипела, когда говорила, и на шее остался шрам. Его посадили в тюрьму. А когда он вышел, она взяла его в дом.

Молли чувствовала себя такой же голой, как Энджи, стоя спиной к лестнице, которая вела в подвал.

— После тюрьмы люди стали относиться к дяде Карлу иначе. Не хуже. Более осторожно, более уважительно.

Не желая отрывать взгляд от Энджи Ботин, Молли тем не менее оглянулась, посмотрела вниз. На ступенях никого.

Вновь сосредоточившись на Энджи, Молли обнаружила, что за то мгновение, пока она смотрела на лестницу, женщина с «розочкой» в руке приблизилась к ней на шаг.

— Ближе не подходи. — Молли чуть присела, вытянула правую руку с пистолетом перед собой, левой ухватилась за запястье правой.

В стеклянных подсвечниках на полу огоньки свечей то разгорались, то притухали, поэтому на лице женщины плясали световые пятна и тени искажая лицо, не позволяя Молли прочитать его выражение.

— Поэтому я и сошлась с Билли Мареком, у него были неприятности из-за ножей, он кого-то порезал, тоже сидел.

Несмотря на транс, в голосе женщины слышались подлинные эмоции. Душевная боль. Озабоченность. Дикий ужас. Но что еще мог маскировать мерцающий свет свечей? Жажду убийства? Злость? Безумие? Кипящую ярость? Трудно сказать.

— Я знала: он никогда не порежет меня, потому что я никогда никого не обсчитывала, но люди уважали его, вот они уважали и меня.

Хотя Молли только что смотрела на лестницу, она вдруг почувствовала, что по ней кто-то поднимается. Может, только вообразила. Может, и нет.

— Однажды он порезал за меня одного человека, — продолжала Энджи. — Я хотела, чтобы его порезали, вот Билли и порезал. Потом меня мучила совесть. Потом я об этом жалела. Но он это сделал. И сделал бы снова, если бы я попросила, а потому я чувствовала себя в безопасности.

Молли отошла от дверного проема влево, прижалась спиной к стене, сохраняя расстояние между собой и обнаженной женщиной и увеличивая между собой и лестницей.

— Если бы он был здесь, я бы попросила его и он бы порезал меня. Билли порезал бы, и порезал бы правильно, не очень глубоко, и мне не пришлось бы делать это самой.

Молли буквально чувствовала, что в воздухе висит безумие, заразное, распространяемое частичками пыли, легко проникающее вместе с воздухом в легкие, оттуда попадающее в кровь, прокладывающее путь от легких к сердцу и мозгу.

Напомнив себе о цели прихода сюда, Молли попыталась взять ситуацию под контроль:

— Послушай, здесь была маленькая девочка. Ее звали Касси.

— Я хотела повиноваться. Действительно хотела. Хотела повиноваться и угождать, как и остальные. Ты меня порежешь?

— Повиноваться кому? Энджи, я хочу тебе помочь, но не понимаю, что здесь происходит.

— Порез — это приглашение. Порезы их притягивают. Они проникают в кровь по приглашению.

«Грибы, — подумала Молли. — Споры».

— Тысячами, — продолжила Энджи, — они тысячами проникают в кровь. Они хотят находиться в плоти, в живой плоти, какое-то время, пока я не умру.

Даже если бы пятна света и тени не плясали на лице Энджи, безумие женщины помешало бы Молли правильно прочитать на лице эмоции и истолковать намерения.

— Энджи, дорогая, почему бы тебе не отбросить бутылку и позволить помочь, — Молли не пришлось имитировать сострадание. Несмотря на страх, ее переполняло сочувствие к этой несчастной женщине. — Давай я выведу тебя отсюда.

Ответом на предложение стал гневный взрыв.

— Не дури мне голову, сука. Ты же знаешь, это невозможно. Некуда мне идти, нигде мне не спрятаться, нигде и никогда. И тебе тоже. Тебе скажут, что нужно делать, тебе скажут, и ты сделаешь, иначе будешь страдать.

Холодная бетонная стена гнала волны холода в одежду Молли и в ее тело, мышцы, кости, замораживая даже душу. Ее трясло, и она не могла остановиться.

— Я должна была повиноваться, — протяжный стон сорвался с губ, кулаком Энджи ударила себя в грудь. — Повиноваться или страдать.

Чувствуя нарастающее отчаяние, Молли предприняла еще одну попытку:

— Касси. Девятилетняя девочка. Светлые волосы. Синие глаза. Где она?

Энджи глянула на дверной проем, за которым находилась лестница в подвал. В ее голосе зазвучали резкие нотки.

— Они все внизу, они приняли приглашение, они порезались, порезались, они открыли доступ к своей крови.

— Что происходит внизу? — спросила Молли. — Где я найду девочку, если спущусь в подвал?

Энджи вытянула перед собой левую руку, ладонью вверх.

— Я укусила. Я укусила так сильно, и кровь потекла.

Даже в мерцающем свете свечей Молли увидела следы от укусов на мясистой части ладони, запекшуюся кровь.

— Я могу кусать, но не могу резать. Я могу кусать, и вот она, кровь, но их это не устроило, потому что мне велели порезаться.

Лавируя между стеклянными подсвечниками, Энджи двинулась к Молли, а Молли, вдоль стены, от нее.

Предлагая разбитую бутылку, горлышком вперед, Энджи настаивала, резко и зло: «Возьми и порежь меня».

— Нет. Положи бутылку на пол.

Безумные глаза налились печалью. Теплые, соленые слезы покатились по щекам. Злость мгновенно уступила место отчаянию и жалости к себе.

— Мое время на исходе. Он обещал подняться по лестнице, он обещал вернуться за мной.

— Кто?

— Он правит.

— Кто?

Глаза Энджи покраснели от слез.

— Он. Оно. Существо.

— Какое существо? — спросила Молли.

Горячие слезы смыли годы с лица Энджи Ботин, превратили ее в маленькую испуганную девочку.

— Существо. Существо с лицами на руках.

Глава 48

Больница Святой Марии из Вифлеема, открывшая свои двери в Лондоне в пятнадцатом веке, служила пристанищем для безумных и получила название Бедлам. Безумных там давно уже не держали, но теперь Бедлам появился вновь, только им стал весь мир, от полюса до полюса.

Может, существо с лицами на руках обреталось сейчас в подвале, нечто такое, что мог представить себе Гойя и нарисовать в часы черного отчаяния. А может, угроза существовала только в воображении Энджи Ботин. Настоящей была эта угроза или нет, у Энджи ее реальность сомнений не вызывала.

— Боюсь острого, я такая слабая, — продолжала она. — Всегда была слабой. Я хочу повиноваться, они ожидают повиновения, но я не могу порезать себя. Я могу кусать, но не могу резать.

Молли отступала, осторожно обходила подсвечники, словно колдунья, опасающаяся выйти за пределы начерченной ею защитной пентаграммы.

Энджи, наоборот, старалась приблизиться к ней, по-прежнему с разбитой бутылкой в руке.

— Возьми. Порежь меня, полосни. До того, как он вернется, — быстрый взгляд на дверь перед лестницей. Вновь на Молли. — Полосни меня, пока оно не вернулось злым.

Молли покачала головой:

— Нет. Положи бутылку на пол.

Но Энджи приближалась, и в ее голосе смешивались мольба и ярость:

— Разгляди во мне то, что ты ненавидишь. Чему завидуешь, чего боишься, разгляди все во мне, а потом порежь меня, порежь меня, ПОРЕЖЬ МЕНЯ!

Всегда владеющая собой, получившая прививку от ужаса еще в юном возрасте, Молли тем не менее почувствовала, как в ней что-то трескается, барьер, который никак не должен был сломаться, если она собиралась найти Касси, если собиралась спасти всех детей, которые нуждались в спасении.

На глаза навернулись слезы. Она моргнула, смахивая их, боясь, что слезы затуманят глаза и туман этот сделает ее уязвимой к Энджи, к тому, что заставило сорок человек спуститься в подвал, к существу с лицами на руках.

— Энджи… — У Молли перехватило дыхание. Обращалась она к запуганному ребенку, который жил в сердце этой женщины. — Что они с тобой сделали?

Даже в своем безумии Энджи узнала нежность, которая вызвала слезы на глазах Молли. Поняла смысл этих слов и отбросила разбитую бутылку, которая ударилась о дверцы лифта.

— Ну почему я до сих пор не умерла? — Энджи начало трясти, словно она только сейчас осознала, что стоит голая в холодной комнате. — Почему не умерла?

Молли опустила пистолет.

— Позволь мне вывести тебя отсюда.

Энджи с ужасом смотрела на открытую дверь, за которой находилась лестница в подвал.

— Оно идет.

Подойдя к самой двери в таверну, Молли сосредоточила внимание на том же дверном проеме, что и Энджи, вновь подняла пистолет.

Женщина плевать хотела на Касси, ее волновал только собственный страх, но Молли не отступалась:

— Девятилетняя девочка. Ты наверняка ее видела. Единственный ребенок, который здесь оставался.

Энджи Ботин начала уходить в пол, словно стояла на зыбучем песке.

Глава 49

«Инопланетные существа, обогнавшие нас в своем развитии на многие сотни тысячелетий, будут располагать техническими средствами, которые мы воспримем не как результат прикладной науки, а как что-то сверхъестественное, магическое».

Так сказал Нейл, цитируя какого-то писателя, работавшего в жанре научной фантастики, после случившегося в доме Корригана.

В последующие часы Молли увидела убедительные доказательства истинности этого предположения, и не только в исчезновении Энджи Ботин через пол в комнате для разгрузки привезенных в таверну товаров.

Бетон — он и есть бетон. Реальный. Крепкий. Твердый. «Строительный материал, изготовленный из смеси цемента и воды с различными наполнителями».

И однако вот этот слой бетона, армированного металлом, монолитного, используемого при строительстве бомбоубежищ и бункеров, похоже, перестроил миллиарды своих атомов, чтобы пропустить в промежутки между ними атомы женского тела. Пол ведь не стал мягким. Не разошелся, как челюсти акулы, изготовившейся проглотить жертву. Не разошелся и кругами, как делает вода, когда в нее падает камень. Пол отреагировал иначе: принял в себя Энджи Ботин, словно она была призраком, простым призраком, без тумана экзоплазмы, и пропустил ее через себя, обеспечивая плавный спуск из комнаты для разгрузки товаров в подвал.

Энджи не была призраком. Тело ее было таким же материальным, как и у Молли. Она отбросила разбитую бутылку из-под пива «Корона», которая ударилась о дверцы лифта. Ее босые ноги оставили следы на кровавом следе, ведущем к лестнице в подвал. Ее слезы, прокатившись по щекам, срывались с нижней челюсти, оставляя крошечные темные пятнышки на бетоне, более заметные, чем тот след, что оставила она, пройдя сквозь пол.

Энджи не исчезла мгновенно, как исчезает цилиндр с письмом, засосанный в трубку пневмопочты. Ей потребовалось порядка шести секунд, чтобы спуститься с наземного этажа в подвал. Началось все с голых стоп, закончилось последним клоком волос.

Учитывая, какой страх вызывало у Энджи существо с лицами на руках, предполагая, что именно стараниями этого существа она смогла «просочиться» сквозь цемент и другие составляющие бетона, Энджи на удивление вяло отреагировала на свой уход. Она не кричала. Не просила помощи у Бога или уважаемого ею Билли Марека с его ножами.

Лишь проронила: «Ой», без удивления в голосе, словно понимая, что происходит (а вот Молли понять этого никак не могла), и посмотрела на свои ноги, исчезающие в бетоне. Глаза у нее широко раскрылись, но она казалась менее испуганной, чем в любой момент после того, как вошла в комнату для разгрузки.

Когда Молли протянула руку, Энджи потянулась к ней со словами: «Sauvez-moi, sauve-moi!».

Эти самые слова выкрикнула на борту международной космической станции Эмили Лапьер, оказавшись лицом к лицу с незваными гостями. «Спаси меня, спаси меня», — повторила Энджи на французском, голосом Эмили Лапьер, и глаза ее изменились, стали враждебными и насмешливыми.

Она не боялась. Потому что более не была Энджи. Энджи стала бессильным пленником того, что вошло в нее через кровь и теперь использовало ее тело.

Отдернув руку, Молли наблюдала, как обнаженная женщина исчезает… до подбородка, до носа, до лба, словно тонет в армированном бетоне. Исчезла полностью.

Если бы Молли ухватилась за руку Энджи, возможно, и ее утянуло бы следом, она прошла бы сквозь бетон и металлическую арматуру так же легко, как проходят сквозь туман или лунный свет.

Мысль эта на мгновение парализовала ее. Она не решалась сдвинуться с места, боясь, что поверхностное натяжение бетонного пола окажется таким же малым, как и у поверхности пруда.

Потом она вспомнила характерную подробность радиорепортажа о случившемся на космической станции. До того, как Артуро начал кричать, Лапьер сообщила о чем-то, входящем через закрытый люк: «…просто проходит сквозь… материализуется прямо из стальной…»

Риск быть утянутой через пол уравновешивался опасностью появления чего-то жуткого из пола в этой самой комнате для разгрузки товаров.

Полы, стены, двери банковских сейфов не спасали. Ни одна крепость не могла устоять перед таким врагом. Ни одно место на этой новой Земле не могло гарантировать безопасность, спокойствие, даже уединение.

«Реальность — не то, что было раньше».

То был любимый афоризм любителей покурить травку, которые тяготели к либеральным курсам литературы и искусства, когда Молли училась в Калифорнийском университете в Беркли. Именно они отвергали традиционные ценности в литературе, утверждая, что «путь к интеллектуальной свободе лежит через эмоциональную и лингвистическую анархию», что бы это ни значило.

Реальность не была той, какой была раньше. Эта вторая половина дня могла быть не тем, чем было это утро.

Льюис Кэрролл встречает Г. Ф. Лавкрафта.

Пациенты «Бедлама», никем не понятые, неспособные вписаться в окружающую их реальность, могли найти эти новые обстоятельства очень даже соответствующими их представлениям о жизни.

Молли, с другой стороны, казалось, что ее психика находится в более чем опасном положении потерявшего управление поезда, несущегося вниз по горному склону по расхлябанным рельсам.

Если инопланетянин с лицами на руках имел в своем распоряжении технические средства, позволяющие подниматься сквозь пол с той же легкостью, с какой Энджи провалилась в подвал, тогда спуск в подвал в поисках Касси был не опаснее стояния рядом с Нейлом на улице. Осторожность более не была критерием поведения, осмотрительность не приносила пользы. Судьба благоволила храбрым, даже бесшабашным.

Вновь при мерцающем свете свечей Молли двинулась вдоль кровавого следа к лестнице в подвал.

И уже стояла в дверном проеме, когда движение, уловленное краем глаза, заставило ее остановиться, повернуться.

Собака. Золотистый ретривер (из тех трех собак, что остались охранять Касси) стоял на пороге двери в таверну. Напряженный. С серьезными глазами. Виляя хвостом.

Глава 50

Виляние хвоста убедило Молли, что ей нужно следовать за собакой. Из комнаты для разгрузки товаров ретривер повел ее в женский туалет. Перед тем как войти в короткий коридор, она включила фонарик. Ни одна собака не стала бы вилять хвостом, потеряв ребенка, которого вверили ее заботам, тем более ни одна из этих собак, проявивших ночью необычайный ум и верность, даже превышающую свойственную этому виду четвероногих.

Касси стояла в туалете. Прижавшись спиной к стене, под охраной двух дворняг. В этот самый момент дворняги оскалили зубы, но не потому, что приняли Молли за угрозу. Просто хотели продемонстрировать свое усердие в выполнении порученного им дела.

Кто-то закрыл окно, через которое удрал Рендер. На полу оставалась лужа воды, но в ней ничего не росло.

Едва держась на ногах от усталости, Касси пришла в объятия Молли, прижалась к ней, дрожа всем телом.

Молли успокаивала девочку, гладила по волосам, приходя к выводу, что никакого вреда ей не причинили.

Следуя логике прежней реальности, первым делом полагалось уйти из таверны. Сначала бежать, потом выяснять подробности.

В новой реальности мир вне таверны был таким же опасным, как и в любом помещении внутри, включая подвал.

Фактически любое место за этими стенами было даже опаснее, чем таверна. Несмотря на обитателя чулана в мужском туалете, несмотря на споры, которые могли развиваться в крови людей, спустившихся в подвал, на открытых пространствах враждебные жизненные формы другой планеты множились с невероятной быстротой.

Владыки этой магической инопланетной технологии могли вытащить свою добычу из любого укрытия, достать ее через стены, полы или потолки. А вот у низших форм жизни, аналогов земных млекопитающих, рептилий, насекомых, таких возможностей не было. Стены представляли для них непреодолимый барьер.

Рой непонятно чего в доме Джонни и Эбби пытался вырваться наружу сквозь планки и штукатурку. Чудовищное насекомое в подвале церкви не стало бы пробивать дыру в дубовом полу, если бы могло пройти сквозь него.

Следовательно, пусть таверна и не обеспечивала защиты от организаторов вторжения, она прекрасно защищала от всякой живности, которая обитала на их родной планете.

— Они все мертвы, не так ли? — спросила Касси.

Поскольку мать и отец Касси были среди тех, кто исчез из таверны, Молли ответила уклончиво: «Может, и нет, детка. Может, они…»

— Нет, — девочка не хотела питать ложные надежды, — лучше бы они умерли… чем жить с такой тварью внутри себя.

По всему выходило, что она говорила не о спорах, которые попадали в тело через надрезы. Скорее всего, Касси никогда не видела гриба, который рос в чулане, или белых чудищ, которые бегали по городу в полумраке этого лилового утра.

— Каких тварей?

— Тварей с лицами в руках.

Энджи упомянула про одно такое существо. Девочка говорила о тварях во множественном числе.

Все три собаки шевельнулись, взвизгнули, зарычали, словно помнили тех, кого упомянула девочка.

— Что это значит, Касси… лица в их руках?

Голос девочки опустился до шепота:

— Они могут взять твое лицо и держать его в руках, показать тебе его и другие лица, ударить кулаком, заставить кричать.

Такое объяснение ничего Молли не прояснило. Ответы еще на несколько вопросов дали общее представление о том, что произошло с родителями Касси и со всеми другими, находившимися в таверне, но образ существ с лицами в руках по-прежнему оставался загадкой.

Трое из них поднялись сквозь пол таверны, среди собравшихся в ней людей. Внешне они выглядели как гуманоиды (шести или семи футов роста, две ноги, две руки), но очень уж отличались от людей.

Безусловная принадлежность этих существ к инопланетянам заставила запаниковать даже миролюбцев. Некоторые попытались убежать, но инопланетяне остановили их, просто наставив на каждого палец, причем в руках никакого оружия не было. Таким же образом — наставив палец они заткнули рот тем, кто кричал. А кто успел схватиться за оружие, тут же уронил его, не произведя ни выстрела.

Молли увидела в этом телепатический контроль, еще один довод в пользу того, что ее мир не мог оказать захватчикам хоть какое-то сопротивление.

Трое инопланетян ходили среди людей, «отбирая их лица». Что это означало, Молли до конца так и не поняла.

Поначалу, согласно Касси, на том месте, где было лицо, появлялась гладкая поверхность, а само лицо оказывалось «живым в руке инопланетянина».

Потом, на мгновение, лицо чужака, похожее на лица трех инопланетян, что поднялись из пола, формировалось на месте гладкой поверхности

Потом оно таяло, и возвращалось исходное лицо, человеческое.

По мнению Касси, подобным образом инопланетяне вселялись в этих людей, но такой вариант определенно навеяли фильмы, и, возможно, он сильно отличался от правильного истолкования происходящего.

Девочка не дожидалась, пока все люди, находившиеся в таверне, пройдут через это превращение, потому что от страха убежала в женский туалет, в сопровождении собак. Уйти через входную дверь она не рискнула: ей пришлось бы пройти слишком близко от одного из инопланетян, и тот мог ее схватить.

В туалете, прижавшись к стенке, Касси ждала, что одно из этих существ найдет ее и заберет у нее лицо.

Молли не смогла выудить никакой полезной информации из сбивчивого рассказа девочки, но сделала вывод, что Касси спаслась не благодаря случаю и не потому, что про нее забыли. Инопланетяне сознательно дали ей уйти. Когда она побежала, они могли бы остановить ее, как остановили взрослых, пытавшихся спастись бегством.

Эбби и Джонни, оказавшиеся в ловушке в доме, который «изменялся… почти что ожил», также не подверглись атаке чудовища, которое набросилось на их отца в гараже, или роя неведомых насекомых, беснующихся в стенах.

Эрик, Элрик и Бетани не «улетели» сквозь потолок и крышу в дождь, как это случилось с их родителями и бабушкой. И на чердаке их спасли от чудовища, которое можно было увидеть только краем глаза, чудовища, которое пахло «тухлыми яйцами, сожженными спичками и какашками».

В церкви, хотя Бетани чуть не провалилась в подвал, все пятеро детей спаслись от неминуемой смерти, и, возможно, не только благодаря действиям Молли и Нейла.

Тот факт, что Касси намеренно выделили из числа всех, кто находился в таверне, позволял сделать любопытный вывод: план захвата планеты предусматривал не только безжалостное уничтожение почти всех человеческих существ старше определенного возраста, но и сохранение всех детей.

Поначалу такое казалось странным и необъяснимым, но, с другой стороны, в этом калейдоскопе сюрреалистичных событий, среди чудес зла и невозможного, случившегося в последние двенадцать часов, Молли нашла и выстроила некую логическую цепочку, и цепочка эта привела ее к выводу, от которого похолодело внутри.

Она поочередно встретилась взглядом со всеми тремя собаками, дворнягой, еще дворнягой, ретривером. Все они выжидающе смотрели на нее, осторожно повиливая хвостами.

Она оглядела пол, стены, потолок.

Если ее мысли читали, если о возникшем у нее подозрении стало известно, кто-то мог войти в туалет через одну из отгораживающих его поверхностей, взять ее лицо, а потом и жизнь.

Здесь, в неподвижной точке вращающегося мира, она ждала смерти… и не дождалась.

— Пошли отсюда, лапуля, — она увлекла Касси к двери. — Нечего нам тут делать.

Глава 51

Туман над головой не поднимался, держался на той же высоте в пятнадцать футов, плотный, лиловый, и Молли уже не сомневалась, что царящий полумрак продержится весь день, до сумерек.

Где-то в умирающем городе плачу женщины отвечал плач мужчины, которому отвечал плач другой женщины, и все трое выражали тоску и горе совершенно одинаковыми воплями и стенаниями. Передвигающиеся белые грибы то ли обследовали новую для себя территорию, то ли оставляли споры там, где находили для этого идеальные условия.

Выйдя из таверны, передав Касси заботам Нейла и коротко обняв его, Молли отвела в сторону троих Грудапов и попросила пересказать историю, которую услышала от них по пути от церкви Святой Перпетуи к таверне «Волчий хвост». Увидев случившееся с Энджи в комнате для разгрузки товаров, выслушав рассказ Касси, она могла взглянуть на историю Эрика, Элрика и Бетани под другим углом.

Их отец и мать поднялись к потолку гостиной, словно для них внезапно перестали действовать законы гравитации. Потом эта парочка «просочилась» через потолок в спальню на втором этаже, с той же легкостью преодолела потолок спальни, потом крышу и покинула дом. Изумленные и заинтригованные, пусть и страшно испугавшиеся, дети последовали за родителями сначала на второй этаж, а потом по приставной лесенке на чердак.

Все это произошло, когда левиафан пролетал над городом, когда его огромный вес «давил» на плечи, а бесшумно работающие двигатели заставляли вибрировать все тело. Вот почему дети и решили, что их родителей по лучу подняли на корабль-матку.

Их бабушка, о которой дети отзывались с куда большей любовью, чем о родителях, с ужасом отреагировала на «вознесение» дочери и зятя. Ее не успокоили заверения внуков (основанные на фильмах и телешоу), что тех, кого по лучу поднимают на корабль-матку, потом обязательно возвращают на землю, даже после тщательных обследований и, иногда, болезненных экспериментов.

Менее чем через час их бабушка внезапно то же всплыла с пола к потолку гостиной, причем не завопила от ужаса, как можно было ожидать, лишь удивленно вскрикнула, когда ее ноги оторвались от ковра. Глядя сверху вниз на внуков, она удивила их, улыбнувшись, и помахала им рукой, прежде чем пройти сквозь потолок.

К тому времени, когда дети догнали ее на втором этаже, она смеялась. А на чердаке, прежде чем «пробить» крышу, сказала им: «Не волнуйтесь за бабушку, дорогие. Я уже полностью излечилась от артрита».

И теперь Эрик продолжал настаивать на том, что их бабушка «совершенно рехнулась». Бетани эта гипотеза страшно разозлила. Как и в прошлый раз. У Элрика спор на эту тему интереса не вызывал.

В силу подозрений, возникших у Молли после рассказа Касси, ее больше всего волновало произошедшее на чердаке после «улета» бабушки, когда трое Грудапов остались одни.

Их всех чуть не вытошнило от мерзкого запаха пришельца, как только они второй раз поднялись на чердак. Бетани прижала руки ко рту и носу, чтобы хоть частично отфильтровать вонь, но близнецы, названные в честь скандинавских героев, дышали через рот и терпели.

Они нашли источник вони лишь после того, как бабушка прошла сквозь крышу, именно тогда заметили фигуру, которую могли рассмотреть лишь краем глаза, да и то только форму, а не детали, и даже форма непрерывно менялась. Существо это стояло между ними и единственным выходом с чердака.

— Оно хотело забрать нас, — заявила Бетани.

В этом ни у кого из детей не было ни малейшего сомнения.

И они все соглашались в том, что оно бы их забрало, если бы не женщина, которая выглядела как Оби-Ван Кеноби.

Они говорили не о том, что женщина внешне напоминала сэра Алека Гиннесса (наоборот, она была красива), не о том, что она была такой же древней, как Оби-Ван (старой, в этом они соглашались, но, наверное, лишь на несколько лет старше Молли), не о том, что одета она была, по галактической моде, в какую-то хламиду с капюшоном (ее одежду они не помнили). Речь шла о ее частичной прозрачности, свойственной и Оби-Вану, когда он, после смерти, иногда приходил к Люку Скайуокеру, чтобы дать совет.

Дети не могли прийти к общему мнению на предмет того, как женщина заставила чудовище отступить: заклинанием, магическим кольцом, волшебным жестом, одним лишь своим присутствием, но они соглашались в том, что она отогнала чудовище в самый конец чердака, подальше от люка, единственного выхода оттуда. И они торопливо спустились вниз, ни разу не оглянувшись ни на вонючее чудовище, постоянно меняющее форму, ни на призрак, который их спас.

— Она была похожа на тебя, — сказала Бетани Молли.

— Нет, не была, — не согласился Эрик.

— А я вот думаю, что была, — поддержал сестру Элрик.

— Похожа на тебя, — настаивала Бетани.

Эрик всмотрелся в лицо Молли.

— Да, может, и похожа.

Молли понятия не имела, как ей истолковать эту часть рассказа детей, какие сделать из нее выводы.

Куда более важным было другое: заставив детей повторить рассказ, она нашла в нем подтверждение того ужасного подозрения, которое пришло ей в голову в таверне.

Она огляделась. На западе один из светящихся кораблей, то ли диск, то ли сфера, скользил сквозь туман с севера на юг, а на земле этот свет вызывал к жизни орду теней, которые вроде бы спешили следом, словно мыши — за дудочником в пестром костюме. Правда, мелодия игралась в звуковом диапазоне, недоступном человеческому уху.

Эти инопланетяне, эти новые хозяева трансформированной Земли, безразличны к страданиям, способны на жестокости, которые превосходили все злодеяния, совершенные людьми (а уж с людьми по жестокости в отношении как другой живности, так и себе подобных не мог сравниться никто), и при этом они разрешали, возможно, даже способствовали выживанию большинства, если не всех детей.

Эти истребители цивилизаций не знали жалости. И если большинство, или все дети сознательно уберегались от смерти, конечно же, спасение это было лишь временным. Должно быть, инопланетяне придумали для детей что-то особенное.

Глава 52

— И что они придумали? — спросил Нейл.

— Не знаю, даже представить себе не могу, — ответила Молли.

Они стояли посреди улицы чуть в отдалении от шести детей и четырех собак, говорили тихо, глядя не друг на друга, а на окружающие дома и деревья.

В ближайшем будущем, а может, до конца жизни (возможно, речь шла об одном и том же), им предстояло быть начеку постоянно, какими бы другими делами они ни занимались. И спать они теперь могли только по очереди.

Возможно, инопланетяне хотели сохранить жизнь детям только на какое-то время, и, возможно, Молли и Нейл, как охранников детей, на это самое время вычеркнули из списка на уничтожение, но у них не было, да и не могло быть полной уверенности, что Молли сделала правильные выводы из последних событий. Если они еще и могли на что-то надеяться, так только на себя.

Ей в голову пришла мрачная аналогия.

— Мы — жнецы.

— Мы кто? — переспросил Нейл.

— Дети — созревший урожай. Мы отправлены в поля, чтобы собрать его.

И видела, что ее слова упали на подготовленную почву. Потому что понял он ее сразу.

— Мы — те, кто мы есть, и делаем то, что хотим делать, — если он ей и возражал, то без должной уверенности.

— Вот почему мы и оказались полезными для этих подонков, — предположила Молли. — Но, какая бы судьба ни ждала детей, которых мы собираем, им мы детей ни за что не отдадим.

Учитывая дисбаланс сил и возможностей их и пришельцев, слова эти прозвучали как бравада, оставив горький привкус во рту, но Молли действительно скорее бы умерла, чем отдала детей.

— Не доверяй собакам, — предупредила она мужа.

Нейл посмотрел на четырех собак, которые кружили вокруг детей, выискивая возможные угрозы.

— Они готовы умереть за детей.

— Они верные и храбрые, — согласилась Молли, — как и положено собакам. Но это не обычные животные.

— Мы это знаем по их поведению, — согласился Нейл.

— Эти собаки нечто большее, чем собаки. Поначалу все это казалось магическим, Вергилий, роза и все такое. Но вот этому «нечто большему» мы и не можем доверять.

Он встретился с нею взглядом.

— Ты в порядке?

Она кивнула.

— В таверне было ужасно.

— Все мертвы?

— Или хуже.

— Если дойдет до этого…

Она попыталась ему помочь:

— Ты о смерти?

— Если дойдет до этого, ты хочешь, чтобы я отпустил тебе грехи?

— Ты можешь?

— Я, конечно, не служу, но слова помню и верю в них, — он улыбнулся. — Может, где-то и ошибусь.

— Хорошо, — кивнула она. — Да, я бы хотела, чтобы ты это сделал. Если до этого дойдет.

— Ты к этому приготовилась?

— Да. Первый раз, когда над нами завис этот светящийся корабль, так похожий на классическую летающую тарелку, а мы с тобой, Джонни и Эбби стояли посреди улицы. Я ожидала луча смерти, как в «Войне миров».

— В кино Джин Барри и Энн Робинсон^[25] выжили, — напомнил Нейл.

— Земные микробы перебили всех могучих марсиан, — кивнула Молли.

Но на этот раз она не рассчитывала на голливудскую концовку.

Вспомнив, как Нейл, истинный киноман, стоял перед телевизором, в последний раз наблюдая фрагменты старых фильмов перед уходом из дома, она знала, что следующий вопрос ему понравится.

— А что случилось с Джином Барри? Он снялся и в других фильмах?

— Во многих, включая один великий «Дорога грома» с Робертом Митчумом^[26].

Оставив детей на попечение трех собак, Вергилий подошел к Молли. Нетерпеливо гавкнул.

Наклонившись над овчаркой, почесав за ушами, не показывая вида, что доверяет она ему уже далеко не полностью, Молли сказала:

— Да, да, мой мальчик. Я знаю. Пора, приниматься за работу.

Услышав эти слова, Вергилий повернулся и побежал по Главной улице на юг.

Они двинулись за ним: Молли, шестеро детей в сопровождении собак и замыкающий колонну Нейл.

Лиловый день зажали в узком зазоре между вымоченной донельзя землей и низким потолком тумана. Скажите: «Похороны», скажите: «Кладбище».

С деревьев свисали гроздья серого мха, стволы покрывал черный лишайник, припаркованные автомобили, казалось, только и ждали, когда же появится катафалк, чтобы присоединиться к траурной процессии.

Магазины и дома напоминали мавзолеи, только без начертанных на них имен и эпитафий, словно после похорон про мертвых навечно забыли.

В недвижном воздухе стояла кладбищенская тишина. Белые грибы более не изображали плачущих женщин и мужчину.

Пернатые символы смерти не проносились по зловещему небу, ни вороны, ни совы. Птицы не пели и не копошились на ветвях, не ковырялись в земле в поисках толстых дождевых червей, не сидели на заборах или проводах.

Несмотря на отсутствие крылатых вестников смерти, Молли чувствовала, что большинство жителей Черного Озера умерли. Совсем недавно она думала, что их можно будет найти в домах, превращенных в крепости, с огнестрельным оружием, ножами, бейсбольными битами, готовыми защищать свои семьи, но теперь она знала, что ошибалась.

Тех, кого не убили, забрали и заточили в камеры для проведения экспериментов или просто для жестоких издевательств. В этих домах более никто не жил, разве что осмелевшие мыши бегали по комнатам, а в подвалах росли инопланетные растения, набирая силы на разлагающихся трупах.

Молли обернулась на детей, и ее передернуло, когда она увидела, с какой надеждой они смотрят на нее, не сомневаясь, что с нею они в полной безопасности. Некоторые улыбнулись ей, и ее тронула их уверенность в том, что она сможет уберечь своих подопечных от любой угрозы. Она тут же отвернулась, чтобы дети не успели заметить заблестевшие на глазах слезы.

Даже готовая отдать за детей жизнь, Молли не считала, что заслуживает такого доверия. В этой всемирной катастрофе, когда целые армии уничтожались, прежде чем хоть один солдат успевал выстрелить, она особенно остро чувствовала, что они с Нейлом не в силах решить стоящую перед ними задачу.

Писательница-неудачница с пистолетом, священник-неудачник с помповым ружьем. В своей жизни они достигли успеха (достигли, тут двух мнений быть не могло) только в одном — в любви. В выдерживающей все испытания и только растущей любви друг к другу они находили спасение и умиротворение.

Их враг, однако, не знал силы любви. Судя по имеющимся в их распоряжении доказательствам этим пришельцам была неведома сама концепция любви.

Вергилий повернул за угол, на Прибрежную авеню, и, следуя за ним, Молли на мгновение подумала, что влажный воздух и этот особенный свет объединили усилия и создали некий эквивалент миража. Потому что на следующем перекрестке, западнее, в квартале от них, словно установили огромное зеркало, и в нем она увидела Вергилия и следующую за ним процессию.

Но тут же поняла, что другую процессию возглавлял не Вергилий, а ирландский сеттер. Две вооруженные женщины, не одна, шли в авангарде, и один вооруженный мужчина, ниже ростом и старше Нейла, замыкал колонну. А между взрослыми Молли увидела с десяток детей и полдюжины собак.

Эта группа направлялась на север по улице, параллельной Главной. Они остановились, глядя на Молли. При таком плохом освещении и с другого конца квартала лиц она, естественно, разглядеть не могла, но почувствовала их изумление.

Приветственно помахала им рукой, и они ответили тем же.

Собака, возглавлявшая колонну, ирландский сеттер, не сбавила шагу. И после короткого колебания женщины решили последовать за ней, а не поворачивать на Прибрежную авеню, чтобы подняться вверх по холму и утолить любопытство. Они еще не закончили свою работу.

А кроме того, они поняли, чем заняты Молли и Нейл, точно так же, как и она поняла, чем заняты они. Детей в Черном Озере было слишком много, чтобы их всех могла спасти одна команда. И если они увидели вторую команду, вполне возможно, что была и третья, а то и четвертая.

Мысль эта могла бы поднять настроение Молли, если бы она не думала, что они не спасатели, а жнецы.

Другая группа миновала перекресток и скрылась из виду.

Вергилий подвел Молли к большому викторианскому дому с его элегантным фронтоном, мансардными окнами, пряничными карнизами.

Она посмотрела на часы. Почти полдень. Десятъ часов прошло с той минуты, когда она впервые увидела светящийся дождь и койотов на крыльце. Молли чувствовала, что их время истекает и очень скоро в этой войне, какой бы она ни была, будет нанесен последний удар.

Часть VII

В моем начале мой конец.

Т. С. Элиот. Ист-Коукер

Глава 53

Мансардные окна с резными наличниками, еще более красивые деревянные наличники окон и дверей, кусты роз перед домом, отгороженные от тротуара кованым невысоким заборчиком, колонны крыльца с каннелюрами на стволе и итальянскими капителями, входная дверь, выложенная тщательно подобранными по цвету деревянными панелями, с окном из цветного стекла… Этот дом был олицетворением архитектурного порядка, свидетельством долгой борьбы человечества против хаоса и не менее долгого поиска смысла своего существования.

В период, пришедшийся на жизнь Молли, архитекторы предпочитали стерильность, то есть порядок, лишенный цели, и восхваляли мощь, то есть отсекали изящество. Отвергнув основы, на которых, собственно, и поднялась цивилизация, модернизм и его философские последователи предлагали мишурный блеск вместо истинной красоты, восприятие вместо надежды.

Всю свою жизнь Молли наблюдала, как цивилизация становится уродливее, посредственнее, и теперь, поднимаясь следом за Вергилием по ступеням крыльца, она ощутила острое чувство потери. Этот прекрасный дом, в проектирование и постройку которого вложили столько любви, был символом всего того, что уничтожили новая экология и жестокие новые владыки Земли. Столетие модернизма тоже причинилонемалый вред, но тут за один день цивилизация понесла тысячекратные потери, да и творениям модернизма жить оставалось недолго. Их достижениям тоже предстояло отправиться на свалку. Об этом позаботились бы холоднокровные существа, которым предстояло определять то самое будущее, к которому стремились модернисты.

Все человеческие причуды, похоже, стоили поощрения, если именно такую цену приходилось платить за сохранение всего прекрасного в человеческой цивилизации. Хотя человеческое сердце эгоистично и самонадеянно, столь многие боролись со своей эгоистичностью и учились человечности, и благодаря им, пока оставалась жизнь, сохранялась надежда, что потерянная красота будет найдена вновь, что совершенный грех можно искупить.

Но все разнообразие человеческих жизней вскорости могло исчезнуть, полностью и окончательно, словно рода людского и не существовало.

Стоя у двери рядом с Вергилием, Молли оглянулась на Нейла, который остался на улице вместе с их шестью заложниками судьбы. Семь лет их совместной жизни пролетели, как один миг. Еще семидесяти им бы точно не хватило, чтобы полностью насладиться друг другом.

Дети выглядели такими уязвимыми. Зло, похоже, всегда притягивается к детям, особенно к детям. Тем, для кого зло — родная стихия, растление и уничтожение невинных — величайшая радость.

Вергилий зарычал.

Как было и в доме, где они нашли Джонни и Эбби, дверь открылась. То ли собака обладала сверхъестественными способностями, позволяющими ей открывать двери, то ли некая темная сила, затаившаяся в доме, хотела, чтобы Молли переступила порог, точно так же, как паук приглашает муху залететь в его паутину.

Поэтому, после того как собака вошла в дом, Молли замялась.

Если это были последние часы ее жизни, она хотела потратить их на служение детям, независимо от того, удастся ей в итоге их спасти или нет. Но она страшно устала, глаза горели от недостатка сна. А потому между намерением и действием лежала пропасть сомнений в себе.

Собраться с духом ей помогла строка Элиота: «Жизни ты можешь избежать, но смерти — нет».

Такие суровые истины возвращают человеку смелость.

Молли вошла в дом.

И хотя дверь никто не трогал, она закрылась за ней и Вергилием.

Как и в другом доме на другой улице, она услышала шебуршание в стенах: множество лапок скребло по ним изнутри, множество крылышек билось об них.

На этот раз у нее не было моральной поддержки Нейла, только указывающая путь немецкая овчарка, которая могла служить какому-то злу. Доверяя интуиции и вере, которые пока не подводили ее, Молли должна была доверять и собаке.

Лиловый день вглядывался в окна, но ничего не освещал. Молли включила фонарик, стараясь не думать о том, как скоро разрядятся батарейки.

Вергилий подошел к лестнице, начал подниматься на второй этаж.

Следуя за ним, Молли услышала, как беспорядочный шум в стенах вдруг организовался в некий ритм. И вот это упорядоченное шебуршание заставило ее остановиться на лестничной площадке

В звуках, издаваемых лапками и крылышками, она уловила намерение, значение и что-то вроде отчаяния. Прислушавшись, она даже вздрогнула от удивления, потому что шум в стенах трансформировался в слова: «Время убивать… время убивать… время убивать…»

И хотя голосов в этом злобном хоре было много, ни один не поднимался выше шепота. А кумулятивный эффект этих голосов проявлялся в том, что звучали они у нее в голове, не как звуки, а как слуховая галлюцинация.

Эбби настаивала на том, что стены иногда говорили. Но девочка не уточняла, какие слова доносились из стен.

«…время убивать… время убивать…»

Молли не могла определить, то ли это угроза, то ли команда, побуждающая к действию… или что-то совершенно другое.

Сказала себе, что должна проигнорировать, этот злобный хор. Но любопытство заставило ее приблизиться к стене.

Луч фонаря осветил розы, в основном желтые, частично — розовые, без шипов, с мясистыми лепестками.

Она провела рукой по одной розе, не зная, что надеется ощутить под рукой. Может, какую-то выпуклость. Свидетельство того, что стена деформируется.

Стена была гладкой, сухой, прочной. Разве что ее ладонь почувствовала легкую вибрацию, ничего больше.

«…время убивать… время убивать…»

Среди голосов, произносящих слова на английском, она вроде бы различала говорящие на другом языке.

Она наклонила голову к стене, прижалась ухом к желтой розе.

Слабый, но неприятный запах шел от этого обойного розария, возможно, пахли сами обои, возможно, клей.

Когда она попыталась сосредоточить внимание на иностранных голосах, они вроде бы почувствовали ее интерес к ним. Она услышала ту же фразу на французском и испанском. Другие голоса, возможно, шептали на русском, японском, китайском, немецком, шведском и прочих языках, идентифицировать которые она не могла.

Потом ритм развалился. Место слов заняло месиво звуков, всяких и разных шумов, то есть вновь тысячи лапок скреблись по стенам, тысячи крылышек бились о них. Хаотический шум роя, вот что теперь она слышала.

Стараясь определить по шуму, какого вида насекомые могут находиться между стенами, она еще на какие-то мгновения не отрывала ухо от стены, и вдруг одинокий голос прошептал сквозь бессвязный шум: «Молли».

Вздрогнув, она отпрянула от стены.

Ступенька за ступенькой, луч фонаря поднимался все выше, туда, где ждала собака, но не нашел никого, кто мог бы произнести это слово.

Планетарный апокалипсис внезапно стал чем-то очень личным. Нечто внеземного происхождения, неизвестно зачем ползающее между стенами, произнесло ее имя, да еще так интимно, подняв в ней волну отвращения.

И вновь голос, такой зовущий, такой жаждущий, произнес одно слово: «Молли».

Глава 54

Со сверкающими глазами, такой знакомый и близкий, с раздувающимися в свете фонаря ноздрями, Вергилий приветствовал Молли на верхней лестничной площадке, но не вилянием хвоста, а повизгиванием, и сразу повел к одной из пяти закрытых дверей.

В этой комнате едва слышно плакал ребенок, возможно, мальчик, плакал не потому, что непосредственно ему угрожала опасность. Просто слишком долго его окружал ужас.

Молли попыталась открыть дверь той рукой, что держала фонарь. Ручка не поворачивалась.

Она ждала, что дверь сейчас откроется, по команде собаки или благодаря неведомой силе, которая могла впустить их в дом, но ошиблась.

Желания убирать в карман пистолет она не испытывала. Поэтому положила фонарик на пол и вновь попыталась открыть дверь свободной рукой. Ручка не поддалась, дверь осталась закрытой.

Она обратилась к плачущему ребенку:

— Маленький, мы здесь, чтобы помочь тебе. Ты больше не один. Мы тебя выручим.

И, словно ее слова были заклинанием, дверь распахнулась, открыв чернильную тьму, черноту голодной пасти.

А из стен и с потолка неслось ее имя: «Молли, Молли, Молли, Молли…»

В испуге она отступила на шаг.

А Вергилий бесстрашно проскочил мимо нее в комнату.

Дверь захлопнулась.

Молли попыталась повернуть ручку, зная, что ручка не повернется, и так и вышло.

Наклонившись, она подняла фонарик с пола. Выпрямляясь, уловила движение в коридоре, что-то приближаюсь к ней справа.

Он врезался в нее. Мужчина, не такой большой, как Нейл, но и не карлик. Врезался сильно. Она выронила фонарь, выронила пистолет, упала.

Он прыгнул на нее, от удара перехватило дыхание, прошипел:

— Ты их не получишь. Они — мое жертвоприношение.

Фонарь лежал в дюймах от них, освещая мужчину. Коротко стриженные рыжие волосы. Чувственное лицо… глаза с тяжелыми веками, полные губы. Толстый шрам тянулся от левого уха к уголку рта, свидетельство давнишней ножевой драки.

— Эти маленькие ягнята — мои, — от него пахло пивом, чесноком, гнилыми зубами.

Он поднял кулак размером с трехфунтовую банку консервированной ветчины и ударил ей в лицо.

Она успела повернуть голову так, что он промахнулся. Костяшка большого пальца сломала хрящ левого уха, но основной удар пришелся в пол.

Оба вскрикнули от боли, и Молли поняла, что от второго удара ей не увернуться. Он сломает ей нос, челюсть, забьет до смерти.

Он был ниже ее ростом, но скинуть его с себя она не могла. А потому, прежде чем он успел вновь замахнуться, резко оторвала голову от пола и укусила его лицо. Предпочла бы добраться до шеи, но не знала, удастся ли. А потому удовлетворилась тем, что находилось выше. Нижние зубы впились в мягкую кожу под челюстной костью, верхние — в щеку, не изуродованную шрамом.

Он завопил и попытался вырваться, но Молли вцепилась в него, как терьер. Он бил ее по плечам, удары скользили по голове, наносились-то в панике, но Молли не знала жалости.

А когда он сильнее подался назад, она расцепила челюсти, столкнула его с себя, на пол, отшвырнула в сторону.

Дикарь, потрясенный совершенной по отношению к нему дикостью, откатился в сторону, прижал обе руки к укушенному, порванному лицу, вереща от боли.

Молли же выплюнула его кровь, ее едва не вырвало, сплюнула снова, схватила фонарик, поднялась.

У нее были какие-то секунды, три или четыре, пока он не отошел от шока. Потому что потом он бы бросился на нее, как разъяренный бык.

«Ягнята, — сказал он. — Маленькие ягнята — мои». Значит, в той комнате, куда вбежал Вергилий, был не один ребенок. «Жертвоприношение», — сказал он.

В поврежденном ухе звенело. Дико болел сломанный хрящ.

Где-то рядом лежал пистолет. Она должна его найти. Свою единственную надежду.

Ковер, лужица крови, ковер, грязный след, монеты, должно быть, высыпавшиеся из его кармана, все это выхватывал из темноты луч фонаря, но не пистолет.

Костеря Молли заплетающимся языком, воздух при каждом слове со свистом выходил из порванной щеки, мужчина уже стоял на четвереньках, собираясь с силами, чтобы подняться.

Надеясь выиграть время и найти-таки пистолет, она ударила его ногой, целя в голову, но промахнулась. Он схватил ее за ступню, чуть не повалил, но выпустил из руки.

Ковер, ковер, пятно крови, опять монеты, ковер, самокрутка с травкой, завернутая с обоих концов, ковер, пистолета нет, пистолета нет. Должно быть, мужчина упал на пистолет.

Время истекло. Она вбежала в ближайшую комнату, разгоняя тени лучом фонаря, захлопнула дверь за собой, поискала замок в надежде, что он есть, нашла всего лишь стопор собачки, не врезной замок.

Зафиксировала ручку, и тут же он врезался плечом в дверь. Схватился за ручку, чтобы повернуть. Молли понимала, что сейчас он попытается выбить дверь ногой. На стопор рассчитывать не приходилось. Слишком хлипкий.

Глава 55

Слева от двери стоял массивный стул с высокой спинкой, с вышитыми на сиденье мандолиной, флейтой, тромбоном и валторной.

В коридоре укушенный мужчина пнул дверь. Первый удар стопор выдержал. Второй мог его вышибить.

И второй удар вышиб стопор. Но ручка все равно не повернулась, потому что ее уже подпирала спинка стула. Стул выдержал и третий пинок, чего и следовало ожидать от добротно сработанной вещи, которая предназначалась для использования в упорядоченном мире.

Мужчина обругал Молли, забарабанил по двери кулаком.

— Я до тебя доберусь, — пообещал он. — Доберусь, как только покончу с моими ягнятами.

И, возможно, ушел.

Ждал он под дверью или нет, это был всего лишь мужчина, не чудовище из другого мира. Он не смог пройти сквозь закрытую дверь.

Многочисленные столкновения с неземными, немыслимыми угрозами не оставили на ней и царапины, а вот обычный мужчина ранил ее. И факт этот говорил о многом, пусть пока она и не могла сформулировать свою мысль словами. Но в который уж раз почувствовала, что находится на грани открытия невероятной важности.

Однако у Молли не было возможности соединять в единое целое отдельные фрагменты картинки-головоломки, на которую интуиция настоятельно обращала ее внимание. Для подобных раздумий требовалась спокойная обстановка и время, а она не располагала ни первым, ни вторым.

Зверь, которого она укусила, говорил про ягнят, детей, которых собирался принести в жертву. Чему, кому, на каком алтаре, с какой целью, значения не имело, в отличие от его намерений… и от нее требовалось остановить зверя.

Ушибленное ухо болело, кровоточило, но звон прошел. Она снова все хорошо слышала.

Правда, долетало до ее ушей лишь шебуршание в стенах, которое не складывалось в голоса.

К горлу подкатывала тошнота. Рот наполнялся слюной. Она по-прежнему чувствовала вкус крови, поэтому выплевывала слюну, а не проглатывала, и опять выплевывала.

Отвернувшись от двери, подсвечивая себе фонарем, она первым делом увидела топор, всаженный в боковую поверхность высокого деревянного комода. И на лезвии, и на рукоятке была кровь.

Молли стало дурно, она не хотела смотреть дальше, но понимала, что должна, и посмотрела.

Находилась она в кабинете, два окна которого выходили на деревья, увешанные мхом, и на лиловый полдень. За приоткрытой дверью находилась ванная.

Комнату она делила с двумя порубленными телами: мужчина лежал на полу, женщина сидела в кресле. Вроде бы она уже привыкла к ужасам, но все равно не могла смотреть на трупы слишком долго или слишком пристально.

Семейные фотографии на стене за столом показывали, что убитые — родители детей, запертых в комнате рядом с лестницей. Мальчик с ямочками на щеках и старшая сестра с черными волосами. Ровная челка закрывала чуть ли не весь лоб.

Ни на одной из фотографий мужчины со шрамом она не нашла. Он был незваным гостем. Молли прекрасно понимала, что Майкл Рендер — не единственный социопат, которого безмерно радовал хаос рушащейся цивилизации.

Жертвоприношение.

В поисках оружия она торопливо обыскала ящики стола. Надеялась найти пистолет или револьвер. Обнаружила лишь большие ножницы.

У нее за спиной раздался голос мужчины со шрамом: «Брось их», и тут же ствол пистолета, вероятно, ее пистолета калибра 9 мм, уперся Молли в затылок.

Глава 56

Массивный стул с высокой спинкой оставался на прежнем месте, подпирая ручку, но киллер не «просочился» ни сквозь дверь, ни сквозь стены.

Вероятно, ванная соединяла кабинет и спальню. Мужчина пробыл в доме достаточно долго, чтобы разобраться со взаимным местоположением комнат, вот и проник в кабинет кружным путем.

Молли не сразу бросила ножницы. Нарисованная ее богатым воображением картина изнасилования и пыток говорила за то, что она должна рискнуть, повернуться и вонзить ножницы ему в живот, в надежде, что пуля пройдет мимо.

Но она не знала будущего и не могла действовать исключительно из страха перед ним. Прошлое и будущее были одинаково далеки, только настоящее имело значение, тот самый момент, который и называется жизнью, когда человек делает выбор исходя и из практических, и из философских соображений.

Ножницы загремели, упав на стол.

Он сдвинул пистолет, уперся стволом в шею, полуобнял одной рукой, полапал грудь через свитер, движимый не похотью, а желанием причинить боль, что и сделал, сильно сжав грудь.

— Нравится кусаться, да? — Появившаяся дыра в щеке искажала голос, но изо рта воняло по-прежнему, разве что прибавился запах крови. — Ты ешь ягнятину?

Если бы она закричала, Нейл пришел бы на помощь, но для этого ему пришлось бы оставить на улице шестерых детей, под охраной только собак, на которых пала тень подозрений.

— Ты ешь ягнятину? — повторил он и вновь сжал ее грудь с такой жестокостью, что она едва не порадовала его, вскрикнув от боли.

— Нет. Не люблю.

— Придется привыкать к ее вкусу. Сейчас я отведу тебя к моим ягнятам и буду смотреть, как ты станешь их кусать.

В стенах, в потолке неизвестные существа шебуршали все громче.

— Чем сильнее ты станешь их кусать, чем более интересные места, куда можно укусить, будешь находить, тем выше будут твои шансы остаться в живых.

Выигрывая время, ожидая, что ответ будет безумным и вряд ли что-нибудь прояснит, Молли тем не менее спросила:

— Ты говорил, что они станут жертвоприношением. Кому, зачем?

— Они хотят детей, детей они хотят больше, чем кого-нибудь еще, но они не могут прикоснуться к ним.

— Кто?

— Те, кто правит сейчас миром.

— Почему они не могут прикоснуться к детям?

— Ты что, ничего не знаешь? Дети — не для просева. Но эти правила мне не писаны. Если я принесу детей в жертву, те, у кого сейчас власть, меня похвалят.

Молли чувствовала себя слепой женщиной, которой дали прочитать строки, написанные по системе Брайля, и по случайному выбору заделали некоторые выемки. Что-то она разбирала, но общий смысл оставался за пределами понимания.

Он убрал руку, лапавшую грудь, сильнее вдавил ствол в шею, под челюстью.

— Сейчас ты возьмешь со стола фонарь и медленно пойдешь со мной. И никаких фокусов, а не то я разнесу твою миленькую головку.

За окнами вроде бы просветлело. Прибавилось холодного белого света, который принялся изгонять из воздуха лиловизну.

Она поняла, откуда взялся этот свет. Один из бесшумных летающих кораблей, должно быть, завис над домом.

Как и прежде, она почувствовала, что ее скрупулезно исследуют, сердце, душу, тело, досконально, включая самые дальние уголки.

Мужчина, безусловно, почувствовал то же самое. Потому что тело его напряглось, он отступил на шаг от окон, потянув ее за собой.

— Это что еще за дерьмо?

Страх отвлек его, и, едва давление ствола на шею ослабло, Молли поняла, что пора действовать. Именно теперь она жила в настоящем и только в настоящем, глаза, как никогда четко, видели все, мозг работал, как часы, весь опыт прошлого и надежды будущего сфокусировались здесь и сейчас, в неподвижной точке, которая и была настоящим.

Одной рукой она схватила со стола ножницы, другой, одновременно, оттолкнула его, и тут же услышала двойной щелчок. Он успел нажать на спусковой крючок, боек ударил по капсюлю, но выстрел не прогремел.

Она развернулась к нему. Пистолет находился в каком-то футе от ее лица. Дыра в стволе была такой черной, такой огромной. Он вновь нажал на спусковой крючок. И опять выстрел не прогремел.

С безжалостностью судьбы, обрезающей нить жизни, Молли вонзила ножницы в руку, которая держала пистолет. Он вскрикнул и выронил оружие.

Она швырнула в него ножницы, наклонилась, схватила упавший на пол пистолет.

Выпрямляясь, увидела, как он тянется к ней. Нажала на спусковой крючок, и отдача чуть не выбила руку из плечевого сустава.

Он послужил тем самым жертвоприношением, для которого намеревался использовать детей. Пуля пробила ему сердце с такой точностью, что он умер до того, как на лице отразилось удивление, превратился в труп, прежде чем упал на пол.

Две осечки и ее выстрел прямо в сердце не были цепочкой совпадений. Исправность оружия сомнений не вызывала. Просто какая-то сила действовала на ее стороне, какая-то сверхъестественная сила.

В стенах беснующийся рой успокоился.

Глава 57

Сияние зависшего над домом НЛО, проникающее в окна, слишком уж хорошо освещало заваленный трупами кабинет. Молли схватила со стола фонарь и ретировалась в ванную.

Высокое, с матовым стеклом, окно в душевой кабине пропускало свет, и Молли увидела в зеркале движущуюся фигуру, фигуру человека, которого в ванной не было. Она видела эту фигуру лишь мгновение, остановилась, потрясенная, чтобы посмотреть вновь, но теперь в зеркале отражалась только она.

Она не знала, действительно ли ее мать, Талия, которую она увидела в зеркале, появлялась здесь или увиденное было лишь галлюцинацией, реализующей ее сокровенное желание, а может, и просто указывало на ее нарастающее безумие.

Она хотела задержаться в ванной, вновь и вновь всматриваться в зеркало, но ягнята, пусть и спасенные от жертвоприношения, нуждались в ее помощи. Через другую комнату она вышла в коридор. Путь ей освещал зависший над домом корабль, спасибо окнам и фонарям на крыше.

Когда она подошла к ближайшей от лестницы двери, та широко распахнулась перед нею.

Молли очутилась в спальне девочки. Набивные игрушки у изголовья, на кровати покрывало в оборочках, атласные занавески, подшитые кружевами. Постеры молодежных идолов на стенах, лощеных мальчиков, больше похожих не на людей, а на манекены.

Два стула стояли спинками друг к другу. На них сидели девочка лет десяти-одиннадцати с черными волосами и прямой, закрывающей лоб челкой и мальчик с ямочками на щеках, лет семи. Изоляционная лента стягивала запястья и лодыжки детей. Этой же лентой их привязали к стульям.

Вергилий охранял детей, и ему было от кого их охранять.

Колония грибов (белые шары, белые мешки-легкие) устроилась в углу. Вторая, отрастив толстые, не как у насекомых, лапки, висела на потолке над кроватью. Обе не шевелились, если не считать раздувающихся и сдувающихся мешков, хотя внутри жизнь, возможно, и кипела.

На кровати лежало кольцо изоляционной ленты и нож, которым киллер ее резал.

Надеясь, что небесный источник света еще повисит над домом и ей не придется работать при включенном фонаре в компании ходячих грибов, Молли взяла с кровати нож и принялась резать связывающую детей изоляционную ленту.

Детей звали Бредли и Эллисон, и Молли сделала все, что в ее силах, чтобы успокоить их страхи. При этом объясняя, что дом они должны покинуть как можно быстрее. Она солгала, сказав, будто не знает, что с их родителями, когда дети спросили о них.

Спасти всех этих детей казалось куда более легкой задачей в сравнении с другой, которая еще только могла встать перед ними: помочь детям принять будущее, в основе которого лежали личная трагедия и крушение цивилизации.

Однако Молли решительно выбросила из головы эти мысли. Чтобы сделать работу, за которую они взялись, следует жить только настоящим, и, чтобы дать детям надежду и помочь выбраться из отчаяния, которое возникает от раздумий о том, что потеряно навсегда, она должна научить жить настоящим и детей.

Только теперь она осознала: переступив порог этого дома, в какой-то момент уверовала, что будущее у них есть, хотя ранее не видела смысла предполагать, что жить они будут долго. Она знала некоторые из причин, вызвавших такую перемену, но далеко не все. Вероятно, ее подсознание нашло поводы для оптимизма, которыми пока не собиралось делиться с ней.

Поскольку Бредли был младше и испугался больше, чем его сестра, Молли освободила его первым и велела держаться поближе к Вергилию, доверие к которому, в свете последних событий, восстановилось у нее практически полностью.

Закончив освобождать Эллисон, Молли услышала какой-то чавкающий звук, подняла голову и увидела, что кожа на круглом, размером с небольшую дыню грибе, части грибной колонии, зависшей на потолке, разошлась в обе стороны, словно веки глаза. А под этими белыми мембранами оказалось человеческое лицо.

Из всех невозможностей и страшилок, которые ей довелось увидеть после того, как Молли обнаружила койотов на крыльце своего дома, это зрелище было самым странным, самым жутким, самым тревожным. Но, несмотря на отвращение, глаз она отвести не могла.

И более пристальное рассмотрение показало, что лицо в грибе не снаружи. Поверхность сферы под разошедшимися веками была гладкой и прозрачной, а человеческое лицо, похоже, плавало внутри, как предметы в китайских хрустальных шарах.

Лицо это принадлежало мужчине с синими глазами и пшеничными усами. Он смотрел на Молли и, судя по всему, видел ее. На его лице читались душевная боль и мольба, он, кажется, едва не плакал, хотя не мог произнести ни звука.

Белые мембраны разошлись на втором шаре, открыв новое лицо в еще одной сфере: женщина кричала от боли, которую вызывали немыслимые муки. Пределы сферы ни один звук не покидал.

Лица были не настоящие, но, наблюдая за ними в благоговейном трепете и с ужасом, Молли заподозрила (и тут же в это поверила), что каждое такое лицо представляет собой человеческое сознание, разум и память конкретного индивидуума, который действительно жил. Новые хозяева Земли лишали людей не только тел.

Каждая колония белых грибов была некой органической тюрьмой, в которую заключались сознания тех людей, кто умер от рук новых владык планеты. Возможно, эти грибные колонии могли быть системами хранения информации, которую аккумулировал человеческий мозг, включая воспоминания, накопленные знания, личные свойства.

От этих мыслей у Молли сжало сердце.

«Веки» продолжали раскрываться, показывая новые лица, не только на грибной колонии, что висела на потолке, но и на той, что устроилась в углу, и Молли окончательно осознала, по тому, как смотрели они на нее и детей, что все эти люди знали, в какой находятся тюрьме. Некоторые с этим смирялись, другие буйствовали и орали во весь голос, бесшумно.

Вергилий направился к коридору.

Чтобы избавить детей от этого ужасного зрелища, Молли повела их следом.

На пороге оглянулась и увидела, как «веки» раскрылись еще на одной сфере, и ее глазам предстало лицо мужчины со шрамом на щеке, которого она застрелила двумя или тремя минутами раньше. Его взгляд нашел ее, и лицо маньяка исказилось от ненависти.

В этот самый момент все лица обрели голоса, и комната наполнилась какофонией бессвязных криков, плача, яростных воплей, проклятий, безумного смеха, на которую накладывались мольбы о помощи.

Когда Молли сбегала следом за детьми по лестнице, светящийся НЛО, зависший над домом, снялся с места и полетел дальше. Лиловый свет вновь облепил окна, а в комнатах воцарилась темнота.

Глава 58

Нейл хотел получше рассмотреть повреждения ее уха, на котором запеклась кровь, но Молли настояла на том, что работа важнее. Вергилий уже двинулся по улице на восток, откуда они и пришли.

На этот раз дети, их стало восемь, пошли во главе колонны, сразу за собакой. Молли и Нейл следовали за ними, по-прежнему поглядывая по сторонам, но уже не держа палец на спусковом крючке.

— Единственная опасность для детей — это люди, — уверенно заявила Молли. — Обычные, рожденные от мужчины и женщины люди. Плохие, психические больные. Но инопланетяне и все, что пришло из их мира… они детей не тронут.

— Откуда ты знаешь?

Она процитировала человека со шрамом:

— Дети — не для просева.

— Что?

— Случившееся в доме позволило мне увидеть все в ином ракурсе. Потом я тебе все объясню. А сейчас главное уяснить, что дети — неприкасаемые.

— Почему?

— Точно сказать не могу, но прорабатываю одну гипотезу. И еще… думаю, те, кто ищет детей, тоже неприкасаемые.

— Что-то определенно коснулось твоего уха.

— Не один из них, ничего… инопланетного. Это был наш земной псих, он убил их родителей, собирался убить Бредли и Эллисон.

— Но я вроде бы слышал выстрел. Приглушенный. Поэтому уверенности у меня не было. Однако я уже собрался пойти в дом.

— К тому времени все закончилось.

Он посмотрел на нее не просто с изумлением — восхищенно.

— Вроде бы ты всего лишь писала книги.

— Правда? Может, очень давно.

Овчарка вела их в небольшой деловой центр Черного Озера.

Черный лишайник покрыл стволы всех деревьев, некоторые уже засохли. Мох начал перебираться на дома. Его гирлянды облепляли водосточные трубы, свешивались с наличников.

— Итак, мы их спасаем или все-таки собираем с полей, словно урожай?

— Я думаю, спасаем. И собаки более не вызывают у меня подозрений.

Быстрые темные существа бегали по крышам, перепрыгивали с дома на дом, то появлялись из тумана, то исчезали в нем. Размером с обезьян, очень шустрые, но без свойственной обезьянам игривости. Головы их были великоваты для тел, которые покрывала не шерсть, а чешуя, с достаточно большого расстояния казалось, что их асимметричные морды наполовину расплавлены огнем. Пальцев у них вроде бы было столько же, что у людей и обезьян, но фаланг как минимум на одну больше. Иногда они издавали какие-то звуки, похожие на злобный смех.

Грибы росли везде, на лужайках и в парках, на клумбах и в цветочных ящиках. Они лезли из трещин в асфальте на тротуарах, из стен деревянных и обшитых досками домов. Не все были белыми или черными в желтую крапинку. Великое множество форм и расцветок плюс лиловый свет, который просачивался сквозь потолок-туман, превращали город в какую-то фантасмагорию, увидеть такую в реальной жизни мог, наверное, только торчок со стажем, вколовший себе чуть ли не смертельную дозу.

— Я вот задаюсь вопросом, а может, мы ошибаемся, думая, что инопланетяне — некая монолитная сила, — нарушила паузу Молли, — улей, выполняющий одну миссию, ведомый одним желанием.

— На это очень даже похоже.

— Да. Но это как в компьютерах: «мусор зальешь, мусор получишь». При бессмысленных входных данных программа выдает бессмысленный результат. Если исходная предпосылка неправильная, то и вывод будет таким же. Среди них могут быть фракции, как и среди людей. И, возможно, одна из этих фракций не верит в необходимость полного уничтожения видов разумных существ и созданных ими цивилизаций.

— Если и так, то фракция эта в меньшинстве, и, судя по тому, что происходит, их мнение не такое уж весомое.

— Да, только они, похоже, ввели в условия игры пункт, запрещающий уничтожение детей.

— Но они все равно забирают у нас мир, — указал Нейл, — и я не понимаю, как кто-нибудь, особенно ребенок, сумеет выжить в этой безумной окружающей среде.

Молли нахмурилась.

— Они не смогут. Не смогут без счастья и надежды. Но мы и здесь что-то понимаем неправильно, вот я и пытаюсь разобраться, что к чему.

Вергилий вел их в банк. Прошлой ночью, в ходе дискуссии тех, кто предпочитал умереть, сражаясь, а не жить на коленях, Нейл предложил, что здание банка проще всего укрепить и защищать, если будет хоть какая-то надежда на то, что с пришельцами удастся сразиться в открытом бою.

Поначалу Молли подумала, что их спасательная экспедиция близка к завершению. Она полагала, что они останутся с теми, кто решил сражаться, и будут готовиться к тому, чтобы достойно и мужественно встретить смерть.

Потом поняла, что около входной двери в банк нет охраны. Жалюзи закрывали окна, и она могла сказать разве что одно: изнутри за улицей никто не наблюдал.

— Что-то тут не так, — заметил Нейл. — Что-то случилось.

— И там пятеро детей, — добавила Молли.

Нет, точку в своей работе они еще не поставили.

Глава 59

Если детям насилие не грозило, какой бы ни была причина, они могли остаться на улице под охраной собак, а Нейл — войти с Молли в здание банка.

Гипотеза, что ничему инопланетному не дозволено прикасаться к детям, подтверждалась некоторыми данными. Но Молли не могла оставить детей одних, без взрослого защитника, исходя исключительно из гипотезы.

Если в банк должен пойти один из них, указал Нейл, то на этот раз это должен быть он, но его намерение Вергилий встретил без энтузиазма. Отказался его сопровождать. Более того, лег перед дверью банка, загораживая путь.

Нейл перегнулся через собаку, чтобы открыть дверь, и обнаружил, что она заперта.

Когда подошла Молли, Вергилий вскочил и завилял хвостом. Она протянула руку к двери, которая открылась, прежде чем Молли коснулась ее.

Как и в прошлый раз, непосредственный поиск детей предлагалось провести ей.

После объятия и поцелуя Нейл смирился с неизбежным. Вернулся к детям и собакам.

По пути к банку Молли достала обойму из пистолета калибра 9 мм и вставила в нее недостающий патрон. В карманах джинсов остались еще несколько запасных.

Единственный в Черном Озере и окружающих городках банк (его построили в 1936 году, когда вкладчики зачастую судили о надежности банка по его зданию) не мог сравниться в великолепии с банками больших мегаполисов, построенных в ту же эпоху, тем не менее производил впечатление. Мраморные полы. Шесть мраморных колонн. Мраморные стенные панели. Окошки кассиров, отделанные темной бронзой и сверкающим никелем.

В вестибюле, около окошек кассиров, в операционном зале, отделенном от зоны для клиентов мраморной перегородкой, света хватало, спасибо лампам Коулмана^[27], которые мягко шипели, словно сонные змеи.

Молли выключила фонарик, засунула его за пояс джинсов, на спине, чтобы при необходимости обеими руками схватиться за пистолет.

Хотя более двадцати взрослых плюс пять детей покинули таверну с намерением принести в банк все необходимое для длительной обороны и защищать его до конца, в вестибюле Молли увидела только четверых взрослых. Они стояли бок о бок, рядком, лицом к окошечкам кассиров, спиной к двери.

Не повернулись, когда Молли вошла, что показалось ей странным, поскольку открылась дверь не без шума, да и когти собаки цокали по мраморному полу.

Со спины она узнала только одного, Винса Хойта, преподавателя истории и тренера футбольной команды.

— Винс?

Тот не отреагировал.

— Все в порядке?

Ни один из четверых ей не ответил.

Не зная, что делать дальше, она посмотрела на Вергилия. Пес не пожелал брать инициативу на себя. Смотрел на Молли, ожидая, что она предпримет.

Через фойе она двинулась к четверке, обратив внимание на то, что они застыли, словно памятники, вскинув головы, расправив плечи, будто на параде, разве что руки висели, как плети.

— Что происходит? — спросила она и узнала ответ, когда обошла застывшую четверку с фланга.

Лиц у них не было.

Глава 60

Она столкнулась с феноменом, описанным Касси: люди без глаз, носов, ртов, гладкая поверхность от уха до уха, от линии волос до подбородка, цвета светлой глины, поблескивающая, будто обожженная керамика.

Они должны были умереть, ибо не могли дышать.

Хотя их груди не поднимались и не опускались, соответственно, при вдохе и выдохе, они периодически подергивались, а мышцы шеи двигались, словно они сглатывали слюну. У двоих явственно пульсировала жилка на виске. И у всех тряслись висящие вдоль боков руки.

Они буквально излучали страх, его можно было пощупать, понюхать. Лиц у них не было, но они по-прежнему жили… испуганные до смерти.

Где-то в банке находились пятеро беспомощных детей, и, без сомнения, компанию им составляло существо с лицами в руках. Всемогущее и, естественно, знавшее о ее прибытии.

Вергилий по-прежнему не рвался в лидеры, но храбро держался рядом с Молли, пусть по бокам у него и пробегала дрожь.

Она открыла низкую бронзовую калитку, которая вела в операционный зал, ступила на территорию денег, отдавая себе отчет, что деньги более ничего не значили.

Еще одно ограждение отделяло операционный зал от коридора, уходящего в глубь банка. Она открыла калитку и вместе с Вергилием прошла в коридор.

Вдоль него стояли три лампы Коулмана. Тишину нарушало только шипение горевшего в них газа.

Здесь пол был покрыт ковром. Поэтому собака шла бесшумно.

Она насчитала пять дверей по правую руку, три — по левую, все с панелями матового стекла в верхней половине. На некоторых она прочитала фамилии руководства банка, на одной — «КОМНАТА ОТДЫХА», на двух надписей не было.

В конце коридора находилась дверь, ведущая в хранилище. Массивная, стальная, с тремя запорными штырями толщиной в дюйм, установленная в стальной коробке, полностью распахнутая.

За дверями с матовыми панелями царила темнота. Она подумала, а не заглянуть ли в комнаты за ними, но потом доверилась интуиции и прошла мимо.

В голове прозвучал испуганный голос Касси: «Они могут взять твое лицо и держать его в руках, показать тебе его и другие лица…»

В хранилище горела как минимум одна лампа. Но из коридора она там никого не видела.

«…лица в их руках… ударить кулаком… заставить кричать…»

Молли находилась в пятнадцати футах от стальной двери хранилища, когда мозгом, и головным, и костным, кровью, мышцами и костями почувствовала возвращение воздушного левиафана. Он летел с северо-северо-востока, сжимая находящийся под ним воздух, и она поняла, каково ныряльщику, опустившемуся на большую глубину, ощущать на себе груз давящей морской толщи.

В нескольких шагах от хранилища она услышала шум льющейся воды, повернулась и увидела, что Вергилий мочится на стенку. Опорожнив мочевой пузырь, он подошел к ней, поджав хвост, дрожа, но готовый сопровождать ее и дальше.

— Хороший мальчик, — прошептала Молли, — храбрый мальчик.

На пороге страх заставил ее остановиться. Во рту пересохло, ладони похолодели и вспотели. Ребристая рукоятка пистолета стала скользкой от пота, она попыталась подавить дрожь, но какие-то мгновения ее зубы стучали, словно кастаньеты.

Она пересекла широкий, в три фута, стальной порог. Впереди, за небольшим вестибюлем, находился прямоугольный зал с депозитными банковскими ячейками. Там горела лампа Коулмана, но не было ни души. В правой стене вестибюля Молли увидела еще одну открытую дверь. И за ней мерцал свет.

Даже в хранилище, за его толстенными стенами, она чувствовала ритмичные пульсации гигантских работающих двигателей корабля-горы, пролетающего в этот самый момент над городом.

Она вошла в дверь. Слева находилось денежное хранилище: полки с купюрами, монетами, гроссбухами.

Там же были и дети, все пятеро, живые, но страшно напуганные. Они сидели на полу, спинами к стене. А рядом с ними, как ей и следовало ожидать, стоял Майкл Рендер, ее отец.

Глава 61

Двадцатью годами раньше Рендер убил пятерых учеников ее класса. Теперь опасности подвергались еще пятеро детей.

Словно зная, о чем она думает, он сказал:

— Налицо магия чисел, не так ли?

Она могла бы ожидать, что его голос будет эхом отражаться от металлических стен, но он звучал приглушенно, мягко. И хотя в словах его чувствовалась насмешка, говорил он тихо, словно распорядитель похорон, преисполненный уважением к мертвым.

Молли держала пистолет обеими руками, нацелив его на красивое лицо.

— Я забираю их отсюда.

— Разве что мертвыми.

— Если уж до этого дойдет, то умрешь только ты.

— Если уж до этого дойдет, — насмешливо повторил он. — Какая-то у тебя путаница насчет правильного и неправильного, дорогая Молли. Ты могла бы пристрелить меня в таверне, но позволила уйти. Позволила уйти, чтобы я продолжал творить зло?

Она покачала головой.

— Ты недооцениваешь меня.

Дрожа, поджав хвост, опустив голову, Вергилий проскользнул мимо Рендера, чтобы присоединиться к детям.

Рендер одарил Молли одной из своих убийственных улыбок, теплота которых так очаровала ее мать, что она согласилась стать его женой.

— Если ты убиваешь собственного отца, для такого деяния есть специальный термин. Раtricide^[28], если не ошибаюсь.

— У меня нет отца, — парировала она.

— Ты говоришь себе, что нет, но не убеждена и этом. Ты знаешь, в тот день я пришел в твою школу, потому что любил тебя и не хотел потерять.

— Ты никогда никого не любил, кроме себя.

— Я любил тебя так сильно, что в тот день убивал, чтобы забрать тебя, убивал всех, кто вставал у меня на пути, чтобы получить шанс воспитать тебя, как положено хорошему отцу.

Он шагнул к ней.

— Не приближайся, — предупредила она. — Помни, в тот день я выстрелила в тебя дважды.

— И в спину, — согласился он. — Но тогда ты была наивной, не знала всех сложностей, связанных с правильным и неправильным.

Он сделал еще шаг, протянул руку, ладонью вверх, словно хотел установить эмоциональную связь.

Она попятилась.

Он же продолжал сближаться с ней.

— Обними папулю, давай присядем и все обговорим.

Молли уже стояла на пороге двери в денежное хранилище. Она могла отступать и дальше, в маленький вестибюль, но тогда дети остались бы с ним.

Он продолжал идти к ней, с протянутой рукой.

— Твоя мать всегда верила в силу любви, в мудрость дискуссии. Она говорила, что всего можно достичь доброй волей, стремлением к компромиссу. Разве она не научила тебя этому, Молли?

Она выстрелила ему в грудь. Хранилище не заглушило выстрела, он ударил по барабанным перепонкам. Словно они стояли в огромном колоколе.

Она услышала, как закричали дети, периферийным зрением увидела, что некоторые зажали уши руками, другие закрыли ими глаза.

Пуля сотрясла Рендера. Его глаза широко раскрылись. И он улыбнулся.

Она вогнала в него вторую пулю, третью, четвертую, но он не падал. Четыре входных отверстия появились на груди, но из них не хлынула кровь.

Молли опустила пистолет.

— Ты уже был мертвым. Был мертвым, когда пришел в таверну.

— Когда все начало разваливаться, некоторые охранники клиники, в которой я находился, отпускали нас. Из жалости, из сострадания, чтобы не оставлять запертыми в клетках, как животных, где мы умерли бы с голоду. Но среди них были двое, которые не хотели, чтобы мы вышли на свободу. И убивали нас в наших камерах, прежде чем сами ушли.

Перед ней стоял не ее отец, а его трехмерная копия, неотличимая от оригинала даже в мельчайших подробностях. Теперь он изменялся, становился тем, кем был на самом деле: черно-серым существом, лицо которого сначала взорвали изнутри, а потом без особого старания восстановили. Глаза были огромные, как лимоны, выпученные, ярко-красные, с эллиптическими черными зрачками. Из плеч торчали костяные острия. Черные кожистые крылья большими складками лежали вдоль боков.

Она знала, что перед нею существо с другой планеты, один из тех, кто пришел, чтобы захватить Землю.

Когда он показал ей свои большие, с когтями, могучие руки, она увидела в каждой из них лицо. В отличие от лиц в грибах-сферах, эти были более реальными, просто настоящими. В левой руке пришелец держал лицо Майкла Рендера, в правой — Винса Хойта, футбольного тренера, безлицая фигура которого стояла теперь в фойе банка.

Инопланетянин сжал пальцы огромных рук, и из кулаков в агонии закричал ее отец, а потом Винс Хойт.

Когда он разжал руки, Молли увидела в левой лицо знаменитого политика, в правой — известной актрисы. И они тоже отчаянно закричали, когда пальцы вновь сжались в кулаки.

Бесформенный рот существа напоминал рану, а когда он заговорил, она увидела зубы, похожие на осколки стекла.

— Я позволю тебе оставить свое лицо и выйти отсюда с четырьмя ягнятами. Но только с четырьмя. Ты выберешь одного, который останется здесь.

Сердце Молли колотилось так сильно, что сотрясало все тело, а пистолет в ее руке ходил ходуном. Она посмотрела напятерых детей, которые слышали предложение существа. Она бы скорее умерла, чем оставила здесь одного из них.

Она посмотрела в алые глаза и, пусть они принадлежали инопланетянину, смогла прочитать их выражение и осознала главное. Как ходячий труп Гарри Корригана, как Дерек Сотель в его твидовом пиджаке и галстуке, как Майкл Рендер, как говорящая кукла и ходячие колонии грибов, как практически все и вся, с чем она сталкивалась после того, как проснулась от шума дождя, это существо было агентом отчаяния, стремящимся лишить ее надежды.

Они использовали кровавую трагедию ее детства, горе, вызванное смертью матери, совсем молодой, от рака, запрятанные в подсознание страхи, сомнения в себе, даже любовь к творениям T. C. Элиота, чтобы сбить ее с толку, истощить физически и духовно, ввергнуть в черную пучину отчаяния, превратить в полую женщину, парализованную силу, неспособную помочь невинным.

Во всех этих событиях она многого еще не понимала, возможно, никогда бы не смогла понять, но одно знала наверняка, пусть и не представляла себе, с чего такая уверенность в собственной правоте: пока у нее оставалась надежда, они не могли ее тронуть.

— Нет у тебя власти ни надо мной, ни над ними. Я — их попечительница, — заявила Молли, удивляясь слову, которое сорвалось с ее языка. Ранее она его никогда не использовала, хотя и понимала значение этого слова: она брала на себя всю заботу о детях. — Я забираю их отсюда. Всех. И сейчас.

Существо потянулось рукой к ее лицу. Растопырило пальцы с когтями так, словно хотело скальпировать ее, от подбородка до линии волос, от уха до уха. И прикосновение было холодным, как лед, мерзким.

Она не отпрянула. Не дернулась. Не задержала дыхание.

После короткого колебания существо убрало руку.

Инопланетянин еще с мгновение смотрел на нее, и, пусть Молли видела такое лицо впервые, она знала, что на нем отражаются ненависть, ярость и раздражение.

А потом, словно став невесомым, пришелец оторвался от пола и взлетел вверх (несколькими мгновениями раньше Молли опасалась, что такое произойдет с нею). Прошел сквозь потолок, возможно, притягиваемый колоссальным кораблем, который пролетал над Черным Озером.

Глава 62

Четыре лишенные лиц фигуры исчезли из мраморного фойе.

Молли, пятеро детей и сопровождающий их Вергилий присоединились к Нейлу и его команде в тот самый момент, когда толстый слой тумана начал подниматься и рассеиваться.

И сквозь него они увидели корабль-матку, пролетавший над городом совсем низко, едва не задевая верхушки деревьев. И поверхность этого корабля радикально отличалась от той, что показывали в фильмах. Вот Молли и смотрела на него, раскрыв рот, испытывая, однако, не изумление, не благоговейный трепет, не ужас… а неведомо откуда снизошедшее на нее спокойствие.

Никакого металлического блеска, как в тысячах фильмов, никаких ярких огней, как в «Близких контактах третьего вида», никаких боевых орудий, как в «Звездных войнах». Вместо всего этого что-то органическое и невероятно странное. Местами блестящее, как хитиновые панцири, местами чешуйчатое, местами гладкое, нежное и пульсирующее, словно внутри медленно билось огромное сердце. Где-то торчали ряды пик или рогов, где-то она видела кратеры, похожие на язвы, гнойники, раны, где-то извивались щупальца.

Но самой невероятной особенностью этого необъятного корабля были человеческие лица. Они покрывали всю его поверхность, десятки тысяч, миллионы лиц, мужчин и женщин всех рас и народов, которые открывались и закрывались пребывающими в непрерывном движении мембранами.

Корабль все летел над городом, широченный и длиннющий, человеческое воображение просто не могло представить себе его истинные размеры, по массе и объему превосходящий все корабли, вместе взятые, созданные за всю историю человечества, превосходящий в тысячу раз, в тысячу тысяч раз. И хотя двигательная система корабля (вероятно, антигравитационная) не издавала ни звука, левиафан ускорялся у них на глазах, пока все лица не начали расплываться, он набирал и набирал скорость, миля за милей его корпус проносился над городом. Помимо ускорения он начал еще и подниматься сквозь редеющий туман и в конце концов пропал из виду.

Через несколько секунд после того, как он перестал нависать над городом, Молли перестала ощущать и пульсации его двигателей. Тем не менее она продолжала смотреть в небо, пусть там уже и не было ничего, кроме лилового тумана, стояла и смотрела точно так же, как Нейл и дети, стояла и смотрела, пока внезапно не полил дождь.

Глава 63

Как только начался ливень, они ретировались в банк, ярко освещенный лампами Коулмана и вроде бы безопасный для пребывания. Обследовав все помещения, они убедились, что угрозы действительно нет, ни со стороны людей, ни от кого-то еще.

Вода лилась на землю, но не с такой силой, как в прошлую ночь. Этот дождь не светился, да и пах, как положено пахнуть дождю, — чистотой и свежестью.

Ливень окончательно разогнал туман, и света за окнами только прибавлялось по мере того, как неестественный лиловый сумрак уступал место обычному ненастному осеннему дню.

Защитникам банка удалось привезти кое-какие припасы до того, как инопланетяне вмешались в их планы. Молли обнаружила целые ящики с баллончиками сжиженного газа, которые использовались в лампах Коулмана. Такого запаса хватило бы, чтобы освещать все помещения банка на протяжении многих недель. Нейл нашел одеяла, коробки с консервированным мясом и фруктами, крекерами, сладостями, свежим хлебом, булочками, пирожными.

Постелив одеяла в три слоя, они устроили удобные постели на полу в фойе. При необходимости собачий бок мог сыграть роль грелки. Свернутое вчетверо одеяло стало подушкой.

День катился к вечеру, а дождь все не унимался. Вроде бы вокруг царили спокойствие и умиротворенность, но Молли не доверяла тому, о чем свидетельствовали ее органы чувств. Перед наступлением темноты они вывели собак на короткую прогулку, чтобы те могли справить естественные надобности, потом проверили все запоры на окнах, заперли двери на все замки, забаррикадировали их мебелью. Инопланетян их меры предосторожности не остановили бы. Они могли проникнуть в банк через стены, пол, потолок, но вот для прочей неземной живности надежно запертые окна и двери наверняка стали бы непреодолимой преградой.

Молли продолжала верить, что дети священны, да и они с Нейлом, их попечители, неприкасаемы, но не хотела рисковать. А кроме того, на свободе могли оставаться и другие Рендеры, и от монстров в образе человеческом защитой могло послужить лишь оружие.

Они смогли приготовить только холодный ужин, но, с учетом количества лакомств, он очень даже тянул на пир. Они сидели кружком, освещенные лампами Коулмана, тринадцать детей и двое взрослых, по центру стояло множество вскрытых банок и коробок, и каждый выбирал то, что хотел.

Поначалу все ели в молчании, вызванном как усталостью, так и пережитыми потрясениями. Скоро, однако, вкусная еда и высокое содержание сахара в прохладительных напитках оживили компанию.

Тихими голосами они рассказывали о том, что с ними произошло, делились историями, стараясь оценить и принять случившееся. И попытаться представить себе, что будет дальше.

Пятеро детей, спасенных из хранилища банка, рассказали, как наблюдали за исчезновением их родителей и остальных взрослых. Все они оторвались от пола, поднялись к потолку и сквозь него во время прохождения над городом летающего левиафана. Некоторые, поднимаясь, плакали, другие смеялись, никто не сопротивлялся.

— Да, смеялись, — кивнул Эрик Грудап, вспоминая, как бабушка поднималась сквозь два потолка и крышу. — Поднимаясь, они теряли рассудок. Превращались в психов.

Их потери были огромными, они еще не могли в полной мере осознать, что с ними произошло, и горе пока не читалось на их лицах. Но Молли знала, горе придет, как только отступит шок.

Странно, но никто не заговорил о странном виде днища корабля-матки, возможно, потому, что очень уж он отличался от всего того, что они видели в кино или по телевизору. Они не знали, что об этом и думать, а может, даже боялись.

К восьми вечера все дети улеглись спать.

Нейл настоял на том, что отстоит первую вахту, и обещал разбудить Молли в час ночи.

Она ожидала, что будет долго лежать без сна, мучаясь жуткими образами увиденного и нервно раздумывая о будущем, но заснула через какие-то секунды после того, как ее голова коснулась одеяла-подушки. И ничего ей не снилось.

Пять часов спустя Нейл разбудил ее. Несмотря на данное обещание, хотел дать ей поспать, но усталость убедила его, что он может заснуть, оставив их уязвимыми для угрозы извне.

С пистолетом под рукой, Молли сидела в кресле при мягком свете ламп, вслушиваясь в ровное дыхание детей и редкое похрапывание собак. Впервые она получила возможность спокойно и без спешки поразмышлять над разницей между увиденными ею чудесами и собственным их истолкованием. Она все ближе подбиралась к тому, чтобы наконец-то дать более-менее внятное объяснение тому, что произошло у нее на глазах.

Попечитель. Охранник, защитник, но и не только. Не такое уж архаичное слово, но вроде бы она не использовала его ни в разговоре, ни в своих книгах. И однако оно сразу пришло ей в голову и оказалось тем самым словом, которое «сразило» инопланетянина в банковском хранилище. Попечительница.

За несколько минут до трех часов утра дождь прекратился.

Молли подошла к окну, чтобы раздвинуть жалюзи, но вернулась, оставив их на прежнем месте. Испугалась, что увидит прижавшееся к стеклу что-то грибовидное, с молчаливо орущими в сферических темницах человеческими лицами.

Глава 64

С зарей встало солнце, освобожденное от пелены дождя и тумана. И, словно празднуя свое освобождение, окрасило восточную часть небосклона в розовый цвет, засинило остальную часть неба и позолотило окна Черного Озера.

Молли, Нейл, дети и собаки вышли из холодного фойе банка в теплое утро. Постояли в тишине, обратив лица к небу, открыв рты, словно пили золотое вино солнца.

Всего лишь тридцать шесть часов прошло с того момента, когда они в последний раз видели солнечный свет, но Молли казалось, что эти часы растянулись на половину ее жизни.

Один из детей первым заметил, что вокруг все как прежде.

— Эй, посмотрите, всей этой гадости как не бывало.

Они посмотрели. Черный лишайник смыло с деревьев и с домов, растворило в воде, унесло в сливную канализацию.

Исчезла грибная фантасмагория, не осталось ни ходячих грибов, ни каких-то других. Они видели только мокрую траву, кусты, с листьев и веток которых падали капли, клумбы с побитыми дождем цветами.

Никакие инопланетные обезьяны не скакали по крышам. В листве деревьев не проглядывало ничего красного и чешуйчатого.

Молли не могла понять, то ли ей пригрезилось все, что было, то ли она грезила сейчас.

Землю захватили пришельцы, столь же безжалостные, как разумные крокодилы. Будущее обещало скорый конец, уничтожение как самого человечества, так и достижений его цивилизации. И однако такое будущее более не казалось неизбежным. Здесь, в этой неподвижной точке, танец жизни продолжался, мгновение за мгновением.

Она еще не могла осознать, что произошло, чего добивались пришельцы с далекой звезды, добились ли они желаемых результатов и почему ушли.

Дрожь тревоги проникла в ее сердце, когда она уловила движение в небе, но Молли пригляделась и успокоилась. Над головой, расширяющимися кругами, летал ястреб.

Лай собаки, не из тех, что стояли рядом, привлек ее внимание к северному концу Главной улицы. Ирландский сеттер, которого они уже видели прошлым днем, вел к банку троих взрослых и группу детей. С тех пор как эту команду они видели на Прибрежной авеню, детей определенно прибавилось.

Вновь лай, на этот раз голос подала дворняга. Эта группа приближалась к ним с южного конца Главной улицы. Один взрослый. Семеро детей и золотистый кот, охраняющий правый фланг.

Молли почувствовала взгляд Нейла, посмотрела на него, подошла, взяла за руку.

Третья группа — четверо взрослых, больше двадцати детей, собаки — пересекала маленький парк на другой стороне улицы.

После всех ужасов и потрясений последних тридцати шести часов ничто не могло так глубоко тронуть Молли и поднять ей настроение, как эти дети, собаки, взрослые.

Не прошло и пятнадцати минут, как прибыла последняя из девяти групп и Молли смогла подсчитать оставшееся население Черного Озера, в котором до катаклизма проживало более двух тысяч человек. Двадцать два взрослых, главным образом родители. Сто семьдесят шесть детей, большая часть которых осталась сиротами. Сорок собак, семь кошек.

Глава 65

Они собрались на Главной улице в четверг утром, а к окончанию завтрака все взрослые согласились с тем, что необходимо увезти детей из Черного Озера, на запад, ближе к морю, в более пригодные для жизни края.

Шел сентябрь, и до прихода зимы в горы оставалось не так уж много времени. Без электричества, без источников природного газа, без больших запасов горючего им требовалось переселиться в другое место, с более благоприятными климатическими условиями.

Они провели весь день, собирая автомобили и пакуя все необходимое для поездки. Еду, питье, одежду, предметы первой необходимости. И оружие тоже, хотя очень надеялись, что оно им никогда не потребуется.

В четверг вечером они заночевали в банке, заняли все помещения, за исключением хранилища. Большинство спало, некоторые не могли, бодрствовали, прислушиваясь, ожидая, что вот-вот вновь пойдет дождь.

Однако ночь прошла спокойно.

В пятницу утром они выехали из Черного Озера. Караван состоял из трех школьных автобусов, двух грузовиков и четырнадцати внедорожников Баки всех автомобилей залили под завязку, а в пути рассчитывали пополнять запасы горючего, сливая бензин из баков брошенных автомобилей.

Они не знали, что их ждет, но быстро выяснили, что и западнее Черного Озера сложилась точно такая же ситуация, как и в их городе. В небе кружили только птицы. В городах не было ни души.

Для Молли, как и для всех, эта война миров закончилась еще более загадочно, чем началась. Куда подевалась победоносная армия? И почему?

Некоторые мосты автострад должно было смыть таким ливнем, но не смыло. Молли практически не видела разрушений, вызванных таким количеством выпавших осадков, даже там, где реки выходили из берегов и затопляли целые города.

Иногда дорогу перегораживали брошенные автомобили, которые приходилось растаскивать, но в основном они ехали по пустынным шоссе.

По ходу их путешествия на запад они встретили три точно таких же каравана. Множество детей и их попечители, собаки в большом количестве, несколько кошек, даже один говорящий попугай, который, правда, цитировал Эмили Дикинсон^[29], а не T. C. Элиота.

В прибрежных районах, где жили и погибли миллионы, Молли ожидала увидеть пригороды, в которых дома превратились в братские могилы, а в воздухе стоит смрад от разлагающихся трупов. Но им не попалось ни одного трупа, а воздух благоухал морем и ароматами южной растительности.

Каждый из караванов заранее наметил себе конечную точку маршрута. Их направлялся в Ньюпорт-Бич, на самом берегу Тихого океана, где у двух попечителей жили родственники, о которых они тревожились.

Дети на побережье остались в живых, как и дети в горах. А также те взрослые, которые спасали и охраняли их. В большинстве своем родители, которые не ограничивали зону ответственности только своей семьей.

Жители побережья встретили вновь прибывших с распростертыми объятьями. Потому что остались в пустых городах. С пустынными улицами, парками, торговыми центрами и пригородами.

В пятницу вечером Молли и Нейл рука об руку вышли на берег и постояли у воды, наблюдая за закатом солнца. Несколько кораблей затонули у самого берега, но в море не было ни одного.

А что происходило в Китае? Европе? Англии? Империи уходили. Но Земля оставалась.

Зная, как Молли любит Элиота, Нейл процитировал:

— Между зачатием и созданием…

Она продолжила:

— Между эмоцией и реакцией…

— Падает Тень, — закончил он.

Солнце разрисовало западный небосвод сначала золотым и оранжевым, потом яростно-красным, наконец багровым, после чего, к счастью лишь на несколько часов, наступила ночь.

Глава 66

Она и Нейл, две собаки и восемь детей выбрали для проживания брошенный дом на обрыве над морем.

В первые несколько недель новой жизни у них практически не было времени для осмысления случившегося с ними и с их прежним миром.

Супермаркеты и склады были набиты консервированными продуктами, которых хватило бы значительно уменьшившемуся населению на долгие годы, если не на всю жизнь. Предстояло наметить долговременную стратегию выживания, а потом их ожидала тяжелая каждодневная работа по реализации этих планов.

Что удивительно (а может, и нет), но среди выживших взрослых, или попечителей, оказались самые разнообразные специалисты. Врачи, стоматологи, инженеры, архитекторы, плотники, опытные механики… После составления полного перечня специалистов, проживающих на этом участке побережья, создалось впечатление, что каждый выживший взрослый отбирался не только для того, чтобы спасать детей, но и за лепту, которую он сможет внести в построение нового мира.

В считаные дни с помощью передвижных генераторов подали электричество в те залы, где проводились общие собрания. Ожидалось, что в течение года электричество будет и во всех жилых домах.

Были организованы медицинские центры. Лекарств, собранных но аптекам, должно было хватить до возобновления их производства.

Им так и не удалось найти ни одного из миллионов погибших, как и свидетельств инопланетной растительности, которая так буйно расцвела всего лишь за одну ночь.

Должно было пройти много времени, прежде чем звезды перестали бы вызывать подозрения, и, возможно, еще больше, прежде чем к собакам стали бы относиться как к домашним животным, а не членам семьи.

В октябре того же года (после Армагеддона не прошло и месяца) Молли стала учительницей, и работа эта приносила ей не меньше радости, чем писательство.

Будучи священником, Нейл когда-то покинул церковь, когда сообщил своему епископу о факте растления малолетних и обнаружил, что у того нет ни мудрости, ни воли, ни силы веры, чтобы снять с виновного сан. Здесь, на берегу океана, он сначала поработал краснодеревщиком, помогая обустраивать новую жизнь, но к Рождеству у него уже была своя паства.

В той, прежней жизни Молли встретилась с ним в последний день его служения церкви. На сердце у нее было тяжело, она зашла в церковь, чтобы посидеть, подумать. Потом прошла по пустынному нефу, чтобы поставить свечку за упокой матери. Нейл стоял у алтаря, молчаливо прощаясь с церковью, освещенный разноцветными лучами, которые вливались через витражи. И столь совершенным было его лицо, а глаза — такими добрыми, что Молли, пока он не шевельнулся, приняла его за статую Иоанна Крестителя…

Новый год они отпраздновали скромно, из уважения к мертвым, но жизнь тем не менее продолжалась.

Всю зиму и весной Молли продолжала удивляться здоровой психике детей. Они не забыли своих близких и часто говорили о них, но, похоже, совершенно не горевали. И по ночам их не мучили кошмары. Все ужасы, случившиеся с ними, они помнили, но вели себя так, будто видели все это в кино. Куда в большей степени, чем взрослые, они могли жить текущим моментом, в неподвижной точке вращающегося мира, где и свершался танец жизни.

В апреле Молли узнала, что она беременна.

Глава 67

В теплый июльский день (шли каникулы, занятия в школе начинались только в сентябре), на четвертом месяце беременности, Молли сидела во внутреннем дворике с видом на море, в тени пальмы.

На столике со стеклянной поверхностью, который стоял перед ней, лежала одна из книг матери. Их все позабыли еще до того, как наступил конец света, но Молли сохранила и время от времени перечитывала.

Она отложила книгу в сторону после того, как наткнулась на упоминание Ноя и ковчега.

Когда Нейл появился с подносом, на котором стояли два стакана с ледяным чаем, она встретила его словами:

— Потоп, ковчег, животные, каждой твари по паре, вся эта ветхозаветная муть…

Он изогнул бровь.

— Я цитирую Рендера в женском туалете таверны. Но, Нейл… помимо греха, эгоистичности, каменных идолов, есть ли в истории Ноя какая-то особая причина, по которой мир очистили от людей?

Сев в плетеное кресло со стаканом ледяного чая и биографией У. Б. Йетса^[30], Нейл кивнул:

— Если уж на то пошло, да. Терпимость к убийствам.

Она не поняла.

— Большинство людей стали слишком терпимыми к убийствам, — объяснил Нейл. — За убийство очень уж легко наказывали, а иногда даже не наказывали вовсе, если оно совершалось во имя утопических идей. А что?

— У мамы вот встретила упоминание о потопе, — она указала на лежащую на столике книгу. — И задумалась.

Он маленькими глотками пил чай, с головой уйдя в жизнь Йетса.

Какое-то время Молли смотрела на море.

Гитлер убил двадцать миллионов, Сталин — пятьдесят, Мао Цзэдун — не менее сотни. Совсем недавно два миллиона погибли в Судане, еще два — в Руанде. Число холокостов множилось и множилось.

Во имя религии или политической справедливости, ради построения нового мира, основанного на той или иной идеологии, массовые захоронения появлялись и появлялись, а кто из убийц понес ответственность, если не считать нескольких нацистов, осужденных Нюрнбергским трибуналом более полувека тому назад?

Над океаном не висело ни облачка. На горизонте одна синева встречалась с другой.

Каждый день в старом мире, столь недавно исчезнувшем, новостные выпуски заполнялись репортажами о террористах-самоубийцах, кровавых разборках между уличными бандами, мужьях, убивающих своих беременных жен, матерях, которые топили своих младенцев, подростках, расстрелявших одноклассников. Она где-то прочитала, что средний срок, который отсиживали за убийство в Соединенных Штатах, составлял семь лет.

Рендер ни дня не сидел в тюрьме, только в психиатрических клиниках, с врачами и розариями.

Чем больше Молли об этом думала, тем больше понимала, что психическое выздоровление детей и их нежелание задумываться о случившемся с ними находились в полном соответствии с отсутствием у взрослых интереса к инопланетянам.

Почему они пролетели тысячи световых лет, убили миллионы людей, начали переделывать Землю, а потом отбыли?

Конечно же, такой расклад не мог не стать главным предметом дискуссий на как минимум ближайшее столетие. Но как дети не собирались горевать, так и взрослые (включая Молли) не испытывали никакого желания поговорить и порассуждать о конце того мира, который существовал до появления инопланетян.

Вместо того чтобы отрывать Нейла от чтения, Молли прошла в дом, нашла книгу знаменитых цитат, вернулась во внутренний дворик.

Она вспомнила слова Пола, которые услышала по громкой связи во время разговора Нейла с братом: «…в сильной ярости, зная, что не много ему остается времени» Слова эти донеслись до них сквозь треск помех, как раз перед тем, как телефонная связь окончательно оборвалась.

Взяв «ярость» за ключевое слово, по индексу она быстро нашла нужную цитату: «Откровение Иоанна Богослова», глава 12. стих 12:

«Итак веселитесь, небеса и обитающие на них! Горе живущим на земле и на море, потому что к вам сошел дьявол в сильной ярости, зная, что не много ему остается времени!»

«К вам сошел дьявол»? Разве не считалось, что ад находится внизу?

В спальне их дома, в ту сентябрьскую ночь, когда Молли разбудила мужа от кошмара, он стоял, глядя в потолок, чувствуя первый пролет нал городом левиафана, и произнес: «…сеять вас, как пшеницу». Когда она спросила, что он хотел этим сказать, Нейл ответил, что ничего такого не говорил.

Заподозрив, что это тоже цитата, она провела четверть часа над толстым томом, но нашла источник. Евангелие от Луки, глава 22, стих 31:

«И сказал Господь: Симон! Симон! Се, Сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу».

Молли смотрела на море.

Когда взяла стакан с ледяным чаем, удивилась, обнаружив, что он пуст. Не помнила, как выпила чай.

Она прошла в дом, достала кувшин из холодильника, вернулась во внутренний дворик, налила чаю себе и Нейлу.

— Спасибо, дорогая, — поблагодарил ее он.

Она вспомнила слова психопата со шрамом на лице, которые тот произнес в доме Бредли и Эллисон, когда Молли начала спрашивать его о жертвоприношении. «Те, кто правит сейчас миром» хотели детей, невинных, больше всего на свете, но «дети не для просева».

И хотя день выдался жаркий, ее, сидящую в тени пальмы, прошиб пот.

Какое-то время спустя она повернулась к Нейлу.

— Я хочу прогуляться по берегу.

— Составить тебе компанию?

— Нет, наслаждайся биографией. Пройдусь сама.

По выбитым в скале ступеням она спустилась на пляж. Внизу сняла туфли, взяла их в руки.

Астрофизики говорят, что звезд во Вселенной больше, чем песчинок на всех пляжах Земли.

Они говорят, что наша Вселенная — одна из многих, возможно, одна из бесконечного множества.

Молли шла по теплым галактикам песка, изредка наклонялась, чтобы поднять ракушку.

Говорят, Бог создал Вселенную. Астрофизики такого не говорят, это слова, возможно, более мудрых людей.

Говорят, что Небеса — другая реальность, отличная от этой, то есть можно предположить, что это другая вселенная.

Песок хрустел под босыми ногами. Горячий песок. Она перешла поближе к кромке воды, туда, где песок был твердым и прохладным.

Говорят, некие самонадеянные ангелы взбунтовались, и Бог вышвырнул их с Небес в Ад, еще одну реальность, отличную от Небес и Земли. Еще одну вселенную?

Молли шла на юг вдоль берега, и волны пеной набегали на ее стопы.

Астрофизики (опять они) говорят, что черные дыры, взорвавшиеся звезды невероятной плотности, скорее всего, порталы между вселенными.

Так, может быть, смерть — индивидуальная черная дыра, посредством которой мы меняем вселенную?

Единственное облачко появилось на юге, двигалось на северо-северо-восток.

Левиафан плыл в небе бесшумно. Потому что двигателей у него не было вовсе, это был не корабль-матка, а корабль-отец, и даже совсем не корабль. Это было существо божественной силы, владыка вселенной, отличной от этой, черный дух, который рос и рос, наедаясь деликатеса, который любил больше всего.

Кто самый сильный агент отчаяния, мастер обмана, император лжи?

Молли вновь ступила на теплый песок. Подошла к границе между ним и травой, нашла маленькую палочку. Вернулась к той части песка, которую недавно окатила особенно большая волна, опустилась на колени.

«Инопланетные существа, обогнавшие нас в своем развитии на многие сотни тысячелетий, будут располагать техническими средствами, которые мы воспримем не как результат прикладной науки, а как что-то сверхъестественное, магическое».

Палочкой Молли начала писать на песке, извлекая слова из памяти.

Новая мысль: «Сверхъестественное событие планетарного масштаба, происходящее в эпоху неверия, когда, по всеобщему убеждению, только наука способна творить чудеса, может восприниматься как дело рук инопланетных существ, которые обогнали нас в своем развитии на сотни лет, а то и на тысячелетия».

Рука Молли так дрожала, что время от времени ей приходилось прерывать работу. Слова на неизвестном ей языке, услышанные по радио, переданные с космической станции после гибели астронавтов, теперь она видела на песке перед собой. Ее любовь к словам, страсть к поэзии, способность запоминать услышанное сослужили ей добрую службу.

«Енмями ноигел, тсе рефицул, тсе нод дава, тсе анатасс, лета рижоп шудс».

Она не знала, правильно ли она записала их по буквам. Потому что отталкивалась от звуков, писала так, как слышала их.

Но от записанного следовало ждать обмана. Она видела перед собой слова, произнесенные разумом, для которого правильное — неправильно, а неправильное — правильно, который находил радость в боли, боль в истине, истину во лжи, который на все смотрел сзади наперед, шиворот-навыворот.

Плывущее по небу облачко накрыло слова. Какое-то время спустя их вновь нашло солнце. Прибой урчал и урчал, держась подальше от песка-доски.

Первым она расшифровала последнее слово: душ. Шудс — минус одна буква и перемена согласных местами.

Слово есть, прочитанное сзади наперед, могло звучать как тсе.

Той же палочкой она написала перевод, под первой строкой:

«Имя мне есть легион, есть Люцифер, есть Аваддон, есть Сатана, пожиратель душ».

Она бросила палочку в прибой.

Одной рукой стерла обе строки, потом вымыла руку в набежавшей волне.

Подумала о сияющем летающем объекте, который не один раз зависал над ними в Черном Озере. Стоя в его свете, она чувствовала, как ее просвечивали насквозь, не только тело, но и душу, вызнавали о ней все, что только возможно, и она испытывала жуткий стыд, будто стояла голой перед незнакомцами. Это тоже был не корабль. Кроткая душа. Ее ангел-хранитель.

Из бесчисленных миллионов, которых забрали, кто-то уплывал через потолок, а кто-то проваливался сквозь пол. Многие кричали, но некоторые смеялись. Потому что отправлялись в разные места.

Она направилась в обратный путь, поднялась по лестнице на обрыв, вернулась во внутренний дворик.

Нейл все не отрывался от жизни Йетса. Поднял голову.

— Хорошо погуляла? — спросил он.

— Великолепно, — ответила она. — Решила написать новую книгу.

— В ближайшие годы будет непросто найти издателя.

— Не важно. Честолюбие тут ни при чем. Буду писать для одного читателя.

— Для меня?

Она взяла биографию из его рук, отложила в сторону, села к нему на колени.

— Может, дам прочитать и тебе.

— Если не для меня, то для кого?

Она похлопала себя по животу, в котором рос ребенок.

— Я буду писать для нее… или для него. У меня есть история, которую я хочу рассказать моему ребенку, и если со мной что-нибудь случится до того, как мое дитя достаточно подрастет, чтобы слушать меня, я хочу записать эту историю, чтобы он или она смогли ее прочесть.

— Похоже, история важная.

— Будь уверен.

— И о чем она?

Молли положила голову ему на плечо и прошептала в шею:

— О надежде…

ПРЕДСКАЗАНИЕ ^(роман)

Предсказание умирающего деда превратило жизнь Джимми Тока в непрерывное ожидание беды.

Не один, а целых пять дамокловых мечей занесены над ним и его красавицей-женой, с которой впервые соединили его не обручальные кольца, а наручники клоуна-маньяка. Загадочный замысел Судьбы свёл Джимми и раздираемую враждой цирковую семью в смертельном противостоянии. Под куполом небес он, как и любой из нас, ощущает себя гимнастом, идущим по проволоке над бездной небытия.

Удастся ли ему завершить головокружительный маршрут, спасти от гибели себя и свою семью?

Часть I. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ЭТОТ МИР, ДЖИММИ ТОК

Глава 1

В ночь, когда я родился, мой дед со стороны отца, Джозеф Ток, разразился десятью предсказаниями, которые определили всю мою жизнь. Он умер в ту самую минуту, когда я появился на свет из чрева матери.

Никогда ранее таланта ясновидения за Джозефом но замечалось. Он был кондитером, пёк эклеры и лимонные торты, а не предсказания.

Для некоторых жизнь, если прожита она с достоинством, — великолепная арка, перекинутая из этого мира в вечность. Мне тридцать лет, и я не могу сказать, как выглядит моя жизнь со стороны, но точно знаю, но не арка, потому что мой путь — сплошные зигзаги из одного кризиса к другому.

Я — увалень. Не в том смысле, что я глуп, просто крупноват для своего размера, и я не всегда знаю, что делают мои ноги.

Говорю об этом не в силу присущего мне умаления собственного достоинства или даже смирения. Вероятно, образ увальня — часть моего обаяния, которое, как вы увидите дальше, приносит немалую пользу.

Несомненно, мои слова уже вызвали у вас вопрос: как это, «крупноват для своего размера»? Что ж, как выясняется, написание автобиографии — задача куда более сложная, чем я поначалу предполагал.

Я не такой высокий, каким меня воспринимают некоторые люди. Собственно, совсем невысокий по стандартам профессионального (и даже школьного) баскетбола. Я не толстый, но и не качок, днюющий и ночующий в тренажёрном зале. Пожалуй, с некоторой натяжкой можно считать меня здоровяком.

И однако Мужчины выше меня ростом и куда массивнее называют меня «большой парень». В школе меня прозвали Лосем. С детства я слышал шутки об астрономических счетах за продукты, которые, вероятно, приходилось оплачивать нашей семье.

Это несоответствие между моими истинными ростом и весом и восприятием моих габаритов другими людьми всегда ставило меня в тупик.

Моя жена, ось в колесе моей жизни, заявляет, что вид у меня куда более внушительный, чем фактические размеры. И люди, говорит она, судят обо мне по впечатлению, которое я на них произвожу.

Я нахожу это умозаключение нелепым. Ерундой, которая рождена любовью.

Возможно, я производил бы на людей столь сильное впечатление, если бы, скажем, падал на них или наступал им на ногу.

В Аризоне есть место, где брошенный мяч вроде бы катится вверх, отрицая закон всемирного тяготения. По правде говоря, всё дело в необычном ландшафте, который обманывает глаз.

Подозреваю, что и я — некий природный феномен. Возможно, свет отражается от меня не так, как от других людей, странным образом преломляется, и в результате мои размеры оптически увеличиваются.

В ту ночь, когда я родился в центральной больнице округа Сноу, расположенной в городе Сноу-Виллидж, штат Колорадо, мой дед сказал медсестре, что ростом я буду в двадцать дюймов, а мой вес составит восемь фунтов и десять унций^[31].

Медсестра сильно удивилась, услышав его, и не потому, что восемь фунтов и десять унций — слишком много для новорождённого. Не послужило причиной для удивления и внезапное превращение кондитера в прорицателя. Поразило медсестру другое: четырьмя днями раньше у моего деда случился обширный инсульт, вызвавший паралич правой половины тела и полную потерю дара речи; и однако, пребывая на кровати в палате интенсивной терапии, все свои предсказания он произнёс ясным и чётким голосом, не глотая буквы и не запинаясь.

Он также сказал медсестре, что я появлюсь на свет в двадцать два часа сорок шесть минут и что у меня будет отмечена синдактилия.

Синдактилия — из тех слов, которые трудно произнести до инсульта, а уж после — и подавно.

Синдактилия, как потом объяснила моему отцу та самая медсестра, — дефект внутриутробного развития, полное или частичное сращивание двух или более пальцев кисти или стопы. В самых серьёзных случаях кости сращиваются настолько, что у двух соседних пальцев оказывается один ноготь.

Для исправления этого дефекта требуется несколько хирургических операций, если родителям хочется, чтобы их чадо смогло показать палец тому, кто крепко его достал.

В моём случае пальцы срослись на ногах, два — на левой, три — на правой.

Моя мать Маделин (отец, любя, обычно называет её Мэдди) настаивает на том, что они сознательно намеревались отказаться от хирургического вмешательства и вместо операций при крещении назвать меня Флиппером.

Так звали дельфина, который играет главную роль в популярном телесериале конца 1960-х годов (само собой, телесериал также назывался «Флиппер»^[32]). Моя мать говорит, что этот сериал отличала «удивительно весёлая глупость». Его сняли с эфира за несколько лет до моего появления на свет.

Флиппера, самца, сыграла дрессированная дельфиниха по кличке Сюзи. Скорее всего, это был первый случай трансвестизма на телевидении.

Разумеется, это не совсем правильное использование вышеуказанного термина, поскольку трансвестизм — переодевание мужчины в женщину для получения сексуального удовольствия. Понятное дело, что Сюзи, она же Флиппер, обходилась без одежды.

То есть в этом сериале женская звезда всегда выступала обнажённой и при этом без труда сходила за мужчину.

Всего лишь двумя днями раньше за обедом мама (она испекла свой знаменитый пирог с сыром и брокколи) задала риторический вопрос: а не начавшееся ли с «Флиппера» падение телевизионных стандартов привело к занудным шоу с извращенцами, которые в такой чести на нынешнем телевидении?

Отец ей подыграл: «Всё началось с Лэсси^[33]. В каждом фильме она играла голой».

— Лэсси всегда играли кобели, — ответила мать.

— Именно об этом я и толкую, — указал отец.

Мне удалось избежать имени Флиппер благодаря удачным хирургическим операциям, разделившим мои пальчики на ногах. В моём случае они срослись только кожей, не костями. Поэтому их разделение оказалось достаточно простым делом.

Тем не менее предсказание моего деда в части синдактилии, прозвучавшее в ту ночь, когда природа разбушевалась как никогда, оказалось верным.

Если бы я родился в самую обычную ночь, семейная легенда всё равно трансформировала бы её и ночь эта стала бы на удивление тихой и спокойной: все листочки замерли бы в неподвижном воздухе, все ночные птицы затихли, ожидая моего появления на свет божий. Семья Ток склонна к драматизации.

Но даже если преувеличение имело место быть, гроза в ту ночь разразилась достаточно жуткая, чтобы Колорадские горы сотрясались до самого основания. Сверкали молнии, громовые раскаты сливались друг с другом, словно небесные армии сошлись в жестоком бою.

Пребывая в материнской утробе, я не подозревал ни о громах, ни о молниях. А родившись, должно быть, отвлёкся видом своих необычных стоп.

Случилось это 9 августа 1974 года, в тот самый день, когда Ричард Никсон добровольно ушёл в отставку с поста президента Соединённых Штатов Америки.

Падение Никсона не имело ко мне ровно никакого отношения, как и тот факт, что на той неделе первую строчку в чартах занимал Джон Денвер^[34] с его «Песней Энн». Упоминаю об этом лишь для исторической привязки дня моего рождения.

С Никсоном или без оного, я нахожу, что наиболее важными событиями 9 августа 1974 года стали моё рождение и предсказания моего деда. Ничего не поделаешь, даёт о себе знать мой эгоцентризм.

Благодаря рассказам многочисленных родственников о том дне я буквально вижу, как мой отец, Руди Ток, мотается из одного конца центральной больницы округа в другой, между родильным отделением и палатой интенсивной терапии, между радостью (грядущее появление сына) и горем (быстрое приближение смерти горячо любимого отца).

* * *

С полом, выложенным синими плитками, светло-зелёными стенными панелями, жёлтым потолком и белыми занавесками с оранжевыми аистами комнату ожидания для отцов наполняла отрицательная энергия, генерируемая наложением цветов. Пожалуй, комната эта могла служить съёмочной площадкой для детского шоу, ведущий которого вёл тайную жизнь маньяка-убийцы.

Обстановка усугублялась и присутствием клоуна, который дымил, как паровоз^[35].

Руди заступил на вахту ожидания родов вместе с ещё одним мужчиной, не из местных, артистом цирка, приехавшего в город на неделю. Шатёр, где шли представления, стоял на лугу около фермы Хэллоуэя. Мужчина представился как Бизо. И это не было именем, с которым он выходил на манеж. Так уж его звали — Конрад Бизо.

Натали, жена Бизо, была воздушной гимнасткой, из знаменитой семьи воздушных гимнастов, которые по праву считались цирковой элитой.

Родители Натали, братья и сестры, кузены и кузины, порхающие под куполом цирка, в больницу приехать не смогли: в этот вечер шатёр заполнили зрители, ради которых цирк и приехал в город.

Впрочем, вполне возможно, воздушные гимнасты также хотели показать, что не одобряют выбора Натали, решившей выйти замуж за клоуна. В каждой субкультуре и этносе есть свои предрассудки.

Нервничая в ожидании родов, Бизо нелестно отзывался о своих новых родственниках. Называл их самодовольными, неискренними.

Сердитые слова вырывались из него вместе с клубами едкого дыма: «двуличные», «интриганы», а потом он разразился тирадой, очень уж поэтической для клоуна: «Блаженные души в воздухе, которые становятся предательскими, стоит ногам коснуться земли».

Бизо приехал не в полном костюме клоуна. Боле того, его сценический наряд больше соответствова грустной традиции Эмметта Келли^[36], чем ярко разодетых клоунов «Цирка братьев Ринглинг»^[37]. Тем не мене он являл собой странное зрелище. Мешковатые брюки коричневого костюма сзади украшала широкая клетчатая полоса, руки чуть ли не до локтя торчали из укороченных рукавов. Один лацкан практически полносты был закрыт искусственным цветком размером с тарелку для хлеба.

Прежде чем примчаться с женой в больницу, о сменил клоунские башмаки на кроссовки и снял с нос большую красную круглую резиновую нашлёпку. Однако остались и белые круги вокруг глаз, и краеные пятна румян на щеках, и мятая шляпа-пирожок.

Налитые кровью глаза Бизо цветом не отличались от нарумяненных щёк, возможно, потому, что едкий сигаретный дым раздражал слизистую, но Руди подозревал, что причина ещё и в выпивке.

В те дни курить разрешалось везде, даже в комнатах ожидания родильных отделений. И счастливые отцы традиционно раздавали сигары, празднуя рождение ребёнка.

Уходя от кровати умирающего отца, бедный Руди вроде бы мог найти убежище в комнате ожидания. И его горе могла бы смягчить радость скорого перехода в категорию отцов.

Но и у Мэдди, и у Натали роды затягивались. И всякий раз, возвращаясь из палаты интенсивной терапии, Руди находил в комнате ожидания бормочущего себе под нос, с налитыми кровью глазами клоуна, искуривающего пачку за пачкой «Лаки страйк» без фильтра.

Под грохот громовых раскатов, в сверкании молний, Бизо превратил комнату ожидания в сцену. Кружил по синимплиткам винилового пола, от одной розовой стене к другой, курил и кипел изнутри.

— Руди Ток, вы верите, что змеи могут летать? Разумеется, нет. Но змеи могут летать. Я видел их высоко над ареной. За это зрелище хорошо платили и им громко аплодировали, этим кобрам, этим мокасиновым змеям, всем этим мерзким гадюкам.

Бедный Руди реагировал на эти тирады сочувственными кивками, междометиями, цоканьем языка. Он не хотел поощрять Бизо, но чувствовал: отсутствие реакции приведёт к тому, что злость клоуна выплеснется на него.

Задержавшись у залитого дождём окна, с густо накрашенным лицом, которое подсвечивал отблеск молний, Бизо спросил:

— Кого ждёте, Руди Ток, сына или дочь?

Бизо обращался к нему исключительно по имени и фамилии, словно они составляли неделимое целое: «Рудиток».

— У них тут есть новейший ультразвуковой сканер, — ответил Руди, — так что они могли бы сказать нам, мальчик будет или девочка, но мы не захотел этого знать. Нас волнует только одно: чтобы ребёнок родился здоровым.

Бизо выпрямился во весь рост, гордо вскинул голову, повернулся к окну, за которым бушевала гроза:

— Мне не нужен ультразвук, чтобы подтвердить то что я и так знаю. Натали родит мне сына. Род Бизо не умрёт вместе со мной. Я назову его Панчинелло, в честь одного из первых и самых знаменитых клоунов.

«Панчинелло Бизо, — подумал Руди. — Бедный ребёнок».

— Он станет величайшим представителем нашей профессии, — продолжил Бизо, — лучшим шутом, арлекином, паяцем. Его признают таковым от побережья до побережья, на всех континентах.

И хотя Руди только-только вернулся из палаты итенсивной терапии в родильное отделение, ему казалось, что он уже связан по рукам и ногам чёрной энегией, которая словно изливалась из подсвеченнь молниями яростных глаз Бизо.

— Он не просто добьётся признания, но станет бессмертным.

Руди куда больше интересовали новости о состоянии Мэдди. В те дни отцов редко допускали в «родилку», где они могли бы засвидетельствовать появление ребёнка на свет божий.

— Он будет звездой цирка своего времени, Руди Ток, и все, кто увидит его на манеже, будут знать, что его отец — Конрад Бизо, патриарх клоунов.

Медсестры родильного отделения, которые обычно регулярно приходили в комнату ожидания, где находились будущие отцы, на этот раз старались появлять там как можно реже. Чувствовалось, что им как-то по себе в компании этого обозлённого циркача.

— Клянусь могилой моего отца, мой Панчинелл никогда не будет воздушным гимнастом, — заявил Биз.

Громовой раскат, последовавший за его клятвой был таким сильным, что в рамах задребезжали стекла, а лампочки замигали.

— Какое отношение имеют воздушные гимнасты к сути человеческою существования? — вопросил Бизо.

— Никакого, никакого, — без запинки ответил Руди, в котором агрессивность отсутствовала напрочь. Мягкий, тихий, ещё не кондитер, как его отец, а всего лишь пекарь, он не хотел, чтобы здоровяк-клоун отмететил его.

— Комедия и трагедия — главные инструменты клоунского искусства и составляют основу жизни! — рявкнул Бизо.

— Комедия, трагедия и потребность в хорошем хлебе. — Руди пошутил, стараясь показать, что и его профессия имеет самое непосредственное отношение к сути человеческого существования.

В награду за эту шутку ему достался яростный взгляд, из тех, что останавливают не только часы, но и само время.

— Комедия, трагедия и потребность в хорошем хлебе, — повторил Бизо, возможно, ожидая, что отец признает вышеуказанное пустым и бессмысленным.

— Слушай, а ведь ты говоришь совсем как я! — в удивлении воскликнул мой отец, поскольку последнюю фразу клоун произнёс другим голосом, блестяще имитируя отца.

— Слушай, а ведь ты говоришь совсем как я — произнёс Бизо голосом отца, а потом продолжил своим: — Я уже говорил, что я талантлив, Руди Ток. И таланты у меня очень даже необычные.

Руди подумал, что сердце у него бьётся все медленнее, замедляя ход под тяжестью этого холодного взгляда.

— Мой мальчик никогда не станет воздушным гимнастом. И пусть шипят эти ненавистные змеи. Как же они будут шипеть и бросаться, но Панчинелло никогда не станет воздушным гимнастом!

Очередной раскат грома потряс стены больницы, а напряжение в электрической сети резко упало, лампы заметно потускнели.

Когда в комнате потемнело, Руди мог в этом поклясться, кончик сигареты Бизо, которую тот держал в правой руке, ярко вспыхнул, словно кто-то невидимый поднёс её к губам и жадно затянулся.

И Руди подумал, пусть поклясться в этом он не решился бы, что увидел, как глаза Бизо сверкнули красным. Разумеется, это не мог быть внутренний свет, в них лишь отразилось… что-то.

Когда же эхо громового раската стихло, а лампы обрели прежнюю яркость, Руди поднялся со стула.

Он лишь недавно вернулся в комнату ожидания, ещё не получил известий о состоянии жены, но ему совершенно не хотелось находиться в компании Конрада Бизо при третьем скачке напряжения в электропроводке. Уж лучше вернуться в палату интенсивной терапии, пусть ничего хорошего там ему сообщить не могли.

Прибыв туда и обнаружив двух медсестёр у кровати отца. Руди испугался худшего. Он знал, что отец умирает, тем не менее горло у него перехватило, а на глазах выступили слезы.

К своему изумлению, он увидел, что Джозеф приподнялся на кровати, вцепившись руками в оградительные поручни, и повторяет предсказания, которые уже успел сообщить одной из медсестёр. «Двадцать дюймов… восемь фунтов и десять унций… десять сорт шесть вечера… синдактилия… 

— Заметив сына, Джозеф сел, и одна из медсестёр приподняла часть кровати у изголовья, чтобы поддержать ему спину.

К нему вернулся не только дар речи, но и контроль над парализованной после инсульта половиной тела. Он схватился за правую руку Руди, крепко, даже при чинив боль, сжал.

Изумлённый столь резкими переменами в состоянии отца, Руди поначалу решил, что произошло чудо и тот выздоровел. А потом понял, в чём дело: умирающий человек прилагал отчаянные усилия, чтобы сообщить что-то крайне важное.

Кожа на лице Джозефа обтянула кости, словно смерть «съела» всё, что находилось между ними. Глаза стали огромными и в них, когда он смотрел на сына, застыл страх.

— Пять дней, — хрипло прошептал Джозеф. — Пять ужасных дней.

— Успокойся, папа. Тебе нельзя волноваться, — предупредил Руди, но, взглянув на кардиомонитор, увидел, что сердце отца бьётся учащённо, но ровно.

Одна из медсестёр поспешила за врачом. Вторая отступила от кровати, но держалась поблизости, готовая тут же прийти на помощь, если пациенту вдруг станет хуже.

Облизав пересохшие губы, Джозеф изрёк пятое предсказание: «Джеймс. Ему дадут имя Джеймс, но никто не будет называть Джеймс… или Джим. Все будут звать ею Джимми».

Слова отца удивили Руди. Он и Мэдди решили назвать мальчика Джеймс. А девочку — Дженнифер. Но ни с кем не обсуждали свой выбор.

Джозеф не мог этого знать. Однако знал.

А Джозеф продолжил, и по голосу чувствовалось, что он торопится, боится, что не успеет: «Пять дней. Ты должен предупредить его. Пять ужасных дней».

— Успокойся, папа, — повторил Руди. — У тебя все образуется.

Его отец, и без того белый, как ломоть отрезанного хлеба, побледнел ещё больше, став белее муки в мерной чашке.

— Не образуется. Я умираю.

— Ты не умираешь. Посмотри на себя. Ты говоришь. Паралича как не бываю. Ты…

— Умираю, — настаивая Джозеф, хриплый голос стал громче. На висках запульсировали вены, монитор зафиксировал увеличемие частоты сердцебиений. — Пять дат. Запиши их. Запиши сейчас. СЕЙЧАС!

В замешательстве, опасаясь, что попытка спорить с отцом может привести ко второму инсульту, Руди поспешил выполнить просьбу отца.

Ручку взял у медсестры. Бумаги у неё не было, и она не позволила воспользоваться картой пациента, которая висела на изножии кровати.

Из бумажника Руди достал контрамарку в цирк, где выступал Бизо: чистая оборотная поверхность моглг заменить страницу блокнота.

Контрамарку Руди получил неделю тому назад от Хью Фостера, полицейского Сноу-Виллидж. Они дружили с детства.

Хью, как и Руди, хотел стать кондитером. Но природа не дала ему соответствующих способностей. Об его оладьи люди ломали зубы. А вкус лимонных торто оставлял желать лучшего.

Полицейская служба приносила не только жалованье, но и «борзых щенков» — контрамарки в заезжий цирк и коробки с патронами от различных производителей. Этими патронами он делился с Руди, получал взамен пирожные, не портившие аппетита, а ещё — пироги и штрудели, не вызывающие рвотного рефлекса.

На одной стороне контрамарки надпись «Бесплатно» окружали чёрные и красные изображения слонов и львов. Размерами, три на пять дюймов, контрамарка не отличалась от карточек, которые используются библиотечных каталогах.

Руди положил контрамарку на бумажник, чистой стороной к себе, приготовился записывать. Под шум барабанящего по оконному стеклу дождя, схватившие за ограждающие поручни, Джозеф назвал первую дату: «Тысяча девятьсот девяносто четвёртый год. Пятнадцатое сентября. Четверг. Запиши».

Стоя рядом с кроватью, Руди записал чётким, ровным почерком, каким записывал рецепты: «15 СЕНТ. 1994. ЧЕТВ.».

Широко раскрытыми глазами, словно кролик, загипнотизированный удавом, Джозеф уставился в какую-то точку, расположенную высоко на стене. Но видел, похоже, не только стену, но и что-то более значимое. Будущее.

— Предупреди его, — прохрипел умирающий старик. — Ради бога, предупреди его.

— Предупредить кого? — в недоумении переспросил Руди.

— Джимми. Своего сына, Джимми, моего внука.

— Он ещё не родился.

— Ждать осталось недолго. Две минуты. Предупреди его. Девятьсот девяносто восьмой. Девятнадцатое января. Понедельник.

Заворожённый окаменевшим лицом отца, Руди застыл, не касаясь ручкой бумаги.

— ЗАПИШИ! — прорычал Джозеф. В крике пересохшие губы так разошлись, что нижняя треснула. Алая струйка крови потекла по подбородку…

— Девятьсот девяносто восьмой, — пробормотал Руди, записывая.

— Девятнадцатое января, — хрипя, повторил старик. — Понедельник. Ужасный день.

— Почему?

— Ужасный, ужасный

— Что в нём будет ужасного? — продолжал любопытствовать Руди.

— Две тысячи второй. Двадцать третье декабря. Снова понедельник.

— Папа, все это так странно, — Руди говорил, записывая третью дату. — Я не понимаю.

Джозеф по-прежнему крепко держался за хромированные поручни, с двух сторон ограждающие кровать. Внезапно тряхнул их с такой нечеловеческой силой, что они с диким скрежетом едва не вырвались из гнёзд.

Медсестра рванулась к кровати, с тем чтобы успокоить пациента, но ярость и ужас, которые перекосили его бледное лицо, заставили её остановиться. А после очередного громового раската, когда пыль посыпалась со звукоизолирующих плиток потолка, она отступила на шаг, возможно подумав, что и гром — дело рук Джозефа.

— ЗАПИШИ! — потребовал он.

— Записал, записал, — заверил огца Руди. — 23 декабря 2002 года, снова понедельник.

— Две тысячи третий год, — продолжил Джозеф. — Двадцать шестое ноября. Среда. Перед Днём благодарения.

Записав четвёртую дату на оборотной стороне контрамарки, Рули посмотрел на отца и увидел, что выражение его лица и глаз изменилось. Ярость ушла, остался только ужас.

— Бедный Джимми, бедный Руди, — прошептал Джозеф со слезами па глазах.

— Папа?

— Бедный, бедный Руди. Бедный Джимми. Где Руди?

— Я − Руди, папа. Я здесь, рядом с тобой.

Джозеф моргнул, снова моргнул, сбрасывая с ресниц слезы, вызванные охватившим его чувством. Каким именно, установить так и не удалось. Некоторые говорили, что изумлением. Другие утверждали, что такова естественная реакция на увиденное чудо.

Но Руди хватило нескольких мгновений, чтобы понять, что это не удивление, не изумление, а благоговейный трепет. Перед кем-то великим и неведомым.

А голос Джозефа упал до едва слышного шёпота: «Две тысячи пятый».

Он все смотрел в некую реальность, что открылась ему там, где другие видели только голую стену. И в эту реальность, похоже, он верил ничуть не меньше, чем в мир, в котором прожил пятьдесят семь лет.

Дрожащей рукой, но по-прежнему разборчиво, Руди записал год и теперь ждал продолжения.

— Ах, — выдохнул Джозеф, словно ему только что открылся какой-то важный секрет.

— Папа?

— Не то, не то, — пробормотал Джозеф.

— Папа, что не то?

Любопытство заставило медсестру вновь приблизиться к кровати.

В палату вошёл врач.

— Что здесь происходит?

— Не доверяй клоуну, — выдохнул Джозеф.

Врач переменился в лице, предположив, что пациент только что усомнился в его профессиональной компетентности.

Наклонившись над кроватью, пытаясь переключить отца с невидимого для всех, кроме него, на реальность, Руди спросил:

— Папа, откуда ты знаешь о клоуне?

— Шестнадцатое апреля, — сказал Джозеф.

— Откуда ты знаешь о клоуне?

— ЗАПИШИ! — проорал отец, после того как гром вновь расколол небеса.

И когда врач подходил к кровати с другой стороны, Руди добавил в строку с «2005 г.» на оборотной стороне контрамарки «16 АПРЕЛЯ». А потом и «СУББОТА», едва отец произнёс это слово.

Врач взял Джозефа за подбородок и развернул голову к себе, чтобы лучше видеть глаза пациента.

— Он не тот, за кого себя выдаёт, — сказал Джозеф, не врачу, а своему сыну.

— Кто не тот? — переспросил Руди.

— Он не тот.

— Кто не тот?

— Хватит, Джозеф, — отчеканил врач. — Вы прекрасно меня знаете. Я — доктор Пикетт.

— Ох, трагедия! — В голосе Джозефа слышалась такая печаль, словно он был не кондитером, а актёром-трагиком в пьесе Шекспира.

— Какая трагедия? — обеспокоился Руди.

Достав офтальмоскоп из кармана белого халата, доктор Пикетт не согласился с пациентом:

— Нет тут никакой трагедии. Наоборот, налицо значительное улучшение.

Вырвав подбородок из пальцев врача, Джозеф воскликнул:

— Почки!

— Почки? — ничего не понимая, переспросил Руди.

— Почему почки должны быть таким важным органом? — пожелал знать Джозеф. — Это же абсурд, полнейший абсурд!

Руди почувствовал, что у него упало сердце. Если разум отца на какое-то время и прояснился, то теперь он снова начал заговариваться.

Вновь ухватившись за подбородок пациента, врач включил офтальмоскоп и направил луч в правый глаз Джозефа.

А в следующее мгновение, будто луч был иглой, а жизнь Джозефа Тока — воздушным шариком, пациент шумно выдохнул и упал на подушку, мёртвый.

Его попытались вернуть к жизни, благо больница располагала первоклассным оборудованием, но все попытки реанимации потерпели неудачу. Джозеф ушёл в мир иной.

* * *

А я, Джеймс Генри Ток, прибыл в этот мир. Время в свидетельстве о смерти моего деда совпало со временем в моём свидетельстве о рождении: 22:46.

Потрясённый случившимся, Руди Ток остался у кровати отца. Он не забыл про жену, но горе обездвижило его.

Десятью минутами позже медсестра сообщила ему что роды у Мэдди прошли с осложнениями и он должен немедленно идти к ней.

Встревоженный перспективой одновременно с отцом потерять и жену, Руди пулей вылетел из палаты интенсивной терапии.

Как он говорит, коридоры нашей скромной окружной больницы превратились в белый лабиринт и он дважды сворачивал не в ту сторону. Не в силах дожидаться лифта, он скатился по лестнице с четвёртого на первый этаж, прежде чем вспомнил, что родильное отделение находится на третьем.

Отец прибыл в комнату ожидания в тот самый момент, когда Конрад Бизо застрелил врача, принимавшего роды у его жены.

На мгновение он подумал, что Бизо стреляет из шутовского пистолета, заряженного капсулами с красными чернилами. Но врач упал на пол по-настоящему, и воздух наполнился запахом крови.

Бизо повернулся к отцу и поднял пистолет.

Несмотря на мятую шляпу-пирожок, короткие рукава пиджака, полосу клетчатой материи на заднице, белые круги вокруг глаз и румяна на щеках, в этот момент в Конраде Бизо не было ничего клоунского. Он смотрел на Руди глазами дикого кота, не составляло труда представить себе, что за сомкнутыми губами скрываются не человеческие зубы, а тигриные клыки. Похоже, его обуяла жажда убийства.

Отец подумал, что и он сейчас получит пулю, но Бизо процедил: «Прочь с дороги, Руди Ток! С тобой мне делить нечего. Ты не воздушный гимнаст».

Плечом он распахнул дверь между комнатой ожидания и родильным отделением и захлопнул её за собой.

Отец опустился на колени рядом с врачом и обнаружил, что тот ещё жив. Раненый попытался заговорить, но не мог: кровь клокотала в горле, и он задыхался.

Руди осторожно приподнял голову врача, подложил под спину стопку старых журналов, чтобы раненый мог дышать. Стал звать на помощь, но его крики оглушались рёвом грозы и раскатами грома.

Доктор Феррис Маклональд был лечащим врачом Мэдди. Он также занялся и Натали Бизо, когда ту привезли в больницу.

Смертельно раненный, он испытывал скорее недоумение, чем страх. Когда горло освободилось от крови, он смог сказать отцу:

— Она умерла при родах, но моей вины тут нет.

В этот момент отец подумал, что речь идёт о Мэдди. Доктор Маклональд это понял, потому что успел перед смертью сказать:

— Не Мэдди. Жена клоуна. Мэдди… жива. Извини, Руди.

И Феррис Макдональд умер на руках у моего отца. И едва стих очередной громовой раскат, отец услышал ещё один выстрел, раздавшийся за дверью, через которую только что прошёл Конрад Бизо.

Мэдди лежала где-то за той дверью… обессиленная трудными родами. И я тоже был за той дверью, младенец не способный защитить себя.

Мой отец, тогда ещё пекарь, никогда не отличался к склонностью к решительным действиям. Не прибавилось у него этой самой решительности и несколько лет спустя, когда его перевели в кондитеры. Среднего роста и веса, он не был слабаком, но не мог похвастаться и дюжинной силой. Он привык к спокойной жизни, без стрессов и катаклизмов, которая, кстати, полностью его устраивала.

Тем не менее страх за жену и сына не вызвал у него истерики, наоборот, заставил действовать хладнокровно и расчётливо. Без оружия, без плана действий, но с внезапно обретённым сердцем льва, он открыл дверь и последовал за Бизо.

И хотя воображение рисовало ему кровавые картины он и представить себе не мог того, что должно случиться, не мог и предположить, что события той ночи наложат свой отпечаток на последующие тридцать лет жизни, моей и его.

Глава 2

В центральной больнице округа Сноу, войдя в дверь между комнатой ожидания и родильным отделением, человек попадает в короткий коридор, по левую стену которого находится кладовая, а по правую — ванная. Матовые потолочные панели, закрывающие флуоресцентные лампы, белые стены, пол, выложенный белыми керамическими плитками, указывают на то, что здесь поддерживается идеальная чистота и ведётся непримиримая борьба с болезнетворными микроорганизмами.

Я тоже побывал в этом отделении, потому что мой ребёнок появился на свет божий здесь же, в ещё одну незабываемую ночь, когда за окнами вновь разбушевалась непогода.

В ту грозовую ночь 1974 года, когда Ричард Никсон уехал домой в Калифорнию, а Бизо обезумел от ярости, мой отец нашёл в коридоре медсестру, застреленную в упор.

Он помнит, как едва не упал на колени от жалости и отчаяния.

Смерть доктора Макдональда, пусть и ужасная, не поразила отца до глубины души, возможно, потому, что произошло все слишком быстро, слишком внезапно. Но всего через несколько секунд он увидел второй труп, молодой медсестры, в белом халате, с золотыми кудрями, обрамлявшими вдруг ставшее таким серьёзным лицо, и только тут окончательно осознал, что долгое время находился бок о бок с маньяком-убийцей.

Он распахнул дверь кладовой в надежде найти там хоть что-нибудь похожее на оружие. Но нашёл только простыни, бутыли с антисептическим раствором, запертый шкаф с лекарствами…

И хотя потом мой отец, конечно же, посмеялся над собой, в тот момент он подумал, что его руки, за последние годы перемесившие столько теста, очень даже сильны. А потому, если каким-то образом ему удастся избежать пули, они, конечно же, смогут задушить этого дьявольского клоуна.

И действительно, руки разозлённого пекаря — страшное оружие. А ужас, охвативший тогда моего отца, пусть это и покажется странным, только придал ему мужества.

Короткий коридор пересекался с более длинным, который вёл направо и налево. В этом новом коридоре из трёх дверей две вели в «родилки», а одна — в палату для новорождённых, где лежали младенцы, каждый в своей кроватке. Привыкали к новой реальности света, тени, голода, неудовлетворённости, налогов.

Отец искал мою мать и меня, но в одной из «родилок» нашёл только мать, лежащую без сознания на той самой кровати, где она и рожала. Ни медсестёр, ни врачей в «родилке» было.

Поначалу Руди подумал, что его любимая умерла. В глазах у него потемнело, он едва не лишился чувств, но в последний момент заметил, что она дышит. Он ухватился за край кровати и стоял, пока не совладал с нервами.

С посеревшим лицом, блестевшим от пота, она ни чем не напоминала знакомую ему, бурлящую энергией женщину, казалась хрупкой и ранимой.

Кровь на простынях указывала, что она родила, но вопящего младенца Руди не видел.

Откуда-то донёсся крик Бизо: «Где вы, мерзавцы?»

Отцу очень не хотелось оставлять мою мать, но он пошёл на крик в надежде, что как-то сможет помочь людям. Потом он говорил, что на его месте точно так же поступил бы каждый пекарь.

Во второй «родилке» он нашёл Натали Бизо. Она лежала на такой же кровати, как и его жена. Хрупкая, воздушная гимнастка умерла так недавно, что на её щеках ещё не высохли слезы страданий.

Согласно отцу, даже после агонии и смерти она сохранила неземную красоту. Безупречная смуглая кожа. Иссиня-чёрные волосы. Широко открытые зелёные глаза, напоминавшие бездонные озёра.

Казалось невероятным, что такая женщина могла достаться Конраду Бизо, который определённо не был ни красавцем, ни богачом и не производил впечатления харизматической личности. Поэтому Руди мог понять — по не оправдать — неистовость реакции клоуна на смерть жены.

Выйдя из второй «родилки», мой отец нос к носу столкнулся с убийцей. Тот как раз выскочил из палаты для новорождённых с завёрнутым в одеяло младенцем на сгибе левой руки. Вблизи пистолет в правой руке в два раза увеличился в размерах по сравнению с тем, каким он был в комнате ожидания, словно они мгновенно перенеслись в Страну чудес Алисы, где предметы могли увеличиваться или уменьшаться, независимо от здравого смысла или законов физики.

Отец мог бы схватить Бизо за запястье и, пустив в ход сильные руки пекаря, попытаться вырвать пистолет, но не решился, опасаясь поставить под угрозу жизнь младенца

Сморщенное красное личико, казалось, говорило о том, что младенец страшно недоволен, возмущён. Его ротик открылся, словно он хотел закричать, но молчал, шокированный осознанием того, что его отец — обезумевший клоун.

«Я до сих пор благодарю Бога за этого младенца, — часто говорил отец. — Если бы не он, я бы точно нарвался на пулю, ты бы вырос сиротой, и никто не научил бы тебя готовить первоклассный крем-брюле».

С младенцем на одной руке и пистолетом в другой, Бизо спросил моего отца:

— Где они, Руди Ток?

— Кто они? — ответил отец вопросом на вопрос.

Красноглазого клоуна переполняло горе и распирала злость. Слезы текли по гриму. Губы дрогнули словно его сотрясали рыдания, а потом разошлись в таком яростном оскале, что у отца похолодело внутри.

— Не идиотничай. — предупредил Бизо. — Должны быть другие медсестры, возможно, ещё один врач. Я хочу, чтобы все они умерли, все, кто допустил её смерть.

— Они убежали, — без запинки ответил мой отец полагая, что лучше солгать и спасти несколько жизней. — Успели выскользнуть, воспользовались той самой дверью, через которую вы вошли. А миновав комнату ожидания, разбежались. Здесь их уже нет.

В ярости Конрад Бизо на глазах увеличился в размерах, будто ярость была пищей великанов. И ненависть, сверкавшая в его глазах, смертоносностью не уступала яду кобры.

Не желая стать очередной жертвой безумца, который никак не мог выместить свою злобу на медперсонале, Руди быстро добавил, безо всякой угрозы в голосе, лишь делясь полученной информацией:

— Полиция уже едет сюда. Они хотят отобрать у вас младенца.

— Мой сын принадлежит мне! — яростно прорычал Конрад Бизо. — Я пойду на все, лишь бы его не воспитывали воздушные гимнасты.

Балансируя на тонкой грани между ловким манипулированием собеседником и желанием остаться живых, мой отец сказал:

— Он станет величайшим представителем вашей профессии, лучшим клоуном, шутом, арлекином, паяцем.

— Именно так, — злоба вдруг исчезла из голоса убийцы. — Да, величайшим. Станет! И я никому не позволю лишить моего сына того, что предназначено ему судьбой!

С сыном и пистолетом Бизо прошёл мимо моего отца к короткому коридору, свернул в него, переступил через труп медсестры, словно через мокрую тряпку, брошенную уборщицей.

Пытаясь найти хоть какой-то способ остановить безумца, не причинив при этом вреда младенцу, отец мог лишь наблюдать за его уходом.

Когда Бизо добрался до двери в комнату ожидания, он остановился и обернулся, чтобы сказать:

— Я никогда не забуду тебя, Руди Ток. Никогда.

Мой отец так и не смог понять, как расценить эти слова. То ли они были выражением благодарности, то ли угрозой.

Бизо распахнул дверь и скрылся за ней.

Оставшись один, отец тут же поспешил в первую «родилку», потому что прежде всего его заботили моя мать и я.

Ни медсестёр, ни врача там он не нашёл, мать лежала на той же кровати, на залитых кровью простынях, с посеревшим лицом, мокрая от пота, но уже в сознании.

Она стонала от боли, моргала, ещё не полностью придя в себя.

Вопрос, то ли в тот момент она действительно ещё не успела прийти в себя, то ли рассудок у неё временно помутился, по-прежнему обсуждается родителями, и мой отец утверждает, что испугался за её психику, потому что она сказала: «Если ты хочешь на обед сандвич Рубена, ты должен сходить на рынок за сыром».

Мама настаивает, что на самом деле она сказала другое: «После этого даже не думай, что я позволю тебе прикоснуться ко мне, сукин ты сын».

Их любовь сильнее, чем желание, привязанность, уважение, настолько сильна, что они относятся к ней с юмором. Юмор — лепесток на цветке надежды, а надежда расцветает на стебле веры. Они верят друг в друга и верят в то, что у жизни есть предназначение, а уж из веры неустанно бьёт фонтан юмора, величайшего их дара друг другу… и мне.

Я вырос в доме, где всегда звучал смех. И что бы ни случилось в грядущие дни и годы, смех этот останется со мной навсегда. И потрясающие пирожные.

Да и если говорить о моей жизни, я всегда считал что смех — лучшее лекарство от сердечных страданий бальзам для любого несчастья. Но я не собираюсь использовать смех в виде ширмы, чтобы скрыть от вас ужас и отчаяние. Мы будем смеяться вместе, но иногда смех приносит боль.

А потому…

Поехала ли у матери крыша или она была в здравом уме, возлагала ли на отца вину за страдания в родах или обсуждала необходимость покупки сыра, они об этом по большому счету, одинаково описывают случившееся позже. Отец заметил телефонный аппарат на стене около двери и вызвал подмогу.

То был не настоящий телефон, а аппарат внутренней связи, и стандартную клавиатуру заменяли четыре клавиши с надписями: «АДМИНИСТРАЦИЯ», «АПТЕКА», «СЛУЖБА ТЕХНИЧЕСКОГО ОБСЛУЖИВАНИЯ» и «СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ».

Отец нажал на клавишу «СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ», как только на другом конце провода сняли трубку, сообщил об убитых, о том, что убийца, в костюме клоуна, пытается покинуть больницу, а Мэдди нуждается в срочной медицинской помощи.

Моя мать, лежащая на кровати, уже полностью пришла в себя, потому что спросила:

— А где мой малыш?

Все ещё прижимая трубку к уху, отец повернулся ней, в изумлении и тревоге.

— Ты не знаешь, где он?

Попытавшись сесть, моя мать скривилась от боли.

— А как я могу знать? Я же потеряла сознание. Ты сказал, что кого-то застрелили? Господи, кого? Что случилось? Где мой ребёнок?

Хотя в «родилке» окон не было и её отделяли от окружающего мира коридоры и другие помещения, мои родители уже слышали нарастающий вой полицейских сирен.

Отцу вдруг вспомнился безумец Бизо, с пистолетом в одной руке, завёрнутым в одеяло младенцем на сгибе другой. В горло выплеснулась желчь, сердце забилось ещё быстрее.

Возможно, в родах умерли и жена, и ребёнок Бизо. Возможно, на сгибе руки клоуна лежал не его ребёнок, а Джеймс (или Дженнифер) Ток.

«Я подумал: «Моего ребёнка похитили», так говорит отец, описывая этот момент. — Я подумал о ребёнке Липаберга и Френке Синатре младшем, которых похитили ради выкупа, о Маугли и Тарзане, которых воспитали дикие животные, и хотя мысли эти были совершенно неуместны, все они пришли в голову. Мне хотелось кричать, но я не мог вымолвить ни звука, чувствовал себя как тот краснолицый младенец, который молчи раскрывал рот, а когда подумал о нём, сразу понял, что это был ты, не его ребёнок, а мой Джимми».

Осознав, что он должен найти и остановить Бизо, отец бросил телефонную трубку, метнулся к открытой двери в коридор… и чуть не столкнулся с Шарлен Коулман, медсестрой, которая несла младенца.

Лицом пошире, чем у того, что Бизо унёс в грозовую ночь, и кожа была розовой, а не красной. Согласно отцу, чистые, синие глаза младенца сияли, словно он восторгался миром, где ему предстояло жить.

— Я спрятала вашего ребёнка. — сказала Шарлен Коулман. — Спрятала от этого ужасного человека. Я поняла, что от него нужно ждать беды, как только он привёл сюда жену. Он пришёл в этой ужасной шляпе и даже не извинился за то, что не снимает её.

Мне бы хотелось лично подтвердить, что Шарлен насторожил не клоунский грим Бизо, не открыто высказываемая ненависть к родственникам жены, воздушным гимнастам, не безумные, горящие огнём глаза, а всего лишь мятая шляпа-пирожок. К сожалению, мне был лишь час от роду, я ещё не выучил английского и даже не понимал, кто эти люди и какое они имеют ко мне отношение.

Глава 3

Дрожа от облегчения, отец взял меня из рук Шарлен и отнёс матери.

После того как медсестра подняла изголовье кровати, на которой рожала Мэдди, и подложила ей под спину ещё пару подушек, мама смогла взять меня на руки.

«Очень надеюсь, что ты, Маленькие Синие Глазки, докажешь, что я не зря прошла через всю эту боль. Потому что, если ты окажешься неблагодарным ребёнком, я превращу твою жизнь в ад». Отец клянётся, что это были первые слова, с которыми она обратилась ко мне.

Вся в слезах, потрясённая случившимся, Шарлен рассказала, что произошло в родильном отделении, и объяснила, как ей удалось унести меня в безопасное место после того, как началась стрельба.

В возникшей ситуации, когда две женщины рожали одновременно и тяжело, доктор Маклональд в столь поздний час не смог быстро найти второго квалифицированного врача-акушера. Он разрывался между двумя пациентками, переходя из одной «родилки» в другую, в своё отсутствие полагаясь на помощь медсестёр. Его работа осложнялась ещё и тем, что в сети периодически падало напряжение, лампы меркли, и он тревожился, успеет ли включиться автономный генератор больницы, если будет прервана централизованная подача электроэнергии.

Натали Бизо не прошла необходимые дородовые обследования. Она не знала, что у неё преэклампсия^[38]. Во время родов развилась эклампсия^[39], сопровождаемая сильнейшими судорогами, которые не купировались и угрожали не только её жизни, но и жизни ещё не родившегося младенца.

Тем временем и у моей матери роды проходили с отклонением от нормы, главным образом из-за того, что шейка матки никак не раскрывалась. Внутривенное капельное введение раствора окситоцина^[40] поначалу не привело к значительному усилению сокращений матки, достаточному для того, чтобы вытолкнуть меня из неё.

Натали родила первой. Доктор Макдональд сделал все возможное, чтобы спасти её, поставил трахеотомическую трубку для облегчения дыхания, сделал несколько инъекций противосудорожных препаратов, но высоченное кровяное давление в сочетании с судорогами привели к гемаррогическому инсульту, который её и убил.

Когда была перерезана и завязана пуповина между младенцем Бизо и его умершей матерью, у моей матери, которая все ещё пыталась вытолкнуть меня на свет божий, внезапно раскрылась шейка матки.

И началось шоу Джимми Тока.

Прежде чем сообщить Конраду Бизо о том, что тот приобрёл сына и потерял жену, доктор Макдональд принял меня и, согласно Шарлей Коулман, объявил, что это маленькая, но крепенькая кроха наверняка вырастет в звезду футбольных полей.

Наконец-то вытолкнув меня из матки, моя мать, совершенно обессиленная, лишилась чувств. Она не услышала предсказания доктора и не увидела моей широкой, розовой, изумлённой мордашки, пока моя спасительница Шарлен не вернулась в «родилку», где и вручила меня отцу.

После того как доктор Макдональд передал меня медсестре Коулман, чтобы помыть и завернуть в белую пелёнку, и убедился, что моя мать лишилась чувств от усталости и скоро придёт в себя, с помощью нюхательных солей или без оных, он снял с рук резиновые перчатки, стянул на шею хирургическую маску и пошёл в комнату ожидания для отцов, чтобы в меру своих возможностей утешить Конрада Бизо.

И тут же оттуда донеслись злобные, яростные крики: параноидные обвинения, грязные ругательства.

Сестра Коулман услышала их, несмотря на звукоизоляцию «родилки». Поняла, что эти крики — реакция Конрада Бизо на смерть жены.

Когда она вышла из «родилки» в коридор, чтобы лучше расслышать, чем недоволен Бизо, интуиция подсказала ей, что следует захватить с собой и меня, уже завёрнутого в пелёнку и тоненькое одеяльце.

В коридоре она увидела Лоис Хансон, другую медсестру, которая держала на руках ребёнка Бизо. Лоис тоже выскочила в коридор, встревоженная криками клоуна.

Лоис допустила роковую ошибку. Не прислушавшись к совету Шарлен, она направилась к закрытой двери в комнату ожидания, надеясь, что вид новорождённого сына успокоит Бизо и смягчил горе, вызвавшее приступ дикой ярости.

Шарлен, она недавно развелась с частенько поколачивающим её мужем, понимала, что отцовским чувствам не успокоить разъярённого мужчину, который отреагировал на печальное известие злобными угрозами, а не слезами. Кроме того, она помнила, что клоун, не снявший в помещении шляпу, не отличается хорошими манерами. Так что Шарлен почувствовала: быть беде, большой беде.

И она отступила по коридору в палату для новорождённых. Закрывая за нами дверь, услышала выстрел, оборвавший жизнь доктора Макдональда.

В палате рядами стояли кроватки, в которых лежали новорождённые. В большинстве своём они спали двое-трое гукали, никто не кричал. Огромное окно занимало большую часть длинной стены, но в данный момент по другую его сторону не стояли ни гордые отцы, ни бабушки с дедушками.

За новорождёнными присматривали две медсестры. Они слышали как крики, так и выстрел, поэтому, в отличие от Лоис, нашли дельным совет Шарлей.

Она заверила их, что обезумевший клоун не причинит вреда младенцам, но наверняка убьёт всех сотрудников больницы, которые попадутся ему на глаза.

Тем не менее, прежде чем покинуть палату, каждая из медсестёр прихватила по одному новорождённому, тревожась о тех, кого пришлось оставить. Ещё более испуганные вторым выстрелом, они последовали за Шарлей в дверь у обзорного окна, которая вела из родильного отделения в главный коридор.

Втроём, вместе с младенцами, они укрылись в палате где ни о чём не подозревая, крепко спал какой-то старик.

Ночник на прикроватном столике практически не разгонял темноту, но комната то и дело освещалась вспышками молний.

Боясь даже вздохнуть, три медсестры сбились в кучку и простояли так, пока издалека не донёсся вой полицейских сирен. Шарлей тут же подошла к окну, которое выходило на залитую дождём автомобильную стоянку перед больницей.

Она надеялась увидеть подкатывающие на полной скорости патрульные машины, но увидела лишь шлёпающего но лужам Бизо со своим сыном на руках. Он выглядел как персонаж фильма ужасов, жуткий незнакомец, крадущийся в ночи. Не составляло труда представить себе что это ночь после конца света, когда разверзлась земля, выпустив на поверхность легионы проклятия. Одного из них она видела перед собой.

Шарлей родилась в Миссисипи и была баптисткой душу которой заполняла поэтика Юга.

Бизо припарковал свой автомобиль так далеко, что за пеленой дождя и в жёлтом свете натриевых ламп Шарлей не смогла определить ни марку, ни модель, ни даже цвет машины. Она наблюдала, как клоун отъезжает, в надежде что полиция успеет перехватить его до того, как он выедет на шоссе, но лишь увидела, как задние огни растворились в темноте.

Как только угроза миновала, Шарлен вернулась в палату для новорождённых, практически в тот самый момент, когда в голову моего отца полезли мысли об убийстве похищенного ребёнка Линдберга, о Маугли и Тарзане, воспитанных зверьём, и заверила его, что клоун-убийца не смог меня похитить.

Потом мой отец убедился, что время моего рождения, рост и вес полностью соответствовали предсказаниям его отца, лежащего на смертном одре. А первое доказательство того, что события в палате интенсивной терапии были не просто экстраординарными, но сверхъестественными, он получил, по словам моей матери, развернув одеяло и пелёнку. Посмотрел на мои ножки и увидел сросшиеся пальчики, как и предсказал Джозеф.

— Синдактилия, — выдохнул мой отец.

— Это можно исправить, — заверила его Шарлен. Потом её глаза изумлённо раскрылись. — Откуда вы знаете этот медицинский термин?

Мой отец лишь повторил: «Синдактилия» — и нежно, с любовью, изумлённо погладил мои сросшиеся пальчики.

Глава 4

Синдактилия — не просто физический недостаток, с которым я родился, но характерная черта всех моих тридцати прожитых лет. Многое частенько сращивалось самым неожиданным образом. Мгновения, разделённые долгими годами, сливались воедино, словно пространсвенно-временной континуум складывала какая-то неведомая сила. Люди, которые не знали друг друга, вдруг обнаруживали, что объединены общей судьбой, совсем как два пальца, соединённые кожаной перемычкой.

Хирурги так давно разъединили пальцы на моих стопах, что у меня не осталось никаких воспоминаний об этой операции. Я хожу, бегаю, если возникает необходимость, и танцую, пусть и не очень хорошо.

При всём моем уважении к памяти доктора Ферриса Макдональда, я так и не стал звездой футбольных полей, да и не хотел им стать. Моя семья никогда не интересовалась спортом.

Зато мы все большие и верные поклонники слоёных пирожков, эклеров, пирогов с вареньем, тортов, пирожных, булочек, бисквитов, пропитанных вином и залитых сбитыми сливками, а также знаменитых пирогов с сыром и брокколи, сандвичей Рубена и всех прочих блюд, которые готовит моя мать. Мы без сожаления променяем переживания и славу всех игр и турниров, придуманных человечеством, на семейный обед за разговорами и смехом, который не стихает до последнего глотка кофе.

С течением лет я вырос с двадцати дюймов до шести футов. И вес мой с восьми фунтов и десяти унций увеличился до ста восьмидесяти восьми фунтов, что доказывает высказанное выше утверждение: я, конечно, парень крепкий, но не такой уж детина, каким кажусь большинству людей.

Пятое предсказание моего деда (все будут звать меня Джимми) также подтвердилось.

Даже встретив меня впервые, люди, похоже, думают, что Джеймс — слишком формально, Джим — излишке коротко. Даже если я сам представляюсь как Джеймс, подчёркиваю, что обращаться ко мне следует именно так, а не иначе, они всё равно называют меня Джимми с такой фамильярностью, будто знали с младенчества, когда у меня были розовые щёчки и сросшиеся пальчики на стопах.

Я записываю все это на магнитофонную ленту в надежде, что смогу прожить достаточно долго, чтобы сделать распечатку текста и отредактировать его. Я сумел пережить четыре из пяти ужасных дней, предсказанных моим дедом Джозефом. Они все оказались ужасными, пусть и по-своему, события, случившиеся в те дни, были неожиданными и страшными, не обошлось, разумеется, и без трагедий, но хватало и другого. Многого, многого другого.

И теперь… надвигался ещё один ужасный день. Последний.

* * *

Мои отец и мать и я сам двадцать лет притворялись, будто точность первых пяти пророчеств Джозефа не является необходимым и достаточным доказательством того, что исполнятся и его следующие пророчества. Мои детские и юношеские годы прошли легко и непринуждённо, не давая повода подумать о том, что судьба уготовила мне какие-то потрясения.

Тем не менее первый из названных дней, 15 сентября 1994 года, четверг, приближался, и мы заволновались.

Мама за день стала выпивать по двадцать чашек кофе вместо обычных десяти.

Кофеин так странно на неё действует. Успокаивает, вместо того чтобы будоражить.

Если за утро ей не удаётся выпить положенные три чашки кофе, к полудню она не находит себе места, совсем как рассерженная муха, бьющаяся об оконное стекло. Если к тому времени, когда пора ложиться спать, не выпито восемь чашек, её мучает бессонница и она лежит в кровати такая бодрая, что может не только насчитать тысячу овечек, но каждой дать имя и придумать забавную историю её жизни.

Папа уверен, что обратное действие кофеина на мать вызвано тем, что её отец был дальнобойщиком, который поглощал кофеиновые таблетки горстями.

«Может, и так, — иной раз отвечает мать отцу, — но тебе-то на него жаловаться? Когда ты ухаживал за мной, достаточно было влить в меня пять или шесть чашек дешёвого кофе, чтобы я становилась податливой как резиновая лента».

По мере приближения 15 сентября 1994 года волнение отца начало проявляться в загубленных тортах, не вкусном заварном креме, подгоревшей корочке пирогов, крем-брюле, консистенцией напоминающем песок. Он немог сосредоточиться ни на рецептах, ни на духовках.

Полагаю, сам я держался достаточно уверенно. В последние два дня, предшествующие первой из пяти зловещих дат, я, конечно, чаше, чем обычно, ломился в закрытые двери или цеплял ногой за ногу, поднимаясь по лестнице. И, должен признать, уронил молоток на ногу бабушки Ровены, когда вешал для неё картину. Но уронил на ногу, а не на голову, а когда однажды всё-таки упал на лестнице, то проехал на заднице только один пролёт и ничего не сломал.

Впрочем, была причина, по которой нам удавалось держать волнение под контролем: дедушка Джозеф сказал отцу о пяти ужасных днях — не об одном. Так что по всему выходило, что 15 сентября мне доведётся пережить, какие бы ужасы ни обрушились на меня в тот день.

— Да, но надо помнить об ампутации конечностей, — предупреждала бабушка Ровена. — А также о параличе и повреждении мозга.

Она — милая женщина, моя бабушка но материнской линии, но очень уж остро чувствует хрупкость человеческой жизни.

Будучи ребёнком, я ненавидел те вечера, когда она настаивала, что почитает мне перед сном. Даже если она не отклонялась от классического текста сказки, а проделывала она это часто, и Большой Злой Волк получал заслуженное наказание, бабушка частенько останавливалась в самые захватывающие моменты, чтобы порассуждать, а что могло бы случиться с тремя маленькими поросятами, если бы созданные ими оборонительные редуты рухнули раньше времени, а выбранная стратегия зашиты не принесла желаемых результатов. И должен отметить, что переработка на сосиски была далеко не самым худшим вариантом.

Но, так или иначе, менее чем через шесть недель после моего двадцатилетия наступил первый из ужасных дней, уготованных мне судьбой.

Часть II. НЕ УМЕЯ ЛЕТАТЬ, МОЖНО И УМЕРЕТЬ

Глава 5

В среду 14 сентября мои родители и я встретились в их столовой и так плотно пообедали, что потом едва смогли подняться из-за стола.

Мы также собрались и для того, чтобы обсудит оптимальную стратегию, позволяющую выстоять в этот судьбоносный день, до которого оставалось меньше трёх часов. Мы надеялись, что при должных подготовке и осторожности я смогу вступить в 16 сентября таким же целым и невредимым, какими остались три маленьких поросёнка после их встречи с волком.

Бабушка Ровена, присоединившаяся к нам за обедом, выступала с позиции адвоката дьявола дабы указать на недостатки, которые обнаружила в принимаемых нами мерах предосторожности.

Как всегда, ели мы на отделанном золотом фарфоре Райно Лиможа, столовыми приборами от Буччеллати.

Несмотря на очень дорогие фарфор и столовые приборы, мои родители — люди не такие уж богатые, наша семья относится к достаточно обеспеченному среднему классу. Мой отец, заведуя кондитерским производством, получает вполне приличное жалованье, но к нему не прилагаются опционы акций и полёты на принадлежащих корпорации реактивных самолётах.

Мама тоже вносит свою лепту в семейный бюджет: рисует портреты домашних любимцев. Главным образом кошек и собак, но также кроликов, канареек, а однажды ей пришлось рисовать молочную змею. После того как эту натурщицу привезли попозировать, она никак не хотела отправляться домой.

Маленький викторианский дом моих родителей можно, пожалуй, назвать скромным, но он настолько уютен, что кажется просто роскошным. Потолки невысокие, комнаты не поражают размерами, но обставлены с большим вкусом. Здесь приятно жить, поэтому не стоит винить Эрла за то, что он попытался укрыться за диваном в гостиной, под ванной на гнутых ножках, в ящике для грязного белья, в корзине для картофеля, которая стояла в кладовой, и в разных других местах за те три недели, в течение которых составлял нам компанию. Эрл — та самая молочная змея, о которой я упоминал, и ей, дом — стерильное место с мебелью из нержавеющей стали и чёрной кожи, произведениями абстрактного искусства и кактусами вместо домашних растений.

Из всех уютных уголков этого маленького дома, где ты можешь почитать книгу, послушать музыку или посмотреть в окно на сверкающий белым снегом день, столовая, пожалуй, лучше всех. А все потому, что для семьи Ток еда (и веселье, сопровождающее каждую трапезу) — ось, заставляющая вращаться колесо нашей жизни.

Отсюда роскошные фарфор и столовые приборы, соответственно, Лиможа и Буччеллати.

Мы исходим из того, что обед, включающий менее пяти блюд, вовсе и не обед, а первые четыре блюда полагаем лишь подготовкой к пятому, поэтому удивительно, что никто из нас не страдает избыточным весом.

Отец как-то обнаружил, что его лучший костюм из шерстяной материи ему тесноват. Так он три дня обходился без ленча, и в результате все проблемы с костюмом разрешились сами собой.

Необычная реакция организма мамы на кофеин — не единственная странность в наших взаимоотношениях с едой. У обеих ветвей нашей семьи, что у Токов, что у Гринвичей (Гринвич — девичьи фамилия матери), обмен веществ прямо-таки будто у колибри. Эта птаха каждый день съедает количество пищи, которое в три раза превосходит её собственный вес, и при это всё равно может летать.

Мама однажды предположила, что её с отцом потянуло друг к другу отчасти и потому, что на подсознательном уровне они сразу поняли, что у них обоих одинаковый, высший тип обмена веществ.

В столовой потолок, пол и нижняя часть стен из красного дерева. Верхняя часть стен обтянута муаровым шёлком, на полу — персидский ковёр.

Во время обеда хрустальную люстру не зажигают, обедаем мы всегда при свечах.

В тот сентябрьский вечер 1994 года свечи был квадратные, каждая стояла на хрустальном блюдце подсвечнике, некоторые из обычного воска, другие из рубиново-красного. Стояли свечи не только на обставленном столе, но и на комодах у стен, отбрасывал мягкий свет на скатерть, наши лица, стены.

Посторонний человек, заглянувший в окно, мог бы подумать, что мы не обедаем, а проводим спиритический сеанс и пища лишь помогает коротать время до появления духов.

И хотя родители приготовили мои самые любимые блюда, я старался не думать об этом обеде как о последней трапезе приговорённого к смерти.

Пять должным образом приготовленных блюд невозможно съесть так же быстро как «Хэппи мил» в «Макдоналдсе», тем более что к каждому подавалось своё, тщательно подобранное вино. Поэтому мы и настроились на долгий вечер который нам предстояло провести и компании друг друга.

Папа — шеф-кондитер всемирно знаменитого курорта Снежный, и должность эту он унаследовал от своего отца Джозефа. Поскольку все сорта хлеба и выпечки должны быть свежими ежедневно, он уходит на работу в час ночи, как минимум пять дней в неделю, чаще — шесть. К восьми утра, когда выпекается всё что заказано на день, он возвращается домой. Завтракает с мамой, а потом спит до трёх часов дня.

В том сентябре я работал точно так же, как он, поскольку уже два года был учеником пекаря на том же курорте. Семья Ток верит в протекцию родне.

Папа говорит, что никакая это не семейственность, когда у тебя есть настоящий талант. Если дать мне хорошую духовку, я могу составить достойную конкуренцию кому угодно.

И действительно, на кухне от моей неуклюжести не остаётся и следа. Когда дело доходит до выпечки, я Джин Келли^[41], я — Фред Астер^[42], я — само изящество.

После нашего обеда отцу предстояло идти на работу, мне — нет. Готовясь к первому из пяти ужасных дней, предсказанных дедушкой Джозефом, я взял недельный отпуск.

Начали мы с ачмы, грузинского блюда, — тончайших слоёв теста, которые перемежались со слоями сыра и масла, с золотистой корочкой поверху.

В то время я ещё жил с родителями, поэтому отец и сказал:

— Тебе следует оставаться дома с полуночи до полуночи. Не высовывайся. Спи, читай, смотри телевизор.

— Тогда случится вот что, — встряла бабушка Ровена, — он упадёт с лестницы и сломает шею.

— Не пользуйся лестницей. — предложила мать, оставайся в своей комнате, сладенький. Еду я буду тебе приносить.

— Тогда, скорее всего, сгорит дом, — не сдавались Ровена.

— Нет, дом не сгорит, — возразил отец. — Электрическая проводка хорошая, плита новая, дымоходы в обоих каминах недавно прочистили, на крыше установлен громоотвод, а Джимми не играет со спичками.

В 1994-м Ровене исполнилось семьдесят семь лет, двадцать четыре года она прожила вдовой, так что отгоревала положенное. Женщиной она была хорошей, но уж больно упрямой. Её попросили взять на себя роль адвоката дьявола, и она упорно гнула своё.

— Если не будет пожара, то взорвётся газ.

— Ровена, — пытался урезонить её отец, — во всей истории Сноу-Виллидж не было случая, когда взрыв бытового газа уничтожал дом.

— Тогда на дом упадёт авиалайнер.

— Да, такое в наших местах случается раз в неделю, — вздохнул отец.

— Все всегда бывает впервые, — ответила Ровена.

— Если наш дом может стать первым, на который упадёт авиалайнер, то с той же вероятностью в соседнем доме могут поселиться вампиры. Однако, будь уверена, с завтрашнего дня я не начну носить на шее чесночное ожерелье.

— Если не авиалайнер, то самолёт «Федерал экспресс»^[43], набитый посылками.

Отец вытаращился на неё, покачал головой:

— «Федерал экспресс»!

Мать сошла нужным вмешаться:

— Мама хочет сказать, если судьба заготовила для нашего сына какую-то пакость, ему от неё не укрыться. Судьба есть судьба. Она его найдёт.

— Может, самолёт «Юнайтед парсел сервис»^[44].

За тарелками дымящегося супа-пюре из цветной капусты и белой фасоли с эстрагоном мы решили, что оптимальный для меня вариант — провести завтрашний день точно так же, как любой нерабочий день, разве что проявлять во всём большую осторожность.

— С другой стороны, — указала бабушка Ровена, — именно осторожность может привести его к смерти.

— Что ты такое говоришь, Ровена? Как осторожность может привести к смерти? — удивился отец.

Бабушка отправила в рот ложку супа, чмокнула губами, чего никогда не делала до того, как ей не стукнуло семьдесят пять, зато потом чмокала часто и с удовольствием.

На полпути от семидесяти к восьмидесяти годам она решила, что своим долголетием заработала право не отказывать себе в маленьких жизненных удовольствиях. Поэтому чмокала губами, шумно высмаркивалась (за столом — никогда) и после каждого блюда клала ложку и/или вилку на тарелку рабочим концом к краю, тогда как её мать, знаток этикета, учила Ровену, что, поев, ложку и/или вилку нужно оставить на тарелке рукояткой к краю.

Ровена чмокнула губами вторично и объяснила, каким образом осторожность может быть опасной:

— Предположим, что Джимми нужно перейти улицу, но он опасается, что может угодить под автобус…

— Или под мусоровозку, — вставила мама. — Такие большие грузовики на наших узких улицах. Если откажут тормоза, что их остановит? Конечно же, они въедут прямо в дом.

— Автобус, мусоровозка, даже разогнавшийся катафалк, — покивала Ровена.

— А с какой стати катафалку разгоняться? — полюбопытствовал отец.

— Разогнавшийся или нет, он остаётся катафалком, — ответила бабушка. — Разве это не ирония судьбы — угодить под колеса катафалка? Видит бог, у жизни совсем не те шутки, какие показывают по телевизору.

— Шутки жизни телезрители не поймут, — заметила мама. — Их способность воспринимать истинную иронию напрочь убил сериал «Она написала убийство».

— То, что проходит на ти-ви за шутку, на самом деле огрехи сценария, — поддакнул отец.

— Куда больше мусоровозок я боюсь огромных бетономешалок, которые на ходу перемешивают бетон. Мне всегда кажется, что вращающийся кузов внезапно сорвётся, покатится по улице и раздавит меня.

— Хорошо, — кивнула Ровена. — Значит, наш мальчик боится встречи с бетономешалкой.

— Не то чтобы боюсь, — поправил я бабушку, — остерегаюсь.

— Итак, он стоит на тротуаре, смотрит налево, потом направо, осторожничает, выжидает… и вот потому, что он стоит на тротуаре слишком долго, его сбивает падающий сейф.

Отец, как мог, сдерживался, чтобы не прервать столь интересные дебаты, но тут его терпение лопнуло.

— Падающий сейф? Откуда он мог упасть?

— Естественно, из окна высокого здания, — ответила бабушка.

— В Сноу-Виллидж нет высоких зданий, — запротестовал отец.

— Руди, дорогой, — подала голос мама, — ты забываешь про отель «Альпийский».

— В нём всего пять этажей.

— Сейф, пролетевший пять этажей, расплющит нашего мальчика, — настаивала бабушка. Потом добавила, повернувшись ко мне, сочувственным тоном: — Извини. Я тебя расстроила, дорогой

— Отнюдь, бабушка.

— Боюсь, это чистая правда.

— Я знаю, бабушка.

— Он бы тебя расплющил.

— Безусловно, — согласился я.

— Это такое ужасное слово — расплющил!

— Да уж, наводит на размышления.

— Мне следовало подумать, прежде чем произносить его. Лучше бы я сказала «убил».

И в красноватом свете свечи Ровена одарила меня улыбкой Моны Лизы.

Я перегнулся через стол и похлопал её по руке.

Отцу, как шеф-кондитеру, постоянно приходится смешивать множество ингредиентов в точной пропорции, поэтому он уважает математику и причинно-следственную связь гораздо больше матери и бабушки. У них более идеалистический склад ума, и логика у них далеко не в том почёте, что у отца.

— С какой стати кому-то ставить сейф на верхний этаж отеля «Альпийский»? — спросил он.

— Разумеется, чтобы хранить в нём ценности. — ответила бабушка.

— Какие ценности?

— Ценности отеля.

Хотя в подобных спорах отцу никогда не удаётся взять верх, он продолжает надеяться, что здравый смысл возобладает, если он проявит достаточное упорство.

— А почему им не поставить большой, тяжёлый сейф на первом этаже? Зачем затаскивать его наверх?

— Потому что их ценности, несомненно, находятся на верхнем этаже. — ответила мать.

В такие моменты я не могу сказать наверняка, то ли мать разделяет более чем странные взгляды на окружающий мир бабушки Ровены, то ли просто подзуживает отца.

Лицо у неё бесхитростное. Глаза никогда не бегают, всегда ясные. Женщина она прямая. Эмоции понятны, намерения не бывают двусмысленными.

Однако, как говорит отец, при всём её открытости и прямоте, мама, если у неё возникает такое желание, в мгновение ока может отгородиться от всех глухой стеной, скрывающей истинные чувства.

И он любит её в том числе и за это.

Наш разговор продолжался и за цикорным салатом с грушей, грецкими орехами и сыром, за которым последовала вырезка на картофельно-луковых оладьях и спаржа.

Прежде чем отец прикатил из кухни тележку с десертом, мы уже договорились, что завтрашний знаменательный день я должен провести точно так же, как и любой другой выходной. С осмотрительностью. Но без чрезмерной осторожности.

Наступила полночь.

Потекли первые минуты 15 сентября,

Ничего не произошло.

— Может, ничего и не случится, — сказала мама.

— Что-нибудь случится, — не согласилась с ней бабушка и чмокнула губами. — Что нибудь случится.

Мы решили к девяти вечера вновь собраться на обед за тем же столом, если раньше тяжёлый сейф, свалившийся с высокого здания, не расплющит меня. И вместе будем держаться настороже, чтобы вовремя унюхать запах газа или услышать нарастающий вой падающего самолёта.

После лёгкого десерта, за которым последовал настоящий десерт, кофе при этом лилось рекой, отец ушёл на работу, а я помог убрать со стола и помыть посуду.

Потом, где-то в половине второго, прошёл в гостинную, чтобы почитать новую книгу, на которую возлагал большие надежды. Люблю детективы, где расследуется убийство.

Жертву нашли уже на первой странице, в багажнике автомобиля. Звали убитого Джим.

Я отложил книгу, взял другую, из стопки на кофейном столике, и вернулся к креслу.

Обложку украшал труп красавицы-блондинки, задушенной ярким широким шёлковым поясом, обвивающим шею.

Первую жертву звали Долорес. С довольной улыбкой я сел в кресло.

Бабушка сидела на диване, что-то вышивала. Вышиванием она увлекалась с детства.

Переехав в дом отца и матери почти двадцать лет тому назад, она жила по режиму пекаря, ночами вышивая красивейшие композиции. Моя мать и я придерживались такого же распорядка дня и ночи. Вот и учился я дома, потому что наша семья бодрствовала ночыо и спала днём.

В последнее время бабушка в вышивании отдавала предпочтение насекомым. Мне очень нравились её бабочки и божьи коровки, но я решительно не хотел видеть пауков на чехле моего кресла или таракана на наволочке.

В прилегающей к гостиной нише, которую мама приспособила под студию, она работала над портретом лупоглазого бесшёрстного кота с ласковой кличкой Киллер.

Поскольку Киллер терпеть не мог незнакомцев и не желал покидать родной дом, хозяева снабдили маму фотографиями, с которых она и писала портрет. И хорошо, потому что шипящий, кусающийся и царапающийся Киллер мог бы изрядно испортить столь приятный вечер.

Гостиная в доме родителей маленькая и отделена от ниши лишь шёлковой занавеской. На этот раз мама отдёрнула занавеску, чтобы приглядывать за мной и в случае возникшей опасности мгновенно прийти на помощь.

Примерно с час мы все молчали, занятые своими делами, а потом мама нарушила тишину:

— Иногда я начинаю тревожиться, а не превращаемся ли мы в семейство Аддамсов^[45].

* * *

Первые восемь часов первого ужасного дня прошли без происшествий, тихо и спокойно.

В четверть девятого утра, с бровями, побелевшими от муки, домой вернулся отец.

— Суфле сегодня получилось ужасное. Ничего не мог с ним поделать. Как же я буду рад, когда этот день закончится и я снова смогу сосредоточиться на готовке.

Все вместе мы позавтракали на кухне. И в девять часов, убрав со стола и помыв посуду, разошлись по спальням и спрятались пол одеялами.

Возможно, остальные члены моей семьи не прятались, но я точно спрятался. Я верил в предсказания деда, хотя мне и не хотелось в этом признаваться, а потому с каждой прошедшей минутой нервы у меня натягивались все сильнее.

Поскольку спать я ложился в тот час, когда большинство людей начинали рабочий день, мне требовались не только жалюзи, но и тяжёлые портьеры, которые отсекали как свет, так и звук. Поэтому в моей комнате было тихо и царила темнота.

Пролежав под одеялом несколько минут, я почувствовал неодолимое желание включить лампу на прикроватном столике. Хотя с самого детства не боялся темноты.

Из ящика прикроватного столика я достал пластиковый чехол, в котором хранилась контрамарка в цирк, вручённая патрульным Хью Фостером моему отцу более двадцати лет тому назад. Бумажный прямоугольник три на пять дюймов выглядел как только что напечатанный, если не считать полоску сгиба посередине: отец сложил контрамарку, чтобы она поместилась в бумажнике.

На чистой оборотной стороне отец записал пять дат, продиктованных дедушкой Джозефом, лежавшим на смертном одре.

Переднюю сторону контрамарки занимали слоны и тигры, окружавшие две печатные строчки: «НА ДВА ЛИЦА» чёрными буквами, и «БЕСПЛАТНО» — красными.

А по самому низу тянулась ещё строчка, которую я прочитал бессчётное число раз: «ГОТОВЬТЕСЬ УВИДЕТЬ НЕЧТО».

В зависимости от настроения иногда я полагал, что этой надписью зрителей готовили к встрече с чем-то удивительным. Но случалось, что я воспринимал эту надпись иначе: «ГОТОВЬТЕСЬ ПЕРЕПУГАТЬСЯ ДО СМЕРТИ».

Вернув контрамарку в ящик, я какое-то время лежал без сна. Думал, мне уже не уснуть. Но заснул.

Тремя часами позже сел на кровати, мгновенно проснувшийся, бодрый. Дрожащий от страха.

Насколько мог помнить, проснулся я не от кошмара. Вроде бы ничего страшного мне не снилось.

Тем не менее проснулся с какой-то жуткой мыслью. Она так сжала мне сердце, что я едва мог дышать.

Если по жизни меня ждали пять ужасных дней, я, конечно же, не мог умереть в первый из них. Но, как очень даже здраво указала бабушка Ровена, если бы в тот сентябрьский день я и сохранил жизнь, — то мог лишиться конечности, повредить мозг, остаться парализованным.

Не мог я исключить и смерти кого-то ещё. Кого-то из самых близких мне людей. Отца, матери, бабушки..

И если бы этот день стаз ужасным, потому что кто-то из них умер бы болезненной и насильственной смертью, воспоминание о которой преследовало бы меня до конца жизни, тогда я предпочёл бы умереть сам.

Я сидел на краю кровати, радуясь тому, что заснул, оставив лампу зажжённой. Мои руки были мокрыми от пота и так дрожали, что я не смог бы ни найти в темноте выключатель, ни нажать на него.

Если члены семьи любят друг друга — это счастье.

Но чем сильнее мы любим ближайших родственников, тем становимся более уязвимыми перед потерей кого-то из них, горем, одиночеством.

Спать я больше не мог.

Часы показывали половину второго.

До полуночи оставалось менее половины суток, каких-то десять с половиной часов.

Но этого времени вполне хватило бы, чтобы оборвать чью-то жизнь, уничтожить мир, отнять надежду…

Глава 6

За миллионы лет до появления «Туристического телеканала», который наверняка бы сообщил о происходящих изменениях, разразившаяся в глубинах земли буря вздыбила поверхность, превратив её в череду волн, так что путешественнику, оказавшемуся в этом регионе, постоянно приходилось ехать то вверх, то вниз и крайне редко — по горизонтали.

Вечнозелёные леса, сосны и ели, освоили как гребни «волн», так и впадины между ними, не только окружив город Сноу-Виллидж, но вольготно себя чувствуя в его пределах.

В городе постоянно проживают примерно четырнадцать тысяч человек. Для большинства из них работа так или иначе связана с природой.

Курорт Снежный известен на весь мир горнолыжными склонами и высококачественным обслуживанием. Здесь же немало других отелей и возможностей для занятий разными зимними видами спорта. Туристов в Сноу-Виллидж приезжает много. С середины октября по март население города возрастает чуть ли не на шестьдесят процентов. Но и с марта по октябрь к нам едут, чтобы отправиться в многодневный поход по окрестностям, спуститься по реке на лодках или плотах.

Осень в Скалистых горах наступает быстро, но тот сентябрьский день выдался ясным и тихим. Тёплый воздух, полное отсутствие ветра, послеполуденный золотой солнечный свет, создающий впечатление, будто Сноу-Виллидж вырезан из янтаря.

Поскольку дом моих родителей расположен на окраине, я поехал, а не пошёл в центр Сноу-Виллидж, где у меня имелись кое-какие дела.

В те дни у меня была семилетняя «Дайтона Шелби Z», входящая в семейство «Доджей». Помимо матери и бабушки, я ещё не встретил женщину, которую любил бы так же сильно, как эту маленькую спортивную машину.

К технике у меня нет решительно никаких способностей, и едва ли они появятся. Конструкция и, соответственно, работа автомобильного двигателя для меня такая же загадка, как растущая популярность запеканки с тунцом.

Я любил этот славный маленький «Додж» исключительно за его внешность: плавные обводы, чёрная краска — стремительные жёлтые, цвета луны в пору жатвы, полосы. Эта машина была частью ночи, которая спустилась с неба, потершись бортами о луну.

Вообще-то у меня нет склонности романтизировать неодушевлённые предметы, если их нельзя съесть. Мой «Додж» — редкое исключение.

Прибыв в центр и избежав лобового столкновения с разогнавшимся катафалком, я потратил несколько минут на поиск места для парковки. На большей части Альпийской авеню, нашей главной улицы, парковаться нужно под углом к тротуару. Меня такая парковка не устраивала. Дверца другого автомобиля, небрежно открытая, могла помять борт «Шелби Z» или содрать краску. Я же любое повреждение автомобиля воспринимал как нанесённую мне рану.

Поэтому я отдавал предпочтение парковке, параллельной тротуару, и нашёл свободное место на улице, которая тянулась вдоль одной из сторон Центрального квадратного парка. Этот парк действительно разбит на квадратном участке в самом центре города. Мы, жители Скалистых гор, иногда называем вещи своими именами.

Я поставил «Шелби Z» в затылок жёлтому микроавтобусу перед «Дворцом Сноу» — местной достопримечательностью, открытой для туристов одиннадцать месяцев в году. В сентябре, между двумя туристическими сезонами, дворец закрывался для профилактического ремонта.

Обычно я, само собой, выхожу из автомобиля, открывая водительскую дверцу. И как раз собирался это проделать, когда мимо промчался пикап, практически впритирку с бортом моего «Доджа», как минимум в два раза превысив разрешённую на этой улице скорость. Если бы я открыл дверцу на несколько секунд раньше, то провёл бы осень в больнице и, возможно, встретил бы зиму, недосчитавшись одной или двух конечностей.

В любой другой день я отругал бы про себя безответственного водителя и открыл дверцу. Но не в этот.

Проявив осторожность (надеюсь, не излишнюю), я перебрался на пассажирское сиденье и вышел из «Доджа» со стороны тротуара.

Тут же посмотрел вверх. Никакого падающего сейфа. Пока всё шло хорошо.

Основанный в 1872 году на деньги от золотодобычи и строительства железных дорог Сноу-Виллилж — музей викторианской архитектуры под открытым небом. Особенно это касается городской площади, где активно действующее в нашем городе общество охраны памятников старины добилось максимальных успехов. В четырёх кварталах, окружающих парк, наиболее популярными строительными материалами были кирпич и известняк, плиты с резными фронтонами над окнами и дверьми, декоративные металлические решётки.

Вдоль улицы росли лиственницы, высокие, конические, старые. Они ещё не сменили зелёный летний наряд на золотой осенний.

Я приехал в центр, чтобы зайти в химчистку, банк и библиотеку. Ни одного из этих заведений не было на той стороне парка, где я нашёл удобное место для парковки моего автомобиля.

Более всего меня тревожил визит в банк. Случается, банки грабят. И при этом иной раз страдают посторонние люди, к примеру, клиенты банка.

Благоразумие подсказывало, что в банк я мог бы заглянуть и на следующий день.

С другой стороны, пусть химическая чистка костюма-тройки из шерстяной ткани ещё никогда не приводила к катастрофе, я не сомневался, что в технологическом процессе использовались щелочные, токсические и, возможно, взрывоопасные вещества.

Опять же, учитывая узкие проходы между стеллажами с деревянными полками, уставленными легко воспламеняющимися книгами, библиотеки в случае пожара превращались в огненные ловушки.

В итоге я в нерешительности застыл на тротуаре, где зоны солнечного света рассекались тенями от лиственниц.

Дедушка Джозеф назвал только даты пяти ужасных дней, не указав, чего именно следовало опасаться, вот я и не мог спланировать защиту от какой-либо конкретной напасти. Но всю жизнь готовил себя психологически к тем трудностям, которые могли ожидать меня в эти дни.

Однако эта психологическая подготовка не прибавляла мне спокойствия. Моё воображение наполняло сердце тревогой, по спине бежал холодок.

Пока я оставался в доме, его уют и храбрость ближайших родственников защищали меня от страха. Теперь же я чувствовал себя очень уж уязвимым, чего там, чувствовал себя целью, взятой на мушку неведомым мне охотником.

Паранойя, возможно, свойственна шпионам, политикам, наркоторговцам и копам в больших городах, но пекари страдают ею крайне редко. Жучки в муке или нехватка горького шоколада в кладовой не кажутся нам происками врагов или свидетельством заговора.

После первой, бурной ночи в моей счастливой жизни не было никаких происшествий, я не нажил ни одного врага и тем не менее, стоя сейчас на тротуаре, поглядывая на окна второго и третьего этажей, я, пожалуй, нисколько бы не удивился, обнаружив в одном из них целящегося в меня снайпера.

До этого момента я почему-то полагал, что источником несчастий, которые обрушатся на меня в эти пять дней, будет не конкретный человек, а природа, то есть речь пойдёт об ударе молнии, укусе змеи, инсульте, метеорите. Или это будет несчастный случай, выданный ошибками, столь свойственными людям. Я говорю о сорвавшемся с кронштейнов вращающемся кузове бетономешалки, сошедшем с рельсов поезде, взорвавшемся баллоне со сжиженным газом.

Даже если бы я получил пулю от банковского грабителя, попав под горячую руку, это тоже следовало расценить как несчастный случай, поскольку я мог прийти в банк и позже, скажем, погуляв в парке и покормив белочек. Правда, они могли меня укусить, заразив бешенством.

Но в тот момент я застыл, как памятник, потому что внезапно меня осенило: неизвестный мне, но совершенно конкретный человек мог сознательно выбрать меня своей целью, напасть на меня только по ему ведомым причинам.

И совсем необязательно, чтобы это был кто-то из моих знакомых. Наоборот, скорее всего, какой-то волк-одиночка. Маньяк-убийца, затаивший зло на все человечество и вымещающий его на незнакомцах, которые случайно оказывались в пределах досягаемости. Воображение тут же нарисовало мне человека с винтовкой, запасшегося не только патронами с полым наконечником, но и высококалорийными шоколадными батончиками, дабы выдержать долгую полицейскую осаду.

Многие стекла сверкали оранжевым, отражая солнечные лучи. Другие оставались чёрными, располагаясь под таким углом, что солнце в них не отражалось. И за любым мог прятаться невидимый мне снайпер.

Все так же не в силах сдвинуться с места, я вдруг осознал, что обладаю тем самым талантом ясновидения, который продемонстрировал дедушка Джозеф на смертном одре. Снайпер существовал не только в теории: он был здесь, за одним из окон, и указательный палец правой руки уже лежал на спусковом крючке. И не стоило списывать его на моё богатое воображение, я ясно представлял себе и его самого, и своё изрешечённое пулями будущее.

Я попытался двинуться дальше, потом попытался податься назад, но ноги не желали меня слушаться. Я чувствовал: любой шаг в неправильном направлении подведёт меня пол пулю.

Разумеется, стоя на месте, я являл собой идеальную мишень. Этот веский довод, однако, не смог вывести меня из ступора.

Взгляд мой сместился с окон на крыши, ещё более удобное место для снайпера.

Снайпер этот заставил меня забыть обо всём остальном, поэтому я услышал, но не отреагировал на вопрос, пока его не задали повторно:

— Я спрашиваю… вы в порядке?

Только тут я отвлёкся от поисков снайпера и перевёл взгляд на молодого человека, который стоял передо мной на тротуаре. Темноволосого, зеленоглазого, красивого, как кинозвезда.

Он коротко глянул на крыши, чтобы понять, что там могло меня заинтересовать, потом его удивительные глаза вновь повернулись ко мне.

— Вы неважно выглядите.

Язык у меня вдруг раздулся, заполнив едва ли не весь рот.

— Я… просто… мне там что-то привиделось.

Моё лепетание вызвало у него лёгкую улыбку.

— Вы хотите сказать, что-то на небе?

Я не мог объяснять, что смотрел исключительно на крыши. Тогда пришлось бы признаться и в другом: я уже практически не сомневался, что на одной из них затаился снайпер.

Так что сказал я совсем иное:

— Да, на небе… что-то… странное, — и тут же понял, что слова эти звучат так же дико, как и признание о снайпере.

— Вы хотите сказать, НЛО? — спросил молодой человек и ослепительно улыбнулся. Такая улыбка сделала бы честь и самому Тому Крузу.

Возможно, он и был известным киноактёром, разгорающейся звездой. Многие представители индустрии развлечений проводили отпуск в Сноу-Виллидж и его окрестностях.

Но даже если он и был знаменитостью, я бы его не узнал. Кино меня особо не интересовало, слишком много времени отнимали выпечка, семья и жизнь.

В тот год я посмотрел только один фильм — «Форрест Гамп». И теперь вёл себя так, словно имел тот же ай-кью^[46], что и главный герой того самого фильма.

Кровь бросилась мне в лицо, я смущённо забормотал:

— Может, и НЛО. Скорее всего, нет. Не знаю. Сейчас небо чистое.

— Вы в порядке? — повторил он.

— Да, конечно, в полном порядке. А если на небе что и было, так теперь этого уже нет, — я продолжал нести чушь, ничего не мог с собой поделать.

Но, как бы то ни было, обратившись ко мне, он вывел меня из ступора. Я пожелал ему доброго дня, по вернулся, зашагал по тротуару, но на первом же шаге споткнулся, нога зацепилась за выбоину в плите, едва не упал.

С трудом удержавшись на ногах, я не обернулся. И так знал, что он не спускает с меня глаз, а его лицо освещает ироничная ослепительная улыбка.

Я не мог понять, как и почему с потрохами сдался иррациональному страху. Вероятность того, что меня подстрелит снайпер, никак не могла превосходить в вероятности похищения инопланетянами.

В твёрдой решимости взять себя в руки я прямиком направился к банку.

«Будь что будет. — подумал я. — Пусть безжалостные налётчики превратят меня в прикованного к постели инвалида, пустив пулю в позвоночник. Все лучше, чем сгореть заживо среди пылающих стеллажей с книгами в библиотеке или отравиться токсичными газами после взрыва в химчистке».

До закрытия банка оставались считанные минуты поэтому клиентов было мало. Но каждый казался мне подозрительным. Я старался не допустить, чтобы кто то из них оказался у меня за спиной, выскользнув и поля зрения.

Я не доверял даже восьмидесятилетней старушке с трясущейся головой. Некоторые профессиональные грабители могли прикинуться кем угодно. И кто мог вызвать меньше подозрений, чем такой вот божий одуванчик? Но бородавка на её подбородке выглядела со всем уж настоящей.

В девятнадцатом столетии банки строили так, что бы они производили впечатление. Вот и здесь вестибюль и зал обслуживания встречали клиентов гранитным полом, гранитными стенами, величественными колоннами, бронзовыми барельефами.

Банковский служащий, пересекая зал, уронил гроссбух. Он ударился о гранитный пол с грохотом револьверного выстрела. Я подпрыгнул, но в штаны не наложил.

Я депонировал чек, полученный на работе, снял небольшую сумму наличными и направился к выходу. Едва успел подумать, что вращающаяся дверь может заклинить, как очутился на улице.

Библиотека Сноу-Виллидж носит имя Корнелия Рутефорда Сноу и, пожалуй, великовата для такого маленького городка, как наш. Она занимает красивое здание, облицованное плитами из известняка. Вход охраняют каменные львы, установленные на постаментах в виде раскрытых книг. Львы не ревут, не стоят, высоко подняв головы, настороже. Они спят, словно зачитались биографией какого-то политика, которая их и сморила.

Корнелий, на средства которого построили библиотеку, книгами особо не интересовался, но полагал, что от них человеку только польза. Исходил из того, что субсидирование строительства библиотеки расширяет кругозор и повышает эрудицию ничуть не меньше, чем прочтение сотен и сотен томов. Так что по окончании строительства воспринимал себя высокообразованным, начитанным человеком.

Наш город назван не в честь вида ежегодно выпадающих осадков. Своё название он получил от фамилии железнодорожно-горнорудного магната, на чьи деньги был основан: Корнелия Рутефорда Сноу^[47].

В холле библиотеки висит портрет Корнелия. Стальные глаза, усы, бакенбарды, гордость.

Когда я вошёл в читальный зал, за столиками никто не сидел. Единственный посетитель стоял у стойки, о чём-то беседовал с Лайонелом Дейвисом, старшим библиотекарем.

Подходя к стойке, я узнал посетителя. Его зелёные глаза блеснули, когда он увидел меня, он дружелюбно и чуть насмешливо улыбнулся, словно сказал Лайонелу: «Я думаю, этот господин возьмёт книгу о летающих тарелках».

Я знал Лайонела Дейвиса с детства. Книги были его жизнью, точно так же, как выпечка — моей. У него было доброе сердце и энциклопедические знания, от истории Древнего Египта до крутого детектива.

И внешность у него была словно у доброго кузнеца или прямодушного викария из романа Диккенса. Я очень хорошо знал его лицо, но такое выражение видел впервые.

Он вроде бы широко улыбался, но до глаз улыбка эта не доходила. А тик в левом уголке рта предполагал, что его истинное настроение отражают именно глаза, а не улыбка.

Если бы я и понял, что на лице Лайонела написано предупреждение, то всё равно не смог бы ничего сделать, чтобы спасти его или себя. К тому моменту, как я вошёл в читальный зал, симпатичный молодой человек с белоснежными зубами уже определился со своими дальнейшими действиями.

Начал с того, что выстрелил Лайонелу Дейвису в голову.

Глава 7

Грохот выстрела оказался не таким громким, как я ожидал.

Почему-то я сразу подумал о том, что в кино используют не настоящие, а холостые патроны и звук, соответственно, накладывают на «картинку» уже после съёмок.

И я чуть не огляделся в поисках камер, съёмочной группы. Стрелявший был красив, как кинозвезда, выстрел прозвучал негромко, ни у кого не могло быть никаких причин убивать такого милейшего человека, как Лайонел Дейвис, из этого следовало, что увиденное мною — часть некоего сценария, а отснятый фильм выйдет на экраны где-нибудь летом следующего года.

— Сколько мух ты проглатываешь ежедневно, стоя с отвисшей челюстью? — спросил убийца. — Ты хоть когда-нибудь закрываешь рот?

Похоже, я его забавлял, про Лайонела он уже забыл, словно убийство библиотекарей давно вошло у него в привычку и он не видел в этом ничего необычного. Об угрызениях совести я уж не говорю.

Я услыхал свой голос, звенящий от злости:

— Что он вам сделал?

— Кто?

Хотя вы можете подумать, что недоумение, прозвучавшее в его голосе, было картинным, эдакой бравадой, посредством которой он хотел произвести на меня впечатление собственной жестокостью, уверяю вас, ничего такого не было и в помине. Я сразу понял, что он не связывает мой вопрос с человеком, которого только что убил.

Слово «безумный» характеризовало этого красавца далеко не полностью, но могло послужить отправной точкой для создания его словесного портрета.

Удивлённый тем, что страха в моём голосе нет, а вот злости определённо прибавляется, я уточнил:

— Лайонела. Он был хороший человек. Добрый.

— А-а, ты про этого.

— Лайонела Дейвиса. У него были имя и фамилия, знаете ли. А также жизнь, друзья, он был личностью.

Недоумения на лице незнакомца прибавилось, улыбка как-то потускнела.

— Но ведь он был всего лишь библиотекарь?

— Ты — свихнувшийся сукин сын.

Улыбка застыла, лицо побледнело, даже закаменело, вдруг превратившись в гипсовую маску смерти Он поднял пистолет, нацелил его мне в грудь и со всей серьёзностью заявил:

— Не смей оскорблять мою мать.

Обида, которую вызвали мои слова, столь не вязалась с безразличием, выказанным к жертве, что я нашёл ситуацию крайне забавной. Но если бы с моих губ сорвался смешок, этот незнакомец точно меня бы пристрелил.

Глядя на наставленный на меня пистолет, я почувствовал, как страх входит в чертоги моего сознания, но не отдал ему ключи от всех комнат.

Чуть раньше, на улице, мысль о снайпере парализовала меня. Теперь я понимал, что боялся вовсе не снайпера, засевшего то ли на крыше, то ли в окне верхнего этажа. Я пришёл в ужас, потому что не знал, снайпер ли действительно ловит меня в перекрестье оптического прицела или смертельная угроза исходит откуда-то ещё. Если опасность только чувствуется, но нет возможности определить, откуда она исходит, тогда начинаешь бояться всех и вся. Мир становится враждебным от горизонта до горизонта.

Страх перед неизвестным едва ли не самый сильный из страхов, и устоять перед ним зачастую невозможно.

А вот теперь я идентифицировал своего врага. И хотя он мог быть социопатом, способным на любую жестокость, я почувствовал некоторое облегчение, потому что теперь знал его в лицо. Бесчисленные угрозы, которые наводняли моё воображение, растаяли как дым, замещённые одной реальной опасностью.

Его закаменевшее лицо смягчилось Он опустил пистолет.

Нас разделяли пятнадцать футов, так что я не решался броситься на него. Только повторил:

— Так что он тебе сделал?

Белозубый улыбнулся и пожал плечами.

— Я не пристрелил бы его, если бы не вошёл ты.

К распирающей меня злости прибавилась душевная боль, вызванная смертью Лайонела. Голос мой задрожал от горя, не от страха.

— Что ты такое говоришь?

— Одному мне с двумя заложниками не справиться. Он был здесь один. Его помощник заболел. Других читателей в этот момент в библиотеке не было. Он собирался запереть двери… и тут появился ты.

— Только не говори, что я несу ответственность за его смерть.

— О, нет, нет, — заверил он меня, словно его заботили мои чувства. — Твоей вины в этом нет. Такое случается, тут уж ничего не поделаешь.

— Такое случается. — повторил я, в моём голосе звучало изумление. Я и представить не мог, что можно с такой небрежностью говорить об убийстве.

— Я мог бы застрелить тебя, — заметил он, — но, уже повстречавшись с тобой на улице, решил, что ты — более интересная компания, чем старый, занудный библиотекарь.

— А зачем тебе заложник?

— На случай, если возникнут осложнения.

— Какие осложнения?

— Ты увидишь.

Пиджак спортивного покроя сидел на нём достаточно свободно. Из внутреннего кармана он достал наручники.

— Сейчас я брошу их тебе.

— Мне они не нужны.

Он улыбнулся.

— Ты у нас шутник. Поймай их. Защёлкни одно кольцо на правой руке. Потом ложись на пол, руки заведи за спину, чтобы я мог закончить работу.

Когда он бросил наручники, я отошёл в сторону. Они ударились об один из столиков для чтения, свалились па пол.

Он вновь навёл на меня пистолет.

И хотя такое случилось со мной уже во второй раз, легче мне от этого не стало.

Я никогда не держал в руках стрелкового оружия, о самой стрельбе даже не говорю. В моей профессии более всего на оружие тянет нож для резки торта. Возможно, скалка. Но мы, пекари, не носим скалку в плечевой кобуре, а потому в подобных жизненных ситуациях оказываемся совершенно беззащитными

— Подними наручники, здоровяк.

Здоровяк. А ведь он не уступал мне ни ростом, ни комплекцией.

— Подними их, а не то ясделаю из тебя второю Лайонела и подожду, пока в библиотеку зайдёт ещё один заложник.

Я использовал горе и злость, вызванные убийством Лайонела, для подавления страха. Страх мог подчинить меня себе, лишить всего человеческого, но тут я осознал, что бесстрашие может стать причиной моей смерти.

Мудро признав собственную трусость, я наклонился, поднял наручники, защёлкнул одно стальное кольцо на правом запястье.

Незнакомец схватил связку ключей со стойки библиотекаря.

— Пока не ложись. Стой, где стоишь, чтобы я видел тебя, пока буду запирать дверь.

Он уже миновал половину пути между стойкой и портретом Корнелия Рутефорда Сноу, когда дверь открылась. Вошла молодая женщина (я её видел впервые) с несколькими книгами в руках.

Она была красивее апельсинового торта с шоколадной глазурью, украшенного засахаренной апельсиновой цедрой и вишнями.

Я не мог допустить, чтобы этот псих застрелил её на моих глазах, только не такое очаровательное создание.

Глава 8

Она была красивее шоколадного суфле со взбитыми сливками, которое подают в вазочке от Лиможа на блюде от Лиможа на серебряном подносе при свечах.

Дверь захлопнулась у неё за спиной, она сделала несколько шагов, прежде чем поняла, что попала в необычную ситуацию. Она не могла видеть труп, его скрывала стойка, но заметила наручники на моём правом запястье.

И заговорила потрясающе хрипловатым голосом. Эффект только усиливался от того, что к убийце она обратилась театральным шёпотом:

— Это пистолет?

— А что, не похоже?

— Ну, это может быть игрушка. Или действительно настоящий пистолет?

Псих указал пистолетом на меня.

— Хочешь посмотреть, как я его застрелю?

Я почувствовал, что перестал быть самым ценным из заложников.

— Пожалуй, это уже перебор.

— Мне нужен только один заложник.

— Тем не менее, — её апломб просто потряс меня. — ты мог бы выстрелить в потолок.

Киллер улыбнулся молодой женщине, так же обаятельно, как совсем недавно, на улице, улыбался мне. Пожалуй, на этот раз улыбка получилась даже ещё более тёплой и восхитительной.

— Почему ты говоришь шёпотом?

— Мы же в библиотеке. — прошептала она.

— Обычные правила отменены.

— Ты — библиотекарь?

— Я? Библиотекарь? Нет. Если уж на то пошло…

— Тогда у тебя нет права отменять действующие правила, — она чуть возвысила голос.

— Вот что даёт мне это право, — заявил он и выстрелил в потолок.

Она посмотрела на окна. Улица виднелась лишь сквозь зазоры между наполовину закрытыми жалюзи. Когда перевела взгляд на меня, я понял, что выстрел, вернее его громкость, разочаровал её. Стены, уставленные книгами, глушили звук. Если бы выстрел услышали снаружи, то подумали бы, что кто-то кашлянул.

Не подав вида, что лёгкость, с которой киллер пускал в ход оружие, напугала её, девушка спросила:

— Можно, я положу куда-нибудь эти книги? Они тяжёлые.

Киллер пистолетом указал па один из столиков:

— Туда.

Пока женщина клала книги на столик, киллер прошёл к двери и запер её, не спуская с нас глаз.

— Я не собираюсь критиковать ваши действия, вновь заговорила женщина, — и уверена, в своём деле вы разбираетесь лучше меня, но вы ошибаетесь, заявляя, что вам нужен только один заложник.

Она была так прекрасна, что при других обстоятельствах могла заставить любого парня возжелать её. Однако теперь меня куда больше интересовали её слова, а не фигура, её дерзость, а не фантастически красивое лицо.

Маньяк, безусловно, также не остался равнодушным к её прелестям. Судя по выражению его лица, чувствовалась, что женщина очаровала его. И улыбка киллера становилась все шире.

Когда он заговорил, в голосе не слышалось ни резкости, ни сарказма:

— У тебя есть теория насчёт заложников или как?

Она покачала головой.

— Теории нет, лишь практические наблюдение — Если дело дойдёт до столкновения с полицией, как ты собираешься убеждать копов, что можешь убить человека, что не блефуешь?

— И как? — спросили мы одновременно.

— Тебе не удастся заставить их поверить. Одними словами сомнений не рассеять. Поэтому они попытаются добраться до тебя, а в результате и ты, и заложник, скорее всего, погибнете.

— Убеждать я умею очень даже неплохо, — он говорил таким тоном, будто собирался уговорить её прийти к нему на свидание.

— Будь я копом, никогда бы тебе не поверила. Слишком уж ты смазлив. — Она повернулась ко мне. — Он слишком смазлив, не так ли?

Я едва не ответил, что не так уж он, по моему разумению, и смазлив. Так что вы теперь понимаете, что в её присутствии голова просто перестаёт соображать.

— А вот если у тебя два заложника, — продолжила она, не дождавшись моего ответа, — ты можешь убить одного и таким образом доказать, что твоя угроза — не пустые слова. Вот после этого второй станет действительно надёжным шитом. Ни один коп не решится испытывать тебя на прочность дважды.

Несколько мгновений он пристально смотрел на неё.

— Ну, ты даёшь, — сказал наконец он. Понятное дело, логика её рассуждений произвела на него должное впечатление.

— Все просто, — она указала на книги, которые положила на столик. — Я читаю и думаю, ничего больше.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Лорри.

— Лорри?

— Лорри Линн Хикс. А тебя?

Он уже открыл рот, почти сказал своё имя, но улыбнулся и передумал.

— Я — человек-тайна.

— И, судя по всему, прибыл сюда с каким-то заданием.

— Я уже убил библиотекаря, — сообщил он с таким видом, будто убийство возвышало его в её глазах.

— Этого я и боялась, — вздохнула она.

Я откашлялся.

— Меня зовут Джеймс.

— Привет, Джимми. — И, хотя она улыбалась, в её глазах я прочитал безмерную грусть. Возможно, она уже прикинула, кому из двух заложников суждено умереть первым.

— Встань рядом с ним, — приказал маньяк.

Лорри подошла ко мне. Пахла она так же хорошо, как выглядела: чистотой, свежестью, лимоном.

— Пристегнись к нему.

Когда она закрепила второе кольцо наручников на запястье левой руки, связав таким образом наши судьбы, я почувствовал, что должен сказать ей что-нибудь успокаивающее. Чтобы хоть чуть-чуть разогнать грусть, которую увидел в её глазах.

— Ты пахнешь, как лимоны.

— Я весь день готовила лимонный мармелад. Вечером хотела снять пробу, с оладьями.

— Я сварю горячий шоколад с корицей, — пообещал я. — Им и отметим наше освобождение, вместе с твоими оладьями и мармеладом.

Конечно же, она оценила мою уверенность в том, что мы выживем, но полностью тревога и грусть из её глаз не ушли.

Маньяк взглянул на часы.

— Все это заняло больше времени. Мне нужно много чего просмотреть, прежде чем начнутся взрывы.

Глава 9

Все наши «вчера» аккуратно лежали на полках, желтели и становились более хрупкими под библиотекой, в бумажных катакомбах.

Киллер знал, что более ста лет годовые подшивки «Сноу каунти газетт» занимали своё место в подвале, на два этажа ниже городской площади. В городе эти подшивки называли «бесценным архивом нашей истории». В этом морге обрели вечность подробности благотворительных продаж выпечки гёрлскаутами, страсти, кипевшие на выборах школьных советов, битвы, связанные с решением хозяев кафе «Пончики» расширить своё заведение, вытеснив бакалейную лавку.

Все подшивки начиная с 1950 года любой желающий мог просмотреть на микроплёнке. Если же кому-то хотелось копнуть глубже, приходилось заполнять бланк-требование на конкретный номер газеты, который потом и просматривался в присутствии библиотечного работника.

Конечно, на того, кто без всякой на то причины пристреливал библиотекарей, стандартные правила не распространялись. Маньяк рылся в архиве и приносил добычу на столик для чтения. С пожелтевшими газетными подшивками он обращался безо всякого почтения, словно имел дело с последним номером «Ю-эс-эй тудей».

Меня и Лорри Линн Хикс он усадил на пару стульев к противоположном конце большой комнаты, где и работал. Мы находились слишком далеко, чтобы понять, какие именно статьи «Газетт» его заинтересовали.

Мы сидели под бетонным сводчатым потолком. Комната освещалась двумя рядами покрытых толстым слоем пыли ламп, яркость которых могла устроить только тех, кто жил на заре эпохи электричества и хорошо помнил, какой свет давали масляные лампы и газовые рожки.

Ещё одними наручниками наш тюремщик прикрепил цепь между кольцами, охватывающими наши запястья, к перекладине одного из стульев, на которых мы сидели.

Поскольку не все архивные материалы хранились в ной комнате, изредка он уходил в соседние, оставляя нас вдвоём. Его отсутствие не давало нам шанса на побег. Скованные одной цепью и таща за собой стул, мы не могли ни развить большую скорость, ни двигаться бесшумно.

— У меня в сумочке есть пилка для ногтей, — прошептала Лорри.

Я посмотрел на её руку, пристёгнутую к моей. Сильная, но изящная кисть. Длинные тонкие пальцы.

— Ногти у тебя отлично смотрятся.

— Ты серьёзно?

— Абсолютно. И цвет лака мне нравится. Такой же, как бывает у засахаренной вишни.

— Он называется «Glacage de Fromboise»^[48].

— Неправильное название. Малина, с которой я работал, никогда не имела такого оттенка.

— Ты работаешь с малиной?

— Я — пекарь, собираюсь стать кондитером.

— Ты выглядишь куда более грозным, чем кондитер, — в её голосе слышалось разочарование.

— Ну, я великоват для своего размера.

— Как так?

— И у пекарей обычно сильные руки.

— Нет, — она покачала головой, — всё дело в твоих глазах. Есть в них что-то такое, вселяющее опаску.

Да, юношеская мечта вдруг стала явью: красавица говорит тебе, что твои глаза вселяют страх.

— Взгляд у тебя прямой, сами глаза синие, но есть в них что-то безумное.

Глаза безумца — опасные глаза, все так, но это не романтическая опасность. У Джеймса Бонда опасные глаза. У Чарльза Мэнсона — безумные. Чарльз Мэнсон, Осама бен Ладен, Злой Койот^[49]… Женщины выстраивались в очередь, чтобы заполучить Джеймса Бонда, но у Злого Койота свидания постоянно обламывались.

— Я упомянула пилку для ногтей по той причине что она — металлическая, а конец у неё острый, так что её можно использовать как оружие.

— Ага. — тупо ответил я. И, пожалуй, уже не мог утверждать, что её красота — единственная причина моего внезапного поглупепия. — Но он же забрал твою сумочку.

— Может, мне удастся её вернуть.

Её сумочка лежала на том самом столе, где киллер пролистывал старые подшивки «Сноу каунти газетт».

Когда он покинул бы помещение в следующий раз, мы, наверное, могли бы подняться, насколько позволяли наручники, приковавшие нас к стулу, чтобы вместе с ним добраться до сумочки. Но производимый нами шум наверняка привлёк бы его внимание, и он вернулся бы до того, как мы успели бы реализовать задуманное.

Конечно, мы могли бы пересекать комнату медленно и осторожно, практически бесшумно, напоминая сиамских близнецов, лавирующих на минном поле, но в этом случае не успели бы добраться до сумочки до его возвращения.

Вероятно, мысли мои она читала с той же лёгкостью, с какой распознала безумие в моих глазах.

— Я имела в виду совсем другое. Подумала, если попрошусь в туалет по срочному женскому делу, он позволит мне взять сумочку.

Срочное женское дело.

Может, сказался шок от того, что предсказание деда реализовалось, может, из головы не выходил убитый библиотекарь, но я все думал и думал, что же означают эти три слова.

Почувствовав моё недоумение, чем совершенно меня не удивила, Лорри пояснила:

— Если я скажу, что у меня месячные и мне срочно нужно поменять тампон, я уверена, что он поведёт себя как джентльмен и позволит взять с собой сумочку.

— Он — убийца, — напомнил я ей.

— Но он не кажется мне таким уж грубым убийцей.

— Он застрелил Лайонела Дейвиса в голову.

— Это не означает, что ему чужда галантность.

— Я бы не стал на это рассчитывать.

Она скорчила раздражённую гримаску, но всё равно осталась чертовски красивой.

— Я очень надеюсь, что ты не законченный пессимист. Это уже чересчур — попасть в заложники к убийце библиотекаря, да ещё оказаться прикованной к законченному пессимисту.

Я не собирался с ней спорить. Мне хотелось ей понравиться. Каждому парню хочется понравиться красивой женщине. Тем не менее я не мог согласиться с такой характеристикой.

— Я не пессимист, а реалист.

Она вздохнула:

— Так говорят все пессимисты.

— Ты увидишь, — пообещал я. — Я не пессимист.

— А я — неустанная оптимистка, — сообщила она мне. — Ты знаешь, что такое «неустанная»?

— Пекарь и необразованный — это не синонимы, — заверил я её. — Ты не единственная читательница и мыслительница в Сноу-Виллидж.

— Так что означает «неустанный»?

— Не знающий устали. Настойчивый, упорный.

— Именно, не знающий устали. Я не знающая устали оптимистка.

— Тогда тебя следовало назвать не Лорри, а Полианна^[50].

В пятидесяти футах от нас киллер, ранее покинувший комнату, вернулся к столу, нагруженный пожелтевшими газетами.

Лорри не отрывала от него взгляда. В её глазах читалась расчётливость хищницы.

— Выбрав удобный момент, — прошептала она, — я скажу, что у меня срочное женское дело и мне нужна сумочка.

— Пилке для ногтей, даже острой, с пистолетом не справиться, — запротестовал я.

— Снова ты за своё. Законченный пессимист. Таким нельзя быть даже пекарю. Если ожидать, что все торты подгорят, так и будет.

— Мои торты никогда не подгорают.

Она изогнула бровь.

— Это ты так говоришь.

— Ты думаешь, что сможешь ударить его в сердце и оно остановится, как часы, в которых лопнула пружина? — спросил я, подпустив в голос лишь малую толику сарказма, чтобы она не смогла уменьшить мои шансы добиться её согласия пообедать со мной, если мы оба сможем пережить этот день.

— Ударить в сердце? Конечно же, нет. В крайнем случае бить нужно в шею, стремясь попасть в сонную артерию. А наилучший вариант — удар в глаз.

Выглядела она как мечта любого мужчины, а вот говорила что-то кошмарное.

Должно быть, у меня опять отвисла челюсть. А потом я пролепетал:

— Удар в глаз?

— Если вогнать пилку достаточно глубоко, то можно достать и до мозга, — она кивнула, показывая, что такой расклад полностью её устраивает. — Он содрогнётся, выронит пистолет, а если не выронит, то будет столь потрясён, что мы без труда завладеем его оружием.

— Господи, ты хочешь кратчайшим путём отправить нас на тот свет.

— Сколько же можно талдычить одно и то же!

— Послушай, — я попытался урезонить её, — когда дойдёт до дела, на такое тебе не хватит духа.

— Конечно же, хватит, речь ведь пойдёт о спасении моей жизни.

Встревоженный её спокойной уверенностью, я гнул своё:

— В последний момент ты дашь задний ход.

— Напрасно ты так думаешь.

— Ты уже втыкала кому-нибудь в глаз пилку для ногтей?

— Нет. Но ясно представляю себе, как я это сделаю.

Вот тут я уже не смог сдержать сарказма:

— Ты у нас кто, профессиональный убийца?

Она нахмурилась.

— Говори тише. Я учу людей танцевать.

— И втыкание пилки в глаз — один из балетных элементов?

— Разумеется, нет, глупый. Я учу не балету. Танцам. Фокстрот, вальс, румба, танго, ча-ча-ча, свинг и так далее.

Вот так со мной всегда: появляется возможность поближе познакомиться с красивой женщиной, и тут же выясняется, что она учит танцам, тогда как я — увалень.

— Ты дашь задний ход, — настаивал я, — и ты промахнёшься, а потом он нас застрелит.

— Даже если я промахнусь, а я не промахнусь, будь уверен, но даже если я промахнусь, он нас не застрелит. Ты что, не слушал его? Ему нужны заложники.

Я с ней не согласился.

— Ему не нужны заложники, которые пытаются воткнуть пилку для ногтей в его глаз.

Она закатила глаза, словно обращаясь к небесам над потолком.

— Господи, ну почему меня приковали не только к пессимисту, но и к трусу?!

— Я не трус. Всего лишь проявляю благоразумную осторожность.

— Так говорит каждый трус.

— Так говорит и каждый человек, проявляющий благоразумную осторожность, — ответил я, надеясь, что в голосе нет извиняющихся ноток.

В дальнем конце комнаты маньяк начал лупить кулаком по газете, которую читал. Потом двумя кулаками. Лупил и лупил, как ребёнок в истерике.

Лицо у него перекосило, с губ срывались нечленораздельные звуки ярости, словно сознание неандертальца, записанное в генах, пыталось вырваться из цепей времени и ДНК.

Ярость в его голосе сменилась раздражением, потом горем, снова яростью. Он напоминал дикого зверя, который выл, оплакивая невосполнимую потерю.

Он резко отодвинул стул от стола, схватил пистолет. Выпустил все восемь пуль, оставшихся в обойме, в газету, которую читал.

Эхо каждого выстрела отражалось от сводчатого потолка, металось взад-вперёд между металлическими шкафами. Я чувствовал, что оно заставляет вибрировать мои зубы.

Поскольку происходило все это двумя этажами даже поверхности земли, до улицы, скорее всего, не долетало ни звука.

Во все стороны полетели дубовые щепки и клочки пожелтевшей бумаги. Две пули отрикошетили от стола и упали на пол, некоторые клочки бумаги задымились. Резкий запах порохового дыма не смог полностью растворить в себе запах дерева, который источали свежие раны стола.

На какие-то мгновения, когда он продолжал и продолжал нажимать на спусковой крючок, я подумал, что он израсходовал все патроны. Но, разумеется, у него была запасная обойма, может, и несколько.

Перезаряжая пистолет, он определённо собирался выпустить в газету и следующие десять пуль. Однако, едва он загнал обойму в рукоятку, ярость киллера утихла. Он заплакал. Рыдания просто сотрясали его.

Все ещё благоухая лимонами — и пороховой дым не мог перебить этот аромат, — Лорри Линн Хикс наклонилась ко мне и прошептала:

— Видишь? Он уязвим, у него есть слабые места.

Я задался вопросом: а может ли избыточный оптимизм классифицироваться как одна из форм безумия?

Заглянув в её глаза, я увидел, как и прежде, страх, в котором она наотрез отказывалась признаться. Лорри мне подмигнула.

Её упорное нежелание признать весь ужас нашего положения пугало меня, потому что я находил такое поведение иррациональным, и, однако, любил её за это.

Но внезапно меня словно ударило обухом по голове: я вдруг понял, что в конце концов застрелят именно её. А мне так хотелось, чтобы она осталась жива.

Но я отдавал себе отчёт: если моё предчувствие окажется верным, какие бы попытки я ни предпринимал, мне не удастся изменить траекторию пули.

Глава 10

С мокрыми от слез щеками, с зелёными глазами, в которых не было места ни обычным человеческим чувствам, ни сомнениям, маньяк выглядел как пилигрим, который поднялся на вершину горы, зная, что его ждёт и зачем он туда пришёл.

Он отцепил нас от стула, но оставил скованными между собой.

— Вы оба — местные? — спросил он, когда мы поднялись.

После его неадекватного приступа ярости и последующего эмоционального взрыва мне с трудом верилось, что он намерен поболтать о пустяках. Скорее вопрос задавался неслучайно, пусть мы и не знали, с какой целью, а потому ответ мог привести к последствиям, которые мы не могли предугадать.

Из осторожности я предпочёл промолчать, похоже, той же логикой руководствовалась и Лорри, потому что и она не произнесла ни слова.

Киллера, однако, такой расклад не устраивал.

— Так что скажешь, Джимми? Это библиотека округа, обычно в неё приходят люди, которые живут неподалёку. Ты живёшь в городе или в его ближайших окрестностях?

Я не знал, какой ответ его больше устроит, но почувствовал, что молчанием смогу заработать пулю в лоб. Он же застрелил Лайонела Дейвиса за меньший проступок, вообще безо всякой на то причины.

— Я живу в Сноу-Виллидж, — ответил я.

— И как давно ты здесь живёшь?

— Всю жизнь.

— Тебе тут нравится?

— В подвале библиотеки, в наручниках, нет, но в других местах — да.

Улыбался он на редкость обаятельно, а глаза у него сверкали так, словно в них вставили подвижные призмы, которые улавливали свет от многочисленных его источников. Конечно же, другого такого убийцы-маньяка на свете не было. Стоило ему склонить голову или улыбнуться, и у тебя возникало желание подружиться с ним.

— Забавный ты парень, Джимми.

— Я не собирался таким, быть, — ответил я, переминаясь с ноги на ногу, потом добавил: — Если, конечно, ты не хочешь, чтобы я забавлял тебя.

— Несмотря на всё, что мне пришлось пережить, у меня есть чувство юмора.

— Это заметно.

— А как насчёт тебя? — спросил он Лорри.

— У меня тоже есть чувство юмора.

— Безусловно. Ты ещё забавнее, чем Джимми.

— Возможно.

— Но я спрашиваю про другое, — уточнил он. — Ты живёшь в городе?

Поскольку я уже ответил на этот вопрос утвердительно и меня не застрелили на месте, она решилась сказать:

— Да. В двух кварталах отсюда.

— И прожила здесь всю жизнь?

— Нет. Только год.

Вот тут мне стало понятно, почему за двадцать лет я ни разу её не увидел. В городке с населением в четырнадцать тысяч человек можно прожить всю жизнь и ни разу не поговорить с девятью из каждых десяти.

Но если бы я хоть раз, даже мельком, увидел её лицо, то не смог бы его забыть. Я бы не мог спать, думая о том, кто она, куда пошла, как мне её найти.

— Я выросла в Лос-Анджелесе, — продолжила Лорри. — Прожила там девятнадцать лет и поняла, что пора сваливать, если я не хочу окончательно сойти с ума.

— И тебе нравится в Сноу-Виллидж?

— Пока нравилось. Милый городок.

Все ещё улыбаясь, все ещё поблёскивая глазами, все ещё обаятельный, без тени безумия на лице, он тем не менее возразил:

— Сноу-Виллидж — город зла.

— Конечно, зло здесь тоже есть, но некоторые части города очень даже хорошие.

— Например, ресторан «У Морелли», — вставил я.

— В «Альбе» сказочно готовят курицу, — добавила Лорри. — И «Бижу» — потрясающее место.

— Это же надо, назвать кинотеатр «Бижу»!^[51] — воскликнул я, обрадованный тем, что наши вкусы в этом вопросе совпадали.

— Вся эта лепнина в стиле арт-деко. И попкорн они готовят с настоящим маслом.

— Мне ещё нравится Центральный квадратный парк, — добавил я.

Маньяк не согласился:

— Нет, это отвратительное место. Я посидел там некоторое время, наблюдая, как птицы гадят на памятник Корнелия Рутефорда Сноу.

— И что в этом плохого? — удивилась Лорри. — Если он был и вполовину таким самодовольным, каким его изображает памятник, птицы все делают правильно.

— Я же не говорю, что птицы отвратительные, хотя, возможно, это и так, — маньяк продолжал лучезарно улыбаться. — Я говорю, что сам парк — отвратительное место. Земля, на которой он разбит, пропитана злом, вся земля, на которой стоит город, пропитана злом.

Я хотел продолжить разговор с Лорри о том, что нам нравится в городе, выяснить, в чём ещё сходятся наши взгляды, и не сомневался, что и ей хотелось того же, но мы оба чувствовали, что должны слушать этого улыбающегося парня, потому что в руке он держал пистолет.

— А почему? — спросила Лорри. — Город построили на древнем индейском кладбище… или что?

Он покачал головой:

— Нет, нет. Земля когда-то была хорошей, но её испортили плохими делами, которые творили злые люди.

— К счастью, я не владею недвижимостью, — заметила Лорри. — Только арендую её.

— Я живу с родителями, — признался я, словно надеялся, что сей факт показывает, что я никоим образом не связан с пропитанной злом землёй.

— Пришёл час расплаты, — изрёк он.

И, словно желая подчеркнуть весомость его угрозы, с одной из потолочных ламп на серебряной нити спустился паук. Шевелящаяся, бесформенная, восьминогая тень, размером с тарелку для супа, легла на пол между нами и маньяком.

— Стремление отвечать злу злом приводит к тому, что в проигрыше оказываются все, — указала Лорри.

— Я не отвечаю злу злом, — возразил он, не сердито, но с раздражением. — Я отвечаю злу восстановлением справедливости.

— Что ж, это совсем другое дело, — согласилась Лорри.

— На твоём месте, — сказал я маньяку, — я бы задумался, а уверен ли я, что мои деяния — справедливость, а не просто большее зло. По мнению моей мамы, дьявол прекрасно знает, как нас убедить в том, что мы поступаем правильно, когда на самом деле мы выполняем его, дьявола, работу.

— Похоже, твоя мама — женщина заботливая.

— Конечно, — ответил я, чувствуя, что между нами устанавливается контакт. — Когда я подрастал, она даже гладила мне носки. -

После этого откровения Лорри бросила на меня скептически-тревожный взгляд.

Подумав, что она может принять меня за чудаковатого парня или, того хуже, за маменькиного сынка, я торопливо добавил:

— С семнадцати лет я все глажу сам. И никогда не гладил носки.

Выражение лица Лорри не изменилось.

— Я не хочу сказать, что моя мать до сих пор гладит мне носки, — поспешил я заверить её. — Больше никто не гладит мне носки. Только идиоты гладят носки.

Лорри нахмурилась.

— Но я не хочу сказать, что моя мать — идиотка, — уточнил я. — Она — чудесная женщина. Она не идиотка, только очень заботливая. Я хочу сказать, что идиоты — другие люди, которые гладят свои носки.

И тут же я понял, что своими умозаключениями загнал себя в угол.

— Если кто-то из вас гладит носки, я не хотел сказать, что вы — идиоты. Я уверен, вы просто очень заботливые, как моя мать.

Теперь и на лице маньяка появилось то же выражение, что и на лице Лорри, и они оба смотрели на меня так, будто я только что спустился по трапу из летающей тарелки.

Лорри, как мне показалось, внезапно сильно огорчила мысль о том, что она скована со мной одной цепью, а вот маньяк, похоже, вдруг подумал, что, в конце концов, одного заложника для его целей вполне достаточно.

Спускающийся паук все ещё висел над нашими головами, но тень от него стала меньше, с тарелку для салата.

К моему удивлению, глаза киллера увлажнились.

— Это так трогательно… носки. Очень мило.

А вот в Лорри моя история о носках сентиментальную струнку не задела. Она, прищурившись, продолжала смотреть на меня.

— Ты — счастливчик, Джимми, — продолжил маньяк.

— Да, — согласился я, хотя мне повезло только в одном: меня приковали к Лорри Линн Хикс, а не к какому-то алкоголику, да и то едва ли кто в сложившейся ситуации позавидовал бы моему счастью.

— Иметь заботливую мать, — проворковал маньяк. — Каково это?

— Хорошо, — ответил я. — Очень хорошо, — но больше ничего не решился сказать, боялся, что продолжу нести чушь.

Паук, удлиняя нить, опустился уже на уровень наших макушек.

— Иметь заботливую мать, которая каждый вечер варит тебе какао, — в голосе киллера слышались мечтательные нотки, — подтыкает одеяло, целует в щёчку, читает перед сном сказку…

Прежде чем я сам научился читать, мама обязательно читала мне перед сном, потому что в нашей семье книги уважали. Но ещё чаще мне читала бабушка Ровена.

Иногда речь шла о Белоснежке и семи гномах. Все они умирали, то ли в результате несчастного случая, то ли от болезни, пока Белоснежка не оставалась одна-одинёшенька, и никто не мог помочь ей в борьбе со злой королевой. Кстати, однажды в интерпретации бабушки на одного из гномов упал двухтонный сейф. Но это был сущий пустяк в сравнении с тем, что произошло с другим гномом, бедным Чихом. А когда бабушка читала мне сказку о Золушке, хрустальные башмачки рассыпались на острые осколки прямо на ногах бедняжки, а тыквенная карета слетала с дороги в глубокий овраг.

И только взрослым я узнал, что в прекрасных книгах Арнольда Лобела^[52] о Жабе и Лягушке не было эпизодов, когда тому или иному главному герою кто-то из других обитателей болота откусывал лапку»

— У меня не было заботливой матери, — голос маньяка переполняли тоска и душевная боль. — Моё детство было холодным, суровым, лишённым ласки.

События приняли неожиданный оборот: страх, что меня застрелят, отступил на второй план. Перед нами замаячила куда более страшная перспектива: выслушивать рассказ маньяка о его трудном детстве. О том, как его били проволочными вешалками для пальто. До шести лет заставляли носить девчачью одежду. Отправляли спать без миски овсяной каши.

Меня похитили, заковали в наручники, держали под дулом пистолета, и все для того, чтобы я выслушал этот жалостливый рассказ? С тем же успехом я мог остаться дома и смотреть дневные ток-шоу,

К счастью, он прикусил губу, расправил плечи и заявил:

— Вспоминать прошлое — пустая трата времени. Что было, то прошло.

К несчастью, влагу в глазах, вызванную жалостью к себе, сменил не весёлый, обаятельный блеск, а фанатичный огонь.

Паук тем временем продолжал спуск. Оказался на уровне наших лиц, испугался их вида и в страхе застыл.

Должно быть, представив себя виноградарем, снимающим ягоду с грозди, маньяк зажал толстого паука между большим и указательным пальцем, раздавил, а потом поднёс то, что осталось, к носу, чтобы насладиться запахом.

Я надеялся, что он не предложит мне понюхать останки паука. Обоняние у меня сильно развитое, и это одна из причин, по которой я пошёл в пекари.

К счастью, он не собирался делиться с нами этим мерзким запахом.

К несчастью, поднёс пальцы ко рту и аккуратно слизал кашицу, в которую превратился паук. Насладился этим странным фруктом, похоже, решил, что он недостаточно зрелый, и вытер пальцы о рукав пиджака.

Перед нами стоял выпускник Университета Ганнибала Лектера, готовый занять место менеджера в мотеле «Бейтс»^[53].

Шоу с обнюхиванием и поеданием раздавленного паука устраивалось не для нас. Маньяк действовал рефлекторно, так обычные люди отгоняют мух.

И теперь, не отдавая себе отчёта в том, какое впечатление произвели на нас его весьма необычные вкусовые пристрастия, он сказал:

— И вообще, время разговоров осталось в прошлом. Пришло время действовать, восстанавливать справедливость.

— И как же он собирается восстанавливать справедливость? — задалась вопросом Лорри. Вслух. И в голосе, которым произносились эти слова, от присущего ей оптимизма не осталось и следа.

А маньяк, несмотря на баритон взрослого, вдруг заговорил словно обиженный мальчишка:

— Я собираюсь много чего взорвать, убить массу людей и заставить город пожалеть о своём существовании.

— Честолюбивый замысел, — указала Лорри.

— Я готовился к этому всю жизнь.

Я внезапно переменил сложившееся у меня мнение на прямо противоположное.

— Если уж на то пошло, я бы действительно хотел послушать о вешалках для пальто.

— Каких вешалках? — переспросил он.

Прежде чем я успел ответить и, скорее всего, получить пулю между глаз, вмешалась Лорри:

— Слушай, я могу взять сумочку?

Он нахмурился.

— Зачем она тебе?

— По срочному женскому делу.

Я не мог поверить, что она пойдёт на такое. Нет, я понимал, что не сумел её переубедить, но полагал, что мой доводы заставили её одуматься.

— По женскому срочному делу? — повторил маньяк. — Это ты о чём?

— Ты знаешь, — игриво ответила она.

Для парня, который мог притягивать женщин точно так же, как мощный магнит притягивает крупинки железного порошка, он проявил в этом вопросе вопиющее невежество.

— Откуда мне знать?

— Бывает раз в месяц.

Он по-прежнему ничего не понимал.

— На середине?

Теперь его уже не поняла Лорри.

— На середине?

— Сейчас середина месяца, — напомнил он. — Пятнадцатое сентября. И что?

— У меня месячные, — объяснила она.

Он тупо смотрел на неё.

— Менструация, — ей определённо хотелось обойтись без этого слова.

Его лоб разгладился. Он понял.

— Ага. Женское срочное дело.

— Да. Совершенно верно. Аллилуйя! Теперь я могу взять сумочку?

— Зачем?

Если бы она добралась до пилки для ногтей, то с радостью вогнала бы её ему в глаз.

— Мне нужен тампон.

— Ты говоришь, что в сумочке у тебя тампон?

— Да.

— И он нужен тебе прямо сейчас, ты не можешь ждать?

— Да, совершенно не могу ждать, — подтвердила Лорри. Решила сыграть на его сострадании, которого он не выказал, убивая библиотекаря выстрелом в голову. Но Лорри полагала, что сострадание это у маньяка всё-таки есть, поскольку пока с нами он вёл себя достаточно мягко. — Я сожалею, но мне без него не обойтись.

Если в женских делах он соображал плохо, то замыслы в стиле Макиавелли разгадывал шутя.

— Что у тебя в сумочке, пистолет?

Признавая, что попалась, Лорри пожала плечами.

— Пистолета нет. Только металлическая пилка для ногтей.

— И что ты собиралась сделать… вонзить её мне в сонную артерию?

— Если бы не попала в глаз, то да.

Он поднял пистолет, целясь в неё. Я предположил, что, пристрелив Лорри, он не остановится и разберётся со мной. Я же видел, что он сделал с газетами.

— Мне следовало убить тебя прямо сейчас, — враждебности в голосе, однако, не слышалось.

— Следовало, — согласилась она. — Я бы убила, окажись на твоём месте.

Он улыбнулся и покачал головой:

— Ну ты даёшь.

— Стараюсь, — и Лорри улыбнулась в ответ.

Мои губы тоже растянулись, открывая зуб за зубом, но с большим трудом. И причиняя боль. Тревога то никуда не делась.

— Долгие годы я готовил этот день, — сказал маньяк. — Я знал, что испытаю удовлетворённость, возможно, даже восторг, но и представить себе не мог, что всё будет так забавно.

— Успех вечеринки зависит от гостей, которых ты на неё приглашаешь, — вставила Лорри.

Псих-убийца обдумывал её слова, словно она процитировала один из сложных философских постулатов Шопенгауэра. Кивнул без тени улыбки, провёл языком по зубам, верхним и нижним, словно пробуя на вкус её слова, наконец ответил:

— Верно. До чего же верно.

Тут до меня дошло, что я не участвую в разговоре. А мне не хотелось, чтобы он пришёл к выводу, что вечеринка вдвоём может быть куда забавнее вечеринки втроём.

И я уже открыл рот, наверняка чтобы ляпнуть какую-нибудь глупость вроде фразы о вешалках для пальто, фразы, после которой я мог бы получить пулю в живот, когда подвал вдруг наполнил грохот. Кинг-Конг молотил кулаками по массивной стене, которая отделяла его половину острова от второй, где жили нервные туземцы.

Маньяк, услышав грохот, просиял.

— Это Носач и Кучерявый. Они вам понравятся. Они привезли взрывчатку.

Глава 11

Как выяснилось, Корнелий Рутефорд Сноу питал слабость не только к архитектуре викторианского периода, но и к таинственности, которая наполняла мелодрамы той эпохи. Сэр Артур Конан Дойл использовал тот же эффект, рассказывая о подвигах бессмертного Шерлока Холмса: скрытые двери, никому не ведомые комнаты, лестницы, ведущие из ниоткуда в никуда, потайные ходы.

Рука об руку, но только из-за наручников, быстро, но только из-за направленного нам в спины пистолета, Лорри и я прошли в тот конец комнаты, где маньяк так жестоко расстрелял старые газеты.

Стеллажи занимали всю стену, от пола до потолка. На полках, в больших папках, хранились периодические издания.

Маньяк осмотрел несколько полок, не только сверху, но и снизу, возможно, искал подшивку журнала «Лайф» за 1952 год, а может, надеясь наткнуться на ещё одного жирного паука.

Нет, цель, разумеется, у него была другая. Он искал спрятанную кнопку. А когда нашёл и нажал на неё, целая секция полок повернулась на шарнирах, открыв расположенную за ними нишу.

В глубине ниши каменная стена обрамляла дубовую, с железной окантовкой дверь. В те давние времена, когда Корнелий Рутефорд Сноу выделил деньги на строительство библиотеки, читателей, которые не сдавали книги вовремя, вероятно, ждало более серьёзное наказание, чем ныне. Похоже, их сажали под замок и кормили перловкой, дабы они осознали свою вину и потом успевали прочитать новый роман Джейн Остин в отведённый для этого срок.

Маньяк трижды постучал в дверь, очевидно подавая ответный сигнал.

С другой стороны двери донеслись два удара.

Маньяк также ответил двумя, на что в дверь ударили один раз. То же самое сделал и маньяк.

Вся эта усложнённая процедура обмена кодированными сигналами казалась мне совершенно бессмысленной, но маньяка ритуал этот страшно обрадовал. Сияющий, он повернулся к нам.

Однако его зубастая улыбка уже потеряла немалую толику своей обаятельности. Нет, конечно, он оставался очаровашкой, и хотелось, пусть разум и твердил об обратном, подружиться с ним, но глаза поневоле искали чёрные волосатые ошмётки паука на губах и языке маньяка.

Через мгновение после последнего удара из-за двери донеслось гудение маленького высокооборотного электрического мотора. А потом раздался визг металла, вгрызающегося в металл.

Сверло с алмазным напылением разбиралось с замком. Вскоре пробило дверь насквозь, выплюнув на пол железные стружки.

Наш тюремщик возвысил голос, чтобы перекричать вой и скрежет работающей дрели, и доложил с мальчишеским энтузиазмом:

— Мы пытали члена Общества охраны исторических памятников Сноу-Виллидж, но не смогли узнать от него, где находятся ключи. Я уверен, он бы сказал, где ключи, если бы знал, но нам не повезло… и ему тоже… Пытали не того человека. Вот и пришлось прибегнуть к другим средствам.

Рука Лорри, с наручником на запястье, нашла мою руку, с другим наручником, и крепко сжала.

Как же мне хотелось, чтобы мы встретились при других обстоятельствах. Скажем, на городском пикнике или чаепитии.

Дрель выключили. Высверленный замок не выдержал крепкого удара каблуком и жалобно заскрежетал, когда дверь распахнулась нам навстречу.

За дверью, как мне показалось, находился плохо освещённый тоннель. Первым в нише появился угрюмый мужчина. Пересёк её, прошёл в подвал. За ним последовал второй, такой же мрачный. Этот катил ручную тележку.

Первый из незнакомцев, лет пятидесяти, лысый, как бильярдный шар, зато с такими густыми чёрными бровями, что их хватило бы на пряжу для детского свитера, был в брюках цвета хаки и зелёной рубашке. Из плечевой кобуры торчала рукоятка то ли пистолета, то ли револьвера.

— Прекрасно, прекрасно. Вы прибыли точно в срок, Носач.

Я, конечно, не мог знать, то ли этого типа звали Боб Носач, то ли ему дали такое прозвище, но, пожалуй, поставил бы на второй вариант. Потому что нос у него был огромный. Когда-то прямой и гордый, нос этот мог считаться скорее достоинством, чем недостатком, но теперь он расплылся, и его покрыла сеточка лопнувших капилляров. Такой нос однозначно свидетельствовал о том, что его обладатель охоч до спиртного.

Из тоннеля Носач вышел трезвым, но мрачным и подозрительным.

Посмотрел на меня, на Лорри, пробурчал:

— Кто эти сучка и Бигфут?^[54]

— Заложники, — объяснил маньяк.

— На хрена нам заложники?

— Если что-то пойдёт не так.

— Ты думаешь, что-то пойдёт не так?

— Нет, — ответил маньяк, — но они меня веселят.

Второй незнакомец оставил ручную тележку, чтобы принять участие в дискуссии. Внешне он напоминал Арта Гарфункеля^[55]: гладкое личико мальчика из церковного хора, вьющиеся мелким бесом волосы.

Поверх футболки он надел застёгнутую на «молнию» нейлоновую ветровку, но сквозь неё проступала плечевая кобура и оружие в ней.

— Пойдёт что-то не так или нет, но нам придётся от них избавиться, — указал певчий.

— Естественно, — кивнул маньяк.

— Это безобразие, пустить в расход такую сучку, не попользовавшись ею, — продолжил певчий.

У меня по спине побежал холодок. Так небрежно говорить о нашем убийстве, об изнасиловании Лорри!

Её рука сжала мою с такой силой, что пальцы пронзила боль.

— Выброси её из головы, Кучерявый, — ответил маньяк. — Этому не бывать.

В том, что Кучерявый — прозвище, сомнений быть не могло. Как ещё могли прозвать человека с такими волосами?

— А почему я должен выбросить её из головы? — не сдавался Кучерявый. — Она принадлежит тебе?

— Она никому не принадлежит, — в голосе нашего тюремщика послышалось раздражение. — Мы пришли сюда не для того, чтобы подбирать телку. Если мы начнём отвлекаться от главного, то провалим операцию.

Я почувствовал, что должен вмешаться, сказать, что им придётся иметь дело со мной, если они попытаются подступиться к Лорри. Но, по правде говоря, вооружённые и безумные, они бы разобрались со мной так же легко, как нагретый нож разбирается с маслом.

Перспектива умереть огорчила меня не столь сильно, как осознание, что мне не удастся защитить девушку.

Я ещё не стал шеф-кондитером, но для себя, в мыслях, разумеется, я всегда был героем… или мог стать им в кризисной ситуации. Ребёнком я часто представлял себе, как выпекаю шоколадное суфле, достойное королей, и одновременно сражалось со злобными прихвостнями Дарта Вейдера.

Теперь же кризис наступил в реальности. Дарт Вейдер и в подмётки не годился этим жаждущим крови безумцам, а его лучевым сейбером они могли ковыряться в зубах.

— Пойдёт что-то не так или нет, — повторил Кучерявый, — мы должны их уделать.

— Мы это уже обговорили, — нетерпеливо фыркнул маньяк.

— Потому что они видели наши лица, — гнул своё Кучерявый. — Вот почему их нужно шлёпнуть.

— Я понимаю, — заверил его маньяк.

Глаза у Кучерявого были цвета бренди. Они побледнели, когда он поставил ещё одно условие:

— Когда будем с ними кончать, я хочу, чтобы сучку отдали мне.

Уделать, кончить, шлёпнуть, пустить в расход. Этот парень проявлял чудеса выдумки в поисках синонимов глагола «убить».

Может быть, сие означало, что он отправил на тот свет очень много людей и находил скучным обсуждение убийства. Таким образом, использование синонимов поддерживало его интерес к теме. А может, он был всего лишь фэном киллера, надувал щеки, сыпал всякими словечками, а когда доходило до дела, нырял в кусты.

Тем не менее, учитывая, что Кучерявый в одной компании с безумцем, который беспричинно пристреливал библиотекарей и не видел разницы между пауками и конфетами, я решил, что не стоит выяснять, убийца лиКучерявый или всего лишь хвастун.

— Ты сможешь её шлёпнуть, когда надобность в заложниках отпадёт, — пообещал маньяк Кучерявому. — Не вижу в этом проблемы.

— Слушай, ты сможешь шлёпнуть их обоих, — подал голос Носач. — Мне без разницы.

— Спасибо, — кивнул Кучерявый. — Я тебе очень признателен.

— De nada^[56], — отмахнулся Носач.

Маньяк подвёл нас к двум другим деревянным стульям. И хотя теперь был не один, всё равно вторыми наручниками закрепил цепь, которая соединяла стальные кольца на наших запястьях, к перекладине.

Носач и Кучерявый принялись разгружать ручную тележку. Они привезли как минимум сотню килограммовых брикетов какого-то серого вещества, завёрнутых в полупрозрачную, промасленную бумагу.

Я не эксперт по взрывчатым веществам, вообще никогда не имел с ними дела, но догадался, что брикеты — та самая взрывчатка, о которой упоминал маньяк.

Носач и Кучерявый, если не считать причёски, были очень похожи: коренастые, с толстой шеей, но подвижные. Они напоминали мне Бигл^[57]-бойз.

В комиксах про Скруджа Макдака, которые я так любил в детстве, несколько братьев-преступников постоянно строили планы проникновения в денежные закрома дядюшки Скруджа, где он плавал в океане золотых монет и иногда изменял его конфигурацию бульдозером. Эти преступники изображались с плоскими лицами, круглыми плечами, грудью колесом. Похожие на собак, они, однако, стояли на задних конечностях, как люди, но вместо рук у них были лапы, и рубашки были полосатыми, как тюремные робы.

Хотя Носач и Кучерявый не афишировали одеждой свою уголовную сущность, фигурой они напоминали преступников из тех комиксов. Бигл-бойз, впрочем, были посимпатичней Носача и не вызывали такого ужаса, как Кучерявый.

Парочка эта работала быстро, не зная устали. Преступная деятельность, похоже, доставляла им несказанную радость.

Пока сообщники маньяка раскладывали брикеты взрывчатки по подвалу, как в этой комнате, так и в других, он сам сидел за столом, на котором раньше просматривал газеты. Только теперь он синхронизировал часовые механизмы более десятка детонаторов.

Склонился над столом, целиком поглощённый этим важным делом. Зажал зубами кончик языка. Чёрные волосы падали на лоб, и он то и дело отбрасывал их, чтобы они не закрывали глаза.

Чем-то он напоминал двенадцатилетнего мальчишку, собирающего пластмассовую модель нацистского истребителя.

Лорри и я сидели достаточно далеко от него, поэтому могли переговариваться шёпотом, не опасаясь, что он нас услышит.

Она наклонилась ко мне.

— Если мы останемся одни с Кучерявым, я собираюсь сказать ему, что у меня срочное женское дело.

Попав в руки не одного, а трёх психов, послушав, как эти ублюдки обсуждают нашу экзекуцию с таким видом, словно решают, кому выносить мусор, лично я бы крепко подумал, прежде чем решаться на подобные действия. По моему разумению, даже неисправимый оптимист не мог надеяться, что они принесут желаемый результат. Но для Лорри Линн три психа означали две дополнительные возможности продать кому-то сказочку о срочном женском деле, добраться до пилки для ногтей и с се помощью вырваться на свободу.

— Ты только добьёшься того, что нас убьют, — вновь предупредил я её.

— Чушь. Они всё равно нас убьют. Или ты их не слушал?

— Но твоими стараниями нас убьют раньше, — прошептал я.

И куда подевался мальчишка, готовый ввязаться в межгалактическую войну? Неужто он по-прежнему жил во мне?

Лорри не могла вытащить руку из стального кольца наручников, но смогла вырвать её из моей руки. И посмотрела на свою так, словно хотела её вымыть. В карболке.

Когда дело доходит до романтических похождений, я, конечно, могу похвастаться некоторыми успехами, но не вправе считать себя реинкарнацией Рудольфо Валентино^[58]. Мне не нужна записная книжка в чёрной кожаной обложке, чтобы заносить в неё телефонные номера всех женщин, которые стали моими. Мне не нужна даже страничка в этой книжице. Хватит маленького бумажного прямоугольника. Скажем, с клейкой полоской на обратной стороне. Вроде тех, что приклеивают к холодильнику с напоминанием: «КУПИТЬ МОРКОВИ К ОБЕДУ».

А вот тут Купидон поразил меня в самое сердце (аккурат в тот момент, когда меня приковали к самой прекрасной женщине в мире), но я не мог этим воспользоваться, не мог обаять и завоевать её сердце по одной глупой причине: мне хотелось выжить.

— Мы подождём, пока нам представится возможность вырваться, и обязательно ею воспользуемся, — заверил я Лорри. — Но это должно быть что-то более весомое, чем «срочное женское дело».

— Например?

— Что-то такое, что даст нам шанс.

— Что именно?

— Что-то. Я не знаю. Но что-то.

— Мы не можем просто сидеть и ждать.

— Очень даже можем.

— Мы дождёмся только того, что нас убьют.

— Нет. — Я сделал вид, будто анализирую ситуацию, что-то выискиваю, а не просто надеюсь на чудо. — Я жду возможности, которая позволит нам взять верх.

— Ты дождёшься только нашей смерти, — предрекла она.

Тут уж я позволил себе поддеть Лорри:

— И что случилось с неустанной оптимисткой?

— Ты её задушил.

И столько презрения было в этом голосе, что кровь бросилась мне в лицо.

Глава 12

Сидя двумя этажами ниже улиц, по которым бродили злые люди, и окружённые пропитанной злом землёй Сноу-Виллидж, мы наблюдали, как Носач, Кучерявый и безымянный маньяк раскладывают брикеты взрывчатки и подсоединяют детонаторы с таймерами к зарядам.

Вы можете подумать, что ужас, который мы испытывали, нарастал с каждой минутой. Так вот, на основе собственного опыта я могу утверждать: если ужас достигает пика, долгое время его выдерживать нет никакой возможности.

Если чудовищную беду можно назвать болезнью, ужас — её симптом. Как и любой симптом, он не может постоянно проявляться одинаково, то есть проявление его то усиливается, то ослабевает. Скажем, при гриппе человек не блюёт целый день и его не несёт от рассвета до заката.

Это, возможно, тошнотворная аналогия, но очень даже образная и понятная. Я могу только порадоваться тому, что она не пришла мне в голову, когда я сидел, прикованный к Лорри. Мне так хотелось вновь наладить с ней отношения и положить конец этому давящему молчанию, что я бы, конечно, озвучил эту аналогию лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.

Но вскоре выяснилось, что Лорри не из тех, кто долго дуется и копит в себе-злобу. Не прошло и двух минут, как она заговорила, а мы вновь стали друзьями и заговорщиками.

— Кучерявый — слабое звено, — шепнула она.

Я полюбил хрипотцу в её голосе, но мне так хотелось, чтобы она сказала что-нибудь дельное.

В этот самый момент Кучерявый закреплял пластиковую взрывчатку у основания колонны, поддерживающей потолок. С пластитом он обращался так же непринуждённо, как ребёнок — с пластилином.

— Мне он не кажется слабым звеном, но ты, возможно, права, — я хотел избежать очередной конфронтации.

— Поверь мне, он — слабое звено.

Работая со взрывчаткой обеими руками, Кучерявый держал детонатор во рту.

— Ты знаешь, почему он — слабое звено? — не унималась Лорри.

— Мне не терпится услышать.

— Я ему нравлюсь.

Я досчитал до пяти, прежде чем ответить, для того чтобы по интонациям моего голоса она не подумала, будто я с ней спорю.

— Он хочет тебя убить.

— До того.

— Что до того?

— До того, как он спросил этого улыбчивого красавчика, сможет ли он меня убить, он совершенно ясно выразил романтический интерес.

На этот раз я досчитал до семи.

— Насколько я помню, — опять же я надеялся, что говорю лишённым эмоций голосом, — он хотел тебя изнасиловать.

— Кого не находят привлекательной, не насилуют.

— Как раз насилуют. Такое случается постоянно.

— Может, ты бы и изнасиловал, — ответила она, — но не большинство мужчин.

— Изнасилование — это не секс, — объяснил я. — Власть.

Она хмуро глянула на меня.

— Почему тебе так трудно поверить, что Кучерявый находит меня милашкой?

Я смог ответить, лишь досчитав до десяти.

— Ты — милашка. Ты даже больше чем милашка. Ты — потрясающе красивая женщина. Но Кучерявый не из тех, кто способен влюбиться.

— Ты серьёзно?

— Абсолютно. Кучерявый может только ненавидеть.

— Нет, я про другое.

— В смысле?

— Милашка, больше чем милашка, потрясающе красивая женщина.

— Ты — самая ослепительная красавица, с какой мне доводилось встретиться. Но ты должна…

— Это так приятно. Но я не в восторге от своей внешности, хотя комплименты мне нравятся, как и

любой другой девушке. Тем не менее я предпочитаю правду. К примеру, знаю, что мой нос далёк от идеала.

Носач появился из соседней комнаты, склонился над гружённой взрывчаткой ручной тележкой, напоминая тролля, раздумывающего над тем, достаточно ли шалфея и масла в ребёнке, который в этот самый момент запекается в духовке.

С зажатым в зубах детонатором, Кучерявый высморкался в руку, потом вытер её о рукав. Маньяк подготавливал последние детонаторы. Заметив, что я смотрю на него, помахал рукой.

— У меня заострённый нос.

— Хорошо, может, и заострённый, — согласился я, не желая с ней спорить, — но он заострён идеально.

— И у меня проблема с зубами.

Мне ужасно хотелось схватить её восхитительно полные губки, раздвинуть их, внимательно один за другим изучить все зубы, словно у скаковой лошади, а потом заявить, что никаких изъянов нет.

Вместо этого я улыбнулся и ответил спокойным голосом:

— С твоими зубами все в порядке. Они белые и ровные, безупречные, как жемчужины.

— В этом все и дело. Они не выглядят настоящими. Люди думают, что у меня вставные зубы.

— Никому в голову не может прийти мысль, что у такой молодой женщины могут быть вставные зубы.

— Шилсон Строуберри.

Как я ни напрягал свои мозги, не мог понять, о ком она говорит.

— Кто такая Шилсон Строуберри?

— Моя подруга, моего возраста, организует прыгательные туры.

— Прыгательные туры?

— Собирает группы тех, кто хочет прыгнуть с моста или откуда-нибудь ещё, и возит их по миру.

— Я и представить себе не мог, что можно заработать на жизнь прыгательными турами.

— Дела у неё идут очень хорошо, — заверила меня Лорри. — Только мне не хочется думать, во что со всеми этими прыжками превратятся через десять лет её груди.

Я не нашёлся, что на это и сказать. Гордился тем, что мне удалось так долго поддерживать разговор, несмотря на его неожиданные повороты. И решил, что заслужил короткую передышку.

А Лорри продолжила, не переводя дыхания:

— Шилсон потеряла все свои зубы.

Я заинтересовался:

— Как ей это удалось? Неудачно приземлилась?

— Нет, её работа тут ни при чём. Упала с мотоцикла, её потащило по асфальту, перевернуло, ударило лицом о береговой устой моста.

От сочувствия мои зубы так завибрировали, что какое-то время я не мог произнести ни слова.

— Челюсть ей восстановили, но вытащили все зубы, которые не сломались при аварии. Потом поставили имплантаты. Теперь она может грызть ими грецкие орехи.

— Учитывая, что она — твоя подруга, — я говорил совершенно искренне, — хотелось бы знать что случилось с береговым устоем.

— Практически ничего. Им пришлось смывать кровь. От нескольких камней что-то откололось, появилась маленькая трещина.

Её лицо оставалось совершенно бесхитростным. Глаза не отрывались от моих. Если она меня и разыгрывала, то не подавала виду.

— Я хочу познакомить тебя с моими родителями.

— Ну-ну. У кого-то что-то с головой.

Моргнув, не очень понимая, о чём она, я огляделся, словно выходя из транса. Напрочь забыл про Носача, Кучерявого и улыбающегося маньяка.

Хотя на ручной тележке ещё оставалась добрая половина брикетов, Носач выкатил её через комнату и нишу в тоннель, по которому пришёл с Кучерявым.

Синхронизировав последний таймер, безымянный маньяк протянул его Кучерявому вместе с ключом от наручников и наказал:

— Когда все закончишь, приведи крошку и быка с собой.

Быка! Маньяк был со мной одной комплекции, но, я уверен, не сравнивал себя с быком.

И вслед за Носачом ценитель пюре из пауков скрылся в тоннеле.

Мы остались наедине с Кучерявым. И чувствовали себя как наедине с Сатаной в садомазохистском крыле ада.

Лорри выждала минуту-другую, чтобы дать парочке психов отойти достаточно далеко, потом подала голос:

— Эй, мистер Кучерявый!

— Не надо, — взмолился я.

Кучерявый в этот момент находился в дальнем конце комнаты и устанавливал детонатор в последний заряд, который закрепил на другой колонне. Он вроде бы и не услышал Лорри.

— Даже если он и думает, что ты — милашка, он из таких, кто с радостью изнасилует тебя и после твоей смерти, не только до, и как это нам поможет?

— Некрофил? Разве можно сказать такое о человеке?

— Он не человек. Он — морлок. — Она просияла.

— Герберт Уэллс. «Машина времени». Ты действительно начитанный. Конечно, ты мог посмотреть и фильм.

— Кучерявый — не человек. Он — Грендель.

— «Беовулф»^[59], — она назвала произведение, в котором обитало чудовище, именуемое Грендель.

— Он — Том Рипли.

— Это психопат из нескольких романов Патриции Хайсмит^[60].

— Пяти романов. Том Рипли — тот же Ганнибал Лектер, появившийся за тридцать лет до того, как кто-то услышал про Ганнибала.

Когда наш Грендель приблизился, я ожидал, что Лорри тут же скажет ему о срочном женском деле. Она улыбнулась ему, похлопала ресницами, но предпочла промолчать.

Кучерявый как-то странно втянул губы и вроде бы что-то катал языком, отстёгивая наручники, которые соединяли цепь между первой парой с перекладиной стула.

Когда мы поднялись, по-прежнему скованные одной цепью, Лорри дёрнула головой, чтобы растрепать волосы. А потом свободной рукой расстегнула верхнюю пуговичку на блузке, чтобы обнажить изящную шею.

Она определённо навлекала на нас неприятности.

Хотела выглядеть более соблазнительной перед тем, как объявить о своём срочном женском деле.

Соблазнять Кучерявого было столь же бесполезно, что и пытаться успокоить поцелуем изготовившуюся к прыжку разъярённую змею. Я не сомневался, что он раскусит замысел Лорри быстрее безымянного маньяка и так разозлится, что вонзит пилку для ногтей ей в глаз.

Вероятно, моя начитанность и приведённые мною аналогии между Кучерявым и различными вымышленными монстрами заставили Лорри придержать язык. Она посмотрела на меня, по-прежнему не решаясь раскрыть рта.

И прежде чем она таки заговорила, Кучерявый выплюнул на ладонь тот предмет, что катал языком. Шарообразный, серый, блестящий от слюны.

Этот зловещий шар, возможно, был не из пластита, но я в этом сомневался.

Возможно, Кучерявому нравилось держать во рту несколько унций взрывчатки, такой мощной, что при детонации эти унции вдребезги разнесли бы ему голову.

А может, это был некий ритуал, обещавший удачу. Дуют же на кости перед тем, как бросить их на стол.

А может, ему просто нравился вкус пластита. Некоторым же нравится вкус раздавленных пауков.

Не сказав ни слова о сером шарике, он прилепил его к стулу, на котором я только что сидел.

— Пошли отсюда. Быстро!

По пути к нише, упрятанной за книжными полками, мы прошли мимо стола, на котором стояла сумочка Лорри.

Она небрежно подхватила её. Идущий позади Кучерявый возражений не высказал.

Глава 13

Ширина тоннеля составляла примерно восемь футов. Вертикальные стены и полукруглый потолок облицевали известняковыми блоками, пол выложили прямоугольными каменными плитами.

Освещался коридор толстыми жёлтыми свечами, воткнутыми в бронзовые стаканы. Под воздействием движущегося воздуха язычки пламени пребывали в непрерывном движении, устраивая на потолке и стенах пляску света и теней.

Потайной ход уходил вдаль. Там, где горели свечи, темноту разрывали светлые пятна.

Меня бы нисколько не удивило, если бы нам встретился Эдгар Аллан По, но мы его не увидели. Куда-то подевались и Носач с безымянным маньяком.

В холодном, но не влажном воздухе не чувствовалось ни плесени, ни гниения, до моих ноздрей долетали только запахи известняка и расплавленного свечного воска. Я ожидал столкнуться с летучими мышами, крысами, тараканами, загадочными существами, населяющими подземелья, но на тот момент компанию нам составлял один лишь Кучерявый.

Мы осторожно прошли по тоннелю десять или, пятнадцать футов, когда он крикнул:

— Остановитесь на минутку!

Пока мы ждали, он поставил на место секцию стеллажей, развернув её на шарнирах, потом закрыл дубовую, окантованную железом дверь, отделявшую нишу от коридора. Возможно, старался обезопасить себя и остальных на тот случай, если в библиотеке взрыв произойдёт раньше намеченного срока: взрывная волна в узком коридоре размазала бы по стенкам все живое.

Пока Кучерявый поворачивал секцию стеллажей и закрывал дверь, Лорри расстегнула «молнию» сумочки, порылась в ней, нашла пилку для ногтей.

К её изумлению, свободной левой рукой я вырвал у неё пилку.

Она думала, что я тут же её выброшу, а когда я этого не сделал, попросила:

— Отдай.

— Я вытащил этот Эскалибур из камня, и только у меня есть право воспользоваться им, — прошептал я, очень надеясь, что моя начитанность очарует её и заставит согласиться с принятым мною решением.

Она посмотрела на меня так, словно собралась ударить. И я подозревал, что удар у неё хорошо поставлен.

Присоединившись к нам, Кучерявый двинулся дальше, похоже, нисколько не сомневаясь в том, что от нас ждать неприятностей не приходится.

— Пошли, пошли, и не думайте, что у меня нет глаз на затылке.

Возможно, они и были. На его родной планете у всех была ещё одна пара глаз на затылке.

— Где мы? — спросил я, когда мы двинулись следом.

— Сейчас идём под Центральным квадратным парком.

— Я про тоннель. Откуда он взялся?

— Какая разница, откуда он взялся? — Наверное, Кучерявый очень нервничал, потому что такой простой вопрос вызвал у него приступ ярости. — Главное, что он есть, безмозглый болван!

Оскорбление я пропустил мимо ушей.

— Когда его прорыли? Кто?

— В 1800-х, до того, как построили все остальное. По прямому указанию Корнелия Сноу, этого жадного, с загребущими руками мерзавца.

— Зачем?

— Чтобы он мог тайком передвигаться по городу.

— Он что, был викторианским Бэтменом?

— Тоннели связывают четыре главных здания, которые он, эта капиталистическая акула, построил вокруг городской площади.

Во время этого разговора Лорри то и дело многозначительно поглядывала на меня, требуя, чтобы я, с Эскалибуром наперевес, незамедлительно атаковал Кучерявого.

Если уж говорить о волшебных мечах, то пилке для ногтей многого не хватало. Прежде всего, она целиком пряталась в моей руке, во-вторых, толщиной лезвие не могло сравниться даже с ножом. И наконец, острие не могло проткнуть кожу даже на моём большом пальце.

Если бы Лорри была в туфельках на шпильке, а не в белых теннисных туфлях, я бы предпочёл напасть на Кучерявого с одной из таких туфелек.

Так что в ответ на её отчаянные взгляды я мимикой показал ей: не стоит проявлять нетерпение, торопиться здесь нельзя, и она должна дать мне время, чтобы выбрать наилучший момент для решающей атаки.

— Так… какие четыре главных здания связаны тоннелями? — спросил я Кучерявого, пока мы шли в колеблющемся свете свечей.

Он их перечислил сочащимся злобой голосом:

— Его особняк, этот дворец, заставленный дорогим хламом. Его библиотека, этот храм декадентской так называемой западной литературы. Его здание суда, гнездо продажных судей, которые ради него угнетают народ. И банк, где обкрадывают бедных и обманывают вдов.

— Ему принадлежал его же собственный банк? — переспросил я. — Как круто.

— Здесь ему принадлежало практически все и даже больше, — прошипел Кучерявый. — Этому алчущему крови, со злобным сердцем псу. Если бы сотня людей разделила между собой его деньги, они стали бы слишком богатыми, чтобы позволить им жить. Как бы мне хотелось перенестись в ту эпоху. Я бы отрезал этой империалистической свинье голову и поиграл бы ею в футбол.

Даже в тусклом свече свечей я увидел, что лицо у Лорри покраснело и она едва сдерживает (кто-то мог бы сказать, что собирается устроить истерику) раздражение. Не нужно быть специалистом по человеческой мимике, чтобы истолковать послание, написанное на её лице: «Давай, Джимми, давай, давай! Заколи мерзавца, заколи! Давай же!»

Но я решил, что лучше подождать.

Она, должно быть, страшно сожалела о том, что у неё на ногах не туфельки на шпильке. Тогда бы она точно сняла их и каблуками «нарисовала» бы славную татуировку на моей голове.

Ещё через несколько секунд мы подошли к пересечению с другим тоннелем. По нему дул устойчивый ветерок. Справа и слева большие толстые жёлтые свечи местами разгоняли темноту.

Мне следовало бы раньше понять, что тоннели пересекаются аккурат под городской площадью, поскольку четыре здания, упомянутые Кучерявым, располагались в различных кварталах, с севера, юга, запада и востока от парка.

Конечно же, подземное сооружение произвело на меня должное впечатление. Глядя направо, налево, вперёд и назад, я вспоминал каменные коридоры из старых фильмов про мумию и, несмотря на грозящую опасность, почувствовал трепет восторга, словно сам стал участником похода к неведомому.

— Сюда, — бросил Кучерявый и повернул налево.

Прежде чем мы последовали за ним, Лорри поставила сумочку на пол. Поближе к стене, в тенях, в том тоннеле, что вёл к библиотеке.

Если бы безымянный улыбчивый маньяк увидел её с сумочкой, то, конечно же, забил бы тревогу и принялся обыскивать нас в поисках оружия, при условии что пилка для ногтей могла считаться таковым.

Лорри, похоже, не хотелось расставаться с сумочкой. Несомненно, сумочку она воспринимала как арсенал самодельного оружия. К примеру, расчёска могла сойти за дубинку, которой мы могли бы избить Кучерявого. А дезодорант в баллончике — за перечный газ.

Когда мы вновь двинулись следом за нашим проводником, я спросил:

— Почему свечи?

Кучерявого каждый мой новый вопрос всё больше выводил из себя.

— Чтобы видеть в темноте, идиот.

— Но света-то они дают мало.

— Это всё, что у них было в 1870-х, свечи и масляные лампы, дебил.

Вновь Лорри начала подавать мне сигналы, корча жуткие гримасы и выкатывая глаза, что пришло время заколоть его.

Кучерявый, кстати, так достал меня, что я, пусть рассудок и убеждал меня, что это не вариант, уже был готов наброситься на него с пилкой в руке.

— Да, но мы-то не в 1870-х, — напомнил я, пытаясь сохранить хладнокровие. — Вы могли использовать ручные фонарики, фонари на аккумуляторах, что-то ещё из современных автономных осветительных приборов.

— Думаешь, такое не приходило нам в голову, безмозглый шакал? Но тогда атмосфера не соответствовала бы духу времени.

Какое-то время мы шагали молча, но потом я не удержался от очередного вопроса:

— А почему атмосфера должна соответствовать духу времени?

— Так хочет босс.

Я предположил, что босс — безымянный маньяк, если только не было мистера Босса, с которым мы ещё не успели познакомиться.

В какой-то период, значительно позже создания самого тоннеля, последние десять футов коридора отгородили стеной из железобетона.

Сейчас часть стены разбили, арматурные стержни вырезали ацетиленовым резаком. Груда обломков лежала у стены.

Следом за Кучерявым мы нырнули в дыру в стене, очутились в последней части коридора. Его перегораживала ещё одна стена, с дубовой, окантованной железом дверью. Дверь эту распахнули до нашего прихода.

За нею нас встретило ярко освещённое помещение с облицованными известняковыми плитами стенами, каменным полом и мощными колоннами, которые поддерживали потолок. Две каменные лестницы с коваными перилами вели к дверям из нержавеющей стали в противоположных стенах. Если бы не двери из нержавейки, создавалось полное ощущение, что мы попали в некий оккультный храм.

Половина помещения пустовала. Вторую занимали ряды выкрашенных в зелёный цвет металлических шкафов.

Носач и убийца библиотекарей стояли у ручной тележки, на которой лежали оставшиеся брикеты взрывчатки, что-то обсуждали тихими голосами.

Безымянный маньяк, как только мы миновали дубовую дверь, направился к нам, широко улыбаясь, словно увидел давних знакомых. Обвёл рукой помещение.

— Впечатляет, не правда ли? Здесь хранятся архивы этого заведения за весь исторический период его существования.

— Какого заведения? — спросил я.

— Мы под банком.

— Чтоб мне сдохнуть! — воскликнула Лорри. — Вы хотите его ограбить, не так ли?

Он пожал плечами.

— А для чего ещё нужны банки?

Бигл-бойз уже прикрепляли брикеты взрывчатки к двум колоннам.

Глава 14

Страшно довольный собой маньяк указал на какой-то массивный агрегат в углу комнаты:

— Знаете, что это такое?

— Машина времени? — предположила Лорри.

Поскольку в моей семье любили и понимали шутку, я по достоинству оценил вопрос юной мисс Хикс.

И хотя она заинтриговала маньяка, он не всегда мог танцевать с ней так же хорошо, как и я, разумеется, метафорически. Его зелёные глаза блеснули, на лице отразилось лёгкое недоумение.

— Как эта штуковина может быть машиной времени?

— Учитывая фантастический прогресс науки, — без запинки ответила она, — все эти космические «челноки», томографы, трансплантацию сердца, компьютеризированные тостеры, сотовые телефоны и помаду, которая не оставляет пятен… Вы понимаете, рано или поздно машина времени обязательно должна появиться, а если вдруг она уже появилась, почему не предположить, что её хранят именно здесь?

Несколько мгновений маньяк пристально смотрел на Лорри, потом перевёл взгляд на агрегат в углу, словно задался вопросом: а правильно ли он определил назначение этого агрегата? Вдруг перед ним действительно машина времени?

Произнеси такую тираду я, он бы решил, что я или чокнутый, или насмехаюсь над ним. А потом, рассердившись или обидевшись, пристрелил бы меня.

Но красавица, с другой стороны, имеет право говорить всё, что придёт ей в голову, и мужчины будут на полном серьёзе осмысливать её слова.

Её бесхитростное лицо, честные глаза, искренняя улыбка не позволяли мне определиться с приведённой ею аргументацией в пользу существования машины времени (да и со многими другими её аргументами). Не мог я сказать, то ли она говорит от чистого сердца, то ли веселится от души.

Большинство людей не веселились, попадая в заложники и находясь под угрозой смерти, исходящей от таких, как Кучерявый. Но я подозревал, что Лорри Линн Хикс очень даже способна на такое.

Мне просто не терпелось познакомить её с родителями и бабушкой.

Многие люди совсем не развлекаются, даже когда приходят на вечеринку, чтобы поразвлечься. И все потому, что у них нет чувства юмора. Все заявляют, что чувство юмора у них есть, но некоторые просто лгут, а многие сами себя обманывают.

Этим объясняется успех большинства комедийных телевизионных сериалов и кинокомедий. Юмора в этих шоу нет ни грана, но тысячи людей будут смеяться до колик, потому что на эти шоу загодя наклеен ярлык: «СМЕШНО». И настроившаяся на смех публика знает, что нужно смеяться, поскольку именно этого от неё и ждут.

Эта часть индустрии развлечений обслуживает некую лишённую юмора общность людей, точно так же, как изготовитель протезов обслуживает тех, кто, к своему несчастью, лишился руки или ноги. И их работа, возможно, даже более важная, чем раздача еды бедным.

Моя семья всегда настаивала на том, что юмор уместен не только в самые светлые периоды жизни, но и в тяжёлые времена, даже перед лицом трагедии или потери (хотя в данный момент они наверняка не находили места от волнения, гадая, где я нахожусь). Может, мы унаследовали какой-то ген весёлости, особо чувствительный к юмору. А может, причина — в избытке сахара, который мы потребляем в столь любимой нами выпечке.

— Нет, — ответил безымянный маньяк. — Это не машина времени. Это автономный генератор банка.

— Жаль, — вздохнула Лорри. — Лучше бы здесь стояла машина времени.

Задумчиво глядя на генератор, маньяк кивнул:

— Да, я тебя понимаю.

— Так вы вывели из строя автономный генератор, — вопросительные интонации в моём голосе отсутствовали.

Моё заявление вернуло его в реальность, оторвало от мыслей о путешествиях во времени.

— Как ты узнал?

Я указал:

— По деталям, что валяются на полу.

— Быстро ты соображаешь, — в его голосе слышалось восхищение.

— С такой работой, как у меня, по-другому и быть не может.

Он не стал спрашивать, какая у меня работа. За последние десять лет мне удалось выяснить, что психопаты обычно поглощены собой.

— Банк закрылся час тому назад, — он явно гордился своим планом и радовался представившейся возможности поделиться им с нами. — Кассиры сдали деньги и разошлись по домам. Десять минут тому назад опечатали хранилище. По установившемуся порядку, управляющий и двое охранников ушли последними.

— Вы заминировали силовой трансформатор, подающий электроэнергию к зданиям на городской площади, — догадалась Лорри. — А когда централизованная подача электроэнергии прекратится, автономный генератор не включится и хранилище останется без охранной сигнализации.

— Быстро вы соображаете, — в голосе маньяка слышалось одобрение. — Интересно, почему? Сами хотели ограбить банк?

— Не в этой реинкарнации, — ответила Лорри. — Но это совсем другая история.

Маньяк указал на дальнюю лестницу:

— Она ведёт в верхний подвал под зданием банка, где они занимаются наличностью, считают деньги, раскладывают купюры по номиналу, связывают в пачки, принимают мешки с деньгами, которые поступают в банк, укладывают деньги в другие мешки, которые надобно отправить из банка. Парадная дверь в хранилище также находится там.

— А есть ещё дверь чёрного хода? — недоверие, прозвучавшее в моём вопросе, позабавило маньяка.

Он улыбнулся, кивнул и указал на ближнюю лестницу:

— Дверь на верхней площадке прямиком ведёт в хранилище.

Конечно же, такое могло происходить только в воображаемом мире, рождённом фантазиями маньяка, но никак не в привычной мне реальности.

Изумление, написанное на моём лице, несомненно, порадовало маньяка.

— Корнелий Сноу был единственным акционером банка, когда строил его. И, естественно, превыше всего ставил собственные удобства.

— Ты говоришь о возможности воровства? — спросила Лорри с таким видом, что положительный ответ её бы очень порадовал.

— Ни в коем разе, — заверил её маньяк. — С какой стороны ни посмотри, Корнелий Сноу был честным человеком, принимающим близко к сердцу проблемы других.

— Ненасытная, жадная свинья, — не согласился с ним Кучерявый, устанавливая очередной заряд.

— У него не было нужды воровать деньги из банка, потому что на восемьдесят процентов это были его деньги.

Кучерявого не интересовали факты, только эмоции:

— Я бы освежевал его и скормил собакам.

— В 1870-х годах не существовало даже зачатков того сложного законодательства, в рамках которого теперь приходится работать банкам.

— Да только собакам хватило бы ума не есть этого сочащегося ядом мерзавца, — добавил Кучерявый.

— Как только двадцатый век вступил в свои права, простой мир начал сдавать позиции,

— Умирающие от голода крысы и те не стали бы жрать этого жадного подонка, даже если бы его тело намазали свиным жиром, — подвёл итог Кучерявый.

— После смерти Корнелия, который основную часть своего наследства оставил благотворительному фонду, эту часть тоннеля, ведущего к подземному входу в банк, перегородили железобетонной стеной.

Я вспомнил дыру в стене, через которую мы прошли. Бигл-бойз времени даром не теряли.

— Дверь на верхней площадке этой лестницы не используется, — продолжил безымянный маньяк — Дубовую дверь заменили стальной в 1930-х, затем заварили её. И с другой стороны нас ждёт ещё одна железобетонная стена. Но мы сможем пробиться сквозь неё где-то за два часа, после того как будет отключена охранная сигнализация.

— Я удивлена, что это помещение не оборудовано сигнализацией, — заметила Лорри. — Хотя, если бы здесь хранилась настоящая машина времени, сигнализацию обязательно бы поставили.

— Никто не видел в этом необходимости. Банк не такой уж большой, чтобы кто-нибудь решил его ограбить. А кроме того, после 1902 года, когда подземный тоннель перегородили стеной, подойти к хранилищу с этой стороны уже не представлялось возможным. По просьбе службы безопасности банка благотворительный фонд, ставший владельцем дворца Сноу, засекретил информацию о подземных тоннелях Корнелия. Их видели лишь несколько человек из общества охраны памятников старины, но лишь после того, как дали подписку о неразглашении.

Раньше он упомянул о том, что они пытали одного из членов этого самого общества, который, несомненно, уже умер, как и библиотекарь. Какие бы жёсткие условия ни придумывал адвокат, составляя договор о неразглашении, всегда находились способы заставить человека его нарушить.

Не могу сказать, что все эти откровения поразили меня как громом, но, разумеется, произвели сильное впечатление. Я родился и вырос в Сноу-Виллидж, любил этот маленький, живописный городок, думал, что достаточно хорошо знаю его историю, но не слышал даже намёков на существование подземных тоннелей под городской площадью.

Когда я поделился своим изумлением с маньяком, тёплое поблёскивание его глаз кристаллизовалось в ледяной отсвет, который мне уже доводилось видеть в глазах Киллера, бесшёрстной кошки, и Эрла, молочной змеи.

— Ты не можешь досконально знать город, если любишь его, — объяснил он. — Когда ты его любишь, тебя очаровывает внешний вид. Чтобы досконально узнать город, его нужно ненавидеть, ненавидеть всей душой. У тебя должно возникнуть неудержимое желание вызнать самые постыдные секреты города и использовать их против него, найти все раковые опухоли и подкармливать их, пока метастазы не распространятся по всему городу. Ты должен жить ради того дня, когда город исчезнет с лица земли, до последнего камня и доски.

Я предположил, что в прошлом в нашей маленькой туристической Мекке с ним случилось что-то плохое. И речь шла не о том, что в отеле его поселили в обычный номер, хотя он бронировал люкс, или он не смог купить дневной билет на подъёмник в один из зимних уик-эндов. Нет, происшествие было куда серьёзнее.

— Но ведь, по большому счету, дело-то не в ненависти или восстановлении справедливости. — Лично мне эта тирада Лорри показалась рискованной. — Все сводится к ограблению банка. То есть все к тем же деньгам.

Кровь залила лицо маньяка, от подбородка до линии волос на лбу, от уха до уха. Улыбка схлопнулась. Губы превратились в тонкую полоску.

— Деньги меня не интересуют, — слова с трудом прорывались сквозь плотно сжатые губы.

— За дверью, которую вы собираетесь вскрыть, не продуктовый рынок, где можно разжиться разве что морковью да фасолью, — указала Лорри. — Вы грабите банк.

— Я уничтожаю банк, чтобы уничтожить город.

— Деньги, деньги, деньги, — настаивала Лорри.

— Это месть. Городу давно уже пора воздать по заслугам. И для меня это — восстановление справедливости.

— А для меня — нет. — Кучерявый оторвался от взрывчатки, чтобы принять более активное участие в разговоре. — Я пришёл сюда за деньгами, потому что богатство — не просто богатство, но корни, стебель и цветок власти, а власть освобождает власть имущих и подавляет власти лишённых, поэтому власть нужно подрывать, те, кого угнетают, должны встать на место угнетателей.

Я не стал рыться в памяти, чтобы понять, где я все о уже слышал. Боялся, что такая попытка приведёт к перегрузке мозга. Прямо-таки Карл Маркс, переработанный Эбботтом и Костелло^[61].

Поняв по выражению наших лиц, что смысл вышесказанного до нас не дошёл, Кучерявый перефразировал свою главную мысль:

— Часть денег этой грязной свиньи принадлежит мне и многим другим людям, которых он эксплуатировал, чтобы получить их.

— Послушайте, может, хватит нести чушь? — предложила Лорри Кучерявому. — Корнелий Сноу не эксплуатировал вас. Он умер задолго до того, как вы появились на свет.

Она вошла в раж, оскорбляла тех, кто мог, да и хотел, нас убить.

Я дёрнул закованной в наручник рукой, чтобы напомнить, что пули, которые её стараниями могут вот-вот полететь в нашу сторону, достанутся не только ей, но и мне.

Вьющиеся мелким бесом волосы Кучерявого, казалось, закаменели, и теперь он напоминал уже не Арта Гарфункеля, а невесту Франкенштейна.

— Наши действия здесь — это политическое заявление.

В этот момент к ним присоединился и Носач, самый флегматичный из всех троих. Все эти рассуждения о мести и политике так разозлили его, что густые брови, казалось, ожили и шевелились, как две толстенные гусеницы.

— Наличные! — рявкнул он. — Наличные, и ничего больше. Я здесь для того, чтобы хапнуть денег и убежать. Не будь банка, я бы в этом не участвовал, на все остальное мне наплевать, и если вы, парни, тотчас же не заткнётесь и не займётесь делом, я уйду, а с остальным вы будете разбираться сами.

Вероятно, без Носача обойтись они не могли, поскольку его угроза произвела должное впечатление на партнёров.

Их ярость, однако, никуда не делась. Выглядели они как бойцовые псы, которых не спускают с цепи. Глаза горели жаждой насилия, утолить которую они могли лишь в бою.

Как же мне хотелось дать им что-то из выпечки, скажем, немецкий пряник или хрустящее шотландское песочное печенье. А может, шоколадное с орехом пекан. Поэт Уильям Конгрев как-то написал: «Музыке под силу успокоить злобного зверя», но я подозреваю, что хорошая сдоба справится с этим ещё лучше.

Понимая, что одной угрозы недостаточно для обеспечения конструктивной коллективной работы, Носач бросил кость идее фикс каждого, начав с Кучерявого:

— Часы идут, а мы должны ещё много чего успеть. Вот о чём я толкую. И если мы доведём работу до конца, она станет твоим политическим заявлением, которое обязательно будет услышано, не сомневайся.

Кучерявый прикусил нижнюю губу, в манере нашего молодого президента. С неохотой кивнул зеленоглазому маньяку Носач сказал другое:

— Ты все это спланировал, потому что хотел отомстить за смерть своей матери. Так давай доведём работу до конца, и тем самым ты восстановишь справедливость.

Глаза убийцы библиотекарей затуманились, как и чуть раньше, когда он узнал от меня, что моя мать когда-то гладила мне носки.

— Я нашёл номера газеты, в которых описывалась эта история, — признался он Носачу.

— Наверное, читать было очень тяжело, — посочувствовал Носач.

— Мне казалось, что у меня из груди вырывают сердце. Я едва… едва заставил себя прочитать все, — от волнения у него сел голос. — А потом я разозлился.

— Понятное дело, — кивнул Носач. — У каждого из нас только одна мать.

— Дело не в том, что её убили. Меня разозлила ложь, Носач. Практически всё, что написали в газете, ложь.

Глянув на часы, Носач пожал плечами:

— А чего ты, собственно, ожидаешь от газет?

— Все они — капиталистические прихвостни, — заметил Кучерявый.

— Они написали, что моя мать умерла в родах, а мой отец в ярости застрелил врача, как будто в этом был какой-то смысл.

Безымянный маньяк был примерно моего возраста. То есть мы могли родиться в один день… час… минуту. Если он унаследовал красоту и зелёные глаза от матери…

Потрясённый, не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я спросил:

— Панчинелло?

Носач нахмурился, и его глаза скрылись в тени густых бровей.

Кучерявый сунул руку под ветровку, ухватившись за рукоятку пистолета или револьвера, торчащую из плечевой кобуры.

Маньяк, убивший библиотекаря и расстрелявший газеты, отступил на шаг, потрясённый тем, что я знаю его имя.

— Панчинелло Бизо? — уточнил я.

Глава 15

Три клоуна установили последние брикеты взрывчатки и синхронизированные детонаторы.

Все они были клоунами, пусть и без костюмов. Носач, Кучерявый: сценические прозвища, которые прекрасно уживались с туфлями 58-го размера, мешковатыми штанами, оранжевыми париками. Возможно, Панчинелло использовал своё имя и на манеже, а может, там его звали Загогулиной или Хлопушкой.

Однако как на манеже, так и здесь, под землёй, ему более всего подходило другое прозвище: Чокнутый.

Лорри и я сидели на каменном полу, привалившись спинами к зелёным металлическим шкафам, в которых хранилась банковская документация первых ста лет его деятельности. Судя по работе клоунов, зданию предстояло взлететь на воздух за семьдесят восемь лет до своего двухсотлетия.

Настроение у меня было препаршивое.

Ужаса, который парализует волю, я не испытывал, но наше будущее представлялось мне в самом мрачном свете.

Я не только тревожился, но и злился на судьбу, которая, по моему разумению, обошлась со мной несправедливо. Путь потомственной семьи глубоко порядочных, добросердечных пекарей просто не мог второй раз пересечься с представителями семьи Бизо. Прямо-таки история с Уинстоном Черчиллем, который выиграет Вторую мировую войну, а неделей позже в соседний дом вселится женщина с двадцатью шестью кошками, сумасшедшая сестра Гитлера.

Да, конечно, аналогия не слишком уместная, может, даже вообще неуместная, но она достаточно точно отражала мои чувства. Меня подставили, сделали жертвой, зашвырнули в какой-то безумный мир.

Я не только тревожился, не только злился на судьбу, но и ощущал какую-то неопределённую решимость. Неопределённую, потому что решимость обычно требует чётких рамок, в которых человек должен действовать, но я не знал, какими должны быть эти рамки, не знал, что должен делать, когда придёт пора действовать, и как.

Мне хотелось откинуть голову назад, уставиться в потолок и выть от раздражения. Удерживало меня только одно: я опасался, что Носач, Кучерявый иПанчинелло, стоит мне закричать, последуют моему примеру, да ещё будут дудеть в трубу, дуть в свисток, сжимать надувные резиновые шарики, издавая звуки пердежа.

До этого момента я никогда не страдал арлекино-фобией, то есть боязнью клоунов. Бессчётное число раз я слышал историю о ночи моего рождения, историю об убийце из цирка, не выпускающем изо рта сигарету, но никогда раньше действия Конрада Бизо не вызывали у меня страха перед любыми клоунами.

И вот менее чем за два часа свихнувшийся сынок добился того, что оказалось не под силу папаше. Я наблюдал, как он и два его помощника, собратья по клоунскому цеху, управляются со взрывчаткой, и все они казались мне чужими (вроде инопланетян в «Похитителях тел»), пришельцами, выдающими себя за людей, но на самом деле отличающимися от них, как небо от земли.

Как я и отметил выше, настроение у меня было препаршивое.

Тот самый ген весёлости, свойственный семье Ток, по-прежнему функционировал. Я прекрасно осознавал абсурдность ситуации, в которой мы оказались, но смеяться мне совершенно не хотелось.

Безумие — это не зло, но зло всегда безумно. Зло никогда не бывает весёлым, а вот с безумием такое иногда случается. Нам необходимо смеяться иррациональностью зла, потому что этим мы отрицаем власть зла над нами, уменьшаем его воздействие на мир, принижаем его привлекательность для некоторых из нас.

Но в подвале банка я не смог ни отрицать, ни уменьшать, ни принижать. Сидел, обиженный судьбой, встревоженный, злой, и даже Лорри Линн Хикс при всей своей красоте не могла поднять мне настроение.

Как вы можете себе представить, у неё было много вопросов. Обычно я с удовольствием пересказываю историю, связанную с моим рождением, но в этот раз я предпочёл бы помолчать. Тем не менее она вытащила из меня часть истории, связанную с Конрадом Бизо. Не давала мне покоя, пока не получила желаемое.

А вот о предсказаниях моего деда я не упомянул. Если бы затронул эту тему, почти наверняка рассказал бы ей о том, что произошло со мной в газетном морге под библиотекой. О том, что и мне открылось будущее, и в этом будущем, пусть и без особых подробностей, её убивали.

Я не видел особого смысла в том, чтобы вселять в неё тревогу, учитывая, что моё внезапно обретённое на какой-то миг шестое чувство могло дать осечку и никто бы не убил Лорри, а её смерть, которая мне привиделась, была всего лишь плодом моего разыгравшегося воображения.

Закончив минирование помещения, трое клоунов расставили по полу газовые фонари, чтобы зажечь их после того, как вырубится электричество. На всю комнату фонарей не хватило, освещённой осталась бы только та её часть, где они собирались взламывать дверь, ведущую в хранилище. Мы с Лорри сидели чуть в стороне, поэтому оказались бы в темноте.

Выслушав мою историю, Лорри какое-то время молчала, а потом спросила:

— Все клоуны такие злые?

— Среди моих знакомых не так уж много клоунов.

— Ты знаешь этих троих. И Конрада Бизо.

— Я не встречался с Конрадом Бизо. Наши пути разошлись, едва я родился.

— Всё равно, ты с ним встречался. Получается, что из четырёх клоунов все четверо злые. Я в шоке. Всё равно что встретить настоящего Санта-Клауса и выяснить, что он — алкоголик. Эта штуковина все ещё у тебя?

— Что? — переспросил я.

— Штуковина.

— Ты про пилку для ногтей?

— Да, если ты хочешь так её называть.

— Это и есть пилка для ногтей.

— Как скажешь. Когда ты намерен действовать?

— Когда придёт время, — ответил я.

— Будем надеяться, что это произойдёт до того, как нас разнесёт на куски, а не после.

Из пяти фонарей один они поставили у подножия лестницы, ведущей к двери в хранилище, второй — посередине, третий — на верхней площадке, рядом с дверью.

Панчинелло откинул крышки двух больших чемоданов и достал из них инструменты, маски сварщика, ещё какие-то непонятные мне предметы.

Носач и Кучерявый затащили на верхнюю площадку лестницы баллон с ацетиленом.

— Что это за имя — Панчинелло? — спросила Лорри.

— Отец назвал его в честь знаменитого клоуна. Ты знаешь, Панч и Джуди.

— Панч и Джуди — марионетки^[62].

— Да, — кивнул я, — но Панч ещё и клоун.

— Я этого не знала.

— Он носит шутовской колпак.

— Я думала, Панч — продавец автомобилей.

— С чего ты это взяла?

— Почему-то так решила.

— Представление «Панч и Джуди» показывали в девятнадцатом веке, может, и в восемнадцатом. Тогда автомобилей не было.

— Слушай, да кому захочется заниматься одним и тем же двести лет? Тогда, до появления автомобилей, он, возможно, изготовлял свечи или был кузнецом.

Лорри — волшебница. Зачаровывает тебя, и тебе уже хочется смотреть на мир её глазами.

Вот почему я услышал, что говорю о Панче так, как будто он был таким же реальным, как Лорри или я сам:

— Он не изготовлял свечи и не был кузнецом. Это не он. Не подходил он для такой работы. А кроме того, носил шутовской колпак.

— Колпак ничего не доказывает. Он мог быть кузнецом и оттягиваться, надевая на голову шутовской колпак. — Она нахмурилась. — Он всегда выходил из себя и бил Джуди, не так ли? Получается, пять.

— Чего пять?

— Пять злых клоунов — и ни одного счастливого.

— Если уж на то пошло, Джуди тоже всегда молотила его.

— Она — клоунесса?

— Не знаю. Возможно.

— Ну, если Панч — её муж, то получается, что она клоунесса по мужу. Значит, их уже шесть, и все злые. Это открытие.

Где-то в городе взорвался трансформатор. Должно быть, он находился под землёй, потому приглушённый грохот взрыва донёсся до нас сквозь стены подвала.

Мгновенно погасли электрические лампы. Часть комнаты осветили газовые фонари, мы с Лорри остались в темноте.

Глава 16

На просторной верхней площадке лестницы Носач и Кучерявый стояли в масках сварщика, асбестовых перчатках и огнестойких фартуках, закрывавших всё тело. Ацетиленовым резаком Носач вырезал стальную дверь по периметру.

Улыбаясь, качая головой, Панчинелло опустился на колено передо мной и Лорри.

— Ты действительно Джимми Ток?

— Джеймс, — поправил его я.

— Сын Руди Тока.

— Совершенно верно.

— Мой отец говорит, что Руди Ток спас ему жизнь.

— Мой отец удивится, услышав об этом.

— Что ж, Руди Ток — скромный человек и очень смелый, — заявил Панчинелло. — Но когда эта липовая медсестра, с отравленным кинжалом в руке, проскользнула за спину великого Конрада Бизо, моего отца, он бы погиб, если бы твой отец не застрелил её.

Я промолчал, поскольку от изумления у меня отнялся язык, а Лорри сказала:

— Этой части истории я не слышала.

Панчинелло повернулся ко мне.

— Ты ей не рассказал?

— Он такой же скромный, как его отец, — заверила маньяка Лорри. И добавила, под распространяющийся по комнате запах раскалённой и плавящейся стали: — Так что там насчёт липовой медсестры?

Панчинелло сел перед нами, скрестив ноги перед собой.

— Её заслали в больницу, чтобы убить великого Конрада Бизо, мою мать и меня.

— Кто заслал? — спросила Лорри.

Даже в густом сумраке я увидел, как лицо маньяка перекосило от ненависти. Ответил он, сжав зубы:

— Виргильо Вивасементе.

Из-за того, что он говорил, не раскрывая рта (и мешал шум ацетиленового резака), имя и фамилия показались мне несвязным набором звуков.

Вероятно, и у Лорри сложилось примерно такое же впечатление, потому что она воскликнула: «Gesundheit!»^[63]

— Проклятые воздушные гимнасты, — процедил Панчинелло. — Всемирно известные «Летающие Вивасементе». Перелетающие с трапеции на трапецию, канатоходцы, высокооплачиваемые цирковые примадонны. А самый наглый, самый мерзкий, самый захваленный из них — Виргильо, патриарх, отец моей матери. Виргильо Вивасементе.

— Ну хватит, хватит, — попыталась остановить его Лорри. — Нельзя так говорить о собственном деде.

Панчинелло даже подпрыгнул от негодования.

— Я отказываю ему в праве быть моим дедом. Не нужен мне такой дед. Я не желаю иметь ничего общего с этой старой кучей дерьма!

— Может, зря ты так, — Лорри покачала головой. — Лично я дала бы ему ещё один шанс.

Панчинелло наклонился к ней. Уж очень ему хотелось все объяснить.

— Когда моя мать вышла замуж за моего отца, её семья была в шоке, в ярости. Летающая Вивасементе вышла замуж за клоуна! Для них воздушные гимнасты не просто цирковая элита, но полубоги, а клоуны — низшая форма жизни, отбросы.

— Может, другие циркачи больше любили бы клоунов, если бы те были не такими злыми, — предположила Лорри.

Маньяк её, похоже, и не услышал, продолжая выдвигать обвинения против семьи своей матери.

— Когда мама вышла замуж за великого Конрада Бизо, воздушные гимнасты сначала стыдили её, потом презирали, наконец отлучили от семьи. И все потому, что она вышла замуж по любви, за человека, которого они считали недостойным себя. Она перестала быть для них дочерью, они более не хотели её знать!

— Давайте разберёмся! — встряла Лорри. — Они все работали в одном цирке, твоя мать жила на клоунской окраине с твоим отцом, тогда как семья Вивасементе — в самой зажиточной части лагеря. Они постоянно находились вместе и при этом порознь. Естественно, возникала определённая напряжённость.

— Вы и представить себе не можете, как это было! Перед каждым представлением Вивасементе молились, чтобы великий Бизо сломал себе позвоночник и остался парализованным на всю жизнь, когда его выстреливали из пушки, и перед каждым представлением мой отец молился, чтобы вся семейка Вивасементе попадала с трапеций и подохла прямо на манеже, корчась в мучениях.

Лорри повернулась ко мне:

— Хотелось бы увидеть лицо Иисуса, когда он читал их электронные письма.

Панчинелло продолжил, набрав полную грудь воздуха:

— В ту ночь, когда я родился, здесь, в Сноу-Виллидж, Виргильо нанял женщину-убийцу, которая проникла в больницу, переодевшись медсестрой.

— Он так быстро смог найти наёмного убийцу? — удивилась Лорри.

Голос Панчинелло дрожал от ненависти.

— Виргильо Вивасементе — это мерзкая тварь, которая называет себя человеком… У него обширные связи, он сидит в центре паутины зла. Дёргает за ниточку, и преступники всего мира чувствуют идущие от него вибрации и немедленно откликаются. Он напыщенный шарлатан и идиот… но также ядовитая многоножка, быстрая и злобная, невероятно опасная. Он все устроил так, чтобы нас убили в то самое время, когда он и его семья были на манеже… это железное алиби.

Далее последовала история ночи моего рождения в изложении сочащегося злобой клоуна.

Для Панчинелло эта история заменяла материнские молоко и любовь. Он слышал её тысячи раз, воспитываясь в атмосфере паранойяльных фантазий и ненависти, и поверил в неё, как идолопоклонники когда-то верили в великую силу и божественность золотых отливок и кусков камня.

— И в комнате ожидания для отцов, когда нанятая Вивасементе убийца прокралась за спину моего отца. Руди Ток, вошедший в дверь в тот самый момент, увидел злодейку, выхватил пистолет и застрелил её, прежде чем она успела выполнить приказ Виргильо.

Бедная Лоис Хансон, молодая и ответственная, убитая обезумевшим клоуном, стараниями того же клоуна превратилась из медсестры в некий гибрид ниндзя и убивающего детей агента короля Ирода.

Лорри похлопала меня по колену, выводя из транса изумления, потом спросила:

— Так у твоего отца был пистолет? Я думала, что он — обычный кондитер.

— Тогда он ещё был пекарем, — ответил я.

— Вау! И что он носит с собой теперь, когда его перевели в кондитеры? Автомат?

Желая рассказать трагическую историю до конца, Панчинелло прервал наш диалог:

— Спасённый Руди Током, мой отец понял, что моя мать и я тоже в опасности. Он поспешил в родильное отделение, нашёл операционную, где рожала мать, и ворвался в неё в тот самый момент, когда врач душил меня… меня, невинного новорождённого!

— Так под личиной врача скрывался другой киллер? — спросила Лорри.

— Нет. Макдональд был настоящим врачом, но он продался Виргильо Вивасементе, этот червь из кишок сифилитического хорька.

— Хорьки могут болеть сифилисом? — изумилась Лорри.

Маньяк счёл вопрос риторическим и оставил без ответа.

— Доктору Макдональду заплатили огромную сумму, целое состояние, чтобы всё выглядело так, будто моя мать умерла в родах, а я родился мертворождённым. Виргильо, чтоб ему в эту самую ночь низвергнуться в ад, не желал допустить, чтобы патрицианская кровь Вивасементе смешалась с плебейской кровью великого Конрада Бизо, а потому приговорил к смерти мою мать и меня.

— Какой гнусный тип. — Интонации голоса Лорри не оставляли сомнений в том, что она поверила каждому слову.

— А что я говорил! — воскликнул Панчинелло. — Он хуже вздувшегося прыща на заднице Сатаны.

— Да уж, что может быть хуже, — согласилась Лорри.

— Конрад Бизо застрелил доктора Макдональда, когда тот пытался задушить меня. Но моя мать, моя красавица-мать, уже была мертва.

— Кошмарный случай, — вставил я, понимая, что нельзя указывать на многочисленные нестыковки в этой версии истории давно минувших дней. Такая попытка привела бы к тому, что меня незамедлительно зачислили бы в прихвостни главного воздушного гимнаста.

— Но Виргильо Вивасементе, это отродье ведьминого сортира…

— Классное сравнение, — ввернула Лорри.

— …это ожившая собачья блевотина, знал, как подкупить этот город, как скрыть правду. Он заплатил и полиции, и местным журналистам. В итоге в официальной версии, изложенной в «Газетт», не нашлось места правде. Всё, что там написано, — ложь, от первой до последней строчки.

Я попытался изобразить сочувствие:

— Так легко увидеть ложь, когда знаешь правду.

Он энергично кивнул.

— Руди Тока, должно быть, раздражала необходимость хранить молчание все эти годы.

— Отец не брат денег от Виргильо, — поспешил заверить его я, из опасения, что потом он не поленится пересечь город, чтобы всадить по пуле в отца, маму и Ровену. — Ни цента.

— Нет, нет, разумеется, нет, — кивнул Панчинелло. — Будь уверен, я в этом нисколько не сомневался. Из того, что я знаю по рассказам Конрада Бизо, моего отца. Руди Ток — честнейший и храбрейший человек. Мне известно, что они вынуждали его хранить молчание.

Я уже достаточно хорошо понимал психологию Панчинелло: за правду он мог принять только самые дикие преувеличения и совершенно невероятную ложь.

— Много лет они избивают отца раз в неделю.

— Какой же это отвратительный город.

— Но его молчания они добиваются не только этим, — добавил я. — Они угрожают убить мою бабушку Ровену, если он заговорит.

— Её они тоже избивают, — поддакнула Лорри.

Уж не знаю, пыталась ли она помочь или, наоборот, вставляла палки в колеса.

— Но её они избили только один раз, — уточнил я.

— Вышибли ей все зубы, — внесла существенное уточнение Лорри.

— Только два зуба, — я тут же поправил её, опасаясь, что нас поймают на лжи.

— Они оторвали ей ухо.

— Не ухо, — возразил я. — Сорвали с неё шляпку.

— Я думала, ты говорил про ухо.

— Нет, шляпку, — мой тон однозначно указывал: не нужно перегибать палку. — Они сорвали с неё шляпку и потоптались на ней.

Панчинелло закрыл лицо руками, которые приглушили его голос.

— Сорвать со старушки шляпку! Бедная старушка! Бедная шляпка! Мы все пострадали от рук этих монстров!

Прежде чем Лорри успела сказать, что наймиты Виргильо отрубили у бабушки Ровены большие пальцы на руках, я спросил:

— И где твой отец провёл последние двадцать лет?

Маньяк опустил руки.

— В бегах, нигде не останавливаясь, на два шага опережая закон, на один — частных детективов Вивасементе. Он растил меня в самых разных местах. Ему пришлось отказаться от карьеры. Великому Конраду Бизо пришлось выступать в маленьких цирках, на карнавалах, презентациях, развлекать детишек в детских садах. Жить под фальшивыми прозвищами… Улыбчивый, Хохотун, Балабол, Сладенький.

— Сладенький? — переспросила Лорри.

Панчинелло покраснел.

— Какое-то время он работал клоуном в стрип-клубе. Как его это унижало! Люди, которые ходят в такие места, не способны оценить талант. Их интересуют только буфера да ягодицы.

— Филистимляне, — посочувствовал я.

— Скорбящий по моей матери, в отчаянии, постоянно тревожась из-за того, что агент Вивасементе может в любой момент обнаружить его местонахождение, он был прекрасным отцом, делал для меня все возможное в сложившихся обстоятельствах, хотя Конрад Бизо лишился способности любить, когда потерял мою мать.

— По этой истории Голливуд создал бы роскошную, вышибающую слезу мелодраму, — заметила Лорри.

Панчинелло кивнул.

— Мой отец думает, что его роль должен сыграть Чарльз Бронсон.

— Абсолютный король вышибающих слезу мелодрам, — покивала Лорри.

— Моё детство было холодным, лишённым любви, но я не стал бы окрашивать его только в чёрный цвет. Например, к тому времени, когда мне исполнилось десять лет, я, готовясь выследить и уничтожить Виргильо Вивасементе, знал очень и очень много о стрелковом оружии, ножах, ядах.

— У других десятилетних в головах нет ничего путного, — заявила Лорри. — Только бейсбол, видеоигры да «Покемоны».

— Я не видел от него любви, но, по крайней мере, он уберёг меня от злобного и мстительного Виргильо… и научил меня всему, что умел сам, а ведь именно благодаря своему мастерству он стал клоуном-легендой.

По комнате разнёсся грохот.

Носач и Кучерявый ацетиленом вырезали стальную дверь, и она вывалилась на верхнюю лестничную площадку.

— Мне пора браться за дело, — Панчинелло встал. Его злость и ненависть разом исчезли, словно кто-то передвинул рычажок реостата, лицо осветила тёплая улыбка. — Но ты не волнуйся, Джимми. Когда всё будет закончено, я защищу тебя. Я знаю, мы можем тебе доверять, ты нас не выдашь. С сыном Руди Тока ничего плохого не случится.

— А как же я? — спросила Лорри.

— Тебя придётся убить, — без запинки ответил он, улыбка поблекла, лицо превратилось в маску, из глаз исчезло сострадание.

Хотя всё зло безумно и иной раз безумие может казаться забавным с безопасного расстояния, лишь некоторые безумцы обладают чувством юмора. Если Панчинелло и был одним из них, то в данной фразе чувство это отсутствовало напрочь. Говорил он совершенно серьёзно, и я верил, что он спасёт меня, но убьёт Лорри.

Он повернулся ко мне. И вновь настроение его переменилось. Из глаз исчез холод, лицо ожило. Теперь он светился благорасположением: обаятельная улыбка, дружелюбный взгляд.

— Лорри — моя невеста, — сказал я ему.

Улыбка стала шире, просто ослепляла.

— Фантастика! Вы составите идеальную пару.

Уверенности, что он меня понял, не было, поэтому я уточнил:

— Мы собирались пожениться в ноябре. Хотели бы, чтобы ты приехал на свадьбу, если такое возможно. Но свадьбы не будет, если вы её убьёте.

Улыбаясь, кивая, он обдумывал мои слова, а я ждал, затаив дыхание.

Наконец он заговорил:

— Я хочу только счастья сыну Руди Тока, который спас моего отца и меня. С Носачом и Кучерявым могут возникнуть сложности, но мы все уладим.

— Спасибо, — вырвалось у меня.

Он повернулся к нам спиной и зашагал к лестнице.

Лорри не хотела демонстрировать слабость, но не смогла подавить дрожь облегчения, от которой застучали зубы.

Когда Панчинелло отошёл достаточно далеко, она шепнула мне на ухо:

— Давай договоримся сразу, пекарь. Я не назову нашего первенца ни Конрадом, ни Бизо.

Глава 17

Панчинелло махал кувалдой, сокрушая бетон. Как только открывался арматурный штырь, Носач перерезал его ацетиленовым резаком. Кучерявый оттаскивал мусор вниз. Для клоунов работали они на удивление эффективно и слаженно.

Всякий раз, когда Панчинелло останавливался, чтобы передохнуть, и подпускал к стене Носача с его ацетиленовым резаком, он отходил достаточно далеко, чтобы его не задели искры, летящие от арматурного штыря. И обязательно смотрел на часы.

Вероятно, они знали, сколько времени потребуется энергетической компании на починку трансформатора, и не сомневались, что уложатся в отпущенный срок. Во всяком случае, они не нервничали. Да, мы имели дело с безумцами, но их безумие никоим образом не распространялось на разработанный ими план и его реализацию.

Мои часы были на левой руке, поэтому я мог смотреть на них, не тревожа Лорри, прикованную к моей правой руке.

Нет, она и не собиралась вздремнуть, пока мы сидели, привалившись спиной к зелёному металлическому шкафу. Её глаза были широко раскрыты, а рот, полагаю, вас это не удивит, не закрывался.

— Как бы я хотела, чтобы мой отец был клоуном, — задумчиво изрекла она.

— Чего это тебе захотелось каждый день сталкиваться с такой злобой?

— Мой отец не был бы злым клоуном. Мой отец — добрый человек, просто безответственный.

— Дома бывал редко, так?

— Постоянно гонялся за торнадо.

— Почему? — решил спросить я.

— Он — ловец торнадо. Так он зарабатывает на жизнь, ездит по Среднему Западу на своём видавшем виды «Субербане».

Происходило все это в 1994 году. Фильм «Смерч» вышел на экраны только в 1996-м. Я и представить себе не мог, что охота за торнадо может быть профессией.

Предположив, что она водит меня за нос, я решил ей подыграть:

— Хоть один он поймал?

— Десятки.

— И что он с ними делает?

— Естественно, продаёт.

— То есть, как только он его ловит, торнадо принадлежит ему? Он имеет право его продавать?

— Разумеется. Это же авторское право.

— Значит, он видит торнадо, преследует его, а когда подбирается достаточно близко…

— Они бесстрашные, — прервала меня Лорри. — Лезут прямо в него.

— Значит, он лезет прямо в торнадо, а потом… что? Он же не может заарканить^[64] торнадо, как льва в саванне?

— Очень даже может. По существу, это одно и то же.

Теперь я уже точно знал, что меня разыгрывают.

Панчинелло ей бы тут же поверил.

— Твой отец продал бы его мне?

— Если бы у тебя были деньги, почему нет?

— Не думаю, что смог бы купить торнадо целиком. Они ведь дорогие.

— Все зависит от того, для чего ты хочешь его использовать.

— Думаю, мог бы пригрозить им Чикаго, потребовать десять миллионов, может, даже двадцать.

Во взгляде, которым она одарила меня, читалась жалость.

— Как будто я не слышала этой жалкой шутки миллион раз.

Я начал подозревать, что чего-то не понимаю.

— Извини. Просто хочется знать. Ничего больше.

— Прежде всего он интересуется, какое время видеопросмотра ты хочешь купить, минуту, две, десять…

Видео. Просмотр. Разумеется, он не заарканивал торнадо. Снимал на плёнку. Я привык к её странной манере разговора и не думал, что у произнесённых ею слов есть несколько значений, не только то, которое сразу приходило в голову.

— Если ты — учёный, — продолжала Лорри, — он берет с тебя по меньшей ставке, чем с телевидения или киностудии.

— Слушай, это действительно опасная работа.

— Да, но теперь у меня такое ощущение, что это детский лепет в сравнении с работой клоуна, — она вздохнула. — Мне просто хотелось, чтобы он подольше бывал дома, когда я была маленькой.

— Сезон торнадо длится не весь год.

— Нет, не весь. Но он также гоняется и за ураганами.

— Как я понимаю, он считает, что после торнадо готов к встрече с ними.

— Именно так он и считает. Когда один сезон заканчивается, второй только начинается, вот он и следит за метеопрогнозами на Атлантическом побережье.

С ручными фонариками Панчинелло и Кучерявый исчезли в проломе в стене. Носач остался, приглядывая за нами с верхней лестничной площадки.

— Раз генератор не включился после прекращения централизованной подачи электроэнергии, может, сигнал тревоги автоматически поступил по телефонной линии на полицейский участок и копы уже в банке? — предположила Лорри.

Откровенно говоря, я надеялся, что на этот раз она права в своём неиссякаемом оптимизме, но сказал другое:

— Эти парни наверняка учли и такой вариант. Они продумали все.

Она молчала. Я последовал её примеру.

Подозреваю, думали мы об одном и том же: выполнит ли Панчинелло своё обещание отпустить нас?

Соучастники ограбления, конечно же, могли ему помешать. Оба, конечно, не были столь же безумны, как сын великого Конрада Бизо. У обоих была более приземлённая мотивация. Носача толкала на преступление жадность. Кучерявого — жадность и зависть. Они не питали тёплых чувств к сыну Руди Тока.

Тишина давила, как толща воды. И способствовала нарастанию тревоги.

Я чувствовал себя гораздо увереннее, когда говорил с Лорри, и попытался возобновить разговор:

— Меня удивляет, что твоя мать не путешествовала вместе с отцом. Будь я женщиной, а мой муж — ловцом торнадо, человеком, которого постоянно нет дома, я бы хотела быть рядом с ним.

— У мамы свой успешный бизнес. Ей эта работа нравится, а если бы она уехала из Лос-Анджелеса, ей бы пришлось от неё отказаться.

— И что она делает? — спросил я.

— Разводит змей.

— Час от часу не легче.

— Если твоя мать разводит змей, — добавила она, — это не так весело, как может показаться.

— Правда? Я-то думал, что как раз наоборот.

— И напрасно. Она разводит их дома. А змеи… они… с ними не так легко, как со щенками.

— Змею можно приучить ходить на горшок?

— Я не про физиологические надобности. Мать обучала их разным штучкам. Собаки любят учиться, а змеям это быстро надоедает. А когда змее становится скучно, она старается уползти, и некоторые из них двигаются очень быстро.

Панчинелло и Кучерявый вышли из хранилища на лестничную площадку, где их поджидал Носач. Они принесли какие-то коробки, поставили на пол, сняли с них крышки.

Носач издал победный вопль, когда увидел содержимое коробок. Все трое засмеялись и принялись молотить друг друга по спинам.

Я догадался, что в коробках лежало что-то более интересное, чем змеи или пирожные.

Глава 18

Они вынесли из хранилища шестнадцать коробок, спустили их вниз по лестнице, загрузили на ручную тележку, уже полностью освобождённую от взрывчатки. Коробки были из гофрированного картона, со съёмными крышками, в такие при переезде обычно упаковывают книги.

— Более трёх миллионов наличными, — сообщил нам Панчинелло, когда предложил подняться на ноги и повёл к ручной тележке.

Я вспомнил его слова: «Банк не такой уж большой, чтобы кто-нибудь решил его ограбить».

— Здесь не так много наличных, как в большинстве банков крупных городов, но не так уж и мало, — продолжил Панчинелло. — Этот банк — один из центров министерства финансов по сбору истёртых банкнот. Все банки изымают истёртые банкноты из обращения Двенадцать округов каждую неделю присылают сюда изъятые банкноты и получают взамен новые, только что отпечатанные.

— Две трети денег в этих коробках — истёртые банкноты, а треть — новые, — вставил Носач. — Значения это не имеет. Все обладают одинаковой покупательной способностью.

— Мы просто отсосали немного крови из капиталистической пиявки, — сказал Кучерявый. Метафора получилась слабенькой из-за физической усталости. Его вьющиеся мелким бесом волосы, намокшие от пота, уже не торчали во все стороны.

Панчинелло взглянул на часы.

— Нужно побыстрее сматываться, чтобы нас не разнесло на куски вместе со зданиями.

Кучерявый и Носач покинули подвал банка первыми, один тащил за собой, а второй толкал ручную тележку. Лорри и я последовали за ними, Панчинелло замыкал колонну.

В потайных подземных тоннелях Корнелия Сноу половина толстых свечей уже сгорели чуть ли не до основания, так что света заметно убавилось. Тени накрывали всё большую часть потолка и стен, с твёрдым намерением стереть последние световые пятна.

— Сегодня, — сказал Панчинелло, когда мы приблизились к перекрёстку, где правый поворот привёл бы нас обратно в библиотеку, — я наконец-то оправдаю ожидания отца, пусть раньше мне это не удавалось.

— Дорогой, нельзя так недооценивать себя, — повернулась к нему Лорри. — Ты же к десяти годам прекрасно разбирался в стрелковом оружии, ножах и ядах.

— Он этого не оценил. Ему хотелось, чтобы я стал клоуном, величайшим клоуном всех времён, звездой, но у меня нет такого таланта.

— Ты ещё молод, — заверила его Лорри. — Успеешь многому научиться.

— Нет, он прав, — откликнулся Носач. — Такого таланта у мальчика нет. И это действительно трагедия. Его отец — сам Конрад Бизо, то есть он учился у лучшего из лучших, но не может даже как следует шлёпнуться на зад. Я люблю тебя, Панч, но это правда.

— Я не обижаюсь, Носач. Давно уже это признал.

На перекрёстке мы не повернули ни направо, ни налево. Теперь я уже сориентировался. Впереди лежал «Дворец Сноу», перед которым я припарковал свою «Шелби Z», по другую от банка сторону городской площади.

— Я выступал на манеже с Панчем, — заговорил Кучерявый, — когда он исполнял наши самые простые трюки, вроде «Нога в ведре» или «Мышь в штанах». Никто бы не смог их запороть…

— Но мне это удалось, — твёрдо заявил Панчинелло.

— Зрители над ним смеялись, — сообщил нам Носач.

— Разве им не положено смеяться над клоуном? — спросила Лорри.

— Смех не был добрым, — вздохнул Панчинелло.

— На самом деле, мисс, смех был злым, — уточнил Носач. — Зрители смеялись над ним, а не над его номером.

— Да разве можно заметить разницу? — удивилась Лорри.

— Да, леди, — ответил Кучерявый. — Если ты — клоун, то можно.

И пока мы шли под Центральным квадратным парком, я думал о том, как изменилось поведение этих двух мужчин. Враждебности поубавилось, они стали более разговорчивыми. Лорри теперь называли мисс или леди.

Может, три миллиона долларов улучшили им на строение. Может, Панчинелло переговорил с ними, объяснил, кто я такой, и теперь они считали нас не за ложниками, а, скажем, почётными клоунами.

А может, они намеревались отправить нас в расход через несколько минут и предпочитали стрелять в людей, с которыми у них установились тёплые отношения. Стараясь поставить себя на место социопата, я спросил себя: «Действительно, какое это удовольствие — убивать совершенного незнакомца?»

Увлёкшись самобичеванием, Панчинелло признался:

— Однажды вместо ноги в этом чёртовом ведре у меня застряла голова.

— Звучит забавно, — заметила Лорри.

— В том, как он это сделал, не было ничего забавного, — заверил её Носач.

— Зрители заулюлюкали, — Панчинелло покачал головой. — В тот вечер они прогнали меня с арены.

Таща за собой ручную тележку, которую сзади толкал Носач, Кучерявый сказал:

— Ты хороший парень, Панч. И это главное. Я бы гордился тобой, будь ты моим сыном.

— Спасибо, Кучерявый. Я тебе очень признателен.

— Да и что хорошего в том, что ты — клоун? — спрашивал Носач, похоже, самого себя. — Даже когда люди смеются вместе с тобой, они смеются над тобой. Вот и вся радость.

Тоннель упёрся в ещё одну массивную дубовую дверь, окантованную железом. За ней находился подпал «Дворца Сноу».

Трое мужчин достали мощные ручные фонарики. Яркие лучи пробежались по просторному помещению. Все поддерживающие потолок колонны уже заминировали, из брикетов взрывчатки торчали ранее установленные детонаторы.

Я предположил, что и четвёртое главное здание на городской площади, в котором находился окружной суд, также подготовлено к взрыву. Маленькому тихому городку Сноу-Виллидж в самом ближайшем будущем предстояло попасть в срочные сообщения мировых информационных агентств, а потом на экраны телевизоров и страницы газет.

Пекари — народ любопытный, особенно если в рецепте что-то не сходится, вот я и спросил Панчинелло:

— Почему здесь электрические фонарики, а в тоннелях — свечи?

— Потому что такие тоннели могут освещаться только свечами, — ответил маньяк. — Я терпеть не могу фальши, которая в этом пластиковом, полиэстерном мире пытается проникнуть повсюду.

— Я не понимаю.

Он посмотрел на меня с жалостью.

— Ты не понимаешь, потому что ты — не артист.

Фраза эта ничего для меня не прояснила, но мы уже приближались к старинному грузовому лифту с широкими бронзовыми воротами вместо двери. Подъёмному механизму, системе блоков и противовесов, хватило мощности, чтобы доставить из подвала на первый этаж ручную тележку с коробками, полными денег.

Мы преодолели четыре лестничных марша и попали на кухню, уже на первом этаже дворца. Лучи фонариков вырывали из темноты керамические поверхности разделочных столов, полированную медь кухонной посуды, матовые стеклянные панели дверок буфетов.

На одном из разделочных столов я заметил большую квадратную вставку из полированного гранита, идеальную поверхность для раскатки теста. Даже если Корнелий и был жадным, сосущим кровь эксплуататором, пожирающей младенцев свиньёй, как охарактеризовал его Кучерявый, что-то в нём было и хорошего раз создал он своему кондитеру все необходимые условия для приготовления качественной выпечки.

— Посмотри, какая большущая плита, — Носач на правил луч фонарика на плиту.

— Наверное, на ней готовили настоящую еду, не гамбургеры с чипсами, — заметил Кучерявый.

— Потому что и плита настоящая, — кивнул Панчинелло.

Носач положил фонарь на один из разделочных столов, взялся за рукоятку, приводящую в движение подъёмный механизм. Заскрипели тросы, тележка с коробками денег начала медленный подъем. По его завершении Кучерявый положил свой фонарь рядом с фонарём Носача, открыл бронзовые ворота и выкатил тележку с коробками на кухню.

Панчинелло выстрелил Носачу в грудь, Кучерявому — в спину, потом всадил в каждого, когда они, крича, корчились на полу, ещё по две пули.

Глава 19

От неожиданности и жестокости этих убийств у Лорри, похоже, перехватило горло, но я, думаю, вскрикнул. Полной уверенности у меня нет. Потому крики жертв, пусть они и быстро оборвались, полностью перекрыли тот придушенный хрип, который мог вырваться из моей груди, но, возможно, и не вырвался.

Точно я знаю другое: меня едва не вырвало. Тошнота подкатила к горлу, но внезапно слюнные железы резко увеличили свою производительность, и поток горькой слюны не пустил вверх желудочную желчь.

Плотно сжав зубы, часто дыша носом, я шумно сглотнул, и охватившая меня злость свела на нет рвотный рефлекс.

Эти убийства испугали и разъярили меня даже больше, чем убийство Лайонела Дейвиса, нашего библиотекаря. Почему так случилось, я сказать не могу.

Я находился в непосредственной близости от этих жертв, а от Лайонела, когда тот, получив пулю в голову, свалился за стойку, довольно-таки далеко. Может, в этом и причина. Мне в нос ударил запах самой смерти, а не только слабый запах крови, смешанный с вонью: кто-то из клоунов, умирая, обделался.

А может, эти убийства так подействовали на меня, потому что убийца и обе его жертвы были сообщниками и незадолго до того, как Панчинелло открыл огонь, заверяли друг друга во взаимной любви и дружбе.

На этот раз жертвами стали низкие люди, тут двух мнений быть не могло, но таким же был и сам Панчинелло. А где ещё можно чувствовать себя в безопасности, как не среди таких же, как ты?

Волки не убивают волков. Гадюки не кусают гадюк.

И только в человеческом обществе брат должен остерегаться брата.

Шесть пуль столь наглядно преподали мне этот урок, что я застыл как громом поражённый. Не мог вдохнуть, не мог пошевелиться.

Вытащив из рукоятки пистолета обойму с четырьмя оставшимися патронами и вставляя новую, Панчинелло неправильно истолковал нашу реакцию на случившееся. Он улыбался, довольный собой, полагая, что и мы довольны им в не меньшей степени.

— Я вас удивил, так? Готов спорить, вы думали, я уложу их, лишь когда мы загрузим деньги в микроавтобус, перед самым отъездом из города? Но вы можете мне поверить, я выбрал наиболее удобный момент.

Возможно, даже если бы мы с Лорри не вляпались в эту историю, он бы убил своих сообщников на этом самом месте. Три миллиона долларов — убедительный мотив для убийства.

— Это мой свадебный подарок, — говорил он с таким видом, будто преподнёс нам тостер или чайный набор и ожидал в должный срок получить открытку со словами благодарности.

Назови мы его безумным или злым, продемонстрируй отвращение или гнев, вызванные его безжалостностью, мы бы, скорее всего, подписали себе смертный приговор, который маньяк тут же привёл бы в исполнение. Когда пузырёк с нитроглицерином балансирует на острие меча, не нужно усложнять ситуацию, пытаясь станцевать чечётку.

И хотя я понимал, что по нашему молчанию он может понять наши истинные чувства, я не знал, что и сказать, даже если бы не лишился дара речи.

Не в первый раз, и уж точно не в последний, спасла нас Лорри:

— Ты сочтёшь адекватной нашу благодарность, если мы назовём нашего первого сына Конрадом?

Я подумал, что он посчитает её предложение чистым подхалимажем и обидится за столь явную попытку манипулировать им. Конечно же, я ошибся. Она сделала идеальный ход.

В свете фонарей я увидел, как глаза Панчинелло затуманились. Он прикусил нижнюю губу.

— Как это приятно. Вы такие добрые. Мой отец, великий Конрад Бизо, так обрадуется, узнав, что внука Руди Тока назвали в его честь.

На такой ответ Лорри отреагировала улыбкой, за право нарисовать которую Леонардо да Винчи, не колеблясь, отдал бы левую ногу.

— Тогда для полного счастья нам с Джимми будет не хватать только одного: твоего согласия стать крестным отцом нашего первенца.

Когда находишься в присутствии принца безумия, безопасность можно обрести, если такое вообще возможно, прикинувшись членом того же королевского семейства.

Панчинелло вновь прикусил губу, прежде чем ответить:

— Я понимаю обязанность, которая ляжет на меня. Я стану защитником маленького Конрада. Если кто-то попытается причинить ему вред, пусть пеняет на себя, потому что ему придётся иметь дело со мной.

— Ты и представить себе не можешь, как покойно становится матери после таких слов, — промурлыкала Лорри.

Более не приказывая нам, скорее обращаясь за помощью к друзьям, он попросил подкатить ручную тележку к парадным дверям. Я толкал тележку, Лорри освещала путь фонарём.

Панчинелло следовал сзади, с фонарём в одной руке и пистолетом в другой.

Мне не хотелось оставлять его за спиной, но выбора не было. Попытайся я возразить, настроение его могло кардинально перемениться.

— Знаешь, в чём ирония судьбы? — спросил он.

— Да… я тревожился из-за того, что мне нужно зайти в химчистку.

К моей трактовке иронии судьбы он не проявил ни малейшего интереса.

— Ирония вот в чём. Клоун я никакой, зато без труда могу ходить по натянутой струне. И на трапеции чувствую себя как дома.

— Ты унаследовал талант матери, — Лорри сделала очевидный вывод.

— И тайком немного потренировался, — признал он, когда мы прошли из кухни через кладовую в большую столовую. — Если я бы смог потратить на эти тренировки хотя бы половину того времени, что ушло на клоунаду, то стал бы звездой.

— Ты молод, — напомнила Лорри. — Ещё не поздно.

— Нет. Даже если бы я продал душу за такой шанс, то не смог бы стать одним из них, не смог бы стать воздушным гимнастом. Виргильо Вивасементе — живой бог воздушных гимнастов и знает их всех. Если бы я начал выступать, он бы услышал про мои успехи. Приехал бы, чтобы посмотреть на меня. Узнал бы во мне мою мать и приказал бы меня убить.

— Может, наоборот, раскрыл бы тебе объятья, — предположила Лорри.

— Никогда. Для него моя кровь замарана. Он приказал бы меня убить, расчленил, замариновал бы мои останки в бензине, сжёг, помочился на золу, собрал мокрую золу в ведро, отвёз на ферму и вывалил в навозохранилище.

— Может, ты преувеличиваешь его злодейство, — заметил я, когда узким коридором мы вышли в более широкий.

— Он такое уже делал, — заверил меня Панчинелло. — Он — зверь в образе человеческом. Заявляет, что ведёт свой род от Калигулы, безумного императора Древнего Рима.

Повидав Панчинелло в деле, я не собирался оспаривать такое, на первый взгляд фантастическое, генеалогическое предположение.

Он вздохнул.

— Вот почему я решил посвятить себя мести. Воздать врагам моего отца по заслугам.

Из холла парадная лестница, украшенная гранитными скульптурами, вела на второй этаж. Стенные фрески и мозаики на полу изображали мифологические сцены.

Лучи фонарей создавали иллюзию движения, словно запечатлённые на фресках и в мозаике фигуры жили в двухмерном мире точно так же, как мы — в трёхмерном.

Голова у меня начала идти кругом, но причину следовало искать не в мельтешении световых лучей, а в отсроченной реакции на двойное убийство на кухне. Кроме того, не давало покоя собственное предчувствие. Я не забывал о том, что Лорри могли убить, и мне оставалось только гадать, а не здесь ли раздастся роковой выстрел.

Во рту у меня пересохло. Ладони вспотели. Мне хотелось съесть хороший эклер.

Лорри сжала мою правую руку. Её тонкие пальцы были холодны как лёд.

Подойдя к одному из окон, что находились по обе стороны парадных дверей, Панчинелло выключил фонарь, раздвинул тяжёлую портьеру, оглядел ночь.

— На площади ни огонька.

Таймеры в подвале дворца вели неумолимый отсчёт. Хотелось бы знать, сколько оставалось времени до того момента, когда дворец взлетит на воздух и погребёт нас под обломками.

Словно прочитав мои мысли, Панчинелло вернул портьеру на место и повернулся к нам:

— У нас чуть больше семи минут, но это все.

Он включил фонарь, положил его на пол, достал из кармана пиджака ключ от наручников, подошёл ко мне.

— Я хочу, чтобы ты скатил тележку по ступеням на тротуар и подкатил её к заднему борту жёлтого микроавтобуса, который припаркован практически напротив парадных дверей.

— Конечно, нет проблем, — ответил я, скривился, услышав в собственном голосе нотки покорности. Но я, конечно же, не мог сказать: «Выкатывай её сам, клоун».

Когда он размыкал стальное кольцо на моём запястье, я подумал о том, чтобы попытаться вырвать пистолет из его руки. Но что-то в его теле подсказывало мне, что он ждёт от менятакой реакции и ответ будет жёстким и эффективным.

Если Лорри было суждено умереть от пули, именно мои необдуманные действия могли привести к её гибели. Поэтому я решил дожидаться более удобного момента и не предпринял попытки завладеть пистолетом.

Я ожидал, что Панчинелло освободит и Лорри, но вместо этого он ловко защёлкнул освободившееся кольцо наручников на своём правом запястье и перекинул пистолет в левую руку. Судя по той уверенности, с которой он держал оружие, выходило, что обеими руками он владеет в равной степени.

Глава 20

Он приковал Лорри к себе.

Я видел, как это произошло, но мне потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать случившееся. Мне не хотелось верить, что наши надежды на выживание так внезапно и резко уменьшились.

Скованные одной цепью, мы с Лорри могли бы попытаться обрести свободу, оказавшись на улице. Теперь же она стала его заложницей не только для того, чтобы приструнить полицейских, если б они таки появились на горизонте. Тем, что ей никуда от него не деться, он и меня держал на коротком поводке.

Что же касается меня… Панчинелло уже решил, что может избавиться от меня, если события примут неугодный ему оборот.

Тот факт, что он приковал к себе Лорри, ставил под вопрос искренность обещаний, которые он дал нам. Так что теперь выстрелы могли загреметь скорее раньше, чем позже.

Следовательно, ни Лорри, ни мне не следовало показывать, что его поведение кажется нам странным. Но для этого нам предстояло продемонстрировать наивность новорождённых.

Вот мы и улыбались, словно это были лучшие минуты в нашей жизни.

Улыбка Лорри напоминала улыбку участницы конкурса «Мисс Америка», когда ведущий задавал особенно каверзный вопрос: «Мисс Огайо, вы видите щенка и котёнка, играющих на железнодорожном полотне. Поезд приближается, и у вас есть время спасти только одного из них. Кого бы вы обрекли на ужасную смерть, щенка или котёнка?»

И мои губы растянулись, словно их подвесили к бельевой верёвке и закрепили прищепками на концах. Пожалуй, широтой улыбки я тоже мог посоперничать с Мисс Огайо.

Я открыл одну из дверей и выкатил тележку на крыльцо.

Холодный, пахнущий хвоей воздух превратил пот на шее в ледяную плёнку.

Луна ещё не встала. Сквозь редкие разрывы в облаках до земли доходила лишь малая часть звёздного света.

Ни одного огонька не светилось в парке, не горели уличные фонари. И здания вокруг площади стояли тёмные и молчаливые.

Огромные лиственницы, растущие между нами и мостовой, загораживали большую часть города, но сквозь ветви я видел жёлтые мигалки ремонтных грузовиков энергетической компании на Альпийской авеню, в полуквартале к северу от площади.

Панчинелло и Лорри вышли следом за мной на крыльцо.

Фонарь он оставил в доме. При столь слабом звёздном свете я не мог разглядеть его лица.

Может, и хорошо, что не мог. Если бы разглядел, то прочёл бы на нём то или иное безумное намерение и не знал бы, что же мне с этим делать.

Но я сожалел о том, что не вижу лица Лорри. Чувствовал только, что улыбка её поблекла. Так же, как моя.

Десять ступеней отделяли крыльцо от тротуара. Выглядели они крутыми.

— Мне придётся относить коробки в микроавтобус по одной или по две, — сказал я. — Дно тележки зацепится за ступени, и скатить её не удастся.

— Не зацепится, — заверил он меня. — Для этого мы купили тележку с большими колёсами. Она легко скатится вниз.

— Но…

— У нас осталось меньше шести минут, — предупредил он. — Смотри только, чтобы тележка не перевернулась, а не то деньги разлетятся по тротуару. Это будет… глупо.

Похоже, он опасался, что моя неуклюжесть может привести к тому, что я растянусь на тротуаре, тележка, перевернувшись, накроет меня и погребёт под тремя миллионами долларов в новых и истёртых банкнотах.

Я встал перед тележкой и потянул её на себя, используя гравитацию в качестве тяги, а тело — тормоза, не позволяющего тележке набрать большую скорость

И, как это ни странно, без происшествий добрался до тротуара.

Панчинелло и Лорри спустились следом за мной.

Я не знал, молиться ли мне о том, чтобы на улице появился случайный прохожий, или всё-таки будет лучше, если наша компания останется в неизменном составе. У меня были веские основания полагать, что Панчинелло без малейшего колебания убьёт любого, кто возникнет у него на пути.

Ну где, где этот точно направленный, падающий с верхнего этажа сейф? Когда он особенно нужен, его, естественно, нет и в помине!

Я покатил тележку в заднему борту микроавтобуса.

Всего в восьми фугах стояла моя «Дайтона Шелби Z». Отличная машина… но такая хрупкая.

— Дверцы не заперты, — следуя за мной, он остановился в шаге от бордюрного камня. — Поставь коробки в грузовой отсек. И поторопись.

Хотя я знал все о дрожжах и химическом процессе, посредством которого яйца превращаются в суфле, изучению взрывчатых веществ я уделял недостаточно времени. Но мог точно сказать, к каким последствиям приводит взрыв пластита.

Открывая задние дверцы, представил себе, как весь фронтон «Дворца Сноу» отделяется от остального здания и обрушивается на нас, накрывая тоннами кирпича и блоков известняка.

Перекладывая коробки с тележки в грузовой отсек микроавтобуса, я также представлял себе, как взрывная волна отрывает от каждого из нас конечность за конечностью.

Шесть коробок уже стояли в грузовом отсеке, восемь, десять…

Мысленным взором я видел, как на меня обрушивается град камней, кирпичей, горящих досок. Израненный, ослеплённый, с горящими волосами, я мечусь по пустынной улице.

Спасибо тебе, бабушка Ровена.

Когда последняя коробка перекочевала с тележки в кузов, Панчинелло сказал:

— Дверцы оставь открытыми. Мы поедем в грузовом отсеке. За руль сядешь ты.

По приезде в нужное ему место, после того, как я припарковал бы микроавтобус, он оказался бы позади меня, в идеальном положении для того, чтобы пустить мне пулю в затылок. Я знал, именно это он и сделает.

Судя по тому, как вёл себя этот человек, нам предстояло найти для маленького Конрада другого крестного отца.

— Лови, — добавил он.

Осознав, что он собирается бросить мне ключи от микроавтобуса, я крикнул:

— Нет! Подожди. Если я их не поймаю, они могут провалиться в канализационную решётку, и тогда мы никуда не сможем уехать.

И действительно, между нами находилась канализационная решётка четыре на три фута. Зазоры между стержнями составляли никак не меньше дюйма. Когда я проходил по ней с очередной коробкой, до моих ноздрей долетал неприятный запах гнили.

Он протянул ключи, и, хотя не нацелил на меня пистолет, когда я приближался к нему, я чувствовал, что он может застрелить меня, когда я протянул за ключами руку.

Вполне возможно, предчувствие беды возникло исключительно из-за того, что я приближался к нему с дурными намерениями. Потому что, когда моя левая рука брала ключи, правая, с зажатой в ней пилкой для ногтей, описав дугу, вошла в контакт с его промежностью. Пилка при этом глубоко вонзилась в его мужское хозяйство.

В темноте я не видел, как кровь отхлынула от его лица, но, можно сказать, услышал шум этого устремившегося вниз потока.

Удивив самого себя собственной безжалостностью, которую я никогда не проявлял (да и необходимости в этом не было) в кондитерском цеху, я вертанул пилку для ногтей вокруг её оси.

Смутно вспомнил, что Джек проделал что-то подобное с великаном у основания фасолевого побега, да только он использовал вилы.

Отпустив пилку, я тут же попытался выхватить револьвер из левой руки Панчинелло.

Когда пилка вонзилась в него, воздух с рёвом, и даже с криком, вырвался из его груди. Пилка осталась в теле, воздух весь вышел, а вот вновь набрать его в грудь сразу не получилось. Панчинелло хрипел, горло пережало от болевого шока, вот воздух и не мог попасть в лёгкие.

Я рассчитывал, что он выронит пистолет или хотя бы ослабит хватку, но его пальцы все с той же силой продолжали сжимать рукоятку.

Развернувшись, стараясь уйти с линии огня, Лорри свободной рукой ударила Панчинелло в лицо, ударила второй раз, третий, вкладывая в каждый удар всю силу.

Мы боролись за пистолет. Две моих руки пытались справиться с его одной. Полыхнула дульная вспышка, прогремел выстрел, пуля ударила в тротуар, осколки бетона полетели мне в лицо, в борта микроавтобуса, может, даже в мою драгоценную «Шелби Z».

Я почти выхватил у него пистолет, но ему удалось ещё дважды нажать на спусковой крючок. И, несмотря па всё то, что сделал мой отец для его отца, он таки всадил в меня две пули.

Глава 21

Если бы ногу мне отрубили топором, боль не могла быть сильнее.

В кино герой получает пулю, но продолжает идти вперёд, во имя Бога, страны, ради спасения женщины.

Иногда пуля заставляет его поморщиться, но чаще только разжигает злость и толкает на большие подвиги.

Как я и упоминал раньше, с детства я всегда думал, что во мне есть геройский потенциал, только не было возможности проверить его наличие. Теперь я понял, что мне недостаёт как минимум одной важной составляющей этого самого потенциала: высокого порога болевой чувствительности.

Крича, я повалился на тротуар, скатился на мостовую, между микроавтобусом и «Шелби Z», канализационная решётка ударила мне по голове, а может, моя голова ударила по канализационной решётке.

Я пришёл в ужас при мысли о том, что следующая пуля угодит мне в лицо, и только тут осознал, что пистолет у меня в руках.

Панчинелло, сунув руку между ног, попытался вытащить пилку для ногтей из промежности, но даже прикосновения к пилке хватило, чтобы он взвизгнул от боли, даже более жалостливо, чем свинья, увидевшая нож мясника. В агонии, он опустился на колени, а потом повалился на бок, потянув за собой Лорри.

Мы лежали, крича, Панчинелло и я, словно две девушки, только что нашедшие отрезанную голову в том фильме с Джейми Ли Кертис^[65].

Я услышал, как Лорри выкрикивает моё имя и что то насчёт времени.

Завеса боли не позволяла распознать, что именно она говорит, вероятно, я уже находился в полузабытьи поэтому мне оставалось лишь гадать, а что именно она хотела мне сказать.

«Время не ждёт. Время и река, как быстро они текут. Время уносит все».

Но даже в моём состоянии я понял, что она ведёт речь не о философских аспектах времени. А когда я уловил нотки нетерпения в её голосе, то до меня окончательно дошёл смысл её слов: «Время истекает. Бомбы!»

Боль в левой ноге так яростно жгла меня, что я удивлялся, не видя языков пламени, вырывающихся из плоти. Я также чувствовал, как в мясе что-то хрустело — возможно, осколки раздробленной кости. И двинуть ногой я, конечно же, не мог.

С одной стороны, я испытывал дикий ужас, а с другой — усталость, от которой тянуло в сон. Но боль не позволила бы мне заснуть. И постель — асфальт мостовой — была жестковата для полноценного сна. Опять же, от неё шёл неприятный запах дёгтя.

Я понял, что это смерть зовёт меня в вечный сон, и собрал всю силу воли, чтобы воспротивиться её зову.

Не предпринимая попытки подняться, волоча за собой раненую ногу, как Сизиф тащил камень, я взобрался на бордюрный камень, пополз по тротуару к Лорри.

Лёжа на боку, с одной рукой за спиной, Панчинелло оставался прикованным к Лорри. Свободной рукой он всё-таки вырвал пилку для ногтей из промежности, и тут же его вырвало, окатило фонтаном собственной блевотины.

Из этого я сделал вывод, что его самочувствие ещё хуже, чем моё.

В последние несколько часов, впервые за двадцать прожитых лет, я поверил в реальность Зла. Поверил, что зло — не только необходимый антагонист в фильмах и книгах (плохиши и прочие злодеи и монстры), не только придирки родителей или социальная несправедливость. Нет, в этом мире действительно жило и существовало Зло. Оно очаровывает и завлекает, но не может стать твоим другом и постоянным спутником, если ты сам не приглашаешь его. Да, возможно, Панчинелло воспитывался злым человеком, да, его учили злу, но выбор, как жить, принадлежал ему и только ему.

Моя радость при виде его страданий, возможно, со стороны покажется недостойной, но я не верю, что чувство это можно расценивать как маленькое зло. Тогда (да и теперь тоже) я воспринимал его как праведную удовлетворённость, вызванную наглядным доказательством того, что зло имеет цену, которую приходится платить тем, кто берет его в друзья, а вот сопротивление злу, пусть и обходится недёшево, всё-таки стоит меньше.

Вот такие глубокие философские рассуждения вызвал у меня вид блюющего Панчинелло.

Но пусть рвота и могла вызвать у него угрызения совести, ей было не под силу не только остановить, но и замедлить отсчёт нескольких оставшихся до взрывов минут. Одна, две, может, чуть больше, и величественные здания, построенные на деньги Корнелия Рутефорда Сноу, превратятся в развалины.

— Дай мне, — Лорри протянула свободную руку.

— Что?

— Пистолет.

Я уже и думать забыл про то, что пистолет по-прежнему у меня.

— Зачем?

— Я не знаю, в каком кармане у него ключ от наручников.

У нас не было времени обыскивать все карманы брюк, рубашки, пиджака. С учётом блевотины, не было и желания.

Я так и не понял, как пистолет может заменить ключ. Боялся, что она ранит себя, поэтому решил не давать ей пистолет.

Но к тому моменту выяснилось, что она уже выхватила его из моей руки.

— Ты ведь его уже взяла, — язык у меня начал заплетаться.

— Лучше отвернись, — предупредила она. — Полетит шрапнель.

— Думаю, шрапнель мне понравится, — я не мог вспомнить значение этого слова.

Она уже возилась с пистолетом.

— Думаю, не так сильно я и ранен, как кажется, — сказал я ей. — Просто очень холодно.

— Это плохо. — В её голосе слышалась тревога.

— Мне и раньше приходилось мёрзнуть, — заверил я её.

Панчинелло застонал, содрогнулся всем телом, вновь начал блевать.

— Разве мы выпивали? — спросил я.

— Отвернись, — повторила Лорри более резко.

— Не нужно говорить со мной таким тоном. Я тебя люблю.

— Да, мы всегда причиняем боль тем, кого любим. — Она схватила меня за волосы и отвернула лицо от наручников.

— Это грустно. — Естественно, я говорил про боль, которую мы причиняем любимым, а потом обнаружил, что лежу на тротуаре, должно быть, споткнулся и упал. Увалень, что с меня взять.

Громыхнул выстрел, и я только потом сообразил, что она приставила дуло пистолета к цепочке, которая соединяла наручники, и освободилась от Панчинелло, после того как пуля эту цепочку перерубила.

— Вставай, — торопила она меня. — Пошли, пошли.

— Я буду лежать здесь, пока не протрезвею.

— Ты будешь лежать здесь, пока не умрёшь.

— Нет, для этого придётся лежать слишком долго.

Она уговаривала меня, ругала, командовала мною, дёргала, толкала, и в результате я оказался на ногах, оперся на неё и двинулся вместе с ней сначала в зазор между моей «Шелби Z» и микроавтобусом, потом на улицу, подальше от дворца.

— Как твоя нога?

— Какая нога?

— Сильно болит?

— Мы же оставили её на тротуаре.

— Ладно, ладно, обопрись на меня. Пошли.

— Мы идём в парк? — Язык мой едва шевелился.

— Совершенно верно.

— Пикник?

— Именно. И мы опаздываем, так что поторапливайся.

Я смотрел мимо Лорри, на шум приближающегося двигателя. Нас осветили фары. Сине-жёлтые мигалки на крыше указывали, что это или патрульная машина, или летающая тарелка.

Автомобиль остановился, двое мужчин выскочили из кабины в пятнадцати футах от нас. Один спросил: «Что тут происходит?»

— Этот человек ранен, — ответила им Лорри. И прежде чем я успел спросить её, а кто тут ранен, добавила: — Нам нужна «Скорая помощь».

Копы осторожно двинулись к нам.

— Где стрелявший?

— На тротуаре. Он тоже ранен, и пистолета у него больше нет. — Когда полицейские двинулись к Панчинелло, Лорри крикнула: — Нет. Оставайтесь здесь. Здание сейчас взорвётся.

Её предостережение показалось мне, учитывая моё состояние, загадочным. Не отреагировали на него и копы. Поспешили к Панчинелло, который, лежал, частично освещённый фарами патрульного автомобиля.

Лорри же продолжала тащить меня к парку.

— Слишком холодно для пикника, — пробормотал я. — Слишком холодно.

— Мы разожжём костёр. Главное, не останавливайся.

У меня стучали зубы, я начал заикаться:

— А там будет к-к-картофельный салат?

— Да. Сколько душе угодно.

— С-с-с с-с-солёными огурцами?

— Да, совершенно верно, двигайся, двигайся.

— Я ненавижу с-с-солёные огурцы.

— Там будет салат и со свежими.

Ещё один бордюрный камень стал почти непреодолимой преградой. Хотелось повалиться на тротуар. Такой мягкий, приглашающий.

— С-с-слишком холодно для пикника и с-с-слиш-ком темно, — изрёк я.

Через мгновение стало ещё и слишком шумно.

Глава 22

Четыре взрыва, прогремевшие одновременно (во дворце, банке, библиотеке и суде), разогнали туман в моём мозгу. На какие-то моменты ко мне вернулось адекватное восприятие действительности.

Земля дрогнула, ели и сосны в парке закачались, сбрасывая сухие иголки, и, когда четыре здания начали медленно оседать, я вспомнил, что в меня всадили две пули, и мне это совершенно не понравилось.

Боль не вернулась вместе с воспоминаниями, и теперь мне хватило ума понять, что я совершенно не чувствую левую ногу, а это гораздо хуже той боли, которая из ноги растекалась по всему телу. Полное отсутствие чувствительности говорило о том, что вылечить ногу невозможно, она уже мертва, ампутирована, её просто нет.

Обессиленный, я опустился на землю. Лорри помогла мне прилечь на траву, спиной к стволу клёна. Грохот уже прекратился. Всё, что могло взрываться, взорвалось, всё, что могло рухнуть, рухнуло.

С воспоминаниями о том, как стреляли в меня, пришли воспоминания о трёх убийствах, совершенных Панчинелло у меня на глазах. Эти кровавые образы моё воображение нарисовало даже более живыми, чем они были в реальности, возможно, потому, что в момент убийств, скажем, Носача и Кучерявого, меня очень отвлекали мысли о том, как спасти Лорри и самому остаться в живых. Вот я и не анализировал подробности этих отвратительных убийств из опасения, что ужас меня парализует.

Вот и теперь, борясь с подкатывающей к горлу тошнотой, я пытался подавить эти воспоминания, но они продолжали мучить меня. Всю мою жизнь я прожил в согласии со своим сознанием и воображением. Но теперь они вдруг начали потчевать меня залитыми кровью картинками.

А когда мне вдруг захотелось, чтобы поскорее вернулся туман, который, как выяснилось, ограждал меня от столь неприятных воспоминаний, он тут же вернулся огромной серой волной, притушив свет фар патрульного автомобиля, окутывая растущие в парке деревья.

Только это-был не туман — пыль.

Мощное облако пыли, поднявшееся над развалинами особняка Корнелия Сноу, накрыло нас. Пыль эта состояла из множества веществ самых различных цветов и запахов. Пластит превратил в пыль и блоки известняка, и кирпичи, и штукатурку.

Облако, которое на расстоянии казалось светлым, принесло с собой темноту, более чёрную, чем безлунная, беззвёздная ночь. Я отлепился от ствола дерева, улёгся на правый бок, закрыл глаза, поднял подол рубашки и уткнулся в него ртом и носом, чтобы использовать материю как фильтр и не задохнуться пылью.

Протянул руку, чтобы коснуться левой ноги, убедиться, что она все ещё на месте. Рука вернулась липкой от тёплой крови.

Как мне показалось, уже через мгновение пыль осела на кровь и образовала корочку на моей ладони.

Поначалу я подумал, что Лорри упала на траву рядом со мной, закрыв лицо руками, чтобы хоть как-то уберечься от удушающей пыли. Потом услышал её голос над головой и понял, что она осталась на ногах звала на помощь, кашляла, чихала, снова звала:

— Помогите! Помогите! Человек ранен!

Я хотел дотянуться до неё, заставить лечь рядом, но не мог поднять руку. Меня охватила пугающая слабость.

А тут вернулся и успокаивающий туман, застилавший сознание. Тревожась за Лорри, я уже не хотел, чтобы туман этот отрывал меня от реальности, но сопротивляться ему не мог.

Перед мысленным взором замелькали отрывочные образы: потайные двери, освещённые свечами тоннели, мёртвые лица, выстрелы в упор, клубки змей, торнадо, клоуны… Скоро я, наверное, впал в полубессознательное состояние и начал грезить, потому что видел себя воздушным гимнастом, шагающим по натянутой под самым куполом цирка проволоке, с шестом в руках, с помощью которого я удерживал равновесие. Медленно и осторожно я приближался к платформе, на которой меня ждала Лорри.

Когда оглянулся, чтобы проверить, сколько уже удалось пройти, увидел преследующего меня Панчинелло Бизо. Он тоже держал в руках балансировочный шест, но с острыми ножами, закреплёнными на концах. Он улыбался, уверенный в себе, и шёл по проволоке гораздо быстрее меня. А потом сказал: «Я мог бы стать звездой, Джимми Ток. Я мог бы стать звездой».

Иногда сознание возвращалось ко мне, и я понимал, что меня куда-то несут. Несут на носилках. В следующий раз очнулся уже в «Скорой помощи», покачивался на каталке, поскольку машина неслась на полной скорости.

Когда попытался открыть глаза и не смог, сказал себе, что ресницы склеились от слез и пыли. Я знал, что это ложь, но находил её успокаивающей.

Наконец кто-то произнёс: «Ногу нам не спасти».

Я не знал, говорил ли это человек в моём сне или настоящий врач, но я ответил голосом, каким говорил и мультфильме принц-лягушка: «Мне нужны обе ноги. Я — ловец торнадо».

А потом провалился в небытие, где сны были более реальными, чем настоящие сны, а в воздухе пахло вишневым тортом.

Глава 23

Шестью неделями позже Лорри Линн Хикс пришла к нам на обед.

Выглядела она как яблоки по-севильски. Никогда раньше я не уделял самой еде столь мало внимания, как на том обеде.

Свечи, горевшие в красных хрустальных подсвечниках, отбрасывали мягкие тени на шёлк стенной обивки, рисовали круги на потолке из красного дерева.

Она сияла куда ярче свечей.

За закуской (краб, запечённый с кунжутом), мой отец сказал:

— Среди моих знакомых нет человека, мать которого разводила бы змей.

— Многие женщины берутся за это, потому что такое занятие кажется им забавным, — ответила Лорри, — но все гораздо сложнее, чем они думают. И со временем большинство прекращает этим заниматься.

— Но ведь это действительно забавно, — вставила моя мать.

— Да, конечно! И змеи куда лучше собак. Не лают, не царапают и не грызут мебель, а в доме уж точно не будет грызунов.

— Опять же, их не нужно выгуливать, — добавила мать.

— Если хочется, то, конечно, можно, но соседи пугаются. Мэдди, краб потрясающий.

— И как можно заработать на жизнь, разводя змей? — спросил отец.

— Мама получает деньги из трёх основных источников. Во-первых, она поставляет змей на съёмки различных теле- и кинофильмов. Так уж повелось, что практически во всех музыкальных видео используются змеи.

Моя мама улыбнулась.

— То есть она сдаёт им змей в аренду.

— На несколько часов, на день, на неделю? — полюбопытствовал мой отец.

— Обычно на день. Даже в фильмах, где змеи играют большую роль, они требуются на четыре, максимум пять дней.

— В наши дни фильмы только выигрывают, если в них снимают змей, — заявила бабушка Ровена. — Возьмите, к примеру, последний фильм Дастина Хоффмана^[66].

— Люди, которые сдают змей в аренду на несколько часов, обычно имеют дурную репутацию, — очень серьёзно заявила Лорри.

Меня это заинтриговало.

— Не слышал ни об одной компании, сдающей змей в аренду, которая имеет дурную репутацию.

— Они есть, будь уверен, — Лорри скорчила гримаску. — Очень склизкие компании. Могут сдать змею в аренду любому хоть на час, не задавая никаких вопросов.

Отец, мать и я недоуменно переглянулись, но бабушка Ровена знала, о чём речь:

— Для эротических целей.

— Ага, — отреагировал отец.

— Какая мерзость, — прокомментировала мать.

— Бабушка, иногда ты меня удивляешь, — признался я.

Лорри посчитала нужным внести ясность:

— Моя мать никогда не сдаёт змей в аренду индивидуумам.

— Когда я была ребёнком, маленького Неда Ярнеда, соседского мальчишку, укусила гремучая змея, — вспомнила бабушка Ровена.

— Дикая змея или арендованная? — спросил отец.

— Дикая. Маленький Нед не умер, но у него началась гангрена. Ему сначала ампутировали большой и указательный пальцы, а потом всю кисть, до запястья.

— Джимми, дорогой, — мама повернулась ко мне, — я так рада, что тебе не пришлось отрезать ногу.

— Я тоже.

Отец поднял стакан с вином.

— Давайте выпьем за то, что наш Джимми не стал калекой.

После тоста бабушка Ровена добавила:

— Когда Маленький Нед вырос, он стал единственным одноруким олимпийским чемпионом по стрельбе из лука.

— Быть такого не может, — не поверила ей Лорри.

— Дорогая девочка, — ответила ей бабушка Ровена, — если ты думаешь, что в стрельбе из лука было много одноруких олимпийских чемпионов, тогда ты не очень хорошо разбираешься в спорте.

— Разумеется, золотую медаль он не выиграл, — уточнил отец.

— Да, медаль он получил серебряную, — признала бабушка. — Но наверняка выиграл бы «золото», будь у него оба глаза.

Лорри даже положила вилку на стол.

— Он был циклопом?

— Нет, — покачала головой моя мама, — у него было два глаза. Просто один не видел.

— Но ведь в стрельбе из лука очень важно трёхмерное восприятие.

Явно гордясь другом детства, бабушка Ровена ответила:

— У Маленького Неда было кое-что получше трёхмерного восприятия. Храбрость. Никто и ничто не могло остановить Маленького Неда.

Вновь взявшись за вилку, отправив в рот и проглотив последний кусочек краба, Лорри сказала:

— Хотелось бы знать, неужто Маленький Нед был ещё и карликом?

— Такая странная, но в чём-то привлекательная идея, — откликнулась моя мама.

— А по моему разумению, только странная, — не согласилась с ней бабушка Ровена. — Когда Маленькому Неду исполнилось одиннадцать лет, он уже вымахал под шесть футов, а потом подрос ещё на четыре дюйма, стал таким же здоровяком, как наш Джимми.

Что бы там ни думала моя бабушка, я на несколько дюймов ниже Маленького Неда. И вешу, скорее всего, значительно меньше, чем он, если, конечно, не сравнивать вес кисти. В этом у меня безусловное преимущество.

А если сравнивать вес двух моих ног, то левая весит больше правой, за счёт двух металлических пластин с многочисленными винтами, которые теперь удерживают части бедренной кости, да ещё одной стальной пластины на большой берцовой кости. С ногой также поработали специалисты сосудистой хирургии, но они не добавили ей ни унции веса.

К обеду, а он имел место быть в начале ноября, дренажные трубки уже убрали, отчего пахнуть я стал куда как лучше, но фибергласовый «гипс» ещё оставался. Так что сидел я во главе стола, выставив ногу вбок, словно собирался пнуть бабушку Ровену.

Бабушка тоже доела краба, чмокнула губами, полагая, что любой в её возрасте имеет на это полное право, и вернула разговор к матери Лорри:

— Ты говорила, что благодаря змеям у твоей матери три основных источника дохода.

Лорри промокнула восхитительно полные губы салфеткой.

— Она также доит гремучих змей.

— Да какой супермаркет будет продавать такой продукт?! — в ужасе воскликнул мой отец.

— Одно время с нами жила очень милая молочная змея, — сообщила Лорри моя мать. — Точнее, змей. Его звали Эрл, но я всегда думала, что кличка Бернард подошла бы ему гораздо больше.

— А я бы назвала его Ральфом, — высказала своё мнение бабушка Ровена.

— Эрл был самцом, — продолжила мама, — во всяком случае, мы так думали. А окажись он самкой, доили бы мы его? В конце концов, если корову не доить, для неё все заканчивается ужасно.

Вечер начался превосходно. Моё участие в разговоре не требовалось.

Я посмотрел на папу. Он мне улыбнулся. Я видел, что ему все это очень даже нравится.

— В действительности у молочной змеи нет молока, как и у гремучей, — объяснила Лорри. — Моя мать берет у них яд. Хватает змею за голову и массирует железы, которые этот яд вырабатывают. Яд проходит по зубам, которые у гремучих змей похожи на иглу для шприца, и попадает в пробирку, где и накапливается.

Поскольку папа полагает столовую храмом, он редко ставит локти на стол. А тут поставил и положил под бородок на руку, словно приготовился слушать долгую историю.

— Так у вашей матери змеиное ранчо.

— Ранчо — это уже чересчур, Руди. Просто ферма А скорее огород, где выращивается только одна культура.

Бабушка удовлетворённо рыгнула, после чего спросила:

— А кому она продаёт яд? Убийцам… или этим пигмеям с духовыми трубками?

— Фармакологическим компаниям, которым нужен змеиный яд при производстве противоядий. И некоторых других лекарств.

— Вы упомянули про третий источник дохода, — напомнил Лорри мой отец.

— Моя мама ещё и заклинатель змей, — в голосе Лорри слышалась искренняя любовь к матери. — Выступает с ними на вечеринках. Это потрясающее зрелище.

— Да кому захочется его смотреть? — удивился отец.

— Кому не захочется? — возразила мать, должно быть подумав о вечеринке по поводу очередной годовщины их свадьбы и дне рождения бабушки Ровены.

— Именно, — кивнула Лорри. — Куда её только не приглашают! Корпоративные вечеринки, рождественские, бар-мицвы, как-то она выступала перед членами Ассоциации американских библиотекарей.

Мама и папа убрали тарелки для закуски. Подали куриный суп с кукурузой.

— Мне нравится кукуруза, — сказала бабушка Ровена, — но от неё у меня пучит живот и отходят газы. Раньше меня это тревожило, но теперь я могу ни о чём не волноваться. Привилегия преклонных лет.

Папа произнёс очередной тост, подняв не стакан вина, а первую ложку супа.

— Будем надеяться, что на суде этот негодяй не сорвётся с крючка. Будем надеяться, что его отправят на электрический стул.

Под негодяем, разумеется, понимался Панчинелло Бизо. На следующее утро назначили предварительные слушания, чтобы вынести окончательный вердикт о его психическом состоянии и решить, может ли он предстать перед судом или его следует сразу отправить в психиатрическую лечебницу.

Он убил Лайонела Дейвиса, Носача, Кучерявого и Байрона Меткалфа, председателя общества охраны исторических памятников, которого ещё и пытал, чтобы получить информацию о доступе в тоннели под городской площадью.

Кроме того, при взрывах погибли два уборщика, которые работали в здании суда, и бездомный алкоголик, рывшийся в поисках сокровищ в мусорном контейнере за библиотекой. Погибла также и Марта Фей Джитер, пожилая вдова, квартира которой находилась в соседнем со зданием суда доме.

Восемь человеческих жизней — это много, однако, учитывая масштаб разрушений, следовало ожидать, что счёт жертвам пойдёт на десятки. Но обошлось, прежде всего потому, что эпицентры взрывов находились на два этажа ниже уровня земли, да и часть ударной волны ушла в подземные тоннели. Библиотека, дворец и банк, по существу, провалились вниз, в подвалы, словно их уничтожение организовал опытный подрывник, специалист по разрушению ветхих зданий, призванный следить за тем, чтобы не пострадали другие здания не идущие на снос.

Здание суда по большей части тоже провалилось в подвал, но колокольня упала на соседний дом, оборвав жизнь вдовы Джитер.

Вместе с ней погибли и две её кошки. Для некоторых жителей Сноу-Виллидж их смерть стала куда большей потерей по сравнению с унесёнными человеческими жизнями или разрушением архитектурных памятников.

Панчинелло выразил сожаление по поводу того, что погибло так мало людей. Он сказал полиции, что, будь у него вторая попытка, он добавил бы к пластиту напалм, чтобы поднять огненную бурю, которая уничтожила бы соседние кварталы.

Часть улиц и парка провалилась в секретные подземные тоннели Корнелия Сноу. Один из таких провалов поглотил и мой прекрасный чёрный спортивный автомобиль с жёлтыми полосами на бортах.

Помните, я говорил, что мне ещё не довелось встретить молодую женщину, которую я смог бы полюбить так же сильно, как «Дайтону Шелби Z», сошедшую с конвейера семью годами раньше? Странное дело, я совершенно не скорбел о потере автомобиля, ни минуты.

Хотя Лорри прекрасно смотрелась бы в «Шелби», ей бы ещё больше подошёл «Понтиак транс ам» модели 1986 года, не чёрный, а красный или серебристый, под цвет её бурлящей души. Или кабриолет «Камаро IROC-Z», модели «Шевроле» 1988 года.

Возникшую передо мной проблему мог понять любой молодой пекарь, которому доверяли выпечку только хлеба и пирожков и платили соответственно. В мире хватало мужчин, которые, только взглянув на Лорри, ежедневно покупали бы ей по «Роллс-Ройсу». И далеко не все эти мужчины выглядели как тролли.

— Будем, — согласился я.

— Ты же не думаешь, что они отправят этого негодяя в какую-нибудь психиатрическую лечебницу и таким образом позволят уйти от заслуженного наказания? — спросил отец.

— Он сам этого не хочет, — ответил я. — По его словам, он точно знал, что делает. Хотел отомстить.

— По-своему, он сумасшедший, — вынесла свой вердикт Лорри. — Но он не хуже меня понимает, что правильно, а что — нет. Руди, суп фантастический, пусть от него и пучит живот.

Бабушка Ровена тут же нашлась что сказать:

— Гектор Санчес, который жил около Брайт-Фоллс, умер, потому что перднул.

Мой отец, конечно же, её утверждению не поверил:

— Ровена, быть такого не может.

— Гектор работал на фабрике, где изготавливали масло для волос, — принялась вспоминать бабушка. — Волосы у него были прекрасные, а вот здравого смысла явно не хватало. Случилось это пятьдесят шесть лет тому назад, в тридцать восьмом, перед войной.

— Даже тогда такого быть не могло, — упорствовал отец.

— Ты тогда ещё не родился, Мэдди тоже, поэтому не вам говорить мне, что подобное невозможно. Я все видела собственными глазами.

— Ты никогда об этом не рассказывала. — Отец подозревал, что история только-только выдумана, но пока не хотел напрямую обвинять бабушку. — Джимми, она когда-нибудь об этом рассказывала?

— Нет, — согласился я с отцом. — Помнится, бабушка рассказывала нам о Гарри Рамиресе, который обварился до смерти, но не о Гекторе Санчесе.

— Мэдди, ты помнишь, что слышала эту историю?

— Нет, дорогой, — признала моя мать, — но что это доказывает? Я уверена, она только сейчас выплыла из глубин памяти мамы.

— Если бы я увидел, как человек умер, потому что перднул, то не забыл бы этого до конца своих дней. — Отец повернулся к Лорри: — Извините, обычно за столом мы столь неаппетитные темы не затрагиваем.

— Вы не узнаете, что такое неаппетитная тема, пока не съедите купленные в супермаркете равиоли, слушая истории о змеиных стоматитах и запахе торнадо, который вобрал в себя содержимое станции переработки канализационных стоков, — откликнулась Лорри.

Бабушка Ровена перехватила инициативу:

— История о Гекторе Санчесе никогда не уходила у меня из памяти. Но только сегодня разговор так естественно коснулся этой темы.

— И чем занимался Гектор на фабрике, изготавливавшей масло для волос? — спросила моя мама.

— Если он, перднув, взорвался пятьдесят шесть лет тому назад, какая разница, что он делал на этой фабрике? — резонно указал отец.

— Я уверена, для его семьи разница была, — твёрдо заявила бабушка Ровена. — Потому что за эту работу он получал деньги, на которые приобретались еда и все остальное. И потом, он не взорвался, перднув. Такое невозможно.

— Дело закрыто! — торжествующе воскликнул отец.

— Мне исполнился двадцать один год, и мой муж, Сэм, впервые взял меня с собой в таверну. Мы сидели в кабинке. А Гектор устроился на высоком стуле у стойки. Я заказала «Розовую белочку». Тебе нравятся «Розовые белочки», Лорри?

Лорри ответила, что да, а отец недовольно пробурчал:

— Ты просто сводишь меня с ума. Я уже вижу розовых белочек, бегающих по потолку.

— Гектор пил пиво с ломтиками лайма, сидя через стул от этого культуриста. Бицепсы у него были словно окорока, а от татуировок бросало в дрожь. Наименее агрессивным смотрелся скалящийся бульдог на левой руке.

— Ты про Гектора или про культуриста? — спросила моя мать.

— У Гектора татуировок не было, во всяком случае, на тех частях тела, которые не скрывала одежда. Но у него была ручная обезьянка, Панчо.

— Панчо тоже пил пиво? — уточнила мать.

— В таверну Гектор Панчо с собой не взял.

— И где была обезьянка?

— Дома, с семьёй. Панчо не любил шум питейных заведений. Предпочитал семейный уют.

Мама похлопала папу по плечу:

— Такая обезьянка мне бы понравилась.

— И вот Гектор, сидя на высоком стуле у стойки, пускает большого «голубка»…

— Наконец-то, — вставил отец.

— …и культурист выражает недовольство запахом. Гектор посылает его, вы понимаете куда, а…

— Этот Гектор был верзилой? — спросила Лорри.

— Пять футов семь дюймов роста, весил фунтов сто тридцать.

— Обезьянка могла бы достойно его заменить, — прокомментировала Лорри.

— Так этот культурист дважды бьёт его в корпус, потом хватает за волосы и трижды прикладывает мордой об стойку. Гектор падает со стула, мёртвый. А культурист заказывает ещё стаканчик виски и просит добавить два желтка, чтобы повысить содержание протеина.

Мой отец широко улыбнулся.

— Так я был прав. Он умер не потому, что перднул. Его убил пьяный культурист.

— Если бы он не перднул, его бы не убили, — стояла на своём бабушка.

Доев суп, Лорри спросила:

— А как обварился Рамирес?

За супом последовало главное блюдо: жареная курица, фаршированная грецкими орехами и черносливом, полента^[67] и зелёный горошек, а потом — салат из сельдерея.

Уже после полуночи отец прикатил из кухни тележку с десертами. Поначалу Лорри не могла выбрать между тортом с мандариновым кремом и генуэзским тортом и взяла по кусочку и того, и другого. А потом стала брать с тележки все подряд, благо десертов хватало.

Расправившись с очередным пирожным, Лорри вдруг осознала, что за столом царит мёртвая тишина. Когда подняла голову, увидела, что все, улыбаясь, смотрят на неё.

— Восхитительно, — сказала она.

Мы продолжали улыбаться.

— Что? — спросила она.

— Ничего, — ответила моя мать. — Просто такое ощущение, что ты всегда сидела за этим столом.

Лорри отбыла в час ночи, слишком рано для семьи Ток, но поздно для неё. В девять утра ей предстояло учить танцам двух злых венгров.

Сердитые венгры — та ещё история. Но я приберегу их для другой книги, если проживу достаточно долго, чтобы написать её.

У входной двери (я добрался до неё на ходунках) Лорри поцеловала меня. И поцелуй этот стал бы идеальным завершением вечера… да только поцеловала она меня в щеку, и вся семья стояла в двух футах, наблюдая и улыбаясь, а бабушка ещё и чмокала губами.

Потом она поцеловала мою бабушку, мать и отца, то есть ничем не выделив меня.

Правда, снова вернулась ко мне, ещё раз поцеловала в щеку, отчего настроение у меня несколько улучшилось.

Когда Лорри унеслась из нашего дома на улицу, у меня возникло ощущение, что она забрала с собой большую часть кислорода, потому что в её отсутствие у меня поначалу возникли проблемы с дыханием.

Отец в этот день ушёл на работу позже обычного. Хотел проводить Лорри.

Когда уходил, сказал:

— Сынок, ни один уважающий себя пекарь не упустит такую девушку.

Пока мама и бабушка убирали со стола и загружали две посудомоечные машины, я сидел в кресле в гостиной, прижав затылком вышитого на чехле паука. Блаженствовал, с полным желудком и положив ногу на пуфик.

Попытался почитать детективный роман, один из пяти или шести, объединённых главным героем — детективом, страдающим нейрофиброматозом — болезнью, которую сделал знаменитой Человек-слон^[68]. Ведя расследование, детектив мотался из одного конца Сан-Франциско в другой, всегда в капюшоне, который скрывал деформированные черты лица. Но я никак не мог «въехать» в сюжет.

Покончив с уборкой, бабушка устроилась на диване, принялась за вышивание. На этот раз решила запечатлеть на наволочке сороконожку.

Мама села за мольберт в своей нише и работала над портретом колли. Хозяин собаки хотел видеть её в клетчатом шарфе на шее и в ковбойской шляпе.

С учётом особенностей моей жизни и под влиянием отменного обеда я, конечно же, задумался об эксцентричности. Если судить о членах семьи Ток по тому, что я о них написал, все они люди странные, необычные. Так оно и есть. И это одна из причин, по которым я всех их люблю.

Каждая семья эксцентрична по-своему, да и каждый человек тоже. Как и у членов семьи Ток, у всех есть свои странности.

Эксцентричность — это отклонение от ординарности, от того, что считается нормальным. В обществе посредством консенсуса мы договариваемся о том, что нормально, а что — нет, но этот консенсус — широкая река, а не узкая струна, по которой высоко над ареной идёт канатоходец.

Но и при таком консенсусе, нормальной, во всех смыслах ординарной жизнью не живёт никто. Мы, в конце концов, человеческие существа, каждый из нас уникален, таких отличий от себе подобных у других видов живности нет.

У нас есть инстинкты, но они нами не правят. Мы ощущаем притяжение толпы, у нас имеется стадное чувство, но мы сопротивляемся его воздействию… а когда сопротивление наше падает, мы тянем общество вниз, в кровавую трясину утопий, ведомые Гитлером, или Лениным, или Мао Цзэдуном. И результат нашего непротивления напоминает о том, что Бог дал нам индивидуальность, а отказ от неё ведёт к катастрофе.

Переставая видеть в себе странности и смеяться над ними, мы становимся монстрами эгоцентризма. Каждая семья столь же эксцентрична, как и моя, но по-своему. Я это гарантирую. Признайте эту истину, и вы откроете сердце человечности.

Почитайте Диккенса. Он это знал.

Члены моей семьи хотят быть такими, какие они есть, не кем-то ещё. Нет у них желания в чём-либо меняться, чтобы произвести впечатление на других.

Они находят смысл в верекак друг в друга, так и и маленькие чудеса повседневной жизни. Им не нужны идеологии или философские системы для того, чтобы определить, кто же они такие. Для этого им достаточно жить, задействовав все органы чувств, надеяться и, при первой возможности, смеяться.

Практически с того самого момента, как я встретился с Лорри Линн Хикс в библиотеке, я понял: ей известно всё, что знал Диккенс, независимо от того, читала она его книги или нет. Её красота определялась не столько внешностью, как тем простым фактом, что она не автомат Фрейда и ни при каких обстоятельствах им не станет. Она не была ничьей жертвой, её поступки мотивировались не тем, что другие ей сделали, не завистью, не убеждённостью в собственном моральном превосходстве. Мотив у неё был только один: возможности, которые предоставляла ей жизнь.

Я отложил роман вместе с его главным героем, детективом, напоминающим Человека-слона, с кресла перебрался в ходунки. Их колёсики мерно поскрипывали.

На кухне я закрыл за собой дверь и направился к телефонному аппарату на стене.

Какое-то время постоял, вытирая о рубашку мокрые от пота ладони. Дрожа всем телом. Никогда в жизни я так не нервничал, даже под дулом пистолета Панчинелло.

Меня охватила нерешительность альпиниста, который хочет покорить высочайшую вершину в рекордное время, знает, что навыки, мастерство и снаряжение позволят ему реализовать свою мечту, но боится, что природа и судьба могут ему в этом помешать. Но с другой стороны, не может он и отступить.

За эти шесть недель после ночи клоунов мы часто беседовали по телефону. Её номер я давно уже выучил.

Набрал три цифры, повесил трубку.

Во рту у меня пересохло. Я добрался до буфета, достал стакан, взял курс на раковину. Налил себе холодной воды, пропустив её через фильтр.

Потяжелев на восемь унций, но всё равно с сухим ртом, вернулся к телефонному аппарату.

Набрал пять цифр, повесил трубку.

Не доверял своему голосу. Проверил его в деле:

— Привет, это Джимми.

Я и сам перестал называть себя Джеймсом. Когда понимаешь, что столкнулся с фундаментальным законом природы, оптимальный вариант — не пытаться его опровергнуть.

— Привет, это Джимми. Извини, если разбудил.

Голос дрожал и повысился как минимум на две октавы. Таким голосом я говорил лет в тринадцать.

Я откашлялся, предпринял ещё одну попытку. Теперь мог сойти за пятнадцатилетнего.

Набрав шесть цифр, я уже поднял руку с трубкой, чтобы повесить её. Затем в отчаянии нажал на кнопку с седьмой цифрой.

Лорри ответила на первом звонке, словно сидела у телефона.

— Привет, это Джимми. Извини, если разбудил.

— Я только пятнадцать минут как зашла. Ещё не ложилась.

— Сегодня я так хорошо провёл время.

— Я тоже. Просто влюбилась в твою семью.

— Послушай, такое не делают по телефону, но я не смогу заснуть, если не сделаю. Буду лежать без сна, волнуясь, что моё время истечёт и я не использую свой шанс покорить вершину.

— Хорошо, — ответила она, — но если ты и дальше будешь говорить так же загадочно, я лучше буду все записывать, с надеждой в конце концов разобраться, о чём ты толкуешь. Продолжай, я уже взяла ручку и бумагу.

— Прежде всего, хочу сказать, что смотреть на меня особой радости нет.

— Кто так говорит?

— Зеркало, зеркало. И я — увалень.

— Все это лишь слова, а слова, как тебе известно, зачастую расходятся с действительностью.

— Я не смогу танцевать, пока с моей ноги не снимут пластины, которые соединяют обломки кости. Так что по части грациозности я могу конкурировать с чудовищем Франкенштейна.

— Тебе просто требуется хороший инструктор. Однажды я научила танцевать слепую пару.

— И потом, я пекарь, возможно, со временем получу должность шеф-кондитера, а это означает, что миллионером мне не стать никогда.

— Ты хочешь стать миллионером? — спросила она.

— Скорее нет, чем да. Всё время буду волноваться о том, как бы не потерять деньги. Наверное, человеку необходимо стремление стать миллионером. Некоторые говорят, что мне для этого не хватает честолюбия.

— Кто?

— Что?

— Кто говорит, что тебе не хватает честолюбия?

— Наверное, все. И потом, я не люблю путешествовать. Большинство людей хотят повидать мир, а я — домосед. Думаю, что весь мир можно увидеть на одной квадратной миле, если знать, куда смотреть. Я никогда не поеду на поиски приключений в Китай или в Республику Тонга.

— Где находится Республика Тонга?

— Понятия не имею. Я никогда не увижу Республику Тонга. И, скорее всего, не побываю в Париже или Лондоне. Некоторые скажут, как это трагично.

— Кто?

Я же продолжал выкладывать собственные недостатки:

— Я совершенно лишён воображения.

— Насчёт «совершенно» согласиться не могу.

— Некоторые так говорят.

— Опять ты про них.

— Про кого? — спросил я.

— Про некоторых.

— Мы живём на одном из самых знаменитых горнолыжных курортов страны, а я не катаюсь на лыжах. И никогда не хотел научиться.

— Это преступление?

— Говорит о недостатке авантюрности.

— Некоторым авантюрность абсолютно необходима.

— Только не мне. Все ходят в походы, бегают марафоны, качают мышцы. Это не моё. Я люблю книги, долгие обеды под хороший разговор, долгие прогулки, и тоже под разговор. Нельзя разговаривать, мчась по горному склону со скоростью пятьдесят миль в час. Нельзя разговаривать, если бежишь марафон. Некоторые считают, что я слишком много говорю.

— Они очень самоуверенны, не так ли?

— Кто?

— Некоторые. Тебя волнует, что думают о тебе другие люди, не члены твоей семьи?

— Пожалуй, что нет. И это странно, ты согласна? Я хочу сказать, только маньякам-социопатам наплевать, что думает о них кто-то ещё.

— Ты полагаешь себя маньяком-социопатом? — спросила она.

— Похоже, могу им стать.

— Не думаю, что сможешь, — не согласилась она.

— Ты, наверное, права. Хороший маньяк-социопат должен иметь авантюрную жилку. Любить опасность, идти на риск, а во мне ничего этого нет. Я — зануда.

— И за этим ты мне и позвонил? Чтобы сказать, что ты зануда, болтун и неудавшийся социопат?

— Нет, это все преамбула.

— К чему?

— К тому, о чём мне не следовало спрашивать тебя по телефону, о чём следует спрашивать при встрече, глаза в глаза, о чём я, возможно, спрашиваю слишком рано, но я, так уж вышло, убедил себя в том, что должен спросить именно сегодня. Иначе поднимется ветер, начнётся буря, я потеряю возможность покорить вершину… а теперь мой вопрос… Лорри Линн Хикс, ты пойдёшь за меня? Станешь моей женой?

Я подумал, что её молчание свидетельствует об изумлении, потом подумал, что все гораздо хуже, и наконец услышал:

— Я люблю кого-то другого.

Часть III. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ЭТОТ МИР, ЭННИ ТОК

Глава 24

События 15 сентября 1994 года (в этот день превратилась в руины немалая часть городской площади) заставили меня со всей серьёзностью отнестись к предсказаниям дедушки Джозефа. 4

Я пережил первый из моих пяти ужасных дней. Но выживание далось дорогой ценой.

Когда тебе чуть больше двадцати, нога у тебя набита металлом и ты иной раз прихрамываешь, все это может выглядеть даже романтично, если ты таскаешь в себе шрапнель, которая попала в тебя, когда ты служил в морской пехоте. А вот тем, что тебя подстрелили, когда ты пытался отнять пистолет у клоуна, особо не погордишься.

Даже если речь идёт о клоуне-неудачнике и грабителе банков, человек этот всё равно остаётся клоуном, так что ничего героического в твоём поступке не найдут. И мечтать об этом — абсурд.

Люди будут говорить: «Так ты, значит, отнял у него пистолет, но ему удалось сохранить бутылку с сельтерской?»

На протяжении восьми или десяти месяцев мы много размышляли над тем, как нам провести второй день из пяти, указанных в списке дедушки Джозефа, который отделяло от первого чуть больше трёх лет: понедельник, 19 января 1998 года.

Что касается лично меня, так я купил пистолет калибра 9 мм. Я не питаю любви к оружию, но уж больно не хотелось и в этот день остаться совершенно беззащитным.

Я не хотел, чтобы мои ближайшие родственники подверглись угрозе, пытаясь связать свои судьбы с моей. Тем не менее мама, папа и бабушка настаивали на том, что проведут со мной все двадцать четыре часа очередного ужасного дня.

Их главный аргумент сводился к тому, что Панчинелло Бизо не смог бы взять меня в заложники в библиотеке, если бы ему пришлось вместе со мной брать в заложники и их троих. Они полагали, что толпа обеспечила бы мне безопасность.

Я придерживался иного мнения: он бы просто пристрелил их всех, а меня всё равно оставил бы в заложниках.

Контраргумент они приводили крайне слабый, но им всегда казалось, что он позволял им выиграть дебаты: «Ерунда! Чепуха! Чушь! Быть такого не может! Бред! Галиматья!»

В принципе, спорить с моей семьёй бесполезно. Они — что могучая Миссисипи. Ты можешь только плыть по течению, пока в конце концов не окажешься в дельте. А уж там будешь дрейфовать, наслаждаясь солнечным светом и неторопливым движением воды.

За многими обедами, запивая их бессчётным количеством чашечек кофе, мы обсуждали, стоит ли нам всем остаться под охраной четырёх стен нашего дома, запереться на все замки и защищать родовое гнездо от всех клоунов и прочих агентов хаоса, которые могут появиться на пороге.

Мама полагала, что мы должны провести этот день в публичном месте, в окружении большого количества людей. Поскольку в Сноу-Виллидж толпа собиралась лишь в редкие дни и на короткие время, она предложила отправиться в Лас-Вегас и все двадцать четыре часа пробыть в одном из казино.

Папа предпочитал разбить лагерь посреди огромного поля, чтобы никто не смог приблизиться к нам незамеченным.

Бабушка предупреждала о падающих с неба метеоритах. Они могли размазать нас по земле и в чистом поле, и в собственном доме, и в Лас-Вегасе.

— В Лас-Вегасе ничего такого не случится, — настаивала мама, черпая убеждённость в собственной правоте из кружки с кофе размером в половину её головы. — Помните, там по-прежнему правит мафия. А значит, ситуация под контролем.

— Мафия! — воскликнул отец. — Мэдди, мафия не может контролировать метеориты!

— Я уверена, что они могут, — ответила моя мать. — Они очень решительные, безжалостные, умные ребята.

— Безусловно, — согласилась бабушка. — Я прочитала в одном журнале, что две тысячи лет тому назад на Сицилии приземлился космический корабль. Инопланетяне переспали с тамошними женщинами, вот почему сицилийцы такие крутые.

— И в каком глупом журнале ты об этом прочитала? — спросил отец.

— В «Ньюсуик», — ответила бабушка.

— Никогда не поверю, что «Ньюсуик» мог опубликовать такую чушь.

— Однако опубликовал, — заверила его бабушка.

— Ты прочитала об этом в одном из этих безумных таблоидов.

— В «Ньюсуик».

Слушая их спор, я с улыбкой дрейфовал в дельте.

Проходили дни, недели, месяцы, и всем не оставалось ничего другого, как признать очевидное: попытки изменить судьбу ни к чему не приведут.

Ситуация осложнялась тем, что мы забеременели.

Да, я понимаю, некоторые найдут странным, что мужчина говорит «мы», учитывая, что он разделяет наслаждение зачатия и родительскую радость, но счастливо избавлен от необходимости терпеть боль между первым и вторым. Прошлой весной моя жена — ось моей жизни — радостно объявила всей семье: «Мы беременны». После того как Лорри использовала множественное местоимение, я счёл излишним менять его на личное.

Поскольку мы могли определить дату зачатия, наш семейный доктор назвал нам те сорок восемь часов, в течение которых вероятность рождения ребёнка была максимальной: 18 или 19 января.

Мы сразу же решили, что наш первенец войдёт в мир в тот самый день, о котором мой дед давным-давно предупредил отца: в понедельник, девятнадцатого.

Ставки внезапно поднялись так высоко, что мы захотели выйти из игры. Однако, когда играешь в покер с дьяволом, никто не встаёт из-за стола прежде, чем он.

И пусть мы все старались этого не показывать, мы так перепугались, что нам не требовалось слабительное. И по мере того, как время приближало нас ко встрече с неведомым, надежда и сила, которые мы с Лорри черпали в семье, обретали всё большую важность.

Глава 25

Моя любимая жена может подшутить надо мной, сказав: «Я люблю кого-то другого», а потому и я подшутил над вами.

Помните: я учился рассказывать истории в семье, где ценят как само повествование, так и магический реализм жизни. Я знаю, как это делается. В чём-то могу показать себя увальнем, но, повествуя о своей жизни, постараюсь сделать все, чтобы не угодить головой в ведро, а когда дело дойдёт до номера «Мышь в штанах», будьте уверены, я не провалюсь, зрители улюлюкать не станут.

Другими словами, не отвлекайтесь. Трагическое, при ближайшем рассмотрении, может оказаться комическим, а от комического на глазах могут навернуться слезы. Все как в жизни.

Итак, вернёмся к той ноябрьской ночи 1994 года, когда я стоял на кухне родительского дома, привалившись к столику, чтобы уменьшить нагрузку на больную ногу, и объяснял Лорри, что смотреть на меня особой радости нет, что я болтливый зануда, лишённый авантюрной жилки. Я надеялся, что она тут же согласится стать моей женой. А она сказала: «Я люблю кого-то другого».

Я мог бы пожелать ей счастья и повесить трубку. Мог бы на скрипящих ходунках покинуть кухню, подняться к себе, найти убежище в кровати и задушить себя подушкой.

Сие означало, что я больше не увижу её ни в этой жизни, ни в последующей, а на такое я пойти никак не мог.

Опять же, я ещё не съел достаточного количества пирожных, чтобы соглашаться поменять этот мир на другой, в котором существование сахара теологами ещё не доказано.

Стараясь изгнать дрожь из голоса, дабы показать, что я могу держать удар и нет у меня мыслей о самоубийстве, я переспросил:

— Кого-то другого?

— Он — пекарь, — ответила она. — Странно… не так ли?

Сноу-Виллидж значительно меньше Нью-Йорка. Если она любит другого пекаря, я его, конечно же, знал.

— Я наверняка с ним знаком.

— Безусловно. Он очень талантливый. Создаёт на кухне райские творения. Он — лучший.

Я не мог одновременно потерять любовь всей моей жизни и положенное мне по праву место в иерархии пекарей округа Сноу.

— Я уверен, он хороший парень, но в здешних местах все знают: после моего отца лучший пекарь — я, и разрыв между нами быстро сокращается.

— Так это он и есть.

— Кто?

— Тот, кого я люблю.

— Он сейчас рядом? Передай ему трубку!

— Зачем?

— Хочу выяснить, что он знает о приготовлении pate sablee^[69].

— Это ещё что? ^:

— Если он такой классный специалист, то должен знать. Послушай, Лорри, в мире полным-полно парней, которые заявляют, что могут быть пекарями при королевском дворе, но все они болтуны. Сейчас я выведу его на чистую воду. Передай ему трубку.

— Трубка уже у него. Этот странный другой Джимми, который принижал себя, говоря, какой он недалёкий, туповатый, скучный, недостойный… надеюсь, он ушёл навсегда.

— Ох!

— Мой Джимми не хвастун, — продолжала она, — но он знает себе цену. И мой Джимми никогда не остановится, пока не добьётся того, чего хочет.

— Так ты выйдешь замуж за своего Джимми? — теперь дрожь в голосе меня уже нисколько не волновала.

— Ты спас мне жизнь, не так ли?

— Но потом ты спасла меня.

— Разве мы можем не пожениться, положив столько сил на спасение друг друга? — спросила она.

Мы обвенчались за две недели до Рождества.

Мой отец был моим шафером.

Шилсон Строуберри прилетела с прыгательного тура из Новой Зеландии, чтобы быть подружкой невесты. Глядя на неё, я бы никогда не сказал, что она разбила лицо об устой моста.

Отец Лорри, Бейли, оторвался от погони за ураганами, чтобы передать дочь законному мужу. По прибытии выглядел он растрёпанным, таким же смотрелся во взятом напрокат смокинге и уезжал растрёпанным, в полном соответствии с выбранной профессией: попробуй не быть растрёпанным, постоянно имея дело с сильным ветром.

Элайза Хикс, мать Лорри, красивая и обаятельная женщина, несколько разочаровала нас, потому что приехала без единой змеи.

За три последующих после нашей свадьбы года я стал шеф-кондитером по пирожным. Лорри из инструктора бальных танцев переквалифицировалась в дизайнера веб-сайтов, чтобы работать в те же часы, что и пекари.

Мы купили дом. Средненький по всем меркам. Два этажа, две спальни, две ванные. Вполне достаточный для начала совместной жизни.

Мы простужались. Выздоравливали. Строили планы. Занимались любовью. У нас возникла проблема с енотами. Мы частенько играли в карты с мамой и папой.

И мы забеременели.

В полдень 12 января, в понедельник, Лорри проснулась после трёх часов сна oт болей в нижней части живота. Какое-то время полежала, считая схватки. Нерегулярные и редкие.

Поскольку оставалась ровно неделя до наиболее вероятной даты родов, она предположила, что у неё ложные роды.

То же самое случилось с ней и тремя днями раньше. Тогда мы поехали в больницу… и вернулись домой, по-прежнему с ребёнком в её чреве.

Схватки были достаточно болезненными, чтобы помешать ей снова заснуть. Осторожно, чтобы не разбудить меня, она выскользнула из кровати, приняла ванну, оделась, спустилась на кухню.

Проголодалась, несмотря на периодические боли в нижней части живота. Сев за кухонный стол, читая рекомендованный мною детектив, съела кусок шоколадно-вишнёвого торта, потом два куска kugelhopf^[70]. В последующие несколько часов схватки не стали более болезненными или регулярными.

За окнами белые облака затеняли небо. Снег неторопливо падал на деревья, двор.

Поначалу Лорри не обратила особого внимания на снег. В обычном январе он идёт чуть ли не каждый день.

Я проснулся в начале пятого, принял душ, побрился, спустился на кухню, когда день уступал место ранним зимним сумеркам.

Все ещё за столом, дочитывая последнюю главу детектива, Лорри ответила на мой поцелуй, когда я наклонился к ней, лишь на мгновение оторвав взгляд от страницы книги.

— Эй, бог пирожных, отрежь мне кусок streusel^[71].

Во время беременности она пристрастилась к выпечке, но больше всего ей нравился streusel с кофейной начинкой и различные разновидности kugelhopf.

— Ребёнок родится со знанием немецкого, — предсказал я.

Прежде чем взять торт, я посмотрел в окно в двери чёрного хода и увидел, что на заднем крыльце снега насыпало аж шесть дюймов.

— Синоптики опять ошиблись, — заметил я. — На лёгкий снежок никак не похоже.

Увлечённая книгой, Лорри не заметила, как повалил снег.

— До чего красиво, — сказала она, взглянув в окно на белоснежную пелену. А через полминуты замерла на стуле. — Ах-ох.

Начав резать streusel, я подумал, что ах-ох относится к динамичной развязке книги, которую она читала.

Но потом она, сцепив зубы, застонала, а книга выпала у неё из рук.

Я повернулся и увидел, что она бледная, как снег за окнами.

— Что не так?

— Я подумала, опять ложные роды.

Я вернулся к столу.

— Когда это началось?

— Примерно в полдень.

— Пять часов тому назад? И ты не разбудила меня?

— Болело лишь в нижней части живота, как в прошлый раз, — объяснила Лорри. — А теперь…

— Болит весь живот?

— Да.

— И спина тоже?

— Да.

Симптоматика однозначно указывала, что на этот раз роды настоящие.

Я замер, но лишь на секунду. Страх уступил место радостному волнению: мне предстояло стать отцом.

Страх остался бы со мной, если бы я знал, что наш дом находится под постоянным наблюдением, а высокочувствительный микрофон, установленный на кухне, только что передал наш разговор слушателю, который расположился в двухстах ярдах от дома.

Глава 26

Для женщины, рожающей впервые, начальная стадия родов в среднем длится двенадцать часов. Времени нам хватало. Больница в каких-то шести милях от нас.

— Я уложу вещи во внедорожник, — сказал я. — Ты дочитывай книгу.

— Дай мне кусок streusel.

— Можно ли есть на первом этапе родов?

— Что ты такое говоришь? Я умираю от голода. Буду есть, пока не рожу.

Дав Лорри отрезанный кусок streusel, я поднялся наверх, чтобы взять заранее собранную для неё сумку. Поднимался по лестнице осторожно, а спускался, останавливаясь на каждом шагу. Не тот был момент, чтобы упасть и сломать ногу.

После трёх лет нашей совместной жизни я уже не был таким увальнем, как прежде. Похоже, позаимствовал у Лорри толику её энергичности, грациозности, изящества.

Тем не менее и по пути в гараж я проявлял предельную осторожность, внимательно смотрел под ноги и облегчённо вздохнул, поставив сумку в багажное отделение нашего «Форда Эксплорер».

У нас также был и «Понтиак транс эм» модели 1986 года. Ярко-красный, с чёрной отделкой салона. В нём Лорри смотрелась восхитительно.

Приподняв ворота гаража на несколько ярдов, обеспечив тем самым приток свежего воздуха, я завёл двигатель «Эксплорера». Хотел, чтобы машина согрелась к тому моменту, когда в неё сядет Лорри.

После снегопада, который был четырьмя днями раньше, пусть и не такого сильного, как сегодня, я поставил на колеса цепи. А потом решил их не снимать.

И теперь этим очень гордился, потому, что отпала необходимость надевать их на колеса сейчас, тратя на это драгоценное время. Благодаря моей прозорливости поездка в больницу не предвещала никаких сложностей.

Под влиянием Лорри я постепенно стал неисправимым оптимистом. Что ж, в тот вечер мне пришлось расплачиваться за мой оптимизм.

В прихожей между гаражом и кухней я скинул туфли и надел лыжные ботинки. Снял с крючка на стене куртку с капюшоном, быстро натянул на себя.

Такую же куртку отнёс на кухню для Лорри и нашёл её около холодильника. Она стонала.

— Боль усиливается, когда я двигаюсь, и чуть от пускает, когда я стою или сажусь.

— Тебе нужно только дойти до «Эксплорера». А в больнице тебя сразу уложат на каталку.

Усадив её на переднее пассажирское сиденье и закрепив ремни безопасности, я вернулся в дом. Выключил все лампы. Через прихожую прошёл в гараж, запер за собой дверь.

Про пистолет калибра 9 мм я не забыл. Просто подумал, что он мне не понадобится.

От второго из моих ужасных дней меня отделяла неделя. Поскольку с первым днём дедушка Джозеф попал в десятку, у меня не было оснований подозревать, что со вторым он ошибётся или что из шести ужасных дней он назвал только пять.

Когда я сел за руль «Эксплорера», Лорри сказала:

— Я люблю тебя больше всех пирогов и кексов.

На что я тут же ответил:

— Я люблю тебя больше крем-брюле и лимонного торта.

— Ты любишь меня больше мангового заварного крема?

— В два раза.

— Я — счастливая женщина. — Когда ворота гаража пошли вверх, Лорри поморщилась от очередной схватки. — Думаю, это мальчик.

Ей сделали ультразвуковое сканирование, чтобы убедиться, что ребёнок здоров, но мы не хотели заранее узнавать, какого он пола. Я обеими руками за современную технику, но при условии, что она не лишает человека одного из самых приятных сюрпризов.

Я выехал на подъездную дорожку и обнаружил, что к сильному снегопаду прибавился ветер. Не очень сильный, но достаточный, чтобы гнать снежные заряды сквозь лучи фар.

Наш дом расположен на Хоксбилл-роуд, двухполосном шоссе, которое связывает Сноу-Виллидж с горнолыжным курортом Снежный. Курорт, где мы с отцом работаем, находится в миле с небольшим к северу от нашего дома, окраина города — в пяти милях к югу.

Понятное дело, в тот момент шоссе пустовало. В такую погоду в путь, дальний и не очень, могли отправиться только дорожные бригады, занимающиеся расчисткой проезжей части, беспокойные души да беременные на сносях.

Вдоль Хоксбилл-роуд построено не так уж много домов. Шоссе проложено по гористой, малопригодной для жилья территории.

Конечно, более-менее подходящие для строительства участки встречаются. На одном из них и стоят шесть домов, четыре, включая наш, на западной стороне шоссе, два — на восточной.

С обитателями четырёх домов у нас хорошие, дружеские отношения, а в пятом доме, построенном напротив нашего по другую сторону шоссе, жила Недра Ламм, на которую уже не одно десятилетие в городе показывали пальцем.

На лужайке перед домом Недры высились полдесятка восьмифутовых тотемов, которые она вырезала из стволов упавших деревьев и украсила оленьими рогами. Эти гротескные скульптуры смотрели рогами на шоссе, грозя страшными карами непрошеным гостям.

Недра Ламм была отшельницей с чувством юмора. Если кто и добирался до крыльца, то на коврике перед дверью вместо привычного «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ видел «ПОШЁЛ ВОН».

Сквозь пелену падающего снега я с трудом различал её дом, бледный силуэт на ещё более белом фоне.

Когда мы уже ехали по подъездной дорожке к шоссе, моё внимание привлекло движение на участке Недры Ламм. Из чёрной дыры открывшихся ворот гаражи выехал автомобиль, вроде бы большой пикап с потушенными фарами.

Но Недра последние тридцать восемь лет ездила ни «Плимуте Вейлиэнт» модели 1960 года, по моему разумению, самом уродливом, сработанном в Детройте автомобиле, который она поддерживала в идеальном состоянии, словно модель эта являла собой классику автомобильного дизайна.

Когда приближающийся автомобиль вырулил с подъездной дорожки на шоссе, я понял, что это чёрный «Хаммер», гражданский вариант военного «Хам-ви»^[72]. Большой, быстрый, с приводом на все четыре колеса, «Хаммер» не свернул ни налево, ни направо, но, по-прежнему не зажигая фар, пересёк шоссе и поехал прямо на нас.

— Что он делает? — удивилась Лорри.

Опасаясь столкновения, я нажал на педаль тормоза, остановил «Эксплорер».

Остановился и «Хаммер», чуть под углом, практически полностью перегородив подъездную дорожку.

Дверца со стороны водителя открылась. Из кабины вышел мужчина. С винтовкой.

Глава 27

Высокий, широкоплечий, в дублёнке, которая только увеличивала его и без того внушительные габариты, в шерстяной вязаной шапочке, закрывающей уши и низко надвинутой на лоб.

Ничего другого я не заметил, потому что смотрел на винтовку, именно винтовку, с рожком-магазином, а не охотничье ружье, которую мужчина держал в руках. Встав перед «Хаммером», в каких-то пятнадцати футах от «Эксплорера», он поднял винтовку, с тем чтобы попугать или убить.

Ординарный пекарь при таком развитии событий растерялся бы или впал в прострацию, я же, наоборот, отреагировал мгновенно.

Мужчина ещё поднимал винтовку, а моя правая нога уже придавила педаль газа. Он начал первым, не я, так что угрызения совести меня не мучили. Я просто хотел размазать его по переднему бамперу и радиаторной решётке «Хаммера».

Мгновенно осознав, что он может пустить мне пулю в лоб, но «Эксплорер» это не остановит, мужчина отбросил винтовку и вскарабкался на капот «Хаммера» с быстротой, заставляющей подумать о том, что среди его предков хватало обезьян.

Когда он потянулся к кронштейну для дополнительных фар, установленных над лобовым стеклом, возможно с тем, чтобы залезть на крышу, я резко вывернул руль вправо, чтобы избежать теперь уже бесполезного столкновения. Бампер «Эксплорера» чирканул по «Хаммеру», оскорблённый металл возмущённо заскрежетал, в снежной пелене на мгновение сверкнули искры, и мы рванулись дальше. Земля вокруг подъездной дорожки успела промёрзнуть и твёрдостью не уступала асфальту. Так что проблем не возникло.

— Что это было? — спросила Лорри.

— Понятия не имею.

— Ты его знаешь?

— Не думаю. Но я не успел как следует рассмотреть его лицо.

— Я не хочу как следует рассматривать его лицо.

Под тяжестью снега ветви большущего гималайского кедра согнулись чуть ли не до земли. И вообще белое на белом различалось плохо. Лишь в последний момент я успел вывернуть руль влево и разминуться со стволом.

Я думал, «Эксплорер» занесёт, но этого не произошло. Ветви заскребли по крыше, свалившимся с неё снегом завалило лобовое стекло, ослепив меня.

Скорее всего, как только мы проскочили мимо «Хаммера», стрелок скатился с капота и подхватил со снега винтовку. Но, наверное, я бы не услышал выстрела, даже если бы пули разнесли заднее стекло, пробили подголовник и застряли бы в моём черепе. Или в черепе Лорри.

Моё сердце сжалось в кулак и било в горло с такой силой, что мне с трудом удавалось дышать.

Я включил «дворники», и они достаточно быстро справились со снегом, вернув царящую за окном ночь. «Эксплорер» тряхнуло, когда он пересекал сливную канаву, которая тянулась вдоль обочины, а потом мы повернули направо и поехали на юг, к Сноу-Виллидж.

— Ты в порядке? — спросил я.

— Следи за дорогой. Все у меня хорошо.

— Ребёнок?

— Злится… кто-то хотел подстрелить его маму.

Повернувшись на пассажирском сиденье, насколько позволяли ремни безопасности и живот, Лорри посмотрела на наш дом.

Я видел в зеркала заднего обзора только пустынное шоссе да падающий снег, от которого отражались задние огни нашего автомобиля.

— Видишь что-нибудь?

— Он разворачивается.

— Мы его обгоним.

— А сможем?

Двигатель «Хаммера» мощнее, чем у «Эксплорера». А поскольку в «Хаммере» не сидела беременная женщина, стрелок мог рисковать и разгоняться до максимальной скорости.

— Позвони девятьсот одиннадцать, — сказал я.

Сотовый телефон, подключённый к прикуривателю, лежал в одном из углублений консоли.

Она взяла мобильник, включила, молча, лишь шевельнув губами, выругалась, дожидаясь, когда на экране начнёт тускнеть логотип оператора.

В зеркале заднего обзора появились фары. На большей высоте от дороги, в сравнении с обычным внедорожником. Нас преследовал «Хаммер».

Лорри набрала 911. Подождала, послушала, разорвала связь, вновь набрала три цифры.

В 1998 году сотовая связь во многих сельских районах не была столь хороша, как сейчас, через какие-то семь лет. Да и снегопад мешал прохождению сигнала.

«Хаммер» доставал нас: расстояние сократилось уже до двадцати ярдов. Он напоминал грозного хищника, преследующего добычу.

Мне пришлось решать, что более рискованно для матери и младенца: гнать «Эксплорер» быстрее в столь отвратительную погоду или ждать, что будет после того, как «Хаммер» нас догонит.

Мы ехали уже со скоростью сорок миль в час, слишком быстро для таких погодных условий. Выпавший снег закрыл разметку. Я уже не мог точно сказать, где заканчивался асфальт и начиналась обочина.

По этой дороге я ездил достаточно часто, чтобы знать, где обочина с западной стороны широкая, а где — поуже. Рельсы ограждали шоссе там, где обочина обрывалась слишком уж круто, но хватало и неогороженных склонов, выскочив на который автомобиль переворачивался бы до самого низа. И для того, чтобы соскочить с дороги, иной раз требовалось всего ничего: съехать с асфальта на какие-то два фута.

Я ускорился до пятидесяти миль, превратив «Эксплорер» в корабль-призрак, несущийся сквозь густой туман, «Хаммер» начал отставать, пропадая в снежной пелене.

— Чертов телефон, — пробормотала Лорри.

— Всё равно звони. Вдруг появится связь.

Внезапно «Эксплорер» начало болтать. С востока к Хоксбилл-роуд подступала гористая территория. К дороге поочерёдно выходили то хребты, пусть и невысокие, то долины. И если ветер дул в определённом направлении, то в этих долинах он усиливался и, вырываясь на шоссе, все с него сметал.

Автомобили с большой площадью бортов, скажем, трейлеры и дома на колёсах, иногда просто сносило с шоссе, если они игнорировали предупреждения дорожной полиции. Нас, к счастью, эти порывы только трясли, создавая мне дополнительные проблемы. Мне со все большим трудом удавалось удерживать «Эксплорер» на, как я полагал, нашей полосе движения.

Я пытался придумать более удачную стратегию, чем такое вот отчаянное бегство, но куда там.

Лорри застонала громче, чем раньше, засосала воздух сквозь сцепленные зубы.

— Малыш, — сказала она нашему ещё не родившемуся первенцу, — пожалуйста, не спеши. Постарайся появиться на свет вовремя.

Позади из белого мрака вновь возник «Хаммер», чёрный, огромный, словно автомобиль, в который вселился демон, из плохого фильма-ужастика.

Мы ещё не проехали и мили. До окраины Сноу-Виллидж оставалось чуть больше четырёх. Надетые на колеса цепи позвякивали на асфальте, с хрустом рвали наледь. Несмотря на цепи и привод на все четыре колеса, разгон свыше пятидесяти миль вёл к катастрофе.

Фары «Хаммера» слепили меня, отражаясь от зеркал заднего обзора.

С телефоном у Лорри по-прежнему ничего не получалось. Она достаточно грубо отозвалась о нашем провайдере, но я, нужно отметить, полностью разделил её чувства.

Впервые за воем двигателя «Эксплорера» я различил куда более мощный рёв двигателя «Хаммера». Речь, конечно же, шла о машине, лишённой сознания, не способной в одиночку причинить зло, но рёв этот нагонял страх.

Несмотря на опасности, вызванные превышением скорости, я не мог допустить, чтобы стрелок врезался в меня сзади. На покрытом снегом и льдом асфальте после такого удара я бы не смог удержать «Эксплорер» под контролем, мы бы закружились волчком на дороге, а то и слетели бы с неё.

Вот я и разогнал «Форд» до пятидесяти пяти миль. До шестидесяти. Когда мы добрались до очередного, уходящего вниз пологого участка шоссе, у меня создалось впечатление, что мы несёмся по ледяному жёлобу для бобслея.

«Хаммер» поначалу отстал, но тут же принялся уверенно сокращать расстояние.

Во время таких сильных снегопадов помощники шерифов иногда выезжали на Хоксбилл-роуд на мощных «Субербанах», оснащённых грейдерными ножами, лебёдками и с запасом кофе в термосах, в поисках автомобилистов, попавших в беду. Так что, при удаче, мы могли получить помощь прямо на шоссе, до приезда в город. Я взмолился Богу, прося его послать нам навстречу патрульную машину.

У нас за спиной вспыхнули фары «Хаммера», установленные на крыше. Они осветили «Эксплорер» так ярко, будто внезапно мы перенеслись на сцену.

Он не мог одновременно вести автомобиль и стрелять. И тем не менее волосы на моём затылке зашевелились.

Скалы вдоль западной стороны шоссе образовали мощный заслон для воющего ветра, который налетал с востока. Снег прибивало к этому заслону, укладывало в сугроб, толщина которого уменьшалась с удалением от западных скал, тем не менее сугроб расползся практически на всю проезжую часть.

При таком сильном снегопаде все вокруг становилось обманчивым. Густой падающий снег не только слепил, но заставлял видеть то, чего не было. Белое неотличимо на белом, вот мне и показалось, что я имею дело всего лишь с неровностью дороги, плавным утолщением асфальтового покрытия.

Мягкая стена высотой в три фута встретила нас до того, как я успел затормозить, и мы врезались в неё, сразу потеряв треть скорости.

Лорри вскрикнула, когда нас бросило вперёд, и я надеялся, что основное усилие легло на плечевой ремень безопасности, а не на тот, что удерживал живот.

Как только мы оказались в сугробе, передние колеса принялись подминать снег под себя, стараясь вытащить автомобиль. Пусть и быстро теряя скорость, мы продвигались вперёд, одно колесо прокручивалось, три подминали снег. И я уже думал, что мы выберемся, когда заглох двигатель.

Глава 28

Двигатель никогда не заглохнет, если ты наслаждаешься неспешной поездкой и у тебя достаточно времени, чтобы решить ту или иную дорожную проблему. Нет, двигатель глохнет именно в тот момент, когда ты сквозь буран везёшь беременную жену в больницу, а неведомый тебе стрелок преследует тебя на внедорожнике размером с танк.

Это что-то да доказывает. Возможно, тот факт, что у жизни есть некий замысел, понять который никому не дано. Возможно, однозначно свидетельствует о существовании судьбы. А может быть, предупреждает: если твоя жена на сносях, жить в это время лучше у самой больницы.

Иной раз, когда я пишу о своей жизни, у меня возникает странное ощущение, что кто-то пишет мою жизнь, точно так же, как я пишу о ней.

Если Бог — автор, а вселенная — самый большой роман, когда-либо написанный, я, возможно, чувствую себя главным героем истории, но, как каждый мужчина и каждая женщина на земле, я — персонаж второго плана в одной из миллиардов побочных сюжетных линий. А вы знаете, что происходит с персонажами второго плана. Слишком часто их убивают в третьей главе или в десятой, а то и в тридцать пятой. Персонаж второго плана постоянно должен оглядываться и ждать, как бы с ним чего не случилось.

Когда я оглянулся, сидя на обочине Хоксбилл-роуд в автомобиле с заглохшим двигателем, то увидел, что «Хаммер» остановился в пятнадцати футах позади. Водитель сразу из кабины не выскочил.

— Если мы выйдем из «Эксплорера», он нас пристрелит, — предрекла Лорри.

— Скорее всего.

Я повернул ключ зажигания, надавил на педаль газа. Стартер заскрежетал, но большего из двигателя выжать не удалось.

— Если мы останемся в кабине, он нас пристрелит.

— Скорее всего.

— Мы по уши в дерьме.

— Это точно, — согласился я.

«Хаммер» подъехал ближе. Фары на крыше теперь светили поверх «Эксплорера», на дорогу.

Из опасения, что я залью горючим цилиндры, я убрал руку с ключа зажигания.

— Я забыла сумочку, — вздохнула Лорри.

— Возвращаться за ней мы не будем.

— Я просто хочу сказать… на этот раз у меня нет даже пилки для ногтей.

Приближаясь, «Хаммер» одновременно объезжал нас, сдвинувшись на полосу встречного движения.

Я вновь взялся за ключ зажигания, уставился на руку, которая держала его, вновь попытался завести двигатель. Не решался поднять голову, и не потому, что вид «Хаммера» вселял ужас. Меня тревожили миллионы падающих снежинок. Я чувствовал, что и меня, как их, несёт ветром, бросает из стороны в сторону и я, как и они, бессилен выбрать свой путь.

— Что он делает? — спросила Лорри.

Я не знал, что он делает, меня больше занимал ключ зажигания, и двигатель таки почти завёлся.

— Джимми, вытащи нас отсюда.

«Не залей двигатель, — говорил я себе. — Не насилуй его. Пусть он сам найдёт искру».

— Джимми!

Двигатель взревел.

«Хаммер» уже находился рядом с нами, но стоял не параллельно, а под углом в сорок пять градусов. Его передний бампер поблёскивал в нескольких дюймах от моей дверцы, на высоте нижнего торца окна, так что выбраться из машины я не мог.

Вблизи «Хаммер» выглядел громадным, особенно на огромных шинах, которые точно добавляли автомобилю добрый фут высоты.

«Эксплорер» двинулся вперёд, не быстро, но уверенно, вгрызаясь в сугроб, забираясь на него, но и «Хаммер» не остался на месте, ещё больше сблизился с нами, потом навалился на нас. Заскрежетал вминаемый металл.

Имея ощутимое превосходство что в размерах, что в мощности двигателя, «Хаммер» начал прижимать «Эксплорер» к скалам, которые окаймляли западную обочину, пусть при этом оба автомобиля и продолжали двигаться вперёд.

Я повернулся к боковому окну, посмотрел вверх, рассчитывая увидеть лицо мерзавца за лобовым стеклом, словно надеялся по его выражению определить, в чём причина происходящего, но не сложилось. Меня только ослепили фары, как по бокам радиаторной решётки, так и на крыше.

На одном из колёс цепи оборвались, но ещё держались на нём. Зато свободные концы бились об днище и подкрылки, издавая звуки, напоминающие автоматную стрельбу.

Я не мог таранить снежную стену и одновременно пытаться набрать скорость, чтобы оторваться от «Хаммера».

В этот самый момент резкое падение сопротивления подсказало мне, что сугроб пройден, и внезапно у меня вновь появилась надежда.

Но стрелок, который сидел выше меня, наверняка раньше увидел, что мы вот-вот преодолеем сугроб, и тут же придавил педаль газа. Так что «Хаммер» прибавил скорости одновременно с нами и при этом усилил давление на мой борт.

Скалы, окаймляющие западную обочину, закончились, уступив место склону, ведущему к лесу.

Лорри сообщила плохую весть:

— Оградительного рельса нет.

«Эксплорер» сместился вправо достаточно далеко, чтобы уже оказаться на обочине. Если бы я и дальше пытался протиснуться мимо «Хаммера», чтобы вырваться на асфальт, нас бы всё больше разворачивало против часовой стрелки, пока мы не покатились бы задом вниз по склону неизвестно куда. Не хотелось и думать о том, к чему это могло привести.

Лорри то ли пискнула, то ли всхлипнула. Или от сильной схватки, или от мысли о том, что нас ждёт внизу, если «Хаммер» столкнёт нас с дороги.

Я отпустил педаль газа. В полном соответствии с законами физики нас начало разворачивать по часовой стрелке.

Слишком поздно. Правое переднее колесо резко ушло вниз, и я понял, что мы на самом краю обочины. Поскольку «Хаммер» продолжал неумолимо давить на нас, «Эксплореру» не оставалось ничего другого, как свалиться с дороги боком и перекатываться по склону до самого низа.

Не могу сказать, чем я руководствовался, логикой или инстинктом, но резко вывернул руль вправо. Лорри могла подумать, что я принял самоубийственное решение, но я надеялся использовать непрекращающийся нажим «Хаммера» нам на пользу, вместо того чтобы бороться с ним. И действительно, нас стало ещё сильнее разворачивать по часовой стрелке, пока перед нами не оказался длинный, засыпанный снегом склон, не пологий, но и не очень крутой, ведущий к лесу, который прятался в темноте, лучи фар доставали лишь до первых сосен.

Мы покатились вниз, но я тут же нажал на педаль газа, задержавшись в самой верхней части склона. Мы видели, куда собирались ехать, но мне совершенно не хотелось спускаться вниз.

Водитель «Хаммера» дал задний ход, отъехал, несомненно, с тем чтобы ударить нам в задний борт. Учитывая положение «Эксплорера», удар этот мог привести к тому, что нас развернуло бы боком и мы покатились бы по склону не на колёсах, а переворачиваясь нова и снова.

Выбора у меня не было. Прежде чем он успел врезаться в нас сзади, я отпустил педаль тормоза.

— Держись, — сказал я Лорри.

Закон всемирного тяготения потащил нас вниз.

Глава 29

Чтобы увеличить расстояниемежду нами и стрелком, не оставалось ничего другого, как катиться по склону. Двигатель, работающий на холостых оборотах, и моя нога на педали тормоза не позволяли «Эксплореру» набрать слишком большую скорость.

Разорвавшаяся цепь слетела с колеса. Остальные пока держались. Я слышал только шум работающего двигателя да шуршание снега о днище автомобиля.

Вдоль этого участка дороги рос старый лес. Кроны огромных деревьев сплетались, образуя сплошной покров, поэтому снега на земле было совсем немного, дюймов двенадцать, а кое-где ещё меньше. Соответственно, в таких лесах до земли доходило мало солнечного света, так что подлеска практически не было, а нижние ветви находились гораздо выше крыши «Эксплорера».

И расстояние между деревьями было куда больше, чем в молодом лесу, где соседи ещё конкурировали друг с другом за место под солнцем. Здесь огромные старожилы забирали себе весь солнечный свет, так что молодые деревца, если им и удавалось вылезти из земли, тут же чахли и погибали.

Прямые толстые стволы высоченных сосен напоминали мне колонны, поддерживающие потолок кафедрального собора, хотя этот кафедральный собор никоим образом не согревал душу, не говоря уже о теле.

Держа скорость под контролем, я мог лавировать между деревьями, и при удаче мы могли целыми и невредимыми добраться до самого дна долины. Там я собирался повернуть на север или на юг, в надежде найти дорогу, проложенную службой охраны лесов, и уж по ней выбраться к цивилизации.

Мы не смогли бы подняться по склону, по которому сейчас спускались. Внедорожник с приводом на четыре колеса справился бы со снегом и неровностями почвы, но большой угол наклона рано или поздно заставил бы нас признать своё поражение, частично и потому, что достаточно большая высота над уровнем моря оставляла двигатель на голодном кислородном пайке.

Наша надежда на спасение и выживание зависела от одного и единственного: сумеем ли мы достигнуть дна долины целыми и невредимыми. Пока «Эксплорер» оставался на ходу, мы чётко знали, что ещё не все потеряно.

Я так и не научился кататься на лыжах, но в сложившейся ситуации мне пришлось применять навыки слаломиста. Я вёл «Эксплорер» зигзагом по лабиринту деревьев. Не решался резко выворачивать, как делаем лыжник, объезжая очередной флажок, понимая, что при этом можно перевернуть внедорожник. Оптимальным вариантом были широкие дуги, но при этом решения приходилось принимать быстро, потому что на пути попадались все новые и новые препятствия. При чём решения эти касались не только текущего маршрута, но и последующего.

На поверку спуститься по незнакомому склону оказалось сложнее, чем приготовить заварной крем требуемой консистенции.

— Джимми, валуны!

— Я их вижу.

— Упавший ствол!

— Объезжаю слева.

— Деревья!

— Да, да.

— Зазор слишком узкий!

— Проскочим.

И мы проскочили.

— Класс, — похвалила она.

— Только я надул в штаны.

— Где ты так научился водить машину?

— Насмотрелся фильмов со Стивом Маккуином^[73].

Я не мог контролировать спуск, направив «Эксплорер» параллельно дороге, потому что местами склон становился более крутым и наш внедорожник просто не удержался бы на четырёх колёсах и повалился бы набок. Но меня утешало, что автомобиль едет не сам по себе, а послушен движениям моих рук и ног.

Если бы мы разбили «Эксплорер», нам бы пришлось покинуть машину, и тогда мы попали бы в безвыходную ситуацию.

Учитывая состояние Лорри, она не смогла бы далеко уйти, даже по ровной дороге. И потом, она была не и сапогах, а в кроссовках.

Наши куртки обеспечивали защиту от снега, но явно недостаточную от холода, потому что оделись мы не для пешей прогулки. В кармане моей куртки лежали тонкие кожаные перчатки. У неё перчаток не было вовсе.

Температура превышала нулевую не больше чем на двадцать градусов^[74]. Когда спасатели нашли бы нас (при условии, что это удалось бы им до наступления весны), мы бы превратились в глыбы льда.

— Джимми, скалы!

— Это точно.

Я обогнул каменные выступы.

— Низина! — предупредила она.

Лорри никогда не ездит на заднем сиденье. Постоянно берет на себя обязанности штурмана. Возможно, руководя моими действиями за рулём, вспоминает то время, когда была инструктором танцев и учила желающих шагам фокстрота.

Низина оказалась шириной футов в двадцать, глубиной — в шесть. Мы пересекли её без потерь, разве что царапнули днищем о землю, когда выбирались из неё на другой стороне, зато потом чудом избежали лобового столкновения со стволом сосны. Отделались всего лишь оторванным зеркалом заднего обзора со стороны пассажирского сиденья.

«Эксплорер» прыгал по неровной земле, мечущиеся лучи фар вызывали к жизни странные тени, которые я иной раз принимал за реальные предметы. Все это не облегчало мне жизнь.

— Олень! — воскликнула Лорри.

Семь белохвостых оленей стояли у нас на пути, все взрослые особи, в это время года оленят не бывает. Вожак, здоровенный самец с великолепными рогами, застыл, глядя на нас, с высоко поднятой головой, его ярко-жёлтые глаза цветом напоминали отражающий свет пластик, полоски которого устанавливали на разделительной разметке.

Я собирался повернуть налево, объехать их по широкой дуге, и уже увидел проход между деревьями позади стада.

Но едва я начал поворачивать, старый вожак вышел из ступора. Со всех копыт помчался на нас, а самки, само собой, тут же последовали за ним.

Я не мог резко взять вправо, чтобы избежать столкновения. Когда я надавил на педаль тормоза, колеса «Эксплорера» врылись в снег, нашли подстилку из опавших иголок и шишек, и их сцепление с поверхностью значительно улучшилось. Автомобиль притормозил, но в следующее мгновение оказался на льду. С заблокированными колёсами мы заскользили навстречу стаду.

Олени были прекрасны, грациозны. Казалось, они летят над землёй, не прикасаясь к ней копытами, словно призраки во сне.

Я очень надеялся, что столкновения не будет, и не потому, что мне ужасно не хотелось стать причиной гибели хотя бы одного из них. Просто весили они сотни фунтов и при столкновении с «Эксплорером» могли сильно его повредить.

И произошло невероятное: мы разминулись. Создалось ощущение, будто «Эксплорер» и стадо находились в разных реальностях. Мы словно прошли друг сквозь друга. Мгновение, и испуганное стадо осталось позади. Как мне показалось, их бока отделяли от бортов нашего автомобиля считанные дюймы.

Хотя олени убежали, колеса оставались заблокированными. Я не мог управлять «Эксплорером» ни вращая руль, ни нажимая на педаль тормоза.

Спуск стал неконтролируемым, мы скользили по льду, прикрытому лишь тонким слоем снега. Лёд трещал, наша скорость увеличивалась.

И прямо перед собой в свете фар я видел ствол свалившегося дерева, который перегораживал нам дорогу. Дерево это упало так давно, что иголок уже не осталось, как и маленьких ветвей. Я видел лишь ствол диаметром в четыре фута, покрытый мхом и лишайниками.

Лорри тоже увидела ствол, но не вскрикнула, приготовилась к неминуемому столкновению.

Мы врезались в ствол передним бампером. Удар не пошёл «Эксплореру» на пользу, но оказался не таким уж и сильным, как я ожидал. Нас приподняло с сидений, ремни безопасности прошли ещё одну проверку на прочность, но, пожалуй, наверху, когда мы врезались в сугроб, нас бросало вперёд с большей силой.

Упавшее дерево изнутри основательно подъели черви и жучки, так что от сердцевины, прячущейся под корой, осталась одна труха.

Столкновение не превратило «Эксплорер» в груду искорёженного железа. Слои коры наматывались на переднюю ось, ошмётки барабанили по днищу, падали под колеса, замедляя нашу скорость.

При этом нас начало разворачивать. Рулевое колесо ничем помочь не могло. Вертелось в моих руках, никак не влияя на траекторию нашего движения. Нас развернуло на сто восемьдесят градусов, и теперь фары освещали уже проделанный нами путь. Потом нас потащило вниз, задним бортом вперёд, в лощину. Случилось то, чего я так боялся, что могло произойти на самом верху, если бы «Хаммеру» удалось столкнуть нас с дороги.

Глава 30

К счастью, скользили мы не так долго, чтобы вновь набрать приличную скорость. Очень скоро левая часть заднего бампера стукнула о дерево, нас чуть развернуло, и теперь уже правая часть заднего бампера нашла соседнее дерево. По инерции «Эксплорер» чуть втиснуло между деревьями, заскрипел металл, и мы остановились.

— Отличная работа, — сухо прокомментировала Лорри.

— Ты в порядке?

— Беременная.

— Схватки?

— Терпеть можно.

— Все ещё нерегулярные? Она кивнула.

— Слава богу.

Я выключил фары. Идти по оставленному нами следу не составляло труда, но я не видел смысла в том, чтобы облегчать поиски нашему таинственному врагу.

Здесь, под кронами сосен, царила кромешная тьма. Хотя мы спустились на какие-то четыреста ярдов, создавалось ощущение, что мы на глубине тысяч фатомов^[75] от уровня шоссе и нет никакой надежды на то, что нам удастся выбраться на поверхность и вновь увидеть небо.

Потом я заглушил двигатель, пусть не чувствовал запаха бензина, из чего следовало, что ни бак, ни топливные магистрали не пробиты, и понимал, что в кабине должно быть тепло. По шуму работающего двигателя стрелок мог найти нас с той же лёгкостью, что и по включённым фарам.

Я хотел, чтобы он сам при спуске воспользовался фонарём и обнаружил своё местоположение.

Ему не оставалось ничего другого, как спускаться ни своих двоих. Если бы решился съехать вниз, даже «Хаммеру», возможно, не удалось бы забраться на этот склон. Во всяком случае, в разреженном воздухе среднегорья. Он бы не пошёл на такой риск.

— Закрой за мной дверцы, — сказал я.

— Куда ты идёшь?

— Хочу его удивить.

— Нет. Давай убежим.

— Ты не сможешь.

На её лице отразилась печаль.

— Это ужасно.

Моя ободряющая улыбка определённо не удалась.

— Должен идти.

— Люблю тебя.

— Гораздо больше мангового заварного крема, — ответил я.

Когда я выходил из машины, под потолком зажглась маленькая лампочка-предательница, но потухла, едва я без лишнего шума захлопнул дверцу.

Лорри нажала на консоли кнопку центрального замка, заблокировав все дверцы.

Я задержался на короткое время, чтобы убедиться, что деревья удержат «Эксплорер» от дальнейшего спуска. Действительно, они так сильно обжали борта, что протиснуться между огромными стволами и покатиться дальше внедорожник никак не мог.

Темноту я воспринимал не просто как отсутствие света, а некой субстанцией, которую мог пощупать. Причину, полагаю, следовало искать во влажности, холоде, но прежде всего в моём страхе.

Затаив дыхание, я прислушался, но до моих ушей донёсся только посвист ветра в кронах деревьев да пощёлкивания и потрескивания охлаждающегося двигателя. Ни один звук не говорил о приближении врага.

Стрелок мог все ещё стоять на обочине Хоксбилл-роуд, обдумывая следующий шаг. Но я подозревал, что он относится к людям, которые предпочитают действовать быстро, а не просчитывать альтернативные варианты.

Я тоже не стал гадать, кто он такой и каковы причины его столь агрессивного поведения. Если бы он меня убил, не имело значения, правильные ответы я нашёл на поставленные вопросы или нет. Если бы мне удалось взять верх, он бы сам все рассказал. В любом случае терять время на поиск этих самых ответов смысла не было.

Оставив Лорри в запертом автомобиле, я вроде бы бросал её на произвол судьбы, но, с другой стороны, оставаясь рядом с ней, я терял надежду спасти её и нашего ребёнка.

Постепенно мои глаза привыкали к темноте, но я не мог ждать, оставаясь у автомобиля, пока привыкнут окончательно.

Лес расставил множество ловушек для непрошеного гостя. Корочка затвердевшего снега особых проблем не доставляла, а вот лепёшки слипшихся сосновых иголок и шишек выскальзывали из-под ног, так что удержать равновесие было нелегко.

Стоя на вершине склона, стрелок мог разглядеть только чёрную массу леса. Я знал, что он не мог увидеть, как я иду на юг, поперёк склона, тем не менее очень живо представил себе своё лицо в перекрестье оптического прицела.

Под кронами сосен снежный покров сильно разнился: где-то его толщина составляла два-три дюйма, в других местах доходила до фута, хватало и участков голой земли. Когда моё ночное зрение улучшилось, поднимающийся к дороге склон показался мне одеялом из разных по форме и размерам белых и чёрных лоскутов.

Я быстро понял, как передвигаться с большей скоростью, но вот с бесшумностью ничего не получалось.

Каждые несколько шагов я останавливался и прислушивался в попытке определить местоположение стрелка. Но слышал только шум ветра в кронах деревьев и и ещё какой-то тревожащий, непонятный, словно идущий от земли, гудящий звук, возможно, эхо от шуми ветра.

Пройдя примерно сорок футов, я повернул на восток и начал подниматься по склону параллельно следу, оставленному «Эксплорером» при спуске. Я пригибался к земле, хватался за выступающие камни и корни, напоминая в этом обезьяну, но без присущей обезьянам ловкости.

Я полагал, что преодолею две трети подъёма, прежде чем замечу спускающегося стрелка. Потом намеревался дождаться, пока он пройдёт мимо, и двинуться следом, чтобы в какой-то момент застать врасплох и броситься на него.

План был, конечно, совершенно безумным. Я же не был Джеймсом Бондом. И даже Максвеллом Смартом^[76]. Я предпочитал месить тесто, а не разбивать головы, пускать в ход миксер, а не автомат.

Но ничего менее безумного я придумать не мог, а потому продолжал подниматься по склону.

Руки начали замерзать. Тонкие перчатки, которые лежали в кармане куртки, могли бы послужить хоть какой-то защитой от холода, но снизили бы гибкость и чувствительность кистей, поэтому я предпочитал подносить руки ко рту и отогревать их дыханием.

Помимо того, что мёрзли руки, появилась боль в ноге, пульсирующая боль, совсем как зубная. В тёплую погоду я никогда не чувствовал металлических аксессуаров, ставших неотъемлемым придатком костей, но иногда зимой мог определить расположение любой пластины или винта.

Прикинув, что две трети склона остались позади, я остановился, пусть по-прежнему не видел ни ручного фонарика, ни других признаков того, что стрелок спускается мне навстречу. Убедившись, что почва под ногами крепкая, я выпрямился во весь рост, чтобы оглядеть гребень склона в доброй сотне ярдов надо мной.

Даже если «Хаммер» и стоял вдоль обочины, я не ожидал, что смогу увидеть его, поскольку находился ещё достаточно далеко, значительно ниже уровня шоссе. Что я рассчитывал увидеть, так это отсвет фар или габаритных огней, но гребень склона лишь чуть выделялся на сером фоне неба.

Я не верил, что стрелок уехал. Он приложил слишком много усилий, стремясь добраться до нас, чтобы взять и укатить прочь. А если уж он действительно хотел нас убить, то не мог не проверить, свернули мы себе шеи или нет, скатившись по достаточно крутому, но всё-таки проходимому для внедорожника склону.

Хорошему кондитеру терпение крайне необходимо, но иногда я терял его даже на кухне. И вот теперь, когда я стоял на склоне, ожидая появления нашего врага, меня вдруг накрыла волна раздражения, как бывало, когда я готовил английский крем из яичных желтков, сахара и молока. Для того чтобы приготовить качественный крем, требовалось непрерывно помешивать смесь на низком огне, чтобы желтки не свернулись.

Мои желтки, образно говоря, начали сворачиваться, когда над головой что-то зашуршало. К ветру это не имело никакого отношения. Нет, что-то тяжёлое сорвалось с одной из верхних ветвей.

В школе я не жаловал историю, древнегреческую или какую-либо ещё, и тем не менее, так странно, вдруг подумал об остром, как бритва, мече, подвешенном на волоске над головой Дамокла.

Посмотрел вверх.

Глава 31

Увидел что-то летящее и большое, с размахом крыльев в добрых шесть футов. Увидел большие, круглые, светящиеся глаза, острый клюв и ещё до того, как задал себе вопрос: «Это кто?» — уже знал ответ: сова. Тем не менее вскрикнул от неожиданности и удивлении, когда она пролетела надо мной.

Разыскивая лесных грызунов, большая птица полетела на северо-северо-запад, опускаясь вместе со склоном. Она пересекла след, оставленный «Эксплорером» на склоне, пролетела над человеком, присутствие которого до этого момента оставалось для меня тайной.

Пусть даже мои глаза и приспособились к темноте, видимость в этих лесах оставляла желать лучшего. Чередование снежных заплат и участков слабо светящейся тёмной земли приводило к тому, что перед глазами все постоянно менялось, словно черно-белая мозаика на дне медленно-медленно вращающегося калейдоскопа.

Человек стоял в тридцати футах от меня, может, футов на двадцать ниже по склону, я хорошо видел его между деревьями. Мы прокрались один мимо другого, не подозревая об этом.

Мой крик, пусть негромкий и быстро оборвавшийся, тем не менее сообщил ему о моём присутствии в непосредственной близости от него, точно так же, как сова привлекла моё внимание к его силуэту. Я не различал подробности, не видел даже овчинного воротника его полушубка, но точно знал, что передо мной человек, не просто человек, а тот самый стрелок.

Я-то ожидал, что он обнаружит своё местоположение фонариком. Не мог же он идти по следу «Эксплорера» в такой плотной и обманчивой темноте, не захватив с собой источник света.

Мне оставалось только гадать, увидел ли он меня так же хорошо, как я — его. И не решался тронуться с места: если он не смог точно определить, откуда донёсся крик, своими телодвижениями я мог себя выдать.

И тут же он открыл огонь.

Около нашего дома, когда этот человек впервые появился из «Хаммера», мне показалось, что у него армейская автоматическая винтовка. Теперь раздавшиеся очереди наглядно подтвердили моё предположение.

Выстрелы звучали громче, чем щёлканье кнута, пули посекли деревья слева и справа от меня.

Удивлённый тем, что свинцовый дождь между этими двумя залпами не накрыл меня, я, однако, не находил утешения в том, что этот день не входил в список пяти ужасных дней моей жизни, составивших суть предсказания дедушки Джозефа.

Я стоял, пригвождённый к земле, словно одна из сосен. Какие-то мгновения казалось, что Джимми Ток, человек действия, способен только на одно: подпустить в штаны отходы биологической жизнедеятельности.

Потом я побежал, и мчась на юг поперёк склона, я сожалел о том, что деревья растут на столь большом расстоянии друг от друга. Я кружил среди огромных стволов, используя их и качестве прикрытия, а позади вновь раздалась длиннющая очередь, и мне вслед злыми осами полетели пули, каждая из которых могла вонзиться-мне в спину или затылок.

Я слышал глухие удары (при попадании пули в ствол), звонкие (рикошет от скалы), что-то с жужжанием пронеслось рядом с моим левым ухом, и я точно знал — это не шмель.

Наверное, он поступил опрометчиво, стреляя столь длинными очередями. Даже в удлинённом рожке-магазине запас патронов конечен, а стрелок расходовал ею очень уж быстро.

Если бы он опустошил рожок, не попав в меня, ему пришлось бы отвлекаться на то, чтобы поставить новый рожок. Если я в это время продолжал бы двигаться, он бы потерял мой след в темноте.

Потеряв мой след, он мог прямиком направиться к «Эксплореру» и убить Лорри.

Эта мысль подставила мне подножку. Я упал и больно ударился плечом, ткнулся лицом в снег и сосноные иголки.

Покатился, не по желанию — по инерции, ударяясь коленями и локтями о камни, выступающие корни, мёрзлую землю.

Катясь по земле, я, разумеется, оставался невидимым для стрелка, но после нескольких оборотов понял, что при сильном ударе о дерево могу свернуть себе шею.

Среди сосен изредка попадались кусты. И встреча с одним из них могла запросто стоить мне глаза: лишённые листвы, жёсткие ветки торчали во все стороны, любой куст напоминал ощетинившегося ежа. То есть возникла ситуация, когда мне, похоже, предстояло превратиться в падающий на землю сейф. Поэтому я принялся хвататься за все подряд: сухую траву, торчащие из земли камни, случайные молодые деревца — за всё, что могло меня остановить, хотя бы замедлить моё продвижение. В конце концов я оказался на четвереньках. Поднялся. Отбежал на какое-то расстояние и остановился, гадая, а стоит ли бежать дальше.

Потеряв ориентировку, оглядел лес, увидел всё то же черно-белое лоскутное одеяло, попытался успокоить дыхание. Я не знал, как далеко откатился и отбежал, но, похоже, достаточно далеко, чтобы уйти от преследования.

Я не видел его, следовательно, он не мог видеть меня.

Но в этом я как раз ошибся. Услышал, как он бежит ко мне.

Не оглянувшись, я вновь поспешил на юг, поперёк склона, петляя между деревьями, постоянно спотыкаясь, поскальзываясь, но всё-таки оставаясь на ногах, пусть меня и шатало из стороны в сторону и бросало взад-вперёд.

Поскольку в меня он больше не стрелял, я предположил, что у него то ли закончились патроны, то ли ом не успел перезарядить винтовку. А если он не мог меня пристрелить, может, следовало развернуться и напасть на него. Он наверняка не ожидал от меня такой смелости.

Внезапно я попал на участок земли, полностью лишённый снега, зато заваленный камнями. Каждый шаг грозил обернуться подвёрнутой ногой, но в голове сверкнула дельная мысль. Я намеревался ввязаться в рукопашный бой, а у стрелка мог быть нож. Мне тоже следовало вооружиться, и под ногами лежали подходящие камни.

Я остановился, наклонился и сразу же нашёл булыжник размером с маленький грейпфрут. Но едва мои пальцы схватили его, длинная очередь порушила мой план.

Когда пули засвистели в каких-то дюймах надо мной, я оставил булыжник на месте, на четвереньках добрался до двух деревьев, повернул налево, распрямился и, дав деру, слетел с края обрыва.

Глава 32

Обрыв — это, конечно, громко сказано, но именно такое ощущение возникло у меня, когда правая нога шагнула в воздух, а потом не нашла опоры и левая.

Падая, я закричал от ужаса, пролетел примерно пятнадцать футов и приземлился на что-то колючее, но мягкое. При падении услышал шум бегущей воды, увидел её поток с шапкой фосфоресцирующей пены и понял, где нахожусь. Заодно мне вдруг стало ясно, что я должен делать.

Следующая очередь раздалась в тот самый момент, когда я ступил в пустоту, и стрелок, если слышал мой крик, наверняка подумал, что я ранен. Чтобы убедить его в этом, я вскрикнул ещё раз, слабее, показывая тем самым, что жизнь из меня уходит.

Тут же вскочил и, держась ближе к отвесной стене, прошёл футов десять вверх по течению.

Голдмайн-ран, побольше ручья, но поменьше реки, берет начало в вулканическом озере, куда из глубин земли поступает горячая вода. Озеро это находится в горах на востоке. Через Голдмайн-ран переброшен мост, по которому проходит Хоксбилл-роуд. К западу от шоссе вода в Голдмайн-ран уже не горячая, даже не тёплая, но скорость течения достаточно велика, и поток не покрывается льдом и в самые суровые зимы. Тонкая корочка льда появляется разве что в заводях, на поворотах русла.

Если человек, подстреленный из винтовки, падал в Голдмайн-ран, быстрое течение тут же подхватывало его и уносило в долину, по пути колошматя о торчащие из воды валуны.

Берега не сбегали к воде, а резко обрывались. От дальнейшего разрушения их удерживали переплетённые корни деревьев.

В десяти футах от того места, где я свалился с обрыва, я спрятался в естественной нише, стоя по колено в опавшей листве и иголках. И приземлился я на кучу тех же иголок, перемешанных с листвой. Теперь же прижался спиной к земляной стене, в полной уверенности, что сверху увидеть меня невозможно.

Даже в такую холодную ночь от листвы и иголок поднимался запах гниения, который наверняка усиливался весной и особенно летом.

Внезапно мне так захотелось оказаться на своей кухне, где царили ароматы выпечки.

Я не старался затаить дыхание. Плеск воды заглушал эти звуки.

Едва я успел укрыться в нише, вниз, в футе от моего лица, посыпались камешки, комочки земли, сосновые иголки. Должно быть, стрелок сбросил их ногами, подойдя к самому краю обрыва.

Я надеялся, что он увидит, какое тут сильное течение, и предположит, что я, раненный, свалился в Голдмайн-ран и меня унесло дальше, где мне оставалось только ослабеть от кровопотери и утонуть или, выбравшись из воды, умереть от переохлаждения.

А вот если бы он спустился вниз, чтобы исследовать берег, я бы оказался у него на виду, совсем как декоративная вишенка, украшающая шоколадный торт.

Я сомневался, что он спустится к воде. Стоя наверху, он не мог предположить, что под ним находится ниша, такая большая и глубокая, что в ней мог укрыться человек.

Откровенно говоря, я думал, что сейчас он достанет фонарь и пробежится лучом по берегу и воде, но секунды шли, а вокруг по-прежнему царила темнота. Даже из ниши, глядя на бегущую воду, я различал выступающие из неё камни, которые по форме напоминали раненого человека или труп. И мне казалось, что стрелок, который поставил целью разделаться со мной, захотел бы узнать наверняка, убита его жертва или только ранена.

Я потерял ощущение времени. Оно и понятно, ужас нарушает работу внутренних часов. Я не отсчитывал секунды, но чувствовал, что простоял в нише минуту, а то и больше.

Нетерпение нарастало. Может, меня не стоило считать человеком действия, но и стоять без дела я не привык.

Если бы я вышел из укрытия слишком рано и обнаружил, что он по-прежнему стоит на обрыве, то получил бы пулю в лицо.

С другой стороны, если бы я оставался в нише слишком долго, дал бы стрелку слишком большую фору, и он сумел бы добраться до «Эксплорера» гораздо раньше меня. Лорри со мной не было, поэтому если он знал, что она беременна, то мог не сомневаться, что найдёт её в кабине внедорожника.

Назовите это ясновидением или интуицией, но я подозревал, что интересую стрелка в очень малой степени, как надоедливая муха, которую нужно убить, а главная его цель — Лорри. Почему так, я не имел ни малейшего понятия. Но знал, что ему нужна именно она.

Выходя из укрытия, я ожидал, что в тот же момент вспыхнет свет, раздастся грубый смех, прогремит выстрел.

Журчала вода, в кронах деревьев шумел ветер, темнота окутывала лес.

И на обрыве никто меня не поджидал.

Осторожно, из опасения свалиться в воду, я двинулся по берегу, чтобы найти место, позволяющее без особых проблем подняться на обрыв. Более всего меня устроил бы эскалатор.

Левой ноге основательно досталось. И имплантированный металл давал о себе знать пульсирующей болью.

Вскоре я увидел выпирающие из отвесной земляной стены камни, окружённые болтающимися корнями растущих наверху деревьев. Даже с больной ногой я смог без труда подняться по такой лестнице, переступая с камня на камень и хватаясь за корни-верёвки.

Наверху я присел, оглядел лес. Ни сов, ни оленей, ни социопата-стрелка.

Интуиция подсказывала мне, что я в полном одиночестве. Интуиция служила мне очень даже хорошо, когда я придумывал новые рецепты. Я решил, что могу доверять ей и в этой, совершенно новой для меня ситуации.

Пусть и прихрамывая, идти я мог быстро. И тронулся в путь.

Некоторое время спустя вдруг подумал, что заблудился. Возникли сомнения, туда ли я иду.

Шоссе находилось выше по склону, то есть на востоке. Следовательно, склон понижался к западу. Голдмайн-ран был у меня за спиной, то есть на юге. «Эксплорер» ждал к западу от Хоксбилл-роуд и к северу от того места, где я сейчас стоял.

Вроде бы с этим всё было ясно.

И однако, обогнув очередное дерево и двинувшись ещё между двумя, я вновь вышел на обрыв и едва не свалился с него к самой воде. Зная, где находятся четыре стороны света, я тем не менее замкнул круг… а ведь на счету была каждая секунда.

Прожив в горах всю жизнь, в городе, со всех сторон окружённом лесами, я слышал истории о том, как опытные походники сбивались с пути белым днём и в отличную погоду. Спасателям регулярно приходилось прочёсывать леса и отыскивать этих бедолаг, недоумевающих, как такое могло случиться, злящихся на себя. И действительно, у них, казалось бы, не могло возникнуть никаких проблем.

Впрочем, некоторые из найденных спасателями не злились и не испытывали недоумения. Потому что находили их мёртвыми. Кто-то погибал от обезвоживания, кто-то от голода, кого-то загрызал медведь или кугуар, кто-то ломал шею при падении… Мать-природа располагает огромным арсеналом способов отъёма жизни.

Любые шесть акров леса могли превратиться в лабиринт, откуда не было выхода. Каждые год или два «Сноу каунти газетт» публиковала на первой полосе статью о человеке, который долгие дни бродил по лесу, постоянно находясь в полумиле от шоссе.

На природе я никогда не чувствовал себя как дома. Я люблю цивилизацию, тепло очага, уют кухни.

Отвернувшись от журчащей воды, я всматривался в темноту леса, наконец торопливо двинулся вперёд, полагаясь больше на удачу, чем на здравый смысл.

Оставшейся в одиночестве, подвергающейся смертельной опасности Лорри требовался Дэви Крокетт^[77]… вместо него у неё был я… Джулия Чайлд^[78] с волосатой грудью.

Глава 33

Я этого не видел, но мне обо всём рассказали.

Оставшись одна в «Эксплорере», Лорри, как могла, повернулась на сиденье, чтобы наблюдать за моим уходом. Учитывая темноту, я исчез из поля её зрения где-то через пятнадцать секунд, после чего она получила возможность поразмышлять о своей дальнейшей судьбе. Других занятий не просматривалось.

Она включила мобильник и набрала 911. Как и прежде, ей не ответили.

Секундная стрелка на её наручных часах отсчитала полминуты, а она уже не знала, чем ей скоротать время. Петь «Двенадцать негритят пошли купаться в море» как-то не хотелось.

Хотя я спас её жизнь (а она — мою) в ночь, последовавшую за днём нашей встречи, у неё не было полной уверенности в том, что мне удастся добраться до стрелка и заломать его голыми руками.

Потом она сказала мне: «Ты уж не обижайся, человек-пирог, но я решила, что ты ушёл навстречу своей смерти, а мне в лучшем случае суждено стать невестой Бигфута, но рассчитывать следует на худшее».

Тревога превратила её нервы в натянутые струны (она говорит, что волновалась больше за меня, и я ей верю, потому что Лорри редко ставит себя на первое место).

Естественно, думала она и о нашем нерожденном младенце. Её неспособность защитить собственного ребёнка добавляла злости и озабоченности.

Избыток эмоций приводил к тому, что она уже просто не могла усидеть на месте. Испугалась, что от раздражения и страха у неё просто поедет крыша, если она не предпримет какие-то действия.

В голове зародился план. Если земля под «Эксплорером» достаточно ровная, а живот позволит осуществить задуманное, может, ей стоит выйти из кабины, залезть под внедорожник и ждать там.

Если я вернусь торжествующим победителем, она сможет позвать меня из своего убежища. Если появится стрелок, то подумает, что она ушла вместе со мной или сама по себе.

Она разблокировала центральный замок, открыла свою дверцу. Холодный воздух ударил в лицо.

Зимняя ночь — вампир, крылья его — темнота, клыки — холод.

Под «Эксплорером» ей пришлось бы лежать на промёрзшей земле. От остывающего двигателя, конечно же, шло бы тепло, но не так уж и долго.

Резкая схватка заставила Лорри ахнуть. Она захлопнула свою дверцу и вновь заблокировала их все.

Никогда в жизни не чувствовала она себя такой беспомощной. И беспомощность эта служила калорийной пищей для её раздражения, страха, злости.

Потом ей показалось, что она слышит выстрелы.

Она повернула ключ зажигания. Чуть-чуть, не для того, чтобы включить двигатель. Ей хотелось только опустить стекло на дюйм-другой.

И тут же прогремела длинная автоматная очередь. Внутри у неё всё сжалось, но не от очередной схватки, и от ужаса. Она подумала, что стала вдовой.

Пусть это покажется странным, но третья автоматная очередь напомнила ей о том, что она — неисправимая оптимистка. Если наш враг не смог убить меня первыми двумя очередями, может, он — не такой уж меткий стрелок, а я — не такая лёгкая добыча.

Открыв дверцу, она выпустила из кабины тёплый воздух. Теперь холодная ночь заползала в оконную щель, и по телу Лорри пробежала дрожь.

Подняв стекло, она вернула ключ зажигания в исходное положение, принялась за поиски оружия, начиная с кармана для карт на своей дверце. Нашла чёрный виниловый пакет для мусора, полный использованных салфеток. Пластиковую бутылочку с лосьоном для рук.

Ничем не порадовал её и бардачок. Пачка жевательной резинки, пакетик леденцов, тюбик гигиенической помады. Кошелёк с четвертаками для счётчиков на стоянке и автоматов по продаже газет.

«Если ты сохранишь жизнь мне и моему ребёнку, я дам тебе два доллара и семьдесят пять центов».

В ящике консоли обнаружилась пачка чистых бумажных салфеток. И две запечатанные пачки влажных, в алюминиевой фольге.

Хотя в её положении это было не так-то легко, Лорри удалось нагнуться и пошарить рукой под передним сиденьем, в надежде найти хоть что-нибудь, скажем, отвёртку. Если отвёртку, почему не револьвер? Если револьвер, то почему не волшебную палочку, которая при появлении стрелка превратила бы его в жабу?

Она не нашла ни волшебной палочки, ни револьвера, ни отвёртки, не нашла ничего. Только пустоту.

Из темноты перед «Эксплорером» появился мужчина, дыхание паром вырывалось из открытого рта. В руках он держал автоматическую винтовку, и это был не я.

Её сердце болезненно сжалось, на глазах навернулись слезы, ибо появление стрелка говорило о том, что я убит или как минимум тяжело ранен.

Суеверная мысль пришла ей в голову: если она не будет скорбеть обо мне, значит, я цел и невредим А вот если она примет мою смерть, тогда смерть эта станет настоящей.

Она не дала воли слезам. Загнала их обратно. Туман, застилавший глаза, исчез.

Когда мужчина подошёл ближе, Лорри увидела, что у него какие-то необычные очки. Догадалась, и, как потом выяснилось, правильно, что это очки ночного видения.

Направляясь к передней дверце со стороны пассажирского сиденья, мужчина снял их и сунул в карман дублёнки.

Попытавшись открыть дверцу, обнаружил, что она заперта. Мужчина улыбнулся Лорри сквозь стекло, помахал рукой, постучал.

Она никогда раньше не видела этого мужчину, и всё-таки черты его широкого лица показались ей знакомыми.

Он наклонился к самому окну, дружелюбно поздоровался: «Привет». Голос, пусть и приглушённый стеклом, слышался отчётливо.

Юной девушкой, в поисках хоть какого-то порядка и мире змей и торнадо, Лорри прочитала знаменитую книгу Эмили Пост^[79] о правилах этикета, но содержимое этого толстого тома никоим образом не подготовило её к встрече со странным незнакомцем.

Он вновь постучал по стеклу.

— Мисси?

Интуиция подсказывала, что она не должна заговаривать с ним, должна воспользоваться правилом, которому учат детей на случай, если какой-нибудь незнакомец предложит им конфетку: «Ничего не говори, ничего не бери, развернись и убегай». С убежать не получалось, а вот отказаться поддерживать разговор — пожалуйста, это она могла.

— Будьте так любезны, откройте дверцу, мисси. Она смотрела прямо перед собой, не поворачиваясь к нему, продолжая молчать.

— Маленькая леди, я проделал долгий путь, чтобы повидаться с вами.

Её пальцы так сильно сжались в кулаки, что ногти впились в ладони.

— Роды начались? — спросил он.

При упоминании о ребёнке сердце Лорри резко ускорило и без того быстрый бег.

— Я не собираюсь причинять вам вред, — заверил он её.

Она оглядывала окружающую «Эксплорер» темноту, в надежде что я появлюсь из неё, но я не появился.

— Мне от вас ничего не нужно, кроме ребёнка, — добавил он. — Мне нужен ребёнок.

Глава 34

Мешок для мусора, лосьон для рук, жевательная резинка, леденцы, гигиеническая помада, кошелёк с мелочью, бумажные салфетки, две пачки влажных, упакованных в алюминиевую фольгу…

Даже испытывая страстное, неудержимое желание стать машиной для убийства, Лорри не могла найти смертоносное орудие среди обнаруженного в кабине. Простая верёвка могла бы послужить гарротой. Ту же вилку можно использовать и для еды, и для убийства. Но не было у неё ни верёвки, ни вилки, а гигиенической помадой человека не убить, сколько ни мажь ему губы.

В голосе находящегося за окном мужчины не слышалось ни ненависти, ни угрозы, ни враждебности. Его глаза весело поблёскивали и улыбались.

— Вы должны мне одного упитанного малыша, аккуратненького, крепкого ребятёнка.

И пусть мужчина ничем не напоминал гнома, он определённо повредился душой и разумом, отчёт Лорри видела в нём Румпельштильцхена. Он пришёл чтобы заставить её выполнить условия какой-то жуткой сделки, заключённой ею в прошлом.

Когда она вновь не ответила ему, он двинулся к переднему бамперу «Эксплорера», и Лорри поняла, что его цель — водительская дверца.

Этот Румпельштильцхен не собирался научить её ткать лён так, чтобы он превращался в золото, поэтому она точно знала, что её первенца ему не видать как своих ушей.

Перегнувшись через консоль, она включила фары.

Они осветили заросший деревьями склон, толстые стволы, иглы нижних ветвей, всё казалось нереальным, сценической декорацией.

Залитый светом, Румпельштильцхен остановился перед капотом «Эксплорера», всмотрелся в Лорри сквозь ветровое стекло. Улыбнулся. Помахал ей рукой.

Малая часть снежинок всё-таки прорывалась сквозь переплетение сосновых ветвей в вышине. Они кружились, как праздничное конфетти, вокруг этого улыбающегося, машущего ей рукой мужчины.

Никогда ещё смерть не выглядела такой радостной.

Лорри не знала, видны ли включённые фары с Хоксбилл-роуд. Скорее всего, нет, решила она. В ясную погоду возможно, но в такой снегопад точно не видны.

Она наклонилась к рулевому колесу и нажала на клаксон. Дала длинный гудок. Потом второй.

Румпельштильцхен печально покачал головой, словно Лорри его разочаровала. Выдохнул облако пара и продолжил путь к водительской дверце «Эксплорера».

Лорри жала и жала на клаксон.

Когда увидела, что мужчина поднял винтовку, подалась назад, вернулась на своё сиденье, отвернулась, защищая лицо.

Он разбил стекло прикладом винтовки. Осколки разлетелись по кабине.

Мужчина поднял стопор, открыл дверцу, сел за руль, оставив дверцу открытой.

— Вот этого я как раз и не планировал. — Мужчина выключил фары. — Похоже, это один из дней, заставляющих верить в дурной глаз.

Когда он положил автоматическую винтовку как на консоль, так и на колени Лорри, та от страха подалась к дверце и вжалась в спинку сиденья.

— Успокойтесь, маленькая леди. Успокойтесь. Разве я уже не сказал, что не причиню вам вреда?

Несмотря на то что он провёл много времени на ветру и морозе, пахло от него виски, сигаретным дымом, порохом и болезнью дёсен.

Он включил лампочку под потолком.

— Впервые за долгое время в моём сердце ожила надежда. И это такие приятные ощущения.

С неохотой она повернулась к нему.

Доброе и радостное выражение его лица никак не вязалось с мукой в его глазах. Казалось, что улыбку эту просто приклеили к лицу. Душевная боль струилась из каждой поры, тревога не покидала его ни на секунду Очень уж он напоминал загнанное в угол животное, хотя всячески пытался скрыть это сходство.

Почувствовав, что она видит страдание в его сердце, мужчина на мгновение позволил лицу измениться, но тут же и без того широкая улыбка стала ещё шире.

Она бы пожалела его, если бы он не пугал её до смерти.

— Не пытайтесь схватить винтовку только потому, что она лежит у вас на коленях, — предупредил мужчина. — Вы не знаете, как ею пользоваться. Можете поранить себя. А кроме того, я не хочу бить вас по лицу, вы же мать моего мальчика.

Сирены материнской тревоги Лорри завыли, когда мужчина упомянул о её ребёнке, стоя у «Эксплорера». Теперь тревога эта только усилилась.

— Что вы такое говорите? — спросила она и поморщилась, услышав дрожь в своём голосе.

Если бы на кону стояла только её жизнь, она смогла бы сыграть в бесстрашие. Но она носила под сердцем младенца и не смогла скрыть страх за судьбу невинной крохи.

Из кармана пальто мужчина достал маленький чёрный кожаный пенал, расстегнул три «молнии».

— Вы отняли у меня моего сына, моего единственного ребёнка, — ответил он, — и я уверен, вы первой признаете, что теперь должны отдать мне вашего.

— Вашего сына? Я не знаю вашего сына.

— Вы отправили его в тюрьму на всю жизнь, — в голосе слышались здравомыслие и доброжелательность. — И ваш муж, неблагодарное отродье Руди Тока, изувечил его… теперь он не может зачать ребёнка.

Услышанное потрясло Лорри..

— Так вы… Конрад Бизо?

— Тот самый и единственный, долгие годы находящийся в бегах и зачастую лишённый возможности демонстрировать свои таланты, но всё равно клоун в сердце и достойный славы.

Он откинул крышку пенала. В ней, в соответствующих углублениях, лежали два шприца и ампула с янтарной жидкостью.

Хотя лицо мужчины показалось ей знакомым, он не очень-то напоминал фотографии из газет августа 1874 года, которые сохранил Руди.

— Вы не похожи на самого себя.

Улыбаясь, он кивнул.

— Да, конечно, двадцать четыре года изменят любого мужчину. А известность заставила меня провести долгий период времени в Южной Америке, вместе со споим сыном Панчинелло. Там мне сделали несколько пластических операций, чтобы вернуть анонимность.

Он освободил от упаковки один из шприцев. Острие иглы зловеще блестело в тусклом свете маленькой лампочки под потолком.

Хотя Лорри понимала, что убеждать в чём-либо этого мужчину, руководствуясь здравым смыслом, столь же бесполезно, как и обсуждать достоинства музыки Моцарта с глухой лошадью, она сказала:

— Вы не можете обвинять нас в том, что случилось с Панчинелло.

— Вина — это такое жестокое слово, — в голосе звенела искренность. — Нам нет нужды говорить о вине. Жизнь для этого слишком коротка. Дело сделано, какойбы ни была причина, и теперь за содеянное нужно заплатить справедливую цену.

— Что значит — какой бы ни была причина?

Бизо продолжал кивать и улыбаться.

— Да, да, у нас всех есть свои причины, и, конечно же, они были у вас. Кто я такой, чтобы говорить, что вы были не правы? Не нужно никого судить, обвинениями ничего не добьёшься. У любой истории всегда есть две стороны, а иногда и десять. Важно лишь то, что сделано. Моего сына отняли у меня, его изувечили и тем самым лишили меня внуков, наследников таланта Бизо. Поэтому я имею полное право на компенсацию.

— Ваш Панчинелло убил многих и собирался убить нас с Джимми! — с жаром воскликнула Лорри, не в силах тягаться весёлостью и добродушием с Бизо.

— Да, все вроде бы так, — Бизо ей подмигнул. — Но я гарантирую, мисси, тому, что написано в газетах, верить нельзя. Правде никогда не попасть в печать.

— Я не читала об этом в газетах, я все видела своими глазами!

Бизо улыбался и кивал, подмигивал, улыбался и кивал, с его губ даже сорвался смешок, он ещё раз кивнул и занялся шприцем.

Лорри поняла, что этот человек мог держать себя под контролем лишь благодаря наигранной весёлости, пусть искренности в ней не было ни грана. Без этого фасада психика его развалилась бы мгновенно. Жалость к себе и ярость вырвались бы из узды. Лишившись самоконтроля, он тут же убил бы её и ребёнка, которого так хотел заполучить.

Под этими улыбками и смешками скрывался дикий, жаждущий крови зверь.

— Что это? — спросила она, глядя на ампулу с янтарной жидкостью.

— Лёгкое успокоительное, сок грёз.

Руки у него были большие, грубые, но и ловкие. Как заправский врач, он вскрыл ампулу и наполнил шприц жидкостью.

— Этого делать нельзя, — запротестовала она. — У меня схватки.

— Волноваться не о чем, дорогая. Это очень лёгкое успокоительное. На ребёнке не отразится.

— Нет. Нет, нет.

— Дорогая моя, у вас только первая стадия родов, и она продлится не один час.

— Откуда вы знаете?

Он опять хохотнул, подмигнул Лорри.

— Дорогая моя, должен признаться, я поступил дурно. Неделю тому назад поставил подслушивающее устройство в вашей кухне, ещё одно в гостиной и с тех пор слышал все ваши разговоры из дома Недры Ламм на другой стороне шоссе.

Голова у Лорри пошла кругом.

— Вы знакомы с Недрой?

— Наше знакомство длилось лишь несколько миниут, — ответил Бизо. — А что означают все эти тотемы перед её домом?

Гадая, где сейчас Недра, в сарае, рядом с поленницей, или в подвальном морозильнике, Лорри положила руку на автоматическую винтовку.

— Это недружественный жест, мисси.

Она убрала руку с винтовки.

Бизо положил кожаную коробочку на приборный щиток, поверх неё — приготовленный к инъекции шприц.

— Будьте хорошей девочкой, снимите куртку, закатайте рукав и помогите мне найти вену.

— Что вы собираетесь со мной сделать? — спросила Лорри, вместо того чтобы подчиниться.

Он удивил её, ласково погладив на щеке, словно был тётушкой, старой девой, а она — любимой племянницей.

— Вы очень уж нервничаете, мисси. А когда человек нервничает, любая муха кажется ему слоном. Я собираюсь ввести вам успокоительное, чтобы побудить к большему сотрудничеству.

— А потом?

— Я срежу все ремни безопасности, сделаю из них обвязку и затащу вас на Хоксбилл-роуд.

— Я беременна.

— Этого не видит только слепой, — ответил Бизо и подмигнул. — Опять вы волнуетесь. Обвязку я закреплю на вас так, чтобы не навредить ни вам, ни вашему ребёнку. Я не смогу нести вас на руках. Крутой подъем. Слишком тяжело. И опасно.

— А когда мы выберемся на шоссе?

— Я посажу вас в «Хаммер» и отвезу в тихое, безопасное место. А когда придёт срок, вы родите здоровенького мальчугана.

— Вы же не врач, — в голосе Лорри слышался ужас.

— Тревожиться не о чем. Я знаю, что нужно делать.

— Откуда?

— Прочитал об этом большую книгу, — весело ответил он. — У меня есть все необходимые материалы, лекарства и инструменты.

— Господи!

— Ну что вы так злитесь, — он покачал головой. — Вам надо бы изменить отношение к происходящему. Отношение к происходящему — это секрет счастливой жизни. На сей предмет я могу порекомендовать несколько замечательных книг. — Он похлопал Лорри по плечу. — Я сделаю все в лучшем виде, оставлю вас и полной безопасности. Будьте уверены, вас очень скоро найдут. А я и мальчик отправимся навстречу великим путешествиям.

Лишившись дара речи, Лорри лишь смотрела на безумного клоуна.

— Я научу малыша всему, что знаю сам, и, хотя в его венах не течёт кровь Бизо, он станет самым известным клоуном своего столетия, — ироничный смешок сорвался с его губ. — На примере моего Панчинелло я понял, что талант не всегда переходит от отца к сыну. Но мне есть чему научить его, есть и огромное желание передать мои знания, поэтому у меня нет сомнений в том, что я сделаю его звездой!

— У меня родится девочка, — попыталась рассеять его надежды Лорри.

Улыбаясь как всегда, он погрозил ей пальчиком.

— Помните, я слушал все ваши разговоры целую неделю? Вы не захотели, чтобы доктор сказал вам, какого пола ребёнок.

— А если родится девочка?

— Родится мальчик, — настаивал он, подмигнул, снова подмигнул, подмигивал, пока не понял, что подмигивание вот-вот станет неконтролируемым тиком. — Родится мальчик, потому что мне нужен мальчик.

Она боялась отвернуться от Бизо, но едва выносила ярость и боль, горящие в его глазах.

— Но почему? А-а, понятно. Девочка не может стать великим клоуном.

— Клоунессы есть, — признал он. — Но до величия им далеко. На вершине королевства клоунов есть место только мужчинам.

Лорри поняла: если родится девочка, он убьёт их обеих.

— Тут холодно, да и время позднее. Пожалуйста, снимите куртку и закатайте рукав.

— Нет.

Улыбка застыла, потом начала таять. Но усилием воли он вновь заставил губы изогнуться.

— Мне очень не хочется отправлять вас в нокаут одним или двумя ударами. Но я отправлю, если вы не оставите мне выбора. Дело сделано, какой бы ни была причина, и в глубине сердца вы знаете, что должны компенсировать мне потерю. Вы всегда сможете родить ещё одного ребёнка.

Глава 35

Дверца так и оставалась открытой. В руке я держал булыжник размером с небольшой грейпфрут. Сунулся в кабину «Эксплорера» и, когда стрелок почувствовал моё присутствие и начал поворачивать голову, ударил булыжником в висок, сильно, но не так сильно, как хотелось бы.

Он изумлённо вытаращился на меня. А как ещё можно отреагировать на чудесное возвращение к жизни пристреленного и утонувшего кондитера?

На мгновение я подумал, что мне придётся ударить его ещё раз. Но он уже рухнул на руль, лицом нажав на клаксон.

Откинув его на спинку сиденья, гудок тут же оборвался, я посмотрел на Лорри и безмерно обрадовался, увидев, что она вроде бы цела и невредима.

— Никогда больше не буду слушать песню «Пришлите клоунов»^[80], — сказала Лорри.

Чем поставила меня в тупик, и не в первый раз.

Она указала на обмякшее тело на водительском сиденье. ' _s

— Папашка Панчинелло.

В изумлении я протянул руку, сдёрнул с его головы шерстяную шапочку.

— Не очень-то он похож на Конрада Бизо…

— Прошло двадцать четыре года плюс пластическая хирургия, — объяснила она.

Замёрзшими пальцами я коснулся его шеи, чтобы прощупать пульс. Сердце билось медленно и ровно.

— Что он тут делает? — спросил я.

— Собирает пожертвования для ЮНИСЕФ^[81]: кроме того, ему потребовался наш ребёнок.

Сердце у меня упало, желудок поднялся, мочевой пузырь перекрутило: внутренние органы вдруг решили принять новые позиции.

— Наш ребёнок?

— Джимми, об этом я расскажу тебе потом. Схватки не учащаются, но становятся более болезненными, я замёрзла.

Её слова напугали меня больше, чем автоматная стрельба. С Бизо удалось разобраться, а вот от родильного отделения больницы мы были очень и очень далеко.

— Я свяжу его буксировочным тросом и положу на неё сиденье.

— Сможем мы уехать отсюда?

— Не уверен.

— Я тоже. Но мы попытаемся, не так ли?

— Да.

Скорее всего, ей бы не удалось добраться до шоссе о своих двоих. Слишком далеко, слишком крутой клон. В её состоянии, если б она поскользнулась и неудачно упала, могло начаться кровотечение.

— Если мы поедем, я не хочу, чтобы он оставался с нами.

— Он же будет связан.

— Если и будет, то недолго. Он же не обычный маньяк. Будь он обычным маньяком, я бы посадила его на колени и кормила леденцами. Но он — великий Конрад Бизо. Мне он в машине не нужен.

Я её понимал.

— Ладно, привяжу его к дереву.

— Хорошо.

— И как только мы доберёмся до больницы, сообщу в полицию, и они за ним приедут. Но сейчас ужасно холодно, у него, возможно, сотрясение мозга, так что он может и не выжить.

Лорри бросила на Бизо полный злобы взгляд.

— Будь у меня молоток и гвозди, я бы распяла его на дереве и никому об этом не сказала.

Что ж, это важный урок для злодеев, которые надеются долго и безнаказанно нарушать закон. Нельзя угрожать беременной матери похищением её ещё не родившегося ребёнка, особенно если она — дочь женщины, которая разводит змей.

Я взял винтовку, обошёл «Эксплорер» сзади, открыл заднюю дверцу, положил винтовку в багажное отделение.

Из ящика для инструмента достал бухту буксировочного троса. Каждый конец был снабжён защёлкой и контровочной втулкой.

— Джимми! — нервно позвала меня Лорри. — Он приходит в себя!

Поспешив к распахнутой водительской дверце, я обнаружил, что Бизо стонет и мотает головой.

— Вивасементе, — пробормотал он.

Раньше, прощупывая ему пульс, я положил булыжник рядом с ним. Теперь поднял и хватил безумного клоуна по лбу.

— Сифилитический хорёк, свинья из свиней…

С первым ударом я сдерживался, второй раз ударил от души. Он вновь потерял сознание.

Четырьмя годами раньше Панчинелло уже подвиг меня на насилие, и тот факт, что я могу ударить человека, меня не удивил. Сюрпризом стало другое: мне понравилось. От чувства глубокого удовлетворения к лицу прилила кровь, и я врезал Бизо ещё раз, хотя необходимости в этом не было.

Я, конечно, человек мирный, и христианские ценности для меня — закон, но какая-то часть меня верит, что сдержанность в реакции на зло аморальна. Справедливость и месть разделены линией, такой же тонкой, как натянутая над манежем проволока, по которой должен пройти воздушный гимнаст. И если ты не удержишь равновесие, тогда ты обречен… независимо от того, упадёшь ты вправо или влево от проволоки.

Я выволок Конрада Бизо из кабины «Эксплорера» и подтащил к ближайшей сосне. Далось мне это нелегко, но, полагаю, будь он в сознании, я бы просто с ним не справился.

Усадив его спиной к дереву, я расстегнул дублёнку, просунул один конец троса в левый рукав, второй в правый, расправил на груди, после чего застегнул дублёнку на все пуговицы. Оба конца троса затащил за дерево, натянул как мог, закрепил с помощью защёлок и контровочных втулок.

Люфт оставался минимальным. Руки Бизо охватывали дерево, так что он никак не мог добраться до пуговиц дублёнки. Последняя, по существу, превратилась в смирительную рубашку, которая давно по нему плакала.

Я вновь проверил пульс на шее. Сердце Бизо билось сильно и ровно.

Вернувшись к «Эксплореру», я надел кожаные перчатки. Смел с сиденья крошки стекла, сел за руль, захлопнул дверцу.

На пассажирском сиденье Лорри обхватила руками низ живота, попеременно втягивала воздух сквозь стиснутые зубы и стонала.

— Хуже? — спросил я.

— Помнишь сцену в «Чужом», когда он вылезал из груди?

На приборном щитке лежал кожаный пенал с двумя шприцами.

— Он хотел вколоть мне эту дрянь, чтобы я во всём его слушалась, — пояснила она.

Ярость вспыхнула во мне белым пламенем, но не имело смысла позволить ей превратиться в лесной пожар.

Я осторожно уложил заполненный янтарной жидкостью шприц в соответствующую выемку, закрыл крышку, застегнул все три «молнии», положил вещественную улику в бардачок.

— Это же незаменимая вещь в семейной жизни. Почему я раньше об этом не подумал? Мне нужна послушная жена.

— Если бы тебе требовалась послушная жена, ты бы на мне не женился.

Я чмокнул её в щеку.

— Это точно.

— В этот вечер я бы хотела обойтись без новых приключений. Пожалуйста, отвези меня в тихое, безопасное место.

Взявшись за ключ зажигания, я боялся, что двигатель не заведётся, что зажавшие «Эксплорер» деревья не выпустят его.

— Бизо собирался сделать обвязку из ремней безопасности и затащить меня наверх точно так же, как затаскивают охотники убитых оленей.

Я хотел выйти из машины и убить его. И молился, чтобы нам не пришлось реализовывать его план.

Глава 36

Со второй попытки двигатель завёлся. Я включил фары, а Лорри — обогреватель, чтобы хоть как-то нейтрализовать холодный воздух, который врывался в кабину через разбитое стекло.

Зазор между большущими соснами был достаточно мал, чтобы не позволить внедорожнику скатиться ниже по склону. Но я надеялся, что стволы не зажали борта слишком уж сильно и мощный двигатель «Эксплорера» сможет нас вытащить.

Я придавил педаль газа, и двигатель натужно заурчал. Колеса проворачивались, металл возмущённо скрипел: деревья держали его крепко.

Я добавил газа, двигатель взвыл. Скрип усилился, к нему прибавилось дребезжание, причина которого оставалась для меня тайной.

«Эксплорер» начал дрожать, как перепуганная лошадь, нога которой провалилась в кроличью норку.

Металл уже не скрипел, а трещал. И звук этот мне совершенно не нравился.

Когда я отпустил педаль газа, «Эксплорер» подался назад на пару дюймов. Я даже не заметил, что внедорожнику удалось-таки сдвинуться с места.

Теперь я то придавливал педаль газа, то отпускал. И «Эксплорер» качался взад-вперёд, сдирая со стволов кору.

Лёгкий поворот руля вправо ничего не дал. А вот когда я повернул руль влево, мы сдвинулись вперёд на четыре или пять дюймов, прежде чем снова застрять.

Я опять повернул руль влево, надавил на педаль газа, что-то громко звякнуло, и мы освободились из плена.

— Я надеюсь, что ребёнок выйдет из меня так же легко, — прокомментировала Лорри.

— Если что-то изменится, сразу же скажи мне.

— Изменится?

— К примеру, отойдут воды.

— Сладенький, если у меня отойдут воды, ты узнаешь об этом безо всяких слов. Они зальют всю кабину.

Учитывая высоту над уровнем моря, я сомневался, что «Эксплореру» удастся осилить крутой склон, ведущий к шоссе. Однако мне не оставалось ничего другого, как попытаться подняться по нему.

Поначалу угол подъёма был невелик, и мы ехали практически прямо, отклоняясь в сторону лишь для того, чтобы огибать деревья да торчащие из земли большие валуны. Проехали с сотню ярдов, прежде чем подъем стал круче, а двигатель начал кашлять.

Вот тут я решил подниматься зигзагом, чтобы снизить нагрузку на двигатель, да и на весь автомобиль. Продвижение по направлению юг-север грозило самоубийством: склон становился всё более крутым, так что внедорожник мог опрокинуться в любой момент. А вот перемещаясь влево-вправо под небольшим углом, мы не могли ни застрять, ни перевернуться и пусть медленно, но верно приближались бы к цели.

Эта стратегия требовала осторожности и предельной концентрации. На каждой «полочке» зигзага приводилось рассчитывать угол подъёма, с тем чтобы при наименьшем риске продвинуться как можно выше.

Неровности почвы приводили к тому, что «Эксплорер» вдруг начинало раскачивать из стороны в сторону, да так резко, что казалось, ещё чуть-чуть и мы перевернёмся. Однако, снижая скорость, мне всякий раз удавалось удержать внедорожник на всех четырёх колёсах. Случалось, я останавливался, испуганный тем, что рулевое колесо грозило вырваться у меня из рук. Внимательно изучал землю под колёсами, освещённую фарами, вносил в курс необходимые коррективы.

Когда мы остановились, преодолев половину дистанции, я решился поверить, что мы сумеем добраться до цели.

Да и Лорри, похоже, уже не так сомневалась в благополучном исходе нашего путешествия, потому что нарушила напряжённое молчание, воцарившееся в кабине после начала подъёма.

— Я не хотела тебе кое-что говорить. Не сожалела, что не сказала, если бы мы умерли этим вечером.

— Что я — бог любви?

— Парни, которые считают себя богами любви, на самом деле эгоистичные выродки. Ты… ты — уютный щенок, к которому так приятно прижаться. Но если бы я сегодня умерла, не сказав тебе этого, то нисколько бы не сожалела.

— Если бы я умер, не услышав этого, то, пожалуй, смог бы это пережить.

— Ты знаешь, родители, дети и любовь могут образовывать такие странные сочетания. Я хочу сказать, родители могут тебя любить, и ты можешь знать, что они тебя любят, и при этом можешь расти таким одиноким, будто вокруг тебя… пустота.

Я не ожидал услышать столь серьёзное откровение. Я знал, что откровение это искреннее, потому что почувствовал, какие слова за этим последуют.

— Одной любви недостаточно. Твои родители должны знать, как общаться с тобой и друг с другом. Должны хотеть быть с тобой, а не с кем-то ещё. Должны любить свой дом больше любого другого места на всём белом свете. Должны интересоваться тобой больше, чем…

— Змеями и торнадо, — вставил я.

— Господи, я их люблю. Они милые, Джимми, действительно милые, и они желают мне добра. Но они, по большей части, живут внутри себя и держат двери на замке. Ты видишь их главным образом сквозь окна.

По мере того как Лорри говорила, дрожь в её голосе нарастала, а когда она замолчала, я заполнил паузу:

— Ты — сокровище, Лорри Линн.

— Ты вырос со всем тем, чего я так хотела, о чём всегда грезила. Твои родители живут для тебя, друг для друга, для семьи. Так же, пусть и по-своему, живёт бабушка Ровена. Это блаженство, Джимми. И я чертовски благодарна тебе за то, что ты позволил мне войти в этот мир.

Под восхитительной стойкостью духа, под броней красоты и остроумия моя жена — нежная душа и хрупкий цветок. Но увидеть её такой можно, только когда она этого хочет, потому что обычно предстаёт перед всеми совсем в другом образе. Однозначно даёт понять, что никто и ничто не сумеет взять над ней верх.

Может, внешне я и кажусь кому-то крутым парнем, но внутри я мягкотелый. Очень мягкотелый. Даже, случается, плачу, когда вижу на дороге раздавленную кошку или собаку.

Её слова лишили меня дара речи. Если б я попытался заговорить, из глаз потекли бы слезы. А в ситуации, когда любая ошибка могла привести к катастрофе, зрение требовалось острое.

К счастью, она продолжила разговор без меня, уже более твёрдым голосом:

— Ты и представить себе не можешь, Джимми, какая это для меня радость, растить наших детей так, как рос ты, подарить им общество Ровены, Мэдди и Руди, воспитывать их в такой дружной и сплочённой семье.

До дороги нам оставались две или три «полочки» зигзага.

— Мы никогда не говорили о том, сколько у нас будет детей. Сейчас я думаю, что пять. Что ты на это скажешь… как насчёт пяти?

Я уже мог говорить без слез.

— Я всегда думал о троих, но после твоей речи думаю о двадцати.

— Давай пока остановимся на пяти.

— Договорились. Один уже готов выскочить из печи, четверых ещё нужно замесить.

— Два мальчика и три девочки или три девочки и два мальчика?

— Разве решать нам?

— Я верю, что мы определяем нашу реальность позитивным мышлением. Я уверена, благодаря позитивному мышлению мы получим желаемую комбинацию, хотя в идеале мы должны иметь двух мальчиков, двух девочек и одного гермафродита.

— Ты думаешь, что мы должны стремиться к идеалу?

— Джимми, никаких детей не любят так, как будут любить этих.

— Но избалованными они не вырастут.

— Избалованными — нет. Прабабушка Ровена будет читать нашим детям сказки. И сказки эти укажут им пусть истинный.

Она говорила и говорила, и вскоре я понял, что своими разговорами она помогала мне преодолеть самую последнюю и опасную часть подъёма, который успешно завершился на Хоксбилл-роуд.

Глава 37

На шоссе мы выбрались в двадцати футах впереди припаркованного «Хаммера». Последним препятствием стал сугроб на обочине, миновав который мы выехали чуть ли не на чистый асфальт. Впереди два автомобиля расчищали дорогу в город. Грейдер сдвигал снег на обочину, вторая машина разбрасывала соль и золу.

Я следовал за ними на безопасном расстоянии. В такую погоду даже с полицейским эскортом мы не смогли бы добраться до города быстрее.

Ночное небо пряталось за снегопадом, ветер гудел, ревел, бросался белым.

И ребёнок, такой же невидимый, как небо, начал проявлять признаки нетерпения, желая освободиться из темницы, в которой провёл долгих девять месяцев. Схватки Лорри стали регулярными. По часам она определяла промежутки между схватками, по её стонам и вскрикам я знал, что интервалы эти сокращаются, и мне очень хотелось, чтобы дорожники прибавили скорости.

Страдающие люди часто ругают боль. По какой-то причине мы верим, что с сильной болью можно справиться только инъекциями или ругательствами. В ту ночь Лорри не позволила слететь с её губ ни одному грубому слову.

Я свидетель тому, что в повседневной жизни любую царапину или синяк она может обложить по полной программе, так что мало не покажется. Но рождение ребёнка — не повседневная жизнь.

Лорри сказала, что не будет ругать боль, вызванную рождением ребёнка, чтобы тот не подумал, что его приход в этот мир не является желанным.

Когда стоны и вскрики не могли реализовать её стремление выразить боль, которую она испытывала, Лорри прибегала к словам, которые описывали некоторые из красот окружающего мира.

— Клубника, подсолнухи, раковины, — шипела она с такой яростью, что любой человек, который не знал английского, мог бы подумать, что она насылает беды и несчастья на голову своего злейшего врага.

К тому времени, когда мы добрались до города и окружной больницы, воды у Лорри ещё не отошли, зато пот струился из каждой поры. В этом первый этап родов, похоже, не сильно отличался от колки дров или рытья канавы. Лорри расстегнула куртку, потом сняла её. Она буквально купалась в поту,

Я припарковался у приёмного отделения, вбежал в него, через минуту вернулся с санитаром и креслом-каталкой.

Санитар, веснушчатый молодой человек, которого звали Кори, решил, что Лорри впала в забытье, потому что, пересаживаясь с переднего сиденья «Эксплорера» на каталку, она выстреливала в быстрой последовательности:

— Герань, кока-кола, котята, снег, Рождество, пироги, торты. — Да ещё с таким пылом, что напугала его.

По пути в приёмное отделение я объяснил ему: слова эти она произносит вместо ругательств, дабы ребёнок не подумал, что его не ждут, но, похоже, добился только того, что санитар начал побаиваться и меня.

Я не смог сопровождать Лорри в родильное отделение, прежде всего потому, что должен был показать страховой полис медсестре-регистраторше, которая сидела за столиком в глубине приёмного отделения. Я поцеловал жену, она до боли сжала мне руку, шепнула:

— Может, двадцать всё-таки много.

К санитару присоединилась медсестра, и вдвоём они покатили Лорри к лифту. А до меня все доносился её голос:

— Блины «Сюзетта», запеканка, апельсиновый мусс, шоколадное суфле.

Вот я и решил, что она уже готовит нашего ребёнка к карьере кондитера.

После того как регистраторша ксерокопировала наш страховой полис и начала заполнять толстую стопку бланков, я воспользовался её телефоном, чтобы позвонить Хью Фостеру, другу детства моего отца, который стал копом, потому что пекаря из него не вышло.

Он работал в ночную смену, и я застал его в полицейском участке. Когда рассказал о том, что Конрад Бизо, разыскиваемый убийца и неудавшийся похититель младенцев, привязан к дереву в лесу, примерно в четырёхстах ярдах от припаркованного «Хаммера», вниз по склону и к западу, услышал от него: «Им займётся полиция штата. Это их территория. Я немедленно с ними свяжусь. Но обязательно туда подъеду. По прошествии стольких лет мне хочется лично надеть наручники на этого безумца».

Потом я позвонил родителям, чтобы сказать, что мы в больнице, а у Лорри начались роды.

— Я рисую свинью, — сказала мама, — но, думаю, это может и подождать. Мы приедем как сможем быстро.

— Вам нет нужды ехать в такую погоду.

— Дорогой, мы бы приехали, даже если бы шёл дождь из скорпионов и коровьих лепёшек, хотя такая поездка не доставила бы нам удовольствия. Быстро нас не жди, потому что сначала мы должны упаковать Ровену в её новый комбинезон. Ты знаешь, что это целый ритуал, но мы приедем.

После того как регистраторша заполнила все необходимые бланки, я их подписал и от её стола прошёл в родильное отделение.

Комната ожидания отцов значительно изменилась с той ночи, когда я, появляясь на свет, доставил матери столько хлопот. Яркие цвета интерьера уступили место серому ковру, светло-серым стенам и креслам из чёрного кожзаменителя, словно совет директоров больницы пришёл к выводу, что за последние двадцать четыре года отцовство перестало быть радостью.

Регистраторша позвонила в родильное отделение, чтобы предупредить о моём приходе. Медсестра проводила меня в туалет, где я вымылся, следуя полученным инструкциям, и переоделся в зелёную больничную одежду. После этого меня отвели к жене.

Воды у Лорри ещё не отошли, но по многим признакам чувствовалось, что роды приближаются. По этой причине, а также из-за того, что более ни одна беременная женщина не решилась ехать в больницу в такую пургу, её быстренько подготовили к родам в отведённой ей палате и отправили в «родилку».

Когда я вошёл, крупная рыжеволосая медсестра измеряла Лорри кровяное давление. Доктор Мелло Мелодион прослушивал стетоскопом сердце.

Мелло габаритами не уступает защитнику футбольной команды, обаятелен, как владелец популярной таверны, и просто хороший человек. Кожа у него тёмная, как и следует из имени, а услышав его расслабленный, мелодичный голос, можно подумать, что он приехал с Ямайки, поменяв рэгги^[82] на медицину. На самом деле родился он в Атланте, в семье профессиональных исполнителей песен в стиле госпел^[83].

Убрав стетоскоп, он спросил:

— Джимми, почему приготовленный Ракель по твоему рецепту яблочно-шоколадный торт по вкусу отличается от твоего?

Говорил он про свою жену.

— А где она взяла рецепт?

— Рецепты выдаёт курорт, если попросить. На прошлой неделе мы ели торт в ресторане.

— Ей следовало спросить меня. Вам выдали исходный рецепт, а я его усовершенствовал. Скажем, добавил по столовой ложке ванили и мускатного ореха.

— Насчёт мускатного ореха понятно, но ваниль в шоколадном торте?

— В этом весь секрет, — заверил я его.

— Ку-ку, я здесь, — напомнила нам Лорри.

Я взял её за руку.

— И ты не поминаешь блины «Сюзетта» и апельсиновый мусс.

— Потому что есть ещё более прекрасное слово. Эпидуральная^[84]. Потрясающее слово, не так ли?

— Правильно ли я тебя понял… ты добавляешь ваниль в начинку? — спросил Мелло.

— Не в начинку — в тесто.

— В тесто, — повторил он, кивнув.

— Никому не нужно разработать веб-сайт? Я этим занимаюсь. Разрабатываю веб-сайты. И рожаю детей, — сообщила Лорри.

— Создание веб-сайтов — это интересно, дорогая, — заверил её Мелло Мелодион, — но не так интересно, как творения Джимми. Веб-сайт съесть невозможно.

— Ребёнка тоже съесть невозможно, но я лучше рожу ребёнка, чем шоколадно-яблочный торт.

— Но я не сомневаюсь, что ты не откажешься от этого торта, после того как родишь ребёнка.

Поморщившись, схватившись руками за простыню, которой её укрыли, Лорри сказала:

— Мне нужно побольше эпидуральности.

— Решать это мне, раз уж я твой врач. Анестезия предназначена для того, чтобы уменьшить боль, а не снять её полностью.

Лорри посмотрела на меня.

— Я знала, что мы должны обратиться к настоящему врачу.

Мелло тоже повернулся ко мне:

— Так ты добавляешь ваниль к остальным ингредиентам одновременно с какао?

— Нет. Это слишком рано. Ваниль нужно класть в тесто перед яичными желтками.

— Перед яичными желтками, — повторил Мелло. Моя кулинарная стратегия определённо произвела на него впечатление.

Такой вот разговор продолжался, пока у Лорри наконец-то не отошли воды. После этого в центре внимания осталась только она.

Мы с Лорри заранее договорились: никакой видеокамеры. Она полагала, что снимать на видео это благословенное событие непристойно. Я не сомневался, что мне это просто не под силу.

Тем не менее я хотел присутствовать при родах. Во-первых, чтобы разделить с Лорри радость от рождения нашего первенца. Во-вторых, чтобы доказать бабушке Ровене, что не грохнусь в обморок, не упаду на лицо и не сломаю нос, как предсказывала она.

Однако, как только у Лорри отошли воды, в «родилку» вошла медсестра в поскрипывающих туфлях и сказала, что меня зовут к телефону. Звонил капитан Хью Фостер из полицейского участка Сноу-Виллидж Ему срочно требовалось поговорить со мной.

— Я вернусь через минуту, — пообещал я Лорри. — Без меня не рожай.

— Хорошо, — пообещала она.

Трубку я взял на сестринском посту.

— Что случилось, Хью?

— Он сбежал.

— Кто?

— А ты как думаешь? Бизо!

— Он не мог сбежать. Вы не нашли нужное дерево.

— Извини, Джимми, но я готов поспорить на мою левую ягодицу, что во всём лесу есть только одно дерево, украшенное буксировочным тросом и порванной дублёнкой.

Если сосчитать, сколько раз и как глубоко падало моё сердце в ту ночь, в сумме получится та самая глубина, на которой затонул «Титаник».

— Он не мог воспользоваться руками. Они были у него за спиной. И я крепко привязал его. Как он это сделал? Выскользнул из дубленкй?

— Похоже на то.

Чёрный «Хаммер» они нашли на обочине Хоксбилл-роуд, там, где я и сказал.

— Между прочим, мы уже выяснили, что его украли двенадцать дней тому назад в Лас-Вегасе.

Полицейские спустились со склона по следу, оставленному «Эксплорером». Когда выяснили, что Бизо сбежал, хотели вызвать розыскных собак. Но погода не позволяла.

— Без пальто в такой холод ему далеко не уйти, — предсказал Хью. — Весной мы его найдём, мёртвым, как динозавры.

— Только не его, — голос мой дрогнул. — Он другой породы. Вроде черта из табакерки. Появляется вновь и вновь.

— Он что, супермен?

— Очень даже может быть.

Хью вздохнул.

— Как минимум на пятьдесят процентов я с тобой согласен, — признался он. — Я уже вызвал четырёх своих сотрудников, которые сейчас свободны от службы. Они подъедут в больницу, на всякий случай.

— Сколько им понадобится времени?

— Минут десять. Может, пятнадцать. А пока приглядывай за Лорри. Не думаю, что он появится в больнице, но всё может быть. Она уже родила?

— В процессе. Хью, он поселился в доме Недры Ламм, чтобы наблюдать за нами.

— Недра, конечно, женщина странная, но она бы такого не допустила.

— Не думаю, что у неё был выбор. Возможно, он прикинул, что дом Недры не так уж далеко. Если решил, что на «Хаммере» ехать опасно, то мог взять автомобиль Недры.

— Этот отвратительный старый «Плимут Валиант».

— Он в идеальном состоянии, с цепями на колёсах.

— Мы проверим, — пообещал Хью. — А теперь возвращайся к своей девочке и проследи, чтобы с ней ничего не случилось до приезда моих парней.

Я положил трубку. Ладони вспотели. Я вытер их о зелёные больничные штаны…

Бизо направлялся в больницу. Я это чувствовал. Собирался нанести второй визит в родильное отделение спустя двадцать четыре года с лишним после первого. Но теперь он хотел забрать нашего ребёнка.

Глава 38

Я не хотел вводить Лорри в курс дела. Ей и без того хватало забот. Так что не стоило рассказывать ещё и о том, что Бизо на свободе.

Однако, если бы я вернулся в «родилку», она, несмотря на боль, застилавшую глаза, обязательно разглядела бы страх на моём лице. И я не мог бы солгать

Лорри, даже для её блага. Я — масло для её горячего ножа, она размазала бы меня по гренку в шесть секунд.

Кроме того, доктор Мелло Мелодион, похоже, задал не все вопросы насчёт моего шоколадно-яблочного торта, но сейчас времени отвечать на них уже не было.

Я поспешил в комнату ожидания, в которой застрелили доктора Ферриса Макдональда. Тогда, правда, она выглядела иначе. Из этой комнаты Бизо ворвался в само родильное отделение, где и застрелил медицинскую сестру Хансон.

Если преступники действительно возвращаются на место, где совершили преступление, то по пути к нашему младенцу он мог сюда заглянуть.

А мог и не заглянуть.

Я не хотел вверять случаю судьбу моей жены и ребёнка.

Вновь вытер ладони о зелёные штаны и через вторую дверь прошёл в главный коридор.

Там было очень уж тихо даже для больницы, словно сильный снегопад заглушил все звуки, которые могли долетать снаружи.

По мою правую руку я видел четыре двери, которые, вероятно, вели в различные помещения родильного отделения. За ними — длинное окно, из которого открывался вид в палату для новорождённых, лежащих в своих кроватках.

В ближнем конце коридора была дверь, над которой светилась надпись: «ЗАПАСНОЙ ВЫХОД». Она вела на лестницу. Бизо мог подняться по лестнице, пусть она предназначалась для использования в чрезвычайных ситуациях, скажем, при пожаре, и я не увидел бы его, находясь в комнате ожидания для отцов. Так что мне следовало нести вахту именно в коридоре.

«Динь!» Этот едва слышный звук донёсся из ниши для лифтов, в самой середине коридора. Кто-то прибыл на третий этаж, где располагалось родильное отделение.

В последнее время мне приходилось так часто задерживать дыхание, что в скором времени я мог бы сменить профессию, переквалифицироваться в ныряльщика за жемчугом.

Из ниши вышел врач в белом халате. Он о чём-то разговаривал с медсестрой, слишком маленькой и женственной, чтобы сойти за Конрада Бизо. Они направились не ко мне, а в другую сторону.

Я подумал, что надо бы пройти к лестнице и проверить, не поднимается ли кто по ней, но я не хотел уходить из коридора.

И где люди Хью Фостера? Им давно уже следовало прибыть в больницу.

Посмотрев на часы, я понял, что трубку положил на рычаг лишь две минуты тому назад. Так что копы ещё были в пути.

Когда дожидаешься прихода убийцы, время течёт отнюдь не так быстро, как на кухне, где занимаешься любимым делом.

В больнице был один-единственный охранник, который сидел в холле на первом этаже. Я подумал, а не позвать ли его сюда, на третий этаж.

Его звали Верной Тиббит. Шестидесяти восьми лет от роду, с толстым животом, близорукий, без оружия. Его работа заключалась лишь в том, чтобы объяснять посетителям, как пройти в то или иное отделение, помогать колясочникам, приносить кофе женщине, которая сидела за информационной стойкой, да полировать свой жетон.

Я не хотел, чтобы Вернона убили, а женщина за информационной стойкой осталась бы без кофе.

Если Конрад Бизо не мог приехать на танке и проломить стену больницы, он бы всё равно явился вооружённым. У меня сложилось впечатление, что с оружием он не расстаётся ни днём, ни ночью.

У меня не было пистолета. Не было ножа. Дубинки. Даже рогатки.

Когда я вспомнил о винтовке, которую я взял у Бизо и положил в багажное отделение «Эксплорера», по спине пробежал холодок. В лесу он сменил рожок-магазин, но второй точно не расстрелял. Я тут же представил себя Рэмбо, хотя едва ли мог сравниться фигурой с Сильвестром Сталлоне.

Но сразу понял, что не могу носиться по коридорам, паля во все стороны из автоматической винтовки. Я не работал в больнице, а посетителей в столь поздний час к пациентам уже не пускали.

Я боялся, что меня застрелят, тревожился за рожающую Лорри, за нашего ещё не родившегося ребёнка, из-за того, что моя больная левая нога, на которую сегодня выпала слишком уж большая нагрузка, может подвести меня в критический момент. Да ещё эта зелёная больничная одежда. Она меня сковывала.

Я снял эластичные бахилы, надетые на лыжные ботинки, но лучше от этого не стало. Я всё равно чувствовал себя так, будто оделся для маскарада.

Хэллоуин наступил в этом году на девять месяцев раньше положенного. В любой момент мог прийти клоун-маньяк, без костюма, но всё равно страшный.

«Динь!»

Я проглотил адамово яблоко, которое запрыгало в желудке.

После звона в коридоре третьего этажа установилась мёртвая тишина. Такая тишина обычно воцарялась на пыльной улочке маленького городка на Диком Западе, когда все горожане уже попрятались по домам и стрелки должны появиться с минуты на минуту.

Но вместо стрелка из ниши с лифтами в коридор вышли папа, мама и бабушка Ровена.

Меня поразило, что они прибыли так быстро. Я ждал их как минимум через полчаса. Их присутствие подняло мне настроение и прибавило мужества.

Когда они направились ко мне, приветственно взмахивая руками, я устремился к ним, чтобы обняться со всеми и с каждым.

И тут меня как громом поразило: все, кого я любил — мама, папа, бабушка, Лорри и наш ребёнок, — собрались в одном месте. Бизо мог убить их всех одной длинной очередью.

Глава 39

Зимой на улицу бабушка Ровена выходила только в комбинезонах, которые шила сама. Холода она не выносила и свято верила, что одну из прошлых жизней провела на Гавайях. Иногда ей снились сны, в которых она носила ожерелья из ракушек, юбку из травы и танцевала у подножия вулкана.

Она и все остальные жители её деревни погибли при извержении вулкана. И в результате ей вроде бы следовало бояться огня. Но она подозревала, что в другой и в более недавней прошлой жизни была эскимоской, которая умерла, когда нарты, на которых её везла собачья упряжка, попали в жуткий буран и ей не удалось найти обратную дорогу к иглу.

В белом комбинезоне с капюшоном, плотно облегающим голову, и «молнией», застёгнутой до самого подбородка, так что открытым оставалось только лицо, бабушка Ровена вперевалочку шла ко мне, раскрыв руки для объятия. Я не мог решить, кого она больше напоминает — трёхлетнего малыша, одетого для зимней прогулки, или снеговика из рекламного ролика компании «Мишелин».

Ни мама, ни папа не любили яркой одежды, а если бы и любили, то не стали бы надевать её в таких случаях, как в этот день, когда бабушка хотела быть в центре внимания.

Они забросали меня вопросами. Конечно, их волновало, как там Лорри и ребёнок, но я прежде всего предупредил их о возвращении Бизо. Они тут же сгрудились вокруг меня с решимостью преторианских гвардейцев, словно всю жизнь только и защищались от маньяков-убийц.

Пожалуй, я бы испугался гораздо меньше, если бы они выказали страх. И испытал чувство безмерного облегчения, когда через несколько минут появился первый из полицейских Хью Фостера, вооружённый и в форме.

Скоро один из копов расположился у лестницы, ещё двое патрулировали коридор, из которого можно было попасть в родильное отделение, а четвёртый занял позицию в нише у лифтов.

Последний из них сообщил, что Недра Ламм найдена убитой в своём доме. Предварительный осмотр тела показал, что её задушили.

Я уже устроил своих родственников в комнате ожидания для отцов, когда подошедшая медсестра сказала, что Лорри все ещё рожает, а Хью Фостер хочет ещё раз поговорить со мной по телефону.

Оставив маму, папу и бабушку заботам копов, я направился к сестринскому посту.

Хью по натуре весёлый и энергичный человек. Даже в маленьком городке коп видит гораздо больше крови и ужасов, чем обычный гражданин. И куда как чаше сталкивается со смертью, скажем, в результате автомобильных аварий. Но никогда раньше работа не повергала Хью Фостера в такой шок.

По голосу чувствовалось, что он страшно зол, расстроен, его просто тошнит от увиденного. Несколько раз ему пришлось замолкать и брать себя в руки, прежде чем он мог продолжить рассказ.

Недру Ламм нашли задушенной, как и сообщил нам патрульный Паолини, да только пока никто не мог сказать, в какой именно момент она умерла и какие муки ей пришлось вытерпеть при жизни.

Недра Ламм, женщина во всех отношениях странная и гордящаяся своей независимостью, сама охотилась на оленей и держала в подвале огромный морозильник, набитый олениной. Конрад Бизо выложил оленину на заднее крыльцо, а в морозильник засунул саму Недру.

Но прежде чем заморозить её, раздел догола и разрисовал всё тело, спереди и сзади, от шеи до кончиков пальцев, яркими цветами клоунского костюма, где-то в полоску, где-то в горошек.

Возможно, когда она ещё была жива.

С помощью грима разрисовал и лицо, Превратив его в клоунскую маску. Зачернил три зуба, позеленил язык.

В ящике кухонного стола он нашёл кулинарный шприц с резиновой грушей. Снял её, выкрасил красным цветом и натянул на нос Недры.

Грим накладывался не второпях. Судя по всему, Бизо потратил массу времени, уделяя особое внимание мелочам.

Возможно, тело и лицо он раскрашивал ей при жизни, но она точно умерла к тому моменту, когда он ниткой сшил ей веки и нарисовал на них звезды.

Наконец выбрал рога из коллекции, что хранилась в гараже Недры, и привязал их к её голове. В морозильник засунул женщину с рогами на голове, расположил лицом к дверце, чтобы она словно приветствовала тех, кто мог её найти. Для этого кувалдой переломал ей ноги в нескольких местах. Иначе в морозильник она не влезала.

— Джимми, клянусь тебе, он полагал, что это забавно, — сказал Хью Фостер. — Думал, что тот, кто откроет морозильник, рассмеётся, что ещё много лет мы будем хихикать, вспоминая Недру в клоунском раскрасе, и говорить о том, каким непревзойдённым шутником был этот Бизо.

Я стоял у сестринского поста, а меня вдруг начал бить озноб. Даже в лесу, в пургу, мне не было так холодно.

— Так вот, — продолжил Хью, — ничего у этого безумца не вышло. Никто из нас не рассмеялся. Даже не улыбнулся. Один молодой коп выбежал из дома и блеванул во дворе.

— Где Бизо, Хью?

— Надеюсь, замёрз в лесу.

— Он не вернулся за «Плимутом» Недры?

— «Плимут» в гараже.

— В лесу он не остался, Хью.

— Может, и нет, —не стал спорить Фостер.

— Если он добрался до Хоксбилл-роуд и кто-то проезжал мимо, его, скорее всего, подвезли.

— Да кто мог остановиться, чтобы посадить его в свою машину?

— Ни один добропорядочный гражданин не проехал бы мимо в такую ночь. Ты видишь парня, одетого не по погоде, может, стоящего у «Хаммера». Сразу думаешь о том, что автомобиль сломался и, если ты не подвезёшь этого парня, он наверняка замёрзнет. У тебя не возникнет мысль: «Лучше не подвозить его, он выглядит как клоун-убийца».

— Если кто-то его подвёз, тогда теперь у него есть автомобиль.

— А труп владельца лежит в багажнике.

— За последние тридцать лет все убийства в городе — дело рук этого подонка и его сына.

— Что теперь?

— Полиция штата думает перекрыть дороги. За пределы округа можно выехать только по пяти, и снег нам помогает.

— Он не уедет сегодня, — предсказал я. — Не закончил одно дельце.

— Я уверен, что в этом ты не прав.

— У меня встроенный духовочный таймер.

— У тебя что?

— Если я что-то готовлю в духовке, то проверяю выпечку за пять секунд до того, как звенит таймер. Всегда. Я интуитивно чувствую, когда она готова, а когда — нет. Бизо не закончил своего дела.

— Это у тебя от отца. Он с лёгкостью мог бы стать как хорошим копом, так и пекарем. Ты, должно быть, тоже. Это у меня не было выбора.

— Я боюсь, Хью.

— Само собой. Я тоже.

Когда я положил трубку, подошла медсестра, чтобы сказать, что Лорри родила. «Без осложнений» — по словам медсестры.

Мне хотелось её расцеловать.

В «родилке» рыжеволосая медсестра стояла в углу, над раковиной, мыла наше маленькое чудо. Мелло Мелодион ждал, когда из Лорри выйдет послед, мягко массировал ей нижнюю часть живота, чтобы контролировать поток крови.

Возможно, я бы мог стать копом, как стал пекарем, но вот врача из меня не получилось бы. Да и хорошего пациента тоже.

Только одно помешало мне потерять сознание, упасть лицом вниз и сломать нос: уверенность, что бабушка Ровена тут же придёт сюда и всё сфотографирует. В кармане комбинезона она всегда, держала «мыльницу».

И потом, по фотографии, вышьет сцену моего позора на подушке и поместит её на самое почётное место в гостиной.

Изголовье кровати, на которой рожала Лорри, приподняли, так что она наполовину сидела. Пот покрывал усталое, изнуренное… и сияющее лицо.

— А вот и ты. Я подумала, может, ты пошёл пообедать.

Я облизнул губы, похлопал себя по животу.

— Нью-йоркский стейк, варёный картофель, кукуруза в сливочном соусе, салат из шинкованной капусты с перцем и кусок шоколадного торта.

— Когда ты готовишь шоколадный торт, — спросил Мелло Мелодион, — ты всегда берёшь миндаль или его можно заменить грецким орехом?

— Святой боже, что должна сделать женщина, чтобы хоть здесь стать главным действующим лицом?

И тут же из неё вышел послед. Конечно, это не роды, но тоже зрелище не для слабонервных.

Меня качнуло, я схватил её за руку, а она сказала:

— Можешь опереться на меня, здоровяк.

На что я искренне ответил:

— Спасибо.

А тут и рыжеволосая медсестра принесла младенца, помытого, розового, завёрнутого в белую пелёнку.

— Мистер Ток, поздоровайтесь с вашей дочерью.

Лорри держала на руках этот драгоценный свёрток, тогда как я застыл, парализованный и лишившийся дара речи. Девять месяцев я знал, каким будет финал, и всё равно не мог поверить своим глазам.

Для мальчика мы выбрали имя Энди, для девочки — Энн.

У Энн были золотистые волосики. Идеальный носик. Идеальные глазки, подбородок, крошечные ручки.

Я подумал о Недре в морозильнике, о Панчинелло в тюрьме, о Конраде Бизо, скрывающемся в зимней ночи, и задался вопросом: да как я посмел привести столь хрупкого и ранимого младенца в такой страшный мир, как наш, мир, который год от года становится только страшнее?

Впрочем, у моего отца есть поговорка, которая, по его словам, помогает примириться если не с жестокой, то, по меньшей мере, безразличной окружающей средой. Я слышал её тысячу раз: «Где есть пирог, есть надежда. А пирог есть всегда».

Несмотря на Конрада Бизо, несмотря на все тревоги, мои глаза наполнились слезами радости, и я сказал:

— Добро пожаловать в этот мир, Энни Ток.

Глава 40

Как вы, возможно, помните, Энни родилась в понедельник вечером, 12 января 1998 года, ровно за неделю до второго ужасного дня, предсказанного дедушкой Джозефом.

Следующая неделя стала самой длинной в моей жизни. Приходилось ждать, когда же упадёт ещё одна большая клоунская туфля.

Пурга миновала. Небо стало светло-синим, знакомым для тех, кто живёт на большой высоте над уровнем моря, чистым и таким близким, что до него, казалось, можно дотянуться рукой.

Поскольку Бизо оставался на свободе, ужасный день только приближался, а наш дом на Хоксбилл-роуд находился в достаточно пустынном месте, мы остались в городе, у родителей.

Само собой, больше всего мы боялись, что Энни, только-только родившуюся, у нас отнимут так или иначе.

И мы готовились к тому, что умрём, но этого не допустим.

Поскольку Хью Фостер знал о предсказаниях моего деда и об их точности, полиция Сноу-Виллидж взяла дом моих родителей под круглосуточную охрану, начиная с утра среды, когда я привёз домой Лорри и Энни. Собственно, и из больницы мы приехали на патрульной машине.

Полицейские дежурили по восемь часов. Каждый час один из них обходил дом, проверяя окна и двери, поглядывая на улицу и соседские дома.

Отец ходил на работу, но я взял отпуск и сидел дома. Разумеется, когда напряжение начинало сводить меня с ума, шёл на кухню и что-нибудь пёк.

Все копы в качестве командного пункта выбирали кухню, и к четвергу они пришли к единому мнению, что никогда в жизни им не удавалось так хорошо и вкусно поесть.

В тяжёлые времена соседи обычно выражают сочувствие и поддержку тем, что приносят еду. В нашем случае соседи слишком хорошо нас знали, чтобы приносить обычные запеканки или домашние пирожки.

Вместо этого они приносили ди-ви-ди. Уж не знаю, самостоятельно ли они пришли к выводу, что в наш насыщенный информацией век в час беды ди-ви-ди становится приемлемым заменителем пищи, или провели организационное собрание, но к пятнице наши потребности в ди-ви-ди были удовлетворены на два года вперёд.

Бабушка Ровена выбрала все фильмы со Шварценеггером и смотрела их одна, в своей спальне, за закрытой дверью.

Остальные ди-ви-ди мы сложили в коробку в углу гостиной и надолго о них забыли.

Мама закончила рисовать свинью и взялась за портрет малышки. Может, она слишком долго рисовала исключительно представителей фауны, потому что на её новой картине наша очаровательная девочка приобрела несомненное сходство с кроликом.

Энни отнимала у нас не так много времени, как я ожидал. Показала себя идеальным ребёнком. Не плакала, не требовала особого внимания. Спала всю ночь (я говорю про ночь пекаря, с девяти утра до четырёх пополудни) крепче, чем любой из нас.

Я даже хотел, чтобы она активнее давала о себе знать и тем самым отвлекала от мыслей о где-то затаившемся Бизо.

Пусть в доме круглосуточно находился полицейский, я радовался, что приобрёл пистолет и научился из него стрелять.

Я заметил, что Лорри постоянно держит под рукой острый нож и яблоко, которое она, по её словам, собиралась «в скором времени» порезать и съесть. К субботе яблоко пожухло, и она заменила его на грушу.

Обычно чистят и режут фрукт специальным ножом с небольшим лезвием. Лорри же предпочла мясницкий тесак.

Папа, благослови Господь его душу, принёс домой две бейсбольные биты. Не современные алюминиевые, а увесистые деревянные, «Луисвилль слаггерс». Он никогда не проявлял интереса к оружию, и учиться стрелять времени у него не было. Одну биту он отдал маме.

Никто не спросил его, почему он не принёс третью биту, для бабушки. Каждый из нас мог найти логичное объяснение такому решению.

Наконец наступил ужасный день.

Понедельник у отца был выходным, и с полуночи воскресенья до зари 19 января мы вшестером просидели в столовой. Подкреплялись пирожными, пирогами, тортами и черным кофе.

Шторы держали плотно задёрнутыми. Как-то пытались поддерживать общий разговор, но частенько умолкали и, склонив голову набок, прислушивались к звукам в других комнатах и шуму ветра за окнами.

Заря пришла одна, без клоуна.

Небо вновь затянули облака.

Сменились полицейские. Закончивший вахту увёз с собой пакет пирожных. Заступивший привёз с собой пустой пакет.

Весь мир отправлялся на работу, мы же стали готовиться ко сну. Заснуть, правда, удалось только бабушке и малютке.

Утро понедельника прошло без происшествий.

Наступил полдень, пошла вторая половина дня.

В четыре часа полицейские вновь сменились, а ещё через час начали сгущаться ранние зимние сумерки.

Отсутствие каких-либо событий не успокоило меня. Наоборот, ещё больше встревожило. И когда до конца 19 января оставалось каких-то шесть часов, мои нервы напоминали натянутые струны.

В таком состоянии если бы я воспользовался пистолетом, то прострелил бы себе ногу. И этот момент семейной истории бабушка обязательно запечатлела бы на очередной подушке.

В семь часов Хью Фостер позвонил мне, чтобы сообщить, что горит наш дом на Хоксбилл-роуд. Пожарные говорили, что интенсивность огня однозначно указывает на поджог.

У меня возникло желание сесть в машину и мчаться к пожарищу, быть там, что-то сделать.

Но патрульный Паолини, он нёс вахту в нашем доме, резонно указал, что Бизо, скорее всего, устроил пожар, чтобы выманить меня из дома. И я остался с моей женой, дочерью, хорошо вооружённой семьёй.

К восьми часам мы узнали, что дом наш сгорел дотла и от него остались одни угли. Вероятно, прежде чем чиркнуть спичкой, внутри все щедро залили бензином.

Спасти ничего не удалось. Ни мебель, ни кухонную посуду, ни одежду, ни сувениры и фотографии.

Мы вернулись в столовую, на этот раз для того, чтобы пообедать, по-прежнему в тревоге, по-прежнему готовые отразить атаку врага. В одиннадцатом часу появилась надежда: а может, худшее осталось позади?

Потерять дом и все имущество, конечно же, радости мало, все так, но лучше, чем получить две пули в ногу, и гораздо лучше похищения очаровательной дочурки безумным маньяком.

И такая сделка с судьбой нас, пожалуй, устроила: возьми дом и все наши вещи, мы в обиде не будем, если ничего страшного не случится до третьего из ужасных дней, предсказанных дедушкой Джозефом: понедельника, 23 декабря 2002 года. Цена за почти четыре года покоя была не так уж и высока.

В одиннадцать часов мы шестеро и даже патрульный Паолини, который, как положено, обошёл дом, проверив все окна и двери, решили, что судьба приняла предложенную сделку. В разговоре за столом начали появляться праздничные нотки.

Хью позвонил, чтобы успокоить нас, но желания разлить по бокалам шампанское у нас не возникло.

Когда пожарные сворачивали рукава и готовились к отъезду, один из них обратил внимание на открытую дверцу почтового ящика, который стоял у поворота на подъездную дорожку к нашему дому. В ящике он нашёл стеклянную банку с завинчивающейся крышкой. В банке лежал сложенный листок бумаги.

Адресовалась записка нам, по почерку полиция установила, что её автор — Конрад Бизо. Тем же почерком он заполнял бланки в больнице, куда привёз свою жену Натали в ночь моего рождения. Записка не обещала нам ничего хорошего: «ЕСЛИ У ВАС РОДИТСЯ МАЛЬЧИК, Я ЗА НИМ ПРИДУ».

Часть IV. Я ХОТЕЛ ЛИШЬ БЕССМЕРТИЯ

Глава 41

Никто не должен жить в страхе. Мы рождаемся, чтобы удивляться, радоваться, любить, задумываться над чудом творения, восхищаться красотами окружающего мира, искать истину и смысл жизни, обретать мудрость, своим отношением к другим освещать уголок, в котором живём.

От одного лишь существования Конрада Бизо мир становился более мрачным, но мы жили в свете, а не в тени, которую он отбрасывал.

Никто не может гарантировать тебе счастья. Счастье — это выбор, который может сделать каждый. Пирог есть всегда…

После того как в январе 1998 года наш дом сгорел, Лорри, Энни и я на несколько недель перебрались к родителям.

Хью Фостер не ошибся, предположив, что в доме сгорела мебель, кухонная посуда, книги и одежда.

Но на пожарище удалось отыскать три дорогие для нас вещицы. Кулон-камею, который я подарил Лорри. Хрустальное украшение для рождественской ёлки, которое она купила в магазине сувениров в Кармеле, штат Калифорния, где мы провели медовый месяц. И контрамарку в цирк, на оборотной стороне которой мой отец записал пять дат.

Лицевая сторона контрамарки сильно пострадала от воды. Слова «НА ДВА ЛИЦА» и «БЕСПЛАТНО» исчезли. Только несколько фрагментов львов и слонов выжили, оставшись между чёрными пятнами сажи.

А вот надпись в самом низу контрамарки, «ГОТОВЬТЕСЬ УВИДЕТЬ НЕЧТО», как это ни странно, сохранилась полностью. Теперь она, однако, звучала зловеще, несла в себе некую угрозу.

Что удивительно, оборотная сторона контрамарки вообще не пострадала ни от огня, ни от воды. На этой стороне, слегка пожелтевшей от времени, легко читались все пять дат, которые записал отец под диктовку деда.

Контрамарка пахла дымом. Подписываться под этим, пожалуй, не стану, но мне показалось, что, помимо дыма, она пахла серой.

В начале марта мы начали подыскивать себе новый дом, на этот раз в том самом районе, где жили родители. И в конце месяца на продажу был выставлен соседний дом.

Если нам даётся знамение свыше, мы его видим. Продавцы получили от нас предложение, от которого не могли отказаться, и 15 мая мы подписали все документы.

Будь мы богачами, то смогли бы купить несколько домов, окружённых стеной, с единственными воротами для въезда, охраняемыми круглые сутки. Но дом рядом с родительским стал для нас подарком судьбы.

Наша жизнь после появления Энни практически не изменилась, разве что больше внимания приходилось уделять писям и какам. И меня сильно раздражала несправедливость решений комитета по Нобелевским премиям. Они награждали таких одиозных личностей, как Ясир Арафат, но год за годом не желали удостоить заслуженной награды человека, который изобрёл одноразовые подгузники на липучках.

Энни не пришлось отлучать от груди. В пять месяцев она решительно отказалась брать в рот предложенный сосок и настояла на кулинарном разнообразии.

Смышлёная девочка, первое слово она произнесла ещё до Рождества того же года. Если верить Лорри и моей матери, случилось это двадцать второго декабря, и сказала она: «Мама». Если моему отцу — двадцать первого, и произнесла она не одно, а два слова: «Шоколадный сабайон»^[85]!

На Рождество она сказала: «Папа». Других подарков, полученных в тот год, я не помню.

Какое-то время бабушка вышивала кроликов, котят, щенков и других существ, которые радовали глаз ребёнка. Но скоро такая благостность ей надоела, и она переключилась на рептилий.

21 марта 1999 года, когда Энни было четырнадцать месяцев, я отвёз Лорри в больницу, в хорошую погоду и без происшествий, и она родила Люси Джин.

Когда вышел послед, через несколько мгновений после того, как Мелло Мелодион перевязал и отрезал пуповину, он поздравил Лорри: «Легче, чем в прошлый раз. Так ловко, как опытная кобыла рожает жеребёнка».

— Как только ты дотянешь фургон до дома, — пообещал я Лорри, — я угощу тебя отборным овсом.

— Смейся, пока можешь, — ответила она, — потому что теперь ты — единственный мужчина в доме трёх женщин. И нас достаточно для того, чтобы организовать шабаш.

— Я не боюсь. Что ещё может случиться со мной? Я уже заколдован.

Конрад Бизо наверняка имел возможность следить за нами издалека. Иначе и быть не могло, учитывая его приезд в Сноу-Виллидж аккурат к рождению Энни. Если так, на этот раз он не рискнул показываться до того момента, как появится полная ясность с полом ребёнка.

И пусть я хотел, чтобы когда-нибудь у меня появился сын, я бы не стал возражать, рождайся только дочери, пять, а то и десять, поскольку в этом случае нам не грозила очередная встреча с маньяком-клоуном.

На случай, если судьба и дальше будет баловать нас только девочками, я начал со всей серьёзностью относиться к урокам бальных танцев, которые периодически давала мне Лорри. Если уж мне предстояло выдавать замуж пять дочерей, я мог лишиться многих приятных воспоминаний, не умея танцевать фокстрот.

И, как ни странно, учёба у меня пошла на удивление хорошо, учитывая, что я крупноват для своего размера и вообще увалень. Конечно, на лавры Фреда Астера^[86] я претендовать не мог, но если бы вы позволили покружить вас по танцполу под Моцарта или Бенни Гудмана, мыслей о том, что вы танцуете с медведем, не возникло бы.

Но 14 июля 2000 года, после того, как я уже научился танцевать, судьба одним ударом выбила землю у меня из-под ног, подарив мне сына и дав повод безумному клоуну выполнить обещание, зафиксированное в записке, которую он оставил в стеклянной банке с завинчивающейся крышкой.

Появившись из чрева матери, маленький Энди на шлепок Мелло Мелодиона по попке ответил не обычным для младенца криком удивления и испуга. Он протестующе заревел и, если бы умел говорить, точно обрушил бы на доктора поток проклятий.

Я же сразу озаботился одной особенностью телосложения малыша и привлёк к этому внимание Мелло:

— Слушай, она у него такая… крошечная.

— Кто она?.

— Пипи.

— Ты называешь это пипи?

— Ну… в медицинской школе пользуются другим термином.

— Эта штучка у него обычного размера, — заверил меня Мелло, — и достаточно большая для тех функций, которые ей положено выполнять в ближайшем будущем.

— Мой муж — идиот, — в голосе Лорри слышалась любовь. — Джимми, дорогой, единственный мальчик, который родится с хозяйством, размеры которого соответствуют твоим ожиданиям, будет ещё и с рогами, потому что станет Антихристом.

— Что ж, я рад, что он — не Антихрист. Опять же, не придётся покупать подгузники на два размера больше.

Но даже в этот счастливый момент мы думали о Бизо. Однако не собирались дрожать как осиновый лист. Смеялись, не желая позволить безумному клоуну омрачить нашу радость.

Глава 42

Став новым начальником полиции, Хью Фостер обеспечил охрану Лорри и Энди в больнице. Охранники (полицейские в свободное от службы время, в штатском) получили инструкции привлекать к себе как можно меньше внимания.

Через полтора дня, когда я привёз супругу и малыша домой, ещё один полицейский уже дежурил в нашем доме.

По распоряжению Фостера копы несли у нас двенадцатичасовые вахты. Приезжали и уезжали, по возможности незаметно, прячась на заднем сиденье автомобиля, моего или отца.

Хью руководствовался не только заботой о нас, но и желанием поймать Конрада Бизо.

После нервной недели, в течение которой клоун не появился, Хью больше не мог тратить деньги налогоплательщиков, обеспечивая нам защиту.

Кроме того, если его подсевшие на иглу выпечки люди набрали бы чуть больший вес, они не смогли бы застегнуть штаны.

На три следующие недели папа, мама и бабушка переехали к нам. Полагая, что увеличение численности повышает безопасность.

Мы воспользовались также услугами коллег из Колорадской гильдии пекарей и кондитеров. Эти парни тоже прибавили в весе, но, будучи опытными пекарями и кондитерами, они носили штаны с растягивающейся резинкой вместо ремня.

К концу месяца люди гильдии сделали всё, что могли, и отбыли.

Также перебрались домой папа, мама и бабушка Ровена.

Мы начали думать, что Конрад Бизо мёртв. С учётом ненависти, которую он питал к миру, его паранойи, наглости, склонности к самоубийственным поступкам, он должен был погибнуть давным-давно.

Если он и не умер, то мог стать пациентом закрытой психиатрической лечебницы. Возможно, слишком часто менял облик, и теперь у него произошло расщепление личности и он поверил, что он не только Конрад Бизо, но ещё и множество разных людей, вместе взятых.

Хотя я опасался, что беда придёт в тот самый момент, когда мы успокоимся и решим, что Бизо сгинул навсегда, мы не могли пребывать в тревоге до конца наших дней на земле. Потому что тревога эта быстро превращалась в непосильный груз.

Вот и приняли единственно верное решение — вернулись к прежней жизни.

К 14 июля 2001 года, когда Энди отметил свой первый день рождения, мы почувствовали, что уже пересекли границу между миром, где обитал Бизо, и миром, свободным от безумного клоуна.

Жизнь наша, и без того хорошая, становилась только лучше. Энни, три с половиной года, давно уже научилась справлять нужду в положенном месте. Люси, разменявшая третий год, только что перебралась с горшка на детское сиденье на унитазе для взрослых, и ей перемена эта очень даже нравилась. Энди знал, для чего предназначен горшок… и терпеть его не мог… пока не начал обращать внимание на то, с какой гордостью Люси забиралась на настоящий трон.

Энни и Люси делили комнату, которая находилась напротив нашей спальни. Энни нравилось жёлтое, Люси — розовое. Вот мы и разрисовали комнату в два цвета, с разделительной линией посередине.

Уже превратившись в сорванца, Энни пренебрежительно называла половину комнаты Люси «девчачьей». Ещё не овладев мастерством сарказма, Люси называла половину комнаты Энни «глупым лимоном».

Обе девочки верили, что в их стенном шкафу живёт чудовище.

Согласно Люси, у этого чудовища было много волос и большие зубы. Она говорила, что чудовище пожирает детей, а потом их выблёвывает. Люси боялась, что её сожрут, но ещё больше боялась, что её выблюют.

В свои двадцать восемь месяцев она ставила во главу угла чистоту и порядок, хотя большинство малышей её возраста даже не понимали, а что это такое. На её половине комнаты все вещи лежали на положенных им местах. Когда я застилал её кровать, она всегда была рядом, расправляла складки на покрывале.

Мы решили, что Люси станет или блестящим математиком, или известным на весь мир архитектором, или объектом пристального внимания психологов, изучающих феномен абсолютного неприятия беспорядка.

Если Люси обожала порядок, то Энни души не чаяла в беспорядке. Когда я застилал её кровать, она следовала за мной, сминая её, чтобы придать более естественный вид.

Согласно Энни, чудовище в шкафу было чешуйчатым, со множеством мелких зубов, красными глазами и выкрашенными в синий цвет когтями. Её чудовище, как и монстр Люси, ело детей, но не глотая целиком, а пережёвывая кусочек за кусочком.

Хотя мы заверяли девочек, что никаких чудовищ в стенном шкафу нет и быть не может, все родители знают, что такие заверения никакого эффекта не дают.

Лорри на компьютере написала специальное объявление, раскрасила в черно-красные цвета, отпечатала на принтере и закрепила его на обратной стороне дверцы шкафа: «ЧУДОВИЩА, ВНИМАНИЕ! ВАМ НЕ РАЗРЕШЕНО ВХОДИТЬ В ЭТУ СПАЛЬНЮ! ЕСЛИ ВЫ ВОЙДЁТЕ ЧЕРЕЗ ЩЁЛОЧКУ В ПОЛУ СТЕННОГО ШКАФА, ТО ДОЛЖНЫ НЕМЕДЛЕННО ВЫЙТИ ТЕМ ЖЕ ПУТЁМ! ТАКИМ, КАК ВЫ, ВХОД В НАШ ДОМ ЗАПРЕЩЁН».

Объявление это на какое-то время успокоило девочек. Но иррациональные страхи, как известно, очень навязчивы.

И не только у детей. В нашем мире многими государствами правят безумцы, жаждущие заполучить атомное оружие, но великое множество людей боится избытка жира в потребляемых ими продуктах и одной десятимиллионной доли пестицидов в яблочном соке куда больше, чем попадания атомной бомбы в руки этих безумцев.

Чтобы ещё больше успокоить девочек, мы поставили капитана Пушистика, плюшевого медвежонка в военной фуражке, на стул у двери стенного шкафа. Капитан служил часовым, который защищал их от чудовищ.

— Он всего лишь глупый медвежонок, — заявила Энни.

— Да. Глупый, — согласилась Люси.

— Он не испугает чудовищ, — продолжила Энни. — Они его съедят.

— Да, — кивнула Люси. — Сожрут, и их им вырвет.

— Наоборот, — заверила дочерей Лорри, — капитан очень умный, и многие поколения его предков сотни лет охраняли маленьких девочек. Чудовищам не удалось съесть ни одного ребёнка, находившегося под их охраной.

— Ни одного? — в голосе Энни слышалось сомнение.

— Ни одного, — поддержал я жену.

— Может, кого-то съели, но медведи в этом не признаются, — стояла на своём Энни.

— Да, не признаются, — поддакнула Люси.

— Разве капитан Пушистик похож на лгуна? — спросила Лорри.

Энни внимательно всмотрелась в медвежонка.

— Нет. Но прабабушка Ровена тоже не похожа на лгунью, а дедушка говорит, что не знает ни одного человека, который бы умер, пукнув, как рассказывает она.

— Да, умер, пукнув, — ввернула Люси.

— Дедушка никогда не обвинял прабабушку в том, что она лжёт. Он просто говорил, что она иногда склонна к преувеличениям.

— Капитан Пушистик не выглядит лгуном, и он не лгун, — твёрдо заявила Лорри, — поэтому вы должны перед ним извиниться.

Энни пожевала нижнюю губу.

— Извини, капитан Пушистик.

— Да. Извини, — последовала примеру сестры Люси.

Уложив девочек спать, мы не только оставляли включённым ночник в форме Винни-Пуха, но и снабдили каждую маленьким ручным фонариком. Всем известно, что луч света заставляет исчезнуть любое чудовище, как блюющее, так и жующее.

Прошло двенадцать месяцев, целый год, полный приятных воспоминаний, безо всякого ужаса.

Хотя три из пяти дат, перечисленных на оборотной стороне контрамарки, оставались в будущем, мы не могли предположить, что предстоящие испытания будут каким-то образом связаны с Конрадом Бизо. Благоразумие говорило, что мы должны сосредоточиться на угрозах, источник которых никак не связан ни с безумным клоуном, ни с его находящимся в тюрьме сыном.

С ночи моего рождения прошло двадцать восемь лет. Если Бизо ещё не умер, его возраст приближался к шестидесяти годам. Он мог быть столь же безумным, что и очумевшая от беганья по лабиринту лабораторная крыса, но время должно было отразиться на нём, как отражалось на всех остальных. Ненависть его, как и ярость, наверняка пылали уже не столь ярким пламенем.

На исходе лета 2002 года я всё больше склонялся к мысли, что новой встречи с Конрадом Бизо у меня не будет.

В сентябре, когда Энди исполнилось двадцать шесть месяцев, у него появилось своё обитающее в стенном шкафу чудовище. Поедающий детей клоун.

Нетрудно представить себе нашу реакцию. Пусть наш дом не очень-то для этого подходил, мы связались с соответствующей фирмой, которая установила охранную сигнализацию, с датчиками на всех окнах и дверях.

Мы никогда не рассказывали детям ни о Конраде Бизо и Панчинелло, ни о том, сколько они принесли нам горестей, ни об их угрозах. Энни, Люси и Энди были ещё слишком малы, чтобы понять эту мрачную историю, чтобы взвалить на свои хрупкие плечики такой груз. В их возрасте они могли справиться только с чудовищами в шкафу.

Мы предположили, что они услышали часть истории от кого-то из соседских детей. Но вероятность такого варианта была очень мала, потому что наши дети играли с соседскими только в нашем присутствии.

Мы не позволяли себе поверить на все сто процентов в смерть Конрада Бизо, от старости или в кровавой разборке, вот почему один из нас всегда находился рядом с детьми, когда они играли. Зачастую компанию мне или Лорри составлял кто-то из моих родителей. Мы наблюдали. Слушали. И, конечно же, услышали бы, если бы кто-то из соседских детей заговорил о безумном клоуне.

Может, Энди увидел плохого клоуна в кино, по телевизору, в мультфильме. Хотя мы контролировали развлекательные программы, которые они смотрели, и старались уберечь их от вакханалии насилия, захлестнувшей телевидение, где-то мы могли не уследить, вот впечатлительный Энди и сумел увидеть злого клоуна с бензопилой.

Мальчик никак не объяснял причину своего страха. С его точки зрения, всё было предельно просто.

Есть клоун.

Клоун плохой.

Плохой клоун хочет его съесть.

Плохой клоун прячется в стенном шкафу.

Если он заснёт, плохой клоун начнёт его жевать.

— Разве вы его не чуете?

Мы его не чуяли.

На обратной стороне двери стенного шкафа мы повесили бумагу, запрещающую клоуну-людоеду входить в комнату. Мы подарили Энди плюшевого медведя, которого назвали сержант Смышлёный, которого определили на ту же роль, что и капитана Пушистика. Энди получил также и личный фонарик, луч которого изгонял чудовищ.

Помимо системы охранной сигнализации, мы купили баллончики с перечным аэрозолем, которые разместили в разных местах дома, достаточно высоко, чтобы дети не могли их достать. Точно так же мы поступили и с четырьмя электрошокерами. Добавили по второму врезному замку на парадную входную дверь, двери чёрного хода и между кухней и гаражом.

Поскольку дедушка Джозеф не упомянул в своих предсказаниях 12 января 1998 года, день, когда Конрад Бизо попытался похитить Лорри, принять роды нашего первенца и убежать с ним, а назвал только 19 января, и в этот день сгорел наш дом, мы могли предположить, что и на этот раз он мог забыть предупредить нас о ещё одном плохом дне, связанном с приближающейся третьей датой из его списка. Так что как минимум две недели нам предстояло жить со все возрастающей тревогой.

Мы насладились четырьмя годами мира… или нормальной жизни. Теперь, с приближением третьего из пяти ужасных дней, понедельника, 23 декабря 2002 года, мы почувствовали, как на нас ложится длинная тень, тень из времени, тень, берущая начало 9 августа 1974 года.

Глава 43

Я обожаю Рождество, и каждый год на этот праздник как могу украшаю дом.

На следующий день после Дня благодарения на крыше нашего дома появляется Санта-Клаус в человеческий рост. Стоит, подсвеченный вечером и ночью, у печной трубы с мешком подарков и машет свободной рукой прохожим.

На трубу, окна, карнизы и стойки крыльца я навешиваю столько многоцветных электрических гирлянд, что наш дом, несомненно, виден астронавтам с околоземной орбиты.

На лужайке, с одной стороны ведущей к крыльцу дорожки, воспроизвожу сцену рождения Иисуса, со всем святым семейством, волхвами, ангелами, верблюдами. Плюс один вол, один осел, две коровы. А также одна собака, пять голубей, девять мышей.

На другой стороне дорожки ставлю эльфов, оленя, снеговиков, мальчиков и девочек. Все это механические игрушки, они не только двигаются, но и поют.

На нашей парадной двери висит венок, который, возможно, тяжелее самой двери. Еловые ветви переплетены с ветвями остролиста, украшены сосновыми шишками, грецкими орехами, серебряными колокольчиками, золотыми бусинами, шарами, кольцами, блёстками.

В доме в эти шесть недель не найти лишённых украшений стены или угла. И над каждой дверью веточка омелы. Так же, как и на всех люстрах.

И хотя в ужасные дни дедушка Джозеф включил день накануне Рождества, 23 декабря, все рождественские украшения в положенное время достали из коробок, почистили, развесили и включили.

Жизнь слишком коротка, а Рождество бывает только раз в году. Мы не собирались позволить таким, как Конрад Бизо, отнять у нас праздник.

Вечером 22 декабря, в девять часов, мы предполагали сесть за стол с моими мамой, папой и бабушкой. Потом они остались бы у нас, чтобы вместе с нами начать третий день из списка дедушки Джозефа.

К семи часам мы уже накрыли стол: фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы и фужеры, сверкающие столовые приборы, свечи в снеговиках-подсвечниках, ваза с белыми хризантемами.

В 7:20 зазвонил телефон. Я взял трубку на кухне, где мы с Лорри готовили обед.

— Джимми, — раздался голос Хью Фостера, — я только что получил хорошие новости о Конраде Бизо. Думаю, ты захочешь их услышать.

— Негоже так говорить накануне Рождества, — ответил я, — но, надеюсь, этого клоуна нашли где-нибудь мёртвым.

— Новости не столь радостные, но почти. У меня в кабинете сидит агент ФБР Портер Карсон, из их Денверского отделения. Ему нужно как можно быстрее поговорить с тобой и Лорри, и я знаю, ты захочешь услышать его рассказ.

— Так приводи его немедленно.

— Привести не смогу, но направлю к вам. В участке рождественская вечеринка. Яичный коктейль у нас по инструкции безалкогольный, но у меня есть право добавить в него чего-нибудь крепкого, а потом я буду вручать премии. Я расскажу Портеру, как добраться до вас, хотя мог бы без этого обойтись. Всего-то делов, ехать на свет вашей иллюминации.

Когда я повесил трубку, Лорри хмуро смотрела на меня.

— Бизо?

Я передал ей слова Хью.

— Лучше отправим детей подальше, — предложила она. — Чтобы они нас не подслушали. Им это ни к чему.

Наши три эльфа расположились на полу в гостиной, с коробками цветных карандашей и шестифутовым рождественским транспарантом с красочной надписью: «МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ, САНТА-КЛАУС», ещё одним компьютерным творением Лорри. Дети получили задание с любовью раскрасить транспарант к Рождеству, чтобы добрый Санта-Клаус оставил им больше подарков.

Мы умели находить занятия для этой суперактивной троицы.

Энни в это Рождество оставалось совсем немного до пятилетия, Люси через три месяца исполнялось четыре года, Энди было два с половиной. И очень часто, я этим гордился, они могли играть втроём настолько мирно, что стрелка хаосметра, со шкалой от ноля до десяти, не заходила за четвёрку.

В тот вечер они вели себя особенно тихо. Энни и Люси с головой ушли в раскрашивание, работали сосредоточенно, высунув кончики язычков. Энди, потеряв интерес к транспаранту, раскрашивал ногти на ногах.

— Давайте-ка переберёмся в вашу комнату, девочки, — я принялся помогать им собирать с пола карандаши. — Мне нужно прибраться в гостиной. Бабушка, дедушка и прабабушка скоро придут и посидят здесь. А кроме того, вам нужно переодеться, чтобы встретить их уже красивыми.

— Мальчики не бывают красивыми, — просветила меня Энни. — Мальчики бывают симпатичными.

— Я красивый, — запротестовал Энди, подняв одну ногу и демонстрируя выкрашенные в разные цвета ногти.

— Папа тоже красивый, — поддержала брата Люси.

— Спасибо тебе, Люси Джин. Твоё мнение о красоте очень много для меня значит, поскольку со временем ты наверняка станешь «Мисс Колорадо».

— Я стану кое-кем получше, — объявила Энни, когда мы шли к лестнице. — Когда я вырасту, я собираюсь стать дерьмовой артисткой^[87].

Дети удивляют меня. Постоянно. Я даже остановился.

— Энни, где ты это услышала?

— Вчера, когда молочник сказал прабабушке, что она выглядит лисичкой^[88], та ответила: «Ты у нас действительно дерьмовый артист, Джордж». Потом он рассмеялся, а она ущипнула его за щеку.

Мы не хотим говорить им, что некоторые слова произносить нельзя. Если бы я допустил такую ошибку, они бы вставляли «дерьмовый артист» в каждое третье предложение, чем и запомнилось бы нам это Рождество.

Не став заострять внимание на «дерьме», в надежде, что и дети про него забудут, я оставил их в комнате девочек, вместе с транспарантом и цветными карандашами.

Тот факт, что они наверху, а мы с Люси — внизу, нас не тревожил. Во-первых, все двери были заперты, во-вторых, работала система охранной сигнализации. Если бы кто-то попытался открыть дверь или окно, не только зазвучал бы сигнал тревоги, но и механический голос, через динамики, развешанные по всему дому, сообщил бы нам, в каком именно месте ломают окно или дверь.

Спустившись вниз, я прошёл в холл и наблюдал за улицей через одно из высоких узких окон, которые обрамляли входную дверь с обеих сторон.

Полицейский участок находился в десяти минутах езды от нашего дома. Я хотел открыть дверь до того, как Портер Карсон позвонит и тем самым даёт знать детям, что у нас гость.

Через две минуты «Меркюри Маунтейнер» остановился у тротуара напротив дорожки, которая вела к крыльцу.

Из машины вышел мужчина в тёмном костюме, белой рубашке, тёмном галстуке, расстёгнутом пальто. Высокий и стройный, расправив плечи, твёрдым шагом направился к крыльцу.

Когда он поднимался по ступенькам, я увидел, что лет ему под пятьдесят, лицо симпатичное, а чёрные волосы зачёсаны назад.

Заметив меня в окне, он поднял палец, как бы говоря: «Одну минуточку!» — достал из кармана корочки с удостоверением, раскрыл и приложил к стеклу, чтобы я мог прочитать, что написано на удостоверении, и сверить физиономию с фотографией, прежде чем открою дверь.

Очевидно, Хью Фостер рассказал Карсону, что мы очень озабочены собственной безопасностью, а если агент знал историю Бизо, он, конечно, понимал, почему в нашем случае паранойя стала здравым смыслом.

Глава 44

Воспитанный Голливудом, я полагал, что Портер Карсон будет чеканить слова и держаться с холодной отстранённостью киношного фэбээровца. Вместо этого услышал голос, который сразу расположил меня к себе: дружелюбный, скругляющий все острые углы выговором уроженца Джорджии.

Когда я открыл ему дверь, механический голос охранной сигнализации возвестил: «Открыта парадная дверь».

— У нас дома такая же система, — сказал он, пожимая мне руку. — Моему сыну, Джейми, четырнадцать, и он компьютерный гений. Опасное сочетание. Он не смог устоять перед искушением расширить словарный запас охранной сигнализации. Внезапно компьютер стал говорить: «Парадная дверь открыта, береги задницу». Пришлось проводить воспитательную работу.

Я закрыл за ним дверь.

— У нас трое детей, от пяти и младше. Они растут вместе.

— Понятно.

Я повесил его пальто в шкаф.

— Мы уже подумываем над тем, чтобы посадить их в одну комнату и кормить через люк в двери, пока им не исполнится двадцать один.

Он втянул воздух через нос, принюхиваясь.

— Этот дом пахнет, как самый дорогой и престижный район рая.

Наверное, он был прав. Воздух благоухал ароматами кедровых веток, рождественской ели, орехового печенья, испечённого во второй половине дня, шариков попкорна, ароматических, с ванилью и корицей, свечей, свежего кофе, свинины, запекающейся в вишнёвом соусе, шоколадно-мармеладного торта, который готовился во второй духовке…

Оглядев нашу внушительную коллекцию Санта-Клаусов, Портер Карсон склонил голову, вслушиваясь в песню «Серебряные колокола», исполняемую Бинтом Кросби^[89].

— Так, как вы, к Рождеству, похоже, уже никто не относится.

— И мы этого не стыдимся, — ответил я. — Пройдёмте на кухню. Жена не может оторваться от картофеля «айдахо»^[90].

Когда мы зашли на кухню, Лорри уже покончила с картофелем и вытирала руки бумажным полотенцем. Я представил её Карсону.

Если остальная часть дома пахла как рай, то кухня располагалась на ещё более высоком уровне, во дворце божеств.

Красота Лорри потрясла агента ФБР, как потрясала всех других мужчин, и он проявил по отношению к ней истинно южную галантность. Оставался на ногах, пока она наливала в три чашки колумбийский кофе, потом подержал стул, когда она садилась.

Я чувствовал себя дикарём, не знающим правил этикета, и напомнил себе, что кофе нельзя прихлёбывать.

Сев за стол последним, Карсон перешёл к делу:

— Я не хочу будить в вас ложные надежды. Упаси бог, если мои слова заставят вас притупить бдительность, но я думаю, что ваши проблемы с Конрадом Бизо остались в прошлом.

— Не волнуйтесь, — ответила ему Лорри, — я не поверю, что Бизо мёртв, пока не увижу, как его тело отправляют в печь крематория, а из трубы летит сажа.

Карсон улыбнулся.

— Миссис Ток, вы полностью отвечаете моему идеалу заботливой матери.

Насколько я знал, убийства, совершенные Бизо, не подпадали под федеральную юрисдикцию.

— Почему ФБР заинтересовалось его делом? — спросил я.

— У вас потрясающий кофе, мэм. Что вы добавляете для вкуса?

— Немного ванили.

— Великолепно. Бизо пошёл по стопам сына, сколотил команду и начал грабить банки вскоре после того, как поджёг ваш дом.

Грабёж банков — федеральное преступление. Таким же является изъятие результатов анализа набивки матраса перед его продажей. Как думаете, каким преступлением ФБР займётся с большей охотой?

— Правда, ещё ни одного не взорвал, — продолжил Карсон. — А вот перед убийством охранников, кассиров, любого, кто пытался ему помешать, не останавливался.

— Только не говорите мне, что свою команду он набрал из клоунов, — подала голос Лорри.

— Нет, мэм, клоунов у него не было. Может, его сын собрал под свои знамёна всех клоунов с воровскими наклонностями. Один из его людей, Эмори Орнуолл, отсидел срок за ограбление банка. Двое других были цирковыми подсобными рабочими.

— Понятно, — кивнул я.

— В цирке эти люди ставят и снимают шатёр, — пояснил Карсон, — поддерживают в рабочем состоянии различное оборудование, электрогенераторы и все такое.

— Сколько банков они ограбили? — полюбопытствовала Лорри. — У них это хорошо получалось?

— Да, мэм, хорошо. Семь в 1998-м, четыре в 1999-м. А также совершили два успешных нападения на инкассаторские автомобили, в августе и сентябре 1999 года.

— И ни одного в последние три года?

— Дело в том, что при втором ограблении инкассаторского автомобиля им достался крупный куш — шесть миллионов наличными плюс на два миллиона облигаций на предъявителя… Бизо решил, что он и Орнуолл могут отойти от дел, если убить подсобных рабочих. Что они и сделали.

— Трудно представить себе, что человек, знающий Конрада Бизо, повернётся к нему спиной.

— Может, они и не поворачивались. Обоих подсобных рабочих убили выстрелом в лицо, причём пули были такого большого калибра, что головы разлетелись, как брошенные оземь арбузы.

Карсон улыбнулся и тут же понял, что этой улыбкой сообщает нам лишнюю информацию.

— Извините, мэм.

— Значит, с тех пор вы идёте по следу Бизо? — спросила Лорри.

— Мы нашли Орнуолла в марте 2000 года. Он жил в Майами под именем Джона Диллинджера^[91].

— Вы шутите, — не поверил я.

— Нет, сэр, — Карсон улыбнулся и покачал головой. — Орнуолл знает все о банках и инкассаторских автомобилях, но он недооценил наши умственные способности.

— Похоже на то.

— Быть Диллинджером, сказал он нам, всё равно что оставаться невидимым на открытом месте, как в рассказе Эдгара Аллана По «Похищенное письмо». Кто мог ожидать, что разыскиваемый грабитель банков живёт под именемзнаменитого мёртвого преступника?

— Очевидно, вы ожидали.

— Да, и не без причины. Когда мы арестовали Эмори Орнуолла первый раз и отправили в тюрьму, он скрывался под именем Джесси Джеймса^[92].

— Невероятно, — вырвалось у меня.

— Многие преступники соображают туго, — пояснил Карсон.

— Ещё кофе? — спросила Лорри.

— Нет, благодарю, мэм. Я вижу, вы готовите большой обед, так что я хочу закруглиться как можно быстрее.

— Мы будем рады, если вы останетесь.

— Не могу, к огромному сожалению. Но спасибо за приглашение. В общем… как я и сказал, Орнуолл… он знает все о банках и инкассаторских автомобилях, но не стратег и не тактик. Ограбления планировал Бизо, и планировал блестяще.

— Вы говорите о нашем Бизо? — недоверчиво спросила Лорри.

— Я хочу сказать, мэм, мы знаем многих умных парней, которые пошли по кривой дорожке, но среди них не было равных Бизо. Мы от него в восторге.

Меня это удивило.

— Он же безумный.

— Может, безумный, может, нет, но он гений, когда дело касается ограблений. Говорят, он мог стать величайшим клоуном своего времени, но, безусловно, нашёл своё призвание в другом.

— По нашему опыту, им движет ярость, а не здравомыслие.

— Ну, ни Орнуолл, ни подсобные рабочие на гениев точно не тянули, они всего лишь исполнители. И обязательно напортачили бы, если бы не блестящие планы Бизо и его умение держать их в узде. Такое под силу только гению.

— Он показал своё умение планировать операцию, поставив «жучки» в нашем доме и устроив наблюдательный пункт в доме Недры Ламм, — напомнила мне Лорри. Потом повернулась к Карсону: — Где он сейчас?

— Орнуолл сказал нам, что где-то в Южной Америке. Точнее он ничего не знает, а континент большой.

— Когда я сидела с ним в «Эксплорере» в лесу, он сказал мне, что в 1974 году надолго уезжал в Южную Америку, — вспомнила Лорри. — После того, как застрелил доктора Макдональда.

Карсон кивнул.

— Тогда он провёл шесть месяцев в Чили, два с половиной года в Аргентине. На этот раз… нам потребовалось немало времени, но мы нашли его в Бразилии.

— Вы его арестовали?

— Нет, мэм. Но обязательно арестуем.

— Он сейчас там… в Бразилии?

— Нет, мэм. Уехал первого декабря, за тридцать шесть часов до того, как мы узнали имя, под которым он скрывался, и его адрес в Рио.

Лорри многозначительно посмотрела на меня.

— Почти взяли его там, — продолжил Карсон, — но он улетел в Венесуэлу, а с этой страной у нас есть проблемы с выдачей преступников. Но мы все уладим. Он сможет покинуть Венесуэлу или в наручниках, или в гробу.

Только страх за свою семью может так изменить лицо Лорри, что её красота блекнет.

— В Венесуэле его уже нет, — заверила она Портера. — Завтра, уж не знаю в котором часу… он появится здесь.

Глава 45

Шоколадно-мармеладный торт, свинина, тушенная в вишнёвом соусе, крепкий колумбийский кофе, запах страха, оставляющий металлический привкус во рту…

До этого момента я и представить себе не мог, сколь велика была моя надежда на то, что Бизо умер.

Да, конечно, я говорил себе, что нельзя списывать его со счетов, осторожность требовала предполагать, что он жив.

Но подсознательно я уже вбил осиновый кол в его сердце, засунул головку чеснока ему в рот, положил распятие на грудь и похоронил лицом вниз на церковном кладбище сознания.

А теперь Бизо восстал из мёртвых.

— Завтра, а может, и в эту полночь, — предсказала Лорри, — он будет здесь.

Её абсолютная уверенность удивила Портера Карсона, поставила в тупик.

— Нет, мэм, у него нет ни малейшего шанса.

— Я готова поставить на кон свою жизнь, — ответила она. — Собственно, мистер Карсон, именно это мне предстоит сделать, причём независимо от моих желаний.

Он повернулся ко мне:

— Мистер Ток, я приехал для того, чтобы задать вам несколько вопросов, но, поверьте мне, не собирался предупреждать вас о том, что Бизо у вашего порога. В Соединённых Штатах его нет. Уверяю вас.

Взглядом Лорри задала мне вопрос, который я понял без слов: «Следует нам поделиться с ним историей про дедушку Джозефа и его пять дат?»

Только взрослые в нашей семье да ещё несколько близких друзей, которым мы доверяли как себе, знали о пророчестве, которое определило всю мою жизнь. О пяти дамокловых мечах, которые висели над моей головой на пяти волосках. Два уже свалились, но мне удалось остаться в живых, три по-прежнему угрожали раскроить мне голову.

Хью Фостер знал, но я сомневался, что он мог поделиться этой историей с Портером Карсоном.

Расскажи такую историю прагматичному, приземлённому агенту ФБР, и он тут же запишет тебя в категорию суеверных идиотов. Я буквально слышал его вопрос: «Так вы верите, что на вас наложили заклятье, мистер Ток? Как это делают ведьмы и колдуны вуду?»

Дедушка Джозеф не накладывал на меня заклятья. Он не хотел, чтобы в моей жизни случились пять ужасных дней. Каким-то чудом, в последние минуты своей жизни, ему даровали возможность заглянуть в будущее, чтобы предупредить меня, дать мне шанс спасти… возможно, не себя, а самых близких мне людей.

Но Карсон неизбежно воспринял бы происшедшее в больнице в далёком 1974 году как заклятье. И даже если бы я сумел развеять его скептицизм, убедить, что есть разница между заклятьем и предсказанием, он не поверил бы, что сверхъестественное возможно. Для таких, как он, что предсказание судьбы, что снятие порчи — всего лишь суеверия.

И, будучи ответственным сотрудником правоохранительных органов, он мог счесть своим долгом обратиться в службу защиты прав детей и сообщить, что Энни, Люси и Энди воспитываются родителями, которые полагают себя проклятыми, могут разделять свои страхи с детьми и таким образом ломать им психику.

В газетах частенько появлялись истории о ложных обвинениях в жестоком обращении с детьми, которые приводили к лишению родительских прав, семьи разрушали на долгие годы, до тех пор пока обвинители не сознавались во лжи или их не выводили на чистую воду. Но к этому времени судьбы были порушены, а психика детей травмировалась до такой степени, что уже не могла прийти в норму.

Поскольку никто не хотел подвергать риску детей, власти в таких случаях зачастую верили любой напраслине, которую возводили люди, хотевшие свести счёты с кем-либо. И на донесение агента ФБР, у которого не было оснований недолюбливать нас, отреагировали бы очень оперативно.

Не желая натравливать на нашу семью свору уверенных в собственной правоте бюрократов, появление которых мы могли сами и инициировать, рассказав Портеру Карсону о дедушке Джозефе, я, отвечая на молчаливый вопрос Лорри, покачал головой.

Лорри вновь повернулась к Карсону.

— Послушайте, я не имею ни малейшего понятия, откуда мне это известно, но я точно знаю, что этот безумный сукин сын появится здесь между ближайшей полуночью и последующей. Он хочет…

— Но, мэм, это не…

— Дайте мне договорить, умоляю, выслушайте меня. Он хочет забрать моего маленького Энди и, возможно, хочет убить нас. Если вы действительно намерены его поймать, забудьте про Венесуэлу, его нет в Венесуэле, если он там и был. Помогите нам расставить ему западню здесь.

Решимость, которая читалась на её лице, твёрдость голоса определённо расстроили Карсона.

— Поверьте мне, мэм, я заверяю вас, абсолютно заверяю, что Бизо нет рядом с вашим порогом, не будет его и завтра. Он…

Сердитая, с посеревшим от тревоги лицом, Лорри отодвинула стул, поднялась.

— Джимми, ради бога, заставь его поверить. У меня такое ощущение, что на этот раз Хью не хватит полицейских, чтобы защитить нас. Удача может и отвернуться. Нам нужна помощь.

С отражающейся на лице печалью Карсон встал: не мог же джентльмен сидеть при стоящей даме. Я последовал его примеру.

— Миссис Ток, пожалуйста, позвольте мне повторить и объяснить всё, что Фостер сказал вашему мужу по телефону чуть раньше. — Карсон откашлялся и продолжил: — «Джимми, я только что-получил хорошие новости о Конраде Бизо. Думаю, ты захочешь их услышать».

Он не просто в точности повторил два предложения, произнесённые Хью по телефону, но и произнёс их голосом Хью, а не Портера Карсона.

Нет, Хью ничего такого по телефону не говорил. И чуть раньше я разговаривал не с Хью, а с этим человеком.

Агент ФБР уже смотрел на меня.

— И вы на это ответили: «Негоже так говорить накануне Рождества, но, надеюсь, этого клоуна нашли где-нибудь мёртвым».

Теперь голос до мельчайших нюансов копировал мой, и у меня по спине пробежал холодок.

Из-под пиджака Портер Карсон извлёк пистолет с навёрнутым на ствол глушителем.

Глава 46

Портер Карсон заверял Лорри, что не собирался предупреждать её о появлении Конрада Бизо на её пороге.

И говорил искренне. Во-первых, он действительно ни о чём не собирался её предупреждать. Во-вторых, Бизо уже миновал порог и находился в её кухне.

Опять же, он не сомневался в том, что завтра Бизо здесь не появится… потому что Бизо пожаловал сюда сегодня.

У Конрада Бизо были светло-карие глаза. У Портера Карсона — синие. Цветные контактные линзы продавались уже многие годы.

Бизо было под шестьдесят. Карсон выглядел на сорок пять. Теперь я видел некоторое сходство в фигуре, но в остальном это были два разных человека.

Некоторые из лучших специалистов в пластической хирургии живут и работают в Рио, чтобы обслуживать всех, кто может прилететь туда на реактивном лайнере. Если вы богаты, если готовы пойти на глубокую перестройку организма, тогда покинете клинику с новым лицом, помолодев телом, другим человеком.

Если вы — параноик и ваша навязчивая идея — месть, если верите, что вас ждало великое будущее, но вы лишились его стараниями злых людей, тогда, скорее всего, вашей мотивации вполне хватит для того, чтобы выдержать боль и опасности множества операций. Безумие не всегда проявляется в безответственных действиях, многим убийцам-параноикам хватает терпения, чтобы долгие годы готовиться к мести.

Слушая, как Бизо блестяще имитирует мой голос, я вспомнил, что более двадцати восьми лет тому назад, в комнате ожидания, он с той же лёгкостью имитировал голос моего отца.

А когда мой отец подивился его мастерству, то услышал от Бизо: «Я уже говорил, что я талантлив, Руди Ток. И таланты у меня очень даже необычные».

В этих словах мой отец услышал только похвальбу тщеславного и взволнованного артиста, которого хлебом не корми, но дай распушить павлиний хвост.

Через почти три десятилетия я осознал, что никакой похвальбы не было и в помине, только предупреждение: не переходи мне дорогу.

И теперь, когда мы втроём стояли вокруг кухонного стола, Бизо лучился счастьем. И светло-карие глаза, скрытые синими контактными линзами, горели злобным огнём.

Уже своим собственным голосом, без мягкого выговора Портера Карсона, тем самым голосом, каким он обращался к Лорри в кабине «Эксплорера», Бизо сказал:

— Как я и говорил, я пришёл, чтобы кое-что у вас попросить. Где моя компенсация?

Мой взгляд, как и взгляд Лорри, переместился чуть выше: от чёрного отверстия в глушителе, навёрнутом на ствол пистолета, к лицу Бизо.

— Где моя quid pro quo?

Чтобы выиграть время, мы сделали вид, что не понимаем его вопроса.

— Что такое quid pro quo? — спросила Лорри.

— Услуга за услугу, компенсация, — нетерпеливо ответил Бизо. — Что-то за что-то. Ваш Энди за моего Панчинелло.

— Нет, — ответила Лорри, не сердито, без страха, но окончательно.

— Я буду хорошо относиться к нему, — пообещал Бизо. — Лучше, чем вы отнеслись к моему сыну.

Злость и ужас перехватили мне горло, но Лорри повторила:

— Нет.

— Меня лишили славы, которая должна была стать моей. Я хотел лишь бессмертия, но теперь готов довольствоваться отсветом чужой славы. Если я научу его всему, что знаю сам, он станет величайшим цирковым клоуном своего времени.

— Для этого у него нет таланта, — заверила Бизо Лорри. — Он потомок кондитеров и охотников за торнадо.

— Кровное родство значения не имеет, — возразил Бизо. — Главное — моя гениальность. Среди прочих моих талантов есть и умение научить другого всему тому, что я знаю сам.

— Уходите, — Лорри понизила голос и теперь словно произносила заклинание, надеясь, что оно подействует на безумного клоуна. — Найдите себе женщину, и пусть она родит вам ещё одного сына.

Бизо настаивал:

— Даже если у мальчика имеется минимальная склонность к клоунаде, с таким наставником, как я, он станет великим.

— Найдите себе женщину, которая родит вам ещё одного сына, — повторила Лорри. — Даже такой слизняк, как вы, сможет найти какую-нибудь безумную, которая раздвинет перед вами ноги.

Холодное презрение вкралось в её голос, но я не понимал, почему она решила ещё больше разозлить его.

А Лорри продолжила:

— За приличную сумму какая-нибудь наркоманка, какая-нибудь отчаявшаяся шлюха подавит рвотный рефлекс и спарится с вами.

Невероятно, но её презрение не рассердило Бизо, наоборот, привело в замешательство. От её слов его несколько раз передёргивало, он нервно облизывал губы.

— И тогда вы сможете зачать ещё одного мерзкого, снедаемого жаждой убийства червяка, такого же безумного, как ваш первенец.

Возможно, он более не мог заставить себя встретиться взглядом с горящими глазами Лорри, а может, в силу моего молчания почувствовал, что главная угроза — это я, но так или иначе Бизо посмотрел на меня.

Следом за взглядом последовал и пистолет в правой руке, так что на меня глянула чёрная дыра по центру глушителя.

В то самое мгновение, когда Конрад отвлёкся, Лорри сунула руку в карман своего весёленького рождественского фартука и вытащила миниатюрный баллончик с перечным аэрозолем.

Осознавший свою ошибку, Бизо отвернулся от меня.

И поворачивался к Лорри, когда мощная ржаво-красная струя ударила ему в лицо.

Наполовину ослеплённый, Бизо нажал на спусковой крючок. Пуля вышибла стеклянную панель буфета, разбив несколько стоявших на полке тарелок.

Я схватил стул, повернул к Бизо ножками и двинулся на него. Раздался второй выстрел, третий. Ножками стула я оттеснял его от кухонного стола, примерно так же дрессировщик вытесняет с манежа в клетку рассвирепевшего льва.

Четвёртая пуля пробила стул. Полетели щепки, клочки набивки, но в меня пуля не попала.

Когда он упёрся спиной в раковину, я вогнал в него ножки стула.

Он закричал от боли, и пятая пуля попала в дубовый пол.

Загнанная в угол, крыса вдруг становится тигром. Он вырвал стул из моих рук, выстрелил шестой раз, разбив стеклянную панель духовки.

Швырнул в меня стул. Я увернулся.

Тяжело дыша, задыхаясь от паров перечного аэрозоля, со слезами, катящимися из налившихся кровью глаз, размахивая пистолетом, он пересёк кухню, так сильно ударился головой о холодильник, что едва не лишился чувств, двинулся в столовую.

Лорри беззвучно упала, застыла на дубовом полу. Одна, может, и не одна пуля Бизо всё-таки попала в неё. И, боже, потекла кровь!

Глава 47

Я не мог оставить её одну и не мог оставаться рядом с ней, пока Бизо находился в доме.

Эту дилемму мгновенно разрешило одно из многих уравнений любви. Я любил Лорри больше жизни. Но мы оба любили наших детей больше, чем себя, то есть, языком математики, речь шла о любви в квадрате. Любовь плюс любовь в квадрате привела к неизбежному выводу.

В ужасе от того, что могу потерять жену, но понимая, что эта потеря может не стать последней, я двинулся за Бизо, чтобы не позволить ему найти детей.

Он не мог просто уйти, чтобы вернуться в другой день. Мы уже видели его новое, сделанное в Бразилии лицо. И он уже не мог захватить нас врасплох.

Вопрос стоял ребром. Если я не помешаю ему, он получит свою компенсацию, что-то за что-то, Энди за своего Панчинелло. А девочек убьёт и скажет, что это проценты по долгу.

Когда я ворвался в столовую, Бизо выходил из неё. Его так шатало, что плечом он зацепился за косяк двери.

В гостиной он выстрелил в меня. Но вызванные перечным аэрозолем слезы туманили глаза, так что стрелял он скорее наудачу.

Моё правое ухо ожгло, будто огнём. И хотя боль не обездвижила меня, я споткнулся и упал.

Поднялся.

Бизо исчез.

Я нашёл его в холле. С пистолетом в правой руке.

Левой он держался за перила и медленно, но верно поднимался по лестнице. Успел преодолеть уже половину первого пролёта.

Должно быть, он решил, что я получил пулю в голову и она свалила меня с ног, может, даже убила, поэтому не оглядывался и, похоже, даже не слышал моих шагов.

Прежде чем он добрался до первой площадки, я схватил его и потащил назад.

Страх за семью, ужас от возможной потери жены не просто добавили мне храбрости, но и разъярили донельзя.

Нас бросило на перила. Затрещало дерево. Он выронил пистолет, и мы очутились на полу холла.

Оказавшись позади него, правой рукой я обхватил его шею, чтобы потом помочь ей левой, ухватившись за запястье, и задушить, пережав ему дыхательное горло, наслаждаясь тем, как его каблуки выбивают предсмертную дробь по полу.

Но прежде чем мне удалось осуществить задуманное, Бизо прижал подбородок к шее, лишив меня возможности давить непосредственно на горло.

Руками начал искать мою голову, чтобы добраться до глаз и ослепить меня. Эти жестокие руки задушили Недру Ламм. Эти безжалостные руки застрелили доктора Макдональда. Медсестру Хансон.

Я вертел головой, не позволяя ему добраться до моих глаз.

Он нашёл задетое пулей ухо и рванул, одновременно выкручивая.

От дикой боли у меня пережало горло, я едва не потерял сознание.

Бизо тут же почувствовал, что моя хватка ослабла, и попытался вырваться из моих рук. Пальцы его стали липкими от моей крови, он обнаружил моё слабое место и поэтому одновременно продолжал искать моё ухо.

Я знал, что он его найдёт, скорее раньше, чем позже.

И в следующий раз боль точно отправит меня в нокаут, а уж потом Бизо не позволит мне прийти в себя, пристрелит, совершенно беззащитного.

Пистолет лежал в нескольких футах, на нижней ступеньке лестницы.

Я убрал руки с его шеи и тут же оттолкнул Бизо.

Перекатился по полу, в мгновение ока оказавшись у лестницы. Схватил пистолет с нижней ступеньки, повернулся и выстрелил.

Практически в упор, потому что он уже тянулся ко мне. Пуля разорвала его горло. Он упал лицом вверх, раскинув руки, правая кисть дёргалась, ритмично постукивая по полу.

Если только я не ошибся в расчётах, на спусковой крючок нажимали восемь раз, то есть в обойме оставались ещё два патрона.

Хрипя, с пузырящейся на губах кровью, Конрад Бизо умирал на полу холла нашего дома.

Мне хотелось бы сказать, что я руководствовался милосердием, ещё дважды выстрелив в него, но милосердие было ни при чём.

Смерть забрала не только его жизнь, а что-то худшее — душу. Я, можно сказать, почувствовал, какой холод шёл от сборщика, когда тот явился за тем, что принадлежало ему по праву.

Глаза Бизо, один синий, второй светло-карий, стали круглыми, словно у рыбы, остекленевшими, лишёнными мысли, но при этом наполненными таинствами глубин.

Моё правое ухо превратилось в чашку, до краёв наполненную кровью, но я услышал голос Энни, донёсшийся из коридора второго этажа:

— Мама? Папа?

Я услышал голоса Люси и Энди. Дети ещё не подошли к верхней лестничной площадке, но приближались к ней.

Испугавшись, что они увидят мёртвого Бизо, я крикнул:

— Быстро в комнату! Запритесь на замок! Здесь чудовище!

Мы никогда не смеялись над их чудовищами. Наоборот, относились к ним со всей серьёзностью, уважительно.

Поэтому дети поверили мне на слово. Я услышал топот маленьких ножек, потом дверь спальни девочек хлопнула с такой силой, что задрожали стены и задребезжали оконные стекла, а веточки омелы, закреплённые над дверью в гостиную, сорвались со стены и повисли на стягивающей их ленте.

— Лорри, — прошептал я, очень тихо, из страха, что смерть, пришедшая забрать Бизо, задержится в нашем доме, чтобы прихватить ещё одну жертву.

И побежал на кухню.

Глава 48

«Любви преграды нет, но мёртвого она не оживит».

Память загадочна, иной раз ничего не выдаёт, а то вдруг вытолкнет на поверхность фразу, забытую ещё со школы, словно какой-то чёрный дух посмеивается над нами: да, вы это знаете, но какой с этого прок?

Когда я спешил на кухню, слова эти («Любви преграды нет, но мёртвого она не оживит») вернулись ко мне с уроков английской литературы, вместе с именем поэтессы Эмили Дикинсон^[93]. Она так часто писала, чтобы успокоить сердце, но эти слова рвали моё.

Торопясь на кухню, я поэтессе не верил. Знал, любовь моя настолько сильна, что способна на все, даже на то, чтобы вернуть любимую из мира мёртвых, пусть Дикинсон утверждала обратное.

Я не сомневался: если найду Лорри мёртвой, оживлю её усилием воли, потому что не желал расставаться с ней, приникну губами к её губам и волью в неё часть своей жизни.

Хотя я знал, что это безумие — верить в собственную способность воскрешать мёртвых, какая-то моя часть не сомневалась, что безумием тут и не пахнет, иначе я бы просто завыл от бессилия.

На кухне я понял, что каждое мгновение дорого и действовать нужно не только быстро, но и предельно рационально. Только так мои усилия могли не пропасть даром.

Прежде всего, обегая разломанный стул, я метнулся к телефонному аппарату. Трубка едва не выскользнула из моей мокрой от пота руки, но я удержал её, набрал 911, и два гудка показались мне вечностью.

Диспетчер полиции сняла трубку на третьем гудке, и я узнал голос: Денис Диборн. Когда-то давным-давно я дважды приглашал её на свидание. И мы оба поняли, что тратить время на третье нет никакого смысла.

Голос мой осип, дрожал от волнения.

— Денис это Джимми Ток, моя жена ранена, у неё тяжёлое пулевое ранение, нам нужна «Скорая помощь», пожалуйста, очень быстро, пожалуйста.

Понимая, что наш адрес появился на дисплее компьютера Денис, как только она взяла трубку, я не стал диктовать его, бросил трубку, которая закачалась на шнуре, стукаясь о стену.

Я опустился на колени рядом с Лорри, в её кровь. Такую идеальную и бледную красоту обычно можно найти только в скульптурах, высеченных из белоснежного мрамора.

Пуля или пули попали ей в живот.

Она лежала с закрытыми глазами. Под веками я не замечал никакого движения.

Приложив пальцы к шее, я пытался нащупать пульс, боясь самого худшего, но нет, нашёл, быстрый и слабый. Сердце продолжало биться.

Из моей груди вырвалось рыдание, второе, но тут и осознал, что она, даже без сознания, может услышать меня и испугаться моего горя. Ради неё я сдержался и, пусть у меня разрывалась душа, позволил себе лишь часто и хрипло дышать.

Я коснулся её лица, шеи. Кожа холодная, влажная на ощупь.

Шок.

Мой шок был чисто эмоциональный, разума и сердца, она же страдала от шока физиологического, вызванного болью и потерей крови. И умереть могла не от ран, а именно от шока.

Лежала она на спине, в положении, идеальном для лечения.

Сложив в несколько раз кухонное полотенце, к подложил eго ей под голову, лишь для того, чтобы голова не лежала на полу. Поднимать-то следовало ноги.

Взяв с полки несколько поваренных книг, я сделал из них подставку и осторожно поднял её ступни на десять дюймов.

Помимо кровотечения, не меньшую опасность в её состоянии представляла собой потеря тепла. Мне требовались одеяла, но я не решался оставить её, чтобы принести их со второго этажа.

Если она умирала, я не мог позволить ей умереть в одиночестве.

Я метнулся в комнату-прачечную, которую мы использовали и как раздевалку. Сорвал с крючков шубы.

Вернувшись на кухню, укрыл её. Моей шубой и её. Шубками Энни, Люси, Энди.

Лёг рядом, не обращая внимания на кровь, прижался всем телом, чтобы передать ей своё тепло.

Когда послышался вой приближающейся сирены, вновь прикоснулся к шее. Пульс не стал сильнее, но я заверил себя, что он не стал и слабее, хотя и знал, что лгу себе.

Потом начал шептать в её миниатюрное ушко, надеясь, что она крепко ухватится за мой голос, что мои слова удержат её в этом мире. Не помню, что я говорил, подбадривал, заверял, что всё будет хорошо, но скоро мой монолог превратился в бессчётное повторение трёх слов, которые составляли основу моей жизни: «Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю…»

Глава 49

Мой отец просил встревоженных соседей отойти подальше от крыльца, с дорожки на лужайку, заставленную рождественскими фигурами.

Следом за отцом из дома вышли два фельдшера. На каталке, которую они катили, лежала Лорри. Без сознания, под шерстяным одеялом, с капельницей: в её вену по трубке подавалась плазма.

Я шёл рядом, держа в руке флакон с плазмой. Фельдшеры предпочли бы помощь полицейского, но эту работу я мог доверить только себе.

Им пришлось приподнять каталку, чтобы спуститься с крыльца по лестнице. Потом колёсики стукнулись о бетон дорожки и покатились к улице.

Моя мать находилась в спальне девочек с тремя детьми, успокаивала их, следила за тем, чтобы они не выглядывали в окно.

Полдюжины патрульных машин стояли на улице, с работающими двигателями и включёнными маячками, которые попеременно разрисовывали припущенные снегом деревья и соседние дома то в красное, то в синее. «Скорая помощь» ждала у тротуара, пристроившись в затылок к «Меркьюри Маунтейнер», на котором приехал Конрад Бизо.

Кевин Толливер, фельдшер, которому предстояло находиться рядом с Лорри по пути в больницу, взял у меня флакон с плазмой, забрался в кузов, а его напарник, Карлос Нунес, закатил туда каталку.

Когда я хотел подняться следом, Карлос остановил меня:

— Нет места, Джимми. У Кевина будет много дел. Ты же не хочешь мешать ему.

— Но я должен.

— Я знаю, — прервал меня Карлос. — Но по приезде её сразу отвезут в операционную. Туда тебя тоже не пустят.

С неохотой я отступил на шаг.

Закрыв дверцы заднего борта, он отсек от меня Лорри, которую я, возможно, последний раз видел живой.

— Твой отец отвезёт тебя в больницу, Джимми. Вы сможете поехать следом за нами, — и поспешил к водительской дверце.

Рядом появился отец и увёл меня с улицы к дому.

Мы прошли мимо ангелов, волхвов и животных, наблюдающих за святым семейством.

Один из фонариков перегорел, оставив в тени одного ангела. И среди остальных, ярко подсвеченных, тёмная фигурка с наполовину сложенными крыльями выглядела очень зловеще.

На подъездной дорожке родительского дома вылетал парок из выхлопной трубы отцовского «Шевроле Блейзера».

Бабушка Ровена выкатила его из гаража и подготовила к использованию. Стояла рядом со внедорожником, одетая к обеду, без пальто.

В свои восемьдесят пять она ещё могла сломать тебе ребра, сжав в объятьях.

Включив сирену, Карлос отъехал от тротуара. На перекрёстке уже стоял полицейский, чтобы «Скорая помощь» могла не останавливаться на светофоре.

Сирена быстро затихала вдали, когда бабушка что-то сунула мне в правую руку и втолкнула на переднее пассажирское сиденье «Блейзера».

Коп обеспечил нам свободный проезд через перекрёсток, и когда мы мчались к больнице, я разжал пальцы правой руки. Их покрывала кровь, моя и моей любимой жены.

На ладони я увидел кулон-камею, который я подарил Лорри, когда мы только начали встречаться. Бабушка, пока находилась наверху с моей мамой и детьми, взяла кулон из шкатулки, где Лорри хранила свои драгоценности.

Кулон был одной из трёх вещиц, которые пережили пожар, уничтоживший наш первый дом. Маленький, он должен был потеряться. Золотые цепочка и оправа — расплавиться. А сама камея, женский профиль, вырезанный на белом мыльном камне, треснуть и почернеть от сажи.

Однако кулон остался прежним, разве что чуть потемнели несколько прядей волос, вырезанных в камне. Сама же камея, в том числе и профиль, осталась белоснежной.

Некоторые вещи не такие хрупкие, какими кажутся.

Я сжал окровавленный кулак так крепко, что ладонь, на которой лежал кулон, заболела, словно в неё вбили гвоздь.

Когда мы приехали в больницу, Лорри уже была в операционной.

Медсестра настояла на том, чтобы отвести меня в перевязочную. Пуля Бизо, когда тот выстрелил в меня в гостиной, повредила хрящ ушной раковины правого уха. Медсестра промыла рану и очистила евстахиеву трубу от сгустков крови. Я согласился только на местную анестезию, когда молодой врач зашивал мне рану.

И теперь, до конца моих дней, моё ухо будет сплющенным, таким, как бывает у боксёра, который много лет провёл на ринге.

Нам не разрешили наблюдать за операцией с балкона над операционной. После завершения операции Лорри отвезли бы в одну из палат отделения интенсивной терапии, и мы с отцом расположились в комнате ожидания этого отделения.

Серой и мрачной. Меня это вполне устраивало. Не хотелось мне ни яркой раскраски стен, ни вызывающих прилив бодрости картин, ни удобных кресел.

Чему я бы порадовался, так это боли.

Бред какой-то, но я боялся, что Лорри умрёт, если онемение рассудка, сердца или тела сокрушит меня, если я поддамся усталости. Я чувствовал, что лишь острая боль позволит мне привлечь внимание Господа, и Он наверняка услышит мои мольбы.

И при этом я не мог позволить себе слез, потому что слезы показали бы, что я ожидаю худшего. И таким признанием я приглашал бы смерть забрать то, что ей хотелось заполучить.

В ту ночь я составил себе множество суеверных правил, по их числу значительно превзошёл людей, которые полагаются на эти правила в повседневной жизни, надеясь с их помощью отвести от себя удары судьбы.

Какое-то время мы находились в комнате ожидания с другими людьми, которые тоже тревожились за судьбу своих близких. Потом остались одни.

Лорри привезли в больницу в 8:12. В половине десятого доктор Уэйн Корнелл, хирург, который оперировал её, прислал к нам медсестру.

Прежде всего она сказала, что доктор Корнелл — блестящий хирург, специализирующийся на операциях брюшной полости. И у него «потрясающая» команда.

Мне её похвалы не требовались. Чтобы остаться в здравом уме, я уже убедил себя, что доктор Корнелл — гений, а руки у него чувствительнее и проворнее, чем руки величайших пианистов.

По словам сестры, состояние Лорри оставалось критическим, но операция шла успешно. Предстояла долгая ночь, по прикидкам доктора Корнелла, он мог закончить операцию где-то около часа ночи, не раньше, в Лорри попали две пули. И причинили много вреда.

На тот момент я не хотел знать подробностей. Не вынес бы их.

Медсестра ушла.

Поскольку мы с отцом остались вдвоём, маленькая комната ожидания вдруг превратилась в огромный ангар.

— Она выкарабкается, — сказал мне отец. — Будет как новенькая.

Я не мог усидеть на месте. Кружил по комнате, сжигая нервную энергию.

Произошло все в воскресенье, 22 декабря, не в один из пяти дней, записанных на оборотной стороне контрамарки в цирк. Но в полночь начинался третий из дней в списке дедушки Джозефа.

Что более худшее могло произойти после полуночи в сравнении с тем, что уже случилось этим вечером?

Я притворился, что не знаю ответа. Выдавил из головы и этот опасный вопрос.

Устав кружить по комнате, я остановился у одного из двух окон. Не знаю, сколько простоял рядом с ним. Старался всмотреться в находящееся за стеклом, но ничего не видел. Только черноту. Бездонную черноту.

Схватился за подоконник. У меня закружилась голова. Я почувствовал, будто вываливаюсь в окно, в тёмный водоворот.

— Джимми? — позвал меня отец.

Когда я не ответил, положил руку мне на плечо.

— Сынок.

Я повернулся к нему. Потом сделал то, чего не случалось со мной с детства: заплакал в объятьях отца.

Глава 50

Около полуночи приехала мама с большой жестянкой сладостей, привезла пирожки, пирожные, сдобное печенье.

За ней следовала бабушка Ровена в жёлтом комбинезоне. Несла два больших термоса с колумбийским кофе.

В больнице хватало автоматов, продающих закуски и кофе. Но даже в критической ситуации наша семья никогда не будет есть и пить то, что предлагают эти автоматы.

Энни, Люси и Энди остались в доме моих родителей под присмотром и зашитой фаланги соседей, которым мы могли доверять, как себе.

Мама также принесла мне смену одежды. Мои туфли, брюки и рубашку покрывали пятна засохшей крови.

— Дорогой, пойди в мужской туалет в конце коридора, умойся и переоденься, — сказала она мне. — Тебе сразу полегчает.

Мне казалось, что я предавал Лорри, покидая комнату ожидания, даже для того, чтобы умыться и переодеться. Не хотел идти.

Прежде чем выехать из дома, мама нашла свою любимую фотографию Лорри и вставила в маленькую рамку. Теперь сидела, положив фотографию на колени, и пристально смотрела на неё, словно это был талисман, гарантирующий полное выздоровление невестки.

Мой отец присел рядом с матерью, взял за руку, крепко сжал. Что-то прошептал ей. Она кивнула. Провела по фотографии одним пальцем, словно разглаживала Лорри волосы.

Бабушка Ровена осторожно разжала мою руку, взяла кулон, положила на одну ладонь, накрыла другой, согревая, прошептала: «Иди, Джимми. Нельзя же в таком виде предстать перед Лорри».

Я решил, что с Лорри действительно ничего не случится из-за того, что я на несколько минут покину комнату ожидания. Потому что вахту продолжали нести дорогие мне люди.

В мужском туалете я поначалу не мог заставить себя помыть руки, из страха, что смою Лорри вместе с её кровью.

Собственной смерти мы боимся не так сильно, как смерти наших близких. Чтобы не понести такую утрату, чего только не придумываем.

После моего возвращения в комнату ожидания мы поели сладкого и выпили кофе с такой торжественностью, будто принимали причастие.

В половине первого пришла медсестра, чтобы сказать: на операцию доктору Корнеллу требуется больше времени, чем он поначалу предполагал. И теперь он рассчитывал поговорить с нами только в половине второго.

Лорри находилась в операционной уже больше четырёх часов.

От пирожных и кофе у меня начало жечь желудок.

Все ещё в хирургическом зелёном костюме и шапочке, доктор Корнелл пришёл в комнату ожидания в 1:33, в сопровождении Мелло Мелодиона. Ему было за сорок, но выглядел он моложе. Держался уверенно, определённо зная цену своему мастерству и опыту.

— Учитывая серьёзность ранений, — сказал доктор Корнелл, — всё прошло очень даже хорошо.

Он удалил повреждённую селезёнку, без которой Лорри могла жить. Больше проблем возникло с удалением сильно повреждённой почки, но, с другой стороны, она могла вести полнокровную жизнь и с одной почкой.

Немало хлопот доставили разрывы желудочной и мезентериальной вен. Ему пришлось заменять повреждённые участки венами, взятыми из ноги.

В двух местах он зашил тонкий кишечник. И вырезал двухдюймовый участок толстого.

— Её состояние будет считаться критическим ещё как минимум двадцать шесть часов, — сообщил нам доктор Корнелл.

Повреждения внутренних органов грозили возникновением перитонита. Если бы такое случилось, потребовалась бы вторая операция. Лорри начали вводить медикаментозные средства, разжижающие кровь, с тем чтобы уменьшить риск инсульта от тромбов, которые образовывались на появившихся на венах швах.

— Для Лорри опасность ещё не миновала, — предупредил доктор, — но теперь уверенности в благополучном исходе у меня гораздо больше, чем в тот момент, когда я вскрыл брюшную полость. Подозреваю, она из тех, кто до конца борется за свою жизнь, так?

— Это точно, — подтвердил его предположение Мелло Мелодион.

— Она покрепче меня будет, — вставил я.

После того как Лорри привезли в одну из палат интенсивной терапии, мне разрешили зайти к ней буквально на пять минут.

Она ещё не отошла от наркоза. Но даже на спящем, расслабленном лице я видел следы страданий.

Я прикоснулся к её руке. Кожа была тёплой, возможно, в сравнении с моими ледяными руками.

Бледное лицо светилось, как лицо святого на картинах того столетия, когда люди верили в святых, а художники — даже больше, чем большинство людей.

Она лежала под капельницей, подключённая к кардиомонитору, в ноздри по трубкам поступал кислород. Я отвёл глаза от её лица только для того, чтобы взглянуть на монитор, показывающий работу сердца.

Мама и бабушка провели пару минут у Лорри, а потом поехали домой, к детям.

Я предложил уехать и отцу, но он остался.

— Мы съели ещё не все сладости, которые привезла мать.

В предрассветные часы мы были бы на работе, если б не приехали в больницу, поэтому сонливости я не чувствовал. И жил лишь ради коротких визитов в палату Лорри, которые разрешали мне медсестры отделения интенсивной терапии.

На заре медсестра зашла в комнату ожидания, чтобы сказать, что Лорри пришла в себя. И сразу сказала: «Позовите Джимми».

Увидев, что она очнулась после наркоза, я бы заплакал, если б не опасался, что слезы ослепят меня. А я так хотел смотреть на неё во все глаза.

— Энди? — спросила она.

— В безопасности. Цел и невредим.

— Энни, Люси?

— С ними тоже все в порядке.

— Правда?

— Абсолютная.

— Бизо?

— Мёртв.

— Хорошо. — Она закрыла глаза. — Хорошо.

Потом спросила:

— Какое сегодня число?

Мне не хотелось говорить правду, но потом я решил не кривить душой.

— Двадцать третье.

— Тот самый день.

— Вероятно, дедушка ошибся на несколько часов. Ему следовало предупредить нас насчёт двадцать второго.

— Возможно.

— Худшее позади.

— Для меня.

— Для всех нас.

— Может, не для тебя.

— Я в порядке.

— Не теряй бдительности, Джимми.

— Обо мне не волнуйся.

— Ни на минуту не теряй бдительности.

Глава 51

Отец поехал домой, поспать три часа, пообещав вернуться с сандвичами с ростбифом и фисташково-миндальным тортом.

Утром, делая обход, доктор Корнелл объявил, чта состояние Лорри внушает ему сдержанный оптимизм. Она определённо шла на поправку, хотя опасности возникновения осложнений ещё не миновала.

Люди, родственники которых тоже лежали в отделении интенсивной терапии, приходили и уходили. Но мы находились в комнате ожидания вдвоём, когда к нам вновь заглянул доктор Корнелл и предложил мне присесть.

Я сразу понял, что он собирается сказать мне что-то важное и его слова будут той самой причиной, по которой дедушка Джозеф включил этот день в список ужасных.

Я думал о пулях, рвущих кишки, почки, сосуды, и гадал, какие ещё органы могли получить повреждения. В голове сверкнуло: «Позвоночник»,

— Господи, нет. У неё парализовало ноги, да?

На лице доктора Корнелла отразилось удивление.

— Ну что вы. Об этом я сказал бы прошлой ночью.

Я не позволил себе облегчённо вздохнуть, потому что он не собирался поделиться со мной новостями которые следовало отпраздновать шампанским.

— Как я понимаю, у вас и Лорри трое детей,

— Да. Энни. Люси. Энди. Трое.

— Старшей дочери скоро исполнится пять лет?

— Да, Энни. Она такой сорванец.

— Трое детей младше пяти… это много.

— Особенно если у каждого из них своё живущее в стенном шкафу чудовище.

— Такой представляется Лорри идеальная семья?

— Дети у нас, конечно, хорошие, но не идеальные, и — я имею в виду количество детей.

— Ну, она хочет двадцать.

Он посмотрел на меня так, словно за ночь у меня выросла вторая голова.

— Скорее это шутка, — продолжил я. — Она согласна остановиться на пяти, в крайнем случае шести или семи. Двадцать — это преувеличение, показывающее, как важна для неё семья.

— Джимми, вы понимаете, как повезло Лорри том, что она осталась жива?

Я кивнул.

— И я понимаю, что ей предстоит долгий период выздоровления, но насчёт детей не беспокойтесь. Ими будут заниматься мои родители и я. Лорри сможет спокойно набираться сил.

— Я не об этом. Джимми, дело в том… Лорри больше не сможет иметь детей. Для неё это будет ударом, вот я и не хочу, чтобы она узнала об этом до того, как поправится.

Если бы у меня остались только Лорри, Энни, Люси и Энди, я бы каждое утро и каждый вечер благодарил Бога за то, что Он дал мне так много.

Я не мог точно сказать, как воспримет она эту новость. При всей практичности она любила и помечтать, в ней сочетались реализм и романтика.

— Мне пришлось удалить один из её яичников и фаллопиеву трубу. Второй яичник остался невредимым, но повреждения соседней фаллопиевой трубы неизбежно приведут к появлению спаек, из-за которых яйцеклетки не смогут проникать в матку.

— И восстановить ничего нельзя?

— Я в этом сомневаюсь. Кроме того, у неё осталась одна почка. Ей всё равно не стоило бы беременеть.

— Я ей скажу. Выберу наиболее подходящий момент.

— Я сделал всё, что мог, Джимми.

— Я знаю. И не могу выразить свою признательность только словами. Отныне и до конца жизни вы будете обеспечены выпечкой.

Доктор Корнелл ушёл, но день продолжался, и я по-прежнему держался настороже, чтобы меня не застали врасплох неприятные сюрпризы, которые, возможно, увидел мой дедушка в последние минуты своей жизни. И при этом продолжал думать о бесплодии Лорри. Для меня это было грустное известие, но не более того. Она, возможно, решила бы, что это трагедия.

Отдохнув, папа вернулся с сандвичами с ростбифом, оливковым салатом, фисташково-миндальным тортом.

Позже, когда я на несколько минут заглянул к Лорри в палату интенсивной терапии, она сказала:

— Панчинелло все ещё жив.

— Он в тюрьме строгого режима. Беспокоиться не о чем.

— Всё равно я буду беспокоиться.

Слабенькая, она закрыла глаза.

Я постоял у кровати, глядя на неё, потом прошептал:

— Ты уж меня прости.

Она, оказывается, не спала. Спросила, не открывая глаз:

— За что мне тебя простить?

— За то, что втянул тебя в эту историю.

— Никуда ты меня не втягивал. Ты спас мне жизнь.

— Когда ты вышла за меня замуж, моё заклятье легло и на тебя.

Она открыла глаза, встретилась со мной взглядом.

— Послушай, человек-блин. Никакого заклятья нет. Есть только жизнь.

— Но…

— Разве я не сказала «послушай»?

— Да, мэм.

— Никакого заклятья нет. Есть жизнь, которая идёт своим чередом. И в моей жизни ты — это счастье, о котором ямогла только мечтать. Ты ниспослан мне за все мои молитвы.

В следующий визит Лорри спала, я осторожно надел ей на шею цепочку с кулоном-камеей, защёлкнул замочек.

Хрупкая вещица, но неразрушимая. Может выдержать любые удары. Совсем как истинная любовь.

Глава 52

Одиннадцатого января Лорри выписали из больницы. Какое-то время она находилась в доме моих родителей, соседнем с нашим, где ей всегда могли прийти на помощь.

Она спала на раскладушке в примыкающей к гостиной нише, где обычно рисовала мама, а с неоконченного портрета за ней наблюдал Шалтай-Болтай, чья-то черепаха.

К 26 января Лорри уже достаточно поправилась, чтобы угоститься праздничным обедом, какие устраивали в семье Ток.

Обычно даже на Рождество стол так не ломился от яств. Мы засомневались, а выдержит ли он такую нагрузку. После произведённых расчётов, в которые и дети внесли свои математические познания, основанные ещё не на школьных знаниях, а на жизненной практике, мы пришли к выводу: ресурс стола на пределе, и ещё два длинных батона приведут к тому, что ножки подломятся.

Пировать мы уселись ввосьмером, детям положили на стулья большие подушки.

Никогда ещё свечи не освещали наши лица таким тёплым, таким ярким светом. Глядя на детей, Лорри, маму, папу и бабушку, мне казалось, что я попал в компанию ангелов.

За супом бабушка сказала:

— Вино напоминает мне то время, когда Спарки Андерсон откупорил бутылку «Мерло» и нашёл в ней отрезанный палец.

Дети заверещали от радости.

— Ровена, — предупредил мой отец, — это вообще не застольная история, и она совершенно неуместна за праздничным обедом.

— Наоборот, — возразила бабушка Ровена, — это самая что ни на есть праздничная история.

— Нет в ней ничего праздничного, — раздражённо отрезал отец.

Мама пришла на помощь бабушке:

— Нет, Руди, она права. Это рождественская история. В ней есть даже олень.

— И толстяк с седой бородой, — добавила бабушка.

— Вы знаете, — подала голос Лорри, — я ведь так ни разу и не услышала историю о том, как Гарри Рамирес обварился до смерти.

— Это тоже праздничная история, — заявила моя мать.

Отец застонал.

— Да, конечно, — согласилась бабушка. — В ней есть карлик.

Папа вытаращился на неё.

— Каким образом появление карлика превращает историю в праздничную?

— Разве ты не слышал об эльфах? — удивилась бабушка.

— Эльфы и карлики — не одно и то же.

— А по мне одно, — ответила бабушка.

— И по мне, — поддакнула Люси.

— Карлики — это люди, — настаивал отец. — Эльфы — сказочные существа.

— Сказочные существа тоже люди, — возразила бабушка, — даже если они предпочитают спать только со своими.

— Карлика звали Крис Рингл? — спросила мама.

— Нет, дорогая Мэдди, Крис Прингл, — поправила её бабушка. — С «П» в начале.

— Если в истории есть карлик, по мне, она тоже праздничная, — высказала своё мнение Лорри.

— Это безумие, — вырвалось у отца.

Мама похлопала его по плечу:

— Ну что ты так разнервничался, дорогой.

— Итак, — начала бабушка, — Спарки Андерсон платит восемнадцать долларов за бутылку «Мерло», а в те дни на такие деньги можно было купить гораздо больше, чем сегодня.

— Все так подорожало, — вздохнула мама.

— Особенно если хочется купить что-то с отрезанным пальцем внутри, — уточнила Лорри.

До следующего из пяти ужасных дней оставалось десять месяцев, и казалось, что эта ночь, со звоном бокалов, напоенная ароматом жареной индейки, будет длиться вечно.

Часть V. ТЫ УМЫЛ РУКИ, КАК ПОНТИЙ ПИЛАТ

Глава 53

Федеральная тюрьма строгого режима «Скалистые горы» расположена в девяти милях от Денвера. Стоит на холме, у которого срезали вершину, а по склонам вырубили, все деревья. Вокруг сплошные леса, но окружающая тюрьму территория растительности лишена, так что тому, кто пытается сбежать из тюрьмы или подойти к ней, негде укрыться ни от лучей прожекторов, ни от часовых на сторожевых вышках.

Никому ещё не удавалось сбежать из «Скалистых гор». Заключённые покидали тюрьму или отсидев положенное, или мёртвыми.

В высоких каменных стенах виднеются забранные решётками окошки, слишком маленькие, чтобы в них мог протиснуться взрослый человек.

Над главными воротами, которые ведут на обнесённую стеной автомобильную стоянку, в камне выбиты слова: «ИСТИНА * ЗАКОН * СПРАВЕДЛИВОСТЬ * НАКАЗАНИЕ». Судя по внешнему виду тюрьмы и по контингенту закоренелых преступников, которые сидят в ней, можно сделать вывод, что слову «раскаяние» в этом ряду места нет.

В ту пятницу, 26 ноября, четвёртый из моих пяти ужасных дней, серое небо, что давило на тюрьму, выглядело таким же унылым, как будущее здешних заключённых. Ледяной ветер пробирал до костей.

Прежде чем мы миновали ворота и попали на огороженную стоянку, нам троим пришлось выйти из «Эксплорера». Двое охранников быстро, но тщательно обыскали автомобиль, заглянули под днище. Искали прежде всего чемоданчики-бомбы и гранатомёты.

— Я боюсь, — призналась Лорри.

— Тебе необязательно идти с нами, — ответил я.

— Обязательно, — возразила она. — Слишком многое поставлено на карту.

Получив разрешение заехать на стоянку, мы остановились как можно ближе к двери, ведущей в здание тюрьмы. Хотелось до минимума сократить прогулку на обжигающем ветру.

Сотрудники пользовались тёплым подземным гаражом. Стоянка обслуживала только посетителей.

Накануне Дня благодарения их вроде бы должно было быть много. Однако на каждый автомобиль приходилось девять пустых ячеек.

Учитывая, что заключённых привозили сюда из всех западных штатов, возможно, ко многим родственники не имели возможности приезжать регулярно: слишком далеко. А может, плевать хотели на заблудшую овцу в своём стаде.

Впрочем, в тюрьме сидели и те, кто убил свою семью, а потому не мог ожидать приезда жены или детей.

Даже в наше сентиментальное время я не мог сочувствовать этим одиноким мужчинам, сидевшим в камерах и с тяжёлым сердцем наблюдающим, как птицы летят по небу, куда им только вздумается. Я никогда не понимал стремление Голливуда романтизировать преступников и тюремную жизнь. А кроме того, у большинства этих парней был телевизор, они подписывались на «Хастлер» и имели доступ к любым наркотикам.

За дверью, в коротком коридоре, где дежурили три охранника, один с помповым ружьём, мы назвали свои имена, показали удостоверения личности с фотографиями и расписались в регистрационном журнале. Прошли через рамку металлоискателя, нас проверили и на флюороскопе. При этом мы находились под постоянным наблюдением видеокамер, смонтированных под потолком.

Симпатичная немецкая овчарка, натасканная на наркотики, лежала у ног своего инструктора, положив морду на переднюю лапу. Собака подняла голову, принюхалась, глядя на нас, зевнула.

Наш запас аспирина и средств для понижения кислотности в желудке не заставил её вскочить на все четыре лапы, ощетиниться, зарычать. Мне оставалось только гадать, как отреагирует эта немецкая овчарка на посетителя, который явится с прописанными ему врачом таблетками «прозака»^[94].

В конце коридора нас внимательно рассмотрела ещё одна камера. Потом охранник открыл дверь, чтобы пропустить нас в «предбанник».

Поскольку наш визит организовывал Хью Фостер и из-за необычности нашего дела, нас принимали, как дорогих гостей. Заместитель начальника тюрьмы, в сопровождении вооружённого охранника, из «предбанника» провёл нас к лифту, мы поднялись на два этажа, прошли по лабиринту коридоров, дважды останавливаясь перед запертыми решётчатыми дверьми. Они открывались лишь после того, как заместитель начальника тюрьмы прикладывал правую руку к настенной пластине сканера. У совещательной комнаты нас попросили снять пальто и повесить их на вешалку. Мы прочитали список «ПРАВИЛ ПОВЕДЕНИЯ», который, забранный в рамку, висел рядом с дверью.

Мы с Лорри вошли в ещё пустовавшую совещательную комнату размером примерно двадцать на пятнадцать футов, с серым полом, серыми стенами и флуоресцентными лампами под низким потолком.

Серый свет дня практически не проникай в забранные толстыми решётками два маленьких окна.

Середину комнаты занимал длинный, в восемь футов, прямоугольный стол. У дальнего торца стоял один стул, вокруг ближнего — четыре.

На одиноком стуле сидел Панчинелло Бизо, который ещё не знал, что может или спасти нашу семью от трагедии, или приговорить к невыносимым страданиям.

Глава 54

Руки Панчинелло были прикованы к кольцам, вваренным в стол. Длина цепей позволяла Панчинелло встать и размять ноги, топчась на месте, но обойти стол он не мог. Каждая ножка стола двумя болтами крепилась к полу.

Обычно посетители разговаривают с заключёнными через переговорное устройство, находясь по разные стороны стеклянной перегородки. Причём несколько человек, рассредоточившись вдоль перегородки, беседуют одновременно. Совещательные комнаты используют адвокаты, если разговор с клиентом не предназначен для чужих ушей.

Мы попросили устроить нам встречу с Панчинелло в такой вот комнате не потому, что хотели сказать ему что-то конфиденциальное. Просто чувствовали, что в более доверительной атмосфере у нас больше шансов убедить его откликнуться на нашу просьбу.

Но давящая атмосфера совещательной комнаты определённо не способствовала тому, чтобы человек с закаменевшим сердцем сподобился на доброе дело.

Оставшись в коридоре, охранник, сопровождавший нас, теперь закрыл дверь, через которую мы только что вошли.

Охранник, приведший Панчинелло, вышел через другую дверь в соседнюю комнату. Встал у окошка в двери. Он ничего не слышал, но все видел.

Мы остались наедине с человеком, который убил бы нас более девяти лет тому назад, если бы мы предоставили ему такую возможность, которого приговорили к пожизненному заключению, в том числе и благодаря нашим показаниям.

Учитывая большую вероятность того, что наше появление он встретит враждебно, я очень сожалел, что правила этой тюрьмы не разрешали взять с собой сладкую выпечку.

Девять лет, проведённые за решёткой, практически не отразились на Панчинелло. Разве что причёска не была такой же модной, как девятью годами раньше, когда он взорвал городскую площадь. Он оставался все тем же зеленоглазым красавчиком.

И улыбка кинозвезды казалась искренней. Сверкающие зелёные глаза с интересом смотрели на нас.

Едва мы сели за стол у нашего края стола, он помахал нам пальцами правой руки, как обычно здороваются со знакомыми бабушки в скверике.

— Ты хорошо выглядишь, — заметил я.

— Я и чувствую себя хорошо.

— Трудно поверить, что прошло девять лет.

— Может, вам трудно. Мне кажется, что прошло столетие.

Мне не очень-то верилось, что он не затаил на нас обиду. В конце концов, он был Бизо, а эта семейка ненавидела всех и вся. И тем не менее враждебности в его голосе я не находил.

— Да, как я понимаю, у тебя тут много свободного времени.

— Я использовал его с толком. Заочно окончил юридическую школу, защитил диплом. Разумеется, как преступника, меня никогда не примут в коллегию адвокатов.

— Диплом юриста. Это впечатляет.

— Я подавал кассационные жалобы как на свой приговор, так и на приговоры, вынесенные другим заключённым. Вы не поверите, узнав, как много осуждённых невиновны в преступлениях, которые на них повесили.

— Они все невиновны? — высказала догадку Лорри.

— Почти все, да, — ответил он безо всякой иронии. — Временами трудно не впасть в отчаяние, понимая, сколь несправедливо общество, в котором мы живём.

— Пирог есть всегда, — вырвалось у меня, прежде чем я понял, что Панчинелло, который никогда не слышал любимой присказки моего отца, может подумать, что у меня не все в порядке с головой.

Панчинелло, однако, воспринял мои слова иначе.

— Да, я люблю пироги, но справедливость ставлю выше. Помимо защиты диплома, я научился свободно говорить на немецком, потому что немецкий — язык справедливости.

— Это почему немецкий — язык справедливости? — удивилась Лорри.

— Честно говоря, не знаю. Слышал, как актёр произнёс эту фразу в старом фильме о Второй мировой войне. — Он что-то сказал Лорри на незнакомом мне языке, вероятно на немецком, потом перевёл: — Этим утром ты прекрасна.

— Ты всегда знал, как угодить девушке.

Он улыбнулся Лорри, подмигнул.

— Я также научился свободно говорить на шведском и норвежском.

— Я не знаю ни одного человека, который бы изучал шведский или норвежский, — заметила Лорри.

— Видишь ли, я подумал, что, принимая Нобелевскую премию, следует обратиться к членам комитета на их родном языке.

— И в какой категории будет эта Нобелевская премия? — полюбопытствовал я.

— Я ещё не решил. Может, премия мира, может, по литературе.

— Честолюбие — это хорошо, — одобрила Лорри.

— Я пишу роман. Половина из тех, кто сидит здесь, говорят, что пишут роман, но я действительно пишу.

— Я думал о том, чтобы написать что-то документальное, — поделился я с ним своими мыслями, — автобиографичное.

— Я сейчас на тридцать второй главе, — мои планы Панчинелло не интересовали. — Мой герой только что узнал, насколько злобен этот воздушный гимнаст. — Он что-то произнёс, возможно, на норвежском или шведском, потом перевёл: — Скромность, с которой я принимаю эту награду, эквивалентна мудрости вашего решения вручить её мне.

— Они расплачутся, — предрекла Лорри.

И пусть я не сомневался в безумстве Панчинелло, его достижения произвели на меня впечатление.

— Защитить диплом по юриспруденции, выучить немецкий, норвежский и шведский, начать писать роман… мне бы на это потребовалось гораздо больше девяти лет.

— Секрет в том, что я могу разумно использовать большую часть моего времени и концентрироваться на главном, не отвлекаясь на яйца.

Я понимал, что рано или поздно нам придётся коснуться этой темы.

— Мне очень жаль, что все так вышло, но ты не оставил мне выбора.

Он небрежно взмахнул рукой, словно потеря мужского хозяйства особого значения не имела.

— Не будем никого винить. Что сделано, то сделано. Я не живу в прошлом. Я живу ради будущего.

— В холодные дни я хромаю, — признался я.

Он погрозил мне пальцем, звякнув цепью, которая пристёгивала руку к кольцу на столе.

— Нечего хныкать. Ты тоже не оставил мне выбора.

— Полагаю, это правда.

— Я хочу сказать, если мы будем мериться виной, то главный козырь у меня. Ты убил моего отца.

— Если бы только твоего, — вздохнул я.

— И ты не назвал своего первого сына в его честь, как обещал. Энни, Люси, Энди, никакого Конрада.

Холодок пробегал у меня по спине, когда он перечислял имена наших детей.

— Откуда ты знаешь, как их зовут?

— Прочитал в газетах в прошлом году, после всей этой суеты.

— Под суетой ты подразумеваешь его попытку убить нас и похитить Энди? — спросила Лорри.

— Расслабься, расслабься, — Панчинелло лучезарно улыбнулся. — Нам тут делить нечего. Иногда с ним было трудно.

— Может, «трудно» — это мягко сказано? — спросила Лорри.

— Пусть будет трудно. Кому знать об этом лучше меня? Может, вы помните, но девять лет тому назад, в подвале под банком, когда всем ещё было весело и хорошо, я сказал вам, что у меня было холодное, лишённое любви детство.

— Сказал, — кивнул я. — Именно так ты и сказал.

— Он пытался быть мне хорошим отцом, но не было в нём родительских чувств. Вы знаете, что за все годы, которые я здесь провёл, он ни разу не прислал мне ни рождественской открытки, ни денег на сладости?

— Это плохо, — и я действительно, пусть и немного, посочувствовал ему.

— Но, разумеется, вы приехали сюда не для того чтобы мы могли рассказать друг другу, каким он бы мерзавцем.

— Если уж на то пошло… — начал я.

Он поднял руку, останавливая меня.

— Прежде чем вы скажете, зачем приехали, давайте обговорим условия.

— Какие условия? — спросила Лорри.

— Вероятно, вам нужно от меня что-то важное. В бы не приехали сюда, чтобы извиниться за то, что кастрировали меня, хотя я был бы вам признателен, если бы приехали. Если вы хотите что-то от меня получить, я имею право на компенсацию.

— Может, тебе лучше сначала узнать, что нужно нам? — возразил я.

— Нет, сначала я бы хотел поговорить о компенсации, — Панчинелло покачал головой. — А потом, если я сочту, что отдаю больше, чем получаю, мы сможем пересмотреть условия сделки.

— Хорошо, — кивнула Лорри.

— Прежде всего, я хочу ежегодно получать две поздравительные открытки, девятого августа, с днём рождения, и к Рождеству. Здесь многие парни изредка получают открытки, а я — никогда.

— Две открытки каждый год, — согласился я.

— И не какие-нибудь дешёвки или с надписями, которые вроде бы забавные, а на самом деле злобные, — уточнил он. — Что-нибудь от «Холмарка»^[95], с душевным стихотворением.

— «Холмарк», — согласился я.

— Библиотека здесь плохонькая, и мы можем получать книги только от издателя или из магазина, но не от частных лиц, — объяснил он. — Я бы очень хотел, чтобы вы договорились с каким-нибудь магазином. Пусть присылают мне каждый новый роман Констанс Хаммерсмит. В формате покетбук^[96].

— Я знаю эти книги, — кивнул я. — Она пишет о детективе, страдающем неврофиброматозом. Он мотается по Сан-Франциско в плаще с капюшоном.

— Это знаменитые книги! — воскликнул он, довольный тем, что мы разделяем его литературные пристрастия. — Он похож на Человека-слона, и никто никогда его не любил. Над ним смеются, он — изгой, ему бы плюнуть на всех, но он не может. Помогает людям, попавшим в беду, когда ни от кого другого ждать помощи уже не приходится.

— Она пишет по два романа в год, — сказал я. — Ты будешь получать их сразу после публикации покетбуков.

— И последнее… мне разрешено иметь денежный счёт. Мне нужно немного денег на сладости, жевательную резинку, чипсы.

Каким же жалким он оказался монстром.

— Деньги — не проблема, — заверила его Лорри.

— Много мне не нужно. Долларов пятьдесят в месяц… даже сорок. И не на всю жизнь, но на достаточно длительный срок. Без денег здесь адская жизнь.

— Когда мы объясним, почему мы здесь, ты поймёшь, что мы не сможем дать тебе денег, — сказал я. — Но я уверен, что мы найдём человека или благотворительный фонд, который будет каждый месяц посылать тебе эти пятьдесят долларов, если ты будешь держать язык за зубами.

Он просиял.

— Как мне это нравится! Читая Констанс Хаммерсмит, самое оно — жевать шоколадный батончик.

Уродливый, скрывающий лицо под капюшоном детектив обожал шоколад. И любил играть на клавесине.

— Клавесин мы тебе передать не сможем, — предупредил я.

— Ничего страшного. Музыкального таланта у меня всё равно нет. Только то, о чём мы договорились… я сразу почувствую разницу. Жизнь тут такая… слишком много ограничений, так мало радостей. И они относятся ко мне так, будто я убил тысячу людей.

— Нескольких ты убил, — напомнила ему Лорри.

— Но не тысячу. И колокольня, которая упала на старушку. Я же не собирался её убивать. Наказание должно соответствовать масштабу преступления. — Тут Панчинелло наклонился вперёд, положил скованные руки на стол. — Ладно, хватит об этом. Теперь мне не терпится узнать, что привело вас сюда?

— Синдактилия, — ответил я.

Глава 55

Синдактилия.

Его передёрнуло, словно я отвесил ему затрещину. Серый цвет ушёл с лица, уступив место мертвенной бледности.

— Как вы об этом узнали? — спросил он.

— Ты родился с пятью сросшимися пальцами на левой ноге…

— Вам сказал этот мерзавец, так?

— Нет, — покачала головой Лорри. — О твоей синдактилии мы узнали неделю тому назад.

— И с тремя сросшимися пальцами на левой руке, — добавил я.

Он поднял обе руки, широко развёл пальцы. Красивые кисти, красивые пальцы, только в тот момент они сильно тряслись.

— Срослась только кожа, не кости. Но он сказал мне, что ничего сделать нельзя и мне придётся с этим жить.

Его глаза наполнились слезами, которые тут же потекли по щекам. Панчинелло составил из ладоней чашу, окунул в неё лицо.

Я посмотрел на Лорри. Она покачала головой.

Мы дали ему время. Ему требовалось несколько минут, чтобы прийти в себя.

За окнами небо потемнело, словно какой-то небесный редактор сократил дневную пьесу с трёх действий до двух, вырезал полдень и соединил утро с сумерками.

Я не знал, как отреагирует Панчинелло на наши откровения, но никак не ожидал, что он впадёт в такое отчаяние. И вновь пожалел его.

Наконец он поднял голову, щеки блестели от слез.

— Великий Бизо сказал мне, что пять сросшихся пальцев на ноге — для клоуна плюс. Естественность изменённой походки очень важна.

У охранника, который наблюдал за происходящим в совещательной комнате через стеклянную панель в двери за спиной Панчинелло, на лице отразилось удивление. Похоже, ему нечасто доводились видеть рыдания безжалостного убийцы.

— Люди не могли бы видеть мою стопу, только мою странную походку. Но они увидели бы мою руку. Я не мог всегда держать её в кармане.

— Это не уродство, — заверил я его. — Всего лишь физиологическое отличие… чертовски неудобное, конечно.

— Для меня это было уродством. Я ненавидел сросшиеся пальцы. Моя мать была совершенством. Великий Бизо показывал мне её фотографии. Много фотографий. Моя мать была совершенством… а я — нет.

Я подумал о моей матери. Мэдди. Миловидная, на совершенство она, конечно же, не тянет. Её доброе, великодушное сердце, однако, совершенно, а вот это стоит дороже той красоты, что так ценится в Голливуде.

— Время от времени, пока я подрастал, великий Бизо фотографировал мои деформированные руку и ногу. Без обратного адреса посылал фотографии этой свинье из свиней, этому сифилитическому хорьку, Виргильо Вивасементе.

— Зачем? — спросила Лорри.

— Чтобы показать Виргильо, что его самая прекрасная и талантливая дочь не смогла родить воздушного гимнаста, что следующее поколение цирковых звёзд в династии Вивасементе придётся растить из детей менее талантливых артистов. Как я мог с такой ногой ходить по натянутой проволоке? Как я мог с такой рукой перелетать с трапеции на трапецию?

— И когда тебе разъединили пальцы? — спросил я.

— В восемь лет я заболел скарлатиной. Великому Бизо пришлось отвезти меня в больницу. Врач сказал, что сращивания костей нет, а разделить кожу очень легко. После этого я наотрез отказался учиться на клоуна, пока не будет сделана операция.

— Но клоунского таланта у тебя не оказалось.

Панчинелло кивнул.

— После операции я очень старался выполнить данное отцу обещание, но клоуном был паршивым. Я понял это, едва мне разделили пальцы на ноге и руке.

— Ты прирождённый воздушный гимнаст, — сказала Лорри.

— Да. Втайне от отца брал уроки. Начал поздно. В этом деле оттачивать мастерство нужно с детства. А кроме, того, в глазах Виргильо я был замаран клоунской кровью. И он сделал бы все, чтобы не позволить мне выйти на манеж воздушным гимнастом.

— Вот ты и решил посвятить жизнь мести. — Вроде бы что-то такое он нам говорил в далёком 1994 году.

— Не умея летать, можно и умереть, — согласился Панчинелло.

— Вся эта безумная история о ночи твоего рождения, о медсестре — наёмной убийце и о подкупленном Виргильо враче, который убил твою мать, — ложь от начала и до конца, — сказал я ему.

Панчинелло улыбнулся сквозь слезы и покачал головой.

— Я подозревал, что так оно и есть.

От его признания у меня похолодело внутри.

— Ты подозревал, что эта история — ложь? И тем не менее вернулся в Сноу-Виллидж, чтобы убить ни в чём не повинных людей и взорвать город?

Он пожал плечами:

— Какое-то, а занятие. Иногда приходится держаться за ненависть. Если нет ничего другого.

«Какое-то, а занятие. Вечер выдался скучным, так давайте взорвём город».

Но эту мысль я озвучивать не стал.

— У тебя явные способности к иностранным языкам. Ты мог бы стать учителем, переводчиком.

— Всю мою жизнь я ничем не мог порадовать великого Бизо. А кроме него, ни один мужчина, ни одна женщина — совершенно никто не хотел, чтобы я его или её порадовал. Стань я учителем — его бы это не впечатлило. А вот отомстить за смерть матери… я знал, тогда он будет мною гордиться, — губы разошлись в ослепительной улыбке. — Я знал, за это мой отец любил меня.

— Правда? — полностью изгнать из голоса презрение мне не удалось. — Ты уверен, что любил? Он не прислал тебе ни единой рождественской открытки.

Улыбка поблекла.

— Я уже говорил, он никогда не был хорошим отцом. Но уверен, любил меня за то, что я сделал в Сноу-Виллидж.

— Я не сомневаюсь, что любил, Панч, — подала голос долго молчавшая Лорри. — Думаю, ты сделал то, что должен был сделать, — этими словами она напомнила мне о цели нашего приезда: мы хотели расположить его к себе, а не настраивать против себя.

Её одобрение, лживое для моего уха и искреннее для его, вернуло улыбку на лицо Панчинелло.

— Если бы в ту ночь в Сноу-Виллидж всё прошло, как я и планировал, ты прожила бы эти годы со мной, а не с ним.

— Что ж, тут есть о чём подумать, не так ли? — и она ответила улыбкой на улыбку.

— Синдактилия, — повторил я.

Он моргнул, улыбка ушла, её место заняло недоумение.

— Ты так и не сказал, откуда узнал об этом.

— С пальцами на руках у меня всё было в порядке, но я родился с тремя сросшимися пальцами на правой ноге и двумя — на левой.

— Да что это за жуткая больница? — в его голосе слышался скорее ужас, чем удивление.

Иногда казалось, что он в здравом уме, иной раз его безумие не вызывало ни малейших сомнений. Ему хватило ума защитить диплом по юриспруденции и выучить несколько языков, и при этом он мог ляпнуть такую вот чушь.

— Больница тут ни при чём.

— Мне следовало взорвать и её.

Я вопросительно взглянул на Лорри.

Она глубоко вдохнула, кивнула.

Я повернулся к Панчинелло.

— У нас обоих были сросшиеся пальцы, потому что мы — братья. Близнецы.

Он изумлённо вытаращился на меня, потом перевёл взгляд на Лорри. Недоверчиво усмехнулся.

— Расскажи это какому-нибудь олуху, который никогда не смотрелся в зеркало.

— Мы не похожи, — ответил я, — потому что мы — разнояйцевые близнецы, не однояйцевые.

Глава 56

Я не хотел быть его близнецом, даже разнояйцевым, и не только потому, что становился братом маньяка-убийцы. Не было у меня никакого желания вклеивать фотографию Конрада Бизо в семейный альбом за подписью. «ПАПА». Натали Вивасементе Бизо могла быть писаной красавицей, совершенством во плоти, но даже её я не хотел видеть среди своих ближайших родственников.

У меня уже были отец и мать, Руди и Мэдди Ток. Они, и только они, сделали меня таким, какой я есть, дали мне шанс стать тем человеком, каким мне хотелось стать. Я создан для того, чтобы быть пекарем, а не кем-то ещё. Если их кровь не течёт в моих венах, то течёт их любовь, переливания которой они делали мне всю мою жизнь.

Другие варианты… Натали могла остаться в живых, а если бы умерла, меня мог воспитывать Конрад, не стоит даже рассматривать.

Прежде всего потому, что все они из категории невероятных. Подумайте вот над чем. Дедушка Джозеф, пусть и не мой настоящий дедушка, предсказывал будущее не своего настоящего внука, который в ту ночь родился мёртвым, а младенца, которого Руди и Мэдди Ток сразу же приняли за своего. Разве дедушке Джозефу могли открыться события из жизни «внука», к которому он не имел никакого отношения?

Мне остаётся только верить в существование какой-то высшей силы, которая, верша судьбы людей, использовала моего дедушку совсем не для того, чтобы предупредить меня о пяти ужасных днях в моей жизни. Скорее главная цель была другой: заставить Руди поверить всем сердцем, что младенец со сросшимися пальчиками на ногах, совершенно не похожий ни на одного из родителей, и есть тот ребёнок, которого Мэдди носила под сердцем девять месяцев. Дедушка Джозеф сказал Руди, что я появлюсь на свет в 22:46, ростом в двенадцать дюймов, весом в восемь фунтов и десять унций, со сросшимися пальчиками на ногах. К тому времени, когда меня, завёрнутого в одеяльце, передали ему, папа уже знал, кого держит на руках, и принял как сына, который полностью соответствовал предсказаниям его отца, произнесённым на смертном одре.

Мой ангел-хранитель не хотел, чтобы я оказался в приюте или меня усыновила другая семья. Он хотел, чтобы я занял место Джимми Тока, который умер по пути в этот мир.

Почему?

Возможно, Бог полагал, что этому миру не хватает одного хорошего шеф-кондитера по пирожным.

Может, Он думал, что Руди и Мэдди заслужили ребёнка, чтобы воспитывать его с любовью, заботой и нежностью, как воспитывали они меня.

Полного и истинного ответа на все эти загадки я не найду никогда… разве что он откроется мне после смерти.

Одно я сказал неправильно: Джимми Ток не умер по пути в этот мир. Кто умер, так это безымянный младенец. Я — единственный Джимми Ток, единственный, кому было суждено им быть, сын Руди и Мэдди, независимо из того, из чьего чрева я вышел. Я создан для пирожных, для Лорри Линн Хикс и для Энни-Люси-Энди, создан для многого другого, чего я ещё не знаю, и каждым прожитым днём я реализую некий замысел, пусть мне никогда его не осознать.

Я испытываю безмерную благодарность. И смирение. А иногда — страх.

В 1779 году поэт Уильям Каупер^[97] написал: «Загадочен путь Господа, непостижимы Его чудеса».

В глазах Панчинелло все ещё читалось недоверие.

— Расскажите мне об этом.

— Мы привезли с собой человека, рассказ которого покажется тебе более убедительным, — ответила Лорри.

Я встал, подошёл к двери, открыл её, выглянул в коридор и попросил зайти в совещательную комнату Шарлей Коулман, земной инструмент моего ангела-хранителя.

Глава 57

Шарлей Коулман, которая дежурила в родильном отделении в ту ночь, когда я появился на свет, в свои пятьдесят девять лет по-прежнему работала в той же больнице. И, несмотря на долгие годы проживания в Колорадо, не потеряла выговор уроженки штата Миссисипи. Лицо её оставалось таким же добрым, каким было тогда, и таким же черным.

Она набрала вес, по её словам, исключительно из-за бесплатных сладостей, которые все годы получала от моего отца. Но, как говорит она, если ты хочешь попасть в рай, сначала ты должен пройти по жизни, и тебе требуется слой набивки, чтобы смягчить удары, которые по пути можно заполучить от судьбы.

Редкие женщины могут сравниться с Шарлей. Она прекрасно знает своё дело, но не кичится этим. Решительна, но никем не понукает, уверена в своих моральных принципах, но никого не поучает. Любит себя, но понимает, что до совершенства ей ещё далеко.

За стол Шарлей села между мною и Лорри, напротив Панчинелло.

— Ты родился маленьким, с красным, сморщенным личиком, но превратился в красавца, который разбивает сердца, не прикладывая к этому никаких усилий.

К моему удивлению, его бледные щеки зарделись румянцем.

Комплимент, несомненно, Панчинелло понравился, но он сказал:

— Да только пользы мне это не принесло.

— Маленький барашек, никогда не ставь под сомнение дары Божьи. Если мы не можем воспользоваться тем, что нам даровано, это наша вина, не Его. — Она несколько мгновений пристально смотрела на Панчинелло. — Я думаю, ты никогда не отдавал себе отчёт в том, какой же ты красавец. Даже сейчас ты не очень-то в этом уверен.

Он посмотрел на руку с когда-то сросшимися пальцами. Развёл их, пошевелил каждым, словно разделили их только вчера и он учится использовать их по отдельности.

— И твоя мама тоже была красоткой, — продолжила Шарлей. — Нежной, как дитя, и хрупкой.

Оторвавшись от руки, он ухватился за безумную фантазию, придуманную его отцом.

— Её убил врач, потому что…

— Ничего подобного, — прервала его Шарлей. — Ты распознаешь выдумку, когда слышишь её, точно так же, как распознаю её я. Притворяясь, что веришь тому, чего не было, поскольку иметь дело с фактами жизни куда как труднее, ты превращаешь всю свою жизнь в ложь. И куда тебя может привести этот путь?

— Сюда, — признал он.

— Когда я говорю, что твоя мама была хрупкой, речь не только о том, что она умерла в родах, что с ней и произошло, пусть врач изо всех сил пытался её спасти. Хрупкой была и её душа. Кто-то, похоже, её сломал. Она много чего боялась, бедняжка, не только родов. Схватила меня за руку и не хотела отпускать, пыталась что-то рассказать мне, но боялась услышать себя.

Я чувствовал, если бы не цепи, которые приковывали Панчинелло к кольцам на столе, и правила поведения в совещательной комнате, он потянулся бы к Шарлей, как почти что тридцать лет тому назад потянулась его мать. Он смотрел на неё как зачарованный. На лице отражалась печаль, в глазах застыли рухнувшие мечты.

— Хотя твоя мама умерла, — продолжала Шарлен, — она дала жизнь двум здоровеньким близнецам. Ты был поменьше, Джимми — побольше.

Я смотрел на него, не сводящего глаз с Шарлей, и думал о том, какой иной была бы моя жизнь, если бы она, пытаясь спасти хоть одного из нас, унесла из родильного отделения его, а не меня.

Вероятность того, что я мог прожить его жизнь, а он — мою, помогала мне увидеть и почувствовать в нём брата, но я всё равно не мог открыть ему свои объятья. Он оставался для меня незнакомцем.

— У Мэдди Ток роды тоже шли тяжело, — тем временем рассказывала Шарлей Панчинелло, — но итог их был прямо противоположным. Мэдди осталась живой, а ребёнок умер. Её последняя схватка оказалась настолько болезненной, что Мэдди лишилась чувств… и так и не узнала, что родила мёртвого младенца. Я взяла крошку и положила в детскую кроватку, чтобы, придя в себя, она не увидела тельце…

Странное дело, думая о мертворождённом младенце, я скорбел о нём, как о потерянном брате, как не смог бы скорбеть о смерти Панчинелло.

— А потом доктор Макдональд пошёл в комнату ожидания, чтобы утешить Конрада Бизо, потерявшего жену, и Руди Тока, потерявшего сына.

В ту ночь на работу в родильном отделении вышли не все. В городе быда эпидемия гриппа, и несколько человек болели. Кроме меня, принимать роды доктору Макдональду помогала только одна медсестра, Лоис Хансон. Когда Конрад Бизо начал кричать на доктора, так злобно, ругая его последними словами, мы обе подумали о близнецах, но по разным причинам. Лоис решила, что от одного только вида детей Конрад успокоится, но я только что развелась с жестоким человеком и знала, услышав крики Конрада, что его ярость добротой не успокоить, он будет бушевать, пока ярость полностью не выгорит. Поэтому я думала только о спасении детей. Лоис пошла в комнату ожидания, и Конрад убил её, я же побежала в другую сторону, с Джимми, и спряталась.

Ранее меня тревожило, что Панчинелло, несмотря на тот факт, что мы оба родились с синдактилией, скептически воспримет историю Шарлей, а то и с порога отметёт её. Но нет, он не просто поверил медсестре, он жадно ловил каждое её слово.

Возможно, думал о том, что его судьба так схожа с судьбой героя романа Александра Дюма «Двадцать лет спустя». Он — несчастный близнец, посаженный в крепость, тогда как я — узурпатор французского трона.

— Когда я узнала, что наш добрый, милый доктор Макдональд убит, как и Лоис Хансон, — продолжила Шарлей, — я осознала, что, кроме меня, ни одна живая душа не знает о том, что ребёнок Мэдди родился мёртвым, а Натали Бизо родила двух мальчиков. Если бы я ничего не сделала, перед Руди и Мэдди разверзлась бы пропасть, из которой они могли бы и не выбраться. А младенца, которого я спасла, определили бы в приют или его кто-нибудь усыновил… а может, забрали родственники Конрада Бизо, такие же безумные, как и он сам. И всю жизнь люди указывали бы на него пальцем и говорили: «Это сын убийцы». Я знала, что Руди и Мэдди — хорошие, честные, добропорядочные люди, я знала, какой любовью окружат они мальчика, вот и сделала то, что сделала, и Господин Наш Иисус простит меня, если подумает, что я взяла на себя роль Бога.

Панчинелло закрыл на полминуты глаза, переваривая сказанное медсестрой, потом посмотрел на меня:

— А что случилась с настоящим тобой?

Сначала я не понял вопроса, потом до меня дошло, что под «настоящим тобой» он подразумевает родившегося мёртвым ребёнка мамы и папы.

— У Шарлей была большая сумка. Она завернула тельце в белую пелёнку, положила в сумку и прямо из больницы отнесла своему священнику.

— Я от рождения баптистка, — сказала Шарлей Панчинелло. — И платья для утренней церковной службы у меня наряднее, чем для субботнего вечера. Я — из семьи, в которой во славу Господа поют госпелы. Если бы мой священник сказал, что я поступила неправильно, я бы вернулась в больницу и во всём призналась. Но, если у него и были сомнения, сострадание убедило его взять мою сторону. При нашей церкви есть своё кладбище, вот мы, священник и я, нашли там местечко для ребёнка Мэдди. Похоронили с молитвой, вдвоём, а годом позже я купила маленький надгробный камень. И когда душа ребёнка зовёт меня, я иду на могилу с цветами и рассказываю ему, какая замечательная жизнь у Джимми, который занял его место, как бы он гордился таким братом, как Джимми.

Я побывал на кладбище с мамой и папой и видел это надгробие, простенький гранитный прямоугольник толщиной в два дюйма. На нём выбиты слова: «ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ РЕБЁНОК, КОТОРОГО БОГ ТАК ВОЗЛЮБИЛ, ЧТО ЗАБРАЛ К СЕБЕ ПРИ РОЖДЕНИИ».

Может, наша свободная воля направлена не в ту сторону, может, дело в постыдной гордыне, но мы живём, убеждённые, что находимся в центре событий. Редко нам удаётся забывать про себя, оторваться от собственных проблем и увидеть общую картину, осознать, что мир — это огромное тканое полотно, а каждый из нас — всего лишь ниточка этого полотна, однако каждая ниточка важна для того, чтобы полотно оставалось цельным.

И когда я стоял перед этим надгробием, у меня вдруг создалось ощущение, будто огромная волна подняла меня, вознесла высоко-высоко, а потом вернула на берег с куда большим уважением к невообразимой сложности жизни, к неразрешимым загадкам окружающего нас мира.

Глава 58

Обжигающий холод превратил снежинки в гранулы, которые стучали по окнам, словно души жертв здешних заключённых.

После того как Шарлей все рассказала и вернулась в коридор, Панчинелло наклонился ко мне.

— Ты иногда задумываешься, настоящий ли ты? — В голосе слышался неподдельный интерес.

Вопрос заставил меня занервничать. Я не понимал его смысла, встревожился, что после него разговор сложится не так, как хотелось бы, и мы не сможем перейти к просьбе, ради которой и приехали сюда.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты не знаешь, о чём я, поскольку никогда не сомневался в том, что ты настоящий. Иногда я шагаю по улице, и создаётся такое впечатление, будто никто меня не видит, и я уверен, что стал невидимым. Или я просыпаюсь ночью, убеждённый: за окном ничего нет, ничего, кроме темноты, вакуума, и я боюсь раздвинуть шторы и выглянуть, боюсь, что увижу абсолютную пустоту, а когда отвернусь от окна, комната тоже исчезнет, я буду кричать, но с губ не сорвётся ни звука, я останусь один, ничего не чувствуя, ничего не ощущая, ничего не видя и не слыша, мир исчез, словно никогда и не существовал, и у меня уже нет тела, которое я могу пощупать, нет сердцебиения, которое я могу Слышать, однако я по-прежнему думаю, думаю, думаю о том, что я хочу и чего у меня нет, о том, что у меня есть и от чего я не могу освободиться, о том, что для других я — ничто, как и другие для меня, и нет ничего реального, кроме всех этих воспоминаний, жгущих, настырных, ненавистных воспоминаний!

Безысходность — потеря надежды. Отчаяние — активная безысходность, зачастую выражающаяся в безрассудных действиях. Он говорил мне, что за все, чему научился, от владения всеми видами оружия до немецкого языка, от юриспруденции до норвежской грамматики, брался от отчаяния, словно впитывая в себя знания, обретал субстанцию, становился реальным. Но всё равно просыпался ночью в полной уверенности, что за окном пустота.

Он распахнул дверь в себя, и увиденное за ней вызывало жалость и вселяло ужас.

Его слова открыли мне больше, чем он сознавал. Он показал, что после самого глубокого самоанализа, на который он был способен, ему так и не удалось увидеть в себе самого главного, он по-прежнему жил ложью. Он позиционировал себя, и мне, и себе, как человека, который сомневается в собственной реальности, а значит, и в смысле своего существования. А на самом-то деле им ставилось под сомнение существование окружающего мира, и верил он только в реальность себя самого.

Такой подход имеет научное название — солипсизм, и даже шеф-кондитер по пирожным, каким был я, слышал о нём: согласно этой теории, доказанным можно считать только существование собственного «я», индивидуального сознания со всеми его чувствами и желаниями. И Панчинелло не дано было увидеть себя ниточкой в едином полотне. Он полагал себя вселенной, а нас всех — своими фантазиями, которые можно убивать или оставлять в живых, в зависимости от его желаний, безо всяких последствий для нас или для него.

Такой образ мышления не начинается как безумие, но может к нему привести. Такой образ мышления начинается как выбор (это направление философии изучается в лучших университетах), и сделанный им выбор превратил его в более страшную фигуру, чем та, которой он мог стать, будучи всего лишь несчастным мальчишкой, сведённым с ума силой обстоятельств.

И я перепугался ещё больше. Мы пришли сюда, надеясь тронуть его сердце, но теперь-то мне окончательно стало ясно, что ничего у нас не получится. Потому что наши уговоры воспринимались им как бормотание призрака, увиденного во сне.

Это был четвёртый из моих пяти ужасных дней, и теперь я знал, почему он станет худшим из всех, уже пережитых мною. Нас ждал отказ, и отказ этот приговаривал нас к безмерным страданиям.

— Зачем вы сюда пришли? — спросил он.

Не в первый раз, когда я не находил нужных слов.

Лорри приходила на помощь. Она продолжала прикидываться, будто видит в нём жертву, ане монстра.

— Мы пришли, чтобы сказать тебе, что ты — настоящий и у тебя есть способ доказать это раз и навсегда.

— И что же это за способ?

— Мы хотим, чтобы ты спас жизнь нашей дочери. Ты — единственный, кто может это сделать, и это будет самым убедительным доказательством твоей реальности.

Глава 59

Из сумочки Лорри достала фотографию Энни и положила её на стол перед Панчинелло.

— Миленькая, — к фотографии он не прикоснулся.

— Через два месяца ей исполнится шесть лет, — сказала Лорри. — Если она проживёт так долго.

— У меня никогда не будет детей, — напомнил он нам.

Я промолчал. Один раз уже извинился за то, что так эффективно кастрировал его, пусть работу и завершил профессиональный хирург.

— У неё аденомиосаркома, — добавила Лорри.

— Звучит пугающе, — ответил Панчинелло.

— Это рак почек, — пояснил я. — Опухоли растут очень быстро, и если не обнаружить их на ранней стадии, распространяются на лёгкие, печень, мозг.

— Слава богу, диагноз поставили вовремя, — подхватила Лорри. — У Энни вырезали обе почки, потом провели курсы радио- и химиотерапии. Сейчас раковых клеток в её организме нет.

— Это хорошо, — кивнул он. — Ни у кого не должно быть раковых клеток.

— Но сложность теперь в другом.

— Все это не столь интересно, как подмена детей.

Я не решался открыть рта. Чувствовал, что жизнь Энни висит на тоненьком волоске и одно моё слишком резкое слово может этот волосок оборвать.

Поскольку и он не продолжил свою мысль, заговорила Лорри:

— Теперь почек у неё нет, и ей делают гемодиализ, три раза в неделю по четыре часа.

— Шесть лет, — Панчинелло покачал головой. — Она не сможет ходить в школу или на работу. У неё будет масса свободного времени.

Я не мог решить, то ли ему просто наплевать на Энни, то ли хочется всласть поиздеваться над нами.

— Главная часть установки для гемодиализа — большой контейнер, который называется диализатором, — Лорри его словно и не услышала.

— У Шарлей могут возникнуть проблемы с законом за то, что она сделала? — спросил Панчинелло.

Дав себе слово, что ему ни при каких обстоятельствах не удастся вывести меня из себя, я ответил:

— Возможно, если мои родители подадут иск. Они этого не сделают.

— Диализатор состоит из множества крошечных волокон, через которые прогоняется кровь, — Лорри не сбивалась с курса.

— В принципе, я чёрных людей не люблю, но она, похоже, хорошая женщина.

— И там есть жидкость, очищающий раствор, который забирает из крови шлаки и избыток солей.

— Она, правда, толстая, — и Панчинелло говорил о своём. — И если подумать о том, сколько она должна есть каждый день, поневоле задашься вопросом, а вдруг она не похоронила младенца, а съела?

Лорри закрыла глаза. Дважды глубоко вдохнула.

— Так бывает крайне редко, но есть случаи, когда у пациентов, которым гемодиализ необходим, возникает аллергия на один или более компонентов очищающего раствора.

— Нет у меня предубеждения к черным людям. Они должны иметь равные права и все такое. Мне просто не нравится, что они не белые.

— Диализат, очищающий раствор, содержит много компонентов. И в организм с кровью возвращаются их микроскопические дозы, настолько малые, что обычно они не представляют собой никакого вреда.

— Не нравится мне, что ладони у них светлые, а руки тёмные. И подошвы стоп у них тоже светлые. Всё равно что они натянули на себя вторую кожу, а вот на ладони и подошвы её не хватило.

— Если врач прописывает диализат, который не очень хорошо справляется с очисткой или у пациента повышенная чувствительность к этому диализату, его состав можно скорректировать.

— Одна из причин, по которым я знаю, что мир создан не так, как следовало, это наличие в нём чёрных людей. Замысел удался бы куда лучше, если бы все люди в этом мире были белыми.

Возможно, сам того не понимая, он максимально близко подошёл к признанию, что, по его разумению, мир — это сцена, иллюзия, созданная, чтобы обмануть его, а он — единственный элемент правильного мира.

Лорри посмотрела на меня. Лицо её оставалось спокойным, но глаза сверкали от раздражения. Я кивнул, предлагая ей продолжить.

Понимал, что с каждой минутой наши шансы достучаться до него уменьшались, но если бы мы сдались, то лишили бы Энни последней надежды.

— И уже совсем редко, такие случаи единичны, выясняется, что у пациента сильнейшая аллергия на самые минимальные дозы компонентов, составляющих основу диализата, и подобрать состав, не вызывающий аллергии, невозможно. У Энни тот самый случай. Аллергическая реакция нарастает с каждой процедурой диализа и может привести к анафилактическому шоку.

— Господи, так отдай ей одну из своих почек, почему ты этого не сделаешь? — спросил он. — Твои почки должны ей подойти.

— Благодаря твоему отцу, — напомнила ему Лорри, — у меня осталась только одна почка.

Он повернулся ко мне:

— Тогда одну из твоих.

— Если бы я мог, то уже лежал бы на операционном столе, — ответил я. — Когда меня проверяли на совместимость, выяснилось, что у меня гемангиомы обеих почек.

— Так ты тоже собрался умирать?

— Гемангиомы — доброкачественные опухоли. С ними можно жить всю жизнь, но пересаживать такие почки нельзя.

Перед самой смертью дедушка Джозеф воскликнул: «Почки! Почему почки должны быть таким важным органом? Это же абсурд, полнейший абсурд!»

Мой отец думал, что дедушка вновь впал в полузабытье, так что его последние слова никакой смысловой нагрузки не несут.

Мы знаем, что сказал бы на этот счёт английский поэт Уильям Каупер, если бы не умер в 1800 году.

Помимо фразы о неисповедимости путей Господних, старина Билл написал: «За наводящим ужас бедствием Бог прячет улыбающееся лицо».

Я всегда в это верил. Но в последнее время задумывался и готов в этом сознаться, а вдруг улыбка эта такая же «чокнутая», как те улыбки, которыми потчевал нас Панчинелло.

— Запишите вашего ребёнка в лист ожидания, как делают все, — предложил мой брат-убийца.

— Нам придётся ждать год, может, дольше, пока отыщется подходящий донор, — ответила Лорри. — Люси и Энди слишком малы, чтобы стать донорами.

— Год — не такой большой срок. Я прождал восемь лет, прежде чем мне разъединили пальцы.

— Ты меня не слушал, — в голосе Лорри появились резкие нотки. — Энни этот год может прожить только на диализе. А диализ ей противопоказан. И я объяснила почему.

— Я, возможно, подойду в доноры.

— Почти наверняка подойдёшь, — возразил я.

— Опять в ведро попадёт голова, а не нога, — предсказал он. — Так бывало всегда.

Лорри попыталась сыграть на эмоциях:

— Ты — её дядя.

— А ты — мой брат, — обратился он ко мне. — И где ты был все эти девять лет, когда американская система правосудия распинала меня? Как Понтий Пилат, ты умыл руки.

Иррациональность его обвинения, и мания величия, это ж надо, сравнить себя с Иисусом, не требовали ответа.

— И вот ещё что неправильно с чёрными людьми, — продолжил он. — Сперма чёрного человека должна быть чёрной, как у белого — белой. Но она тоже белая. Я видел достаточно порнофильмов.

Бывают дни, когда мне кажется, что за всю историю литературы мир, в котором мы живём, наиболее точно отражён в фантасмагорическом королевстве, куда Льюис Кэрролл отправил Алису.

Лорри не унималась:.

— Рано или поздно анафилактический шок убьёт Энни. И случиться это может при следующей процедуре диализа. Мы не можем идти на такой риск. Мы загнаны в угол. Практически у неё осталось…

У Лорри перехватило дыхание, так что фразу пришлось заканчивать мне:

— Практически Энни осталось только два дня.

Произнеся эти слова, я почувствовал, как ледяные пальцы сжали мне сердце, и какие-то мгновения не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.

— Значит, опять все возвращается к старому, доброму Панчинелло, — изрёк мой брат. — Величайшим клоуном в истории человечества станет Панчинелло Бизо. Но нет, Панчинелло Бизо будет величайшим воздушным гимнастом нашей эпохи! Да только мне не позволили им стать. Никто не сможет отомстить за смерть матери лучше Панчинелло! Да только деньги я сохранить не смог и ещё лишился яиц. И снова из всех людей только Панчинелло, один-единственный Панчинелло, может спасти маленькую Энни Ток, которую правильнее называть Энни Бизо. Только Панчинелло! Но в результате она всё равно умрёт, потому что, потому что, как и в прошлые разы, это всего лишь интрига, затеваемая с тем, чтобы вновь посадить меня в лужу.

Его речь добила Лорри. Она поднялась со стула, отвернулась от Панчинелло, её начала бить дрожь.

Я смог выдавить из себя только одно слово:

— Пожалуйста.

— Уходи, — сказал он мне. — Возвращайся домой. Когда эта маленькая сучка умрёт, похорони её на баптистском кладбище рядом с безымянным младенцем, чью жизнь ты украл.

Глава 60

Когда мы вышли из совещательной комнаты в коридор, Шарлей Коулман сразу все поняла по выражению наших лиц. Раскрыла объятья Лорри, и Лорри, рыдая, припала к её груди.

Мне же очень хотелось повернуть время вспять, вспоминая, что произошло в последние полчаса, и вновь обратиться к Панчинелло, найти другие, более убедительные слова.

Разумеется, я знал, что ещё один разговор с ним не приведёт к иному результату, как не приведут десять разговоров, сто. Говорить с ним всё равно что говорить с ветром, слова глохли, не долетали до него.

Я знал, что не подвёл Энни, что наш приезд сюда был обречён на провал. И тем не менее чувствовал, что подвёл её, и такое меня охватило отчаяние, что я сомневался, хватит ли мне сил дойти до автомобильной стоянки.

— Фотография, — внезапно вспомнила Лорри. — Фотография Энни осталась у этого мерзавца.

Она могла не уточнять. Я знал, почему мрачно сверкнули глаза, а губы в отвращении закаменели.

Я тоже не хотел, чтобы в уединении камеры он смотрел на фотографию Энни и утолял свою жажду жестокости мыслями о её болезненной смерти.

Вернувшись в совещательную комнату, я нашёл его на том же месте, только охранник уже собрался снять наручники, которые приковывали Панчинелло к столу.

— Фотография принадлежит нам.

После короткого колебания он протянул мне фотографию, но не отпустил, когда я взялся за другой её край.

— Как насчёт открыток? — спросил он.

— Каких открыток?

— На мой день рождения и Рождество.

— Да, конечно.

— От «Холмарка». Как мы и договорились.

— Мы ни о чём не договорились, сукин ты сын.

Кровь бросилась ему в лицо.

— Не смей оскорблять мою мать.

К этому он относился серьёзно. Я это знал.

Но тут же злость ушла из него.

— Но я забыл… она ведь и твоя мать, не так ли?

— Нет. Моя мать дома, в Сноу-Виллидж, рисует игуану.

— То есть на сладости денег не будет?

— И на чипсы тоже.

Такое отношение вызвало у него неподдельное удивление.

— А как насчёт романов Констанс Хаммерсмит?

— Дай мне фотографию.

Отдав фотографию, он повернулся к охраннику:

— Нам нужно ещё несколько минут, чтобы закончить разговор.

Охранник посмотрел на меня.

— Сэр?

Я просто кивнул, не доверяя собственному голосу.

Охранник проверил, хорошо ли закреплены наручники, и вышел из совещательной комнаты, закрыл дверь и остался у стеклянной панели, наблюдая за Панчинелло.

— Ты привёз с собой заявление, которое я должен подписать? — спросил Панчинелло.

Ответила ему Лорри. Она стояла на пороге совещательной комнаты, держа дверь открытой, чтобы я мог побыстрее выйти.

— У меня в сумочке три экземпляра. Заявление составлено хорошим адвокатом.

— Заходи, — попросил он. — Закрой дверь.

Лорри присоединилась ко мне, и у неё, как и у меня, наверняка возникла мысль о том, что он опять нас разыгрывает, чтобы вновь отказать.

— Когда мы это сделаем?

— Завтра утром. В больнице в Денвере всё готово. Им нужно сообщить за двенадцать часов.

— Сделку, которую мы заключили…

— Мы выполним все условия, — заверила его Лорри, доставая из сумочки ручку и три экземпляра заявления с просьбой отпустить его в больницу для операции по пересадке почки маленькой девочке.

Он вздохнул.

— Я люблю эти детективные романы.

— И шоколадные батончики, — напомнил я ему.

— Когда мы вели переговоры, я не знал, что мне придётся отдать почку. Вы многого просите, учитывая, что уже лишили меня яиц.

Мы ждали.

— Я попрошу у вас ещё кое-что.

Я не сомневался, что сейчас он что-нибудь отчудит, а потом будет громко хохотать, наслаждаясь нашим горем.

— В этой комнате нет подслушивающих устройств, — доверительно сообщил он нам, — потому что здесь адвокаты обычно беседуют с заключёнными.

— Мы знаем, — кивнула Лорри.

— И я сомневаюсь, что этот козел у окна умеет читать по губам.

— Что ты хочешь? — спросил я, уверенный, что он попросит меня достать с неба луну.

— Я знаю, ты не доверяешь мне, как должен доверять брату. И я не жду, что ты выполнишь моё условие до того, как я отдам почку. Но, как только ей пересадят мою почку, ты будешь обязан выполнить моё условие.

— Если ты попросишь то, что мне по силам.

— Я уверен, что по силам, — радостно ответил он. — Если учесть, что ты сделал с великим Бизо.

Я его совершенно не понимал, не знал, сведёт ли он все к злой шутке или действительно предложит мне что-то сделать.

— Я хочу, чтобы ты убил этого прыща на заднице Сатаны, Виргильо Вивасементе. Я хочу, чтобы ты заставил его страдать. Я хочу, чтобы он узнал, что тебя послал я. И чтобы в конце он стал мертвее всех мёртвых.

Какая там шутка. Он говорил на полном серьёзе.

— Хорошо, — пообещал я.

Глава 61

Белые флуоресцентные лампы на сером потолке, белые документы на сером стальном столе, белые гранулы снега, появляющиеся из серого дня и барабанящие по окнам, шариковая ручка, выводящая подписи на бумаге…

Свидетелями стали два охранника, которые привели в совещательную комнату, соответственно, Панчинелло и нас. Они расписались под подписью моего брата.

Один экземпляр Лорри оставила Панчинелло, два других убрала в сумочку. Мы заключили сделку, пусть её условий и не было на бумаге.

Мы не пожали друг другу руки. Я бы пожал, если бы он захотел, почему нет, ведь благодаря ему Энни получала шанс остаться в живых. Но он, похоже, не видел необходимости рукопожатия.

— После того как всё будет сделано и Энни поправится, — сказал он, — я бы хотел, чтобы вы изредка привозили её сюда, скажем, на Рождество.

— Нет, — без запинки отрезала Лорри, хотя я сказал бы именно то, что он хотел услышать.

— Во-первых, я её дядя, — напомнил он. — И спаситель.

— Не буду тебе врать, — сказала ему Лорри. — И Джимми тоже. Ты никогда не сыграешь даже самую маленькую роль в её жизни.

— Может, маленькую сыграю, — и Панчинелло похлопал себя по тому месту, где была его левая почка.

Лорри молча смотрела на него.

Он улыбнулся.

— А ты та ещё штучка.

— То же самое можно сказать о тебе.

Мы оставили его в совещательной комнате и поспешили к Шарлей Коулман, дожидавшейся в коридоре, чтобы сообщить о кардинальном изменении ситуации.

Из тюрьмы мы поехали в Денвер. Энни на всякий случай уже находилась в больнице, а мы остановились в отеле «Мариотт».

Серое небо продолжало плеваться снежными гранулами.

В городе на мостовой образовалась ледяная корочка. Редким пешеходам ветер заворачивал полы пальто чуть ли не на голову.

Утром, после объятий и поцелуев, мы отправили Шарлей домой, в Сноу-Виллидж.

И когда уже вдвоём, с Лорри за рулём, ехали в «Эксплорере» в больницу, я заметил:

— Вчера ты ужасно напугала меня, сказав ему, что он не будет играть никакой роли в жизни Энни.

— Он знал, что мы этого не допустим, — ответила она. — Если бы мы согласились, он бы понял, что мы лжём. И, соответственно, решил бы, что мы лжём и насчёт убийства Вивасементе. Но теперь он думает, что ты это сделаешь… потому что, как он и сказал, посмотрите, что ты сделал с великим Бизо. А если он будет думать, что ты собираешься убить Вивасементе, то выполнит свою часть сделки.

Мы молчали квартал или два, прежде чем я спросил:

— Он — псих или просто очень злой?

— Мне без разницы. В любом случае нам пришлось с ним договариваться.

— Если он сначала свихнулся, а потом нашёл свой путь к злу, это хоть что-то объясняет. И даже вызывает к нему сочувствие.

— От меня он сочувствия не дождётся, — отрезала она, ибо была львицей, детёнышу которой грозила опасность. И тут хищник не мог рассчитывать на снисхождение или понимание.

— Если он сначала стал злым, а потом зло свело его с ума, тогда я ничего ему не должен, я ему не брат.

— Ты думаешь об этом со вчерашнего дня.

— Да.

— Выбрось эти мысли из головы. Забудь. Суд уже расставил все точки над «i», когда решал, может ли он нести ответственность за свои действия или его нужно отправить в психиатрическую лечебницу.

Она остановилась на красный свет.

Мимо нас проехал чёрный катафалк-«Кадиллак». С затемнёнными окнами. Возможно, перевозил какую-нибудь умершую знаменитость.

— Я не собираюсь убивать Вивасементе, — заверил я Лорри.

— Хорошо, — кивнула она. — Но если ты решишь переквалифицироваться в убийцы, пожалуйста, не кроши всех подряд. Сначала переговори со мной. Я дам тебе список.

Красный свет сменился зелёным.

Когда мы пересекали перекрёсток, трое смеющихся подростков на углу, все в чёрных перчатках, дружно показали нам выставленный вверх средний палец. Один бросил снежок, который ударился в мою дверцу.

В квартале от больницы я все ещё размышлял о Панчинелло и волновался за Энни.

— Он даст задний ход.

— Даже не думай об этом.

— Потому что это четвёртый из моих ужасных дней.

— Ужаса нам в последнее время и так хватает.

— Это не тот ужас. Самое ужасное впереди. Так должно быть, если судить по прошлому.

— Помни о силе негативного мышления, — предупредила она меня.

Корочка льда начала нарастать на «дворниках», которые теперь скребли по лобовому стеклу.

По календарю назавтра был День благодарения. По погоде казалось, что на дворе январь. По настроению — Хэллоуин.

Глава 62

Капитан Пушистик, храбрый плюшевый медвежонок, не позволяющий чудовищам по ночам вылезать из стенного шкафа и пожирать детей, делил больничную кровать с Энни. Пожалуй, это задание было самым трудным за всю его карьеру.

Когда мы приехали, наша дочь спала. Всегда усталая, она много спала в эти дни. Слишком много.

Хотя Энни понятия не имела, на какой тонкой ниточке висела жизнь её матери одиннадцатью месяцами раньше, историю кулона-камеи она знала: он пережил пожар и висел на шее матери, когда та лежала в палате интенсивной терапии, она попросила кулон. И теперь он висел на её шее.

Моя прекрасная маленькая Энни превратилась в её тень, с серой кожей, хрупкими волосами. Глаза прятались в чёрных кругах, губы побелели. Выглядела она как крошечная старая птичка.

Ни журналы, ни телевизор, ни вид из окна меня не интересовали. Я не мог оторвать глаз от дочки, мысленным взглядом видел, какой она была и снова могла стать.

Мне не хотелось отворачиваться от неё или покидать палату, из страха, что по возвращении мне уже не удастся посмотреть на Энни, только на её фотографии.

Её несгибаемая душа, мужество, с которым она переносила болезнь и боль, поддерживали меня. Но мне требовалось нечто большее, чем поддержка. Я хотел увидеть её поправившейся, весёлой, полной жизни. Хотел увидеть моего маленького сорванца.

Мои родители научили меня не просить у Бога каких-либо благ или привилегий. Наставить на путь истинный — да. Дать силы поступить правильно, тоже. Но не выигрышный лотерейный билет, не любовь, здоровье или счастье. Молитва — это не список «Дай мне». Бог — не Санта-Клаус.

И ещё они объяснили мне, полагаю, не дожидаясь моих вопросов, что нам дадено все необходимое. Мы должны иметь ум и мудрость, чтобы понять, какие силы и средства есть в нашем распоряжении, и мужество делать то, что должны.

В данной ситуации мы, похоже, сделали всё, что могли. И если бы её судьба была в руках Бога, мне бы, наверное, было спокойнее. Но её судьба, похоже, находилась в руках Панчинелло Бизо, и озабоченность не отпускала меня, кружила голову, жгла желудок, болью отзывалась в суставах.

Вот я и молил Бога оставить мне моего сорванца, просил Его убедить Панчинелло довести нашу сделку до конца, пусть даже веря, что я готов совершить дурной поступок, убить Виргильо Вивасементе.

Как будто Богу требовался калькулятор, чтобы рассчитать, чего больше в моих мотивах — добра или зла.

Пока я сидел рядом с Энни, обездвиженный тревогой, Лорри наполняла реальным содержанием нашу бумажную договорённость с Панчинелло. Звонила куда следовало, координировала действия больницы и тюремной администрации.

Когда Энни просыпалась, мы говорили о многом, о капусте и королях, о поездке в Диснейленд и на Гавайи, о катании на лыжах и выпечке, но не касались того, что происходило здесь и теперь, не заикались о том, что произойдёт, если…

Её лобик согрелся, но пальцы оставались ледяными. А запястья стали такими хрупкими, что, казалось, переломятся, если она оторвёт руку от одеяла.

Философы и теологи потратили столетия, обсуждая существование и природу ада, но я, сидя в больнице, знал, что ад существует, и мог подробно его описать. Ад — это потерявшийся ребёнок и страх, что найти его уже не удастся.

Чиновники, что больничные, что тюремные, во всём шли нам навстречу. Во второй половине дня Панчинелло Бизо уже привезли в больницу, в наручниках и ножных кандалах, в сопровождении двух вооружённых охранников. Я его не видел, мне лишь сказали, что он в больнице.

После проведения анализов стало ясно, что почка Бизо подойдёт Энни.

Операцию назначили на шесть утра.

До полуночи этого ужасного дня оставалось ещё несколько часов. Панчинелло мог передумать… или сбежать.

В половине девятого вечера отец позвонил из Сноу-Виллидж, чтобы сказать, что предсказание дедушки Джозефа исполнилось, только совсем не так, как мы ожидали. Бабушка Ровена прилегла поспать перед обедом и не проснулась, уйдя в мир иной в возрасте восьмидесяти шести лет.

Лорри против моей воли увела меня в коридор, чтобы Энни не услышала эту печальную весть.

Какое-то время я посидел на стуле в пустой палате, чтобы Энни не увидела моих слез и не подумала, что я оплакиваю её.

По мобильнику позвонил маме, мы поговорили о бабушке Ровене. Разумеется, смерть близких — это горе, но если жизнь была долгой и счастливой, а смерть пришла без боли и страха, то горевать слишком уж сильно — святотатство.

— Она ушла перед обедом, и вот это больше всего меня удивляет, — сказала мама. — Если б она знала, что должно случиться, она прилегла бы лишь после того, как мы бы поели.

Пришла полночь. И утро Дня благодарения.

Учитывая быстро ухудшающееся состояние Энни, операцию нельзя было откладывать ещё на день, поэтому в шесть часов она уже была в операционной.

Панчинелло не передумал, не сбежал.

Когда он пришёл в себя после операции, я навестил его. Он лежал, прикованный к кровати, под наблюдением охранника. Последний вышел в коридор, чтобы дать нам возможность поговорить наедине.

И хотя я знал, с каким чудовищем имею дело, мой голос переполняла благодарность, когда я сказал:

— Спасибо тебе.

Он одарил меня улыбкой кинозвезды, подмигнул.

— Не нужно благодарностей, братец. Я с нетерпением жду поздравительных открыток, сладостей и детективов… и ещё того момента, когда одного воздушного гимнаста с сердцем змеи расчленят заживо. Если, конечно, тебя устроит такой вариант.

— Да, твоё предложение мне нравится.

— Я не хочу ограничивать твоё воображение, — заверил он меня.

— Обо мне не волнуйся. Главное — выполнение твоего желания.

— Может, ты прибьёшь его гвоздями к стене, прежде чем примешься за него по-настоящему.

— Молотком гвозди в бетонную стену не вобьёшь. Нужен специальный инструмент. Я его куплю.

Он кивнул.

— Да, подготовиться нужно заранее. И прежде чем ты начнёшь отрезать у него пальцы и кисти, отрежь нос. Этот тщеславный, мерзавец очень гордился своим носом. Мне рассказывал великий Бизо.

— Хорошо, но, может, ты хочешь что-то ещё. Тогда я начну записывать.

— Это все. — Панчинелло вздохнул. — Господи, как же мне хочется при этом присутствовать.

— Я был бы только рад.

Энни прекрасно перенесла операцию.

В отличие от донора, почка не была ни безумной, ни исчадием зла и столь идеально подошла племяннице Панчинелло Бизо, что не возникло и послеоперационных осложнений.

Энни выжила, Энни расцвела.

И в эти дни она такая же весёленькая и шустрая, какой и была до того, как врачи выявили у неё рак.

Впереди у меня остался только один из ужасных дней, 16 апреля 2005 года. А потом меня ждала странная жизнь, без чёрных дат календаря, без будущего под дамокловым мечом. При условии, что я переживу этот день.

Часть VI. Я — ОЖИВШИЙ ЛУННЫЙ СВЕТ, ЛЮБОВЬ ВСЕХ ЖЕНЩИН, ЗАВИСТЬ ВСЕХ МУЖЧИН

Глава 63

В свободное время, остающееся от выпечки и совершенствования мастерства владения стрелковым оружием, отрываясь от разработки нового рецепта шоколадно-орехового торта и переговоров с наёмными убийцами, за год, предшествующий последнему, пятому, ужасному дню из предсказанных дедушкой Джозефом, я закончил предыдущие шестьдесят две главы этой книги.

Не могу точно сказать, что заставило меня сесть за неё.

Насколько мне известно, ни один из кондитеров не написал мемуаров, которые попали бы в список бестселлеров «Нью-Йорк таймс». Современных читателей интересуют воспоминания знаменитостей, политические трактаты, диетические откровения о том, как похудеть, питаясь исключительно сливочным маслом, книги из серии «Помоги себе сам», учащие, как разбогатеть до неприличия, используя в деловых отношениях кодекс самураев.

Я не мог рассчитывать на то, что благодаря этой книге завоюю больший почёт и уважение. Даже если бы она продавалась, как горячие пирожки, всё равно в городе все бы думали, что я крупноват для своего размера, увалень. И не быть мне Джеймсом, с тысячью написанными книгами. Я родился Джимми, и Джимми меня положат в могилу.

Частично я написал эту книгу, чтобы рассказать моим детям, как попали они сюда, через какие шторма, мимо каких рифов. Я хочу, чтобы они знали, что такое семья и что бывает, если её нет. Я хочу, чтобы они знали, как их любили и любят, на случай если я не проживу достаточно долго, чтобы сказать об этом каждому из них сто тысяч раз.

Частично я написал её для моей жены, чтобы она точно знала, что без неё я бы умер в первый из пяти ужасных дней. У каждого из нас есть своя нить жизни, но иногда две нити сплетаются, да так крепко, что Судьба не может перерезать одну, не тронув второй.

И я написал эту книгу, чтобы объяснить себе жизнь. Её загадочность. Юмор, светлый и чёрный. Абсурдность. Ужас. Надежду. Радость, горе. Бога, которого мы можем видеть лишь опосредованно, через Его дела.

В этом я потерпел неудачу. Прожил без четырёх месяцев тридцать один год, многое пережил, написал столько страниц и при этом понимаю жизнь ничуть не больше, чем в тот день, когда Шарлей Коулман уберегла меня от судьбы Панчинелло.

Я не могу объяснить, что такое жизнь, по каким рельсам она движется, почему вдруг делает резкие повороты. Я не могу этого объяснить… но как же я её люблю!

И наконец, через семнадцать месяцев мира и счастья, наступило утро пятого дня, 16 апреля 2005 года.

Мы готовились к этому дню исходя из опыта, накопленного за четыре прошедших ужасных дня, но при этом знали, что подготовиться как следует не удастся. Потому что без сюрпризов не обойтись.

Поскольку семья наша жила в режиме пекарей и мы не хотели, чтобы у детей был другой распорядок дня, им приходилось учиться дома. Занятия начинались у них в два часа ночи и заканчивались в восемь, после чего они завтракали с нами, играли на солнце или в снегу и шли спать.

Занимались они за столом в столовой, откуда изредка отправлялись на кухню, чтобы подкрепиться. Учила их Лорри, и учила хорошо.

В прошлом январе Энни отпраздновала свой седьмой день рождения, получив торт в форме почки. Люси скоро должно было исполниться шесть, Энди уверенно продвигался к пяти. Учиться им нравилось, и знания они впитывали в себя как губка.

Как и всегда в дни, указанные дедушкой Джозефом, я на работу не пошёл. Если бы считал, что неплохо привлечь к охране дома посаженных на цепь крокодилов или забить окна досками, так бы и сделал. Но в итоге какое-то время помогал детям с уроками, потом приготовил завтрак.

Мы сидели за кухонным столом, ели блины с клубникой, когда в дверь позвонили.

Люси сразу подошла к телефону, сняла трубку, чтобы без промедления набрать 911.

Энни взяла ключи от автомобиля с полочки, открыла дверь между кухней и прачечной, потом другую, между прачечной и гаражом, готовясь к отступлению на колёсах.

Энди поспешил в примыкающий к кухне туалет, чтобы пописать и таким образом подготовиться к отъезду.

Лорри вместе со мной дошла до арки между столовой и гостиной, где и остановилась, поцеловав меня.

В дверь вновь позвонили.

— Сейчас середина месяца, скорее всего, это разносчик газет пришёл за деньгами, — сказал я.

— Конечно, он.

Чтобы скрыть плечевую кобуру, я был в твидовом пиджаке спортивного покроя. Выходя в холл, сунул руку под пиджак.

Через высокое окно от пола до потолка у двери я увидел нашего гостя, стоящего на крыльце. Он мне улыбнулся и показал серебристую коробку, перевязанную красной лентой.

Симпатичному зеленоглазому мальчугану с иссиня-чёрными волосами в сшитых по фигуре серебристых брючках и красной шёлковой рубашке с серебряными пуговицами было лет десять. Поверх рубашки он носил серебристый пиджак с большими серебристо-красными пуговицами.

У меня создалось впечатление, что его готовят в двойники Элвиса.

Если десятилетние мальчики нынче приходили для того, чтобы убить меня, мне не оставалось ничего другого, как умереть, потому что я не собирался стрелять в детей, какими бы ни были их намерения.

Когда я открыл дверь, он спросил:

— Джимми Ток?

— Он самый.

Протягивая коробку, он ослепительно улыбнулся:

— Это вам!

— Нет, благодарю.

Улыбка поблекла.

— От меня вам.

— Это не от тебя. Кто тебя послал?

От улыбки не осталось и следа.

— Мистер, ради бога, возьмите эту чёртову коробку. Если я вернусь с ней к машине, он меня высечет.

У тротуара стоял сверкающий серебристый «Мерседес» с красными полосами и тонированными стёклами.

— Кто? — спросил я. — Кто тебя высечет?

Смуглое лицо мальчика посерело от страха.

— Я стою здесь слишком долго. Он захочет узнать, о чём мы говорили. Мне не велено разговаривать с вами. Почему вы так со мной поступаете? Почему ненавидите меня? Почему вы такой злой?

Я взял коробку.

И тут же мальчишка широко улыбнулся, отсалютовал мне и воскликнул: «Готовьтесь увидеть нечто?»

Размышлять над тем, где я слышал эту фразу, необходимости не возникло.

Он развернулся на каблуках, плавно, одним движением, словно на шарнире, и направился к лестнице.

Я заметил, что туфли у него особенные, похожие на балетные тапочки, с мягкой подошвой. И красные.

Он грациозно спустился со ступеней и словно полетел, а не пошёл к «Мерседесу». Нырнул на заднее сиденье и захлопнул за собой дверцу.

Мне не удалось увидеть ни водителя, ни пассажиров.

Лимузин отъехал, а я унёс серебристую бомбу в дом.

Глава 64

Блестящая, завлекающая коробка стояла на кухонном столе,

Я не верил, что это бомба, но Энни и Люси не сомневались, что, кроме бомбы, в коробке ничего быть не может.

Энди отнёсся к выводу сестёр с нескрываемым презрением.

— Никакая это не бомба. В коробке — отрезанная голова, с ключом в зубах.

Никто никогда не сомневался, что он был истинным правнуком бабушки Ровены, если не по крови, то по темпераменту и складу ума.

— Это глупо, — возразила Энни. — Ключом к чему?

— К тайне.

— Какой тайне?

— Тайне того, кто прислал нам эту голову, бестолочь.

Театральным вздохом Энни выказала своё раздражение.

— Если бы человек, который послал нам голову, хотел, чтобы мы узнали, кто её послал, почему бы ему так на этом и не написать?

— На чём — на этом? — спросил Энди.

— На том, я уж не знаю, на чём именно, что будет зажато в зубах этой глупой головы, — объяснила Энни.

— Если там голова, я сейчас блевану, — с важным видом предупредила Люси.

— Нет в коробке никакой головы, сладенькие, — успокоила детей Лорри. — И бомбы нет. Они не привозят бомбы в роскошных серебристо-красных лимузинах.

— Кто не привозит? — спросил Энди.

— Никто не привозит, — ответила Энни.

Лорри достала большие ножницы из ящика буфета и разрезала красную ленту.

Я решил, что, судя по размерам, в коробке вполне могла бы уместиться отрезанная голова. Или баскетбольный мяч. Если бы мне предложили пари на то или другое, я бы поставил на голову.

Когда я протянул руки, чтобы снять крышку, Энни и Люси закрыли ручками уши. Шум тревожил их куда больше, чем осколки.

Содержимое коробки закрывал лист бумаги.

Забравшись на стул, чтобы лучше видеть, Энди предупредил меня, когда я протянул руку к бумаге:

— Под ней могут быть змеи.

Но вместо змей в коробке оказались пачки двадцатидолларовых купюр.

— Bay, теперь мы богаты! — объявил Энди.

— Это не наши деньги, — указала Лорри.

— Тогда чьи? — спросила Энни.

— Не знаю, — ответила Лорри, — но это наверняка плохие деньги, и мы не сможем оставить их у себя. Я чувствую идущий от них запах зла.

Энди обнюхал сокровище.

— Я ничего не чувствую.

— А я чувствую запах фасоли, которую Энди вчера съел за обедом, — объявила Энни.

— Может, это будут мои деньги, — предложила Люси.

— Пока я твоя мама, не будут.

Впятером мы вытащили деньги из коробки и горкой положили на стол, чтобы лучше понять, чем они пахнут.

В коробке лежали двадцать пять пачек двадцаток. По сто купюр в каждой. Пятьдесят тысяч долларов.

На дне белел конверт. Из конверта Лорри достала обычную почтовую открытку с надписью на оборотной стороне.

Прочитала надпись, хмыкнула, передала открытку мне. Все шесть детских глазок с большим интересом смотрели на белый прямоугольник из плотной бумаги.

Прежде чем прочитать надпись, я обратил внимание на почерк. Ровные, аккуратные буквы словно печатала машина.

«Пожалуйста, примите эти деньги как знак уважения и доказательства моей искренности. Я прошу оказать мне честь и встретиться со мной в семь часов вечера у фермы Хэллоуэя. По прибытии вы сразу определите точное место нашей встречи».

И подпись: «Вивасементе».

— Это грязные деньги, — сказал я детям. — Сейчас я сложу их в коробку, а потом мы все вымоем руки мылом и такой горячей водой, что она будет немного обжигать кожу.

Глава 65

Меня зовут Лорри Ток.

Я — не богиня, пусть Джимми так меня называл. Во-первых, у меня заострённый нос. Во-вторых, зубы такие ровные и симметричные, что не выглядят настоящими.

И каким бы хорошим ни был хирург, если пуля попадает тебе в живот и ты надеваешь бикини, люди оборачиваются и смотрят на тебя, но совсем не так, как на Мисс Америку.

Джимми уверял вас, что меня ничем и никому не сломить, совсем как этих жуков с кислотой вместо крови в фильме «Чужой». Это, разумеется, преувеличение, но и не принимать меня в расчёт — ошибка.

В ту ночь, когда я родилась, никто не предсказывал моего будущего, и я этому только рада. Мой отец гонялся за торнадо в Канзасе, а моя мать только недавно решила, что по части компании змеи определённо лучше, чем он.

Я должна взяться за эту историю по причинам, которые будут указаны ниже, но вы, возможно, о них уже догадались. Если вы, образно говоря, позволите взять вас за руку, то дальше мы пойдём вместе.

Итак…

Ближе к сумеркам, под грозовым небом, мы отвели детей в соседний дом, к родителям Джимми. Руди и Мэдди мы нашли в гостиной. Они практиковались с бейсбольными битами «Луисвилль слаггерс», приобретёнными в 1998 году.

Вскоре после нас в гости к ним пожаловали шестеро соседей, с которыми родители Джимми поддерживали самые тёплые отношения. Вроде бы поиграть в карты, но тоже с битами.

— Бридж у нас обычно очень агрессивный, — прокомментировала Мэдди.

Джимми и я обняли детей, поцеловали на прощание, снова поцеловали, но постарались не устраивать из расставания спектакль, чтобы не испугать их.

Вернувшись домой, переоделись, дабы подготовиться к встрече. Поскольку дело дошло до пятого ужасного дня, наш наряд включал плечевые кобуры, пистолеты и баллончики с перечным спреем.

Джимми предложил мне побыть с детьми, заявив, что на встречу с воздушным гимнастом поедет один. Я, однако, довольно быстро переубедила его: «Ты помнишь, что случилось с яйцами Панчинелло? Если ты попытаешься оставить меня дома, то увидишь, что Панч легко отделался».

Мы оба пришли к выводу, что ставить в известность Хью Фостера и брать с собой копов — идея не из лучших.

Во-первых, пока Вивасементе не сделал нам ничего плохого. Нам пришлось бы сильно постараться, убеждая присяжных, что подарок в пятьдесят тысяч долларов — угрожающий поступок.

А кроме того, нас более всего интересовали намерения Вивасементе, и мы опасались, что в присутствии копов он постарается пустить нам пыль в глаза, а уж потом без лишнего шума осуществит задуманное. И, даже предупреждённые его появлением, мы не сможем предотвратить удар. Поэтому хотелось сразу разобраться с его замыслами.

Погода для апрельского вечера в горной части Колорадо удалась на удивление тёплая. Вам это ничего не скажет, потому что у нас и на равнине под теплом подразумевают разное. Для Джимми факты — те же ингредиенты в рецепте, поэтому он, прежде чем написать о температуре, обязательно посмотрел бы её точное значение в «Сноу-Виллидж газетт». Полагаю, термометр показывал порядка пятидесяти градусов^[98].

По пути к ферме Хэллоуэя мы поговорили о том, где нас может встретить Вивасементе, и решили, что увидим стоящий посреди поля огромный красно-белый цирковой шатёр.

На этом большом, ровном лугу в августе 1974 года, когда родился Джимми, цирк пробыл ровно неделю. С тех пор они не приезжали в Сноу-Виллидж ни разу, возможно решив, что народу на представления придёт немного, поскольку один из их клоунов убил двух местных жителей.

Ни Джимми, ни я ничего не слышали об апрельских гастролях цирка. И дети тоже не слышали, иначе давно бы спрашивали: «Вы купили нам билеты, купили, купили, купили?»

Энди снова приснился бы прячущийся в шкафу клоун. Мне, наверное, тоже.

Подъехав к лугу, мы поняли, что приехал не весь цирк. Такой большой команде требовалось множество трейлеров, домов на колёсах, дизельные генераторы, другая техника. На этот раз неподалёку от дома Хэллоуэя стояли четыре трейлера, дом на колёсах и лимузин, в котором приехал одетый в серебристо-красное мальчик, передавший нам коробку с деньгами.

На серебристом борту каждого трейлера горели огромные красные буквы, складывающиеся в одно слово: «ВИВАСЕМЕНТЕ!» Ниже шла надпись буквами поменьше: «ПОД КУПОЛОМ ЦИРКА! БОЛЬШОЕ ШОУ! НЕ ПРОПУСТИТЕ!»

— Пропустишь тут, — пробурчала я.

Джимми нахмурился.

— Большое шоу. Скорее большая беда.

Глава 66

Нас с Джимми поджидал один огромный шатёр. Маленьких рядом не было, как не было клеток с животными и киосков, торгующих хот-догами, сахарной ватой, попкорном.

Возвышающийся посреди чистого поля шатёр производил сильное впечатление. Пожалуй, оно смазывалось, когда шатёр окружала обычная суета средневековой ярмарки.

Четыре высоченные стойки по углам, формирующие верхний периметр шатра, напоминали сторожевые башни. На каждой реял красный флаг с серебряным кругом по центру. Середину круга занимали красные буква «V» и восклицательный знак.

Стены шатра украшали гирлянды из чередующихся красных и белых ламп. Над главным входом и по его сторонам перемигивались белые лампы.

В кузове одного из фургонов стоял мощный дизель-генератор. Только его гудение и нарушало тишину.

Повыше мигающих белых ламп над входом висел большой транспарант с предупреждением: «ГОТОВЬТЕСЬ УВИДЕТЬ НЕЧТО».

Дабы предупреждение не пропало даром, мы, как по команде, достали пистолеты из плечевых кобур, убедились, что обойма снаряжена полностью (хотя проверяли количество патронов дома, перед выездом), несколько раз вернули пистолет в кобуру и достали снова, чтобы точно знать, что при необходимости ничто не помешает быстро пустить оружие в ход.

Никто не встретил нас, когда мы вышли из автомобиля. Несмотря на фургоны, работающий дизель-генератор, шатёр и яркие огни, луг казался покинутым.

— Мы, возможно, составили неправильное мнение о Виргильо, — сказал Джимми.

— Если Конрад Бизо считал его монстром, тогда, скорее всего, он — святой, — согласилась я. — Потому что все сказанное Бизо следует воспринимать с точностью до наоборот.

— Именно так, — кивнул Джимми. — И если Панч думает, что Виргильо — вздувшийся прыщ на заднице Сатаны…

— …свинья из свиней…

— …ожившая собачья блевотина…

— …червь из кишок сифилитического хорька…

— …отродье ведьминого сортира_;..

— тогда, возможно, он — хороший парень, — заключила я.

— Да.

— Готов?

— Нет.

— Так пошли?

— Хорошо.

Серебристую коробку мы перевязали новой красной лентой. За эту ленту Джимми и нёс её в левой руке.

Вместе, бок о бок, мы направились к шатру. Вошли в него.

Внутри шатра луговую траву коротко выкосили, но не засыпали опилками.

Трибуны для зрителей отсутствовали. В этот день артисты собирались продемонстрировать своё мастерство только нам двоим.

Смонтированные в каждом из углов шатра мощные ферменные конструкции поддерживали платформы и трапеции, на которых работали воздушные гимнасты. Верёвочные лестницы и канаты позволяли подняться наверх.

Направленныевверх прожектора освещали артистов. Мужчины в серебристо-красных обтягивающих комбинезонах напоминали суперменов, только без плаща. Женщины были в серебристо-красных цельных гимнастических трико, с обнажёнными руками и ногами.

Они висели на трапециях на руках, зацепившись коленями, делали сальто, кружились, летали, ловили друг друга.

Оркестр не играл, да и необходимости в музыке не было. Музыкой было само выступление воздушных гимнастов, их элегантная гармония, чёткий ритм, идеально выверенная точность движений.

Джимми положил коробку на землю.

Несколько минут мы стояли, зачарованные, чувствуя тяжесть нашей одежды, тяжесть пистолета, оттягивающего плечо, но мысль о грозящей опасности отступала в глубины сознания.

Они закончили на удивление сложный номер, когда трое из воздушных гимнастов работали на двух трапециях, перелетая с одной на другую. Тут требовалась удивительная синхронность, поскольку один из них постоянно находился в воздухе, а столкновение или малейшая задержка грозили катастрофой. А потом одна из этих бескрылых птиц, мужчина, стоявший под самым куполом, прыгнул вниз, сложился, вращаясь все быстрее, в последний момент распрямился, раскинул руки и приземлился спиной на страховочную сеть.

Сеть высоко подбросила его, ещё раз, третий, потом он подкатился к краю, спрыгнул на землю, легко и изящно, и вскинул руки над головой, словно закончил номер.

С расстояния в тридцать футов он выглядел очень даже симпатичным: решительное лицо, гордый римский нос. Прибавьте к этому грудь колесом, широкие плечи, узкую талию. Импозантный мужчина, лев в образе человеческом.

Несмотря на иссиня-чёрные волосы и внешность сорокапятилетнего, я знала, что перед нами Виргильо Вивасементе, ибо он излучал гордость, короля, мастера, патриарха.

Поскольку в 1974 году он уже был патриархом, ярчайшей звездой знаменитой цирковой семьи и отцом семерых детей, включая двадцатилетнюю Натали, по всему выходило, что в апреле 2005 года ему было больше семидесяти, скорее всего, много больше. Он не просто выглядел моложе, но и находился в превосходной физической форме.

Цирковая жизнь была для него источником юности.

Один за другим остальные артисты спрыгивали о небес на страховочную сеть, подскакивали, потом спускались на землю, вставали полукругом за спиной Виргильо.

Когда все оказались на земле, они как один вскинули правую руку и, глядя на нас, хором прокричали: «Летающие Вивасементе летают для вас!»

Джимми и я принялись аплодировать, но остановились, а потом с трудом стёрли с лиц глупые детские улыбки.

В труппе были мужчины и женщины, юноши и девушки, даже девочка лет восьми или девяти и десятилетний мальчик. Они выбежали из шатра, как газели, словно показывая, что их полёты под куполом не отнимают никаких сил, сущий пустяк.

И тут же к Виргильо Вивасементе подошёл мускулистый мужчина с алым халатом на руке. Подержал халат, пока патриарх всовывал руки в рукава.

У этого мужчины лицо было грубым, в шрамах, даже с такого расстояния мы видели, что глаза у него угрожающие, будто змеи.

И хотя он ушёл, оставив нас наедине со своим боссом, я порадовалась, что мы вооружены пистолетами. И пожалела, что не взяли с собой бойцовских псов.

В тяжёлом, прекрасно расшитом халате из дорогой материи, возможно, из кашемира, с подложными плечами и широкими лацканами, главный воздушный гимнаст выглядел кинозвездой 1930-х годов, когда блеск Голливуда был настоящим, не глянцевым.

Улыбаясь, он направился к нам, и чем ближе он подходил, тем яснее мы видели, что он принял определённые меры, чтобы выглядеть моложе. Волосы для настоящих были слишком уж чёрными, конечно же, он их красил. Возможно, мышцы оставались мощными, крепкими и гибкими благодаря неустанным физическим упражнениям (и каждодневной порции стероидов на ленч), но с лица возраст изгонялся батальонами скальпелей.

Нам доводилось видеть несчастных женщин, которые слишком молодыми увлеклись подтяжкой лица, а потом слишком часто прибегали к помощи специалистов пластической хирургии, в результате чего к шестидесяти годам, а то и раньше, кожа на лице натягивалась до такой степени, что, казалось, могла лопнуть в любой момент. Накачанные «ботоксом»^[99] лбы этих женщин выглядят пластмассовыми. Они не могут полностью закрыть глаза даже во сне. Ноздри постоянно расширены, словно стараются уловить какой-то неприятный запах, надутые губы раскрыты в полуулыбке, которая напоминает Джокера из «Бэтмена», сыгранного Джеком Николсоном.

И пусть Виргильо Вивасементе был мужчиной, лицом он не отличался от тех самых несчастных женщин.

Он подошёл так близко, что мы с Джимми поневоле отступили на шаг или два, отчего губы нашего хозяина разошлись в акульей улыбке. Вероятно, он так поступал всегда, вторгался в чужое пространство.

Его баритон был ближе к басу, чем к тенору.

— Разумеется, вы знаете, кто я.

— Догадываемся, — ответил Джимми.

Поскольку мальчик, который передал нам коробку с деньгами, до смерти боялся этого человека, да и сами деньги предназначались для того, чтобы оплатить что-то гадкое, он не заслуживал доброго отношения. Раз уж предпочёл говорить загадками, мы решили ответить тем же.

— В любом уголке мира все знают, кто я, — гордо заявил патриарх.

— Поначалу мы подумали, что вы — Бенито Муссолини, — ответила я, — но потом вспомнили, что он никогда не был воздушным гимнастом.

— А кроме того, — добавил Джимми, — Муссолини убили в конце Второй мировой войны.

— А вы совсем не выглядите мёртвым, — пояснила я.

Улыбка Виргильо Вивасементе стала шире и всё более походила на звериный оскал.

И хотя из-за натянутой кожи прочитать, что написано на лице, не представлялось возможным, взгляд, которым он одарил меня и Джимми, раскрыл мне многое: у этого человека начисто отсутствовало чувство юмора. Его не было вовсе.

Он не понимал, что мы шутим между собой, наш тон ничего ему не говорил, он не отдавал себе отчёта в том, что мы его оскорбляем. Ему казалось, что мы просто несём чушь, он задавался вопросом, а вдруг мы умственно неполноценные.

— Много лет тому назад, когда «Летающие Вивасементе» стали звёздами мирового уровня, — торжественно произнёс он, — я смог купить цирк, в котором когда-то работал. А сегодня три цирка «Вивасементе» гастролируют по всему миру!

— Настоящие цирки? — Джимми изобразил недоверие. — У вас есть даже слоны?

— Разумеется, у нас есть слоны! — воскликнул Вивасементе.

— Один? Два?

— Десятки слонов!

— У вас есть львы? — спросила я.

— Много львов!

— Тигры? — спросил Джимми.

— Ещё больше тигров!

— Кенгуру?

— Какие кенгуру? Ни в одном цирке нет кенгуру.

— Без кенгуру цирк — это не цирк, — настаивал Джимми.

— Абсурд! Вы ничего не знаете о цирках.

— У вас есть клоуны? — спросила я.

И без того застывшее лицо Вивасементе превратилось в каменную маску. И когда он заговорил, голос с шипением прорывался сквозь зубы:

— Каждый цирк должен иметь клоунов, чтобы привлекать слабоумных и глупых маленьких детей.

— Ага, — кивнул Джимми. — Значит, у вас не так много клоунов, как в других цирках.

— У нас клоунов сколько нужно, и даже больше. Наши цирки просто кишат клоунами. Но никто не приходит в цирк ради клоунов.

— Лорри и я, всю нашу жизнь мы без ума от клоунов, — не унимался Джимми.

— Скорее, — поправила его я, — всю нашу жизнь клоуны без ума от нас, просто не дают прохода.

— То ли они без ума от нас, то ли просто обезумели.

Но Вивасементе нас не слушал.

— Зрителей привлекают прежде всего «Летающие Вивасементе», величайшая цирковая семья в истории человечества. Во всех трёх труппах каждый воздушный гимнаст — Вивасементе, они все родственники по крови или таланту, отчего прочие артисты плачут от зависти. Я — отец некоторых, духовный отец всех.

Джимми повернулся ко мне.

— Человека, который столь многого достиг, могла бы переполнять гордыня, но ничего этого нет и в помине.

— Скромность, — согласилась я. — Потрясающая скромность.

— Скромность — удел неудачников! — прогремел Вивасементе.

— Я где-то это слышал, — сказал Джимми.

— Так говорил Ганди? — предположила я.

Джимми покачал головой:

— Думаю, Иисус.

По зелёным глазам я вновь прочитала, что он видит в нас идиотов.

— И из всех «Летающих Вивасементе» я — лучший, — заявил Вивасементе. — На трапеции я — поэзия в движении.

— «Поэзия в движении», — повторил Джимми. — Песня Джонни Тиллотсона^[100], входила в десятку лучших в начале 1960-х. Отличная мелодия, под неё даже можно танцевать.

Не услышал Вивасементе и этих слов.

— На туго натянутом канате я — оживший лунный свет, любовь всех женщин, зависть всех мужчин. — Он глубоко вдохнул, выпятил грудь. — Я достаточно богат и достаточно решителен, чтобы всегда получать то, что хочу. В данном случае я хочу то, что нужно и вам, потому что ваша семья обретёт богатство и славу, которые, если бы не я, обошли вас стороной.

— Пятьдесят тысяч — большие деньги, — ответил Джимми, — но это не богатство.

Вивасементе подмигнул нам, насколько позволяли подтянутые веки.

— Пятьдесят тысяч — это задаток, доказательство моей искренности. А всего вы получите триста двадцать пять тысяч долларов.

— А что за эти деньги получите вы? — спросил Джимми.

— Вашего сына, — ответил Вивасементе.

Глава 67

Джимми и я могли бы сразу покинуть шатёр и уехать домой, более не сказав ни слова безумному воздушному гимнасту. Однако если бы мы ушли, то не узнали бы его мотивов, не смогли предугадать следующий ход.

— Его зовут Энди, — продолжил Вивасементе, как будто мы могли забыть имя нашего единственного сына. — Но я дам ему имя получше, более звучное, не столь плебейское. Если я хочу сделать из него величайшего воздушного гимнаста своего поколения, его обучение должно начаться до того, как ему исполнится пять лет.

Я поняла, что продолжать игру дальше опасно, пусть занятие это нас забавляло.

— Из Энди, которого будут звать так всегда, воздушного гимнаста не получится, — отрезала я.

— Ерунда, — возразил он. — В нём течёт кровь Вивасементе. Он — внук моей Натали.

— Если вы знаете об этом, то вам известно, что он также внук Конрада Бизо, — напомнил ему Джимми. — И вы первым должны признать, что клоунам не место под куполом цирка.

— Его кровь не замарана, — ответил патриарх. — Она чистая. Я наблюдал за ним. Смотрел видеофильмы о нём. Он — прирождённый воздушный гимнаст.

Видеофильмы о нём.

Пусть ночь выдалась тёплой, внутри у меня всё похолодело.

— Люди не продают детей, — привела я едва ли не последний аргумент.

— Ещё как продают, — заверил меня Вивасементе. — Я сам покупал детей у моих европейских родственников, если видел, что они смогут стать воздушными гимнастами. Некоторых чуть ли не младенцами, других — в два или три года, но старше пяти лет — никогда.

С отвращением, которого наш хозяин не заметил, так же, как и наш юмор, Джимми указал на стоящую на траве коробку с деньгами.

— Мы привезли ваши деньги. Они нам не нужны.

— Триста семьдесят пять тысяч, — поднял цену Вивасементе.

— Нет.

— Четыреста пятнадцать тысяч.

— Прекратите, — потребовал Джимми.

— Четыреста двадцать две тысячи пятьсот долларов, и это моя последняя цена. Я должен заполучить этого особенного мальчика. Он — мой последний шанс, мой лучший шанс создать такого же, как я. В нём особенно велика концентрация крови воздушных гимнастов.

Бушующие эмоции попытались отразиться на лице Вивасементе, и я даже испугалась, что растянутая до предела кожа сейчас лопнет и лохмотьями повиснет на костях.

Он сложил руки перед грудью, словно в молитве, и обратился к Джимми не злобным, а просящим голосом:

— Если бы я узнал в 1974 году или в последующие годы, что Натали родила двойню, тебя бы не отдали пекарю и его жене, — тут он счёл уместным перейти на «ты», а слово «пекарь» произнёс с презрением, достойным сноба голубых кровей. — Я пришёл бы за тобой, клянусь. Выкупил бы тебя или спас каким-либо другим способом. Я всегда получаю то, что хочу. Но я думал, что у меня родился только один сын и его похитил этот злобный Бизо.

Джимми с порога отверг отцовскую любовь Вивасементе.

— Вы — не мой отец, даже в том смысле, что вы считаете себя духовным отцом всех членов своей труппы. Панчинелло и я никогда не состояли в вашей труппе, и мы никоим образом не можем считаться вашими детьми. Да, учитывая, что вы — отец Натали, мы номинально считаемся вашими внуками. Но я не принимаю такого родства. Я отказываю вам в праве быть моим дедом, я не хочу иметь с вами ничего общего.

Руки, сложенные в молитве, разошлись, сжались в кулаки. Костяшки пальцев побелели.

И если чувство юмора у Вивасементе отсутствовало полностью, ярости у него хватало с избытком. Глаза превратились в щёлочки, взглядом он буквально пронзил Джимми.

А когда заговорил, слова припечатывали, как паровой молот:

— Конрад Бизо не мог зачать ребёнка ни с одной женщиной. Он был бесплоден.

Я тут же вспомнила (и Джимми, естественно, тоже) Конрада Бизо у нас на кухне, перед тем как он выстрелил в меня, когда более не прикидывался Портером Карсоном. Он хотел взять Энди в качестве компенсации за то, что Панчинелло оказался в тюрьме, «что-то за что-то». Он не знал, что Джимми и Панчинелло — близнецы, не понимал, что Энди — его внук. Он лишь хотел получить компенсацию. И когда я спросила Конрада, почему он не уложил в кровать какую-нибудь шлюху, чтобы она родила ему ребёнка, мои слова привели его в замешательство, он не решался встретиться со мной взглядом. Теперь я знала почему.

А эта ядовитая мразь, этот двуногий червяк в алом халате, что стоял перед нами, выпрямился в полный рост и гордо продолжил:

— Я хотел добиться максимальной концентрации генов воздушных гимнастов. И реализовал свою мечту. Но Натали сбежала с Бизо, лишив меня того, что принадлежало мне по праву. Натали — моя дочь, но я — твой дед и твой отец.

Вот те на!

Мой бедный, мой сладкий Джимми только-только успел примириться с тем, что он — сын Конрада Бизо и брат Панчинелло, а теперь его ввергли в ещё больший кошмар: мало того, что он брат Панчинелло, так ещё и сын и внук Вивасементе, плод инцеста.

Подвинься, Джонни Тиллотсон. Уступи место новым хитам!

Глава 68

Движение по периметру шатра привлекло наше внимание. В проёме главного входа появился громила с глазами кобры. Встал, широко раздвинув ноги, показывая всем своим видом, что может остановить слона. В руках он держал помповое ружье.

Ещё один мужчина, такой же бандит, как и первый, только с толстыми шрамами на лице и шее, словно и его слепил из подручного материала Виктор Франкенштейн, возник с ним рядом. Тоже с помповиком.

Трое других появились из-за полотнища, висевшего вдоль боковой стены. Они стояли в тени, так что я не знала, вооружены они или нет. Но склонялась к тому, что вооружены.

— Как ты сам видишь, твой сын Энди — внук моей Натали. Он также мой внук и правнук. В твоём поколении довести до конца реализацию моей мечты не удалось. Что ж, я реализую её в следующем. Если вы не продадите мне маленького Энди за четыреста двадцать две тысячи пятьсот долларов, — теперь эта тварь обращалась к нам обоим, — я убью вас прямо сейчас. А потом убью Руди и Мэдди и заберу всех троих детей, не заплатив ни цента.

Понятное дело, Джимми не хотел отрывать глаз от Виргильо Вивасементе. Не нравилось ему и то, что у нас за спиной стоят эти бандиты, но тем не менее он повернулся ко мне.

Обычно я могу сказать, о чём думает Джимми. Его мысли для меня — открытая книга.

Но на этот раз по его глазам я ничего понять не смогла. И лицо было бесстрастным, загадочным.

Человека с более слабым характером такие откровения шокировали бы, ввергли в отчаяние, вызвали отвращение. Возможно, Джимми испытывал шок и отвращение, но в отчаяние точно не впал.

— Впечатляет, не так ли?

— Впечатляет, — согласилась я.

Чувствуя приближающийся триумф, с написанным на лице самодовольством, Вивасементе, сунув руки в карманы алого халата, покачивался взад-вперёд, с пятки на носок красных туфель на мягкой подошве.

— Если вы думаете, что я не смогу убить вас и выйти сухим из воды, то вы ошибаетесь. Когда вы двое и Руди с Мэдди будете мёртвыми лежать у моих ног, я расчленю вас всех, вымочу в бензине ваши останки, сожгу, помочусь на золу и брошу получившуюся кашицу в навоз в углу свинарника. Я это уже проделывал. Никто не может мстить страшнее, чем мстит Виргильо Вивасементе.

Джимми заговорил, все ещё глядя на меня:

— Если вы найдёте подходящую шлюху, то сможете зачать ещё одного мерзкого, снедаемого жаждой убийства червяка, такого же безумного, как ваш первенец.

Вивасементе склонил голову набок.

— Что ты сказал?

Я узнала слова Джимми. Он процитировал сказанное мною Конраду Бизо на кухне нашего дома декабрьским вечером 2002 года, аккурат перед тем, как клоун подстрелил меня.

Я пыталась воздействовать на Бизо, так или иначе заставить отвести глаза, и в какой-то степени мне это удалось. Он таки посмотрел на Джимми, дав мне возможность вытащить баллончик и прыснуть ему в глаза перечным спреем.

Джимми предлагал использовать ту же тактику с Вивасементе.

И увидел по моим глазам, что я его поняла.

Маньяк же гнул своё:

— Когда оставшаяся от вас зола, смоченная моей мочой, перемешается с навозом, я увезу ваших детей в моё поместье в Аргентине. Там сделаю из Энди и, возможно, из Люси лучших воздушных гимнастов их поколения. Может, гимнасткой станет и Энни. Если окажется слишком старой, всё-таки семь лет… в цирке ей найдётся другое занятие. Или вы теряете жизнь и всех ваших детей, или продаёте мне Энди. Только клоун не смог бы сделать правильный выбор из двух предложенных вам вариантов.

— Большие деньги, — сказал мне Джимми. — Без малого полмиллиона, наличными, никаких налогов.

— И у нас останутся Энни и Люси, — подыграла ему я.

— Мы всегда сможем родить ещё одного сына, — предположил Джимми.

— С новым ребёнком мы быстро забудем про Энди.

— Я забуду его через три месяца, — подсчитал Джимми.

— Мне потребуется шесть.

— Мы молоды. Даже если у нас уйдёт восемь месяцев на то, чтобы забыть его, впереди остаётся целая жизнь.

Вивасементе улыбался, или вроде бы улыбался, ответ на это могли дать только специалисты по пластической хирургии.

Невероятно, но он, похоже, верил тому, в чём мы хотели его убедить. И нужно отметить, такая доверчивость не очень-то меня и удивила. В конце концов, мы с Джимми научились говорить с маньяками на их языке.

— Но, послушай, — добавил Джимми, — у меня появилась идея получше.

Я изобразила крайнее любопытство.

— Какая же?

Джимми повернулся к Вивасементе.

— Как насчёт того, чтобы купить двоих?

— КОГО ДВОИХ?

— Двух мальчиков. Если мы родим ещё одного, вы сможете купить его совсем маленьким, прямо из колыбели.

— Джимми… — начала я.

— Заткнись, дорогая, — оборвал он меня. — Финансы — это не по твоей части. Так что не мешай мне.

Джимми никогда не говорил мне: «Заткнись». Я понимала его цель: полностью переключить на себя внимание Вивасементе и дать мне шанс, в котором я так нуждалась.

— По части детей я просто бык, — говорил Джимми безумному воздушному гимнасту, — а эта женщина, она может рожать их одного за другим. И не только по одному, но и по двое за раз.

Нам с Джимми предстояло умереть. Мы понимали, что уже трупы, пусть ещё и стояли на ногах. Учитывая перевес противника в огневой мощи, мы не могли покинуть шатёр живыми. Но, умирая, мы могли взять с собой Вивасементе. И если бы это чудовище рухнуло на землю изрешечённым пулями и мёртвым, наши дети были бы в полной безопасности, под опекой Руди и Мэдди.

И своим энтузиазмом Джимми действительно отвлёк старика, поэтому, сочтя момент удачным, я ухватилась за пистолет.

Не верю, что Вивасементе уловил моё движение краем глаза. Скорее, как мастерский игрок в покер, он смог определить по поведению Джимми, что мы реализуем некий план.

Не вынимая рук из карманов кашемирового халата, он начал стрелять в Джимми из пистолета, спрятанного в правом кармане. Выстрелил дважды, прежде чем я выхватила свой пистолет, и обе пули попали Джимми в грудь. Судя по грохоту, патроны были большого калибра. И если первые две пули отбросили Джимми назад, то две последующие свалили на землю.

Собираясь всадить в меня пятую, Вивасементе повернулся ко мне, но недостаточно быстро. Я успела выстрелить ему в голову, и он упал.

Крича, как валькирия, охваченная праведным гневом, который, однако, не туманил рассудок, я выстрелила в него ещё трижды, в этого подонка, изнасиловавшего собственную дочь, в этого монстра, покупающего детей, в этого демона, который не моргнув глазом мог оставить меня вдовой.

На его изувеченном лице отразилось изумление. Он и представить себе не мог, что может умереть.

Мне следовало беречь патроны, потому что эти громилы уже бежали ко мне. Я не могла положить их всех, да и вообще мне не хотелось в них стрелять, при условии, что Вивасементе мёртв.

Когда я повернулась к первому из приближающихся ко мне мужчин, он отбросил помповик. Второй разоружился ещё раньше.

Остальные трое также направлялись к нам. Один бросил на траву топор. Второй — кувалду. Если третий и был вооружён, то оставил своё оружие у полотнища, перед которым стоял.

Охваченная изумлением и ужасом, я наблюдала, как все пятеро окружили труп Виргильо Вивасементе. Смотрели на него, потрясённые, зачарованные… а потом внезапно расхохотались.

Мой милый Джимми, мой человек-блин, лежал на спине, не шевелился, а эти громилы хохотали. Потом один из них сложил руки рупором у рта и что-то крикнул на цирковом жаргоне.

Когда я опустилась на колени рядом с Джимми, воздушные гимнасты ворвались в шатёр, в тех же костюмах, пронзительно крича, как птицы.

Глава 69

Несколько дней грудь и живот сильно болели, и я, можно сказать, не верил, что пули расплющились о кевларовый бронежилет под рубашкой и не проникли под ребра и в брюшину. А отвратительные синяки окончательно сошли только через четыре недели.

Как Лорри и сказала вам, после ухода из дома родителей мы переоделись, готовясь к встрече, не исключая варианта, что судьба сведёт нас с очередным маньяком. Кевларовые бронежилеты мы приобрели через Хью Фостера годом раньше.

Ладно, мы снова разыграли вас, как и в главе двадцать четвёртой вам бы не доставило никакого интереса читать о том, что произошло в большом шатре, если бы вы заранее знали, что я останусь в живых.

Кевлар остановил сами пули, но сила ударов была столь велика, что из меня вышибло дух и я упал на землю. Мне даже успел присниться короткий и неприятный сон о том, что у меня подгорел творожный пудинг с шоколадом и амаретто.

Когда я пришёл в себя, какие-то люди громко хохотали, а кто-то даже визжал от восторга.

Взрослые, подростки, дети подходили к телу Виргильо. Ни у кого его смерть не вызывала ни злости, ни сожаления.

С одной стороны, они никак не могли поверить, что их патриарх умер, с другой — уже начинали радоваться обретённой свободе.

Вивасементе не верил, что может умереть. Не верила в это и его труппа, члены которой дрожали от одного взгляда великого воздушного гимнаста. Так что крушение Советского Союза удивило их куда меньше, чем смерть Виргильо Вивасементе.

Однако, когда воздушные гимнасты поняли, что увиденное ими не сон, их вдруг начала распирать энергия. В едином порыве по канатам и лестницам они подняли на свои платформы и трапеции. И когда издалека донёсся вой полицейских сирен, а Лорри помогла мне подняться, артисты вновь выступали, пусть на этот раз никто на них не смотрел, даже мы.

Глава 70

Ранее я написал, что месть и справедливость разделены лишь линией, тонкой, как натянутая под куполом струна, по которой должен пройти воздушный гимнаст, и, не удержав равновесия, человек обречён упасть, а куда падать, вправо или влево, значения не имеет. Сдержанная реакция на зло аморальна, как и избыточное насилие.

После случившегося Лорри мучило только одно; следовало ли ей только ранить и обездвижить Виргильо Вивасементе или она имела полное право всадить в него все четыре пули с полой передней частью.

Она размышляла об этом добрых двадцать четыре часа, но за десертом в доме моих родителей вечером 17 апреля, когда Вивасементе ещё лежал в морге, сумела разрешить эту нравственную дилемму. Если бы она выпустила в этого сукиного сына пять пуль, включая четыре после того, как он умер, а не три, как было в действительности, то, конечно, перегнула бы палку и действия её подпадали под категорию «избыточное насилие». А поскольку пятый патрон остался в стволе, она могла не сомневаться (я вот точно не сомневался), что ей удалось сохранить равновесие и не свалиться со струны.

С любой нравственной дилеммой, когда человек старается проанализировать свои мотивы и поступки, её разрешению очень способствует потребление большого количества сахара.

Что же касается меня, то меня моральная сторона дела совершенно не волновала. И пусть я узнал о себе многое, новая информация нисколько не изменила моих представлений о том, кем я был, кем стал. Я по-прежнему считал себя сыном Руди и Мэдди и не собирался менять полученную профессию.

А самое главное состояло в том, что последний из пяти дней, предсказанных дедушкой Джозефом, миновал и мне удалось его пережить. Собственно, все члены моей семьи по-прежнему здравствовали, за исключением бабушки Ровены, которая мирно умерла во сне.

Мы, конечно, настрадались по пути в эту безопасную гавань, но разве кому-то удаётся пройти по жизни без страданий? Боль в конце концов проходит, а пирог есть всегда.

Страховые компании рассчитывают суммы ежемесячных выплат на основании множества факторов. Они применяют сложные формулы для определения продолжительности жизни клиента и быстро бы разорились, не имея таких формул.

Для меня самое важное не продолжительность жизни, а её качество, что я рассчитываю получить и что получаю. И от моего истинного отца, Руди, моей истинной матери, Мэдди, моей обожаемой жены и любимых детей я научился следующему: чем больше ты будешь ожидать от жизни, тем в большей степени будут реализовываться твои ожидания. Когда человек смеётся, он же не использует смех, а, наоборот, увеличивает его запасы. Чем больше ты любишь, тем больше любят тебя. Чем больше даёшь, тем больше возвращается тебе.

Жизнь доказывает мне эту истину каждый час, каждый день.

И продолжает удивлять.

Через четырнадцать месяцев после смертельной схватки с Вивасементе Лорри забеременела. Ей говорили, что детей у неё не будет, врачи настолько не сомневались в её бесплодии, что мы не предохранялись.

Учитывая ранения, полученные Лорри, и наличие только одной почки, доктор Мелло Мелодион предложил нам подумать об аборте.

В постели, после того, как стало известно о беременности, Лорри сказала мне:

— Пятерых детей у нас не будет. Четверо — это все, на что мы можем надеяться. Это наш последний шанс. Возможно, это риск. Может, и нет.

— Я не хочу тебя терять, — прошептал я в темноте спальни.

— Ты и не сможешь, — ответила она. — Я буду преследовать тебя в этой жизни, а в следующей дам пинка за то, что ты так долго не присоединялся ко мне.

— Я не знаю, что и сказать, — вырвалось у меня после долгой паузы.

— Ответь на вопрос.

— Какой?

— С того момента, как судьба свела нас и мы поняли, что это навсегда, после того, как каждый из нас осознал, что может полностью положиться на другого, когда мы хоть раз дали слабину?

Я задумался, но смог ответить только вопросом:

— Когда?

— Никогда. Так чего начинать сейчас?

Беременность протекала гладко, роды — тоже, и Ровена выпрыгнула на свет божий, как гренок из тостера. Ростом в восемнадцать дюймов. Весом ровно в восемь фунтов. Без синдактилии.

Мы все ещё находились в «родилке», и Шарлей Коулман (она через несколько месяцев уходила на пенсию) протягивала Лорри спелёнатую малышку, когда открылась дверь, вошла молодая медсестра и попросила разрешения переговорить с доктором Мелло.

Он вышел с ней в коридор, провёл там несколько минут, вернулся с медсестрой, подвёл её ко мне.

— Её зовут Бриттани Уолтере. Она работает в отделении интенсивной терапии, и я хочу, чтобы ты выслушал её историю.

По словам Бриттани Уолтере, сорок восемь часов тому назад в отделение интенсивной терапии доставили Эдну Картер, пожилую женщину, перенёсшую обширный инсульт, который парализовал её и лишил дара речи. Но этим вечером Эдна, более не парализованная, села на кровати, за несколько минут до того, как Лорри родила, и заговорила.

К тому моменту, когда медсестра Уолтере добралась до этой части своей истории, я уже не решался взглянуть на Лорри. Не знал, что увижу в её глазах, но боялся ужаса, который она увидела бы в моих.

А медсестра продолжала:

— Она настаивала на том, что через несколько минут в больнице родится девочка по имени Ровена. Ростом в восемнадцать дюймов и весом ровно в восемь фунтов.

— Господи, — выдохнула Шарлей Коулман.

Медсестра Уолтере протянула мне вырванный из блокнота листок.

— Эдна настояла на том, чтобы я записала пять дат. Едва я это сделала… она упала на кровать и умерла.

Моя рука тряслась, когда я брал у неё листок.

Я посмотрел на Мелло Мелодиона, лицо его не было таким печальным, как я ожидал увидеть. Всё-таки он был нашим другом.

С неохотой я просмотрел все пять дат и просипел:

— Пять ужасных дней. — От волнения у меня сел голос.

— Что вы сказали? — переспросила медсестра Уолтере.

— Пять ужасных дней, — повторил я. Сил объяснять не было.

На лице медсестры отразилось недоумение.

— Но она сказала мне, что это будут прекрасные дни, пять особо радостных дней в благословенной жизни. Это странно, не так ли? Вы думаете, её слова что-то значат?

Наконец-то я встретился взглядом с Лорри.

— Ты думаешь, её слова что-то значат? — спросил я.

— Скорее да, чем нет, — ответила Лорри.

Я сложил листок, сунул в карман. Вздохнул.

— Просто мурашки бегут по коже.

— Но уже от радости.

— Это так загадочно.

— Как и всегда.

— Но приятно.

— Это точно, — согласилась Лорри. — Приятно.

Осторожно, с благоговейным трепетом, я взял у Лорри крошечную Ровену. Она была такой маленькой, но душой и потенциальными возможностями ничем не отличалась от нас.

Повернув её спинкой к себе, я закружился на месте, описал полный круг, все триста шестьдесят градусов. И пусть её взгляд ещё не сфокусировался, возможно, она увидела комнату, в которой родилась, и людей, которые при этом присутствовали. Возможно, задалась вопросом, кто они и что находится за стенами этой комнаты.

Поворачиваясь вместе с ней, поворачиваясь, я говорил:

— Ровена, это мир. Это твоя жизнь. Готовься увидеть нечто.

СКОРОСТЬ ^(роман)

Человека можно уничтожить, но не победить.

Эрнест Хемингуэй «Старик и море»

И теперь вы живёте, расползшись по резиновым дорогам,

И ни один человек не знает, да ему и без разницы, кто его сосед.

Если только сосед не начинает причинять слишком много хлопот,

Но все мечутся туда-сюда в своих моторных автомобилях.

Знакомые с дорогами и нигде не осевшие.

Т. С. Элиот, рефрен из «Скалы»

Кто-то таинственный и безжалостный устилал каждый его шаг трупами, старательно заботясь, чтобы все улики указывали именно на него.

Билли Уайлс более не мог считать это просто «игрой» маньяка. Происходящее явно имело определённую цель. Но какую? Кто мог ненавидеть Билли такой лютой ненавистью?

Час за часом перед ним разворачивалось дьявольское представление. Автору этого кровавого шоу маской служило лицо, срезанное с очередной жертвы, а ключом к разгадке стало случайно услышанное Билли слово. Он не мог обратиться в полицию. Единственный друг уже погиб от руки маньяка, и Билли оставалось одно — самому стать орудием возмездия.

Часть I. ВЫБОР ЗА ТОБОЙ

Глава 1

Широко улыбаясь, Нед Пирсолл поднял стакан пива, помянув умершего соседа, Генри Фриддла, смерть которого крайне его порадовала.

Убил Генри садовый гном. Сосед свалился с крыши своего двухэтажного дома на эту забавную фигурку. Гнома сделали из бетона. Генри — нет.

Сломанная шея, разбитый череп: Генри скончался на месте.

Гном убил Фриддла четырьмя годами раньше. Нед Пирсолл по-прежнему поминал соседа, как минимум раз в неделю.

И теперь какой-то приезжий турист — кроме него и Неда, у барной стойки красного дерева никого не было — полюбопытствовал, чем вызвана столь сильная вражда.

— Вероятно, этот бедняга был уж очень плохим соседом, если вы злитесь на него и через четыре года после его смерти.

Обычно Нед такой вопрос пропускал мимо ушей. Приезжие привлекали его внимание ещё меньше, чем претцели^[101].

На стойке красовались три миски претцелей, потому что стоили крендельки дёшево. Нед предпочитал поддерживать жажду хорошо посоленным арахисом.

Чтобы Нед не забывал про чаевые, Билли Уайлс, хлопотавший за стойкой, иногда давал ему пакетик «Плантерс».

Но чаше всего Неду приходилось платить за орешки. Его это мучило, то ли потому, что он не понимал экономических принципов функционирования таверны, то ли потому, что мучиться ему нравилось, и, вероятно, второй вариант был ближе к истине.

Несмотря на круглую голову, напоминающую мяч для сквоша, и широкие, круглые плечи борца сумо, Нед мог считаться спортсменом только в том случае, если бы соревнования проводились по ссорам в баре. Тут он мог претендовать на олимпийское «золото».

Впрочем, когда речь заходила о покойном Генри Фриддле, Нед мог поговорить как с туристами, так и со старожилами Виноградных Холмов. Впрочем, если, как и теперь, у стойки, кроме него, сидел только один незнакомец, Нед находил молчание более уместным, чем разговор с «заезжим дьяволом».

Билли болтать не любил, не относился к тем барменам, которые воспринимают стойку, за которой они священнодействуют, как сцену. Он был слушателем.

Приезжему Нед заявил:

— Генри Фриддл был свиньёй.

— Свинья — это сильное слово, — ответил приезжий, с чёрными, словно угольная пыль, волосами, чуть тронутыми на висках сединой, яркими серыми глазами и звучным голосом.

— Вы знаете, что этот извращенец делал на крыше? Пытался поссать на окна моей столовой.

— Кем он был, аэрокосмическим инженером? — спросил приезжий.

— Профессором колледжа. Преподавал современную литературу.

— Возможно, чтение и довело его до самоубийства, — предположил незнакомец, отчего Билли решил, что он — более интересный человек, чем показалось на первый взгляд.

— Нет, нет, — возразил Нед. — Падение было случайным.

— Он был пьян?

— Почему вы подумали, что он был пьян? — спросил Нед.

Незнакомец пожал плечами.

— Он же залез на крышу, чтобы помочиться на ваши окна.

— Он был больным человеком, — объяснил Нед и постучал пальцем по пустому стакану, показывая Билли, что хочет повторить.

— Генри Фриддл помешался на мести, — добавил Билли, наливая «Будвайзер» из крана.

Посовещавшись с содержимым своего стакана, турист спросил Неда Пирсолла:

— На мести? То есть сначала вы помочились на его окна?

— Там всё было по-другому. — Тон Неда явственно давал понять незнакомцу, что не стоит делать скоропалительных выводов.

— Нед сделал это не с крыши, — уточнил Билли.

— Совершенно верно. Я подошёл к его дому как мужчина, встал на его лужайке и пустил струю в окна его столовой.

— Генри и его жена в это время обедали, — последовал комментарий Билли.

Поскольку туристу могло не понравиться выбранное для агрессии время, Нед сказал:

— Они ели перепёлок, черт бы их побрал.

— Так вы оросили их окна, потому что они ели перепёлок?

Нед раздражённо фыркнул.

— Нет, разумеется, нет! Или вы принимаете меня за сумасшедшего? — и посмотрев на Билли, закатил глаза.

Билли вскинул брови, как бы говоря: «А чего, собственно, ждать от заезжего туриста?»

— Я просто пытался показать, какие они выпендрежные, — заявил Нед. — Всегда ели перепёлок, или улиток, или свёклу листовую.

— Пустозвоны. — В голосе незнакомца слышалась лёгкая усмешка, которую уловил Билли, но не Нед.

— Именно, — подтвердил Нед. — Генри Фриддл ездил на «Ягуаре», а его жена — на автомобиле, вы не поверите, автомобиле, сделанном в Швеции.

— Детройт для них — слишком банально, — ввернул незнакомец.

— Именно. Представляете себе, каким нужно быть снобом, чтобы привезти автомобиль из Швеции?

— Как я понимаю, они ещё и отдавали предпочтение вину, — предположил турист.

— Естественно! Вы их знали или как?

— Просто знаю такой тип людей. И книг у них было много.

— Полный дом! — воскликнул Нед. — Они сидели на крыльце, принюхивались к вину и читали книги.

— Прямо у всех на глазах. Подумать только! Но если вы помочились на окна их столовой не потому, что они были снобами, то почему?

— По тысяче причин, — заверил его Нед. — Тот случай со скунсом. С удобрениями для лужайки. Засохшие петунии.

— И садовый гном, — поддакнул Билли, который мыл стаканы в раковине.

— Садовый гном стал последней каплей, — согласился Нед.

— Я бы ещё понял, если бы вас подтолкнули на поливание мочой их окон розовые пластмассовые фламинго, — сказал незнакомец, — но, признаюсь честно, только не гном.

Нед нахмурился, вспомнив нанесённое ему оскорбление.

— Ариадна дала ему моё лицо.

— Какая Ариадна?

— Жена Генри Фриддла. Вы когда-нибудь слышали более вычурное имя?

— Ну, фамилия Фриддл делает его более приземлённым.

— Она была профессором прикладного искусства в том же колледже. Слепила гнома из воска, сделала литейную форму, залила бетоном, потом сама его раскрасила.

— Создание скульптуры, для которой вы послужили моделью, можно считать за честь.

Пивная пена на верхней губе Неда только добавила ярости его лицу.

— Это был гном, дружище. Пьяный гном. С красным, как яблоко, носом. В каждой руке он держал по бутылке пива.

— И ширинка у него была расстёгнута, — добавил Билли.

— Спасибо, что напомнил, — пробурчал Нед. — Хуже того, из штанов торчала голова и шея дохлого гуся.

— Какое творческое воображение, — отреагировал турист.

— Поначалу я не понял, что, чёрт побери, все это означает…

— Символизм. Метафора.

— Да, да. Я до этого допёр. Каждый, кто проходил мимо их участка, видел этого гнома и смеялся надо мной.

— Для этого не было необходимости смотреть на гнома, — заметил турист.

Нед, не поняв его, согласился:

— Да. Люди смеялись, даже услышав о нём. Поэтому я разбил гнома кувалдой.

— И они подали на вас в суд.

— Хуже. Они поставили второго гнома. Предположив, что первого я разобью, Ариадна отлила второго и раскрасила его.

— Я думал, жизнь в вашей винной стране тихая и спокойная.

— Потом они мне сказали, — продолжил Нед, — что поставят третьего гнома, если я разобью второго, а ещё сделают целую партию и продадут всем, кто захочет иметь гнома «Нед Пирсолл».

— Звучит как пустая угроза, — покачал головой турист. — Неужели нашлись бы люди, которые такое купили?

— Десятки, — заверил его Билли.

— Город стал злее с тех пор, как к нам зачастили приезжие из Сан-Франциско, — тяжело вздохнул Нед.

— И поскольку вы не решились поднять кувалду на второго гнома, вам не осталось ничего другого, как помочиться на их окна.

— Именно. Но я сделал это не с бухты-барахты. Неделю обдумывал свои действия. А уж потом обдал их окна, словно из брандспойта.

— И после этого Генри Фриддл залез на крышу с полным мочевым пузырём, чтобы восстановить справедливость.

— Да. Но он подождал, пока я устроил обед в честь дня рождения моей мамы.

— Непростительно, — вынес вердикт Билли.

— Разве мафия нападает на невинных членов семей своих врагов? — негодующе спросил Нед.

И хотя вопрос был риторическим, Билли счёл необходимым позаботиться о чаевых:

— Нет, мафия знает, что такое честь.

— Это слово профессора колледжа не могут даже произнести по буквам! — фыркнул Нед. — Маме было семьдесят шесть. У неё мог случиться сердечный приступ.

— То есть, — уточнил турист, — пытаясь помочиться на окна вашей столовой, Фриддл упал с крыши и сломал шею о гнома «Нед Пирсолл». Ирония судьбы.

— Насчёт иронии не знаю, — ответил Нед, — но я испытал чувство глубокого удовлетворения.

— Расскажи ему, что сказала твоя мама, — попросил Билли.

Отхлебнув пива, Нед откликнулся на просьбу бармена:

— Мама сказала мне: «Дорогой, восславим Господа, это доказательство того, что Он есть».

Турист несколько секунд переваривал слова матери Неда.

— Похоже, она религиозная женщина.

— Такой она была не всегда, но в семьдесят два года заболела пневмонией.

— В такой момент очень неплохо иметь Бога на своей стороне.

— Она решила, если Бог есть, Он, возможно, её спасёт. А если Его не существует, то она всего лишь впустую потратит какое-то время на молитвы.

— Время — это самое дорогое, что у нас есть, — заметил турист.

— Правильно, — согласился Нед. — Но мама потратила не так уж много времени, потому что в основном молилась, когда смотрела телевизор.

— Какая захватывающая история, — и турист заказал пива.

Билли открыл бутылку «Хайнекена», поставил перед незнакомцем чистый охлаждённый стакан, наклонился над стойкой и прошептал:

— Это за счёт заведения.

— Как мило с вашей стороны. Благодарю. Я-то думал, что вы слишком спокойны и молчаливы для бармена, но теперь, возможно, понимаю почему.

Нед Пирсолл, который сидел в некотором отдалении, поднял стакан, чтобы произнести ещё одинтост:

— За Ариадну. Пусть покоится с миром.

Возможно, турист и не хотел продолжать разговор, но после такого тоста не мог не спросить:

— Неужто ещё одна жертва гнома?

— Рак. Через два года после того, как Генри упал с крыши. Я не хотел, чтобы для неё все так закончилось.

Наливая пиво в наклонённый стакан, чтобы избежать появления высокой пены, незнакомец изрёк:

— Смерть умеет решать наши мелкие проблемы.

— Мне её недостаёт, — признался Нед. — Такая была красавица и бюстгальтер надевала далеко не всегда.

Туриста передёрнуло.

— Бывало, она работала в саду или прогуливала собаку, — мечтательно вспоминал Нед, — а груди у неё так перекатывались, что аж дух захватывало.

Турист посмотрел на своё отображение в зеркале, возможно, чтобы убедиться, что на лице виден тот самый ужас, который он испытывал.

— Билли, ведь такие буфера, как были у неё, редко у кого увидишь, а? — спросил Нед бармена.

— Согласен, — кивнул Билли.

Нед слез со стула, направился к мужскому туалету, остановился около туриста.

— Даже когда рак иссушил её, буфера остались прежними. Она худела, а они словно прибавляли в размерах. Почти до самого конца она выглядела такой соблазнительной. Так жаль, что её не стало, не правда ли, Билли?

— Очень жаль, — согласился бармен, и Нед проследовал к мужскому туалету.

Затянувшуюся паузу нарушил турист:

— Вы интересный парень, Билли-бармен.

— Я? Никогда не мочился на окна соседей.

— Думаю, вы — как губка. Впитываете в себя все.

Билли взял полотенце, принялся протирать стаканы, ранее вымытые и высушенные.

— Но при этом вы и камень, — продолжил турист, — потому что, если вас сжать, ничего выдавить не удастся.

Билли продолжал полировать стаканы.

Серые глаза, и без того яркие, заблестели ещё сильнее.

— Вы — человек с принципами, а это редкость в наши дни, когда большинство людей не знают, кто они такие, во что верят и почему.

К подобным монологам Билли тоже привык, хотя, надо признать, слышать их ему доводилось нечасто. В отличие от Неда Пирсолла, произносить такие монологи мог только эрудит, но, в принципе, это был все тот же пивной психоанализ.

Он испытывал разочарование. На какой-то момент ему показалось, что этот незнакомец отличается от других двущеких нагревателей, которые повышали температуру винила высоких стульев у стойки.

Улыбаясь, Билли покачал головой:

— Принципы. Вы мне льстите.

Турист маленькими глотками пил «Хайнекен».

И хотя Билл больше не собирался ничего говорить, он услышал собственный голос:

— Не высовывайся, сохраняй спокойствие, ничего не усложняй, не ожидай многого, наслаждайся тем, что есть.

Незнакомец улыбнулся.

— Будь самодостаточным, ни во что не вмешивайся, позволь миру катиться в ад, если ему того хочется.

— Возможно, — не стал спорить Билли.

— Это, конечно, не Платон, — сказал турист, — но тоже определённая философия.

— А у вас есть своя? — полюбопытствовал Билли.

— В данный момент я верю, что моя жизнь станет лучше, если мне удастся избежать продолжения разговора с Недом.

— Это не философия, — улыбнулся Билли. — Это факт.

* * *

В десять минут пятого Айви Элгин пришла на работу. Она была официанткой, такой же, как любая другая, и объектом желания, какие встречаются крайне редко.

Билли Айви нравилась, но желания трахнуть её он не испытывал. И вот это превращало его в уникума среди тех мужчин, которые работали и пили в таверне.

У Айви были рыжие волосы, ясные глаза цвета бренди и фигура, которую всю жизнь искал Хью Хефнер^[102].

В свои двадцать четыре года она вроде бы и не подозревала о том, что для каждого видящего её мужчины является фантазией во плоти. Никогда никого не пыталась соблазнить. Иногда флиртовала, но исключительно в шутку.

Её красота и нравственность церковной хористки создавали столь эротичную комбинацию, что от одной её улыбки мужчина превращался в податливый пластилин.

— Привет, Билли, — поздоровалась Айви, направляясь к стойке. — Я видела дохлого опоссума на Олд-Милл-роуд, примерно в четверти мили от Корнелл-лейн.

— Умер сам или его раздавили?

— Естественно, раздавили.

— И что, по-твоему, это означает?

— Пока ничего особенного, — она протянула ему сумочку, чтобы он положил её под стойку. — Это первый труп, который я видела за неделю, так что все зависит от того, какие ещё трупы будут появляться, если будут.

Айви верила, что она гаруспик. Гаруспиками в Древнем Риме назывались жрецы, которые определяли волю богов по внутренностям животных, принесённых в жертву.

Другие римляне их уважали, им даже поклонялись, но, скорее всего, на вечеринки приглашали нечасто.

Айви в крайности не бросалась. Предсказание будущего по трупам не являлось главным в её жизни. С посетителями таверны она говорила об этом крайне редко.

Опять же слабость желудка не позволяла ей копаться во внутренностях. Для гаруспика она была слишком уж брезгливой.

Вместо этого она искала некое значение в обстоятельствах, при которых столкнулась с трупами, в положении каждого из этих самых трупов относительно сторон света и в других скрытых для непосвящённых аспектах их состояния.

Её предсказания сбывались крайне редко, если вообще сбывались, но Айви не сдавалась.

— Во что бы это ни вылилось, — она взяла блокнот и карандаш, — знак дурной. От мёртвого опоссума не приходится ждать ничего хорошего.

— Я это заметил.

— Особенно если он лежит носом на север. А хвостом — на восток.

Страдающие жаждой мужчины повалили в таверну вслед за Айви, словно она была оазисом, к которому они шли весь день. Только считаные сели у стойки. Остальные заставляли её метаться от столика к столику.

Хотя клиенты таверны (главным образом представители среднего класса) деньгами не сорили, доход Айви от чаевых наверняка превосходил её жалованье в том случае, если бы она защитила докторскую диссертацию по экономике.

Часом позже, в начале шестого, появилась Ширли Трублад, вторая вечерняя официантка. Пятидесяти шести лет от роду, крупная, благоухающая жасминовыми духами, Ширли имела своих поклонников. В барах хватало мужчин, которым недоставало материнской заботы. Женщин, впрочем, тоже.

Бен Вернон, дневной повар блюд быстрого приготовления, ушёл домой. Вахту принял Рамон Падильо, вечерний повар. Таверна предлагала только такие блюда: чизбургеры, картофель фри, жареные кольца лука, кисадильи^[103], начо^[104]…

Рамон заметил, что в те вечера, когда работала Айви, острые блюда продавались в куда большем количестве, чем когда её в таверне не было. Посетители отдавали предпочтение соусу «Томатильо», брали «Табаско», просили к бургерам нарезанный острый перец.

— Я думаю, — как-то Рамон поделился с Билли своими наблюдениями, — они подсознательно разогревают свои половые железы на случай, если она согласится пойти с кем-то из них.

— С Айви ни у кого нет ни шанса, — заверил его Билли.

— Как знать, — игриво возразил Рамон.

— Только не говори мне, что и ты закусываешь перчиками.

— Ем их так много, что иногда не знаю, куда деться от изжоги, — ответил Рамон. — Но зато я всегда готов.

Вместе с Рамоном пришёл вечерний бармен, Стив Зиллис. Один час они всегда работали вместе, их смены накладывались друг на друга. В свои двадцать четыре, на десять лет моложе Билли, в зрелости он отставал лет на двадцать.

Для Стива вершиной юмора был столь похабный анекдот, что от него краснели даже взрослые мужчины.

Он мог языком завязать в узел черенок вишни, зарядить правую ноздрю арахисом и точно отправить орешек в стакан-цель, а ещё — выдувать сигаретный дым из правого уха.

Как обычно, Стив перепрыгнул через дальний конец стойки, вместо того чтобы войти где положено.

— Все нормально, Кемосабе? — задал он свой фирменный вопрос.

— Ещё час, и я снова стану хозяином своей жизни.

— Вот где жизнь, — запротестовал Зиллис. — Центр существования.

В этом и была трагедия Стива Зиллиса: он верил в то, что говорил. Для него обыкновенная таверна была сверкающим кабаре.

Завязав фартук, он выхватил из вазы три оливки, подбросил в воздух одну за другой. А потом поймал ртом.

Когда двое пьяниц, сидевшие у стойки, захлопали, Стив наслаждался их аплодисментами ничуть не меньше, чем тенор со звёздным статусом наслаждается овацией взыскательной публики в «Метрополитен-Опера».

Несмотря на присутствие за стойкой Стива Зиллиса, последний час смены Билли пролетел быстро. Посетителей в таверне было много, так что работы хватало обоим барменам: коротающие здесь вторую половину дня не спешили домой, да ещё прибывали любители вечерней выпивки.

Если таверна и нравилась Билли, то, пожалуй, именно в это время. Посетители ещё могли изъясняться связно, и настроение у них было получше, чем в более поздний час, когда алкоголь ввергал их в глубокую меланхолию.

Поскольку окна выходили на восток, а солнце скатывалось к западному горизонту, дневной свет окрашивал интерьер в мягкие тона. Потолок светился медью над стенными панелями и кабинками красного дерева.

Пахло пивом, свечным воском, чизбургерами, жареным луком.

Однако Билли не любил таверну так сильно, чтобы задерживаться на рабочем месте после смены. Ушёл он ровно в семь.

Будь он Стивом Зиллисом, то устроил бы из своего ухода целое представление. Вместо этого отбыл незаметно, как дематериализовавшийся призрак.

Снаружи от летнего дня оставались какие-то два часа. Небо на востоке было ярко-синим, как на картинах Максфилда Пэрриша^[105], и светло-синим на западе, где его ещё отбеливало солнце.

Подходя к своему «Форду Эксплорер», Билли заметил белый бумажный прямоугольник, подсунутый под «дворник» со стороны водителя.

Сев за руль, ещё с открытой дверцей, он развернул бумажку, рассчитывая увидеть рекламу мойки автомобилей или предложение по уборке квартиры. Вместо этого обнаружил аккуратно напечатанное послание:

«Если ты не обратишься в полицию и они не начнут расследование, я убью симпатичную блондинку-учительницу где-то в округе Напа.

Если ты обратишься в полицию, вместо неё я убью пожилую женщину, активно занимающуюся благотворительностью.

У тебя есть шесть часов, чтобы принять решение. Выбор за тобой».

В тот момент Билли не почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, но она ушла. В самом скором времени его жизни предстояло радикальным образом перемениться.

Глава 2

Микки-Маус получил пулю в горло.

Пистолет калибра 9 мм громыхнул ещё трижды, в быстрой последовательности, превратив в месиво мордочку Дональда Дака.

Лэнни Олсен, стрелок, жил в конце двухполосной асфальтовой дороги, под каменистым склоном, на котором не мог расти виноград. И из окон его дома не открывался вид на сказочную Напа-Вэлью.

Немодный адрес компенсировался тем, что участок окружали прекрасные сливовые деревья и огромные вязы, под которыми росли яркие дикие азалии. Не говоря уже об уединении.

Ближайший сосед жил на таком расстоянии, что Лэнни мог устраивать вечеринки в режиме нон-стоп изо дня в день, двадцать четыре часа в сутки, и никого бы не побеспокоил. Лэнни от этого проку не было никакого, потому что обычно он ложился спать в половине десятого. Для него понятие «вечеринка» заключалось в ящике пива, чипсах и покере.

Однако местоположение дома способствовало тому, что он смог устроить на участке тир. Так что в управлении шерифа ни у кого не было такой стрелковой практики.

Мальчиком он хотел стать художником-мультипликатором. У него был талант. Портреты диснеевских Микки-Мауса и Дональда Дака, по которым стрелял Лэнни, он нарисовал сам.

Вынимая из пистолета пустую обойму, Лэнни повернулся к Билли:

— Тебе следовало приехать сюда вчера. Я подряд прострелил головы двенадцати Бегающим Кукушкам.

— Злобный Койот^[106] пришёл бы в восторг, — ответил Билли. — Ты когда-нибудь стреляешь по обычным мишеням?

— А какое в этом удовольствие?

— Ты стреляешь и в Симпсонов?

— В Гомера, Барта… во всех, кроме Мардж. В Мардж — никогда.

Лэнни мог бы поступить в художественную школу, если бы его властный отец, Энсел, не решил, что сын должен пойти по стопам родителя и стать полицейским, точно так же, как сам Энсел пошёл работать в полицию по стопам своего отца.

Перл, мать Лэнни, поддерживала сына, насколько позволяло её слабое здоровье. Когда Лэнни исполнилось шестнадцать, у Перл обнаружили злокачественное заболевание лимфатической системы.

Радиационная терапия и лекарства отнимали у неё последние силы. Даже в периоды ремиссии она испытывала постоянную слабость.

Прекрасно понимая, что отец — никудышная сиделка и медсестра, Лэнни не поехал в художественную школу, остался дома, поступил в полицию и ухаживал за матерью.

Но так уж вышло, что первым умер Энсел. Он остановил водителя за превышение скорости, а водитель остановил его, выстрелив в упор из пистолета калибра 0,38 дюйма.

Заболев лимфомой в необычно молодом возрасте, Перл прожила с ней на удивление долго. И умерла только десять лет назад, когда Лэнни исполнилось тридцать шесть.

Он был ещё достаточно молод, чтобы сменить профессию и поступить в художественную школу. Инерция, однако, оказалась сильнее желания начать новую жизнь.

Он унаследовал дом, красивый викторианский особняк с верандой вокруг, который поддерживал в безупречном состоянии. Работа не стала для Лэнни ещё и хобби, семьи не было, поэтому у него оставалось достаточно свободного времени, которое он и уделял дому.

Когда Лэнни вставил в рукоятку пистолета новую обойму, Билли достал из кармана листок с отпечатанным на нём посланием.

— Что ты на это скажешь?

Лэнни читал, а вороны, воспользовавшись паузой в стрельбе, вернулись на верхние ветви окрестных вязов.

Прочитав текст, Лэнни не нахмурился, не улыбнулся, хотя Билли ожидал если не первого, то второго.

— Где ты это взял?

— Кто-то сунул мне этот листок под «дворник» на лобовом стекле.

— Где стоял автомобиль?

— Около таверны.

— Листок лежал в конверте?

— Нет.

— Кто-нибудь наблюдал за тобой? Я хочу сказать, когда ты доставал листок из-под «дворника» и читал записку?

— Никто.

— И что ты на это скажешь?

— Этот вопрос я задал тебе, — напомнил Билли.

— Чья-то проказа. Шутка с дурным вкусом.

Билли посмотрел на аккуратные строчки.

— Поначалу я тоже так подумал, но потом…

Лэнни шагнул в сторону, повернулся к полноразмерным рисункам Элмера Фудда и Багса Банни.

— Потом ты задался вопросом: «А что, если?…»

— Разве у тебя его не возникло?

— Будь уверен. Каждый коп им задаётся постоянно, иначе он умирает раньше, чем ему хотелось бы. Или начинает стрелять, когда не следует.

Не так уж и давно Лэнни ранил агрессивного пьяницу, решив, что тот вооружён. Но вместо пистолета у парня в кармане лежал сотовый телефон.

— Но ты не можешь вечно задавать этот вопрос, — продолжил Лэнни. — И тебе приходится полагаться на интуицию. А интуиция у тебя такая же, как у меня. Это чья-то злая шутка. Кроме того, ты представляешь себе, кто мог это сделать.

— Стив Зиллис, — ответил Билли.

— Бинго!

Лэнни изготовился для стрельбы. Правую ногу чуть сдвинул назад, левую согнул в колене, обеими руками взялся за пистолет. Глубоко вдохнул и пять раз выстрелил в Элмера, сорвав ворон с вязов и отправив их высоко в небо.

Насчитав четыре смертельные раны и одну тяжёлую, Билли сказал:

— Проблема в том… не похоже это на всё, что делал Стив… или может сделать.

— Почему?

— Он из тех, кто готов носить в кармане резиновый пузырь, чтобы громко пердеть, если решит, что это будет забавно.

— То есть?

Билли сложил листок с отпечатанным текстом и убрал в нагрудный карман рубашки.

— Для Стива это слишком сложно, слишком… тонко.

— Да, с тонкостью у нашего Стива не очень, — согласился Лэнни.

В наступившей тишине он разрядил оставшуюся половину обоймы в Багса, нанеся ему пять смертельных ранений.

— А если так и произойдёт? — спросил Билли.

— Не произойдёт.

— Но если?

— Маньяки-убийцы играют в такие игры только в кино. В реальной жизни они просто убивают. Власть над людьми — вот что им нужно, власть и иногда сексуальное насилие, а не загадки и шарады.

В траве блестели отстрелянные гильзы. Снижающееся к западному горизонту солнце окрашивало медные цилиндры в кроваво-золотой цвет.

Понимая, что развеять сомнения Билли не удалось, Лэнни продолжил:

— Но даже если так и будет, чего точно не будет, что можно сделать, исходя из этой записки?

— Учительницы-блондинки, пожилые женщины.

— Где-то в округе Напа.

— Да.

— Округ Напа — не Сан-Франциско, — заметил Лэнни, — но и не безлюдная местность. Множество людей во множестве городков. Управлению шерифа и всем прочим правоохранительным ведомствам округа не хватит сил, чтобы прикрыть всех.

— Всех прикрывать не нужно. Он обозначил цель: красивая блондинка-учительница.

— Это вопрос вкуса, — возразил Лэнни. — Та блондинка-учительница, которую ты сочтёшь красавицей, мне может показаться уродиной.

— Я не представлял себе, что у тебя такие высокие стандарты, когда дело касается женщин.

Лэнни улыбнулся:

— Я разборчив.

— И потом, пожилая женщина, которая активно занимается благотворительностью.

Лэнни загнал в рукоятку третью обойму.

— Множество пожилых женщин активно занимаются благотворительностью. Они из того поколения, которое заботилось о соседях.

— Так ты ничего не собираешься предпринять?

— А что, по-твоему, я должен сделать?

Билли ничего не предложил, лишь отметил:

— Вроде бы мы должны что-то сделать.

— По своей сущности, полиция реагирует, а не упреждает.

— То есть сначала он должен кого-то убить.

— Он никого не собирается убивать.

— Он пишет, что убьёт, — запротестовал Билли.

— Это шутка. Стив Зиллис наконец-то перерос пластиковую блевотину на полу.

Билли кивнул:

— Возможно, ты прав.

— Я уверен, что прав, — Лэнни указал на яркие фигуры, оставшиеся на стене из тройного слоя тюков с сеном. — Перед тем как сумерки помешают прицельной стрельбе, я хочу разобраться с персонажами «Шрека».

— Я думал, это хороший фильм.

— Я — не критик, — нетерпеливо бросил Лэнни, — просто человек, который хочет поразвлечься и отточить навыки, способные помочь в работе.

— Ладно, ухожу. Встретимся в пятницу за покером.

— Принеси что-нибудь.

— В смысле?

— Хосе принесёт запеканку из свинины и риса. Лерой принесёт пять видов сальсы^[107] и много кукурузных чипсов. Почему бы тебе не принести пирог с тамалем?

Лэнни ещё говорил, а у Билли скривилось лицо.

— Такое ощущение, будто мы — старые девы, собирающиеся на отходную вечеринку.

— Нас можно пожалеть, — признал Лэнни, — но мы ещё не умерли.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы мы умерли и находились в аду, — ответил Лэнни, — там не позволили бы мне получать удовольствие, рисуя персонажей мультфильмов. И это точно не рай.

К тому времени, когда Билли вернулся к своему «Эксплореру», стоящему на подъездной дорожке, Лэнни Олсен уже открыл огонь по Шреку, принцессе Фионе, Ослу и их друзьям.

На востоке небо стало сапфировым, на западе синева начала исчезать, открывая скрывавшееся под ней золото, в Котором едва чувствовалась краснота.

Стоя у внедорожника, под сенью удлиняющихся теней, Билли ещё несколько мгновений наблюдал, как Лэнни оттачивает своё стрелковое мастерство и, должно быть, в тысячный раз пытается убить нереализованную мечту стать художником-мультипликатором.

Глава 3

Заколдованная принцесса, заточенная в башне и спящая много лет в ожидании поцелуя, который её разбудит, не могла быть прекраснее Барбары Мандель, лежащей на кровати в «Шепчущихся соснах».

В свете лампы её волосы, рассыпанные по подушке, насыщенностью цвета не уступали золоту, выливающемуся из плавильного ковша.

Стоящий у кровати Билли Уайлс никогда не видел бисквитной куклы со столь бледным и безупречным цветом лица, как у Барбары. Её кожа казалась прозрачной, словно свет проникал под поверхность и подсвечивал лицо изнутри.

Если бы он откинул тонкое одеяло и простыню, его глазам открылось бы нечто, недостойное заколдованной принцессы: трубка, хирургически введённая в желудок.

Врач прописал равномерное и постоянное кормление. Вот и сейчас работал насос, подавая в желудок строго дозированную смесь питательных веществ.

Барбара пребывала в коме почти четыре года.

Её кома не была абсолютной. Иногда она зевала, вздыхала, поднимала правую руку к лицу, горлу, груди.

Случалось, она произносила максимум несколько отрывочных слов, обращаясь не к кому-то из людей, оказавшихся в комнате, а к призраку, которого видело её сознание.

Но, даже говоря или двигая рукой, она не отдавала себе отчёта в том, что происходило вокруг неё. Была без сознания, не реагировала на внешние раздражители.

В этот момент она лежала недвижно, с гладким, как молоко в ведре, лбом, застывшими под веками глазами, чуть раскрыв губы. Даже призрак не мог бы дышать столь беззвучно.

Из кармана пиджака Билли достал маленький блокнот с листочками, соединёнными металлической спиралью, и маленькую, закреплённую на блокноте шариковую ручку. Положил их на прикроватный столик.

Обстановка комнаты была предельно простой: больничная кровать, прикроватный столик, стул. Давным-давно Билли добавил к этому высокий стул, какие обычно бывают у стойки бара, чтобы сидеть достаточно высоко и видеть Барбару.

Интернат «Шепчущиеся сосны» обеспечивал хороший уход за пациентами, но не мог похвастаться роскошью интерьеров. Половина его пациентов восстанавливалась после тяжёлых операций, инсультов, инфарктов, для второй половины интернат служил постоянным и последним прибежищем.

Сев на высокий стул, откуда он хорошо её видел, Билли рассказал Барбаре про свой день. Начал описанием рассвета, закончил тиром Лэнни, в котором мишенями служили знаменитые персонажи мультфильмов.

Хотя Барбара никогда не реагировала на его рассказы, глубоко в душе Билли надеялся, что она всё-таки может его слышать. Ему хотелось верить, что его присутствие, голос, любовь утешают её.

Рассказав всё, что мог, он продолжал смотреть на неё. И не всегда видел её нынешней. Иной раз она становилась прежней (живой и весёлой), какой была бы сейчас, если бы не жестокость судьбы.

Какое-то время спустя он достал из кармана сложенную записку и прочитал её вновь.

Едва закончил, как Барбара проговорила, причём так тихо, что он едва мог расслышать её слова:

— Я хочу знать, что она говорит…^[108]

Он вскочил со стула словно ошпаренный. Наклонился над оградительным поручнем, пристально всмотрелся в Барбару.

Никогда раньше сказанное ею в коме не имело никакого отношения к тому, что он говорил или делал, приходя к ней.

— Барбара?

Она оставалась в той же позе, с закрытыми глазами, чуть приоткрытым ртом, и жизни в ней, похоже, было не больше, чем в объекте скорби, отправившемся в последний путь на катафалке.

— Ты можешь меня слышать?

Дрожащими пальцами он коснулся её лица. Она не отреагировала.

Он уже рассказал ей о содержимом этой странной записки, но теперь прочитал вслух, на случай, если слова, которые она прошептала, как-то связаны с запиской.

Дочитав до конца, посмотрел на Барбару. Никакой реакции. Произнёс её имя. Тот же результат.

Снова усевшись на стул, он взял со столика маленький блокнот. Маленькой ручкой записал произнесённые Барбарой семь слов, поставил дату.

Каждый год её неестественного сна он начинал новый блокнот. И хотя в каждом была всего лишь сотня страниц размером три на четыре дюйма, практически все они оставались чистыми, потому что во время его визитов говорила она крайне редко.

«Я хочу знать, о чём она говорит».

Поставив дату после этой совершенно сознательной фразы, он пролистал странички назад, обращая внимание не на даты, а на произнесённые слова:

«барашки не могут прощать

мальчишки с мясистыми лицами

мой младенческий язык

власть его надгробного камня

папа, картофель, домашняя птица, сливы,

призма^[109]

сезон темноты

оно раздувается вперёд

один большой подъем

все уносится прочь

двадцать три, двадцать три».

В её словах Билли не мог отыскать ни связи, ни ключа к чему-либо.

Время от времени — между этими случаями проходили недели и месяцы — Барбара улыбалась. Дважды при нём тихонько смеялась.

Бывало, что шептала слова, которые тревожили его, от которых по коже бежали мурашки:

«избитый, в синяках, задыхающийся,

кровоточащий

кровь и огонь

топоры, ножи, штыки

красное в их глазах, в их бешеных глазах».

Но в голосе, которым произносились эти слова, не чувствовалось ужаса. Барбара шептала их точно так же, как все остальное.

Тем не менее они пугали Билли. Он волновался, а не попала ли она, впав в кому, в какое-то тёмное и страшное место, где ощущала себя в западне и совсем одинокой.

На лбу появились морщинки, она заговорила снова:

— Море…

Когда он это записал, последовало:

— Что оно…

Тищина в комнате сгустилась, словно набившиеся в неё призраки остановили всякое движение воздуха.

Правая рука поднялась к губам, как будто хотела пощупать слова, которые слетали с них.

— Что оно продолжает говорить?

Это была самая связная фраза, произнесённая Барбарой за годы комы, да и никогда во время его визита она не говорила так много.

— Барбара…

— Я хочу знать, что оно говорит… море.

Рука спустилась к груди. Морщинки на лбу разгладились. Глаза, которые двигались под веками, пока она говорила, застыли.

Билли ждал, рука замерла над блокнотом, но Барбара молчала. Тишина все сгущалась и сгущалась, пока Билли наконец не почувствовал себя доисторической мухой, замершей в янтаре.

Она могла так лежать часы, дни, вечность…

Он поцеловал её, но не в губы. Такого позволить себе не мог. Её щека была мягкой и холодной.

Три года, десять месяцев и четыре дня прошло с того момента, как Барбара впала в кому, а ещё месяцем раньше приняла от Билли обручальное кольцо.

Глава 4

Вдоль дороги, у которой находился дом Билли (стоял он на участке площадью в акр, заросшем чёрной ольхой и кедрами), жили ещё несколько семей, так что он не мог наслаждаться уединением в той же степени, что и Лэнни.

Соседей своих он не знал. Наверное, не стал бы с ними знакомиться, даже если бы их дома смотрели окна в окна. И его весьма радовало отсутствие любопытства с их стороны.

Первый владелец его дома и архитектор, похоже провели немало времени над проектом, потому что дом представлял собой некий гибрид между бунгало и коттеджем, какие строят в горах. По очертаниям вроде бы он более всего походил на бунгало, но обшивка из кедра, посеребрённого временем, и переднее крыльцо с мощными стойками, которые поддерживали крышу, определённо принадлежали коттеджу.

В отличие от многих других домов, которым смешение стилей не шло на пользу, этот выглядел очень уютным. Особенно с диким виноградом, увивавшим стены.

Гараж стоял отдельно, за домом, в нём же Билл устроил столярную мастерскую.

Поставив «Эксплорер» в гараж и закрыв ворота, Билли через двор направлялся к дому, когда вдруг с крыши гаража заухала сова.

Никакая другая сова ей не ответила, но Билл подумал, что услышал, как пискнула мышь, и буквально почувствовал, как шебуршатся они в кустах, должно быть, бежали к высокой траве, которая росла за пределами двора.

На него навалилась усталость, мысли путались. Остановившись, Билли глубоко вдохнул, смаю воздух, пропитанный ароматом коры и иголок кедра. Этот резкий запах прочистил голову.

Нельзя сказать, что Билли к этому стремился. В этот вечер мог бы и обойтись без ясности в мыслях. Он пил редко, но сейчас ему хотелось осушить бутылку пива или стаканчик виски.

Звезды выглядели очень уж жестокими. Да еще они и ярко сверкали в безоблачном небе, но он почему-то буквально физически ощущал их жестокость.

Ни ступени, ни половицы заднего крыльца не скрипели. Ему, как и Лэнни, хватало времени, чтобы следить за домом.

На кухне все шкафы и полки он смастерил сам. Из вишнёвого дерева. Пол выложил тёмными гранитными плитками. Столешницу подобрал под цвет того же гранита.

Просто и чистенько. В таком же стиле он намеревался отделать весь дом, но потом энтузиазм куда-то подевался.

Он достал из холодильника бутылку «Гиннесса», налил в большую кружку, добавил бурбона. Если уж он хотел выпить, то отдавал предпочтение такому коктейлю.

Телефон зазвонил, когда он готовил сэндвич с копчёной колбасой.

— Алло?

На другом конце провода не отреагировали, и тогда Билли повторил:

— Алло?

В другой раз он бы подумал, что его не слышат, но не в этот вечер. Точно знал, что на том конце провода его слышат, и очень хорошо.

Слушая тишину в трубке, Билли достал из кармана отпечатанное послание. Развернул и разгладил на столешнице.

Из трубки не доносилось даже треска статических помех, не говоря уж о дыхании звонившего. С другой стороны, если ему звонил мертвяк, то он уже и не дышал.

Шутником был этот человек или убийцей, свою задачу он видел в том, чтобы запугать. Вот Билли и не стал в третий раз повторять «алло».

Они слушали молчание друг друга, словно могли почерпнуть из тишины какую-то важную информацию.

Примерно через минуту Билли задался вопросом: а может, он лишь вообразил себе, что на другом конце провода кто-то есть?

Если он действительно «говорил» сейчас с автором записки, бросить трубку первым было бы ошибкой. Такое поведение этот человек мог расценить как проявление страха или, самое меньшее, как демонстрацию слабости.

Жизнь научила его терпению. А кроме того, он не боялся показаться глупцом в собственных глазах. Поэтому ждал.

И когда связь разорвалась, он явственно услышал щелчок, доказывающий, что на том конце провода положили трубку. Лишь после щелчка пошли гудки отбоя.

Прежде чем вновь заняться сэндвичем, Билли обошёл все четыре комнаты дома, заглянул и в ванную. На всех окнах опустил жалюзи.

За кухонным столом съел сэндвич и два маринованных огурца. Выпил вторую бутылку пива, уже без бурбона.

Телевизора у него не было. Развлекательные шоу вызывали зевоту, новости не волновали.

Так что пообедал он в компании собственных мыслей. Сэндвич съел быстро.

В гостиной одну стену от пола до потолка занимали полки с книгами. Большую часть жизни Билли много читал.

Интерес к чтению угас тремя годами, десятью месяцами и четырьмя днями раньше. Взаимная любовь к книгам, к литературе во всех её жанрах и свела его и Барбару вместе.

На одной полке стояло собрание сочинений Диккенса (все книги с одинаковыми корешками), которое Барбара подарила ему на Рождество. Диккенса она обожала.

В эти дни он испытывал настоятельную потребность чем-то себя занять. Сидение с книгой вызывало у него тревогу. Он чувствовал себя уязвимым.

Помимо этого, в книгах хватало будоражащих идей. Они побуждали думать о том, что тебе хотелось забыть, и хотя мысли становились непереносимыми, заглушить их не было никакой возможности.

Резной деревянный потолок появился в гостиной, потому что Билли требовалось как-то занять себя. Каждую панель украшал резной орнамент, а по центру располагалась веточка с листочками, вырезанная из белого дуба, цветовое пятно на красном дереве панели.

Такие потолки не подходили ни бунгало, ни коттеджам. Билли это не волновало. На реализацию этого проекта у него уже ушли месяцы, а работы ещё предстояло много.

В кабинете потолок украшала ещё более изощрённая резьба, чем в гостиной. Билли не подошёл к столу, где стоял давно уже не используемый компьютер. Сел за верстак с разложенными на нём столярными инструментами.

Здесь также лежали и заготовки из белого дуба. Из них он собирался вырезать украшения потолочных панелей в спальне. Там ещё не было и панелей.

На столе стоял проигрыватель компакт-дисков и два маленьких динамика. Билли включил проигрыватель.

Резал дерево, пока не заболели руки и перед глазами не поплыли круги. Тогда выключил музыку и пошёл спать.

Лёжа на спине в темноте, уставившись в потолок, который не мог увидеть, ждал, пока глаза сами закроются. Ждал.

Услышал какой-то шум на крыше. Что-то скреблось по кровельным плиткам. Должно быть, сова.

Сова не заухала. Возможно, енот. Может, кто-то ещё.

Он посмотрел на светящиеся цифры электронных часов на прикроватном столике. Двадцать минут первого.

«У тебя есть шесть часов. Выбор за тобой».

Утром всё будет хорошо. Все всегда было хорошо. Ну, не так чтобы совсем хорошо, но и не так плохо, чтобы не хотелось жить.

«Я хочу знать, что оно говорит, море. Что оно продолжает говорить?»

Несколько раз он закрывал глаза, но без толку. Обычно сон приходил, лишь когда они закрывались сами.

Он смотрел на часы, когда «12:59» переменилось на «1:00».

Записку, которую сунули под «дворник» на лобовом стекле, он нашёл в семь вечера. Шесть часов прошло.

Кого-то убили. Или нет. Конечно же, нет.

Под скрежет когтей совы, если это была сова, он заснул.

Глава 5

Таверна не имела названия, точнее, названием было её функциональное назначение. На вывеске, закреплённой на вершине столба, который стоял у поворота с шоссе на обсаженную вязами автомобильную стоянку, значилось только одно слово: «ТАВЕРНА».

Принадлежало заведение Джекки О'Харе. Толстый, веснушчатый, добродушный, он для всех был другом и добрым дядюшкой.

И не имел ни малейшего желания видеть своё имя на вывеске.

В детстве Джекки хотел стать священником. Хотел помогать людям. Вести их к Богу.

Время научило его, что он не может обуздать даже свой аппетит. Ещё молодым он пришёл к выводу, что будет плохим священником, а вот этого ему как раз и не хотелось.

Его чувство собственного достоинства нисколько не страдало от того, что ему принадлежало чистенькое и спокойное питейное заведение, он испытывал удовлетворённость от своих достижений, но полагал, что выносить собственное имя на вывеску — потакание тщеславию.

По мнению Билли Уайлса, из Джекки вышел бы прекрасный священник. Каждому человеку трудно обуздать свои аппетиты, но редко кому свойственны человечность, мягкость, осознание собственных слабостей.

Таверна «Виноградные холмы». Таверна «Под сенью вязов». Таверна «При свете свечей». «Придорожная таверна»…

Завсегдатаи часто предлагали названия для таверны. Джекки находил их предложения неудачными, неподходящими, а то и просто глупыми.

Когда во вторник Билли приехал на работу в 10:45, на стоянке находились только два автомобиля, Джекки и Бена Вернона, дневного повара блюд быстрого приготовления.

Выйдя из «Эксплорера», Билли оглядел низкие, иззубренные холмы на другой стороне шоссе. Темно-коричневые там, где велись строительные работы, светло-коричневые, где солнце выжгло зелёную по весне траву.

«Пирлес Пропертис», транснациональная корпорация, строила там курорт высшего класса, который назвали «Виноградной страной», на участке площадью в девятьсот акров. Помимо отеля с полем для гольфа, тремя бассейнами, теннисным клубом и прочими удобствами, на территории велось строительство 190 коттеджей, каждый стоимостью во много миллионов долларов, для тех, кто привык серьёзно относиться к своему досугу.

Ранней весной заложили фундаменты. Теперь поднимались стены.

Гораздо ближе, чем будущие дворцы на холмах, менее чем в сотне футов от шоссе, на лугу близилось к завершению строительство гигантского скульптурного сооружения. Высотой в семьдесят футов, длиной в сто пятьдесят, трёхмерного, из дерева, выкрашенного в серый цвет с глубокими чёрными тенями.

В соответствии с традициями арт-деко, скульптура представляла собой стилизованный образ мошной техники, включая колеса и приводные тяги паровоза. Были там и огромные шестерни, и странные механизмы, и много чего другого, никак не связанного с поездом.

Гигантская стилизованная фигура мужчины в рабочем комбинезоне находилась в той части панно, которая вроде бы являла собой паровоз. Наклонившись, словно под сильным ветром, мужчина пытался то ли повернуть одно из колёс, то ли его руки случайно попали под колесо и теперь его затягивало туда целиком.

Движущиеся части скульптурного сооружения пока ещё не двигались, однако они уже создавали убедительную иллюзию движения, скорости.

Спроектировал это чудо знаменитый художник и скульптор по имени Валис (фамилии не было), и теперь он строил его с командой из шестнадцати рабочих.

Скульптурное сооружение символизировало суетность современной жизни, где индивидуума сокрушали силы общества.

В день открытия курорта Валис собирался поджечь свою скульптуру и спалить её дотла, символизируя свободу от безумного темпа жизни, которую представлял собой новый курорт.

Большинство жителей Виноградных Холмов и окрестных городков подсмеивались над скульптурой и, когда называли её искусством, словно брали это слово в кавычки.

Билли, наоборот, скульптура нравилась, а вот в намерении сжечь её смысла он не находил.

Тот же художник однажды привязал двадцать тысяч наполненных гелием красных шариков к мосту в Австралии, чтобы создалось впечатление, что шарики держат мост на весу. С помощью дистанционного управления все шарики взорвались одновременно.

В том проекте Билли не понимал ни самого «искусства», ни необходимости его взрывать.

Не будучи критиком, он, однако, чувствовал, что это скульптурное сооружение или низкое искусство, или высокое ремесленничество. А сжигать его… смысла нет, всё равно что ожидать, когда какой-нибудь музей отправит в костёр полотна Рембрандта.

Но в современном обществе его ужасало столь многое, что он и не думал переживать из-за такого пустяка. Впрочем, в ночь сожжения не собирался наблюдать за этим действом.

Он вошёл в таверну.

Воздух наполняли запахи специй. Бен Вернон готовил соус «чили».

За стойкой Джекки О'Хара проводил инвентаризацию спиртного.

— Билли, вчера вечером ты не видел специального выпуска по «Шестому каналу»?

— Нет.

— Ты не считаешь, что сообщения о НЛО и похищениях людей инопланетянами требуют специальных выпусков новостей?

— Я занимался резьбой по дереву под музыку.

— Этот парень говорит, что его забрали на материнский корабль, находящийся на околоземной орбите.

— Что в этом нового? Об этом говорят постоянно.

— Он говорит, что группа инопланетян провела ему практологическое обследование.

Билли толкнул дверцу, ведущую за стойку.

— Все они так говорят.

— Я знаю. Ты прав. Но я этого не понимаю, — Джекки нахмурился. — Представители высшей инопланетной цивилизации, в тысячи раз более разумные, чем мы, пролетают триллионы миль, пересекают межзвёздное пространство, и все для того, чтобы заглянуть кому-то из нас в зад? Они что, извращенцы?

— В мой они никогда не заглянут, — заверил его Билли. — И я сомневаюсь, что они обследовали прямую кишку этого парня.

— Но ему можно верить. Он — писатель. Я хочу сказать, и до этой книги он опубликовал несколько других.

Билли достал из ящика фартук, завязал на талии.

— Публикация книги — не повод доверять человеку. Гитлер тоже публиковал книги.

— Правда? — спросил Джекки.

— Да.

— Тот Гитлер?

— Ну, я говорю не про Боба Гитлера.

— Ты смеёшься надо мной.

— Посмотри в библиотеке.

— А что он писал? Детективы или что-то ещё?

— Что-то ещё.

— А этот парень писал научную фантастику.

— Ты меня удивил.

— Научную фантастику, — повторил Джекки. — К счастью, то будущее, о котором он писал, так и не реализовалось. — С рабочего столика он взял маленькую белую миску, недовольно фыркнул. — Мне что… уменьшить Стиву жалованье за перерасход продуктов?

В миске лежали от пятнадцати до двадцати черенков вишен, все завязанные узлом.

— Посетители находят его забавным.

— Потому что наполовину пьяны. В любом случае, он прикидывается забавным парнем, но на самом деле он не такой.

— У каждого своё представление о том, что забавно, а что — нет.

— Я про другое. Он только прикидывается весельчаком, которому все легко и по барабану.

— Другим я его не видел, — заметил Билли.

— Спроси Селию Рейнольдс.

— Это кто?

— Живёт рядом со Стивом.

— У соседей особые отношения, — напомнил Стив. — Нельзя верить всему, что они говорят.

— Селия говорит, что он буйствует у себя во дворе.

— Что значит… буйствует?

— Она говорит, сходит с ума. Рубит вещи.

— Какие вещи?

— Скажем, стул из столовой.

— Чьей?

— Своей. Рубил его, пока не превратил в щепки.

— Почему?

— Рубил и сыпал ругательствами. Вроде бы срывал злость.

— На стуле?

— Да. И он рубит топором арбузы.

— Может, он любит арбузы, — предположил Билли.

— Он их не ест. Рубит и рубит, пока не остаётся ничего, кроме отвратительного месива.

— И при этом ругается.

— Совершенно верно. Ругается, рычит, ревёт, как зверь. Превращает арбузы в месиво. Пару раз набрасывался на кукол.

— Каких кукол?

— Ну, ты знаешь, женщин, которых выставляют в витринах.

— Манекены?

— Да. С ними он расправлялся топором и кувалдой.

— Где он брал манекены?

— Понятия не имею.

— Что-то тут не так.

— Поговори с Селией. Она тебе всё расскажет.

— Она спрашивала Стива, зачем он это делает?

— Нет. Боится.

— Ты ей веришь?

— Селия — не лгунья.

— Ты думаешь, Стив опасен? — спросил Билли.

— Вероятно, нет, но кто знает?

— Может, тебе лучше уволить его?

Брови Джекки взлетели вверх.

— А если потом он окажется одним из тех парней, которых показывают по ти-ви? Придёт сюда с топором?

— В любом случае что-то тут не так. Ты ведь сам до конца в это не веришь.

— Я верю. Селия трижды в неделю ходит к мессе.

— Джекки, ты всегда шутишь со Стивом. Он тебя смешит.

— С ним я постоянно держусь настороже.

— Я этого не заметил.

— Держусь. Но не хочу быть несправедливым по отношению к нему.

— Несправедливым?

— Он — хороший бармен, делает свою работу, — на лице Джекки отразился стыд. Пухлые щеки покраснели. — Не следовало мне так говорить о нём. Завёлся вот из-за этих черенков вишен.

— Двадцать вишен, — кивнул Билли. — И сколько они стоят?

— Дело не в деньгах. Этот фокус с языком… в нём есть что-то непристойное.

— Никогда не слышал, чтобы кто-то жаловался. Многим женщинам, которые приходят сюда, очень нравится смотреть, как он это делает.

— И геям, — добавил Джекки. — Я не хочу, чтобы это был бар одиночек или геев. Я хочу, чтобы это был семейный бар.

— Неужто есть семейные бары?

— Абсолютно, — в голосе Джекки слышалась искренняя обида. Он держал таверну, а не вертеп. — Мы предлагаем детям картофель фри и жаренный кружочками лук, не так ли?

Прежде чем Билли успел ответить, появился первый клиент: часы показывали 11:04. Мужчина заказал «Кровавую Мэри» и корешки сельдерея.

Джекки и Билли вместе работали за стойкой во время ленча, и Джекки разносил на столики еду, которую Бен раскладывал по тарелкам.

В этот день народу у них было побольше, чем в другие дни, потому что вторник был днём соуса «чили», но им всё равно не требовалась дневная официантка. Треть посетителей обходилась ленчем в стакане, ещё трети хватало орешков, горячих сосисок и бесплатных претцелей.

Смешивая напитки и наливая пиво, Билли Уайлс не мог отделаться от «картинки», которая вновь и вновь возникала перед его мысленным взором: Стив Зиллис, рубящий манекен на куски, рубящий, рубящий…

Смена продолжалась, и, поскольку никто не приносил весть о застреленной учительнице или убитой пожилой филантропке, нервы Билли начали успокаиваться. В сонном городке Виноградные Холмы, в мирном округе Напа-Вэлью, новости о жестоком убийстве распространились бы быстро. Похоже, записка действительно оказалась чьей-то злой шуткой.

После ленча время потекло медленно, но в четыре часа на работу пришла Айви Элгин, а за ней последовали страдающие жаждой мужчины. И будь у них хвосты, они бы отчаянно махали ими из стороны в сторону, чтобы привлечь внимание Айви.

— Сегодня кто-нибудь умер? — спросил Билли, и от этого вопроса его буквально передёрнуло.

— Молящийся богомол на моём заднем крыльце, прямо у двери, — ответила Айви.

— И что это означает?

— Кто молился, тот умер.

— Не понимаю тебя.

— Сама пытаюсь разобраться.

Ширли Трублад прибыла в пять часов, величественная в светло-жёлтой униформе с белыми лацканами и манжетами.

После неё появился Рамон Падильо, который принюхался к запаху соуса «чили» и пробурчал:

— Нужно добавить чуточку корицы.

Войдя в таверну в шесть часов, Стив Зиллис, благоухающий вербеновым лосьоном после бритья и мятной жидкостью для полоскания рта, спросил Билли:

— Все нормально, Кемосабе?

— Ты мне вчера не звонил? — ответил Билли вопросом на вопрос.

— Кто, я? С какой стати?

— Не знаю. Мне позвонили, связь была плохая, но я подумал, может, ты.

— Ты мне не перезвонил?

— Нет. Я едва слышал голос, но почему-то подумал, что это мог быть ты.

Выбрав три толстые оливки, Стив ответил:

— Нет, я не звонил и провёл прошлую ночь с другом.

— Ты закончил работу в два часа ночи, а потом ещё куда-то отправился?

Стив широко улыбнулся и подмигнул Билли.

— В небе луна, а я — собака.

— Если бы я закончил работу в два часа ночи, то тут же улёгся бы спать.

— Ты уж не обижайся, пилигрим, но тебя никому не стоит ставить в пример.

— В каком смысле?

Стив пожал плечами и начал жонглировать оливками.

— Люди удивляются, почему такой симпатичный парень, как ты, живёт, будто старая дева.

— Какие люди? — спросил Билли, оглядев посетителей таверны.

— Многие. — Стив поймал ртом первую оливку. Затем вторую, третью и сжевал их под аплодисменты зрителей первого ряда, сидевших на высоких стульях у стойки.

В последний час своей смены Билли более внимательно, чем обычно, приглядывался к Стиву Зиллису, но не заметил ничего подозрительного.

Или Стив не был тем шутником, кто написал записку, или он был куда более хитрым и злобным, чем казалось.

Впрочем, значения это не имело. Никого не убили. Записка обернулась шуткой; рано или поздно выяснится, ради чего её написали.

Когда Билли покидал таверну в семь вечера, Айви Элгин подошла к нему, её глаза цвета бренди возбуждённо сверкали.

— Кто-то должен умереть в церкви.

— С чего ты так решила?

— Богомол. Кто молился, тот умер.

— В какой церкви? — спросил Билли.

— Надо подождать, и мы все узнаем.

— Может, это произойдёт не в церкви. Может, умрёт кто-то из местных священников.

Она пристально смотрела ему в глаза.

— Я об этом не подумала. Возможно, ты прав. Но как это связано с мёртвым опоссумом?

— Понятия не имею, Айви. В отличие от тебя, предсказания по внутренностям для меня — тёмный лес.

— Я знаю, но ты такой милый. Всегда меня слушаешь, никогда не смеёшься надо мной.

Хотя Билли работал с ней пять дней в неделю, сочетание экстраординарной красоты и сексуальности Айви временами могло заставить его забыть, что она кое в чём оставалась скорее девочкой, чем женщиной, нежной и простодушной, добродетельной, пусть и не невинной.

— Я подумаю насчёт опоссума, — пообещал Билли. — Может, во мне есть толика провидца, о которой я ничего не знаю.

Её улыбка могла свалить мужчину с ног.

— Спасибо, Билли. Иногда этот дар… тяжёлая ноша. И от помощи я не откажусь.

Снаружи солнечные лучи окрасили воздух летнего вечера в лимонно-жёлтый цвет, а крадущиеся к востоку чёрные тени вязов чуть отливали лиловым.

Подходя к «Форду Эксплорер», Билли увидел записку под «дворником» лобового стекла.

Глава 6

Хотя до сих пор не сообщалось о найденном трупе учительницы-блондинки или пожилой женщины, Билли остановился в паре шагов от «Эксплорера», не решаясь подойти ближе, не испытывая ни малейшего желания читать вторую записку.

Ему хотелось только одного: немного посидеть с Барбарой, а потом поехать домой. Он не навещал её семь раз в неделю, но как минимум через день, а чаще — два дня из трёх.

Визиты в интернат «Шепчущиеся сосны» были одним из краеугольных камней, на которых строилась его незатейливая жизнь. Каждого он ожидал с нетерпением.

Он не был глупцом, но и не отличался особым умом. Знал, что его уединённая жизнь может легко перейти в полное одиночество.

Узкая черта отделяет уставшего затворника от боящегося всего отшельника. И черта эта ещё уже между отшельником и ожесточившимся человеконенавистником.

Вытащить записку из-под «дворника», скомкать, отбросить в сторону непрочитанной, несомненно, означало бы переход первой черты. И, возможно, пути назад уже не будет.

Он не имел многого из того, что хотел бы получить от жизни. Но по натуре был достаточно честен с собой, чтобы понимать: выбросив записку, он бы выбросил всё, что сейчас его поддерживало. Жизнь не просто бы переменилась — стала ужасной.

Погруженный в раздумья, он не услышал, как на стоянку въехала патрульная машина. И когда вытаскивал записку из-под «дворника», вздрогнул, увидев внезапно появившегося рядом с ним Лэнни Олсена, одетого в полицейскую форму.

— Ещё одна, — по голосу Олсена чувствовалось, что он ожидал появления второй записки.

В голосе слышались нервные нотки, на лице отражалась тревога, в глазах читался страх.

Так уж распорядилась судьба, что Билли пришлось жить в то время, когда отрицалось существование жуткого, отчего жуткое называли всего лишь ужасным, ужасное становилось преступлением, преступление — правонарушением, правонарушение — сущей ерундой. Тем не менее именно жуткость захлестнула Билли ещё до того, как он окончательно понял, что привело Лэнни Олсена на автомобильную стоянку.

— Билли. Господи Боже, Билли!

— Что?

— Меня прошиб пот. Посмотри, какой я потный.

— И что? В чём дело?

— Потею и потею. А ведь не так уж и жарко.

Внезапно Билли почувствовал, что лицо у него покрыто грязью. Провёл на нему рукой, посмотрел на ладонь, ожидая, что она будет чёрной. Но нет, ладонь осталась чистой.

— Мне нужно выпить бутылку пива, — продолжил Лэнни, — две бутылки. Мне нужно посидеть. Мне нужно подумать.

— Посмотри на меня.

Лэнни не встретился с ним взглядом. Не мог оторвать глаз от записки в руке Билли.

Он её так и не развернул, но что-то вдруг развернулось в его желудке, пышно расцвело, поднялось к самому горлу. Тошнота, рождённая интуицией.

Не следовало задавать вопрос: «Что?» Правильным был другой вопрос: «Кто?»

И Билли его задал.

Лэнни облизал губы.

— Гизель Уинслоу.

— Я её не знаю.

— Я тоже.

— Где?

— Преподавала английский в дальней части Напа-Вэлью.

— Блондинка?

— Да.

— И красавица, — предположил Билли.

— Когда-то была. Кто-то избил её чуть ли не до смерти. Её били долго, били умело, чтобы она протянула как можно дольше.

— Чуть ли не до смерти.

— Он задушил Гизель её же колготками.

Ноги Билли стали ватными. Он привалился к «Эксплореру». Не мог проронить ни слова.

— Сестра нашла её два часа тому назад.

Глаза Лэнни по-прежнему не отрывались от сложенного листка в руке Билли.

— Юрисдикция управления шерифа на те места не распространяется, — пояснил Лэнни. — Этим убийством будет заниматься полиция Напы. Это уже что-то. Даёт мне возможность для маневра.

К Билли вернулся дар речи, но голос стал таким хриплым, что удивил его самого.

— В записке говорилось, что он убьёт школьную учительницу, если я не обращусь в полицию, но я поехал к тебе.

— Он сказал, что убьёт её, если ты не обратишься в полицию и они не займутся этим делом.

— Но я поехал к тебе, я пытался. Господи, я пытался обратиться в полицию, не так ли?

Лэнни наконец-то встретился с ним взглядом.

— Ты приехал ко мне не на службу. Ты не обратился в полицию. Ты обратился к другу, который, так уж вышло, был полицейским.

— Но я поехал к тебе, — запротестовал Билли, отдавая себе отчёт, что правота, конечно же, на стороне Лэнни.

Тошнота пыталась прорваться в горло, но он стиснул зубы, отчаянно пытаясь подавить рвотный рефлекс.

— Кто бы мог подумать, что это реально.

— Что?

— Первая записка. Это же была шутка. Глупая шутка. Нет такого копа, который, прочитав её, почувствовал бы, что угроза настоящая.

«Тойота» въехала на автостоянку, припарковалась в семидесяти или восьмидесяти футах от «Эксплорера».

В молчании они наблюдали, как из кабины выходит мужчина и направляется к двери в таверну. На таком расстоянии он не мог услышать их разговор. Однако они предпочли перестраховаться.

Когда открылась дверь, из таверны донеслась музыка. Алан Джексон пел о разбитом сердце.

— Она была замужем? — спросил Билли.

— Кто?

— Эта женщина. Учительница. Гизель Уинслоу.

— Думаю, что нет. Нет. Во всяком случае, о муже ничего не сообщалось. Дай мне взглянуть на записку.

Билли убрал руку с запиской за спину.

— Дети у неё были?

— Разве это имеет значение?

— Имеет.

Он вдруг осознал, что вторая рука сжалась в кулак. А ведь перед ним стоял друг. Ему пришлось приложить усилие, чтобы разжать пальцы.

— Для меня имеет, Лэнни.

— Дети? Не знаю. Вероятно, нет. Насколько я слышал, она жила одна.

Мимо по шоссе, один за другим, в шуме моторов проехали два грузовика.

Как только воцарилась тишина, Лэнни прямо объяснил, в чём проблема:

— Послушай, Билли, потенциально у меня могут быть неприятности.

— Потенциально? — Выбор слова показался ему забавным, но, разумеется, сейчас было не до смеха.

— Ни один человек в управлении не воспринял бы эту чёртову записку серьёзно. Но они скажут, что мне следовало воспринять.

— Может, и мне следовало, — вздохнул Билли.

— Задним умом мы все крепки! — вскинулся Лэнни. — Чушь собачья. Не говори так. Мы должны защищаться вместе.

— Защищаться против кого?

— Без разницы. Послушай, Билли, формуляр десять у меня не идеальный.

— Что такое формуляр десять?

— Личное дело. В нём у меня пара отрицательных отзывов.

— Что ты сделал?

Когда Лэнни чувствовал обиду, он щурился.

— Чёрт побери, я не продажный коп.

— Я этого не говорил.

— Мне сорок шесть, я никогда не брал грязных денег и никогда не возьму.

— Хорошо. Я тебя понял.

— Я ничего такого не сделал.

Возможно, Лэнни только изображал обиду, потому что прищур сразу пропал. А может, перед его мысленным взором возникло что-то пугающее, вот глаза и раскрылись. Он пожевал нижнюю губу, словно это была гложущая мысль, которую хотелось раскусить, выплюнуть и больше к ней не возвращаться.

И хотя Лэнни посмотрел на часы, Билли ждал продолжения.

— Дело в том, что иногда я — ленивый коп. От скуки, ты понимаешь. А может, потому что… не хотел для себя такой жизни.

— Ты ничего не должен мне объяснять, — заверил его Билли.

— Знаю. Но дело в том… хотел я такой жизни или нет, теперь это моя жизнь. Это всё, что у меня есть. И мне нужен шанс сохранить её. Я должен прочитать новую записку, Билли. Пожалуйста, дай мне её.

Сочувствуя, но не желая расставаться с запиской, которая стала влажной от его пота. Билли развернул листок и прочитал аккуратно отпечатанный текст:

«Если ты не обратишься в полицию и они не начнут расследование, я убью неженатого мужчину, исчезновения которого мир не заметит.

Если ты обратишься в полицию, я убью молодую мать двоих детей.

У тебя есть пять часов. Выбор за тобой».

Уже при первом прочтении Билли уловил все ужасные подробности, однако прочитал записку второй раз и лишь потом отдал её Лэнни.

Озабоченность, ржавчина жизни, покрыла лицо Лэнни, когда тот читал записку.

— Этот сукин сын просто безумец.

— Мне нужно ехать в Напу.

— Зачем?

— Чтобы отдать обе записки в полицию.

— Подожди, подожди, подожди! — выпалил Лэнни. — Ты же не знаешь, что и второго человека убьют в Напе. Это может произойти в Сент-Элене или Рутефорде…

— Или в Энгвине, — перебил его Билли, — или Калистоге.

Лэнни продолжил, словно и не услышал слов Билли:

— …или в Йонтвилле, или в Серкл-Оукс, или в Оуксвилле. Ты не знаешь, где это произойдёт. Ты ничего не знаешь.

— Что-то я знаю, — ответил Билли. — Я знаю, что правильно.

— Настоящие убийцы не играют в такие игры, — Лэнни смахнул пот со лба.

— Этот играет.

Сложив записку и сунув её в нагрудный карман форменной рубашки, Лэнни взмолился:

— Дай мне минутку, чтобы подумать.

Вытащив записку из кармана его рубашки, Билли ответил:

— Думай сколько хочешь. Я еду в Напу.

— Это плохо. Неправильно. Не глупи.

— На этом его игра закончится, раз уж я не буду в неё играть.

— Значит, ты собираешься убить молодую мать двоих детей. Взять и убить, так?

— Будем считать, что ты этого не говорил.

— Тогда я повторю. Ты собираешься убить молодую мать двоих детей.

Билли покачал головой:

— Я не собираюсь никого убивать.

— Выбор за тобой, — процитировал Лэнни. — Ты собираешься своим выбором оставить двоих детей сиротами?

Такого лица, таких глаз своего друга раньше Билли не видел, ни за покерным столом, ни где-то ещё. Перед ним стоял незнакомец.

— Выбор за тобой, — повторил Лэнни.

Билли не хотел рвать с ним отношения. Он жил на более общительной стороне границы между затворничеством и отшельничеством и не собирался границу эту пересекать.

Возможно, понимая состояние друга, Лэнни изменил тактику:

— Я лишь прошу тебя бросить мне верёвку. Сейчас я на зыбучем песке.

— Да перестань, Лэнни.

— Я знаю. Он засасывает. И ничего с этим не поделаешь.

— Не пытайся манипулировать мной. Не дави на меня.

— Не буду. Извини. Дело в том, что наш шериф — отменный говнюк. Ты знаешь, что он — говнюк. С таким личным делом, как моё, для него это будет достаточным поводом отобрать у меня жетон полицейского, а мне ещё шесть лет до полной выслуги.

Глядя Лэнни в глаза, Билли видел отчаяние и ещё что-то похуже отчаяния, нечто такое, что и называть не хотелось, но при этом не мог пойти ему навстречу. Билли пришлось отвести взгляд и при твориться, будто он говорит с Лэнни, которого знал до этой встречи.

— О чём ты меня просишь?

Услышав в этом вопросе согласие на капитуляцию, Лэнни заговорил ещё более примирительным тоном:

— Ты об этом не пожалеешь, Билли. Всё будет хорошо.

— Я не сказал, что сделаю то, о чём ты меня попросишь. Просто хочу знать, о чём пойдёт речь.

— Я понимаю. И ценю это. Ты настоящий друг. Я прошу дать мне один час. Ровно час, чтобы подумать.

Билли перевёл взгляд с таверны на чёрный, потрескавшийся асфальт автостоянки.

— Времени не так много. В первой записке указывался срок шесть часов. Теперь — пять.

— Я прошу только один. Один час.

— Он должен знать, что смена у меня оканчивается в семь часов, и с этого момента, вероятно, начинается отсчёт. Полночь. А потом, до рассвета, он убьёт одного или другую, в зависимости от моего действия или бездействия, от моего выбора. Он всё равно убьёт, но я не хочу думать, что принимал решение за него.

— Один час, — пообещал Лэнни, — а потом я пойду к шерифу Палмеру. Мне просто нужно подготовиться, изложить информацию так, чтобы прикрыть собственный зад.

Знакомый крик, но редко слышимый в здешних местах, заставил Билли оторвать взгляд от асфальта и посмотреть на небо.

Белые пятна на сапфировом фоне, три морские чайки кружили на востоке. Они редко залетали так далеко на север от Сан-Пабло-Бэй.

— Билли, мне нужны эти записки, чтобы показать их шерифу Палмеру.

— Я бы предпочёл оставить их у себя, — ответил Билли, наблюдая за чайками.

— Записки — вещественные улики, — указал Лэнни. — Этот мерзавец Палмер проделает мне новую дырку в заду, если я не принесу вещественные улики.

Когда летний вечер начинает переходить в ночь, чайки всегда возвращаются к своим гнездовьям на побережье. Поэтому их появление в такой дали от моря следовало расценивать как знак свыше. И от пронзительных криков чаек волосы на затылке Билли встали дыбом.

— У меня только та записка, которую я сейчас нашёл.

— А где первая? — спросил Лэнни.

— Я оставил её на кухне, радом с телефоном.

Билли подумал о том, чтобы вернуться в таверну и спросить Айви Элгин, что могли означать кружащие в небе морские чайки.

— Ладно. Хорошо. — кивнул Лэнни. — Дай мне ту записку, что сейчас у тебя. Палмер всё равно захочет поговорить с тобой. Тогда ты и отдашь ему первую записку.

Проблема заключалась в том, что Айви, по её же словам, могла что-либо предсказывать только по трупам.

Билли колебался, и Лэнни усилил напор:

— Ради бога, смотри на меня. Что ты углядел в этих птицах?

— Не знаю, — ответил Билли.

— Чего ты не знаешь?

— Не знаю, что означает появление этих птиц. — С неохотой Билли выудил из кармана записку, протянул Лэнни: — Один час.

— Это всё, что мне нужно. Я тебе позвоню.

Лэнни уже отворачивался, но Билли остановил его, положив руку на плечо:

— Что значит позвонишь? Ты сказал, что привезёшь Палмера.

— Сначала я позвоню тебе, как только решу, что нужно сказать Палмеру, чтобы уберечь собственный зад.

Накричавшись, чайки полетели к скатывающемуся к западному горизонту солнцу.

— Я изложу тебе свою версию, чтобы мы оба говорили одно и то же. А потом пойду к нему.

Билли сожалел, что отдал записку. Но логика требовала: вещественные улики должны быть у Лэнни.

— Где ты будешь через час… в «Шепчущихся соснах»?

Билли покачал головой:

— Я заеду туда, но лишь минут на пятнадцать. Потом буду дома. Позвони туда. Но есть ещё один момент.

— Полночь, Билли, — нетерпеливо бросил Лэнни. — Помнишь?

— Откуда этот псих знает, какой я сделал выбор? Как он узнал, что я поехал к тебе, но не в полицию? Как сможет узнать, что я буду делать последующие четыре с половиной часа?

Лэнни не ответил, но нахмурился.

— Никак, если не следит за мной, — сам же и ответил Билли.

Лэнни оглядел автомобили на стоянке, таверну, вязы.

— Всё шло очень уж гладко.

— Правда?

— Как река. А теперь этот порог.

— Пороги встречаются всегда.

— Это правда, — и Олсен направился к патрульному автомобилю.

Единственный сын своей матери, Олсен сейчас напоминал побитую собаку, ссутулившийся, с болтающимися, как плети, руками.

Билли хотел спросить, по-прежнему ли они друзья, но такой вопрос был бы очень прямым. А сформулировать его иначе не получалось.

А потом вдруг услышал собственный голос:

— Никогда тебе этого не говорил, а зря.

Лэнни остановился, оглянулся, настороженно посмотрел на него.

— Все эти годы, когда твоя мать болела, а ты ухаживал за ней, отказавшись от того, что хотел… для этого нужно быть не просто хорошим полицейским, а хорошим человеком.

Словно смутившись, Лэнни вновь глянул на деревья, а потом дрогнувшим голосом ответил:

— Спасибо, Билли. — Лэнни определённо порадовало, что его жертвенность не осталась незамеченной. А потом добавил, словно возвращаясь в настоящее: — Но за это не платят пенсию.

Билли наблюдал, как он сел за руль патрульной машины и уехал.

Чайки улетели, никто более не нарушал тишину, день спешил навстречу ночи, тени удлинялись и удлинялись.

На другой стороне шоссе сорокафутовый деревянный мужчина пытался выскочить из-под перемалывающих все и вся колёс то ли промышленности, то ли жестокой идеологии, то ли современного искусства.

Глава 7

Лицо Барбары на белом фоне подушки было отчаянием Билли и его надеждой, утратой и ожиданием чуда.

Она была его якорем, с одной стороны, помогала устоять над напором любых жизненных ветров, но с другой, воспоминания о том времени, когда она радовалась жизни и радовала его, опутывали Билли, как тяжёлая цепь. И если бы из комы она провалилась в полное забвение, он бы тоже не выдержал, утонул в чёрных глубинах.

Он приезжал сюда не для того, чтобы составить ей компанию и в надежде, что она узнает о его присутствии, даже не покидая внутренней тюрьмы, но чтобы научиться заботиться о другом человеческом существе, сидеть неподвижно и, возможно, обрести умиротворённость.

В этот вечер, однако, с обретением умиротворённости что-то не складывалось.

Его взгляд постоянно смещался с её лица на часы и окно, за которым едко-жёлтый день медленно переходил в сумерки.

В руке он держал маленький блокнотик. Пролистывал его, читая загадочные слова, которые произносила Барбара.

Если попадалась любопытная последовательность, озвучивал её:

«…мягкий чёрный лёгкий дождь…»

«…смерть солнца…»

«…костюм пугала…»

«… печень жирного гуся…»

«…узкие улицы, высокие дома…»

«…цистерна для тумана…»

«…странные формы… призрачное движение…»

«…чистый звон колоколов…»

Он надеялся, что Барбара, услышав слова, произнесённые ею в коме, заговорит вновь, возможно, продолжит какие-то из этих фраз, и они обретут смысл.

Иногда, после чтения записанного в блокноте, она что-то и говорила. Но не было случая, чтобы разъяснила ранее сказанное. Вместо этого в блокноте появлялись новые ничего не значащие обрывки фраз.

В этот вечер она реагировала молчанием да иногда вздохом, лишённым эмоций, словно была машиной, которая дышала в некоем ритме с более громкими выдохами, вызванными случайными энергетическими всплесками.

Прочитав вслух ещё несколько обрывков фраз, Билли убрал блокнот в карман.

Взволнованный, он произносил её слова слишком громко, слишком торопливо. В какой-то момент услышал себя и подумал, что голос его звучит злобно, не принося Барбаре никакой пользы.

Он прошёлся по комнате. Окно так и манило его.

Интернат «Шепчущиеся сосны» находился рядом с пологим склоном, полностью занятым виноградником. Так что из окна открывался вид на посаженные стройными рядами виноградные лозы с изумрудно-зелёными листьями, которым осенью предстояло стать алыми, и гроздьями маленьких ягод, только начавших наливаться.

Проходы между рядами лозы были чёрными от теней и пурпурными от выжимок винограда, используемых в качестве удобрения.

В семидесяти или восьмидесяти футах от окна, в одном из проходов стоял мужчина. Никаких инструментов при нём не было, похоже, он пришёл туда не для того, чтобы поработать.

А если оказался там, совершая прогулку, то, судя по всему, никуда не торопился. Стоял, расставив ноги, сунув руки в карманы.

И смотрел на интернат.

С такого расстояния и при таком освещении Билли не мог разглядеть мужчину. Стоял он между рядами виноградной лозы спиной к заходящему солнцу, так что видел Билли только его силуэт.

Вслушиваясь в шум бегущих ног по ступеням, а на самом деле в удары собственного сердца, Билли предостерёг себя от паранойи. Какая бы ни возникла проблема, для её решения ему требовались спокойные нервы и ясная голова.

Он отвернулся от окна, прошёл к кровати.

Глаза Барбары двигались под веками — признак того, утверждали специалисты, что человеку снится сон.

Поскольку любая кома — гораздо более глубокий сон, чем обычный, Билли задавался вопросом, а может, в таком состоянии и сны снятся более интенсивные, наполненные лихорадочными действиями, громовыми звуками, ослепляющим светом.

Его волновала мысль: а вдруг её сны — кошмары, яркие и непрерывные?

Когда он поцеловал Барбару в лоб, она прошептала:

— Ветер на востоке…

Билли подождал, но больше она ничего не сказала, хотя глаза продолжали метаться туда-сюда под закрытыми веками.

Поскольку в словах не было угрозы, а по голосу не чувствовалось, что она в опасности, Билли решил, что сон мирный.

И пусть без особого желания, Билли взял с прикроватного столика квадратный, кремового цвета конверт, на котором летящим почерком было написано его имя. Сунул в карман, не читая, потому что знал: письмо оставлено врачом Барбары, Джорданом Феррьером.

Медицинские вопросы доктор всегда обсуждал с ним по телефону. А к письмам прибегал, когда дело касалось чего-то другого.

Подойдя к окну, Билли увидел, что мужчины, который наблюдал за интернатом из виноградника, нет.

Минуту спустя, выходя из здания, пожалуй, не удивился бы, увидев на лобовом стекле третью записку. Но нет, Бог миловал.

Скорее всего, тот мужчина был обычным человеком, который пришёл в виноградник по каким-то делам. Только и всего.

Билли поехал домой, загнал «Эксплорер» в отдельно стоящий гараж, поднялся на заднее крыльцо и обнаружил, что дверь на кухню отперта и приоткрыта.

Глава 8

Ни в одной из записок Билли не угрожали. Он мог не опасаться за свою жизнь. Но предпочёл бы схлестнуться с автором записок, чем брать на себя моральную ответственность за смерть других людей.

Тем не менее, увидев приоткрытую дверь, он по думал: а не лучше ли подождать прибытия Лэнни и шерифа Палмера во дворе?

Однако тут же отогнал эту мысль. Если бы Лэнни и Палмер решили, что он трусоват, его бы это не волновало, но вот он сам не хотел так думать о себе.

Билли вошёл в дом. На кухне его никто не поджидал.

Тающий дневной свет, просачиваясь в окна, практически не разгонял темноту. Билли обошёл дом, везде зажигая лампы.

Не нашёл незваного гостя ни в комнатах, ни в чуланах. Более того, не обнаружил и следов вторжения.

К тому времени, когда вернулся на кухню, уже задался вопросом: а может, он просто забыл запереть дом, когда утром уезжал на работу?

Впрочем, этот вариант отпал сам по себе, когда Билли увидел на одном из кухонных столиков запасной ключ, рядом с телефонным аппаратом. Он держал его приклеенным скотчем ко дну одной из двадцати банок с морилкой и лаком для дерева, которые стояли на полке в гараже.

Последний раз Билли пользовался этим ключом пятью или шестью месяцами ранее. Едва ли за ним следили так давно.

Скорее всего, убийца, подозревая о существовании запасного ключа, предположил, что гараж — наиболее вероятное место, где он может храниться.

Профессионально оборудованная столярная мастерская Билли занимала большую половину гаража. Там хватало ящиков, шкафчиков и полок, где можно было спрятать маленький ключ. Поиск мог занять не один час.

Однако если убийца, проникнув в дом, собирался дать знать хозяину о том, что у него побывали незваные гости, тогда, казалось бы, он мог не тратить время на поиски ключа. Вышиб бы одну из стеклянных панелей двери на кухню, и все дела.

Раздумывая над этой головоломкой, Билли вдруг осознал, что запасной ключ лежит на том самом месте, где он оставил первую записку убийцы. Сама записка исчезла.

Повернувшись на триста шестьдесят градусов, он не обнаружил записки ни на полу, ни на каком другом столике. Выдвинул ближайший ящик, но записки не было ни в нём, ни в соседнем ящике, ни в остальных…

И тут же до него дошло, что у него в гостях побывал не убийца Гизель Уинслоу, а совсем другой человек: Лэнни Олсен.

Лэнни знал, где хранился запасной ключ. Когда он попросил отдать ему первую записку, вещественную улику, Билли сам сказал, что записка здесь, на кухне.

Лэнни также спросил, где он найдёт его через час, поедет ли Билли сразу домой или заглянет в «Шепчущиеся сосны».

Билли охватило предчувствие дурного. Он понял, что оказался слишком доверчивым, и у него засосало под ложечкой.

Если бы Лэнни хотел сразу приехать сюда и забрать первую записку как вещественную улику, а не потом, с шерифом Палмером, он должен был сказать об этом. Его обман предполагал, что он не собирался служить и защищать общество, не собирался прийти на помощь своему другу. Нет, он реализовывал другую цель: спасал собственную шкуру.

Билли не хотел в это верить. Попытался найти оправдание для Лэнни.

Может, уехав от таверны в патрульной машине, он решил, что к шерифу Палмеру лучше идти с обеими записками. И, возможно, не стал заезжать в «Шепчущиеся сосны», потому что знал, насколько важны эти визиты для Билли.

В этом случае, однако, он бы наверняка написал короткое объяснение и оставил на месте записки киллера.

Если только… Если только он не ставил своей целью уничтожить обе записки, вместо того чтобы нести их к шерифу Палмеру, а потом заявить, что Билли не приходил к нему, чтобы предупредить об убийстве Уинслоу.

Но в любом случае Лэнни Олсен всегда казался ему хорошим человеком, пусть и не лишённым недостатков, однако честным, справедливым и порядочным. Он же пожертвовал своей мечтой ради того, чтобы много лет ухаживать за болеющей матерью.

Билли сунул запасной ключ в карман брюк. Больше он не собирался прикреплять его липкой лентой к одной из банок, стоящих в гараже.

Задался вопросом, сколько отрицательных отзывов в личном деле Лэнни, до какой степени он ленивый коп.

Теперь-то Билли слышал в голосе друга куда большее отчаяние, чем тогда, на автостоянке: «Я не хотел для себя такой жизни… но дело в том… хотел я такой жизни или нет, теперь это моя жизнь. Это всё, что у меня есть. И мне нужен шанс сохранить её».

Даже очень хорошие люди могут ломаться. Лэнни, возможно, был гораздо ближе к критической точке, чем предполагал Билли.

Настенные часы показывали 8:09.

Менее чем через четыре часа, независимо от выбора, который сделает Билли, кто-то умрёт. Он хотел сбросить со своих плеч такую ответственность.

Лэнни обещал позвонить в половине девятого.

Билли ждать не собирался. Снял трубку с настенного телефона, набрал номер мобильника Лэнни.

После пяти гудков переключился в режим звуковой почты. Сказал:

— Это Билли. Я дома. Какого чёрта? Зачем ты это сделал? Немедленно перезвони мне.

Интуиция подсказывала ему, что нет смысла пытаться найти Лэнни через диспетчера управления шерифа. Он бы оставил след, который мог привести к непредсказуемым последствиям.

Предательство друга, если оно имело место быть, заставляло Билли вести себя с осторожностью провинившегося человека, хотя он сам и не сделал ничего предосудительного.

Наверное, было бы понятно, почувствуй он укол обиды и злости. Вместо этого его переполнило негодование до такой степени, что грудь сжало и он с трудом мог проглотить слюну.

Уничтожив записки и солгав, что не видел их, Лэнни, конечно, смог бы избежать увольнения из полиции, но Билли оказывался в крайне незавидной ситуации. Без вещественных улик он едва ли сумел бы убедить власти в том, что говорит правду и его история поможет выйти на след убийцы.

Если бы он сейчас поехал в управление шерифа или в полицию Напы, там бы могли решить, что он или жаждет дешёвой популярности, или перебрал напитков, которые смешивал. А то и вообще определить в подозреваемые.

Потрясённый последней мыслью, он застыл на добрую минуту, обдумывая, возможно ли такое. Подозреваемый в убийстве.

Во рту у него пересохло. Язык прилип к нёбу.

Он прошёл к раковине, налил стакан холодной воды. Поначалу едва смог проглотить несколько капель, потом осушил стакан тремя большими глотками.

Слишком холодная, выпитая слишком быстро, вода изгнала резкую боль из груди и смыла обратно в желудок поднимающееся к горлу его содержимое. Он поставил стакан на сушилку. Постоял, наклонившись над раковиной, пока не убедился, что его точно не вырвет.

Сполоснул потное лицо холодной водой, вымыл руки горячей.

Покружил по кухне. Присел к столу, поднялся, вновь принялся кружить по кухне.

В половине девятою стоял у телефона, хотя уже и не верил, что он зазвонит.

В 8:40 по своему сотовому позвонил на мобильник Лэнни. Ему опять предложили оставить сообщение после сигнала.

В кухне было слишком тепло. Он задыхался.

Без четверти девять Билли вышел на заднее крыльцо, чтобы глотнуть свежего воздуха.

Дверь оставил широко открытой, чтобы услышать звонок.

Темно-синее на востоке, на западе небо ещё подсвечивалось багряным закатом.

Окрестные леса, уже тёмные, становились только темнее. Если настроенный к нему враждебно наблюдатель занял бы позицию между папоротниками и филодендронами, его присутствие почувствовала бы лишь собака с острым нюхом.

Сотня лягушек, все невидимые, заквакали в сгущающейся темноте, но в кухне, за открытой дверью, царила тишина.

Возможно, Лэнни потребовалось больше времени на подготовку убедительной версии.

Конечно, его заботила не только безопасность собственного зада. Не мог он так внезапно, так быстро превратиться в эгоиста, которому наплевать на чьи-либо проблемы, кроме своих.

Он оставался копом, ленивый или нет, пребывающий в отчаянии или нет. Рано или поздно он понял бы, что не сможет так жить. Препятствуя расследованию, он способствовал появлению новых трупов.

Чернила на восточной части небосвода грозили залить все небо, но западный горизонт пока ещё сиял огнём и кровью.

Глава 9

В девять вечера Билли покинул заднее крыльцо и вернулся на кухню. Закрыл и запер дверь.

Через три часа судьба примет решение, жертва будет определена, и, если убийца последует заведённому порядку, до рассвета кто-то погибнет.

Ключ от внедорожника лежал на обеденном столе. Билли взял его.

Он подумывал над тем, чтобы отправиться на поиски Лэнни Олсена. То, что ранее он принимал за негодование, на самом деле было всего лишь лёгким раздражением. Настоящее негодование охватило его сейчас, переполнило горечью. Он жаждал встречи лицом к лицу.

«Убереги меня от врага, которому есть что приобрести, и от друга, которому есть что потерять».

Лэнни сегодня работал днём. То есть уже сдал смену.

Скорее всего, он сидит дома. Если не дома, то мог быть лишь в считаных ресторанах, барах, домах друзей.

Чувство ответственности и тлеющая искорка надежды держали Билли на кухне, у телефонного аппарата, как пленника. Он уже не ждал звонка Лэнни. А вот убийца мог позвонить.

Тот молчун, что позвонил вчера, и был убийцей Гизель Уинслоу. Доказательствами этого Билли не располагал, но и сомнений не было.

Убийца мог позвонить и в этот вечер. Если бы Билли удалось с ним поговорить, возможно, он сумел бы чего-то добиться, что-то узнать.

Билли не рассчитывал, что такого монстра можно разговорить. Убийца-социопат обычно в дебаты не вступал, уговорить его сохранить кому-либо жизнь не представлялось возможным.

Но даже несколько произнесённых им слов могли дать ценную информацию. Голос позволял судить об этническом происхождении, регионе проживания, образованности, приблизительном возрасте и ещё о многом другом.

В случае удачи убийца мог сказать что-то и о себе. Одна зацепка, одна крошечная подробность при тщательном анализе могла обернуться очень важной информацией, с которой он мог бы идти в полицию.

Конфронтация с Лэнни Олсеном принесла бы эмоциональную удовлетворённость, но не могла вызволить Билли из угла, в который загнал его убийца.

Он повесил ключ от внедорожника на гвоздик.

Вчера вечером, занервничав, он опустил жалюзи на всех окнах. Этим утром, до завтрака, поднял их на кухне. Теперь опустил вновь.

Постоял в центре кухни.

Посмотрел на телефон.

Собравшись сесть за стол, положил правую руку на спинку стула, но не отодвинул его.

Просто стоял, разглядывая полированные плитки из чёрного гранита.

В доме он поддерживал идеальный порядок. Вот и гранит, без единой пылинки, блестел.

Чернота под ногами вроде бы не имела материальной составляющей, он словно стоял на воздухе, высоко в ночи, без крыльев, в добрых пяти милях над землёй.

Билли отодвинул стул от стола. Сел. Не прошло и полминуты, как вновь поднялся.

В сложившихся обстоятельствах Билли Уайлс понятия не имел, как ему действовать, что делать. Он не мог справиться даже с таким простым заданием, как коротанье времени, хотя последние годы только этим и занимался.

Поскольку пообедать он не успел, то направился к холодильнику. Голода не испытывал. И ничего из того, что лежало на холодных полках, его не зацепило.

Он вновь посмотрел на ключ от внедорожника, висевший на гвоздике.

Подошёл к телефонному аппарату, постоял, глядя на него.

Сел за стол.

«Учить нас заботиться, но не суетиться».

Какое-то время спустя Билли прошёл в кабинет, где провёл столько вечеров, вырезая по дереву за верстаком в углу.

Взял несколько инструментов, заготовку из белого дуба, на котором вырезал веточку с листочками. Вернулся с ними на кухню.

В кабинете был телефон, но в этот вечер Билли отдал предпочтение кухне. В кабинете был удобный диван, и Билли боялся, что не устоит перед искушением прилечь, а потом крепко заснёт, и его не разбудит звонок убийцы, ничто не разбудит…

Могло такое произойти или нет, он уселся за обеденный стол с заготовкой и инструментами.

Продолжил вырезать веточку и листочки. Резец скрипел по дереву, словно по кости.

В десять минут одиннадцатого, менее чем за два часа до крайнего срока, он вдруг решил, что поедет к шерифу.

Его дом находился вне территориальных границ любого города. На него распространялась юрисдикция шерифа. Таверна располагалась в Виноградных Холмах, но городок был слишком маленький, чтобы иметь свой полицейский участок. Управление шерифа Палмера поддерживало порядок и там.

Билли сдёрнул ключ с гвоздика, открыл дверь, вышел на заднее крыльцо… и остановился.

«Если ты обратишься в полицию, я убью молодую мать двоих детей».

Он не хотел выбирать. Не хотел, чтобы кто-либо умер.

В округе Напа могли быть десятки молодых матерей с двумя детьми. Может, и сотня, две сотни, может, больше.

Даже за пять часов полиция не смогла бы составить список и предупредить всех потенциальных жертв. Пришлось бы обратиться к прессе, чтобы предупредить общественность. На это, возможно, понадобились бы дни.

А теперь, когда до крайнего срока оставалось менее двух часов, они вообще бы ничего не сделали. На допрос Билли ушло бы больше времени.

И молодая мать, очевидно выбранная киллером заранее, погибла бы.

А если бы дети проснулись, киллер убрал бы и их, как ненужных свидетелей.

Безумец не обещал убить одну лишь мать.

Влажный ночной воздух нёс к крыльцу ароматы леса.

Билли вернулся на кухню и закрыл дверь.

Позже, вырезая один из листьев, уколол большой палец. Пластыря у него не нашлось. Впрочем, ранка была маленькая, Билли не сомневался, что она затянется сама.

Царапнув костяшку пальца, он не стал прерываться, продолжая резать дерево. Так увлёкся работой, что потом не мог вспомнить, когда поранил руку в третий раз.

Будь здесь сторонний наблюдатель, он мог бы подумать, что Билли хотел пустить себе кровь.

Поскольку кисти пребывали в постоянном движении, на ранках не могла образоваться корочка свернувшейся крови. Поэтому белое дерево меняло цвет на красный.

В какой-то момент Билли заметил, что заготовка безнадёжно испорчена. Прекратил работу, отложил резец.

Посидел, тяжело дыша, безо всякой на то причины. Наконец кровотечение прекратилось и не началось вновь, когда он вымыл руки над раковиной.

В 11:45, вытерев руки посудным полотенцем, он достал из холодильника бутылку «Гиннесса» и выпил из горла. Очень быстро.

Ещё через пять минут открыл вторую бутылку. На этот раз налил пиво в стакан, чтобы пить его маленькими глоточками, потянуть время.

Встал со стаканом перед настенными часами.

Одиннадцать пятьдесят. Десять минут до контрольного срока.

И как бы ни хотелось Билли солгать себе, от правды он никуда уйти не мог. Он сделал выбор, все так. «Выбор за тобой». Бездействие и есть выбор.

Мать двоих детей не умрёт в эту ночь, если маньяк-убийца сдержит слово, мать проспит эту ночь и увидит завтрашний рассвет.

Билли стал пособником. Он мог это отрицать, мог убежать, мог не поднимать жалюзи на окнах до конца своихдней и превратиться из затворника в отшельника, но все это не изменило бы главного: он стал пособником.

Убийца предложил ему партнёрство. Он не хотел в этом участвовать. Но, как теперь выяснилось, их отношения укладывались в рамки того, что на языке экономических разделов газет называлось «недружественным поглощением».

Вторую бутылку «Гиннесса» Билли допил в полночь. Ему хотелось сразу же выпить третью. А потом и четвёртую.

Он говорил себе, что ему нужна ясная голова. Спрашивал себя, а зачем, но не мог дать внятного ответа.

Свою часть работы на эту ночь он уже закончил. Сделал выбор. Теперь за дело предстояло браться безумцу.

Здесь же в эту ночь более ничего не могло случиться, разве что Билли не смог бы заснуть без пива. Может, опять взялся бы за резьбу по дереву.

Руки болели. Не от трёх крошечных порезов. Просто он слишком крепко сжимал инструменты. А дубовую заготовку держал мёртвой хваткой.

Не выспавшись, он не сумел бы подготовиться к следующему дню. Утром, когда придут новости о ещё одном трупе, он узнает, кого обрёк на смерть.

Билли поставил стакан в раковину. Необходимость в нём отпала, потому что теперь не имело значения, быстро он опорожнит очередную бутылку или медленно. Пожалуй, быстрый вариант его больше устраивал. Хотелось как можно скорее отключиться.

С третьей бутылкой Билли прошёл в гостиную, сел в кресло. Выпил её в темноте.

Эмоциональная усталость может истощать так же, как физическая. Силы покинули его.

В 1:44 его разбудил телефон. С кресла он вскочил, словно подброшенный катапультой. Пустая бутылка покатилась по полу.

Надеясь услышать Лэнни, он сорвал трубку с настенного телефонного аппарата в кухне на четвёртом звонке. На его «алло» ответа не последовало.

То есть звонил этот выродок. Убийца.

Билли уже знал по собственному опыту, что молчанием он ничего не добьётся.

— Чего ты хочешь от меня? Почему я?

Ему не ответили.

— Я не собираюсь играть в твою игру, — продолжил Билли, но оба знали, что это ложь, поскольку он в неё уже играл.

Он бы порадовался, если бы убийца пренебрежительно рассмеялся, но ничего не услышал.

— Ты болен, ты свихнулся. — Не получив ответа, добавил: — Ты — шваль.

Он и сам понимал, что такими словами убийцу не пронять.

И действительно, выродок отвечать не стал. Просто оборвал связь.

Билли повесил трубку и осознал, что у него трясутся руки. Ладони стали влажными от пота, он вытер их о рубашку.

И тут его осенило: мысль эта должна была прийти ему в голову ещё прошлой ночью, но не пришла. Он вернулся к телефонному аппарату, снял трубку, какое-то время послушал длинный гудок, потом набрал «*69», включив режим «Ответный звонок».

На другом конце провода телефон звонил, звонил, звонил, но никто не снимал трубку.

Однако на дисплее высветился знакомый Билли номер: Лэнни.

Глава 10

Залитая звёздным светом, в окружении дубов, церковь стояла рядом с автострадой, в четверти мили от поворота к дому Лэнни Олсена.

Билли проехал в юго-западный угол автостоянки. Там, под кроной громадного дуба, выключил фары и заглушил двигатель.

Мощные оштукатуренные стены с декоративными башнями поднимались к оранжевой черепичной крыше. В нише колокольни стояла статуя Девы Марии с распростёртыми руками, приглашая в церковь страждущее человечество.

Здесь каждый крестившийся ребёнок был потенциальным святым. Здесь каждое венчание обещало счастье на всю жизнь, независимо от характера жениха и невесты.

У Билли, разумеется, было оружие.

Пусть и старое, не из недавних покупок, но надёжное. Билли регулярно его чистил и хранил как положено.

Компанию револьверу составляла коробка патронов калибра 0,38 дюйма. И на патронах не было следов коррозии.

Когда Билли доставал револьвер из металлического ящика, в котором тот хранился, ему показалось, что оружие стало тяжелее. И теперь, беря револьвер с пассажирского сиденья, он мог бы сказать то же самое.

Этот конкретный «Смит и Вессон» весил всего лишь тридцать шесть унций, так что, возможно, веса револьверу добавляла его история.

Билли вышел из «Эксплорера» и запер дверцы.

По трассе проехал одинокий автомобиль. Фары осветили автостоянку в каких-то тридцати ярдах от Билли.

Дом священника находился по другую сторону церкви. Даже если бы священник страдал бессонницей, он бы не увидел и не услышал въехавшего на стоянку внедорожника.

На дорогу Билли возвращаться не стал, вышел на луг. Трава доходила до колен.

Весной здесь росло столько маков, что луг становился оранжево-красным. Теперь все они засохли под ярким солнцем.

Билли постоял, дожидаясь, пока глаза привыкнут к безлунной темноте.

Прислушался. Воздух, казалось, застыл. С автомагистрали не доносился шум проезжающих машин. В его присутствии замолкли цикады и лягушки. Он мог услышать звезды, если бы те заговорили с ним.

Убедившись, что глаза приспособились к звёздному свету, Билли двинулся по чуть поднимающемуся лугу к двухполосной дороге, которая заканчивалась у дома Лэнни.

Его тревожили гремучие змеи. В такие вот тёплые летние ночи они охотились на полевых мышей и зайчат. Однако до дороги он добрался неукушенный и миновал два дома, оба тёмные и молчаливые.

Во дворе второго дома за забором спущенная с цепи собака бегала взад-вперёд, но не лаяла.

Дом Лэнни и дом с собакой во дворе разделяла треть мили. Здесь, наоборот, в каждом окне горел свет.

Во дворе Билли присел за сливовым деревом. Он видел западную стену дома, которая находилась прямо перед ним, и часть северной.

Оставалась вероятность того, что все это действительно шутка, а шутником был Лэнни.

Билли не знал наверняка, что в городе Папа убили блондинку-учительницу. Он положился на слово Лэнни.

Он не видел в газете сообщения об убийстве. Возможно, убитую обнаружили слишком поздно и материал не успел в последний выпуск. Кроме того, он редко читал газеты.

Опять же, он никогда не смотрел телевизор. Иногда слушал прогноз погоды по радио, когда ехал на автомобиле, но в основном обходился музыкой с компакт-дисков.

Художник-мультипликатор, в принципе, должен быть шутником. Но если у Лэнни и имелись задатки шутника, то они очень уж долго подавлялись. Общаться с ним было приятно, но обычно он никого не смешил.

И Билли не поставил бы свою жизнь (или даже десятицентовик), что Лэнни Олсен столь жестоко подшутил над ним.

Он вспомнил, каким потным, озабоченным, расстроенным был его друг на автомобильной стоянке у таверны вчерашним вечером. Лэнни ничего не умел скрывать. Если бы он мечтал стать актёром, а не художником-мультипликатором и если бы его мать не заболела раком, в итоге он бы всё равно оказался копом с отрицательными отзывами в личном деле.

Присмотревшись к дому, убедившись, что никто не наблюдает за ним из окна, Билли пересёк лужайку, прошёл мимо парадного крыльца, посмотрел на южную сторону дома. И там светились все окна.

Он обошёл дом сзади, держась на некотором расстоянии, увидел, что дверь чёрного хода открыта. Полоса света, словно ковёр, лежала на заднем крыльце, приглашая переступить порог кухни.

Такое откровенное приглашение предполагало наличие ловушки.

Но Билли уже не сомневался, что в доме он найдёт мёртвого Лэнни.

«Если ты не обратишься в полицию и они не начнут расследование, я убью неженатого мужчину, исчезновения которого мир не заметит».

На похороны Лэнни не пришли бы тысячи скорбящих, их не набралась бы и сотня, хотя некоторые заметили бы, что его нет с ними. Не весь мир, но некоторые.

Когда Билли делал свой выбор, сохраняя жизнь матери двоих детей, он понятия не имел, что выносит смертный приговор Лэнни.

Если бы знал, возможно, принял прямо противоположное решение. Обречь на смерть друга куда труднее, чем безымянного незнакомца. Даже если незнакомец этот, точнее, незнакомка — мать двоих детей.

Ему не хотелось об этом думать.

В конце двора находился пень, оставшийся от давно срубленного дуба. Диаметром четыре фута, высотой — два.

С восточной стороны в пне было дупло, в дупле лежал пластиковый пакет с запасным ключом.

Взяв ключ, Билли осторожно обошёл дом, вернувшись к сливовому дереву. Вновь оглядел фасад. Лампы никто не выключил. В окнах не мелькали лица. Нигде не шевелились портьеры.

Какая-то его часть хотела позвонить по номеру 911, вызвать подмогу, рассказать обо всём. Но он подозревал, что это будет поспешным и непродуманным решением.

Билли не понимал правил этой странной игры, не знал, что убийца полагает выигрышем. Может, этот выродок просто хотел подставить невинного бармена, повесить на него два убийства.

Билли уже побывал в шкуре подозреваемого. Подобные ощущения изменили его. Существенно.

И повторения пройденного ему никак не хотелось. В тот раз он потерял слишком большую часть себя.

Билли вышел из-за сливового дерева. Не торопясь поднялся на переднее крыльцо, прямиком направился к двери.

Ключ сработал. Замок не заскрежетал, петли не заскрипели, дверь открылась без единого звука.

Глава 11

В викторианском доме было викторианское фойе с тёмным деревянным полом. Обшитый деревянными панелями коридор вёл в глубину дома, лестница — на второй этаж.

На стене, приклеенный скотчем, висел лист бумаги с нарисованной на нём кистью руки. Вроде бы Микки-Мауса: толстый большой палец, ещё три пальца, запястье.

Два пальца прижимались к ладони. Большой и указательный образовывали револьвер со взведённым курком, нацеленный на ступени.

Билли послание понял, все так, но предпочёл на какое-то время проигнорировать.

Дверь оставил открытой, на случай, если ретироваться придётся быстро.

Держа револьвер дулом к потолку, прошёл через арку в левой части фойе. Гостиная выглядела точно так же, как при жизни миссис Олсен, десятью годами раньше. Лэнни ею практически не пользовался.

То же самое относилось и к столовой. Лэнни ел главным образом на кухне или в кабинете перед телевизором.

В коридоре, на другом листе бумаги, приклеенном скотчем к стене, вторая рука целилась в сторону фойе и лестницы.

Хотя телевизор в кабинете не работал, языки пламени мерцали в газовом камине, а под псевдозолой светились псевдоугли.

В кухне на столе стояла бутылка «Бакарди», двухлитровая пластиковая бутылка «Кока-колы», ведёрко со льдом. На тарелке лежал нож с зазубренным лезвием, лайм, три отрезанных от него кружка.

За тарелкой стоял высокий запотевший стакан, до середины наполненный тёмной жидкостью. В стакане плавал кружок лайма и несколько наполовину растаявших кубиков льда.

Выкрав первую записку с кухни Билли и уничтожив её вместе со второй, чтобы спасти свою работу и надежду на пенсию, Лэнни пытался заглушить чувство вины ромом с «кокой».

Если бутылки «Кока-колы» и «Бакарди» были полными, когда он взялся за сей труд, то пройденного пути вполне хватило для того, чтобы пары алкоголя до утра затуманили память и заглушили совесть.

Дверь в кладовую была закрыта. И хотя Билли сомневался, что выродок затаился среди полок с консервами, ему не хотелось поворачиваться к закрытой двери спиной, не выяснив, что за ней находится.

Прижимая правую руку к боку, выставив перед собой револьвер, левой он резко повернул ручку и рванул дверь на себя. В кладовой его никто не ждал.

Из ящика столика у раковины Билли достал чистое посудное полотенце. После того как тщательно протёр и ручку ящика, и ручку двери в кладовую, засунул один конец полотенца за пояс и оставил висеть как тряпку, которой обычно протирал стойку.

На столике около плиты лежал бумажник Лэнни, ключи от автомобиля, карманная мелочь и мобильник. А также табельный пистолет калибра 9 мм с кобурой «Уилсон комбат», в которой он носил оружие.

Билли взял телефон, включил, нашёл в меню голосовую почту. Единственное сообщение он сам и отправил:

«Это Билли. Я дома. Какого чёрта? Зачем ты это сделал? Немедленно перезвони мне».

Прослушав собственный голос, он стёр сообщение.

Может, и допустил ошибку, но не видел другого способа доказать свою невиновность. Поскольку сообщение указывало на то, что он рассчитывал увидеться с Лэнни прошедшим вечером и злился на него.

Злость превращала его в подозреваемого.

Он размышлял об оставленном на мобильнике Лэнни сообщении, пока ехал к автостоянке у церкви и шёл по лугу к дороге, ведущей к дому Лэнни. Решил, что лучше всего сообщение стереть, если уж он найдёт на втором этаже то, что ожидал найти.

Он выключил мобильник и посудным полотенцем стёр все отпечатки пальцев. Положил на столик, откуда и брал.

Если бы кто-то наблюдал сейчас за Билли, то решил бы, что тот предельно спокоен и хладнокровен. На самом же деле его мутило от ужаса и тревоги.

Наблюдатель мог бы прийти к выводу, что Билли, уделяющий такое внимание мелочам, приходилось не раз и не два заметать следы после совершения преступлений. Это было не так, но собственный печальный опыт научил его осмотрительности. Так что Билли прекрасно понимал, какую опасность представляют собой косвенные улики.

Часом раньше, в 1:44, убийца позвонил Билли из этого дома. И телефонная компания зафиксировала этот короткий звонок.

Возможно, полиция сочтёт этот факт доказательством того, что Билли не мог быть здесь во время убийства.

С другой стороны, они могли предположить, что Билли сам и позвонил своему сообщнику, который находился в его доме, с тем чтобы доказать, что в момент убийства он был совсем в другом месте.

Копы всегда подозревали худшее. Их научил этому жизненный опыт.

В данный момент он не мог придумать, что можно сделать с архивами телефонной компании. И выбросил эту проблему из головы.

Внимания требовали более сложные вопросы. Скажем, поиск трупа, если он таки был.

Билли не думал, что стоит тратить время на розыск двух записок убийцы. Если бы они ещё существовали, он бы, вероятнее всего, нашёл их на том самом столе, за которым Лэнни пил ром с «кокой», или на столике, где лежали его бумажник, карманная мелочь и сотовый телефон.

Горящий газовый камин в тёплую летнюю ночь приводил к логичному заключению о судьбе записок.

На боковой стенке одного из кухонных шкафчиков висел ещё один лист с изображением руки-револьвера. На этом листе палец-ствол указывал на вращающуюся дверь и уходящий к фойе коридор.

Билли уже хотел двинуться в том направлении, но внезапно накатившая волна страха остановила его.

Обладание оружием и готовность пустить его в ход не прибавили ему храбрости. Он не рассчитывал на встречу с выродком. В определённом смысле, убийца был не так страшен, как то, что он ожидал найти.

Бутылка рома манила к себе. Три выпитые бутылки «Гиннесса» никак не давали о себе знать. Сердце большую часть часа стучало, как паровой молот, обмен веществ ускорился, так что алкоголь в основном уже вышел из организма.

Для человека, практически не пьющего, в последнее время ему слишком часто приходилось напоминать себе, что внутри его живёт алкоголик, который рвётся заполучить контроль над телом.

Столь нужную смелость дал ему другой страх: если он не пойдёт в выбранном направлении, то эта партия останется за выродком.

Он покинул кухню и зашагал к фойе. По крайней мере, лестница не куталась в темноту. Свет горел и в фойе, и на лестничной площадке, и в коридоре второго этажа.

Поднимаясь, он не стал выкликать имя Лэнни. Знал, что ответа не получит, и сомневался, что сможет издать хоть один звук.

Глава 12

Второй этаж занимали три спальни, ванная и чулан. Четыре из пяти дверей были открыты.

С обеих сторон двери в главную спальню висели листы с такой же рукой-револьвером на каждом. Пальцы-стволы, понятное дело, указывали на открытую дверь.

Недовольный тем, что его ведут, думая о животных на бойне, Билли оставил главную спальню напоследок. Сначала проверил ванную, дверь которой выходила в коридор. Потом чулан и две другие спальни, в одной из них Лэнни держал стол для игры в покер.

После того как необследованной осталась только одна комната, Билли застыл в коридоре и прислушался. Тишина, ни единого звука.

Что-то застряло у него в горле, и проглотить это «что-то» никак не удавалось. Не мог проглотить, потому что ничего материального в горле не было, как и кусочек льда не сползал вниз по спине к пояснице.

Он вошёл в главную спальню, где горели две лампы на прикроватных столиках.

Обои с розами, которые выбирала ещё мать Лэнни, оставались на стенах и теперь, через несколько лет после того, как Лэнни перебрался сюда из своей старой комнаты. Со временем розы потемнели, цветом стали напоминать чайные пятна.

На кровати лежало любимое покрывало Перл Олсен: большая роза по центру, орнамент из маленьких роз по периметру.

В периоды её болезни, после курсов химио- и радиационной терапии, Билли часто сидел в этой комнате. Иногда разговаривал с ней или наблюдал, как миссис Олсен спит. Бывало, читал ей вслух.

Она обожала приключенческие истории, действие которых разворачивалось на экзотическом фоне: об индийских раджах, о гейшах и самураях, о китайских военачальниках, пиратах Карибского моря.

Перл умерла, а теперь та же участь постигла и Лэнни. В полицейской форме, он сидел в кресле, положив ноги на подставку, но мёртвый.

Пулю пустили ему в лоб.

Билли не хотелось это видеть. Он боялся, что образ этот врежется ему в память. Он хотел уйти.

Однако понимал, что бегство — не вариант. Никогда им не было, ни двадцать лет тому назад, ни теперь, ни в промежутке между этими датами. Быстрота ног спасти его не могла. Эта быстрота никогда не спасала лисицу. Чтобы убежать от собак и охотников, лисице требовались хитрость и решимость рискнуть.

Билли не чувствовал себя лисом. Скорее зайцем, но не собирался бежать, уподобляясь трусохвосту.

Отсутствие крови на лице указывало на то, что смерть была мгновенной и пуля разнесла затылок.

Однако ни кровавых пятен, ни ошмётков мозга на обоях за креслом не было, Лэнни убили не в кресле, в котором он сейчас сидел, вообще не в этой комнате.

Поскольку в доме Билли нигде крови не видел, получалось, что его друга убили снаружи.

Возможно, Лэнни поднялся из-за кухонного стола, оторвался от рома и «колы», вышел за дверь, чтобы подышать свежим воздухом. Или сообразил, что может не попасть в унитаз, и решил похвалиться харчишками во дворе.

Выродок, должно быть, воспользовался полотнищем из пластика или чем-то ещё, чтобы протащить труп по дому, не оставив кровавого следа.

Даже если природа и не обидела убийцу силой, переправить труп со двора в главную спальню, учитывая лестницу, было делом нелёгким. Нелёгким и вроде бы ненужным.

Однако убийца затащил труп в спальню, следовательно, на то была важная для него причина.

Оба широко открытых глаза Лэнни чуть вылезали из орбит. Левый немного ушёл в сторону, словно Лэнни при жизни косил.

Давление. В тот момент, когда пуля пролетала сквозь мозг, внутричерепное давление возросло, прежде чем упасть после того, как пуля разнесла затылок.

На коленях Лэнни лежала закрытая книга, издание книжного клуба, меньших размеров и более дешёвое, чем издание того же романа, экземпляры которого продавались в книжных магазинах. По край ней мере две сотни подобных книг стояли на полках у одной стены спальни.

Билли видел название, фамилию автора, иллюстрацию на обложке. Роман был о поиске сокровищ и истинной любви в южной части Тихого океана.

Давным-давно он читал этот роман Перл Олсен. Ей он понравился, но, с другой стороны, ей нравились все такие романы.

Правая рука Лэнни покоилась на книге. Из неё торчал уголок фотографии, ею Лэнни вроде бы заложил страницу, на которой остановился.

Все это устроил социопат. «Живая картина» то ли имела для него некое значение, то ли служила посланием: головоломкой, загадкой.

Прежде чем порушить эту «живую картину», Билли внимательно её изучил. Но ничего особенного не увидел, не понял, что именно могло побудить киллера приложить столько усилий для её создания.

Билли скорбел по Лэнни, но куда сильнее ненавидел Лэнни за то, что тот не мог сохранить достоинства даже в смерти. Выродок проволок его по всему дому и усадил в кресло, как манекен, словно и существовал Лэнни лишь для того, чтобы стать игрушкой в руках этого подонка.

Лэнни предал Билли, но теперь это не имело никакого значения. На краю Тьмы, над Бездной, об этом не стоило и вспоминать. Билли полагал, что лучше сохранить в памяти куда более приятные моменты, когда они были друзьями и радовались жизни.

И если в последний день жизни Лэнни у них возникло непонимание, то теперь они снова стали одной командой, и противник у них был один.

Билли показалось, что из коридора донёсся шум.

Без малейшего колебания, ухватив револьвер обеими руками, он вышел из спальни, направив оружие сначала направо, потом налево. Никого.

Двери в ванную, обе спальни и чулан были закрыты, такими он их и оставил.

Заглядывать в них по новой желания у него не было. Он не мог сказать, что это был за шум, может, дом скрипнул под собственным весом, но точно знал, что это не было звуком открываемой или закрываемой двери.

Билли вытер о рубашку влажную ладонь левой руки, перекинул в неё револьвер, вытер ладонь правой, вернул в неё оружие и двинулся к лестнице.

С первого этажа, из открытой двери доносились лишь обычные звуки тёплой летней ночи.

Глава 13

Стоя на верхней лестничной площадке, прислушиваясь, Билли почувствовал, как боль запульсировала в висках. И тут же понял, что зубы его сжаты сильнее, чем щёчки тисков.

Он попытался расслабиться, начал дышать через рот. Покачал головой из стороны в сторону, чтобы размять закаменевшие мышцы шеи.

Стресс мог пойти на пользу, только если повышал концентрацию и бдительность. Страх мог парализовать, а мог и обострить инстинкт выживания.

Билли вернулся в главную спальню.

Подходя к двери, внезапно подумал, что и тело, и книга за время его отсутствия исчезли. Но Лэнни по-прежнему сидел в кресле.

Из коробки с бумажными салфетками, которая стояла на одном из прикроватных столиков, Билли достал несколько штук. Используя их вместо перчатки, сдвинул руку мертвеца с книги.

Оставив её на коленях трупа, раскрыл на заложенных фотографией страницах.

Ожидал увидеть подчёркнутые предложения или абзацы: ещё одно послание. Но никаких пометок в тексте не было.

Все так же используя бумажную салфетку вместо перчатки, поднял фотографию, моментальный снимок.

Женщина была молода, светловолоса, красива.

По фотографии не было никакой возможности понять её профессию, но Билли знал, что она была учительницей.

Убийца, должно быть, нашёл эту фотографию у неё в доме, в Напе. А до того или после того, как нашёл, превратил это красивое лицо в кровавое месиво.

Несомненно, выродок положил фотографию в книгу, чтобы у полиции не осталось сомнений в том, что оба убийства совершил один человек. Он похвалялся. Хотел, чтобы все знали о его достижениях.

«Единственная мудрость, которую мы можем надеяться приобрести, — это мудрость человечности».

Выродок не выучил этого урока. Возможно, эта «двойка» и приведёт к его падению.

Если сердце и может разбиться из-за гибели незнакомого человека, то фотография молодой женщины смогла бы разбить сердце Билли, если бы он слишком долго смотрел на неё. Поэтому он вернул фотографию в книгу и закрыл пожелтевшие страницы.

Вернув руку покойника на книгу, Билли скомкал салфетки в кулаке. Прошёл в ванную, которая примыкала к главной спальне, нажал бумажным комком на кнопку спуска воды, бросил комок в сливающуюся по стенкам унитаза воду.

Вернувшись в спальню, постоял у кресла, не зная, что предпринять.

Лэнни не заслуживал, чтобы его оставили здесь одного, не вызывая священника и стражей охраны правопорядка. Он был другом, пусть и не близким. Кроме того, он был сыном Перл Олсен, а это тоже многое значило.

И, однако, звонок в управление шерифа, даже анонимный, стал бы ошибкой. Они могли бы полюбопытствовать, почему отсюда звонили в дом Билли чуть ли не сразу после убийства, а он все ещё не решил, что им ответить.

И что-то ещё, о чём он даже не знал, могло бросить на него тень подозрения. Косвенные улики.

Возможно, итоговая цель выродка состояла в том, чтобы повесить на Билли эти убийства и другие, ещё не совершенные.

Соответственно, только этот выродок и знал, что для него станет победой. Сорвать банк, взять в плен короля, принести победное очко, вот что могло означать для него осуждение Билли на пожизненный срок. При этом выродок не только оставался безнаказанным, но и мог похихикать над объектом своей шутки.

Прекрасно понимая, что он даже не представляет себе форму и размеры игрового поля. Билли не хотел бы попасть на допрос к шерифу Джону Палмеру.

Ему требовалось время, чтобы подумать. Как минимум несколько часов. Скажем, до рассвета.

— Очень сожалею, — извинился он перед Лэнни.

Выключил лампу на одном прикроватном столике, потом на втором.

Если дом светился в ночи, как праздничный торт с сотней свечек, кто-то мог это заметить. И удивиться. Все знали, что Лэнни Олсен рано ложился спать.

Дом стоял в конце тупиковой дороги. Сюда приезжали только те, кто хотел повидаться с Лэнни, и едва ли кто навестил бы его в ближайшие восемь или десять часов.

В полночь вторник уступил место среде. Среда и четверг были у Лэнни выходными. На службе его могли хватиться только в пятницу.

Тем не менее Билли вновь заглянул во все комнаты второго этажа и везде выключил свет.

То же самое сделал и с коридорными светильниками и спустился по лестнице, время от времени подозрительно оглядываясь на темноту за спиной.

В кухне закрыл дверь на заднее крыльцо и запер её.

Запасной ключ Лэнни он намеревался взять с собой.

Затем прошёлся по всему первому этажу, выключил как свет, так и газовый камин, к выключателям прикасался не пальцем, а стволом револьвера.

Выйдя на переднее крыльцо, запер за собой дверь, вытер ручку.

Спускаясь по ступеням, почувствовал, что за ним наблюдают. Оглядел лужайку, деревья, оглянулся на дом.

Окна тёмные, ночь тёмная, и Билли уходил из темноты, ограниченной стенами, в открытую темноту под черным небом, в котором то ли плавали, то ли дрожали звезды.

Глава 14

Быстрым шагом он спускался вниз по обочине дороги, готовый метнуться в лес при появлении фар приближающегося автомобиля.

Оглядывался он часто. Но, насколько мог заметить, вроде бы никто его не преследовал.

Впрочем, безлунная ночь благоволила к преследователю. С другой стороны, она благоволила и к Билли, он понимал, что лунный свет выставил бы его напоказ всем и вся.

Около дома с забором по грудь едва различимая во тьме собака снова принялась носиться взад-вперёд. Она отчаянно скулила, умоляя Билли обратить на неё внимание.

Он сочувствовал животному и понимал его состояние. Однако не было у него ни одной минутки, чтобы остановиться и попытаться успокоить собаку.

А кроме того, проявление дружеских чувств могло вылиться в укус. Как ни крути, каждая улыбка обнажает зубы.

Поэтому он продолжал шагать по обочине узкой дороги и оглядываться, крепко сжимая в правой руке револьвер, а потом свернул на луг, где к прежним добавился ещё один страх: как бы не укусила змея.

Один вопрос занимал его больше остальных: он знает убийцу или имеет дело с совершенным незнакомцем?

Если этот выродок вошёл в жизнь Билли задолго до появления первой записки, просто этот тайный социопат более не мог сдерживать желания убивать, тогда он, пусть и не без труда, сможет идентифицировать этого подонка. Анализ взаимоотношений и поиск в памяти чего-либо аномального могли дать желаемый результат. Дедуктивная логика на пару с воображением могли нарисовать лицо, найти мотив.

Если же выродок был незнакомцем, который совершенно случайно выбрал Билли, чтобы поглумиться над ним, а потом уничтожить, поиск его значительно усложнялся. Представить себе лицо, которое никогда не видел, найти мотив, который мог быть любым… шансы на успех не слишком отличались от нулевых.

Не так уж и давно в истории мира рутинное, каждодневное насилие (оставим в стороне войны между государствами) определялось личными причинами. Зависть, оскорбление чести, прелюбодеяние, споры из-за денег — вот что приводило к убийствам.

В современном мире, больше в постсовременном, главным образом в постпостсовременном, бытовое насилие стало обезличенным. Террористы, уличные банды, одиночки-социопаты, социопаты, объединившиеся в группы, убивали незнакомых людей, лично к которым у них не было никаких претензий, убивали ради того, чтобы привлечь внимание, сделать заявление, напугать, даже просто из-за острых ощущений.

Этот выродок, знакомый или незнакомый Билли, был страшным противником. Судя по его действиям, смелым, но не безрассудным, сохраняющим полный контроль над своими поступками, умным, хитрым, изворотливым.

В противоположность ему Билли Уайлс всегда старался жить просто и идти по прямой. Не плёл паутины, чтобы кого-либо в неё заманить. И желания у него были самые незамысловатые. Надеялся просто жить и жил благодаря надежде.

Шагая по высокой траве, которая заговорщицки о чём-то шептала, касаясь его брюк, он ощущал себя скорее полевой мышью, чем совой с острым клювом.

Впереди стоял дуб с огромной раскидистой кроной. Когда Билли вошёл под неё, на ветвях зашевелилась невидимая живность, но обошлось без хлопанья крыльев.

Позади «Эксплорера» высилась церковь, напоминающая огромное ледяное, чуть фосфоресцирующее сооружение.

Подходя к «Эксплореру», он открыл центральный замок, нажав кнопку на брелке дистанционного управления. Внедорожник дважды пикнул и мигнул подфарниками.

Билли сел за руль, захлопнул дверцу, запер её. Револьвер положил на пассажирское сиденье.

Когда попытался вставить ключ в замок зажигания, что-то ему помешало. К рулевой колонке скотчем прикрепили сложенный листок бумаги.

Записка.

Третья записка.

Должно быть, убийца занял позицию на автостраде, наблюдая за поворотом к дому Лэнни Олсена, чтобы увидеть, проглотил ли Билли приманку. Должно быть, заметил, как «Эксплорер» свернул на стоянку у церкви.

Внедорожник он запер. Выродок мог проникнуть в кабину, разбив стекло, но все стекла были целыми. И система сигнализации не сработала.

До этого Билли все понимал ясно и отчётливо. Теперь же появление третьей записки в кабине надёжно запертого внедорожника, казалось, забросило его из реального в какой-то фантастический мир.

Вне себя от ужаса, Билли отлепил записку от рулевой колонки.

Развернул листок.

Свет в кабине, включившийся автоматически, как только он открыл дверцу, ещё не погас, потому что в современных моделях конструкторы придумали так называемый «свет любезности»: после закрытия дверцы лампочка гасла не сразу, а через какое-то время. Так что короткую записку, один вопрос, прочитать Билли успел:

«Ты готов к своей первой ране?»

Глава 15

«Ты готов к своей первой ране?»

Словно эйнштейновский переключатель перевёл время в замедленный режим: записка выскользнула из пальцев и, как пёрышко, спланировала ему на колени. Свет погас.

Охваченный ужасом, потянувшись правой рукой к револьверу на пассажирском сиденье, Билли одновременно повернулся направо, с намерением посмотреть через плечо на заднее сиденье.

Места за спинкой переднего сиденья было немного, наверное, мужчина не смог бы там спрятаться, но в «Эксплорер» Билли забирался торопливо, не подумав о том, что в кабине его может поджидать сюрприз.

Рука его искала револьвер, пальцы уже взялись за рифлёную рукоятку, и тут безопасное стекло^[110] окна в водительской дверце взорвалось.

Лавиной крошек обрушилось ему на грудь и бедра, револьвер выскользнул из пальцев и упал на пол.

Стеклянные крошки ещё падали, Билли не успел повернуть голову к окну, когда выродок сунул руку в кабину, ухватился за волосы на макушке, крутанул их и сильно дёрнул к себе.

Зажатый между рулём и консолью, не имея возможности перебраться на пассажирское сиденье и достать с пола револьвер, Билли ухватился за руку, которая безжалостно рвала его волосы, попытался вцепиться в неё, но кожу надёжно защищала перчатка.

Выродок был сильным, злобным, безжалостным.

Волосы Билли, должно быть, уже отрывались от корней. Боль убивала. Перед глазами всё плыло.

Убийца хотел вытащить его из кабины головой вперёд через разбитое стекло.

Затылок Билли с силой ударился о дверцу. После ещё одного рывка с губ сорвался хриплый крик.

Левой рукой он схватился за рулевое колесо, правой — за подголовник водительского сиденья, сопротивляясь изо всех сил. Ему оставалось лишь надеяться, что выродок вырвет волосы и он обретёт свободу.

Но волосы не вырывались, свободы он не обрёл и тогда подумал о клаксоне. Если бы он нажал на него, то раздался бы громкий автомобильный гудок, пришла бы помощь, выродок бы убежал.

Но тут же Билли осознал, что автомобильный гудок услышит только священник, а если он поспешит на автостоянку, то убийца не убежит. Нет, он пристрелит священника точно так же, как пристрелил Лэнни.

Минуло, возможно, десять секунд с того момента, как разлетелось окно водительской дверцы, и затылок Билли неумолимо втягивался в образовавшуюся дыру.

Боль, и без того сильная, нарастала. Казалось, корни волос проросли сквозь кожу и мышцы лица, потому что болело все лицо, его жгло, будто огнём. Болели также плечи и руки, но уже от напряжения.

Вот холодной дверцы коснулась и шея. Крошка, в которую превратилось стекло, царапала кожу.

Теперь голову загибали вниз. Как быстро нож может перерезать подставленное под удар горло? Много ли ещё нужно, чтобы переломился позвоночник?

Он отпустил рулевое колесо, сунул руку под спину в поисках дверной ручки.

Если бы он сумел открыть дверцу и толкнуть с достаточной силой, нападавший мог бы потерять равновесие, отпустить его волосы или хотя бы ослабить хватку.

Чтобы достать до ручки (скользкой в потных пальцах), ему пришлось завести руку назад и так вывернуть кисть, что не осталось сил для того, чтобы ручку повернуть.

Словно угадав намерения Билли, выродок навалился телом на дверцу.

Голова Билли уже находилась вне кабины, и внезапно над ним появилось лицо, аккурат над его лицом. Лицо-фантом, укрытое колпаком.

Билли моргнул, чтобы получше разглядеть нападавшего.

Никакого колпака, тёмная, натянутая на лицо лыжная вязаная шапочка с прорезями для глаз.

Даже при слабом звёздном свете Билли увидел, как яростно сверкали в прорезях глаза выродка.

На нижнюю часть лица Билли, от носа и ниже, чем-то прыснули, мокрым, холодным, горьковатым и при этом со сладким, медицинским запахом.

От неожиданности он вдохнул, попытался задержать дыхание, но первого и единственного вдоха вполне хватило. Едкие пары жгли ноздри. Рот наполнился слюной.

Лицо в маске надвинулось на него, словно тёмная луна.

Глава 16

Действие анестезирующего средства сошло на нет, боль медленно, но верно привела Билли в чувство.

По вкусу во рту складывалось впечатление, что он выпил кленового сиропа, а потом запил его отбеливателем. Сладкое и горькое. Сама жизнь.

Какое-то время он не понимал, где находится. Его это и не волновало. Вырванному из моря оцепенения, ему хотелось незамедлительно нырнуть обратно.

Но постепенно безжалостная боль заставила его окончательно вернуться в реальность, не закрывать глаза на происходящее, проанализировать сложившуюся ситуацию, прикинуть, что к чему. Он лежал на спине на твёрдой поверхности — асфальте автомобильной стоянки у церкви.

До него долетали слабые запахи дёгтя, масла, бензина, листьев дуба, раскинувшего над ним свою крону. Кислый запах собственного пота.

Облизав губы, он ощутил вкус крови.

Коснувшись рукой лица, обнаружил, что оно покрыто чем-то липким, скорее всего смесью пота и крови. В темноте Билли не видел, что осталось на руке после этого прикосновения.

Источник боли находился в верхней половине головы. Поначалу он предположил, что болит макушка, откуда волосы едва не вырвали с корнем.

Однако место, от которого по всей голове и телу расходились импульсы боли, находилось не на макушке, где его волосы так жестоко проверили на прочность, а ниже, на лбу.

Когда он поднял руку и осторожно проверил, где и что болит, его пальцы наткнулись на что-то твёрдое, металлическое, торчащее изо лба на дюйм ниже линии волос. И хотя прикосновение было очень осторожным, оно вызвало столь резкую боль, что Билли вскрикнул.

«Ты готов к своей первой ране?»

Он оставил обследование раны на потом, когда появится возможность её увидеть.

Рана не могла быть смертельной. Выродок не собирался его убивать, хотел только причинить боль, может, запугать.

Уважение Билли к противнику, пусть и против воли, возросло до такой степени, что он уже видел в нём человека, не допускающего ошибок, во всяком случае, серьёзных.

Билли сел. Боль прокатилась по всему лбу. Прокатилась второй раз, когда он поднялся на ноги.

Постоял, покачиваясь, оглядывая автомобильную стоянку. Его врага и след простыл.

Высоко в небе сияли звезды, белел конвекционный след самолёта, летящего на запад. Возможно, военно-транспортного, направляющегося в зону боевых действий. Другую зону боевых действий, отличную от той, что находилась здесь, внизу.

Он открыл водительскую дверцу «Эксплорера».

Сиденье засыпала стеклянная крошка. Из коробки на консоли он достал бумажную салфетку и смахнул крошки на пол и на асфальт автомобильной стоянки.

Поискал записку, которую прилепили скотчем к рулевой колонке. Вероятно, убийца забрал её с собой.

Ключ зажигания нашёл под педалью тормоза. С пола у пассажирского сиденья поднял револьвер.

Ему оставили оружие для следующих этапов игры. Выродок его не боялся.

Жидкость, которой прыснули Билли в лицо (хлороформ или другой анестетик), продолжала оказывать положенное ей действие. Когда он наклонялся, у него кружилась голова.

Билли включил кондиционер, направил в лицо воздух, идущий из двух вентиляционных решёток.

Едва он избавился от головокружения, свет в кабине автоматически погас. Билли снова его включил.

Повернул зеркало заднего обзора так, чтобы посмотреть на своё лицо. Выглядел он как разрисованный дьявол: кожа красная, но зубы белые; краснота тёмная, белизна неестественно яркая.

Когда чуть повернул зеркало, увидел источник боли.

Не сразу поверил увиденному. Предпочёл подумать, что головокружение, вызванное анестетиком, привело к галлюцинации.

Закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул. Постарался стереть из памяти увиденное в зеркале в надежде, что, открыв глаза, увидит совсем другое.

Ничего не изменилось. Ему в лоб, в дюйме от линии волос, вонзили в кожу три больших рыболовных крючка.

Острие и зубец каждого крючка торчали из кожи. Хвостовик — тоже. А изогнутая часть находилась во лбу.

По телу Билли пробежала дрожь, он отвернулся от зеркала.

Бывают дни сомнения, чаще это ночи, проводимые в одиночестве, когда даже у благочестивых возникает неуверенность в том, ждёт ли их более великое царство, чем то, что есть на земле, и познают ли они милосердие… или они всего лишь животные, как и все остальные живые создания, и впереди нет ничего, кроме ветра и темноты.

Такой стала эта ночь для Билли. Он знавал и другие, подобные этой. Но всегда сомнение уходило. Он говорил себе, что уйдёт и это, хотя на сей раз оно было слишком уж сильным и вроде бы никуда уходить не собиралось.

Выродок поначалу казался игроком, для которого убийство — спорт. Но рыболовные крючки во лбу не являлись одним из ходов в игре; и это не было игрой.

Для выродка эти убийства значили нечто большее, чем просто убийство, и нечто большее, чем партия в шахматы или покер. Убийство имело для него символическое значение, и убивал он с более серьёзной целью, чем просто получить удовольствие, поразвлечься. Нет, цель у него была более загадочная, чем убийство само по себе, ради этой цели он стремился к совершенству.

Если действия убийцы не характеризовались термином «игра», тогда Билли следовало подобрать правильный термин. Не определившись с термином, он не смог бы сначала понять убийцу, а потом и найти.

Бумажной салфеткой он осторожно стёр кровь с бровей, век, ресниц.

От одного только вида крючков у него прояснилось в голове. Туман анестетика более не окутывал мозги.

Ранами следовало заняться в первую очередь. Билли включил фары и выехал с автостоянки.

Какую бы цель ни преследовал выродок, что бы ни символизировали крючки, он, должно быть, рассчитывал, что Билли поедет к врачу. Врач пожелал бы узнать, откуда появились крючки, и любая версия осложнила бы положение Билли.

Сказав правду, он связал бы себя с убийствами Гизель Уинслоу и Лэнни Олсена. И стал бы главным подозреваемым.

Без трёх записок он не мог доказать существование выродка.

Власти не признали бы крючки вещественным доказательством, скорее предположили бы, что имеют дело с членовредительством. Убийцы иногда наносили себе раны с тем, чтобы выдать себя за жертву и отвести подозрения.

Он знал, с каким цинизмом некоторые копы смотрели бы на его странные, но, в общем-то, поверхностные раны. Знал это очень даже хорошо.

Более того, Билли был заядлым рыбаком. Ловил и форель, и окуня. Крючки такого размера использовались для ловли окуня на живую приманку. Дома у него лежали точно такие же.

Он не решился поехать к врачу. Не оставалось ничего другого, как самому извлечь крючки из лба.

В половине четвёртого утра местные дороги принадлежали ему. Ночь выдалась тихая, внедорожник сам создавал ветер, порывы которого иногда врывались в разбитое окно. В свете галогеновых фар виноградники на равнинных участках, виноградники на пологих склонах, заросшие лесом вершины оставались знакомыми для глаза, но с каждой милей становились всё более чужими для сердца, словно находился он в незнакомой ему стране.

Часть II. ТЫГОТОВ К СВОЕЙ ВТОРОЙ РАНЕ?

Глава 17

В феврале, после удаления зуба, Билли получил от своего дантиста рецепт на «Викодин», болеутоляющее средство. Из десяти таблеток использовал только две.

В инструкции указывалось, что лекарство следует принимать во время еды. В этот день он так и не пообедал и по-прежнему не чувствовал голода.

Однако слишком многое зависело от эффективности действия препарата. Из холодильника он достал остатки лазаньи собственного приготовления.

Хотя кровь в ранках свернулась и кровотечение прекратилось, боль оставалась нестерпимой и мешала связно мыслить. Он даже не стал ждать минуту-другую, необходимые для того, чтобы разогреть еду в микроволновке. Поставил холодную лазанью на стол. В инструкции указывалось, что препарат не следует сочетать с напитками, содержащими алкоголь. На это предупреждение Билли решил наплевать. В ближайшие часы он не собирался вести автомобиль или управлять тяжёлой техникой.

Он проглотил таблетку, поел лазанью, запил и первое, и второе пивом «Элефант» голландского производства, с более высоким, по заверениям производителя, содержанием алкоголя, чем другие сорта пива.

За едой он думал о мёртвой учительнице, о Лэнни, сидящем в кресле в собственной спальне, о том, что теперь предпримет убийца.

Такие мысли не повышали аппетит, не улучшали пищеварение. Учительнице и Лэнни он уже ничем не мог помочь, как не мог предугадать и следующий ход выродка.

Поэтому он переключился на Барбару Мандель, главным образом на ту Барбару, какой она была раньше, а не теперь, в «Шепчущихся соснах». Понятное дело, эти воспоминания плавно перетекли в настоящее, и он начал волноваться о том, что с ней будет в случае его смерти.

Вспомнил о маленьком квадратном конверте, оставленном её лечащим врачом. Вытащил из кармана, вскрыл.

На квадрате плотной бумаги кремового цвета с шапкой «ДОКТОР ДЖОРДАН ФЕРРЬЕР» прочитал несколько строк, написанных твёрдым, аккуратным почерком: «Дорогой Билли! Когда вы начинаете посещать Барбару вне моих рабочих часов, я знаю, что прошло полгода, и нам вновь нужно встретиться, чтобы обсудить состояние Барбары. Пожалуйста, позвоните моему секретарю и договоритесь о времени».

Капельки конденсата покрывали вторую бутылку «Элефанта». Письмо доктора Феррьера он использовал как подставку, чтобы уберечь стол.

— Почему бы вам не позвонить в мой офис и не договориться о времени? — спросил он бутылку.

Он съел только половину лазаньи и, хотя аппетит по-прежнему не прорезался, доел все, отправляя куски лазаньи в рот и энергично её пережёвывая, словно процесс потребления пищи мог утолить злость с той же лёгкостью, что и голод.

Тем временем боль во лбу заметно уменьшилась.

Он пошёл в гараж, где хранились рыболовные снасти. Из «Набора рыболова» взял заострённые щипцы для перекусывания проволоки.

Вернувшись в дом, запер дверь чёрного хода и поднялся в ванную, где всмотрелся в своё отражение в зеркале. Кровяная маска засохла. И выглядел он будто абориген ада.

Выродок все три рыболовных крючка цеплял за кожу очень аккуратно. Вероятно, старался, чтобы повреждения были минимальными.

Для подозрительной полиции такая аккуратность послужила бы подтверждением версии о членовредительстве.

С одного конца рыболовный крючок заканчивался остриём и зубцом, с другого — ушком для крепления лески. Вытащить крючок, не нанеся коже большую травму, не представлялось возможным.

Щипцами Билли срезал у одного крючка ушко. Зажав острие и зубец между большим и указательным пальцем, осторожно вытащил крючок из раны.

Проделав ту же операцию с двумя оставшимися крючками, принял горячий душ.

После душа, как мог, продезинфицировал ранки спиртом для растирания и перекисью водорода. После чего намазал ранки «Неоспорином», закрыл марлевой салфеткой и закрепил её липкой лентой.

В 4:27, согласно часам на прикроватном столике, Билли лёг спать. На двуспальную кровать, с двумя подушками. На одну положил голову, под другую — револьвер.

«Пусть суд не будет слишком строгим…»

И когда веки его закрылись под собственным весом, мысленным взором он увидел Барбару, бледные губы которой шептали: «Я хочу знать, что оно говорит, море. Что оно продолжает говорить?»

Он заснул прежде, чем часы показали половину пятого.

Во сне он лежал в коме, не мог ни двинуться, ни сказать хоть слово, тем не менее ощущал окружающий его мир. Врачи в белых халатах и чёрных лыжных шапочках с прорезями для глаз всаживали скальпели в его плоть, вырезая веточки с кровавыми листочками.

Вернувшаяся боль, тупая, но настойчивая, разбудила его в 8:40 утра в ту же среду.

Поначалу он не мог вспомнить, какие из ночных кошмаров были реальными, а какие только приснились ему. Потом смог.

Ему хотелось принять ещё таблетку «Викодина».

Вместо этого в ванной он вытряхнул из пузырька две таблетки аспирина.

Чтобы запить аспирин апельсиновым соком, спустился на кухню. Тарелка из-под лазаньи, которую он забыл поставить в посудомоечную машину, стояла на столе рядом с пустой бутылкой из-под пива «Элефант», которая так и осталась на письме доктора Феррьера.

Кухню заливал утренний свет. Кто-то поднял жалюзи. Ночью, когда он ушёл спать, они были опушены.

К холодильнику липкой лентой был прикреплён сложенный листок бумаги, четвёртая записка от убийцы.

Глава 18

Он прекрасно помнил, что запер дверь чёрного хода на врезной замок, когда вернулся из гаража со щипцами. Теперь дверь была закрыта, но не заперта.

Выйдя на крыльцо, Билли оглядел лес на западе. Несколько вязов росли ближе к дому, далее сосны…

Утреннее солнце наклоняло тени деревьев, практически не освещая землю под ними.

Он искал отблеск солнечных лучей от стекла бинокля, а обнаружил какое-то движение. Что двигалось, разглядеть не смог, что-то таинственное, бесформенное, необъяснимое.

Билли уже подумал, что столкнулся с чем-то сверхъестественным, но тут неведомое существо вышло из-под деревьев, и Билли понял, что перед ним всего лишь олени, самец, две самки, оленёнок.

Он подумал, что из леса их выгнала какая-то опасность, но нет, они остановились, пройдя пару ярдов, и принялись щипать нежную травку лужайки.

Вернувшись в дом, чтобы не мешать оленям завтракать, Билли запер дверь, хотя врезной замок более не обеспечивал безопасность. Если у убийцы не было ключа, то были отмычки, и он знал, как ими пользоваться.

Не трогая записки, Билли открыл холодильник. Достал пакет апельсинового сока. Запивая им таблетки аспирина, он смотрел на записку, приклеенную к холодильнику. Но не прикоснулся к ней.

Положил в тостер две оладьи. Когда они подрумянились, намазал ореховым маслом, съел за кухонным столом.

Если бы он не стал читать записку, если бы сжёг в раковине, а пепел смыл водой, он бы тем самым вышел из игры.

Но это он, увы, уже проходил: бездействие тоже расценивалось как выбор.

Существовала и другая проблема: теперь он сам стал жертвой нападения. И рыболовные крючки были только началом.

«Ты готов к своей первой ране?»

Выродок не подчеркнул слово «первой», никак его не выделил, но Билли понимал, на что делалось ударение. Недостатков у него хватало, но самообман среди них не значился.

Если бы он не стал читать записку, то не узнал бы, с какой стороны опасность будет грозить на этот раз. И когда топор упадёт ему на шею, он не услышит даже посвист лезвия, рассекающего воздух над его головой.

А кроме того, ещё в прошлую ночь Билли понял, что для убийцы это никакая не игра. Потеряв соперника, выродок не поднимет мяч с земли, чтобы уйти домой. Он по-прежнему продолжит путь к намеченной им цели.

Билли хотелось вырезать листья.

Или решать кроссворды. Это у него получалось.

Постирать, навести порядок во дворе, почистить ливневые канавы, покрасить почтовый ящик: он мог раствориться в повседневных делах и найти в них успокоение.

Ему хотелось поработать в таверне, чтобы часы текли в повторяющихся движениях и пустых разговорах.

Всю загадочность жизни (и её драматизм) он находил в визитах в «Шепчущиеся сосны», в отрывочных словах, которые иногда произносила Барбара, в его несгибаемой уверенности в том, что для неё есть надежда. Больше ему ничего не требовалось. Больше у него ничего не было.

Ничего не было до этого. В этом он не нуждался, ничего такого не хотел… но деваться-то было некуда.

Доев оладьи, он отнёс тарелку, нож и вилку к раковине. Помыл, вытер, убрал.

В ванной снял повязку. Каждый крючок проткнул его дважды. На лбу краснели шесть ранок, вроде бы воспалённых.

Он осторожно промыл их водой, вновь продезинфицировал спиртом и перекисью водорода, смазал «Неоспорином», закрыл чистой марлевой салфеткой, закрепил её скотчем.

На ощупь лоб был холодным. Будь крючки грязными, его меры предосторожности не остановили бы инфекцию, особенно если острие или зубец крючка поцарапали бы кость.

Насчёт столбняка он мог не беспокоиться. Четырьмя годами раньше, перестраивая часть гаража под столярную мастерскую, он сильно поранил руку ржавой петлёй, и ему ввели противостолбнячную сыворотку. Нет, насчёт столбняка он не беспокоился. От столбняка он умереть не мог.

Он также знал, что не умрёт и от заражения крови, вызванного грязными крючками. Этой ложной тревогой его разум хотел хоть на время уйти от реальных и куда более серьёзных угроз.

Вернувшись на кухню, он отлепил записку от передней панели холодильника.

Вместо того чтобы выбросить или сжечь, развернул, расправил на столе и прочитал:

«Этим утром оставайся дома. Мой компаньон придёт к тебе в 11:00. Подожди его на переднем крыльце.

Если ты не останешься дома, я убью ребёнка.

Если ты обратишься в полицию, я убью ребёнка.

Ты вроде бы такой злой. Разве я не протянул тебе руку дружбы? Да, протянул».

Компаньон. Это слово встревожило Билли. Совершенно ему не понравилось.

В редких случаях социопаты-убийцы работали в паре. Копы называли таких «дружки-убийцы». Хиллсайдский душитель в Лос-Анджелесе, который на поверку оказался парой кузенов. Вашингтонский снайпер — тоже два человека.

В семье Мэнсона убийц было больше.

Простак-бармен при наилучшем раскладе мог надеяться вывести на чистую воду одного безжалостного психопата. Но не двоих.

Мысли обратиться в полицию у Билли не возникало. Выродок дважды доказал свою искренность: в случае неповиновения точно убил бы ребёнка.

В данном случае по крайней мере он мог сохранить жизнь одному, не вынося смертный приговор другому.

С первыми четырьмя строчками записки всё было понятно. А вот с толкованием двух последних у Билли возникли определённые трудности.

«Разве я не протянул тебе руку дружбы?»

Насмешка не вызывала сомнений. Билли отметил и другое: предложенная информация может оказаться ему полезной, только если он сообразит, что к чему.

Многократное прочтение записки, шесть раз, восемь, даже десять, ясности не внесло. Раздражения прибавило.

С этой запиской у Билли вновь появились вещественные улики. Не так чтобы много и не очень весомые, чтобы убедить полицию, но эту записку он собирался сохранить.

В гостиной Билли оглядел свою библиотеку. В последние годы она для него ровным счётом ничего не значила, разве что приходилось стирать с книг пыль.

Он выбрал «В наше время». Сунул записку убийцы между первыми страницами, вернул книгу на полку.

Подумал о мёртвом Лэнни Олсене, сидящем в кресле с приключенческим романом на коленях.

В спальне вытащил из-под подушки «Смит и Вессон».

Поднимая револьвер, вспомнил ощущения после выстрела. Ствол хотел взлететь вверх. Рукоятка вдавилась в ладонь. Отдача передалась через кисть и руку в плечо.

На комоде стояла открытая коробка с патронами. Он положил по три в каждый из двух передних карманов брюк.

Решил, что этого достаточно. Ему предстояла стычка, а не война. Неистовая, жестокая, но короткая.

Покрывалом Билли не пользовался, но подушки взбил. И прежде чем накрыть одеялом простыню, заправил её так, что она напоминала кожу барабана.

А беря револьвер с ночного столика, вспомнил уже не только отдачу, но и другое: что ощущаешь, убивая человека.

Глава 19

Билли позвонил Джекки О'Харе на мобильник, и тот ответил фразой, которую обычно использовал, когда работал за стойкой: «Что я могу для вас сделать?»

— Босс, это Билли.

— Эй, Билли, ты знаешь, о чём говорили в таверне вчера вечером?

— О спорте?

— Черта с два. Мы не спортивный бар.

Глядя в окно кухни, выходящее на лужайку, с которой уже ушли олени, Билли сказал: «Извини».

— Парни в спортивном баре… для них выпивка ничего не значит.

— Просто способ развеяться.

— Совершенно верно. Они с тем же успехом могут курить травку или пить то пойло, которое в «Старбакс» называют кофе. Мы не чёртов спортивный бар.

Все это Билли уже слышал, и не раз, поэтому попытался продвинуться к следующему этапу дискуссии.

— Для наших клиентов выпивка — подлинная церемония.

— Больше, чем церемония. Чуть ли не священнодействие. Не для всех, но для большинства. Это причастие.

— Понятно. Так они говорили о снежном человеке?

— Если бы. В лучших, действительно лучших барах разговор обычно вертится вокруг снежного человека, летающих тарелок, исчезнувшего континента Атлантида, случившегося с динозаврами…

— …тёмной стороны Луны, — прервал его Билли, — лох-несского чудовища, Туринской плащаницы…

— …призраков, Бермудского треугольника, всего этого джентльменского набора. Но нынче эти темы не в моде.

— Это мне известно, — признал Билли.

— Они говорили о тех профессорах из Гарварда, Йеля и Принстона, учёных, которые заявляют, что они используют клонирование, стволовые клетки и достижения генной инженерии для создания суперрасы.

— Которая будет умнее, быстрее и лучше нас, — вставил Билли.

— Они будут настолько лучше нас, — уточнил Джекки, — что в них не будет ничего человеческого. Это статья в «Тайм» или «Ньюсуик», и эти учёные на фотографиях улыбаются и очень горды собой.

— Они называют это постчеловеческим будущим, — добавил Билли.

— А что случится с нами, когда мы станем «пост»? — вопросил Джекки. — Суперраса! Эти парни не слышали про Гитлера?

— Они считают себя другими.

— У них нет зеркала? Какие-то идиоты скрещивают гены людей и животных, чтобы создать новые… новых тварей? Один из них хочет создать свинью с человеческим мозгом.

— Это же надо.

— В журнале не говорится, почему именно свинью, словно совершенно очевидно, что это должна быть свинья, а не кошка, корова или бурундук. Господи, Билли, с человеческим мозгом трудно жить даже в человеческом теле, не так ли? Это же будет сущий ад, если человеческий мозг попадёт в тело свиньи.

— Может, мы не проживём так долго, чтобы это увидеть.

— Увидишь, если не собираешься умереть завтра. Мне гораздо больше нравится снежный человек. И ещё больше Бермудский треугольник и призраки. А теперь все безумное дерьмо становится реальностью.

— Я позвонил, чтобы дать тебе знать, что сегодня не смогу выйти на работу, — Билли решил, что с прелюдией можно заканчивать.

— А что такое? — в голосе Джекки слышалась искренняя обеспокоенность. — Ты заболел?

— Лёгкое недомогание.

— По голосу не чувствуется, что ты простужен.

— Не думаю, что это простуда. Что-то с животом.

— Иногда летняя простуда так и начинается.

Лучше прими цинк. Есть такой цинковый гель, который выжимается в нос. Он действительно помогает. Рубит простуду под корень.

— Я его куплю.

— Принимать витамин С уже поздно. Его следовало принимать постоянно.

— Я куплю цинковый гель. Я позвонил слишком рано? Ты вчера закрывал таверну?

— Нет. Я приехал домой в десять часов. После всех этих разговоров о свиньях с человеческими мозгами меня потянуло домой.

— Значит, таверну закрывал Стив Зиллис?

— Да. Он — парень надёжный. Всё, что я рассказал тебе вчера о нём… лучше бы не рассказывал. Если он хочет рубить манекены и арбузы у себя во дворе, это его личное дело, раз свою работу он выполняет.

Частенько вечером по вторникам в таверну заглядывало меньше народу, чем в другие дни недели. И если поток посетителей сильно редел, Джекки предпочитал закрывать таверну не в два часа ночи, как обычно, а раньше. Открытый бар с несколькими посетителями в столь поздний час — приманка для грабителей, риск для работников.

— Посетителей хватало?

— Стив сказал, что после одиннадцати словно наступил конец света. Ему пришлось открыть дверь и выглянуть наружу, чтобы убедиться, что таверну не телепортировали на Луну или куда-то ещё. Он погасил свет ещё до полуночи. Слава богу, на неделе только один вторник.

— Люди хотят какое-то время проводить с семьёй. Это бич семейных баров.

— Ты у нас шутник, не так ли?

— Обычно нет.

— Если ты положишь цинковый гель поглубже в нос, а лучше тебе не станет, перезвони мне, и я посоветую что-нибудь ещё.

— Я думаю, из тебя получился бы прекрасный священник, Джекки. Действительно так думаю.

— Поправляйся, хорошо? В твоё отсутствие посетителям тебя недостаёт.

— Правда?

— Ну, не знаю. Во всяком случае, они не говорят, что их это радует.

При сложившихся обстоятельствах, возможно, только Джекки О'Хара мог заставить Билли улыбнуться. Он положил трубку. Посмотрел на часы. Десять тридцать одна.

До прибытия «компаньона» меньше получаса.

Если Стив Зиллис закрыл таверну до полуночи, ему хватило времени, чтобы приехать к Лэнни, убить его, перенести труп в главную спальню, усадить в кресло.

Если бы Билли составлял список подозреваемых, Стив, наверное, не попал бы в первые строчки. Но иногда преступником оказывался именно тот, кто вызывал наименьшие подозрения.

Глава 20

На переднем крыльце стояли два кресла-качалки из тика с темно-зелёными подушками. Второе кресло требовалось Билли редко.

В это утро в белой футболке и кожаных брюках он сел в дальнее от лестницы, которая вела на крыльцо. Качаться не стал. Сидел неподвижно, как монумент.

Рядом с креслом стоял столик из тика. На нём, на пробковой подставке, стакан с «колой».

«Коку» он пить не собирался. Стакан поставил с тем, чтобы он отвлекал внимание от жестяной коробки крекеров «Риц».

На самом деле в коробке лежал револьвер с коротким стволом. А крекерам, числом три, нашлось место на столе у жестянки.

День выдался солнечный и жаркий. Виноградари нашли бы его излишне сухим, но Билли всё устраивало.

С крыльца, между кедрами, он видел сельскую дорогу, которая поднималась на холм к его дому, а потом уходила дальше.

Автомобилей проезжало немного. Некоторые он узнавал, но не всегда помнил, кому они принадлежали.

С раскалённого солнцем асфальта уже поднимались горячие призраки.

В 10:53 вдали появился человек, пеший. Билли не ожидал, что компаньон будет добираться на встречу на попутках. Предположил, что этот пешеход направляется не к нему.

Поначалу фигура казалась миражом. Горячий воздух, поднимающийся от асфальта, искажал её очертания. В какой-то момент человек даже исчез, но тут же появился вновь.

В ярком свете он казался высоким и тощим, неестественно тощим, словно недавно висел на кресте на кукурузном поле, отгоняя птиц большущими глазами.

Он свернул с шоссе на подъездную дорожку, потом с дорожки на траву лужайки и подошёл к лестнице, ведущей на крыльцо, в 10:58.

— Мистер Уайлс? — спросил он.

— Да.

— Как я понимаю, вы меня ждёте.

Голос у него был хриплым, словно у человека, который долгие годы вымачивал голосовые связки в виски и коптил их на сигаретном дыму.

— Как вас зовут? — спросил Билли.

— Я — Ральф Коттл, сэр.

Билли думал, что его вопрос проигнорируют. Если бы человек хотел назваться вымышленным именем, Джон Смит очень бы даже подошло. А Ральф Коттл… похоже, так незнакомца и звали.

Коттл действительно был неестественно тощим, но обычного роста. Его шея грозила сломаться под тяжестью головы.

На ногах были теннисные туфли, почерневшие от времени и грязи. Светло-коричневый летний костюм лоснился на локтях и коленях, да и висел на нём, как на вешалке. На мятой, в пятнах рубашке из полиэстра не хватало пуговицы.

Такой одеждой торговали на распродажах в самых дешёвых магазинах в глубинке. И Коттл, похоже, носил её достаточно долго.

— Мистер Уайлс, вы позволите мне пройти в тень?

Стоя у первой ступеньки, Коттл выглядел так, словно солнечный свет, навалившийся на плечи, вот-вот свалит его на землю. Он казался слишком хрупким, чтобы представлять угрозу, но внешность так обманчива.

— Второе кресло для вас.

— Премного вам благодарен, сэр. Я ценю вашу доброту.

Билли чуть напрягся, когда Коттл поднимался по ступенькам, но расслабился, едва тот сел в кресло-качалку.

Коттл тоже не стал раскачиваться: вероятно, у него не было сил, чтобы привести кресло в движение.

— Сэр, вы не будете возражать, если я закурю?

— Буду.

— Я понимаю. Это отвратительная привычка.

Из внутреннего кармана пиджака Коттл достал плоскую бутылку «Сигрэм», открутил крышку. Его костлявые руки тряслись. Он не спросил, можно ли ему выпить. Просто глотнул виски из горла.

Вероятно, уровень никотина в его крови позволял вежливо отреагировать на запрет курения. А вот алкоголь твёрдо заявил, что без дополнительной дозы ему не обойтись, и противиться этому голосу он не посмел.

Билли подозревал, что в других карманах Коттла найдётся ещё одна, а то и две плоские бутылки, не говоря уже о зажигалке, сигаретах и, возможно, паре самокруток с травкой. Становилось понятно, почему в такую жару Коттл в костюме: это была не только одежда, но и портмоне для его различных грехов.

От глотка виски цвет его лица не изменился: кожа уже загорела на солнце, и в ней хватало красноты от лопнувших капилляров.

— И долго вы шли пешком? — спросил Билли.

— Только от перекрёстка. Туда меня подвезли. — Должно быть, на лице Билли отразилось сомнение, потому что Коттл торопливо добавил: — В этих краях меня многие знают. Всем известно, что я — безобидный, неухоженный, но не грязный.

Действительно, светлые волосы выглядели вымытыми, пусть и непричёсанными. И он побрился, даже его нетвёрдая рука не могла поранить выдубленную солнцем и ветром кожу.

Определить его возраст Билли бы не взялся. Ему могло быть и сорок, и шестьдесят, но не тридцать и не семьдесят.

— Он — очень плохой человек, мистер Уайлс.

— Кто?

— Тот, что послал меня.

— Вы — его компаньон.

— Не больше, чем его обезьянка.

— Компаньон… так он вас назвал.

— На обезьянку я тоже похож?

— Как его зовут?

— Не знаю. Не хочу знать.

— Как он выглядит?

— Не видел его лица. Надеюсь, и не увижу.

— Лыжная шапочка с прорезями для глаз? — догадался Билли.

— Да. И глаза холодные, будто у змеи, — голос его задрожал, составив компанию рукам, и он вновь поднёс бутылку ко рту.

— Какого цвета у него глаза? — спросил Билли.

— Мне они показались жёлтыми, как яичный желток, но, возможно, в них отражался свет лампы.

Билли вспомнил встречу на автостоянке.

— Света было слишком мало, чтобы разглядеть цвет… но они горели огнём.

— Я не такой плохой человек, мистер Уайлс. Не такой, как он. Я — слабак, это правда.

— Почему вы пришли сюда?

— Во-первых, из-за денег. Он заплатил мне сто сорок долларов, десятками.

— Сто сорок? Вы… вы что, торговались и подняли цену с сотни?

— Нет, сэр. Именно такую сумму он предложил. По его словам, по десять долларов за каждый год вашей невиновности, мистер Уайлс.

Билли молча смотрел на него.

Глаза Ральфа Коттла когда-то, возможно, были синими. Но, вероятно, их обесцветил алкоголь, потому что Билли никогда не видел таких светло-синих глаз, напоминающих синеву неба на большой высоте, где воздух слишком разрежен для сочных красок и откуда рукой подать до межпланетного вакуума.

Через мгновение Коттл отвёл глаза, обвёл взглядом лужайку, деревья, дорогу.

— Вы знаете, что это означает? — спросил Билли. — Мои четырнадцать лет невиновности?

— Нет, сэр. Не моё это дело. Он просто хотел, чтобы я вам это передал.

— Вы сказали, во-первых, из-за денег. А во-вторых?

— Он бы убил меня, если бы я не пошёл к вам.

— Он грозил вам смертью?

— Такие люди не угрожают, мистер Уайлс.

— Похоже на то.

— Он просто говорит, и ты знаешь, что так и будет. Или я иду к вам, или умираю. И смерть не будет лёгкой, отнюдь.

— Вы знаете, что он сделал? — спросил Билли.

— Нет, сэр. И не говорите мне.

— Теперь нас двое, тех, кто знает о реальности его существования. Ваша история послужит подтверждением моей, и наоборот.

— Даже не говорите об этом.

— Неужели вы не понимаете, что он допустил ошибку?

— Хотелось бы мне быть его ошибкой, но увы, — ответил Коттл. — Вы слишком уж на меня рассчитываете, и напрасно.

— Но его нужно остановить.

— Если кто его и остановит, то не я. Я — не герой. И не говорите мне, что он сделал. Не смейте.

— Почему я не должен говорить?

— Это ваш мир. Не мой.

— У нас один мир.

— Нет, сэр. Миров миллиарды. Мой отличается от вашего, пусть так будет и дальше.

— Мы сидим на одном крыльце.

— Нет, сэр. Оно выглядит как одно, но на самом деле их два. Вы знаете, что это правда. Я вижу это в вас.

— Видите — что?

— Я вижу, что в какой-то степени вы такой же, как я.

По спине Билли пробежал холодок.

— Вы ничего не можете видеть. Вы даже не смотрите на меня.

Ральф Коттл вновь встретился с Билли взглядом.

— Вы видели лицо женщины в банке, похожее на медузу?

Разговор внезапно переместился с главной дороги на какое-то странное боковое ответвление.

— Какой женщины? — спросил Билли.

Коттл вновь отхлебнул виски.

— Он говорит, что её лицо в банке уже три года.

— В банке? Хватит заливать внутрь эту отраву, Ральф. Вы уже несёте чушь.

Коттл закрыл глаза, лицо перекосила гримаса, словно он увидел то, что только что описал словами.

— Это двухлитровая банка, может, больше, с широким горлом. Он регулярно меняет формальдегид, чтобы тот не мутнел.

Над крыльцом синело небо. В вышине кружил одинокий ястреб.

— Лицо как бы разворачивается, — продолжал Коттл, — поэтому сначала его ты не видишь. Вроде бы в банке что-то из моря, свёрнутое и колышущееся. Потом он осторожно трясёт банку, покачивает, и лицо… оно распускается.

Трава на лужайке нежная и зелёная, потом выше и золотистее, там, где о ней заботится природа. От двух видов трав идут разные запахи, но оба приятные.

— Сначала ты узнаешь ухо, — говорил Ральф Коттл. — Уши у неё остались, и хрящи сохраняют им форму. Хрящ остался и в носу, но форму он держит не очень хорошо. Нос — какая-то блямба.

Со сверкающих высот ястреб начал спуск сужающимися бесшумными кругами.

— Губы полные, но рот — дыра, и глаза — дыры. Волос нет, потому что разрез он делал от уха до уха, а потом с обеих сторон вниз, к подбородку. Нет возможности определить, что это лицо женщины, а не мужчины. Он говорит, что она была прекрасна, но в банке красоты нет.

— Это всего лишь маска, каучук, фокус, — вырвалось у Билли.

— Нет, лицо настоящее. Настоящее, как смертельный рак. Он говорит, это лицо — второй акт в одном из его лучших представлений.

— Представлений?

— У него четыре фотографии её лица. На первой женщина жива. Потом мертва. На третьей лицо частично отделено. На четвёртой — голова, волосы, но лица со всеми мягкими тканями нет, нет ничего, кроме кости, лыбящегося черепа.

Плавное планирование по кругу перешло в пике: ястреб камнем падал в высокую траву.

Бутылка сказала Ральфу Коттлу, что ему необходимо дополнительное вливание, и он глотнул её содержимое, чтобы поддержать разваливающееся мужество.

Оторвав бутылку ото рта, хмыкнул.

— На первом фото, когда её засняли живой, может, она и была красивой, как он говорит. Но ты сказать такого не можешь, потому что она — чистый ужас. Она уродлива от ужаса.

Высокая трава, неподвижная под жарким солнцем, зашевелилась в одном месте, там, где пришла в соприкосновение с крыльями.

— Лицо на первой фотографии страшнее, чем в банке, — заключил Коттл. — Гораздо страшнее.

Ястреб поднялся из травы. В когтях он держал что-то маленькое, возможно, полевую мышь, которая в отчаянии вырывалась, а может, не вырывалась. На таком расстоянии Билли этого не видел.

В голосе Коттла добавилось хрипоты.

— Если я в точности не сделаю то, что он от меня хочет, он обещает отправить моё лицо в такую же банку. И срезать лицо будет с меня живого и находящегося в сознании.

В яркое синее небо поднимался чёрный, в свете солнечных лучей, ястреб, его крылья рассекали сверкающий воздух. Он тоже убивал, но убивал, лишь когда ему требовалась пища, убивал лишь для того, чтобы выжить.

Глава 21

Сидя в кресле-качалке, но не качаясь, Ральф Коттл рассказал, что живёт в полуразвалившемся коттедже у реки. Две комнаты плюс крыльцо с видом на эту самую реку. Коттедж построили в 1930-х годах, и с тех пор он медленно, но верно превращался в лачугу.

Давным-давно люди, построившие коттедж, приезжали в него, только когда им хотелось порыбачить. Никакого электричества. Удобства во дворе. Вода — только из реки.

— Я думаю, эти люди сбегали туда от своих жён, — сказал Коттл. — Это место им было нужно для того, чтобы спокойно напиться. И сейчас оно используется по тому же назначению.

Камин служил источником тепла и для разогрева пищи. Питался Коттл в основном консервами.

Когда-то у участка, на котором стоял коттедж, был конкретный хозяин. Теперь участок принадлежал округу — возможно, его забрали у прежнего хозяина за неуплату налогов. Обычно с управлением принадлежащей государству землёй дела обстоят плохо. И этот участок не был исключением. Ни чиновники, ни лесники ни разу не побеспокоили Ральфа Коттла с тех самых пор, как одиннадцать лет назад он прибрался в коттедже, расстелил спальник и поселился там.

Соседей поблизости не было. Коттедж стоял в уединённом месте, что Коттла очень даже устраивало.

До 3:45 прошлой ночи, когда его разбудил гость в натянутой на лицо лыжной шапочке с прорезями для глаз. Вот тут Коттл пожалел о том, что до ближайшего соседа даже не докричаться.

Коттл заснул, не погасив масляную лампу, при свете которой читал вестерны и спиртным загонял себя в сон. Но хотя лампа и горела, он не смог запомнить какие-либо важные приметы убийцы. Не смог даже прикинуть его рост и вес.

Он заявил, что в голосе безумца не было ничего особенного.

Билли предположил, что Коттл знал больше, но боялся сказать. Тревога, которая читалась в его выцветших синих глазах, была такой же неприкрытой, как тот ужас, который, по его словам, испытывала запечатлённая на фотографии женщина, потом лишившаяся лица.

Судя по длине пальцев Коттла и костям запястий, в своё время он мог дать сдачи. Но теперь, по его собственному признанию, стал слабаком, не только эмоционально и морально, но и физически.

Тем не менее Билли наклонился к нему и вновь попытался переманить на свою сторону.

— Поддержите меня с обращением в полицию. Помогите мне…

— Я не могу помочь даже себе, мистер Уайлс.

— Но когда-то вы знали как.

— Не хочу вспоминать.

— Вспоминать — что?

— Ничего. Я же сказал вам… я — слабак.

— Похоже, вам хочется им быть.

Подняв бутылку к губам, Коттл сухо улыбнулся и, прежде чем выпить, сказал:

— Разве вы не слышали… «кроткие наследуют землю»?^[111]

— Если вы не хотите сделать это для себя, сделайте для меня.

Облизав губы, потрескавшиеся от солнца, Коттл спросил:

— С какой стати?

— Кроткие не стоят, наблюдая, как кто-то уничтожает другого человека. Кротость — это не трусость. Большая разница.

— Оскорблениями вы не побудите меня к сотрудничеству. Меня оскорбить нельзя. Мне всё равно. Я знаю, что я — ничто, и меня это вполне устраивает.

— Тем, что вы пришли сюда, чтобы исполнить его приказ, вы не гарантируете себе безопасность в собственном коттедже.

Коттл навернул крышку на горлышко.

— Я в большей безопасности; чем вы.

— Отнюдь. Вы — свободный конец верёвочки. Послушайте, полиция защитит вас.

Сухой смешок сорвался с губ бродяги.

— Вот почему вы так стремитесь прибежать к ним: ради защиты?

Билли промолчал.

А Коттл, которому молчание Билли, похоже, прибавило смелости, продолжил, и в голосе его явственно слышалось самодовольство:

— Как и я, вы — ничто, только ещё не знаете об этом. Вы — ничто, я — ничто, мы все — ничто, и что касается меня, если этот псих оставит меня в покое, пусть делает что хочет и с кем хочет, поскольку он — тоже ничто.

Наблюдая, как Коттл отвернул с горлышка бутылки крышку, которую только что навернул, Билли спросил:

— А если я сброшу вас с крыльца и пинками выгоню со своего участка? Он звонит мне иногда, чтобы пощекотать нервы. Когда позвонит в следующий раз, я скажу ему, что вы — пьяница, не можете связать двух слов и я ничего не понял из того, что вы мне сказали.

Загорелое и красное от многолетнего пьянства лицо Коттла не побледнело, но лёгкая улыбка самодовольства, оставшаяся на лице после его тирады, исчезла. Коттл принялся извиняться:

— Мистер Уайлс, сэр, пожалуйста, не обижайтесь. Я не контролирую слова, которые вылетают из моего рта, как не могу контролировать виски, которое в него вливается.

— Он хотел, чтобы вы рассказали мне о лице в банке, не так ли?

— Да, сэр.

— Почему?

— Не знаю. Он не консультировался со мной, сэр. Просто велел сказать вам то-то и то-то, и я здесь, потому что хочу жить.

— Почему?

— Сэр?

— Посмотрите на меня, Ральф.

Коттл встретился с ним взглядом.

— Почему вы хотите жить? — спросил Билли.

Вопрос этот определённо затронул какую-то струну в душе Коттла, словно он никогда им не задавался. Он отвёл глаза, схватился за бутылку виски уже не одной, а двумя руками.

— Почему вы хотите жить? — настаивал Билли.

— А что ещё делать? — Избегая взгляда Билли, Коттл поднял бутылку обеими руками, словно чашу. — Я хочу выпить ещё капельку, — он словно спрашивал разрешения.

— Валяйте.

Коттл сделал маленький глоток, потом ещё один.

— Выродок велел вам рассказать мне о лице в банке, потому что хочет, чтобы этот образ отпечатался у меня в голове.

— Если вы так считаете.

— Речь идёт об устрашении, о том, чтобы заставить меня понервничать.

— Вы нервничаете?

Вместо того чтобы ответить, Билли спросил:

— Что ещё он велел мне сказать?

Словно переходя к делу, Коттл навернул крышку на горлышко и на этот раз убрал плоскую бутылку в карман пиджака.

— У вас будет пять минут на принятие решения.

— Какого решения?

— Снимите часы и положите их на ограждение крыльца.

— Зачем?

— Чтобы отсчитать пять минут.

— Я могу отсчитывать их, оставив часы на запястье.

— Положив часы на ограждение, вы положите начало отсчёту.

Лес на севере оставался тенистым и прохладным даже в жаркий день. Зелёная лужайка, золотистая трава, несколько раскидистых дубов, потом пара домов ниже по склону и на востоке. С запада проходило шоссе, за которым тянулись поля с редкими рощами.

— Он наблюдает за нами? — спросил Билли.

— Пообещал наблюдать, мистер Уайлс.

— Откуда?

— Не знаю, сэр. Поэтому, пожалуйста, пожалуйста, снимите часы и положите на ограждение.

— А если не сниму?

— Мистер Уайлс, не надо так говорить.

— А если не сниму? — повторил Билли.

— Я говорил вам, — чуть ли не взвизгнул Коттл, — он срежет моё лицо, срежет с меня живого. Я говорил вам.

Билли поднялся, снял с запястья «Таймекс», положил на ограждение так, чтобы циферблат был виден с обоих кресел-качалок.

По мере того как солнце поднималось к зениту, оно растопляло все тени, кроме тех, что в лесу. Закутанные в зелёные плащи деревья не выдавали никаких тайн.

— Мистер Уайлс, вы должны сесть.

Ярко-жёлтый свет солнца заставил Билли сощуриться. При таком свете человек мог затаиться в тысяче мест, надёжно укрытый этим ослепляющим светом.

— Вы его не обнаружите, — сказал Коттл, — и ему не понравится ваше стремление обнаружить его. Пожалуйста, вернитесь к креслу и сядьте.

Билли остался у ограждения.

— Вы потеряли полминуты, мистер Уайлс, сорок секунд.

Билли не шевельнулся.

— Вы не знаете, в какой попали переплёт, — голос Коттла переполняла озабоченность. — Вам потребуется каждая секунда из тех минут, что он отвёл вам на раздумья.

— Так расскажите мне об этом переплёте.

— Вы должны сесть. Ради бога, мистер Уайлс, — Коттл разве что не заламывал руки. — Он хочет, чтобы вы сели в это кресло.

Билли вернулся к креслу-качалке.

— Я просто хочу с этим закончить! — верещал Коттл. — Хочу сделать то, что мне велено, и уйти отсюда.

— Теперь вы понапрасну тратите время.

Одна из пяти минут прошла.

— Хорошо, хорошо, — кивнул Коттл. — Теперь говорит он. Вы понимаете? Это он.

— Выкладывайте.

Коттл нервно облизал губы. Достал из кармана плоскую бутылку, но не для того, чтобы выпить. Нет, сжал её обеими руками, словно талисман, призванный развеять алкогольный туман, окутавший мозг, позволить слово в слово передать послание и таким образом спасти лицо, которое в противном случае могло перекочевать в двухлитровую банку.

— «Я убью кого-нибудь из тех, кого ты знаешь. Ты выберешь цель среди людей из своей жизни, — цитировал Котгл. — Это твой шанс избавить мир от какого-нибудь никому не нужного говнюка».

— Гребаный сукин сын! — вырвалось у Билли, и он вдруг заметил, что пальцы обеих рук сжались в кулаки, да только бить было некого.

— «Если ты не выберешь для меня цель, — продолжал цитировать Коттл, — я сам выберу, кого мне убить из твоих знакомых. У тебя есть пять минут, чтобы принять решение. Выбор за тобой, если тебе достанет духа сделать его».

Глава 22

Усилие, которое потребовалось Ральфу Коттлу для того, чтобы в точности передать послание выродка, превратило его в комок гудящих нервов. Глаза у него провалились, лицо перекосило, руки тряслись. Ужас накрыл его с головой.

Пока Коттл декламировал предложение выродка и выставленные им условия, не сомневаясь в том, что любая допущенная ошибка — смертный приговор, бутылка виски была вдохновляющим его талисманом, но теперь ему требовалось её содержимое.

Билли заговорил, глядя на часы, которые лежали на ограждении террасы:

— Мне не нужны пять минут. Черт, не нужны даже те три, что остались.

И без этого, не обратившись в полицию, то есть не дав им возможности начать расследование, он уже стал причиной смерти одного человека из своей жизни: Лэнни Олсена. Бездействием он спас мать двоих детей, но обрёк на смерть своего друга.

Какая-то, скорее даже большая, часть ответственности за эту смерть лежала на самом Лэнни. Он взял записки убийцы и уничтожил их, чтобы спасти свои работу и пенсию, но, как выяснилось, за это ему пришлось заплатить собственной жизнью.

Тем не менее Билли ощущал за собой вину. Он чувствовал её вес и знал, что сбросить его не удастся до конца своих дней.

Но теперь выродок требовал от него нечто новое и более ужасное. На этот раз бездействие его не устраивало, нет, он хотел, чтобы Билли сам указал ему следующую жертву.

— Я этого не сделаю, — твёрдо заявил он.

Коттл водил влажным горлышком бутылки по

губам, вместо того чтобы отхлебнуть ещё. Носом вдыхал поднимающиеся пары алкоголя.

— Если вы этого не сделаете, он выберет сам.

— Почему я должен выбирать? В любом случае я в полной жопе, не так ли?

— Не знаю. Не хочу знать. Это не моё дело.

— Черта с два.

— Это не моё дело, — настаивал Коттл. — Я должен сидеть здесь, пока вы не сообщите мне своё решение, потом я передам ваши слова ему и больше ни в чём не участвую. У вас осталось чуть больше двух минут.

— Я иду к копам.

— Слишком поздно.

— Я в дерьме по бедра, — признал Билли, — и только погружаюсь в него все глубже.

Когда Билли поднялся с кресла-качалки, Коттл резко его остановил:

— Сядьте! Если вы попытаетесь уйти с крыльца раньше меня, вам прострелят голову.

У бродяги в карманах были бутылки — не оружие. Даже если бы Коттл попытался вытащить пистолет, Билли не сомневался, что сумел бы отобрать его.

— Не я, — уточнил Коттл. — Он. Сейчас он наблюдает за нами через оптический прицел дальнобойной снайперской винтовки.

Тёмный лес на севере, залитый солнечным светом склон на востоке, скалы и поля к югу от шоссе…

— Он может читать по нашим губам, — продолжил Коттл. — У него отличная винтовка, и он умеет ею пользоваться. Может пристрелить вас с расстояния в две тысячи ярдов.

— Может, я этого и хочу.

— Он с удовольствием пойдёт вам навстречу. Но не думает, что вы к этому готовы. Он говорит, что со временем до этого дойдёт. В конце, говорит он, вы будете просить его убить вас. Но это ещё впереди.

Даже с грузом вины Билли Уайлс вдруг почувствовал себя пёрышком и испугался внезапного порыва ветра. Сел на кресло-качалку.

— А к копам идти слишком поздно потому, что он оставил улики в её доме, на её теле, — буднично объяснил Коттл.

На деревьях не шевельнулся ни единый листок, а вот на крыльце задул ветер.

— Какие улики?

— Во-первых, несколько ваших волос у неё в кулаке и под ногтями.

У Билли пересохло во рту.

— Где он взял мои волосы?

— С фильтра в сливном отверстии душевой кабины.

До того, как начался весь этот кошмар, ещё при жизни Гизель Уинслоу, выродок уже побывал в его доме.

Тень на крыльце более не могла сдержать летнюю жару. Билли словно стоял на самом солнцепёке.

— Что ещё, кроме волос?

— Он не сказал. Но ничего такого, что позволило бы полиции связать вас с убийством… если только по какой-то причине вы не попадёте под подозрение.

— А это он может устроить.

— Если копы подумают, что у вас нужно взять анализ на ДНК, с вами всё будет кончено.

Глава 23

Однаминута. Билли Уайлс смотрел на свои наручные часы, словно они отсчитывали последние секунды до взрыва бомбы.

Он не думал о бегущих секундах, о вещественных уликах, превращающих его в убийцу Гизель Уинслоу, о том, что выродок сейчас держит его на прицеле.

Вместо этого он ранжировал людей из своей жизни. Перед мысленным взором чередой пробегали лица. Тех, кого он любил. К кому относился с безразличием. Кого терпеть не мог.

С последними он мог бы не церемониться. Не стал бы по ним скорбеть. И отвернуться от таких мыслей оказалось ой как сложно, ничуть не проще, чем не замечать приставленный к горлу нож.

Он всё-таки отвернулся, благодаря другому ножу, ножу вины. По его телу пробежала дрожь отвращения, когда он осознал, сколь серьёзно сравнивал ценность людей, которые окружали его, беря на себя право решать, кто и в какой степени достоин жить, а кто должен умереть.

— Нет, — заговорил он за несколько секунд до того, как время вышло. — Нет, никого я выбирать не буду. Он может катиться к дьяволу.

— Тогда он выберет за вас, — напомнил ему Коттл.

— Он может катиться к дьяволу, — повторил Билли.

— Хорошо. Это ваше решение. Вам и держать за него ответ, мистер Уайлс. Это не моё дело.

— И что теперь?

— Вы остаётесь в кресле, сэр, где и сидите. Я должен войти в дом, к телефону на кухне, дождаться звонка и сообщить ему ваше решение.

— Я пойду в дом, — возразил Билли. — И поговорю с ним.

— Вы сводите меня с ума. Он убьёт нас обоих.

— Это мой дом.

Когда Коттл подносил бутылку ко рту, руки его так тряслись, что стекло задребезжало о зубы. Струйка виски полилась по подбородку.

Заговорил он, не вытирая лица:

— Он хочет, чтобы вы сидели в этом кресле. Если вы попытаетесь войти в дом, он вышибет вам мозги до того, как вы доберётесь до двери.

— Какой в этом смысл?

— Потом он вышибет мозги мне, потому что я не смог убедить вас прислушаться к моим словам.

— Не вышибет, — не согласился с ним Билли, начав понимать образ мыслей выродка. — Он ещё не готов поставить точку. Такой исход его не устроит.

— Откуда вы знаете? Вы не знаете. Не можете знать.

— У него есть план, цель, нечто такое, что не имеет никакого смысла для вас или для меня, но многое значит для него.

— Я всего лишь никчёмный чёртов пьяница, но даже мне понятно, что вы мелете чушь.

— Он хочет, чтобы всё получилось в полном соответствии с его замыслом, — обращался Билли скорее к себе, чем к Коттлу, — и, уж конечно, не оборвёт процесс на середине, разнеся двумя пулями две головы.

В тревоге оглядывая залитый солнцем день за пределами крыльца, брызжа слюной, Ральф Коттл заголосил:

— Упёртый ты сукин сын! Послушай меня! Ты не слушаешь!

— Я слушаю.

— Более всего на свете он хочет, чтобы всё было, как он говорит. Понимаете? — Коттл вновь перешёл на «вы». — Может, он не хочет, чтобы вы слышали его голос.

Разумное предположение, если выродок был знакомым Билли.

— А может, он, как и я, не хочет слушать чушь, которую вы несёте. Не знаю. Если вы хотите ответить на звонок, чтобы показать, кто у нас босс, и только разозлите его, после чего он разнесёт вам башку, мне на это насрать. Но следующая пуля достанется мне, и вы не имеете права выбирать за меня. Вы не имеете права выбирать за меня!

Билли точно знал, что рассуждает верно: выродок их не пристрелит.

— Ваши пять минут истекли, — Коттл указал на часы, которые лежали на ограждении террасы. — Даже шесть минут, ему это не понравится.

По правде говоря, Билли не мог знать, что выродок не нажмёт на спусковой крючок. Он подозревал, что так и будет, интуиция подсказывала ему, что смерть от пули им не грозит, но он этого не знал.

— Ваше время истекло. Прошло семь минут. Семь минут! Я уже должен уйти с крыльца, ждать звонка у телефонного аппарата.

В выцветших глазах Коттла стоял дикий страх. В жизни его вроде бы осталась только выпивка да табак, и тем не менее он отчаянно хотел жить.

«А что ещё делать?» — такими словами он определил своё желание жить.

— Идите, — бросил Билли.

— Что?

— Иди в дом. К телефонному аппарату.

Резко вскочив с кресла-качалки, Коттл выронил открытую бутылку. Нисколько унций виски вылилось из горлышка.

Коггл не наклонился, чтобы спасти остатки драгоценной влаги. Более того, так спешил к открытой двери в дом, что пнул бутылку, и она, вращаясь, заскользила по полу крыльца.

На пороге Коттл обернулся.

— Я не знаю, как скоро он позвонит.

— Вы просто запомните, что он скажет, — наказал ему Бидли. — Точно запомните каждое слово.

— Хорошо, сэр. Запомню.

— И все интонации. Вы запомните каждое слово и как он его произнесёт, а потом расскажете мне.

— Да, мистер Уайлс. Каждое слово, — пообещал Коттл и вошёл в дом.

Билли остался на крыльце один. Возможно, в перекрестье оптического прицела.

Глава 24

Три бабочки, воздушные гейши, танцуя, залетели в тень крыльца. Их шелковистые кимоно сверкали яркими цветами, застенчивые, как лица, скрытые за веерами ручной росписи. И тут же они улетели в яркий свет.

Представление.

Возможно, это слово и охарактеризует убийцу, позволит найти объяснение его действиям, а объяснение сможет открыть его ахиллесову пяту?

Согласно Ральфу Коттлу, выродок назвал убийство женщины и лишение её лица «вторым актом» одного из его «лучших представлений».

Предположив, что этот подонок воспринимает убийство прежде всего как захватывающую игру, Билли ошибся. Возможно, спорт и играл тут какую-то роль, но желание позабавиться, пусть и в столь извращённом виде, не являлось ведущим мотивом.

Билли не знал, как истолковать слово «представление». Может, для его Немезиды весь мир был сценой, реальность — фальшивкой, окружающий мир — выдумкой.

Как такой взгляд мог объяснить асоциальное поведение (или предсказать его), Билли не знал, не имел ни малейшего понятия.

Немезида представляла собой анормальный образ мышления. Немезидой назывался враг, победить которого невозможно. Нет, этого врага следовало называть «противником». Билли ещё не потерял надежды.

С открытой парадной дверью телефонный звонок долетел бы и до крыльца. Пока Билли его не слышал.

Неспешно покачиваясь в кресле, не для того, чтобы усложнить задачу снайперу, нет, чтобы скрыть тревогу и не дать ему возможности увидеть её на своём лице, Билли сначала внимательно изучал ближайший к крыльцу калифорнийский дуб, потом перевёл взгляд на растущий рядом.

Оба были очень старые, с широченными стволами, раскидистыми кронами. И стволы, и ветви в ярком солнечном свете выглядели чёрными.

В такой кроне снайпер без труда мог найти удобное место и для себя, и для треноги своей винтовки.

Расстояние до двух соседских домов, которые находились ниже по склону, один на этой же стороне шоссе, второй — на противоположной, не превышало тысячи ярдов. Если хозяева были на работе, выродок мог вломиться в один из домов и устроить огневую позицию, скажем, в окне спальни.

Представление.

Из всех своих знакомых Билли мог назвать только одного человека, к которому это слово имело хоть какое-то отношение: Стива Зиллиса. Для него таверна была сценой.

Но логично ли предполагать, что этот выродок, зловещий серийный убийца, не просто убивающий своих жертв, а наслаждающийся их предсмертными мучениями, скрывался под личиной бармена, который получал удовольствие от завязывания языком узлов на черенках вишен или от анекдотов о тупых блондинках?

Билли то и дело поглядывал на наручные часы. По-прежнему лежащие на ограждении крыльца.

Три минуты ожидания его не смутили, четыре тоже. Но прошло уже пять, и Билли счёл, что это перебор.

Начал подниматься с кресла-качалки, но тут же в голове зазвучал голос Коттла: «Вы не имеете права выбирать за меня!» — и груз ответственности усадил его на прежнее место.

Поскольку Билли продержал Коттла на крыльце больше положенных пяти минут, выродок мог ответить тем же, заставить их ждать, играя на нервах, дать им знать, что негоже нарушать установленные им правила.

Эта мысль успокоила Билли на минуту. Но тут же на смену пришла другая, более зловещая.

Поскольку Коттл не вошёл в дом через пять минут, поскольку Билли задержал его на две или три минуты, убийца истолковал нарушение установленного срока как отказ Билли выбрать жертву, что соответствовало действительности.

Исходя из такого предположения выродок решил, что нет смысла звонить Ральфу Коттлу. И в этот момент он уже подхватил винтовку и уходит или из леса, или из одного из домов, расположенных ниже по склону.

Если он выбрал жертву заранее, до того, как получил ответ Билли, а он наверняка так и сделал, то теперь, возможно, он уже приступил к подготовке задуманного злодеяния.

Из всех людей в жизни Билли самым важным человеком, конечно же, была Барбара, совершенно беспомощная, лежащая в «Шепчущихся соснах».

Билли не мог сказать, откуда у него такая уверенность, но каким-то шестым чувством осознавал, что в этой странной драме ещё не отыгран первый из трёх актов. Его жуткий антагонист пока далёк от того, чтобы перейти к завершающей сцене, а потому в настоящий момент непосредственная опасность Барбаре ещё не грозила.

Если выродок что-то знал о человеке, которого сделал главным объектом мучений (а судя по всему, знал он много), он не мог не понимать, что со смертью Барбары борьба станет для Билли бессмысленной. Сопротивление составляло квинтэссенцию драмы. Конфликт. Без Билли второй акт не состоялся бы, не говоря уже о третьем.

Что от него требовалось, так это принять меры по защите Барбары. Как её защитить, он пока не знал, но, с другой стороны, у него было время подумать.

Если он ошибался, если Барбара будет следующей жертвой, тогда этому миру предстояло на короткое время стать чистилищем, из которого он проследовал бы в отведённое ему место в аду.

С того момента, как Коттл ушёл в дом, прошло семь минут, и секунды продолжали бежать.

Билли поднялся с кресла-качалки. Ноги держали его с трудом.

Он достал револьвер из жестянки из-под крекеров. Его не волновало, увидит пьяница оружие или нет.

С порога позвал:

— Коттл? — Не получив ответа, позвал вновь: — Коттл, черт бы тебя побрал!

Вошёл в дом, пересёк гостиную, добрался до кухни.

Никакого Коттла. Дверь во двор открыта, а Билли помнил, что оставил её закрытой и запертой.

Он вышел на заднее крыльцо. Никакого Коттла, ни на крыльце, ни во дворе.

Телефон не зазвонил, однако Коттл ушёл. Может, воспринял молчащий телефонный аппарат как свидетельство неудачи своей миссии. Запаниковал и убежал.

Вернувшись в дом, закрыв за собой дверь, Билли оглядел кухню в поисках того, что пропало. Он понятия не имел, что именно могло пропасть.

Вроде бы всё стояло на привычных местах.

Неопределённость уступила место предчувствию дурного, которое переросло в подозрительность. Коттл должен был что-то взять, что-то принести, что-то сделать.

Переходя из кухни в гостиную, из гостиной в кабинет, Билли не замечал ничего необычного, пока не добрался до ванной, где и нашёл Ральфа Коттла. Мёртвого.

Глава 25

Яркий свет флуоресцентных ламп покрыл изморозью открытые глаза Коттла.

Пьяница сидел на опущенной крышке сиденья, привалившись спиной к сливному бачку. Голова запрокинулась назад, челюсть отвалилась. Жёлтые зубы обрамляли светло-розовый, покрытый глубокими бороздами (то ли от обезвоживания, то ли от чрезмерного потребления спиртного) язык.

Билли застыл, не в силах вдохнуть, словно поражённый громом. Потом попятился из ванной в коридор, таращась на труп через дверной проём.

Назад он подался не из-за запаха. Умирая, Коттл не обмочился, не навалил в штаны. Он остался неухоженным, но не грязным, единственное, чем он, похоже, гордился.

Просто в ванной Билли не мог дышать, словно весь воздух высосало из этого маленького помещения и бедолагу убили в вакууме, который грозил задушить и хозяина дома.

В коридоре он смог набрать в грудь воздуха. Смог начать думать.

Впервые заметил рукоятку ножа, который пригвоздил мятый и поношенный костюм Коттла к телу. Ярко-жёлтую рукоятку.

Лезвие вонзили на всю длину, в левую половину груди, между рёбрами. Острие пробило сердце, но через спину не вышло.

Билли знал, что длина лезвия шесть дюймов. Нож с жёлтой рукояткой принадлежал ему. Он держал его в «Наборе рыбака» в гараже. Это был рыбный нож, остро заточенный, предназначенный для того, чтобы вспарывать брюхо окуням и разделывать форель.

Убийца не укрывался в лесу, на лугу или в соседском доме, не наблюдал на ними в оптический прицел снайперской винтовки. То была ложь, но пьяница в неё поверил.

Когда Коттл подходил к переднему крыльцу, выродок, должно быть, вошёл в дом через заднюю дверь. И пока Билли и его гость сидели в креслах-качалках, их противник находился в доме, в каких-то нескольких футах от них.

Билли отказался назвать следующую жертву. Убийца, как и обещал, сам сделал выбор, причём очень быстро.

И хотя до этого дня Билли знать не знал Коттла, ныне тот точно вошёл в его жизнь. И в его дом. Мёртвым.

Менее чем за полтора дня, всего лишь за сорок один час, были убиты три человека. И всё равно Билли представлялось, что это только первый акт, возможно, конец первого акта, но интуиция подсказывала ему, что впереди ещё много изменений, и изменений существенных.

При каждом повороте событий он вроде бы поступал наиболее благоразумно и осторожно, особенно с учётом своего прошлого.

Но его благоразумие и осторожность играли только на руку убийце. Час за часом Билли Уайлса уносило все дальше от безопасного берега.

В Напе, в доме, где убили Гизель Уинслоу, могли обнаружиться компрометирующие его улики. Волосы с фильтра сливного отверстия душевой кабины. И что-то ещё, пусть он и не знал, что именно.

Не вызывало сомнений, что аналогичные улики отыщутся и в доме Лэнни Олсена. Во-первых, на фотографии-закладке в книге, оставшейся на коленях покойника, несомненно, изображалась Уинслоу, и фотография эта являлась связующим звеном обоих преступлений.

А теперь ещё в ванной его дома лежал, точнее, сидел труп, и убили этого человека ножом, который принадлежал ему, Билли.

В разгар лета Билли словно очутился на ледяном склоне, нижняя часть которого пряталась в холодном тумане. Пока он стоял на ногах, но подошвы у него скользили, и он набирал скорость, понимая, что в любую секунду может потерять равновесие и покатиться вниз.

Поначалу одного вида трупа Коттла хватило, чтобы он превратился в камень, как физически, так и эмоционально. Теперь же он представлял себе несколько вариантов дальнейших действий и застыл в нерешительности, не зная, какому отдать предпочтение.

Прежде всего не следовало проявлять поспешность. Нужно было тщательного обдумать каждый из вариантов, попытаться просчитать возможные последствия.

Больше он не мог допускать ошибок. Свобода зависела от его сообразительности и храбрости. Как и выживание.

Вновь войдя в ванную, Билли заметил наконец отсутствие крови. Может, это означало, что Коттла убили в другом месте?

Но, проходя по дому, Билли нигде не обнаружил каких-либо следов борьбы.

Всё стало ясно, когда он пригляделся к рукоятке. В том месте, где нож вошёл в тело, кровь пропитала коричневый костюм, но размеры пятна были невелики.

По той причине, что убийца покончил с Коттлом одним ударом. Он точно знал, как вонзить нож, чтобы лезвие прошло между рёбрами и пробило сердце. Последнее сразу же остановилось, отсюда и минимум кровотечения.

Руки Коттла лежали на коленях, нижняя ладонью вверх, словно он умер, аплодируя своему убийце. Более того, между ладонями что-то лежало.

Ухватившись за уголок этого предмета и вытянув его из рук мертвеца, Билли увидел, что это компьютерная дискета, красная, высокой плотности, той же марки, которой пользовался он, когда ещё работал на компьютере.

Он пристально всмотрелся в тело, повернулся на триста шестьдесят градусов, оглядывая ванную в поисках каких-нибудь следов, которые мог оставить убийца, случайно или намеренно.

Рано или поздно ему предстояло ознакомиться с содержимым карманов пиджака и брюк Коттла. Дискета давала повод отложить это малоприятное занятие.

В кабинете, положив револьвер и дискету на стол, он снял виниловый чехол с компьютера, которым не пользовался почти четыре года.

Что странно, от сети он компьютер не отключал. Возможно, этот провод, заканчивающийся штепселем и воткнутый в розетку, символизировал надежду, пусть и очень хрупкую, что Барбара Мандель поправится.

На второй год учёбы в колледже, поняв, что знания, которые он там получает, не помогут ему стать писателем, а именно эту профессию он для себя выбрал, Билли бросил учёбу. Работал то там, то здесь, в свободное время писал.

В двадцать один год впервые встал за стойку бара. Понял, что это идеальная работа для писателя. Видел материал для историй в каждом посетителе.

Терпеливо взращивая свой талант, он продал два десятка рассказов, хорошо принятых читателями и замеченных критиками, в различные журналы. Когда ему исполнилось двадцать пять, одно из ведущих издательств пожелало издать эти рассказы книгой.

Книга продавалась так себе, зато критики хвалили её взахлёб, предполагая, что отныне смешивание коктейлей более не будет основной работой Билли.

Когда Барбара вошла в жизнь Билли, она стала его музой. Общение с девушкой, любовь к ней подняли его прозу на более высокий уровень.

Билли написал первый роман, редактору он сразу понравился. С правкой, предложенной редактором, Билли мог управиться за месяц.

А потом он потерял Барбару, которая впала в кому.

Вместе с Барбарой ушло и вдохновение, пусть способность писать и осталась.

Желание, однако, пропало, и воля, интерес к сочинительству тоже. Он более не хотел исследовать вымышленные человеческие жизни, потому что реальность принесла ему слишком жестокие страдания.

Два года издатель и редактор терпеливо ждали. Но месячная работа над рукописью превратилась для него в непосильный труд. Он не смог с ним справиться. Вернул аванс и разорвал контракт.

Включая компьютер, даже для того, чтобы выяснить, что оставил убийца в руках Ральфа Коттла, он чувствовал, что предаёт Барбару, хотя она такое предположение не одобрила бы, даже высмеяла бы его.

Билли удивился, что компьютер, так долго простоявший в бездействии, сразу ожил. Экран осветился, на нём появился логотип операционной системы, из динамиков раздались несколько нот приветствия.

Билли подумал, что последний раз компьютер использовался не четыре года тому назад. Тот факт, что дискета была той же марки, что и лежащие в ящике, мог трактоваться однозначно: кассета принадлежала ему, и выродок набирал находящееся на ней послание на его клавиатуре.

Как ни странно, от этой мысли его передёрнуло куда сильнее, чем в тот момент, когда он нашёл в ванной труп.

На экране высветилось знакомое меню, пусть Билли давно его не видел. Свои произведения он писал в редакторской программе «Майкрософт Уорд», эту иконку он и кликнул первой.

Выбор оказался правильным. Убийца набрал своё послание в «Уорде», оно загрузилось сразу же.

На дискете были три документа. Прежде чем Билли успел их открыть, зазвонил телефон.

Он решил, что звонит выродок.

Глава 26

Билли взял трубку.

— Алло?

Не выродок. Ему ответила женщина:

— С кем я говорю?

— А с кем говорю я? Вы мне позвонили.

— Билли, вроде бы твой голос. Это Розалин Чен.

Розалин была подругой Лэнни Олсена. Она работала в управлении шерифа округа Напа. Частенько заглядывала в таверну.

Прежде чем Билли решил, что делать с телом Лэнни, его, должно быть, нашли.

В тот самый момент, когда Билли понял, что не отреагировал, как положено, на её имя, Розалин спросила:

— Ты в порядке?

— Я? Да, конечно. Все отлично. Жара, правда, сводит с ума.

— Что-то у тебя не так?

Перед его мысленным взором возник труп Ральфа Коттла в ванной, навалилось чувство вины.

— Не так? Нет. А должно быть?

— Это ты только что позвонил и положил трубку, не сказав ни слова?

Недоумение длилось лишь мгновение. Просто он забыл, что делала Розалин в управлении шерифа. А она отвечала на звонки по номеру 911.

Фамилия и адрес каждого звонившего по этому номеру появлялись на её мониторе, как только она брала трубку.

— А когда это было? — спросил он, быстро соображая, что ответить. — Минуту тому назад?

— Минуту и десять секунд, — ответила Розалин. — Ты…

— Я набрал 911, тогда как хотел позвонить в справочное бюро.

— То есть хотел набрать 411?

— Я и собирался набрать 411, но вместо четвёрки нажал на девятку. Понял, что сделал, и нажал на рычаг.

Выродок по-прежнему находился в доме. Выродок позвонил по номеру 911. Почему он это сделал, чего пытался этим добиться, Билли не мог себе даже представить, особенно в такой стрессовой ситуации.

— Почему ты не остался на линии и не сказал, что этот звонок — ошибка? — спросила Розалин Чен.

— Знаешь, сразу понял, что ошибся, быстро повесил трубку, думал, соединение не прошло. Глупо, конечно. Извини, Розалин. Я звонил 411.

— Так ты в порядке?

— Я в порядке. Просто эта безумная жара.

— У тебя нет кондиционера?

— Есть, но он сдох.

— Тяжёлое дело.

— Не то слово.

Револьвер лежал на столе. Билли схватил его. Выродок в доме!

— Слушай, может, я заскочу в таверну после пяти, — сменила тему Розалин.

— Меня там не будет. Мне нездоровится, вот я и отпросился с работы.

— Вроде бы ты сказал, что все у тебя хорошо.

Так легко загнать себя в ловушку. Ему нужно

было искать незваного гостя, но он понимал, как важно не вызвать подозрений у Розалин.

— Все у меня хорошо. Полный порядок. Немного прихватило живот. Может, летняя простуда. Я лечусь этим гелем для носа.

— Каким гелем?

— Ты знаешь, цинковый гель, выжимаешь его поглубже в нос, и он вышибает из тебя простуду.

— Что-то такое я слышала, — признала она.

— Хорошая штука. Помогает. Мне посоветовал Джекки О'Хара. Обязательно нужно иметь этот гель под рукой.

— Значит, все у тебя в порядке? — взялась Розалин за старое.

— Кроме жары и лёгкого недомогания, но с этим ничего не поделаешь. Девять-один-один не может вылечить простуду или починить кондиционер. Извини, Розалин. Я чувствую себя идиотом.

— Да ладно. Половина звонков сюда не имеет ничего общего с чем-то чрезвычайным.

— Правда?

— Люди звонят, потому что кошка залезла на дерево, у соседей слишком шумная вечеринка, по разным пустякам.

— На душе у меня сразу стало легче. Значит, в квартале я не самый большой идиот.

— Береги себя, Билли.

— Буду стараться. И ты тоже. Береги себя.

— Пока, — и она оборвала связь.

Билли положил трубку и поднялся со стула.

Пока он смотрел на труп в ванной, выродок вернулся в дом. А может, никуда он и не уходил, спрятался в чулане или в каком-то другом месте, которое Билли не проверил.

Нервы у этого типа крепкие. Просто железные. Он знал о револьвере калибра 0,38 дюйма, но вернулся в дом и позвонил по номеру 911, когда Билли снимал виниловый чехол с компьютера.

Выродок по-прежнему мог быть в доме. Делая что? Что-то делая.

Билли направился к двери в кабинет, которую оставил открытой. Переступил порог, держа револьвер обеими руками. Нацелил его налево. Потом направо.

Выродка в коридоре не было. Он находился где-то ещё.

Глава 27

Хотя часы Билли остались на ограждении террасы, он знал, что время бежит с той же скоростью, с какой вода утекает сквозь сито.

В спальне он сдвинул одну из дверей стенного шкафа. Никого.

Зазор между полом и кроватью показался Билли слишком узким. Никто не стал бы прятаться под кроватью, потому что быстро выбраться из-под неё не представлялось возможным. И это укрытие могло превратиться в ловушку. Опять же покрывало не заслоняло щель между кроватью и полом.

Билли решил, что заглядывать под кровать — пустая трата времени, и направился к двери. Вернулся к кровати, опустился на колено, заглянул. Впустую потратил время.

Выродок ушёл. Да, конечно, он был безумцем, но ему хватило ума для того, чтобы не остаться здесь после того, как он позвонил по номеру 911 и положил трубку, не сказав ни слова.

Выйдя в коридор, Билли поспешил к ванной. Коттл в полном одиночестве сидел на крышке сиденья унитаза.

Занавеска ванны была отдёрнута. Будь она задёрнута, именно за ней следовало бы искать выродка.

В большом чулане, дверь которого выходила в коридор, стоял котёл-обогреватель. Там никто спрятаться не мог.

Гостиная. Открытое пространство, с порога можно обозреть все.

Чулан на кухне, маленький, узкий, для щёток. Никто в него не забился.

Рывком Билли открыл дверь в кладовую. Консервы, пакеты с макаронами, бутылки соусов, другие домашние припасы. Взрослому человеку спрятаться негде.

Вернувшись в гостиную, он засунул револьвер под диванную подушку. Визуально заметить его не представлялось возможным, но если бы кто сел на подушку, сразу почувствовал бы что-то твёрдое.

Дверь с переднего крыльца он оставил открытой. Приглашение. Прежде чем вновь поспешить к ванной, дверь Билли запер.

Коттл сидел в той же позе, запрокинув голову, с отвисшей челюстью, и руки на коленях лежали так, словно он кому-то аплодировал, а может, при этом пел сам, хорошо проводя время.

Нож заскрипел по кости, когда Билли вытащил его из раны. Лезвие пятнала кровь.

Несколькими бумажными салфетками, достав их из коробки, которая стояла на столике у раковины, Билли тщательно вытер лезвие. Потом скатал салфетки в комок и положил на крышку бачка.

Сложил нож, убрав лезвие в прорезь в жёлтой ручке, и положил на столик у раковины.

Когда Билли чуть повернул труп, голова покойника наклонилась вперёд, и с губ сорвался выдох, словно Коттл умер на вдохе и воздух этот только сейчас смог выйти из груди.

Билли подхватил труп под мышки. Стараясь не прикасаться к кровяному пятну на костюме, стащил с унитаза.

С алкогольной диетой весил Коттл не больше подростка. И всё равно тащить его было не так-то легко: ноги за все цеплялись.

К счастью, до трупного окоченения дело ещё не дошло, так что и тело, и конечности Коттла оставались податливыми.

Пятясь, Билли выволок тело из ванной. Каблуки теннисных туфель поскрипывали, двигаясь по керамическим плиткам пола.

Скрип этот продолжался и на паркете коридора и кабинета, где Билли положил труп на пол у стола.

Он тяжело дышал, не столько от напряжения, сколько от волнения.

Время мчалось вперёд, как речная вода на подходе к водопаду.

Откатив от стола стул на колёсиках, Билли запихнул труп в нишу между тумбами. Согнул Коттлу ноги, чтобы он там уместился.

Поставил стул перед компьютером, задвинул Коттла в самую глубину ниши.

Стол был большим, ниша — глубокой, с противоположной стороны закрывалась панелью. Труп мог увидеть только тот, кто, войдя в кабинет, обошёл бы стол и заглянул в нишу между тумбами.

Да и тогда мог бы ничего не заметить, потому что мешал стул.

Помочь могли и тени. Билли выключил люстру, оставил только настольную лампу.

Вернувшись в ванную, он увидел на полу пятно крови. Его не было до того, как он сдвинул Коттла с места.

Сердце, словно необъезженная лошадь, било копытами по грудной клетке.

Одна ошибка. Если он допустит здесь только одну ошибку, ему конец.

Что-то произошло с его восприятием времени. Он знал, что прошло лишь несколько минут с того момента, как он начал обыскивать дом, но ему казалось, что пролетело уже как минимум десять минут, может, и все пятнадцать.

Как же ему не хватало наручных часов. Но он не решался потратить драгоценные секунды на то, чтобы забрать их с ограждения крыльца.

Оторвав длинную полоску туалетной бумаги, Билли скомкал её и вытер кровь с пола. Плитки очистились, но разница в цвете запачканного кровью участка осталась. Только казалось, что это пятно от ржавчины, не от крови. Во всяком случае, Билли хотелось в это верить.

Он бросил в унитаз грязную туалетную бумагу и комок из бумажных салфеток, которыми вытирал лезвие ножа. Спустил воду.

Орудие убийства лежало на столике у раковины. Билли убрал его в глубину одной из полок, за флаконы с лосьоном после бритья и кремом от загара.

Закрыл дверцу полки с такой силой, что она громыхнула, как пистолетный выстрел, и Билли понял, что должен взять себя в руки.

«Учить нас заботиться, но не суетиться».

Он сказал себе, что будет спокойнее, постоянно помня о своей истинной цели. Его истинная цель — не бесконечный цикл идей и действий, не сохранение собственной свободы и даже жизни. Он должен жить, чтобы жила она, беспомощная, но находящаяся в безопасности, беспомощная, но спящая и видящая сны, ограждённая от людского зла.

Он был полым человеком^[112]. Часто доказывал себе эту истину.

Перед лицом страданий ему не хватило силы воли защитить свой дар. Он отверг его, и не один раз, многократно, потому что такой дар, как тот, что был у него, предлагается многократно и не реализуется лишь в том случае, когда многократно же и отвергается.

В страданиях его смирила ограниченность словарного запаса, чего и следовало ожидать. Но эта ограниченность также победила его, а вот этого он бы как раз мог и избежать.

Он был полым человеком. Не находил в себе возможности заботиться о многих, не открывал душу любому соседу, не отделяя их друг от друга. Сила сострадания в нём была лишь способностью, и её потенциал, похоже, ограничивался заботой об одной женщине.

Полагая себя полым человеком, Билли думал, что он — слабак, может, не такой слабак, как Ральф Коттл, но далеко не силач. У него похолодело внутри, но он не удивился, когда этот алкоголик сказал ему: «Я вижу, что в какой-то степени вы такой же, как я».

Эта спящая, её безопасность и её сны, были его истинной целью и единственной надеждой на искупление грехов. Ради этого он должен был заботиться, но не должен был суетиться.

В какой-то степени успокоившись, по сравнению с тем Билли, который с треском захлопнул дверцу, он ещё раз оглядел ванную. И не заметил следов преступления.

Но время по-прежнему являло собой бурную реку, стремительно вращающееся колесо.

Торопливо, но полностью контролируя свои действия, концентрируясь на том, что в данный момент более всего его интересовало, Билли прошёл тем маршрутом, по которому тащил тело. Искал он пятна крови вроде того, что обнаружилось в ванной. Не нашёл ни одного.

Сомневаясь в себе, быстро заглянул в спальню, гостиную, кухню, стараясь смотреть на все глазами подозрительного копа.

Оставалось только привести все в порядок на переднем крыльце. Это дело он оставил напоследок, полагая, что прежде всего нужно разобраться с трупом.

На случай, если он не успеет заняться передним крыльцом, Билли достал из буфета на кухне бутылку бурбона, которым в понедельник вечером сдабривал «Гиннесс». Глотнул прямо из горла.

Но не проглотил, а принялся полоскать виски рот, словно зубным эликсиром. Алкоголь обжигал десны, язык, внутренние поверхности щёк.

Бурбон он выплюнул в раковину, прежде чем вспомнил, что нужно прополоскать и горло.

Вновь сделал глоток, второй раз прополоскал рот, но теперь уже не оставил без внимания и горло.

И только успел выплюнуть бурбон в раковину, как раздался ожидаемый стук в дверь, громкий и властный.

Возможно, прошло четыре минуты после разговора с Розалин Чен. Может, пять. А казалось, что минул час. Казалось, десять секунд.

Под этот стук Билли пустил холодную воду, чтобы смыть запах виски с раковины.

В тишине, последовавшей после стука, навернул крышку на горлышко и убрал бутылку в буфет.

Вернулся к раковине, чтобы закрыть воду, когда стук повторился.

Ответ на первый стук говорил бы о том, что его что-то тревожит. Дожидаться третьего стука тоже не следовало: наводило на мысль, что он хотел вообще не открывать дверь.

Пересекая гостиную, Билли подумал о том, что надо бы посмотреть на руки. Крови на них не увидел.

Глава 28

Открыв парадную дверь, Билли увидел помощника шерифа, который стоял в трёх шагах от порога и чуть сбоку. Правая рука копа лежала на рукоятке пистолета. Кобура висела на бедре, и рука просто лежала на рукоятке, вроде бы и не собираясь вытаскивать пистолет из кобуры. Может же человек стоять, положив руку на бедро.

Билли надеялся, что коп попадётся из знакомых. Ошибся.

На нагрудной бляхе прочитал: «Сержант В. Наполитино».

В сорок шесть лет Лэнни Олсен оставался с тем же званием, какое ему присвоили при поступлении на службу в куда более юном возрасте.

А вот В. Наполитино в двадцать с небольшим повысили до сержанта. Умный и решительный взгляд его ясных глаз говорил о том, что к двадцати пяти годам он станет лейтенантом, к тридцати — капитаном, к тридцати пяти — коммандером и ещё до сорока займёт кресло начальника полиции.

Билли предпочёл бы иметь дело с толстым, безалаберным, замотанным службой, циничным полицейским. Может, это был один из тех дней, когда следовало держаться подальше от рулетки: при каждой ставке на чёрное выигрыш выпадал на красное число.

— Мистер Уайлс?

— Да. Это я.

— Уильям Уайлс?

— Билли, да.

Сержант Наполитино делил своё внимание между Билли и гостиной у него за спиной.

Лицо сержанта оставалось бесстрастным. И глаза не выражали ни предчувствия дурного, ни беспокойства, только настороженность.

— Мистер Уайлс, вас не затруднит пройти к моему автомобилю?

Патрульная машина стояла на подъездной дорожке.

— Вы хотите, чтобы я сел в кабину?

— В этом нет необходимости, сэр. Я прошу вас подойти к машине на минуту или две, ничего больше.

— Конечно, — кивнул Билли. — Почему нет?

Вторая патрульная машина свернула с шоссе на подъездную дорожку, остановилась в десяти футах от первой.

Когда Билли протянул руку, чтобы закрыть парадную дверь, сержант Наполитино его остановил:

— Почему бы не оставить дверь открытой, сэр.

В голосе сержанта не слышалось вопросительных интонаций. Билли оставил дверь открытой.

Наполитино определённо хотел, чтобы к патрульной машине Билли шёл первым.

Билли переступил через плоскую бутылку, лужицу разлитого виски.

Хотя разлилось виски минут пятнадцать тому назад, половина уже испарилась. Так что крыльцо благоухало «Сигрэмом».

Билли спустился с лестницы на лужайку. Не стал изображать нетвёрдую походку. Ему не хватило бы актёрского мастерства сыграть пьяного, и любая такая попытка могла вызвать сомнения в его искренности.

Он решил положиться только на запах спиртного изо рта, предполагая, что этого вполне хватит для подтверждения истории, которую он собирался рассказать.

Копа, который выбрался из второй патрульной машины, Билли узнал. Сэм Собецки. Тоже сержант, но лет на пять старше Наполитино.

Собецки время от времени бывал в таверне, обычно с женщиной. Приходил главным образом, чтобы поесть, а не выпить, ограничивался максимум двумя стаканами пива.

Друзьями с Билли они не были. Но один знакомый все же лучше, чем иметь дело с двумя незнакомцами.

Уже на лужайке Билли оглянулся, чтобы посмотреть на дом.

Наполитино все ещё оставался на крыльце. А потом подошёл к лестнице и начал спускаться так, чтобы не повернуться спиной к открытой двери и окнам.

Подойдя к Билли, повёл его вокруг патрульной машины, чтобы последняя оказалась между ними и домом.

Тут к ним присоединился и сержант Собецки.

— Привет, Билли.

— Сержант Собецки. Добрый день.

Бармена все зовут по имени. В некоторых случаях ты знаешь, что от тебя ждут того же. На этот раз случай был другим.

— Вчера у вас был день «чили», а я забыл, — добавил сержант Собецки.

— Бен готовит лучший «чили», — ответил Билли.

— Бен — бог «чили», — согласился с ним сержант Собецки.

Автомобиль притягивал солнце, нагревая окружающий воздух, а прикосновение к крыше, несомненно, привело бы к ожогу.

Поскольку Наполитино прибыл первым, он и взял инициативу на себя:

— Мистер Уайлс, вы в порядке?

— Конечно. В полном. Всё дело в моей ошибке, так?

— Вы позвонили по номеру 911, — напомнил Наполитино.

— Я хотел позвонить по номеру 411. Объяснил все Розалин Чен.

— Не объяснили, пока она не перезвонила вам.

— Я положил трубку, подумав, что соединения ещё не было.

— Мистер Уайлс, вам кто-то угрожал?

— Угрожал? Да нет же. Вы спрашиваете, не приставлял ли кто дуло пистолета к моему виску, когда я разговаривал с Розалин? Ну, что вы. Откуда такие мысли? Вы уж извините, я знаю, что такое случается, но не со мной.

Билли предостерёг себя: ответы должны быть короткими. Длинные могут принять за нервное лопотание.

— Вы сказались больным и не пошли на работу? — спросил Наполитино.

— Да, — Билли скорчил гримасу, но не так уж драматично, поднёс руку к животу. — Схватило желудок.

Он надеялся, что они унюхают, чем от него пахнет. Сам-то он улавливал запах виски. Если этот запах не укроется и от них, они могли бы подумать, что боль в животе — слабая попытка скрыть тот факт, что накануне он сильно набрался и ещё не пришёл в себя.

— Мистер Уайлс, здесь ещё кто-нибудь живёт?

— Никто. Только я. Живу один.

— Сейчас в доме кто-нибудь есть?

— Нет. Никого.

— Ни подруги или родственника?

— Никого. Нет даже собаки. Иногда я думаю о том, чтобы завести собаку, но на этом все и заканчивается.

Взгляд тёмных глаз Наполитино ничем не отличался от скальпеля.

— Сэр, если в доме какой-нибудь плохой человек…

— Нет там плохого человека, — заверил его Билли.

— Если кого-то из ваших близких держат сейчас на мушке, лучший для вас вариант — сказать мне об этом.

— Разумеется. Я это знаю. Кто не знает?

Билли мутило от жара, идущего от накалённого солнцем автомобиля. Он буквально чувствовал, как его лицо превращается в сплошной ожог. Но обоим сержантам горячий воздух не доставлял никаких неудобств.

— В состоянии стресса запуганные люди принимают неправильные решения, Билли, — поддержал коллегу Собецки.

— Господи Иисусе, я действительно показал себя полным идиотом, положив трубку после того, как набрал 911, о чём и сказал Розалин.

— Что вы ей сказали? — спросил Наполитино.

Билли не сомневался, что в общих чертах они прекрасно знали, что он ей сказал. Сам он мог повторить разговор с Розалин слово в слово, но надеялся убедить копов, что слишком много выпил, чтобы точно помнить, каким образом попал в столь нелепое положение.

— Что бы я ей ни сказал, должно быть, это была глупость, раз уж она решила, что кто-то на меня давит. Принуждение. Это же надо. По-дурацки всё вышло.

Он покачал головой, удивляясь собственной глупости, сухо рассмеялся, вновь покачал головой.

Сержанты молча наблюдали за ним.

— В доме никого нет, кроме меня. Никто сюда давно уже не приходил. Никого здесь нет, кроме меня. Я предпочитаю держаться особняком, такой уж я человек.

Он решил, что достаточно. И так слишком близко подошёл к нервному лопотанию.

Если они знали о Барбаре, то знали о его образе жизни. Если не знали, Розалин наверняка ввела их в курс дела.

Он рискнул сказать им, что сюда давно уже никто не приходил. Правда это была или нет, он чувствовал, что должен указать: по образу жизни он — затворник.

Если кто-нибудь в соседских домах, расположенных ниже по склону, видел, как Ральф Коттл шёл по подъездной дорожке или сидел на крыльце, а сержанты решили бы опросить соседей. Билли поймали бы на лжи.

— Что случилось с вашим лбом? — спросил Наполитино.

До этого момента Билли и думать забыл о ранках от рыболовных крючков, но стоило сержанту задать вопрос, как во лбу запульсировала тупая боль.

Глава 29

— Разве это не повязка? — настаивал сержант Неполитино.

Хотя густые волосы Билли и падали на лоб, они не могли полностью скрыть марлевую салфетку и липкую ленту.

— Несчастный случай с циркулярной пилой, — ответил Билли, приятно удивившись, с какой лёгкостью нашёлся с ответом.

— Похоже, что-то серьёзное, — вставил сержант Собецки.

— Нет. Пустяки. В гараже у меня столярная мастерская. В доме все работы по дереву я делаю сам. Вчера вечером я там что-то мастерил, мне потребовалось распилить доску, а в ней попался сучок. Пила сучок размолотила, и несколько щепочек отскочили мне в лоб.

— Так можно потерять глаз, — обеспокоился Собецки.

— Я был в защитных очках. В столярной мастерской я всегда работаю в защитных очках.

— Вы съездили к врачу? — спросил Наполитино.

— Нет. Не было никакой необходимости. Занозы я вытащил пинцетом. Черт, повязка мне потребовалась только потому, что я причинил себе больше вреда, вытаскивая занозы пинцетом. Иной раз только загонял их глубже.

— Так можно занести инфекцию.

— Я промыл ранки спиртом, потом перекисью водорода, намазал «Неоспорином». Всё будет нормально. Такое, знаете ли, случается.

Билли видел, что его объяснения их устроили. По его тону не чувствовалось, что кто-то каким-то образом вынуждает его так говорить, не чувствовалось, что он решает какую-то проблему жизни и смерти.

Солнце напоминало топку, жар, идущий от автомобиля, буквально поджаривал его, но он держался спокойно и уверенно. И когда допрос стал более агрессивным, не сразу уловил перемену.

— Мистер Уайлс, — спросил Наполитино, — а зачем вы звонили в справочную?

— Я — что?

— После того как вы ошибочно набрали 911 и положили трубку, вы позвонили в справочную, как и собирались?

— Нет, я с минуту сидел и думал, что же я наделал.

— Вы целую минуту сидели и думали о том, что случайно набрали номер 911?

— Ну, может, не целую минуту. Не знаю, сколько я сидел. Главное, не хотел вновь допустить ту же ошибку. Неважно себя чувствовал. Я же говорил, прихватило живот. А потом позвонила Розалин.

— Она перезвонила вам до того, как вы набрали 411?

— Совершенно верно.

— И после разговора с оператором, принимающим звонки по номеру 911…

— Розалин.

— Да. После разговора с ней вы позвонили по номеру 411?

Звонки по номеру 411 были платные. Телефонная компания потом присылалаотдельный счёт. Если бы он позвонил по этому номеру, в телефонной компании осталась бы соответствующая информация.

— Нет, — ответил Билли. — Я почувствовал себя таким идиотом. И понял, что нужно выпить.

Фраза о выпивке легко и непринуждённо слетела с языка, словно он и не пытался убедить их в том, что принял на грудь лишнее. Даже для него собственные слова прозвучали убедительно.

— И какой телефонный номер вы хотели узнать в справочной? — спросил Наполитино.

Вот тут Билли осознал, что вопросы копов более не связаны с его благополучием и безопасностью.

В голосе Наполитино явственно чувствовалась неприязнь.

Билли спросил себя, стоит ли ему открыто признать, что изменение настроя копов для него не тайна, и спросить, чем это вызвано. Ему не хотелось, чтобы копы видели в нём виновного.

— Стива. Мне требовался телефонный номер Стива Зиллиса.

— Он…

— Он — бармен в таверне.

— Подменяет вас, когда вы болеете? — спросил Наполитино.

— Нет. Он работает во вторую смену. А в чём дело?

— Зачем вы хотели позвонить ему?

— Хотел предупредить, что я сегодня не вышел на работу, так что ему первым делом придётся наводить за стойкой порядок, потому что Джекки сегодня работает один.

— Джекки? — переспросил Наполитино.

— Джекки О'Хара. Хозяин таверны. Он меня подменяет. С аккуратностью у него не очень. Всё проливает, бутылки не ставит на место, так что бармену второй смены нужно как минимум пятнадцать минут, чтобы подготовиться к нормальной работе.

Всякий раз, когда Билли давал обстоятельный ответ, он чувствовал, как в голос проникает дрожь. И не думал, что это игра воображения. Не сомневался, что сержанты тоже слышали эту дрожь.

Может, у всех так звучал голос после продолжительного общения с копами. Может, ничего удивительного в этом и не было. Обычное дело.

А вот активная жестикуляция не была обычным делом, особенно для Билли. По ходу своих обстоятельных ответов он очень уж размахивал руками, не мог взять их под контроль.

В итоге, как бы невзначай, он сунул руки в карманы брюк. В каждом кармане обнаружил по три патрона калибра 0,38 дюйма.

— Так вы хотели предупредить Стива Зиллиса о том, чтобы он готовился наводить порядок за стойкой, — уточнил Наполитино.

— Совершенно верно.

— Вы не знаете телефонного номера мистера Зиллиса.

— Мне нет необходимости часто ему звонить.

Невинные вопросы и ответы закончились. Они ещё не вышли на стадию допроса, но достаточно быстро к ней приближались.

Билли не понимал, чем это вызвано, разве что его ответы и поведение чем-то показались копам подозрительными.

— Разве телефона мистера Зиллиса нет в справочнике?

— Полагаю, что есть, но иногда проще набрать 411.

— Если только при этом четвёрка не становится девяткой, — заметил Наполитино.

Билли решил, что лучше промолчать, чем вновь называть себя идиотом, как он делал ранее.

Если бы их подозрительность возросла и они решили обыскать его, то нашли бы патроны, даже похлопав по карманам.

И ему оставалось только гадать, сможет ли он придумать убедительную ложь, объясняющую, с какой стати у него в карманах патроны. Пока в голову ничего путного не приходило.

Но он не мог поверить, что до этого дойдёт. Сержанты приехали сюда, опасаясь, что ему может грозить опасность. Если следовало лишь убедить их, что у него все хорошо, они, конечно, уже уехали бы.

Что-то из сказанного им (или не сказанного) заставило их засомневаться в его искренности. Так что теперь ему нужно найти правильные слова, магические слова, и сержанты уедут.

Здесь и теперь он вновь столкнулся с ограниченностью словарного запаса.

И хотя реальность изменения отношения Наполитино вроде бы сомнений не вызывала, какая-то часть Билли утверждала, что все это выдумки, плод разыгравшегося воображения. В стремлении скрыть собственную озабоченность он утратил адекватность восприятия, где-то стал параноиком.

Он дал себе совет не суетиться. Не дёргаться.

— Мистер Уайлс, вы абсолютно уверены, что именно вы набирали номер 911?

Хотя Билли хорошо расслышал вопрос, его смысл тем не менее остался ему непонятен. Он не мог взять в толк, что стоит за этим вопросом, и, учитывая всё то, что он им рассказал, Билли не знал, какого ждут от него ответа.

— Возможно ли, что кто-то другой, находящийся в вашем доме, набрал номер 911? — гнул своё Наполитино.

На мгновение Билли подумал, что они знали о выродке, но потом понял. Все понял.

Вопрос сержанта Наполитино укладывался в стандартную полицейскую логику. Он хотел узнать у Билли следующее: «Мистер Уайлс, вы угрозами держите в доме женщину, а когда ей удалось освободиться на несколько мгновений и она успела набрать 911, вы вырвали трубку у неё из руки и бросили на рычаг в надежде, что соединения не было?»

Однако, чтобы задать столь прямой вопрос, Наполитино сначала пришлось бы сообщить Билли о его конституционном праве молчать и отвечать на дальнейшие вопросы в присутствии адвоката.

Билли Уайлс стал подозреваемым.

Уже стоял на краю пропасти.

Никогда раньше Билли не приходилось столь лихорадочно перебирать варианты, рассматривая все «за» и «против», отдавая себе отчёт в том, что каждая секунда промедления с ответом усугубляет его вину.

К счастью, ему не пришлось имитировать изумление. Челюсть отвисла сама по себе.

Не доверяя своей способности убедительно изобразить злость или даже негодование, Билли вместо этого сыграл искреннее удивление: Господи, вы же не думаете?… Вы думаете, что я… Святой Боже. Да я последний из тех, кого можно принять за Ганнибала Лектера.

Наполитино ничего не сказал.

Как и Собецки.

Но они оба пристально смотрели на него.

— Разумеется, вы должны рассматривать такую возможность, — пожал плечами Билли. — Я понимаю. Да. Все правильно. Пройдите в дом, если хотите. Посмотрите сами.

— Мистер Уайлс, вы предлагаете нам обыскать ваш дом на тот случай, что там могут быть посторонние или кто-то ещё?

Его пальцы сжимали патроны, а перед мысленным взором возник труп Коттла, едва различимый в нише между тумбами стола.

— Ищите, кого хотите, — весело ответил он, словно теперь до него окончательно дошло, что требуется копам. — Валяйте.

— Мистер Уайлс, я не прошу у вас разрешения обыскать ваш дом. Вы это понимаете?

— Конечно. Сам знаю. Все нормально. Прошу в дом.

Если копов приглашали зайти, любые вещественные улики, найденные ими, могли представляться в суд. Если они входили без приглашения, без ордера на обыск, только на основании подозрений, что в доме находился человек, которому грозила опасность, суд отмёл бы такие улики.

Сержанты могли оценить добровольное желание Билли сотрудничать с полицией как признак невиновности.

Он настолько расслабился, что вытащил руки из карманов.

Если он настолько открыт, расслаблен, готов всячески им помогать, они могли решить, что ему нечего скрывать. Могли даже уехать, не обыскав дом.

Наполитино глянул на Собецки, тот кивнул.

— Мистер Уайлс, раз уж вы считаете, что будет лучше, если я загляну в дом, тогда я быстренько пройдусь по нему.

Сержант Наполитино обошёл патрульную машину спереди и направился к крыльцу, оставив Билли с Собецки.

Глава 30

Кто-то сказал, возможно, Шекспир, возможно О. Джи Симпсон^[113], что вина проявляет себя из страха проявиться. Билли не мог точно вспомнить, кто так точно облёк эту мысль в слова, но теперь остро чувствовал на себе истинность этого афоризма.

Сержант Наполитино тем временем поднялся по лестнице. На крыльце переступил через плоскую бутылку и все уменьшающуюся лужицу виски.

— Чистый Джо Фрайди^[114].

— Извините?

— Это я про Винса. Очень обстоятельный. Глаза бесстрастные, лицо каменное, но на самом деле он не так суров, как может показаться с первого взгляда.

Сообщив имя Наполитино, Собецки, казалось, показывал Билли, что тот снова пользуется полным его доверием.

Но Билли, остро чувствуя обман и попытки манипулирования, подозревал, что доверием к нему сержанта обольщаться не стоит, оно столь же истинное, как заверения паука в том, что он встретит залетевшую в его паутину муху, как родную сестру.

Вине Наполитино уже исчез в дверном проёме.

— Вине по-прежнему слишком хорошо помнит всё то, чему его учили в академии. Когда он немного пообтешется, уже не будет так сильно напирать.

— Он лишь выполняет свою работу, — ответил Билли. — Я понимаю. Это нормально.

Собецки остался на подъездной дорожке, потому что всё-таки подозревал Билли в совершении какого-то преступления. Иначе оба помощника шерифа отправились бы обыскивать дом. Сержант Собецки остался рядом с Билли, чтобы схватить его, если бы тот бросился бежать.

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — ответил Билли. — Мне очень жаль, что я доставил вам столько хлопот.

— Я про твой желудок.

— Не знаю. Наверное, съел что-то не то.

— От чего у тебя не может болеть живот, так это от «чили» Бена Вернона, — заметил Собецки. — Его соус такой вкусный, что может вылечить любую известную науке болезнь.

Понимая, что невиновный человек, которому нечего бояться, не будет озабоченно смотреть на дом, ожидая, когда же Наполитино закончит обыск, Билли повернулся к дому спиной, принялся разглядывать долину, виноградники, залитые золотым солнечным светом, далёкие горы, кутающиеся в синей дымке.

— А вот от краба такое возможно, — продолжил Собецки.

— Что?

— Краб, креветки, омары, если они чуть несвежие, могут устроить в животе целую революцию.

— Вчера я ел лазанью.

— Ну, от неё-то не отравишься.

— Я готовил её сам. Может, она и стухла, — Билли старался поддерживать беседу.

— Давай же, Вине, — в голосе сержанта послышались нотки нетерпения. — Я знаю, ты парень дотошный. Мне-то ты ничего не должен доказывать. — Он повернулся к Билли. — Чердак в доме есть?

— Да.

Сержант вздохнул.

— Он захочет обследовать и чердак.

С запада прилетела стайка птиц, спикировала к самой земле, чуть поднялась, снова спикировала. Это были дятлы, которые обычно в такую жару предпочитали укрываться от солнца в листве.

— Ты на них охотишься? — спросил Собецки, предлагая Билли мятные пастилки.

Мгновение Билли недоуменно смотрел на пастилки. Потом вдруг осознал, что руки у него снова в карманах и пальцы перебирают патроны.

Он вытащил руки из карманов.

— Боюсь, мне сейчас не до охоты, — и взял пастилку.

— Как я понимаю, это случайность, — заметил Собецки. — Ты же постоянно имеешь дело со спиртным.

— Вообще-то, я почти не пью, — Билли посасывал пастилку. — Я сегодня проснулся в три часа ночи, в голову полезли всякие мысли, я начал волноваться о том, чего всё равно не могу изменить, решил, что стаканчик-другой позволит расслабиться.

— У нас у всех бывают такие ночи. Я называю их «тоскливая тоска». Спиртным тут не поможешь. Лучшее средство от бессонницы — кружка горячего шоколада, но с «тоскливой тоской» даже шоколаду не справиться.

— Выпивка настроения не улучшила, но позволила скоротать ночь. Потом и утро.

— Ты держишься молодцом.

— Правда.

— Нет ощущения, что ты набрался.

— Я и не набрался. Последние несколько часов пью по чуть-чуть, чтобы избежать похмелья.

— Это верное средство?

— Одно из них.

С сержантом Собецки разговор складывался легко. Пожалуй, слишком легко.

Дятлы летели к ним, затем резко повернули, повернули снова, тридцать или сорок особей, словно объединённых единым разумом.

— От них одни хлопоты, — сержант Собецки смотрел на птиц.

И действительно, дятлы отдавали предпочтение не деревьям, а домам, конюшням, церквям округа Напа. Твёрдыми клювами долбили карнизы, архитравы, свесы крыш, угловые доски.

— Мой дом они не трогают, — сказал Билли. — Это же кедр.

Многие люди полагали разрушительную работу дятлов искусством и не меняли повреждённые деревянные части, пока они не начинали гнить.

— Они не любят кедр? — спросил Собецки.

— Не знаю. Но мой точно не любят.

В пробитые дырки дятел часто закладывает жёлуди, особенно в верхней части зданий, которые хорошо прогреваются солнцем. Через несколько дней птица возвращается, чтобы послушать жёлуди. Услышав в жёлуде шум, дятел разбивает его, чтобы добраться до поселившихся в нём личинок насекомых.

Такая вот неприкосновенность жилища.

Дятлы и сержанты всегда выполняют свою работу.

Медленно, безжалостно, они её выполняют.

— Не такой уж у меня большой дом, — Билли тоже позволил себе проявить некоторое нетерпение, на которое, по его разумению, имел право невинный человек.

Наконец сержант Наполитино появился, но не из парадной двери, а из-за южного угла дома. Именно этот угол огибала подъездная дорожка, заканчивающаяся у отдельно стоящего гаража.

Рука сержанта не лежала на рукоятке пистолета. Билли счёл, что это хороший признак.

Словно испуганные Наполитино, птицы унеслись вдаль.

— У вас отличная столярная мастерская, — сказал он Билли. — С таким оборудованием вы можете делать что угодно.

В голосе сержанта явственно чувствовался намёк на то, что имеющееся в мастерской оборудование позволяло, скажем, расчленять тела.

Наполитино оглядел долину.

— И вид тут превосходный.

— Красиво, — согласился Билли.

— Это рай.

— Точно, — кивнул Билли.

— Я удивлён, что все окна закрыты жалюзи.

Билли слишком рано расслабился. Поторопился с ответом.

— Когда так жарко, я их опускаю. Солнце.

— Даже на тех окнах, куда лучи не попадают.

— В такой яркий день успокаивающий полумрак помогает в борьбе с головной болью от выпитого виски.

— Он все утро пьёт по чуть-чуть, — вставил сержант Собецки, — чтобы окончательно протрезветь и избежать похмелья.

— Верное средство? — спросил Наполитино.

— Одно из них.

— Там уютно и прохладно.

— Прохлада тоже помогает, — подтвердил Билли.

— Розалин сказала, что у вас сломался кондиционер.

Билли забыл про эту маленькую ложь, крохотную часть сплетённой им огромной паутины лжи.

— Он отключается на несколько часов, потом вдруг включается, чтобы отключиться снова. Не знаю, в чём дело, может, что-то с компрессором.

— Завтра обещают ещё более жаркий день, — Наполитино все смотрел на долину. — Лучше вызвать мастера, если у них все не расписано до Рождества.

— Чуть позже я сам посмотрю, что с ним не так, — ответил Билли. — В бытовой технике я разбираюсь.

— Только не лезьте туда, пока не протрезвеете.

— Не буду. Подожду.

— И отключите его от электросети.

— Сначала я приготовлю себе что-нибудь из еды. Это поможет. И желудку, возможно, тоже.

Наполитино наконец-то посмотрел на Билли.

— Извините, что продержали вас так долго на солнце, учитывая вашу головную боль и все такое.

— Виноват только я, — ответил Билли. — Вы всего лишь выполняете свою работу. Я уже шесть раз сказал, какой я идиот. Очень сожалею, что отнял у вас время.

— Мы здесь для того, чтобы «служить и защищать», — Наполитино сухо улыбнулся. — Как и написано на дверце этого автомобиля.

— Мне больше понравилась бы другая надпись; «Лучшие помощники шерифа, которых могут купить деньги налогоплательщика», — эти слова сержанта Собецки заставили Билли рассмеяться, тогда как Наполитино сердито глянул на него. — Билли, может, тебе пора перестать пить по чуть-чуть и переключиться на еду?

Билли кивнул:

— Вы правы.

Идя к дому, он спиной чувствовал их взгляды. Ни разу не оглянулся.

Какое-то время его сердце билось относительно спокойно. Теперь вновь забухало.

Он не мог поверить в свою удачу. Боялся, что в последний момент она его подведёт.

На крыльце он взял часы с ограждения, надел на руку.

Наклонился, чтобы поднять плоскую бутылку.

Крышки не увидел. То ли скатилась с крыльца, то ли закатилась под одно из кресел-качалок.

Три крекера, оставшиеся на столе около его кресла, бросил в пустую жестянку, где недавно лежал револьвер калибра 0,38 дюйма. Взял стакан с «колой».

Ожидал услышать, как завелись двигатели патрульных машин, но они не завелись.

По-прежнему не оглядываясь, Билли унёс в дом стакан, жестянку и бутылку. Закрыл дверь, привалился к ней спиной.

Снаружи царила тишина, двигатели молчали.

Глава 31

Внезапно Билли осенило: пока он будет стоять, привалившись спиной к двери, сержанты Наполитино и Собецки никуда не уедут.

Прислушиваясь, он прошёл на кухню. Бросил жестянку из-под крекеров «Риц» в мусорное ведро.

Прислушиваясь, вылил последнюю унцию из бутылки «Сигрэма» в раковину, смыл виски «колой» из стакана. Бутылку тоже бросил в мусорное ведро, стакан поставил в посудомоечную машину.

Двигатели все не заводились, разжигая его любопытство.

Окна с закрытыми жалюзи вызвали у него приступ клаустрофобии. Возможно, из-за наличия трупа внутреннее пространство дома начало сжиматься, уменьшаясь до размеров гроба.

Он прошёл в гостиную, искушаемый желанием поднять жалюзи на одном из окон, на всех окнах. Но не поднял. Сержанты могли подумать, что он поднял жалюзи, чтобы наблюдать за ними, то есть их присутствие чем-то ему мешало.

Из любопытства он всё-таки отогнул одну из пластинок. Но подъездная дорожка в поле зрения не попала.

Билли перешёл к другому окну, снова отогнул пластинку и увидел, что оба копа стоят у автомобиля Наполитино, где он их и оставил. Ни один не смотрел на дом.

Они о чём-то разговаривали и определённо обсуждали не баскетбол.

Билли задался вопросом, а не искал ли Наполитино в столярной мастерской наполовину распиленную доску с дыркой из-под сучка. Найти-то её сержант не мог, потому что такой доски не существовало.

Когда Собецки повернул голову к дому, Билли отпустил пластинку жалюзи, в надежде, что сержант ничего не заметил.

До их отъезда ему не оставалось ничего другого, как волноваться. Все его раздражало, а тут ещё возникла дикая мысль, что тела Ральфа уже нет в нише под письменным столом, куда он затолкал труп.

Чтобы утащить покойника, убийца проник в дом, когда оба копа разговаривали с Билли на подъездной дорожке, до того, как он сам вернулся домой. Выродок уже доказал свою смелость, но утащить труп… это уже отдавало авантюризмом.

Однако, если трупа нет, ему придётся его найти. Он не мог допустить, чтобы этот труп объявился в самом неожиданном месте и в самый неподходящий момент.

Билли вытащил револьвер калибра 0,38 дюйма из-под диванной подушки.

Откинул цилиндр, убедился, что все патроны в гнёздах, сказал себе, что это здоровая подозрительность, а не признак паранойи.

С напряжёнными, как натянутые струны, нервами вышел в коридор, направился к кабинету. Тревога нарастала с каждым шагом.

В кабинете откатил стул.

Скрюченный, в мешковатом, мятом костюме, Ральф Коттл напоминал сердцевину грецкого ореха, ещё не вытащенную из скорлупы.

Несколькими минутами ранее Билли и представить себе не мог, какое он испытает облегчение, обнаружив в своём доме труп.

Он подозревал, что на теле найдётся несколько мелких улик, которые тем не менее однозначно свяжут его с Коттлом. Даже если бы он тщательно обыскал труп, едва ли ему удалось бы обнаружить их все.

Тело следовало уничтожить или похоронить там, где его никто не смог бы найти. Билли ещё не решил, как избавиться от покойника, но, даже если ему и удалось бы решить эту проблему, он понимал, что на этом его трудности не закончатся.

Обнаружив труп, Билли одновременно увидел и включённый компьютер. Он загрузил дискету, найденную между ладонями Коттла, но, прежде чем успел ознакомиться с её содержимым, позвонила Розалин Чен, чтобы узнать, по какому поводу он набрал номер 911.

Билли снова подкатил стул к столу. Сел перед компьютером, сунув ноги под стул, подальше от трупа.

Дискета содержала три документа. Первый назывался «ПОЧЕМУ», без вопросительного знака.

Открыв документ, Билли обнаружил только одну фразу:

«Потому что я тоже ловец человеков».

Билли прочитал её трижды. Не знал, как её истолковать, но ранки на лбу вспыхнули болью.

Религиозный смысл фразы он узнал. Христа тоже называли ловцом человеков^[115].

Проще всего было предположить, что убийца — религиозный фанатик, которому божественные голоса велели убивать, убивать и убивать, но простые объяснения обычно оказываются ошибочными. И тут, скорее всего, требовался более глубокий анализ.

А кроме того, выродок блестяще нагнетал напряжение, вселял в жертву неуверенность, окутывал туманом таинственности. И определённо предпочитал окольное прямому.

ПОЧЕМУ.

«Потому что я тоже ловец человеков».

Истинное, полное значение этой фразы могло остаться тайной и после сотого прочтения, а у Билли не было времени для её анализа.

Второй документ назывался «КАК». И оказался не менее загадочным, чем первый:

«Жестокость, насилие, смерть.

Движение, скорость, воздействие.

Плоть, кровь, кость».

Пусть без соблюдения рифмы и размера, эти три строки казались частью стихотворения. А в такой вот невразумительной поэзии значение обычно не лежит на поверхности.

У Билли создалось ощущение, что эти три строки — ответы и если бы он узнал вопросы, то по ним смог бы установить и убийцу.

Являлось ли это ощущение интуицией или заблуждением, сейчас у Билли не было времени разобраться с этим. Следовало избавиться от трупа Лэнни, так же как от трупа Коттла. Билли не удивился бы, если, посмотрев на часы, увидел, что часовая и минутная стрелки вращаются со скоростью секундной.

Третий документ на дискете назывался «КОГДА», и, когда Билли открыл его, мертвец из ниши схватил его за ступню.

Если бы Билли смог выдохнуть, он был закричал. Но к тому времени, когда воздух смог вырваться из перехваченного ужасом горла, он уже понял, что объяснение случившемуся не столь уж сверхъестественное.

Мертвец не хватал Билли за ногу. Это он сам, забывшись, выдвинул ногу вперёд, и она упёрлась в труп. Билли вновь убрал ногу под сиденье.

Документ «КОГДА», открывшись на экране, не потребовал столь глубоких раздумий, как документы «ПОЧЕМУ» и «КАК».

«Моё последнее убийство: в полночь четверга.

Твоё самоубийство: вскоре после этого».

Глава 32

«Моё последнее убийство: в полночь четверга.

Твоё самоубийство: вскоре после этого».

Билли Уайлс посмотрел на часы. Несколько минут после полудня, среда.

Если у выродка слова не разойдутся с делом, это «представление», или что-то другое, как ни назови, закончится через тридцать шесть часов. Ад — это вечность, но любой ад на земле имел временные пределы.

Слово «последнее» не означало, что речь шла только об одном убийстве. За прошедшие сутки с половиной выродок убил троих, и оставшиеся «до занавеса» часы могли оказаться не менее урожайными на трупы.

«Жестокость, насилие, смерть. Движение, скорость, воздействие. Плоть, кровь, кость».

Из девяти слов второго документа одно, по мнению Билли, наиболее точно отражало сложившуюся ситуацию. «Скорость».

«Движение» началось, когда первая записка появилась на ветровом стекле «Эксплорера». «Воздействие» пришло бы с последним убийством, которое тем самым, по замыслу выродка, заставило бы Билли задуматься о самоубийстве.

А пока, с нарастающей скоростью, Билли будут подкидывать все новые и новые проблемы, чтобы вывести его из равновесия. Слово «скорость» обещало, что раньше были цветочки, а ягодки ждут его впереди.

Самоубийство — смертный грех, но Билли знал, что он — полый человек, в чём-то слабак, с недостатками. В данный момент он бы не пошёл на самоуничтожение; но разбить можно и сердце, и душу.

Ему не составило труда представить себе, что может подвигнуть его на самоубийство. Собственно, он и так это знал.

Сама смерть Барбары Мандель не заставила бы его покончить с собой. За почти четыре года он подготовил себя к тому, что она в любой момент может покинуть этот мир. Он мог представить себе жизнь без надежды на её выздоровление.

Но вот её насильственная смерть вызвала бы стресс, перед которым разум Билли не смог бы устоять. В коме она не почувствовала бы боли, которую причинил бы ей убийца. Тем не менее само предположение о том, что ей причинили боль, надругались над её телом… такого кошмара Билли бы не вынес.

«Этот человек забивал молодых учительниц до смерти и «срезал» женские лица».

Более того, если выродок подстроил все так, что выходило, будто Билли сам убил не только Гизель Уинслоу, Лэнни и Ральфа Коттла, но и Барбару, тогда Билли не хотел бы на долгие месяцы стать героем средств массовой информации, как при подготовке судебного процесса, так и на нём самом, а потом жить под подозрением, даже если суд его оправдает.

Выродок убивал из удовольствия, но при этом имел некую цель и планомерно к ней приближался. И какой бы ни была эта цель, план состоял в том, чтобы убедить полицию в виновности Билли: все убийства, начиная с Гизель Уинслоу и заканчивая Барбарой, которой, возможно, предстояло умереть в её постели в «Шепчущихся соснах», — на его совести. Тем самым выродок выходил сухим из воды, а Билли становился серийным убийцей, действующим на территории округа.

А поскольку в изощрённости ума убийцы сомнений не было, по всему выходило, что полиция проглотит эту версию, как ложку ванильного мороженого. В конце концов, с их точки зрения, у Билли был веский мотив для того, чтобы отправить Барбару в мир иной.

Все медицинские расходы оплачивались инвестиционным доходом, который приносили семь миллионов долларов, положенные в доверительный фонд корпорацией, ответственной за то, что Барбара впала в кому. Билли был главным из трёх попечителей, управлявших фондом.

Если бы Барбара умерла, не выйдя из комы, Билли стал бы единственным наследником её состояния.

Он не хотел этих денег, ни единого цента, не взял бы их, даже если бы они достались ему. В случае смерти Барбары он собирался отдать эти миллионы благотворительным организациям.

Никто, разумеется, не поверил бы, что у него были такие намерения.

Особенно после того, как выродок подставил бы его под удар, чем, собственно, он сейчас и занимался.

Об этих намерениях, безусловно, говорил звонок по номеру 911. Звонок привлёк к Билли внимание управления шерифа, с тем чтобы там о нём помнили… и гадали, а почему всё-таки по этому номеру позвонили из дома Билли.

Теперь Билли свёл все три документа воедино и распечатал на листе бумаги:

«Потому что я тоже ловец человеков.

Жестокость, насилие, смерть.

Движение, скорость, воздействие.

Плоть, кровь, кость.

Моё последнее убийство: в полночь четверга.

Твоё самоубийство: вскоре после этого».

Ножницами Билли аккуратно вырезал бумажный прямоугольник с текстом, намереваясь сложить его и убрать в бумажник, чтобы он всегда был под рукой.

Покончив с этим, Билли вдруг понял, что бумага — та самая, на которой он получал записки. Если документы на дискете, вложенной в руки Коттла, набирали на этом компьютере, возможно, что и четыре первые записки готовились здесь же.

Он вышел из «Майкрософт Уорд», вновь вошёл в программу. Вызвал на экран директорию.

Список документов был коротким. Он пользовался этой программой, только когда писал. Узнал ключевые слова в названиях единственного романа и тех рассказов, которые так и не закончил. Только один документ был ему незнаком: «СМЕРТЬ».

Загрузив его, Билли нашёл текст первых четырёх записок от выродка.

Задумался, вспоминая процедуры. Наконец нажал соответствующие клавиши, чтобы узнать дату составления документа. Оказалось, что с документом начали работать в 10:09 утра в прошлую пятницу.

В тот день Билли уехал на работу на пятнадцать минут раньше, чем обычно. Собирался заглянуть на почту, чтобы отправить некоторые счета.

Первые две записки, оставленные на ветровом стекле, третья, приклеенная к рулевой колонке «Эксплорера» так, что он не смог вставить ключ в замок зажигания, даже та, которую он обнаружил у себя на холодильнике этим утром, были составлены и распечатаны на этом компьютере более чем за три дня до того, как он получил первую записку, до того, как вечером в понедельник начался весь этот кошмар.

Если бы Лэнни не уничтожил первые две записки, чтобы спасти свою работу, если бы Билли отнёс их в полицию в качестве вещественных доказательств, рано или поздно копы проверили бы этот компьютер. И пришли бы к безусловному выводу, что Билли сам и сочинил их.

Выродок застраховался на все случаи жизни. Не упускал ни единой мелочи. И не сомневался в том, что «представление» будет играться по его сценарию.

Билли стёр документ под названием «СМЕРТЬ», который все ещё мог использоваться против него, в зависимости от того, как развернутся события.

Он подозревал, что документ, убранный из директории-папки, тем не менее остаётся на жёстком диске. И потому отметил, что должен под каким-то благовидным предлогом спросить об этом у кого-нибудь из специалистов по компьютерам.

Выключив компьютер, Билли вдруг понял, что так и не услышал, как завелись двигатели патрульных машин.

Глава 33

Отодвинув полоску жалюзи на окне в кабинете, Билли увидел, что залитая солнечным светом подъездная дорожка пуста. Документы на дискете так захватили его, что он не услышал, как сержанты завели двигатели своих автомобилей и уехали.

Он ожидал, что дискета станет ещё одной запиской: опять ему предложат выбирать между двумя невинными жертвами, а на решение отведут ещё меньше времени.

Он не сомневался, что вскоре последует очередное убийство, но пока мог заниматься другими, срочными делами. Благо накопилось их предостаточно.

Билли сходил в гараж и вернулся с мотком верёвки и полотнищем полиуретановой плёнки, одним из тех, которыми накрывал мебель, когда весной делал косметический ремонт. Расстелил полотнище на полу кабинета.

Не без труда извлёк тело Коттла из ниши между тумбами письменного стола, перетащил из-за стола на расстеленную на полу плёнку, уложил.

Его мутило от перспективы обыскать карманы покойника, но он это сделал.

Билли не собирался искать улики, которые могли бы изобличить его. Если выродок и оставил их, то наверняка не в карманах, так что Билли едва ли смог бы найти их все.

А кроме того, он намеревался переправить труп в такое место, где его никогда не смогли бы обнаружить. По этой причине он не волновался из-за того, что на пластиковом полотнище останутся отпечатки его пальцев.

В пиджаке были два внутренних кармана. В одном Коттл держал плоскую бутылку виски, часть содержимого которой разлил на крыльце. Из второго Билли вытащил точно такую бутылку рома и тут же вернул её на место.

В двух наружных карманах пиджака обнаружились сигареты, дешёвая газовая зажигалка и упаковка «Лайфсэйверс»^[116].

В передних карманах брюк лежали монеты, всего шестьдесят семь центов, колода игральных карт и пластмассовый свисток в виде канарейки.

В бумажнике Коттла Билли нашёл шесть однодолларовых банкнот, пятёрку и четырнадцать десяток. Последние, должно быть, он получил от выродка.

«По десять долларов за каждый год вашей невиновности, мистер Уайлс».

По натуре бережливому Билли не хотелось хоронить деньги с трупом. Он подумал о том, чтобы бросить их в ящик для пожертвований в церкви, рядом с которой припарковался (и подвергся нападению) прошлой ночью.

Брезгливость взяла верх над бережливостью. Мёртвых фараонов отправляли на Другую сторону с солью, зерном, вином, золотом и умерщвлёнными слугами, вот и Ральф Коттл имел право пересечь Стикс с деньгами на карманные расходы.

Среди прочих вещей, найденных в бумажнике, Билли заинтересовали две. Во-первых, потрёпанная и помятая фотография молодого Коттла. Симпатичного, разительно отличающегося от сломленного жизнью человека, каким он предстал перед Билли. Рядом с ним стояла очаровательная молодая женщина. Они улыбались. Выглядели счастливыми.

Во-вторых, членская карточка «Американского общества скептиков», датированная 1983 годом. В карточке значилось: «РАЛЬФ ТУРМАН КОТТЛ, ЧЛЕН ОБЩЕСТВА СКЕПТИКОВ С 1978 г.».

Билли оставил фотографию и членскую карточку, а все остальное вернул в бумажник.

Закатал труп в плёнку. Сложил концы к середине и надёжно обвязал получившийся куль верёвкой.

Он ожидал, что, скрытый несколькими слоями полупрозрачного полиуретана, труп будет напоминать ковёр, который упаковали в пластик, чтобы уберечь при транспортировке. Но свёрток более всего напоминал труп, закатанный в плёнку.

Из той же верёвки Билли на одном конце соорудил петлю, взявшись за которую намеревался оттащить труп к внедорожнику.

Он не собирался избавляться от Коттла до наступления темноты. В багажном отделении «Эксплорера» было аж три окошка. Внедорожники, само собой, использовались для перевозки достаточно габаритных вещей, но, если уж ты собирался перевозить труп при свете дня, следовало поискать транспортное средство с более просторным и закрытым от посторонних взглядов кузовом.

Поскольку дом начал напоминать Билли проходной двор, он выволок труп из кабинета в гостиную, где и оставил за диваном. Там его не могли увидеть ни от входной двери, ни из двери на кухню.

В кухне, над раковиной, он вымыл руки с жидким мылом, обжигающе горячей водой.

Потом сделал себе сэндвич с ветчиной. Есть хотелось ужасно, хотя он и не понимал, откуда мог взяться аппетит после такого неудобоваримого дела, которое он только что закончил.

Откровенно говоря, он и представить себе не мог, что его воля к выживанию осталась такой сильной после стольких лет затворничества. И задался вопросом, а какие ещё качества, хорошие и плохие, откроются в нём или проявятся вновь в ближайшие тридцать шесть часов.

«Вот та, кто помнит путь к твоей двери: от жизни ты можешь уйти, от смерти — никогда».

Глава 34

Едва Билли доел сэндвич с ветчиной, зазвонил телефон.

Он решил не отвечать на звонок. Друзья звонили ему не так уж и часто, а Лэнни умер. Он знал, кто это мог быть. И не испытывал ни малейшего желания общаться с этим типом.

На двенадцатом звонке он отодвинул стул от стола.

Выродок ничего не говорил по телефону. Не хотел, чтобы Билли слышал его голос. И на этот раз только вслушивался бы в дыхание Билли.

На шестнадцатом звонке Билли поднялся из-за стола.

У этих звонков была только одна цель: запугать. Брать трубку смысла не было.

Билли стоял у телефонного аппарата, глядя на него. На двадцать шестом звонке взял трубку.

На световой панели номер не высветился.

Алёкать Билли не стал. Просто слушал.

Через несколько мгновений тишины на другом конце провода что-то щёлкнуло, потом раздалось шипение. Шипение сопровождалось отрывочным треском и скрежетом: через головку воспроизведения ползла магнитная лента без записи.

Потом пошли слова, которые произносили разные голоса, как мужские, так и женские. Ни один человек не говорил больше трёх слов, часто только одно.

Судя по различной громкости, выродок смонтировал своё послание из различных записей, возможно, воспользовался аудиокнигами, начитанными различными людьми.

«Я… убью… симпатичную рыжеволосую… Если ты… скажешь… отделайся от суки… я убью… ее… быстро… Если нет… она будет… долго страдать… под пыткой. У тебя… есть… одна… минута… чтобы сказать… «отделайся от суки». Выбор… за тобой».

Вновь треск и скрежет ленты без записи.

Текст выродок составил идеально. Требовался конкретный ответ на чётко поставленный вопрос, и увильнуть от ответа не было никакой возможности.

Ранее сотрудничество Билли с выродком было исключительно моральным: выбор жертвы определялся его бездействием, а в случае с Коттлом — отказом от действия.

Смерть красивой учительницы и пожилой благотворительницы одинаково трагична, если только ты не расположен к молодым и равнодушен к старым. Тогда принятие решения приводило точно к такой же трагедии, как и бездействие.

Когда возможными жертвами могли стать неженатый мужчина, «исчезновения которого мир не заметит», и мать двоих детей, смерть матери являла собой куда большую трагедию. В этом случае ситуация конструировалась так, что Билли, не обратившись в полицию, обеспечивал выживание матери. Выродок как бы вознаграждал его бездействие и играл на слабостях.

Теперь ему снова предлагалось выбрать из двух зол меньшее, и таким образом он становился сообщником выродка. На этот раз бездействие не поощрялось. Промолчав, он приговаривал рыжеволосую женщину к пыткам, долгой и мучительной смерти. Ответив, он обеспечивал ей лёгкую смерть.

Спасти женщину он не мог.

В любом случае исход был фатальным.

Но одна смерть отличалась от другой.

Ползущая через головку воспроизведения плёнка разродилась ещё двумя словами: «…тридцать секунд…»

Билли чувствовал, что не может дышать, но дышал. Чувствовал, что задохнётся, если попытается сглотнуть слюну, но не задохнулся.

«…пятнадцать секунд…»

Во рту у него пересохло. Язык распух. Он не верил, что сможет заговорить, но сказал: «Отделайся от суки».

Выродок положил трубку. Билли последовал его примеру.

Если бы он ожидал, что выродок войдёт с ним в контакт по телефону, он бы позаботился о том, чтобы записать разговор. Теперь говорить об этом не стоило.

Эта запись не показалась бы копам убедительной, пока они не нашли бы тело рыжеволосой. А если тело будет найдено, скорее всего, найдутся и улики, которые свяжут смерть женщины с Билли.

Кондиционер работал хорошо, но воздух кухни, казалось, сгустился, застревал в горле, вязкой жидкостью растекался по лёгким.

«Отделайся от суки».

Билли не помнил, как вышел из дома. В какой-то момент понял, что спускается по лестнице с заднего крыльца. Не мог сказать, куда идёт.

Сел на ступеньках.

Оглядел небо, деревья, двор.

Посмотрел на свои руки. Не узнал их.

Глава 35

Прежде чем уехать из города, он покружил по улицам, но слежки не обнаружил.

Поскольку буррито^[117] с трупом в багажном отделении не было, Билли мог позволить себе чуть ли не всю дорогу ехать с превышением скорости. Направлялся он в южную часть округа. Горячий ветер врывался в разбитое окно, когда он въехал в город Напа в 1:52 пополудни.

Напа — милый, живописный городок, который стал таким сам по себе, без помощи политиков или корпораций, задавшихся целью превратить его в тематический парк на манер «Диснейленда», как это случилось со многими другими калифорнийскими городками.

Юридическая фирма Гарри Аваркяна, адвоката Билли, находилась в центральной части города, неподалёку от здания суда, на улице, вдоль которой росли старые оливы. Он ждал Билли и приветствовал его медвежьим объятием.

Лет пятидесяти с небольшим, высокий, крепкого сложения, с подвижным лицом и быстрой улыбкой, Гарри выглядел как главный герой ролика, рекламирующего какой-нибудь чудодейственный способ восстановления волосяного покрова. Помимо жёстких чёрных волос, таких густых, что, казалось, требовали каждодневного внимания парикмахера, у него были большие моржовые усы, а тыльные стороны ладоней его здоровенных рук так заросли, что он, похоже, не замёрз бы зимой даже без одежды.

Работал Гарри за антикварным столом, мало напоминающим письменный, и когда он сел за него, а Билли — напротив, создалось впечатление, что встретились не адвокат и клиент, а два деловых партнёра.

После вступительных реплик о здоровье и жалоб на жару Гарри спросил:

— Так что это за важный вопрос, который ты не мог обсудить по телефону?

— Обсудить я мог, — солгал Билли, зато продолжил правдой: — Но мне всё равно нужно было приехать сюда по другим делам, вот я и решил повидаться с тобой и спросить о том, что меня тревожит.

— Тогда задавай вопросы, и посмотрим, знаю ли я что-нибудь насчёт законов.

— Речь идёт о доверительном фонде, который обслуживает Барбару.

Гарри Аваркян и Ги Мин «Джордж» Нгуен, бухгалтер Билли, были ещё двумя попечителями фонда.

— Два дня тому назад я получил финансовый отчёт за второй квартал, — сообщил ему Гарри. — Доход составил четырнадцать процентов. Отличный результат, особенно если принять во внимание нынешнее состояние фондового рынка. Даже с учётом расходов на содержание Барбары основной капитал устойчиво растёт.

— Мы удачно инвестировали средства, — согласился Билли. — Но вчера я лежал ночью без сна и волновался: а нет ли у кого возможности залезть в горшок с мёдом?

— Горшок с мёдом? Ты про деньги Барбары? Если уж тебе нужно о чём-то волноваться, как насчёт астероида, который может столкнуться с Землёй?

— Я волнуюсь. Ничего не могу с собой поделать.

— Билли, я сам составлял документы фонда, там нет ни одной «дырки». А кроме того, с таким охранником, как ты, из сокровищницы не пропадёт и цент.

— А если со мной что-то случится?

— Тебе только тридцать четыре года. С высоты моего возраста, ты едва вышел из пубертатного периода^[118].

— Моцарт не дожил и до тридцати четырёх.

— На дворе не восемнадцатый век, и ты не умеешь играть на рояле, поэтому сравнение неуместное. — Гарри нахмурился. — Ты заболел или как?

— Бывало, чувствовал себя лучше, — признал Билли.

— Что за повязка у тебя на лбу?

Билли и ему рассказал байку о коварном сучке.

— Ничего серьёзного.

— Для лета ты бледный.

— Давно не рыбачил. Послушай, Гарри, рака или чего-то такого у меня нет, но я всегда могу попасть под грузовик.

— В последнее время они охотились за тобой, эти грузовики? Тебе приходилось от них убегать? С каких это пор ты превратился в пессимиста?

— Как начёт Дардры?

Дардра и Барбара были близняшками, только разнояйцевыми. И разительно отличались друг от друга как внешне, так и внутренне.

— Суд не только отсоединил её от сети, — ответил Гарри, — но перерезал провод и вытащил батарейки.

— Я знаю, но…

— Она — кролик «Энерджайзера»^{title="">[119]}, только злобный, но уже стала историей, как тот бифштекс, который я съел за ленчем на прошлой неделе.

Мать Барбары и Дардры, Сисили, была наркоманкой. Отец так и остался неизвестным, поэтому в свидетельства о рождении близняшек внесли девичью фамилию матери.

Сисили попала в психиатрическую клинику, когда девочкам исполнилось два года, её лишили родительских прав, а Барбару и Дардру отправили в приют. Через одиннадцать месяцев Сисили умерла.

До пяти лет девочки жили в одном приюте. Потом их разлучили.

В двадцать один год Барбара нашла сестру и попыталась наладить отношения, но получила отказ.

Пусть и в меньшей степени, Дардра унаследовала пристрастие матери к химическим стимуляторам и вечеринкам. И нашла свою правильную и трезвую сестру слишком скучной и пресной.

Восемью годами позже, после того как пресса уделила трагическому случаю с Барбарой повышенное внимание, а страховая компания учредила семимиллионный трастовый фонд, чтобы оплачивать её длительное лечение, у Дардры вдруг прорезалась любовь к сестре. Будучи её единственной родственницей, она попыталась через суд стать единственным попечителем фонда.

К счастью, по настоянию Гарри, вскоре после помолвки Билли и Барбара в этом самом кабинете составили и подписали короткие завещания, согласно которым каждый становился единственным наследником другого.

Прошлое Дардры, её методы, нескрываемая жадность вызвали презрение судьи. В иске ей отказали, а в частном определении судья указал, что Дардра преследовала исключительно личную выгоду.

Она попыталась обратиться в другой суд. Но вновь ничего не добилась. Последние два года они о ней не слышали.

— Но если я умру…

— Ты уже выбрал людей, которые могут стать попечителями вместо тебя. Если тебя переедет грузовик, один из них займёт твоё место.

— Я понимаю. Тем не менее…

— Если тебя, меня и Джорджа Нгуена переедут грузовики, — оборвал его Гарри, — более того, даже если каждого из нас переедут три грузовика подряд, у нас есть наготове кандидаты в попечители, которые в любой момент могут нас сменить. А до того времени, как их полномочия признает суд, повседневные дела фонда будет вести сертифицированная фирма, специализирующаяся на управлении трастовыми фондами.

— Ты подумал обо всём.

Большущие усы приподнялись в улыбке.

— Из всех моих достижений я более всего горжусь тем, что меня ещё не выгнали из коллегии адвокатов.

— Но если что-то случится со мной…

— Ты сведёшь меня с ума.

— …должны ли мы волноваться о ком-то ещё, помимо Дардры?

— Например?

— Всё равно о ком.

— Нет.

— Ты уверен? — Да.

— Никто не сможет заполучить деньги Барбары?

Гарри наклонился вперёд, навалившись локтями

на стол.

— И что все это значит?

Билли пожал плечами:

— Не знаю. В последнее время меня преследуют… страхи.

Гарри помолчал.

— Может, тебе пора вернуться к жизни?

— Я и так живу, — ответил Билли излишне резко, учитывая то, что Гарри был его другом и порядочным человеком.

— Ты можешь приглядывать за Барбарой, хранить верность её памяти и при этом жить.

— Она — не просто память. Она живая. Гарри, ты — последний человек, которому я хотел бы дать в зубы.

Гарри вздохнул.

— Ты прав. Никто не скажет тебе то, что может сказать только сердце.

— Черт, Гарри, наверное, от меня ты так и не получишь по зубам.

— Я выгляжу удивлённым?

Билли рассмеялся.

— Ты выглядишь самим собой. Ты выглядишь как маппет^[120].

Тени залитых солнцем олив двигались по стеклу окон и комнате.

Гарри Аваркян заговорил после долгой паузы:

— Бывали случаи, когда люди выходили из комы, вызванной ботулизмом, сохранив все свои способности.

— Такие случаи редки, — напомнил Билли.

— Тем не менее подобное возможно.

— Я стараюсь быть реалистом, пусть мне этого и не хочется.

— Раньше мне нравился вишисуас^[121], — вздохнул Гарри. — А теперь меня мутит, когда я вижу его на полке супермаркета.

Однажды в субботу, когда Билли работал в таверне, Барбара открыла на обед банку супа. Вишисуаса. Сделала и сэндвич с сыром.

Когда в воскресенье утром она не ответила на телефонный звонок, Билли поехал к ней, открыл дверь квартиры своим ключом. Нашёл её без сознания на полу в ванной.

Проведённая в больнице токсинонейтрализующая терапия позволила сохранить Барбаре жизнь. И теперь она спала. Спала.

Определить степень повреждения мозга не представлялось возможным до того момента, когда она проснётся. Если бы проснулась.

Производитель супа, известная компания, немедленно убрала с полок магазинов всю партию банок вишисуаса. Из трёх тысяч только шесть оказались заражёнными.

Ни на одной не было отмечено признаков вздутия. Таким образом, трагедия Барбары спасла от аналогичной участи шесть человек.

Но Билли сей факт не утешал.

— Она очаровательная женщина, — сказал Гарри.

— Она — бледная, исхудавшая, но я по-прежнему вижу её красавицей, — ответил Билли. — И где-то внутри она жива. Говорит. Я же тебе рассказывал. Внутри она жива и думает.

Он наблюдал за игрой света и тени на поверхности стола.

На Гарри не смотрел. Не хотел видеть жалость в глазах адвоката.

Гарри перевёл разговор на погоду, а потом Билли спросил:

— Ты слышал, в Принстоне, а может, в Гарварде учёные пытаются создать свинью с человеческим мозгом?

— Этим дерьмом они занимаются везде, — пожал плечами Гарри. — Жизнь их ничему не учит. Они становятся все умнее, а занимаются черт знает чем.

— Это же ужас какой-то.

— Ужаса они не видят. Только славу и деньги.

— Я не вижу, в чём здесь слава.

— А какую славу можно было увидеть в Освенциме? Но некоторые видели.

Они помолчали, а потом Билли наконец-то встретился взглядом с Гарри.

— Я умею повеселить народ или как?

— Никогда так не смеялся со времён Эбботта и Костелло^[122].

Глава 36

В магазине электроники в Напе Билли купил портативную видеокамеру и записывающее устройство. Это оборудование могло использоваться как в обычном режиме, так и в дискретном, производить съёмку несколько секунд, отключаться, включаться снова и так далее.

Во втором случае, при наличии магнитного носителя достаточной вместимости, эта система могла работать целую неделю, подобно системам видеонаблюдения, которые устанавливаются в торговых залах магазинов.

Учитывая то, что разбитое окно «Эксплорера» не позволяло оставлять в кабине ценные вещи, Билли, оплатив покупки, оставил их в магазине, пообещав вернуться за ними через полчаса.

Покинув магазин электроники, Билли отправился на поиски автомата, торгующего газетами. Нашёл его напротив аптеки.

На первой полосе сообщалось об убийстве Гизель Уинслоу. Учительницу убили во вторник, перед рассветом, но тело нашли только во второй половине дня, то есть с этого момента не прошло и двадцати четырёх часов.

Фотоснимок, помещённый в газете, отличался от фотографии, заложенной в книгу, которая лежала на коленях Лэнни Олсена, но обе запечатлели одну и ту же симпатичную женщину.

С газетой в руке Билли зашагал к главному отделению окружной библиотеки. Дома компьютер у него был, но без доступа в Интернет. Библиотека предлагала такую услугу.

В ряду компьютеров он сидел один. Остальные посетители библиотеки что-то читали или прогуливались между стеллажами. Создавалось впечатление, что до вытеснения книги «альтернативными источниками информации» ещё очень и очень далеко.

Когда Билли работал над рассказами и романом, он активно использовал Всемирную паутину для получения нужных ему сведений. Позднее она помогала отвлечься, уйти от реальности. В последние два года он туда не заглядывал вовсе.

За это время многое изменилось. Доступ стал быстрее. Поиск — и быстрее, и легче.

Билли заполнил поисковую строку. Не получив результата, модифицировал запрос, потом модифицировал ещё раз.

Законы, определяющие возраст, с которого человек мог как покупать спиртное, так и продавать его, варьировались от штата к штату. Во многих штатах Стив Зиллис не мог встать за барную стойку, не достигнув двадцати одного года, поэтому Билли стёр в запросе слово «бармен».

Стив работал в таверне только пять месяцев. Он и Билли никогда не обсуждали прошлое друг друга.

Билли вроде бы помнил, что Стив учился в колледже. Где, сказать не мог. В поисковую строку он добавил слово «студент».

Возможно, слово «убийство» слишком сужало поиск. Билли заменил его на «правонарушение».

И получил ответ на запрос. Статью «Денвер пост».

С момента публикации прошло пять лет и восемь месяцев. И хотя Билли сказал себе, что нечего искать в газете больше, чем в ней написано, информация, по его разумению, имела непосредственное отношение к делу.

В том ноябре в Университете Колорадо, в Денвере, пропала студентка второго курса Джудит Сара Кессельман. Вначале не возникло подозрений, что речь идёт о правонарушении.

В первой заметке об исчезновении молодой женщины цитировались слова другого студента Университета Колорадо в Денвере: Стивен Зиллис, девятнадцати лет от роду, сказал, что Джудит была «удивительной девушкой, сострадательной и заботливой и дружила со всеми». Он волновался, потому что «Джудит слишком ответственна, чтобы исчезнуть на пару дней, никому не сообщив о своих планах».

Билли ввёл в строку поиска «Джудит Сара Кессельман», и теперь количество ответов на его запрос исчислялось десятками. Билли готовился к тому, что прочитает о находке тела, но без лица.

Поначалу он все читал очень внимательно. Потом стал пропускать повторы.

Друзья, родственники и преподаватели Джудит Кессельман часто цитировались. Стивен Зиллис более не упоминался.

Несмотря на обилие материалов, Билли нигде не прочитал о том, что тело нашли. Джудит исчезла, словно пересекла перегородку между нашей и параллельной вселенной.

К Рождеству частота упоминаний Джудит в газете падала. После Нового года о ней более не писали.

Средства массовой информации предпочитают мёртвые тела пропавшим, кровь — тайне. А новые случаи насилия не заставили себя ждать.

Последний раз о Джудит написали в пятую годовщину её исчезновения. Она родилась в городе Лагуна-Бич, в Калифорнии, и заметка появилась в «Оранд каунти реджистер».

Обозреватель, сочувствующий семье Кессельман, очень трогательно написал о том, как все её родственники надеются, что Джудит всё-таки жива. И однажды вернётся домой.

В университете она хотела получить музыкальное образование. Хорошо играла на пианино, на гитаре. Любила музыку в стиле госпел^[123]. И собак. И долгие прогулки по берегу океана.

В прессе напечатали две фотографии Джудит. На обеих она выглядела озорной, довольной жизнью, доброй.

И хотя Билли не знал Джудит Кессельман, от одного только взгляда на её юное лицо у него щемило сердце. Так что на фотоснимки Джудит он старался не смотреть.

Билли распечатал несколько заметок, чтобы позднее прочитать их ещё раз. Распечатки вложил в газету, купленную в автомате.

Когда, покидая библиотеку, он проходил мимо читальных столов, его остановил мужской голос:

— Билли Уайлс. Давно не виделись.

На стуле за одним из столов, широко улыбаясь, сидел шериф Джон Палмер.

Глава 37

В форме, но без шляпы, шериф больше напоминал не офицера службы охраны правопорядка, а политика. Но с учётом того, что он занимал выборную должность, ему приходилось быть как копом, так и политиком.

С предельно короткой стрижкой, гладко выбритый, с идеально ровными и белыми зубами, с профилем, достойным того, чтобы выбить его на римской монете, Палмер выглядел на десять лет моложе своего возраста… и готовым в любой момент появиться перед фото- и телекамерами.

Хотя сидел Палмер за читальным столом, перед ним не было ни журнала, ни газеты, не говоря уже о книге. По его виду чувствовалось, что он и так всё знает.

Палмер не встал, Билли остался на ногах.

— Как дела в Виноградных Холмах? — спросил Палмер.

— Много виноградников и холмов, — ответил Билли.

— Ты по-прежнему стоишь за стойкой бара?

— Людям по-прежнему хочется выпить. Это третья древнейшая профессия.

— А какая вторая, после проституток? — полюбопытствовал Палмер.

— Политики.

Шериф улыбнулся.

— Ты сейчас пишешь?

— Понемногу, — солгал Билли.

В одном из его опубликованных рассказов некий персонаж, несомненно, был срисован с Джона Палмера.

— Собираешь материал для очередного произведения? — спросил шериф.

С того места, где он сидел, открывался прямой вид на компьютер, за которым работал Билли, но не на экран.

Возможно, Палмер мог выяснить, какие сайты просматривал Билли. Компьютер, предназначенный для публичного использования, скорее всего, вёл их учёт.

Нет. Вероятно, нет. В конце концов, существовали законы, охраняющие частную жизнь.

— Да, — кивнул Билли. — Выяснял некоторые моменты.

— Мой помощник видел, как ты припарковался перед офисом Гарри Аваркяна.

Билли промолчал.

— Через три минуты после того, как ты ушёл из офиса Гарри, оплаченное время на твоём счётчике истекло.

Шериф мог говорить правду.

— Я опустил в счётчик два четвертака, — добавил Палмер.

— Благодарю.

— В водительской дверце разбито стекло.

— Так уж вышло, — пожал плечами Билли.

— Это не нарушение правил дорожного движения, но ты должен поставить новое стекло.

— Я договорился на пятницу, — солгал Билли.

— Тебя это не волнует, не так ли? — спросил шериф.

— Что?

— Наш разговор, — Палмер оглядел библиотеку. Рядом никого не было. — Наедине.

— Меня это не волнует, — ответил Билли.

Он имел полное право развернуться и уйти. Вместо этого остался, полный решимости не показать даже намёка на испуг.

Двадцать лет тому назад, четырнадцатилетним подростком, Билли Уайлс уже выдержал допросы, которые проводились так, что могли поставить крест на карьере Джона Палмера в правоохранительных органах.

Вместо этого Палмера повысили из лейтенантов в капитаны, а потом в начальники полиции. Со временем он выставил свою кандидатуру на должность шерифа и победил на выборах. Дважды.

У Гарри было короткое, но чёткое объяснение карьерному росту Палмера, и он говорил, что слышал его от помощников шерифа: дерьмо всплывает.

— Как мисс Мандель в эти дни? — спросил Палмер.

— Без изменений.

Билли задался вопросом, а известно ли Палмеру о звонке по номеру 911. Наполитино и Собецки не было необходимости писать рапорт, с учётом того, что тревога оказалась ложной.

А кроме того, сержанты служили в отделении управления шерифа, которое располагалось в Сент-Элене. И хотя Палмер частенько ездил по вверенному ему округу, само управление находилось здесь, в административном центре округа.

— Печально, что все так вышло, — сказал Палмер.

Билли промолчал.

— По крайней мере, до конца жизни она будет окружена заботой, благо деньги на это есть.

— Она поправится. Выйдет из комы.

— Ты действительно так думаешь?

— Да.

— Все эти деньги… я надеюсь, ты на здоровье не жалуешься.

— Нет.

— Она должна получить шанс насладиться принадлежащими ей деньгами.

Лицо Билли осталось каменным, он ничем не показал, что прекрасно понял намёк Палмера.

Зевая, потягиваясь, такой расслабленный и небрежный, Палмер, вероятно, видел себя котом, играющим с мышкой.

— Знаешь, люди будут рады, узнав, что ты не выгорел дотла, что ты продолжаешь писать.

— Какие люди?

— Те, кому нравятся твои произведения, разумеется.

— Вы кого-нибудь из них знаете?

Палмер пожал плечами:

— Я не вращаюсь в этих кругах. Но в одном я уверен…

Поскольку шериф хотел услышать вопрос: «В чём?» — Билли его не задал.

Молчание Билли заставило Палмера продолжить:

— Я уверен, что твои отец и мать гордились бы тобой.

Билли отвернулся от него и вышел из библиотеки.

После царящей там прохлады, обеспечиваемой системой кондиционирования, летняя жара набросилась на него с удвоенной силой. На вдохе ему казалось, что он задыхается, на выдохе — что его душат. А может, причиной была не жара, а прошлое.

Глава 38

Мчась на север по шоссе 29 то в тени растущих у дороги деревьев, то вновь под яркими лучами летнего солнца (склоны знаменитой и плодородной долины сначала незаметно, а потом всё более явственно сближались с шоссе), Билли думал о том, как защитить Барбару.

Фонд мог нанять круглосуточную охрану, пока Билли не нашёл бы выродка или выродок не прикончил его. С деньгами проблем не было.

Но он жил не в большом городе. В телефонном справочнике не значились десятки, если не сотни охранных фирм.

Дать внятное объяснение охранникам, зачем ему понадобились их услуги, Билли не мог. Правда связала бы его с тремя убийствами, которые выродок и так собирался повесить на него.

Не зная правды, охранники не имели бы понятия, какой сильный и коварный враг им противостоит. То есть он поставил бы под угрозу их жизни.

Кроме того, большинство здешних охранников раньше служили в полиции или продолжали служить и теперь, подрабатывая в своё свободное время. То есть они или работали на Джона Палмера, или продолжали сотрудничать с ним.

Билли не хотел, чтобы Палмер узнал о том, что у Барбары появилась круглосуточная охрана. Шериф мог задуматься, а к чему бы это. Шериф мог начать задавать вопросы.

После нескольких лет, в течение которых Палмер не обращал на него внимания, Билли вновь попал в поле его зрения. И ему совершенно не хотелось, чтобы Палмер заинтересовался им всерьёз.

Он не мог попросить друзей помочь ему с охраной Барбары. Для них риск был бы слишком велик.

Да и не было у него столь близких друзей, к которым он мог бы обратиться с такой деликатной просьбой. В большинстве своём его окружали не друзья, а знакомые.

Он сам к этому стремился. Отгораживался от людей. Не подпускал их к себе. И теперь пожинал плоды.

Ветер, врывавшийся в окно, закладывал уши.

В час величайшей для Барбары опасности ему предстояло защищать её в одиночестве. И он не знал, удастся ли ему это, даже ценой жизни.

Она заслуживала лучшего мужчины, чем он. С его прошлым никому не следовало обращаться к нему за защитой.

«Моё последнее убийство: в полночь четверга».

Завтра вечером, задолго до полуночи, он заступит на вахту у её кровати.

В этот вечер не сможет быть рядом с ней. Срочные дела, которые необходимо сделать, возможно, не позволят ему улечься спать до рассвета.

Если он ошибся, если её убийство — сюрприз второго акта, эта залитая солнцем долина станет для него такой же чёрной, как межзвёздное пространство.

Прибавив скорости, подгоняемый стремлением искупить грехи прошлого, с солнцем, сияющим по левую руку и горой Сент-Элен, возвышающейся впереди, Билли достал мобильник и нажал клавишу «1». В списке режима быстрого набора под этим номером значился телефон интерната «Шепчущиеся сосны».

Поскольку Барбара лежала в отдельной комнате с примыкающей к ней ванной, посетители могли приходить к ней в любое время дня. А по предварительной договорённости члены семьи могли оставаться на ночь.

Он собирался заехать в «Шепчущиеся сосны» по пути домой и договориться о том, что пробудет у Барбары вечер четверга и ночь с четверга на пятницу. Объяснение, которое не могло вызвать подозрений, он уже придумал.

Секретарша, которая сняла трубку, сообщила ему, что миссис Норли, директриса интерната, занята на совещании до половины шестого, но потом сможет его принять. Он сказал, что обязательно будет.

В начале пятого он прибыл домой, в глубине души ожидая увидеть на подъездной дорожке патрульные машины, микроавтобус коронёра, орду помощников шерифа и сержанта Наполитино, стоящего на переднем крыльце рядом с креслом-качалкой, в котором сидел освобождённый из плёночного кокона Ральф Коттл. Но около дома царили тишина и покой.

Вместо того чтобы загнать внедорожник в гараж, Билли оставил его на подъездной дорожке, ближе к заднему фасаду дома.

Вошёл в дом и обыскал каждую комнату. Не обнаружил признаков того, что в его отсутствие в доме побывали незваные гости.

Труп в плёночном коконе по-прежнему лежал за диваном.

Глава 39

Над микроволновкой, в шкафчике с двумя дверцами, Билли держал противни, пару сковород для пиццы и ещё несколько предметов кухонной утвари, которые следовало хранить вертикально. Он вытащил сковороды вместе с подставкой, на которой они стояли, и убрал в кладовую.

В глубине освобождённого пространства находилась розетка на два гнезда. Провод от штепселя, вставленного в нижнее гнездо, уходил вниз к микроволновке. Билли его вытащил.

Стоя на стремянке, электродрелью просверлил дыру через дно шкафчика и верхнюю панель микроволновки. Печь безвозвратно испортил, но его это не волновало.

Тем же сверлом, надавливая на стенки и водя им вверх-вниз, расширил отверстие. Шум рвал барабанные перепонки.

Появился слабый запах плавящейся изоляции, но Билли закончил работу до того, как выделяющееся при сверлении тепло привело к возгоранию.

Очистив микроволновку от мусора, поставил в неё видеокамеру. Вставив в гнездо видеокамеры штекер провода, протянул его через дыру в дне шкафчика и верхней панели микроволновки. Точно так же поступил с электропроводом.

В шкафчик, на освободившееся от сковород место, поставил записывающее устройство. Следуя инструкции, подсоединил к нему провод, идущий от видеокамеры. Штепсель электропровода камеры воткнул в верхнее гнездо розетки, электропровода записывающего устройства — в нижнее.

Поставил диск, ёмкость которого обеспечивала семидневную запись. Настроил систему на дискретный режим и включил.

Когда закрыл дверцу микроволновки, внутренняя поверхность окошка упёрлась в резиновую окантовку объектива камеры. Смотрел объектив через всю кухню на дверь чёрного хода.

Свет в микроволновке не горел (и зажечься не мог, поскольку Билли её обесточил), и камеру можно было увидеть, лишь прижавшись лицом к окошку в передней панели. Выродок мог обнаружить видеокамеру только в одном случае: если бы решил приготовить в микроволновке попкорн.

Поскольку окошко было многослойным, между наружными слоями стекла находился слой прозрачного изоляционного материала. Билли не знал, какая «картинка» получится на записывающем устройстве. Система нуждалась в проверке.

Окна закрывали жалюзи. Билли их поднял, включил верхний свет. Постоял у двери чёрного хода. Потом неторопливо пересёк кухню.

Мини-экран записывающего устройства обеспечивал возможность просмотра записанного материала. Когда Билли забрался на стремянку и просмотрел запись, сначала он увидел тёмную фигуру у двери. По мере приближения к микроволновке качество съёмки заметно улучшалось, он смог узнать себя.

Увиденное ему не понравилось. Серое, мрачное лицо, плотно сжатые губы, потухшие глаза.

Конечно, изображение было черно-белым и разрешающая способность маленького экрана оставляла желать лучшего, тем не менее Билли себе не понравился.

Хотелось бы иметь более чёткое изображение, но деваться было некуда. Билли вновь перевёл систему в дискретный режим записи, закрыл дверцы шкафчика, убрал стремянку.

В ванной поменял повязку на лбу. Ранки от крючков оставались ярко-красными, но не выглядели хуже, чем раньше. Во всяком случае, не гноились.

Билли надел чёрную футболку, чёрные джинсы, чёрные кроссовки. До захода солнца оставалось менее четырёх часов, а с приходом темноты Билли хотел раствориться во враждебной ночи.

Глава 40

Гретхен Норли отдавала предпочтение строгим тёмным костюмам, украшений не носила, волосы зачёсывала назад, смотрела на мир сквозь очки в стальной оправе… и декорировала кабинет плюшевыми игрушками. С полок гостя приветствовали медвежонок, лягушка, утёнок, кролик, темно-синий котёнок и большое количество щенков с высунутыми розовыми или красными языками.

Интернатом «Шепчущиеся сосны» на сто две койки Гретхен управляла с военной эффективностью и максимальным состраданием к пациентам. Дружелюбие её манер явно не сочеталось с грубостью голоса.

Впрочем, по части противоречивости она ничем не выделялась среди людей, которые обрели временную гармонию в этом изменчивом мире. Просто свойственные Гретхен противоречия очень уж бросались в глаза.

Выйдя из-за стола, тем самым показывая, что рассматривает эту встречу как дружескую, а не деловую, Гретхен села на диван рядом с креслом, в которое усадила Билли.

— Поскольку у Барбары отдельная комната, посетители могут приходить к ней в любое время, не доставляя неудобств другим пациентам. В вашей просьбе я не вижу никакой проблемы, хотя обычно родственники остаются на ночь, когда пациент только прибывает к нам из больницы.

Хотя воспитание не позволяло Гретхен открыто проявлять любопытство, Билли посчитал необходимым объяснить свою просьбу, пусть в объяснении этом не было ни слова правды.

— В моей группе по изучению Библии была дискуссия о том, что говорится в Книге о силе молитвы.

— Так вы ходите в группу по изучению Библии. — Билли явно её заинтриговал, он определённо не представлялся ей человеком, интересующимся религией.

— Исследования, проведённые одним известным медицинским центром, показали, если друзья и родственники активно молятся за пациента, то он чаще всего выздоравливает, и выздоравливает быстро.

Это противоречивое исследование вызвало столько споров в научных кругах, что их отголоски выплеснулись в прессу. Воспоминания об этих статьях, а отнюдь не дискуссия в группе по изучению Библии и позволили Билли убедительно обосновать свою просьбу.

— Вроде бы я что-то об этом читала, — кивнула Гретхен Норли.

— Разумеется, я каждый день молюсь за выздоровление Барбары.

— Разумеется.

— Но я пришёл к выводу, что молитва станет более значимой, если будет сопровождаться жертвой.

— Жертвой, — задумчиво повторила Гретхен.

Он улыбнулся.

— Я говорю не о принесении в жертву ягнёнка.

— Ага. Что ж, уборщики это одобрят.

— Но молитва у постели страждущего никому не доставит неудобств.

— Кажется, я вас понимаю.

— Конечно же, молитва будет более значимой и эффективной, если человек ради неё чем-то жертвует, скажем, ночным сном.

— Об этом я как-то не думала.

— Мне бы хотелось время от времени сидеть рядом с нею всю ночь и молиться. Если это не поможет ей, то мне точно поможет.

Слушая себя, он думал, что слова его звучат так же лживо, как речи того телеевангелиста, которого застукали голым в компании шлюхи на заднем сиденье его лимузина после того, как он восхвалял с экрана воздержание от плотских утех.

Очевидно, Гретхен Норли слышала его иначе. Потому что глаза за очками в стальной оправе увлажнились.

Лёгкость, с какой ему удалось выдать ложь за правду, встревожила Билли. Когда лжец очень уж изощряется в искусстве обмана, он теряет способность распознавать правду и сам может клюнуть на ложь.

Он ожидал, что ему придётся заплатить за то, что одурачил такую милую женщину, как Гретхен Норли, потому что всё имело свою цену.

Глава 41

Билли шёл главным коридором в западное крыло, где находилась комната Барбары, когда доктор Джордан Феррьер, её лечащий врач, вышел из комнаты другого пациента. Они чуть не столкнулись.

— Билли!

— Добрый день, доктор Феррьер.

— Билли, Билли, Билли.

— Я чувствую, меня ждёт лекция.

— Вы меня избегали.

— Старался, как мог.

Доктор Феррьер выглядел моложе своих сорока двух лет. Русоволосый, зеленоглазый, всегда улыбающийся, убеждённый продавец смерти.

— Мы на многие недели опоздали с нашей полугодовой беседой.

— Полугодовые беседы — ваша идея. На эту тему я бы с радостью беседовал с вами раз в десятилетие.

— Пойдёмте к Барбаре.

— Нет, — отрезал Билли. — В её присутствии я говорить об этом не буду.

— Хорошо, — взяв Билли за руку, доктор Феррьер увлёк его в комнату отдыха сотрудников интерната.

В этот момент она пустовала. Тишину нарушало только гудение автоматов по продаже закусок и напитков, готовых в любой момент снабдить медиков всякой всячиной с высоким содержанием калорий, жира и кофеина, хотя те прекрасно знали, как все это вредно.

Феррьер отодвинул пластмассовый стул от оранжевого пластмассового стола. Когда Билли не последовал его примеру, вздохнул, вернул стул на место, остался на ногах.

— Три недели тому назад я закончил оценку состояния Барбары.

— Я заканчиваю её каждый день.

— Я вам не враг, Билли.

— В это время года трудно об этом судить.

Доктор Феррьер, трудолюбивый, умный, талантливый, вроде бы исходил из самых лучших побуждений. К сожалению, университет, где он учился, заразил его так называемой «утилитарной биоэтикой».

— Лучше она не становится, — доктор Феррьер перешёл к делу.

— Она не становится хуже.

— Шансы на восстановление высшей когнитивной функции…

— Иногда она говорит, — прервал его Билли. — Вы знаете, что говорит.

— В её словах есть хоть какой-то смысл? Она говорит что-то связное?

— Иногда.

— Приведите пример.

— Вот так, с ходу, не могу. Мне нужно свериться с моими записями.

У Феррьера были сострадательные глаза. И он умел ими пользоваться.

— Она была удивительной женщиной, Билли. Никто не сделал бы для неё больше, чем сделали вы. Но теперь для неё нет смысла жить.

— Для меня её жизнь имеет очень даже большой смысл.

— Страдаете-то не вы. Она.

— Я не вижу, чтобы она страдала, — возразил Билли.

— Но мы не можем знать это наверняка, не так ли?

— Именно так.

Барбаре нравился Феррьер. Только по этой причине Билли не попросил заменить лечащего врача.

На каком-то глубоком уровне Барбара могла воспринимать происходящее вокруг неё. В этом случае она чувствовала бы себя в большей безопасности, зная, что ею занимается Феррьер, а не какой-то другой врач, которого она никогда не видела.

Иногда ирония — точильный круг, который затачивал чувство несправедливости Билли до острия бритвы.

Если бы Барбара знала, что Феррьер заражён биоэтикой, если бы знала, что он, по его разумению, обладает мудростью и правом решать, достоин ли жить младенец, родившийся с синдромом Дауна, или ребёнок-инвалид, или лежащая в коме женщина, то могла бы поменять врача. Но она этого не знала.

— Она была такой энергичной, увлечённой женщиной, — гнул своё Феррьер. — Она не хотела бы влачить подобное существование из года в год.

— Она ничего не влачит, — ответил Билли. — Она не на дне моря. Плавает у поверхности. Совсем рядом с нами.

— Я понимаю вашу боль, Билли. Поверьте мне, понимаю. Но у вас нет медицинских знаний, необходимых для оценки её состояния. Рядом с нами её нет. И никогда не будет.

— Я вспомнил, что она сказала буквально вчера. «Я хочу знать, что оно говорит… море, что оно продолжает говорить».

Во взгляде Феррьера смешались жалость и раздражение.

— И это ваш пример связности?

— Первое правило — не навреди, — ответил Билли.

— Вред наносится другим пациентам, когда мы тратим наши ограниченные ресурсы на безнадёжных больных.

— Она не безнадёжная. Иногда смеётся. Она совсем рядом, и ресурсов у неё предостаточно.

— Эти ресурсы могут принести много пользы, если использовать их более эффективно.

— Мне деньги не нужны.

— Я знаю. Вы не потратите на себя и цента из её денег. Но вы могли бы направить эти ресурсы людям, у которых больше шансов на выздоровление, чем у неё, людям, помогать которым более целесообразно.

Билли терпел Феррьера ещё и потому, что врач сильно помог ему по ходу досудебных разбирательств с компанией, которая изготавливала этот злосчастный суп. Компания эта предпочла сразу заплатить большие деньги и не доводить дело до суда.

— Я думаю только о благе Барбары, — продолжил Феррьер. — Окажись я в её состоянии, мне бы не хотелось вот так лежать из года в год.

— Я бы пошёл навстречу вашим желаниям, — ответил Билли. — Но мы не знаем, каковы её желания.

— У нас нет необходимости предпринимать активные действия, — напомнил ему Феррьер. — Мы можем проявить пассивность. Убрать питающую трубку.

Пребывая в коме, Барбара лишилась и способности глотать. Еда, поступившая в рот, в результате оказалась бы в лёгких.

— Давайте уберём питающую трубку и позволим природе взять своё.

— Смерть от голода.

— Природа просто возьмёт своё.

Билли оставлял Барбару под крылышком Феррьера и потому, что врач открыто выражал свою приверженность утилитарной биоэтике. Другой доктор мог это скрывать… или вообразить себя ангелом (скорее, агентом) милосердия.

Дважды в год Феррьер приводил свой аргументы, но не стал бы действовать без согласия Билли.

— Нет, — как всегда, ответил Билли. — Нет. Мы этого не сделаем. Мы оставим все как есть.

— Четыре года — такой долгий срок.

— Смерть дольше.

Глава 42

В шесть часов вечера солнце, повисшее над виноградниками, заполняло комнату летом, жизнью и радостью.

Под бледными веками глаза Барбары Мандель следили за происходящим в её ярких снах.

— Я сегодня видел Гарри, — рассказывал Билли, сидя на высоком стуле у кровати Барбары. — Он все ещё улыбается, когда вспоминает, как ты звала его Маппетом. Он считает своим величайшим достижением тот факт, что его до сих пор не выгнали из коллегии адвокатов.

Ничего другого о прошедшем дне он рассказывать ей не собирался. Все остальное могло только испортить ей настроение.

Если речь заходила об обороне, в комнате были два слабых места: дверь в коридор и окно. В примыкающей к комнате ванной окна не было.

Окно запиралось на шпингалет и закрывалось жалюзи. Дверь не запиралась.

Кровать Барбары, как и любая другая, что в интернате, что в больнице, была на колёсиках. В четверг вечером, с приближением полуночи, Билли собирался выкатить кровать из этой комнаты, где ожидал найти Барбару убийца, и поставить в другую, безопасную.

Барбару не подключали ни к системам жизнеобеспечения, ни к мониторам. Ёмкости с питательным раствором и насос висели на стойке, которая крепилась к каркасу кровати.

Сестринский пост находился в середине главного коридора, и оттуда никто не мог увидеть происходящее в расположенной за углом комнате западного крыла. При удаче Билли мог незаметно для всех перекатить Барбару в другую комнату и вернуться сюда, дожидаться выродка.

При условии, что все так и будет и он разгадал замысел убийцы. Хотелось в это верить.

Он оставил Барбару и прошёлся по западному крылу, глядя на двери в комнаты других пациентов, проверяя чулан с постельным бельём, душевую, прикидывая возможные варианты.

Когда вернулся, она говорила: «…вымоченные в воде… вывалянные в грязи… забросанные камнями…»

Слова предполагали плохой сон, но тон на это не указывал. Она говорила мягко, как зачарованная: «…изрезанные кремнями… исколотые остриями… изодранные шипами…»

Билли забыл захватить с собой блокнот и ручку.

— Быстро! — сказала она.

Стоя у кровати, он положил руку на плечо Барбары.

— Сделай ему искусственное дыхание! — требовательно прошептала она.

Он ожидал, что сейчас глаза её откроются и она посмотрит на него, но этого не произошло.

Когда Барбара замолчала, Билли присел на корточки, чтобы найти шнур, который подводил электрический ток к механизму, регулирующему положение матраца. Чтобы вывезти кровать из комнаты, его следовало отсоединить.

На полу, ближе к изголовью, лежала фотография, сделанная цифровым фотоаппаратом. Билли поднял её, чтобы рассмотреть при лучшем освещении.

— …ползут и ползут… — прошептала Барбара.

Билли несколько раз повернул фотографию,

прежде чем понял, что на ней запечатлён молящийся богомол, вероятно мёртвый, белый на фоне выкрашенной белой краской доски.

— …ползут и ползут… и разрывают его…

Внезапно её шепчущий голос извернулся, словно умирающий богомол, забираясь в спиральные каналы ушей, отчего по спине Билли пробежал холодок.

Во время официальных часов свиданий родственники и друзья заходили в двери интерната и шли куда хотели без регистрации у охранника.

— …руки мертвых… — прошептала Барбара.

Поскольку Барбара требовала меньше внимания, чем пациенты, находящиеся в сознании, медицинские сестры бывали в её комнате не так часто, как в других.

— …огромные камни… злобно-красные…

Если визитёр вёл себя тихо, он мог просидеть рядом с ней полчаса, и никто бы этого не заметил, ни прихода, ни ухода.

Билли не хотел оставлять Барбару одну, разговаривающую в пустой комнате, хотя, должно быть, такое случалось тысячу раз. Но в списке дел, намеченных на этот вечер, добавилось ещё одно, тоже очень срочное.

— …цепи свисают… ужасно…

Билли сунул фотографию в карман.

Наклонился к Барбаре и поцеловал в лоб. Холодный, холодный, как и всегда.

Подойдя к окну, опустил жалюзи.

Уходить не хотелось, он остановился на пороге, посмотрел на Барбару.

И тут она сказала нечто такое, что его зацепило, хотя он понятия не имел почему.

— Миссис Джо, — сказала она. — Миссис Джо.

Он не знал миссис Джо, или миссис Джозеф, или миссис Джонсон, или миссис Джонас, или кого-то ещё с фамилией, похожей на произнесённую Барбарой. И все же… ему показалось, что знал.

Фантомный богомол вновь зашебуршался в ушах. Пробежал по позвоночнику.

До темноты оставалось менее трёх часов, в небе, слишком сухом, чтобы поддержать хоть облачко, сияло солнце, яркостью не уступающее вспышке термоядерного взрыва, воздух застыл, словно в преддверие вселенской катастрофы.

Глава 43

Землю за забором из штакетника устилал ковёр декоративной травки, которую не требовалось косить. Под кронами перечных деревьев росли анютины глазки.

Дорожка к дому, испанскому бунгало, тянулась в тоннеле из плетистых роз. Цветы алели на солнце.

Приводила дорожка к просторному, залитому солнцем патио. Дом, пусть и скромных размеров, поддерживался в идеальном состоянии.

На красной входной двери чернел силуэт птицы. Раскинув крылья, она набирала высоту.

Дверь открылась, едва Билли постучал, словно его ждали — и ждали с нетерпением.

— Привет, Билли, — поздоровалась с ним Айви Элгин, не выказав ни малейшего удивления, будто загодя увидела его через окошко в двери. Да только окошка в двери не было.

Босиком, в шортах и широченной красной футболке, которая ничего не открывала, она всё равно выглядела ослепительной красавицей. Наверное, у мужчин текли бы слюнки, даже если бы они увидели Айви в плаще с накинутым на голову капюшоном.

— Я не знал, застану ли тебя дома, — сказал Билли.

— По средам я не работаю, — и она отступила от двери.

— Да. Но у тебя есть личная жизнь, — Билли не решался уйти с солнечной стороны порога.

— Я чищу фисташки на кухне.

Она повернулась и ушла в дом, предлагая ему следовать за ней, словно он бывал здесь тысячу раз. Но приехал-то он впервые.

Солнечный свет, едва пробивающийся сквозь тяжёлые портьеры, и торшер под темно-синим шёлковым абажуром оставляли большую часть гостиной в глубокой тени.

Тёмный паркетный пол, темно-синие мохеровые чехлы на мебели, персидский ковёр. Всё, что было в моде примерно в 1930-х годах.

Его шаги отдавались от паркета, Айви шла совершенно бесшумно, словно скользила над полом, не касаясь подошвами дерева, совсем как сильфида, решившая прогуляться по пруду, оставляя в неприкосновенности его поверхность.

В глубине дома располагалась кухня, размерами не уступающая гостиной, с обеденной зоной.

Забранные деревянными панелями стены, резные дверцы полок, шкафчиков и буфетов, белый с чёрными ромбами пол… казалось, кухню перенесли в Калифорнию из Нового Орлеана.

Оба окна между кухней и задним крыльцом по случаю жаркого дня были открыты. В одном оконном проёме сидела большая чёрная птица.

Неподвижность птицы наводила на мысль о таксидермии. Потом птица повернула голову.

Хотя Айви не сказала ни слова, Билли почувствовал, что его приглашают присесть к столу, а когда он сел, она поставила перед ним стакан со льдом. Взяла со стола графин и налила чай.

На красно-белой клетчатой клеёнке стоял другой стакан с чаем, ваза с вишнями, сковорода с нечищеными орехами и миска, до середины наполненная очищенными.

— Красиво живёшь, — сказал Билли.

— Это дом моей бабушки. — Айви взяла из вазы три вишни. — Она меня вырастила.

Как всегда, она говорила тихо. Не повышала голос даже в таверне, тем не менее мужчины всегда слышали каждое её слово.

Обычно не замеченный в праздном любопытстве, Билли удивился, услышав собственный голос:

— А что случилось с твоей матерью?

— Она умерла в родах, — Айви разложила вишни на подоконнике рядом с птицей. — А отец просто ушёл.

В чай с лёгким привкусом мяты она добавила персикового нектара.

Когда Айви вернулась к столу и снова принялась чистить орехи, птица продолжала наблюдать за Билли, не обращая внимания на вишни.

— Птица у тебя домашняя? — спросил Билли.

— Мы принадлежим друг другу. Он редко заходит дальше окна, а если заходит, то соблюдает мои правила чистоты.

— И как его зовут?

— Он ещё не сказал мне своё имя. Со временем скажет.

Никогда раньше Билли не чувствовал себя так легко и непринуждённо. Может, поэтому и задал такой странный вопрос:

— Что появилось раньше — настоящая птица или та, что на парадной двери?

— Они прибыли одновременно, — дала Айви не менее странный ответ.

— Он кто… ворона?

— Бери выше. Он — ворон и хочет, чтобы мы верили, что он только ворон и ничего больше.

Билли не знал, что на это сказать, и промолчал. Молчание ему нисколько не мешало, и ей, кажется, тоже.

Он вдруг осознал, что куда-то подевалась та спешка, с которой он покидал «Шепчущиеся сосны». Время уже не неслось, как бурная река. Более того, здесь, похоже,время ровным счётом ничего не значило.

Наконец-то птица повернулась к вишням клювом и очень ловко начала отделять мякоть от косточек.

Длинные пальцы Айви вроде бы двигались медленно, однако миска на глазах заполнялась очищенными фисташками.

— Дом такой тихий, — отметил Билли.

— Потому что стены долгие годы не пропитывались бесполезными разговорами.

— Не пропитывались?

— Моя бабушка была глухая. Мы объяснялись знаками или записками.

За задним крыльцом начинался цветник, в котором преобладали три цвета: красный, темно-синий и королевский пурпур. Если ветер шевелил листвой, если цикада подавала голос, если пчела жужжала, кружась над розой, ни один звук не проникал сквозь открытое окно.

— Ты, наверное, хотел бы послушать музыку, — добавила Айви, — но я предпочитаю обходиться без неё.

— Ты не любишь музыку?

— Мне её хватает в таверне.

— Я люблю зудеко. И западный свинг. «Техас топ хэндс». Боб Уиллс и «Техасские плейбои».

— И потом, музыка звучит всегда, если ты достаточно глубоко замрёшь, чтобы услышать её.

Наверное, он ещё не научился замирать так, чтобы услышать ту музыку, которую слышала она.

Билли достал из кармана фотографию мёртвого богомола и положил на стол.

— Я нашёл её на полу в комнате Барбары в «Шепчущихся соснах».

— Можешь оставить её у себя, если хочешь.

Он не знал, как истолковать её ответ.

— Ты её навещала?

— Иногда я сижу рядом с ней.

— Я не знал.

— Она по-доброму отнеслась ко мне.

— Ты начала работать в таверне через год после того, как Барбара впала в кому.

— Я знала её раньше.

— Правда?

— Она по-доброму отнеслась ко мне, когда бабушка умирала в больнице.

Барбара была медсестрой, хорошей медсестрой.

— И как часто ты к ней приходишь?

— Раз в месяц.

— Почему ты никогда мне об этом не говорила, Айви?

— Тогда мы могли бы поговорить о ней, не так ли?

— Поговорить о ней?

— Поговорить о том, какой она была, как сильно она страдала… от этих разговоров ты обретаешь покой? — спросила Айви.

— Покой? Нет. Почему ты так решила?

— Воспоминания о том, какой она была до комы, позволяют тебе обрести покой?

Он задумался.

— Иногда.

Её удивительные глаза цвета бренди оторвались от фисташек, встретились взглядом с его глазами.

— Тогда не говори об этом теперь. Просто помни, какой она была тогда.

Покончив с двумя вишнями, ворон сделал паузу, чтобы размять крылья. Бесшумно они расправились и столь же бесшумно сложились.

— Зачем ты взяла эту фотографию с собой, когда пошла к ней? — спросил Билли.

— Я ношу их с собой всюду, последние фотографии мёртвых.

— Но почему?

— Я же гаруспик, — напомнила она ему. — Изучаю их. Они предсказывают будущее.

Билли отпил чая.

Ворон наблюдал за ним, раскрыв клюв, будто кричал. Не издавая ни звука.

— И что они предсказывают насчёт Барбары? — спросил Билли.

Пауза перед ответом могла толковаться двояко: то ли Айви обдумывала, что сказать, то ли мыслями была где-то далеко и ей требовалось время, чтобы вернуться.

— Ничего.

— Совсем ничего?

Она уже ответила. Повторять не собиралась.

И богомол с фотографии, лежащей на столе, ничего не сказал Билли.

— Откуда у тебя взялась эта идея, гадать по мёртвым? — спросил Билли. — От бабушки?

— Нет. Она этого не одобряла. Набожная католичка, она полагала веру в оккультное грехом. И тот, кто верил в подобное, подвергал опасности свою бессмертную душу.

— Но ты не согласна с нею.

— И согласна, и не согласна, — ответила Айви даже тише, чем обычно.

После того как ворон съел мякоть третьей вишни, косточки остались лежать на подоконнике, бок о бок, свидетельство того, что он признает принятые в доме правила аккуратности и порядка.

— Я никогда не слышала голос матери, — добавила Айви.

Билли не понял, что это значит, потом вспомнил, что её мать умерла при родах.

— Ещё будучи совсем маленькой, я знала, что мать должна сказать мне что-то очень важное.

Впервые он заметил настенные часы. Без секундной, минутной и часовой стрелок.

— Этот дом всегда был таким тихим, — продолжала Айви. — Таким тихим. Здесь учишься слушать.

Билли слушал.

— У мёртвых есть что сказать нам.

Блестящими чёрными глазами ворон смотрел на свою хозяйку.

— Стена здесь тоньше. Стена между мирами. Душа может докричаться через неё, если есть на то сильное желание.

Откладывая в сторону пустые скорлупки, кладя орешки в миску, Айви производила очень тихие звуки, на пределе слышимости.

— Иногда ночью, или в те моменты во второй половине дня, когда, случается, всё застывает, или в сумерках, когда горизонт проглатывает солнце и полностью заглушает его, я знаю, она меня зовёт. Я буквально слышу её голос… но не слова. Слова пока не слышу.

Билли подумал о Барбаре, говорящей из глубин своего неестественного сна, о словах, бессмысленных для всех, но имеющих значение для него, пусть пока ещё загадочное.

Он находил, что Айви Элгин не только влечёт к себе, но и тревожит. Несмотря на всю её невинность, предупреждал себя Билли, в её сердце, как у любого мужчины или женщины, должен быть уголок, куда не проникал свет, куда не могла попасть успокаивающая тишина.

Тем не менее, несмотря на то что он думал о жизни и смерти, несмотря на мотивы, которыми руководствовалась Айви, если такие мотивы у неё и были, Билли чувствовал, что она искренне верит в стремление матери дотянуться до неё, в то, что мать не оставит этих попыток и в конце концов своего добьётся.

Более того, Айви произвела на Билли такое сильное впечатление, и веское слово тут сказало не здравомыслие, а подсознательная логика, что он не мог полагать её обычным эксцентричным человеком. В этом доме стена между мирами действительно могла утончиться, размытая многими годами тишины.

Её предсказания, базирующиеся на мёртвых, редко сбывались хотя бы в малой степени. Она винила себя в неумении правильно истолковать увиденное, но отметала предположение, что гадание по мёртвым в принципе бесполезно.

Теперь Билли понимал её упрямство. Если живой не мог узнать будущее по уникальным особенностям каждого мёртвого тела, тогда, возможно, и мёртвые ничего не могли сказать живым, и девочка, жаждущая услышать голос матери, никогда его не услышит, как бы ни прислушивалась, сколько бы времени ни молчала, ловя каждый звук, нарушающий тишину.

Вот она и изучала фотографии сбитых автомобилями опоссумов на обочинах дорог, мёртвых богомолов, птиц, упавших с неба.

Она тихонько ходила по дому, беззвучно чистила фисташки, едва слышно говорила с вороном или совсем не говорила, и временами тишина становилась гробовой.

Так случилось и на этот раз, но Билли разорвал тишину.

Заинтересованный не столько в анализе её поведения, сколько в её реакции, наблюдая за нею более пристально, чем это делала птица, Билли сказал:

— Иногда убийцы-психопаты оставляют себе сувениры, которые напоминают им о жертвах.

Словно не увидев в этой реплике Билли ничего странного, с тем же успехом он мог сказать, что день выдался жарким, Айви глотнула чая и продолжила чистить орехи.

Он подозревал, что ничего из сказанного Айви кем бы то ни было не вызывало у неё удивления, словно она всегда заранее знала, какие слова будут произнесены.

— Я слышал об одном случае, — продолжил Билли, — когда убийца срезал лицо жертвы и хранил его в банке с формальдегидом.

Айви сгребла скорлупки со стола и опустила их в мусорное ведро, которое стояло у её стула. Не бросила, а опустила так, чтобы обойтись без шума.

Глядя на Айви, Билли не мог определить, слышала ли она раньше о такой мерзости или его слова стали для неё новостью.

— Если бы ты увидела тело без лица, ты бы смогла что-нибудь по нему сказать? Не о будущем, а о нём, убийце?

— Театр, — без запинки ответила Айви.

— Не понял.

— Он любит театр.

— Почему ты так решила?

— Драма срезания лица.

— Не улавливаю связь.

Из вазы она взяла вишню.

— Театр — это обман. Ни один актёр не играет себя.

Билли смог сказать только одно слово: «Согласен» — и ждать продолжения.

Айви положила вишню в рот. Мгновением позже выплюнула косточку в руку, а мякоть проглотила.

Хотела ли она этим сказать, что косточка — это сущность вишни, или нет, но Билли её понял именно так.

Вновь Айви встретилась с ним взглядом.

— Он взял лицо не потому, что это лицо. Он взял его, потому что это маска.

Глаза её были прекрасны, но по ним он не мог сказать, что собственная догадка потрясла Айви так же, как его. А может, если человек всю жизнь пытается услышать голоса мёртвых, потрясти его не так-то легко?

— Ты хочешь сказать, что иной раз, когда он один и в соответствующем настроении, он достаёт лицо из банки и носит его?

— Возможно, и носит. Возможно, оно потребовалось ему, потому что напомнило о важнейшей драме его жизни, любимом представлении.

Представление.

Это слово произнёс Ральф Коттл. Айви могла повторить его сознательно, а может быть, случайно. Он этого знать не мог.

Она продолжала смотреть ему в глаза.

— Билли, ты думаешь, каждое лицо — маска?

— А ты?

— У моей глухой бабушки, нежной и доброй, как ангел, были свои секреты. Невинные, даже очаровательные секреты. Её маска была почти такой же прозрачной, как стекло, но всё-таки она её носила.

Билли не знал, что Айви ему этим говорит, к какому выводу хочет подвести своими словами. И не верил, что на прямой вопрос получит менее расплывчатый ответ.

И не то чтобы она стремилась обмануть. Она всегда предпочитала говорить не прямо, а намёками, не намеренно, такой уж была. Всё, что она говорила, звучало ясно, словно удар колокола… и, однако, вызывало трудности при толковании.

Часто её молчание было красноречивее произнесённых ею слов — чего ещё можно было ожидать от человека, воспитанного глухим?

Если он понимал её хотя бы наполовину, получалось, что Айви совершенно его не обманывала. Но почему она тогда подчёркивала, что каждое лицо, включая и её собственное, маска?

Если Айви навещала Барбару только потому, что однажды Барбара проявила по отношению к ней доброту, если она взяла фотографии мёртвых тел в «Шепчущиеся сосны» только потому, что всюду носила их с собой, тогда фотография мёртвого богомола не имела никакого отношения к ловушке, в которую попал Билли, а она ничего не знала о выродке.

В этом случае ему следовало встать, уйти и заняться куда более срочными делами. Однако он остался за столом.

Её взгляд вернулся к фисташкам, руки вновь принялись их чистить.

— Моя бабушка была глухой от рождения. Она никогда не слышала сказанного слова, не знала, как их произносить.

Наблюдая за ловкими пальцами Айви, Билли чувствовал, что её дни заполнены полезной работой: уходом за садом, уборкой в доме, готовкой, и она всеми силами избегает безделья.

— Она никогда не слышала смеха других, но знала, как нужно смеяться. У неё был потрясающий, заразительный смех. А как бабушка плачет, я впервые услышала в восемь лет.

Билли понимал, что трудолюбие Айви — отражение его собственного, необходимость занять себя, и сочувствовал ей. Она ему нравилась, независимо от того, мог он ей довериться или нет.

— Когда я была гораздо моложе, я не могла полностью осознать того, что моя мать умерла в родах. Раньше я думала, что убила её и несу за это ответственность.

В окне ворон вновь размял крылья, расправил и сложил так же бесшумно, как в первый раз.

— В восемь лет я наконец-то поняла, что вины на мне нет. Когда я знаками рассказала бабушке о моём открытии, она впервые на моей памяти заплакала. Это звучит смешно, но, когда она заплакала, я предположила, что плакать она будет молча, лишь по щекам польются слезы. Но рыдала она так же громко, как смеялась. Поэтому, по части этих двух звуков, она ничем не отличалась от любой другой женщины, которая могла слышать и говорить. Была одной из них.

Раньше Билли думал, что Айви околдовывает мужчин красотой и сексуальностью, но, как выяснялось, чары у неё были куда более сильными.

Он понял, что собирается открыть ей, лишь когда услышал собственный голос:

— В четырнадцать лет я застрелил отца и мать.

Она ответила, не поднимая головы:

— Я знаю.

— Насмерть.

— Я знаю. Ты когда-нибудь думал, что кто-то из них захочет поговорить с тобой через стену?

— Нет. Никогда. И, Господи, я надеюсь, что они не заговорят.

Она чистила фисташки, он наблюдал, а потом она сказала:

— Тебе нужно идти.

По её тону он понял: она говорит, что он может остаться, но понимает, что у него есть важные дела.

— Да, — он поднялся.

— У тебя беда, Билли?

— Нет.

— Это ложь.

— Да.

— И это всё, что ты мне скажешь.

Он промолчал.

— Ты пришёл сюда в поисках чего-то. Нашёл?

— Не уверен.

— Иногда ты так прислушиваешься к самому тихому из звуков, что не слышишь куда более громких.

Он несколько секунд обдумывал её слова, прежде чем спросить:

— Ты проводишь меня до двери?

— Дорогу ты теперь знаешь.

— Тебе нужно запереть за мной дверь.

— Она сама закроется на защёлку.

— Этого мало. До темноты ты должна запереть её на врезной замок и закрыть эти окна.

— Я ничего не боюсь. И никогда не боялась.

— А я боялся всегда.

— Я знаю. Двадцать лет.

По пути к двери шаги Билли отдавались от паркета гораздо тише. Он закрыл входную дверь, проверил защёлку и пошёл по дорожке-тоннелю к улице, оставив Айви Элгин с чаем, фисташками и вороном на окне, в гробовой тишине кухни, где на стене висели часы без стрелок.

Глава 44

Стив Зиллис снимал безликий одноэтажный дом на улице, на которой господствовала философия пренебрежения к собственности.

Только на одном участке, к северу от дома Зиллиса, поддерживался должный порядок. Жила там Селия Рейнольдс, приятельница Джекки О'Хары.

Она заявляла, что видела, как Зиллис во дворе в ярости рубил стулья, арбузы, манекены.

Гараж примыкал к дому с южной стороны, вне поля зрения наблюдательной Селии Рейнольдс. Не раз и не два посмотрев в зеркала заднего обзора и убедившись, что слежки за ним нет, Билли припарковался прямо на подъездной дорожке.

Зиллиса и его соседа с юга разделяла восьмидесятифутовая стена разросшихся эвкалиптов, которые никто никогда не подрезал, не позволяющая увидеть, что находится по другую её сторону.

Перед тем как выйти из кабины «Эксплорера», Билли низко надвинул на лоб синюю бейсболку. В руке он держал ящик для инструментов. Человек с ящиком для инструментов, который, ни от кого не прячась, решительно направляется к дому, может быть только ремонтником и, соответственно, не вызывает подозрений.

Бармена Билли прекрасно знали в лицо в определённых кругах, но он не собирался долго находиться на виду.

Пройдя между источающими сильный аромат эвкалиптами и стеной гаража, он, как и ожидал, нашёл боковую дверь.

Пренебрежение собственностью и низкая арендная плата предполагали наличие самого простого замка. Билли не ошибся и в этом.

Просунув ламинированное водительское удостоверение в щель между дверью и дверной коробкой, он отжал собачку замка. Занёс ящик с инструментами в гараж и зажёг свет.

По пути из «Шепчущихся сосен» к дому Айви Элгин он проехал мимо таверны. Увидел, что автомобиль Стива уже на стоянке.

Зиллис жил один. Путь был свободен.

Билли открыл ворота гаража, загнал внедорожник, закрыл ворота.

По средам народу в таверне хватало. Стив не мог вернуться домой раньше двух часов ночи.

Тем не менее Билли не мог потратить семь часов на то, что забраться в дом и обыскать его. Задолго до рассвета предстояло избавиться от двух трупов, на которых имелись вещественные улики, однозначно указывающие, что убил этих людей не кто иной, как Билли.

В гараже хватало грязи и паутины, но не всякого хлама. За десять минут Билли нашёл пауков, но не запасной ключ от двери.

Ему не хотелось оставлять следы взлома. Однако с лёгкостью открывать замки удаётся только в кино. Точно так же, как соблазнять женщин и убивать мужчин.

Устанавливая в своём доме новые замки, Билли не только узнал, как это делается, но и понял, что очень часто работу эту выполняют спустя рукава. Он надеялся, что и здесь мастер окажется не из лучших, и его ожидания оправдались.

Возможно, дверь навесили за одну сторону, а замок купили под другую. И вместо того, чтобы перевесить дверь или поменять замок, хозяева просто его перевернули. Так что внутренняя лицевая сторона замка оказалась в гараже.

И вместо приваренной к замку рамки на Билли смотрела снимаемая, которая крепилась на двух шурупах. Личинка вытаскивалась за специальное кольцо с зацепами, для этого и предназначенное.

Так что на поиски запасного ключа он потратил больше времени, чем на открытие двери. Прежде чем войти в дом, Билли вновь собрал замок и тщательно стёр отпечатки своих пальцев с поверхностей, к которым мог прикоснуться.

Инструменты положил в ящик, из него достал револьвер. На случай, если бы пришлось быстро сматываться, поставил ящик с инструментами в багажное отделение «Эксплорера».

Помимо ящика с инструментами, он захватил с собой и коробку с одноразовыми латексными перчатками. Достал две, натянул на руки.

До захода солнца оставался ещё час. Билли прошёлся по дому, везде зажигая свет.

В кладовой многие полки пустовали. Запас продуктов Стива был типичным для холостяка: консервированные супы, тушёнка, различные чипсы.

Грязные тарелки и кастрюли в раковине числом превышали чистые на полках и в шкафчиках. Там тоже хватало пустого места.

В одном из ящиков Билли нашёл запасные ключи от автомобиля, гаража и, возможно, от дома. Действительно, один из них подошёл к двери чёрного хода. Билли сунул его в карман, остальные положил на место.

Мебель Стив Зиллис не уважал. Около пластикового стола на кухне стоял один стул, тоже из пластика, но совершенно другого цвета.

Вся обстановка гостиной состояла из просиженного дивана, скамейки для ног, телевизора с дивиди-плеером на тумбе на колёсиках. Журналы стопками лежали на полу, одной из них компанию составляла пара грязных носок.

Если бы не отсутствие постеров, могло бы создаться впечатление, что это комната в студенческом общежитии. Затянувшаяся юность вызывала жалость, но преступлением не являлась.

Если женщины здесь и появлялись, то не возвращались сюда… и не ночевали. Умения завязывать языком черенки вишен явно не хватало для установления длительных романтических отношений.

В спальне для гостей обстановку заменяли четыре манекена. Все женщины, голые, без париков, лысые. Три подверглись переделке.

Один лежал на полу, в центре комнаты. Руки сжимали рукоятки двух мясницких ножей. Оба вонзили манекену в шею, словно он дважды зарезал сам себя.

Между ног в пластике проделали дыру. Также между ног торчал металлический штырь, вероятно, выломанный из забора. Острый конец штыря загнали в грубое подобие влагалища.

Вместо ступнёй у манекена была вторая пара кистей, прикреплённая к голеням. Ноги в коленях согнули так, чтобы дополнительные кисти могли держать металлический штырь.

Третья пара кистей торчала из грудей. Они жадно хватали воздух, словно манекен никак не мог насытить свою похоть.

Глава 45

Далеко не в одном доме, если зайти туда без спроса и иметь возможность не торопясь осмотреть его, вы сможете найди свидетельства извращённых вкусов хозяина.

Но на переделку манекенов было затрачено слишком много сил и времени, так что они представляли собой нечто большее. Скорее всего, выражали потребность насиловать и убивать, удовлетворить которую полностью никак не удавалось.

Второй манекен сидел спиной к стене, раскинув ноги. Глаза ему вырезали. Вместо них вставили зубы.

Похоже, звериные зубы, может быть, рептилий, и, скорее всего, настоящие. Изогнутые клыки, заострённые резцы.

Зубы аккуратно приклеили к глазнице. И теперь каждая напоминала пару маленьких челюстей.

Рот превратили в большущую дыру. И пасть манекена тоже заполняли не человеческие зубы.

Зубы торчали и из ушей.

Из сосков и из пупка. А уж во влагалище, ещё одной дыре, зубов было больше, чем в любом другом отверстии.

Что представлял собой этот монстр, страх перед женственностью или женщину, пожирающую себя, Билли не знал, да и не хотел узнать.

Он мечтал только об одном: побыстрее выбраться из этого дома. Увидел более чем достаточно. Но продолжал смотреть.

Третий манекен тоже сидел спиной к стене. Его руки лежали на коленях, держали чашу. А чаша являла собой срезанную верхнюю часть черепа.

Чашу заполняли фотографии мужских половых органов. Билли к фотографиям не прикоснулся, но поверхностного взгляда хватило, чтобы предположить, что на всех фотографиях запечатлены гениталии одного мужчины.

Аналогичные фотографии, десятки фотографий, торчали из оставшейся части головы манекена. А также из раскрытого рта.

Вероятно, Стив Зиллис провёл немало времени, фотографируя свой половой орган с разных углов, в разной степени возбуждения.

Латексные перчатки Билли послужили не только для того, чтобы в доме не осталось его отпечатков пальцев. После увиденного Билли бы вытошнило, если бы ему пришлось голой рукой прикасаться к дверным ручкам, выключателям, к чему угодно.

Четвёртый манекен стоял нетронутым. Зиллису, возможно, не терпелось добраться до него.

Вот, значит, какие мысли вертелись в голове Зиллиса во время его смены в таверне, когда он наливал пиво, смешивал напитки, рассказывал анекдоты, показывал фокусы.

В спальне Зиллиса обстановка была спартанской, как и в остальных комнатах. Кровать, тумбочка, настольная лампа, часы. Ни картин на стенах, ни безделушек, ни сувениров.

Простыни смятые, одна подушка на полу.

Один угол, судя по всему, служил свалкой для грязного белья. Рубашки, шорты, джинсы, нижнее белье лежали кучей.

Обыск спальни и стенного шкафа привёл ещё к одному тревожному открытию.

Под кроватью обнаружился десяток видеокассет с порнофильмами. На обложке изображались обнажённые женщины в наручниках, цепях, некоторые с кляпами, с завязанными глазами. Над ними угрожающе нависали садисты-мужчины.

То были не любительские, а профессиональные фильмы, которые продавались в магазинах для взрослых, как из кирпича и цемента, так и в онлайновых.

Билли вернул кассеты на место и задался вопросом: а достаточно ли он обнаружил, чтобы полиция могла нагрянуть сюда с ордером на арест?

Нет. Ни манекены, ни порнофильмы не доказывали, что Стив Зиллис когда-либо причинил вред человеческому существу, только свидетельствовали об отклонениях его фантазий от нормы.

Тем временем за диваном в доме Билли лежал реальный покойник, от которого следовало избавиться.

Если бы он стал подозреваемым в убийстве Гизель Уинслоу в Напе или если бы обнаружили тело Лэнни Олсена и заподозрили Билли и в этом убийстве, за ним как минимум организовали бы слежку. Он потерял бы свободу действий.

А вот если бы полиция нашла тело Коттла, его бы сразу арестовали.

Никто бы не понял, что грозит Барбаре. В существование такой угрозы просто бы не поверили. Его предупреждения не восприняли бы всерьёз. Когда ты — главный подозреваемый, полиция хочет услышать от тебя только одно: признание в совершенных преступлениях.

Он знал, что при этом происходит. Он совершенно точно знал, что при этом происходит.

В течение двадцати четырёх часов или сорока восьми часов (или недели, месяца, года), которые потребуются ему, чтобы доказать свою невиновность, если он вообще сможет это сделать, Барбара останется беззащитной, без охранника.

Его слишком глубоко затянули в трясину. И спастись он мог, рассчитывая только на свои силы.

Если бы он нашёл лицо в банке с формальдегидом или другие, не менее жуткие сувениры, то мог бы попытаться сдать Зиллиса властям. Ничто другое их бы не убедило.

Как и в большинстве домов в Калифорнии, подвала в доме Зиллиса не было, зато был чердак. Люк находился в потолке коридора, верёвка свисала вниз.

Когда он потянул за верёвку, крышка откинулась, с неё сползла раздвижная лестница.

За спиной раздался какой-то шум. Мысленно он увидел зубастый манекен, ринувшийся на него.

Развернулся, выхватив из-за пояса револьвер. Никого. Наверное, чуть осел старый дом.

Поднявшись по лестнице, он увидел закреплённый на полу чердака выключатель. Две лампочки, покрытые пылью, осветили пустое пространство, где пахло древесной гнилью.

Очевидно, выродку хватило ума держать свои сувениры в другом месте.

Билли подозревал, что Зиллис жил здесь, но не считал это место своим домом. Минимум мебели, полное отсутствие каких-то декоративных вещей — всё говорило о том, что для Стива Зиллиса это всего лишь дорожная станция. Остановка в пути. Он просто проезжал мимо.

В таверне он отработал пять месяцев. Где он провёл предыдущие пять с половиной лет, прошедшие после того, как в Денвере исчезла Джудит Кессельман, студентка Университета Колорадо?

Интернет связал его только с одним исчезновением и ни с какими убийствами. Если верить «Гуглю», на Зиллисе «висело» гораздо меньше, чем на самом Билли.

Но если иметь список городов, в которых останавливался Стив Зиллис, если проанализировать исчезновения и убийства, которые имели место быть в тех городах, возможно, удастся составить более чёткую картину.

Наиболее удачливые серийные убийцы были бродягами, которые совершали свои преступления в самых разных местах. Места, где они убивали, разделяли сотни миль, и относились эти места к разным юрисдикциям, так что связать эти убийства в серию было непросто. То, что бросается в глаза с самолёта, невозможно увидеть шагающему по земле.

Странствующий бармен, который умеет смешивать напитки и ладить с посетителями, может найти работу где угодно. Далеко не везде у него будут спрашивать рекомендации с прежних мест работы, ограничатся только карточкой социального страхования, водительским удостоверением и разрешением от Совета по контролю за употреблением спиртных напитков штата. Джекки О'Хара, типичный представитель работодателей Стива, не звонил в те места, где раньше работал человек, который нанимался к нему. Он принимал решения, основываясь на собственных впечатлениях.

Билли погасил все лампы и вышел из дома. Запасным ключом закрыл за собой дверь и вновь положил его в карман, потому что собирался вернуться.

Глава 46

Умирающее солнце окрашивало в яростно-кровавый цвет огромное сооружение, строящееся по другую от таверны сторону автострады.

Когда Билли ехал домой, чтобы забрать тело Коттла, это сверкающее зрелище настолько захватило его внимание, что он свернул на обочину и остановил внедорожник.

Команда, реализующая проект: художники, инженеры, рабочие, — собралась около большого жёлто-пурпурного шатра, в котором они обедали, проводили совещания, принимали знаменитостей мира искусства и искусствоведения, чтобы насладиться закатом, этим мимолётным чудом природы.

Рядом с шатром стоял большущий жёлто-пурпурный дом на колёсах, построенный на шасси автобуса для междугородных перевозок, с надписью «ВАЛИС» на борту. Во внешней отделке дома на колёсах активно использовались никель и хром, в которых теперь отражался яростный блеск солнца. Тонированные окна обрели цвет алой бронзы.

Но остановиться Билли заставили не жёлто-пурпурный шатёр, не дом на колёсах, в каких обычно путешествуют рок-звезды, не группа людей, восторгающихся закатом.

Поначалу он бы сказал, что его внимание прежде всего привлёк ало-золотой блеск зрелища. Но это объяснение не соответствовало действительности.

Сооружение было светло-серым, но, отражая яркий солнечный свет, оно поменяло цвет. От нагретых солнцем поверхностей поднимался ещё и горячий воздух, и в сочетании с ослепительным блеском отражённого света создавалось полное ощущение, что гигантская скульптурная композиция охвачена огнём.

Именно это заставило Билли остановиться: полная иллюзия пожара на сооружении, которое после свершения строительства действительно собирались сжечь.

Сочетание местоположения солнца и атмосферных условий как бы предсказывало будущее гигантской скульптуры: огонь придёт. А серость, которая иной раз проглядывала сквозь фантомный огонь, являла собой золу и пепел.

В яркости цветов, рождённых заходящим солнцем, Билли все лучше понимал причину гипнотической мощи этого зрелища. Особенно завораживала его фигура, взятая в оборот этой стилизованной машинерией, мужчина, пытающийся выжить между перемалывающих все и вся колёс, шестернёй, поршней.

Все эти недели, пока продолжалось строительство и скульптурная композиция приобретала завершающие очертания, казалось, что человек пойман машиной, как, собственно, и задумывал художник. Стал жертвой сил, над которыми не властен.

Теперь же, под заходящим солнцем, человек вроде бы и не горел, в отличие от окружающей его машины. Светился, да, но светился как бы изнутри, могучий и крепкий, неподвластный языкам пламени, которые пожирали машину.

Эта фантасмагорическая машина строилась не инженером. Была простым нагромождением символов машин, не имела функционального назначения.

Машина, не реализующая некую производительную функцию, не имела смысла. Не могла служить даже тюрьмой.

Человек мог выйти из этой машины, когда бы захотел. Он не был в ловушке. Он только верил, что находится в ловушке, но вера эта родилась из потакания собственному отчаянию, а потому была ложной. Мужчина должен был уйти от бессмысленности, найти значение своей жизни, а найдя его, поставить перед собой достойную цель.

Откровения не были характерны для Билли. Он всю жизнь бежал от них. Проницательность и боль воспринимал как синонимы.

Но на этот раз, понимая, что перед ним откровение, он не убежал от него. Вместо этого, вновь выехав на трассу и продолжив путь домой, в надвигающиеся сумерки, он забирался вверх по ментальной лестнице возможных толкований этого откровения, добирался до площадки, где лестница поворачивала, и поднимался дальше, к следующему повороту лестницы.

Он не мог предвидеть, какие выводы сделает из этой внезапной интуитивной догадки, но точно знал: догадка эта обязательно ему поможет, прежде всего в принятии правильных решений.

Когда он приехал домой, на западном горизонте осталась лишь узкая полоска заката. Билли съехал с дорожки на лужайку, задом подогнал «Эксплорер» к заднему крыльцу, чтобы облегчить погрузку тела Ральфа Коттла.

Его не могли увидеть ни с дороги, ни с участка ближайшего соседа. Выходя из кабины, он услышал первое уханье ночной совы. Только сова увидела бы его и звезды.

На кухне он достал стремянку из кладовой и проверил записывающее устройство, установленное в шкафчике над микроволновкой. Произведённая на диск запись показала, что в отсутствие Билли в его дом никто не входил, во всяком случае, через кухню.

Он никого и не ожидал. Стив Зиллис сейчас работал в таверне.

Убрав стремянку, он, ухватившись за верёвочную петлю, протащил Коттла через дом на заднее крыльцо, спустил со ступенек. Загрузка трупа в багажное отделение «Эксплорера» потребовала больше терпения и мускульных усилий, чем ожидал Билли.

Он оглядел тёмный двор, тёмный лес, деревья-часовые. Ощущения, что за ним наблюдают, не было. Наоборот, он остро чувствовал собственное одиночество.

Хотя запирать дом казалось бессмыслицей, он запер дверь и отогнал «Эксплорер» в гараж.

При виде циркулярной пилы, сверлильного станка, инструментов Билли вдруг захотелось забыть о кризисе, с которым он столкнулся. Ему захотелось вдохнуть запах свежих опилок, насладиться точностью соединения «ласточкин хвост».

В последние годы он столько сделал по дому, сам, все сам. И если теперь ему предстояло сделать что-то для других, он бы начал с того, в чём они нуждались: с гробов. Он мог бы найти себе новую профессию: гробовщика.

С мрачным лицом Билли загрузил в «Эксплорер» ещё одно полотнище плёнки, моток верёвки, липкую ленту, фонарь, кое-что из мелочей. Всё, что могло понадобиться. Добавил несколько сложенных одеял и пустых картонных коробок, чтобы получше замаскировать труп.

Перед Билли лежала долгая ночь похоронных работ, и он боялся не только выродка-убийцу, но и многого того, что обитало в темноте. Последняя нагоняет ужас на разум, но правда и в том (и в этом он черпал надежду), что темнота напоминает нам о свете. Независимо от того, что ждало его в ближайшие часы, Билли верил, что он вновь будет жить при свете дня.

Глава 47

Четырёх часов сна, плюс «Викодин» и пиво «Элефант» не могло хватить для полноценного отдыха.

Прошло более двенадцати часов с того момента, как Билли поднялся с кровати. Физических ресурсов ему ещё хватало, но вот голова работала не так быстро и чётко, как ему хотелось.

Уверенный в том, что «Эксплорер» не выглядит как катафалк, пусть в багажном отделении и лежал труп, он остановился около небольшого магазинчика. Купил «Анацин», чтобы справиться с головной болью, и кофеиновые таблетки «Не спи».

За завтраком он съел две оладьи, потом сэндвич с ветчиной, так что организму определённо не хватало калорий.

В магазине продавались сэндвичи в вакуумной упаковке. Для их разогрева имелась микроволновая печь. Но по какой-то причине его желудок дал бурную реакцию на одну только мысль о мясе.

Он купил шесть шоколадных батончиков «Херши», источник сахара, шесть ореховых батончиков «Плантерс», источник белка, и бутылку «Пепси», чтобы запить таблетки «Не спи».

— День Валентина в июле или что? — спросила кассирша, указав на сладости.

— Хэллоуин, — ответил Билли.

Сев за руль внедорожника, принял по таблетке «Анацина» и «Не спи».

На пассажирском сиденье лежала газета, которую он купил в Напе. Он ещё не успел прочитать статью об убийстве Уинслоу. В газете сложены распечатки нескольких заметок из «Денвер пост». О Джудит Кессельман, пропавшей навсегда.

Он читал распечатки, откусывая сначала от батончика «Херши», потом от «Плантерс». Цитировались представители администрации, студенты, родственники и друзья, сотрудники полиции. Все, кроме полицейских, выражали сдержанную надежду на возвращение Джудит.

Копы высказывались крайне осторожно. В отличие от учёных, чиновников и политиков, они избегали пустопорожней болтовни. И получалось, что только их действительно волновала судьба молодой женщины.

Расследование вёл детектив Рэмси Озгард. Некоторые из коллег называли его Озом.

На тот момент ему было сорок четыре года. По ходу службы он трижды награждался за проявленную храбрость.

В пятьдесят лет он по-прежнему мог оставаться на службе. Информация, имеющаяся в заметках, позволяла сделать такое предположение. В тридцать восемь лет Рэмси Озгарда ранили в левую ногу. Он мог выйти в отставку, получив полноценную пенсию, но предпочёл остаться на службе. И даже не хромал.

Билли хотелось поговорить с Озгардом. Для этого, однако, он не мог воспользоваться ни своим именем, ни телефоном.

Как только батончики, «Пепси» и таблетки «Не спи» начали смазывать шарики и ролики в его голове, Билли поехал к дому Лэнни Олсена.

Не припарковался у церкви, чтобы добраться до него пешком, как сделал в прошлый раз. Прибыв к уединённо стоящему дому, последнему на тупиковой дороге, пересёк наклонный, поднимающийся в гору двор, проехал мимо тира, в котором задником служили тюки соломы.

Лужайка уступила место дикой траве, далее пошла каменистая земля. Поднявшись достаточно высоко по склону, Билли перевёл ручку переключения скоростей в нейтральное положение, поставил автомобиль на ручник.

Включённые фары ему бы не помешали, но их могли увидеть снизу, из домов, которые он миновал ранее.

С тем чтобы не привлекать внимания и не разжигать чьего-либо любопытства, Билли выключил фары и заглушил двигатель.

На своих двоих, подсвечивая себе фонарём, быстро нашёл уходящую в землю шахту.

До виноградников, до прибытия европейцев, до того, как предки американских индейцев пришли сюда по ледяному мосту из Азии, вулканы создали эту долину. Они же определили её будущее.

Старую винокурню Росси, винные подвалы Хайца и другие здания в долине строили из риолита, вулканического минерала, напоминающего гранит, который здесь же и добывался. Холм, на котором стоял дом Олсена, был из базальта, ещё одного вулканического материала, тёмного и тяжёлого.

Когда извержение заканчивается, оно иногда оставляет после себя лавовые трубы, длинные тоннели, пробитые в камне. Билли недостаточно хорошо разбирался в вулканологии и не мог сказать, то ли на этом холме выходит наружу такая вот лавовая труба, то ли это фумарола, через которую вырывались горячие газы.

Знал он другое: шахта на выходе диаметром четыре фута и невероятно глубокая.

В этих местах Билли ориентировался прекрасно, потому что Перл Олсен приютила его, когда в четырнадцать лет он остался один. Она совершенно не боялась его, чего нельзя было сказать о других. Легко могла отличить правду от лжи. Её доброе сердце открылось ему и, несмотря на раковое заболевание, которое сводило её в могилу, воспитывала сироту, как сына.

Двенадцатилетняя разница между Билли и Лэнни означала, что они не чувствовали себя братьями, пусть и жили в одном доме. Кроме того, Лэнни всегда держался сам по себе и, возвращаясь со службы в управлении шерифа, принимался за рисование.

Впрочем, отношения у них сложились дружелюбные. Иногда Лэнни мог даже изобразить доброго дядюшку.

В один из таких дней Лэнни предложил Билли попытаться определить глубину шахты.

Хотя маленькие дети не играли на этом холме, Перл волновалась о безопасности даже воображаемых малышей. Многими годами раньше она заказала раму из красного дерева, которую закрепили на базальте по периметру шахты. А зев последней накрыли крышкой из красного дерева, которую винтами соединили с рамой.

Сняв крышку, Лэнни и Билли начали исследования с помощью полицейского фонарика, электроэнергия к которому поступала по проводам от двигателя пикапа.

Луч осветил стены на глубину в добрых триста футов, но дна они так и не увидели.

Уходя вглубь, шахта расширялась до восьми или десяти футов. Стены были неровные, кое-где в трещинах.

Они привязали фунт медных шайб к концу верёвки и опустили их по центру шахты, рассчитывая услышать звон колец, когда те стукнутся о дно. Верёвка у них была в тысячу футов, и её не хватило, чтобы достать до дна.

Наконец они стали бросать вниз стальные шарики от подшипников, засекая время падения, чтобы потом, по формуле из учебника, определить глубину шахты. Минимальная глубина, на которой шарик обо что-то ударялся, составила тысячу четыреста футов.

Но дно шахты находилось глубже.

Шахта достаточно долго уходила вертикально Вниз, но дальше, вероятно, изгибалась, и, возможно, не один раз. После первого удара шарик продолжал рикошетом отлетать от стен, и звуки эти не обрывались, затихали и затихали, пока не сходили на нет.

Билли полагал, что длина этой лавовой трубы — многие мили и она спускается на несколько тысяч футов под поверхность долины.

Теперь, в свете фонарика, он воспользовался приводимой в движение аккумулятором электроотверткой, чтобы отвернуть двенадцать винтов, которые соединяли раму и крышку. Последний раз он и Лэнни проделывали эту операцию чуть ли не двадцать лет тому назад. Потом он сдвинул крышку.

Из шахты не тянуло ветерком. Билли с трудом уловил слабые запахи пепла и соли.

Покрякивая от напряжения, он выволок мертвеца из багажного отделения внедорожника и подтащил к шахте.

Оставленные на земле следы его не волновали.

Камень, он и есть камень. Если что и осталось, то через несколько дней точно исчезло бы.

Хотя покойник мог этого не одобрить, учитывая его принадлежность к Обществу скептиков, Билли пробормотал над телом короткую молитву, прежде чем сбросить его в дыру в земле.

От Ральфа Коттла, летящего вниз, шума было куда больше, чем от любого из стальных шариков. Первые удары о стены были громовыми.

Потом удары сменились свистящим звуком, который издавала плёнка от трения по каменной стене. Возможно, тело спиралью скользило по стенам лавовой трубки, совсем как пуля по нарезному стволу.

Глава 48

Билли оставил «Эксплорер» на лужайке за гаражом, где его не мог увидеть автомобилист, который заехал бы в тупик, чтобы развернуться. Натянул на руки латексные перчатки.

Запасным ключом, который достал из дупла в пне менее девятнадцати часов тому назад, открыл дверь чёрного хода, прошёл на кухню.

С собой захватил плёнку, клейкую ленту, верёвку. И, разумеется, револьвер калибра 0,38 дюйма.

Проходя по первому этажу, везде зажигал свет.

Среда и четверг были выходными днями Лэнни, поэтому в ближайшие тридцать шесть часов хватиться его не могли. А вот если бы подъехал кто-нибудь из друзей, увидел свет в окнах, но дверь бы ему не открыли, мог подняться переполох.

Билли намеревался закончить все свои дела как можно быстрее, после чего везде погасить свет.

Плакаты с изображениями рук, указывающих путь к трупу, висели на прежних местах, приклеенные липкой лентой к стене. Билли намеревался снять их позже, заметая все следы.

Если бы на теле Лэнни нашлись улики, свидетельствующие о том, что Билли — убийца (а такие улики, по словам Коттла, остались на теле Гизель Уинслоу), их не удалось бы использовать в суде, если Лэнни будет покоиться в миле или около того под землёй.

Билли понимал, что, уничтожая подложные улики, он одновременно уничтожал свидетельства причастности выродка к убийству Лэнни, если тот случайно их оставил. Он заметал следы за них обоих.

Хитрость, с которой расставлялась ловушка, и тот выбор, который поначалу делал Билли, в точности соответствуя замыслу представления, фактически указывали на то, что выродок предполагал его появление в доме Лэнни именно с той целью, с какой он здесь и появился.

Билли это не волновало. Всё отошло на второй план, за исключением благополучия Барбары. Он мог защитить её, лишь оставшись на свободе, а другого защитника у Барбары не было.

Если бы на Билли пало подозрение в убийстве, ДжонПалмер тут же усадил бы его за решётку. Шериф приложил бы все силы, чтобы добиться обвинительного приговора, а уж потом, используя его, попытался бы переписать историю.

Они могли держать его в камере только по подозрению в убийстве. Сколь долго, Билли не знал. Но сорок восемь часов наверняка могли.

К тому времени Барбару бы убили. Или она пропала бы без вести, как Джудит Кессельман, которая училась музыке, любила собак, обожала гулять по берегу океана.

Представление завершилось бы. Возможно, у выродка появилось бы ещё одно лицо в ещё одной банке.

Прошлое, настоящее, будущее — всё время от начала до скончания веков собралось здесь и сейчас и помчалось галопом (он мог поклясться, что слышит, как со свистом вращаются стрелки его наручных часов), вот он и поспешил к лестнице, чтобы подняться на второй этаж.

На подъезде к дому у него вдруг возникла мысль, что он не найдёт тело Лэнни в кресле в спальне, где видел его в последний раз. Ещё один ход в игре, ещё один поворот сюжета представления.

И на последней ступеньке он замер, остановленный этой самой мыслью. Замер и ещё раз, у двери спальни. А потом переступил порог и включил свет. Лэнни сидел в кресле, с книгой на коленях, с фотографией Гизель Уинслоу между страницами.

Выглядел труп не очень. Кондиционер в доме работал, поэтому более низкая, чем за стенами, температура воздуха приостановила разложение, но кровеносные сосуды явственно проступили, выделяясь каким-то зеленоватым оттенком.

Глаза Лэнни следили за приближающимся Билли, но, разумеется, причину следовало искать в отражающемся от них свете ламп.

Глава 49

Расстелив плёнку на полу, Билли, перед тем как начать паковать труп, сел на край кровати и взял телефон. Следя за тем, чтобы не допустить ошибки, в которой признался раньше, набрал номер 411. Узнал у оператора телефонный код Денвера.

Даже если Рэмси Озгард продолжал служить в управлении полиции Денвера, он мог жить не в городе, а в одном из пригородов, и в этом случае поиски бы усложнились. Более того, его домашнего телефона могло не быть в справочнике.

Когда Билли позвонил в справочную Денвера, выяснилось, что ему повезло. Но действительно, удача когда-то должна была повернуться к нему лицом. Озгард, Рэмси Дж., жил в городе, и Билли продиктовали номер его домашнего телефона.

В Колорадо было 22:54, и звонок в столь поздний час говорил за то, что причина важная и дело не терпит отлагательств.

Мужской голос ответил на втором гудке, и Билли спросил:

— Детектив Озгард?

— Он самый.

— Сэр, это помощник шерифа Лэнни Олсен из управления шерифа округа Напа в Калифорнии. Прежде всего хочу извиниться за то, что беспокою вас в столь поздний час.

— У меня хроническая бессонница, помощник шерифа, а здесь у меня порядка шестисот телевизионных каналов, вот я и смотрю «Остров Гиллигана» или ещё какую-нибудь муру до трёх часов утра. Что стряслось?

— Сэр, я звоню из дома по поводу одного дела, которое вы вели несколько лет тому назад. Возможно, вы захотите позвонить в управление шерифа нашего округа, чтобы получить подтверждение, что я там служу, а потом взять мой домашний номер и перезвонить мне.

— Ваш номер у меня высветился, — ответил Озгард. — Так что пока мне этого достаточно. Если ваш вопрос окажется скользким, тогда я сделаю то, что вы говорите. А пока готов вас выслушать.

— Благодарю вас, сэр. Речь идёт о человеке, пропавшем без вести. Примерно пять с половиной лет тому назад…

— Джудит Кессельман, — прервал его Озгард.

— Вы попали в десятку.

— Помощник шерифа, только не говорите мне, что вы её нашли. Во всяком случае, не говорите, что нашли её мёртвой.

— Нет, сэр. Ни живой, ни мёртвой.

— Помоги ей Бог, но я не верю, что она жива, — Рэмси вздохнул. — Но если я точно узнаю, что она мертва, для меня это будет ужасный день. Я люблю эту девочку.

— Сэр? — в удивлении вырвалось у Билли.

— Я никогда с ней не встречался, но люблю её. Как дочь. Я так много узнал о Джудит Кессельман, что теперь она мне ближе многих и многих людей, которые были частью моей жизни.

— Понимаю.

— Она была удивительным человеком.

— Я это слышал.

— Я говорил со многими её друзьями и родственниками. Никто не сказал о ней плохого слова. Эти истории о том, что она делала для других, о её доброте… Вы знаете, как иногда образ жертвы преследует вас, вы не можете быть совершенно объективным?

— Конечно, — без запинки ответил Билли.

— Её образ преследовал меня, — продолжил Озгард. — Она так любила писать письма. Если какой-то человек входил в её жизнь, она не отпускала его, не забывала, оставалась на связи. Я прочитал сотни писем Джудит Кессельман, помощник шерифа Олсен, сотни.

— То есть вы впустили её в сердце.

— Ничего не мог поделать, она сама туда вошла. Это были письма женщины, которая любила людей, старалась отдать им все. Светящиеся письма.

Билли смотрел на дыру от пули во лбу Лэнни Олсена. Потом перевёл взгляд на открытую дверь в коридор.

— Ситуация у нас следующая, — сказал он. — В подробности я вдаваться не буду, потому что мы только собираем улики и ещё не предъявили обвинения.

— Я понимаю, — заверил его Озгард.

— Но я хочу назвать вам одну фамилию и узнать, не звякнет ли у вас в голове звоночек.

— Волосы у меня на затылке встали дыбом, — ответил Озгард. — Так мне хочется, чтобы звякнул.

— Я прокрутил по «Гуглю» нашего парня, и единственная зацепка связана с исчезновением Кессельман, да и зацепка эта хиленькая.

— Так прокрутите его через меня, — попросил Озгард.

— Стивен Зиллис.

В Денвере Рэмси Озгард с шипением выпустил застоявшийся в лёгких воздух.

— Вы его помните.

— Да.

— Он был среди подозреваемых?

— Официально нет.

— Но вы лично его подозревали.

— С ним мне было как-то не по себе.

— Почему?

Озгард ответил после паузы:

— Даже если с этим человеком ты не хочешь пить пиво, не хочешь пожать ему руку, нельзя сбрасывать со счетов его репутацию.

— Это всего лишь сбор информации, неофициально, — заверил его Билли. — Говорите мне только то, что считаете нужным, а там увидим, окажется что-то мне полезным или нет.

— Дело в том, что на тот день, когда Джудит похитили, если её похитили, в чём лично я не сомневаюсь, на весь тот день, более того, на сутки, на двадцать четыре часа и даже больше, у Зиллиса было алиби, которое не разбить и атомной бомбой.

— А вы пытались?

— Будьте уверены. Но даже без алиби не было никаких улик, которые указывали бы на него.

Билли ничего не сказал, но почувствовал разочарование. Он надеялся получить что-то определённое, но Озгард ничего не мог ему предложить.

Почувствовав это разочарование, детектив продолжил:

— Он пришёл ко мне до того, как попал в поле моего зрения. Более того, мог никогда не попасть, если бы не пришёл ко мне сам. Очень хотел помочь. Говорил и говорил. Она была ему очень дорога, он воспринимал её как любимую сестру, но он знал её всего лишь месяц.

— Вы говорили, что она легко сходилась с людьми, раскрывала им сердце, они привязывались к ней.

— По словам её близких друзей, она не знала Зиллиса так хорошо. Это было очень поверхностное знакомство.

Билли ничего не оставалось, как и дальше играть роль адвоката дьявола, от которой он с удовольствием бы отказался.

— Возможно, ему казалось, что он ближе к ней, чем она была к нему. Я хочу сказать, если она обладала магнетизмом, который притягивал…

— Вам бы его увидеть, когда он пришёл ко мне, посмотреть, как он себя вёл, — прервал его Озгард. — Он словно хотел, чтобы я заинтересовался им, проверил его и нашёл стопроцентное алиби. А после того как я нашёл, он просто раздулся от самодовольства.

Билли почувствовал отвращение в голосе Озгарда.

— Вы все ещё злитесь на него.

— Злюсь. Зиллис, он продолжал приходить ко мне какое-то время, потом пропал, но старался помочь, звонил, заходил, что-то предлагал, и всё время у меня было ощущение, что это представление, что он играет какую-то роль.

— Играет роль. У меня такое же ощущение, но мне нужно больше.

— Он — говнюк. Это не значит, что он преступник, но он самодовольный говнюк. Этот говнюк даже начал вести себя так, словно мы приятели, он и я. Потенциальные подозреваемые, они никогда так себя не ведут. Это неестественно. Черт, вы сами все знаете. Но у него была такая лёгкая, шутливая манера.

— «Все нормально, Кемосабе?»

— Черт, он до сих пор это говорит?

— До сих пор.

— Он говнюк. Прикрывается своими шуточками, но говнюк, все точно.

— Значит, какое-то время он крутился вокруг вас, а потом пропал.

— Да, и расследование зашло в тупик. Джудит исчезла, будто её и не существовало. В конце того года Зиллис бросил учёбу, ушёл со второго курса. После чего я его больше никогда не видел.

— Сейчас он в наших краях.

— Интересно, где он побывал в промежутке?

— Может, мы это выясним.

— Надеюсь, вы это выясните.

— Я вам ещё позвоню, — пообещал Билли.

— По этому делу в любое время. У вас служба в крови, помощник шерифа.

На мгновение Билли его не понял, практически забыл, кем представлялся, но быстро нашёлся с правильным ответом:

— Да. Мой отец был копом. Его похоронили в форме.

— У меня в полиции служили отец и дед, — сказал Озгард. — Так что я тоже потомственный служака. И я не могу забыть Джудит Кессельман. Я хочу, чтобы она покоилась с миром, а не просто валялась в какой-то канаве. Видит Бог, на свете не так уж много справедливости, но очень хочется, чтобы в этом деле она восторжествовала.

Отключив связь, Билли какое-то время не мог сдвинуться с места. Так и сидел на краю кровати, глядя на Лэнни, а Лэнни смотрел на него.

Рэмси Озгард плыл по жизни, не боясь волн, не стремясь прибиться к берегу. Без остатка отдавал себя городу, в котором жил.

Билли слышал эту преданность людям в словах Озгарда, её не могли заглушить сотни миль, которые их разделяли, она слышалась так же явственно, как если бы детектив находился в одной комнате с ним. И вот тут Билли осознал, насколько полным был его уход из жизни других людей. И насколько опасным.

Барбара начала вытаскивать его из затворничества, коснулась его сердца, и тут этот чёртов вишисуас. Жизнь показала две своих стороны: жестокость и абсурдность.

Но сейчас он находился среди волн, и не по своему выбору. События отбросили его далеко от берега, на глубину.

Двадцать лет сдерживания эмоций, ухода от общественной жизни, затворничества лишили его многих навыков. Теперь он пытался вновь научиться плавать, но течение, похоже, уносило его все дальше от людей, к ещё большей изоляции.

Глава 50

Словно зная, что его ждёт лавовая труба, куда не придут скорбящие и не положат цветы, Лэнни не хотел, чтобы его упаковали в пластиковый саван.

Убили его не в этой комнате, поэтому ни кровь, ни ошмётки мозгов не марали стены и мебель. Билли хотел, чтобы исчезновение Лэнни не вызвало никаких подозрений и не повлекло за собой полномасштабного расследования, а потому старался, чтобы все так и осталось чистым.

Из стенного шкафа для белья он вытащил стопку махровых полотенец. Лэнни пользовался тем же стиральным порошком, что и Перл. Билли сразу узнал запах.

Полотенцами укрыл подлокотники и спинку кресла, в котором сидел труп. Если бы что-то выплеснулось из раны в затылке, то попало бы на полотенца, а не на ткань обивки.

Из дома Билли привёз небольшой пластиковый мешок, какие используются для мусорных ведёрок в ванной. Избегая смотреть в выпученные глаза, надел мешок на голову мертвеца, липкой лентой закрепил на шее: ещё одна мера предосторожности на случай, если из развороченного затылка что-то выплеснется.

Хотя Билли знал, что грязная работа никого не может свести с ума, знал, что ужас приходит вслед за безумием, не прежде, он тем не менее задался вопросом: как долго ему ещё понадобится возиться с мертвецами, чтобы его сны, если не часы бодрствования, превратились в вопящий ужас?

Лэнни с готовностью перебрался с кресла на плёнку, но в дальнейшем сотрудничать отказался. Лежал на полу в позе человека, сидящего в кресле, никак не желал выпрямить ноги.

Rigor mortis. Трупное окоченение. Если труп достаточно долго остаётся в одном положении, ранее мягкие ткани становятся жёсткими. Потом разложение приводит к их размягчению.

Но Билли понятия не имел, сколько на это могло уйти времени. Шесть часов, двенадцать? Ждать, чтобы выяснить это на практике, он не мог.

Поэтому попытался завернуть в плёнку застывшего Лэнни. Иногда казалось, что мертвец сопротивляется сознательно и целенаправленно.

Но в конце концов Билли своего добился: запаковал покойника в плёнку и оклеил липкой лентой.

На полотенцах не осталось ни пятнышка. Билли сложил их и убрал обратно в стенной шкаф.

Только теперь они пахли не так хорошо.

Доставить Лэнни к лестнице труда не составило, но первый пролёт Лэнни преодолевал с грохотом. Согбенное тело громко билось о каждую ступеньку.

На лестничной площадке Билли напомнил себе, что Лэнни предал его, чтобы спасти свою работу и пенсию, и они оба здесь из-за его предательства. После этого Лэнни столь же громко преодолел второй пролёт.

Потом Билли протащил труп коридором, через кухню, заднее крыльцо. Короткая лестница, и они уже во дворе.

Он подумал о том, чтобы загрузить труп в «Эксплорер» и подвезти как можно ближе к шахте. Но расстояние было невелико, и он решил, что дотащит тело волоком. Едва ли на это ушло бы больше сил, чем на погрузку Лэнни в багажное отделение и извлечение обратно.

Земля, накалившаяся за день, отдавала запасённое тепло, но, к счастью, с горы подул лёгкий ветерок.

Маршрут, всё время в горку, сначала по двору, потом через траву и кусты, оказался более длинным, чем он предположил, оценивая расстояние от подножия лестницы, ведущей на заднее крыльцо. Заныли руки, плечи, спина.

Где-то по пути Билли вдруг понял, что плачет. Его это испугало, он понимал, что должен оставаться крепким, как кремень.

Причину слез он понимал. Чем ближе приближался к лавовой трубе, тем труднее ему удавалось воспринимать этот груз как инкриминирующий его труп. Как ни крути, это был Лэнни Олсен, сын женщины, которая открыла сердце и дом издёрганному донельзя четырнадцатилетнему подростку.

В звёздном свете Билли показалось, что валун рядом с лавовой трубой — вылитый череп.

Но что бы ни ждало его впереди — гора черепов или усыпанная ими равнина, — он не мог повернуть назад, как и не мог вернуть Лэнни к жизни. Он был всего лишь Билли Уайлсом, хорошим барменом и несложившимся писателем. Чудес он творить не мог, в нём лишь жила надежда на лучшее и способность к выживанию.

Поэтому под звёздным светом и обдуваемый горячим ветерком, он добрался до черепа, оказавшегося обычным камнем. А потом, не мешкая, даже не переведя дыхания, отправил труп в дыру в земле.

Навалился грудью на раму из красного дерева, всматриваясь в темноту, слушая, как тело спускается все глубже и глубже.

Когда наступила тишина, он закрыл глаза и выдохнул: «Все кончено».

Разумеется, покончил он только с одним делом, впереди его ждали другие, возможно, такие же плохие, но определённо ничем не хуже.

Фонарь и электроотвертку он оставил на земле около лавовой трубы. Теперь вернул крышку из красного дерева на место, выудил из кармана стальные винты и закрепил крышку.

К тому времени, когда он вернулся в дом, пот смыл со щёк остатки слез.

За гаражом он положил фонарь и электроотвертку в «Эксплорер». Латексные перчатки порвались. Билли их снял, запихнул в мешок для мусора, взял из коробки новую пару.

Вернулся в дом, чтобы осмотреть его с первого этажа до чердака. От него требовалось убрать из дома все следы присутствия трупа и его самого.

На кухне не смог решить, что делать с ромом, «колой», нарезанным лаймом, другими предметами, стоявшими на столе. Решил дать себе время подумать об этом.

Коридором направился к лестнице, чтобы подняться в главную спальню. Подходя к фойе, заметил справа, за аркой, яркий свет: в гостиной горели все лампы.

Револьвер в руке сразу оказался не куском железа, оттягивающим руку, а очень нужным инструментом.

Первый раз, проходя по дому, прежде чем подняться наверх и убедиться, что тело Лэнни по-прежнему в кресле, Билли включил в гостиной люстру, но не более того. Теперь там горело всё, что могло гореть.

А на диване, лицом к арке, сидел Ральф Коттл, все в том же дешёвеньком, мятом костюме.

Глава 51

Ральф Коттл, какие-то сорок минут тому назад отправленный в лавовую трубу, сумел скинуть с себя плёночный саван, подняться на тысячи футов из-под поверхности долины и зайти в дом Олсена, оставаясь при этом мёртвым и зарегистрированным скептиком.

Очень уж неожиданным стало для Билли появление Коттла в гостиной Олсена, и на мгновение он поверил, что Коттл жив, никогда не умирал, но уже в следующее он все понял: в лавовую трубу он сбросил тело не Коттла, а кого-то ещё, начинку пластикового буррито заменили.

Билли услышал, как произнёс: «Кто?», то есть спрашивая себя, чей труп, завёрнутый в плёнку, он отправил в глубины земли, начал поворачиваться, чтобы застрелить любого, кто мог оказаться в коридоре, уже не задавая никаких вопросов.

Но в этот момент его ударили по шее чем-то тяжёлым, у основания черепа, вызвав скорее не боль, а вспышку света. Яркие звёзды, иссиня-синие и раскалённо-красные, вспыхнули в голове.

Он не помнил, как пол поднялся ему навстречу. Потому что, казалось, долгие часы летел и летел в чернильной темноте лавовой трубы, гадая, чем развлекаются мертвяки в холодном сердце давно потухшего вулкана.

Темноте он, похоже, приглянулся больше, чем свету, потому что в себя он приходил рывками, то всплывая на поверхность сознания, то вновь проваливаясь в глубины бессознательного.

Дважды незнакомый голос задавал ему вопрос, во всяком случае, он дважды этот вопрос слышал. Оба раза его понял, но ответить смог только со второй попытки.

Ещё окончательно не придя в себя, Билли настроился слушать голос, чтобы уловить тембр, интонации, а потом, при необходимости, их опознать. Да только голос звучал не как человеческий: грубый, странный, искажённый. Не вызывало сомнений лишь одно: его спрашивали.

— Ты готов к своей второй ране?

Услышав вопрос второй раз, Билли оказался в силах ответить:

— Нет.

Обнаружив, что к нему вернулся дар речи, пусть голос больше напоминал писк, он также понял, что может открыть глаза.

Хотя поначалу перед глазами всё плыло и стоял туман, через какие-то мгновения он увидел стоящего над ним высокого человека в натянутой на лицо лыжной шапочке с прорезями для глаз и чёрной одежде. Руки выродка были в кожаных перчатках, и в обеих он держал какое-то оружие будущего.

— Нет, — повторил Билли.

Он лежал на спине, наполовину на ковровой дорожке, наполовину на деревянном полу, с правой рукой на груди, левой откинутой, револьвера ни в одной не было.

Наконец туман более не застилал глаза, и Билли понял, что выродок держит в руках не оружие будущего, а следовательно, не является путешественником во времени или пришельцем с другой планеты. Мужчина в маске держал портативный перфоратор, которому для того, чтобы забивать гвозди, не требовался компрессор.

Левая рука Билли лежала на деревянном полу, и мужчина в маске приколачивал её к полу.

Часть III. ОБРАЗ ЖИЗНИ — ВСЁ, ЧТО У ТЕБЯ ЕСТЬ

Глава 52

Боль и страх мешают мыслить логично, туманят мозг.

Пронизывающая боль заставила Билли вскрикнуть. Парализующий туман ужаса заволок мысли, замедлил их ход, и он не сразу осознал, что его прибивают к полу, лишают возможности передвижения.

Боль можно выдержать и победить, если сумеешь взять её под контроль. Если её отвергать или бояться, она только вырастает, начинает казаться непереносимой.

Лучший ответ ужасу — праведная злость, уверенность в том, что справедливость в конце концов восторжествует, а зло будет наказано.

Эти мысли не маршировали стройными рядами в его голове. То были истины, которые хранились в подсознании, основывались на собственном, дорого стоившем ему опыте, и Билли действовал на основании их, словно они были инстинктами, с которыми он родился.

Падая, он выронил револьвер. У выродка его не было. Возможно, оружие лежало в пределах досягаемости.

Билли повернул голову, оглядывая коридор. Правой рукой ощупал пол рядом с собой.

Выродок что-то бросил в лицо Билли.

Тот дёрнулся, ожидая нового укуса боли. Но выродок бросил всего лишь фотографию.

Билли не смог разглядеть, что на ней. Замотал головой, чтобы сбросить фотографию с лица.

Фотография упала ему на грудь, и он внезапно подумал, что следующим гвоздём выродок прибьёт её к его груди.

Нет. С перфоратором в руках выродок уже шагал по коридору к кухне. Одного гвоздя хватило, чтобы удержать Билли на месте. Здесь он свою работу закончил.

Запечатлей его образ. Сохрани в памяти. Приблизительный рост, вес. Широкие плечи или нет? Узкие бедра или нет? Какая-нибудь особенность в походке, грациозной или не очень?

Боль, страх, кружащаяся голова, а главное, неудобный угол обзора (Билли — лежащий на полу, выродок — на ногах) не позволили создать достоверный образ мужчины, который лишь несколько секунд находился в поле его зрения.

Выродок исчез на кухне. Ходил по ней, шумел. Что-то искал. Что-то делал.

Билли заметил отблеск стали на тёмном полу фойе. Револьвер лежал у него за спиной, вне пределов досягаемости.

Отправив Лэнни вниз по лавовой трубе, Билли подумал, что уже не способен испытать большего ужаса, но ошибся, осознав, что теперь ему предстоит проверить, насколько крепко сидит гвоздь в полу. Он боялся шевельнуть рукой.

Боль не отпускала ни на секунду, была терпимой, не столь ужасной, как он мог бы себе представить. Попытка двинуть рукой, расшатать гвоздь, конечно же, привела бы к усилению боли.

Он боялся не только шевельнуть рукой, но и смотреть на неё. И хотя он знал, что «картинка», которую рисовало сознание, будет страшнее реальной, у него свело желудок, когда он повернул голову и взглянул на рану.

Если не считать лишнего пальца, белая резина хирургической перчатки превращала его руку в руку Микки-Мауса, вроде изображённых на плакатах, приклеенных к стенам и направляющих к креслу, где и застыл Лэнни с одной из книг матери на коленях. Даже раструб перчатки чуть завернулся, образуя манжет.

По запястью под перчаткой бежали чьи-то лапки: Билли понял, что это течёт пока невидимая глазу кровь.

Он-то ожидал, что кровотечение будет куда более сильным. Гвоздь мешал потоку крови. Затыкал собой рану. Если его убрать…

Билли затаил дыхание. Прислушался. На кухне тишина. Должно быть, убийца ушёл.

Гвоздь. Шляпку не вогнали в плоть. От ладони её отделял зазор в три четверти дюйма. Он видел насечку на металле.

Длину гвоздя он определить не мог. Судя по диаметру, она составляла как минимум три дюйма от шляпки до острия.

Если учесть, что над полом, с учётом толщины пробитой кисти, шляпка возвышалась дюйма на полтора, получалось, что половина гвоздя ушла в пол. Пробив паркет и чёрный пол, острие гвоздя должно было войти в лагу.

А если гвоздь в четыре дюйма, то в лагу вошло бы не только острие, но и немалая часть самого гвоздя. И вытаскивание его стало бы на один дюйм ужаснее.

В те времена, когда строился этот дом, строители знали своё дело лучше. Лаги ставили крепкие, шириной в четыре, иногда в шесть дюймов.

Тем не менее Билли полагал, что ему и тут могло повезти. Из каждых четырнадцати дюймов пола на лагу приходилось только четыре.

Забейте в пол наугад десять гвоздей, и только три попадут в лагу. Острия семи остальных выйдут в пустые пространства между ними.

Попытавшись согнуть пальцы левой руки, чтобы проверить их гибкость, Билли с трудом подавил непроизвольный вопль боли, который рванулся из груди. Не до конца, вопль всё-таки вырвался, пусть и хрипом.

Внезапно Билли задался вопросом. А вдруг убийца, прежде чем уйти, набрал номер 911 и, не сказав ни слова, положил трубку?

Глава 53

Ральф Коттл, словно часовой, сидел на тахте, недвижный и внимательный, каким может быть только труп.

Убийца положил правую ногу мертвеца на левую, руки — на колени. Тот вроде бы терпеливо ждал, когда хозяин дома принесёт поднос с коктейлями… а может, на огонёк заглянут сержанты Наполитино и Собецки.

Хотя Коттла не изувечили и не снабдили парой лишних рук, Билли подумал о жутких манекенах, которые с такой заботой модифицировали в доме Стива Зиллиса.

Зиллис сейчас стоял за стойкой бара. Билли видел его автомобиль на стоянке чуть раньше, когда остановился на обочине шоссе напротив таверны, чтобы посмотреть, как заходящее солнце «сжигает» гигантскую скульптурную композицию.

Коттл — позже. Зиллис — позже. Сейчас — гвоздь.

Очень осторожно Билли повернулся на левый бок, чтобы наконец-то посмотреть на приколоченную руку.

Большим и указательным пальцем правой руки ухватился за шляпку гвоздя. Попробовал чуть покачать его взад-вперёд в надежде, что он пошевелится, но гвоздь сидел крепко.

Будь шляпка маленькой, он мог бы потянуть руку вверх и, чуть расширив ранку, оставить гвоздь в полу.

Но шляпка была широкая. Если бы он даже сумел вытерпеть боль, руке досталось бы слишком сильно, и наверняка пришлось бы обращаться к врачу.

Когда Билли решил активнее раскачивать гвоздь, боль мгновенно превратила его в ребёнка. Он пытался зажать боль зубами, сжимал их так сильно, что у него едва не свело челюсти.

Гвоздь сидел крепко, и казалось, он скорее сломает зубы, так они упирались друг в друга, чем вытащит гвоздь. А потом гвоздь вдруг шевельнулся.

Крепко зажатый между большим и указательным пальцем, начал подаваться, двигаться вместе с ними, пусть и чуть-чуть. Но, двигаясь в дереве пола, он одновременно двигался и в руке.

Боль ослепляла, молниями, одна за другой, вспыхивала в голове.

Он почувствовал, как металл трётся о кость. Если бы гвоздь сломал кость или она треснула бы, без медицинского вмешательства уже не обошлось бы.

Пусть кондиционер и работал, раньше у Билли не создавалось ощущения, что в доме холодно. Теперь же пот, похоже, едва выступая на коже, превращался в лёд.

Билли раскачивал гвоздь, а боль в голове становилась все ярче и ярче, пока он наконец не подумал, что стал прозрачным и весь светится болью. Правда, кроме Коттла, увидеть это никто не мог.

Хотя вероятность того, что гвоздь попадёт в лагу, была не столь велика, острие, похоже, не висело в воздухе, а сидело в твёрдом дереве. Сказывался принцип рулетки отчаяния: ты ставишь на красное, а выпадает чёрное.

Гвоздь таки вышел из дерева, и с криком триумфа и ярости Билли едва не отбросил его в гостиную. Если бы он это сделал, ему пришлось бы искать гвоздь, потому что на нём осталась его кровь.

В итоге гвоздь остался между большим и указательным пальцем правой руки, и Билли положил его на пол, рядом с дыркой в полу.

Ослепительный свет боли потемнел, и, пусть она продолжала пульсировать, он смог подняться на ноги.

Левая кисть кровоточила в тех местах, где гвоздь вошёл и вышел из неё, но кровь не текла струёй. Руку ему, в конце концов, только пробили, а не просверлили, так что ранки были небольшими.

Подставив правую руку под левую, чтобы кровь не капала на дорожку и паркет, Билли поспешил на кухню.

Над раковиной, пустив ледяную воду, Билли держал левую руку под струёй, пока она наполовину не онемела.

И скоро кровь из ранок уже едва капала. Выдернув из контейнера несколько бумажных полотенец, Билли обвязал ими левую руку.

Вышел на заднее крыльцо. Задержал дыхание, прислушиваясь не столько к убийце, сколько к приближающимся сиренам.

Минуту спустя решил, что на этот раз обошлось без звонка по номеру 911. Убийца-постановщик гордился своей изобретательностью; сюжетные ходы у него не повторялись.

Билли вернулся в переднюю часть дома. Увидел фотографию, которую убийца бросил ему в лицо. Он совершенно про неё забыл, и теперь она лежала на полу в коридоре.

Симпатичная рыжеволосая женщина смотрела в объектив. Испуганная до смерти.

У неё наверняка была обаятельная улыбка.

Билли эту женщину никогда не видел. Значения это не имело. Она была чьей-то дочерью. Где-то люди любили её.

Отделайся от суки.

От этих слов, эхом отразившихся в памяти, Билли чуть не рухнул на колени.

Двадцать лет он не просто сдерживал эмоции. Некоторые просто запрещал себе испытывать. Позволял чувствовать только то, что он полагал безопасным.

Злость допускал только в малых дозах, заставил себя забыть, что такое ненависть. Боялся, что даже одна капля ненависти может дать выход потоку неистовости, который его же и уничтожит.

Сдерживаться перед лицом зла, возможно, не добродетель, и ненависть к маньяку-убийце не могла быть грехом. Это была праведная страсть, и она вспыхнула даже ярче боли, которая, казалось, превратила его в сияющую лампу.

Он поднял с пола револьвер. Оставив Коттла в гостиной, Билли поднялся по лестнице, гадая, будет ли мертвец сидеть на диване, когда он вернётся.

Глава 54

В аптечном шкафчике в ванной, примыкающей к главной спальне, Билли нашёл спирт, тюбик медицинского клея и батарею аптечных пузырьков с надписями: «ОСТОРОЖНО! БЕРЕЧЬ ОТ ДЕТЕЙ!»

Сам гвоздь, возможно, не был источником инфекции, но мог занести в рану грязь с поверхности кожи.

Билли налил спирт в сложенную горстью кисть, надеясь, что он потечёт внутрь и дезинфицирует рану по всей длине. Через мгновение руку начало жечь. Поскольку он старался не сжимать и не разжимать кисть больше необходимого, кровотечение практически прекратилось. И не началось вновь от спирта.

Конечно, стерилизация была так себе. Но у него не было ни времени, ни возможности на что-то ещё.

Он залил медицинским клеем входную и выходную ранки, предотвратив дальнейшее попадание в них грязи.

Что более важно, медицинский клей, образуя мягкую резиноподобную корочку, исключал кровотечение.

В каждом из лекарственных пузырьков лежало по нескольку таблеток или капсул. Судя по всему, Лэнни был плохим пациентом, никогда не доводил лечение до конца, часть таблеток оставлял про запас.

Билли нашёл два пузырька с антибиотиком «Ципро». В одном остались три таблетки по пятьсот миллиграммов, в другом — пять.

Билли пересыпал все восемь в один пузырёк. Сорвал наклейку и бросил в мусорное ведёрко.

Больше, чем инфекции, он боялся воспаления. Если рука распухнет и не будет гнуться, это ухудшит его шансы в стычке с выродком, которой, как прекрасно понимал Билли, не избежать.

Среди лекарств он обнаружил и «Викодин». Помешать воспалению этот препарат не мог, но боль снимал. Четыре оставшиеся таблетки Билли добавил к «Ципро».

Боль в раненой руке продолжала пульсировать в такт пульсу. И когда он вновь посмотрел на рыжеволосую, возникла другая боль, уже не физическая, а эмоциональная, от которой сжало сердце.

Боль — это дар. Без боли человек не знал бы ни страха, ни жалости. Без страха не было бы гуманизма, каждый человек превратился бы в монстра. Признание боли и страха в других подвигает нас к жалости, а в жалости — наша человечность, наше искупление.

В глазах рыжеволосой стоял чистый ужас. На лице читалось осознание своей судьбы.

Спасти её он не мог. Но если выродок играл согласно своим правилам, её хотя бы не пытали.

Когда же Билли перевёл взгляд с лица на фон, он узнал свою спальню. Её держали взаперти в доме Билли. И там же убили.

Глава 55

Сидя на краю ванны Лэнни, держа в руках фотографию рыжеволосой, Билли восстановил хронологию убийства.

Психопат позвонил (когда?)… примерно в половине первого в этот самый день, после отъезда сержантов и после того, как он запаковал Коттла в плёнку. Билли, которому он прокрутил запись, предлагалось выбрать: рыжеволосая умрёт в муках или её убьют одним выстрелом или ударом ножа.

К этому времени убийца уже схватил рыжеволосую. И наверняка сделал так, чтобы она услышала запись на плёнке.

В час дня Билли уехал в Напу. А убийца привёз женщину в его дом, сфотографировал и убил сразу, не подвергая мучениям.

Когда выродок увидел Ральфа Коттла, который в плёночном коконе лежал за диваном, сработало его чувство юмора. Он поменял их местами, запаковал в плёнку молодую женщину вместо бродяги.

И Билли, сам того не зная, сбросил рыжеволосую в лавовую трубу, в результате чего лишил родственников несчастной возможности её похоронить.

Замена трупов указывала на Зиллиса: тот же подростковый юмор, безразличие, с которым устраиваются злые шутки.

Стив приходил в таверну в шесть вечера. В час дня он вполне мог привезти в его дом рыжеволосую, убить её и поменять трупы.

Но сейчас этот подонок был в таверне. Он не мог усадить Коттла на диван и пригвоздить руку Билли к полу.

Билли взглянул на часы. Одиннадцать сорок пять.

Он заставил себя ещё раз взглянуть на фотографию рыжеволосой, поскольку понимал, что должен отправить её в лавовую трубку вместе с остальными компрометирующими его уликами. Хотел запомнить женщину, чувствовал, что должен навсегда сохранить в памяти её лицо.

Если рыжеволосая, связанная и с кляпом во рту, находилась рядом с выродком, когда тот проигрывал запись по телефону, она, возможно, слышала и ответ Билли: «Отделайся от суки».

Эти слова избавили её от мучений, но теперь мучили Билли.

Он не мог выбросить фотографию. Но и оставлять её было крайне опасно. Однако Билли аккуратно сложил её, чтобы перегиб не пришёлся на лицо, и положил в бумажник.

Пошатываясь, направился к «Эксплореру». Подумал, что почувствовал бы выродка, если бы тот находился поблизости, наблюдал за ним. Но присутствия посторонних не ощутил.

Положил пробитую гвоздём перчатку в мешок для мусора, надел новую, отсоединил сотовый телефон, заряжавшийся от аккумулятора, взял с собой.

Вернувшись в дом, обошёл оба этажа, собирая улики в большой мешок для мусора, включая фотографию Гизель Уинслоу (её он оставлять не собирался), плакаты с нарисованными руками, гвоздь…

Закончив, поставил мешок у двери чёрного хода.

Взял чистый стакан. Из бутылки налил несколько унций тёплой «Кока-колы».

От всех этих движений боль в руке усилилась. Билли принял таблетку «Ципро», таблетку «Викодина», запил их «колой».

Решил убрать все свидетельства ночной выпивки его друга. Пришёл к выводу, что полиция не должна обнаружить в доме ничего необычного.

Если Лэнни не появится на службе, к нему обязательно приедут, постучат, заглянут в окно, в конце концов войдут в дом. Если увидят, что он пил ром, могут подумать, что он впал в депрессию и, возможно, покончил с собой.

Чем раньше у них появятся такие мысли, тем быстрее они начнут обыскивать прилегающую территорию. А хотелось бы этот обыск оттянуть, чтобы примятая трава и сломанные ветки не привлекли их внимание к лавовой трубе.

После того как все компрометирующее оказалось в мешке с завязанной горловиной и осталось только заняться Ральфом Коттлом, Билли по своему мобильнику позвонил в таверну, на телефон, что стоял за стойкой.

— Таверна, — ответил Джекки О'Хара.

— Как там свиньи с человеческими мозгами? — спросил Билли.

— Сегодня они пьют где-то ещё.

— Потому что таверна — семейный бар.

— Совершенно верно. И всегда будет.

— Послушай, Джекки…

— Как я ненавижу «послушай, Джекки». Это всегда означает, что я услышу какую-то гадость.

— Завтра мне тоже придётся остаться дома.

— Насчёт гадости я не ошибся.

— Не такой уж это повод для огорчений.

— По голосу ты не болен.

— У меня не простуда. Что-то с желудком.

— Приложи телефон к животу, дай мне послушать.

— Теперь ты ещё и злишься.

— Это не дело, когда хозяин сам должен разливать пиво.

— Народу так много, что Стив не справляется?

— Стива здесь нет, только я.

Пальцы Билли сжались на мобильнике.

— Когда я проезжал мимо таверны, его автомобиль стоял на стоянке.

— Сегодня у Стива выходной, помнишь?

Билли, конечно же, об этом забыл.

— Поскольку я не смог найти тебе замену, Стив поработал с трёх до девяти, чтобы дать мне передохнуть. А чего это ты разъезжаешь на автомобиле, если ты болен?

— Ездил к врачу. Стив смог поработать только шесть часов?

— У него были дела до и после.

Понятное дело, убить рыжеволосую до, прибить руку Билли к полу после.

— И что сказал врач? — спросил Джекки.

— Это вирус.

— Они всегда так говорят, если не могут определить, чем человек болен.

— Нет, я действительно думаю, что это вирусное заболевание, которое пройдёт через сорок восемь часов.

— Как будто вирус умеет отсчитывать время, — хмыкнул Джекки. — Когда ты придёшь к ним с третьим глазом во лбу, они тоже скажут, что это вирус.

— Извини, что так вышло, Джекки.

— Я переживу. В конце концов, это всего лишь таверна. Не война.

А вот Билли Уайлсу, когда он отключил связь, казалось, что он как раз на войне.

В кухне на столике лежали бумажник Лэнни Олсена, ключи от автомобиля, мелочь, сотовый телефон и табельный пистолет калибра 9 мм, на том самом месте, где Билли видел их и вчера.

Он взял бумажник. Уходя, он собирался забрать и мобильник, и пистолет, и кобуру «Уилсон комбат».

В хлебнице нашёл половинку батона в пластиковом пакете с герметизирующей полоской.

Выйдя на заднее крыльцо, выбросил хлеб на лужайку, чтобы утром птицы хорошо позавтракали.

Вернувшись в дом, положил в пластиковый мешок посудное полотенце.

В кабинете стоял оружейный шкаф со стеклянными дверцами. В ящиках под ними Лэнни держал коробки с патронами, четырехдюймовые аэрозольные баллончики с «мейсом^[124] и запасной служебный пояс с различными кармашками, баллончиком с «мейсом», «тазером»^[125], наручниками, дубинкой и кобурой.

Билли снял с пояса запасную обойму, а также наручники, баллончик «мейса» и «тазер». Положил их в пакет из-под хлеба.

Глава 56

Какие-то шустрые летающие существа, возможно, летучие мыши, которые охотились за мотыльками в первый час четверга, низко пролетели над двором, мимо Билли и поднялись в вышину. Когда он повернулся на звук, то увидел крохотный серпик нарождающейся луны.

И хотя, скорее всего, этот серпик появился раньше, начав свой путь на запад, до этого момента Билли его не замечал. Удивляться этому не приходилось. После наступления темноты у него не было времени смотреть на небо, все его внимание занимали сугубо наземные проблемы.

Ральфа Коттла, с закоченевшими под неудобными углами конечностями, Билли завернул в одеяло, потому что плёнки под рукой не нашлось. Завязал он одеяло галстуками Лэнни, и тащить этот куль через поднимающийся в гору двор было ой как нелегко.

Коттл говорил, что не может быть чьим-то героем. И, конечно же, умер он смертью труса.

Он хотел и дальше влачить своё жалкое существование («А что ещё делать?»), поскольку просто не мог представить себе чего-то лучшего, а потому ни к чему и не стремился.

В тот момент, когда лезвие вошло ему между рёбрами и остановило сердце, он, должно быть, осознал, что если от жизни и можно уйти, то от смерти — нет.

Билли где-то сочувствовал этому человеку, отчаяние которого было даже более глубоким, чем у него, а эмоциональных ресурсов явно не хватало.

И поэтому, когда кусты начали рвать мягкое одеяло, цепляясь за него, и тащить тело стало тяжелее, он взвалил его себе на плечо, без отвращения и не жалуясь на судьбу. Согнулся под ношей, но на ногах устоял.

За несколько минут до этого он уже прогулялся к лавовой трубе налегке, снял крышку, и теперь чёрная дыра ждала очередную добычу.

Завёрнутое в одеяло тело полетело вниз. Стукнулось о стенку, отскочило, полетело дальше, в чёрную тьму.

Когда идущие снизу звуки затихли, предполагая, что скептик нашёл покой вместе с хорошим сыном и неизвестной женщиной, Билли поставил крышку на место, убедился, что отверстия в ней совпали с гнёздами в раме, и ещё раз завернул винты.

Он надеялся более не видеть этого места. Но подозревал, однако, что ему не останется иного выхода, кроме как вернуться сюда.

Отъезжая от дома Олсена, он не знал, куда едет. Билли прекрасно понимал, что ему предстоит неминуемая встреча со Стивом Зиллисом, но не сразу, не тотчас. Сначала ему требовалось подготовиться к ней.

В другую эпоху мужчины в преддверие битвы шли в церковь, чтобы подготовить себя духовно, интеллектуально, эмоционально. Шли к благовониям, к свету свечей, к гуманизму, которому учились у Спасителя.

В те дни каждая церковь была открыта днём и ночью, предлагая войти в неё всем и каждому.

Времена изменились. Нынче некоторые церкви могли оставаться открытыми круглосуточно, но в основном работали в определённые часы, и двери в них закрывались задолго до полуночи.

В одних церквях шли на это из-за высокой стоимости отопления и электричества. Там главенствовал бюджет, а не стремление помочь страждущему.

Другие оскверняли вандалы с баллончиками краски и неверующие, которые заходили в церковь, чтобы совокупиться, и оставляли использованные презервативы.

В прежние времена буйной ненависти с такими безобразиями боролись, решительно их пресекая, разъясняя, взывая к совести. Теперь церковное сообщество пришло к выводу, что замки и охранные системы лучше бывших в ходу ранее, более мягких средств.

Вместо того чтобы ездить от церкви к церкви, пытаясь найти единственную открытую, Билли отправился туда, где большинство современных людей могут глубокой ночью найти место для размышлений: стоянку дальнобойщиков.

Поскольку ни одна из скоростных автомагистралей округ не пересекала, такая стоянка, расположенная около шоссе 29, была довольно скромной по масштабам сети «Маленькая Америка», стоянки которой размерами не уступали небольшим городкам. Однако и здесь ряды заправочных колонок сияли ярким светом, гости могли воспользоваться магазином, бесплатной душевой, доступом в Интернет и рестораном, который работал двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. Там могли поджарить что угодно и подаваликофе, от которого волосы вставали дыбом.

Билли не нуждался ни в кофе, не в холестерине. Он искал лишь островок рационального, чтобы уравновесить им ту иррациональность, с которой ему пришлось столкнуться, публичное место, где он мог не опасаться внезапного нападения.

«Эксплорер» он припарковал около ресторана, под фонарным столбом, и лампа была такой мощности, что света, поступающего в кабину через тонированное лобовое стекло, хватало для чтения.

Из «бардачка» Билли достал пакетики из фольги с влажными салфетками. Протёр ими руки.

Влажные салфетки предназначались для того, чтобы стирать жир после бигмака и картофеля фри, съеденных в кабине, но не для стерилизации рук, прикасавшихся к трупам. Но положение Билли (да и настрой) заставляло забыть о брезгливости.

Левая кисть, проткнутая гвоздём, слегка затекла. Ранка словно горела огнём. Он медленно сжал и разжал пальцы.

Благодаря «Викодину» боли он не чувствовал. Но радоваться этому, возможно, не следовало. Рука могла неожиданно подвести, ослабить хватку, причём в самый неподходящий момент.

Тёплой «Пепси» он запил ещё две таблетки «Анацина», который обладал и противовоспалительными свойствами. «Мортин» подошёл бы больше, но у него был только «Анацин».

Дозированный приём кофеина как-то компенсировал недостаток сна, но его избыток мог подействовать возбуждающе на нервную систему и подтолкнуть его к поспешным действиям. Тем не менее он принял одну таблетку «Не спи».

Прошёл уже не один час после того, как он съел батончики «Херши» и «Плантерс». Поэтому отправил в рот сначала первый. Потом второй.

Пока ел, думал о Стиве Зиллисе, своём главном подозреваемом. Своём единственном подозреваемом.

Улик против Зиллиса было выше крыши. Однако все они были косвенными.

Это не означало, что перспективы у этого дела не было. Половину, а то и более обвинительных приговоров в уголовных судах выносили именно на основе комплекса косвенных улик, и невиновных осуждали менее чем в одном проценте случаев.

Убийцам совсем не обязательно оставлять на месте преступления прямые улики. Особенно в наш век сравнения ДНК. Любой преступник, у которого в доме есть телевизор, может детально ознакомиться с деятельностью экспертов и узнать, какие наиболее простые меры предосторожности он должен предпринять, чтобы не подставиться.

Все, от антибиотиков до зудеко^[126], имело оборотную сторону, однако Билли слишком хорошо знал опасность косвенных улик.

Он напомнил себе, что проблема заключалась не в уликах, а в Джоне Палмере, теперь шерифе, а тогда молодом, честолюбивом лейтенанте, рвущемся в капитаны.

В ночь, когда Билли сделал себя сиротой, правда была ужасной, но очевидной и легко определяемой.

Глава 57

Из эротического сна четырнадцатилетнего Билли Уайлса вырвали громкие голоса, сердитые крики.

Поначалу он ничего не понимает. Ему кажется, что из отличного сна он перескочил в другой, далеко не столь приятный.

Он кладёт одну подушку себе на голову, а лицом утыкается в другую, стараясь вернуться в первый сон.

Реальность мешает. Реальность настаивает на своём.

Голоса принадлежат отцу и матери и доносятся снизу, такие громкие, что потолок первого этажа и пол второго практически не могут их приглушить.

В наших мифах полным-полно чародеев и чародеек: морские сирены, своим пением направляющие моряков на скалы, Цирцея, превращающая мужчин в свиней, дудочки, сзывающие детей на смерть. Все они — отголоски тайного стремления к самоуничтожению, которое сидит в нас с момента первого укуса первого яблока.

Билли — своя собственная дудочка — позволяет себе подняться с кровати, влекомый голосами родителей.

Ссоры в доме случаются не каждый день, но не так уж и редки. Обычно они спокойнее, заканчиваются быстро, а до таких криков не доходило никогда.

Горечь остаётся, но проявляется в долгих периодах молчания, которые, однако, с течением времени сходят на нет.

Билли не думает, что родители несчастливы в семейной жизни. Они любят друг друга. Он знает, что любят.

Босиком, по пояс голый, в одних лишь пижамных штанах, просыпаясь на ходу, он выходит в коридор, спускается по лестнице.

Билли не сомневается, что родители его любят. Каждый по-своему. Отец выражает строгое расположение. Мать мечется между едва ли не полным забвением и приступами телячьей нежности, совершенно искренней, пусть иногда родительница где-то и переигрывает.

Природа трений между отцом и матерью всегда оставалась для Билли загадкой и вроде бы не имела причины. До этого момента.

К тому времени, когда Билли добирается до столовой и уже видит дверь на кухню, он, против воли, посвящён в секреты тех, кого он считал лучшими в мире.

Он и представить себе не мог, что отец способен на такую злость. Громкий голос, яростный тон, ругательства, все говорит за то, что наружу прорвалось негодование, которое копилось очень и очень давно.

Его отец обвиняет мать в сексуальном предательстве, прелюбодеянии с разными мужчинами. Называет её шлюхой. Кипящая в нём злость переходит в ярость.

Стоя в гостиной, поражённый этими откровениями, Билли перебирает в памяти обвинения, выставленные матери. Его родители всегда казались ему асексуальными, симпатичными, но безразличными к таким низменным желаниям.

Если бы он когда-то и задумался о своём зачатии, то отнёс бы случившееся к исполнению супружеских обязанностей и стремлению создать семью, а не связал со страстью.

Более шокирующими становятся признания матерью всех этих обвинений и её контробвинения, которые указывают, что его отец — мужчина и при этом не мужчина. Ещё более грубыми словами, чем те, что бросались ей в лицо, она честит своего мужа и высмеивает его.

Её насмешки быстро доводят его ярость до белого каления. Звук удара плоти по плоти предполагает, что его ладонь с размаху вошла в контакт с её лицом.

Она вскрикивает от боли, но тут же кричит:

— Ты меня не запугаешь, ты не сможешь меня запугать!

Что-то летит, ударяется, бьётся, потом приходит более страшный звук, звук яростного, мощного удара дубинкой.

Она кричит от боли, от ужаса.

Не помня, как он покинул столовую, Билли оказывается на кухне, кричит отцу, чтобы тот прекратил бить мать, но отец, похоже, не только не слышит, но и не знает о его присутствии.

Его отец, судя по всему, загипнотизирован той властью, которую даёт ему дубинка, разводной ключ с длинной рукояткой. Он превратился в придаток этой дубинки.

Мать Билли ползает по полу, как полураздавленная оса, не в силах больше кричать, только постанывает от боли.

Билли видит другое оружие на стойке по центру кухни. Молоток. Мясницкий нож. Револьвер.

Его отец, должно быть, выложил весь этот арсенал, чтобы запугать мать.

А она, похоже, не испугалась, наверное, подумала, что он — трус, неспособный на решительные действия. Он, конечно, трус, раз поднял руку с дубинкой, пусть это и разводной ключ, на беззащитную женщину, но она недооценила его способность творить зло.

Схватив револьвер, сжимая рукоятку обеими руками, Билли кричит, чтобы отец немедленно прекратил избивать мать, а когда его слова вновь остаются неуслышанными, стреляет в потолок.

Отдача с такой силой выворачивает плечи, что он от изумления едва не плюхается на зад.

Отец поворачивается к Билли, но не для того, чтобы угомониться. Разводной ключ в его руке — воплощение тьмы — контролирует мужчину в большей степени, чем мужчина контролирует этот самый разводной ключ.

— А чьё семя ты? — спрашивает его отец. — Чьего сына я кормил все эти годы, чьё ты отродье?

Ужас, которым охвачен Билли, нарастает, но когда он понимает, что сейчас или убьёт он, или убьют его, то нажимает на спусковой крючок, раз, другой, третий, от отдачи его руки так и прыгают.

Две пули мимо, и ранение в грудь.

Его отец вздрагивает, спотыкается и падает на спину, когда пуля рисует красный цветок у него на груди.

Разводной ключ летит в сторону, подпрыгивает, затихает на плитках пола, и уже нет сердитых криков, нет злобных слов, слышится только тяжёлое дыхание Билли да стоны матери.

А потом она говорит:

— Папа? — Язык еле ворочается, от боли голос совсем не её. — Папа Том?

Её отец, офицер морской пехоты, погиб в бою, когда ей было десять лет. Папа Том был её отчимом.

— Помоги мне, — голос больше похож на хрип. — Помоги мне, папа Том.

Папа Том — худосочный мужчина с волосами цвета пыли и жёлто-коричневыми, как песок, глазами. Губы у него постоянно сжаты, а от смеха по коже слушателя бегут мурашки.

Только в самом крайнем случае кто-либо мог обратиться к папе Тому за помощью, но никто не ожидал, что он откликнется на просьбу.

— Помоги мне, папа Том.

Кроме того, старик живёт в Массачусетсе, на другой стороне континента относительно округа Напа.

Критичность ситуации выводит Билли из ступора, сострадание направляет его к матери.

Она, похоже, парализована, только мизинец на правой руке дёргается, дёргается, все остальное от шеи и ниже неподвижно.

Словно у плохо склеенного глиняного горшка, что-то не так с формой черепа, чертами лица.

Один открытый глаз, теперь её единственный глаз, останавливается на Билли, и она говорит:

— Папа Том.

Она не узнает своего сына, своего единственного ребёнка, и думает, что он — её отчим из Массачусетса.

— Пожалуйста, — голос переполнен болью.

Разбитое лицо и череп говорят о непоправимых повреждениях мозга, и с губ Билли срывается рыдание.

Взгляд её единственного глаза смешается с лица Билли на револьвер в его руке.

— Пожалуйста, папа Том. Пожалуйста.

Ему только четырнадцать, он — обычный мальчик, совсем недавно был ребёнком, а его ставят перед выбором, который он просто не может сделать.

— Пожалуйста.

Этот выбор, перед которым пасует любой взрослый, и он не может выбрать, никогда не сможет. Но её боль. Её страх. Её душевная боль.

Едва ворочающимся языком она молит:

— Иисус, Иисус, где я? Кто ты? Кто здесь ползает, кто это? Кто здесь, кто пугает меня? Пугает меня!

Иногда сердце принимает решения, на которые не способен разум, и хотя мы знаем, как сердце обманчиво, мы также знаем, что в редкие моменты крайнего напряжения и потери близких оно очищается от лжи страданием.

В грядущие годы Билли так и не сможет прийти к однозначному выводу, что он поступил правильно, доверив в тот момент выбор сердцу. Но он делает то, что велит сердце.

— Я тебя люблю, — говорит он матери и пристреливает её.

Лейтенант Джон Палмер первым прибывает на место преступления.

И то, что вначале представляется смелым поступком ответственного полицейского, потом, во всяком случае Билли, кажется пикированием стервятника на падаль.

В ожидании полиции Билли не в силах покинуть кухню. Он не может оставить мать одну.

Он чувствует, что она ушла не полностью, её душа ещё здесь и черпает утешение в его присутствии. А возможно, он ничего такого не чувствует и только хочет, чтобы это было правдой.

И всё равно он не может смотреть на неё, точнее, на такую, какой она стала. Он держится поблизости, но отводит глаза.

Когда входит лейтенант Палмер, когда Билли уже не одинок и ему нет необходимости быть сильным, стресс даёт себя знать. Билли начинает бить такая дрожь, что мальчик едва не падает на колени.

Лейтенант Палмер спрашивает:

— Что здесь произошло, сынок?

С двумя этими смертями Билли становится круглой сиротой и уже остро чувствует своё одиночество, страх перед будущим.

И когда он слышит слово «сынок», оно уже не простое слово, а протянутая рука, предложенная надежда.

Билли идёт к Джону Палмеру.

Поскольку лейтенант расчётлив, а может, потому, что он, в конце концов, человек, Палмер раскрывает ему объятия.

Дрожа, Билли приходит в эти руки, и Джон Палмер прижимает мальчика к груди.

— Сынок? Что здесь случилось?

— Он её избил. Я его застрелил. Он бил её разводным ключом.

— Ты застрелил его?

— Он бил её разводным ключом. Я застрелил его. Я застрелил её.

Другой человек мог бы позволить столь юному свидетелю прийти в себя, дать улечься буре в его душе, но лейтенант прежде всего думает о том, как бы стать капитаном. Он честолюбив. И нетерпелив.

Двумя годами раньше семнадцатилетний подросток в округе Лос-Анджелес, далеко к югу от Напы, застрелил своих родителей. Он просил признать его невиновным, потому что, мол, убил, не выдержав многолетнего сексуального растления.

Тот судебный процесс, буквально за две недели до этой, поворотной ночи в жизни Билли, завершился обвинительным приговором. Учёные мужи предсказывали, что юношу оправдают, но детектив, ведущий расследование, оказался дотошным, собрал массу улик и постоянно ловил обвиняемого на лжи.

В последние две недели этот детектив стал героем для прессы. Его всё время показывали по ти-ви. И куда больше людей могли назвать его фамилию, не зная при этом фамилии мэра Лос-Анджелеса.

В признании Билли лейтенант Палмер видит возможность не отыскать правду, а добиться желанного повышения по службе.

— Кого ты застрелил, сынок? Его или её?

— Я за-застрелил его. Я застрелил её. Он так избил её разводным ключом, мне пришлось за-застрелить их обоих.

Уже слышны другие сирены, и лейтенант Палмер уводит Билли из кухни в гостиную. Приказывает мальчику сесть на диван.

Уже не спрашивает: «Что здесь случилось, сынок?» Теперь вопрос другой: «Что ты сделал, мальчик? Что ты сделал?»

Слишком долго Билли Уайлс не улавливает разницу.

Вот так начались шестьдесят часов ада.

В четырнадцать лет он ещё не мог предстать перед судом, как взрослый. Поскольку ему не грозили ни смертная казнь, ни пожизненное заключение, копы, конечно же, не должны были допрашивать его, как взрослого.

Но Джон Палмер видит своей целью расколоть Билли, вырвать из него признание, что он сам избил мать разводным ключом, застрелил отца, когда отец пытался защитить её, а потом добил и мать, пулей.

Поскольку наказания для несовершеннолетних преступников не столь строги, как для взрослых, их права охраняются не так, как должно. К примеру, если задержанный не знает, что он имеет право требовать адвоката, ему могут об этом и не сказать или сказать не сразу.

Если у задержанного нет средств, а потому адвоката ему назначает суд, всегда есть шанс, что попадётся неумёха или любитель выпить, который не успел опохмелиться.

Не каждый адвокат так же благороден, как герои телевизионных сериалов, в реальной жизни чаще происходит с точностью до наоборот.

У опытного полицейского вроде Джона Палмера, при поддержке некоторых вышестоящих офицеров, обуреваемого безмерным честолюбием и готового рискнуть карьерой, есть не один способ достаточно долго не подпускать к подозреваемому адвоката и безостановочно допрашивать его сразу после задержания.

Один из наиболее эффективных способов состоял в превращении Билли в «пассажира». Назначенный судом адвокат прибывает в следственный изолятор Напы, чтобы узнать, что из-за нехватки мест в камерах или по какой-то другой надуманной причине его подзащитного отправили в Калистогу. По приезде туда слышит о досадной ошибке: подзащитного в действительности увезли в Сент-Элен. В Сент-Элене адвоката посылают обратно в Напу.

Более того, при транспортировке подозреваемого автомобиль иногда ломается. И час пути может превратиться в три или четыре, в зависимости от сложности ремонта.

Двое с половиной суток превращаются для Билли в непрерывную череду обшарпанных кабинетов, комнат для допросов, камер. Он постоянно на грани нервного срыва, страх не отпускает ни на минуту, кормят его редко, но хуже всего переезды в патрульной машине.

Билли возят на заднем сиденье, отгороженном решёткой. Руки в наручниках, сами наручники прикреплены цепью к металлическому кольцу, вваренному в пол.

За рулём водитель, который никогда не говорит ни слова. А Джон Палмер, в нарушение всех инструкций, делит с Билли заднее сиденье.

Лейтенант — крупный мужчина, а подозреваемый — четырнадцатилетний подросток. В ограниченном пространстве заднего сиденья такая разница в габаритах сама по себе пугает Билли.

Более того, Палмер — эксперт по устрашению. Бесконечный разговор и вопросы время от времени сменяются зловещим молчанием. Многозначительными взглядами, тщательно подобранными словами, неожиданными переменами настроения он подавляет волю мальчика, пытаясь вырвать из него признание.

Прикосновения хуже всего.

Палмер иногда садится ближе, чем всегда. Случается, садится так близко, как юноша может захотеть сидеть с девушкой, его левое бедро прижимается к правому бедру Билли.

Он ерошит волосы Билли, демонстрируя фальшивую благожелательность. Кладёт большую руку то на плечо Билли, то на колено, то выше по ноге.

— Убить их — не преступление, Билли. Если у тебя была веская причина. Если твой отец многие годы растлевал тебя, а твоя мать об этом знала, никто не будет тебя винить.

— Мой отец никогда так не прикасался ко мне. Почему вы постоянно говорите, что он это делал?

— Я не говорю, Билли. Я спрашиваю. Тебе нечего стыдиться насчёт этого, если он лапал тебя с детских лет. Это превращает тебя в жертву, разве ты не понимаешь? И даже если тебе это нравилось…

— Мне бы это не понравилось.

— Даже если бы тебе это нравилось, у тебя нет причин стыдиться, — рука лежит на плече. — Ты всё равно жертва.

— Я не жертва. И не был ею. Не говорите так.

— Некоторые мужчины, они творят что-то ужасное с беззащитными мальчиками, и есть мальчики, которым это начинает нравиться, — рука выше колена. — Но от этого вины у мальчика не прибавляется, Билли. Мальчик всё равно остаётся невиновным.

Билли уже хочет, чтобы Палмер его ударил. Эти прикосновения, эти ласковые прикосновения хуже удара, потому что у него всё равно есть шанс познакомиться с кулаком Палмера, если прикосновениями тот ничего не добьётся.

Не раз и не два Билли находится на грани того, чтобы признаться в том, чего никогда не было, лишь бы смолк сводящий с ума голос лейтенанта Джона Палмера, лишь бы избавиться от его прикосновений.

Он начинает задумываться, а почему… почему, положив конец страданиям матери, он позвонил в полицию, а не нажал на спусковой крючок, сунув дуло револьвера себе в рот?

Спасла Билли добросовестная работа судебного медика и технических экспертов, да и старшие офицеры, которые поначалу дали Палмеру зелёный свет, поняли, что поторопились. Все улики указывали на то, что мать избил отец, не сын.

Отпечатки пальцев на пистолете принадлежали Билли, а вот на стальной длинной ручке разводного ключа — отцу Билли.

Убийца наносил удары разводным ключом, держа его в левой руке. В отличие от отца, Билли был правшой.

На одежде Билли нашли пятнышко крови матери. Зато эта кровь буквально залила рукава рубашки отца.

Мать Билли пыталась защититься от отца голыми руками. Под её ногтями обнаружили его кровь и частички кожи, не Билли.

Со временем два высокопоставленных сотрудника полицейского управления ушли в отставку, одного уволили. Когда дым рассеивается, лейтенант Джон Палмер каким-то образом выходит сухим из воды.

Билли думает о том, чтобы подать на лейтенанта в суд, но боится давать показания и — больше всего — боится последствий, к которым может привести проигрыш в суде. Благоразумие предлагает оставить все как есть.

Не высовывайся, сохраняй спокойствие, ничего не усложняй, не ожидай многого, наслаждайся тем, что есть. Двигайся дальше.

Удивительно, но дальнейшее продвижение означает переезд в дом Перл Олсен, вдовы одного помощника шерифа и матери другого.

Она предлагает Билли обойтись без услуг службы опеки сирот, и при их первой встрече он интуитивно знает, что внутри она всегда будет такой, какой он её видит, и нет в ней ни толики фальши. Хотя ему только четырнадцать лет, он уже понял, что гармония между формой и содержанием встречается гораздо реже, чем может себе представить любой ребёнок, и ему придётся очень постараться, чтобы стать такой вот гармоничной личностью.

Глава 58

Припарковавшись в ярком свете фонарей стоянки для дальнобойщиков рядом с рестораном, Билли Уайлс съел батончик «Херши», съел батончик «Плантерс», поразмышлял о Стиве Зиллисе.

Улики против Зиллиса, пусть и косвенные, вроде бы выглядели куда более серьёзными, чем те, на основе которых Джон Палмер пытался заставить Билли признаться в преступлении, которого он не совершал.

Тем не менее его тревожило, что Зиллис мог оказаться невиновным в преступлениях, которые он ему приписывал. Манекены, садистские порнофильмы, состояние дома Зиллиса — всё говорило о том, что у парня, возможно, далеко не все в порядке с головой, но не доказывало, что он кого-то убил.

После тесного общения с Палмером Билли требовалась большая определённость.

Надеясь почерпнуть что-то новенькое, пусть какую-нибудь мелочь вроде узенького лунного серпика в небе, Билли взял газету, которую купил в Напе, но так и не успел прочитать. На первой полосе была статья об убийстве Гизель Уинслоу.

Почему-то он очень надеялся, что рядом с трупом копы нашли черенок вишни, завязанный узлом.

Вместо этого нашёл другое: у убитой отрезали кисть левой руки. Выродок взял её в качестве сувенира. На этот раз не лицо, а кисть.

Лэнни не упомянул об этом. Но Лэнни приехал на автостоянку у таверны (Билли как раз обнаружил вторую записку на лобовом стекле «Эксплорера»), когда тело Уинслоу только-только обнаружили. И в управление шерифа наверняка передали ещё далеко не все подробности.

Само собой, Билли вспомнил и записку, которую приклеили к передней панели его холодильника семнадцатью часами раньше. Ту самую, что он спрятал в книге «В наше время». Записка предупреждала его: «Мой компаньон придёт к тебе в 11:00. Подожди его на переднем крыльце».

Память услужливо подсказала две последние строки записки, которые тогда ставили его в тупик, а вот теперь он, кажется, начал соображать, что к чему:

«Ты вроде бы такой злой. Разве я не протянул тебе руку дружбы? Да, протянул».

Даже после первого прочтения он решил, что это насмешка. Теперь это ощущение только усилилось. Да, над ним откровенно смеялись, предлагая признать, что для игр такого уровня он ещё не дорос.

А где-то в его доме ждала отрезанная кисть, и рано или поздно полиция обязательно её найдёт.

Глава 59

Мужчина и женщина, дальнобойщик с подругой, оба в джинсах, футболках и бейсболках (у него с надписью «ПИТЕРБИЛТ», у неё — «ДОРОЖНАЯ КОРОЛЕВА») вышли из ресторана. Мужчина зубочисткой выковыривал остатки пищи, женщина зевнула, потянулась.

Сидя за рулём «Эксплорера», Билли смотрел на кисти женщины, думая, какие же они маленькие, как легко спрятать одну из них.

На чердаке. Под половой доской. За котлом. У дальней стенки стенного шкафа. Под любым крыльцом, что передним, что задним. Может, и в гараже, в одном из ящиков, благо их хватало. То ли в банке с формальдегидом, то ли без неё.

Если кисть одной жертвы спрятали в его доме или на участке, почему не оставить там что-нибудь от второй? Что выродок отрезал у рыжеволосой и куда это положил?

У Билли возникло желание немедленно поехать домой, обыскать дом снизу доверху. Но чтобы найти эти ужасы, ему наверняка потребовался бы и остаток ночи, и часть утра.

А если бы не нашёл, продолжил поиски до второй половины дня? Наверняка продолжил бы.

Раз начав, он бы не остановился, одержимый желанием отыскать эти жуткие сувениры.

Его наручные часы показывали 1:26. До полуночи четверга оставалось чуть больше двадцати двух часов.

«Моё последнее убийство: в полночь четверга».

Уже столько часов Билли функционировал на кофеине и шоколаде, «Анацине» и «Викодине». Если бы он провёл день в поисках частей тела жертв, если бы к сумеркам не идентифицировал выродка и хоть немного не отдохнул, он измотался бы что душой, что телом и не смог бы надёжно охранять Барбару.

Короче, не мог он тратить время на поиски кисти Гизель Уинслоу.

А кроме того, читая статью второй раз, он вспомнил кое-что ещё, помимо записки на передней панели холодильника. Манекен с шестью кистями.

Две кисти, которыми оканчивались руки, держали воткнутые в шею ножи.

Две кисти, заменившие стопы, держали железный штырь, которым манекен трахал себя.

Третья пара кистей, взятая, как и вторая, у какого-то другого манекена, торчала из грудей. Так что манекен чем-то напоминал индуистскую богиню Кали.

Хотя у других манекенов число кистей не превышало положенного человеку, этот, с шестью кистями, предполагал, что женская кисть для Зиллиса — фетиш.

На фотографиях, которые украшали обложки порнокассет, женские руки присутствовали практически всегда. Или в наручниках, или крепко связанные верёвкой, или в кожаных перчатках.

Тот факт, что Гизель Уинслоу отрезали кисть, говорил о многом, возможно, доказывал вину Зиллиса.

Билли, конечно, притягивал факты за уши. У него не было оснований набросить петлю на шею Стива Зиллиса.

«Разве я не протянул тебе руку дружбы? Да, протянул».

Грубый, подростковый юмор. Билли буквально увидел, как Стив Зиллис, ухмыляясь, произносит эти слова. Насмешливым, хорошо поставленным барменским голосом.

Внезапно он вспомнил, какое активное участие в его выступлениях за стойкой бара принимали руки. Они у него были необычайно проворные. Он жонглировал оливками, и не только. Показывал карточные фокусы. Монетка «прогуливалась» у него между костяшками пальцев, а потом могла исчезнуть.

Но все это не помогало Билли покрепче завязать петлю.

Время приближалось к двум утра. Если он намерен встретиться с Зиллисом, сделать это следовало под покровом темноты.

Медицинскому клею на ранках досталось. «Заплатки» треснули по краям, обтрепались.

Билли открыл тюбик и поверх первого слоя наложил новый.

Если уж он и собирался взяться за Зиллиса, то сначала с ним следовало поговорить. Ничего больше. Просто серьёзно поговорить.

На случай, если Зиллис и есть выродок, ему придётся отвечать на поставленные вопросы под дулом пистолета.

Разумеется, если бы выяснилось, что Зиллис — не убийца, всего лишь изврашенец, он бы Билли не понял. Разозлился бы. Мог подать в суд.

И успокоить его Билли мог только одним способом: напугав. А напугать он его мог, лишь причинив сильную боль, чтобы Зиллис понял, что настроен Билли серьёзно, а если Зиллис попытается обратиться в полицию, то ему будет ещё хуже.

Прежде чем идти к Зиллису, Билли следовало убедиться, что сам он способен напасть даже на невинного человека и как следует врезать ему, чтобы заставить молчать.

Он сжал и разжал левую руку. Она сжималась и разжималась.

Вот этот выбор делать его не заставляли: он мог причинить боль и запугать невинного человека, а мог и выдержать паузу, подумать, посмотреть, как будут разворачиваться события, и таким образом, возможно, подвергнуть Барбару большей опасности.

«Выбор за тобой».

Так было всегда. И всегда будет. Действовать или бездействовать. Выжидать или идти. Закрыть дверь или открыть. Отгородиться от жизни или войти в неё.

У него не было часов и дней, необходимых для тщательного анализа. Более того, если бы у него и было время, он бы заблудился в лабиринте этого анализа.

Билли попытался найти ответ в личном опыте, приложив его к создавшейся ситуации, и не нашёл.

Он завёл двигатель. Выехал со стоянки дальнобойщиков.

Не сумел отыскать на небе месяц, этот тоненький серебряный серпик. Должно быть, он находился у него за спиной.

Часть IV

Глава 60

В 2:09 утра Билли припарковался на тихой улочке, застроенной жилыми домами, в двух с половиной кварталах от дома Стива Зиллиса.

Нижние ветви деревьев находились между уличными фонарями и землёй и отбрасывали тени на тротуары.

Шагал Билли неторопливо, всем своим видом показывая, что у него стойкая бессонница и прогулки в столь поздний час для него — привычка.

В домах свет не горел ни в окнах, ни на крыльце. Мимо не проезжали автомобили.

К этому времени земля уже отдала большую часть тепла, запасённого за день. Так что ночь не была ни жаркой, ни прохладной. Мешок из-под хлеба, закреплённый на ремне, болтался у левого бока. В нём, прикрытые кухонным полотенцем, лежали наручники, баллончик с «мейсом» и «тазер».

На правом боку висела кобура «Уилсон комбат». С табельным заряженным пистолетом Лэнни Олсена.

Низ футболки Билли вытащил из джинсов, так что кобуру с пистолетом она скрывала. Даже с нескольких футов никто бы не понял, что это кобура.

Подойдя к дому Зиллиса, он свернул с тротуара на подъездную дорожку, последовал вдоль стены из эвкалиптов мимо гаража. На фасаде окна были тёмными, но мягко светились в спальне Зиллиса и в ванной.

Билли постоял во дворе, оглядываясь, вслушиваясь в ночь. Подождал, пока глаза забудут свет уличных фонарей и привыкнут к темноте.

Вновь засунул низ футболки в джинсы, чтобы облегчить доступ к пистолету.

Из кармана достал латексные перчатки, натянул на руки.

Район был тихий. Дома стояли неподалёку друг от друга. Так что шуметь не следовало. Соседи услышали бы крики, не говоря уже о выстрелах, если не заглушить их подушкой.

Билли шагнул в маленький крытый внутренний дворик, где стоял один алюминиевый стул. Ни стола, ни мангала, ни растений в горшках.

Через стеклянные панели двери чёрного хода оглядел кухню, освещённую зелёными цифрами часов, духовки и микроволновки.

Вытащил из-под ремня мешок, достал из него баллончик «мейса». Полотенце заглушило звяканье наручников. Билли вновь завязал горловину мешка узлом и сунул под ремень.

При первом посещении дома Зиллиса он прихватил запасной ключ от двери чёрного хода. Осторожно вставил его в замочную скважину, плавно повернул, потому что скрежет замка мог разнестись по всему маленькому дому.

Дверь открылась легко. Петли не заскрипели.

Билли переступил порог и закрыл дверь за собой.

С минуту стоял столбом. Глаза уже привыкли к темноте, но ему требовалось сориентироваться.

Сердце бухало. Возможно, сказывалось действие кофеиновых таблеток.

Когда он пересекал кухню, резиновые подошвы чуть слышно поскрипывали на виниловых плитках пола. Он поморщился, но не остановился.

В гостиной пол устилал ковёр. После двух бесшумных шагов Билли вновь остановился, чтобы сориентироваться уже в этой комнате.

Минимум обстановки играл ему на руку. Чем меньше препятствий могло встретиться ему на пути, тем лучше.

И тут до Билли донеслись тихие голоса. Встревожившись, он прислушался. Не мог разобрать, кто что говорит.

Он-то рассчитывал найти Зиллиса одного, а потому едва не повернулся, чтобы уйти. Но сначала требовалось уточнить, кто составляет компанию Зиллису.

Слабое свечение очерчивало вход в коридор, который вёл из гостиной к двум спальням и ванной. Лампа в коридоре не горела, но свет падал в него из двух дальних дверей.

Эти двери располагались одна напротив другой, и, насколько помнил Билли, левая вела в ванную, а правая — в спальню Зиллиса.

Судя по тембру — слов Билли по-прежнему разобрать не мог, — голосов было два, мужской и женский.

В правой руке Билли зажал баллончик с «мейсом», положив большой палец на пусковую кнопку.

Интуиция нашёптывала, что «мейс» надобно заменить на пистолет. Но иной раз следовало отдать предпочтение здравому смыслу, а не интуиции.

Если бы он начал с того, что выстрелил в Зиллиса, на этом всё могло и закончиться. Его задача состояла в том, чтобы лишить Зиллиса способности к сопротивлению, а не ранить или убить его.

Крадясь по коридору, он прошёл мимо спальни, где находились обезображенные манекены.

Голоса стали громче, и он понял, что говорят актёры. Должно быть, Зиллис смотрел телевизор.

И тут женщина закричала от боли, но сладострастно, словно боль доставила ей удовольствие.

Билли уже приближался к концу коридора, когда Стив Зиллис внезапно появился из ванной, по левую руку от Билли.

Босиком, голый по пояс, в одних только пижамных штанах, он чистил зубы и вот поспешил в спальню, чтобы взглянуть, что происходит на экране.

Его глаза широко раскрылись, когда он увидел Билли. Заговорил он, ещё не вытащив зубную щётку изо рта: «Какого х…»

Билли пустил ему в лицо струю «мейса».

Газ, используемый полицией, эффективен на расстоянии до двадцати футов, хотя оптимумом считаются пятнадцать. Стива Зиллиса от Билли отделяли семь.

«Мейс», попавший в рот или нос, только сдержит нападающего, но не остановит. Чтобы полностью обезопасить себя, струю нужно направлять прямо в глаза.

Зиллис отбросил зубную щётку, закрыл глаза руками, слишком поздно, уже ничего не видя, отвернулся от Билли. Тут же столкнулся с торцевой стеной коридора. Согнулся пополам, его начало рвать, пена от зубной пасты полезла изо рта, словно он был бешеной собакой.

Глаза жгло ужасно, зрачки раскрылись до предела, он ничего не видел, даже тени нападавшего. Жгло и горло, куда «мейс» попал через нос, а лёгкие старались не пустить в себя отравленный воздух.

Билли наклонился, схватился за манжет левой штанины Зиллиса, дёрнул.

Левая нога ушла из-под Зиллиса, он отчаянно замахал руками, пытаясь опереться на стену, дверной косяк, что угодно, ничего не нашёл, грохнулся так, что завибрировали половицы.

Жадно хватая ртом воздух, чихая, кашляя, он ещё и кричал, жалуясь на боль в глазах, потерю зрения.

Билли вытащил пистолет калибра 9 мм и рукояткой стукнул Зиллиса по голове, не так чтобы сильно, лишь бы тот почувствовал боль.

Зиллис завопил, и Билли предупредил:

— Успокойся, а не то я стукну тебя сильнее.

Когда Зиллис послал его куда подальше, Билли выполнил угрозу, но опять сдержал силу удара. Зиллис, однако, все понял.

— Вот и хорошо, — кивнул Билли. — Со зрением у тебя будут проблемы ещё минут двадцать, может, полчаса…

Все ещё учащённо дыша, Зиллис перебил Билли:

— Господи, я ослеп, я…

— Это всего лишь «мейс».

— Что ты несёшь?

— «Мейс». Всё пройдёт.

— Я ослеп, — настаивал Зиллис.

— Стой на месте.

— Я ослеп.

— Ты не ослеп. Не двигайся.

— Черт. Как БОЛЬНО!

Струйка крови вытекла из волос Зиллиса. Билли ударил его не сильно, но кожу повредил.

— Не двигайся, слушай меня. Сделаешь все, как тебе скажу, и волноваться будет не о чем.

Он понял, что уже успокаивает Зиллиса, словно доказал себе его невиновность.

До этого момента Билли казалось, что проблем не возникнет. Все образуется, даже если выяснится, что Зиллис — не выродок, и он уйдёт отсюда с минимальными для себя неприятностями.

Он представлял себе, что в конфронтации с Зиллисом удастся обойтись без насилия. Струя «мейса», Зиллис не сопротивляется, делает всё, что ему говорят. Просто, как апельсин.

А в реальности ситуация уже в самом начале грозила выйти из-под контроля.

Билли постарался придать голосу максимум уверенности:

— Не хочешь лишней боли, лежи тихо, пока я не скажу тебе, что делать дальше.

Зиллис чихнул.

— Ты меня слышишь? — спросил Билли.

— Черт, да как я могу тебя не слышать?

— Ты меня понял?

— Я ослеп, но не оглох.

Билли зашёл в ванную, выключил воду, текущую из крана над раковиной, огляделся.

Не нашёл то, что искал, зато увидел то, чего видеть не хотел: своё отражение в зеркале. Он ожидал, что лицо его будет страшным, даже безумным, и не ошибся. Он ожидал, что можно испугаться, увидев такое лицо, и не ошибся. Чего он не ожидал увидеть, так это желания творить зло, но увидел.

Глава 61

В спальне на экране телевизора обнажённый мужчина в чёрной маске хлестал женщину по груди многохвостой кожаной плёткой.

Билли выключил телевизор.

— Я представляю себе, как ты режешь лимоны и лаймы для коктейлей, и мне хочется блевануть.

Лёжа в коридоре у открытой двери, Зиллис то ли не услышал его, то ли сделал вид, что не слышит.

У кровати не было ни изголовья, ни изножья. Матрас лежал на раме, установленной на четырёх ножках.

Рама эта была на виду, поскольку Зиллис обходился без покрывала.

Билли достал наручники из мешка. Одно кольцо закрепил на раме.

— Встань на руки и на колени, — приказал он. — Ползи на мой голос.

Оставаясь на полу, дыша все так же шумно, но уже не с таким трудом, Зиллис сплюнул на ковёр. Слезы, текущие по щекам, смочили «мейсом» губы, с которых горечь попала в рот.

Билли подошёл к нему и вдавил дуло пистолета в затылок.

Зиллис сжался.

— Ты знаешь, что это?

— Ствол.

— Я хочу, чтобы ты полз в спальню.

— Черта с два.

— Я серьёзно.

— Хорошо.

— К кровати.

Хотя спальня освещалась одной тусклой лампой, Зиллис закрыл глаза: даже этот свет был для него слишком ярким.

Дважды Зиллис сбивался с курса, и Билли направлял его к цели.

— Теперь сядь спиной к кровати. Хорошо. Левой рукой пощупай сзади себя. Наручники свешиваются с рамы. Да, это они.

— Не делай этого со мной. — Из глаз Зиллиса по-прежнему лились слезы. Пузыри лезли из носа. — Почему? За что?

— Вставь левое запястье в пустой браслет.

— Мне это не нравится.

— Неважно.

— Что ты собираешься со мной делать?

— Все зависит от тебя. Надевай браслет.

После того как Зиллис защёлкнул браслет, Билли наклонился, чтобы проверить замок. Зиллис по-прежнему ничего не видел, поэтому не мог ударить его или попытаться отобрать пистолет.

Стив не мог таскать кровать по комнате. Но, приложив определённые усилия, мог перевернуть её, сбросить матрац, разобрать раму, скреплённую болтами, и таким образом освободиться. На это, конечно, ушло бы время.

Ковёр выглядел грязным. Билли не собирался ни садиться на него, ни опускаться на колени.

Он прошёл на кухню и вернулся с единственным на весь дом стулом с высокой спинкой. Поставил перед Зиллисом, за пределами его досягаемости, сел.

— Билли, я умираю.

— Ты не умираешь.

— Я боюсь за свои глаза. До сих пор ничего не вижу.

— Я хочу задать тебе несколько вопросов.

— Вопросов? Ты рехнулся?

— Если не совсем, то наполовину, — признал Билли.

Зиллис закашлялся. Сильно, до хрипоты. «Мейс» продолжал действовать. Билли ждал.

Наконец Зиллис смог заговорить, пусть голос сел и дрожал.

— Ты насмерть перепугал меня, Билли.

— Хорошо. А теперь я хочу, чтобы ты сказал мне, где ты держишь оружие.

— Оружие? Зачем мне оружие?

— Из которого ты застрелил его.

— Застрелил его? Застрелил кого? Я ни в кого не стрелял. Господи, Билли!

— Ты пустил ему пулю в лоб.

— Нет. Никогда. Только не я, — его глаза застилали вызванные «мейсом» слезы, поэтому Билли не мог определить, говорит ли Зиллис искренне или играет. Он моргал, моргал, пытаясь вернуть себе способность видеть. — Слушай, если это какая-то шутка…

— Шутник — ты, — прервал его Билли. — Не я. Ты — исполнитель.

На это слово Зиллис не отреагировал.

Билли подошёл к столику у кровати, выдвинул ящик.

— Что ты делаешь? — спросил Зиллис.

— Ищу оружие.

— Оружия нет.

— Оружия не было раньше, когда здесь не было и тебя, но теперь есть. И ты держишь его где-то поблизости, под рукой.

— Ты был здесь раньше?

— Тебе нравится грязь, не так ли, Зиллис? После ухода мне придётся отмываться кипятком.

Билли открыл дверцу прикроватного столика, покопался на полках.

— И что ты собираешься сделать, если не найдёшь оружия?

— Может, прибью твою руку к полу, а потом по одному отрежу все пальцы.

Голос Зиллиса звучал так, будто он вот-вот расплачется по-настоящему:

— Не говори так. Что я тебе сделал? Я тебе ничего не сделал.

Билли сдвинул дверь стенного шкафа.

— Когда ты был у меня дома, Стиви, где ты спрятал отрезанную кисть?

Стон сорвался с губ Зиллиса, он принялся качать головой: нет, нет, нет, нет.

Полка находилась выше уровня глаз. Обыскивая её, Билли спросил:

— Что ещё ты спрятал в моём доме? Что ты отрезал у рыжеволосой? Ухо? Грудь?

— Быть такого не может, — голос Зиллиса по-прежнему дрожал.

— Не может что?

— Господи, ты же Билли Уайлс.

Вернувшись к кровати, Билли приподнял матрац, чего бы никогда не сделал, не будь на руках латексных перчаток.

— Ты — Билли Уайлс, — повторил Зиллис.

— И что с того? Ты думал, я не знаю, как постоять за себя?

— Я ничего не сделал, Билли. Ничего.

Билли обошёл кровать.

— Так вот, я знаю, как постоять за себя, путь и не кричу об этом на всех углах.

Билли поднял матрац с другой стороны под продолжающееся верещание Зиллиса:

— Билли, ты же меня знаешь. Я только шучу. Черт, Билли. Ты же знаешь, болтать языком — это все, на что я способен.

Билли вернулся к стулу. Сел.

— Теперь ты хорошо меня видишь, Стиви?

— Не очень. Мне нужна бумажная салфетка.

— Воспользуйся простыней.

Свободной рукой Зиллис нащупал край простыни, потянул на себя, вытер лицо, высморкался.

— У тебя есть топор? — спросил Билли.

— Господи.

— У тебя есть топор, Стиви?

— Нет.

— Говори мне правду, Стиви.

— Билли, нет.

— У тебя есть топор?

— Не делай этого.

— У тебя есть топор, Стиви?

— Да, — признал Зиллис, и из груди вырвалось рыдание, свидетельствующее о том ужасе, который охватил Зиллиса.

— Ты или чертовски хороший актёр, или действительно туповатый Стив Зиллис, — сказал Билли, уже склоняясь к тому, что второй вариант и есть истинный.

Глава 62

— Когда ты рубил манекены во дворе, ты представлял себе, что рубишь настоящих женщин? — спросил Билли.

— Они всего лишь манекены.

— Тебе нравится рубить арбузы, потому что внутри они красные? Тебе нравится смотреть, как разлетаются ошмётки красного мяса, Стиви?

На лице Зиллиса отразилось изумление.

— Что? Она сказала тебе об этом? Что она тебе сказала?

— Кто эта «она», Стиви?

— Старая сука, которая живёт рядом. Селия Рейнольдс.

— Ты не в том положении, чтобы обзывать кого-либо старой сукой, — указал Билли. — Ты в том положении, когда никого и никак нельзя обзывать.

Зиллис, похоже, с этим согласился, энергично закивал.

— Ты прав. Извини. Она просто одинокая женщина, я знаю. Но, Билли, она очень ужлюбопытная старушенция. Не хочет заниматься только своими челами. Вечно торчит у окон, наблюдает из-за жалюзи. Стоит выйти во двор, и она уже следит за тобой.

— А есть много такого, что люди не должны о тебе знать, не так ли, Стиви?

— Нет, я ничего не делаю. Просто хочу, чтобы никто за мной не подглядывал. Вот пару раз я и устроил ей шоу с топором. Изобразил безумца. Чтобы напугать её.

— Напугать её?

— Заставить не совать нос в чужие дела. Я делал это только три раза и на третий дал ей знать, что это всего лишь шоу, дал ей знать, что мне известно, кто его смотрит.

— И как ты дал ей знать?

— Это не делает мне чести.

— Я уверен, есть много такого, что не делает тебе чести, Стиви.

— Я показал ей палец, — ответил Зиллис. — Разрубил манекен и арбуз — и не представлял себе, что это совсем другое, — а потом подошёл к забору и показал ей палец.

— Однажды ты разрубил стул.

— Да. Я разрубил стул. И что?

— Тот, на котором я сижу, единственный в доме.

— У меня их было два. Мне нужен только один.

Это был всего лишь стул.

* * *

— Ты любишь смотреть, как женщинам причиняют боль, — в голосе Билли вопросительные интонации отсутствовали.

— Нет.

— Ты только этим вечером нашёл порнокассеты под кроватью? Их принёс сюда какой-то гремлин?^[127] Может, послать за изгоняющим гремлинов?

— Это не настоящие женщины.

— Они — не манекены.

— Я хочу сказать, в действительности боли им не причиняют. Они играют.

— Но тебе нравится на это смотреть.

Зиллис промолчал. Опустил голову.

В чём-то всё оказалось даже проще, чем ожидал Билли. Он думал, что задавать неприятные вопросы и выслушивать ответы, которые вынужден давать на них другой человек, будет столь мучительно, что он не сможет провести продуктивный допрос. Вместо этого чувство власти давало ему уверенность. И приносило удовлетворённость. Лёгкость, с которой он вёл допрос, удивила его. Лёгкость эта напугала его.

— Это отвратительные видеофильмы, Стиви. Мерзкие.

— Да, — тихо ответил Зиллис. — Я знаю.

— Ты снимал видео, в которых сам таким же образом причинял боль женщинам?

— Нет. Господи, нет.

— Что ты там шепчешь?

Он поднял голову, но не мог заставить себя встретиться взглядом с Билли.

— Я никогда таким образом не причинял боль женщине.

— Никогда? Таким образом ты никогда не причинял боль женщине?

— Никогда. Клянусь.

— А как ты причинял им боль, Стиви?

— Никак. Я не мог.

— Ты у нас такой паинька, Стиви?

— Мне нравится… на это смотреть.

— Смотреть, как женщинам причиняют боль?

— Мне нравится на это смотреть, да. Но я этого стыжусь.

— Не думаю, что стыдишься.

— Стыжусь. Да, стыжусь. Во время — не всегда, но после — обязательно.

— После чего?

— После… просмотра. Но это не… Нет, я таким быть не хочу.

— А кто хочет быть таким, какой ты сейчас, Стиви?

— Не знаю.

— Назови хоть одного человека. Одного человека, который хотел бы быть таким, как ты есть.

— Может, таких и нет.

— И как же ты стыдишься?

— Я выбрасывал эти видео. Много раз. Даже уничтожал их. А потом, ты понимаешь… через какое-то время покупал новые. Мне нужна помощь, чтобы остановиться.

— И ты к кому-нибудь обращался за помощью, Стиви?

Зиллис не отреагировал.

— Ты обращался за помощью? — настаивал Билли.

— Нет.

— Если ты действительно хочешь остановиться, почему ты не обращался за помощью?

— Я думал, что остановлюсь сам. Я думал, что смогу.

Зиллис заплакал. Его глаза блестели от «мейса», но слезы потекли настоящие.

— Почему ты так обошёлся с манекенами, которые находятся в соседней комнате, Стиви?

— Ты не сможешь понять.

— Да, конечно, я всего лишь Билли Уайлс, который только и может, что наливать пиво, но ты всё-таки попробуй.

— Это ничего не значит, то, что я с ними делал.

— Ты вложил в них слишком много времени и сил, чтобы это ничего не значило.

— Я не могу об этом говорить. Только не об этом, — он даже не отказывался — умолял. — Не могу.

— Боишься покраснеть, Стиви? Разговор об этом оскорбит твои нежные чувства?

Зиллис плакал. Нет, не рыдал. Но по щекам текли слезы унижения и стыда.

— Делать — совсем не то, что говорить.

— Делать, в смысле, с манекенами? — уточнил Билли.

— Ты можешь… ты можешь вышибить мне мозги, но об этом я тебе ничего не скажу. Не могу.

— Когда ты уродовал манекены, ты возбуждался, Стиви? У тебя всё вставало?

Зиллис покачал головой, опустил голову.

— Делать такое с ними и говорить об этом совсем разные веши? — спросил Билли.

— Билли. Билли, пожалуйста. Я не хочу слышать себя, слышать, как я об этом говорю.

— Потому что, когда ты делаешь, это просто одно из твоих занятий. А когда говоришь, получается, что это ты сам.

Лицо Зиллиса подтвердило, что Билли все понял правильно.

Но манекены мало что дали. Попрекать Зиллиса за его извращённость особого смысла не имело.

Билли ещё не получил тех доказательств, за которыми сюда пришёл.

Он одновременно чувствовал и усталость, и бодрость: пусть он и хотел спать, но его подстёгивал кофеин. Временами болела пробитая гвоздём рука: действие «Викодина» начинало сходить на нет.

Из-за того, что усталость компенсировалась химией, он не мог должным образом строить допрос.

Если Зиллис был выродком, эмоции он имитировал гениально.

Но ведь этим и отличались социопаты: ненасытные пауки, обладающие сверхъестественным таланом являть обществу убедительный образ нормального человека, который полностью скрывал ледяную расчётливость и жажду убивать.

— Когда ты проделываешь все это с манекенами и смотришь эти мерзкие видеофильмы, ты думаешь о Джудит Кессельман?

За время их короткого общения Зиллис удивлялся не один раз, но этот вопрос просто потряс его. Налитые кровью глаза широко раскрылись, лицо побледнело, челюсть отвисла.

Глава 63

Зиллис сидел на полу, прикованный к кровати, Билли — на стуле, и его уже начала злить увёртливость пленника.

— Стиви? Я задал вопрос.

— Что все это значит? — в голосе Зиллиса вдруг послышалась нотка праведного негодования.

— Что именно?

— Почему ты пришёл сюда? Билли, я не понимаю, что ты тут делаешь.

— Ты думаешь о Джудит Кессельман? — настаивал Билли.

— Откуда ты знаешь про неё?

— Откуда, по-твоему, я могу знать про неё?

— Ты отвечаешь вопросами на вопросы, а я должен иметь ответы на все.

— Бедный Стиви. Так что ты можешь сказать насчёт Джудит Кессельман?

— С ней что-то случилось.

— Что с ней случилось?

— Это было в колледже. Пять, пять с половиной лет тому назад.

— Ты знаешь, что с ней случилось, Стиви?

— Никто не знает.

— Кто-то знает, — возразил Билли.

— Она исчезла.

— Как в шоу фокусника?

— Просто ушла и не вернулась.

— Милая была девушка, не так ли?

— Все её любили.

— Такая милая девушка, такая невинная. Невинные — самый деликатес, не так ли, Стиви?

— Деликатес? — нахмурившись, переспросил Зиллис.

— Невинные — они самые сочные, самые вкусные. Я знаю, что с ней случилось. — Знал-то он одно: Зиллис похитил и убил её.

Зиллис так содрогнулся, что кольцо наручников застучало о раму кровати.

— Я знаю, Стиви, — повторил Билли, довольный реакцией, которую произвели его слова.

— Что? Что ты знаешь?

— Все.

— Что с ней случилось?

— Да. Все.

Зиллис сидел, привалившись спиной к раме кровати, вытянув ноги перед собой. А тут внезапно подтянул колени к груди.

— Господи, — с губ сорвался протяжный стон.

— Абсолютно все, — заверил его Билли.

— Не причиняй мне боли, — голос Зиллиса дрожал.

— А что, по-твоему, я могу с тобой сделать, Стиви?

— Не знаю. Не хочу даже думать.

— У тебя такое богатое воображение, ты такой талантливый, когда дело доходит до изобретения новых способов причинить боль женщинам, но внезапно ты не хочешь думать?

— Чего ты от меня добиваешься? Что я могу сделать? — Зиллиса трясло.

— Я хочу поговорить о том, что случилось с Джудит Кессельман.

Когда Зиллис зарыдал, как маленький мальчик, Билли поднялся со стула. Он чувствовал, что сейчас Зиллис расколется.

— Стиви.

— Уходи.

— Ты знаешь, я не уйду. Давай поговорим о Джудит Кессельман.

— Я не хочу.

— А я думаю, хочешь. — Билли не приблизился к Зиллису, но присел на корточки, чтобы их лица оказались на одном уровне. — Я думаю, ты очень хочешь об этом поговорить.

Зиллис яростно потряс головой:

— Нет. Нет. Если мы об этом поговорим, ты точно меня убьёшь.

— Почему ты так говоришь, Стиви?

— Ты знаешь.

— Почему ты говоришь, что я тебя убью?

— Потому что тогда я буду знать слишком много, не так ли?

Билли всмотрелся в своего пленника, пытаясь понять, о чём он толкует.

— Это сделал ты! — И вслед за этими словами из груди Зиллиса вырвался стон.

— Сделал что?

— Ты убил её, и я не знаю почему, я не понимаю, но теперь ты собираешься убить меня.

Билли глубоко вдохнул, его передёрнуло.

— Что ты сделал?

Вместо ответа Зиллис только всхлипнул.

— Стиви, что ты с собой сделал?

Если раньше Зиллис прижал колени к груди, то теперь вновь вытянул ноги.

— Стиви?

Промежность пижамных штанов Зиллиса потемнела от мочи. Он обдулся.

Глава 64

Некоторые монстры в образе человеческом просто жалки и не склонны к убийствам. Их логово и не логово в полном смысле этого слова, потому что они не затаскивают туда свои жертвы. Из обстановки там минимум мебели и предметы, соответствующие их извращённому представлению о красоте. Они лишь надеются уйти с головой в свои безумные фантазии и жить своей чудовищной жизнью, и мучают себя, даже если другие оставляют их в покое.

Билли отказывался верить, что Стиви Зиллис — представитель этой жалкой породы.

Признав, что Зиллис — не психопат-убийца, Билли пришлось бы смириться с тем, что он потерял драгоценное время, преследуя волка, который на поверку оказался ничтожной дворняжкой.

Хуже того, если выродком был не Зиллис, Билли понятия не имел, куда двигаться дальше. Все улики подводили его к единственному выводу. Косвенные улики.

Следовательно, продолжая допрашивать своего пленника, он просто пользовался своим положением тюремщика. Матадора не может радовать, если бык, весь в бандерильях, теряет боевой дух и уже не обращает внимания на красную мулету.

И вскоре, стараясь скрыть нарастающее отчаяние, Билли вновь сидел на стуле и пытался ухватиться за последнюю соломинку, в надежде, что результат всё-таки будет.

— Что ты делал сегодня вечером, Стиви?

— Ты знаешь. Разве ты не знаешь? Был в баре, работал в твою смену.

— Только до девяти вечера. Джекки говорит, ты работал с трёх и до девяти, потому что у тебя были дела раньше и позже.

— Да. Были.

— И где ты был от девяти вечера до полуночи?

— Разве это имеет значение?

— Имеет, — заверил его Билли. — Где ты был?

— Ты собираешься причинить мне боль… ты всё равно собираешься меня убить.

— Я не собираюсь тебя убивать, и я не убивал Джудит Кессельман. Я практически уверен, что убил её ты.

— Я? — Изумление было таким же искренним, как и любая реакция, какие он демонстрировал с самого начала.

— У тебя это хорошо получается.

— Получается — что? Убивать людей? Да ты совершенно спятил. Я никогда никого не убивал!

— Стив, если ты убедишь меня, что у тебя весомое алиби от девяти вечера до полуночи, все закончится. Я уйду, а ты будешь свободен.

На лице Зиллиса отразилось сомнение.

— Я так легко отделаюсь?

— Да.

— После всего этого… все так и закончится?

— Возможно. В зависимости от алиби.

Зиллис, похоже, не знал, что ответить.

И Билли уже решил, что наконец-то прижал его к стенке.

— А если я скажу тебе, где был, а потом окажется, что именно поэтому ты здесь, потому что ты уже знаешь, где я был, и хочешь только услышать от меня подтверждение, чтобы потом ты смог избить меня в кровь?

— Я не понимаю тебя, — в голосе Билли слышалось недоумение.

— Хорошо. Ладно. Я был с одним человеком. Я не слышал, чтобы она говорила про тебя, но, если ты к ней что-то имеешь, что ты собираешься сделать со мной?

Билли не верил своим ушам.

— Ты был с женщиной?

— Если ты про постель, то нет. У нас было свидание. Поздний обед, поздний, потому что мне пришлось работать за тебя. Это было наше второе свидание.

— Кто она?

Весь сжавшись, словно боясь взрыва ревности со стороны Билли, Зиллис ответил:

— Аманда Поллард.

— Манди Поллард? Я её знаю. Милая девушка.

— Именно так, — кивнул Зиллис. — Милая девушка.

Поллардам принадлежал большой виноградник, продукция которого пользовалась спросом у лучших виноделов долины. Манди было лет двадцать с небольшим. Симпатичная, дружелюбная девушка уже работала в семейном бизнесе. И заслуживала того, чтобы жить в куда более лучшее время, чем наше.

Билли оглядел грязную спальню, от футляра порнокассеты, лежащей на полу у телевизора, до груды грязного белья в углу.

— Она никогда здесь не была, — сказал Зиллис. — Мы встретились только два раза. Я ищу новое место, хорошую квартиру. Хочу избавиться от всего этого. Начать жизнь с чистого листа.

— Она — приличная девушка.

— Это точно, — с жаром согласился Зиллис. — Я думаю, с её помощью я смогу очиститься от прошлого, наконец-то все сделать правильно.

— Она должна увидеть это место.

— Нет, Билли, нет, ради бога. Это не тот я, каким я хочу быть. Для неё я хочу стать лучше.

— Куда вы ходили на обед?

Зиллис назвал ресторан. Потом добавил:

— Мы пришли в двадцать минут десятого. Ушли в четверть двенадцатого, потому что к тому времени в зале, кроме нас, никого не осталось.

— После этого?

— Поехали покататься. Нигде не парковались. Она этого не любит. Просто ездили, разговаривали, слушали музыку.

— До которого часа?

— Я привёз её домой в самом начале второго.

— И вернулся сюда.

— Да.

— И включил порнуху, в которой мужчина стегает плёткой женщину.

— Да. Я знаю, какой я сейчас, но также знаю, каким смогу стать.

Билли подошёл к прикроватному столику, взял телефонный аппарат. Шнур был длинным. Он принёс телефон Зиллису:

— Позвони ей.

— Что? Сейчас? Билли, уже четвёртый час.

— Позвони ей. Скажи, какое ты получил наслаждение от вечера, какая она необыкновенная. Она не будет возражать, если ради этого ты её разбудишь.

— У нас ещё не такие отношения, — обеспокоился Зиллис. — Она найдёт мой звонок странным.

— Позвони ей и дай мне послушать, или я воткну ствол этого пистолета тебе в ухо и вышибу мозги. Выбор за тобой.

Руки Зиллиса так дрожали, что он дважды ошибся при наборе номера.

Присев рядом с пленником, вдавив ствол пистолета ему в бок, на случай если у Зиллиса возникнет мысль наброситься на него, Билли услышал, как Манди Поллард ответила на звонок и удивилась тому, что её кавалер звонит так поздно.

— Не волнуйся, ты меня не разбудил, — заверила Манди Зиллиса. — Я просто лежала, глядя в потолок.

Голос Зиллиса дрожал, но Манди легко могла списать дрожь на волнение из-за того, что звонил он слишком уж поздно и выражал свои чувства более прямо, чем при личном общении.

Несколько минут Билли слушал, как оба вспоминают вечер, обед, поездку на автомобиле, а потом знаком предложил Зиллису закругляться.

Манди Поллард провела вечер с этим человеком, а она не относилась к тем девушкам, которые ловили кайф от общения с плохишами.

И, обедая с Манди Поллард, Зиллис никак не мог усадить труп Ральфа Коттла в гостиной Лэнни и приколотить руку Билли к полу.

Глава 65

— Я оставлю тебя прикованным к кровати, — с этими словами Билли сунул пистолет в кобуру, висевшую на ремне.

На лице Стива Зиллиса отразилось облегчение, когда он увидел, что пистолет покинул руку Билли, но тревога в глазах осталась.

Билли вырвал шнур из телефонной розетки и из аппарата, сунул его в мешок для хлеба.

— Не хочу, чтобы ты кому-нибудь звонил, пока не остынешь и не обдумаешь то, что я сейчас тебе скажу.

— Ты действительно не собираешься меня убивать?

— Действительно. Ключ от наручников я оставлю на кухонном столе.

— Хорошо. На кухонном столе. Но как мне это поможет?

— После моего ухода ты сбросишь матрац с металлической рамы. Она разборная, держится на болтах и гайках.

— Да, но…

— Свернёшь гайки с болтов своими пальчиками.

— Может, они заржавели…

— Ты здесь живёшь только шесть месяцев. За это время они не заржавели. Если какие-то очень уж крепко закручены, вращай части рамы, ослабь соединение. Ты что-нибудь придумаешь.

— Я смогу что-нибудь придумать, все так, но я так и не могу понять, почему ты все это сделал? Ты не можешь верить, что я убил Джудит Кессельман, как ты сказал. Я знаю, ты не можешь в это верить. Тогда в чём дело?

Билли убрал в хлебный мешок баллончик с «мейсом».

— Я не собираюсь объяснять, и ты не захочешь этого знать. Поверь мне, не захочешь.

— Посмотри на меня, — заверещал Зиллис. — Глаза щиплет. Я сижу в луже мочи. Это унизительно. Ты ударил меня этим пистолетом, содрал кожу, ты причинил мне боль, Билли.

— Могло быть хуже, — заверил его Билли. — Гораздо хуже.

Решив истолковать его слова как угрозу, Зиллис дал задний ход:

— Ладно. Хорошо. Я тебя слышал. Я успокоился.

— В зависимости от того, как крепко закручены гайки, на разборку рамы у тебя уйдёт как минимум час, может, два. Ключ от наручников возьмёшь на кухне. Воспользовавшись им, сразу начинай собирать вещи.

Зиллис моргнул.

— Что?

— Позвони Джекки, скажи, что ты увольняешься.

— Я не хочу увольняться.

— Спустись на землю, Стив. Теперь мы не сможем видеться каждый день. Учитывая, что я знаю о тебе, а ты знаешь обо мне. Тебе лучше уехать.

— Куда?

— Мне без разницы. Но за пределы округа Напа.

— Мне тут нравится. А кроме того, прямо сейчас я уехать не могу.

— В пятницу придёшь в таверну за расчётом. Я оставлю для тебя конверт. Джекки передаст его тебе. С десятью тысячами долларов. Их тебе хватит, чтобы обосноваться в другом месте.

— Я ничего не сделал, а всю мою жизнь поставили с ног на голову. Это несправедливо.

— Ты прав. Это несправедливо. Но будет именно так, а не иначе. Твоя мебель не стоит и гроша. Можешь её здесь и оставить. Собери личные вещи и в пятницу вечером уезжай из города.

— Я могу позвонить копам. Предъявить обвинения.

— Правда? Ты хочешь, чтобы копы побывали на месте преступления, увидели порнокассеты, эти манекены в соседней комнате?

Несмотря на страх, Зиллис из жалости к себе надулся.

— Кто умер и назначил тебя Богом?

Билли покачал головой.

— Стив, ты жалок. Ты возьмёшь десять тысяч, порадуешься, что остался жив, и уедешь. И вот что еще… больше никогда не звони Манди Поллард.

— Постой. Ты не можешь…

— Не звони ей, не встречайся с ней. Никогда.

— Билли, она может полностью изменить мою жизнь.

— Она — милая девушка. Она — порядочная девушка.

— Именно про это я и говорю. Я знаю, я очищусь от прошлого. Если она…

— Хорошая женщина может круто изменить жизнь мужчины. Но не мужчины, который так глубоко залез в крысиную нору, как ты. Если ты хоть раз позвонишь ей или увидишься с ней, я это узнаю. И я тебя найду. Ты мне веришь?

Зиллис промолчал.

— А если ты прикоснёшься к ней, клянусь Богом, я тебя убью, Стив.

— Это неправильно, — пробормотал Зиллис.

— Ты мне веришь? Лучше бы ты мне поверил, Стив.

И как только Билли положил руку на рукоятку пистолета, Зиллис ответил:

— Да. Конечно. Я тебя слышу.

— И хорошо. А теперь я ухожу.

— Всё равно это дыра, — сказал Зиллис. — Виноградная страна — другое название для фермы. Я — не сельский житель.

— Ты — нет, — Билли направился к двери.

— Здесь скучно.

— Это точно, — согласился Билли.

— Да пошёл ты.

— Счастливого пути, Кемосабе.

Глава 66

К тому времени, когда Билли отъехал на полмили от дома Зиллиса, его так трясло, что пришлось свернуть на обочину и какое-то время приходить в себя.

В кризисной ситуации он стал тем, кого больше всего презирал. На какое-то время он стал Джоном Палмером.

И, расплатившись с Зиллисом десятью тысячами долларов, Билли всё равно оставался Джоном Палмером.

Когда дрожь прекратилась, он не двинул внедорожник с места, потому что не знал, куда ехать. Чувствовал, что упёрся в стену. А сквозь стену пути нет.

Он хотел поехать домой, пусть там ничто не могло помочь ему найти решение стоящей перед ним проблемы.

Он хотел поехать домой просто для того, чтобы быть дома. Узнал знакомое желание отгородиться от мира. Оказавшись дома, он взялся бы за очередную заготовку из дуба, превращая её в деталь орнамента, а мир мог катиться в ад.

Да только на этот раз он попал бы в ад вместе с миром. Он не мог привезти Барбару домой, а если бы оставил её одну и в опасности, то лишился бы последнего повода, который не давал ему уйти из жизни.

События заставили его действовать, бросили в гущу событий, тем не менее он остро чувствовал собственную изоляцию и отчаяние.

Слишком долго он ничего не сеял, а потому не мог рассчитывать на урожай. Его друзья, которые на самом деле были всего лишь знакомыми, теперь, пожалуй, превратились в подозреваемых. Он достолярничался до мании преследования.

Отчалив от тротуара, Билли поехал куда глаза глядят, не ставя перед собой конкретной цели. Как птичка, он отдался во власть потокам ночи, думая только о том, чтобы остаться на плаву и не впасть в абсолютное отчаяние, прежде чем затеплится хоть какая-то искорка надежды.

Один короткий визит в дом Айви Элгин позволил ему узнать о ней больше, чем за годы их совместной работы. И хотя Айви ему нравилась, теперь он находил её ещё более загадочной, чем раньше, когда практически ничего о ней не знал.

Он не думал, что она могла быть как-то связана с выродком, который совершил все эти убийства. Но по собственному опыту, на примере отца и матери, знал, что ни в ком нельзя быть полностью уверенным.

Гарри Аваркян был добрым человеком и прекрасным адвокатом… но при этом одним из трёх попечителей фонда, распоряжающегося семью миллионами долларов. И такое искушение не следовало сбрасывать со счетов. До Барбары Билли лишь раз побывал в доме Гарри. Барбара вывела его в свет. За год они обедали у Гарри раз шесть, но после того, как Барбара впала в кому. Билли виделся с Гарри только у него на работе.

Он знал Гарри Аваркяна. И не знал его.

На ум пришёл доктор Феррьер. Безумие. Известные в округе врачи не шастали по тому же самому округу, убивая людей.

Да только доктор Феррьер хотел, чтобы Билли на пару с ним убил Барбару Мандель. Чтобы разрешил вытащить из желудка трубку, по которой поступало питание. Позволил ей умереть. Позволил умереть в коме от голода.

Если ты считаешь себя вправе решать за другого (за человека, не испытывающего боль), вправе определять, что качество жизни Барбары не соответствует величине ресурсов, которые на неё расходуются, тогда тебе нужно сделать лишь один шаг для того, чтобы нажать на спусковой крючок.

Нелепо. И однако, доктора Феррьера он знал не больше, чем своего отца: Билли ведь и представить себе не мог, что тот с таким упоением будет молотить мать разводным ключом.

Джон Палмер. Все знали, как сильно он любит власть, но его душа оставалась такой же загадочной, как другая планета.

Чем больше Билли думал о людях, которых знал, чем больше размышлял о том, что убийца — совершеннейший незнакомец, тем менее продуктивным становилось его раздумье, зато возрастало раздражение.

Он сказал себе, что должен заботиться, но не суетиться.

«Для того чтобы овладеть тем, чем ты не владеешь, ты должен пройти через лишение права владения».

«И то, что ты не знаешь, — единственное, что ты знаешь».

Продолжая ехать и внутренне стараясь остановиться, какое-то время спустя он, ведомый разве что шестым чувством, вновь попал на стоянку дальнобойщиков. Припарковался, где и в прошлый раз, перед рестораном.

Левая рука болела. Сжимая пальцы в кулак и разжимая их, он чувствовал, что кисть начала распухать. Действие «Викодина» заканчивалось. Он не знал, стоит принимать ещё таблетку или нет, но полагал, что таблетка «Мотрина» не будет лишней.

Он проголодался, но от одной мысли об очередном сладком батончике его начинало мутить. Ему требовалась доза кофеина, но не в таблетках.

Сунув пистолет в кобуре и револьвер под водительское сиденье, пусть в кабину мог залезть кто угодно, поскольку разбитое стекло он так и не заменил, Билли прошёл в ресторан.

В 3:40 утра пустых кабинок хватало. Четверо дальнобойщиков сидели у прилавка, пили кофе и ели пирог.

Их обслуживала толстенная официантка с шеей защитника из какой-нибудь команды национальной футбольной лиги и лицом ангела. Копну крашеных иссиня-чёрных волос украшали ярко-жёлтые заколки-бабочки.

Билли тоже сел к прилавку.

Глава 67

Судя по нашивке на униформе, официантку звали Жасмин. Она назвала Билли «сладеньким» и принесла заказанные чашку чёрного кофе и кусок лимонного пирога.

Жасмин и дальнобойщики оживлённо беседовали, когда Билли подсел к прилавку. Судя по их репликам, одного звали Кудрявый, другого Арвин. К третьему обращались исключительно «Ты», а четвёртый поблёскивал передним золотым зубом на верхней челюсти.

Сначала они говорили о потерянном континенте, Атлантиде. Арвин предположил, что загадочная цивилизация погибла, потому что атланты увлеклись генной инженерией и создали монстров, которые их же и сожрали.

С Атлантиды разговор перекинулся на клонирование и исследования ДНК, и очень скоро Курчавый упомянул о том, что в Принстоне, Гарварде или Йеле, короче — в одном из этих дьявольских гнёзд учёные собираются создать свинью с человеческим мозгом.

— Не думаю, что это будет научное достижение, — заметила Жасмин. — Уверяю вас, свиней в человеческом образе я навидалась.

— А какова цель создания такой вот очеловеченной свиньи? — удивился Арвин.

— Чтоб была, — ответил Ты.

— Была?

— Как та гора, — Ты указал на окно. — На неё люди могут взобраться. А на свинью придут посмотреть.

— А какую работу она сможет выполнять? — спросил Золотой Зуб.

— Не думаю, что они создают её для того, чтобы она работала, — покачал головой Кудрявый.

— Но они наверняка хотят, чтобы она что-то делала, — указал Золотой Зуб.

— В одном можно не сомневаться, — заявила Жасмин, — активисты поднимут дикий шум.

— Какие активисты? — спросил Арвин.

— Те или другие, — ответила официантка. — Как только появится свинья с человеческими мозгами, нам всем запретят есть ветчину или бекон.

— Не понимаю почему, — пожал плечами Кудрявый. — Ветчину и бекон будут получать из свиней с обычными мозгами.

— Из солидарности, — пояснила Жасмин. — Как можно есть ветчину и бекон, когда твои дети ходят в школу с умными свинками и приглашают их в гости?

— Такого не будет никогда, — отрезал Ты.

— Никогда, — согласился Арвин.

Золотой Зуб по-прежнему считал, что учёные присмотрели для свиней с человеческими мозгами какое-то занятие.

— Они не будут тратить миллионы долларов ради спортивного интереса, во всяком случае, эти люди.

— Ещё как будут, — возразила Жасмин. — Деньги для них ничего не значат. Это же не их деньги.

— Это деньги налогоплательщиков, — кивнул Кудрявый. — Ваши и мои.

Билли поучаствовал в разговоре парой реплик, но в основном слушал, прекрасно знакомый с такого рода разговорами.

Кофе был крепким. Пирог — отличным.

Билли удивило, какое его охватило спокойствие. Лишь оттого, что он просто сидел у прилавка, просто слушал.

— Если ты хочешь поговорить о деньгах, которые выбрасываются на ветер, — Золотой Зуб повернулся к Кудрявому, — тогда посмотри на это страшилище, которое строят у трассы.

— Что… напротив таверны, та хреновина, которая должна сгореть, как только её построят? — спросил Арвин.

— Но это же искусство, — напомнила им Жасмин.

— Я не вижу здесь никакого искусства, — внёс свою лепту Ты. — Искусство — это когда на века, не так ли?

— Парень, который там главный, заработает миллионы, продавая фотографии и рисунки, — заверил их Кудрявый. — Найдёт сотню возможностей заработать бакс-другой.

— Любой может назвать себя художником? — полюбопытствовал Золотой Зуб. — Или они должны сдавать какой-то экзамен?

— Он называет себя особым художником, — заметил Кудрявый.

— Особая моя задница, — буркнул Арвин.

— Сладенький, — посмотрела на него Жасмин, — ты уж не обижайся, но твоя прыщавая задница не показалась мне отличающейся от других.

— Он называет себя художником представления^[128], — уточнил Кудрявый.

— И что это значит?

— Как я понимаю, речь идёт о произведении искусства, которое существует строго определённый период времени. Оно создаётся для того, чтобы что-то сделать, а потом уничтожается.

— И чем через сотню лет будут наполнять музеи? — удивился Ты. — Пустым пространством?

— Музеев уже не будет, — ответила ему Жасмин. — Музеи — для людей. А людей не будет. Останутся только очеловеченные свиньи.

Билли окаменел. Сидел с чашкой кофе у губ, раскрыв рот, но не мог сделать глоток.

— Сладенький, что-то не так с кофе? — спросила Жасмин.

— Нет. Нет, кофе отличный. Я бы даже хотел выпить ещё, и побольше. У вас подают его в кружках?

— У нас можно заказать тройную порцию в пластиковом контейнере. Мы его называем «Большая штучка».

— Принесите мне одну такую «штучку».

Глава 68

Ниша в стене ресторана служила интернет-кафе.

За одним компьютером сидел дальнобойщик, работал одновременно клавиатурой и мышкой, не отрывая глаз от экрана. То ли увлёкся сайтом своей компании, то ли играл в какую-то компьютерную игру, а может, его занесло и на порносайт.

На компьютерном столике хватало места и для тарелок. А для «Большой штучки» имелось специальное углубление.

Он не знал названия сайта Валиса, поэтому начал с сайтов, посвящённых искусству представления вообще, и в результате вышел на сайт www.valisvalisvalis.com.

Главная страница была так хороша, что хотелось пройтись и по всему сайту. Перед Билли предстал австралийский мост, который художник украсил двадцатью тысячами красных воздушных шариков. На его глазах они все взорвались.

Он увидел фрагменты заявлений художника по поводу его различных проектов. Отрывочные, зачастую бессвязные, пересыпанные жаргонизмами современного искусства.

В одном пространном интервью Валис сказал, что все великие художники были «ловцами человеков», потому что хотели «прикоснуться к душам, даже завоевать души» тех, кто видел их работы.

Валис помогал почитателям его таланта лучше понимать смысл своих проектов, сопровождая каждый «духовным наставлением» из трёх строчек. И в любой из строчек было ровно три слова. Билли прочитал «духовные наставления» по нескольку раз.

Из бумажника достал сложенный листок, на котором распечатал шесть строк, составляющих три документа с дискеты, найденной им в руках Ральфа Коттла. Расправил, положил перед собой на стол.

Первая строка: «Потому что я тоже ловец человеков».

Пятая строка: «Моё последнее убийство: в полночь четверга».

Шестая строка: «Твоё самоубийство: вскоре после этого».

Вторая, третья и четвёртая строки очень уж напоминали «духовные наставления», которые помогали поклонникам таланта Валиса в большей степени воспринимать его работы.

Первая строка этих «наставлений» говорила о стиле проекта, представления. В данном случае стилем было: «Жестокость, насилие, смерть».

Вторая строка содержала в себе технику, в которой художник намеревался выполнить произведение искусства. У Билли техника была следующей: «Движение, скорость, воздействие».

Третья строка описывала материал или материалы, которые собирался использовать художник. В этом представлении, или перфомансе, материалами служили: «Плоть, кровь, кость».

Иногда наиболее удачливыми серийными убийцами были бродяги, которые, совершив несколько убийств в одном месте, уезжали за сотни миль и уже там брались за старое.

Выродок не воспринимал убийство как игру. И только частично оно было для него представлением. Потому что он возводил убийство в ранг искусства.

На сайтах, посвящённых искусству представления, Билли выяснил, что этот художник смерти не любил позировать перед камерами. Валис заявлял, что произведения искусства куда более важны, чем их создатель. Так что сфотографировать его удавалось крайне редко.

Такая философия обеспечивала ему, при богатстве и известности, достаточную степень анонимности.

Впрочем, www.valisvalisvalis.com предлагал официальный портрет. Не фотографию, а именно портрет, карандашный рисунок самого художника.

Вероятно, сознательно портрет отличался от оригинала, но Билли сразу его узнал. Это был тот самый мужчина, который во второй половине понедельника пил в таверне «Хайнекен» и терпеливо выслушивал историю Неда Пирсолла о смерти Генри Фриддла от садового гнома.

«Вы — интересный парень, Билли-бармен».

Даже тогда выродок знал фамилию Билли, хотя сделал вид, что Билли для него — совершеннейший незнакомец. Должно быть, Валис уже знал о нём все. По причинам, известным только ему, Билли Уайлса идентифицировали, изучили и выбрали для представления, перфоманса.

И теперь, среди других страничек под портретом, Билли увидел и озаглавленную: «ПРИВЕТ, БИЛЛИ».

Хотя Билли думал, что его уже ничем не удивишь, он с минуту смотрел на этот заголовок.

Наконец двинул мышку и кликнул эту страничку.

Портрет исчез, на экране высветилась надпись: «ЗАКРЫТЫЙ УРОВЕНЬ — ВВЕДИТЕ ПАРОЛЬ».

Билли отпил кофе. Потом напечатал в пустой строке «Уайлс» и нажал клавишу «ENTER».

Тут же получил ответ: «ТЫ ДОСТОИН».

Эти два слова оставались перед ним десять секунд, после чего экран потемнел, а когда засветился вновь, на нём вновь появился карандашный портрет. Только страничка «ПРИВЕТ, БИЛЛИ» уже отсутствовала.

Глава 69

Ни один фонарь не освещал громадную скульптурную композицию. Колеса, рычаги, шестерни, поршни, арматуру — все окутывала тьма.

И мужчина, пытающийся вырваться из техники — западни, накинул на себя тёмный плащ.

Жёлто-пурпурный шатёр стоял в тени, зато приглашающий янтарный свет горел в окнах большого дома на колёсах.

Билли сначала остановился на обочине шоссе и смотрел на дом издали.

Шестнадцать художников и рабочих, которые возводили скульптурную композицию под руководством Валиса, жили не на стройплощадке. Для них на шесть месяцев сняли номера в гостинице «Виноградные холмы».

Валис, однако, предпочёл жить здесь. Дом на колёсах не составляло труда подключить к системе подачи электроэнергии и к водопроводу.

Контейнеры со стоками дважды в неделю очищала «Канализационная служба Глена». Глен Готнер очень гордился тем, что вносит посильную лепту в возведение «этого выдающегося произведения искусства».

Не зная, стоит ли ему остановиться или лучше проехать мимо, Билли тем не менее съехал с обочины и по пологой насыпи скатился на луг. Подъехал к дому на колёсах.

Дверь в кабину была открыта. Свет падал на ступени и приглашающим прямоугольником лежал на траве.

Билли остановил «Эксплорер». Какое-то время не выключал двигатель, одна нога нажимала на педаль тормоза, вторая зависла над педалью газа.

Ни штор, ни жалюзи на большинстве окон не было. За окнами никто не двигался.

Занавешенными были только окна в задней части дома на колёсах, где, вероятно, находилась спальня. Лампы горели и там, подсвечивая золотистые шторы.

Билли не мог не прийти к выводу, что его ждут.

Его мутило от одной мысли, что он примет это предложение. Ему хотелось уехать. Но ехать-то было некуда.

Менее двадцати часов оставалось до полуночи, времени «последнего убийства». Так что Барбаре по-прежнему грозила опасность.

Из-за улик, оставленных Валисом, Билли по-прежнему мог попасть под подозрение, как только полиции стало бы известно об исчезновении Лэнни, Ральфа Коттла и молодой рыжеволосой женщины.

Где-то в доме, или в гараже, или закопанная в землю на участке, находилась и кисть Гизель Уинслоу. Может, и какие-то другие «сувениры».

Билли перевёл ручку переключения скоростей в нейтральное положение, выключил освещение, а вот двигатель глушить не стал.

Около тёмного шатра стоял «Линкольн Навигатор». Вероятно, на нём Валис разъезжал по окрестностям.

«Ты достоин».

Билли натянул на руки новую пару латексных перчаток.

Левая кисть двигалась чуть хуже правой, но боли он не чувствовал.

Билли пожалел, что принял в доме Лэнни таблетку «Викодина». В отличие от других обезболивающих средств, «Викодин» вроде бы не влиял ни на скорость мышления, ни на быстроту реакций, но он опасался, что, возможно, чуть-чуть притуплял и первое и второе, а в сложившейся ситуации даже такая малость могла стоить ему жизни.

Может, кофеиновые таблетки и кофе стали достаточным компенсатором. Да ещё лимонный пирог.

Билли заглушил двигатель. В первые мгновения ему показалось, что ночь тихая, как дом глухого человека.

Учитывая непредсказуемость своего противника, он приготовился и к тому, чтобы убить его, и к тому, чтобы только на время вывести из строя.

Из двух смертоносных орудий Билли отдал предпочтение револьверу калибра 0,38 дюйма. Из него он уже убивал.

Билли покинул «Эксплорер».

Стрёкот цикад тут же разрушил тишину вместе с кваканьем лягушек, а полотнища шатра что-то шептали при малейшем дуновении ветра.

Билли подошёл к открытой двери в дом на колёсах. Постоял в световом прямоугольнике, окончательно не решив, подниматься по ступеням или нет.

Изнутри, сглаженный системой громкой связи дома на колёсах, донёсся голос:

— Барбаре, возможно, удастся остаться в живых.

Билли поднялся по лестнице.

В кабине стояли два удобных вращающихся кресла для водителя и второго пилота. С обивкой, как ему показалось, из кожи страуса.

Следуя команде, отданной с пульта дистанционного управления, дверь закрылась за спиной Билли.

В доме на колёсах, где ценился каждый кубический дюйм пространства, перегородка отделяла кабину от жилых апартаментов. Билли ждала ещё одна открытая дверь.

Переступив порог, Билли попал на кухню, выдержанную в цветах сливок и мёда. Мраморный пол, резные дверцы, цветовыми исключениями были только чёрные столешницы и раковины и краны из нержавеющей стали.

Инкрустированный стол из клёна являл собой произведение искусства. Он стоял на дальней половине кухни, которая служила столовой.

Через арку в другой перегородке Билли прошёл в большую гостиную.

Материя обивки стоила никак не меньше пятисот долларов за квадратный ярд, ковёр — вдвое дороже. Мебель была самой обычной, зато бронзовые статуэтки — бесценными шедеврами эпохи Мейдзи^[129].

Согласно некоторым завсегдатаям таверны, которые читали об этом доме на колёсах в Интернете, стоил он более полутора миллионов долларов. Бронзовые статуэтки, само собой, в эту сумму не входили.

Такие дома иногда называли «сухопутными яхтами». Пожалуй, не преувеличивали.

Закрытая дверь в дальнем конце гостиной вела, несомненно, в спальню и ванную. Билли решил, что она будет заперта.

Валис наверняка находился за нею. Слушающий, наблюдающий, хорошо вооружённый.

Билли развернулся на шум за спиной.

Панели перегородки, разделяющей гостиную и кухню, начали подниматься вверх, открывая спрятанные в перегородке стенды.

Одновременно на всех окнах опустились стальные щитки, полностью отсекая гостиную от внешнего мира.

Билли полагал, что щитки эти несли не только декоративную функцию. Он нисколько не сомневался, что выбить такой щиток и покинуть гостиную через окно крайне трудно, а скорее, просто невозможно.

При проектировании и установке они наверняка проходили как средства «обеспечения безопасности».

Панели перегородки продолжали подниматься, открывая все новые и новые стенды, когда в динамиках системы громкой связи вновь раздался голос Валиса:

— Ты можешь увидеть мою коллекцию, которую видели лишь считанные люди. Более того, тебе, возможно, будет дан шанс остаться после просмотра в живых. Наслаждайся.

Глава 70

В выставочных стендах, выстланных черным шёлком, стояли прозрачные стеклянные банки двух размеров.

Основанием каждая банка устанавливалась в специальную выемку в полу. Чёрная скоба фиксировала крышку банки относительно верхней полки.

Когда дом на колёсах находился в пути, эти банки не могли сдвинуться с места. Они даже не дребезжали.

Каждая банка подсвечивалась снизу, так что их содержимое чётко выделялось на чёрном фоне обивки стенда. По мере того, как свет в гостиной тускнел, чтобы экспонаты коллекции предстали в лучшем виде, Билли подумал об аквариумах.

Но рыбки в банках не плавали: в них, в формальдегиде, хранились воспоминания об убийствах, в маленьких — руки жертв, в больших — лица.

Каждое лицо напоминало бледного богомола, отправленного в вечное плавание, черты одного практически не отличались от другого.

Руки, наоборот, разнились, говорили о жертве больше, чем лица, не вызывали такого отвращения, просто казались нереальными, инородными.

— Разве они не прекрасны? — голос Валиса звучал совсем как у ХАЛ-9000 в фильме «2001 год: Космическая одиссея».

— Они грустные, — ответил Билли.

— Странное ты выбрал слово. Меня они веселят.

— Меня они наполняют отчаянием.

Билли не отвернулся от коллекции в страхе или отвращении. Он предположил, что скрытые камеры нацелены на него. Потому что его реакция, по КАКИМ-ТО, ведомым только Валису, соображениям, была тому крайне важна.

А кроме того, при всей отвратительности экспонатов коллекция завораживала.

Покрайней мере, коллекционеру хватило вкуса, чтобы не включать в неё груди и половые органы.

Билли подозревал, что Валис не убивал ради получения сексуального удовлетворения, не насиловал свои жертвы, потому что тем самым у него возникало бы с ними что-то общее. Он видел себя существом, стоящим вне человечества, над ним.

Не включал он в свою коллекцию и ничего безвкусного, гротескного. Ни глаз, ни внутренних органов.

Лица и руки, лица и руки.

Глядя на подсвеченные банки, Билли думал о мимах, одетых во все чёрное, с белыми напудренными лицами, в белых перчатках.

Да, коллекционер был извращенцем, но при этом оставался эстетом.

— Чувство равновесия, — Билли начал делиться впечатлениями, — гармония линии, чувственность формы. А самое важное, ограничения жёсткие, но понятные.

Валис молчал.

Ирония ситуации: столкнувшись лицом к лицу со смертью и не позволяя страху взять верх, Билли уже ни в коей степени не уходил от жизни, наоборот, широко раскрыл ей объятия.

— Я прочитал твою книгу коротких рассказов, — наконец заговорил Валис.

— Критикуя твою работу, я не напрашивался на критику моей.

Валис рассмеялся, похоже, от неожиданности.

— Между прочим, я нашёл твою прозу зачаровывающей и очень сильной.

Билли молчал.

— Это истории человека, который ищет, — продолжил Валис. — Ты знаешь правду жизни, но кружишь вокруг этого плода снова и снова, не желая взять его в руки, попробовать на вкус.

Отвернувшись от коллекции, Билли подошёл к ближайшей бронзовой статуэтке эпохи Мейдзи, двум рыбкам, вроде бы простенькой, но отлитой с мельчайшими подробностями, с поверхностью, обработанной под цвет ржавеющей стали.

— Власть, — изрёк Билли. — Власть — часть правды жизни.

Валис ждал за закрытой дверью.

— И пустота, — продолжил Билли. — Пропасть. Бездна.

Он перешёл к другой статуэтке: учёный и олень, сидящие бок о бок, бородатый учёный улыбался, его одежды сияли золотом.

— Выбор — хаос или контроль, — развивал свою мысль Билли. — Имея власть, мы можем творить. Имея власть и с благими намерениями, мы создаём искусство. Искусство — единственный ответ хаосу и пустоте.

Валис заговорил после паузы:

— Только одно связывает тебя с прошлым. Я могу тебя от этого освободить.

— Ещё одним убийством? — спросил Билли.

— Нет. Она может жить, и ты сможешь начать новую жизнь… когда узнаешь.

— И что ты знаешь такого, чего не знаю я?

— Барбара живёт в Диккенсе.

Билли услышал свой шумный вдох, на его лице отразилось изумление и признание правоты Валиса.

— Будучи в твоём доме, я просмотрел записные книжки, которые ты заполнял обрывками фраз, произнесёнными ею в коме.

— Правда?

— Некоторые словосочетания показались мне знакомыми. На полке в твоей гостиной стоит полное собрание сочинений Диккенса… Оно принадлежало ей?

— Да.

— Она обожала Диккенса.

— Прочитала все романы, по нескольку раз.

— Но не ты.

— Два или три. Диккенс никогда меня не впечатлял.

— Подозреваю, он был слишком полон жизнью. Слишком полон верой в неё и её буйством.

— Возможно.

— Она так хорошо знает эти истории, что живёт в них в своих снах. Последовательность обрывков фраз, которые она произносит в коме, соотносится с определёнными главами.

— Миссис Джо, — Билли вспомнил своё последнее посещение Барбары. — Этот роман я читал. Жена Джо Гаргери, сестра Пипа, властная мегера. Пип зовёт её «миссис Джо».

— «Большие надежды», — подтвердил Валис. — Барбара живёт во всех книгах, но чаще в лёгких приключениях, реже в ужасах «Истории двух городов».

— Я не понимал…

— «Рождественская песнь» снится ей гораздо чаще кошмара Французской революции, — заверил его Валис.

— Я этого не понимал, а ты понял.

— В любом случае она не знает ни страха, ни боли, потому что каждое приключение — хорошо известная дорога, то есть радость и утешение.

Билли прошёл к ещё одной бронзовой статуэтке, мимо неё.

— Ей не нужно ничего такого, что ты можешь ей дать, — добавил Валис, — и больше того, что у неё уже есть. Она живёт в Диккенсе и не знает страха.

Догадавшись, что может заставить художника выйти из спальни, Билли положил револьвер на алтарный столик слева от двери в спальню. Сам же отошёл к середине гостиной и сел в кресло.

Глава 71

Вошедший Валис выглядел куда более красивым, чем на карандашном портрете на своём сайте в Интернете.

Улыбаясь, он взял револьвер с алтарного столика и осмотрел его.

Рядом с креслом, в которое сел Билли, на маленьком столике стояла ещё одна японская бронзовая статуэтка эпохи Мейдзи: толстая улыбающаяся собака вела на поводке черепаху.

Валис приближался с оружием в руках. Как и Айви Элгин, двигался он с грацией танцора, словно гравитация на него не действовала и ему не было необходимости касаться подошвами пола.

Его густые, чёрные, как сажа, волосы чуть серебрились на висках. Улыбка располагала к себе. Серые глаза сверкали, ясные и честные.

Его отличала внешность кинозвезды. Королевская уверенность в себе. Спокойствие монаха.

Встав перед креслом, он нацелил револьвер в лицо Билли.

— Это тот самый револьвер.

— Да, — ответил Билли.

— Из него ты застрелил отца.

— Да.

— И что ты при этом чувствовал?

Билли ответил, глядя в чёрное отверстие ствола:

— Ужас.

— И свою мать. Билли?

— Да.

— Ты считал, что поступаешь правильно, убивая её?

— В тот момент да.

— А потом?

— Уверенности у меня нет.

— Неправильное правильно. Правильное неправильно. Вопрос перспективы, Билли.

Билли промолчал.

«Для того чтобы стать не таким, как ты есть, ты должен пройти путь, которым не пошёл бы никогда».

Вглядываясь в Билли поверх револьвера, Валис спросил:

— Кого ты ненавидишь, Билли?

— Думаю, никого.

— Это хорошо. Это правильно. Любовь и ненависть истощают мозг, туманят сознание.

— Мне очень нравятся эти бронзовые статуэтки.

— Они удивительные, не так ли? Ты можешь наслаждаться их формой, качеством поверхности, невероятным мастерством художника, и при этом тебе совершенно наплевать на философию, которая за ними стоит.

— Особенно рыбы.

— Почему особенно рыбы?

— Иллюзия движения. Ощущение скорости. Они кажутся такими свободными.

— Ты ведёшь медленную жизнь, Билли. Может, ты готов к движению? Может, ты готов к скорости?

— Не знаю.

— Подозреваю, знаешь.

— Я готов к чему-то.

— Ты пришёл сюда с намерением совершить насилие.

Билли поднял руки с подлокотников кресла, посмотрел на латексные перчатки. Стянул их.

— Все это кажется тебе странным, Билли?

— Абсолютно.

— Можешь ты представить себе, что произойдёт теперь?

— Смутно.

— Тебя это волнует, Билли?

— Не так, как, казалось, будет волновать.

Валис нажал на спусковой крючок. Пуля вонзилась в кресло в двух дюймах от плеча Билли.

Подсознательно Билли, должно быть, понял, что грядёт выстрел. Мысленным взором он увидел ворона в окне, такого недвижного, молчаливого и наблюдающего ворона. Потом прогремел выстрел, и ворон не улетел, даже не дёрнулся, застыл с безразличием буддиста.

Валис опустил револьвер. Сел в кресло напротив Билли.

Билли закрыл глаза, откинулся головой на спинку кресла.

— Я мог бы убить тебя двумя способами, не выходя из спальни, — сказал Валис.

И наверняка он говорил правду. Билли не спросил как.

— Ты, должно быть, очень устал, — добавил Валис.

— Очень.

— Как твоя рука?

— Нормально. «Викодин».

— А твой лоб?

— Заживает.

Билли задался вопросом, а двигаются ли его глаза под веками, как иногда двигались глаза Барбары, когда ей снились сны. По ощущениям не двигались.

— Я планировал для тебя третью рану, — признался Валис.

— Нельзя повременить с этим до следующей недели?

— Ты забавный парень, Билли.

— Не чувствую, что это забавно.

— Ты чувствуешь облегчение?

— М-м-м-м.

— Ты этим удивлён?

— Да, — Билли открыл глаза. — А ты удивлён?

— Нет, — ответил художник. — Я увидел, что в тебе есть потенциал.

— Когда?

— В твоих рассказах. До того, как встретил тебя. — Валис положил револьвер на столик у своего кресла. — Твой потенциал явственно выпирал со страниц книги. А после того, как я изучил твою жизнь, твой потенциал проявился ещё отчётливее

— Я застрелил родителей.

— Не только это. Потеря доверия.

— Понимаю.

— Без доверия разум не может найти покоя.

— Ни покоя, — подтвердил Билли, — ни умиротворённости.

— Без доверия не может быть веры. В доброту. В честность. Во что угодно.

— Ты знаешь меня лучше, чем я сам.

— Ну, я старше. У меня больше опыта.

— Намного больше опыта, — уточнил Билли. Как долго ты планировал это представление? Не нашей же встречи в баре в понедельник?

— Многие недели, — ответил Валис. — Великое искусство требует подготовки.

— Ты взял заказ на создание скульптурной композиции, потому что я живу здесь, или заказ поступил раньше?

— Одновременно. Это чистое совпадение. Такс случается.

— Потрясающе. И вот мы здесь.

— Да, и вот мы здесь.

— Движение, скорость, воздействие, — процитировал Билли стиль этого проекта.

— В свете того, как все оборачивается, я бы подкорректировал эту строку: «Движение, скорость, свобода».

— Как у рыб.

— Да. Как у рыб. Ты хочешь обрести свободу, Билли?

— Да.

— Я совершенно свободен.

— Как давно ты…

— Тридцать два года. С шестнадцати лет. Первые были неудачами. Грубые удары топором. Никакого контроля. Никакой техники. Никакого стиля.

— Но теперь…

— Да, теперь я стал таким, какой есть. Ты знаешь моё имя?

Билли встретился взглядом со сверкающими серыми глазами.

— Да, — ответил за него Валис. — Я вижу, что знаешь. Ты знаешь моё имя.

Новая мысль пришла в голову Билли, он наклонился вперёд, снедаемый любопытством.

— А другие люди в твоей команде…

— Они — что?

— Они тоже… твои предыдущие победы?

Валис улыбнулся.

— Нет. Никто из них не видел мою коллекцию. Такие, как ты и я… мы — редкость, Билли.

— Полагаю, что да.

— У тебя, должно быть, много вопросов.

— Может, и будут, но после того, как я посплю.

— Я недавно побывал в доме помощника шерифа Олсена. Ты оставил его чистым, как… как душа младенца.

Билли поморщился.

— Надеюсь, ты ничего туда не подложил?

— Нет, нет. Я знал, что мы приближаемся к этому знаменательному моменту, так что не считал необходимым и дальше мучить тебя. Просто прошёлся по дому, восхищаясь тем, как работала твоя голова, твоим умением не оставлять без внимания никакие мелочи.

Билли зевнул.

— Косвенные улики. Я их боюсь.

— Ты, я вижу, очень устал.

— Не стою на ногах.

— У меня только одна спальня, но ты можешь воспользоваться диваном.

Билли покачал головой:

— Меня это поражает.

— Моё гостеприимство?

— Нет. То, что я здесь.

— Искусство трансформирует, Билли.

— Мои представления изменятся, когда я проснусь?

— Нет, — покачал головой Валис. — Ты уже сделал выбор.

— С этими выборами ты устроил мне серьёзную проверку.

— Они дали мне возможность окончательно оценить твой потенциал.

— Эти диваны такие чистые, а я весь грязный.

— Ничего страшного, — заверил его Валис. — Обивка моющаяся.

Когда они одновременно поднялись с кресел, Билли выхватил из-под футболки баллончик «мейса».

Застигнутый врасплох, Валис попытался отвернуться.

Их разделяли каких-то десять футов, и Билли пустил струю газа художнику в глаза.

Ослеплённый, Валис попытался схватить револьвер со столика, но лишь сбросил его на пол.

Билли проскочил мимо него, поднял револьвер, тогда как Валис хватал руками воздух в попытке найти Билли.

Обойдя выродка сзади, Билли со всей силой ударил рукояткой револьвера по затылку, тут же нанёс второй удар.

Уже без привычной грациозности Валис грохнулся на пол лицом вниз. Билли опустился на колени, чтобы убедиться, что выродок отключился. Так и было.

Рубашку Валис заправил в брюки. Билли вытащил полы, натянул рубашку на голову, образовав мешок, а потом завязал полы крепким узлом.

Не для того, чтобы лишить Валиса возможности что-либо увидеть, но в качестве повязки на случай, если ударами он повредил кожу и начнётся кровотечение. Билли не хотел, чтобы на ковре остались пятна крови^[130].

Глава 72

Билли натянул на руки латексные перчатки. Ему предстояла работа.

Спальня была ещё более роскошной, чем остальные помещения дома на колёсах. Ванная блистала мрамором, стеклом, зеркалами, золотым покрытием кранов.

На столике в спальне стоял сенсорный экран, управляющий всеми системами дома, от музыки до блокирования дверей.

Вероятно, доступ к этим системам мог получить только человек, знающий пароль. К счастью, Валис не выключил экран после того, как привёл в действие панели, открывающие выставочные стенды, и щитки, закрывшие окна.

А включить и выключить ту или иную систему не составляло труда: следовало лишь прикоснуться пальцем к соответствующей иконке. Первым делом Билли открыл входную дверь.

В гостиной Валис лежал в том же состоянии, обмякший и без сознания, с рубашкой, завязанной на голове.

Билли выволок художника через кухню в кабину. Потом спустил вниз по ступенькам на траву.

До рассвета оставался какой-то час. Тонюсенький серп месяца уже «поджимал» звезды где-то за западным горизонтом.

«Эксплорер» Билли припарковал между шатром и домом на колёсах, так что с шоссе видно его не было. В такой час дорога пустовала.

Билли подтащил Валиса к внедорожнику.

Поблизости никто не жил. И таверна на другой стороне шоссе давно уже закрылась.

Так что выстрел Валиса в кресло никто услышать не мог.

Билли открыл заднюю дверцу. Разложил на полу багажного отделения одно из одеял, которыми маскировал труп Ральфа Коттла.

На земле Валис дёрнулся. Начал стонать.

Билли внезапно почувствовал слабость: закончились не столько физические силы, сколько моральные и эмоциональные.

«Мир вертится, и мир меняется, но одно остаётся неизменным. Как ни маскируй, в этом никаких перемен нет: идёт постоянная борьба Добра и Зла».

С другим одеялом Билли опустился на колени рядом с прославленным художником.

Сунув револьвер в складки одеяла, используя последнее как глушитель, выпустил пять оставшихся пуль в грудь выродку.

Не решился ждать, выясняя, услышал кто выстрелы или нет. Быстренько разложил дымящееся одеяло на земле и закатал в него мертвеца.

Затолкать труп в «Эксплорер» оказалось сложнее, чем ожидал Билли. По сравнению с хрупким Ральфом Коттлом Валис весил куда больше.

Если бы кто-либо снимал Билли на видео, получилась бы классическая чёрная комедия. Это был один из тех моментов, когда он задался вопросом о предназначении Бога; нет, в его существовании Билли не сомневался, задался вопросом о предназначении.

Загрузив Валиса в багажное отделение, Билли захлопнул заднюю дверцу и вернулся в дом на колёсах.

После выстрела Валиса пуля пробила кресло и отрикошетила от деревянной стенной панели. Билли попытался её отыскать.

Поскольку отца и мать убили из этого самого револьвера калибра 0,38 дюйма, в архивах полиции оставались результаты баллистической экспертизы револьвера. Он сомневался, что при расследовании до неё доберутся, но не хотел рисковать.

Через несколько минут Билли нашёл пулю под кофейным столиком и сунул в карман.

Полиция сразу бы определила, что дыра в кресле проделана пулей. То есть копы поняли бы, что в доме на колёсах стреляли, но тут уж ничего поделать было нельзя.

Не могли они, однако, узнать другого: стреляли в Валиса или Валис. Без крови не было никакой возможности определить, в отношении кого совершалось насилие.

Медленно поворачиваясь вокруг своей оси, Билли пытался вспомнить, прикасался ли он к поверхностям, с которых можно было снять отпечатки пальцев. Нет. Следы его пребывания в доме на колёсах отсутствовали.

Он оставил стальные щитки опушёнными. Оставил поднятыми панели перегородки между гостиной и той частью кухни, что служила столовой, выставляющими напоказ коллекцию рук и лиц.

Не закрыл дверь, когда вышел из дома на колёсах. Открытая, она приглашала войти.

И уж внутри гостей ждал сюрприз.

Ни одна машина не появилась на шоссе, и когда он выезжал с луга на мостовую.

Если следы протектора и остались около дома на колёсах, на траве и насыпи, Билли не сомневался, что прибывшие строители все затопчут.

Глава 73

Вновь он оказался у лавовой трубы, на этот раз подъехав другим маршрутом, чтобы не мять те же кусты, что и прежде.

Пока Билли отвинчивал крышку, кроваво-красная заря подсветила силуэты гор на востоке.

Молитва, понятное дело, была бы здесь неуместной.

И Билли показалось, что вниз Валис летел с большей скоростью, чем три других трупа, словно что-то притягивало его снизу.

Когда доносящиеся из лавовой трубы звуки смолкли, Билли скопировал Валиса: «Я старше. У меня больше опыта. Козел». Потом вспомнил, что надо бросить в лавовую трубу бумажник Лэнни, и установил крышку на место.

Когда ночь предпринимала последнюю, отчаянную попытку не уступить дню, Билли припарковал «Эксплорер» за гаражом Лэнни. Сам вошёл в дом.

Четверг был вторым выходным Лэнни. Никто не стал бы интересоваться, как он проводит свободное от службы время, то есть искать бы его начали не раньше пятницы.

Хотя Валис и сказал, что не оставил в доме ничего компрометирующего, когда появлялся здесь в последний раз, Билли решил ещё раз обыскать дом. Некоторые люди не заслуживали доверия.

Он начал со второго этажа, от усталости каждое движение давалось с трудом, в конце концов добрался до кухни, так ничего и не найдя.

Мучимый жаждой, взял с буфетной полки стакан, набрал холодной воды. Перчатки он не снимал, поэтому мог не беспокоиться насчёт отпечатков пальцев.

Утолив жажду, вымыл стакан, протёр посудным полотенцем, поставил на то самое место, откуда брал.

Но что-то его тревожило.

Он подозревал, что из-за усталости что-то пропустил. Увидеть — увидел, но не придал значения.

Вернувшись в гостиную, обошёл диван, на котором Валис усадил труп Ральфа Коттла. Не обнаружил пятен ни на диване, ни на ковре под ним.

Билли поднял диванные подушки, чтобы проверить, не завалились ли между ними какие-то вещи из карманов Котгла. Ничего не найдя, вернул подушки на место.

Тревога не отпускала, и он сел, чтобы подумать, попытаться определить, чем она вызвана. Поскольку сильно перепачкался, на стул или в кресло садиться не решился, скрестив ноги, устроился на полу.

Он только что убил человека, или нечто в человеческом образе, но его волновала грязь на мебельной обивке. Он по-прежнему уважал нормы приличия. Тактичный маленький дикарь.

Последняя мысль показалась ему крайне забавной, и он рассмеялся. Чем дольше он смеялся, тем более забавной представлялась ему забота о чистоте мебельной обивки, а потом он уже смеялся над собственным смехом, раскаты которого веселили его.

Он знал, что это опасный смех, что он может перейти в истерику, нарушить с таким трудом удерживаемое душевное равновесие. Поэтому улёгся на спину, вытянулся, задышал ровно и глубоко, чтобы успокоиться.

Смех начал затихать, ему уже не приходилось так глубоко дышать, и в результате он позволил себе уснуть.

Глава 74

Билли проснулся, не понимая, где находится, поначалу, моргая и глядя на ножки стульев, кресел, диванов, решил, что заснул в холле отеля, и удивился, как это никто из персонала не побеспокоил его.

Однако тут же вспомнил, что к чему, и окончательно проснулся.

Поднимаясь на ноги, схватился за подлокотник дивана левой рукой. И напрасно. Ранка, оставленная гвоздём, воспалилась. Билли вскрикнул от боли, чуть не упал, но сумел устоять на ногах.

За зашторенными окнами стоял ясный день.

Часы показывали 5:02 пополудни. Он проспал почти десять часов.

Налетела паника, гулко заколотилось сердце. Он подумал, что неожиданное отсутствие на работе превратило его в главного подозреваемого в расследовании исчезновения Валиса.

Потом вспомнил, что по болезни отпросился и на второй день. Так что в таверне его не ждали. И никто не знал, что он каким-либо образом связан с убитым художником.

Если полиция и пыталась кого-то найти, то начала бы с поисков самого Валиса, чтобы спросить о содержимом банок в гостиной.

На кухне Билли вновь достал из буфета стакан, наполнил водой.

Порывшись в карманах джинсов, нашёл две таблетки «Анацина» и отправил в желудок с одним глотком воды. Потом выпил по таблетке «Ципро» и «Викодина».

На мгновение ощутил тошноту, но это чувство сразу прошло. Возможно, эти лекарственные препараты взаимодействовали между собой так, что он мог упасть замертво через минуту-другую, но, по крайней мере, он знал, что блевать не придётся.

Он более не тревожился из-за того, что в доме осталось что-то компрометирующее. Тот страх был симптомом крайней усталости. Отдохнув, вспомнив принятые меры предосторожности, он не сомневался, что ничего не упустил.

Заперев дом, он вернул запасной ключ в дупло пня.

Пользуясь дневным светом, открыл заднюю дверцу «Эксплорера», осмотрел пол багажного отделения. Ни капли крови Валиса не просочилось сквозь одеяла, а сами одеяла исчезли в лавовой трубе вместе с трупом.

От дома Олсена он отъезжал с облегчением, испытывая осторожный оптимизм и нарастающее ощущение триумфа.

Площадка, где возводилась скульптурная композиция Валиса, напоминала автосалон, торгующий исключительно полицейскими автомобилями.

Множество копов крутилось около дома на колёсах, шатра, самой композиции. Среди них наверняка был и шериф Джон Палмер, потому что вдоль обочины в затылок друг другу стояли фургоны новостных программ нескольких телевизионных компаний.

До Билли вдруг дошло, что он едет в латексных перчатках. И ладно. Нет проблем. Никто не мог этого видеть и задаться вопросом: а почему?

Автостоянка у таверны была забита до отказа. Новости о Валисе и его жуткой коллекции наверняка привели в таверну как завсегдатаев, так и новых клиентов. Тема-то для разговора куда более пристойная, чем свиньи с человеческими мозгами. Тем лучше для Джекки.

Когда Билли увидел свой дом, на душе у него сразу полегчало. Со смертью художника отпала необходимость в смене замков. Он опять обретал безопасность и право на уединение.

В гараже он почистил салон «Эксплорера», выбросил мусор, положил на место электроотвертку и другие инструменты.

Где-то на территории участка находились инкриминирующие его сувениры, так что предстоял последний этап поисков.

Войдя на кухню, он положился на интуицию, во всём следуя её указаниям. Валис не мог привезти сюда руку Гизель Уинслоу в банке с формальдегидом. Слишком громоздко и хрупко для того, чтобы все сделать быстро. Интуиция подсказала более простой вариант.

Билли подошёл к холодильнику и открыл дверцу морозильной секции в нижней его части. Среди контейнеров с мороженым и пакетов с недоеденными блюдами лежали два предмета, завёрнутые в алюминиевую фольгу, которых он раньше здесь не видел.

Он развернул фольгу на полу. Две кисти разных женщин. Одна, вероятно, принадлежала рыжеволосой.

Валис использовал новый вид фольги, которая не прилипала к тому, что находилось внутри. Изготовитель, вероятно, порадовался бы, узнав, что характеристики материала полностью соответствуют заявленным в рекламных объявлениях.

Билли дрожал всем телом, заворачивая кисти в фольгу. Какое-то время он думал, что получил прививку от ужаса. Как выяснилось, ошибался.

На этот день прибавилась ещё одна работёнка: выбросить все содержимое морозильной секции.

Кисти не могли ничего заразить, но Билли мутило от одной мысли о заражении. У него даже возникло желание отправить на свалку весь холодильник.

Но прежде всего хотелось убрать кисти из дома. Он не ожидал, что полиция постучится к нему в дверь с ордером на обыск, но всё равно хотел побыстрее избавиться от кистей.

Идею зарыть их где-нибудь на участке он отмёл с ходу. Даже если бы их никто и не нашёл, его начали бы мучить кошмары: кисти вылезают из своих маленьких могилок и ночью прокрадываются в дом.

Ещё не решив, что с ними делать, Билли положил замороженные кисти в маленькую сумку-холодильник.

Из бумажника достал сложенную фотографию Ральфа Коттла, запечатлённого молодым, его членскую карточку Американского общества скептиков и фотографию рыжеволосой. Держал их в надежде обратить эти вещественные доказательства против выродка, но теперь необходимость в этом отпала. Он положил фотографии и карточку в сумку-холодильник рядом с кистями.

У него оставался и сотовый телефон Лэнни, но его Билли в сумку-холодильник класть не стал. Словно боялся, что отрезанные кисти доберутся до аппарата и наберут номер 911. Так что мобильник Билли пока положил на кухонный стол.

Чтобы убрать отрезанные кисти из дома, отнёс сумку-холодильник в гараж, поставил в «Эксплорер», на пол у переднего пассажирского сиденья. Запер гараж за собой.

Вторая половина жаркого дня клонилась к вечеру. Часы показывали 6:36.

Высоко в небе кружил ястреб, вылетевший на последнюю в этот день охоту.

Билли постоял, наблюдая, как птица описывает широкие круги.

Потом прошёл в дом, чтобы принять долгий горячий душ.

Отрезанные женские кисти напрочь лишили его аппетита. Он уже и не знал, сможет ли когда-нибудь снова есть дома.

Даже подумал: а не поехать ли пообедать на стоянку дальнобойщиков? Билли полагал, что должен дать официантке Жасмин несколько большие чаевые, чем оставил на компьютерном столике.

В коридоре, направляясь в ванную, увидел горящий в кабинете свет. Заглянув в дверь, нашёл, что жалюзи опущены. Такими он их и оставил.

Он не помнил, потушил настольную лампу или нет, покидая дом в спешке, чтобы побыстрее избавиться от тела Коттла. Не заходя за стол, потушил лампу.

Хотя Коттл более не сидел на унитазе, воображение тут же его там нарисовало. Но другой ванной у Билли не было, и желание принять душ пересилило.

Горячая вода избавила от боли ноющие мышцы. А как чудесно пахло мыло!

Пару раз за занавеской у него возникали приступы клаустрофобии, и он уже думал, что его отобрали на роль Джанет Ли^[131] в новой версии «Психо», где в душе режут мужчину.

Однако ему удалось домыться, не отдёргивая занавеску. И он выключил воду, не получив удара ножом.

Билли задался вопросом: а сколько пройдёт времени, прежде чем он перестанет пугаться собственной тени? И решил, что до конца жизни будет бояться даже её.

Он вытерся махровым полотенцем, оделся, наложил свежую повязку на раны на лбу.

Прошёл на кухню, открыл бутылку пива «Элефант», запил им пару таблеток «Мотрина». Воспаление на левой кисти по-прежнему его тревожило.

Сидя за столом, он залил ранки сначала йодом, потом медицинским клеем.

За окнами надвинулись сумерки.

Билли собирался поехать в «Шепчущиеся сосны» и провести там несколько часов. Сначала-то планировал нести вахту всю ночь, но даже после того, как он проспал десять часов, у него не было уверенности, что он сможет бодрствовать так долго. С другой стороны, со смертью Валиса полночь перестала быть крайним сроком.

Когда Билли заливал ранки на левой кисти медицинским клеем, его взгляд упал на микроволновую печь. У камеры был широкоугольный объектив, но Билли не верил, что она зафиксировала, как он доставал отрезанные кисти из холодильника, и эти кадры могли бы послужить доказательством его вины.

Тем не менее…

Он достал из кладовой стремянку.

Включив режим обратного просмотра, наблюдал на маленьком экране, как он спиной вперёд ходит по кухне. Отрезанные женские кисти в кадр не попали.

Внезапно задавшись вопросом, а не приходил ли Валис в его дом в промежутке между его, Билли, отъездом из дома и их встречей в доме на колёсах, Билли продолжил просмотр отснятого материала.

Ему не пришлось просматривать отснятое за прошлый день. В 3:07 пополудни этого дня, когда Билли крепко спал в доме Олсена, мужчина вышел спиной вперёд из гостиной, пересёк кухню и покинул дом.

Незваный гость, разумеется, не был Валисом, потому что Валис к тому времени умер.

Глава 75

Билли не мог вспомнить телефонный номер. Воспользовавшись мобильником Лэнни, он позвонил в справочную Денвера, и они соединили его с детективом Рэмси Озгардом.

Билли расхаживал по кухне, пока телефон звонил в тени Скалистых гор.

Может, Валис был уверен в том, что Билли согласится сотрудничать с ним, потому что чуть раньше он уже склонил на свою сторону другого человека. Никто из его команды с ним не работал, но это не означало, что Валис был одиноким волком.

Рэмси Озгард снял трубку после пятого гудка, и Билли вновь представился помощником шерифа Лэнни Олсеном.

— По вашему голосу я чувствую, что поиск удался, помощник шерифа, — сказал Рэмси Озгард. — Скажите мне, что вы взяли вашего человека.

— Я думаю, что вот-вот возьмём, — ответил Билли. — Но у меня к вам важный вопрос. Скажите мне, в тот год, когда исчезла Джудит Кессельман, в университете работал профессор, который называл себя Валис?

— Не профессор. Художник с шестимесячным контрактом. К окончанию этого срока он сделал что-то нелепое, называемое искусством представления, задрапировал два университетских здания синим щелком и…

— У Стива Зиллиса было стопроцентное алиби, — прервал его Билли.

— Абсолютно, — заверил его Озгард. — Я могу ввести вас в курс дела, если у вас есть десять минут.

— У меня их нет. Но скажите мне, по какой тематике собирался защищать диплом Зиллис.

— По искусству.

— Сукин сын.

Не приходилось удивляться, что Зиллис не хотел говорить о манекенах. Они не являлись материальным воплощением грёз социопата-убийцы. Для него они были произведениями искусства.

На момент разговора с ним Билли ещё не знал ключевого словосочетания, которое позволяло идентифицировать выродка: искусство представления. Он знал только одно из двух слов: представление, и Зиллис подсознательно не хотел сообщать второго слова, тем более что он отлично играл роль безобидного извращенца.

— Этот сукин сын заслуживает «Оскара», — продолжил Билли. — Я уходил из его дома, чувствуя себя полным дерьмом из-за того, что так с ним обошёлся.

— Помощник шерифа?

— Знаменитый и уважаемый Валис поручился за Стива Зиллиса, не так ли? Сказал, что Стив куда-то там ездил с ним в день исчезновения Джудит Кессельман.

— Вы правы. Но как вы могли узнать…

— Включите вечерний выпуск новостей, детектив Озгард. К моменту исчезновения Джудит Кессельман Стив и Валис уже работали в паре. Они и обеспечивали алиби друг другу. Простите, я должен бежать.

Билли вспомнил о том, чтобы отключить связь, прежде чем бросить сотовый телефон Лэнни на стол.

У него оставались пистолет Лэнни и «тазер». Он прицепил к ремню кобуру «Уилсон комбат».

Из стенного шкафа в спальне Билли достал пиджак спортивного покроя, чтобы скрыть кобуру. «Тазер» сунул во внутренний карман пиджака.

И что делал здесь Стив во второй половине дня? К этому времени он наверняка узнал, что его наставник исчез, а коллекция рук и лиц обнаружена. Он мог даже предположить, что Валис мёртв.

Тут Билли вспомнил включённую лампу в кабинете. Направился туда, на этот раз обошёл стол и увидел, что компьютер включён и работает в режиме ожидания. Таким он его не оставлял.

Стоило Билли двинуть мышкой, как на экране появился текст:

«Может ли пытка разбудить коматозницу?

Её кровь, её увечья станут твоей третьей раной».

Билли выбежал из дома. Спрыгнул с заднего крыльца, споткнулся, но не упал, побежал.

Спустилась ночь. Ухнула сова. На фоне звёзд замелькали крылья.

Глава 76

В 21:06 на стоянке для посетителей «Шепчущихся сосен» остался лишь один автомобиль. В девять вечера время для посещения пациентов закончилось.

Парадную дверь ещё не закрыли. Билли влетел в интернат, направился к сестринскому посту.

За стойкой сидели две медсестры. Он знал обеих. Начал:

— Я договорился о том, чтобы остаться на…

Лампы под потолком погасли. Погасли и фонари на автомобильной стоянке. В главном коридоре стало темно, как в лавовой трубе.

Он оставил медсестёр в полном замешательстве и поспешил к западному крылу. Но уже через десяток шагов наткнулся на инвалидное кресло, схватился за него, чтобы не упасть, почувствовал, что в нём кто-то сидит.

— Что происходит? Что вы делаете? — спросил испуганный старческий голос.

— Все хорошо, с вами всё будет в порядке, — заверил он старушку и проследовал дальше.

Теперь не так быстро, выставив руки перед собой, как слепой человек в поисках возможных препятствий.

На стенах включились лампы аварийного освещения, моргнули, выключились, включились вновь и потухли.

Раздался властный мужской голос:

— Пожалуйста, оставайтесь в своих комнатах. Мы к вам придём. Пожалуйста, оставайтесь в своих комнатах.

Лампы аварийного освещения попытались включиться вновь. Но только пульсировали максимум на трети мощности.

Вспышки и сменяющая их тьма дезориентировали, но Билли видел все достаточно хорошо, чтобы не сталкиваться в коридорах с людьми. Ещё медсестра, санитар, старик в пижаме с недоумением на лице.

Завыла сирена пожарной сигнализации. Записанный на плёнку голос зачитывал инструкцию по эвакуации.

Женщина, опирающаяся на ходунки, остановила Билли, когда тот проходил мимо неё, дёрнула за рукав, спросила, что происходит.

— Все под контролем, — заверил он её, проскакивая мимо.

Обогнув угол, повернул в коридор западного крыла. Ещё немного, направо… Увидел распахнутую дверь.

В комнате царила темнота. Лампы аварийного освещения там не было, а он своим телом блокировал идущий из коридора слабый свет.

У Билли похолодело сердце. Он шагнул вперёд. Кровать не нащупал. Ещё два шага. Кровати не было.

Поворачиваясь, размахивая руками, он нашёл только высокий стул.

Кровать была на колёсиках. Кто-то её вывез.

Вернувшись в коридор, он посмотрел налево, направо. Несколько пациентов, которые могли передвигаться самостоятельно, вышли из своих комнат. Медсестра направляла их к служебному выходу.

В игре тусклого света и тени Билли увидел в дальнем конце коридора силуэт мужчины, толкающего перед собой кровать, к двери, над которой мигала красным табличка с надписью «ВЫХОД».

Отталкивая пациентов и медсестёр, Билли побежал.

Дверь в конце коридора громыхнула, открываясь, когда мужчина двинул её кроватью.

Медсестра схватила Билли за руку. Он попытался вырваться, но она держала крепко.

— Помогите мне выкатить лежачих.

— Пожара нет.

— Есть. Мы должны их эвакуировать.

— Моя жена, — заявил он, хотя они так и не поженились, — моя жена нуждается в помощи.

Он вырвался, чуть не сбив медсестру с ног, и поспешил к двери с мигающей надписью «ВЫХОД».

Проскочил дверь. Контейнеры с мусором, легковушки и внедорожники на маленькой автостоянке для персонала.

Какое-то мгновение не мог найти ни мужчину, ни кровать.

Вон они. «Скорая помощь» стояла в тридцати футах слева, с работающим двигателем. Мужчина, катящий перед собой кровать, почти добрался до неё.

Билли вытащил пистолет калибра 9 мм, но выстрелить не решился. Мог попасть в Барбару.

На бегу убрал пистолет в кобуру, достал «тазер» из внутреннего кармана пиджака.

В последний момент Стив услышал приближающегося к нему Билли. У выродка всё-таки был пистолет. Поворачиваясь, он выстрелил дважды.

Но Билли уже поднырнул под руку Стива. Пистолет прогрохотал над его головой.

А он вдавил «тазер» в живот Стива и нажал на спусковой крючок. Он знал, что разряд пробивает тонкую одежду, но не проверил, заряжены ли аккумуляторы.

Зиллис дёрнулся. Не просто выронил пистолет — отшвырнул в сторону. Его колени подогнулись. Падая, он ударился головой о задний бампер «Скорой помощи».

Билли пнул его. Попытался попасть в голову. Пнул второй раз.

Могли приехать пожарные, полиция, шериф Джон Палмер. Раньше или позже.

Он поднёс руку к лицу Барбары. Её ровное дыхание пёрышком погладило ладонь. Вроде бы с ней всё было в порядке. Он видел, как глаза двигаются под веками: ей снилось что-то из Диккенса.

Посмотрев на «Шепчущиеся сосны», он увидел, что ещё никого не эвакуировали через дверь западного крыла.

Он откатил кровать с Барбарой в сторону.

На земле извивался Стив, произнося бессмысленное: «Аннн, аннн, аннн», словно имитировал эпилептический припадок.

Билли всадил в него второй разряд «тазера», потом убрал электрошокер в карман.

Схватил выродка за пояс и воротник рубашки, поднял с асфальта. Он не думал, что у него хватит силы поднять Зиллиса и зашвырнуть в «Скорую помощь», но паника добавила адреналина.

Костяшки пальцев выродка стучали по полу, так же как затылок.

Билли захлопнул дверцы и покатил кровать Барбары к «Шепчущимся соснам».

Когда до двери оставалось десять футов, она открылась, и санитар вывел пациента в ходунках.

— Это моя жена, — обратился Билли к санитару. — Я её вывез. Присмотрите за ней, пока я помогу другим?

— Внутри все под контролем, — заверил его санитар. — Я лучше отвезу её чуть подальше, на случай пожара.

Предложив мужчине в ходунках следовать за ним, санитар покатил кровать с Барбарой и от здания, и от «Скорой помощи».

Сев за руль и закрыв за собой водительскую дверцу, Билли услышал, как выродок стучал обо что-то каблуками и издавал сдавленные звуки — возможно, ругался.

Билли не знал, как долго действует разряд «тазера», но надеялся, что так сразу выродок не очухается.

Он снял «Скорую помощь» с тормоза, развернул машину, объехал здание, на автостоянке остановился рядом с «Эксплорером».

Люди выходили из здания. Но на него внимания не обращали. Им хватало и своих забот.

Билли быстренько переставил сумку-холодильник с отрезанными руками из внедорожника в «Скорую помощь» и выехал с автостоянки. Проехав два квартала, уже понял, где включаются мигалка и сирена.

Когда повстречался с пожарными машинами, которые спешили к интернату из Виноградных Холмов, его «Скорая помощь» уже мигала и голосила что было мочи.

Билли решил, что чем больше он привлечёт к себе внимания, тем с меньшей подозрительностью будут смотреть на его машину. Проезжая северо-восточную часть города, он нарушил все запреты на превышение скорости, прежде чем повернул на восток, на шоссе, которое вело к дому Олсена.

Когда отъехал две мили от города и с обеих сторон шоссе потянулись виноградники, услышал, что выродок говорит более связно и шебуршится у него за спиной, возможно пытаясь встать.

Билли свернул на обочину, сирену выключил, но мигалки оставил. Между сиденьями протиснулся в салон.

Зиллис уже стоял на коленях, ухватившись за прикреплённый к борту баллон с кислородом, и пытался подняться на ноги. Глаза его сверкали, словно у койота в ночи.

Билли всадил в него ещё один разряд «тазера». Зиллис в конвульсиях рухнул на пол, но «тазер» не был смертоносным оружием.

Застрелив выродка, он мог попортить оборудование и оставить улики. Опять же кровь залила бы весь салон.

На носилках Билли увидел две плоские подушки с резиновыми наволочками. Лежащий на спине Зиллис не контролировал мышцы.

Билли прыгнул коленями ему на грудь, освобождая лёгкие от воздуха, сломав как минимум одно ребро, а потом накрыл лицо подушками.

Хотя выродок и пытался сопротивляться, сделать он ничего не мог.

Однако Билли с огромным трудом сумел довести начатое до конца. Он заставил себя думать о Джудит Кессельман, её прекрасных глазах, очаровательной улыбке, и задался вопросом: а загнал ли Зиллис в неё железный штырь, срезал ли верхнюю часть черепа, протянул ли ей как чашу?

Потом всё закончилось.

Плача, но не по Зиллису, Билли вновь сел за руль. Выехал на проезжую часть.

За две мили до поворота к дому Олсена Билли выключил и сирену, и мигалки. Сбросил скорость.

Поскольку тревога в «Шепчущихся соснах» была ложной, пожарные не могли задержаться там надолго. Так что к его возвращению стоянка для автомобилей сотрудников наверняка бы опустела.

Электроотвертку Билли оставил дома. Но практически не сомневался, что у Лэнни была точно такая же, и собирался её позаимствовать. Благо Лэнни возражать бы не стал.

Подъезжая к дому Лэнни, он увидел серпик месяца, который с прошлой ночи стал чуть шире и, как показалось Билли, острее.

Глава 77

Круглый год в долине жили горные голуби, воробьи, ласточки, другие птицы.

Никуда не улетали из долины и длиннохвостые соколы, с ярким, приятным глазу оперением. Их пронзительные крики, которые звучали как «килли, килли, килли, килли»^[132], наоборот, не могли радовать слух, тем не менее радовали.

Билли купил новый холодильник. И новую микроволновую печь.

Снёс стену, разделяющую гостиную и кабинет, потому что у него появились новые идеи относительно использования внутреннего пространства дома.

Выбрав весёлый, масляно-жёлтый цвет, перекрасил все комнаты.

Выбросил мебель и ковры, купил все новое, потому что не знал, где могла сидеть рыжеволосая или лежать, когда её душили или убивали каким-то иным способом.

Он даже подумывал над тем, чтобы снести дом целиком и построить на его месте новый, но потом осознал, что призраки вселяются не в дома. Они вселяются в нас, и, независимо от строений, в которых мы живём, наши призраки остаются с нами, пока мы сами не становимся призраками.

Если он не работал по дому или за стойкой бара, то сидел рядом с кроватью Барбары в «Шепчущихся соснах» или на переднем крыльце своего дома с томиком Чарльза Диккенса, чтобы узнать, где сейчас обитает Барбара.

С наступлением осени часть птиц всё-таки улетала из долины, прежде всего наиболее активные мухоловки, хотя некоторые и оставались,приспосабливаясь к другому корму.

К осени Валиса ещё поминали, особенно в таблоидах и тех телевизионных программах, которые работали в жанре журналистского расследования. Билли полагал, что на Валисе они будут кормиться минимум год, пока эта тема не канет в Лету, окончательно уступив место другим, не менее кровавым событиям.

Стива Зиллиса связали с Валисом. Эту парочку, замаскировавшуюся, но узнаваемую, видели то в Южной Америке, то в Юго-Западной Азии, то на окраинах бывшего Советского Союза.

Лэнни Олсен, которого полагали мёртвым, стал героем. Он был не детективом, а всего лишь помощником шерифа и никогда не числился в мотивированных полицейских, то есть тех, кто хотел продвигаться по служебной лестнице. Однако его звонки Рэмси Озгарду, детективу полицейского управления Денвера, однозначно указывали на то, что у него появились причины подозревать Зиллиса, а потом и Валиса.

Никто не мог объяснить, почему Лэнни не поделился своими подозрениями с вышестоящими офицерами. Шериф Палмер только сказал, что Лэнни всегда был «одиноким волком, который лучше всего проявлял свои способности, выходя за рамки обычных каналов», — и по какой-то причине никто не рассмеялся и не спросил, о чём это, чёрт побери, толкует шериф.

По одной версии (популярной в баре таверны), Лэнни подстрелил Валиса, но не убил, а только ранил его, и в тот момент неожиданно появился Стив Зиллис, который убил Лэнни. Потом Стив увёз и труп Лэнни, чтобы где-нибудь захоронить, и раненого художника, чтобы вылечить его в каком-то убежище, потому что от законопослушных врачей требовалось докладывать в полицию обо всех огнестрельных ранениях.

Никто не знал, на каком автомобиле уехал Стив, потому что его собственный стоял в гараже у дома, который он снимал. Очевидно, на краденом. Тому, что он не уехал в трейлере Валиса, не удивлялись. Во-первых, дом на колёсах требовал особенных навыков управления, во-вторых, его бы тут же остановили, едва появилось бы сообщение об исчезновении Валиса.

Психологи и криминалисты, хорошо знакомые с поведением социопатов, полагали невозможным, что один маньяк-убийца способен выхаживать другого, раненого маньяка-убийцу. Идея, что оба монстра питали друг к другу нежные чувства, приглянулась и прессе, и общественности. Если граф Дракула и чудовище Франкенштейна могли быть добрыми друзьями, какими их показывали в некоторых старых фильмах, то и Зиллис мог помогать раненому художнику.

Исчезновения Ральфа Коттла никто не заметил.

Рыжеволосой женщины, несомненно, хватились, но, возможно, жила она в другом регионе, и её похитили на дороге, когда она проезжала по виноградному округу. Если в каком-нибудь штате и писали о её исчезновении, то никак не связывали это происшествие с Валисом, а потому Билли так и не узнал имя рыжеволосой.

Люди пропадали каждый день. Национальные средства массовой информации не имели возможности сообщать о каждом исчезнувшем человеке.

Хотя часть птиц с окончанием лета улетела, осенью прилетели другие, чтобы провести в виноградной долине зиму.

В тех кругах, где даже самые простые мысли чрезвычайно глубоки, а серое имеет самые разные оттенки, пошли разговоры о том, что необходимо завершить сооружение скульптурной композиции. И сжечь её, как планировалось. Валис, возможно, безумец, говорили в тех кругах, но искусство тем не менее остаётся искусством и требует уважения.

Сожжение привлекло такую толпу «Ангелов смерти» из Лос-Анджелеса, организованных анархистов и нигилистов всех мастей, что Джекки О'Хара закрыл таверну на тот уикенд. Не желал видеть таких клиентов в своём семейном заведении.

В конце осени Билли уволился с работы и перевёз Барбару домой. Теперь часть расширенной гостиной служила её спальней и его кабинетом. Он обнаружил, что в её тихой компании вновь может писать.

Хотя Барбаре не требовались системы жизнеобеспечения, а только насос для подачи питательного раствора через трубку в желудок, Билли поначалу целиком зависел от постоянной помощи профессиональных медсестёр. Но он учился у них, стремясь заботиться о ней самостоятельно, и через несколько недель медсестры уже дежурили у кровати Барбары только ночью, когда он спал.

Он сам опорожнял мешок с мочой, менял памперсы, мыл Барбару и не испытывал от всего этого ни малейшего отвращения. Наоборот, на душе у него становилось легче оттого, что проделывал все это он сам, а не совершенно посторонний для Барбары человек. По правде говоря, он и не ожидал, что теперь, когда сам заботился о ней, в его глазах она стала ещё прекраснее, но так вышло.

Она спасла его однажды, до того, как её отняли у него, и теперь спасла вновь. После всего этого ужаса, жестокого насилия, убийств она дала ему возможность испытать сострадание и возродить в себе нежность, которые иначе могли бы быть утеряны навеки.

Странно, но в гости к нему начали захаживать друзья. Джекки, Айви, повара Рамон и Бен, Ширли Трублад. Из Напы частенько приезжал Гарри Аваркян. Иногда они приходили с родственниками или друзьями, которые становились друзьями Билли. Людям, похоже, нравилось в доме Уайлсов. На Рождество собралась прямо-таки толпа.

Весной, когда вернулись птицы, улетавшие зимовать в другие края, Билли расширил входную дверь и превратил порог в пандус, чтобы вывозить кровать Барбары на переднее крыльцо. Часть кровати у изголовья поднималась, длины, идущей от насоса трубки, хватало, так что Барбара могла лежать, подставив лицо тёплому весеннему ветерку.

Сидя на крыльце, он читал, иногда вслух. Слушал птиц. Наблюдал, как ей снится «Рождественская песнь».

Весна выдалась хорошая, за ней последовали ласковое лето, прекрасная осень, великолепная зима. В тот год люди начали называть его Билл вместо Билли, и он этого как-то не замечал, пока новое имя практически полностью не заменило собой прежнее.

Весной следующего года, когда он и Барбара были на крыльце и Билл читал, Барбара сказала: «Деревенские ласточки».

Он более не записывал произнесённые ею слова, поскольку не тревожился из-за того, что она объята страхом, потеряна, страдает. Знал, что она находится в знакомых ей местах.

Оторвавшись от книги, Билл увидел стайку деревенских ласточек, которые, двигаясь как одна, кружили над лужайкой перед домом.

Посмотрел на Барбару и увидел, что глаза у неё открыты и она вроде бы наблюдает за ласточками.

— Есть ласточки более грациозные, чем деревенские, — сказал он.

— Мне они нравятся, — ответила она.

Птицы действительно были красивы и элегантны, с длинными, заострёнными крыльями, длинными, раздвоенными хвостами.

— Мне они очень нравятся, — и она закрыла глаза.

— Барбара, — позвал он, переведя дух.

Она не ответила.

«Я сказал моей душе: будь покойна и жди без надежды, ибо надежда может оказаться ложной».

Это ожидание вобрало в себя и надежду, и веру, и любовь. Власть не есть правда жизни. Любовь к власти — это любовь к смерти.

Деревенские ласточки улетели куда-то ещё. Билл вернулся к книге, которую читал.

То, что должно случиться, обязательно случится. Есть время для чудес, пока есть само время, а у времени нет конца…

ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ ^(роман)

Храбрость — это благородство в трудной ситуации.

Эрнест Хемингуэй

Все, что есть у нас, — любовь.

Все, что знаем мы, — любовь.

Эмили Дикинсон

Этот звонок не только резко разделил жизнь скромного садовника Митча Рафферти на «до» и «после», но и послужил отправной точкой цепочки событий, за несколько часов превративших его в совершенно другого человека.

Он еще не знал, что люди, похитившие его любимую жену Холли и требующие выкуп в 2 миллиона долларов, нацелились на денежки его старшего брата, Энсона.

А похитители, в свою очередь, не представляли, с кем именно они затеяли свою рискованную игру…

Часть I. ЧТО ТЫ СДЕЛАЕШЬ РАДИ ЛЮБВИ?

Глава 1

Человек начинает умирать в день своего рождения. Большинство людей живут, отрицая незримое присутствие смерти до того самого момента, пока не осознают, в преклонном возрасте или в тяжелой болезни, что она давно уже с ними рядом.

А вот Митчелл Рафферти мог с точностью до минуты назвать дату, когда он начал осознавать неизбежность смерти: понедельник, 14 мая, 11.43 утра, за три недели до своего двадцать восьмого дня рождения.

До этого момента он редко думал о смерти. Прирожденный оптимист, очарованный красотой природы и с улыбкой воспринимающий человечество, он не имел ни малейшей причины для того, чтобы задаться вопросом: а когда и как может быть доказана его смертность?

Когда зазвонил телефон, он стоял на коленях. Ему еще предстояло заполнить тридцать квадратиков красными и лиловыми бальзаминами. Сами цветы не пахли, но ему нравился запах, идущий от плодородной почвы.

Его клиенты, владельцы вот этого конкретного дома, любили сочные цвета: красный, лиловый, ярко-желтый, ярко-розовый. Белый и пастель их совершенно не устраивали.

Митч понимал почему. Выросшие в бедности, они создали успешное предприятие, много работая и не боясь рисковать. Их жизнь бурлила, и яркие цвета олицетворяли для них буйство природы.

В это вроде бы ординарное, но на поверку оказавшееся знаменательным калифорнийское утро солнце напоминало шар расплавленного сливочного масла, подвешенный в бездонной синеве.

И пусть оно еще не обжигало, а только грело, Игнатия Барнса прошиб пот. Лоб и щеки блестели, с подбородка капало.

Работая на той же клумбе, в десяти футах от Митча, Игги напоминал сваренного рака. С мая до середины июля его кожа не желала темнеть, только краснела. Так что два месяца в году, прежде чем наконец-то покрываться загаром, он мог спокойно прятаться в помидорах.

Игги не понимал важность симметрии и гармонию ландшафтного дизайна, не мог он и как следует подстричь розовые кусты. Но отличался трудолюбием и всегда умел поддержать разговор.

— Ты слышал, что случилось с Ральфом Ганди? — спросил Игги.

— Кто такой Ральф Ганди?

— Брат Микки.

— Микки Ганди? Я и его не знаю.

— Конечно, знаешь, — возразил Игги. — Микки частенько заглядывает в «Раскаты грома».

В баре «Раскаты грома» обычно собирались серфингисты.

— Я там давно уже не бывал, — ответил Митч.

— Давно? Ты серьезно?

— Абсолютно.

— Я думал, ты иногда туда все-таки заглядываешь.

— Значит, меня там недостает?

— Признаю, никто еще не назвал стул у стойки бара в твою честь. Ты нашел местечко получше «Раскатов грома»?

— А ты не помнишь, как три года тому назад приходил на мою свадьбу? — спросил Митч.

— Конечно, помню. Пирожки с морепродуктами были отменные, а вот рок-группа — выпендрежная.

— Они не выпендривались.

— А тамбурины?

— С деньгами у нас было не очень. Но, по крайней мере, на аккордеоне никто из них не играл.

— Только потому, что игра на аккордеоне требует более высокого интеллектуального уровня.

Митч вырыл ямку в земле.

— И на пальцах у них не было колокольчиков.

Вытирая пот со лба, Игги пожаловался:

— У меня, должно быть, эскимосские гены. Меня прошибает пот и при десяти градусах.

— Я больше не хожу по барам, — уточнил Митч. — Я — женатый мужчина.

— А что, нельзя совмещать семейную жизнь и «Раскаты грома»?

— Я предпочитаю дом любому другому месту.

— Ох, босс, как это грустно.

— Это не грустно — чудесно.

— Если посадить льва в клетку на три года, даже на шесть лет, он никогда не забудет, что такое свобода.

— Ты спрашивал льва?

— Мне не нужно спрашивать. Я и есть лев.

— Ты не лев. У тебя вместо головы чурбан.

— Я рад, что ты встретил Холли. Она — удивительная женщина. Но я предпочитаю свободу.

— Имеешь право, Игги. И что ты с ней делаешь?

— Делаю с чем?

— Со своей свободой. Что ты делаешь со своей свободой?

— Все, что пожелается.

— Например?

— Все. Если, к примеру, мне хочется съесть на обед пиццу с колбасками, я не должен спрашивать какую-то дамочку, что хочет она.

— Важный момент.

— И если я решу заглянуть в «Раскаты грома» и выпить несколько кружек пива, никто не будет проедать мне за это плешь.

— Холли не проедает плешь.

— Я могу насасываться пивом каждый вечер, и никто не будет звонить мне по мобильнику и спрашивать, когда я приду домой.

Митч начал насвистывать мелодию «Рожденный свободным»^[133].

— И если какая-нибудь деваха подходит ко мне, я вправе станцевать с ней рок-н-ролл.

— Они постоянно подходят к тебе, не так ли, эти сексуальные девахи?

— Женщины нынче смелые, босс. Если им чего-то хочется, они это берут.

Митч усмехнулся.

— Игги, ты же не трахался с того времени, когда Джон Керри думал, что станет президентом^[134].

— Не так уж и давно это было.

— А что случилось с этим Ральфом?

— Каким Ральфом?

— Братом Микки Ганди.

— Ах да. Игуана откусила ему нос.

— Кошмар.

— На берег накатывали десятифутовые волны, вот Ральф и несколько парней решили ночью отправиться на Клин.

Клином называлось знаменитое среди серфингистов место, оконечность полуострова Бальбоа на Ньюпорт-Бич.

— Набили сумки-холодильники сандвичами и пивом, а один из них привез с собой Минга.

— Минга?

— Игуану.

— Так это домашний любимец?

— Минг, он всегда был таким ласковым.

— А я думал, что игуаны злобные.

— Нет, нет, они нежные и очень привязчивые. Но так уж вышло, что какая-то девица, даже не серфингистка, просто притащилась с кем-то из парней, подсунула Мингу четверть дозы мета на кусочке салями.

— Давать рептилии наркотики — идея не из лучших.

— Минг, отведавший мета, стал совсем другим Мингом, — согласился Игги.

Положив совок, опираясь на каблуки, Митч спросил:

— Так Ральф Ганди теперь безносый?

— Минг не съел его нос. Только откусил и выплюнул.

— Может, ему не понравилось индейское мясо.

— У них была большая сумка-холодильник с банками пива, обложенными льдом. Они положили нос в холодильник и отвезли в больницу.

— Ральфа тоже прихватили?

— Им пришлось взять Ральфа. Нос-то его. Нос вроде бы стал синим, пока лежал в воде со льдом в сумке-холодильнике, но хирург, специализировавшийся на пластических операциях, пришил его на место, и теперь он не синий.

— А что случилось с Мингом?

— Отключился. Не приходил в себя сутки. Но теперь такой же, как всегда.

— Это хорошо. Скорее всего, это трудно найти клинику, где игуан лечат от наркомании.

Митч поднялся. Подобрал с земли три десятка пустых пластиковых горшочков из-под цветов. Понес к пикапу.

Пикап стоял у тротуара, в тени терминалии. Хотя дома здесь построили лишь пятью годами раньше, корни большого дерева уже вздыбили тротуар. Не приходилось сомневаться, что вскоре они проникнут и в дренажные трубы под лужайкой.

Так что решение подрядчика не устанавливать на этапе строительства барьер для корней, сэкономившее сотню долларов, выливалось в ремонтные работы, которые могли принести десятки тысяч сантехникам, ландшафтным дизайнерам и бетонщикам.

Когда Митч сажал терминалию, он обязательно сооружал барьер для корней. Лишняя работа ему не требовалась. Ее и так хватало, спасибо матери-природе.

Улица пустовала, автомобили в такой час по ней не ездили. Воздух и тот застыл, даже легкий ветерок не шевелил листья.

В квартале от Митча по другой стороне улицы шли мужчина и собака. Ретривер, правда, не столько шел, сколько обнюхивал послания, оставленные ему подобными.

В этой казавшейся абсолютной тишине Митч вроде бы слышал дыхание далекой псины.

В это утро все отливало золотом: солнце и собака. Воздух и прекрасные дома, возвышающиеся среди зеленых лужаек.

Митч Рафферти не мог позволить себе дом в этом районе. Но его вполне устраивала и возможность работать здесь.

Можно любить искусство, но не испытывать ни малейшего желания жить в музее.

Он заметил поврежденную головку распылителя в том месте, где лужайка встречалась с тротуаром. Взял из кузова пикапа инструменты и коленями опустился на траву, чтобы заняться ремонтом. Бальзамины могли подождать.

Зазвонил мобильник. Митч отцепил его от ремня, открыл. Увидел время, 11.43, но не номер звонившего. Тем не менее нажал на зеленую кнопку.

Биг грин — так называлась его компания из двух человек, созданная им девять лет тому назад. Митч уже не помнил, почему дал ей такое название.

— Митч, я тебя люблю, — услышал он голос Холли.

— Привет, крошка.

— Что бы ни случилось, я тебя люблю.

Она вскрикнула от боли. Грохот и падение чего-то тяжелого говорили о борьбе.

Встревоженный, Митч поднялся.

— Холли?

Какой-то мужчина что-то сказал, мужчина, который теперь держал в руке телефон. Слов Митч не разобрал, потому что куда больше его интересовал звуковой фон.

Холли вскрикнула. Никогда раньше он не слышал, чтобы она так кричала. Ее голос переполнял дикий страх.

— Сукин сын! — выкрикнула она, потом раздался резкий удар, словно ей отвесили крепкую пощечину.

— Ты меня слышишь, Рафферти? — спросил незнакомый мужской голос.

— Холли? Где Холли?

Теперь незнакомец обратился уже не к Митчу:

— Не дури. Оставайся на полу.

Заговорил второй мужчина, не в трубку, слова Митч не разобрал.

Тот, что держал телефон, добавил:

— Если она попытается встать, врежь ей. Хочешь остаться без зубов, сладенькая?

С ней двое мужчин. Один ударил ее. Ударил ее.

Митч не мог понять, что происходит. Реальность вдруг обернулась кошмарным сном.

Обезумевшая от мета игуана была намного более реальной.

Около дома Игги продолжал сажать бальзамины. Потный, красный от солнца, здоровенный.

— Так-то лучше, сладенькая. Будь хорошей девочкой.

Митч не мог вдохнуть. Что-то тяжелое сдавливало грудь. Не мог произнести и слова, да и не знал, что сказать. Он стоял на ярком солнце, но ему казалось, что его засунули в гроб, похоронили заживо.

— Твоя жена у нас, — сообщил очевидное мужчина, который позвонил ему.

— Почему? — услышал Митч свой голос.

— А как ты думаешь, говнюк?

Митч не знал. Не хотел знать. Не стремился найти ответ, потому что чувствовал: хороших ответов нет.

— Я сажаю цветы.

— У тебя что-то с головой, Рафферти?

— Это моя работа. Сажать цветы. Ремонтировать распылительные головки поливальных систем.

— Ты обкурился или что?

— Я — всего лишь садовник.

— Твоя жена у нас. Ты можешь получить ее за два миллиона наличными.

Митч уже понимал, что это не шутка. Будь это шуткой, Холли в ней бы участвовала, но ее чувство юмора не было таким жестоким.

— Вы допустили ошибку.

— Ты слышал, что я сказал? Два миллиона.

— Вы, похоже, меня не слушаете. Я — садовник.

— Мы знаем.

— На моем счету в банке одиннадцать тысяч.

— Мы знаем.

Митча переполняли страх и замешательство, так что для злости просто не оставалось места. Он попытался прояснить ситуацию, скорее для себя, чем для звонящего:

— У меня компания, в которой работают два человека.

— Времени у тебя до полуночи среды. Шестьдесят часов. Мы свяжемся с тобой, чтобы уточнить детали.

Митча прошиб пот.

— Это безумие. Где я возьму два миллиона баксов?

— Ты найдешь, где их раздобыть.

Голос незнакомца звучал жестко, неумолимо. В фильме так говорила бы смерть.

— Это невозможно, — вырвалось у Митча.

— Ты хочешь еще раз услышать, как твоя жена кричит?

— Нет. Не надо.

— Ты ее любишь?

— Да.

— Действительно любишь?

— Она для меня все.

Он потел, и при этом его трясло от холода.

— Если она для тебя все, ты найдешь способ добыть деньги.

— Такого способа нет.

— Если пойдешь к копам, мы будем отрезать у нее палец за пальцем. Отрежем ей язык и выколем глаза. А потом оставим умирать, быстро или медленно, как сама она того пожелает.

Угрозы в голосе незнакомца не слышалось, говорил он буднично, словно разъяснял особенности какого-нибудь делового проекта.

Митчеллу Рафферти еще не приходилось иметь дело с такими людьми. Ему казалось, что он разговаривает с пришельцем из другого конца Галактики.

Он не решался ответить, вдруг испугавшись, что неудачно сказанное слово приблизит смерть Холли.

— А чтобы ты понял, что мы настроены серьезно… — похититель не закончил фразу.

— И как я это пойму? — после долгой паузы спросил Митч.

— Видишь мужчину на другой стороне улицы?

Митч повернулся к единственному пешеходу, прогуливающему собаку. Они уже преодолели полквартала.

Залитую солнечным светом тишину расколол винтовочный выстрел. Пешеход рухнул с пулей в голове.

— Полночь среды, — напомнил мужчина. — Мы настроены чертовски серьезно.

Глава 2

Собака застыла: с поднятой передней лапой, обвисшим хвостом, вскинутой мордой, словно ловила какой-то запах.

По правде говоря, золотистый ретривер не учуял убийцу. Просто замер на полушаге, изумленный падением хозяина, не зная, что делать дальше.

И точно так же, только на другой стороне улицы, окаменел Митч. Похититель оборвал связь, а он все прижимал мобильник к уху.

В голове мелькнула суеверная мысль: пока на улице царит тишина, пока ни он, ни собака не сдвинутся с места, время можно обратить вспять, а пулю — вернуть в ствол винтовки.

Но здравомыслие взяло верх над суеверием. Митч пересек улицу, сначала шагом, потом бегом.

Если упавшего только ранило, тогда, возможно, у него оставался шанс на спасение.

Приближающегося Митча собака поприветствовала, один раз вильнув хвостом.

Но сразу стало ясно, что помочь мужчине едва ли удастся. Пуля разнесла немалую часть черепа.

Такой кошмар Митчу доводилось видеть только в выпусках новостей да в кино. Поэтому он вновь превратился в памятник, скорее не от страха, а в шоке.

И шок этот вызывал не только вид покойника, ему вдруг открылись незримые ранее стороны окружающего мира. Он словно превратился в крысу, которая, находясь в лабиринте, впервые подняла голову и сквозь стеклянную крышу увидела какие-то загадочные, движущиеся фигуры.

Золотистый ретривер, дрожа всем телом, повизгивая, улегся на тротуар рядом с хозяином, если еще не мертвым, то смертельно раненным.

Митч почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. За ним не просто наблюдали, его изучали. Оценивали.

Сердце заколотилось о ребра.

Митч оглядел день, но киллера не увидел. Стрелять могли из любого дома, из-за забора, автомобиля.

Однако он ощущал присутствие не стрелка. За ним наблюдали не издалека, а с достаточно близкого расстояния, откуда могли рассмотреть во всех подробностях. У него сложилось впечатление, что наблюдатель находится чуть ли не рядом.

Со времени выстрела еще не прошло и минуты.

Никто не выскочил из прекрасных домов. В этом районе выстрел спутали бы с грохотом резко захлопнутой двери и оставили без внимания.

На другой стороне улицы, около дома их клиента, Игги Барнс поднялся с колен. На его лице не отражалась тревога, только удивление, словно и он решил, что где-то захлопнули дверь, а теперь не понимал, почему на тротуаре лежит мужчина и рядом с ним горюет собака.

Полночь среды. Шестьдесят часов. Время полыхало. Минуты сгорали. Митч не мог позволить часам превращаться в пепел, отвечая на вопросы копов.

На тротуаре колонна муравьев изменила курс, двинувшись к лакомству, вываливающемуся из разнесенного пулей черепа.

Едва ли не единственное на весь небосвод облачко прикрыло солнце. День побледнел. Тени поблекли.

Похолодев внутри, Митч отвернулся от трупа, сошел с тротуара на мостовую, остановился.

Он и Игги не могли загрузить в кузов еще не посаженные бальзамины и уехать. Скорее всего, не успели бы это сделать, прежде чем на улице появился бы кто-то еще и увидел труп. Их безразличие к жертве и поспешное бегство могли бы даже случайного прохожего навести на мысль, что они как-то причастны к убийству, и, уж конечно, полиция пришла бы к такому выводу.

Мобильник с закрытой крышкой оставался у Митча в руке. Он с ужасом посмотрел на это творение научно-технического прогресса.

«Если пойдешь к копам, мы будем отрезать у нее палец за пальцем».

Но похитители понимали, что он должен вызвать полицию или дождаться, пока ее вызовет кто-то еще. Запрещалось лишь упоминать Холли, сообщать как о похищении, так и о том, что мужчину убили, дабы продемонстрировать ему, Митчу, серьезность намерений похитителей.

Более того, похитители, возможно, хотели проверить умение Митча держать рот на замке в столь критической ситуации, когда он пребывал в шоке и с трудом мог удерживать контроль над собой.

Он откинул крышку. Экран осветился: на темном фоне появилась многоцветная рыба.

Набрав 9 и 1, Митч на мгновение замялся, но потом вновь нажал на единичку.

Игги, отбросив лопатку, уже пересекал улицу.

Едва в трубке после второго гудка раздался голос копа, Митч осознал, что с того самого момента, как он увидел разнесенный пулей череп, дыхание со свистом вырывалось из груди. Поначалу он не мог вымолвить ни слова, но потом они понеслись бурным потоком:

— Застрелили мужчину. Я мертв. То есть он мертв. Его застрелили, и он мертв.

Глава 3

Полиция перекрыла квартал с обеих сторон. Патрульные машины, микроавтобусы экспертов и труповозка стояли и у тротуаров, и чуть ли не посреди мостовой: водители этих автомобилей могли позволить себе не обращать внимания на правила дорожного движения.

Под немигающим солнцем яростно блестели ветровые стекла и хромированные детали машин. Ни одного облачка не осталось на небе, яркий свет слепил глаза.

Все копы были в солнцезащитных очках. Укрытые черными стеклами, их глаза, возможно, подозрительно смотрели на Митчелла Рафферти, а может, он не вызывал у них никаких чувств, кроме безразличия.

Митч сидел на лужайке перед домом своего клиента, привалившись спиной к стволу финиковой пальмы.

Время от времени слышал, как над головой копошатся крысы. Им нравилось устраивать гнезда у самой кроны финиковой пальмы.

На него падала тень от кроны, но Митчу тем не менее казалось, что он на сцене и на нем скрещиваются все взгляды.

За два часа его дважды допрашивали. В первый раз вопросы задавали два детектива в штатском, второй раз — только один.

Он думал, что держался молодцом. Однако ему не предложили идти на все четыре стороны.

Игги пока допрашивали только единожды. Его жене не угрожала опасность, и скрывать ему было нечего. А кроме того, по части обмана даже шестилетний ребенок мог дать ему фору, и детективы, поднаторевшие в допросах, конечно же, это поняли.

Может, тот факт, что к Митчу копы проявили больший интерес, следовало расценивать как дурной знак? Может, ничего это и не значило.

Прошло уже более часа с того момента, как Игги вернулся к клумбе. И почти закончил посадку бальзаминов.

Митч тоже предпочел бы сажать цветы. Бездействие приводило к тому, что он более остро чувствовал, как уходит время. Из шестидесяти отведенных ему часов два уже минули.

Но детективы решительно разделили Игги и Митча. При всей их невиновности разговор о совершенном преступлении мог привести к тому, что они, даже не отдавая себе в этом отчета, пришли бы к одной версии, упустив при этом какие-то важные детали.

Возможно, это была истинная причина, возможно, выдуманная. Тем не менее общаться им не разрешили. Детективы обходились без солнцезащитных очков, но Митч все равно не мог прочитать выражение их глаз.

Сидя под пальмой, он трижды воспользовался мобильником. Первый раз позвонил домой, чтобы услышать сообщение, записанное на автоответчик. После звукового сигнала спросил:

— Холли, ты дома?

Но похитители, само собой, не решились бы оставить ее в их доме.

Тем не менее Митч добавил:

— Если ты дома, пожалуйста, сними трубку.

Он еще не верил тому, что произошло, в силу абсурдности сложившейся ситуации. Никто не похищает жен у мужчин, которым приходится тревожиться из-за цены бензина и продуктов.

«Вы, похоже, меня не слушаете. Я — садовник».

«Мы знаем».

«На моем счету в банке одиннадцать тысяч».

«Мы знаем».

Должно быть, безумцы. Оторванные от реальности. Их план базировался на какой-то фантазии, недоступной для осознания здравомыслящими людьми.

А может, они просто не открыли ему подробности своего плана? Может, они хотят, чтобы он ограбил для них банк?

Ему вспомнилась история, о которой сообщали пару лет тому назад новостные программы. Невинный человек ограбил банк, потому что ему на шею повесили взрывчатку. Преступники хотели использовать его, как дистанционно управляемого робота. Когда полиция загнала беднягу в угол, преступники взорвали «ожерелье», чтобы он не мог дать против них показания.

Но вот проблема: ни в одном банке не было такого количества наличности. Двух миллионов. Ни в столах кассиров, ни, возможно, даже в хранилище.

Не найдя Холли дома, он попытался связаться с ней по мобильнику, но и тут потерпел неудачу.

После этого позвонил в риелторскую контору, где Холли работала секретарем, одновременно готовясь к сдаче экзаменов на получение лицензии риелтора.

Ему ответила второй секретарь, Нэнси Фарасенд:

— Она позвонила и сказала, что заболела, Митч. Разве ты не знал?

— Когда я уходил утром, она пожаловалась на легкое недомогание, но я думал, все образуется.

— Как видишь, нет. Она сказала, что это летний грипп. Очень огорчилась.

— Так я позвоню ей домой. — Он оборвал связь, но звонить, понятное дело, не стал.

С Нэнси он разговаривал часа полтора.

Проходящие минуты «распускали» часовую пружину, зато заводили другую, в голове Митча. И он опасался, что, закрученная слишком сильно, она может там лопнуть.

Толстый шмель время от времени возвращался к нему, жужжал, кружа неподалеку, возможно, привлеченный желтой футболкой.

На другой стороне улицы, у края квартала, две женщины и мужчина, соседи, стояли на лужайке, наблюдая за действиями полиции. Они находились там с того самого момента, как вой сирен вытащил их из домов.

Не так уж и давно мужчина прогулялся в дом и вернулся с подносом, на котором стояли стаканы, как предположил Митч, с ледяным чаем. Стаканы поблескивали на солнце.

Чуть раньше детективы прогулялись по улице, чтобы допросить это трио. Вопросы им задавали только один раз.

Теперь все трое пили чай, болтали, словно их и не волновало, что совсем недавно снайпер убил человека, который мирно шагал по тротуару, выгуливая собаку. Вроде бы им нравилась вся эта суета, отклонение от привычной рутины, пусть даже кто-то и заплатил за это жизнью.

Митчу казалось, что соседи смотрели на него гораздо чаще, чем полицейские или технические эксперты. И решил, что детективы, скорее всего, спрашивали их и о нем.

Никто из троих не пользовался услугами «Биг грин». Но время от времени они наверняка видели его, потому что только на этой улице у него было четыре клиента.

Не нравились Митчу эти любители чая. Он никогда с ними не встречался, не знал их имен и фамилий, но уже они вызывали у него чуть ли не отвращение.

Не нравились не потому, что определенно получали удовольствие, наблюдая за работой полиции, а смерть соседа совершенно их не печалила. Куда больше его тревожило другое: а что они могли рассказать о нем детективам? Он не любил всех троих (и мог даже возненавидеть их), потому что в их жизни по-прежнему царил порядок, потому что их близким никто не угрожал смертью.

Иррациональная неприязнь по отношению к этой троице имела свои плюсы: отвлекала от страха за Холли, точно так же, как и анализ действий детективов.

Если бы он позволил себе не думать ни о чем, кроме беды, в которую попала жена, то, несомненно, рехнулся бы. И не было тут преувеличения. Митч сам удивлялся хрупкости собственной психики.

Всякий раз, когда ее лицо возникало перед его мысленным взором, Митч отгонял его прочь, потому что глаза начинали гореть, а перед ними все плыло. Сердце же грозило пробить грудную клетку.

Эмоциональный срыв, несоизмеримый с шоком, который могло вызвать убийство постороннего человека, потребовал бы объяснений. Он не решился бы открыть правду и сомневался, что сумеет придумать убедительную для копов выдумку.

Один из детективов отдела расследования убийств, Мортонсон, высокий, плотно сбитый, деловой, и одевался консервативно: туфли, черные брюки, светло-синяя рубашка.

Второй, лейтенант Таггарт, был в белых кроссовках, кожаных штанах и красно-желтой гавайской рубашке. Ростом и шириной плеч он уступал Мортонсону и держался не столь чопорно.

Однако Митч опасался Таггарта куда больше, чем Мортонсона. Аккуратная прическа, чисто выбритое лицо, идеально ровные зубы, белые, без единого пятнышка грязи кроссовки говорили за то, что неформальный стиль в одежде и несколько развязные манеры служили лишь для того, чтобы расположить к себе подозреваемых, а потом, когда они потеряют бдительность, взять их тепленькими.

Первый раз детективы допрашивали Митча вдвоем. Потом Таггарт вернулся один, вроде бы для того, чтобы уточнить некоторые ответы Митча. Но на самом деле задал все те же вопросы, на которые Митч уже отвечал обоим детективам, возможно, для того, чтобы найти в ответах противоречия.

Формально Митч был свидетелем. Но для копа в отсутствие убийцы каждый свидетель считался подозреваемым.

У него не было причин для убийства незнакомца, прогуливавшего собаку. А если бы детективы решили, что он все-таки мог убить, им пришлось бы записать Игги в его сообщники, однако Игги совершенно их не интересовал.

И Митчу более убедительным казался другой вариант: детективы знали, что непосредственно к убийству он не причастен, но интуиция подсказывала: он что-то скрывает.

И теперь Таггарт снова шел к нему, а белые кроссовки сверкали на солнце.

Митч поднялся ему навстречу, не находя себе места от тревоги за жену, но вынужденный делать вид, что ему надоело бездельничать и не терпится вернуться к привычным делам.

Глава 4

На загорелом лице Таггарта зубы сияли белизной арктического снега.

— Уж извините за доставленные неудобства, мистер Рафферти. Но я должен задать вам еще пару вопросов, а потом вы сможете уйти.

Митч мог бы ответить пожатием плеч, кивком, но подумал, что молчание может быть неправильно истолковано: человек, которому нечего скрывать, должен вести себя более раскованно.

И после короткой заминки, которую, увы, могли воспринять как обдумывание дальнейших действий, он ответил:

— Я не жалуюсь, лейтенант. С тем же успехом застрелить могли и меня. И я рад тому, что жив.

Детектив вроде бы пытался изображать своего парня, да только глаза у него оставались хищными, словно у ястреба, и зоркими, будто у орла.

— Почему вы так говорите?

— Ну, когда выбирают случайных жертв.

— Мы не знаем, случайная ли это жертва, — покачал головой Таггарт. — Более того, улики говорят за то, что убийство тщательно готовилось. Один выстрел, точное попадание.

— Разве безумец с винтовкой не может быть метким стрелком?

— Абсолютно. Но безумцы обычно стремятся максимально пополнить свой лицевой счет. Психопат с винтовкой наверняка пришил бы и вас. А этот парень точно знал, в кого стрелять.

И пусть чувства Митча противоречили логике, он полагал, что в какой-то степени несет ответственность за эту смерть. Убийство совершили исключительно для того, чтобы убедить его в серьезности намерений похитителей Холли и не позволить обратиться в полицию.

Бросив взгляд на труп, который лежал на другой стороне улицы (вокруг еще работали эксперты), Митч спросил:

— Кого убили?

— Мы еще не знаем. При нем нет ни удостоверения, ни бумажника. Вам не кажется это странным?

— Если выходишь из дома для того, чтобы выгулять собаку, бумажник не требуется.

— Для большинства людей это привычка, — возразил Таггарт. — Они берут с собой бумажник, даже когда моют автомобиль.

— Как же вы его опознаете?

— На ошейнике его собаки нет пластинки с выгравированными кличкой и адресом. Но пес ухоженный, прямо-таки выставочный экземпляр, поэтому, возможно, в него вживлен идентификационный чип.

Золотистого ретривера перевели на противоположную сторону улицы, привязали к стойке почтового ящика, и теперь он лежал в тени, благосклонно принимая восхищенные взгляды тех, кто проходил мимо.

Таггарт улыбнулся.

— Золотистые — самые лучшие. В детстве у меня был такой. Я его очень любил.

Взгляд детектива вернулся к Митчу. Улыбка осталась на месте, да только от нее повеяло морозом.

— Вернемся к вопросам, о которых я упомянул. Вы служили в армии, мистер Рафферти?

— В армии? Нет. Я выкашивал лужайки для одной компании, прошел курс «Декоративное садоводство» и создал собственную фирму через год после окончания средней школы.

— Я подумал, что вы могли служить в армии. Поскольку выстрел вас не испугал.

— Еще как испугал, — заверил его Митч.

Прямой взгляд Таггарта пронзал насквозь.

Глаза Митча, казалось, превратились в прозрачные линзы, через которые коп, словно микробов под микроскопом, изучал его мысли. Митчу хотелось отвести взгляд, но он не решался.

— Вы услышали выстрел, увидели, как падает мужчина, и поспешили на другую сторону улицы, под пули.

— Я не знал, что он мертв. Подумал, что сумею как-то ему помочь.

— Это делает вам честь. Многие, услышав выстрел, бросились бы искать укрытие.

— Послушайте, я не герой. Наверное, инстинктивное стремление помочь взяло вверх над здравым смыслом.

— Может, этим герои и отличаются от обыкновенных людей. Они инстинктивно находят правильное решение.

Вот тут Митч отвел глаза, в надежде, что его желание разорвать визуальный контакт будет истолковано как смущение.

— Лейтенант, я скорее глупый, чем храбрый. Не остановился, чтобы подумать, что мне может грозить опасность.

— Так вы подумали, что его застрелили случайно.

— Нет. Возможно. Не знаю. Ничего я не думал. Не думал, просто отреагировал.

— И у вас не сложилось ощущения, что вам грозит опасность?

— Нет.

— Вы этого не осознали, даже когда увидели рану?

— Может, и осознал, но чуть-чуть. Потому что мне стало дурно.

Вопросы слишком уж быстро следовали один за другим. Выбивали из равновесия. Митч испугался, что, сам того не желая, выдаст истинную причину убийства мужчины, который выгуливал собаку.

Громко жужжа, вернулся шмель. К Таггарту не проявил ни малейшего интереса, зато завис около лица Митча, словно желал присутствовать при допросе.

— Вы увидели, что пуля попала в голову, — продолжил Таггарт, — но все равно не бросились искать укрытие.

— Нет.

— Почему?

— Наверное, решил, что меня уже не застрелят, если не застрелили сразу.

— То есть вы по-прежнему не чувствовали себя в опасности.

— Нет.

Пролистав маленький блокнотик, странички которого держались на спирали, Таггарт вновь вскинул глаза на Митча.

— Вы сказали оператору линии «911», что мертвы.

В удивлении Митч снова встретился взглядом с детективом.

— Что я мертв?

Таггарт процитировал запись в блокноте: «Застрелили мужчину. Я мертв. То есть он мертв. Его застрелили, и он мертв».

— Я такое сказал?

— Я слышал запись. У вас срывался голос. Чувствовалось, что вы в ужасе.

Митч забыл, что все разговоры по линии «911» записываются на магнитную пленку.

— Наверное, испугался сильнее, чем помню.

— Не вызывает сомнений, что вы осознавали грозящую вам опасность, но тем не менее не попытались где-то укрыться.

Мог читать Таггарт мысли Митча или нет, страницы его разума оставались закрытыми, а выражение глаз — загадочным.

— «Я мертв», — второй раз процитировал детектив.

— Оговорка. Замешательство, паника.

Таггарт еще раз посмотрел на собаку и опять улыбнулся. Голос стал еще мягче:

— О чем еще мне следует вас спросить? Что еще вы хотели бы сказать?

В голове Митча стоял крик боли Холли.

Похитители всегда угрожают убить похищенного, если к поискам подключится полиция. И, чтобы победить, нет необходимости играть по их правилам.

Полиция поставила бы в известность Федеральное бюро расследований. У ФБР огромный опыт борьбы с похитителями людей.

Поскольку у Митча не было никакой возможности добыть два миллиона, полиция поначалу засомневалась бы в его истории. Их мог убедить только следующий звонок похитителей.

А если второго звонка не будет? Если, узнав, что Митч обратился в полицию, похитители выполнят свою угрозу, изувечат Холли, убьют и больше не позвонят?

Тогда копы могут подумать, что Митч имитировал похищение, чтобы скрыть убийство Холли. Имитировал потому, что сам ее и убил. Муж всегда становится главным подозреваемым.

Если бы он ее потерял, жизнь стала бы бесцельной. Никто и ничто не смогло бы залечить рану, оставленную в его душе и сердце ее смертью.

Но если к этому прибавятся подозрения, что убил ее он, тогда боль от раны станет невыносимой.

Таггарт закрыл блокнот, убрал в задний карман, перевел взгляд с собаки на Митча:

— Так вы хотите что-нибудь сказать, мистер Рафферти?

В какой-то момент шмель улетел. Но только теперь Митч заметил, что жужжание прекратилось.

Если он сохранит похищение Холли в секрете, ему придется схлестнуться с похитителями в одиночку.

А один он мало что мог. Воспитывался с тремя сестрами и братом, разница в возрасте между самым старшим и самым младшим составляла семь лет. Они всегда советовались друг с другом, защищали друг друга.

Через год после окончания средней школы Митч уехал из родительского дома, снял квартиру на двоих с одним своим приятелем. Потом поселился отдельно, мучаясь одиночеством. Работал по шестьдесят часов в неделю, лишь бы не оставаться наедине с четырьмя стенами.

И вновь ощутил радость жизни, лишь когда в его мир вошла Холли. «Я» сменилось «мы», «мое» — «нашим». Митч стал половиной целого и был на седьмом небе от счастья.

В глазах лейтенанта Таггарта вроде быприбавилось дружелюбия.

— Ну… — начал Митч.

Детектив облизал губы.

Воздух теплый, влажность минимальная. Митч чувствовал, что у него тоже пересохли губы.

Тем не менее мгновенное появление, а потом столь же быстрое исчезновение розового языка Таггарта придало тому сходство с рептилией, показало, что мысленно он уже наслаждается вкусом добычи, которая вот-вот попадет ему в когти.

Только паранойя могла объяснить мелькнувшую у Митча мысль, что детектив отдела расследования убийств как-то связан с похитителя Холли. Но именно она мелькнула в голове Митча и убедила его следовать инструкции похитителей.

Волна страха, рационального и иррационального, захлестнула разум, не позволяла ясно мыслить.

Он уже практически не сомневался: услышав правду, детектив скорчит гримасу и ответит: «Теперь нам придется ее убить, мистер Рафферти. Больше мы не можем доверять вам. Но мы позволим вам сделать выбор. Определите, что мы отрежем сначала: уши или пальцы».

Как и раньше, в тот момент, когда он стоял над покойником, Митч почувствовал, что за ним наблюдают, не только Таггарт и пьющие чай соседи, но и какой-то незнакомец. Не просто наблюдает, анализирует его поведение.

— Нет, лейтенант, — ответил Митч. — Больше мне сказать нечего.

Детектив достал солнцезащитные очки из кармана рубашки, надел их.

В двойном отражении Митч себя не признал. Изогнутое стекло искажало пропорции.

— Я дал вам мою визитку, — напомнил ему Таггарт.

— Да, сэр. Она у меня.

— Позвоните мне, если вспомните что-то важное.

Солнцезащитные очки напоминали глаза насекомого: бесстрастные, алчущие, ненасытные.

— Вы, похоже, нервничаете, мистер Рафферти, — заметил Таггарт.

Митч поднял трясущиеся руки.

— Не нервничаю, лейтенант. Потрясен. До глубины души.

Таггарт вновь облизал губы.

— Никогда раньше не видел, как убивают человека, — добавил Митч.

— Вам к этому не привыкнуть, — ответил детектив.

Митч опустил руки.

— Надеюсь на это.

— Убитая женщина — еще хуже.

Митч не знал, как истолковать эту фразу. То ли как житейскую правду, о которой позволял судить опыт, накопленный в отделе расследования убийств, то ли как угрозу.

— Женщина или ребенок, — уточнил Таггарт.

— Я не хотел бы заниматься вашей работой.

— Нет, вы бы не хотели. — Отворачиваясь, детектив добавил: — Мы еще увидимся, мистер Рафферти.

— Мы?

Таггарт обернулся.

— Конечно: нам придется быть свидетелями на суде.

— Похоже, раскрыть это преступление будет сложно.

— «Кровь вопиет ко мне от земли», мистер Рафферти. — Детектив явно кого-то цитировал^[135]. — «Кровь вопиет ко мне от земли».

Митч проводил удаляющегося Таггарта взглядом.

Потом посмотрел на траву под ногами.

Солнце продолжало свой путь по небосводу, и тень, отбрасываемая кроной, ушла. Теперь Митч стоял под жаркими лучами, которые, однако, не согревали его.

Глава 5

Часы были электронные, с цифрами, что наручные, что на приборном щитке, но Митч все равно буквально слышал, как те и другие тикают, быстро-быстро, отсчитывая убегающие секунды, которые тут же складывались в минуты и часы.

С места преступления ему хотелось умчаться домой. Логика подсказывала, что Холли схватили дома. Не по дороге на работу, не на улице, где могли найтись очевидцы похищения.

И похитители, сами того не подозревая, могли оставить какие-то следы, по которым он сумел бы выйти на них. А скорее всего, оставили ему записку, инструкции.

Как обычно, день Митч начал с того, что заехал за Игги, который снимал квартиру в Санта-Ане. Теперь предстояло его отвезти.

Со знаменитого и богатого побережья округа Орандж, где они работали, Митч повел пикап на север, в более скромные районы. Свернул с забитой транспортом скоростной автострады на боковые улицы, но автомобилей хватало и здесь.

Игги хотелось поговорить об убийстве и полиции. И Митчу пришлось делать вид, что ему, как и Игги, по нраву новизна впечатлений, хотя мысли его занимала Холли. Он волновался, не зная, что же ему делать.

К счастью, Игги вскоре уклонился от темы, заговорил о своем:

— У моего кузена Луи был приятель по фамилии Букер. С ним произошло то же самое, его подстрелили, когда он выгуливал собаку, только не из ружья, и выгуливал он не собаку.

— Бугер? — переспросил Митч.

— Букер, — поправил его Игги. — Б-у-к-е-р. У него был кот по кличке Волосатик, и его застрелили.

— Люди прогуливают кошек?

— Ну, не совсем. Волосатик сидел в переносной клетке, и Букер нес его к ветеринару.

Митч время от времени поглядывал в зеркала заднего обзора. Черный «Кадиллак»-внедорожник свернул с автострады вслед за ними. И квартал за кварталом висел на хвосте.

— Так, значит, Букер все-таки не выгуливал кота.

— Он шел и нес кота в переносной клетке, а этот маленький двенадцатилетний поганец выстрелил в Букера из ружья для пейнтбола^[136].

— То есть его не убили.

— Его даже не ранили, и при нем был кот, а не пес, но Букер стал синим.

— Синим?

— Синие волосы, синее лицо. Он просто озверел.

«Кадиллак» держался в двух-трех автомобилях от них. Возможно, водитель рассчитывал, что Митч его не заметит.

— Итак, Букер стал синим? Что случилось с паршивцем? — спросил Митч.

— Букер хотел отвернуть ему голову, но паршивец выстрелил ему в промежность и убежал. Эй, Митч, ты знал, что в Пенсильвании есть город, который называется Блу-Болс^[137]?

— Нет, не знал.

— Это в стране амишей^[138]. А другой город, по соседству, называется Интеркос^[139].

— Может, эти амиши не такие уж сухари.

Митч придавил педаль газа, чтобы проскочить перекресток, прежде чем мигающий зеленый сменится желтым. Внедорожник выехал на другую полосу, тоже ускорился и проехал перекресток на желтый.

— Ты когда-нибудь ел амишский пирог?

— Нет. Никогда.

— Сладкий. Дальше некуда. Чистая патока.

«Кадиллак» отстал, вернулся на полосу движения Митча. Вновь их разделяло три автомобиля.

— Эрл Поттер потерял ногу, потому что любил полакомиться амишским пирогом.

— Эрл Поттер?

— Отец Тима Поттера. У него был диабет, но он этого не знал и каждый день наедался сладостями. А ты когда-нибудь пробовал пирог города квакеров?

— Так что ты там говорил насчет ноги Эрла? — спросил Митч.

— Ты не поверишь. В один день ступня онемела, он не мог ходить. Как выяснилось, из-за диабета нарушилась циркуляция крови, и она перестала доходить до ступни. Ему отрезали ногу выше колена.

— В тот момент, когда он ел амишский пирог?

— Нет. Он понял, что должен отказаться от сладкого.

— Молодец.

— Поэтому за день до операции он последний раз съел десерт: целый амишский пирог и чуть ли не ведро взбитых сливок. Ты видел тот классный фильм про амишей с Харрисоном Фордом и девицей с отличными сиськами?

Перескакивая от Волосатика к Блу-Болс, Интеркосу, амишскому пирогу и, наконец, Харрисону Форду, они добрались до многоквартирного дома Игги.

Митч остановился у тротуара, и черный внедорожник проехал мимо, не снижая скорости. Тонированные боковые стекла не позволяли разглядеть ни водителя, ни пассажиров.

Игги открыл дверцу кабины, но, прежде чем покинуть машину, спросил:

— Все в порядке, босс?

— Вполне.

— Ты какой-то вздрюченный.

— Я видел, как человека застрелили насмерть.

— Да. Кажется, я знаю, кто будет сегодня верховодить за стойкой бара «Раскаты грома». Может, тебе стоит туда заглянуть?

— Не придерживай для меня стул.

Внедорожник «Кадиллак» уже ехал на запад, сверкая в лучах послеполуденного солнца.

Игги вышел из кабины на тротуар, обернулся, скорчил скорбное лицо.

— Ядро и кандальная цепь.

— Попутного тебе ветра.

— Вот это уже разговор.

— Пойди и надерись.

— Я намерен отравиться, — заверил его Игги. — Но и тебе доктор Иг прописывает упаковку из шести банок пива. И скажи миссис Митч, что, по моему разумению, второй такой красавицы не найти.

Игги захлопнул дверцу и зашагал к подъезду, крупный, верный, веселый и ни о чем не подозревающий.

Руки Митча дрожали, когда он отъехал от тротуара.

Чуть раньше, когда они ехали на север округа Орандж, ему не терпелось избавиться от Игги, чтобы поскорее попасть домой. Но теперь желудок едва не выворачивало, стоило Митчу подумать о том, что могло ждать его дома.

И больше всего он боялся найти кровь.

Глава 6

Ехал Митч, опустив стекла, чтобы слышать голос улиц, доказательство жизни.

«Кадиллак»-внедорожник более не появился. Ни один другой автомобиль его не заменил. Судя по всему, слежка Митчу привиделась.

И ощущение, будто за ним наблюдают, исчезло. Изредка он поглядывал в зеркала заднего обзора, но уже не ожидал заметить что-либо подозрительное.

Он чувствовал себя одиноким, хуже того, отгороженным от остального мира. Пожалуй, даже мечтал о возвращении внедорожника.

Их дом находился в более старом районе Оранджа, одного из старейших городов округа. И, повернув на свою улицу, он, казалось (если бы исчезли все легковушки и пикапы), перенесся в 1945 год.

Бунгало (светло-желтая штукатурка, белая отделка, крыша из кедровой дощечки) стояло за забором из штакетника, увитого плетущейся розой. В этом квартале не составляло труда найти более дорогие и красивые дома, но ни один не мог похвастаться более ухоженным участком.

Митч припарковался на подъездной дорожке у дома, в тени массивного перечного дерева, и вышел из машины в жаркий, застывший послеполуденный воздух. Ни на тротуарах, ни во дворах не было ни души. В этой округе в большинстве семей работали и муж и жена, в этот час, четыре минуты четвертого, дети еще не вернулись из школы.

Не было здесь ни служанок, ни мойщиков окон, ни садовников. Хозяева домов сами выбивали ковры и выкашивали лужайки.

Солнечный свет пробивался сквозь листву перечного дерева, разбрасывая по тени россыпь светлых пятнышек.

Митч открыл калитку. Пересек лужайку, направляясь к парадному крыльцу. На большом крыльце, укрытом от солнечных лучей карнизом, царила прохлада. Белые плетеные кресла с зелеными сиденьями стояли около маленьких плетеных столиков со стеклянным верхом.

По воскресеньям, во второй половине дня, он и Холли частенько сидели на крыльце, разговаривали, читали газеты, наблюдали за колибри, перелетающими с одного цветка на другой.

Иногда ставили между столиками карточный столик. Она побеждала его в «Крестословице»^[140]. Он брал верх в более простых играх.

Много времени развлечениям они не уделяли. Не ездили в отпуск кататься на лыжах, не проводили уик-энды на побережье. Редко ходили в кино. От пребывания вдвоем на парадном крыльце они получали не меньше удовольствия, чем от поездки в Париж.

Они копили деньги ради более значимых целей. Чтобы дать ей возможность шагнуть из секретарей в риелторы. Чтобы позволить ему рекламировать свою фирму, купить второй пикап, расширить дело.

Опять же дети. Они собирались иметь детей. Двоих или троих. Иногда, пребывая в особо сентиментальном настроении, соглашались, что и четверо детей не так уж и много.

Они не хотели покорять мир, не хотели изменять его. Им требовался лишь маленький уголок этого мира и шанс заполнить его детьми и смехом.

Митч толкнул входную дверь. Не заперта. Распахнул ее и замер на пороге.

Оглянулся, ожидая увидеть черный внедорожник. Не увидел.

Переступив порог, Митч постоял, позволяя глазам привыкнуть к сумраку. Гостиная освещалась только той частью солнечного света, которой удавалось просочиться сквозь листву растущих у окон деревьев.

Вроде бы все на месте. Беспорядка, признаков борьбы он не заметил.

Митч закрыл за собой дверь. Чтобы собраться с духом, ему пришлось привалиться к ней.

Если бы Холли была дома, он бы слышал музыку. Она любила большие джаз-оркестры: Миллера, Гудмана, Эллингтона, Шоу. Говорила, что музыка 1940-х годов подходит этому дому. Холли она тоже подходила. Классика.

Арка соединяла гостиную с маленькой столовой. И там ничего не изменилось.

На столе лежала большая мертвая бабочка. Ночная, серая, с черными пятнами на крыльях.

Бабочка, должно быть, залетела в дом прошлым вечером. Они провели какое-то время на парадном крыльце, оставив входную дверь открытой.

Может, бабочка не умерла, просто спала. Если бы он сложил ладоши лодочками, аккуратно поднял ее и вынес из дома, она могла бы долететь до темного угла под крышей и дождаться там восхода луны.

Митч замялся, не решаясь прикасаться к бабочке, опасаясь, что она не шевельнет крыльями, а рассыплется в пыль, как иногда случалось с ночными бабочками.

В итоге Митч так и оставил ночную летунью на столе: ему хотелось верить, что она жива.

Дверь между столовой и кухней он нашел приоткрытой. За дверью горел свет.

В воздухе пахло сгоревшим гренком. И запах этот усилился, когда он вошел на кухню.

Вот тут Митч обнаружил следы борьбы. Перевернутый стул. Осколки разбитых тарелок на полу.

Два куска почерневшего хлеба торчали из тостера. Кто-то выдернул штепсель из розетки. Масленка осталась на столике, масло от жары размякло.

Незваные гости, должно быть, вошли через переднюю дверь и застали Холли врасплох, когда она готовила гренки.

Белые дверцы и передние панели двух ящиков буфета пятнала кровь.

На мгновение Митч закрыл глаза. Мысленным взором увидел, как крылышки бабочки затрепетали, и она взлетела со стола. Что-то затрепетало и у него в груди, и ему хотелось верить, что это надежда.

На белой передней панели холодильника отпечаталась кровавая женская ладонь, которая кричала от боли. Еще один кровавый отпечаток Митч увидел на дверце полки.

Кровь была и на плитках пола. Много крови. Целый океан.

Увиденное повергло Митча в такой ужас, что ему захотелось вновь закрыть глаза. Остановила его безумная мысль: если он закроет глаза, чтобы не видеть этого кошмара, то навеки ослепнет.

Зазвонил телефон.

Глава 7

Ему не пришлось плыть по крови, чтобы добраться до телефона. Он снял трубку после третьего звонка и услышал свой затравленный голос: «Да?»

— Это я, милый. Они слушают.

— Холли, что они с тобой сделали?

— Я в порядке. — Голос не дрожал, но и звучал не так, как всегда.

— Я на кухне.

— Знаю.

— Кровь.

— Я знаю. Не думай об этом. Митч, они говорят, что у нас одна минута, только одна минута.

Он уловил ее мысль: «Одна минута, и, возможно, никогда больше».

Ноги не желали его держать. Он отодвинул стул от стола, плюхнулся на него.

— Мне так жаль.

— Это не твоя вина. Не кори себя.

— Кто эти выродки, они что, чокнутые?

— Они злобные, но точно не чокнутые. Они, похоже, профессионалы. Не знаю. Но я хочу, чтобы ты дал мне обещание…

— Я умираю.

— Послушай, милый, мне нужно твое обещание. Если что-то случится со мной…

— Ничего не должно с тобой случиться.

— Если что-то случится со мной, — настойчиво повторила она, — пообещай мне, что ты не сломаешься.

— Я не хочу даже думать об этом.

— Ты выдержишь, черт побери. Ты выдержишь и будешь жить.

— Моя жизнь — это ты.

— Ты выдержишь, газонокосильщик. А не то я разозлюсь.

— Я сделаю то, что они хотят. Я тебя верну.

— Если ты сломаешься, Рафферти, тебе крепко достанется от меня. И то, что показывали в фильме «Полтергейст», покажется невинными шалостями.

— Господи, я тебя люблю.

— Знаю. И я люблю тебя. Хочу тебя обнять.

— Я так тебя люблю.

Она не ответила.

— Холли?

Молчание подействовало на него, словно удар тока. Он вскочил.

— Холли? Ты слышишь меня?

— Я слышу тебя, газонокосильщик, — ответил похититель, с которым он говорил раньше.

— Сукин сын.

— Я понимаю твою злость.

— Кусок дерьма.

— Но долго терпеть не буду.

— Если ты ударишь ее…

— Я ее уже ударил. И если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, превращу эту сучку в отбивную.

Осознание собственной беспомощности заставило Митча подавить злость.

— Пожалуйста, — взмолился он. — Больше не бейте ее. Не бейте.

— Хватит, Рафферти. Помолчи, чтобы я мог тебе кое-что объяснить.

— Ладно. Хорошо. Объяснения мне нужны. Я ничего не понимаю.

Опять ноги стали ватными. Но вместо того, чтобы плюхнуться на стул, он ногой отбросил осколки разбитой тарелки и опустился на колени. По какой-то причине ему хотелось стоять на коленях, а не сидеть на стуле.

— Насчет крови, — продолжил похититель. — Я оплеухой сбил ее с ног, когда она попыталась сопротивляться, но не порезал ее.

— Столько крови.

— Об этом я тебе и толкую. Мы наложили ей жгут на руку, а когда вена вздулась, набрали четыре пробирки, как делает врач, когда берет анализ.

Митч прижался лбом к крышке духовки. Закрыл глаза, попытался сосредоточиться.

— Мы вымазали кровью ее ладони и оставили отпечатки. Брызнули кровью на дверцы, передние панели ящиков, на столы. Остальное вылили на пол. Это все декорации, Рафферти. Чтобы выглядела кухня так, будто ее там убили.

Митч казался себе черепахой, только-только пересекшей линию старта, тогда как похититель являл собой зайца, давно уже умчавшегося вперед. И Митч никак не мог угнаться за ним.

— Декорации? Для чего?

— Если у тебя сдадут нервы и ты пойдешь к копам, они не поверят истории про покушение. Увидят кухню и подумают, что ты ее пришил.

— Я им ничего не сказал.

— Я знаю.

— После того, как вы убили этого пешехода с собакой, я понял, что терять вам нечего. И обращаться в полицию — себе дороже.

— Это всего лишь дополнительная гарантия, — послышалось в ответ. — Гарантии нам нравятся. Кстати, в наборе ножей на твоей кухне недостает мясницкого тесака.

Митч проверять не стал.

— Нож мы завернули в одну из твоих футболок и джинсы. На одежде, само собой, пятна крови Холли.

Она же сказала, эти ублюдки — профессионалы.

— Этот сверток спрятан на твоем участке. Тебе его не найти, но полицейская собака справится с этим без труда.

— Я понял.

— Я знал, что поймешь. Ты же неглуп. Вот почему мы решили как следует подстраховаться.

— Что теперь? Объясните, что все это значит.

— Еще рано. Сейчас ты слишком взволнован. Это плохо. Если человек не контролирует свои эмоции, он может совершить ошибку.

— Я контролирую, — заверил его Митч, хотя сердце било, как паровой молот, а кровь шумела в ушах.

— У тебя нет права на ошибку, Митч. Ни на одну. Поэтому я и хочу подождать, пока ты успокоишься. Когда мозги у тебя прочистятся, мы обсудим ситуацию. Я позвоню в шесть часов.

По-прежнему стоя на коленях, Митч открыл глаза, посмотрел на часы.

— До шести больше двух с половиной часов.

— Ты все еще в рабочей одежде. Грязный. Потный. Прими горячий душ. Тебе заметно полегчает.

— Вы надо мной смеетесь.

— В любом случае ты должен выглядеть более пристойно. Прими душ, переоденься, а потом уйди из дома, погуляй где-нибудь. Только убедись, что аккумулятор твоего мобильника полностью заряжен.

— Я лучше останусь здесь.

— Толку от этого не будет. Дом полон воспоминаний о Холли, они везде, куда ты ни бросишь взгляд. Твои нервы на пределе. Мне ты нужен более спокойным.

— Да. Хорошо.

— И еще. Я хочу, чтобы ты прослушал эту запись.

Митч подумал, что ему еще раз предстоит услышать крик боли Холли, призванный подчеркнуть его бессилие, неспособность защитить ее.

Но вместо крика Холли услышал два записанных голоса, ясных и четких на фоне тихого шумового фона. Первый голос принадлежал ему:

«Никогда раньше не видел, как убивают человека».

«Вам к этому не привыкнуть».

«Надеюсь на это».

«Убитая женщина — еще хуже. Женщина или ребенок».

Второй — детективу Таггарту.

— Если бы ты раскололся, Митч, Холли уже была бы мертва.

В темном дымчатом стекле дверцы духовки Митч видел отражение лица, которое вроде бы смотрело на него из преисподней.

— Таггарт — один из вас?

— Может, да. Может, и нет. Ты должен исходить из того, что любой может быть одним из нас. Так будет безопаснее, и для тебя, и для Холли. Каждый, кого ты видишь, может быть одним из нас.

Они огородили его глухим забором. А теперь устанавливали крышу.

— Митч, я не хочу завершать наш разговор на такой черной ноте. Я хочу, чтобы в одном ты был уверен. Я хочу, чтобы ты знал: мы ее не тронем.

— Вы ее ударили.

— Я ударю ее снова, если она не будет выполнять указаний. Но мы ее не тронем. Мы не насильники, Митч.

— С чего мне вам верить?

— Ты понимаешь, я манипулирую тобой, Митч, дергаю за веревочки, как кукловод — марионетку. И, ты понимаешь, я тебе многого не говорю.

— Вы — убийцы, но не насильники?

— Речь о том, что все ранее сказанное мною тебе правда. Если ты вспомнишь мои слова, то увидишь, что я говорил только правду и держал слово.

Митчу хотелось его убить. Никогда раньше он не испытывал столь острого желания причинить вред другому человеческому существу, но этого человека он хотел стереть с лица земли.

Он так яростно сжимал телефонную трубку, что заболела рука. Но не мог заставить себя ослабить хватку.

— У меня большой опыт в использовании других людей, Митч. Ты для меня — инструмент, ценный механизм, отрегулированная машина.

— Машина.

— Помолчи и послушай, хорошо? Не имеет смысла неправильно эксплуатировать дорогую отрегулированную машину. Я бы не стал покупать «Феррари», чтобы потом не менять вовремя масло, не смазывать то, что положено смазывать.

— По крайней мере, я — «Феррари».

— Пока я — твой кукловод, Митч, невозможного от тебя требовать не будут. Я могу ожидать от «Феррари» высокой эффективности, но не собираюсь пробивать этой машиной кирпичную стену.

— У меня такое ощущение, что мною уже пробили кирпичную стену.

— Ты крепче, чем думаешь. Но для того, чтобы получить от тебя максимальную отдачу, я хочу, чтобы ты знал: к Холли мы отнесемся с должным уважением. Если ты сделаешь все, что мы от тебя хотим, тогда она вернется к тебе живой и нетронутой.

Холли была крепким орешком. Жестокое обращение не сломило бы ее дух. Но изнасилование не просто надругательство над телом. Изнасилование калечило разум, сердце, душу.

Похититель затронул этот вопрос вроде бы для того, чтобы успокоить Митча. Но одновременно этот сукин сын предупреждал, что такой вариант не исключается, если Митч попытается выйти из-под контроля.

— Я не считаю, что вы ответили на мой вопрос. С чего мне вам верить?

— Потому что ты должен.

И действительно, что еще ему оставалось.

— Ты должен, Митч. Иначе ты уже можешь считать, что она мертва.

И похититель разорвал связь.

Какое-то время абсолютная беспомощность удерживала Митча на коленях.

Через какое-то время записанный на пленку женский голос потребовал, чтобы он вернул трубку на телефонный аппарат. Вместо этого Митч положил трубку на пол, но бесконечные короткие гудки заставили его вернуть трубку на положенное ей место.

Оставаясь на коленях, Митч вновь прижался лбом к стеклу в дверце духовки и закрыл глаза.

В голове буйствовал хаос. Образы Холли, воспоминания мучили его, появлялись, исчезали, накладывались друг на друга, но мучили, потому что он понимал: возможно, это все, что у него осталось. Страх и злость. Сожаление и печаль. Он еще не испытал на себе, что такое утрата дорогого, близкого ему человека. Жизнь не подготовила его к подобной утрате.

Митч пытался упорядочить мысли, чувствовал: он что-то может сделать для Холли, прямо здесь, сейчас, если сумеет подавить страх, успокоиться и вернет себе способность думать. Тогда ему не придется ждать приказов от похитителей. Он сможет сделать для нее что-то важное, немедленно. Сможет не сидеть сложа руки, а действовать. Сможет что-то сделать для Холли.

Прижатые к твердым плиткам пола, начали болеть колени. И вот эта физическая боль постепенно разогнала туман, который окутывал разум. Мысли более не летели, сталкиваясь друг с другом, словно мусор, поднятый сильным порывом ветра, а плыли неспешно, будто опавшие листья по спокойной реке.

Он мог сделать для Холли что-то важное, мысль о том, что именно, находилась совсем рядом, у той черты, которая разделяла сознание от подсознания, но никак не желала пересечь эту черту. Жесткий пол не знал жалости, и Митчу уже казалось, что под его коленями острые осколки разбитого стекла. Он мог что-то сделать для Холли. Но конкретный ответ ускользал от него. Что-то. Колени болели. Он пытался игнорировать эту боль, но потом все-таки поднялся. Озарение так и не пришло. Не оставалось ничего другого, как ждать следующего звонка. Никогда раньше он не чувствовал себя таким никчемным.

Глава 8

Хотя до наступления темноты было еще далеко, надвигающаяся ночь медленно, но верно смещала тени на восток, подальше от скатывающегося к западу солнца. Вот и тени королевских пальм легли на двор.

Для Митча, который стоял на заднем крыльце, оно, ранее казавшееся островком умиротворенности, теперь вибрировало от напряжения, словно канаты, поддерживающие висячий мост.

Двор оканчивался дощатым забором, за которым находился проулок. С противоположной стороны проулка высился другой забор, за ним начинался другой двор, стоял другой дом. С Митчем, справа и слева, соседствовали еще два дома. Возможно, из окон второго этажа одного из них кто-то наблюдал за ним через бинокль.

Когда он сказал Холли, что он на кухне, она ответила: «Знаю». Она могла это знать только потому, что об этом знали ее похитители.

Черный «Кадиллак»-внедорожник, возможно, и имел отношение к похитителям, но прямых доказательств у Митча не было. Да, вроде бы он какое-то время ехал следом, но стоило ли делать из этого столь далеко идущие выводы?

Похитители и так понимали, что он сразу поедет домой, поэтому могли не следить за ним в дороге, а сразу взять под наблюдение дом. Скорее всего, он и сейчас находился у них «под колпаком».

Один из домов на противоположной стороне проулка располагался столь удачно, что для наблюдателя, вооруженного соответствующей оптикой, и дом, и двор Митча были как на ладони.

Однако с еще большим подозрением Митч взирал на отдельно стоявший гараж в дальней части собственного участка. По двору к гаражу вела подъездная дорожка, но выезд из него был и в проулок.

В гараже хватало места и для пикапа Митча, и для «Хонды» Холли. Окна были и на первом, и на втором этаже, скорее чердаке, который служил кладовой. Некоторые оставались темными, другие сверкали отраженным светом.

Ни в одном из окон Митч не видел чьего-то лица, не замечал движения. Если кто-то и приглядывал за ним из гаража, этот человек принял необходимые меры предосторожности, дабы остаться незаметным.

Свет, отраженный от лепестков растущих во дворе цветов, роз, белокопытников, колокольчиков, бальзаминов, подкрашивал вроде бы прозрачные стекла окон.

Мясницкий тесак, завернутый в окровавленную одежду, скорее всего, закопали в клумбу.

Найдя одежду, уничтожив ее, очистив кухню от крови, он мог бы обрести какую-то степень контроля. Мог более гибко реагировать на те вызовы, с которыми ему предстояло столкнуться в ближайшие пятьдесят с чем-то часов.

Но если за ним следили, похитители не стали бы хладнокровно наблюдать за его поисками. Они срежиссировали убийство жены для того, чтобы держать его на коротком поводке, и не хотели, чтобы поводок этот порвался или удлинился.

И, чтобы наказать его, они могли причинить боль Холли.

Мужчина, который говорил с ним по телефону, пообещал, что ее не тронут, то есть не изнасилуют. Но насчет причинения боли речи не было.

Он мог ударить ее, если нашелся бы повод. Не просто ударить, подвергнуть пытке. Насчет этого он никаких обещаний не давал.

Чтобы имитировать убийство, они безболезненно откачали ее кровь шприцом. Но это не означало, что они не собирались пускать в ход нож.

Чтобы показать ему его полную беспомощность, они могли порезать ей грудь, лицо. И самого маленького пореза хватило бы, чтобы растоптать его волю к сопротивлению.

Они не могли ее убить. Чтобы держать его под контролем, им не оставалось ничего другого, как позволять ему время от времени говорить с ней.

Но они, скажем, могли отрезать ей часть уха, с тем чтобы Холли сообщила ему об этом по телефону.

Митч удивился собственной способности предполагать самое худшее. Лишь несколько часов тому назад он относился к тем людям, которые никогда не сталкивались со злом.

Богатство его воображения, однако, предполагало, что на каком-то подсознательном уровне, а может, на уровне, запрятанном еще глубже, чем подсознание, он знал, что реальное зло обитает в этом мире, и от встречи с ним не застрахован никто. Похищение Холли перевело это знание из ментальных глубин в поверхностные слои.

Тени королевских пальм, тянувшиеся к забору, огораживающему двор, превращались в копья, нацеленные на врага. Залитые солнечным светом цветы выглядели хрупкими, как стекло. И напряженность продолжала нарастать.

Ни удлиняющиеся тени, ни цветы не могли разлететься на множество осколков. Если кто и мог дойти до критической точки, а потом, перейдя ее, сломаться, так это Митч. И где-то в глубине его души зародилась мысль, что не такой уж это и плохой выход.

Темные и подсвеченные солнцем окна гаража насмехались над ним. Мебель на крыльце и во внутреннем дворике, где они с Холли любили проводить летние вечера, насмехалась над ним.

Цветы, клумбы, зеленая трава, которым он уделял столько внимания, насмехались над ним. Вся созданная им красота теперь казалась ни на что не пригодной, а потому превратилась в ее противоположность — уродство.

Он вернулся в дом и закрыл за собой дверь. Запирать не стал.

Но самое ужасное заключалось в том, что они уже побывали в доме и ушли из него. Все остальное было лишь отголоском первоначального ужаса.

Митч пересек кухню и вошел в короткий коридор, который вел к двум комнатам. Первая служила семейной гостиной. В ней стоял диван, два кресла и телевизор с большим экраном.

В эти дни телевизор они смотрели редко. В эфире доминировали так называемые реалити-шоу, юридические и полицейские сериалы, но все это вызывало только зевоту, потому что не имело ничего общего с той реальностью, которую он знал. Но теперь ему открыли глаза и на другую реальность.

В конце коридора находилась большая спальня. Из ящика комода он достал чистые трусы и носки.

Казалось бы, заниматься такой рутиной при сложившихся обстоятельствах не представлялось возможным, но ему не оставалось ничего другого, как следовать рекомендациям похитителей.

День выдался теплым, но ночь в середине мая могла быть холодной. В стенном шкафу он взял пару джинсов, снял с плечиков фланелевую рубашку. Положил на кровать.

Оказался перед маленьким туалетным столиком Холли, за которым она каждый день сидела на пуфике, расчесывала волосы, красилась.

Непроизвольно он взял со столика маленькое зеркало. Посмотрел в него, словно надеялся, что какая-то высшая сила покажет ему в нем ее лицо. Увидел, само собой, только свое и положил зеркало на место.

Он побрился, принял душ, оделся.

Митч понятия не имел, что от него потребуют, как он сможет добыть два миллиона, чтобы выкупить жену, но даже не стал представлять себе возможные сценарии. Человеку, стоящему на обрыве, не рекомендуется прикидывать расстояние до дна пропасти.

Он сидел на кровати, завязывая шнурки, когда в дверь позвонили.

Похититель сказал, что позвонит в шесть, но по телефону, а не в дверь. Часы на столике у кровати показывали четверть пятого.

Оставить звонок без ответа он не мог. Даже если гость не имел отношения к похищению, правила приличия требовали, чтобы он открыл дверь. Опять же, ему не оставалось ничего другого, как делать вид, будто ничего необычного не произошло, и он живет в привычном ритме.

Пикап на подъездной дорожке однозначно указывал на то, что он дома. Если это был сосед, он, не получив ответа, обошел бы дом и постучался в дверь кухни.

Стеклянные панели в той двери позволяли увидеть и пятна крови, и осколки тарелок на полу, окровавленные отпечатки ладоней на дверцах полки и холодильника.

Ему следовало опустить жалюзи.

Митч вышел из спальни. По коридору проследовал в гостиную, пересек ее, чтобы открыть дверь, прежде чем гость позвонит во второй раз.

В парадной двери стеклянных панелей не было. Так что он увидел стоящего на крыльце лейтенанта Таггарта, лишь распахнув дверь.

Глава 9

Линзы солнцезащитных очков, напоминающие глаза богомола, буквально загипнотизировали Митча, лишили дара речи.

— Нравятся мне эти старые кварталы. — Таггарт оглядел переднее крыльцо. — Именно так выглядела Калифорния в ее лучшие годы, до того, как вырубили апельсиновые рощи и понастроили море домов.

Дар речи к Митчу вернулся, но голос стал более высоким:

— Вы живете неподалеку, лейтенант?

— Нет. Я живу в одном из новых районов. Так удобнее. Но вот случайно заехал в вашу округу.

Таггарт не принадлежал к тем людям, которые могли что-то сделать случайно. Даже если бы он ходил во сне, то наверняка двигался бы к какой-то определенной цели.

— Выяснились новые обстоятельства, мистер Рафферти. А поскольку я находился рядом, то решил заглянуть к вам. Вы можете уделить мне несколько минут?

Если Таггарт не имел отношения к похитителям, если тот разговор с Митчем записывался без его ведома, приглашать его в дом было опрометчиво. В таком маленьком доме гостиную, где царил идеальный порядок, лишь несколько шагов отделяли от залитой кровью кухни.

— Конечно, — кивнул Митч. — Но у моей жены сильная мигрень. Она даже легла.

Если детектив был одним из них, если он знал, что Холли сейчас совсем в другом месте, он ничем не показал, что ему это известно: лицо Таггарта не изменилось.

— Почему бы нам не посидеть на крыльце? — предложил Митч.

— Крыльцо у вас обставлено с большим вкусом.

Митч закрыл дверь в дом, и они сели в белые плетеные кресла.

Таггарт принес с собой конверт размером девять на двенадцать дюймов. Положил на колени, не открывая.

— Когда я был маленький, у нас было такое же крыльцо, — сказал он. — Мы любили сидеть на нем и смотреть на проезжающие автомобили.

Он снял солнцезащитные очки, сунул их в карман рубашки. Взгляд его пронзал, как высокооборотное сверло.

— Миссис Рафферти принимает эрготамин?

— Принимает что?

— Эрготамин. Медицинский препарат, помогающий при мигренях.

Митч понятия не имел, то ли действительно существует такой препарат, то ли детектив придумал это слово, чтобы подловить его на лжи.

— Нет. Насколько мне известно, она обходится аспирином.

— И как часто с ней такое случается?

— Два или три раза в год, — солгал Митч. На самом деле мигрени у Холли не было никогда, да и голова болела крайне редко.

Черно-серая бабочка сидела на стойке справа от лестницы, ночная летунья спала в тени, дожидаясь заката солнца.

— У меня бывают приступы офтальмофлегической мигрени. Она воздействует только на глаза. Перед ними начинает все мерцать, плюс появляются черные зоны, но это проходит минут через двадцать, причем голова не болит.

— Если уж суждено страдать от мигрени, то это не самый плохой вариант.

— Врачи обычно прописывают эрготамин, если приступы случаются не реже раза в месяц.

— У нее такое бывает раза два, максимум три в год.

Митч пожалел, что затронул тему мигрени. Таггарт слишком хорошо знал, что это такое.

Да и разговор ни о чем нервировал Митча. Он понимал, что голос его звучит очень уж напряженно, недоверчиво.

И Митч старался избегать глаз детектива. Теперь же заставил себя встретиться с ним взглядом.

— Мы нашли на собаке ИУАВС, — сообщил ему Таггарт.

— Что?

— Идентификационное устройство американской ветеринарной службы. Микрочип, о котором я упоминал ранее.

— Ага. Понятно.

Прежде чем Митч понял, что вновь ведет себя так, словно в чем-то провинился, его взгляд сместился с Таггарта на проезжающий по улице автомобиль.

— Их имплантируют в мышцы между лопатками собаки. Чипы очень маленькие. Животное не ощущает его присутствия. Мы сканировали ретривера, получили номер ИУАВС. Это сука из дома, расположенного в одном квартале к востоку и в двух к северу от места преступления. Фамилия владельца — Окадан.

— Бобби Окадан? Я работаю у него на участке.

— Да, я знаю.

— Мужчина, которого убили, — это не мистер Окадан.

— Нет.

— Тогда кто? Родственник, друг?

Таггарт ушел от ответа.

— Я удивлен, что вы не узнали собаку.

— Один золотистый ретривер не отличается от другого.

— Не совсем. У каждого есть индивидуальные особенности.

— Мишики, — вспомнил Митч.

— Это кличка собаки, — подтвердил Таггарт.

— Мы работаем на участке по четвергам, и домоправительница держит собаку в доме, чтобы она не путалась у нас под ногами. Так что я главным образом видел ее через стеклянные двери, которые выходят в сад.

— Судя по всему, Мишики этим утром выкрали с участка Окаданов, где-то в половине двенадцатого. Поводок и ошейник не принадлежат Окаданам.

— Вы хотите сказать: собаку украл мужчина, которого застрелили?

— Похоже на то.

Эти слова решили проблему с визуальным контактом. Теперь Митч просто не мог отвести глаз от детектива.

Но Таггарт наверняка пришел не для того, чтобы поделиться столь необычной информацией. Наверняка она послужила исходной точкой для умозаключений детектива и вопросов, которые он хотел задать Митчу в свете вновь открывшихся обстоятельств.

В доме зазвонил телефон.

Похитители обещали связаться с ним в шесть вечера. Но они могли разозлиться, если б позвонили раньше и не смогли его найти.

Митч начал подниматься с кресла, но слова Таггарта остановили его:

— На вашем месте я бы не снимал трубку. Скорее всего, это мистер Барнс.

— Игги.

— Мы с ним разговаривали полчаса тому назад. Я просил его не звонить сюда, пока я не поговорю с вами. С тех пор он боролся со своей совестью, и наконец совесть победила. Или проиграла, смотря с какой стороны посмотреть.

— Так о чем, собственно, речь? — спросил Митч, опустившись в кресло.

Игнорируя его вопрос, Таггарт задал встречный:

— Как по-вашему, сколь часто воруют собак, мистер Рафферти?

— Я даже не представлял себе, что их могут воровать.

— Такое случается. Но воруют их не так часто, как автомобили, — улыбка Таггарта не была заразительной. — Собаку нельзя разобрать на части, как «Порше». Хотя время от времени их крадут.

— Я вам верю.

— Породистая собака может стоить тысячи долларов. Но зачастую вор и не собирается ее продавать. Просто решил заполучить красивого, чистопородного пса, не заплатив ни цента.

Хотя Таггарт держал паузу, Митч не знал, что и сказать. Ему хотелось побыстрее закончить разговор. И при этом не терпелось узнать цель этого разговора. Конечно же, кража собаки была лишь прелюдией.

— Собак некоторых пород крадут чаще других, потому что они известны за свой кроткий нрав, неспособность противостоять вору. И золотистые ретриверы в этом смысле особенно популярны. Они легко идут на контакт с незнакомыми людьми и неагрессивны.

Детектив опустил голову, уперся взглядом в пол, словно размышляя над своей следующей фразой.

Митч не верил, что Таггарту нужно собираться с мыслями. У этого человека каждая мысль знала свое место, как марширующие на плацу солдаты.

— Собак обычно воруют из припаркованных на стоянках автомобилей, — наконец продолжил детектив. — Люди оставляют собаку в салоне, дверцы не запирают. Когда возвращаются, Фидо уже нет, а потом кто-то зовет его Герцогом.

Осознав, что вцепился в подлокотники плетеного кресла с такой силой, будто его уложили на огромную сковороду и он ждет, пока палач разожжет под ней огонь, Митч попытался расслабиться.

— Или хозяин привязывает собаку к парковочному счетчику у магазина. Вор развязывает узел поводка и уходит со своим новым лучшим другом.

Еще пауза. Митч ее выдержал. Лейтенант Таггарт заговорил, не поднимая головы:

— Крайне редко, мистер Рафферти, собаку крадут со двора владельца ясным весенним утром. Все редкое, необычное разжигает мое любопытство. И я начинаю разбираться, что к чему.

Митч поднял руку и начал массировать шею, как, возможно, поступил бы расслабившийся человек, понимающий, что речь идет о чем-то, совершенно его не касающемся.

— Странное дело, вор пришел в такой район пешком и ушел на своих двоих с украденной собакой. Странно, что при нем не было никаких документов. Еще более странно, что его убили, едва он отшагал три квартала. А самое удивительное, мистер Рафферти, состоит в том, что вы, главный свидетель убийства, его знали.

— Но я его не знал.

— В свое время, — настаивал Таггарт, — вы знали его очень хорошо.

Глава 10

Белый потолок, белые половицы, белые плетеные кресла, черно-серая ночная бабочка. Если раньше крыльцо казалось Митчу таким знакомым, светлым и просторным, то теперь вдруг потемнело, сжалось, стало чужим.

Таггарт все еще не поднимал головы.

— Один из джейков присмотрелся к убитому и узнал его.

— Джейков?

— Один из полицейских. Сказал, что два года тому назад арестовывал этого парня по обвинению в хранении наркотиков после того, как остановил за нарушение правил дорожного движения. В тюрьму он не попал, но отпечатки его пальцев хранились в нашем архиве, поэтому мы быстро установили, кто он. Мистер Барнс говорит, что вы оба учились с убитым в одном классе средней школы.

Митчу очень хотелось, чтобы детектив встретился с ним взглядом. Таггарт, несомненно, отличил бы искреннее изумление от наигранного.

— Его звали Джейсон Остин.

— Я не просто учился с ним в одном классе, — ответил Митч. — Джейсон и я целый год снимали одну квартиру.

Вот тут Таггарт поднял на него глаза.

— Знаю.

— Игги сказал вам об этом.

— Да.

Митч попытался продемонстрировать полную открытость.

— После средней школы я год жил с родителями, учился на курсах.

— Декоративного садоводства.

— Совершенно верно. Потом поступил на работу в компанию, которая этим занималась, и уехал из родительского дома. Хотел иметь свою квартиру. Но полностью оплачивать ее не мог, поэтому мы с Джейсоном сняли одну на двоих.

Детектив опять наклонил голову, словно предпочитал смотреть Митчу в глаза, когда тот чувствовал себя не в своей тарелке.

— На тротуаре лежал не Джейсон, — уверенно добавил Митч.

Таггарт открыл клапан белого конверта.

— Его опознал не только полицейский, чьи слова подтвердили отпечатки пальцев, но и мистер Барнс.

Он вытащил из конверта цветную фотографию размером восемь на десять дюймов и протянул Митчу.

Полицейский фотограф изменил положение трупа, чтобы в объектив попали три четверти лица. И голову повернул влево, чтобы сама рана осталась за кадром.

Лицо чуть деформировалось пулей, которая вошла в один висок, пробила мозг и вышла между вторым виском и затылком. Левый глаз закрылся, зато правый чуть не вылезал из орбиты, придавая убитому сходство с циклопом.

— Возможно, это Джейсон, — признал Митч.

— Он самый.

— На месте преступления я видел только часть его лица. Правую, которая пострадала больше всего, ту, где вышла пуля.

— И вы, вероятно, не приглядывались.

— Нет. Не приглядывался. Как только я понял, что он мертв, у меня пропало всякое желание приглядываться.

— И на лице была кровь, — кивнул Таггарт. — Мы ее вытерли, прежде чем сфотографировали его.

— Кровь, ошметки мозга, поэтому я и не приглядывался.

Митч не мог оторвать глаз от фотографии. Она казалась ему пророческой. Мог прийти день, когда вот так сфотографируют его лицо. Потом покажут фотографию родителям и спросят: «Это ваш сын, мистер и миссис Рафферти?»

— Это Джейсон. Я не видел его лет восемь, может, и девять.

— Вы снимали с ним на пару квартиру, когда вам было восемнадцать?

— Восемнадцать, девятнадцать. Всего год.

— Примерно десять лет тому назад.

— Около того.

Джейсон, Митч это помнил, всегда держался на удивление спокойно, вел себя так, будто знает все секреты вселенной. Никто и ничто не могло его удивить.

А вот теперь, похоже, он удивился. Один глаз вылезает из орбиты, рот раскрыт. Да, лицо удивленного до глубины души человека.

— Вы вместе учились в школе, вместе снимали квартиру. Почему потом не виделись?

Пока Митч вертел в руках фотографию, Таггарт внимательно всматривался в него. И взгляд детектива пронзал насквозь.

— Мы многое воспринимали по-разному.

— Вы же не составляли семью. Просто на пару снимали квартиру. Поэтому и ставили перед собой разные цели.

— В принципе, мы хотели одного и того же, но расходились в выборе средств для достижения желаемого.

— Джейсон хотел получить все сразу и легко, — предположил Таггарт.

— Я думал, что его ждут крупные неприятности, и не хотел, чтобы они задели и меня.

— Вы — человек законопослушный, не ищете кривых путей.

— Я не лучше любого другого, наверняка хуже некоторых, но воровать бы я никогда не стал.

— Пока мы знаем о нем немного, но нам известно, что он арендовал дом в бухте Хантингтона за семь тысяч долларов в месяц.

— В месяц?

— Отличный дом, на самом берегу. И, судя по всему, он нигде не работал.

— Джейсон всегда полагал, что работа — это не для него. Он считал, что жить стоит только ради того, чтобы кататься на волнах.

— Митч, а вы в свое время тоже так думали?

— В последнем классе средней школы и чуть позже. Но потом понял, что этого недостаточно.

— А чего не хватало?

— Удовлетворенности от работы. Стабильности. Семьи.

— Теперь все это у вас есть. Жизнь идеальна, не так ли?

— Хороша. Очень хороша. Так хороша, что иногда заставляет нервничать.

— Но не идеальна. Чего не хватает теперь, Митч?

Митч не знал. Думал об этом время от времени, но ответа не находил.

— Вроде бы все есть. Мы бы хотели иметь детей. Может, тогда и достигнем идеала.

— У меня две дочери, — заметил детектив. — Одной — девять лет, второй — двенадцать. Дети меняют жизнь.

— Я жду этого с нетерпением.

Митч осознал, что воспринимает Таггарта уже не с такой опаской. И напомнил себе, что расслабляться нельзя, соперничать с ним ему не под силу.

— Если не считать обвинения в хранении наркотиков, — сменил тему Таггарт, — Джейсон все эти годы не попадал в поле зрения полиции.

— Он всегда был везунчиком.

— Не всегда. — Таггарт указал на фотографию.

Митч более не хотел смотреть на нее. Вернул фотографию детективу.

— У вас дрожат руки.

— Дрожат, — согласился Митч. — Джейсон был мне другом. Мы столько смеялись вместе. Вот и нахлынули воспоминания.

— Так вы не видели его и не разговаривали с ним десять лет.

— Почти десять.

Таггарт вернул фотографию в конверт.

— Но теперь вы узнали его.

— Крови нет, и видна большая часть лица.

— Когда вы увидели его, идущего с собакой, до того, как его убили, у вас не возникла мысль: «Эй! А я ведь знаю этого парня!»

— Он был на другой стороне улицы. Я только глянул на него, как раздался выстрел.

— И вы разговаривали по телефону, что вас отвлекало. Мистер Барнс говорит, что вы разговаривали по телефону, когда раздался выстрел.

— Совершенно верно. Я не присматривался к мужчине с собакой. Просто мельком глянул на них.

— Как мне показалось, мистер Барнс не способен на обман. Если он солжет, его нос ярко вспыхнет.

Митч не знал, намекает ли Таггерт, что вот ему, Митчу, полностью доверять нельзя. Поэтому улыбнулся:

— Игги — хороший человек.

Глядя на конверт, Таггарт спросил:

— С кем вы разговаривали по телефону?

— С Холли. Моей женой.

— Она звонила вам, чтобы сообщить о мигрени?

— Да. Чтобы сказать, что будет дома раньше.

Таггарт бросил взгляд на входную дверь.

— Надеюсь, ей уже лучше.

— Иногда голова может болеть целый день.

— Итак, оказалось, что мужчина, которого застрелили, раньше снимал с вами квартиру. Вы понимаете, почему я нашел это более чем странным.

— Понимаю, — согласился Митч. — У меня у самого мурашки по коже бегут.

— Вы не виделись с ним больше девяти лет. Даже не разговаривали по телефону.

— У него появились новые друзья, другой мир. У меня не было желания общаться с ними. А он более не появлялся в тех местах, где мы бывали вместе.

— Иногда совпадения — всего лишь совпадения. — Таггарт встал и направился к ступенькам.

С облегчением, вытирая вспотевшие ладони о джинсы, поднялся и Митч.

Остановившись на верхней ступеньке, по-прежнему не поднимая головы, Таггарт добавил:

— Мы еще не провели тщательный обыск дома Джейсона. Только начали. Но уже обнаружили одну странность.

Земля вращалась, уходя от медленно опускающегося солнца, яркий луч нашел щелку в листве перечного дерева, на мгновение ослепил Митча, заставил сощуриться.

Таггарт же говорил из тени:

— На кухне мы нашли ящик, в котором он держал мелочь, квитанции, ручки, запасные ключи; там же лежала одна визитная карточка. Ваша.

— Моя?

— «Биг грин», — процитировал Таггарт. — Декоративное садоводство, посадки, уход за растениями. Митчелл Рафферти».

Вот что привело детектива сюда, на север, так далеко от побережья. Сначала он побеседовал с Игги, который совершенно не умел врать, и выяснил у него, что между Митчем и Джейсоном существовала связь.

— Вы не давали ему визитную карточку? — спросил Таггарт.

— Нет, во всяком случае, не помню. Какого цвета визитка?

— Белая.

— Белыми я пользуюсь последние четыре года. Раньше они у меня были светло-зеленые.

— И вы не видели его больше девяти лет?

— Да.

— То есть, хотя вы потеряли след Джейсона, он, похоже, следил за тем, как идут ваши дела. Можете сказать почему?

— Нет. Понятия не имею.

Заговорил Таггарт после долгой паузы:

— У вас серьезные неприятности.

— Моя визитная карточка могла попасть к нему самыми разными путями, лейтенант. Это не означает, что он не упускал меня из виду.

Не поднимая глаз, детектив указал на белый поручень ограждения крыльца, где уютно устроились два крылатых насекомых.

— Термиты, — пояснил Таггарт.

— Скорее, летающие муравьи.

— В это время года термиты сбиваются в рои, не так ли? Вам надо бы внимательно осмотреть дом. На первый взгляд он крепкий и прочный, но, если потерять бдительность, термиты его сожрут и крыша рухнет вам на голову.

Вот тут детектив поднял голову и встретился с Митчем взглядом.

— Вы не хотите сказать мне что-нибудь еще, Митч?

— Сейчас — нет.

— Подумайте. Может, что и скажете.

Если бы Таггарт был с похитителями заодно, он разыграл бы эту партию иначе. Не проявлял бы такой настойчивости, дотошности. По всему чувствовалось, что для него в этом деле слишком много неясного.

«Если бы ты тогда раскололся, Митч, Холли уже была бы мертва».

Их предыдущий разговор могли записать издалека. Техника подобное позволяла. Специальные направленные микрофоны улавливали каждое слово с расстояния в несколько сот футов. Он видел такое в кино. В фильмах, думал он, мало правды, но дистанционные направленные микрофоны действительно существуют. И Таггарт, как и Митч, мог не знать, что их разговор записывался на пленку.

Разумеется, сделанное однажды не составляло труда повторить. Микроавтобус, которого Митч никогда раньше не видел, стоял напротив его дома на противоположной стороне улице. В кузове вполне хватало места для размещения подслушивающего оборудования.

Таггарт оглядел улицу, возможно, пытаясь понять, что заинтересовало Митча.

Дома тоже подпадали под подозрение. Митч не знал всех соседей. Один из домов пустовал, и его выставили на продажу.

— Я вам не враг, Митч.

— Никогда не считал вас своим врагом, — солгал он.

— Все так думают.

— Я предпочитаю думать, что у меня нет врагов.

— У всех есть враги. Даже у святых.

— Откуда у святого могут взяться враги?

— Порочные ненавидят добродетельных только потому, что те добродетельны.

— Полагаю, в вашей работе все выглядит черно-белым.

— При всех оттенках серого, Митч, все у нас черное или белое.

— Меня всегда учили обратному.

— Знаете, мне тоже трудно верить в эту аксиому, пусть я каждый день получаю доказательства ее истинности. Оттенки серого менее контрастны, менее определенны, жить с ними куда как проще.

Таггарт достал солнцезащитные очки из кармана рубашки, надел. Из того же кармана вытащил визитную карточку.

— Вы уже дали мне визитку, — напомнил Митч. — Она в моем бумажнике.

— На той только мой рабочий телефон. На эту я добавил номер моего мобильника. Я редко кому его даю. Можете звонить мне в любое время.

Митч взял визитку и заверил детектива:

— Я рассказал вам все, что знаю, лейтенант. Участие Джейсона в этой истории — для меня загадка.

Таггарт молча смотрел на него, отгородившись солнцезащитными очками.

Митч глянул на номер мобильника, сунул визитку в нагрудный карман рубашки.

А детектив, похоже, снова кого-то процитировал:

— «Память — это сеть. Человек вытаскивает ее из реки, полную рыбы, но двенадцать миль воды пробежали сквозь нее, не оставив следа»^[141].

Таггарт спустился по ступенькам. По дорожке зашагал к улице.

Митч знал, что все сказанное им поймано сетью детектива, каждое слово и каждая интонация, каждое ударение и каждая заминка, каждое выражение лица и каждый жест, не просто слова, но и контекст, в котором они произносились. И с этим богатым уловом детектив будет разбираться с мастерством настоящего цыгана, гадающего на заварке. Поэтому откроется ему многое, и он обязательно вернется с новыми вопросами.

Таггарт миновал калитку, закрыл ее за собой.

Солнце вновь сдвинулось, его лучи более не пробивались сквозь листву, лицо Митча оказалось в тени, но по-прежнему горело, потому что и с самого начала согревал его не солнечный свет.

Глава 11

В семейной гостиной большой телевизор смотрел на него слепым глазом. Даже если бы Митч нажал кнопку на пульте дистанционного управления и заполнил экран яркими, идиотскими картинками, этот глаз увидеть его не мог. И, однако, он чувствовал, что за ним наблюдают, наблюдают с холодным пренебрежением.

Автоответчик стоял на угловом столике. Единственное сообщение оставил Игги:

«Извини, дружище. Мне следовало позвонить, как только он ушел. Но Таггарт, он как эта чертова гигантская волна, заслоняющая горизонт. Пугает до смерти, вызывает желание остаться на суше и просто наблюдать, как эта и ей подобные накатывают на берег».

Митч сел за письменный стол, открыл ящик, в котором Холли хранила их чековую книжку и выписки с банковского счета.

В разговоре с похитителем он переоценил свои финансовые возможности, потому что одиннадцати тысяч долларов у них не счету не было. Только 10 346 и еще пятьдесят четыре цента.

Кроме того, предстояла оплата счетов. Они лежали в другом ящике стола. Их Митч просматривать не стал. Его интересовали только активы.

Ежемесячный платеж по закладной снимался с банковского счета автоматически. Из выписки следовало, что за дом еще осталось заплатить 286 тысяч семьсот семьдесят долларов.

Недавно Холли прикидывала, что их дом стоит 425 тысяч. Безумная цена за маленькое бунгало в старом районе, но реальная. Многие хотели здесь жить, и немалая часть этой суммы приходилась на большой участок.

То есть, с учетом десяти тысяч на счету, в его распоряжении было порядка 150 тысяч долларов, гораздо меньше требуемых двух миллионов, а похититель, с которым он говорил, судя по голосу, не собирался торговаться.

Да и потом, продать дом, даже если бы нашелся покупатель, который прямо сегодня выложит деньги, ему бы не удалось. Дом принадлежал им обоим, поэтому он не мог обойтись без подписи Холли под договором купли-продажи.

У них не было бы дома, если бы Холли не унаследовала его от своей бабушки, Дороти, которая воспитала ее. На момент смерти Дороти сумма, которую оставалось выплатить за дом, была меньше, но с учетом налогов на наследство им пришлось взять больший кредит.

Итого он располагал десятью с небольшим тысячами долларов.

До этого момента Митч не полагал себя неудачником. Видел себя молодым мужчиной, который ответственно строит свою жизнь.

Ему было двадцать семь лет. Нельзя быть неудачником в двадцать семь лет.

И, однако, теперь сомневаться в этом не приходилось: хотя Холли составляла сердцевину его жизни и цены не имела, цену эту ему назначили, а заплатить он не мог.

Его переполняла горечь, но кого он мог винить, кроме себя? А толку в этом не было. От признания собственной вины один шаг до жалости к себе, а жалость эта ни к чему хорошему привести не могла. У него опустились бы руки, и Холли ждала смерть, потому что рассчитывать она могла только на него.

Даже если бы они уже выплатили кредит за дом, даже если бы на их банковском счету лежали полмиллиона долларов, то есть они добились бы невероятных успехов для молодой супружеской пары их возраста, этих денег не хватило бы, чтобы выкупить ее у похитителей.

И вот тут ему открылась истина: деньги спасти Холли не могли. Спасти ее мог только он, если еще оставалась такая возможность: его выдержка, его находчивость, храбрость, любовь.

Возвращая чековую книжку и выписку с банковского счета в ящик стола, Митч увидел конверт со своим именем, написанным почерком Холли, на лицевой стороне. В конверте лежала открытка с днем рождения, которую она купила за несколько недель до этого знаменательного события.

Фотография на открытке изображала морщинистого старика. Митч прочитал подпись: «Даже в старости ты будешь мне нужен, дорогой».

Митч раскрыл открытку и прочитал: «К тому времени мне останется наслаждаться только выращиванием овощей, а ты готовишь прекрасный компост».

Он рассмеялся. Представил себе, как рассмеялась Холли, когда в магазине раскрыла открытку и прочитала последнюю фразу.

Но смех внезапно перешел в слезы. За последние пять ужасных часов он не раз и не два мог расплакаться, но сдерживал себя. А вот открытка его добила.

Под отпечатанным текстом она написала: «С днем рождения! Люблю, Холли». Своим уверенным, аккуратным почерком.

Он буквально увидел ее кисть с зажатой в пальцах ручкой. Кисти ее выглядели такими миниатюрными, но обладали удивительной силой.

И вот, вспоминая силу ее миниатюрных рук, Митч перестал плакать, собрал волю в кулак.

Прошел на кухню, нашел ключи от автомобиля Холли. Они висели на гвоздике у двери черного хода. Ездила Холли на четырехлетней «Хонде».

Сняв мобильник с зарядного устройства, стоящего рядом с тостером, Митч вышел из дома и отогнал пикап к гаражу.

Открыл ворота. Белая «Хонда» сверкала: Холли мыла ее в воскресенье, во второй половине дня. Митч загнал пикап в гараж.

Вышел из машины и захлопнул водительскую дверцу, постоял между автомобилями, оглядывая гараж. Если кто-то здесь и был, то они наверняка услышали шум приближающегося пикапа и сбежали.

Если в гараже и пахло моторным маслом, то чуть-чуть. Потому что господствовали запахи земли и травы, идущие из кузова пикапа.

Митч посмотрел на низкий потолок, который служил полом второму этажу, занимавшему две трети первого. Те окна второго этажа смотрели на дом и могли послужить отличным наблюдательным пунктом.

Кто-то ведь знал, что Митч приехал домой раньше обычного, знал, когда он вошел на кухню. Телефон зазвонил через несколько секунд после того, как он увидел разбитую посуду и кровь.

Хотя наблюдатель мог тогда находиться в гараже, он мог и сейчас быть здесь, Холли рядом с ним не было. Он мог знать, где держат Холли, а мог и не знать.

Если наблюдатель, чье существование пока оставалось гипотетическим, и мог сказать, где найти Холли, Митчу тем не менее не следовало его искать. Эти люди поднаторели в насилии и не знали жалости. Что мог им противопоставить садовник?

Над головой скрипнула доска. Конечно же, гараж мог скрипнуть сам по себе, под действием силы тяжести.

Митч подошел к водительской дверце «Хонды», открыл ее. После короткой заминки сел за руль, оставив дверцу открытой.

Завел двигатель. Ворота тоже оставались открытыми, так что отравиться окисью азота он не мог.

Митч вышел из машины и захлопнул дверцу. Тот, кто находился наверху, если находился, наверняка бы решил, что дверцу захлопнули изнутри. Мог бы предположить, что Митч, перед тем как уехать, решил кому-то позвонить.

На стене висели садовые инструменты, которыми Митч работал на своем участке. В том числе разнообразные секаторы и ножницы. Но на оружие они определенно не тянули.

В итоге Митч остановил свой выбор на крепкой стальной лопатке с обтянутой резиной рукояткой.

Лезвие было широким и не столь острым, как у ножа, но достаточно острым.

Митч, однако, быстро понял, что противника, если он окажется наверху, надо бы не убить, а вывести из строя, скажем, оглушить. И даже если он и мог нанести человеку колющий удар, лопатка в сложившийся ситуации ему не годилась.

На противоположной стене висели другие инструменты. Митч выбрал газовый ключ с удлиненной ручкой.

Глава 12

Митч понимал, что на него нашло безумие, вызванное отчаянием. Бездействие стало невыносимым.

С удлиненным газовым ключом в правой руке он двинулся в глубь гаража, где в углу находилась крутая лестница, уходящая на второй этаж.

Продолжая реагировать, вместо того чтобы действовать самому, терпеливо ожидая шестичасового звонка (ждать оставалось один час и семь минут), он бы вел себя, как машина, чего и добивались похитители. Но даже «Феррари» иной раз заканчивали свой путь на свалке.

Почему Джейсон Остин украл собаку и почему именно его застрелили похитители, чтобы показать Митчу серьезность своих намерений, оставалось для него загадкой.

Интуиция, правда, подсказывала: похитители знали, что он знаком с Джейсоном, и это знакомство заставит полицию более пристально взглянуть на него. Они плели паутину косвенных улик, с тем чтобы свалить убийство Холли на Митча. И как знать, на суде, исходя из этих улик, присяжные могли признать его виновным и потребовать смертной казни.

А может, они проделывали все это лишь для того, чтобы он не смог обратиться за помощью к властям. Одиночку контролировать куда как проще.

Возможно, они и собирались возвращать ему жену в обмен на выкуп, если бы ему и удалось добыть два миллиона долларов только им ведомым способом. Если бы они смогли использовать его для ограбления банка или какого-то другого финансового учреждения, если бы они убили Холли после того, как получат деньги, и если бы им хватило ума не засветиться и не оставить следов, тогда Митчу (и, возможно, еще какому-нибудь козлу отпущения, пока ему незнакомому) пришлось бы держать ответ за оба преступления.

Одинокий, горюющий, презираемый, брошенный в тюрьму, он так бы и не узнал, кто был его врагами. И ему оставалось бы лишь гадать, почему они выбрали его, а не какого-либо другого садовника, плотника или каменщика.

Хотя отчаяние, которое гнало его вверх по лестнице, и заглушило страх, но тем не менее не лишило Митча здравого смысла. Он не взбежал по ступенькам, а поднимался медленно и осторожно, держа газовый ключ, как дубинку.

Деревянные ступеньки наверняка поскрипывали, но монотонный гул двигателя «Хонды», работавшего на холостых оборотах, заглушал эти звуки. Второй этаж со стороны лестницы стены не имел. Ее заменяло ограждение, которое тянулось во всю ширину гаража.

Свет, падавший из окон во всех трех стенах, освещал картонные коробки и другие вещи, которые хранились над гаражом по той простой причине, что в бунгало места им не хватило.

Коробки стояли рядами, где-то высотой в четыре фута, где-то — в семь. В проходах между ними царил сумрак. В дальнем конце все ряды заканчивались в футе-другом от стены, то есть подход к каждому проходу обеспечивался с обеих сторон.

Поднявшись по лестнице, Митч оказался напротив первого из проходов. Пара окон в северной стене давала достаточно света. Если бы между стеной и первым рядом коробок находился человек, Митч его бы увидел.

Второй проход оказался темнее первого, хотя дальний его конец освещался невидимыми окнами в западной стене, которые смотрели на дом. И свет этот очертил бы силуэт человека, если бы тот стоял в проходе.

Поскольку коробки были разных размеров, да и ставили их друг на друга не так чтобы аккуратно, в каждом проходе хватало ниш, где мог спрятаться даже взрослый мужчина.

Поднялся Митч очень тихо. Внизу двигатель «Хонды» работал еще не так долго, чтобы вызвать подозрения. Поэтому человек, находящийся на втором этаже, мог насторожиться, но, скорее всего, еще не осознал, что ему пора прятаться.

Третий проход заливал свет: окно находилось практически напротив него. Митч проверил четвертый проход, пятый и, наконец, шестой, который располагался у южной стены и освещался двумя запыленными окнами. Никого не обнаружил.

Необследованным оставался только один проход, у западной стены, в который упирались все остальные проходы, вернее, его части, скрывающиеся за рядами коробок.

Подняв газовый ключ еще выше, Митч двинулся вдоль южной стены. Добравшись до поперечного прохода у западной стены, увидел, что он пуст.

На полу, однако, стояли технические устройства, которые он туда не ставил.

Более чем половину коробок на втором этаже занимали вещи, оставшиеся от Дороти. Главным образом керамические фигурки, которыми она украшала дом и участок по всем большим праздникам.

На Рождество она доставала из коробок пятьдесят или шестьдесят снеговиков самых разных размеров. К ним добавлялась добрая сотня Санта-Клаусов. Плюс керамические олени, ели, сани, колокольчики, фигурки детей и домики, которых хватало на целую деревню.

В бунгало для всей этой керамической коллекции Дороти места не было. Она доставала нужные фигурки на соответствующий праздник, а потом вновь убирала их в коробки.

Холли не захотела продать керамику. Так же, как и ее бабушка, она украшала дом к каждому празднику, а потом убирала фигурки обратно. Когда-нибудь, говорила Холли, они купят дом побольше и тогда смогут показать коллекцию бабушки во всей красе.

А пока в сотнях коробок лежали влюбленные, которые видели свет в День Валентина, пасхальные фигурки барашков, кроликов, святых, патриоты для Дня независимости, хеллоуинские призраки и черные коты, первые поселенцы для Дня благодарения и рождественские легионы.

Но на полу последнего прохода Митч увидел совсем не керамические фигурки. Там стояло электронное оборудование. Он опознал приемник и передатчик, но не смог определить предназначение еще трех устройств.

Все они были подключены к удлинителю на шесть или восемь розеток, от которого тянулся провод к ближайшей розетке в стене. Горящие индикаторные лампочки и подсвеченные дисплеи показывали, что все оборудование включено.

Оно и обеспечивало наблюдение за домом. Вероятно, комнаты и телефоны прослушивались.

Уверенный в том, что никто не мог заметить, как он поднялся на второй этаж и никого там не обнаружил, Митч решил, что оборудование работает в автоматическом режиме. Возможно, и управляется дистанционно.

Но в этот самый момент замигали индикаторные лампочки, а на одном из дисплеев замелькали числа: начался непонятный Митчу отсчет.

И тут же на мерное гудение двигателя «Хонды» наложился голос детектива Таггарта:

«Нравятся мне эти старые кварталы. Именно так выглядела Калифорния в ее лучшие годы».

То есть прослушивались не только комнаты, но и переднее крыльцо.

Митч понял, что его перехитрили, за мгновение до того, как ствол уперся ему в затылок.

Глава 13

Митч вздрогнул, но не попытался ни повернуться к стрелку, ни отмахнуться газовым ключом. Знал, что толку не будет.

За последние пять часов он остро прочувствовал все свои недостатки, что следовало рассматривать как достижение, поскольку он привык верить, что недостатков у него нет.

Он мог быть архитектором собственной жизни, но уже осознал, что более не является хозяином своей судьбы.

«…до того, как вырубили апельсиновые рощи и понастроили море домов».

За спиной раздалось:

— Брось газовый ключ. Не наклоняйся, чтобы положить на пол. Просто брось.

У похитителя, с которым Митч разговаривал по телефону, был другой голос. Этот звучал моложе и произносил слова иначе, монотонно, с короткими паузами между каждым предложением.

Митч выпустил дубинку из руки.

«…удобнее. Но вот случайно заехал в вашу округу».

Незнакомец выключил запись, воспользовавшись, судя по всему, пультом дистанционного управления.

— Ты, должно быть, хочешь, чтобы ее изрезали на куски и оставили умирать, как он и обещал.

— Нет.

— Может, мы допустили ошибку, выбрав тебя. Может, ты мечтаешь избавиться от нее.

— Не говорите так.

Но незнакомец продолжил:

— Большая страховка. Другая женщина. У тебя могут быть причины.

— Ничего такого нет и в помине.

— Может, ты с большей охотой поработал бы на нас, если бы мы пообещали убить ее.

— Нет. Я ее люблю. Очень люблю.

— Еще один такой же фортель, и она мертва.

— Я понимаю.

— Пошли обратно, тем же путем, каким ты сюда пришел.

Митч повернулся, повернулся и незнакомец, оставаясь у него за спиной.

Двинувшись по проходу, к первому из окон в южной стене, Митч услышал, как газовый ключ с удлиненной ручкой царапнул по дереву, когда незнакомец наклонился, чтобы поднять его с пола.

Наверное, он мог бы развернуться, ударить ногой, свалить с ног незнакомца, когда тот распрямлялся. Но он подозревал, что не сумел бы застать своего противника врасплох.

Пока он воспринимал этих безымянных людей как профессиональных преступников. Все так, но они были и кем-то еще, много хуже. Но он не мог сказать, кем именно.

Преступники, похитители, убийцы. Он не мог представить себе, что могло быть хуже, но точно знал: они хуже.

Незнакомец, который шел по проходу следом, приказал:

— Сядешь в «Хонду». Поедешь покататься.

— Хорошо.

— И дожидайся звонка в шесть часов.

— Хорошо. Буду ждать.

Когда они приближались к концу прохода, где требовалось повернуть налево и пересечь гараж, чтобы добраться до лестницы, случилось невероятное. Незнакомец, похоже, зацепился ногой за петлю на конце веревки, которая торчала из какой-то нижней коробки.

Митч не видел причины случившегося, только следствие. Башня из картонных коробок рухнула. Некоторые упали в проход, другие — на незнакомца.

Судя по надписям на коробках, в них лежали керамические фигурки, которые доставали на Хеллоуин. Коробки не были тяжелыми, но их лавина пусть и не сбила незнакомца с ног, но бросила его вперед.

Митч увернулся от одной коробки и поднял руки, чтобы смягчить удар другой.

Падение одной башни тут же спровоцировало падение соседней.

Митч едва не потянулся к незнакомцу, чтобы остановить его. Потом сообразил, что попытка приблизиться может быть истолкована как нападение. Чтобы избежать неправильного толкования своих действий и не получить пулю в грудь или живот, Митч отошел в сторону, освобождая незнакомцу путь.

Старое сухое дерево ограждения могло удержать человека, если бы тот осторожно облокотился на поручень. Но ограждение не выдержало удара. Завизжали вырываемые из дерева гвозди. Часть поручня и две или три стойки подались вперед под напором незнакомца.

Он свалился вниз, на пол гаража. Высота была небольшой, каких-то восемь футов, но приземлился он со страшным грохотом, заглушив треск ломающегося дерева. И тут же прогремел выстрел.

Глава 14

Падение первой коробки отделили от выстрела какие-то секунды. Митч остолбенел, не веря своим глазам.

Из ступора его вывела тишина. Тишина внизу.

Он поспешил к лестнице, слетел по ступенькам, пробежал мимо пикапа, мимо «Хонды», двигатель которой продолжал работать. Радостное возбуждение боролось в нем с отчаянием. Он не знал, что найдет, а потому не мог решить, какие должен испытывать чувства.

Незнакомец лежал лицом вниз, его голову и плечи накрыла перевернувшаяся тачка. Должно быть, при падении он зацепил ее край, она перевернулась и упала на него.

Одно лишь падение с восьми футов не могло полностью его обездвижить.

Тяжело дыша, и не потому, что сильно устал, Митч поставил тачку на колесо, откатил в сторону. С каждым вдохом в нос бил запах моторного масла, земли и травы, но, присев рядом с незнакомцем, он ощутил горький, резкий запах сгоревшего пороха и сладкий — крови.

Перевернул тело и впервые увидел лицо. Незнакомцу было лет двадцать пять. Чистая кожа, темно-зеленые глаза, густые ресницы. Не выглядел он человеком, который мог столь бесстрастно говорить о расчленении и убийстве женщины.

Он приземлился горлом на закругленный край металлического кузова тачки. Этот удар разорвал гортань и перекрыл трахею.

Правую руку он сломал, правая кисть оказалась под телом, на спусковой крючок он нажал рефлекторно. Указательный палец так и остался внутри предохранительной скобы. Пуля вошла в грудную клетку под ребрами. Минимальное кровотечение говорило о том, что попала она аккурат в сердце, вызвав мгновенную смерть.

Если бы пуля не убила его мгновенно, причиной смерти, и тоже быстрой, стал бы разрыв дыхательных путей.

О такой удаче можно было только мечтать. Что бы это ни было, удача или что-то лучшее, удача или что-то худшее, Митч поначалу не знал, как воспринимать случившееся, хорошо это для него или плохо.

Врагов, конечно, стало меньше. С одной стороны, его это радовало, с другой, он сразу понял, что эта смерть только осложняет ситуацию.

Когда незнакомец не свяжется со своими сообщниками в установленное время, они позвонят ему. Если он не ответит, приедут, чтобы узнать, что с ним. Найдя мертвым, предположат, что его убил Митч, и тут же начнут рубить Холли пальцы и прижигать раны огнем, чтобы не допустить заражения крови.

Митч поспешил к «Хонде» и заглушил двигатель. С помощью пульта дистанционного управления закрыл ворота гаража.

Зажег свет, чтобы разогнать сгущающийся сумрак.

Он полагал, что единственный выстрел не услышали. А если и услышали, то приняли за что-то еще.

В этот час взрослые еще находились на работе. Некоторые дети уже могли вернуться из школы, но они наверняка слушали компакт-диски или с головой ушли в компьютерные игры, так что на приглушенный выстрел наверняка бы не отреагировали.

Митч вернулся к телу, постоял, глядя на него. Знал, что нужно делать, но не мог заставить себя сдвинуться с места.

Он прожил почти двадцать восемь лет, не сталкиваясь со смертью. А тут за один день в непосредственной близости от него погибли два человека.

В голове роились мысли и о собственной смерти. Он попытался их подавить, но поначалу ничего не вышло. Сердце стучало как бешеное, в ушах шумело.

Ему очень не хотелось обыскивать труп, но он прекрасно понимал, что без этого не обойтись, и опустился рядом с убитым на колени.

Из руки, еще теплой, словно незнакомец не умер, а лишь изображал труп, Митч взял пистолет. Положил в тачку.

Если бы правая штанина не задралась при падении мужчины, Митч не увидел бы короткоствольного револьвера, закрепленного на ноге в лодыжечной кобуре.

Положив револьвер рядом с пистолетом, Митч взглянул на пустую кобуру и после короткого раздумья присоединил кобуру к оружию.

Обыскал карманы пиджака. Потом брюк.

Нашел ключи: один — от автомобиля, три — неизвестно от чего, хотел вернуть их обратно в карман, но потом отправил в тачку.

Нашел бумажник и мобильник. В первом могли быть документы, устанавливающие личность убитого, второй мог быть запрограммирован на быстрый набор номеров его сообщников.

Если бы телефон зазвонил, Митч не решился бы ответить. Даже если бы он и сумел сымитировать голос убитого, то наверняка на чем-нибудь прокололся.

Он выключил телефон. У сообщников убитого возникли бы подозрения, когда им ответили бы, что телефон абонента выключен или находится вне зоны доступа, но они не стали бы действовать, исходя исключительно из подозрений.

Сдержав любопытство, Митч положил бумажник и мобильник в тачку. Предстояло заняться более важными делами.

Глава 15

Из кузова пикапа Митч достал брезентовое полотнище, которым пользовался, когда подрезал розы. Шипы не могли проткнуть брезент с той же легкостью, что и пленку.

Поскольку кто-то из похитителей мог приехать сюда, встревоженный тем, что убитый не отвечает на телефонные звонки, Митч понимал, что оставлять здесь труп нельзя.

От мысли, что придется ездить по городу с трупом в багажнике, начало жечь желудок. Митч сказал себе, что нужно купить таблетки, понижающие кислотность.

Брезент от частого использования стал мягким. Водонепроницаемым он, конечно, не был, но какое-то время жидкость держать мог.

Поскольку сердце незнакомца перестало биться практически мгновенно, крови из раны вытекло совсем немного. И кровяные пятна Митча не волновали.

Но он не знал, как долго тело будет лежать в багажнике. Несколько часов, сутки, двое? Рано или поздно другие жидкости, не кровь, просочатся сквозь брезент.

Он расстелил полотнище на полу, закатил на него труп. Митча едва не вырвало при виде того, как мотаются руки мертвеца, его голова.

Опасность, которая грозила Холли, требовала, чтобы он делал все необходимое для ее спасения, не обращая внимания на свои ощущения. Митч закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул. Полностью подавил рвотный рефлекс.

Мотающаяся голова предполагала, что незнакомец при падении еще сломал и шею. То есть убил себя трижды: сломал шею, разорвал трахею и выстрелил в сердце.

Такое не следовало расценивать как удачу. Смерть другого человека — никак не улыбка судьбы. И о везении, пожалуй, речь не шла.

Экстраординарно — да. Экстраординарный несчастный случай. И странный. Но происшедший так вовремя.

Однако Митч еще не мог сказать, что этот инцидент пойдет ему на пользу. Наоборот, мог сильно навредить.

Перекатив труп на брезент, он не стал просовывать веревку в петли, чтобы потом затянуть ее. Время шло, и он боялся, что ему помешают привести все в порядок.

Поэтому просто закатал труп в брезент и подтащил к заднему бамперу «Хонды». Когда открывал багажник, его обуял ужас: в голову пришла абсурдная мысль, что в багажнике уже лежит один труп, но, разумеется, там было пусто.

Ему никогда не снились кошмары, воображение не подбрасывало ему страшных «картинок». Вот Митч и задался вопросом: а может, мысль о втором трупе — предчувствие того, что в ближайшем будущем ему предстоит столкнуться с новыми мертвецами?

Загрузить труп в багажник оказалось работой не из легких. Незнакомец весил меньше Митча, но это был мертвый вес.

Если бы природа обделила Митча силой, если бы, в силу специфики своей работы, он не поддерживал хорошую физическую форму, труп мог взять над ним верх. К тому времени, когда Митч захлопнул дверцу багажника и запер ее на ключ, пот струился по нему рекой.

Тщательное обследование показало, что ни на тачке, ни на полу крови нет.

Он поднял с пола выбитые стойки и кусок поручня, вынес из гаража и спрятал в куче обрезков досок, которыми зимой топил камин в гостиной.

Вернувшись в гараж, поднялся по лестнице на второй этаж, подошел к судьбоносному месту в проходе у южной стены. И наконец-то понял, что произошло.

Клапаны большинства коробок заклеивали липкой лентой, но некоторые завязывали веревкой. И головка газового ключа попала в петлю одного из веревочных узлов.

Незнакомец дернул газовый ключ, когда он зацепился за петлю. В результате нижняя коробка сдвинулась с места, а остальные, потеряв устойчивость, посыпались вниз.

Большую часть коробок Митч поставил на прежние места. А другими загородил брешь в ограждении.

Заявившись в гараж и увидев эту самую брешь, друзья покойника могли истолковать ее как свидетельство борьбы.

Конечно, брешь они могли увидеть и снизу, но только из юго-восточного угла. А лестница находилась в северо-восточном, поэтому Митч рассчитывал, что снизу брешь они не увидят, сразу направившись к лестнице.

Хотя Митч мог бы стравить часть распирающей его злости, разбив газовым ключом подслушивающее электронное оборудование, которое стояло в проходе у западной стены, делать этого он не стал.

Когда поднял газовый ключ, вдруг решил, что он стал тяжелее, чем был раньше.

В застывшем воздухе гаража почувствовал какой-то подвох. Ему показалось, что за ним наблюдают, над ним смеются.

Неподалеку терпеливо ждали добычу раскинувшие сети пауки. И пара-тройка толстых весенних мух жужжала в непосредственной близости от шелковых ловушек.

Но наблюдало за ним нечто куда более страшное, чем мухи или пауки. Митч огляделся, никого и ничего не обнаружил.

Что-то пряталось от него, пряталось не в тенях, пряталось не в проходах между коробками, нет, пряталось у него на виду. Он видел, но был слеп. Он слышал, но был глух.

Однако ощущение, что он не один, нарастало, сдавливало горло, грудь. А потом резко пропало.

Митч отнес газовый ключ вниз, вернул на прежнее место на стене.

Достал из тачки мобильник, бумажник, пистолет и револьвер, кобуру. Положил все это на переднее пассажирское сиденье «Хонды».

Выехал из гаража, припарковался за домом и быстренько сходил за пиджаком. Он был во фланелевой рубашке, ночь не могла быть такой холодной, чтобы пришлось надевать пиджак, поэтому требовался он Митчу для другого.

Выйдя у дома, он ожидал увидеть Таггарта, стоящего у «Хонды». Но обошлось, детектив не появился.

Вновь сев за руль, Митч положил пиджак на переднее пассажирское сиденье, укрыв им вещи покойника.

Часы на приборном щитке показывали то же время, что и наручные, — 5.11.

Митч выехал на улицу и повернул направо с трижды убитым мужчиной в багажнике и еще большими ужасами, которые роились у него в голове.

Глава 16

В двух кварталах от дома Митч припарковался у тротуара. Двигатель не выключил, сидел с закрытыми окнами и запертыми дверцами.

Не мог припомнить случая, чтобы прежде он запирал все дверцы, сидя в машине.

Он посмотрел в зеркало заднего обзора в полной уверенности, что замок багажника открылся, крышка поднялась и любой желающий может увидеть завернутый в брезент труп. Но, разумеется, крышка оставалась закрытой.

В бумажнике покойника лежали кредитные карточки и водительское удостоверение на имя Джона Нокса, выданное в штате Калифорния. С фотографии молодой человек, который приставлял к его затылку пистолет, улыбался, словно идол фанатов рок-музыки.

В бумажнике лежали пятьсот восемьдесят пять долларов, в том числе пять сотенных. Митч пересчитал деньги, не доставая их из отделения для наличных.

Содержимое бумажника ничего не говорило ни о профессии его владельца, ни о его личных интересах, ни о круге общения. Ни визитки, ни карточки библиотеки, ни карточки медицинской страховки. Никаких фотографий близких людей. Ни записок, ни карточки социального страхования, ни квитанций.

Согласно водительскому удостоверению, жил Нокс в Лагуна-Бей. Наверное, обыск его дома мог бы привести к каким-то интересным открытиям.

Митчу требовалось время, чтобы оценить риск визита в дом Нокса. Кроме того, ему требовалось заехать в одно место до шестичасового телефонного звонка.

Он убрал бумажник, мобильник покойного и ключи в бардачок. Револьвер и кобуру, закрепляемую на лодыжке, сунул под водительское сиденье.

Пистолет остался на пассажирском сиденье, скрытый пиджаком спортивного покроя.

По лабиринту улиц, застроенных жилыми домами, где никогда не наблюдалось интенсивного движения, проигнорировав ограничения скорости и даже несколько знаков «Стоп», Митч добрался до дома родителей в восточной части Оранджа в 5.35. Остановился на подъездной дорожке, вышел из машины, запер дверцу.

Красивый дом стоял на второй гряде холмов, третья возвышалась за ним. Улица с двумя полосами движения полого уходила вниз, к равнине. Вроде бы следом за ним никто не ехал.

С востока дул легкий ветерок. Высокие эвкалипты шептались друг с другом тысячамисеребряно-зеленых листочков.

Снизу вверх Митч смотрел на единственное окно учебной комнаты. В восемь лет он провел в этой комнате двадцать дней при закрытых ставнях.

Ограничение информации, поступающей в мозг посредством органов чувств, помогает сосредоточиться, улучшает мыслительные процессы. Вот какое теоретическое обоснование подводилось под темную, тихую, пустую учебную комнату.

На звонок дверь открыл Дэниэль, отец Митча. В шестьдесят один год он оставался потрясающе красивым мужчиной. Волосы его были такими же густыми, что и в молодости, пусть и поседели.

Лицом он не уступал любому красавцу-киноактеру, а вот зубы казались слишком маленькими. Это были его зубы, все до единого. Он сохранил их благодаря каждодневному уходу. Отбеленные лазером, они сверкали, но, слишком маленькие, напоминали зерна белой кукурузы в початке.

На его лице отразилось неподдельное удивление.

— Митч. Кэтрин не говорила, что ты звонил.

Речь шла о матери Митча.

— Я не звонил, — признал Митч. — Понадеялся, что никому не помешаю, если наведаюсь без звонка.

— Практически всегда я чем-то занят, и тебе бы не повезло. Но как раз сегодня я свободен.

— Хорошо.

— Хотя я намеревался посвятить несколько часов чтению.

— Я ненадолго, — заверил его Митч.

Дети Дэниэля и Кэтрин Рафферти, уже взрослые, уважали право родителей на личную жизнь и понимали, что свой приезд нужно заранее с ними согласовать.

В холле, стоя на белом мраморном полу, Митч, поворачивая голову вправо-влево, смотрел на бесконечное число отражений Митча в двух огромных зеркалах, забранных в рамы из нержавеющей стали.

— Кэти дома? — спросил он.

— У девочек выездной вечер, — ответил отец. — Она, Донна Уотсон и эта ужасная Робинсон пошли то ли в театр, то ли в кино.

— Я надеялся увидеться с ней.

— Они придут поздно. — Отец закрыл входную дверь. — Всегда приходят поздно. Болтают целый вечер. А потом стоят на подъездной дорожке и продолжают болтать. Ты знаешь эту Робинсон?

— Нет. Впервые слышу о ней от тебя.

— Она так раздражает. Не понимаю, почему Кэтрин нравится ее компания. Она — математик.

— Я не знал, что математики раздражают тебя.

— Эта раздражает.

Родители Митча защитили докторские диссертации по психологии, оба были профессорами Калифорнийского университета, поэтому круг их общения состоял главным образом из гуманитариев. И появление в этом круге математика могло раздражать, как раздражает попавший в туфлю камешек.

— Я только что смешал себе виски с содовой, — продолжил отец. — Налить тебе что-нибудь?

— Нет, благодарю, сэр.

— Я уже стал для тебя сэром?

— Извини, Дэниэль.

— Биологическое родство…

— …не должно даровать социальный статус, — закончил Митч.

От всех пятерых детей Рафферти ожидалось, что по достижении тринадцати лет они перестанут называть родителей «мама» и «папа» и перейдут на имена. Кэтрин, мать Митча, предпочитала, чтобы ее называли Кэти, а вот отец не желал, чтобы Дэниэль превращался в Дэнни.

Будучи молодым человеком, доктор Дэниэль Рафферти имел четкое представление о том, как должно воспитывать детей. Кэти такого представления не имела, вот почему ее заинтересовали нетрадиционные методы Дэниэля, и ей хотелось знать, принесут ли они ожидаемый результат.

Какое-то время они постояли в холле, словно Дэниэль не знал, как продолжить общение с сыном, а потом сказал:

— Пойдем, посмотришь на мое последнее приобретение.

Они пересекли большую гостиную, обставленную стальными столиками со стеклянной поверхностью, серыми кожаными диванами и черными стульями. В произведениях искусства также доминировала черно-белая гамма, иногда с одним цветовым элементом: синим прямоугольником, мазком зеленого, желтой полоской.

Шаги Дэниэля Рафферти гулко отдавались от паркета из красного дерева. Митч двигался бесшумно, как призрак.

В кабинете Дэниэль указал на стол:

— Это самый красивый кусок дерьма в моей коллекции.

Глава 17

Обстановка кабинета в полной мере соответствовала гостиной, добавлялись только подсвеченные полки, на которых размещалась коллекция полированных каменных шаров.

Последний экземпляр коллекции, размером чуть больше бейсбольного мяча, лежал на декоративной бронзовой подставке, которая стояла на столе. Алые вены с желтыми точками змеились по насыщенному медно-коричневому фону.

Непосвященный мог бы подумать, что перед ним кусок полированного гранита. На самом деле речь шла об экскрементах динозавра, которые время и давление превратили в камень.

— Минералогический анализ подтверждает, что это был хищник, — сообщил отец Митча.

— Тираннозавр?

— Размеры всей кучи предполагают, что динозавр был поменьше.

— Горгозавр?

— Если бы это нашли в Канаде, датированное поздним Юрским периодом, тогда мы могли бы говорить о горгозавре. Но кучу нашли в Колорадо.

— Поздний Юрский? — переспросил Митч.

— Да, поэтому это, скорее всего, дерьмо цератозавра.

Отец взял со стола стакан с виски и содовой, а Митч подошел к выставочным полкам.

— Несколько дней тому назад я звонил Конни.

Конни, старшая из сестер, тридцати одного года от роду, жила в Чикаго.

— Она все еще торчит в пекарне? — спросил отец.

— Да, только теперь пекарня принадлежит ей.

— Ты серьезно? Да, естественно, для нее типичный случай. Даже если она ступит одной ногой в трясину, все равно пойдет дальше.

— Она говорит, что ей нравится.

— Другого она сказать не может, независимо от того, правда это или нет.

Конни защитила диплом магистра по политологии, прежде чем прыгнула с борта корабля в океан свободного предпринимательства. Некоторых такая перемена удивила, но Митч понимал сестру.

Коллекция шаров из дерьма динозавров выросла с тех пор, как Митч видел ее в последний раз.

— Сколько их у тебя, Дэниэль?

— Семьдесят три. За последнее время мне удалось добыть четыре великолепных экспоната.

Некоторые шары не превышали двух дюймов в диаметре. А самые большие отлично смотрелись бы на дорожках для боулинга.

Преобладали оттенки коричневого, красного и золотого. В большинстве встречались вкрапления других цветов.

— В тот же вечер я говорил с Меган, — добавил Митч.

У двадцатидевятилетней Меган был самый высокий в семье Рафферти ай-кью, хотя и у остальных коэффициент интеллектуального развития значительно превышал средний уровень. Каждый из детей проходил тест три раза: в девять, тринадцать и семнадцать лет.

После второго курса Меган бросила учебу в колледже. Она жила в Атланте и руководила процветающей фирмой по уходу за собаками: владела магазином и предлагала обслуживание на дому.

— Она звонила на Пасху, спрашивала, сколько яиц мы покрасили, — отец поморщился. — Полагаю, думала, что это смешно. Кэтрин и я обрадовались тому, что она не объявила о своей беременности.

Меган вышла замуж за Кармина Маффуци, каменщика с ладонями с суповую тарелку. Дэниэль и Кэти считали, что муж сильно уступает ей в интеллектуальном развитии. Они ожидали, что она осознает допущенную ошибку и разведется с ним до того, как рождение ребенка усложнит ситуацию.

Митчу Кармин нравился. Покладистым характером, заразительным смехом и вытатуированной Птичкой Твити^[142] на правом бицепсе.

— А вот этот похож на порфир. — Митч указал на пурпурно-красный шар с золотыми блестками.

Недавно он разговаривал по телефону и с младшей из сестер, Портией, но не стал упоминать об этом, чтобы избежать ссоры.

Дэниэль отошел в угол, добавил в стакан и виски, и содовой.

— Два дня тому назад Энсон приглашал нас на обед.

Энсон, тридцатитрехлетний брат Митча, самый старший из пятерых детей, виделся с Дэниэлем и Кэти чаще остальных.

Справедливости ради следует сказать, что Энсон всегда был любимчиком родителей, и возникающие у него идеи никогда не встречались ими в штыки.

С другой стороны, статус любимчика Энсон заработал тем, что всегда оправдывал ожидания Дэниэля и Кэти. В отличие от остальных детей он наглядно доказал, что методы воспитания Дэниэля могут приносить плоды.

В классе он учился лучше всех, был звездой школьной футбольной команды, но отказался от предлагаемых ему спортивных стипендий. Хотел, чтобы по достоинству оценивали не его силу, а ум.

Академический мир был курятником, а Энсон — лисой. Он поглощал знания с аппетитом изголодавшегося хищника. Степень бакалавра получил за два года, магистра — за один, в двадцать три защитил докторскую диссертацию.

Энсон не вызывал неприязни ни у брата, ни у сестер, они не испытывали к нему вражды. Наоборот, если бы они провели тайное голосование, выбирая в семье фаворита, все четверо отдали бы голоса за своего старшего брата.

Доброе сердце и врожденное обаяние позволяли Энсону радовать родителей, не уподобляясь им. Это достижение по значимости не знало равных. Конкурировать с ним могла бы разве что удачная попытка ученых девятнадцатого века, имеющих в своем распоряжении паровые машины и примитивные аккумуляторы, отправить человека на Луну.

— Энсон только что подписал контракт с правительством Китая, — сообщил Дэниэль.

На каждой из бронзовых подставок имелась наклейка, извещающая, чье именно окаменевшее дерьмо красуется на ней: бронтозавра, диплодока, брахиозавра, игуанодона, стегозавра, трицератопса или какого другого ящера.

— Он будет консультировать министра торговли…

Митч не знал, какие методы анализа окаменевших экскрементов позволяли столь точно определить тип динозавра, который их «выкакал». Возможно, надписи на наклейках появились на основе гипотез, не имевших под собой убедительного научного обоснования.

В некоторых сферах человеческого знания абсолютно точные ответы получить пока не удавалось, но Дэниэль не обращал внимания на подобные мелочи.

— …а также министра образования.

Успехи Энсона давно уже использовались, чтобы побудить Митча подумать о более амбициозной карьере, но попытки эти результата не приносили. Он восхищался Энсоном, но не завидовал ему.

И пока Дэниэль расписывал очередное достижение Энсона, Митч взглянул на часы, с тем чтобы уйти до звонка похитителя и поговорить с ним в таком месте, где его никто не услышит. Но до назначенного срока оставалось еще восемнадцать минут.

Ему казалось, что он пробыл в родительском доме как минимум минут двадцать, а на самом деле прошло только семь.

— У тебя встреча?

Митч уловил нотку надежды в голосе отца, но нисколько не вознегодовал. Он давно уже понял, что в отношениях с родителями нет места таким сильным и мучительным эмоциям, как негодование.

Автор тринадцати занудных книг, Дэниэль полагал себя титаном психологии, человеком несокрушимых принципов и убеждений, скалой в реке американского интеллектуализма, вокруг которой менее значимых ученых уносило в забвение.

Митч на сто пятьдесят процентов верил, что его отец никакая не скала. Куда больше ему подходило бы сравнение с летящей по воде тенью, от которой река не начинает ни бурлить, ни успокаиваться.

И негодование по отношению к столь эфемерному человеку превратило бы Митча в еще большего безумца, чем капитан Ахав с его вечным преследованием белого кита.

С самого детства Энсон убеждал Митча и сестер поменьше злиться, проявлять терпение, с юмором воспринимать подсознательную бесчеловечность отца. И теперь Дэниэль вызывал у Митча исключительно безразличие и желание побыстрее с ним расстаться.

В тот день, когда Митч ушел из дома, чтобы снять квартиру напополам с Джейсоном Остином, Энсон сказал ему: если ты сейчас не будешь злиться на отца, то со временем ты начнешь его жалеть. Тогда Митч ему не поверил и на текущий момент относился к отцу со сдержанным снисхождением.

— Да, — кивнул он, — у меня встреча. Мне пора.

Уставившись на сына со жгучим интересом, который лет двадцать тому назад поверг бы Митча в ужас, Дэниэль спросил:

— На предмет чего?

Какие бы планы в отношении Митча ни строили похитители Холли, его шансы на выживание были невелики. И он даже подумал, что, возможно, это его последний шанс повидаться с родителями.

О предмете встречи говорить Митч не мог, а потому ушел от прямого ответа:

— Я приехал поговорить с Кэти. Может, заеду завтра.

— Поговорить о чем?

Ребенок может любить мать, которая не способна на ответную любовь, но со временем он понимает, что его чувство изливается не на плодородную почву, а на камень, где ничего вырасти не может. А потом вся жизнь ребенка может определяться укоренившейся в его душе злостью и жалостью к себе.

Если мать — не монстр, если она всего лишь эмоционально не связана с детьми и поглощена собой, если она не активный мучитель, а всего лишь пассивный наблюдатель, у ребенка появляется третий вариант. Он может даровать ей помилование, не прощая, и находит в себе сострадание к ней, осознав, что ее ограниченное эмоциональное развитие не позволяет ей в полной мере наслаждаться жизнью.

При всех ее научных достижениях Кэти ничего не знала ни о потребностях детей, ни об узах материнства. Она верила в причинно-следственный принцип взаимодействий между людьми, в необходимость вознаграждать правильное поведение, но под наградами подразумевала исключительно материалистическое.

Она верила в совершенство человечества. Полагала, что детей необходимо воспитывать в жестких рамках, из которых нельзя выйти. И все для того, чтобы дети стали достойными членами общества.

Она не специализировалась на этом направлении психологии. И, соответственно, могла бы и не стать многодетной матерью, если бы не встретила мужчину, который придерживался твердых принципов в воспитании детей и создал систему для их реализации.

Поскольку Митч не мог прийти в этот мир без помощи матери, а ее беспомощность в вопросах воспитания не вызывала у него злобы, он относился к ней с нежностью, которая, однако, не тянула на любовь и даже привязанность. На большее она рассчитывать не могла, учитывая, что сентиментальность в ней отсутствовала напрочь. Эта нежность, однако, постепенно перерождалась в жалость, которую он не испытывал к отцу.

— Ничего важного, — ответил Митч. — Поговорим в другой раз.

— Я могу передать ей твои слова. — Дэниэль следом за Митчем пересекал гостиную.

— Не нужно ничего передавать. Я оказался неподалеку, вот и заехал, чтобы поздороваться.

Поскольку ранее подобного нарушения семейного этикета никогда не случалось, его слова Дэниэля не убедили.

— Что-то тебя тяготит.

«Думаю, ограничение информации, поступающей в мозг посредством органов чувств, скажем, на неделю, проведенную в учебной комнате, позволит избавиться от этих тягот», — хотелось сказать Митчу.

Но он улыбнулся и сказал другое:

— Я в порядке. И все у меня хорошо.

Но Дэниэль, который совершенно не разбирался в чаяниях человеческого сердца, обладал удивительным нюхом на финансовые проблемы.

— Если речь о деньгах, ты знаешь мою позицию.

— Я пришел не за ними, — заверил его Митч.

— Первейшая обязанность родителей, какой бы вид животных мы ни взяли, научить потомство самодостаточности. Дичь должна научиться убегать, хищник должен научиться охотиться.

Митч открыл входную дверь.

— Я — самодостаточный хищник, Дэниэль.

— Хорошо. Рад это слышать.

Он одарил Митча улыбкой, и тому показалось, что маленькие, неестественно белые зубы отца стали заметно острее с того момента, как он видел их в последний раз.

На этот раз Митч не смог заставить себя улыбнуться в ответ, даже для того чтобы окончательно развеять подозрения отца.

— Паразитизм, — продолжил Дэниэль, — не характерен ни для Homo sapiens, ни для любого вида млекопитающих.

Пожалуй, немногие дети могли услышать такую фразу от одного из своих родителей.

На крыльце Митч обернулся:

— Передай Кэти привет.

— Она будет поздно. Они всегда задерживаются, когда к ним присоединяется эта Робинсон.

— Математики, — пренебрежительно бросил Митч.

— Особенно эта.

Митч захлопнул дверь. Спустившись с крыльца и отойдя на несколько шагов, обернулся. Внимательно оглядел дом, понимая, что, возможно, уже никогда его не увидит.

Он не только жил здесь, но и учился с первого по двенадцатый класс. И большую часть своей жизни провел в этом доме, а не вне его.

Как всегда, его взгляд остановился на одном окне второго этажа, которое закрывалось ставнями изнутри. Окне учебной комнаты.

Теперь, когда дети покинули дом, для чего родители использовали эту комнату?

Дорожка огибала дом, вместо того чтобы вести прямо к улице, и когда Митч опустил глаза, то оказался лицом не к двери, а к одной из двух стеклянных панелей, которые располагались по обе стороны от нее, и увидел отца.

Дэниэль стоял перед большим зеркалом, разглядывая свое лицо. Поправил седые волосы. Протер уголки рта.

Митч понимал, что подсматривать нехорошо, но не мог отвести глаз.

Ребенком он верил, что у родителей есть секреты, и он, вызнав их, сможет освободиться. Дэниэль и Кэти, однако, знали, как хранить секреты, если они и были, всех держали на расстоянии вытянутой руки.

В холле Дэниэль большим и указательным пальцем ущипнул левую щеку, потом правую, чтобы придать им румянца.

Митч подозревал, что отец уже и забыл о его появлении в доме, благо приходил он не за деньгами.

В холле Дэниэль вертелся перед зеркалом, словно гордясь шириной плеч, узостью талии.

И как легко было представить себе, что отец, стоящий между зеркалами, не отбрасывал тысячу отражений, как Митч, потому что был не человеком, а призраком.

Глава 18

В 5.50, через четверть часа после прибытия к дому Дэниэля и Кэти, Митч уже отъехал от него. Повернул за угол, быстро миновал полтора квартала.

До наступления темноты оставались еще добрых два часа. Если бы кто-то ехал следом, он бы без труда смог заметить «хвост».

Митч свернул на пустую автостоянку у церкви.

Красный кирпичный фасад с многоцветными витражами поднимался к шпилю, который вворачивался в небо и отбрасывал густую тень на асфальт автомобильной стоянки.

Опасения отца были беспочвенными. Митч не собирался просить денег.

Его родители были людьми обеспеченными. Они могли легко расстаться с сотней тысяч долларов. Эта сумма нисколько не отразилась бы на их благосостоянии. Однако, даже попросив у них двести тысяч, Митч добыл бы лишь десятую часть затребованного с него выкупа.

Но он никогда не обратился бы к ним с такой просьбой, зная, что они откажут, исходя исключительно из своих теорий, определяющих отношения детей и родителей.

Опять же, он уже начал подозревать, что похитителям требуется нечто большее, чем деньги. Пока он понятия не имел, что им нужно, помимо наличных, но похищение жены садовника, который не зарабатывал в год и ста тысяч, не имело никакого смысла, если только они не хотели получить что-то особенное, и единственным источником был только он.

Ранее он исходил из того, что похитители задумали ограбление и хотят использовать его в качестве робота с дистанционным управлением. Этот сценарий Митч по-прежнему не отбрасывал, но уже предполагал, что возможно и иное развитие событий.

Из-под водительского сиденья он достал револьвер с укороченным стволом и лодыжечную кобуру.

Внимательно оглядел оружие. Судя по всему, предохранителя не было.

Откинув барабан, Митч обнаружил, что патронов пять. Это его удивило, он ожидал насчитать шесть.

Все знания об оружии он почерпнул из книг и фильмов.

Несмотря на все разговоры Дэниэля о том, что первейшая обязанность родителей — научить детей самодостаточности, он не смог подготовить Митча к встрече с такими, как Джон Нокс.

«Дичь должна научиться убегать, хищник должен научиться охотиться».

Родители воспитали его дичью. Но теперь, когда Холли попала в руки убийц, бежать Митчу было некуда. Он бы скорее умер, чем спрятался, оставив ее им на растерзание.

Застежка-липучка позволила закрепить кобуру повыше лодыжки. Из-под штанины она не высовывалась. Он не любил расклешенные джинсы, но эта пара отлично скрыла компактный револьвер.

Он надел пиджак. Прежде чем выйти из машины, намеревался засунуть пистолет за пояс, на пояснице, чтобы не виднелся из-под пиджака.

Пистолет он осмотрел так же внимательно, как револьвер. И вновь не обнаружил предохранителя.

После нескольких неудачных попыток вытащил обойму. Насчитал восемь патронов, оттянув затвор, увидел девятый.

Вставив обойму в рукоятку и услышав щелчок, указывающий, что она заняла положенное место, Митч положил пистолет на пассажирское сиденье.

Зазвонил мобильник. Часы на приборном щитке показывали 5.59.

— Тебе понравился визит к папе и маме? — спросил похититель.

Слежки он не заметил, и тем не менее они знали, где он был.

— Я им ничего не сказал, — без запинки ответил он.

— А зачем заезжал? За пирожными или молоком?

— Если вы думаете, что я могу получить у них деньги, то вы ошибаетесь. Они не столь богаты.

— Мы знаем, Митч. Мы знаем.

— Дайте мне поговорить с Холли.

— Не в этот раз.

— Дайте мне поговорить с Холли.

— Расслабься. С ней все в порядке. В следующий раз ты с ней поговоришь. Это та самая церковь, в которую ходили ты и твои родители?

На стоянке других автомобилей не было, ни один не проезжал мимо. На другой стороне улицы автомобили стояли только на подъездных дорожках, ни одного — у тротуара.

— Вы ходили в эту церковь? — переспросил похититель.

— Нет.

И хотя Митч сидел в закрытой машине с запертыми дверцами, ощущал он себя мышью в открытом поле, на которую внезапно упала тень ястреба.

— Ты был алтарным служкой, Митч?

— Нет.

— Это правда?

— Вы, похоже, знаете обо мне все. И вам известно, что это правда.

— Для человека, который никогда не был алтарным служкой, Митч, ты очень уж похож на алтарного служку.

Он не ответил, полагая, что ответа не требуется, но, поскольку похититель держал паузу, сказал:

— Я не понимаю, о чем вы.

— Во всяком случае, не о том, что ты набожный. И не о том, что ты всегда говоришь правду. В разговоре с лейтенантом Таггартом ты показал себя изворотливым лжецом.

В двух предыдущих разговорах похититель говорил только по делу, как и положено профессионалу до мозга костей. А тут вдруг болтовня ни о чем. Не вязалось все это с тем обликом, который сложился у Митча.

Но, с другой стороны, собеседник называл себя манипулятором. И прямо сказал, что Митч для него — марионетка, которой он будет управлять.

Поэтому пустопорожняя болтовня, несомненно, преследовала какую-то цель, пусть она и ускользала от Митча. Похититель определенно хотел сбить его с толку, чтобы потом добиться нужного ему результата.

— Митч, ты уж не обижайся, но ты наивен, словно алтарный служка.

— Раз вы так говорите, будем считать, что так оно и есть.

— Говорю. Я так говорю.

Возможно, похититель хотел разозлить его, потому что злость путала мысли, а может, этим похититель выражал сомнения в его способности справиться с тем делом, которое ему собирались поручить, только покорностью и послушанием многого не добьешься.

Но Митчелл уже признал собственную беспомощность в сложившейся ситуации. И они не могли унизить его еще больше. Он и так полагал себя абсолютной никчемностью.

— Твои глаза широко открыты, Митч, но ты ничего не видишь.

Эта фраза расстроила его куда сильнее, чем все остальное, сказанное похитителем. Менее часа тому назад, на втором этаже гаража, ему в голову пришла та же самая мысль, которую он выразил практически теми же словами.

Загрузив труп Джона Нокса в багажник, Митч вернулся на второй этаж, чтобы понять, что же произошло. Увидев конец газового ключа, зацепившийся за петлю узла, сообразил, что к чему.

И в тот самый момент почувствовал, что за ним наблюдают, над ним посмеиваются. Его внезапно осенило, что на втором этаже он может найти для себя разгадку куда более важной тайны, и разгадка вот она, у него перед глазами.

И тут же пришла мысль, что он видит, но слеп, что слышит, но глух.

А теперь вот этот насмешливый голос по телефону: «Твои глаза широко открыты, Митч, но ты не видишь».

Сверхъестественное, и это уже не казалось ему преувеличением. Он чувствовал, что похитители не только наблюдают за ним и слушают его в любое время и в любом месте, но могут читать его мысли.

Митч потянулся к пистолету на переднем пассажирском сиденье. Нет, непосредственной угрозы не было, но пистолет добавлял уверенности.

— Ты здесь, Митч?

— Я слушаю.

— Я позвоню в половине восьмого.

— Опять ждать? Зачем? — Нетерпение грызло его, и он не мог взять это чувство под контроль, хотя понимал, что поспешность только навредит. — Давайте решим все прямо сейчас.

— Успокойся, Митч. Я как раз собирался сказать, что тебе нужно делать, когда ты меня перебил.

— Тогда, черт побери, скажите.

— Хороший алтарный служка знает ритуал литании. Хороший алтарный служка выполняет указания, но ни во что не вмешивается. Еще раз прервешь меня, и тебе придется ждать до половины девятого.

Митч подавил нетерпение. Глубоко вдохнул, медленно выдохнул.

— Я понимаю.

— Хорошо. Итак, после окончания нашего разговора ты поедешь в Ньюпорт-Бич, в дом твоего брата.

От удивления у него вырвалось:

— В дом Энсона?

— Побудешь у него до моего следующего звонка в половине восьмого.

— А почему нужно впутывать в это моего брата?

— В одиночку тебе не справиться с тем, что предстоит сделать.

— Но что нужно сделать? Вы мне не сказали.

— Скажем. Скоро.

— Если нужны двое мужчин, вторым необязательно должен быть он. Я не хочу втравливать Энсона в эту историю.

— Подумай, Митч. Кто лучше, чем твой брат? Он тебя любит, так? Он не хочет, чтобы твою жену изрезали на куски, как свинью на бойне.

Все несчастное детство Митча Энсон был надежной веревкой, которая удерживала его на плаву. Именно Энсон поднимал паруса надежды, когда казалось, что нет ветра, который может их наполнить.

Именно старшему брату он был обязан умиротворенностью разума и счастьем, которые обрел, наконец-то вырвавшись из родительского дома, свободой души, которая позволила ему завоевать Холли.

— Вы меня подставите, — сказал Митч. — Если я не смогу сделать то, что вы хотите, или что-то пойдет не так, вы меня подставите, и все будет указывать на то, что Холли убил я.

— Петля затянута гораздо туже, чем ты это себе представляешь, Митч.

Они могли гадать, куда подевался Джон Нокс, но точно не знали, что его труп лежит в багажнике «Хонды». И мертвый похититель был доказательством той истории, которую Митч мог рассказать властям.

А мог ли? Он не рассматривал все версии, которыми полиция могла интерпретировать смерть Нокса, и, возможно, большинство из них только усугубили бы его вину, а не помогли оправдаться.

— Я хочу сказать, что вы точно так же поступите с Энсоном. Закуете в цепи косвенных улик, чтобы добиться его содействия. Так вы работаете.

— Все это не будет иметь ровно никакого значения, если вы сделаете то, что нам нужно, и получите ее назад.

— Но это несправедливо, — запротестовал Митч и внезапно осознал, что простодушием и доверчивостью и на самом деле уж очень похож на алтарного служку.

Похититель рассмеялся:

— То есть ты полагаешь, что с тобой мы поступаем по справедливости? Так?

Сжимающая рукоятку пистолета рука стала холодной и мокрой от пота.

— Ты бы предпочел, чтобы мы оставили в покое твоего брата и разрешили взять в напарники Игги Барнса?

— Да, — ответил Митч и тут же ощутил укол совести: слишком быстро он согласился пожертвовать другом, чтобы спасти любимого брата.

— И это будет справедливо по отношению к мистеру Барнсу?

Отец Митча верил, что от стыда нет социальной пользы, это признак суеверности, и здравомыслящий человек, ведущий рациональную жизнь, должен быть свободен от него. Дэниэль также верил, что образование нужно и для того, чтобы изгнать из человека способность испытывать стыд.

— Мистер Барнс, — продолжил похититель, — не самый острый нож в ящике. Даже по этой причине твой друг не может стать достойной заменой твоему брату. А теперь поезжай к Энсону и жди нашего звонка.

Смирившись с неизбежным, но в отчаянии от того, что может подвергнуть брата опасности, Митч спросил:

— И что я должен ему сказать?

— Абсолютно ничего. Я требую, чтобы ты ему ничего не говорил. Я — опытный кукловод, не ты. Позвонив, я дам ему послушать, как кричит Холли, а потом объясню, что к чему.

Митч разом встревожился.

— Совсем необязательно заставлять ее кричать. Вы обещали не причинять ей боль.

— Я обещал не насиловать ее, Митч. Никакие твои слова не покажутся твоему брату столь же убедительными, как ее крик. Я разбираюсь в этих делах лучше тебя.

Пистолет мог выскользнуть из холодной, потной руки. А когда рука еще начала и трястись, Митч предпочел положить оружие на переднее пассажирское сиденье.

— А если Энсона нет дома?

— Он дома. Трогайся, Митч. Сейчас час пик. Ты же не хочешь опоздать в Ньюпорт-Бич к назначенному сроку.

И похититель разорвал связь.

А когда Митч нажал на клавишу со словом «END», действо это показалось ему пророческим.

На мгновение он закрыл глаза, пытаясь успокоить расшатанные нервы, тут же открыл, потому что с закрытыми глазами чувствовал себя уязвимым.

Едва он завел двигатель, стая ворон поднялась с мостовой, из теней под шпилем, с самого шпиля.

Глава 19

Хотя Ньюпорт-Бич славился гаванью для яхт, особняками и запредельными ценами в магазинах, там хватало места не только для сказочно богатых людей. Энсон жил в районе Корона-дель-Мар, занимая половину двухквартирного дома.

Укрытый тенью массивной магнолии дом, построенный по архитектурным канонам Новой Англии, не поражал размерами, но казался очень уютным.

Дверной звонок проиграл первые аккорды «Оды к радости» Бетховена.

Энсон открыл дверь, прежде чем Митч успел второй раз нажать на кнопку звонка.

Внешне Энсон разительно отличался от Митча: медведеподобный, с грудью колесом, толстой шеей. И хотя в школьной футбольной команде он играл на месте куотербека, то есть разыгрывающего, что говорило о быстроте как мыслей, так и действий, выглядел он, скорее, как центральный защитник.

И его красивое, широкое, открытое лицо всегда находило повод улыбнуться. А уж при виде Митча он просто расплылся от радости.

— Fratello mio!^[143] — воскликнул Энсон, обнимая брата и увлекая его в дом. — Entrino!^[144] Entrino!

В доме пахло чесноком, луком, беконом.

— Готовишь что-нибудь итальянское? — спросил Митч.

— Bravissimo, fratello piccolo!^[145] Только по запахам и моему скверному итальянскому ты сделал блестящий вывод. Позволь мне повесить твой пиджак.

Митч не стал оставлять пистолет в машине. Заткнул его за пояс на пояснице.

— Нет, мне и так удобно. Останусь в пиджаке.

— Пойдем на кухню. Меня страшила перспектива обеда в одиночестве.

— На страх у тебя иммунитет.

— Иммунитета от страха не бывает, маленький брат.

По обстановке чувствовалось, что в доме живет мужчина. Упор делался на морскую тематику. На картинах парусники боролись со штормами и неслись по волнам под грозными небесами.

С детства Энсон верил, что истинной свободы на суше не найти — только в море, под парусом.

Он обожал книги про пиратов, истории морских битв, легенды о поисках сокровищ. Многие читал вслух Митчу, который мог слушать его часами.

Дэниэля и Кэти укачивало, даже когда они катались на весельной лодке по пруду. Именно их отвращение к воде послужило первым толчком, пробудившим интерес Энсона к морской жизни.

В уютной, благоухающей ароматами готовки кухне он указал на кастрюлю на плите, над которой поднимался пар.

— Zappa massaia.

— И что за суп massaia?

— Классический суп домохозяйки. В отсутствие жены мне пришлось обратиться к моей женской половине, когда мне захотелось его сварить.

Иногда Митч просто не мог поверить, что такая чуждая эмоций пара, как их родители, могли произвести на свет столь жизнерадостного сына, как Энсон.

Кухонные часы показывали 7.24. Его задержала пробка, вызванная дорожно-транспортным происшествием.

На столе стояла бутылка кьянти и ополовиненный стакан. Энсон открыл дверцу буфета, взял с полки второй стакан.

Митч едва не отказался от вина. Но потом решил, что один стакан голову ему не затуманит, а вот нервы отчасти может и успокоить.

Наливая кьянти, Энсон разразился тирадой, имитируя голос их отца:

— Да, я рад тебя видеть, Митч, хотя я не заметил твоего имени в списке наших сегодняшних гостей, и я собирался этим вечером помучить морских свинок, гоняя их по лабиринту, к стенкам которого подведен электрический ток.

— Я как раз приехал от него, — сообщил брату Митч, беря стакан.

— Тогда понятно, откуда твоя подавленность и серый цвет лица. — Энсон поднял стакан, произнося тост: — La dolce vita^[146].

— За твою новую работу в Китае.

— Меня опять использовали, как иголку?

— Как и всегда. Но он давил не так сильно, чтобы проткнуть меня насквозь. Похоже, перспективы большие.

— Работы в Китае? Он, должно быть, раздул из мухи слона. Они не распускают коммунистическую партию и не сажают меня на императорский трон.

Митч ничего не смыслил в тех вопросах, по которым давал консультации Энсон. Тот защитил докторскую диссертацию по лингвистике, науке о языках, но, кроме того, прекрасно разбирался в компьютерных языках и теории преобразования в цифровую форму, что бы это ни означало.

— Всякий раз, когда я покидаю их дом, у меня возникает желание зарыться в землю, поработать руками, что-то делать.

— Они заставляют тебя обратиться к чему-то реальному.

— Совершенно верно. Хорошее вино.

— После супа мы будем есть lombo di maiale con castagne.

— Мне не удастся переварить то, что я не могу произнести.

— Свиную отбивную с грецкими орехами.

— Звучит неплохо, но обедать мне не хочется.

— Еды хватит. Рецепт рассчитан на шесть порций. Я не знаю, как дробить составляющие, поэтому всегда готовлю на шестерых.

Митч взглянул на окна. Хорошо: жалюзи опущены и закрыты.

Со столика, на котором стоял телефонный аппарат, он взял блокнот и ручку.

— В последнее время плавал под парусом?

Энсон мечтал о покупке яхты. Достаточно большой, чтобы не испытывать клаустрофобию при многодневном походе вдоль побережья или даже в плавании на Гавайские острова, но при этом управляемой экипажем из двух человек, включая капитана, то есть самого Энсона.

Под вторым человеком Энсон подразумевал свою подругу. При всей своей медведеобразной внешности он любил не только море, но и женщин.

И женщины это чувствовали. Их притягивало к нему точно так же, как луна притягивает приливы.

Но при этом Энсон не составлял конкуренцию Дон Жуану. Большинству дам, которые выказывали интерес к нему, он давал отбой. А каждая из тех, в которой он надеялся найти свой идеал, уходила от него, разбивая сердце, хотя он и не прибегал к столь мелодраматическим выражениям.

На текущий момент ему принадлежала маленькая, восемнадцатифутовая лодка, «Американский парус». Она стояла на якоре в гавани и никак не тянула на яхту. Но, учитывая его удачу в любви, создавалось ощущение, что яхта его мечты появится у Энсона гораздо быстрее, чем он найдет себе подходящего матроса.

— У меня хватало времени только на то, чтобы немного поплавать по бухте, — ответил Энсон на вопрос Митча.

Сев за стол, Митч начал писать печатными буквами в блокноте.

— Мне тоже нужно найти себе хобби. Ты вот плаваешь под парусом, отец собирает окаменевшее дерьмо динозавров.

Он вырвал листок и через стол пододвинул к Энсону, чтобы тот смог прочитать запись: «ТВОЙ ДОМ, ВЕРОЯТНО, ПРОСЛУШИВАЕТСЯ».

На лице брата отразилось изумление. Митч подумал, что, должно быть, такое же изумление отражалось и на его лице, когда Энсон читал ему захватывающие истории о пиратах, морских сражениях, поисках сокровищ. Поначалу Энсон, похоже, подумал, что начинается какое-то увлекательное приключение, не понимая нависшей над ним опасности.

Чтобы скрыть затянувшееся молчание Энсона, Митч продолжил:

— Он только что купил новый экземпляр. Говорит, что это экскременты цератозавра. Из Колорадо, Поздний Юрский период.

Пододвинул к брату второй листок, с другой надписью: «ЭТО СЕРЬЕЗНО. Я ВИДЕЛ, КАК ЭТИ ЛЮДИ УБИЛИ МУЖЧИНУ».

Когда Энсон прочитал и это послание, Митч достал из внутреннего кармана пиджака мобильник и положил на стол.

— Такое наследство, коллекция полированного дерьма, как раз в духе наших семейных традиций.

Когда Энсон выдвинул из-под стола стул и сел, на его лице удивление сменилось тревогой. Однако он поддержал этот ничего не значащий разговор.

— И сколько у него экспонатов?

— Он мне говорил. Я не запомнил. Но можно сказать, что его кабинет превратился в выгребную яму.

— Некоторые из шаров красивые.

— Очень красивые, — согласился Митч и написал: «ОНИ ПОЗВОНЯТ В ПОЛОВИНЕ ВОСЬМОГО».

Ничего не понимая, Энсон беззвучно, одними губами, спросил:

— Кто? Зачем?

Митч покачал головой. Указал на часы. 7.27.

И они продолжали обсуждать коллекцию отца, пока ровно в половине восьмого не раздался звонок. Только зазвонил не мобильник Митча, а телефонный аппарат на столике.

Энсон вопросительно посмотрел на Митча.

На случай, что звонят Энсону и время звонка случайно совпало с названным похитителем, который позвонит по мобильнику, Митч показал брату, что трубку должен снять он.

Энсон ее и снял после третьего звонка. Просиял, услышав, кто звонит:

— Холли!

Митч закрыл глаза, наклонил голову, закрыл лицо руками и только по реакции Энсона узнал, когда закричала Холли.

Глава 20

Митч ожидал, что примет участие в разговоре, но похититель говорил только с Энсоном, и не дольше трех минут.

Содержание первой части разговора тайны для Митча не составило: по репликам брата он понимал все. А вот о чем шла речь последние две минуты, он уже не понимал: брат отвечал все реже, а тон его становился все мрачнее.

— Чего они от нас хотят? — спросил Митч, как только Энсон положил трубку.

Вместо того чтобы ответить, Энсон подошел к столу, одной рукой взялся за бутылку кьянти, второй — за стакан, осушил его, наполнил вновь.

Митч в изумлении увидел, что и его стакан пуст. А он вроде бы лишь пару раз отпил по маленькому глотку. Когда Энсон захотел наполнить и его стакан, покачал головой.

Но Энсон наполнил, несмотря на его протесты.

— Если в твоем сердце бушует такой же пожар, как в моем, мы сожжем это вино, как только его выпьем.

Руки Митча тряслись, и не от выпитого вина, наоборот, оно могло унять дрожь.

— Микки? — позвал Энсон. Такое прозвище старший брат придумал ему в особенно трудный период их детства.

Митч оторвал взгляд от трясущихся рук. Посмотрел на Энсона.

— Ничего с ней не случится. Обещаю тебе, Микки. Клянусь, с Холли ничего не случится. Ничего.

В годы формирования характера Митча его брат был надежным капитаном, который уверенно вел их корабль сквозь шторма, пилотом, вылетающим на защиту в час беды. Возможно, на этот раз он переоценивал свои возможности, обещая благополучную посадку, потому что полет контролировали похитители Холли.

— Чего они от нас хотят? — вновь спросил Митч. — Это что-то реальное, мы сможем это сделать, или какое-то безумие, как мне и показалось в тот момент, когда он впервые потребовал у меня два миллиона?

Вместо того чтобы ответить, Энсон сел. Наклонился вперед, положил могучие руки на стол, стакан практически полностью исчез в огромных кистях.

Он по-прежнему выглядел медведем, но уже не плюшевым. Женщины, которых тянуло к нему, как приливы — к луне, увидев его в таком состоянии, наверняка перешли бы на более высокую орбиту.

Закаменевшая челюсть, раздувающиеся ноздри, ледяной взгляд глаз порадовали Митча. Он знал, что все это означает. Когда Энсон сталкивался с несправедливостью, он не отходил в сторону, а прилагал все силы, чтобы наказать тех, кто ее творил.

Но к облегчению, которое испытывал Митч, понимая, что теперь получил мощное подкрепление в борьбе за спасение Холли, примешивалось и чувство вины.

— Извини. Я и представить себе не мог, что тебя втянут в это дело. За меня все решили. Извини.

— Тебе не за что извиняться. Абсолютно не за что.

— Если бы я повел себя иначе…

— Если бы ты повел себя иначе, возможно, Холли была бы уже мертва. Так что пока ты все делал правильно.

Митч кивнул. Ему очень хотелось верить в слова, только что сказанные братом. Но он все равно чувствовал себя совершенно беспомощным.

— Чего они от нас хотят? — в третий раз повторил он.

— Прежде всего, Микки, я хочу знать все, что произошло. Этот сукин сын не сказал мне и малой части. Я хочу знать все, от самого начала до твоего звонка в дверь моего дома.

Митч оглядел кухню, гадая, где могут стоять «жучки».

— Может, они слушают нас, может, и нет, — добавил Энсон. — Это не имеет значения, Микки. Они уже знают все, что ты собираешься мне рассказать, потому что они сделали это с тобой.

Митч кивнул. Укрепил дух кьянти. А потом пересказал старшему брату все события этого чудовищного дня.

На случай, что их все-таки подслушивают, опустил только эпизод с Ноксом, встречу с ним, его падение и все прочее.

Энсон слушал внимательно, лишь несколько раз прерывал Митча уточняющими вопросами. Когда Митч закончил, посидел с закрытыми глазами, переваривая услышанное.

Среди детей Рафферти у Меган был самый высокий ай-кью, но Энсон уступал ей самую малость. Опасность, грозящая Холли, не уменьшилась за последние полчаса, но Митч полагал, что теперь, когда в игру вошел его старший брат, ее шансы на спасение значительно возросли.

При проверках ай-кью третье место было за ним. Да, теперь решением проблемы занялся более умный человек, но куда больше Митча подбадривало другое: теперь он был не один.

В одиночку он мало что мог.

Энсон поднялся со стула.

— Посиди, Микки, ясейчас вернусь, — и покинул кухню.

Митч смотрел на телефонный аппарат. Гадал, сможет ли он опознать подслушивающее устройство, если разберет телефон на составные части.

Он глянул и на часы. 7.48. Ему дали шестьдесят часов на поиски денег, осталось только пятьдесят два.

И правильно ли ходят часы. События, которые привели Митча сюда, вымотали его донельзя, отняли последние силы. Ему казалось, что все шестьдесят часов уже прошли.

Выпитое вино эффекта не давало. Поэтому он осушил еще один стакан.

Вернулся Энсон, надевший пиджак спортивного покроя.

— Нам нужно кое-куда съездить. Я тебе обо всем расскажу в машине. И мне бы хотелось, чтобы за руль сел ты.

— Дай мне минутку, чтобы допить вино, — ответил Митч и написал в блокноте: «ОНИ МОГУТ ЗАСЕКАТЬ МОЮ МАШИНУ».

Хотя никто не ехал следом за ним к родительскому дому, похитители знали, что он там побывал. И позднее, когда он припарковался у церкви, чтобы дождаться шестичасового звонка, определили его точное местоположение.

«Это та самая церковь, в которую ходил ты и твои родители?»

Если они поставили «маячки» на его пикап и «Хонду», то могли следовать за ним на расстоянии, не появляясь в поле зрения, определяя его местонахождение с помощью электроники.

Хотя Митч не знал, как практически можно все это осуществить, он понимал: использование такой техники однозначно указывает на то, что похитители Холли — изощренные преступники, располагающие немалыми ресурсами, то есть попытки к сопротивлению едва ли приведут к успеху.

Профессионализм преступников имел и положительную сторону: увеличивалась вероятность того, что операция, на которую они собирались подрядить Митча и Энсона, будь то ограбление или что-то еще, могла принести желаемый результат. То есть при удаче похитители получили бы выкуп, а он — Холли.

В ответ на предупреждение, прозвучавшее в последней записке, Энсон выключил газ под кастрюлей супа и взял с подноса ключи от своего внедорожника.

— Давай поедем на моем «Экспедишн». За руль сядешь ты.

Митч поймал брошенные ему ключи, потом быстренько собрал записки, скомкал и бросил в корзинку для мусора.

Братья вышли через дверь кухни. Энсон не стал выключать свет, не запер и дверь, понимая, что в сложившейся ситуации запертая дверь остановит только тех, кто и так не хотел входить в его дом. А вот другим, которых не хотел бы пускать он, замок помехой не станет.

Они пересекли небольшой дворик, в котором росли папоротники и несколько карликовых декоративных деревьев, вошли в гараж, где стояли «Экспедишн» и «Бьюик» модели 1947 года «Супер Вуди Уэйген», которую Энсон любовно восстановил буквально по винтику.

Митч сел за руль внедорожника.

— А если они установили «маячки» и на эти машины?

— Не важно, — ответил Энсон, закрывая за собой водительскую дверцу. — Я собираюсь в точности сделать все, что они хотят. Если они смогут следить за нами, то лишь в этом убедятся.

Выехав задним ходом из гаража в проулок, Митч спросил:

— И чего они хотят, что мы должны сделать? Просвети меня.

— Они хотят перевести два миллиона баксов на номерной счет в банке на Больших Каймановых островах.

— Что ж, все лучше, чем отдавать их центами, двести миллионов чертовых центов, но у кого мы должны взять эти деньги?

Яростно-красный свет заката заливал проулок.

Энсон нажал на кнопку пульта дистанционного управления, привел в действие электрический мотор, опускающий ворота гаража.

— Нам не придется ни у кого их брать. Это мои деньги, Микки. Они хотят мои деньги, и они смогут их получить за освобождение Холли.

Глава 21

Горящее небо «зажигало» и проулок, сияние кузнечной печи заполнило салон «Экспедишн».

В отсвете заходящего солнца лицо Энсона стало злобным, глаза грозно сверкали, но голос оставался, как и прежде, мягким:

— Все, что у меня есть, — твое, Микки.

Митч какое-то время в изумлении молчал, словно, пересекая городскую улицу, оглянулся и увидел первобытный лес на том месте, где только что стояли дома.

— У тебя есть два миллиона долларов? Откуда у тебя два миллиона долларов?

— Я знаю дело, которым занимаюсь, и мне не чуждо трудолюбие.

— Я уверен, что знаешь. Чем бы ты ни занимался, ты все делаешь отлично, но ты не живешь, как богатый человек.

— Не хочу. Роскошь и статус меня не интересуют.

— Я знаю людей, которые не стремятся показать, что у них есть деньги, но…

— Меня интересуют идеи, — прервал его Энсон, — и я хочу обрести реальную свободу, а не видеть свою физиономию на страницах светской хроники.

Митч все еще блуждал в лесу новой реальности.

— Ты хочешь сказать, что у тебя есть два миллиона в банке?

— Мне придется продать активы. Это можно сделать по телефону, с помощью компьютера, как только завтра откроется биржа. На все уйдет максимум три часа.

Сухие семена надежды начали прорастать под дождем этих удивительных, потрясающих новостей.

— И сколько: сколько у тебя денег? — спросил Митч. — Я хочу сказать, всего?

— На выплату уйдут практически все мои акции, но у меня останется квартира, которая почти полностью оплачена.

— То есть ты практически разоришься. Я не могу этого допустить.

— Если я заработал эти деньги один раз, то заработаю и второй.

— Не так много. Не так легко.

— Мне решать, что делать с моими деньгами, Микки. И я хочу потратить их на то, чтобы Холли благополучно вернулась домой.

Сквозь пылающий алый свет, сквозь сгущающиеся тени по проулку шел дворовый кот.

Митч так разволновался, что не решался заговорить, не доверял своему голосу, смотрел на кота и медленно, глубоко дышал.

— Из-за того, что я не женат и у меня нет детей, эти паразиты похитили Холли, чтобы добраться до меня.

Митча очень уж поразило признание Энсона, что тот — богатый человек, вот он и не сразу отреагировал на очевидное объяснение похищения его жены.

— Если бы у меня был более близкий человек, — продолжил Энсон, — если бы они могли ударить меня с этой стороны, тогда похитили бы мою жену или ребенка, а Холли никто бы не тронул.

Кот остановился перед внедорожником, уставился на Митча. В залитом закатным огнем проулке только зеленые кошачьи глаза сохранили естественный цвет.

— Они могли похитить одну из наших сестер, не так ли? Меган, Конни, Портию? Я бы поступил точно так же.

— Но ты жил, как любой другой представитель среднего класса. Откуда они узнали?

— Меня сдал кто-то из работающих в банке, на бирже. Червоточина обнаружилась там, где ее не должно было быть.

— Ты представляешь себе кто?

— У меня еще не было времени подумать об этом, Микки. Спроси меня завтра.

Дворовый кот сблизился с внедорожником, скрылся из виду.

В тот же самый момент с земли поднялась птица, воробей или голубь, ударилась крылом о стекло водительской дверцы, полетела в более безопасное место.

Митч вздрогнул от удара, ему вдруг почудилось, что это кот, нырнув под внедорожник, вылетел из-под него птицей.

— Я не видел возможности обратиться к копам. — Митч повернулся к старшему брату. — Но теперь все изменилось. У тебя такая возможность есть.

Энсон покачал головой.

— Они застрелили человека у тебя на глазах, чтобы ты понял, что к чему.

— Да.

— И ты понял.

— Да.

— Я тоже понял. Они будут убивать без жалости, пока не получат то, что им нужно, и убийства будут вешать на тебя или на нас обоих. Сначала мы вернем Холли, а потом пойдем к копам.

— Два миллиона долларов.

— Это всего лишь деньги, — пожал плечами Энсон.

Митч помнил слова брата о том, что он не жаждет видеть свою физиономию на страницах светской хроники, его больше интересуют идеи и «обретение настоящей свободы».

Теперь он повторил эти три слова и добавил:

— Я знаю, что это означает. Парусная яхта. Жизнь в море.

— Это не важно, Микки.

— Конечно, важно. С такими деньгами ты близок к тому, чтобы купить такую яхту и обрести жизнь без цепей.

Теперь пришла очередь Энсона искать кота или что-то другое, на что он мог смотреть, не встречаясь взглядом с младшим братом.

— Я знаю, что ты все планируешь наперед, — продолжил Митч. — Всегда таким был. И когда ты собирался выйти на пенсию и уплыть в море?

— Это всего лишь детская мечта, Микки. Пираты, морские битвы.

— Когда? — настаивал Митч.

— Через два года. В тридцать пять. Значит, придется поработать еще несколько лет. И, возможно, эти деньги я заработаю раньше, чем думаю. Мой бизнес быстро развивается.

— Договор с Китаем?

— С Китаем, и не только. Я силен в том, чем занимаюсь.

— Я не откажусь от твоего щедрого предложения. Я готов умереть ради Холли, поэтому не остановил бы тебя, даже если бы ты полностью разорился ради ее спасения. Но я не хочу, чтобы ты преуменьшал свою жертву. Это огромная жертва.

Энсон наклонился к Митчу, обнял его, прижался своим лбом к его, так что они смотрели не друг на друга, а на консоль между ними.

— Вот что я тебе скажу, брат.

— Скажи.

— Я бы никогда об этом не упомянул. Но так чувство вины не будет глодать твою печень: знай, ты — не единственный, кто нуждался в помощи.

— Это ты про что?

— Как, по-твоему, Конни купила свою пекарню?

— Ты?

— Я так структурировал ссуду, что она превратилась в череду ежегодных подарков, не облагаемых налогом. Я не хочу, чтобы мне возмещали эти деньги. Мне это в радость. Да и собачий магазин Меган из той же серии.

— И ресторан, который открывают Портия и Френк? — спросил Митч.

— Да.

Не отрываясь от лба брата, глядя вниз, Митч задал еще вопрос:

— Как же они узнали, что ты так богат?

— Они не узнали. Я видел, что им нужно. Пытался понять, что нужно тебе, но ты всегда полагался исключительно на собственные силы.

— Зато теперь от тебя требуется нечто большее, чем ссуда на покупку пекарни или открытие маленького ресторанчика.

— Да брось ты.

Митч нервно рассмеялся, а Энсон продолжил:

— Мы все выросли в крысином лабиринте Дэниэля и надеяться можем только друг на друга. Только это и имело значение. До сих пор имеет, fratello piccolo. И будет иметь до скончания веков.

— Я никогда этого не забуду.

— И правильно. Будешь моим вечным должником.

Митч вновь рассмеялся.

— Буду до конца жизни бесплатно ухаживать за твоим садом.

— Эй, братец?

— Что?

— Не будешь сморкаться на капот?

— Нет, — пообещал Митч.

— Хорошо. Я люблю чистую машину. Готов ехать?

— Да.

— Уверен?

— Да.

— Тогда в путь.

Глава 22

Только узкая полоска кровоточила на горизонте, тогда как над головой темнело небо, по одну сторону от шоссе — море, а луна еще не поднялась, чтобы посеребрить пустынные пляжи.

Энсон сказал, что ему нужно подумать, а в движущемся автомобиле думается очень даже легко, потому что легко представить себе, что ты на яхте, идущей под парусом. Направление движения он задал: на юг.

В этот час автомобилей на Тихоокеанской береговой автостраде было немного, и Митч оставался в крайнем правом ряду, никуда не торопясь.

— Они позвонят мне домой завтра в полдень, — нарушил долгое молчание Энсон, — чтобы узнать, как идет сбор денег.

— Не нравится мне этот трансфер на Каймановы острова.

— Мне тоже. Тогда у них будут и деньги, и Холли.

— Лучше бы нам встретиться лицом к лицу, — сказал Митч. — Они приводят Холли, мы приносим пару чемоданов с деньгами.

— Тоже не вариант. Они возьмут деньги. А потом перестреляют нас всех.

— Нет, если мы будем вооружены.

На лице Энсона отразилось сомнение.

— Их это испугает? Они поверят, что мы умеем обращаться с оружием?

— Вероятно, нет. Поэтому мы возьмем оружие, которое не требует меткости. Скажем, ружья.

— А где мы возьмем ружья? — спросил Энсон.

— Мы можем их купить в оружейном магазине. К примеру, в Уол-Марте.

— Я не уверен, что их продадут сразу.

— Ружья продадут. Ограничения касаются только пистолетов и револьверов.

— Нам придется потренироваться.

— Немного, чтобы привыкнуть к ним.

— Может, поедем на шоссе Ортеги? После того, как купим ружья. Там застроили домами еще не всю пустыню. Мы сможем найти укромное местечко и пострелять.

Митч молча вел внедорожник, Энсон молча сидел рядом, на восточных холмах сверкали огнями дорогие дома, на западе чернело море, над головой чернело небо, красная полоска на горизонте исчезла вместе с самим горизонтом.

— Нереально все это, — наконец вырвалось у Митча. — Я про ружья.

— Как в кино, — согласился Энсон.

— Я — садовник. Ты — лингвист.

— В любом случае похитители не позволят нам ставить условия, — указал Энсон. — Правила вводит тот, у кого сила.

Автострада изогнулась дугой, поднялась, потом спустилась в Лагуна-Бич.

Туристический сезон открылся в середине мая. Люди гуляли по тротуарам, шли на обед, возвращались с обеда, разглядывали витрины закрытых магазинов и галерей.

Когда Энсон предложил перекусить, Митч ответил, что он не голоден.

— Ты должен есть, — настаивал Энсон.

— И о чем мы будем говорить за обедом? — упорствовал Митч. — О спорте? Мы же не хотим, чтобы кто-то подслушал наш разговор о сложившейся ситуации.

— Тогда мы поедим в автомобиле.

Митч припарковался перед китайским рестораном. Нарисованный на окнах дракон широко разевал пасть.

Энсон остался в автомобиле, Митч вошел в ресторан. Девушка, которая обслуживала клиентов, желающих взять заказ с собой, заверила его, что все будет готово через десять минут.

Оживленный разговор посетителей нервировал Митча. Беззаботный смех вызывал негодование.

Поначалу запахи риса, сладкого чили, жареных шариков из теста, корицы, чеснока, орешков разожгли аппетит. Но тут же Митчу вдруг стало душно, в горле пересохло, во рту появился кислый привкус.

Холли оставалась в руках убийц.

Они били ее.

Заставили кричать, чтобы крики эти услышал он, услышал Энсон.

И заказ обеда в китайском ресторане, потребление пищи, любые деяния обыденной жизни выглядели предательством по отношении к Холли, преуменьшали отчаянность ее положения.

Если она слышала все то, что говорил похититель Митчу (насчет пальцев, которые отрежут по одному, языка, который последует за пальцами), тогда страх не отпускал ее ни на секунду, ужасный, непереносимый страх.

И когда Митч представил себе этот страх, представил себе ее, связанную, в кромешной тьме, беспомощность наконец-то начала перерождаться не просто в злость — в ярость, от которой лицо запылало огнем, глаза защипало, дыхание перехватило.

Вопреки всякой логике, его вдруг охватила дикая зависть по отношению к этим счастливым людям, которые наслаждались вкусной едой и хорошей компанией. Ему хотелось сдергивать их со стульев, превращать их лица в кровавое месиво.

Ненависть вызывал и уютный интерьер. Хотелось рвать и метать, превратить в хаос царящий в ресторане порядок, заглушить свою беду всплеском насилия.

Какой-то нарыв, давно зревший в глубинах его сознания, теперь вскрылся и выплеснул переполнявший его гной, побуждая Митча топтать фонарики из цветной бумаги, крушить ширмы, срывать со стен деревянные иероглифы, покрытые красной эмалью, разбивать окна…

Поставив на прилавок два больших белых пакета с заказанной едой, девушка почувствовала бурю, что разбушевалась в душе Митча. Глаза ее широко раскрылись, она внутренне напряглась.

Только неделей раньше психически больной человек в соседней пиццерии убил кассиршу и двух официантов, прежде чем другой посетитель, бывший коп, уложил его двумя выстрелами. Девушка, возможно, уже прокручивала в голове кадры телевизионных репортажей той бойни.

Осознание, что он может напугать ее, стало для Митча поворотным пунктом. Ярость сменилась злостью, последняя уступила место печали. Выброс адреналина в кровь прекратился, сердце замедлило свой бег.

Выходя из ресторана в теплую весеннюю ночь, он увидел, что его брат разговаривает по мобильнику.

Когда Митч садился за руль, Энсон как раз закончил разговор.

— Опять они? — спросил Митч.

— Нет. Есть тут один парень, с которым, думаю, нам нужно поговорить.

Передавая Энсону пакет больших размеров, Митч полюбопытствовал:

— Какой парень?

— Мы попали в глубокие воды, которые кишат акулами. Мы им не соперники. Поэтому нам нужен совет человека, который подскажет, что нужно сделать, чтобы нас не съели.

Хотя раньше Митч пытался убедить брата обратиться к властям, теперь он дал задний ход:

— Они ее убьют, если мы кому-то расскажем о случившемся.

— Они сказали — никаких копов. Мы не собираемся обращаться в полицию.

— И все-таки мне тревожно.

— Микки, я понимаю, сколь велик риск. Мы балансируем на тонкой струне. Но, боюсь, ничего хорошего не будет, если мы и дальше станем идти у них на поводу.

Устав от собственной беспомощности, соглашаясь с братом в том, что за покорность и повиновение им воздадут презрением и жестокостью, Митч сдался:

— Хорошо. А ты уверен, что нас сейчас не подслушивают?

— Да. Чтобы прослушивать разговоры в автомобиле, одного микрофона мало. Нужен еще микроволновый передатчик и источник энергии.

— Правда? Я этого не знал. Да и откуда?

— А я знаю. Оборудование это достаточно объемное. Спрятать его сложно, на установку требуется довольно-таки много времени.

Палочками Энсон брал из одного контейнера мясо по-сичуански, из другого — рис с грибами.

— А как насчет направленных микрофонов?

— Я смотрел те же фильмы, что и ты. Направленный микрофон лучше всего работает в безветренную погоду. Посмотри на деревья. Сегодня у нас задувает.

Митч ел жаркое из курицы пластмассовой вилкой. На вкус внимания не обращал. До вкуса ли, когда Холли грозит смертельная опасность.

— А кроме того, направленным микрофоном, установленным в автомобиле, на ходу не поймать разговор, который ведут в другом.

— Тогда давай помолчим, пока не тронемся с места.

— Микки, черта между разумной осторожностью и паранойей очень узкая.

— Я уже давно ее пересек, — ответил Митч, — и дороги назад для меня нет.

Глава 23

От куриного жаркого во рту остался неприятный привкус, который Митч безуспешно пытался смыть диетколой.

Они по-прежнему ехали на юг. Дома и деревья закрывали море, лишь изредка они видели его черную гладь.

Энсон маленькими глоточками пил лимонный чай из высокого бумажного стакана.

— Его фамилия — Кэмпбелл. Он — бывший агент ФБР.

Митч аж подпрыгнул.

— Вот уж к кому нам ни в коем случае нельзя обращаться.

— Ударение на бывший, Микки. Бывший агент. В двадцать восемь лет его ранили, ранили тяжело. Другие так бы и жили на пенсию по потере трудоспособности, благо она высокая, но он создал собственную бизнес-империю.

— А если на «Экспедишн» стоит «маячок»? Тогда они узнают, что мы поехали к бывшему фэбээровцу.

— Они не могут знать, что он служил в ФБР. Если им вообще что-то известно о нем, то они знают, что несколько лет тому назад мы вместе вели дела. Так что со стороны все будет выглядеть так, будто я собираю выкуп.

Шины чуть шуршали по асфальту, но Митчу казалось, что автострада под ними — поверхность пруда, а он — комар, который будет уверенно лететь над ней, пока его не съест выпрыгнувшая из воды рыба.

— Я знаю, какая почва нужна бугенвиллее, сколько света требует тот или иной цветок. Но все это для меня другая вселенная.

— Для меня тоже, Микки. Вот почему нам нужна помощь. И больше, чем Джулиан Кэмпбелл, о темной стороне этого мира не знает никто.

Митч уже чувствовал, что каждое принятое ими решение — вопрос жизни и смерти. Одна ошибка, и для его жены все будет кончено.

А если они и дальше будут продолжать в том же духе, то нарастающая тревога вгонит его в ступор. Чрезмерная активность не могла спасти Холли. Результатом бездействия могла стать ее смерть.

— Хорошо, — вздохнул он. — И где живет Кэмп-белл?

— Пока едем прямо. Потом сворачиваем на автостраду А-5. Он живет в Ранчо-Санта-Фе.

Так назывался район к северо-востоку от Сан-Диего, известный дорогими отелями, полями для гольфа и поместьями стоимостью в десятки и сотни миллионов долларов.

— Прибавь газа, и мы доберемся туда за полтора часа.

Находясь вдвоем, они чувствовали себя вполне комфортно и не разговаривая. Возможно, потому, что детьми, по отдельности, провели немало времени в учебной комнате. А звукоизоляция в ней была даже лучше, чем в звукозаписывающей студии. Никакие шумы окружающего мира туда не проникали.

В этой поездке молчание Митча разительно отличалось от молчания его старшего брата. Митч напоминал космонавта, который потерял связь с кораблем и барахтается в вакууме, при нулевой силе тяжести.

Энсон же погрузился в раздумья. Его мозг работал с точностью и скоростью хорошего компьютера, анализируя различные варианты.

Они мчались по А-5 уже минут двадцать, когда Энсон неожиданно спросил:

— У тебя не возникало ощущение, что все детство нас держали ради выкупа?

— Если бы не ты, я бы их ненавидел, — ответил Митч.

— Я их иногда ненавижу, — признался Энсон. — Пусть на короткие мгновения, но очень сильно. Они слишком жалкие для долговременной ненависти. С тем же успехом можно всю жизнь ненавидеть Санта-Клауса за то, что он не существует.

— Помнишь, как меня поймали с книгой «Паутина Шарлотты?»^[147]

— Тебе было почти девять лет. И ты двадцать дней провел в учебной комнате. — Энсон процитировал Дэниэля: — «Фэнтези — дверь в суеверия».

— Говорящие животные, застенчивая свинья, умная паучиха…

— «Разлагающее влияние, — процитировал Энсон, — первый шаг в мир необоснованных и иррациональных верований».

Их отец не видел в природе загадочности, воспринимал природу как зеленую машину.

— Лучше бы они нас били, — сказал Митч.

— Гораздо лучше. Синяки, сломанные кости — все это привлекает внимание Службы защиты детей.

Следующую долгую паузу нарушил Митч:

— Конни в Чикаго, Меган в Атланте, Портия в Бирмингеме. Почему мы с тобой по-прежнему здесь?

— Может, нам нравится климат, — пожал плечами Энсон. — Может, мы не думаем, что расстояние лечит. Может, мы чувствуем, что у нас есть незаконченное дело.

Последнее объяснение представлялось Митчу логичным. Он часто думал о том, что скажет родителям, если появится возможность обсудить поставленные ими цели и методы их достижения или жестокость попытки лишить детей веры в чудо.

Следуя указателям, он свернул с автострады и поехал в глубь материка. Ночные бабочки, словно огромные снежинки, кружили в свете фар, а потом разбивались о ветровое стекло.

Джулиан Кэмпбелл жил за высокой стеной. Два массивных каменных столба, словно часовые, охраняли внушительные чугунные ворота. Кованые виноградные лозы змеились по воротам, «вливаясь» в огромный венок по центру.

— Эти ворота, должно быть, стоят столько же, что и мой дом, — прокомментировал Митч.

— В два раза дороже, — заверил его Энсон.

Глава 24

Слева от ворот в глухую стену встроили будку охранника. Едва «Экспедишн» остановился, открылась дверь, и из нее вышел высокий молодой мужчина в черном костюме.

Его умные глаза лишь на мгновение задержались на Митче, как сканер кассира — на цифровом коде товара.

— Добрый вечер, сэр, — и его взгляд переместился с Митча на Энсона. — Рад вас видеть, мистер Рафферти.

Без единого звука кованые чугунные ворота распахнулись. За ними лежала двухполосная подъездная дорожка, вымощенная плитами из кварцита. Вдоль дороги росли пальмы. Ствол каждой подсвечивался, а кроны образовывали над дорогой полог.

Поместье вызвало у Митча ощущение, что грехи человечества прощены и на Земле вновь появился райский сад.

По подъездной дорожке они проехали четверть мили. С обеих сторон простирались просторные, причудливо подсвеченные лужайки и сады.

— Шестнадцать ухоженных акров, — пояснил Энсон.

— На такой территории должны работать как минимум двенадцать человек.

— Я уверен, что работает не меньше.

Крыша из красной черепицы, стены, выложенные плитами известняка, высокие окна, из которых струился золотистый свет, колонны, балюстрады, террасы: архитектору, похоже, дали карт-бланш, и он оправдал ожидания, создав шедевр. Построенный в итальянском стиле огромный особняк не подавлял размерами, наоборот, казался очень уютным, радушно встречающим гостей.

Подъездная дорожка заканчивалась на площади, в центре которой располагался пруд с фонтаном. Пересекающиеся струи сверкали в ночи. Рядом с прудом Митч и припарковался.

— У этого парня есть лицензия на печатанье денег?

— Он занимается шоу-бизнесом. Кинотеатры, казино, многое другое.

Великолепие поместья и особняка потрясло Митча, но при этом у него появилась надежда. Джулиан Кэмпбелл определенно мог им помочь. Если, уволенный из ФБР после тяжелого ранения, помешавшего продолжить службу, он сумел стать таким богачом, значит, он действительно знал многое такое, что могло оказаться весьма полезным.

На террасе их приветствовал седовласый мужчина, вылитый дворецкий, он сказал, что его фамилия Уинслоу, и пригласил в дом.

Следом за Уинслоу они пересекли холл, выложенный белым мрамором, с лепным потолком, потом гостиную длиной в восемьдесят и шириной в шестьдесят футов и, наконец, вошли в обшитую панелями красного дерева библиотеку.

На риторический возглас Митча: «Столько книг!» — Уинслоу ответил, что в библиотеке чуть больше шестидесяти тысяч томов, добавил: «Мистер Кэмп-белл будет с вами через минуту», — и отбыл.

Площадью библиотека превышала бунгало Митча и предлагала как минимум с десяток «островков» с диванами и креслами, где гости или хозяева могли полистать приглянувшуюся книгу.

Они сели в кресла напротив друг друга, разделенные кофейным столиком, и Энсон удовлетворенно вздохнул:

— Вот так и нужно жить.

— Если он такой же импозантный, как и особняк.

— Лучше, Микки. Джулиан просто чудо.

— Должно быть, ты у него очень высоко котируешься, раз он сразу же согласился принять нас, в одиннадцатом часу вечера.

Энсон печально улыбнулся:

— Что скажут Дэниэль и Кэти, если я из скромности не приму твой комплимент.

— «Скромность ведет к неуверенности в себе, — процитировал Митч. — Неуверенность в себе — к застенчивости. Застенчивость — синоним робости. Робость характерна для слабаков. Слабаки не наследуют землю^[148], они служат тем, кто напорист и знает себе цену».

— Я тебя люблю, маленький брат. Ты — удивительный человек.

— Я уверен, что и ты мог это процитировать. Слово в слово.

— Я не об этом. Ты воспитывался в этом крысином лабиринте, и тем не менее я не знаю большего скромника.

— У меня есть недостатки, — заверил его Митч. — И много.

— Видишь? Я назвал тебя скромником, и ты так самокритично отреагировал.

Митч улыбнулся:

— Наверное, я мало чему научился в учебной комнате.

— Лично для меня учебная комната не была самым худшим, — отметил Энсон. — Что я не смогу стереть из памяти, так это игру «Избавление от стыда».

Кровь бросилась Митчу в лицо.

— «Стыд не имеет общественной пользы. Стыд — признак предрассудков».

— Когда они впервые заставили тебя сыграть в «Избавление от стыда», Микки?

— Думаю, лет в пять.

— И как часто ты в нее играл?

— Наверное, раз пять или шесть.

— Я, насколько помню, прошел через эту игру одиннадцать раз, последний в тринадцать лет.

Митч скорчил гримасу.

— Я помню. Ты играл целую неделю.

— Ходить голым двадцать четыре часа в сутки, тогда как все были одетыми. Отвечать перед всеми на наиболее интимные вопросы, касающиеся личных мыслей, привычек, желаний. Справлять малую и большую нужду в присутствии двух членов семьи, один из которых обязательно сестра, не иметь ни одного мгновения, проведенного в одиночестве. Тебя это избавило от стыда, Микки?

— Посмотри на мое лицо, — ответил Митч.

— От него можно зажигать свечку. — Энсон добродушно рассмеялся: — Черт, ничего мы ему не подарим на День отца^[149].

— Даже флакон одеколона? — спросил Митч.

И этот шутливый диалог корнями уходил в детство.

— Даже горшок с мочой.

— Как насчет мочи без горшка?

— А в чем я ее ему принесу?

— Окружишь любовью и донесешь, — ответил Митч, и они улыбнулись друг другу.

— Я горжусь тобой, Микки. Ты их побил. С тобой у них не получилось так, как со мной.

— А как получилось у них с тобой?

— Они сломали меня, Митч. У меня нет стыда, нет чувства вины. — Из-под пиджака спортивного покроя Энсон вытащил пистолет.

Глава 25

Митч сдержал улыбку, ожидая завершения шутки, к примеру, он не удивился бы, если б пистолет оказался зажигалкой или хитроумным устройством, стреляющим мыльными пузырями.

Если бы соленое море замерзло и сохранило цвет, то ничем не отличалось бы от глаз Энсона. Они оставались чистыми, как всегда, и взгляд по-прежнему был прям, но они приняли оттенок, которого Митч никогда не видел, наверное, даже представить себе не мог, что такое возможно.

— Два миллиона. Если на то пошло, — в голосе Энсона слышалась только грусть, без толики злобы, — я бы не заплатил два миллиона для того, чтобы выкупить тебя, так что Холли умерла в тот самый момент, когда ее похитили.

Лицо Митча превратилось в маску, а горло забила каменная крошка, которая не пропускала ни слова.

— Некоторые люди, которых я консультировал, иной раз натыкались на варианты, способные принести им крохи, а мне — очень даже много. Не по моей основной работе, потому что эти проекты несли в себе немалую криминальную составляющую.

Митч пытался сосредоточиться, услышать то, что говорил Энсон, но в голове стоял грохот: его представления об одном из самых близких ему людей рушились, как стены дома, съеденного термитами.

— Люди, похитившие Холли, — это команда, которую я собрал для реализации одного из таких проектов. Они получили приличные деньги, но узнали, что моя доля оказалась больше, чем я им говорил, и теперь их обуяла жадность.

Значит, Холли похитили не только потому, что у Энсона хватало денег для выкупа, но и по другой причине, главной причине: Энсон обманул ее похитителей.

— Они боялись выйти прямо на меня. Я представляю собой немалую ценность для некоторых серьезных людей, которые разорвут любого, кто посмеет меня задеть.

Митч предположил, что очень скоро встретится с одним из этих «серьезных людей», но, какую бы угрозу ни представлял для него этот человек, она была смехотворно мала по сравнению с предательством брата.

— По телефону они сказали, что убьют Холли, если я не выкуплю ее, а потом застрелят тебя на улице, как застрелили Джейсона Остина. Тупоголовые младенцы. Они думают, что знают меня, но понятия не имеют, каков я на самом деле. Никто этого не знает.

Митч дрожал всем телом, потому что внутри у него все похолодело, мысли напоминали снежный буран.

— Джейсон, между прочим, входил в их команду. Безмозглый серфингист. Он думал, что его дружки намереваются застрелить собаку, чтобы ты понял серьезность их намерений. Застрелив его, они убедили тебя куда как больше, да еще увеличили долю, которая должна достаться каждому.

Разумеется, Энсон знал Джейсона так же давно, как Митч. Только, в отличие от младшего брата, все эти годы поддерживал с ним отношения.

— Ты хочешь мне что-нибудь сказать, Митч?

Возможно, другой человек задал бы тысячу злых вопросов, высказал горькие упреки, но Митч сидел как истукан, слишком велико было эмоциональное и интеллектуальное потрясение: там, где раньше бурлила субтропическая природа, воцарилась арктическая пустыня. Новая реальность была для него Terra incognita^[150], и этот человек, внешне неотличимый от его брата, был не братом, которого он знал всю жизнь, а полнейшим незнакомцем.

Энсон, похоже, принял молчание брата за вызов, возможно, даже за оскорбление. Наклонился вперед, желая увидеть хоть какую-нибудь реакцию. Говорил он все тем же мягким голосом любящего брата, как будто его голосовые связки не могли перестроиться на более резкий тон.

— Чтобы тебе не казалось, что ты значишь для меня меньше, чем Меган, Конни и Портия, я хочу кое-что прояснить. Я не помогал им деньгами. Все это вранье, братец. Я тобой манипулировал.

Поскольку он слишком уж явно ждал ответа, Митч предпочел промолчать.

Человека, заболевшего лихорадкой, может бить озноб, вот и взгляд Энсона оставался ледяным, хотя чувствовалось, что внутри у него все кипит.

— Два миллиона не разорили бы меня, братец. По правде говоря, мое состояние приближается к восьми миллионам.

Митч по-прежнему молчал.

— Яхту я купил в марте. А с сентября я буду давать консультации в море, через спутниковую антенну. Свобода. Я ее заработал, и никому не получить от меня даже двух центов.

Дверь библиотеки закрылась. Кто-то пришел и хотел, чтобы дальнейшее происходило без лишних свидетелей.

Поднявшись с кресла, с пистолетом на изготовку, Энсон еще раз попытался добиться от Митча хоть какой-то реакции.

— Надеюсь, ты найдешь хоть какое-то утешение в том, что для Холли все закончится раньше, чем в полночь с субботы на воскресенье.

Уверенность в себе и грациозность высокого мужчины, который появился в библиотеке, определенно говорили за то, что в его роду были пантеры. Серо-стальные глаза сверкали любопытством, ноздри ловили какой-то ускользающий запах.

Энсон же продолжал, обращаясь к Митчу:

— Меня не будет дома, когда они позвонят завтра в полдень, они не смогут найти меня по мобильнику и поймут, что со мной у них ничего не вышло. Убьют ее, тело где-нибудь спрячут и смоются.

Уверенный в себе мужчина был в элегантных кожаных туфлях, брюках из черного шелка и серой шелковой рубашке, под цвет глаз. Золотой «Ролекс» сиял на руке, поблескивали отполированные ногти.

— Пытать ее они не будут, — Энсон все говорил. — Это блеф. Скоре всего, даже не изнасилуют перед тем, как убьют, хотя я на их месте, конечно же, изнасиловал бы.

Двое крепких мужчин вышли из-за кресла Митча, взяли его в клещи. Каждый держал в руке пистолет с глушителем, а такие глаза, как у них, человек обычно видел в зоопарке, стоя у клетки с хищником.

— У него оружие под пиджаком, на пояснице, — сказал им Энсон. Добавил, уже Митчу: — Я нащупал его, когда обнимал тебя, братец.

Теперь Митч задался вопросом: а почему он сам ничего не сказал Энсону о пистолете, когда они ехали в «Экспедишн» и их не могли подслушать? Возможно, в самых глубоких катакомбах его подсознания таилось недоверие к старшему брату, в котором он не желал себе признаться.

У одного из телохранителей кожа оставляла желать лучшего. Угри покрывали все лицо. Он приказал Митчу встать, и Митч поднялся с кресла.

Другой телохранитель задрал полу пиджака и взял пистолет.

Когда ему велели сесть, Митч повиновался.

Наконец он обратился к Энсону, но сказал только одну фразу:

— Мне тебя жалко.

Сказал правду, но в жалости этой было только сострадание и ни капли нежности, жалость эта граничила с отвращением.

Впрочем, какой бы ни была эта жалость, Энсону она не требовалась. Он сказал, что гордится Микки, потому что тот прошел через родительское горнило и остался самим собой, а вот он сам сломался. То была ложь, испытанный прием манипулятора.

Он гордился свойственными ему хитростью и безжалостностью. Услышав, что Митч жалеет его, он разозлился донельзя, глаза сузились, губы разошлись в злобном оскале.

Словно почувствовав, что Энсон сейчас выстрелит в брата, одетый в шелк мужчина поднял руку, «Ролекс» блеснул в свете ламп:

— Только не здесь.

После короткого колебания Энсон вернул пистолет в плечевую кобуру.

А Митч вдруг вспомнил слова детектива Таггарта, произнесенные им восемью часами раньше. Он не знал, откуда эти слова, не было у него уверенности, что они в полной мере отражают сложившуюся ситуацию, но чувствовал, что обязан произнести их вслух:

— Кровь вопиет ко мне от земли.

На мгновение Энсон и вновь пришедшее трио застыли, как фигуры на картине, в библиотеке воцарилась мертвая тишина, ночь и та замерла за дверьми в сад, а потом Энсон вышел за дверь, телохранители отступили на пару шагов, по-прежнему контролируя каждое движение Митча, мужчина, одетый в шелк, устроился на подлокотнике кресла, в котором только что сидел Энсон.

— Митч, — сказал он, — ты сильно разочаровал своего брата.

Глава 26

Такой золотистый загар Джулиан Кэмпбелл мог приобрести, лишь пользуясь собственным солярием. Рельефная мускулатура говорила о наличии домашнего тренажерного зала и персонального тренера, а гладкое лицо, все-таки Джулиану было за пятьдесят, — личного хирурга.

Рану, которая оборвала его фэбээровскую карьеру, Митч не заметил, как и признаков инвалидности. Триумф Джулиана над физическими недостатками, должно быть, не уступал его экономическим успехам.

— Митч, меня распирает любопытство.

— Насчет чего?

Вместо ответа Кэмпбелл продолжил:

— Я — человек практичный. Если в моем бизнесе что-то нужно сделать, я это делаю, а потом не страдаю от болей в желудке.

Митч расшифровал его слова просто: Кэмпбелл не позволяет себе мучиться угрызениями совести.

— Я знаю многих, которые делают то, что должны. Практичных людей.

Через тринадцать с половиной часов похитители намеревались позвонить в дом Энсона. Если он, Митч, не сможет снять трубку, Холли умрет.

— Но впервые столкнулся с человеком, который готов пришить собственного брата, чтобы доказать, что здесь он — самый крутой.

— Ради денег, — поправил его Митч.

Кэмпбелл покачал головой:

— Нет. Энсон мог попросить меня проучить этих щенков. Они только думают, что им все дозволено.

Митч понял, что сюрпризы для него не закончились.

— Через двенадцать часов они умоляли бы нас взять деньги за то, что вернут тебе жену в целости и сохранности.

Митч ждал. Ему не оставалось ничего другого, как ждать.

— У этих парней есть матери. Мы сожгли бы дом одной, возможно, разбили бы лицо другой, так, чтобы для восстановления того, что было, потребовался бы десяток пластических операций. Еще у одного есть дочь от бывшей жены. Она ему очень дорога. Мы остановили бы ребенка по пути из школы, раздели бы догола, сожгли одежду. Потом сказали бы папаше: в следующий раз мы сожжем одежду прямо на маленькой Сюзи.

Раньше, по наивности, Митч хотел затянуть Игги в эту историю, чтобы оградить Энсона.

Теперь задавался вопросом: хотел ли он, чтобы других невинных людей избивали, жгли, калечили ради спасения Холли? Может, нужно благодарить бога за то, что ему не предоставили право выбора.

— Если бы за двенадцать часов мы пообщались с десятком их родственников, эти щенки привезли бы твою жену назад, рассыпаясь в извинениях, да еще подарили бы ей сертификат в «Нордстром»^[151] на новый гардероб.

Оба телохранителя не спускали глаз с Митча.

— Но Энсон, — продолжил Кэмпбелл, — хочет поставить себя так, чтобы больше никто не недооценивал его. Пусть и не напрямую, он посылает сигнал и мне. Должен сказать… я впечатлен.

Митч не мог позволить им увидеть всю глубину охватившего его ужаса. Они могли предположить, что предельный страх может толкнуть его на безрассудный поступок, и тогда будут наблюдать за ним еще более пристально, чем теперь.

Он понимал, что должен выказывать страх, не просто страх — отчаяние, обреченность. Когда человек чувствует обреченность, он лишается воли к борьбе.

— Вот меня и распирает любопытство, — повторил Кэмпбелл, вернувшись к тому, с чего начал. — Раз уж твой брат хочет так поступить с тобой: что ты ему сделал?

— Любил его, — ответил Митч.

Кэмпбелл посмотрел на него так, как застывшая цапля смотрит на подплывающую рыбу, потом улыбнулся:

— Да, такое возможно. А что, если бы в один из дней он захотел ответить взаимностью?

— Он всегда хотел пойти далеко и попасть туда быстро.

— Сентиментальность — обуза, — вставил Кэмпбелл.

Голосом, который сел от обреченности, Митч ответил:

— Да, это цепь и якорь.

С кофейного столика Кэмпбелл взял пистолет, который один из телохранителей вытащил из-за пояса Митча.

— Ты когда-нибудь из него стрелял?

Митч едва не ответил, что нет, тут же вспомнил, что в обойме недостает одного патрона: Нокс случайно нажал на спусковой крючок и пустил себе пулю в сердце.

— Один раз. Чтобы понять, какие это вызывает ощущения.

На губах Кэмпбелла заиграла улыбка:

— И ощущения пугающие?

— Не то слово.

— Твой брат говорит, что оружие — это не твое.

— Он знает меня лучше, чем я — его.

— Где ты его взял?

— Моя жена полагала, что в доме должен быть пистолет.

— Не могу с ней не согласиться.

— Он лежал в ящике прикроватного столика с того самого дня, как мы его купили, — солгал Митч.

Кэмпбелл поднялся. Вытянув правую руку, нацелил пистолет в лицо Митчу:

— Встать.

Глава 27

Глядя в слепой глаз пистолета, Митч выполнил приказ.

Оба безымянных телохранителя сменили позиции, встали так, чтобы при необходимости открыть стрельбу по Митчу, не попав под пули своих.

— Сними пиджак и положи на стол, — последовал следующий приказ Кэмпбелла.

Митч подчинился, потом, в соответствии с третьим приказом, вывернул карманы джинсов. Их содержимое: ключи, бумажник, пару смятых бумажных салфеток — положил на кофейный столик рядом с пиджаком.

Вспомнил себя мальчиком в темноте и тишине. Вместо того чтобы сосредоточиваться на уроке, которому должно было научить его заточение, он вел воображаемые разговоры с паучихой Шарлоттой, свиньей Уилбуром, крысой Темплтоном. Тем самым он наиболее близко подходил к тому, чтобы бросить кому-то вызов: с тех пор такого не повторялось.

Он сомневался, что эти люди застрелят его прямо в доме. Даже оттертая и более невидимая невооруженным глазом, кровь оставляла белковый след, который могли выявить специальные реактивы.

Один из телохранителей взял со столика пиджак Митча, обыскал карманы, нашел только сотовый телефон.

— Как вы,бывший герой ФБР, дошли до такого? — спросил Митч хозяина дома, который не спускал с него глаз.

Изумление лишь на короткий миг отразилось на лице Кэмпбелла.

— Этой сказочкой Энсон заманил тебя сюда? Джулиан Кэмпбелл — герой ФБР?

Хотя телохранители определенно были не из смешливых, один, с гладкой кожей, все-таки хохотнул, а второй улыбнулся.

— И вы, наверное, зарабатываете деньги не в шоу-бизнесе, — добавил Митч.

— В шоу-бизнесе? Возможно, это и справедливо, — признал Кэмпбелл. — Только шоу-бизнес — понятие очень уж растяжимое.

Прыщавый телохранитель достал из кармана сложенный мешок для мусора. Расправил его, раскрыл.

— И вот что еще, Митч, — продолжил Кэмпбелл, — если Энсон сказал тебе, что эти два джентльмена собираются принять обеты священников, должен тебя предупредить, они не собираются.

Телохранители вновь улыбнулись.

Прыщавый засунул в мешок пиджак спортивного покроя, сотовый телефон, другие вещи, лежавшие на кофейном столике. Прежде чем бросить в мешок бумажник, достал из него деньги и протянул Кэмпбеллу.

Митч остался на ногах, ждал.

Все трое заметно расслабились. Теперь они точно знали, с кем имеют дело.

Он был братом Энсона, но только по крови. Он был дичью, а не охотником. Они знали: он может только подчиняться, сопротивления не окажет. Уйдет в себя. Со временем начнет просить о пощаде.

Они знали его, знали таких, как он, и телохранитель, после того, как уложил вещи Митча в мешок, достал наручники.

Прежде чем Митча попросили вытянуть руки перед собой, он сделал это сам.

Телохранитель, который держал наручники, замялся, Кэмпбелл пожал плечами, после чего наручники защелкнулись на запястьях Митча.

— Ты, похоже, устал, — сказал Кэмпбелл.

— Ужасно устал, — подтвердил Митч.

Кэмпбелл положил пистолет на кофейный столик.

— Такое случается.

Митч не стал проверять прочность наручников. Запястья они держали крепко, цепь между ними была короткой.

Кэмпбелл тем временем пересчитал сорок один доллар, которые телохранитель достал из бумажника Митча. Когда он заговорил, в голосе даже появились мягкие нотки:

— Ты, возможно, даже заснешь по пути.

— Куда мы поедем?

— Я знал одного парня, который проспал всю ночь в такой вот поездке. Было даже жалко будить его, когда мы прибыли на место.

— Вы поедете? — спросил Митч.

— Нет, давно уже не ездил. Я останусь здесь, с моими книгами. У тебя все будет хорошо. В конце концов, у всех все становится хорошо.

Митч посмотрел на стеллажи.

— Вы какие-то прочитали?

— Исторические. История зачаровывает меня, обожаю читать о том, что на ее примерах никто ничему не учится.

— А вас она чему-нибудь научила?

— Я и есть история. То, чему никто не хочет учиться.

Пальцы Кэмпбелла, ловкие, словно у фокусника, легко, без лишних движений, убрали деньги Митча в бумажник.

— Эти господа отведут тебя в автомобильный павильон. Не через дом, через сад.

Митч предположил, что прислуга, ночные горничные, дворецкий, возможно, не знали о тех делах, которыми занимался Кэмпбелл, или прикидывались, что не имеют о них ни малейшего понятия.

— Прощай, Митч. Все у тебя будет хорошо. И скоро. Но ты, возможно, успеешь подремать по пути.

Пристроившись к Митчу с двух сторон, держа его под руки, телохранители повели его через библиотеку к дверям в сад. Прыщавый, он шел справа, вдавил ствол пистолета Митчу в бок, не сильно, как напоминание.

Прежде чем переступить через порог, Митч оглянулся и увидел, что Кэмпбелл уже стоит у стеллажа, разглядывает названия книг на одной из полок.

Вероятно, выбирал, что же ему почитать на сон грядущий. А может, и не на сон. Пауки не спят, так же как и история.

Терраса, ступени, еще терраса, телохранители не позволяли Митчу сбавить шаг.

Луна утонула в плавательном бассейне, бледная, как призрак.

По садовым дорожкам, под кваканье лягушек, по просторной лужайке, через рощицу эвкалиптов с серебристыми листьями, кружным путем они вышли к большому, но элегантному зданию, по периметру которого росли декоративно подстриженные, подсвеченные кусты жасмина.

Телохранители продолжали энергично вести Митча к цели.

Он же глубоко вдыхал сладкий аромат жасмина.

В павильоне стояли восстановленные автомобили 1930-х и 1940-х годов — «Бьюики», «Линкольны», «Паккарды», «Кадиллаки», «Понтиаки», «Форды», «Шевроле», «Кайзеры»^[152], студебеккеры^[153], даже «Такер торпидо»^[154]. Как драгоценные камни на ярко освещенных пятачках.

Автомобилей, находящихся в повседневном использовании, здесь не было. Очевидно, приведя его в главный гараж, телохранители рисковали столкнуться с кем-то из обслуживающего персонала.

Прыщавый сунул руку в карман, достал ключи, открыл багажник темно-синего «Крайслера Виндзор» конца 1940-х годов. «Залезай».

Здесь его не пристрелили по той же причине, что и в библиотеке. Там не хотели пачкать пол, тут опасались повредить коллекционный экземпляр.

Багажник был куда просторнее, чем в современных автомобилях. Митч улегся на бок, в позе зародыша.

— Ты не сможешь открыть багажник изнутри, — предупредил прыщавый. — В те дни о безопасности детей так не заботились^[155].

— Мы поедем сельскими дорогами, где никто тебя не услышит, — добавил его напарник. — Поэтому, как бы ты ни шумел, толку от этого не будет.

Митч промолчал.

— Но нас это разозлит, — предупредил прыщавый. — И тогда по прибытии на место тебе достанется сильнее, чем могло бы.

— Я этого не хочу, — ответил Митч.

— Кто ж захочет? — пожал плечами прыщавый.

— Лучше бы вам не пришлось это делать.

— Теперь уже ничего не изменишь, — подал голос напарник прыщавого.

Свет падал на них сзади, так что лица телохранителей нависали над Митчем затененными овалами. Тем не менее он разглядел, что на одном читалось полнейшее безразличие, а на втором презрение.

Они захлопнули багажник, оставив Митча в абсолютной темноте.

Глава 28

Холли лежит в темноте, молясь о том, чтобы Митч остался в живых.

За себя она боится меньше, чем за него. Похитители при ней постоянно носят лыжные маски, и она полагает, что они не стали бы скрывать свои лица, если бы собирались ее убить.

Маски они носят не потому, что такая мода. Никто не выглядит красавцем в лыжной маске.

Если ты урод, как Призрак оперы, тогда, возможно, у тебя может возникнуть желание носить лыжную маску. Но теория вероятностей не допускает, чтобы все четверо были отвратительными уродами.

Разумеется, даже если они и не собираются причинять ей вреда, действительность может разойтись с их планами. В критический момент ее могут случайно застрелить. Или события заставят похитителей поступить с ней не так, как намечалось.

Прирожденная оптимистка, Холли с детства верила и верит, что жизнь имеет смысл и не закончится до того, как человек найдет свое предназначение. Вот Холли и не верит, будто что-то может пойти не так. Не сомневается, что ее освободят, целой и невредимой.

Она верит, что можно реализовать будущее, придумывая его себе. Нет, конечно, она не может стать знаменитой актрисой, представляя себя получающей «Оскара». Упорная работа, трудолюбие, а не одни лишь желания обеспечивают продвижение по карьерной лестнице.

В любом случае она не хотела становиться знаменитой актрисой. Ей пришлось бы проводить много времени со знаменитыми актерами, а от большинства нынешних знаменитостей просто трясет.

Освободившись, она намеревается есть марципаны, шоколадное мороженое и картофельные чипсы до тех пор, пока ей не станет стыдно или дурно. Она не блевала с детства, но на свободе даже рвота является признаком жизни.

Освобождение она намеревается отпраздновать походом в «Детский стиль», этот магазинчик в торговом центре, и купить огромного плюшевого медведя, которого видела в витрине, недавно проходя мимо. Такого белого, пушистого, милого.

Даже девочкой-подростком она любила плюшевых медведей. А теперь один ей просто необходим.

Освободившись, она собирается потрахаться с Митчем. Да так, что потом у него будет такое ощущение, будто по нему проехал поезд.

Что ж, не очень романтический образ. Николас Спаркс^[156], книги которого расходятся миллионными тиражами, такого не напишет.

«Она занималась с ним любовью всеми фибрами своего существа, душой и телом, и когда, наконец, страсть их иссякла, он распластался на кровати, словно бросился под колеса локомотива».

Представлять себя автором бестселлеров не стоит и пытаться, потеря сил и времени. К счастью, она ставит перед собой другую цель: продавать недвижимость.

Вот она и молится, чтобы ее прекрасный муж выжил в этом кошмаре. Он физически прекрасен, но самое прекрасное в нем — его нежное сердце.

Холли любит его за нежное сердце, за мягкость, но тревожится, что некоторые особенности характера Митча, скажем, пассивное принятие того, с чем сталкивает его жизнь, приведут к гибели.

Он не лишен силы, в нем есть железный стержень, который иногда, очень незаметно, но дает о себе знать. Без этого его бы раздавили выродки-родители. Без этого Холли не позволила бы ему привести ее к алтарю.

Вот она и молится, чтобы он оставался сильным, оставался живым.

Молясь, размышляя о похитителях, обжорстве, блевотине и больших плюшевых медведях, она не оставляет попытки вытащить из половицы гвоздь. Она всегда славилась умением заниматься несколькими делами сразу.

Половицы нестроганые. Холли подозревает, что они еще и очень толстые, а потому гвозди более длинные, чем в обычных половицах.

У гвоздя, который ее интересует, большая плоская шляпка. Размер шляпки говорит о том, что гвоздь достаточно длинный, чтобы сойти за шпильку.

В кризисной ситуации шпилька может послужить оружием.

Плоская шляпка не утоплена в дерево. Она возвышается над половицей где-то на шестнадцатую часть дюйма. Зазор невелик, но она все-таки может ухватиться за шляпку и раскачивать гвоздь из стороны в сторону. Хотя гвоздь не шевелится, одно из достоинств Холли — терпение. Она будет раскачивать гвоздь, будет представлять себе, как он начинает шататься, и в конце концов вытащит его из половицы.

Как же ей хочется, чтобы у нее были накладные акриловые ногти. Они так красиво выглядят, и, когда она станет агентом по продаже недвижимости, они у нее обязательно будут. С хорошими акриловыми ногтями ей было бы проще управляться со шпилькой.

С другой стороны, они ломаются и трескаются куда быстрее и при меньших нагрузках, чем те ногти, которые получены от природы. Если б у нее, Холли, были накладные акриловые ногти, возможно, они сильно ограничили бы ее возможности.

В идеале в момент похищения хотелось бы иметь акриловые ногти на левой руке и натуральные на правой. И еще стальные зубы во рту.

Наручник охватывает ее правую лодыжку. Короткая цепь тянется к кольцу, ввинченному в пол. Второй наручник зацеплен за кольцо. Поэтому руки у нее свободные, и она может вытаскивать пока еще не поддающийся ее усилиям гвоздь.

Похитители в какой-то степени позаботились о ее удобствах. Дали надувной матрас, чтобы лежать на нем, а не на полу, упаковку с шестью бутылками воды, горшок. Недавно принесли ей половину пиццы с сыром и перчиками.

Все это не говорит о том, что они — милые люди. Они совсем не милые люди.

Когда захотели, чтобы Митч услышал, как пленница кричит, ударили ее. Когда захотели, чтобы Энсон услышал то же, внезапно дернули за волосы, да так сильно, что она уже распрощалась со скальпом.

Хотя это не те люди, которых можно встретить в церкви, они не получают от жестокости удовольствия. Они — зло, но у них есть деловая цель, вот они к ней и движутся.

Один из них злобный и безумный.

Этот тревожит ее больше всего.

Они не посвятили ее в свои планы, но Холли понимает, что они похитили ее, чтобы через Митча чего-то добиться от Энсона.

Она не знает, почему они думают, что Энсон найдет деньги на выкуп, но ее не удивляет, что в центре всего этого водоворота стоит Энсон. Она давно уже чувствовала, что все видят не того Энсона, какой он на самом деле.

Изредка она перехватывает его брошенные на нее взгляды, а любимому брату мужа так смотреть негоже. Когда он понимает, что его разоблачили, хищная похоть исчезает под привычным обаянием, да так быстро, что поневоле задумываешься, а не привиделось ли тебе все это.

Иногда, когда он смеется, смех этот кажется ей искусственным. Но в этом она одинока. Остальные находят смех Энсона заразительным.

Она ни с кем не делилась сомнениями насчет Энсона. Пока она не встретила Митча, у него были только сестры (они разлетелись по всем сторонам света), брат и страсть к земле, желание работать с растениями. Она всегда стремилась к тому, чтобы обогатить его жизнь, и ничего не собиралась у него отнимать.

Она абсолютно доверяет могучим рукам Митча и, попав в них, мгновенно засыпает безо всяких сновидений. В каком-то смысле в этом и состоит супружеская жизнь (когда всем довольны и муж, и жена): полнейшее доверие сердца, души, разума.

Но, зная, что ее судьба в руках Энсона, она, возможно, совсем не уснет, а если и уснет, то ей будут сниться кошмары.

Она расшатывает, расшатывает, расшатывает гвоздь, пока пальцы не начинают болеть. Тогда она берется за шляпку двумя другими пальцами.

В темноте и тишине минуты текут, и она старается не думать о том, как день, начавшийся так радостно, мог превратиться в такой вот кошмар. После того, как Митч ушел на работу, и прежде чем на ее кухню ворвались люди в масках, она использовала один предмет, который купила вчера, но до утра слишком нервничала, чтобы пустить его в дело. Задержка месячных составляла уже девять дней, и, согласно тесту на беременность, она ждала ребенка.

Уже год она и Митч на это надеялись. И вот надо же, узнать об этом в такой день.

Похитители не знают, что в их руках две жизни, и Митч не знает, что от его хитрости и храбрости зависит спасение не одной жизни, а двух, но Холли знает. И знание это одновременно и радость, и душевная боль.

Она представляет себе трехлетнего ребенка (иногда девочку, иногда мальчика), играющего во дворе их дома, смеющегося. Она представляет ребенка более ярко, чем что-либо еще, в надежде, что все так и будет.

Она говорит себе, что будет сильной, что не заплачет. Она не рыдает, не нарушает тишину, но, случается, слезы приходят.

Чтобы остановить горячий поток, она с еще большим рвением набрасывается на гвоздь, этот упрямый чертов гвоздь, в ослепляющей тьме.

После долгого-долгого периода тишины она слышит удар: упало что-то полое и металлическое.

Напрягшись, ждет, но удар не повторяется. И какие-либо другие звуки не раздаются.

Удар этот что-то ей напоминает. Что именно, она вспомнить не может, однако интуиция говорит: ее судьба подвешена на этом ударе.

Она может воспроизвести звук по памяти, но поначалу не может связать его с источником.

Какое-то время спустя начинает подозревать, что звук этот не настоящий, а плод ее воображения. То есть прозвучал он в ее голове, а не за стенами этой комнаты. Странная идея, но настойчивая.

Потом она вспоминает источник этого звука, действительно, она же слышала его сотни раз, хотя тогда он не вызывал зловещих ассоциаций, и внутри у нее все леденеет. Звук этот — удар захлопывающейся крышки багажника автомобиля.

Да, да, кто-то захлопнул крышку багажника, то ли в реальности, то ли в ее воображении, но мороз пробрал ее до мозга костей. Она сидит выпрямившись, забыв про гвоздь, затаив дыхание, и лишь через какие-то мгновения медленно выпускает из легких застоявшийся воздух, чтобы так же медленно вдохнуть.

Часть II. ТЫ УМРЕШЬ РАДИ ЛЮБВИ? УБЬЕШЬ?

Глава 29

В конце 1940-х, если у тебя был «Крайслер Виндзор», ты знал, что двигатель в автомобиле большой, потому и работал он, как большой. В шуме двигателя слышалось биение сердца быка, его яростное фырканье, тяжелый стук копыт.

Война закончилась, ты выжил, большая часть Европы лежала в руинах, но родная страна осталась нетронутой, и тебе хотелось чувствовать, что ты жив. Тебе не требовалась звуковая изоляция двигательного отсека. Тебе не требовались технические штучки, уменьшающие шум двигателя. Ты хотел получить мощь, габариты, скорость.

Вибрация двигателя передавалась в багажник через корпус и каркас. А шум усиливался и затихал в полном соответствии со скоростью движения автомобиля.

Митч ощущал запах выхлопных газов, возможно, прохудился глушитель, но, похоже, угроза задохнуться избытком окиси азота над ним не висела. Куда более сильными были запах резинового коврика, на котором он лежал, и собственного пота.

Хотя в багажнике было так же темно, как и в учебной комнате в доме родителей, в остальном эта учебная комната на колесах не отсекала информационного потока, который воспринимался органами чувств. И однако, по мере того как позади оставались миля за милей, Митч начал усваивать один из величайших уроков своей жизни.

Его отец говорит, что мы рождаемся вовсе не для того, чтобы понять естественный закон жизни. С его материалистической точки зрения, мы должны вести себя не согласно какому-либо кодексу, а исключительно исходя из собственных интересов.

Рациональность всегда в интересах человека, говорит Дэниэль. Таким образом, любой рациональный поступок — правильный, хороший и достойный восхищения.

В философии Дэниэля зла не существует. Кража, изнасилование, убийство невинного — эти и другие преступления всего лишь иррациональны, потому что тот, кто их совершает, ставит под угрозу собственную свободу.

Дэниэль признает, что уровень иррациональности зависит от шансов преступника избежать наказания. Таким образом, те иррациональные поступки, которые принесли нужный результат и имели для преступника исключительно положительные последствия, могут быть правильными и достойными восхищения, пусть и не приносящими пользы обществу.

Воры, насильники, убийцы и им подобные могут исправиться благодаря психотерапии и реабилитации, а могут и не исправиться. В любом случае, говорит Дэниэль, они — не зло, они — иррационалисты (которые могут вернуться, а могут и не вернуться в лоно рационализма), и ничего больше.

Митч думал, что все эти постулаты отскакивали от него, как горох от стены, что его не спалил огонь учения Дэниэля Рафферти. Но огню свойствен дым, и сын слишком уж долго коптился в фанатизме отца, вот часть этого дыма все-таки в него и проникла.

Он мог видеть, но был слеп. Он мог слышать, но был глух.

В этот день, в эту ночь Митч лицом к лицу сошелся со злом. И зло это было таким же реальным, как камень.

Хотя к иррациональному человеку следует отнестись с состраданием, следует попытаться направить его на путь истинный с помощью психотерапии, злому можно дать только отпор, обрушиться на него со всей яростью праведного гнева.

В библиотеке Джулиана Кэмпбелла, когда один из телохранителей достал наручники, Митч тут же вытянул руки перед собой. Не стал ждать приказа.

Если бы он не казался сломленным, кротким и покорным судьбе, они могли бы сцепить руки у него за спиной. В таком случае потребовалось бы гораздо больше усилий, чтобы достать револьвер из кобуры на лодыжке, а уж точно выстрелить просто бы не удалось.

Кэмпбелл даже отметил усталость Митча, правда, он имел в виду усталость разума и сердца.

Они думали, что знают таких людей, каким был Митч, и, скорее всего, знали. Но они не знали, каким человеком он мог стать, когда на кону стояла жизнь его жены.

Удивленные тем, что он не умел обращаться с пистолетом, который у него забрали, они представить себе не могли, что у Митча имеется еще и револьвер. Не только хорошие люди разочаровываются в своих ожиданиях.

Митч подтянул штанину джинсов и достал револьвер, отцепил кобуру, отбросил ее.

Ранее он проверил оружие и не нашел предохранитель. В кино у некоторых моделей пистолетов предохранители были, у револьверов — никогда.

Если бы ему удалось прожить два следующих дня и вернуть Холли, он бы никогда больше не позволил поставить себя в такое вот положение.

Первый раз откинув барабан, он обнаружил, что гнезд, и соответственно патронов, пять, а не шесть, как он ожидал.

И от него на пять выстрелов требовалось два точных попадания, которые несли с собой смерть, а не легкое ранение.

Багажник мог открыть только один из телохранителей Кэмпбелла. Но лучше бы их было двое, тогда Митч мог застать врасплох их обоих.

Оба могли подойти к багажнику с оружием на изготовку или только один. Если один, Митчу пришлось бы ориентироваться достаточно быстро, чтобы начать именно с него.

Мирный человек готовился к тому, чтобы применить силу, и, естественно, его осаждали мысли, которые только мешали: «Будучи подростком, телохранитель с угрями на лице страдал от насмешек окружающих, вот и пошел по кривой дорожке».

Сочувствие к дьяволу — мазохизм в лучшем случае. Смертный приговор сочувствующему — в худшем.

Какое-то время, подпрыгивая на ухабах, вибрируя в такт мощного двигателя, Митч представлял себе, к чему может привести насилие после того, как откроется крышка багажника. Потом постарался не представлять.

Согласно его светящимся часам, они ехали по шоссе чуть больше тридцати минут, а потом свернули на грунтовую дорогу. Маленькие камушки, вылетая из-под колес, забарабанили по днищу.

Он чувствовал пыль, слизывал с губ солончаковый вкус, но воздуха хватало, Митч не задыхался.

Через двенадцать минут, по грунтовке они ехали с небольшой скоростью, автомобиль медленно остановился. Двигатель еще работал с полминуты, потом водитель выключил его.

После сорока пяти минут грохота внезапная тишина оглушала.

Открылась одна дверца, потом вторая.

Они шли к багажнику.

Устроившись лицом к заднему бамперу, Митч расставил ноги, уперся ступнями в задний борт. Он не мог сесть, пока не поднялась крышка, вот и ждал, согнувшись, прижимаясь к ней головой, словно на занятиях в гимнастическом зале пытался достать пальцами мысков.

Из-за наручников револьвер приходилось держать двумя руками, но, возможно, пользы от этого было больше, чем вреда.

Шагов Митч не слышал, только гулкие удары своего сердца, но удары эти перекрыл звук поворачивающегося в замке ключа.

Перед мысленным взором мелькал образ Джейсона Остина, получившего пулю в голову, мелькал и мелькал, будто один и тот же кадр фильма: пуля попадает в голову Джейсона, череп разлетается, пуля попадает в голову Джейсона, череп разлетается…

Когда крышка багажника откинулась, Митч осознал, что лампочки, которая зажигалась бы автоматически, в багажнике нет, и начал распрямлять спину, одновременно вытягивая руки с револьвером перед собой.

Полная луна расплескала молоко, подсветив двух телохранителей.

Глаза Митча адаптировались к темноте, их нет. Он сидел в темноте, они стояли в лунном свете. Они полагали его смирным, сломленным, беспомощным, а он таким не был.

Первый раз он надавил на спусковой крючок неосознанно, но почувствовал отдачу, увидел дульную вспышку, услышал, как пуля попала в цель, и тут же нажал на спусковой крючок вторично.

Два выстрела в упор вышибли один силуэт из залитой лунным светом ночи.

Второй силуэт попятился от автомобиля, и Митч, повернувшись к нему, еще трижды нажал на спусковой крючок, выпустив во второго телохранителя три пули.

При следующем нажатии ударник вошел в контакт с бойком, но выстрела не последовало, и Митч напомнил себе: «В барабане только пять патронов. Только пять!»

Ему нужно выбираться из багажника. Без патронов он — рыба в бочке. Выбираться. Выбираться из багажника.

Глава 30

Слишком быстро поднявшись, Митч ударился головой о крышку багажника, чуть не рухнул обратно, но по инерции смог все-таки перевалиться через задний борт.

Его левая нога ступила на твердую землю, но правая угодила на получившего две пули телохранителя. Он покачнулся, вновь наступил на тело, оно сдвинулось, и Митч упал.

Откатился от лежащего к краю дороги. Его остановила зеленая изгородь из кустов мескаля, который он узнал по масляному запаху.

Револьвер он потерял. Значения это не имело. Патронов в нем не осталось.

Лунный свет заливал узкую грунтовую дорогу, кусты, земляную обочину, булыжники.

Сверкающий хромом «Крайслер Виндзор» в этом свете казался пришельцем из будущего, попавшим в какой-то примитивный мир, космическим кораблем с далеких звезд. Водитель выключил фары одновременно с двигателем.

Телохранитель, на которого Митч наступил дважды, вылезая из багажника, не вскрикнул. Не дернулся, не схватил Митча. Скорее всего, умер.

Возможно, второй тоже был мертв. Вылезая из багажника, Митч потерял его из виду.

Если хотя бы одна из трех последних пуль угодила в него, ему предстояло стать сытным обедом для стервятников.

На дороге хватало песка, состоящего в основном из кремния. Из кремния выплавляли стекло, из стекла изготавливали зеркала. Так что узкая дорога отражала свет лучше, чем растительность или окружающая дорогу земля.

Распластавшись на дороге, Митч осторожно поднял голову. Второго тела на дороге не увидел.

Если бы он не ранил второго телохранителя, тот наверняка уже бросился бы в атаку и расстрелял Митча в тот самый момент, когда он выбирался из багажника «Крайслера».

А вот раненный он мог затаиться в кустах или за большим валуном. Мог быть где угодно, возможно, перевязывал рану, обдумывая дальнейшие действия.

Телохранитель мог злиться, но наверняка не испытывал страха. Насилие являлось составной частью его жизни. Он был социопатом. Испугать такого очень даже непросто.

А вот Митч боялся человека, укрывшегося в ночи. Он боялся даже того, что лежал на дороге у заднего бампера «Крайслера».

И пусть этот парень почти наверняка умер, он все равно пугал Митча. Ему не хотелось приближаться к нему.

Но ему приходилось делать именно то, чего делать он не хотел, потому что у этого сукиного сына, умер он или всего лишь потерял сознание, было оружие. Митчу требовалось заполучить оружие. И быстро.

Он только что узнал, что способен на насилие. Пусть и в пределах самообороны, но его поразила калейдоскопическая быстрота событий, последовавших за первым выстрелом, скорость, с которой следовало принимать решения, новые трудности, возникавшие одна за другой. На дальней стороне дороги второй телохранитель мог укрыться за кустами или за несколькими валунами. Если ветерок и дул с моря, то на таком расстоянии от берега пустыня целиком засасывала его в себя. Так что листву могла шевелить рука только человека, но никак не природы.

Но в лунном свете Митч не улавливал ни малейшего движения. Все листочки застыли.

Понимая, что движение выдаст и его, со скованными руками, Митч на животе пополз к телохранителю, лежащему у заднего бампера.

В его открытых и немигающих глазах монетками застыл лунный свет.

Около тела в этом свете поблескивало что-то знакомое и металлическое. Митч уже протянул руку, но тут же понял, что на дороге лежит ставший бесполезным его револьвер.

Обеими руками, соединенными короткой цепью, он принялся ощупывать тело. Одной рукой угодил во что-то теплое и мокрое. К горлу подкатила тошнота, по телу пробежала дрожь, он вытер руку об одежду мертвеца.

И когда уже пришел к выводу, что убитый им телохранитель вышел из «Крайслера» без оружия, наткнулся на рифленую рукоятку пистолета, которая торчала из-под трупа. Вытащил пистолет.

Раздался выстрел. Мертвец дернулся, получив пулю, которая предназначалась Митчу.

Он бросился к «Крайслеру» и услышал второй выстрел, услышал свистящий звук пролетающей совсем рядом смерти, услышал, как пуля ударила в автомобиль и отлетела в сторону, не пробив толстого металла. Услышал еще какой-то свист, словно одним выстрелом оставшийся в живых телохранитель выпустил две пули, но, скорее, тут Митчу что-то прислышалось.

Поскольку теперь автомобиль находился между ним и стрелком, Митч почувствовал себя в большей безопасности, однако ощущение это тут же испарилось, как дым.

Стрелок мог обойти «Крайслер» как спереди, так и сзади. Право выбора оставалось за ним, как и момент начала активных действий.

Митчу же одновременно предстояло контролировать два направления. Задача невыполнимая.

А враг мог появиться в любой момент.

Митч поднялся с земли и, согнувшись в три погибели, метнулся от автомобиля, прочь с дороги, в заросли мескаля, которые затрещали, выдавая его местонахождение.

За обочиной начинался уходящий вниз склон. Митч счел это добрым знаком. Если бы склон поднимался, он оказался бы на виду у противника, а его широкая спина стала бы удобной мишенью с того самого момента, как оставшийся в живых телохранитель показался бы из-за «Крайслера».

Повезло ему и в том, что почва на склоне была твердой и песчаной, то есть он не попал на камни, которые выскальзывали бы из-под ног и катились вниз с предательским шумом. Луна освещала ему путь, поэтому он лавировал между кустами, а не ломился сквозь них. Удержаться на ногах удавалось не без труда, поскольку скованные руки не способствовали сохранению равновесия.

Миновав тридцатифутовый склон, Митч повернул направо. С учетом положения луны вроде бы двинулся на запад.

Стрекотали цикады. Кричала какая-то незнакомая птица.

Он наткнулся на островки высокой травы, которая доходила ему до пояса. Островки не контактировали друг с другом, ревностно оберегая свои границы, так что Митчу пришлось лавировать и между ними. Сухие травинки царапались, кололи, как иглы, даже резали. Углубившись на территорию островков, Митч присел и оглянулся. Никто его не преследовал.

Долго скрываться в траве он не собирался. Уязвимую позицию у автомобиля покинул лишь для того, чтобы выгадать пару минут и обдумать сложившуюся ситуацию.

Он понимал, что оставшийся в живых телохранитель не уедет на «Крайслере». Джулиан Кэмпбелл не относился к тем боссам, которым докладывали о неудаче, рассчитывая сохранить работу или жизнь.

Кроме того, такие люди обожали охоту на человека, а Митч показал себя опасной дичью. Так что охотником должна была руководить не только жажда насилия, благодаря которой он и подписался на такую работу, но гордость и желание отомстить за напарника.

И Митч не мог пойти на то, чтобы затаиться до зари или убежать. У него не было ни малейшего желания вступать в смертельную схватку с профессиональным убийцей, но он слишком хорошо понимал, каковы будут последствия ухода от этой схватки.

Если бы второй телохранитель выжил и доложил о случившемся Кэмпбеллу, информация о том, что он, Митч, целехонек и на свободе, рано или поздно попала бы к Энсону. И Митч потерял бы шанс застать старшего брата врасплох.

Скорее всего, Кэмпбелл не рассчитывал получить отчет о выполнении порученного дела этой ночью. Возможно, он даже не ждал возвращения своих прислужников раньше второй половины следующего дня.

Скорее, Кэмпбелл хватился бы «Крайслера Виндзор», а не телохранителей. Вполне возможно, что этот автомобиль он полагал одной из жемчужин своей коллекции.

Митчу требовалось застать старшего брата врасплох, требовалось оказаться в его доме к полудню следующего дня, чтобы ответить на звонок похитителей. Холли находилась в еще более опасном положении, чем прежде.

Он не мог прятаться, а его враг не стал бы. Хищнику и дичи (кем бы кто ни оказался) предстояла смертельная схватка.

Глава 31

Затаившись в траве, Митч вспоминал грохот двух выстрелов, посвист пуль, которые едва не достались ему, когда он вытаскивал пистолет из-под трупа.

Если бы у его противника пистолет был с глушителем, как в библиотеке, выстрелов он бы просто не услышал.

В столь пустынном месте стрелок наверняка не боялся привлечь к себе ненужное внимание, но снял глушитель не потому, что ему нравился грохот выстрелов. Причина, конечно же, была иная.

Глушители, скорее всего, запрещены законом. Они позволяют убивать без шума. И использовались зачастую там, где выстрел мог вызвать подозрения, скажем, в особняке, где не приходилось рассчитывать на благонадежность всего обслуживающего персонала.

Логика быстро привела Митча к надлежащему выводу: глушитель шел в ход лишь при стрельбе с очень близкого расстояния, потому что он существенно уменьшал точность стрельбы.

Если ты стоял вплотную к пленнику в библиотеке или заставил его опуститься перед тобой на колени в пустынном месте, пистолет с глушителем принес бы желаемый результат в обоих случаях. Но если расстояние до цели составляло двадцать, а то и тридцать футов, глушитель, возможно, настолько снижал вероятность попадания, что было проще запустить в цель пистолетом.

Посыпались мелкие камни.

Звук донесся справа. Повернувшись на него, Митч чуть приподнялся.

В пятидесяти футах от него второй телохранитель сидел на корточках, словно горбатый тролль. Ждал, пока окончательно затихнет вызванный его неловким движением шум.

Даже неподвижный, телохранитель не мог сойти за большой валун. Он привлекал к себе внимание, потому что оказался на широкой полосе начисто лишенной растительности солончаковой земли, которая блестела под луной.

Если бы Митч не укрылся в траве, если бы продолжил продвижение на запад, он бы встретился с телохранителем на открытой местности, лицом к лицу, прямо-таки как в вестернах.

Поначалу Митч решил подождать, не меняя позиции, и начать стрелять после того, как телохранитель подойдет ближе.

Но интуиция подсказала, что такие вот заросшие высокой травой или кустами участки в наибольшей степени заинтересуют стрелка. Тот ожидал, что Митч будет прятаться, и, конечно же, приближался бы к траве с максимальной осторожностью.

Митч не знал, что и делать, потому что пока преимущество определенно было на его стороне. Он мог стрелять из укрытия, тогда как тролль был на виду. Он еще ни разу не выстрелил из этого пистолета, а тролль уже растратил два патрона.

Запасная обойма. Будучи профессионалом, телохранитель не мог не иметь запасной обоймы.

Митч понимал, что телохранитель, если и направится в сторону заросшего травой участка, где он прятался, постарается принять необходимые меры предосторожности, чтобы не стать мишенью.

А если бы Митч выстрелил и промахнулся — из-за расстояния, плохого освещения, недостатка практики, ответил бы прицельным огнем.

Трава укрывала от глаз, но не от пуль. Восемь выстрелов сразу, а потом еще десять: Митч наверняка бы их не пережил.

По-прежнему не разгибаясь, телохранитель приблизился на два шага. И снова замер.

Внезапно Митча осенило. Поначалу идея показалась ему безрассудной, но тут же он понял, что это едва ли не единственный его шанс на спасение.

Присев, направился в противоположную от стрелка сторону, рассчитывая на то, что трава будет еще долго разделять их.

Под стрекот цикад и крики неизвестной ночной птицы Митч продвигался на восток, повторяя пройденный ранее путь, но в обратном направлении. Добрался до того места, где спустился с дороги. Подниматься не стал, понимая, что на склоне окажется легкой добычей стрелка, который уже наверняка находится между островками травы.

Преодолев еще футов шестьдесят, нашел широкую, вымытую дождями ложбинку в ровной поверхности склона.

Чтобы помогать себе руками при подъеме, Митч засунул пистолет за пояс. Ранее лунный свет показывал ему путь, но теперь тени только мешали и путали. Поднимаясь по ложбинке, он наткнулся на чью-то нору. Подумал о змеях, но тут же заставил себя отогнать эту мысль.

Ложбинку он преодолел, не попавшись на глаза второму телохранителю, выполз сначала на обочину, потом на середину дороги. Встал только там.

Если бы он попытался обойти противника сзади, укрываясь между островками травы и в кустах, то наверняка обнаружил бы, что и противник двигается совсем не по прямой, меняет курс в надежде удивить и застать врасплох. Они бы долго кружили на небольшом пятачке, охотник и дичь, то и дело находя следы друг друга, пока один из них не допустил бы роковую ошибку.

И если считать происходящее игрой, первым ошибся бы Митч, менее опытный игрок. Так что надеяться он мог только на нестандартные ходы, действия, которые его противник, профессиональный киллер, никак не мог ожидать. Пока срабатывала именно такая тактика.

Поскольку Митч уже удивил их револьвером, телохранитель понимал, что он не сломлен, не парализован страхом, готов защищаться до конца, как загнанный в угол зверь.

Но едва ли мог ожидать, что загнанный в угол зверь, однажды обретя свободу, добровольно вернется в тот самый угол, из которого ему удалось вырваться.

Коллекционный «Крайслер» стоял в шестидесяти футах от него, с приоткрытой крышкой багажника.

Митч поспешил к автомобилю, остановился рядом с трупом. Пустые глаза наполнял свет небес. Луна посеребрила покрывающие лицо прыщи.

Эти глаза напоминали две черных дыры, которые так затягивали, что Митч не сомневался: еще пару минут, и он просто не сможет оторвать от них взгляд.

Но, с другой стороны, чувство вины его не мучило. В отличие от своего отца, он понимал, что жизнь имеет смысл и предназначение, а человек имеет право защищать ее всеми доступными способами, даже идя на убийство.

Правда, убийство это не доставило ему ни малейшей радости. Он чувствовал, что его ограбили, лишили чего-то очень дорогого. Зовите это невинностью, но он потерял нечто гораздо большее, потому что уже никогда не смог бы радоваться жизни так, как прежде.

Оглянувшись, Митч уставился на землю в поисках оставленных им следов. При ярком солнечном свете их, возможно, и удалось бы разглядеть, но только не ночью.

Под зачаровывающим лунным светом пустыня, казалось, забылась в глубоком сне, расцвеченная в самые разные оттенки черного и белого. Каждая тень смотрелась твердой, как железо, каждый предмет, наоборот, казался нематериальным, сотканным из дыма.

Митч заглянул в багажник, куда не попадал лунный свет. Темный, с откинутой крышкой багажник «Крайслера» напоминал пасть огромного, не знающего жалости чудовища. Митч не видел дна, словно перед ним была волшебная камера хранения, способная вместить немереное количество багажа.

Он вытащил пистолет из-за пояса.

До предела поднял крышку, забрался в багажник, крышка вернулась на место.

На ощупь определил, что глушитель навинчен на ствол пистолета. Открутил его и отложил в сторону.

Рано или поздно, не найдя Митча в высокой траве, в кустах, в вымытой дождями ложбинке на насыпи, телохранитель вернулся бы, чтобы держать «Крайслер» под наблюдением. Не могло у него быть сомнений в том, что дичь объявится у автомобиля, в надежде, что ключи остались в замке зажигания.

Профессиональный убийца не способен понять, что хороший муж никогда не уедет от данных им обетов, от своей жены, от надежды жить в мире, где его близким ничего не грозит.

Если бы телохранитель решил устроить наблюдательный пункт за автомобилем, он мог пересечь дорогу, залитый лунным светом. Двигался бы осторожно и быстро, но все равно на какое-то время стал бы отличной мишенью.

Существовала вероятность, что телохранитель устроится у переднего бампера «Крайслера». Но если бы по прошествии времени пленник так и не появился, он мог предпринять еще одну попытку осмотреть окружающую территорию и, возвращаясь к автомобилю, подставиться под выстрелы Митча.

Прошло лишь семь или восемь минут с того момента, как сладкая парочка открыла крышку багажника, чтобы нарваться на выпущенные из револьвера пули. Выживший телохранитель, конечно, не стал бы проявлять нетерпение. Но со временем, убедившись, что его ожидание у «Крайслера» и осмотр кустов и заросших травой участков земли результата не дают, он пришел бы к выводу, что пора возвращаться домой, каким бы сильным ни был его страх перед боссом.

И вот тут, если б такого не случилось раньше, ему не оставалось ничего другого, как обойти автомобиль сзади, чтобы заняться трупом. Возможно, он захотел бы загрузить труп в багажник.

Митч полусидел, полулежал, окутанный темнотой, голову он поднял ровно настолько, чтобы задний борт не мешал видеть дорогу.

Он уже убил одного человека.

Он собирался убить второго.

Пистолет тяжелым камнем лежал в руке. Дрожащими пальцами второй он провел по вороненой стали, ища предохранитель. Не нашел.

Глядя на пустынную, залитую лунным светом дорогу, уходящую в глубь пустыни, он ощущал, что на место потери (невинности, детского ожидания, что жизнь может приносить только счастье и радость) приходило что-то еще, и это что-то не было злом. Образовавшаяся в его душе дыра заполнялась, но он еще не мог сказать, чем именно.

Из багажника автомобиля он видел лишь очень небольшой кусочек окружающего мира, но зато на этом кусочке распознавал гораздо больше, чем прежде. В критический момент восприимчивость его органов чувств, похоже, резко возросла.

Посеребренная дорога одним концом уходила к горизонту, а вторым ныряла под задний борт «Крайслера».

Некоторые торчащие из земли камни содержали вкрапления слюды, которая поблескивала под луной, и казалось, что звезды светят не только с небес.

С севера на юг, неспешно покачивая крыльями, летела большая сова, бесшумная, как призрак. Буквально над дорогой она начала резко набирать высоту и скрылась из виду.

Митч наконец-то начал осознавать, что на смену невинности, заполняя образовавшуюся в душе пустоту, приходила способность восторгаться красотой и загадочностью всего того, что окружало его в любой момент жизни.

Но мысли о красоте и загадочности ушли, уступив место ужасу и мрачной решимости, когда оставшийся в живых телохранитель вернулся и повел себя совсем не так, как предполагал Митч.

Глава 32

Вернулся телохранитель настолько бесшумно, что Митч не подозревал о его присутствии, пока не услышал, как с легким щелчком открылась одна из дверей «Крайслера».

Мужчина появился со стороны переднего бампера. Открыл дверь, пусть лампочка под потолком осветила его, превратив в мишень, забрался в машину и очень тихо закрыл дверь за собой.

Если он сел за руль, то определенно намеревался уехать.

Нет. Он не мог уехать с открытымбагажником. И, уж конечно, не мог оставить труп на дороге.

Митч ждал, не издавая и звука.

Затих и телохранитель.

Постепенно тишина обрела физическую составляющую. Митч чувствовал, как давит она на кожу, барабанные перепонки, немигающие глаза, словно благодаря тишине воздух сгустился до плотности воды на глубине в добрую тысячу футов.

Телохранитель, должно быть, сидел в темноте, оглядывая ночь, ожидая, что серебристый свет луны откроет ему того, кого он хотел увидеть.

Но пустыня застыла в ночи.

В сложившихся обстоятельствах любое движение Митча отозвалось бы и в салоне. Автомобиль словно превратился в лодку. И стоило Митчу чуть шевельнуться, как телохранитель догадался бы, где тот находится.

Прошла минута. Другая.

Митч представил себе сидящего в машине телохранителя лет тридцати. Может, тридцати пяти, с такой чистой, гладкой, мягкой кожей, что казалось, будто жизнь никогда не била его, да и не собиралась ударить.

Митч попытался представить себе, что делает этот мужчина с гладким лицом, какие строит планы. Но происходящее в голове телохранителя оставалось для него тайной за семью печатями. С тем же успехом он мог представлять себе, что думает ящерица о Боге, дожде или бес-траве.

По прошествии какого-то времени телохранитель чуть переместился, и движение это многое подсказало Митчу. Близость сопровождавшего движение звука однозначно указала, что мужчина находится не за рулем «Крайслера», а на заднем сиденье.

Поначалу он наклонялся вперед, наблюдал как за дорогой, так и за территорией по обе ее стороны. А потом вот откинулся на сиденье, кожаная обивка зашуршала, пружины чуть скрипнули.

Тыльная сторона спинки заднего сиденья являлась и дальней стенкой багажника. То есть от Митча телохранителя отделяли фут-другой.

Они находились так же близко, как по пути из библиотеки в павильон, где стояли раритетные автомобили.

Лежа в багажнике, Митч думал о той короткой прогулке.

Из салона вновь донесся какой-то низкий звук, приглушенный спинкой заднего сиденья: телохранитель то ли кашлянул, то ли застонал.

Возможно, одна из трех последних пуль Митча все-таки попала в него. Рана, скорее всего, не была тяжелой, иначе он давно бы уже уехал отсюда, но могла доставлять определенные неудобства и, возможно, заставила отказаться от дальнейших поисков Митча.

И теперь телохранитель сидел в автомобиле, надеясь, что Митч все равно вернется. Он, разумеется, предполагал, что подбираться к автомобилю Митч будет очень осторожно, но и представить себе не мог, что смерть грозила ему из темных глубин багажника.

Полусидя, полулежа в этом примитивном аналоге учебной комнаты, Митч вспоминал, как его вели из библиотеки к автомобильному павильону: луну, плавающую в пруду, ствол пистолета, упершийся в бок, кваканье лягушек, ветки кустов, ствол пистолета, упершийся в бок.

Такая старая модель не могла иметь противопожарной стенки или металлической панели безопасности между багажником и спинкой заднего сиденья. В спинке могла быть пластиковая панель ДВП^[157] толщиной в четверть дюйма, а может, ее тыльную сторону всего лишь обтянули материей.

Толщина набивки спинки заднего сиденья не превышала шести дюймов. По плотности набивка, понятное дело, превосходила воздух, так что скорость пули замедлилась бы.

Но барьер не был пуленепробиваемым. Диванная подушка никак не могла уберечь от десяти пуль большого калибра.

Размышляя об этом, Митч полусидел, полулежал на левом боку, глядя в ночь через щель между задним бортом и крышкой багажника.

Ему нужно было повернуться на правый бок для того, чтобы направить пистолет на дальнюю стенку багажника, то есть на тыльную сторону заднего сиденья.

Он весил сто семьдесят фунтов. Не требовалось защищать диплом по физике, чтобы понять, что автомобиль обязательно отреагирует на перемещение такой массы.

Быстро повернуться, открыть огонь — и обнаружить, что он ошибся в оценке перегородки между багажником и кабиной. И если металлическая пластина все-таки была, она защитила бы телохранителя, а пули рикошетом могли попасть в него.

И тогда убийца будет точно знать, где его найти, раненного, без единого патрона.

Капелька пота упала с кончика носа на уголок рта.

Ночь выдалась теплой, но отнюдь не жаркой.

Желание действовать натягивало нервы, как тетиву лука.

Глава 33

Митч лежал в нерешительности, когда из памяти всплыл крик Холли и звук резкого удара, вызвавшего этот крик.

От размышлений его отвлек реальный звук: сидевший в машине мужчина несколько раз сдавленно кашлянул.

Этот приглушенный кашель наверняка не услышали бы за пределами автомобиля. Как и прежде, приступ кашля длился лишь несколько секунд.

Может, его причиной стала полученная телохранителем рана. Но с тем же успехом кашель могла вызывать и аллергия на пыльцу какого-нибудь растения пустыни.

Митч решил, что перекатится на другой бок, когда телохранитель вновь закашляется.

В щели между задним бортом и крышкой багажника пустыня, казалось, темнела, потом светлела, темнела и опять светлела, снова и снова, но Митч быстро понял, что перемены освещенности синхронизированы с ударами сердца и не имеют никакого отношения к остроте зрения.

В какой-то момент ему показалось, что пошел снег. Освещенные луной фосфоресцирующие крылышки мотыльков напоминали снежинки, которые кружились над дорогой.

Скованные руки Митча с такой силой сжимали пистолет, что начали болеть костяшки пальцев. Указательный палец правой руки лежал на предохранительной скобе, а не на самом спусковом крючке, поскольку Митч боялся, что палец может непроизвольно дернуться и произойдет случайный выстрел.

Несмотря на то, что сердце стучало, как отбойный молоток, неспешно текущая река времени и вовсе превратилась в застойный пруд.

Зубы Митча сцепились намертво. Он слышал, как воздух с шипением входит в легкие, потом выходит обратно. Открыл рот, чтобы дышать более спокойно.

В последние несколько часов интуиция несколько раз подсказывала Митчу верные решения. Соответственно, шестое чувство телохранителя в любой момент могло дать ему знать, что в автомобиле он уже не один.

Секунды медленно сложились в одну минуту, еще одну, еще, и, наконец, третий приступ сдавленного кашля позволил Митчу перекатиться с левого бока на правый. Завершив маневр, он оказался спиной к щели между задним бортом и крышкой багажника и замер.

В окутывавшей телохранителя тишине читалась настороженность, подозрительность. А Митча занимали все новые вопросы.

Под каким углом стрелять? Куда посылать пули?

«Думай!»

Мужчина, на лице которого не было прыщей, не мог сидеть прямо. Он наверняка сполз вниз по сиденью, чтобы его голова не торчала над спинкой.

В других обстоятельствах он бы, наверное, затаился в одном из углов, чтобы стать еще более неприметным, но поднятая крышка багажника мешала увидеть его через заднее стекло, поэтому он, скорее всего, сидел по центру, чтобы контролировать обе задние дверцы.

Следя за тем, чтобы не звякнула цепь, соединяющая наручники, Митч тихонько опустил пистолет. Ему хотелось кое-что выяснить, разумеется, на ощупь, а пистолет мог обо что-то удариться. На такой риск Митч пойти не мог.

Вытянув обе руки, он нашел заднюю стенку багажника. Жесткую, но покрытую материей.

Возможно, при восстановлении «Крайслера» не стремились добиться абсолютной идентичности с исходной моделью. К примеру, Кэмпбелл мог заказать более современные материалы для отделки.

Словно два сросшихся паука, руки Митча поползли по поверхности слева направо, проверяя жесткость задней стенки. Сначала он надавливал на нее мягко, потом усилил нажим.

Под подушечками его пальцев задняя стенка чуть прогибалась. По прикидкам Митча, изготовили ее из ДВП, толщина которой не превышала четверти дюйма, и обшили материей. Металла не было и в помине.

Вперед ДВП подавалась бесшумно, когда Митч убирал руки, принимала исходное положение с едва слышным треском.

Из машины донеслось протестующее поскрипывание кожаной обивки. Телохранитель мог усесться поудобнее, а мог и повернуться, прислушиваясь к непонятным звукам, которые раздавались в багажнике.

Митч начал ощупывать пол в поисках пистолета. Нашел и замер, обхватив пальцами рукоятку.

Лежал он на боку, согнув колени, не имея возможности вытянуть руки, в неудобной для стрельбы позиции.

Попытавшись отодвинуться поближе к заднему борту, он мог себя выдать. А опытному телохранителю вполне хватило бы секунды-двух, чтобы скатиться с заднего сиденья на пол и укрыться от пуль.

Митч еще раз прокрутил все в голове, чтобы убедиться, что ничего не упустил. Малейшая ошибка в расчетах грозила ему неминуемой смертью.

Он поднял пистолет. Решил, что будет стрелять, ведя его слева направо, а потом справа налево, выпустив по пять пуль на каждой дуге.

Когда нажал на спусковой крючок, ничего не произошло. Лишь раздался слабый металлический щелчок.

Сердце его превратилось в молот и наковальню, а ведь ему приходилось вслушиваться в тишину сквозь этот грохот, но Митч был уверен, что телохранитель не сдвинулся с места, не услышал звука, который издал не желавший стрелять пистолет.

Ранее Митч осмотрел его и не нашел предохранителя.

Он убрал указательный палец со спускового крючка, позволив ему вернуться в исходное положение, после короткой паузы нажал снова.

Щелчок.

Прежде чем волна паники накрыла Митча с головой, маленький мотылек прошелестел крылышком по щеке и залетел в открытый рот, совсем и не холодный, хотя в лунном свете выглядел, как снежинка.

Рефлекторно Митч выплюнул мотылька, подавил рвотный рефлекс и опять нажал на спусковой крючок. Предохранитель был встроен в спусковой механизм, и для того, чтобы открыть стрельбу, требовалось двойное нажатие на спусковой крючок. Поскольку второй раз Митч приложил большее усилие, пистолет выстрелил.

Отдачей, учитывая неудобную позицию, Митча сильно качнуло, грохнуло так сильно, словно за ним захлопнулась дверь ада, в лицо полетели клочки ткани и щепки, чего он никак не ожидал, но он лишь закрыл глаза и продолжал стрелять, ведя пистолет, который все норовил взлететь повыше, слева направо, а потом справа налево. Взлетать пистолету не давал, контролировал его, пытался даже считать выстрелы, но сбился после второго, нажимал и нажимал на спусковой крючок, пока обойма не опустела.

Глава 34

Если телохранитель не умер, если его только ранило, он мог открыть ответный огонь через спинку заднего сиденья. Потенциально багажник оставался ловушкой.

Поэтому, отбросив уже бесполезный пистолет, Митч перевернулся и пополз к заднему борту, больно ударился об него коленом, потом, вылезая из багажника, плечом о бампер, оказался на дороге, опираясь на нее руками и коленями, вскочил. Пригнувшись, отбежал на десять, пятнадцать ярдов, только тогда остановился, выпрямился, оглянулся.

Телохранитель не появился из «Крайслера». Все четыре дверцы оставались закрытыми.

Митч ждал. Пот капал с кончика носа, с подбородка.

Исчезли и похожие на снежинки мотыльки, и большекрылая сова, замолчали и цикады, и неизвестная крикливая птица.

Под безмолвной луной, посреди затихшей пустыни «Крайслер» выглядел анахронизмом, словно машина времени в Мезозойском периоде, сверкая хромом за двести миллионов лет до его постройки.

Когда от воздуха, сухого, как соль, начало першить в горле, Митч перестал дышать через рот, а когда пот начал высыхать, спросил себя, как долго он будет ждать, прежде чем придет к выводу, что телохранитель умер. Он посмотрел на часы. Посмотрел на луну. И не сдвинулся с места.

Ему требовался автомобиль.

По грунтовой дороге они ехали двенадцать минут. Со скоростью не более двадцати пяти миль в час. Простой расчет показывал, что от асфальта его отделяли пять миль.

Но, даже вернувшись к цивилизации, он оказался бы в тех краях, где автомобили ездили нечасто, особенно по ночам. А кроме того, кто согласился бы подвезти такого, как он в его нынешнем состоянии, в грязной одежде, со всклокоченными волосами, безумными глазами. Само собой, его примут за психопата, рыщущего в поисках очередной жертвы.

В конце концов он двинулся к «Крайслеру».

Обошел автомобиль, стараясь, насколько позволяла ширина дороги, держаться подальше от бортов, вглядываясь в стекла, чтобы метнуться в кусты при первом появлении за стеклом бледного лица телохранителя. Вновь оказавшись рядом с багажником, из которого он дважды вывалился живым, Митч остановился, прислушался.

Холли грозила смерть, и, если бы похитители попытались связаться с Митчем, им бы это не удалось, потому что его мобильник остался в белом пластиковом пакете в поместье Кэмпбелла. Звонок в полдень в дом Энсона оставался единственным шансом, который позволял ему вновь выйти с ними на связь, прежде чем они решат избавиться от заложницы и начать реализовывать какой-нибудь новый план обогащения.

Более не колеблясь, Митч подошел к задней дверце со стороны водителя и распахнул ее.

Телохранитель лежал на заднем сиденье, с открытыми глазами, окровавленный, но живой, с нацеленным на дверцу пистолетом. Срез ствола казался безглазой глазницей, а в голосе телохранителя слышалось торжество, когда он вымолвил одно-единственное слово: «Умри».

Он попытался нажать на спусковой крючок, но пистолет качнулся в его руке, а потом и вовсе вывалился из ослабевших пальцев. Оружие упало на пол, рука — на живот, и телохранитель, пообещавший смерть Митчу, умер сам.

Оставив дверцу открытой, Митч отошел к краю дороги, опустился на валун и сидел на нем, пока окончательно не убедился, что его не вырвет.

Глава 35

Пока Митч сидел на валуне, ему было о чем подумать.

Когда все это закончилось бы, если б закончилось, может, ему следовало обратиться в полицию, рассказать о том, как ему пришлось защищаться, и предъявить двух мертвых киллеров, лежащих в багажнике «Крайслера».

Джулиан Кэмпбелл будет отрицать, что эта парочка состояла у него на службе, по меньшей мере, скажет, что не отдавал им приказа убивать Митча. Такие люди, как эти двое, которым он поручил убить Митча, получали за свою работу наличные. И Джулиану Кэмпбеллу не хотелось оставлять лишних следов, и исполнители предпочитали не платить налоги, оставляя себе всю сумму.

Существовала вероятность того, что власти ничего не знали о темной стороне империи Кэмпбелла. Возможно, он считался одним из самых добропорядочных граждан Калифорнии.

С другой стороны, Митч был скромным садовником, которого, если ему не удастся добыть выкуп, на основе имеющихся улик уже могли обвинить в убийстве жены. И в Корона-дель-Мар, на улице перед домом Энсона, стояла «Хонда», в багажнике которой лежал труп Джона Нокса.

Пусть и веря в торжество закона, Митч не верил, что осмотр места преступления будет таким же скрупулезным (а эксперты такими мастеровитыми), как показывают обычно по телевизору. И чем больше обнаруживалось бы вещественных доказательств, пусть и подложных, которые подтверждали бы его вину, тем сильнее возрастала бы подозрительность копов, вызывая желание проигнорировать детали, говорившие в его пользу.

Но в любом случае Митч прекрасно понимал, что главное для него — оставаться на свободе до того момента, пока он не обменяет Холли на выкуп. Он не оставлял надежды выкупить ее. Ради этого мог пойти на смерть.

До того, как он встретил Холли и влюбился в нее с первого взгляда, Митч наполовину жил, а наполовину оставался погребенным в собственном детстве. Она вскрыла эмоциональный кокон, в котором оставили его родители, он вырвался из этого кокона и расцвел.

Происходящая с ним трансформация поражала Митча. Он-то думал, что после свадьбы зажил полнокровной жизнью.

Эта ночь, однако, показала, что какая-то его часть продолжала пребывать в летаргическом сне. А теперь вот пробудилась и в полной мере дала о себе знать.

Он столкнулся со злом, о существовании которого днем раньше даже не подозревал, в детстве Митча учили отрицать его существование. Но оно таки существовало, и теперь, признавая это, Митч неожиданно открыл для себя, что каждый предмет, каждое явление, даже самые привычные и давно знакомые, обладают куда большей красотой, таят в себе неведомый ему потенциал и загадочность.

Он не мог точно сказать, что конкретно под этим подразумевает. Только знал, что у него открылись глаза и он вышел на новый, более высокий уровень восприятия реальности. Его окружал многослойный и загадочный мир, он чувствовал, что истину можно найти, лишь снимая один за другим покровы тайны.

Но пусть душа его воспарила к небесам, работа на текущий момент ему предстояла более чем приземленная: избавиться от двух трупов.

Митчу с трудом удалось подавить уже готовый сорваться с губ смешок. В пустыне, в компании трупов, под большущей луной, смешок этот казался более чем неуместным.

С востока на запад небо прочертил метеор, оставляя за собой белый след, который тут же проглатывало черное небо, и исчез, превратившись в золу, в пар.

Падающую звезду Митч воспринял как знак, призывающий браться за дело. Опустившись на колени около прыщавого телохранителя, обыскал его карманы. Быстро обнаружил то, что хотел: ключ от наручников и ключи от «Крайслера Виндзор».

Освободившись от наручников, бросил их в открытый багажник. Потер покрасневшие запястья.

Оттащил тело к южной обочине, потом за кусты, оставил там.

Вытащить второй труп с заднего сиденья оказалось не так-то просто, но две минуты спустя он уже лежал рядом с первым, изумленно уставившись на звезды.

Вновь забравшись в кабину, Митч нашел на переднем сиденье фонарь. Решил, что фонарем телохранители хотели воспользоваться для поисков подходящего места для его могилы.

Слабенькая лампочка под крышей не освещала в должной степени заднее сиденье. Митч направил на него луч фонаря.

Поскольку второй телохранитель умер не сразу, крови натекло много.

Митч насчитал восемь дырок в спинке заднего сиденья. Именно столько пуль попали в кабину, две остальные, скорее всего, угодили в стальные элементы каркаса «Крайслера» и отлетели в сторону.

В задней стенке передних сидений дырок оказалось пять, но только одна пуля пробила спинку насквозь. Отметина на крышке бардачка показывала, где оборвался полет этой пули.

Митч нашел ее на полу у пассажирского сиденья и выбросил в ночь.

Получалось, что при всей спешке он, выехав с грунтовой дороги на асфальт, не мог превышать установленный предел скорости. Если бы дорожный полицейский остановил «Крайслер», ему хватило бы беглого взгляда на заднее сиденье, чтобы Митч еще очень долго ел, пил и спал в одной из тюрем штата Калифорния.

Лопату телохранители с собой не привезли.

Учитывая их профессионализм, Митч сомневался, что они намеревались бросить тело на дороге, где его мог кто-то найти. Наверняка знакомые с этой местностью, они, конечно же, знали какую-нибудь природную могилу, расщелину или пещеру, где обнаружить тело было бы крайне затруднительно.

Ночью, при свете луны, пусть и с фонарем, Митчу искать эту могилу не хотелось. Не говоря уже о том, что он мог найти там не один труп.

Он вернулся к телам, забрал бумажники, чтобы усложнить опознание. Уже не испытывал прежней брезгливости, возясь с трупами, и его это тревожило.

Один за другим он оттащил трупы еще дальше, в заросли толокнянки, высокого, по пояс, растения с густыми жесткими листьями. Туда едва ли кто-нибудь полез бы по собственной воле. А листва надежно укрывала трупы от взглядов со стороны.

Хотя пустыня казалась непригодной для жизни, зверья здесь хватало, в том числе и питающегося падалью. Митч не сомневался, что пир в зарослях толокнянки начнется, едва стихнет шум уехавшего «Крайслера».

А утром скажет свое слово и сама пустыня: жара существенно ускорит процесс разложения.

Поэтому, даже если тела и найдут, имена покойников так и останутся неизвестными. И не будет иметь ровно никакого значения, у кого лицо было в прыщах, а у кого — нет.

В автомобильном павильоне, когда они закрывали его в багажнике, Митч сказал: «Лучше бы вам не пришлось это делать».

«Теперь уже ничего не изменишь», — ответил телохранитель с чистой кожей.

Еще одна падающая звезда заставила его вскинуть глаза. Еще один яркий шрам на короткое время появился на черном небе, чтобы тут же исчезнуть.

Он вернулся к автомобилю и захлопнул крышку багажника.

Разобравшись с двумя профессиональными киллерами, ему вроде бы следовало раздуться от гордости, почувствовать прилив сил. Он же испытывал только жалость.

Чтобы проветрить салон, где стоял запах крови, Митч опустил стекла во всех четырех дверцах «Крайслера».

Двигатель завелся сразу. Мощно и громко заурчал. Митч включил фары.

С облегчением увидел, что бак полон на три четверти. Ему совершенно не хотелось останавливаться в публичном месте, даже на автозаправке самообслуживания.

Развернулся и проехал четыре мили по грунтовой дороге, а потом, поднявшись на вершину холма, увидел зрелище, которое заставило его остановиться.

К югу от дороги, в низине лежало озеро ртути с плавающими в ней концентрическим кругами бриллиантов. Круги эти медленно вращались, великолепные, как спиральная галактика.

Видение было столь нереальным, что на мгновение Митч решил, будто это галлюцинация. Потом понял, что это поле ситаниона с поднимающимися над ним метелками.

Под лунным светом трава блестела, как ртуть, а метелки сверкали. Ветерок покачивал их, создавая впечатление кругового движения.

Возможно, в этой неземной красоте и было некое скрытое значение, но вот в вони, которая доносилась с заднего сиденья, ничего загадочного точно не было.

Митч продолжил путь, выехал на шоссе и повернул направо, поскольку помнил, что на грунтовую дорогу они сворачивали налево. На асфальтовых дорогах указателей хватало, и они вывели его не к поместью Кэмпбелла, которое он надеялся более никогда не увидеть, а на автостраду.

После полуночи машин было немного. Митч ехал на север, не превышая разрешенную скорость больше чем на пять миль: на такое правонарушение полиция обычно закрывала глаза.

Глава 36

В Орандж Митч прибыл в два часа двадцать минут, припарковался в квартале от улицы, на которой стоял его дом.

Он поднял стекла во всех дверцах и запер автомобиль.

Рубашку вытащил из джинсов, чтобы скрыть засунутый за пояс пистолет. Оружие принадлежало телохранителю с чистой кожей, сказавшему: «Умри», профессиональному убийце, которому не хватило сил в последний раз нажать на спусковой крючок. В обойме оставалось восемь патронов. Митч надеялся, что ни один ему не потребуется.

Припарковался он под большим, старым цветущим палисандровым деревом и, когда зашагал по тротуару, увидел в свете уличного фонаря, что идет по ковру из пурпурных лепестков.

Какое-то шебуршание заставило его включить фонарь и направить луч между двумя мусорными контейнерами. Свет выхватил из темноты перебравшегося в город опоссума, напоминающего большую крысу, который подергивал розовым носиком.

Митч выключил фонарь и направился к своему гаражу. Калитка на углу участка никогда не запиралась, поэтому он без проблем вошел во двор.

Ключи от дома, бумажник и другие личные вещи остались в особняке Кэмпбелла.

Запасные ключи он держал в маленькой металлической коробочке, закрытой на висячий замок, которая крепилась к стене гаража у самой земли, скрытая азалиями.

Включив фонарик, Митч раздвинул азалии, набрал нужную комбинацию на замке, снял его, открыл коробочку, достал ключи, выключил свет.

Бесшумно вошел в гараж. Луна ползла на запад, кроны деревьев практически не пропускали света. Митч постоял в темноте, прислушиваясь.

То ли тишина убедила его, что в гараже никого нет, то ли темнота напомнила о багажнике, из которого ему дважды удалось выбраться живым, но он достаточно быстро щелкнул выключателем.

Пикап стоял на привычном месте. «Хонды», понятное дело, не было.

По лестнице Митч поднялся на второй этаж. Коробки по-прежнему закрывали то место, где Нокс пробил ограждение и свалился вниз.

Пройдя в глубь второго этажа, он обнаружил, что электронное оборудование исчезло. Кто-то из похитителей побывал в гараже и забрал его.

Митч задался вопросом: а как истолковали они исчезновение Нокса? Заволновался, а не ухудшит ли это исчезновение и без того незавидное положение Холли.

Однако, когда его начала бить дрожь, усилием воли отогнал эти мысли.

Он не был машиной, и она — тоже. Их жизнь имела предназначение, судьба свела их вместе для какой-то цели, и они еще реализуют эту цель.

Ему не оставалось ничего другого, как в это верить. Без этого не стоило и трепыхаться.

Покинув гараж, он вошел в дом через дверь черного хода, в полной уверенности, что за домом больше не следят.

На кухне ничего не изменилась. Те же брызги крови, только засохшие, те же кровавые отпечатки ладоней на дверцах шкафов и полок.

В примыкающей к кухне комнате-прачечной он снял обувь, осмотрел ее. К своему изумлению, крови не обнаружил.

Не было пятен и на носках. Он все равно их снял и бросил в стиральную машину.

Рубашку и джинсы он кровью кое-где запачкал. В нагрудном кармане рубашки нашел визитную карточку детектива Таггарта. Вытащил ее, а рубашку и джинсы отправил вслед за носками, добавил стирального порошка, включил машину.

Подойдя к раковине, тщательно вымыл с мылом руки до локтей, щеточкой вычистил всю грязь из-под ногтей. Но смывал он, скорее, не улики, а воспоминания, от которых так хотелось избавиться.

Влажной тряпкой протер лицо, шею.

Усталость валила с ног. Ему требовался отдых, но времени на сон не было. Даже если бы он и лег в кровать, то выспаться бы не смог. Его замучили бы кошмары.

В обуви и трусах, с пистолетом в руке, Митч вернулся на кухню. Из холодильника достал банку «Ред була», напитка с высоким содержанием кофеина, вскрыл ее.

Выпив содержимое, увидел на соседнем столике кошелек Холли. Он лежал там и днем.

Раньше, однако, он не обратил внимания на вещи, которые соседствовали с кошельком. Разорванную целлофановую обертку. Маленькую вскрытую коробочку. Развернутый листок-инструкцию.

Холли принесла домой тест для проверки на беременность. Открыла упаковку и, похоже, проверилась в промежутке между его уходом из дома и появлением похитителей.

Иногда ребенком в учебной комнате, когда он ни с кем давно уже не говорил, не слышал никакого другого голоса, кроме собственного, да и то приглушенного, когда его лишали пищи (но не воды) на три дня, когда он не видел света неделю или две, за исключением коротких промежутков времени при обмене бутылок с мочой и ведра с фекалиями на чистые контейнеры, у него возникало ощущение, что тишина и темнота — не состояния, а некие физические объекты, обладающие реальной массой, объекты, с которыми он делил комнату, которые с каждым часом разрастались, требовали себе все больше пространства, пока не начинали сдавливать его со всех сторон, зажимая в тот минимальный объем, в котором могло уместиться тело, теперь напоминающее автомобиль, оказавшийся под прессом на пункте сбора вторичного сырья, где корпуса списанных автомобилей готовили к отправке на металлургические заводы. В ужасе навалившейся клаустрофобии он, казалось, не мог выдержать и минуты, но выдерживал, сначала минуту, потом другую, третью, десятую, час, день, выдерживал, а потом дверь открывалась, наказание заканчивалось, и он видел свет, в конце концов он всегда видел свет.

Холли ничего не говорила про задержку. Уже дважды их надежды оказывались ложными. Она хотела знать наверняка, прежде чем сказать ему.

Ранее Митч не верил в судьбу, теперь поверил. А если человек все-таки верит в судьбу, он должен верить, что впереди его ждет только радость и счастье. Он ждет не дождется увидеть, что уготовано ему в будущем.

С пистолетом в руке Митч поспешил в спальню. Нажал на клавишу выключателя у двери. Вспыхнула одна из ламп на прикроватных столиках.

Направился к стенному шкафу. Увидел, что дверь открыта.

В шкафу царил беспорядок. Две пары джинсов валялись на полу.

Он не помнил, что оставил стенной шкаф в таком состоянии, но поднял джинсы с пола, натянул их. Надевая темно-синюю рубашку с длинными рукавами, повернулся спиной к стенному шкафу и впервые увидел лежащую на кровати одежду. Брюки, желтую рубашку, белые носки, белые трусы, футболку.

Его одежда. Он ее узнал.

Замазанная темной кровью.

Теперь он знал, как выглядят сфабрикованные улики. На его шею накинули еще одну петлю.

Митч взял пистолет с полки стенного шкафа, куда положил его, прежде чем начал одеваться.

Дверь в темную ванную тоже была открыта. Он направился к двери, нацелив пистолет в темноту. Переступая порог, нажал на клавишу выключателя и входил уже в освещенную ванную.

Ожидал увидеть окровавленный труп в самой ванне или что-то отрезанное в раковине. Но нет, и ванна, и раковина сияли белизной.

Из зеркала на него глянуло закаменевшее от предчувствия дурного лицо, широко раскрытые глаза.

Вернувшись в спальню, он увидел, что потушенная лампа на другом прикроватном столике сдвинута, а рядом с ней что-то стоит. Включил и ее.

Компанию лампе составляли два полированных шара окаменевшего дерьма динозавров, которые покоились на бронзовых подставках.

И хотя дерьмо матово блестело, Митч подумал о хрустальных шарах и зловещих гадалках из старых фильмов, предсказывающих ужасную судьбу.

— Энсон, — прошептал Митч. — Господи! Господи!

Глава 37

Ветер с восточных гор обычно поднимался с рассветом или при заходе солнца. А тут вдруг задул задолго до рассвета, через много часов после заката, сильный ветер, обрушившийся на равнину.

Идя к «Крайслеру» по проулку, где свистел ветер, Митч, с одной стороны, спешил, а с другой, напоминал человека, держащего путь из камеры смертников к месту казни.

Опустить все стекла времени у него не было. Уже тронувшись с места, он опустил одно, водительской дверцы.

Ветер обдувал лицо, ерошил волосы, теплый и настойчивый.

Безумцам недостает самообладания. Им везде чудятся заговоры, и свое безумие они проявляют в иррациональной злобе, в нелепых страхах. Истинно безумные люди не знают, что у них больная психика, а потому не нуждаются в том, чтобы носить маску.

Митчу хотелось верить, что его брат безумен. Потому что Энсон был монстром, если в основе его действий лежал холодный расчет. Если так, то получалось, что он, младший брат, восхищался монстром, любил его. И своей доверчивостью, желанием быть обманутым только увеличивал силу этого монстра. То есть в какой-то, пусть и малой степени нес ответственность за его преступления.

Энсону самообладания хватало. Он никогда не говорил о заговорах. Ничего не боялся. Что же касается масок, так он прекрасно манипулировал людьми, мог кому угодно запудрить мозги, обмануть любого. Нет, безумцем он никак не был.

Высаженные вдоль улиц пальмы трясли длинными листьями, словно безумные женщины волосами. С цветущих деревьев срывало лепестки.

Ехал Митч в гору, низкие холмы уступали место более высоким, в воздухе мельтешили листья, клочки бумаги, страницы газет, пластиковый пакет.

Во всем квартале свет горел только в окнах дома его родителей.

Возможно, ему следовало поостеречься, но он поставил автомобиль на подъездной дорожке. Поднял стекло, оставил пистолет в кабине, взял с собой фонарь.

Наполненный голосами хаоса и запахом эвкалиптов ветер сек дорожку тенями деревьев.

На кнопку он нажимать не стал. Не тешил себя ложной надеждой, просто хотел убедиться, что его догадка верна.

Как он и думал, дверь не заперли. Войдя в холл, Митч закрыл ее за собой.

Справа и слева из зеркал на него смотрели бесконечное число Митчей, у всех на лице читался ужас, крушение привычного мира.

В доме не царила тишина, потому что ветер тряс стекла окон, завывал под сливами, ветки эвкалиптов терлись о стены.

В кабинете Даэниэля пол усыпали осколки стеклянных выставочных полок, на которых стояли полированные шары из дерьма динозавров, сами шары раскатились по кабинету, будто полтергейст поиграл ими в бильярд.

Комнату за комнатой Митч обошел первый этаж, зажигая свет там, где он еще не горел. По правде говоря, он ничего не ожидал найти на этом этаже и не нашел. Он говорил себе, что не хочет что-либо упустить, но на самом-то деле тянул время, собираясь с духом перед тем, как подняться на второй этаж.

У лестницы он остановился, услышал свой голос: «Дэниэль», — отца он позвал негромко, потом — мать: «Кэти», — не повысив голоса.

Понятное дело, никто ему не ответил, так что не оставалось ничего другого, как преодолевать подъем. Каждая ступенька давалась с огромным трудом. А ветер тем временем еще усилился. Окна жалобно позвякивали, с трудом выдерживая его напор, стропила скрипели.

В коридоре на втором этаже какой-то черный предмет лежал на полированном дереве пола. Формой он напоминал электрическую бритву, но только больше размером. С одного конца, на расстоянии в четыре дюйма, торчали два металлических штыря.

После короткого колебания Митч поднял предмет. На боковой поверхности увидел кнопку включения. Когда нажал на нее, штыри соединила ослепляющая белая дуга электрического разряда.

Он держал в руках тазер, электрошокер, оружие самозащиты. Но едва ли Дэниэль или Кэти пытались воспользоваться им, чтобы защитить себя.

Скорее всего, тазер принес с собой Энсон, с ним и напал на них. Разряд тазера обездвиживал человека на несколько минут, мышцы отказывались ему служить, потому что выводилась из строя нервная система.

И хотя Митч знал, куда ему нужно идти, он снова попытался оттянуть этот момент и направился в главную спальню.

И здесь горели все лампы, за исключением настольной. С разбитой лампочкой, она валялась на полу, сброшенная на пол во время борьбы. Рядом лежали и подушки, простыни сбились.

Похоже, спящих в этой кровати очень уж грубо разбудили.

У Дэниэля была целая коллекция галстуков, и сейчас штук двадцать лежали на полу. Яркие шелковые змейки.

Заглядывая в другие двери, но не осматривая помещения за ними, Митч целенаправленно двинулся к комнате, которая находилась в конце более короткого из двух коридоров второго этажа.

Снаружи дверь в эту комнату ничем не отличалась от других, но, открыв ее, он увидел перед собой вторую дверь. Покрытую звукоизолирующим материалом и обтянутую черной материей.

Митча била дрожь, он боялся взяться за ручку этой двери. Поскольку думал, что более никогда не вернется сюда, не переступит этот порог.

Вторая дверь открывалась только снаружи, не изнутри. Он повернул ручку. Резиновое уплотнение по периметру чвакнуло, когда он толкнул дверь от себя.

Внутри не было ни ламп, ни выключателей. Митч зажег фонарь.

После того как Дэниэль самолично выложил пол, стены и потолок слоем звукоизоляции толщиной в восемнадцать дюймов, комната за дверью превратилась в лишенную окон камеру площадью в девять квадратных футов. Пол и потолок разделяли шесть футов.

Плотная черная материя, которая покрывала все поверхности, всасывала в себя свет фонаря.

Ограничение информации, поступающей в мозг посредством органов чувств… Они говорили, что это не наказание, а средство повышения концентрации, улучшения мыслительных процессов. Метод стимулирования мозга, а не пытка. Многочисленные исследования свидетельствовали о действенности метода.

Дэниэль и Кэти лежали бок о бок: она — в пижаме, он — в трусах. Руки и ноги обоим связали галстуками. Связали крепко, материя впивалась в кожу.

Чтобы еще больше ограничить подвижность жертв, один галстук, туго натянутый, связывал галстучные оковы, охватывающие лодыжки и запястья.

Кляп им в рот не вставили. Возможно, Энсон хотел с ними поговорить.

Никакой крик не мог покинуть учебную комнату.

Хотя Митч оставался у порога, тишина буквально засасывала его внутрь. Глохли и звуки его учащенного, хриплого дыхания.

Он более не слышал завывания ветра, но не сомневался в том, что ветер не утих.

Смотреть на Кэти ему было куда тяжелее, чем на Дэниэля, но и не так тяжело, как он ожидал. Если бы он мог все это предотвратить, то встал бы между родителями и братом. Но что сделано, то сделано. И он испытывал печаль, а не отвращение, уныние, а не отчаяние.

На лице Дэниэля, в его открытых глазах читался не только ужас. Еще и недоумение. В последние мгновения своей жизни он, должно быть, задавал себе вопрос: как вышло, что его палачом стал Энсон, единственный из детей, триумфально реализовавший разработанные им методы воспитания?

Систем и методов воспитания молодого поколения существовало множество, но они никогда не становились мотивом для убийства, во всяком случае, для убийства мужчин и женщин, посвятивших себя их созданию и совершенствованию.

Обездвижив Дэниэля и Кэти разрядом тазера, связав их галстуками Дэниэля, поговорив с ними, Энсон зарезал обоих. Митч отвел глаза от ран.

Орудиями убийства послужили садовые ножницы и штыковая лопата.

Митч их узнал, потому что и ножницы, и лопату Энсон позаимствовал из его гаража.

Глава 38

Митч закрыл тела в учебной комнате, а сам сел на верхней ступеньке лестницы, чтобы обдумать свои дальнейшие действия. Страх, шок и одна банка «Ред була» не могли очистить мозг от тумана усталости столь же эффективно, как это сделали бы четыре или пять часов крепкого сна.

Ветер вел отчаянную осаду дома. Стены трещали, пытаясь устоять перед его напором.

Митч заплакал бы, если б мог позволить себе такую роскошь, как слезы, но едва ли сказал бы, о ком плачет.

Он никогда не видел, чтобы Дэниэль или Кэти плакали. Они верили, что эмоции следовало заменять логикой и «комплексным анализом».

Как он мог оплакивать тех, кто никогда не плакал сам, кто говорил, говорил и говорил, пытаясь словами вытеснить чувства при разочарованиях, неудачах, даже утрате близких?

Ни один человек, который знал правду об этой семье, не стал бы осуждать его, если бы он заплакал, жалея себя, но последние такие слезы он пролил в пять лет, а потом более не плакал, не хотел доставлять им такого удовольствия.

И он не стал бы оплакивать брата.

Жалость, которую ранее он испытывал к Энсону, испарилась, как дым. Испарилась не здесь, не в учебной комнате, а в закрытом багажнике коллекционного «Крайслера».

Поездка на север от Ранчо-Санта-Фе лишила его последних заблуждений. Брат, которого он знал, которого любил, никогда не существовал. Митч любил не настоящего человека, а маску, нацепленную на себя социопатом, любил фантом.

И теперь Энсон воспользовался возможностью отомстить Дэниэлю и Кэти, повесив преступления на младшего брата, которого, по его разумению, уже никто и никогда бы не нашел.

Не получив выкупа, похитители убили бы Холли, возможно, бросили бы ее тело в море. А отвечать за ее убийство пришлось бы Митчу, и вероятно, еще за убийство Джейсона Остина.

Такая череда убийств стала бы находкой для газетчиков и телевизионщиков. А если бы он пропал (на самом-то деле его труп лежал бы в могильнике в пустыне), то репортеры искали бы его долгие недели, если не месяцы.

Со временем он мог стать легендой, вроде Д. Б. Купера^[158], угонщика самолета, который десятилетиями раньше спрыгнул на парашюте с полученными деньгами, после чего никто ничего о нем не слышал.

Митч подумал о том, чтобы вернуться в учебную комнату и забрать ножницы и лопатку. Мысль, что придется вытаскивать орудия убийства из тел, вызвала отвращение. За последние часы ему пришлось заниматься и более неприятными делами, но он не мог заставить себя вернуться.

Кроме того, умница Энсон наверняка оставил и другие улики, помимо садовых инструментов. Их поиск отнял бы время, которого у Митча не было.

Часы показывали шесть минут четвертого. Менее чем через девять часов похитители должны были позвонить Энсону, чтобы сообщить дальнейшие инструкции.

До крайнего срока, полночь со среды на четверг, из изначальных шестидесяти часов оставалось сорок пять.

Но все могло закончиться и раньше. Незапланированное развитие событий требовало новых условий, и Митч собирался их выставить.

Завывания ветра звали его в ночь.

Выключив свет во всех комнатах второго этажа, Митч спустился на кухню. В прошлом Дэниэль всегда держал в холодильнике коробку шоколадных батончиков «Хершис». Дэниэлю нравился холодный шоколад.

Коробка ждала его на нижней полке, в ней не хватало одного батончика. Есть батончики дозволялось только Дэниэлю, остальным оставалось лишь облизываться.

Митч взял всю коробку. Усталость и напряжение лишили его чувства голода, но он надеялся, что сладкое придаст сил, сможет заменить сон.

Выключив свет и на первом этаже, он вышел через парадную дверь.

Оторванные ветром пальмовые листья несло по улице, им вслед летело содержимое перевернутого мусорного бака. Кусты разве что не вырывало с корнем, окна дребезжали, эвкалипты гнуло, луну и ту, похоже, сдувало с неба.

Сев за руль «Крайслера», Митч отправился на поиски Энсона.

Глава 39

Холли все расшатывает гвоздь, хотя результата нет и нет, но она расшатывает, потому что заняться ей больше нечем, а если она будет сидеть без дела, то сойдет с ума.

По какой-то причине она вспоминает Гленн Клоуз^[159], которая сыграла сумасшедшую в «Роковом влечении»^[160]. Но даже если ей и суждено сойти с ума, Холли не способна сварить кролика, чьего-то домашнего любимца, за исключением двух случаев: если ее семья будет умирать от голода и если в кролика вселится демон. Тогда, конечно, ничто ее не остановит.

Неожиданно гвоздь начинает шататься, и это так волнительно! Она так волнуется, что у нее возникает потребность воспользоваться судном, которое оставили ей похитители.

Однако волнение значительно утихает в последующие полчаса, за которые ей удается вытащить гвоздь из доски пола максимум на четверть дюйма. Потом он застревает и не желает вылезать дальше.

Тем не менее полдюйма лучше, чем ничего. Длина гвоздя(какая?) дюйма три. Пока она потратила на его расшатывание часов семь. Не больше, учитывая, что ей приносили пиццу, да и пальцы требовали отдыха. Если она активизирует свои действия и добьется скорости вытаскивания дюйм в сутки, то к конечному сроку, полночи со среды на четверг, ей останется какой-то дюйм.

И если Митч к тому времени раздобудет выкуп, похитителям останется подождать всего лишь день до того, как пленница вытащит этот чертов гвоздь.

Холли всегда была оптимисткой. Люди называли ее солнечной, радостной, неунывающей, кипучей. Раздраженный ее вечным оптимизмом, какой-то вечно мрачный мужчина однажды спросил, может, она — плод любви Микки-Мауса и Динь-Динь?

Она могла бы разозлиться и сказать правду: что ее отец и мать погибли в автомобильной катастрофе, когда она была совсем маленькой, и ее воспитывала бабушка, которая окружила внучку любовью и весельем.

Но она дала другой ответ: «Да, но, поскольку врачи запретили Динь-Динь рожать, у нее слишком узкие бедра, меня вынашивала Дейзи Дак»^[161].

В этот момент, однако, с хорошим настроением у нее не очень. Когда тебя похищают, способность веселиться пропадает напрочь.

Она уже сломала два ногтя, подушечки пальцев горели. Если бы она не обматывала шляпку гвоздя подолом блузки, то наверняка начали бы кровить.

С учетом сложившейся ситуации на эти травмы обращать внимания не следует. Вот если похитители, как и обещали Митчу, начнут отрубать ей пальцы, тогда появится повод для жалоб.

Она берет паузу. В темноте ложится на надувной матрац.

Хотя и вымоталась донельзя, не думает, что сможет уснуть. А потом ей снится какое-то темное место, отличное от комнаты, в которой похитители держат ее.

Во сне она не прикована к кольцу на полу. Она ходит в темноте, держа в руках какой-то сверток.

Это не комната, а какие-то проходы, связанные между собой. Множество пересекающихся тоннелей. Лабиринт.

Сверток становится все тяжелее. Руки болят. Она не знает, что несет, но случится что-то ужасное, если она положит сверток на землю.

Слабое свечение привлекает ее внимание. Она заходит в комнату, освещенную одной-единственной свечкой.

Митч здесь. Она так рада видеть его. Отец и мать, которых она видела только на фотографиях, тоже здесь.

Сверток на руках — спящий младенец. Ее спящий младенец. Руки Холли болят, но она крепко держит бесценный сверток.

Митч говорит: «Дай нам младенца, любимая. Он должен быть с нами. А тебе здесь не место».

Ее родители умерли, Митч, получается, тоже, и как только она отдаст младенца, он более не будет спящим.

Она отказывается отдать своего сына, а потом каким-то образом тот оказывается на руках матери. Ее отец задувает свечу.

Холли просыпается от завывания какого-то чудовища, но воет только ветер, он сотрясает стены, скрипит стропилами, с них сыплется пыль.

Мягкий свет, не свечи, а фонаря, разгоняет темноту, которая окутывает Холли. Она видит лыжную шапочку-маску, сжатые губы, серо-синие глаза одного из похитителей, который стоит рядом с ней на коленях. Именно этот похититель тревожит ее больше всего.

— Я принес тебе шоколад, — говорит он.

Протягивает плитку «Мистера Гудбара».

Пальцы у него длинные и белые. Ногти обкусаны.

Холли не хочет прикасаться к тому, что трогал он. Скрывая отвращение, берет плитку.

— Они спят. Сейчас мое дежурство. — Он ставит на пол банку колы, покрытую капельками конденсата. — Тебе нравится пепси?

— Да. Благодарю.

— Ты бывала в Чамисале, штат Нью-Мексико?

Голос мягкий, музыкальный, почти женский.

— Чамисаль? Нет, даже не слышала о таком городе.

— Я там многое узнал. Вся моя жизнь переменилась после этого.

Что-то дребезжит на крыше, давая ей повод вскинуть глаза в надежде увидеть какие-то характерные особенности своей темницы, чтобы потом рассказать о них на суде.

Сюда ее привели с повязкой на глазах. Она только помнит, как поднималась по узкой лестнице. Из чего и сделала вывод, что заперли ее на чердаке.

Верхняя половина маленького фонаря заклеена черной лентой. Потолок прячется в темноте. Свет выхватывает из нее только часть ближайшей кирпичной стены, все остальное растворяется в тенях.

Похитители очень предусмотрительны.

— Ты бывала в Рио-Лючио, штат Нью-Мексико? — спрашивает он.

— Нет. Там тоже не бывала.

— В Рио-Лючио есть маленький домик с оштукатуренными стенами, выкрашенными в синий цвет, с желтой отделкой. Почему ты не ешь шоколад?

— Приберегаю на потом.

— Кто знает, сколько времени осталось каждому из нас? — спрашивает он. — Съешь его сейчас. Мне нравится смотреть, как ты ешь.

С неохотой она снимает с плитки обертку.

— Святая женщина, которую зовут Эрмина Лавато, живет в сине-желтом домике с оштукатуренными стенами в Рио-Лючио. Ей семьдесят два года.

Он уверен, что из таких фраз и состоит разговор. Делает паузу, ожидая очевидных реплик Холли.

Проглотив кусочек шоколада, она спрашивает:

— Эрмина — родственница?

— Нет. У нее испанские корни. Она потрясающе готовит курицу, а кухня выглядит так, словно перенеслась в настоящее из 1920-х годов.

— Я повариха не из лучших, — признается Холли.

Его взгляд не отрывается от ее рта, она вновь откусывает от «Мистера Гудбара», с таким ощущением, будто совершает что-то непристойное.

— Эрмина очень бедна. Домик у нее маленький, но прекрасный. Каждая комната выкрашена в свой цвет.

Он смотрит на ее рот, а она изучает его лицо, насколько позволяет маска. Зубы желтые. Резцы острые. Клыки необычно заострены.

— В ее спальне сорок два изображения Девы Марии.

Губы выглядят так, словно их постоянно прикусывают. Иногда, когда не говорит, он жует кусочки кожи.

— В гостиной тридцать девять изображений святого сердца Иисуса, проткнутого шипами.

Трещины в губах блестят, словно из них вот-вот начнет сочиться кровь.

— Во дворе домика Эрмины Лавато я зарыл сокровище.

— Подарок для нее? — спрашивает Холли.

— Нет. Она не оценит то, что я зарыл. Выпей пепси.

Она не хочет пить из банки, которую он держал в руках. Но все равно открывает ее, делает глоток.

— Ты бывала в Пенаско, штат Нью-Мексико?

— Я никогда не была в Нью-Мексико.

Он какое-то время молчит, тишину нарушает только ветер, его взгляд опускается к ее шее, когда она глотает пепси.

— Моя жизнь изменилась в Пенаско.

— Вроде бы речь шла о Чамисале.

— В Нью-Мексико моя жизнь часто менялась. Это место изменений и великой тайны.

Подумав о том, что она сможет найти применение банке из-под пепси, Холли ставит ее на пол в надежде, что он позволит оставить ей банку у себя, если она не выпьет все до его ухода.

— Тебе бы понравились Чамисаль, Пенаско, Родарте, там много и других прекрасных и загадочных городков.

Она задумывается, прежде чем ответить:

— Будем надеяться, что я останусь в живых и смогу их увидеть.

Он встречается с ней взглядом. Глаза у него темно-синие, цвета неба, которое говорит о приближении бури, пусть облаков пока нет и в помине.

Голос звучит даже мягче, чем обычно, в нем слышится нежность:

— Могу я сказать тебе кое-что по секрету?

Если он к ней прикоснется, она закричит и перебудит остальных.

Истолковав выражение ее лица как согласие, он продолжает:

— Нас было пятеро, а осталось только трое.

Она ожидала услышать совсем другое. Поэтому не отводит глаз, хотя это и дается ей с трудом.

— Чтобы увеличить долю каждого, мы убили Джейсона.

При упоминания имени внутри у нее все сжимается. Она не хочет знать имен или видеть лица.

— А теперь исчез Джонни Нокс, — добавляет он. — Джонни вел наблюдение за твоим домом, а потом как сквозь землю провалился. Мы трое не собирались избавляться от него. Такой вопрос никогда не поднимался.

«Митч», — сразу думает она.

Снаружи ветер вдруг меняет голос. Только что завывал, а тут вдруг начинает шикать, словно советуя Холли больше молчать и слушать.

— Двое других вчера отъезжали по разным делам, — говорит похититель. — В разное время. Каждый мог убить Джонни.

Чтобы вознаградить его за эти откровения, Холли съедает еще кусочек шоколада.

Не отрывая глаз от ее рта, он продолжает:

— Может, они решили поделить все на двоих. Или один из них хочет забрать все.

Из вежливости она отвечает:

— Они такого не сделали бы.

— Они могут, — возражает ей похититель. — Ты бывала в Вальсито, штат Нью-Мексико?

Холли слизывает шоколад с губ.

— Нет.

— Бедный городок. Там много бедных и прекрасных городков. Моя жизнь переменилась в Вальсито.

— И как же она переменилась?

Он не отвечает, твердит о своем:

— Тебе следовало бы увидеть Лос-Трампас, штат Нью-Мексико, в снегу. Несколько домов, белые поля, низкие холмы, небо белое, как поля.

— Да ты у нас поэт, — говорит она, и это не просто слова.

— В Лас-Вегасе, штат Нью-Мексико, казино нет. Там есть жизнь и тайна.

Его белые руки сходятся вместе, но не в молитве, а словно каждая из них обладает независимым разумом и им нравится прикасаться друг к другу.

— В Рио-Лючио в маленькой кухне дома Элоизы Сандоваль в красном углу висит икона святого Антония. Под ней стоят двенадцать керамических фигурок, по одной на каждого ребенка и внука. Каждый вечер она зажигает перед иконой свечи.

Холли надеется, что больше никаких откровений насчет других похитителей не будет, но при этом знает: его слова заинтриговали ее, пусть и против воли.

— Эрнест Сандоваль ездит на «Шевроле Импал» модели 1964 года. Приборный щиток раскрашен в разные цвета, а потолок салона обит красным бархатом.

Длинные пальцы поглаживают друг друга, поглаживают и поглаживают.

— Эрнеста интересуют святые, которые незнакомы его набожной жене. И он знает удивительные места.

«Мистер Гудбар» начинает забивать рот Холли, от него слипается горло, но она заставляет себя откусить еще кусочек.

— Древние духи обитали в Нью-Мексико еще до того, как появилось человечество. Ты — ищущая?

Холли понимает: если она слишком уж активно подыграет ему, он ей не поверит.

— Я так не думаю. Иногда мы все чувствуем: чего-то недостает. Но это свойственно всем. Такова человеческая природа.

— Я вижу в тебе ищущую, Холли Рафферти. Крошечное семечко души ждет, чтобы вырасти в могучее дерево.

Глаза его напоминают чистый поток, да только на дне скопилась какая-то муть.

Опустив глаза, она говорит:

— Боюсь, ты разглядел во мне слишком много. Я — не мыслитель.

— Секрет не в том, чтобы думать. Мы думаем словами. А то, что лежит за реальностью, доступной нам, есть истина, которую словами не выразить. Секрет в том, чтобы чувствовать.

— Видишь, вроде бы ты объясняешь просто, но мне это все равно недоступно, — она смеется. — Моя самая большая мечта — торговля недвижимостью.

— Ты недооцениваешь себя, — заверяет он ее. — В тебе огромный потенциал.

На широких запястьях, на кистях с длинными, тонкими пальцами нет ни волоска. То ли от рождения, то ли потому, что он пользуется кремом для эпиляции.

Глава 40

Обдуваемый порывами ветра, врывающимися в открытое окно водительской дверцы, Митч проехал мимо дома Энсона в Корона-дель-Мар.

Большие кремово-белые цветы сорвало с магнолии и прибило к входной двери. Там они и лежали, освещенные фонарем, который горел на крыльце всю ночь. В самом же доме не светилось ни одного окна.

Митч не верил, что после убийства родителей Энсон приехал домой, принял душ и лег спать. Он наверняка находился сейчас совсем в другом месте: возможно, реализовывал еще какие-то коварные планы.

«Хонда» Митча более не стояла у тротуара, где он ее оставил, когда приехал к дому Энсона, следуя указаниям похитителей.

В следующем квартале он остановил «Крайслер», доел батончик «Хершис», поднял стекло, вышел из автомобиля, запер его. К сожалению, «Крайслер» очень уж резко выделялся среди других, застывших у тротуара автомобилей. Ему полагалось стоять в музее, а не на улице.

Митч свернул в проулок, который вел к гаражу Энсона. Свет горел на первом этаже квартиры, расположенной над двумя примыкающими друг к другу гаражами на два автомобиля каждый.

Некоторые люди могли работать и в половине четвертого утра. Или мучиться от бессонницы.

Митч широко расставил ноги, чтобы ветер не унес его с собой, и всматривался в зашторенные окна.

Из библиотеки Кэмпбелла он ступил в новую реальность. И многое теперь виделось ему по-иному, совсем не так, как прежде.

Если у Энсона было восемь миллионов долларов и полностью оплаченная яхта, ему, возможно, принадлежали обе квартиры, расположенные в доме, а не одна, как он всегда говорил. Он жил в той, что окнами выходила на улицу, а вторую использовал как офис, где и занимался теми делами, которые позволили ему разбогатеть.

И бодрствовал в этот час не сосед, а сам Энсон, работал, сидя за компьютером.

Возможно, не работал, а размышлял над тем, в какие дальние страны отправится в ближайшее время на яхте.

Калитка открылась на узкую дорожку. Мимо гаража она привела Митча в выложенный кирпичом маленький дворик, разделявший две квартиры. Свет в дворике не горел.

Перед двориком тянулась клумба с папоротниками и цветами. Справа и слева за высокими заборами стояли соседские дома. Участки были маленькие, и эти дома практически полностью отсекали ветер. Вместо порывов в дворик проникали только легкие дуновения.

Митч поднырнул под высокие листья тасманийского папоротника, которые чуть заметно покачивались. Замер, всматриваясь в дворик.

Обзору листья папоротника мешали, но не очень, так или иначе он все видел, во всяком случае, не упустил бы момент, когда хозяин решил бы пересечь дворик, направляясь из квартиры-офиса в жилую квартиру.

Сидя под папоротником, Митч полной грудью вдыхал запахи тщательно обработанной почвы, неорганических удобрений и мха.

Поначалу запахи эти его успокаивали, напоминая о жизни, где все было просто, жизни, которая оборвалась каких-то шестнадцать часов тому назад. Но уже через несколько минут смесь этих запахов навеяла мысли о запахе крови.

В квартире над гаражами погас свет.

Возможно, не без помощи ветра, хлопнула дверь. Но при этом ветер не смог заглушить шум громких шагов на наружной лестнице, которая вела во внутренний дворик.

Всматриваясь между листьями папоротника, Митч разглядел медведеподобную фигуру человека, пересекающего выложенный кирпичом дворик.

Энсон не подозревал о том, что младший брат находится у него за спиной. Он быстро сокращает разделявшее их расстояние и издает сдавленный крик, лишь когда его нервную систему «замкнул» разряд тазера.

Когда Энсон качнулся вперед, пытаясь удержаться на ногах, Митч оставался рядом. И одарил старшего брата еще одним «поцелуем» мощностью в пятьдесят тысяч вольт.

Вот тут Энсон рухнул на кирпичи. Перекатился на спину. Руки и ноги дергались. Голова моталась из стороны в сторону. Он пытался издавать какие-то звуки, подвергая себя опасности проглотить язык.

Митч не хотел, чтобы Энсон проглотил язык, но и не пытался это предотвратить.

Глава 41

Крылья ветра бились о стены, угрожая подхватить крышу, унести с собой, заставляя вибрировать темноту.

Безволосые руки, белые, как перчатки, поглаживали друг друга в слабеньком свете фонаря.

Мягкий голос продолжает рассказывать:

— В Эль-Валле, штат Нью-Мексико, есть кладбище, где редко косят траву. На некоторых могилах есть надгробные камни, на других — нет.

Холли доела шоколад. Ее тошнит. Во рту ощущается вкус крови. Она использует пепси как средство для полоскания.

— Несколько могил без надгробных камней окружены невысокими заборчиками, которые соорудили из дощечек от ящиков для овощей и фруктов.

Все это куда-то ведет, но мысли его движутся только в известном ему направлении. Холли остается только ждать.

— Близкие выкрасили заборчики в пастельные тона: нежно-голубой, светло-зеленый, бледно-желтый, цвета увядших подсолнухов.

Несмотря на муть, которая таится в глубине глаз похитителя, они вызывают у нее меньшее отвращение на этот момент, чем руки.

— Под молодой луной, через несколько часов после того, как засыпали свежую могилу, мы поработали лопатами и вскрыли деревянный гроб, в котором похоронили ребенка.

— Цвета увядших подсолнухов, — повторила Холли, стараясь заполнить разум этим цветом и отсечь образ ребенка в гробу.

— Девочке было восемь лет, она умерла от рака. Ее похоронили с медальоном святого Кристофера, вложенным в левую руку, и фарфоровой фигуркой Золушки — в правую, потому что она любила эту сказку.

Подсолнухи не помогают, перед мысленным взором Холли возникают маленькие ручки, которые крепко держат медальон святого и фигурку бедной девушки, которая стала принцессой.

— Проведя несколько часов в могиле невинного, эти предметы обрели великую силу. Их очистила смерть и взяли под свою опеку духи.

Чем дольше Холли смотрит в эти глаза, тем менее знакомыми они становятся.

— Мы взяли из ее рук медальон и фигурку и вложили в них другие предметы.

Одна белая рука исчезает в кармане черной куртки. Появившись вновь, она держит серебряную цепочку, на которой висит медальон святого Кристофера.

— Вот, — говорит он. — Возьми.

Тот факт, что медальон побывал в могиле, ее не смущает, но его вытащили из руки мертвого ребенка, и это ужасно.

Тут происходит нечто большее, чем вложено в его слова. Есть некий подтекст, которого Холли не понимает.

Она чувствует: отказ от медальона, какой бы ни была причина, приведет к ужасным последствиям. Протягивает правую руку, и он бросает медальон ей на ладонь. Цепочка едва слышно звякает, падая вслед за медальоном.

— Ты бывала в Эспаноле, штат Нью-Мексико?

Холли сжимает пальцы в кулак, накрывая ими медальон.

— Это еще одно место, в котором я не бывала.

— Моя жизнь изменится там, — доверительно сообщает он ей, подхватывает фонарь, поднимается.

Оставляет ее в кромешной тьме с недопитой банкой пепси, хотя она ожидала, что он унесет банку с собой. Она собирается, точнее, собиралась расплющить банку, превратить в миниатюрный рычаг и с его помощью вытаскивать неподатливый гвоздь.

Но медальон святого Кристофера для этой работы подходит куда как больше. Отлитый из бронзы, с покрытием из серебра или никеля, медальон гораздо жестче, чем мягкий алюминий, из которого сделана банка.

Визит похитителя многое изменил. Раньше в этой темноте она была одна. Теперь воображение Холли населяет темноту крысами, жабами и легионами ползающей мерзости.

Глава 42

Энсон рухнул перед дверью черного хода, и ветер, казалось, радостно поприветствовал его падение.

Как существо, привыкшее отфильтровывать кислород из воды, а теперь выброшенное на берег, он дергался, по телу прокатывались судороги. Кисти поднимались и опускались, костяшки пальцев выбивали дробь по кирпичам.

Он таращился на Митча, открывал рот, словно пытался что-то сказать, а может, пытался закричать от боли. Но с губ срывался разве едва слышный писк.

Митч тронул дверь. Не заперта. Распахнул ее и прошел на кухню.

Свет не горел. Зажигать его Митч не стал.

Он не знал, как долго действует эффект мощного электрического разряда, но надеялся, что минуту-две действует точно. Положил тазер на разделочный столик, вернулся к открытой двери.

Осторожно схватил Энсона за лодыжки, но брат, конечно же, не мог его пнуть. Митч втащил его в дом, поморщился, когда затылок Энсона ударился о приподнятый порожек.

Закрыв дверь, он включил свет. Жалюзи были опущены, как и раньше, когда он и Энсон ждали звонка похитителей.

Кастрюля с супом по-прежнему стояла на плите. Суп остыл, но в воздухе витал его аромат.

К кухне примыкала комната-прачечная. Митч заглянул в нее и убедился, что память его не подвела: комната маленькая, без единого окна.

У кухонного стола стояли четыре стула со стальным каркасом, сиденьями и спинками, обтянутыми красным винилом. Один Митч перенес в прачечную.

На полу, обнимая себя руками, словно пытаясь согреться, но прежде всего пытаясь взять под контроль спазматические сокращения мышц, постанывал Энсон.

Возможно, действительно от боли. Возможно, только имитировал боль. Митч на всякий случай близко к нему не подходил.

Взял со столика тазер. Второй рукой достал заткнутый за пояс пистолет.

— Энсон, я хочу, чтобы ты перевернулся на живот.

Голова брата моталась из стороны в сторону. Возможно, непроизвольно, не показывая, что Энсон отказывается подчиниться.

— Слушай меня. Я хочу, чтобы ты перевернулся на живот и пополз в комнату-прачечную.

Из уголка рта Энсона вытекала слюна. Подбородок блестел.

— Я даю тебе шанс. Иначе будет хуже.

Но к Энсону, похоже, контроль над телом еще не вернулся. Митчу оставалось только гадать, а вдруг два разряда тазера, один за другим, могут обладать коммутативным эффектом и превратить человека в инвалида. Казалось, что Энсон останется таким до конца своих дней.

Может, свою лепту внесло и падение на кирпичный пол. Роста Энсону хватало, так что он мог сильно расшибиться.

Митч еще какое-то время отдавал команды, но все они оставались без внимания.

— Черт бы тебя побрал, Энсон, если придется, я всажу в тебя третий разряд и перетащу, пока ты будешь приходить в себя.

Дверь черного хода задребезжала, отвлекла Митча. Но прочность задвижки проверял редкий порыв ветра, прорвавшийся во внутренний дворик.

Когда он вновь посмотрел на старшего брата, то заметил расчетливость, которая тут же скрылась за туманом дезориентации. Глаза Энсона закатились.

Митч выждал еще полминуты. Потом поспешил к брату.

Энсон ждал его, думал, что тот воспользуется тазером, и сел, чтобы перехватить электрошокер, вырвать его из руки Митча.

Но Митч выстрелил, сознательно промахнулся, но и не так чтобы намного. А когда Энсон интуитивно подался назад, ударил пистолетом по голове, сильно, чтобы причинить боль, как выяснилось, достаточно сильно, чтобы Энсон лишился чувств.

Митч только хотел показать брату, что отныне тот имеет дело с совсем другим Митчем. Теперь же предстояло самому тащить обмякшего Энсона в комнату-прачечную.

Глава 43

«Он не тяжелый, он — мой брат». Чушь собачья. Он был братом Митча, но и веса в нем хватало.

Так что тащить его по деревянному полу кухни, а потом затаскивать в комнату-прачечную оказалось работой не из легких, и Митчу пришлось поднапрячься. А уж поднять на стул, казалось, просто не удастся, но Митч справился и с этим.

Мягкая панель спинки стула крепилась между двумя вертикальными трубками. Трубки установили с зазором между стойками каркаса спинки, которые плавно переходили в задние ножки стула.

Руки Энсона Митч просунул в зазоры между стойками и трубками. И сцепил запястья наручниками позади спинки. В ящике для инструментов, который стоял в комнате-прачечной, среди прочего лежал и электрический провод, толстый провод, в оранжевой изоляции, длиной футов в сорок.

Митч обмотал провод вокруг ножек, потом привязал его к стиральной машине. Провод — не веревка, крепкие узлы завязать бы не удалось, поэтому Митч завязал их три, гарантируя, что сами по себе они не развяжутся.

Со скованными за спинкой стула руками Энсон мог бы приподняться, правда, вместе со стулом. Однако такой якорь, как стиральная машина, не позволил бы ему сдвинуться с места.

Ухо, порванное ударом пистолета, кровоточило, но не сильно.

Сердце билось медленно, но ровно. Митч полагал, что старший брат скоро придет в себя.

Оставив свет в комнате-прачечной включенным, Митч пошел наверх, в спальню. Нашел то, что и ожидал: два ночника со штепселями, вставленными в розетки, но не включенными.

С детства Энсон спал при включенном свете. В юности начал пользоваться такими вот ночниками. И в каждой комнате на случай отключения централизованной подачи электричества держал фонарь на батарейках, меняя их четыре раза в год.

Спустившись вниз, Митч заглянул в прачечную. Энсон еще не пришел в себя.

Митч рылся в ящиках кухонных столов, пока не нашел, где Энсон хранил ключи. Взял запасной ключ от дома. А также ключи от трех автомобилей, включая «Хонду», и вышел из дома через дверь черного хода.

Он сомневался, что соседи слышали выстрел, а если и слышали, то приняли именно за выстрел. Рев ветра если и не полностью заглушил его, то исказил донельзя. Тем не менее Митч с облегчением увидел, что ни одно окно в соседних домах не зажглось.

По наружной лестнице он поднялся к квартире над гаражами, попытался войти, но обнаружил, что дверь заперта. Однако, как он и ожидал, запасной ключ от дома Энсона подошел и к этому замку.

Внутри обнаружил кабинет, занимающий пространство, которое в обычной квартире отводили гостиной и столовой. И здесь стены были украшены картинами из морской жизни.

Четыре компьютера обслуживались одним оператором. Митчу не составило труда это понять, потому что перед ними стоял только один стул на колесиках. Судя по размерам компьютеров, это были не обычные «машины», которыми пользовались на дому. Эти обладали гораздо большей памятью и быстродействием.

Митч не был компьютерным гением и не питал на сей счет никаких иллюзий: прекрасно понимал, что не сможет разобраться, какой работой занимался брат и почему так быстро разбогател.

А кроме того, Энсон наверняка использовал различные пароли и системы защиты информации, чтобы отвадить и очень серьезных хакеров. Даже ребенком, составляя пиратские карты, он очень тщательно зашифровывал дорогу к кладам. Митч развернулся, закрыл за собой дверь, спустился в первый из гаражей. Там нашел «Экспедишн», на котором они ездили в поместье Кэмпбелла, и «Бьюик» модели 1947 года.

Во втором гараже одно место пустовало, а второе занимала «Хонда» Митча, которую он оставлял на улице.

Возможно, Энсон загнал «Хонду» в гараж после того, как съездил в Орандж, взял садовые инструменты и кое-что из одежды Митча, побывал в доме Дэниэля и Кэти, убил их и вернулся в дом Митча, чтобы оставить компрометирующие улики.

Митч открыл багажник. Увидел тело Джона Нокса, завернутое в брезент.

Несчастный случай в гараже произошел давным-давно, в другой жизни.

Митч вернулся в первый гараж, завел двигатель «Экспедишн» и переставил внедорожник на свободное место во второй гараж.

А «Хонду», наоборот, загнал в первый, рядом с «Бьюиком», после чего опустил ворота этого гаража.

Не без труда вытащил из багажника труп. Положив на пол, выкатил из брезента.

Разлагаться труп еще не начал, но уже сильно пованивал, так что Митчу хотелось побыстрее от него избавиться.

Ветер дребезжал стеклами маленьких окошек гаража, прилипал к ним, словно пролетел долгий путь только для того, чтобы посмотреть, а чем это занят Митч.

Но тому, конечно же, было не до ветра. Тело Нокса сковало трупное окоченение, и ворочать его было очень нелегко.

Но в конце концов ему удалось затащить покойника в багажное отделение «Бьюика»-универсала и захлопнуть заднюю дверцу. Потом он сложил брезент и положил его в багажник «Хонды». С тем чтобы выбросить в ближайший мусорный контейнер.

Он не помнил, чтобы когда-нибудь уставал до такой степени: физически, эмоционально, духовно. Глаза жгло, суставы теряли гибкость, мышцы, казалось, отслоились от костей.

Возможно, только сахар и кофеин в батончиках «Хершис» не давали сердцу остановиться. Страх тоже служил подспорьем. Но усталости он не сдавался прежде всего потому, что постоянно помнил: Холли в руках монстров.

«Пока смерть не разлучит нас» — такой они дали обет, вступая в брак. Митч, однако, сомневался, что ее гибель освободит его от обетов. Он точно знал, что останется ей верен. И будет терпеливо ждать встречи на другом свете.

Проулком он вышел на улицу, вернулся к «Крайслеру», отогнал автомобиль во второй гараж. Припарковал рядом с «Экспедишн» и опустил ворота.

Посмотрел на часы — 4.09.

Через девяносто минут, может раньше, неистовый ветер пригонит с востока зарю. Поскольку в воздухе хватало пыли, первый свет будет розовым, он начнет быстро распространяться по небосводу, теряя розоватость, но все сильнее подсвечивая небо.

После встречи с Холли от каждого наступающего дня Митч ждал много нового и интересного. Этот день обещал стать другим.

Вернувшись в дом, он прошел в комнату-прачечную и увидел, что Энсон пришел в себя и пребывает в отвратительном настроении.

Глава 44

На рваной ране на ухе образовалась жидкая корочка, быстро засыхала и кровь, проложившая дорожку по щеке и шее.

От добродушного медведя во внешности Энсона ничего не осталось, лицо дышало злобой, челюсть закаменела, глаза яростно сверкали. И он молчал.

Ветер в комнату-прачечную не долетал. Вентиляционная труба доносила какие-то звуки, но они ни в коей степени не отражали разбушевавшейся стихии.

— Ты поможешь мне вернуть Холли живой, — отчеканил Митч.

Энсон не согласился, не отказался, лишь заскрежетал зубами.

— Они позвонят через семь с половиной часов и передадут инструкции.

Парадоксально, но, привязанный к стулу, лишенный возможности двигаться, Энсон прибавил в размерах. Путы только подчеркивали его физическую мощь, и казалось, подобно герою мифов, он вот-вот разорвет их, как нитки.

В отсутствие Митча Энсон приложил немало сил, чтобы оторвать стул от стиральной машины. Стальные ножки оставили на полу глубокие царапины, свидетельствующие о прилагаемых усилиях.

— Ты сказал, что можешь перевести деньги, не выходя из дома, по телефону, через компьютер, — напомнил ему Митч. — Ты сказал, максимум за три часа.

Энсон плюнул на пол между ними.

— Если у тебя есть восемь миллионов, двумя ты можешь пожертвовать ради Холли. Когда все закончится, мы с тобой больше не увидимся. Ты отправишься в ту клоаку, которую выбрал для жизни.

Если бы Энсон узнал, что Митчу известно о смерти Дэниэля и Кэти, их трупах, лежащих в учебной комнате, ни о какой помощи не могло быть и речи. Он бы подумал, что Митч уже избавился от подложенных улик и полиции не составит труда выйти на истинного преступника.

Но пока он верил, что убийства выведут полицию на Митча, оставалась надежда, что он все-таки согласится помочь, выжидая момента, когда Митч допустит ошибку и ситуация изменится на прямо противоположную.

— Кэмпбелл не мог отпустить тебя, — просипел Энсон.

— Он и не отпустил.

— Тогда как?

— Убил тех двоих.

— Ты?

— И теперь мне придется с этим жить.

— Ты убил Воски и Крида?

— Я не знаю их фамилий.

— Это их фамилии.

— Из-за тебя.

— Воски и Крида? Быть такого не может!

— Тогда, должно быть, меня отпустил Кэмп-белл.

— Кэмпбелл никогда бы тебя не отпустил.

— Главное — я здесь, а как, значения не имеет.

Энсон мрачно смотрел на него, насупив брови.

— А теперь я даю тебе несколько часов, чтобы ты хорошенько подумал.

— Деньги ты получишь.

— Я хочу, чтобы ты подумал не об этом.

— Ты их получишь, но у меня будет несколько условий.

— Не тебе устанавливать правила, — отрезал Митч.

— Это мои два миллиона.

— Нет. Теперь они мои. Я их заработал.

— Остынь, а?

— Если бы ты был на их месте, ты бы ее сначала трахнул.

— Слушай, ты понимаешь, это всего лишь слова.

— Если бы ты был на их месте, ты бы ее убил, но сначала трахнул.

— Сказать можно все, что угодно. И потом, я — не они.

— Да, ты — не они. Но они здесь из-за тебя.

— Нет. Всякое случается. Вот случились и они.

— Если бы не ты, они бы в моей жизни не появились.

— Ладно, не буду тебя переубеждать.

— И вот о чем тебе нужно подумать: кто я теперь?

— Ты хочешь, чтобы я подумал, кто ты теперь?

— Fratello piccolo больше нет. Ты понимаешь?

— Но ты — мой маленький брат.

— Если ты по-прежнему так думаешь, то попытаешься провернуть какой-нибудь трюк в надежде, что я на него клюну, но теперь у тебя ничего не выйдет.

— Если мы договоримся, я не буду пытаться что-либо провернуть.

— Мы уже договорились.

— Ты должен меня освободить.

— Чтобы ты разорвал меня на куски?

— Любой договор подразумевает доверие.

— Ты посиди здесь и подумай, как быстро ты можешь умереть.

Митч выключил свет и шагнул за порог.

Оставшись в темноте, в комнате-прачечной без единого окна, Энсон крикнул:

— Что ты делаешь?!

— Обеспечиваю наилучшие условия для раздумий, — ответил Митч и захлопнул дверь.

— Микки? — позвал Энсон.

Микки, после всего, что произошло, Микки.

— Микки, не делай этого.

Склонившись над кухонной раковиной, Митч вымыл руки мылом, с горячей водой, чтобы смыть осязательные воспоминания о теле Джона Нокса, которые словно впечатались в кожу.

Из холодильника достал упаковку нарезанного ломтиками «Чеддера» и тюбик с горчицей. Нашел батон и сделал себе сандвич с сыром.

— Я слышу тебя, — раздался из комнаты-прачечной голос Энсона. — Что ты делаешь, Микки?

Митч положил сандвич на тарелку. Добавил маринованный огурчик. Достал из холодильника бутылку пива.

— Какой в этом смысл, Микки? Мы уже договорились. Чего держать меня здесь?

Митч подставил еще один стул под ручку двери в комнату-прачечную, зафиксировав ее в горизонтальном положении.

— Что ты делаешь? — вновь повторил Энсон. — Что происходит?

Митч выключил свет на кухне. Поднялся наверх, в спальню Энсона.

Положив пистолет и тазер на прикроватный столик, сел на кровать, привалившись спиной к изголовью.

Не убрал шелковое покрывало. Не снял обувь.

Съев сандвич и огурец, выпив пиво, он поставил будильник на половину девятого утра.

Он хотел дать Энсону время на раздумья, но ему эти четыре часа требовались прежде всего для другого: от усталости он сам стал туго соображать. И просто не мог обойтись без сна.

Ветер громыхал на крыше, бился в окна, разговаривал диким голосом толпы. Ветер, казалось, смеялся над ним, обещая, что все его планы провалятся.

Это был Санта-Ана, сухой ветер, выдувающий влагу из растений в каньонах, рядом с которыми располагалось так много южнокалифорнийских городков, превращая зеленые деревья и кусты в сухостой. От поджигателя требовалось лишь бросить горящую тряпку, другой мог просто чиркнуть зажигалкой, и газеты долгие недели писали бы о лесных пожарах.

Шторы были задернуты, и, погасив лампу, Митч оказался в темноте. Потребности воспользоваться одним из ночников Энсона он не испытывал.

Очаровательное личико Холли возникло перед его мысленным взором, и он воскликнул:

— Господи, пожалуйста, дай мне силы и мудрость спасти ее!

Впервые в жизни он обратился к Богу.

Он ничего не стал обещать Всевышнему. Не верил, что это как-то поможет. С Богом не заключают сделок.

Он не думал, что сможет заснуть с приближением самого важного в его жизни дня, но заснул.

Глава 45

Гвоздь ждет.

Холли сидит в темноте, слушает ветер, сжимает пальцами медальон святого Кристофера.

Отставляет в сторону банку с пепси, не выпив вторую половину. Ей больше не хочется пользоваться судном, во всяком случае, пользоваться, когда дежурит этот сукин сын с безволосыми руками.

От мысли, что он выливает судно, ее начинает трясти. Сама просьба вылить судно есть свидетельство ненужной близости.

Держа медальон в правой руке, левой она проводит по животу. Его еще нет, и талия узкая. Растущий в ней ребенок — секрет, известный только ей и никому больше.

Говорят, если слушать классическую музыку во время беременности, ребенок родится с более высоким коэффициентом интеллектуального развития. А младенцем будет меньше плакать.

Возможно, это правда. Жизнь сложна и загадочна. Физики, изучающие квантовую механику, утверждают, что иногда следствие может опережать причину. Как-то раз она смотрела часовую программу на эту тему по каналу «Дискавери». Мало что поняла. И ученые, которые описывали различные явления, не могли их объяснить, только наблюдали за ними.

Она круговыми движениями медленно водит ладонью по животу, думая, как будет приятно, если младенец дернется и она сможет это почувствовать. Разумеется, пока он совсем маленький, состоит из считаных клеток, у него еще нет ножек, чтобы пнуть ими, говоря: «Привет, мамка».

Но он уже живет в ней, крошечный человечек в панцире ее тела, жемчужина, растущая в раковине, и все, что она делает, в той или иной степени на нем отражается. Теперь никакого вина за обедом. Минимум кофе. Специальные физические упражнения. И чтоб больше никаких похищений.

Она, наверное, ведет себя иррационально. Полагая, что ребенок во чреве матери может многому от нее научиться. И, однако, ей кажется, что, будучи беременной, негоже рвать гвоздем сонную артерию другого человека или вгонять его в глаз похитителя, чтобы повредить мозг, потому что такие ее действия могут негативно отразиться на младенце.

Исключительно сильная эмоция (опять же, согласно каналу «Дискавери») заставляет мозг выделять в кровь различные гормоны и другие химические вещества. Стремление убить, безусловно, относится к сильным эмоциям.

Если избыток кофеина подвергает ребенка риску, тогда нетрудно представить себе, сколь опасны гормоны и ферменты матери-убийцы. Она собирается пустить в ход гвоздь, напасть на плохого человека, действительно плохого человека, но откуда младенцу знать, что жертва — плохиш?

Ребенок не может родиться с жаждой убийства только потому, что мать, защищая себя и его, убила человека. Тем не менее Холли раздумывает, а браться ли ей вновь за гвоздь.

Может, эта иррациональная тревога — симптом беременности, как тошнота по утрам, которой она еще не испытывала, или как желание поесть шоколадного мороженого с маринованными огурцами.

Благоразумие тоже вносит свою лепту в обдумывание плана использования гвоздя. Когда имеешь дело с такими людьми, как ее похитители, лучше не нападать на них, если нет полной уверенности, что атака завершится успешно.

Если ты попытаешься вогнать гвоздь в глаз одного из них, а попадешь в нос, на тебя набросится разъяренный преступник с оцарапанным носом. И ничего хорошего в этом не будет.

Она все сжимает пальцами медальон святого Кристофера, взвешивая все «за» и «против» использования гвоздя в борьбе с вооруженными преступниками, когда возвращается представитель совета по туризму Нью-Мексико.

Как и прежде, при нем фонарь, верхняя половина стеклянных панелей которого заклеена, и руки пианиста из преисподней. Он встает перед ней на колени, ставит фонарь на пол.

— Тебе нравится медальон, — говорит он, довольный тем, что она вертит его в пальцах, как бусинку четок.

Интуиция убеждает подыграть ему.

— На ощупь он такой необычный.

— Девочка в гробу была в простом белом платье с дешевыми кружевами на воротнике и рукавах. Она выглядела такой умиротворенной.

Он сжевал все кусочки кожи с обкусанных губ. А сами губы распухли.

— В волосах у нее были белые гардении. Когда мы подняли крышку гроба, в нос ударил их скопившийся аромат.

Холли закрывает глаза, чтобы укрыться от его взгляда.

— Мы взяли медальон и фигурку Золушки, чтобы отвезти их в одно место около Ангельского огня, штат Нью-Мексико, где есть водоворот.

Очевидно, он уверен, что она знает, о каком водовороте идет речь.

Его мягкий голос становится еще мягче, совсем грустным, когда он добавляет:

— Я убил их обоих во сне.

На мгновение ей кажется, что последняя фраза как-то связана с водоворотом в Ангельском огне, штат Нью-Мексико, и она старается найти эту связь. Потом осознает, о чем он толкует, и открывает глаза.

— Они притворялись, будто не знали, что случилось с Джоном Ноксом, но как минимум один из них должен был знать, а может, и оба.

В комнате неподалеку два трупа. Выстрелов она не слышала. Может, он перерезал им глотки.

Она легко могла нарисовать себе эти безволосые руки, управляющиеся с бритвой с той же легкостью, с какой фокусник перекатывает монеты по костяшкам пальцев.

Холли все больше привыкала к металлическому кольцу на лодыжке, к цепи, которая тянулась к другому кольцу, намертво ввинченному в пол. Внезапно она осознала, что не просто находится в темном помещении без единого окна, но и может перемещаться лишь по ограниченному пространству, насколько позволяла цепь.

Он говорит:

— Я был бы следующим, а деньги они поделили бы на двоих.

Пять человек планировали похищение. Четверо уже мертвы.

Если он прикоснется к ней, никто не отреагирует на ее крик. Они остались наедине.

— И что теперь? — спрашивает она и тут же жалеет о заданном вопросе.

— В полдень я поговорю с твоим мужем, как мы и договаривались. Энсон снабдит его деньгами. Потом все будет зависеть от тебя.

Третье предложение повергает ее в ужас.

— Что ты хочешь этим сказать?

Вместо ответа на ее вопрос он говорит:

— В рамках церковного фестиваля в Пенаско, штат Нью-Мексико, в августе устраивается небольшой карнавал.

У нее такое ощущение, что, сорви она эту лыжную шапочку-маску, под ней не окажется лица, только сине-серые глаза и рот с желтыми зубами и обкусанными губами. Ни бровей, ни носа, ни ушей не будет, только кожа, белая и гладкая, как винил.

— Чертово колесо и несколько других аттракционов, какие-то игры и в последний год гадалка.

Его руки описывают круг, словно рисуя чертово колесо, возвращаются на бедра, где и лежали.

— Гадалка — мадам Тирезия, но, разумеется, это ее не настоящее имя.

Холли так крепко сжимает медальон, что начинают болеть костяшки пальцев, а барельеф святого, несомненно, отпечатался на ладони.

— Мадам Тирезия — обманщица, но, что самое забавное, она обладает силой, о которой даже не подозревает.

Между этими высказываниями он делает паузы, будто слова его очень важны и он хочет, чтобы она прониклась их важностью.

— Она не обманывала бы людей, если б осознавала, кто она на самом деле, и в этом году я собираюсь открыть ей глаза.

Говорить без дрожи в голосе непросто, но Холли собирает волю в кулак, и ей это удается, когда она повторяет вопрос:

— Что ты хотел этим сказать — все будет зависеть от меня?

Когда он улыбается, часть рта исчезает за горизонтальной прорезью в маске. Отэтого улыбка становится лукавой, она словно говорит: а мне все известно, нет у тебя от меня никаких секретов.

— Ты знаешь, — говорит он. — Ты — не мадам Тирезия. Твои способности для тебя не тайна.

Она чувствует, что, если начнет отпираться, он может потерять терпение, разозлиться. Его мягкий голос и обходительные манеры — овечья шкура, и Холли пока не хочет увидеть прячущегося под ней волка.

— Теперь мне есть о чем подумать, — отвечает она.

— Я это понимаю. Ты долго жила за портьерой, а теперь знаешь: за нею не просто окно, а огромный новый мир.

Боясь, что одно неправильное слово может разрушить чары, которыми заколдовал себя похититель, Холли выдыхает:

— Да.

Он встает.

— У тебя несколько часов для принятия решения. Тебе что-нибудь нужно?

Помповик, думает она, но отвечает:

— Нет.

— Я знаю, каким будет твое решение, но ты должна прийти к нему сама. Ты бывала в Гвадалупите, штат Нью-Мексико?

— Нет.

Его улыбка такая широкая, что оба уголка рта уходят из прорези.

— Ты там побываешь, и тебе понравится.

Он уходит, следом за своим фонарем, оставляя ее в темноте.

Только тут Холли осознает, что ветер дует с прежней силой. С того самого момента, как он сказал, что убил двух других похитителей, она перестала слышать ветер.

Какое-то время слышала только его голос. Его обманчивый, приторно-сладкий голос.

Холли даже не слышала ударов своего сердца, но теперь слышит и чувствует, как молотится оно о ребра.

Младенец, еще такой крошечный, купается в гормонах и ферментах жажды борьбы, которые поступают в кровь по приказу ее мозга. Может, это не так плохо. Может, это даже хорошо. Может, замаринованный в этом потоке маленький Рафферти, он или она, только закалится и ему будет легче осваиваться в этом мире.

В мире, который побуждает к жестокости хороших людей.

Вооружившись медальоном святого Кристофера, Холли набрасывается на гвоздь.

Глава 46

Будильник разбудил Митча в половине девятого, на пару с ветром, который врывался в его сны, а теперь продолжал бушевать в реальном мире.

С минуту он посидел на краю кровати, зевая, глядя то на тыльные стороны ладоней, то на сами ладони. После того, что сделали эти руки прошлой ночью, им вроде бы следовало выглядеть не так, как прежде, но никаких отличий Митч не обнаружил.

Проходя мимо зеркальных дверей стенного шкафа, отметил, что одежда его не так уж и измята. А все потому, что проснулся он в той самой позе, в какой и заснул: за четыре часа не шевельнулся.

В ванной, порывшись в ящиках, нашел несколько новеньких зубных щеток в фабричной упаковке. Распечатал одну, использовал, побрился электрической бритвой Энсона.

С пистолетом и тазером спустился вниз.

Стул все так же стоял под ручкой двери в комнату-прачечную. Оттуда не доносилось ни звука.

Он поджарил яичницу на три яйца, полил соусом «Табаско». Посыпал «Пармезаном», съел с двумя гренками с маслом, запил стаканом апельсинового сока.

По привычке начал собирать грязную посуду, чтобы помыть, потом понял, что при сложившихся обстоятельствах это абсурд. Оставил грязные тарелки на столе, сковородку — на плите.

Когда открыл дверь в прачечную и зажег свет, увидел, что Энсон, как и прежде, прикован к стулу, а одежда его мокрая от пота, хотя никакой жары в прачечной не ощущалось.

— Ты подумал насчет того, кто я теперь? — спросил Митч.

Злость из Энсона вроде бы ушла. Он сидел ссутулившись, поникнув головой. Габаритами меньше не стал, но что-то с ним произошло.

Поскольку старший брат не ответил, Митч повторил вопрос:

— Ты подумал насчет того, кто я теперь?

Энсон поднял голову. Глаза налились кровью, губы побледнели. Капельки пота блестели на щетине.

— Мне тут плохо, — таким визгливым голосом он не говорил никогда. Энсон определенно чувствовал себя обиженным.

— Еще раз спрашиваю, ты подумал насчет того, кто я теперь?

— Ты — Митч, но не тот Митч, которого я знаю.

— Это правильно.

— В тебе появилось что-то такое. Я не знаю, кто ты теперь.

— Я — муж. Я совершенствую. Оберегаю.

— И что это должно означать?

— Я и не жду, что ты поймешь.

— Мне нужно в туалет.

— Валяй.

— У меня сейчас лопнет мочевой пузырь. Мне нужно отлить.

— Отливай. Я не из брезгливых.

— Прямо здесь?

— Почему нет? Грязно, зато удобно, никуда не нужно ходить.

— Ты не можешь так поступить со мной, брат.

— Не называй меня братом.

— Ты все равно мой брат.

— Только по крови.

— Это не так.

— Так!

Ножки стула прочертили новые царапины на полу. Две плитки треснули.

— Где ты держишь наличные? — спросил Митч.

— Я бы так не унижал тебя.

— Ты отдал меня киллерам.

— Но не унижал тебя.

— Ты сказал, что сначала изнасиловал бы мою жену, а уж потом убил.

— Что ты к этому прицепился? Я же объяснил.

Он так яростно пытался оторвать стул от стиральной машины, что в одном месте оранжевый провод ободрал с корпуса стиральной машины краску.

— Где ты держишь наличные, Энсон?

— У меня, ну, не знаю, несколько сотен в бумажнике.

— Я не дурак. Не нужно водить меня за нос.

Голос Энсона дрогнул:

— Мне больно.

— И что у тебя болит?

— Руки. Плечи просто горят. Сцепи мне руки в другом положении. Впереди. Это пытка.

Энсон разве что не надувал губы. Большой обиженный маленький мальчик. Мальчик с холодным, расчетливым мозгом рептилии.

— Давай сначала поговорим о наличных, — гнул свое Митч.

— Под наличными ты подразумеваешь много наличных? Их нет.

— Если перевести деньги через компьютер, я никогда не увижу Холли.

— Может, и увидишь. Они не захотят, чтобы ты обратился в полицию.

— Она может опознать их в суде. На такой риск они не пойдут.

— Кэмпбелл может убедить их дать задний ход.

— Избив их матерей, изнасиловав сестер?

— Ты хочешь вернуть Холли или нет?

— Я убил двух его людей. Он мне поможет?

— Возможно. Ты заставил его тебя уважать.

— Скорее, он еще раз прикажет меня убить.

— Ты не прав.

— Я собираюсь сказать похитителям, что деньги они получат наличными и от меня.

— Тогда у тебя ничего не выйдет.

— У тебя есть наличные, — настаивал Митч.

— Деньги зарабатывают проценты, дивиденды. Я не храню их под матрасом.

— Ты читал все эти пиратские истории.

— И что?

— Ты отождествлял себя с пиратами, думал, что они крутые.

Энсон скривился от боли.

— Пожалуйста, позволь мне сходить в туалет. Мне очень плохо.

— Теперь ты — пират. У тебя даже есть собственный корабль, ты можешь вести дела, находясь в море. Пираты не кладут деньги в банк. Им нравится прикасаться к ним, смотреть на них. Они прячут деньги в разных местах, чтобы легко и быстро добраться до них, когда удача вдруг повернется к ним спиной.

— Митч, пожалуйста. У меня начались спазмы мочевого пузыря.

— Деньги, которые ты получил, кого-то там консультируя, да, они пошли в банк. Но деньги, доставшиеся тебе от других людей, которые ближе к криминалу, уж не знаю, что ты для них делал и в чем обманул при дележке, они в банк не попали. С них налогов ты не платил.

Энсон молчал.

— Я не собираюсь вести тебя в твой офис и наблюдать, как ты, сидя за компьютером, переводишь куда-то деньги. Ты сильнее меня. Ты в отчаянном положении. Я не собираюсь давать тебе шанс выкрутиться. Ты останешься на этом стуле, пока все не будет закончено.

— Я всегда тебя защищал. — В голосе Энсона слышались обвинительные нотки.

— Не всегда.

— В детстве. Я всегда приходил тебе на помощь, когда мы были детьми.

— Если уж на то пошло, мы всегда стояли друг за друга.

— Стояли. Совершенно верно. Как и положено братьям. Мы можем к этому вернуться, — заверил его Энсон.

— Да. И как будем возвращаться?

— Я не говорю, что это будет легко. Может, начнем с честности. По отношению к тебе, Митч, я поступил ужасно. Я баловался наркотиками, вот у меня и помутилось в голове.

— Ты никогда не баловался наркотиками. И не нужно сваливать на них вину. Где наличные?

— Брат, клянусь тебе, грязные деньги отмываются. И в конце концов тоже попадают в банк.

— Я тебе не верю.

— Ты можешь меня пытать, но правды это не изменит.

— Почему бы тебе не подумать об этом еще? — спросил Митч.

— Думать тут не о чем. Я все сказал.

Митч выключил свет.

— Нет, нет! — выкрикнул Энсон.

Митч вышел на кухню, захлопнул за собой дверь, оставив старшего брата в темноте.

Глава 47

Начал Митч с чердака. Нашел крышку люка в гардеробной, примыкающей к спальне Энсона. К крышке крепилась складная лестница.

Две лампочки плохо освещали просторный чердак, но увидел он там только паутину, растянутую между стропилами и крышей.

А ветер продолжал реветь, визжать и шипеть, словно был разъяренным, голодным котом, а чердак — клеткой с канарейкой.

Санта-Аны испугались даже пауки, которые в тревоге бегали по паутине, вместо того чтобы застыть, поджидая добычу.

На чердаке ничего не хранилось. Митч уже собрался спуститься, но что-то его удержало. Подозрительность, может, интуиция.

Пол на чердаке выстелили фанерой. Энсон, вероятно, не стал бы хранить деньги под листом фанеры, прибитым шестнадцатью гвоздями. В случае крайней необходимости он бы не смог быстро добраться до этих денег.

Тем не менее, нагибая голову, чтобы не удариться о стропила, Митч продолжал ходить взад-вперед, прислушиваясь к звуку шагов. Его не покидало ощущение, что он на пороге открытия.

Наконец его внимание привлек гвоздь. Все остальные гвозди были вбиты в пол, а у этого шляпка торчала на четверть дюйма.

Митч опустился рядом с гвоздем на колени, оглядел его. Шляпка широкая и плоская. Судя по ее размерам и толщине стержня, длиной гвоздь был как минимум в три дюйма.

Ухватившись за гвоздь большим и указательным пальцем, Митч попытался его пошатать, но убедился, что сидит гвоздь крепко.

Сверхъестественное чувство охватило его, совсем как в тот момент, когда он увидел поле, заросшее ситанионом, которое ветер и лунный свет превратили в ртутное озеро.

Внезапно ему показалось, что Холли совсем рядом, он даже оглянулся и не удивился бы, если б увидел ее. И чувство это не пропало, а продолжало нарастать, по спине побежал холодок.

Митч спустился на кухню. В ящике, где он нашел ключи, лежали и наиболее часто используемые инструменты. Он взял отвертку и молоток-гвоздодер.

— Что ты там делаешь?! — крикнул из прачечной Энсон.

Митч не ответил.

Вернувшись на чердак, легко вытащил гвоздь. Потом, используя отвертку как рычаг, вогнав острие под шляпку следующего гвоздя и постукивая по другому концу молотком, вытащил гвоздь из фанеры на четверть дюйма, после чего воспользовался гвоздодером.

Возбужденные пауки метались по натянутым паутинам, ветер ревел и завывал.

С каждым новым выдернутым гвоздем росло ощущение, что цель все ближе. Наконец Митч выдернул последний и перевернул лист фанеры.

Нашел только балки. Да фибергласовую изоляцию между ними. Убрал фиберглас. Никакого сейфа, никаких запаянных в пластик пачек стодолларовых банкнот.

Ощущение, что он на пороге открытия, прошло, как и чувство, что Холли совсем рядом. Митч посидел, не понимая, что на него нашло.

«Что это, черт побери, было?»

Оглядывая чердак, он не испытывал ни малейшего желания отрывать от балок другие листы фанеры.

Его первоначальное предположение подтвердилось. На случай пожара или по какой другой причине Энсон не стал бы прятать деньги там, где не смог бы до них быстро добраться.

Митч оставил пауков в темноте, в компании с завывающим ветром.

После того как поднял крышку люка с лестницей, продолжил поиски в гардеробной. Заглянул за одежду. Проверил все ящики на предмет второго дна или ложной задней стенки, заглянул под каждую полку, простукал пол и стены.

В спальне приподнял все картины в надежде найти стенной сейф, хотя сомневался, что Энсон будет прятать его в столь очевидном месте, сдвинул кровать, но не нашел отдельного квадрата ковра, под которым мог скрываться вделанный в пол сейф.

Обыскал Митч и две ванные, чулан в коридоре, две необставленные спальни. Ничего не нашел.

Внизу начал с отделанного панелями красного дерева, уставленного стеллажами с книгами кабинета-библиотеки. Вот уж где было множество мест для тайника. Митч обследовал максимум половину, когда посмотрел на часы и увидел, что уже 11.33, то есть до звонка похитителей оставалось двадцать семь минут.

На кухне он взял со столика пистолет и направился в комнату-прачечную. Когда открыл дверь, в нос ударил запах мочи.

Он включил свет и нашел Энсона в самом жалком виде.

Большая часть потопа впиталась в брюки, носки, залилась в туфли, но желтая лужица образовалась и на плитках пола, у ножек стула.

Если к другим социопаты испытывают ярость и ненависть, то себя любят и жалеют, и на иные любовь и жалость они просто не способны. В этой любви к себе немалую часть составляет гордость. Энсон понятия не имел, что такое стыд, но его гордости Митч нанес жестокий удар, ввергнув Энсона в пучину жалости к себе.

Загорелая кожа на лице посерела. Да и само лицо стало одутловатым. А уж глаза превратились в озера муки.

— Посмотри, что ты со мной сделал! — взвизгнул Энсон.

— Ты все сделал сам.

Если жалость к себе и оставила в разуме Энсона место для злости, то последнюю он очень хорошо скрывал.

— Ты поступил нехорошо.

— Есть такое, — не стал спорить Митч.

— Должно быть, смеешься от души.

— Нет. Не вижу здесь ничего забавного.

— Смеешься внутри.

— Я это ненавижу.

— Если ненавидишь, то где теперь твой стыд?

Митч промолчал.

— Где твое покрасневшее лицо? Где мой вечно краснеющий брат?

— Время нас поджимает, Энсон. Они скоро позвонят. Мне нужны наличные.

— А я? Что получу за это я? Почему я должен только отдавать и отдавать?

Вытянув руку, встав в ту же позу, что и Кэмпбелл в библиотеке, когда целился в него, Митч нацелил пистолет на лицо брата.

— Ты дашь мне деньги, а я сохраню тебе жизнь.

— Что это будет за жизнь?

— Тебе останется все, что у тебя есть. Я заплачу выкуп, сделаю так, чтобы полиция не узнала о похищении, поэтому никто не будет задавать тебе никаких вопросов.

Несомненно, Энсон думал о Дэниэле и Кэти.

— Будешь жить, как и прежде, — лгал Митч, — делать все, что тебе заблагорассудится.

Энсон без труда повесил бы убийство их родителей на Митча, если бы того убили и похоронили в пустыне. Теперь с этим возникали проблемы.

— Я дам тебе деньги, а ты меня освободишь, — сказал он.

— Хорошо.

— Как? — В голосе Энсона слышалось сомнение.

— Прежде чем я уеду, чтобы обменять деньги на Холли, я обездвижу тебя тазером, а потом сниму наручники. Оставлю тебя дергающимся на полу.

Энсон задумался.

— Давай, пират. Расставайся с сокровищем. Если ты не скажешь мне, где деньги, до того, как зазвонит телефон, предложение снимается.

Энсон встретился с ним взглядом.

Митч глаз не отвел.

— Я тебя освобожу.

— Ты такой же, как я. — Энсон все еще сомневался.

— Если хочешь, можешь так думать.

Энсон так пристально вглядывался в Митча, словно хотел прочесть его мысли.

Он сидел, прикованный к стулу, руки и плечи болели, он надул в штаны, и на него смотрело дуло пистолета.

И, однако, Энсон хладнокровно рассчитывал варианты, взвешивал свои шансы на спасение, на то, что Митч сдержит слово.

— Сейф в полу на кухне, — наконец сказал он.

Глава 48

В столике, который стоял слева от мойки, были две полки, заставленные кастрюлями и сковородами.

Митч сначала разгрузил полки, потом вытащил их, менее чем за минуту открыв участок пола под шкафчиком.

В четырех углах увидел четыре деревянных клина, которые удерживали на месте деревянную крышку. Вытащил клинья, потом деревянный прямоугольник, открыв лицевую панель вделанного в бетон фундамента сейфа.

Комбинация, которую дал ему Энсон, не подвела. Тяжелая лицевая панель откинулась. Глубина сейфа составляла порядка фута, длина — два фута, ширина — восемнадцать дюймов. В сейфе лежали завернутые в пластик пачки стодолларовых банкнот и конверт из плотной коричневой бумаги. По словам Энсона, в конверте были облигации на предъ-явителя, выпущенные одним швейцарским банком. Такие же ликвидные, как и стодолларовые банкноты, но более компактные и удобные при перевозке, скажем, через границу.

Содержимое сейфа Митч выложил на кухонный стол и заглянул в конверт. Там лежали шесть облигаций на сто тысяч долларов каждая. Деньги выплачивались предъявителю ценной бумаги, независимо от того, кто был ее покупателем.

Как и днем раньше, Митч не ожидал, что в его руках окажется такая огромная сумма, и сомневался, что ему выпадет второй такой случай. Однако все это богатство не вызывало у него никакой радости.

Это был выкуп за Холли, и он расстался бы с ним без малейшего сожаления. Опять же, это были те самые деньги, из-за которых Холли и похитили, поэтому они не вызывали у него ничего, кроме антипатии. Не хотелось даже прикасаться к ним.

Часы на кухне показывали 11.54.

Шесть минут до звонка.

Митч вернулся в комнату-прачечную, дверь в которую оставлял открытой. Не гасил и свет.

Погруженный в свои мысли, Энсон сидел на мокром стуле в мокрых штанах. На вопрос Митча ответил не сразу.

— Шестьсот тысяч долларов в облигациях. Сколько наличными?

— Остальное.

— Остальное от двух миллионов? Миллион четыреста тысяч долларов сотенными банкнотами?

— Именно это я и сказал. Или я сказал что-то другое?

— Я собираюсь их пересчитать.

— Попутного ветра.

— Если там будет другая сумма, сделка отменяется. Я не освобожу тебя, когда буду уходить.

В раздражении Энсон дернулся, наручники звякнули, ударившись о стул.

— А что ты собираешься со мной сделать?

— Я тебе все объяснил. Если ты хочешь, чтобы я прошел свою часть пути, ты должен пройти свою. Я начинаю считать.

Митч отвернулся, чтобы вернуться к кухонному столу, но голос Энсона остановил его:

— Наличными там восемьсот тысяч.

— Не миллион четыреста?

— Вся сумма, облигации плюс наличные, миллион четыреста. Я перепутал.

— Да. Перепутал. Мне нужны еще шестьсот тысяч.

— Это все. Больше у меня ничего нет.

— Ты говорил, что у тебя нет и этого.

— Я не всегда лгу, — ответил Энсон.

— Пираты никогда не зарывают все, что у них есть, в одном месте.

— Почему бы тебе не забыть о пиратах?

Часы показывали 11.55.

И тут Митча осенило.

— Действительно, о пиратах стоит забыть и лучше подумать о яхте. Ты купил себе парусную яхту. Сколько денег лежит на борту?

— Ничего. На яхте ничего нет. Я не успел поставить там сейф.

— Если они убьют Холли, я покопаюсь в твоих бумагах, — предупредил Митч. — Найду и название яхты, и место, где она пришвартована, а потом поеду туда с топором и дрелью.

— Делай что хочешь.

— Изрублю внутри все, от носа до кормы, а когда найду деньги и узнаю, что ты мне солгал, вернусь сюда и заклею тебе рот, чтобы больше ты этого никогда не сделал.

— Я говорю правду.

— Я закрою тебя здесь, в темноте, без пищи и воды, и оставлю умирать от голода и жажды, задыхающегося в собственных испражнениях. Буду сидеть на кухне, есть твою еду и слушать, как ты подыхаешь в темноте.

Митч не верил, что он мог так жестоко кого-либо убить, но для его уха голос звучал более чем убедительно.

И потом, если бы он потерял Холли, все было бы возможно. Только с ней он обрел полноценную жизнь. Без нее часть его умерла бы, и он, возможно, стал бы совсем другим человеком.

Энсон, похоже, пришел к тому же выводу, потому что сказал:

— Хорошо. Четыреста тысяч долларов.

— Где?

— На яхте. Я скажу тебе, как их найти.

— Нам все еще не хватает двухсот тысяч.

— Больше нет. Наличными. Мне нужно продать кое-какие акции.

Митч посмотрел на часы. 11.56.

— Остается четыре минуты. На ложь времени нет, Энсон.

— Можешь ты мне хоть раз поверить? Хоть раз? Наличных больше нет.

— Мне и так придется менять условия сделки. Никаких переводов на банковские счета. Теперь я должен еще и торговаться, уменьшать общую сумму на двести тысяч.

— Они согласятся, — заверил его Энсон. — Знаю я этих подонков. Чтобы они отказались от миллиона восьмисот тысяч? Да никогда. Эти не откажутся.

— Надеюсь, все будет, как ты говоришь.

— Послушай, мы поладили, не так ли? Мы же поладили? Поэтому не оставляй меня в темноте.

Митч уже отвернулся от него. Свет в комнате-прачечной выключать не стал, не закрыл и дверь.

Подойдя к столу, посмотрел на облигации на предъявителя и деньги. Взял ручку и блокнот и пошел к телефонному аппарату.

Заставить себя смотреть на телефон не смог. В последнее время телефоны не приносили ему хороших новостей.

Закрыл глаза.

Тремя годами раньше, когда они поженились, на церемонии никто из родственников не присутствовал. Дороти, бабушка, которая воспитала Холли, скоропостижно умерла пятью месяцами раньше. Со стороны отца у нее была тетя и две кузины. Она их не знала. Да и они не интересовались ее судьбой.

Митч не мог пригласить брата и сестер, не пригласив родителей. А видеть на своей свадьбе Дэниэля и Кэти ему не хотелось.

Руководствовался он не обидой. Не приглашал не потому, что злился на них или хотел наказать. Просто боялся их присутствия.

Эта свадьба была его вторым шансом попасть в лоно семьи, и, если бы и эта попытка закончилась неудачей, на третью он бы просто не решился. И Дэниэль и Кэти обладали редким даром уничтожать семьи, поэтому он не мог допустить, чтобы они присутствовали при создании его новой семьи.

Потом Митч сказал родственникам, что уехал с молодой женой сразу же после церемонии, хотя на самом деле устроил вечеринку для узкого круга друзей. И Игги говорил правду: рок-группа была выпендрежная. Слишком часто звучали тамбурины. А солист думал, что срываться на фальцет — это высший пилотаж.

После того как все ушли, а рок-группа превратилась в забавное воспоминание, он и Холли танцевали вдвоем, под радио, на переносной танцплощадке, которую установили во дворе по случаю вечеринки. Залитая лунным светом, Холли была такой красивой, такой воздушной, что подсознательно он очень крепко прижимал ее к себе, словно боялся, что она превратится в призрак и исчезнет. В результате она даже сказала: «Знаешь ли, ребра у меня не железные», — и он ослабил хватку, а она положила голову ему на плечо. И хотя обычно он танцевал неуклюже, на этот раз ни разу не сбился с ритма. Вокруг танцплощадки цвели посаженные им цветы, над головой сияли звезды, которые он никогда не предлагал ей достать, потому что был человеком сугубо земным, но звезды и так принадлежали Холли, и луна ей кланялась, и небеса, и ночь.

Зазвонил телефон.

Глава 49

Он снял трубку на втором звонке.

— Это Митч.

— Привет, Митч? Надежда тебя не покинула?

Этот мягкий голос он слышал впервые и сразу напрягся.

— Нет. Я надеюсь.

— Хорошо. Без надежды ничего нельзя добиться. Именно надежда привела меня сюда из Ангельского огня, и только благодаря ей я рассчитываю туда вернуться.

Если уж на то пошло, не перемена голоса вызвала у Митча тревогу, а сам голос. Мужчина, который так мягко говорил, наверняка находился лишь в шаге от безумия.

— Я хочу поговорить с Холли.

— Разумеется, поговоришь. Она — женщина этого часа: ведет себя соответственно. У дамы сильный характер.

Митч не знал, как расценить эти слова. Незнакомец говорил правду, но от этой правды по телу бежали мурашки.

А трубка перекочевала к Холли.

— Ты в порядке, Митч?

— Я в порядке. Схожу с ума, но в порядке. Я тебя люблю.

— У меня тоже все нормально. Я жива и невредима. О том, что меня били, и думать забыла.

— Мы выкрутимся, — заверил он ее. — Я тебя не подведу.

— Я и не думала, что подведешь. Никогда не думала.

— Я люблю тебя, Холли.

— Он просит вернуть трубку. — И Холли передала ее похитителю.

Говорила она как-то сдержанно. Дважды он сказал, что любит ее, а она не ответила теми же словами. Что-то здесь было не так.

Мягкий голос вернулся:

— В первоначальный план вносится одно изменение, Митч, одно важное изменение. Деньги пересылать не нужно, мы возьмем наличными.

Митч ранее волновался, что не сможет убедить похитителей взять выкуп наличными. Такое изменение вроде бы должно было радовать. Вместо этого усилило тревогу. Потому что стало еще одним свидетельством того, что у похитителей что-то случилось. Новый голос в телефоне, непонятная сдержанность Холли, внезапное желание получить выкуп наличными.

— Ты меня слышишь, Митч?

— Да. Просто это неожиданный поворот. Вам следует знать: Энсон не так уж стремился помочь брату, как вы могли подумать.

В голосе слышался смешок:

— Другие думали, что поможет с радостью. Я сомневался. Трудно ждать от крокодила настоящих слез.

— Ситуация под контролем, — заверил его Митч.

— Так брат тебя удивил?

— И не раз. Послушайте, сейчас я могу гарантировать восемьсот тысяч наличными и шестьсот — в акциях на предъявителя.

Прежде чем Митч успел упомянуть о дополнительных четырехстах тысячах, которые вроде бы находились на борту яхты Энсона, в трубке раздался голос похитителя:

— Разумеется, это огорчительно. На оставшиеся шестьсот тысяч можно было бы многое найти.

Последнее слово Митч не расслышал.

— Что?

— Ты ищешь, Митч?

— Ищу — что?

— Если бы мы знали ответ, не было бы необходимости искать. Ладно, сойдут и миллион четыреста. Я думаю, это будет скидка за оплату наличными.

Удивленный легкостью, с которой похититель согласился на значительное уменьшение суммы выкупа, Митч спросил:

— Вы говорите за всех?

— Да. Если я не говорю за всех, то кто?

— Тогда что теперь?

— Ты приедешь один.

— Хорошо.

— Безоружный.

— Хорошо.

— Положи деньги и облигации в пластиковый мешок для мусора. Не завязывай его. Ты знаешь дом Тернбриджа?

— В округе все знают дом Тернбриджа.

— Приходи туда в три часа. Не хитри, не думай, что можешь прийти пораньше и застать нас врасплох. Это закончится лишь тем, что у тебя будет мертвая жена.

— Я приду в три. Ни минутой раньше. Как я туда попаду?

— Ворота будут на цепи, но ты увидишь, что цепь не закреплена. Когда заедешь на территорию, верни цепь в прежнее положение. На чем ты при-едешь?

— На моей «Хонде».

— Остановись перед домом. Увидишь внедорожник. Поставь машину достаточно далеко от него. Разверни ее задом к зданию и открой багажник. Я хочу убедиться, что в багажнике никого нет.

— Хорошо.

— В тот самый момент я позвоню тебе по мобильнику и скажу, что делать дальше.

— Подождите. Мой мобильник. У него сели батарейки. — В действительности мобильник Митча остался далеко-далеко. В поместье Кэмпбелла. — Могу я воспользоваться мобильником Энсона?

— Какой номер?

Мобильник Энсона лежал на кухонном столе, рядом с пачками денег и облигациями. Митч схватил его.

— Номера не знаю. Мне нужно посмотреть. Подождите минуту.

Пока Митч ждал исчезновения с экрана логотипа телефонного оператора, мягкий голос спросил:

— Скажи мне, Энсон жив?

Удивленный вопросом, Митч ответил односложно:

— Да.

В голосе вновь зазвучал смешок:

— Простой ответ говорит мне так много.

— И что он вам говорит?

— Он тебя недооценил.

— В одном слове вы услышали слишком много. Вот номер.

После того как Митч продиктовал номер и повторил его, похититель сказал:

— Мы рассчитываем на простой обмен, Митч. Лучшая сделка та, в которой каждая сторона уходит победителем.

Митч отметил, что впервые мужчина с мягким голосом сказал «мы», а не «я».

— В три часа, — напомнил похититель и отключил связь.

Глава 50

В комнате-прачечной все было белым, за исключения красного стула, Энсона на нем и маленькой желтой лужи.

Воняющий мочой, охваченный тревогой, качающийся из стороны в сторону, Энсон пошел на сотрудничество.

— Да, у одного из них именно такой голос. Звать его Джимми Налл. Он профессионал, но не лидер. Если он говорил с тобой, значит, остальные мертвы.

— Как это — мертвы?

— Что-то пошло не так, они не пришли к общему мнению, и он решил забрать себе весь выкуп.

— Так ты думаешь, он остался один?

— Тебе от этого станет труднее, не легче.

— Почему труднее?

— Раз он убил своих, то не остановится перед тем, чтобы убрать чужих.

— Холли и меня.

— Только когда он получит деньги. — Улыбка Энсона больше напоминала гримасу. — Ты хочешь знать насчет денег, брат? Хочешь знать, как я зарабатываю на жизнь?

Энсон мог поделиться информацией, если верил, что она принесет брату только вред.

Митч знал: злобный блеск глаз Энсона однозначно указывал на то, что лучше пребывать в неведении, но любопытство перевесило осторожность.

Однако продолжению разговора помешал телефонный звонок.

Митч вернулся на кухню. Сначала хотел не брать трубку, но потом подумал, а вдруг Джимми Налл хочет передать какие-то дополнительные инструкции.

— Алле?

— Энсон?

— Его здесь нет.

— Кто это?

Голос определенно не принадлежал Джимми Наллу.

— Друг Энсона, — ответил Митч.

Теперь, раз уж взял трубку, следовало вести себя так, будто здесь царят тишина и покой.

— Когда он вернется? — последовал вопрос.

— Завтра.

— Найду я его по мобильнику?

Голос этот Митч определенно где-то слышал. Он взял мобильник со стола.

— Он забыл захватить его с собой.

— Сможете вы передать ему мои слова?

— Конечно. Слушаю вас.

— Скажите ему, что звонил Джулиан Кэмпбелл.

Сверкающие серые глаза, сверкающий «Ролекс».

— Что-нибудь еще? — спросил Митч.

— Это все. Хотя нет, тревожит меня один вопрос, друг Энсона.

Митч молчал.

— Друг Энсона, вы еще здесь?

— Да.

— Я надеюсь, что вы хорошо заботитесь о моем «Крайслере». Я люблю этот автомобиль. До встречи.

Глава 51

Митч нашел полку в одном из столиков, на которой Энсон держал две коробки с пластиковыми мешками для мусора. Выбрал меньший по размеру, белый мешок на пятьдесят литров.

Положил в него пачки денег и конверт с облигациями, закрутил верх, но узлом завязывать не стал.

В такое время, учитывая плотность транспортного потока, для того, чтобы добраться из Ранчо-Санта-Фе до Корона-дель-Мар понадобилось бы два часа. Даже если у Кэмпбелла и были свои люди в округе Орандж, они не могли появиться здесь мгновенно.

— Кто звонил? — спросил Энсон, когда Митч вернулся в комнату-прачечную.

— Кто-то хотел что-то продать, — ответил он.

Цвета морской волны, налитые кровью глаза Энсона подозрительно разглядывали его лицо.

— Не похоже на коммивояжера.

— Ты собирался рассказать мне о том, как зарабатываешь на жизнь.

В глазах Энсона вновь сверкнула злоба. Он хотел поведать о своих успехах Митчу не из гордости за них. Просто знал, что его рассказ причинит младшему брату боль.

— Представь себе, ты посылаешь клиенту через Интернет некую информацию, и выглядит она совершенно невинной. Скажем, фотографии и текст по истории Ирландии.

Понятно.

— Это незашифрованная информация, которая совершенно бессмысленна, если ты не знаешь код. Нет, все ясно и понятно. Но когда ты прогоняешь полученные файлы через специальное программное обеспечение, фотографии и текст превращаются в совершенно другой материал, в спрятанную правду.

— И что это за правда?

— Подожди. Сначала твой клиент получает программное обеспечение, но не его копию на жестком носителе. Если полиция добирается до его компьютера и пытается скопировать или исследовать эту программу, она самоуничтожается. То же самое происходит с файлами, которые находятся в компьютере, что с исходными, что с конвертированными.

Митч стремился знать о компьютерах лишь тот необходимый минимум, без которого не представлялось возможным обойтись в современном мире, поэтому не знал, как можно использовать разработанный Энсоном способ тайной пересылки информации, но один вариант пришел ему в голову.

— То есть террористы могут общаться друг с другом через Интернет, а тот, кто читает их сообщения, будет думать, что они интересуются историей Ирландии.

— Или Франции, или Таити, или анализируют фильмы Джона Уэйна. Ничего необычного, никаких шифровок, чтобы вызвать подозрения. Но террористы — не те клиенты, которые приносят стабильную прибыль.

— А кто те?

— Их много. Но я хочу рассказать тебе, что я делал для Джулиана Кэмпбелла.

— Который занимается шоу-бизнесом.

— У него действительно есть казино в нескольких странах. Частично он использует их для отмывания денег, которые приносят другие сферы его деятельности.

Митч подумал, что он уже знает настоящего Энсона, человека, как небо от земли отличающегося от того Энсона, который рядом с ним ехал на юг, к Ранчо-Санта-Фе. И не питал никаких иллюзий в отношении старшего брата. Пелена самообмана давно развеялась.

И однако, в этот самый момент перед ним открывалась третья ипостась Энсона, еще больший незнакомец, даже в сравнении со вторым Энсоном, который предстал перед Митчем в библиотеке Кэмпбелла.

Его лицо изменилось, в зеленых глазах зажегся темный свет.

Что-то произошло и с телом. Нет, на стуле по-прежнему сидел человек, но человек, в котором очень уж явственно просматривался зверь.

Осознание всего этого пришло к Митчу еще до того, как старший брат начал рассказывать о своих делах с Кэмпбеллом. И потом он не мог утверждать, что эффект был психологический, что откровения Энсона трансформировали его в глазах Митча, потому что изменения в Энсоне произошли до того, как тот заговорил.

— Половина процента всех мужчин — педофилы. В Соединенных Штатах их полтора миллиона. И миллионы по всему миру.

В этой ярко освещенной белой комнате Митч почувствовал, что стоит на пороге тьмы. Ворота во тьму открывались перед ним, и он уже не мог повернуть назад.

— Педофилы обожают детскую порнографию, — продолжил Энсон. — Хотя при покупке они могут нарваться на полицейского агента, выступающего в роли продавца, что может закончиться тюремным сроком, они рискуют всем, чтобы получить эти фото или видео.

Кто выполнял приказы Гитлера, Сталина, Мао Цзэдуна? Соседи, друзья, матери и отцы, братья.

— Если материал приходит в виде скучного текста об истории английского театра и превращается в возбуждающие фотографии и даже в видео, если они могут получать то, что им нужно, не боясь наказания, их аппетит становится ненасытным.

Митч оставил пистолет на кухонном столе. Возможно, подсознательно подозревал, что услышит подобную мерзость, и опасался, что пустит оружие в ход.

— У Кэмпбелла двести тысяч покупателей. Через два года он рассчитывает довести их число до миллиона, по всему миру, и приносить они ему будут пять миллиардов долларов в год.

Митч вспомнил яичницу и гренки, которые он приготовил на кухне этого существа, и у него скрутило желудок при мысли о том, что он ел из тарелок, пользовался столовыми приборами, к которым прикасались эти руки.

— Прибыль при массовых продажах составляет шестьдесят процентов. Взрослые делают это ради удовольствия. Юным звездам не платят. Зачем им деньги в таком возрасте? Я получаю малую долю от доходов Джулиана. Я сказал тебе, что у меня восемь миллионов, но на самом деле их у меня в три раза больше.

В комнате-прачечной вдруг стало невероятно тесно. Митч чувствовал присутствие невидимых легионов.

— Брат, я просто хотел, чтобы ты знал, какими грязными деньгами ты собираешься выкупать Холли. И до конца своей жизни, целуя ее, прикасаясь к ней, ты будешь думать о том, откуда взялись эти грязные-грязные деньги.

Прикованный к стулу, сидя в моче, пропитавшись потом страха, выступившим от сидения в темноте, Энсон гордо вскинул голову и расправил плечи, глаза его сияли торжеством, словно, рассказав Митчу о той гадости, на которой создавалась и разрасталась империя Кэмпбелла, он отомстил за унижения, которым подверг его Митч.

Кто-то мог назвать поведение Энсона безумием, но Митч знал, что старший брат всегда заранее и тщательно просчитывал свои действия.

— Я ухожу, — объявил Митч, поскольку говорить больше было не о чем.

— Не забудь про тазер, — напомнил Энсон, как бы напоминая, что электрический разряд — это последнее, что он готов вытерпеть.

— Ты про нашу сделку? — усмехнулся Митч. — Забудь про нее.

Он выключил свет и захлопнул дверь. На всякий случай, хотя необходимости в этом не было, подставил стул под ручку двери. Будь у него время, заколотил бы дверь гвоздями.

Задался вопросом, а сможет ли он когда-нибудь отмыться от всей этой грязи.

Его начало трясти. К горлу подкатила тошнота.

Он подошел к раковине. Плеснул в лицо холодной водой.

И тут в дверь позвонили.

Глава 52

Звонок проиграл первые аккорды «Оды к радости».

Только несколько минут прошло с того момента, как Митч закончил телефонный разговор с Джулианом Кэмпбеллом. Пять миллиардов ежегодного дохода — большая сумма, и тот сделал бы все, чтобы не потерять такие деньги, но он не мог так быстро подослать новую пару киллеров к дому Энсона. Митч выключил воду, не вытирая лица, пытался решить, а не посмотреть ли в окно гостиной, чтобы узнать, кто стоит на крыльце. А кто мог прийти к Энсону, он не имел ни малейшего понятия.

Только чувствовал: пора сматываться.

Он схватил со стола пластиковый мешок и пистолет, направился к двери черного хода.

Вновь неизвестный гость позвонил в дверь.

— Кто это? — спросил Энсон из комнаты-прачечной.

— Почтальон. А теперь заткнись.

Уже у самой двери Митч вспомнил про мобильник старшего брата. Он лежал на столе рядом с пластиковым мешком, однако мешок с выкупом Митч взял, а мобильник оставил.

Телефонный звонок Джулиана Кэмпбелла, мерзкие откровения Энсона, теперь вот звонок в дверь, буквально наложившиеся друг на друга, выбили его из равновесия.

Забрав мобильник, Митч обернулся вокруг оси, оглядывая кухню. Вроде бы ничего не забыл.

Выключил свет, вышел из дома, запер за собой дверь.

Ветер по-прежнему играл в прятки сам с собой между папоротниками и стволами бамбука. Кожистые, порванные листья баньяна принесло с другого участка, и теперь они валялись во внутреннем дворике.

Митч направился к первому из гаражей, вошел через выходящую во двор дверь. Здесь ждала его «Хонда», а тело Джона Нокса разлагалось в багажном отделении «Бьюика» модели 1947 года.

В общих чертах он придумал, как повесить убийство Нокса на Энсона и при этом уберечься от обвинений в убийстве Дэниэля и Кэти, но очередное вмешательство Кэмпбелла добавило ему неуверенности, и теперь он понимал, что любой неопределенный план то же самое, что полное отсутствие плана.

Сейчас все это не имело ровно никакого значения. После того как Холли окажется на свободе, Джон Нокс, тела в учебной комнате, Энсон в наручниках, запертый в прачечной, выйдут на первый план, но пока следовало сосредоточиться на главном.

Чуть больше двух с половиной часов оставалось до назначенного времени обмена Холли на деньги. Митч открыл багажник «Хонды» и засунул мешок с деньгами в нишу для запасного колеса.

На переднем сиденье «Бьюика» нашел дистанционный пульт управления воротами гаража. Прикрепил его к солнцезащитному щитку «Хонды», чтобы закрыть ворота, не выходя из автомобиля.

Пистолет и тазер сунул в боковой карман на водительской дверце. Сидя за рулем, он мог посмотреть вниз и увидеть оружие, да и доставать его оттуда было проще, чем из-под сиденья.

Нажав соответствующую кнопку на пульте дистанционного управления, в зеркало заднего обзора он наблюдал, как поднимаются ворота.

Выкатив «Хонду» из гаража, он посмотрел направо, увидел, что в проулке ни души, и от неожиданности нажал на педаль тормоза, когда кто-то постучал в стекло водительской дверцы. Повернув голову, он оказался лицом к лицу с детективом Таггартом.

Глава 53

Приглушенный стеклом, до него донесся голос детектива:

— Добрый день, мистер Рафферти.

Митч слишком уж долго смотрел на детектива, прежде чем опустил стекло. Удивиться он, конечно, мог, но, скорее всего, на его лице отражались шок и страх.

Теплый ветер играл полами пиджака и воротником желто-коричневой гавайской рубашки Таггарта, когда тот наклонился к окну.

— У вас найдется для меня несколько минут?

— Вообще-то, я еду к врачу.

— Хорошо. Долго я вас не задержу. Можем мы поговорить в гараже, не на ветру?

Тело Джона Нокса лежало в багажном отделении «Бьюика». Детектив отдела расследования убийств сразу бы учуял запах разлагающегося трупа. А если бы не учуял, то не смог бы удержаться и не подойти к реставрированному «Бьюику», чтобы полюбоваться им.

— Забирайтесь в машину, — предложил Митч, поднимая стекло, и окончательно выехал из гаража.

Закрыл ворота и припарковался параллельно им, чтобы не мешать проезду по проулку.

Заняв переднее пассажирское сиденье, Таггарт спросил:

— Вы уже договорились насчет уничтожения термитов?

— Еще нет.

— Не откладывайте этого дела.

— Не буду.

Митч сидел, глядя прямо перед собой, в проулок, решив, что к Таггарту он будет поворачиваться лишь время от времени, потому что помнил пробивную силу взгляда детектива.

— Если вас тревожат пестициды, так их уже не используют.

— Я знаю. Термитов теперь замораживают прямо в стенах.

— Есть способ и получше. В стены закачивается концентрированный апельсиновый экстракт. При контакте термиты мгновенно погибают, а дом просто благоухает.

— Апельсиновый, значит. Нужно с этим разобраться.

— Как я понимаю, вы были слишком заняты, чтобы думать о термитах.

Невиновный человек имел полное право задаться вопросом, а что все это значит, и проявить нетерпение, поскольку его ждали в другом месте.

— Почему вы здесь оказались, лейтенант?

— Пришел повидаться с вашим братом, но он не открыл дверь.

— Он вернется только завтра.

— И куда поехал?

— В Вегас.

— Вы знаете, в каком он остановился отеле?

— Он не сказал.

— Вы не слышали дверного звонка?

— Я, должно быть, вышел из дома до того, как вы позвонили. Нужно было кое-что сделать в гараже.

— Приглядываете за домом брата, когда он в отъезде?

— Совершенно верно. А о чем вы хотели с ним поговорить?

Детектив развернулся, чтобы смотреть на Митча.

— В записной книжке Джейсона Остина были телефоны вашего брата.

Митч порадовался тому, что на этот раз может сказать правду.

— Он познакомился с Джейсоном, когда мы вместе снимали квартиру.

— То есть вы не поддерживали отношений с Джейсоном, а ваш брат поддерживал?

— Я не знаю. Возможно. Они и тогда хорошо ладили.

Ночью и утром все оторванные листья и мусор ветром унесло в море. Теперь в воздухе ничего не вертелось, но невидимые порывы ветра покачивали «Хонду».

— Джейсон поддерживал близкие отношения с одной женщиной. Зовут ее Лили Морхайм. Знаете ее?

— Нет.

— Лили говорит, что Джейсон ненавидел вашего брата. Говорит, что ваш брат обманул Джейсона в какой-то сделке.

— Какой сделке?

— Лили не знает. Но одно насчет Джейсона совершенно ясно — честная работа была не для него.

Последняя фраза заставила Митча встретиться с детективом взглядом и изобразить недоумение.

— Вы хотите сказать, что Энсон занимался чем-то противозаконным?

— Вы думаете, такое возможно?

— У него докторская степень по лингвистике, и он — компьютерный гений.

— Я знаю профессора физики, который убил свою жену, и еще знаю священника, убившего ребенка.

Учитывая события последнего времени, Митч более не верил, что Таггарт — один из похитителей.

«Если бы ты раскололся, Митч, Холли уже была бы мертва».

Мог он и не волноваться о том, что похитители держат его под наблюдением или записывают его разговоры. Да, к «Хонде» они могли прикрепить «маячок» и знать, где он находится, но теперь это не имело значения.

Если Энсон был прав, Джимми Налл (мужчина с мягким голосом, которого заботило, оставалась ли у Митча надежда) убил своих сообщников. И теперь сам командовал парадом. Так что в последние часы перед завершением операции Налл наверняка не следил за местонахождением Митча, а готовился к обмену заложницы на выкуп.

Но все это не означало, что Митч мог обратиться к Таггарту за помощью. Джон Нокс, который лежал в багажном отделении «Бьюика», словно в катафалке, трижды умерший от перелома шеи, разрыва пищевода и пули в сердце, требовал объяснений. Ни один детектив из отдела расследования убийств не поверил бы на слово, что смерть Нокса наступила в результате несчастного случая.

И смерть Дэниэля с Кэти тоже требовала объяснений.

Да и Энсона, после того как нашли бы в комнате-прачечной, скорее, приняли бы за жертву, а не за убийцу. И со свойственным ему умением манипулировать людьми он бы достаточно убедительно прикинулся невинным человеком, окончательно запутав полицию.

До обмена заложницы на выкуп оставалось только два с половиной часа. Митч сомневался, что полиция, такое же бюрократическое ведомство, как и любая другая государственная организация, сможет быстро оценить ситуацию и принять необходимые меры для спасения Холли.

Опять же, Джон Нокс умер на территории одного полицейского участка, Дэниэль и Кэти — другого, Джейсон Остин — третьего. Три разные юрисдикции. То есть Митчу предстояло иметь дело с тремя командами бюрократов.

А поскольку речь шла о похищении, к делу, скорее всего, привлекли бы и ФБР.

И стоило Митчу рассказать о том, что произошло, и попросить помощи, его свободу передвижения тут же бы ограничили. После чего ответственность за выживание Холли лежала бы уже не на нем, а на совершеннейших незнакомцах.

Волна ужаса с головой накрыла его при мысли о том, что он будет сидеть сложа руки и ждать, пока правоохранительные органы, пусть и с лучшими намерениями, станут разбираться в текущей ситуации и событиях, которые к ней привели.

— Как поживает миссис Рафферти?

Митч чувствовал, что детектив уже завязал многие свободные концы и теперь только хотел услышать от него подтверждение своих догадок.

Не получив ответа, Таггарт добавил:

— Мигрень прошла?

— Да, спасибо, — Митч явно не смог скрыть облегчения, поскольку Таггарта интересовала лишь мифическая мигрень. — Ей заметно полегчало.

— Но совсем мигрень не прошла? Аспирин — не идеальное лекарство от мигрени.

Митч почувствовал, что ему расставили ловушку, но не знал, какую именно, а потому, скорее всего, не мог в нее не угодить.

— Тем не менее она считает, что для нее нет ничего лучше аспирина.

— Но она и сегодня не вышла на работу, — указал Таггарт.

Место работы Холли детектив мог узнать у Игги Барнса. Сам факт Митча не удивил, а вот мостик, переброшенный от мигрени к работе, настораживал.

— Нэнси Фарасенд сказала, что миссис Рафферти крайне редко берет больничный.

С Нэнси Фарасенд, вторым секретарем в риелторской конторе, Митч сам разговаривал вчера днем.

— Вы знаете мисс Фарасенд, Митч?

— Да.

— Мне показалось, что она отличный специалист. Прекрасно знает свое дело. Очень любит вашу жену, высокого о ней мнения.

— Холли тоже любит Нэнси.

— И, по словам мисс Фарасенд, не было случая, чтобы Холли не предупредила о том, что не выходит на работу.

Утром Митчу следовало позвонить в риелторскую контору и сказать, что Холли больна. Он забыл.

Он также забыл позвонить Игги и отменить все сегодняшние выезды к клиентам.

Одержав триумфальную победу над двумя профессиональными киллерами, он споткнулся, оставив без внимания тривиальные мелочи.

— Вчера, — детектив Таггарт не унимался, — вы сказали мне, что разговаривали по телефону с женой в тот самый момент, когда увидели, как подстрелили Джейсона Остина.

В салоне стало душно. Митчу хотелось опустить стекло.

Комплекция у лейтенанта Таггарта была, как у Митча, но теперь он вроде бы стал больше Энсона. Митч чувствовал, что ему не хватает места, что его зажали в углу.

— Митч, вы уверены в том, что в тот момент разговаривали с вашей женой?

На самом деле он разговаривал с похитителями, и теперь выходило, что, солгав, он набросил себе на шею петлю, которую сейчас Таггарт и затягивал.

— Да, я разговаривал по телефону с Холли.

— Как я вас понял, она позвонила вам, чтобы сказать, что из-за мигрени пораньше уходит домой.

— Совершенно верно.

— И вы разговаривали с ней по телефону в тот момент, когда застрелили Остина.

— Да.

— Это произошло в одиннадцать сорок три. Вы сказали, что это произошло в одиннадцать сорок три.

— Я посмотрел на часы сразу после выстрела.

— Но Нэнси Фарасенд говорит мне, что миссис Рафферти вчера совсем не выходила на работу, потому что позвонила рано утром и предупредила об этом.

Митч не ответил. Он уже чувствовал затянувшуюся петлю.

— И миссис Фарасенд говорит, что вы позвонили ей вчера днем между четвертью и половиной первого.

Салон «Хонды» вдруг сжался до размеров багажника «Крайслера».

— В тот момент вы еще находились на месте преступления, дожидаясь, пока я задам вам вопросы, которые могли у меня возникнуть. Ваш помощник, мистер Барнс, продолжал сажать цветы. Вы помните?

После паузы Митч спросил:

— Помню что?

— Что вы оставались на месте преступления, — сухо ответил Таггарт.

— Помню. Конечно.

— Мисс Фарасенд говорит, что вы, позвонив между четвертью и половиной первого, попросили передать трубку вашей жене.

— У нее отменная память.

— Вот я и не могу понять, почему вы позвонили в риелторскую контору и попросили передать трубку вашей жене через сорок пять минут после того, как, согласно вашим собственным показаниям, ваша жена уже позвонила вам, чтобы сказать, что она пораньше уходит с работы из-за мигрени.

Ветер продолжал раскачивать «Хонду».

Митч уставился на приборный щиток, не зная, что и делать.

— Митч?

— Что?

— Посмотрите на меня.

С неохотой он встретился с детективом взглядом.

На этот раз взгляд Таггарта не пронзал насквозь, не пытался прочитать мысли, как раньше. Наоборот, в нем читалось сочувствие, такому взгляду хотелось довериться.

— Митч, где ваша жена?

Глава 54

Митч вспомнил проулок, каким он был прошлым вечером, залитый алым светом заката, и дворового кота с ярко-зелеными глазами, и как кот, это ему, конечно, показалось, вдруг превратился в птицу.

Тогда он позволил себе надеяться. Его надеждой был Энсон, и надежда эта оказалась ложной.

Теперь небо напоминало замерзшую синеву, они словно находились под ледяным куполом, который позаимствовал цвет у океана, простирающегося на западе.

Дворовый кот давно ушел, птица улетела, ничто живое не двигалось. Резкий солнечный свет, как ножом, очерчивал тени.

— Где ваша жена? — повторил Таггарт.

Деньги лежали в багажнике автомобиля. Время и место обмена определились. Часы отсчитывали оставшиеся минуты. До этого он со всем справлялся сам, выдержал все испытания, подобрался так близко к цели.

Он не только узнал о существовании Зла, зла с большой буквы, но смог куда яснее и отчетливее увидеть мир, в котором жил. Увидел таинственное предназначение там, где раньше видел только живность и растения.

Если все имело цель, то эта встреча, возможно, говорила о том, что ему не следовало игнорировать этого настойчивого детектива.

«В богатстве и бедности. В болезни и добром здравии. Любить, уважать и лелеять. Пока смерть не разлучит нас».

Обеты лежали на нем. Он дал слово их выполнять. Никто Холли ничего такого не обещал. Только он. Ее муж.

Никто не стал бы убивать ради нее, умирать ради нее. Лелеять — означало делать все, что только возможно, ради благополучия и счастья второй своей половины, поддерживать, оберегать и защищать ее.

Возможно, эта встреча с Таггартом состоялась с тем, чтобы предупредить: для защиты Холли он сделал все, что мог; дать знать, что остальное ему уже не под силу.

— Митч, где ваша жена?

— За кого вы меня принимаете?

— В каком смысле? — спросил Таггарт.

— Во всех смыслах. Какое у вас обо мне сложилось впечатление?

— Люди говорят, что вы — человек честный и прямой.

— Я спросил: что думаете вы?

— Раньше я вас не знал. Но у вас железный характер, и вы очень расчетливы.

— Всегда я таким не был.

— Никто не может. Через неделю вы сломаетесь. И вы изменились.

— Вы же знакомы со мной только один день.

— И вы уже изменились.

— Я — не плохой человек. Наверное, все плохие люди так говорят.

— Не столь прямо.

В небе, достаточно высоко, чтобы его не достал ветер, достаточно высоко, чтобы не отбрасывать тень на проулок, с юга на север летел сверкающий в лучах солнца самолет. В этот момент опасности мир, казалось, сжался до размеров автомобильного салона, но получалось, что мир вовсе и не сжался, и число маршрутов между двумя разными местами было бесконечным.

— Прежде чем я скажу вам, где Холли, я хочу, чтобы вы мне кое-что пообещали.

— Я всего лишь коп. И не могу идти на сделки.

— Так вы думаете, что я навредил ей?

— Нет, просто объясняю, что к чему.

— Дело в том, что у нас мало времени. И обещание мне нужно следующее. Когда вы узнаете, в чем дело, вы будете действовать быстро, не теряя драгоценные минуты на выяснение подробностей.

— Дьявол таится в подробностях, Митч.

— Когда вы все узнаете, то поймете, где дьявол. Но времени так мало, что я не могу позволить себе тратить его на полицейских бюрократов.

— Я всего лишь коп. И могу обещать только одно — сделаю все, что в моих силах.

Митч глубоко вдохнул. Выдохнул. Сказал:

— Холли похитили. Ее готовы отдать за выкуп.

Таггарт вытаращился на него:

— Я что-то упустил?

— Они хотят два миллиона долларов или ее убьют.

— Вы — садовник.

— Как будто я этого не знаю.

— И где вы сумели бы добыть два миллиона?

— Они сказали, что я найду способ. А потом застрелили Джейсона Остина, чтобы показать мне серьезность своих намерений. Я думал, он просто какой-то человек, прогуливающий собаку, думал, что они убили случайного прохожего, чтобы я лучше осознал, какая опасность грозит Холли.

Прочитать выражение глаз детектива Митч не мог. Они отталкивали его взгляд.

— Джейсон, их сообщник, думал, что они собираются застрелить собаку. Вот так они добились от меня полного повиновения и при этом увеличили долю каждого, потому что теперь предстояло делить выкуп на четверых, а не на пятерых.

— Продолжайте, — шевельнул губами Таггарт.

— Добравшись домой, я увидел, что они все обставили так, будто я убил Холли. Сломив последние остатки моего сопротивления, они отправили меня к брату за выкупом.

— Правда? У него есть такие деньги?

— Энсон однажды провернул какую-то криминальную операцию с Джейсоном Остином, Джоном Ноксом, Джимми Наллом и еще двумя, чьи имена и фамилии я никогда не слышал.

— Что за операцию?

— Не знаю. Я в ней не участвовал. Вообще не знал, что Энсон занимается чем-то противозаконным. И даже если бы знал, эта одна из тех подробностей, которые сейчас вам совершенно не нужны.

— Хорошо.

— Главное в том, что Энсон обманул их при дележе прибыли, и они только гораздо позже выяснили, сколько им тогда удалось наварить.

— Зачем похищать вашу жену? — спросил Таггарт. — Почему сразу не прийти к нему?

— Он — неприкасаемый. Представляет слишком большую ценность для очень важных и очень крутых людей. Вот они и решили добраться до него через младшего брата. Меня. Они решили, что он не захочет лишать меня жены.

Митч думал, что последнюю фразу произнес совершенно бесстрастно, но Таггарт, похоже, уловил подтекст.

— Он не дал вам денег.

— Хуже, он сдал меня другим людям.

— Другим людям?

— Чтобы они меня убили.

— Ваш брат?

— Мой брат.

— Почему они вас не убили?

Митч не отвел глаз. На кону стояло все, и он не мог рассчитывать на содействие, утаив слишком многое.

— Что-то у них пошло не так.

— Господи Иисусе, Митч!

— Вот я и приехал сюда, чтобы повидаться с братом.

— Встреча получилась та еще.

— Без шампанского, но он передумал и решил мне помочь.

— Дал вам деньги?

— Да.

— И где сейчас ваш брат?

— Он жив, но ограничен в передвижении. Обмен назначен на три часа, и у меня есть основания верить, что один из похитителей убил остальных. Это Джимми Налл. Теперь только он держит Холли.

— Как много вы еще не рассказали?

— Большую часть, — честно признал Митч.

Детектив через ветровое стекло смотрел в проулок.

Из кармана пиджака он достал цилиндрическую упаковку карамелек. Вскрыл ее, достал одну. Подержал между зубами, пока закрывал упаковку. Все это походило на ритуал.

— Так что? — спросил Митч. — Вы мне верите?

— У меня детектор лжи, который больше моей простаты, — ответил Таггарт. — И он не звенит.

Митч не знал, испытывать ему облегчение или нет.

Если бы он поехал один, чтобы выкупить Холли, если бы они оба погибли, ему бы не пришлось жить, осознавая, что он ее подвел.

А вот если власти взяли бы проведение операции на себя и Холли погибла, тогда совесть не дала бы ему покоя за то, что он переложил ответственность на других.

Ему пришлось признать, что в одиночку ему не справиться, его напарницей выступала судьба. Он должен был сделать то, что казалось правильным, и надеяться, что все делает правильно.

— Что теперь? — спросил он.

— Митч, похищение — это федеральное преступление. Мы должны поставить в известность ФБР.

— Я боюсь осложнений.

— Они профессионалы. Такого опыта по части этих преступлений нет ни у кого. Да и потом. Поскольку у нас только два часа, они не смогут прислать команду специалистов. Скорее всего, захотят, чтобы мы взяли проведение операции на себя.

— Я должен радоваться или огорчаться?

— Мы тоже многое умеем. У нас отличный спецназ. И есть опытный переговорщик, который не раз вытаскивал заложников.

— Слишком много людей, — обеспокоился Митч.

— Руководить операцией буду я. Вы думаете, я люблю, когда вокруг много стреляют?

— Нет.

— И вы думаете, что я не могу обойтись без подробностей?

— Я думаю, что у вас как раз все может получиться.

Детектив улыбнулся.

— Тогда мы вернем вашу жену.

Он потянулся через консоль, повернул ключ и вытащил его из замка зажигания.

— Зачем вы это сделали? — изумился Митч.

— Я не хочу, чтобы вы передумали и решили спасать ее в одиночку. Это не лучший для нее вариант, Митч.

— Я принял решение. Мне нужна ваша помощь. Вы можете доверить мне ключи от автомобиля.

— Еще доверю. Я всего лишь искал вас здесь, вас и Холли. У меня тоже есть жена, которую я люблю, и две дочери, я рассказывал вам о дочерях, поэтому я понимаю, что сейчас творится у вас в голове. Доверьтесь мне.

Ключи исчезли в кармане пиджака. Из другого кармана детектив достал мобильник.

Включая телефон, раскусил то, что осталось от карамельки. Сладкий запах наполнил салон.

Митч наблюдал, как детектив нажимает клавишу быстрого набора. И вдруг подумал, что вот это нажатие клавиши не только даст старт телефонному разговору, но и решит судьбу Холли.

Пока Таггарт диктовал диспетчеру адрес Энсона, Митч искал взглядом еще один подсвеченный солнцем самолет. Но небо пустовало.

Закончив разговор и убрав мобильник в карман, Таггарт спросил:

— Так ваш брат в доме?

Митч более не притворялся, что Энсон в Вегасе.

— Да.

— Где?

— В комнате-прачечной.

— Давайте с ним поговорим.

— Зачем?

— Он что-то там провернул с Джимми Наллом, так?

— Да.

— Значит, он достаточно хорошо его знает. И если мы хотим вырвать Холли из лап Налла, по возможности не подвергая ее жизнь опасности, нам нужно узнать о нем как можно больше.

Когда Таггарт открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья, резкий порыв ветра принес в салон не пыль или мусор, а предвестье хаоса.

Как бы то ни было, ситуацию Митч более не контролировал. И пока он не мог утверждать, что это к лучшему.

Таггарт захлопнул дверцу, но Митч еще какое-то время посидел за рулем. Его мысли кружились, вертелись, сталкивались, голова работала, и не только голова, а потом он вышел из машины под хлещущий ветер.

Глава 55

Небо синело, свет резал глаза, ветер трепал волосы и одежду, над головой выли высоковольтные провода.

Митч повел детектива к калитке. Ветер вырвал ее из его руки, когда он повернул щеколду, и ударил о дверь гаража.

Несомненно, Джулиан Кэмпбелл тоже послал сюда людей, но угрозы они более не представляли, потому что не могли приехать раньше полиции. А до прибытия полиции оставались считаные минуты.

Идя по выложенной кирпичами дорожке, которую соседние дома прикрывали от ветра, Митч набрел на дохлых жуков. Двух — размером с четвертак, одного — с десятицентовик. С желтыми брюшками и черными лапками, все они лежали на гладких панцирях, и легкий ветерок медленно их кружил.

Прикованный к стулу, сидящий в луже собственной мочи, Энсон представлял собой жалкое зрелище, но он мог убедительно сыграть жертву с виртуозностью хитрого социопата.

Пусть даже Таггарт и говорил, что услышал правду в истории Митча, он мог задаться вопросом: а не слишком ли крепко досталось Энсону? Не имея опыта общения с Энсоном, зная только очень сжатую версию случившегося, детектив мог подумать, что с ним обошлись очень уж жестоко.

Пересекая двор, где на них снова набросился ветер, Митч чувствовал близкое присутствие детектива. И хотя они находились на открытой местности, ему явно не хватало простора, у него развивалась клаустрофобия.

Он буквально услышал голос Энсона: «Он сказал мне, что убил наших отца и мать. Зарезал их садовыми инструментами. Он сказал, что вернется, чтобы убить и меня».

Когда они подошли к двери кухни, руки Митча так дрожали, что он с трудом вставил ключ в замочную скважину.

«Он убил Холли, детектив Таггарт. Придумал историю о ее похищении и пришел ко мне за деньгами, но потом признался, что убил ее».

Таггарт знал, что Джейсон Остин зарабатывал на жизнь отнюдь не честным путем. Он знал от Лили Морхайм, что Остин участвовал в каком-то деле с Энсоном и последний его обманул. Поэтому он знал, что Энсон далеко не ангел.

Тем не менее, если бы Энсон выдвинул версию, противоречащую версии Митча, детектив не мог не рассмотреть ее. Копы всегда имеют дело с разными, зачастую взаимоисключающими версиями. И обычно правда лежит где-то посередине.

Поиски правды требовали времени, а времени-то и не хватало. Время было петлей, которая затягивалась на шее Холли.

Ключ попал в замочную скважину. Поворот — замок щелкнул, дверь открылась.

Переступив порог, Митч включил свет. В глаза сразу бросился длинный кровавый потек по полу, на который он не обращал внимания раньше. Теперь же потек этот очень его взволновал.

Удар, нанесенный по голове, порвал Энсону ухо. И когда Митч тащил старшего брата в комнату-прачечную, на полу оставался кровавый след.

Рана была незначительная. Но крови на полу хватало, и могло создаться впечатление, что травма Энсона посерьезнее порванного уха.

Так что сомнения и подозрения в правдивости Митча такая улика могла только усилить.

Неуверенность в том, что детектив и дальше будет ему верить, стремительное приближение назначенного для обмена срока привели к тому, что Митч, входя на кухню, расстегнул пуговицу рубашки, сунул под нее руку и достал тазер, который ранее засунул за пояс джинсов на животе. Он не сразу вышел из «Хонды», потому что забирал тазер из бокового кармана на водительской дверце и прятал под рубашку.

— Комната-прачечная там. — Митч сделал несколько шагов к двери, прежде чем внезапно повернуться к Таггарту с тазером в руке.

Детектив не шел за ним вплотную, как думал Митч. Держался в паре шагов.

Некоторые тазеры выстреливали сидящими на проводах электродами, тем самым позволяя вывести человека из строя с небольшого расстояния. Другие требовали контакта неподвижных электродов с телом, то есть пускать тазер в ход приходилось с такого же близкого расстояния, что и нож.

Митч держал в руке тазер именно этой модели, так что ему не оставалось ничего другого, как сократить до минимума расстояние, отделявшее его от детектива, и сократить быстро.

Когда Митч выставил перед собой правую руку, Таггарт блокировал ее своей левой. И едва не вышиб тазер из пальцев Митча.

Отступая, детектив сунул правую руку под пиджак спортивного покроя, несомненно, с тем, чтобы выхватить пистолет из плечевой кобуры.

Таггарт наткнулся спиной на центральную стойку, Митч имитировал движение правой руки влево, нанес удар справа и наткнулся тазером на правую руку детектива, которая доставала пистолет. Митчу хотелось соприкосновения с голой кожей, он не знал, насколько материя, изолирующий материал, сможет смягчить разряд, и он ткнул тазер детективу в шею.

С закатившимися глазами и отвисшей челюстью Таггарт успел один раз выстрелить, колени его подогнулись, и он упал.

Выстрел прогремел очень уж громко. Выстрел сотряс весь дом.

Глава 56

В Митча пуля не попала, но он подумал о Джоне Ноксе, который выстрелил в себя, падая со второго этажа, и озабоченно опустился на колени рядом с детективом.

Пистолет Таггарта лежал на полу рядом с его рукой. Митч отшвырнул его подальше.

Таггарта трясло, словно от холода, пальцы скребли по полу, на губах пузырилась слюна.

Струйка едкого дыма тянулась из-под пиджака. Пуля прожгла в нем дыру.

Митч откинул полу пиджака в поисках раны. Не нашел.

Впервые в жизни он причинил боль невинному человеку. Угрызения совести уже дали о себе знать: во рту стояла горечь.

Ткнувшись рукой в руку Митча, детектив не смог ее схватить: пальцы не желали сжиматься. Он пытался что-то сказать, но горло перехватило, язык распух, губы онемели.

Митчу не хотелось всаживать в Теггарта второй разряд. Он сказал: «Извините», — и принялся за работу.

Ключи от «Хонды» исчезли в кармане Таггарта. Митч нашел их со второй попытки: в первой сунул руку в пустой карман.

В комнате-прачечной, сообразив, что означает выстрел, Энсон начал кричать. Митч его вопли проигнорировал.

Ухватив Таггарта за ноги, Митч вытащил его во внутренний, выложенный кирпичом дворик. Пистолет детектива оставил на кухне.

Закрывая дверь на кухню, услышал дверной звонок. Полиция прибыла к парадному входу.

Запирая дверь, чтобы полиция подольше не могла добраться до Энсона и услышать его ложь, Митч сказал:

— Я слишком сильно люблю Холли, чтобы доверить кому-либо ее спасение. Извините.

Бегом пересек двор, через открытую калитку выбежал в продуваемый ветром проулок.

Не получив ответа на звонок, копы вошли бы во двор и увидели лежащего на кирпичах Таггарта. А еще через несколько секунд уже были бы в проулке.

Садясь за руль, Митч бросил тазер на переднее пассажирское сиденье. Вставил ключ в замок зажигания, повернул, двигатель завелся с полоборота.

В кармане на водительской дверце лежал пистолет, принадлежащий одному из телохранителей (или наемных убийц, кому как нравится) Кэмпбелла. В обойме оставалось семь патронов.

Митч не собирался стрелять в полицейских. Ему хотелось только одного — смотаться отсюда как можно быстрее.

Он поехал на восток, ожидая, что на другом конце проулка вот-вот появится патрульная машина и бросится в погоню.

Паника — это страх, который одновременно испытывают многие люди, собравшиеся в одном месте, скажем, толпа. Страха Митча хватило бы на целую толпу, вот его и охватила паника.

В конце проулка при выезде на улицу он повернул направо. На первом же перекрестке — налево и вновь поехал на восток.

Эта часть Корона-дель-Мар, городка, который сам входил в Ньюпорт-Бич, называлась Деревня. Число въездов и выездов из Деревни было невелико, так что район можно было перекрыть буквально тремя блокпостами.

Ему требовалось проскочить «узкие места». И быстро.

В библиотеке Джулиана Кэмпбелла, в багажнике «Крайслера», второй раз в том же багажнике он испытывал страх, но не такой сильный, как теперь. Тогда он боялся за себя, теперь — за Холли.

Он понимал, что самое худшее для него — попасть в руки копов или получить от них пулю. Он знал цену принятого решения и тем не менее полагал, что все сделал правильно. Что с ним случится, его не волновало, да только, если бы с ним что-то случилось, Холли осталась бы одна лицом к лицу с похитителем, потому что никто не смог бы прийти ей на помощь.

Некоторые улицы в Деревне были очень узкими. Митч как раз находился на одной из таких. По обе стороны у тротуаров стояли автомобили. Двигаясь на большой скорости, Митч рисковал врезаться во внезапно открывшуюся дверь какого-нибудь из них.

Таггарт мог описать «Хонду». Несколько минут спустя через Департамент транспортных средств они бы узнали номерной знак. Митч не мог еще и повредить автомобиль, сделав его даже более заметным.

Он прибыл к светофору на выезде на Тихоокеанскую автостраду. Конечно же, горел красный.

Плотным потоком автомобили мчались на север и на юг по обеим полосам автострады. Он не мог проигнорировать красный сигнал и выехать на автостраду, не вызвав цепи столкновений.

Посмотрел в зеркало заднего обзора. Приближался какой-то грузовичок с закрытым кузовом или микроавтобус, но их разделял еще целый квартал. На крыше вроде бы стояли мигалки, но Митч не мог сказать, имеет ли грузовичок отношение к полиции.

Вдоль улицы росли большие деревья, и отбрасываемые ими тени не позволяли как следует разглядеть грузовичок.

По той полосе Тихоокеанской автострады, где автомобили двигались на север, проехала патрульная машина со включенными мигалками. Остальные автомобили раздавались в стороны, пропуская копов.

До грузовичка, точнее микроавтобуса, оставалось менее полквартала, когда Митч разглядел на ветровом стекле надпись: «СКОРАЯ ПОМОЩЬ». Водитель и санитар никуда не торопились. То ли смена закончилась, то ли везли покойника.

Митч шумно выдохнул. Микроавтобус остановился позади «Хонды», и облегчение Митча тут же сменилось тревогой: а вдруг водитель «Скорой помощи» слушал полицейское радио?

Красный свет сменился зеленым. Митч пересек полосы движения, ведущие на юг, и повернул на север. Одна капелька пота сползла по шее, за воротник рубашки, покатилась вниз.

Митч проехал по Тихоокеанской автостраде лишь квартал, когда позади завизжала сирена: в зеркало заднего обзора он увидел патрульную машину. Только идиоты убегали от копов. Они могли вызвать и вертолет, не говоря уж о том, что были при оружии.

Признавая свое поражение, Митч свернул к тротуару. Когда освободил полосу, патрульная машина проехала мимо.

Стоя у тротуара, Митч наблюдал, как патрульная машина проехала по автостраде еще два квартала, а потом свернула с нее в северном конце Деревни.

Вероятно, Таггарт еще не полностью пришел в себя и не смог достаточно точно описать «Хонду».

Митч глубоко вздохнул. Потом еще раз. Одной рукой вытер шею. Потом обе ладони вытер о джинсы.

Он же совершил нападение на сотрудника полиции.

Продолжив путь на север, Митч задался вопросом, а не сошел ли он с ума. Да, он совершал какие-то противозаконные действия, но не просто же так, а для достижения цели и только когда другого выхода не оставалось. С другой стороны, сумасшедший никогда и не признает, что он безумен.

Глава 57

Вытащив гвоздь, Холли вертит его в непослушных, ноющих пальцах, пытаясь понять, может ли он стать тем смертоносным орудием, каким она его себе представляла, когда он сидел в доске.

Прямой, длиной чуть больше трех, но явно меньше четырех дюймов, с толстым стержнем, гвоздь можно квалифицировать как пику. Конец стержня не такой острый, как хотелось бы, не игла, конечно, но все-таки острый.

И пока ветер поет о насилии, она проводит время, представляя себе, как можно использовать добытое ею оружие против этого выродка. Воображение у нее настолько богатое, что начинает ее пугать.

Отчитав себя, она меняет тему. Теперь для нее главное не то, как использовать гвоздь, а где его спрятать. Потому что ценность ее оружия, возможно, только в одном: им можно удивить похитителя, застать его врасплох.

Хотя гвоздь, скорее всего, останется незаметным, если сунуть его в карман джинсов, Холли тревожится, что в критический момент его не удастся достать из кармана достаточно быстро. Когда ее перевозили сюда из дома, ей очень крепко связали руки шарфом. Если похититель сделает то же самое, когда будет увозить ее отсюда, она не сможет развести кисти. Не сможет просунуть пальцы в карман.

В поясе тайников для гвоздя определенно нет, но в темноте она ощупывает кроссовки. Внутрь она гвоздь положить не может, он только натрет и поранит ногу. Возможно, удастся найти другое местечко?

Она распускает шнурки левой кроссовки, закладывает гвоздь между языком и одной из накладок с петлями для шнурков, затягивает последние.

Встает и делает круг вокруг кольца в полу, к которому прикована. Быстро выясняет, что жесткий гвоздь не дает гнуться стопе. Она не может шагать, не прихрамывая.

Наконец, она задирает свитер и прячет гвоздь в бюстгальтер. Грудь у нее не такая огромная, как у тех женщин, что борются в грязи, но все-таки природа ее не обидела. Чтобы гвоздь не выскользнул между чашечек, она протыкает острием эластик и таким образом фиксирует его.

Итак, она вооружилась.

Теперь, когда задача выполнена, результат кажется очень уж жалким.

Не находя себе места, она обращает свое внимание на кольцо, прикрепленное к полу, задается вопросом: сможет она освободиться или, по крайней мере, добыть себе более серьезное оружие?

Еще раньше она выяснила, что кольцо приварено к стальной пластине толщиной в полдюйма, квадрату со стороной в восемь дюймов. Пластина крепится к полу четырьмя винтами с утопленными шляпками.

Она не может с определенностью сказать, что это винты, потому что каждую головку залили какой-то жидкостью, которая потом затвердела. Поэтому она не может добраться до поперечной канавки на шляпке, если это действительно винты.

Расстроенная, она ложится на надувной матрас, головой на более толстую секцию-подушку.

Раньше она уже успела поспать. Эмоциональное истощение на пару с физической усталостью обещают, что она вновь может заснуть, но Холли себе этого не позволяет.

Боится, что проснется, только когда он уляжется на нее.

Она лежит с открытыми глазами, хотя темнота вокруг чернее той, что у нее под веками, слушает ветер, хотя его завывания ее не успокаивают.

Сколько проходит времени, она не знает, но, когда просыпается в такой же чернильной тьме, чувствует, что она не одна. Какой-то чуть ощутимый запах настораживает ее, а может быть, интуитивное чувство опасности.

Она резко садится, матрас жалобно скрипит, звякает цепь, соединяющая наручник и кольцо в полу.

— Это всего лишь я, — успокаивает он ее.

Холли напрягает глаза, вглядываясь в темноту, но, возможно, его безумие конденсирует тьму вокруг него во что-то еще более темное, и он остается невидимым.

— Я наблюдал, как ты спишь, — говорит он, — а потом подумал, что свет моего фонаря может тебя разбудить.

Судя по звуку его голоса, он не так близко, как могла она ожидать.

— Это так приятно, быть с тобой в кромешной тьме.

Справа. Футах в трех. Может, на коленях, может, стоит.

— Ты боишься? — спрашивает он.

— Нет. — Она лжет без малейшей запинки.

— Ты бы разочаровала меня, если б боялась. Я верю, что ты превращаешься в полноценную душу, а тот, кто превращается, должен быть выше страха.

Произнося эти слова, он вроде бы смещается ей за спину. Она поворачивает голову, вслушиваясь в каждый звук.

— В Эль-Валле, штат Нью-Мексико, как-то ночью выпал такой сильный снег, что им завалило все.

Если она не ошибается, раньше он стоял справа, а теперь встал у нее за спиной, и завывания ветра растворили в себе все издаваемые им звуки.

— За четыре часа выпало шесть дюймов снега, и вся земля стала белая.

Волосы встают у нее дыбом при мысли о том, что он так уверенно передвигается в темноте. И даже не выдает себя сверканием глаз, как выдал бы кот.

— Равнины и низкие холмы вдруг превратились в поля и стены тумана, стали трехмерной иллюзией, из реальности превратились в грезу.

Мягкий голос теперь звучит где-то перед ее лицом, и Холли предпочитает верить, что он вообще не двигался, а все это время находился перед ней.

Она только что проснулась, будто от толчка, и, возможно, поначалу ей не следовало доверять органам чувств. Опять же, кромешная тьма не позволяет точно определить местоположение источника звука, дезориентирует.

— На уровне земли ветра не было, но на большой высоте он дул со страшной силой, потому что после того, как выпал снег, облака быстро разорвало в клочья и унесло. А в разрывах между облаками небо было черное, подсвеченное только ожерельями звезд.

Она чувствует гвоздь между грудями, согретый теплом ее тела, и пытается почерпнуть в нем уверенность.

— У стеклодува с прошлого июля оставались фейерверки, и женщина, которой снились мертвые лошади, предложила установить их, прежде чем запустить.

Его истории всегда к чему-то ведут, хотя Холли уже научилась бояться последних фраз каждой.

— Там были звездные раковины, колеса Катерины, спирали, меняющие цвет хризантемы, золотые пальмы.

Голос становится мягче, он подходит ближе. Возможно, наклоняется к ней. Их лица разделяет какой-то фут.

— Красные, зеленые, сапфировые и золотые вспышки освещали черное небо, но все эти цвета также отражались от белых полей, пульсировали на белых полях.

Киллер продолжает говорить, а у Холли возникает ощущение, что сейчас он ее поцелует, в кромешной тьме. И какой будет его реакция, когда она в отвращении, а по-другому невозможно, отпрянет?

— Последние снежинки еще падают, самые последние, большие, как серебряные доллары, спускающиеся по широким пологим дугам. Они тоже подсвечиваются.

Она отклоняется назад и поворачивает голову, боясь этого поцелуя. Потом думает, что он может прийтись не на губы, а в шею.

— Поблескивая красным, синим и золотым огнем, снежинки медленно опускались на землю, словно что-то волшебное горело в вышине, какой-то величественный дворец пылал на другой стороне небес, а на землю падали яркие, как драгоценные камни, угли.

Он делает паузу в ожидании ответной реакции.

Пока он продолжает говорить, поцелуя точно не будет.

Холли откликается:

— Это так великолепно, так прекрасно, я сожалею, что меня там не было.

— И я жалею, что тебя там не было, — соглашается он.

Осознав, что ее слова могут быть расценены как приглашение, Холли торопливо добавляет:

— Это наверняка не все. Что еще произошло в ту ночь в Эль-Валле? Расскажи мне.

— У женщины, которой снились мертвые лошади, была подруга, утверждавшая, что она — графиня из какой-то восточноевропейской страны. У тебя есть хоть одна знакомая графиня?

— Нет.

— У графини были проблемы с депрессией. Она лечила депрессию, принимая «экстази». Она приняла слишком много «экстази» и вышла на поле, окрашенное фейерверками. Более счастливая, чем была когда-либо, она покончила с собой.

Вновь пауза, требующая ответной реакции, но Холли не может ничего придумать, кроме:

— Как грустно.

— Я знал, что ты это поймешь. Да, грустно. Грустно и глупо. Эль-Валле — портал, который дает возможность отправиться в путешествие к великому изменению. В ту ночь и тот особый момент каждому представлялась возможность стать другим. Стать лучше. Однако всегда находятся такие, кто не может этого увидеть.

— Графиня.

— Да. Графиня.

Окружающая Холли давящая темнота вдруг стала еще темнее.

Она чувствует его теплое дыхание своим лбом, глазами, а потом оно уходит.

Может, она и не чувствовала его дыхания, только легкий порыв ветра.

Ей хочется верить, что это был порыв ветра, и она думает о чем-то чистом: своем муже, ребенке, ярком солнышке.

— Ты веришь в знамения, Холли Рафферти?

— Да.

— Знаки, приметы. Черные кошки, разбитые зеркала, просыпанная соль, упавшая на пол вилка или нож. Ты когда-нибудь видела знамение, Холли Рафферти?

— Думаю, что нет.

— Надеешься увидеть?

Она знает, что он хочет услышать, и идет ему навстречу.

— Да. Я надеюсь увидеть знамение.

Она чувствует теплое дыхание на левой щеке, потом на губах.

Если это он (а сердцем она знает, что он, безо всяких «если»), то остается неотличим от темноты, хотя разделяют их какие-то дюймы.

Темнота в комнате не мешает остроте мысленного взора. Она «видит», что он стоит перед ней на коленях голый, его бледное тело разрисовано зловещими символами, а вместо краски использовалась кровь убитых им людей.

Силясь изгнать из голоса нарастающий страх, она спрашивает:

— Ты видел много знамений, не так ли?

Дыхание, дыхание, дыхание на губах, но не поцелуй, потом нет и дыхания, потому что он отстраняется и говорит:

— Я видел десятки знамений. У меня на них глаз наметан.

— Пожалуйста, расскажи мне хотя бы об одном.

Он молчит. Молчание нависает над ней, словно отточенный меч.

Неужели он начинает задаваться вопросом: а может, она говорит лишь для того, чтобы отсрочить поцелуй?

Если только такое возможно, она не должна обидеть его. Важно покинуть это место, не подвергнувшись насилию, но не менее важно не дать ему вырваться из той мрачной фантазии, в которую он сам себя и загнал.

Он, похоже, верит, что со временем она решит, что должна поехать с ним в Гвадалупиту, штат Нью-Мексико, и что в Гвадалупите она «будет потрясена» увиденным. И пока он продолжает в это верить, а она — стараться не разубеждать его, но и не давать твердых обещаний, ей, возможно, удастся обернуть это обстоятельство в свою пользу, когда наступит критический момент.

Когда молчание слишком уж затягивается, он подает голос:

— Это случилось, когда лето в прошлом году переходило в осень, и все говорили, что птицы раньше улетели на юг, и волки появились там, где их не видели несколько десятилетий.

Холли сидит в темноте, с прямой спиной, скрестив руки на груди, напряженная, как натянутая струна.

— Небо напоминало стеклянную чашу, которой накрыли землю. Казалось, можно разбить его брошенным камнем. Ты бывала в Орлином гнезде, штат Нью-Мексико?

— Нет.

— Я ехал на юг от Орлиного гнезда, по двухполосному шоссе, примерно в двадцати милях от Таоса. Две девушки шли навстречу по другой стороне дороги, ловили попутку, которая подвезла бы их на север.

Ветер над крышей обрел еще один голос, теперь он завыл, как стая койотов.

— Возраста они были студенческого, но не учились в колледже. Они были серьезно настроенными, ищущими, уверенными в себе, в туристических ботинках, с рюкзаками и накопленным опытом.

Он замолкает, то ли это театральная пауза, то ли он роется в воспоминаниях.

— Я увидел знамение и сразу понял, что это было знамение. Над их головами зависла черная птица. Она широко раскрыла крылья, не махала ими, просто висела, поддерживаемая теплым потоком воздуха, и двигалась не быстрее и не медленнее, чем шли девушки, оставаясь над ними.

Холли сожалеет, что напросилась на эту историю. Она закрывает глаза, чтобы не видеть образы, которые он начнет описывать.

— Птица летела футов на шесть выше их голов и на фут-два позади, но девушки не подозревали о ее присутствии. Они не подозревали, а я сразу понял, что означает эта птица. Ты знаешь, что символизировала эта птица, Холли Рафферти?

— Смерть, — отвечает она.

— Да, совершенно верно. Ты становишься полной душой. Я увидел птицу и поверил, что эти девушки помечены смертью, что долго им в этом мире не жить.

— И они умерли?

— В тот год зима наступила рано. Снегопады следовали один за другим, стояли сильные морозы. Весна затянулась, снег сошел уже летом, и их тела обнаружили только в конце июня, на заброшенном поле около Эрройо-Хондо, по другую сторону пика Уиллера, не так далеко от того места, где я увидел их на дороге. Я узнал девушек по фотографии в газете.

Холли безмолвно молится за родственниковнеизвестных ей девушек.

— Кто знает, что с ними случилось? — продолжает он. — Их нашли обнаженными, поэтому мы можем представить себе, что выпало на их долю. Но хотя нам может показаться, что смерть у них была ужасная и трагическая в силу их молодости, всегда остается вероятность, что у самой худшей из ситуаций есть светлая сторона. Если мы — ищущие, мы учимся на всем и развиваемся. Возможно, в каждой смерти есть моменты прекрасного и потенциал для трансцендентного.

Он включает фонарь, выясняется, что он, скрестив ноги, сидит напротив нее.

Если бы свет вот так внезапно зажегся раньше, она бы зажмурилась, повернула голову. Но теперь застать ее врасплох не так-то легко, да и незачем ей жмуриться или отворачиваться от света, потому что она ему несказанно рада.

На похитителе все та же лыжная шапочка-маска, в которой видны только обкусанные губы и серо-синие глаза. Он не обнажен и не разрисован кровью тех, кого убил.

— Пора идти, — говорит он. — Тебя обменивают на миллион четыреста тысяч долларов, а после того, как я получу деньги, придет время для решения.

Сумма поражает ее. Возможно, он лжет.

Холли потеряла счет времени, но она удивлена услышанным.

— Уже полночь со среды на четверг?

Он улыбается из-под вязаной маски.

— Еще вторник, час с небольшим пополудни, — отвечает он. — Твой муж убедил своего брата достать деньги быстрее, чем можно было рассчитывать. Все идет так гладко, словно катится на колесах судьбы.

Поднимаясь, он дает ей знак последовать его примеру, и она повинуется.

Синим шарфом он связывает ей руки за спиной, как было и в прошлый раз.

Вновь встав перед ней, нежно отбрасывает волосы со лба, ибо несколько упали на лицо. Руки у него не только белые, но и очень холодные, и, проделывая все это, он не отрывает взгляда от ее глаз.

Она не решается отвести глаза и закрывает их, лишь когда он прикладывает к ним толстые марлевые салфетки, увлажненные, с тем чтобы они прилипли к коже. Потом он трижды оборачивает вокруг ее головы шелковую ленту, которая удерживает салфетки на месте, и завязывает концы крепким узлом на затылке.

Его руки касаются ее правой лодыжки, отсоединяя металлическое кольцо, освобождая от цепи.

Он поднимает фонарь, чтобы осмотреть повязку, и она видит слабый свет, который проникает сквозь марлю и шелк. Вероятно, удовлетворенный проделанной работой, он опускает фонарь.

— Когда мы приедем на место обмена, шарф и салфетки я сниму, — обещает он. — Они необходимы только в дороге.

Поскольку не он бил ее и дергал за волосы, чтобы заставить кричать, ее слова звучат убедительно, когда она говорит:

— Ты никогда не обращался со мной жестоко.

В молчании он всматривается в нее. Она предполагает, что всматривается, потому что чувствует себя обнаженной, раздетой его взглядом.

Ветер по-прежнему ревет и завывает, не обещая ничего хорошего, и сердце у нее прыгает, словно заяц, бьющийся о стенки клетки.

Холли чувствует на губах его дыхание и усилием воли заставляет себя не отстраниться.

Выдохнув на нее четыре раза, он шепчет:

— Ночью в Гвадалупите небо такое далекое, что луна кажется совсем маленькой, а звезд, от горизонта до горизонта, больше, чем человеческих смертей со дня сотворения мира. Теперь мы должны идти.

Он берет Холли за руку повыше запястья. Она не дергается, хотя его прикосновение отвратительно, и он ведет ее через чердак к открытой двери.

За дверью ступеньки, по которым она поднималась днем раньше. Теперь он осторожно помогает ей спускаться. Со связанными руками она не может держаться за перила, поэтому всякий раз осторожно ставит ногу.

С чердака на второй этаж, на первый, потом в гараж, он руководит:

— Здесь площадка. Очень хорошо. Наклони голову. Теперь налево. Тут осторожнее. А там порожек.

В гараже она слышит, как он открывает дверцу автомобиля.

— Это тот самый микроавтобус, на котором тебя сюда привезли. — Он помогает ей залезть в кузов через заднюю дверцу. Ковер на полу такой же вонючий, каким она его и запомнила. — Ложись на бок.

Он уходит, захлопывает за собой дверцу. Поворот ключа в замке исключает даже мысль о том, что она сумеет выпрыгнуть из кузова по пути.

Водительская дверца открывается, он садится за руль.

— Это двухместный микроавтобус. Кабина не отделена от грузового отсека перегородкой, вот почему ты меня так хорошо слышишь. Ты хорошо меня слышишь?

— Да.

Он захлопывает дверцу.

— Я могу повернуться и увидеть тебя. Когда мы ехали сюда, рядом с тобой сидели люди, чтобы ты вела себя смирно. Сейчас я один. Поэтому, если где-то по пути нам придется остановиться на красный свет и ты начнешь кричать, чтобы тебя услышали, мне придется обойтись с тобой жестче, чем хотелось бы.

— Я не буду кричать.

— Хорошо. Но, пожалуйста, позволь мне объяснить. На пассажирском сиденье рядом со мной лежит пистолет с глушителем. Как только ты поднимешь крик, я возьму пистолет, обернусь и пристрелю тебя. Выкуп я все равно за тебя получу, мертвую или живую. Ты понимаешь?

— Да.

— Точно понимаешь?

— Да.

— Вот и хорошо. Я мог бы вставить тебе в рот кляп, но я этого не сделал. Мог бы засунуть в твой милый ротик резиновый мяч и залепить губы изолентой. Мог я это сделать?

— Да.

— Почему не сделал?

— Потому что знаешь, что можешь мне доверять, — отвечает она.

— Я надеюсь, что могу тебе доверять. И потому, что я человек надежды, который всю свою жизнь надеется и надеется, я не залепил тебе рот, Холли. Кляп, о котором я тебе говорил, очень эффективный, но приятного от него мало. Я не хочу, чтобы наши отношения омрачало что-то неприятное, в надежде, что мы отправимся в Гвадалупиту.

Она многому научилась за эти сутки, в том числе и обманывать.

Так что голос у нее не соблазнительный, а серьезный, в нем слышится уважение, она старается показать, что он зачаровал ее.

— Гвадалупиту, Робарте, Рио-Лючио, Пенаско, где твоя жизнь изменилась, и Чамисель, где она тоже изменилась, Эль-Валле, Вальсито, Лас-Трампас и Эспанолу, где твоя жизнь должна измениться вновь.

Какое-то время он молчит.

— Извини за доставленные неудобства, Холли. Все скоро закончится, а потом трансцендентность, если ты захочешь.

Глава 58

Архитектора оружейного магазина, видимо, вдохновляли бакалейные лавки из бесчисленных вестернов. Плоская крыша, оштукатуренные стены, крытая дорожка вдоль всего здания, широкое крыльцо, ожидающее, когда Джон Уэйн выйдет на него из магазина, в той же одежде, что и в «Искателях».

Митч казался себе отнюдь не Джоном Уэйном, а одним из второстепенных персонажей, которого должны убить минут через двадцать после начала фильма. Он сидел в «Хонде», на стоянке оружейного магазина, изучал пистолет, который привез из Ранчо-Санта-Фе.

На стали, если это была сталь, изготовители выгравировали слова, буквы, цифры. Некоторые ничего для него не значили. Другие, похоже, содержали важную информацию даже для того, кто не разбирался в оружии. Митч к таковым себя и относил.

Около мушки, на стволе выбили два слова: «Точная пристрелка». Ближе к предохранительной скобе спускового крючка — «ЧЕМПИОН» (эту надпись, похоже, нанесли лазером) и под ней — «К.45».

Митчу не хотелось передавать деньги, имея в своем распоряжении только семь патронов в обойме. Теперь он знал, что ему нужно купить патроны калибра 0,45 дюйма.

Семи патронов, возможно, и хватило бы. Перестрелки обычно затягивались только в фильмах. В реальной жизни кто-то стрелял первым, кто-то — в ответ, и четырех выстрелов вполне хватало для того, чтобы один из этих «кто-то» падал мертвым или раненым.

Покупка дополнительных патронов придавала уверенности чисто психологически. Но Митча это не волновало. Больше — не меньше. Кто знал, как там сложится, а запас карман не тянет.

На другой стороне ствола он нашел слово «СПРИНГФИЛД». Догадался, что это название фирмы-изготовителя.

А слово «ЧЕМПИОН» означало модель. То есть он держал в руках пистолет «ЧЕМПИОН» калибра 0,45 дюйма, изготовленный компанией «Спрингфилд».

В магазине ему не хотелось привлекать к себе внимание. Он надеялся держаться так, словно знал, за чем пришел и о чем говорит.

Достав обойму из рукоятки пистолета, он вытащил патрон. На гильзе нашел надпись «45АСР». Что означают эти буквы, не имел ни малейшего понятия.

Он вставил патрон в обойму, а обойму сунул в карман джинсов. Положил пистолет под водительское сиденье.

Из бардачка достал бумажник Джона Нокса. Совесть, конечно, возражала против использования денег мертвеца, но другого выхода не было. Его собственный бумажник забрали у него в библиотеке Джулиана Кэмпбелла. Он взял 585 долларов и вернул бумажник в бардачок.

Митч вышел из машины, запер автомобиль и прошел в оружейный магазин. Название «магазин» совершенно не соответствовало торговому заведению таких размеров. Ряды стендов и прилавков с самым разнообразным оружием терялись вдали.

За длинным прилавком с кассовым аппаратом стоял крупный мужчина с моржовыми усами. Судя по табличке на груди, звали его Роланд. К нему и обратился Митч.

— «Спрингфилд-чемпион», — кивнул Роланд. — Тот же «кольт коммандер», только из нержавеющей стали, не так ли?

Митч понятия не имел, так или нет, но подозревал, что Роланд свое дело знает.

— Совершенно верно.

— Обойма, ствол, выбрасыватель гильзы, все стандартное.

— Это классный пистолет. — Митч надеялся, что люди так и говорят об оружии. — Мне нужны три обоймы. Для стрельбы в тире.

Последнее предложение он добавил, потому что, по его разумению, людям дополнительные обоймы могли потребоваться только в том случае, если они хотели ограбить банк или пострелять по прохожим с колокольни.

Но у Роланда никаких подозрений не зародилось.

— И вы хотите взять целую коробку патронов для пистолета с точной настройкой?

Митч вспомнил надпись у мушки и кивнул: «Да, именно они мне и нужны».

— Вы не принесли пистолет? Мы бы сразу и посмотрели, подойдут ли они?

Митч не принес пистолет по одной причине: думал, что человека, который входит в магазин с пистолетом, примут здесь за грабителя. Ошибся.

— Я принес только это. — Он положил обойму на прилавок.

— Пистолет, конечно, лучше, но посмотрим, что можно сделать с этим.

Пятью минутами позже Митч заплатил за три обоймы и коробку патронов «45АСР».

Пока расплачивался и забирал патроны и обоймы, каждую секунду ждал, что завоют сирены тревоги. Он чувствовал, что все знали, кто он такой, и выжидали лишь удобного момента, чтобы наброситься на него. Определенно, нервы у него были недостаточно крепкими для нарушителя закона.

Уже собравшись выходить из магазина, он посмотрел в стеклянную дверь и увидел на автостоянке патрульную машину, которая блокировала его «Хонду». Коп стоял у водительской дверцы, вглядываясь через стекло в салон.

Глава 59

Присмотревшись, Митч разглядел, что на водительской дверце патрульной машины нет герба города, зато имеются название «Первая правоохранительная» и витиеватый логотип частной охранной фирмы. Так что мужчина в форме, который стоял у «Хонды», был частным охранником, а не полицейским.

Тем не менее «Хонда» могла заинтересовать его только по одной причине: он знал, что автомобиль объявлен в розыск. То есть слушал полицейское радио.

Охранник, который сознательно поставил свою машину так, чтобы «Хонда» не могла выехать с автостоянки, направился к оружейному магазину. Похоже, с тем чтобы пообщаться с водителем «Хонды».

Скорее всего, он приехал сюда по своим делам, и ему просто повезло в том, что Митч выбрал именно этот магазин для покупки патронов. Но теперь охранник уже настроился на арест разыскиваемого полицией гражданина и, видимо, готовился вкусить сладость славы.

Настоящий коп вызвал бы подмогу, прежде чем входить в магазин. Митч полагал, что ему стоит возблагодарить судьбу за то, что путь ему пересек охранник частной фирмы.

Стоянка дугой охватывала отдельно стоящее здание оружейного магазина с двух сторон, так что и входов в магазин было два. Митч попятился от двери центрального входа и быстрым шагом направился к другой.

Покинул магазин через боковой выход и поспешил к своей «Хонде», припаркованной неподалеку от центрального входа в магазин. Охранник уже скрылся за дверью.

Его машина, принадлежащая «Первой правоохранительной», загнала «Хонду» в ловушку, потому что передним бампером она чуть ли не упиралась в стальной рельс, ограничивающий автостоянку: за рельсом земля круто уходила вниз.

Не оставалось ничего другого, как оставить «Хонду» и искать другое транспортное средство.

Митч отпер водительскую дверцу, достал из-под сиденья «Спрингфилд-чемпион 45».

Когда закрывал дверцу, его внимание привлек человек, выходящий из оружейного магазина. Не охранник.

Митч открыл багажник, вытащил из ниши для запасного колеса белый пластиковый мешок. Положил в него пистолет и приобретенные в оружейном магазине обоймы и патроны, закрутил горловину мешка, захлопнул багажник и ушел.

Пройдя мимо пяти автомобилей, остановился между двумя внедорожниками. Заглянул в салон каждого в надежде, что кто-то из водителей оставил ключи в замке зажигания, но ему не повезло.

Быстрым шагом, но не бегом он направился через автостоянку к углу здания, из которого только что вышел.

Уже практически достигнув угла, периферийным зрением уловил движение у двери центрального входа. Повернувшись, увидел охранника, выходящего из магазина.

Он полагал, что охранник его не заметил. А в следующее мгновение уже скрылся за углом.

Здесь автостоянка заканчивалась низкой бетонной стеной. Митч перепрыгнул через нее и оказался на другой автостоянке, у кафе быстрого обслуживания.

Напоминая себе, что бегущий человек привлекает излишнее внимание, он пересек автостоянку, миновал автомобили, выстроившиеся в очереди к автоокну, в воздухе стоял запах выхлопных газов и картофеля фри, обогнул здание, подошел к еще одной низкой бетонной стенке, перемахнул и через нее.

Впереди лежал небольшой торговый центр, состоящий из шести или восьми магазинов. Он сбавил шаг, заглядывая в витрины, словно человек, отправившийся за покупками, благо миллион и четыреста тысяч, которые он прихватил с собой, позволяли ни в чем себе не отказывать.

Когда Митч подходил к концу квартала, с главного бульвара свернула патрульная машина с включенными мигалками на крыше и направилась в сторону оружейного магазина. За первой практически сразу последовала и вторая.

Митч свернул налево, в маленькую боковую улицу, держась подальше от бульвара. Вновь прибавил шагу.

Торговая зона, по размерам более чем скромная, закончилась. За ней находились улочки, застроенные жилыми домами.

В первом квартале с обеих сторон высились многоквартирные дома и кондоминиумы. Но дальше пошли двухэтажные дома на одну семью, иногда бунгало.

Вдоль мостовой росли огромные старые ного-плодники, так что тротуары чуть ли не полностью прятались в тени. В большинстве своем выкошенные лужайки зеленели, кусты на этих участках аккуратно подстригали, но, конечно, встречались и неухоженные участки, которые портили общее впечатление от улицы.

Митч понимал, что, не найдя его в оружейном магазине, полиция возьмется за окружающие кварталы. Через несколько минут на его поиски могли отправиться с полдесятка, а то и больше патрульных машин.

Он напал на полицейского. Таких обычно разыскивали в первую очередь. На этой улице большинство припаркованных автомобилей составляли внедорожники. Митч замедлил шаг, вглядываясь в салоны через стекло передней дверцы, надеясь увидеть оставленный в замке зажигания ключ.

Часы показывали 13.14. До назначенного времени обмена оставалось меньше двух часов, а он лишился колес.

Глава 60

Поездка длится примерно пятнадцать минут, и Холли, со связанными руками и повязкой на глазах, слишком занята обдумыванием планов на ближайшее будущее, чтобы кричать.

На этот раз, остановившись, ее сумасшедший водитель переводит ручку коробки передач в нейтральное положение, она это слышит, а потом ставит микроавтобус на ручник. Выбирается из кабины, оставив дверцу открытой.

В Рио-Лючио, штат Нью-Мексико, святая женщина, которую зовут Эрмина Какая-то, живет в сине-зеленом или сине-желтом домике с оштукатуренными стенами. Ей семьдесят два года.

Киллер возвращается, садится за руль, захлопывает дверцу. Микроавтобус трогается с места, проезжает футов двадцать, опять останавливается, и водитель выходит из кабины.

В гостиной Эрмины Какой-то сорок два или сорок три изображения святого сердца Иисуса, проткнутого шипами.

У Холли возникает идея. Идея смелая. И пугающая. Но вроде бы очень удачная.

Когда киллер возвращается и опять садится за руль, Холли догадывается, что он сначала открывал ворота, чтобы они могли куда-то въехать, а потом закрывал их.

Во дворе Эрмины Какой-то киллер зарыл «сокровище», которое старуха бы не одобрила. Холли задается вопросом, что это за сокровище, но надеется никогда этого не узнать.

Микроавтобус проезжает еще футов шестьдесят по неасфальтированной дороге. Мелкие камешки вылетают из-под колес, стучат о днище.

Он снова останавливается и на этот раз выключает двигатель.

— Мы на месте.

— Хорошо, — говорит она, стараясь делать вид, что она — не испуганная заложница, а женщина, у которой душа совершенствуется, поднимается на новый уровень.

Он отпирает заднюю дверцу и помогает Холли выйти из микроавтобуса.

Теплый ветер несет с собой едва заметный запах древесного дыма. Возможно, где-то на востоке горят каньоны.

Впервые за более чем двадцать четыре часа она чувствует на лице тепло солнечных лучей. Ей так хорошо, что хочется плакать.

Поддерживая ее за правую руку, он ведет ее по земле, среди сорняков. Потом они попадают на более твердую поверхность, появляется легкий запах лайма.

Они останавливаются, потом трижды повторяется какой-то странный приглушенный звук: тап, тап, тап, сопровождаемый хрустом дерева и скрежетом металла.

— Что это? — спрашивает она.

— Я пулями выбил замок, чтобы открыть дверь.

Он берет ее под локоток, словно галантный кавалер, и ведет в здание. Едва они переступают через порог, говорит:

— Скоро будем на месте.

Эхо их шагов подсказывает, что они в каком-то большом помещении.

— Такое ощущение, что мы в церкви, — говорит она.

— В каком-то смысле, — отвечает он. — Мы в кафедральном соборе несметного богатства.

Пахнет штукатуркой и опилками. Она слышит ветер, но стены, похоже, толстые, может, звукоизолированные, окна тройные, потому что голос ветра в помещении намного тише, чем на улице.

Они входят в помещение меньших размеров, с более низким потолком.

Остановив ее, киллер говорит: «Подожди», — и отпускает ее руку.

Она слышит знакомый звук, от которого падает сердце: звон цепи.

Здесь запах опилок не такой сильный, как прежде, но она помнит их угрозу отрезать ей пальцы и гадает: а не стоит ли в этой комнате циркулярная пила?

— Один миллион четыреста тысяч, — раздумчиво произносит она. — Для ищущих это хорошие деньги.

— Это хорошие деньги для всех, — отвечает он.

Он прикасается к ее руке, но она не дергается. Он фиксирует один конец цепи на ее левом запястье, второй — на чем-то еще.

— Когда приходится работать, на то, чтобы искать по-настоящему, времени практически не остается, — говорит она и, хотя знает, что это галиматья, надеется, что он принимает ее слова всерьез.

— Работа — это жаба, сидящая на наших жизнях, — отвечает он, и она понимает, что попала в десятку.

Он развязывает шарф, стягивающий ее руки, и она его благодарит.

Когда снимает повязку с глаз, щурится и моргает, привыкая к свету, и обнаруживает, что они находятся в доме, где идет ремонт.

Войдя в дом, он снова надел лыжную маску-шапочку. Он, по крайней мере, притворялся, что она могла предпочесть ему своего мужа и тогда он оставил бы их в живых.

— Здесь была бы кухня, — говорит он.

Для кухни помещение огромное, может, пятьдесят на тридцать футов, здесь можно приготовить еду для многочисленных гостей. Выложенный плитами известняка пол покрыт пылью. Стены оштукатурены, но не покрашены, полки, шкафы, кухонное оборудование не установлены.

Металлическая труба диаметром в два дюйма, возможно газовая магистраль, выходит из стены. Одним концом цепь за эту трубу и зацеплена. На срезе трубы металлическая заглушка, диаметром на добрый дюйм больше самой трубы, так что цепь соскользнуть с нее не может.

Длина цепи — восемь футов. Холли может сидеть, стоять, даже немного ходить.

— Где мы? — спрашивает она.

— В доме Тернбриджа.

— Ясно. Но почему? Что-то тебя с этим домом связывает?

— Я побывал здесь несколько раз, — говорит он, — хотя входил в дом более незаметно, не вышибал замки. Он притягивает меня. Он все еще здесь.

— Кто?

— Тернбридж. Он не ушел. Душа его по-прежнему в этом доме, сидит тихонько, как один из десяти тысяч валяющихся на полу дохлых жучков.

— Я думала об Эрмине из Рио-Лючио, — меняет тему Холли.

— Эрмине Лавато.

— Да, — кивает она, словно раньше забыла фамилию. — Я могу буквально видеть комнаты ее домика, выкрашенные в разные, но успокаивающие глаз цвета. Не знаю, почему я о ней думаю.

Из-под лыжной шапочки-маски его сине-серые глаза пристально всматриваются в нее.

Закрыв глаза, с висящими как плети руками, обратив к потолку лицо, она шепчет:

— Я могу видеть стены ее спальни, увешанные изображениями Святой Матери.

— Их сорок два, — уточняет он.

— И горят свечи, не так ли? — предполагает она.

— Да, свечи в стаканчиках-подсвечниках.

— Это прекрасная комната. Она там счастлива.

— Она очень бедна, но счастливее любого богача, — подтверждает он.

— И кухня у нее словно из 1920-х годов, там пахнет жарящейся курицей. — Холли глубоко вдыхает, словно наслаждаясь запахом, потом медленно выдыхает.

Он молчит.

Открыв глаза, Холли продолжает:

— Я никогда там не была, я никогда с ней не встречалась. Почему я не могу изгнать из своих мыслей ее саму и ее дом?

Его молчание уже тревожит ее. Она боится, что переиграла, задела не ту струну.

Наконец он говорит:

— Некоторые люди, которые никогда не встречались, могут мысленно входить в резонанс друг с другом.

— Входить в резонанс, — задумчиво повторяет она.

— С одной стороны, вы вроде бы живете в разных штатах, с другой — близкие соседи.

Если Холли правильно его оценивает, то вызывает у него скорее интерес, чем подозрения. Разумеется, расчет на то, что она правильно его оценивает, может оказаться фатальной ошибкой.

— Странно, — говорит она и подводит черту под этой темой.

Он облизывает обкусанные губы, раз, второй, третий.

— Мне нужно кое-что сделать, чтобы подготовиться к встрече с твоим мужем. Извини, что пришлось посадить тебя на цепь. Это ненадолго.

После того, как он ушел из кухни, она вслушивается в его шаги в других комнатах.

Холли начинает трясти. Ей не удается сразу унять дрожь, и звенья цепи тихонько позвякивают, ударяясь друг о друга.

Глава 61

Митч, укрываясь в тени гнущихся под ветром ногоплодников, заглядывая в стекла, в конце концов начал проверять дверцы припаркованных у тротуара автомобилей. Обнаруживая, что они не заперты, всякий раз открывал, забирался в салон.

Если ключей в замке зажигания не было, искал их в углублении для чашки на консоли или за солнцезащитным щитком. Не находя, захлопывал дверцу и двигался дальше.

Рожденная из отчаяния, собственная храбрость поражала Митча. Поскольку патрульная машина могла в любой момент вырулить из-за поворота, ему бы следовало прятаться, а не залезать в чужие автомобили.

Он надеялся, что местные жители не объединены в группы охраны общественного порядка. Иначе полицейский-инструктор едва ли не на первой встрече сказал бы им, что прежде всего им следует обращать внимание и сообщать в полицию о таких вот подозрительных личностях.

В этой части Южной Калифорнии, в территориальных границах Ньюпорт-Бич, славящегося крайне низкой преступностью, очень уж многие местные жители запирали свои автомобили. Их паранойя постепенно начала выводить Митча из себя.

Пройдя более двух кварталов, он увидел впереди припаркованный на подъездной дорожке «Лексус» с работающим на холостых оборотах двигателем, с открытой водительской дверцей. За рулем никто не сидел.

Открытыми были и гаражные ворота. Митч осторожно подошел к автомобилю, но в гараже тоже никого не увидел. Должно быть, водитель вернулся в дом за чем-то забытым.

О краже «Лексуса» сообщили бы через несколько минут, но его поиски начались бы не сразу. Заявление о краже автомобиля — это процесс, требующий времени. Бюрократическая машина нигде и никогда сразу не включалась в работу.

Возможно, у него была пара часов до того момента, как «Лексус» попал бы в список угнанных автомобилей. Больше двух часов Митчу и не требовалось.

Поскольку автомобиль стоял передним бампером к улице, он скользнул за руль, бросил мешок для мусора на пассажирское сиденье, захлопнул дверцу, выкатился с подъездной дорожки, повернул направо, подальше от бульвара и оружейного магазина.

На углу, игнорируя знак «Стоп», снова повернул направо и проехал треть квартала, прежде чем с заднего сиденья раздался дребезжащий голос:

— Как тебя зовут?

В углу сидел старик. В зеленых, как бутылочное стекло, очках, со слуховым аппаратом, в штанах, натянутых чуть ли не до груди. Выглядел он лет на сто, ссохшийся от времени.

— Ага, ты — Дебби, — старик сам ответил на свой вопрос. — Куда едем, Дебби?

Преступление вело к новому преступлению, и Митч убеждался в этом на собственном опыте: он не просто украл автомобиль, но и похитил человека.

— Мы едем в пирожный магазин? — спросил старик, в голосе послышалась надежда.

Возможно, он страдал болезнью Альцгеймера.

— Да, мы едем в пирожный магазин, — ответил Митч и на следующем повороте вновь повернул направо.

— Я люблю пирожные.

— Все любят пирожные.

Если бы его сердце не колотилось так сильно, что болели ребра, если бы жизнь жены не зависела от его свободы, если бы он в любой момент не ожидал встречи с полицией, если бы он не ожидал, что сначала они начнут стрелять, а уж потом зачитывать ему его гражданские права, он мог бы найти все это забавным. Но в сложившейся ситуации находил не забавным — сюрреалистическим.

— Ты — не Дебби, — заявил старик. — Я — Норман, но ты — не Дебби.

— Вы правы. Я — не Дебби.

— Кто же ты?

— Просто один человек, который допустил ошибку.

Норман думал о его словах, пока Митч в третий раз не повернул направо, потом сказал:

— Ты собираешься причинить мне боль. Вот что ты собираешься сделать.

Страх в голосе старика вызывал жалость.

— Нет, нет, никто не собирается причинять вам боль.

— Ты собираешься причинить мне боль, ты — плохой человек.

— Нет, я просто допустил ошибку. Я везу вас домой, — заверил его Митч.

— Где мы? Это не дом. Мы не рядом с домом. — Голос прибавил громкости и пронзительности. — Ты — плохой сукин сын!

— Не надо волноваться. Пожалуйста, не надо. — Митч жалел старика, чувствовал свою ответственность за него. — Мы почти приехали. Вы будете дома через минуту.

— Ты — плохой сукин сын! Ты — плохой сукин сын!

И на четвертом перекрестке Митч повернул направо, на ту самую улицу, где угнал автомобиль.

— ТЫ — ПЛОХОЙ СУКИН СЫН!

Тело Нормана время иссушило, а вот голос остался сильным, словно у юноши.

— ТЫ — ПЛОХОЙ СУКИН СЫН!

— Пожалуйста, Норман. От волнения у вас может начаться сердечный приступ.

Он надеялся, что сможет загнать автомобиль на подъездную дорожку, оставить на прежнем месте и уйти до прихода водителя. Но женщина уже вышла из дома на улицу. Увидела, как он огибает угол.

На лице ее отражался ужас. Она думала, что Норман сел за руль.

— ТЫ — ПЛОХОЙ СУКИН СЫН, ПЛОХОЙ, ПЛОХОЙ СУКИН СЫН!

Митч остановился на улице, рядом с женщиной, перевел ручку переключения скоростей в нейтральное положение, поставил «Лексус» на ручник, схватил мешок для мусора, вылез из кабины, оставив дверцу открытой.

Женщина, лет сорока с небольшим, полноватая, симпатичная, с аккуратной прической, была в деловом костюме и в туфлях на слишком высоких каблуках, чтобы ехать в пирожный магазин.

— Вы — Дебби? — спросил Митч.

В недоумении она переспросила:

— Я — Дебби?

Может, ее звали совсем и не Дебби.

Норман все еще кричал в салоне.

— Извините, — сказал Митч. — Произошла ошибка.

И зашагал от нее прочь, к первому из четырех перекрестков, на которых он поворачивал, совершив «круг почета» с Норманом. Услышал, как женщина спрашивает: «Дедушка? Ты в порядке, дедушка?»

У знака «СТОП» обернулся, увидел, что женщина заглядывает в салон, успокаивая старика.

Митч обогнул угол и прибавил шагу. Но не побежал. Просто прибавил шагу.

Кварталом позже, когда он приблизился к следующему перекрестку, сзади раздался автомобильный гудок. Женщина преследовала его на «Лексусе».

Он видел ее сквозь ветровое стекло. Одна рука держала руль, вторая — мобильник. Она звонила не своей сестре в Омаху. Она звонила не в службу точного времени. Она звонила по номеру 911.

Глава 62

Борясь со встречным ветром, чуть наклонившись вперед, Митч спешил по тротуару. Каким-то чудом ему удалось избежать встречи с осиным роем, который ветер вытряс из дупла одного из деревьев.

Женщина в «Лексусе» продолжала держаться чуть сзади, с тем чтобы иметь возможность быстро развернуться, если бы он попытался оторваться от нее, направившись в обратную сторону, но не упускала его из виду. Если он переходил на бег, она придавливала педаль газа.

Вероятно, она собиралась так и ехать следом за ним до появления полиции. Митч восхищался ее мужеством, хотя его так и подмывало прострелить колеса «Лексуса».

А копы могли прибыть быстро. Найдя «Хонду», они знали, что он где-то здесь. И попытка угона «Лексуса» всего в нескольких кварталах от оружейного магазина однозначно указала бы им, кто мог на такое пойти.

Вновь раздался автомобильный гудок, потом еще раз, наконец загудел не умолкая. Женщина хотела предупредить соседей, что рядом находится преступник. И на клаксон давила так яростно, словно на тихой улочке оказался сам Усама бен Ладен.

Митч свернул с тротуара, пересек лужайку, обошел дом, надеясь, что в заднем дворе не наткнется на питбуля. Несомненно, большинство питбулей были добрыми, как монахини, но с учетом того, как жаловала его в этот день удача, надежда наткнуться на кроткого питбуля была невелика.

Однако в заднем дворе собаки не было. От проулка двор отделял глухой деревянный забор высотой в семь футов. Калитки Митч не увидел. Привязал мешок для мусора к поясу, забрался на большое коралловое дерево, растущее у забора, по ветви перешел забор, спрыгнул в проулок.

Полиция могла ожидать, что он попытается уйти по проулкам, а не по улицам, поэтому он выбрал другой путь.

Пересек пустырь, отделенный от проулка перечными деревьями, кроны которых нещадно трепал ветер. Когда переходил параллельную улицу посреди квартала, увидел патрульную машину, которая промчалась по перекрестку, держа путь на восток. Визг тормозов подсказал ему, что его заметили.

Через двор, через забор, через проулок. В калитку, через двор, через еще одну улицу, теперь очень быстро, пластиковый мешок колотился об ногу. Митч волновался, что мешок порвется и пачки стодолларовых купюр вывалятся на землю.

Последняя линия домов задними дворами выходила на маленький каньон глубиной в двести футов и шириной в триста. Он перелез через железный забор и разом оказался на краю крутого склона. Земля под ним подалась и на пару с законом всемирного тяготения потащила вниз. Как серфингист, летящий по мощной волне, Мит попытался удержаться на ногах, но песчаная земля повела себя совсем не так, как вода. Ноги ушли из-под него, и последние ярдов десять он скользил на спине, поднимая шлейф белесой пыли, а потом его начали тормозить высокая трава и сорняки.

Остановился он под пологом ветвей. Сверху Митч успел заметить, что дно каньона зеленое, но никак не ожидал увидеть деревья. Тем не менее оказался в лесу, где чего только не росло.

Калифорнийские каштаны с белыми пахучими цветами соседствовали с трахикарпусами, калифорнийскими лаврами, черной мирабелью. У большинства деревьев стволы были кривыми, словно городской каньон был источником мутагенов, которые поступали к деревьям через корни, но Митч заприметил игловидные упоникумы и тасманийские малоцветковые эвкалипты, которые с удовольствием использовал бы в ландшафтном садоводстве.

Несколько крыс разбежались при его прибытии. Змея уползла под какую-то корягу. Возможно, гремучая. Точно он сказать не мог.

Пока он оставался под деревьями, сверху его никто увидеть не мог. Так что в ближайшем будущем опасность ему не грозила.

Ветви близко растущих деревьев так переплетались, что под них не мог проникнуть даже ветер, не говоря уж о прямых солнечных лучах. Свет под кронами отливал зеленым. Тени дрожали, покачивались, как морские анемоны.

По каньону бежал ручеек, и это не удивляло, потому что сезон дождей закончился не так уж и давно. Опять же, ручеек был таким мелким, что мог не пересыхать круглый год, если его источником служил небольшой родник.

Митч отвязал от ремня мешок для мусора и осмотрел его. В трех местах нашел маленькие дырки, в одном разрез длиной в дюйм, но из мешка ничего не вывалилось.

Митч завязал горловину неплотным узлом и понес мешок, прижимая к боку, на изгибе руки.

К западу каньон сужался, и его дно достаточно круто поднималось. Оттуда и тек ручеек. Митч быстрым шагом двинулся вдоль ручейка к его истокам.

Густой слой влажной опавшей листвы заглушал его шаги. В воздухе приятно пахло сырой землей, мокрыми листьями и поганками.

Хотя население округа Орандж превысило три миллиона человек, на дне каньона он чувствовал себя таким же одиноким, как на необитаемом острове. Пока не услышал стрекотание вертолета.

Удивился, что в такой ветер они решились поднять его с земли.

Судя по звуку, вертолет пересек каньон прямо над головой Митча. Он пролетел на север и начал кружить над тем районом, через который Митч и бежал к каньону. Громкость стрекотания усиливалась. Слабела. Снова усиливалась.

Они искали его с воздуха, но совсем не в том месте. То есть не знали, что он спустился в каньон.

Он продолжал идти на запад, когда вдруг резко остановился и удивленно вскрикнул: зазвонил мобильник Энсона. Митч достал его из кармана, радуясь, что не повредил его при падении.

— Это Митч.

— Все еще не потерял надежду? — спросил Джимми Налл.

— Нет. Дайте мне поговорить с Холли.

— Не в этот раз. Скоро ты ее увидишь. Я переношу встречу с трех часов на два.

— Вы не можете этого сделать.

— Уже сделал.

— А который теперь час?

— Половина второго.

— Нет, я не успею к двум часам.

— Почему нет? От Энсона к дому Тернбриджа ехать пятнадцать минут.

— Я не у Энсона.

— А где ты? Что делаешь?

Широко расставив ноги на мокрых листьях, Митч ответил:

— Езжу по округе, убиваю время.

— Это глупо. Тебе следовало оставаться в его доме, быть наготове.

— Давайте встретимся в половине третьего. Деньги у меня. Миллион четыреста тысяч.

— Вот что я тебе скажу…

Митч ждал, но Налл молчал, вот ему и пришлось спрашивать:

— Что? Что вы мне скажете?

— Насчет денег. Я хочу сказать тебе кое-что насчет денег.

— Хорошо.

— Я не живу ради денег. Деньги у меня есть. И не они для меня самое важное.

Что-то здесь было не так. Митч почувствовал это раньше, когда говорил с Холли, когда голос ее звучал напряженно и она не сказала, что любит его.

— Послушайте, я прошел такой долгий путь, мы прошли такой долгий путь, поэтому просто должны закончить начатое.

— Два часа, — отчеканил Налл. — Это новое время встречи. Если ты не приедешь ровно в два, сделка отменяется. Ни секундой позже.

— Хорошо.

— В два часа.

— Хорошо.

Джимми Налл оборвал связь.

Митч побежал.

Глава 63

Прикованная к газовой трубе, Холли знает, что ей нужно сделать, что она сделает, а потому может проводить время, прикидывая, что может пойти не так, восторгаясь той частью недостроенного особняка, которая у нее перед глазами.

У Томаса Тернбриджа, живи он сейчас, была бы фантастическая кухня. После установки всего оборудования она могла бы обеспечивать обедом шестьсот гостей, сидящих за столиками на террасах.

Тернбридж заработал миллиарды на новых информационных технологиях. Компания, которую он основал, которая позволила ему разбогатеть, не производила ничего осязаемого, но разработанные им программы обеспечили легкий и широкий доступ рекламодателей в Интернет.

К тому времени, когда журнал «Форбс» оценил состояние Тернбриджа в три миллиарда долларов, он уже начал скупать дома с видом на Тихий океан. Всего купил девять, все рядышком, переплачивая за некоторые в два-три раза. Потратил на покупку недвижимости более шестидесяти миллионов, а потом снес все, чтобы создать поместье площадью в три акра, такие в Южной Калифорнии можно было пересчитать по пальцам.

Известнейшая архитектурная фирма сформировала специальную группу из тридцати человек для создания проекта трехуровневого особняка площадью в восемьдесят пять тысяч квадратных футов, не считая просторных подземных гаражей.

Такие достопримечательности дома, как водопад, который начинался в доме, а вытекал за пределами его стен, подземный стрелковый тир и крытый каток, потребовали от архитекторов и инженеров разработки новаторских, нигде ранее не применявшихся технических решений. Подготовка проектной документации заняла два года. Еще два ушло на строительство фундамента и подземных помещений.

Бюджетных ограничений не было. Тернбридж тратил, сколько требовалось.

Дорогой мрамор и гранит закупался десятками тонн. Снаружи стены дома предполагалось выложить французским известняком. Каждая из шестидесяти колонн, выполненных из одного куска, от цоколя до верхней плиты, стоила семьдесят тысяч долларов.

Свое время Тернбридж делил между компанией, которую создал, и домом, который строил. Он верил, что его компания войдет в десятку самых больших корпораций мира.

Он верил в это даже после того, как быстро развивающийся Интернет выявил недостатки его бизнес-модели.

С самого начала он продавал свои акции только для того, чтобы финансировать свои расходы, а не для инвестиций в другие проекты. Когда цена акций упала, он занял денег, чтобы выкупить их на рынке. Акции продолжали падать в цене, а он продолжал их скупку.

Но вверх акции так и не пошли, компания лопнула, а Тернбридж разорился. Строительство дома прекратилось.

Преследуемый кредиторами, инвесторами и обозленной бывшей женой, Томас Тернбридж приехал в недостроенный дом, сел на складной стул на балконе главной спальни, с которого открывался фантастический вид на океан и огни большого города, и запил смертельную дозу снотворного бутылкой ледяного шампанского.

Птицы, пожиратели падали, нашли его на день раньше бывшей жены.

Хотя участок в три акра на побережье — лакомый кусочек, после смерти Тернбриджа его так и не продали: по решению суда на него был наложен арест. Фактическая стоимость участка уже переваливает за те шестьдесят миллионов долларов, которые переплатил за него Тернбридж, что, конечно же, ограничивает круг потенциальных покупателей.

Для завершения проекта покупатель должен был потратить еще пятьдесят миллионов, при условии, что его видение дома совпадет с задумками Терн-бриджа. Если же у него возникнет желание разобрать все старое и начать строить новое, то придется выложить еще как минимум пять миллионов. Железобетонные конструкции проектировались с расчетом на то, что они выдержат землетрясение силой 8,2 балла по шкале Рихтера.

Стремясь к тому, чтобы стать агентом по продаже недвижимости, Холли и мечтать не могла, что получит заказ на продажу дома Тернбриджа. Она не сомневалась, что ее устроит более простой вариант: продавать дома в районах, заселенных представителями среднего класса, тем, кто желает обзавестись собственным гнездышком.

Фактически она могла отказаться от перспектив стать риелтором, получив гарантии, что Митч останется живым после обмена. При таком раскладе ее бы вполне устроила работа секретаря. Она — хороший секретарь и хорошая жена. Она постарается стать и хорошей матерью, и этого ей вполне хватит: жить, любить и быть любимой.

Но заключать такую сделку не с кем. Ее судьба в ее собственных руках, как в прямом смысле, так и фигурально. Она будет действовать, когда придет время для действий. У нее есть план. Она готова на риск, боль, кровь.

Подонок возвращается. Он надел серую ветровку и тонкие перчатки.

Она сидит на полу, когда он входит на кухню, но встает, когда он направляется к ней.

Нарушая концепцию личного пространства, встает так близко, как встал бы мужчина, прежде чем обнять в танце.

— В Рио-Лючио, в доме Дувихьо и Элии Пачеко, в гостиной стоят два деревянных стула с высокими спинками, выкрашенные в красный цвет.

Он кладет левую руку на ее правое плечо, и она рада, что рука в перчатке.

— На сиденье одного красного стула стоит дешевая керамическая статуэтка святого Антония. На сиденье второго стула — керамическая статуэтка мальчика, собирающегося пойти в церковь.

— Кто этот мальчик?

— Статуэтка представляет собой их сына, которого также звали Антоний. В шесть лет его задавил пьяный водитель. Это случилось полвека тому назад, когда Дувихьо и Элии еще не было тридцати.

Еще не мать, но надеющаяся ею стать, Холли не может даже представить себе боль от такой утраты, ужас неожиданности свалившегося горя. Она говорит:

— Храм.

— Да, храм красных стульев. Никто не садился на эти стулья пятьдесят лет. Эти стулья предназначены исключительно для статуэток.

— Для двух Антониев, — поправляет она его.

Он, возможно, не считает ее словапоправкой.

— Горе и надежда, любовь и отчаяние сфокусированы на этих статуэтках. Полвека поклонения придали им невероятную мощь.

Она вспоминает девочку в отделанном кружевами платьице, похороненную с медальоном святого Кристофера и статуэткой Золушки.

— Я приду к Дувихьо и Элии, когда их не будет дома, и возьму керамического мальчика.

Этот человек способен на многое, в том числе и на то, чтобы украсть у людей самое для них дорогое.

— Меня не интересует другой Антоний, святой, но мальчик — тотем, несущий в себе магический потенциал. Я возьму статуэтку мальчика в Эспанолу.

— Где твоя жизнь вновь переменится.

— Радикально переменится, — говорит он. — И, возможно, не только моя жизнь.

Она закрывает глаза и шепчет: «Стулья, выкрашенные в красный цвет», — словно рисует себе эту картину.

Похоже, он полагает, что пора перенестись из Нью-Мексико в настоящее, и говорит:

— Митч будет здесь через двадцать с небольшим минут.

Ее сердце от этих слов ускоряет свой бег, но страх сдерживает надежду, и она не открывает глаз.

— Я пойду готовиться к встрече. Деньги он принесет сюда, а потом ты будешь решать.

— В Эспаноле живет женщина с двумя белыми собаками?

— Это то, что ты видишь?

— Собаками, которые словно исчезают в снегу?

— Я не знаю. Но если ты их видишь, тогда, я уверен, они должны быть в Эспаноле.

— Я вижу, как я смеюсь вместе с ней, и собаки такие белые. — Она открывает глаза и встречается с ним взглядом. — Тебе лучше пойти готовиться к встрече.

— Он будет здесь только через двадцать минут, — напоминает он и выходит из кухни.

Холли стоит не шевелясь, изумляясь себе.

Белые собаки, однако. Откуда она это взяла? Белые собаки и смеющаяся женщина.

Посмеяться бы над его доверчивостью, но ей, увы, не до смеха. Она глубоко проникла в его сознание, а путешествие по этому безумному миру — удовольствие маленькое.

Ее начинает трясти, она садится. Руки у нее холодные, да и внутри все холодеет.

Она сует руку под свитер, между грудей, достает из бюстгальтера гвоздь.

Хотя на конце он заострен, ей бы хотелось, чтобы он был еще острее. Но нет у нее возможности это сделать.

Шляпкой гвоздя она скребет по оштукатуренной стенке, пока на полу не образуется горка сухой штукатурки.

Время пришло.

Когда Холли была маленькой девочкой, она боялась ночных чудовищ, которых рождало ее воображение: они прятались в стенном шкафу, под кроватью, мелькали за окнами.

Ее бабушка, добрая Дороти, научила Холли молитве, которая, по ее словам, убивала любое чудовище: испаряла тех, кто прятался в шкафу, превращала в пыль других, которые забирались под кровать, прогоняла третьих, которые пытались пробраться в дом через окна, в болота и пещеры, где они и жили.

Только через много лет Холли узнала, что это «Солдатская молитва». Ее написал неизвестный английский солдат, и нашли ее на клочке бумаги в окопе в Тунисе, отрытом во время битвы за Алжир.

Громко и размеренно она декламирует эту молитву:

— Оставайся со мной, Господи. Ночь темна, ночь холодна, моя маленькая искорка храбрости гаснет. Ночь долга, будь со мной, Господи, дай мне силу.

Она колеблется, но только мгновение.

Время пришло.

Глава 64

В туфлях, облепленных глиной и мокрыми листьями, в измятой и грязной одежде, с белым пластиковым мешком для мусора, который он прижимал к груди, как младенца, с ярко блестящими от отчаяния глазами, Митч торопливо шагал по обочине шоссе.

И любой коп, которому довелось бы в этот момент проезжать мимо, обязательно бы остановился, чтобы разобраться, кто он такой. Очень уж Митч напоминал то ли человека, убегающего от правосудия, то ли безумца, а может, и первого, и второго сразу.

В пятидесяти ярдах впереди находились ремонтная мастерская, автозаправочная станция и мини-маркет.

Он задался вопросом: а довезут ли его за десять тысяч долларов до дома Тернбриджа? Решил, что нет. Слишком уж жутко он выглядел. Большинство нормальных людей решило бы, что по пути он их наверняка убьет.

Да и человек, сильно смахивающий на бродягу, который, размахивая десятью тысячами долларов, просит куда-то его подвезти, наверняка вызвал бы подозрения обслуживающего персонала, и кто-нибудь кликнул бы копов.

Но Митч полагал, что лучше предлагать деньги, чем требовать довезти его, наставив на водителя пистолет. Водитель мог полезть в драку, пытаясь вырвать пистолет, он мог случайно нажать на спусковой крючок.

Митч уже подходил к придорожному торгово-ремонтно-заправочному комплексу, когда с автострады свернул «Кадиллак Эскалада» и остановился у крайней бензоколонки. Из салона выпорхнула высокая блондинка, сжимая в руках сумочку, и направилась в мини-маркет, оставив дверцу открытой.

Автозаправка с двумя рядами бензоколонок работала по принципу самообслуживания. Водитель сам снимал шланг с пистолетом с колонки, вставлял в горловину бензобака и заправлял свой автомобиль. Помимо «Эскалады», да и то в другом ряду, у бензоколонок стоял «Форд Эксплорер». Водитель о чем-то сосредоточенно думал, заправляя свой внедорожник.

Митч подкрался к открытой дверце «Эскалады», заглянул в салон. Блондинка оставила ключи в замке зажигания.

Всунувшись в салон, Митч заглянул на заднее сиденье. Ни дедушки, ни ребенка в кресле безопасности.

Он уселся за руль, захлопнул дверцу, повернул ключ зажигания и выехал на шоссе.

Ожидал, что люди, размахивая руками, бросятся за ним в погоню, но в зеркало заднего обзора никого не увидел.

Уже на шоссе подумал о том, чтобы перескочить через разделительную полосу, которая дюймов на пять поднималась над мостовой. Угнанный им «Кадиллак» с таким бы препятствием справился без труда. Но делать этого не стал, потому что, по закону пакостности, обязательно нарвался бы на машину дорожной полиции.

Поэтому проехал еще несколько сотен ярдов до разворота, а уж потом помчался на юг.

Проезжая мимо заправочной станции, не увидел разъяренной блондинки. Ехал он быстро, но не превышая разрешенной скорости. Обычно он водил автомобиль спокойно, не обращая внимания на неумелых водителей. В эту поездку клял их, как только мог.

В 1.56 оказался в непосредственной близости от недостроенного особняка Тернбриджа. Припарковался у тротуара, не доезжая до особняка.

Снял рубашку, полагая, что Джимми Налл все равно заставит его раздеться, чтобы убедиться, что под рубашкой не скрыто оружие.

Ему велели прийти безоружным. Он хотел выглядеть так, словно выполнил это требование.

Из мешка для мусора он достал коробку с патронами, из кармана джинсов — обойму пистолета «Спрингфилд-чемпион». Добавил три патрона к семи, оставшимся в обойме.

Кино сослужило ему хорошую службу. Он оттянул затвор и вставил одиннадцатый патрон в патронник.

Патроны выскальзывали из его трясущихся, мокрых от пота пальцев, поэтому он успел снарядить только две запасные обоймы. Коробку с оставшимися патронами и третью обойму затолкал под водительское сиденье.

До двух часов оставалась одна минута.

Митч сунул обе снаряженные обоймы в карманы джинсов, пистолет вернул в пластиковый мешок с деньгами и поехал к воротам участка, на котором высился недостроенный дом Тернбриджа.

От улицы участок отделял забор из высоких пластиковых панелей. Половинки ворот соединяла цепь. Как и обещал Налл, замка не было.

Заехав на участок, Митч припарковался задним бортом к дому. Вышел из автомобиля и открыл все пять дверец, надеясь тем самым показать, что выполняет все поставленные ему условия.

Потом закрыл ворота на цепь.

С мешком для мусора в руках встал между «Кадиллаком» и домом, дожидаясь новых инструкций.

День выдался теплым, не жарким, но солнце припекало. Яркий свет резал глаза, как и ветер.

Зазвонил мобильник Энсона.

Он нажал на кнопку приема звонка.

— Это Митч.

— Уже одна минута третьего. Даже две минуты. Ты опоздал.

Глава 65

Недостроенный дом казался огромным, словно отель. Налл мог наблюдать за Митчем из любого окна, счет которым шел на десятки.

— Ты должен был приехать на «Хонде».

— Она сломалась.

— Где ты взял «Эскаладу»?

— Угнал.

— Не брешешь?

— Нет.

— Поставь автомобиль параллельно дому, чтобы я смог убедиться, что в салоне никого нет.

Митч выполнил приказ, переставил внедорожник, не закрывая двери. Вышел из салона с мешком для мусора в одной руке, прижимая другой мобильник к уху.

Задался вопросом: а вдруг Налл застрелит его издали и потом придет за деньгами? Задался вопросом: а почему бы ему этого не сделать?

— Ты приехал не на «Хонде», и меня это тревожит.

— Я же сказал, она сломалась.

— А что случилось?

— Спустило колесо. Вы перенесли обмен на час, поэтому я не успевал его сменить.

— Угнанный автомобиль. Копы могли броситься в погоню.

— Никто не видел, как я это сделал.

— И где ты научился запускать двигатель без ключа зажигания?

— Ключи оставили в замке.

Налл обдумал его ответ.

— Войди в дом через парадную дверь. Связь не разрывай.

Митч увидел, как распахнулась парадная дверь. Вошел.

Очутился в огромном холле. Такой, пусть и без окончательной отделки, произвел бы впечатление и на Джулиана Кэмпбелла.

Налл заставил ждать минуту, прежде чем подал голос:

— Пройди через колоннаду в гостиную, которая прямо перед тобой.

Митч прошел в гостиную, окна которой на западной стене поднимались от пола до потолка. Пусть и через запыленные стекла, вид открывался такой захватывающий, что становилось понятно, почему Тернбридж решил умереть именно здесь.

— Хорошо. Я вошел.

— Повернись налево и иди к широкому дверному проему, — приказал Налл. — Попадешь в еще одну гостиную.

Дверей не навесили. Но, судя по проему, высотой они были бы в девять футов.

Из окон второй гостиной вид открывался не хуже, но Налл уже отдал очередную команду:

— Перед собой ты видишь еще один дверной проем, а по левую от себя руку — единственную дверь.

— Да.

— Эта дверь ведет в коридор. Коридор упирается в кухню. Она на кухне. Но к ней не подходи.

Направляясь к указанной двери, Митч спросил:

— Почему не подходить?

— Потому что правила устанавливаю я. Она прикована к трубе. Ключ у меня. Остановишься, как только войдешь на кухню.

Коридор казался бесконечным. А ему не терпелось увидеть Холли.

Он не заглядывал в комнаты, мимо которых проходил. Налл мог прятаться в любой. Его это не волновало.

Войдя на кухню, Митч сразу увидел ее, его сердце гулко забилось, во рту пересохло. Все, через что ему пришлось пройти, все страдания, всю боль, все, все, все окупилось тем, что он увидел ее живой.

Глава 66

Поскольку подонок приходит на кухню и стоит рядом с ней, отдавая последние указания, Холли их слышит.

Она задерживает дыхание, вслушиваясь в шаги. Когда она слышит, как Митч приближается к дверному проему из коридора в кухню, глаза начинают жечь горячие слезы, но она усилием воли загоняет их обратно.

А через мгновение Митч входит на кухню. Нежно произносит ее имя. Ее муж.

Она стояла, скрестив руки на груди, запрятав кисти под мышки. Теперь опускает руки, они висят вдоль боков, пальцы сжаты в кулаки.

Подонок, достав жуткого вида пистолет, нацеливает его на Митча.

— Вытяни руки в стороны на уровне плеч, как птица.

Митч повинуется, белый пластиковый мешок для мусора покачивается под его правой кистью.

Одежда на нем грязная. Волосы всклокочены. Лицо бледное. Он прекрасен.

— Медленно иди вперед, — говорит убийца.

Митч подчиняется, по следующему приказу останавливается в пятнадцати футах.

— Положи мешок на пол, — приказывает убийца.

Митч опускает мешок на грязные плиты из известняка.

Держа Митча на мушке, убийца говорит:

— Я хочу видеть деньги. Встань на колени перед мешком.

Холли не хочет видеть стоящего на коленях мужа. На колени палачи ставят жертв перед роковым выстрелом.

Она должна действовать, но чувствует, что время еще не подошло. Если начнет слишком рано, ее план провалится. Интуиция подсказывает, что нужно подождать, хотя так трудно ждать, глядя на стоящего на коленях Митча.

— Покажи мне деньги, — приказывает убийца. Теперь он держит пистолет двумя руками, указательный палец правой напрягается на спусковом крючке.

Митч открывает горловину мешка, достает запечатанную в пластик упаковку пачек стодолларовых купюр. Разрывает пластик с одной стороны, большим пальцем шелестит купюрами верхней пачки.

— Облигации на предъявителя? — спрашивает убийца.

Митч бросает упаковку в мешок.

Подонок напрягается, когда Митч снова сует в мешок руку, и не расслабляется, даже когда тот достает большой конверт.

Из конверта Митч извлекает шесть сертификатов, внушающих уважение бумаг. Протягивает один к убийце, чтобы тот мог прочитать, что написано на лицевой стороне.

— Хорошо. Положи их в конверт.

Митч повинуется, по-прежнему стоя на коленях.

Подонок говорит:

— Митч, если бы у твоей жены появился шанс ранее недостижимого совершенствования души, возможность для просветления, трансцендентности, конечно, ты позволил бы ей пройти этот путь, уготованный судьбой.

В недоумении от этой тирады Митч не знает, что и сказать. Зато Холли знает. Потому что время пришло.

— Мне было знамение, мое будущее в Нью-Мексико.

Вскидывая руки на уровень плеч, разжимая пальцы, она открывает свои кровавые раны.

Они не поверхностные, пусть и не сквозные. Она колола себя гвоздем и расширяла и углубляла раны с яростной решимостью.

Труднее всего удавалось подавить все крики боли. Услышав хоть звук, убийца бы вернулся, чтобы посмотреть, что она делает на кухне.

Из ран тут же полилась кровь. Она залепила их порошком соскобленной со стен штукатурки. Капли крови успели упасть и на пол, но она засыпала их пылью.

Стоя с упрятанными под мышки кулаками, такой ее и увидел Митч, когда появился в дверном проеме, Холли пальцами сорвала нашлепки штукатурки со всех ран, отчего кровь полилась сильнее, когда она раскинула руки и растопырила пальцы.

Льющаяся кровь зачаровывает убийцу, и Холли говорит:

— В Эспаноле, где изменится твоя жизнь, живет женщина, которую зовут Роза Гонсалес, и у нее две белые собаки.

Потом левой рукой она оттягивает горловину свитера, обнажая верхнюю часть грудей.

Его взгляд поднимается от ее грудей к глазам. Холли сует правую руку между грудями, охватывает гвоздь ладонью, боясь, что он выскользнет из влажных от крови пальцев.

Убийца переводит взгляд на Митча.

Крепко ухватившись за гвоздь, Холли вытаскивает его и вонзает в лицо убийцы, целясь в глаз, но вместо этого пришпиливает маску к щеке, пронзает щеку, рвет ее.

Крича, с насаженным на гвоздь языком, он отшатывается от нее, паля из пистолета, пули вгрызаются в стены.

Она видит, как Митч поднимается, очень быстро, с пистолетом в руках.

Глава 67

— Холли, в сторону! — прокричал Митч, а она двинулась уже при первом слоге от «Холли», стараясь удалиться от Джимми Налла на максимально возможное расстояние, которое допускала цепь.

Стреляя чуть ли не в упор, целя в живот, попадая в грудь, после каждого выстрела стараясь опустить пистолет вниз, Митч подумал, что пара пуль прошла мимо, но увидел, что три или четыре попали в цель. Разорвали ветровку, и каждый выстрел наполнял грохотом большущий дом.

Налла отбросило назад, он потерял равновесие. Свой пистолет он снарядил удлиненной обоймой. И стрелял, похоже, очередью, в автоматическом режиме, и пули били не только в стену, но и в потолок.

Может, по той причине, что пистолет он держал одной рукой, может, потому, что отдача вырвала пистолет из слабеющих пальцев, но оружие полетело в стену, ударилось об нее, упало на пол из известняковых плит.

Под мощными ударами пуль калибра 0,45 дюйма Налл не удержался на ногах, рухнул на бок. Потом перекатился на живот.

Когда эхо от грохота выстрелов смолкло, Митч услышал свистящее, прерывистое дыхание Джимми Налла. Может быть, так человек дышит, получив смертельную рану в грудь.

Митч не гордился тем, что он сделал после этого, даже не испытал радости. Собственно говоря, он почти отказался от своих намерений, но знал, что «почти» ничем ему не поможет, когда придет время держать ответ за содеянное.

Он встал над лежащим на полу мужчиной и дважды выстрелил ему в спину. Выстрелил бы и в третий раз, но уже потратил все одиннадцать патронов.

Присев на корточки и сгруппировавшись, чтобы не попасть под шальную пулю, Холли встала, когда Митч повернулся к ней.

— Есть кто-нибудь еще? — спросил Митч.

— Только он. Только он.

Она бросилась к мужу, обняла. Никто раньше не прижимал его с такой радостью, с такой страстью.

— Твои руки.

— Они в порядке.

— Твои руки, — настаивал он.

— Они в порядке, ты жив, они в порядке.

Он целовал ее лицо. Губы, глаза, лоб, снова глаза, теперь соленые от слез, губы.

В кухне стоял запах сгоревшего пороха, на полу лежал мертвец. Из ран на руках Холли текла кровь, у Митча подгибались ноги. Ему хотелось выйти на свежий воздух, под теплый ветер, увидеть солнце.

— Пошли отсюда, — сказал он.

— Цепь.

Маленький висячий замок сцеплял звенья на ее запястье.

— Ключ у него. — Она указала на лежащее на полу тело.

Глядя на него, Митч достал из кармана джинсов запасную обойму. Вытащил из рукоятки пистолета пустую, заменил полной.

Вдавил ствол в затылок похитителя, процедил:

— Если шевельнешься, вышибу мозги, — но, разумеется, ответа не получил.

Тем не менее не убрал пистолет, свободной рукой обыскивая карманы ветровки. Ключ нашел во втором.

Цепь упала с запястья Холли, едва он отсоединил дужку от корпуса замка. Замок Митч отбросил.

— Твои руки, твои прекрасные руки.

При виде крови он вспомнил кровавые отпечатки на кухне, но это было хуже, гораздо хуже, потому что он видит, как течет ее кровь.

— Что случилось с твоими руками?

— Нью-Мексико. Все не так плохо, как кажется. Я объясню. Пошли отсюда. Пошли.

Митч подхватил с пола пластиковый мешок с выкупом. Она двинулась к дверному проему, но он повел ее к выходу в коридор, потому что никакой другой дороги не знал.

Они шли, ее правая рука обнимала его за плечи, его левая — ее за талию, и сердце Митча стучало так же быстро и громко, как во время перестрелки. Он даже подумал, а вдруг оно уже никогда не замедлит ход.

Длинный коридор вывел их в гостиную поменьше, и они не могли не бросить взгляд на лежащий за пыльными стеклами океан.

Когда они вышли в большую гостиную, где-то в доме взревел двигатель. Рев этот несся по коридорам и комнатам, отражаясь от высоких потолков, не позволяя определить, откуда исходит звук.

— Мотоцикл, — определила Холли.

— Пуленепробиваемый жилет, — заметил Митч. — Под ветровкой.

Удары от пуль, особенно двух последних, в спину, рядом с позвоночником, должно быть, на короткое время вышибли из Джимми Налла дух.

Он не собирался уезжать на микроавтобусе, на котором привез Холли в дом Тернбриджа. Спрятал мотоцикл неподалеку от кухни, может, в комнате для завтрака, и намеревался покинуть особняк, если бы что-то пошло не так, через любое крыло, любую дверь.

Но рев двигателя нарастал, и Митч знал, что покидать особняк Джимми не собирается. И держал его здесь не выкуп.

Держало что-то, произошедшее между ним и Холли. Нью-Мексико, Роза Гонзалес, белые собаки, кровавые стигматы — вот что держало, а также унижение, которому подвергла его Холли, вонзив гвоздь в щеку. Из-за этого гвоздя он хотел посчитаться с Холли, хотел ее убить.

Логика подсказывала, что он у них за спиной и появится из маленькой гостиной.

Митч торопливо повел Холли через большую гостиную, к огромному холлу и входной двери.

Логика подвела. Они миновали половину гостиной, когда Джимми Налл выскочил из ниоткуда на «Кавасаки» в холл и помчался вдоль колоннады, которая отделяла гостиную от холла.

Митч потянул Холли назад, когда Налл развернулся в холле и, проскочив между двух колонн, помчался прямо на них, набирая скорость.

Пистолета у Налла не было. То ли закончились патроны, то ли в ярости он забыл про оружие.

Закрыв собой Холли, Митч поднял «Чемпион», держа его обеими руками, стараясь совместить мушку и прицел, и открыл огонь, когда Налл миновал колоннаду. Целясь на этот раз в грудь, в надежде попасть в голову.

Разделявшие их пятьдесят футов быстро уменьшались, рев мощного двигателя и грохот выстрелов рвали барабанные перепонки. Первый выстрел, высоко, опусти ствол, второй, опусти ствол, тридцать футов, третий выстрел. ОПУСТИ СТВОЛ! Четвертая пуля разнесла голову Джимми Налла.

Мертвец остановился, мотоцикл — нет, ревя, на заднем колесе, мчался на них, мимо них, вышиб большущее окно, исчез.

Убедись. Зло умеет выживать. Убедись, убедись. Держа пистолет обеими руками, Митч приближался к лежащему на полу Джимми Наллу, не торопясь, обходя серо-красные ошметки, кусочки кости, клочки волос. Похититель не мог выжить. Но Митч ничего не хотел принимать как должное.

Стянул маску, чтобы увидеть лицо, но лица-то и не было. Пуля его разнесла.

Глава 68

Летом Энтони уже исполнилось три года, они празднуют тридцать второй день рождения Митча. Гостей Митч и Холли принимают на заднем дворе своего дома.

Компания «Биг грин» теперь владеет тремя пикапами, и в ней, кроме Игги Барнса, пятеро наемных рабочих. Они все пришли с женами и детьми, а Игги привел очередную девицу по имена Маделайн.

У Холли появились хорошие друзья (она всегда умела сходиться с людьми) в риелторском агентстве, где в этом году она идет на втором месте по продажам.

Хотя Дороти последовала за Энтони через каких-то двенадцать месяцев, они не переехали в более просторный дом. Холли выросла здесь, этот дом — история ее жизни. А кроме того, он уже стал частью истории их жизни.

Они собираются надстроить второй этаж, прежде чем появится третий ребенок. А третий обязательно появится.

Зло переступало через порог этого дома, но воспоминание о нем не заставит их искать себе другое жилище. Любовь оттирает начисто самые грязные пятна. Да и потом, не могут они отступить перед злом, обязательно будут сопротивляться. И одержат победу.

Приходит Сэнди Таггарт с женой Дженнифер и двумя дочерьми. Он приносит сегодняшнюю газету, потому что не знает, видел ли Митч одну заметку, которую, как выясняется, Митч не видел: Джулиана Кэмпбелла зарезали в тюрьме, где он сидел, дожидаясь решения апелляционного суда. Подозревается заказное убийство, но выяснить, кто убил, пока не удается.

Хотя Энсон сидит в другой тюрьме, ему, само собой, станет известно об убийстве Кэмпбелла. Будет о чем поразмыслить, пока его адвокаты пытаются добиться отмены вынесенного ему смертного приговора.

Младшая сестра Митча, Портия, приезжает из Бирмингема, штат Алабама, со своим мужем-ресторатором Френком и пятью детьми. Меган и Конни далеки от него, и дело не только в расстояниях. Митч и Портия со временем становятся все ближе, но он надеется наладить более теплые отношения и с двумя другими сестрами.

Дэниэль и Кэти родили пятерых детей, поскольку он говорил, что нельзя оставлять продолжение рода человеческого иррационалистам. Материалисты должны плодиться и размножаться так же активно, как и верующие, иначе мир превратится в ад по пути к Богу.

Портия уравновесила пятерых детей Дэниэля и Кэти своими и воспитывает их традиционными методами, без использования учебной комнаты.

Вечером все пируют за столами, которые расставлены во внутреннем дворике и на лужайке, и Энтони гордо восседает на своем высоком стульчике. Митч смастерил его по эскизу, нарисованному Холли, и она раскрасила стульчик в красный цвет.

— Этот стул, — сказала она Энтони, — память о мальчике, который пятьдесят лет оставался шестилетним и которого любили все пятьдесят шесть лет. Если ты когда-нибудь подумаешь, что тебя не любят, ты сядешь на этот стульчик и поймешь, что тебя любят так же, как любили другого Энтони, как только можно любить мальчика.

Энтони, которому уже было три года, тогда спросил:

— Могу я съесть мороженое?

После обеда они танцуют на танцполе, собранном на лужайке, и рок-группа — не такая выпендрежная, как была на их свадьбе. Никаких тамбуринов, никакого аккордеона.

Позже, гораздо позже, когда рок-группа отбыла, гости разошлись, а Энтони и Дороти крепко спят, Митч приглашает Холли потанцевать под радиоприемник, раз уж танцпол в их полном распоряжении. Он нежно прижимает ее к себе. Когда они танцуют, муж и жена, она проводит рукой ему по лицу, словно до сих пор удивляется, что он привез ее домой после похищения. Он целует шрам на этой ладошке, а потом на другой. Под светом звезд Холли так прекрасна, что он не может выразить свои чувства словами, но ему и раньше частенько не хватало слов. И пусть он знает ее так же хорошо, как себя, она такая же загадочная, как и прекрасная, и глаза у нее бездонные, полные тайн, но, если вдуматься, она не более загадочна, чем звезды, луна и все живое на земле.

САМЫЙ ТЕМНЫЙ ВЕЧЕР В ГОДУ ^(роман)

Та наполненная ужасом ночь у маяка на берегу океана навсегда осталась в памяти Эми Редуинг. Ночь, когда маяк из символа надежды и спасения превратился в символ убийства, измены и лжи.

Ее сердце сумело справиться с трагедией и вновь дарить радость людям и тем, кто сумел вернуть ее к жизни, — золотистым ретриверам. Но рядом с ее миром, где главным чувством была любовь, продолжает существовать вселенная злобы и ненависти. Трагическое прошлое вновь врывается в жизнь Эми.

По странной прихоти судьбы, ей и ее возлюбленному Брайану Маккарти готовят страшную смерть мужчина и женщина, поставившие себя вне человеческого рода и уже однажды изломавшие их жизни. Но на этот раз рядом с Эми не только верный друг, но и посланница неведомых сил — золотистый ретривер Никки…

Часть I

Лесная глубь прекрасна и темна.

Роберт Фрост. Остановившись снежным вечером в лесу.

Глава 1

Эми Редуинг гнала «Форд Экспедишн» так, будто знала, что она — бессмертна, а потому чувствовала себя в полной безопасности на любой скорости.

Сильный ветер нес по ночной улице сорванные листья платанов. Эми мчалась сквозь них, они на мгновение прилипали к ветровому стеклу, чтобы тут же унестись в темноту.

Для некоторых прошлое — это цепь (каждый день — звено), перекинутая от одного рым-болта к другому, от одного темного места — к предыдущему, а завтра — раб вчера.

Эми Редуинг ничего не знала о своем происхождении. Ее бросили в два года, и она не помнила ни отца, ни мать.

Оставили девочку в церкви с пришпиленным к рубашке клочком бумаги, на котором написали ее имя и фамилию. Монахиня нашла девочку спящей на одной из скамей.

Скорее всего, имя и фамилия были вымышленными, чтобы сбить полицию со следа. И действительно, найти родителей не удалось.

Фамилия Редуинг^[162] вроде бы предполагала принадлежность к американским индейцам. Иссиня-черные волосы и темные глаза указывали на чероки, но с тем же успехом ее предки могли быть выходцами из Армении, Сицилии или Испании.

История Эми зияла провалами, но отсутствие корней не освободило ее. Она оставалась прикованной к какому-то рым-болту, вбитому в камень далекого года.

И хотя она представляла себя такой счастливой душой, что, казалось бы, могла летать, как птица, на самом деле земля держала ее при себе точно так же, как всех остальных.

Пристегнутый ремнем безопасности к пассажирскому сиденью, изо всех сил давя ногой на воображаемую педаль тормоза, Брайан Маккарти очень хотел попросить Эми сбросить скорость. Однако он не произнес ни слова: боялся, что Эми оторвет глаза от дороги, отвечая на его просьбу подумать об осторожности.

А кроме того, в аналогичных ситуациях любой призыв к благоразумию приводил к тому, что она еще сильнее придавливала педаль газа.

— Люблю октябрь, — она оторвала взгляд от улицы. — Разве ты не любишь октябрь?

— Еще сентябрь.

— Я могу любить октябрь и в сентябре. Ему это без разницы.

— Следи за дорогой.

— Я люблю Сан-Франциско, но до него сотни миль.

— На такой скорости мы доберемся туда за десять минут.

— Я — первоклассный водитель. Никаких аварий, никаких штрафов за нарушение правил дорожного движения.

— Вся моя жизнь снова и снова проходит у меня перед глазами.

— Тебе нужно сходить к окулисту.

— Эми, пожалуйста, перестань смотреть на меня.

— Ты прекрасно выглядишь, милый. Спутанные подушкой волосы тебе к лицу.

— Я хочу сказать, смотри на дорогу.

— Этот парень по имени Марко… он слепой, но водит автомобиль.

— Какой Марко?

— Марко какой-то там. Он живет на Филиппинах. Я читала о нем в журнале.

— Слепой не может вести машину.

— Полагаю, ты не веришь в то, что мы действительно послали человека на Луну.

— Я не верю, что они ездили там на автомобиле.

— Собака Марко сидит рядом с ним на пассажирском сиденье. Марко по реакции собаки чувствует, когда нужно повернуть направо, налево или нажать на педаль тормоза.

Некоторые люди воспринимали Эми очаровательной пустышкой. Поначалу Брайан придерживался того же мнения. Потом осознал, что ошибся. Он бы никогда не влюбился в пустышку.

— Ты же не говоришь мне на полном серьезе, что собаки-поводыри могут водить автомобиль?

— Собака сама не рулит, глупенький. Она только направляет Марко.

— И что это за журнал, в котором ты все это прочла?

— «Нэшнл джеографик». Там напечатали большую статью о связи человека и собаки, о путях реабилитации инвалидов.

— Я готов поспорить на мою левую ногу, что ты прочитала об этом не в «Нэшнл джеографик».

— Я против азартных игр.

— Но не против слепцов за рулем.

— Не против, если это ответственные слепцы.

— Нет такого места на земле, где слепым разрешают водить автомобиль, — заявил Брайан.

— Теперь нет, — согласилась она.

Спрашивать Брайану не хотелось, но вопрос сам сорвался с губ.

— Марко больше не позволяют садиться за руль?

— Он постоянно на что-то наезжал.

— Могу себе это представить.

— Но за это нельзя винить Антуана.

— Какого Антуана?

— Антуан — это кличка собаки. Я уверена, он все делал в лучшем виде. Собакам это присуще. Просто Марко слишком часто в нем сомневался.

— Смотри, куда едешь. Впереди левый поворот.

Эми ему улыбнулась.

— Ты — мой Антуан. Никогда не позволишь мне во что-нибудь врезаться.

В лунном свете из темноты появилась еще одна улица одноэтажных домов.

Здесь фонари не разгоняли ночь, но луна серебрила листья и стволы эвкалиптов. Тут и там оштукатуренные стены чуть светились изнутри, и возникало ощущение, что это фантомные здания, населенные призраками.

Во втором квартале в одном доме горели окна.

Эми затормозила посреди улицы, осветила фарами номер дома на придорожном почтовом ящике.

Задним ходом заехала на подъездную дорожку.

— В щекотливой ситуации нужно обеспечить все условия для быстрого отхода.

Заглушила двигатель, выключила освещение.

— В щекотливой? — переспросил Брайан. — Щекотливой, как сейчас?

Эми выбралась из внедорожника.

— С безумным пьяницей никогда не знаешь, как все обернется.

Присоединившись к ней у заднего борта, который она открыла, Брайан спросил:

— Так в доме нас ждет безумец, который еще и пьян?

— По телефону Джанет Брокман сказала, что ее муж, Карл, безумный пьяница, а это, скорее всего, означает, что он обезумел от выпитого.

Эми двинулась к дому, но Брайан остановил ее, схватив за плечо.

— А если он безумен и когда трезв, а от выпивки становится еще хуже?

— Я не психиатр, милый.

— Может, этим должна заниматься полиция?

— У полиции нет времени на таких безумных пьяниц.

— Я-то думал, что безумные пьяницы как раз по их части.

Стряхнув его руку с плеча, она вновь зашагала к дому.

— Мы не можем терять время. Он агрессивный.

Брайан поспешил следом.

— Он — безумный, пьяный и агрессивный?

— Вероятно, по отношению ко мне он не будет проявлять агрессию.

— А как насчет меня? — спросил Брайан, поднимаясь с Эми на крыльцо.

— Я думаю, он агрессивен только по отношению к их собаке. Но, если Карл захочет врезать и мне, меня это не пугает, потому что ты со мной.

— Я? Я — архитектор.

— Не сегодня, милый. Этой ночью ты — телохранитель.

Брайан и раньше сопровождал Эми в подобных миссиях, но никогда — после полуночи и в дом пьяного, агрессивного безумца.

— А если у меня дефицит тестостерона?

— У тебя дефицит тестостерона?

— Я плакал, читая на прошлой неделе ту книгу.

— Та книга у всех вышибает слезу. Это доказывает, что ты — человек.

Эми только потянулась к кнопке звонка, когда дверь открылась. На пороге стояла молодая женщина с распухшими от удара губами. Нижняя кровоточила.

— Мисс Редуинг? — спросила она.

— Вы, должно быть, Джанет.

— О чем я только сожалею. Хотелось бы мне стать вами или кем-то еще, — отступив на шаг, она пригласила их в дом. — Не дайте Карлу искалечить ее.

— Не дадим, — заверила Эми женщину.

Джанет промокнула губы окровавленной тряпкой.

— Он искалечил Мейзи.

Девочка лет четырех, с большим пальцем во рту, уцепилась за подол блузы Джанет, словно боялась, что внезапный вихрь попытается оторвать ее от матери.

Гостиная была серой. Синие диван и кресла стояли на желтом ковре, но пепельный свет двух ламп скрадывал все цвета, будто окутывал дымом.

Если в чистилище и были приемные, скорее всего, они ничем не отличались от этой безликой комнаты.

— Искалечил Мейзи, — повторила Джанет. — Через четыре месяца он… — она посмотрела на дочь. — Через четыре месяца Мейзи умер.

Брайан уже закрывал входную дверь, но тут замялся. И так и оставил ее наполовину открытой в сентябрьскую ночь.

— Где ваша собака? — спросила Эми.

— На, кухне. — Джанет поднесла руку к распухшим губам, говорила сквозь пальцы. — С ним.

Ребенок в таком возрасте обычно так яростно не сосет большой палец, но эта оставшаяся с колыбели привычка тревожила Брайана не столь сильно, в сравнении со взглядом девочки. В ее синих, с толикой лилового глазах читалось ожидание, и она определенно не ждала ничего хорошего.

Воздух загустел, как бывает перед раскатами грома, молниями и проливным дождем.

— Где кухня? — спросила Эми.

Джанет повела их через арку в коридор, по обе стороны которого находились темные, напоминающие затопленные гроты, комнаты. Дочка шла рядом с ней, прицепившись к матери, как рыба-прилипала — к акуле.

Коридор кутался в тенях, за исключением дальнего конца: из комнаты за ним падал узкий клин яркого света.

Тени, казалось, вибрировали, но это движение обуславливалось лишь сильными ударами сердца Брайана, которые отдавались в глазах.

Посередине коридора стоял мальчик, привалившись лбом к стене, сжимая виски кулаками. Лет шести от роду.

И выл от горя. Вой этот напоминал звук, который слышится, когда воздух, молекула за молекулой, выходит из продырявленного надувного шара.

— Все будет хорошо, Джимми. — Джанет положила руку мальчику на плечо, но он отпрянул в сторону.

Сопровождаемая дочерью, она проследовала в дальний конец коридора, распахнула дверь, резко расширив полосу падающего в коридор света.

Войдя на кухню вслед за двумя женщинами и девочкой, Брайан почти поверил, что источник света — золотистый ретривер, сидящий в углу между плитой и холодильником. Собака, казалось, сияла.

Не чисто белая, не медная, как некоторые ретриверы, она переливалась различными оттенками золота. Брайан сразу отметил и густую шерсть, и широкую грудь, и прекрасную форму головы.

Сидела собака, вся подобравшись, со вскинутой головой. Настороженность ощущалась и по стоящим торчком ушам, и по раздувающимся ноздрям.

Она не повернула голову в сторону Эми и Брайана, только скосила глаза, и тут же вновь сосредоточилась на Карле.

У хозяина дома в этот момент видок был не очень. Когда он был трезв, лицо его, вероятно, не отличалось от тысяч лиц, которые встречаются на улицах большого города: маска полнейшего безразличия, поджатые губы, взгляд, устремленный в далекое никуда.

Теперь же, когда он стоял у кухонного стола, на его лице отражался целый букет эмоций, пусть и не делающих чести человеку. Налитые кровью глаза влажно поблескивали, смотрел он исподлобья, словно бык, окруженный красными тряпками. Челюсть чуть отвисла. Губы потрескались, возможно, от хронического обезвоживания, свойственного алкоголикам.

Карл Брокман глянул на Брайана. В этих глазах не читалось тупой агрессии человека, одуревшего от выпитого. Нет, они блестели злобой громилы, которого алкоголь освободил от сдерживающих норм.

— Что ты сделала? — прорычал он, переведя взгляд на жену.

— Ничего, Карл. Просто позвонила насчет собаки.

Зубы обнажились в зверином оскале.

— Ты, похоже, хочешь получить еще.

Джанет покачала головой.

— А я думаю, все-таки хочешь, Джан. Ты это сделала, зная, чем для тебя все закончится.

Словно свидетельства покорности смущали Джанет, она прикрыла кровоточащий рот одной рукой.

Присев, Эми позвала собаку.

— Иди сюда, красотка. Иди сюда.

На столе стояла бутылка текилы, стакан, солонка в форме белого шотландского терьера и тарелка с ломтиками лайма.

Карл вытащил из-за спины правую руку и поднял над головой, крепко зажав в ней заостренный конец монтировки.

Когда ударил ею по столу, ломтики лайма «спрыгнули» с тарелки. Бутылка закачалась, в стакане задребезжали кубики льда.

Джанет сжалась, маленькая девочка перестала сосать большой палец, Брайан поморщился и напрягся, но Эми продолжала подзывать к себе ретривера. Собаку удар железа по дереву не испугал. Она и ухом не повела.

Карл снова врезал монтировкой по столу, смел на пол все, что стояло на нем. В дальнем конце кухни текила разлилась, стакан разбился, соль рассыпалась.

— Вон! — потребовал Карл. — Вон из моего дома.

— С собакой у вас проблема, — заметила Эми. — Такая собака вам ни к чему. Мы заберем ее с собой.

— Да кто вы такие? Это моя собака. Не ваша. Я знаю, что нужно делать с этой сукой.

Стол не разделял их и Карла. Он мог броситься на них, замахнувшись монтировкой, и тогда они сумели бы избежать разящего удара только в одном случае: если бы текила замедлила его движения и сбила прицел.

Но мужчина не выглядел медлительным или неуклюжим. Наоборот, напоминал патрон, досланный в ствол. Любое их движение или произнесенное ими слово, которое ему бы не понравилось, могло сыграть роль спускового механизма, и он ринулся бы на них.

— Я знаю, что нужно делать с этой сукой, — повторил Карл, сместив злобный взгляд на жену.

— Я всего лишь искупала бедняжку.

— Ванна ей не требовалась.

Джанет продолжала настаивать на своем, но мягко, чтобы не разозлить мужа еще больше.

— Карл, дорогой, она была такая грязная, со свалявшейся шерстью.

— Она — собака, безмозглая ты дура. Ее место — во дворе.

— Я знаю. Ты прав. Но я просто боялась, ты знаешь, я боялась, что у нее появятся такие же язвы, как в прошлый раз.

Но ее примирительный тон не утихомирил его злость, а наоборот, разжег.

— Никки — моя собака. Я ее купил. Она принадлежит мне. Она — моя, — он нацелил монтировку на жену. — Я знаю, что здесь мое, и распоряжаюсь тем, что мое. Никто не указывает мне, что делать с тем, что мое.

По ходу монолога Карла Эми поднялась и теперь, застыв, смотрела на него.

Брайан заметил, что лицо ее как-то странно изменилось, но расшифровать появившееся на нем выражение не мог. Знал только, что трансформация эта вызвана не страхом.

Карл же перевел монтировку на Эми.

— Чего смотришь? Что ты вообще здесь делаешь, тупая коза? Я же тебе сказал, вон отсюда!

Брайан двумя руками взялся за спинку стула. Оружие, конечно, не очень, но, по крайней мере, годилось для того, чтобы блокировать удар монтировки.

— Сэр, я заплачу вам за собаку, — предложила Эми.

— Ты глухая?

— Я ее куплю.

— Не продается.

— Тысяча долларов.

— Она моя.

— Полторы тысячи.

— Эми? — подал голос Брайан, знающий состояние финансов Эми.

Карл переложил монтировку из правой руки в левую. Несколько раз сжал и разжал пальцы, словно раньше сжимал монтировку с такой силой, что руку свела судорога.

— А ты кто такой? — спросил он Брайана.

— Я — ее архитектор.

— Полторы тысячи, — повторила Эми.

Хотя особой жары в кухне не чувствовалось, лицо Карла покрывала блестящая пленка пота. Увлажнилась и майка. То был пьяный пот, тело старательно выводило токсины.

— Мне не нужны твои деньги.

— Да, сэр, я знаю. Но вам не нужна и эта собака. Она — не единственная в мире. Тысяча семьсот.

— Ты что… рехнулась?

— Да. Есть такое. Но это хорошее безумие. Сами видите, я не бомбистка-смертница или что-то в этом роде.

— Бомбистка-смертница?

— В моем дворе нет захороненных трупов. Разве что один, но это кенарь в коробке из-под обуви.

— У тебя что-то с головой, — просипел Карл.

— Его звали Лерой. Я вообще-то не хотела кенаря, особенно с именем Лерой. Но умерла подруга, лететь Лерою было некуда, у него был только один дом — маленькая, обшарпанная клетка, вот я и взяла его к себе, он жил у меня, а потом я его похоронила, но только после того, как он умер, потому что, как я и сказала, я не из тех рехнувшихся.

Глаза Карла потемнели.

— Не насмехайся надо мной.

— Я не позволила бы себе такого, сэр. Просто не смогла бы. Меня воспитали монахини. Я ни над кем не насмехаюсь, не упоминаю имя Господа всуе, не ношу кожаные туфли с юбкой, и у меня такая большая железа вины, что весит она не меньше мозга. Тысяча восемьсот.

Карл вернул монтировку из левой руки в правую, перевернул ее, теперь взялся за тупой конец, заостренный наставил на Эми, но ничего не сказал.

Брайан не знал, расцениватьли молчание этого бытового хулигана как хороший знак или плохой. Не раз и не два он видел, как Эми добивалась того, что злая собака прекращала рычать, укладывалась на спину и подставляла живот, чтобы его почесали, но он мог поставить свой последний доллар на то, что Карл на спину не уляжется и не вскинет руки и ноги в воздух.

— Две тысячи, — Нарушила паузу Эми. — Это все, что у меня есть. Больше дать не могу.

Карл шагнул к ней.

— Назад, — предупредил Брайан, поднимая стул, словно был укротителем львов, хотя укротитель поднял бы хлыст.

— Успокойся, Френк Ллойд Райт^[163], — остановила его Эми. — У нас с этим господином налаживается полное взаимопонимание.

Карл вытянул правую руку, заостренный конец монтировки коснулся впадины между ключицами Эми, почти добрался до горла.

Но Эми словно и не замечала, что ее трахее грозит смертельная опасность.

— Итак, две тысячи. Вы — жесткий переговорщик, сэр. В ближайшее время мне придется обойтись без вырезки. Ничего страшного. Я и так отдаю предпочтение гамбургерам.

Бытовой хулиган теперь более всего напоминал химеру, наполовину быка, наполовину свернувшегося кольцами змея. Острый взгляд показывал, что в голове работает калькулятор, а язык, пусть и не раздвоенный, появился между губ, чтобы попробовать на вкус воздух.

— Я знала одного парня, — продолжала Эми, — который чуть не умер, подавившись куском стейка. Вытащить его никак не удавалось, и в итоге врач прямо в ресторане вскрыл ему горло и удалил этот кусок.

Неподвижная, как камень, собака тем не менее оставалась настороже, и Брайан задался вопросом: а не следует ли ему брать с нее пример? Если бы жажда насилия, бурлившая в Карле, попыталась вырваться наружу, конечно же, Никки почувствовала бы это первой.

— Женщина за соседним столиком, — Эми все говорила и говорила, — она пришла в такой ужас, что лишилась чувств и упала лицом в тарелку с супом из лобстера. Я не думаю, что можно утонуть в тарелке с супом из лобстера. Скорее суп этот только улучшит цвет лица, но тогда я на всякий случай подняла ее голову из тарелки.

Карл облизал потрескавшиеся губы.

— Ты, должно быть, думаешь, что я глуп.

— Возможно, вы чего-то и не знаете, и мы недостаточно хорошо знакомы, чтобы я смогла сделать такой вывод. На текущий момент я абсолютно уверена, что глупцом вас назвать нельзя.

Брайан осознал, что скрипит зубами.

— Ты дашь мне чек на две тысячи и отменишь платеж через десять минут после того, как за тобой и собакой закроется дверь.

— Я не собиралась выписывать вам чек. — Из внутреннего кармана куртки она достала пачку сложенных стодолларовых купюр, сцепленных сине-желтой заколкой для волос в виде бабочки. — Я заплачу наличными.

Брайан более не скрипел зубами. У него отвисла челюсть.

Карл опустил монтировку.

— У тебя точно что-то с головой.

Эми сняла заколку, убрала в карман, помахала пачкой купюр.

— Договорились?

Он положил монтировку на стол, взял деньги, пересчитал очень тщательно, как и положено человеку с затуманенными текилой мозгами.

Брайан с облегчением вернул стул на место.

Подойдя к собаке, Эми достала из другого кармана красный ошейник и поводок. Прицепила поводок к ошейнику, надела ошейник на собаку.

— С вами приятно иметь дело, сэр.

И пока Карл второй раз пересчитывал деньги, Эми мягко потянула за поводок. Собака тут же поднялась и вместе с ней двинулась к двери.

Джанет и девочка последовали за Эми и Никки в коридор, Брайан вышел из кухни последним, в любой момент ожидая, что Карл вновь разъярится и схватится за монтировку.

Джимми, тот самый мальчик, что стоял, уткнувшись лбом в стену, более не выл. Из коридора он переместился в гостиную, с тоской смотрел в окно, напоминая заключенного, которому путь на волю перегораживают прутья решетки.

Эми, с собакой на поводке, подошла к мальчику. Наклонилась к нему, что-то сказала.

Брайан слов не расслышал.

Парадная дверь оставалась открытой. Скоро Эми и собака, гордо вышагивающая рядом с ней, присоединились к нему на крыльце.

— Вы… удивительная, — Джанет появилась в дверях. — Спасибо вам. Я не хотела, чтобы дети увидели, увидели, что это случилось вновь.

В желтом свете фонаря над дверью лицо ее осунулось, а белки глаз приобрели желтоватый оттенок. Выглядела она старше своих лет и очень усталой.

— Вы же понимаете, что он заведет другую собаку, — сказала Эми.

— Может, я смогу этому помешать.

— Может?

— Я могу попытаться.

— Вы говорили от души, когда открыли нам дверь?

Джанет отвернулась от Эми, уставилась в порог, пожала плечами. Эми не отступалась.

— Насчет того, что вам хотелось бы стать мною или кем-то еще?

Джанет покачала головой. Голос упал до шепота.

— То, что сделали… деньги — это не главное. Как вы держались с ним… я так никогда не смогу.

— Тогда сделайте то, что сможете. — Она наклонилась к Джанет и что-то начала говорить ей на ухо. До Брайана вновь не долетало ни слова.

Внимательно слушая, Джанет прикрыла разбитую и рассеченную губу правой рукой.

Закончив, Эми отступила на шаг, и Джанет снова подняла на нее глаза. Какие-то мгновения они смотрели друг на друга, и, пусть Джанет не сказала ни слова, даже не кивнула, Эми, похоже, все поняла.

— Хорошо. Пусть так и будет.

Джанет вернулась в дом вместе с дочерью.

Никки, судя по всему, знала, что ее ждет, потому повела их с крыльца к «Экспедишн».

— Ты всегда носишь с собой две тысячи баксов? — спросил Брайан.

— С тех пор, как три года тому назад поняла, что не смогла бы спасти собаку, если бы у меня не оказалось денег на ее покупку. Та обошлась мне в триста двадцать два бакса.

— То есть иногда, чтобы спасти собаку, приходится ее покупать.

— Слава богу, нечасто.

Без команды или поощрения Никки запрыгнула в багажное отделение внедорожника.

— Хорошая девочка, — похвалила Эми, и собака вильнула пушистым хвостом.

— Это безумие, то, что ты сделала.

— Это всего лишь деньги.

— Я про другое. Ты позволила этому человеку поднести монтировку к шее.

— Он бы ею не воспользовался.

— Откуда такая уверенность?

— Я таких знаю. В душе он трус.

— Я не думаю, что он трус.

— Он бьет женщин и собак.

— Ты — женщина.

— Не его тип. Поверь мне, милый, в драке ты бы за минуту надрал ему задницу.

— Трудно надрать человеку задницу, если он раскроит тебе череп монтировкой.

Эми захлопнула заднюю дверцу.

— С твоим черепом ничего бы не случилось. Погнулась бы монтировка.

— Давай уедем отсюда, прежде чем он решит, что тебя можно раскрутить на три тысячи.

Эми откинула крышку мобильника.

— Мы не уезжаем.

— Что? Почему?

— Потому что все только начинается, — ответила она, трижды нажимая на кнопки.

— Не нравится мне выражение твоего лица.

— И что это за выражение?

— Крайнее безрассудство.

— Безрассудство мне к лицу. С ним я выгляжу лучше, не так ли? — Оператор 911 ответил, и Эми заговорила в трубку: — Я звоню по мобильнику. Мужчина избивает жену и маленького мальчика. Он пьян, — она продиктовала адрес.

Прилипнув носом к стеклу, выглядывая из багажного отделения внедорожника, золотистый ретривер смотрела на них с немигающим любопытством обитателя аквариума.

Эми назвала оператору свои имя и фамилию.

— Он бил их и раньше. Я боюсь, что теперь может их убить или покалечить.

Ветер прибавил силы, гнул эвкалипты, срывал с них листву.

Глядя на дом, Брайан почувствовал приближение хаоса. Ему уже доводилось общаться с хаосом. Он родился в торнадо.

— Я — друг семьи, — солгала Эми на очередной вопрос оператора. — Поторопитесь.

— Я думал, ты выпустила из него весь пар, — заметил Брайан, когда Эми разорвала связь.

— Нет. Теперь он уже решил, что вместе с собакой продал честь. И обвинит в этом Джанет. Пошли.

Она двинулась к дому, Брайан поспешил следом.

— Может, оставим это полиции?

— Они могут не успеть вовремя.

Тени от листьев подрагивали на освещенной луной дорожке, которая вела к крыльцу, и казалось, что по ней ползут тысячи жучков.

— Но в такой ситуации мы не знаем, что нужно делать, — не унимался Брайан.

— Мы поступаем правильно. Ты не видел лицо мальчика. Левый глаз у него заплыл. И отец раскровил ему нос.

В Брайане вспыхнула злость.

— И что ты хочешь сделать с этим сукиным сыном?

— Это зависит от него, — ответила Эми, поднимаясь на крыльцо.

Джанет оставила дверь приоткрытой. Из глубины дома доносился сердитый голос Карла, удары, звон чего-то бьющегося и нежное, полное отчаяния пение ребенка.

В основе любой упорядоченной системы, будь то семья или завод, лежит хаос. Но для каждого хаоса характерен порядок. Его нужно только выявить.

Эми распахнула дверь. Они вошли.

Глава 2

Керамические солонки и перечницы, изготовленные в форме пары собачек, сидящие эрдели, коротконогие гончие, улыбающиеся голдены, важные пудели, овчарки, спаниели, терьеры, ирландские волкодавы, многие и многие другие ровными рядами расположились на полках… другие стояли в беспорядке на разделочном столике.

Дрожа всем телом, с бледным и влажным от слез лицом, Джанет перенесла пару кавказских овчарок с разделочного столика на кухонный стол.

Высоко занесенная монтировка пошла вниз, как только солонка и перечница коснулись стола, и едва разминулась с быстро отдернутыми пальцами женщины. Сначала по кухне разлетелись соль и керамическая шрапнель, потом перец и острые осколки.

За двойным ударом монтировки по дереву последовал короткий приказ Карла: «Новую пару!»

Стоя в темном коридоре, Эми Редуинг чувствовала, что коллекция очень дорога Джанет, элемент порядка в ее хаотической жизни. В маленьких керамических собачках женщина находила хоть какую-то надежду на лучшее будущее.

Карл, вероятно, это понимал. И не только разбивал керамические фигурки, но и топтал душу жены.

Зажав в руках красного матерчатого кролика, который мог быть собачьей игрушкой, маленькая девочка укрылась за холодильником. Ее яркие глаза смотрели не на окружающий мир, а в свою душу.

Негромко, но отчетливо она пела на языке, которого Эми не знала. Мелодия напоминала кельтские.

Мальчик Джимми спрятался где-то еще.

Отдавая себе отчет, что муж размозжит ей пальцы, если она не успеет отдернуть руку от очередных солонки и пепельницы, Джанет буквально бросила двух далматинцев на стол. Вскрикнула, потому что монтировка задела ее правую руку, отступила к плите, сложила руки на груди.

Когда монтировка опустилась на дубовый стол, не задев ни солонку, ни пепельницу, Карл схватил одного из далматинцев и швырнул жене в лицо. Фигурка отлетела от ее лба, разбилась о стенку духовки, и осколки упали на пол.

Эми вошла на кухню, Брайан протиснулся мимо, сказал:

— Оставьте ее в покое, Карл.

Голова пьяницы повернулась, губы разошлись в крокодильей улыбке, глаза холодно блеснули.

У Эми возникло ощущение, что в теле Брокмана жил не только он сам, будто он открыл дверь ночному гостю, который превратил его сердце в свое логово.

— Она твоя жена? — спросил Карл Брайана. — Это твой дом? Моя Тереза… она твоя дочь?

Девочка запела громче, голос звенел, как колокольчик, а глаза по-прежнему застилал странный туман.

— Это ваш дом, Карл, — ответил Брайан. — И все здесь ваше. Так зачем разрушать свою собственность?

Карл уже хотел что-то сказать, но лишь устало вздохнул.

Приливная волна заполнявшей его злобы пошла на убыль, лицо стало гладким, как выровненный водой песок.

Так что ответил он уже ровным, лишенным эмоций голосом:

— Видишь ли… иногда ситуация такова… что нет ничего лучше разрушения.

Брайан шагнул к разделявшему их столу.

— Ситуация, говорите. Помогите мне понять, как стала она такой?

Прикрытые веками глаза казались сонными, но мозг определенно лихорадочно работал, просчитывая дальнейший ход событий.

— Не так… все не так, — пробормотал Карл.

— Что именно?

В голосе Карла слышались меланхолические нотки.

— Ты просыпаешься глубокой ночью, в кромешной тьме и тишине, начинаешь думать и чувствуешь, как же все не так, и нет возможности исправить что-то к лучшему. Нет никакой возможности.

Серебристый голосок Терезы становился все громче, и по спине Эми пробежал холодок. В песне девочки она не понимала ни слова, но слова эти передавали острое чувство потери.

Брокман посмотрел на дочь. Глаза заблестели от слез. Жалел то ли девочку, то ли себя, а может, его проняла песня.

Возможно, в голосе девочке было что-то пророческое, возможно, интуиция Эми обострилась от общения с таким количеством собак. Но внезапно она поняла, что ярость Карла не утихла, наоборот, спрятавшись, набирала силу, чтобы выплеснуться наружу.

Она знала, что монтировка без предупреждения взметнется в воздух и ударит жену по голове, раскроит череп, проникнет в мозг, убьет.

И мысль эта со скоростью света передалась Брайану. Он среагировал, когда Эми еще набирала полную грудь воздуха, чтобы озвучить ее. Обегать стол времени не было. Поэтому Брайан прыгнул сначала на стул, потом с него на стол.

Слеза упала на руку, которая держала монтировку. Пальцы сжались на тупом конце.

Глаза Джанет широко раскрылись. Но Карл растоптал ее волю. Она стояла, не шевелясь, не в силах вдохнуть, беззащитная, придавленная отчаянием.

И пока Брайан забирался на стол, Эми вдруг подумала, что монтировка может опуститься не только на Джанет, но и на ребенка, и двинулась к Терезе.

Вскочив на стол, Брайан схватил монтировку, которая поднималась, чтобы обрушиться на Терезу, и прыгнул на Брокмана. Они повалились на пол, усыпанный осколками стекла и керамики, ломтиками лайма, залитый текилой.

Эми услышала, как парадная дверь открылась, и в дальнем конце коридора раздался голос: «Полиция». Они прибыли без сирен.

— Сюда, — позвала она, прижала к себе Терезу, и девочка перешла на шепот, а потом и вовсе замолчала.

Джанет застыла, словно по-прежнему ждала удара, но Брайан уже поднялся, с монтировкой в руке.

Скрипя кожаными ремнями, положив руки на рукоятки пистолетов, которые еще оставались в кобуре, двое полицейских вошли на кухню, крупные, готовые к любым неожиданностям мужчины. Один велел Брайану положить монтировку на стол, что тот и сделал.

Карл Брокман поднялся на ноги. Левая рука кровоточила, порезанная осколком стекла. Если раньше лицо горело от злости, то теперь посерело, а уголки рта опустились от жалости к себе.

— Помоги мне, Джан, — взмолился он, протягивая к ней окровавленную руку. — Что мне теперь делать? Бэби, помоги мне.

Она шагнула к нему, остановилась. Посмотрела на Эми, потом на Терезу.

Девочка больше не пела, заткнув рот большим мальцем, и закрыла глаза. Все это время лицо ее оставалось бесстрастным, словно она и не видела всего этого насилия, на подозревала о том, что удар монтировки может оборвать ее жизнь.

Только одно свидетельствовало о том, что девочка не полностью утратила связь с реальностью: второй рукой она крепко держалась за руку Эми.

— Это мой муж, — Джанет указала на Карла. — Он меня ударил, — она поднесла руку ко рту, опустила. — Мой муж ударил меня.

— Джан, пожалуйста, не делай этого.

— Он ударил моего маленького мальчика. Раскровил ему нос. Нашему Джимми.

Один из копов взял монтировку со стола, бросил в угол, за пределами досягаемости, и велел Карлу сесть на стул.

Теперь пришло время вопросов и неадекватных ответов, что привело к новому кошмару: признанию того, что брачные обеты нарушались, а семейная жизнь рушилась окончательно.

После того, как Эми рассказала свою историю, и копы начали выслушивать остальных, она вывела Терезу из кухни, пошла по коридору в поисках мальчика. Он мог спрятаться где-то в доме, но интуиция потянула ее к распахнутой парадной двери.

На крыльце пахло распускавшимся ночью жасмином, который оплетал декоративные решетки. Раньше она этот аромат не чувствовала.

Ветер стих. Эвкалипты застыли, стояли мрачные, как пришедшие на похороны люди.

За темной патрульной машиной, припаркованной у тротуара, на освещенной луной мостовой, вроде бы играли мальчик и собака.

Эми увидела, что задняя дверца внедорожника открыта. Мальчик, должно быть, выпустил собаку из багажного отделения.

Присмотревшись, Эми поняла, что Джимми не играл с ретривером, а пытался убежать. Собака же его не пускала, блокировала дорогу, пыталась вернуть к дому.

Мальчик упал на мостовую и остался лежать на боку. Подтянул колени к груди, свернулся калачиком.

Собака легла рядом, словно охраняя его.

Эми посадила Терезу на ступеньку крыльца.

— Посиди здесь, маленькая, хорошо? Никуда не уходи.

Девочка не ответила, возможно, не могла ответить.

Сквозь ночь, тихую, как заброшенная церковь, Эми поспешила на улицу.

Никки наблюдала на ней. Под луной золотистая шерсть стала серебряной, и создавалось ощущение, что сияние этой небесной лампы доставалось только собаке, а на все остальное в ночи падал уже отраженный ею свет.

Присев рядом с Джимми, Эми услышала, что мальчик плачет. Положила руку ему на плечо, и он не дернулся от ее прикосновения.

Она и собака смотрели друг на друга поверх горюющего мальчика.

Комичного выражения, свойственного собакам этой породы, не было и в помине. В посадке головы ощущалось благородство, в глазах читалась серьезность.

В соседних домах не светилось ни одного окна, улицу наполняла тишина звезд, нарушаемая только всхлипываниями мальчика, которые, впрочем, утихли, как только Эми погладила его по волосам.

— Никки, — прошептала она.

Собака не навострила уши, не подняла голову, никак не отреагировала, но смотрела на нее, смотрела и смотрела.

Через какое-то время Эми усадила мальчика на мостовую.

— Обними меня за шею, малыш.

Она легко подняла худенького мальчика, усадила на согнутую в локте руку.

— Такое больше никогда не повторится, малыш. Все кончено.

Собака первой направилась к «Экспедишн», последние несколько футов пробежала, запрыгнула в багажное отделение.

Наблюдала оттуда, как Эми усаживала мальчика на заднее сиденье.

— Никогда не повторится, — Эми поцеловала мальчика в лоб. — Обещаю тебе, малыш.

Обещание это удивило и испугало ее. Она не имела к мальчику никакого отношения, линии их жизней после пересечения могли идти параллельно лишь на очень коротком участке. Она не могла помочь чужому мальчику, как помогала собакам, а иногда она не могла спасти и собак.

И, однако, услышала, как повторила: «Я обещаю».

Закрыла дверцу, постояла у заднего борта, дрожа в теплой сентябрьской ночи, глядя на Терезу, которая сидела на крыльце.

Луна нарисовала лед на бетонной подъездной дорожке и изморось на листьях эвкалиптов.

Эми помнила зимнюю ночь с кровью на снегу и криками морских чаек, вспугнутых выстрелом, подсвеченных вращающимся лучом маяка и поднимающихся на белых крыльях все выше и выше, будто почетный караул ангелов, сопровождающих возносящуюся на небеса безгрешную душу.

Глава 3

Компания «Брайан Маккарти и эсоушиейтс» занимала нижний этаж скромного двухэтажного дома в Ньюпорт-Бич. Сам Брайан жил на верхнем.

Эми свернула на крошечную автостоянку за зданием, нажала на педаль тормоза, не заглушая двигателя, поставила внедорожник на ручник. Оставив Джанет, обоих детей и собаку в машине, проводила Брайана к наружной лестнице, которая вела в его квартиру. Над верхней площадкой длинного пролета горел фонарь, но нижняя часть лестницы оставалась в темноте.

— От тебя пахнет текилой.

— Думаю, у меня в ботинке ломтик лайма.

— Забраться на стол, чтобы прыгнуть на него… это безрассудство.

— Старался произвести впечатление на свою даму.

— У тебя получилось.

— Очень хочется тебя поцеловать.

— Если мы не выработаем такого количества тепла, что привлечем к себе полицию, борющуюся с глобальным потеплением, я только «за».

Он посмотрел на «Экспедишн».

— Все смотрят.

— После Карла им нужно увидеть целующихся людей.

Он ее поцеловал. Целоваться она умела.

— Даже собака смотрит.

— Она удивительная… если я заплатила две тысячи за нее, сколько много мне придется заплатить за тебя?

— Ты в любое время можешь надеть на меня ошейник.

— Пожалуй, на сегодня мы нацеловались, — но она еще раз поцеловала его, прежде чем вернуться к «Экспедишн».

Проводив автомобиль взглядом, он поднялся по лестнице. Квартира у него была просторная, с паркетными полами красного дерева и желтыми стенами.

Минимум мебели и японское декоративное искусство приличествовали скорее монашеской келье, а не обиталищу холостяка. Он отремонтировал и обставил эти комнаты до того, как встретил Эми. Теперь ему не хотелось быть ни монахом, ни холостяком.

Сняв замаринованную в текиле одежду, Брайан принял душ, в надежде, что горячая вода нагонит на него сон.

Но все равно чувствовал себя свежим, как огурчик, глаза совершенно не хотели закрываться. Он надел джинсы и гавайскую рубашку. Посмотрел на часы. Без четырех минут три. А по ощущением он, прекрасно выспавшись, только-только поднялся, готовый к длинному рабочему ДНЮ.

С кружкой свежесваренного кофе Брайан сел за компьютер в кабинете. Понимал, что должен немного поработать, чтобы спало напряжение.

В почтовом ящике его ожидали два письма. Оба от Пигкипера^[164].

Ванесса. Она не писала ему более пяти месяцев.

Он уже начал думать, что больше никогда не получит от нее ни строки.

Какое-то время Брайан смотрел на экран, не желая вновь пускать ее в свою жизнь. Если он не стал бы читать ее письма, не стал бы отвечать на них, то со временем смог бы полностью и окончательно избавиться от нее.

Однако с ней ушла бы надежда. Ушла бы навсегда. Так что за вычеркивание Ванессы из своей жизни ему пришлось бы заплатить слишком высокую цену.

Он открыл первое электронное письмо.

«Пигги^[165] хочет щенка. Как глупо, не так ли? Как свинка может заботиться о щенке, если щенок умнее? Я могу назвать комнатные растения, которые умнее Пигги».

Брайан закрыл глаза. Слишком поздно. Он раскрылся перед ней, и она вновь ожила в светлых комнатах его разума, а не только в темном углу памяти.

«Как поживаешь, Брай? Уже заболел раком? На следующей неделе тебе исполнится только тридцать четыре, но молодые постоянно умирают от рака. Так что могу надеяться».

Распечатав ее послание, Брайан отправил электронное письмо в папку «Ванесса».

Чтобы не расплескать кофе, держал кружку двумя руками. Вкус был отличный, но теперь он нуждался в чем-то более крепком.

Из серванта в углу столовой достал бутылку коньяка. Вернувшись в кабинет, добавил в кофе щедрую дозу «Реми Мартин».

Сам он практически не пил. «Реми» держал для гостей. Сегодняшняя гостья пришла незваной, пусть и виртуально.

Какое-то время Брайан ходил по квартире, маленькими глотками пил кофе, дожидаясь, пока коньяк успокоит нервы.

Эми говорила чистую правду: Карл Брокман не был достойным противником. От него пахло текилой. Тогда как от Ванессы, даже на расстоянии, разило серой.

Собравшись с духом, Брайан вернулся к компьютеру и открыл второе электронное письмо.

«Эй, Брай. Забыла рассказать тебе кое-что забавное».

Не читая дальше, он кликнул мышкой на «Файл», потом на «Печать» и отправил второе электронное письмо вслед за первым в папку «Ванесса».

Тишина окутывала его квартиру. Ни единого звука не доносилось ни из конторы на первом этаже, ни с темной улицы.

Он закрыл глаза. Но только настоящая слепота могла избавить его от необходимости прочитать распечатку второго электронного письма.

«В июле Пигги весь день строила песочные замки на маленьком пляже, который есть в этом новом месте, и в результате страшно обгорела на солнце. Потом долго не могла спать, плакала по ночам, наконец начала облезать, потом чесаться. Оставалось только удивляться, что от нее не пахло жареным беконом».

Он плыл по волнам прошлого, под ним лежала бездна воспоминаний.

«Теперь Пигги снова розовая и гладкая, но на шее родинка, которая вроде бы изменяется. Может, тот солнечный ожог привел к меланоме^[166]. Буду держать тебя в курсе».

Брайан положил вторую распечатку к первой. С тем чтобы прочитать позже, в поисках других ключевых слов, помимо «маленького пляжа».

На кухне вылил в раковину все, что оставалось в кружке. Кофе ему больше не требовался, пить коньяк не хотелось.

Вина — лошадь, не знающая усталости. Горе переходит в печаль, а печаль — выносливый всадник.

Брайан открыл холодильник, закрыл. Не мог есть, так же, как и спать.

Возвращаться в кабинет и браться за один из текущих проектов желания не было. Архитектура могла быть застывшей музыкой, как когда-то сказал Гете, но сейчас Брайан ее не слышал.

Из ящика буфета он достал большой альбом для рисования и набор карандашей. И первое, и второе он держал в каждой комнате своей квартиры.

Сел за стол и начал набрасывать дом, который собирался спроектировать для Эми: место для собак, где ни у кого не поднимется на них рука, где они получат всю полагающуюся им любовь.

Эми принадлежал участок земли, включающий вершину холма, на котором росли дубы, и их тени по утрам далеко тянулись по пологому склону-лугу, чтобы к полудню сойти на нет. Эми делилась с ним мыслями о том, каким ей хочется увидеть этот дом.

Тем не менее через какое-то время от набросков дома Брайан перешел к портрету, стал рисовать не земной рай для собак, а одну собаку. Дар портретиста у него был, но животных он не рисовал никогда.

И когда карандаш зашуршал по бумаге, на Брайана вдруг накатило ощущение сверхъестественного, и произошло что-то странное.

Глава 4

Высадив Брайана у его дома, Эми позвонила Лотти Августин, своей соседке, и объяснила, что привезет троих спасенных, которые нуждаются в убежище, только на этот раз не собак.

Лотти служила в добровольческой армии, которая выполняла всю работу «Золотого сердца», благотворительной организации, основанной Эми. В прошлом ее не раз будили после полуночи с просьбой о неотложной помощи, и она откликалась с радостью.

Овдовев пятнадцатью годами раньше, выйдя на пенсию, проработав всю жизнь медсестрой, Лотти полностью посвятила себя заботе о собаках и находила новое для себя занятие столь же важным, как добросовестное выполнение обязанностей хорошей жены и умелой медсестры.

Поездка от дома Брайана до дома Лотти началась в молчании: маленькая Тереза спала на заднем сиденье, Джимми сидел рядом с ней, глубоко задумавшись, Джанет, на переднем пассажирском сиденье, выглядела совсем потерянной и изучала пустынные улицы, словно попала в чужую страну.

Находясь в компании других людей, Эми молчание не любила. У нее всегда возникало ощущение, что сидящий рядом может задать ужасный вопрос, ответ на который, если она его даст, разобьет ее жизнь точно так же, как сильно брошенный камень разбивает стеклянное окно.

Соответственно, она пыталась завязать разговор, чего только ни касалась, включая Антуана, собаку-поводыря, помогающего Марко водить автомобиль в Филиппинах, но ни дети, ни их мать приманку не проглатывали.

Когда они остановились на красный свет, Джанет протянула Эми две тысячи долларов, которые та дала Карлу.

— Они ваши, — покачала головой Эми.

— Я не могу их принять.

— Я купила собаку.

— Карл сейчас в тюрьме.

— Он скоро выйдет под залог.

— Но собака ему не нужна.

— Потому что я купила ее.

— Он захочет посчитаться со мной… после того, что я делала.

— Он вас не найдет. Я обещаю.

— Теперь мы не можем позволить себе собаку.

— Нет проблем. Я ее купила.

— Я бы все равно ее вам отдала.

— Сделка совершена.

— Это большие деньги.

— Не так чтобы очень. По завершении сделки я никогда не прошу сбавить цену.

Женщина сжала деньги в левой руке, левую накрыла правой, положила руки на колени, опустила голову.

Красный свет сменился зеленым, и Эми, переезжая пустынный перекресток, услышала: «Спасибо».

— Поверьте мне, милая, — Эми думала о собаке в багажном отделении, — я от этой сделки в большем выигрыше.

Она посмотрела в зеркало заднего обзора, увидела голову собаки над спинкой заднего сиденья. Их взгляды встретились, а уж потом Эми сосредоточила внимание на дороге.

— Как давно у вас Никки? — спросила Эми.

— Чуть больше четырех месяцев.

— И откуда она взялась?

— Карл не сказал. Просто привел домой.

Они ехали на юг по Прибрежной автостраде, справа росли кусты и трава. За травой начинался пляж, упирающийся в океан.

— Сколько ей лет?

— Карл говорил, года два.

— То есть она попала к вам с кличкой.

— Нет. Он не знал, как ее звали раньше.

Вода была черной, небо — черным, а художница-луна, скатываясь к горизонту, разрисовывала гребни волн.

— Так кто ее так назвал?

Ответ Джанет удивил Эми.

— Риза. Тереза.

Девочка за вечер не произнесла ни слова, только пела высоким, чистым голосом, возможно, кельтскую песню, а в остальном вела себя, как классическая аутистка.

— Почему Никки?

— Риза говорит, что так ее звали всегда.

— Всегда?

— Да.

— По какой-то причине… я не думаю, что Тереза много говорит.

— Вы правы. Иногда молчит неделями, потом произнесет несколько слов и вновь замолкает.

Собака по-прежнему пристально смотрела в зеркало заднего обзора. Луна продолжала скатываться и океан. В небе сияли звезды.

А в сердце Эми крепло ощущение чуда, которое она еще не могла принять на веру. Неужели призрачная надежда обернулась явью и ее Никки вернулась к ней?

Глава 5

Лунная девушка может заниматься любовью только в полнейшей темноте. Она верит, что секс при свете, когда она была моложе, навеки порушил ее жизнь.

А потому малейший отсвет у плотно зашторенного окна напрочь убивает ее желание.

Единственный яркий лучик между двух занавесок, и от сладострастия не остается и следа.

Свет, врывающийся из другой комнаты, скажем, через щель под дверью, даже через замочную скважину, пронзает ее, словно игла, и заставляет отпрянуть от любовника.

Когда кровь Лунной девушки горяча, ее могут остудить и светящиеся цифры часов на прикроватном столике.

Фосфоресцирующий циферблат наручных часов, крошечная лампочка детектора дыма, светящиеся глаза кошки вызывают у нее вскрик раздражения и выжимают либидо досуха.

Харроу думает о ней, как о Лунной девушке, потому что легко представляет ее стоящей в ночи, обнаженной, на высоком обрыве, и воющей на луну. Он не знает, как психиатр назовет ее особый тип безумия, но в том, что она безумна, сомнений у него нет.

Он никогда не называл ее Лунной девушкой. Интуиция подсказывает ему, что это опасно, возможно, даже фатально.

Днем и в темноте она может сойти за психически здорового человека. Даже достаточно убедительно продемонстрирует, что с головой у нее все в порядке. Красота помогает ввести в заблуждение. Букеты гортензии, особенно пурпурной, но также белой и розовой, радуют глаз, но цветок этот смертельно ядовит, как ландыш майский или цветы канадской волчьей стопы. И лепестки желтого жасмина, заваренные в чае или добавленные в салат, могут убить за какие-то десять минут.

Лунная девушка больше других цветов любит черную розу, хотя она не ядовита.

Харроу видел, как Лунная девушка так крепко сжимала стебель такой розы, что с ее руки, проткнутой шипами, капала кровь.

У нее, как и у него, высокий болевой порог. Укол розы удовольствия ей не доставит, она его просто не почувствует.

Она держит в узде свое тело и разум, но эмоции совершенно не контролирует. И, следовательно, она неуравновешенная. А душевное равновесие — показатель психического здоровья.

Этой ночью, в комнате без единого окна, куда не может проникнуть свет звезд, где часы со светящимися стрелками отправились в ящик прикроватного столика, они не занимаются любовью, ибо любовь не имеет ничего общего с их яростным совокуплением.

Ни одна женщина не возбуждала Харроу, как Лунная девушка. Есть в ней ненасытность черной вдовы, всепоглощающая страстность паучихи, которая во время коитуса убивает и пожирает самца.

Харроу где-то в глубине души ждет, что в одну из ночей Лунная девушка спрячет нож под матрасом или у кровати. И в кромешной тьме, в кульминационный момент, он услышит ее шепот: «Дорогой» — и почувствует, как тонкое лезвие находит зазор между ребрами и вспарывает его раздувшееся сердце.

Как и всегда, ожидание секса оказывается более волнующим, чем сам процесс. В конце он ощущает странную пустоту, приходит к выводу, что квинтэссенция акта опять ускользнула от него.

Кончив, оба лежат в кромешной тьме, молча, словно ступили из космического корабля в безвоздушное пространство.

Лунная девушка вообще к разговорам не склонна, говорит, только если ей есть что сказать.

Находясь рядом, Харроу берет с нее пример. Меньше слов — меньше риска, что простое наблюдение будет истолковано как оскорбление или суждение.

К суждениям Лунная девушка очень уж чувствительна. Совет, если он приходится ей не по нраву, воспринимается, будто упрек. Дружеское наставление интерпретируется как суровая критика.

Сейчас, в послекоитусном блаженстве, Харроу не боится, что она могла спрятать в кровати нож. Лунная девушка насытилась, а потому едва ли захочет убивать.

После секса ему уже не хочется спать. Лунная девушка по большей части спит днем, а ночью наслаждается жизнью. И Харроу перестроился, чтобы жить по ее часам.

Однако пусть и кипящая энергией, она лежит неподвижно, как голодный хищник на ветви, ожидающий появления потерявшей бдительность дичи.

Наконец она нарушает тишину:

— Давай сожжем.

— Сожжем что?

— То, что нужно сжечь.

— Хорошо.

— Не ее, если ты об этом думаешь.

— Я не думаю.

— С ней разберемся позже.

— Хорошо, — повторяет он.

— Я про дом.

— Где?

— Мы это узнаем.

— Как?

— Когда увидим его.

Она садится, ее пальцы ищут выключатель настольной лампы, с легкостью и элегантностью, присущей слепой женщине, пальцы которой следуют к точке во фразе, записанной шрифтом Брайля.

Когда он видит ее в мягком свете, в нем снова просыпается желание. Но она никогда не достается ему, когда он этого хочет. Его удовлетворение целиком и полностью зависит от ее потребности, а в этот момент на уме у нее только одно: сжечь дом.

Всю жизнь Харроу был одиночкой и использовал других, даже когда его считали другом или членом семьи. Позиционировал себя вне этого мира и действовал исключительно в собственных интересах… до появления Лунной девушки.

Его с ней отношения — не дружеские, не семейные, что-то более примитивное. Если два индивидуума могут составить стаю, тогда он и Лунная девушка — волки, хотя более ужасные, чем настоящие, потому что последние убивают только для того, чтобы утолить голод.

Он одевается, не отрывая от нее глаз, потому что зрелище это не менее эротично, чем стриптиз. Даже грубая материя скользит по ее конечностям, как шелк, а в каждой застегнутой пуговице — обещание снова расстегнуться.

Их куртки висят на колышках, вбитых в стену: лыжная — его, черная кожаная, отделанная овчиной, — ее.

Когда они выходят из дома, в бесцветной ночи, под луной, ее светлые волосы становятся платиновыми, а глаза (бутылочно-зеленые при свете лампы) — ярко-серыми.

— Рулишь ты, — говорит она, направляясь к отдельно стоящему гаражу.

— Как скажешь.

Когда они входят в боковую дверь, он зажигает свет.

— Нам понадобится бензин, — напоминает она.

Из-под верстака Харроу достает красную пластиковую двухгаллоновую^[167] канистру, в которой держит бензин для газонокосилки. Судя по весу канистры и по плеску ее содержимого, заполнена она где-то на четверть.

Топливные баки у внедорожника «Лексус», и двухместного «Мерседеса» залиты доверху. Харроу опускает один конец резинового шланга в бак «Лексуса».

Лунная девушка стоит над ним, наблюдая, как он подносит ко рту второй конец шланга. Руки она держит в карманах куртки.

Харроу гадает: если он ошибется и засосет слишком сильно, если бензин попадет ему в рот, достанет ли она из кармана бутановую зажигалку и чиркнет ли ею, чтобы поджечь горючий туман, который вырвется у него изо рта, опалит ему губы и язык?

Он ощущает появление едких паров и вовремя вытаскивает конец шланга изо рта, успевает вставить в горловину канистры в тот самый момент, когда из шланга начинает течь бензин.

Когда смотрит на нее, она встречается с ним взглядом. Ничего не говорит, как и он.

Он может не опасаться ее, как и она — его, пока они нужны друг другу для охоты. У нее есть своя дичь, объект ненависти, у Харроу — свой, и это не тот дом, который они хотят сжечь этой ночью, а другие, более конкретные цели. Действуя не порознь, а сообща, им проще добиться желаемого результата, и при этом они еще могут доставить друг другу удовольствие.

Он ставит полную канистру в спортивный автомобиль, в багажную нишу за двумя ковшеобразными сиденьями.

Однополосная асфальтированная дорога, с карманами^[168], спусками, подъемами и поворотами, через милю выводит их к воротам, и они раскрываются, когда Лунная девушка нажимает кнопку на дистанционном пульте управления, с помощью которого она чуть раньше открыла ворота гаража.

Еще полмили, и они выезжают на двухполосное шоссе.

— Налево, — командует она, и он поворачивает налево, то есть на север.

Полночи уже позади, но времени предостаточно.

На востоке холмы поднимаются. На западе понижаются.

В лунном свете сухая трава такая же платиновая, как волосы Лунной девушки, словно холмы-подушки, на которые кладут головы тысячи блондинок.

Народу здесь живет мало. В данный момент они не видят ни одного дома.

— Насколько лучше стал бы мир, если бы все умерли, — изрекает Лунная девушка.

Глава 6

Эми Редуинг жила в скромном бунгало, тогда как Лотти Августин — в соседнем двухэтажном доме, где были пустые комнаты для Джанет и ее детей.

Когда Эми припарковалась на подъездной дорожке, окна горели теплым светом.

Бывшая медсестра вышла из дома, чтобы поприветствовать гостей и помочь занести вещи.

Стройная, в джинсах и в мужской желто-синей клетчатой рубашке, надетой навыпуск, с забранными в конский хвост седыми волосами, загорелым, морщинистым лицом, Лотти выглядела и как девочка-подросток, и как пенсионерка. В юности она, возможно, отличалась мудростью пожилой женщины, теперь же, в старости, сохранила юную душу.

Оставив собаку в багажном отделении внедорожника, Эми несла на руках Терезу. Девочка проснулась, когда они поднимались на крыльцо.

Но ее лиловые глаза, казалось, продолжали видеть сны.

Коснувшись медальона, который Эми носила на шее, Тереза прошептала: «Ветер».

Лотти шла первой, с двумя чемоданами, за ней следовала Джанет, в одной руке несла чемодан, второй вела Джимми.

Едва все вошли на кухню, Тереза, все еще на руках у Эми и держась за медальон, произнесла еще одно слово: «Колокольчики».

Эми остановилась, словно отброшенная в прошлое. На мгновение кухня поблекла у нее перед глазами, став видением далекого будущего.

Глаза ребенка широко раскрылись, будто превратились в порталы, через которые человек мог перенестись в другой мир.

— Что ты сказала? — спросила Эми девочку, хотя отлично расслышала ее слова.

«Ветер. Колокольчики».

Девочка не моргала, не моргала, потом моргнула… и заткнула рот большим пальцем правой руки.

Поблекшая кухня набрала цвет, и Эми усадила Терезу на стул.

На столе стояла тарелка с домашней выпечкой. Пирожные с изюмом, шоколадом, ореховым маслом.

На плите дожидалась кастрюлька с молоком. Лотти Августин принялась варить горячий шоколад.

Стук фаянсовых кружек, их доставали с полки буфета, шуршание пакета из фольги, где хранился какао-порошок, бульканье молока, помешиваемого деревянной лопаткой, мягкое постукивание деревянной лопатки о стенку кастрюли…

Звуки-эти доносились до Эми издалека, она вроде бы покинула кухню, перенеслась куда-то еще, и когда услышала свое имя, поняла, что Лотти произнесла его не в первый раз.

— Ой, извини. Что ты сказала?

— Почему бы тебе и Джанет не отнести чемоданы наверх, пока я покормлю детей? Дорогу ты знаешь.

— Хорошо. Конечно.

Наверху две спальни для гостей соединялись ванной. В одной стояли две кровати, подходящие для детей.

— Оставив открытыми обе двери в ванную, вы услышите, если кто-то из детей вас позовет.

Во второй спальне, с одной кроватью, Джанет села на подлокотник кресла. Измотанная, сбитая с толку, будто отшагала сотню миль под действием наложенного на нее заклинания, и теперь не понимала, где находится и как сюда попала.

— Что теперь?

— Полиции понадобится как минимум день, чтобы определиться с обвинением. Потом Карлу придется договариваться о том, чтобы его выпустили под залог.

— Узнав ваш адрес, он приедет сюда, чтобы найти меня.

— К тому времени вас здесь не будет.

— А где я буду?

— У «Золотого сердца» сто шестьдесят добровольцев. У некоторых собаки живут, пока мы не находим для них дом.

— Дом?

— Прежде чем определить спасенную собаку на постоянное проживание, нужно убедиться, что она здорова и ей сделаны все необходимые прививки.

— Однажды, когда его не было дома, я отвела Никки к ветеринару, и ей сделали все прививки. Он пришел в ярость, увидев проставленную в счете сумму.

— Приемные родители оценивают собаку, пишут отчет о степени ее подготовки: приучена ли она делать свои дела, вне дома, реакция на прогулки на поводке.

— Никки приучена. Она — милая девочка.

— Если у собаки нет серьезных поведенческих проблем, мы находим ей постоянное пристанище. У некоторых из наших добровольцев достаточно места не только для транзитных собак. Кто-нибудь из них приютит вас и детей на несколько недель, пока вы не встанете на ноги.

— Почему они это сделают?

— Большинство тех, кто спасает золотистыхретриверов, особые люди. Вы увидите.

На коленях Джанет шевельнулись руки.

— Какой кошмар.

— Если бы вы остались с ним, было бы хуже.

— Будь я одна, наверное, осталась бы. Но не с детьми. Хватит. Мне… стыдно за то, что я позволяла ему так с ними обращаться.

— Стыдиться следовало, если бы вы остались.

— Теперь — нет. Конечно, если вы не позволите ему уговорить вас вернуться.

— Такому не бывать.

— Рада это слышать. Идти можно только вперед. Но не назад.

Джанет кивнула. Может, поняла. Скорее — нет.

Для многих людей свободная воля — право на борьбу, но не с тяготами жизни или несправедливостью, а с тем, что для них будет только лучше.

— С синяком уже ничего не поделаешь, — сказала Эми, — но есть смысл приложить лед к разбитой губе.

Дженет поднялась с подлокотника, направилась к двери спальни.

— Хорошо. На мне все заживает быстро. Мне иначе нельзя.

Эми положила руку на плечо женщины, задержала ее.

— Ваша дочь, она аутистка?

— Один врач так говорил. Другие не соглашаются.

— И что говорят другие?

— Кто что. Различные недостатки развития с длинными названиями и без надежды на улучшение.

— Ее лечили?

— Пока ничего не помогло. Но Риза… она и вундеркинд. Если хоть раз услышит песню, может спеть ее или сыграть мелодию… на детской флейте, которую я ей купила.

— Раньше она пела на кельтском?

— В доме?

— Да.

— Она знает язык?

— Нет. Но Мейв Галлахер, наша соседка, обожает кельтскую музыку, заводит ее постоянно. Иногда она сидит с Ризой.

— То есть, однажды услышав песню, Тереза может идеально воспроизвести ее даже на языке, которого не знает?

— Иной раз это так странно. Высокий нежный голос, поющий на иностранном языке.

Эми убрала руку с плеча женщины.

— Она когда-нибудь…

— Что?

— Делала нечто такое, что казалось вам необычным?

Джанет нахмурилась.

— Например?

Чтобы объяснить, Эми пришлось бы открывать дверь за дверью, ведущие в глубины души, в те места, посещать которые ей совершенно не хотелось.

— Не знаю. Не могу сказать ничего определенного.

— Несмотря на все ее проблемы, Риза — хорошая девочка.

— Я в этом уверена. И очаровательная. У нее такие красивые глаза.

Глава 7

Харроу рулит, серебристый «Мерседес» легко вписывается в повороты, обтекает их, будто капелька ртути, а Лунная девушка злится на пассажирском сиденье.

Каким бы хорошим ни был для нее секс, с кровати она всегда поднимается злой.

Причина — не в Харроу. Она в ярости, потому что может получать плотское наслаждение исключительно в темной комнате.

Это ограничение она наложила на себя сама, но за собой вины как раз и не ощущает. Воспринимает себя жертвой и перекладывает вину на другого, не кого-то конкретно, а на весь мир.

Утолив желание, она испытывает опустошенность с того самого момента, как уходит последняя волна оргазма, и пустота эта сразу заполняется горечью и негодованием.

Поскольку тело и разум она держит в узде железной хваткой, неконтролируемые эмоции ничем себя не проявляют. Лицо остается спокойным, голос — мягким. Он легка, грациозна, внутренняя напряженность не чувствуется ни в походке, ни в жестах.

Иногда Харроу готов поклясться, что может унюхать ее ярость: едва заметный запах железа, поднимающийся от скалы из феррита, в раскаленной солнцем пустыне.

Только свету по силам справиться с этой особенной яростью.

Если они уходят в комнату без окон днем, она хочет, чтобы потом был свет. Иногда выходит из дома полуголой или полностью обнаженной.

В такие дни встает, подняв лицо к небу, открыв рот, будто приглашает свет наполнить ее.

Пусть и естественная блондинка, с солнцем она в ладу, никогда не обгорает. Ее кожа темнеет даже в складочках на костяшках пальцев, волоски на руках выгорают добела.

На контрасте с загорелой кожей белки ее глаз яркие, как чистый арктический снег, бутылочно-зеленые радужки завораживают.

Но гораздо чаше она и Харроу занимаются любовью без любви по ночам. А потом ни луне, ни звездам не хватает яркости, чтобы испарить ее концентрированную ярость, и хотя она называет себя Валькирией, нет у нее крыльев, чтобы вознестись поближе к небесному свету.

Обычно костер на берегу может ее умиротворить, но не всегда. Случается, что гореть должно что-то более серьезное, чем сосновые полешки, высохшие водоросли и плавник.

И словно Лунная девушка может заставить мир удовлетворять ее потребности, что-то идеальное для поджога встречается на пути. Такое случалось не раз.

То есть в ночь, когда костра ей недостаточно. Лунная девушка выходит в мир, чтобы найти нужный ей огонь.

Однажды Харроу увез ее на сто двадцать миль, прежде чем она определилась с местом, где должен вспыхнуть огонь. Иной раз ей ничего не удается найти до зари, а уж потом восходящего солнца хватает, чтобы свести на нет распирающую Лунную девушку ярость.

В эту ночь ему приходится проехать по узким сельским дорогам только тридцать шесть миль, прежде чем она говорит:

— Вот. Давай сделаем это здесь.

Старый одноэтажный дом с обшитыми досками, крашеными стенами, других поблизости нет, отделен от дороги ухоженной лужайкой. Ни в одном окне не горит свет.

В свете фар они видят две купальни для птиц, трех садовых гномов, миниатюрную ветряную мельницу. На переднем крыльце два кресла-качалки из гнутой древесины.

Харроу проезжает еще четверть мили, пока перед самым мостом не находит узкую проселочную дорогу, отходящую от шоссе. Она спускается к опоре моста, они сворачивают на нее и у самой реки, где черная вода скорее поглощает, чем отражает лунный свет, оставляют автомобиль.

Возможно, проселочной дорогой пользуются рыбаки, которые приезжают, чтобы половить окуней. Во всяком случае, в этот час их нет. Глубокая ночь больше подходит для поджога, а не для рыбалки.

Но с двухполосного шоссе «Мерседес» не виден. И хотя редко кто ездит по этим дорогам глубокой ночью, про меры предосторожности забывать нельзя.

Харроу достает канистру из багажной ниши за сиденьями.

Ему нет нужды спрашивать, захватила ли Лунная девушка спички. Они всегда при ней.

Цикады поют друг другу серенады. Жабы удовлетворенно квакают всякий раз, когда сжирают цикаду.

Харроу подумывает о том, чтобы пойти к дому напрямую, через луга и дубовую рощу. Но особой выгоды в этом нет, разве что они запыхаются по пути.

Тем более что до цели какая-то четверть мили. Вдоль асфальтированной дороги растет высокая трава, кусты, редкое дерево, то есть они в любой момент могут найти укрытие, если увидят фары или услышат шум двигателя приближающегося автомобиля.

Они поднимаются с берега реки к асфальту.

Бензин плещется в канистре, нейлон шуршит при ходьбе, когда одна часть куртки трется о другую.

Лунная девушка никаких звуков не издает. Даже шагает совершенно бесшумно.

— Ты задаешься вопросом почему? — внезапно спрашивает она.

— Почему что?

— Поджог.

— Нет.

— У тебя никогда не возникает этот вопрос? — настаивает она.

— Нет. Ты же этого хочешь.

— И тебе достаточно?

— Да.

Звезды ранней осени такие же холодные, как и зимой, и ему вдруг кажется, что небо над ними не бездонное, а мертвое, плоское, замороженное.

— Ты знаешь, что хуже всего на свете?

— Скажи мне.

— Скука.

— Согласен.

— Она направляет тебя.

— Да.

— Но куда?

— Скажи мне.

— Туда, где ничего нет.

— Ничего из того, что ты хочешь?

— Вообще ничего, — поправляет она.

Ее безумие завораживает Харроу, ему с ней никогда не скучно. Поначалу он думал, что через месяц-другой они разбегутся, но они вместе уже семь месяцев.

— Это ужасает, — говорит она.

— Что?

— Скука.

— Точно, — искренне говорит он.

— Приходится что-то делать.

Он перекидывает тяжелую канистру из правой руки в левую.

— Меня это выводит из себя, — добавляет она.

— Что?

— То, что я в ужасе от скуки.

— Занимай себя.

— Все, что у меня есть, это я.

— И я, — напоминает он ей.

Она не подтверждает, что он необходим ей в ее борьбе со скукой.

Половина дистанции до обшитого досками дома уже позади.

Мигающий свет движется поперек звезд. Это всего лишь самолет, летящий слишком высоко, чтобы до земли донесся шум его двигателей. И, если кто-то из пассажиров не спит и приник к иллюминатору, ему не увидеть парочку, что шагает по сельской дороге.

Глава 8

Перегнав «Экспедишн» с подъездной дорожки Лотти под навес для автомобиля у своего дома, Эми открыла заднюю дверцу, и Никки выпрыгнула в ночь.

Эми вспомнила, как вышла из дома Брокманов и увидела, что задняя дверца открыта, Джимми пытается убежать, а умная собака пытается вернуть его в дом.

Должно быть, мальчик выпустил Никки из багажного отделения в надежде, что они убегут вместе. Проведя четыре месяца с таким хозяином, как Карл Брокман, любая другая собака побежала бы впереди мальчика.

Когда Никки приземлилась на подъездную дорожку, Эми натянула красный поводок, но собака и не думала убегать. Повела Эми вокруг внедорожника, во двор. Без обычного собачьего ритуала присела, чтобы справить малую нужду. У Эми жили два золотистых ретривера, Фред и Этель, она частенько оставляла спасенных собак на день-другой, прежде чем отвезти их в другое место, вот она и предполагала, что Никки захочет провести какое-то время, обнюхивая двор, другими словами, читая местную газету.

Вместо этого, облегчившись, собака прямиком направилась к заднему крыльцу, поднялась по ступенькам к двери.

Эми открыла дверь, отцепила поводок от ошейника, вошла в дом, включила свет.

Ни Фреда, ни Этель на кухне не увидела. Должно быть, они улеглись в спальне.

Из дальнего конца бунгало донеслись шаги, быстро приближающиеся, сначала по ковру, потом по дереву.

Фред и Этель не залаяли, потому что их учили подавать голос только по серьезному поводу, если, скажем, в дверях появился незнакомец, и они знали, как положено вести себя в приличном обществе.

Чаще всего Эми брала их с собой. Если же оставляла дома, то они приветствовали ее с радостью, которая так грела душу.

Этель обычно появлялась первой, веселая, улыбающаяся, вбегала на кухню с поднятой головой, виляя хвостом.

Шерсть у нее была цвета красного золота, темнее, чем у Никки, но не выходила за цветовой диапазон, свойственный этой породе. И подшерсток у нее был гуще, чем у большинства ретриверов, вот и выглядела она очень уж пушистой.

Фред следовал за Этель. Не властный, игривый, он так радовался появлению Эми, что она иной раз пугалась, не оторвется ли у него хвост: с такой большой амплитудой тот мотался из стороны в сторону.

Фред так мило поднимал широкую, красивую морду. Такого черного носа Эми не видела ни у одного ретривера: без единого коричневого пятнышка.

Никки, стоявшая рядом с Эми, насторожилась, уши поднялись, взгляд не отрывался от открытой двери в коридор, из которого доносились шаги.

Замедление скорости приближающихся шагов указывало, что Фред и Этель почуяли появление новой собаки. Этель притормозила слишком уж резко, и Фред наткнулся на нее, когда она выходила из коридора на кухню.

Вместо привычного ритуала знакомства, нос к носу, язык к носу, вежливого обнюхивания зада, детки Редуинг остановились в нескольких футах от Никки, учащенно дыша, помахивая хвостами, от любопытства чуть склонив головы. В их ярко блестящих глазах, похоже, читалось удивление.

Виляя хвостом, подняв голову, Никки вела себя дружелюбно, но сдержанно.

— Крошка Этель, малыш Фред, — засюсюкала Эми, — познакомьтесь с вашей новой сестрой.

До того как с ее губ сорвались слова «новой сестрой», она и не знала, что окончательно решила оставить Никки себе, не отдавать в семью из списка, одобренного «Золотым сердцем».

Ранее ее мальчик и девочка всегда живо реагировали на сюсюканье, но на этот раз они проигнорировали Эми.

А потом Этель сделала то, что делала всегда, но лишь после завершения ритуала знакомства. Подошла к ящику с игрушками и теннисными мячами, который стоял за открытой дверью в кладовую, выбрала одну, вернулась с ней, бросила перед Никки.

Выбрала она резиновую желтую утку.

Действия Этель обычно трактовались следующим образом: «Это твоя и только твоя игрушка на протяжении всего пребывания в доме, но остальные принадлежат мне и Фреду, если только мы не пригласим тебя в групповую игру».

Никки какие-то мгновения изучала утку, потом перевела взгляд на Этель.

На этот раз протокол претерпел изменения: Этель второй раз прогулялась к ящику и вернулась с плюшевой гориллой. Бросила ее рядом с уткой.

Тем временем Фред обходил комнату, пока стол для завтрака не оказался между ним и двумя суками. Там лег на живот, наблюдая за происходящим через частокол хромированных ножек стульев, его хвост подметал дубовый пол.

Если вы любите собак, действительно их любите, воспринимаете не домашними любимцами или животными, а спутниками жизни, даже чем-то большим, чем спутники жизни, понимаете, что на эволюционной лестнице, они стоят разве что на ступеньку-две ниже человечества, не равны человеку, но и не отделены от него пропастью… тогда вы воспринимаете собак не так, как большинство людей, уважаете их достоинство, признаете их способность испытывать радость и тоску, вам известно, что они подозревают тиранию времени, даже если не полностью осознают его жестокость, и, что бы там ни говорили самовлюбленные эксперты, знают о том, что смертны.

И если смотреть на собак с такой позиции, а именно так смотрела на них Эми, вы увидите, что у каждой собаки свой характер, своя индивидуальность, и в этом они ничем не уступают людям, разве что лишены худших недостатков человека. Вы увидите ум и удивительное здравомыслие, от которых иногда захватывает дух.

Даже если вы совершенно не сентиментальны и слишком скептичны, чтобы приписывать собакам человеческие качества, которых у них нет, тем не менее вы увидите в них ту особенность, которая присутствует в каждом человеческом сердце, даже у тex, кто заявляет, что живет без веры. Ибо собаки видят таинство в окружающем мире, в нас, в себе, во всем, в критические моменты ощущают его куда сильнее людей, и обычно они намного любопытнее нас.

Эми понимала, что это один из таких моментов. Стояла, не шевелясь, ничего не говорила, ждала и наблюдала, не сомневаясь, что ее ждет откровение, с которым она не расстанется до своего последнего дня.

Положив плюшевую гориллу рядом с уткой, Этель в третий раз направилась к ящику с игрушками в кладовой.

Никки посмотрела на Фреда, который по-прежнему наблюдал за происходящим из-за частокола хромированных ножек стульев.

Фред склонил голову налево, направо. Потом перекатился на спину, вскинул четыре лапы в воздух, открывая живот, демонстрируя полное доверие.

В кладовой Этель хватала зубами игрушки, отбрасывала в сторону, зарываясь головой все глубже в ящик, пока не вернулась к Никки с большим, плюшевым, пищащим красно-желтым осьминогом с восемью щупальцами.

Это была любимая игрушка Этель, прикасаться к которой запрещалось даже Фреду.

Этель бросила осьминога рядом с гориллой, и после короткого раздумья Никки подобрала его, сжала, игрушка пискнула, потрясла, снова сжала, выронила на пол.

Повалявшись на спине, Фред поднялся на все четыре лапы. Чихнул. Выплыл из-за стола.

Три собаки выжидающе смотрели друг на друга.

Хвосты у всех перестали мотаться.

Уши поднялись до предела, казалось, встали даже мягкие, бархатные кончики.

Эми почувствовала, как вновь напряглись мускулистые тела.

С раздувающимися ноздрями, носом к полу, вертя головой из стороны в сторону, Никки поспешила из кухни в коридор. Этель и Фред последовали за ней.

Оставшись на кухне в одиночестве, осознавая, что происходит нечто необычное, но понятия не имея, что именно, Эми позвала:

— Детки?

В коридоре зажегся свет. Переступив порог, Эми увидела, что коридор пуст.

В передней части дома кто-то включил свет в темной до этого гостиной. Незваный гость. Тем не менее ни одна собака не подала голос.

Глава 9

Хотя Брайан Маккарти и обладал талантом портретиста, обычно рисовать быстро у него не получалось.

Голова человека несет в себе так много особенностей формы, структуры, пропорциональности, так сложна во взаимоотношении черт лица, что даже Рембрандт, величайший портретист всех времен и народов, совершенствовал и оттачивал свое мастерство до самой смерти.

Голова собаки являет собой ничуть не меньший, а может, и больший вызов художнику, чем человеческая. И многие из живописцев могли нарисовать портрет мужчины или женщины, но терпели неудачу в попытке добиться реалистичного изображения собаки.

Вот почему, сидя за кухонным столом, впервые рисуя собаку, Брайан удивился, что работает со скоростью, недоступной ему, когда дело касалось людей. Решения, связанные с формой, структурой, пропорциями, тоном, не требовали длительных размышлений, без которых не удавалось обойтись прежде. Рисовал он с уверенностью, которой не знал ранее, будто его рука сама знала, что нужно делать.

Портрет собаки возникал на бумаге с такой скоростью, словно образ каким-то магическим способом «закачали» в грифель карандаша, откуда он теперь плавно выплывал, как выплывает музыка из динамиков магнитофона.

В период ухаживания за Эми ему открылось много нового, в том числе красота собак и радость, с которой они взирают на мир, однако сам он собаку еще не завел. Не доверял себе, считал, что такая ответственность для него слишком велика.

Поначалу Брайан не знал, рисует ли он золотистого ретривера вообще или конкретную собаку. Но по мере того как голова на бумаге обретала все более четкие очертания, понял, что из-под его карандаша выходит портрет Никки, только-только спасенной от жестокого хозяина.

Глаза он обычно рисовал с той же легкостью, что и любые другие черты. На этот раз, однако, ему удалось добиться сходства, которое удивило его самого.

Для того чтобы глаза выглядели реальными, их следовало наполнить светом и передать загадочность, которую вызывает этот свет, даже при самом прямом взгляде. Брайан настолько сконцентрировался на этом свете, на этой загадочности (раньше такого с ним не бывало), что мог сойти за средневекового монаха, рисующего Благовещение.

Закончив рисунок, Брайан долгое время смотрел на него. Почему-то создание портрета приободрило его. Злобные электронные письма Ванессы тяжелым грузом давили на сердце, а теперь вот ему определенно полегчало.

Надежда и Никки каким-то образом переплелись в его сознании, и он чувствовал, что одна неотделима от другой. Пусть и не знал, что сие означает… и почему так должно быть.

Вернувшись в кабинет, он составил электронное письмо для Ванессы, или Пигкипера. Прочитал с полдюжины раз, прежде чем отправить.

«Я в твоей власти. Мне нечем воздействовать на тебя, все козыри — твои. Если придет день, когда ты позволишь мне получить то, что я хочу, причина будет в том, что смягчение своей позиции ты сочтешь лучшим для себя вариантом. Не в моих силах заработать или заслужить такую милость с твоей стороны».

В предыдущих письмах он или спорил с Ванессой, или пытался манипулировать ею, хотя никогда раньше она столь явно не давила на его чувство вины. На этот раз перестал взывать к благоразумию, не пытался выступать с позиции силы, а просто признавал свою беспомощность.

Он не ожидал ответа, как немедленного, так и вообще. Даже если его письмо вызвало бы лишь ядовитый сарказм, он более не собирался отвечать в том же духе. Долгие годы она унижала и унижала его, пока ненависть к ней Брайна не сравнялась с ненавистью бывалого матроса к бушующему морю, накопившейся после тысячи штормов. На кухне, сев за кухонный стол, он открыл чистую страницу, заточил карандаши.

Необъяснимое волнение охватило Брайана, возникло ощущение, что перед ним открываются новые горизонты. Он чувствовал, что находится на пороге откровения, которое изменит всю его жизнь.

Начал рисовать голову собаки, но на этот раз не повернутую чуть влево. Нет, рисовал так, словно собака смотрела прямо на него.

Более того, намеревался нарисовать только часть головы, от бровей до середины длинного носа, сосредоточившись на глазах и прилегающих к ним участках морды.

Подивился, что в его памяти запечатлелись такие мелкие подробности. Он видел собаку только один раз и не очень-то долго, однако перед его мысленным взором она стояла, как живая, напоминая четкую фотографию или голограмму.

Пройдя по цепочке от мозга к руке, карандашу, бумаге, взгляд золотистого ретривера начал проявляться в оттенках серого. На новом рисунке глаза стали огромными и глубокими, полными света и тени.

Брайан что-то искал, какую-то уникальность, увиденную им в этой собаке, но до конца не понятую. И теперь подсознание пыталось вытащить на поверхность все то, что он едва уловил, дать ему увидеть и понять, что же это такое.

Ожидание чуда наполнило его, но рука продолжала работать быстро и уверенно.

Глава 10

Лунный свет накрывает ночь сюрреалистической вуалью, однако во всем чувствуется, что владельцы гордятся своим домом и участком и тратят немало сил и средств на уход за ними.

Забор, столбы, поперечины, штакетник сверкают белой краской. Лужайка под ногами аккуратно скошена, плотная трава пружинит, ровная, как на площадке для крокета. Одноэтажный домик скромный, но симпатичный, выкрашен белой краской с темной, неясно какого цвета, отделкой. Карниз резной, сочетается с наличниками. И то, и другое, несомненно, вышло из-под рук хозяина дома в свободное от основной работы время.

По креслам-качалкам на переднем и заднем крыльце, купальням для птиц, миниатюрной ветряной мельнице, фигуркам гномов в саду Харроу делает вывод, что хозяева дома близки к пенсионному возрасту или перевалили через него. Участок напоминает гнездышко, в котором его обитатели рассчитывают жить долго, реализуя честно заработанное право на отдых.

Он не сомневается, что под его ногой не скрипнет ни ступенька, ни половица крыльца, но все-таки подниматься не рискует. Льет бензин между стойками ограждения, сначала на заднее крыльцо, которое выходит на поля и рощу старых дубов, потом на переднее.

По траве узкая полоска бензина соединяет оба крыльца, а из оставшегося в канистре он протягивает «шнур» но дорожке к калитке в заборе из штакетника.

Пока Лунная девушка ждет его у конца «шнура», он возвращается к дому, чтобы поставить пустую пластиковую канистру на крыльцо. Неподвижный воздух уже пропитался парами бензина.

На себя он не пролил ни капли. Отходя от дома, складывает ладони лодочкой, подносит к носу. Руки пахнут свежестью — не бензином.

Из кармана кожаной куртки Лунная девушка достает коробок спичек. Пользуется она только деревянными.

Чиркает, нагибается, поджигает влажную полоску, которая тянется по дорожке к переднему крыльцу. Низкие сине-оранжевые огоньки убегают от нее, словно волшебная ночь вызвала из темноты процессию танцующих фей.

Она и Харроу вместе идут к западной стороне дома, откуда видны оба крыльца. В доме только две двери, парадная и черного хода. Каждая открывается на соответствующее крыльцо. Вдоль западной стены три окна.

Огонь высоко вспыхивает на переднем крыльце, рвется между стойками ограждения, а танцующие феи бегут уже по полоске на траве к заднему крыльцу.

Как всегда, первоначально шумно полыхнув, огонь горит бесшумно, кормясь бензином, который не нужно жевать. Хруст и треск приходят позже, когда зубы огня вгрызаются в дерево.

Глава 11

Проходя коридором в гостиную, Эми спросила:

— Привет? Кто здесь?

Золотистые ретриверы — не сторожевые псы, а учитывая их добрые сердца и радость, которую они получают от жизни, ретривер скорее гавкнет, чем укусит, скорее лизнет руку, чем гавкнет. Несмотря на внушительные размеры, они любят поласкаться, являясь собаками, думают, что они почти что люди, и практически в каждом человеке видят друга, который в любой момент криком «Пошли!» может позвать их навстречу необыкновенным приключениям.

Тем не менее зубы у них грозные, и они всегда готовы защитить семью и дом.

Эми предположила, что любой незваный гость, способный убедить трех взрослых ретриверов не лаять, скорее всего, друг, а не враг, или никому не может причинить вреда. Однако к гостиной она приближалась с любопытством и толикой осторожности.

Когда Эми откликнулась на мольбу Джанет Брокман о помощи, она не оставила Этель и Фреда в темном доме. Настольная лампа горела в спальне, бронзовый торшер — в гостиной.

Теперь же в коридоре горела лампа под потолком, да и в гостиной стало светлее, чем при ее уходе.

Миновав открытую дверь в спальню, Эми через арку прошла в гостиную и не нашла незваного гостя, только трех радостных собак.

Как и положено ретриверу, попадающему в новое место, Никки все обнюхивала, знакомясь с непривычными запахами, кружила между креслами и диванами, обследуя территорию, отмечая для себя наиболее уютные углы.

Раздуваясь от гордости за собственный дом, Фред и Этель следовали за новенькой, останавливаясь, чтобы уделить внимание тому, что заметила она, словно ее стараниями бунгало и для них вновь обрело новизну.

Принюхиваясь, улыбаясь, урча от удовольствия, виляя хвостами, новая девочка и два старожила проскочили мимо Эми.

К тому времени, когда она повернулась, они уже исчезли в ее спальне. Мгновением раньше там горела только настольная лампа. Теперь же вспыхнула люстра.

— Детки?

Одинаковые, покрытые овчиной собачьи лежанки занимали два угла спальни.

Когда Эми переступала порог, Никки катнула носом теннисный мяч. Фред схватил его на ходу. Никки понюхала, но не взяла синего плюшевого зайца, поэтому его подхватила Этель.

В спальне и примыкающей к ней ванной комнате незваного гостя тоже не оказалось, а к тому времени, когда Эми, следуя за собаками, вошла в кабинет, четвертую и последнюю комнату в доме, потолочная лампа горела и там.

Фред уронил мяч, Этель бросила на ковер кролика, а Никки решила не присваивать себе носки Эми, которые вытащила из ниши между тумбами письменного стола.

Неторопливо, скребя когтями по дереву, задевая хвостами все, что попадалось на пути, собаки вернулись в коридор, а потом на кухню.

В недоумении Эми подошла к единственному окну в кабинете, обнаружила, что оно закрыто на шпингалет. Прежде чем выйти в коридор, посмотрела на настенный выключатель, нажала на нижнюю половину, на верхнюю, снова на нижнюю, выключая, включая, снова выключая лампу под потолком.

Постояла в коридоре, прислушиваясь, как собаки жадно лакают воду из мисок, стоящих на кухне.

В спальне Эми тоже проверила окна. Все закрыты на шпингалеты, как и окно в ванной.

Она заглянула в чулан. Никаких привидений.

Передняя дверь заперта на врезной замок, закрыта на цепочку.

Не вызвали подозрений и окна в гостиной. Ранней осенью камин не топили, и перекрывавшие дымоход задвижки гарантировали, что никакой злобный Санта-Клаус, не вовремя забредший в Калифорнию, не мог спуститься по трубе и затеять эту игру с потолочными лампами.

Выходя из гостиной, она оставила зажженным только торшер. В конце коридора оглянулась, но гремлины люстру не зажгли.

На кухне Эми обнаружила, что все три золотистых ретривера лежат вокруг холодильника, с поднятыми головами, настороже. Переводили взгляд с нее на холодильник, снова на нее.

— Что? — спросила Эми. — Вы думаете, что пора перекусить… или намекаете, что в холодильнике я найду салатницу с отрубленной головой?

Глава 12

Огонь наполняет тихую ночь клубами дыма, порывы теплого ветра шевелят волосы Харроу, но умирают в нескольких ярдах позади него.

Люди, которые спят в доме, если, конечно, там есть люди, для Харроу — полнейшие незнакомцы. Они ничего ему не сделали. Ничего не сделали и для него.

А потому совершенно ему безразличны.

Он не знает, значат ли они что-либо для Лунной девушки. Она их точно не знает, но какое-то значение они для нее имеют. Они — нечто большее, чем лекарство от скуки. Ему интересно, как воспринимает их она.

Но при всем своем любопытстве он не спрашивает. Не сомневается, что ему спокойнее, если она думает, что он полностью ее понимает, если уверена, что они одного поля ягоды.

Пламя уже полностью охватило заднее крыльцо, начинает подниматься выше переднего, лижет фасад.

Руки Лунной девушки в карманах черной кожаной куртки. Лицо бесстрастное. В глазах нет ничего, кроме отраженного огня.

Как и она, Харроу держит под жестким контролем тело и разум, но, в отличие от нее, не дает свободы и эмоциям. Это три признака здоровой психики.

Скука — состояние разума, близкое к эмоции. Возможно, эмоция, к которой чаще всего приводит скука, зовется отчаянием.

Лунная девушка вроде бы достаточно сильна, чтобы что-либо могло ее серьезно разочаровать, и однако борется со скукой такими вот средствами, как этот пожар. Исходя из этого, можно предположить, что она боится упасть в колодец отчаяния.

Отсветы огня бегут по траве, падают на Лунную девушку, одевают ее, словно она — невеста дьявола.

Свет появляется в среднем окне.

Кто-то проснулся.

Тюлевые занавески мешают заглянуть в комнату, но, судя по тусклости света и бесформенным теням, в ней уже полно дыма.

Дом стоит на сваях. Вероятно, пламя пробралось в зазор между черным полом и землей, и дым снизу пошел в дом.

Харроу думает, что слышит сдавленный крик, возможно, кто-то кого-то позвал по имени, но уверенности у него нет.

Инстинкт, столь несовершенный у человеческих существ, заставляет только что проснувшихся жильцов поспешить к передней двери, потом на кухню. И там, и там их встречает стена огня.

Луна бледнеет по мере того, как ночь становится ярче. Огонь уже принялся за углы дома.

— Мы могли поехать в другую сторону, — говорит Лунная девушка.

— Да.

— Мы могли найти другой дом.

— Выбор бесконечен, — соглашается он.

— Значения это не имеет.

— Не имеет.

— Все одинаковые.

Из дома доносится крик, пронзительный крик женщины. И на этот раз ей, тоже криком, отвечает мужчина.

— Они думали, что они — другие, — говорит Лунная девушка

— Но теперь они знают, что это не так

— Они думали, вещи имеют значение.

— Судя по тому, как заботились они о доме.

— Резной карниз.

— Миниатюрная ветряная мельница.

Характер криков меняется, теперь это крики боли, а не ужаса.

Огонь уже бушует в доме, за окнами. Дерево горит, как порох.

Люди, похоже, тоже горят.

В среднем окне тюлевые занавески исчезают в короткой вспышке.

Перед домом двухполосное шоссе прячется в темноте, которую разгонит только рассвет.

Наружу летят осколки стекла — кто-то в доме разбивает окно, на фоне огня появляется темный силуэт. Мужчина. Он снова кричит, но это скорее не крик, а вопль боли.

Голос женщины уже смолк.

Выйти через окно не так-то просто. Мужчина нагибается, чтобы открыть шпингалет, поднять нижнюю половину.

Огонь набрасывается на него, он валится назад, от окна, в костер, который недавно был спальней, замолкает.

— Что он кричал? — спрашивает Лунная девушка.

— Не знаю.

— Он кричал нам?

— Он не мог нас увидеть.

— Тогда кому?

— Не знаю.

— Соседей у него нет.

— Нет.

— Никто не мог помочь.

— Никто.

Жар вышибает стекла еще в одном окне. Надуваются и лопаются пузыри краски: пок, пок, пок. Гвозди от нагрева теряют прочность, трещат соединенные ими доски и бревна.

— Ты голоден? — спрашивает она.

— Я бы что-нибудь съел.

— У нас хорошая ветчина.

— Я сделаю сэндвичи.

— С горчицей.

— У нас есть хорошая горчица.

Спиральные языки пламени создают иллюзию, что дом вращается, словно пылающая карусель.

— Как много цветов у огня, — говорит она.

— Я даже вижу что-то зеленое.

— Да. Там. На углу. Зеленое.

Дым поднимается в ночь, ничего, кроме дыма, искорок пламени, сажи, которые забираются все выше и выше, стремясь дотянуться до неба.

Глава 13

Поскольку до завтрака и утренней прогулки оставалось несколько часов, Эми не собиралась кормить собак печеньем.

— Толстые собаки мне не нужны, — жестко заявила она.

Как раз для таких случаев держала в холодильнике пластиковый пакет с нарезанной морковкой.

Усевшись на пол среди деток, дала кружочек сначала Этель, потом Фреду, наконец Никки. Они энергично захрустели морковкой, облизнули губы.

— Достаточно, — решила Эми, раздав по шесть кружочков. — Мы же не хотим ярко-оранжевых какашек, правда?

Принесла собачью лежанку из кабинета и положила в третий угол, наполнила водой вторую миску и поставила рядом с первой.

К тому времени, когда Эми переоделась в пижаму, собаки уже разошлись по углам.

Она поставила шлепанцы рядом с кроватью, взбила подушки, забралась под одеяло и обнаружила, что Никки подошла к ней. Ретривер держал в пасти шлепанцы.

Возможно, поступок этот служил некой проверкой или предложением поиграть, но даже со шлепанцами в пасти Никки удавалось оставаться серьезной, и она очень уж пристально смотрела на Эми.

— Ты хочешь покучковаться? — спросила Эми.

Обычно Фред и Этель спали по углам. Но иногда, и не только в грозовые ночи, предпочитали устроиться на кровати с мамочкой.

Но, даже пугаясь грома, они не запрыгивали на кровать Эми без разрешения, которое давалось фразой: «Давайте покучкуемся».

Никки не знала этой фразы, но Фред и Этель тут же поднялись со своих овчинных лежанок в ожидании приглашения, со вставшими торчком ушами.

Вымотанной недавними событиями Эми требовался отдых. Но, с другой стороны, сон частенько приходил к ней быстрее, если она ощущала лежащих рядом собак.

— Хорошо, детки. Давайте покучкуемся.

Этель тут же подбежала к кровати, прыгнула.

Фред последовал за ней. Какое-то время собаки возились, устраиваясь поудобнее, потом свернулись калачиком и с удовлетворенным вздохом затихли.

Оставшись у кровати, со шлепанцами в пасти, Никки по-прежнему смотрела на новую хозяйку.

— Дай, — Эми протянула руку, и собака отдала добычу.

Эми поставила шлепанцы на пол у кровати.

Никки подняла их, предложив снова.

— Ты хочешь, чтобы я с тобой куда-то пошла? — спросила Эми.

Большие темно-карие глаза собаки выразительностью не уступали человеческим. В этой породе Эми нравилось многое, но больше всего — прекрасные глаза.

— Тебе нет нужды выходить. Ты пописала, когда мы приехали.

Красота глаз ретривера могла соперничать только со светящимся в них умом. Иногда, как в этот момент, собака напрягалась, чтобы передать сложную мысль прямотой взгляда и его концентрацией, потому что, увы, не обладала даром речи.

— Дай, — повторила Эми, и вновь Никки повиновалась.

Чтобы собака наконец-то поняла, что шлепанцы должны стоять там, куда она их поставила, Эми перегнулась через край кровати и вернула их на пол.

Никки тут же их подхватила.

— Если твое решение продиктовано предпочтениями в моде, то ты ошибаешься, — заявила Эми. — Это отличные шлепанцы, и я не собираюсь от них избавляться.

Положив морду на лапы, Этель с интересом наблюдала за ними. Положив подбородок на голову Этель, Фред тоже наблюдал, но с более высокой позиции.

Как детям, собакам требуется дисциплина, и наиболее уверенно они чувствуют себя, если знают правила, по которым живут. И самые счастливые собаки у ласковых хозяев, которые спокойно, но твердо требуют уважения к себе.

Тем не менее в отношениях с собакой, которой сильно досталось от прошлого хозяина, следовало проявлять сдержанность и благоразумие.

На этот раз, получив шлепанцы, Эми упрятала их под подушку.

Никки восприняла такое развитие событий с удивлением, потом улыбнулась, возможно, торжествующе.

— Только не думай, будто это означает, что я собираюсь быть на собачьем конце поводка, — Эми похлопала по матрацу. — Никки, сюда.

Собака поняла то ли саму команду, то ли жест. Перепрыгнула через Эми на кровать.

Фред убрал морду с головы Этель. Сама Этель закрыла глаза. Никки последовала примеру других деток Эми, свернулась, устраиваясь поудобнее.

Глядя на умиротворенные морды, Эми не могла не улыбнуться и удовлетворенно вздохнула, точь-в-точь как собаки, отходя ко сну.

Чтобы по бунгало не валялась собачья шерсть, утром она ежедневно по тридцать минут вычесывала Этель и Фреда, еще десять — вечером и раз в день пылесосила все комнаты. Появление Никки добавляло ей работы, но каждая минута того стоила.

Выключив лампу, Эми ощутила себя невесомой, плывущей по морю сна, в которое и начала погружаться.

Но ее зацепил и вернул назад крючок на леске, брошенный с берега воспоминаний: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Глаза Эми открылись из темноты в темноту, на мгновение она не могла дышать, словно поток прошлого заполнил ее горло и легкие.

Нет. Эту игру со шлепанцами Никки не могла затеять для того, чтобы напомнить ей о давнишнем разговоре насчет прогулки во сне по лесу.

Новая собака была всего лишь собакой, и больше никем. В штормах этого мира всегда можно найти путь вперед, но назад — никогда, все равно — к спокойному времени, или к бурному.

Для стороннего наблюдателя все собаки загадочные, их внутренняя жизнь более сложная, чем может представить себе наука, но какой бы ни была природа ума или состояние души, они ограничены мудростью их вида, и каждая исходит в своих действиях из собственного жизненного опыта.

Тем не менее эти шлепанцы под подушкой напомнили Эми о другой паре шлепанцев и о словах из далекого прошлого: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Этель начала тихонько похрапывать. Фред всегда спал тихо, за исключением тех случаев, когда ему снилось, что он за кем-то гонится или гонятся за ним.

Чем дольше лежала Эми, прислушиваясь к ровному дыханию Никки, тем сильнее крепла ее убежденность в том, что собака не спит, более того, не просто бодрствует, но наблюдает за ней в темноте.

И хотя усталость никуда не делась, заснуть Эми уже не могла.

Наконец, не в силах сдерживать любопытство, она потянулась к тому месту, где свернулась калачиком собака, ожидая, что подозрения ее не подтвердятся, что Никки крепко спит.

Вместо этого рука наткнулась на большую голову, поднятую и повернутую к ней, словно собака, как часовой на посту, охраняла ее.

Ухватившись за левое ухо, Эми большим пальцем начала мягко массировать ушную раковину, а кончиками остальных — почесывать то место, где задняя поверхность уха встречается с черепом. Только такое почесывание и может заставить собаку мурлыкать, как кошка. Никки не была исключением из общего правила.

И через какое-то время ретривер опустил голову, положив подбородок на живот Эми.

«Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

Ради самозащиты Эми давно уже подняла крепостной мост между этими воспоминаниями и своим сердцем, но теперь они поплыли через ров.

— Это же приснившийся лес, почему земля не может быть мягкой?

— Она мягкая, но холодная.

— Так это зимний лес?

— Да. И снега очень много.

— Так чего бы во сне тебе не гулять по летнему лесу?

— Я люблю снег.

— Тогда, может, тебе стоит брать в кровать сапоги.

— Может, и стоит.

— А также шерстяные носки и теплые штаны».

Когда сердце Эми участило бег, она попыталась отсечь эти голоса, звучащие в голове. Но сердце продолжало стучать, словно кулак по двери: воспоминания требовали внимания.

Она погладила большую голову, лежащую на ее животе, как бы защищаясь от воспоминаний, слишком ужасных, чтобы встретиться с ними вновь. Попыталась думать о собаках, которых спасла (а спаслa она за эти годы сотни), брошенных и подвергаемых насилию. Жертвы человеческого безразличия, человеческой жестокости, они попадал и к ней сломленными физически и эмоционально, но так часто выздоравливали душой и телом, вновь становились радостными и веселыми, сверкая золотистой шерстью.

Она жила ради собак.

Лежа в темноте, Эми бормотала строки из стихотворения Роберта Фроста:

Никки задремала, голова так и лежала на животе Эми.

Теперь уже сама Эми Редуинг, не эта загадочная собака, несла вахту. Но со временем сердце перестало стучать так громко, замедлило свой бег, и в спальне, как и положено, стало темно и покойно.

Глава 14

За окнами занималась заря, тесня темноту вниз и на запад.

Город просыпался. С улицы уже доносились то шуршание шин по асфальту, то чей-то далекий голос.

На кухонном столе лежал портрет Никки и два сделанных по памяти рисунка ее глаз. На второй попала еще меньшая часть морды, чем на первый.

Брайан уже взялся за третий. Теперь он рисовал только глаза в их глубоких впадинах, пространство между ними, выразительные брови и пушистые ресницы.

Его зачаровывало дело, за которое он взялся. Он по-прежнему верил, что во взгляде этой собаки таится что-то очень важное. Слова тут помочь не могли, а вот нежданный талант, который вдруг обрела его рука, держащая карандаш, мог выудить эту важность из подсознания и запечатлеть на бумаге.

Брайан понимал иррациональность своей убежденности. Возможно, особенность взгляда, о которой он думал, человек мог только почувствовать, но не выразить, словами или как-то еще.

А его решимость рисовать и перерисовывать глаза собаки, пока искомое не появится на бумаге, смахивала на насилие над собой. Предельная физическая и эмоциональная сосредоточенность на этой задаче ставила его в тупик, даже тревожила… но не настолько, чтобы он отложил карандаш.

В знаменитой картине Рембрандта «Портрет женщины с алой гвоздикой» объект не контактирует со зрителем напрямую, дама погружена в задумчивость, так что зрителю остается только гадать, а о чем или о ком она думает. Художникочень четко рисует глаз, который ближе к зрителю, с ясной радужкой, излучающий внутренний свет, который показывает, что обладательнице этого глаза не чужды сильные чувства.

Брайан прекрасно понимал, что не может тягаться с Рембрандтом. Изощренность контраста полупрозрачных теней и сверкающего света в его последней версии глаз собаки настолько превосходила все то, что он рисовал ранее, как концептуально, так и по исполнению, что он задался вопросом: а каким образом ему удалось создать такой шедевр?

Даже засомневался, что рисунок этот — его творение.

И хотя в квартире он был один, хотя своими глазами наблюдал, как зажатые в его пальцах карандаши создают собачьи глаза, он все более убеждался, но нет у него ни таланта, ни мастерства, чтобы вершить эту удивительную четкость и сверкающую ни загадочность глаз, которые сейчас смотрели на него с листа бумаги.

В свои тридцать четыре года он никогда не сталкивался со сверхъестественным и не питал к нему ни малейшего интереса. Будучи архитектором, Брайан верил в линию и свет, в форму и функцию, и красоту сооружений, которые строились на века.

Вырывая из альбома лист с последним рисунком, откладывая его в сторону, он не мог избавиться от ощущения, что талант, проявившийся в изображенных на бумаге собачьих глазах, принадлежит не ему.

Возможно, он вошел, как говорят психологи, в состояние полета, когда вдруг рушатся барьеры сомнения в себе, которые так любит возводить мозг, и талант получает возможность выразить себя в полной мере, безо всяких ограничений, ранее его сдерживавших.

Но он не мог принять такое объяснение, потому что не чувствовал контроля над ситуацией, тогда как в состоянии полета человеку положено полностью владеть своими способностями и реализовывать их на всю катушку.

Перед ним вновь лежат чистый лист бумаги, требовавший его внимания.

«На этот раз рисовать буду только глаза. — подумай он. — Целиком уйду в глаза».

Но прежде всего следовало прерваться. Он положил карандаш на стол… но тут же поднял его, даже не размяв пальцы, будто рука обрела собственную волю.

Чуть ли не наблюдая за собой со стороны, взял нож и заточил карандаш.

Потом подготовил к работе и остальные, на одних грифель заострил, на других затупил, сначала ножом, потом наждачной бумагой, наконец отложил в сторону последний карандаш.

Отодвинул стул от стола, встал, подошел к раковине, чтобы умыться холодной водой.

Протянув правую руку к крану, обнаружил, что держит в ней карандаш.

Брайан посмотрел на стол. Среди карандашей, которые он оставил рядом с альбомом, одного не хватало.

Прежде чем Эми пригласила его принять участие в спасательной операции, он поспал только час. Усталость и объясняла его нынешнее состояние, эти маленькие неувязки.

Брайан положил карандаш на разделочный столик у раковины и какое-то время смотрел на него, словно ожидал, что карандаш поднимется в воздух и прыгнет ему в руку.

Умывшись холодной водой, Брайан вытерся бумажными полотенцами, зевнул, потер щетину на щеках и подбородке, сладко потянулся.

Ему требовался кофеин. В холодильнике стояли банки «Ред була», которые он держал под рукой на случай, если для сдачи заказа в срок работать придется всю ночь.

Когда он открывал холодильник, карандаша в правой руке не было: его сжимали пальцы левой.

— Вот к чему приводит усталость, — прокомментировал Брайан.

Положил карандаш на стеклянную полку холодильника перед пластиковым контейнером с недоеденными макаронами.

Открыв банку «Ред була» и сделав долгий глоток, Брайан закрыл дверцу холодильника, оставив карандаш на полке. Закрывая дверцу, четко зафиксировал, что карандаш лежит на полке перед контейнером с макаронами.

Вернувшись за стол и поставив на него банку «Ред була», обнаружил карандаш в кармане гавайской рубашки.

Конечно же, это другой карандаш, решил Брайан, не тот, что остался в холодильнике. И лежал в кармане с того момента, как он, Брайан, поднялся из-за стола.

Он сосчитал карандаши на столе, понимая, что не хватать должно двух: того, что в кармане, и того, что в холодильнике. Не хватало одного.

В полном недоумении Брайан вернулся к холодильнику, открыл дверцу. Карандаша, который он оставил на полке перед пластиковым контейнером с макаронами, не было.

Закрывая дверцу, он видел карандаш. Открывая — нет.

Вновь сев за стол, Брайан достал карандаш из кармана гавайской рубашки. С изяществом и ловкостью фокусника покрутил в пальцах, наконец сжал, готовый приступить к новому рисунку.

Брайан не собирался демонстрировать подобное мастерство. Его пальцы, казалось, вспомнили навыки прошлой жизни, в которой он, похоже, выступал в цирке.

Острие коснулось бумаги, грифель сам заскользил по ней, вырисовывая загадочность собачьих глаз.

Брайн с самого начала не так уж сосредоточивался на том, что рисует, потом е, е меньше, наконец совсем расслабился. Независимо от него рука, будто заколдованная, продолжала летать над бумагой.

Брайан чувствовал, как волосы на затылке встают дыбом, но он совершенно не боялся и не предчувствовал ничего дурного. Ощущал только нарастающее изумление.

Как Брайан и подозревал ранее (а теперь в этом отпали последние сомнения), он не мог претендовать на авторство этих рисунков. Был таким же инструментом, как и карандаш в его руке. Художник остался неизвестным.

Глава 15

Проспав несколько часов, Эми поднялась в половине восьмого, приняла душ, оделась, покормила деток и отравилась с ними на утреннюю прогулку.

Три большие собаки могли доставить Эми немало хлопот. К счастью, Никки вышколили, как надо. Всякий раз, когда Эми бросала поводки, чтобы собрать в пластиковый мешочек какашки, Никки выполняла команду «Сидеть» так же четко, как Фред и Этель.

Приятное теплое утро освежал легкий ветерок, а кроны королевских пальм отбрасывали тени, похожие на хвосты золотистых ретриверов.

Встав позже, чем обычно, Эми вычесывала всех трех собак только один час. Они лежали расслабленные, совсем как люди на массажном столе. На Никки она потратила больше времени, чем на Фреда и Этель, но клещей не нашла.

Без двадцати десять все четверо загрузились в «Экспедишн» и поехали по делам.

Первую остановку сделали у доктора Саркисяна, одного из ветеринаров, которые курировали спасенных собак (предоставляя «Золотому сердцу» немалую скидку) до того, как тех устраивали на постоянное жительство.

После осмотра Гарри Саркисян сделал Никки все необходимые прививки. Прописал лекарства для профилактики глистов, клешей и блох, пообещал, что полный анализ крови будет готов через два дня.

— Но у этой девочки наверняка все в порядке, — предсказал он. — Она — прелесть.

Когда Эми с Никки вернулись к «Экснедишн», Фред и Этель на какое-то время надулись. Они знали, что визит к ветеринару вознаграждается печеньем. И учуяли его в дыхании своей сестры.

* * *

Рената Хаммерсмит жила достаточно далеко от побережья, там, где островки дикой природы еще устояли перед безжалостным наступлением южнокалифорнийских прибрежных городов.

Ренате очень шли сапоги, джинсы и клетчатые рубашки. Эми привыкла видеть ее в этом наряде и с трудом могла представить ее в пижаме или пеньюаре.

Участок в три акра окружала белая изгородь. Луг, на котором когда-то паслись лошади, теперь служил большим передним двором.

Лошади стали роскошью после того, как Джерри, муж Ренаты, попал в автомобильную аварию. Его любимый «Форд Мустанг» модели 1967 года столкнулся лоб в лоб с пикапом.

Джерри парализовало ниже пояса, он также лишился селезенки, почки и немалой части толстой кишки.

— Но во мне все равно много дерьма, — уверял он друзей.

Чувство юмора он не потерял.

Пьяный, безработный и незастрахованный водитель пикапа отделался двумя выбитыми зубами и несколькими ссадинами. Не мучили его и угрызения совести.

Шестью годами раньше Хаммерсмиты продали строительную фирму Джерри, положили вырученную сумму на накопительный счет и урезали расходы в надежде, что денег хватит до конца их жизни. Тогда им было по пятьдесят два года.

Поскольку Рената не могла одновременно работать и ухаживать за Джерри, она боялась, что придет день, когда им придется продать землю. Она привыкла жить, никого не видя и не слыша, так что ее пугала даже мысль о соседях за стенкой.

Эми проехала мимо дома, где красные клематисы оплетали решетки, забравшись даже на крышу веранды. По пути созвонившись с Ренатой по мобильнику, она знала, что хозяйка занимается с собаками-призраками на прогулочном дворе.

Псарня, переделанная конюшня, примыкала к огороженной зеленой лужайке, половину которой накрывала тенью крона огромного виргинского дуба.

Шесть золотистых ретриверов лежали порознь на большом прогулочном дворе, большинство в тени.

Рената сидела на одеяле в центр двора, компанию ей составлял седьмой ретривер.

Открыв заднюю дверцу и выпустив деток из внедорожника, Эми оглянулась, посмотрела на дорогу, по которой приехала.

В дальнем ее конце, напротив въезда на участок Хаммерсмитов, в тени небольшой рощи палисандровых деревьев стоял «Лендровер», который следовал за ней все утро.

Когда она открыла калитку в прогулочный двор, Фред и Этель прямиком повели Никки к Ренате, чтобы поздороваться с ней (в теплом приеме они не сомневались) и поприветствовать Хьюго, ретривера, который составлял ей компанию.

Когда подошла Эми, четыре собаки уже радостно обнюхивали другу друга, Рената протянула ей бинокль, который принесла из дома, выполняя полученную по телефону просьбу.

Поднеся бинокль к глазам, Эми сфокусировала его на палисандровой роще, приблизив к себе «Лендровер».

Деревья затеняли автомобиль, оставляя на ветровом стекле лишь несколько световых пятен, не позволяя разглядеть лицо мужчины (если это был мужчина), который сидел за рулем.

— Тот самый человек, который бил жену? — спросила Рената.

— Не знаю. Скорее всего, нет. Не мог он так быстро выйти из тюрьмы.

Эми села на одеяло, положила бинокль рядом с собой.

Шесть собак-призраков с интересом наблюдали за происходящим. Ни одна не подошла, чтобы пообщаться со вновь прибывшими женщиной и тремя ретриверами.

— Как дела у них? — спросила Эми.

— Лучше. Пусть медленно, но определенно лучше. Если не бытовой хулиган, то кто?

— Может, у меня появился тайный поклонник.

— Тебе анонимно посылают конфеты и цветы?

— Тайные поклонники больше этого не делают, Рената. Нынче они похищают тебя, насилуют, а потом расчленяют бензопилой.

— Столько радости принесла сексуальная революция.

Глава 16

Верной Лесли припарковал заметно тронутый ржавчиной «Шеви» в двух кварталах от бунгало Эми Редуинг.

Старый седан давно уже требовал внимания, но Верной не считал необходимым привести его в божеский вид. Дыры в обивке сидений ремонтировал липкой лентой. И никогда не мыл, так что корпус был покрыт толстым слоем грязи.

Долгое время «Шеви» его раздражал, но за последний год — ни разу, потому что в другой жизни ему принадлежал спортивный автомобиль стоимостью в сто пятьдесят тысяч долларов, рядом с которым «Феррари» выглядел полным отстоем.

Запирать седан он не стал. Никто не мог позариться па такую развалюху.

Уверенный, что никто его не заметит, Вернон прямиком направился к дому Редуинг, поднялся на заднее крыльцо.

Тридцати девяти лет от роду, ростом в пять футов и восемь дюймов, с круглыми плечами, приличным животиком, редеющими русыми волосами, карими, невыразительными глазами, липом, самой заметной частью которого был срезанный подбородок, он прекрасно знал, что люди смотрят не на, не мимо, а сквозь него.

По роду его деятельности невидимость была только в плюс. Работал Вернон Лесли частным детективом.

Редуинг поставила на дверь хороший замок, не барахло, на которое полагаются многие люди, но Верн справился с ним менее чем за минуту.

Кухня встретила его веселыми цветами — белым и желтым. Годом раньше он позавидовал бы хозяйке этого уютного дома.

Теперь, в новой жизни, ему принадлежал роскошный современный особняк, построенный на обрыве, под которым расстилался Тихий океан. Больше он никому не завидовал.

Департаменты транспортных средств и налогов и сборов не сомневались, что Верной Лесли живет в маленькой двухкомнатной квартире в зачуханном районе Санта-Аны. Они понятия не имели, что под именем Вон Лонгвуд он наслаждается совсем другой жизнью.

Вон Лонгвуд никогда не обращался в ДТС за водительским удостоверением, никогда не платил налогов. Он не оставлял следов, по которым власти могли бы его найти.

Опустив жалюзи на окна, Верн встал на стул, чтобы обыскать настенные полки. Потом занялся полками и ящиками столов и буфетов.

Все, что брал в руки, возвращал на прежнее место. Его клиент не хотел, чтобы Эми Редуинг узнала об обыске.

Обычно, проведя незаконный обыск, Берн любил воспользоваться туалетом, воспользоваться основательно, не спустив при этом воду. Этот штрих он полагал своим фирменным знаком, каким была для Зорро буква Z.

Учитывая, что других признаков проникновения в дом не оставалось, хозяину приходилось предполагать, что он сам пренебрег правилами гигиены.

В данном случае Берн, однако, не собирался оставлять что-либо в доме. Даже если бы Редуинг и подумала, что забыла спустить воду, реакция собак могла заставить ее насторожиться.

Верн не любил собак, прежде всего потому, что еще не встретил ни одной, которой он бы понравился. Люди смотрели сквозь Верна, а вот собаки одаривали долгими, суровыми взглядами и приглашали поближе познакомиться с их зубами.

В средней школе у него была ручная крыса, Чизи. Из крыс получаются отличные домашние любимцы, ласковые и милые. Он и Чизи отлично проводили время, много чего доверяя друг другу. Эти воспоминания он сохранил в сердце.

Около кухни находился туалет. Верн с трудом подавил желание воспользоваться им.

В туалете он не нашел ничего интересного, если не считать собственного отражения в зеркале над раковиной.

Большую часть жизни зеркала Верна не привлекали. Если на то пошло, он их избегал.

Но в эти дни, глядя в зеркало, он видел не Вернона Лесли, а симпатичного плейбоя Вона Лонгвуда, с шапкой густых волос и синими глазами.

Вернувшись на кухню, он прошерстил пиццы, пакеты с овощами и контейнеры с мороженым, которые хранились в морозильной камере. В кладовой проверил каждую открытую Редуинг банку и коробку, чтобы убедиться, что содержимое соответствует надписи на этикетке.

Когда кто-то хочет спрятать напоминания о прошлой жизни, он зачастую выбирает место, заглянуть в которое неопытный сыщик и не подумает. Вот Верн и убедился, что в коробке с крекерами именно крекеры, а в контейнерах с шоколадно-карамельным или клубничным мороженым именно мороженое, а не связка любовных писем.

Не то чтобы он искал любовные письма. В другой жизни Эми Редуинг определенно не хватало ни любви, ни счастья.

И наоборот, Берн, будучи Боном Лонгвудом, наслаждался сексом чуть ли не четыре раза в день, а его потрясающий автомобиль мог летать, подобно самому Бону.

Глава 17

Рената называла их собаками-призраками, потому что они представляли собой лишь тени тех собак, которыми должны были быть.

Использовались они для получения потомства на щенячьей ферме, содержали их в ужасных условиях, кормили отвратительно, обращались жестоко.

Сук вязали при первой течке, обычно в шесть месяцев, а потом дважды в год. Через два или три года, если стресс от такой жизни приводил к тому, что течки больше не было, их пристреливали или оставляли в одном из собачьих приютов округа.

В данном случае полиция нашла эту щенячью ферму и закрыла ее. Одиннадцать сук и четырех кобелей конфисковали. Больных и запуганных, их не могли передать в семьи, а потому этих собак ждало немедленное усыпление.

«Золотое сердце» взяло на себя заботу обо всех пятнадцати, и их привезли к Хаммерсмитам, на «Ранчо последнего шанса», как называли это место в организации.

Два кобеля и три суки находились в таком ужасном физическом и эмоциональном состоянии, что умерли в течение недели, несмотря на первоклассную ветеринарную помощь. Некоторые так боялись людей, что даже ласковое прикосновение приводило к тому, что от страха они мочились или их рвало.

Умерших собак сожгли, и урны с их прахом хранились в доме Хаммерсмитов. На каждую урну наклеили бумажку с кличкой собаки.

Клички им дали сами Рената и Джерри, потому что на щенячьих фермах у собак были только номера. Но умирать безымянным не пристало ни человеку, ни собаке.

Блохастых, в клещах, зараженных глистами, истощенных, их побрили наголо, начали лечить, некоторых даже кормили с руки.

В рекламном объявлении, которое печаталось заводчиками в местных газетах, чтобы потенциальные покупатели знали, куда обращаться за щенками, говорилось, что «разводят их на ферме, воспитывают в любящей семье».

За последующий месяц, несмотря на предпринимаемые героические усилия, состояние четыре собак не улучшилось, и, чтобы прекратить страдания, их пришлось усыпить.

Они так боялись человеческих существ, что даже в последний час, когда нуждались в утешении, испуганно вздрагивали от прикосновений. Тем не менее добровольцы «Золотого сердца», шепча слова любви, оставались с ними до самого конца, пока собачья душа не отправлялась обратно к Богу.

Спасение собак дарило как радость, так и печаль.

В итоге из пятнадцати собак выжило шесть, все суки, и теперь они порознь лежали на прогулочном дворе, на разных расстояниях от Ренаты и Эми.

На щенячьей ферме они жили в маленьких проволочных клетках, не имея возможности побегать и поиграть. На «Ранчо последнего шанса» этот огороженный двор казался им огромной равниной, где их поджидали неведомые опасности. Поначалу они предпочитали не выходить из псарни.

Когда их забирали из грязных клеток щенячьей фермы, они боялись всех людей, громких голосов, доброты, потому что никогда с ней не сталкивались, автомобилей — ни в одном не ездили, лестниц — ни по одной не поднимались, мыла и воды — их ни разу не купали, фенов, полотенец, музыки и первых игрушек, которые им дали.

Четырьмя месяцами позже эти выжившие стали куда более общительными, но еще не могли жить в семье. Для этого им следовало окончательно перебороть застенчивость. Они только привыкали к газонокосилкам и стиральным машинам, учились ходить по скользким, выстланным виниловыми плитами полам, паркетным полам, ступеням.

Теперь, поздоровавшись с Хьюго, ретривером Ренаты, Фред и Этель отправились на прогулку по двору, чтобы поразвлечься. Хьюго побежал с ними. Они подходили к бывшим узницам щенячьей фермы, вовлекали их в игры. Рената разбросала по двору игрушки. Собаки соревновались в том, кто какую ухватит первой.

Поначалу Никки к ним не присоединилась, но с интересом наблюдала за единственной из шести выживших сук, которая продолжала лежать на траве. Наконец Никки подхватила мягкую игрушку, оставшуюся рядом с Ренатой, и через двор затрусила к лежащей собаке.

— Это Душечка, — такую кличку Рената дала самой застенчивой из шести.

Когда Душечку вызволили из щенячьей фермы, ей было два или два с половиной года. Там бедняге никогда не подстригали когти, они не стирались при беге или ходьбе, поскольку из клетки ее не выпускали. В результате когти загнулись под пальцы, так что она едва могла стоять. Да и мышцы лап едва не атрофировались.

Теперь когти ей подстригли, мускулы укрепились, и хотя идея игры привлекала ее, к остальным она присоединялась последней, если, сделав над собой усилие, решалась поучаствовать в игре.

Стоя перед Душечкой, Никки помотала головой, не выпуская игрушку из пасти. Поскольку собака не отреагировала, Никки энергично потрясла головой.

— Твоя Никки — найтингейл, — указала Рената.

Большинство собак чувствуют болезнь или депрессию в людях и других собаках, но лишь некоторые стараются излечить их от той или иной хвори. Рената называла таких найтингейл, по ассоциации с Флоренс Найтингейл^[169].

— Она — особенная, — согласилась Эми.

— Она не провела у тебя и дня.

— Я это поняла, когда она не провела у меня и часа.

И действительно, в считанные минуты Никки удалось вовлечь Душечку в общие собачьи забавы.

Эми вновь поднялась с биноклем в руках, навела его на автомобиль под палисандровыми деревьями в дальнем конце дороги.

— Он вышел из кабины, чтобы ты могла его разглядеть? — спросила Рената.

— Нет. По-прежнему сидит за рулем.

— Может, этому сукиному сыну принадлежала одна из щенячьих ферм, которые закрыли с твоей подачи?

— Возможно.

— Если он зайдет на мою территорию, я пальну в него дробью.

— Раньше ты говорила, что кастрируешь того из них, кто посмеет зайти на твою территорию.

— Заряд дроби сделает его сговорчивее. Потом я его кастрирую.

Глава 18

В гостиной поиски оказались напрасными, зато у дальней стенки стенного шкафа в спальне обнаружились две коробки из-под обуви, заполненные фотографиями.

Его клиент передал Верну список вещей, связанных с другой жизнью Эми Редуинг, которые она могла не уничтожить, когда перечеркнула свое прошлое, изменила фамилию, перебралась в Южную Калифорнию. Фотографии проходили в этом списке первой строкой.

В коробках лежали фотографии и карты памяти цифрового фотоаппарата, с которых эти снимки распечатывались. Судя по датам, самые последние сделали девятью годами раньше.

Верн уселся на кровать Эми и терпеливо просмотрел все конверты с фотографиями в надежде найти что-нибудь порнографическое. Его клиент не просил о столь доскональной инспекции, но Эми Редуинг была женщиной красивой, вот Верна и разобрало любопытство.

К сожалению, ему не удалось найти ни одной эротической или даже экзотической фотографии. Никогда он не видел более приземленной, навевающей скуку коллекции.

И хотя Верн ничего не знал о Редуинг, у него сложилось ощущение, что и нынешняя, и прежняя ее жизни были одинаково занудными.

В другой жизни Верн, будучи Боном Лонгвудом, гонял на мощном, изготовленном по индивидуальному заказу мотоцикле, был мастером тхэквондо да и вообще ни в чем себе не отказывал. Он не понимал, зачем менять одну жизнь на другую, такую же серую, как первая.

В этой жизни Редуинг выглядела практически так же, как в предыдущей. Да, волосы стали длиннее, она стала больше пользоваться косметикой, зато раньше одевалась более стильно. А в остальном ничего не изменилось.

Она осталась брюнеткой, хотя блондинкой выглядела бы сексуальнее. И судя по информации, которой располагал Верн, не увеличила себе грудь, хотя ей следовало бы это сделать.

Верной Лесли с его пятью футами и восемью дюймами, став Боном Лонгвудом, подрос до шести футов и шести дюймов. Верн плелся по жизни с покатыми плечами и круглым животом, зато Вон бицепсами мог соперничать со Шварценеггером, когда тот был великим киноактером, звездой боевиков, а не плохим губернатором.

Тело Бона украшали татуировки, в ухе он носил серьгу с крошечным черепом, у него была мускулистая, а не дряблая грудь и крылья. Огромные, мягкие, кожистые крылья, такие сильные, что никто не мог удержать Бона на земле, если ему хотелось летать.

Другая жизнь Вернона Лесли проходила на «Второй жизни»^[170], интернетовском сайте, который предлагал виртуальный мир, населенный воображаемыми людьми вроде Вона Лонгвуда.

Некоторые люди посмеивались над этими играми, но исключительно от невежественности. Виртуальные миры были куда более яркими, чем настоящий, более экзотическими, и с каждой неделей становились более детально проработанными. Так что будущее принадлежало им.

Верн получал куда больше удовольствия от жизни в виртуальном мире, у него появилась масса друзей, незабываемые впечатления. Будучи Боном Лонгвудом, он мог в полной мере реализовывать себя, чего не удавалось Вернону Лесли. В первой жизни с творческим началом у него было не очень, а во второй он придумал и построил ночной клуб и даже купил остров, который собирался населить фантастическими созданиями собственного изобретения.

Разве та жизнь могла идти в какое-то сравнение с сидением в спальне незнакомой женщины и просматриванием спрятанных в коробках из-под обуви фотографий в надежде найти хоть одну с обнаженным телом?

Из внутреннего кармана пиджака спортивного покроя Верн достал белый пластиковый мешок для мусора, развернул его. Высыпал в мешок все фотографии, а пустые коробки поставил на прежнее место, к дальней стенке стенного шкафа.

Насколько он мог судить, принципиально две жизни Редуинг отличались только одним: в этой появились собаки, тогда как на фотографиях он их не увидел.

В ящике одного из двух прикроватных столиков он нашел автоматический пистолет «СИГ П245», заряженный патронами калибра 0,45 дюйма. Решил, что это наиболее подходящее оружие для женщины, которая не воспользовалась другим оружием — хирургическим увеличением груди. Вернул пистолет в ящик.

Находка эта Верна нисколько не удивила. Будь он женщиной и живи один, то спал бы в обнимку с помповым ружьем.

Из спальни он проследовал в кабинет. И в конце концов обнаружил конверт из плотной бумаги, прилепленный скотчем к днищу одного из ящиков стола.

Осторожно отлепил клейкую ленту, открыл клапан. У него вновь затеплилась надежда найти домашнюю порнографию.

Вместо этого он вытащил из конверта документы, касающиеся изменения фамилии женщины. Да, таков уж реальный мир, ничего особо возбуждающего он предложить не может.

Женщина оставила имя от прошлой жизни, сменила только фамилию, Когленд на Редуинг. Верн это решение одобрил: Редуинг — крутая фамилия, могла сойти и для аватара^[171] на сайте «Вторая жизнь».

На эту фамилию она получила новую карточку социального страхования, паспорт и водительское удостоверение штата Коннектикут, которое, несомненно, использовала, чтобы получить водительское удостоверение Калифорнии, после того как перебралась с Восточного побережья на Западное.

Лежала в конверте и копия судейского ордера, который засекречивал судебный процесс и изымал все материалы из общего доступа.

Заинтригованный, Верн прочитал судейский ордер более внимательно. Он подозревал, что фамилия Когленд должна вызвать воспоминания о каком-то громком процессе, но ничего вспомнить так и не смог.

Если, будучи Когленд, Редуинг и прогремела на всю страну, он мог ничего о ней не прочитать, ничего не услышать. Новости его никогда не интересовали.

До «Второй жизни» он проводил свободное время, играя в онлайновые групповые игры, вроде «Подземелий» или «Драконов». Перебил множество монстров и достаточно быстро находил выход из любого подземелья.

Все документы из конверта Верн отправил в мешок для мусора, к фотографиям и картам памяти от цифрового фотоаппарата.

Время от времени Редуинг, возможно, совала руку под ящик, чтобы убедиться, что спрятанный конверт там, куда она его и определила.

Поэтому Верн взял несколько листов бумаги из принтера, сложил и сунул в конверт, чтобы на ощупь толщина его оставалась прежней.

Закрыл клапан, закрепил скотчем, после чего приклеил конверт к днищу ящика, на то самое место, с которого снял.

Остались у него только несколько кусков старого скотча. Верн свернул их в комок и бросил в белый мешок для мусора.

Верн уже обыскал туалет около кухни, но не приступал к ванной, примыкавшей к спальне. Его тревожило, что он не выдержит, поддавшись искушению оставить фирменный знак.

Но, как профессионал, он не имел права останавливаться на полпути, и ему требовались деньги для острова с фантастическими существами.

В ванной Верн увидел, что крышка унитаза поднята, так что его глазам предстали сиденье и фаянсовое нутро унитаза. Он тут же опустил крышку.

Зато снял крышку с бачка. Иногда люди запечатывали что-то в пластиковый мешок и клали в туалетный бачок. Только не Редуинг.

Если он прищуривался, когда смотрел в зеркало над раковиной, то мог увидеть Бона Лонгвуда. Вот и теперь Верн улыбнулся и сказал: «Хорошо выглядишь, парень».

Глава 19

В четверг утром, около девяти часов, Брайан услышал, как в рабочих помещениях на первом этаже появились трое его сотрудников.

Ранее он оставил голосовое сообщение Гретхен, своей помощнице, с просьбой перенести все встречи этого четверга на следующую неделю, поскольку на него снизошло вдохновение, он рисует в своей квартире и не может прерваться.

Вдохновение не просто снизошло на него. Некая настойчивая муза, неотразимая и пылкая, сокрушила его, заняла все мысли, и теперь он работал как зачарованный.

Вроде бы истинные рассказы о сверхъестественном никогда не казались ему внушающими доверия, но теперь Брайан чувствовал, что является лишь контактером, проводником таланта, несопоставимого с его собственным. И если ощущения Брайана соответствовали действительности, тогда существо, которое его использовало, стояло на службе добра, потому что такое счастье, как теперь, он испытывал крайне редко.

Рисовал он уже более пяти часов, практически без перерывов, и, хотя положил чертежную доску под блокнот, такая интенсивная работа обычно приводила к тому, что пальцы начинали болеть, а руку сводила судорога.

На этот раз неприятные ощущения и в пальцах, и в руке отсутствовали, словно по отношению к нему законы физики и физиологии не действовали. Чем дольше он рисовал, тем быстрее все новые и новые образы появлялись на бумаге.

Глаза этой собаки… Брайан уже не касался того, что лежало вне, ограничился тем, что находилось между веками, внутренним и наружным углами глазной щели, его занимала загадочная игра света на и внутри роговицы, радужки, хрусталика и зрачка.

В каждом новом рисунке падающий свет менялся по сравнению с предыдущими, встречался с глазами под разными углами, да и сами глаза смотрели то прямо, то в сторону.

Более того, они становились все больше, занимая целую страницу.

Потом страницы стало хватать только на один глаз: Брайан увеличил масштаб, чтобы более детально прорисовывать игру света в каждом глазу.

Когда в следующий раз взглянул на часы, то даже вздрогнул: прошло полтора часа с того момента, как его сотрудники пришли на работу. А он ни разу не выпустил из рук карандаш.

Хотя эллипсоидный периметр по-прежнему ограничивал каждый глаз, хотя еще различались радужка и зрачок, загадочность света и тени настолько доминировали в композиции, что рисунки становились все более абстрактными.

Скоро Брайан начал видеть иероглифы в этих плавных, но сложных переходах от света к тени, странные символы, которые сияли, выхваченные краем глаза. Но символы эти растворялись в сером мареве или терялись в светящемся тумане, как только он пытался взглянуть на них в упор.

И пусть даже значение символов ускользало от Брайана, в нем крепла убежденность: каким бы ни был источник этих образов, появились они благодаря его интуиции или стараниями того существа, которое направляло его руку, в них содержалась истина, и они вели его к великому откровению.

Он вырвал очередной лист, отложил в сторону. Изрисовал уже как минимум треть альбома. Законченные рисунки устилали стол.

И только когда его рука какое-то время попорхала над чистым листом, Брайан понял, что его направляют к более глубокому изучению гипнотизирующего взгляда собаки. Вместо того чтобы просто зарисовать красоту меланхоличных, но светящихся изнутри собачьих глаз, какими они выглядят со стороны, карандаш Брайана вел его внутрь, разумеется, не в строение глазного яблока, но в переплетения света и тени в роговице, радужке, хрусталике и зрачке.

Перед ним открывалось то, чего ранее он, как художник, себе не представлял. Глаз — узнаваемый объект — исчез со страницы, оставив только входящие светящиеся лучи и сопутствующие им тени, которые переходили с одного преобразующего свет слоя на другой. Рисунок стал уже совершенно абстрактным, оставаясь удивительно прекрасным. Брайан видел перед собой работу гения, полностью отдавая себе отчет, что сам он точно не гений.

Он перешел в измененное состояние сознания, вошел в транс от восторга.

Временами мог поклясться, что видел, как острие карандаша проходило сквозь бумагу, не прорывая ее, оставляя графит в толще листа, словно создавая объемное изображение из бесконечного числа наложенных друг на друга образов.

Любой хороший художник способен создать иллюзию трехмерного пространства, но эти многослойные образы раскрывались перед ним и одновременно приглашали войти в них. Карандаш казался ключом, открывающим дверь в новые, лежащие за третьим, измерения.

Иероглифы, которые ранее он лишь изредка углядывал краем глаза, вновь начали светиться в его воображении, если не на бумаге, еще более яркие, чем прежде. Потом, когда рисунок, казалось, надвинулся на него, Брайан вдруг осознал, что какой-то секрет таится в самом центре рисунка, что-то удивительное, пребывающее за пределами понимания, изобразить это «что-то» не представлялось никакой возможности, но карандаш рисовал, рисовал…

Комнату сотряс какой-то грохочущий звук, Брайан бросил карандаш и вскочил, перевернув стул.

Звук неоднородный, в нем слились шипение, свист, пощелкивание, хруст, стук, многое и многое другое. Громкий, но не взрыв. Не такой рвущий барабанные перепонки, как раскат грома над головой, скорее как гром уходящей грозы.

Брайан почувствовал, как его накрыло этим звуком, словно большим одеялом, накрыло и тряхнуло, накрыло, тряхнуло.

Завибрировали барабанные перепонки, зубы, кости, вошедшие в резонанс со звуковыми волнами. Внезапная тишина поразила Брайана. А резонанс пугающе усиливался, все, что он видел вокруг, сотрясалось, словно голос землетрясения заговорил из разверзшейся земли, но продолжалась тряска три-четыре секунды.

После того как все на кухне пришло в норму, Брайан подошел к окну, ожидая увидеть поднимающийся к небу столб дыма, свидетельство взрыва. Но небо оставалось чистым.

Его по-прежнему влекло к незаконченному рисунку. Стремление докопаться до истины никуда не делось.

Он поднял стул, вновь сел за стол, взял в руку карандаш.

И как только рука двинулась, а карандаш зашуршал по бумаге, звук повторился, но на этот раз не столь громкий. Что-то зашуршало, зашелестело на кухне у него за спиной.

Глава 20

Наигравшись, собаки радостно лакали воду из больших мисок, поставленных у псарни, в тени огромного дуба.

Команда «Ко мне!» вернула Фреда, Этель, Никки и Хьюго к одеялу, на котором сидели Рената и Эми.

Шесть собак, спасенных со щенячьей фермы, улеглись на лужайке в отдалении, как было и до игры. Другим собакам они доверяли, но людей все еще остерегались, даже тех, которые их спасли.

Через какое-то время Рената открыла пакет с овсяным печеньем. Угостила Этель и Хьюго, тогда как Эми позаботилась о Фреде и Никки.

Возможность полакомиться печеньем подняла собак-призраков с травы. Они осторожно приблизились, виляя хвостами.

Эми могла гордиться своими детками: получив по печенью, они, пусть и с неохотой, отошли, освобождая место для других собак, чтобы и те могли полакомиться.

Осторожно, губами и языком, спасенные собаки брали печенье из пальцев Эми. Ни разу она не почувствовала соприкосновения с зубами, ни одна из шести собак не попыталась утащить пакет с печеньем.

— Тебя никогда не кусала собака со щенячьей фермы? — спросила Эми Ренату.

— Нет. Они попали сюда все в язвах, некоторые полуслепые от глазных инфекций, которые никто не лечил, жили в клетках, где едва помещались, от людей видели только плохое, никогда не слышали доброго слова. Вроде бы они должны ненавидеть нас. Но у них такие нежные рты, не так ли? И благородные сердца.

Иногда ночью Эми не могла заснуть, думая о том, что некоторым собакам устроен ад на земле, злясь и мучаясь бессилием.

На большинстве щенячьих ферм содержалось от десяти до двадцати собак, но встречались и крупные, где в жутких условиях жили до тысячи, а то и больше. Не жили, конечно, просто существовали, в вечном отчаянии.

У щенков еще была надежда на лучшую жизнь, но только не у этих собак. А поскольку заводчики не стремились создавать собакам сносные условия, не говоря уже о том, чтобы улучшать породу, то и щенки рождались больными, что сокращало им жизнь.

Респектабельные магазины, торгующие домашними животными, вроде «Петко» или «Петмарта», реализовывали программу по поиску новых хозяев для бездомных собак, но щенков не продавали.

Другие магазины, особенно работающие через Интернет, или заводчики, дающие объявления в газеты, заявляли, что получают щенков с маленьких ферм, где их окружали заботой и любовью, хотя на самом деле сук и кобелей на этих фермах жестоко эксплуатировали, чтобы свести расходы к минимуму и получить максимальную прибыль.

Свидетельство Американского клуба собаководства^[172] указывало только на чистоту породы, но не говорило об условиях, в которых содержались собаки-производители. Каждый год сотни тысяч щенков, выращенных на таких вот фермах, получали бумаги, подтверждающие их чистопородность.

Эми выступала в школах, в домах престарелых, везде, где ее слушали: «Берите в дом спасенных собак. Или покупайте щенков у уважаемого заводчика, следуя рекомендациям клуба той или иной породы, скажем, Американского клуба золотистых ретриверов. Идите в собачьи приюты. Каждый год четыре миллиона собак умирают там, не найдя дома. Четыре миллиона! Полюбите бездомную собаку, и вы будете десятикратно вознаграждены. Отдавая деньги баронам щенячьих ферм, вы помогаете творить ужас».

Слушали ее всегда внимательно, аплодировали. Может, до кого-то ей и удавалось достучаться.

Она прекрасно понимала, что мир ей не изменить. Он не мог поменяться. Безразличие столь многих людей к страданиям собак доказывало, во всяком случае ей, что человечество падает в бездну, и придет день, когда ему придется заплатить по счетам. Она делала лишь то, что могла: за год спасала от жалкой и преждевременной смерти несколько сотен собак.

После того как Рената и Эми раздали печенье, три собаки сразу отошли, две побыли подольше, и лишь одна, Корица, села рядом с Ренатой, как бы говоря: «Ладно, я готова рискнуть, доверюсь этим людям».

— Корица будет одной из твоих спасителей душ, — предрекла Рената.

Эми верила, что у собак есть духовное предназначение. Возможность любить собаку и относиться к ней с добротой она рассматривала как шанс на искупление грехов, который давался заблудшему и эгоистичному человеческому сердцу. Собаки беспомощны и невинны, а ведь именно отношение к самым слабым и определяет судьбу нашей души.

Корица посмотрела на Эми. Действительно, только такие глаза и могли спасти душу.

Геометрическая фигура суждения — круг. Ненависть — это змея, которая кусает себя за хвост, круг сходится в точку, потом исчезает. Гордость — такая же змея, и зависть, и жадность. Любовь, однако, петля, колесо, которое катится и катится. Нас спасают те, кого спасли мы. Спасенные становятся спасителями своих спасателей.

Когда Эми выезжала из «Ранчо последнего шанса» со своими тремя детками, на шоссе она сворачивала очень медленно, чтобы запомнить номерной знак «Лендровера».

Направилась на запад, и этот автомобиль последовал за ней. Может, водитель думал, что она слишком наивна и понятия не имеет о том, что такое слежка. А может, его не волновало, знает она, что за ней следят, или нет.

Глава 21

Шуршание и шелест за спиной Брайана усилились, но громкости, в сравнении с первым разом, определенно недоставало. Он повернулся на стуле, чтобы взглянуть на источник этого странного звука, и обнаружил, что на кухне, кроме него, никого нет.

Когда звук повторился, Брайан посмотрел на потолок, гадая, может, что-то не так с крышей. Но в окне увидел все то же тихое утро.

Продолжив работу над центральной частью глаза собаки, он сломал карандаш. Второй. Третий.

Пока затачивал их, напряженную тишину нарушал лишь скрип лезвия по грифелю.

Даже когда громкость звука, источник которого определить Брайан не мог, достигала максимума, этот звук не пугал, во всяком случае, не вселял страх (разве что самую малость) в Брайана, но чувствовалось, что исходит этот звук от чего-то огромного, пусть и мирного.

Рожденный в торнадо, Брайан уважительно относился к хаосу, который могла сеять природа, и к внезапному порядку (называйте это судьбой), открывающемуся после того, как хаос рассеивался. В этом многокомпонентном звуке что-то было от хаоса, но Брайан чувствовал в нем свою судьбу.

Заточив карандаши, он вновь взялся за рисунок.

А через несколько мгновений звук повторился, и у Брайана не осталось сомнений, что доносится он сверху. Возможно, с чердака.

Рисунок вновь загипнотизировал Брайана, опять он почувствовал, что находится на грани наиважнейшего откровения. Обнаружение источника звука не могло идти ни в какое сравнение с игрой света и тени в центре возникающего на бумаге образа.

Брайан наклонился вперед. Рисунок раскрывался, стремясь заполнить все его поле зрения.

После еще нескольких минут работы по странице пролетела тень. Бесформенная и быстрая, но вызвала тревогу, сходную с той, которую он ощутил, когда впервые услышал тот самый странный звук и вскочил, опрокинув стул.

На кухне было одно, едва ли не полностью задернутое занавеской окно, так что без включенной люстры под потолком ему пришлось бы работать в сумраке.

Летящую тень могла вызвать бабочка, пролетевшая под люстрой. Только бабочка могла летать так бесшумно.

Брайан оглядел комнату. Если бабочка где-то и уселась, найти ее ему не удалось.

Справа, краем глаза, он уловил движение другой тени, высоко на стене. Или подумал, что уловил. Повернул голову, поднял глаза, ничего не увидел.

Тут же засек еще одну тень, на полу. Или подумал, что засек.

Взгляд вернулся к незаконченному рисунку. Руки слишком сильно тряслись, чтобы он мог пустить в ход карандаш.

Брайан поднялся. Тени больше не летали, но странный звук откуда-то доносился, возможно, из других комнатквартиры.

После короткой заминки он вышел из кухни.

Отражение в зеркале, которое висело в коридоре, ужаснуло его. Бледное лицо, темные мешки под налитыми кровью глазами.

Пройдя коридор, Брайан остановился под ведущим на чердак люком. Чтобы достать до ручки на крышке люка, ему требовалась стремянка.

Чем дольше он смотрел на крышку, тем сильнее крепла убежденность в том, что на чердаке кто-то сидит или свисает головой вниз со стропил и слушает.

Усталость не только туманила разум, но и распаляла воображение. Здравомыслие покидало его. На чердаке могла ждать только пыль. Пыль и пауки.

За последние сутки он спал только час. А долгие часы рисования окончательно вымотали его.

В спальне, не раздеваясь, он вытянулся на разобранной постели, с которой почти двенадцатью часами раньше его поднял телефонный звонок Эми.

Жалюзи оставались опущенными. Серый свет проникал только из коридора, через открытую дверь.

Глаза жгло, в них словно насыпали песку, но Брайан не мог их закрыть. Под потолком никакие тени не летали.

Из памяти выплыл кристально чистый голосок девочки, поющей на кельтском языке.

Ее глаза, синие, с толикой лилового.

Глаза Карла Брокмана, словно два ствола дробовика.

Слово pigkeeper на экране компьютера.

Брайану очень хотелось спать, но он боялся закрыть глаза. Не отпускала жуткая мысль: смерть ждала, чтобы забрать его во сне. Некое крылатое существо грозило спуститься вниз, прижаться своим ртом к его рту и высосать из него жизнь.

Глава 22

После пяти часов сна Харроу просыпается уже после полудня, не в комнате без окон, где они занимались сексом, а в главной спальне дома из желтого кирпича.

И пусть затянутые шторы практически не пропускают свет, он может сказать, что Лунная девушка уже ушла. Ее присутствие чувствуется даже в темноте, она, как надвигающаяся гроза, прибавляет немало миллибаров к естественному атмосферному давлению.

На кухне он варит себе крепкий кофе. Через окно видит ее во дворе, на крошечном островке травы среди моря камня.

С кружкой дымящегося ароматного напитка выходит из дома. Для конца сентября день теплый.

Дом из желтого кирпича стоит среди бежевого гранита. Круглые валуны, словно костяшки гигантских кулаков, высятся по периметру выложенного кирпичом внутреннего дворика.

Харроу пересекает внутренний дворик, держа курс на островок травы. Долгие десятилетия, а то и века, ветер приносил почву в глубокую овальную впадину в граните. С почвой туда попали и семена.

В центре травяного овала растет мексиканская сосна высотой в восемьдесят футов. Ее раскидистые ветви фильтруют лучи полуденного солнца десятидюймовыми иглами.

Лунная девушка сидит на одеяле, на ее теле свет играет с тенью. Она — зрелище, и прекрасно это знает. Притягивает взгляды точно так же, как сила тяжести тащит камень на дно колодца, в мокрую тьму.

На ней только черные трусики и бриллиантовое ожерелье, подаренное ей Харроу. Она в теле, но гибкая, с загорелой на солнце кожей и самоуверенностью кошки. С пятнами тени и бликами солнца на теле она напоминает ему леопарда на отдыхе, только что отобедавшего добычей и всем довольного.

Рядом с ней на одеяле стоит черная лакированная шкатулка, выложенная внутри красным бархатом. В ней разнообразные ножницы, щипцы, пилки и другие инструменты, необходимые для ухода за ногтями.

Хотя она никогда не ходит к маникюрше, ногти у нее в идеальном состоянии, пусть длина их чуть короче, чем принято в эти дни. Ногтями она может заниматься часами.

Страх перед скукой заставляет Лунную девушку уходить в себя. Для нее другие люди — плоские актеры на экране телевизора, она не способна представить себе, что они такие же трехмерные, как и она. Окружающий ее мир сер и пуст, зато внутренний — богат.

Харроу садится на траву, в нескольких футах от ее одеяла, потому что в такие моменты она не поощряет близости. Пьет кофе, наблюдает, как Лунная девушка красит ногти, задается вопросом: а какие мысли роятся в ее голове, когда она этим занимается?

Его бы не удивило, если б он узнал, что никаких сознательных мыслей в голове у Лунной девушки сейчас нет и она пребывает в трансе.

Пытаясь понять ее, он узнал о состоянии, именуемом автоматизмом. Так называют состояние, когда поведение не контролируется разумом, и, возможно (возможно, и нет), Лунная девушка в нем и находится.

Обычно автоматизм длится минуты. Но всегда есть исключения из правил, а Лунная девушка — сама по себе такое исключение.

Пребывая в состоянии автоматизма, она может часами заниматься своими ногтями, не отдавая себе отчета в том, что делает. Потом и не вспоминает о том, что подрезала, подтачивала, полировала ногти.

Он хотел бы посмотреть, как в таком состоянии она совершает убийство. Наверное, захватило бы дух: холодная красота, пустые глаза, бесстрастное лицо, пронзающий тело нож.

Он сомневается, что она убила кого-то в состоянии автоматизма и когда-нибудь убьет, потому что убийство, особенно гибель людей в огне, едва ли не то немногое, чем может помочь ей окружающий мир в борьбе со скукой. Ей нет необходимости убивать в трансе, потому что она может убивать в полном сознании. Получая от этого удовлетворение и не испытывая угрызений совести.

Частенько она занимается собой, и не только ногтями, большую часть дня. Для себя она — целый мир, и ее тело — лучшая защита от скуки.

Иногда всю вторую половину дня она моет золотые волосы шампунями, бальзамами-ополаскивателями на натуральной основе, сушит на солнце, медленно расчесывая, делает себя массаж шеи и кожи головы.

По характеру непоседа, Харроу тем не менее может часами наблюдать, как занимается она собой. Его успокаивает ее совершенная красота, безграничное спокойствие, абсолютная погруженность в себя, она вселяет в него чувство надежды, хотя он еще не может определить, на что именно он надеется.

Обычно Лунная девушка занимается собой в молчании, и Харроу не уверен, известно ли ей о его присутствии. На этот раз, через какое-то время, она спрашивает:

— Он дал о себе знать?

— Нет.

— Я устала от этого места.

— Надолго мы не задержимся.

— Лучше бы ему позвонить побыстрее.

— Он позвонит.

— Я устала от этого шума.

— Какого шума? — спрашивает он.

— Море бьется о берег.

— Большинству людей этот шум нравится.

— Он заставляет меня думать.

— Думать о чем? — спрашивает он.

— Обо всем.

Он не комментирует.

— Я не хочу думать.

— О чем? — уточняет он.

— Ни о чем.

— Когда все будет сделано, мы переберемся в пустыню.

— Скорее бы все закончилось.

— Солнце и песок, никакого прибоя.

Плавными движениями кисточки она красит ноготь пурпурным лаком.

По мере того как земля уходит от солнца, пушистая тень сосны простирает свои крылья к дому.

За травяным овалом, под гранитными утесами, волны бьют о берег.

На западе синее море выглядит холодным, суровым. Оно преобразует золотые лучи солнца в стальные чешуйки, которые надвигаются на них, как гусеницы боевой машины.

— Мне приснился сон, — говорит она после короткой паузы.

Он молчит.

— О собаке.

— Какой собаке?

— Золотистом ретривере.

— И что с того?

— Мне не понравились ее глаза.

— А что с ними такое?

Она не отвечает, выдерживает долгую паузу.

— Если увидишь ее, убей.

— Кого… собаку?

— Да.

— Ты же видела ее во сне.

— Она существует и в реальной жизни.

— Это не опасная порода.

— Собака, о которой я говорю, опасна.

— Пусть будет по-твоему.

— Убей, как только увидишь.

— Хорошо.

— Убей наверняка.

— Хорошо.

— Убей жестоко.

Глава 23

Легкий ветерок покачивает траву на лугу, поднимающемся к вершине холма, с которой тянутся вниз тени дубов.

Сладкий запах травы, теплый воздух, великолепие дубов… Эми кажется, что рай можно найти и до ухода из этого мира.

«Золотое сердце» получило эти двенадцать акров по завещанию Джулии Пападакис, у которой после спасения жили многие золотистые ретриверы, прежде чем для них находили постоянный дом.

Единственная родственница Джулии, племянница Линни, которой отошли тридцать шесть миллионов, осталась недовольна и оспорила завещание, желая заполучить этот достаточно дорогой участок земли. Линни могла потратить на адвокатов миллионы, Эми приходилось оставаться в рамках жесткого бюджета.

В настоящее время, после одиннадцати лет деятельности организации, офисом «Золотого сердца» по-прежнему оставался кабинет в доме Эми, и содержать спасенных собак они могли только у добровольцев. Когда собак оказывалось слишком много, Эми размещала их в псарнях больниц для животных, которые делали ей скидку.

У нее щемило сердце, когда приходилось отдавать в больницу хоть одну собаку. Даже если они прибывали не избитыми и не зараженными клещами, даже если к состоянию здоровья претензий не было, спасенные собаки требовали повышенного внимания, которого не могли получить от персонала псарни.

Здесь, на этом холме, на этом лугу, с решимостью и милостью Божьей, Эми собиралась построить приют, где «Золотое сердце» смогло бы принимать всех спасенных собак, осматривать их, купать, готовить к жизни в новых домах. Тех, кого не удалось бы быстро пристроить, кто требовал достаточно долгого лечения, ждала бы теплая, просторная, кондиционированная псарня, где собаки получали бы должный уход двадцать четыре часа в сутки. В состав комплекса входили бы клиника, игровая и дрессировочная площадки, закрытый манеж на случай ненастной погоды…

Однако пока иск Линни разбирался в суде, только детки Эми могли насладиться этим залитым солнечными лучами лугом и тенью под дубами. Фред и Этель бегали по траве, гонялись друг за другом, шли по следу зайца или белки.

Никки оставалась рядом с хозяйкой.

Эми съехала с шоссе и прямо по лугу поднялась на вершину холма, где и припарковалась. «Лендровер» просто остановился на обочине.

И Никки смотрела на стоявший внизу автомобиль, не отвлекаясь на новые запахи, не поддаваясь соблазну поиграть с другими собаками.

Хотя Эми привезла бинокль Ренаты, воспользоваться им ей не пришлось. Водитель оставался в кабине, и на таком расстоянии, через стекло, она не смогла бы разглядеть его лицо и в бинокль.

Она задалась вопросом: может, Линни Пападакис решила установить за ней слежку?

Хотя определение суда запрещало «Золотому сердцу» строить что-либо на спорной территории, пока суд не примет решения по завещанию тетушки Линни, Эми имела полное право появляться на этих двенадцати акрах. Вот и не могла представить себе, какую выгоду надеется получить Линни от такой вот слежки.

Никки негромко зарычала.

Глава 24

Закончив тщательный обыск дома Редуинг, Вернон Лесли вернулся на кухню и по мобильнику позвонил Бобби Онионсу.

— Ты еще с ней?

— Хотел бы быть на ней, — ответил Онионс.

— Давай по делу.

— Она на этом поле.

— Каком поле?

В автомобиле Онионса стоял транспондер, связанный со спутниковой навигационной системой, который выводил на дисплей приборного щитка точные координаты «Лендровера», долготу и широту, в градусах и минутах. Эти координаты Онионс и зачитал Верну.

— Это где, в Камбодже? — устало спросил Верн.

— Какая Камбоджа? Ты ничего не знаешь о широте и долготе. Как ты можешь делать свою работу, не зная основ?

— Чтобы быть сыщиком, мне нет нужды знать широту и долготу.

— Сыщиком, — пренебрежительно повторил Онионс. — Ты небось еще называешь холодильник ледником. На дворе новый век, Верн. Нынче у нас военизированная профессия.

— Частный сыск — не военизированная профессия.

— Мир становится опаснее с каждой неделей. Людям нужны частные детективы, частные телохранители, частная служба безопасности, частная полиция, и мы все это олицетворяем. Полиция — военизированная организация.

— Мы — не полиция, — упорствовал Верн.

— У тебя свое представление о нашей профессии, у меня — свое, — подвел черту Онионс. — Главное — я с ней, и я знаю ее точные географические координаты. Если бы мне пришлось уничтожить ее ракетным ударом, проблем не возникло бы.

— Ракетным ударом? Она всего лишь женщина.

— А Усама бен-Ладен — всего лишь мужчина. Если бы у них были точные координаты его местонахождения, они нанесли бы ракетный удар.

— Ты всего лишь частный детектив. Не в твоей власти отдавать приказ о нанесении ракетного удара.

— Я лишь говорю, что, будь у меня такая власть, я бы смог отдать такой приказ, поскольку у меня есть точные координаты.

— Рад за тебя, — пробурчал Верн, давая себе слово привлекать к последующим совместным проектам другого частного детектива.

— В любом случае, она на вершине холма, на солнце, в тень не ушла, ее силуэт четко очерчен на фоне синего неба. Снять ее из снайперской винтовки, скажем, из «СИГ-550», сущий пустяк.

Верн поморщился.

— Скажи мне, что не смотришь на нее через окуляр оптического прицела.

— Не смотрю. Разумеется, не смотрю. Просто говорю.

— А «СИГ-550» при тебе? — спросил Верн.

— Конечно. Входит в базовый набор снаряжения. Никогда не знаешь, а вдруг понадобится.

— И где сейчас твоя снайперская винтовка, Бобби?

— Расслабься. В багажном отделении «Ровера». Завернута в одеяло.

— Мы — не киллеры, Бобби.

— Я знаю, что не киллеры. Я знаю, Верн. Я лучше тебя знаю, кто мы. Расслабься.

— В любом случае, никто не хочет ее смерти.

— Всегда найдется кто-то, кто хочет смерти кого-то, Верн. Готов спорить, человек сто хотели бы, чтобы ты умер.

— А сколько человек хотели бы, чтобы умер ты, Бобби?

— Наверное, тысяча, — в голосе Онионса определенно слышались нотки гордости.

— От тебя требовалось только следить за ней и дать знать, если она поедет домой.

— Именно этим я и занимаюсь, Верн. Сейчас она на вершине холма со своими собаками, и ее силуэт четко виден на фоне неба.

— Я закончил. Уеду, как только отключу связь. Так что и тебе больше незачем следить за ней.

— Я не против. Тем более что работаю на тебя лишь до встречи с бумажником.

— Бумажником? Каким бумажником?

— Так я называю клиента. Я называю клиента бумажником.

— Я называю его клиентом.

— Этим ты меня не удивил, Верн. А как ты называешь объект наблюдения вроде этой женщины?

— Я называю ее объектом, целью, птичкой.

— Все это так старо, — пренебрежительно бросил Бобби. — В наши дни объект наблюдения зовется обезьяной.

— Почему? — удивился Верн.

— Потому что юрский период уже закончился, Верн.

— Тебе — двадцать четыре, мне — только тридцать девять.

— Пятнадцать лет, Верн. Это много. Все так быстро меняется. Ты по-прежнему хочешь встретиться в половине третьего, прежде чем мы поедем на встречу с бумажником?

— Да. В половине третьего.

— В том месте, где и договаривались?

— Да. В том месте, где и договаривались. В половине третьего. Послушай, Бобби…

— Что?

— Если человек — говнюк, как его нынче называют?

— Я думаю, говнюк — слово на все времена. Увидимся в половине третьего.

Верн разорвал связь, оглядел веселенькую желто-белую кухню. Уходить определенно не хотелось. Эми Когленд, она же Эми Редуинг, жила тут очень неплохо.

Заперев за собой дверь, Верн направился к ржавому «Шевроле», держа в руке мешок с добычей. Чувствовал себя старым и никому не нужным.

Но, когда уезжал, мысли его переключились на Вона Лонгвуда, на летающий автомобиль из «Второй жизни», и настроение начало улучшаться.

Глава 25

Полдюжины морских чаек падают с неба, пронзительно кричат, рассаживаясь на верхних ветках мексиканской сосны, замолкают, похоже, одновременно заметив опасность, и тут же взлетают в неистовом хлопанье крыльев.

Потревоженная чайками, а может, сама по себе, девятидюймовая шишка срывается вниз и приземляется на одеяло рядом с Лунной девушкой.

Она не реагирует на крики чаек, на хлопанье крыльев, на падение шишки. Продолжает неспешно красить ногти.

— Ненавижу чаек, — через какое-то время разлепляет губы.

— Скоро уедем в пустыню, — обещает Харроу.

— Туда, где очень жарко.

— Палм-Дезерт или Ранчо-Мираж.

— И никакого прибоя.

— Никаких чаек, — поддакивает он.

— Только жаркое, безмолвное солнце.

— А ночью — освещенный луной песок.

— Я надеюсь, небо там белое.

— Ты говоришь про небо над пустыней? — спрашивает он.

— Иногда оно почти белое.

— Это в августе.

— Белое, словно кость. Я видела.

— На большой высоте, как в Санта-Фе.

— Белое, словно кость.

— Как захочешь, так и будет.

— Мы поедем от огня к огню.

Он не понимает, поэтому ждет продолжения.

Она заканчивает красить последний ноготь. Наворачивает крышку с кисточкой на флакон с пурпурным лаком.

Вскидывает голову, длинные волосы колышутся за плечами, голые груди стоят.

Далеко в море один корабль плывет на север, второй — на юг.

Когда один перекрывает другой, возникает ощущение, что тот ушел на дно.

Такая ассоциация не возникла бы у него до встречи с Лунной девушкой.

Со временем все корабли тонут или их пускают на металлолом. Со временем все становится ничем. Прекращение существования — конечный итог всего существующего.

Так почему не может прекратиться существование чего-то конкретного, скажем, корабля или человека, в любой момент, безо всякой на то причины?

— Мы сожжем их всех, — говорит она.

— Если ты этого хочешь.

— Завтра вечером.

— Если они приедут сюда.

— Они приедут. Сожжем их до костей.

— Хорошо.

— Сожжем их, а потом отправимся в пустыню. От огня к огню.

— Когда ты говоришь, что мы сожжем их всех… — начинает Харроу.

— Да. Ее тоже.

— Я подумал, еще будет время…

— Ее следовало сжечь десятью годами раньше.

— После пожара… — Лунная девушка встречается с ним взглядом. — …кто отсюда уедет? — заканчивает он вопрос.

— Я, — отвечает она. — И ты. Вместе.

Он думает, что говорит она искренне, не кривит душой. Но тем не менее понимает, что должен быть начеку.

— Белое небо, давящее на плоский белый песок, — говорит она. — Вся эта жара.

Он наблюдает, как Лунная девушка дует на ногти. Потом спрашивает:

— Ты ее кормил?

— Теперь это пустая трата еды.

— Она должна быть в хорошей форме.

— Почему?

— Он захочет увидеть ее.

— Чтобы заманить его.

— Да.

— Тогда мы ее покормим.

Он начинает подниматься.

— Когда у меня высохнут ногти, — добавляет она.

Харроу вновь усаживается на траву, наблюдает, как Лунная девушка дует на ногти.

Через какое-то время переводит взгляд на море. Солнце так серебрит его, что поверхность кажется чуть ли не белой.

Он не может найти ни одного корабля, ни плывущего на север, ни — на юг. Возможно, они спрятались в солнечном блеске.

Глава 26

«Лендровер» отбыл, когда Эми и собаки еще оставались на лугу. Потом она поехала на встречу в собачий приют на юге округа, и ее уже никто не сопровождал.

— И что все это означает? — спросила она собак, но они понятия не имели.

По приезде в приют Эми оставила своих деток в машине, только опустила все стекла на дюйм, чтобы обеспечить циркуляцию воздуха.

Ни Фред, ни Этель, ни Никки не выразили желания сопроводить ее. Собаки понимали, где находятся. И выглядели подавленными.

Бухгалтер Эми, Даниэла Чибоки, также доброволец «Золотого сердца», дожидалась ее в обшарпанном офисе собачьего приюта.

— Вчера ты выкупила собаку за две тысячи баксов? — первым делом спросила она.

— Вроде бы да, если смотреть с этой стороны, получается, что так, образно говоря.

— И что мне с тобой делать?

— Мамочка, думаю, ты можешь отправить меня в военное училище, чтобы из меня там выбили дурь.

— Если бы я была твоей матерью, ты бы знала цену доллару.

— Ты всего на пять лет старше меня. Ты не можешь быть моей матерью. Только моей мачехой, если бы вышла замуж за моего отца.

— Эми…

— Но, поскольку я никогда не знала, кто был моим отцом, я не могу познакомить тебя с ним. И потом, эти две тысячи баксов я взяла не со счета «Золотого сердца». Они — мои.

— Да, и каждый год, когда пожертвований на работу нашей организаций не хватает, ты покрываешь разницу из своего кармана.

— Я всегда жду, что Бэтмен в образе Брюса Уэйна выпишет чек, но напрасно.

— Если ты будешь продолжать в том же духе, то через пять лет у тебя не останется ни цента.

— Пять лет — это вечность. За пять лет может случиться что угодно. А собакам я нужна сейчас. Я тебе говорила, что ты очень похожа на Одри Хепберн?

— Не пытайся сменить тему. Одри Хепберн не была наполовину японкой и наполовину норвежкой.

— Как вообще встретились твои родители? Работали на китобойном судне? Китовый жир, амбра и любовь с первого взгляда? Слушай, Муки уже виделся с Джанет Брокман?

Мукаи Чибоки, мужа Дани и юриста «Золотого сердца», друзья звали Муки.

— Он собирается заняться ее разводом pro bono^[173], — ответила Дэни. — Маленький мальчик и девочка чуть не разбили ему сердце.

Юридическая фирма Муки, он специализировался на сделках с недвижимостью, располагалась в скромном двухэтажном доме в Корона-дель-Мар. И редкий прохожий мог представить себе, что у шести его клиентов состояние оценивалось более чем в миллиард долларов.

Собак в офисе Муки привечали. Каждый день он отправлялся на работу со своим золотистым ретривером Бойко и всегда приветствовал Фреда и Этель восклицанием: «Милые детки!»

— Готова туда идти? — спросила Эми.

— Нет.

— Я тоже.

Работники собачьего приюта хорошо их знали. Они бывали здесь как минимум раз в неделю.

Лютер Остин, присматривающий за собаками, провел их в дальнюю часть здания, в псарню.

Маленькие, но чистые клетки тянулись вдоль бетонной дорожки, и во всех были собаки. Большие — по одной в клетке, маленькие иной раз делили клетку на двоих или троих.

Некоторые пребывали в такой депрессии, что лежали, глядя в никуда, даже не поднимая головы.

Иногда какая-нибудь из маленьких собак тявкала, но большинство помалкивало, словно знали, что их судьба — чей-то дом или усыпление — зависит от поведения.

Большинство составляли дворняги. Примерно четверть выглядели чистопородными. Каждая собака была прекрасна по-своему, и для всех время неумолимо отсчитывало оставшиеся дни и часы.

Поскольку количество брошенных собак значительно превышало возможности всех организаций, занимающихся их спасением, каждой приходилось ограничиваться какой-то одной породой.

В собачьих приютах старались как могли, чтобы пристроить беспородных собак. И тем не менее каждый год усыпляли их тысячами.

Эми хотелось останавливаться у каждой клетки, почесать за ухом и погладить каждую собаку, но она не хотела будить в них ложные надежды, да и не смогла бы оставить собаку, прикоснувшись к ней.

Лютер Остин подвел их к двум собакам, ради которых они и приехали. Первой была Мэнди, чистокровный золотистый ретривер, милая девочка девяти лет от роду, морда которой побелела от возраста.

Хозяева Мэнди вышли на пенсию. Они хотели провести несколько лет, путешествуя по Европе. Мэнди более не вписывалась в их жизнь.

— У нее артрит, — доложил Лютер, — и зубы не в таком хорошем состоянии, как хотелось бы, но в целом она здорова, и впереди у нее не один год полноценной жизни. Нам трудно пристроить собаку ее возраста. Она, вероятно, сторицей отплатит за любовь, которую получит, и заслуживает лучшей доли, чем усыпление.

— Мы ее берем, — кивнула Дани.

Второй сиротой был кобель, наполовину золотистый ретривер, наполовину кто-то еще, с определением породы получалось не очень, возможно, австралийская овчарка. Его нашли в промышленной зоне, в ошейнике, но без закрепленной на нем бирки со всеми необходимыми сведениями.

— Похоже, его там бросили, — пояснил Лютер. — Пару недель он оставался предоставленным самому себе, вот и отощал.

Бездомный пес стоял у дверцы клетки, сунув черный нос в ячейку проволочной сетки.

— Как думаешь, сколько ему лет? — спросила Дани.

— Года три-четыре. Никаких болезней.

— Он прошел осмотр у ветеринара? — спросила Эми.

— Нет. Если вы его возьмете, мы все оплатим. Клещи у него есть, но немного.

Ежегодные поиски дома для нескольких сотен чистопородных собак представляли собой нелегкую задачу. А уж пристроить беспородку было куда труднее.

Хвост двигался без перерыва. Уши стояли торчком, карие глаза молили.

— Мальчик приучен к тому, что все дела положено делать на улице, — добавил Лютер. — И он выполняет несколько основных команд вроде «Сидеть» или «Лечь».

Дрессированную, пусть даже по минимуму, собаку пристроить было проще, поэтому Эми с облегчением сказала: «Мы его берем».

— Идите оформлять бумаги, — кивнул Лютер, — а я их вам приведу.

Когда они возвращались по дорожке с клетками, Дани взяла Эми за руку. Так она делала всегда. В глазах у нее стояли слезы. Навернулись они и на глаза Эми.

Ей было очень тяжело идти мимо клеток с собаками, большинство которых ждало усыпление.

Случалось, Эми теряла веру в человечество, и чаще всего это чувство охватывало ее в те дни, когда ей приходилось бывать в собачьих приютах.

Некоторые платили за верность безразличием и не думали об этом до своего последнего часа, когда уже им предстояло просить о снисхождении, которого не дождались от них те, кто им полностью доверял.

Глава 27

Харроу делает сэндвич с сыром и ветчиной, добавляет на тарелку два маринованных огурчика, ставит тарелку на поднос вместе с контейнером, в котором картофельный салат. Добавляет два пакетика с картофельными чипсами и один — с печеньем. Она любит рутбир^[174], так что на подносе появляются и две банки из холодильника.

Как только он заканчивает сервировать поднос, на кухню входит Лунная девушка. В черных слаксах и свитере. Бриллиантовое ожерелье, которое он ей подарил, она не сняла, более того, добавила бриллиантовый браслет, подарок от кого-то другого.

— Я бы могла это сделать сама, — говорит она, глянув на поднос.

— Решил освободить тебя от лишних забот.

Ее зеленый взгляд остр, словно края осколков разбитой бутылки.

— Ты всегда что-то для меня делаешь.

Эту натянутую высоко над землей струну он знает прекрасно. Проходил по ней множество раз.

— Мне это нравится.

— Что-то для меня делать?

— Да.

— А как насчет нее?

— Что насчет нее?

— Ты даешь ей то, что она любит.

Он пожимает плечами.

— То, что у нас есть.

— Ты все это купил.

— В следующий раз дай мне список.

— И тогда ты купишь именно то, чем я хочу ее кормить?

— Совершенно верно.

Она снимает крышку с контейнера с картофельным салатом, нюхает его.

— Ты ее жалеешь, не так ли?

— Нет.

— Не жалеешь?

— А с чего мне ее жалеть?

Она плюет в картофельный салат.

— Не с чего.

Он молчит.

Вновь она плюет в картофельный салат.

Смотрит на него, пытаясь прочитать выражение его лица.

В отличие от нее, он контролирует не только тело и разум, но и эмоции. Встречается с ней взглядом и не отводит глаз.

— Побереги свое сочувствие для меня.

— По отношению к ней я ничего не испытываю.

— Даже отвращения?

— Она — никто.

Лунная девушка может смотреть на тебя пол вечности. Наконец протягивает к нему контейнер.

— Ты тоже.

Без малейшей задержки он плюет в контейнер.

Она ему улыбается.

Он не решается ответить улыбкой. Боится, что она примет его улыбку за насмешку.

В третий раз она плюет в картофельный салат, скрывает крышку, ставит контейнер на поднос.

— Может, я дам тебе чиркнуть спичкой.

Он не знает, что на это ответить, не подставив себя под удар, поэтому молчит.

— Завтра вечером, — добавляет она.

— Ты хочешь это сделать?

— Ты — нет?

— Я сделаю, если будет на то твое желание.

— Чего ты хочешь? — спрашивает она.

— Тебя.

— Почему?

— А что еще здесь есть?

— Скука.

— Да.

Она берет поднос.

— Я его отнесу, — предлагает он.

— Нет. Ты иди первым, откроешь дверь.

Он выходит из кухни, она — за ним.

— Сейчас мы немного позабавимся, — слышит он ее голос.

Глава 28

Из салона «Экспедишн» Фред, Этель и Никки наблюдали, как Мэнди и безымянного пса загрузили в багажное отделение внедорожника Дани Чибоки.

В небе появились редкие облачка. И хотя у земли воздух оставался недвижным, как старая одежда в глубине стенного шкафа, на большой высоте ветер гнал клочья белой ваты с запада на восток.

Убедившись, что собаки уже в багажном отделении, Дани захлопнула заднюю дверцу. Повернулась к Эми.

— Я серьезно, Эми. Пять лет.

— Что-нибудь случится. Возможно, увеличатся пожертвования. Я всюду обращаюсь за грантами.

— Но количество собак, нуждающихся в спасении, растет куда быстрее, чем сумма поступающих к нам денег.

— Пока — да, но ведь это не закон экономики. Со временем потребность в деньгах и ресурсы уравняются. Не могут же люди и дальше выбрасывать на улицу так много собак.

— Оглянитесь вокруг, девушка. Мир никогда не был более мрачным. И становится только хуже.

— Нет, я знавала куда более худшие времена.

Эми редко говорила о прошлом и всегда обтекаемо. Иногда задавалась вопросом, а как воспринимают ее подруги: просто скрытной женщиной, или подозревают, что у нее есть какие-то страшные тайны?

Ответом стало любопытство, разом появившееся в глазах Дани.

Но продолжения не последовало, и Дани сменила тему.

— Тебе следует подумать о том, чтобы найти работу.

— Это моя работа. Собаки.

— Это веление души. Призвание. Но только не работа. За работу платят.

— Это все, что я умею, Дани. Последние десять лет я только этим и занималась. Меня никуда не возьмут.

— Вот в это я не поверю. Ты умная, энергичная…

— Я — избалованная, богатенькая девочка, которая проживает полученное наследство.

— Ты уже не богатенькая, а если бы и была, избалованной тебя не назовешь, — Дани покачала головой. — Я люблю тебя, как сестру, Эми.

Эми кивнула.

— Я тоже.

— Может, когда-нибудь ты откроешься мне, как открылась бы сестра.

— Боюсь, ты узнаешь то же, что тебе известно сейчас. Открываться нечему. — Она поцеловала Дани в щеку. — Я — не книга, а буклет.

— Да, конечно, — Дани подпустила в ответ сарказма.

— Скажи Муки, что я ему очень признательна за Джанет.

Уже открыв водительскую дверцу внедорожника, Дани повернулась к Эми.

— А что это за маленькая девочка?

— Тереза? Не знаю. Она, возможно, страдает аутизмом, а может, это защитная реакция на… обстановку в доме.

— Муки рассказал мне такую странную историю, которая произошла сегодня в его кабинете.

Эми подняла руку к медальону на шее, камее из мыльного камня, только вместо классического профиля женщины на нем вырезали голову золотистого ретривера. Она никогда не носила других украшений.

— Девочка подходит прямо к Бойко, садится рядом на пол, гладит его.

Прошлой ночью, когда Эми на руках заносила девочку в дом Лотти Августин, Тереза протянула ручку и коснулась медальона.

— Потом, когда они собрались уходить, она говорит Муки: «Рака больше не будет».

«Ветер, — сказала Тереза, вертя в пальчиках медальон. — Ветер… колокольчики».

— Муки не говорил, что Бойко недавно прошел курс химеотерапии. Вообще не упоминал о раке.

— Может, им сказала Лотти, — предположила Эми.

— Маловероятно, не так ли?

Двадцатью годами раньше единственный ребенок Лотти умер от рака. Еще через пять лет та же болезнь свела в могилу ее мужа. Лотти никогда не говорила о раке, будто слово это было тайным именем дьявола, и, стоило его произнести, гость из ада появлялся, окутанный серным облаком.

— Девочка говорит Муки: «Рака больше не будет». Потом добавляет: «Он не вернется».

«Ветер… колокольчики».

— Эми?

— Она странная девочка, — услышала Эми свой голос.

— Муки говорит, что у нее тревожные глаза.

— Я думала, прекрасные.

— Сама я ее не видела.

— Прекрасные, но грустные, — уточнила Эми.

— Будем надеяться, что она права.

— Насчет чего?

— Насчет рака Бойко.

— Подозреваю, что права, — ответила Эми и тут же поправилась: — Уверена, что права.

Она стояла у дверцы «Экспедишн», наблюдая, как Дани уезжает с еще двумя спасенными собаками.

По-прежнему светило солнце, но тепла уже не чувствовалось.

Движущаяся тень отсекла от «Экспедишн» солнечный свет.

Эми подняла голову. Бегущие на восток облака были слишком высоко, чтобы отбросить такую тень.

Надвигались перемены. Эми не знала, какие именно, но чувствовала: если что-то и изменится, го не к лучшему.

Она не любила перемен. Хотела постоянства и связанного с ним покоя: день переходит в ночь,

ночь — в день, собак спасают, передают в хорошие руки, снова спасают.

Но надвигались перемены, и Эми боялась.

Глава 29

Клиент ждал их к востоку от озера Элсинор, там, где безжалостная пустыня встретила достойного противника — не менее безжалостных строителей новых жилых кварталов.

Бобби Онионс вез их на встречу в своем крутом «Лендровере», потому что наотрез отказался ехать в «Шеви» Вернона Лесли. Эту развалюху он называл «лузермобилем»^[175].

Берн не стал упоминать о том, что Бобби всегда говорил «да», если его просили помочь, из чего следовал однозначный вывод: клиенты у дверей «Онионс инвестигейшнс» не толпились.

К удивлению Верна, машин на автостраде было немного. И чем бы ни объяснялся такой феномен, Берн знал, что вознесения не произошло, спасенные не отправились прямиком на небеса.

Миссис Боннавентура, она жила в соседней с Верном квартире, верила в неминуемость вознесения. Страдающая эмфиземой, из дома она не выходила и всегда держала при себе установленный на колесиках баллон с кислородом, который подавался в легкие через носовую трубочку, и еще маленький саквояж. В него она запаковала все необходимое для внезапного подъема на небеса: Библию, смену нижнего белья, фотографии умерших дорогих ей людей, родственников и друзей (их розыск миссис

Боннавентура намеревалась начать сразу же по прибытии в рай), и мятные пастилки.

Она знала, что на небесах кислородный баллон ей не понадобится, поскольку не сомневалась, что там к ней вернется молодость, и не могла объяснить Вернону, почему упаковала нижнее белье и мятные пастилки. «На всякий случай, — только и услышал он от нее. — Чтобы не попасть впросак».

Когда миссис Боннавентура говорила о встрече с Богом, ее лицо начинало светиться изнутри, так радовала ее перспектива сказать «Добрый день» кому-то божественному.

Верн в вознесение не верил, к существованию Бога относился безразлично. Но одно знал наверняка: если Бог таки существует, встреча с ним после смерти ужаснула бы до такой степени, что человек мог бы умереть и второй раз, уже от страха.

Даже добродетельная миссис Боннавентура, которая за всю жизнь никому не причинила вреда, представ перед очами Создателя не только бесконечной Вселенной, но и каждой бабочки, наверняка открыла бы для себя десять тысяч наводящих страх значений слова «смиренность».

Миссис Боннавентура говорила, что Бог — это чистая любовь, а потому встреча с ним — не такое леденящее душу событие, скорее она будет напоминать встречу с Опрой Уинфри.

Верн полагал, что существование Бога чистой любви подразумевает и существование чистилища. Человеку, конечно же, следовало очиститься, прежде чем он решился бы подняться наверх и встретиться с этой самой чистой любовью. Даже такая добродетельная женщина, как миссис Боннавентура, прямым путем попав из жизни пред очи Господа, взорвалась бы от наполняющей ее грязи, как антиматерия взрывается при контакте с материей, совсем как в одной из серий «Звездного пути».

— Так что это за история с телкой? — прервал теологические размышления Верна голос Бобби Онионса. Он вел «Лендровер» одной рукой, второй потирая шею.

— Телкой?

— Женщиной.

— Какой женщиной? — переспросил Берн.

— Что значит, какой женщиной? — фыркнул Онионс. — Редуинг.

— Ты говорил, что человека, которого берут в разработку, называют обезьяной.

— Обезьяной может быть и мужчина, и женщина. А кроме того, я больше ею не занимаюсь.

— Тогда почему ты называешь ее телкой?

— Когда у женщины есть все, что нужно, и в положенных местах, она сексуальна. Телка — сексуальная женщина.

— А как ты называешь сексуального парня? — спросил Верн.

— Я не нахожу парней сексуальными, — Бобби нахмурился. Положил обе руки на руль, выпрямился. — Ты находишь парней сексуальными?

— Нет. Черт, нет. Что ты несешь?

— А кто этот Вон Лонгвуд? — спросил Бобби.

— Это не человек. Мой аватар. Во «Второй жизни».

— Я ничего об этом не знаю.

— Я же тебе рассказывал. Или ты не слушал?

— Ты постоянно о нем говоришь.

— А ты никогда не слушаешь. Он — аватар, мой виртуальный двойник, моя вторая личность. Он — это я, я — это он.

Щурясь от яркого пустынного солнца, они свернули с трассы.

— Мне кажется, это извращение.

— Никакое не извращение, — возразил Верн. — Скорее перевоплощение, игра, как в театре.

— Я слышал о тех двух геях. Один переодевался медсестрой, другой — нацистом, а потом они начинали игру.

— Тут другое. Круче. Зайди в Интернет, на сайт «Вторая жизнь», разберись, что к чему.

— Не нужен мне Интернет. У меня уже есть жизнь, и она забита до предела. Не нужна мне выдуманная жизнь.

Верн усмехнулся.

— На следующей развилке налево.

Вдоль сухого русла реки росли тополя и кусты дикого олеандра, но на холмах из камня и песка они видели только хилые мескитовые деревья, шалфей и выгоревшую траву.

— И сколько ты заплатил за свой волшебный летающий автомобиль? — вопрос Бобби сопроводил ухмылкой.

— Сто пятьдесят тысяч линденских долларов, — с гордостью ответил Верн, пусть и чувствовал, что над ним насмехаются.

— А что такое линденский доллар?

— Это деньги, которые ты покупаешь, чтобы тратить во «Второй жизни». «Линден лабс» — компания, создавшая сайт «Вторая жизнь».

— И сколько это в настоящих деньгах?

— Шестьсот долларов.

— Ты заплатил шестьсот баксов за мультяшную тачку? Неудивительно, что в реальной жизни ты ездишь на лузермобиле.

У Верна едва не вырвалось: «Моя вторая жизнь и есть реальная», но он знал, что такому филистимлянину, как Бобби, этого не понять.

Поэтому он задал вопрос:

— А какой ты настоящий, Бобби Онионс или Барни Смолбург?

Правые колеса цапанули гравийную обочину, но тут же вернулись на асфальт.

— Сукин ты сын, — процедил Барни-Бобби. — Ты меня вычислил.

— Перед тем как предложить кому-то работу, я узнаю о нем все. Ты изменил имя и фамилию за два года до того, как получил лицензию частного детектива. Я знал об этом, прежде чем предложить тебе наше первое дело.

— Это военизированная профессия, — повторил Барни-Бобби. — Имя и фамилия имеют значение.

— Может, ты и прав. Барни Смолбург — это не для крутого парня.

— В сравнении с Верноном Лесли звучит хоть куда.

— Примерно через полмили поверни направо.

Кактусы цеплялись за засыпанный песком каменистый склон. Игольчатые тени все удлинялись, по мере того как солнце скатывалось к океану на западе.

— Давай договоримся, — нарушил затянувшуюся паузу Барни-Бобби. — Ты никому не говоришь, что я сменил имя, а я перестаю подначивать тебя насчет Вона Лонгвуда.

— Звучит неплохо.

— Ты принадлежишь к старой школе, я — к новой, — продолжил Бобби, — но я очень тебя уважаю, Верн.

Конечно, Бобби врал насчет уважения, но Верна это не волновало. Теперь плевать он хотел на то, что думали люди о его первой жизни. Он знал, где от нее укрыться, и там у него были крылья.

— Так что за история с этой телкой? — вернулся Бобби к интересующей его теме.

— До этой жизни у нее была другая. Она скрывается под фамилией Редуинг.

— Скрывается от кого?

— Не знаю. Но они вышли на нее. И наняли меня, чтобы я нашел все доказательства прошлой жизни, которые она хранила у себя, и забрал их.

— Какие доказательства?

— Документы, фотографии.

— Зачем их забирать?

— Ты задаешь слишком много вопросов.

— Тебе, мне, любому хорошему детективу просто свойственно любопытство.

— Меня интересует лишь одно — хорошая оплата.

Следуя указаниям Верна, Бобби свернул на узкую, когда-то асфальтированную дорогу. Соответствующие службы, похоже, про нее и думать забыли, потому что сквозь трещины уже проросла трава.

— Оружие взял? — спросил Бобби.

— Мы же не в кино, Бобби. В реальной жизни ты слышал хоть об одном частном детективе, которого застрелил клиент?

— Такое всегда может случиться.

— Скажи лучше, случалось хотя бы один раз?

— Одного раза достаточно, чтобы отправиться на тот свет, — Бобби похлопал себя по левому боку. — Я вот прихватил с собой пушку.

— Я не хотел спрашивать. Подумал, а вдруг у тебя здоровенная опухоль или что-то в этом роде.

— Ерунда. Пистолета не видно. Он в плечевой кобуре, и я попросил портного поработать с пиджаком.

Дорога взобралась на вершину холма. Перед ними лежала огромная равнина.

Внизу, в четверти мили от них, стояли куонсетские ангары^[176] различного размера, некоторые очень большие. Многолетнее абразивное воздействие песка не прошло даром: под лучами солнца металл ангаров не сверкал, стал тускло-серым.

— Что это? — спросил Бобби, снимая ногу с педали газа.

— Раньше было что-то военное. Теперь все заброшено. Слева бункеры для оружия. Казармы, склады. Земля здесь ровная и очень твердая. Идеальный природный аэродром. Не пришлось даже заливать бетоном взлетно-посадочную полосу.

За зданиями стояла двухмоторная «Сессна».

Сухая трава терлась о днище теряющего скорость «Лендровера».

Мужчина вышел из открытых ворот одногоиз ангаров.

— Должно быть, он, — сказал Верной Лесли.

Глава 30

Харроу открывает врезной замок, распахивает дверь, отступает назад и в сторону, давая возможность пройти Лунной девушке с подносом, следом за ней перешагивает порог.

Все три окна закрыты ставнями, которые обычно используются при сильных грозах и ураганах. Ставни старые, потрескались и рассохлись, так что кое-где свет пропускают.

Полоска золотого света режет тень надвое. Другая падает на граненую хрустальную вазу. В гранях свет меняется на красный, и кажется, что ваза утыкана окровавленными шипами.

Но, главным образом, комната освещена бронзовой лампой, которая стоит на большом столе. За ним и сидит ребенок.

Девочка в одной из двух униформ: кроссовки, серые тренировочные штаны и спортивный свитер. Если погода очень жаркая, ей разрешается сменить свитер на футболку.

Она так занята шитьем, что даже не поднимает головы.

Лунная девушка ставит поднос на стол.

Хотя девочке всего десять лет, ведет она себя сак, словно гораздо старше. Ей свойственна выдержка, которой большинство детей не обладает.

Девочка с головой ушла в работу: она расшила подол маленького белого платья простым, но изящным узором: цветы и розы. И теперь шьет предназначенное для куклы платье.

Толстый язык, торчащий между губами, — не просто свидетельство предельной концентрации, но и признак болезни девочки.

На стуле у стола сидит другая кукла, тоже в сшитом девочкой наряде. Лунная девушка кладет эту куклу на пол, садится за стол, наблюдая за своей дочерью.

У юной швеи короткие, толстые пальцы, и управляться с иглой ей непросто. Однако вышивка очень красивая, и платье получается лучше некуда.

Уже зная, как проходят такие встречи, Харроу устраивается на подлокотнике кресла, достаточно низко, чтобы все видеть, но и не впритык к столу.

— Как поживаешь? — спрашивает Лунная девушка.

— Хорошо, — отвечает швея.

— Ты не собираешься спросить, как поживаю я?

Продолжая шить, девочка говорит:

— Конечно. Как поживаешь?

Голос у нее низкий, и понятно почему: язык не просто увеличен, но и лишен борозд, как и у многих, страдающих такой же болезнью.

— Это прекрасная кукла, — говорит Лунная девушка.

— Она мне нравится.

— У нее такой милый рот.

— Мне нравятся ее глаза.

— Если бы она могла говорить, у нее был бы такой мелодичный голос.

— Я зову ее Моник.

— Где ты услышала это имя?

— По телевизору.

— Ты сможешь разобрать это слово по буквам?^[177]

— Наверное.

— Скорее не сможешь, так?

— Так, — соглашается девочка.

— Что ж, это правильно.

В свете лампы черты лица девочки смягченные, тяжелые, что обычно говорит об умственной отсталости.

— Если бы ее звали Джейн^[178], — говорит Лунная девушка, — ты бы все равно не смогла произнести имя по буквам, не так ли?

— Может, я смогу научиться.

Низкий лоб, брови, нависающие над глазами, уши, очень низкие, непропорционально маленькие в сравнении с головой и телом, также указывают на синдром Дауна.

— Думаешь, ты сможешь научиться? — спрашивает Лунная девушка.

— Чему-то смогу.

— Читать и писать?

— Возможно.

После нескольких недель Харроу уже может разглядеть кротость и доброту на лице дочери Лунной девушки, и она кажется не такой отталкивающей, как поначалу.

— И как ты сможешь этому научиться?

— В школе.

— Ох, детка, — Лунная девушка изображает грусть.

— Я буду стараться.

— Но ты им не нужна.

— Я буду хорошей.

— Хорошей, но тупой, так?

Девочка молчит.

— Тупые им не нужны.

К тому времени, когда девочка вместе с матерью вошла в его жизнь, она, похоже, уже отучилась искренне плакать. Вот и сейчас глаза ее остаются сухими.

— Это несправедливо, знаешь ли, — добавляет Лунная девушка.

— Да.

— Ты же не хотела быть тупой.

В последнее время в несчастном лице девочки Харроу отмечает для себя если не красоту, то что-то близкое к этому. Он не может подобрать точного слова, описывающего увиденное, но видит определенно.

— Никто не хочет быть тупой и уродливой.

Девочка не прекращает шить платье для куклы, игла с белой ниткой сцепляет белую ткань ровными, одинаковыми стежками, и в голове Харроу возникает слово «чистота», хотя он и не знает почему.

Он вновь смотрит на лицо девочки, но слово «чистота» не подходит для того, чтобы охарактеризовать то, что он видит.

— Время поесть, — говорит Лунная девушка.

— Чуть позже, — отвечает ее дочь.

— Нет, бэби. Сейчас.

Харроу заинтригован отношениями матери и дочери, потому что в них могут лежать ответы, с помощью которых ему удастся докопаться до корней безумия Лунной девушки.

Она продолжает стальным тоном, обращается к дочери по имени, единственному, каким ее называет:

— Пора есть, Пигги.

С неохотой ребенок откладывает куклу, кладет на стол нитку с иголкой, пододвигает к себе поднос.

Впервые с того момента, когда они вошли в комнату, Лунная девушка смотрит на Харроу. В ее зеленом взгляде он видит и триумф, и злобу, и ледяную удовлетворенность.

Когда в комнате без окон она обнажена и мчится на нем в бешеной скачке, должно быть, взгляд у нее такой же, но, к счастью, его не видно в абсолютной темноте.

Он спокойно встречает ее взгляд, абсолютно уверенный, что в его глазах она не увидит ничего такого, что могло бы разозлить или оскорбить ее.

Добродетель и грех — пустые слова. Его всесторонне обдуманная жизненная философия позволила ему отринуть власть этих слов. Безумие Лунной девушки привело ее к отрицанию всех ценностей, ибо в хаосе существования безумие — естественная тропа к познанию истины.

Действия, совершенные или нет, последствия, к которым они привели или нет, не имеют ровно никакого значения, ни для него, ни для нее.

Лунная девушка обвинила его в жалости.

Но жалости к ребенку он не испытывает. Он просто заинтригован стойкостью девочки, средствами, с помощью которых она выдерживает валящиеся на нее страдания.

Пигги снимает верхний кусок хлеба с сэндвича и откладывает в сторону. Осматривает лист салата сверху и снизу, кладет на хлеб.

Улыбаясь, Лунная девушка поднимает с пола куклу, которую сама туда положила, когда садилась па стул у стола.

Пигги внимательно осматривает ломтики помидора, ветчины, сыра и нижний кусок хлеба, разбирает принесенный сэндвич и строит свой, в котором верх становится низом.

В сэндвичах иной раз встречается неожиданное. Ржавый гвоздь, который рвет кишки. Живой черняк. Мертвый таракан.

Девочка не знает, что этот сэндвич приготовил Харроу. Она исходит из того, что кухаркой была мать.

Убедившись, что в сэндвиче нет ничего лишнего, Пигги берет его двумя руками, подносит ко рту, откусывает кусок.

Прикидываясь, что трапеза дочери совершенно ее не интересует, Лунная девушка оглядывает прекрасно сшитое платье поднятой с пола куклы.

Несмотря на умственные недостатки, Пигги на определенном уровне талантливая самоучка. У нее прекрасный художественный вкус, она рисует и складывает удивительные коллажи из картинок, которые вырезает из журналов.

Среди прочего, она научилась шить и вышивать. Когда они переехали в этот дом, Пигги нашла комплект всего необходимого для шитья и сотни катушек разноцветных ниток, оставленных прежними владельцами дома. Методом проб и ошибок, руководствуясь, как считает Харроу, интуицией простака, она стала настоящей мастерицей и теперь заполняет долгие часы шитьем и вышивкой.

Лунная девушка тем временем находит на столе (там Пигги разложила все необходимое для работы) маленькие ножницы с тонкими острыми концами. Использует их для того, чтобы распороть искусную вышивку на платье куклы. Она выпарывает нитки с обеих сторон платья, и скоро перед ней вырастает горка разноцветных обрывков, которые она надергала из платья.

Пигги благоразумно не комментирует уничтожение ее трудов. Никак не показывает, что видит, чем занимается мать.

— Сэндвич вкусный? — спрашивает Лунная девушка.

— Вкусный, — отвечает Пигги.

Если Лунная девушка действительно намерена сжечь дочь завтра вечером, для нее это одна из последних возможностей помучить ребенка. И она не собирается ее упускать.

— Поешь картофельного салата, — говорит Лунная девушка.

Пигги издает некий звук согласия, но вместо того чтобы снять крышку с контейнера, вновь откусывает от сэндвича.

Учитывая все места, где мог бы оказаться Харроу, если бы принимал иные решения, ему повезло, что он сейчас здесь. Когда-то он думал, что деньги — это главное. С тех пор уже выяснил, что деньги важны, если с их помощью можно купить власть, а власть важна, если ею можно пользоваться творчески и не испытывая ни малейших угрызений совести.

— Салат очень хороший, Пигги, — настаивает Лунная девушка.

Поскольку планета вращается и мир меняется, солнечный луч должен уйти с граненой вазы, но он не сдвигается с места, и Харроу по-прежнему видит окровавленные шипы.

— Пигги?

Вот тут Харроу впервые замечает, что стеклянные призмы вычленяют из солнечного света синюю и желтую составляющие и отбрасывают их на потолок. Так что над головой девочки гуляют сполохи.

Лунная девушка сверлит дочь звериным взглядом. На висках набухли вены.

Завтра вечером — огонь, но сегодня — фейерверки.

Глава 31

Увидев мужчину, который вышел из куонсетского ангара, крошечную фигурку, от которой их отделяла четверть мили, Бобби Онионс снял ногу с педали газа, и «Лендровер» медленно покатился под уклон.

— Кто этот парень?

— Он называет себя Элиотом Роузуотером.

— Ты не думаешь, что это его настоящие имя и фамилия.

— Не думаю.

— А что написано в чеке?

— Он платит наличными.

«Лендровер» подпрыгивает на выбоинах.

Когда Бобби посмотрел в зеркало заднего обзора,

Пери знал, что он там может увидеть. Они отъехали на какую-то четверть мили от двухполосного шоссе, но уже создалось ощущение, что путь назад будет очень долгим.

Далеко впереди, примерно в тысяче ярдов за ангарами, равнина начинает подниматься к холмам. На востоке земля уходит в пыльный туман, на западе — тает в заходящем солнце.

— Почему встречаться надо в таком богом забытом месте? — спросил Бобби.

— В пустыне есть свойственная только ей удивительная прелесть.

— Ты что, подрядился рекламировать торгово-промышленную палату Мохаве?

Земля бесцветная, как бетон, большая часть растительности выжжена солнцем, если не считать островков пурпурного шалфея.

— Очень уж тут одиноко.

— Может, расслабишься, а? Он не хочет, чтобы его видели со мной. Для него это большой риск. Я сегодня совершил для него пару-тройку преступлений… помнишь? Мне не хочется лишиться лицензии частного детектива, так что такое укромное место устраивает и меня.

Хотя вечер близок, солнце в пустыне жарит, словно в полдень. Искривленные мескитовые деревья напоминают кованые железные скульптуры, а у закругленных крыш куонсетских ангаров края острые, будто ножи.

— А кроме того, — продолжает Верн, — он не может бросить здесь самолет, чтобы встретиться с нами в уютном кафетерии. Прежде я уже имел с ним дело. Все будет хорошо.

— Когда прежде?

— Восемь месяцев тому назад. Обыскивал для него дом архитектора.

— Какого архитектора?

— Меньше знаешь — лучше спишь.

— Тогда ты тоже встречался с ним здесь?

— Да.

— В тот раз ты обошелся без меня. К кому обращался?

Верн вздохнул.

— Если уже тебе так интересно, к Дирку Каттеру.

— Господи, Верн, да он же совершенно безмозглый. Ты пользовался услугами Дирка Каттера, прежде чем позвонить мне?

— По крайней мере, это его настоящие имя и фамилия, он их не менял. Я обращался к нему, потому что у него внедорожник. У тебя тогда не было «Ровера».

— Да. Точно. Я еще ездил на говняной «Хонде».

— А на моем «Шеви» сюда не доехать. Как ты смог позволить себе «Ровер»?

Бобби улыбнулся, подмигнул.

— Благодарная дама.

Верн поморщился.

— Не хочу об этом слышать.

— Расскажу тебе на обратной дороге, — Бобби мягко придавил педаль газа. — Но почему архитектор?

— Ты не можешь заткнуться, так? Говоришь и говоришь.

— Я — детектив. Ты меня привлек к этому делу. Любопытство, никуда не денешься.

— У архитектора роман с телкой. Этот парень хотел знать об архитекторе все, потому что тот встречается с телкой.

— Сегодняшней телкой? — уточнил Бобби.

— А откуда мне знать другую?

Бобби опять сбавил скорость.

— Он хочет знать все об архитекторе, потому что тот трахает телку, потом, через восемь месяцев, он дает тебе задание подчистить дом телки. И что все это означает?

— Не знаю.

— Все это действительно интересно, не так ли?

— Не так уж и интересно, — покачал головой Верн.

— Ты можешь его спросить.

— Если он сразу ничего мне не сказал, значит, это не мое дело. Клиента не спрашивают, почему он к тебе обращается.

— Выйди, наконец, из каменного века, Верн. Он — бумажник.

— Клиент, бумажник… это без разницы. Я не спрашиваю его о том, что он не говорит сам.

— И откуда он прилетел?

— Не знаю. И не хочу знать.

— Все это очень загадочно, не так ли?

— Не так уж и загадочно. И ты его ни о чем не спрашивай. Если спросишь, работы от меня больше не получишь.

— Должно быть, он хорошо платит.

— Логично. Я не соглашаюсь забраться в чужой дом за гроши.

— Самолет слишком далеко, чтобы разглядеть регистрационный номер.

— Забудь о самолете. Ты выводишь меня из себя.

Бобби затормозил у куонсетского ангара.

— Слушай, да он же никто.

— Ты не прав, учитывая, сколько он платит.

— Я про другое, он же безобидный. Толстомордый и лысый, совсем как ты.

— Та женщина — идиотка.

— Какая женщина?

— Которая отблагодарила тебя «Ровером».

Бобби самодовольно усмехнулся.

— Нет, она, конечно, не идиотка, но и не скажу, что так уж умна.

С белым пластиковым мешком, в котором лежит добыча из дома Редуинг, Верн вышел из «Лендровера», направился к мужчине.

— Мистер Роузуотер, надеюсь, мы не заставили вас ждать.

— Нет, нет, мистер Лесли. Я люблю пустыню. Воздух здесь так бодрит.

Воздух был горячий, такой сухой, что губы пересыхали за тридцать секунд, пах солончаком и пыльцой растений пустыни, отчего у Верна начало жечь глаза.

Верн природу не любил. Предпочитал город и крышу над головой. Вот ему и хотелось побыстрее все закончить, вернуться домой и уйти во «Вторую жизнь», где не было ни скорпионов, ни тарантулов.

Он забыл предупредить Бобби, чтобы тот останется в машине, и теперь этот придурок важной походкой направлялся к ним.

Элиот Роузуотер сделал вид, что не замечает Бобби.

— Вы нашли то, на что я надеялся, мистер Лесли?

Верн протянул ему белый пластиковый мешок.

— Да, сэр, возможно, нашел даже больше.

— Великолепно, — Роузуотер взял мешок. — Она наверняка приняла меры для того, чтобы спрятать свое прошлое.

— Никто не прошерстил бы ее бунгало лучше меня, мистер Роузуотер. Я ничего не упустил.

— Вижу, вы в этом уверены.

— Я ценю ваши заказы, сэр. Очень ценю.

Бобби уже собрался что-то сказать, наверняка ни к месту, когда его голова взорвалась.

Может, Верн услышал какой-то звук, донесшимся из чрева ближайшего ангара, может, уловил какое-то движение в темноте за открытыми воротами, но за долю секунды до того, как разлетелась голова Бобби, Верн сунул руку под рубашку, за револьвером: кобура крепилась к ремню на пояснице.

И когда кровь еще висела в воздухе, присел и трижды выстрелил в открытые ворота.

Роузуотер бросился на землю и откатился в сторону, словно уже сталкивался с подобными ситуациями.

Верна так и подмывало подбежать к Роузуотеру и всадить в него оставшиеся пули, да только он не знал, попал ли в человека, который стрелял в Бобби, вот и не хотелось становиться мишенью.

Двигатель «Лендровера» не работал. И ключи Бобби, вероятно, положил в карман.

Верн уже подумал о том, чтобы побежать к ангарам и затеряться среди них, но эти парни наверняка знали брошенную военную базу лучше, чем он, игра в кошки-мышки, скорее всего, закончилась бы не в его пользу.

Поэтому побежал он на запад, прямо в заходящее солнце, потому что блеск лучей мешал киллеру точно прицелиться.

На равнине укрытий не было, но Верн мог бежать быстрее, чем казалось с первого взгляда. На пятнадцать лет моложе Роузуотера и на тридцать фунтов легче, он не сомневался, что клиенту его не догнать.

Если же стрелка ответные выстрелы не задели и он бросился бы в погоню, вот тогда у Верна могли возникнуть серьезные проблемы, но он не оглядывался, потому что не хотел лишать себя надежды.

Бежал Верн быстро, как давно уже не бегал, сердце бешено колотилось, но он посчитал, что этого мало. Даже не отдавая себе отчет в том, что делает, поднял руки, словно пытался взлететь.

Но крыльев у Вернона Лесли не было. Крыльями мог похвастаться только Вон Лонгвуд, во «Второй жизни», где ему принадлежал автомобиль, который тоже мог летать, где он иногда по четыре раза на день наслаждался сексом.

Надежды рухнули, когда Верн обернулся и увидел мужчину, который быстро сокращал разделявшее их расстояние. Преследователь выглядел таким же молодым, как Бобби Онионс, только был выше, шире в плечах и, похоже, умнее.

Вон Лонгвуд ни перед кем не сгибался, и, если уж Верну предстояло умереть, он хотел хоть в этом взять пример с Бона. Поэтому остановился, развернулся и стрелял, пока в револьвере не закончились патроны.

Преследователь не покачнулся, не упал, продолжая переть, как танк, словно это он был настоящим Воном Лонгвудом.

Теперь Верну осталось надеяться только на вознесение, пусть он не запасся сменой нижнего белья или мятными пастилками. Но не сложилось. Первая пуля пробила живот, вторая — легкие, третья оборвала жизнь.

Глава 32

Поднявшись по лестнице и миновав дверь, собаки занялись привычным для них делом: тут же устроили себе экскурсию по квартире, обследуя незнакомую территорию, через нос получали большую информацию, чем люди — посредством пяти органов чувств.

Брайана не удивило, что Никки, пусть и новенькая в команде, уже стала лидером.

— Что-то не так? — спросила Эми, входя в квартиру следом за собаками.

Позвонив ей, Брайан не смог внятно объяснить, почему просит ее приехать.

— Пойдем со мной. На кухню. Хочу тебе кое-что показать.

— Теперь у тебя действительно всклокоченные волосы, — заметила Эми. — Ты выглядишь так, словно по тебе прошелся ураган, пока ты спал.

— Я рисовал. Рисовал долгие часы. Совершенно вымотался. Лег. Заснул. Мне приснился сон.

На кухне он взял ее за плечи, посмотрел в глаза.

— Ты меня знаешь. Знаешь, кто я.

— Ты — Брайан Маккарти. Архитектор.

— Совершенно верно.

— Это тест на наличие у меня болезни Альцгеймера?

— Хорошо. Послушай. Я практичный? Я приземленный? Я уравновешенный? Я коварный?

— Да. Да. Да. Нет.

— Я умный? Я — талантливый парень?

— Умный. Талантливый. Парень. Три «да».

— Я непьющий, так? Здравомыслящий, так? Не склонен к суевериям?

— Так. Так. Не склонен.

— Никогда не верил в Антуана и тому подобное.

— Какого Антуана? — в недоумении переспросила Эми.

— Антуан, — нетерпеливо повторил он. — Антуан, слепая собака с Филиппин, которая водит автомобиль.

— Антуан не слепой.

— Ты говорила, что он слепой.

— Слепой — Марко, а не собака.

— Неважно. Значения это не имеет.

— Для Антуана и Марко имеет.

— Речь о том, что я — скептик.

— Марко ведет автомобиль, Антуан его направляет.

— Видишь? Это же бред. Собаки не могут говорить.

— У них телепатическая связь.

Брайан глубоко вдохнул.

— Ты такая со всеми?

— В каком смысле?

— Сводишь с ума.

— Нет, не со всеми. В основном только с тобой.

Он нахмурился.

— Ты только что сказала мне что-то важное?

— А как ты думаешь?

— Думаю, да. Что это было?

— Ты — умный, талантливый, уравновешенный, непьющий, здравомыслящий, да еще и красивый архитектор. Должен все понять сам.

У него слишком кружилась голова, чтобы осознать смысл ее слов. Поэтому он просто поцеловал Эми.

— С нами происходит что-то очень уж необычное. Давай не отвлекаться. Иди сюда. Посмотри.

Он подвел Эми к кухонному столу, на котором сложил все рисунки, в том порядке, в каком они выходили из-под его карандаша.

Эми улыбнулась, взглянув на верхний.

— Это Никки.

— Ты видишь именно это?

— А разве не Никки? Выглядит точно так.

— Но это все, что ты видишь?

— А что еще я должна увидеть?

— Не знаю.

— Милый, я не критик-искусствовед.

— Есть что-то в ее глазах.

— Что именно?

— Что-то…

Когда Брайан убрал верхний рисунок, открывая лежащий под ним, Эми прокомментировала: «Крупный план».

— Все крупнее и крупнее. — Он убирал один рисунок за другим.

— Когда ты их нарисовал?

— После того как ты привезла меня сюда.

— Все? Разве такое возможно?

— Нет. Невозможно.

Она оторвала взгляд от рисунков.

— Невозможно. Так много рисунков, на таком уровне, за несколько часов.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Будь я проклят, если знаю.

Произошло нечто экстраординарное, продолжало происходить, но он не находил слов, чтобы выразить, что испытал, что почувствовал. Ранее Брайан вел обычную жизнь, пытаясь принципами архитектуры наводить порядок в хаосе существования. Теперь хаос сокрушил его, и хотя он осознавал, что под хаосом таится новый порядок, не мог его разглядеть.

Он посмотрел на часы, на рисунки, снова на часы, на Эми.

— Такое ощущение, словно что-то в меня вселилось.

— В тебя. И что?

— Вывело меня за время. Даже не знаю, что хочу этим сказать. Я находился здесь, на кухне. И не находился. Я рисовал, но на самом деле рисовал не я. Я что-то увидел в глазах Никки, и мой гость, который вселился в меня, пытался помочь мне нарисовать то, что я увидел.

— Ты что-то увидел в глазах Никки? Что ты хочешь этим сказать? Что ты увидел в ее глазах?

— Не знаю. Но очень сильно почувствовал. Что то. — Он разложил на столе последние четыре рисунка, самые абстрактные, чтобы Эми могла посмотреть на все сразу. — Что ты видишь, Эми? Что ты видишь?

— Свет, тени, какие-то очертания.

— Они что-то означают. Что они означают?

— Не знаю. Они прекрасны.

— Правда? Я тоже так думаю. Но почему? Почему они прекрасны?

— Просто прекрасны.

— Ты сказала — очертания. Какие очертания ты видишь? — напирал Брайан.

— Просто очертания, формы. Свет и тени. Ничего конкретного.

— Это что-то конкретное, — не согласился Брайан. — Я просто не смог его нарисовать. Оно практически здесь, на странице, но ускользает от меня.

— Что случилось еще, Брайан? Почему ты такой возбужденный?

— Я не возбужденный. Взволнованный. Потрясенный. Изумленный. Испуганный. Но не возбужденный.

— А мне кажется, что ты очень возбужден.

— Галлюцинации. Наверное, в этом все дело, слуховые галлюцинации. Потому что я совершенно вымотался. Этот наводящий ужас звук. Я не могу его описать. Наводящий ужас, но одновременно… восхитительный.

Он думал, что при упоминании галлюцинаций она подозрительно глянет на него, но этого не произошло. Вот тут он понял, что у нее есть своя история, которую ему предстоит услышать.

— И тени, — продолжил он. — Быстрые тени, шляющиеся и исчезающие. Возникающие ниоткуда. У меня болели глаза. Я подумал, что мне нужно выспаться. Пойдем со мной. Я тебе это покажу.

— Покажешь мне что?

Он взял ее за руку, вывел из кухни и только в коридоре ответил:

— Спальню. Кровать.

— Знаете, мистер Тестостерон, вам не удастся уложить меня под одеяло.

— Я знаю. Кто знает это лучше меня? Я веду тебя в спальню не за этим. Это потрясающе, — они вошли в спальню, встали у изножия кровати. — Видишь?

— Вижу что?

— Она идеальная?

— Кто?

— Кровать. Идеально застелена, аккуратно, без единой складочки.

— Поздравляю. Будь у меня медаль «За заслуги», я бы тут же наградила тебя, под барабанный бой.

— Наверное, я плохо объясняю.

— Попытайся еще раз.

— Я родился в Канзасе.

— Интересное начало.

— В Канзасе, в торнадо.

— Я слышала эту историю.

— О той ночи я ничего не помню.

— Рождение прошло незаметно? Ты не обратил на него внимания?

— Разумеется, я слышал рассказ о той ночи. Тысячу раз, от бабушки Николсон и от матери.

В ту ветреную ночь, за неделю до срока, у матери Брайана, Анджелы, начались родовые схватки. Воды отошли около полуночи, и она разбудила отца Брайна, Джона. Он одевался, чтобы отвезти Анджелу в больницу, когда заревели сирены, предупреждая о приближающемся торнадо.

Мать Анджелы, Кора Николсон, находилась с ними, она приехала из Уичито, чтобы помочь после родов. К тому времени, когда она, ее дочь и зять вышли из дома, направляясь к автомобилю, ветер значительно усилился.

Небо, черное и злобное, как драконье яйцо, раскрылось, выпустив из себя слепяще-белые зигзаги молний. В мгновение ока пыльный воздух наполнился запахами озона и надвигающегося ливня.

— Во сне я был наблюдателем, — пояснил Брайан. — Не принимал в происходящем никакого участия. Тебе когда-нибудь снился сон, в котором ты не участвовала, просто наблюдала со стороны за другими людьми?

— Не знаю. Возможно. Хотя, если подумать… скорее нет, чем да.

— Я не помню, чтобы мне снился такой сон, — признался Брайан.

Когда Кора, Анджела и Джон подошли к старому «Понтиаку», дождь обрушился на них со страшной силой. Капли впивались в кожу и отскакивали от твердой земли.

— Я не был частью сна — только зрителем. Ни с кем не говорил, ни с кем не взаимодействовал, никто меня не видел. И однако все мои органы чувств реагировали на происходящее. Я чувствовал, дождь хлещет по мне, мочит меня, холодный дождь для такой теплой ночи. Листья, сорванные дождем и ветром с деревьев, швыряло мне в лицо, они прилипали к коже.

На рев дождя наложился новый звук, более сильный, не гром — грохот, нарастающий и нарастающий. Словно к нам приближались два десятка мчащихся на полной скорости поездов.

— Стена торнадо, вращающаяся стена, неслась на нас в кромешной тьме, невидимая, еще не накрыла, но находилась уже совсем рядом.

От подвала-убежища, вырытого в холме аккурат для таких случаев, их отделяли какие-то двадцать футов. Кора, она уже сталкивалась с торнадо в Уичито, убедила их забыть про автомобиль и бежать к убежищу.

Поскольку становилось понятно, что рожать Анджеле придется не в больнице, Джон хотел взять чистые полотенца, спирт для стерилизации ножа, которым он собирался перерезать пуповину, кое-что еще. Кора пыталась убедить его, что возвращаться в дом нельзя, но он ответил, что ему понадобится только минута, даже меньше минуты, совсем ничего.

— Я бежал с мамой и бабушкой к убежищу, — рассказывал Брайан. — Ноги скользили по мокрой траве, совсем не как во сне. Все было невероятно реальным, Эми. Звук, цвет, запах. К двери в убежище вела выложенная камнем ниша в склоне холма.

Брайан обернулся, чтобы посмотреть на дом, и, что удивительно, в окнах еще ярко горел свет.

Внезапно ударила молния, не зигзагом, как обычно, а каскадом белых стрел, которые не погасли сразу, а какое-то время летели в разные стороны.

И эти небесные факелы осветили черную, вращающуюся стену торнадо, надвигающуюся на дом, нависшую над ним, словно какое-то живое чудовище, ввинчивающуюся в небо, исчезающую в его бездонной тьме.

Стекла всех окон выбило разом. Дом развалился. Вихрь засосал в себя все осколки, все щепки, каждый гвоздь и Джона Маккарти, тело которого так и не нашли.

— Мои мать и бабушка уже спустились в подвал-убежище и закрыли дверь, — продолжал Брайан. — Я остался снаружи, наблюдая, как дерево вырвало с корнем, оно прямо-таки вскрикнуло, а потом каким-то образом оказался в подвале, рядом с ними.

В последний момент Кора успела оглянуться, увидела, что дома нет, зятя — тоже, отсекла хаос дверью и закрыла ее на шесть крепких засовов, которые прижали дверь к притолоке, косяку, порогу.

Ветер ревел на пару с громом, молнии полыхали без перерыва. Если раньше Брайану казалось, что на них мчатся двадцать поездов, то теперь все поезда мира неслись по рельсам, проложенным над их бункером.

В маленьком убежище, освещенном только фонариком, потолок и стены передавали вибрации, сотрясавшие землю над ними, сыпалась пыль, адские орды штурмовали дверь, проверяя на прочность засовы.

Возможно, ускоренные ужасом, схватки Анджелы участились, и ребенок появился на свет раньше, чем ожидала Кора. Торнадо уже ушел, но гроза продолжала бушевать и, боясь за своего ребенка, оплакивая мужа, Анджела родила.

Кора взяла с полки лампу Коулмана^[179], зажгла и при ярком газовом свете приняла внука со спокойствием и умением, которыми славилась ее семья с той поры, как осела на этих землях.

— Во сне я наблюдал, как рождаюсь, — Брайан в изумлении покачал головой. — Сморщенный, маленький, краснолицый.

— Кое-что с тех самых пор не изменилось, — отметила Эми.

Поскольку не все ураганы заявлялись неожиданно, а некоторые продолжались долгие часы, в подвал поставили два матраца на деревянных каркасах. Анджела рожала на одном из них, так что он промок от околоплодных вод, крови, последа.

Кора взяла с полки запечатанное в пластик одеяло, достала его, постелила на втором матрасе, помогла Анджеле и внуку перебраться на него.

Как потом выяснилось, торнадо завалил дверь в убежище всяким мусором, так что им пришлось ждать девять часов, пока спасатели нашли и вызволили их из заточения.

— Моя бабушка старалась, как могла, чтобы превратить второй матрас в комнату для важного гостя. Укрыла мать и меня, меня-младенца, устроила нам маленькое уютное гнездышко, теплое и аккуратное. Разгладила все складочки на одеяле, разгладила с нежностью, улыбаясь моей матери.

Этот эпизод все еще оставался в его памяти, хотя обычно сны достаточно быстро забывались.

— И потом? — спросила Эми.

— Ах, да. Внезапно я более не наблюдатель сна, превращаюсь в его часть, становлюсь младенцем, который снизу вверх смотрит на свою бабушку. Она мне улыбается, ее глаза горят, полные любви, и это самый запомнившийся эпизод в самом запомнившемся моем сне. А потом она мне подмигивает. Подмигивающая бабушка — последнее, что я увидел. Потому что проснулся. Вот тут и обнаружил невероятное. Кровать выглядела, как и теперь. Идеально застеленной. Я лежал на покрывале, а к тому, как застелили кровать, не смог бы придраться и армейский сержант.

Он ожидал увидеть изумление на ее лице. Она же в упор смотрела на него.

— Ну, хорошо, когда ты вытащила меня прошлой ночью, чтобы спасать собаку от этого домашнего хулигана, я кровать не застилал. И днем плюхнулся на разобранную постель.

— И что?

— Покрывало на спинке изножия, смятые простыни, подушка на полу. Но, когда я проснулся, постель застелили подо мной, словно моя бабушка из сна пришла сюда и все сделала после того, как тщательно укутала мою мать и меня-младенца.

— Тебя-младенца?

— Перестань, Эми. Ты понимаешь, что я говорю.

— Ты никогда не страдал лунатизмом?

— Нет. А что?

— Может, ты застелил кровать во сне.

— Я не застилал. Не мог. Это невозможно.

Не отрывая взгляд от ее глаз, он пожевал нижнюю губу, потом спросил:

— Почему ты так ведешь себя со мной?

— Никак я себя не веду. Я всего лишь стараюсь быть практичной, умной, талантливой, уравновешенной, непьющей, здравомыслящей.

Он глубоко вдохнул. Выдохнул.

— Ладно, хорошо, допустим, я верю, что Антуан, слепая собака, может водить машину.

— Собака не слепая.

Брайан вновь положил руки ей на плечи.

— Речь не только о кровати, Эми. Я говорю о невероятной яркости сна, такого детального, ничем не отличающегося от реальной жизни, о том, что мне показали ночь моего рождения. Я говорю о рисунках, которые, пройдя через меня, просто изливались из карандаша. И о галлюцинациях… этом звуке, этих тенях… только это не были галлюцинации. Эми, здесь что-то происходит.

Она подняла руку к его лицу, провела ладонью по щетине.

— Ты сегодня что-нибудь ел?

— Нет. Выпил «Ред бул». Я не голоден.

— Милый, давай я тебе что-нибудь приготовлю?

— Я не галлюцинирую от голода, Эми. Если бы ты смогла увидеть глаза бабушки, ее подмигивание.

— Я приготовлю макароны. У тебя есть бутылка этого ужасного соуса?

Брайан наклонился к ней, прищурился. Он ясно видел, что она хочет отвести глаза, но не решается.

— Что-то случилось и с тобой. Тебе тоже есть что рассказать. Такая мысль у меня уже мелькала. Так что случилось?

— Ничего.

— И все-таки.

— Так, по мелочам.

— И что это за мелочи?

— Наверное, связано с Никки.

— Что с ней связано?

— Она такая наблюдательная. Мудрая. Загадочная. Не знаю. Если на то пошло, ничего нового тут нет. Иногда ты видишь собаку и думаешь: «Да в ней живет чья-то душа».

— Не таись. Что еще, Эми?

— Ничего. Действительно. Заморочка со шлепанцами.

Она вертела в пальцах медальон. Когда увидела, что Брайан это заметил, опустила голову.

— Эта заморочка со шлепанцами. Расскажи мне.

— Не могу. Не сейчас. Это ерунда. Совершеннейшая ерунда.

— Теперь я возбужден.

Она посмотрела на открытую дверь.

— Где детки?

Когда начала отворачиваться, он схватил ее за руку.

— Подожди. Проснуться на застеленной кровати тоже не бог весть что. Я еще не рассказал тебе о самом главном.

— Что… бабушка еще и постирала тебе грязное белье?

Он почувствовал, как его сердце словно оторвалось и скользит вниз.

— Это нелегко. У меня скручивает желудок при мысли о том, что я должен тебе сказать. Это удивительно и ужасно.

Выражение ее глаз изменилось. Ясность и прямота взгляда однозначно указывали: она знает, что нужна ему, как никогда раньше, и готова к этому.

Он поцеловал ее в лоб и произнес три слова, не оторвав губ: «Я тебя люблю».

Наклонив голову, не поднимая глаз, будто произнося молитву, она ответила: «Я тоже тебя люблю».

До этой стадии они дошли несколькими месяцами раньше, но дальше так и не продвинулись. Брайан предполагал, что следующим шагом, пусть и очень запоздалым, станет физическое осуществление брачных отношений, окончательное свидетельство того, что они принадлежат друг другу.

До нее никому не удавалось так долго удерживать его в трепетном ожидании.

Теперь же он осознал, что совокупление никогда и не было следующим шагом, не могло быть. Потому что следующий шаг являл собой откровение.

— Пойдем со мной. — Он взял Эми за руку и повел в кабинет.

Собаки ждали там, спокойно лежали рядом, словно знали (или, по крайней мере, знала одна), что в этой комнате отношениям Брайана и Эми предстоит пройти высшее испытание.

В кабинете Брайана стояли два стула на колесиках, для тех случаев, когда один из сотрудников поднимался в его квартиру, чтобы поработать здесь. Брайан закатил оба стула за стол.

Он указал Эми на один стул. Сам сел на второй, липом к ней, их колени практически соприкасались.

Заняв позиции в первом ряду, Фред, Этель и Никки с интересом наблюдали за происходящим.

Когда Брайан протянул вперед руки, ладонями вверх, Эми тут же накрыла их своими, придав ему храбрости, и он сразу заговорил:

— Мне давно следовало рассказать тебе об этом, Эми. Но я думал, с учетом того, как все складывалось, что рассказывать никогда не придется.

Он запнулся, она его не торопила. Ее руки не увлажнились от пота, не похолодели, она по-прежнему смотрела на него.

— Когда я был моложе, гораздо моложе, я во многом вел себя как идиот. В частности, в вопросах секса. Думал, что это легко, женщины были для меня чем-то вроде спорта. Господи, как ужасно это звучит. Но в те дни многие из нас выходили из колледжа с таким мировоззрением. Жизнь ничему не могла нас научить. Так я, во всяком случае, тогда думал.

— Но она никогда не прекращает учить, — вставила Эми.

— Да. Жизнь — один длинный урок. Поэтому… женщин у меня было много, слишком много. Все меры предосторожности я оставлял на них, потому что они, похоже, воспринимали секс, как спорт. Я знал, что забеременеть они не рискнут. Им не хотелось последствий. Они предпочитали только получать удовольствие. Но одна… отличалась от остальных. Ванесса. Мы встречались недолго, но она не предохранялась. И я зачал ребенка.

Во рту у него пересохло. Горло будто опухло, мешая говорить.

— Я думаю о моей дочери каждый день. Лежу без сна по ночам, гадая, все ли с ней в порядке, есть ли у нее шанс стать счастливой, в безопасности ли она? С Ванессой… она не может быть в безопасности. Я пытался ее найти. Не смог. Потерпел неудачу как отец, как мужчина.

— Может, все и выправится, — мягко вставила Эми.

— Меня не покидало ощущение, что нет. Я видел ее лишь однажды, короткое время, когда она была младенцем. Как я могу так сильно любить дочь, если видел ее только раз?

— Главное то, что можешь. В тебе заложена способность любить.

— У нее синдром Дауна. Я думал, она выглядела как ангел, писаной красавицей. Я сомневаюсь, что она знает о моем существовании. Мне так хотелось ее увидеть, десять лет я хотел повидаться с ней, но в душе не верил, что такое возможно. А теперь… все меняется.

Эми сжала его руки.

— Не все. Мы с тобой останемся прежними.

Часть II

Лесная глубь прекрасна и темна. Но много дел набралось у меня.

Роберт Фрост. Остановившись снежным вечером в лесу.

Глава 33

Покрывало натянуто и подоткнуто, подушки взбиты. Пыли нигде нет.

От Пигги требуется поддерживать в комнате чистоту, периодически ее мать устраивает доскональные проверки, и нарушение установленных стандартов жестоко карается.

Харроу подозревает, что ребенок содержал бы комнату в идеальной чистоте, даже если бы такое требование и не выставлялось. Угроза наказания как раз не является гарантией чистоты.

В девочке чувствуется стремление к порядку, неизменности, она хочет, чтобы все было как всегда. Стремление это проявляется в коллажах, которые она создает, в классических рисунках вышивки, которой она украшает платья своих кукол.

— Пигги, ты не можешь съесть только сэндвич, — указывает Лунная девушка. — Ты не знаешь, что такое сбалансированная диета, но я-то знаю. Съешь немного салата.

— Я съем, — отвечает Пигги, но даже не пытается открыть пластиковый контейнер.

Находясь в компании Лунной девушки, ребенок редко поднимает голову и еще реже встречается с матерью взглядом. Девочка знает, что мать хочет видеть ее кроткой и унижающей себя.

Как и с поддержанием чистоты, Пигги не пришлось учиться кротости, чтобы ублажить мать. Эта черта характера естественна для нее, как перья для птицы.

А вот самоунижению, навязываемому ей, она сопротивляется. Есть в ней внутреннее достоинство, которое вроде бы не могло выжить после десяти таких лет.

Она принимает презрительное отношение, оскорбления, злобу, которыми переполнены визиты матери, гнев и раздражение, словно она их заслужила, но отказывается опозорить себя. Другие могут честить ее, как хотят, но унижаться она не собирается.

Харроу подозревает, что именно внутреннее достоинство девочки, напрочь лишенное гордыни, и позволяет ей выжить. Ее мать знает о том, что оно присуще дочери, и больше всего на свете хочет растоптать его, а уж потом уничтожить ребенка.

Лунная девушка останется всем довольна при условии, что сначала лишит девочку внутреннего достоинства и только после этого сожжет. Душа должна получить смертельное ранение до того, как губительный огонь доберется до тела.

Пигги открывает пакет с картофельными чипсами и слышит от матери:

— Вот почему ты толстая.

Ребенок не колеблется, из духа противоречия не набивает чипсами полный рот. Спокойно ест, опустив голову.

Лунная девушка с еще большим усердием продолжает выпарывать разноцветные узоры на платье куклы.

Пигги разрешено иметь игрушки только по одной причине: чтобы мать могла забрать их в наказание. Других игрушек у девочки нет.

Всякий раз, когда Лунная девушка видит, что одна из кукол нравится девочке больше других, она приступает к активным действиям. Вот и теперь, похоже, решила, что кукла, с платья которой она спарывает вышивку, любимая.

Случается, ребенок тихонько плачет. Никогда не рыдает. Нижняя губа дрожит, слезы катятся по щекам, но не более того.

Харроу уверен, что часто, если не всегда, слезы ложные, вызываемые усилием воли. Пигги знает, что слезы нужны, что для матери они — манна небесная.

Впрочем, так оно и есть, не только метафорически. Он никогда не видел, чтобы Лунная девушка целовала дочь, но дважды в его присутствии она слизывала слезы из уголков ее глаз.

Если бы Пигги иной раз не вознаграждала мать своими слезами, к этому времени она могла и умереть. Слезы убеждали Лунную девушку, что со временем дочь удастся сломать, а если именно этого она желала больше всего на свете, то ей следовало еще потерпеть какое-то время.

Сдерживаемая страсть к насилию копится и копится в Лунной девушке. Харроу даже представить не может, что произойдет, когда она вырвется наружу.

Распоров вышивку, Лунная девушка берется за платье. Разрывает каждый шов, уже не ножницами — руками, скрипя от удовлетворенности зубами.

Возможно, она уже начала подозревать, что ей не удастся лишить дочь внутреннего достоинства. Только этим можно объяснить ее решение сжечь Пигги следующим вечером.

Хотя Харроу не жалуется на недостаток воображения, он не может нарисовать себе те ужасы, которые будут ждать девочку перед тем, как огонь охватит ее. Десять лет Лунная девушка сдерживала себя, так что уж в последние часы жизни дочери она наверняка даст себе волю. Харроу не удивится, если она начнет рвать дочь на куски и бросать их в огонь.

Сидя за столом, девочка открывает пакет с печеньем, опять оставляя без внимания картофельный салат. Она интуитивно чувствует ловушки матери.

Лунная девушка уже держит в руках голуюкуклу. Конечности на шарнирах, так их можно передвинуть в любое положение. Но она сгибает назад руку в локте и отламывает кисть и нижнюю часть руки.

— Толстая, маленькая сладкоежка, — шипит она.

Харроу находит безжалостность эротичной.

— Пигги у корыта.

Власть — единственное, что его восхищает, единственное, что имеет значение, а насилие, эмоциональное, психологическое, физическое, — есть чистейшее проявление власти. Абсолютное насилие — абсолютная власть.

Наблюдая в этот момент за Лунной девушкой, он более всего хочет увести ее в их комнату без окон, в их идеальную темноту, где они смогут заняться тем, для чего созданы, в полной мере проявить себя, и кромешной тьме наброситься друг на друга, словно два зверя.

Глава 34

День близится к вечеру, так что воздух окрашивается в цвет разбавленного бренди.

— Она казалась мне такой свободной, раскрепощенной, — Брайан стоял у окна кабинета. — Смелой, немного резковатой, забавной. Но после того, как мы какое-то время побыли вместе, я начал понимать: с ней что-то не так.

Эми уже заглянула в электронные письма Ванессы. За десять лет их накопилось много. Нескольких вполне хватило для того, чтобы отпала необходимость читать остальные.

— Я хотел с ней порвать, но она обладала невероятным магнетизмом, — в голосе слышалось отвращение к самому себе. — Магнетизм. Все так. Она была страстной, невероятно страстной, я уже понимал, что психически она неуравновешенная, но дал слабину. И это чистая правда.

Он начал рассказ, сидя лицом к Эми, но даже через десять лет после тех событий стыд заставил его отойти к окну, которому он сейчас и признавался.

Эми хотелось подойти к нему, положить руку на талию, дать знать, что ничего между ними не изменилось. Но, возможно, ему требовалось отвращение к себе, чтобы выжать из себя все эти секреты. Она чувствовала, что ее любовь может ослабить его, и Брайан, похоже, это понимает, а потому ей не оставалось ничего другого, как ждать, пока он сам не решится вновь взглянуть ей в глаза.

Фред и Этель спали, улегшись спинами друг к другу. Никки бодрствовала, слушала внимательно, пусть и делала вид, что разговор этот совершенно ее не интересует.

— Я и представить себе не мог, что она хочет ребенка. Из тех женщин, с которыми я тогда встречался, она меньше всех годилась в матери.

Раз уж Эми не могла сейчас прикоснуться к нему, ей не оставалось ничего другого, как встать у другого окна и тоже смотреть на движущийся к вечеру день.

— Когда выяснилось, что она забеременела, произошло ужасная сцена. Но совсем не такая, как ты могла бы ожидать. Она заявила, что хочет моего ребенка, что он ей необходим, а вот меня она больше видеть не желает.

— Разве закон не дает тебе каких-то прав?

— Я пытался с ней это обсудить, она же хотела говорить только о том, что мне впору примерять корону самого большого неудачника этого мира.

— Если она так о тебе думала, почему хотела от тебя ребенка?

— Я не мог этого понять. Она просто исходила злобой. Ненавидела меня, презирала. Разнесла в пух и прах мои пристрастия в одежде, музыке, книгах, мои деловые качества, финансовые перспективы, все. С чем-то я мог согласиться, с чем-то — никогда. Мне пришлось уйти от нее.

Свет катящегося к горизонту солнца и плывущие по небу облака создавали невероятно красивую картину, так разительно отличающуюся от отвратительной истории, которую ему приходилось рассказывать.

— Я ожидал, что она позвонит. Не позвонила. Я сказал себе, ну и черт с ней, теперь это уже не мое дело. Но среди того, что она мне наговорила, хватало правды. Теперь мне не нравилось то, что я видел в зеркалах. Я постоянно думал о ребенке, которого она носила под сердцем, моем ребенке.

Какие бы недостатки ни отличали его в те дни, он стал хорошим человеком. Эми понимала, что со временем он захочет услышать об этом от нее, но не теперь.

— Мне потребовался месяц, чтобы понять: если ребенок не станет частью моей жизни, тогда и нормальной жизни у меня не будет. И с каждым годом она все в большей степени будет идти наперекосяк. Я позвонил Ванессе. Она сменила номер телефона.

Я поехал на ее квартиру. Она уже съехала. Нового адреса не оставила.

Эми вспомнила его слова о том, что однажды он видел ребенка.

— Но ты ее нашел.

— Три месяца я обзванивал наших общих знакомых. Она с ними больше не общалась. Оборвала все прежние связи. В конце концов, у меня нашлись деньги на частного детектива. Но даже он с большим трудом вышел на ее след.

Цвет бренди на облаках стал более насыщенным, начало окрашиваться и синее небо.

— Она жила в огромной, дорогой квартире с видом на бухту Ньюпорта. Аренду платил владелец большой строительной фирмы. Паркер Хисскас.

— В наших краях это известный человек.

— Когда я заглянул к ней, она была уже на седьмом месяце. Уделила мне пять минут, чтобы я увидел, в какой живет роскоши. А потом велела служанке проводить меня до двери. Наутро ко мне пришел знакомый Хисскаса.

— Вот так сразу?

— Нет, не мордоворот. Тип, конечно, неприятный, но вежливый. Сообщил мне, что Хисскас женится на даме после рождения ребенка.

— Если это был их ребенок, чего ждать?

— Меня это тоже удивило. А потом его знакомый предлагает мне работу — спроектировать дом для еще одного знакомого Хисскаса.

— Если бы это был его ребенок, он не пытался бы откупиться от тебя.

— Я отказался. Пошел к адвокату. Потом ко второму. Они мне сказали одно и то же. Если Ванесса и Хисскас говорят, что отец — он, у меня нет никаких оснований для проверки на ДНК.

Нотки отвращения к себе и злости слышались в голосе, но Эми уловила еще печаль.

— Я пытался найти способ доказать свое отцовство, когда как-то вечером она пришла ко мне с двухмесячной дочкой на руках: девочка родилась раньше положенного срока. Она сказала… — на какие-то мгновения Брайан запнулся, не в силах повторить слова Ванессы. Но собрался с духом. — Она сказала: «Посмотри, чем ты меня накачал. Это тупая, маленькая уродина. Твоя тупая маленькая уродина лишила меня всего».

— То есть с Хисскасом у нее все лопнуло.

— Я так и не понял, что у нее с ним произошло. Но лопнуло, это точно. Ребенок был не его, и ее вышвырнули. Она хотела денег, спросила, сколько я могу заплатить за ребенка. Я показал ей чековую книжку, выписку из банка. Я заделал ей ребенка, а потом довел дело до того, что его выставляли на продажу. Получалось, что я ничем не лучше, чем она.

— Неправда, — тут же возразила Эми. — Ты хотел эту девочку.

— Я не мог добыть деньги до утра, но она не хотела оставить ребенка у меня. Она обезумела от злости. Глаза из зеленых стали чуть ли не черными, что-то ужасное вселилось в нее и буквально их зачернило. Я хотел отнять у нее девочку, но испугался, что она скорее убила бы ее, разбила голову о стену, чем отдала бы мне. Она нуждалась в деньгах, и я надеялся, что она вернется с ребенком, чтобы их получить.

— Но она так и не вернулась.

— Да. Не вернулась. Да поможет мне бог, но от страха я позволил ей уйти в ту ночь, унести моего ребенка.

— И с тех пор она тебя мучает.

Низкая оранжевая свеча солнца разливала теплый, мягкий свет по западному горизонту.

— Только ФБР, проводя расследование, может найти человека по его электронному адресу. Я не могу доказать свое отцовство. Ванесса в электронных письмах ничего лишнего не говорит.

— И частные детективы не смогли ее найти?

— Нет. Она не высовывается, возможно, сменила имя, получила новую карточку социального обеспечения с другим номером, сменила все. И потом, то, что она делала со мной, значения не имеет. Но что она сделала с моей дочерью? Что она сделала с Надеждой?

Интуитивно Эми поняла смысл последнего вопроса.

— Так ты ее назвал… Надеждой?

— Да.

— Что бы ни сделала Ванесса, куда важнее другое: у тебя, возможно, появился шанс все исправить.

Вот это и было самым важным, о чем он упоминал ранее. Важнее рисунков глаз Никки, важнее слуховых галлюцинаций и загадочных теней, которые он улавливал краем глаза, важнее сна и того, что проснулся он на идеально застеленной кровати. После десяти лет разлуки он мог вернуть дочь.

Эми прочитала его электронное письмо Ванессе: «Я в твоей власти. Мне нечем воздействовать на тебя, все козыри — твои. Если придет день, когда ты позволишь мне получить то, что я хочу, причина будет в том, что смягчение своей позиции ты сочтешь лучшим для себя вариантом. Не в моих силах заработать или заслужить такую милость с твоей стороны».

Пробудившись от сна, который перенес его в бушующую над Канзасом бурю, Брайан нашел в компьютере полученный от Ванессы ответ. И теперь, стоя у окна, держал в руке распечатку ее электронного письма.

«Тебе все еще нужна твоя маленькая свинка? Ты меня достал своей уютной жизнью, в которой все идет так, как ты хочешь. Тебе никогда ничем не приходилось жертвовать! Ты хочешь посадить эту маленькую уродину себе на шею? Хорошо. Я к этому готова. Но кое-что я у тебя попрошу. Будь на связи».

Свет тускнет, в стекле уже отражается лицо Эми.

Выложив все секреты, еще раз глянув на отражение собственного лица, Брайан повернулся к Эми.

Она шагнула к нему, взяла за руку.

— Она захочет получить все, до последнего цента.

Улыбнувшись, Эми, уже в новом контексте, повторила сказанное ранее:

— Не все. Мы с тобой останемся прежними.

Глава 35

Оторванные конечности, обезглавленное тело, безглазая голова и выковырянные глаза куклы Лунная девушка аккуратно разложила на столе рядом с подносом, на котором принесла ленч.

Пигги по ходу отрывания рук-ног и обезглавливания никоим образом не показывает, что замечает, чем занята мать. И теперь она игнорирует обломки.

Харроу подозревает, что на этот раз Пигги перехитрила мать. Вместо того чтобы надеть тщательно расшитое платье на любимую куклу, возможно, она обрядила в него самую нелюбимую.

Это маленькая победа, но в жизни этого ребенка других просто не может быть.

Если Лунная девушка поймет, что ее обвели вокруг пальца, Пигги придется дорого за это заплатить. Харроу видит, что даже теперь эта женщина с трудом подавляет ярость, вызванную безразличием дочери к уничтожению ее куклы.

Как и у Харроу, в Лунной девушке сочетаются холодный разум машины и тело, идеальное по форме и функциональным возможностям, но, если Харроу понимает и контролирует свои эмоции, Лунная девушка лишь притворяется, что ей это под силу.

Спектр ее эмоций ограничен злостью, ненавистью, завистью, жадностью, плотским желанием и любовью к себе. Харроу не уверен, осознает ли она свою ограниченность или думает, что это полный набор.

И пусть железный контроль над собой ей недоступен, она убеждена, что становится сильнее, подавляя свои эмоции. Чем дольше злость и ненависть не имеют выхода или выход их ограничен, тем чище и мощнее они становятся, пока не превращаются в эликсир, эффективнее которого не изготовить и волшебнику.

Она сидит у стола. Смотрит на дочь, и хотя ее копящаяся ненависть смертельно опасна, она еще не готова нанести решающий удар. Она подождет эту ночь и следующий день… осталось совсем недолго… и уж тогда убьет всех, кого хочет убить больше всего.

— Я купила картофельный салат специально для тебя, Пигги.

Лезвия света, которые проникают сквозь щели, более уже не золотые, а мутно-оранжевые. Граненая ваза потемнела. Сияние над головой Пигги исчезло.

Эти тонкие дротики оранжевого солнечного света теперь только касаются деревянных поверхностей мебели, декоративной подушки, картины (морской пейзаж) на стене.

И тем не менее благодаря какому-то занятному механизму мягкого отражения свет этот поблескивает в углах полутемной комнаты, в стеклянных бусинах абажура торшера, который стоит у дальней стороны кровати ребенка, в стеклянной ручке двери стенного шкафа.

— Пигги?

— Хорошо.

— Картофельный салат.

— Хорошо.

— Я жду.

— Я съела два печенья.

— Печенья недостаточно.

— И сэндвич.

— Почему ты так поступаешь со мной?

Пигги молчит.

— Ты неблагодарная.

— Я сыта.

— Съешь картофельный салат.

— Хорошо.

— Когда?

— Позже, — отвечает Пигги.

— Нет. Теперь.

— Хороню.

— Мало говорить «хорошо». Съешь.

Ребенок молчит, но не тянется к контейнеру с картофельным салатом.

С брильянтами, темнеющими на шее и запястье, несмотря на яркий свет настольной лампы. Лунная девушка поднимается со стула, хватает контейнер с картофельным салатом, швыряет его.

Контейнер ударяется о стену, раскрывается, салат пачкает стену, разлетается по полу.

Яркие слезы стоят в глазах Пигти, мокрые щеки сверкают.

— Убери все.

— Хорошо.

Лунная девушка берет со стола останки куклы, швыряет через комнату. Та же участь постигает и раскрытый пакет печенья.

— Чтоб не осталось ни единого пятнышка или крошки.

— Хорошо.

— И нечего тут плакать, маленькая, толстая уродина.

Лунная девушка разворачивается и широкими шагами выходит из комнаты, несомненно, для того, чтобы провести пару часов в компании очищающих косметических средств и смягчающих кожу лица и тела лосьонов. После этого ритуала настроение у нее обычно улучшается.

Сидя на подлокотнике кресла, Харроу наблюдает за ребенком. Вроде бы смотреть не на что, но есть в девочке некая загадочность, которая интригует его, и почему-то ему кажется, что загадочного в дочери Лунной девушки даже больше, чем в матери со всем ее безумием.

Пигги с минуту сидит не шевелясь.

Слезы, будто такие же летучие, как спирт, исчезают со щек. Очень быстро и глаза становятся сухими.

Она открывает оставшийся пакет с картофельными чипсами, кладет один в рот. Потом второй. Третий. Медленно съедает все.

Вытерев пальцы бумажной салфеткой, отталкивает поднос, берет куклу, над платьем которой работала, когда ее мать и Харроу вошли в комнату. Держит ее в руках, ничего с ней не делает, только смотрит на лицо.

Странная мысль приходит к нему: а вдруг Пигги, туповатая, простушка Пигги, единственная из всех знакомых ему людей — именно такая, какой он ее видит, и потому кажется столь загадочной.

И вот тут, неожиданно, лицо девочки трансформируется, становится чуть ли не прекрасным. Как это происходит, Харроу по-прежнему не понимает.

Снаружи от смертельно раненного дня остается только кровавый свет, которому не хватает сил для того, чтобы проникнуть в комнату через щели в ставнях. Так что освещает ее только настольная лампа.

И тем не менее огоньки продолжают поблескивать в стеклянных бусинах торшера, который стоит в самом темном углу, в стеклянной ручке двери стенного шкафа, он тоже достаточно далеко от стола, в золоченых листьях резной картинной рамы, в оконном стекле, которое не может отражать свет настольной лампы.

У Харроу возникает ощущение, что, кроме него и ребенка, в комнате есть кто-то еще, но, разумеется, они тут вдвоем.

Пигги не начинает прибираться в присутствии Харроу. Таким делом она может заниматься, только оставаясь одна.

Он поднимается с подлокотника, еще какие-то мгновения смотрит на девочку, идет к двери, поворачивается, снова смотрит.

Он редко говорит что-нибудь ребенку. Еще реже Пигги говорит с ним.

Внезапно выражение лица девочки вызывает у него такой приступ ярости, что он уложил бы ее на пол крепким ударом кулака, если б не держал эмоции под абсолютным контролем.

Не глядя на Харроу, Пигги говорит: «До свидания», — и он вдруг обнаруживает себя в коридоре, запирающим дверь.

— Будешь гореть, как свиной жир, — бормочет Харроу, поворачивая ключ во врезном замке, и чувствует, как его лицо заливает краска, потому что это угроза юнца. Такое вправе говорить Лунная девушка, но не он.

Глава 36

Мужчина, которого Верной Лесли знал как Элиота Роузуотера, был Билли Пилгримом для своего помощника, который прилетел на заброшенную военную базу в пустыне Мохаве на двухмоторном самолете.

Пилот, он многократно работал с Билли, называл себя Понтером Шлоссом, для друзей — Ганни. Билли полагал, что Гюнтер Шлосс — настоящее имя, то самое, которое человек получает при рождении, но спорить, что это так, не стал бы.

Выглядел Ганни, как и полагалось Гюнтеру Шлоссу: высокий, с крепкой шеей, мускулистый, светловолосый и синеглазый. С таким лицом он мог без труда попасть на обложку ежемесячника «Белый супермен».

Но в реальной жизни одна его жена, очаровательная чернокожая, жила в Коста-Рике, а вторая, очаровательная китаянка, — в Сан-Франциско. По убеждениям он был не фашистом, а анархистом и однажды провел бурную неделю в Гаване, выкурив с Фиделем Кастро немало «косяков». Ганни Шлосс брал заказ на убийство любого человека, если по какой-то причине заказчик не хотел убивать того сам, плакал всякий раз, когда смотрел «Стальные магнолии»^[180], а случалось такое как минимум раз в год.

После того, как Ганни убил Бобби Онионса и Вернона Лесли, он и Билли раздели трупы и оттащили их на пересечение двух дорог, проложенных по территории базы. Вывернули крышку люка из потрескавшегося, в островках травы, асфальта и сбросили мертвецов в ливневую цистерну, которую давно уже никто не использовал и, соответственно, не чистил.

Даже в пустыне иной раз шли дожди, и вода из сливных канав служебных дорог попадала в эту цистерну, так что темнота внизу воняла, пусть и не так сильно, как двадцать лет назад, когда база еще функционировала, а тела плюхнулись в какую-то жижу, думать о которой не хотелось.

Билли услышал внизу какое-то шебуршание, до того, как сбросили трупы, и после. Может, крысы, может, ящерицы, может, жуки размером с суповую тарелку.

В молодости он, наверное, посветил бы вниз фонарем, чтобы утолить свое любопытство. Но теперь он достаточно повзрослел, чтобы знать: излишнее любопытство приводит к тому, что получаешь пулю в лоб.

Работали они быстро, а после того как крышка люка легла на место, Ганни протянул руку Билли.

— Увидимся в Санта-Барбаре.

— Милое местечко, — кивнул Билли. — Мне правится Санта-Барбара. Надеюсь, никто никогда ее не взорвет.

— Кто-нибудь взорвет, — не согласился с ним Ганни, и не потому, что обладал пророческим даром. Просто был анархистом и всегда надеялся на худшее.

Ганни улетел на двухмоторной «Сессне», а Билли походил по территории, забрасывая песком оставленные следы, подбирая гильзы, поблескивающие в лучах вечернего солнца, еще раз проверяя, все ли куски черепа Бобби Онионса подобраны.

После исчезновения женщины никто не стал бы поднимать шума, пока она оставалась безвестной Редуинг, проживающей в скромном бунгало, тратящей жизнь исключительно на спасение собак.

Каждую неделю исчезало и погибало так много людей, что даже кабельное телевидение с его ненасытной любовью к кровавым убийствам не могло показать все трупы. Некоторые смерти были важнее других. Нельзя поднять рейтинг как киллера, так и шоу, руководствуясь принципом, что смерть воробья по значимости не уступает любой другой смерти.

Не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по беременной красотке двадцати с небольшим лет, забитой до смерти мужем, расчлененной на двенадцать кусков, уложенной в сундук вместе с парой бетонных блоков и утопленной на дне пруда. Он звонит и звонит, двадцать четыре часа в сутки. Семь дней в неделю, и есть только один способ более не слышать его: перебраться на Планету обезьян.

Исчезновение Эми Редуинг не стоило и секунды телевизионного времени, если бы никто не узнал, что когда-то она была вовсе не Эми Редуинг. Поскольку Верной Лесли отлично поработал в поисках свидетельств ее прошлой жизни, он узнал слишком много, а потому ему пришлось умереть.

Может, Лесли и не поделился этими знаниями с Бобби Онионсом, но Билли Пилгрим не любил оставлять свободные концы. Как знать, вдруг Онионс не был таким глупцом, каким казался. А кроме того, когда Онионс вышел из «Лендровера», его самодовольная улыбка и важная походка просто взбесили Билли, и ему захотелось убить этого напыщенного индюка просто из принципа.

Убедившись, что на виду свидетельств недавней перестрелки больше нет. Билли бросил удостоверения мертвецов в белый мешок для мусора, где лежали свидетельства прошлой жизни Редуинг, добытые Верноном Лесли в ее бунгало. Положив мешок на переднее пассажирское сиденье «Лендровера», он выехал с территории базы, добрался до шоссе и повернул на запад.

Небо выглядело, как в голливудском фильме. На небосклоне за ветровым стеклом золото переходило в персиковый цвет, оранжевый, красный, пурпурный, а чуть выше причудливой формы облака четко прорисовывались на фоне ярко-синего неба. Такой закат обычно наводил на мысль, что заканчивается важный день, события которого скажутся на будущем.

Впереди Билли ждала трудная ночь. Считается, что зло не знает покоя. Но фактически покоя не знали ни зло, ни добро, ни парни, вроде Билли Пилгрима, для которых такие понятия, как зло и добро, не существовали. Они всего лишь пытались выполнить порученное им дело.

Глава 37

Что-то необычное происходит с тобой (судя по имеющимся свидетельствам, даже сверхъестественное), одновременно твое умершее прошлое вдруг оживает, более того, настигает тебя, и в результате ты должен полностью раскрываться перед единственным в мире человеком, чье мнение действительно имеет для тебя значение… но при этом тебе приходится кормить собак, выгуливать собак, подбирать их последние в этот день какашки.

Когда Эми впервые вошла в его жизнь и привела с собой собак, она сказала, что собаки направляют, успокаивают, помогают установить более тесные связи с реальным миром. Раньше он думал, что она чуть-чуть свихнулась на своих золотистых ретриверах. Со временем осознал, что она говорила чистую правду и ничего, кроме правды.

В кладовой он держал собачью еду для тех вечеров, когда Эми приходила к нему на обед и партию-другую в рамми^[181] или посмотреть фильм на DVD.

Покормив Фреда, Этель и Никки, уже в сумерках они отправились с ними на прогулку в близлежащий парк.

— Если все так и случится и Ванесса действительно отдаст мне Надежду, я пойму, если в какой-то момент ты решишь, что для тебя это уже чересчур.

— В каком смысле?

— Некоторые люди с синдромом Дауна столь же активны, как здоровые люди, другие — нет. Спектр широкий.

— У некоторых архитекторов богатое воображение, другие просто тупицы, однако я здесь.

— Я только говорю, что появление Надежды многое изменит, это огромная ответственность.

— У некоторых архитекторов богатое воображение, другие просто тупицы, однако я здесь, — повторила Эми.

— Я серьезно, Эми. Помимо того что девочка — инвалид, мы не знаем, через что ей пришлось пройти стараниями Ванессы. Могут быть и психологические проблемы.

— Сведи вместе три человеческих существа, — ответила Эми, — и у всех троих будут психологические проблемы. Значит, нам придется учиться жить вместе.

— Но есть еще и Ванесса. Может, ей надоело меня мучить, она хочет взять деньги, отдать мне девочку и забыть о нашем существовании. А может, так легко отделаться не удастся.

— Насчет Ванессы я не волнуюсь. Я знаю, как разобраться с такими.

— Если Ванесса решит влезть в наши жизни, так или иначе, она поведет себя не как Холл и Голайтли.

— Как Холли Голайтли из «Завтрака у Тиффани»?

— Если Холли Голайтли была в «Холодном доме», я ее не помню.

— Воспрянь, безымянный рассказчик, я тоже не Холли Голайтли. Скорее Кэтрин Хепберн, там, где рядом был Кэри Грант^[182].

— Безымянный рассказчик?

— «Завтрак у Тиффани» написан от первого лица мужчиной, который в нее влюблен, но мы так и не узнаем его имени.

Затянувшуюся паузу нарушил Брайан:

— Я тебя люблю.

— Ты это говорил в квартире. Я это говорила. Мы говорили и раньше. Нет необходимости повторять каждые десять минут.

— Мне нравится это слышать.

— Собаки знают, когда ты их любишь. Они не ждут, что ты будешь говорить им об этом снова и снова. Людям надо бы брать пример с собак.

— Ни один пес не попросит тебя выйти за него замуж.

— Милый, ты был таким терпеливым. Просто… у меня есть кое-какие дела. Я ими занимаюсь. Я не порчу тебе жизнь, хотя иной раз тебе кажется, что это именно так.

— Мне никогда не кажется, что ты портишь мне жизнь. Лучше тебя быть не может. Так повести себя в истории с Ванессой. Ты просто чудо. Просто… безымянному рассказчику Холли Голайтли так и не досталась.

— Он получил ее в фильме.

— Фильм хороший, но нереальный. Реален рассказ. А в рассказе она уезжает в Бразилию.

— Я в Бразилию не собираюсь. Не люблю самбу. И потом, ты — не безымянный рассказчик. Ты гораздо лучше, чем он.

Вспыхнули фонари: ночь наконец-то выдавила последнее красное вино дня из сумерек.

Собаки наслаждались прогулкой по парку. Бегали от фонаря к фонарю, по траве, от скамейки к скамейке, принюхивались к посланиям, оставленным им легионами других собак, реагировали на белок на деревьях, на птиц на более высоких ветках, на запахи, что из далеких мест приносил с собой ветер.

— Раньше, когда я не мог оторваться от этих рисунков, я почувствовал… я понял… что Надежда и Никки неразрывно связаны, что я не смогу получить Надежду без Никки. Происходит что-то странное… и тем не менее Никки ведет себя, будто обычная собака.

— По большей части, — ответила Эми. Поводки Фреда и Этель она держала в правой руке. Левой, возможно подсознательно, прикоснулась к камее-медальону на шее.

— Ты хочешь рассказать мне об этой заморочке со шлепанцами? — спросил Брайан.

— Это ничего не значит. Не может значить. И потом, без предыстории ты ничего не поймешь.

— Так расскажи мне предысторию.

— Милый, это не просто предыстория. Это огромная предыстория. У нас нет времени углубляться в нее. В последнем письме Ванесса написала: «Будь на связи». Нам пора посмотреть, может, пока мы гуляли, она прислала что-то еще.

Когда они вернулись в квартиру, их уже ждало электронное письмо от Ванессы.

Глава 38

Берега и дно многих рек Южной Калифорнии забраны в бетон. Не потому, что местные жители находят, что бетон выглядит более эстетично, чем сорняки и ил. Делается это для того, чтобы река время от времени не меняла русло. Кроме того, сотни миллионов галлонов драгоценной воды, которые могли стечь в море, собираются и закачиваются под землю, чтобы стабилизировать уровень грунтовых вод в засушливые годы.

Сезон дождей в этих местах обычно не начинается раньше декабря. Так что в сентябре дно всегда сухое.

Под луной русло вроде бы и не освещалось сверху. Создавалось впечатление, будто бетон радиоактивен и чуть светится изнутри.

В «Лендровере», который недавно принадлежал Бобби Онионсу, Билли Пилгрим ехал с потушенными огнями по центру широкой, в шестьдесят футов, пересохшей реки.

В двадцати футах над ним проволочные заграждения препятствовали свободному доступу к реке, зa ограждениями, на обоих берегах, невидимые со дна, находились торговые центры, промышленные зоны и жилые кварталы, где жили тысячи людей, американская мечта которых сильно отличалась от мечты, за которой гнался Билли.

За свою достаточно долгую жизнь Билли пришлось заниматься незаконной торговлей наркотиками, незаконной торговлей оружием, незаконной торговлей человеческими органами и продажей обуви.

После средней школы он продавал обувь шесть месяцев, представляя себе, как живет в романтической бедности на чердаке и пишет великие романы. Но достаточно скоро выяснилось, что многочасовое лицезрение чужих ног не вдохновляет на создание незабываемой прозы, вот он и начал приторговывать марихуаной, потом «экстази» и, наконец, кокаином.

С самого начала он дал себе слово лично держаться подальше от наркотиков. Ему нравился тот мозг, которым одарила его природа, и он не хотел ничего в нем менять. А кроме того, ему могла потребоваться каждая клеточка серого вещества, если бы он все-таки взялся за роман.

Торговля наркотиками естественным образом привела к торговле оружием, точно так же, как продажа обуви приводит к переходу в магазин мужской одежды. И если на прием наркотиков он установил абсолютный запрет, то с оружием все вышло наоборот: он не продавал то, что ему не нравилось.

Пока Билли еще не воспользовался ни одним человеческим органом из тех, что продавал, но, если бы ему потребовалась почка, печень или сердце, он знал, где их раздобыть.

Так или иначе, ему уже стукнуло пятьдесят. Он и не заметил, как это случилось. Говорят, время летит, если живешь весело, а Билли именно этого и хотелось больше всего. Жить весело.

Его любовью к разудалой жизни и объяснялся отказ от попыток написать великий роман. В писательстве никакого веселья нет. Тяжелая работа.

А вот читать — занятие веселое. Билли читал постоянно и много, как минимум три романа в неделю, иногда и шесть.

Он терпеть не мог те книги, авторы которых пытались показать, что в жизни есть место и надежде, и порядку. Ему нравились книги, сочащиеся злой иронией. Он обожал сухой юмор романов о человеческой глупости и бессмысленности существования. К счастью, издательства выбрасывали их на рынок тысячами. Он не жаловал писателей, исповедовавших раздумчивый нигилизм, отдавал предпочтение тем, кто разбавлял нигилизм шутками, и радовался, если бы пришлось торговать сосисками в аду.

Книги приносили огромную пользу. Благодаря им в свои пятьдесят он радовался жизни, пребывал в превосходном настроении, добился больших успехов в своем бизнесе, чувствовал уверенность в себе, был всем доволен.

Шестью годами раньше он начал работать на человека, который использовал семейное состояние, накопленное в легальном бизнесе, для создания криминальной империи, хотя обычно все делалось с точностью до наоборот. Последнее задание Билли выполнял не для империи босса, а для босса лично.

Как и договаривались, Джорджи Джоббс ждал Билли под мостом с шестью полосами движения, гак что его ширины вполне хватало для того, чтобы их никто не увидел.

Джорджи стоял в темноте, рядом со своим «Субербаном» и, как только Билли остановил «Лендровер», включил фонарь, подставил под подбородок и осветил лицо, снизу вверх. При таком освещении его черты, конечно же, перекосились, превратив Джорджи в жуткого урода. Он знал, что Билли любит повеселиться, вот и решил его позабавить.

Иногда люди спрашивали Джорджи, не родственник ли он Стива Джобса, мультимиллиардера, знаменитого программиста, среди прочего выведшего на рынок «ай-поды»^[183]. Джорджи это раздражало, потому что он не хотел, чтобы кто-либо ассоциировал его с такими людьми. Но, вместо того чтобы просто отрицать родство, он обычно говорил: «Слушай, у меня в фамилии два «б», — а такое объяснение запутывало собеседника еще больше.

Джоджи корчил рожи в свете фонаря, потому что Билли Пилгрим ему нравился. Билли умел нравиться людям и умение это считал главным своим достоинством.

Людям он нравился отчасти из-за своей внешности. Полноватый, с ямочками на полных щечках, со светлыми вьющимися волосами, которые уже стали такими же редкими, как бывает у младенца. Его так и подмывало обнять.

А еще Билли нравился людям, потому что он искренне любил их. Он не смотрел на людей сверху вниз из-за их невежества или глупости, из-за идиотской гордости или напыщенности. Он любил людей за то, кем они для него были: персонажами в самом ироничном, до краев заполненном черным юмором романе, имя которого — жизнь.

Билли вышел из «Лендровера» со словами:

— Посмотри на себя, ты — Ганнибал Лектер.

Джорджи ответил фразой из фильма, насчет того, что человеческая печень с конскими бобами хорошо идет под «кьянти».

— Перестань, перестань, — замахал руками Билли. — Я обмочу штаны.

Он обнял Джорджи Джоббса, спросил, как поживает его брат, Стив. Джорджи сказал: «Чокнутый ты сукин сын», — и они обменялись парой шутливых ударов.

Лучшие частные детективы знали, что такое угрызения совести, чтили уголовное законодательство. Такие люди, как Верн Лесли и Бобби Онионс, стояли на пару ступенек ниже.

А Джорджи Джоббса отделял от Лесли и Онионса целый лестничный пролет. Он давно хотел стать частным детективом, но ему не хватало терпения выполнить необходимые требования и сдать соответствующий экзамен. Не нравилась ему и необходимость носить при себе только зарегистрированное оружие и давать кому-либо повод называть его сыщиком.

В заслугу Джорджи следовало поставить исполнительность, при условии, что ему не поручалось решение алгебраических уравнений, да и вообще что-либо, связанное с математикой.

Пока Лесли и Онионс ехали на встречу с пустыней Мохаве, Джордж побывал в их офисах. У Лесли офисом являлась паршивая квартирка, в которой тот жил, а фирма «Бобби Онионс инвестигейшнс» занимала каморку над тайским рестораном.

Джорджи унес жесткие диски их компьютеров, картотеку, не такую уж и обширную, дискеты, ежедневники, блокноты, все, на чем хозяева офисов могли что-то написать. На пару с Билли они переложили добычу из «Субербана» в багажное отделение «Лендровера».

Поскольку Джорджи отличала дотошность, Билли не сомневался, что власти, начав расследование исчезновения двух частных детективов, не смогут найти ничего такого, что связало бы их с клиентом, которого звали Билли Пилигрим.

Понятное дело, эти имя и фамилию он получил не от родителей, но пользовался ими часто и намеревался пользоваться дальше, очень к ним привязавшись. Кроме того, его босс, богатый наследник, который превратился в удачливого воротилу преступного мира, жестко требовал, чтобы свободные концы обрубались раз и навсегда.

Джорджи также привез два чемодана с жесткими стенками, изготовленные компанией «Самсонит», заказанные Билли. Их он передавал с уважением, граничащим с благоговейным трепетом.

— Никогда не думал, что придется привезти так много за один раз.

— Этот день ты запомнишь, — согласился Билли.

— Знаешь, мне приятно, что ты доверился мне с таким поручением.

— Мы прошли долгий путь, Джорджи.

— Такой долгий, что я уже и не помню, когда он начался, — ответил Джорджи и, скорее всего, не кривил душой.

Проверив содержимое чемоданов, Билли закрыл их и поставил не в багажное отделение «Ровера», а на пол у заднего сиденья.

Билли заплатил Джорджи наличными, а когда Джорджи засовывал деньги в карман пиджака, вогнал в него три пули из пистолета с глушителем.

Забрал деньги, уложил тело Джорджи в багажное отделение, накрыл одеялом.

В пятьдесят лет он уже не мог управляться с трупом с той же легкостью, что и в тридцать. Пришлось призвать на помощь все ухищрения, накопленные за долгие годы. Если бы ему не нравилась его работа, он бы, возможно, и не справился.

Закрыв заднюю дверцу внедорожника, Билли не стал обыскивать «Субербан». Знал, что Джорджи не ведет ежедневника, куда записывает все свои встречи. По той простой причине, что Джорджи не смог бы правильно написать «Иисус», даже если бы это было единственным требованием, открывающим для него ворота рая.

Зато Джорджи мог кому-нибудь похвалиться, что зачистил офисы двух частных детективов по просьбе Билли, вот ему и пришлось умереть. Тем самым оборвалась последняя ниточка, связывающая Билли Пилгрима и Эми Редуинг… точнее, одна из последних.

Сидя за рулем «Лендровера», катившего по бетонному ложу пересохшей реки, Билли радовался тому, что над ним не висит дамоклов меч последнего срока сдачи рукописи в издательство, и ему не приходится иметь дело с литературными критиками, заранее затачивающими ножи перед выходом его новой книги.

Глава 39

Когда Брайан и Эми вернулись с прогулки с собаками, в почтовом ящике их ждали два электронных письма от Пигкипера.

Первое — короткое: «Это буду я».

— И что ты можешь сказать по этому поводу? — спросила Эми, глядя на экран через плечо Брайана.

— Ничего.

Он открыл второе письмо: «Разве я не сказала, — «БУДЬ НА СВЯЗИ?».

Когда Эми села на второй стул, Фред устроился рядом на полу, положил голову ей на бедро, преданно посмотрел в глаза.

— Фред хороший, — она его погладила. — Хороший, хороший Фред.

Увидев все это, Этель, которая вроде бы уже собралась подремать, встала, подошла к Эми с другой стороны, положила голову на второе бедро.

— Да, да, Этель тоже хорошая. Хорошая, красивая, красивая Этель.

После возвращения с прогулки Никки не улеглась на полу. Села рядом с Брайаном, удостоив его чести мягко почесывать ей голову, но при этом смотрела на экран компьютера столь же пристально, как в парке — на белку.

Когда же Брайан поворачивался к ней, она встречала его взгляд, и он, глядя в ее глаза, едва успел задаться вопросом: а что заставило рисовать их, и почему они вновь притягивали, как магнит, когда компьютер сообщил о поступлении нового электронного письма?

Брайан прочел его Эми вслух: «Это буду я».

— И что это значит?

Зазвонил телефон. Номер, с которого звонили, не определился.

Брайан не потянулся к трубке.

— Это она, — указала Эми.

— Я не говорил с нею десять лет.

Как бы сильно он ни хотел вырвать Надежду из-под контроля матери, перспектива сделать еще шаг к возвращению во вселенную Ванессы пугала.

Раздался второй звонок, третий, и только после этого он снял трубку.

— Да?

— Брай, из тех зданий, что ты спроектировал, еще ни одно не развалилось?

— Нет. — Он дал себе слово, что не разозлится, не выйдет из себя, что бы она ему ни наговорила, не поставит под удар шанс вернуть Надежду.

— Это всего лишь вопрос времени, Брай. Мы знаем, что происходит, когда ты что-нибудь зачинаешь.

Он уже забыл, какой необычный у нее голос, обволакивающий и при этом стальной.

— Я думаю, тебе пора взять ответственность за последствия, вызванные твоей паршивой спермой, не так ли?

Он перевел взгляд на Эми, почувствовал, что каким-то образам пачкает ее, если смотрит, говоря с Ванессой, и отвел глаза.

— Чего бы ты ни хотела, Ванесса, я согласен. Не буду и торговаться. Все мои сбережения, инвестиции… ты увидишь, я ничего не скрою.

— Мне не нужны твои деньги, Брай. Ты живешь над своей конторой. Если бы твои родители не умерли, ты бы, наверное, жил с ними. Все твои сбережения, что я смогу на них купить? Красивую шубку? Туфли в придачу?

Она не могла знать, как он живет, из тех электронных писем, которые он ей посылал.

— Ты говорила, что тебе от меня что-то нужно, — напомнил он ей.

— У моего мужчины денег больше, чем у Бога. Он богаче того подонка, за которого я смогла бы выйти замуж, не окажись твой ребенок выродком. Деньги — не проблема. Знаешь, Брай, было время, когда я хотела, чтобы ты умер.

— Думаю, что знаю.

— И не медленной смертью от рака. Потом у меня были мужчины, которые могли бы все устроить, быстро и без проблем. Но я достаточно быстро это переросла.

Будь у него вместо нервов рояльные струны, на них удалось бы брать только высокие ноты.

Ранее он убрал левую руку с головы Никки. Теперь вернул… и контакт этот неожиданно его успокоил.

— Конечно, было бы куда приятнее и дальше общаться с тобой на расстоянии, изредка втыкая в тебя иголки.

— Никто лучше тебя не умеет держать мужчину на привязи.

Он уже забыл, что она умеет смеяться, когда услышал ее смех, хрипловатый и такой молодой.

— Этот парень, с которым я теперь, когда у него возникают проблемы с людьми, он не отправляет их на тот свет, он просто убирает таких со своей дороги. Денег у него столько, что карманы ему приходится шить очень глубокие, руки могут уходить в них до плеч.

— Мне нужна только моя дочь, ничего больше.

— А моему парню Пигги как раз и ни к чему. Другие парни, они веселились, наблюдая, как я шпыняю ее, но не этот. Его от нее тошнит, он хочет, чтобы ноги ее здесь не было.

— И я хочу того же. Привези ее ко мне. Или я приеду за ней. Как скажешь.

— Дело в том, что мой парень, он всегда играет по правилам. Кривые дорожки — это не для него. Впервые после тебя вижу такого. Но на его беду, он слишком похотлив, поэтому принадлежит мне с потрохами, бедняжка. Ты помнишь, как это было, не так ли?

— Да.

— Он хочет, чтобы мы с тобой подписали бумаги, в которых указано, что Пигги — наша дочь, но ты услышал голос Иисуса или что-то в этом роде, и захотел взять над ней полную опеку, ты снимаешь с меня всякую ответственность, я была хорошей матерью, морально ты у меня в долгу, потому что десять лет я содержала ребенка на свои кровные, и ты благодарен мне за то, что я не беру с тебя ни цента, и так далее, и так далее.

— Я подпишу что угодно.

— Пачка документов толщиной с фут, потому что он не хочет, чтобы ты снова пришел к нему или, еще хуже, отправился в газету, чтобы рассказать, как жестоко он поступил с бедной девочкой-выродком. Он даже учредит фонд, откуда будут поступать деньги на ее содержание.

— Мне это не нужно. Денег у меня хватит.

— Он на этом настаивает, Брай. Он дорожит своей репутацией, так что прикрывает задницу всегда и везде. А поскольку мне предстоит стать миссис Глубокие карманы, он прикрывает и мою задницу.

Такой поворот событий Брайну не нравился. Но, с другой стороны, если бы с ним что-то случилось, подобный фонд гарантировал бы, что Надежду не отправят в приют.

— Доверительному фонду требуются директора, чтобы управлять им, инвестировать деньги, распределять прибыль. То есть ты появишься в моей жизни, Ванесса, и останешься в жизни девочки. Зачем нам это?

— Меньше всего мне хочется появляться в твоей жалкой жизни, Брай, и я уже назабавлялась с этой маленькой уродиной. Больше не хочу оставаться и в ее жизни. Чтобы доверительный фонд начал работу, необходимы два директора. Они подпишут все документы, а потом назначат третьего. Ты будешь одним директором, Брай, а вторым — эта сучка Редуинг.

Брайан не доверял своему голосу, поэтому промолчал.

Ванесса же после паузы вновь рассмеялась, все тем же хрипловатым, обманчиво девичьим смехом.

— Я же сказала тебе, мой парень прикрывает свою задницу. Он бы не стал иметь с тобой никаких дел, не узнав про тебя все, что только возможно. Он не хотел учреждать доверительный фонд и отдавать тебе девочку, чтобы потом выяснилось, что ты тискал на детской площадке шестилетнюю малышку. Плохая реклама для него— смерть.

— Он нанял частных детективов, чтобы они выяснили подробности моей личной жизни, так?

— Только не надо делать вид, что ты у нас святой, Брай. Ты получаешь то, что хочешь, и незачем тебе привередничать. Зная, каким ты был, я сильно удивилась тому, что ты связался с Эми. Да, конечно, ей есть чем привлечь мужчин, но ты уверен, что у нее нормальная половая ориентация?

— Оставь ее в покое.

— Не могу я оставить ее в покое. Если мы собираемся заключить эту сделку, мой парень хочет, чтобы мы незамедлительно подписали все документы. Тебе нужны два директора фонда. И, судя по тому, что мне известно о твоей жизни, а известно мне практически все, мисс Эми — единственный кандидат. Учитывая, что раньше ты трахал каждую дырку, она, должно быть, колдунья, раз привязала тебя к себе. Она когда-нибудь соберется принять твое предложение руки и сердца? Ей не обязательно выходить за тебя замуж, чтобы стать директором фонда. Мне просто любопытно.

В таком положении он оказался исключительно благодаря своим поступкам, совершенным в молодости. И в том, что Надежда так долго оставалась в руках Ванессы, он мог винить только себя. Теперь он лишь пожинал плоды того, что когда-то совершил. Действительно, привередничать он не мог, как и говорила Ванесса.

— Ты меня ненавидишь, не так ли? — спросила она.

— Нет.

— Да перестань, Брай. Чтобы у нас все получилось, я должна доверять тебе.

— Я иногда злюсь на тебя. Ты меня пугаешь. Но ненависти к тебе у меня нет.

— Брай, я была с тобой откровенна. Сказала тебе, что поначалу хотела тебя убить. До сих пор ненавижу. Если у тебя нет ко мне ненависти, ты определенно повредился головой.

Он глубоко вдохнул.

— Хорошо. Я тебя ненавижу. Почему нет? Но это не будет иметь никакого значения, если девочка вернется ко мне. Давай это сделаем. Когда мы встретимся? Где ты?

— Вот тут есть проблема. Долгие годы я моталась по стране с нашей толстомордой мутанткой, прибиваясь то к одну парню, то к другому, которые, конечно, не бедствовали, но и не шли ни в какое сравнение с моим нынешним парнем, и всякий раз к нам в дом заявлялась какая-нибудь сука из службы социальной защиты, которая откуда-то узнавала, что Пигги не ходит ни в сад, ни в школу, да и вообще относятся к ней не как к принцессе. И мне приходилось уносить ноги, доставать новые документы, искать нового парня.

Узнавая, что пришлось вынести Надежде, Брайан уже серьезно сомневался, что у него есть шанс на спасение души.

— Сожалею, что тебе пришлось столкнуться с такими неудобствами. Но какое отношение это имеет к нашей встрече?

— Если я назову тебе адрес и мы оговорим время, ты можешь заявиться на встречу с целой сворой этих сук из службы социальной защиты.

— Я этого не сделаю. Зачем мне это делать?

— Чтобы подпортить жизнь мистеру Глубокие карманы, чтобы испортить наши с ним отношения, чтобы забрать маленькую уродину, не дав мне того, что я хочу получить.

— Я бы не стал так рисковать, — запротестовал Брайн. — Нет никаких гарантий, что они отдадут девочку мне. Ты предложила хорошую сделку. При всей моей ненависти к тебе я не поставлю ее под угрозу срыва.

— Рискую как раз я. И не только деньгами, в которых иначе не буду нуждаться до конца жизни. Если какой-нибудь из этих сук представится возможность спросить у Пигги, как заботилась о ней мамочка, она лгать не будет. Выложит, пусть и косноязычно, всю правду, и эти суки едва ли сочтут забавой все, что я с ней проделывала.

Он не решился спросить, а что именно она проделывала с их дочерью. Впервые Брайан осознал, что, ознакомившись с фактами, захочет убить эту женщину. Часом раньше он не сомневался, что не способен на убийство. Теперь такой уверенности не было.

— Так как же мы это сделаем? — спросил он.

— Ты и мисс Эми будете добираться к нам шаг за шагом. И какой шаг будет последним, вы не узнаете до самой нашей встречи.

— И на каждом шагу, как я понимаю, за нами будут наблюдать.

— Что действительно расстроит моего сексуально озабоченного богатенького друга, так это твое появление со съемочной группой какого-нибудь Ти-Ви-шоу, жаждущего сенсаций. Он — не знаменитость, но его знает множество людей. И эти козлы с телевидения с огромной радостью зажуют его репутацию, а потом выблюют от побережья до побережья. И вот ваш первый шаг — этим вечером вы едете в Санта-Барбару.

— Подумай об этом еще раз. Я могу потерять все и ничего не получить, попытавшись подвести тебя. У тебя есть все основания доверять мне.

— Все основания? Неужели? Я уже доверилась тебе, и ты накачал меня маленькой уродиной, которая отняла у меня десять лет жизни. Если уж я кому-то доверюсь, то только не тебе, Брай.

Иррациональность ее позиции совершенно его не удивила. Любая попытка урезонить ее не принесла бы успеха. Точно так же он мог бы просить море не разрушать берег.

— Я должен поговорить с Эми. Не могу решать за нее.

— Я уверена, что она согласится. Она же помешана на собаках. Скажи, что есть необходимость спасти маленькую собачонку по кличке Пигги. Но в течение часа лучше пришли мне электронное письмо.

— Часа недостаточно.

— Я все обговорила с мистером Глубокие карманы, но он может и передумать.

Ванесса положила трубку.

Брайан посмотрел на Эми.

— Знаешь, как ты выглядишь? — спросила Эми. По шее Брайна катился холодный пот. Он полагал, что кровь отлила от лица, потому что губы начали неметь. — Как смерть, — она сама ответила на свой вопрос. — Как Смерть, ищущая, кого бы схватить и унести с собой.

Глава 40

— Круто, — комментирует Харроу.

Ванесса поднимается со стула, на котором сидела, пока говорила по телефону.

— С Брайаном все легко и просто.

Как луна притягивает океанские приливы, так и язычки пламени свечей, похоже, клонятся к ней.

— И сколько ты готовилась к этому разговору? — спрашивает он.

— Нисколько. Действовала по ситуации.

— Отнюдь. Ты вела его за собой.

Она улыбается.

— Как дудочник — детей.

— Он ведь должен знать, с кем имеет дело.

— Тогда я была другой.

— Ты всегда была такой же.

— Разве я не была ребенком?

— А была?

Лунная девушка не отвечает.

— Где ты этому научилась?

— Так лгать?

— Ты лжешь так поэтично.

— Начата учиться, когда сосала мамкину титьку.

— Ты никогда не рассказывала мне о своей матери.

— Она умерла.

— И это все?

— А что еще должно быть?

Он наблюдает, как его собеседница маленькими глотками пьет красное вино. На ее губах оно выглядит черным, а потом Лунная девушка его слизывает.

Она на новом этапе их взаимоотношений. Предвкушение грядущего усиливает ощущение общности.

Харроу чувствует, что может задавать вопросы, которые ранее он не решился бы озвучить. Но понимает, что еще не может спросить, почему она держала Пигги при себе все эти годы, и вообще, зачем рожала, если точно знает, что для нее самое важное — она сама, ее ощущения и желания.

— А что ты можешь сказать о своем отце?

— Был лжецом из лжецов.

— И чем он занимался? — спрашивает Харроу.

— Только тем, что ему нравилось.

— Как я его понимаю.

— Преподавал историю.

— История — это ложь?

— В его устах она становилась ложью.

— Он до сих пор преподает?

— Он мертв.

— Они оба умерли молодыми?

— Да.

Харроу отпивает из стакана. В ее компании он никогда не налегает на спиртное.

— Удивительно, как много ты сегодня наговорила по телефону.

— Обычно много слов означают, что все это ложь.

Тем самым она намекала, что не лжет Харроу.

— Я помню тот случай двухмесячной давности… Карен и Рон.

— Забавная пара.

Двадцати с лишним лет, они любили дикую природу и часто ходили в походы.

— У тебя просто не закрывался рот.

В тот раз путеводитель привел Карен и Рона в эту удаленную, живописную бухту.

Они были такие юные, с дорогим снаряжением, так искренне наслаждались окрестной красотой.

— Женщины меня недолюбливают.

— Потому что их мужчины от тебя млеют. Лунная девушка не просто открыла шлюзы обаяния. Она повела себя, как лесбиянка, ненавязчиво выказывая Карен особые знаки внимания.

— Бедная девочка не знала, куда и деться.

— Однако ей нравилось, — отмечает Харроу. — Она, конечно, была не по этой части, но ей льстило, что ты хотела ее… и радовало, что на Рона ты и не смотришь. Ты ее обезоружила.

— Мы стали лучшими подругами, Карен и я. Парочка попросила разрешения переночевать на берегу, и все четверо с удовольствием отужинали у кромки прибоя при свете переносных фонарей.

Карен и Рон не заметили, что десертное вино хозяева себе и им наливали из разных бутылок.

А позднее, когда их разбудила дикая боль, они увидели безразличные звезды, ледяную луну, берег, залитый серебристым светом, и глаза их хозяйки, зеленые, словно арктическое море.

— Рон совсем не порадовал, — добавила она.

— Слишком быстро сломался.

Харроу участвует в таких церемониях, только когда она просит его ассистировать ей. Обычно ему хватает и того, что он наблюдает за происходящим.

— С Карен получилось лучше.

— Жареное маршмэллоу^[184], — соглашается Харроу.

Перед его мысленным взором возникает Лунная девушка в ту ночь. Ацтекская богиня, принимающая принесенные ей жертвы.

— Карен не теряла надежды.

— Разве что в самом конце.

— До конца ей пришлось пройти долгий путь.

Лунная девушка пьет вино, не ограничивая себя. Она не опасается Харроу. И потом, даже у пьяной, чувства у нее остаются такими же острыми, рефлексы — быстрыми. Харроу это знает.

— Почему они надеются? — спрашивает она.

— Не все.

— Но те, кто надеется… почему?

— Им не остается ничего другого.

— Но надежда — ложь.

Когда Лунная девушка смотрит на свечи, огоньки подпрыгивают, и она улыбается.

Он видел такое раньше, спросил, каким образом ей удается воздействовать на пламя, но она ему не ответила.

Переведя взгляд со свечой на Харроу, она добавляет:

— Надежда — это ложь самому себе.

— Большинство людей и выживает благодаря самообману.

— У них ничего нет.

— Ни у кого ничего нет.

— У нас есть. У нас есть они.

Лунная девушка вновь смотрит на свечи, улыбается, огоньки завиваются в спираль, гнутся.

Харроу думает, что она как-то по-особому дует на свечи, но он не видел, чтобы ноздри расширялись или расходились губы.

— В этом мире только одно — не ложь, — говорит он. — Власть.

— Брайан сейчас лжет себе, — возвращается она к телефонному разговору.

— Я уверен, что лжет. Мир всегда приведет к тебе дурака, если он вдруг понадобился.

Глава 41

Сидя за рулем, Билли Пилгрим надевает на голову тирольскую шляпу из зеленого фетра, с мягкими полями, маленьким красно-золотым перышком под лентой, устанавливает фальшивую золотую коронку на два передних зуба.

Найдя нужный ему адрес, паркуется у тротуара, водружает на нос очки в роговой оправе с толстыми линзами из обычного стекла.

Нынче, когда большинство мобильников оснащены фотокамерами, никогда не знаешь, а вдруг какой-то прохожий «щелкнул» тебя аккурат перед совершением преступления. Билли в ужасе от того, до какой степени цифровая технология позволяет совершенно посторонним людям вторгаться в твою личную жизнь.

Билли не считал себя виртуозом маскировки, но понимал, что нужно для того, чтобы достаточно простыми средствами изменить внешность до неузнаваемости, во всяком случае, по фотографии. Шляпа с мягкими полями и очки в темной роговой оправе к таким средствам и относились. А золотая фикса округляла лицо.

Покинув «Лендровер», Билли запер дверцу. Конечно, он находился в богатом, респектабельном районе, но не следовало пренебрегать мерами предосторожности, если в багажном отделении лежал укрытый одеялом труп.

Вокруг он видел сверкающие свежей краской дома, ухоженные лужайки, вдоль дорожек горели фонари.

Хотя вечер только наступил и выдался теплым, дети не играли на лужайках перед домами и не катались на велосипедах по улице. Хищников-педофилов год от года становилось все больше, благодаря Интернету они объединялись, обменивались опытом, совершенствовали свои методы, так что родители и днем-то держали детей на коротком поводке, а вечерами загоняли в дом.

Билли педофилом не был, но испытывал к ним чувство благодарности. И хотя кто-нибудь из особо бдительных граждан мог сфотографировать его из окна, подозревая, что он охотится на малышей, он мог не опасаться, что окажется в кольце энергичных подростков, интересующихся, что у него за шляпа, альпинист ли он и потерял ли передние зубы при восхождении на Эверест… а ведь каких-то восемь или десять лет тому назад так иногда и случалось.

На звонок дверь открыл мужчина лет шестидесяти. Лицом он напомнил Билли неких хищных птиц, а выглядел так, будто только что проглотил пару живых мышей, и они раздражали его, ворочались в желудке, вместо того чтобы умереть.

— Мистер Шамптер?

— Страховка мне не нужна.

— Я — Дуайн Гувер, — представился Билли Пилгрим. — Звонил вам насчет «Кадиллака».

— Вы выглядите, как страховой агент.

— Нет, сэр. Я занимаюсь обеспечением всех желающих органами. Среди прочего.

— Вы пришли по моему объявлению о продаже автомобиля?

— Совершенно верно. Я вам сегодня звонил. Дуайн Гувер.

— Заходите.

Билли последовал за Шамптером в гостиную, в которой рябило глаз от красочных рисунков и подушек с бахромой.

— Если продаешь подержанный автомобиль дилеру, то получаешь за него гроши.

— Я готов заплатить наличными, мистер Шамптер.

— А забрав у тебя автомобиль, они продают его по высокой цене.

— Иногда лучше обойтись без посредников, — согласился Билли.

— Как я и сказал по телефону, это автомобиль моей жены. Она умерла. Я уже четыре месяца вдовец.

— Сожалею о вашей утрате, мистер Шамптер.

— Утратой была моя первая жена. Полин — вторая. Девять лет. Оставила меня с этой чертовой мебелью с бахромой.

— К сожалею, мебель мне не нужна.

Вроде бы Шамптер был в доме один, но Билли хотелось в этом убедиться.

— Ей хотелось ездить на «Кадиллаке». Доставала меня, пока не получила, а потом умерла, не проездив на нем и года.

— Так грустно.

— Через салон я могу его продать с большим убытком для себя. А ведь он практически новый. Давайте уясним это с самого начала… я не собираюсь снижать цену.

— Я подумал, что в объявлении указана адекватная цена.

— Тогда пойдемте в гараж, взглянем на него.

К счастью, Шамптер повел его не по подъездной дорожке, а через дом, гостиную, столовую, кухню, и Билли смог убедиться, что никого нет.

В столовой на обоях, скатертях, обивке мебели пышно цвели розы, пионы, глицинии.

— Что это у вас за шляпа? — спросил Шамптер.

— Тирольская.

— Я долгие годы был шрайнером^[185], но шрайнер обязан носить феску только на клубных мероприятиях.

— Я как раз еду на клубное собрание, — ответил Билли.

— Никогда не слышал о тирольцах.

— Клуб у нас относительно молодой. Функции, главным образом, социальные, но мы тоже хотим внести свою лепту в борьбу с болезнями. Собираемся найти средство от рака простаты.

— Тофу, — ответил Шамптер. — Тот, кто ест тофу три раза в неделю, никогда не заболеет раком простаты.

— Боюсь, парни расстроятся. Придется нам поискать другую болезнь. Сэр, должен отметить, у вас прекрасный дом. А кухня просто фантастическая.

— Я его продаю. Он был слишком велик для нас двоих, но она все равно настояла на покупке. А уж для меня одного он огромен.

— Должно быть, это трудно — жить здесь одному, со всеми воспоминаниями.

— Не собираюсь пользоваться и услугами риелторов. Они берут шесть процентов, а толку от них — пшик.

Билли последовал за Шамптером в комнату-прачечную, где вдовец снял с гвоздика автомобильные ключи, а потом в гараж. Новенький «Мерседес» стоял рядом с «Кадиллаком», купленным годом раньше.

— Хорошо выглядит. — Билли мотнул головой в сторону «Кадиллака».

— Он же практически не использовался. Она умерла в нем. Обширный инсульт. Ушла за две минуты.

— Меня это не испугает, мистер Шамптер.

— Не потеряла контроль ни над мочевым пузырем, ни над кишечником, ничего такого, так что это не повод для снижения цены.

— Я и не собираюсь торговаться. Только не я. Это именно то, что я искал.

Шамптер улыбнулся одними губами.

— Значит, обеспечиваете клиентов органами, мистер Гувер. Как роялями, так?

— Нет, сэр. Я говорил о печени, почках, сердце.

— Ох, так вы — врач?

— Нет, всего лишь посредник. Но в стареющем мире это быстрорастущий бизнес. Вам вот понадобится сердце.

Глаза Шамптера раскрылись.

— И на основании чего вы ставите такой диагноз? — Он стукнул себя в грудь. — Мне шестьдесят, но я был вегетарианцем сорок лет, в моей диете нет животного жира, никакого холестерина.

— Ну, будучи специалистом по части обеспечения больных донорскими органами, я со всей ответственностью могу заявить, что вегетарианцы совершают самоубийство гораздо чаще, чем мясоеды.

Шамптер насупился.

— Я тоже это читал, кто-то где-то сказал, что самоубийц среди вегетарианцев больше. Но это же чушь собачья. Лженаучное исследование, проплаченное мясной индустрией, пропаганда, ничего больше. — Он сжал кулаки и стукнул по груди, подчеркивая свою прекрасную физическую форму. — Когда этот «Кадиллак» повезут на свалку, я еще буду ублажать дам.

— Я об этом ничего не знаю, но, я уверен, ваша жена порадовалась бы, — с этими словами Билли достал пистолет и прострелил Шамптеру сердце.

Оттащил тело к переднему бамперу «Мерседеса», где его не могли увидеть с улицы, поднял ключи с бетонного пола, они выпали из руки Шамптера, когда тот падал, открыл ворота гаража.

Задним ходом выехал на «Кадиллаке» на мостовую, припарковал автомобиль у тротуара. Потом пересел в «Лендровер» и загнал внедорожник в гараж. Закрыл ворота, на случай, что забредет какой-нибудь педофил и увидит, чем он занимается.

Билли открыл все четыре дверцы «Лендровера», чтобы обеспечить доступ воздуха в салон после начального взрыва.

С собой забрал из «Ровера» только белый пластиковый мешок для мусора, в котором лежали документы и фотографии, добытые Верноном Лесли в бунгало Редуинг, и удостоверения личности Лесли, Онионса и Джорджи Джобса.

Из дома Билли вышел через парадную дверь, пересек лужайку, сел за руль «Кадиллака». Мешок поставил на пол у переднего сиденья.

В конце квартала повернул направо, на следующем перекрестке снова направо. На улице, параллельной улице Шамптера, позади принадлежащего ему участка, припарковался у тротуара между двумя домами, в которых жили другие американские семьи, со своими радостями и проблемами.

Снял тирольскую шляпу и очки в темной роговой оправе. Сдернул с передних зубов золотую фиксу. Прощай, Дуайн Гувер.

Вышел из «Кадиллака». Обошел автомобиль, шагнул на тротуар. Достал из кармана пиджака пульт дистанционного управления.

Между двумя домами он видел крышу резиденции Шамптера на соседней улице. Нацелил пульт, радиус действия которого был гораздо больше, чем расстояние до гаража с «Мерседесом» и «Лендровером», нажал на кнопку, услышал грохот начального взрыва.

В двух чемоданах, которые привез ему Джорджи Джобс, а он поставил их на пол у заднего сиденья «Лендровера», помимо начального взрывного заряда, призванного стать лишь инициатором возгорания, лежали бруски невероятно горючей субстанции, изобретенной оружейными магами в бывшем Советском Союзе, которые теперь стали оружейными магами России.

Вновь сев за руль «Кадиллака», Билли Пилгрим наблюдал за темной крышей дома Шамптера на параллельной улице.

Он не собирался взрывать «Лендровер» со всем его содержимым. Задача ставилась другая: сжечь все дотла — жесткие диски из компьютеров частных детективов, их записи, календари, ежедневники и труп Джорджи.

Горючая субстанция обеспечивала температуру в 23 300 градусов Цельсия, чуть не дотягивая до половины температуры на поверхности Солнца, но, конечно, она не могла идти ни в какое сравнение с миллионами градусов в солнечном ядре. Тем не менее количества горючей субстанции вполне хватало, чтобы испарить до молекул все содержимое внедорожника, а сам корпус расплавить до такой степени, чтобы никто и никогда не смог бы определить ни марку автомобиля, ни модель, ни владельца.

От самого же Джорджи Джобса не осталось бы даже кусочка кости, ничего, кроме трепетных воспоминаний Билли.

На соседней улице ночь посветлела. Первые языки пламени вырвались через крышу гаража. Белые, с синеватыми краями.

Билли уехал. Понимал, что очень скоро народу на улицах определенно прибавится.

Если бы Эми Редуинг исчезла, а потом умерла, в ее доме не осталось ничего такого, что могло бы перекинуть мостик в прошлую жизнь этой женщины. То есть у властей не было бы причин подозревать босса Билли в ее убийстве.

Верной Лесли, который обыскивал дом Редуинг, умер, и человек, которого он нанял, Бобби Онионс, тоже умер, как и еще один человек, очистивший их офисы от возможных упоминаний о Редуинг, а все, что Джорджи Джобе забрал из офисов, превращалось сейчас в дым и золу.

Если бы пожарные расчеты задержались с прибытием, соседние дома тоже могли загореться от перекинувшегося на них огня или от жара, идущего от горящего дома Шамптера.

Но Билли знал по собственному опыту: если работа выполняется качественно, обычно страдают и посторонние люди.

Ехал он в сторону Ныопорт-Бич. Есть, конечно, хотелось, но об обеде Билли пока не думал: предстояло выполнить еще одну работенку, прежде чем покинуть округ Орандж и взять курс на Санта-Барбару.

Пообедать он собирался с Гюнтером Шлоссом, с тем чтобы потом его убить и таким образом оборвать предпоследнюю ниточку, связывающую Редуинг и босса Билли.

Последней оставался сам Билли. Факт этот не ускользнул от его внимания, и он достаточно долго об этом думал.

В Сайта-Барбаре Билли заранее снял люкс в роскошном отеле на имя Тайрона Слотропа. Этот псевдоним он не использовал раньше, приберегал для особого случая.

Билли любил роскошь, и особенно ему нравились самые лучшие отели, которые предлагали столь экстравагантные удобства, что Людовик Шестнадцатый и Мария-Антуанетта, получи они возможность побывать в таких заведениях, устыдились бы убогости их дворцовой жизни.

В Ньюпорт-Бич Билли проехал мимо дома, где жил и работал Брайан Маккарти, и припарковался за углом.

Глава 42

Милли и Барри Паккард, которые согласились взять на день-другой Фреда и Этель, жили в просторном, новоанглийского стиля, доме, построенном над океаном, к которому вел пологий склон.

Парадная дверь была открыта, как и сказала Милли в телефонном разговоре с Эми. Она и Брайан, сопровождаемые Фредом, Этель и Никки, прошли через дом во внутренний дворик, где Милли сидела за столом из тика и маленькими глотками пила мартини, освещенная синеватым пламенем газовых фонарей «молния» с призматическими стеклянными панелями.

Ростом в пять футов и два дюйма, худенькая, с короткими светлыми волосами и большими глазами, Милли, казалось, только-только вернулась домой со съемочной площадки «Питера Пэна», где исполняла главную роль. В свои пятьдесят с хвостиком, она, возможно, была старовата для этой роли, но, с другой стороны, Мэри Мартин в этом возрасте все еще играла ту самую роль в бродвейской постановке^[186].

— Дорогой Фредди, очаровательная Этель! — воскликнула она, когда детки Эми, виляя хвостами, подбежали к ней, уверенные, что их почешут и за ушами, и под подбородком. — Вы великолепны, как всегда, но почему вы не налили своим старикам по стаканчику, прежде чем привести их сюда?

— Не вставай, — Эми наклонилась, чтобы поцеловать Милли в щеку.

— Да ладно, я никогда не встаю, когда приходят близкие, только ради тех, кого я не жалую, чтобы смешать им слабенькие напитки и тем самым отвадить от нашего дома.

Они были близкими, потому что состояли в «Золотом сердце» и обожали золотистых ретриверов.

— Брайан, дорогой, ты знаешь, где бар. У нас нет оливок для коктейлей, это трагедия вселенского масштаба, но, думаю, нам удастся ее пережить, потому что мы — американцы.

Брайан тоже наклонился, чтобы поцеловать Милли.

— Мы не можем задержаться дольше, чем на минуту, Молли. Должны ехать.

— Господи, какой же ты симпатичный молодой человек. Не верю, что это от природы. Не следовало тебе так рано прибегать к пластической хирургии. Когда тебе исполнится шестьдесят, рот у тебя растянется от уха до уха.

— Где Барри? — спросила Эми.

— На пляже с собаками. Пошел прогуляться. Никакого купания в прибое. Слишком поздно, чтобы вычесывать песок из шерсти.

Фред и Этель заметили троицу на песке внизу. Подбежали к краю внутреннего дворика. Им очень хотелось сбежать по склону к океану, но без разрешения они не решались.

Когда Милли заметила Никки, глаза ее радостно вспыхнули.

— Эми, ты совершенно права. Она — красавица. Иди сюда, сказочное существо. Я — твоя тетя Милли. Все, что они тебе говорили обо мне, — неправда.

Пока Никки и Милли очаровывали друг друга, Эми наблюдала за Барри, который шел по берегу в компании Дейзи и Мортимера.

Наигравшись, собаки зигзагами неспешно трусили по песку, обнюхивая раковины, плавник, мотки водорослей, морских ежей, отшлифованные морем осколки бутылочного стекла, вынесенные на берег последним высоким приливом и дожидающиеся следующего, который смоет их в океан.

Миллионы фрагментов разбитой луны сталкивались друг с другом на гребнях низкого прибоя, а во впадинах возникала серебристая, чуть искаженная сфера, чтобы снова разбиться на фрагменты.

Мерное биение волн, лампа-луна, подвешенная в четверти миллиона миль, соседство собак создавали ощущение вневременности, умиротворения, глубокого покоя, которые всегда ждут, чтобы их нашли, едва стихает шум дневной суеты.

У Эми возникло неприятное предчувствие, что едва ли в ближайшее время ей удастся насладиться таким вот спокойствием. И очень может быть, что не удастся уже никогда.

Возможно, увидев их во внутреннем дворике, Барри начал подниматься по склону. Собаки, конечно же, его обогнали.

Из многих хороших качеств, свойственных Паккардам, Эми более всего восхищалась состраданием, которое проявлялось в их выборе собак. Они брали только тех золотистых ретриверов, которые нуждались в особой заботе и едва ли могли найти себе дом.

Мортимера еще щенком, в несколько недель от роду, нашли в мусорном контейнере, куда его выбросили, потому что у него было расщепление позвоночника с параличом задних лап. С ним обошлись, как с мусором, и в этом ему повезло: могли утопить в ведре перед тем, как отправить в контейнер.

Три ветеринара, к которым привозили Мортимера, заявили, что спасать его нецелесообразно: слишком велики повреждения. И порекомендовали усыпление.

Но в его выразительной морде, в мягком и веселом характере Эми увидела не проблемы, а душу, такую же светлую, как и любая другая.

Поначалу Мортимер ходил только на передних лапах, волоча задние. Потом ему хирургически удалили безнадежно деформированную левую заднюю лапу, после чего последовали долгие недели лечения. В итоге щенок научился не только ходить, но и бегать на трех оставшихся лапах.

И теперь пятилетний Мортимер стал незаменимым помощником при оказании психологической помощи. Милли брала его с собой в детские больницы, где детей-инвалидов вдохновляли смелость и добрый нрав Мортимера.

Дейзи была слепой. Ориентировалась по запахам, звукам, инстинктам, но также старалась держаться рядом с Мортимером, ее верным поводырем и спутником.

Вверх по склону, заросшему посеребренной зеленью, вели ступеньки, по которым трехлапый Мортимер и слепая Дейзи взбирались с энтузиазмом, охватывающим всех золотистых ретриверов, едва те понимают, что в доме гости.

Обычно быстро вращающиеся хвосты направляли их к Эми и Брайану. Но на этот раз, едва они преодолели лестницу, попали во внутренний дворик и почуяли Никки, произошло невероятное.

Морти застыл, Дейзи — тоже, хвосты не опустились, но замерли на весу, головы поднялись, уши навострились. Как Фред и Этель, эти двое не подбежали к Никки, чтобы познакомиться, обнюхав друг друга.

Первым к ней осторожно двинулся Мортимер, потом Дейзи. Приближаясь, Морти опустил голову, через мгновение Дейзи последовала его примеру.

Мортимер лег на живот и неуклюже прополз несколько последних футов. Дейзи, почувствовав, что он делает, повторила маневр.

Когда они доползли до Никки, она наклонила голову к Мортимеру и с любовью принялась вылизывать ему морду, словно своему щенку.

С закрытыми глазами Морти блаженствовал, хвост колотился по кирпичам, которыми выложили внутренний дворик. И, что странно, не пытался в ответ лизнуть Никки.

Через полминуты Никки закончила вылизывать Морги и повернулась к Дейзи, лизнула и ее, как мать — новорожденного щенка. Веки Дейзи опустились, она удовлетворенно вздохнула.

Фред и Этель не подбежали, чтобы поприветствовать давних друзей, собак-инвалидов, словно присутствие Никки устанавливало новый порядок общения. Стояли неподалеку, пристально наблюдая за происходящим.

Поднявшись по ступеням следом за золотистыми ретриверами, Барри Паккард тоже стал свидетелем этой странной церемонии. Крупный, широкоплечий, добродушный мужчина, обычно при встрече с друзьями он говорил что-то смешное, а потом крепко жал руку и обнимал. На этот раз стоял, не произнеся ни слова, заинтригованный поведением собак.

Забыв про мартини, Милли поднялась со стула, чтобы ничего не упустить.

Эми вдруг осознала, что не только действия и поведение собак подчеркивают экстраординарность момента.

Ночь затихла, будто дом и внутренний дворик накрыли огромной стеклянной банкой. Звуковой фон — музыка, доносящаяся из одного соседнего дома, смех — из другого, кваканье лягушек, — все смолкло. Шум прибоя, и тот доносился теперь из далекого далека.

Призматические стекла шести газовых фонарей-«молний» разукрасили белый потолок внутреннего дворика подрагивающими радугами, по-прежнему освещая стулья, столы и лица, но яркость их заметно померкла.

Возможно, у Эми разыгралось воображение, но она почувствовала, что воздух насыщен какой-то новой энергией, аналогичной той, что насыщает его под тяжелыми грозовыми облаками перед первой вспышкой молнии. Но она уже не могла списать на воображение тот факт, что тоненькие волосики на руках и на шее под затылком встали дыбом, словно реагируя на повысившееся напряжение статического электричества.

Мортимер поднялся на три лапы, Дейзи — на четыре. Пять собак оглядывали друг друга (Дейзи только принюхивалась), виляя хвостами, но не сбивались в кучу.

— Я знал одного парня в колледже, — Барри Паккард нарушил очень уж затянувшуюся паузу, но заговорил негромко, чуть ли не шепотом. — Звали его Джек Данди. Без него не обходилась ни одна вечеринка. Жил ради пива, карт, девушек и смеха. На учебу тратил минимум времени и усилий. Происходил из богатой семьи, избалованный, безответственный, но такой приятный в общении.

История, которую рассказывал Барри, похоже, не имела никакого отношения к тому, что происходило между собаками. Тем не менее Эми все еще чувствовала покалывание в руках на шее, на голове.

— В одно из воскресений Джек возвращается помой после уик-энда в родительском доме. В двух кварталах от кампуса видит огонь в окнах первого этажа трехэтажного многоквартирного дома. Вбегает в дом, кричит «Пожар!», стучит в двери, коридоры быстро заполняет дым.

Эми показалось, что даже собаки внимательно слушают.

— Говорили, что Джек трижды выводил людей из горящего дома, прежде чем подъехали пожарные, спас как минимум пятерых детей, которые, если б не он, погибли бы в огне. Он услышал крики других детей, в четвертый раз пошел в дом, хотя слышал вой приближающихся сирен, поднялся на третий этаж, разбил окно, сбросил двух маленьких девочек, другие люди поймали их на растянутые одеяла, ушел в комнату за третьим ребенком и уже не появился у окна, задохнулся в дыму и умер, обгорел до неузнаваемости.

Привычный ночной шум вернулся. Тихая музыка из соседнего дома. Кваканье лягушек.

— Я не мог понять, как Джек Данди, которого я знал, гуляка, избалованный, ленивый, богатый… мог совершить такой героический поступок, отдать жизнь за других. Долгое время я чувствовал, что не понимал не только Джека Данди, но и вообще весь мир, что многое только казалось простым, будто до меня дошло, что я — актер, играющий в какой-то пьесе, и вокруг меня всего лишь декорации, а за пределами сцены все обстоит иначе.

Барри замолчал, моргнул, огляделся, словно на мгновение забыл, где находится.

— Я не вспоминал о Данди долгие годы. Почему он вдруг пришел мне на ум?

Эми ответить, само собой, не могла, но чувствовала, по причинам, которые, наверное, не сумела бы выразить словами, что история эта очень даже уместна.

Внезапно собаки снова стали собаками, каждая уже искала прикосновения человеческих рук, все хотели услышать, какие они прекрасные, как их любят.

Океан провалился в черноту. Чернота лежала за луной, еще больше черноты — за звездами.

Эми присела, чтобы почесать Дейзи живот, но, поскольку слепая собака не могла встретиться с ней взглядом, посмотрела на Никки, которая наблюдала за ней.

В памяти стая чаек взлетела в громоподобном хлопанье крыльев, перья сверкали белым в движущемся луче маяка. Чайки пронзительно кричали, улетая от ужаса, остающегося внизу, и в криках этих слышалось одно и то же повторяющееся слово: «Убийство! Убийство!» И, стоя на окровавленном снегу, обеими руками сжимая рукоятку пистолета, Эми кричала вместе с чайками.

Глава 43

Билли Пилгрим дважды прошел мимо здания, и котором располагались и компания, и квартира Брайана Маккарти. Свет не горел ни на первом, ни на втором этаже.

Босс сообщил ему по телефону, что условия сделки приняты. Маккарти и Редуинг, вероятно, уже ехали в Санта-Барбару.

Билли вернулся к «Кадиллаку», в котором Почин Шамптер умерла от обширного инсульта, но не обделалась. Уверенно заехал на стоянку за домом Маккарти.

Натянув на руки перчатки из латекса, вышел из автомобиля, поднялся по наружной лестнице на второй этаж.

Перчатки требовались Билли, поскольку он не собирался сжечь дом с помощью экзотической субстанции, изобретенной русскими оружейными магами. Конечно, он предпочел бы повсюду оставить отпечатки пальцев, чтобы потом их уничтожил огонь, потому что в перчатках руки у него потели и возникало неприятное ощущение, будто он — проктолог.

С помощью «Локэйда», пистолета-отмычки, он открыл врезной замок за какие-то двадцать секунд, притворил за собой дверь и замер, прислушиваясь, не зная, придется ли ему кого-нибудь убить.

Билли обычно не приходилось убивать двоих людей за день и содействовать убийству еще двоих. Если бы это был день «возьми-сына-на-работу», при условии, что у него был бы сын, мальчик мог бы прийти к выводу, что работа у его отца куда более интересная, чем она была на самом деле.

Иногда убийства разделяли месяцы. И Билли мог прожить год, а то и два, не отправляя на тот свет такого близкого друга, как Джорджи Джоббс, или полнейшего незнакомца, вроде Шамптера.

Конечно, учитывая характер его работы, нарушать закон приходилось каждый день, но по большей части преступления эти не были тяжкими и не тянули на инъекцию смертельным ядом и похороны за счет налогоплательщиков.

Эпизоды реальной жизни редко могли конкурировать с хорошими романами жанра «все-бессмысленно-и-глупо», вот почему все эти годы Билли по-прежнему много читал.

Но вот что пугало. Далеко не все эпизоды реальной жизни были столь же бессмысленны, как жизнь, какой ее рисовали его любимые писатели. Время от времени что-то говорило о том, что в последовательности событий есть определенный смысл, или он сталкивался с человеком, который жил и действовал ради достижения конкретной цели.

В таких случаях Билли искал убежище в своих книгах и оставался с ними, пока не уходили последние сомнения.

Если же любимые книги не добавляли ему здорового цинизма, он убивал человека, стремящегося к некой цели, доказывая тем самым, что значимость чего-либо — иллюзия.

В квартире по-прежнему царила тишина, и Билли двинулся дальше, зажигая свет в каждой комнате.

Ему не нравился минималистский интерьер. Слишком упорядоченно. Слишком спокойно. Ничего реального. Жизнь — это хаос. От квартиры Маккарти за милю несло фальшью.

Настоящей он считал квартиру полоумной старухи, заваленную газетами, которые не выкидывались последние пятьдесят лет, и мешками мусора. Ее муж умер двенадцатью годами раньше на диване в гостиной, и теперь компанию ей составляли двадцать шесть кошек. Настоящими он считал обшарпанные многоквартирные дома, где жили черные проститутки. И Лас-Вегас.

Билли любил Вегас. Идеальным отпуском, который он позволял себе не так уж часто, виделась ему именно поездка в Вегас. Приехать туда с двумя сотнями баксов наличными, проиграть половину за карточными столами, вернуть потери, проиграться вдрызг и убить незнакомца, не выбирая, кто попадется под руку, на пути из города.

В раздражающе чистом, ярко освещенном кабинете Маккарти Билли отсоединил от сети системный блок, вынес из комнаты. Поставил рядом с дверью, с тем чтобы потом положить в багажник «Кадиллака» и увезти в Санта-Барбару. В дальнейшем Билли намеревался залить системный блок кислотой и сжечь в крематории.

Архитектору велели взять ноутбук с собой. Его компьютер Билли мог уничтожить только после смерти Маккарти.

Вернувшись в кабинет, он обыскал шкафы с документами и нашел распечатки электронных писем Ванессы, которые она посылала Маккарти последние десять лет. И хотя корзинка для мусора была большая, распечатки заполнили ее до краев. Корзинку Билли тоже отнес к передней двери.

Поскольку Маккарти мог сохранять старые электронные письма на дискетах, Билли тщательно просмотрел все коробочки с ними, но, судя по надписям на наклейках, не нашел ничего такого, что следовало взять с собой.

Цель он преследовал одну: уничтожить все, что могло, в случае исчезновения Маккарти, привести полицию к Ванессе.

В кабинете и спальне Билли также искал дневник. Хотя и не рассчитывал, что найдет.

У Билли Пилгрима было свое мнение насчет дневников, точно так же, как насчет литературы, интерьера и идеального отпуска.

Женщины гораздо чаще мужчин полагали, что их жизнь достаточно значима и требует ежедневного описания. И по большей части речь в этих дневниках шла не о том, как Бог-ведет-меня-по-удивительному-пути. Нет, за значимость принималось сентиментальное я-такая-растакая-но-всем-плевать. К тридцати годам женщины обычно переставали вести дневник, потому что к тому времени больше не хотели размышлять о смысле жизни. Смысл этот уже до смерти их пугал.

Конечно же, он не обнаружил дневника в квартире Маккарти, зато нашел десятки альбомов со скетчами и рисунками, главным образом, портретами. Альбомы говорили о том, что архитектор в душе хотел не проектировать здания, а заниматься живописью.

Карандашные рисунки лежали и на кухонном столе. Один — потрясающий по точности портрет золотистого ретривера. Другие — глаза собаки, на которые под разным углом падал свет. Некоторые — абстрактное сочетание света и тени.

Рисунки зачаровали Билли с первого взгляда: он сразу понял, что художник, работая над ними, пребывал в состоянии эмоционального хаоса. Билли по праву считал себя знатоком хаоса.

Он стоял у стола, проглядывая рисунки, а через какое-то время обнаружил, что сидит на стуле, но не мог вспомнить, как садился на него. А настенные часы разъяснили ему, что на рисунки он смотрел более четверти часа, хотя Билли мог поклясться, что провел над ними две-три минуты.

Потом, все еще завороженный искусством, он крайне удивился, почувствовав текущую по щекам кровь.

Не ощущая боли, в полном недоумении, поднял руку, коснулся щек, лба, поискал рану, но найти не смог. А когда взглянул на кончики пальцев, обнаружил, что они блестят от бесцветной жидкости.

Он узнал эту жидкость. Слезы. По роду своей работы ему иногда приходилось доводить людей до слез.

Билли не плакал тридцать один год, с тех самых пор, как прочел невероятно большой и потрясающе прекрасный роман, лишивший его последних остатков жалости и сочувствия к человеческим существам. Люди были не чем иным, как машинами из мяса. Он не мог жалеть ни машины, ни мясо.

Тот роман заставлял его хохотать до слез. И потом, благодаря беспредельной глупости человечества, слезы смеха не раз и не два наворачивались на глаза.

Но эти новые слезы поставили Билли в тупик.

Удивили его.

Встревожили.

У него увлажнились ладони.

Обсыпанные мелкодисперсным порошком латексные перчатки стали склизкими от пота. Пот поднимался вверх, вытекал из-под перчаток повыше запястий, смачивал рукава рубашки.

Будь его слезы слезами смеха, которые появлялись, если хохотать очень уж долго и громко, он бы ничего не имел против. Но он не смеялся, да и не хотелось ему смеяться.

Его презрение к человечеству оставалось прежним, и он знал, что слезы эти вызваны не комичным ужасом, который он иной раз ощущал, читая книгу или наблюдая за людьми.

Еще один вариант пришел в голову: этими слезами он оплакивал себя, жизнь, которую устроил себе.

Тревога переросла в страх.

Жалость к себе указывала на то, что ты чувствуешь себя обманутым, что жизнь несправедливо обошлась с тобой. Но справедливости ты мог ожидать, если вселенная функционировала согласно некоему набору принципов, некоему дао, и в основе ее лежала кротость и добро.

Такие идеи являли собой интеллектуальный водоворот, который мог засосать и уничтожить его, если бы он позволил им еще на мгновение оставаться в голове.

Билли хорошо знал могущество идей. «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты» — так сторонники здоровой пищи всегда попрекают завсегдатаев кафе быстрого обслуживания. Но ведь то же самое можно сказать и об идеях.

С ненасытной жаждой он заливал в себя беллетристику великих мыслителей двухпоколений, сортировал их идеи, выбирал подходящие. В пятьдесят один год чувствовал себя слишком старым, чтобы превращаться из укропа в корнишон. Он чувствовал себя слишком старым для этого и в двадцать пять.

Билли не знал, почему эти рисунки заставили его плакать.

С гулко бьющимся сердцем, учащенно, как бывает при панике, дыша, он подавил в себе желание и дальше изучать рисунки в попытке понять, в чем причина его столь экстраординарной реакции.

Поскольку на кону стояли его счастье и будущее, Билли скоренько сложил рисунки в стопку и поспешил с ними в кабинет Брайана Маккарти, где скормил бумагорезательной машине, находившейся у стола.

Наполовину убежденный в том, что обрезки живые, он высыпал ворох бумажных полосок шириной в четверть дюйма в зеленый пластиковый мешок для мусора, который нашел на кухне. Позже, в Санта-Барбаре, намеревался сжечь изрезанные рисунки.

К тому времени, когда он перенес системный блок, корзинку с распечатками электронных писем Ванессы и зеленый мешок с изрезанными рисунками к «Кадиллаку» и уложил все в багажник, частота сердцебиения практически вернулась к норме, и он взял под контроль дыхание.

Сев за руль, Билли стянул с рук отвратительно склизкие латексные перчатки и бросил на заднее сиденье.

Вытер ладони о слаксы, о пиджак спортивного покроя, о рубашку и укатил от дома Маккарти, где с ним чуть не случилась беда.

Когда нашел выезд на автостраду, слезы прекратились, слезы начали высыхать.

Билли подозревал, что наилучший способ вычеркнуть из памяти это выбившее из равновесия происшествие — убить совершенно незнакомого человека, выбрав его методом тыка.

Но иногда убийство приходилось откладывать до более удобного момента. Билли выехал в Санта-Барбару позже, чем рассчитывал, так что сначала предстояло войти в график.

Глава 44

В доме Эми Брайан собрал собачью еду и лакомства, необходимые на три дня, хотя они собирались обернуться быстрее, упаковал в пластиковый контейнер вместе с мисками для еды и воды и прочим собачьим снаряжением. Никки все это время сидела рядом и вежливо просила чем-нибудь ее побаловать. Конечно же, отказать Брайан не мог.

В спальне Эми паковала одежду: джинсы, свитера, белье — уложила в дорожную сумку вместе с пистолетом «СИГ П245», добавила полностью заряженную обойму.

Она не могла объяснить, зачем в этой поездке ей может понадобиться пистолет. Ванесса, безусловно, была неуравновешенной, резкой, злопамятной… даже жестокой, судя по электронным письмам, но все это не говорило о ее склонности к убийствам.

Собственно, Эми представляла ее себе слишком эгоистичной, чтобы чем-либо поставить под угрозу свою свободу и, соответственно, свои удовольствия. И во имя роскошной жизни с богатым мужчиной, который, очевидно, думал маленькой головкой, а не большой головой, у нее были все основания прилагать максимум усилий для того, чтобы передача опеки прошла как по писаному.

А кроме того, если Ванесса и была плохой матерью, если даже терпеть не могла дочь, она ее не бросила и не задушила во младенчестве. Судя но новостным выпускам, в наши дни все больше младенцев и щенков заканчивали свои дни в мусорных контейнерах. Десять лет, которые Ванесса приглядывала за дочерью, даже если и с неохотой, указывали на то, что в темных глубинах ее сердца еще тлел огонек добропорядочности.

Оставленная в церкви в двухлетнем возрасте, с именем и фамилией на листочке, который пришпилили к ее рубашке, Эми не могла точно сказать, какой она тогда была. Может, родители находили ее еще более отвратительной, чем Ванесса — девочку, которую называла Пигги.

К трем годам ее забрала из приюта бездетная пара, Уолтер и Дарлин Харкинсон. Эми официально получила их фамилию.

О приемных родителях у нее остались лишь смутные воспоминания, потому что через полтора года их автомобиль столкнулся с бетономешалкой. Уолтер и Дарлин погибли мгновенно, Эми — даже не поцарапалась.

В четыре с половиной года, дважды оставшаяся без родителей — первые ее бросили, вторые погибли, — Эми вернулась в приют, где и прожила до восемнадцати с небольшим лет.

От таких испытаний юная Эми Харкинсон, наверное, могла повредиться головой, если бы не мудрость и доброта монахинь. Но одни монахини не могли бы восстановить ее психическое здоровье.

Не менее важную роль сыграл золотистый ретривер, грязный, отощавший и голодный, который, хромая, подошел к ней на осеннем лугу через месяц после ее возвращения в приют.

Благодаря своему обаянию собака так и осталась в приюте, но привязалась к Эми больше, чем к остальным, стала ей почти сестрой и главным врачевателем ее сердца.

И, как ни странно, положить пистолет в сумку Эми побудила не эта ведьма, рассылавшая электронные письма, а другой золотистый ретривер, девочка, появившаяся днем раньше, окутанная загадочностью и с прямым взглядом, так живо напомнившая Эми ее первую собаку, которая помогла ей увидеть смысл жизни и, возможно, спасла ее.

Эмми познала ужас, боль потери, хаос, но ей всегда удавалось найти хоть какое-то успокоение после испытанного ужаса, надежду после утраты, некую упорядоченность, идущую по пятам хаоса. Именно умение разглядеть эту самую упорядоченность, скорее всего, и не дало ей умереть.

Единственная физическая угроза, которой она подвергалась за последнее время, исходила от Карла Брокмана и его монтировки, но угроза эта миновала. И однако Эми понимала, что та встреча может оказаться не последней.

А рисунки Брайана, эта удивительная игра света и тени, напомнили ей о том, что в этом мире, кроме видимого, есть и невидимое.

Эми чувствовала, что в ближайшем будущем, которое вроде бы и определилось, что-то оставалось невидимым.

Вот и решила, что положить пистолет и запасную обойму в дорожную сумку очень даже уместно, поскольку она видит далеко не все, и возможные опасения еще не рассеялись.

Она предупредила Брайана, что возьмет с собой пистолет. Он лишь кивнул, как бы говоря: «Почему нет?»

Точно так же ни один из них не усомнился в том, что взять с собой Никки — правильное решение. В последних событиях собаки определенно играли какую-то роль, и особенно — эта собака.

Хотя ехать они решили на внедорожнике Эми, за руль сел Брайан. Во-первых, он поспал днем, а во-вторых, Эми хотела подумать, не отвлекаясь на транспортный поток.

Они опустили задние сиденья, так что Никки улеглась за спинками передних в ставшем таким просторным багажном отделении.

Когда Брайан отъезжал от бунгало, Эми показалось, что она увидела маленькое бледное личико Терезы в окне дома Лотти Августин.

— Остановись, — попросила она.

Брайан нажал на тормоз, но, когда Эми оглянулась, занавеска опустилась, личико исчезло.

— Ничего. Поехали, — после паузы добавила она.

Квартал за кварталом, улица за улицей, на въезде на автостраду Эми то смотрела в зеркало заднего обзора, то поворачивалась, чтобы взглянуть в заднее стекло.

— Никто за нами не едет, — озвучил ее опасения Брайан.

— Но она сказала тебе, что будет слежка.

— Им нет необходимости следить за нами сейчас. Они и так знают, что мы едем в Санта-Барбару. Вот там нам кто-нибудь сядет на хвост.

Час пик давно миновал. Автомобилей хватало, но все ехали быстро, а трассу окутывал красно-белый ореол.

— Ты думаешь, что при всей ее злобе и неуравновешенности она действительно смогла убедить очень богатого мужчину учредить доверительный фонд для девочки и жениться на ней самой?

— Да, — без запинки ответил Брайан. — Если ему так не повезло, что их жизненные пути пересеклись, Ванесса могла увести этого человека с его тропы на свою. Дело не только во внешности. Она безошибочно находит твои слабости и нажимает те кнопки, что открывают дверь к твоей темной стороне.

— И с тобой произошло то же самое? С молодым и глупым, как ты характеризовал себя в тот период? Я не думаю, что у тебя есть темная сторона.

— Я уверен, что она есть у большинства, — не согласился Брайан. — Может, даже у всех. И очень важно для нас держать ведущую туда дверь закрытой, держать дверь закрытой и запертой.

Глава 45

Пигги не может держать их вне комнаты. Они могут держать ее в комнате, а она не может не пускать их сюда.

Она не знает, когда откроется дверь. Это пугает.

«Не впускай в сердце тревогу».

Иногда она слышит шаги. Но случается, они подкрадываются к двери бесшумно, как тень, которая бежит за тобой по ступеням, и быстро входят.

Она не может допустить, чтобы ее поймали за тем, что она иногда делает, поэтому, когда Пигги делает Худшее-из-того-что-она-может-сделать, она напряженно вслушивается, не поворачивается ли ключ в замке.

Она убирает картофельный салат, наводит чистоту. Кусочки салата собирает в пакеты, грязные тряпки полощет в раковине в ванной.

Потом подходит к двери, прислушивается. Голоса. Но далеко, может, на кухне.

Мать и этот мужчина бодрствуют, когда темно. Спят только при свете солнца.

Делать Худшее-из-того-что-она-может-сделать лучше, когда они спят. Но ей очень уж хочется сделать это сейчас.

Она так жалеет, что не может выглянуть наружу. Иногда они живут там, где она может видеть небо.

Окна ее комнаты закрыты деревом. Солнце пробивается сквозь щели, но она через них ничего увидеть не может.

Если бы она могла увидеть небо, то не стала бы делать Худшее. Небо поднимает ей настроение.

Небо красивее с наступлением темноты. Оно становится глубже. Тогда ты можешь видеть звезды и думать о том, что сказал Медведь.

Ей недостает Медведя. Медведя ей недостает куда больше, чем окон. Ей всегда будет недоставать Медведя.

Она никогда его не забудет, никогда, пусть кое-что она и заставляет себя забывать.

Она любит луну. Она любит звезды. Она любит падающие звезды, по которым загадывают желания.

Если бы она увидела падающую звезду, пожелала бы, чтоб в комнате было открытое окно. Но сначала у нее должно быть окно, через которое можно увидеть звезду.

Медведь научил ее загадывать желания по звездам. Медведь знал все. Не был таким тупицей, как сама она.

«Не впускай в сердце тревогу, Пигги».

Медведь часто это говорил.

И еще он говорил: «Все получится, как ты хочешь, нужно только в это сильно верить».

То есть нужно верить и ждать. Ждать сэндвича без мертвого таракана, живого червя или гвоздя. Ты ждешь и иногда получаешь хороший сэндвич. Ждать окна. Ждать.

Голоса по-прежнему доносятся с кухни, слов с такого расстояния не разобрать. Может, она в безопасности.

На большом кресле подушка. На подушке — чехол. Чехол с «молнией».

Под чехлом, под подушкой, спрятана Вечно блестящая штучка.

Вечность — это все дни, которые придут, и еще больше. Так объяснил Медведь.

Вечность — она без начала и без конца. Вечность означает, что все хорошее может случиться с тобой, все хорошее, о чем ты только можешь подумать, потому для всего этого есть время.

Если есть время случиться всему хорошему, о чем ты только можешь подумать, то есть время случиться и всему плохому, о чем ты можешь подумать?

Она задавала Медведю этот вопрос, и он ответил: нет, сказанное им относится только к хорошему.

Пигги сама — вечность. Так говорил Медведь.

Как только Вечно блестящая штучка оказывается у Пигги в руке, настроение у нее улучшается. Она уже не чувствует себя одинокой.

Одной быть лучше, чем с матерью и этим мужчиной.

Но одной быть трудно.

Одной быть очень трудно.

И большую часть времени она одна. Она не знала, как это трудно — быть одной, пока не появился Медведь.

Она получила Медведя и перестала быть одной, а потом Медведя не стало, и она впервые поняла, как это трудно — быть одной.

Она чувствует близость к Медведю, когда сжимает Всегда блестящую штучку в руке. Она сжимает ее очень крепко.

Штучку дал ей Медведь. Тайком. Мать не должна этого знать. Если мать узнает, ее сильно накажут.

Прямо на кресле, где она может быстро засунуть Вечно блестящую штучку обратно под чехол, Пигги делает Худшее-из-того-что-она-может-сделать.

Ее могут поймать, поэтому она боится. Потом — не боится.

Худшее-из-того-что-она-может-сделать всегда избавляет ее от страха. На какое-то время.

Ей нужно помнить о времени. Со временем у нее нелады. Иногда миг тянется для нее долго-долго. А бывает, много времени пролетает для нее, как миг.

Если она забудет о времени, то уплывет, как с ней иногда случалось, и забудет о том, что нужно прислушиваться к скрипу ключа в замке.

Она на какое-то время замирает и говорит то, что у нее в сердце:

«Всегда говори то, что у тебя в сердце, Пигги. Это лучшее, что ты можешь сделать».

Она говорит. И не чувствует себя такой одинокой, как прежде.

— Ох, Медведь, — говорит она.

Пигги часто думает, что он ответит, если она произнесет его имя вслух. Он никогда не отвечает. Но она продолжает произносить его имя вслух.

Медведь мертв. Но он может ответить.

Медведь мертв, но Медведь тоже вечность.

Он всегда будет с ней. Он обещал.

«Что бы ни случилось, Пигги, я всегда буду с тобой».

Мать его убила, Пигги видела, как это произошло.

Пигги хотела, чтобы убили и ее.

Долгое время все было плохо. Очень плохо. Темнота стояла, даже когда был свет.

И отогнало темноту только одно: Вечно блестящая штучка, которая так и осталась ее секретом.

И теперь, прежде чем засунуть ее обратно в чехол, Пигги еще раз смотрит на нее.

Серебро. Медведь говорил, что сделана она из серебра.

Это слово, одно из тех нескольких слов, которые она может прочесть, когда видит его. Слово висит на серебряной цепочке. Это слово — НАДЕЖДА.

Глава 46

Они завернули в «Ин-и-Аут»^[187] за чизбургерами, картофелем-фри и газировкой, поели на ходу, заткнув бумажные салфетки за воротник рубашек, положив другие салфетки на колени.

Сунув голову между сидений, облизывая губы, прежде чем с них начинала капать слюна, Никки уговорила Эми дать ей три кусочка бургера и четыре картофельных ломтика. А потом, после решительного «Это все, хватит» — послушно убрала голову и устроилась за спинкой сиденья Эми.

У каждой дороги есть своя романтика, особенно ночью, и путешественникам обычно нравится есть на ходу. Когда ты в пути, возникает иллюзия безопасности, ощущение, что посланцы Судьбы не могут тебя найти, стоят на пороге того дома, откуда ты только что ушел, стучатся, чтобы сообщить тебе о резкой перемене в твоей жизни, а ты уже на колесах, и потому ничего узнать не можешь.

Вот это ложное, но успокаивающее ощущение, что тебе ничего не грозит, вкупе с сытостью, вызванной вкусной, но далеко не самой полезной для здоровья пищей и побудили Эми еще больше приоткрыть завесу над своим прошлым.

— Я рассказывала тебе, как меня оставили в приюте и потом удочерили, — заговорила Эми, едва они поели, и она засунула смятые салфетки в пакет из «Ин-и-Аута», — о бетономешалке и о возвращении в приют… но никогда — о моей первой собаке.

После автомобильной аварии, в которой погибли приемные родители Эми, ее вернули в приют «Mater Misericordia». Девочка больше молчала, чем говорила, что тревожило монахинь, так же, как и ее желание держаться подальше от остальных детей. Если раньше Эми постоянно улыбалась, то теперь практически всегда оставалась мрачной и подавленной.

Однажды, во второй половине солнечного октябрьского дня, через месяц после ее возвращения в приют, Эми одна ушла на край двора для игр, самый дальний от церкви, аббатства, школы, общежития, других зданий, которые находились на территории приюта. Двор для игр располагался на возвышении, и от его края начинался пологий луг, сбегающий в долину, к городку, реке, шоссе.

Эми села на выкошенную зеленую траву, в тени раскидистых дубов. Индейское лето уже закончилось, и высокая трава на лугу, засыхая, из зеленой стала золотистой.

По утрам тени дубов уходили вниз по склону, с приближением полудня, наоборот, поднимались, к вечеру к вершине начинали тянуться тени тех деревьев, что росли внизу.

И вот в этих тенях юная Эми уловила движение чего-то золотистого. Потом это золотистое двинулось вверх по склону, пятно красного золота на бледно-золотом фоне травы. Когда Эми поняла, что это собака, она поднялась на колени, когда увидела, что собака хромает, — на ноги.

В те дни она еще не общалась с собаками, и животное, естественно, вызвало у нее страх. Но собака хромала, практически не наступая на заднюю левую лапу, так что страх Эми тут же уступил место сочувствию, которое побудило девочку остаться на месте.

Действительно, собаку можно было только пожалеть. Шерсть свалялась. Потемнела от грязи, словно животное то ли бросили, то ли скверно с ним обращались. Однако, подойдя к девочке, уставшая, ослабевшая, страдающая от боли собака улыбнулась.

Эми тогда не знала, что это золотистый ретривер, не знала, что поклонники этой породы называют это выражение собачьей морды золотой улыбкой, и такой улыбки нет ни у какой другой породы собак.

Когда Эми протянула руку к ретриверу, собака не зарычала, не подалась назад или в сторону, а шагнула к девочке и лизнула ее пальчики, словно благодарно их поцеловала.

Пройдя половину игровой площадки, ведя с собой четвероногую находку, Эми наткнулась на сестру Ангелику, а уж потом со всех концов двора к ним сбежались другие дети, чтобы посмотреть на раненую собаку, которую Эми Харкинсон спасла, приведя с луга.

Сестра Агнес-Мария, которая ведала лазаретом аббатства, прибыла с аптечкой первой помощи. Она нашла шип, который вонзился в одну из подушечек на задней левой лапе собаки, вытащила его, смазала ранку мазью с антибиотиком.

Собака была грязная, блохастая, исхудалая, но дети как-то сразу единогласно решили, что она должна стать талисманом приюта и остаться здесь жить.

У приюта «Misericordia» никогда не было живого талисмана, и сестры не знали, хорошая ли это идея. И потом, будучи монахинями, то есть женщинами ответственными, они собирались найти хозяина собаки, пусть на ней и не было ошейника.

Заверив детей, что ретривера не отдадут в собачий приют, где могли усыпить, если б у него не нашелся хозяин, сестра Ангелика отправила всех на обед в столовую.

Эми осталась, пошла следом за сестрами Ангеликой и Клер-Мэри, которые, смастерив из веревки поводок, повели свою новую подопечную к бетонной площадке у прачечной, позади здания столовой. Там дали собаке воды и стали думать, как ее искупать.

Сестра Клер-Мэри, заметив Эми, напомнила, что ей велено идти обедать. С неохотой Эми ретировалась.

Собака никак не отреагировала на уход детей, но начала скулить, едва Эми развернулась и зашагала к двери в столовую. Всякий раз, когда девочка оглядывалась, собака смотрела на нее. Подняв голову, навострив уши. Эми слышала скулеж даже после того, как завернула за угол здания.

Она только начала есть, когда в столовую вошла сестра Хасинта (за пронзительный голос дети прозвали ее сестра Мышь) и увела на бетонную площадку.

После ухода Эми собака не прекращала скулить. Монахини много лет работали с сиротами и знали все их уловки, так что разжалобить их было непросто Но собачьего скулежа они не выдержали.

По прибытии Эми собака сразу успокоилась, улыбнулась и завиляла хвостом.

В сумерки и вечером несколько сестер занимались собакой, выстригали свалявшуюся шерсть там, где не могли расчесать, дважды вымыли с шампунем, еще раз — с раствором, убивающим блох, за которым отец Лeo срочно съездил в городок.

Собака начинала скулить, едва Эми отходила от нее дальше, чем на два шага, и в результате девочка тоже принялась расчесывать собаку. Интуитивно она поняла, что сестры быстрее привяжутся к собаке, если она получит кличку и перестанет быть просто бродячим псом.

Она объявила, что собаку можно считать ранним подарком от святого Николая, раз уж до Рождества оставалось чуть больше двух месяцев, поэтому ее нужно назвать в его честь. Сестра Ангелика не замедлила указать, что найденная собака — девочка, но Эми потребовалось лишь мгновение, чтобы справиться с этой проблемой.

— Тогда мы назовем ее Никки.

И вот теперь, по прошествии без малого двадцати восьми лет, Брайан, сидя за рулем «Экспедишн», оторвал глаза от дороги и посмотрел на Эми.

— Господи! То же имя.

Эми видела, что поначалу он расценил это всего лишь как совпадение, но, когда Брайан вновь перевел взгляд на дорогу, по его телу пробежала благоговейная дрожь.

— Прошлой ночью на кухне Брокманов мне запомнился один момент, — продолжил он. — Аккурат перед тем, как ты предложила ему купить собаку. Ты присела рядом с ней. А потом вдруг встала и так пристально посмотрела на Карла. Ты выглядела… ну, не знаю, удивленной, потрясенной, но я не понимал, в чем дело.

— Он сказал, как зовут собаку. Джанет по телефону об этом ничего не говорила. И я сразу, до того, как начались всякие странности, осознала, что это не совпадение. Не спрашивай меня, что я поняла тогда и что могу сказать даже теперь о том, кто наша Никки и почему она здесь. Но я знаю… никаких совпадений. Позже, когда я спросила Джанет, почему они решили назвать собаку Никки, она ответила, что ее так назвала Тереза.

— Маленькая девочка, страдающая аутизмом.

— Да. Хотя я не стала бы утверждать, что это аутизм. Собаку нужно назвать Никки, заявила Тереза, потому что так ее звали всегда.

Брайан вновь посмотрел на Эми.

— Всегда?

— Всегда. Что она под этим подразумевала… кто знает, но, Брайан, что-то подразумевала.

Двадцатью восемью годами раньше и на три тысячи миль восточнее калифорнийского побережья монахини согласились с тем, что найденную собаку нужно назвать Никки. Они уже заметили, что с ее появлением Эми больше не молчит, не держится особняком и начала улыбаться. Им хотелось закрепить эти изменения к лучшему.

После того как Никки вымыли и высушили, монахини решили, что ночь она проведет в лазарете, где сестра Реджина-Мэри оставалась на ночь, если заболевал кто-то из детей.

Вымытая, избавленная от блох, накормленная, обеспеченная мягкой подстилкой из одеял, собака, ранний подарок от святого Николая, не находила себе места в отсутствие Эми. Скулеж начался вновь.

В те дни использование собак в качестве психотерапевтического средства еще не получило широкого распространения, но монахини «Mater Misericordia» поняли, что какая-то важная связь возникла между девочкой и четвероногой бродягой. Существующие правила подправили, возможно, даже нарушили, и совершенно здоровую Эми определили в лазарет на неделю, в течение которой предпринимались попытки выяснить, откуда взялась собака.

Неустанные молитвы, которыми Эми бомбардировала Бога, должно быть, заставили Его, пребывающего в небесных чертогах, в раздражении раскинуть руки и воскликнуть: «Пусть все остается, как есть!» — потому что найти хозяина монахиням не удалось.

После того как доктор Шеферд, ветеринар, осмотрел Никки и сделал ей все необходимые прививки (к этому времени выяснилось, что у собаки славный характер, и она знает, где нужно делать свои дела), приют «Mater Misericordia» вновь оправдал свое название, «Мать милосердия», и Никки обрела постоянный дом.

Будучи официальным талисманом, собака могла бывать где угодно, за исключением церкви (впрочем, туда ее тоже часто брали), но спала она только в комнате Эми. Одиннадцать последующих лет была ее тенью, доверенным лицом, самым любимым существом на всем белом свете.

За эти годы более трехсот девочек разными путями попадали в приют «Мать милосердия», но ни одна не могла сравниться по популярности и по количеству подруг с когда-то замкнутой и молчаливой Эми Харкинсон. И в каждой Книге года фотография Эми появлялась чаще других, за исключением разве что Никки, чья улыбающаяся морда украшала едва ли не каждую страницу: в школьной пьесе, в шапке Санта-Клауса на Рождество, с ушами кролика на Пасху, с повязанным на шее американским флагом на Четвертое июля, всегда в окружении обожающих ее девочек и сияющих монахинь.

Эми шел семнадцатый год, когда в один из дней всегда энергичная Никки вдруг стала вялой, на следующий день — еще более вялой. А на третий вообще не встала с подстилки. У нее нашли гемангиосаркому, быстро прогрессирующий рак, на той стадии, когда хирургическое вмешательство опоздало, а химиотерапия не могла остановить развитие болезни.

Состояние ее быстро ухудшалось, и она бы, конечно, страдала, если бы люди не проявили милосердие, на которое имеют право все невинные животные: никто не мог вынести вида ее страданий.

Поскольку Бог не жесток, для всего есть причина. Мы должны познать боль утраты, ибо, не зная этой боли, не смогли бы жалеть других, превратились бы в эгоистичных монстров, интересующихся только собой. Ужасная боль утраты учит нас человечности, растапливает даже каменные сердца, ощутив ее, и хороший человек становится лучше.

«Мать милосердия» была не только школой, но и сиротским приютом. Уход Никки, которая являлась живым талисманом для всех и сестрой для Эми, не только предоставил возможность разделить боль, но и стал уроком человечности.

Тех девочек, которые нашли в себе достаточно сил, в сумерках пригласили на маленькую площадь в центре приюта, где никто не обсуждал проблему наличия души у животных, а принимали сие, как данность. Дети и монахини молились за упокой души Никки. Во время молитв сумерки перешли в ночь, но темноту разогнали сотни зажженных свечей. Эми стояла на коленях рядом со своей лучшей подругой, чтобы утешать ее и проводить в мир иной.

Сестра Агнес-Мэри, которая ведала лазаретом, вызвалась помочь доктору Шеферду сделать Никки два укола. Первый, снотворного, дабы погрузить собаку в глубокий сон, второй — средства для остановки сердца.

Еще раньше на площади поставили любимый диван Никки из комнаты отдыха. Собака так ослабела, что монахиням пришлось принести ее и положить на диван. Эми стояла коленями на земле, глаза в глаза смотрела на первую собаку, которую спасла.

По мнению ветеринара, Никки было три года, когда она прихромала по лугу к своей хозяйке. Но и в четырнадцать лет, лежа на диване, на исходе своей долгой жизни, она выглядела молодой: лишь кое-где золотистая шерсть стала белой.

Шестнадцатилетняя Эми нашла в себе силу духа, о существовании которой и не подозревала. Голос ее оставался спокойным и подбадривающим, казалось, она и не сдерживала слез.

Словно говоря: «Все хорошо, ты справляешься», — Никки лизнула пальцы Эми, точь-в-точь как в момент их встречи на лугу. Тогда она здоровалась, теперь — прощалась.

Никки особенно нравилось, когда ее морду с двух сторон крепко сжимали в руках, большими пальцами поглаживая щеки, и всегда старалась уговорить кого-нибудь доставить ей такое удовольствие. Вот и теперь Эми держала ее морду в руках и смотрела в такие выразительные карие глаза.

— Ты — самая милая собака из всех, что жили на земле, — говорила она Никки. — Я всегда гордилась тобой, твоим умом, твоим умением так быстро налаживать дружеские отношения и дружить со всеми. Я любила тебя всем сердцем, с самого первого мгновения нашей встречи, я не смогла бы любить сильнее ни сестру, ни жизнь, ни собственного ребенка, — и пока она говорила, Никки сделали оба укола, и она заснула, глядя в глаза Эми.

Девушка почувствовала, как бедное тело дернулось, когда великое сердце остановилось. Просто остановилось, и Никки ушла к Богу, тогда как сотни свечей освещали стены зданий приюта, скорбные лица девочек и монахинь, отражались в стеклах, и казалось, каждый огонек шептал: «Сегодня умерла необыкновенная собака, которая расцвечивала яркими красками жизнь всех, кого она встречала на своем пути».

Семнадцатью годами позже, рассказывая все это Брайану, Эми ощущала такую же боль утраты, как и в тот ужасный момент, при свете свечей. И хотя за эти годы ей прошлось проводить в последний путь многих собак, она плакала, и у нее часто перехватывало дыхание, когда она описывала сцену на площади.

Через неделю сестра Хасинта, «сестра Мышь», подарила Эми медальон с профилем золотистого ретривера. С тех пор Эми его не снимала.

А в приюте, на площади, на том самом месте, где стояло смертное ложе Никки, установили гранитную табличку, черную и полированную, под которой покоилась урна с прахом собаки. На табличке выгравировали тот же силуэт золотистого ретривера, что и на камее Эми. Под силуэтом выбили слова:

В ПАМЯТЬ О НИККИ, ПЕРВОМ ТАЛИСМАНЕ «MATER MISERICORDIA», ПОКАЗАВШЕЙ, КАКОЙ ДОЛЖНА БЫТЬ ХОРОШАЯ СОБАКА

— Теперь я понимаю тебя гораздо лучше, — Брайан не отрывал глаз от дороги. — Беззаветную преданность собакам, риски, на которые ты идешь ради них. Твоя жизнь была хаосом, и Никки привнесла в нее порядок, порядок и надежду.

Он все говорил правильно, да только история, которую начала рассказывать Эми, на этом не заканчивалась.

И для того, чтобы обсуждать произошедшее после похорон, требовалось куда большее мужество. Следующую часть этой истории она никому не рассказывала более восьми лет.

Эми не ожидала того всплеска эмоций, который вызвал у нее рассказ о своей первой собаке. Потрясенная остротой чувства утраты, испытанного при возвращении в прошлое, Эми поняла, что пока продолжить не может.

Навалилась усталость, физическая и душевная. Так много произошло за какие-то… девятнадцать часов, а впереди, скорее всего, лежал еще один бурный день.

И хотя Эми поначалу собиралась рассказать все, она передумала. Решила, что лучше подождать, пока они найдут дочь Брайана и вернут девочку в его жизнь, где ей было самое место.

Глава 47

У Гюнтера Шлосса, наемного убийцы, летчика и довольного жизнью анархиста, помимо жены в Коста-Рике и жены в Сан-Франциско, была еще и подруга в Санта-Барбаре. Звали ее Джульетта Джанки^[188], что могло вызвать улыбку, поскольку к наркотикам она относилась крайне негативно и однажды кастрировала двух мелких торговцев этой дрянью, которые продали марихуану ее племяннице.

Так что на работе Джульетта пользовалась другой фамилией — Черчилль. Занималась она ритуальными услугами. Ей, сестре и двум братьям принадлежало похоронное бюро «Черчилль», элегантное здание с четырьмя залами для прощания с близким человеком, которые редко простаивали.

Хотя похоронный бизнес приносил прибыль, главные деньги Черчилли зарабатывали контрабандой террористов (и не только их), которых как привозили в Соединенные Штаты, так и вывозили в специально сконструированных гробах с системами подачи кислорода и сбора и хранения отходов жизнедеятельности человеческого организма.

Многие террористы-убийцы пересекали неохраняемую границу или прибывали в международные аэропорты в футболках с надписью на арабском «СМЕРТЬ ЕВРЕЯМ», преспокойно минуя пункты контроля, где высокооплачиваемые сотрудники федеральных ведомств, обеспечивающих безопасность государства, тщательно обыскивали ирландских бабушек и бойскаутов.

Джульетта и ее семейство специализировались на контрабанде самых известных террористов, фотографии которых слишком хорошо знала полиция всех ведущих стран. Эти люди не могли открыто путешествовать, даже загримировавшись, вот почему отправлялись выполнять миссии джихада, изображая из себя забальзамированные трупы. Поскольку они были и самыми удачливыми террористами, денег у них хватало, так что платили они щедро.

Прибыв в Санта-Барбару поздним вечером, уже после закрытия похоронного бюро, Билли Пилгрим встретился в Джульеттой у ворот гаража. Поставил «Кадиллак» Шамптера между двумя черными катафалками.

Джульетта Джанки-Черчилль была красивой женщиной. Потрясающе красивой для похоронных дел мастерицы. Она напоминала ему молодую Джонни Фостер, высокими скулами и синими глазами, от одного томного взгляда которых начинало учащенно биться мужское сердце, а одна слезинка просто разбивала его.

Но Джульетта едва ли часто плакала, скорее не плакала вообще, и уж точно не бросала на мужчин томные взгляды. Выглядела пухленькой, но в действительности на ее теле не было ни жиринки, сплошные мышцы. И если бы она заявила, что может расколоть бедрами грецкий орех, Билли с удовольствием понаблюдал бы за этим действом, но в защитных очках, чтобы предохранить глаза от ореховой шрапнели.

Она приветствовала его прозвищем, которое сама же и придумала.

— Книжный червь, ты — услада для уставших глаз, — и они обнялись, потому что каждому хотелось обнять Билли, а Билли не возражал против того, чтобы обнять такую аппетитную красотку, как Джульетта.

Потом они принялись за разгрузку багажника «Кадиллака». Джульетта взяла мешок с разрезанными рисунками, Билли — мусорную корзинку с распечатками электронных писем.

В похоронном бюро имелись две первоклассные печи для кремации, и одну Джульетта заблаговременно подготовила к работе.

Билли оставил корзинку с распечатками Джульетте, сам пошел к «Кадиллаку», и, когда вернулся с системным блоком компьютера Брайана Маккарти, она уже отправила все распечатки в печь. Билли бросил туда же мешок с изрезанными рисунками, указал на системный блок.

— Я хочу залить его кислотой.

— Зачем? Все, что горит, превратится в сажу и пепел, остальное оплавится.

— Лучше бы подстраховаться.

— Билли, у меня сегодня тяжелый день, не буди во мне зверя.

— Ладно, ты разбираешься в печах для кремации лучше меня. Если ты говоришь, что восстановить его не удастся, меня это устраивает.

Она выхватила у него системный блок и зашвырнула в печь, как дохлую кошку. Кошек Джульетта ненавидела, так что Билли не сомневался, ранее она отправила в печь не одну. И наверняка они попадали в огонь живыми.

Красоты и силы ей хватало, а вот добротой природа ее явно обделила.

— И с чего у тебя тяжелый день? — спросил он, когда Джульетта закрыла заслонку и зажгла горелки.

— Ганни хочет перевести наши отношения на более серьезный уровень.

Билли как-то не очень представлял их в одной постели, возникала разве что ассоциация с гризли, пытающимся трахнуть пуму.

— Он хочет бросить сан-францисскую жену и жениться на мне. Она — китаянка, у нее какие-то связи с военной разведкой Китая, и она коллекционирует ножи. Я не знаю, о чем Ганни думает.

— Ганни — безнадежный романтик, — ответил Билли, и говорил чистую правду.

— Как будто я не знаю. Он говорит, что просто спать со мной ему недостаточно, ему нужны еще и узы брака. Он говорит, что я — его судьба.

— Я могу с ним побеседовать на эту тему.

— Я — ничья судьба, Билли, кроме своей. Если на то пошло, я уже думала о том, чтобы бортануть его, но он связан с Харроу так же тесно, как и ты, и я не хочу, чтобы он наговорил ему обо мне кучу гадостей.

— Возможно, он для Харроу не столь важен, как ты думаешь.

— Правда? Ну, в любом случае, он — здоровенный сукин сын, и я его боюсь.

— Мы прошли с ним долгий путь, Ганни и я. Я могу с ним поговорить, убедить не злиться на тебя.

— Сможешь? Поговоришь? Было бы отлично. Он наверху, готовит обед.

Ее большая и прекрасно обставленная квартира находилась над похоронным бюро.

— Я могу подняться к нему, или ты можешь воспользоваться аппаратом внутренней связи и попросить его спуститься вниз.

— Я только что поменяла мебель на кухне.

— А чем тебе не угодила старая мебель? Мне очень нравилась твоя кухня.

— Слишком темная, — ответила Джульетта. — И старообразная. Мне захотелось чего-то более светлого, модернового.

— Теперь ты довольна?

— Не то слово. Кухня — высший класс.

— Хорошая кухня в наши дни может обнулить счет в банке.

— Именно об этом я и толкую.

— Так попроси его спуститься вниз.

Она воспользовалась аппаратом внутренней связи в гараже, который висел на стене у двери в крематорий.

— Эй, Ганни, слышишь меня?

Из динамика донесся голос Ганни:

— Что там у тебя?

— Такой толстый труп, что мне нужна твоя помощь.

— А где Герман и Вернер?

Он говорил о ее братьях и деловых партнерах.

— Рабочий день закончился, они уехали домой. Новых покойников мы не ждали.

— Я должен приглядывать за каре барашка.

— Мне нужно положить труп в холодильник. У тебя это займет минуту. Он такой здоровенный, что одной мне не справиться.

— Иду.

Кабина лифта была большой, чтобы хватило места для гроба, но спускалась практически бесшумно.

Когда дверцы разошлись, Гюнтер Шлосс занял едва ли не весь проем.

— Дерьмо, — успел сказать он, и Билли выстрелил в него трижды, пока он крепко стоял на ногах, один раз — в падающего, четыре — в лежащего, головой и грудью — вне лифта, ногами — в кабине.

— Он мертв? — спросила Джульетта.

— Должен быть.

— Хочешь проверить пульс?

— Пока нет. — И Билли дважды выстрелил в Ганни.

Выстрелил бы и еще раза четыре, да только в обойме закончились патроны.

Билли вытащил из рукоятки пистолета пустую обойму, вставил полную, и за эту четверть минуты Ганни не шевельнулся.

— Ладно, он мертв. Полагаю, все прошло гладко.

— Ты мог бы это сделать и по-другому.

— Ты права, мог бы. Но я уже не так молод, все-таки перевалило за пятьдесят, и теперь мне не очень-то легко ворочать покойников.

— А для меня это пара пустяков, Книжный червь. В моем бизнесе постоянно приходится возиться с трупами.

Она ушла и менее чем через минуту вернулась с гидравлической каталкой, шедевром инженерного искусства.

Одного нажатия кнопки хватало, чтобы стальное ложе каталки опустилось к самому полу, остановившись в каких-то двух дюймах от него.

Попотев, Билли и Джульетта закатили тело Гюнтера на ложе, лицом вниз.

Джульетта нажала другую кнопку, и ложе поднялось на привычную высоту.

— Превосходно, — прокомментировал Билли.

Они покатили каталку к печам. Джульетта отрегулировала высоту ложа, чтобы оно оказалось на уровне заслонки второй печи, после чего ложе телескопически выдвинулось вперед, унося тело Ганни в печь.

Уперевшись резиновым концом туалетной прокачки в голову Ганни, Джульета удерживала тело в печи, пока выдвигающаяся часть ложа возвращалась на место.

— Умно, — Билли указал на прокачку.

Джульетта скромно потупилась, разве что не покраснела.

— Я сама придумала.

Женщина закрыла заслонку и зажгла печь.

— Ганни отлично готовит каре барашка. Жаль, что на этот раз оно пережарится, — Билли вздохнул.

— Я уверена, что нет. Хочешь остаться на обед?

— Я бы с удовольствием, но не могу. Мой день еще не закончен.

— Ты слишком много работаешь, Билли.

— Собираюсь сбавить темп.

— И как давно ты это говоришь?

— На этот раз слова у меня не разойдутся с делом, — заверил ее Билли.

— Ты только работаешь и работаешь. Не бережешь себя.

— На следующей неделе пойду делать колоноскопию.

— Что-то не так? — спросила Джульетта.

— Нет, все в порядке. Мой доктор считает, что в моем возрасте это необходимо.

— Может, он извращенец.

— Нет. Сам он проводить это обследование не будет. Я пойду к специалисту.

— А у меня высокий холестерин.

— Сделай артериальное сканирование. Я уже делал. У меня тоже высокий холестерин, но бляшек в артериях они не нашли.

— Все дело в генах, Билли. Если у тебя хорошие гены, ты можешь есть только жареный сыр и пончики и все равно доживешь до ста лет.

— Судя по тому, что я вижу, у тебя хорошие гены, — улыбнулся ей Билли.

Из похоронного бюро на «Кадиллаке» Шамптера он поехал в отель, где забронировал роскошные апартаменты на имя Тайрона Слотропа.

Оставил «Кадиллак» дежурному, дал клерку за регистрационной стойкой выданную Слотропу кредитную карточку «Америкен экспресс» и получил ключ. Держа в левой руке белый пластиковый мешок, поднялся на лифте и вошел в люкс.

Харроу хотел увидеть все, что лежало теперь в мешке, особенно фотографии прошлой жизни Эми Медуинг. И пока Билли не передал Харроу мешок, его следовало хранить в безопасном месте.

Люкс включал в себя огромную, заставленную дорогой мебелью гостиную, две большие, заставленные не менее дорогой мебелью спальни и две ванные комнаты, которые сверкали мрамором и зеркалами.

Билли не нуждался во второй спальне и ванной. Не нуждался он и в «Хаммере», но в его личной коллекции автомобилей их было три. А еще ему принадлежал таймшер^[189] в реактивном самолете, так что он никогда не летал регулярными рейсами.

Билли любил развлекаться. Вся его философия базировалась на принципе «Живи весело». К таким развлечениям относились и квоты углекислого газа.

Через Харроу Билли приобщился к торговле этими квотами. У него были четкие договоренности с тремя племенами, проживающими в отдаленных частях Африки, согласно которым эти племена брали на себя обязательство высаживать огромное количество деревьев и жить без водопровода, электричества и автомобилей, работающих на продуктах переработки нефти. Ущерб окружающей среде, который они могли бы нанести, но не наносили, продавался звездам музыки и кино и другим людям, которые радели за окружающую среду, но, в силу своей профессиональной деятельности, все же наносили ей ущерб.

Билли продавал квоты углекислого газа и себе, через сложную систему КОО^[190], ТОО^[191] и фондов, тем самым значительно снижая сумму подоходного налога. И более всего его радовал тот факт, что доходами от продажи квот углекислого газа ему не приходилось делиться с африканскими племенами. Потому что в природе этих племен не существовало.

В люксе его дожидались два чемодана. Он запаковал их тремя днями раньше и направил в отель, воспользовавшись услугами «ФедЭкс»^[192].

Кроме того, в люксе Билли нашел цветы в каждой комнате, серебряные вазы со свежими фруктами, коробку превосходных шоколадных конфет, бутылку шампанского «Дом Периньон» в ведерке со льдом и на прикроватном столике в главной спальне только что изданный роман одного из его любимых писателей, который он попросил купить.

Вроде бы Билли Пилгриму, который вселился в люкс, как Тайрон Слотроп (он ждал возможности использовать эти имя и фамилию не один десяток лет^[193]), следовало пребывать в превосходном настроении, но как-то не складывалось.

События в похоронном доме должны были развеселить его, но не вызвали и улыбки.

Депрессии он не ощущал, но и радости — тоже. Эмоционально соскользнул в нейтральную зону.

Туда он попал впервые.Сидел в роскошном номере, а внутри образовалась пустота, на том самом месте, где всегда была радость, и это нервировало.

С того самого странного инцидента, причиной которого послужили рисунки Маккарти, радость избегала его. Он продвигался вперед на привычной скорости, как всегда, балансируя, образно говоря, на краю пропасти, совершал преступление за преступлением, но радость исчезла.

Жизнь свою он видел романом, черной комедией, захватывающим повествованием, высмеивающим власти всех мастей. Он вдруг оказался в неудачной главе. И от него требовалось перевернуть страницу-другую, начать новую главу.

Возможно, только что вышедший роман, который лежал на прикроватном столике, помог бы выбраться из нейтральной зоны. В одном из чемоданов лежали одежда и личные вещи, а вот во втором — оружие. Возня с оружием тоже всегда поднимала настроение.

Пройдя в спальню, Билли сел в кресло, переводя взгляд с книги на прикроватном столике на чемодан, набитый смертоносными игрушками, и обратно.

Под ложечкой сосало. А если роман не сможет вернуть ему радость, если разборка и сборка оружия не вольют бодрость духа? Тогда он оказался бы в тупике.

Тупик — это жутко. Место, откуда нет выхода. Но в действительно реальной жизни таких мест просто не существовало. Поскольку только он устанавливал правила, по которым жил, Билли мог придумать новые правила взамен старых, которые ему обрыдли, и начать новую жизнь, вновь приносящую веселье и радость.

Он слишком много думал, заставляя себя нервничать.

Если что и имело значение, так это само действие, не причины, его вызывающие, и не следствия, им вызванные. Никаких причин не существовало, следствия не имели никакой важности.

Билли взял книгу. Тем самым допустил первую ошибку.

Глава 48

В самом начале третьего Эми очнулась от сна, полного хлопанья крыльев. У нее перехватило дыхание. В первый момент она не могла понять, где находится.

Лампу на угловом комоде превратили в ночник, накрыв ее полотенцем.

Санта-Барбара. Мотель. В конце концов они нашли такой, где разрешали останавливаться с собаками. Взяли последний свободный номер.

Брайан наконец-то уложил ее в кровать, но это была отдельная кровать, одна из двух в номере, и спала она под охраной собаки.

Стряхивая остатки сна, Эми подумала, что хлопанье крыльев слышалось в комнате, а не во сне. Такого, конечно, не могло быть, потому что Брайан в другой кровати и Никки рядом с нею вроде бы спали.

О сне она ничего не помнила, только хлопанье крыльев. Во сне, должно быть, вернулась в Коннектикут, и чайки, скорее всего, вновь взметнулись в воздух.

Согласно теориям психологов и специалистов по сновидениям, человек не может увидеть во сне собственную смерть. Он может оказаться в смертельной опасности, но в критический момент всегда просыпается. Даже в снах, утверждали они, человеческое эго оставалось слишком упрямым, чтобы признавать свою смертность.

Эми, однако, видела во сне, что она умирает. Несколько раз, и всегда — в ту ночь в Коннектикуте.

Вероятно, она подсознательно испытывала жажду смерти. Эми это не удивляло.

В ту зимнюю ночь, почти девятью годами раньше, она боролась за жизнь и выжила. Потом на какое-то время, ирония судьбы, но ничего не поделаешь, перестала понимать, ради чего живет.

В дни, последовавшие за той ночью, Эми задавалась вопросом: а почему она так отчаянно сопротивлялась? Смерть была бы куда легче жизни. Боли, которая едва не разорвала ее, она могла бы избежать, подставившись под нож.

Но даже в самые тяжелые моменты она никогда бы не покончила с собой. Убийство включало в себя и самоуничтожение.

Вера провела ее через все тяготы, но не только вера. Ей хорошо послужила способность видеть некоторую упорядоченность в хаосе, тогда как другие видели только хаос.

Упорядоченность говорила о значении. И пусть само значение оставалось для нее непостижимым, пусть она не понимала, что видит перед собой, ее поддерживала мысль о том, что значение существует. И в жизни она видела какие-то упорядоченные структуры, точно так же, как другие люди могли видеть прошлое, настоящее и будущее в чайной заварке, ладонях или хрустальных шарах. Но ее толкование не имело ничего общего с суевериями.

Только интуиция помогала ей определить, что означает эта упорядоченность, что она предлагает. Под интуицией Эми понимала восприятие всего того, что находилось на уровне, куда ниже подсознательного. Интуиция смотрела на жизнь глазами души.

Зазвонил мобильник Эми, который лежал на столе, подключенный к зарядному устройству. Ей не нравились разнообразные рингтоны, мультяшные голоса и малоприятные звуки, которые нынче использовались вместо звонков. Ее телефон лишь тихонько жужжал.

Удивленная, что кто-то может позвонить в такой час, она схватила мобильник, прежде чем он разбудил Брайана, включила, тихонько выдохнула:

— Алле?

Никто не ответил.

Хотя Брайан продолжал спать, Никки проснулась. Подняла голову и теперь смотрела на Эми.

— Алле? — повторила она.

— Ох. Это ты, дорогая! Да, разумеется, ты.

Спутать этот нежный, высокий голос не представлялось возможным. У Эми едва не вырвалось: «Сестра Мышь», — но она успела поправиться.

— Сестра Хасинта.

— В последнее время я постоянно думаю о тебе, Эми.

Эми задумалась. Вспомнила шлепанцы. Ощущения были такими же, как и в прошлую ночь, когда Никки настояла, чтобы она сунула шлепанцы под подушку.

— Сестра… Я тоже. Я тоже о вас думала.

— Ты, разумеется, всегда в моем сердце, — продолжила сестра Хасинта, — ты была одной из моих любимиц, но в последнее время я думаю о тебе все время, все время, вот и решила, что лучше поговорю с тобой.

От прилива теплых чувств голосовые связки Эми завязались узлом.

— Дорогая? Ты меня слышишь?.. Все-таки я звоню глубокой ночью, и все такое…

— Только этим вечером я рассказала Брайану… — отвечала Эми тихонько, чуть громче шепота, — … моему другу Брайану о том, что произошло тогда, о нашем талисмане Никки.

— Об этой прекрасной, прекрасной собаке.

— И о медальоне, который вы мне дали.

— Который ты все еще носишь.

— Да. — Указательным пальцем она обвела по периметру камею с собачьим силуэтом.

— Этот друг, дорогая, ты его любишь?

— Сестра, извините, но я… разбираюсь в своих чувствах.

— Любовь или есть, или ее нет. Ты должна знать.

— Да, — пробормотала в ответ Эми. — Я его люблю.

— Он знает?

— Да. Я говорила, что люблю его. Да.

— Я спрашивала, он знает все?

— Нет. Полагаю, вам это известно. Я еще не успела.

— Он должен знать.

— Это так трудно, сестра.

— Правда не унизит тебя в его глазах.

Эми едва могла говорить.

— Она унизит меня в моих.

— Я горжусь тем, что ты была одной из моих девочек. Я говорю: «Смотрите на нее, она — одна из девочек «Матери милосердия», видите, как эта девочка светится?»

Из глаз Эми покатились слезы.

— Если бы я только могла поверить, что это правда.

— Не забывай, с кем ты говоришь, дорогая. Разумеется, это правда.

— Извините.

— Не извиняйся. Просто скажи ему. Он должен знать все. Это приказ. А теперь поспи, дитя мое, поспи.

И Эми поняла, что связь разорвана, хотя на линии вроде бы ничего не переменилось.

— Сестра Хасинта?

Ответа не получила.

— Ох, сестра Мышь, милая сестра Мышь.

Эми положила мобильник на прикроватный столик. Повернулась на бок, к Никки. Обняла собаку. Никки смотрела ей в глаза.

Эми трясло. Не из-за самого звонка. Потому что звонок мог означать только одно: грядет что-то ужасное.

Сестра Хасинта, сестра Мышь, уже десять лет назад умерла.

Глава 49

Писатель, который всегда распалял презрение Билли к человечеству, читая которого он всегда гоготал над кретинами, верящими в исключительность человечества, на этот раз страшно его подвел: прочитав первые сорок страниц, Билли ни разу не улыбнулся.

Дважды смотрел на фотографию, напечатанную на четвертой стороне суперобложки, и видел знакомое лицо. Пронзительный взгляд призывал читателя прочесть шокирующую правду на тех страницах, что размещались между обложками. Легкая усмешка говорила: «Если ты не будешь смеяться над той убийственной сатирой, тогда ты — из тех дураков, которых никогда не приглашают на лучшие вечеринки».

Писатель поменял издательство, но этим никак по объяснялось столь резкое снижение уровня, потеря мастерства рассказчика. И этот издатель дал путевку в жизнь многим книгам, от чтения которых Билли получила безмерное удовольствие. Так что издательство заслуживало доверия.

Разумеется, ни одному издателю не удавалось им пускать только хиты, собственно, обычно хиты не составляли даже большинство выпускаемых книг, но этот логотип на корешке ранее всегда равнялся знаку качества.

Билли все смотрел на логотип, когда его макушки вдруг похолодела, а потом холод начал спускаться в низ, по шее, по позвоночнику, в самое нутро.

Логотипом издательства являлась бегущая собачонка. Нет, не золотистый ретривер. Но все равно собака.

Билли видел этот логотип тысячу раз, но он не вызывал у него никаких эмоций. А теперь вот лишил спокойствия.

Возникло даже желание включить газовый камин и сжечь роман. Вместо этого Билли выдвинул ящик прикроватного столика, положил в него книгу и задвинул ящик.

Воспоминания о слезах, пролитых им на кухне Маккарти, оставались живыми, придавливали и пугали. В силу специфики его работы слезы без причины или даже по очень веской причине однозначно говорили о том, что ты на скользком склоне и путь у тебя только один — вниз.

В гостиной Билли открыл бутылку «Дом Периньон» и налил шампанское не в изящный бокал, а в стакан для воды. Достал из бара маленькую бутылочку отличного коньяка и добавил его в шампанское.

Кружа по прекрасно обставленному люксу, Билли посасывал через трубочку крепленое коньяком шампанское, но настроение у него после того, как стакан опустел, не улучшилось.

Поскольку назавтра Билли встречался с Харроу, он не мог позволить себе ни второй, ни третий стакан такого коктейля.

В его распоряжении оставалось только одно средство, помогающее обрести душевный покой: оружие во втором чемодане. Там было кое-что новенькое, подарки, которые Билли сделал себе сам. Другие мужчины оттягивались в гольф-клубах, но Билли гольф не любил.

Он вернулся в спальню и положил чемодан на кровать. Маленьким ключиком, который всегда носил с собой, открыл замки.

Когда откинул крышку, увидел, что пистолет и аксессуары лежат в левой половине, куда он их и укладывал.

В его теперешнем настроении Билли бы не удивился, если бы всегда надежный «ФедЭкс» перепутал его чемодан с точно таким же, принадлежащим какому-нибудь дантисту или коммивояжеру, которые очень бы удивились, став обладателями целого арсенала.

Правую половину тоже занимало оружие, более серьезное в сравнении с пистолетом, но его прикрывала стопка бумаг. Сверху лежал карандашный рисунок Маккарти, тот самый, на котором архитектор изобразил золотистого ретривера.

Билли не помнил, как выбежал из спальни, но в гостиной горлышко бутылки выбивало дробь по краю стакана, когда он наливал шампанское.

Ему потребовалось десять минут, чтобы принять решение: он должен вернуться в спальню и осмотреть рисунки… которые, черт побери, он пропустил через бумагорезальную машину в кабинете Маккарти, а затем положил в мешок, сгоревший в печи для кремации похоронного бюро.

Если рисунки могли пережить кремацию и оказаться в его чемодане, он мог с большой степенью вероятности предполагать, что Ганни Шлосс, со всаженными в него десятью пулями и сожженный в другой печи для кремации, может поприветствовать Билли в ванной, когда тот пойдет туда отлить.

Он с опаской приблизился к открытому чемодану… и обнаружил, что стопка бумаг — не листы, вырванные из альбома Маккарти, а страницы ежемесячника, выпускаемого для охотников, любителей спортивной пулевой стрельбы и вообще знатоков оружия. Тремя днями раньше он сам положил эту газету в чемодан.

А нынче разыгравшееся воображение вдруг припало газету за рисунок Маккарти. Поняв, что к чему, Билли поначалу почувствовал безмерное облегчение, которое, правда, тут же как ветром сдуло. Если человек с таким грузом ответственности и такими коллегами по профессии, как у Билли Пилгрима, терял самообладание, жить ему оставалось совсем ничего.

Глава 50

Пигги сидит за столом с журналами. Пигги любит картинки. Она вырезает их из журналов.

Она не понимает слов.

Мать говорит, что Пигги слишком тупа, чтобы читать слова. Читать слова — это для людей, у которых в голове мозги.

«Пигги, бедная крошка, если ты попытаешься научиться читать, твоя толстая маленькая голова взорвется».

Пигги может прочитать слово «надежда», когда видит его. Она может прочитать другие слова, несколько слов.

С головой у нее все в порядке. Может, она взорвется еще с одним новым словом. Может, и нет.

Мать врет. Много врет.

Мать живет, чтобы врать, и врет, чтобы жить. Так говорил Медведь.

«Пигги, твоя мамуля лжет не только тебе и всем остальным. Она лжет даже себе».

Это правда. Странная, но правда.

И Пигги знает, почему это правда: ты становишься несчастным, если тебе лгут. Ее мать всегда несчастна.

«Твоей мамуле удается прожить день только потому, что она лжет себе. Если она взглянет правде в глаза, то распадется на части».

Иногда, глядя на звезду, иногда — без звезд, Пигги загадывает желание: чтобы мать не лгала.

Но она и не хочет, чтобы мать развалилась на части.

Может, мать иногда чувствует, что вот-вот развалится на части, поэтому и разламывает куклу. Тут есть о чем подумать.

Пигги знает, что мать лжет, и по другой причине: она думает, что с ней не может случиться ничего плохого.

Что-то плохое с ней уже случилось. Пигги не знает, что именно случилось с ее матерью, но, если с человеком случается плохое, это видно. Всегда видно.

Медведь знал, что мать постоянно лжет. Но мать лгала Медведю, и Медведь иной раз верил ее лжи.

Странно, но правда.

Мать и Медведь сошлись, чтобы Раздобыть денег. Все хотят Раздобыть денег.

Пигги и ее мать частенько переезжают с места на место, находят новых друзей. И все друзья, везде, говорят о том, как Раздобыть денег.

Обычно они говорят об оружии, когда речь идет о деньгах. Деньги раздобывают с оружием.

Пигги не любит оружие. Она никогда не сможет Раздобыть денег.

Медведь тоже хотел Раздобыть денег, но он был другим. Медведь видел Пигги. В большинстве своем они смотрят на Пигги, но не видят ее.

Медведь не был ангелом, но он не шел ни в какое сравнение с матерью.

«Пигги, я — не ангел, я слабый, я эгоистичный, но мне далеко до твоей матери».

Пигги не нравилось, когда Медведь говорил такое о себе. Потому что она знала: Медведь ей не лгал.

Мать пообещала Медведю, что отдаст дочь людям, ведающим социальным обеспечением детей, когда они Раздобудут денег.

Пигги не знает, что это за люди. По словам Медведя получалось, что они хорошие. Не такие, как обычные материны друзья с оружием.

После того как деньги они Раздобыли, мать нарушила обещание. Пигги никому не отдали.

Медведь и мать смеются, мать сидит у него на коленях.

Мысленным взором Пигги увидела все, что тогда произошло.

Мать сидит у Медведя на коленях, смеется и достает большой нож из зазора между диванными подушками, где он никогда не лежал.

Пигги помнит это так живо, будто происходит все прямо сейчас, а не тогда.

Мать режет ножом шею Медведя, от уха до уха.

Потом все становится ужасно, хуже, чем всегда.

«Не впускай в сердце тревогу».

Мать говорит, что убила Медведя не для того, чтобы взять его деньги. Причина иная — он стал другом Пигги.

Мать говорит: «Мои друзья — мои, ты, маленькая толстомордая уродина. Мои друзья — не твои. Он мертв из-за тебя».

Пигги до конца жизни грустила бы, если б Медведь умер из-за нее.

Но Пигги знает, почему это неправда: мать всегда лжет.

«Не впускай в сердце тревогу».

Пигги знает, что это неправда и по другой причине: умирая, Медведь смотрел на нее, и в глазах у него не было страха или злости.

Его глаза только говорили: «Извини, Пигги».

И еще его глаза говорили: «Все нормально, девочка, продолжай жить».

Пигги может читать глаза. Она не может читать слова, но глаза читает очень даже хорошо.

Иногда, когда Пигги читает глаза матери, ей кажется, что голова у нее вот-вот разорвется.

Скрипит ключ в замке.

Пигги не прячет журнал. Продолжает вырезать картинки. Ей разрешено вырезать картинки.

Журналы — материны, но они старые и больше ей не нужны.

Пигги разрешено вырезать много картинок и склеивать их вместе, создавая картинки побольше. Мать называет большие картинки каким-то странным словом, которое Пигги не может ни прочитать, ни запомнить.

Пигги никак их не называет. Она просто видит красивые картинки, которые можно составить с другими красивыми картинками и получить еще более красивую картинку благодаря тому, что они составлены вместе.

Самые красивые картинки, которые делает Пигги, ее мать сжигает. Они выходят из дома, и мать сжигает лучшие составные картинки.

Это один из тех редких случаев, когда Пигги точно знает, что мать счастлива. Счастлива, потому что сжигает ее картинки.

Вот и еще одна причина, по которой Пигги знает, что мать лжет даже себе: она-то думает, что всегда счастлива.

Скрипит ключ в замке. Дверь открывается. Входит мать.

Мужчина остается на пороге, приваливается к дверному косяку, скрестив руки на груди.

Мать и мужчина выпивали. Это заметно.

Мать садится за стол.

— Что ты делаешь, бэби?

— Да так.

— Моя маленькая художница.

— Просто картинки.

У матери нож.

Не тот, которым она убила Медведя, но похожий.

Она кладет нож на стол.

Пигги думает, а вдруг она забыла застегнуть «молнию» на чехле после того, как убрала Вечно блестящую штучку.

Если мать увидит, что чехол на подушке расстегнут и найдет «НАДЕЖДУ» на серебряной цепочке, тогда будет беда.

Пигги смотрит на кресло. Чехол застегнут.

— Грядет большой день, Пигги.

Чехол застегнут, вот она и продолжает вырезать.

— Твой папуля приезжает, чтобы забрать тебя.

Пигги допускает ошибку. Отрезает голову красивой женщины. Притворяется, что ей требовалась только голова, поэтому аккуратно срезает лишнее вокруг нее.

— Я рассказывала тебе о твоем папуле, о том, как ему стало дурно от одного твоего вида, как твоя тупая тупая морда разозлила его, о том, как он оставил тебя мне и дал деру.

— Конечно, — отвечает Пигги, чтобы что-то сказать.

— Так вот, он вдруг обрел Бога, хочет совершить правильный поступок, поэтому приезжает, чтобы забрать тебя в свой дом, где вы будете счастливо жить до скончания веков.

Это плохо. Так плохо, как только может быть.

А если мать лжет насчет приезда ее отца?

Если это не ложь, то зачем об этом говорить? Только для того, чтобы вдохнуть в Пигги надежду, а потом не дать этому случиться, потому что случится что-то другое, ужасное.

И если ее отец действительно приедет, они не смогут уехать и быть счастливы до скончания веков. Никогда.

«Что мое, то мое. Ты — моя, свинка Пигги. Ты принадлежишь мне, свинка Пигги. Никто не получит то, что принадлежит мне».

Ее милый Медведь мертв, течет кровь, а мать шепчет: «Ты — моя, свинка Пигги».

И здесь, на столе, лежит нож, похожий на нож, которым она убила Медведя.

Если отец Пигги приедет, мать его убьет.

Она хочет, чтобы Пигги знала о том, что случится. Вот почему на столе нож. Что ж, Пигги будет знать.

Мать дает понять, что у Пигги есть шанс уехать от нее, но нет, никакой это не шанс, потому что никто не может забрать принадлежащее матери. Она хочет, чтобы у Пигги появилась надежда, только для того, чтобы потом украсть эту надежду.

Но мать не знает главного: что бы ни случилось, у Пигги есть «НАДЕЖДА» на серебряной цепочке, которую подарил ей Медведь.

— Мой парень, Пигги, он удивляется, чего я столько времени держу тебя при себе, такую мутантку, как ты.

Она говорит про мужчину, который стоит в дверях. Пигги боится его больше, чем всех тех, кто был раньше. Из-за него мать становится хуже. Мать стала гораздо хуже с того дня, как появился он.

— У меня был один очень богатый парень, он строил дома, его звали Хисскас. Он не мог иметь детей, у него была пустая сперма.

Пигги смотрит матери в глаза. Она читает глаза матери, в них много страшного, но Пигги видит и толику правды.

Когда Пигги больше не может смотреть в глаза матери, она снова берется за ножницы, начинает вырезать другую картинку.

Вырезая, она внимательно вслушивается в слова матери, половину не понимает, но мать говорит правду, а это событие знаковое, потому что обычно она только лжет.

— Хисскас, он не женился, но очень хотел ребенка. Официально — нет. Хотел нигде не зарегистрированного ребенка.

Краем глаза Пигги видит, как мать бросает взгляд на мужчину в дверном проеме.

— У Хисскаса был знакомый врач, который тоже не слишком чтил законы. Он принял бы роды на дому, ребенку не выписали бы свидетельство о рождении, и его появление на свет нигде бы не зарегистрировали.

Мать смеется, реагируя то ли на гримасу, то ли на какое-то движение мужчины в дверном проеме.

Пигги не поднимает головы.

— Вот я и позволила твоему папуле накачать меня, — продолжает мать.

Все это для Пигги ничего не значит. Но слушает она еще более внимательно.

— Если бы я родила девочку, Хисскас оставил бы ее себе. Если бы родила мальчика, он знал людей, которые хотели получить такую же игрушку, но другого пола, так что он мог отдать им мальчика, обменяв его на девочку.

Мужчина, который привалился к дверному косяку, присвистывает.

— Что холоднее сухого льда?

— Я, бэби, — отвечает ему мать.

Их слова не имеют смысла. Лед мокрый.

— У Хисскаса был второй дом, классное местечко, на самом берегу. Я бы там жила, каждый месяц получала чек на крупную сумму, делала, что хотела. А когда горничная приходила бы, чтобы прибраться в доме, она бы ничего не знала о секретном подвале.

Пигги не понимает, что сейчас говорит мать, но она знает наверняка, понятия не имея, откуда она это знает, что ей никак нельзя смотреть в глаза матери, потому что в них — страшнота, какой она еще никогда не видела.

— А потом, Пигги, ты выскочила из меня, глупая, маленькая толстомордая свинка Пигги, и наша сделка не состоялась. Хисскас не хотел, чтобы в его секретном подвале сидела маленькая свинка Пигги, даже если при этом я осталась бы с ним, потому что с самого начала он хотел не меня.

— Шантаж? — спрашивает мужчина в дверном проеме.

— Вот почему я оставила при себе эту сучку, — говорит мать. — Я попыталась разыграть эту карту. Но доказательств у меня не было, а ума ему хватало. Он попытался откупиться от меня мелочевкой, я деньги брала, с год досаждала ему… а потом выяснилось, что он знал, как можно ударить в ответ.

— А почему тогда она не закончила свой путь в мусорном контейнере?

— К тому времени, — говорит мать, — я думала, что старушка Пигги у меня в большом долгу, и мне хотелось получить положенное.

Мать берет со стола нож.

— Пигги приносила мне неплохие проценты, но пришло время вернуть основной капитал.

Мать встает из-за стола.

— Пигги, мой парень и я только что связали свои жизни, — она поворачивается к мужчине. —

Теперь, когда ты знаешь все, скажи, я для тебя слишком ужасна?

— Отнюдь, — качает он головой.

— То есть ты достаточно ужасен для меня?

— Я стараюсь.

Она смеется. У матери приятный смех.

Иногда, что бы ни происходило, от смеха матери хочется улыбаться. Но не теперь.

Они уходят и запирают дверь.

Пигги остается одна.

Она не знает, что все это означает. Но, что бы ни означало, наверняка ничего хорошего.

Она кладет на стол ножницы.

— Эй, Медведь, — говорит она, как будто Медведь всегда с ней, но он не отвечает.

Мать и мужчина уходят, разговаривая, голоса стихают. Какое-то время их не будет, чем-то они будут заниматься, Пигги не знает, чем именно, но будут.

Когда мать вернется, нож будет при ней. Теперь нож всегда будет при ней. Пока она им не воспользуется.

«Все получится, как ты хочешь, нужно только в это сильно верить».

Так говорил Медведь. И Медведь знал многое. Не был таким тупым, как Пигги. Но Медведь умер.

Часть III

Лесная глубь прекрасна и темна, Но много дел набралось у меня, И миль немало впереди до сна, И миль немало впереди до сна.

Роберт Фрост. Остановившись снежным вечером в лесу.

Глава 51

Поднявшись первой, без четверти шесть, Эми приняла душ и оделась. Покормила Никки и повела ее на прогулку, пока Брайан готовился к новому дню.

На заре солнце не появилось. Серые, словно выпачканные в грязи облака закрыли небо.

В прибрежном парке кроны огромных пальм едва шевелились, когда с океана налетал ленивый ветерок. Бесцветные волны, словно раненные, с трудом выползали на берег и умирали на песке, разрисованном полосами гниющих водорослей.

Если ты веришь, что жизнь имеет значение, и можешь уловить некую упорядоченность, которая подразумевает наличие общего замысла, ты сам начинаешь искать знаки, вместо того чтобы ждать, что их ниспошлют тебе. И знаков этих вроде бы великое множество: вырвавшееся из-под контроля воображение находит их где только можно.

После телефонного звонка от сестры Хасинты Эми не доверяла себе, какое-то время не могла отличить истинное от воображаемого, определенное от сомнительного. Совпадение клички собаки, ее поведение, история со шлепанцами, упоминание Терезой ветра и колокольчиков… все это было очень уж необычным, но не являлось однозначным доказательством вмешательства внеземных сил. А вот телефонный звонок от умершей монахини выводил ситуацию на более высокий, просто фантастический уровень, и у Эми не могло не возникнуть желания увидеть важные послания во всем, что открывалось ее глазам.

Шебуршание привлекло ее взгляд к крысе, которая поднялась по стволу большой финиковой пальмы и скрылась в желтом венчике сложившихся засохших листьев под зеленой кроной.

Крыса — символ мерзости, разложения, смерти.

На дорожке лежал большой черный жук, на спине, с застывшими в воздухе лапками. Муравьи энергично выедали его внутренности.

Около мусорного бачка с откинутой крышкой (она едва держалась на одной петле, которая поскрипывала при малейшем дуновении ветра) лежала бутылка из-под острого соуса с черепом и костями на этикетке.

С другой стороны, три белых голубя пролетели по небу, семь центов лежали по периметру фонтанчика питьевой воды, а на скамейке кто-то оставил книгу в обложке с названием «ТВОЕ СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ».

Эми решила довериться инстинктам Никки. Собака все обнюхивала, нигде не задерживалась, не выказывала никакой настороженности. И, беря пример с золотистого ретривера, Эми уже не столь возбужденно реагировала на каждый встреченный ею предмет или тень, а потом и вовсе отказалась от их толкования.

Собственно, ее резко качнуло к скептицизму, и она уже начала сомневаться, что действительно говорила по телефону с сестрой Хасинтой. Может, ей все приснилось?

Она думала, что проснулась, вырвалась из кошмара с хлопаньем крыльев за несколько мгновений до звонка, но, возможно, перешла из сна в Коннектикуте в сон диалога с призраком.

После телефонного разговора она повернулась к Никки, обняла ее рукой и снова заснула. Так они и проснулись, обнявшись. Если говорила она во сне, значит, в какой-то момент просто повернулась к Никки и обняла ее.

К тому времени, когда Эми вернулась в номер мотеля, она уже приняла решение не рассказывать Брайану о сестре Мыши. Во всяком случае, пока не рассказывать. Может, потом, в дороге.

Прежде чем лечь спать прошлым вечером, Брайан отправил Ванессе электронное письмо. И пока Эми прогуливала Никки, Ванесса прислала ответ.

Назвала ресторан в Монтерее^[194], где ему остановиться на ленч.

Завтрак они взяли в кафе быстрого обслуживания, поели на ходу, мчась на север по автостраде 101. Где-то к полудню намеревались добраться до Монтерея.

Первые три часа за рулем сидел Брайан. Говорил мало, главным образом мрачно смотрел на дорогу.

Хотя ему хотелось получить опеку над дочерью, он волновался, в каком состоянии найдет ее, до какой степени она возложит на него ответственность за свои страдания.

Эми не раз пыталась отвлечь его от таких грустных раздумий, иногда даже завязывался разговор, но быстро угасал, и Брайан вновь уходил в себя.

В итоге Эми тоже пришлось заняться самоанализом, и она признала, что не решилась рассказать Брайану о телефонном звонке сестры Хасинты не из-за скептицизма. Конечно же, она полностью отдавала себе отчет, что говорила с умершей монахиней совсем не во сне.

Ее остановило требование сестры Хасинты рассказать Брайану часть истории, о которой она умолчала прошлой ночью (то ли от усталости, эмоциональной и физической, то ли от чувства вины). Эми оборвала повествование смертью Никки в «Mater Misericordia», а теперь вот собиралась с духом, чтобы продолжить.

После того как машину припарковали на полосе для отдыха, чтобы размять ноги и предоставить Никки возможность сделать свои дела, за руль села Эми. Теперь пришла ее очередь не отрывать глаз от дороги. То есть она могла рассказывать свои историю, не глядя на Брайана, и вот это придало ей мужества.

Но все равно у нее была возможность приближаться к самому чудовищному событию своей жизни постепенно, отдельными шажками. Так что начала Эми с маяка.

— Я тебе говорила, что несколько лет жила на маяке?

— Большую часть маяков отличает отменная архитектура. Я бы помнил, если бы ты рассказывала мне о своей жизни на маяке.

По тону чувствовалось: он знает, что и она бы помнила, если б рассказывала ему, и напускная небрежность вопроса указывает на важность затронутой темы.

— С появлением спутниковой навигации большинство маяков не эксплуатируются. Другие автоматизированы — электричество заменило масляные лампы.

— Многие переоборудованы в гостиницы.

— Да. Они располагаются в домике смотрителя, но в некоторых номера есть даже в самом маяке.

Тот маяк высился на скалистом мысе в Коннектикуте. Эми приехала туда в двадцать лет, уехала в двадцать четыре.

Она не объяснила, что привело ее туда, не упомянула, жила ли там одна или с кем-то еще.

Брайан, похоже, чувствовал, что вопросы притормозят ее, а неудачный вопрос, заданный слишком быстро, мог оборвать ее историю.

Она говорила о скалистых берегах, захватывающих видах, которые открывались из комнаты на вершине маяка, где находился фонарь, об архитектурных особенностях домика смотрителя.

Подробно описала и сам маяк, круглый вестибюль, отделанный деревянными панелями, кованое ограждение винтовой лестницы. Наверху в фонарной комнате находились дорогие линзы Френеля^[195], овальные по форме, которые направляли лучи галогеновой лампы мощностью в тысячу ватт в центр линз, усиливая их. А потом сфокусированный луч выходил наружу, светил над черной Атлантикой.

Они прибыли к ресторану в Монтерее, когда она закончила рассказывать о том, что в начале девятнадцатого столетия линзы Френеля были очень тяжелыми и их поворот (чтобы луч мог описывать дугу) обеспечивали, укладывая линзы на основание из жидкой ртути. Очень плотная, ртуть выдерживала вес линзы и уменьшала трение до минимума.

Ртуть — вещество крайне токсичное, поэтому со временем ее заменили системой рычагов и противовесов, которая, в свою очередь, уступила место электромоторам.

А до этого некоторые смотрители маяков сходили с ума в результате ртутного отравления.

Глава 52

Билли Пилгрим был единственным пассажиром чартерного «Лирджета», который летел из Санта-Барбары в Монтерей.

Стюард, в черных брюках, белых смокинге и рубашке с черным галстуком-бабочкой, говорил с английским акцентом.

Едва в десять утра самолет поднялся в воздух, Билли подали поздний завтрак: сливки с клубникой, омлет с лобстером, гренок с маслом.

Чемодан с одеждой он оставил в отеле в Санта-Барбаре, потому что вечером, после того как те, кому положено, отправятся в мир иной, собирался вернуться и вновь стать Тайроном Слотропом.

Второй чемодан, с оружием, взял с собой. В одной половине лежал «Глок-18» с удлиненной обоймой на тридцать три патрона. Во второй — разобранная снайперская винтовка.

Прежде чем уйти из отеля, Билли достал из чемодана газету для любителей пулевой стрельбы и положил на кофейный столик в гостиной. Его не тревожила еще одна возможность трансформации газеты в рисунки собаки, выполненные Брайаном Маккарти. То была галлюцинация, спровоцированная усталостью. Просто он хотел по возвращении почитать газету, ничего больше. Других причин не было. Билли прекрасно себя чувствовал.

Стюард принес подборку глянцевых журналов. Открыв один, первым делом Билли увидел рекламу дорогих мужских костюмов в журнальный разворот. На двух страницах трое молодых мужчин в отменно сшитых костюмах прогуливали трех золотистых ретриверов.

Билли закрыл журнал и отложил в сторону. Фотоснимок ничего не значил. Совпадение.

Подозревая, что такой же рекламный разворот мог появиться и в других изданиях, Билли не стал пролистывать начало следующего журнала. А сразу открыл его на середине, где обычно публиковали большие статьи, а не рекламу. Попал на историю о поп-диве и ее трех золотистых ретриверах.

На фотоснимке под заголовком три собаки смотрели прямо в объектив, и что-то в их взгляде подсказало Билли: несколько месяцев назад, когда велась съемка, собаки знали, что много недель спустя он, Билли Пилгрим, будет смотреть на них именно так, как и смотрел сейчас, в состоянии крайнего нервного возбуждения. Все три собаки улыбались, но Билли видел в их глазах совсем не смех.

Билли отбросил журнал и прямиком направился в туалет. Его не вырвало. От того, что его не вырвало, настроение Билли улучшилось. Тот факт, что его не вырвало, однозначно указывал: контроль над нервами не утерян.

Билли всмотрелся в зеркало, увидел капельки пота на лбу, вытер лицо полотенцем. Убедился, что выглядит очень даже неплохо. Не побледнел, но все равно пару раз ущипнул щеки, чтобы добавить румянца. Нет, выглядел он прекрасно. Не пролил ни единой слезы. Подмигнул своему отражению.

В Монтерее, когда подъехали Маккарти и Эми Редуинг, Билли уже держал ресторан под наблюдением. Сидел в арендованном автомобиле, припаркованном на другой стороне улицы.

Он знал, что Эми спасала золотистых ретриверов и держала нескольких собак этой породы. Но никак не ожидал, что одну возьмет с собой в такую поездку. Они же не знали, где она закончится. Не знали, как далеко им придется ехать, в каких местах останавливаться, что могло их ждать в конечном пункте. Отправляться в неизвестность с собакой не имело смысла. Совершенно не имело смысла. Он, во всяком случае, не видел в этом никакого смысла.

В ресторан с собаками не пускали, вот они и заперли золотистого ретривера в салоне «Экспедишн», чуть опустив стекла, чтобы обеспечить приток свежего воздуха. Вошли в ресторан, и через минуту Билли вновь их увидел. Они сели за столик, из-за которого могли видеть собаку.

Билли позвонил Харроу, чтобы доложить о прибытии парочки в Монтерей.

— Их кто-нибудь прикрывает?

— Если у них возникли подозрения, и они приехали не одни, то их сообщник знает, как оставаться невидимым. Но я уверен, что они без прикрытия. Правда, взяли с собой золотистого ретривера.

Харроу удивил его, бросив:

— Убей ее.

Чтобы убедиться, что не ослышался, Билли переспросил:

— Убить собаку?

— Убей наверняка. Убей жестоко. Она этого хочет.

— Кто хочет?

— Ванесса. Убей собаку. Но не раньше, чем они приедут сюда. Они сейчас в приподнятом настроении, как же, спешат забрать его драгоценную малышку. Мы хотим, чтобы у них до самого последнего момента не возникало никаких подозрений.

Харроу отключил связь.

Билли наблюдал, как золотистый ретривер смотрит на Маккарти и Редуинг, сидящих за ресторанным столиком. Время от времени они отрывались от еды, чтобы убедиться, что с собакой все в порядке.

Специальный рычажок на затворе «Глок-18» обеспечивал переход с одиночных выстрелов на автоматическую стрельбу. Скорострельность составляла тысячу триста выстрелов в минуту. То есть когда придет время, он мог за секунду всадить в собаку двадцать пуль. Вроде бы это и означало убей-наверняка-убей-жестоко.

Собака перевела взгляд на Билли.

Вроде бы только что ее занимали Маккарти и Редуинг, а теперь она повернулась и смотрела на него.

И Билли, через проезжую часть, смотрел на собаку.

Она, похоже, полностью потеряла интерес к хозяевам. Потому что просто впилась взглядом в Билли.

Нисколько этого не испугавшись, Билли прищурился, чтобы получше разглядеть золотистого ретривера.

Собака подняла нос к двухдюймовой щели между стеклом и рамкой окна. Ловила запах Билли.

Тот тут же завел двигатель арендованного автомобиля. Поехал в аэропорт. Потому что не хотел выбиться из графика. Потому что не мог терять ни минуты. Ничего другого. Только по этой причине. Он прекрасно себя чувствовал.

Глава 53

В ресторане Эми не вернулась к теме маяка. Брайан догадывался, что она не хочет говорить об этом периоде ее жизни в людном месте, где ее мог кто-то подслушать.

Он осознавал, что дело идет к признанию, которого ей отчаянно не хочется делать, и речь пойдет о событии, кардинально изменившем ее жизнь.

Его честный рассказ о собственном прошлом, конечно же, помог делу. Десять лет он палец о палец не ударил для ребенка, которого зачал. Что бы такого ни сотворила Эми, ее вина не могла идти ни в какое сравнение с той виной, что тяжелым грузом лежала на сердце Брайана.

Ванесса позвонила во время ленча.

— Вы проедете через Сан-Франциско и мост «Золотые ворота».

— Я не представлял себе, что ехать придется так далеко^[196].

— Ты собираешься поскулить, Брай?

— Нет. Просто говорю.

— Десять лет моей жизни пошли псу под хвост, потому что мне пришлось заботиться о нашей свинке Пигги, а теперь ты собираешься скулить из-за того, что придется провести в дороге целый день?

— Забудь, что я сказал. Ты права. Мы пересечем мост, что потом?

— Продолжай ехать на север по сто первой. Я тебе позвоню. И потом, Брай, ты все равно не смог бы прилететь в Сан-Франциско и уже оттуда ехать на автомобиле. Так быстро билет ты бы не купил, тем более что вы с собакой.

Через окно он посмотрел на Никки в салоне «Экспедишн».

— Так за нами все-таки следят.

— Мой нервный богатенький парень спрашивает: а вдруг собака прислана каким-нибудь жаждущим скандалов телевизионным шоу? Можешь ты в это поверить? Собака!

— Я же тебе говорил. Я не сделаю ничего такого, что поставит под угрозу сделку.

— Я знаю, что не сделаешь, Брай. Но его сотрудники собирались по приезде проверить и вас, и внедорожник. Есть у них специальные электронные средства контроля. Теперь им придется проверять и собаку. Может, в ошейнике микрофон или микрокамера. А аккумулятор в жопе. Разве это не паранойя?

— Раз ты так говоришь, спорить не буду.

— До скорой встречи, Брай.

И она отключила связь.

Этот звонок сразу отбил аппетит и у Брайана, и у Эми.

— Я хочу, чтобы все побыстрее закончилось, — Брайан вздохнул. — Хочу забрать у нее Надежду.

— Тогда поехали. — Эми поднялась из-за стола.

Вернувшись к «Экспедишн», они вывели Никки на короткую прогулку. Она быстренько пописала, а потом получила два печенья в награду за проявленное терпение.

Вновь запрыгнув в багажное отделение внедорожника, Никки сразу повернулась к Брайану, который стоял у задней дверцы. Он встретился с ней взглядом. В этот облачный день теплые глаза Никки не сверкали отраженным солнечным светом, их заполняли тени, где-то совсем черные, где-то сероватые.

Какие-то мгновения Брайан не ощущал ничего странного, но потом центростремительная сила этих глаз, казалось, потянула его к ним. Он почувствовал, как учащенно забилось сердце, вновь вернулось осознание, что он на пороге великого откровения, то самое, которое в ту ночь заставило его вновь и вновь рисовать эти глаза.

В памяти опять зазвучал тот сложный, накатывающий со всех сторон звук: шипение, свист, пощелкивание, хруст, стук, многое и многое другое…

Резко оборвался, как только собака отвернулась и направилась к передним сиденьям.

Тут же Брайан услышал, как нарастает шум уличного транспорта. Только сейчас понял, что и не заметил, когда он вдруг стих.

Брайан закрыл заднюю дверцу и направился к переднему пассажирскому сиденью. Эми вновь выразила желание вести автомобиль.

В уединении салона делиться секретами было легче.

На автостраде, когда они оставили позади многоэтажный город, Эми еще какое-то время молчала, а потом начала исповедь:

— В восемнадцать лет я вышла замуж за Майкла Когленда. Он, скорее всего, намеревался убить меня с того самого дня, как я согласилась стать его женой…

Глава 54

Прошлым вечером убийство Ганни Шлосса стало для Билли третьим за день. Кроме того, он помог убить еще двоих. Вроде бы все было как нельзя здорово, но только окружающий мир не сверкал веселыми красками, да и он сам никакого подъема не испытывал.

Уезжая от ресторана в Монтерее, чувствуя взгляд собаки на своем затылке даже после того, как повернул за угол, Билли, возможно, понял, в чем проблема: он убил всех этих людей исключительно по долгу службы. Ни одного не отправил в мир иной ради удовольствия, только с тем чтобы подтвердить основополагающий принцип его философии: жизнь — парад дураков, марширующих безо всякой цели.

Шамптер не вел с ним никаких дел, но его смерть не стала актом бессмысленного насилия. Билли прострелил ему сердце, чтобы завладеть «Кадиллаком» и превратить его дом в печь для сожжения многих опасных улик.

С огорчением Билли пришлось признать, что он сошел со своего пути. Такувлекся делами, что забыл, благодаря чему жизнь его была такой счастливой и успешной. Он стал очень уж серьезно относиться к торговле наркотиками, оружием, человеческими органами и прочему своему бизнесу, не устоял перед идеей, будто его деяния для чего-то нужны. Если отбросить тот факт, что деньги он зарабатывал, исключительно нарушая закон, получалось, что он ничем не отличался от Билла Гейтса: что-то там создавал, выполнял какую-то миссию.

Билли устыдился себя. Это ж надо, стать буржуа преступного мира, соблазненным иллюзией целенаправленности и достижения.

Прошлой ночью, уезжая от дома Брайана Маккарти после столь необъяснимого приступа слез, Билли сказал себе, что настроение у него обязательно улучшится только в одном случае: если он безжалостно убьет совершеннейшего незнакомца, выбранного волей случая, подтвердив тем самым бессмысленность жизни.

Конечно же, он принял правильное решение.

В тот момент ему открылась истина. Но к реализации приступил лишь на полдня позже.

Имея в своем распоряжении «Лирджет», Билли мог значительно опередить Маккарти и Редуинг и добраться до следующего места встречи с большим запасом. Вот и решил использовать имеющееся в его распоряжении время, чтобы вернуть собственную жизнь в привычное русло.

На автомобильной стоянке у торгового центра «Бест-Бэй» открыл чемодан с оружием. Вставил удлиненную, на тридцать три патрона калибра 9 мм, обойму в рукоятку автоматического пистолета «Глок-18», навернул на ствол глушитель.

И выехал на охоту.

За последующие полчаса повстречал много прекрасных мишеней. Милую старушку, которая прогуливала мальтийскую собаку. Изящно одетую красотку, которая садилась в «Хонду» с наклейками «ПРОСТО СКАЖИ НАРКОТИКАМ НЕТ» и «ВОЗДЕРЖАНИЕ ВСЕГДА В ПЛЮС» на бампере.

Когда же Билли не смог заставить себя нажать на спусковой крючок, прицелившись в молодую мамашу, которая катила перед собой сцепленные коляски с близнецами, он окончательно понял, что у него наступил кризис среднего возраста.

На автомобильной стоянке супермаркета «Таджет» свинтил глушитель, вытащил удлиненную обойму, вместе с пистолетом вернул в чемодан, аккуратно уложил в соответствующие ниши в пластике, закрыл крышку.

Такого жуткого страха он не испытывал никогда в жизни.

Дал себе слово, что возьмет отпуск, выполнив текущее задание, не на несколько дней, может, на целый месяц. Поживет, как Тайрон Слотроп, перечитает все классические произведения, которые в юности подарили ему свободу.

Проблема могла заключаться в том, что нынешнее поколение озлобленных, ироничных, рассерженных, нигилистических писателей талантом уступало гигантам, которые пришли в литературу до них. И если он пробавлялся слабым чайком, принимая его за крепкую заварку, то, понятное дело, держал мозг на голодном пайке.

Он поехал в аэропорт, где его дожидался «Лир».

По просьбе Билли стюард с английским акцентом принес ему «Чивас Регал» с наколотым льдом.

На ленч в небесной выси ему принесли овощной салат, грудку каплуна и перепелиные яйца.

Билли маленькими глотками пил шампанское, ел и размышлял. Не раскрыл ни один журнал. Только раз заглянул в туалет, но в зеркало не посмотрел. Его не волновала собака, которая пыталась унюхать его запах через щелку в окне внедорожника. Он не плакал. Не пролил ни единой слезы. Его недомогание было преходящим, словно ухаб на дороге. Тревожиться не имело смысла. Ухаб. На дороге. Ха-ха.

Глава 55

Направляясь к городу, который так много людей, по их словам, полюбили всем сердцем, Эми разгружала свое.

На последнем году пребывания в «Misericordia» она получила право на стипендию в одном из известных университетов. Поскольку стипендия только частично оплачивала обучение, ей пришлось работать.

Два последних года учебы в средней школе Эми подрабатывала официанткой. Работа ей нравилась и приносила хорошие чаевые.

И по приезде в университет она нашла место официантки в дорогом стейкхаузе^[197]. Там и познакомилась с двадцатишестилетним Майклом Коглендом, завсегдатаем ресторана. Он был старше ее на восемь лет.

Обаятельный, умный, он очень скоро пригласил ее на свидание, но поначалу она ему отказала. Однако Майкл не относился к тем, кто легко отступает, пасуя перед трудностями.

Эми думала, что знала, чего хочет: получить первоклассное образование, защитить докторскую, продолжать академическую карьеру, расширять жизненные горизонты студентов, точно так же, как сестры в «Misericordia» расширяли ее горизонты.

Майкл Когленд не успокоился, пока не перенес ее из униформы официантки в мир богатства, который она нашла неотразимо соблазнительным.

Потом она, конечно, многое поняла. Брошенная в два года в одежде, что была на ней, потерявшая Харкинсонов и блага среднего класса, которые могла получить от них, воспитанная в приюте, она жаждала уверенности в будущем, обеспеченности и жажду эту не могла перебить любовь сестер. За восемнадцать прожитых лет в кошельке у нее редко лежало больше нескольких долларов, и она думала, что бедность, которая не доставляла ей никаких неудобств, отобьет у нее стремление к деньгам.

Когленд уловил эту подсознательную жажду обеспеченности и тонко, хитро нарисовал ей такую картину розового будущего, что устоять Эми не смогла.

Поскольку воспитывалась она в католической школе, он относился к ней с подчеркнутым уважением и до свадьбы даже не заводил разговор о физической близости. Он точно знал, по каким правилам с ней играть.

Они обручились через два месяца после первой встречи, поженились через четыре. Эми ушла из университета, стала хозяйкой дома.

Он хотел детей. Скоро она забеременела. Но знала, что с ребенком ей будут помогать и няня, и служанки.

Только много позже она выяснила интересные подробности. По ее стандартам Майкл, конечно, был богачом, но большая часть его состояния находилась в доверительном фонде. Согласно завещанию деда, этими средствами он мог распоряжаться при выполнении двух условий: до тридцати лет ему следовало жениться на девушке, которая будет принята семьей, и стать отцом ее ребенка.

Вероятно, его дед (может, и родители тоже) видел в нем, еще мальчишке, тягу к антиобщественным и непродуманным действиям. Добропорядочная, не запятнанная скандалами семья Когленд, богатея, всегда помнила о своем социальном долге, и они верили, что хорошая жена и ребенок помогут мужчине остепениться, перебороть собственные слабости.

В девятнадцать лет Эми родила девочку, какое-то время все шло хорошо, а впереди лежала вроде бы полная радости жизнь. Майкл получил наследство, но она все еще не знала, что заслуга в этом — исключительно ее.

Постепенно Эми начала видеть в нем другого человека, очень уж отличавшегося от мужчины, за которого она согласилась выйти замуж. Чем лучше она его узнавала, тем яснее становилось, что искренности в его обаянии — ноль, оно всего лишь инструмент для манипуляций людьми. И теплота в общении постепенно испарялась, открывая холодный, расчетливый ум.

Не существовало для него и понятия «супружеская верность», он запрыгивал в постель ко многим женщинам. Дважды она находила прямые улики его измены, но чаще делала выводы на основании косвенных доказательств. Его отличала и вспыльчивость, которую он скрывал пару первых лет семейной жизни.

На третьем году замужества Эми все чаще и чаще оставалась одна в их загородном особняке, возведенном на огромном участке побережья, вплотную к домику смотрителя маяка. Сам маяк, также принадлежащий Коглендам, давно уже автоматизировали, и инженеры береговой охраны осматривали его раз в месяц. Прилетая на вертолете.

Майка предпочитал жить в городе. Пусть редко, но приезжал, чтобы поддерживать видимость семейной жизни, но Эми более не вызывала у него никаких желаний, и обычно он спал в своей комнате. Похоже, испытывал к ней презрение, которого она не заслужила и не понимала.

Эми сохраняла брак только из-за дочери, которую любила всей душой и хотела воспитать в устоявшейся семейной атмосфере, передававшейся Коглендами из поколения в поколение. Она убеждала себя, что остается только по этой причине, но, конечно же, обманывалась.

Хотя она и жаждала нормальных отношений «муж-жена», хотя страдала от одиночества, ей нравился такой образ жизни, притягивающая аура богатства, неспешная повседневность, когда ни за что не приходится бороться, окружающая ее красота.

Теперь, по прошествии многих лет, другая Эми, разительно отличающаяся от той молодой женщины, нажала на педаль тормоза, пристраиваясь к стаду автомобилей, медленно продвигающихся к мосту «Золотые ворота».

— Он хотел назвать нашу дочь Николь, — она по-прежнему смотрела прямо перед собой, не отрывая глаз от дороги, — и я согласилась, потому что мне нравилось это имя, но к тому времени, когда дочери исполнилось три года, я звала ее Никки.

Глава 56

Когда темнота отступает от окон, когда Пигги уверена, что мать и этот мужчина спят, она тоже ложится спать.

Если она засыпает, когда они не спят, то может проснуться и увидеть, что ее мать наблюдает за ней. Пигги очень боится матери, наблюдающей за ней, когда она спит.

Иногда она просыпается, и у матери в руке огонь. Зажигалка. Ее большой палец вызывает огонь. Потом гасит. Вызывает. Снова и снова. Мать наблюдает за спящей Пигги и делает огонь.

Пигги снится Медведь. На каждой руке у него кукла из носка. Куклы из носка такие забавные, ей они так нравились, пока Медведь не умер.

Потом во сне появляется мать. Она подносит огонь к куклам из носка. Обе руки Медведя горят.

Во сне Пигги говорит: «Нет, нет, это не так, не огонь, это был нож».

Теперь уже и волосы Медведя горят. Он говорит Пигги: «Беги. Беги. Беги. Пигги, беги!» Рот Медведя выплевывает огонь, его глаза плавятся.

Пигги садится на кровати. Отбрасывает одеяло.

Встает с кровати. Стоит, обхватив себя руками, дрожит.

Ощущает себя такой одинокой. Боится. Боится остаться одинокой навечно, на все дни, которые еще только придут, и дольше.

Она спешит к большому креслу, поднимает подушку. На подушке чехол. Чехол на «молнии».

С Вечно блестящей штучкой в руке Пигги делает Худшее-из-того-что-она-может-сделать.

В действительности ничего плохого в этом нет. Она это делает для того, чтобы не чувствовать себя такой одинокой. Чтобы вспомнить не Медведя горящего, не Медведя, зарезанного ножом, а Медведя улыбающегося.

Медведь называл это Худшим-из-того-что-она-может-сделать, потому что мать страшно разозлится, если поймает Пигги за этим.

Когда Худшее-из-того-что-она-может-сделать сделано, Вечно блестящая штучка прячется, Пигги умывается, одевается. Она Готова-ко-всему.

Медведь говорил, когда у тебя есть НАДЕЖДА, ты Готов-ко-всему.

Пигги ест разломанные печенья, оставшиеся со вчерашнего дня. Она прячет еду, если может. Еда не всегда появляется, когда хочется есть.

Она думает о том, что сказал Медведь во сне: «Беги, Пигги, беги!»

Он имеет в виду не сон, а происходящее наяву. Медведь предупреждает ее.

Она помнит, что прочитала в глазах матери прошлым вечером, матери с ножом, похожим на тог, которым она убила Медведя. Ее глаза были такими ужасными.

«Беги, Пигги, Беги!»

Если Пигги посмотрит на подошвы своих ног, она увидит, что бывает, если ты пытаешься бежать.

Это было давно. Но следы остались, она может их видеть.

Если ты попытаешься бежать, тебе будет больно, очень больно. Сначала ты услышишь щелчок, потом почувствуешь боль.

Большой палец матери зажигает огонь. Потом гасит. Потом зажигает. Если ты пытаешься бежать.

Пигги садится за стол и достает из ящика коробку.

В коробке картинки. Много, много картинок. Они все одинаковые, но разные.

Она давно вырезает их из журналов, не столько дней, сколько еще будет, и дольше, но давно.

Она склеит их вместе так, что ей от этого будет приятно. Она вырезала их из многих и многих журналов. Теперь картинок у нее достаточно. Она готова начать.

Глядя на картинки, Пигги улыбается. Они такие красивые. Их много и много. Они стоят и сидят. Бегают и прыгают. Собаки. Одни собаки.

Глава 57

Бесконечная армия в белом собралась на западе и двинулась на восток, молчаливыми когортами, захватывая великий мост без выстрелов и криков.

«Золотые ворота» — название не моста, а горловины бухты, сам-то мост оранжевый.

Фермы, горизонтальные балки, ванты, главные тросы и башни начали исчезать в тумане.

Эми вела «Экспедишн» на север, к округу Марин, и иногда не видела ничего, кроме вертикальных тросов. Казалось, мост подвешен к облакам, и путешественники едут по нему из белой пустоты жизни в белую тайну смерти.

— В те дни, — Эми говорила о годах супружеской жизни с Майклом Коглендом, — я, пусть и меня воспитали в вере, не могла видеть. Жизнь была яркой, странной, иногда бурной, но в суете тех дней я не замечала очевидного. Прекрасная собака, которую звали Никки, пришла ко мне, когда я была девочкой… и теперь в мою жизнь пришла эта девочка, которую звали Никки, и я подумала, что это удивительно и мило, но не более того.

Майкл проводил вне дома все больше времени, в Европе, Азии, Латинской Америке, вроде бы оправлялся туда по делам, но, скорее всего, в компании других женщин.

Ее дочь Николь, ее вторая Никки, уже пятилетняя, начала видеть дурные сны. Вернее, один дурной сон. Во сне она снежной ночью бродила по темному лесу, заблудившаяся, одинокая, испуганная.

Лес начинался за их домом, густой хвойный лес, который ночью не освещался лучом маяка.

Эми подозревала, что дурные сны Никки — следствие длительных отлучек ее отца, который поначалу очаровал девочку и завоевал ее сердце, как ранее очаровал и завоевал сердце матери Никки.

Как-то вечером, в пижаме, сидя на кровати, Никки заговорила о шлепанцах.

«Мама, прошлой ночью во сне я была босой. Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

«Это же приснившийся лес, — ответила Эми. — Почему земля не может быть мягкой?»

«Она мягкая, но холодная».

«Так это зимний лес?»

«Да. И снега очень много».

«Так чего бы во сне тебе не гулять по летнему лесу?»

Та ночь пришлась на зиму. Первый снег выпал на предыдущей неделе, а во второй половине того дня небо добавило снежному покрову еще пару дюймов толщины.

«Я люблю снег», — ответила Никки.

«Тогда, может, тебе стоит брать в кровать сапоги».

«Может, и стоит».

«А также шерстяные носки и теплые штаны».

«Мама, не говори глупости».

«И норковую шубу, и большую норковую ушанку».

Девочка засмеялась, но тут же стала серьезной.

«Мне не нравится этот сон, но больше всего мне не нравится, что я хожу босиком».

Эми достала из стенного шкафа пару шлепанцев и сунула их под подушку Никки.

«Вот. Если тебе приснится этот сон о лесе и ты опять будешь босиком, сунь руку под подушку и надень шлепанцы во сне».

Она подоткнула дочке одеяло, убрала волосы с лица, поцеловала в лоб, в левую щечку, потом в правую, чтобы тяжесть поцелуя не перевешивала одну сторону головы.

Вечером Эми почитала и легла спать в половине одиннадцатого, как обычно, в своей спальне.

— Может, мне сесть за руль? — с переднего пассажирского сиденья спросил Брайан. В голосе слышалась нежность.

Они миновали мост «Золотые ворота» и продолжили путь на север по автостраде 101.

Густой туман, едва не поглотивший мост, рассеивался по мере того, как трасса уходила от океана.

— Нет, — она покачала головой. — Мне так лучше, есть во что вцепиться руками.

В ту зимнюю ночь ее разбудил ветер, не завываниями и свистом, а нестройным звоном ветровых колокольчиков, которые висели на балконе большой спальни.

Эми посмотрела на выходящее на запад окно, ожидая увидеть пляшущие снежинки, но за окном царствовала темнота, снег не падал.

Хотя звон колокольчиков обычно ласкал слух, на этот раз что-то встревожило Эми. Впервые на ее памяти ветер показывал себя плохим музыкантом.

Когда же она окончательно проснулась, интуиция подсказала, что разбудил ее не звон колокольчиков, а какой-то другой звук. Она села, отбросила одеяло.

В отдельном домике жили Джеймс и Эллен Эвери. Они поддерживали в поместье идеальный порядок, следили за тем, чтобы хозяева ни в чем не знали нужды. Джеймс был мастером на все руки и очень ответственно относился к своим обязанностям.

В одном из крыльев особняка находились комнаты Лисбет, горничной, и Каролины, няни.

Каждую ночь в доме включалась охранная система. При попытке выбить окно или взломать дверь взвыла бы сирена, и Джеймс Эвери тут же бы прибежал.

Тем не менее тревога не отпускала Эми, и она поднялась с кровати, застыла рядом.

Напрягла слух, прося ветер хоть на несколько мгновений угомониться, чтобы прекратился перезвон колокольчиков.

Лампа на прикроватном столике могла включаться вполнакала. Эми нашла соответствующий выключатель, нажала, спальню залил тусклый свет.

Несколькими неделями раньше она совершила поступок, который тогда казался импульсивным, лишним, глупым. Из-за убийства с особой жестокостью, истории о котором заполнили страницы газет и не сходили с экрана телевизора, купила пистолет и взяла несколько уроков, чтобы научиться им пользоваться.

Нет. Не из-за убийства, которое освещали информационные выпуски.

То был самообман, позволяющий по-прежнему верить, что в ее жизни наступила черная полоса, но она не катится под откос.

Если бы она боялась убийц-незнакомцев, которые могли ворваться в дом, то сказала бы кому-нибудь, уж Джеймсу Эвери точно, о покупке пистолета и о взятых уроках. И хранила бы оружие в ящике прикроватного столика, где могла легко до него дотянуться… и где его могла увидеть служанка. Не прятала бы в сумочке, которой не пользовалась, в глубине ящика комода, где лежали сумочки.

С ощущением, что она не в реальном мире, а во сне, в тусклом свете, который едва позволял разглядеть мебель, она добралась до комода и достала сумочку, служившую кобурой.

Когда Эми отворачивалась от комода, она услышала, как едва слышно скрипнула дверная ручка, ахнула, увидев, как он входит в комнату, его глаза светились в сумраке, словно лед на камне в лунном свете. Майкл. Который находился в Аргентине по делам и собирался вернуться только через шесть дней.

Он не произнес ни слова, она — тоже, потому что обстоятельства, глаза и усмешка яснее ясного говорили о его намерениях.

Действовал он быстро и жестко. Ударил Эми, и ее отбросило назад, ручки ящиков комода вдавились в спину. Но она крепко держала сумочку.

Ударил второй раз, кулаком, целил в лицо, но попал в голову, и Эми упала на колени. Но крепко держала сумочку.

Схватив за волосы, Майкл рывком поднял Эми на ноги. Охваченная ужасом, боли она не чувствовала.

Вот тогда Эми увидела нож, увидела, какой он большой.

Майкл еще не собирался пустить его в ход, крутанул волосы, чтобы повернуть ее, и она повернулась, как беспомощная кукла.

Когда Майкл оттолкнул ее, она споткнулась и упала, едва не ударившись головой о туалетный столик. Но крепко держала сумочку.

Дернула за «молнию», сунула руку внутрь, перекатилась на спину и дважды, как ее и учили, нажала на спусковой крючок^[198].

Пуля что-то разбила, в Майкла не попала, но он в шоке отпрянул от нее.

Эми выстрелила вновь, он побежал и уже в дверном проеме между спальней и коридором вскрикнул от боли, потому что третья пуля все-таки настигла его. Пошатнулся, но не упал, а потом исчез.

В самозащите и защите безвинных убийство — не преступление, колебания аморальны, трусость — единственный грех.

Она последовала за ним, в уверенности, что рана не смертельная, с твердым намерением следующей пулей отправить его на тот свет.

В коридор падал свет из комнаты Никки.

В часах сердца Эми заводной ключ ужаса так сильно затянул пружину, что та лопнула, и с губ сорвался молчаливый крик, словно она внезапно перенеслась в безвоздушный мир. Вакуум возник в легких, вакуум окружал ее.

Держа пистолет перед собой обеими руками, она вошла в комнату Никки, но Майкла там не было.

Он побывал там раньше, и увиденное было столь жутким, что Эми отбросило назад, а от горя она едва не приставила пистолет ко рту, чтобы проглотить четвертую пулю.

В этот момент ее не заботило, что этим выстрелом она могла отправить себя прямиком в ад. Но еще больше ей хотелось отправить туда его.

Она буквально слетела по лестнице, в пустом холле увидела распахнутую входную дверь.

Забыв о том, что несколькими мгновениями раньше ей хотелось умереть, Эми выскочила из дома на крыльцо, сбежала со ступенек в ночь.

На востоке, за домом, яркий луч света вырывался из фонарной комнаты на вершине маяка, мощный и молчаливый, как ее крик, предупреждающий моряков, плывущих по Атлантике, о местонахождении берега.

Дуга движения луча составляла сто восемьдесят градусов, чтобы свет не мешал жителям материка, так что на западе маяк ночь не разгонял. Свет чуть отражался от снега, слишком слабый, чтобы Эми могла что-нибудь разглядеть.

Оглядывая ночь в поисках Майкла, она не могла увидеть его… а потом увидела. Он бежал к лесу.

Она выстрелила в четвертый раз, чайки в испуге поднялись в небо, улетели на запад, потом развернулись, над ее головой промчались на восток и ввысь.

Майкл был слишком далеко, чтобы она смогла попасть в него из пистолета. Поэтому Эми бросилась в погоню, решив сначала сократить расстояние, а потом уж стрелять.

Она настигала его, не сомневаясь в том, что так и будет. Он был ранен, она — нет. Он бежал в страхе, она — в ярости.

Когда Майкл добрался до леса, Эми выстрелила вновь, но он не упал, а деревья сомкнулись вокруг него и скрыли в своей тьме.

Теперь ей уже казалось, что сон ее обожаемой дочери реализовался наяву, сон Никки о том, как заблудилась она в заснеженном лесу. Родной отец отнял у нее не только жизнь, но и душу и теперь собирался бросить ее в лесу, где ей предстояло бродить веки вечные, босоногой и испуганной.

Вот эта безумная мысль заставила Эми войти в лес на десять шагов, потом на двадцать, прежде чем она остановилась. Видела перед собой тысячи троп, уходящих сквозь ночь в лабиринт деревьев.

Она прислушалась, но ничего не услышала. То ли он где-то залег, чтобы внезапно напасть на нее, то ли успел убежать достаточно далеко по тропе, и до нее уже не доносился шум его шагов.

Если он затаился, чтобы внезапно напасть, она бы пошла на такой риск, потому что могла убить его в борьбе.

Если он убежал, торопясь к автомобилю, который оставил на другой стороне леса, где проходила местная дорога, ее преследование сыграло бы ему на руку.

С неохотой, но не видя другого выхода, она вышла из-под деревьев и побежала к дому, чтобы позвонить в полицию.

Уже практически добралась до крыльца, когда осознала, что на выстрелы никто не выбежал ни из домика, ни из особняка. Ни Джеймс и Эллен Эвери, ни Лисбет, служанка, ни Каролина, няня.

Они все погибли, то есть она осталась единственной выжившей.

Глава 58

Харроу стоит на скалистом утесе над пляжем, наблюдая, как стена тумана надвигается с моря.

Если туман достаточно плотный, а солнце укрыто еще и тучами, маяк запрограммирован на включение до наступления темноты.

Хотя инженеры береговой охраны этого не знают, Харроу научился подсвечивать датчики, поэтому маяк в такую погоду раньше не загорается. И луч маяка не зародит подозрений у сегодняшних гостей.

Харроу прождал девять лет для того, чтобы закончить начатое той ночью, но теперь ему не терпится показать Эми нож, тот самый, прежде чем вновь пустить его в ход. Он надеется, что она нож узнает и сразу поймет, что ее, в конце концов, ждет та же судьба, что и дочь.

Она, возможно, скорее узнает нож, чем его. За два года, которые он провел в Бразилии, лицо его претерпело кардинальные изменения.

Рио — мировая столица пластической хирургии, где работают лучшие хирурги. Люди приезжают со всех континентов, чтобы вновь обрести молодое лицо.

Так что через два года он вернулся в Штаты с другими именем, фамилией, лицом. Сразу же начал поиски Эми. Дел у него хватало, на него работало множество людей, так что поиски эти не могли стать первоочередной задачей, которая отнимала бы большую часть его времени. Но он не оставлял попыток найти ее.

Конечно, понимал, что ему следует соблюдать предельную осторожность. Если бы он поинтересовался судьбой Эми у человека, имеющего доступ к закрытым судебным архивам, то мог бы привлечь к себе ненужное внимание.

И достаточно долго он не мог получить нужного результата, несмотря на предпринятые усилия, как свои, так и нанятых им частных детективов. Теперь Эми жила новой жизнью, вроде бы перерезав все ниточки, связывающие ее с прежней.

И только девятью месяцами раньше Харроу подумал о медальоне, который постоянно носила Эми, и о сентиментальной истории о хромой, изголодавшейся собаке, найденной ею на лугу и ставшей любимицей сирот и монахинь.

Эми всегда восхищалась золотистыми ретриверами. Говорила, что подарит золотистого ретривера Николь, когда дочери исполнится восемь или девять лет: в таком возрасте ребенку уже можно доверить собаку.

Также она давала деньги (его деньги) местной группе по спасению золотистых ретриверов. Он видел их статьи в местной прессе и удивлялся, а зачем им это нужно. Собаки — это собаки, люди — это люди, все умирают, и тебя это не должно волновать, если, конечно, речь идет не о тебе.

Харроу предположил, что, начав новую жизнь, она сохранила имя. Многие так делали, даже в рамках программы защиты свидетелей, когда за ними охотилась мафия.

Кроме того, после той зимней ночи у нее мало что осталось, за исключением имени. Сирота, никогда не видевшая родителей, она наверняка не захотела бы лишиться еще и своего имени. Стремилась бы к тому, чтобы сохранить что-то из прошлого, пусть маленький, но якорек.

Интернет не оправдал его надежд, частные детективы — тоже, но лишь потому, что он недостаточно четко ставил задачу. И Харроу предпринял еще одну попытку, введя в строку поиска слова: «Эми, собаки, золотистый ретривер, спасение».

Он нашел многих Эми, которые любили собак, но только одна создала организацию по их спасению. Ее фотографии на сайте этой организации Харроу не нашел, но, читая отчеты о спасении собак, размещенные на сайте, узнавал голос женщины, на которой в свое время женился.

Частный детектив Верной Лесли сумел раздобыть ее фотографию, которая подтвердила, что именно эта Эми была матерью ребенка Майкла Когленда, ребенка Харроу.

Он не мог сразу напасть на нее, потому что не знал, ждет она от него удара или нет. Предпочел действовать осторожно. Принялся наводить справки.

Когда выяснил, что Эми встречается с Маккарти, заплатил Вернону Лесли, чтобы тот провел обыск в квартире архитектора. Вот так узнал о существовании Ванессы, прочитал электронные письма, которые она посылала Брайану, заинтересовался этой женщиной.

Нашел ее, используя свои связи в преступном мире, недоступные Маккарти, увидел, как Ванесса выглядит, встретился с нею лицом к лицу и понял, что жизнь его изменилась. Изучение тела, разума и сердца Лунной девушки стало для него главным занятием в жизни, и на какое-то время необходимость свести счеты с Эми отошла на второй план.

Но теперь этот день настал.

Глава 59

Эми не могла больше говорить, не могла и вести автомобиль, так что припарковала «Экспедишн» на обочине автострады.

Молча прошла на луг, заросший желтоватой, высыхающей травой, серыми сорняками. Земля полого уходила вниз, но у подножия склона не росли дубы, только все та же трава, а над головой висело пепельное небо.

Эми остановилась, пройдя двадцать футов, посмотрела на свои руки, ладони, тыльные стороны, снова на ладони.

Воспоминания хранились не только в мозгу, но и в руках. Кожа ладоней помнила, как в последний раз она прикасалась к своему живому ребенку, мягкость кожи девочки, шелковистость чистых волос, когда Эми убирала их с лица дочери, тепло воздуха, выходящего из маленьких ноздрей.

Эми могла ощутить все это снова и снова: подбородок Николь, гладкую щеку, нежную мочку. Ощущения эти были такими реальными и не могли измениться до конца ее дней. А когда они приходили, званые и незваные, она еще долго не могла прийти в себя.

Она двинулась дальше, без какой-то цели, так же, как прожила последние девять лет, ни к чему конкретному, ища только ответ на вопрос, как такое могло произойти, в душе, конечно же, зная, что такого ответа ей не найти, что ее потеря — уравнение, которое ей не решить в этой жизни.

Еще через двадцать шагов, или через сотню, Эми упала на колени, не устояла, уперлась в землю руками, словно ребенок, который собрался куда-то ползти, но сил ползти у нее не было, да и некуда ей было ползти.

За все эти годы, когда она перестала быть Эми Когленд и не смогла вновь стать Эми Харкинсон, будучи Эми Редуинг, она никому не рассказывала историю той ночи. Девять лет держала в себе, вспоминая разве что бессонными ночами, и вот теперь рассказ этот вымотал ее донельзя, эмоционально и физически.

Она стояла на коленях, упираясь в землю руками, опустив голову, которая казалась тяжелее камня, и звуки, срывавшиеся с губ, больше напоминали не рыдания, а попытки протолкнуть в легкие воздух через сдавленное горло. Она плакала, рассказывая о смерти Никки, талисмана «Misericordia». Но никакие слезы не могли адекватно отразить боль утраты, вызванную гибелью ее второй Никки. Возможно, у нее был только один достойный выход — умереть в ту же ночь.

Она сидела на пожелтевшей траве, скрестив ноги, чуть ли не в позе лотоса, разве что вцепившись в колени руками, с поникшей головой, медленно качаясь взад-вперед.

Однажды она прочитала, что медитация — путь к спокойствию, но никогда не медитировала. Знала, что всякий раз медитация будет приводить к размышлениям о той ночи, к тем же вопросам без ответа, одному «почему?» и тысяче «что, если?».

Медитации Эми предпочитала молитву, и молитва ее поддерживала. Она молилась о своей дочери, о Джеймсе и Эллен, Лисбет и Каролине. Молилась о собаках, всех собаках, об избавлении их от страданий.

Какое-то время спустя Эми подняла голову и увидела Брайана, который в растерянности стоял в футах сорока, с Никки на поводке. Он не знал, правильно ли поступает, не мешая ей прийти в себя, но, разумеется, принял оптимальное решение.

Она любила его за неловкость, колебания, сомнения, застенчивость.

Майкл Когленд являл собой образец решительности и уверенности в себе. А его обаяние и обходительность оказались лишь маской социопата, в котором никогда не было и грана человечности.

Вот тут Брайан спустил с поводка золотистого ретривера, и тоже поступил правильно. Собака побежала в ее объятья.

Уже без колебания, неуклюжий, как мальчишка, направился к ней и Брайан, сел рядом.

Заговорил после короткой паузы.

— Собачьи жизни короткие, слишком короткие, но ты знаешь, что происходит. Ты знаешь, что боль придет, тебе придется потерять собаку, и у тебя будет болеть сердце, поэтому ты стараешься полноценно использовать каждый момент общения с ней, разделить ее веселье, порадоваться ее невинности. И все потому, что ты не можешь жить с иллюзией, будто собака — твой спутник на всю жизнь. И в этом тяжелом признании есть что-то особенное, ты принимаешь и отдаешь любовь, прекрасно понимая, что за это придется платить невероятно высокую цену. Может, любовью к собакам мы расплачиваемся за все другие наши иллюзии и за ошибки, которые мы совершаем из-за этих иллюзий.

Господи! Вот в его словах она не слышала ничего неуклюжего. Они вобрали в себя восемь лет ее жизни, которые Эми посвятила спасению собак, и она таких слов найти бы не смогла.

Какое-то время они молчали, одаривая собаку, эту живую Никки, той любовью, которую испытывали друг к другу.

— Майкл покинул страну, — наконец заговорила Эми, считая, что должна закончить рассказ. — Его так и не нашли. В Аргентину он не вернулся, хотя обеспечил себе стопроцентное алиби в Буэнос-Айресе. Его тамошние друзья поклялись, что он был с ними в ту ночь. Разумеется, их слова во внимание никто не принял. Потому что я видела его и выжила. Что же это за люди, которые под присягой изрекают ложь, заведомо зная, что это ложь, даже когда их показания более не имеют ровно никакого значения?

Получив наследство на том основании, что он женился и стал отцом ребенка, Майкл более не нуждался в семье. По закону жена могла претендовать на часть его состояния, так же, как и дочь. Эми и Николь были не активами, а обязательствами, вот он и счел необходимым подправить баланс.

Мог бы нанять кого-нибудь для этой работы, но, должно быть, опасался, что наемный убийца может потом его шантажировать. Жестокость убийств показывала, что Майкл не просто решал бухгалтерскую проблему. Нет, убивать ему определенно нравилось.

Как выяснила полиция, он подготовился и на тот случай, что станет подозреваемым, несмотря на железное алиби. За три года, предшествующие ночи убийства, вывел практически все свое состояние из Соединенных Штатов, пропустил деньги через сложную систему инвестиционных фондов и компаний, создаваемых для отмывания денег, так что выяснить их местонахождение более не представлялось возможным.

Потрясенные действиями своего сына, старшие Когленды окружили Эми особой заботой, относились к ней, как к дочери. Но она утеряла вкус к роскоши, и образ жизни, который когда-то казался таким притягательным, теперь прельщал не больше, чем диета из уксуса и пепла.

Эми обратила в наличные ту небольшую часть состояния Майкла, которая осталась в Штатах, прежде всего закладные на дома. Но чувствовала, что это кровавые деньги, и понимала, что должна найти в жизни новое призвание, чтобы попытаться хоть как-то их очистить.

Холодная расчетливость и предельная жестокость, с которой Майкл расправился со своими жертвами, однозначно указывали, что он не будет отсиживаться на каком-то тропическом острове, лениво греясь на солнышке до конца своей жизни. Оказав сопротивление, она заставила его отступить, более того, ранила, в прямом и переносном смысле.

Когда человек лишен человечности, эту нишу заполняет гордость. Майкл мог решить, что она должна заплатить за рану, нанесенную его гордости, и начать ее искать.

Вот адвокат Эми и сумел убедить суд, что государство должно помочь его клиентке стать другим человеком и засекретить документы о перемене фамилии.

С трех лет она была Эми Харкинсон и практически забыла фамилию, написанную на листке, пришпиленном к рубашке, когда ее нашли в церкви «Mater Misericordia». Редуинг.

Она точно знала, что никогда не упоминала об этой фамилии Майклу. Она стеснялась своего трагического прошлого, словно была подкидышем, придуманным Диккенсом. И вместо того чтобы сказать будущему мужу всю правду, то есть предстать перед ним женщиной, не знающей своих корней, она предпочла опустить часть правды, дав понять, что она — ребенок Харкинсонов и попала в приют после их смерти.

Ее адвокат и судья рекомендовали ей взять совершенно новую фамилию, начать с чистого листа, но Эми уже пережила немало панических атак, вызванных именно тем, что у нее нет прошлого. Монахини в «Misericordia» помогли, убрав фамилию Редуинг из своих архивов и, насколько возможно, из памяти.

Таким образом, она потеряла и сестер. До ареста Майкла она не могла приехать в приют, поскольку теперь вроде бы не имела к нему никакого отношения.

Эми отправилась на запад. Купила маленькое бунгало. Стала узницей одиночества, грустила чуть ли ни год, не находя выхода из своей камеры.

А потом, коснувшись медальона на шее, вдруг вспомнила хромающую Никки, которая поднималась к ней по осеннему лугу, и поняла, что должна делать. Нашла хорошего заводчика. Купила двух щенков.

Фред и Этель вернули ей надежду. С надеждой она смогла вновь подумать о том, что ее жизнь имеет значение, и основала «Золотое сердце».

И вот тут, на другом лугу, зазвонил мобильник Брайана. Ванесса объяснила, куда ехать дальше. Они находились менее чем в часе пути от возвращения Надежды в жизнь Брайана.

Глава 60

Однополосная асфальтированная дорога, отойдя от шоссе, примерно через полмили уткнулась в выкрашенные белой краской металлические ворота.

Если бы туман стал чуть погуще, даже в дневном свете различить ворота удалось бы с трудом, несмотря на установленные на них красные отражатели. В свете фар ряд этих овалов холодно поблескивал.

Билли Пилгрим опустил стекло на водительской дверце и нажал кнопку вызова аппарата внутренней связи, упрятанного в специальную стойку.

— Кто здесь? — после короткой паузы спросил Харроу.

— Это Билли. — Харроу знал его и под несколькими другими именами, но не как Тайрона Слотропа.

— Ты приехал на пределе, — укорил его Харроу.

— Я увидел молодую красотку в автомобиле с наклейкой «ВОЗДЕРЖАНИЕ ВСЕГДА В ПЛЮС» и не убил ее.

Харроу вновь заговорил после паузы:

— Тебе всегда удается рассмешить меня, Билли. Но сейчас не время для этого, понимаешь?

— Джульетта Джанки говорит, что я слишком много работаю. Может, в этом все дело.

— Мы сейчас будем обсуждать объем твоей работы?

— Нет. Просто говорю.

— Мешок с вещами из дома Эми с тобой?

— Да, но я привезу его позже.

— Когда позже?

— Как ты и сказал, я приехал на пределе. Мне ведь нужно подготовиться к встрече. Привезу мешок вместе с этой сукой и Маккарти.

— Ты в порядке? — спросил Харроу.

— Потом хочу взять отпуск. Почитать. Посмотреть, удастся ли мне найти ту молодую мамашу с двумя близнецами в двойной коляске.

— Какую молодую мамашу?

— Послушай, мне нужно подготовиться. Я привезу мешок с вещами из дома Редуинг позже.

Ворота распахнулись, Билли проехал на территорию поместья.

Будь погода ясной, он бы воспользовался снайперской винтовкой, которая позволила бы ему в нужном месте из укрытия прострелить пару колес внедорожника Редуинг, захватив их врасплох. Они не увидели бы ни его, ни винтовку, не успели бы дать задний ход и ретироваться к воротам.

При таком тумане Билли в снайперской винтовке не нуждался. Мог дожидаться их у дороги. Прострелил бы из «глока» покрышки, убедил Редуинг и Маккарти выйти из автомобиля, застрелил бы собаку через боковое окно.

За воротами дорога уходила вниз, прежде чем преодолевала подъем и последние двести ярдов спускалась к маяку.

Харроу хотел, чтобы Редуинг поднялась на гребень, увидела маяк, осознала, что она в ловушке, где ее ждало что-то похуже смерти. Вот в этот момент от Билли и требовалось обездвижить «Экспедишн».

Сейчас туман скрывал большую часть маяка, но контуры огромной башни все равно просматривались.

Билли свернул с асфальта, заехал в сосновую рощу, припарковался, выключил фары, потом двигатель.

После того как он отвел бы Редуинг и Маккарти в домик смотрителя маяка, их ждала целая программа. Босс любил зрелища.

Билли не сомневался, когда пленников уже закуют в кандалы на кухне, босс попросит его подождать в маяке. О делах они всегда говорили там, а не в присутствии Ванессы.

Поскольку Билли оставался последней ниточкой, связывающей Редуинг и Маккарти с боссом, он не сомневался, что Харроу убьет его в маяке.

Билли хотел, чтобы кризис среднего возраста настиг его после того, как позади осталась половина жизни, а не на ее исходе. Он не хотел погибнуть в маяке.

Вместо этого он собирался пойти в гараж и вывернуть свечи в обоих автомобилях Харроу, которые там стояли. Потом вернуться к своему взятому напрокат внедорожнику и уехать, обогнув ворота по полю и растворившись в тумане.

С Билли Пилгримом ему предстояло расстаться. Навсегда. Он намеревался пожить Тайроном Слотропом неделю, месяц, может, и до конца жизни.

Он понимал, что более не сможет заниматься преступной деятельностью в Калифорнии, Аризоне, Неваде или в некоторых южно-американских странах, потому что там его слишком хорошо знали как человека Харроу.

Всем нравился полноватый, лысеющий Билли, все хотели его обнять, но они боялись Харроу и использовали каждую возможность поцеловать ему зад. Страх всегда брал верх над привязанностью, и Билли прекрасно знал, что в большинстве своем человеческие существа предпочитали не обниматься, а лизать зад.

Как только стало бы известно, что Билли больше не пользуется благорасположением Харроу, каждый встреченный им давний друг захотел бы его убить, чтобы ублажить Харроу. Дружба в его бизнесе ничего не значила, он сам доказывал это много раз, к примеру, застрелив Джорджи Джоббса. Люди — это мясо, какие чувства могут быть у мяса? Разве телячья вырезка заботится о свиной отбивной? Конечно же, нет.

Будучи Тайроном Слотропом, он бы поехал туда, где никогда не появлялись ни Харроу, ни его команда. В Оклахому или в Южную Дакоту. Конечно, в одиночку пришлось бы нелегко, но он нашел бы массу возможностей совершать преступления и на новой территории. Люди, которых он мог убить, жили везде.

Он бы похудел, отрастил усы, отрезал ухо.

Любой из друзей Харроу, наткнувшись на Тайрона где-нибудь в Пьере, штат Южная Дакота, пристально бы посмотрел на него, может, и дважды, а потом бы сказал: «Нет, это точно не Билли. У Билли было два уха». По части маскировки отрезанное ухо эффективностью превосходило и тирольскую шляпу, и золотую фиксу.

И все бы точно образовалось. Жизнь вновь стала бы бессмысленной, жестокой и комичной, совсем как в романах, которыми он восхищался.

Он вышел из взятого напрокат внедорожника, держа «глок» в одной руке и пластиковый мешок с добычей из дома Редуинг в другой. Глушитель на «глок» не наворачивал. Босс хотел слышать грохот выстрелов.

Поднялся вверх по склону и занял позицию у самого гребня, на опушке маленькой рощицы.

Туман приятно холодил лицо и лысину, но при этом заглушал большую часть звуков. Он едва слышал прибой, который звучал так, будто десять тысяч людей шептались вдали.

Мыслить аналогиями и метафорами — вот оно, не слишком приятное следствие пристрастия к чтению.

«Как десять тысяч людей, шепчущихся вдали».

Не очень хорошая аналогия: чего шептаться десяти тысячам людей, собравшимся вместе?

Стоило этой аналогии засесть у него в голове, он уже не мог от нее отделаться, и она начала его раздражать. Раздражение нарастало,превратившись в беспокойство.

Мысль о десяти тысячах шепчущихся людей просто выводила его из себя.

Хватит, приказал он себе. Достаточно. Это всего лишь чертова аналогия. Она ничего не значит. Все у него хорошо. Прежняя жизнь вернулась. Он прекрасно себя чувствует. Ха-ха.

Глава 61

Они повернули к берегу, и вновь их встретил туман, только теперь он не полз к ним на маленьких кошачьих лапках, а мчался навстречу, грозный, как стая львов.

Ванесса звонила Брайану три раза, с интервалом в пятнадцать минут, чтобы передать новые указания: ее маниакально подозрительный богатый жених пытался сбить со следа команду телевизионщиков, которые могли следовать за ними и без их ведома.

Абсурдность такого подхода вроде бы подтверждала правдивость истории Ванессы, и к тому времени, когда они добрались до белых ворот, Эми уже хотелось верить, что подписание документов об опеке над ребенком — совсем не выдумка.

Даже с противотуманными фарами они едва не врезались в ворота. Туман практически полностью закрыл красные отражатели.

Когда Брайан, который сидел за рулем, нажал на кнопку аппарата внутренней связи, ему ответила Ванесса:

— От ворот вам ехать примерно полторы мили, Брай. Вещи Пигги упакованы, я поставила в ведерко со льдом бутылку «Дом Периньон». Давай поскорее с этим покончим. Я так рада долгожданному избавлению от этой маленькой уродины, что могу описаться.

Эми ранее не слышала голос этой женщины. Даже искаженный дешевым динамиком аппарата внутренней связи, он ее поразил: хрипловатый, сильный, невероятно соблазнительный.

Ворота распахнулись, они проехали, и ворота закрылись вновь. Никки зарычала.

Собака стояла позади них. Посмотрела налево, направо, потом уставилась в ветровое стекло. Зарычала вновь, тихо, горлом, словно давая понять, что не получила должной реакции, когда зарычала в первый раз.

Брайан нажал на педаль тормоза, остановил внедорожник.

— Может, ее пугает туман.

— Может, — не стала спорить Эми. — Но где же сотрудники службы безопасности, которые, по словам Ванессы, хотели просветить электроникой автомобиль, нас и Никки?

— Она ведь сказала, что до дома полторы мили. Вероятно, где-то впереди есть контрольно-пропускной пункт.

Автомобиль тронулся с места.

— Подожди, — вырвалось у Эми.

Брайан вновь нажал на педаль тормоза.

Эми повернулась, бросила Никки: «Отойди», — подтянула сумку, расстегнула «молнию», достала «СИГ П245».

— Если ты чувствуешь опасность, мы можем развернуться, — предложил Брайан. — Ворота объедем. Земля там вроде бы ровная.

— Я не знаю, что тут чувствуется. Вот и должна доверять нашей собаке.

При виде пистолета Никки перестала рычать.

— Мы знаем, что Ванесса психически нездорова. Как далеко зашла болезнь?

— Она слишком любит себя, чтобы совершить какую-нибудь глупость.

— Я исходила из того же, когда думала, брать ли с собой пистолет. Решила, что он мне не потребуется. И тем не менее держу в руке.

Он кивнул.

— Давай развернемся.

— Нет.

— Ты только что сказала…

— Что-то здесь есть. Какая-то закономерность. Я потеряла дочь, и ты потерял дочь. Моя ушла навсегда. Твоя — нет, но может уйти. Скоро.

Никки заскулила, как бы подчеркивая важность последнего произнесенного Эми слова.

— Но они хотят, чтобы мы ее забрали, — возразил Брайан.

— Что-то человеку дано увидеть, что-то — нет. В ту ночь Майкл оказался не в Аргентине, а в Коннектикуте, и я этого не знала. Охранную систему вроде бы включили, но, как выяснилось, имелась возможность ее нейтрализовать.

Туман клубился вокруг, превращаясь в мифических чудовищ.

— Богатый жених Ванессы ждет с документами, с подписанным чеком на крупную сумму, — продолжала Эми. — Но мы его не видели и не слышали. Может, его и не существует.

— Мы согласились в том, что в ее истории есть рациональное зерно.

— Сейчас закономерность выглядит четче. В Коннектикуте я только думала о том, чтобы завести себе золотистого ретривера. Если б у меня была собака, она бы предупредила о появлении незваного гостя, спасла нас.

Словно в подтверждение ее слов, Никки зарычала.

— Теперь у нас есть золотистый ретривер. И не просто ретривер.

— Это точно, не просто. Она… особенная.

— Мне позвонила умершая монахиня.

— Это как-то связано с Марко и его слепой собакой?

— Собака не слепая. Я говорила себе: «Это сон». Но понимала, что это не так. Сестра Хасинта велела рассказать тебе о моей девочке, о том, как я ее потеряла.

— Нет. Ванесса ждет нас через несколько минут. Туманом можно объяснить короткую задержку, но не долгую. У меня предчувствие чего-то плохого, Брайан.

— Хорошо, я понял, вернемся на шоссе, вызовем копов.

— Да. Это заразительно.

— По правде говоря, предчувствие это не отпускало меня всю дорогу.

— Ты не говорила об этом.

— Потому что это, возможно, наш единственный шанс найти твою дочь. Поехали.

Аморфная белая масса чуть расступалась перед ними, чтобы тут же сомкнуться за бампером «Экспедишн», укрывая от их глаз окружающий мир.

— Если тут что-то нечисто и Ванесса поймет, что мы это почувствовали, она убьет Надежду.

— С чего ты это взяла?

— Интуиция. Закономерность. Слова Терезы.

— Терезы?

— Она сказала матери, что собаку всегда звали Никки. Всегда.

Из глубины тумана выступили силуэты деревьев, едва просматривающиеся в белизне, страшные, доисторические… потом исчезли…

— Мы с тобой навсегда будем вместе, Брайан. Ведь так?

— Господи, я на это надеюсь. Именно этого я и хочу.

— Если это так, а Надежда — твоя дочь, то она и моя. Наша дочь. Я не смогла спасти свою девочку. Тогда не смогла, — голос у нее дрогнул, но она не замолчала: — Но двумя днями раньше я ее спасла.

— Эми?..

— Я ее спасла, и теперь она помогает нам спасти Надежду.

Он остановил машину.

— Эми, ты хочешь сказать…

— Поехали, — пистолет она держала двумя руками, наготове. Ладони были сухими. — Что бы я ни хотела сказать, нам дали второй шанс. Если мы потерпим неудачу, все круги ада окажутся недостаточно глубокими, чтобы воздать нам по заслугам.

Туман еще был молочно-белым, но считанные минуты оставались до прихода сумерек, и он уже готовился к тому, чтобы примерить к себе все оттенки серого, от самого светлого до переходящего в черный.

— Значит, все сначала, — вздохнул Брайан.

— Что?

— Тащусь за тобой в те места, где к горлу приставляют монтировку, и приходится запрыгивать на стол.

Глава 62

«Будто десять тысяч людей шептались вдали».

Привалившись спиной к шершавому стволу сосны, Билли призывал море к молчанию, но море не уважило Билли.

Это чертова аналогия не просто изменила его восприятие шума прибоя, но и принялась убеждать, что эти десять тысяч людей шептали его имя.

Все любили Билли. Способность вызвать к себе теплые чувства он считал своим главным достоинством. Но десять тысяч людей, затаившихся в тумане, собравшихся на берегу, шептали его имя безо всякого дружелюбия. В их голосах слышалась злость, враждебность, нетерпение.

Он не знал, чего им так хочется, и отказывался думать об этом, потому что они были не людьми, черт бы их побрал, а волнами.

Что ему требовалось, так это найти другую аналогию, которая переключит его заклинивший мозг на более приятный образ.

«Приглушенный туманом прибой звучал, будто…»

«Приглушенный туманом прибой звучал, будто…»

Конденсирующийся туман смочил редеющие волосы, каплями собирался на лице. Всего лишь, конденсат — не холодный пот.

«Приглушенный туманом прибой звучал, будто десять тысяч друзей Билли шептались о том, какой он славный парень».

Отвратительно. Возможно, у него и кризис среднего возраста, но он прежний Билли, крутой парень, забавный парень, парень, которому открылась истина истин: в жизни — всё прах, кроме твоего стремления заполучить то, что ты хочешь.

Он прочитал все великие романы о смерти, Но поминки по Финнегану»^[199] перечитывал трижды, трижды, впитывал в себя все эти прекрасные, опаляющие идеи из тысяч, тысяч томов о смерти, а поскольку ты сам — это идеи, которые ты в себя впитал, тебя в каком-то смысле убило то, что ты читал, ты уже умер для любой истины, за исключением истины, утверждающей, что истин не существует. Умерев в этом смысле, ты избавляешься от страха смерти, избавляешься от любого страха, и ты, конечно же, не боишься прибоя, который звучит, будто десять тысяч людей шепчутся вдали!

Одной рукой Билли вытер влажное лицо.

Как рисунок собаки мог вызвать у человека кризис среднего возраста?

Он склонил голову, прислушался к шуму двигателя.

Подумал, что вроде бы слышит приближающийся «Экспедишн». Потом туман поглотил этот звук,

хотя нисколько не мешал Билли слышать прибой.

* * *

Никки зарычала. «Стоп», — приказала Эми, и Брайан нажал на педаль тормоза.

Еще более плотный, чем раньше, туман волнами скатывался с невидимого гребня, бесформенный, как сны, невесомый, как воздух, и при этом плотный, как алебастр, он давил на автомобиль, будто пытался расплющить его.

Здесь, в бесснежной белизне, скрывавшей все за пределами «Экспедишн», Эми Редуинг в полной мере ощутила, что главное — это вера и значит она так много, что опереться можно только на нее.

Никки вздохнула, и вздох этот отозвался в самой глубине души Эми, знак смирения перед могуществом судьбы.

— Сколько еще нам ехать? — спросила она.

— Чуть больше полумили.

— Она солгала. Мы близко.

— С чего ей лгать насчет этого?

— Понятия не имею. Но я знаю.

* * *

Билли вновь услышал шум двигателя, и на этот раз он не затих. Приглушаемый туманом, становился все громче и громче, пока не перекрыл гул накатывающих на берег волн.

И хотя фары не осветили гребень, внедорожник появился в каких-то десяти футах от него, словно привидение, корабль-призрак на колесах.

Удивляясь тому, что фары не включены, но радуясь наконец-то появившейся возможности взяться за дело, Билли выбежал из-под сосны.

Море прижимало туман к себе, прежде чем выбросить на берег, поэтому наружная галерея и фонарная комната маяка торчали из клубящейся белой массы, которая скрывала основание и большую часть башни. Сумерки только сгущались, так что галогеновый луч еще не зажегся.

Как и ожидалось, при виде маяка водитель «Экспедишн» резко нажал на педаль тормоза, и в тот же момент Билли подскочил ко внедорожнику и короткой очередью из «глока» разобрался с передним колесом со стороны водителя.

Он собирался наклониться, несколькими выстрелами под днищем пробить второе переднее колесо, а уж потом наставить «глок» на дверцу водителя с криком: «Опускай стекло!» Но после того как он прострелил первое колесо, все пошло не так.

* * *

Брайан медленно поднимался на холм, а Эми шагала следом, позади внедорожника, левой держась за ручку задней дверцы, чтобы не упасть, поскользнувшись на мокром асфальте, с пистолетом «СИГ П245» в правой.

Из багажного отделения через окошко в задней дверце на нее смотрела Никки.

По какой-то причине Эми подняла левую руку и прижала к стеклу перед мордой Никки, может, чтобы подбодрить собаку.

Ранее Эми дважды выглядывала из-за «Экспедишн», но видела только клубящийся туман.

Передние огни были выключены, не горели и задние, так что увидеть ее не представлялось возможным.

Она не смогла ясно и понятно объяснить Брайану смысл такой тактики, но не сомневалась в том, что все делает правильно.

Поняла, что внедорожник поднялся на гребень, почувствовав, как передняя часть «Экспедишн» качнулась вниз.

А мгновением позже, когда на гребень поднялись и задние колеса внедорожника, вспыхнули тормозные огни, и Эми тут же сместилась к водительской стороне.

Увидела фигуру, бегущую сквозь туман в каких-то двенадцати футах от нее, увидела дульные вспышки, услышала грохот выстрелов, звуки лопнувшей шины, рикошета пуль от металла.

Ее сердце заколотилось о ребра при мысли о том, что Брайан ранен или убит.

Стрелок, который стоял боком к Эми, начал поворачиваться к ней, но она уже держала пистолет двумя руками.

При самозащите и защите безвинных трусость — единственный грех.

Она боялась, конечно, боялась, но прицелилась и дважды выстрелила, а когда незнакомца качнуло, словно пули попали в цель, выстрелила еще дважды, приближаясь к нему.

Вспыхнули фары, водительская дверца распахнулась.

Брайан выпрыгнул из кабины, не призрак в тумане, живой и здоровый, его учащенное дыхание отгоняло туман от лица.

На земле лежал мужчина, застреленный стрелок, с лицом любимого доброго дядюшки, с широко раскрытыми глазами. Кровь текла из живота, из ноздрей.

Он моргнул, глянул на Эми.

— Ты меня знаешь? Я — Леопольд Блум^[200], я — Уоллес Стивенс^[201]. Меня зовут Грегор Замза^[202], — на том он и закрыл глаза.

Когда ты убиваешь человека, даже если поступаешь правильно, твое внимание остается прикованным к нему, вот и Эми не могла оторвать глаз от Билли, так что Брайану пришлось позвать ее дважды, прежде чем она подняла голову и увидела маяк.

В Коннектикуте маяк построили из известняка, этот был из кирпича, там по периметру верхней галереи проходило железное, кованое ограждение, здесь — деревянное.

Но ни материалы, ни архитектурные особенности, ни три тысячи миль расстояния не имели значения. Потому что маяк являл собой символ убийства, символ жажды убийства, символ измены и лжи.

Их ждал Майкл. Каким-то образом ему удалось выйти на нее, через нее — на Брайана, через Брайана — на Ванессу.

Эми не знала, как он смог это сделать, не знала, почему продолжил поиски после того, как нашел ее, но не сомневалась: сегодня он решил закончить начатое той ночью. Но теперь она стала другой женщиной, теперь ей дали шанс спасти невинную душу, при условии, что она проявит мудрость, смелость и решительность. И даже если она при этом умрет, такая смерть наверняка стала бы искуплением грехов.

— Возьми Никки, — приказала она, повернулась, увидела, что собака перебирается через консоль на водительское сиденье. Через несколько мгновений она уже выпрыгнула из «Экспедишн», замерла рядом с Эми.

Где-то внизу, скрытый туманом, находился дом смотрителя, судя по расположению маяка, в каких-то двухстах ярдах от них. Вроде бы в тумане различался конек крыши, но она могла и ошибаться.

Майкл мог быть в доме. Или где угодно. Если он ждал, что их приведут к нему, взятых на мушку, то выстрелы из двух различных пистолетов, скорее всего, подсказали ему, что первоначальный план провалился.

Брайан поднял оружие убитого.

Где-то в тумане затаился Майкл.

— Придержи Никки, — сказала Эми.

Сунулась в кабину. Переставила ручку автоматической коробки передач с нейтрального положения на движение вперед.

Брайан двигатель не выключал, но поставил внедорожник на ручной тормоз. Эми опустила ручку и отпрыгнула в сторону, когда автомобиль покатился вниз.

— Чтобы его отвлечь, — пояснила она.

Пробитая покрышка прилипала к асфальту, но склон был достаточно крутым, чтобы внедорожник не остановился. Он даже набирал скорость, правда, его чуть потянуло влево, ошметки резины летели в разные стороны, и скоро оголившаяся ступица переднего колеса со стороны водителя заскрежетала по земле.

Туман сначала толстыми языками лизнул «Экспедишн», потом полностью проглотил. Какое-то время в тумане еще светились задние фонари. Доносящийся треск говорил о том, что внедорожник сметает препятствия, попадавшиеся на пути.

— Если он придет, то придет сюда, — продолжила Эми.

И Никки словно поняла, повела их через дорогу, к склону, расположенному к северу от нее, в деревья и туман.

Глава 63

Ожидая стрельбы, которая станет сигналом, что игра началась, Майкл стоит у открытой двери на кухню. Туман мимо него заползает в дом.

Он не составил компанию Билли по двум причинам. Во-первых, в такого рода делах Билли — лучший из всех, с кем ему доводилось сталкиваться. Билли — машина. Вечный двигатель, в котором отсутствует трение, безупречно выполняющий возложенные на него функции.

Вдобавок Билли жесток, бьет сразу и наверняка, напрочь лишен угрызений совести, не отступается от принятого решения. А кроме того, в отличие от большинства других людей с такими качествами, обладает высоким интеллектом и находится в здравом уме.

Билли — бриллиант, сокровище, он — незаменим. Харроу сожалеет, что его придется убить.

Вторая причина, по которой Харроу решил не входить в игру на первом этапе, состоит в том, что на вечер у него написана целая программа. Он шлифовал ее не один месяц. Вот он и хочет в полной мере насладиться задуманным шоу.

Он предпочитает отложить свое появление на сцене, позволить Эми час или больше дожидаться момента встречи, чтобы эмоционально раздавить ее, привести в состояние ужаса.

Харроу собирается увидеть бывшую жену, когда она будет доведена до состояния сидящей в клетке суки на одной из щенячьих ферм, против которых она так долго боролась. А потом ей предстоит узнать, что есть ужасы и пострашнее.

Под дулом пистолета она и архитектор разденутся. Их прикуют к стульям.

Потом Билли уйдет, а Харроу станет слушать из соседней комнаты, как Лунная девушка ломает волю Эми.

Он войдет, когда его бывшая жена уже будет безудержно рыдать, и первым делом позаботится о том, чтобы она не смогла закрыть глаза.

Он хочет, чтобы она видела, что Лунная девушка будет делать с Брайаном. Отцу уродины в этот вечер предстояло стать евнухом.

В эту ночь он совершит все грехи, какие только существуют на белом свете.

Харриет Уивер гордилась бы им. Она была его няней, с колыбели учила мальчика, что ценности, которые исповедовали в его семье, ложные, что мир куда лучше подходит для грешников, чем для смиренных душ. С самого раннего детства они с няней делились всеми секретами.

Выполняя инструкции Харриет, он вел себя неадекватно, и ей не составило труда убедить семью, что учиться мальчик должен дома, под ее руководством, потому что он вел себя гораздо лучше, когда все время проводил с ней. Она ненавидела Коглендов и им подобных, и правота была на ее стороне, потому что, в конце концов, он тоже их возненавидел.

Наступающий туман несет с собой холодный, солоноватый запах моря. Запах этот бодрит Харроу, запах и предвкушение развязки.

При звуках первой очереди из «глока» он переступает порог, выходит из дома на выложенную кирпичом площадку, замирает в ожидании.

Ответная стрельба, уже из другого оружия, удивляет его, но не вселяет разочарования.

Он замирает, прислушиваясь. Может быть, Билли ринулся на них с пистолетом в каждой руке, как в старых вестернах. Билли не чужд театральных эффектов.

Проходит полминуты, минута, стрельбы больше нет, судя по всему, версия с двумя пистолетами верна.

Потом шум двигателя приблизился, словно Билли повез их вниз, хотя получил инструкции привести их пешком, скованных наручниками. Но с шумом двигателя до него доносятся и другие звуки: пронзительный скрежет металла об асфальт, какие-то удары, указывающие на то, что автомобиль потерял управление.

Харроу ретируется с площадки в распахнутую дверь кухни.

Объявляя о своем прибытии светом фар, «Экспедишн» катится сквозь туман, через угол площадки, вымощенной кирпичом, через камни к овальному дворику.

Проезжает близко от двери на кухню, с включенной лампочкой под потолком, поэтому Харроу видит, что за рулем никого нет.

Овальный дворик закрыт туманом, и когда он слышит, что «Экспедишн» резко, с ударом, останавливается, ему понятно, что внедорожник врезался в громадную сосну.

Он уходит на кухню, оставляя дверь открытой.

Лунная девушка раскладывала на столе хирургические инструменты. Донесшийся снаружи удар заставил ее прервать свое занятие.

— Проблема, — говорит он.

— Берегись собаки.

— Это ты боишься ее.

— Я не боюсь. Меня эта тварь учуять не сможет.

Харроу не понимает, о чем она толкует.

— Я просто хочу, чтобы собака умерла, — добавляет Лунная девушка.

— Знаю, что хочешь.

Она смотрит на него.

У Харроу такие же глаза, только серые, а не бутылочно-зеленые.

— Эми и Брайан, вероятно, мертвы, — сообщает он.

— Билли? Почему?

— Чуть раньше у нас был такой странный разговор.

Она ждет.

— Вроде бы он меня проверял.

— Так можно и подписать себе смертный приговор.

— Он в курсе всего. Не следовало мне полагаться только на него.

— Значит, все закончилось?

— Билли понял, что ему не жить, поскольку он — единственная ниточка между мной и Эми. Вот и убивает их, чтобы сказать мне, что на меня зла не держит, но и вниз не придет.

— Ты его найдешь.

— Он собирается «в отпуск». Сие означает новые имя и фамилию, новую внешность, и он знает, что для этого нужно.

— Они легко отделались.

— Я проверю «Экспедишн». Может, они не лежат мертвыми на полу. Может, он их только ранил, чтобы мы могли довести дело до конца.

— Меня тошнит от этого места.

— Мы уедем в пустыню.

— Я ненавижу чаек и сырость.

— Пустыня тебе понравится.

— Только не с Пигги.

Ее изящные пальцы скользят по сверкающей стали, она никак не может решить, какому скальпелю отдать предпочтение.

— Хочешь покончить с ней сегодня? — спрашивает он.

Она кивает.

— Сегодня.

— Как?

— Чтобы эта маленькая уродина помучилась. Действительно, помучилась.

Она уходит из кухни без скальпеля.

Глава 64

Дневной свет начинал меркнуть, туман засеребрился.

Пройдя двадцать ярдов на север, держась рядом друг с другом, Эми и Брайан последовали за Никки вниз по склону, шестьдесят или восемьдесят футов лавировали между деревьев, потом вышли на открытое место.

Впереди увидели в тумане дверной проем, смутно очерченный светом, падающим из комнаты за дверью.

В проеме возник женский силуэт. Женщина что-то несла, повернула на запад, исчезла в сумраке и тумане.

— Ванесса, — прошептал Брайан.

Небо достаточно потемнело, чтобы сработала автоматическая программа включения маяка. Фонарная комната на его вершине осветилась тысячей ватт галогенового блеска. Свет, отражаемый призматическими кольцами линз Френеля, усиливался, концентрировался и мощным лучом летел над Тихим океаном.

Эми вдруг перенеслась в прошлое, на другое побережье, где луч этот являл собой косу смерти. Перед мысленным взором на мгновение возникла Никки, убитая рукой отца.

Ее сердце, ранее такое спокойное, остававшееся спокойным, даже когда она убивала стрелка, теперь заколотилось, кровь зашумела в ушах, и ей пришлось сглотнуть, чтобы вернуть слух.

— Подожди, — попытался остановить ее Брайан, но она побежала к освещенному дверному проему, который начал тускнеть во все сгущающемся и темнеющем тумане.

Высоко над их головами яркий луч бежал и бежал по кругу. Словно пульсировал, переходя от одного сегмента к следующему.

Туман, казалось, состоял из миллиона линз, миллиарда призм, он улавливал малую долю яркости бегущего луча и растаскивал по всей ночи. В темноте, идущей следом за каждым световым импульсом, возникали тени, преследующие призраки света, которые, в свою очередь, гнались за тенями.

Эми никогда прежде не сталкивалась с таким феноменом и полагала, что причину надо искать в линзах Френеля, в особенностях местности и уникальных свойствах здешнего тумана.

На периферии поля зрения фигуры прыгали, взлетали, падали. Тени формировались благодаря движению луча, их не отбрасывали находящиеся на земле предметы, хотя под прикрытием этих теней к ней мог подбираться кто-то очень и очень злобный.

Тени мелькали и у нее перед глазами, иной раз поднимались с земли. Словно темные чайки.

К тому времени, когда они добрались до дома с открытой дверью, от мелькания света и тени у Эми закружилась голова, и на последних шагах ее потянуло в сторону. Так что она врезалась плечом в стену.

Никки следовала за ней по пятам, Брайан держался чуть сзади. Собака первой прошла вдоль стены к дверному проему, вошла в свет.

Доверяя собачьему нюху, Эми решительно последовала за ретривером и очутилась на пороге гаража. Вроде бы внутри никого не было.

— Она может вернуться, — прошептал Брайан.

— Тогда убей ее.

Эми двинулась на запад, в том направлении, куда ушла женщина, но Брайан схватил ее за руку. Он пытался удержать ее от опрометчивых поступков, напомнить о том, что она может нарваться на пулю, а то и на очередь.

Эми не хотела терять времени, но вместо того чтобы вырвать руку, повернулась к Брайану, наклонилась к нему и яростно прошептала:

— Они убивают Надежду.

И по голосу ясно чувствовалось — это не предположение. Эми знала, о чем говорит, и сведения эти поступили к ней из тех далеких мест, откуда пришла новая Никки.

И действительно, собака ушла на запад, скрылась в тумане, так что теперь Эми и Брайан вместе бросились вслед.

* * *

Осторожно, чтобы не поскользнуться и обо что-нибудь не удариться, Харроу с фонарем (в рукоятке восемь батареек, стекло диаметром в пять дюймов) подходит к овальному дворику в поисках «Экспедишн».

Он давно привык к танцующим фигурам, которые создает движущийся луч света в густом тумане. Собственно, они ему уже поднадоели. Он тоже готов к переезду в пустыню.

Внедорожник врезался в сосну, ободрал кору на большом участке ствола. Проехал дальше и теперь застыл на камнях за травой, сидит днищем на гранитном выступе.

Каким-то образом его развернуло, скорее всего, после столкновения с деревом, и теперь передним бампером он смотрит на материк. Фары разбиты,

одна дверца распахнута.

* * *

Гараж не примыкал к дому, но оба здания располагались в непосредственной близости. Обогнув угол, Эми увидела освещенные окна дома: ставни открыты, занавески только частично задернуты.

Собака вела их вдоль стены дома, остановилась на углу, принюхиваясь, пошла дальше.

В доме, как и в гараже, дверь была нараспашку, клубы холодного тумана закатывались в теплую комнату.

На другом побережье, в другом году, Эми преследовала Майкла, выбежавшего из дома в ночь. Теперь ситуация изменилась в худшую сторону: ей предстояло войти в дом, ограниченное пространство со многими углами и закрытыми дверьми в комнаты, незнакомый для нее дом, который Майкл знал как свои пять пальцев.

Но Никки уже переступила порог, им оставалось только последовать за ней, как выяснилось, на кухню.

Полированная сталь блестела на столе. Скальпели, другие хирургические инструменты, такие острые, что, казалось, резали яркий флуоресцентный свет, который падал на них.

За открытой дверью ступени вели вверх, к лестничной площадке. Второй пролет располагался под углом, невидимый снизу. Никки поначалу заинтересовалась ступенями, потом интерес разом пропал.

Одна закрытая дверь вела, скорее всего, в кладовую. Ванесса и Майкл не стали бы прятаться в кладовой. Были слишком смелыми, чтобы вообще прятаться.

Проникающий на кухню туман холодил Эми шею, нагонял страх, но никто не вошел следом из ночи.

Открытая дверь, за ней коридор. Этот маршрут Никки понравился.

Брайан знаком предложил Эми идти первой. Хотел замыкать колонну.

Арка слева. Жилая комната. Арка справа. Кабинет.

Каждая пустая комната говорила о том, что в следующей кто-то может быть..

Она держала пистолет обеими руками, но мушка прыгала вверх-вниз. Эми понимала, что должна взять нервы под контроль. Держать пистолет крепче и ниже. Отдача заставила бы его подпрыгнуть. Стрелять следовало в голову, не поверх голов.

Закрытая дверь справа, две — слева. Они могли ворваться в комнаты за дверьми, словно киношные копы, быстро отступая в сторону после пересечения порога. Хотя, возможно, так поступали только в кино, и настоящий коп рассмеялся бы, глядя на такие маневры.

Никки даже не повернула голову, чтобы взглянуть на закрытые двери, и Эми, пусть нервничая, прошла мимо, оставив их за спиной, доверяя собаке.

Холл впереди. Лестница справа. Парадная дверь, с длинными узкими окнами по бокам, туман, подсвеченный стробоскопом-маяком за стеклом.

Слева еще одна дверь, приоткрытая. Рядом с ней на полу красная пластиковая канистра с надписью «БЕНЗИН».

Никки обнюхала зазор между дверью и косяком. Сунула голову в щель, раскрыла дверь, надавив телом, исчезла за ней.

Эми увидела маленькую комнату, освещенную лампой на столе и ночником на прикроватной тумбочке.

Девочка в сером спортивном костюме стояла на коленях на кресле, отвернувшись от двери. Надежда. Наверняка Надежда.

Она говорила, слова чуть наползали друг на друга. Говорила быстро, очень испуганная.

Никки стояла в отдалении, словно не хотела вмешиваться.

Эми знаком предложила Брайану войти в комнату первым. Закрыла дверь за собой, отошла в сторону. Встала так, чтобы видеть и девочку и прикрывать единственный вход в комнату.

— Ты меня застукала, мне все равно, мне все равно, — говорила девочка. — Я должна высказать, что в моем сердце, это лучшее, что человек может сделать, высказать, что в его сердце. Ты можешь вновь прижечь мои ноги, мне все равно, мне все равно. Я собираюсь сказать, что в моем сердце.

Брайан опустился рядом с ней на колени.

Девочка подняла голову в удивлении. Она не заметила, как эти двое вошли. Она говорила с кем-то еще.

Кто-то только что вышел из комнаты… чтобы очень скоро вернуться.

Глава 65

Харроу быстро убеждается в том, что ни его бывшей жены, ни архитектора во внедорожнике нет, ни мертвых, ни раненых.

Задние колеса «Экспедишн» висят над обрывом, задняя дверца распахнута.

Он предполагает, что тела лежали в багажном отделении, а потом, после удара, когда автомобиль развернуло, их выбросило. В этом случае они должны лежать внизу, на берегу.

Старые бетонные ступени со ржавыми перилами ведут к океану. По ним он может спуститься на берег.

Ему, само собой, не хочется, но, если тела лежат на берегу, он должен в этом убедиться. Еще до утра прилив может подхватить их и унести в море, чтобы выбросить на берег где-то еще.

Полиция знает все о здешних течениях и карте приливов. Найдя труп и определив, сколько времени он провел в воде, они могут очень точно рассчитать место, где его бросили в океан.

* * *

Руки стоящей на коленях девочки сцеплены, пальцы обмотаны серебряной цепочкой, между ладонями, скорее всего, прячет медальон.

Она прекрасна, как и была для него прекрасной, когда он увидел ее младенцем. Ликов красоты больше, чем песчинок на пляже, и это красота невинности, человечности, доброты.

Ее синие, того же оттенка, что и у Брайана, глаза, такие же чистые, широко раскрылись от изумления, но тут же девочка смутилась и опустила голову.

Брайану хотелось коснуться рукой ее лица, поднять за подбородок, чтобы вновь встретиться с ней взглядом, хотелось накрыть рукой ее руки.

Но она могла понять, кто он, могла отпрянуть при прикосновении, могла спросить, где он был все эти годы. И страх быть отвергнутым не позволил ему протянуть к ней руку.

— Надо уходить, — прошептала Эми.

— Дорогая, ты знаешь, кто я? — мягко спросил Брайан.

Девочка, не поднимая на него глаз, кивнула.

— Ты пойдешь со мной?

— У матери нож.

— Я ее не боюсь.

— Она как-нибудь убьет тебя.

Его озарило.

— Наша боевая собака ей не позволит, — и он указал на Никки.

Проследив за его рукой, девочка впервые увидела золотистого ретривера. Лицо ее просветлело, глаза тоже.

— Собачка.

Посчитав последнее за приглашение, Никки подошла к девочке, мотающийся из стороны в сторону хвост символизировал радость от обретения новой подруги, и Надежда тут же обняла собаку за шею, демонстрируя абсолютное доверие.

Брайан посмотрел на Эми, и она подозвала его к себе.

* * *

Эми тревожилась, что они не смогут уехать, даже если найдут ключи от автомобилей Майкла. Их могли подстрелить при выезде из гаража.

В любой момент они могли нос к носу столкнуться с Майклом или Ванессой. Они находились в доме уже три минуты. Слишком долго.

— Мы не можем искать их с Надеждой. Собака убережет ее от опасности.

Она увидела душевную боль в его глазах, когда он ответил:

— Это разумно, если ты права… насчет Никки.

— Моя дочь уведет твою в безопасное место. — Когда Надежда гладила Никки, они увидели висевший на цепочке медальон. — Посмотри.

Серебряное слово потрясло Брайана.

— Верь в то, что знаешь, — прошептала Эми.

Присела на корточки, обняла Надежду, для которой ласка явно была в диковинку.

— Милая, сейчас ты выйдешь из дома с Никки. Держись за ее ошейник. Оставайся рядом. С ней ты будешь в безопасности. Не бойся.

Надежда улыбнулась собаке.

— Я не боюсь. Она — Вечно блестящая штучка.

— Да, милая, — Эми коротко глянула на Брайана. — Так оно и есть.

Холл пустовал. Они подошли в парадной двери. Открыли. В дом ворвался туман, и Надежда ушла в сопровождении Никки.

Собака на мгновение задержалась на пороге, принюхиваясь, потом решительно увела девочку в

заполненную туманом ночь.

* * *

Харроу внизу обыскивает песок, туман, прибой в поисках тел, потом вдруг осознает, что не увидел в «Экспедишн» крови.

Чувствует себя обманутым, не только теми, на кого охотился, но и собственными ожиданиями.

Однажды Эми повезло, в Коннектикуте, но она дичь — не охотница, так же, как и архитектор. Харроу оскорблен в лучших чувствах, понимая, что она сумела взять верх над такой великолепной машиной убийств, как Билли.

Он спешит к лестнице, торопливо поднимается по бетонным ступеням, держась рукой за ржавый поручень.

Насчет Лунной девушки он не волнуется, боится упустить то, что она с ними сделает, если найдет в его отсутствие.

* * *

Ванесса поймала маленькую уродину, что-то бормочущую над медальоном «НАДЕЖДА», словно это был ноготь самого Господа Бога, аллилуйя, понюхайте, чем пахнет оставшаяся под ним грязь!

Она всегда думала, что маленькую уродину, когда придет время, будет ждать долгая, медленная смерть. Думала, что сможет промучить ее пару дней, а уж потом сжечь.

Теперь она хочет просто покончить с маленькой уродиной. Сегодня. Сейчас.

Для третьего акта у нее есть галлон бензина.

Во втором акте придется разве что избить ее. Если не считать прижигания подошв, она не трогала эту маленькую тварь. Приходилось соблюдать осторожность со всеми этими мерзавцами, которые, увидев у ребенка синяк, со всех ног бегут в социальные службы, заботящиеся о детях. Ей очень хочется ударить засранку. Она не била ее долгие годы.

Первым актом Лунная девушка запланировала псевдоутопление в большой ванне наверху. Связать ее, с головой погрузить в воду, посмотреть, как долго она сможет задерживать дыхание. Если этот метод годился для того, чтобы получить нужные ответы у террористов, он годился и для Пигги, которая вообще не могла дать никаких ответов.

Ванесса только что закончила наполнять ванну холодной водой. Выбрала и отложила несколько шарфов, которые более не могли ей понадобиться, чтобы связать маленькую уродину.

Она потратила на все это десять лет. Десять лет! И не получила того удовлетворения, на которое рассчитывала.

Это так трудно — получить в реальном мире удовольствие, каким его рисует твое воображение. Реальный мир всегда ее подводил. Она только и стремилась к тому, чтобы получать удовольствие, но желаемого результата никогда не добивалась.

Может, в пустыне ей повезет больше. Она любит жару пустыни, голые пространства, пустоту.

На океанском берегу слишком богатая природа. Ей нужны песок, жара, белое небо и тишина.

Она купила книгу «Мир без нас»^[203], хочет прочитать ее в пустыне, там, где никого нет, только она и Харроу, возможно, и без него.

Смерть — единственное, что удовлетворяет. Единственное, что несет в себе завершенность. Смерть не обманывает, не подводит.

Она спускается вниз и уже собирается ступить на лестничную площадку, когда слышит доносящийся из холла шепот. Останавливается, прижимается спиной к стене, осторожно выглядывает из-за угла.

Видит Пигги, выходящую за дверь с собакой. И что все это, черт побери, значит?

Эми Редуинг смотрит девочке вслед, потом закрывает дверь, поворачивается к Брайану.

Ванесса подается назад, из опасения, что они посмотрят на лестницу и увидят ее. Слышит отдельные слова их короткого разговора: «обыскать… кухня… черная лестница».

Ванесса поднимается на второй этаж, бежит по коридору, легко, неслышно, как и всегда. Спускается по черной лестнице.

У них пистолеты, у нее — только нож, которым она собиралась попугать Пигги, нож старины Медведя. Ее не волнует, что нож пистолету не чета. Ее не волнует даже смерть. Но она не умрет, именно потому, что на смерть ей наплевать. Ты колеблешься, если боишься умереть. А пока ты колеблешься, Ванесса успеет тебя зарезать.

Редуинг и Брайан хотят жить. Они дадут слабину, а в такой ситуации нож эффективнее пули.

Ванесса просто счастлива. Она так давно хотела его убить.

Она сбегает со ступеней. Пересекает кухню, в открытой двери которой клубится туман, бежит к кладовой, но открывает дверь маленького, узкого чулана. В чулане только тряпка, ни ведра, ни швабры, и Ванессе с трудом, но хватает места, чтобы втиснуться в него и закрыть дверь. Она словно стоит в гробу.

* * *

Проходя по коридору, Эми и Брайан обыскивают комнаты, которые миновали, следуя за Никки. Как выяснилось, собака поступила мудро, нисколько ими не заинтересовавшись: там они никого не нашли.

На кухне кладовая тоже едва ли могла служить укрытием для кого-то из сладкой парочки, но Эми рывком открыла дверь, тогда как Брайан прикрывал ее.

Заскрипели петли двери в кладовую, одновременно заскрипели петли другой двери, Эми начала поворачиваться, но нож вонзился ей в спину, вонзился глубоко, из Эми разом вышел воздух и силы.

* * *

Эми вскрикнула, Брайан повернулся и увидел позади нее Ванессу. Лицо Эми стало бледным, как белки глаз.

Сердце забилось громче цоканья копыт лошадей, скачущих по каменной мостовой, но он не выстрелил, потому что Эми закрывала собой Ванессу.

Тут же краем глаза уловил движение, увидел мужчину, несомненно Майкла, который входил в распахнутую дверь с пистолетом в руке.

Брайан не очень-то знал, как управляться с «глоком», но не стал ждать, пока выстрелят в него. Он держал в руках пистолет-пулемет, вот и выпустил очередь из пяти или шести патронов.

Майкл упал, может, и не потому, что пули попали в него, может, в поисках укрытия, Брайан тут же повернулся к Ванессе, увидел, что она ударила Эми второй раз, а потом Ванесса удивила его, оттолкнув от себя Эми, и удивила вторично, направившись к нему через падающую на пол Эми. Уже переступила через нее, чтобы полоснуть его окровавленным ножом по лицу, но он успел нажать на спусковой крючок, вогнал в нее все оставшиеся пули, и Ванессу отбросило далеко назад.

Дрожа от ужаса, Брайан отшвырнул «глок», упал на колени рядом с Эми, лицо которой из белого стало бледно-серым, взял ее пистолет.

Между ножками стола он видел Майкла, лежащего на полу в крови. Но дрожащая рука держала пистолет, нацеленный на Брайана, и Майклу хватило сил, чтобы нажать на спусковой крючок.

Пуля попала Брайану в живот, сбила с колен, он повалился на пол рядом с Эми, его левая рука накрыла ее правую ладонь.

Если уж ему предстояло умереть, он хотел сжать ее руку, но сил у него не было, да и у нее тоже.

Боль жгла, как раскаленное железо, перед глазами все расплывалось, но он увидел Надежду, появившуюся в дверях, пытающуюся устоять на ногах, тогда как Никки изо всех сил, как десяток ездовых собак, тащила ее за собой. В этот момент, уже начав слепнуть, в странной эйфории, вызванной огромной потерей крови, Брайан увидел, как Никки летит через стол, к ним, и Надежда тоже летит, держась одной рукой за ошейник.

Глава 66

Эми и Брайан согласились с тем, что они не созданы для убийства людей. Такое просто не для них.

Они сожалели даже о том, что пришлось убить такого социопата, как Филип Марлоу^[204]. Выяснилось, что именно такие имя и фамилию дали при рождении Билли Пилгриму^[205]. Он никогда ими не пользовался: ненавидел все то, что они собой символизировали.

Их сожаление не переросло в угрызения совести. Но когда они думали о том, что пришлось убить Билли, Майкла и Ванессу, в животе начинало жечь, хотя обычно помогали и «Алка-Зельтцер», и «Ролайд-Софтчус»^[206].

Они более не выражали скептицизм в вопросах, касающихся религии. Впрочем, Эми всегда верила в Бога, пусть ранее подвергала сомнению правдоподобность историй о телефонных звонках умерших монахинь.

Брайан прошел больший путь, чем она. Теперь он признает, что далеко не все слои мира открыты нам, и точно знает, что видел в глазах Никки сияние божественного существа, возможно, ангела или невинной души убитой дочери Эми, которая получила возможность вернуться на короткий срок для достижения конкретной цели.

И он точно знает, что звук, который услышал в своей квартире, раз за разом рисуя глаза Никки, издавали огромные крылья, а это говорит в пользу ангела. Эми исходит из того, что распределение работ и продвижение по карьерной лестнице в небесных сферах человеку неведомо, а потому есть все основания предполагать, что вселившееся в Никки существо — ее безвременно ушедшая дочь и одновременно ангел. Точнее, дочь, ставшая ангелом.

Знают Эми и Брайан и кое-что еще. Их обоих смертельно ранили на кухне в домике смотрителя маяка. В этом у них нет ни малейших сомнений, однако они не только живы, но и на телах нет шрамов.

Судя по рассказу Надежды (а она не лжет), Никки затащила ее на кухню, а потом перелетела с нею через стол. Надежда достаточно часто видела мертвецов, но ни разу не летала на собаке. Она отпустила ошейник, плюхнулась на задницу и сказала: «Ох!»

Никки накрыла раненых Эми и Брайана, словно пушистое одеяло. С их лиц ушла бледность, глаза раскрылись, с кожи исчезлипятнышки, никак не связанные с пулевыми и ножевыми ранами. Щеки и подбородок Брайана очистились от щетины, Эми вспомнила, куда положила рецепт ирисок, утерянный годом раньше. Брайан с удивлением обнаружил, что у него вновь выросли зубы мудрости, которые он давным-давно выдрал. Кровь с их одежды и пола куда-то подевалась.

Надежда также говорит, что Никки в первые несколько минут излечения лизала обоим лица, и этим объясняется первая жалоба Брайана после воскрешения: на губах появился какой-то странный привкус.

Ни Эми, ни Брайан не сомневаются, что, помимо физического, имело место психологическое и эмоциональное излечение, потому что в свете случившегося они очень уж быстро обрели душевный покой. Вероятно, не осталась без помощи и Надежда, на которой словно и не отразились десять лет «забот» матери.

Надежда научилась читать и писать на уровне седьмого класса. Она уже много месяцев не называла себя тупой. Ей пришлось бы отдавать десять центов карманных денег всякий раз, когда это слово срывалось бы с ее губ.

Помимо случившихся с ними мелких сверхъестественных событий, вроде карандаша, который оказывался в руке после того, как ты точно его куда-то положил (они до какой-то степени объясняются психологией или наукой), Эми и Брайан стали свидетелями настоящего чуда и теперь знают о бесконечной загадочности нашего мира. Но знания эти нисколько не помогают им в решении каждодневных бытовых проблем. Возможно, увидеть невидимое и в соответствии с этим изменить свою жизнь под силу только будущим святым или тихим сумасшедшим. Ха-ха.

Фред, Этель и Никки продолжают жить у Эми и Брайана. Они все счастливы. Через три дня после тех сентябрьских событий крылатая Никки, вселившаяся в пушистую Никки, отправилась туда, где теперь ее вечный дом. После долгого прощания на диване она сообщила о своем отлете радостным хлопаньем крыльев, от которого сотряслись стены бунгало. И теперь Никки, купленная за две тысячи долларов (удачная сделка) у пьяного семейного хулигана, всего лишь хорошая собака, ничего больше, хотя мало что может быть лучше хорошей собаки.

Слепая «дочка» Милли и Барри Паккардов, Дейзи, прозрела через день после визита Никки, но трехлапый Мортимер четвертую лапу не отрастил. Так и бегает на трех.

«Золотое сердце» процветает. Некий Джорджи Джоббс (не родственник Стива Джобса) завещал все свое состояние (очень даже немалое, пусть и нажитое непонятно как) «Золотому сердцу». После выплаты всех налогов и улаживания формальностей организация получила миллион двести шестьдесят тысяч долларов. Никто и не знал, что этот мужчина обожал золотистых ретриверов. И только из завещания выяснилось, что единственным существом в жизни, которое он любил, был золотистый ретривер Харли. Так что голубая мечта Эми о создании центра для золотистых ретриверов теперь может реализоваться.

Слишком многих собак по-прежнему избивают и бросают, и люди продолжают убивать друг друга за деньги, из зависти и без всякой на то причины. Плохие люди добиваются успеха, хорошие терпят неудачу, но это не конец истории. Случаются чудеса, которых никто не видит, среди нас ходят герои, которых мы не узнаем, люди живут в одиночестве, не в силах поверить, что их любят, и да, Эми и Брайан поженились…

СЛАВНЫЙ ПАРЕНЬ ^(роман)

Я поделюсь с вами великим секретом, друг мой.

Не ждите Судного дня, каждый приходящий день — судный.

Альберт Камю

Случайное недоразумение втянуло Тимоти Кэрриера в смертельно опасную игру. Когда-то ему довелось спасти от гибели сотни ни в чем не повинных людей, а сейчас от его мужества и находчивости зависела жизнь всего одной женщины. Но зато какой! Пытаясь уйти от расследующего их безжалостного киллера Крайта, Тимоти убеждается, что за спиной убийцы стоит могущественная организация, настоящее государство в государстве! Неудивительно, что Крайт, на счету которого десятки чудовищных преступлений, убежден в собственной исключительности и даже считает себя тайным властелином мира. Но теперь ему впервые предстоит столкнуться с достойным противником…

Часть I. В ПОДХОДЯЩЕМ МЕСТЕ, НО НЕ ВОВРЕМЯ

Глава 1

Иногда поденка, муха-однодневка, может пролететь над поверхностью пруда, не привлекая внимания тех птиц и летучих мышей, которые на лету схватывают добычу.

При росте в шесть футов и три дюйма и весе в двести десять фунтов, с огромными руками и здоровенными ножищами, Тимоти Кэрриер не мог оставаться таким же незаметным, как летящая над самой поверхностью воды поденка, но пытался.

В тяжелых рабочих сапогах, походкой Джона Уэйна, которую ему подарила природа, он тем не менее сумел войти в таверну «Зажженная лампа» и прошествовать в дальний конец зала, не привлекая к себе внимания. Трое мужчин, сидящих за короткой перекладиной L-образного бара, нацеленной на дверь, не повернулись, чтобы взглянуть на него. Так же, как и пары в двух кабинках. Сев на самый дальний стул, в тени, которую уже не разгонял свет ближайшей из ламп, висевших над стойкой полированного красного дерева, Тимоти удовлетворенно вздохнул. Для любого, кто переступал порог таверны и оглядывал зал, он бросался в глаза меньше всех.

Если та часть таверны, что находилась у входной двери, могла считаться кабиной локомотива, то дальний конец стойки тянул разве что на камбуз. Так что в понедельник вечером, когда посетителей в баре было меньше, чем в любой другой день недели, тут усаживались только те, кто хотел избежать шумной компании.

Лайм Руни, владелец и по понедельникам единственный бармен заведения, налил из-под крана стакан пива и поставил перед Тимоти.

— Когда-нибудь ты придешь сюда с девушкой, и я умру от шока.

— С чего мне приводить девушку в эту дыру?

— А где ещё ты бываешь, кроме этой дыры?

— У меня есть любимый магазин пончиков.

— Да-да, и после того как вы умнете дюжину, ты поведешь ее к самому дорогому ресторану в Нью-порт-Бич, вы сядете на бордюрный камень и будете наблюдать, как паркуются роскошные автомобили.

Тим маленькими глотками пил пиво, Руни вытирал и без того чистую поверхность стойки.

— Тебе повезло, и ты нашел Мишель, — наконец нарушил паузу Тим. — Таких, как Мишель, больше не делают.

— Мишель двадцать восемь, она на два года моложе нас. Если таких больше не делают, откуда она взялась?

— Это загадка.

— Чтобы стать победителем, нужно поучаствовать в игре.

— Я в игре.

— Бросать кольца на колышек — не такая игра.

— Не волнуйся обо мне. Женщины постоянно стучатся в мою дверь.

— Да, но они ходят парами и хотят рассказать тебе об Иисусе.

— Ничего плохого в этом нет. Они заботятся о моей душе. Тебе говорили, что ты — саркастический сукин сын?

— Ты говорил. Тысячу раз. Слушаю с удовольствием, знаешь ли. Тут приходил один парень, ему сорок, никогда не женился, а теперь ему отрезали яйца.

— Кто отрезал ему яйца?

— Врачи.

— Перепиши для меня их фамилии, — попросил Тим. — Не хочу случайно попасть к одному из них.

— У этого парня обнаружили рак. Дело в том, что теперь он не сможет иметь детей.

— Какой смысл заводить детей? Или ты не видишь, куда катится мир?

Руни напоминал поклонника карате, который, не взяв ни одного урока, не раз и не два пытался расколоть кирпич лицом. Однако его синие глаза светились теплом, а сердце наполняла доброта.

— Об этом и речь. Человеку нужны жена, дети, дом, чтобы держаться за них, даже если мир разваливается у него на глазах.

— Мафусаил прожил девятьсот лет и до самой смерти рожал детей.

— Рожал?

— Именно это они делали в те дни. Рожали детей.

— И что ты собираешься делать? Тянуть с созданием семьи, пока тебе не стукнет шестьсот лет?

— У тебя с Мишель детей нет.

— Мы пытаемся это исправить, — Руни наклонился вперед, едва не ткнулся в лицо Тима своим. — Так что ты сегодня делал, Вышибала?

Тим нахмурился.

— Не называй меня так.

— Так что ты сегодня делал?

— Как обычно. Клал какую-то стену.

— И что будешь делать завтра?

— Класть другую стену.

— Для кого?

— Для того, кто мне платит.

— Я работаю здесь семьдесят часов в неделю, иногда больше, но не для посетителей.

— Посетители твоей таверны это знают.

— Так кто у нас саркастичный сукин сын?

— Ты у нас мастер, а я только учусь.

— Я работаю для Мишель и детей, которые у нас будут. Тебе нужен кто-то, для кого ты работаешь, помимо человека, который тебе платит, кто-то особенный. С кем ты можешь что-то построить, можешь разделить будущее.

— Лайм, у тебя такие красивые глаза.

— Я и Мишель… мы тревожимся о тебе, брат.

Тим сжал губы.

— В одиночку ни у кого ничего не выходило.

Губы Тима двинулись, издав звук поцелуя.

Руни ещё ближе наклонился к нему.

— Хочешь меня поцеловать?

— Ты же так заботишься обо мне.

— Я готов развернуться и выставить на стойку голую задницу. Можешь поцеловать ее.

— Нет, благодарю. Не хочу, чтобы мне откусили губы.

— Знаешь, в чем твоя проблема, Вышибала?

— Опять ты за свое.

— Аутофобия.

— Нет. Я не боюсь автомобилей.

— Ты боишься себя. Нет, не так. Ты боишься своего потенциала.

— Из тебя получился бы отличный школьный психолог, — буркнул Тим. — Я думал, здесь подают бесплатные претцели. Где мои претцели?

— Какой-то пьяница наблевал в них. Я почти закончил их оттирать.

— Понял тебя. Но я люблю их сухими.

Руни взял с длинного столика за стойкой вазочку с претцелями, поставил рядом со стаканом Тима.

— У Мишель есть кузина, Шейдра. Очень милая девушка.

— Что это за имя, Шейдра? Неужели больше никого не называют Мэри?

— Я хочу устроить тебе свидание с Шейдрой.

— Бессмысленно. Завтра мне отрезают яйца.

— Положи их в банку с наворачивающейся крышкой и приноси на свидание. Они помогут снять первоначальную неловкость. — И Руни вернулся к другому концу стойки, где трое посетителей вносили свою лепту в оплату обучения в колледже ещё не родившихся детей бармена.

Несколько минут Тим убеждал себя, что, кроме пива и претцелей, ему ничего не нужно. Для этого пришлось нарисовать Шейдру слоноподобной дамой с одной бровью и торчащими из носа волосами.

Как обычно, таверна его успокаивала. Для того чтобы снять накопившееся за день напряжение, ему даже не требовалось пиво: хватало только присутствия в этом зале, хотя Тим и не мог объяснить, почему так происходит.

В воздухе стояли запахи свежего пива, сосисок, полировочного воска. Из маленькой кухни тянуло ароматом жарящихся гамбургеров и лука.

Смесь приятных запахов, подсвеченный циферблат настенных часов с логотипом «Бадвайзера», мягкие тени, окутывавшие его, шепот пар в кабинках за его спиной, бессмертный голос Пэтси Клайн льющийся из музыкального автомата, были столь знакомы и близки, что в сравнении с таверной его собственный дом казался чужой страной.

Возможно, таверна нравилась ему больше дома ещё и потому, что являла собой островок незыблемости, постоянства. В этом быстро и непрерывно трансформирующемся мире «Зажженная лампа» сопротивлялась мельчайшим переменам.

Тим ожидал, что уж здесь-то его не будут поджидать никакие сюрпризы, да и не хотел их. Значение новых впечатлений сильно преувеличивается. Попасть под автобус тоже относится к новым впечатлениям.

Он предпочитал знакомое, обыденное. Не стал бы подвергать себя риску свалиться с горы, потому что никогда бы на нее не полез.

Некоторые говорили, что ему не хватает тяги к приключениям. Тим не видел смысла объяснять им, что отважные экспедиции в экзотические земли и далекие моря — сущая ерунда в сравнении с приключениями, которые дожидались в тех восьми дюймах, что разделяли его левое и правое ухо.

Скажи он такое, его посчитали бы дураком. Он был всего лишь каменщиком, клал кирпич на кирпич. И никто не ждал от него глубоких мыслей.

В эти дни большинство людей избегали думать, особенно думать о будущем. Мыслям они предпочитали слепые убеждения.

Другие обвиняли его в старомодности. В этом он с ними полностью соглашался.

Прошлое сияло созданной человечеством красотой, и тот, кто оглядывался, не оставался без награды. Тим уважал надежду, но слабо верил, что красоту можно будет найти и в неведомом будущем.

Тут в таверну вошел мужчина, который сразу его заинтересовал. Высокий, пусть и не такой высокий, как Тим, крепко сложенный, но уступающий Тиму шириной плеч.

Заинтересовала Тима не внешность мужчины, а манера поведения. Вошел он, как животное, по следу которого крадется хищник, смотрел на дверь, пока она не закрылась, потом подозрительно оглядел зал, словно не веря, что таверна станет ему надежным убежищем.

Когда незнакомец приблизился и сел за стойку, Тим уже смотрел на свой стакан с пивом, словно перед ним — священный сосуд, а он размышляет над тайным значением его содержимого. Такая поза демонстрировала, что он, в принципе, открыт для разговора, но не стремится к общению.

Если бы первые слова незнакомца предполагали, что тот — религиозный фанатик, человек, помешавшийся на политике или просто дурак, выражение лица Тима переменилось бы. Читаемое на нем раздумье уступило бы место едва подавляемому стремлению пустить в ход кулаки. В такой ситуации редко кто из его случайных соседей по барной стойке пытался второй раз наладить контакт.

— Тим предпочитал посидеть в этом храме в тишине, но и не отказывался от приятного разговора. И нужно отметить: достойные собеседники попадались довольно часто.

Если человек сам инициирует разговор, ему всегда сложно поставить последнюю точку. Но когда первым заговаривает другой, возможностей для окончания разговора куда как больше.

Тут подошел и ещё не зачавший детей Руни.

— Что будем пить?

Незнакомец положил на стойку толстый конверт из плотной коричневой бумаги и накрыл его левой рукой.

— Может… пиво.

Руни ждал, вскинув брови.

— Да. Хорошо. Пиво.

— Из бочкового могу предложить «Бадвайзер», «Миллер-лайт» и «Хайнекен».

— Ясно. Что ж… тогда… полагаю… «Хайнекен».

Голос у незнакомца был тонкий и напряженный,

как натянутая струна, слова слетали, как птицы с провода, с неровными интервалами.

К тому времени, когда Руни вернулся с пивом, незнакомец уже положил деньги на стойку.

— Сдачи не нужно.

Сие предполагало, что второго стакана не будет.

Руни прозвал Тима сосунком за его способность просидеть долгий вечер за двумя стаканами пива. Иногда Тим даже просил несколько кубиков льда, чтобы охладить содержимое стакана.

И пусть пил Тим мало, он знал, что первый глоток нужно делать сразу, когда пиво самое холодное, только что вылившееся из крана.

Как снайпер, обнаруживший цель, Тим сосредоточился на своем стакане с «Бадвайзером», но, как и всякого хорошего снайпера, его отличало хорошее периферийное зрение. И он видел, что незнакомец так и не прикоснулся к поставленному перед ним стакану с «Хайнекеном».

Этот парень, похоже, не был завсегдатаем таверн и, несомненно, не хотел оказаться и в «Зажженной лампе» в этот вечер, в этот час.

— Я пришел раньше, — наконец выдавил тот из себя.

Тим не мог сразу сказать, нравится ли ему такое начало разговора.

— Наверное, каждому хочется прийти первым, чтобы оценить обстановку.

Вот это Тиму уже определенно не понравилось. От незнакомца шли нехорошие флюиды. Нет, ощущение, что рядом с ним оборотень, Тима не возникало, но появилось подозрение, что этот парень его утомит.

— Я выпрыгнул из самолета с моим псом.

С другой стороны, наилучшие воспоминания оставляли разговоры за стойкой с эксцентричными людьми.

Настроение Тима улучшилось. Он повернулся к парашютисту.

— И как его звали?

— Кого?

— Пса.

— Ларри.

— Странное имя для собаки.

— Я назвал его в честь брата.

— И что подумал по этому поводу брат?

— Мой брат мертв.

— Печально.

— Он умер давным-давно.

— Ларри понравилось спускаться с неба на парашюте?

— Ему не довелось. Он умер в шестнадцать лет.

— Я про пса Ларри.

— Да. Вроде бы да. Я заговорил об этом только потому, что желудок у меня скрутило в узлы, как и в момент нашего прыжка.

— Так у вас выдался плохой день? — Незнакомец нахмурился.

— А как вы думаете?

Тим кивнул:

— Плохой день.

— Вы — это он, не так ли? — продолжая хмуриться, спросил незнакомец.

Искусство разговора за барной стойкой — не исполнение на рояле произведения Моцарта. Это свободный стиль, джем-сейшн. Все построено на интуиции.

— Вы — это он? — вновь спросил незнакомец.

— Кем ещё я могу быть?

— Внешность у вас такая… ординарная.

— Я над этим работаю, — заверил его Тим.

Парашютист какие-то секунды пристально

всматривался в него. Потом отвел глаза.

— Не могу представить себя на вашем месте.

— Это не кусок торта, — ответил Тим уже менее игриво и нахмурился, уловив нотку искренности в собственном голосе.

Незнакомец наконец-то взялся за стакан. Поднося ко рту, плесканул пиво на стойку, потом одним глотком ополовинил стакан.

— И потом, сейчас у меня такая фаза, — Тим объяснял это скорее себе, чем незнакомцу.

Со временем парашютист, конечно же, понял бы, что принял Тима не за того, кем он был на самом деле. А пока Тим решил и дальше дурить собеседнику голову. Хоть какое, но развлечение.

Незнакомец пододвинул конверт к Тиму.

— Половина здесь. Десять тысяч. Остальное — когда она уйдет.

Произнеся последнее слово, незнакомец развернулся, соскользнул со стула и направился к двери.

Когда Тим собирался позвать его, чтобы остановить, до него дошел ужасный смысл тех восьми слов, которые он услышал: «Половина здесь. Десять тысяч. Остальное — когда она уйдет».

И сначала удивление, а потом непривычный Тиму страх перехватили горло.

Парашютист в таверне задерживаться не собирался. Быстрым шагом пересек зал, открыл дверь и ушел в ночь.

— Эй, подождите, — позвал Тим, слишком тихо и запоздало. — Подождите.

Тому, кто привык не высовываться, держаться тише воды ниже травы, трудно вдруг закричать или броситься следом за незнакомцем, замыслившим убийство.

К тому времени, когда Тим осознал, что незнакомца надо бы догнать, и поднялся со стула, надежда на успешное преследование стала чересчур эфемерной. Парашютист успел уйти слишком далеко.

Тим вновь сел, одним долгим глотком выпил пиво.

Пивная пена прилипла к стенкам. Раньше эти разводы никогда не казались ему загадочными. Теперь он вглядывался в них, как будто они несли в себе некое важное послание свыше.

С опаской посмотрел на конверт из плотной коричневой бумаги, словно в нем лежала бомба.

Лайм Руни отнес две тарелки с чизбургерами и картофелем-фри в кабинку, где сидела молодая пара. По понедельникам официантка в таверне не работала.

Тим поднял руку, подзывая Руни. Хозяин таверны сигнала не заметил: вернулся за стойку к ее дальнему от Тима концу.

Конверт выглядел не менее зловеще, но Тим уже начал сомневаться, а правильно ли он истолковал разговор между ним и незнакомцем. Возможно, этот парень с прыгающим с неба псом по кличке Ларри и не собирался никого заказывать. Возможно, он, Тим, все не так понял.

«Остальное — когда она уйдет». Толкований могло быть много. Необязательно: когда она умрет.

Решив выяснить все до конца, Тим откинул клапан конверта и сунул руку внутрь. Достал толстую пачку сотенных, стянутых резинкой.

Может, деньги и не были грязными, но Тим в этом сильно сомневался. Он тут же вернул пачку в конверт.

Помимо денег, в конверте лежала маленькая фотография, которую сделали для паспорта или водительского удостоверения. Красивая женщина, которой, похоже, ещё не исполнилось и тридцати.

На обратной стороне напечатали имя и фамилию, Линда Пейкуэтт, и указали адрес в Лагуна-Бич.

Хотя Тим только что выпил пиво, во рту у него пересохло. Сердце билось медленно, но очень уж гулко: удары отдавались в ушах.

Безо всякой на то причины он, глядя на фото, чувствовал себя виноватым, словно каким-то образом участвовал в подготовке насильственной смерти женщины. Вернул фотографию в конверт, отодвинул его.

В таверну вошел ещё один мужчина. Габаритами не уступающий Тиму. С коротко стриженными каштановыми волосами, как у Тима.

Руни принес полный стакан. Поставил перед Тимом.

— Если будешь пить так быстро, тебя больше не примут за предмет обстановки. Ты станешь настоящим клиентом.

Ощущение, что из реального мира он перенесся в сон, замедлило мысленные процессы Тима. Он хотел рассказать Руни, что произошло, но язык вдруг раздулся и не желал шевелиться.

Вновь пришедший приблизился, сел на тот самый стул, который так недавно занимал парашютист. От Тима его отделял один стул.

— «Бадвайзер», — заказал он.

Когда Руни отошел, чтобы налить пиво, незнакомец посмотрел на конверт из плотной коричневой бумаги, а уж потом встретился взглядом с Тимом. Глаза у него были карие, как у Тима.

— Вы пришли рано, — прокомментировал киллер.

Глава 2

Жизнь человека может перемениться в мгновение ока, повернуться на крошечной петле времени. Каждая минута несет в себе потенциал опасности, а тиканье часов — это голос судьбы, шепчущий обещание или предупреждение.

Когда киллер говорил: «Вы пришли рано», Тим Кэрриер заметил, что на часах с логотипом «Бадвайзера» минутная стрелка как раз достигла цифры 11, и нашелся с логичным ответом: «Вы тоже».

Жизнь повернулась, чтобы более не вернуться в прежнее состояние.

— Я уже не уверен, хочу ли нанимать вас, — добавил Тим.

Руни принес пиво киллеру, и тут же его позвали на другой конец стойки.

Незнакомец облизнул губы и выпил. Судя по всему, его мучила жажда.

А поставив стакан, добродушно ответил:

— Вы не можете меня нанять. Я никому не служу.

Тим подумал о том, чтобы отлучиться в туалет.

Оттуда он мог вызвать полицию по мобильнику.

Но испугался, что его отлучку киллер может воспринять как приглашение взять конверт из плотной коричневой бумаги и ретироваться.

Брать конверт с собой тоже не хотелось. Киллер мог последовать за ним, подумав, что Тим решил передать деньги без лишних свидетелей.

— Меня нельзя нанять, и я ничего не продаю, — добавил киллер. — Вы продаете мне, а не наоборот.

— Да? И что я продаю?

— Идею. Идею, что ваш мир может быть полностью перестроен одним… маленьким изменением.

Перед мысленным взглядом Тима возникло лицо женщины на фотографии.

Он не очень-то понимал, как себя вести. Ему требовалось время, чтобы подумать, вот он и сказал:

— Продавец назначает цену. Ее назначили вы — двадцать тысяч.

— Это не цена. Это пожертвование.

Разговор становился таким же бессмысленным, как и любой другой за барной стойкой, и Тим уловил его ритм.

— Но за мое пожертвование я получаю вашу… услугу.

— Нет. Я не продаю никаких услуг. Вы получаете мое благоволение.

— Ваше благоволение?

— Да. Я принимаю идею, которую вы продаете, ваш мир кардинально перестроится моим благоволением.

Карие глаза киллера гипнотизировали, подчиняли.

Когда он садился за стойку бара, Тим решил, что лицо у него суровое, словно высеченное из камня. Теперь видел, что первое впечатление оказалось обманчивым. Ямочка на круглом подбородке. Гладкие, розовые щеки. Никаких морщин на лбу.

А обаятельная улыбка говорила о том, что он помнит любимую сказку о феях, которую читали ему в далеком детстве. Конечно же, человек с такой улыбкой не мог вести речь о смерти.

— Это не деловая сделка, — продолжил улыбающийся киллер. — Вы обратились ко мне, и я — ответ на ваши молитвы.

Слова, которые он использовал, говоря о своей работе, могли свидетельствовать об осторожности. Возможно, он всего лишь не хотел, чтобы запись их разговора стала бы изобличающей уликой. Но от сочетания этих эвфемизмов с играющей на губах улыбкой по коже бежали мурашки.

Когда Тим открыл клапан конверта, киллер предупредил:

— Не здесь.

— Не волнуйтесь. — Тим достал фотографию из конверта, сложил пополам, сунул в нагрудный карман. — Я передумал.

— Меня это не радует. Я рассчитывал на вас.

Тим передвинул конверт на уровень стула, который стоял между ними.

— Половина, как мы и договаривались. За ничегонеделание. Считайте, что это гонорар за неубийство.

— Вас никогда бы не связали со случившимся, — заявил киллер.

— Я понимаю. Вы знаете, как это делается. Я уверен, что знаете. Лучше вас с этим никто бы не справился. Просто я этого не хочу.

По-прежнему улыбаясь, киллер покачал головой:

— Но вы этого хотели.

— Теперь — нет.

— Вы этого хотели. И не зашли бы так далеко, если хотели, а потом вдруг расхотели. Человеческий мозг устроен иначе.

— Новые соображения.

— В данном конкретном случае новые соображения всегда появляются только после того, как мужчина получает желаемое. Он позволяет себе испытать некие угрызения совести, чтобы повысить самоуважение. Он получил, что хотел, он доволен собой, и уже через короткое время это становится всего лишь печальным событием, которое произошло.

Карие глаза нервировали, но Тим не решался отвести взгляд. Опасался, как бы у киллера не зародились подозрения.

Зато появилось объяснение гипнотической силы этих глаз. Зрачки были расширены, как это бывает в полной темноте.

И голод, стоящий в этих глазах, страсть к свету, притягивали, как черная дыра в глубоком космосе.

Такие постоянно расширенные зрачки могли быть у слепца. Но киллер различал свет и тень, даже если и был слепцом во всем остальном.

— Берите деньги, — гнул свое Тим.

Эта улыбка.

— Здесь только половина денег.

— За ничегонеделание.

— Что-то я, однако, сделал.

Тим нахмурился.

— И что вы сделали?

— Показал вам, какой вы на самом деле.

— Да? И какой я?

— Человек с душой убийцы, но сердцем труса.

Киллер взял конверт, поднялся со стула и зашагал к двери.

Успешно выдав себя за мужчину с псом по кличке Ларри, сохранив на какое-то время жизнь женщины, чья фотография лежала теперь в нагрудном кармане, избежав стычки с киллером, которая могла бы произойти, если бы тот заподозрил неладное, Тиму следовало бы испытывать облегчение. А на деле у него перехватило горло, а сердце так раздулось, что он не мог вдохнуть полной грудью.

Возникло ощущение, что он медленно вращается на стуле. Головокружение грозило перейти в тошноту.

Тим осознал, что облегчение не пришло по очень простой причине: точка в этом инциденте ещё не поставлена. Ему не требовалась кофейная гуща, чтобы узнать свое будущее. На горизонте маячила беда.

Обычно он с первого взгляда на выложенный камнем двор или подъездную дорожку определял рисунок кладки: ложковая перевязка, диагональная, фламандская или какая другая. Дорогу, которая теперь открывалась перед ним, выложили хаосом. И он не мог сказать, куда она его приведет.

Киллер уходил легкой походкой, какая могла быть у человека, которого не придавливала к земле совесть. Несколько мгновений, и он шагнул в объятия ночи.

Тим поспешил к двери, приоткрыл ее, выглянул наружу.

Улыбающийся мужчина, чуть прикрытый солнцезащитным щитком, отражающим синюю неоновую вывеску таверны, сидел за рулем белого седана, припаркованного под углом к тротуару, и тасовал «колоду» сотенных.

Тим достал из нагрудного кармана мобильник.

Киллер опустил стекло, что-то положил на него, поднял, зажимая предмет между стеклом и рамкой.

Не отрывая взгляда от седана, Тим вслепую начал набирать 911.

Предметом, зажатым между стеклом и оконной рамкой, оказался съемный маячок, который замигал, как только автомобиль задним ходом начал отъезжать от тротуара.

— Коп, — прошептал Тим и не стал второй раз нажимать на клавишу с цифрой 1.

Рискнул выйти из таверны, когда седан, встав параллельно тротуару, резко набрал скорость. Прочитал номерной знак над задним бампером быстро удаляющегося автомобиля.

Бетон тротуара вдруг превратился для Тима в поверхность пруда, которая не держала его веса.

Иногда поденка, счастливо ускользнув от птиц и летучих мышей, становится добычей голодного окуня, поднявшегося из глубины.

Глава 3

Свет фонаря-дракона падал на металлический поручень и бетонные ступени. Бетон, когда он засыхал, выровняли рейкой, так что кое-где остались острые края, которые могли и поранить кожу, и порвать одежду.

Бетон, как и многое другое в жизни, не прощал слишком уж вольного обращения с собой.

Сработали дракона из меди, бока его по-прежнему сверкали, хотя кое-где появилась зелень. Свет выходил через четыре лакированные слюдяные панели.

В этом красноватом свете алюминиевая сетчатая дверь тоже приобретала цвет меди. За ней открытая внутренняя дверь вела на кухню, благоухающую ароматами корицы и крепкого кофе.

Мишель Руни, сидевшая за столом, подняла голову, повернулась к Тиму.

— Ты такой бесшумный, что я лишь почувствовала твой приход.

Он закрыл за собой сетчатую дверь.

— Я понимаю, о чем ты.

— Ночь снаружи затихла вокруг тебя, как затихают джунгли, когда по ним проходит человек.

— Никаких крокодилов я не видел, — ответил Тим и тут же подумал о мужчине, которому передал десять тысяч долларов.

Он сел напротив Мишель за стол из светло-синей пластмассы, всмотрелся в рисунок, над которым она работала.

Из музыкального автомата, расположенного неподалеку бара, доносился приглушенный, но все равно прекрасный голос Мартины Макбрайд.

Поскольку рисунок Тим видел перевернутым, он не сразу понял, что это панорама силуэтов деревьев.

— И что из этого выйдет?

— Настольная лампа. Бронзовая, с цветным стеклом.

— Со временем ты станешь знаменитой, Мишель.

— Если бы я так думала, давно бы все бросила.

Он посмотрел на ее левую кисть, лежащую ладонью вверх на столике у холодильника.

— Хочешь кофе? — спросила Мишель, указывая на кофеварку у плиты. — Только что заварила.

— Очень уж черный.

— Да кто в здравом уме хочет спать в такой час? Он налил себе кружку, вернулся к столу.

Как было и со многими другими стульями, ему показалось, что этот — из набора игрушечной мебели. Для миниатюрной Мишель точно такой же стул был даже великоват, а вот Тим чувствовал себя великаном, играющим на детской кухне.

Впрочем, таким восприятием он был обязан скорее не стульям, а самой Мишель. В ее присутствии он казался себе большим, неуклюжим мальчуганом.

Она затачивала карандаш правой рукой, культей левой прижимая к столу наждачную бумагу.

— Кофейный торт будет готов через десять минут. — Мишель мотнула головой в сторону духовки.

— Пахнет вкусно, но остаться я не могу.

— Только не притворяйся, будто у тебя появилась личная жизнь.

Тень заскользила по столу. Тим вскинул глаза. Желтая бабочка летала под бронзовыми газелями маленькой люстры работы Мишель.

— Залетела в дом, когда я держала дверь открытой, — объяснила Мишель. — Я пыталась ее выгнать, но, похоже, она чувствует себя здесь как дома.

— А почему нет?

Под карандашом на листе бумаги появилась ветвь дерева.

— Как ты смог подняться по ступеням со всем этим? — спросила Мишель.

— С чем этим?

— Уж не знаю, что там тебя гнетет.

Стол цветом напоминал бледное небо, и тень, казалось, скользила под поверхностью, дразня своей загадочностью.

— Какое-то время меня не будет.

— В каком смысле?

— Несколько недель, может, месяц.

— Не поняла.

— Есть одно дело, которым мне придется заняться.

Бабочка нашла шесток и сложила крылья. Тень,

напоминающая подрагивающее темное отражение горящей свечи, разом исчезла, словно кто-то задул фитиль.

— Одно дело, — повторила Мишель, и карандаш застыл над бумагой.

Когда его взгляд переместился со стола на лицо женщины, он обнаружил, что она смотрит на него. Одинаково синими глазами.

— Если придет человек с моим описанием, чтобы узнать имя и фамилию, просто скажи, что не знаешь мужчину с такими приметами.

— Какой человек?

— Любой. Кто бы ни пришел. Лайм скажет: «Крупный парень на последнем стуле? Никогда раньше его не видел. Какой-то остряк. Сразу мне не понравился».

— Лайм знает, что все это значит?

Тим пожал плечами. Он сказал Лайму не больше того, что собирался сказать Мишель.

— Не так чтобы много. Дело касается женщины, вот и все.

— Этот человек, который придет в таверну, почему он должен прийти и сюда?

— Может, не придет. Но он, возможно, дотошный. Да и ты можешь оказаться в таверне, когда он заявится туда.

Левый глаз, искусственный, слепой, буравил его взглядом посильнее правого.

— Дело не в женщине.

— В женщине, уверяю тебя.

— Я думаю, у тебя беда.

— Не беда. Небольшое затруднение.

— Раньше никаких затруднений у тебя не возникало…

Он посмотрел на бабочку и увидел, что она сидит на цепи, с которой свешивалась люстра, и ее крылышки чуть подрагивают под потоками теплого воздуха, поднимающегося от горящих ламп.

— У тебя нет права лезть в это одному, что бы это ни было.

— Ты раздуваешь из мухи слона, — заверил он ее — У меня небольшие затруднения личного характера. Я с этим разберусь.

Они посидели в тишине: карандаш не шуршал по бумаге, из расположенного неподалеку бара не доносилась музыка, ни один звук ночи не проникал сквозь сетчатую дверь.

— Теперь ты у нас лепидотерист?

— Даже не знаю, что означает это слово.

— Коллекционер бабочек. Постарайся смотреть на меня.

Он оторвал взгляд от бабочки.

— Я делаю лампу для тебя, — добавила Мишель.

Он посмотрел на нарисованные деревья.

— Не эту. Другую. Она уже в работе.

— И на что она похожа?

— Будет готова в конце месяца. Тогда и увидишь.

— Хорошо.

— Возвращайся и увидишь ее.

— Я вернусь. Вернусь, чтобы ты мне ее подарила.

— Возвращайся. — Она коснулась его культей левой руки.

Казалось, крепко схватила несуществующими пальцами, поцеловала тыльную сторону ладони.

— Спасибо тебе за Лайма.

— Бог дал тебе Лайма — не я.

— Спасибо тебе за Лайма, — настаивала она.

Тим поцеловал ее в макушку склоненной головы.

— Хотелось бы, чтобы у меня была сестра, хотелось бы, чтобы моей сестрой была ты. Но насчет беды ты ошибаешься.

— Давай без лжи. Увиливай от ответа, если тебе того хочется, но давай без лжи. Ты — не лгун, а я — не дура.

Мишель подняла голову, встретилась с ним взглядом.

— Хорошо, — кивнул Тим.

— Разве я не разгляжу беду, если увижу ее?

— Да, — признал он. — Разглядишь.

— Кофейный торт практически готов.

Он посмотрел на протез на столике у холодильника, лежащий ладонью вверх. С расслабленными пальцами.

— Я достану торт из духовки, — предложил Тим.

— Я справлюсь. Никогда не ношу эту руку, когда пеку. Если обожгу, то не почувствую.

Надев рукавицы, она достала форму с тортом, поставила на жаростойкую подставку.

Когда сняла рукавицы и отвернулась от торта, Тим уже переместился к двери.

— Мне не терпится увидеть лампу.

Поскольку слезные железы не пострадали, заблестели и живой глаз, и искусственный.

Тим переступил порог, но, прежде чем закрыл за собой сетчатую дверь, услышал голос Мишель:

— Это львы.

— Что?

— Лампа. Со львами.

— Готов спорить, выглядеть она будет потрясающе.

— Если все у меня получится, глядя на нее, ты почувствуешь, какие у них большие сердца, какие они храбрые.

Тим закрыл сетчатую дверь и бесшумно спустился по бетонным ступеням.

Проезжающие по улице автомобили, конечно же, создавали шумовой фон, но Тим их не слышал. Фары приближались, задние огни удалялись, как светящиеся рыбы в тишине океанских глубин.

Но, едва он сделал первый шаг от дома, городской шум усилился, с каждым мгновением становясь все громче и громче. Большую часть звуков издавали, само собой, автомобили, но звуки эти сливались в какую-то варварскую мелодию.

Глава 4

Женщина, приговоренная к смерти, жила в скромном бунгало на холмах Лагуна-Бич, на улице, с которой не открывался великолепный вид на море, но все равно в престижном районе. В сравнении со стареющими строениями земля под ними только дорожала, да так быстро, что каждый проданный дом сносился независимо от времени постройки или красоты, чтобы уступить место зданию больших размеров.

Южная Калифорния скрывала все свои вчера. И когда будущее оказывалось очень уж жестоким, не находилось ни единого свидетельства того, что существовало лучшее прошлое, а потому потеря воспринималась менее болезненно.

Маленький белый дом, построенный среди высоких эвкалиптов, радовал глаз, но Тиму тем не менее показалось, что дом этот изготовился для ведения боевых действий, более напоминая бункер. Ане бунгало.

Он припарковал свой «Форд Эксплорер» на другой стороне улицы, в четырех домах севернее участка Линды Пейкуэтт, совсем у другого, куда более знакомого ему дома.

Тремя годами раньше он возглавлял бригаду каменщиков, которая строила этот дом.

К крыльцу вела дорожка из плит известняка, лежащих между двумя рядами гранитных квадратных брусков со стороной в три дюйма. Тим находил такое сочетание некрасивым, но в точности сделал все, что от него требовалось.

Владельцы особняков стоимостью в три миллиона долларов редко обращаются к каменщикам за советом по части дизайна своего участка. Архитекторы не обращаются никогда.

Тим нажал кнопку звонка, постоял, прислушиваясь к шуршанию пальмовых крон.

С берега дул легкий ветерок, скорее даже намек на ветерок. Теплая летняя ночь дышала неглубоко, совсем как пациент под наркозом, дожидающийся хирурга.

На крыльце зажегся свет, открылась дверь, Макс Джейбовски воскликнул:

— Тимоти, старина! Какой сюрприз! — Если бы душу можно было взвесить и обмерить, Макс точно оказался бы больше своего дома. — Заходи, заходи!

— Не хочу быть незваным гостем.

— Ерунда, как ты можешь быть незваным гостем в доме, который построил?

Хлопнув Тима по плечу, Макс каким-то чудом, не иначе с помощью телепортации, буквально перенес его с крыльца в прихожую.

— Я отниму у вас только минутку, сэр.

— Принести пива? Чего-то ещё?

— Нет, благодарю, ничего не нужно. Я насчет одной вашей соседки.

— Я знаю всех соседей. И в этом квартале, и в следующем. Я — президент нашей группы «Сторож соседнего дома».

Тим на это и рассчитывал.

— Кофе? У меня машина, которая варит его мгновенно, от капучино до черного.

— Нет, честное слово, но я вам очень признателен, сэр. Она живет в номере четырнадцать — двадцать пять, в бунгало под эвкалиптами.

— Линда Пейкуэтт. Не знал, что она собирается строиться. Женщина серьезная. Думаю, работать у нее тебе понравится.

— Вы знаете ее мужа? Чем он занимается?

— Она не замужем. Живет одна.

— То есть разведена?

— Этого я не знаю. Она собирается строить новый дом или перестраивать старый?

— Строительство тут ни при чем. Дело личное. Я надеялся, что вы замолвите ей за меня словечко. Скажете, что я — нормальный парень.

Кустистые брови поднялись, губы разошлись в радостной улыбке.

— Мне много чего приходилось делать, но вот свахой я ещё не был.

Хотя Тим предполагал такое толкование своих вопросов, он тем не менее удивился: давно ни с кем не встречался и считал, что лишился особого блеска глаз и перестал источать феромоны, отчего никто и никогда не мог принять его за человека, который ещё не вышел из этой игры.

— Нет, нет. Речь о другом.

— Она красивая, — уточнил Макс.

— Честное слово, о другом. Я ее не знаю, она меня не знает, но у нас есть… общий знакомый. Я получил о нем кое-какие новости. Думаю, ей будет интересно их узнать.

Улыбка поблекла, но лишь чуть-чуть. Максу не хотелось выходить из образа свахи.

«Все видели слишком много фильмов, — подумал Тим. — Вот и верят, что каждому человеку с добрым сердцем суждено встретить не менее хорошего человека. Благодаря фильмам и многому другому, не менее невероятному, а иногда такое опасно».

— Новости неважные. Очень даже печальные, — добавил он.

— Насчет вашего общего знакомого?

— Да, у него проблемы со здоровьем.

Последнее Тим не полагал ложью. Парашютист не мог пожаловаться на физическое здоровье, но вот психическое вызывало опасения. А уж моральное демонстрировало все симптомы серьезного заболевания.

Мысли о смерти изгнали всю радость из улыбки Макса. Губы сжались, он кивнул.

Тим ожидал, что у него спросят фамилию общего знакомого. И собирался сказать, что не хочет называть ее из страха встревожить женщину до того, как окажется рядом и сможет утешить ее.

А что ещё он мог сказать, не зная ни имени, ни фамилии парашютиста?

Но Макс не спросил фамилии, избавив Тима от необходимости выкручиваться. Кустистые брови опустились к глазам, он ещё раз предложил кофе, а потом пошел звонить женщине.

Кессонный потолок и обшитые деревянными панелями стены фойе были темными, тогда как выложенный плитами известняка пол — очень светлым, и контраст создавал ощущение, что прочность пола иллюзорная и в любой момент можно провалиться сквозь него и падать далеко и долго, как падает человек, вышедший из находящегося на большой высоте самолета.

Два маленьких стула стояли по сторонам столика, над которым висело зеркало. Тим не смотрел на свое отражение. Если б встретился взглядом со своими глазами, увидел бы суровую правду, которой пока предпочитал избегать.

Прямой взгляд в собственные глаза сказал бы ему, что его ждет. А ждало то же, что и всегда, и Тим знал, что такое будет повторяться снова и снова, пока он жив. Ему требовалось подготовиться к грядущему. Но при этом не было ни малейшего желания размышлять о нем. Из глубины дома доносился приглушенный голос разговаривающего по телефону Макса.

Тим стоял по центру прихожей, и ему казалось, что он подвешен к темному потолку, словно язык колокола, под ним пустота, и он ждет, когда же его начнут раскачивать.

Вернулся Макс.

— Ей любопытно. Я практически ничего не сказал,только поручился за тебя.

— Спасибо. Извините, что побеспокоил.

— Это не беспокойство, но просьба необычная.

— Все так. Я знаю.

— Почему ваш общий знакомый сам не позвонил Линде и не поручился за тебя? Он бы мог не говорить, зачем посылает тебя к ней… насчет плохих новостей.

— Он тяжело болен и плохо соображает, — ответил Тим. — Знает, что нужно сделать, но уже не понимает как.

— Возможно, этого я боюсь больше всего. — Макс покачал головой. — Разум уходит, контроль теряется.

— Это жизнь, — пожал плечами Тим. — Нам всем предстоит через это пройти.

Они пожали друг другу руки, и Макс вышел с ним на крыльцо.

— Она — милая женщина. Надеюсь, новости не доставят ей сильной боли.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить боль.

Тим возвратился к «Эксплореру», развернулся, подъехал к бунгало Линды. Выложенная кирпичами дорожка вела к дому. В воздухе стоял запах эвкалиптов, сухие листья хрустели под ногами. Ему хотелось прибавить шагу. Время ускоряло бег. Он чувствовал, что беда нагрянет скорее раньше, чем позже. Когда он поднялся на крыльцо, дверь открылась, и женщина спросила: «Вы — Тим?»

— Да. Мисс Пейкуэйтт?

— Зовите меня Линда.

Под светом лампы над дверью зеленые египетские глаза внимательно изучали его.

— Ваша мама, наверное, провела девять нелегких месяцев, когда носила вас.

— Тогда я был меньше.

Женщина отступила от двери.

— Наклоните голову и проходите.

Он переступил порог, и после этого жизнь его круто переменилась.

Глава 5

Золотистый мед разливался от стены к стене, деревянный пол, казалось, светился изнутри, отчего скромная гостиная прибавляла в размерах и в великолепии.

Построенное в 1930-х годах бунгало, судя по всему, постоянно поддерживалось в идеальном состоянии. Маленький камин и настенные канделябры по бокам наглядно демонстрировали элегантность стиля арт-деко.

Блестящий белый потолок нависал над головой Тима, но не вызывал неприятных эмоций. В гостиной ощущался уют, а не клаустрофобия.

У Линды было множество книг. За одним исключением их корешки представляли собой единственное произведение искусства, абстрактное полотно слов и цветов.

Исключением являлось изображение телевизора с серым экраном размером шесть на четыре фута.

— Современное искусство ставит меня в тупик, — признался Тим.

— Это не искусство. Я сделала это в фотошопе. Чтобы напоминать себе, почему у меня нет телевизора.

— Почему у вас нет телевизора?

— Потому что жизнь слишком коротка.

Тим ещё раз взглянул на фотографию.

— Я не понимаю.

— Со временем поймете. В такой большой голове, как ваша, должны быть мозги.

Он не мог сказать, то ли ее манера не лишена обаяния, то ли налицо наглость, граничащая с грубостью. А может, у нее чуть съехала крыша. В наши дни этим страдают многие.

— Линда, я здесь вот по какой…

— Пойдемте со мной. Я работаю на кухне, — первой пересекая гостиную, она оглянулась. — Макс заверил меня, что вы не из тех, кто пырнет меня в спину ножом и изнасилует мой труп.

— Я попросил его поручиться за меня, и он сказал вам такое?

Она ответила, когда они прошли в коридор:

— Он сказал, что вы — талантливый каменщик и честный человек. Остальное пришлось из него выжимать. По своей воле он не хотел поделиться со мной мнением о вашей склонности к убийствам и некрофилии.

На кухне стоял автомобиль. Стена между кухней и гаражом отсутствовала. Деревянный пол уходил в гараж, так же, как и блестящий белый потолок. Три точечных прожектора освещали черный «Форд» модели 1939 года.

— Ваша кухня в гараже? — удивился Тим.

— Нет, нет. У меня гараж на кухне.

— А есть ли разница?

— Огромная. Я уже налила себе кофе. Составите мне компанию? Сливки? Сахар?

— Черный, пожалуйста. Почему ваш автомобиль стоит на кухне?

— Мне нравится смотреть на него, когда я ем. Красавец, не правда ли? «Форд»-купе модели 1939 года — самый прекрасный автомобиль всех времен и народов.

— Про «Пинто» точно такого не скажешь.

Линда налила кофе в кружку.

— Это не классика. Нечто удивительное. Авангардизм в металле. Такого не было ни до, ни после.

— Вы сами отреставрировали его?

— Частично. Основную работу сделал один парень из Сакраменто. В этом он гений.

— Наверное, обошлось недешево.

Она принесла ему кружку с кофе.

— Мне следовало копить деньги на будущее?

— И о каком будущем вы говорите?

— Если б я могла ответить на этот вопрос, возможно, открыла бы накопительный счет.

Ручку его кружки сделали в виде керамического попугая, на боку Тим прочитал: «ОСТРОВ БАЛЬБОА». Выглядела кружка раритетной, эдаким приветом из 1930-х годов. У ее кружки ручкой служила керамическая голова президента Франклина Делано Рузвельта, вцепившегося зубами в знаменитый мундштук.

Линда шагнула к «Форду».

— Ради него я живу.

— Вы живете ради автомобиля?

— Это машина надежды. Или машина времени, которая отвозит вас в то время, когда надеяться было легче.

На полу, в пластиковом лотке, стояла бутылка с полиролью для хрома, лежали несколько тряпок. Бамперы, радиаторная решетка, хромированные корпусные элементы сверкали, как ртуть. Линда открыла водительскую дверцу, села за руль с кружкой в руке.

— Давайте покатаемся.

— Вообще-то я хотел с вами поговорить.

— Это будет виртуальная поездка. Как полет фантазии.

Когда она захлопнула дверцу, Тим обошел автомобиль, открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья, сел рядом с Линдой. Низкая крыша определенно не рассчитывалась на столь крупного мужчину. Тим соскользнул по сиденью, держа кружку с керамическим попугаем обеими руками.

В ограниченном пространстве салона он все равно громоздился над женщиной, словно она была эльфом, а он — троллем.

Вместо шерстяной обивки, используемой в 1930-х годах, он сидел на черной коже. На щитке поблескивали диски приборов.

За ветровым стеклом лежала кухня. Сюрреализм.

Ключ торчал в замке зажигания, но, отправляясь в эту виртуальную поездку, двигатель Линда не включила. Возможно, потом, допив кофе, она всё-таки намеревалась повернуть ключ зажигания и подъехать к кофеварке, которая стояла рядом с духовкой.

Линда улыбнулась ему.

— Здорово?

— Все равно что сидишь в автокино и смотришь фильм о кухне.

— Автокино давно уже канули в Лету. Не кажется ли вам, что с тем же успехом в Риме могли срыть Колизей, чтобы на его месте построить торговый центр?

— Некоторая разница всё-таки есть.

— Да, вы правы. Не было в Штатах автокино, где христиан скармливали львам. Так по какому поводу вы хотели повидаться со мной?

Кофе у Линды был превосходный. Тим сделал маленький глоток, подул на кофе, выпил ещё, гадая, как лучше объяснить свою миссию.

На дорожке, когда под ногами хрустели сухие эвкалиптовые листья, он знал, что ей скажет. Но Линда оказалась совсем не такой, как он ожидал. Так что приходилось перестраиваться на ходу.

Он практически ничего не знал о Линде Пейкуэтт, но не сомневался: ему не придется держать ее за руку, сообщая плохие новости. Более того, избыток сочувствия она могла воспринять как оскорбление. А потому Тим решил резать правду-матку.

— Кто-то хочет вас убить.

Она вновь улыбнулась:

— И в чем соль шутки?

— Он платит за это двадцать тысяч.

Линда все ещё не понимала.

— В каком смысле убить?

— Убить — в смысле всадить пулю в голову, отправить на тот свет.

И он сжато рассказал ей о событиях в таверне: сначала его ошибочно приняли за киллера, потом, также ошибочно, за заказчика убийства, и наконец, он обнаружил, что киллер — коп.

Поначалу она слушала с открытым ртом, но удивление быстро сошло на нет. Зеленые глаза затуманились, словно его слова подняли ил со дна этих ранее спокойных озер.

Когда Тим закончил, женщина какое-то время молчала, маленькими глотками пила кофе, уставившись в ветровое стекло.

Он терпеливо ждал, но в конце концов не выдержал:

— Вы мне верите?

— Я повидала множество лжецов. Вы на них не похожи.

Точечные прожектора, в свете которых сверкал автомобиль, не разгоняли сумрак салона. И хотя лицо Линды находилось в тени, глаза поймали свет и блеснули.

— Вы, похоже, не удивлены тем, что я вам рассказал.

— Не удивлена.

— Значит… тогда вы знаете, кто он, человек, который хочет вашей смерти.

— Понятия не имею.

— Бывший муж? Бойфренд?

— Я не была замужем. Бойфренда сейчас нет, и раньше я никогда не встречалась с психами.

— Какие-то трения на работе?

— Я работаю дома.

— А чем вы занимаетесь?

— В последнее время я часто задаю себе этот вопрос, — ответила она. — И как выглядел тот парень, что оставил вам деньги?

Тим подробно его описал, но Линда лишь покачала головой.

— У него собака по кличке Ларри. Однажды он вместе с собакой прыгнул с парашютом. У него был брат, которого звали Ларри. Этот брат умер в шестнадцать лет.

— Человек, который может назвать собаку именем умершего брата… я бы знала, кто он, даже если бы он не рассказал мне ни про одного Ларри, ни про второго.

Такого развития событий Тим не предполагал.

— Но парашютист не может быть незнакомцем.

— Почему?

— Потому что хочет, чтобы вас убили.

— Людей постоянно убивают незнакомцы.

— Но никто не нанимает киллера, чтобы убить совершенно незнакомого человека. — Тим достал из нагрудного кармана рубашки сложенную фотографию. — Где он это взял?

— Это фотография с моего водительского удостоверения.

— Значит, у него есть доступ к архивам департамента транспортных средств.

Женщина вернула фотографию. Тим положил ее в карман до того, как сообразил, что принадлежит она скорее Линде, чем ему.

— Вы не знаете никого, кто мог заказать вас… и при этом вы не удивлены.

— Есть люди, которые хотят смерти всех и каждого. Если перестаешь удивляться этому, то тебя очень трудно удивить чем-то другим.

Пристальный взгляд ее зеленых глаз, казалось, просматривал все его мысли, ничего не оставляя без внимания, но при этом от этого взгляда не веяло холодом. Скорее, наоборот, взгляд этот согревал, располагал к себе.

— Мне любопытна ваша реакция на случившееся.

В ее словах ему послышалось неодобрение, даже подозрительность.

— Я и представить себе не могу другую реакцию.

— Вы могли бы взять десять тысяч себе.

— Потом кто-нибудь пришел бы за ними.

— Может, и нет. Хотя… наверняка бы пришел.

Вы могли отдать фотографию киллеру вместе с деньгами, отойти в сторону, не мешать естественному ходу событий.

— А потом… что мне оставалось потом?

— Пойти пообедать. В кино. Домой, чтобы лечь спать.

— Именно так вы бы и поступили? — спросил он.

— Я себя не интересую. Меня интересуете вы.

— Я не из тех, кто вызывает интерес.

— Вы действительно стараетесь держаться так, словно никому не интересны. Но вы что-то скрываете, и вот это как раз и интересно.

— Я рассказал вам все.

— О случившемся в таверне. А… насчет себя?

Зеркало заднего обзора чуть развернули в его сторону. Он избегал своих глаз, предпочитал смотреть на нее. Теперь глянул на свое отражение и тут же опустил глаза на керамического попугая, которого душила его правая рука.

— У меня остыл кофе.

— У меня тоже. Когда киллер покинул таверну, вы могли позвонить в полицию.

— Не мог. Поскольку понял, что он — коп.

— Таверна находится в Хантингтон-Бич. Я живу в Лагуна-Бич. Он — коп совсем с другого участка.

— Я не знаю, где он служит. Ездит на седане без знаков отличия. Он может быть и здешним копом, из Лагуна-Бич.

— Может. И что теперь, Тим?

Он хотел посмотреть на нее и боялся этого. Как и почему такое произошло, Тим не знал, но за несколько минут их общения на ней сфокусировались все его устремления и страхи. Ничего такого раньше он не испытывал, и хотя тысячи песен и фильмов убеждали его, что это любовь, он знал, что речь о другом. Во-первых, он был не из тех, кто влюбляется с первого взгляда. Во-вторых, будь это любовь, он бы не ощущал жуткого ужаса, который был неотъемлемым компонентом захватившего его чувства.

— Единственное вещественное доказательство, которое я мог бы предъявить копам, ваша фотография, — ответил он, — а это совсем не улика.

— Номерной знак седана, на котором уехал киллер, — напомнила она.

— Это не улика, а ниточка. Я знаю человека, который может по номерному знаку узнать фамилию владельца. Человека, которому я полностью доверяю.

— И что потом?

— Пока не знаю. Что-нибудь придумаю.

Ее взгляд, который не отрывался от него, обладал притягивающей силой двух лун, и неизбежно прилив его внимания сместился к ней. Глаза в глаза, он сказал себе, что должен запомнить этот момент, когда с одной стороны ужас завязывает его узлом, а с другой безумная радость растягивает этот узел, ибо, осознав, что за чувство нахлынуло на него, он смог бы понять, почему ушел из привычной жизни, которую знал (и к которой стремился), в новую, совершенно незнакомую и, возможно, полную разочарований.

— Вам нужно сегодня покинуть этот дом, — сказал он. — Поживите там, где вы никогда не были. Не у подруги и не у родственников.

— Вы думаете, убийца придет сюда?

— Завтра, послезавтра, раньше или позже, когда он и человек, который его нанял, поймут, что произошло.

Страха она не выказала.

— Хорошо.

Такое хладнокровие удивило Тима. Зазвонил его мобильник. После того как Линда взяла у него кружку, он ответил на звонок. Услышал голос Лайма Руни.

— Он только что был здесь, спрашивал, кто тот здоровяк, который сидел на последнем стуле.

— Уже. Черт. Я думал, он появится через день или два. Первый парень или второй?

— Второй. На этот раз я к нему пригляделся. Тим, это не человек. Акула в ботинках.

Тим вспомнил мечтательную улыбку киллера, расширенные зрачки, жадные до света.

— Что происходит? — спросил Лайм.

— Дело касается одной женщины, — ответил Тим, как и прежде. — Я с этим разберусь.

Вероятно, киллер осознал, что встреча в таверне прошла не так, как предполагалось. И позвонил парашютисту по контактному номеру. Кухня за ветровым стеклом выглядела теплой и уютной. К стене крепилась стойка для ножей.

— Ты не можешь держать меня в неведении, — не унимался Лайм.

— Я думаю не о тебе, — Тим открыл дверцу и начал выбираться из «Форда». — Я думаю о Мишель. Не лезь в это дело… ради нее.

С двумя кружками для кофе в руках Линда вышла из «Форда» через водительскую дверцу.

— И как давно ушел этот парень? — спросил Тим Руни.

— Я подождал ровно пять минут, прежде чем позвонить тебе… на случай, что он вернется, увидит меня на телефоне и задастся вопросом, а кому это я звоню. Он произвел на меня впечатление человека, который может сложить два и два.

— Я должен идти. — Тим разорвал связь и убрал мобильник в карман.

Линда понесла кружки к раковине, а Тим выбрал подходящий нож. Мясницкий тесак оставил, предпочел другой, с более коротким и заостренным лезвием.

Тихоокеанская прибрежная автострада позволяла достаточно быстро добраться от таверны «Зажженная лампа» до этой улицы в Лагуна-Бич. Конечно, пробка могла возникнуть на трассе в понедельник вечером. Но при нормальных условиях дорога от двери до двери занимала примерно сорок минут.

Помимо съемного маячка, белый седан могли оборудовать и сиреной. Не доезжая до бунгало несколько миль, киллер сирену бы выключил. Незачем сообщать жертве о своем приезде.

Отвернувшись от раковины, Линда увидела нож в кулаке Тима. Все поняла правильно, объяснения ей не потребовались.

— Сколько у нас времени? — спросила она.

— Сможете вы собрать вещи за пять минут?

— Смогу быстрее.

— Собирайте.

Линда посмотрела на «Форд» модели 1939 года.

— Он привлекает слишком много внимания, — ответил на молчаливый вопрос Тим. — Придется оставить его здесь.

— Это мой единственный автомобиль.

— Я отвезу вас, куда захотите.

Ее зеленый взгляд остротой не уступал кромке осколка бутылочного стекла.

— Что вам до этого? Теперь, когда вы мне сказали, ваша миссия закончена.

— Этот парень… он захочет убить и меня. Если узнает, кто я.

— И вы думаете, я ему скажу, когда он меня найдет.

— Скажете вы или нет, он узнает. Мне нужно выяснить, кто он, и, что более важно, выяснить, кто его нанял. Может, когда у вас будет больше времени, чтобы подумать об этом, вы со мной согласитесь.

Она покачала головой:

— Это тупик. Если вы рассчитываете через меня узнать, кто хочет моей смерти, то смысла в этом нет. Я вам ничем не помогу.

— Смысл есть, — не согласился он. — Собирайте вещи.

Она вновь взглянула на «Форд».

— Я вернусь за ним.

— Когда закончим с более важными делами.

— И тогда буду ездить на нем, искать остатки прошлого, которые ещё можно увидеть, всё то, что ещё не снесли и не осквернили.

— Добрые прежние дни, — кивнул Тим.

— Тогда тоже, кроме хороших дней, бывали и плохие. Но все они были другими. — И она поспешила в спальню, собирать вещи.

Тим выключил свет на кухне. По коридору прошел в гостиную, выключил свет и там. Подойдя к окну, задернул занавеску. За окном все застыло, словно миниатюрная деревенька в стеклянном шаре, какие используют, как пресс-папье.

Он тоже долгое время провел в стекле, но по собственному выбору. Время от времени поднимал молоток, чтобы разбить его, но ни разу удар так и не нанес, потому что не знал, хочется ли ему очутиться по другую сторону стекла. На улице появился койот, вышедший из ближайшего каньона: возможно, смелости ему придала поднявшаяся круглая луна. Когда он проходил под фонарным столбом, его глаза сверкнули серебром, словно зрачки скрыли бельма, но в тени глаза становились красными и видели все, что можно было увидеть.

Глава 6

Следуя за уже исчезнувшим койотом, Тим поехал на север. На перекрестке повернул налево и покатил вниз по склону к Тихоокеанской прибрежной автостраде.

То и дело поглядывал в зеркало заднего обзора. Никто их не преследовал.

— Где вы решили остановиться?

— Я решу это позже.

Она осталась в синих джинсах и темно-синем свитере, добавив к ним светло-коричневый жакет. Сумочка лежала на коленях, дорожная сумка — на заднем сиденье.

— Когда позже?

— После того как мы повидаемся с парнем, которому вы доверяете, который может узнать, кто владелец седана с известным вам номерным знаком.

— Я собирался приехать к нему один.

— Неужто со мной нельзя показываться на людях?

Выглядела она очень неплохо, пусть и не была такой красивой, как на фотографии. Тогда волосы у нее, такие темно-каштановые, что казались черными, были короче, и она их специально уложила перед тем, как прийти к фотографу ДТС.

— Очень даже можно, — заверил ее Тим. — Но в вашем присутствии он будет чувствовать себя не в своей тарелке. Захочет узнать подробности.

— Так мы скажем ему что-нибудь убедительное.

— Это не тот парень, кому я хотел бы лгать.

— А есть такие?

— Какие?

— Неважно. Предоставьте это мне. Я найду, что придумать. Ему понравится.

— Вы тоже не будете ничего придумывать. С этим человеком мы должны играть честно.

— Кто он? Ваш отец или как?

— Я у него в большом долгу. Верю ему, как себе. Педро Санто. Пит. Детектив отдела расследования грабежей и убийств.

— Так мы всё-таки обратимся к копам?

— Неофициально.

Они продолжили путь на север. Машин на юг в это время ехало мало. Несколько промчавшихся мимо заметно превышали разрешенную скорость. Ни на одной из них не мигал маячок.

На западе густо застроенные домами склоны сияли множеством огней. На востоке кусты переходили в широкие пляжи, за которыми темнел Тихий океан, простирающийся до горизонта, где и смыкался с небом. Под светом луны не засыпающие ни на мгновение волны мерно накатывали на берег.

— Дело в том, что я не в восторге от копов, — прервала затянувшуюся паузу Линда.

Она смотрела прямо перед собой, на трассу, но в свете фар автомобилей, движущихся навстречу, казалось, что ее немигающие глаза устремлены в другую реальность. Тим ждал продолжения, но, поскольку она молчала, счел необходимым спросить:

— Я должен что-то знать? Вам приходилось иметь дело с полицией?

Она моргнула.

— Только не мне. Жизнь у меня ровная и прямая, как новенький гвоздь, который никогда не встречался с молотком.

— Почему мне кажется, что молоток был, скорее всего, и не один, но вы не согнулись?

— Не знаю. Понятия не имею, почему вам так кажется. Может, вы всегда ищете скрытое значение там, где его нет и в помине?

— Я всего лишь каменщик.

Большинство знакомых мне автомехаников мыслят глубже любого профессора, с которыми мне приходилось иметь дело. Они живут в реальном мире. Полагаю, с большинством каменщиков та же история.

— Это та самая причина, по которой мы зовем себя каменноголовыми.

Она улыбнулась.

— Понятно.

На пересечении с Ньюпортским шоссе Тим повернул направо и поехал в глубь материка. Дорога поднималась все выше, море уходило вниз под растущей тяжестью ночи.

— Я знаю одного плотника, — продолжила она, — который любит метафоры, полагая, что жизнь — это метафора, с загадкой и тайным смыслом любого из ее моментов. Вы знаете, что такое метафора?

— Мое сердце — одинокий охотник, который охотится на одиноком холме, — ответил он.

— Неплохо для каменноголового.

— Это не мое. Где-то услышал.

— Вы помните где. Судя по тому, как произнесли, помните. В любом случае, если этот Санто — парень умный, он поймет, что я не люблю копов.

— Он умный. И хороший.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Не его вина, что у закона подчас нет человечности.

Тим несколько раз прокрутил в голове ее последнюю фразу, но не нашел в ней никакого скрытого подтекста.

— Может, ваш друг — бойскаут с жетоном детектива, — продолжила Линда, — но копы меня пугают. И не только копы.

— Хотите объяснить, что все это значит?

— Нечего тут объяснять. Так уж я устроена.

— Нам нужна помощь, и мы можем получить ее от Педро Санто.

— Я знаю. Просто говорю.

Когда они поднялись на последний из череды подъемов, под ними засверкал весь округ Орандж, огромное море миллионов и миллионов огней, бросающих вызов звездам, которые меркли от этого сияния.

— Она выглядит такой мощной, такой крепкой, такой несокрушимой.

— Это вы о чем?

— Цивилизация. А на самом деле она хрупкая, как стекло. — Линда посмотрела на Тима. — Я лучше помолчу. Вы уже начинаете думать, что я — чокнутая.

Несколько миль они проехали в молчании, и какое-то время спустя он осознал, что тишина ему очень даже нравилась. Ночь за окнами превратилась в машину забвения, которая ждала, когда же ее запустят, но здесь, в салоне «Эксплорера», воцарилась умиротворенность, и Тим чувствовал, что вот-вот должно случиться что-то хорошее, может быть, даже прекрасное.

Глава 7

Обойдя все комнаты бунгало, везде зажигая свет, Крайт вернулся в спальню.

Недорогое белое покрывало разгладили, словно одеяло на солдатской койке в казарме. Крайт не обнаружил ни единой морщинки.

Ему приходилось бывать в домах, где кровати не застилали, а постельное белье меняли редко. Он терпеть не мог неряшливости.

Если представлялась возможность пустить в ход пистолет, он убивал неряху с расстояния как минимум в несколько футов. И тогда тот факт, что жертва не меняла нижнее белье каждый день, не имел ровно никакого значения.

Но обычно в контракте оговаривалось удушение, удар ножом, тяжелым предметом или другой способ экзекуции, требующий непосредственного контакта. И если жертва относилась к неряхам, работа теряла всю свою прелесть.

К примеру, когда человека душили гарротой сзади, в отчаянной попытке он пытался протянуть руки назад и ослепить нападавшего. Уберечь глаза не составляло труда, но жертва могла схватить тебя за щеку, подбородок, пройтись пальцами по губам. И если ты подозревал, что этот тип не мыл руки после посещения туалета, возникал вопрос: действительно ли высокая плата и многие преимущества этой работы перевешивают ее негативные аспекты?

Порядок царил и в маленьком стенном шкафу Линды Пейкуэтт. Одежды у нее было немного.

Крайту понравилась простота гардероба женщины. Он и сам не любил никакой экзотики.

Проявление любопытства в отношении жертвы не просто не приветствовалось — запрещалось. Ему полагалось знать только имя, фамилию, адрес и внешность.

Обычно он следовал этому важному критерию своей работы. События в таверне, однако, потребовали установления в данном конкретном проекте новых правил.

Он надеялся найти фотографии родственников и друзей, школьные дневники, сувениры, привезенные из отпускных поездок, свидетельства давнишних романов. Ни одной фотографии не стояло ни на комоде (без единой пылинки), ни на полированных прикроватных тумбочках.

Похоже, женщина полностью отрезала себя от прошлого. Крайт не знал, почему она это сделала, но одобрил такое решение. Ему было куда проще разбираться с людьми одинокими, оторвавшимися от корней.

Он остановился на следующей схеме: взлом двери, изнасилование, убийство, дабы навести полицию на мысль, что убийца — сексуально озабоченный психопат, а женщина — случайно выбранная жертва.

Крайт обожал выстраивать на месте преступления некую композицию. И получалось у него очень даже неплохо, настолько убедительно, что лучшие полицейские сыщики попадались на его удочку.

Он принялся открывать ящики комода, надеясь найти там фотографии или какие-то предметы, очень личные, для которых не нашлось места в стенном шкафу.

Несмотря на запрет, любопытство не давало Крайту покоя. Ему хотелось знать: почему здоровяк в таверне сыграл роль заказчика? И чем приглянулась ему эта женщина, если он решился на такой риск?

Работа Крайта обычно была очень уж скучной.

И человеку, неспособному наслаждаться тончайшими нюансами, надоела бы через год-другой. А вот Крайта она очень даже устраивала, не в последнюю очередь схожестью получаемых им заказов.

После чистоты и порядка Крайт более всего ценил постоянство. Если ему нравился какой-то фильм, он мог смотреть его раз или два в месяц, иногда дважды за один вечер. Зачастую ел на обед одно и то же в течение недели или двух.

Несмотря на внешние различия, люди были столь же предсказуемы, как и сюжет фильма, который он видел не один десяток раз. Человек, которым Крайт восхищался, как-то сказал, что люди — овцы, и по большей части это определение соответствовало действительности.

С другой стороны, Крайт на собственном опыте убедился, что кое в чем люди ещё не доросли до овец. Овцы были послушны, но при этом и бдительны. В отличие от многих людей они всегда знали о существовании хищников и были настороже, чтобы вовремя учуять волков.

Современные американцы слишком уж хорошо жили. Разнообразие самых различных развлечений зачаровало их, они не желали задумываться о существовании кого-то зубастого и вечно голодного. А если и видели перед собой волка, то предпочитали бросить ему кость и убедить себя, что это собака.

Они не замечали реальных угроз, боялись армагеддонов, вероятность которых стремилась к нулю: падения на Землю астероида, гигантского урагана, который пересечет Америку от одного побережья до другого, атомных станций, которые проплавят земную кору насквозь, нового Гитлера, который внезапно прорежется среди многочисленных телеевангелистов.

Крайт находил, что люди больше похоже не на овец, а на стадо. Он проходил между ними невидимкой. Они же радостно пощипывали травку, уверенные в том, что в стаде им ничего не грозит, даже когда он убивал их одного за другим.

Работа была ему в удовольствие, он трудился не покладая рук, пока какой-нибудь параноик не устраивал взрыв или пожар, убивая разом сотни и тысячи. Вот тогда стадо вспоминало об осторожности и бдительности, и у Крайта на какое-то время возникали сложности.

Он хотел побольше узнать об этой женщине, Линде Пейкуэтт, потому что надеялся через нее выйти на человека, который вознамерился помочь ей избежать насильственной смерти. В самом ближайшем будущем он собирался получить имя и фамилию этого типа, лезущего в чужие дела, но пока ещё их не узнал.

В ящиках комода он нашел только одежду, но она многое рассказала ему о женщине. Носки самых различных цветов, но нейлоновых только две пары. Трусики исключительно из хлопка, простенькие, как мужские, никаких кружавчиков или оборочек.

Простота нижнего белья очаровала его.

И трусики пахли такой свежестью. Он даже задался вопросом, каким стиральным порошком она пользовалась, и надеялся, что производители порошка приняли все меры к тому, чтобы уменьшить его отрицательное воздействие на окружающую среду.

Закрыв последний из ящиков, он посмотрел на свое отражение в зеркале над комодом, и увиденное ему понравилось. Никакого румянца на щеках. Губы не поджаты от напряжения и не расслаблены от страсти.

Отражение картины в раме отвлекло внимание от собственного лица до того, как он закончил восхищаться собой. Улыбка ушла, он повернулся от зеркала к оригиналу.

Ему следовало заметить картину, едва он вошел в спальню. Никакое другое произведение искусства стены не украшало, а из декоративных предметов на прикроватных тумбочках стояли только часы с фосфоресцирующим циферблатом и старый радиоприемник «Моторола», изготовленные в 1930-х годах, с корпусами из бакелита.

Ни часы, ни радиоприемник никаких эмоций у Крайта не вызвали, а вот картина разозлила. Он снял ее со стены, разбил стекло об изножие кровати, вырвал из рамы.

Сложил и сунул во внутренний карман пиджака спортивного покроя. С тем, чтобы подержать у себя, пока не найдет женщину.

А потом, сорвав с нее одежду и полностью подавив сопротивление, он намеревался засунуть картину ей в глотку, зажать рот и потребовать, чтобы она проглотила ее. Проглотить она, конечно, не смогла бы, слишком большой была картина, и тогда он позволил бы ей выплюнуть картину изо рта, но только для того, чтобы засунуть ее в другое место, затем ещё в одно, после чего он принялся бы засовывать во все эти места что-то ещё, все, что ему заблагорассудится, и засовывал бы до тех пор, пока она не стала бы умолять убить ее.

К сожалению, он жил в таком веке, когда иной раз не было никакой возможности без этого обойтись.

Крайт вернулся к зеркалу, и ему по-прежнему нравилось то, что он в нем видел. Судя по отражению, сердце его не ведало вины, а мысли отличала непорочная чистота.

Наружность имела важное значение. Наружность значила все. Как и его работа.

На туалетном столике Линды, где царил идеальный порядок, он не нашел ничего интересного, за исключением бальзама для туб незнакомой ему марки.

В последнее время влажность воздуха уменьшилась, и губы у него постоянно трескались. Бальзам, на который он обычно полагался, если и помогал, то не очень.

Он понюхал бальзам, не обнаружил ни одного неприятного запаха. Облизнул и ощутил приятный вкус апельсинового крема. Он смазал губы, которые сразу же почувствовали прохладу, и бросил тюбик в карман.

В гостиной Крайт снял с полки несколько старых книг в переплете, написанных популярными авторами 1920-х и 1930-х годов: Эрл Дерр Биггерс, Мэри Роберт Райнхарт, Э. Филлипс Оппенгеймер, Френк Суиннертон… За исключением Сомерсета Моэма и П. Дж. Вудхауса, в большинстве благополучно забытых.

Крайт мог бы взять книгу, которая показалась бы ему интересной, да только все эти авторы умерли. Прочитав книгу, в которой излагалась неправильная, по его разумению, точка зрения, Крайт иногда полагал себя обязанным найти автора и поправить его. Он никогда не читал книги умерших писателей, потому что от встречи лицом к лицу с живущим словоплетом получал куда большую удовлетворенность, чем от эксгумации и надругательства над трупом писаки.

На кухне он нашел в раковине две кружки из-под кофе. Постоял, глядя на них.

Такая аккуратистка, как Линда, никогда не оставила бы грязную посуду, если б ей не пришлось срочно покинуть дом. Кто-то ещё присоединился к ней, чтобы выпить кофе. Может, этот кто-то и убедил ее, что на мытье кружек времени нет?

Помимо выводов, к которым позволила прийти грязная посуда, Крайта заинтересовала и кружка с попугаем-ручкой. Он помыл ее, вытер и завернул в кухонное полотенце, чтобы прихватить с собой.

Он обратил внимание на отсутствие одного из ножей на настенной стойке, и это тоже заинтересовало его.

Из холодильника достал оставшуюся половину пирога с корицей, который Линда, несомненно, испекла сама. Отрезал себе большой кусок, положил на тарелку. Поставил ее на стол, добавил вилку.

Налил чашку кофе из ещё горячего кофейника. Добавил молока.

Сев за стол, изучающе смотрел на «Форд» модели 1939 года, пока ел пирог и пил кофе. Пирог, был отменным. Крайт решил, что при встрече обязательно отметит кулинарные способности Линды.

Едва он допил кофе, завибрировал мобильник.

Достав его, Крайт увидел, что пришло текстовое сообщение.

Раньше, когда он вернулся в таверну «Зажженная лампа», чтобы узнать имя здоровяка, который сидел на дальнем стуле, бармен заявил, что понятия не имеет, о ком речь.

Однако через пять минут после ухода Крайта Лайм Руни кому-то позвонил. В текстовом сообщении содержался номер, по которому звонили, и имя человека, на которого он был зарегистрирован: ТИМОТИ КЭРРИЕР.

На экране высветился и адрес Кэрриера, хотя Крайт сомневался, что эта информация может потребоваться ему в самом ближайшем будущем. Если

Кэрриер сидел на последнем стуле за барной стойкой, а потом поспешил в Лагуна-Бич, чтобы предупредить женщину об опасности, ему хватило бы ума не возвращаться домой.

Помимо имени и адреса, Крайту хотелось знать и род занятий этого парня. Как выяснилось, Кэрриер был сертифицированным каменщиком-строителем.

Пока Крайт переваривал полученную информацию, телефон завибрировал вновь. На этот раз на экране появилось лицо каменщика. Да, именно этот человек передал ему конверт с десятью тысячами долларов.

Крайт, понятное дело, работал в одиночку, но с информационной и технической поддержкой у него все было на высшем уровне.

Он убрал мобильник в карман, не сохранив фотографии. Возможно, ему захотелось бы побольше узнать о Кэрриере, но время для этого ещё не пришло.

Вновь наполнив чашку кофе, он добавил молока, выпил, сидя за столом.

И пусть решение объединить кухню с гаражом не относилось к ординарным, Крайт находил, что здесь очень даже уютно.

Ему вообще понравилось бунгало, сочетающее в себе чистоту и простоту. Здесь мог жить кто угодно, характерологические черты хозяина в интерьере ничем себя не проявляли.

Рано или поздно бунгало выставили бы на продажу. Приобретать собственность убитого тобой человека — дело слишком рискованное, но идея Крайту приглянулась.

Он вымыл чашку, тарелку, вилку, кофейник и кружку с ФДР, из которой пила кофе то ли Линда, то ли ее гость. Вытер их, убрал. Сполоснул водой стальную раковину, вытер насухо бумажными полотенцами.

Прежде чем покинуть бунгало, подошел к «Форду», открыл водительскую дверцу, чуть отступил, чтобы не обрызгаться, расстегнул ширинку и помочился на водительское сиденье. Особой радости не испытывал, но этого требовала необходимость.

Глава 8

Пит Санто жил в скромном доме с оштукатуренными стенами. Компанию ему составляли застенчивая собака по кличке Зоя и мертвая рыба, которую звали Люсиль.

Чучело Люсиль, Марлина, висело над столом Пита в его кабинете.

Пит не был заядлым рыбаком. Марлин достался ему вместе с купленным домом.

Имя рыбе он дал в честь своей бывшей жены. Она развелась с ним после двух лет совместной жизни, когда поняла, что не сможет превратить его в другого человека. Ей хотелось, чтобы Пит ушел из полиции, занялся продажей недвижимости, одевался более модно и сделал пластическую операцию, убрав шрам.

Семья развалилась, когда она купила ему украшенные кисточками мокасины. Он отказался их надеть. Она — сдать обратно в магазин. Он не позволил поставить их в свой стенной шкаф. Она спустила мокасины в канализацию. Засор обошелся в кругленькую сумму.

А теперь острозубая Люсиль одним глазом смотрела на Пита Санто, который стоял у стола, наблюдая, как на экране компьютера появляется главная страница сайта Департамента транспортных средств.

— Если ты не можешь сказать мне, в чем дело, кому ты сможешь сказать?

— Никому, — ответил Тим. — Пока никому. Может, через день-два, когда ситуация… прояснится.

— Что прояснится?

— То, что сейчас… неясно.

— Ага. Ну, вот теперь все понятно. Когда неясное станет ясным, тогда ты сможешь мне все рассказать.

— Возможно. Послушай, я знаю, что могу поставить тебя под удар.

— Это не имеет значения.

— Разумеется, имеет.

— Не оскорбляй меня. Не имеет. — Пит сел за компьютер. — Если меня вышибут из полиции, я стану агентом по продаже недвижимости.

Он ввел фамилию, номер, выбитый на жетоне, и пароль, после чего база данных Департамента транспортных средств сдалась ему, как девственница возлюбленному.

Зоя, черный ретривер, наблюдала за происходящим из-за кресла, а Линда, опустившись на колено и издавая воркующие звуки и слова восхищения, пыталась выманить собаку на открытое место.

Пит напечатал номерной знак, который продиктовал ему Тим, и информационная база данных ДТС призналась, что белый «Шевроле», который ездил с такими вот номерными знаками, зарегистрирован не на правоохранительное ведомство, а на некоего Ричарда Ли Кравета.

— Ты его знаешь? — спросил Пит.

Тим покачал головой:

— Никогда о нем не слышал. Я думал, что автомобиль принадлежит полиции, только без знаков отличия.

На лице Пита отразилось удивление.

— Этот парень, который тебя интересует, он — коп? Я выслеживал для тебя копа?

— Если он и коп, то плохой коп.

— Посмотри на меня, на то, что я для тебя делаю, провожу частное расследование, использую служебные возможности. Это я — плохой коп.

— Этот парень, если он коп, очень плохой. Самый худший. В сравнении с ним, Пити, ты — коп-шалун.

— Ричард Ли Кравет. Не знаю его. Если он — коп, то не из нашего управления.

Пит служил в управлении полиции Ньюпорт-Бич, но жил за городской чертой, в сельской местности, ближе к Ирвину, чем к Ньюпорт-Бич, потому что даже до развода не мог позволить себе приобрести дом в городе, покой и безопасность которого обеспечивал.

— Ты можешь найти мне водительское удостоверение этого парня? — спросил Тим.

— Почему бы нет, но, став агентом по продаже недвижимости, я буду носить только те туфли, которые захочу.

Зоя на животе наполовину выползла из-за кресла. Хвост бился по полу, реагируя на воркование Линды.

Зажженная настольная лампа оставляла большую часть кабинета в тени, а в отсвете компьютерного экрана лицом Пит напоминал Железного Дровосека, а гладкий шрам превратился в корявый сварной шов.

Пит был достаточно красивым парнем, чтобы полоса соединительной ткани, протянувшаяся от уха до подбородка, не превращала его в урода. Пластические хирурги могли бы значительно уменьшить шрам, а то и полностью его убрать, но Пит не пожелал подставить лицо под скальпель.

Шрам не всегда недостаток. Иногда и напоминание о чём-то важном, чем-то утерянном.

На экране появилось водительское удостоверение. С фотографией киллера и его улыбкой Моны Лизы.

Когда принтер отпечатал копию, Пит протянул ее Тиму.

Согласно водительскому удостоверению, Кравет родился тридцатью шестью годами раньше. И жил в Анахайме.

Перекатившись на спину и подняв все четыре лапы, Зоя урчала, как кошка, так ей нравилось почесывание живота.

— Что теперь? — спросил Пит.

Не прекращая почесывать живот Зои, Линда снизу вверх взглянула на Тима. Ее зеленые глаза, пусть и оставаясь озерами загадочности, ясно и однозначно выразили желание сохранить в тайне от других сущность возникшей у них проблемы, во всяком случае, ещё на некоторое время.

Он знал Пита больше одиннадцати лет, эту женщину — менее двух часов и, однако, решил пойти навстречу ее безмолвному пожеланию.

— Спасибо, Пит. Пожалуй, нам больше ничего от тебя не нужно.

Линда поднялась, и Пит тут же спросил ее:

— Вы с Тимом давно знакомы?

— Не так чтобы очень.

— И как вы встретились?

— За кофе.

— В «Старбакс»?

— Нет, не там.

— Пейкуэтт. Необычная фамилия.

— Только не в моей семье.

— Звучит красиво.

Линда промолчала.

— Вижу, вы не из разговорчивых.

Она улыбнулась.

— А вы остаетесь детективом и в свободное от работы время.

Застенчивая Зоя держалась рядом с Линдой до самой входной двери.

Ночь встретила их лягушачьим хором.

Линда почесала собаку за ушами, поцеловала в лоб и через лужайку пошла к припаркованному на подъездной дорожке «Эксплореру».

— Я ей не понравился, — заметил Пит.

— Ты как раз ей понравился. Просто она не любит копов.

— Если ты на ней женишься, мне придется менять работу?

— Я не собираюсь на ней жениться.

— Я думаю, от нее ты без кольца ничего не получишь.

— Я ничего от нее и не хочу. Между нами ничего нет.

— Значит, будет, — предрек Пит. — Что-то в ней есть.

— Что?

— Не знаю. Но что-то есть, я уверен.

Тим наблюдал, как Линда садится в «Эксплорер». Когда она захлопнула дверцу, сказал:

— Она хорошо варит кофе.

— Я в этом не сомневался.

Хотя лягушки не прерывали концерта, когда

Линда пересекала лужайку, все они, как одна, замолчали, стоило Тиму ступить на траву.

— Класс, — продолжил Пит. — Это часть чего-то. — И добавил, после того как Тим сделал два шага: — Sangfroid.

Тим остановился, посмотрел на детектива.

— Сэнг… что?

— Sangfroid. Это по-французски. Уверенность в себе, решительность, твердость.

— С каких это пор ты знаешь французский?

— Один профессор колледжа, он преподавал французскую литературу, убил девушку резцом. А потом расчленил зубилом.

— Зубилом?

— Он был ещё и скульптором. И едва не вышел сухим из воды, потому что ему хватало Sangfroid. Но я всё-таки его расколол.

— Я уверен, что Линда никого не расчленяла.

— Я только говорил о ееуверенности в себе. Но, если она захочет расчленить меня, я возражать не стану.

— Дружище, ты меня разочаровываешь.

Пит заулыбался.

— Я знал, что-то между вами есть.

— Ничего, — заверил его Тим и зашагал к «Эксплореру» в молчании лягушек.

Глава 9

— Для копа он очень даже ничего, — заметила Линда, когда Тим задним ходом выезжал на дорогу. — У него такая милая собачка.

— У него ещё и дохлая рыба, названная в честь бывшей жены.

— Может, и она была холодной, как рыба.

— Он говорит, что не стал бы возражать, если бы ты захотела расчленить его.

— И что это означает?

— Юмор песчаного пса. — Тим передвинул ручку переключения коробки передач.

— Песчаного пса?

Удивленный тем, что открыл эту дверь, Тим тут же ее и захлопнул.

— Кто это, песчаный пес?

Зазвонил мобильник, избавляя Тима от необходимости отвечать. Подумав, что это Руни с какой-то новостью, Тим достал мобильник на третьем гудке. Однако номер на экране не высветился.

— Алло?

— Тим? Да? Она с тобой?

Тим промолчал.

— Скажи ей, что она печет отличные пироги с корицей.

Голос тут же вызвал из памяти глаза с невероятно расширенными зрачками, жадными до света.

— Кофе тоже неплохо варит, — продолжил Ричард Ли Кравет. — И мне так понравилась кружка с попугаем-ручкой, что я прихватил ее.

В этом жилом районе автомобили поздним вечером ездили редко. В тот момент их просто не было. Тим остановился посреди улице. В половине квартала от дома Пита Санто.

Киллер узнал имя Тима не от Руни, а от кого-то ещё. А вот как он добыл не внесенный ни в один справочник номер мобильника, оставалось загадкой.

Хотя Линда не могла слышать голос киллера, она сразу поняла, кто звонит.

— Я снова иду по следу, Тим, хотя ты мне в этом и не помог. Мне дали другую ее фотографию, взамен той, что осталась у тебя.

Линда взяла распечатку водительского удостоверения Кравета, поднесла к окну, чтобы рассмотреть в свете уличного фонаря.

— Прежде чем нанести смертельный удар, я собираюсь ее изнасиловать. Она такая милашка. Вот почему ты отослал меня с половиной моих денег? Увидев фотографию, решил изнасиловать ее сам?

— Все кончено, — ответил Тим. — Ничего у тебя не получится.

— Что… ты никогда не вернешься домой, она никогда не вернется домой, вы оба вечно будете в бегах?

— Мы обратимся в полицию.

— Для меня это не проблема, Тим. Тебе следовало сразу же обратиться в полицию. Это долг ответственного и добропорядочного гражданина.

Тим хотел сказать: «Я знаю, что ты — коп, я видел, как ты отъезжал от таверны, а теперь мне известно и твое имя», но решил, что незачем выкладывать перед Краветом свои козыри.

— Зачем ты это делаешь, Тим? Кто она для тебя?

— Я восхищаюсь ее Sangfroid.

— Давай без глупостей.

— Это французское слово.

— Проведи с ней ночь, если хочешь. Трахни ее пару раз. Получи удовольствие. А утром привези к ее дому. Там я и займусь ею, и забуду о том, что ты влез в это дело.

— Я обдумаю твое предложение.

— Этого мало, Тим. Тебе лучше заключить со мной сделку и убедить меня, что ты настроен серьезно. Потому что я по-прежнему иду по следу, знаешь ли.

— Счастливых поисков иголки в стоге сена.

— Стог сена не такой большой, как ты думаешь, Тим. И ты гораздо крупнее иголки. Я скоро тебя найду. Раньше, чем ты можешь себе представить… и тогда договариваться со мной будет поздно.

Кравет отключил связь.

Тим тут же набрал *69, но мобильник Кравета был заблокирован от автоматических ответных звонков.

Впереди автомобиль не остановился на знаке «СТОП», проскочил перекресток. Когда он подпрыгнул на дренажной решетке, фары пробежались по ветровому стеклу «Эксплорера», потом ушли вниз.

Тим перенес правую ногу с тормоза на педаль газа, отвернул от центральной линии, ожидая, что приближающийся автомобиль выедет на встречную полосу и попытается блокировать их «Эксплорер».

Автомобиль проскочил мимо, задние огни начали быстро тускнеть в зеркале заднего обзора.

Тим выровнял «Эксплорер» у тротуара, нажал на тормоз. До перекрестка оставались считаные футы.

— Что такое? — спросила она.

— Я подумал, а вдруг это он.

— В том автомобиле? Как такое могло быть?

— Не знаю. Наверное, не могло.

— Ты в порядке?

— Да, конечно. — Резкий порыв ветра качнул магнолию, которая возвышалась у уличного фонаря, тени листьев, как черные бабочки, заметались на ветровом стекле. — Если Sangfroid продают в «С семи до одиннадцати», я, пожалуй, остановлюсь и куплю шестибаночную упаковку.

Глава 10

В Анахайме по указанному адресу они нашли одноэтажный дом, построенный в 1950-х годах. Резные доски на конце карнизного свеса, резные ставни, обрамленные альпийским узором двери не убеждали, что этот дом перенесся в Калифорнию из Швейцарии или откуда-то ещё.

Прорываясь через ветви двух огромных пиний, лунный свет рисовал занятные узоры на серебристых от времени кровельных кедровых плитках, но ни одна лампа не горела в темных окнах.

С одной стороны жилища Кравета стоял испанский дом, с другой — коттедж из Новой Англии. В коттедже светились все окна, а вот в испанском доме, похоже, не жили: темные окна, заросшая сорняками лужайка.

Тим дважды проехал мимо дома Кравета, потом припарковался за углом, на боковой улице.

Сверил часы, наручные и на приборном щитке внедорожника. И те и другие показывали одно время — 9:32.

— Мне нужно пятнадцать минут, — сказал он.

— А если он дома?

— Сидит в темноте? Нет уж. Он где-то ещё, возможно, затаился около моего дома… или обыскивает его.

— Он может вернуться. Тебе нельзя идти туда без пистолета.

— Пистолета у меня нет.

Из сумочки она достала пистолет.

— Где ты его взяла?

— В ящике прикроватной тумбочки. Автоматический пистолет «Кар К9».

Опять прошлое, снова прошлое, похоже, он никуда не мог от него деться.

В таверне он всегда занимал место, которое казалось ему наиболее подходящим. Обычный парень, на стуле у барной стойки, и, если смотреть от двери, визуально самый маленький из находящихся в зале. И в этот вечер он занял это наиболее подходящее ему место, но, как выяснилось, в неудачное время.

Он нашел себе образ жизни, напоминающий движение колес поезда по рельсам. Известный маршрут, никаких новых поворотов, предсказуемое будущее. И вот теперь те самые рельсы, которые вроде бы уводили его от насилия, к тому самому насилию и привели.

— Я не хочу его убивать, — выдавил из себя Тим.

— Я тоже, — ответила Линда. — Пистолет всего лишь страховка. Мы должны найти какие-нибудь улики, чтобы копы могли взяться за него.

Тим наклонился, чтобы получше рассмотреть оружие.

— Я с этой моделью незнаком.

Духами Линда не пользовалась, но идущий от нее запах ему понравился. Запах чистых волос и вымытой кожи.

— Восемь патронов, калибр 9 мм. Отдача не сильная.

— Ты им пользовалась?

— Стреляла только по мишеням. В тире.

— Ты никого не боишься, но при этом держишь пистолет в ящике прикроватной тумбочки.

— Я говорила, что среди моих знакомых нет человека, который хотел бы моей смерти, — поправила она. — Но за всех людей я поручиться не могу.

— У тебя есть разрешение на ношение оружия?

— Нет. У тебя есть разрешение на взлом и проникновение в чужой дом?

— Не думаю, что тебе стоит идти со мной.

— Я не останусь здесь одна, с пистолетом или без него.

Тим вздохнул:

— Ладно, — и вышел из «Эксплорера».

Открыл заднюю дверцу, достал фонарь с длинной ручкой из ниши, где хранился домкрат.

Вдвоем они направились к дому Кравета. Дом стоял в очень тихом районе. Гавкнула собака, но далеко.

Тонкие, переливающиеся, как кожа змеи, серебристые облака наползли на луну.

Стена разделяла участки с испанским и альпийским домами. Калитка открывалась на дорожку, идущую вдоль гаража.

Внезапным порывом ветра на бетон дорожки с пиний стряхнуло сухие иголки.

У боковой двери гаража Тим на несколько мгновений включил фонарь, чтобы убедится, что врезного замка нет.

Линда держала потушенный фонарь, пока он, сунув кредитную карточку между дверью и дверной коробкой, отжимал собачку.

В гараже на два автомобиля Линда включила фонарь, как только за ними закрылась дверь. Гараж пустовал.

— Похоже, ты умеешь не только класть кирпичи, — прошептала она.

— Все знают, как проделать этот трюк с дверью.

— Я — нет.

Скоре всего, парадная и кухонная двери запирались на врезные замки, но в двери между гаражом и домом стоял самый простенький замочек. Многие люди думают, что самого наличия замка достаточно для того, чтобы отпугнуть воров.

— И какой срок дают за грабеж? — спросила Линда.

— Это проникновение в чужой дом, а не грабеж. Может, лет десять.

— Давай все сделаем по-быстрому, — предложила она, когда Тим открыл замок.

— Сначала нужно убедиться, что там нет питбуля.

Взяв у нее фонарь, Пит приоткрыл дверь. Посветил фонарем через узкую щелку, но не увидел блеска звериных глаз.

Кухня оказалась вовсе не такой, как он ожидал. Веселенькие ситцевые занавески, набор банок для чая, кофе, пряностей, разрисованные плюшевыми медвежатами, настенные часы в форме кошки с хвостом-маятником.

В столовой на обеденном столе они увидели льняную скатерть с кружевами по периметру. В центре стола стояла керамическая ваза с фруктами.

Цветные афганы лежали на диване в гостиной. Перед большим телевизором — пара удобных кресел. Стены украшены репродукциями картин с большеглазыми ребятишками, популярными в год рождения Тима.

— Неужто киллер живет с мамой и папой? — удивилась Линда.

В большой спальне они увидели одеяло с розами, шелковые цветы, туалетный столик с отделанными перламутром расческами и щетками для волос. В стенном шкафу висела как мужская, так и женская одежда.

Вторая спальня, поменьше, служила и комнатой для вязания, и домашним кабинетом. В ящике стола Тим нашел чековую книжку и несколько счетов, ждущих оплаты: за телефон, электричество, пользование кабельным телевидением.

Линда прошептала:

— Ничего не слышишь?

Тим выключил фонарь. Они постояли в темноте, прислушиваясь.

В доме царила тишина, Нарушаемая лишь редкими поскрипываниями, вызванными, скорее всего, осадкой стареющего дома.

Когда Тим убедил себя, что в этой тишине никто к нему не прислушивается, он вновь включил фонарь.

В темноте Линда успела достать пистолет из сумочки.

Исследуя чековую книжку, Тим обнаружил, что выписана она Дорис и Леонарду Холберсток. И ещё неоплаченные счета тоже направлялись Холберстокам.

— Он тут не живет, — сделал очевидный вывод Тим.

— Может, жил раньше.

— Скорее всего, в глаза не видел этого дома.

— Так что же мы тут делаем?

— Незаконно пребываем в чужом доме.

Глава 11

Линда вела машину, а Тим сидел рядом, с открытой сумочкой на коленях. Пистолет лежал в сумочке. Разговаривал по телефону с Питом Санто.

Вернувшись по ходу разговора в базу данных ДТС, Пит сказал:

— Автомобиль зарегистрирован на Кравета не по анахаймскому адресу. Место регистрации — в Санта-Ане.

Тим повторял новый адрес вслух, одновременно записывая его на распечатке водительского удостоверения Кравета.

— Этот адрес не более реальный, чем первый.

— Ты готов сказать мне, что все это значит? — спросил Пит.

— Ничего такого, что случилось бы на подконтрольной твоему полицейскому управлению территории.

— Я считаю себя детективом мира.

— Никого не убили, — ответил Тим, мысленно добавив: «Пока».

— Помни, наш отдел занимается убийствами и ограблениями.

— На текущий момент украли только кружку для кофе с ручкой в виде попугая.

— Мне нравилась эта кружка, — нахмурившись, заявила Линда.

— Что она сказала? — спросил Пит.

— Говорит, что ей нравилась эта кружка.

— Ты хочешь, чтобы я поверил, что причина всей этой суеты — украденная кружка для кофе?

— И ещё пирог с корицей.

— Оставалась только половина пирога, — уточнила Линда.

— Что она сказала? — спросил Пит.

— Она говорит, что оставалась только половина пирога.

— Но все равно нехорошо.

— Она говорит, что сожалеет об этом, пусть и успела съесть половину.

— Дело не в стоимости ингредиентов.

— Дело не в стоимости ингредиентов, — повторил Тим в трубку.

— Он украл и мой труд, мое ощущение безопасности.

— Он украл и ее труд, ее ощущение безопасности.

— Вы хотите, чтобы я поверил, что речь идет только об украденных кружке для кофе и половине пирога с корицей?

— Нет. Речь идет совсем о другом. Кружка и пирог всего лишь сопутствующие преступления.

— О чем другом?

— Не имею права говорить. Послушай, можно ли выяснить, что у Кравета есть ещё одно водительское удостоверение, выписанное совсем на другую фамилию?

— Какую фамилию?

— Не знаю. Но если адрес в Анахайме ложный, тогда и фамилия, скорее всего, такая же. Есть у ДТС программное обеспечение, которое позволит найти в базе данных такое же лицо, как на водительском удостоверении Кравета?

— Это Калифорния, парень. ДТС не может содержать в чистоте придорожные туалеты.

— Иногда я задаюсь вопросом: а если бы «Невероятный Халк» пользовался большим успехом и продержался на Ти-Ви на несколько лет дольше, может, Jly Ферриньо стал бы губернатором? Вот было бы здорово.

— Думаю, я бы доверил наш штат Jly Ферриньо.

— Он говорит, что доверяет Ферриньо, — сообщил Тим Линде.

— Я тоже, — кивнула она. — В Ферриньо есть человечность.

— Она говорит, что в нем есть человечность.

— Вероятно, потому, что ему пришлось перебороть глухоту и дефекты речи, чтобы стать актером.

— Если бы Лу Ферриньо был губернатором, штат не обанкротился бы, в придорожных туалетах поддерживалась бы чистота, а ДТС располагал бы программным обеспечением, позволяющим находить одинаковые лица. Но, раз уж он не губернатор, есть какой-нибудь другой способ определить, не получил ли Кравет водительское удостоверение на другую фамилию?

— Я об этом думал, пока ты говорил о Лу Ферриньо.

— Считай, что ты произвел на меня впечатление.

— Я также почесывал Зою за ушами, как она любит.

— Да ты у нас многостаночник.

— Есть один вариант. Может сработать. Держи аккумулятор мобильника заряженным, и я с тобой свяжусь.

— Жду, святой ты наш.

— Святой? — спросила Линда, когда Тим отключил связь.

— Санто означает «святой». Иногда мы зовем его «Наш Святой».

— Мы?

Тим пожал плечами.

— Друзья.

Пока Тим разговаривал по телефону, Линда повернула в Санта-Ану. Они находились в десяти минутах езды от адреса регистрации «Шеви», где могли найти Кравета.

— Ты и Санто вместе через что-то прошли, — не унималась Линда.

— Мы знаем друг друга с давних пор.

— Да, но вы через что-то прошли.

— В одном колледже мы не учились. Вообще не учились в колледже.

— Я и не думала про колледж.

— И это не экспериментальные однополые отношения.

— Я абсолютно уверена, что однополые отношения здесь совершенно ни при чем. — Линда остановилась на красный свет светофора и направила аналитический зеленый взгляд на него.

— Опять ты за свое.

— О чем ты?

— Эти глаза. Этот взгляд. Когда ты так смотришь на человека, создается ощущение, что ты — хирург, собравшийся зашить рану.

— Я тебя ранила?

— Не смертельно.

Запрещающий сигнал светофора не менялся, Линда продолжала смотреть на Тима.

— Ладно, — смирился он. — Я и Пит однажды ходили на концерт «Питера, Пола и Мэри». Это был ад. Мы вместе прошли через этот ад.

— Если вам не нравились «Питер, Пол и Мэри», чего вы пошли на их концерт?

— Наш Святой встречался с одной девушкой, Барбарой Эллен, а она балдела от ретро-фолка.

— А с кем встречался ты?

— С ее кузиной. Только один раз. Это был ад. Они спели «Волшебного дракона», и «Майк, греби к берегу», и «Лимонное дерево», и «Тома Дудли», просто не могли остановиться. Нам повезло, что мы вышли с концерта, не повредившись умом.

— Я не знала, что «Питер, Пол и Мэри» до сих пор выступают. Я даже не знала, что они живы.

— Это были имитаторы «Питера, Пола и Мэри». Ты знаешь, это как «Битломания», — он посмотрел на красный зрачок. — Автомобиль может проржаветь, прежде чем этот светофор переключится.

— Как ее звали?

— Кого?

— Кузину, с которой ты ходил на концерт.

— Она была не моей кузиной. Барбары Эллен.

— Как ее звали? — настаивала Линда.

— Сюзанна.

— Она приехала из Алабамы с банджо на колене?

— Я просто рассказываю тебе, что произошло, раз уж ты хотела знать.

— Должно быть, это правда. Ты не мог такое выдумать.

— Слишком уж странно, не так ли?

— Я хочу сказать лишь одно — не думаю, что ты вообще можешь что-нибудь выдумать.

— Вот и хорошо. Теперь ты знаешь… я и Пит, мы вместе прошли через тот вечер ада. Они дважды спели «Если б у меня был «Хаммер». — Он указал на светофор. — Загорелся зеленый.

— Вы прошли через что-то вместе, и это не «Питер-Пол-и-Мэри-мания», — сказала Линда, когда они проезжали перекресток.

Вот тут Тим решил перейти в наступление.

— А чем ты зарабатываешь на жизнь, сидя дома?

— Я — писательница.

— И что ты пишешь?

— Книги.

— Какие книги?

— Болезненные книги. Вгоняющие в депрессию, скручивающие желудок.

— То, что нужно для чтения на пляже. Они опубликованы?

— К сожалению. И критики их любят.

— Перечисли. Может, я знаю названия?

— Нет.

— А вдруг?

— Нет. Все равно я не собираюсь и дальше их писать, особенно если умру. Но даже если и не умру, буду писать что-то ещё.

— И что же ты будешь писать?

— Что-то не такое злобное. Не такое, где каждое предложение сочится горечью.

— Эту цитату нужно поместить на обложку. «Предложения, которые не сочатся горечью». Я бы купил такую книгу, не задумываясь. Ты пишешь под именем Линды Пейкуэтт или у тебя есть псевдоним?

— Я не хочу больше об этом говорить.

— А о чем ты хочешь говорить?

— Ни о чем.

— Как скажешь.

Она искоса глянула на него, изогнув бровь.

Какое-то время они ехали молча по улицам, где проститутки обходились тем же минимумом одежды, что и Бритни Спирс, а алкаши сидели, прислонившись спиной к стене, а не валялись на мостовой. Потом попали в менее цивилизованный район, куда старались не заезжать молодые гангстеры на спортивных автомобилях или сверкающих «Кадиллаках».

Они проезжали мимо одноэтажных зданий и огороженных проволочным забором складских дворов, мимо скупок черного и цветного металла, где наверняка скупали и многое другое, мимо спортивного бара с закрашенными черным окнами, где под спортом могли понимать петушиные бои, пока наконец Линда не остановила «Эксплорер» у пустыря.

— Согласно номерам на соседних зданиях, «Шеви» зарегистрирован именно здесь.

Дощатый забор отделял от улицы заросший сорняками участок земли.

— Что теперь? — спросила Линда.

— Давай поедим.

— Он сказал, что найдет нас раньше, чем ты думаешь, — напомнила она Тиму.

— Наемные убийцы любят бахвалиться.»

— Ты многое знаешь о наемных убийцах, так?

— Они представляются такими крутыми, вот, мол, пришел большой плохой волк. Ты сказала, что не ела. Я тоже. Давай пообедаем.

Они поехали в Тастин, район среднего класса. Здесь алкоголики пили свою отраву в барах, а проститутки, появляясь в публичных местах, не оголялись, как поп-дивы.

Ресторан-кафетерий, который они выбрали, работал круглосуточно. В зале пахло беконом, картофелем-фри и хорошим кофе.

Они сели в кабинке с окном, из которого могли видеть «Эксплорер», оставленный на стоянке, автомобили, проезжающие по улице, и луну, молчаливо тонущую во внезапно набежавших облаках.

Она заказала чизбургер с беконом и картофелем-фри, а также оладью с маслом, чтобы съесть, пока будет готовиться все остальное.

После того как Тим заказал чизбургер с беконом и майонезом и попросил как следует прожарить его картофель-фри, он повернулся к Линде.

— При такой фигуре, как у тебя, я не сомневался, что ты закажешь только овощной салат.

— Точно, мне следовало щипать аругулу, чтобы пребывать в отличном настроении и не мучиться из-за того, что я толстая, когда завтра какой-нибудь террорист превратит меня в пар, взорвав атомную бомбу.

— Разве в таком кафетерии может быть аругула?

— В наши дни аругула есть везде. Ее найти легче, чем венерическую болезнь.

Вернулась официантка с рутбиром для Линды и черри-колой для Тима.

Автомобиль свернул с улицы, проехал мимо «Эксплорера». Остановился в дальнем конце стоянки.

— Ты наверняка поддерживаешь себя в форме. Какие ты делаешь упражнения, чтобы поддерживать форму?

— Я размышляю.

— Размышления тоже сжигают калории?

— Если думать о том, как разваливается мир, сердце можно легко разогнать до ста тридцати ударов в минуту и часами поддерживать такой ритм.

Фары только что заехавшего на стоянку автомобиля погасли. Из кабины никто не вышел.

Принесли оладью с маслом, Тим наблюдал, как ест Линда, пил черри-колу и жалел, что не заказал оладью себе.

— Если тебе это кажется свиданием, тогда твоя личная жизнь более жалкая, чем моя.

— Такое ощущение, что у нас свидание, не так ли?

— Если тебе это кажется свиданием, тогда твоя личная жизнь более жалкая, чем моя.

— Я не гордый. Мне приятно обедать с девушкой.

— Только не говори мне, что именно так ты уговариваешь девушек пойти с тобой на свидание. И твой фирменный трюк: «За тобой охотится киллер, так что пойдем со мной».

Даже к тому времени, как принесли бургеры и картофель-фри, из автомобиля, остановившегося в дальнем конце стоянки, никто не появился.

— Свидание нынче — дело непростое, — продолжил Тим. — Найти кого-то, вот я про что. Все хотят говорить об «Американском идоле» и Пилате.

— А я не хочу слушать, как парень рассказывает, от какого дизайнера у него носки, и делится своими планами насчет будущей прически.

— Парни об этом говорят? — с сомнением спросил он.

— И насчет того, в каком салоне ему убрать волосы с груди. А когда он наконец решает, что пора перейти к главному, у тебя уже давно пропало всякое желание.

Расстояние и темнота не позволяли Тиму увидеть, кто сидит в автомобиле. Возможно, какая-то парочка просто ссорилась перед поздним обедом.

После непринужденной беседы и сытной еды Тим сказал:

— Мне понадобится твой пистолет.

— Если у тебя нет денег, я заплачу. Нет никакой необходимости стрелять, чтобы выбраться отсюда.

— Может, такая необходимость и возникнет.

— Ты про белый «Шеви» на автомобильной стоянке?

— Как я понимаю, писатели очень наблюдательны, — в голосе Тима слышалось удивление.

— Я этого не замечала. Как он нас нашел? Этот сукин сын засек нас у пустыря? Должно быть, оттуда и ехал следом за нами.

— Я не вижу номерной знак. Может, это и не он. Просто похожий автомобиль.

— Да, может. Может, это «Питер, Пол и Мэри».

— Я бы хотел, чтобы ты ушла первой, через кухню и черный ход.

— Именно это я обычно и говорю на свидании.

— За кафетерием — переулок. Поверни направо, добеги до конца квартала. Там я тебя заберу.

— Почему мы оба не можем уйти черным ходом, оставив твой внедорожник?

— Без автомобиля шансов у нас нет. А кража автомобиля только удвоит наши проблемы.

— Так ты собираешься пойти и застрелить его?

— Он не знает, что я видел его автомобиль. Думает, что для нас он — человек-невидимка. Если я выйду один, он решит, что ты в туалете. Так что ты выиграешь время.

— А что он сделает, когда ты уедешь без меня?

— Может, придет сюда, чтобы найти тебя. Может, поедет за мной. Не знаю. Мне понятно только одно: если мы выйдем через парадную дверь, он нас вместе и пристрелит.

Обдумывая его слова, она жевала нижнюю губу.

До Тима вдруг дошло, что он очень уж пристально смотрит на ее губу. Когда поднял глаза, увидел, что она наблюдает за его взглядом.

— Если хочешь, могу пожевать ее за тебя.

— Если ты не собираешься его пристрелить, почему я не могу взять пистолет с собой? — спросила она.

— Я не собираюсь стрелять первым. Но если он откроет огонь, мне бы не хотелось оказаться в ситуации, когда я смогу отбиваться, только швыряя в него ботинки.

— Мне очень нравится этот маленький пистолет.

— Обещаю не сломать его.

— Ты знаешь, как пользоваться пистолетом?

— Я не из тех, кто заливает грудь воском, чтобы выдрать волосы.

С неохотой она подвинула к нему сумочку.

Тим положил сумочку на сиденье рядом с собой, огляделся, дабы убедиться, что никто из редких посетителей или официантка не смотрит на него, выудил из сумочки пистолет и сунул под гавайскую рубашку, за ремень.

Взгляд Линды вдруг стал не таким острым, как прежде, у Тима создалось ощущение, что она увидела в нем что-то новое и в значительной степени переменила отношение к нему.

— Они открыты двадцать четыре часа в сутки. Мы можем просто сидеть и ждать, пока он уедет.

— Мы можем сказать себе, что его здесь вовсе и нет, что это кто-то другой, не имеющий к нам никакого отношения. Мы можем сказать себе, что ничто и никто не мешает нам выйти через парадную дверь. Многие так бы и поступили.

— В 1939 году так бы поступило гораздо меньше людей.

— Жаль, что твой «Форд» — не настоящая машина времени.

— Я бы туда вернулась. С удовольствием. Джек Бенни на радио. Бенни Гудман выступает в Императорском зале отеля «Уолдорф-Астория».

— Гитлер в Чехословакии, в Польше… — напомнил он ей.

— Я бы все равно туда вернулась.

Официантка спросила, будут ли они заказывать что-то ещё. Тим попросил принести чек.

Из белого «Шеви» так никто и не вышел. Лишь редкие автомобили проезжали по улице. Облака полностью закрыли луну.

Когда официантка принесла чек, Тим уже приготовил деньги, чтобы расплатиться и оставить на чай.

— В переулке поворачивай направо, — напомнил он Линде. — Беги до конца квартала. Я буду ехать на запад.

Они выскользнули из кабинки. Она положила руку на его предплечье, и на мгновение он даже подумал, что она поцелует его в щеку. Но Линда отвернулась.

Под ремнем пистолет холодил живот.

Глава 12

Когда Тим Кэрриер миновал стеклянную дверь и вышел из кафетерия, весь воздух, казалось, вытянуло из ночи, оставив вакуум, которым он, понятное дело, дышать не мог.

Вдоль улицы под набирающим силу ветром гнулись королевские пальмы, показывая тем самым, что воздух никуда не делся.

При второй попытке воздух наполнил легкие, и Тим понял, что он в порядке, готов к схватке с любым противником.

Его паралич был вызван не страхом перед киллером, а боязнью перед тем, что обязательно бы началось после того, как он покончил бы с Краветом.

Долгие годы он успешно избегал внимания других людей. Но теперь все могло перемениться.

Изображая беззаботность, не выказывая ни малейшего интереса к «Шеви», Тим прямиком зашагал к «Эксплореру». Сел за руль, а когда лампочка в салоне погасла, тут же устремил взгляд на подозрительный автомобиль.

С этой, более выгодной позиции он видел человека за рулем, серое пятно его лица. Расстояние и сумрак не позволяли разглядеть более мелкие подробности, вот Тим и не мог сказать, сидит ли за рулем тот самый мужчина, которому он отдал в таверне десять тысяч долларов.

Он вытащил пистолет из-за ремня и положил на пассажирское сиденье.

Завел двигатель, но не зажег ни фары, ни подфарники. На самой малой скорости поехал к кафетерию, словно собирался забрать Линду у дверей.

В зеркало заднего обзора увидел, как водительская дверца «Шеви» открылась. Из кабины вылез высокий мужчина.

«Эксплорер» приблизился к кафетерию и медленно покатился параллельно зданию. Расстояние между внедорожником и мужчиной из «Шеви» все сокращалось. Шел мужчина, опустив голову, словно погруженный в собственные мысли.

Когда он вышел из тени под свет фонарей автостоянки, стало ясно, что рост и комплекция у него, как и у киллера, с которым Тим пообщался в таверне «Зажженная лампа».

Тим остановил внедорожник, придавив педаль тормоза, вроде бы дожидаясь Линды, но на самом деле чтобы заставить своего противника как можно дальше отойти от «Шевроле». Однако он понимал, что тянуть очень уж долго нельзя: киллер мог внезапно ускориться, подбежать к «Эксплореру» и застрелить его в водительском кресле.

В сорока ярдах по прямой находился выезд со стоянки. Тим выжидал, возможно, чуть дольше, чем следовало, потом включил фары, нажал на педаль газа, и внедорожник рванулся к улице.

Судьба, как обычно, решила подложить свинью, и на улице, до того пустынной, вдруг появились автомобили, целых три, которые мчались с запада на предельно разрешенной скорости.

В ожидании выстрела, звона разбиваемого стекла и пули в голову Тиму не оставалось ничего другого, как не снимать ноги с педали газа. Когда «Эксплорер» выскочил со стоянки, Тим сразу же понял, что поворот направо неминуемо приведет к потере скорости и один, а то и все три накатывающих автомобиля врежутся в задний борт «Эксплорера».

Завизжали тормоза, загудели клаксоны, фары, казалось, притягивали его. И вместо того чтобы поворачивать направо, он проскочил обе полосы, по которым автомобили ехали с запада на восток.

Уже без визга тормозов (клаксоны по-прежнему гудели) две легковушки и грузовичок проскочили мимо него. Ни один не задел задний бампер «Эксплорера», разве что внедорожник качнуло вызванными ими завихрениями воздуха.

С востока тоже приближались автомобили, но пока они находились на достаточно безопасном расстоянии, которое, правда, сокращалось с каждой секундой. Поворачивая на запад, он посмотрел на юг и увидел, что Кравет бежит обратно к «Шевроле».

Вскоре убийца уже скользнул за руль, захлопнул водительскую дверцу.

Тим продолжил разворот, пересек желтую линию, разделявшую разносторонние полосы движения, и поехал на восток, следом за автомобилями, с которыми едва не столкнулся.

Приближаясь к следующему перекрестку, посмотрел в зеркало заднего обзора, в боковое зеркало, и увидел, что «Шеви» выезжает со стоянки ресторана-кафетерия.

Не обращая внимания на знак «Стоп», Тим резко повернул налево, проехал пятнадцать ярдов на север по тихой улочке двухэтажных жилых домов, сделал U-образный поворот и остановился у тротуара, передним бампером к более широкой улице, на которой находился ресторан-кафетерий. Выключил освещение, но не двигатель. Схватил пистолет, распахнул дверцу, выбрался из внедорожника, вышел на мостовую, изготовился к стрельбе, держа пистолет обеими руками.

«Шеви» он не видел, но по реву двигателя чувствовалось, что мощность его куда больше, чем у обычного седана. А форсированный двигатель говорил о том, что этот седан, какими бы сведениями ни располагал ДТС, мог принадлежать полиции.

Перекресток осветило сияние фар, а мгновением позже «Шеви» обогнул угол.

Не сходя с места, рискуя попасть под автомобиль, Тим трижды нажал на спусковой крючок. Целил не в лобовое стекло, не в стекло со стороны водителя, а в переднюю шину, а когда «Шеви» проскакивал мимо, дважды выстрелил в заднюю. Увидел, что передняя сдулась и превратилась в лохмотья, и у него были основания верить, что он попал и в заднюю.

Изумленный, не ожидавший, что по нему начнут стрелять, водитель потерял контроль над автомобилем. Седан запрыгнул на бордюрный камень, сшиб гидрант, проломил деревянный забор, разбрасывая обломки штакетин и потащив за собой ковер декоративных вьющихся растений.

Из обломка трубы, к которой крепился гидрант, ударила толстая струя воды, чтобы на высоте футов в двенадцать рассыпаться фонтаном брызг.

Когда «Шеви» остановился на лужайке, у Тима возникла мысль подбежать и открыть водительскую дверцу. Возможно, Кравета оглушило, он на какое-то время мог потерять ориентацию. И тогда у Тима появлялся шанс вытащить его из машины и забрать у него все оружие, прежде чем киллер успел бы им воспользоваться.

Тим не хотел убивать Кравета. Ему требовалось узнать, кто его нанял. Линда не могла чувствовать себя в безопасности, пока они не установили бы личность человека, который положил деньги на барную стойку в таверне «Зажженная лампа».

Но ступивший на кривую дорожку коп, который в свободное от службы время убивал по заказу, наверняка был слишком крутым парнем, чтобы уступить одной лишь угрозе. Он, конечно, мог назвать имя заказчика, поскольку понятия не имел, что такое честь, но только в одном случае: если б горячее дуло пистолета до предела натянуло одну из его ноздрей, а в глазах противника он увидел решимость довести дело до конца.

Однако в ту самую секунду, когда «Шеви» замер на траве, на крыльце дома, перед которым оказался, седан, вспыхнул фонарь. Открылась дверь, на крыльцо вышел бородач с пивным животом.

Вода, падающая на асфальт и мостовую с большой высоты, создавала такой высокий шумовой фон, что вой полицейской сирены тонул бы в этом грохоте, пока патрульная машина не оказалась бы в десятке-двух ярдах от поворота на улочку, где все и произошло.

Тим повернулся и, шлепая по воде, поспешил к «Эксплореру». Бросил пистолет на пассажирское сиденье. По словам Линды, в обойме было восемь патронов. Он выстрелил пять раз.

Для успешной реализации любого плана требовалась не только смелость, но расчетливость и эффективность действий.

Направляясь к перекрестку, Тим увидел, что «Шеви» пытается вернуться с лужайки на дорогу. Из-под задних колес летели земля, трава, лепестки белых роз, словно колеса проворачивались, как на льду. С одним (может, и двумя) спущенным колесом, не говоря уже о других повреждениях, «Шеви» никак не годился для погони.

Однако, помимо расчетливости и эффективности действий, мудрый человек не забывает и о всякого рода неожиданностях.

Вместо того чтобы на глазах у Кравета пересечь перекресток и поехать на юг, где ждала Линда, Тим повернул налево. Включил фары, промчался на восток два квартала, свернул в перпендикулярную улицу и лишь потом, когда киллер уже не мог видеть его, повернул направо. По-прежнему смотрел в зеркало заднего обзора, держался настороже, но мысли его постоянно возвращались к пяти выстрелам.

Пистолет весил каких-то семь футов. Спусковой крючок смещался плавно, отдача была не сильной. Да и вообще у Тима сложилось ощущение, что с этим пистолетом он давно на «ты».

Он не знал, что и думать по этому поводу. Сказал себе, что далеко не каждое оружие казалось ему таким вот удобным, речь могла идти только об этом маленьком пистолете, но знал, что лжет самому себе.

Глава 13

Направляясь в глубь ресторана-кафетерия, Линда обернулась только раз и увидела, как парадная дверь закрылась за Тимом после того, как тот вышел в ночь.

Хотя она знала его лишь несколько часов, от мысли, что они больше не увидятся, у нее перехватило дыхание.

Он решил помочь ей, хотя мог оставить на съедение волкам. И у нее не было причин верить, что он покинет ее жизнь так же неожиданно, как вошел в нее.

Никаких причин, кроме жизненного опыта. Рано или поздно уходили все. Или проваливались в щель в полу. Или, кричащих, несмотря на сопротивление, их утаскивали в эту щель.

Дай человеку достаточно времени, и он сможет убедить себя, что одиночество — это наилучший вариант. Тут тебе и покой, и идеальные условия для размышлений, и даже свобода.

А если уж ты пришел к такому выводу, глупо открывать дверь и впускать кого-то к себе, не только в дом, но и в душу. Слишком велик риск потерять обретенные с таким трудом уравновешенность и спокойствие, которое зовется умиротворенностью.

Она не думала, что его могут застрелить, во всяком случае, здесь и в эту ночь, когда он был начеку.

Линда чувствовала, что его голыми руками не возьмешь, он не из тех, кого можно было убить, не прилагая к этому особых усилий. Тем не менее она готовила себя к тому, что, дойдя до конца переулка, будет ждать, ждать и ждать, но больше никогда не увидит Тима.

Дверь на кухню открылась ей навстречу, оттуда вышла официантка с подносом, уставленным блюдами с едой.

— Это кухня, сладенькая, — указала она Линде. — Вход только для сотрудников.

— Извините. Я искала туалет.

— Тогда вам туда. — И официантка указала на дверь справа.

Линда зашла в туалет, где пахло хвойной отдушкой дезинфекционного средства и влажными бумажными полотенцами. Немного подождала, а потом вновь направилась к кухне, где пахло» гораздо лучше.

Прошла мимо духовок, длинного разделочного стола, глубоких контейнеров с горячим маслом, улыбнулась одному повару блюд быстрого приготовления, кивнула другому, миновала уже две трети кухни, прежде чем нарвалась на мужчину с большими ушными мочками. Он выходил из-за высокой стойки и едва не столкнулся с ней.

Линда не обратила бы внимания на его мочки, если бы в левой он не носил маленькую серебряную розу, а в правой — рубин. В остальном он выглядел, как бодибилдер с накачанными мышцами и чисто вымытый. К рубашке крепился бейдж, на котором Линда прочитала: «ДЕННИС ДЖОЛЛИ НОЧНОЙ МЕНЕДЖЕР».

— Что вы тут делаете? — спросил он.

— Ищу дверь черного хода, — ответила Линда, потому что он блокировал узкий проход и она не могла протиснуться мимо.

— Сюда разрешено заходить только сотрудникам.

— Да, я понимаю. Извините за вторжение, но я только воспользуюсь дверью черного хода и уйду.

— Я не могу разрешить вам это сделать, мэм. Вы должны покинуть кухню.

Несмотря на серьги и красный галстук, чувствовалось, что он здесь начальник и не позволит посягать на свое право решить, что можно, а что — нет.

— Именно это я и хочу сделать. Покинуть кухню через дверь черного хода.

— Мэм, вы должны покинуть кухню тем же путем, каким пришли сюда.

— Но дверь черного хода ближе. Если уйду тем же путем, каким пришла, то проведу на кухне больше времени. Так что проще показать мне, где дверь черного хода.

Тим уже выезжал с автостоянки. Если Кравет не последовал за «Эксплорером», если вошел в ресторан-кафетерий, чтобы отыскать ее, тогда ей следовало сматываться, и побыстрее.

— Если у вас нет денег, чтобы оплатить чек, — сказал менеджер, — мы не будем поднимать шума.

— По чеку заплатил мой парень. Он думает, что я в туалете. Я не хочу уезжать с ним. Хочу уйти сама.

Розовое, чистенькое лицо Денниса Джолли побледнело, водянистые глаза широко раскрылись в тревоге.

— У него буйный нрав? Я не хочу, чтобы он пришел сюда, кипя от злобы, и начал вас искать.

— Да вы посмотрите на себя. Такой качок. Справитесь с кем угодно.

— И не думайте. Зачем мне с кем-то справляться?

Она изменила тактику.

— И потом, он не буйный. Просто козел. Постоянно пускает в ход руки. Не хочу ехать с ним в одной машине. Позвольте мне выйти через дверь черного хода, и все дела.

— Если он придет сюда, а вас здесь не будет, тогда он разозлится на вас. Вы должны уйти тем же путем, каким пришли.

— Да что с вами такое? — возмутилась она.

— Он дает волю рукам, — напомнил Деннис Джолли. — Если он не буйный, а всего лишь дает волю рукам, тогда позвольте ему отвезти вас домой. Он прихватит вас за бочок, пару-тройку раз пощупает грудь, это ерунда.

— Это не ерунда.

Она оглянулась. Никаких признаков Кравета.

Если она не выберется отсюда в самом скором времени, то не сможет дожидаться Тима у пересечения проулка и улицы, когда тот подъедет туда.

— Это не ерунда, — повторила она.

— Когда он привезет вас домой, вы сможете не пустить его выше колен, зато он не разозлится на нас.

Линда шагнула к здоровяку вплотную, схватила за ремень, выдернула свободный конец из петли…

— Эй!

…расстегнула ремень.

Он хлопал ей по рукам, безо всякого результата.

— Прекратите, что вы делаете, эй!

Отступил на шаг, но она решительно последовала за ним, нашла застежку «молнии», расстегнула ширинку.

— Нет, эй, эй!

Он пятился по узкому проходу, Линда следовала

за ним, оставаясь лицом к лицу, перехватила его руку, когда он попытался застегнуть «молнию».

— Так в чем проблема? — пожелала она узнать. — Я лишь хочу немного тебя пощупать. Ты у нас застенчивый, Денни? Я тебя лишь немного пощупаю. Это ерунда. Я уверена, что ерунда. Я уверена, что мало чего нащупаю. Или ты боишься, что я не найду, что щупать, Денни?

Ночной менеджер задел стол с посудой, несколько тарелок полетели вниз, с грохотом разбились.

Отталкивая руку, которой он хотел защитить свое мужское достоинство, пытаясь залезть к нему в штаны, Линда спросила:

— Кто-нибудь пробовал завязать его узлом, Денни? Тебе понравится. Позволь мне завязать его узлом.

Покраснев, как вареный рак, отступая, напоминая быка в узком загоне, Деннис зацепился ногой за ногу и повалился на спину.

Подавив желание дать мистеру Джолли хорошего пинка, Линда переступила через него и последовала к концу кухни.

— Рехнувшаяся сука! — прокричал он вслед ломающимся голосом обиженного подростка.

В конце коридора Линда увидела перед собой три двери, и логика подсказала, что на улицу выведет та, что была в дальней стене. Но за этой дверью обнаружилась кладовая для продуктов.

За дверью слева находился маленький, захламленный кабинет, за дверью справа — чулан, где хранились ведра и швабры уборщиков. Осознав свою ошибку, Линда вернулась к первой двери, вошла в кладовую. Дверь в противоположной стене вывела ее в переулок.

Два большущих мусорных контейнера стояли по обе стороны двери. Пахли они не так хорошо, как бекон, бургеры и оладьи с маслом.

Тут и там забранная в решетку лампа освещала пятачок перед дверью, но по большей части переулок окутывали густые тени, в которых, казалось, таились бесчисленные угрозы.

Разозленная стычкой на кухне, Линда прошла с полдесятка шагов, прежде чем сообразила, что двинулась налево, а не направо от двери. Развернулась и направилась к дальнему концу переулка. Когда проходила мимо двери ресторана-кафетерия, услышала, как в переулок с ближайшей улицы, позади нее, въехал автомобиль.

Заставленный мусорными контейнерами, узкий переулок не позволял разминуться двум автомобилям. Линда отошла в сторону, решив пропустить машину.

Двигатель работал неровно, в нем что-тостучало и клацало, но двигателем дело не ограничивалось. Обернувшись, Линда увидела, что светит только одна фара, а сам автомобиль скособоченный, потому что оба колеса со стороны водителя спущены. Шины разодрало в клочья, стальные ступицы высекали искры из асфальта, что-то, возможно глушитель, волочилось сзади, добавляя искр.

Автомобиль попал в пятачок света от одной из ламп, и Линда узнала белый «Шевроле».

Как Тим это сделал, она понятия не имела, но не сомневалась, что это его работа. Он наверняка решил, что полностью обездвижил «Шевроле», но чертова железяка не желала умирать.

Кравет раскусил их замысел. Понял, что она вышла через черный ход кафетерия. И приехал за ней.

Когда она повернулась к двери на кухню, Деннис Джолли распахнул ее. Толстая шея раздулась от негодования, в больших мочках блестели серебряная звезда и рубин.

Попытайся она вернуться в кафетерий, он бы не пустил ее, мог даже задержать, чтобы высказать все, что накопилось у него на душе.

— Если он тебя увидит, — предупредила она, — то вышибет тебе мозги.

Ее тон, забота о собственной безопасности, грохот, с которым накатывал на них «Шевроле», убедили ночного менеджера ретироваться. Дверь захлопнулась, едва успев распахнуться.

Как бледный конь апокалипсиса, ревущий седан приближался, высекая из асфальта снопы искр. Линда побежала.

Глава 14

Правой рукой она прижимала висящую на плече сумочку к боку, левой ритмично размахивала, помогая ногам.

Конечно, убежать от нормально работающего автомобиля она бы не смогла. Но против покалеченного «Шеви» шанс был. Да и что ещё ей оставалось делать, как не бежать?

Попытаться открыть одну из дверей черного хода, которые выходили в переулок? За этими дверьми по большей части находились магазины, какие-то конторы. Вот сухая химчистка. Вот салон ухода за ногтями. Все они, конечно же, давно закрылись. Но два-три бара наверняка работали до одиннадцати.

Если б она оказалась там, где были люди, Кравет за ней бы не пошел, не стал убивать всех подряд, чтобы добраться до нее. Слишком рискованно. У бармена мог быть пистолет. У кого-то из посетителей.

Видеокамера охранной системы все бы записала. Кравет не полез бы туда, где много людей.

Но если она остановится, а дверь будет заперта? Тогда она умрет, потому что седан слишком уж близко. Вот ей не оставалось ничего другого, как бежать.

Тем не менее, судя по усиливающемуся грохоту, «Шеви» ее настигал. Поначалу их разделяли тридцать футов, теперь максимум двадцать.

Южный конец переулка находился в далеком далеке, а ноги уже стали тяжелыми, непослушными. Она сожалела, что съела сначала оладью, а потом чизбургер с беконом.

Раздавленная банка из-под газировки вцепилась в кроссовку, держалась целых три шага, сбив с ритма, потом соскочила, запрыгала по асфальту.

Грохот разваливающегося на ходу «Шевроле» нарастал, Линда ожидала, что вот-вот покореженный передний бампер ударит ее по ногам. Но, когда она уже почувствовала, как машина подкатывается к ней, грохот перекрыл скрежет металла. Возможно, автомобиль зацепил один из больших мусорных контейнеров.

От этого скрежета у нее словно прибавилось сил, ноги понесли ее вперед, как на крыльях. Двигатель ревел все громче, но Линда чувствовала, что расстояние между ней и автомобилем не уменьшается, а увеличивается.

Рискнув оглянуться на бегу, она увидела, что седан действительно сцепился боком с массивным контейнером. Кравет пытался вырваться, но только тащил контейнер вперед. Откидывающаяся на петлях крышка то поднималась, то опускалась на контейнер, напоминая крокодилью пасть. Контейнер разбрасывал мусор, бортом обдирал штукатурку, снес наличник одной двери.

Прибавив скорости, с каждым шагом увеличивая расстояние между собой и седаном, Линда говорила себе, что теперь-то она в безопасности. Из переулка выскочила на улицу и чуть не угодила под колеса автомобиля, который ехал на восток по ближайшей из двух полос движения.

Линда посмотрела в том же направлении в надежде увидеть «Эксплорер», но среди редких машин, приближающихся к ней, внедорожника не было.

За ее спиной грохот внезапно стих. Должно быть, Кравет понял, что дальнейшее преследование на «Шеви» невозможно.

Но он мог догнать ее и на своих двоих. И у него наверняка было оружие. Он мог застрелить ее в спину.

Держась ближе к мостовой, Линда побежала на восток, надеясь в самом скором времени увидеть «Эксплорер».

Глава 15

Крайт почти догнал ее, но чуть ли не в самый последний момент зацепил мусорный контейнер.

Менее уверенный в себе человек, эмоции которого не контролировались разумом, мог бы дать волю ярости. Начал бы стрелять в женщину через лобовое стекло, хотя, учитывая расстояние и позицию стрелка, едва ли смог бы нанести ей смертельную рану, а то и просто бы не попал в цель.

Если бы Крайт не был создан для этой работы, он бы тем не менее открыл огонь. В этом не было никаких сомнений. Не сомневаются же в том, что желудь упадет с дуба. Но пока никто не справлялся с такими поручениями лучше Крайта, да и не верил он, что существует второй такой киллер.

Действительно, иногда он задавался вопросом, а человек ли он, потому что мог честно признать, основываясь на беспристрастном анализе и логике, исключив даже намек на пристрастность: он не такой, как все люди, и, чего уж там, выше их.

Правда, в этот момент таких мыслей у него не возникло.

Когда автомобиль остановился, Крайт повернул ключ в замке зажигания, но двигатель не выключился. Повреждения электрической системы лишили ее этой функции.

Из-под автомобиля потянуло резким запахом бензина. Должно быть, нарушилась герметичность топливных магистралей. Не вызывало сомнений, что работающий на холостых оборотах двигатель или короткое замыкание в электропроводке наверняка станут источником пожара.

Крайт вздохнул, раздраженный тем, что иной раз обстоятельства складываются против него. Что ж, никто и не обещал ему, что жизнь — прогулка по розовому саду. Скорее совсем наоборот.

Из-за мусорного контейнера, зацепившегося за автомобиль, Крайт не мог выбраться из кабины через водительскую дверцу. Когда перебрался на пассажирское сиденье, обнаружил, что эту дверцу намертво заклинило из-за перекоса корпуса.

Он мог бы перелезть на заднее сиденье и попытаться открыть дверцу там, однако ему хватало опыта, чтобы понять, что в этот день все складывается не в его пользу. Задняя дверца наверняка не откроется, а потерянное время, скорее всего, приведет к тому, что он ещё будет находиться в салоне, когда «Шевроле» превратится в факел.

Вытащив «СИГ П245», он трижды выстрелил в ветровое стекло, которое разлетелось на множество осколков. Пистолет он зарядил патронами «45АКП», так что пуля, пробив стекло, сохраняла скорость и без труда долетала до конца переулка, где могла попасть в шею проходящему по улице сутенеру, молодой матери или священнику, в зависимости от удачи.

Убрав пистолет в кобуру, осторожно, чтобы не поранить руки, столь важные для его работы, Крайт через приборный щиток выбрался на капот «Шеви».

Беглянка уже успела добраться до конца переулка и повернула то ли направо, то ли налево, скрывшись из виду.

Крайт двинулся за ней быстрыми длинными шагами, но не побежал. Погоня, в которой приходилось бежать, скорее всего, не могла принести желаемого результата.

Кроме того, бегущий не производил впечатления человека, у которого все под контролем. Скорее тянул на охваченного паникой.

Видимость — это не реальность, но зачастую первая могла быть убедительной альтернативой второй. Видимость являлась важным элементом в профессии Крайта.

Быстрыми длинными шагами, с неизменной улыбкой на лице он добрался до конца переулка и вышел на тротуар. Посмотрел по сторонам, увидел «Эксплорер», стоящий под углом к тротуару, садящуюся в него женщину.

С пятнадцати ярдов, стреляя из «СИГ П245», он добивался очень неплохих результатов.

«Эксплорер» находился в тридцати ярдах, может, в тридцати пяти, вот он и зашагал на восток, сближаясь с целью.

В «П245» была шестизарядная обойма. Три патрона он потратил, запасную обойму или патроны с собой не захватил.

Поскольку изначально Крайт намеревался обставить все так, будто женщину сначала изнасиловали, а уж потом убили, стрелять он вообще не собирался и не видел необходимости возить с собой целый арсенал.

Теперь ситуация изменилась.

Он находился уже менее чем в двадцати ярдах от «Эксплорера», когда они увидели его. Водитель врубил заднюю передачу, внедорожник по дуге отъехал от бордюрного камня и на большой скорости задом покатил на восток.

Если бы хоть один автомобиль ехал на запад, Кэрриер столкнулся бы с ним или как минимум нажал на тормоз. Но в эту ночь звезды благоволили ему, поэтому он без помех добрался до перекрестка, на мгновение остановился, резко вывернул руль и по поперечной улице умчался на юг.

Даже такой поворот событий не заставил Крайта зарычать от ярости или выругаться. Раздраженный, но продолжая улыбаться, он вновь сунул пистолет в кобуру и продолжил путь, разве что чуть убавив шаг.

Он отличался от человечества и стоял на ступеньку выше, в чем ему уже неоднократно приходилось убеждаться, но тем не менее жил в этом жалком мире. Конечно, занимал в нем особое положение. Иногда он полагал себя тайным королем этого мира.

А потому, обладая столь высоким статусом, ему полагалось и вести себя соответственно, демонстрируя благополучие и уверенность в себе, везде и всегда излучать ауру силы и целеустремленности.

На перекрестке он повернул на юг. Не для того, чтобы преследовать «Эксплорер» на своих двоих. Ему просто хотелось увеличить расстояние от горящего, как свечка, седана.

Обнаружив автомобиль, полиция могла обследовать прилегающие кварталы в поисках подозрительных пешеходов. И хотя Крайт не боялся ареста, он предпочитал не усложнять свое положение, попавшись на глаза копам.

На востоке завыли сирены.

Крайт не побежал, никогда не бегал, но пошел быстрее, уверенный и спокойный. Вскинув подбородок, расправив плечи, выпятив грудь, чистый принц на вечерней прогулке. Для завершения образа не хватало только трости с серебряным набалдашником и свиты.

Он прошел почти квартал в нарастающем вое сирен, миновал ещё один перекресток, и тут сирены смолкли.

Со временем он оказался в районе, застроенном респектабельными двухэтажными домами. В эту приятную, теплую калифорнийскую ночь поневоле возникало ощущение, что эти викторианские особняки с кирпичными печными трубами и крутыми скосами крыш принадлежали и другому месту, и другому времени.

Крайт остановился под цветущими ветвями палисандрового дерева, у подъездной дорожки, на которой лежали четыре номера местной газеты в полиэтиленовых, водонепроницаемых пакетах.

Обычно, если кто-то уезжал в отпуск, забыв предупредить распространителей газеты, соседи забирали оставленные на асфальте экземпляры, чтобы не наводить потенциальных грабителей на легкую цель. Оставленные на подъездной дорожке газеты предполагали, что обитатели этого дома или приехали сюда недавно и не успели установить должного контакта с соседями, или соседи очень уж их не любили.

В любом случае этот дом предлагал убежище, в котором Крайт мог привести себя в порядок и договориться о том, чтобы ему прислали все необходимое для продолжения операции. В доме он намеревался пробыть лишь пару часов и сомневался, что хозяева вернутся в этот короткий промежуток времени.

А если б они вернулись, он бы с ними разобрался.

Крайт собрал газеты и отнес на переднее крыльцо.

Вьющиеся растения и жасминовые кусты закрывали крыльцо от соседских взглядов. Столь сильный цветочный аромат не мог понравиться поклоннику минимализма, но зеленая ширма пришлась очень даже кстати.

Обследовав стеклянные панели с обеих сторон двери с помощью миниатюрного фонарика, он не нашел магнитной ленты системы охранной сигнализации.

Из кобуры меньших размеров в сравнении с предназначенной для «СИГа» Крайт достал «Локэйд», пистолет-отмычку, устройство, которое продавалось исключительно правоохранительным ведомствам.

Если бы ему предложили выбирать между пистолетом и «Локэйдом», он бы без колебания отдал пистолет. Менее чем за минуту, а обычно гораздо быстрее, «Локэйд» расправлялся с любым врезным замком, созданным человеком.

Пистолет был не единственным оружием, с помощью которого он мог выполнить порученное ему дело. Он убивал чем угодно, включая предметы повседневного обихода, которые обычные люди и не приняли бы за оружие, скажем, стальной пружиной из контейнера с бумажными полотенцами, которые устанавливались в общественных туалетах, и, разумеется, голыми руками. «Локэйд», с другой стороны, не только упрощал работу Крайта, но и гарантировал доступ в любое помещение, давая право и власть не меньшую, чем у какого-нибудь короля из далекого прошлого, правящего до появления всякого рода парламентов, когда ни одна дверь в королевстве не могла служить преградой для Его Величества.

Сентиментальное отношение Крайта к «Локэйду» было сродни тем чувствам, которые обычный человек может испытывать к матери или детям.

Крайт не помнил матери. Если она у него и была, то наверняка уже умерла, но ему хотелось верить, что в этот мир он пришел не таким путем, как любой другой. Почему нет, если он отличался от остальных людей и стоял на ступеньку выше их?

Он не знал, что это был за путь, если не из чрева матери. Даже не собирался думать об этом, потому что, в конце концов, не был ни биологом, ни теологом.

Что же касается детей, он находил их бестолковыми, непонятными, вызывающими скуку. Взрослые тратили огромное количество времени на заботу о них, бесчисленные социальные службы занимались ими, несмотря на то что они были маленькими, слабыми, невежественными и ничего не могли дать обществу.

О детстве у Крайта не сохранилось никаких воспоминаний. Он искренне надеялся, что никакого детства у него и не было, потому что его мутило от одной только мысли о маленьком Крайте, заходящемся кашлем и с паразитами в голове, играющем в песочнице с пластиковыми игрушками, с тремя выпавшими зубами и соплей, висящей из носа. Открыв два замка, он переступил порог, прислушался к тишине, потом позвал: «Эй, есть кто дома?»

Подождал ответа, не получил, закрыл за собой дверь, зажег пару ламп в гостиной.

Обстановка показалась ему чересчур пышной, слишком женственной. Он предпочитал простоту, был бы счастлив в монастырской келье, особенно в спартанском монастыре, да только монахам не разрешалось убивать людей.

Прежде чем принять окончательное решение, оставаться или нет в этом доме, Крайт прошелся по гостиной, провел пальцами по верхнему краю дверных наличников, по крыше шкафов, пыли не обнаружил.

Осмотр диванных подушек и обивки кресел не выявил обесцвеченных от жира волос и пота участков. Не нашел и ни единого пятна от упавшей мимо тарелки пищи или пролитого напитка.

Он посветил фонариком под диван и комод. Никаких пыльных катышков.

Удовлетворенный тем, что хозяева соблюдают установленные им стандарты чистоты, Крайт уселся на диван. Положил ноги на кофейный столик.

Отправил кодированное послание, в котором коротко обрисовал ситуацию. Также заказал новый автомобиль, новое, более мощное оружие и несколько созданных на основе высоких технологий устройств, которые могли оказаться полезными, поскольку выполнение задания усложнилось.

Он сообщил адрес, по которому находился, и попросил дать знать, когда он может получить все необходимое.

После чего разделся до нижнего белья и понес одежду на кухню.

Глава 16

Тим ехал в ночь, навстречу жмущимся к земле облакам и поднимающемуся ветру, не ставя себе конкретной цели, сворачивая с улицы на улицу, избегая автострад, продвигаясь к югу и берегу.

Не выказывая особой озабоченности, Линда рассказала ему о Деннисе Джолли и его больших мочках, о «Шеви», разваливающемся на ходу, и о ее желании облегчиться.

Они остановились на бензозаправочной станции, заполнили бак и посетили туалет. В маленьком магазинчике Тим купил коробочку таблеток с запахом ванили.

Нейтрализатор кислотности потребовался только Тиму, Линда от таблеток отказалась. Ее невозмутимость продолжала его интриговать.

Затем они продолжили путь, и он рассказал ей о «Шеви», пожарном гидранте и появлении (так не вовремя) на крыльце бородача с пивным животом.

— Ты стрелял по колесам? — переспросила она.

— Одно точно прострелил, может, два.

— Прямо на городской улице?

— Он ехал так быстро, что я не успел выставить заграждения для пешеходов и транспорта.

— Невероятно.

— Да перестань. На этой планете полно городов, где на улицах чаще стреляют, чем ездят на автомобилях.

— А где обычному каменщику хватает духа встать на пути автомобиля, которым управляет киллер, и стрелять по колесам?

— Я — не обычный каменщик. Я — превосходный каменщик.

— Ты — что-то. Я не знаю, что именно. — Она вытащила обойму из пистолета, который он у нее одалживал.

— Значит, мы одного поля ягоды. Скажи мне название хотя бы одного написанного тобой романа.

— «Отчаяние».

— Это название? — Да.

— А другого?

— «Безжалостный рак».

— Еще одно.

— «Безнадежные и мертвые».

— Попробую догадаться… они не попадали в список бестселлеров.

— Нет, но продавались неплохо. У меня были свои читатели.

— И каков процент самоубийств в этой группе? Не понимаю, ты сказала, что писала болезненные книги, вгоняющие в депрессию, скручивающие желудок. Но, глядя на тебя, я не вижу признаков хронической депрессии.

— Депрессии у меня нет. — Она вставляла в обойму патроны, которые доставала из сумочки. — Просто раньше я думала, что должна быть.

— Почему ты так думала?

— Потому что общалась с университетским людом, который обожал обреченность. И ещё из-за того, что произошло.

— Что произошло?

Отвечать она не стала.

— Долгое время я была такая озлобленная, что для депрессии просто не было места.

— Из этого следует, что ты писала злые книги.

— Злость в них присутствовала, но в основном душевная боль, мука, жалость и печаль.

— Я рад, что мы тогда не встречались. О чем печаль?

— Веди машину.

Он так и делал, но не удержался от вопроса:

— Теперь, когда ты больше не пишешь книги, полные душевной боли, муки, жалости и печали, о чем ты собираешься писать?

— Не знаю. Еще не решила. Может, историю о каменщике, который обезумеет на концерте «Питера, Пола и Мэри».

Зазвонил мобильник Тима. Он не сразу достал его, подумав, что снова звонит Кравет.

Но звонил Пит Санто.

— Эй, Вышибала, ты вляпался в какую-то странную историю.

— Не называй меня так. Что странного?

— Ты знаешь, что люди, которые пользуются фальшивыми удостоверениями личности, часто оставляют одни и те же инициалы для имени и фамилии?

Тим свернул к тротуару, остановил «Эксплорер».

— Допустим.

— Вот я и запустил программу поиска, чтобы найти в базе данных ДТС всех, у кого имя начинается на Р, а фамилия на К. С остальными приметами из водительского удостоверения Кравета: каштановые волосы, карие глаза, рост шесть футов, дата рождения.

— Рыбка попалась?

— Попалось двадцать рыбок. И среди них девять нужных нам. На фотографии тот же парень с этой улыбочкой, от которой по коже бегут мурашки. Роберт Крейн, Реджинальд Конрад, Расселл Керрингтон…

— Думаешь, среди них может быть его настоящее имя?

— Я собираюсь проверить их по всем информационным базам правоохранительных органов нашего города, штата, всей страны, чтобы узнать, числится ли он где-нибудь. У этого парня серьезные связи.

— С чего ты так решил?

— Вот тут начинаются странности. Согласно ДТС, эти водительские удостоверения выданы в девяти различных отделениях, разбросанных по всему штату. Но на каждом одна и та же фотография, не девять разных.

Пока Тим переваривал эти новости, Линда развернулась на сиденье, чтобы смотреть в заднее окно, словно опасалась, что Кравет вот-вот их догонит, раз уж они остановились.

— Значит, у этого парня есть свой человек в ДТС, — предположил Тим.

— Если преступнику нужно поддельное водительское удостоверение, он не идет в ДТС. Он покупает его у изготовителя фальшивых документов. Во многих случаях оно сходит за настоящее, но не во всех. Скажем, его остановили за превышение скорости. Патрульный, выписавший ему квитанцию на оплату штрафа, может проверить, выписывались ли ему штрафы раньше. В ДТС такой информации не будет. Это всего лишь поддельное удостоверение, сведения о котором в базе данных отсутствуют, хотя выглядит оно как настоящее.

— Но об этих девяти водительских удостоверениях информация есть. Они выдержат любую проверку.

— Безусловно. То есть у него есть свой человек в ДТС или он сам может внести всю нужную информацию по поддельным водительским удостоверениям в базу данных ДТС. И вот что ещё. У Калифорнии есть соглашение о взаимном использовании базы данных ДТС с двумя или тремя соседними штатами. Так вот, у этого Кравета-Крейна-Конрада Как-его-там… три водительских удостоверения в Неваде и два — в Аризоне, без повторяемости имен и фамилий, но с той же фотографией.

— Фотография, между прочим, неплохая.

— Это точно, — согласился Пит.

— Эта улыбка.

— Эти глаза. О чем всё-таки речь, приятель?

— Мы об этом говорили. Кружка с попугаем, пирог с корицей.

— Эти водительские удостоверения, эти ложные сведения, внесенные в базу данных ДТС, все это — преступления. Теперь, когда мне об этом известно, я не смогу долго скрывать имеющуюся у меня информацию, даже ради тебя.

Киллера, конечно же, звали не Ричард Ли Кравет, так что связать его со сгоревшим в переулке «Шеви» было не так-то просто. И потом, разбитый автомобиль говорил только о безрассудном вождении.

— Может быть, если ты сумеешь найти настоящее водительское удостоверение среди поддельных, может быть, если мы узнаем, как его зовут, на кого он работает, где живет, тогда, может быть, я тебе все расскажу.

— Три может быть. Я просто предупреждаю тебя. У меня твердая задница, и я посижу на всем этом ради тебя, но не до Судного дня.

— Спасибо, Пит. Позвони, когда что-нибудь узнаешь.

— Боюсь, за компьютером мне придется сидеть до глубокой ночи. Я уже позвонил на службу и сказал, что завтра не выйду по болезни.

— На часы внимания не обращай. Как только что-то найдешь, сразу звони.

— Она ещё с тобой?

— Да. Она ест чизбургеры с беконом и терпеть не может аругулу.

— «Американский идол»… ей нравится это шоу?

— Не смотрит его.

— Я же сказал тебе, в ней что-то есть. Не говорил? Спроси ее, какой у нее любимый фильм всех времен и народов.

Тим повернулся к Линде.

— Пит хочет знать, какой у тебя самый любимый фильм всех времен и народов.

— Придется бросить жребий между «Крепким орешком» и «Гневом» с Дензелом Вашингтоном.

Тим повторил ответ, и Пит воскликнул:

— Счастливый ты сукин сын!

Глава 17

В комнате-прачечной Крайт нашел вешалки для брюк, рубашки, пиджак спортивного покроя. Развесил одежду на ручки кухонных буфетов и полок.

В нижнем белье, носках и туфлях, закрыл жалюзи окон кухни. Не одобрял людей, которые показывались другим в неподобающем виде.

Он нашел одежную щетку с жесткой щетиной и ещё одну, с мягкой. И особенно обрадовался, обнаружив губку для одежды.

Хозяева, похоже, относились к уходу за одеждой с тем же тщанием, что и к уборке дома.

Крайт даже подумал о том, чтобы перед уходом оставить им записку, во-первых, похвалить, во-вторых, дать ценный совет. На рынке появились нетоксичные, легко разлагающиеся средства для сухой чистки, которых он в доме не нашел. Он точно знал, что средства эти хозяева оценят по достоинству.

Используя чуть увлажненную губку только по необходимости, с помощью щеток он достаточно быстро привел в порядок одежду.

Поскольку комната-прачечная была очень маленькой, он поставил гладильную доску на кухне. Паровой утюг в доме был высокого качества, универсальный, настраиваемый на любую материю.

Однажды он воспользовался таким утюгом, когда пытал одного молодого человека перед тем, как его убить. К сожалению, в результате первоклассный бытовой прибор пришел в негодность.

Покончив с глажкой, Крайт отправился на поиски черного обувного крема, подходящей щетки и бархотки. Нашел все необходимое в отдельной коробке в шкафчике под раковиной.

Вернув все, чем пользовался, на положенные места, Крайт оделся и поднялся на второй этаж в поисках большого, в рост человека, зеркала. Нашел его в большой спальне.

Собственная внешность ему понравилась. Его могли принять за учителя, за коммивояжера, за кого угодно.

Зеркала интриговали его. В зеркале все отражалось наоборот, и ему казалось, что в этом кроется какая-то загадка, но раскрыть ее пока не удавалось.

Однажды он прочитал интервью с женщиной-писательницей, которая сказала, что из выдуманных персонажей более всего отождествляет себя с юной Алисой Льюиса Кэрролла. Заявила, что душой она — Алиса.

Поскольку многие ее суждения вызывали у Крайта отвращение, как-то вечером он нанес ей визит. Писательница оказалась женщиной миниатюрной. Он легко поднял ее и бросил в большое зеркало, в надежде увидеть, как чудесным образом она пройдет сквозь него и исчезнет в Стране чудес.

Но выяснилось, что она — не Алиса. Зеркало разлетелось вдребезги. Поскольку писательница не сумела пройти сквозь зеркало, Крайт провел какое-то время, пропуская через нее осколки зеркала.

Только когда завибрировал мобильник, Крайт осознал, что простоял перед зеркалом больше минуты, а то и двух.

Из текстового сообщения следовало, что заказ будет доставлен к двум часам ночи.

То есть, по его часам, ждать оставалось один час и пятьдесят пять минут.

Он никуда не спешил. И расценил задержку как возможность поближе познакомиться с семьей, которая, сама того не зная, предоставила ему кров.

Начал со шкафчиков в ванной, примыкающей к большой спальне. Узнал, что в чем-то его предпочтения совпадают с выбором этих людей: зубная паста, нейтрализатор кислотности, таблетки от головной боли…

А вот то, что ему не нравилось, отправлял в ближайшую корзинку для мусора.

В двух ящиках комода в спальне нашел сексуальное женское белье. С интересом разворачивал каждый предмет, осматривал, складывал вновь.

Эта находка его не разочаровала. На что ординарные личности имели право, так это на ничем не сдерживаемое проявление сексуальности.

Крайт даже подумал о том, чтобы излить свою сексуальность на одни из наиболее соблазнительных трусиков, прежде чем вернуть их в ящик комода, но потом решил приберечь все для этой Пейкуэгг.

В дальнем конце коридора второго этажа находилась спальня дочери хозяев дома. Крайт быстро понял, что она — подросток.

Одежда девочки, убранство комнаты, коллекция компакт-дисков говорили о том, что она не бунтует, а во всем ладит с родителями.

Крайт не мог одобрить ее полную подчиненность отцу и матери.

Хотя дети и раздражали его, он тем не менее понимал, что и они могут приносить пользу. Вражда между поколениями была одним из элементов, которые позволяли держать общество под контролем.

В прикроватной тумбочке, помимо прочего, лежал запертый на замок дневник в кожаном переплете. Крайт сломал замок.

Девочку звали Эмили Пеллетрино. Писала она четко и красиво.

Крайт прочитал несколько страниц, абзац здесь, абзац там, но не нашел никаких откровений, которые стоило бы прятать под замок. Эмили находила родителей такими забавными, но любила и уважала их. Она не принимала наркотики. В четырнадцать лет, похоже, оставалась девственницей. Очень хотела получать в школе высокие оценки.

До знакомства с дневником Эмили в доме Крайту нравилось решительно все. Теперь же он нашел, что она очень уж самодовольная.

И подумал, что после выполнения текущего задания, если позволит время, ему стоит вернуться к Эмили и увезти малышку на недельку-другую в какое-нибудь укромное местечко.

А обогатив ее новым опытом, как по части изменяющих сознание субстанций, так и идей, он мог бы вернуть девочку домой, в полной уверенности, что она более не будет столь высокого мнения о себе. В этом случае она также смогла бы по-новому взглянуть на мать и отца, и текущие неестественные отношения в этой семье уже никогда бы не вернулись.

Позже, в гостиной, продолжая осмотр дома, Крайт услышал шум сворачивающего на подъездную дорожку автомобиля. Взглянув на часы, увидел, что заказ прибыл точно в назначенное время: ровно в два.

Он не вышел из дома, чтобы поздороваться с курьерами. Протокол такого не предусматривал.

Не подошел и к окну, чтобы через щелочку взглянуть на курьеров. Они его не интересовали. Рабочие лошадки, выполнявшие мелкие поручения.

Вернувшись на кухню, Крайт открыл дверцу морозильной камеры и нашел порцию домашней лазаньи. Подогрел ее в микроволновой печи, запил бутылкой пива.

Лазанья пришлась ему по вкусу. Он вообще, если позволяли обстоятельства, предпочитал домашнюю пищу.

Помыв посуду, Крайт везде погасил свет, запер парадную дверь и вышел на подъездную дорожку.

Там его ждал «Шевроле», на этот раз темно-синий — не белый, но в остальном идентичный тому, который пришлось оставить в переулке.

Внешне ничто не указывало, что у этого седана под капотом, да и не только, не такая «начинка», как у обычных автомобилей этой модели. Но под низкими облаками, в свете уличного фонаря, в прыгающих тенях от ветвей палисандрового дерева, которые трепал ветер, темно-синий «Шевроле» выглядел куда мощнее своего белого собрата, и Крайту это нравилось.

Ключи оставили в замке зажигания. На пассажирском сиденье лежал «дипломат».

Крайт не стал поднимать крышку багажника, чтобы посмотреть, положен ли туда маленький чемоданчик.

В 2:32 ночи он не испытывал ни малейших признаков усталости. Предполагая, что ему придется провести долгую ночь с этой Пейкуэтт, вчера проспал до четырех часов дня.

Еще несколько минут, и он узнает, где найти и женщину, и самозваного рыцаря, который взялся ее охранять. И задолго до рассвета Тимоти Кэрриер будет лежать в земле, как и те рыцари, которые когда-то сидели за Круглым столом короля Артура.

Смелость Кэрриера и его умелое обращение с оружием заинтриговали, но не испугали Крайта. Недавние события ни на йоту не умалили его уверенности в себе, он и на этот раз не собирался ничего выяснять о Кэрриере.

Чем больше он узнавал о людях, которых ему заказывали, тем значительнее возрастала вероятность того, что он узнает и о причинах, по которым их хотели убить. А если бы он узнал слишком много, то пришел бы день, когда его работодатели вынесли бы смертный приговор и ему.

Кэрриер обрек себя на смерть добровольно, но Крайт полагал, что и в этом случае нужно следовать ранее установленному правилу: не задавать лишних вопросов.

Если женщина тоже не умрет до рассвета, то окажется в его власти. И Крайт не собирался обходиться с ней мягко, как наверняка обошелся бы, если б она осталась дома и смирилась со своей судьбой.

В конце концов, из-за этого увальня-каменщика вместе с седаном Крайт потерял кружку с попугаем, к которой так привязался.

Но, по крайней мере, у него остался тюбик с бальзамом для губ.

Он завел двигатель. Осветился приборный щиток.

Часть II. В НЕПОДХОДЯЩЕМ МЕСТЕ, НО ВОВРЕМЯ

Глава 18

Маленький пятиэтажный отель построили на обрыве над океаном давным-давно. Бугенвиллеи оплетали пурпурным и красным решетки у входа и расцвечивали мостовую конфетти лепестков.

В четверть первого Тим написал в регистрационной книге: «Мистер и миссис Тимоти Кэрриер», расписался. Ночной портье тем временем пропустил его карточку «Виза» через свой терминал, установив ее подлинность и сняв положенную сумму.

В их номере на третьем этаже сдвижные стеклянные двери вели на балкон, где стояли два металлических стула и столик для коктейлей. От каждого из соседних балконов их отделяло примерно три фута пустоты.

Под угольно-черным небом лежало черное, как сажа, море. Словно серый дым, пена на низких волнах набегала на берег, исчезая на пепельном песке.

К северу от них ветер громко шуршал кронами массивных пальм, заглушая мерный шум прибоя.

Стоя у балконного поручня, глядя на западный горизонт, на невидимую ночью линию пересечения неба и моря, Линда вздохнула:

— Им теперь без разницы.

— Кому что без разницы? — спросил Тим.

— Портье все равно, женаты мужчина и женщина, решившие остановиться в одном номере, или нет.

— Да, я знаю. Но это нехорошо.

— Оберегаешь мою честь, так?

— Я думаю, с этим ты справляешься сама.

Она перевела взгляд с затерянного в ночи горизонта на него.

— Мне нравится твоя манера разговора.

— И какая она?

— Никак не могу подобрать наиболее подходящее слово.

— И это говорит писательница.

Оставив балкон ветру, они вернулись в номер, закрыли сдвижные двери.

— Какую выбираешь кровать? — спросил он.

— Вот эта пойдет. — Она стянула покрывало с одной.

— Я в определенной степени уверен, что тут мы в безопасности.

Она нахмурилась:

— А почему нет?

— Я все гадаю, как он нашел нас около ресторана-кафетерия.

— Должно быть, он действительно живет где-то рядом с пустырем, на котором зарегистрирован его автомобиль. Вот случайно и увидел, как мы проверяли пустырь.

— Такие случайности обычно не случаются.

— Иногда такое возможно. Как говорится, не повезло.

— В любом случае мы должны быть готовы к неожиданностям. Может, лучше спать в одежде.

— Я все равно не собиралась раздеваться.

— Ох. Да. Разумеется, не собиралась.

— Не надо выглядеть таким разочарованным.

— Я не просто разочарован. Я в отчаянии.

Когда Линда ушла в спальню, Тим погасил верхний свет. На тумбочке между кроватями стояла лампа с трехпозиционным переключателем, и он включил наименьший накал.

Сидя на краешке кровати, набрал номер таверны, где Руни ещё продолжал работать.

— Ты где? — спросил Руни.

— На этой стороне рая.

— И не надейся к нему приблизиться.

— Этого-то я и боюсь. Послушай, Лайм, он говорил с кем-то ещё, кроме тебя?

— Акула в туфлях?

— Да, он самый. Он говорил с кем-то из посетителей?

— Нет. Только со мной.

— Может, он пошел наверх, поговорить с Мишель?

— Нет. Когда он вернулся, она стояла за стойкой, рядом со мной.

— Кто-то назвал ему мое имя. И он заполучил номер моего мобильника.

— Только не здесь. Но ведь твоего номера нет в справочнике.

— Именно это мне и говорит телефонная компания.

— Тим, кто этот парень?

— Мне очень хочется это выяснить. Послушай, Лайм, я давно уже не общался с женщинами, поэтому ты должен мне помочь.

— Чего-то я недопонял. С женщинами?

— Подскажи мне, что будет приятно услышать женщине.

— Приятно? Приятное о чем?

— Не знаю. О ее волосах.

— Ты можешь сказать: «Мне нравятся твои волосы».

— Как ты уговорил Мишель выйти за тебя замуж?

— Сказал, что покончу с собой, если она мне откажет.

— В наших отношениях для этого рановато. Я насчет угрозы самоубийства. Должен закругляться.

Выйдя из ванной, умытая и со схваченными заколкой волосами, она выглядела ослепительной. Собственно, такой же ослепительной она и уходила в ванну.

— Мне нравятся твои волосы, — признался Тим.

— Мои волосы? Я думаю их подстричь.

— Они такие блестящие и такие темные, что кажутся черными.

— Я их не крашу.

— Нет, конечно же, нет. Я и не говорю, что ты их красишь или у тебя парик.

— Парик? Они выглядят как парик?

— Нет, нет. На что они не похожи, так это на парик.

Он решил покинуть комнату. На пороге ванны допустил очередную ошибку — обернулся, чтобы сказать:

— Хочу, чтобы ты знала, я не буду пользоваться твоей зубной щеткой.

— Такая мысль не приходила мне в голову.

— Я боялся, что могла прийти.

— Вот теперь пришла.

— Если позволишь мне взять чуть-чуть твоей зубной пасты, я воспользуюсь пальцем вместо зубной щетки.

— Указательный сработает лучше большого, — посоветовала она.

Через несколько минут, когда он вышел из спальни, она лежала на одеяле, закрыв глаза, сложив руки на животе.

В приглушенном свете Тиму показалось, что она спит. Он прошел к своей кровати как можно тише, сел, привалившись спиной к изголовью.

— А если Пит Санто не найдет среди всех этих фамилий настоящую?

— Он найдет.

— А если нет?

— Попробуем что-нибудь ещё.

— И что это будет?

— К утру я обязательно придумаю.

— Ты всегда знаешь, что делать, не так ли? — спросила она после паузы.

— Ты, должно быть, шутишь.

— Только не держи меня за дуру.

Помолчав, Тим признал:

— Так уж вышло, что я обычно принимаю правильные решения, когда ситуация становится критической.

— А у нас ситуация критическая?

— Еще нет, но к этому идет.

— А когда никакого кризиса нет?

— Тогда я понятия не имею, что и делать.

Зазвонил его мобильник. Тим взял его с тумбочки между кроватями, где он заряжался.

— Забавная получается история, — сказал Пит Санто.

— Хорошо. С удовольствием посмеюсь. Подожди, включу громкую связь, — Тим вернул мобильник на тумбочку. — Слушаю тебя.

— Я прогоняю все эти имена через базы данных правоохранительных ведомств, чтобы найти хоть одного сотрудника с интересующими нас именем и фамилией. Звонит мой телефон. На проводе Хитч

Ломбард. Начальник отдела расследований грабежей и убийств.

— Твой босс? И когда… только что? После полуночи?

— Я положил трубку и сразу позвонил тебе. Хитч услышал, что я заболел, завтра не выйду, и решил справиться о моем здоровье.

— Для своих больных детективов он готовит куриный бульон?

— Он счел, что это предлог для звонка. Я говорю, что прихватило живот, и тогда он спрашивает, каким я сейчас занимаюсь делом. Я отвечаю, что у меня их три, называю их ему, словно он не в курсе.

— Он знает, какие ты ведешь расследования?

— Безусловно. Но он говорит, ему известно, что я готов заниматься расследованиями двадцать четыре часа в сутки, вот он и уверен, что и сейчас, дома, больной, я сижу за компьютером.

— Это странно.

— Так странно, что я чуть не выпрыгнул из стула.

— Каким образом кто-то узнал, что ты прочесываешь базы данных в поисках Кравета и его двойников?

— Какой-нибудь сигнальный звоночек в программном обеспечении. Интерес к Кравету и его двойникам поднимает тревогу. Кого-то ставят в известность.

— Кого? — спросила Линда.

— Кого-то, кто стоит на служебной лестнице гораздо выше меня, — ответил Пит. — И куда как выше Хитча Ломбарда, если этот кто-то может приказать Ломбарду дать мне по рукам, на что тот отвечает: «Да, сэр, я незамедлительно это сделаю, или сначала позволите поцеловать вам зад?»

— А что за человек этот Ломбард? — спросила Линда.

— Не такой уж и плохой. Но, если ты работаешь на улице, остается только радоваться, что он сидит в кабинете, а не находится рядом с тобой. Он говорит, что у него есть для меня важное расследование, которым я должен буду заняться, когда поправлюсь и вернусь на работу, и он хочет, чтобы я занимался только им и больше ничем другим.

— То есть он забирает у тебя все текущие дела? — спросил Тим.

— Считаем, что уже забрал.

— Он думает: одно из твоих расследований вывело тебя на Кравета.

— Он этого не сказал, но да. Он не упомянул Кравета, но да.

— Может, он даже не знает ни про Кравета, ни про другие фамилии этого парня, ни вообще ничего.

Пит согласился.

— Кто-то где-то зажал Ломбарта в щипцы для орехов и говорит, что сожмет ручки, если он не ударит меня по рукам. Хитч не сказал мне, почему от него этого хотят. Он уверен лишь в том, что его раздавят.

В сумрачном свете настольной лампы, говоря и слушая, Тим изучал свои руки. Грубые и мозолистые.

Думал о том, что они станут ещё грубее, когда это дело закончится, неспособными на нежные прикосновения.

— Ты здорово мне помог, Пит. Я это ценю.

— Я ещё не закончил.

— Закончил, Пит, будь уверен. Ты у них на прицеле.

— Мне придется всего лишь изменить тактику.

— Я серьезно. Ты закончил. Незачем тебе прыгать с обрыва.

— А зачем ещё нужны обрывы? И потом, мне это важно не меньше, чем тебе.

— Как такое может быть? Не говори ерунды.

— Разве ты не помнишь, как мы росли вместе? — спросил Пит.

— Это произошло так быстро, что и забывать-то особо нечего.

— Неужели мы прошли этот путь зазря?

— Мне бы не хотелось так думать.

— Мы пришли оттуда сюда не для того, чтобы позволить всем этим сукиным детям править бал.

— Но они обычно добиваются своего, — сказал Тим.

— Да. По большей части. Но время от времени им приходится видеть, как один из них получает по заслугам, вот они и останавливаются, чтобы задуматься: а вдруг Бог всё-таки есть?

— Я это где-то слышал.

— Ты сам это где-то сказал.

— Что ж, я не собираюсь спорить с самим собой. Ладно, мы должны отдохнуть.

— Может, завтра ты скажешь мне, в чем, собственно, дело.

— Может, — ответил Тим и оборвал связь.

Линда вновь вытянулась на кровати: голова на подушке, глаза закрыты, руки сложены на животе.

— Поэзия, — произнесла она.

— Какая поэзия? — переспросил Тим. Она не ответила, и он продолжил: — То, что случилось, то, что заставило тебя написать эти терзающие душу книги…

— Книги, полные терзающей душу печали.

— То, что случилось… не вдаваясь в подробности… ты абсолютно уверена, что та история не стала причиной того, что происходит сейчас?

— Абсолютно. Я рассмотрела дюжину вариантов.

— Может, остался один не рассмотренный, тринадцатый?

Он достал из ее сумочки пистолет и положил на тумбочку между кроватями, где мог легко до него дотянуться.

— Нам предстоит умереть здесь? — спросила она, не открывая глаз.

— Мы постараемся этого избежать, — ответил Тим.

Глава 19

Номер на третьем этаже отеля все более напоминал Тиму каньон, заканчивающийсятупиком. Устье у него было только одно, и если плохиши занимали его, выйти из каньона ты мог только по их трупам.

Среднестатистический наемный убийца. Если бы такой существовал, он бы не стал и пробовать настичь свою цель в отеле. Попытался бы уложить на улице, имея в своем распоряжении несколько путей отхода.

Вспоминая ненасытный голод этих черных бездонных колодцев по центру глаз киллера, Тим все более утверждался в мысли, что в этом парне не было ничего среднестатистического. Никаких пределов для Кравета не существовало. Он мог сотворить все, что угодно.

По-прежнему сидя на кровати, Тим смотрел на Линду, лежащую с закрытыми глазами. Ему нравилось смотреть на нее, особенно в тот момент, когда она своим взглядом не вскрывала его, как скальпелем.

Тим видел много женщин куда более прекрасных, чем она. Но любоваться ему хотелось именно ею.

Почему, он не знал. И не хотел анализировать, искать причины. В наши дни люди тратят слишком много времени, пытаясь понять собственные чувства… и обычно приходят к выводу, что искренности в них нет.

И хотя номер на третьем этаже отеля скорее тянул на западню, чем на убежище, Тим не мог предложить более безопасное место. На текущий момент весь мир представлял собой тупиковый каньон.

Интуиция подсказывала: безопасность — в движении. Но им требовался отдых. Если б они сели сейчас в «Эксплорер», то приехали бы только к полному изнеможению.

Он как можно тише поднялся с кровати, с минуту смотрел на Линду, потом прошептал:

— Ты спишь?

— Нет, — также шепотом ответила она. — А ты?

— Я выйду в коридор на пару минут.

— Зачем?

— Осмотреться.

— Для чего?

— Точно не знаю. Пистолет на тумбочке между кроватями.

— Когда вернешься, я тебя не пристрелю.

— Надеюсь на это.

Он вышел из номера, осторожно прикрыл за собой дверь. Убедился, что она заперта.

В каждом конце коридора горели красным таблички с надписью «ВЫХОД», указывая местонахождение лестниц. Лифты располагались у северной лестницы.

На западной стороне коридора, по левую руку,

Тим насчитал шесть дверей. На ручках четырех висели картонки «НЕ БЕСПОКОИТЬ».

Справа находились четыре номера. Судя по картонкам, заняты были два ближайших.

У южной лестницы дверь тихонько скрипнула, когда Тим ее открыл. Стоя на площадке, он прислушался к шепоту моря в уходящих вниз винтовых пролетах, но услышал только тишину.

Спустился на первый этаж. Дверь слева вела в коридор с номерами. Справа — на подсвеченную дорожку, уходящую к фасаду отеля.

Вдоль дорожки росли кусты гибискуса. Большие красные цветы качались на ветру.

Выйдя из отеля, Тим направился к расположенному рядом трехэтажному гаражу, где стоял их «Эксплорер».

Каждому гостю отеля предлагалось отдавать ключи дежурному гаража, который и ставил автомобиль на стоянку. Тиму отдавать ключи и тем самым связывать себе руки совершенно не хотелось. А вдруг им потребовалось бы срочно уехать? И где бы они тогда искали дежурного?

На их счастье, между полуночью и шестью утра в гараже дежурил только один человек. И при этом исполнял обязанности коридорного. Поэтому гостю предлагалось вызвать дежурного из основного здания звонком.

Тим звонить не стал. Припарковался, где счел нужным.

Теперь же, около часа ночи, взял из салона «Эксплорера» фонарь, а из ниши для домкрата достал маленький, закрытый на «молнию», виниловый пакет с набором инструментов.

У невнятных голосов и угрожающих шорохов, доносящиеся со всех сторон, источник был один: ветер, практикующийся в роли чревовещателя.

Вернувшись в их номер на третьем этаже, Тим закрыл дверь, запер на замок. Потом и на цепочку, хотя она не выдержала бы и одного крепкого удара. Задержала бы нападающего максимум на две-три секунды. Но в некоторых ситуациях эти секунды могли стать решающими.

Он подошел к изножию кровати Линды. Она все так же лежала на спине, с закрытыми глазами.

— Ты спишь? — прошептал Тим.

— Нет, — шепотом ответила она. — Я умерла.

— Мне нужно зажечь верхний свет.

— Валяй.

— Я хочу кое-что проверить.

— Хорошо.

— Я постараюсь не шуметь.

— Ты не сможешь побеспокоить мертвую.

Тим продолжал стоять, глядя на нее.

Она открыла глаза.

— Опять мои волосы?

Оставив в покое и Линду, и ее великолепные волосы, он включил верхний свет, пошел к балконным дверям.

Отражение в стекле заставило его поморщиться. Выглядел он как медведь. Большой, неуклюжий, взъерошенный, бестолковый медведь. Не стоило удивляться, что она предпочла закрыть глаза.

Ширина каждой из двух стеклянных дверей составляла четыре фута. Правая стояла неподвижно. Перемещалась только левая, сдвигалась в параллель с правой, со стороны комнаты.

Поскольку отель считался первоклассным, внимание уделялось даже деталям. Поэтому металлические кронштейны дверной коробки не закрепили на стене, а вделали в нее и заштукатурили ниши, так что обои подходили к самому стеклу.

Даже плоские головки винтов портили бы вид, вот неподвижную дверь и закрепили со стороны балкона, а не комнаты.

Тим сдвинул левую дверь на несколько дюймов. Любопытный ветерок, ворвавшись в щель, обнюхал его.

Отель построили давным-давно, и эти двери поставили ещё при строительстве. Время тогда было более безмятежное, да и находился балкон на высоте в пятьдесят футов, поэтому серьезный замок на дверь не установили.

Обошлись простенькой пружинной щеколдой, которая не выдержала бы и легкого напора.

Выпрямившись в полный рост (щеколду он осматривал, присев на корточки), Тим повернулся, чтобы позвать Линду, ему требовалась ее помощь, и обнаружил, что она стоит у него за спиной.

— Так ты всё-таки не умерла.

— Это чудо. Что происходит?

— Хочу посмотреть, удастся ли мне это сделать, никого не разбудив.

— Я не сплю. И спать мне совершенно не хочется. Помнишь?

— Может, у тебя расстройство сна.

— Как раз об этом думаю.

— Я хочу посмотреть, смогу ли я это сделать, не разбудив людей в соседних номерах. Запрешь меня на балконе?

— Почему нет?

С фонарем и инструментами Тим вышел на балкон. Прохлады прибавилось, ночной ветер куснул его, будто раздраженный тем, что кто-то навязывается ему в компанию.

Линда сдвинула стеклянную дверь обратно, закрыла щеколду. Осталась у окна, глядя на Тима.

Он помахал ей рукой, она — ему.

Ему понравился этот ее жест. Множество женщин пускали в ход руки, предлагая ему поторопиться, или стояли, сжав пальцы в кулаки, сверля его сердитым взглядом. Ее лицо, когда она махала рукой, оставалось совершенно бесстрастным.

И хотя ему хотелось взмахнуть рукой ещё раз, он сдержался. Даже такая экстраординарная женщина, как Линда, могла потерять терпение.

Он решил начать с неподвижной двери. При удаче ему не пришлось бы связываться со щеколдой. С помощью фонаря быстро нашел два крепежных винта в верхней горизонтальной пластине рамы и ещё два — в вертикальной, у стены.

Из винилового пакета достал одну из трех отверток «Филлипс». Сразу угадал с размером.

Он ожидал, что десятилетия коррозии «сцепили» винты с рамой, и не ошибся в своих предположениях. Однако не отступился, и головка винта отлетела. Стержень винта упал в полую раму.

Второй винт тоже переломился, но оба винта в вертикальной пластине со скрипом вывернулись. Шум не привлек бы внимания принцессы, которая не могла заснуть из-за горошины, положенной под двадцать матрасов.

Двери устанавливались в направляющие после того, как рамы закреплялись на положенных местах. Следовательно, достать их не составляло труда. Поскольку эти двери изготовили в век безмятежности, их даже снабдили специальными углублениями для пальцев, призванными облегчить работу установщика.

Будь эти панели в шесть футов шириной, один бы

Тим с такими не справился. Но ширина составляла четыре фута, а он был большим, взъерошенным медведем.

Он поднял дверь вертикально вверх, и верхний торец ушел в глубокую щель в верхней пластине рамы. Нижний торец поднялся из направляющих.

Тим наклонил низ двери к себе и медленно опустил на пол. При этом верхний торец вышел из щели, так что теперь он мог вытащить дверь и положить на балкон.

Но это была всего лишь проверка. Он хотел убедиться, что может, и относительно тихо, убрать дверь. Напрягая мышцы, Тим поднял дверь, направив верхний торец в щель, и поставил на место, уже не закрепленную, так что он мог двигать ее так же легко, как и соседнюю.

Собрал инструменты, взял фонарь и дал сигнал Линде открыть щеколду и впустить его.

Когда она закрывала дверь, он взглянул на часы.

— Почти четыре минуты.

— Нетрудно подсчитать, сколько дверей ты бы смог снять за час.

— Допустим, ты спала…

— Теперь я такого и представить себе не могу.

— …я забрался бы в номер с балкона, не разбудив тебя. И я точно не разбудил тех, кто спит в соседних комнатах.

— Если Кравет поднимется на наш балкон с берега, от которого балкон отделяют пятьдесят футов, и войдет в эту дверь, мы будем точно знать, что у Супермена появился одержимый злом двойник.

— Если он найдет нас так же быстро, как нашел в кафетерии, я бы предпочел, чтобы он пришел в отель, а не поджидал нас в гараже. Мы будем очень уязвимы, когда пойдем к «Эксплореру» среди всех этих автомобилей и опорных колонн.

— Он не найдет нас этой ночью.

— Я в этом не уверен.

— Он — не чудотворец.

— Да, но ты слышала Пита Санто. У Кравета есть связи.

— Мы оставили его без колес.

— Меня не удивит, если он может летать. И потом, настроение у меня поднялось. Мы больше не будем в тупиковом каньоне.

— Я не понимаю, о чем ты, да и не хочу понимать, — она зевнула. — Пошли в постель.

— Дельная мысль.

— Я имела в виду совсем другое.

— Я тоже, — заверил ее Тим.

Глава 20

Сдвижные двери были затянуты шторами. Лампа на тумбочке между кроватями горела вполнакала.

На полу у кровати стояла дорожная сумка Линды, полностью собранная, на случай, что им придется быстро покидать номер.

Отбросив покрывало, Линда лежала на спине, голова возвышалась на подушке. Кроссовки она не сняла.

Тим устроился в кресле. Решил спать сидя.

Кресло он поставил у двери в коридор, в надежде, что любой необычный шорох разбудит его. Развернул кресло так, чтобы видеть затянутые шторами балконные двери.

Вместо того чтобы спать с заряженным пистолетом в руке, он засунул его стволом вниз в зазор между сиденьем и подлокотником, откуда мог вытащить оружие так же быстро, как из кобуры.

Электронные часы на тумбочке между кроватями показывали 1:32.

С такого расстояния, под таким углом он не мог определить, открыты глаза Линды или нет.

— Ты спишь? — спросил он. — Да.

— Что произошло со всей твоей злостью?

— Когда я злилась?

— Не этим вечером. Ты говорила, что злилась долгие годы.

Она помолчала.

— Они собирались сделать из одной моей книги телесериал.

— Кто?

— Психопаты.

— Из какой книги?

— «Сердечный червь».

— Раньше ты ее не упоминала.

— Я смотрела телевизор…

— У тебя нет телевизора.

— В приемной одной из телекоммуникационных компаний. Они крутят там свои шоу, с утра до вечера.

— Как же они выдерживают подобное?

— Подозреваю, секретари у них надолго не задерживаются. Я пришла на совещание. Показывали дневное ток-шоу.

— И ты не могла переключить канал.

— Или бросить что-нибудь в экран. В этих приемных все мягкое, никаких твердых и тяжелых предметов. Можешь догадаться почему.

— К счастью, я туда не хожу.

— Все гости шоу были злыми. Даже ведущая, которая злилась ради них.

— Почему злые?

— Потому что считали себя жертвами. Люди относились к ним несправедливо. Родственники, общественная система, страна, сама жизнь, все обходились с ними несправедливо.

— Я предпочитаю смотреть реалистичные старые фильмы, — заметил Тим.

— Эти люди злились из-за того, что были жертвами, и наслаждались этим. Они не знали бы, как жить дальше, если бы перестали быть жертвами.

— «Я родился под стеклянным каблуком и всегда там жил», — процитировал Тим.

— Кто это сказал?

— Какой-то поэт, имени не помню. Одна девушка, с которой я встречался, говорила, что это ее девиз.

— Ты встречался с девушкой, которая говорила такое?

— Недолго.

— Она была хороша в койке?

— Я побоялся выяснить. Итак, ты смотрела на этих злых людей в ток-шоу.

— И внезапно осознала, что под всей этой хронической злостью кроется клоака жалости к себе.

— Под твоей злостью была клоака жалости к себе? — полюбопытствовал Тим.

— Я так не думала. Но, увидев ее у всех этих злых людей в ток-шоу, обнаружила и в себе, и мне стало дурно.

— Звучит, как момент истины.

— Так оно и было. Эти люди любили свою злость, они собирались злиться до конца своих дней, даже в последних словах в этом мире они бы кого-нибудь обругали, а себя пожалели. И я ужасно перепугалась, что стану такой же.

— Ты никогда не могла стать такой же.

— Нет, могла. Шла к этому. Но тут выдавила из себя всю эту злость. До последней капли.

— Ты смогла это сделать?

— Взрослые могут это сделать. Вечные юнцы — нет.

— Они сняли телесериал?

— Нет. Я не осталась на совещание.

Он наблюдал за ней. За время их разговора она не шевельнулась. Демонстрировала не просто спокойствие, а безмятежность женщины, которая была выше всех житейских бурь или надеялась на это.

— Послушай ветер, — ее голос осип от усталости. Ветер дул без устали, но не резкий и порывистый, а мягкий, убаюкивающий. — Похож на крылья, которые унесут тебя домой, — едва слышно прошептала она.

Какое-то время он молчал. Потом прошептал:

— Ты спишь?

Она не ответила.

Ему хотелось пересечь комнату, встать у кровати, посмотреть на нее, но он слишком устал, чтобы подняться с кресла.

— Ты — что-то, — добавил он, тоже шепотом.

Решил, что будет нести вахту, охраняя ее сон. Все

равно напряжение не позволило бы уснуть. Под тем или иным именем Ричард Ли Кравет появился бы здесь. Уже направлялся сюда.

Возможно, зрачки Кравета расширились под действием какого-то наркотика. Но как он мог вбирать так много света и не слепнуть?

Пистолет, засунутый между сиденьем и подлокотником, внушал уверенность, из коридора не доносилось ни звука, ветер покачивал весь мир на своих крыльях… Тим заснул.

Ему снился луг с яркими цветами, на котором он играл в детстве, сумрачный, волшебный лес, в котором он никогда не был, и Мишель с осколками чего-то блестящего в левом глазу и кровоточащим обрубком руки.

Глава 21

В 3:16 утра Крайт припарковался на обочине Тихоокеанской прибрежной автострады, в половине квартала к югу от отеля.

Отправив текстовое сообщение, в котором потребовал информацию о недавних случаях использования кредитной карточки Тимоти Кэрриером, прежде всего в отеле, где тот остановился, Крайт открыл «дипломат», присланный вместе с новым автомобилем.

В «дипломате» лежали модернизированный пистолет-пулемет «Глок 18», четыре полностью снаряженные обоймы, два глушителя и плечевая кобура.

Крайт восхищался этим оружием. В тире он отстрелял из такого несколько тысяч патронов. При скорострельности 1300 выстрелов в минуту «Глок 18» не рвался из рук, легко контролировался стрелком.

Обоймы, по требованию Крайта, ему прислали специальные, удлиненные, на тридцать три патрона. Они позволяли максимально использовать потенциал пистолета-пулемета при стрельбе очередями. Он вставил одну в рукоятку.

Поскольку ствол удлинили и нарезали на нем резьбу, Крайту не составило труда навернуть на него один из глушителей.

Крайт чувствовал сродство с этим пистолетом. Оружие не помнило своего изготовителя, точно так же, как Крайт не помнил мать или детство. Они оба не имели корней, не знали жалости и служили смерти.

Для тайного владыки Земли этот модифицированный «Глок 18» был Эскалибуром.

По пути на юг, благо машин было мало, Крайт снял пиджак спортивного покроя. Теперь отцепил кобуру и вместе с пистолетом «СИГ П245» сунул под водительское сиденье.

Взял кобуру, предназначенную для «Глока» с глушителем и удлиненной обоймой. Закрепив на себе, вышел из «Шевроле», шевельнул плечами, удовлетворенно кивнул. Кобура движениям не мешала. Достал пиджак, надел, сунул в кобуру пистолет, который уютно устроился на левом боку.

В столь поздний час даже по Тихоокеанской прибрежной автостраде путешествовал только ветер. Крайт полной грудью вдохнул ночной воздух. Без выхлопов пролетающих мимо автомобилей он пах чистотой и океаном.

В этот момент Крайт мог поверить, что придет день, когда автомобили перестанут ездить по дорогам, а люди — ходить по прибрежным холмам, да и вообще по земле. Когда павшие более не смогут подняться, а ветер и дождь смогут со временем стереть все следы того, что не построено природой. Земля скроет все кости от солнца и луны, и под холодными звездами будет лежать спокойствие, лишенное всех желаний и надежд. Тишину никогда не нарушит ни песня, ни смех. Это будет покой не молитвы, не созерцания, а пустоты. Вот тогда Крайт смог бы сказать, что его работа успешно завершена.

Сидя в автомобиле, он дожидался получения затребованной информации. Кодированное текстовое сообщение пришло в 3:37.

Тимоти Кэрриер в последние двенадцать часов дважды воспользовался карточкой «Виза». Первый раз, чтобы расплатиться за бензин. Второй, недавно, менее трех с половиной часов тому назад, при регистрации в отеле, рядом с которым припарковался Крайт.

Поскольку отель входил в сеть, имеющую компьютеризованную систему бронирования в масштабах всей страны, источники Крайта смогли установить, что мистер и миссис Кэрриер остановились на ночь в номере 308.

«Мистер и миссис» его позабавило. Какой головокружительный роман!

Думая о них в номере отеля, Крайт вспомнил, что его просили изнасиловать женщину.

Он хотел ее изнасиловать. Ранее насиловал женщин, куда менее симпатичных, чем она. У него никогда не возникало с этим проблемы, если заказчики выставляли такое требование. Ему также хотелось вставить в каждое из основных наружных отверстий этой Пейкуэтт репродукцию, — которую вырвал из рамы в ее спальне.

К сожалению, ситуация изменилась. По собственному опыту он знал: в тех редких случаях, когда терялся элемент внезапности, он мог гарантировать успех лишь безжалостным применением всесокрушающей силы.

Чтобы добраться до этой женщины, ему, судя по всему, предстояло убить Кэрриера. Во время атаки случайная пуля могла задеть и ее. А если бы она закричала, если б начала сопротивляться, Крайту не оставалось ничего другого, как застрелить ее, не изнасиловав.

Этот вариант тоже годился. При сложившихся обстоятельствах на другое рассчитывать и не приходилось. Еще два трупа на пути ко дню пустых дорог, тишине пустоты.

Крайт вылез из автомобиля, запер дверцы. В этом веке люди так и норовили покуситься на чужое.

Вместо того чтобы сразу войти в отель, он направился к трехэтажному гаражу. «Эксплорер» нашел, где и ожидал, в юго-западном углу первого этажа.

Если охранник и патрулировал гараж, в этот момент он находился на другом этаже. А скорее всего, отель полагался на камеры наблюдения, коих Крайт заметил несколько.

Камеры его не пугали. Электронные записи могли потеряться, системы слежения ломались.

В мире, с каждым днем все дальше уходившем от истины, росло число людей, которым виртуальное заменяло реальность, а все виртуальное поддавалось корректировке.

По той же причине Крайт не боялся отпечатков пальцев или анализа ДНК. То были всего лишь некие образы, первый — отпечаток, оставленный маслами кожи, второй — структура макромолекулы.

Образы эти оценивали эксперты с тем, чтобы определить их полезность в качестве улик. И имелось множество способов убедить эксперта неправильно «прочитать» образ и даже изменить его. Американцы относились к «экспертам» с такой трогательной доверчивостью.

Вместо того чтобы выйти из гаража на дорожку, ведущую к главному входу, Крайт воспользовался вторым выходом и оказался на дорожке, которая протянулась вдоль южной стены отеля. Вдоль нее росли кусты гибискуса, большие красные цветы, которые трепал ветер. Гибискус не был ядовитым растением.

Иногда Крайту требовалось ядовитое растение, чтобы решить поставленную перед ним задачу. Дурман вонючий, олеандр, ландыш майский служили ему очень даже неплохо.

От гибискуса, однако, прока не было.

Он подошел к двери. Дверь открывалась на лестницу. Крайт начал подниматься на третий этаж.

Глава 22

Какой-то звук вырвал Тима из тревожного сна.

Давным-давно он узнал, что выживание зависит от умения сбрасывать сонливость, будто одеяло. В голове мгновенно прояснилось, он выпрямился в кресле, вытащил пистолет из щели между подушкой сиденья и подлокотником.

И хотя изо всех сил напрягал слух, больше ничего не услышал. Иногда звук был частью сна, и будил он только потому, что звук этот ассоциировался со смертью человека, которую ты видел в реальной жизни.

Зеленые цифры электронных часов показывали текущее время — 3:44. Он проспал пару часов.

Посмотрел на балконные двери.

Шторы на прежнем месте.

Теперь Тим слышал ветер, который не завывал, а успокаивающе урчал.

Вдруг заговорила Линда, и Тим осознал, что его разбудил ее сонный голос.

— Молли. Ох, Молли, нет, нет.

В ее словах слышалось глубокое отчаяние.

Во сне она повернулась на бок. И сейчас лежала в позе зародыша, обнимая руками подушку, крепко прижимая ее к груди.

— Нет… нет… ох, нет, — прошептала она, а потом слова перешли во всхлипывание.

Поднявшись с кресла, Тим почувствовал, что Линде не снится страшный сон. Нет, во сне она перенеслась в прошлое, где существовала и, вероятно, умерла настоящая Молли.

Прежде чем этот разговор во сне смог открыть новые подробности о ее прошлом, царящую в отеле тишину нарушил другой звук, и доносился он из коридора.

Тим приложил ухо к щели, которая тянулась вдоль дверной коробки. Подумал, что узнал скрип двери, которая вела на южную лестницу.

В щелку потянуло холодным воздухом.

В коридоре вновь воцарилась тишина, только теперь не спокойствия, а напряженного ожидания.

Если Тим правильно определил источник шума, кто-то стоял на лестничной площадке, держа дверь на лестницу открытой, оглядывая коридор третьего этажа.

Подтверждением стал скрип осторожно закрываемой двери.

Редко кто из припозднившихся гостей мог проявить такую заботу о покое других постояльцев. А уж сотрудники отеля вообще об этом не думали.

Тим приник к глазку. Широкоугольная линза искажала коридор.

Этот момент не был точкой, пройдя которую нельзя повернуть назад. Тим миновал ее гораздо раньше, когда вошел в дом Линды, когда увидел, что в гостиной у нее не телевизор, а изображение телевизора, когда принял решение, столь же твердое, что и решение Колумба, поднявшего якорь в августе 1492 года.

Тим стоял на развилке, без которой не обходится ни одно опасное предприятие, когда мозг либо мобилизует все свои резервы, чтобы достойно ответить на вызов, либо оказывается неспособным схватиться с врагом на равных, когда сердце либо берет на себя роль направляющего компаса, либо сжимается в комок в страхе перед грядущим, когда успех становится либо возможным, либо нет.

Искаженная панорама коридора показала Тиму человека (он видел только затылок), изучавшего двери на восточной стене коридора. Потом он посмотрел в сторону глазка. И Тим, несмотря на искажения, узнал киллера с миллионом водительских удостоверений.

Гладкое розовое лицо. Не сходящую с губ улыбку. Глаза, напоминающие бездонные колодцы.

Требовалось более серьезное оружие, чем пистолет калибра 9 мм, чтобы застрелить Кравета через дверь.

А кроме того, убей он этого киллера, заказчик нанял бы другого. И Тим уже не знал бы его в лицо.

Он отступил от двери, повернулся и поспешил к кровати, на которой спала Линда.

Его план теперь больше напоминал не стратегию, а удачный бросок костей.

Когда он положил руку ей на плечо, она мгновенно сбросила сонливость, словно прошла ту же школу выживания, что и он.

Села, встала и услышала от Тима:

— Он здесь.

Глава 23

В критические моменты Крайт ощущал себя богом, не ведая ни сомнений, ни ограничений. Он знал, что ему нужно сделать, знал, что ему нравится это делать, то есть одновременно и выполнял поручения, и реализовывал желания.

Ступив в коридор с лестничной площадки и осторожно закрыв за собой дверь, он вытащил «Глок 18» из новой плечевой кобуры. Двинулся по коридору, держа его стволом вниз.

По правую руку находились нечетные номера, по левую, в западной стене, четные. Номер 308 был пятым по счету.

Согласно данным отеля, Кэрриер и эта женщина зарегистрировались тремя с половиной часами ранее. В отличие от Крайта в понедельник они не спали до четырех часов пополудни. Уставшим, вымотанным, им наверняка хотелось верить, что уж на эту-то ночь они в полной безопасности.

Крайта безмерно радовал тот факт, что человечество не выносило реальность в больших количествах. Когда люди уходили в мир грез, он появлялся, никому не видимый, поскольку представлял собой реальность, которую они отказывались признавать.

По пути наверх он заглянул на второй этаж, чтобы поближе познакомиться с дверными замками. Обычные врезные замки в отеле заменили на электронные, с магнитными карточками-ключами.

Вот тут горячо любимый им «Локэйд» ничем помочь не мог. Но Крайт подстраховался и на этот случай.

Вернувшись на лестницу, он остановился, чтобы достать из бумажника пластиковый прямоугольник, напоминающий дисконтную карту, какие дают в Универмагах. На самом деле это был сканер, который мог просчитать и повторить текущий код любого электронного замка.

В отличие от «Локэйда» такой сканер не продавался даже правоохранительным ведомствам. Никто не мог его купить. Сканер дарили, но только самым заслуженным.

И теперь, подойдя к двери номера 308, Крайт тут же сунул карточку-сканер в щель. Не вытащил ее, когда погасла красная лампочка светового индикатора и вспыхнула зеленая; оставил в щели, чтобы замок не закрылся.

«Локэйд» при использовании чуть-чуть, но шумел. Сканер не издавал никаких звуков.

Селекторный переключатель на затворе пистолета позволял выбрать режим стрельбы, полуавтоматический или автоматический. Хотя Крайт, как правило, предпочитал не устраивать штурмового шоу, какие обычно показывают в фильмах, на этот раз он установил автоматический режим.

Держа пистолет-пулемет обеими руками, предположив, что дверь заперта и на цепочку, он отступил назад и ударил в нее ногой, со всей силы и как мог высоко.

Пластину, к которой крепилась цепочка, с мясом вырвало из дверной коробки, дверь распахнулась. Крайт быстро вошел в номер, чуть присев, держа руки перед собой, с пальцем на спусковом крючке, повел стволом направо, потом налево, отступил в сторону, когда дверь ударилась о стопор у стены и пошла назад.

Две кровати. Одна чуть смятая. Одна с отброшенным покрывалом. Лампа на тумбочке между кроватями. Никаких признаков мистера и миссис. Может, они проснулись, услышав скрип лестничной двери.

Только два места, где можно спрятаться. Балкон. Ванная. Дверь в ванную наполовину открыта. Свет не горит.

Крепко держа «Глок», Крайт выпустил короткую очередь в темный зазор, разбил зеркало, может, и несколько кафельных плиток, воздух рассекли и осколки, и пули, которые рикошетом отлетали от стены. Одна пуля цапанула дверь.

Отдача была несильной. Словно глушитель заодно гасил и ее. И никакого грохота выстрела. Спящий бы не проснулся. Не засверкала и дульная вспышка.

Из ванной не донеслись крики, никто не открыл ответный огонь. Там никого не было. Крайт решил, что заглядывать туда смысла нет.

Сдвижные двери затянули шторами. У Кэрриера был пистолет. А потому, прежде чем отдергивать шторы, следовало очистить балкон.

Сожалея о том, что придется оставить следы, Крайт выпустил короткую очередь. Шторы дернулись, стеклянные двери разлетелись вдребезги. Он отодвинул штору, отступил в сторону. Под ногами хрустели обломки закаленного стекла.

Крайт вышел на пустой балкон, навстречу соленому ветру с моря, шагнул к ограждению, посмотрел вниз. Под Ним — скалы, за ними пляж, потом прибой. Все это в пятидесяти футах. Слишком высоко, чтобы спрыгнуть и не получить травм.

Он не ставил под вопрос надежность полученной информации. За долгие годы у него не было повода сомневаться в ее достоверности.

В поисках другого объяснения исчезновения мистера и миссис Крайт посмотрел направо, налево. Балконы. Ничего, кроме одинаковых балконов. Пустых балконов.

Теперь пустых.

Менее трех футов отделяло этот балкон от соседнего. Если не бояться высоты, перебраться с одного балкона на другой не составляло труда.

С хрустящими под ногами при каждом шаге осколками стекла Крайт вдруг ощутил, будто скользящая дверь на самом деле была зеркалом, а он попал в то место, где ранее побывала только Алиса.

Вернувшись в номер 308, он обратил внимание на важную деталь, ускользнувшую от него ранее: отсутствие вещей мистера и миссис.

Пройдя в ванную, он не обнаружил убитых или раненых. Полотенца использовались, но туалетные принадлежности отсутствовали. Ни тебе зубной пасты, ни щетки, ни ночного крема.

Кэрриер и эта женщина ушли не в тот момент, когда скрипнула лестничная дверь. Гораздо раньше они нашли пустующий номер и перебрались туда, не поставив в известность ночного портье.

Крайт вернулся в коридор третьего этажа, по пути вытащив сканер из щели для карточки-ключа и сунув его в карман.

Вышибленная дверь и разбитые стеклянные двери перебудили постояльцев. Двое мужчин, один в нижнем белье, второй — в пижаме, рискнули выглянуть в коридор.

Улыбаясь, Крайт нацелил на них «Глок».

Оба ретировались в свои номера, закрыли двери.

К этому моменту кто-то уже позвонил ночному портье, чтобы сообщить о шуме. И кто-нибудь из мужчин, а может, оба, которых он брал на мушку, наверняка уже набирали 911.

Частота сердцебиения Крайта едва превысила обычные шестьдесят четыре удара в минуту. Он выглядел невозмутимым и сохранял спокойствие.

Что первым появилось в его жизни, видимость спокойствия или оно само? Этот вопрос не имел ответа, как и другой: о первичности курицы или яйца. Откуда что взялось, скрыл туман времени, и Крайта это совершенно не интересовало.

Как практически по всей Калифорнии, полиции в этом городе было куда больше, чем требовала необходимость. Если патрульная машина случайно не находилась в непосредственной близости от отеля, то специально посланная прибыла бы максимум через пять минут.

Разумеется, приехали бы только два копа, максимум четыре. Так что он без труда мог избежать встречи с ними и преспокойно добраться до своего автомобиля, оставленного на трассе.

А если бы копы его перехватили, он бы их убил. Не видел в этом никакой проблемы.

Итак, на западной стене коридора располагались одиннадцать комнат. Шесть находились к северу от номера 308, на четырех висели картонки «НЕ БЕСПОКОИТЬ».

У него не было оснований верить, что два номера без картонок на ручке двери пустуют или мистер и миссис спрятались в одном из них. Кэрриер мог повесить картонку на дверь номера, где они спрятались, сняв с другой двери, только для того, чтобы ещё больше запутать его.

К югу от номера 308 находились четыре двери, и перед дальней, номера 300, картонка «НЕ БЕСПОКОИТЬ» валялась на полу. Крайт посмотрел на нее, потом на последнюю дверь.

Он совершенно не сомневался, что несколькими минутами раньше, когда он вошел в коридор третьего этажа, картонка на полу не валялась. Может, кто-то сбросил ее, торопясь покинуть отель.

Дверь номера 300 находилась в каких-то трех шагах от двери на лестницу.

Догадавшись, что умной парочки в здании отеля уже нет, Крайт решил не заглядывать в номер 300 и покинул третий этаж.

Они умчались к «Эксплореру» на первом этаже гаража. Может быть, уже сели в него.

Крайт не скатился кубарем по лестнице, паника была ему несвойственна, но спустился достаточно быстро.

Глава 24

Через считанные секунды после того, как дверь номера 308 с грохотом распахнулась, Тим и Линда выскочили из номера 300 и бегом спустились по лестнице.

Ветер бросал красные цветы гибискуса им под ноги, их шаги гулко отдавались от низкого потолка гаража, «Эксплорер» мигнул подфарниками и чирикнул, когда Тим на ходу нажал кнопку на брелке охранной сигнализации. Он сел за руль, Линда устроилась рядом, с дорожной сумкой в ногах», взяла пистолет, который он ей протянул.

Номер 300 действительно пустовал, когда несколькими часами раньше Тим снял сдвижную дверь и проник в него с балкона. Потом впустил Линду через дверь в коридор и повесил на ручку картонку «НЕ БЕСПОКОИТЬ».

После чего проспал два часа, пусть и тревожно, с кошмарами.

Сейчас Тим завел двигатель, включил фары, выехал из гаража и помчался на юг по Тихоокеанской прибрежной автостраде. На первом же перекрестке повернул налево, в глубь материка.

— Ладно. Теперь я боюсь, — нарушила молчание Линда.

— Не выглядишь ты испуганной.

— Можешь мне поверить, — она обернулась, чтобы посмотреть в заднее окно. — Я — Ричард Дрейфусс, стоящий на корме, и акула только что выпрыгнула прямо передо мной. Как этот парень нас нашел?

— Думаю, по кредитной карточке.

— Только потому, что он коп, ему не ухватить за яйца людей в «Мастеркард».

— У меня «Виза», — Тим повернул направо. — И, возможно, он не просто коп.

— Кем бы он ни был, для получения такой информации он должен иметь на руках решение суда.

— Тринадцатилетние хакеры забираются в любую базу данных, и никто не дает им такого разрешения.

— То есть мы имеем дело с суперкопом, у которого имеется шибко умный племянник-хакер, который может добыть любую информацию, связанную с карточками «Виза»?

— Может, где-то есть здание, набитое людьми, которые раньше были племянниками-хакерами и залезали в компьютерные сети телевизионных компаний, чтобы оставить сальное послание Никки Кокс. Сейчас они на пятнадцать лет старше и работают на плохишей.

— Здание, набитое хакерами? — переспросила она. — И кто, по-твоему, нам противостоит?

— Честно говоря, не знаю.

Они поднимались все выше, но не прямо, а зигзагом, поворачивая с улицы на улицу. Проезжали мимо домов самых разных архитектурных стилей, схожих лишь тем, что их окутывало какое-то мертвецкое спокойствие.

— Послушай, я уже поняла, что ты из тех, кто много чего знает.

— Только не об этом. Не мой уровень.

— Что-то я этого не заметила.

— Пока мне всего лишь везло.

— Ты так это называешь?

Ветер качал перечные деревья. В свете уличных фонарей тени их ветвей отплясывали на асфальте дикий танец.

— Кто такая Никки Кокс? — спросила Линда.

— Она играла в телешоу, «Всегда несчастливы».

— Хорошая программа?

— Пустая, по большей части посредственная. С говорящим, ушастым, набивным кроликом.

— Еще одна из этих.

— Я был подростком, гормоны лезли даже из ушей. Каждую передачу смотрел с высунутым языком.

— Должно быть, кролик был очень сексуальный.

В каждом квартале в двух или трех домах за затянутыми шторами мягко светились окна. В те дни, когда на экранах телевизоров Никки Кокс появлялась в компании острого на язык, игрушечного кролика, в такой час не спало бы гораздо меньше людей, чем нынче. Началась декада бессонницы… а может, столетие.

— Куда мы едем? — спросила Линда.

— Я ещё не решил.

— Куда бы мы ни ехали, давай договоримся об одном.

— О чем же?

— Ни слова больше об этой чертовой Никки Кокс.

— Я как раз вспомнил имя кролика. Его звали мистер Флоппи.

— О нем ты можешь говорить.

— Я думаю, мы будем в большей безопасности, не оставаясь на одном месте. Отныне никаких отелей.

— Я рада, что ты не разбился насмерть, свалившись с балкона.

— Я тоже. Какое-то время поездим, попытаемся разобраться, что к чему.

— Я думала, ты свалишься. Если б свалился, вина легла бы на меня.

— Это ещё почему?

— Ты бы не свалился, если б кто-то не захотел моей смерти.

— Вот и перестань заниматься делами, из-за которых люди хотят видеть тебя мертвой, а не живой.

— Я постараюсь.

Квартал за кварталом, улица за улицей оставались позади, а у Тима крепло ощущение, что их текущая безопасность призрачна и в любой момент может лопнуть, как мыльный пузырь.

То и дело он смотрел в зеркало заднего обзора, в боковые зеркала, ожидая появления преследователя.

— У меня есть подруга, Тереза, она живет в Дана-Пойнт и уехала на неделю, — прервала паузу Линда. — Я знаю, где она прячет запасной ключ.

Словно испуганные крысы, толстые, оторванные ветром листья магнолии «копошились» в ливневой канаве.

— Тим? Почему мы не можем спрятаться в доме Тэрезы?

Хотя скорость «Эксплорера» не превышала тридцати миль в час, интуиция подсказывала Тиму, что он едет слишком быстро и может угодить в ловушку, не распознав ее вовремя. Он сбросил скорость до двадцати миль. Потом до пятнадцати.

— В чем дело? — спросила Линда, оглядывая ночь.

— Ты не чувствуешь?

— Я вижу, ты что-то чувствуешь, но не понимаю, что именно.

— Камень.

— Камень?

— Подумай об очень высоком обрыве.

Улицы, идущие с севера на юг, напоминали зубья расчески, которые заканчивались на основании, протянувшемся с востока на запад. Еще раз он повернул налево, на основание, и обнаружил, что оно заканчивается пересечением с последней северно-южной улицей.

— Обрыв, — напомнила она ему.

— Обрыв, такой высокий, что ты не можешь увидеть его вершины, она скрыта туманом. И не просто высокий. Он нависает над тобой, как волна. Мы живем под ним, в его тени.

Он повернул налево, на последнюю улицу в этом районе. Дома по обеим сторонам. Фары прошлись по нескольким автомобилям, припаркованным у тротуара.

— Иногда большие камни вываливаются из той части обрыва, что нависает над дном, и летят вниз, не издавая ни звука.

Он сбросил скорость до десяти миль в час.

— Ты не можешь его услышать, этот бесшумно падающий камень, но его вес… может, он сжимает воздух под собой, и вот это ты чувствуешь.

Каждая из этих улиц состояла из трех кварталов. Раньше дома стояли с обеих сторон, но на последней улице во втором и третьем квартале высились только по левую руку.

Справа находился общественный парк со спортивными площадками, в столь поздний час, само собой, погруженный в темноту и, похоже, занимающий немалую территорию.

Бесшумно падающий камень. Молчаливое цунами, обгоняющее собственный шум, земля, внезапно проваливающаяся под ногами…

Когда-то свойственное ему чувство опасности вернулось. Более того, обострилось до предела.

Тяжелые облака и все более усиливающийся ветер говорили о приближении грозы, но первые молнии, разорвавшие небо, стали для Тима сюрпризом, и он вдавил в пол педаль тормоза.

Дома, деревья, припаркованные автомобили, казалось, вздрогнули, отпрянув от этого пронзающего света, вздрогнули ещё раз, когда яркость вновь расколола небо, наложившись на мощный раскат грома.

И хотя в свете фонарей продолжали плясать гонимые ветром тени, яркость эта открыла то, что скрывали фонари: мужчина в темной одежде стоял под огромной терминалией, прижавшись спиной к стволу.

Когда он чуть наклонился вперед, вглядываясь в «Эксплорер», свет молнии посеребрил его лицо, и оно превратилось в накрашенную маску мима. У дерева стоял Кравет, и Крейн, и Керрингтон, и Конрад, и другие, неизвестные Тиму, такой вездесущий, словно он был не человеком с сотней имен, а сотней людей с одним на всех разумом и заданием.

Отпрянув от этого призрачного лица, которое появлялось и исчезало по прихоти небес, Линда прошептала:

— Невозможно.

Отгадку постоянного появления киллера у них на пути, разумеется, следовало искать позже. Потому что в тот момент главным являлось выживание.

Тим повернул руль вправо и надавил на педаль газа.

Киллер шагнул вперед, поднимая оружие, напоминая злобного духа, который долгое время пролежал в земле, но теперь ожил от удара молнии.

Глава 25

Малейшее промедление могло привести к другому и более кровавому исходу, но «Эксплорер» запрыгнул на бордюрный камень в тот самый момент, когда Кравет вышел из укрытия. И прежде чем он успел поднять оружие и открыть огонь, ему пришлось отскакивать назад и в сторону, чтобы не попасть под колеса.

Если бы Тим попытался проехать мимо киллера или дать задний ход, одна очередь прошила бы ветровое стекло, вторая — боковые. Поэтому Тим погнал внедорожник прямо на киллера.

Отступая, Кравет обо что-то споткнулся, упал.

Тим крутанул руль, надеясь переехать его, сломать лодыжку, колено, что угодно. Киллер успел выкатиться из-под колес, и Тим, набирая скорость, погнал внедорожник в парк.

Бетонные столики для пикника, бетонные скамьи, сложная конструкция из стоек и перекладин, карусель, качели, на которых ветер раскачивал невидимых детей.

Заднее стекло разлетелось вдребезги. Тим почувствовал, как пуля впилась в спинку его сиденья.

Прежде чем он успел предложить Линде пригнуться, она сползла вниз по сиденью.

Еще одна пуля отрикошетила от корпуса, третья вроде бы пробила задний борт, а потом канонада грома заглушила треск выстрелов меньшего калибра.

Они уже находились вне пределов досягаемости, уязвимые только для счастливого выстрела. У оружия, которым пользовался Кравет, был удлиненный ствол, возможно, за счет глушителя, который ещё больше снижал и дальность, и точность стрельбы.

Но Кравет не стал бы стоять на месте, продолжая палить в надежде на этот самый случайный выстрел. Он относился к тем, кто отдавал предпочтение движению.

Тим старался вести внедорожник на максимальной для незнакомой территории скорости в поисках выезда из парка.

Вспышки молний выхватывали из темноты пустые трибуны, бейсбольное поле.

Гром прогремел с такой силой, что мог бы взорвать любую небесную дамбу, но дождь все не начинался.

Линда, усевшисьудобнее, попыталась перекричать ветер, который врывался в разбитое заднее окно:

Мы уехали из отеля десятью минутами раньше. Как он нас нашел?

Он будет и дальше находить нас.

Как он мог поджидать нас?

У него дисплей на приборном щитке. Необычный дисплей.

Дисплей на приборном щитке? Это ещё что за штуковина? Слушай, у меня сейчас перегреется мозг.

Компьютерный дисплей.

Электронная карта?

Да. Он видел улицы, предположил, что мы в итоге приедем на эту, и мы приехали.

Он в любой момент знает, где мы находимся?

Они ехали через широкую, заросшую травой низину.

Я только что понял, как это происходит. В этом автомобиле установлен транспондер. Есть такая опция… отслеживание украденного автомобиля. Копы могут следить за вором через спутник.

Им разрешено это делать, если автомобиль не в угоне?

Им не разрешено и убивать по заказу, с тем чтобы побыстрее расплатиться с кредитом.

Низина закончилась у длинного пологого склона, и под непрекращающиеся вспышки молний Тим начал подъем.

Эта компания, обеспечивающая спутниковое слежение, она же не пойдет навстречу первому попавшемуся копу. Ты должен заявить об угоне, прежде чем они активируют транспондер и… уж не знаю, что они там должны сделать.

Скорее всего, он действует не через эту компанию.

А через кого?

Через здание, набитое выросшими племянниками-хакерами. Они влезли в операционную систему компании и передают необходимую информацию на дисплей в автомобиле Кравета.

Я ненавижу этих людей, — прошипела Линда.

На вершине склона земля выровнялась, они выехали на футбольное поле. Тим увидел впереди уличные фонари и погнал к ним внедорожник. Стрелка спидометра проскочила число 60.

Так мы не можем сбросить его с хвоста, — подвела невеселый итог Линда.

Не можем.

Первые капли дождя упали на ветровое стекло, громко, как насекомые с твердым панцирем.

Если мы остановимся, он узнает, где мы. Узнает и придет.

Или, глядя на карту, он поймет, куда мы едем, — уточнил Тим.

И тогда будет ждать впереди.

Вот это тревожит меня больше.

А транспондер? Можем мы остановиться, чтобы вырвать его?

Я не знаю, где он установлен.

А где, интересно, его обычно ставят? — спросила она.

Я думаю, где угодно, в самых разных местах, чтобы угонщик не знал, где его искать.

Они проехали мимо ещё одной зоны с бетонными столами для пикника и бетонными же скамьями и урнами.

— Вся эта бетонная мебель, — Тим покачал головой. — Прямо-таки пикник в ГУЛАГе.

Когда я была маленькой девочкой, в парках стояли деревянные скамьи.

Люди начали их воровать.

Бетон никому не нужен.

Нужен, — возразил Тим. — Просто они не могут его унести.

Они добрались до границы парка, выехали на тротуар, через бордюрный камень скатились на мостовую.

Большие, отдельные капли сменились дождем. Тим включил дворники.

Мы выиграли какое-то время. Если у него такой же автомобиль, что и раньше, проехать через парк он не сможет. Ему придется огибать парк.

Что теперь?

Я хочу выиграть ещё больше времени.

Я тоже. Скажем, лет пятьдесят.

И я не хочу ехать вниз, ему навстречу. Мы обогнем угол, увидим, что путь блокирован его автомобилем, и вот тут он нас изрешетит. Поэтому поедем вверх.

Ты хорошо знаешь этот район?

Если бы. А ты?

Не очень.

На перекрестке он повернул направо. Мокрая поднимающаяся улица блестела при вспышках молнии.

Я хочу подняться на гребень, — развивал свою мысль Тим, — оставив позади жилые районы, перевалить через него. Может, там будет какая-нибудь старая дорога, по которой мы сможем уехать на юг.

Возможно, за гребнем только лес.

Тогда там будут дороги для пожарных машин.

Почему на юг?

Быстрота нам важнее, чем направление. Я хочу точно знать, что мы оторвались на пять минут, прежде чем бросать «Эксплорер».

Бросать «Эксплорер»?

Другого выхода нет. Если мы просто будем удирать от него, пока у кого-нибудь из нас не закончится бензин, боюсь, наш бак опустеет быстрее. А тогда он снова окажется у нас на хвосте и мы не сможем выбрать место, откуда пойдем на своих двоих.

Когда мы остановились в отеле, я подумала, что мы хоть ненадолго обретем покой и успеем составить какой-то план действий.

Покоя у нас не будет, пока все не закончится. Теперь мне это ясно. Следовало понять раньше. Пока все не закончится, мы будем балансировать на лезвии бритвы.

Не нравится мне это.

А кому такое понравится.

Мир валится на голову.

Все у нас будет хорошо.

Твои слова не пахнут, как коровье дерьмо, но по-другому их не назовешь.

Ему не хотелось ей лгать.

Ты же не мечтала услышать от меня признание в том, что мы уже покойники.

Если ты думаешь, что мы уже покойники, так и скажи.

Я так не думаю.

Хорошо. Уже что-то.

Глава 26

В свете фар серебряный дождь напоминал мишуру, да только не было ощущения Рождества.

Мчась по мостовой, которая казалась скользкой, словно каток, Тим не обращал внимания на знаки «Стоп».

Кравет наверняка догадался, что они подумали о транспондере и спутниковом слежении. Поскольку они пытались оторваться от него как можно дальше, прежде чем бросить «Эксплорер», он наверняка прилагал все силы к тому, чтобы максимально к ним приблизиться и не потерять после того, как беглецы пойдут пешком.

Ты перезарядила пистолет? — спросил Тим.

Обойма полная.

В сумочке ещё остались патроны?

Немного. Четыре. Может, шесть.

Я бы не хотел ввязываться с ним в перестрелку. У него, похоже, пистолет-пулемет.

Это не радует.

В магазине порядка тридцати патронов. Он может выпустить их в доли минуты, если захочет.

Лучше бы обойтись без перестрелки.

Да только, возможно, к этому все идет.

Неприятная мысль.

Нужно быть готовым и к такому варианту.

Мы уверены, что он работает по контракту?

В баре он показался мне вольным стрелком. Парни с лицензией на убийство получают чек с жалованьем, как и любой работающий человек, а не конверт с наличными.

Но если ему помогают все эти племянники-хакеры и ещё бог знает кто обеспечивает техническую поддержку, как он может быть человеком со стороны?

Кто-то нанял его, чтобы на них не упала тень от твоего убийства. Они обеспечивают его всем необходимым, ноне задействуют своих киллеров. Они всего лишь кукловоды.

Раньше они думали, что убить меня просто, все будет выглядеть, будто я — случайная жертва маньяка-насильника, но теперь-то все иначе.

Становится шумно, — согласился Тим.

И если они придут к выводу, что ситуация выходит из-под контроля, Кравету, возможно, пришлют подкрепление. И что тогда?

Тогда нас прикончат.

Может, тебе всё-таки следовало мне солгать.

Поднимающаяся улица привела их к Т-образному перекрестку. Новая улица вела на север и на юг по самому высокому в городе гребню.

Тим повернул на юг, направо и теперь мчался мимо особняков, которые размерами и роскошью заметно превосходили те дома, что находились ниже. Через два квартала они уперлись в тупик.

Не повезло, — прорычал он, огибая коралловое дерево, которое росло по центру маленькой круглой площади. Помчался назад, физически ощущая, как стремительно уходят выигранные ранее драгоценные секунды.

Через три квартала после перекрестка северный участок улицы закончился точно таким же тупиком.

Если б они оставили гребень и поехали вниз по улице, по которой ранее поднимались, то обязательно наткнулись бы на Кравета. На своем дисплее он бы увидел, что они приближаются к нему.

Тим объехал по кругу ещё одно коралловое дерево, свернул к тротуару, погасил огни, выключил двигатель, повернулся к Линде.

Дай мне пистолет.

Что будем делать?

И запасные патроны из сумочки. Они тоже мне понадобятся. Быстро.

Порывшись в сумочке, она достала пять патронов.

Тим положил патроны в карман рубашки.

В нашем распоряжении, думаю, две минуты. Бери сумочку и фонарь.

Почему не нажать на клаксон и не перебудить всех?

Нет. Пошли.

Будет много свидетелей. Он не решится стрелять.

Решится, — возразил Тим. — И мы не хотим, чтобы убили кого-то из этих людей.

Он открыл дверцу, вылез под ветер и дождь, зашагал обратно к кругу, по которому они только что проехали на «Эксплорере». Не успел пройти и пяти шагов, как его одежда промокла.

В Южной Калифорнии сильная майская гроза — большая редкость. Дождь не был теплым, но Тим не мог сказать, что сразу продрог до костей.

Пять домов, выходящих на круг, построили примерно в одном архитектурном стиле, напоминавшем тосканский, но с элементами модерна. В каких-то домах было больше Тосканы, в каких-то — модерна.

Шестифутовые стены разделяли участки, оберегая дворы от любопытных взглядов соседей. Дома соединялись с этими стенами воротами. Все они могли быть на замке.

Пять дворов, Кравету пришлось бы ходить от одних ворот к другим. Он обыскал бы каждый двор. Со всех участков открывался прекрасный вид на океан. Земля здесь стоила страшно дорого, так что дворы были маленькими. У него ушло бы пять минут, чтобы обойти все.

Под тупиком лежал каньон. За дворами находились крутые склоны, дикие вьюны, кусты.

Эти городские каньоны обжили гремучие змеи, койоты и рыси. Пумы редко заглядывали сюда, но случалось и такое.

Если б пришлось спускаться в каньон, Тиму на начальном участке не хотелось бы включать фонарь из опасения, что Крайт их увидит, но он понимал, что спуститься вслепую по крутому склону нереально.

Дворы предлагали лишь иллюзию безопасности, а каньон мог оказаться ещё одним тупиком.

Линда догнала его. Промокшая. Прекрасная.

Небо разорвалось. С него пал резкий свет. Яркие отблески засверкали в лужах.

Тим мог поклясться, что через корпус часов чувствует движение секундной стрелки, спешащей по кругу.

На лужайке перед более модерновым домом они увидели табличку с надписью «ПРОДАЕТСЯ». Задернутые шторы на всех окнах обоих этажей служили ещё одним признаком того, что в доме никто не живет.

На почтовом ящике крепилась прямоугольная рамка для табличек с номером дома и фамилией. Первая, с номером, оставалась на месте, вторую убрали.

Тим протянул пистолет Линде. Она взяла его без единого слова.

Он выдернул табличку «ПРОДАЕТСЯ», пусть и пришлось поднапрячься. Закрепили ее на совесть: металлические ножки уходили в землю на шесть, а то и восемь дюймов.

Соседний дом построили в традиционном тосканском стиле. Перед ним Тим и воткнул в траву выдернутую табличку. Почва уже достаточно пропиталась водой, чтобы податься под металлическими ножками. Конечно, табличку немного перекосило, но держалась она крепко.

В следующем доме ребенок оставил велосипед на лужайке. Тим схватил его и перенес на то место, где первоначально стояла табличка.

Линда наблюдала за ним, не задавая вопросов, ничего не комментируя, с некоторым недоумением на лице и в то же время очень внимательно, как прилежный студент изучает уравнения, написанные на доске преподавателем.

Тим решил, что без труда может влюбиться в нее. Если уже не влюбился.

Еще до того, как он попросил пистолет, она протянула его.

— Пошли, — сказал он, и они поспешили к безмолвному дому.

Небо, как хорошо укрепленная крепость, отстреливалось сверкающими дротиками, разрывы сотрясали ночь.

Дорожка между домом и стеной привела их ко внутреннему дворику под крышей. Они с облегчением нырнули под нее.

Окна, как поняли они, кухни и комнаты для завтрака закрывали жалюзи, остальные — шторы. А вот два французских окна ничто не закрывало. Линда направила на одну из стеклянных панелей луч фонаря, осветив пустую, без мебели комнату.

Тим взял пистолет за ствол и, дождавшись, когда гроза в очередной раз сверкнет белыми зубами, разбил стекло одновременно с раскатом грома. Сунул руку внутрь, нащупал барашек врезного замка, открыл французское окно.

Линда последовала за ним в дом, закрыла французское окно, они постояли, прислушиваясь, но отсутствие мебели уже ответило на все вопросы: в доме действительно никто не жил.

— В таком особняке обязательно есть система охранной сигнализации, — заметил Тим. — Но ее отключили. Во-первых, в доме нет ничего ценного. Во-вторых, она только создает риелторам лишние проблемы.

Линда через французские окна смотрела не на внутренний дворик, не на стену, не на черную дыру каньона, а дальше, на сверкающие тысячами огней холмы, лежащие между гребнем, на который они поднялись, и океаном.

— Как такое может случиться с нами здесь, среди этих домов, стоящих многие миллионы долларов, с этой лежащей под нами Ривьерой…

— Разве ты сама не сказала, что цивилизация хрупкая, как стекло?

— Может, все гораздо хуже. Может, цивилизации — мираж.

— Всегда находятся такие, кто хотел бы выключить свет и погрузить нас в темноту. Пока нам везет. Они постоянно в меньшинстве.

Она отвернулась от окна.

— Мы здесь в безопасности?

— Нет.

— Я хотела сказать, на короткое время?

— Нет. Он совсем рядом.

Глава 27

Крайт проехал мимо брошенного «Эксплорера». Вместо того чтобы припарковаться у тротуара, остановился за зеленым островком по центру круглой площади, где парковка не разрешалась.

Дождь его раздражал. Он так дорожил своей одеждой, а прогулка под дождем означала, что ее придется выбрасывать.

Что ж, с дождем он ничего поделать не мог. В недавнем прошлом с неохотой признал, что контролировать погоду ему не под силу.

Какое-то время он, правда, предполагал, что может на нее влиять. Основанием служил тот факт, что практически всегда он получал именно ту погоду, которая требовалась ему для подготовки и совершения убийства.

Крайт прочитал несколько книг по психокинезу, способности мозга влиять на материальные объекты. Некоторые люди могли гнуть ложки, не прикасаясь к ним. Другие, также обладающие паранормальными способностями, говорили, что могут перемещать предметы из одного места в другое одной лишь силой мысли.

Однажды Крайт согнул ложку, задействовав, правда, не мозг, а руки, от раздражения. Не просто согнул, а завязал узлом.

Даже собрался нанести визит писателю, который написал книгу о том, как развить свои психокинетические таланты. Ему хотелось заставить писателя проглотить эту завязанную узлом ложку.

Крайту нравилось заставлять людей глотать вещи, которые никому глотать не хотелось. Он не знал, почему ему это нравилось, но с давних пор ничто другое не доставляло ему большего удовольствия.

Поскольку веши эти были самых разных форм и размеров, люди, которых он заставлял их глотать, часто при этом умирали. Вот он и пришел к выводу, что не стоит начинать вечер, который проводил с жертвой, с глотания, лучше отложить это действо на самый конец.

Как только человек умирал, сделать с ним что-либо более не представлялось возможным.

Автор книги о психокинезе писал также о предсказании будущего. Возможно, проку от этих книг было больше, но Крайта они не интересовали.

Он и так знал будущее. Сам его и творил.

Большинству людей будущее вряд ли понравилось бы, но Крайту не терпелось туда попасть. Он полагал, что мир движется в правильном направлении.

Он вышел из автомобиля и замер под дождем. Подумал о чистом небе, о звездах, но дождь продолжал лить. Крайт предполагал, что так и будет, но считал, что попытка — не пытка, благо усилий пришлось приложить не так уж много.

Объектом его воздействия были не ложки или погода — человеческие существа. С ними он мог делать все, что хотел, а здесь и сейчас он хотел убить мужчину и женщину.

На высвеченной на электронном дисплее карте «Эксплорер» остановился примерно за минуту и сорок секунд до того, как Крайт повернул направо на Т-образном перекрестке. За минуту и сорок секунд далеко они уйти не могли.

Не могли уйти дальше домов, в каньон, не могли в дождь и в темноте.

Если бы они побежали на юг, к перекрестку, он бы их увидел, когда поднимался на холм.

Крайт стоял на зеленом островке в центре круглой площади, которой заканчивалась улица, под ветвями большого кораллового дерева, и оглядывал пять домов. Не видел ни одного освещенного лампой окна.

В эти дни здравомыслящий человек не пошел бы открывать дверь и не впустил бы в дом двух незнакомцев в четыре, с десятью минутами, часа утра.

В каждом доме ворота вели в задний двор. Крайт надеялся, что ему не придется обыскивать все пять дворов.

Держа снабженный глушителем «Глок» в правой руке, стволом вниз, он спрыгнул с островка. По тротуару обошел круглую площадь, изучая каждый дом, пытаясь найти что-то необычное.

Ярко сверкнула молния, разлив серебро по мокрому асфальту.

Крашу давно хотелось увидеть человека, в которого ударила бы молния. Если бы он мог контролировать погоду, то обязательно бы такое устроил.

Однажды он убил электрическим током бизнесмена, который принимал ванну, но должного эффекта не получил. Глаза мужчины не расплавились, волосы не вспыхнули.

Вспышка привлекла внимание Крайта к табличке «ПРОДАЕТСЯ», стоящей на лужайке перед домом, построенным в тосканском стиле, вычурность которого решительно ему не нравилась. Табличку определенно поставили не как положено. Перекошенная, она и смотрела не на улицу, а чуть вбок.

Окна второго этажа были закрыты шторами, но некоторые из окон на первом оставались открытыми. Из абсолютно черных комнат никто не таращился на него, во всяком случае, бледных лиц он не видел.

А вот рядом стоял дом, который ему понравился. Он мог бы провести в нем уик-энд, когда хозяева были в отъезде, вызнал бы их мечты, надежды, секреты. При условии, что в доме соблюдались установленные им стандарты чистоты.

На лужайке лежал велосипед. Получалось, что чистоты в доме ждать не приходится. Если родители не научили ребенка прибираться за собой, значит, их самих отличает неряшливость.

И однако Крайт чувствовал, что люди которые столь тонко ценили чистоту линий в архитектуре, не могли потерпеть безалаберность и в личной жизни.

Все окна на обоих этажах закрывали шторы.

Около парадной двери стояла элегантная кадка из известняка, предназначенная для карликового деревца, вокруг которого высаживались сезонные цветы. Кадка пустовала.

Крайт ещё раз посмотрел на зашторенные окна, на кадку. Перевел взгляд на велосипед. С велосипеда — на табличку с надписью «ПРОДАЕТСЯ» на лужайке соседнего дома.

Дождь погубил его одежду, но успокоил и смыл паутину, застилающую разум. Мыслил он теперь ясно и четко.

Левой рукой схватился за руль и оттащил велосипед в сторону.

На лужайке, там, где лежал велосипед, увидел два бледных пятна. Присев на корточки, чтобы приглядеться. Понял, что это кружочки засохшей травы, диаметром в три или четыре дюйма.

По центру каждого кружочка что-то темнело. Коснувшись этих мест пальцами, Крайт обнаружил дырки в земле. Разнесенные примерно на такое же расстояние, что и ножки таблички «ПРОДАЕТСЯ», которая стояла на соседнем участке.

Тимоти Кэрриер догадался, что Крайт сразу пошел бы в этот дом, если бы понял, что он пустует. Для каменщика у него была необычайно развитая интуиция.

Когда Крайт вернулся с лужайки на тротуар, он наступил на какой-то предмет, который попытался выкатиться из-под его ноги.

Стробоскопический свет небес прорвался сквозь слой воды, бегущей по тротуару, и высветил жёлтый цилиндр, который на короткое мгновение сверкнул серебром.

Наклонившись, чтобы поднять предмет, Крайт заметил, что рядом лежит точно такой же. Два патрона калибра 9 мм.

Вот тут к нему в очередной раз пришло осознание того, что он — не такой, как все люди, и стоит на ступеньку выше. Он — тайный принц, и судьба признает его величие, указав на два неиспользованных патрона, свидетельствующих о том, что Кэрриер и Пекуэтт прошли по этому кусочку тротуара.

Ведь не исключался вариант, что именно этими двумя выроненными патронами Кэрриер, расстреляв все остальные, мог ранить его, Крайта, а то и убить. Судьба не только указывала ему на успешное завершение этой миссии, но, возможно, и заверяла, что в эту ночь он точно неуязвим. А со временем вообще могло оказаться, что он бессмертен.

Молния и гром, казалось, уже поздравляли его.

Он сунул патроны в карман брюк.

«Если все пройдет хорошо и у меня в запасе останется время, — подумал Крайт, — я заставлю женщину проглотить патроны до того, как засуну ей в рот репродукцию».

Брать Кэрриера живым он не собирался. Слишком велик риск. Каменщик — здоровяк, да и доказал, что очень опасен.

Конечно, если бы ему повезло и он сумел обездвижить Кэрриера, удачным выстрелом перебив позвоночник, тогда он с радостью заставил бы каменщика что-нибудь проглотить. Скажем, некий его орган, отрезанный и поданный на вилке.

Глава 28

Крайт решил, что Кэрриер и эта женщина, учитывая нехватку времени и отсутствие специальных инструментов для взлома, обойдут дом сзади, где их не будет видно с улицы, и выбьют окно или стеклянную панель двери.

Внутри они могли подняться на второй этаж и там организовать оборону, используя позиционное преимущество коридора верхнего этажа.

Могли также взять на прицел окно или дверь, через которые проникли в дом, в надежде застрелить его, когда он последует за ними. Если уж он будет действовать столь прямолинейно.

У боковой двери гаража Крайт пустил в ход свой любимый пистолет-отмычку.

Переступив порог, сразу включил свет. В гараже хватало места на три автомобиля, но он пустовал.

Вдоль одной из стен выстроились аккуратные шкафчики. Крайт открыл несколько дверок. Увидел только пустые полки.

Еще одно доказательство, что в доме никто не жил.

Дверь между гаражом и домом открывалась, скорее всего, в комнату-прачечную или раздевалку. Крайт сомневался, что Кэрриер и женщина спрячутся там.

Он вновь воспользовался «Локэйдом». Постукивания и пощелкивания растворились в грохоте грозы. Он убрал инструмент в кобуру.

Из гаража он попал в просторную комнату-прачечную, где хватало места, чтобы не только постирать белье, но и погладить его.

На стене Крайт увидел сенсорную панель управления. Тому, что дом компьютеризирован, Крайт нисколько не удивился. Обычное дело для столь дорогих особняков.

Он прикоснулся к панели, экран осветился, предлагая на выбор системы контроля и управления: «ОХРАНА», «ОСВЕЩЕНИЕ», «МУЗЫКА»…

Он нажал «ОСВЕЩЕНИЕ», и на экране высветились комнаты в доме и зоны на участке. Он мог контролировать освещение в любой точке с этой панели или с любой другой, находящейся в доме.

Среди опций он нашел «ВКЛЮЧИТЬ СВЕТ ВО ВСЕХ КОМНАТАХ» и «ВКЛЮЧИТЬ СВЕТ НА ВСЕМ УЧАСТКЕ». Кэрриер и эта женщина ожидали, что он придет в темноте, собирались воспользоваться преимуществом темноты. Поскольку Крайт никогда не делал то, что от него ожидали, он нажал на надпись «ВКЛЮЧИТЬ СВЕТ ВО ВСЕХ КОМНАТАХ», и мгновенно весь дом засиял, как рождественская ель.

Из комнаты-прачечной дверь открывалась в коридор. Держа «Глок» обеими руками, Крайт двинулся по нему.

Попал в семейную гостиную с огромным, встроенным в стену домашним кинотеатром и баром с гранитной стойкой. Мебели, понятное дело, не было.

В одном из французских окон увидел разбитую панель. Осколки стекла лежали на полу, выложенном плитами известняка.

Как и Крайт, Кэрриер и эта женщина промокли до нитки. Льющаяся и капающая с них вода попадала на известняк, который темнел, впитывая ее.

Сгруппировавшись, поводя то направо, то налево «Глоком», ловя любое движение периферийным зрением, Крайт прошел в большую кухню. Снова пол из известняка, снова пятна от воды.

В столовой мебель тоже отсутствовала, зато пол от стены до стены устилал белый ковер. Грязь на ковре привлекла внимание Крайта.

Вероятно, углубившись в столовую на два шага, парочка начала энергично вытирать ноги о чистый ковер. Крайт задался вопросом, почему они решили перепачкать прекрасную шерсть.

Миновав арку и дойдя до середины устланной таким же ковром гостиной, он понял, что они чистили обувь, чтобы не оставлять следов. Увидеть влагу на белом ковре было не так-то просто. Она не меняла цвет ворсинок. И он более не мог определить их маршрут.

Справа от гостиной, за другой аркой, находилась прихожая. За ней — другие комнаты. Лестница из прихожей вела на второй этаж.

Слева, в северной стене гостиной, двойные двери вели ещё в одну комнату.

Крайт не сомневался, что Кэрриер и эта женщина поднялись на второй этаж. Тем не менее ему не хотелось оставлять за спиной необследованное помещение, поэтому он осторожно приоткрыл одну половинку двери. Пригнувшись, проскочил ее, следуя за пистолетом, попал в гостиную, где не нашел ни книг, ни незваных гостей.

Направился в прихожую. Капли воды мерцали на деревянном полу. Рассредоточенные по всей прихожей, они не позволяли определить, куда отправилась эта сладкая парочка.

Еще одна дверь вела в домашний тренажерный зал, где хватило бы места для доброго десятка тренажеров. Их, конечно, вывезли, но зеркала, которые занимали три стены от пола до потолка, остались.

Столь огромные зеркальные поверхности заставили Крайта остановиться. Зеркала всегда казались ему окнами в другой мир, обратный этому, мир, где все выглядит знакомым, но на самом деле отличается кардинально.

То, что считалось злом по эту сторону зеркала, могло восприниматься добром по другую. Здешняя правда могла стать тамошней ложью, будущее могло предварять прошлое.

Это панорамное зеркало произвело на него неизгладимое впечатление, потому что перекрестные отражения открывали не один мир, а множество, каждый вливался в остальные, каждый обещал абсолютную власть, к которой он, Крайт, стремился, но не мог обрести по эту сторону зеркала.

Он стоял перед множеством Крайтов, каждый со своим «Глоком», и выглядели они не отражениями, а двойниками, каждый обладал таким же разумом, как и он, только жил в другом измерении. Он стал целой армией, чувствовал в себе силу этой армии, ярость стаи, злобу растревоженного роя, и сердце его пело от восторга.

Но настроение разом упало, потому что он вдруг понял, как выглядит. Дождь превратил его одежду в мокрые, бесформенные тряпки. Никто бы никогда не сказал, что сшита она у лучших портных, из тканей самого высокого качества. Да и волосы прилипли к голове.

Его могли принять за бездомного бродягу без единого цента в кармане. Выглядел он жалким.

И вот эта жалость к себе, которую он столь остро ощутил, вернула его к осечке в отеле, где Кэрриер так ловко провел его, перебравшись в другой номер.

Все Крайты во всех зазеркальных мирах заговорили разом, но голос каждого могли услышать только в собственном мире. Поэтому лишь единственный голос единственного Крайта произнес слова, которые остальные лишь молчаливо повторили движениями губ:

— Он снова меня провел.

Крайт вышел из тренажерного зала в прихожую.

К лестнице не пошел. Лестница его больше не интересовала. Каменщик и эта женщина не затаились на втором этаже, готовые защищать лестницу, в полной мере используя преимущество позиции коридора второго этажа. Они туда и не поднимались.

Они покинули дом, как только вспыхнули огни.

Парадную дверь Крайт нашел незапертой. Неудивительно, у них не было ключа, чтобы запереть ее снаружи.

Он распахнул дверь, и в прихожую ворвался дождь.

Не закрывая дверь, он направился к улице.

«Эксплорер» исчез.

Ветер усилился, бросая ему в лицо капли дождя. Они кололи, словно иглы.

Он посмотрел на велосипед. На табличку с надписью «ПРОДАЕТСЯ».

Из кармана брюк достал два патрона калибра 9 мм. Теперь они выглядели, будто издевка. Патроны не уронили на бегу. Их положили на тротуар.

Крайт вернул патроны в карман. Потому что знал, как воспользуется ими.

Пошел на островок в центре круглой площади. Темно-синий «Шевроле» ждал его на прежнем месте.

Обойдя автомобиль и убедившись, что колеса не спущены, сел за руль и, захлопнув дверцу, отсек грозу.

Двигатель завелся, едва он повернул ключ зажигания. Он-то ожидал, что не заведется.

Приборный щиток осветился, но не полностью. Кэрриер разбил компьютерный дисплей, на который передавалась электронная карта.

Крайт мог отправить кодированное текстовое сообщение, объяснив ситуацию, служба технической поддержки могла бы отслеживать для него путь «Эксплорера», позволяя продолжить преследование.

Но он знал, что толку не будет. Кэрриер наверняка использовал бы внедорожник только для того, чтобы покинуть этот район. Бросил бы через несколько минут, чтобы пересесть на любой подвернувшийся под руку автомобиль.

Но все это не означало, что Крайт потерпел неудачу. Выполнение порученного задания только начиналось.

Человек, менее уверенный в себе, мог сдаться ярости, отчаянию, страху. Крайт, само собой, такое себе не позволил.

Собственно говоря, он уже переступил через унижение, которое почувствовал в доме, осознав, что произошло. Впрочем, унижение — слишком сильное слово. Он не испытал ничего, кроме легкой досады.

Объехал островок, покатил к перекрестку.

По правде говоря, и слово «досада» теперь казалось перебором при определении того, что произошло в тренажерном зале со стеклянными стенами. «Расстройство» — вот оно, более точное слово. Он расстроился, подумав, что его обманули с помощью двух оставленных на тротуаре патронов.

Человек с устойчивой психикой ищет позитив в любой ситуации, поскольку не накапливать опыт — чистый негатив.

Случившееся только что предоставило ему возможность поразмышлять над событиями последних девяти часов. Размышления — это точно позитив.

Повернув на Т-образном перекрестке, спускаясь к берегу, Крайт решил, что и «расстройство» — не то слово, которое он искал.

Он испытал разочарование. Действительно, вот тут со словом он попал в десятку. Он разочаровался не столько в себе, как в мире, который время, от времени вдруг решался препятствовать исполнению его желаний.

Для того чтобы предаться конструктивным размышлениям, ему требовалось место, где он мог отдохнуть, расслабиться. Таверны, кафетерии и кафе никогда его не привлекали.

Он предпочитал дом, практически любой дом, при условии, что хозяева следовали установленным им стандартам чистоты.

Глава 29

Поговорив с Тимом по телефону в половине первого ночи и сообщив ему о звонке Хитча Ломбарда, Пит Санто поспал два часа, прежде чем продолжить поиск по Интернету, дабы установить личность киллера.

Застенчивая Зоя отказалась запрыгнуть на кровать и спать в ногах. Устроилась на своей подстилке в углу.

Ее отказ составить ему компанию однозначно указывал на то, что ему приснится кошмар. Возможно, собака улавливала некий запах, который источало его тело в преддверье кошмарного сна, благо обоняние у собак в тысячи раз более острое, чем у людей. А может, дело было в неких волнах, которые излучал его мозг и расшифровывала Зоя.

Привалившись к подушкам, Пит позвал:

— Иди сюда. Забирайся на кровать.

Она подняла голову. Ее теплые карие глаза недоверчиво смотрели на него. А может, в них стояла жалость.

— Никаких кошмаров. Обещаю. Я тебе когда-нибудь лгал? Хочу только пару часиков отдохнуть.

Зоя опустила голову, положила морду между передними лапками и закрыла глаза.

— И ноги у меня сегодня пахнут особенно хорошо. Тебе понравится спать, положив морду у моих ног.

Она приподняла бровь, не открывая глаз. Облизнулась. Опустила бровь. Зевнула. Вздохнула. Не приняла предложения.

Привычный к ее отказам, Пит тоже вздохнул и погасил лампу.

Уснул мгновенно. Как и всегда. С засыпанием проблем у него никогда не было. А вот спать долго не удавалось.

Разумеется, ему приснился кошмар. Собаки, они чувствуют.

Птицы умирали в полете и падали, отрубленные головы младенцев пели что-то меланхолическое, тогда как женщина выдирала волосы из головы и предлагала их в подарок, потому что не могла отдать ничего другого.

Он проснулся в 2:48, сразу зажег лампу на прикроватном столике.

Зоя с грустью смотрела на него со своей подстилки.

Пит принял душ, оделся, сварил крепчайший кофе. В 3:22 уже сидел за столом в кабинете, бродил по Интернету, пил черный-черный кофе, ел печенье с грецкими орехами, испеченное матерью.

Поварихой мать была плохой. Пекла ещё хуже. Вкус у печенья был нормальный, а вот твердостью оно не уступало зубам.

Он все равно ел. Гордая своими воображаемыми достижениями по части готовки, она дала ему целую коробку печенья. Выкинуть печенье он не мог. Она была его матерью.

Опасность кошмаров миновала, поэтому Зоя забралась между тумбами письменного стола и спала у ног Пита. Печенье она у него выпрашивать не стала. Мудрая собака.

Звонок Хитча Ломбарда только подхлестнул стремление Пита соотнести имена и фамилии Кравета на многочисленных водительских удостоверениях с именами и фамилиями сотрудников правоохранительных органов города, штата, всей страны. На этот раз он не собирался касаться баз данных, куда мог попасть, только введя свой пароль, потому что эти имена и фамилии, похоже, поднимали тревогу.

Перебор всех имен через поисковую систему «Гугл» скоро потянул на подвиг Геркулеса. К примеру, многих и многих звали Роберт Крейн.

Ему требовалось добавить к имени и фамилии ещё какие-то ключевые слова. Учитывая, что Крейну выдали калифорнийское водительское удостоверение, да и адрес, пусть и ложный, был калифорнийским, Пит напечатал: «Калифорния».

Тим поделился с ним минимумом информации, словно лишнее слово могло принести женщине ещё больше проблем, чем те, что уже свалились на нее. «Попугай, кружка, корица, пирог». Эти слова не упростили бы поиск.

Сколько бы имен ни было у этого человека, логика подсказывала, что ему доводилось иметь дело с полицией, то ли на стороне закона, то ли по другую сторону баррикад. Пит добавил в строку «полиция» и начал поиск.

Пропустив через «Гугл» ещё несколько имен, в 4:07 он вышел на жестокие убийства в кофейне «Сливки и сахар». Полиция определила Роя Каттера из Сан-Франциско в интересующей ее личности. На языке политкорректное сие означало, что он подозревался в этих самых убийствах.

Среди многочисленных водительских удостоверений с улыбающимся лицом Ричарда Ли Кравета было и выданное Рою Ли Каттеру.

Когда Пит просматривал многочисленные публикации, связанные с убийствами в «Сливках и сахаре», его интуиция детектива забила тревогу. Ему не потребовалось превосходное собачье обоняние, чтобы учуять, что от расследования дурно пахнет.

Словно ищейка, уверенно взявшая след, он принялся копать все глубже и глубже, медленно, но верно получая все более объективную картину случившегося.

В 4:38 связь с Интернетом оборвалась.

Кабельная компания, которая его обслуживала, отличалась надежностью. Если связь и обрывалась, то на короткое время.

Ожидая, пока у него появится возможность вернуться во Всемирную паутину, он сходил в туалет и облегчился.

На кухне вновь наполнил кружку кофе.

Повернувшись спиной к кофеварке с полной кружкой в руке, увидел, что Зоя последовала за ним.

Пристальный взгляд, поднятая голова и написанная на морде озабоченность предполагали, что ей хочется посетить двор. Но хвостом она не махала, а вышеуказанные признаки говорили «Я хочу пи-пи» только в сочетании с помахивающим хвостом.

Пит поставил кружку, взял из комнаты-прачечной большое полотенце. Знал, что придется вытирать собаку, когда она вернется из-под дождя.

Открыл дверь.

— Ладно, хочешь полить травку, девочка?

Зоя подошла к двери. Встала на пороге, посмотрела через крыльцо во двор.

— Зоя?

Уши встали. Ноздри подрагивали, нюхая воздух.

Гром стих, молнии не сверкали. Да и потом, гроза никогда не пугала ее. Как и большинство ретриверов, она любила дождь… но не на этот раз.

— Там койот? — спросил Пит.

Зоя попятилась от открытой двери.

— Енот?

Зоя вышла из кухни.

Он включил фонарь на заднем крыльце, шагнул за дверь. Не услышал ничего необычного, увидел только дождь.

Когда вернулся в дом, нашел Зою в гостиной, у парадной двери.

Открыл ее, и опять она всмотрелась в ночь. Но не переступила порог.

Из ее горла донесся какой-то звук. Похожий на рычание. Да только Зоя никогда не рычала.

Зазвонил телефон. В 4:46 утра.

С ушами торчком, с поднятой головой, с хвостом между задними лапами, Зоя направилась в кабинет. Пит последовал за ней.

Телефон зазвонил вновь.

Он стоял, глядя на аппарат. Номер, с которого звонили, не высветился.

На четвертом звонке он ушел в спальню. Ремень с кобурой и табельным пистолетом лежали на полке в стенном шкафу. Плюс подсумок на две запасные обоймы.

Пока он перепоясывался, телефон перестал звонить.

Вернувшись в кабинет, он сел за стол.

Зоя не залезла в нишу между тумбами, где так уютно устроилась раньше. Стояла у стола, напряженная, смотрела на него. Словно предчувствовала очередной кошмар.

Кабельная компания не восстановила связь.

Пит выключил компьютер. Посидел ещё несколько мгновений, думая об убийствах в «Сливках и сахаре».

Зазвонил телефон.

Его бумажник и жетон детектива лежали на столе. Он рассовал их по задним карманам.

Из стенного шкафа в кабинете достал непромокаемую ветровку с капюшоном, надел.

Зоя прошла следом за ним на кухню, где он взял ключи от дома и автомобиля.

Телефон перестал звонить.

В гараже сказал: «Одеваться», и собака тут же подошла к нему, чтобы он надел на нее ошейник, к которому сразу же прицепил поводок.

Когда Пит открыл заднюю дверцу «Меркури Маунтинер», Зоя запрыгнула в багажное отделение.

Он запер дверь между гаражом и домом, как до этого запер парадную и кухонную дверь. Сознательно нигде не выключил свет.

Теперь оставалось только надеяться, что он успеет покинуть дом.

Глава 30

Старенький муниципальный автобус неспешно катил на юг по прибрежной автостраде, выдыхая в ночь продукты сгорания биотоплива. В этом месяце он мог ездить на этаноле, на ореховом масле, на переработанном масле из ресторанов быстрого обслуживания или на каком-то экстракте, полученном из генетически измененных гигантских соевых бобов.

Тим обогнал этого бегемота, проехал ещё пять кварталов, припарковался у ресторана и оставил там «Эксплорер», на этот раз, возможно, навсегда.

Он проехал мимо трех остановок. Он и Линда пробежали два длинных квартала на север, к ближайшей остановке, где какое-то время и дожидались своего нового средства передвижения.

Ветер задувал дождь под крышу остановки, бросая капли в их и без того мокрые лица.

В этот предрассветный час автомобилей заметно прибавилось. Шуршание шин по мокрой мостовой напоминало звук, с которым санки несутся по снежному склону.

Они поднялись в автобус в твердой уверенности, что он довезет их как минимум до Дана-Пойнт, и, роняя на пол капли воды, пошли по проходу, когда водитель вновь вырулил на трассу.

Это был один из первых утренних автобусов, так что свободных мест хватало. Из немногочисленных пассажиров большинство составляли женщины: уборщицы, кухарки, посудомойки, чей рабочий день начинался затемно.

У всех одежда была сухая. Все вышли из дома с зонтами. Некоторые смотрели на Тима и Линду сочувственно. Другие не могли подавить самодовольной, злорадной ухмылки.

Она повела его в самый конец салона, где они и сели, отделенные несколькими рядами кресел от ближайшего пассажира, так что подслушать их разговор никто не мог.

— И зачем?

— Ты про что?

— Мы не могли припарковаться ближе к автобусной остановке?

— Нет.

— Ты не хочешь, чтобы он узнал, что дальше мы поедем на автобусе?

— Я не хочу, чтобы он сразу это понял. Он сообразит достаточно быстро.

Ее подруга Тереза с двумя приятельницами улетела на неделю в Нью-Йорк. Они собирались лишь на короткое время заглянуть в ее дом в Дана-Пойнт.

— Ты действительно думаешь, что они смогут вычислить автобус, допросить водителя?

— Действительно думаю.

— Он нас не запомнит.

— Посмотри на нас. Мокрые кошки.

— И что, идет дождь.

— Он запомнит.

— Когда он нас высадит, несколько кварталов до ее дома мы пройдем пешком. Они не смогут узнать, куда именно мы пошли. Дана-Пойнт, ничего больше.

— Может, эти племянники-хакеры имеют мгновенный доступ к компьютерам телефонной компании. Когда ты в последний раз звонила Терезе?

Она нахмурилась.

— Ох. Так они могут узнать все номера, по которым я регулярно звонила в Дана-Пойнт.

— Да.

— А по номерам найти адреса.

— Точно. И в следующий раз, когда он выйдет на нас, мы не сможем так легко избавиться от него.

— Мне не показалось, что это было легко.

— Ты права. Поэтому нам нельзя подпускать его к себе, пока мы не подготовимся к встрече.

— И как мы будем готовиться?

— Не знаю.

— Я не понимаю, как можно подготовиться к встрече с таким, как он.

Тим не ответил.

Какое-то время они молчали.

— Я все думаю… что же я такого сделала? — первой заговорила Линда. — Я же ничего не сделала.

— Причина не в том, что ты сделала.

— Тогда в чем?

— Ты что-то знаешь.

Эти зеленые глаза вновь всмотрелись в него, стараясь вскрыть, словно консервную банку.

— Ты знаешь что-то такое, что может принести кому-то серьезный урон.

— Я долгие годы писала эти убогие романы. Я ничего ни о ком не знаю.

— Ты даже не знаешь, что ты знаешь.

— Это точно.

— Что-то ты услышала, что-то увидела. И тогда это ничего не значило.

— Когда?

Тим пожал плечами.

— В прошлом месяце. Годом раньше. Когда угодно.

— Слишком многое придется вспомнить.

— Лучше и не пытаться. Тогда это представлялось сущей ерундой, не будет казаться чем-то другим и теперь.

— Она хотят убить меня из-за какой-то ерунды, которую я даже не могу вспомнить?

— Не ерунды. Это что-то важное. Важное для них, несущественное для тебя. Я практически уверен, что так оно и есть. Думал об этом с тех пор, как он появился в отеле.

— Ты думал об этом с того момента, как я открыла дверь и впервые тебя увидела.

— Ты сказала, что в такой большой голове, как моя, обязательно должны быть мозги. Ты замерзла?

— Меня трясет. Но не от того, что я промокла. Узел затягивается все туже?

— Знаешь, как бы туго ни затягивалсяузел, ты всегда можешь перерезать веревку.

— Если все так серьезно, выхода может и не быть.

— Выход есть всегда, — возразил Тим. — Просто о некоторых вариантах не хочется думать.

Она нервно рассмеялась.

Вновь они какое-то время молчали.

Тим сидел, положив кулаки на колени, и, проехав милю или две, она положила левую руку на его правый кулак.

Он повернул руку ладонью вверх, раскрыл, обхватил ее пальцы своими.

Время от времени автобус останавливался, в салон заходили новые люди, иногда один-два человека выходили. Никто из новых пассажиров вроде бы не жаждал их смерти.

Глава 31

Пит Санто склонился над рулем «Меркури Маунтинер» в квартале от собственного дома.

Когда он заглушил двигатель и выключил наружное освещение, Зоя перебралась на переднее пассажирское сиденье.

Вдвоем они наблюдали за улицей и ждали. Изредка он почесывал ей шею и за ушами.

Ближайший уличный фонарь находился достаточно далеко, чтобы не подсвечивать салон внедорожника. Широкая крона пинии, под которой они расположились, укутывала бы их тенью и после восхода солнца.

Лишь часом раньше Пит и представить себе не мог, что наступит день, когда он будет вести наблюдение за собственным домом. Стоило ли жить на свете, когда твое питье — паранойя, а пища — насилие?

Пит предполагал, что они приедут ещё до рассвета. Но фактически они нагрянули через десять минут после того, как он заступил на вахту под пинией.

«Субербан» остановился перед домом, под фонарем. Вероятно, гости не считали нужным скрываться.

Трое мужчин выбрались из кабины. Несмотря на расстояние и плащи, не возникало сомнений относительно рода их деятельности.

Пит потерял их из виду, как только они направились к дому. С того места, где стоял его «Меркури», дом он видеть не мог, только улицу перед ним.

Он предположил, что один из троицы сразу направился к заднему крыльцу.

Пит не знал, удостоверения какого правоохранительного ведомства ему бы предъявили, но, конечно же, они бы перекрыли жетон полицейского детектива. Может, эти парни представились бы агентами ФБР или Агентства национальной безопасности. Может, Секретной службы или Министерства внутренней безопасности.

Мысленным ухом он услышал дверной звонок.

Скорее всего, их жетоны и удостоверения с фотографиями были такими же настоящими, как и многочисленные водительские удостоверения Кравета.

Если бы Пит не убежал с Зоей, ему пришлось бы принимать этих мужчин за настоящих агентов. Потому что, возможно, они ими и были.

Но при любом раскладе прибыли они с тем, чтобы сказать ему: оставь в покое этого улыбающегося парня со всеми его водительскими удостоверениями, забудь про убийства в «Сливках и сахаре».

Они бы сказали, что он сует свой нос в некое особо важное расследование, которое ведется в масштабах всей страны. Или что речь идет о национальной безопасности. В любом случае расследование это никак не подпадало под юрисдикцию городского копа.

Если бы Пит остался дома, эта компания, возможно, помешала бы ему и дальше помогать Тиму и Линде.

Теперь они, должно быть, звонили второй раз и обсуждали свои дальнейшие действия.

Зоя учащенно задышала.

— Хорошая девочка, — прошептал он. — Милая, хорошая девочка.

Он сомневался, что они позвонят в третий раз.

Прошла минута. Две. Три.

Они не относились к тем благовоспитанным людям, которые уселись бы в кресла-качалки на крыльце и принялись болтать о бейсболе, дожидаясь возвращения Пита.

Они вошли в дом. Кем бы они себя ни выставляли, не были они федеральными агентами. Работали не на государство.

Возможно, сейчас они вынимали из компьютера жесткий диск, чтобы посмотреть, что ещё он нарыл до того, как его засекли на водительских удостоверениях Кравета.

Они могли спрятать в доме наркотики так, что он не смог их найти. А потом, при необходимости, провести рейд и конфисковать достаточно кокаина, чтобы определить его в оптовые торговцы.

— Милая девочка. Милая, милая, хорошая девочка.

Он завел двигатель, развернулся и, отъезжая, включил фары.

Дождь, словно масло в контейнере для жарки, скворчал на мостовой.

Когда он проехал два квартала, зазвонил мобильник.

Осторожность подсказывала, что звонок лучше проигнорировать. Пит отбросил крышку, потому что звонить мог Тим.

Определитель указал, что звонит Хитч Ломбард. На этот раз начальник отдела расследований не смог бы прикрыться озабоченностью о здоровье одного из своих подчиненных.

Пит захлопнул крышку, не приняв вызова.

Дыхание Зои выровнялось. Она смотрела в окно пассажирской дверцы. Обожала поездки на автомобиле.

Для нее ночь внезапно обернулась к лучшему.

Помимо жесткого диска компьютера, незваные гости могли взять и печенье матери, предварительно его не попробовав. Пит очень надеялся, что кто-то из них сломает о печенье зуб.

Глава 32

Крайт кружил по округе в поисках дома. Ему не требовалась роскошь или великолепный вид из окон. Он удовлетворился бы любым скромным жилищем.

Некоторые люди работали в Лос-Анджелесе, но предпочитали жить в куда более спокойном округе Орандж. У кого-то, возможно, рабочий день начинался рано, а потому выезжать приходилось в пять утра.

Проезжая по ухоженной улочке, вдоль которой выстроились определенно богатые дома, он заметил модно одетую молодую пару. Укрывшись от дождя большими зонтами, они шли от небольшого, но очень красивого дома к стоящему на подъездной дорожке «Лексусу».

И мужчина, и женщина несли по брифкейсу. И их решительный вид показывал, что они не позволят дождливой погоде охладить их энтузиазм. Им просто не терпелось с головой окунуться в авантюры делового дня.

Он решил, что видит перед собой агрессивных сотрудников какой-нибудь корпорации, стремительно поднимающихся по ступенькам служебной лестницы, мечтающих об угловых кабинетах и опционах. И пусть Крайт не одобрял их материализма и приоритетов, он счел возможным оказать им честь посещением их дома.

Несколько кварталов проехал следом. Когда убедился, что они прямиком направляются к автостраде, вернулся к их дому, припарковался прямо перед ним.

Ночь ещё не начала уступать место дню, темнота пока не сдавала своих позиций, но в доме не светилось ни одного окна. По возрасту хозяева были слишком молоды, чтобы иметь детей-подростков, но даже самые жадные скряги в такой час не оставили бы маленьких детей дома без присмотра. Крайт решил, что они бездетные, и похвалил их за это.

Он направился к парадной двери, вошел. Постояв с минуту в темной прихожей, прислушиваясь к тишине, нарушаемой только шумом дождя по крыше, понял, что в доме он один.

Тем не менее, включив свет, обошел все комнаты. Действительно, детей у хозяев не было. И кровать в спальне для гостей стояла незастеленной: никто посторонний в доме не жил.

Крайт разделся догола и засунул мокрую одежду в мешок для мусора, который нашел в одном из шкафчиков в ванной, примыкающей к большой спальне. Принял горячий душ и, пусть марку мыла он не одобрил, почувствовал себя посвежевшим.

Из стенного шкафа с мужской одеждой достал кашемировый банный халат, который пришелся ему впору.

В доме пахло лимонным освежителем воздуха, но не для того, чтобы скрыть какой-то неприятный запах. Во всяком случае, Крайт его не унюхал. Порядок и чистота, царящие в доме, не вызвали у него нареканий.

Босиком и в халате он перенес пластиковый мешок с одеждой, пистолет-пулемет «Глок», «Локэйд» и другие вещи на кухню. Помимо мобильника и «Глока», все оставил на угловом столике.

Сел за кухонный стол, «Глок» положил на соседний стул, чтобы был под рукой, набрал на мобильнике и отослал кодированное сообщение с просьбой прислать полный комплект одежды, включая и обувь. Они знали и его размеры, и предпочтения.

Другой седан с новой электронной картой заказывать не стал. Кэрриер теперь знал о возможности спутниковой слежки и второй раз не попался бы на этот крючок.

Крайт также попросил сообщить ему о месте, где «Эксплорер» в последний раз простоял больше пяти минут.

Собрав всю нераспечатанную корреспонденцию, которая лежала на столике у двери, он перенес ее на кухонный стол и вскрыл все конверты, с тем чтобы побольше узнать о своих хозяевах.

Звали их Бетани и Джеймс Вальдорадо, работали они, судя по всему, в инвестиционном банке «Лиуард кэпитал». «Лексус» взяли в лизинг, на их банковских счетах лежали приличные деньги, они выписывали журнал «О».

Им пришла открытка от друзей, Джуди и Френки, которые в настоящий момент отдыхали во Франции. Какая-то фраза в тексте на открытке Крайту решительно не понравилась, но Джуди и Френки на какой-то период находились вне его досягаемости.

Как только он закончил с почтой, ему захотелось горячего шоколада. Он нашел все необходимое, включая банку с какао-порошком высокого качества.

Теперь он чувствовал себя совершенно спокойным. Ему требовалось побыть какое-то время в этом уютном доме, поразмышлять.

Тостер Бетани и Джима с четырьмя широкими щелями годился и для оладий, и для блинов, но

Крайт предпочел свежий белый хлеб с корицей и изюмом.

Достал из холодильника масло и поставил на стол, чтобы оно чуть размякло.

Когда аромат корично-изюмного гренка начал наполнять кухню, он налил в кастрюльку молока, поставил на маленький огонь.

Дом. В мире, предлагавшем самые разные приключения и ощущения, всё-таки оставалось место и для дома.

И когда, окончательно разомлев, он начал напевать себе под нос что-то веселенькое, за спиной раздался женский голос:

— Ох, извините, я и не знала, что у детей гость.

Улыбаясь, но более не напевая, Крайт отвернулся от плиты.

Незваной гостьей оказалась миловидная женщина лет шестидесяти с небольшим; ее мягкие седые волосы напоминали голубиные крылья. Ярко-синие глаза вопросительно смотрели на него.

Она была в черных слаксах и синей, под цвет глаз, блузке, которую женщина заправила в слаксы, сшитые по фигуре, тщательно выглаженные.

Должно быть, зонтик и плащ она оставила на переднем крыльце, прежде чем открыть дверь своим ключом.

Ее улыбке в отличие от Крайта недоставало уверенности.

— Я — Синтия Норвуд.

— Мама Бетани! — воскликнул Крайт и сразу понял, что его догадка верна. — Как приятно познакомиться с вами. Я столько о вас слышал. Я — Ромул Кадлоу и так смущен. Вы словно сошли со страниц модного журнала, а я… — он указал на кашемировый банный халат, — …в таком виде! Вы, должно быть, подумали, как Бетани и Джим могли позволить спать под их крышей такому чудовищу!

— Нет, нет, ну что вы! — поспешила заверить его Синтия. — Это мне нужно извиняться за то, что я так внезапно ворвалась сюда.

— Вы не способны на то, чтобы ворваться, миссис Норвуд. Вы впорхнули, как танцовщица.

— Я знала, что дети уехали на работу, и подумала, что они забыли погасить свет.

— Готов спорить, не в первый раз.

— И не в сотый, — кивнула она. — Остается только гадать, каким бы был их счет за электричество, если бы я не жила на другой стороне улицы.

— У них очень трудная работа. Столько нужно держать в голове. Не знаю, как же они с этим справляются.

— Я о них тревожусь, — кивнула Синтия. — Сплошная работа, никаких развлечений.

— Но им нравится, знаете ли. Нравится отвечать на все новые вызовы.

— Похоже на то, — согласилась она.

— Это же счастье — заниматься работой, которую любишь. Так много людей всю жизнь занимаются ненавистным им делом, вот что ужасно.

Гренок выскочил из тостера.

— Я не хотела прерывать ваш завтрак.

— Дорогая, я не уверен, что корично-изюмовый гренок с маслом и горячий шоколад можно считать завтраком. Специалист по питанию точно назовет меня невеждой. Вы составите мне компанию?

— Ой, я не могу.

— Еще не затеплилась заря. Вы не могли уже позавтракать в такую рань.

— Я еще не ела, но…

— Я не хочу упустить возможность услышать все эти истории о том, как плохо вела себя Бетани, когда была маленькой девочкой. Ей и Джиму много чего известно о моем глупом поведении, поэтому я должен им чем-то ответить.

— Что ж, какао весьма кстати в дождливый день, но…

— Составьте мне компанию, дорогая. Пожалуйста, — он указал на стул. — Присядьте. Давайте поболтаем.

Она смягчилась.

— Пока вы варите какао, я намажу маслом гренок.

Если бы она обошла стол, то увидела бы лежащий на стуле пистолет-пулемет.

— Присядьте, присядьте, — остановил он ее. — Я же появился вчера вечером, никого не предупредив заранее, а меня так радушно встретили. Они всегда славились радушием. Но я не прощу себе, если, помимо прочего, ещё и заставлю маму Бетани готовить мне завтрак. Присядьте, присядьте, я настаиваю.

Она села на указанный им стул.

— Мне нравится, что вы называете ее Бетани. Она никому не позволяет называть себя полным именем.

— Но это же прекрасное имя. — Он достал из ящика пластиковые подставки и салфетки.

— Прекрасное, — согласилась она. — Мы с Малколмом так долго его выбирали. Отвергли тысячу других.

— Я говорю ей, что Бет рифмуется со «стилет».

— Она думает, что для деловой женщины больше подходит Бет.

— Я говорю ей, что Бет рифмуется с «бред».

Синтия рассмеялась.

— Вы такой забавный, мистер Кадлоу.

— Зовите меня Ромул или Ромми. Только мама зовет меня мистер Кадлоу.

Она вновь рассмеялась.

— Я так рада, что вы заехали к ним. Дети уже совсем забыли, как развлекаются люди.

— Джим раньше любил поразвлечься.

— И мне нравится, что вы называете его Джимом.

— Высокопарного Джеймса мы оставим для инвесторов. Мы знакомы с тех времен, когда его звали Джим, и он всегда будет для меня Джимом.

— Мы поступаем правильно, если не отрываемся от своих корней и ничего не усложняем, — покивала она.

— Я понятия не имею, какие у меня корни, но насчет простоты вы абсолютно правы. И знаете что? Мне здесь нравится. Я чувствую, что это мой дом.

— Как это мило.

— Дом очень важен для меня, миссис Норвуд.

— А где ваш дом, Ромми?

— Дом, — ответил Крайт, — это такое место, где тебя обязательно примут, когда бы ты ни пришел.

Глава 33

Залитые дождем окна автобуса создавали впечатление, будто мир тает, словно все творения человека и природы утягивало через сливное отверстие на дно Вселенной, оставляя только вечную пустоту, и автобус ехал по ней, пока не растаял бы сам, забрав с собой весь свет и бросив их в абсолютной темноте.

Держась за руку Тима, Линда чувствовала, что привязана к чему-то такому, что никогда не растает.

Она давно уже ни за кого так не держалась. Не решалась на это.

Да и не было человека ещё с более давних времен, который предложил бы ей руку так уверенно, с такой убежденностью. Менее чем за десять часов она прониклась к нему доверием. С детства никому так не доверяла.

Она практически ничего о нем не знала и при этом чувствовала, что знает его лучше любого, с кем сталкивалась, понимает душу, жившую в его сердце, ощущает силу этого сердца, которое являлось компасом для разума.

И одновременно он оставался для нее загадкой. И пускай ей хотелось узнать о нем все, какая-то ее часть надеялась, что элемент загадочности сохранится при любом развитии их отношений.

Он ведь стал ее ангелом-спасителем, то есть не могло в нем не быть чего-то магического, необыкновенного. Это так ужасно — открывать для себя, что ее Мерлин — не волшебник, а обычный человек, узнавать, что источник рыцарской храбрости — не гордость львов, воспитавших его, а комиксы о супергерое, которые он проглядывал мальчишкой.

Желание, чтобы эта загадочность сохранилась, удивило Линду. Она-то думала, что последние остатки романтики покинули ее как минимум лет шестнадцать тому назад.

— Кто такая Молли? — спросил Тим, когда автобус подъезжал к Дана-Пойнт.

Вопрос застал ее врасплох, она в изумлении уставилась на него.

— В отеле ты разговаривала во сне.

— Я никогда не разговариваю во сне.

— Ты никогда не спишь одна?

— Я всегда сплю одна.

— Так откуда ты это знаешь?

— Что я сказала?

— Произнесла только имя. Молли. И «нет». Ты сказала: «Нет, нет».

— Так звали собаку. Мою собаку. Прекрасную. Такую милую.

— И что-то случилось?

— Да.

— Когда?

— Она появилась у меня, когда мне было шесть. Ее пришлось отдать, когда мне исполнилось одиннадцать. Прошло восемнадцать лет, а рана не заживает.

— Почему ее пришлось отдать?

— Мы больше не могли ее держать. Ангелина не любила собак, сказала, что нет больше денег на собачью еду и на оплату счетов ветеринаров.

— Кто такая Ангелина?

Линда всматривалась в тающий мир.

— Самое худшее заключалось в том, что Молли была всего лишь собакой. Она не понимала. Она любила меня, я отсылала ее прочь и не могла объяснить. Потому что она была всего лишь собакой.

Тим ждал. Помимо прочих его навыков, он также знал, когда нужно ждать, а это был редкий дар.

— Мы не могли найти никого, кто взял бы Молли. Она была красоткой, но никто не хотел ее брать. Потому что она была не просто собака, а наша собака.

— Печаль — это не ворон, навсегда устроившийся на шестке над дверью. Печаль зубаста и, уйдя на время, возвращается, стоит только ее позвать.

— Я до сих пор вижу глаза Молли, помню, как смотрела она на меня, когда я отдавала ее. С недоумением. Страхом. Никто не хотел ее брать. Поэтому пришлось отвезти ее в приют для бездомных собак.

— Кто-то наверняка забрал ее оттуда, — сказал он.

— Не знаю. Никогда не знала.

— Кто-то забрал.

— Так часто я представляла себе, как Молли лежит в клетке среди других грустных собак, гадая, почему я ее отдала, что она сделала такого, чтобы потерять мою любовь.

Линда перевела глаз с окна на свою руку в его руке.

Казалось бы, это слабость, стремление держаться за него, а она никогда не была слабой. Она предпочла бы умереть, чем дать слабину в этом мире, где на слабых охотились ради удовольствия.

Но, что странно, связь с Тимом не воспринималась ею как слабость. Скорее как брошенный миру вызов.

— Как же одиноко было Молли, — продолжила она. — А если ее не забрали… она думала обо мне, когда ей делали усыпляющий укол?

— Нет, Линда. Этого не случилось.

— Как знать.

— А если и случилось, она не знала, что означает эта игла, не знала, что грядет.

— Она знала. Собаки знают. Насчет этого я лгать себе не могу. Будет только хуже.

Сработали пневматические тормоза, автобус замедлил ход.

— Из всего, что случилось тогда… хуже ничего не было. Потому что никто другой не ждал от меня спасения. Я была всего лишь ребенком, но только не для Молли. Мы были лучшими подругами. Она мне верила. И я ее подвела.

— Ты не подвела, Молли, — заверил ее Тим. — Скорее мир подвел вас обеих.

Впервые за более чем десять лет она почувствовала, что может об этом говорить. Она излила всю злость в своих книгах и теперь могла говорить беспристрастно. Могла все ему рассказать.

Из ливневой канавы колеса выплеснули воду. Автобус прибыл в Дана-Пойнт. Двери сложились. Тим и Линда вышли в дождь.

Ветер последовал за громом и молниями на восток. Вода продолжала литься с неба, серебристая в воздухе, грязная на мостовой. До прихода зари оставалось совсем ничего, зари, которую Линда уже и не ожидала увидеть.

Глава 34

— Вам нравится горячий шоколад, Синтия?

— Думаю, вкуснее я не пробовала.

— Вся разница в толике ванили.

— Как интересно.

— Позволите разрезать для вас гренок?

— Благодарю, Ромми.

— Я люблю макать его в шоколад.

— Я тоже.

— Джеймс бы не одобрил.

— Мы ему не скажем.

Они сидели за кухонным столом, разделенные одним из четырех углов. Помешивали горячий шоколад ложечками, отчего от кружек поднимался нежный аромат.

— Какое необычное имя — Ромул.

— Да, даже теперь оно звучит для меня необычно. Согласно легенде, Ромул — основатель Рима.

— Не так-то просто соответствовать такому имени.

— Ромула и его брата-близнеца, Рема, бросили при рождении. Их выкормила волчица, воспитал пастух, а Ромул, когда основал Рим, убил Рема.

— Какая ужасная история.

— Знаете, Синтия, так уж устроен мир. Я не про волчицу, а про все остальное. Люди могут так ужасно относиться друг к другу. Я очень рад, что у меня есть друзья.

— Как вы познакомились с Бетани и Джеймсом?

— Джимом, — он погрозил ей пальчиком.

Она улыбнулась и покачала головой.

— Насчет этого он всегда так строг со мной.

— Мы познакомились через общих друзей. Вы знаете Джуди и Френки?

— Конечно. Я обожаю Джуди и Френки.

— А кто нет?

— Они — такая чудесная пара.

Он печально вздохнул.

— Если бы я нашел такую любовь, Синтия, то убил бы ради нее…

— Вы кого-нибудь найдете, Ромми. Все находят себе пару.

— Полагаю, когда-нибудь ударит молния. Должен сказать, я очень хочу увидеть, как молния ударит.

Они макали гренки в шоколад и ели.

Серое утро занялось за окнами. На фоне дождливого дня кухня становилась все уютнее.

— Вы знаете, что они сейчас в Париже?

— Джуди и Френки любят Париж.

— Все любят. В этот раз я собирался поехать с ними, но навалилась работа.

— Готова спорить, путешествовать с ними — одно удовольствие.

— Это точно. Мы вмести побывали в Испании. Бегали с быками.

У Синтии округлились глаза.

— Джуди и Френки бегали с быками… как у Хемингуэя?

— Джуди — нет, а вот Френки захотелось. И вы знаете, как трудно не уступить Френки.

— Я поражена. Но с другой стороны… они такие спортивные.

— Да, иной раз выматывают меня до предела.

— Разве это не опасно, бегать с быками?

— Ну, лучше бегать с ними, чем позволить им бегать по тебе. В конце ноги отказывались меня слушаться.

— Я предпочитаю общаться с быком в виде вырезки.

— Вы прелесть, — он похлопал ее по руке. — С вами так приятно завтракать. Хорошо сидим, не так ли?

— Да, конечно. Но я никогда не думала, что Джуди и Френки тянет к экстремальным видам спорта. На них это так непохоже.

— Джуди не тянет. А вот Френки обожает балансировать на острие ножа. Я иногда даже волнуюсь за него.

Он продолжал есть, а она застыла, не донеся четвертушку гренка до рта, словно вспомнила, что сидит на диете, и теперь не знала, то ли и дальше потакать аппетиту, то ли взять себя в руки и прекратить чревоугодие.

— Вы были в Париже, Синтия?

Она медленно положила ненадкусанную четвертушку на тарелку.

— Что-то не так, дорогая? — спросил он.

— У меня… есть одно дело. Совсем забыла. Меня ждут.

Когда она начала подниматься из-за стола, он накрыл ее руку своей.

— Чего вы так заспешили, Синтия?

— У меня не память, а решето. Я забыла…

Хватка Крайта стала крепче.

— Мне любопытно. В чем моя ошибка?

— Ошибка?

— Вы вся дрожите. Притворяться не умеете. В чем моя ошибка?

— Я записана к дантисту.

— На какое время? Неужто на половину седьмого утра?

В замешательстве она посмотрела на настенные часы.

— Синтия? Синти? Я действительно хочу знать, в чем моя ошибка.

— Ф-Френки — не мужчина, — ответила она, не сводя глаз с часов.

— Но Джуди-то точно не мужчина. Ага, понимаю. Очаровательная лесбийская парочка. Ну и ладно. Я ничего не имею против. Более того, я только за.

Он похлопал ее по руке, взял четвертушку гренка, которую она не надкусила. Макнул в шоколад.

— Вы причинили им боль? — Синтия, не могла заставить себя посмотреть на него, так что изучала тарелку.

— Бетани и Джиму? Разумеется, нет, дорогая. Они уехали на работу, как вы и думали, к бонусам и опционам. Я вошел в дом лишь после их отъезда.

Он откусил кусок четвертушки. Второй. Доел.

— Могу я уйти? — спросила она.

— Дорогая, позвольте объяснить. Мою одежду погубил дождь. Здесь я жду, пока мне привезут новую. В моем распорядке дня нет времени на беседы с полицией.

— Я просто пойду домой.

— Я так и не научился верить людям, Синтия.

— Я не позвоню в полицию. Несколько часов не позвоню.

— И сколько вы сможете подождать?

Она подняла голову, встретилась с ним взглядом.

— Сколько вы скажете. Приду домой и буду просто сидеть.

— Вы очень великодушная женщина, Синтия.

— Я всегда…

— Всегда что, Синтия?

— Я всегда хотела, чтобы всем было хорошо.

— Разумеется, хотели. В этом вы вся, дорогая. И знаете что? Я верю, что вы можете прийти домой и просто сидеть там.

— Я так и сделаю.

— Я верю, что долгие часы вы будете сидеть тихо, как мышка.

— Даю вам слово. Буду.

Потянувшись к стулу, который стоял напротив Синтии, Крайт взял пистолет.

— Пожалуйста, — прошептала она.

— Не торопитесь с выводами, Синтия.

Она опять посмотрела на настенные часы. Он не знал, какую надежду она могла там увидеть. Время не дружило ни с кем.

— Пойдемте со мной, дорогая.

— Зачем? Куда?

— Лишь несколько шагов. Пойдемте со мной.

Она попыталась встать. Ноги не слушались.

Встав рядом с ее стулом, он протянул ей руку.

— Позвольте вам помочь.

Синтия не отпрянула. Взялась за его руку и крепко сжала.

— Благодарю вас.

— Нам нужно только пройти через кухню к туалету. Совсем недалеко.

— Яне…

— Что не, дорогая?

— Я не понимаю зачем.

Он рывком поднял ее на ноги.

— Да, не понимаете. Слишком многое находится за пределами нашего понимания, не так ли?

Глава 35

Библиотека, приземистое кирпичное здание с узкими, забранными решетками окнами, напоминала форт, словно дальновидные библиотекари понимали: день, когда им придется защищать книги от толп варваров, стремительно приближается.

Перед самым рассветом Пит Санто припарковался неподалеку от входа.

В феврале проблемный юноша (так назвала его пресса) спрятался в библиотеке после ее закрытия. Благотворительный вечер по сбору средств для библиотеки принес сорок тысяч долларов, вот он и решил украсть эти деньги и зажить в свое удовольствие.

Честная пресса могла бы назвать его невежественным молодым наркоманом, но этим они унизили бы юнца и толкнули бы на дорожку асоциального поведения.

Пусть и восемнадцатилетний, этот «отрок» не понимал, что деньги жертвуются чеками и положены на банковский счет. Банкам он не доверял. Видел в них «денежных вампиров, которые хотят высосать простого человека досуха». Он предпочитал наличные и полагал, что все люди, такие же умные, как он (или умнее), придерживаются того же мнения.

После долгих розысков, обнаружив лишь металлический ящик с мелочовкой, он решил дождаться утра и прихода библиотекарши, чтобы приставить пистолет ей к виску и вызнать, где спрятаны сорок тысяч.

К его удивлению, в пять утра пришли трое уборщиков. Они начинали так рано, чтобы закончить работу до открытия библиотеки. Наставив на них пистолет, он потребовал отдать ему кошельки.

И, наверное, это ограбление ему бы удалось, если б уборщики не увидели испорченные книги. Это их обозлило.

Ночью, прекратив поиски сорока тысяч, проблемный юноша собрал книги, которые (судил он по названиям и рисункам на обложке) основывались на «неправильных идеях». И сделал так, чтобы их более не поставили на полки.

Уборщики не были страстными книгочеями. Они пришли в ярость по другой причине: юноша не разорвал книги и не сжег. Свалив в кучу, помочился на них, а убирать все предстояло им.

Они как-то отвлекли внимание юнца, набросились на него, отобрали пистолет, избили в кровь. Потом позвонили копам.

Пит прочитал уборщикам строгую, пусть и без должной искренности, лекцию о том, как нехорошо брать на себя исполнение правосудия.

И вот теперь, оставив Зою в запертом «Маунтинере», он поспешил под навес перед парадной дверью. Сквозь стеклянные панели увидел, что внутри горит свет, и громко постучал.

Подошел один из уборщиков. Пит показал ему свой жетон, но уборщик уже открывал дверь.

— Привет, детектив Санто. Что вы тут делаете? Сегодня никто книги не обоссал.

— Ты слышал, что он судится с библиотекой? — спросил Пит.

— И, наверное, отсудит пару миллионов…

— Если отсудит, я тоже нассу на книги.

— Для этого вам придется постоять в очереди.

— Слушай, я знаю, что библиотека откроется лишь через несколько часов, но мне нужно прямо сейчас воспользоваться компьютером.

— У копов нет компьютеров?

— По личному делу. На службе я сделать это не смогу, а дома компьютер сломался.

— Вам точно не нужно спрашивать моего разрешения. Копы… разве они не могут заходить, куда им хочется?

— В Конституции записано не совсем так, но близко к этому.

— Вы знаете, где стоят компьютеры?

— Да, я помню.

Дьявол неграмотности проник и в этот храм слова. Два стеллажа с книгами пришлось убрать, чтобы поставить шесть компьютеров.

Пит сел, включил компьютер, вошел в Интернет. И вскоре вновь разбирался с убийствами в «Сливках и сахаре».

Глава 36

До того как речь зашла о беге с быками, Синтия Норвуд была энергичной женщиной шестидесяти с небольшим лет. Но в какую-то минуту постарела лет на двадцать.

Ранее живые глаза потускнели. Обаяние ушло с лица, кожа обвисла.

Ноги не слушались. Она не могла их поднять. Даже при помощи Крайта едва переставляла, не отрывая от пола.

— Почему мы идем в туалет? — едва слышно выдохнула она.

— Потому что там нет окна.

— Нет?

— Нет, дорогая.

— Но почему?

— Я не знаю, дорогая. Если бы решение принимал я, там обязательно было бы окно.

— Я хочу сказать, почему мы туда идем? Почему не можем остаться здесь?

— Вам же больше не хочется есть, правда?

— Мне хочется пойти домой.

— Да, я знаю. Вы любите дом так же сильно, как я.

— Вам необязательно это делать.

— Кто-то должен это сделать, Синтия.

— Я никому ничего не сделала.

— Да, я знаю. Это неправильно. Действительно, неправильно.

Мягко вталкивая Синтию в туалет, он почувствовал, что ее всю трясет.

— Я собиралась за покупками.

— И куда вы обычно ездите?

— В разные места.

— Я — не любитель ходить по магазинам.

— Мне нужен летний костюм.

— У вас отменный вкус.

— Мне всегда нравилось красиво одеваться.

— Отойдите вон в тот угол, дорогая.

— Это так не похоже на вас, Ромми.

— На самом деле это очень на меня похоже.

— Я знаю, что вы — хороший человек.

— Что ж, я действительно хорош в том, что делаю.

— Я знаю, что у вас доброе сердце. Сердце, оно у всех доброе. — Она уже стояла в углу, спиной к нему. — Пожалуйста.

— Повернитесь и посмотрите на меня, дорогая. Она ответила не сразу: перехватило дыхание.

— Я боюсь.

— Повернитесь.

— Что вы собираетесь делать?

— Повернитесь.

Она повернулась. По щекам текли слезы.

— Я была против войны.

— Какой войны, дорогая?

— Малколм был за, а я — против, всегда.

— Послушайте, Синтия… вы так изменились.

— И я жертвовала деньги, знаете ли.

— Только что вы были такой старой, старой и печальной.

— На спасение орлов и китов, голодающим африканцам.

— А теперь вы совсем не старая. Клянусь, на вашем лице нет ни морщинки. Вы выглядите как ребенок.

— Господи.

— Я удивлен; что вы дошли до этого так поздно.

— Господи, господи.

— Слишком поздно.

Большим пальцем он переставил селекторный переключатель на затворе в другой режим, полуавтоматический, потому что ему требовался только один патрон. Через крохотную комнатушку выстрелил ей в лоб.

И действительно, в самом конце лицо у нее стало будто у ребенка, но ненадолго.

Крайт отступил на шаг и закрыл дверь туалета.

Сварив ещё горячего шоколада и поджарив два гренка из корично-изюмного хлеба, вновь сел за стол. Все было вкусно, но он не чувствовал того же уюта, что и раньше. Не мог вернуть прежнее настроение.

Согласно настенным часам, ждать курьера с одеждой ему осталось час и двадцать минут.

Он только бегло осмотрел дом. Так что теперь мог провести более тщательное обследование.

Невероятно, но из гостиной донесся мужской голос:

— Синтия. — И тут же снова: — Синтия? — Шаги приблизились.

Глава 37

Улетевшая в Нью-Йорк Тереза Мендес жила в одной половине двухквартирного дома. Запасной ключ она хранила в сейфе для ключа с наборным замком, который крепился под сиденьем стула из красного дерева, стоявшего во внутреннем дворике.

Линда первой вошла в дом через кухонную дверь. Достала пистолет из сумочки и положила на стол для завтрака. Дорожная сумка и сумочка отправились в раковину, обсыхать.

Тим с отвращением смотрел на лужу, которая собиралась у его ног.

— Ну вот, устроили потоп.

— Я принесу полотенца. — Она сняла куртку, кроссовки, ушла из кухни.

Тим чувствовал себя крайне неловко, казался себе большой губкой, которая впитала в себя дождь, а теперь вот выдавливала его из себя.

Вернулась Линда, босиком, в халате, с одеялом и стопкой полотенец, положила все на столик рядом с ним.

Раздвинула пару складных дверей, за которыми оказалась ниша со стиральной машиной и сушилкой.

— Раздевайся, одежду брось в сушилку. Одеяло используй вместо халата.

Она взяла одно из полотенец, подошла к раковине, начала вытирать дорожную сумку.

— У меня будет право на уединение?

— Думаешь, мне не терпится взглянуть на твой голый зад?

— Возможно. Что я вообще о тебе знаю?

— Я поднимусь наверх, быстро приму душ.

— У меня есть чувство собственного достоинства.

— Это я заметила первым делом, сразу после твоей огромной головы. Сколько времени мы будем здесь в безопасности?

— Я бы не задерживался дольше двух часов. Лучше девяносто минут.

— Здесь тоже есть ванная, если ты хочешь принять душ. Рубашку и джинсы, когда они высохнут, мы сможем погладить.

— Мне как-то не по себе.

— Обещаю, что подглядывать не буду.

— Я про другое. Использовать вот так дом незнакомого человека.

— Она не незнакомка, а моя подруга.

— Для меня незнакомка. Когда все закончится, мне бы хотелось сделать для нее что-нибудь приятное.

— Ты не сможешь оплатить ее закладную.

— Душ — это хорошо.

— Я надеюсь, и ты тоже хороший. Я не смогу жить с плохим человеком. — И она вышла из кухни, унося с собой дорожную сумку и сумочку.

Какие-то мгновения он постоял, думая над двумя небрежно произнесенными ею словами: жить с… Если б думал и дальше, то одежда могла бы высохнуть на нем, сушилка бы и не потребовалась.

Он разделся, загрузил сушилку, вытер пол полотенцем, понес другие полотенца в ванную.

Горячая вода так приятно расслабляла. Он бы мог простоять под струей целую вечность, да только сливное отверстие в полу напомнило ему глаза Кравета, с расширенными зрачками, жадными до света, а эти глаза заставили подумать о «Психозе».

Намывшийся, вытершись насухо, завернутый в одеяло, он вернулся на кухню. Хотелось поесть, но он не считал себя в праве шарить по буфетным полкам или заглядывать в холодильник.

Сел на стул, дожидаясь Линды, одеяло напоминало монашескую рясу.

Прошлым вечером в доме Линды до того, как пришлось пуститься в бега, в какой-то момент она вызвала в нем бурю эмоций. Его охватил ужас и восторг, которые одновременно и связывали, и освобождали его.

Тогда он не смог назвать это чувство. Но теперь вдруг осознал, что знает, что это за чувство, понимает, почему он так резко повернулся спиной к спокойной жизни, которую создал для себя, и ступил в новую, где поручни безопасности отсутствовали напрочь.

Теперь он знал это слово. Цель.

Когда-то у его жизни была цель. И он делал все для ее достижения.

И по очень веским причинам выбрал себе другую жизнь: с монотонной работой, невинными радостями, минимумом размышлений.

Ощущал усталость в сердце и разочарование, убедился в бесплодности своих усилий. Истинные то были чувства или мнимые, разбираться не стал.

Когда он нашел себе новую работу и простые удовольствия, когда приложить кирпич к кирпичу или камень к камню стало его главной целью, когда наибольшую удовлетворенность он получал, заполнив сборник кроссвордов или пообедав с друзьями, усталость покинула его сердце. В этой маленькой жизни, где он не служил ничему великому, не было места для разочарования, не возникало сомнений и ощущения бесплодности усилий.

В прошлый вечер, в таверне, его годы отшельничества подошли к концу. Он ещё полностью не осознавал, почему обрушил стены, внутри которых чувствовал себя так комфортно, но фотография Линды имела к этому самое непосредственное отношение.

Он не влюбился в нее с первого взгляда. Он не тратил свою жизнь на поиски такой, как Линда. Ее лицо поначалу показалось ему одним из многих, симпатичным, но не завораживающим. И нынешние его чувства к ней тогда он просто не мог себе представить.

Возможно, он знал причину: имя человека, приговоренного к смерти, всего лишь имя, но лицо, если мы решаемся взглянуть на него, показывает нашу собственную уязвимость.

Правда, когда Линда вернулась, в синих джинсах и черной футболке, которые достала из дорожной сумки, ничего уязвимого он в ней не увидел.

Она взяла его мокрые ботинки.

— В гостиной есть газовый камин. Там мы и высушим нашу обувь. А пока она будет сохнуть, что-нибудь перекусим.

За окнами занялась серая заря, ливень терял силу, все более превращаясь в мелкий дождик.

— Ты выглядишь слишком уж счастливой, — сказал Пит, когда Линда вновь появилась на кухне.

Глава 38

Мужчина, который искал Синтию, с высоким лбом, кустистыми седыми бровями, волевым ртом и загорелой, выдубленной кожей, выглядел как капитан из куда более сурового века, тот самый, что преследовал белого кита, убил его, выпотрошил и вернулся в порт с бочками, полными китового жира и амбры.

Он остановился на пороге кухни, нахмурился, увидев сидящего за столом Крайта.

— Кто вы?

— Редьярд Киплинг. Вы, должно быть, Малколм.

— Редьярд Киплинг… это же писатель, который уже умер.

— Да, меня назвали в его честь, и мне не нравятся его произведения, за исключением одного или двух стихотворений.

Подозрительность свела обе кустистые брови в одну.

— Что вы здесь делаете?

— Бет и Джеймс пригласили меня. Мы все — лучшие друзья Джуди и Френки.

— Джуди и Френки в Париже.

— Я собирался поехать с ними, но поездку пришлось отменить. Вы уже позавтракали, Малколм?

— Где Синтия?

— Мы с Синтией так хорошо провели время. Выпили горячий шоколад, съели гренок из корично-изюмного хлеба. Ваша жена — просто душа компании.

Крайту требовалось завлечь старика на кухню. «Глок» лежал на том стуле, где его не видела Синтия. Малколм тоже его не видел. Но, если бы Крайт потянулся к пистолету, Малколм, который уже заподозрил неладное, мог убежать. И уж конечно же, убежал бы, увидев поднимающийся пистолет.

Малколм хмуро смотрел на тарелку и кружку Синтии.

— Но где она?

Крайт указал на закрытую дверь туалета.

— Отлучилась по зову природы. Мы как раз говорили об усилиях Синтии по спасению орлов и китов. Я этим восхищен.

— Спасению кого?

— Орлов и китов. И ее борьбе с голодом в Африке. Вы должны гордиться ее благородством.

— Бетани и Джим никогда не упоминали никакого Редьярда Киплинга.

— Честно говоря, я не такая уж интересная личность, Малколм. На каждую тысячу историй о Джуди и Френки у них едва ли набиралась одна про меня.

Острый взгляд серо-стальных глаз старика остановился на Крайте.

— Что-то с вами не так.

— Что ж, мне никогда не нравился мой нос, — признался Крайт.

— Синтия! — позвал Малколм.

Ни один не посмотрел на дверь туалета. Оба не сводили глаз друг с друга.

Крайт потянулся за «Глоком».

Старик развернулся и побежал.

Крайт вскочил на ноги так быстро, что свалил стул, передвинул селекторный переключатель на автоматическую стрельбу и нацелил на дверь. Малколм к тому времени исчез из виду.

Крайт бросился за ним. Столовую старик проскочил шустро, как мальчишка, но в гостиной задел угловой столик, покачнулся, схватился за кресло, чтобы устоять на ногах.

Крайт выпустил короткую очередь, которая пришила спину Малколма от поясницы до шеи. Глушитель так эффективно погасил грохот выстрелов, что и от детского пугача шума было бы больше.

Старик упал лицом вниз и остался лежать, повернув голову. Глаз, который увидел Крайт, был широко раскрыт, но об остроте взгляда говорить уже не приходилось.

Стоя над Малколмом, Крайт выпустил в него все остававшиеся в обойме патроны. Тело дергалось, но стрелял-то он уже в труп.

Расходовать двадцать, а то и больше патронов на мертвеца смысла вроде бы не имело, но Крайт полагал, что это необходимо.

Менее уверенный в себе человек, чем Крайт, не обладающий таким самоконтролем, заменил бы пустую обойму полной и тоже разрядил бы ее в покойника. Крайт всегда гордился свойственными ему сдержанностью и выдержкой, но и его фантастическое терпение приблизилось к пределу.

Он открыл парадную дверь и увидел плащ Синтии на диване-качалке. Зонты, ее и Малколма, лежали на полу.

Он занес все в дом и запер дверь.

Повесил плащ в стенной шкаф в прихожей. Туда же поставил и зонты.

На кухне, сев за стол, взял мобильник и проверил сообщения. Когда он ещё разговаривал с Синтией, ему дали знать, что «Эксплорер» брошен на стоянке у ресторана.

Об угнанных автомобилях из окружающих ресторан кварталов заявлений не поступало, но хозяин мог хватиться своего автомобиля лишь через несколько часов.

Крайт подумал об автобусе и отправил соответствующее сообщение. Не так уж много автобусов проходило по этому маршруту в столь поздний час.

Так что пришлось бы задать вопросы двум-трем шоферам, не больше.

Он не собирался убирать трупы из туалета и гостиной. Синтия и Малколм погибли только потому, что их дочь и зять не настояли на соблюдении едва ли не главного правила: мой дом — моя крепость. Нельзя же превращать собственное жилище в проходной двор. Теперь это его не касалось. Он не лез в дела чужой семьи.

Прибравшись на кухне, он поднялся на второй этаж, в большую спальню, чтобы узнать, нет ли у Бетани и Джима порнографических видео и интересных секс-игрушек.

Ничего такогоне нашел. Выяснил, что Джим складывает носки, а не скатывает. На нескольких трусиках Бетани обнаружил вышитого розового зайчика. Таблоиды тут бы ничем не поживились.

В шкафчиках ванной самой интересной его находкой оказалось слабительное, в большом количестве и разных фармацевтических компаний. Эти люди то ли совсем не ели клетчатку, то ли их толстый кишечник был столь же неэффективным, как и канализация в странах третьего мира.

Бетани и Джим были такой безликой парой, что Крайт не мог не удивиться, что легендарные Джуди и Френки хотели с ними знаться.

Зубные щетки были розовой и синей. Он почистил зубы розовой, предположив, что это щетка Бетани. Но дезодорантом воспользовался мужским, а не женским.

Оставшееся время пришлось коротать на кухне с последним номером журнала «О», который прислали по почте.

В 7:15 он открыл входную дверь и улыбнулся, увидев на диване-качалке чемодан и небольшую дорожную сумку. Прибыла заказанная им одежда.

Дождь полностью прекратился. С деревьев капала вода. Солнце прорвалось сквозь облака, и мокрая улица начала парить.

Пятнадцатью минутами позже, полностью одетый, он оглядел себя в большом зеркале на двери ванной, примыкающей к спальне Бетани и Джима.

Когда Бетани стояла голой в ванной, возможно, мужчины из Зазеркалья с восхищением наблюдали за ней без ее ведома. Крайт не мог видеть тех, кто жил в зазеркальной реальности, на него смотрело только собственное отражение, но это не означало, что зазеркальцы тоже могли видеть лишь себя.

Спустившись вниз и подходя к входной двери, он услышал, как в замок вставили ключ, повернули, дверь открылась.

Женщина вошла в дом, удивленно вскрикнула, увидев Крайта.

— Вы меня напугали.

— А вы — меня. Бетани и Джим не сказали мне, что кого-то ждут.

— Я — Нора, из соседнего дома.

Короткая стрижка и синий лак на ногтях этой миниатюрной, но грудастой женщины ему определенно не понравились.

— Это прямо-таки дом из телесериала, — улыбнулся Крайт, — где все заходят, не постучав и не позвонив в дверь.

— Бет платит мне за то, что я готовлю обед на пять дней в неделю и ставлю его в морозилку. В понедельник я набиваю ей холодильник, во вторник — готовлю.

— Значит, за вчерашний первоклассный обед я должен поблагодарить вас.

— Так вы тут поживете?

— Я — невежливый, являющийся без предупреждения гость, но дорогая Бет всегда делает вид, что рада мне. Я — Ричард Кицвинкел, но все зовут меня Рикки.

Он отступил на шаг, приглашая ее отойти от двери и заслоняя лежащего в гостиной Малколма.

— Послушайте, Рикки, я не хотела вам мешать…

— Нет, заходите, заходите. Синтия и я так душевно поболтали после того, как наши ранние птички упорхнули за червячком или что там ещё можно поклевать в инвестиционном банке.

— Синтия здесь?

— На кухне. Недавно пришел и Малколм, — Крайт понизил голос. — Хотя он, конечно, сухарь в сравнении с несравненной Синтией.

Она шагнула вперед и закрыла за собой дверь.

— Обед действительно был первоклассный?

— Какой… Ах, вы про ваш обед. Божественный. Просто божественный.

— И чем она вас угощала?

Глаза у нее были небесно-синие. Полные губы, гладкая кожа.

— Курицей. Мы ели курицу.

Он подумал о том, чтобы изнасиловать ее, но в результате просто убил. Для разнообразия голыми руками.

Лишние смерти не радовали тех, кто давал ему все эти поручения, но посторонних он убивал крайне редко. И полагал, что щедрые заказчики его поймут. Как ни крути, в жизни случается всякое.

Выйдя на крыльцо, Крайт закрыл дверь и запер ее ключом Норы, хотя, похоже, этот замок никого не останавливал.

Глава 39

Едва они закончили завтрак, позвонил Пит Санто. Тим включил громкую связь и поставил мобильник около тарелки, на которой лежали блины.

— Я звоню не из дома, — предупредил Пит. — По мобильнику.

— Что-то случилось, — сразу догадался Тим. — Что?

— Я держался подальше от баз данных правоохранительных ведомств, всего лишь проверил по «Гуглу» несколько имен и фамилий Кравета. Кое на что наткнулся, начал копать… и тут у меня отрубился Интернет.

— Может, совпадение, — предположил Тим.

— Такое же, как появление Санта-Клауса на Рождество. И насчет появления. По прошествии менее чем получаса, около пяти утра, мне нанесли визит три парня.

— Не три волхва?

— Скорее три мордоворота.

— И что они хотели? — спросила Линда.

— Меня уже не было, когда они подъехали. Я следил за ними с улицы. И домой вернусь не скоро.

— Вы не оставили Зою дома? — спросила Линда.

— Зоя со мной.

— И что ты нарыл? — спросил Тим.

— Послушай, Хитч Ломбард знает номер моего мобильника, — услышал он вместо ответа, — так что, возможно, его знают и эти парни. Возможно, они знают и твой.

— Точно знают, — подтвердил Тим. — Но это не значит, что они могут перехватить наш разговор.

— Местные копы не могут, а вот тем ребятам, возможно, такое под силу. Техника не стоит на месте.

— И хотя определить местонахождение мобильника сложнее, чем стационарного телефона, в принципе, проблем с этим нет, — вставила Линда.

Тим посмотрел на нее.

Она встретилась с ним взглядом.

— Когда подбираешь материал для новой книги, много чего узнаешь.

— Тебе нужно купить одноразовый мобильник, — посоветовал Пит, — и тогда у тебя будет номер, которого они не знают. Потом позвони на другой телефон, которого они не знают.

— Ты собираешься сообщить мне этот номер посредством телепатии? — спросил Тим.

— Именно. Помнишь парня, который потерял девственность, переодетый Шреком?

— Парень, у которого нынче пять детей?

— Именно.

— Я не знаю его номера.

— Позвони ему на работу. Телефон есть в справочнике. Спроси его, назови свое имя, тебя соединят. Я буду там через час.

Тим оборвал связь. Потом отключил мобильник.

— Кто этот парень? — спросила Линда.

— Сантьяго, кузен Пита.

— Переодетый Шреком?

— Устроили костюмированный бал. Все приходили в костюмах персонажей мультфильмов. Меня там не было.

— И в каком костюме пришла она?

— Джессики из «Кто подставил кролика Роджера». Ее зовут Мина. Он на ней женился. Дети милые и зелененькие.

Линда отодвинула стул от стола.

— Нам лучше выметаться отсюда.

Тим достал из сушилки свою одежду и погладил ее, пока Линда убирала со стола и мыла посуду. Промоченная дождем обувь высохла не до конца, но другой все равно не было.

В гараже на два автомобиля стояла четырехлетняя «Хонда Аккорд» Терезы. Одна из приятельниц, с которыми она улетела в Нью-Йорк, отвезла ее до аэропорта.

Ключи Линда нашла в одном из ящиков на кухне. Протянула Тиму.

— Если и сегодня могут возникнуть такие же проблемы, что и ночью, будет лучше, если за руль сядешь ты.

Хотя места для ног определенно не хватало, «Хонда» ему понравилась. Во-первых, неприметная, во-вторых, никакого спутникового слежения.

Когда ворота гаража поднялись, Тим где-то даже ожидал увидеть киллера с голодными глазами, стоящего на подъездной дорожке с пистолетом-пулеметом в руках.

Но их встретил только солнечный свет, освобождающий землю от уныния недавнего ливня.

— И где в такой час мы найдем одноразовый мобильник? — спросила она.

Он повернул на восток, к автостраде.

Оптовые клубы открываются рано. У меня есть карточка одного, получил через профсоюз. Но вот наличных у меня немного.

Линда достала из сумочки пухлый конверт.

— Здесь пять тысяч сотенными.

— Когда ты успела ограбить банк?

— Дома у меня спрятаны и золотые монеты. Вчера вечером я решила, что лучше взять с собой бумажки.

— Не доверяешь банкам?

— У меня есть деньги и в банке. Но наличные могут понадобиться срочно, когда нет времени идти в банк или даже снимать их в банкомате. Как, скажем, вчера.

— Вчера времени не было, — согласился он.

— Я никогда больше не буду беспомощной, — отчеканила она, её лицо посуровело.

— Мы, конечно, в сложной ситуации, но далеко не беспомощные, — заверил он ее.

— Я не про сегодня. — И она вернула конверт в сумочку.

— Ты хочешь сказать, что была беспомощной тогда… с Молли и потом.

— Да.

— Хочешь поговорить о потом?

— Нет.

— Ты рассказала мне о Молли.

— Рассказывать — это так больно.

По поднимающемуся пандусу Тим выехал на автостраду. Плотным потоком автомобили мчались в ещё один день в раю. Именно так называли риелторы Калифорнию.

— В конце пути мы все беспомощные, — философски заметил Тим. — Если смотреть правде в глаза.

— Смотреть правде в глаза — это по мне. Но будь я проклята, если это конец пути.

В результате до съезда с автострады, который привел их к оптовому клубу, они доехали молча.

Молчание успокаивало. Тим подозревал, что они уже миновали тот этап, когда молчание означало растущее напряжение, независимо от того, как долго им ещё придется идти по жизни рука об руку.

Глава 40

Сев за руль «Шевроле», припаркованного перед домом Бетани и Джима, Крайт отправил кодированное текстовое сообщение, информируя группу поддержки о трех трупах в доме.

Он не предлагал возможных выходов из сложившейся ситуации. Такие решения не входили в его компетенцию. Он лишь ставил в известность о случившемся.

Напечатал: «К СОЖАЛЕНИЮ, ИЗБЕЖАТЬ ЭТОГО НЕ УДАЛОСЬ». А закончил сообщение цитатой из Т. С. Элиота: «ОТ ЖИЗНИ ТЫ МОЖЕШЬ УЙТИ, НО ОТ СМЕРТИ — НЕТ».

Крайт никогда не встречался с мужчинами и женщинами из группы поддержки, но полагал, что он для них — легендарная личность, решающая вопросы жизни и смерти. Время от времени ему нравилось посылать им цитаты из Элиота, дабы они знали, что его эрудиция не уступает умению убивать.

Если бы он ходил в школу, то, конечно, получил бы образование в детстве и юношестве, но Крайт не помнил, что где-то учился до того, как ему исполнилось восемнадцать. Он, однако, преуспел в самообразовании, так как многому научил себя сам.

Творчество Т. С. Элиота Крайт не одобрял, но даже этот человек, который постоянно писал что-то не то, мог иногда порадовать одной-двумя строками. Будь Элиот жив, Крайт бы точно его убил.

Группа поддержки, решил он, скорее всего, позволит Бетани и Джиму найти трупы матери, отца и соседки Норы. А вот по ходу полицейского расследования группа поддержки уничтожит или изменит все улики, подставляющие Крайта. Отпечатки пальцев, ДНК, волосы, волокна только запутают полицию и заведут расследование в тупик.

Крайт не знал названия организации, одним из подразделений которой являлась группа поддержки, но думал о ней как о «Джентльменском клубе» или просто «Клубе». Он не знал, какие задачи ставил перед собой «Джентльменский клуб», какие цели преследовали его члены, почему они хотели смерти определенных людей, да и не хотел знать.

Более десяти лет он выполнял заказы мафии или тех, кто обращался к нему по рекомендациям благодарных клиентов, чтобы избавиться от надоевшей супруги, богатых родителей или каких-то других препятствий, не позволяющих жить в свое удовольствие. А семью годами раньше с ним встретился член «Клуба», выразивший искреннюю надежду, что он будет убивать для них на постоянной основе.

Их разговор состоялся ночью в Чикаго, на заднем сиденье длиннющего черного лимузина. Лампочки внутреннего освещения не зажигались, так что Крайт видел лишь силуэт в длинном кашемировом пальто, сидящий в дальнем углу роскошно отделанного салона.

Крайту показалось, что выговор у мужчины, как у «бостонского брамина». Фразы он строил правильно, манеры предполагали, что он из богатой семьи с высоким социальным статусом. Хотя «брамин» называл своих таинственных сообщников «наши люди», Крайт окрестил его Джентльменом, а всю группу — «Джентльменским клубом».

На Крайта произвел впечатление уровень поддержки, предложенный Джентльменом. И его слова он расценил как ещё одно доказательство своего превосходства над человеческими существами. Если он и не относился к совершенно другому виду разумных существ, то стоял на более высокой ступени эволюционного развития в сравнении с людьми.

Более всего в предлагаемой сделке устраивал Крайта тот факт, что он мог рассчитывать на помощь группы поддержки и когда получал заказ не от «Джентльменского клуба», а от мафии или человека, решившего таким способом избавиться от возникших проблем. Они не хотели, чтобы Крайт работал исключительно на них, однако соглашались постоянно оказывать ему всемерную помощь.

Для такой щедрости было две причины. Во-первых, они признавали уникальность таланта Крайта и стремились уберечь от тюрьмы столь ценного для них человека.

Во-вторых, они не хотели, чтобы Крайт, получая заказы только от «Джентльменского клуба», сумел выявить некую закономерность и, отталкиваясь от нее, догадаться, какие же цели преследовал «Клуб» и к чему стремился. Расплачивались с ним наличными, и люди, которые приносили деньги от «Клуба», ничем не отличались от тех посыльных, что доставляли деньги от различных мафиозных групп или от мужей, сыновей и бизнесменов с предательским сердцем.

Они платили ему наличными также и для того, чтобы никто и никогда не мог связать их с киллером, на случай, если придет день, когда он, несмотря на все их героические усилия, попадется.

После той поездки в лимузине по Чикаго Крайт никогда больше не сталкивался лицом к лицу с человеком, который, вне всякого сомнения, состоял в «Джентльменском клубе».

В действительности для него не имело значения, был ли человек, приносящий деньги, курьером «Джентльменского клуба» или нет. Убивать ему нравилось, за это хорошо платили, и он полагал себя обязанным забывать лица тех, кто приходил к нему. Что, собственно, и делал.

Крайт обладал удивительной способностью окончательно и бесповоротно забывать любое воспоминание, если у него возникало такое желание. Лица мужчин, обращавшихся к нему с заказом, или курьеров, действующих от лица заказчиков, исчезали из его памяти, подобно тому, как исчезает в глубинах космоса астронавт, фал которого оторвался от корабля.

Жизнь значительно упрощалась, когда ты мог послать далеко-далеко, без единого шанса на возвращение, не только лица курьеров, но неприятные эпизоды, а то и большие временные периоды, воспоминание о которых не приносило ничего приятного.

Он никогда не говорил по телефону ни с одним из членов «Клуба». Общение шло исключительно кодированными электронными посланиями. Голосовой анализ не мог стать вещественной уликой, представленной суду, и никто и никогда не доказал бы на все сто процентов, чьи пальцы отпечатали то или иное сообщение.

В таверне «Зажженная лампа», где он по ошибке принял Тимоти Кэрриера за заказчика, он предположил, что за этой миссией стоит не «Джентльменский клуб». «Брамин» и его люди никогда бы не сказали Крайту, что он может оставить половину денег за неубийство. Они своего решения не меняли. Если приговаривали человека к смерти, то хотели, чтобы он или она умерли окончательно и без надежды на воскрешение.

Крайт до сих пор сомневался, что именно «Клуб» жаждал смерти этой Пейкуэтт. Она, похоже, ничего собой не представляла. Богатые, облеченные властью джентльмены не удостаивали такую женщину даже взглядом, не говоря уж о том, чтобы навести на нее профессионального киллера.

Отослав сообщение, он вернулся на Тихоокеанскую прибрежную автостраду и поехал на юг, к ресторану, около которого Кэрриер оставил «Эксплорер». Обыскал внедорожник, но не нашел ничего полезного.

Едва Крайт закончил обыск, завибрировал его мобильник. Группа поддержки доложила, что водитель автобуса вспомнил мужчину и женщину, по описанию похожих на Кэрриера и Пейкуэтт, которые вышли в Дана-Пойнт.

Крайт поехал в Дана-Пойнт. А группа поддержки тем временем проверяла все телефонные звонки Пейкуэтт, в надежде найти ее абонента в этом прибрежном городке.

Облака отступали, в небе прибавлялось синевы, солнечный свет заливал прибрежные холмы, пляжи, море.

Крайта переполняла энергия, ему не терпелось добраться до этой женщины и ее самозваного рыцаря. Не терпелось оборвать их жизни.

Глава 41

Оптовый клуб предлагал фантастические цены. Галлоновая банка майонеза стоила сущие гроши, а количества блоков сыра, которые можно было прикупить за довольно скромную сумму, хватило бы на постройку дома с двумя спальнями.

Поскольку Тим и Линда пришли за одноразовым телефоном, они не стали брать торговую тележку, достаточно большую, чтобы перевозить в ней смирную лошадь. Другие покупатели наполняли свои тележки упаковками туалетной бумаги по двенадцать рулонов каждая, коробками с колготами, бочонками с маринованным чесноком.

Молодая пара пилотировала две тележки, в которых на детских сиденьях устроились совершенно одинаковые трехлетние девочки. Они использовали преимущества распродажи детских товаров в проходе 9: две вещи по цене одной.

Иногда Тим тревожился, что американцы могут слишком уж привыкнуть к такому изобилию и будут думать, что такой выбор и по таким ценам были нормой всегда, а теперь уже являются нормой и в большинстве самых дальних уголков этого мира. Общество, которое не знает своей истории, может развалиться на удивление быстро. И в голове людей сиюминутная пропаганда не должна занимать место сложного, а иногда и ужасного прошлого их страны.

Они купили нужный им мобильник и электробритву для Тима. Кассирша, явно удивленная такой, в два предмета, покупкой, лишь поднятием бровей выразила неодобрение столь несвойственной американцам сдержанности.

Далее они поехали в ближайший автоцентр. Тим сидел за рулем, а Линда использовала его сотовый телефон, чтобы активировать только что купленный одноразовый мобильник. Поскольку покупался мобильник с предоплаченными минутами, у нее не спросили ни номера кредитной карточки, ни фамилии.

Эта система, ещё не запрещенная законом, предоставляла огромные возможности террористам, которые могли использовать одноразовые мобильники то ли для разговоров, засечь которые не было никакой возможности, то ли в таймерах взрывных устройств.

К счастью, даже честные граждане имели возможность обратить себе на пользу достижения научно-технического прогресса.

Автоцентр представлял собой множество салонов, где покупателю предлагались самые разные модели от известных и не очень производителей. Салоны располагались бок о бок с обеих сторон дороги формой, соответствующей цифре 8. Флаги колыхались на легком ветерке, транспаранты зазывали скидками, и тысячи автомобилей стояли на черном асфальте площадок, напоминая драгоценные камни в витрине ювелира.

В каждом салоне все имеющиеся на территории парковочные площади использовались для новых и требующих ремонта автомобилей, а также для автомобилей потенциальных покупателей. Соответственно, автомобили сотрудников, отремонтированные, ожидавшие, пока их заберут владельцы, и сданные в салон старые, но ещё не выставленные на продажу, стояли вдоль дороги.

Тим припарковался у тротуара в затылок двухлетнему серебристому «Кадиллаку». Из дорожной сумки Линды достал виниловый, на «молнии», пакет с инструментами.

Линда осталась в «Хонде», чтобы проверить, сколько минут, а может, и часов займет обещанная «мгновенная активация» мобильника.

Совершенно открыто, достаточно быстро, но без излишней суетливости Тим снял переднюю и заднюю номерные пластины с «Хонды» Терезы, положил их в багажник.

Никто из водителей проезжающих автомобилей не обратил ни малейшего внимания на человека с инструментами, который возился с автомобилем на территории автоцентра.

Выставочные залы салонов находились далеко от дороги, за площадками с автомобилями, так что сотрудники салонов не могли видеть те автомобили, что стояли вдоль дороги.

Тим подошел к серебристому «Кадиллаку». Обнаружил, что дверцы заперты. Заглянув в окошки, увидел, что никаких личных вещей в кабине нет, дверца бардачка откинута, внутри пусто.

Все говорило за то, что автомобиль сдали в салон, но ещё не подготовили к перепродаже, поэтому он мог простоять у тротуара несколько дней.

В Калифорнии при продаже через салон подержанного автомобиля номерные знаки не менялись и новый покупатель ездил без номерных знаков, пока не получал их по почте после регистрации в ДТС.

Если бы Тим решил, что на «Кадиллаке» ездит кто-то из сотрудников, он бы двинулся дальше, пока не нашел автомобиль, сданный в салон на перепродажу. Хотел, чтобы о снятых номерах заявили как можно позже.

Он отвинтил номерные пластины с «Кадиллака» и переставил на «Хонду».

— Связи так и нет, — сообщила ему Линда, когда Тим сел за руль. — Будь я по-прежнему писательницей, написала бы роман о психопате, преследующем человека, которому не дали гарантий мгновенной активации мобильника.

— И что делает псих, когда настигает этого человека?

— Деактивирует его.

— Ты все ещё писательница.

Она покачала головой:

— Я этого уже не знаю. А если я не знаю, как можешь знать ты?

Тим завел двигатель «Хонды».

— Потому что все мы такие, какие есть.

— Какая глубокая мысль. Если напишу ещё одну книгу, обязательно ее использую.

— Я думал, что могу быть всего лишь каменщиком. Я — каменщик, все так, но я по-прежнему тот, кем был.

Он отъехал от тротуара и всем лицом почувствовал ее зеленый взгляд.

— И кем же ты был? — спросила она.

— Мой отец — каменщик, мастер своего дела. Если характеризовать его, достаточно одного этого слова — каменщик. А вот обо мне такого не скажешь, о чем я иногда сожалею.

— Твой отец — каменщик? — в голосе слышался благоговейный восторг, словно он открыл ей какую-то удивительную тайну.

— А что тут странного? Профессии передаются из поколения в поколение, во всяком случае, родители пытаются передать их детям.

— Это прозвучит глупо. Но, после того как ты появился в моем доме, все происходит так быстро… я даже не задумывалась о том, есть ли у тебя отец. Ты похож на него?

— Я похож на него? А почему мне не быть похожим на него?

— Отцы и сыновья, это не всегда одно и то же.

— Он — отличный парень. Лучше не бывает.

— Господи, у тебя есть и мать, не так ли?

— Мой отец — Не амеба. Чтобы появился я, он не делился надвое.

— Господи, — благоговения в его голосе только прибавилось. — И как зовут твою мать?

— Мэри.

— Мэри, — казалось, Линда никогда не слышала этого имени. — Она действительно удивительная?

— Будь уверена.

— А как зовут твоего отца?

— Уолтер.

— Уолтер Кэрриер?

— А разве может быть иначе?

— И у него такая же огромная голова, как у тебя?

— Скорее да, чем нет.

— Уолтер и Мэри. Господи.

В недоумении он посмотрел на нее.

— Чего ты улыбаешься?

— Я думала, ты — зарубежная страна.

— Какая зарубежная страна?

— Ты — целая страна, экзотическая земля, о которой можно так много узнать, которую нужно так долго исследовать. Но ты — не зарубежная страна.

— Нет?

— Ты — целый мир.

— Опять что-нибудь скажешь о моей большой голове?

— У тебя есть братья или сестры?

Они уже выезжали из автоцентра.

— Сестер нет. Один брат. Зах. На пять лет старше меня, и голова у него нормальная.

— Уолтер, Мэри, Зах и Тим, — радостно перечислила Линда. — Уолтер, Мэри, Зах и Тим.

— Я не уверен, что это имеет значение, но сейчас вроде бы все имеет значение, поэтому должен сказать, что Зах женат на Лауре, и у них маленькая дочка, которую зовут Наоми.

Глаза Линды блестели, словно от сдерживаемых слез, но она не напоминала женщину, готовую расплакаться. Скорее наоборот.

Он чувствовал, что вопрос этот не самый удачный, но не удержался, спросил:

— А кто твои родители?

Зазвонил одноразовый мобильник.

— Да, — ответила она на чей-то вопрос, потом повторила: — Да, — и после ещё одной паузы завершила разговор словами: — Благодарю вас.

Мобильник активировали.

Глава 42

По содержимому стола в кабинете Терезы Мендес, по обстановке в ее гостиной Крайт узнал о хозяйке много такого, что решительно ему не понравилось. Она определенно исповедовала не те ценности.

Самое важное, что удалось выяснить Крайту о тридцатидвухлетней овдовевшей медицинской сестре из ее ежедневника, оставленного на столе, заключалось в следующем: на текущий момент она находилась в Нью-Йорке с двумя другими женщинами, Глорией Нгуен и Джоан Эпплуайт.

Она улетела в прошлое воскресенье. Он попал в ее дом во вторник. Она собиралась вернуться в следующее воскресенье.

На обратной стороне дверцы шкафчика под раковиной висело посудное полотенце. Влажное на ощупь.

На полу в обеих ванных, наверху и на первом этаже, блестели капельки воды, швы между кафельными плитками потемнели от влаги.

В гостиной чуть раньше зажигали газовый камин. Кирпичная облицовка сохранила тепло.

Гараж на два автомобиля пустовал. На одном автомобиле вдова Мендес могла уехать в аэропорт и оставить его там до возвращения из Нью-Йорка. Но если у нее было два автомобиля, то на втором уехали Кэрриер и эта женщина.

Он отправил текстовое сообщение группе поддержки с просьбой выяснить, какие автомобили зарегистрированы на Мендес.

Чуть позже, когда он исследовал содержимое морозильной камеры вдовы, пришел ответ: «Мендес принадлежала только «Хонда Аккорд».

Они прислали и номерной знак, но для человека, который работал вне правоохранительной системы, никакого толку от этого не было. Крайт не мог объявить автомобиль в розыск.

На этот момент он потерял след дичи. Его это не обеспокоило. Они могли найти только временное убежище. Дело-то происходило в мире Крайта. Он был тайным королем, они — его подданными, и он знал, что рано или поздно их найдет.

Проведя без сна шестнадцать часов, он понял, что потерей следа судьба показывает ему свое благорасположение, дает ему шанс отдохнуть перед решающей схваткой.

Он заварил себе зеленый чай.

В буфете нашел маленький термос. Когда чай настоялся, залил его в термос.

Давно заслуженный отдых, которым он собирался насладиться в доме Бетани и Джима, ожидал его здесь, в куда более скромной резиденции вдовы Мендес.

Крайт отнес термос с чаем, кружку, тарелку с печеньем и две бумажные салфетки в большую спальню на втором этаже. Поставил на прикроватную тумбочку.

Раздевшись и аккуратно, чтобы ничего не помять, сложив одежду, он нашел в стенном шкафу вдовы два халата. Ни один не мог принадлежать ее покойному мужу.

В кармане одного, стеганого, розового, в цветочках, бесформенного, нашел скомканные, использованные вместо носового платка бумажные салфетки и упаковку смягчающих горло леденцов.

К счастью, второй, из синего шелка, очень даже ему подошел, хотя и трещал по швам.

Разобрав постель, взбив четыре большие подушки и сложив их горкой, чтобы опереться на них спиной, Крайт обнаружил в стенном шкафу корзину с грязным бельем вдовы. Похоже, она не успела его простирнуть перед отлетом в Нью-Йорк.

Из корзины Крайт выудил растягивающийся бюстгальтер без жестких чашечек, две футболки и трое трусиков. Трусики разложил на верхней подушке, той самой, на которой потом собирался спать.

Из чтива в спальне вдовы нашлись только журналы, которые Крайту не приглянулись. Он вспомнил, что видел в кабинете на первом этаже несколько полок с книгами, и спустился вниз.

Вероятно, Тереза не любила читать. В основном на полках стояли книги по популярной психологии, из серии «Помоги себе сам», справочники по медицине. Крайт на такую ерунду не разменивался.

Что его заинтересовало, так это шесть стоящих рядком книг, судя по всему, романов. Заинтриговали прежде всего названия: «Отчаяние», «Безнадежные и мертвые», «Сердечный червь», «Гниющие»…

Больше всего Крайту понравилось название «Безжалостный рак». Он снял книгу с полки.

В фамилии автора, Тони Зеро, чувствовался легкий флер нигилизма. Понятное дело, это был псевдоним, и он говорил читателю: «Ты — глупец, если выкладываешь за это деньги, но я уверен, что ты выложишь».

Иллюстрация на первой странице обложки тоже ему глянулась.

А вот когда он посмотрел на четвертую страницу, с фотографией автора, его ждал сюрприз. Тони Зеро на поверку оказалась Линдой Пейкуэтт.

Глава 43

Как только Тим остановил «Хонду» на пустой автостоянке торгового центра, за час до открытия магазинов, Линда позвонила в справочную, чтобы узнать номер «Сантьяго Халиско», ресторана, принадлежащего кузену Пита Санто, известному в узких кругах как Шрек.

Когда назвала имя Тима, секретарь тут же соединила ее с кабинетом Сантьяго Санто, но трубку взял Пит. Удивился, услышав ее голос, а не Тима.

— Включаю громкую связь, — сказала она.

— Подождите, я должен знать.

— Знать что?

— Что вы думаете?

— Думаю о чем?

— О нем. Что вы о нем думаете?

— А вам какое до этого дело?

— Никакого, вы правы, но очень уж хочется знать.

Тим, поймав ее взгляд, вопросительно изогнул

бровь.

— Я думаю, — сказала она Питу, — что у него красивая голова.

— Красивая? Мы не можем говорить об одном и том же песчаном псе.

—, Песчаный пес? Между прочим, а что это означает?

— Громкая связь, — нетерпеливо бросил Тим. — Включи громкую связь.

Она подчинилась и сказала Питу:

— Вы в эфире.

— Теперь я понимаю, почему от твоей семейной жизни осталось одно рыбное чучело! — фыркнул Тим.

— Может, у меня остались только рыбье чучело и застенчивая собака, но зато они меня не достают.

— Так что тебе удалось нарыть? Чем ты хочешь с нами поделиться?

— Ты помнишь кофейню «Сливки и сахар» в Лагуне?

— Первый раз слышу.

— Я ее знаю. Знала, — подала голос Линда. — Раньше частенько ходила туда. Она находилась в трех кварталах от моего дома. У них был такой уютный внутренний дворик.

— И потрясающий яблочный пирог.

— С миндалем.

— У меня просто слюнки потекли. Короче, как-то утром, полтора года тому назад, буквально перед тем, как открыться, кофейня «Сливки и сахар» сгорела дотла.

— Это был ад, — припомнила Линда.

— Пожарные эксперты полагали, что использовались горючие вещества, но не какой-нибудь бензин, а что-то особое, с трудом поддающееся химическому анализу.

— Да, теперь понял, — вставил Тим. — Никогда туда не заходил. Но вроде бы припоминаю, что проезжал мимо.

— Когда огонь погасили, на пожарище нашли четыре сильно обгоревших трупа.

— Чарли Вен-чинь, кофейня принадлежала ему, — сказала Линда. — Милейший человек, никогда не забывал ваше имя, всех постоянных посетителей принимал, как близких родственников.

— Его звали Чу Вен-чинь, — поправил ее Пит, — но он больше тридцати лет представлялся как Чарли. Эмигрировал с Тайваня. Умелый бизнесмен, хороший человек.

— С ним сгорели два сына, — добавила Линда.

— Майкл и Джозеф. Семейный бизнес. И племянница, Валери.

Хотя их окружали акры пустого асфальта, Тим постоянно оглядывал стоянку, то и дела бросал взгляд на зеркала заднего обзора.

У земли ветерок едва дул, но на высоте с большой скоростью гнал облака на восток, и их тени скользили по мостовой.

— Они все умерли в большой холодильной камере, где хранилось молоко и скоропортящиеся продукты. Позднее коронер определил, что их застрелили до пожара.

— Вот почему я не слежу за новостями, — пробурчал Тим. — Вот почему я хочу изо дня в день класть кирпич на кирпич, возводя стены, и больше ничего не знать.

— Район деловой, утром народу много, но никто выстрелов не слышал.

— Он — профессионал, — пояснил Тим. — И снаряжение у него соответствующее.

— Два человека, однако, видели, как кто-то выходил из «Сливок и сахара» за десять минут до пожара. Пересек шоссе, направляясь к мотелю, который располагался напротив кофейни, отдал ключ от номера и уехал. Останавливался он на ночь. В номере четырнадцать. Звали его Рой Каттер.

— Знакомые инициалы, — прокомментировала Линда. — Один из псевдонимов Кравета?

— У меня есть распечатка его водительского удостоверения. Адрес в Сан-Франциско. Все тот же улыбающийся говнюк.

— Но, если кто-то его видел… — начал Тим.

— Сорок восемь часов он интересовал полицию. С ним хотели поговорить. Они его находят, и он говорит, что свидетели ошиблись. Говорит, что он не выходил из «Сливок и сахара», не мог выйти, потому что никогда туда не входил. Говорит, что подходил к кофейне, чтобы взять кофе на вынос, но наткнулся на запертую дверь, потому что они ещё не открылись. Он не мог ждать двадцать минут, пока они начали бы работу, спешил на важную встречу.

— Какую встречу? Чем он занимается? — спросил Тим.

— Кризисное управление.

— И что это значит?

— Кто знает? Вроде бы он работал в каком-то федеральном агентстве.

— В каком?

— На этот счет точной информации в публикациях нет.

— И они ему поверили? — спросила Линда. — Отпустили, сняв все подозрения?

— Вот тут я начал читать между строк, — ответил Пит. — Понял, что и детектив, ведущий расследование, и начальник полиции хотели прищучить этого Каттера, даже нашли способ задержать его.

— Так почему не задержали?

— Это не читалось даже между строчками, но у меня возникло ощущение, что кто-то сильно надавил на них, когда они попытались подобраться к Каттеру.

— Как кто-то надавил на Хитча Ломбарда? — спросил Тим.

— Вроде того. И очень скоро Рой Каттер более не интересовал полицию.

На стоянку начали заезжать автомобили, парковаться в разных рядах. Люди выходили из них и направлялись к торговому центру, сотрудники магазинов, может, и менеджеры, приезжающие за час до открытия. Никто не проявлял ни малейшего интереса к «Хонде».

— Неужели дело в том, что я приходила туда выпить кофе? — спросила Линда. — Меня не было там в день пожара. Думаю, последний раз я побывала там недели за две до пожара. С какой стати кому-то хотеть меня убить из-за того, что я пила кофе в «Сливках и сахаре»?

Сидя в ресторане «Сантьяго Халиско», откуда мир казался более упорядоченным и здравомыслящим, чем с открытой автомобильной стоянки, где Кравет уже мог разыскивать «Хонду» какими-то магическими методами, Пит спросил:

— Вы пытаетесь напугать меня ради смеха, девушка, или говорите серьезно и вас действительно хотят убить?

— У меня такое ощущение, что пришло время ввести тебя в курс дела, — опередил Линду Тим.

— Да. Пожалуй.

Тим кратко рассказал о случившемся в таверне, когда его дважды приняли не за того человека.

— Господи.

— Вот такая история, — продолжил Тим. — Ни единого доказательства того, что все так и было. А теперь получается, что ему никто бы не погрозил и пальчиком, даже если бы мы представили видео, на котором он стрелял в нас.

— После таверны тоже что-то случилось, — догадался Пит.

— Да. Многое.

— Хочешь поделиться?

— Пожалуй, что нет. Скажем так, мы с Линдой заработали право дышать и дальше. Честно говоря, меня удивляет, что мы до сих пор дышим.

— Я понимаю, для вас это не будет новостью, но если вам повезло и вы сумели щелкнуть его по носу, ничего не закончится, пока вы не щелкнете по носу тех, на кого он работает.

— Я подозреваю, что их-то по носу нам не щелкнуть.

— И что нам теперь делать? — спросила Линда. — Мы — две мышки, ястреб приближается, а высокой травы нигде нет.

В ее голосе не слышалось страха, да и выглядела она совершенно спокойной.

Тим задался вопросом: а откуда в ней такая внутренняя сила?

— Вот что ещё, — вновь заговорил Пит. — Может, в этом что-то есть. У меня приятель в полицейском управлении Лагуна-Бич, Пако, и он надежен, как восход солнца. Я говорил с ним полчаса тому назад, прощупал насчет «Сливок и сахара». Я знаю, что дело не сдано в архив, но продолжается ли расследование? Он говорит, что нет, расследованием никто не занимается. Потом Пако говорит мне о Лайли Вен-чинь, она без ума от горя и думает, что последняя точка ещё не поставлена. Она думает, что тот, кто убил ее семью, на этом не остановился и продолжит свое черное дело.

— Лайли — жена Чарли, — пояснила Линда. — Его вдова.

— Она вбила себе в голову, что несколько постоянных посетителей «Сливок и сахара» за последние полтора года, прошедшие после пожара, умерли, по ее разумению, не своей смертью.

Линда обхватила себя руками и содрогнулась, словно они перенеслись из мая в январь.

— Умерли не своей смертью? — переспросил Тим. — Кто?

— Пако не сказал, а я не хотел, чтобы он насторожился. Ясно одно, они не воспринимают Лайли серьезно. После того как женщина потеряла стольких близких ей людей, нетрудно поверить, что от горя она тронулась умом. Но, возможно, вы захотите с ней поговорить.

— Возможно, — согласилась Линда. — Я знаю, где жила их семья. Если она не переехала.

— Пако говорит, что она живет в том же доме. Держится за то, что у нее осталось. Словно думает, что они вернутся, если она и дальше будет держаться.

Тим увидел в зеленых глазах полное понимание: она знала, о чем говорит Пит.

— Продиктуй мне свой новый номер, — продолжил Пит. — Сейчас поеду и куплю себе одноразовый мобильник. Сам свяжусь с вами. Сюда больше не звоните. Не хочу подставлять Сантьяго. Даже в такой малости.

— Я не понимаю, что ты можешь для нас сделать, — ответил Тим.

— Если я не смогу сделать для вас больше того, что уже сделал, тогда я — паршивый сукин сын. Давай номер.

Линда продиктовала номер.

— И вот что ещё вам нужно знать, хотя, наверное, вы это уже знаете.

— Что? — спросил Тим.

— Я разговариваю не с тобой, Вышибала. Я разговариваю с нашей красавицей. Слушаете меня, красивая вы наша?

— Обоими ушами, святой вы наш.

— Вы, наверное, это уже знаете, но вам не попасть в лучшие руки в сравнении с теми, в каких вы оказались.

Линда ответила, встретившись взглядом с Питом:

— Я знала это с того момента, когда вчера вечером он вошел в мой дом и сказал, что не понимает современного искусства.

— Тут ты права, — вздохнул Пит.

— Но, даже если бы он ничего не сказал или сказал бы что-то другое, я бы все равно знала, что теперь я в безопасности.

Глава 44

Сидя на кровати, читая роман «Безжалостный рак», Крайт вскоре забыл и про зеленый чай, и про печенье.

Она обладала врожденным мастерством рассказчика, писала ясно и понятно, блестяще использовала гиперболы.

А больше всего ему понравились пронизывающие книгу отчаяние, беспомощность, горечь, полнейшее отсутствие оптимизма в этом мрачном взгляде на мир.

Из книги Зеро любой демон-подмастерье, который только учился сбивать невинные души с пути истинного, мог бы почерпнуть многое. Да и матерые демоны позаимствовали бы трюк-другой.

Крайт также одобрил и ее злость. Злость в сравнении с отчаянием второстепенна, но Зеро подавала ее малыми дозами, которые, складываясь, обретали кумулятивный эффект.

Через какое-то время он подумал, что она может стать писательницей столетия, уж, во всяком случае, он бы точно поставил ее выше всех других.

Однако постепенно она начала выказывать недовольство тем, что сознательно закрывать глаза на зло — одна из неизменных черт человеческого характера, ее возмущала жестокость, с которой люди относились к себе подобным. Она, конечно, видела мир беспомощным, но верила, что таким он не останется.

Хуже того, она стремилась к миру, где обещания выполняются, доверие не предается, честь в почете, а смелость вдохновляет смелость. И восхищение, которое ее книга вызывала у Крайта, сошло на нет.

Стало ясно, что отчаяние, которым сквозили страницы, не было истинным, не рвалось из души. Его источником были или какие-то личные переживания, или добрый профессор литературы, убедивший ее, что именно отчаяние она должна чувствовать. А вот злость передавалась куда реальнее, но Крайту хотелось, чтобы ее было намного больше.

Обходя дом Пейкуэтт прошлым вечером, он задержался перед стеллажами с книгами в ее гостиной, но не заметил романов Тони Зеро. То есть она держала их в стенном шкафу или в коробке на чердаке, признавая тем самым, что ее опусам пока недостает убедительности и они ещё не достойны стоять на книжной полке.

И действительно «Форд» модели 1939-го года, библиотека книг других писателей, интерьер комнат предполагали, что она надеется на лучшее.

Он отнес ее книгу в ванную, бросил в унитаз. Помочился на нее. Воду сливать не стал, но опустил крышку, чтобы роман хорошенько промариновался.

Сие деяние шло вразрез с его стремлением к чистоте, но было необходимым.

Вернувшись в кровать, он обнаружил, что чай в термосе по-прежнему горячий. И печенье пришлось ему по вкусу.

Устраиваясь удобнее, чтобы поспать два-три часа, он положил «Глок» под одеяло, а мобильник зажал в кулаке.

Он знал, что проснется в той же позе, в какой и заснул, по-прежнему с мобильником в руке. Ему никогда ничего не снилось, во сне он не ворочался. Всегда спал крепко, как убитый.

Глава 45

Линда вела «Хонду», а Тим вставил штекер новой электрической бритвы в розетку прикуривателя и брился, прекрасно обходясь без зеркала.

— Терпеть этого не могу, — сказал он, закончив.

— Чего?

— Щетины. Она колется, от нее у меня зуд. Потная одежда, вонь, ощущения, будто ты в котле с тушеной капустой… это мне не мешает.

— Может быть, должно?

— Вши, треснувшие до крови губы, жара, сухая серая плесень, большущие тараканы… мне без разницы, лишь бы не было щетины.

— Большинство мужчин не признаются на первом свидании, что им нравится сухая серая плесень.

Он убрал электробритву в футляр.

— Большинство первых свиданий не затягиваются так надолго.

— Большущие тараканы?

— Едва ли ты захочешь знать подробности. И как выглядит миссис Вен-чинь?

— Миниатюрная и очень подвижная. Она тоже работала в «Сливках и сахаре», как и остальные. Обычно с ленча до вечера. Утром, когда все произошло, осталась дома.

Вен-чинь жили в небольшом домике на холмах Лагуна-Бич, прилепившемся над самым каньоном.

Вдоль дорожки, ведущей к крыльцу, росли королевские пальмы.

Дверь открыла сама Лайли, лет пятидесяти с небольшим, худенькая, с гладким лицом цвета состарившейся слоновой кости, в брюках из черного шелка и блузке того же цвета, с воротником-стойкой.Роста она была, может, в пять футов, но казалась выше.

Заговорила Лайли первой, прежде чем они успели представиться.

— Это же… Линда? Двойной эспрессо и ломтик лимона?

— Совершенно верно. Как вы это помните? Ведь прошло столько времени.

— Это была наша жизнь. Мы получали такое удовольствие, видя, что люди довольны нашими стараниями принять их как можно радушнее.

Голос у нее был на удивление мелодичный. Даже самые обычные слова звучали, как музыка.

— Вы не были нашим постоянным клиентом, — она повернулась к Тиму, — но, если бы вы изредка к нам заглядывали, я бы не забыла такого гиганта. Какой предпочитаете кофе?

— Черный, эспрессо или внутривенно.

Лайли Вен-чинь улыбнулась Линде.

— Я бы его запомнила, даже если бы он зашел к нам один раз.

— Он оставляет впечатление внезапно и бесшумно упавшего камня.

— Как точно подмечено, — кивнула Лайли.

Линда представила Тима и сразу перешла к делу:

— Миссис Вен-чинь…

— Лайли.

— Благодарю. Лайли, когда я скажу вам, почему мы здесь, надеюсь, вы не подумаете, что я сошла с ума. Большинство людей подумали бы. Я подозреваю, что кто-то пытается меня убить… потому что я пила кофе в «Сливках и сахаре».

Глаза вдовы, темные и чистые, как свежезаваренный ямайский кофе, широко не раскрылись. И она не сощурилась.

— Да. Такая возможность существует.

Лайли Вен-чинь пригласила их в гостиную с уступчатым потолком, чуть более тёмным, чем абрикосовые стены. Из окна во всю стену, обрамленного шторами цвета бронзы, открывался прекрасный вид на синеву утреннего моря, остров Каталину и небо с редкими, ещё не разогнанными ветром облаками.

Усадив Линду и Тима в кресла из черного дерева с красной обивкой сидений, с которых они могли любоваться открывающимся видом, хозяйка удалилось безо всяких объяснений. Ее ноги в шлепанцах беззвучно скользили по устилавшим пол коврам.

Из каньона, над которым завис дом, поднялся краснохвостый ястреб и расширяющимися кругами продолжил путь в небо.

Две вырезанные из камня химеры, стоявшие на тонких высоких пьедесталах, казалось, не сводили глаз с наблюдавшего за полетом ястреба Тима.

Тишина, словно камень, придавливала дом, но Тим чувствовал, что нарушить ее было бы невежливо, даже грубо.

Должно быть, кофеварка стояла наготове, так быстро Лайли вернулась с тремя чашечками двойного эспрессо на красном лакированном подносе. Поставила на столик из черного, как и кресла, дерева, с изогнутыми ножками и декоративными подкосами.

Она села спиной к окну, на луоханьский диван, с вырезанными на подлокотниках и спинке драконами, с красными, как на креслах, подушками.

Отпила из чашки, прежде чем заговорить:

— Дорогой доктор Аваркян был нашим постоянным клиентом.

— Мы несколько раз разговаривали, когда сидели за соседними столиками, — вспомнила Линда.

— Профессор Калифорнийского университета в Ирвине, — пояснила Лайли. — Часто приходил к нам. Умер молодым от сердечного приступа.

— Молодым? — переспросил Тим.

— В сорок шесть лет. Через три месяца после пожара.

— Конечно, это не старость, все так, но мужчины в таком возрасте, случается, умирают от сердечных приступов.

— Очаровательная Эвелин Накамото.

— Я и ее знала, — Линда наклонилась вперед. — У нее была художественная галерея на Лесной авеню.

— Через пять месяцев после пожара она полетела в Сиэтл. На перекрестке ее задавил автомобиль. Водитель с места происшествия скрылся.

— Но Сиэтл, — Тим взял на себя роль адвоката дьявола, исходя из того, что эти люди, если их смерти как-то связаны между собой, должны были умереть в Лагуна-Бич или поблизости.

— Если кто-то умирает вдали от дома, то создается впечатление, будто эта смерть никак не связана с другими, уже здесь, — объяснила Линда. — Именно поэтому они могли расправиться с ней в Сиэтле.

— Милая Дженни Накамото, — продолжила Лайли Вен-чинь.

— У Эвелин была дочь, они часто приходили в кофейню вместе, — добавила Линда. — Красивая девушка.

— Да, Дженни. Милая, красивая, такая умная. Училась в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса. Снимала маленькую квартирку над гаражом в Уэствуде. Кто-то поджидал ее в квартире, изнасиловал, когда она пришла домой. Потом убил.

— Ужасно, — Линда содрогнулась. — Я не слышала. Когда это случилось?

— Восемь месяцев тому назад, через пять месяцев после гибели ее матери в Сиэтле.

Тиму показалось, что эспрессо, отлично сваренный, вдруг стал отдавать горечью.

Поставив чашку на лакированный поднос, Лайли наклонилась вперед, положив руки на колени.

— Дженни умерла ужасной смертью.

Заметив добычу, краснохвостый ястреб камнем упал в каньон, небо опустело.

— Ее задушили четвертаками. — Она смотрела на свои сложенные руки.

— Четвертаками? — Пит решил, что чего-то не расслышал.

Лайли продолжала смотреть на руки, не решаясь встретиться с ним взглядом, рассказывая про такие ужасы.

— Он связал руки Дженни у нее за спиной, связал лодыжки, положил на кровать и начал засовывать в горло четвертаки.

— Господи, — выдохнула Линда.

Тим нисколько не сомневался, что последним увиденным Дженни Накамото перед смертью, когда ее взор туманили слезы, стали яростные глаза с расширенными зрачками, жадные до света, всего света, ее света.

— Сердечный приступ, смерть на дороге, изнасилование с убийством, — перечислил Тим. — Полиция могла не увидеть связи, но я-думаю, вы правы, Лайли.

Вот тут она подняла на него глаза.

— Не только эти трое. Еще двое. Обаятельный мистер Шотски, адвокат, и его жена, они всегда приходили в «Сливки и сахар» вместе.

— Я их не знала, — покачала головой Линда, — но об этом писали в газетах. Он ее застрелил, а потом покончил с собой, из того же пистолета.

— Я в это не верю, — твердо заявила Лайли Вен-чень. — Мистер Шотски оставил записку, в которой указал, что застал жену голой в постели с мужчиной. В ее… Я извиняюсь, но должна это сказать… в ней обнаружили сперму, отличную от спермы ее мужа. Но если мистер Шотски мог застрелить жену, почему не мужчину? Почему он дал ему уйти? Где этот мужчина?

— Вам бы быть детективом, Лайли, — сказал Тим.

— Мне бы быть женой и матерью, но я уже ни та и ни другая.

И хотя голос дрожал от эмоций, ее гладкое фарфоровое лицо и темные глаза оставались спокойными.

Горе могло прибавлять веса тишине, которая придавливала этот дом, но куда больше сказывалась стоическая готовность хозяйки принять все удары, уготовленные судьбой.

У каменных химер уши стояли торчком, словно они прислушивались к шагам мужчины с глазами, словно у горгульи.

Глава 46

На поле из золотой травы, среди островков черного бамбука, стояли журавли на тоненьких черных ножках. С черными шеями и черными клювами.

От желтого на всех шести панелях ширмы в гостиной Лайли Вен-чинь, переливающегося оттенками золота, каллиграфически выписанных черных элементов, белых, в перьях, тел и головок журавлей веяло умиротворенностью.

— Для полиции, — продолжила Лайли, — эти пять смертей даже меньше, чем совпадения. Один из копов сказал мне: «Это не заговор, Лайли. Это всего лишь жизнь». Как могли они до такого дойти? Думать, что смерть — это жизнь? Что насильственная смерть и убийство — естественная часть жизни?

— Они чего-нибудь добились в расследовании гибели вашей семьи? — спросил Тим.

— Чего можно добиться в охоте на медведя, если идти по следам оленя? Они ищут вора, но никакого вора не было.

— Деньги не украли? — спросила Линда.

— Деньги забрал огонь. Да и нечего там было воровать. Утром денег в кассовом аппарате хватало лишь на то, чтобы дать сдачу. Кто убивает четырех человек за сорок долларов монетами и мелкими купюрами?

— Некоторые убивают и за меньшее. Из ненависти. Из зависти. Просто так. Ради того, чтобы убить, — заметил Тим.

— А потом они тщательно готовят пожар. И запирают за собой дверь, рассчитав, что огонь вспыхнет после их ухода?

— Полиция нашла таймер… зажигательное устройство? — спросила Линда.

— Жар был слишком сильный. Ничего не осталось, кроме намека на такое устройство. Вот они и спорят между собой… было, не было.

За окном на бездонном небе осталось одно-единственное облачко, да и оно быстро таяло.

— Как вы узнали, что кто-то хочет вас убить? — спросила Лайли.

Прежде чем ответить, Линда коротко глянула на Тима.

— Мужчина пытался раздавить меня автомобилем в узком переулке. Потом стрелял в нас.

— Вы обратились в полицию?

— У нас есть основания предположить, что он имеет отношение к правоохранительным органам, — ответил Тим. — Мы хотим знать больше, прежде чем что-то предпринять.

Она встретилась с ним взглядом.

— У вас есть его имя?

— У нас есть имя и фамилия, но они вымышленные. Настоящие нам неизвестны.

— Как вы узнали, что нужно прийти ко мне, что у меня есть определенные подозрения на сей счет?

— Под вымышленной фамилией этот человек на короткое время вызывал интерес полиции в связи с убийством вашей семьи.

— Рой Каттер.

— Да.

— Но у него были настоящие документы. У Роя Каттера. Они его отпустили.

— Да, — кивнула Линда, — но теперь выясняется, что такого человека нет.

— Местная полиция об этом знает?

— Нет, — покачал головой Тим. — И я умоляю вас ничего им не рассказывать. Наши жизни, возможно, зависят от вашего молчания.

— Они все равно не будут слушать. Они думают, что я обезумела от горя.

— Нам это известно, — ответил Тим. — Мы узнали, что вы говорили им о ваших постоянных клиентах, которых убивают. Потому и приехали.

— Горе не свело меня с ума, — заверила она их. — Горе разозлило меня, добавило нетерпения и решимости. Я хочу торжества справедливости. Я хочу добиться правды.

— Если нам повезет, мы, возможно, сумеем открыть вам правду. Но справедливость… — Он покачал головой. — В этом мире, в эти дни найти ее ещё труднее.

Лайли поднялась с дивана.

— Каждый вечер и каждое утро я молюсь за своего любимого, за моих убитых детей и мою племянницу. Теперь я буду молиться и за вас.

Выходя из гостиной следом за женщинами, Тим ещё раз посмотрел на ширму из шести панелей с грациозными журавлями и черным бамбуком. И увидел кое-что ещё, чего не замечал раньше: спрятавшегося в золотой траве золотого, изготовившегося к прыжку тигра.

Хотя и не зная, прилично ли это, у двери Тим наклонился к Лайли Вен-чинь и обнял ее.

Должно быть, она сочла, что его поступок в рамках приличия, потому что поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.

— Ранее я заметила, что вы восхищались ширмой.

— Да, снова и снова. Она мне очень понравилась.

— И что вам понравилось… красота журавлей?

— Поначалу да. Но теперь мне больше нравится спокойствие журавлей в присутствии тигра.

— Не все видят тигра. Но он есть. Он всегда есть.

В «Хонде» первой заговорила Линда.

— Пять человек убили после пожара. Они что-то знали, не подозревая, что знают?

— Что-то произошло, когда вы все оказались там одновременно. Пили кофе во внутреннем дворике, за своими столиками.

— Но во внутреннем дворике никогда ничего не случалось, — запротестовала она. — Мы пили кофе. Кто с пирожным, кто с сандвичем. Пили кофе, читали газеты, наслаждались солнцем… потом шли домой.

Тим отъехал от дома Лайли Вен-чинь.

— Тигр был там, но его никто не видел.

— И что теперь? — спросила Линда, когда они ехали вниз, к берегу.

— Точно не знаю.

— Мы спали только два часа. Мы можем найти мотель, где удивленно не вскидывают брови, если ты расплачиваешься наличными.

— Не думаю, что я смогу заснуть.

— Я тоже. Тогда… почему бы нам не найти кофейню с внутренним двориком? Посидим на солнышке. Может, солнечный свет и эспрессо разбудят мою память?

Глава 47

В 10:44 утра, Крайт проспал чуть больше двух часов, его вырвал из крепкого, без сновидений, сна вибрирующий мобильник, который он, само собой, держал в руке.

Мгновенно проснувшись, он отбросил одеяло и сел на краю кровати Терезы Мендес, чтобы прочитать, как выяснилось, неприятное кодированное сообщение от группы поддержки.

Они задали два вопроса. Во-первых, хотели знать, почему он убил трех человек в доме Бетани и Джима.

Никогда раньше они не просили его объяснить, чем вызвано убийство посторонних людей. Вопрос этот он воспринял как оскорбление. Получалось, что группа поддержки предполагала, будто он может убить без крайней на то необходимости.

Поначалу ему хотелось ответить, что этих троих давно следовало отправить в мир иной, всех следовало отправить в мир иной ради спасения этого мира, который они так яростно уничтожают, и если уж у группы поддержки хватает наглости задавать ему вопросы, им следует спросить, почему он ещё не поубивал всех, а не интересоваться причинами, которые вынудили его убить Синтию, Малколма и Нору.

Они также хотели знать, каким образом преследование этой Пейкуэтт привело его к дому, где теперь лежали три трупа.

На этот вопрос Крайт отвечать не собирался, потому что он являлся грубейшим вторжением в его личную жизнь. Они потеряли всякий стыд. Всё-таки он им не принадлежал. И был хозяином своей жизни, которую посвятил служению смерти.

И пока они не получили желаемого, в данном случае — смерти этой Пейкуэтт, они не имели никакого права требовать у него отчета о своих действиях. Это не укладывалось ни в какие рамки.

Кроме того, Крайт не мог сказать, почему он вошел в этот дом, поскольку они не знали, что он — бездомный. Они думали, что он держит местонахождение своего дома в секрете. Логичная, кстати, и разумная мера предосторожности для киллера.

Если бы он объяснил свое нетрадиционное отношение к дому, к самому понятию «дом», они бы не поняли. Разорвали бы с ним все отношения. В конце концов, они были всего лишь людьми; тайных владык Земли, таких, как он, среди них не было.

Вместо собственного дома у него были миллионы домов. Обычно он жил в чужих домах, принимая такие меры предосторожности, что хозяева об этом и не узнавали.

Время от времени оказывался в ситуации, когда избежать встречи с хозяевами не удавалось. Тогда он убивал.

В прошлом «Джентльменский клуб» не интересовался этой проблемой. Возможно, на этот раз все решило количество: три трупа за один раз.

Он решил проигнорировать оба вопроса и ответить строкой из Уоллеса Стивенса, поэта, которого любил, но не понимал: «ЕДИНСТВЕННЫЙ ИМПЕРАТОР — ИМПЕРАТОР МОРОЖЕНОГО».

Иногда, читая Уоллеса Стивенса, Крайт хотел не только убить всех, кто жил в этом мире, но и себя. Вот это, по его убеждению, стало бы абсолютным доказательством величия поэзии Стивенса.

«ЕДИНСТВЕННЫЙ ИМПЕРАТОР — ИМПЕРАТОР МОРОЖЕНОГО».

Пусть над этим поразмышляют и, если хватит ума, придут к выводу, что своими вопросами преступили границы дозволенного.

Крайт теперь понимал, что эта Пейкуэтт, судя по всему, приговорена к смерти «Джентльменским клубом», а не кем-то из сторонних заказчиков, которые обращались к нему по рекомендации. И раздражение, вызванное этими тремя смертями, всего лишь проявление тревоги «Джентльменского клуба»: жертва снова и снова ускользала, чего раньше никогда не случалось.

Быстрые действия по поиску и уничтожению этой женщины рассеют тревогу «Клуба», решил Крайт. После того как Пейкуэтт умрет, убийства Синтии, Малколма и Норы будут приняты как необходимость и скоро забыты.

Он вернул белье Терезы в корзину, что стояла в стенном шкафу. Взял кружку, термос, тарелку из-под печенья, отнес на кухню, помыл, расставил по местам.

Вернувшись в спальню, оделся. Репродукция, которую он взял из спальни Пейкуэтт, промокла под дождем так что ещё раньше он развернул ее и положил на ковер сохнуть. Пока он спал, репродукция высохла. Крайт вновь сложил ее и убрал в карман пиджака.

С «Глоком» в руке спустился в маленький кабинет Терезы. Включил компьютер и вышел в Интернет.

Правило «Не задавать лишних вопросов» хорошо послужило Крайту. Чем меньше он знал о тех, кого заказывал «Клуб», тем ему было лучше. Если бы он даже понимал, почему «Клуб» хочет смерти этих людей, то уже знал бы слишком много. И ему не требовалось объяснять, что случается с людьми, даже принцами, которые слишком много знают.

Хотя ему заказали Пейкуэтт, а не Кэрриера, он исходил из того, что это правило, «Не задавать лишних вопросов», распространяется и на мужчину. Но учитывая, что его перехитрили, и не единожды, и приняв во внимание внезапную озабоченность «Джентльменского клуба», Крайт решил изменить стратегию.

Составил простой запрос, чтобы узнать, какую информацию о Кэрриере можно получить в «Гугле». Не ожидал, что найдет много больше того, что уже знал. И ошибся.

Глава 48

Разлапистые ветви новозеландской ели накрывали добрую половину внутреннего дворика кофейни, расположенную ближе к улице.

Тим и Линда сидели на солнце, за самым дальним от улицы столиком, у стены, по которой вились лианы с большими красными цветами.

Маленькими глотками пили кофе. От тарелки поднимался аромат нагретых солнцем шоколадно-фисташковых пирожных.

Какое-то время они говорили о цветущих лианах, а потом, после паузы, Линда сменила тему:

— Моего отца звали Бенедикт. Но все называли его Бенни.

Тим уловил прошедшее время и ждал продолжения.

— Он защитил диссертацию по проблемам воспитания детей.

— Судя по тебе, удачно применил свои знания на практике.

На губах Линды появилась и исчезла сухая улыбка.

— Мою мать звали Рене.

Интуитивно он спросил:

— У тебя есть их фотографии?

Из сумочки она достала бумажник, из бумажника — пластиковый вкладыш с окошками для фотографий.

— Мне нравятся их лица.

— Они были мягкими, милыми и веселыми людьми.

— Ты похожа на мать.

— Она защитила диплом по образованию.

— Учительница?

— Они занимались дошкольным обучением, организовали подготовительную школу.

— Похоже, дела у них пошли успешно.

— Скоро у них было три школы.

Она повернулась лицом к солнцу, закрыла глаза.

Колибри пила нектар из цветка на лиане.

— Среди детей была пятилетняя девочка, которую звали Хлоя.

На одной фотографии Бенни в забавной шляпе строил гримасы Линде.

— Мать Хлои уже посадила ее на риталин.

На той же фотографии Линда радостно смеялась.

— Мои родители посоветовали ей отказаться от риталина.

От весеннего солнца лицо Линды, казалось, светилось изнутри.

— Мои родители посоветовали ей отказаться от риталина.

— Хлоя доставляла много хлопот. Мать хотела, чтобы она продолжала принимать препарат.

— Говорят, сейчас половина детей сидят на риталине, — вставил он.

— Может, мои родители вызвали у матери Хлои чувство вины.

— Может, и не вызвал и Может, она уже чувствовала себя виноватой.

— В любом случае ей не понравилось, что они подняли этот вопрос.

Колибри переливалась зеленым. Крылышки пребывали в непрерывном движении.

— Однажды на детской площадке Хлоя упала и поцарапала колено.

Фотографии вдруг стали грустными. Сувениры потери.

— Мама и папа промыли ранку.

Тим вернул фотографии в ее бумажник.

— Намазали йодом. Хлоя кричала, что щиплет, и вырывалась.

Колибри перелетела к новому цветку, что-то чирикнула на своем птичьем языке.

— Она сказала матери, что ей не понравилось, как ее трогали.

— Конечно же, она говорила про йод, — вставил Тим.

— Может, мать не поняла. Может, хотела не понять.

Лицо Линды вроде бы потемнело, хотя солнце светило все ярче.

— Мать Хлои пожаловалась в полицию.

Колибри махала крылышками, удерживаясь у цветка.

— Полиция допросила моих родителей и не нашла ничего предосудительного.

— Но на этом дело не закончилось?

— Окружному прокурору предстояла серьезная борьба за переизбрание.

— То есть закон превратился в политику, — вставил Тим.

Линда опустила голову, но глаза не открыла.

— Окружной прокурор нанял психиатра, чтобы тот провел собеседование с детьми.

— Со всеми, не только с Хлоей?

— Со всеми. И появились дикие истории.

— После чего пути назад уже не было.

— Игры голышом. Танцы голышом. Животные, убитые в классе.

— Жертвоприношения животных? Люди в это верили?

— Собаки и кошки, убиваемые с тем, чтобы запугать детей и заставить их молчать.

— Господи.

— Двое детей даже сказали, что маленького мальчика разрубили надвое.

— И они ничего такого не говорили своим родителям?

— Подавленные воспоминания. Разрубили надвое, похоронили на школьном дворе.

— Они перерыли весь двор.

— Перерыли, ничего не нашли.

— Но этим дело не закончилось.

— Они вскрыли стены в поисках детской порнографии.

— И ничего не нашли, — предположил Тим.

— Нет. Они также искали предметы, которые используются в сатанинских ритуалах.

— Прямо-таки Салем, только в другом столетии.

— Дети говорили, что их заставляли целовать изображения дьявола.

— И дети никогда не лгут, — вставил Тим.

— Я их не виню. Они были маленькие и… поддающиеся воздействию.

— Психиатры могут непреднамеренно внушать ложные воспоминания.

— Может, и преднамеренно. Потолки в доме сорвали.

— И все это из-за ободранного колена.

— Вскрыли полы. В поисках потайных подвальных комнат.

— И ничего не нашли.

— Нет. Но моих родителей признали виновными на основе свидетельских показаний.

Она открыла глаза. Смотрела в прошлое.

— Я думаю, тогда было много таких случаев, — сказал Тим.

— Да. Десятки. Общенациональная истерия.

— Некоторых, возможно, было за что судить.

— Девяносто пять процентов обвинительных приговоров строились ни на чем. Может, и больше.

— Но жизни рушились. Людей сажали в тюрьму.

— Мне пришлось ходить к психиатру, — добавила она после паузы.

— Тому самому, который беседовал с детьми подготовительной школы?

— Да. Этого потребовал окружной прокурор. И департамент социального обеспечения.

— Тебя забрали от родителей?

— Они пытались. Психиатр сказал, что может мне помочь.

— Помочь в чем?

— Вспомнить, почему у меня были плохие сны.

— У тебя были плохие сны?

— А у какого ребенка их нет? Мне было десять лет. Он был таким импозантным.

— Психиатр?

— Импозантный, с обволакивающим голосом. Умел внушить доверие, понравиться.

Солнце поднималось все выше, тени от стоявших на столе чашек сжимались.

— Умел вызвать желание поверить в то, что… спрятано, забыто.

Она обхватила руками маленькую кофейную чашку.

— Рассеянный свет. Неторопливость. Голос убаюкивал.

Она поднесла чашку ко рту, но пить кофе не стала.

— И он умел заставить тебя смотреть ему в глаза.

На шее Тима выступил пот.

— У него были такие красивые, грустные, грустные глаза. И такие мягкие, нежные руки.

— И как далеко он завел тебя к… ложным воспоминаниям?

— Может быть, дальше, чем я хочу вспоминать.

Она допила эспрессо.

— На нашей четвертой сессии он вывалил передо мной свое хозяйство.

Произнося эти слова, она поставила чашку на блюдце.

Бумажной салфеткой Тим вытер с шеи холодный пот.

— Попросил меня дотронуться до него. Поцеловать. Но я этого не сделала.

— Святой боже. Ты кому-нибудь сказала?

— Никто мне не поверил. Они заявили, что меня подговорили родители.

— Чтобы дискредитировать его.

— Меня разлучили с мамой и папой. Мне пришлось жить с Ангелиной.

— Кто она?

— Тетя моей матери. Молли и я, моя собака Молли… поехали к Ангелине.

Она посмотрела на тыльные стороны ладоней. Потом на ладони.

— Вечером после моего отъезда наш дом забросали камнями, разбили окна.

— Кто бросал камни?

— Те, кто поверил в потайные комнаты и целование дьявола.

Она положила одну руку на стол, накрыла второй.

Удивительное спокойствие не покинуло ее.

— Я не говорила об этом пятнадцать лет.

— Тебе не обязательно продолжать.

— Знаю. Но я продолжу. Только мне нужно подкрепиться кофеином.

— Я принесу два эспрессо.

— Спасибо.

Лавируя между столами, он понес две грязные чашки через патио. У двери в зал остановился, посмотрел на Линду.

Солнце благоволило к ней, как ни к кому другому. Судя исключительно по внешности, создавалось впечатление, что мир всегда относился к ней по-доброму, и только счастливая жизнь могла объяснить ту невинную красоту, которая, как магнитом, притягивала взгляды к ее лицу.

Глава 49

Крайт вновь ехал по трассе, и сердце его переполняло счастье. Происходящее с ним вновь и вновь доказывало: он — владыка этого мира.

Тимоти Кэрриер, конечно, серьезный противник. Но у каменщика обнаружилась ахиллесова пята, благодаря которой он, Крайт, мог уничтожить его.

А главное, отпала необходимость выслеживать эту ускользающую от него парочку. Он мог заставить Кэрриера (и женщину) прийти к нему.

И теперь, когда он направлялся в Лагуна-Нагуэль, его внезапно осенило. Возможно, отраженный мир, который он видел в зеркале и в который стремился попасть, и был его настоящим миром, тем, откуда он и пришел.

Если у него не было матери, а память заверяла, что не было, если его жизнь началась в восемнадцать лет… из этого следовало, что он пришел в этот мир не из женского чрева, а через зеркало.

И его стремление к зазеркальному миру означало стремление попасть в свой истинный дом.

Тогда становилось понятным, почему он так и не купил дом в этом мире. Подсознательно понимал, что по эту сторону зеркала ему не найти места, которое он мог бы назвать своим домом, ибо здесь он навсегда оставался чужаком в чужой стране.

Он отличался от людей этого захолустного мира, стоял выше их, потому что попал сюда из другого мира, где все было, как и положено, знакомым, чистым, неизменным, где никого не требовалось убивать, потому что все рождались мертвыми.

В Лагуна-Нагуэль он ехал по улицам, где сразу чувствовался достаток. Ухоженные особняки стояли на ухоженных участках, автомобилей у хозяев было больше, чем могли вместить гаражи.

В нескольких домах над гаражными воротами крепились баскетбольные кольца. Сетки чуть трепыхались под легким ветерком, дожидаясь мячей, которые полетели бы в кольца после возвращения детей из школы.

Флагов было даже больше, чем баскетбольных колец, звезды и полосы лениво колыхались на ветру.

Аккуратно выкошенные лужайки, цветущие клумбы, шпалеры плетистых роз говорили о любви к дому и о стремлении к порядку.

Крайт, чужак в этом мире, хотел бы увидеть всех этих людей мертвыми, улица за улицей, миля за милей, миллионы мертвых, хотел, чтобы дома обратились в пепел, а трава на лужайках — в пыль.

Этот мир мог быть для него неподходящим местом, но, по крайней мере, он оказался здесь вовремя, в канун прихода эры великого насилия и массовых убийств.

Он нашел дом, который и завлек его в эти пригородные холмы. Два этажа масляно-желтой штукатурки и белого дерева. Мансардные окна. Черепичная крыша. Панорамное окно. Горшки с геранью на крыльце.

Припарковавшись у тротуара и опустив стекло в дверце со стороны пассажирского сиденья, он надел наушники, взял с сиденья микрофон направленного действия и нацелил на одно из окон второго этажа.

Раньше он вытащил этот прибор из чемодана, который лежал в багажнике автомобиля. Предусмотрительно заказал его у группы поддержки после того, как лишился белого «Шевроле».

На расстоянии до пятидесяти ярдов, даже через закрытое окно, микрофон направленного действия улавливал разговоры, недоступные человеческому уху. Его эффективность снижал ветер, при дожде он становился бесполезной железякой. Но небо очистилось, а ветер полностью стих.

Крайт перенацеливал микрофон с одного окна второго этажа на другое, но не мог уловить ни звука.

А вот с первого этажа донеслось пение. Пела женщина, нежным голосом, для себя, предположительно занимаясь повседневными домашними делами. Песню эту Крайт знал. «Я увижу тебя», американская классика.

В наушниках слышалось какое-то позвякивание, постукивание. Скорее всего, женщина возилась на кухне.

Других голосов он не слышал. Вероятно, дома она была одна, как он, собственно, и ожидал, исходя из того, что ему удалось выяснить.

Выключив микрофон направленного действия и подняв стекло, он проехал два квартала и припарковал автомобиль на другой улице, но в том же районе.

С маленькой матерчатой сумкой в руке вернулся к желто-белому дому.

Залитые солнцем улицы напоминали сказку. Пчелы лениво жужжали над источающими аромат цветами, листья поблескивали, наслаждаясь теплым светом, кот спал на переднем крыльце, три жаворонка устроились на бортике ванны для птиц, всматривались в свое отражение в воде…

К нужному ему дому вела дорожка, выложенная вытесанными блоками кварцита с очень сложным и приятным глазу рисунком.

На врезной замок парадную дверь не закрыли. Более простой замок «Локэйд» открыл мгновенно, безо всякого шума.

Крайт убрал «Локэйд», занес сумку в маленькую прихожую, осторожно закрыл за собой дверь.

Из глубины дома донесся знакомый женский голос. Теперь она пела «Я смотрю только на тебя».

Крайт постоял, наслаждаясь.

Глава 50

Колибри продолжала собирать нектар.

Чистые белые чашки наполнял только что сваренный эспрессо.

— Сколько детей ходили в подготовительную школу? — спросил Тим.

— Пятьдесят два.

— И скольких убедили вспомнить про игры голышом?

— Семнадцать. Прокуратура допустила утечки самых непристойных подробностей.

— Дети прошли физический осмотр?

— Первый психиатр сказал, что осмотр может травмировать детскую психику.

— Если окружной прокурор с этим согласился, значит, подозревал, что ничего найти не удастся.

— Может, он собирался закрыть дело после переизбрания.

— Но пресса уже ухватила кость, — догадался Тим.

Солнечный свет играл на темной поверхности эспрессо.

— Психиатр проводил долгие часы с теми семнадцатью.

— Тот самый, что обнажался перед тобой.

— В конце концов, перед самым судом он дал добро на физический осмотр.

Мужчина прошел мимо кофейни с собакой на поводке.

Линда наблюдала за собакой, энергично виляющей хвостом, пока она не скрылась из виду.

— У двух девочек нашли признаки предшествующего растления.

За соседним столиком ножки стула скрипнули о каменный пол.

— На мягких тканях обнаружились шрамы. Одной из них была Хлоя.

— Та самая, с которой все началось.

— К тому времени Хлоя принимала не только риталин.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Родители наняли психиатра, чтобы тот постоянно лечил и наблюдал за ней.

Красные цветы на лианах колыхались под ветерком.

— Господи.

— Он посадил Хлою на другие препараты. Как составляющую общего лечения.

— Девочки теперь рассказывали о чём-то ещё… помимо игр голышом?

— Они уже прямо говорили о растлении.

Из-за столика под новозеландской елью донесся смех молодых женщин.

— Они говорили, что моя мать держала их, когда мой отец…

У одной смех был серебристый, у второй — пронзительный.

Потревоженные, с веток поднялись три воробья.

— Психиатр присутствовал при записи показаний.

— Разве такие записи должны приниматься судом?

— Нет, но судья разрешил.

— Основание для подачи апелляции.

— Как выяснилось, напрасные надежды.

Коричневое перышко мягко планировало с высоты.

— Мой отец получил двадцать лет. Его отправили в Сан-Квентин.

— Сколько тебе тогда было?

— Десять, когда все началось. Почти двенадцать, когда вынесли приговор.

— А твоя мать?

— Она получила от восьми до десяти лет. Ее отправили в женскую тюрьму в Короне.

На какое-то время Линда занялась эспрессо.

Тиму хотелось потянуться к ней, но он понимал, что сочувствия она не примет. Слишком долго она страдала от несправедливости. И утешала ее только злость.

— Отец пробыл в тюрьме пять месяцев. Прежде чем его убил другой заключенный.

Ее история согнула шею Тима.

— Четыре раза ударил заточкой в живот, дважды — в лицо.

Тим закрыл глаза, но темнота ему не понравилась.

— У матери начался рак поджелудочной железы. В тюрьме не смогли поставить правильный диагноз.

Подняв голову, он увидел, что она смотрит на перышко на столе.

— В больнице у нее не было сил держаться за мою руку.

Молодой человек с букетом роз пересек внутренний дворик.

— Я держала ее руку своими двумя, но она выскользнула.

Мужчина с цветами присоединился к смеющимся женщинам.

— Судебный процесс обанкротил их. У Ангелины денег было мало.

Одна женщина встала, чтобы поцеловать молодого человека. Он выглядел счастливым.

— Наша фамилия была Локадио, но теперь она пользуется дурной славой.

Тим вскинул голову.

— Я был тогда маленьким, но эту фамилию помню.

— Дети называли меня дочерью монстров. Некоторые мальчишки приставали.

— Фамилия Ангелины — Пейкуэтт?

— Да. Я официально взяла ее. Меняла школы. Не помогало.

Колибри, улетавшая по своим делам, вернулась.

— Поэтому я училась дома.

— Похоже, это пошло тебе на пользу.

— Потому что я хотела знать все. Чтобы понять почему.

— Но тут нет никакого почему, — указал Тим. — Есть только… зло.

— Вторая девочка, которую растлили, нашла меня два года тому назад.

— Она начала отделываться от ложных воспоминаний?

— У нее их и не было. Она солгала насчет моего отца, как от нее и требовали.

— Требовал… психиатр? Она его боялась?

— До смерти. Он и растлил ее во время их сессий.

— Шрамы на мягких тканях.

— Она страдала. Стыд. Страх. Вина за смерть моего отца.

— И что ты ей сказала?

— Поблагодарила за то, что она попыталась меня найти.

— Она его обвинила?

— Да. И он говорит, что подаст на нее в суд за клевету.

— А как насчет Хлои? Она сможет подтвердить слова другой девочки?

— В четырнадцать лет Хлоя покончила с собой.

Теплота солнца на коже, природа, тянущаяся к нему, колибри и большие красные цветы, собака, виляющая хвостом, и ее хозяин, молодой человек с розами и смеющиеся женщины… несмотря на всю красоту и радость жизни, мир тем не менее — зона войны.

Глава 51

Пока женщина пела, Крайт осмотрел гостиную.

Светло-жёлтый цвет наружных стен перекочевал и сюда. Вся отделка и дверцы встроенных шкафов были белыми. На полированном красноватом паркете лежал золотисто-каштановый ковер с вытканными пальмовыми листьями и перышками, дешевая, современная копия персидского ковра.

В мебели ничего особенного, но отвращения она не вызывала. В комнате ни цветочных репродукций, ни рюшей, ни оборочек, однако чувствовалось женское тепло.

Большинство людей сказало бы, что в комнате уютная семейная атмосфера. У Крайта семьи никогда не было, так что он такого вывода сделать не мог.

Женщина перестала петь.

Крайт поставил матерчатую сумку на кресло, расстегнул «молнию», достал устройство, с помощью которого мог мгновенно подавить ее сопротивление.

Он ожидал услышать приближающиеся шаги, представлял себе, что женщина застыла, тоже прислушиваясь, но вскоре она запела вновь. Песня называлась «Кто-то смотрит на меня».

Над камином висела картина: дети в купальных костюмах бежали по пляжу. Солнце просвечивало насквозь накатывающую на берег волну. Детей переполняла радость.

Крайт терпеть не мог детей, но нашел картину столь мерзкой, что, вот уж парадокс, его потянуло к ней.

Художник, вероятно, реалист до мозга костей, в точности передал не только пропорции и детали, но даже игру света и тени.

Чем дольше Крайт смотрел на картину, тем сильнее нарастало его отвращение к ней, хотя он никак не мог понять, в чем причина столь острой антипатии.

Интуитивно он знал, что картина представляет собой нечто такое, против чего он всегда боролся, что ненавидел всеми фибрами души, что требовало безжалостного уничтожения.

На кухне женщина допела «Кто-то смотрит на меня» и начала «Эти глупые слова», и Крайт отошел от картины, говоря себе, что нужно подавить враждебность, которая нервировала его, и вернуть привычное спокойствие, больше соответствующее его таланту и статусу.

В гостиной стоял и книжный шкаф. Из названий, которые он знал, Крайт не одобрил ни одного.

На полках компанию книгам составляли семейные фотографии в рамках, как групповые, так и портреты.

Хотя мать и отец присутствовали на некоторых групповых фотографиях, чаще встречались лица детей, Тимоти и Захари.

Мальчиков снимали в период от трех-четырех лет до, возможно, двадцати. Иногда они позировали, иногда — нет.

Крайт не мог вспомнить, где ещё он видел столько улыбок. Столько смеющихся лиц. Семью Кэрриер, похоже, всегда переполняли радость и веселье.

Что ж, Крайт полагал, что в самом ближайшем будущем все изменится.

Часть III. В НЕПОДХОДЯЩЕМ МЕСТЕ, НЕ ВОВРЕМЯ

Глава 52

Коридором Крайт прошел к кухне и остановился у открытой двери.

У раковины, спиной к нему, стояла женщина. Она снимала кожицу с яблока и вычищала середину.

«Эти глупые слова» удавались ей очень даже хорошо, пела она легко и медленно, словно выговаривая текст, отчего он приобретал столь необходимую меланхолическую нотку.

Кухня и семейная гостиная плавно переходили одна в другую. Разделял их стол с приставленными к нему шестью стульями с высокими спинками.

Крайт мог легко представить себе Тима, сидящего за этим столом. Мальчиком Тим, должно быть, ел за ним много-много раз, в силу своих габаритов напрягая семейный бюджет.

Над столом висела красивая бронзовая люстра: стилизованные птицы, сцепленные друг с другом, кружили вокруг восьми ламп под медными резными абажурами.

Закончив чистить яблоко, женщина взяла другой нож, разрезала им яблоко пополам и начала резать на дольки над миской, которая стояла на разделочном столике у раковины.

Руки у нее были проворные, с длинными пальцами. Крайту они понравились.

Когда женщина допела песню, Крайт ее позвал:

— Мэри?

Он ожидал, что она вздрогнет. Вместо этого она спокойно повернулась к нему, разве что глаза раскрылись чуть шире.

Лет пятидесяти с небольшим, она могла бы быть его матерью, если у него когда-либо была мать, но оставалась стройной и привлекательной женщиной.

— Вы знаете «А время проходит мимо» из «Касабланки»? — спросил он.

Она не спросила: «Кто вы?» или «Что вы тут делаете?», продолжая лишь смотреть на него.

— Я смотрел этот фильм сорок два раза, — продолжил Крайт. — Нравится мне смотреть одни и те же фильмы. Всегда знаешь, что тебя ждет.

Он видел, что она думает о ноже, который держала в руке. И при этом прикидывает расстояние до кухонной двери, хотя и не смотрит на нее.

Прежде чем она окончательно оценила ситуацию, Крайт выстрелил в нее. Пневматический пистолет, который он достал из матерчатой сумки, издал негромкий звук, и дротик-шприц вонзился в ее правую грудь.

На ней была клетчатая желто-синяя блузка и, скорее всего, бюстгальтер. Два слоя материи не могли помешать поступлению препарата в кровь.

Укол дротика заставил Мэри зашипеть от боли. Она выдернула его из груди и бросила на пол, но быстродействующий транквилизатор впрыскивался мгновенно.

— Может, потом вы споете мне «А время проходит мимо», — сказал Крайт. — Я уверен, слова вы знаете.

Она схватила нож, которым снимала кожуру и вычищала середину яблока, и швырнула в Крайта. Конечно же, промахнулась.

Повернулась к кухонной двери со вторым ножом в руке, но ноги ее подогнулись. Свободной рукой схватилась за столик, чтобы не упасть.

Крайт обошел центральную стойку, направляясь к ней.

Голова женщины стала опускаться, но она вскинула ее. Глаза сверкнули.

Нож выскользнул из пальцев, упал на пол.

Крайт ногой отшвырнул его и подхватил потерявшую сознание Мэри до того, как та упала.

Отнес ее к столу. Тело стало таким податливым, что чуть не соскользнуло со стула, на который он усадил Мэри.

Крайту пришлось наклонить ее вперед, положить руки на стол, голову — на руки. В таком положении она вроде бы держалась на стуле.

Закрыв парадную дверь на врезной замок, он вернулся на кухню. Положил матерчатую, сумку на обеденный стол.

На случай, если у Кэрриеров такие же соседи, как у Бетани и Джима, привыкшие заходить без стука, Крайт опустил жалюзи на кухне и сдвинул шторы в семейной гостиной.

Вытащил из матерчатой сумки две пары полицейских наручников. Приковал левое запястье Мэри к левому подлокотнику стула.

Она же, лежа головой на столе, начала похрапывать.

Второй парой Крайт соединил ножки стула и стола. Быстро прошелся по дому, не для того, чтобы посмотреть, как жила эта семья: хотел убедиться, что в доме, кроме него и Мэри, никого нет.

Увидел лишь свое отражение в нескольких зеркалах, больше никого. Подмигнул одному отражению, показал кулаки с вскинутыми вверх большими пальцами другому.

У Кэрриеров было два автомобиля: шестилетний «Субербан» и более новый «Форд Экспедишн». Уолтер уехал на «Субербане» на работу, но «Экспедишн» стоял в гараже, готовый верой и правдой послужить Крайту.

На кухне он взял дольку яблока из миски. Хрустящую и вкусную. Побаловал себя второй долькой.

За столом в горле у Мэри что-то булькнуло, она перестала храпеть.

В редких случаях аллергическая реакция на транквилизатор могла привести к анафилактическому шоку и смерти.

Он подошел к Мэри. Она дышала. Пульс медленный и ровный.

Он посадил ее прямо. На этот раз она не упала вперед. Только склонила голову набок.

Сев на соседний стул, он отбросил волосы с ее лица. Кожа гладкая, лишь несколько морщинок в уголках глаз.

Приподнял одно веко, другое. Радужки серые, с зелеными точками. Как только он отпускал веко, оно падало.

Челюсть Мэри отвисла. Губы разошлись. Полные губы.

Крайт прошелся по ним кончиками пальцев, она не отреагировала.

Из матерчатой сумки он достал резиновый шланг и синюю пластиковую коробочку. В коробочке лежало два шприца и ампулы с янтарной жидкостью.

Крайт снял упаковку с одного шприца, отломил кончик ампулы, набрал в шприц нужную дозу, выпустил из шприца короткую струйку, чтобы убедиться, что в игле не остались пузырьки воздуха.

Повернул правую руку Мэри ладонью вверх, резиновым шлангом перетянул ее на бицепсе, чтобы набухла вена. Воткнул в вену иглу и, медленно нажимая на поршень, ослабил турникет. Наблюдал, как из шприца уходит янтарная жидкость.

Место укола спиртом он не протер. Если б и началось заражение крови, критический момент для Мэри наступил бы дня через два. А к тому времени она бы уже не представляла для него никакой ценности.

Когда он вытащил иглу, на месте укола появилась капелька крови. Он не мог оторвать от нее глаз.

То была кровь матери самого серьезного противника, с которым довелось столкнуться Крайту. И он сомневался, что столкнется с таким в будущем.

Вдыхая запах ее кожи, Крайт наклонился и слизнул кровь.

Логика не могла объяснить, почему он счел необходимым попробовать эту алую субстанцию, но Крайт был уверен, что поступил правильно.

Янтарная жидкость нейтрализовала действие транквилизатора, который находился в шприце-дротике. Предназначалась для того, чтобы человек проснулся быстро и с ясной головой.

Крайт откинулся на спинку стула и наблюдал, как под веками Мэри начали подергиваться глаза.

Появился язык, облизал губы.

Когда ее глаза открылись, взгляд ещё плавал. Она их закрыла. Открыла вновь, закрыла.

— Не притворяйтесь, — сказал Крайт. — Я знаю, что вы в сознании.

Мэри выпрямилась на стуле, посмотрела на наручник, который приковывал ее левую руку к подлокотнику, посмотрела на правую руку, в которую он сделал укол, на использованный шприц, лежащий на столе.

Когда наконец встретилась с ним взглядом, Крайт ожидал вопроса, что он с ней сделал, но Мэри молчала. Смотрела на него, ожидая, что он скажет.

Такая выдержка произвела на него впечатление, он улыбнулся.

— Дорогая моя, должен признать, вы относитесь к другому виду животных.

— Я — не животное, — ответила она.

Глава 53

Волны, набегая на черные камни, разлетались мириадами брызг. Ритмично сменявшие друг друга удары и шуршание убегающей воды напоминали шепот миллионов людей на разных языках, словно в голосе прибоя слились голоса всех тех, кого забрал к себе океан.

Парк протянулся на несколько кварталов вдоль берега. Рабочие, пришедшие сюда в обеденный перерыв, ели за столиками для пикника, расставленными под пальмами. Любители бега трусцой отмеряли мили по дорожкам, мрачные и сосредоточенные.

Тим и Линда прогуливались от одной смотровой площадки к другой, облокотившись на перила, наблюдали, как море напрыгивает на берег, чтобы потом скатиться с него.

Они выпили слишком уж много натягивающего нервы кофеина, Тим пытался осмыслить сказанное ею, а она свыкалась с тем, что впервые за пятнадцать лет рассказала историю уничтожения ее семьи.

— Забавно, — нарушила она тишину. — Именно когда я почувствовала, что готова жить, действительно жить, кто-то приходит, чтобы убить меня.

— Он, возможно, и придет, но убить тебя ему не удастся.

— Откуда такая уверенность?

Тим поднял пакет с последним шоколадно-фисташковым пирожным. Они унесли их из кофейни и почти все съели.

— Хочешь?

— Я серьезно, Тим.

Он смотрел на волны, она его не торопила, и наконец он заговорил:

— Больше семи лет я знал, что все вернется и мне снова придется иметь с этим дело.

— С чем?

— Звучит возвышенно, но можно считать, что это судьба.

— У нас всех есть судьба.

— Это больше похоже на… что-то в крови.

— И что у тебя в крови? — спросила Линда.

— Гордиться тут мне нечем. Я не прикладывал никаких усилий. Это врожденное.

Она ждала.

— Я испугался, когда понял, что во мне есть, — продолжил он. — До сих пор боюсь. Да ещё люди на это так реагируют. Раздражает, знаешь ли.

По небу с громкими криками пролетели чайки. Одна вдруг спланировала вниз, исчезла.

— Я говорил себе: каменщик — хорошая и честная профессия, быть каменщиком для меня лучше всего, и я в это верю.

Чайка появилась, то ли из-под воды, то ли из впадины между двух волн, и улетела с пойманной рыбой.

— Но рано или поздно та твоя часть, которую ты пытаешься придавить, проявляет себя, ты больше не можешь удержать ее. Она — в крови, а кровь, полагаю, всегда возьмет свое.

На берегу, куда долетали брызги, но не волны, двое мужчин и женщина искали между камнями крабов и клали их в ярко-желтые пластиковые корзины.

— И потом, иногда происходящее вокруг заставляет тебя быть тем, кто ты есть.

Зазвонил одноразовый мобильник.

— Не отвечай, — попросила она. — Договори.

— Это Пит, — ответил он и не ошибся.

— Купил себе одноразовый мобильник, — сообщил Пит. — Есть чем и на чём записать?

— Карандаш и бумага? — переспросил Тим, Линда достала из сумочки все необходимое, и он добавил: — Говори.

Продиктовав номер и повторив, Пит спросил:

— Вы уже виделись с Лайли Вен-чинь?

— Да. И кое-что узнали.

— Я должен это услышать. Но не по телефону.

— Чтобы удержать тебя от этой истории, придется сломать тебе ноги, так?

— Не поможет. В школе я занимался акробатикой. Могу ходить на руках.

— Где встретимся?

Пит спросил, где они.

— Я к вам подъеду. В течение получаса.

— Мы будем за столом для пикника.

Тим убрал одноразовый мобильник в карман и зашагал по тропинке над морем.

— Эй, большая голова, ты должен мне кое-что рассказать.

— Да, знаю, но со словами проблема.

— Я разрушила свою стену.

— И я знаю, каких усилий это стоило. Но в моей стене куда больше арматуры. Давай ещё пройдемся, а я немного подумаю.

Она шла рядом.

— Я не хочу, чтобы твое мнение обо мне изменилось.

Она шла и молчала. Солнце миновало зенит, тени деревьев начали увеличиваться, она шла рядом.

Глава 54

— У вас такой славный мальчик, — сказал Крайт.

Мэри не ответила. Губы вдруг стали не такими

полными, как раньше. Должно быть, она их сжала.

— Я уверен, что вы гордитесь и Захари, но я говорю про Тима.

Люди, которых очаровывала улыбка Крайта и его манеры, если уж он старался обаять их, редко встречались с ним взглядом, словно подсознательно понимали, что он совсем не такой, каким они его видят, вот и избегали его глаз, чтобы и дальше обманываться.

А если кто-то смотрел ему в глаза, то очень быстро отводил свои.

У Мэри был пронзающий взгляд офтальмолога. И всякий раз, моргая, она, казалось, переворачивала очередную страницу разума Крайта.

— Дорогая, только потому, что я безболезненно обездвижил вас, не означает, что я не могу причинить вам боль, если возникнет такая необходимость.

Ответа не последовало.

— Станете упрямиться, я все равно добьюсь вашего содействия, но вам это будет стоить больших мучений.

Она продолжала считывать информацию с его глаз.

— Только дураки не боятся. И дураки умирают, — продолжил он.

— Я боюсь, — признала она.

— Хорошо. Рад это слышать.

— Но во мне не только страх.

— Давайте посмотрим, удастся ли нам найти общий язык.

Она так и не спросила, кто он и чего хочет. Не желала тратить время на вопросы, которые остались бы без ответа. Не задавала и те, на которые все равно получила бы ответ.

— Меня зовут Роберт Кесслер. Вы можете называть меня Боб. А теперь, дорогая Мэри, к делу. У вашего мальчика Тима есть нечто такое, что нужно мне, а отдавать он не хочет.

— Тогда вы этого и не получите.

Он улыбнулся.

— Готов спорить, когда он был маленьким, вы защищали его от учителей, которые ставили ему плохие оценки.

— На самом деле никогда такого не делала.

— А если он украл приличный груз кокаина, который принадлежал мне?

— Если бы вы по глупости сказали мне такое, я бы сразу поняла, что вы лжете.

— Мэри, Мэри, у меня нет ощущения, что вы — наивная женщина.

— Тогда и не воспринимайте меня как наивную.

— Никто не может знать самые тайные секреты другого человека. Даже мать не знает, что скрывается в сердце ее сына.

— Эта мать знает.

— То есть вас не удивит тот факт, что он может убивать людей?

В ее глазах читалось презрение.

— Как трогательно. Убивать! Может, обойдемся без софистики?

Он приподнял брови.

— Софистика? Умное, однако, слово для жены каменщика и матери каменщика.

— Мы стараемся быть тупыми, но вот мозги мешают.

— Мэри, должен сказать, что при других обстоятельствах вы бы мне понравились.

— Не могу представить себе обстоятельства, при которых вы могли бы понравиться мне.

Какое-то время он молча смотрел на нее.

— Вам не посеять во мне сомнения в моем сыне. Чем больше вы будете стараться, тем больше я буду сомневаться в серьезности ваших намерений.

— Это становится интересным, — усмехнулся Крайт.

Направился к раковине, взял с разделочного столика миску с нарезанными яблоками, вернулся, сел на стул.

— Для чего яблоки? — спросил он, жуя дольку.

— Вы пришли сюда не для того, чтобы говорить о яблоках.

— Но теперь они меня заинтересовали, дорогая. Вы собирались испечь пирог?

— Два пирога.

Он положил в рот вторую дольку.

— Вы сами делаете тесто или покупаете готовое в супермаркете?

— Делаю сама.

— Я, насколько это возможно, пытаюсь есть домашнюю пищу. Она полезнее для здоровья и более вкусная, чем ресторанная еда или замороженные блюда, а когда у человека так много домов, как у меня, разнообразие гарантировано.

Он взял третью дольку и бросил ей в лицо.

Она дернулась. Яблочная долька на мгновение прилипла ко лбу, потом сползла, упала на блузку.

Он бросил ещё дольку, которая ударилась о щеку и упала на правую руку. Мэри скинула дольку на пол.

— Постарайтесь поймать эту ртом, — предложил Крайт.

Долька отскочила от плотно сжавшихся губ.

— Да перестаньте. Пойдите мне навстречу.

Поскольку рот она не открывала, а голову подняла, следующая долька угодила в подбородок.

— Чего бы вы ни хотели, унижая меня, к цели вы не приблизитесь.

— Может, и нет, дорогая. Но удовольствие я от этого получаю.

Он съел ещё дольку, бросил две.

— Когда Уолтер приходит с работы?

Она не ответила.

— Мэри, Мэри, такая упертая. Может, вы будете гнуть свое, даже если я найду в доме опасную бритву и начну резать вам лицо.

Он достал из плечевой кобуры «Глок», положил на стол.

— Но, — продолжил он, — если Уолтер войдет сюда неожиданно, я застрелю его на пороге, и это будет ваша вина.

Она смотрела на оружие.

— Он снабжен глушителем, — объяснил Крайт. — И это пистолет-пулемет. Одним нажатием на спусковой крючок я могу выпустить четыре, пять, шесть пуль ему в шею и голову.

— Обычно он возвращается между четырьмя и половиной пятого, — с неохотой ответила Мэри.

Крайт понял, что близкие и есть ее ахиллесова пята.

— Иногда он приходит раньше?

— Нет, если погода хорошая.

— Вы ждете кого-то ещё?

— Нет.

— Хорошо. Отлично. Я увезу вас отсюда задолго до четырех часов.

Он ждал ее реакции на эту новость, но она ничего не сказала.

— Я собираюсь позвонить Тиму. Тимми. Вы называете его Тимми?

— Нет.

— Вы называли его Тимми, когда он был маленьким мальчиком?

— Он всегда был Тимом.

— Понятно. Но никогда не был Крошкой Тимом. Я собираюсь позвонить Тиму и предложить ему сделку. Но мне нужно, чтобы вы с ним поговорили.

— Какую сделку?

— Ага, наконец-то я чувствую любопытство.

— Скажите мне правду. Без этой кокаиновой ерунды.

— Меня наняли, чтобы убить эту суку, эту писательницу, изнасиловать, если у меня будет время, а он прячет ее от меня.

Мать каменщика поискала взглядом глаза Крайта, потом вновь посмотрела на лежащий на столе пистолет-пулемет.

— Я хотел все обставить так, будто в ее дом ворвался маньяк-убийца, но теперь из этого ничего не выйдет. Но если удастся, я все равно постараюсь ее изнасиловать, потому что она заставила меня слишком долго ждать.

Мэри закрыла глаза.

— Больше не похоже на ерунду, Мэри?

— Нет. Это безумие, но вы говорите правду.

— Когда вы вновь воссоединитесь с сыном, он сможет рассказать вам подробности. Вы заслушаетесь. Он так ловко уходил от меня.

Он бросил в нее долькой, чтобы заставить открыть глаза. Пододвинул к ней стул.

— Слушайте внимательно, Мэри. Я должен вам кое-что объяснить.

— Я слушаю.

— Позже я собираюсь вас связать и отнести в «Экспедишн», который стоит в гараже. Мы уедем на «Экспедишн». Я положу вас в багажное отделение, на спину. Вы не боитесь иголок, Мэри?

— Нет.

— Хорошо. Потому что я подсоединю вас к хитрому насосу для внутривенных вливаний. Вы знаете, что это такое?

— Нет.

— Принцип тот же, что и у капельницы в больнице, но все гораздо компактнее. Для привода используется не сила тяжести, а работающий от батареек насос. Вам будет постоянно вводиться снотворное. У вас есть аллергия на лекарства, дорогая?

— Аллергия? Нет.

— Тогда вам ничего не грозит. Вы будете спать, пока все не закончится. Так будет проще нам обоим. Я укрою вас одеялом, оно же скроет и насос, так что никто и не узнает, что вы там лежите. Но у меня одна проблема. Посмотрите на меня, дорогая.

Его глаза потеряли для нее всякий интерес, потому что теперь она знала, кто он. Знала, что материнские мольбы не произведут на него ни малейшего впечатления.

— После транквилизатора, который впрыснул в вас шприц-дротик, я ввел вам его нейтрализатор, чтобы мы смогли поговорить. Он по-прежнему циркулирует у вас в крови. И будет мешать действию снотворного, которое я хочу вам ввести… — он посмотрел на часы, — …ещё полтора часа, может, чуть меньше. Поэтому нам придется подождать. Вы меня понимаете?

— Да.

— Когда я позвоню Тиму, я скажу ему, что уже увез вас из дома. И дам ему определенные инструкции. Вы мне подыграете. Дома вас нет, вы хотите вернуться домой и попросите его сделать все, чего хочет от него нехороший мистер Кесслер.

Раньше ее щеки раскраснелись от злости и унижения, теперь же она побледнела.

— Я не могу это сделать.

— Разумеется, можете, дорогая.

— Господи.

— Вы же опытная актриса.

— Я не могу поставить его в такое положение.

— Какое положение?

— Заставить выбирать, кто должен умереть.

— Вы серьезно?

— Для него это будет ужасно.

— Вы серьезно?

— Я не могу это сделать.

— Мэри, она — паскуда, которую он встретил только вчера.

— Это не имеет значения.

— Только вчера. Вы — его мать. Для него это легкое решение.

— Но ему придется жить с этим решением. Почему он должен жить с таким решением?

— Что за черт? Вы боитесь, что он выберет эту паскуду, а не вас? — спросил Крайт и одернул себя, уловив злость в своем голосе.

— Я знаю Тима. Я знаю: он сделает то, что считает правильным и лучшим. Но в такой ситуации правильного нет и быть не может.

Крайт глубоко вдохнул. Еще раз. Сказал себе, что должен сохранять спокойствие. Встал. Потянулся. Улыбнулся Мэри.

— И если он выберет меня, мне придется жить, зная, что смерть этой девушки на моей совести.

— Знаете, Мэри, в жизни много несправедливого, но большинство людей чувствуют, что она лучше смерти. Лично я придерживаюсь другого мнения. Я считаю, что всем вам лучше умереть, но мое мнение не в счет.

Она встретилась с ним взглядом. На лице отразилось недоумение.

Он взял «Глок», обошел стол.

— Позвольте мне вам кое-что объяснить, дорогая. Если вы не сделаете этого для меня, я вас убью и поеду на поиски Уолтера. Вы мне верите?

— Да.

— Потом я найду вашего сына Захари. Предложу Тиму этот выбор — его брат или эта паскуда. Вы мне верите?

Она промолчала.

— Вы мне верите?

— Да.

— Если и Захари будет мучить совесть, я убью и его. У вас та же проблема, Мэри… боитесь, что вас будет мучить совесть?

— Я просто забочусь о своем сыне.

— Убив Захари, я возьмусь за его жену. Ее зовут Лаура, не так ли?

Мэри наконец-то спросила: «Кто вы?» — хотя «кто» в вопросе больше тянуло на «что». Она уже поняла, что ничего человеческого в ее незваном госте не было.

— Роберт Кесслер. Помните? Вы можете называть меня Боб. Или Бобби, если хотите. Только не Роб. Не нравится мне имя Роб.

Женщина вроде бы сохраняла уверенность в себе, но зернышко страха в ней уже дало прекрасные всходы.

— Если и Лаура будет придерживаться тех же идиотских моральных принципов, тогда я изнасилую ее и убью, после чего займусь Наоми. Сколько лет Наоми?

Мэри не ответила.

— Дорогая, я знаю, это трудно, вы только что резали яблоки, пели старые песни, отлично проводили время, а тут такое. Но скажите мне, сколько лет Наоми, а не то я прямо сейчас вышибу вам мозги.

— Семь. Ей семь.

— Если я попрошу семилетнюю девочку попросить ее дядю Тима спасти ей жизнь, она согласится? Я думаю, согласится. Я думаю, она будет плакать, рыдать и умолять, и она разорвет дядино сердце. Он отдаст мне эту паскуду и, возможно, убьет ее сам, чтобы вернуть маленькую племянницу живой и невредимой.

— Хорошо, — смирилась Мэри.

— Мне придется пройти весь путь до Наоми?

— Нет.

Обойдя стол, Крайт прошел к раковине, взял несколько бумажных полотенец, одно чуть смочил водой.

Улыбнулся, когда влажным полотенцем вытирал ей лицо, а сухим собирал яблочные дольки с ее одежды, она ни разу не дернулась, чтобы не доставлять ему удовольствие.

Собрал он и дольки, что валялись на полу, все бросил в мусорное ведро.

Снова сел за стол.

— Мне нравится ваш дом, Мэри. Я бы с радостью пожил в нем несколько дней, если бы не картина в гостиной, с этими поганцами, бегущими по берегу. Мне бы пришлось разрезать ее на куски и сжечь в камине, иначе я бы по ночам просыпался с криком только от того, что нахожусь в одном доме с нею.

Глава 55

Некоторые утверждают, что нынешняя молодежь плохо образована и недостаточно трудолюбива, но один из ее представителей попытался доказать, что это не так, затратив немало усилий, чтобы выбить ругательство на бетонном столике для пикника, и написал его правильно.

Тим и Линда сидели на скамье спиной к столику, наблюдали за людьми, которые катались на роликах, за собаками, которых прогуливали хозяева, парочками, идущими рука об руку, священником, который на ходу читал требник, обкурившимся мужчиной лет пятидесяти, который пытался завести душевный разговор с какой-нибудь из пальм.

Она терпеливо ждала, и Тим наконец-то заговорил:

— Значит, так. Я расскажу об этот только раз и без особых подробностей. У тебя появятся вопросы, и это нормально. Но когда я на них отвечу, больше мы к этому возвращаться не будем. Если когда-нибудь, даже через много лет, мы познакомимся с новыми людьми и ты скажешь: «Тим, расскажи им, что ты тогда делая», ничего из этого не выйдет. Потому что я не расскажу.

— «Через много лет». Мне нравится, как это звучит. Хорошо. Один и только один раз. Ты точно знаешь, как раздразнить любопытство. Может, тебе стоит начать писать книги, а мне — класть кирпичи?

— Я серьезно, Линда.

— Я тоже.

Он глубоко вдохнул, выдохнул, снова вдохнул… и тут зазвонил его мобильник.

Линда застонала.

Личный мобильник — не одноразовый. На экране номер не высветился.

— Это он, — Тим нажал кнопку приема звонка.

— Как моя девочка? — спросил киллер.

Наблюдая за чуть покачивающимися ветвями деревьев, Тим молчал.

— Ты уже трахнул ее, Тим?

— Я отключу связь до того, как ты сможешь засечь мое местоположение, — ответил Тим, — так что говори побыстрее, что тебе нужно.

— Много говорить нам не о чем, Тим. Ты включил громкую связь?

— Нет.

— Хорошо. Тебе не захочется вводить эту паскуду в курс дела. Но у нас громкая связь включена, и Мэри хочет с тобой поговорить.

— Какая Мэри?

— Тим? — раздался голос его матери.

— Господи!

Солнце внезапно стало слишком ярким, воздух — слишком вязким, чтобы дышать им, Тим поднялся со скамьи.

— Будь самим собой, дорогой.

— Мама. Господи.

— Будь самим собой. Ты меня слышишь?

Он не мог говорить. Линда тоже вскочила. Он не мог заставить себя посмотреть на нее.

— Будь самим собой, — в третий раз повторила его мать, — и все образуется.

— Если он причинит тебе боль…

— Я в порядке. Я не боюсь. Ты знаешь, почему я не боюсь?

— Я тебя люблю.

— Ты знаешь, почему я не боюсь, дорогой? Она куда-то направляла разговор.

— Почему?

— Потому что сижу здесь и думаю о тебе и Мишель. Тим замер.

— Я хочу быть здесь на твоей свадьбе, дорогой.

— Ты будешь. Обязательно будешь.

— Она такая милая. Идеальная для тебя пара.

— Она напоминает мне тебя.

— Я обожаю кольцо, которое она мне сделала.

— Скажите ему, Мэри, — нетерпеливо вмешался киллер.

— Я прямо сейчас смотрю на это кольцо, дорогой, и оно дает мне надежду.

— Мэри, — предупредил киллер.

— Тим, пожалуйста, Тим, я хочу вернуться домой.

— Что он сделал? Куда он тебя отвез?

— Он хочет заключить с тобой сделку.

— Да, я знаю, чего он хочет.

— Дорогой, я не знаю, кто эта женщина, которая ему нужна.

— Я допустил ошибку, мама. Большую ошибку. — Думай обо мне и Мишель. Я тебя люблю.

— Все будет хорошо, мама.

— Будь собой. Поступай, как считаешь правильным.

— Я верну тебя домой. Клянусь.

— Я отключил громкую связь, Тим, — сообщил ему киллер.

— Не трогай мою мать.

— С твоей матерью я сделаю все, что захочу. Мы в безлюдном месте, никто не услышит ее криков.

Тим лихорадочно искал, что ответить, но не нашел. И промолчал.

— Так ты собираешься жениться, — продолжил киллер.

— Скажи мне, что ты хочешь.

— Как фамилия Мишель, Тим?

— Это не твое дело.

— Я могу пыткой вырвать его у твоей матери.

— Джефферсон, — Тим назвал девичью фамилии Мишель Руни. — Мишель Джефферсон.

— И что подумает Мишель, узнав, что ты рискуешь всем из-за этой паскуды?

— Оставь Мишель в покое.

— Это зависит от тебя, Тим.

Через парк шел Санто, улыбался, махал рукой. Вел Зою на поводке.

Тим чувствовал, что не должен легко соглашаться на условия киллера. Ему бы не поверили, быстрое согласие вызвало бы подозрения. Он должен сопротивляться. Предложить альтернативу. А для поиска выхода требовалось время.

— Как я могу пойти на такой обмен? Как я могу это сделать?

— У тебя есть слабое место, Тим.

— Получится, что я убью одну из них своими руками.

— Ты — один из хороших парней, Тим, славных парней. Это и есть твое слабое место.

— Никакой я не славный парень. Просто живу.

— Славные парни умирают последними, Тим.

— Может, и нет, если остаются в игре. Послушай, давай найдем другое решение. На это я пойти не могу.

— Очень даже можешь.

— Нет. Только не на это.

— Тебе уже приходилось принимать ответственные решения.

— Нет. Только не такое. Господи. Я не могу.

— Тогда твоя мать умрет.

— Я не могу это сделать! Дай мне минутку подумать.

— Твою семью нужно показывать в «Шоу уродов» ярмарочного парка развлечений.

Пит приближался, и Линда двинулась ему навстречу, чтобы перехватить его и не позволить громко заговорить. Услышав его голос, киллер мог что-то заподозрить.

— Тим, спустись на землю. Ты знаешь, мне нужно ее убить.

— Ты можешь просто уйти.

— Нет, Тим, у меня репутация, которую я должен поддерживать.

— И я ее замарал, не так ли?

— Не льсти себе.

— Как сильно ты меня ненавидишь?

— Тим, безмерно.

— Тогда убей вместо нее меня.

Линда услышала, она уже вернулась к Тиму, и ее глаза засверкали, словно огромные изумруды.

— Убей вместо нее меня.

< — И как ты себе это представляешь?

— Ты выберешь место для встречи. Я приеду без оружия.

— Я уже выбрал место для обмена.

— Моя мать пойдет от тебя к ожидающему автомобилю, а я пойду к тебе. Время просчитаем так, что, как только автомобиль тронется с места, я окажусь на расстоянии точного выстрела.

— Ты готовишь перестрелку.

— Нет.

— Ты же будешь вооружен, я понимаю.

— Нет. Я буду в одних трусах. Ничего больше. Спрятать оружие будет негде. За рулем будет сидеть мой друг. Но он к тебе не подойдет.

— Ты не боишься смерти, Тим?

— Черт, боюсь. Она не на первой строке моих приоритетов.

— Ты — обезумевший сукин сын, Тим. Большой оригинал.

— Моя мать останется в живых. Линда выиграет время, сможет его использовать. Это все, что я могу для нее сделать. Если мне повезет, если ей повезет, я спасу обе их жизни.

— Без тебя она долго не протянет, — заметил киллер.

— Может, и протянет. Справиться с ней не так-то просто. Мы договорились?

За деревьями мальчик с отцом запустили воздушного змея. Ревущего дракона. Но ревел дракон бесшумно. И из мобильника не доносилось ни звука.

— Я читал о тебе, Тим, — наконец прервал паузу киллер.

— Не верь всему, что написано.

— Я верю. Вот почему и думаю, что ты настроен серьезно.

— Это все, что я могу сделать. Пожалуйста. Это все, что я могу сделать.

— В юности ты, должно быть, прочитал слишком много приключенческих романов, Тим. Крыша у тебя съехала. Ты — обезумевший сукин сын.

— Неважно. Мы договорились? Убей меня вместо нее.

— Хорошо, меня это устраивает.

— Что теперь? — спросил Тим.

— Ты знаешь «Остров моды» в Ньюпорт-Бич?

— Торговый центр. Все его знают. Но там слишком людно.

— Это не место обмена. Просто первый шаг. Через сорок пять минут ты должен быть в «Острове моды» у бассейна с рыбками кои.

— Хорошо. Я успею.

— У меня там будет человек. И будет лучше, если он увидит тебя через сорок пять минут у бассейна с кои. Подожди там. Я тебе позвоню и передам новые инструкции.

— Хорошо.

— Лучше тебе подъехать туда вовремя, Тим.

— Я подъеду.

— Будь там, а не то я перережу горло твоей матери.

Киллер оборвал связь, и Тим сунул мобильник в карман.

Дракон поднимался все выше и выше. То, что догоняло Тима все эти годы, наконец-то его настигло.

Глава 56

На левой руке Мэри, прикованной к подлокотнику, поблескивали два кольца, подаренные на помолвку и свадьбу.

— Брильянты не впечатляют, дорогая.

— Когда мы поженились, Уолтер много не зарабатывал.

Правую руку украшало кольцо с большим чистым пурпурным камнем, окруженным камнями поменьше.

— Что это за камень? — спросил киллер.

— Опалит. Редкий камень.

— Никогда о таком не слышал. Так его сделала невеста Тима?

— Да. Она делает драгоценности. Очень талантливая девушка.

— Как фамилия Мишель?

— Тим не хотел говорить ее вам.

— Но он сказал. Мне требуется подтверждение.

Она замялась.

— Я могу взять кольцо. Вместе с пальцем.

— Джефферсон, — ответила Мэри.

— Когда свадьба?

— В августе.

— Я думал, женщины предпочитают выходить замуж в июне.

— Большинство — да. Поэтому все места, где можно принять гостей, оказались, заняты. Вот и пришлось переносить свадьбу на август.

— Вы очень любите Мишель, не так ли?

— Я люблю Мишель. Пожалуйста, не втягивайте ее в эту историю.

— Не буду, дорогая. Мы можем прекрасно обойтись без Мишель. Возможно, я обо всем договорился с вашим сыном. Хотя все ещё думаю об этом. Вы хотите знать, что он предложил?

— Нет, — тут же ответила она, но добавила: — Да. Хочу.

Завибрировал мобильник Крайта.

— Одну минутку, Мэри.

Сев за стол, он обнаружил, что получил текстовое сообщение от группы поддержки. «ВЫ В ДОМЕ КЭРРИЕРОВ? ПОДТВЕРДИТЕ. КАКИМ ОБРАЗОМ СЕМЬЯ КЭРРИЕР ОКАЗАЛАСЬ ВОВЛЕЧЕННОЙ В ЭТУ ОПЕРАЦИЮ? ТРЕБУЕТСЯ ОБЪЯСНЕНИЕ».

Такое вторжение в его деятельность настолько потрясло Крайта, что он вновь перечитал сообщение. Беспрецедентно.

Правило «Не задавать лишних вопросов», которому он подчинялся, относилось и к группе поддержки. Если у него ещё и оставались сомнения, то теперь они рассеялись окончательно: эту Пейкуэтт действительно заказал «Джентльменский клуб».

Но мало того, что они пытались поставить под сомнение его стратегию и тактику. Они следили за ним. Знали, где он находится. Заглядывали через его плечо. Невыносимо.

Вероятно, в синем седане установили транспондер, сигнал с которого улавливался спутником. Когда он остановился перед домом Кэрриеров, чтобы пустить в ход микрофон направленного действия, группа поддержки идентифицировала адрес, а потом соотнесла с тем, что машину он припарковал в двух кварталах от дома Кэрриеров.

Крайт мог найти только одно объяснение всему этому безобразию: «Джентльменский клуб» недавно приписал к группе поддержки какого-то амбициозного молодого человека, и тот превысил полномочия, полученные от боссов.

С выдержкой, которой он не мог не восхититься, Крайт написал властолюбцу короткий ответ: «ОПЕРАЦИЯ ЗАВЕРШАЕТСЯ. ДОЛОЖУ ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ».

А потом, чтобы напомнить им, что они имеют дело с эрудированным суперменом, который не обязан отчитываться перед мелкими сошками, добавил четыре строки из Уоллеса Стивенса: «ОНИ СКАЗАЛИ: «У ТЕБЯ СИНЯЯ ГИТАРА, / ТЫ НЕ ИГРАЕШЬ, КАК ДОЛЖНО». / МУЖЧИНА ОТВЕТИЛ: «Я ИГРАЮ, КАК ДОЛЖНО, / СИНЯЯ ГИТАРА ВСЕ МЕНЯЕТ».

Отправив сообщение и убрав мобильник, он осознал, что Мэри пристально смотрит на него.

— Что-то не так? — спросила она.

— Ничего такого, чем вам нужно забивать свою прелестную головку.

— Сделка, — напомнила она ему. — Вы заключили сделку с Тимом.

Он поднялся со стула.

— Он придет на встречу, раздетый до трусов. Когда он придет, вы пойдете к ожидающему автомобилю.

На ее лице отразилось замешательство.

— Я не понимаю.

— Когда вы сядете в автомобиль, он пойдет ко мне. Как только вы уедете, я его убью.

Замешательство уступило место ужасу и отчаянию.

— Он покупает вашу жизнь ценой своей, и он покупает этой паскуде шанс спастись бегством. Это похоже на вашего сына?

— Да, — ее глаза заблестели от слез.

— Что же вы за мать, Мэри? Воспитать сына, готового за вас умереть? Каким же извращенным ценностям вы его учили. Вы окрасили новыми красками понятие «властная мать».

Глава 57

Они говорили на ходу (Зоя возглавляла колонну, до предела натянув поводок), направляясь к южному концу парка, где и Тим, и Пит оставили свои автомобили.

— Мишель подарила моим родителям люстру. С медными птицами, образующими круг. Круг — это кольцо. Она сказала: «Я прямо сейчас смотрю на это кольцо, дорогой, и оно дает мне надежду». Она все ещё дома.

— Может, ее увезут в самое ближайшее время, — предположил Пит.

Они шли по траве, чтобы не сталкиваться с катающимися на роликах и бегунами трусцой.

— Я доеду туда за двадцать минут. За двадцать пять.

— А если ее там нет? — тревожилась Линда.

— Она там.

— Возможно. Но, если ее увезут к тому времени, когда ты приедешь к дому, мы не успеем доехать до «Острова моды» к назначенному им сроку.

— «Остров моды» — это ерунда. Нужен только для того, чтобы занять меня и заставить нервничать. Там слишком людное место для чего угодно. И у него нет человека, который наблюдает за бассейном.

— Тут я с тобой согласен, — кивнул Пит.

— А если мы оба ошибаемся?

— Он не убьет ее только потому, что ты опоздал в «Остров моды». Такого рычага, как твоя мама, ему больше не найти.

— Как знать, — засомневалась Линда.

Тим знал, в каком он настроении. Он испытывал и страх, и злость, но они не были определяющими факторами.

Страх поднялся до уровня контролируемого ужаса, злость следовало назвать гневом, и вот первый трансформировался в непоколебимую решимость, а последний — в желание свершить возмездие, воздать киллеру по заслугам. Тим жаждал скорее мести, чем справедливости, но и справедливости тоже. Эмоции такого накала должны были туманить разум и лишать силы, но по мере того, как ужас и гнев нарастали, голова у него только прояснялась и он все острее ощущал как свое тело, так и его возможности.

Это было у него в крови: ясность мысли в критические моменты и предельная целеустремленность, которые он не мог поставить себе ни в заслугу, ни в вину.

— Поедем на моей машине, — сказал Пит, когда они подошли к «Маунтинеру».

— Я поеду один, — возразил Тим.

— Хрен с два. — Линда открыла заднюю дверцу «Маунтинера».

— Она — моя мать.

— Давай обойдемся без этого, большая голова. У меня нет матери. Я думаю, твоя мне понравится. Так что она мне уже дорога.

Зоя запрыгнула в багажное отделение.

— Перестань, — не сдавался Тим. — Ты не можешь ехать со мной.

— Я же не собираюсь входить в дом, — сказала она. — Я не знаю, что нужно делать в доме, и думаю, что ты как раз знаешь, но не собираюсь сидеть в этом гребаном парке, гадая, что с тобой сталось, слушая, как какой-нибудь наркоман беседует с пальмами.

— Поскольку мы оба знаем, что нужно делать в доме, — вставил Пит, — мы поедем втроем.

— Дом родителей, парень с пистолетом-пулеметом, там будет горячо, — протестовал Тим.

— Мы уже попадали туда, где горячо, не так ли?

Линда захлопнула заднюю дверцу.

— Мы теряем время, — открыла боковую и села на заднее сиденье.

— Хочешь сесть за руль? — Пит протянул Тиму ключи.

— Дорогу ты знаешь.

Тим занял переднее пассажирское сиденье, захлопнул дверцу, «Маунтинер» тронулся с места.

Он попросил Линду дать ему пистолет. Она достала его из сумочки, протянула в зазор между подголовниками.

— Это женский пистолет? — с сомнением спросил Пит.

— Калибр подходящий, — заверил его Тим.

— У него мягкая отдача, — добавила с заднего сиденья Линда. — После выстрела практически не подпрыгивает. Это точно не игрушка.

Тиму не требовалось спрашивать, вооружен ли Пит. На службе или в свободное время, из дома он без оружия не выходил.

— Не хотелось бы мне доводить дело до стрельбы, — сказал он. — Во всяком случае, в доме, с матерью в одной из комнат.

— Если мы сможем проникнуть в дом, а он не будет знать, что мы там, нам удастся зайти со спины, и тогда хватит одного выстрела, — ответил Пит.

— Это единственный способ. Но будем надеяться, что нам удастся взять его живым. Мы должны узнать, кто его нанял.

— Вы не думаете, раз уж все зашло так далеко, что нам стоит обратиться в полицию, в спецназ или куда-то ещё? — спросила Линда.

— Нет, — одновременно ответили Тим и Пит, после чего Пит добавил:

— Киллер, убивающий по заказу, не встраивает в свой карьерный план время на пребывание в тюрьме.

— Особенно этот парень, — кивнул Тим. — Смелости у него хватает. Ему нужно все или ничего, он будет отстреливаться до последнего.

— Спецназ начинает с переговоров с человеком, захватившим заложника, — пояснил Пит. — В такой ситуации Мэри становится такому парню не нужна. Он полностью отдает себе отчет, что его с ней никуда не выпустят. Она умрет в тот самый момент, когда по мегафону произнесут первое слово. Он захочет развязать себе руки, чтобы действовать быстро.

— Кстати о быстроте, — вставил Тим. — Прибавь газа.

Глава 58

Слезы, как прекрасно текли слезы. Рыдания, как мило она подавляла рыдания, но из горла все равно вырывались какие-то несвязные звуки, а плечи тряслись.

Сунув «Глок» в плечевую кобуру, Крайт перенес матерчатую сумку, резиновую трубку-турникет и миску с нарезанными яблоками на центральную кухонную стойку. Ничего не оставил на обеденном столе в пределах досягаемости свободной правой руки Мэри.

Встал рядом, наблюдая, как вытирает она мокрые щеки.

— Слезы красят женщину.

Она, похоже, злилась на себя за то, что дала волю слезам. Влажная рука сжалась в кулак, который она прижала к виску, словно волевым решением пыталась подавить разрывающее сердце горе.

— Мне нравится вкус слез в поцелуе женщины.

Она молчала.

— Я бы хотел поцеловать вас, Мэри.

Она отвернулась от него.

— Вы, возможно, удивитесь, обнаружив, что вам понравилось.

В ярости она глянула на него.

— Вам, возможно, понравится ходить с прокушенной губой.

Такой злобный отказ мог привести к тому, что человек, не столь владеющий собой, как Крайт, ударил бы ее. Он же просто смотрел на Мэри, а потом улыбнулся.

— У меня есть кое-какие дела, Мэри. Но я буду неподалеку, в соседней комнате. Если вы закричите, позовете на помощь, вас не услышит никто, кроме меня, а мне придется засунуть тряпку вам в рот и заклеить губы изоляционной лентой. Вы же этого не хотите, не так ли?

Жажда убить высушила все слезы.

— Вы — удивительная женщина, дорогая.

Он подумал, что сейчас она в него плюнет, но плевка не последовало.

— Воспитать сына, который готов за вас умереть, — он покачал головой. — Любопытно, что за человек ваш муж.

Вроде бы ей хотелось резко ответить, и Крайт ждал ответа, но она предпочла промолчать.

— Я скоро вернусь, чтобы уложить вас баиньки в «Экспедишн». А пока просто посидите здесь, Мэри. Помните и о светлой стороне. Благодаря вашему решению остались живы и вы, и Захари, и вся его семья.

Он покинул кухню, постоял в коридоре, прислушиваясь.

Мэри не издавала ни звука. Крайт ожидал услышать хотя бы позвякивание и услышал бы, если б она проверила, крепки ли наручники, но на кухне стояла тишина.

В гостиной Крайт снял со стены картину, изображающую бегущих по берегу детей. Положил на пол, опустился рядом с ней на колени.

Из кармана брюк достал нож с выкидным лезвием, раскрыл. Вырезал холст из рамы, потом разрезал картину на полосы.

Подумал о том, чтобы достать из рамок все фотографии с Тимом и тоже разрезать. Но, поскольку в самое ближайшее время он мог убить самого Тима, Крайт решил посвятить оставшиеся минуты в доме Кэрриеров более интересным и приятным занятиям.

Глава 59

Пит Санто не притормозил, проезжая мимо дома Кэрриеров.

Все выглядело как всегда, за исключением задернутых штор на окнах первого этажа. Мать Тима никогда их не задергивала.

— Припаркуйся здесь, — приказал Тим в конце квартала.

Пит свернул к тротуару. Растущие на улице деревья не позволяли увидеть дом. Заглушил двигатель.

Во время поездки Зоя перебралась из багажного отделения на заднее сиденье и теперь лежала, положив голову на колени Линды.

— Когда я узнаю, что у вас трудности?

— Если услышишь стрельбу.

— А по времени?

Он повернулся к ней лицом.

— Если мы не возьмем его за десять минут, значит, дело плохо.

— Подожди пятнадцать, — добавил Пит, — а потом уезжай.

— Оставить вас? — переспросила она. — Я не смогу это сделать.

— Сделаешь, — поддержал друга Тим. — Жди пятнадцать минут, а потом уезжай.

Вот тут он осознал, что ехать-то ей некуда.

Протянул Линде одноразовый мобильник.

— Возьми. Уезжай из этого района. Припаркуйся где угодно. Если один из нас не позвонит тебе в течение часа, двух часов, значит, мы оба мертвы.

Прежде чем взять телефон, она на мгновение яростно сжала ему руку.

Пит вышел из кабины и захлопнул водительскую дверцу.

— Деньги у тебя есть, — продолжил Пит. — Может, тебе даже стоит вернуться за этими золотыми монетами. Я бы не вернулся, но решать тебе. А потом начинай новую жизнь, в другом месте, под новым именем.

— Мне так жаль, Тим.

— Сожалеть не о чем. Если б я знал, к чему все придет, я бы поступил точно так же.

Он вылез из «Маунтинера», захлопнул дверцу, убедился, что заткнутый за ремень пистолет скрыт гавайской рубашкой.

Посмотрел на ее лицо в окне. За всю жизнь он не видел более красивого лица.

Он и Пит не пошли к парадной двери. Участки на этих улицах не разделялись переулками, задние дворы подходили друг к другу. Поэтому они могли пройти по параллельной улице и попасть к дому родителей Тима через участок соседа.

Шагая от внедорожника к ближайшему перекрестку, Тиму хотелось оглянуться, в последний раз взглянуть на нее, так хотелось, что не было сил устоять перед этим желанием, но он устоял, потому что уже взялся за дело и отвлекаться не имел права.

Следом за Питом огибая угол, он чуть не столкнулся со стариком в штанах, подтянутых так высоко, что карманчик для часов находился на уровне груди.

— Тим! Какая встреча! Или это не наш Тим?

— Привет, Микки. Так приятно тебя видеть.

Микки Маккриди, приближающийся к восьмидесятилетию, с торчащими из ушей седыми волосами, жил напротив родителей Тима. Штаны на нем были ярко-желтые, рубашка — ослепительно-красная.

— Это мой прогулочный костюм. Будь я проклят, если меня собьют на перекрестке. Как жизнь, Тим? Как работа? Уже встретил удивительную девушку?

— Да, Микки. Действительно удивительную.

— Благослови ее Бог, ей так повезло. Как зовут?

— Микки, я спешу. Важная встреча. Ты идешь домой?

— А куда мне ещё идти?

— Я к тебе загляну. Чуть позже, хорошо?

— Я хочу услышать о девушке.

— Я тебе все расскажу, — пообещал Тим.

Микки схватил его за руку.

— Слушай, я перекопировал все мои видео на DVD. Сделал диск о тебе, нашем Тиме, с тех самых пор, когда ты только учился ходить.

— Отлично, Микки. Должен идти. Я к тебе зайду, — высвободил руку и поспешил за Питом.

— Где он берет такие рубашки, в восемь дюймов длиной? — спросил Пит.

— Он такой милый старик. Общий любимый дядюшка.

На следующем перекрестке они повернули направо, на улицу, которая тянулась параллельно той, где стоял дом родителей Тима.

Перед шестым от угла домом, у дорожки, которая вела к крыльцу, увидели небольшой щит с надписью «САПЕРСТАЙНЫ». Под надписью, стоя на задних лапах, держались за передние лапы плюшевые медведь и медведица, НОРМАН и ДЖУДИ, судя по именам на комбинезонах.

— Оба на работе, — Тим шагнул на дорожку. — Дети выросли. В доме никого нет.

Через боковую калитку он провел Пита в задний двор Саперстайнов.

Солнечные блики отражались от поверхности воды в бассейне; кошка, которая нежилась на солнце во внутреннем дворике, испуганная их появлением, шмыгнула в кусты.

Двор заканчивался шестифутовой стеной, увитой кампсисом с пурпурными цветами.

— Вышибала, я когда-нибудь говорил тебе, что никогда не встречал таких уродов, как ты?

— А я тебе говорил, что не встречал таких тупиц, как ты?

— Мы готовы?

— Если ждать, пока мы будем готовы, придетсяпросидеть здесь, пока нам не стукнет по восемьдесят.

Многолетние лианы кампсиса прочно укоренились в бетонных блоках и могли сойти за крепкую лестницу. Тим забрался на фут, заглянул через забор во двор родительского дома.

Жалюзи закрывали окна кухни и стеклянные панели двери. В семейной гостиной окна задернули шторами.

Зато не задернули ни одного окна на втором этаже. И никто из этих окон не наблюдал за двором.

Контролируемый ужас, направленный гнев, они так бурлили в крови, что он мог их слышать, но при этом не заглушали других звуков, и все говорило за то, что самое время действовать.

Он забрался на стену, сбивая цветы, спрыгнул на траву во дворе родителей. Пит проделал то же самое, справа от него.

Вытащив пистолет из-за ремня, Тим поспешил к дому, привалился к стене рядом с кухонной дверью.

С табельным пистолетом в руке Пит встал по другую сторону двери. Они переглянулись, прислушиваясь. В доме царила тишина, но это ничего не значило. Охотники на уток поджидали добычу в тишине. И в моргах всегда было тихо.

Из кармана брюк Тим выудил маленькое кольцо с ключами от квартиры, ящика для инструментов в пикапе, на котором ездил на работу, и родительского дома: если они уезжали, за домом приглядывал он.

Вставил ключ в замочную скважину. Отец Тима периодически смазывал замки, поэтому и этот открылся без малейшего скрипа.

Именно в этот момент они могли получить пулю или даже целую очередь, проходя в дверь, двери никогда не давались легко, но на его стороне была интуиция, она обычно позволяла отличить безопасные двери от сомнительных, он знал, за какой дверью может ждать тот или иной ад.

С этой возникли определенные трудности, возможно, потому, что это была дверь дома, где он вырос, дверь, за которой находилась его мать, мать и этот парень с голодными глазами, и он не имел права на ошибку.

Сердце забилось чуть чаще, но дыхание оставалось ровным и медленным, ладони — сухими, вот он и открыл дверь, полагая, что дальнейшее промедление — ошибка.

Проскочил порог быстро, пригнувшись, держа пистолет обеими руками, сожалея, что он такой маленький, не для его огромных рук, и на кухне его никто не ждал.

Поводя стволом слева направо, от кухни к семейной гостиной, он увидел шприцы на центральной стойке, рядом с ними вроде бы пневматический пистолет, а потом мать, сидящую за столом, просто сидящую за столом, под зажженной люстрой с кружащими вокруг плафонов птицами, она подняла голову, только в тот момент поняв, что в дом кто-то вошел, и какой она подарила ему взгляд.

Глава 60

С учетом того, что он, скорее всего, попал в этот мир из зеркала, Крайт гадал, а сможет ли он когда-нибудь вернуться в реальность, которой принадлежал, через такой же портал.

В большой спальне он стоял перед зеркалом в рост человека, закрепленным на внутренней стороне дверцы стенного шкафа. Правую руку положил на отражение, готовый к тому, что серебристая гладь завибрирует и подастся назад и ее поверхностное сопротивление станет таким же, как бывает у воды в пруду.

Холодное стекло, однако, под его рукой твердости не теряло.

Он поднял левую руку и приложил к руке другого Крайта, который всматривался в него из зеркала.

Возможно, в зазеркальном мире время бежало назад. Вместо того чтобы стареть, он мог становиться все моложе, наконец достигнуть восемнадцати лет, возраста, с которого начинались его сознательные воспоминания. А потом, продолжая молодеть, он мог узнать, где жил раньше и от кого родился.

Глаза в глаза, он всматривался в себя, и ему нравилось то, что он видел.

Он думал, что лишь чуть-чуть налегает на зеркало, но оно треснуло, сверху донизу, хотя и не вылетело из рамы.

Половинки его отражения чуть сместились относительно друг друга, один глаз оказался выше другого, нос деформировался. Одна сторона рта скособочилась, будто он перенес инсульт.

Этот другой Крайт, треснувший Крайт, встревожил его. Такой увечный, несовершенный Крайт. Незнакомый Крайт, улыбка которого уже не казалась улыбкой.

Он оторвал руки от зеркала и быстро закрыл другого Крайта в шкафу.

Заволновавшись непонятно по какой причине, он успокоил себя тем, что открывал ящики туалетного столика и знакомился с их содержимым, вызнавая как можно больше о жизни хозяев, выискивая секреты, которые могли многое о них рассказать.

Глава 61

Пит закрыл открытую дверь в коридор первого этажа.

Приложив палец к губам, Тим опустился на колени рядом с матерью и прошептал: «Где он?»

Она покачала головой. Не знала.

Когда поднесла правую руку к его лицу, он ее поцеловал.

Наручники соединяли ножки стула и стола. На стуле поперечная перекладина между двумя ножками не позволяла снять кольцо с ножки. Утолщение на ножке стола у основания также не позволяло снять кольцо.

Левую руку Мэри приковали к подлокотнику.

Он мог бы открыть наручники с помощью скрепки или чего-то ещё, но для этого требовалось время.

Подлокотник крепился к сиденью поддерживающими стойками. Самой толстой была ближайшая к свободному торцу подлокотника, и только она мешала снять кольцо.

Хотя он не хотел оставлять без присмотра коридор, Тим зашипел, чтобы привлечь внимание Пита, а потом подозвал его взмахом руки.

Обоим пришлось положить пистолеты на стол.

Пит положил одну руку на правый подлокотник, вторую — на спинку, навалился на стул всем весом.

Ухватившись одной рукой за левый подлокотник, Тим взялся второй за стойку, дернул подлокотник вверх, а стойку на себя, ещё раз, напрягая все силы.

Стойку вклеили в раму сиденья и в паз подлокотника. Теоретически места соединения являлись самыми слабыми точками, и при приложении нагрузки конец стойки должен был выскочить из паза. Тим чувствовал, что мышцы правой руки могут разорваться от напряжения, на шее вздулись вены, кровь пульсировала в висках.

Этот столовый гарнитур из сосны родители купили лет тридцать тому назад, когда мебель изготавливали в таких местах, как Северная Каролина. С тем, чтобы служила она всю жизнь.

Неохраняемый коридор за спиной требовал внимания, но ему пришлось заставить мозг забыть об этой угрозе и полностью сосредоточиться на стуле, этом стуле, чертовски хорошо сделанном стуле.

Тима прошиб пот, но стойка вылетела из паза с треском, который услышали бы в соседней комнате, но не дальше.

Схватив со стола пистолет, Пит вернулся к двери в коридор.

Тим взял свой, обнял мать, посмотрел на Пита, тот кивнул, как бы говоря, что все чисто, и Тим повел мать через кухню к двери.

Снаружи подтолкнул ее на залитую солнцем дорожку, которая шла вдоль северной стороны дома.

— На улице поверни направо… — прошептал он.

— Но ты…

— …внедорожник Пита стоит у перекрестка…

— …ты не…

— …в нем женщина и собака, жди с ними.

— Но полиция…

— Только мы,

— Тим…

— Иди.

Другая мать могла бы спорить или вцепиться в сына, но она была его матерью. Бросила на него полный любви взгляд и поспешила к фасаду дома.

Тим вернулся на кухню, где Пит охранял коридор. Покачал головой. Треск выходящей из паза стойки их не выдал.

Кухонную дверь Тим оставил открытой. Если бы что-то пошло не так, им мог понадобиться путь к отступлению.

В левой части коридора находились столовая, чулан, лестница. В правой — туалет, маленький кабинет и гостиная.

Пит бывал здесь многократно с тех пор, как вместе они быстро повзрослели на девятнадцатом году жизни, с тех пор как вернулись домой на двадцать третьем. Расположение комнат в этом доме он знал не хуже Тима.

Они постояли, прислушиваясь, но дом наполняли тишина, угроза и слепая судьба, а потому они поступили так же, как частенько поступали раньше, пусть и не в последнее время, двинулись в эту тишину, от двери к двери, из комнаты в комнату, собрав волю в кулак, с учащенно бьющимся сердцем, готовые к любым неожиданностям.

Глава 62

Не найдя ничего интересного в ящиках туалетного столика, Крайт направился к многообещающему высокому комоду на ножках. Проходя мимо окна, увидел бегущую по лужайке перед домом Мэри.

Она добралась до тротуара, повернула направо и скрылась из виду, заслоненная растущими вдоль улицы деревьями. На ее левой руке болтались наручники.

Каким бы способом ей ни удалось освободиться, в одиночку она не смогла бы этого сделать. Рядом с ней никто не бежал, а потому Крайту стало ясно, кто ее спаситель. Тим вернулся домой.

Почему и как, поиск ответов на эти вопросы следовало отложить на потом. Сейчас же предстояло окончательно решить проблему каменщика.

Выхватив «Глок» из плечевой кобуры, Крайт быстро пересек спальню, на мгновение задержался у двери, выскользнул в коридор второго этажа.

Если бы Тим ранее поднялся на второй этаж, то уже нашел бы Крайта и застрелил бы, когда тот поворачивался от окна, из которого увидел Мэри.

От двери Крайт мог видеть верхний марш лестницы. Нижний оставался вне поля зрения.

Взяв на прицел площадку между маршами, он ждал появления головы, поднятого вверх лица, в которое всадил бы целую очередь.

Снизу поднимались громы тишины, той тишины, от которой трясет и прошибает пот, которая обещает молнии.

Крайт решил, что Тим не сунется на лестницу очертя голову, без должной подготовки. Он в полной мере представлял себе опасность лестниц.

Стоя над лестницей, занимая вроде бы превосходную позицию, Крайт тем не менее чувствовал, что и он уязвим. Попятился назад. Теперь он уже не видел лестницу, но и его не было видно с нее.

Оглянулся на уходящий коридор. Пять дверей, помимо двери в большую спальню. Одна наверняка в ванную. Еще одна, скорее всего, в чулан. Как минимум три вели в комнаты.

Хотя Крайта всегда отличала решительность, в этот момент он заколебался.

Тишина поднималась, как грозящая утопить вода, тишина — не недвижность, потому что из этой тишины на него надвигался хищник, сталкиваться с которым Крайту ещё не приходилось.

Тим и Пит крались вдоль стен коридора первого этажа, открывали двери, убеждались, что за ними никого нет, через арку осмотрели столовую, гостиную, добрались до лестницы.

Если бы киллер думал, что в доме, кроме него, никого нет, он бы не вел себя так тихо. Даже если ты играешь в шахматы за обе стороны, пешка иногда с шумом падает с доски. Даже если раскладываешь пасьянс, карты иногда щелкают, ложась на стол.

Они знали несколько способов штурма лестницы, пусть для этого и требовалось более серьезное вооружение. Но как бы часто в прошлом они ни поднимались по охраняемым лестницам, Тим не жаждал подняться но этой. Потому что интуиция подсказывала: здесь каждая ступенька словно опасная дверь.

Жестами он объяснил Питу простой план действий, получил подтверждение-кивок, что тот все понял. Оставив Пита у лестницы, Тим двинулся к кухне, откуда они и пришли.

* * *

В большой спальне Крайт открыл окно, через которое увидел убегающую Мэри. Поднял нижнюю половину, которая чуть скрипнула в навощенных направляющих.

Выбираясь через подоконник на крышу переднего крыльца, он ожидал в любой момент получить пулю в спину. Поэтому на крыше сразу отступил в сторону от окна.

Два автомобиля проехали по улице, но водители не заметили человека с пистолетом на крыше крыльца дома Кэрриеров.

Крайт подошел к краю, посмотрел вниз, спрыгнул мимо цветущего куста на траву.

* * *

В гостиной Пит сдернул декоративную подушку с дивана и снял другую, побольше, с кресла. С ними вернулся к подножию лестницы.

Глянув вдоль коридора, увидел, что Тим уже исчез за открытой кухонной дверью.

На лестнице лежала ковровая дорожка. Пит задался вопросом: а скрипят ли ступеньки?

Со второго этажа по-прежнему не доносилось ни звука. Может, этот парень прилег отдохнуть, предположил Тим. Или умер от пришедшегося столь кстати сердечного приступа.

С пистолетом в правой руке, с декоративной подушкой, прижатой к боку левой рукой, со второй подушкой в левой руке, Пит поднялся на первую ступеньку. Она не скрипнула, как и вторая.

* * *

Южную стену заднего крыльца закрывала шпалера, которую давным-давно сколотил Тим из горизонтальных брусков два на четыре и вертикальных — два на два дюйма. Такая могла выдержать не только какой-нибудь вьюн, но и самого Тима.

По шпалере поднималась плетистая роза, и Тиму оставалось только радоваться, что его мозоли не проткнуть никаким шипам.

Бруски потрескивали, но не настолько сильно, чтобы киллер услышал этот треск через закрытые окна второго этажа. На крыше заднего крыльца Тим вытащил пистолет из-за ремня и подошел к ближайшему окну. За окном находилась его бывшая спальня. Там он спал и теперь, если оставался на ночь.

Вроде бы в комнате никого не было.

Ребенком он проводил бессчетные вечера на крыше заднего крыльца, глядя на звезды. Большой любитель свежего воздуха, окно он никогда не закрывал, и задвижка, проржавев, давно сломалась.

Полмесяца тому назад, ночуя здесь в последний раз, он заметил, что задвижка до сих пор не заменена на новую. Конечно, по закону подлости, отец мог заменить ее аккурат в последние две недели. Но, к счастью, этого не произошло. Так что нижняя половина окна легко поднялась.

Как опытный вор, он бесшумно проник в комнату. В полу жили две-три скрипучки, но Тим знал, где они обитали, и обошел их, направляясь к приоткрытой двери в коридор.

Прислушался к движениям, ничего не уловил, потянул дверь на себя, осторожно выглянул в коридор. Ожидал увидеть киллера неподалеку от лестницы, но и коридор пустовал.

Пит миновал половину первого лестничного марша и остановился. Когда почувствовал, что дал Тиму достаточно времени, чтобы добраться до второго этажа, бросил декоративную подушку на площадку между маршами.

Нервный стрелок мог открыть огонь по всему, что двигалось, но в подушку не всадили ни одной пули.

Он досчитал до пяти и бросил вторую подушку, размером побольше, потому что нервный стрелок, не расстрелявший подушку, мог ожидать, что за подушкой последует человек, и открыть огонь. Никто не расстрелял и вторую подушку. Может, этот парень вовсе и не нервничал.

* * *

Спальня — спальня — чулан — спальня — ванная, Тим коридором второго этажа прошел по этому маршруту и никого не обнаружил.

Подходя к родительской спальне, услышал, как тяжелая подушка с кресла шлепнулась на площадку между лестничными маршами. Он схватил декоративную подушку со стула в коридоре и бросил на ближайшую ступеньку.

Пит проработал в паре с Тимом достаточно долго, чтобы истолковать брошенную подушку, как сигнал: «Все чисто», и быстро, с пистолетом в руке, поднялся на второй этаж, подсвеченный сзади солнечными лучами, которые вливались в круглое окно над лестницей.

Тим указал на родительскую спальню, они встали с двух сторон приоткрытой двери, Тим со стороны петель. Дело шло к развязке: этот парень находился в спальне, больше нигде не мог находиться.

Тим быстро распахнул дверь, проскочил дверной проем, метнулся вправо, обводя комнату пистолетом. Пит последовал за ним, только бросился влево. Никого.

Окно открыто, занавески не колыхались, ветра то не было, окно открыто, нехорошо, должно быть, этот парень оказался у окна и увидел, как Мэри пересекала лужайку перед домом.

Или это была ловушка. Если б они подошли к окну, то оказались бы спиной к двери в ванную, приоткрытой, или к двери в стенной шкаф, закрытой.

Его тянуло к окну, он знал, что нужно подойти к окну, но у боя была своя логика, и эта логика чаще сохраняла жизнь, чем убивала.

Если этот парень выскочил из дома, бросился за ней, счет шел на секунды, но, кроме окна, были две двери, и прежде всего следовало разобраться с ними.

Пит взял на себя стенной шкаф. Встал сбоку, протянул руку, схватился за ручку, распахнул дверь, но оттуда не ударила очередь. В потолке стенного шкафа находился люк на чердак. Закрытый, как и положено. Да и потом, не полез бы киллер на чердак.

Тим распахнул дверь в ванную, вошел, оглядел маленькое помещение, благо света от занавешенного окошка хватало. И здесь никого.

В спальне с гулко бьющимся сердцем, с металлическим привкусом во рту, может, со вкусом беды, Тим прошептал Питу:

— Он побежал за мамой, найдет ее вместе с Линдой.

Окно, крыша переднего крыльца, лужайка, так быстрее, чем через весь дом. Он уже двинулся к окну, Пит рядом, когда краем глаза уловил движение, повернулся.

За открытой дверью на полу коридора высвечивался большой овал, свет падал через круглое окно, и в этот овал вползала тень демона из кошмарного сна.

Киллер выпрыгнул из окна родительской спальни, все так, но не побежал за матерью, а вернулся в дом, поднялся по лестнице на второй этаж и теперь приближался к ним.

Дверь открыта, в руках у него пистолет-пулемет, он ворвался бы, заливая спальню свинцовым дождем. Укрыться негде, их перерубило бы пополам, независимо от того, попали бы они в него или нет.

Тим бросил пистолет, обеими руками ухватился за высокий комод на ножках, и сам не знал, откуда взялась такая сила. Конечно, он был здоровяком, но большим был и комод, с ящиками, набитыми сложенными одеялами, свитерами и ещё бог знает чем. Однако он оторвал комод от пола, оторвал от стены и швырнул к двери. Комод вновь коснулся пола в тот самый момент, когда в него врезались пули, пробивая заднюю стенку, разрывая содержимое ящиков, пробивая переднюю стенку. Одна пуля пролетела в двух дюймах от лица Тима, щепка оцарапала щеку.

Пит уже лежал на полу, может, раненный, нет, стреляя в ответ между ножками комода. Черт, под таким углом о прицельной стрельбе не могло быть и речи, просто нажимая на спусковой крючок, но удача тоже случается, как и беда, вот и парень в коридоре закричал.

Пистолет-пулемет с глушителем стрелял практически бесшумно, но пули расщепляли дерево, разбивали лампы, врезались в стены. Все это прекратилось, остался только крик, который быстро перешел в вой.

Может, крик был всего лишь уловкой, может, этот парень только менял опорожненную обойму на полную, но в ситуациях, которые не описаны в инструкции, действовать приходится по обстоятельствам. Тим подобрал с пола пистолет, отодвинул комод, никого не увидел за дверным проемом, выскочил в коридор.

В воздухе стоял запах пороха. На полу валялись пустые гильзы, ковер пятнала кровь.

Раненный в левую ногу киллер пятился к лестнице. Он ещё держался на ногах, но привалился к декоративной стойке перил. Щелкнула загнанная в рукоятку новая обойма. Черные глаза поднялись, нашли Тима, и, несмотря на продолжающийся вой, на губах человека-акулы появилась улыбка.

Тим выстрелил дважды, и человек-акула получил пулю в левое плечо, но правая рука все равно поднялась, вместе с пистолетом-пулеметом, ствол дрожал, но черная дыра по его центру смотрела на Тима. Тот хотел взять киллера живым, вот и бросился на него, потому что нужно всегда бросаться на то, от чего не решаешься убежать. Ствол подпрыгнул, пули полетели мимо его головы, потом Тима пронзила горячая боль.

Вторая очередь ушла в сторону, потому что акуле требовались две руки, чтобы вести прицельную стрельбу, Тим подскочил к нему, вырвал пистолет-пулемет, горячий ствол обдал жаром мозолистую ладонь, а киллер упал вниз, приземлился спиной на подушки, которые лежали на площадке между маршами, ещё не мертвый, но уже и неспособный пробежать марафон.

Тим прикоснулся рукой к правой стороне головы, где пульсировала боль, пальцы повлажнели от крови. Что-то случилось с ухом. Слышать он слышал, но кровь капала в наружный слуховой проход.

Тиму требовалось узнать имя мужчины, который прыгал из самолета со своим псом Ларри, мужчины, который заплатил за убийство Линды, вот он и спустился вниз. Присел на корточки рядом с лежащим киллером, потянулся с намерением схватить его за волосы и оторвать голову от лестничной площадки.

Сверкнул нож, Тим почувствовал, как что-то легонько коснулось ладони левой руки, человек-акула начал приподниматься на правой, здоровой ноге. Он никак не мог угомониться, и Тим дважды прострелил ему шею. На том все и закончилось.

Крайт падал в лабиринт зеркал, жёлтый свет, окружающий его, быстро тускнел. Странные фигуры двигались в бессчётных посеребренных панелях, они чувствовали его присутствие, приближались к нему, переходя из одного зеркала в другое. Он напрягал глаза, пытаясь получше их разглядеть, но чем больше он прилагал усилий, тем более тусклым становился свет, пока его не окружила полная тьма, поглотившая все зеркала.

* * *

Нож только прошелся по левой ладони, поцарапал кожу, но не задел мышцу.

Правое ухо пострадало куда сильнее.

— Куска недостает, — доложил Пит.

— Большого куска?

— Не так чтобы очень. Голову в одну сторону клонить не будет, но к врачу тебе нужно.

— Пока нет. — Тим сел на пол коридора второго этажа, привалился спиной к стене. — Из разорванного уха много крови не вытечет.

Он достал из кармана сотовый телефон, набрал номер одноразового мобильника, который оставил Линде, приложил к раненому уху, поморщился, переложил к левому.

— Он мертв, мы — нет, — сказал, услышав ее голос.

Она облегченно выдохнула:

— Я же тебя даже не поцеловала.

— Если хочешь, мы можем это исправить.

— Тим, они хотят, чтобы мы вышли из машины. Твоя мама и я. Мы заперли двери и подняли стекла, но они пытаются вскрыть автомобиль.

— Кто? — в замешательстве переспросил он.

— Они приехали так быстро, перекрыли улицу сразу после того, как мы услышали стрельбу. Выгляни в окно.

— Подожди. — Он поднялся, посмотрел на Пита. — Похоже, у нас гости.

Они подошли к раскрытому окну большой спальни. На улице стояли большие черные внедорожники с белыми буквами ФБР на крыше и бортах.

Вооруженные люди заняли позиции за автомобилями и другими укрытиями.

— Задержи их на две минуты, — попросил Тим Линду. — Потом скажи, что все кончено и мы сейчас выйдем к ним.

— В чем дело? — спросил Пит.

— Не знаю. — Тим оборвал связь.

— Считаешь, все нормально.

— Как знать. Дай мне одноразовый мобильник.

Отошел от окна, набрал номер справочной, попросил номер Майкла Маккриди.

Они предложили соединить его автоматически, бесплатно, но в такой день не стоило считать центы.

— Послушай, Микки, — сказал Тим, услышав голос старика, — к сожалению, мне придется отложить визит.

— Тим, что тут происходит?

— Ты, конечно, снимаешь все на свою видеокамеру?

— Доложу тебе, это гораздо интереснее, чем детские утренники.

— Послушай, Микки, сделай все, чтобы они тебя не увидели. Снимай из глубины дома. Используй объектив с переменным фокусным расстоянием, постарайся поймать как можно больше их лиц, четко и крупным планом.

Микки на мгновение замолчал.

— По-твоему, это плохиши, Тим?

— Очень может быть.

Глава 63

Он сказал, что его зовут Стив Уэнтуорт. Возможно, именно так его и звали, возможно, он назвал одно из многих своих имен.

Удостоверение с фотографией и убедительными топографическими прибамбасами говорило: «ФЕДЕРАЛЬНОЕ БЮРО РАССЛЕДОВАНИЙ».

Высокий, атлетически сложенный, с коротко стриженными волосами, аскетическим лицом симпатичного монаха, он, безусловно, внушал доверие. Оставалось только понять, соответствует ли внешность содержанию.

Его южный выговор приглушало образование, полученное, похоже, в одном из лучших университетов на северо-востоке США.

Уэнтуорт хотел поговорить с Тимом наедине в маленьком кабинете на первом этаже. Тим настаивал на присутствии Линды.

— У меня нет права говорить с кем-то, кроме вас, — гнул свое Уэнтуорт.

— Она — это я, — Тим так и не сдался.

Они привели ее из столовой, где, вероятно, собирались допросить.

Дом кишел агентами. Если это были агенты.

Тим воспринимал их как орков из «Властелина колец».

— Ему нужно перевязать ухо, — сказала она Уэнтуорту, входя в кабинет.

— Врачи у нас есть, — ответил Уэнтуорт. — Он не позволяет им прикоснуться к нему.

— Кровь уже не течет, — заверил ее Тим.

— Потому что она свернулась. Но рану все равно нужно обработать. Господи, Тим.

— Уже и не больно, — попытался успокоить он ее, хотя ухо и болело. — Я принял две таблетки аспирина.

Его мать и Пита держали в семейной гостиной.

Вроде бы кто-то собирался взять у них показания.

Труп киллера положили в мешок и увезли на каталке. Перед транспортировкой никто его не сфотографировал.

Если технические эксперты и присутствовали, то они забыли захватить с собой необходимое оборудование. Улики никто не собирал.

Когда Уэнтуорт закрыл дверь кабинета, Пит и Линда уже сидели рядышком на диване.

Агент устроился в кресле, положил ногу на ногу. Такой расслабленный, словно владыка Вселенной.

— Для меня большая честь познакомиться с вами, мистер Кэрриер.

Тим почувствовал на себе изучающий взгляд зеленых глаз Линды.

— Давайте обойдемся без этого.

— Я вас понимаю. Но это правда. Если бы не вы, меня бы здесь не было, и вся эта история не закончилась бы для вас и мисс Пейкуэтт.

— Вот это меня удивляет, — ответил Тим.

— Почему? Вы думаете, что мы не по одну сторону баррикады?

— А мы по одну?

Уэнтуорт улыбнулся.

— По одну или по разные, даже в этом мире, столь быстро меняющемся, что-то должно оставаться незыблемым. И в интересах реконструкции принципов должно сохраняться уважение, скажем, к таким людям, как вы.

— Реконструкции принципов?

Уэнтуорт пожал плечами.

— Всем нужен свой жаргон.

— Я по-прежнему ничего не понимаю, — вставила Линда.

— Он собирается поделиться с нами толикой правды, — ответил Тим.

— Толикой?

— Насколько возможно, минимальной.

— Я бы предпочел ничего вам не говорить, — вздохнул Уэнтуорт. — Но вы… вы не успокоитесь, пока не узнаете.

— Вы — не из ФБР, так? — спросила Линда.

— Мы — те, кем должны быть, мисс Пейкуэтт.

Костюм его сшили по фигуре в дорогом ателье,

наручные часы по стоимости равнялись годовому жалованью агента.

— Наша страна, Тим, должна пойти на некоторые уступки.

— Уступки?

— Мы не можем оставаться такими, как раньше. В интересах процветания свободу нужно поприжать. Избыток свободы гарантирует недостаток мира.

— Попытайтесь продать эту мысль на выборах.

— Мы ее продаем, Тим. Внушая людям ложные страхи. Помните «коллапс двухтысячного года»? Все компьютеры выйдут из строя, как только пробьет полночь! Крушение цивилизации высоких технологий! Атомные ракеты сами по себе взлетят из шахт! Этот ужас продавался тысячами часов телепередач и бессчетными квадратными милями газетных статей.

— Этого не случилось.

— В том-то и дело. Уже долгое время в новостях нет ничего, кроме обреченности. Вы думаете, это случайно? Высоковольтные линии вызывают рак! Но, разумеется, это не так. Чуть ли не все, что вы едите, убивает вас, и этот пестицид, и это химическое соединение! Но с каждым десятилетием люди живут дольше и становятся здоровее. Страх — это молоток, и когда людей наконец-то удастся убедить, что их существование подвешено на тонкой ниточке, которая вот-вот оборвется, они согласятся пойти, куда нужно.

— А куда им нужно пойти?

— В достойное будущее должным образом управляемого мира.

Уэнтуорт обходился без лишних жестов. Руки спокойно лежали на подлокотниках. Ухоженные ногти блестели, словно покрытые слоем бесцветного лака.

— Достойное будущее, — повторил Тим.

— Люди выбирают по большей части дураков и демагогов. Когда политики ведут страну к необходимой реконструкции, их можно и нужно поддерживать, но если они проводят плохую политику, все их решения следует саботировать, при любой возможности изнутри.

Тим смотрел на корочку крови, которая образовалась на Левой ладони.

— Допустим, действительно возникнет… угроза столкновения Земли с астероидом. И вы увидите, на какие жертвы придется пойти, как быстро такие люди, как мы, объединят всю Землю для создания в глубоком космосе мощной противоастероидной системы.

— Астероид приближается? — спросила Линда.

— Вполне возможно, — ответил Уэнтуорт.

— Почему заказали Линду? — спросил Тим, все ещё глядя на корочку засохшей крови на левой руке.

— Два с половиной года тому назад двое мужчин встретились за чашечкой кофе во внутреннем дворике кофейни «Сливки и сахар».

— Кто?

— Один тайно состоит на службе американского сенатора. Представляет его интересы в переговорах с теми зарубежными организациями, контакты с которыми сенатор предпочитает держать в секрете.

— Зарубежными организациями?

— Я и так слишком разоткровенничался с вами, мистер Кэрриер. Другой — секретный агент одной из этих зарубежных организаций.

— Просто пили кофе в «Сливках и сахаре».

— Их взаимные подозрения потребовали встречи в безопасном общественном месте.

— И я в тот день тоже пришла в кофейню? — спросила Линда.

— Да.

— Но я же их не заметила, — указала она. — И уж тем более не слышала, о чем они говорили.

Тим поначалу предположил, что Уэнтуорту лет сорок, но, приглядевшись, понял, что тому никак не меньше пятидесяти пяти. Пятнадцать лет убрали с его чересчур уж гладкого лба и лишенных морщин уголков глаз инъекции ботокса.

— Чарли Вен-чинь нравилась его стена славы, — ответил Уэнтуорт.

Линда нахмурилась.

— Вы про фотографии регулярных посетителей?

— Он постоянно пускал в ход свой цифровой фотоаппарат, обновляя фотографии на стене. Вот и в тот день он фотографировал завсегдатаев.

— Меня он фотографировал не единожды, — кивнула Линда, — но, кажется, я знаю, про какой день вы говорите.

— Человек сенатора и иностранный агент завсегдатаями не были, поэтому Чарли к ним не подходил. А съемка других их внимание не привлекла.

— Но они оказались на заднем плане фотографий, — подсказал Тим.

— И что? — спросила Линда. — Никто не знал, кто они такие.

— Но за следующий год произошли четыре события, — продолжил Уэнтуорт.

— Во-первых, в политических и медиакругах стало известно, кто является тайным представителем сенатора, — догадался Тим.

— Да. И иностранного агента опознали как ключевого стратега ведущей террористической организации.

— А третье? — спросила Линда.

Уэнтуорт поменял ноги. Носки у него были от известного дизайнера, с сине-красным геометрическим рисунком.

— Сыновья Чарли, Майкл и Джозеф, создали сайт. Очень, кстати, хороший. Первый шаг на пути создания сети кофеен «Сливки и сахар».

— Этот сайт заинтересовал какой-то журнал, занимающийся вопросами бизнеса, — вспомнила Линда.

— И сайт начал пользоваться успехом. Интерес вызвала и галерея постоянных клиентов с более чем двумястами фотографий Чарли. На некоторых, на заднем плане, не составляло труда распознать представителя сенатора и иностранного агента.

— Человек сенатора, тайком встречающийся с террористом калибра Осамы бен Ладена, мог погубить политическую карьеру, — кивнул Тим.

— Даже политическую партию, — поправил его Уэнтуорт.

— Но с вашими ресурсами вы могли взломать сайт, убрать все эти фотографии, — указала Линда.

— Мы приняли все необходимые меры. Если фотографии вывесили на сайте, значит, они могли попасть куда угодно. А кроме того, диски с фотографиями Чарли держал в сейфе, который стоял в его кабинете в «Сливках и сахаре».

— Взломали бы сейф. Украли диски.

— Он часто раздавал фотографии тем людям, которых фотографировал.

— Украли бы фотографии и у них. Зачем было убивать всех этих людей?

— Если бы честолюбивый прокурор или опытный журналист вышли на этих людей, кто знает, что они могли бы вспомнить… или притвориться, что вспомнили. «О да, я слышал, как эти двое говорили о взрыве посольства, а через несколько месяцев его взорвали». Людям нравится купаться в лучах славы, даже если такое случается и раз в жизни.

— То есть было принято решение ликвидировать всех, кто мог утверждать, что в тот день подслушал их разговор во внутреннем дворике кофейни «Сливки и сахар».

— Слишком велики ставки, мистер Кэрриер. Четвертым событием стал восход звезды сенатора. Возможно, он станет нашим следующим президентом. И это было бы здорово. Сенатор с нами уже двадцать лет, с первых дней нашего существования.

— Вы говорите про ваше теневое государство.

— Да. Нас много в правительственных учреждениях, в правоохранительных ведомствах, в разведке, в Конгрессе… но теперь появился шанс дотянуться и до Овального кабинета.

Уэнтуорт взглянул на часы, поднялся.

— Человек, которого я убил, — затронул Тим ещё одну тему.

— Инструмент. Какое-то время очень даже полезный. Но в последние месяцы у него начались нелады с головой.

— Вам известно его настоящее имя?

— В нем не было ничего особенного. Один из множества.

— Множества, — пробормотала Линда.

Уэнтуорт сцепил пальцы, хрустнул костяшками.

— Когда мы узнали, что его целью стали вы и ваша семья, мистер Кэрриер, нам пришлось вмешаться. Как я и говорил, в интересах реконструкции принципов что-то должно оставаться незыблемым.

— Но это всего лишь жаргон.

— Да, конечно, но за жаргоном — система ценностей, в которую мы верим, по которой стараемся жить. Мы — принципиальные мужчины и женщины.

Когда Тим и Линда встали с дивана, Уэнтуорт поправил узел галстука, вытащил из рукавов манжеты. Улыбнулся.

— В конце концов, если бы такие люди, как вы, столь храбро не защищали нашу страну, нам было бы нечего реконструировать.

Тима и уважали, и одновременно ставили на место.

Прежде чем открыть дверь в коридор, уже взявшись за ручку, Уэнтуорт добавил:

— Если вы попытаетесь сообщить кому-то всё то, что услышали от меня, вас выставят паранойяльным идиотом. Мы можем это гарантировать, ведущих журналистов в нашем распоряжении предостаточно. А потом придет день, когда вы сломаетесь, убьете мисс Пейкуэтт, всю вашу семью и покончите жизнь самоубийством.

— Никто не поверит, что он мог это сделать, — тут же встала на защиту Тима Линда.

Уэнтуорт изогнул бровь.

— Герой войны, повидавший такие ужасы, страдающий посттравматическим душевным расстройством, наконец-то ломается, устраивает кровавую бойню? Мисс Пейкуэтт, если принять во внимание, что в наши дни не составляет труда убедить общественность в невозможном, то уж с этим-то не возникнет никаких проблем.

Он вышел из кабинета.

— Тим? Герой войны? — переспросила Линда.

— Не сейчас. — Он взял ее за руку и вывел в коридор.

Уэнтуорт вышел через парадную дверь, оставив ее открытой. Тим ее закрыл.

Все орки, похоже, покинули дом.

Мэри и Пита они нашли на кухне.

На лице Мэри читался испуг, а Пит спросил:

— Что это было?

— Отвези маму и Линду к себе.

— Я остаюсь, — возразила Линда. — И необходимо заняться твоим ухом.

— Доверься мне. Поезжай к Питу. Мне нужно кое-что сделать. Я позвоню отцу, попрошу приехать и отвезти меня в больницу. Оттуда мы приедем к Питу.

— А что потом? — спросила Линда.

— Потом будем жить дальше.

Телефонный звонок слился с дверным.

— Соседи, — уверенно заявил Тим. — Мы ни с кем не должны говорить, пока все не обсудим и не придумаем объяснения случившемуся.

Когда Пит уехал с Линдой и Мэри, Тим прошел в гараж, достал из ящика с инструментами сапожный нож.

Вырезал измазанные кровью участки ковровой дорожки в коридоре верхнего этажа и на лестнице. Сунул в мешок для мусора.

Звонили в дверь, звонил телефон, но уже не так часто.

Удивившись, что ни на декоративную подушку с дивана, ни на подушку с кресла кровь не попала, Тим вернулся с ними в гостиную.

Собрал куски разрезанной картины, все отстрелянные гильзы, тоже сунул в мешок для мусора.

С большим трудом передвинул высокий комод, вернув на место у стены, которое он занимал раньше. Собрал осколки разбитых ламп. Пропылесосил ковер в большой спальне, очищая от щепок и мусора.

Через пару дней он намеревался помочь отцу заделать все выбоины от пуль в стенах и покрасить их.

Он закрыл и запер окно в большой спальне, потом закрыл, но не запер окно в своей спальне в глубине дома.

Орки унесли с собой все снаряжение киллера, которое тот оставил на центральной стойке на кухне. Сняли наручники, которыми киллер прицепил стул к столу.

Нарезанные яблочные дольки в миске стали коричневыми. Тим их выбросил, вместе с кожурой из раковины.

Помыл миску, оба ножа, убрал.

Решил, что сломанный стул починит позже.

Это был его дом, где он вырос, священное для него место, и хотелось, чтобы в нем царил полный порядок.

Позвонив отцу, он перешел улицу, чтобы поговорить с Микки Маккриди.

Глава 64

Связь с Интернетом восстановилась, никто не забрал компьютер Пита. Он его включил, предложил Линде сесть за клавиатуру, назвал нужный ей сайт и вышел из комнаты.

На сайте она набрала в строке поиска имя и фамилию Тима, и на экране высветился следующий документ:

«Сержант Тимоти Юджин Кэрриер награжден за выдающуюся храбрость и отвагу, проявленные с риском для жизни и с наивысшим проявлением чувства долга. Взвод из состава роты сержанта Кэрриера, выполняя боевое задание, наткнулся на здание склада, в котором проводились массовые казни гражданских лиц, сочувствующих демократическому движению. Когда взвод вступил в бой, чтобы захватить здание и спасти находящихся в нем заключенных, в том числе десятки и сотни женщин и детей, их атаковали с тыла и окружили превосходящие силы противника. Осознав, что взвод понес Потери, лишившие его эффективного командования, отдавая себе отчет, что атака противника продолжается, сержант Кэрриер взял восемь человек и на вертолете полетел на помощь окруженному взводу. Сержант Кэрриер выгрузился из вертолета, который, поврежденный противником, совершил вынужденную посадку, и под огнем врага повел своих солдат и команду вертолета на соединение с окруженным взводом, в котором действительно погибли все офицеры. Пять следующих часов он бесстрашно перемещался от позиции к позиции, командуя и подбадривая солдат. Даже раненный в ногу и спину осколками гранаты, сержант Кэрриер продолжал руководить обороной, отражая многочисленные атаки противника и поставив в известность командование о сложившейся ситуации. Когда вражеские силы разрушили ведущие в здание склада ворота, сержант Кэрриер лично занял позицию у бреши, сдерживал врага критические сорок минут и потерял сознание лишь после того, как противник отступил после прибытия вызванного сержантом подкрепления. Действия сержанта Кэрриера спасли морских пехотинцев от плена и свели потери к минимуму. При обследовании склада были обнаружены 146 расчлененных и обезглавленных гражданских лиц, из них 23 женщины и 64 ребенка. Верность долгу и неукротимый боевой дух сержанта Кэрриера позволили спасти 366 гражданских лиц, которые находились в здании склада, из них 112 женщин и 220 детей, в том числе и младенцев. Решение взять командование на себя и личная доблесть сержанта Кэрриера перед лицом превосходящих сил противника характеризуют его с самой лучшей стороны и в полной мере соответствуют духу традиций морской пехоты и военно-морских сил США».

Этого человека с большой головой и добрым сердцем наградили Почетной медалью Конгресса.

Она читала приказ о награждении, задыхаясь от благоговейного трепета. Потом второй раз, сквозь слезы, третий.

Когда Пит решил, что более нет нужды оставлять ее в одиночестве, он вошел, сел на краешек стола, взял ее за руку.

— Господи, Пит. Господи.

— Я из того самого окруженного на складе взвода, на помощь которому он прибыл со своими людьми.

— Тогда вы и выросли вместе.

— А вечером, за обедом, ты познакомишься с Лаймом Руни, он служил под началом Тима, и с женой Лайма, Мишель… она была пилотом сбитого вертолета. Ты знаешь, что он привел к нам своих людей под огнем противника?

Линда кивнула.

— Там не сказано о том, что он наложил жгут на руку Мишель. А когда они шли к нам под огнем, наполовину прикрывал ее, наполовину тащил на себе.

Дар речи вернулся к ней не сразу.

— Каждый идиот от побережья до побережья знает, кто такая Пзрис Хилтон, но многим ли известна его фамилия?

— Один из пятидесяти тысяч? — предположил Пит. — Но по-другому и быть не может, Линда. В клубе, к которому он принадлежит, популярность не в почете. Я встречал несколько человек, которые получили эту медаль. Они совсем другие и медали свои получили в другое время, во время Второй мировой войны, но в чем-то они так похожи. Во-первых, если начинаешь ахать и охать, встречая их, если просишь рассказать все, как было, видно, что они смущаются из-за того, что их принимают за героев. Не знаю, то ли такая скромность у них врожденная, то ли появилась со временем, но мне совершенно понятно, я бы таким скромным быть не мог.

Они вышли на кухню.

Мэри стояла у раковины, чистила яблоки для пирога.

— Миссис Кэрриер? — позвала Линда.

— Да.

— Спасибо вам.

— За что, дорогая?

— За вашего сына.

Глава 65

Огромное небо распласталось над бескрайними полями, на которых дружно набирала силу пшеница. Тим остановился у поворота с шоссе, полюбовался окружающими его тишиной и покоем, а потом проехал оставшиеся полмили до фермерского дома.

Двухэтажный дом встречал мир верандой, которая окружала его со всех сторон. Белые оштукатуренные стены сверкали под ясным солнцем Среднего Запада.

Раньше он видел этот дом на фотографиях, но никогда здесь не был.

Приехал он в единственном своем костюме, в одной из двух белых рубашек и новом галстуке, который купил специально для этого случая.

Когда вышел из арендованного автомобиля, поправил узел галстука, одернул пиджак, посмотрел вниз, чтобы убедиться, что ботинки начищены.

Симпатичный молодой мужчина, одетый не столь парадно, вышел из дома, провел его на переднее крыльцо, составляющее часть веранды. Спросил, не хочет ли он ледяного чая.

И теперь Тим сидел в кресле-качалке со стаканом отличного чая.

Чувствовал себя большим, неуклюжим медведем, но никак не чужаком.

Всю веранду занимали кресла-качалки, плетеные кресла и диваны, столики, словно по вечерам все соседи приходили сюда отдохнуть после долгого дня, поболтать о погоде.

Она не заставила его ждать. Появилась в сапогах, джинсах и накрахмаленной белой блузе, одетая не столь формально, как при их первой встрече.

Он сказал, что рад ее видеть, она ответила тем же, и он почувствовал, что это не просто слова.

В семьдесят пять она оставалась высокой и стройной, седые волосы стригла коротко, а серые глаза оставались проницательными и ясными.

Рукопожатие ее было таким же крепким, каким он его и помнил, руки — сильными и загорелыми.

Они пили чай, говорили о видах на урожай и лошадях, которых она очень любила, о радостях лета на Среднем Западе, где она родилась, — выросла и надеялась никогда отсюда не уезжать. Потом он перешел к главному.

— Мэм, я приехал, чтобы обратиться к вам с очень важной для меня просьбой.

— Говорите, сержант Кэрриер, и я сделаю все, что смогу.

— Я приехал, чтобы попросить вас устроить мне встречу с вашим сыном, и жизненно важно, чтобы мою просьбу передали ему лично вы.

Она улыбнулась:

— К счастью, у нас всегда были прекрасные отношения, за исключением месяца, когда он служил на флоте и собрался жениться на девушке, которая, я это точно знала, совершенно ему не подходила.

— И как все закончилось, мэм?

— К моему облегчению, и… чего уж там, меня это крайне позабавило, он выяснил, что у девушки не было ни малейшего желания выходить за него замуж.

— Я через месяц женюсь, — признался Тим.

— Поздравляю, сержант.

— И я точно знаю, что эта девушка мне подходит.

— Что ж, вы старше, чем тогда был мой сын, и, позвольте сказать, более здравомыслящий.

Они поговорили о Линде, а потом о его просьбе, о причинах, по которым он обратился к ней с такой просьбой, и он рассказал ей гораздо больше, чем собирался.

Глава 66

Хвойный лес застыл в красных сумерках вечерней тишины, напоминая кафедральный собор, в котором совы раз за разом повторяли молитву, состоящую из одного слова.

Большой красивый дом делил с деревьями спускающийся к длинному озеру склон. Багрянец закатного неба отражался от поверхности воды.

Мужчина сопровождал Тима с катера на берег, потом к пирсу, который вдавался в воду на добрую сотню футов.

— Дальше пойдете сами, — сказал он.

Шаги Тима отдавались от планок настила, вода мягко толкалась со сваями, где-то справа от Тима в воздух выпрыгнула рыба, плюхнулась обратно.

В конце пирса находилась беседка, ее размеры позволяли подать обед на восьмерых. В этот вечер столик поставили маленький, с двумя стульями, оба повернули к западному небу и воде, в которой оно отражалось.

На столе Тим увидел поднос с сандвичами под стеклянной крышкой и серебряное ведерко со льдом, в нем охлаждались четыре бутылки пива.

Хозяин Тима поднялся, они обменялись рукопожатием. Хозяин открыл две бутылки, они сели, окутанные сгущающимися сумерками, выпили пива прямо из бутылки.

Красное перешло в пурпур, пурпур — в лиловое, на небе начали появляться звезды.

Поначалу Тим чувствовал себя неловко и пожалел, что рядом не было ничего выложенного из камня, о чем он мог бы высказать свое компетентное мнение, похвалить со знанием дела. Скоро, однако, первоначальная скованность прошла.

Огни в беседке не зажигали, но лунный свет отражался от воды, так что они не сидели в полной темноте.

Среди прочего поговорили о матерях, и у обоих нашлись интересные истории…

За сандвичами и второй бутылкой пива Тим рассказал об убийце с голодными глазами, Уэнтуорте и обо всем, что произошло. Было много вопросов, и он ответил на все, потом последовали новые вопросы, потому что сына Среднего Запада отличала дотошность.

Наконец Тим положил на стол DVD Микки Маккриди.

— О чем я прошу, сэр, ради безопасности моей семьи, представить все так, словно отправной точкой не стала полученная от меня информация.

Его заверили, что так и будет, и у него сложилось ощущение, что полученное обещание — не пустые слова.

В каком-то смысле приездом сюда он открывал дверь. Насчет дверей интуиция ни разу не подвела его, вот и сейчас он чувствовал, что эту дверь открывать безопасно.

— Сэр, на видео засняты двадцать человек, лица видны четко, в том числе и Уэнтуорта, или как там его звать. Они все работают в правоохранительных ведомствах или в других государственных структурах, поэтому в архивах есть их фотографии. С помощью компьютерных программ визуального распознавания найти их будет легко. Я полагаю, эти двадцать приведут к двадцати другим и так далее. Но вы лучше меня знаете, как это делается.

Чуть позже в беседку вошел помощник. Кивнул Тиму, обратился к боссу:

— Мистер президент, до звонка, которого вы ждете, осталось пять минут.

Тим поднялся вместе с хозяином, они пожали друг другу руки.

— Мне больше двух бутылок пить нельзя, но, может быть, вы хотите выпить ещё одну, прежде чем уйдете? — спросил президент.

Тим оглядел черное озеро, лунную дорожку, черные силуэты деревьев на берегу, кивнул:

— Спасибо, сэр. Не откажусь.

Постоял, пока президент не покинул пирс, снова сел.

Служанка принесла бутылку пива и стакан со льдом, потом он остался один. К стакану не прикоснулся, пиво пил из бутылки.

Где-то далеко закричала гагара, эхо понеслось над водой.

Здесь Тим был так же далеко от дома, как и в белом доме среди бескрайних полей, но все равно ощущал умиротворенность, потому что это и был его дом, от одного океана до другого.

Глава 67

Цены юга или района бухты были им не по карману, вот они и нашли маленький городок на участке побережья, который им понравился.

И даже здесь они не смогли купить особняк у воды или с видом на океан, но зато купили крепкий дом, построенный в 1930-е годы.

Занимаясь ремонтом, жили в трейлере, который поставили на участке. Большую часть работы сделали сами.

Его семья (она включала ещё Пита, Зою, Лайма и Мишель) приехала на новоселье между Днем благодарения и Рождеством. Мишель привезла люстру со львами, и Линда заплакала, увидев ее, а потом заплакала вновь, узнав, что Мишель беременна.

Он получил первый заказ: сложил стену, потом выложил внутренний дворик, и один проект вел к другому. Скоро большинство жителей города знали его: Тим-каменщик, который вкладывает в работу душу.

После завершения ремонта Линда вновь взялась за перо. В этой истории не было злости, строки не сочились горечью.

— Это обязательно опубликуют, — сказал он, прочитав две первые главы. — Настоящая книга. В ней — ты.

Телевизора у них не было, но иногда они покупали газеты.

В феврале, через девять месяцев после того, как Тим убил киллера, нанятого убить Линду, средства массовой информации заполнили истории о заговорах и предъявленных обвинениях. Два известных политика покончили жизнь самоубийством, Вашингтон трясло, политические империи рушились.

Они следили за новостями неделю, потом перестали.

По вечерам слушали свинг и старые радиопрограммы: Джека Бенни, Фила Харриса, Бернса и Аллеи.

Они продали ее «Форд» модели 1939 года, который пометил киллер, и говорили о том, чтобы купить новый, если книга будет хорошо продаваться.

Как и Питу, прежде Тиму иногда снились отрубленные головы детей и горюющая, но благодарная мать, которая потеряла одного ребенка, но не двух других. Именно она с корнем вырвала свои волосы и сплела их простеньким узором, потому что была бедна и не могла подарить своим спасителям ничего другого. Теперь такие сны канули в Лету.

Большой мир оставался тёмным, и темнота угрожала сгуститься ещё сильнее. Но он и Линда нашли маленькое светлое место, потому что она знала, как терпеть, а он — как сражаться, и вместе они стали друг для друга целым миром.

ТВОЕ СЕРДЦЕ ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ ^(роман)

…Все рушится, основа расшаталась,

Мир захлестнули волны беззаконья;

Кровавый ширится прилив и топит

Стыдливости священные обряды…

У. Б. Йейтс. Второе пришествие.

Мысль о том, что за угрозой неминуемой смерти таится предательство женщины, подарившей ему любовь и счастье, была для Райана Перри гораздо страшнее, чем роковой приговор врача. Спасти его могла только пересадка сердца. И теперь все зависело от результата отчаянной гонки: трагический исход или появление подходящего донора.

Но порой, когда уже нет надежды на помощь кого-либо из нашего мира, случается чудо, и приходит кто-то из дальнего далека, и тогда остается лишь поверить в реальность Невозможного. Итак, Перри получил новое сердце. Но вместе с ним на Райана обрушилась и вина за чужое преступление. И ожидание неминуемой расплаты…

Часть I

…Жилища все исчезли под волнами,

Танцоры все исчезли под холмом…

Т. С. Элиот. Ист-Кокер

Глава 1

Райан Перри этого не знал, но что-то в нем уже сломалось.

В свои тридцать четыре он вроде бы пребывал в лучшей физической форме, чем десятью годами раньше. И почему нет? В доме отлично оборудованный тренажерный зал. Плюс личный инструктор, который приходил трижды в неделю.

В среду утром, в сентябре, поднявшись с кровати, распахнув шторы в спальне и увидев, что небо синее-синее, чистое, как вымытая тарелка, а море синевой не уступает небу, которое в нем отражалось, Райан понял, что прибой и песчаный пляж куда притягательнее завтрака.

Он вышел в Интернет, сверился с сайтом серферов, позвонил Саманте.

Она, должно быть, посмотрела на номер, с которого звонят, потому что он услышал:

— Доброе утро, Моргунчик.

Она иногда называла его Моргунчиком, потому что буквально перед самой их первой встречей, тринадцатью месяцами ранее, у него начался приступ миокимии^[207], неконтролируемого подергивания века.

Если Райан очень уж увлекался разработкой компьютерных программ и не спал тридцать шесть часов кряду, нервный тик правого глаза заставлял его оторваться от клавиатуры, и выглядел он так, словно веко азбукой Морзе выбивало сигнал бедствия.

Таким его и увидела Саманта, когда вошла в кабинет Райана, чтобы взять интервью для статьи, которую ей заказали в журнале «Вэнити фэа». Она подумала, что он флиртует с ней… и флиртует неуклюже.

Райан сразу хотел пригласить девушку на свидание, но понял, что серьезность, с какой Саманта относится к порученному делу, заставит ее отказывать ему до тех пор, пока она не закончит статью. Вот почему он позвонил лишь после того, как выяснил, что статья сдана.

— А если вдруг окажется, что в статье я размазала вас по стенке? — спросила она.

— Вы не размазали.

— Откуда вам это известно?

— Я не заслуживаю того, чтобы меня размазывали, а вам свойственна справедливость.

— Для такого утверждения вы слишком плохо меня знаете.

— По вашей манере брать интервью я понял, что вы умная, ясно мыслящая женщина, над вами не тяготеют политические догмы, вам чужда зависть. С вами я могу чувствовать себя в полной безопасности.

Он не собирался ей льстить. Говорил, что думал.

Саманта тонко чувствовала ложь, поэтому у нее не было оснований сомневаться в его искренности.

Среди тех качеств, которые привлекают умную женщину к мужчине, правдивость стоит в одном ряду с добротой, храбростью и чувством юмора. Она приняла приглашение Райана пообедать с ним, и последующие месяцы стали самыми счастливыми в его жизни.

— Шестифутовые волны, — услышала она от него в то утро, — гладкие и могучие, солнечные лучи, прожигающие до костей.

— У меня предельный срок.

— Ты слишком молода, чтобы говорить о пределах.

— У тебя опять период маниакальной бессонницы?

— Спал, как младенец. Разве что не в мокром подгузнике.

— Когда у тебя бессонница, борд^[208] тебе доверять нельзя.

— Я, возможно, чуть рискую, но не более того.

— Ведешь себя как безумец, достаточно вспомнить тот случай с акулой.

— Опять ты за свое. О чем тут говорить?

— Всего лишь о большой белой акуле.

— Да, конечно, эта мерзавка отхватила немалый кусок моего борда.

— И что? Ты хотел отнять у нее этот кусок?

— Меня снесло с борда, — ответил Райан. — Я оказался под волной, в мутной воде, мне не хватало воздуха, вот я и подумал, что схватился за скег^[209].

На самом деле Райан схватился за спинной плавник акулы.

— И как называются камикадзе, которые седлают акул?

— Я ее не седлал. Она сама пригласила меня прокатиться на ней.

— Она вынырнула на поверхность, попыталась сбросить тебя, а ты заставил ее вновь уйти под воду.

— Боялся ее отпустить. И потом, длилось все это секунд двадцать, не больше.

— У большинства людей бессонница притупляет реакцию. У тебя — обостряет.

— Прошлой ночью я пребывал в спячке. И теперь такой же отдохнувший, как медведь — весной.

— Однажды в цирке я видела, как медведь ездил на трехколесном велосипеде.

— А это тут при чем?

— Смешнее, знаешь ли, чем смотреть на идиота, оседлавшего акулу.

— Я — плюшевый медведь. Отдохнувший и добродушный. Если акула сейчас постучится в дверь и предложит проехаться на ней, я откажусь.

— Мне снились кошмарные сны о твоей схватке с акулой.

— Никакой схватки не было. Скорее это напоминало балет. Встретимся где всегда?

— Я никогда не закончу эту книгу.

— Оставляй компьютер включенным, когда вечером ложишься спать. Эльфы закончат ее за тебя. Где всегда?

Она вздохнула с радостной покорностью.

— Через полчаса.

— Надеть красный, — высказал он последнюю просьбу и положил трубку.

Вода теплая. Воздух — еще теплее, гидрокостюм ему не требовался.

Шорты он надел с пальмами.

Мог бы надеть и с акулами, но подумал, что за них получит от нее пинка. Образно говоря.

Для вечера взял с собой более пристойную одежду и легкие кожаные туфли.

Из пяти автомобилей, что стояли в его гараже, Райан выбрал изготовленный на заказ «Форд Вуди Вэген» модели 1951 года (черный, словно антрацит, кленовые панели с рисунком «птичий глаз»), который более всего подходил для такого дня. Борд уже лежал в багажном отделении, его кормовая часть торчала наружу, скегом вверх.

В конце вымощенной каменными брусками подъездной дорожки, поворачивая налево, Райан притормозил, чтобы взглянуть на дом. Красная черепица крыши, облицованные плитами известняка стены, бронзовые оконные рамы, стеклянные панели, сверкающие на солнце, как драгоценные камни.

Горничная в накрахмаленной белой униформе открыла двери на втором этаже: проветривала большую спальню.

Садовник подрезал один из кустов жасмина, растущих у центрального входа.

Менее десяти лет понадобилось Райану, чтобы сменить крохотную квартирку в Анахайме на особняк в Ньюпорт-Коуст, высоко над Тихим океаном.

Саманта могла устроить себе выходной по собственному желанию: писатели сами определяют рабочие часы. Райан мог не работать, потому что разбогател.

Сообразительность и трудолюбие вознесли его с самого низа на вершину. Иной раз, если он вдруг вспоминал, кем был и кем стал, пройденный путь поражал его самого.

Подъезжая к воротам огороженного поселка, на территории которого находился его дом, и спускаясь с холмов к Ньюпорт-Харбор, где покачивались на сверкающей под солнцем воде тысячи яхт, Райан несколько раз позвонил по делам.

Годом раньше он ушел с поста главного исполнительного директора компании «Быть, чтобы делать», которую превратил в самую популярную социальную сеть Интернета^[210]. Будучи владельцем основного пакета акций, он остался в совете директоров, но отказался занять пост председателя.

В эти дни он занимался главным образом творчеством. Создавал новые программы, с помощью которых его компания могла расширить спектр услуг, предлагаемых пользователям. И пытался убедить Саманту выйти за него замуж.

Райан знал, что она его любит, но что-то удерживало ее, не позволяло ответить согласием. Он подозревал, что гордость.

Тень его богатства накрывала очень уж плотно, и Саманта не хотела в ней раствориться. Хотя никогда об этом не говорила, он знал, что она надеялась достичь успеха в писательстве, чтобы, выходя замуж, не уступать ему по части творчества (финансовая сторона — не в счет).

Райан проявлял терпение. И настойчивость.

Покончив с телефонными звонками, он по мосту съехал с Тихоокеанской береговой автострады на полуостров Бальбоа, который отделял бухту от океана. Направляясь к дальнему краю полуострова, слушал классический «ду-воп»^[211], музыку не столь старую, как «Вуди Вэген», но вошедшую в моду задолго до его рождения.

Припарковался на тенистой улице и оставшиеся до пляжа полквартала прошел пешком, с бордом в руках.

Океан ритмично молотил берег.

Саманта уже ждала его «там, где всегда». В этом месте они впервые вместе плавали на бордах, на полпути между входом в бухту и пирсом.

Ее расположенная над гаражом квартира находилась в трех минутах ходьбы. Так что пришла она с бордом, пляжным полотенцем и небольшой сумкой-холодильником.

Хотя он попросил Саманту надеть красное бикини, она остановила свой выбор на желтом. Он надеялся, что так и будет, но если бы упомянул желтое, она могла прийти в красном, синем или зеленом.

Само совершенство, прямо-таки мираж, со светлыми волосами и золотистой кожей, она напоминала желанный оазис на широкой полосе залитого солнечным светом песка.

— Что это за сандалии? — спросила Саманта.

— Стильные, правда?

— Они — из старых покрышек?

— Да. Но они высшего качества.

— Ты также купил и шляпу, изготовленную из ступицы?

— Тебе они не нравятся?

— Если один лопнет, автомобильный клуб привезет тебе замену?

Райан скинул сандалии.

— Я ими доволен.

— И как часто их нужно надувать и балансировать?

Мягкий и горячий, песок пересыпался под пальцами, но стал твердым и прохладным, едва они добрались до того места, где его укатывал прибой.

— Я выброшу сандалии, если в следующий раз ты наденешь красное бикини, — пообещал он, когда они вошли в воду.

— Ты же хотел, чтобы я пришла в желтом.

Он попытался скрыть удивление такой вот проницательностью.

— Тогда почему я попросил тебя надеть красное?

— Потому что ты только думаешь, что понимаешь меня.

— Но я — открытая книга?

— Моргунчик, в сравнении с тобой самая простенькая сказочка доктора Зюса^[212] сложна, как Достоевский.

Они положили борды на воду и, улегшись на них, погребли от берега.

— Насчет Зюса — это оскорбление?! — крикнул Райан, перекрывая шум прибоя.

Ее серебристый смех напомнил Райану сказки о русалках.

— Никакое не оскорбление, сладенький. Поцелуй в тринадцать слов.

Райан не стал пересчитывать все слова, отделявшие Моргунчика от Достоевского. Саманта все замечала, ничего не забывала и могла дословно воспроизвести разговоры, которые они вели несколькими месяцами ранее.

Иногда она его пугала, не только влекла. И, наверное, жаловаться на это не следовало. Саманта не могла стать ни предсказуемой, ни скучной.

Волны следовали одна за другой на равных расстояниях, словно грузовые вагоны, по четыре-пять кряду, а потом наступало относительное затишье.

В один из таких моментов Райан и Саманта вывели борды в зону ожидания^[213]. Там оседлали их, готовясь к подходу первой высокой волны.

Здесь, с гораздо более близкого расстояния, океан уже не казался Райану таким же спокойным и синим, как из окон его дома на холмах. Сменил цвет на густо-зеленый, бросал ему вызов. Приближающаяся волна напоминала спину левиафана, размером превосходящего тысячу акул, рожденного в глубинах, но теперь поднявшегося наверх, чтобы проглотить залитый солнечным светом мир.

Сэм посмотрела на Райана и улыбнулась.

Солнечные лучи нашли ее глаза и высветили в них синеву неба, зелень моря, радость от единения с миллионами тонн воды, которые гнал к берегу шторм, разыгравшийся в трех тысячах миль от Калифорнии, и с луной, которая сейчас плыла по небу на темной стороне Земли.

Сэм поймала вторую волну: на двух коленях, на одном встала на борд и уверенно и непринужденно взлетела на гребень волны, скатилась с губы^[214].

Когда Саманта исчезла из виду, скользя вниз по лицу волны^[215], Райан подумал, что эта волна (гораздо больше предыдущих) могла загнать Саманту в трубу^[216]. Но, конечно, та выбралась бы из нее так же легко, как нефть течет по трубопроводу.

Райан перевел взгляд на океан, рассчитывая момент подхода следующей волны. Ему не терпелось подняться и заскользить.

Что-то случилось с его сердцем. Оно уже билось быстрее, предвкушая ощущение полета, но внезапно резко ускорило бег, да еще и забухало с такой силой, будто Райана ждало что-то ужасное, а не приятное развлечение.

Он почувствовал, что удары сердца отдаются в лодыжках, запястьях, горле, висках. И кровь в его артериях вроде бы устремилась навстречу накатывающей на него, уже поднимающей его волны.

Шипящий голос воды усилился, в нем появились угрожающие нотки.

Схватившись за борд, уже не думая о том, чтобы встать и помчаться по волне, Райан увидел, как дневной свет меркнет, темнеет на периферии. И небо у горизонта, оставаясь чистым, начало сереть.

Дыхание стало быстрым и поверхностным. Похоже, изменился состав атмосферы, процент кислорода заметно уменьшился, возможно, поэтому и посерело небо.

Никогда раньше Райан океана не боялся. Теперь испугался.

Вода поднималась, словно задумала что-то нехорошее. Вцепившись в борд, Райан заскользил по горбу волны в ложбину между волнами. Почему-то испугался, что ложбина станет ямой, яма — водоворотом, а уж водоворот утащит его на дно.

Борд качало, трясло, Райан чуть не свалился с него. Силы уходили. Хватка слабела, пальцы дрожали, словно у старика.

Что-то такое ощетинилось в воде, нагоняя на Райана еще больше страха.

И он совершенно не успокоился, даже когда понял, что имеет дело не со щупальцами осьминога и не с акульими плавниками, а с морскими водорослями. Если бы рядом действительно появилась акула, Райан оказался бы в ее власти, не смог бы ни уплыть от нее, ни оказать хоть какое-то сопротивление.

Глава 2

Приступ прошел так же внезапно, как начался. Мчащееся галопом сердце Райана притормозило. Синева изгнала серость с неба. Вода стала не такой темной. Сила вернулась.

Он не знал, сколь долго длился этот кошмар, но увидел, что Саманта позволила волне вынести ее к берегу и теперь, лежа на борде, гребла руками, направляясь к нему.

Когда приблизилась, на лице отражалась тревога, которая слышалась и в голосе.

— Райан?

— Наслаждаюсь покоем, — солгал он. — Поймаю следующую волну.

— С каких это пор ты стал уткой? — спросила она. Серферы называли так тех, кто весь день проводил в зоне ожидания, мок в волнах сразу за полосой прибоя и называл сие серфингом.

— Последние две волны в этом «поезде» были большими, вот я и решил дождаться следующей.

Сэм оседлала борд, посмотрела в океан, высматривая первую волну нового «поезда».

Если Райан правильно просчитал ее реакцию, она чувствовала, что он вешает ей лапшу на уши, но не понимала почему.

Поскольку сердце билось ровно, а сила вернулась, он перестал цепляться руками за борд и оседлал его, готовясь к решительным действиям.

Дожидаясь следующего «поезда» из вагонов-волн, Райан сказал себе, что случившееся с ним — не сердечный приступ, а паническая атака. Когда речь шла о самообмане, мастерством он не уступал любому другому.

Ведь для паники никаких оснований не было. Жизнь спокойная, вольготная, никаких забот — только радости.

— Моргунчик, — Саманта продолжала смотреть вдаль.

— Я вижу.

Океан поднялся к утреннему солнцу, темно-нефритовый и серебристый, огромная стена воды выросла и мягко надвигалась на зону ожидания. В нос Райану ударили запахи соли, йода, водорослей.

— Трамплин! — воскликнула Саманта.

— Монстр, — согласился Райан.

Вместо того чтобы занять исходную позицию, Саманта оставила волну ему, сидела на борде, свесив ноги в воду, приманка для акул.

К земле, громко крича, пролетела стая чаек, чтобы предупредить находящихся на берегу о приближении чудовища, которое разрушит все песочные замки и перевернет столики для пикника.

По мере того как приближался решающий момент, Райана охватывало предчувствие дурного: а вдруг, едва он взлетит на волну, у него начнется новая паническая атака.

Однако он выплыл ей навстречу, в нужный момент поднялся на ноги, раскинул руки, чтобы сохранить равновесие, с растопыренными пальцами, ладонями вниз, и легко, как по льду, заскользил по изгибающейся водяной стене.

Потом оказался в трубе, в стеклянном доме, поднимался все выше, и предчувствие дурного рассеялось, как сигаретный дым.

Наращивая скорость, он вылетел из трубы до того, как волна разбилась пенным валом, навстречу солнечному свету. И окончательно убедился, что все хорошо. «Никакого страха», — заверил он себя. Только так и можно жить.

* * *

Все утро и во второй половине дня на берег накатывали громадные волны. Дующий с суши ветер усилился, сбивал брызги с гребней волн.

Пляжное полотенце не предназначалось для того, чтобы на нем загорали. Им пользовались, чтобы растереть застывшие мышцы, прочистить носовые пазухи, залитые морской водой, избавить волосы от корки соли и клочков водорослей.

Обычно Райан, с небольшими перерывами, не вылезал из воды чуть ли не до вечера, когда дующий с суши ветер умирал, волны теряли силу, а страстное желание слиться с вечностью (в лице океана) уступало место мыслям о буррито^[217] и тако^[218].

Но к половине третьего, сменив борд на полотенце, он сдался приятной расслабленности, какая приходит после завершения сделанной на славу работы. Ощутил что-то восхитительно приятное в этой навалившейся на него усталости, которая убедила его закрыть глаза и позволить солнцу утопить его во сне…

И когда он дрейфовал в глубинах, подсвеченных облаками люминесцирующего планктона, женский голос вытащил его на поверхность.

— Райан?

— М-м-м-м?

— Ты спал?

Он чувствовал, что спит, и в тот момент, когда открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо неземной красоты: сверкающие глаза цвета зеленого океана под синим летним небом, золотые волосы в короне солнечного света… богиня, спустившаяся с Олимпа.

— Ты спал, — повторила Саманта, уже без вопросительных интонаций.

— Очень сильные волны. Я вымотался.

— Ты? Такое с тобой когда-нибудь случалось?

Он сел.

— Когда-то должно случиться.

— Ты действительно хочешь уйти?

— Я пропустил завтрак. И нам было не до ленча.

— В сумке-холодильнике есть шоколадно-вишневые батончики.

— Оживить меня может только кусок мяса.

Борды, полотенце и сумку-холодильник они отнесли к «Форду»-универсалу, уложили в багажное отделение.

Все еще разморенный от солнечного света и долгого пребывания в воде, Райан едва не попросил Саманту сесть за руль.

Но она не раз и не два задумчиво поглядывала на него, словно чувствовала, что короткий сон на полотенце как-то связан с утренним эпизодом, когда он, словно утка, плавал в зоне ожидания, а его сердце грозило разорваться. Райан не хотел тревожить ее.

А кроме того, не было оснований для тревоги.

Утром он имел дело с панической атакой. Скорее всего, в наши дни такое случалось с большинством людей, учитывая текущие события и мрачные прогнозы, которые обрушивали на телезрителей вечерние выпуски новостей.

И вместо того, чтобы передать ключи Сэм, Райан сел за руль и проехал два квартала до ее квартиры.

* * *

Саманта первой приняла душ, пока Райан наливал в кувшин ледяной чай и нарезал два лимона.

За единственным большим окном ее уютной кухни росло массивное калифорнийское перечное дерево. Листьями оно напоминало папоротник, со множеством блестящих листочков, заполняло собой окружающий мир, создавая иллюзию, будто квартира Сэм — шалаш на дереве.

Приятная расслабленность, которую Райан ощущал на пляже, ушла, тело вновь наполнилось энергией.

Он подумал о том, чтобы заняться с Самантой любовью. Едва возникнув, желание это тут же набрало силу.

С вытертыми полотенцем, но еще влажными волосами, она вернулась на кухню в бирюзовых слаксах, белой блузке и белых теннисных туфлях.

Если б разделяла мысли Райана, пришла бы босиком и в шелковом халате.

Половым влечением она не уступала Райану и часто хотела его. Он заметил, что влечение это особенно велико, когда она интенсивно пишет или менее всего склонна рассматривать предложение выйти за него замуж.

Внезапная сдержанность говорила о раздумьях на предмет обручального кольца, как будто перспектива принятия супружеских обетов требовала более серьезного, где-то даже сакрального отношения к сексу, и о том, чтобы просто перепихнуться, не могло быть и речи.

Такое воздержание Райан всякий раз принимал с радостью, надеясь, что уж на этот раз она сделает решительный шаг и свяжет свою жизнь с его. Ему — тридцать четыре, ей — двадцать восемь, они еще успели бы накувыркаться в постели.

Он налил Саманте стакан ледяного чая и пошел в душ, сначала встал под струю холодной воды, почти той же температуры, что и чай.

* * *

Солнце катилось к западу, и на вымощенный плитами известняка внутренний дворик ресторана падали все удлиняющиеся тени земляничных деревьев.

Райан и Саманта заказали салат «Капресе»^[219], потягивали вино, еще не определившись с основным блюдом.

Гладкая кора деревьев отливала красным, особенно в лучах опускавшегося к горизонту солнца.

— Тереза любила цветы, — Сэм говорила о своей сестре.

— Какие цветы?

— Этих деревьев. Поздней весной они цветут метелками маленьких, похожих на урны цветков.

— Белыми и розовыми, — вспомнил Райан.

— Тереза говорила, что выглядят они словно каскады подвешенных феями маленьких колокольчиков, в которые звонит ветер.

Шестью годами раньше в автокатастрофе Тереза получила серьезную травму головы. И потом умерла.

Саманта редко упоминала сестру. Когда говорила о Терезе, ограничивалась несколькими словами, сразу уходила в себя, подолгу молчала.

Вот и теперь, когда она смотрела на дерево, раскинувшее крону над внутренним двориком ресторана, взгляд ее устремился далеко-далеко, совсем как в зоне ожидания, когда Саманта, оседлав борд, высматривала новую волну.

Райана такие долгие паузы не смущали. Он подозревал, что они всегда связаны с мыслями о сестре, даже если про Терезу не говорилось ни слова.

Они были однояйцевыми близнецами.

Чтобы лучше понять Сэм, Райан подобрал в Интернете информацию о близнецах, навсегда разлученных трагедией. Судя по всему, у выжившего к горю зачастую подмешивалось ничем не обоснованное чувство вины.

Некоторые авторы писали о крепкой связи между однояйцевыми близнецами, особенно сестрами, которую не могла разорвать даже смерть. Кое-кто настаивал, что близнецы все равно чувствуют присутствие друг друга, как ампутант часто ощущает фантомные боли в отрезанной конечности.

Задумчивое молчание Саманты давало Райану возможность полюбоваться молодой женщиной. И, наверное, он не позволил бы себе так откровенно ею восхищаться, если б она ощущала его взгляд.

Зрелище это зачаровывало его, он не мог поднять стакан с вином, да не очень-то и хотел, двигались только его глаза, взгляд путешествовал по контурам лица, грациозной линии шеи.

Всю жизнь он пребывал в поисках совершенства — возможно, недостижимого в этом мире.

Иногда ему казалось, что оно уже совсем рядом, когда он писал компьютерную программу. Но самое изощренное числовое творение по существу ничем не отличалось от математического уравнения. И лучшие программы говорили о точности, а не о красоте, потому что не могли вызвать сильной эмоциональной реакции.

В Саманте Рич он находил совершенство, настолько близкое к идеалу, что смог убедить себя в достижении поставленной цели.

Саманта смотрела на дерево, но мыслями находилась где-то далеко-далеко за переплетением красных ветвей.

— После автомобильной аварии она месяц пролежала в коме, — продолжила Саманта. — Когда вышла из нее… уже не была прежней.

Райан молчал, восхищаясь гладкостью ее кожи. О коме Терезы он услышал впервые. Но лицо Сэм, словно светящееся изнутри от ласки предзакатного солнца, лишило его дара речи.

— Ее по-прежнему приходилось кормить через введенную в желудок трубку.

Тень от листочков падала только на лоб и золотые волосы Саманты, словно сама природа возложила на нее лавровый венок.

— Врачи сказали, что ее состояние не изменится, разум так и не проснется.

Взгляд Саманты сместился с ветвей на световой крест, который мерцал на столе: источником служили солнечные лучи, преломляющиеся в ее стакане с вином.

— Я никогда не верила врачам. Разум Терезы оставался в ее теле, просто он попал в ловушку. Я не хотела, чтобы они вынимали трубку, по которой в ее желудок поступал питательный раствор.

— Но они вынули трубку? — спросил Райан.

— И уморили ее голодом. Они сказали, что она ничего не почувствует. Повреждения мозга, которые она получила, гарантировали, что никакой боли не будет.

— Но ты думаешь, что она страдала.

— Я знаю, что страдала. В последний день, в последнюю ночь, я сидела рядом с ней, держала ее руку и чувствовала, что она смотрит на меня, пусть ее глаза так и не открылись.

Он не знал, что на это сказать.

Саманта взяла со стола стакан, световой крест трансформировался в стрелу, наконечник которой указал на Райана.

— Я прощала матери многое, но никогда не прощу того, что она сделала с Терезой.

Саманта отпила вина.

— Но я думал… твоя мать попала в ту же аварию.

— Попала.

— Я полагал, что она погибла. Ребекка. Так ее звали?

— Она умерла. Для меня. Ребекка похоронена в своей квартире в Лас-Вегасе. Она ходит, говорит и дышит, но все равно мертва.

Отец близняшек ушел из семьи, когда им не исполнилось и двух лет. Саманта его не помнила.

Райан полагал, что Саманте следовало бы держаться за тот маленький осколок семьи, который еще оставался, он чуть не посоветовал ей дать матери шанс искупить вину. Но он промолчал, потому что сочувствовал прежде всего Сэм и думал, что понимает ее.

Его дедушки и бабушки, и ее тоже (все давно умерли), относились к поколению, победившему Гитлера и выигравшему «холодную войну». Их стойкость и выдержка если и передались последующему поколению, то сильно ослабленными.

Родители Райана, в той же степени, что и родители Сэм, являлись типичными представителями послевоенного поколения, которое отвергало любую ответственность и хотело только развлекаться. Иногда у него создавалось ощущение, что родитель — он, тогда как отец и мать — малые дети.

Какими бы ни были последствия их поведения и решений, они не испытывали потребности в искуплении. И предоставленный шанс что-то там искупить они бы восприняли как оскорбление. Вот и мать Сэм, скорее всего, отреагировала бы точно так же.

Саманта поставила стакан, но не на прежнее место, да и солнце сместилось, так что световой крест на столе не появился.

Райан вновь наполнил стаканы.

— Странно, что красота цветков земляничного дерева может разбудить такие плохие воспоминания.

— Извини.

— Да перестань.

— Такой хороший день. Я не собиралась его испортить. Ты так же голоден, как и я?

— Принесите мне целого оленя!

Но заказали они только вырезку, без рогов и копыт.

Когда же спускающееся солнце зажгло западный небосвод, цепочки белых огоньков вспыхнули в листве земляничных деревьев. На всех столах стояли свечи в граненых, стеклянных, цвета янтаря, вазочках. Официанты зажгли их.

И обычный ресторанный внутренний дворик превратился в магическое место, где не было ничего волшебнее Саманты.

К тому времени, когда подали стейки, настроение Сэм заметно улучшилось, что Райан мог только приветствовать.

Отправив в рот первый кусочек стейка, она подняла стакан с вином.

— Эй, Дотком^[220], за тебя.

Иногда она называла его и Доткомом, когда хотела проехаться по его публичному образу делового гения и мага-программиста.

— Почему за меня?

— Сегодня ты наконец-то вышел из пантеона и показал, что в лучшем случае тянешь на полубога.

— Ничего такого я не делал! — в притворном негодовании воскликнул он. — Я по-прежнему вращаю колесо, которое заставляет солнце вставать по утрам, а луну — ночью.

— Ты укрощал волны, пока они не сдавались и не опадали. Сегодня ты улегся на полотенце к половине третьего.

— А ты не подумала, что причина в скуке, что я счел волны недостойными того, чтобы бросить им вызов?

— Пару секунд я рассматривала этот вариант, но ты очень уж сладко похрапывал, то есть они тебя укатали.

— Я не спал. Медитировал.

— Как и Рип ван Винкль^[221]. — Они убедили подошедшего официанта, что стейки выше всяких похвал, и Саманта продолжила: — Серьезно, ты сегодня не почувствовал недомогания?

— Мне тридцать четыре, Сэм. Полагаю, я уже не всегда могу резвиться на волнах, как какой-нибудь подросток.

— Просто… ты выглядел посеревшим.

Он поднял руку к волосам.

— Ты про седину?

— Про твою симпатичную физиономию.

Он улыбнулся.

— Ты думаешь, она симпатичная?

— Ты не должен просиживать по тридцать шесть часов за клавиатурой, а потом набрасываться на океан, словно тебе любая волна по плечу.

— Я не умираю, Сэм. Неторопливо старею.

* * *

Райан проснулся в кромешной тьме, чувствуя, как под ним колышется океан. Потеряв ориентировку, решил, что лежит лицом вниз на борде, в зоне ожидания, под небом, с которого исчезли все звезды.

Учащенный, резкий стук сердца встревожил его.

Когда Райан ощупал поверхность, на которой лежал, стало ясно, что это кровать, а не борд. Колебания были вымышленные — не настоящие, голова шла кругом.

— Сэм, — позвал он и лишь тогда вспомнил, что ее с ним нет, он — дома, один в большой спальне.

Решил добраться до лампы на прикроватном столике… но не смог поднять руку.

Когда попытался сесть, в груди вспыхнула боль.

Глава 3

Райан почувствовал, будто на грудь навалили бетонные блоки.

Пусть и не очень сильная, боль испугала его. Сердце стучало так часто, что удары сливались друг с другом.

Райан приказал себе сохранять спокойствие, застыть, дать приступу пройти, как прошел другой приступ, когда он плавал на борде.

Разница между прошлым и теперешним случаями заключалась в боли. Учащенно бьющееся сердце, слабость, головокружение тревожили, как и раньше, но добавившаяся боль уже не позволяла списать происходящее на паническую атаку.

Даже в далеком детстве Райан не боялся темноты. Теперь же темнота стала той тяжестью, что давила на грудь. Черная бесконечность вселенной, густая атмосфера земной ночи, ослепляющий мрак спальни, одно наваливалось на другое, а все вместе они безжалостно сжимали грудину, и сердце уже начало молотить по ребрам, словно хотело вырваться из него в вечность.

Как же ему недоставало света!

Вновь Райан попытался сесть и не смог. Громадный вес припечатывал его к кровати.

Но он понял, что может перемещаться по матрасу, отталкиваясь локтями и пятками, и начал продвигаться к изголовью, вползать на три большие подушки, которые стали пандусом, поднимающим его голову и плечи. Наконец ударился затылком об изголовье.

Лежащий на груди груз позволял только неглубокие вдохи, а выдыхал он со скрипом, словно кто-то елозил гвоздем по грифельной доске.

Когда Райан улегся под углом, еще не сел, но приподнял верхнюю часть тела над кроватью, сила отчасти вернулась к нему. Он мог поднять руки.

Левой рукой попытался нащупать лампу. Нашел бронзовое основание, пальцы заскользили по литой бронзовой колонне вверх.

Но не успел добраться до выключателя, как боль усилилась, начала расползаться, словно пролитые чернила по промокательной бумаге, добралась до шеи.

Боль напоминала инородное тело, перекрывшее дыхательные пути. Не давала дышать, заглушила крик, превратив его в чуть слышный писк.

Райан упал с кровати. Не знал, как это случилось. Пол стал ему кроватью, но воспоминаний о падении не осталось. В какой-то момент он лежал на матрасе, а в следующий матрас сменился ковром.

В доме он жил не один, но, по большому счету, это ничего не меняло. В столь поздний час Ли и Кей Тинг, муж и жена, которые вели его домашнее хозяйство, спали в своих комнатах, на нижнем из трех этажей, тогда как спальня Райана находилась на третьем этаже и совсем в другом конце дома.

Райан осознал, что не только свалился с кровати, но еще и ползет по ковру, приподнимаясь на локтях, а ноги волочатся и подергиваются сзади, как лапки наполовину раздавленного жука.

Боль продолжала распространяться, перешла на челюсть. Словно он так сильно прикусил ноготь, что кончик отлетел и вонзился в десну между двух зубов.

Райан вдруг вспомнил, что телефон может работать и в режиме внутренней связи. Он мог вызвать Ли и Кей, трижды нажав на клавишу с цифрой «1». Они прибежали бы через минуту или две.

К сожалению, он не знал, где находится кровать, прикроватный столик, телефонный аппарат. Полностью потерял ориентировку.

Комната, конечно, была большой, но не бескрайней.

Боль не отпускала, кружилась голова, слабость нарастала, страх туманил мысли, и соображал он уже туго. Хотя кровать возвышалась над полом на каких-то два фута, Райану казалось, что рухнул он с огромной высоты, и падение это лишило его надежды на спасение.

Глаза жгли горячие слезы, горло — заброшенная из желудка желчь, челюсть горела огнем.

Темнота кружилась и раскачивалась. Онболее не мог ползти, только вцепился в ковер, словно боялся, что гравитация исчезнет и его, невесомого, унесет в пустоту.

Сердце стучало так часто, что он не мог сосчитать удары, в минуту их число наверняка переваливало за двести.

От шеи щупальца боли потянулись в левую руку и к лопатке.

Интернетовский принц, банковскому счету которого могли только позавидовать многие короли, он распростерся на полу, как любой простолюдин в присутствии особы голубой крови. Боль взяла власть над телом, оттеснив разум.

Черный океан качался под ним, а он ни за что не мог зацепиться, ни за борд, ни за верхний плавник акулы. Затерялся в океанских просторах, такой крошечный, что не мог различить даже пенный гребень волны. Стена воды поднялась, он заскользил в ложбину между волнами, ложбина превратилась в пропасть, а пропасть стала водоворотом, который и проглотил его.

Глава 4

Таймер включал телевизор в семь утра. Звук не напрягал слух, поэтому Райан медленно просыпался под бормочущие голоса и мелодичную музыку.

Свет экрана не полностью разгонял тьму. При изменении яркости экрана и движении по нему фигур по спальне метались тени.

Райан лежал на полу, в позе зародыша, лицом к экрану. Уильям Холден^[222], заметно состарившийся после «Бульвара Сансет», что-то эмоционально объяснял красивой молодой женщине.

Прожив тридцать четыре года, Райан только дважды страдал от похмелья, и вот теперь такое, похоже, случилось в третий раз. Головная боль. Тяжелые веки. Перед глазами плывет. Во рту сухо, мерзкий привкус.

Поначалу он ничего не мог вспомнить; ни прошлый вечер, ни цепочку событий, приведших к тому, что он улегся спать на полу.

Как ни странно, загадочность происшедшего с ним волновала Райана куда меньше, чем перипетии экранной истории: мужчина в возрасте, молодая женщина, взволнованный разговор о войне…

И вообще, восприятие заметно притупилось, мысли превратились в какой-то бесформенный поток. Даже когда из глаз ушел туман, он не смог уследить за сюжетом, понять взаимоотношения персонажей.

И однако чувствовал, что должен смотреть на экран, не отпускало ощущение, что он проснулся, чтобы увидеть этот фильм, не случайно, а по велению судьбы. С фильмом посылалось предупреждение на будущее, и Райану требовалось уловить и расшифровать это послание, если он хотел спасти собственную жизнь.

С этой экстраординарной мыслью он сумел подняться на колени. Потом на ноги. Шагнул к большому телевизору.

Вот тут волосы на затылке встали дыбом, а сердце ускорило бег. Удары в груди напомнили Райану о других ударах, которые разбудили его темной ночью, и он разом вспомнил все подробности этого жуткого приступа.

Отвернулся от телевизора, включил лампу. Посмотрел на трясущиеся руки, сжал пальцы в кулаки, разжал, ожидая, что они частично парализованы. Ошибся.

В ванной черный гранит, золотистый оникс, нержавеющая сталь отражались во множестве зеркал. Глянула на него и бесконечная череда Райанов Перри, посеревших, изможденных, охваченных ужасом.

Никогда раньше он не думал о черепе, скрытом кожей, об изгибах, впадинах, выпуклостях костей, о вечной улыбке смерти, которая пряталась за любым выражением его лица.

* * *

Побрившись, приняв душ и одевшись, Райан нашел управляющего поместьем, Ли Тинга, в гараже.

Просторное подземелье могло вместить восемнадцать автомобилей. Потолки высотой в десять футов позволяли въезжать под крышу грузовикам, привозившим все необходимое для поддержания жизнедеятельности поместья. Такой высоты хватало и для стоянки в гараже дома на колесах, если бы Райан сподобился таковой приобрести.

Пол вымостили золотистой керамической плиткой вроде той, что используется в автомобильных салонах, стены облицевали белым кафелем. В свете точечных прожекторов, направленных на «Вуди» и другие классические автомобили, ярко сверкали хромированные детали.

Райан всегда полагал, что гараж у него красивый, даже элегантный. Теперь белым кафелем он напомнил морг.

На верстаке, установленном в углу, Ли Тинг полировал рамку пластины с номерным знаком, снятую с одного из автомобилей.

Невысокого, сильного пятидесятилетнего мужчину, казалось, отлили из бронзы, но он еще не покрылся патиной. На руках от напряжения вздувались вены.

Жизнь лишила его радостей отцовства, не позволила создать большую семью. Кей Тинг дважды рожала, а потом инфекционное заболевание мочеполовых путей лишило ее возможности иметь детей. Их первенец, девочка, в два года умерла от гриппа. Второй ребенок, мальчик, тоже умер.

При виде маленьких детей губы Ли и Кей Тинг самопроизвольно растягивались в улыбке, пусть глаза и блестели от воспоминаний об утрате.

— Ли, на это утро у тебя нет неотложных дел? — спросил Райан, подойдя к управляющему. — Ни с кем не договаривался о встрече?

Ли повернулся. Его лицо осветила улыбка, глаза сверкнули, будто ничто не доставляло ему большей радости, чем возможность чем-то услужить своему работодателю.

Райан подозревал, что так оно и есть. Лишенный семьи, всю энергию и эмоции Ли вкладывал в порученное ему дело.

Он отложил рамку.

— Доброе утро, мистер Перри. На это утро у меня нет ничего такого, с чем не справилась бы Кей. Что вам будет угодно?

— Я надеялся, что ты сможешь отвезти меня к врачу.

Улыбка поблекла, в глазах появилась тревога.

— Что-то не так, сэр?

— Ничего серьезного. Мне как-то нехорошо, немного мутит, вот я и не хочу садиться за руль.

Большинство таких же богатых, как Райан, мужчин нанимали шофера. Но он слишком любил машины, чтобы пересаживаться из-за руля на заднее сиденье.

Ли Тинг понимал, что возникшая необходимость в водителе вызвана более серьезной причиной, чем тошнота. Он взял ключ из сейфа и вместе с Райаном направился к «Мерседесу S600».

Мягкость манер Ли и обида в глазах предполагали, что он воспринимал Райана не просто работодателем. В конце концов, по возрасту мог бы быть ему отцом.

«Мерседес» с двенадцатицилиндровым двигателем, казалось, плыл на воздушной подушке. Дорожный шум в салон практически не проникал. И хотя седан более всего напоминал волшебный корабль, Райан знал, что везут его не в сказку.

Глава 5

Врач Райана обслуживал триста пациентов на договорной основе. Согласно заключаемому на год контракту, он гарантировал прием пациента в день обращения, но Райана принял уже через три часа после его звонка.

Из смотрового кабинета на четырнадцатом этаже Райан мог видеть Ньюпорт-Харбор, Тихий океан, далекие корабли, уходящие к неведомым берегам.

Лечащий врач Райана, Форест Стаффорд, осмотрел его, ему уже сняли электро- и ультразвуковую кардиограмму (для этого в сопровождении медсестры он побывал на третьем этаже в лаборатории функциональной диагностики).

И теперь, стоя у окна, ждал возвращения доктора Стаффорда с расшифровкой исследований.

Армада больших белых облаков наплывала с севера, но на воду они отбрасывали черные тени, придавливая прибой.

Дверь за спиной Райана открылась. Чувствуя себя таким же невесомым, как облако, где-то боясь, что он уже не отбрасывает тени, Райан отвернулся от окна.

Если фигурой, благодаря массивным плечам и невысокому росту, Форест Стаффорд напоминал квадрат, то лицом — эллипс, сильно вытянутый гравитацией, которая воздействовала только на голову, не в силах справиться с телом.

— Как я понимаю, ты не хочешь, чтобы я ходил вокруг да около, — заговорил он, прислонившись к угловому столику.

Райан садиться не стал, остался стоять спиной к окну, за которым открывался вид на столь любимый им океан.

— Ты меня знаешь, Форри.

— Это не инфаркт.

— По-простому у нас не бывает.

— У тебя гипертрофировано сердце. Увеличено.

Райан тут же нашелся, что возразить, словно имел дело с судьей, который, при должной аргументации, мог объявить его здоровым.

— Но… я всегда поддерживал форму, правильно питался.

— Иногда к этому приводит дефицит витамина бэ-один, но в твоем случае я сомневаюсь, что причина в диете или физических упражнениях.

— Тогда в чем?

— Возможно, это врожденная патология, которая дала о себе знать только теперь. Или следствие чрезмерного потребления алкоголя, но ты не по этой части.

Температура воздуха ни в кабинете, ни за окном не упала, но тем не менее по спине Райана пробежал холодок.

А врач продолжал перечислять причины:

— Повреждения внутренней оболочки сердца, амилоидная дистрофия, отравление, анормальный клеточный обмен веществ…

— Отравление? Да кто мог меня отравить?

— Никто. Это не отравление. Но чтобы поставить правильный диагноз, я хочу, чтобы тебе сделали биопсию сердечной мышцы.

— На развлечение не похоже.

— Процедура не самая приятная, но безболезненная. Я переговорил с Самаром Гаптой, блестящим кардиологом. Он может осмотреть тебя прямо сейчас, а биопсию сделает утром.

— Не так уж много у меня времени, чтобы подумать.

— А о чем тут думать? — удивился Стаффорд.

— О жизни… смерти… не знаю.

— Мы не можем определиться с лечением, не установив точного диагноза.

Райан замялся, но потом все-таки спросил:

— Это лечится?

— Возможно, — ответил Форри.

— Я бы предпочел услышать «да».

— Поверь мне, Дотком, я бы очень хотел так и сказать.

До того, как Форест Стаффорд стал лечащим врачом Райана, они познакомились на параде классических автомобилей и подружились. Джейн Стаффорд души не чаяла в Саманте, привязалась к ней, как к дочери. С легкой руки Сэм Стаффорды и начали называть Райана Доткомом.

— Саманта, — прошептал Райан.

И только озвучив ее имя, осознал, что предварительный диагноз заставил его задуматься над тем, что раньше просто не приходило в голову: он, оказывается, смертен.

Но задерживаться на этом Райан не стал, мысли помчались дальше.

Перспектива близкой смерти — поначалу всего лишь абстракция, вызывающая озабоченность. Но потом приходит осознание конкретных потерь. Райан перечислил их для себя: Саманта, океан, сияние зари, пурпурные сумерки… и вот тут озабоченность сменилась ужасом.

Он вскинул глаза на врача.

— Саманте не говори.

— Разумеется.

— И даже Джейн. Я знаю, сама она ничего Сэм не скажет. Но Сэм может что-то почувствовать и сумеет все из нее вытащить.

Морщины на лице Форри Стаффорда чуть разгладились.

— А когда ты ей скажешь?

— После биопсии. Когда увижу полную картину.

Форри вздохнул.

— Иногда я жалею, что не пошел в дантисты.

— Кариес редко приводит к смерти.

— И даже гингивит.

Форри опустился на стул на колесиках. Обычно он сидел на нем, когда выслушивал жалобы пациента и заполнял историю болезни.

Сел и Райан, на единственный остававшийся свободным стул.

— Ты определился с кабриолетом «Меркурий» модели сорокового года? — после паузы спросил он.

— Да. Только что. Собираюсь его купить.

— С двумя карбюраторами? Так?

— Да. Послушал бы ты, как работает двигатель.

— А на чем он ездит? — спросил Райан.

— Покрышки «Империал» тысяча девятьсот шестидесятого года. Диаметром пятнадцать дюймов.

— Какой клиренс?

— Четыре дюйма.

— Наверное, выглядит агрессивно.

— Есть такое.

— Будешь его дорабатывать?

— Скорее всего.

— Я думаю, мне хотелось бы приобрести купе^[223] модели тридцать второго года.

— С пятью окнами?

— Может, и с тремя.

— Я помогу тебе его найти. Заглянем на несколько выставок.

— С удовольствием.

— Я тоже.

Какое-то время они посидели в молчании.

Потолок смотрового кабинета обили белыми звукопоглощающими панелями, светло-синие стены переходили в серый винил пола.

На стене висела репродукция картины Чилда Хассама^[224] «Женщина в белой плоскодонке, Глочестер», датированная 1895 годом.

На бледной воде, в белой лодке сидела светловолосая женщина. В длинной белой юбке, в плиссированной розовой блузке, в соломенной шляпке.

Утонченная, желанная, она могла стать красивой женой в те времена, когда брачные союзы длились всю жизнь. Райану вдруг захотелось познакомиться с ней, услышать ее голос, узнать вкус губ, но она уже ушла в мир иной, куда, возможно, в самом скором времени мог попасть и он сам.

— Дерьмо, — вырвалось у него.

— Это точно, — вздохнул Форри.

Глава 6

Доктор Самар Гапта, с круглым коричневым лицом и черными глазами, говорил напевно, но четко выговаривая слова. Райан обратил внимание на его ухоженные руки.

Ознакомившись с расшифровкой ультразвукового исследования сердца и осмотрев Райана, Гапта объяснил, как берется биопсия сердечной мышцы. Для этого воспользовался большим плакатом с изображением сердечнососудистой системы.

Стоя перед цветной схемой сердца, Райан ощутил, как разум пытается заместить эту схему женщиной в белой лодке, увиденной в смотровом кабинете Форри Стаффорда.

Доктор Гапта держался неестественно спокойно, бережно, экономно относился к каждому движению. Едва ли его сердце билось чаще пятидесяти ударов в минуту. Райан завидовал и его сдержанности, и его здоровью.

— Пожалуйста, подойдите к регистрационной стойке к шести утра, — попросил доктор Гапта. — И ничего не ешьте и не пейте после полуночи.

— Я не люблю успокоительные, они вызывают потерю контроля.

— Вы получите легкое седативное средство, которое вызовет расслабление, но не заснете и будете следовать инструкциям во время процедуры.

— Риск…

— Я вам уже объяснил. Но ни одна из взятых мною биопсий не приводила к… осложнениям.

— Я доверяю вашему опыту, доктор Гапта, но все равно боюсь, — слетевшие с его языка слова удивили Райана.

В бизнесе он никогда не проявлял неуверенности, не говоря уже о страхе.

— Со дня нашего рождения, Райан, мы все должны бояться, но не смерти.

* * *

По пути домой, уже расположившись на заднем сиденье «Мерседеса», Райан осознал, что не понял последнюю фразу доктора.

«Со дня нашего рождения, Райан, мы все должны бояться, но не смерти».

В кабинете Гапты слова эти казались мудрыми и уместными. Но страх Райана и стремление перебороть его привели к тому, что он воспринял слова доктора как подбадривание, и, судя по всему, напрасно.

Теперь же фраза эта казалась загадочной, несущей в себе тайный смысл, и тревожила.

Сидя за рулем седана, Ли Тинг то и дело поглядывал в зеркало заднего обзора. Райан делал вид, что не замечает озабоченности своего управляющего.

Ли не мог знать, у каких врачей, практикующих в здании, где находился кабинет доктора Стаффорда, побывал Райан, а присущая ему сдержанность не позволяла задать этот вопрос. Однако он чувствовал, что его работодатель столь задумчив не без причины.

На западе кроны пальм и крыши домов позолотило солнце. Тени деревьев, домов, фонарных столбов и пешеходов вытягивались, устремляясь к востоку, словно все побережье с нетерпением ждало прихода ночи.

В тех редких случаях, когда Ли ранее приходилось садиться за руль, автомобиль он вел очень осторожно, словно разом старел на десяток лет или участвовал в какой-то королевской процессии. На этот раз, как и остальные водители, не обращал внимания на установленные пределы скорости и проскакивал перекрестки на желтый свет.

Словно понимал, что его работодателю не терпится оказаться дома, в убежище.

Глава 7

По пути из кабинета доктора Гапты Райан позвонил Кей Тинг и попросил заказать обед в его любимом ресторане. Потом она съездила туда за выполненным заказом.

Позже Тинги на лифте привезли тележку с обедом на третий этаж и прикатили в гостиную, которая примыкала к большой спальне. Подняли откидные доски тележки, чтобы превратить ее в стол и расправили белую скатерть.

Райану предлагались три вазочки приготовленного вручную мороженого: темный шоколад, черная слива, лимон. Каждая стояла в миске, заполненной колотым льдом. Компанию мороженому составлял шоколадный, без муки, торт, лимонный торт, ореховый, клубника в сметане (к ней прилагалась розетка с тростниковым сахаром), экзотические пирожные и бутылки рутбира в серебряном ведерке со льдом.

Райан позволял себе десерт раз или два в неделю, поэтому Тинги удивлялись, что это на него нашло.

Он дал понять, что празднует завершение очень выгодной сделки, но знал, что они ему не поверили. Накрытый стол сразу вызывал мысль о том, что это последняя трапеза обреченного на смерть человека, который, несмотря на свои тридцать четыре года, так и не повзрослел.

Сидя в одиночестве за столиком на колесах, обедая, Райан переключал каналы на большом плазменном телевизоре в поисках старых комедий, но ни одна не казалась ему смешной.

Калории больше значения не имели, как и холестерин, и поначалу обжорство без сопутствующего ему чувства вины радовало душу, он наслаждался каждым отправленным в рот куском. Но сладкое, увы, быстро приелось.

Чтобы щелкнуть по носу Смерть, он съел больше, чем хотел. И вскоре рутбир уже казался сиропом.

Он выкатил тележку из гостиной, оставил в коридоре, по аппарату внутренней связи позвонил Кей, чтобы сказать, что он поел.

Еще раньше Тинги перестелили ему постель, взбили подушки.

Но, когда Райан надел пижаму и улегся, навалилась бессонница. Если страх перед смертью не помешал бы ему заснуть, то избыток сахара в крови точно не позволил сомкнуть веки.

Босиком, в надежде, что ходьба позволит избавиться от озабоченности, он закружил по дому.

За большими окнами светились огнями города округа Орандж, расположенные на равнине между холмами и океаном. Янтарного отсвета хватало, чтобы он мог перемещаться из комнаты в комнату, не зажигая ламп.

Перед самой полуночью освещенный служебный коридор привел Райана в большую кладовую, где в буфетах из красного дерева хранились фарфоровая и стеклянная посуда. Из примыкающей к кладовой кухни доносились голоса.

Днем в доме и на окружающем его участке работало много людей, но круглосуточно здесь жили только Тинги. Однако Райан не смог сразу распознать голоса Ли и Кей, потому что разговаривали они тихо, почти шепотом.

Обычно в этот час Тинги уже спали. Их рабочий день начинался в восемь утра.

Хотя Райана никогда не занимали суеверия, в тот момент ощущение сверхъестественного внезапно охватило его. Он почувствовал, что дом прячет секреты, что в этих самых комнатах идет другая, невидимая глазу жизнь, и для его же блага он должен узнать все, что сокрыто от него.

Приложив левое ухо к крошечной щели между дверным косяком и вращающейся дверью, Райан напряг слух, чтобы уловить разговор Тингов.

Просторную кухню проектировали с тем, чтобы в дни приемов приглашенные повара могли обслужить многочисленных гостей. Тихие голоса мягко отражались от широких гранитных поверхностей и многочисленных кухонных агрегатов и приспособлений из нержавеющей стали.

Рискуя выдать свое присутствие, Райан приоткрыл дверь на дюйм. Все равно не узнавал голоса, а произносимые шепотом неразборчивые звуки не складывались в слова.

Но Райан уловил позвякивание блюд и тарелок, что крайне его удивило. Ли и Кей наверняка давным-давно помыли посуду от его обеда, а если им вдруг захотелось поесть в столь поздний час, воспользовались бы кухонькой, которая примыкала к их комнаткам.

Услышал он также и какой-то хруст, тихий, ритмичный. Этот звук никак не относился к повседневным, но тем не менее показался знакомым и (Райан не мог сказать, по какой причине)… зловещим.

Но вскоре подслушивание уже казалось ему нелепицей. Зловещим в его доме, похоже, могло быть только его же воображение, которое разошлось не на шутку из-за вдруг возникших неладов со здоровьем.

Тем не менее, когда Райан уже собрался надавить на вращающуюся дверь и посмотреть, кто все-таки находится на кухне, он испытал безотчетный страх. Сердце громко застучало, словно копыта по камням, и так быстро, словно приближались четыре всадника Апокалипсиса.

Он закрыл дверь, попятился от нее.

Правую руку прижал к сердцу, левой оперся о буфет, в ожидании, что очередной приступ сшибет его с ног и оставит беспомощным на полу.

В кладовой воцарилась темнота.

В кухне, за вращающейся дверью, выключили свет. Тот же выключатель контролировал и лампы кладовой.

Погас свет и в коридоре.

В кладовой, без единого окна, стало темно, как в опущенном в могилу и засыпанном землей гробу.

Не слыша ничего, кроме ударов подведшего его сердца, Райан вдруг почувствовал, как к нему кто-то приближается, и этот кто-то видит в кромешной тьме так же хорошо, как дворовый кот, что-то высматривающий под лунным светом. Он ждал, что рука незнакомца вот-вот ляжет ему на плечо или холодные пальцы коснутся губ.

Тяжесть в области сердца требовала, чтобы он сел на пол. Колени подогнулись, он сполз по передней поверхности буфета, пересчитав спиной ручки ящиков.

Текли минуты, частота ударов сердца не увеличилась, наоборот, оно вновь забилось в нормальном, размеренном ритме.

Слабость ушла, сила вернулась, место страха занял стыд.

Хватаясь за ручки ящиков, Райан встал. На ощупь добрался до вращающейся двери.

Прислушался. Ни бормотания, ни шепота, ни звяканья посуды, ни хруста.

Он открыл дверь, переступил порог, закрыл, замер, прижимаясь к ней спиной.

По правую руку, над раковинами и примыкающими к ним столиками, окна выходили на запад. Их прямоугольники четко выделялись на фоне неба, подсвеченного городками, расположенными ближе к океану, и луной.

Собравшись с духом, Райан поднес руку к выключателю, и вспыхнувший свет убедил его, что на кухне он один.

Помимо кладовой, двери из кухни вели во внутренний дворик, в комнату для завтрака и в служебный коридор, по которому Райан и пришел.

Конечно же, голоса принадлежали Ли и Кей. Они занимались какими-то своими делами, не подозревая, что он — в кладовой.

Но почему Тинги шептались, зная, что Райан спит в спальне на третьем этаже в другом конце дома?

На одной из стен кухни, как и в других местах по всему дому, висела панель «Крестрон». Райан коснулся экрана, он осветился. Любая такая панель позволяла контролировать свет, громкую связь, систему кондиционирования и многое-многое другое.

Он вызвал на экран информацию о системе безопасности и увидел, что Тинги, следуя заведенному порядку, активировали охранную систему периметра. Ни один незваный гость не мог войти в дом незамеченным. При такой попытке взвыла бы сирена, а записанный на пленку голос сообщил бы, в каком месте нарушен периметр.

Двадцать камер наблюдения контролировали подходы к дому. Райан просмотрел все двадцать картинок. Хотя ясность изображения менялась от камеры к камере, в зависимости от освещенности, посторонних на территории поместья он не увидел. Если кто и двигался, так это мотыльки.

Райан вернулся на третий этаж, но не для того, чтобы лечь в кровать. В нише гостиной, где он обедал, стоял антикварный, 1923 года, в стиле арт деко письменный стол. За него Райан и сел, но не для того, чтобы поработать.

Ли и Кей Тинг жили в его доме уже два года. Трудолюбивые, целеустремленные, верные.

Их прошлое досконально изучил Уилсон Мотт, бывший детектив отдела расследования убийств, а теперь консультант по вопросам безопасности, к которому Райан обращался по личным делам, не связанным с компанией «Быть, чтобы делать».

В голове крутились слова Форри Стаффорда: «Повреждения внутренней оболочки сердца, амилоидная дистрофия, отравление…»

И с каждым повтором голос Форри вроде бы все сильнее нажимал на «отравление», хотя сам же врач и сказал, что к Райану это не относится.

Для мужчины, который никогда не жаловался на здоровье, более того, вел активный образ жизни, внезапное обнаружение серьезной болезни требовало объяснения, выходящего за рамки генетической предрасположенности и физических недостатков. Годы борьбы и яростной конкуренции наглядно доказали Райану, что в этом мире хватает людей, чьи мотивы вызывают подозрения, а методы безжалостны.

«Отравление».

Тихое постукивание привлекло его внимание к выходящему на запад окну. Звук прекратился, едва он повернул голову.

Стальной свет лунного серпа не позволил определить, кто бился о стекло. Скорее всего, в гости напрашивался мотылек или какое-то другое ночное насекомое.

Райан перевел взгляд на руки. Они лежали на столе, сжатые в кулаки. Ранее, во время приступа, ему казалось, что сердце сжимает чья-то жестокая рука.

Вновь за окном послышался шум, теперь более всего похожий на настойчивое постукивание костяшками пальцев, затянутых в перчатку из мягкой кожи.

Он находился на третьем этаже. Балкона под этим окном не было, только лужайка, далеко внизу. Никто не мог стоять по другую сторону окна, привлекая его внимание.

Состояние сердца оказывало влияние на разум, лишая Райана привычной уверенности в себе. Даже безвредный мотылек теперь мог нагнать на него страха.

На окно он смотреть не стал, чтобы не вызывать полчища новых страхов. Его упорство принесло плоды: постукивание слабело, слабело… и совсем стихло.

«Отравление».

Мысли вернулись от воображаемых угроз к реальным, к людям, которых он знал по бизнесу, чья алчность, зависть и честолюбие толкали их на аморальные деяния.

Райан заработал свое состояние честно, никого не хватая за горло. Тем не менее врагов он нажил. Некоторые не любили проигрывать, даже если винить за это они могли лишь себя.

После долгих раздумий он составил список из пяти фамилий.

Среди телефонных номеров, по которым он мог найти Уилсона Мотта, только на один детектив всегда отвечал сам, независимо от времени дня и ночи. Номер этот знали только двое или трое самых богатых клиентов Мотта. Райан никогда им не пользовался.

Он замялся, прежде чем набрал номер. Но интуиция подсказывала, что его оплели паутиной обмана и ему нужна не только врачебная помощь. Поэтому семь раз нажал на клавиши телефонного аппарата.

Когда Мотт ответил, голос его звучал так же бодро, как и ясным днем. Райан представился, но не назвал ни одной фамилии из списка, не попросил еще раз, более досконально, проверить прошлое Тингов, как, собственно, собирался. Он произнес фразу, столь неожиданную для самого себя, что потом на какое-то время лишился дара речи:

— Я хочу, чтобы вы нашли женщину, которую зовут Ребекка Рич.

Глава 8

Ребекка Рич. Мать Саманты.

Только вчера вечером, обедая с Сэм, Райан узнал, что ее мать жива. Больше года он полагал, что она умерла, а Сэм предпочла не прояснять ситуацию.

Нет, это несправедливо. Сэм не вводила его в заблуждение. Он предположил, что Ребекка умерла, исходя из той скудной информации, которой поделилась с ним Саманта.

Вероятно, пути матери и дочери настолько разошлись, что они не разговаривали, не общались и, судя по всему, изменений в их отношениях не предвиделось. «Она умерла. Для меня» — слова Саманты.

Он мог понять, почему: после того, как Ребекка отключила аппараты, поддерживающие жизнь Терезы, Саманта хотела отгородиться стеной от воспоминаний об умершей сестре-близняшке и от матери, которая, она чувствовала, предала их.

— Вы знаете что-то еще, кроме имени и фамилии? — спросил Мотт.

— Лас-Вегас, — ответил Райан. — Ребекка Рич вроде бы живет в квартире в Лас-Вегасе.

— Рич — с одним «и»?

— Да.

— В чем причина, мистер Перри?

— Я бы предпочел не отвечать на этот вопрос.

— Что именно вас интересует?

— Ничего конкретного. Все, что сможете раскопать. Адрес в том числе. И номер телефона.

— Как я понимаю, вы не хотите, чтобы мы обратились непосредственно к ней.

— Совершенно верно. Пожалуйста, она ничего не должна знать.

— Завтра, к пяти вечера.

— Это меня вполне устроит. Все равно я буду занят утром и сразу после полудня.

Райан положил трубку, не зная, сделал ли блестящий ход или поступил глупо. Понятия не имел, будут ли иметь добытые Моттом сведения хоть какое-то отношение к случившемуся с ним.

В одном он, правда, не сомневался: точно так же он поступал в бизнесе, следуя интуитивным догадкам, базирующимся на здравом смысле. Он сумел разбогатеть, потому что всецело доверял своей интуиции.

Если бы Саманта об этом узнала, то решила бы, что он слишком уж подозрительный и недоверчивый. Но, при удаче, инициированная им розыскная деятельность могла остаться для нее тайной.

Райан вернулся в спальню, лег в постель, включил телевизор, нашел классический фильм, «Римские каникулы», с Одри Хэпберн и Грегори Пеком в главных ролях, потом погасил лампу на прикроватном столике.

Привалившись спиной к подушкам, смотрел на экран, но фильма не видел.

Он никогда не просил Уилсона Мотта проверить прошлое Саманты. Он не брал на работу ни одного человека, предварительно не ознакомившись с его подробным досье.

Но Саманта пришла к нему по поручению одного из самых респектабельных журналов, причем статья эта была у нее далеко не первой. Он не видел оснований проверять ее, поскольку она приходила по конкретному поводу и не могла провести с ним больше нескольких часов.

За долгие годы успешной работы в бизнесе ему приходилось очень и очень часто общаться с репортерами. И вред они могли принести только один: неправильно процитировать его слова.

Однако, если проверка Ребекки Рич выявила бы что-то подозрительное, Мотт мог более плотно заняться прошлым Саманты.

Райан разочаровался — не в Сэм, пока у него не было оснований менять отношение к ней, но в себе. Ему нравилось быть с ней. Он ее полюбил. И не хотелось верить, что он допустил ошибку в оценке Саманты, не понял, что она совсем не такая, какой он ее видел.

Более того, он пришел в ужас от скорости, с какой страх заставил его засомневаться в Саманте. До этого времени кризисные ситуации возникали у него только в бизнесе: нехватка оборотного капитала, задержки с поставками, попытки враждебного поглощения. Теперь же возникла угроза самому его существованию, и вполне понятный страх перед потерей трудоспособности и даже смертью трансформировался в паранойю: за болезнью ему виделись происки врагов, а не слабость собственного тела.

Сердясь на себя (это ж надо, до такой степени поддаться страху), Райан уже собрался еще раз позвонить Уилсону Мотту и отменить поиски Ребекки Рич и проверку ее прошлого.

Но Форри Стаффорд упомянул отравление. И раз уж нынешнее состояние Райана, в принципе, могло вызываться этой причиной, благоразумие требовало рассмотреть и такой вариант.

Телефонной трубки Райан не коснулся.

Через какое-то время выключил телевизор.

Спать не мог. Через несколько часов кардиолог, Самар Гапта, намеревался вырвать три крошечных кусочка ткани из сердца Райана. Его жизнь зависела от результатов анализа этих кусочков. И если ему выставили бы диагноз-приговор, времени на сон хватило бы с лихвой — целая вечность.

Из темноты и давящей тишины донеслось едва слышное постукивание по одному из окон, скрытых шторами, какому именно, Райан определить не мог.

Едва он поднял голову, чтобы прислушаться, мотылек, или летающий жук, или рука в перчатке из мягкой кожи постукивать перестала.

Но всякий раз, когда голова возвращалась на подушку, тишина рано или поздно вновь обрывалась стуком: бам, бам, бам-бам-бам, приглушенным, тупым, монотонным.

Он мог бы подойти к окнам, отдернуть шторы, поймать нарушителя тишины. Вместо этого сказал себе, что приглушенный стук — плод его воображения, и перестал о нем думать, вслушался в удары сердца, которое могло доставить ему куда больше хлопот.

Он признавал, что такое решение отдает трусостью. Чувствовал, что на каком-то уровне сознания знает, кто стучался в окно, привлекая его внимание, и понимал: если отдернет шторы и встретится лицом к лицу с этой гостьей, ему конец.

Глава 9

Луна зашла, но небо в то пятничное утро еще оставалось темным, когда Райан поехал в больницу. Свет городов гасил звезды, на западе берег и океан сливались в бескрайней черноте.

Отдавая себе отчет в том, что очередной приступ может случиться с ним за рулем, Райан тем не менее решился поехать один. Не хотел, чтобы Ли Тинг узнал, что у его работодателя брали биопсию сердечной мышцы.

Он говорил себе, что тем самым пытается уберечь от лишних волнений людей, которые у него работают или к нему близки. Но на самом деле не хотел, чтобы его враг, если таковой существует, узнал, что он дал слабину и стал более уязвимым.

Когда Райан шагал по подземному гаражу больницы, где неприятный желтый свет превращал корпуса автомобилей в многоцветные панцири жуков, у него возникло странное ощущение, что он дома и спит, а это место и предстоящая процедура — фрагменты сна во сне.

От регистрационной стойки санитар довел его до кардиологической лаборатории.

Старшая кардиологическая сестра, Кайра Уипсет, питалась, похоже, только сельдереем и каждый день пробегала половину марафонской дистанции. Подкожная жировая прослойка на ее теле отсутствовала полностью, и даже в самой соленой морской воде она бы камнем пошла ко дну.

Удостоверившись, что Райан ничего не ел после полуночи, медсестра Уипсет выдала ему таблетку успокоительного и воду в маленьком стаканчике из вощеной бумаги.

— В сон лекарство вас не вгонит, — предупредила она. — Но вы расслабитесь.

Райан сразу обратил внимание на глаза второй медсестры (старше возрастом, чернокожей, в теле), похожие на причудливо ограненные изумруды. Такие глаза выделялись бы на любом лице, но, наверное, именно контраст с темной гладкой кожей особо подчеркивал их красоту.

И пока медсестра Уипсет вносила запись в карту Райана, Исмей Клемм наблюдала, как тот кладет в рот таблетку и запивает водой.

— Ты в порядке, дитя?

— Не совсем, — ответил он, смяв бумажный стаканчик в кулаке.

— Волноваться не о чем, — заверила она Райана, когда тот бросил стаканчик в корзинку для мусора. — Я здесь. Пригляжу за тобой. Все будет хорошо.

Если болезненная худоба медсестры Уипсет отталкивала, то приятная полнота Исмей, в сочетании с мелодичным голосом, действительно успокаивала Райана.

— Они возьмут три куска моего сердца, — пожаловался он.

— Совсем крохотные кусочки. Подозреваю, ты забирал куда более крупные куски из нежных сердец девушек. И они по-прежнему живы, не так ли?

В соседней комнате Райан разделся до трусов, сунул ноги в одноразовые шлепанцы, надел тонкий светло-зеленый халат, без воротника и с короткими рукавами.

В лабораторию уже пришел доктор Гапта, как и рентгенолог.

Стол для взятия биопсии оказался более удобным, чем ожидал Райан. Самар Гапта объяснил, что удобство это — необходимое условие, потому что пациент должен лежать на спине, практически неподвижно, как минимум час, а в некоторых случаях два и дольше.

Подвешенный над столом флюороскоп при работе мгновенно проецировал на экран изображение сосудов и движущихся по ним предметов.

Пока кардиолог, которому помогала медсестра Уипсет, готовил все необходимое для проведения биопсии, Исмей Клемм контролировала пульс Райана.

— Все у тебя в норме, дитя.

Таблетка начала действовать, он чувствовал себя спокойнее, хотя не испытывал никакой сонливости.

Кайра Уипсет протерла участок шеи Райана, намазала йодом.

Доктор сначала побрызгал на этот же участок анестезирующим препаратом поверхностного действия, чтобы укол не вызывал боли, потом шприцем сделал инъекцию другого препарата, обеспечивающего местный наркоз.

И вскоре, как показала проверка, шея Райана в этом месте полностью утратила чувствительность.

Он закрыл глаза, когда онемевшую кожу протерли какой-то жидкостью с резким запахом.

Объясняя вслух свои действия, доктор Гапта сделал маленький надрез яремной вены Райана и ввел в нее тонкий, гибкий катетер.

Райан открыл глаза и увидел, как флюороскоп следует за медленным движением катетера. Кончик его осторожно приближался к сердцу. Кардиолог постоянно сверялся с экраном.

Райан задался вопросом, а что произойдет, если во время процедуры у него разовьется такой же приступ, как на борде, его сердце начнет биться со скоростью двести, а то и триста ударов в минуту. Решил не спрашивать.

— Как вы? — спросил доктор Гапта.

— Хорошо. Ничего не чувствую.

— Просто расслабьтесь. Все у нас идет как положено, и даже лучше.

Тут Райан обратил внимание на то, что Исмей Клемм постоянно докладывает о сердечном ритме, который стал более нестабильным после введения катетера.

Может, так бывало всегда, может — нет, но нестабильность ушла.

А сердце продолжало биться.

Как только катетер занял нужное положение, доктор Гапта ввел в него второй, биотом, с миниатюрными кусачками на конце.

Райан потерял чувство времени. Возможно, провел на столе лишь несколько минут, а может — целый час.

Ноги болели. Несмотря на таблетку успокоительного, мышцы бедер затекли. Правая рука сжалась в кулак. Он разжал пальцы, словно надеясь, что кто-то возьмет его за руку, успокоит.

Он лежал и лежал, гадая, что к чему, боясь.

Биотом куснул.

Всасывая воздух сквозь стиснутые зубы, Райан подумал, что он не вообразил этот болезненный щипок. Но, возможно, отреагировал на трепыхнувшееся на экране сердце.

Доктор Гапта уже выводил через катетер-проводник первый кусочек сердечной мышцы Райана.

— Не задерживай дыхание, милый, — обратилась к нему медсестра Клемм.

Выдыхая, Райан осознал, что боялся умереть во время этой процедуры.

Глава 10

Взятие биопсии завершилось наложением швов на надрез. Райан поднялся со стола через семьдесят минут после того, как лег на него.

Успокоительное по-прежнему действовало в полную силу, а поскольку Райан провел бессонную ночь, эффект лекарства еще усилился. Доктор Гапта порекомендовал Райану прилечь на узкую койку, которая стояла в комнате, примыкающей к лаборатории, и отдохнуть пару часов, чтобы не садиться за руль, пока действие препарата не закончится.

Комната без единого окна освещалась только маленькой лампочкой над раковиной: флуоресцентные лампы под потолком не горели.

Темный потолок и укрытые тенями стены вызывали клаустрофобию. В голове начали роиться мысли о гробах и червях, но быстро исчезли.

Облегчение (процедура прошла хорошо) и усталость действовали расслабляющее. Спать Райан не собирался, но уснул.

Он шел по дороге, проложенной по дну ущелья, ко дворцу, высящемуся вдалеке на склоне. В светящихся красным окнах мельтешили какие-то тени. Сердце его застучало, заколотилось, но видение исчезло, перешло в другое.

Небольшое озеро окружали черные скалы и высокие сосны, прекрасные в своем одиночестве. Потом чернильная вода пошла волнами, которые принялись выплескиваться на берег у самых его ног, и он знал, что озеро это заполнено ядом. Глубины озера могли стать его могилой.

Между этими короткими снами и другими он наполовину просыпался и всегда находил Исмей Клемм у своей койки в этой тускло освещенной комнате. Один раз она считала его пульс, другой — стояла, положив руку на лоб, иногда просто наблюдала за ним, а на темном лице ярко сияли глаза-изумруды.

Случалось, заговаривала с ним.

— Ты слышишь его, не так ли, дитя? — пробормотала, когда он проснулся в первый раз.

Райану не хватило сил, чтобы спросить, о ком она говорит.

Но медсестра ответила на свой вопрос сама: «Да, ты его слышишь».

Потом, между снов, наказала: «Ты не должен его слушать, дитя».

А позже шепнула: «Если услышишь железные колокола, приходи ко мне».

Проснувшись окончательно, через час с небольшим, Райан увидел, что в комнате он один.

В тусклом свете лампочки комната эта, окутанная множеством теней, показалась ему менее реальной, чем дворец, окна которого светились красным, или черное озеро, или другие места, где он побывал во снах.

Чтобы убедиться, что он не спит, а воспоминания о биопсии реальны, Райан поднял руку к маленькой нашлепке на шее, под которой скрывался и разрез, и швы.

Потом встал, снял халат, оделся.

Выйдя в кардиологическую лабораторию, Исмей Клемм там не увидел. Ушли доктор Гапта и рентгенолог.

Медсестра Уипсет поинтересовалась его самочувствием.

Ему казалось, что он стал невесомым и дрейфует по воздуху, словно призрак, которого она приняла за человека из плоти и крови.

Разумеется, она спрашивала не о его эмоциональном состоянии, только о том, перестала ли действовать таблетка. Он ответил утвердительно.

Медсестра Уипсет сообщила ему, что исследование взятых образцов сердечной мышцы займет достаточно продолжительное время. Чтобы обеспечить точность диагноза и собрать максимум информации, доктор Гапта распорядился провести множество анализов и ждет результаты только ко вторнику.

Поначалу Райан собирался спросить, где он сможет найти Исмей Клемм. Ему хотелось узнать, что означали те странные фразы, которые она произнесла, когда он наполовину пробуждался и мог слышать и видеть ее.

Но теперь, в стерильной чистоте и яркости кардиологической лаборатории, засомневался, а говорила ли Исмей с ним. С тем же успехом она могла ему и присниться.

Он спустился в гараж, сел в «Мерседес», поехал домой.

Птиц в ясном небе прибавилось, встречались они вроде бы чаще, чем обычно. Стаи образовывали странные фигуры, их значение мог бы истолковать только тот, кто знал язык птиц.

Остановившись на красный свет, Райан повернул голову. В соседнем ряду стоял серебристый «Лексус», водитель которого смотрел на него: мужчина за сорок, с закаменевшим, бесстрастным лицом. Их взгляды встретились, и Райан первым отвел глаза.

Через два квартала, снова на красном свете, молодой человек, сидевший за рулем «Форда»-пикапа, говорил по мобильнику «без рук». Закрепленный на ухе молодого человека мобильник напомнил Райану старый научно-фантастический фильм: вылитый инопланетный паразит, вселившийся в человека и контролирующий его тело.

Водитель пикапа коротко глянул на Райана, отвернулся, тут же посмотрел вновь. Губы зашевелились быстрее. Словно речь теперь шла о Райане.

Проехав не одну милю, свернув с Тихоокеанской береговой автострады на Ньюпорт-Коуст-роуд, Райан снова и снова поглядывал в зеркало заднего обзора,высматривая серебристый «Лексус» или «Форд»-пикап.

Дома, на лестницах, в коридорах, комнатах, Райан не встретил ни Ли и Кей Тинг, ни Донни, помощника Ли, ни Ренату, помощницу Кей.

Он услышал затихающие шаги по плитам известняка, дверь, закрывающуюся в другой комнате. Далекий голос и чей-то ответ. Слов не разобрал.

На кухне быстренько соорудил себе ленч. Никаких свежих продуктов, ничего из уже початых контейнеров. Сам открывал банки, бутылки, упаковки.

Приготовил салат из грибов, артишоков, желтой свеклы, фасоли и спаржи с итальянским соусом и тертым пармезаном. Поставил на поднос вакуумную упаковку с импортным кексом с цукатами и столовые приборы. После некоторого раздумья добавил стакан для вина и маленькую бутылку^[225] «Шардоне».

Пока нес поднос в свой кабинет в западном крыле, никого не увидел, хотя и услышал, как в одной из комнат, где-то далеко, загудел пылесос.

В комнатах камер наблюдения не было, а вот в коридорах они стояли. Все автоматически записывалось на ди-ви-ди и просматривалось лишь в том случае, если в дом проникали грабители. В режиме реального времени картинку никто не контролировал. Тем не менее Райан чувствовал, что за ним наблюдают.

Глава 11

В кабинете Райан поел, сидя за письменным столом, глядя из окна на бассейн и на далекий океан.

Зазвонил телефон, по личной линии, этот номер знало лишь несколько человек. На дисплее высветился номер Саманты.

— Привет, Моргунчик. По-прежнему неторопливо стареешь?

— Знаешь, волосы в ушах еще не выросли.

— Это хороший знак.

— И мужская грудь не появилась.

— Перед тобой просто нельзя устоять. Слушай, я сожалею, что в среду вечером все так вышло.

— А что вышло в среду вечером?

— Я испортила вечер разговорами о Терезе, о трубке для питательного раствора, о том, как мою сестру уморили голодом.

— Ты не можешь испортить мне вечер, Сэм.

— Какой ты милый. Но я хочу загладить свою вину. Приходи сегодня на обед. Я приготовлю шницель из телятины по-римски.

— Мне нравится твой шницель из телятины.

— И кукурузную кашу.

— Это ж сколько работы.

— А начнем мы с капонаты^[226].

Не доверять ей у него оснований не было.

— Почему бы нам не пообедать в ресторане? — предложил он. — Тогда не придется мыть посуду.

— Я помою посуду.

Он ее любил. Она любила его. И отлично готовила. Он поддался безотчетному страху.

— Слишком много работы. Я тут узнал об одном отличном новом ресторане.

— И как он называется?

Насчет ресторана он солгал. Но он знал, что без труда такой найдет.

— Хочу тебя удивить.

— Что-то не так?

— Просто есть желание выйти в свет. И узнать, так ли хорош этот ресторан.

Они поговорили о том, что ей надеть, в какое время ему заехать за ней.

— Люблю тебя, — услышал он на прощание.

Ответил: «Люблю тебя» — и положил трубку.

К этому времени съел только треть ленча, но напрочь лишился аппетита.

Со стаканом вина вышел из дома, пересек внутренний дворик, подошел к бассейну, посмотрел, как солнечный свет, преломившись в воде, играет на итальянских синих кафельных плитках.

Вдруг понял, что водит пальцами по нашлепке из пластыря.

Цыгане предсказывали будущее по ладоням и чайной заварке, какой-то шаман проанализирует кусочки его сердечной мышцы и скажет, что с ним будет.

Возникший перед мысленным взором образ цыганки, гадающей при свечах, напомнил ему истории о том, как волос человека использовался черным магом для того, чтобы навести на него порчу.

Вудуист, заполучив эти три кусочка сердца (куда более ценный исходный материал, чем три волоска), мог наслать на него страшную беду.

Когда по спине побежал холодок, сердце учащенно забилось, а на лбу выступил пот, Райан резко одернул себя за такие мысли. Беспочвенные подозрения относительно Сэм материализовались в суеверную чушь.

Он вернулся в кабинет, позвонил Саманте.

— Знаешь, я, пожалуй, отдам предпочтение твоему шницелю из телятины.

— С чего такая перемена?

— Не хочу делить тебя с толпой завистливых мужчин.

— Толпой?

— Метрдотель, бармен, официант, все мужчины в ресторане, которым посчастливиться увидеть тебя.

— Иногда, Моргунчик, ты переходишь тонкую грань, отделяющую истинного романтика от подхалима.

— Я говорю от чистого сердца.

— Свежо предание, но верится с трудом.

И она положила трубку. Но перед щелчком отбоя Райан вроде бы услышал смешок.

Хотя Сэм отключила связь, гудков Райан не услышал. В трубке лишь потрескивали помехи, словно линия оставалась открытой.

— Кто здесь? — спросил он.

Ему не ответили.

В телефонном аппарате было десять линий выхода в город, одна — внутренней связи, еще к одной подключался дверной звонок. В настоящий момент все линии оставались свободными. С других телефонных аппаратов подслушать его никто не мог.

Райан ждал, в надежде услышать сдерживаемое дыхание или какой-то шум в комнате, где находился человек, подключившийся к этой линии. Напрасно. У него только создалось впечатление, что кто-то его слушает, а слушает или нет, наверняка он знать не мог.

И ему не осталось ничего другого, как вернуть трубку на рычаг.

* * *

Около четырех часов, даже раньше, чем обещал, Уилсон Мотт прислал электронное письмо с подробной информацией о матери Саманты.

Распечатав письмо, Райан отправил его в «корзину» и тут же стер, чтобы больше никто не мог до него добраться. Потом уселся на шезлонг у бассейна и принялся за чтение.

Ребекка Лоррейн Рич, пятидесяти шести лет, жила в отдельной квартире жилого комплекса «Оазис». Работала дилером блэкджека в одном из известных казино.

Каким-то образом, наверняка незаконно, Мотт добыл теперешнюю фотографию Ребекки из ее досье, которое хранилось в Комиссии по контролю азартных игр штата Невада. Выглядела она не старше сорока и была очень похожа на Саманту.

Ездила на внедорожнике «Форд Эксплорер». Правила дорожного движения не нарушала.

Никогда не принимала участия в чем-то криминальном, не боролась за гражданские права. Кредитная история однозначно указывала, что она — надежный заемщик.

По словам соседки, Эми Крокер, Ребекка крайне редко общалась с другими жильцами «Оазиса», ни во что не вмешивалась, никогда не говорила о дочерях, ни о живой, ни о мертвой, поддерживала романтические отношения с мужчиной, которого звали Спенсер Баргхест.

Мотт сообщал, что Баргхеста дважды судили по обвинению в убийстве, в Техасе, и оба раза присяжные признавали его невиновным. Известный борец за право умереть, он свыше десяти раз помогал самоубийцам уйти из жизни. Имелись веские основания полагать, что некоторые из этих самоубийц не страдали не только смертельными, но даже хроническими заболеваниями, а их подписи на записках, где выражалось желание избавиться от страданий, подделали.

Райан представить себе не мог, как именно оказывается помощь самоубийце. Может, Баргхест приносил пузырек с таблетками снотворного, которое выполняло роль безболезненного яда, но все равно яда!

Мотт прислал и фотографию Спенсера Баргхеста. Идеальное лицо комика: приятные и очень подвижные черты, хитрая, но располагающая улыбка, короткий ежик седых волос, не самая подходящая прическа для мужчины за пятьдесят.

Райан мог оказаться в числе смертельно больных людей, поэтому и обеспокоился из-за того, что очень уж близко (Саманта, ее мать, вот и все) оказался человек, который с радостью даровал вечный покой другим, хотели они того или нет.

Однако он не нашел подтверждений тому, что мать Саманты (и, возможно, сама Саманта) как-то связана с внезапно возникшими у него проблемами со здоровьем.

В жизни частенько случаются некие события, несущие в себе что-то важное. Но совпадения остаются совпадениями.

Баргхест мог быть отвратительным типом, но его отношения с Ребеккой не таили в себе ничего зловещего, никоим образом не касались Райана.

С учетом его текущего состояния ему, прежде всего, не следовало скатываться в паранойю. Именно шаг в этом направлении побудил его заказать Мотту проверку прошлого и настоящего матери Саманты.

Вот он и выяснил, что Ребекка — заурядная личность, ведущая ничем не примечательное существование. Подозрения Райана не выдерживали критики.

И присутствие Спенсера Баргхеста в жизни Ребекки Рич не являлось чем-то удивительным. Оно не тянуло даже на совпадение, тем более подозрительное.

Шестью годами раньше Ребекка приняла трудное решение, удалила из желудка дочери, получившей фатальную травму мозга, трубку, по которой поступал питательный раствор. Она могла испытывать чувство вины… тем более что Саманта не согласилась с ее решением.

Чтобы унять угрызения совести, Ребекка, в поисках философского оправдания своего поступка, возможно, начала штудировать литературу, обосновывающую право человека на смерть. Могла даже присоединиться к какой-нибудь общественной организации, борющейся за это право, и на одном из собраний этой организации встретиться со Спенсером Баргхестом.

Поскольку Саманта не общалась с матерью после смерти Терезы, она, вероятнее всего, и не знала о том, что у Ребекки и Баргхеста роман.

Устыдившись за сомнения по отношению к Саманте, Райан поднялся с шезлонга, вернулся в кабинет.

Сел за стол, включил шредер^[227]. Долго слушал, как гудит электромотор и щелкают ножницы.

Наконец выключил шредер, так и не пропустив через него распечатку. Положил ее в сейф, который стоял в нише за сдвижной панелью.

Страх пустил в нем слишком глубокие корни. И Райан никак не мог от него избавиться.

Глава 12

За долгие годы перечное дерево охватило балкон квартиры над гаражом с трех сторон и сверху. И ощущение, что это шалаш на дереве, в сравнении со взглядом из окна, только усиливалось.

Столик Саманта накрыла клетчатой, красно-черной скатертью, поставила на него белые тарелки, красную вазу с белыми розами, положила столовые приборы.

Просачивающийся сквозь листву солнечный свет осыпал Саманту дождем золотых монет, когда она наливала Райану «Каберне совиньон», слишком дорогое для ее бюджета вино, а он лгал ей насчет причины, вызвавшей появление нашлепки у него на шее.

Когда алый закат сменили пурпурные сумерки, Саманта зажгла красные свечи и подала обед одновременно с появлением на небе первых звезд, предварительно поставив на проигрыватель компакт-диск с кельтской музыкой Конни Довер^[228].

Райан предполагал, что ему будет неловко в компании Сэм, раз уж он позволил страху вызвать у него сомнения в ее отношении к нему. В каком-то смысле он предал доверие Саманты, распорядившись проверить прошлое и настоящее ее матери.

Но с первой же минуты почувствовал себя с ней в полной гармонии. Ее удивительная красота улучшила ему настроение без всякого вина, а безупречно приготовленный обед насыщал меньше, чем золотистая гладкость кожи.

— Пойдем в кровать, Моргунчик, — предложила она после того, как все было съедено, они сложили грязную посуду в раковину и допили вино.

Внезапно Райан встревожился: а вдруг один из симптомов его болезни — импотенция? Как выяснилось, напрасно.

В кровати, в движении, он в какой-то момент задался вопросом, а не перегрузят ли занятия любовью сердце, не вызовут ли очередной приступ? Все обошлось.

Потом они какое-то время наслаждались тишиной и покоем. Райан обнимал Саманту, а ее голова лежала у него на груди.

— Я такой идиот, — прошептал Райан.

Она вздохнула.

— Конечно же, ты не мог осознать это только что.

— Нет. Такая мысль приходила мне в голову и прежде.

— И что же напомнило тебе об этом?

Признавшись в абсурдных подозрениях, ему пришлось бы рассказать о проблемах со здоровьем. Он не хотел волновать Сэм, не получив диагноз доктора Гапты и не зная серьезности своего состояния.

— Я выбросил те сандалии.

— Которые изготовили из старых покрышек?

— Я купился на название компании-изготовителя — «Грин футвеэ»^[229].

— Ты — прелесть, Дотком, но все равно дурачок.

Довольно долго они говорили о пустяках. Иногда это лучшая тема для разговора.

Саманта заснула первой, золотое видение в свете ночника, а вскоре Райан поменял ее успокаивающий образ на сны.

Один плавно перетекал в другой, пока он не оказался в городе, построенном в океанских глубинах. Храмы, дворцы и башни подсвечивались странным светом, струившимся вверх по куполам, шпилям, циклопическим стенам. Он плыл по залитым водой улицам, тонул в глубоководной тишине… пока не услышал ритмичное басовитое гудение, в котором чувствовалась угроза. И даже зная источник этого звука, он не решался назвать его, ибо назвать означало принять.

Он проснулся в тускло освещенной спальне. Ужас, навалившийся на него, вызывала не непосредственная угроза, но опасность, затаившаяся в будущем, отделенная от него неделями и месяцами, и речь шла не о болезни, а о чем-то более страшном и пока ему неведомом. Сердце не разогналось, но каждый его удар гулко разносился по всему телу.

Хотя простыни благоухали ароматом Саманты, она сама поднялась с кровати, пока Райан спал. В комнате он остался один.

Электронные часы на прикроватном столике показывали 23:24. Проспал он менее часа.

Свет, попадавший в спальню через полуоткрытую дверь, напомнил странное сияние из его сна о городе на дне океана.

Он надел брюки и босиком отправился на поиски Сэм.

В соседней комнате, объединенной столовой и гостиной, рядом с креслом горел бронзовый торшер с абажуром из стеклянных шариков цвета бренди. Пол усыпали шарики-тени.

В кухне, примыкавшей к комнате, Райан увидел открытую дверь. Она выводила на балкон, где они обедали.

Свечи давно уже догорели. Только лунный свет с трудом просачивался сквозь листву, и в густом сумраке ветви старого дерева казались щупальцами.

Запах близкого океана едва улавливался, заглушенный ароматом цветущего в ночи жасмина.

Не нашел он Саманту и на балконе. Лестница с него вела во двор между гаражом и домом.

Доносящиеся снизу приглушенные голоса заставили Райана переместиться от лестницы к ограждению. Посмотрев вниз, он увидел Саманту, потому что лунный свет, падая на нее, обесценил волосы Сэм, превратив их из золота в серебро, и ласкал перламутровый шелковый халат.

Человек, с которым она говорила, стоял в тени, но по тембру Райан понял, что это мужчина.

Слов он разобрать не мог, тональность не позволяла определить характер разговора.

Как и прошлым вечером, когда, стоя в кладовой, он безуспешно пытался подслушать разговор на кухне, Райану стало не по себе. И все то, что казалось простым и ясным, внезапно обернулось таинственным, непонятным, зловещим.

Изменившаяся тональность подсказала Райану, что разговор подошел к концу. И действительно, мужчина отвернулся от Саманты.

Когда незнакомец двинулся с места, тени поначалу прилипли к нему, но потом отпустили. Лунный свет, туманный и загадочный, упал на него, открывая лишь часть того, что хотел бы увидеть Райан.

Высокий, худощавый, с пружинистой походкой, мужчина пересек лужайку, направляясь к проулку, который проходил за гаражом, его седые, подстриженные ежиком волосы напоминали корону из льда.

Спенсера Баргхеста, любовника Ребекки Рич, сострадательного и всегда готового помочь гида самоубийц, Райан видел лишь короткое мгновение. Тени вновь поглотили его, на пару с мешавшей обзору листвой и ветками перечного дерева.

Саманта направилась к лестнице.

Глава 13

Райан попятился с балкона. Переступив порог, повернулся, торопливо пересек кухню и гостиную.

В спальне скинул брюки, вернул их на спинку стула, где они и висели, лег в кровать.

Уже под простыней понял (о чем и не подумал во время отступления), что интуитивно отказался от конфронтации. И теперь засомневался, что принял правильное решение.

Притворяясь спящим, услышал, как Саманта вошла в спальню, потом зашуршал шелк сбрасываемого с плеч халата.

Нырнув под простыню, она прошептала: «Райан?» Не услышав ответа, позвала вновь.

Если б она заподозрила, что он не спит, то поняла бы, что он видел ее встречу с незнакомцем под перечным деревом. Поэтому Райан сонно ответил: «М-м-м-м?»

Она прижалась к нему и ухватилась за что хотела.

Учитывая ситуацию, он бы никогда не поверил, что сможет отреагировать должным образом. И изумился, даже пришел в смятение, когда выяснилось, что падающие на Саманту подозрения в обмане страсти не помеха.

Более всего он ценил в женщине интеллект, остроумие, любовь и нежность. Сэм обладала всеми четырьмя достоинствами и не имитировала первые два, хотя теперь Райан тревожился, что интеллект этот использовался для того, чтобы обманывать людей и манипулировать ими. Он уже гадал, любит ли она его, желает ли добра или всего лишь лицемерит.

Никогда раньше он не занимался любовью, когда в его сердце боролись столь противоречивые чувства, а физическое желание отделилось от эмоций. Собственно, любовь не имела к этому действу никакого отношения.

Потом Саманта поцеловала его в лоб, подбородок, шею. Прошептала: «Спокойной ночи, Моргунчик» — и легла на бок, повернувшись к нему спиной.

Вскоре ее ровное дыхание указало, что она спит. Или притворяется, что спит.

Райан прижал два пальца к шее, чтобы посчитать пульс. Удивился, как медленно бьется сердце, что являлось еще одним обманом, причем обманывал его не другой человек, а собственное тело: делало вид, что оно в полном здравии, хотя могло подвести в любой момент.

Чуть ли не час он смотрел в потолок, но на самом деле прокручивал в голове год, проведенный с Самантой. Пытался вспомнить хоть одно событие, предполагающее, что она лелеяла какие-то темные замыслы, ранее полностью от него сокрытые.

Ему-то казалось, что никакие ее действия не таили в себе обмана. Но теперь, при возвращении к ним, тени ложились там, где их не было и в помине, и каждое воспоминание несло в себе отпечаток скрытых мотивов и тайных намерений.

Райана всегда тревожила паранойяльная подозрительность, которая пронизывала современное общество. Он стыдился того, что и сам, похоже, ничем не отличается от других. Да, он располагал некоторыми фактами, которые вызывали его недоумение, а теперь пытался пристегнуть к ним другие, рожденные распаленным воображением.

Райан тихонько поднялся с кровати. Саманта не шевельнулась.

Лунный свет едва проникал в окно, так что он наверняка наткнулся бы на мебель, если б не знал, где что стоит.

Скорее на ощупь, чем зряче, он нашел одежду, оделся и осторожно покинул спальню. Бесшумно закрыл за собой дверь.

Привыкшие к темноте глаза и знакомство с обстановкой позволили ему добраться до кухни, ничего не свалив на пол. Он включил свет над раковиной.

В блокноте у телефонного аппарата оставил записку: «Сэм, опять напала маниакальная бессонница. Не мог лежать на месте. Позвоню завтра. Люблю, Моргунчик».

Поехал домой, где собрал чемодан.

Тишина в большом доме стояла такая же, как бывает в межпланетном пространстве. Вот Райану и казалось, что каждый шорох гремит словно гром.

Он поехал в отель, где его не стали бы искать ни слуги, ни друзья и знакомые.

В номере, на очень уж мягкой кровати, проспал шесть часов, так крепко, что не видел снов. В субботу утром проснулся в позе зародыша, в каковой и заснул.

Руки болели. Вероятно, он спал, сжав пальцы в кулаки.

Прежде чем заказать завтрак в номер, Райан дважды позвонил. Сначала Уилсону Мотту, детективу. Потом в компанию «Быть, чтобы делать»: он собрался в Лас-Вегас, и ему требовался один из корпоративных самолетов.

Глава 14

Солнце пустыни прожигало до костей, мерцающий от жары воздух над аэродромным полем был сухим, как дыхание мертвого моря.

Экипаж «Лирджета» получил указание задержаться на сутки в аэропорту и завтрашним утром доставить Райана в Южную Калифорнию.

Черный «Мерседес»-седан с шофером ожидали его у терминала для частных самолетов. Шофер представился как Джордж Зейн, сотрудник охранной фирмы Уилсона Мотта.

В черном костюме, белой рубашке, черном галстуке. Только вместо ботинок надел сапоги. Их тупые мыски выглядели так, словно под кожей прятались стальные пластины.

На чисто выбритой голове чуть повыше лба белели два шрама. Высокий, мускулистый, с толстой шеей, широкими ноздрями и фиолетово-черными, будто кожура сливы, глазами, взгляд которых, похоже, просвечивал человека, как рентген, Зейн чем-то напоминал быка, а шрамы на черепе могли остаться после ампутации рогов.

На Зейна возлагался широкий круг обязанностей, не только шофера и телохранителя. После того как Зейн положил чемодан в багажник, он открыл дверцу заднего сиденья и вручил Райану одноразовый мобильный телефон.

— Пока вы здесь, звоните только с него. Вычислить вас не смогут.

Как и в лимузине, в этом изготовленном на заказ седане между передним и задним сиденьями поднималась перегородка.

Через тонированные стекла Райан смотрел на далекие горы, пока силуэты отелей и казино не заслонили природный ландшафт.

У отеля, где предстояло остановиться Райану, Зейн заехал в зону для ОВП^[230]. Пока пассажир оставался в салоне, отнес чемодан в отель.

Когда вернулся, открыл дверцу заднего сиденья и протянул Райану магнитную карточку-ключ.

— Ваш номер одиннадцать два нуля. Двухкомнатный «люкс». Зарегистрирован на меня. Ваше имя нигде не появится, сэр.

Едва они отъехали от отеля, зазвонил одноразовый мобильник.

— Алло? — ответил Райан.

— Вы готовы осмотреть квартиру Ребекки? — спросил женский голос.

Ребекка Рич. Мать Саманты.

— Да, — ответил Райан.

— Номер тридцать четыре, на втором этаже. Я уже там.

И женщина оборвала связь.

Если не считать знаменитой Стрип, Лас-Вегас — это разбросанные по пустыне микрорайоны. Белые оштукатуренные дома, отражающие лучи яростного солнца Мохаве, сменялись каменистыми участками, выпирающими из земли скалами, кактусами.

Листья пальм выглядели сухими и ломкими, оливковые деревья — скорее серыми, чем зелеными.

В горячем воздухе, поднимающемся от огромных автостоянок, торговые центры меняли очертания, словно здания в подводном городе, который приснился Райану.

Песок, сухая трава и мусор покрывали акры невозделанной земли.

* * *

Бирюзовая крыша «Оазиса», двухэтажного жилого комплекса, издалека бросалась в глаза. Большой двор огораживала стена, которую украшал караван керамических верблюдов, того же цвета, что и крыша.

Позади находились гаражи и гостевая автостоянка, укрытая от солнца крышей-решеткой, по которой вились бугенвиллеи с пурпурными цветами.

Зейн опустил перегородку и стекла в передних дверцах, прежде чем выключить двигатель.

— Вам лучше пойти одному. Держитесь непринужденно.

Выйдя из автомобиля, Райан подумал о том, чтобы тут же вернуться в него и отменить эту сомнительную операцию.

Но вспомнил Спенсера Баргхеста, стоящего под перечным деревом рядом с Самантой, ежик волос, в лунном свете ставших белее белого. Как ни крути, он приехал сюда не просто так, а за интересующими его сведениями.

За калиткой в стене начиналась крытая дорожка, которая вела во двор, но ключ полагался только жителям «Оазиса». Поэтому Райану пришлось обходить комплекс, чтобы войти через центральный вход.

Прутья кованых ворот напоминали пальмы. В центре двора находился бассейн, от которого тянуло хлоркой, стояли зонтики и шезлонги.

Несколько человек, уже дочерна загорелые, лежали на шезлонгах, торопя встречу с меланомой^[231]. Никто на Райана и не посмотрел.

Просторные балконы квартир второго этажа образовывали крышу веранды для квартир первого. Во дворе росли пальмы, разделявшие три крыла корпуса.

Райан поднялся на второй этаж, нашел нужную ему квартиру. Приоткрытая дверь с табличкой «34» распахнулась полностью, когда он приблизился к ней. В прихожей его ждала симпатичная брюнетка, рот которой обещал радости медового месяца, а вот от серых, как надгробный гранит, глаз веяло могильным холодом.

Она работала у Уилсона Мотта. Как женщина, несомненно, привлекала мужчин, но чувствовалось, что она может защитить добродетель, еще оставшуюся у нее, и посягнувший на ее честь горько об этом пожалеет, поскольку она как минимум пройдется каблучками по его физиономии.

— Ребекка работает в дневной смене, — пояснила женщина, закрыв за Райаном дверь. — Она будет в казино еще не один час.

— Нашли что-нибудь необычное?

— Я не смотрела, сэр. И не знаю, что вас интересует. Я здесь для того, чтобы охранять дверь и, в случае опасности, быстро вывести вас отсюда.

— Как вас зовут?

— Если я и скажу, это будет неправдой.

— Почему?

— То, что мы здесь делаем, незаконно. Я предпочитаю анонимность.

Судя по тону, она не одобряла его поведение. Само собой, опасность грозила не ей — ему.

Кондиционер работал и в отсутствие Ребекки Рич, температура воздуха составляла двадцать один градус, то есть на электричестве Ребекка не экономила.

Райан начал обыск с кухни, возможно, ожидал найти в кладовой отдельную полочку с ядами.

Глава 15

Поначалу, обследуя квартиру Ребекки, Райан чувствовал себя домушником, хотя и не собирался ничего красть. Лицо пылало, чувство вины ускорило биение сердца.

Но к тому времени, когда закончил с кухней, столовой и гостиной, решил, что чувство стыда или какие-то другие эмоции для него — непозволительная роскошь, поскольку могут спровоцировать очередной приступ. И после этого руководствовался только рассудком.

Судя по квартире, Ребекка не стремилась свить уютное гнездышко. Минимум мебели, обивка бежевая или серая. Только одна картина, что-то абстрактное, в гостиной, ни одной — в столовой.

Отсутствие безделушек и сувениров указывало, что она — не сентиментальная женщина.

Чистота, расставленные в алфавитном порядке баночки со специями на кухне, симметричное расположение подушек на диване убедили Райана в том, что Ребекка ценит аккуратность и порядок. Серьезная женщина с холодным сердцем.

Когда Райан вошел в кабинет, зазвенел одноразовый мобильник. Номер звонившего на дисплее не высветился.

На первое его «алло» никто не ответил, после второго женский голос начал что-то напевать. Мелодию он не узнал, но голос был нежный и мягкий.

— Кто вы? — спросил Райан.

Голос стал еще нежнее, начал таять, таять, таять, пока не растворился в тишине.

Свободной рукой Райан коснулся нашлепки из пластыря, где находился надрез, через который днем раньше в его яремную вену вводили катетер.

Хотя певица не произнесла ни слова, Райан, возможно подсознательно, узнал голос (или вообразил, что узнал), потому что перед его мысленным взором возникли изумрудные глаза и темное лицо Исмей Клемм, медицинской сестры из кардиологической лаборатории больницы.

Подождав минуту, в надежде что голос певицы вернется, он отключил связь и убрал мобильник в брючный карман.

Вспомнил, что говорила ему Исмей, когда он то приходил в себя, то вновь засыпал под действием таблетки: «Ты слышишь его, не так ли, дитя? Да, ты слышишь его. Ты не должен слушать, дитя».

Предчувствие дурного охватило Райана, и он чуть не выбежал из квартиры. Не имел никакого права здесь находиться.

Глубоко вдохнул, медленно выдохнул, успокаивая нервы.

Он прилетел в Лас-Вегас, чтобы разобраться, нависла ли над ним угроза, понять, то ли собственное воображение нагнало на него страха, то ли заговорщики оплели его сетью. Его выживание целиком и полностью зависело от результатов проводимого расследования.

Кабинет Ребекки минимумом обстановки и безликостью не отличался от других комнат. Поверхность письменного стола пустовала. На полках стояла сотня книг в переплетах. Никакой беллетристики, только рекомендации по самосовершенствованию и инвестициям.

Заглянув в книги, Райан убедился, что ни одна из них не предлагает серьезной программы по повышению самооценки или эффективному вложению капитала. Речь шла о магической силе позитивного мышления, о том, как желание добиться успеха дает нужный результат, о секретах, гарантирующих деньги и радости жизни.

То есть в книгах рассказывалось, как разбогатеть быстро при минимуме усилий.

Наличие на полках такого количества схожих книг указывало, что Ребекку долгие годы обуревали мечты о богатстве. И теперь, в пятьдесят шесть лет, разочарование и раздражение могли ее ожесточить. Она могла потерять терпение.

Ни одна из книг, впрочем, не предлагала выдать дочь за богатого человека, а потом отравить его, чтобы обрести контроль над оставшимся состоянием. Любой неграмотный мог придумать такой план, без книжных подсказок.

Райан тут же пожалел, что пришел к такому выводу. Подозревая Ребекку в злодействе, он косвенно обвинял и Саманту.

Прошел не один месяц с того дня, как он предложил ей выйти за него. Если б она имела отношение к такому плану (убить его и завладеть деньгами), то сразу ответила бы согласием. И они уже давно были бы мужем и женой.

В одном из ящиков стола Райан нашел восемь журналов. Верхним лежал номер «Вэнити фэа» со статьей Саманты о нем.

В каждом из остальных семи журналов, вышедших в течение двух лет, также была статья Саманты.

Сэм, возможно, не общалась с матерью, но Ребекка, похоже, с интересом следила за успехами дочери.

Он пролистал журналы в поисках письма, записки, приклеенного листочка, свидетельства того, что Сэм посылала журналы матери. Поиск результата не принес.

Ни в оборудованной всем необходимым ванной, ни в большой спальне Райан ничего интересного не нашел. Никаких подозрений Ребекка на себя не навлекла.

Безымянная сотрудница Уилсона Мотта дожидалась Райана в прихожей. Райан вышел в коридор первым, она — за ним, заперла дверь.

Потом удивила Райана, взяв за руку и улыбнувшись, будто они — любовники, идущие на ленч. Возможно, для того, чтобы никто ничего не заподозрил, если б они привлекли к себе внимание, начала щебетать о фильме, который недавно видела.

Пока они шли по коридору и спускались по лестнице на первый этаж, Райан дважды что-то ответил, и каждый раз его слова вызывали взрыв смеха, словно он блистал остроумием.

И говорила, и смеялась она очень мелодично, а глаза так и сверкали весельем.

Но едва они вышли за ворота на тротуар перед «Оазисом» и повернули к автостоянке, мелодичность напрочь исчезла из ее голоса. Губы сжались, а глаза вновь превратились в надгробный гранит.

Она отпустила его руку, вытерла ладонь о юбку.

Райан смутился, осознав, что его рука влажная от пота.

— Я припарковалась в следующем квартале, — нарушила женщина паузу. — Джордж отвезет вас в отель.

— А как насчет Спенсера Баргхеста?

— Сейчас он дома. Но мы уверены, что вечером он уйдет. Тогда и отвезем вас в его дом.

Райан наблюдал, как женщина уходит, гадая, а чем она занимается, когда не работает на Уилсона Мотта, что в ней истинное — холодный серый взгляд или мелодичный смех и бьющее из глаз веселье?

Он уже сомневался, что может правильно оценивать людей.

Вернулся к «Мерседесу», за рулем которого его дожидался Джордж Зейн.

По пути к отелю мир, который видел Райан через тонированные стекла, медленно, но неуклонно изменялся: тени прибавляли черноты, освещенные солнцем поверхности — яркости, все углы заострялись. И вскоре у него возникло ощущение, что это не та земля, на которой он родился.

Глава 16

Из отеля, уже по своему мобильнику, а не полученному от Зейна, Райан Перри позвонил Саманте, потому что обещал позвонить в нескольких строчках, написанных в блокноте на кухне прошлой ночью.

Облегченно вздохнул, когда отозвался автоответчик. Сообщил, что ему пришлось неожиданно вылететь в Денвер по делам и он вернется во вторник.

Также сказал, что любит ее, и не кривил душой.

Хотя Райан редко пил до обеда, на этот раз заказал в номер вместе с ленчем маленькую бутылку «Каберне совиньон».

Он собирался заглянуть в казино, где за столом для блэкджека работала Ребекка Рич. Хотел посмотреть на нее вживую.

И пусть садиться за ее стол в его планы не входило, теперь получалось, что он не мог взглянуть на нее даже издалека. Если она прочитала статью дочери в «Вэнити фэа», то видела его фотографии.

Возможно, Ребекка поддерживала контакты с дочерью, хотя Саманта утверждала противоположное. Райан не имел права попадаться на глаза матери, сообщив Саманте, что улетел в Денвер.

После ленча он повесил на дверь табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Вино помогло Райану расслабиться, и, не раздеваясь, он вытянулся на кровати.

Яркий свет пустыни прорывался по краям задернутых штор, но в комнате царили тень и прохлада.

Ему приснился город на дне океана. Мертвенно-бледный свет разливался по глубинам, бросая тени на храмы, башни, дворцы, высеченные из камня ивы и цветы.

Продвигаясь по этим так необычно освещенным, но все равно темным улицам, он напоминал скорее призрака, чем пловца. Скоро понял, что преследует какую-то светящуюся белую фигуру, кого-то или что-то.

Но тут фигура оглянулась, и он увидел, что это Исмей Клемм, в белой униформе медсестры. Райану не терпелось задать ей вопрос, хотя он не мог вспомнить, какой именно. Но во сне он не смог подойти к Исмей достаточно близко, чтобы на этих затопленных улицах она услышала бы его голос.

Когда он проснулся, за окном начало смеркаться. В озере темноты мебель спальни выделялась серыми островками.

Разбудило Райана тихое настойчивое постукивание или нет, но теперь он точно его слышал. Дезориентация, вызванная переходом от сна к бодрствованию, медленно уходила, и он определил, что источник звука находится в соседней комнате.

В гостиной включил лампу, и постукивание привело его к двери. Наклонившись к широкоугольному глазку, он увидел немалую часть коридора, но никто там не стоял.

Теперь Райан уже проснулся полностью, и постукивание вроде бы переместилось к окну гостиной, из которого открывался прекрасный вид на лас-вегасскую Стрип.

На горизонте кровавое солнце надавливало на иззубренные горы, раздувалось, взрывалось, растекалось красным по западному небосводу.

Здесь, на одиннадцатом этаже, до окон могли добраться только всполохи гигантских неоновых вывесок казино, которые своей яркостью и многоцветьем заманивали уличные толпы.

Отвернувшись от окна, Райан понял, что стучит совсем в другом месте. Направился к двери ванной, которую оставил закрытой.

Дверь запиралась на задвижку только изнутри. Никто не мог стучаться, чтобы его выпустили из заточения.

Осторожно, ощущая все нарастающее чувство опасности, Райан вошел в ванную, включил свет, моргнул, когда в глаза ударили яркие отражения.

Звук изменился, вроде бы доносился из сливной трубы. Райан открыл дверцу душевой, заглянул в обе раковины, но так и не смог определиться с источником звука.

Вернулся в спальню, подумав, что звук идет из плазменного телевизора, хотя он его не включал.

«Ты не должен слушать, дитя».

Внезапное ухудшение здоровья пробило брешь в его эмоциональной броне. И Райан начал задумываться, а все ли у него в порядке с головой.

Зазвонил лежащий на прикроватном столике одноразовый мобильник.

Включив его, Райан услышал голос Джорджа Зейна: «Для вашего второго визита путь открыт. Через полчаса буду ждать вас перед отелем».

Райан прервал связь, положил мобильник на прикроватный столик, подождал, когда вновь начнется постукивание.

Тишина не вернула ему спокойствия. Он никого не впускал в «люкс», но тем не менее чувствовал, что он не один.

Подавляя иррациональное желание обыскать все углы и стенные шкафы, Райан быстро принял душ. Когда конденсат затуманил стенку душевой, стер его, чтобы видеть ванную.

Одевшись, готовый к выходу, он не чувствовал себя отдохнувшим, по-прежнему тревожился, что в «люксе» кто-то есть. Уступив паранойе, обыскал стенные шкафы, заглянул за мебель.

Попытался открыть сдвижную дверь на балкон. Заперта. Да и на балконе все равно никого не было.

В просторной прихожей посмотрел в зеркало. Ожидал, что из двери в гостиную следом за ним выйдет кто-то еще, но никто не вышел.

Глава 17

Спенсер Баргхест, дважды обвинявшийся в убийстве в Техасе и дважды оправданный, жил в одноэтажном доме, в районе, облюбованном представителями среднего класса.

Джордж Зейн проехал мимо нужного им адреса и остановился в половине квартала от него, на другой стороне улицы. К дому Райан вернулся пешком.

Из-за сухости теплый ночной воздух не разносил ароматы деревьев и цветущих кустов, только солончаковый запах пустыни, у которой город отхватил изрядный кусок, но поработить полностью так и не смог.

Садовые фонарики, подвешенные на чайных деревьях, отбрасывали тени листков на дорожку, ведущую к дому, такие резкие, что оставалось удивляться, как это они не хрустят под ногами.

За занавешенными окнами горел свет, и безымянная брюнетка с чувственным ртом и каменными глазами открыла Райану дверь до того, как он нажал на кнопку звонка.

И закрыла, едва Райан переступил порог.

— Сколько у меня времени? — спросил он.

— Как минимум три или четыре часа. Он обедает с Ребеккой Рич.

— Они так долго будут обедать?

— Сначала обед, потом горизонтальные танцы в ее квартире. Согласно нашим источникам, Баргхест — виагровый ковбой. Едва ли не каждый день он принимает дозу и отправляется на скачки.

— Доктор Смерть — Дон Жуан?

— Вы слишком высокого о нем мнения. Он — проститут.

— А если они вернутся сюда?

— Не вернутся. Может, некоторые чокнутые женщины и найдут эту обстановку возбуждающей, но только не Ребекка.

В гостиной она показала ему, о чем речь. Компанию привычной мебели составляли трупы, двое мертвых мужчин, одна мертвая женщина, все голые.

Прочитав в газете статью о выставках трупного искусства, проходящих в известных музеях, галереях и университетах по всему миру, Райан сразу понял, что это не скульптуры и не просто мертвяки. Он видел перед собой трупы, на сохранение которых затрачено немало усилий.

Этих покойников обработали антибактериальными растворами, высушивающими веществами, различными консервантами. После чего окунули в полиуретан, который герметично отгородил их от окружающего мира, препятствуя разложению, и специальной арматурой придали определенную позу.

Один из мужчин, похоже, умер после болезни, вызывающей истощение: кожа обтягивала кости. Узкие губы плотно сжаты, один глаз закрыт, второй остался открытым. Мужчине словно недоставало храбрости посмотреть на приближающуюся Смерть двумя глазами.

Второй мужчина выглядел здоровым. Определить причину смерти не представлялось возможным. Если бы не полиуретан, благодаря которому мужчина блестел, как зажаренная в духовке рождественская индейка, он вполне мог сойти за живого.

Женщина средних лет, вероятно, умерла вскоре после ампутации одной груди, потому что шрамы еще не полностью зажили. Ее голову, как и у мужчин, побрили наголо.

Синие глаза женщины смотрели на Райана с печалью и ужасом, словно она знала, сколь отвратительно поступят с ее телом после того, как сама она уйдет из этого мира.

— Властям об этом известно? — спросил Райан после того, как к нему вернулся дар речи.

— Каждый… человек в этой коллекции или сам отдал свое тело Баргхесту… или это сделала его семья. Он частенько их выставляет.

— Не опасно для здоровья живых?

— Эксперты говорят, что нет.

— Но определенно опасно для психического здоровья если не всех, то некоторых.

— Иски подавались, решения выносились. Суды полагают, что это разновидность искусства, политическое заявление, культурологическая антропология, элемент образования, крутая фишка, развлекуха.

Райан отвернулся от мертвяков. Не потому, что его мутило от их соседства. Просто он считал, что такое использование трупов — оскорбление человеческого достоинства.

— Когда мы начнем скармливать христиан львам? — задал он риторический вопрос.

— Билеты начнут продаваться со следующей среды.

Женщина вернулась в прихожую, чтобы не мешать Райану самому обследовать дом.

Коридор привел его к четвертому блестящему трупу, который стоял в дальнем конце, под лучом направленного на него прожектора.

Этот мужчина умер или в результате несчастного случая, или после жестокого избиения. Левый глаз полностью заплыл, правый покраснел от крови. Сломанная скула. Проломленный череп.

Райан задался вопросом, остался ли мозг в черепе, или его удалили? И что сделали с внутренними органами? Он не знал все этапы процесса консервации.

Он уже начал привыкать к этому варварскому «искусству». По-прежнему находил его отвратительным, но любопытство и удивление (да кому такое могло прийти в голову?) в какой-то степени сдерживали ярость.

Он сказал себе, что его реакция на эти гнусности — не безразличие, а необходимый стоицизм. Если он не подавит в себе сочувствие к этим мужчинам и женщинам и отвращение к тому, как поступили с их останками, то не сможет провести столь важные для него поиски.

В спальне арматура поддерживала женщину в сидячем положении. Ее поза и мертвый взгляд так подействовали на Райана, что он ограничился лишь поверхностным осмотром комнаты и примыкающей к ней гардеробной.

В кабинете Баргхеста поиски Райана наконец-то увенчались хотя бы относительным успехом. На книжной полке, среди обычных альбомов, лежали две папки с пластиковыми карманами. В каждом кармане находилась высококачественная цветная фотография. Размером восемь на десять дюймов. Лица.

Бесстрастные лица, ни одна пара глаз не смотрела в объектив или куда-то еще. Лица мертвецов.

Карманы маркировались наклейками с порядковым номером. Райан предположил, что эти люди (или родственники этих людей) попросили Баргхеста присутствовать при их уходе из этого мира, когда они налагали на себя руки, или, в случае психического нездоровья, дать им какую-то смертельную субстанцию, выявить которую в организме покойного не представлялось возможным.

Отсутствие имен,фамилий и дат смерти указывало, что Баргхест считал фотографии некой инкриминирующей уликой, несмотря на то что современное общество терпимо относилось к состраданию, которое он предлагал жаждущим.

Довольный тем, что в кабинете Баргхест трупов не держал, Райан сел за стол, положив перед собой обе папки. Он не знал, что заставляет его просматривать лица трупов, но интуиция подсказывала: время и нервы будут потрачены не зря.

Трофеи Баргхеста включали в себя мужчин и женщин, молодых и старых, без дискриминации по цвету кожи. Почему Райан решил, что это охотничьи трофеи, он сказать не мог, но, просмотрев с десяток фотографий, подумал, что более подходящего определения и не найти.

На некоторых фотографиях глаза застывали открытыми в момент смерти. Иногда маленькие полоски скотча крепили верхние веки ко лбу.

Райан старался не думать о том, почему открытые глаза имели для Баргхеста столь важное значение. Но в какой-то момент его вдруг осенило: этот активный сторонник эвтаназии наслаждался каждым мертвым взглядом, точно так же, как насильник заставляет своих жертв смотреть на него, и фотографии эти делались с квазипорнографической целью.

Папка, которую Райан держал в руках, вдруг стала грязной, он положил ее на стол.

Откатился на стуле на колесах, наклонился вперед, опустил голову. Дыша через рот, боролся с подкатывающей тошнотой.

Сердце не ускорило бег, но каждый удар напоминал высокую волну, разбивающуюся о грудную клетку. Пол поднимался и опадал, как при качке, появился какой-то резкий звук, напоминающий доносящийся издалека крик чаек, и только какое-то время спустя он понял, что слышит собственное свистящее дыхание.

Внутренние волны накатывали группами, как в настоящем океане, некоторые выше других, после пяти-шести наступала пауза. Райан знал, что неровность силы ударов и потеря ритма — прелюдия к инфаркту.

Приложил руку к груди, будто внешнее давление могло успокоить сердце.

Если бы он умер в этом доме, агенты Уилсона Мотта, скорее оставили бы его здесь, чтобы им не пришлось объяснять, кто они и как сюда попали. Найденный доктором Смерть, он, скорее всего, превратился бы в еще один экспонат этой трупной галереи. Голый, накачанный консервантами, закатанный в прозрачную пленку, украшал бы собой доселе пустующий угол, еще один самоубийца в множащейся коллекции Спенсера Баргхеста.

Глава 18

То ли потому, что очень хотел этого, то ли благодаря благосклонности судьбы, но Райан пережил этот неприятный момент: пару минут спустя сердце вновь билось ровно и размеренно.

В сухом воздухе дома Баргхеста отсутствовали какие-либо запахи, чувствовался лишь металлический привкус. Приказав себе не думать о причине появления этого привкуса, Райан перестал дышать через рот.

Выпрямился на стуле, подкатился к столу. После короткой паузы открыл папку на той фотографии, которую рассматривал, когда накатила тошнота.

По-прежнему руководствуясь интуицией, продолжил просмотр первой папки. Но его упорство было вознаграждено, лишь когда он добрался до третьей фотографии во второй папке.

Саманта. Широко открытые глаза с прихваченными ко лбу веками, чуть разошедшиеся губы, словно она удовлетворенно выдохнула в тот момент, когда щелкнул затвор фотокамеры.

Не Саманта, разумеется, а Тереза, ее сестра-близнец. Перед смертью, получив в автомобильной аварии тяжелейшие травмы мозга, она не один месяц провела в кровати, и это не могло не сказаться на ее красоте. Но, даже побледнев, Тереза оставалась прекрасной, более того, светилась изнутри, излучала внеземную красоту мученицы, поднимающейся в небо на картине кого-то из великих художников далекого прошлого.

Получалось, что шестью годами раньше Баргхест уже знал Ребекку. Присутствовал при смерти Терезы.

Саманта, по ее словам, тоже находилась рядом с сестрой в эти последние часы. Однако она никогда не упоминала Баргхеста.

Вообще редко говорила об умершей сестре-близняшке. Он это понимал и не находил подозрительным. Конечно же, рана продолжала болеть.

Более-менее подробно она рассказала о смерти Терезы лишь несколькими днями раньше, под земляничными деревьями. До этого у Райана создалось впечатление, что Тереза погибла в автомобильной аварии или умерла чуть позже.

На фотографии голова мертвой женщины лежала на подушке. Ее золотые волосы, аккуратно, с любовью и заботой расчесанные, обрамляли лицо.

А вот полоски липкой ленты, прихватывающие верхние веки ко лбу, выглядели надругательством над покойницей.

Если раньше сердце Райана билось громко и неритмично, то теперь устойчиво и спокойно, и в доме тоже воцарилось спокойствие, и в ночи вокруг дома, словно все люди в Лас-Вегасе в этот самый момент заснули или рассыпались пылью, все колеса перестали вращаться, двигатели заглохли, птицы не могли ни махать крыльями, ни петь, ползающих тварей парализовало, воздух застыл, а время остановилось, оборвав тиканье часов.

Реальным был этот миг абсолютной тишины или воображаемым, но Райану захотелось заорать во весь голос и разорвать тишину, прежде чем она навсегда поглотит мир.

Он, конечно, не закричал, потому что почувствовал скрытый смысл этого мгновения: истина требовала, чтобы до нее докопались.

Тишина, похоже, изливалась с фотографии, которая лежала на столе перед Райаном, изливалась и заполняла мир, словно лицо мертвой Терезы могло заглушить все звуки, чтобы привлечь внимание Райана. Его подсознание командовало: «Наблюдай, замечай, раскрывай». Этот образ таил в себе что-то очень важное для него, шокирующее откровение, которое он до сих пор упускал из виду, хотя именно оно, возможно, могло его спасти.

Райан всматривался в ее мертвый взгляд, гадая, а не смогут ли переплетения света и тени, отраженные в ее глазах, показать комнату, в которой она умирала, людей, которые присутствовали при ее кончине, а возможно, и что-то еще, объясняющее его нынешнее, чреватое смертью состояние.

Отражения были очень уж крошечные. И Райан ничего не мог в них различить, как ни щурился.

Его взгляд прошелся по щекам Терезы, впадинам и изгибам носа, по идеальной формы губам.

С них более не срывалось дыхание, только тишина, но он надеялся услышать, мысленным ухом, несколько слов, которые объяснили бы, почему у него гипертрофическое сердце, и открыли будущее.

Какое-то движение, уловленное периферийным зрением, заставило Райана вздрогнуть.

Он поднял голову, ожидая, что один из покрытых пленкой трупов вырвался из удерживающей его арматуры и пришел за ним.

Но в кабинет из коридора вошла безымянная брюнетка, и ее голос разрушил чары тишины.

— Я далеко не впечатлительна, но от этого дома мурашки бегут по коже.

— У меня тоже, — ответил Райан.

Вытащил фотографию Терезы из пластикового конверта, отложил в сторону, закрыл папку.

— Он ее хватится, — предупредила брюнетка.

— Возможно, и хватится. Мне без разницы. Пусть гадает, куда она подевалась.

Райан положил обе папки на книжную полку, откуда их и брал.

Брюнетка стояла в дверном проеме, привалившись к косяку, сложив руки на груди.

— Мы за ними следим. Они уже пообедали и уехали к ней на квартиру.

Райан решил, что брюнетке лет тридцать, от силы тридцать пять, но вела она себя так, будто прожила на свете лет на десять больше. Излучала уверенность в себе, которая основывалась скорее на мудрости, чем на гордости.

— Вы бы ему позволили? — спросил Райан.

— Позволила что?

— Прикоснуться к вам.

Ее глаза напоминали уже не надгробные камни, а стены замка, и только идиот мог решиться пойти на их штурм.

— Я бы отстрелила ему крантик.

— Я верю, что отстрелили бы.

— И оказала бы немалую услугу человечеству.

— Почему Ребекка позволяет? — задал он еще один вопрос.

— Что-то с нею не так.

— Что?

— И не только с нею. Половина мира влюблена в смерть.

— Только не я.

Брюнетка обвиняюще глянула на фотографию Терезы, которая осталась на столе.

— Это всего лишь доказательство, — пояснил Райан.

— Чего?

— Пока не знаю.

Ранее он обыскал стол. Теперь открыл ящик, где лежали канцелярские принадлежности, достал конверт девять на двенадцать дюймов, сунул в него фотографию.

— Здесь мне больше нечего делать, — подвел он итог.

Они вместе обошли дом, погасили в комнатах свет, притворяясь, будто не прислушиваются к шагам трупов, идущих следом.

В вестибюле брюнетка остановилась у пульта охранной сигнализации.

— Уходя, он поставил дом на охрану. Я должна сделать то же самое.

Когда она набирала код, который каким-то образом узнала, Райан спросил: «Как вы смогли отключить охранную систему?»

— Нужные инструменты и годы практики.

Вероятно, инструменты были миниатюрными, потому что умещались в обычной женской сумочке.

— Держитесь рядом со мной, — предупредила брюнетка, когда они проходили по дорожке между чайными деревьями. На тротуаре повернули на юг. — Я припарковалась в полутора кварталах отсюда.

Райан знал, что он нужен ей не для защиты. Она могла постоять за себя не хуже Джорджа Зейна.

В отсутствие уличных фонарей и при крошечном серпике луны теней они не отбрасывали.

Здесь, в милях от сверкания казино, в небе светили звезды.

Как и все поселения в Мохаве, этот микрорайон Лас-Вегаса казался временным. Океан отступил из этих мест в стародавние времена, оставив море песка, и если пустыня была не более вечной, чем океан, то уж построенные в ней города казались просто эфемерными.

— Если в вашей жизни что-то не складывается, меня это не касается, — продолжила брюнетка, и Райан целиком и полностью с ней согласился.

— Уилсон Мотт так строит свою работу, что меня уволят, если скажу хоть слово, помимо уже сказанного.

— У меня нет причин передавать ему ваши слова, — заверил ее Райан, заинтригованный последней фразой брюнетки.

— Вы одержимы.

— Я не верю ни в дьявола, ни в призраков.

— Меня это не удивляет.

На другой стороне улицы Зейн сидел за рулем «Мерседеса». Они прошли мимо.

— Призраки тут ни при чем. Вы одержимы собственной смертью.

— И что это означает?

— Это означает, что вы ждете, когда упадет топор.

— Будь я параноиком, я бы задался вопросом, а не собирал ли Уилсон Мотт досье и на меня.

— Просто я хорошо разбираюсь в людях.

Над их головами что-то пролетело. Увидев широкие светлые крылья, Райан решил, что сова.

— И судя по всему, вы не можете понять, кто?

— Кто что?

— Кто собирается вас убить.

Монотонный стрекот цикад напоминал скрежет бритвенных лезвий по бритвенным лезвиям.

— И пока вы будете пытаться понять, кто… вы должны помнить о причинах насилия, — добавила брюнетка.

Райан задался вопросом, а не служила ли она в полиции до того, как начала работать у Мотта.

— Их всего пять: похоть, зависть, злость, алчность и месть.

— Вы хотите сказать, мотивов.

Они подошли к ее машине.

— Лучше воспринимать их как человеческие недостатки, а не мотивы.

К ним приближался автомобиль, они видели включенные подфарники, слышали шум двигателя.

— Но, кроме обычных причин, есть еще и главная, более важная.

Она открыла водительскую дверцу «Хонды», повернулась, пристально посмотрела на Райана.

— Эта главная причина — всегда истинный мотив убийцы.

— И какова же главная причина насилия? — спросил Райан.

— Ненависть к правде.

Как выяснилось, к ним приближался «Мерседес»-седан. Джордж Зейн остановил автомобиль посреди мостовой, чуть дальше «Хонды», оставив Райана и женщину в свете лунного серпа и звезд.

— Если вы захотите поговорить, я… Кэти Сайна.

— Утром вы ясно дали понять, что никогда не скажете мне свое настоящее имя.

— В этом я ошиблась. И вот что еще, мистер Перри…

Он ждал.

— Ненависть к правде — это грех. Из него произрастает гордыня и стремление к хаосу.

Слабый лунный свет превратил ее глаза в серебряные монетки.

— Мы только-только покинули дом человека, который всеми силами стремится к хаосу. Будьте осторожны. Это заразно.

Потянувшись к его руке, Кэти не пожала ее, а взяла в свои, прощаясь с ним как друг, а не деловой партнер.

Прежде чем он нашелся с ответом, скользнула за руль, закрыла дверцу, завела двигатель.

Райан стоял на мостовой, наблюдая за уезжающим автомобилем. Потом занял заднее сиденье «Мерседеса».

— Возвращаемся в отель, сэр? — спросил Зейн.

— Да, пожалуйста.

В руках Райан держал конверт из плотной бумаги с фотографией умершей Терезы Рич. Надеялся, что эта фотография поможет ему спастись от неминуемой смерти.

Для дальнейшего ее изучения требовался сканер с высоким разрешением и лучшее программное обеспечение для исследования изображений. Так что сегодня фотография ничем помочь ему не могла.

По пути в отель Райан мысленно то и дело возвращался к Кэти Сайна, спрашивал себя, насколько искренне она говорила?

В свете недавних событий не мог не задаться вопросом, дала бы она ему дельный совет и предложила бы помощь, не будь он богатым человеком?

Глава 19

С заднего сиденья «Мерседеса» Райан несколько раз позвонил. И когда они добрались до отеля, без опаски вручил конверт с фотографией Джорджу Зейну.

Хотя основные отделения компании Уилсона Мотта находились в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и Сиэтле, он поддерживал тесные партнерские отношения с другими охранными фирмами, в том числе и в Лас-Вегасе. Поэтому быстро договорился об оцифровке фотографии Терезы и приобретении необходимой аппаратуры и программного обеспечения, которое позволило бы Райану всесторонне изучить фотографию.

В половине седьмого утра, когда корпоративный «Лирджет» с Райаном на борту оторвался от взлетной полосы аэродрома в Лас-Вегасе, люди Мотта уже доставили все необходимое в номер отеля в Денвере, где намеревался остановиться Райан.

Написав Саманте, что едет в Денвер по делам, он решил там побывать. Сам не знал почему.

Эта поездка не была искуплением за ложь, да и ложь от этого не перестала быть ложью. Пока он не собирался рассказывать Саманте о своем расследовании, связанном с ее матерью и Спенсером Баргхестом, которое тянуло на предательство.

Не хотелось ему возвращаться в Ньюпорт-Коуст до встречи с доктором Самаром Гаптой, назначенной на вторник. После того как Райан застал Ли и Кей шепчущимися на кухне, он почувствовал (и полагал, что почувствует после возвращения), что за ним наблюдают в его собственном доме.

Лас-Вегас не предлагал ему ничего, кроме азартных игр. Но он уже участвовал в игре с максимально высокой ставкой, поэтому ни кости, ни блэкджек, ни баккара не могли отвлечь его от осознания того, что на кон поставлена его жизнь.

Короче, ранним утром Райан решил лететь в Денвер.

Ленч заказал в номер, обед тоже. Аппетита не было никакого, но он поел.

Неудивительно, что ночью ему снились сны. Он мог рассчитывать на встречу с трупами, законсервированными или нет, однако они в его сны не заглянули.

В своих снах он не видел людей, не видел монстров, лишь ландшафты и здания, причем не только подводный город.

Он шел по проложенной в долине дороге ко дворцу на склоне. Когда-то зеленой долине, но теперь трава засохла, цветы завяли, на деревьях у реки не осталось ни листочка, вода же поднялась, черная, несущая пепел и мусор. Окна дворца, которые прежде заполнял золотой свет, стали красными, в них метались тени, и чем ближе он подходил к открытой двери, тем сильнее нарастал его страх: он боялся тех существ, которые могли выбежать из дворца и наброситься на него.

В следующем сне он очутился на берегу озера. Вокруг выпирали из земли черные скалы, росли высокие деревья. Ухмыляющаяся луна плыла по черному небу, скалящаяся луна смотрела на него из черной воды. Отравленные волны выплескивались на камни, на которых он стоял, что-то поднялось из воды в центре озера, что-то огромное, с боков стекала черная вода, вместе с ней сползала луна…

Утром, пока Райан принимал душ, завтракал и летел в Денвер на корпоративном реактивном самолете, образы из кошмаров часто возникали в голове. По ощущениям, в этих местах он когда-то бывал, не во сне, а наяву, слишком они были реальными для элементов сна, четкими, ясными, живыми.

Вновь Райан подумал, что подводит его не только тело, но и голова. Возможно, нарушения в работе сердца приводили к ухудшению циркуляции крови, вот мозг и давал сбои, не получая необходимого количества питательных веществ.

Глава 20

Поселился Райан в пятизвездочном отеле. Окна президентского «люкса» (единственного свободного на момент заказа) выходили на небоскребы из стекла и стали.

На западе заросшие лесом горы тянулись к громадным облакам: на выстроенных из них Андах высились серо-черные Гималаи, и все это небесное сооружение выглядело достаточно тяжелым, чтобы при падении раздавить лежащую внизу землю.

В уютной библиотеке президентского «люкса» Райана дожидался компьютер и все периферийное оборудование, необходимое для детального изучения фотографии мертвой Терезы. Около клавиатуры стояла коробка с пирожками из лучшей пекарни Денвера. Уилсон Мотт всегда выполнял полученный заказ.

Программное обеспечение включало и подробную инструкцию. Хотя Райан заработал состояние на Интернете и сам написал множество программ, он экспериментировал все утро, пока не разобрался во всех тонкостях анализа фотографий.

К полудню понял, что надо прерваться. После пирожков есть не хотелось. Но он решил, что автомобильная прогулка будет очень даже кстати. Пожалел, что под рукой нет «Форда Вуди Вэгена» или какого-нибудь другого принадлежащего ему раритетного автомобиля.

Возможно, заболевание сердца требовало, чтобы за руль сел нанятый водитель, но ему хотелось поездить одному. Во время полета из Лас-Вегаса пилот связался с отелем, и Райану зарезервировали внедорожник. Он мог взять его в любое время дня и ночи.

Черный «Кадиллак Эскалада» устроил его по всем параметрам. Райан мог ездить по городу, не опасаясь заблудиться: возникни у него желание вернуться в отель, навигационная система автомобиля подсказала бы дорогу.

Ранее он побывал в Денвере дважды, но тогда знакомство с городом ограничилось лишь Конгресс-центром и прилегающими кварталами. Теперь ему хотелось побывать и в других местах.

Улицы, по случаю воскресенья, практически пустовали. Не прошло и получаса, как он подъехал к небольшому парку, площадью в два, максимум в три акра, который примыкал к старой кирпичной церкви.

Что заставило Райана припарковать «Эскаладу» у тротуара и пойти в парк на своих двоих, так это осины… во всяком случае, он так думал. В осеннем наряде они сверкали золотом, выделяясь ярким пятном под нависшим серым небом.

В парке он не нашел ни детской площадки, ни военного мемориала, только вымощенные кирпичом тропинки, которые вились среди упавшей листвы, да редкие скамейки. Сев на любую из них, человек мог полюбоваться красотой осенней природы.

Первый снегопад отстоял от этого достаточно теплого дня на многие недели.

И хотя галеоны облаков на большой высоте держали путь на восток, у земли атмосфера пребывала в покое. Но даже при отсутствии ветерка осины дрожали, как, впрочем, и всегда.

Шагая по дорожке, Райан частенько останавливался, чтобы послушать шелест деревьев, звук этот всегда ему нравился. Осины так чутко откликаются на любое движение воздуха только потому, что черешок листа у них очень тонкий и гибкий, тогда как сам лист достаточно широкий, с большой парусностью.

Присев отдохнуть на скамью, Райан вдруг понял, что никогда не слышал шепота осин и вроде бы нигде не читал об особенностях осиновых листьев.

Парк этот понравился ему с первого взгляда. Прогулявшись среди осин, он ощутил к ним теплые чувства, словно к давним знакомцам.

А уж на скамейке, под пологом блестящих желтых листьев, теплые чувства переросли во что-то еще более сильное, в сердечное томление, щедро сдобренное ностальгией. Странное дело, впервые заглянув в этот парк, он вдруг почувствовал, что много раз сидел под этими деревьями, во все времена года, при любой погоде.

Пеночки-трещотки, готовясь к отлету на юг, пели в шепчущейся листве, громко и пронзительно: сви-сви-сви-ти-ти-ти-сви.

Райан понятия не имел, откуда он знает, что птички эти — пеночки-трещотки, но внезапно их пение превратило ностальгию в полновесное дежа вю. В этот парк он точно попал далеко не в первый раз.

Уверенность, что он здесь бывал, причем не единожды, а часто, пробила его, как электрический разряд, и подняла со скамьи. Ощущение, будто он прикоснулся к сверхъестественному, было таким сильным, что волосы встали дыбом, а холодок пробежал по спине, словно указкой пересчитав каждый позвонок.

Хотя ранее церковь интересовала его только как фон, Райан повернулся к ней, точно зная, что по какому-то поводу, теперь позабытому, уже заглядывал в нее. Гуляя по парку, он не подходил к церкви достаточно близко, чтобы прочитать ее название, но каким-то образом знал, что молятся здесь католики.

День оставался теплым, а вот Райан вдруг замерз. Сунул руки в карманы пиджака, направляясь к церкви.

К утренним службам лестницу церкви Святой Джеммы подмели, так что на ступенях желтели лишь редкие осиновые листочки. Но последнюю мессу уже отслужили, поэтому церковь стояла тихая и пустынная.

Стоя у лестницы, Райан уже не сомневался, что распятие над алтарем вырезано из дерева, а терновый венок на голове Христа позолочен, как и головки гвоздей, вбитых в его руки и ноги. А над крестом — позолоченный овал. И от овала отходят позолоченные лучи святого света.

Райан поднялся по ступеням.

У двери едва не повернул назад.

Тени заполняли нартекс, но чуть рассеивались в нефе, благодаря свечам на алтаре и дневному свету, проникающему через цветное стекло витражей.

Внушительных размеров распятие до мельчайших деталей соответствовало тому, что возникло перед его мысленным взором, когда он еще не поднялся по ступеням.

В полном одиночестве Райан стоял в центральном проходе, дрожа, словно осиновые листья в парке.

Он по-прежнему мог поклясться, что прежде здесь не бывал, он не был католиком, и при этом ему стало легко и привольно, как бывает только в самых любимых и дорогих сердцу местах.

Ощущение легкости и приволья, однако, не согрело его и не успокоило, наоборот, заставило поспешно ретироваться.

Снаружи, у лестницы, ему понадобилась минута, чтобы успокоить дыхание.

Вернувшись в парк, с трудом доковыляв до ближайшей скамьи (ноги не держали), на своем мобильнике он набрал самый личный номер Уилсона Мотта.

Поговорив с ним, собирался еще какое-то время посидеть на скамье — еще недостаточно успокоился, чтобы вести автомобиль. Но яркий наряд осин, черные чугунные фонарные столбы, металл скамеек, выкрашенных черной краской, кирпичи дорожки, выложенные «елочкой», наполняли Райана очень уж сильной тоской по прошлому, которого он не мог вспомнить, прошлому, которого он не прожил.

От всех этих странностей ему стало невмоготу, и он покинул парк, скорее убежал, чем ушел.

После того как Райан ввел название отеля в навигатор «Эскалады», сладкозвучный голос терпеливой молодой женщины помог ему добраться до цели, пусть несколько раз он и проскакивал мимо нужного поворота.

Глава 21

В библиотеке президентского «люкса» высоко над Денвером, Райан Перри работал с оцифрованной фотографией мертвой Терезы.

Программное обеспечение анализа фотографий предоставляло разнообразные возможности для увеличения глаз, повышения четкости отражений от этих остекленевших поверхностей. Некоторые методики могли использоваться одновременно. Если увеличение приводило к потере четкости, компьютер сам вносил надлежащие поправки, восстанавливая плотность и резкость изображения.

Тем не менее и вечером в воскресенье, когда в самом начале восьмого в «люкс» прибыл сотрудник Уилсона Мотта, Райан не смог отыскать что-то важное в переплетениях света и тени на этих оптических отражениях.

Ранее, аккурат перед тем, как покинуть парк, он позвонил Мотту и попросил найти ему надежного и не задающего лишних вопросов специалиста по забору крови. Получил ответ, что лучше всего с этой работой справится Джордж Зейн, который, правда, еще не вернулся в Лос-Анджелес из Лас-Вегаса. До того как поступить на работу к Мотту, он был армейским медиком, оказывал первую помощь солдатам и офицерам на полях сражений Ирака.

Теперь Райан вытянулся на кровати в спальне, с подложенным под руку полотенцем, тогда как Зейн забрал из вены сорок миллилитров крови и разливал ее по восьми пробиркам по пять миллилитров в каждую.

— Я хочу, чтобы кровь проверили на все возможные яды, — попросил Райан.

— Да, сэр.

— Не только на те, которые могут вызывать гипертрофию сердца.

— Мы нашли соответствующую лабораторию прямо здесь, в Денвере, и двое гематологов будут работать всю ночь. Не стану говорить вам, сколько они за это получат.

— Их вознаграждение меня не волнует, — заверил его Райан.

В этом и заключалось одно из преимуществ действительно богатых людей: если у тебя есть человек, который знает, как и что нужно сделать, такой как Уилсон Мотт, любое твое желание будет выполнено, причем в назначенное тобой время. И каким бы эксцентричным оно ни было, ни у кого не изогнется бровь и все будут относиться к тебе с максимальным уважением, во всяком случае, перед тобой.

— Я хочу, чтобы кровь проверили и на лекарственные препараты. В том числе… нет, прежде всего, на галлюциногены и на препараты, побочным эффектом которых могут быть галлюцинации.

— Да, сэр, — Зейн закончил с четвертой пробиркой. — Мистер Мотт мне все это говорил.

Со шрамами на чисто выбритой голове, с фиолетово-черными глазами, с ноздрями, которые раздувались еще шире, словно запах крови возбуждал его, Зейн мог нагнать страху. Вместо этого его присутствие Райана успокаивало.

— Иглой вы владеете мастерски, Джордж.

— Благодарю вас, сэр.

— Укола я даже не почувствовал. И вы знаете, как вести себя у кровати больного.

— Армейская выучка, сэр.

— Я не знал, что этому учат в армии.

— Этому учит поле боя. Страдания, которые вы там видите. Поневоле становишься мягким и отзывчивым.

— Я никогда не служил в армии.

— В армии или нет, мы на войне каждый день. Еще две пробирки, сэр.

— Вы, вероятно, думаете, что я параноик, — вырвалось у Райана, когда Зейн заткнул пробкой полную пробирку и начал наполнять следующую.

— Нет, сэр. В мире есть зло, все так. И признавая его присутствие, вы — реалист, а не параноик.

— Сама идея, что кто-то пытается отравить меня или пичкает препаратами…

— Вы не будете первым. Враг не всегда смотрит через прицел винтовки или бомбометателя. Иногда он очень близко. Иногда он выглядит как мы, то есть становится практически невидимым, и тогда это самый опасный враг.

* * *

Райан также попросил Уилсона Мотта раздобыть рецепт на снотворное и прислать лекарство с Зейном. Ему требовался сильный препарат, не только прогоняющий бессонницу, из-за которой он едва не попытался оседлать акулу, но дающий возможность спать крепко, без сновидений.

После того как Зейн отбыл с его кровью, Райан заказал в номер обед, достаточно плотный, чтобы вогнать его в сон без коктейля барбитуратов.

После обеда ознакомился с инструкцией снотворного и принял две капсулы вместо рекомендованной одной, запив их стаканом молока.

Улегшись в кровать, воспользовался пультом дистанционного управления, чтобы, словно серфер, прокатиться по каналам кабельного телевидения. Наконец, на канале «Классическое кино», нашел фильм о женщинах в тюрьме, настолько занудный, что мог бы обойтись без снотворного.

Райан заснул.

* * *

Сначала он ощущал только темноту, потом смятую простыню, мерные внутренние звуки: биение сердца и бег крови, черной, как безлунное озеро или крылья ворона. Темнота по-прежнему окружала его, темнота и больше ничего, только она и ничего кроме…

А потом появился мерцающий сон, очерченный темнотой прямоугольник.

Мужчина и женщина разговаривали, голос мужчины он узнал, звучала музыка, слышалась стрельба.

Сон мерцал, потому что Райан то открывал, то закрывал глаза, а находился он в прямоугольнике, потому что видел не сон и не фильм о женщинах в тюрьме, но фильм, который для этого часа счел классическим канал «Классическое кино».

Электронные часы на прикроватном столике показывали 2:36. Он проспал четыре часа, может быть, пять.

Он хотел спать и дальше, ему требовалось спать и дальше, он поискал рукой пульт дистанционного управления, нащупал, погасил прямоугольник цветных образов, заглушил стрельбу, заглушил музыку, женщину, Уильяма Холдена.

Когда пульт выскользнул из его расслабившейся руки, когда он проваливался в глубины забвения, до него вдруг дошло, что это тот самый фильм, который показывали по телевизору, когда он пришел в себя в четверг утром, после ужасного приступа, случившегося в среду вечером, того самого приступа, который погнал его к своему врачу, Форри Стаффорду.

Проснувшись в четверг утром на полу собственной спальни, свернувшимся в позу зародыша, с закрытыми глазами, с пересохшим ртом, он понял, что этот фильм (названия он не знал) с Уильямом Холденом несет ему специальное послание, и послание это необходимо расшифровать, поскольку в нем таится предупреждение о будущем.

Но мысль эта ускользнула, едва он полностью пришел в себя и вспомнил и сам приступ, и острую боль в груди, едва не отправившую его в мир иной.

А теперь, по прошествии почти четырех суток, вернулось ощущение, что посмотреть фильм для него жизненно важно, и Райан подумал, что должен побороть силу, которая утягивала его в сон, включить телевизор, найти фильм и попытаться понять, какой знак свыше посылается ему в эпизодах этого фильма.

Плотный обед, сильное снотворное, усталость, да еще и трусость объединились против него и затянули туманом сна еще остающиеся островки бодрствования в сознании Райана.

* * *

Он спал более десяти часов и проснулся в понедельник утром с головной болью, какая бывает у пьяницы после трехдневного запоя.

В душе каждая капля воды падала на голову, как жернов. Каждый лучик света впивался в глаза, каждый запах вызывал тошноту.

С похмельем он боролся кофе. Первый кофейник выпил черным. Второй — с молоком, но без сахара.

Позже заказал гренок без масла. Потом — сдобу с маслом. Во второй половине дня попросил прислать контейнер ванильного мороженого.

В бюро обслуживания скрупулезно выполняли все его заказы, приносили одно, другое, третье, словно капризному ребенку, который сам не знает, чего хочет.

Без перерыва он работал на компьютере, пытаясь разобраться в отражениях глаз Терезы, найти тот тайный смысл, которым, по его убеждению, они могли с ним поделиться. Но, даже все более убеждаясь, что ничего тайного в этих глазах нет, продолжал их исследовать.

Если бы не компьютер, он мог позвонить на регистрационную стойку, попросить подготовить ему «Эскаладу» и поехать в парк с золотыми осинами. А попав туда, не устоял бы перед церковью Святой Джеммы. Но Райан боялся, что повторный визит туда не приблизит его к разгадке этой тайны, не поможет разобраться, что к чему, наоборот, только еще сильнее запутает.

Многочисленные странности последних дней сначала вели к недоумению, которое только разжигало любопытство. Но недоумение сменилось замешательством, а замешательство, туманя голову, могло подточить эмоциональное и психическое здоровье.

Во второй половине понедельника Райан окончательно признал, что глаза Терезы не помогут ему ни установить личности людей, которые плели против него заговор, ни узнать их мотивы.

Тем не менее он по-прежнему чувствовал, что фотография очень важна. Не сомневался, что фотографировал Спенсер Баргхест, то есть именно Баргхест присоветовал Ребекке Рич оборвать жизнь Терезы.

Саманта заявляла, что порвала с матерью.

«Она умерла. Для меня. Ребекка похоронена в своей квартире в Лас-Вегасе. Она ходит, говорит и дышит, но все равно мертва».

Однако в пятницу вечером, практически через сорок восемь часов после этого сердитого заявления, она выскользнула из своей квартиры, оставив Райана спать, чтобы встретиться с Баргхестом под освещенным луной перечным деревом.

Спенсер Баргхест как-то во всем этом участвовал, а поскольку наличие отклонений в психике Баргхеста не вызывало сомнений, едва ли его заботило благополучие Райана. Баргхест отправил на тот свет Терезу и, возможно, вынашивал планы отправить туда же Райана, вот почему интуитивную реакцию последнего на фотографию (она может послужить ключом к разгадке) не следовало отметать в сторону.

Если ответ крылся не в глазах, он мог найтись в другой части той же фотографии.

Внимание Райана приковал рот, полные губы. Они приоткрылись, словно их развел последний выдох Терезы.

Темнота за ее губами, в полости рта, не выглядела однородной, как ему показалось с первого взгляда. Теперь он видел, что во рту у Терезы, возможно, что-то лежит, какой-то предмет, сразу за зубами, и четкая геометрическая форма указывает, что это не язык.

Он увеличил губы, которые заполнили весь экран. Добился максимальной четкости изображения.

Рот мертвой женщины, казалось, что-то ему кричал, но ни один звук не нарушил тишину, и застывшие губы не могли подсказать, что именно услышал от нее Баргхест перед тем, как покончил с ней. Если, конечно, услышал.

И Райан принялся исследовать рот Терезы с тем же энтузиазмом, с каким ранее исследовал глаза.

* * *

В 20.40, когда Райан ел сэндвич с сыром «Стилтон» и корнишонами, продолжая работать на компьютере, позвонил Джордж Зейн, чтобы сообщить результаты анализа крови.

Оба гематолога и их лаборанты не обнаружили никаких признаков ядов, наркотиков, лекарств или других сторонних субстанций в сорока миллилитрах крови, взятых Зейном из вены Райана, хотя провели доскональное исследование.

— Они могли что-то пропустить, — пожал плечами Райан. — Людям свойственно ошибаться.

— Вы хотите, чтобы я вновь взял у вас кровь, — спросил Зейн, — и отдал ее на анализ кому-то еще?

— Нет. Если яд и есть, обычными анализами его не найти. Вы можете выцедить из меня всю кровь, нанять тысячу гематологов, но я узнаю не больше, чем мне известно уже теперь.

* * *

Райан спустил оставшиеся капсулы снотворного в унитаз, позвонил в бюро обслуживания и заказал полный кофейник.

Чувствовал, что время уходит, и, наверное, в этом не ошибался, потому что до встречи с доктором Самаром Гаптой, который сообщил бы ему результаты биопсии, оставалось менее восемнадцати часов.

Вечер подтянулся к полуночи, перевалил за нее, а контуры губ, зубы и полость рта Терезы Рич оставались на экране и не отпускали его, так притягивали, что он даже не лег в кровать, а заснул на стуле, перед компьютером, в начале четвертого утра. Поиск правды результата так и не принес.

* * *

Во время полета из Денвера в аэропорт Джона Уэйна в округе Орандж, Калифорния, Райан, сидя в удобном кресле в салоне корпоративного «Лирджета», время от времени поглядывал на фотографию, уже обычную, не увеличенную компьютером, и гадал: а может, ответ спрятан в волосах Терезы, раковине ее уха, даже в складках подушки, видимой с одной стороны лица…

Самолет приземлился и подкатил к терминалу менее чем за час до времени, назначенного кардиологом.

Чтобы не делиться своими секретами с Ли Тингом, Райан не стал просить его приехать в аэропорт, а договорился с компанией, сдающей в аренду лимузины. Они прислали длиннющий белый «Кадиллак» и вежливого водителя, который, однако, не считал, что дружеская болтовня с клиентом входит в его обязанности.

И по пути к доктору Гапте Райан неотрывно смотрел на фотографию Терезы.

Он впал в совершенно нехарактерное для него состояние. В полете из Денвера замешательство, которое он испытывал ранее, усугубилось, и теперь он чувствовал, что поставлен в тупик всем тем, что узнал, что испытал, и не может дать объяснение, что же это было.

Впервые в жизни он не находил в себе силы искать выход из этого тупика, душа его сдалась, он смирился с тем, что потерпел поражение, но от этого ему становилось только муторнее: ранее он представить себе не мог, что способен проиграть.

Эгоизм его родителей, безразличие, с которым они к нему относились, только вдохновляли Райана на новые достижения. Еще ребенком он дал себе слово, что никогда не станет таким, какими были они.

В бизнесе каждую неудачу он рассматривал как трамплин к будущим успехам, каждый триумф считал ступенькой к еще более впечатляющим достижениям. Никогда не сдавался, не капитулировал, а если порою и соглашался на тактическое отступление, то лишь с тем, чтобы получить преимущество в чем-то более важном.

Ему хотелось бы думать, что это растущее смирение — проявление стойкости духа, призванное побороть отчаяние. Но стойкость требовала мужества, а Райан чувствовал, что с каждым поворотом колес лимузина мужества у него остается все меньше и меньше.

Он задался вопросом: а может быть, все его поведение в последние пять дней (полет в Лас-Вегас, незаконное проникновение в квартиру Ребекки Рич и дом Спенсера Баргхеста, и прочее, и прочее…) — всего лишь отчаянная попытка отвлечься от мыслей о диагнозе, который он услышит от своего кардиолога в этот день? Страшась приговора к смерти, изменить который не в его силах, он искал злодея, с которым мог бы сразиться.

Когда они подъехали к зданию, в котором находился кабинет доктора Гапты, лимузин остановился у тротуара под знаком «Остановка запрещена».

Райан сунул фотографию Терезы в конверт из плотной бумаги.

Водитель вышел из кабины и направился вокруг лимузина, чтобы открыть Райану дверцу.

Не зная, что и делать, Райан взял фотографию умершей женщины с собой, но не для того, чтобы показать кардиологу. Хотел держать ее при себе, как талисман, сила которого не позволит ему сделать последний шаг от смирения к отчаянию.

Глава 22

— Кардиомиопатия, — объявил доктор Гапта.

Он пригласил Райана в свой кабинет, словно хотел поделиться трагической новостью в менее формальной обстановке.

На полочке за столом стояли фотографии семьи врача. В серебряных рамках. Очаровательная жена. Две дочери и сын, симпатичные дети, и золотистый ретривер.

С фотографиями членов семьи соседствовала модель яхты и еще две фотографии, уже всей семьи, включая ретривера, на борту этой самой яхты.

Выслушивая диагноз, Райан Перри завидовал кардиологу: у него и семья, и полнокровная жизнь, что, похоже, куда лучше огромных богатств.

— Болезнь сердечной мышцы, — продолжил Гапта. — Она приводит к уменьшению силы сокращений и, следовательно, к ухудшению циркуляции крови.

Райан хотел спросить о причине, возможности отравления, упомянутой Форри Стаффордом, но решил не торопить события.

Доктор Гапта, как и прежде, четко выговаривал слова, но в мелодичность его голоса вкралось сострадание.

— Кардиомиопатии делятся на три основные группы — рестиктивная, дилатационная и гипертрофическая.

— Гипертрофическая, — кивнул Райан. — Та, что у меня.

— Да. Анормальность волокон сердечной мышцы. Клетки сердца не функционируют, как должно.

— А причина?

— Обычно это наследственное.

— У моих родителей ничего такого не было.

— Возможно, у их родителей. Иногда симптомов нет, просто внезапная смерть, и обычно она списывается на инфаркт.

Дедушка Райана со стороны отца умер от внезапного инфаркта в сорок шесть лет.

— Какое лечение?

Кардиолог смутился.

— Эта болезнь неизлечима, — по тону чувствовалось: тот факт, что медицинская наука еще не нашла способа лечения этой болезни, он воспринимает как личную неудачу.

Райан сосредоточил взгляд на золотистом ретривере, запечатленном на семейной фотографии. Он давно хотел завести собаку. Но не мог выкроить для нее место в своей и без того загруженной жизни. Ему всегда казалось, что еще успеет, времени хватит.

— Мы можем только использовать мочегонные препараты с тем, чтобы контролировать сердечную недостаточность, и антиаритмические, чтобы обеспечивать равномерность сердцебиения.

— Я — серфер. Веду достаточно активную жизнь. Какие придется вводить ограничения? Что изменится?

Замешательство в глазах кардиолога заставило Райана оторвать взгляд от золотистого ретривера.

— Дело не в характере ограничений… а в том, сколько вы проживете.

И в добрых глазах врача, как в хрустальном шаре предсказательницы судьбы, Райан увидел свое будущее.

— Ваше состояние не останется стабильным, Райан. Симптомы… в чем-то мы сможем помочь, но с самой болезнью ничего поделать нельзя. Сердце будет функционировать все хуже.

— Как долго?

Доктор Гапта перевел взгляд с Райана на еще одну семейную фотографию, которая стояла у него на столе.

— Я думаю… не больше года.

В ту ночь со среды на четверг, корчась от боли на полу спальни, Райан ожидал, что сейчас и умрет. В последующие дни опасался, что может умереть в любой момент.

И целый год, казалось бы, следовало воспринимать как нежданный подарок, но вместо этого прогноз кардиолога обрушился на Райана, будто нож гильотины, вызвав столь сильную душевную боль, что он не мог произнести ни слова.

— Я мог бы рассказать вам о прогрессе в исследованиях стволовых клеток, — продолжил доктор Гапта, — но в ближайшие год-два прорыва ждать не приходится, а вы не тот человек, которому будет приятно думать, что в отдаленном будущем ваша болезнь более не станет представлять опасности. Поэтому остается только трансплантация.

Райан оторвал глаза от конверта с фотографией Терезы, который сжимал обеими руками, словно спасательный круг, удерживающий его на плаву.

— Трансплантация сердца?

— Мы немедленно занесем вас в списки ЮНОС^[232].

— ЮНОС?

— Объединенная сеть донорских органов. Они обеспечивают равноправный доступ к донорским органам.

— Тогда… есть шанс.

— Обычно трансплантация сердца приносит очень хорошие результаты. Одна моя пациентка уже пятнадцать лет живет с новым сердцем ипо-прежнему полна сил.

Шанс избежать смерти, получив новое сердце, не успокоил Райана, наоборот, еще больше разволновал.

Ему не хотелось расплакаться перед доктором Гаптой, он лихорадочно искал что сказать, чтобы сдержать слезы, вот и вернулся к вопросу, который мучил его в последние дни.

— Меня не могли отравить?

Доктор Гапта нахмурился.

— Определенно нет.

— Доктор Стаффорд упоминал отравление среди причин, вызывающих увеличение размеров сердца. Хотя тоже… отмел эту причину.

— Но я изучал образчики вашей сердечной мышцы. И я практически уверен, что это семейное.

— Семейное?

— Наследственное. Характеристики клеток однозначно указывают, что болезнь носит наследственный характер.

— Вы практически уверены, но не на все сто процентов?

— Возможно, мы ни о чем не можем говорить со стопроцентной уверенностью.

Успешно подавив желание расплакаться, Райан сухо улыбнулся.

— За исключением смерти и налогов.

Улыбка Райана бальзамом пролилась на душу доктора Гапты, он тоже улыбнулся.

— Но департамент налогов и сборов дает нам возможность избежать своей участи в суде.

Глава 23

В первые дни после встречи с доктором Гаптой Райан изо всех сил пытался опровергнуть вынесенный ему приговор. Проводя долгие часы в Интернете, прочесывал медицинские сайты, знакомясь с последними достижениями в лечении кардиомиопатии.

Не найдя научных новостей, достаточно радостных, чтобы поднять ему настроение, он переключился на сайты альтернативной медицины. С энтузиазмом набрасывался на истории пациентов, излечившихся корой экзотического бразильского дерева или отваром из листьев растения, которое встречалось только в джунглях Таиланда.

Вновь и вновь перечитывал подборку материалов о пересадке сердца, врученных ему доктором Гаптой. И всякий раз к восхищению мастерством современных хирургов примешивалось раздражение от избытка пациентов, которые нуждались в пересадке сердца, и от недостатка донорских органов. Совершенно не нравилась ему и система, придуманная бюрократами от здравоохранения для разрешения проблем, вызванных вышеуказанным несоответствием.

При этом он пытался приспособиться к своему кардинально изменившемуся будущему (или к его отсутствию). Райан избегал встреч с Самантой под предлогом, что он еще в Денвере.

Прежде чем повидаться с ней, он хотел прожить с выставленным ему диагнозом достаточно долго, чтобы хотя бы начать его принимать. Ему хотелось полностью держать себя в руках в тот момент, когда он будет сообщать ей подобную новость. Что бы ни произошло между ними, этот момент мог стать самым важным в его жизни. В этом разговоре имело значение каждое ее слово, интонация, жест, выражение лица, и он надеялся ничего не упустить.

Фотография Терезы продолжала интриговать Райана.

Он увез из Колорадо прибор для исследования фотографий, который по его заказу люди Уилсона Мотта установили в президентском «люксе» денверского отеля. И теперь он стоял на столе в нише, примыкающей к большой спальне.

Убедившись, что инородного предмета во рту Терезы нет, Райан разделил фотографию на восемьдесят квадратов площадью в один дюйм, начал поочередно их увеличивать и всесторонне исследовать. Что-то могло открыться ему в роскошных золотых волосах или складках подушки. А может, что-то в ее лице могло послужить связующим звеном между смертью Терезы и нынешним состоянием Райана.

Потратив два дня на изучение двадцати квадратиков, он начал понимать, что поиски его, скорее всего, результата не принесут, а фотография так зацепила его по одной простой причине: Тереза была близняшкой Саманты, и, увидев ее мертвой, он словно представил себе мертвую Саманту, что, конечно же, потрясло его до глубины души.

В итоге он выключил компьютер с твердым намерением отказаться от дальнейшего анализа портрета покойницы.

И хотя оцифрованная фотография на экране более не зачаровывала его, он от нее просто устал; оригинальная, размером восемь на десять дюймов, по-прежнему оказала на него магическое воздействие, когда он достал фотографию из конверта. Вновь, как и в кабинете Спенсера Баргхеста, возникло ощущение, что благодаря этой фотографии он стоит на пороге открытия, которое не только объяснит все странности последнего времени, но и в прямом смысле спасет его.

В бизнесе он убедился, что ни одну интуитивную догадку нельзя оставлять без внимания. Но вдруг развившуюся у него подозрительность, возможно, следовало воспринимать как результат ухудшения работы сердца и уменьшения поступающего в кровь кислорода. В этом случае интуиции более доверять не стоило. Пропала уверенность и в том, что мысли у него такие же ясные, как прежде.

Ни секунды Райан не размышлял над тем, как это несправедливо — смертный приговор в тридцать четыре года. С учетом столь крутого поворота его жизни он мог или скулить, или действовать. Но только действия оставляли надежду.

В отличие от бизнеса, где выбор курса в критической ситуации определялся только остротой ума и готовностью работать засучив рукава, когда дело касалось здоровья, с вариантами было не густо. Но Райан отказывался становиться покорной жертвой. Если существовал выход из сложившейся ситуации, он собирался его найти и им воспользоваться.

Привыкая к новому состоянию и быстрыми темпами повышая свое образование по части процедур, связанных с поставками донорских органов, и хирургических методик трансплантации, Райан ожидал, что у него вот-вот начнется очередной приступ, но пронесло. Впрочем, доктор Гапта прописал ему три препарата, на какое-то время подавившие симптомы, которые его беспокоили.

Весь четверг он оставался в своих апартаментах на третьем этаже, не появлялся в других частях дома. Никого не хотел видеть, боялся, что во время самого невинного разговора обмолвится (или его кто-то спросит) о серьезных проблемах со здоровьем. Он не хотел, чтобы до Саманты дошли слухи о случившемся с ним до того, как сам сообщит ей новости.

На голосовую почту мобильника Кей Тинг он наговорил меню завтрака, ленча и обеда, назвал время приема пищи и попросил оставлять тележку с едой в нише у лифта.

Раньше случалось, что Райан, увлекшись написанием сложной программы, по нескольку дней не покидал свои апартаменты, жил как отшельник, ходил в пижаме, брился, лишь когда кожа под щетиной начинала зудеть. Поэтому такое его поведение не стало сюрпризом для Тингов.

Его не тревожило, что в еду или питье могли подмешать яд или галлюциногены. Поскольку возникшие подозрения привели его к Ребекке Рич, Спенсеру Баргхесту, а потом в дом с современными мумиями, Тинги и остальные слуги, судя по всему, ни в каких заговорах не участвовали.

А кроме того, его сердцу уже нанесли урон. И отравитель, если он и существовал, ничего бы не добился, вновь потчуя Райана своим снадобьем, только рисковал выдать себя.

Сны о городах на морском дне, черных озерах и дворцах, населенных нежитью, больше не тревожили Райана. Не слышал он и необъяснимого постукивания, мотылек, птица или рука в перчатке не прикасались к его окну, стене, двери.

Возможно, точный диагноз и неблагоприятный прогноз заставили его сосредоточиться на реальной угрозе и у рассудка отпала необходимость тратить нервную энергию на угрозы воображаемые. Собственно, он просто не мог себе такое позволить, если хотел дожить до того момента, когда появится донорское сердце, чтобы забиться уже в его груди.

К пятнице он счел, что готов поделиться своими скорбными новостями с Самантой. Позвонил ей, чтобы сказать, что вернулся из Денвера и надеется увидеть ее за обедом.

— Давай поедем в тот новый ресторан, куда ты так хотел попасть на прошлой неделе, — предложила Саманта.

— Последние дни выдались у меня тяжелыми, Сэм, так что я мечтаю о спокойном вечере, только ты и я. Как насчет твоей квартиры?

— С готовкой я на сегодня покончила, Дотком. Если привезешь еду, я согласна.

— Буду у тебя в половине шестого, — и он положил трубку.

Подумал, что неплохо взять с собой и фотографию Терезы, на случай, если дело дойдет до жестких вопросов и неприятных ответов.

Но, еще раз взглянув на портрет мертвой женщины, решил, что брать фотографию не будет: даже если появятся веские основания не доверять Саманте, у него не поднялась бы рука использовать ее с тем, чтобы уличить Саманту во лжи.

Он убрал фотографию в конверт, который сунул в ящик стола.

Глава 24

В шелковых шлепанцах и сине-золотом кимоно Саманта выглядела еще более прекрасной, чем Райан ее помнил. Подозрения тут же забылись, его охватила страсть.

Он провел столько времени, глядя на ее близняшку, которая выглядела усохшей от страданий, что воспоминания об удивительной красоте Саманты затуманились.

Как только Райан поставил пакеты с едой на столик в кухне, Саманта пришла к нему в объятья. И поцелуями увела бы его в спальню, если б он позволил.

В голове Райана вдруг зазвучал голос молодой женщины из навигатора «Кадиллака Эскалады», направляющей его из парка с осинами к денверскому отелю. Эта странная ассоциация притушила огонь страсти, и он взял себя в руки.

— Умираю от голода, — признался он Саманте.

— Ты шутишь.

— Практически умираю.

— Похоже на то.

— Посмотри, сэндвичи с копченым мясом.

— Я думала, что в этом кимоно выгляжу сексапильной.

— С сыром, который ты любишь, и горчицей.

— В следующий раз оденусь в копченое мясо и сыр.

— И горчицу, — добавил он.

— С огурчиками вместо сережек.

— Рисковая мода. Шинкованный перец, картофельный салат, салат с сельдереем.

— Шинкованного перца хватило бы. А это что — пирожные с заварным кремом?

— Да, еще и булочки.

— Ты хочешь, чтобы я растолстела.

— Просто не мог остановиться, попав в эту кулинарию. Не следовало отпускать меня туда одного.

Они переложили содержимое пакетов и контейнеров на блюда и в миски, потом отнесли еду на стол на балконе.

— Я удивлен, что ты не принес бочонок пива, — заметила Саманта.

— Ты же не пьешь пива.

— Я не ем за один раз и восемь фунтов еды из кулинарии, но тебя это не остановило.

— Я принес вино, — он указал на бутылку, которую оставил на столе, прежде чем пройти с пакетами на кухню. — Превосходное «Меритейдж»^[233].

— Я принесу стаканы.

Он разлил вино, прежде чем сесть за стол, они чокнулись, и нежные звуки, словно звон серебряного колокольчика, поплыли сквозь листву перечного дерева.

Они пригубили вино, поцеловались, сели, и Райан уже чувствовал, что ее компания ему так же приятна, как и раньше. Независимо от того, лгала ему Сэм или нет, он ее любил и знал, что будет любить и дальше, даже если существует другая Сэм, коварная стерва.

— Прошла целая неделя, — указала Саманта.

На этой неделе выяснилось, что у него больное сердце, в этот вечер ему стало ясно, что он влюблен в мисс Джекиль, несмотря на наличие мисс Хайд^[234], получалось, что упомянутая неделя, возможно, стала самой богатой на события в его жизни.

Тени и свет заходящего солнца, похоже, не накладывались друг на друга, а переплетались, образуя полотно света и тени, знакомое и незнакомое, некую загадочную основу, на которой могло сформироваться их будущее.

— Как мы позволили целой неделе пройти мимо? — спросила Саманта.

— Роман продвигается успешно? — поинтересовался он.

— Вполне. Несколько дней подряд печатала, не разгибаясь. Как ты узнал?

Райан не собирался говорить ей, что захваченная романом, она меньше думала о предложении стать его женой, а когда не заморачивалась мыслями о замужестве, ее в большей степени тянуло на секс.

— Твои глаза сверкают, а голос звенит от радости.

— Может, причина в том, что ты здесь?

— Нет. Если бы ты радовалась моему приходу, то оделась бы в копченое мясо и сыр.

— Ладно, с книгой действительно все хорошо. Это трудно объяснить, текст и подтекст слились воедино, как я и представить себе не могла.

— Это возбуждает.

— Меня — да.

— А как дела с деепричастиями?

— Держу под контролем.

— Так же, как точки с запятой и местоимения?

— Не будь вино таким хорошим, я бы вылила его тебе на голову.

— Вот почему я всегда покупаю самое лучшее. Самозащита.

С лестницы донеслись быстро приближающиеся шаги.

Райан повернулся, чтобы увидеть ежик седых волос, по которому неделей раньше установил, что во дворе под лунным светом с Самантой беседовал Спенсер Баргхест.

Но теперь, при свете дня, понял, что ошибся. Мужчина телосложением напоминал Баргхеста, но был лет на десять моложе, чем доктор Смерть, да и лицом очень уж от него отличался, не походил на комика.

— Ох, — вырвалось у него, когда он увидел сидящую за столом парочку. Он остановился на ступеньку ниже балкона. — Извините. Не хотел мешать.

— Кевин, пожалуйста, составь нам компанию, — предложила Саманта. — Я принесу еще один стакан.

— Нет-нет, я на минутку. Тороплюсь в больницу.

Когда Райан поднялся из-за стола, Саманта спросила: «Вы знакомы?»

Райан ответил, что, к сожалению, нет, и Саманта тут же представила ему Кевина Спарлока, сына Мириам Спарлок, которой принадлежал дом и гараж. Она и сдавала Саманте квартиру над гаражом.

— Как твоя мама? — спросила Саманта.

— Лучше, — ответил Кевин. — Гораздо лучше.

Саманта повернулась к Райану:

— Неделей раньше у Мириам был очень сильный приступ стенокардии… Собственно, в прошлую пятницу.

— В ресторане, — пояснил Кевин. — «Скорая» увезла ее в больницу. Мама очень переживает, что такое произошло с ней в публичном месте. Считает, что опозорилась.

— Инфаркт? — спросил Райан.

— Слава богу, нет. Но у нее выявили сужение артерий.

— Критически опасное сужение, — уточнила Саманта. — Поэтому наутро ей сделали коронарное шунтирование.

— Ей понравились твои цветы, — улыбнулся Кевин. — Она очень любит каллы.

— Я уставлю ими ее спальню, когда она вернется домой.

После ухода Кевина Саманта рассказала несколько историй о Мириам, одну из которых Райан слышал прежде. Хозяйка отличалась эксцентричностью, но была доброй и милой женщиной.

Неделей раньше Райан решил, что застукал Саманту, когда та строила какие-то козни со Спенсером Баргхестом. Теперь же не вызывало сомнений, что в ту ночь она получила известие о госпитализации Мириам.

Увидев свет в ее квартире, Кевин, скорее всего, поднялся по лестнице и постучал. Стук этот не вырвал Райана из посткоитусного сна. А Саманта спустилась вниз, чтобы поговорить с сыном хозяйки.

Параноидальное толкование этого невинного свидания побудило Райана на следующее утро лететь в Лас-Вегас, в поисках доказательств несуществующего заговора.

И теперь книги Ребекки Рич о том, как быстро разбогатеть, представлялись всего лишь свидетельством ее доверчивости и самообмана.

А коллекция журналов со статьями Сэм говорила о том, что Ребекка, пусть и не общалась с дочерью, не переставала ею гордиться.

Спенсер Баргхест мог быть извращенцем, даже чокнутым, Ребекка, возможно, совершенно не разбиралась в мужчинах, но ни она, ни ее обожающий трупы любовник не строили коварных планов в отношении Райана.

Да, Саманта никогда не упоминала о том, что встречалась с Баргхестом, не говорила, что он находился у кровати сестры, когда ту вытолкали из этого мира.

Но ее молчание на сей предмет, возможно, свидетельствовало о стыде. Не хотелось Сэм признаваться в том, что ее мать спит с мерзким нигилистом, который живет в компании трупов, заявляя, что они — произведения искусства.

После эпизода на борде, а потом ужаснувшего его приступа в спальне вечером того же дня, заставившего наутро броситься к Форри Стаффорду, Райан целиком и полностью сосредоточился на одном слове, произнесенном врачом: «Отравление», — скорее всего, с тем, чтобы не смотреть в глаза правде: его подвело собственное тело. Вместо этого ему требовалось идентифицировать внешнего врага, победа над которым далась бы ему легче, чем над наследственным заболеванием.

В отчаянии, он отбросил логику, которую ранее всегда задействовал при решении любой проблемы, что в бизнесе, что в жизни. Отказался от логики ради безрассудства.

Визит Кевина Спарлока заставил Райана признать свои слабости и ошибки. Его переполнял стыд. В надежде, что вино подсластит горькую пилюлю, он налил второй стакан.

Его лишь радовало, что слабеющий свет, проникающий сквозь листву перечного дерева, и сгущающиеся тени хоть частично прикрывали его. Он надеялся, что на этот раз Сэм не сможет с легкостью узнать обо всем по его лицу.

Рассказав третью историю о Мириам, Саманта принесла из кухни четыре свечки. Расставила по столу.

И когда в ее глазах отразился огонек зажигалки, путешествующей от фитиля к фитилю, Райан сказал: «Я тебя люблю». Чувствуя себя негодяем, но негодяем, ступившим на путь исправления.

Глава 25

Когда луна уже появилась над восточным горизонтом, но только собралась забраться выше, и листва перечного дерева отсекала от них большую часть еще ярких звезд, пришла пора поговорить о смерти.

После обеда, когда на столе остались только свечи и вино, Райан сжал левую руку Саманты своей.

— Я наслаждался каждым мгновением, которое мы провели вместе.

— Легко представить, что должно за этим последовать, но эти шлепанцы — не та обувь, в которой можно дать хорошего пинка.

Он не собирался рассказывать о дурацкой поездке в Лас-Вегас, о подозрениях, что его отравили. Если бы он умер в течение года, ему хотелось остаться в памяти Саманты хорошим человеком, пусть на самом деле он им и не был.

К жизни Саманта относилась точно так же, как и к океану, когда вставала на борд, — не подстраивалась под него, но относилась с уважением к его непредсказуемой натуре. Вот и Райан объяснил сложившуюся ситуацию коротко и прямо. Не окрасил новость в трагические цвета, не стал подливать излишнего оптимизма, надежды на неминуемо благополучный исход.

Ее рука напряглась, обхватила его, словно она удерживала Райана в этом мире. Глаза наполнились слезами, Саманта пыталась их сдержать, вот они и мерцали в свете свечей, как грани хрустальных бокалов.

Она понимала, что для него сообщать эту новость так же тяжело, как для нее — выслушивать ее. Ранее их восхищало друг в друге одно и то же: независимость и согласие с тем, что жизнь — это борьба, требующая оптимизма и уверенности в себе.

Радуясь, что Саманта удержалась и не расплакалась, довольный тем, что она внимательно слушала, вместо того чтобы прерывать его вопросами, Райан, конечно же, отдал должное усилиям Саманты, затраченным на подавление слез.

Известие ее потрясло, Райан видел, с какой частотой пульсировала вздувшаяся жилка на ее грациозной шее. И кимоно не скрывало дрожь тела Саманты. Даже в свете свечей колокольчики, вышитые на рукавах, каждая складка блестящего шелка подчеркивали эту дрожь.

Когда Райан закончил, Саманта шумно вдохнула, перевела взгляд с его глаз на их переплетенные руки и задала, наверное, главный вопрос:

— Какова вероятность того, что ты получишь новое сердце?

— Ежегодно в трансплантации сердца нуждаются четыре тысячи американцев. Им могут предложить около двух тысяч донорских сердец.

— Пятьдесят процентов, — кивнула Саманта.

— Меньше. Необходима совместимость донорского сердца с моей иммунной системой, чтобы свести к минимуму возможность отторжения.

— И какое сердце может тебе подойти?

— У меня самая распространенная группа крови. Это хорошо. Но есть и другие критерии. Однако, даже если все они совпадут, сердце может уйти тому, кто стоит в списке выше меня, если подойдет по тем же параметрам.

— Ты уже в списке?

— На временной основе. На следующей неделе я должен пройти психологическое тестирование. Все будет зависеть от этого.

— Почему?

— Они попытаются определить социальные и поведенческие факторы, которые могут помешать выздоровлению.

— Ты хочешь сказать… вроде алкоголизма?

— Алкоголизм, курение, эмоциональные проблемы, из-за которых я буду отказываться от приема необходимых лекарств и изменений повседневной жизни.

Оторвав взгляд от их рук, избегая его глаз, Саманта смотрела на четыре свечи, словно по их огонькам могла предсказать будущее.

— Должно быть, они ищут интеллект. Лучше иметь дело с умным пациентом.

— Возможно.

— Для тебя это плюс. Что еще? Что на светлой стороне?

— Я молод и, если не считать сердца, совершенно здоров. Будь у меня заболевания других внутренних органов или диабет, я не мог бы считаться идеальным пациентом.

Пододвинув к себе одну свечу, Саманта чуть подула на нее, чтобы огонек вырос, потом загасила его.

— Что еще? Хочется побольше светлого.

— Мне не нужно одобрения страховой компании. Я могу заплатить за операцию из собственного кармана.

Бледная ленточка дыма поднималась от черного фитиля. Саманта взяла вторую свечу, загасила и ее.

— Иногда возникает проблема расстояния. Как только у донора зарегистрирована смерть мозга и хирурги удалили сердце, его можно держать охлажденным, при температуре около пяти градусов, в соляном растворе… но только шесть часов.

— Так хирурги… что?.. Ищут пациента на определенном расстоянии?

— В моем случае им не придется везти сердце ко мне. Я могу прилететь к ним на «Лирджете», пока они будут искусственно поддерживать пациенту жизнь.

Саманта опустила в стакан с остатками вина подушечки большого и указательного пальцев, загасила третью свечу.

— Процент людей, проживших пять лет с пересаженными сердцами, медленно, но уверенно приближается к семидесяти.

Не смочив пальцы вновь, Саманта загасила и четвертую свечу, зашипела от боли, почувствовав ее жар, но вроде бы и хотела почувствовать эту боль.

При закрытой двери на кухню свет на балкон попадал только через занавешенное окно.

— Если я проживу пять лет, тогда мои шансы прожить еще пять только возрастут. Медицинская наука многого добивается. Каждый год. Очень многого.

Ночь не могла скрыть лица Саманты. Она дала волю горю. На щеках заблестели слезы.

Отодвинув стул, она встала, не выпуская его руки.

— Пойдем в постель. Полежишь со мной.

Поднялся и он.

— Просто полежишь и обнимешь меня.

Глава 26

На кровати они легли одетыми на покрывало, Саманта положила голову на грудь Райана, прижалась к нему, а он обнял ее правой рукой.

Усталость буквально обездвижила его. Он не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой.

Начинался новый этап их взаимоотношений. Приходило осознание того, что, пусть они и молоды, Смерть уже присутствует при их танце, их совместной жизни отмерили срок.

Как и ему, ей, вероятно, хотелось много чего сказать, но в тот момент не хватало ни сил, ни слов, чтобы выразить свои чувства.

Они дремали, но заснуть крепко не получалось, двигались, поворачивались, однако по-прежнему прижимались друг к другу.

— Я боюсь, — первой заговорила Саманта, и ее голосу не хватало привычной жизнерадостности.

— Я тоже. Все нормально. Они подберут мне донора. Я получу новое сердце.

— Я знаю, что получишь.

— Получу.

— Если кто-то получит, так это ты. Но ты должен быть осторожен, Райан.

— Я сделаю все, что скажут врачи.

— Ты особенно. Ты, будучи таким, как ты есть, должен быть особенно осторожен.

— Я не собираюсь кататься верхом на акулах.

— Ты не должен вмешиваться в то, что происходит.

— Все произойдет, как должно быть.

— Я боюсь.

— Я не растаю, как лед на солнце. Это не по мне. Ты знаешь, это не по мне.

— Я боюсь за тебя.

— Я решу этот вопрос, Сэм.

— Ничего не решай. Пусть все идет как идет.

— Не волнуйся обо мне. Я не боюсь.

— Иногда нужно бояться. Тогда ты готов ко всему.

* * *

— Выходи за меня замуж, — предложил он гораздо позже. Она не ответила, но он не сомневался, что Саманта не спит. — Я знаю, что ты здесь.

— Да, я здесь.

— Так выходи за меня.

— И как это будет выглядеть? Я вышла за тебя, потому что ты умираешь.

— Я не собираюсь умирать.

— Все будут думать, что я стала твоей женой ради денег.

— Мне без разницы, кто что думает. Так было всегда. Чего мне меняться?

— Я тебя люблю. Останусь с тобой, если ты позволишь всему идти своим чередом. Это долгий путь, но ты должен делать все, что говорит доктор Гапта.

— Он — мой лечащий врач. Разумеется, я сделаю все, что он скажет.

— Я тебя знаю. Знаю тебя очень хорошо. Я так хочу, чтобы ты все делал правильно… до самого конца.

— Тогда выходи за меня.

— Я выйду за тебя, когда все закончится, когда все будет хорошо.

— Ты выйдешь за меня после того, как мне пересадят сердце?

— Если ты расслабишься. Просто расслабишься и ни во что не будешь вмешиваться.

— Тогда ты будешь моей наградой.

— Я говорила не об этом.

— Кроме тебя, мне никого не нужно, Сэм.

— Все должно быть правильно.

— Если мы поженимся, это будет правильно. Нам хорошо вместе.

— Хорошо, действительно хорошо, изо дня в день, — согласилась она.

— Так ты согласна?

— Да, если ты позволишь всему идти своим путем, расслабишься и ни во что не будешь вмешиваться. Тогда я пойму, что нам будет хорошо не только изо дня в день, но из года в год.

— Ладно. Я могу не дергаться. Ты этого хочешь?

— Ты должен быть осторожным, Дотком.

— Увидишь, дергаться я не буду.

— Очень осторожным. Я все время буду рядом, но ты должен слушать меня.

— Да, дорогая.

— Я серьезно. Ты должен меня слушать.

— Я буду.

— Ты должен меня слушать.

— Уже слушаю.

Саманта крепко прижалась к нему.

— Господи, как же я боюсь.

* * *

Засыпая, они отодвигались. Разделяясь — просыпались. Проснувшись — прижимались друг к другу. Так и прошла ночь.

На заре она вновь проснулась одна, поискала его, нашла, ощутила радость: боялась, а вдруг он ушел, как неделей раньше. Проснувшись от прикосновений Саманты, он прижал ее к себе, но на этот раз одной лишь близости им не хватило.

Их любовные ласки теперь были не такими, как прежде, насыщенными желанием, но без сладострастия, каждый отдавал, ничего не беря взамен, получал, не прося. Нежные, бескорыстные, можно сказать, целомудренные, ласки эти являли собой празднование жизни, более чем празднование, знаменовали собой все то, что они значили друг для друга в эти мгновения, поворотный момент, круто меняющий их жизни, ласками они давали обещание стать единым целым, и оставаться им до конца.

Даже после того, как кардиолог, по существу, вынес Райану смертный приговор, ласки показывали, что ему по-прежнему доступны радость и счастье, и это не только дало ему надежду, но укрепило стремление жить.

Это совокупление на заре стало для него высоким приливом, лучшей волной, которую ему удалось покорить, и, такой уж у Райана был характер, он, конечно же, представлял себе, что в новой жизни с новым сердцем его ждет то же самое, а не кошмар, ужас, душевная боль и утрата.

Шторм.

Глава 27

Райан прошел психологический тест, и его фамилию добавили в основной список Объединенной сети использования органов.

После получения точного диагноза — кардиомиопатия — и разговора начистоту с Самантой Райан перестал видеть сны, которые мучили его ранее. Город на морском дне, озеро с черной водой, дворец с нежитью более ему не снились.

Не видел он и других снов. Спал хорошо каждую ночь, просыпался отдохнувшим или достаточно отдохнувшим.

Если находился один, более не слышал постукивания в окна, двери, доносившегося из сливных труб в ванной, из плазменного телевизора… требующего его внимания.

Ощущение, что за ним следят, что вокруг него плетется паутина заговора, улетучилось вместе с фантомным постукиванием. Свежий воздух ворвался в его жизнь, очистил голову от миазмов безрассудства. Он словно излечился от аллергии на пыльцу какого-то цветущего растения.

И дежа вю Райан уже не испытывал. Чего там, подозревал, что, возвратись он в Денвер и найди тот маленький парк, примыкающая церковь не произвела бы на него никакого впечатления.

Что же касается распятия над алтарем церкви Святой Джеммы, которое оказалось точно таким, как Райан себе его и представлял…

За свою сознательную жизнь ему доводилось бывать в католических церквях, на свадьбах и похоронах. Он не помнил ни один из алтарей, но полагал, что распятие в одной католической церкви очень уж похоже на распятие в другой. Единообразие могло даже являться необходимым условием. Вот он и знал, что увидит в церкви Святой Джеммы, по очень простой причине: видел такое же распятие (или очень похожее) то ли на свадьбе, то ли на похоронах.

Райан полагал, что спокойствием и ясностью ума, которые изгнали его паранойю, он обязан прописанным доктором Гаптой лекарствам, включая мочегонное, предотвращающее развитие сердечной недостаточности, и антиаритмический препарат, обеспечивающий равномерность сердцебиения. Теперь его кровь лучше насыщалась кислородом, а токсины, которые ранее накапливались, более эффективно выводились из организма.

Вопреки здравому смыслу, он боялся, что коварный отравитель, современный Медичи, находится среди слуг. Но, ирония судьбы, единственным отравителем было его собственное сердце, сбои в работе которого туманили мозг и приводили к безрассудным поступкам.

В октябре и ноябре выяснилось, что главный враг Райана — нетерпение. По мере того как другие получали сердца для трансплантации или умирали, он продвигался вверх по списку, но недостаточно быстро.

Ни на секунду не забывал, что Самар Гапта отвел ему максимум год. И шестая часть этого года уже миновала.

Слыша в новостях истории об автомобильных авариях, Райан гадал, а подписали ли жертвы разрешение на использование их органов, когда получали водительские удостоверения. И зная, как много людей такого разрешения не подписывало, не раз и не два разражался злобной тирадой. Причем злился он на них совершенно напрасно: все годы, прожитые в добром здравии, у него не возникало и мысли подписать подобное разрешение.

Зато теперь он образумился, и через адвоката оформил разрешение на использование всех органов, которые врачи сочтут здоровыми, если он не дождется донорского сердца или умрет при его пересадке.

* * *

К декабрю доктор Гапта скорректировал дозу назначенных Райану лекарств и добавил два препарата, препятствующих возвращению страхов и компенсирующих упадок сил.

Кардиолог использовал заумные медицинские термины, чтобы не произносить такие слова, как ухудшение. Но Райан не сомневался, что его состояние ухудшается.

Правда, самочувствие его, по сравнению с сентябрем, практически оставалось прежним, разве что он быстрее уставал и спал дольше, чем раньше.

Глядя в зеркало, он замечал только мелкие изменения. Скажем, легкую одутловатость. Иногда на щеках загорался нездоровый румянец. Или под глазами кожа становилась бледной, с сероватым отливом.

Райана нервировало не только медленное продвижение к вершине списка, но и Саманта. Иногда она испытывала его терпение.

Прежде всего, он полагал, что она слишком уж доверяет организации, которая вела список и выбирала получателей донорских органов.

Если бы Райан строил бизнес на таких вот произвольных допущениях и терпел бюрократическую инерцию, какой отличалась эта медицинская организация, он бы никогда не разбогател. Поскольку речь шла о человеческих жизнях, он полагал, что эти «привратники» должны работать с большей эффективностью, чем работал он, строя свою социальную сеть в Интернете.

Саманта достаточно быстро обрывала его жалобы напоминанием, что он обещал расслабиться на весь период ожидания. Дал слово не пытаться взять под контроль то, что контролировать не мог, позволить всему идти своим чередом.

— Дотком, ты меня тревожишь, — теперь говорила она ему. — Эта возбужденность, эти вспышки злости. Пользы от этого никакой. Ты только накручиваешь себя.

* * *

Неделю за неделей Райан разрабатывал экзотические стратегии выживания, выискивал способы лечения, которые могла предложить ему альтернативная медицина, заменяя традиционные кардиологические методы, от редких субстанций, получаемых из спор папоротников тропических лесов, до экстрасенсорики.

С сочувствием, здравомыслием, юмором Саманта давала оценку каждому из способов лечения, которые вызывали его особенный интерес. И хотя он признавал правоту Саманты, ее суховатый юмор иной раз воспринимался им как холодный сарказм, здравомыслие — пессимизм, а сочувствие он находил неискренним.

Райан заподозрил, что его плохое настроение и приступы вспыльчивости вызваны лекарствами. Обзор побочных эффектов каждого препарата подтвердил его догадку.

— Извини, Саманта, — частенько говорил он. — Это все чертовы снадобья. Я от них сам не свой. Скоро у меня вырастут волосы на ладонях и я начну выть на луну.

Он знал, что ей с ним тяжело, а работа над романом практически остановилась. Принял меры к тому, чтобы она могла больше времени уделять себе, хотя она протестовала, говоря, что будет с ним целыми днями, каждый день, пока он полностью не восстановится, получив новое сердце.

* * *

12 декабря они обедали в ресторане, где белые скатерти, лиможский фарфор, хрусталь и официанты в белых смокингах создавали атмосферу чинности и благолепия.

Ресторан выгодно отличался от других дорогих заведений Ньюпорт-Бич, где вроде бы заботились о стиле, но обслуживали по большей части одиночек, которые находили себе пару в баре. Здесь основу клиентуры составляли пары, постарше возрастом, более спокойные, которые уже родились богатыми, вот и держались и одевались в соответствии со своим статусом.

Между закусками и основным блюдом Райан рассказал Саманте о докторе Дугале Хоббе, известном кардиологе и кардиохирурге, который практиковал в Беверли-Хиллс.

— Думаю, мне стоит перейти к нему.

— А что не так с доктором Гаптой? — в удивлении спросила Саманта.

— Ничего. Прекрасный врач. Никаких претензий. Но у доктора Хобба гораздо более высокая репутация. Он действительно один из лучших в своей профессии.

— Смена врача как-то повлияет на твою позицию в листе ожидания?

— Нет. Совершенно не повлияет.

— А что скажет Форри Стаффорд?

— Я с ним об этом не говорил.

— Почему? Он же порекомендовал доктора Гапту.

В любом ресторане Райан и Саманта предпочитали угловой столик, им нравилось пусть относительное, но уединение, но на этот раз их посадили в самой середине. Элегантно обставленный зал сверкал, радуя глаз, окружая со всех сторон.

— Я позвоню Форри, — пообещал Райан. — Еще не успел.

— Дотком, это всего лишь перемена ради перемены, еще одно свидетельство нервозности?

— Нет. Я долго об этом думал.

Сопровождаемый помощником, подошел официант с главными блюдами, поставил на стол, подробно описав достоинства каждого, подтвердив тем самым высочайший уровень обслуживания.

Когда они принялись за еду, Райан сменил тему:

— Ты сегодня очаровательна. Все только и смотрят на тебя, ты — центр внимания.

— Как ты можешь заметить, мы сегодня сидим в центре зала. И я подозреваю, что большинство людей знают тебя, поэтому моя роль — второго плана.

Какое-то время она поддерживала разговор ни о чем, но потом вернулась к Хоббу.

— Прежде чем ты уйдешь от доктора Гапты, поговори с Форри.

— Поговорю. Но лучше Дугала Хобба просто не найти. Я даже провел его всестороннюю проверку.

— Проверку?

— Через очень надежную охранную фирму. Чтобы узнать, не подавали ли на него в суд за врачебные ошибки, нет ли у него каких-то проблем личного характера.

Ее сине-зеленые глаза не потемнели, но настроение определенно изменилось к худшему.

— Ты нанял частного детектива, чтобы он собрал на него досье?

— На кону моя жизнь, Сэм. Я хочу убедиться, что попаду в самые лучшие руки.

— Форри — твой друг. Он направил тебя к лучшему специалисту. Он хочет тебе только добра.

— На доктора Хобба никто и никогда не жаловался, не говоря уж о подаче иска.

— А на доктора Гапту жаловались? — спросила Саманта.

— Не знаю.

— Я уверена, что не жаловались.

— Не знаю. Но послушай, личная жизнь доктора Хобба тоже безупречна, его финансы в полном порядке, он давно и счастливо женат, его…

Саманта положила на стол нож и вилку.

— Ты меня пугаешь.

Он вскинул брови.

— Почему?

— Ты себя не слышишь? Ты собираешься взять управление на себя, принимать решения, хотя в этих вопросах ты никак не можешь рулить.

На ее озабоченность он ответил робкой улыбкой.

— «Быть, чтобы делать». Это не только название компании. Это жизненная философия. Держать все под контролем — привычка, от которой трудно отказаться.

— А доверять людям — привычка, которую трудно приобрести, Райан, особенно таким, как мы, учитывая, откуда мы пришли.

— Ты права. Конечно. Я знаю.

— Мы можем воздействовать на наши судьбы, но нам не дано их контролировать. Нам неподвластна смерть. Здесь мы должны работать в команде. Принимать такие решения только после консультаций.

— Вот я и консультируюсь с тобой.

Она не отвела глаз, но и не ответила.

— Ладно, ты права. Я ничего не стану предпринимать, не поговорив с Форри и доктором Гаптой. И с тобой.

Саманта выпила вина. Поставила стакан. Оглядела зал, принуждая других обедающих отводить от нее взгляды. Вновь посмотрела на Райана.

— Дорогой, доверяй людям, которым ты небезразличен. Особенно доверяй мне, потому что я так хорошо понимаю тебя, очень хорошо, полностью… и я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, — ответил он, тронутый ее словами.

— Если бы ты знал, до какой степени я тебя понимаю, ты бы, возможно, меня и не любил.

— Невозможно. Что ты такое говоришь?

— Нет, это правда. Человеческие существа — такие сложные, такие непредсказуемые… это редкий случай, когда ты можешь полностью понимать человека, до самых дальних уголков, и по-прежнему его любить. Или ее. Я не хочу десерт. А ты?

Саманта очень его удивила, и он не сразу понял, что она сменила тему. Смотрел на нее, словно с английского она вдруг перешла на мало кому известный русский диалект. Так что ответил после долгой паузы:

— Нет, нет. Я тоже не хочу десерт.

— Может, после вина двойной экспрессо?

— Звучит неплохо.

Саманта больше ничего не сказала о докторе Хоббе или о сложной, непредсказуемой природе человеческих существ, переключилась на более веселые темы.

За кофе она одарила Райана ослепительной улыбкой, от которой у него зашлось сердце, ее глаза ярко сверкнули в свете хрустальных люстр.

— Видишь ли, Моргунчик, ты мог бы увести меня в самый дальний уголок этого зала, но даже там, в уединении, я бы не сняла с тебя скальп и даже не надрала бы тебе уши.

* * *

Буквально через день, 14 декабря, дома, в одиночестве, ожидая прихода сна, который несколько часов избегал его, при свете лампы на прикроватной тумбочке, которую в последние дни он не любил выключать, Райан внезапно начал задыхаться.

Вдохи не приносили облегчения, словно воздух поступал куда угодно, но только не в легкие, хотя, возможно, ему лишь казалось, что он набирает полную грудь воздуха. Паника охватила его, он жадно хватал ртом воздух, но ничего не менялось.

Когда же Райан сел, отчаянно закружилась голова, будто кровать превратилась в карусель, и он тут же упал на подушки, покрывшись горячим потом.

В этот момент расстояние между ним и прикроватной тумбочкой, на которой стоял телефон, увеличилось до светового года. Он видел и тумбочку, и телефонный аппарат, но знаний физики Эйнштейна не хватало для того, чтобы совершить такой вояж.

Приступ удушья продлился лишь минуту-другую. Когда же он вновь обрел возможность нормально дышать, воздух показался ему удивительно сладким. Райан наконец-то сел, перекинул ноги на пол, встал и увидел, что ноги в лодыжках сильно распухли.

Хотя он принимал лекарства в срок и в прописанной дозе, вода задерживалась в организме.

Стоя у кровати, впервые за несколько месяцев он услышал постукивание, мерное постукивание, то ли в окно, то ли в дверь.

Паника ушла, но страх остался. Покрывавший его пот застыл ледяной коркой.

Поворачиваясь вокруг своей оси, он искал источник звука, склоняя голову в ту сторону, откуда доносилось это мерное постукивание. Сделал несколько шагов к двери, прислушался, потом приблизился к окну.

Вышел из спальни в примыкающую к ней гостиную, вернулся в спальню, прошел к черному граниту, золотистому ониксу, нержавеющей стали и зеркальным стенам ванной. Среди лабиринта отражений постукивание продолжалось, такое же громкое, как в других комнатах.

На мгновение Райан решил, что звуки доносятся из-под ног и их характер (одинаковая громкость и одинаковые промежутки между ударами) указывает на то, что их источник — под половицами и, это ж надо, движется, следуя за ним.

Но потом Райан вспомнил, что под полом — вспененный бетон, помимо прочего обеспечивающий звукоизоляцию. Так что полости, по которым мог бы передвигаться источник звука, у него под ногами отсутствовали.

Райан посмотрел на потолок, еще одну поверхность, объединявшую эти комнаты третьего этажа. Подумал о чердаке. Представил себе, как незваный гость, фантом, покинувший подвалы оперного театра, определяет позицию Райана в режиме реального времени, используя показания датчиков движения, чтобы мучить его этим постукиванием, мягким постукиванием, только им и ничем больше.

Эта абсурдная мысль в голове задержалась ненадолго, потому что внезапно Райан осознал, что звук этот идет изнутри. И хотя он не в полной мере ассоциировался с работой кровяного насоса, стало понятно, что ритм тот же. Постукивало сердце, все хуже справляющееся со своими обязанностями, а не чья-то рука в перчатке, не толстый мотылек, бьющийся о стекло. То был звук, рожденный кровью и сердечной мышцей, и если бы это постукивание не прекратилось, как раньше, а продолжалось бы достаточно долго, то не осталось бы без ответа. Только отозвался бы на него не Райан, а Смерть.

Он принял душ, пустил очень горячую воду, какую только мог выдержать, чтобы изгнать холод из костей.Постукивание уходило и возвращалось, уходило и возвращалось вновь, но Райан не стирал конденсат со стеклянной двери душевой кабинки, более не опасался увидеть усмехающееся лицо незваной гостьи.

В гардеробной, большой, как комната, когда он одевался, постукивание могло раздаться из-за любой двери, из любого ящика, но необходимость искать источник у Райана отпала.

* * *

Длиннющий лимузин прибыл в восемь утра. Водитель представился как Нарака, но Райан не понял, имя это или фамилия.

После того как машина отъехала от дома, постукивание прекратилось и не давало о себе знать всю дорогу от Ньюпорт-Коуст до Беверли-Хиллс.

Двумя днями раньше, еще до обеда с Самантой, Райан записался на прием к доктору Дугалу Хоббу. Поскольку Саманта отнеслась к смене кардиолога крайне отрицательно, думал о том, чтобы позвонить и предупредить, что он не приедет, но отложил окончательное решение на это утро.

Теперь же, учитывая приступ удушья, случившийся с ним этой ночью, и осознав, что источник постукивания находится в его груди, он пришел к выводу, что встреча с Хоббом очень даже желательна.

Райан не сообщил о своем решении ни доктору Гапте, ни Форри Стаффорду. Не поставил в известность и Саманту.

Посоветовался только со своим инстинктом самосохранения, который заявил, что встреча с Хоббом не просто желательна, а крайне необходима для выживания, точно так же, как человеку, отрезанному от земли пожаром в высотном здании, необходима лестница, свободная от огня.

* * *

Кабинет доктора Дугала Хобба находился не в одном из сверкающих небоскребов, которые выстроились вдоль Уилширского бульвара, где практиковали многие из его коллег. Для своей клиники он приспособил трехэтажный дом на тихой улице у самой границы делового района Беверли-Хиллс.

Элегантное здание, построенное в неоклассическом стиле, с белыми стенами и черной крышей, окруженное величественными магнолиями, более походило на частный жилой дом, чем на лечебное заведение. У двери к стене крепилась бронзовая табличка с надписью «ДОКТОР Д. ХОББ».

В прихожей Райана встретили три двери, на правой он прочитал: «ПРИЕМНЫЙ ПОКОЙ».

За дверью его ждала уютная комната с паркетным полом, на котором лежал старинный персидский ковер, светящийся изнутри, словно сотканный из золота. Удобные кресла, красивые журнальные столики подсказывали, что в пациентах здесь прежде всего видят гостей.

Райан не мог определить, какое именно классическое произведение звучало из динамиков, но музыка успокаивала.

Регистратор, красивая женщина лет за сорок, сидела за столом не в белом халате или деловом костюме, какие нынче в моде в лечебных заведениях, но в вязаном бежевом платье, определенно от известного дизайнера.

И регистратора, и медсестру Лауру, которая записала все данные Райана в историю болезни в примыкающей к приемной комнате для совещаний, отличали профессионализм, учтивость, обходительность.

Райан чувствовал, что вырвался из шторма и попал в залитую солнцем бухту.

У Лауры, молодой женщины лет двадцати с небольшим, на шее висел кулон, на золотой цепочке с хитрым плетением. На покрытой эмалью лицевой поверхности кулона красно-золотая птица поднималась в небо, расправив крылья.

Когда Райан отметил красоту кулона, Лаура ответила:

— Это птица феникс. Начало девятнадцатого столетия. Доктор Хобб подарил мне кулон на нашу третью годовщину. — Заметив удивление в глазах Райана, она чуть покраснела и поспешила все разъяснить: — Доктор — мой свекор. Андреа… миссис Барнетт, регистратор… его сестра.

— Впервые слышу, чтобы врач строил медицинскую практику как семейный бизнес, — пожал плечами Райан.

— У них замечательная семья, и такая дружная! Блейк, мой муж, закончил Гарвардскую медицинскую школу.

— Кардиолог?

— Хирург-кардиолог. Когда закончит резидентуру^[235], присоединится к Дугалу… мистеру Хоббу… в его, как вы говорите, семейном бизнесе.

Учитывая полнейшее безразличие обоих родителей Райана к институту семьи и ее традициям, ему оставалось только позавидовать клану Хобба.

Вместо того чтобы отвести Райана в лабораторию, Лаура поначалу пригласила его в личный кабинет Дугала Хобба.

— Он подойдет буквально через минуту, мистер Перри.

Вновь он почувствовал, что попал в частный дом, а не в медицинское учреждение, пусть даже одну стену занимали дипломы и различные почетные грамоты.

Поскольку Уилсон Мотт представил Райану подробное досье, на дипломы он даже не взглянул.

И когда вошел доктор Хобб, разглядывал антикварный письменный стол в стиле «биденмейер» со вставками из черного дерева.

Ростом чуть ниже шести футов, плотный, но не толстый, в черных туфлях из мягкой кожи, серых брюках, красном кардигане и белой рубашке без галстука, Хобб не старался демонстрировать свою харизму, но у Райана сложилось впечатление, что в кабинет ворвалась природная сила.

И говорил Хобб мягко, с чуть заметным, необычным выговором, возможно каролинским. Его густые волосы только тронула седина, карие глаза смотрели прямо, но взгляд не пронзал насквозь, лицо было скорее располагающим, но не красивым. И при этом он словно заполнял собой все помещение.

Они сели в кресла друг напротив друга, перед «биденмейером», чтобы, как заявил доктор Хобб, «получше узнать друг друга».

Уже через несколько минут Райан понял, почему доктор Хобб производит столь сильное впечатление. Держался он сдержанно, даже скромно, хотя блестящее мастерство и достигнутые успехи позволяли ему раздуваться от гордости, с пренебрежением смотреть на тех, кто нуждался в его помощи. Но он, похоже, относился к пациентам с искренним сочувствием, действительно хотел сделать для них все, что только мог.

— Эти последние месяцы стали самыми пугающими и обескураживающими в моей жизни, — рассказывал Райан, — но дело не только в страхе и депрессии, выходить из которой мне все труднее. В эти месяцы меня не покидало ощущение, что с моей жизнью творится что-то странное, и я говорю не о болезни. Я думал о том, что мною кто-то манипулирует, что я больше не контролирую свою жизнь, не получаю того лечения, на которое могу рассчитывать. Я понимаю, человеку моего возраста легко впасть в паранойю, когда тебе ставят такой диагноз, потому что все это очень уж неожиданно. Я хочу сказать, мне лишь тридцать четыре года и у меня не выходит из головы мысль, что я могу умереть.

— Мы этого не допустим, — доктор Хобб наклонился вперед. — Просто не допустим.

Учитывая сложившуюся ситуацию, Райан не думал, что должен воспринимать всерьез столь уверенное заявление доктора Хобба, но воспринял. Поверил, что доктор Хобб не даст ему умереть, и до такой степени преисполнился благодарности, что глаза затуманились от слез и несколько мгновений он не мог произнести ни слова.

Глава 28

В тот день, практически полностью уделив свое время Райану, доктор Хобб провел многочисленные анализы и исследования, но обошелся без еще одной биопсии сердечной мышцы. Исходил из того, что в лаборатории должным образом исследовали образцы, представленные доктором Гаптой.

Впрочем, для проверки он распорядился провести недавно разработанный анализ крови на ключевые гены, ответственные за анормальное строение сердечной мышцы, обусловленное наследственной кардиомиопатией. Анализ показал наличие этих генов.

Райан не думал, что диагноз доктора Гапты будет оспорен. Что ему требовалось от доктора Хобба, так это надежда, осознание того, что он попал в руки блестящего врача, который энергично развивает свою практику, точно так же, как Райан энергично создавал и расширял «Быть, чтобы делать».

Доктор Хобб прописал Райану два препарата из тех четырех, что он принимал, два других снял, добавил три новых.

В семь вечера, вновь в своем кабинете, перед тем как отправить Райана в Ньюпорт-Коуст, хирург вручил ему мобильник особой конструкции. Дважды нажав на одну-единственную кнопку, Райан мог связаться через спутник со службой экстренной медицинской помощи.

— Постоянно держите его при себе, — инструктировал Райана Хобб. — Каждый вечер заряжайте на прикроватной тумбочке. Но отсоединяйте от зарядного устройства и берите с собой, если идете в ванную. Вдруг там с вами случится что-то непредвиденное.

Хобб дал Райану список случаев, вроде приступа удушья, когда тот должен незамедлительно воспользоваться телефоном и звонить в службу экстренной помощи.

— Если меня известят, что ваше ожидание закончено и подходящее донорское сердце найдено, — добавил доктор Хобб, — я свяжусь с вами через эту же службу. В таких делах время дорого. Я не доверяю обычным телефонам. Пациенты их выключают, переводят звонки на автоответчик. Если этот телефон заряжен, он всегда в рабочем состоянии. Кнопки выключения просто нет. Потому заряжайте его и держите при себе. Донорское сердце обязательно появится.

* * *

Обратный путь, в компании молчаливого и серьезного Нараки, занял два часа.

В клинике доктора Хобба Райана угостили легким ленчем, но не обедом. Он открыл холодильник, достал еду.

Для Ли и Кей Тинг рабочий день уже закончился, они находились у себя… чем там занимались, Райана не волновало. Он больше не числил их в заговорщиках.

Если все-таки подозревал, то чуть-чуть. Больше не тревожился из-за того, что они могут причинить ему вред. Он взял в свои руки контроль над собственной судьбой, и никто из его ближайшего окружения не имел об этом ни малейшего понятия.

Хотя доктор Хобб мог подумать, что его новый пациент — человек эксцентричный, а то и хуже, он согласился с его просьбой не сообщать доктору Гапте, что теперь Райана курирует другой кардиолог.

Семь последних лет Райан страховал себя сам, потому что терпеть не мог бюрократические процедуры страховых компаний с их ворохом бумаг. Поэтому чек в сто тысяч долларов, выписанный доктору Хоббу в качестве аванса, позволял исключить возможные трения между врачами.

Он собирался по-прежнему периодически бывать у доктора Гапты, но не следовать его советам и не принимать прописанные им лекарства.

Хотя Гапта вызывал у Райана не больше подозрений, чем Ли и Кей Тинг, он, узнав об участии Хобба, мог сообщить новости Форри Стаффорду, а Форри (или его жена Джейн) поставили бы в известность Сэм.

Он верил, что Форри — его друг. Но дружба постоянно давала сбои. Брат поднимал руку на брата со времен Каина и Авеля, а в этом варварском веке такое случалось и чаще, и с большей жестокостью.

Его сердце на сто процентов верило, что Саманта ему верна и никогда не предаст, и рассудок в значительной степени соглашался с сердцем, но он хорошо помнил ее слова за их недавним обедом.

«Если бы ты знал, до какой степени я тебя понимаю, ты бы, возможно, меня и не любил».

Он любил ее, как никого другого, доверял ей, как не позволял себе доверять никому. Но, таков уж этот мир, те, кого любят и кому доверяют, наиболее ранимы.

«Человеческие существа — такие сложные, такие непредсказуемые… это редкий случай, когда ты можешь полностью понимать человека, до самых дальних уголков, и по-прежнему его любить».

Возможно, это была самая честная, самая откровенная, идущая от любящего сердца фраза, которую ему когда-либо говорили.

Но в его нынешнем тревожном состоянии, которое так легко могло смениться отчаянием, он не мог полностью отрицать и такой вариант: ее слова были предназначены для того, чтобы манипулировать им.

Таким, как сейчас, он себе не очень-то нравился. И понимал, что еще долго не будет нравиться. Но тем не менее он достаточно любил себя, чтобы не воспринимать жизнь обузой.

Сидя на высоком стуле у одного из двух центральных островков на кухне, предпочитая обедать при свете лампочки вытяжки над плитой, он поел халлоуми^[236], крекеров, черных оливок, несколько ломтиков суджука. Закончил грушей и пригоршней чищеных фисташек.

Подумал о том, что в грядущие недели и месяцы ему придется есть одному чаще, чем хотелось бы.

Ознакомившись с инструкциями каждого из пяти препаратов, полученных от доктора Хобба, принял все положенные таблетки.

Позже, наверху в спальне, вставил мобильник экстренной связи в зарядное устройство, а его поставил на прикроватную тумбочку, у самой кровати, чтобы дотянуться до него в любом состоянии.

Как и во все последние ночи, не стал гасить лампу на прикроватной тумбочке, потому что, просыпаясь в темноте, он теперь чувствовал, будто приходит в себя в гробу, после того как его похоронили живым и воздуха оставалось совсем на чуть-чуть.

Лежа в кровати, под старый вестерн («Искатели» с Джоном Уэйном), Райан анализировал решения, принятые в этот день, и чувствовал, что все сделал правильно.

Он очень верил в своего нового кардиолога, хотя даже Хобб не смог объяснить причину мягкого, но настойчивого постукивания, которое время от времени возникало в теле Райана. Впрочем, врач решительно отмел предположение, что постукивание как-то связано с протоком крови через сердечную мышцу, измененную кардиомиопатией.

Хобб высказался в том смысле, что это постукивание может свидетельствовать о какой-то ушной болезни. Райан заверил доктора, что обязательно обратится к отоларингологу, но остался при своем мнении: источник постукивания находился не в ушах, одном или втором, а в груди.

Он не очень-то следил за приключениями Джона Уэйна, оказавшегося на Западе после окончания Гражданской войны, потому что лежал и ждал, когда же вновь начнется постукивание.

Время шло, фильм подошел к концу, волны усталости подталкивали Райана ко сну, и мелькнула мысль, что постукивания больше не будет: он уже ответил на него, открыл дверь.

Он не знал, что хотел этим сказать. Мысль эта с трудом пробила себе дорогу, потому что мозг наполовину погрузился в реку сна.

И Райан заснул.

* * *

Во сне вокруг него материализовался знакомый ландшафт, впервые за несколько месяцев. Сон вернул его в одно из тех мест, которые регулярно снились ему в сентябре.

Вначале он ощутил только пустоту. Бездонную, ужасающую.

Потом пустота сменилась водой, невидимой без света, бесшумной, не теплой и не холодной. Он ее скорее предугадывал, чем чувствовал.

Поднялся ветер, таинственный ветер, что-то бормочущий, в ветре возник свет (бледное марево луны сквозь насыщенный пылью воздух), под которым поблескивала рябь, но само озеро оставалось черным.

Ветер, так и на набравший силу, стих окончательно. Земля сформировала периметр озера, не плодородная почва, а черные скалы, из скал росли худосочные, бесцветные, как тени, деревья.

Как и прежде, он стоял на этих скалах, но в одном сон изменился: у него появилась компания.

На дальнем берегу Райан разглядел человеческую фигуру. Темную, но выделяющуюся на черном фоне у нее за спиной.

Фигура медленно двинулась по берегу, огибая озеро. Райан предполагал, что это, должно быть, Саманта, хотя с такого расстояния совсем не видел лица, а тело скрывал длинный плащ.

Она бы позвала его, как и он — ее. Но в этом месте воздух не разносил голосов.

Он направился ей навстречу, но сделал лишь несколько шагов по скользящим под ногами камням, прежде чем ему на плечо легла рука, останавливая его. Даже в сумраке он узнал стоящего рядом Уильяма Холдена.

— Это не она, приятель, — услышал Райан голос так давно умершего актера, звезды «Сабрины», «Моста через реку Квай» и многих других фильмов, обладателя премии «Оскар» за роль в фильме «Концлагерь-17».

Райана не удивило, что Холден, в отличие от него, может говорить в этом мире. Правила, по которым живут обыкновенные люди, не распространяются на кинозвезд.

Страдание отражалось на красивом лице актера, словно он играл в фильмах «Дикая банда» и «Телесеть».

— Послушай, приятель, я любил выпить. Однажды в Европе сел за руль нетрезвым, убил пешехода.

Даже если бы Райан мог говорить, едва ли он нашелся бы с ответом на признание актера.

Женщина находилась еще далеко, медленно сокращала разделявшее их расстояние.

— Не дури, Дотком. Это не она. Ты пойдешь со мной.

И Райан последовал за Холденом, уходя от приближающейся фигуры. Всю долгую ночь они шли вокруг озера, точно так же, как в кино могли бы уходить от индийских повстанцев или немецких солдат, и Райан подумал, что ему надо бы похвалить актера за блестящую игру в фильме «Бульвар Сансет» или попросить автограф, но ничего не смог сказать, да и Холден более не произнес ни слова.

Глава 29

С приближением рождественских каникул и во время них Райан находил все новые причины, чтобы снизить до минимума число вечеров, которые делил с Самантой. Проводил в ее компании ровно столько времени, чтобы у Саманты не зародилось подозрение, будто он старается ее избегать.

Любил ее еще более страстно, чем прежде, ему хотелось быть с ней. Но она так хорошо его знала, вот он и боялся, что совершенно невинная фраза или выражение лица подскажет ей, что он тайком поменял кардиолога, ушел от Гапты к Хоббу.

Он не хотел с ней спорить, но еще больше, чем спор, его страшила реакция Саманты. Узнав, что он сделал, она бы осудила его. А ему, как розе — дождя, требовалось ее одобрение.

Райан отказывался от предыдущих договоренностей, ссылаясь не только на свою болезнь, но и на побочные эффекты лекарств, которые принимал: тошноту, головокружение, бессонницу, резкие перемены настроения. Иной раз так оно и было.

А когда они все-таки встречались, он старался очаровать, ублажить, развлечь ее, старался, чтобы она видела в нем скорее Доткома, чем Моргунчика, без малейшего намека на то, что он прилагает хоть какие-то усилия, чтобы так себя вести. С нею притворство давалось ему легче, чем с кем бы то ни было, потому что он всегда стремился показать себя с самой лучшей стороны, доставить ей радость, то есть и до того, как появились у него тайны.

После того как в сентябре Райану выставили диагноз, его болезнь ударила и по Саманте. Конечно, в психологическом плане ей пришлось заплатить меньшую цену, чем ему, но все же достаточно серьезную, потому что его болезнь отнимала у нее время и эмоции, необходимые для писательства. Ее роман забуксовал. Нет, она вроде бы продолжала работу, но словно стояла на высоком обрыве и никак не могла добраться до протекающего внизу творческого ручейка.

Теперь, когда Райан бывал с ней все реже, она могла в большей степени сосредоточиться на своей работе. Роман все сильнее затягивал Саманту, и ее увлеченность играла на руку Райану. Когда работа шла споро, Саманта не так остро воспринимала разлуку.

Каждую неделю или раз в десять дней Райан ездил в лимузине в Беверли-Хиллс, где его осматривал доктор Хобб, который настаивал на необходимости постоянного контроля его сердца. И каждый визит все больше убеждал Райана в том, что он принял правильное решение, отдав себя в руки столь увлеченного своей работой человека.

Некоторые побочные действия препаратов доставляли Райану определенные неудобства, но приступов острых болей в области сердца, аритмии или удушья больше не случалось. Все это говорило о том, что доктору Хоббу удалось подобрать правильное медикаментозное лечение, и доказывало правоту Райана, который решился вмешаться в лечебный процесс и посрамил тех, кто, возможно, тайно хотел видеть его больным.

Четырнадцатого января, в пять утра, зазвонил телефон экстренной связи. Райану подобрали донорское сердце.

Из всех списков, где появлялась его фамилия (сто человек, заработавших самые большие деньги в Интернете, журнала «Форбс», двадцать самых творческих программистов Интернета журнала «Уайред», сто самых желанных холостяков журнала «Пипл»), он поднялся на вершину наиболее важного для себя.

После того как врачи зафиксировали смерть мозга донора, жизнедеятельность тела поддерживали машинами до прибытия Райана в больницу и его подготовки к операции. Если сердце не хранили несколько часов в охлажденном солевом растворе, если его не приходилось транспортировать, если его забирала у донора и тут же пересаживала пациенту одна и та же бригада хирургов, шансы на успех значительно возрастали.

Что-то все равно могло пойти не так. В зависимости от травм или болезней, приведших к смерти мозга, донор мог перенести инфаркт, серьезно повредить сердечную мышцу, и, таким образом, его сердце уже не годилось бы для трансплантации. Не выявленное ранее заболевание почек, печени или другого внутреннего органа, не являющееся причиной смерти донора, а потому оставленное без внимания, могло привести к токсемии, септическому шоку, повреждению тканей. Могло подвести медицинское оборудование. Больница могла остаться без электроэнергии из-за аварии.

Райан предпочел не думать о том, что могло пойти не так. Разволновавшись, он только ухудшил бы свое и без того тяжелое состояние. Он прожил почти треть года, отпущенного ему доктором Гаптой, но полный год ему никто не гарантировал, речь шла только о прогнозе. Сердце могло подвести его в любой момент, и тогда уже не он ждал бы донора, а его легкие, печень, почки вырезали бы с тем, чтобы они послужили другим людям.

Сразу после звонка по телефону экстренной связи Райан позвонил Саманте, моля Бога, чтобы она не взяла трубку. Он не хотел говорить с ней напрямую, отвечать на вопросы, слышать нотки разочарования или страх за его судьбу.

Заканчивая роман, Саманта часто допоздна засиживалась за компьютером и ложилась спать уже после полуночи. Вот Райан и надеялся, что она переключила телефон на автоответчик… так оно и вышло.

Даже ее бесстрастное: «Извините, сейчас я не могу ответить вам» разволновало Райана. Он задался вопросом, а услышит ли он снова голос Саманты, увидит ли ее?

— Сэм, я тебя люблю, люблю сильнее, чем могу выразить словами. Послушай, мне позвонили. Сердце есть. Я вылетаю. Договорился об операции с доктором Хоббом и его бригадой. Не говорил тебе, потому что ты приняла бы меня за параноика, но я себя таковым не считаю, Сэм, я думаю, что поступил правильно. Может, на меня так подействовал диагноз, может, я немного тронулся умом, может, паранойя — побочный эффект прописанных мне таблеток, но я так не думаю. В любом случае я все еще раз проанализирую, когда вернусь, если выживу. Сэм, Сэм, Господи, Сэм, я хочу, чтобы ты поехала со мной, хочу, чтобы находилась рядом, но только в том случае, если я не умру, а я могу, нельзя исключать такую возможность. Но я хочу, чтобы ты, что бы ни случилось, закончила этот роман, и с ним к тебе пришел огромный успех, и чтобы ты всегда была счастлива, ты этого заслуживаешь. Возможно, ты даже посвятишь свою книгу мне. Нет, об этом забудь. Но, если это книга о любви, Сэм, а зная тебя, я думаю, что так оно и есть, если она о любви, может, ты сумеешь сказать читателям, что кое-чему по этому предмету ты научилась от меня. Я-то научился от тебя всему. Скоро я тебе позвоню. Скоро увидимся. Сэм. Дорогая моя Сэм.

Глава 30

Чемодан стоял запакованным много недель. В 5.45 Райан, держа его в руке, спустился на лифте вниз и прошел по пустынным комнатам к парадной двери.

Это был его дом-мечта. Он отдал много времени и мыслей как его проектированию, так и строительству. Он любил этот дом. Но не попрощался с ним, не задержался и на секунду, чтобы восхититься им в последний раз. В конце концов, дом не имел никакого значения.

В этот час, конечно же, никого из обслуживающего персонала не было ни в самом доме, ни на участке. Округа замерла в предрассветной тишине, нарушаемой только уханьем совы да тихим урчанием работающего на холостых оборотах двигателя «Скорой помощи», стоявшей на подъездной дорожке.

Доктор Хобб прислал микроавтобус. Позвонил охраннику у ворот, назвал пароль Райана, и «Скорую помощь» пропустили на территорию поселка.

Один из санитаров ждал у парадной двери. Настоял на том, что чемодан понесет он.

Помог Райану подняться в салон, поставил туда чемодан и спросил:

— Мне поехать с вами или в кабине с напарником?

— Я доеду один, — заверил его Райан. — Состояние у меня не критическое.

И всю дорогу до аэропорта пролежал на спине на носилках.

Смотрел на шкафчики, портативный дефибриллятор, аппарат «искусственные легкие», два кислородных баллона, другое оборудование, напоминающее о том, что при необходимости «Скорую помощь» можно превратить в реанимационное отделение на колесах.

Оставалось совсем немного времени до того момента, как доктор Хобб вскроет ему грудную клетку, вытащит больное сердце, пока машины будут обеспечивать снабжение кровью остальных органов, и поставит взамен сердце незнакомца, который захотел, чтобы после его смерти оставшиеся здоровыми органы послужили людям.

Вместо того чтобы нарастать, страх Райана сошел на нет. Так долго он чувствовал себя совершенно беспомощным, отданным во власть судьбы. Теперь все могло поменяться в лучшую сторону. Мы рождаемся не для того, чтобы ждать. Мы рождаемся, чтобы действовать.

Водитель включил мигалки, чтобы другие автомобили уступали дорогу. В такое время пробок быть не могло, так что сирена не требовалась.

Сидя за рулем, Райан любил придавить педаль газа, но пассажиром он никогда не ездил так быстро, тем более лежа на спине. Ему нравилось шуршание шин, напоминающее шум прибоя, и посвист ветра, который «Скорая помощь» сама же и создавала, прорезая раннее утро. Посвист этот не казался ему ни криком баньши, ни трезвоном охранной сигнализации. Он звучал чуть ли не колыбельной.

Они приближались к аэропорту, когда Райан вспомнил, что не позвонил ни отцу, ни матери. Хотя без особой охоты, но собирался позвонить.

Он не говорил им про поставленный ему диагноз. Да и в столь ранний час не хотелось нарушать привычный им образ жизни. Занимались они только собой, и едва ли у них возникло бы желание переключиться на его проблемы.

Да и потом, они не могли дать ему ничего такого, в чем он нуждался, и много — совершенно ему ненужного.

Если бы произошло худшее, в завещании он о них позаботился. Они смогли бы до конца жизни кружить по свету, ни в чем себе не отказывая.

Он не чувствовал к ним злобы. Они никогда не любили его, но зато и не били. Неспособные на любовь, ударить-то они могли, вот и заслужили уважение за то, что по этой части сдерживали себя. И себе они причинили гораздо больше вреда, чем ему.

Если бы он хотел потратить время на прощание, от прощания с родителями он получил бы куда меньше эмоциональной удовлетворенности, чем от прощания с домом.

* * *

Ехали они в аэропорт Лонг-Бич. На организацию срочного вылета из международного аэропорта Лос-Анджелеса ушло бы слишком много времени и нервов.

Стоявший на летном поле «Медиджет» размерами заметно превосходил корпоративный «Лирджет», которым собирался воспользоваться Райан. Доктор Хобб предпочитал арендовать этот самолет, чтобы в нем хватило места и медперсоналу, и друзьям, и родственникам пациента. В данном случае друзья и родственники ограничились образом Саманты, который Райан постоянно видел внутренним взором. Образ этот его поддерживал.

Благодаря своим размерам «Медиджет» уровнем оборудования не уступал самой современной больнице, обеспечивая все необходимые условия для любого пациента.

Около «Медиджета» стояли три «Скорые помощи», доставившие сотрудников доктора Хобба из различных частей Лос-Анджелеса. Их чемоданы и другой багаж как раз загружали в самолет.

Пока санитар передавал его чемодан стюарду «Медиджета», Райан стоял, повернувшись на восток, наслаждаясь видом порозовевшего горизонта.

А потом поднялся на борт самолета, чтобы улететь навстречу возрождению или смерти.

Глава 31

Райан шагал в желтом сиянии, желтизна хрустела у него под ногами, тающее тепло осеннего солнца растекалось по его коже.

В желтой дали кто-то позвал его по имени, и голос, едва слышный, показался ему знакомым. Он не мог точно сказать, кто это, но от самого звука этого голоса ему стало хорошо.

Он долго шагал из желтого в желтое, его не тревожило ни однообразие, ни отсутствие конкретной цели, а когда он улегся спиной на черную скамью, то не почувствовал никаких неудобств, хотя и лежал на железе. Над головой висел желтый полог, вокруг расстилался желтый ковер.

Вдыхая, он чувствовал, каково это желтое на вкус, а выдыхая, сожалел, что расстается с желтым, которое ранее вдохнул.

Наконец он осознал, что кто-то стоит над ним, держит за правое запястье, считает пульс.

Ослепительно-желтое солнце в тысячах мест прорывало завесу из желтых осиновых листьев, желтое придавало желтому дополнительные яркость и интенсивность, светило на стоящего рядом с ним человека со спины, окружало желтым ореолом. Человек этот на желтом фоне казался черным пятном, черты лица Райан разглядеть не мог.

Он предположил, что считает ему пульс обладатель голоса, который чуть раньше звал его из яркой желтизны, и какое-то время по-прежнему оставался счастлив, зная, что человек этот его любит.

Потом, попытавшись выразить благодарность, Райан обнаружил, что он онемел, и неспособность произнести хоть слово напомнила ему встречу с Уильямом Холденом на берегу черного озера, когда он тоже лишился дара речи.

И внезапно человек, который считал ему пульс, уже не сиял желтой аурой. Нет, он прятался в желтом сиянии, хитрый и расчетливый, и совсем его не любил, наоборот, Райан видел рядом с собой ту самую темную фигуру, которая шла по берегу озера, и к ней он уже направился, когда его остановил мистер Холден.

Большой и два других пальца, охватывающие запястье, холодили, хотя раньше не казались холодными. Теперь же обратились в лед и сжимали запястье сильнее, сжимали до боли, и сквозь желтое сияние к нему приблизилась голова, лицо, но все лицо занимала широко раскрытая, голодная пасть…

Со сдавленным криком, схватившись за ограждающий поручень, Райан сел на больничной койке, в тускло освещенной комнате, где сильно пахло сосновой отдушкой дезинфицирующего раствора.

От простыней шел запах отбеливателя. При прикосновении они потрескивали, как накрахмаленные.

В освещенном лампой углу мужчина в белой рубашке и брюках отложил книгу, которую читал, и поднялся с кресла.

Основание лампы и абажур поблескивали, то ли изготовленные из нержавеющей стали, то ли никелированные. Виниловая обивка кресла тоже блестела, напоминая свежий плод авокадо, опрыснутый оливковым маслом.

Все предметы в комнате то ли смочили водой, то ли покрыли слоем лака. Поблескивало все: и пол, выложенный белыми плитками, и синее изголовье, и краска стен.

Даже тени чуть блестели, будто подсвеченное матовое стекло, и Райан понял, что всеобщий блеск — результат воздействия принятого им успокоительного.

Он чувствовал, что полностью проснулся, голова работала, как часы, органы чувств даже обострились, но вот этот дьявольский блеск однозначно указывал, что лекарство по-прежнему действует. И он провалится в сон, едва голова коснется подушки.

Он чувствовал себя совершенно беспомощным, ему грозила опасность.

На окна давила мутная, неприятная, желтая темнота ночного мегаполиса.

— Плохой сон? — спросил медбрат.

Уолли. Уолли Даннаман. Входящий в семерку доктора Хобба. Ранее он побрил грудь и живот Райана.

— У меня пересохло в горле, — пожаловался Райан.

— Доктор не хочет, чтобы вы много пили перед утренней операцией. Но я могу дать вам несколько кусочков льда, чтобы они растаяли у вас во рту.

— Хорошо.

Уолли снял крышку с термоса. Ложкой с длинной ручкой (такой сверкающей ложкой) достал кусочек льда (блестящего льда) и положил Райану в рот.

После третьего кусочка закрыл термос и убрал ложку.

Глядя на часы, Уолли Даннаман посчитал Райану пульс.

— Вам нужно поспать, — мягко произнес он, отпуская руку пациента.

Райан не мог этого объяснить, но реальность сна не уступала реальности больничной палаты. Обе реальности существовали на равных правах. И глубоко в душе Райан знал, что это правда, пусть и не понимал, как такое может быть.

— А теперь поспите, — настоятельно добавил Уолли.

Если сон — это маленькая смерть, как когда-то сказал поэт, то для Райана в этом сне смерти было куда больше, чем в любом другом. Он знал, что не должен засыпать.

Но едва опустил голову на подушку, более поднять ее не смог.

Беспомощность и опасность.

Он допустил ошибку. Не знал, в чем именно ошибся, но чувствовал тяжесть этой ошибки, придавливающую его к кровати.

Он еще пытался не закрывать глаз, но все поверхности заблестели еще сильнее, просто засияли, грозя ослепить его.

* * *

«Колокола. Предсказанные колокола и теперь колокола».

Удары, удары, удары, удары, удары, суровый бой колоколов вырвал Райана из сна.

Поначалу он подумал, что колокольный звон ему приснился, но нет, удары не прекратились и когда он попытался сесть, обеими руками схватившись за ограждающий кровать поручень.

Темнота все еще царствовала в мире за окном, и медбрат стоял по эту сторону окна, выглядывал из него, смотрел куда-то вниз, на накатывающие волны звука.

Огромные, тяжелые колокола сотрясали ночь, словно хотели обрушить ее, в их тональности слышалась угроза.

Райан обратился к Уолли Даннаману не один раз, прежде чем тот услышал и ответил, не отходя от окна.

— На другой стороне улицы церковь.

Впервые попав в эту комнату, Райан, выглянув из окна, увидел храм, расположенный в соседнем квартале. Колокольня поднималась выше четвертого этажа, где находилась его палата.

— Им не положено звонить в такой час, — продолжил Уолли. — И это еще не все. В церкви не горит ни огонька.

Странные поблескивающие тени, похоже, подрагивали в ритме ударов колокола, в которых слышались заунывные стоны.

Дребезжание стекол, тряска стен, вибрация костей напугали Райана, сердце застучало, как паровой молот. Раздувшееся сердце, пока еще его собственное, такое слабое и больное, и он подумал, что оно просто разорвется, не выдержит такой нагрузки.

Он вспомнил мысль, мелькнувшую при просыпании: «Колокола. Предсказанные колокола и теперь колокола».

Предсказанные когда, кем и что означало это предсказание?

Если бы успокоительное, замутившее кровь, не туманило рассудок, он бы, наверное, смог ответить на этот вопрос, если не полностью, то на две трети.

Но лекарство не только отлакировало каждую поверхность в палате, не только подсветило каждую тень, но и одарило его синестизеей^[237], поэтому он и слышал звуки, и обонял их. Палату заполняли запахи гидроокиси железа, окиси железа. Короче, ржавчины.

Непрерывный звон (колокола, колокола и снова колокола) лишил Райана чувства времени, и ему казалось, что еще немного, и эти удары полностью отшибут ему разум.

— К церкви подъехала патрульная машина! — крикнул Уолли Даннаман, перекрывая колокольный звон. — Ага, еще одна.

Под мощью колокольных ударов Райан повалился на спину, голова опять легла на подушку.

Он совершенно беспомощен, и ему грозит опасность, опасность, опасность.

В отчаянии он попытался сосредоточиться, собрать воедино отрывочные мысли, склеить их, словно осколки разбитой тарелки. Случилось что-то очень плохое, но у него еще оставалось время, чтобы все исправить, если бы только он смог понять, что именно нужно исправлять.

Колокола теперь звонили менее агрессивно, их ярость сменилась злобой, злоба — раздражением, раздражение — последним стоном, будто тяжелая металлическая дверь закрылась, повернувшись на ржавых петлях.

В молчании колоколов принятое успокоительное начало медленно погружать его в сон, но Райан успел почувствовать слезы на щеках и слизнул что-то соленое с уголка рта. Ему не хватало сил, чтобы поднять руку и вытереть лицо, вот он и плакал, пока не заснул. Слезы не смущали его, и он не задавался вопросом, с чего они потекли.

* * *

Уже рассвело, когда Райана переложили на каталку и повезли в операционную. Он проснулся, боялся, но не собирался отступать от задуманного.

Операционную — белый кафель и нержавеющая сталь — заливал яркий свет.

Из предоперационной прибыл доктор Хобб со своей бригадой. Отсутствовал только Уолли Даннаман, который непосредственно в операции участия не принимал. Компанию Дугалу Хоббу составляли анестезиолог, три медицинских сестры, хирург-ассистент и еще двое, специализацию и обязанности которых Райан не мог вспомнить.

Со всеми Райан познакомился в «Медиджете», все они ему понравились, насколько могут понравиться люди, которым в самом скором времени предстояло участвовать во вскрытии твоей грудной клетки. Конечно, сохранялась некая дистанция между теми, кто режет, и кого режут.

За исключением Хобба, Райан не мог определить, кто есть кто, со всеми этими шапочками, масками и зелеными хирургическими костюмами. Они могли быть совсем не теми людьми, которые летели в самолете, бригадой Б, заменившей бригаду А, услуги которой он оплатил.

Анестезиолог нашел вену в правой руке Райана и ввел катетер, доктор Хобб сообщил ему, что сердце донора успешно извлекли и теперь оно ждет в охлажденном соляном растворе.

Еще в «Медиджете» Райан узнал, что ему пересадят женское сердце, и поначалу удивился. Женщине, школьной учительнице, было двадцать шесть лет, в автомобильной аварии она получила травму головы, несовместимую с жизнью.

Ее сердце вполне подходило Райану. И критерии, по части иммунной системы, совпадали, что увеличивало шансы избежать отторжения нового органа после успешной операции.

Тем не менее, чтобы избежать и отторжения, и других осложнений, Райану, получившему новое сердце, предстояло в течение длительного времени принимать двадцать восемь препаратов, а некоторые — до конца жизни.

Пока Райана готовили к операции, доктор Хобб объяснял предназначение каждой процедуры, но успокаивать пациента и не требовалось. Райан не собирался поворачивать назад. Необходимое ему сердце освободилось, донор умерла, так перед ним лежала только одна дорога — в будущее.

Он закрыл глаза, отвернулся от что-то бормочущих членов хирургической бригады, вызвал образ Саманты Рич. В юношестве и во взрослой жизни он искал защиты и нашел только однажды — в ней.

Он надеялся, что она сможет его простить, хотя знал, что уже пора готовить начальную фразу их первого послеоперационного телефонного разговора.

Лежа с закрытыми глазами, Райан видел ее на берегу, с золотыми волосами и загорелым телом, в сиянии света, — влекущий оазис в море песка.

И когда пришел сон, он прямиком нырнул в воду, где темнота сразу потемнела, превратившись в нечто более темное, чем темнота.

Часть II

Теперь грядет вечер разума,

И светляки мерцают в крови.

Вечер разума. Дональд Джастис^[238].

Глава 32

Райан Перри не собирался праздновать годовщину трансплантации сердца. Радовался уже тому, что жив.

Утром он поработал в гараже, провел техобслуживание сверкающего пятиоконного купе модели 1932 года, купленного на аукционе.

Во второй половине дня продолжил чтение первой книги Саманты в меньшей из двух гостиных, устроившись в кресле и положив ноги на скамеечку.

Обставленная как солярий, комната создавала атмосферу, соответствующую роману. Высокие окна открывали нависшее над землей небо, облака напоминали подушки, набитые мягкими, мокрыми перьями серой утки. Иголки дождя сшивали воедино полотна легкого тумана, которые тут же рвали деревья и кусты.

Пальмы и папоротники отбрасывали узорчатые тени на выложенный плитами известняка пол. Воздух приятно пах зеленью и землей, хотя время от времени до ноздрей долетала слабая вонь — где-то разлагался мох или гнил корень, причем, что любопытно, подобное случалось именно в те моменты, когда он читал наиболее волнующие страницы.

Саманта наполнила роман спокойным юмором, и одной из главных тем стала любовь, как он и предсказал, наговаривая длинное сообщение на автоответчик перед отъездом на операцию. Однако в ткань повествования вплетались и серьезные нити, грустные нити, так что в целом полотно получилось более мрачным, чем его составляющие.

История зачаровывала, и, хотя читался роман очень легко, Райан сопротивлялся желанию проглатывать страницу за страницей, вместо этого наслаждался каждой фразой. За четыре дня он уже второй раз перечитывал роман.

Уинстон Эмори подкатил к креслу Райана сервировочный столик, на котором стоял серебряный кофейник с нагревателем, чтобы содержимое не остывало, и тарелка с миндальными пирожными.

— Сэр, я позволил себе предположить, что вы предпочтете пить кофе не из чашки, а из кружки, раз уж не садитесь к столу.

— Идеально, Уинстон. Благодарю вас.

Наполнив кружку кофе, Уинстон положил на столик у кресла круглую подставку, а уже на нее поставил кружку.

— Пенелопа интересуется, будете ли вы обедать в семь, как обычно.

Он говорил про свою жену.

— Сегодня чуть позже. В восемь — идеальный вариант.

— Тогда в восемь, сэр, — он единожды кивнул, как и всегда, чуть поклонился и вышел, с прямой спиной, расправив плечи.

Хотя Райан не мог отказать Уинстону в эффективности и профессионализме, с которыми тот вел все дела и руководил обслуживающим персоналом, он полагал, что они с Пенелопой переигрывают, демонстрируя свое англичанство, начиная с выговора и манер и заканчивая маниакальной приверженностью к заведенному порядку, потому что на собственном опыте, работая в других домах, уяснили, что американцев-работодателей такое завораживает. Его же эта игра на публику иной раз раздражала, чаще веселила, и в итоге он пришел к выводу, что сможет и потерпеть, поскольку дело свое они знали превосходно и пользовались его полным доверием.

Получив новое сердце, прежде чем вернуться домой после восстановительного периода, он уволил Ли и Кей Тинг, а также их помощников. Каждый получил выходное пособие в размере двухгодичного жалованья, так что поводов для жалоб не возникало, плюс хвалебные рекомендательные письма, но не объяснение.

Доказательствами, что Тинги его предали, он не располагал, но не мог и полностью оправдать их, а ему хотелось вернуться домой с ощущением безопасности и покоя.

Уилсон Мотт представил ему настолько подробное досье об Уинстоне и Пенелопе Эмори (и других новых работниках),что у Райана сложилось ощущение, будто он знает их всех, как самого себя. Он никого из них не подозревал, и они не давали повода усомниться в их верности. Так что год прошел без единого инцидента.

И теперь, с кофе и пирожными под рукой, Райан вновь так углубился в роман Саманты, что потерял счет времени. Поднял голову, дочитав очередную главу, и увидел, что зимние сумерки начали отхватывать у дня те остатки света, которые еще не вобрали в себя дождь и туман.

Если бы он оторвался от книги на несколько минут позже, то не увидел бы одинокую фигуру на южной лужайке.

Поначалу подумал, что этот гость — тень, созданная туманом и сумерками, потому что фигурой он напоминал монаха в длинной рясе с капюшоном на голове, которого каким-то ветром занесло далеко-далеко от любого монастыря.

Но, присмотревшись, понял, что принял за рясу черный дождевик. А капюшон в тающем свете практически полностью скрывал лицо. Черты Райан различить не смог — только бледное пятно.

Гость (точнее, незваный гость) вроде бы смотрел на высокое, от пола до потолка окно, за которым в кресле и сидел Райан.

Когда он отложил книгу, поднялся, чтобы шагнуть к окну, фигура сдвинулась с места. И когда Райан добрался до окна, незваный гость уже исчез.

На южной лужайке под моросящим дождем перекатывались только волны тумана.

После целого года, в течение которого у него ни разу не появлялось повода для тревоги, Райан уже решил списать увиденное на игру света.

Но человек в дождевике появился вновь между трех гималайских кедров, которые напоминали гигантских монахов, участвующих в какой-то важной церемонии. Незваный гость вышел из-под деревьев и остановился, вновь глядя на высокое окно солярия.

За прошедшие минуту-другую свет еще заметнее померк, и лица незнакомца Райан не увидел вовсе, хотя тот и подошел на десять футов ближе.

Именно в тот момент, когда Райан осознал, что подвергает себя опасности, вот так стоя у окна, незнакомец развернулся и двинулся прочь от дома, очень плавно, словно не шагал, а скользил по траве, сотканный из того же тумана, только более темного.

Сумерки, поддерживаемые дождем и туманом, быстро перешли в ночь. Незваный гость более не появился.

Садовники получали полное жалованье и за дождливые дни, пусть на работу не выходили. За исключением Генри Сорна, старшего садовника. Тот мог и прийти, чтобы проверить дренажную систему лужаек. В некоторых местах ее, случалось, забивали листья, и там лужайки подтапливались.

Но Райан определенно видел не Генри Сорна. Судя по грациозности, с какой перемещался незваный гость, плавности его движений, у Райана сложилось ощущение, что это женщина.

У него работали две женщины, Пенелопа Эмори и ее помощница, Джордана. Ни у одной не было причин появляться на лужайке, а насчет того, чтобы погулять в дождливый день… такая мысль просто не могла прийти в голову ни Пенелопе, ни Джордане.

Территорию окружала стена. Бронзовые ворота закрывались автоматически, как только их миновал автомобиль, и никак не могли остаться открытыми. Чтобы перелезть через стены или ворота, требовалось приложить немало усилий.

Электронные замки двух калиток открывались только из дома и с наружного пульта. Ворота на подъездной дорожке открывались еще и с помощью пульта дистанционного управления. За исключением сотрудников, Райан отдал такой пульт только одному человеку.

Стоя у окна солярия, не видя ничего, кроме своего отражения на зачерненном ночью стекле, Райан прошептал: «Саманта?»

* * *

После обеда Райан унес роман Сэм наверх, с намерением прочитать еще главу или две, прежде чем лечь спать, хотя сомневался, что даже при втором прочтении ее слова смогут убаюкать его.

Как обычно, Пенелопа ранее убрала покрывало и откинула одеяло в сторону. На прикроватной тумбочке горела лампа, и ему это нравилось.

На взбитых подушках лежал целлофановый мешочек, с горловиной, перевязанной красной ленточкой. Пенелопа не могла оставить вечернюю конфетку, а в мешочке лежали именно конфетки.

Не традиционные мятные леденцы или шоколадные конфеты «Годива», какие часто оставляли горничные на подушках в номере отеля. В мешочке лежали миниатюрные белые сердечки, с надписью красным на одной стороне, какие обычно продаются только перед Днем святого Валентина, до которого оставалось чуть меньше месяца.

В некотором недоумении Райан повертел хрустящий мешочек в руке. Заметил, что все конфетки одинаковые, и надпись на них одна и та же: «БУДЬ МОИМ».

Насколько он помнил, в мешочке обычно лежали конфетки с разными надписями: «ЛЮБЛЮ ТЕБЯ», «МОЙ СЛАДКИЙ», «ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ» и другими.

Чтобы собрать в один мешочек одинаковые конфетки, требовалось купить несколько, выбрать из них конфетки с нужной надписью и сложить в один.

В ванной, сев перед зеркалом, он развязал ленточку, высыпал конфетки на черный гранит. На тех, что легли вверх лицевой стороной, увидел одну и ту же надпись.

Перевернул остальные, надпись не изменилась: «БУДЬ МОИМ».

Глядя на сердечки, числом больше сотни, Райан решил, что пробовать их не следует.

Ссыпал все конфетки в мешочек, скрутил горловину, перевязал ленточкой.

Этот подарок он мог получить по случаю первой годовщины пересадки сердца, но не сумел истолковать смысл этого послания из двух слов. Возможно, конфетки подарили ему от души.

Оторвав взгляд от мешочка, Райан посмотрел на свое отражение в зеркале. И не смог понять выражение собственного лица.

Глава 33

Он сидел в кровати, читал и читал, пока не закончил роман, уже в начале третьего утра, хотя и не собирался так долго бодрствовать.

Несколько минут смотрел на фотографию Саманты на задней стороне суперобложки. Конечно же, в жизни она была красивее.

Отложив книгу в сторону, Райан привалился спиной к подушкам.

В первые три месяца после операции побочные эффекты двадцати восьми препаратов доставляли ему определенные неудобства, а в двух или трех случаях серьезно обеспокоили. Но дозировку скорректировали, несколько препаратов заменили другими, и после этого процесс восстановления пошел так хорошо, что доктор Хобб называл Райана «моим суперпациентом».

По прошествии года никаких признаков отторжения не проявлялось: ни необъяснимой слабости, ни усталости, ни повышенной температуры, ни озноба или головокружения, ни поноса или рвоты.

Биопсия сердечной мышцы оставалась золотым стандартом при определении отторжения. Дважды за прошедший год Райан проходил эту процедуру. Оба раза патолог не нашел в представленных образцах никаких отклонений от нормы.

Для поддержания физической формы Райан много ходил, отмеривая милю за милей. В последние месяцы начал пользоваться велосипедным тренажером и поднимать тяжести.

Мышцы подтянулись, он чувствовал, что находится в неплохой форме.

Судя по достигнутым результатам, он относился к тому удачливому меньшинству, у кого при пересадке чужого сердца возникало не больше проблем, чем при переливании крови. Единственной серьезной медицинской проблемой оставалась повышенная восприимчивость к инфекционным болезням: в число принимаемых препаратов входили и те, что ослабляли иммунную систему.

Однако он ждал, что ситуация изменится, на место света придет тьма. Поскольку события, которые привели к трансплантации сердца, так и остались без концовки.

И вот теперь появились конфетки в виде сердца с одинаковыми надписями, которые несли в себе какое-то тайное послание. Плюс фигура на южной лужайке. Под дождем.

Он притушил настольную лампу. Даже после года относительно нормальной жизни предпочитал не спать в абсолютной темноте.

Из его апартаментов на балкон вели две двери. Обе толщиной в три дюйма, со стальной рамой, каждая с двумя врезными замками. Если включалась охранная сигнализация, то при открытии любой начинала выть сирена.

Со второго этажа на третий, где находились его апартаменты, вела лестница. На площадку, которой она заканчивалась, открывались и двери лифта. Со стороны апартаментов дверь на ту же площадку закрывалась врезным замком без сквозной замочной скважины. С площадки открыть этот замок не представлялось возможным.

Следовательно, если бы незваные гости и проникли в дом после включения охранной сигнализации, в его апартаменты они бы все равно не смогли попасть.

В сейфе, спрятанном в гардеробной, Райан хранил пистолет калибра 9 мм и коробку патронов. В этот вечер, перед тем как лечь в кровать, он зарядил пистолет. И теперь оружие лежало в наполовину выдвинутом ящике прикроватной тумбочки.

Райан хорошо помнил свои страхи перед плетущимся против него заговором, которые испытывал в предшествующие операции месяцы. И склонялся к тому, что их причину следовало искать не в ухудшении циркуляции крови и не в побочном эффекте прописанных ему лекарств, а в свойственной ему подозрительности. Если еще в раннем детстве ты узнаешь, что родителям доверять нельзя, недоверие становится ключевым элементом твоей жизненной философии.

Если и теперь причиной волнений являлась та самая подозрительность, ему требовалось приложить определенные усилия, чтобы не скатиться в паранойю. Возможно, первый шаг в правильном направлении он мог сделать, вернув пистолет в сейф прямо сейчас, а не утром.

Но Райан оставил пистолет в ящике прикроватной тумбочки.

Так и необъясненное постукивание не появилось. Лежа на правом боку, ухом на подушке, Райан слушал ровные удары своего сердца.

Со временем заснул, ничего ему не приснилось.

* * *

Проснулся он поздним утром и по аппарату внутренней связи попросил миссис Эмори подать ленч в час дня в солярий.

Приняв душ, побрился, оделся, положил пистолет и мешочек с конфетками в сейф.

Дождь закончился еще прошлым вечером, но с северо-запада подходил новый облачный фронт, так что во второй половине дня вновь обещали осадки.

Когда Пенелопа поставила ленч на стол в солярии, Райан спросил, не оставляла ли она конфеты на его подушке прошлым вечером, не упомянув, что они в форме сердечка.

Несмотря на виртуозное мастерство в демонстрации своего англичанства, умение никогда не выходить из роли, она определенно не относилась к тем женщинам, которые лгут в глаза, ничем не выдавая себя. Вопрос Райана определенно ее смутил, потом поставил в тупик, словно Райан мог подумать, что в собственном доме к нему кто-то мог отнестись как к гостиничному постояльцу. Ответила она, само собой, отрицательно.

Вернувшись, чтобы убрать тарелки со стола, она сообщила, что спросила насчет конфет у Джорданы и Уинстона и уверена, что они не имеют никакого отношения к этому происшествию, хотя, возможно, кто-то это сделал с добрыми намерениями. С помощником Уинстона Рикардо она не разговаривала, потому что вчера он не работал и, следовательно, никак не мог оставить конфеты.

Механик, присланный компанией, которая обслуживала тепловые сети дома, вчера заменял фильтры на третьем этаже. Вчера же другой механик регулировал холодильник под стойкой бара в гостиной, примыкающей к большой спальне. Миссис Эмори хотела узнать, нужно ли ей связаться с ними и убедиться, что ни один из них тут ни при чем.

Пристальный взгляд серых глаз и закаменевший рот предполагали, что она воспринимает этот инцидент как вызов ее профессионализму и личное оскорбление и готова преследовать нарушителя до ворот ада, если понадобится, где и задать ему такую трепку, что пытки, вроде поджаривания на медленном огне, ожидавшие его за воротами, покажутся сущей ерундой.

— Вы показываете себя с лучшей стороны, пытаясь найти объяснение, но все это не так и важно, Пенелопа, — Райан попытался притушить ее пыл. — Давайте не будем выносить сор из дома. Кто-то счел это хорошей шуткой, вот и все.

— Будьте уверены, когда эти господа появятся в доме в следующий раз, я не спущу с них глаз.

— Я в этом не сомневаюсь. Совершенно не сомневаюсь.

Оставшись в солярии один, Райан вернулся к своему любимому креслу и открыл книгу Саманты, чтобы перечитать ее в третий раз.

* * *

Дождь пошел в четверть третьего. Как и днем раньше, природа пребывала в добродушном настроении, так что для начала ограничилась моросью.

Время от времени Райан прерывал чтение и оглядывал южную лужайку.

Но отрывался от книги реже, чем намеревался. Если женщина в плаще с капюшоном вернулась, она могла бы наблюдать за ним по полчаса, а то и больше, тогда как он не подозревал бы о ее присутствии.

Сюжет, характеры, стиль повествования по-прежнему зачаровывали его, но в третьем прочтении он стремился получить нечто большее, чем могло дать ему любое литературное произведение. Погрузившись в прозу, он находился рядом с Самантой. Слышал ее голос, как радостный, так и грустный.

Он также надеялся понять, почему их отношения сложились таким вот образом. Закончив книгу в тот самый день, когда она узнала о его пересадке сердца, Сэм не могла вписать в нее ни строчки, объясняя их разлуку, да и вообще, люди не пишут друг другу целые романы, заменяя ими письмо или телефонный разговор. Однако еще при первом прочтении, в трех начальных главах, Райан почувствовал, что найдет в книге объяснение их текущих взаимоотношений.

Хотя книга пела голосом Саманты, светилась ее благородством, отражала ее чувственность, в романе нашлось много сцен, которые, по мнению Райана, она никак не могла написать. Нет, по всему чувствовалось, что писала Саманта… но Саманта, не испытавшая многое из того, что определило ее жизнь.

Вот и получалось, что целиком и полностью он ее не знал. А если хотел, чтобы их отношения наладились, прежде всего представлялось необходимым полностью понимать Саманту, и первая книга могла ему в этом помочь, позволить заглянуть в ее сердце.

Уже в сумерки Райан отложил книгу, чтобы оглядеть лужайку, деревья, южную часть стены, окружающей участок, по которой расползлась бугенвиллея. Ее шипы могли заметно снизить скорость незваного гостя, пожелавшего бы уйти этим путем. Но никто не наблюдал за ним из промокшего сада.

Райан поднялся с кресла, оставив торшер включенным, показывая тем самым, что отлучился только на минуту.

Встал у окна в углу комнаты между двух королевских пальм, пышная крона которых закрывала от него верхний свет, присмотрелся.

Кем бы ни была эта женщина, Райан сомневался, что она вернется так скоро. Она же знала, что ее первый визит не остался незамеченным. Однако в этом мире хватало странностей.

За дождем, под облаками, мягкая рука сумерек затемняла небо, ночь грозила отключить свет в самое ближайшее время. Фигура в дождевике с капюшоном так и не появилась.

* * *

После обеда, поднявшись на третий этаж, Райан запер дверь на врезной замок, который не представлялось возможным открыть снаружи по причине отсутствия замочной скважины.

Из прихожей своих апартаментов, пусть и не без тревоги, сразу прошел в спальню.

Покрывало сняли, одеяло откинули, как и вчера, но на подушке на этот раз ничего не лежало.

Каким бы странным ни казался этот конфетный подарок, Райан подумал, что сглупил, решив, будто появление этих конфеток — первое из череды загадочных происшествий, которые утянут его в водоворот безрассудства, как это случилось годом раньше. Тогда выяснилось, что те странности ничего из себя не представляли, а на него произвели столь сильное впечатление только потому, что голова работала плохо (в мозг поступала кровь, в недостаточной степени обогащенная кислородом) и давало о себе знать побочное действие лекарств.

Он проверил обе двери на балкон. Каждая закрывалась на стандартный врезной замок, который изнутри открывался барашком, а снаружи — ключом, вставленным в замочную скважину, и на второй, уже только с барашком внутри, незаметным снаружи. Райан убедился, что закрыты все четыре замка.

Почистив зубы, справив нужду и переодевшись в пижаму, Райан задался вопросом, а не достать ли пистолет из сейфа. Решил, что негоже давать волю воображению в ущерб здравомыслию, и прошел в спальню.

На подушке лежала драгоценная вещица: золотая подвеска-сердечко на золотой цепочке.

Глава 34

В гардеробной Райан нажал на секретную кнопку, и стенная панель отошла в сторону, открыв стальную, восемнадцать на восемнадцать дюймов, дверцу стенного сейфа.

На подсвеченной клавиатуре торопливо набрал код. Когда на жидкокристаллическом дисплее появились слова «ДОСТУП РАЗРЕШЕН», открыл сейф, схватил пистолет калибра 9 мм, закрыл дверцу, на какие-то мгновения застыл, задумавшись, держа пистолет обеими руками, нацелившись в потолок.

Насечка рукоятки впивалась в ладонь и пальцы. Для орудия убийства пистолет казался слишком уж легким.

Он никого не хотел убивать, но и на выживание положил слишком много сил, чтобы запросто умереть.

Босиком, в пижаме, Райан вышел из гардеробной, пересек спальню, переступил порог гостиной. Локтем включил свет. Антикварный письменный стол в нише. Полки с книгами. Музыкальный центр. Маленький бар с холодильником под стойкой.

Подойдя к двери первого балкона, обнаружил, что она по-прежнему заперта на оба замка. Никто через нее не выходил.

На балкон выходили и два окна. Он раздвинул шторы одного, потом второго, наполовину ожидая, что с балкона на него из-под капюшона глянет бледное лицо с глазами-бельмами и злобной ухмылкой, та самая женщина, кем бы она ни была, которая шла к нему по берегу черного озера. Но, разумеется, на балконе он никого не обнаружил. И оба окна заперты изнутри.

Рядом с нишей находилась туалетная комната, без окон. Никого он там не нашел. Глянул на свое отражение в зеркале. Рот, сжавшийся в тонкую полоску, дикие глаза, огромный пистолет.

Вернувшись в спальню, к двери второго балкона, он обнаружил, что она заперта на оба замка. Никто не выходил из его апартаментов и через эту дверь.

Три окна, одно не открывающееся. Два других надежно заперты. Порыв ветра швырнул дождем в стекло, у Райана бухнуло сердце.

Спрятаться негде, только под кроватью. Но щель так мала, что в нее не проскользнула бы и модель-анорексичка. Тем не менее Райан опустился на колени. Не нашел под кроватью даже катышка пыли: уборка в доме соответствовала высшим стандартам.

Прихожая. Входная дверь. Заперта на врезной замок, к которому снаружи не подобраться.

Ванная комната. Большое открытое пространство. Мраморный пол, холодящий босые ноги. Ничего движущегося, кроме отражений Райана. Дверь, ведущая в чулан с сантехническим оборудованием. Дверь в шкаф с постельным бельем. За обеими — никого.

В его гардеробной открытые полки отсутствовали, для складываемых вещей предназначались ящики. Другие вещи висели на плечиках в десятке шкафов. Взрослый человек мог спрятаться в глубине каждого. Райан открыл все, но ни в одном не обнаружил незваного гостя.

Подвеска появилась на подушке уже после того, как Райан заперся в своих апартаментах, то есть этот человек находился здесь. Однако, Райан его не нашел, и никто из апартаментов не выходил.

Он вернулся к кровати, держа пистолет в опущенной правой руке. Постоял, глядя на подвеску-сердечко.

Наверху что-то зашуршало, будто крысы на чердаке. Райан поднял голову. Никаких крыс, дождь по крыше.

Если бы кто-то вошел в комнаты с балкона, через дверь или окно, на ковре остались бы пятна воды. Райан почувствовал бы влагу босыми ногами.

Никого здесь не было. Кто-то здесь побывал. Абсурд.

Райан не сразу решился взять подвеску. Вдруг она заколдована и прикосновение к ней наложит на него заклятье? Но любопытство возобладало.

Сердечко лежало на подушке обратной стороной вверх. Когда же Райан взял подвеску в руки, ему открылась и лицевая сторона, с выгравированной надписью. Два слова: «БУДЬ МОИМ».

Райан убедился, что это действительно подвеска, а не медальон. Облегченно выдохнул. Будь это медальон, внутри, возможно, лежало бы что-то такое, чего ему увидеть не захотелось бы.

«БУДЬ МОИМ».

Конечно же, ему тут же вспомнились маленькие конфеты-сердечки, а потом мелькнула тревожная мысль: когда он открыл дверцу стенного сейфа… Райан вскинул пистолет, оглядел спальню.

Память услужливо подсказала, что именно он увидел в сейфе. Райан застыл, прислушиваясь к дождевым крысам, чувствуя, как Судьба гложет его кости.

Если память его не подвела, спокойствие прошедшего года — всего лишь дверца ловушки, удерживаемая проржавевшей пружиной. И вот теперь пружина лопнула.

Более не доверяя памяти, бросив подвеску на прикроватную тумбочку, сжимая в руках пистолет, Райан вернулся в гардеробную, не бегом — неспешно, как идут от камеры смертников к электрическому стулу.

Сдвижная панель на место не вернулась, оставив дверцу сейфа на всеобщее обозрение. Когда, схватив пистолет, Райан захлопнул дверцу, замок сработал автоматически, поэтому на дисплее горело слово: «ЗАПЕРТО».

После того как Райан набрал на подсвеченной клавиатуре нужный код, на дисплее появилась надпись «ДОСТУП РАЗРЕШЕН». После короткого колебания, Райан открыл дверцу.

В сейфе лежали четыреста тысяч долларов наличными, на всякий пожарный случай, двое дорогих часов, бриллиантовые запонки, которые он ни разу не надевал. Все оставалось на своих местах.

Еще он держал в сейфе бархатную коробочку с обручальным кольцом стоимостью в восемьдесят пять тысяч долларов, уже подогнанным под соответствующий палец Саманты. Пока ему не удалось убедить ее принять это кольцо. Коробочку тоже не тронули: когда Райан открыл ее, блеснуло кольцо.

Прошлой ночью он также положил в сейф мешочек с конфетами. И сам целлофановый мешочек, с горловиной, перевязанной ленточкой, и его содержимое исчезли.

Все это он уже видел, но не отреагировал сразу, несколькими минутами раньше, когда думал только о том, как бы поскорее добраться до пистолета.

А вот чего он не заметил ранее и осознал только сейчас, так это отсутствия коробки с патронами калибра 9 мм. Ему не требовалось перерывать содержимое маленького сейфа. Коробка под другими вещицами, которые лежали в сейфе, спрятаться не могла. Патроны, большие и массивные, несущие смерть, превосходили размером остальные безделушки.

Поначалу Райан не понял, почему незваный гость, найдя сейф, взял коробку с патронами, но не пистолет, оставив ему десять патронов для самообороны.

Да. Само собой. Конечно.

Он вытащил обойму из рукоятки. Никаких патронов.

Уверенный в необходимости действовать, Райан бросился на поиски незваного гостя, переходя из комнаты в комнату, распахивая двери, вооруженный бесполезным пистолетом, чтобы обнаружить, что стрелять-то не в кого. А теперь еще незваный гость выставил его на посмешище, унизил в собственных глазах.

Глава 35

Семизначный код, открывающий сейфовый замок, Райан придумал сам. Теперь убрал прежний, ввел новый, основанный на дате, важной для него, но бессмысленной для кого-то другого.

Он подозревал, что напрасно тратит время. Прежний код знал только он, но кто-то сумел открыть сейф.

Для того чтобы сдвинуть панель, за которой находился сейф, он использовал потайную кнопку, встроенную в реостат, контролирующий освещенность гардеробной.

При движении рычажка вверх свет становился ярче, вниз — тускнел. В самом верхнем положении рычажок еще и уходил в глубину, надавливая на датчик. Чтобы привести в движение сдвижную панель, требовалось надавить на рычажок три раза, а после секундной паузы — еще три. После этого панель уходила в сторону, открывая сейф.

Рычажок требовалось придавливать с силой, то есть горничная, которая прибиралась в стенном шкафу, не могла случайным движением привести в действие сдвижную панель.

Местная компания, специализирующаяся на охранных услугах и рекомендованная Уилсоном Моттом, установила в доме и этот маленький сейф, и большой, на первом этаже. С компанией Мотта они сотрудничали много лет, и Райан сомневался в том, что один из их сотрудников таким вот образом изводил его.

А его изводили, в том смысле, что не хотели причинить вред прямо сейчас. Иначе он бы уже умер.

К нему определенно применялась форма насилия, и тот, кто это проделывал, полагал, что психологические терзания по эффективности не уступают физическому воздействию.

Райан положил уже бесполезный пистолет в сейф. Незваный гость не только забрал патроны, но и мог повредить пистолет. Райан не слишком хорошо разбирался в оружии, чтобы обнаружить какой-нибудь скрытый дефект в этом пистолете.

Прежде чем покупать еще одну коробку патронов, перезаряжать и проверять пистолет, следовало отдать его специалисту, чтобы тот установил, что оружие можно использовать по назначению. Как знать, а вдруг поврежденный пистолет взорвется у него в руке? Райану не хотелось экспериментировать на себе.

Конечно, он мог приобрести другой пистолет. Но закон устанавливал период ожидания между оплатой покупки и получением оружия, и Райан подозревал, что мучитель действует согласно заранее разработанному плану и их решающая конфронтация произойдет до истечения периода ожидания.

Закрыв сейф и наблюдая, как встает на место сдвижная панель, Райан вдруг подумал: если незваному гостю известно о стенном сейфе, то он знает и о другом секрете этого дома.

Вернувшись в спальню, он достал электронный ключ из ящика прикроватной тумбочки. Подошел к картине шесть на шесть футов, которая висела на южной стене, приложил тупой конец ключа к одному из глаз тигра, изображенного на картине. Расположенный под глазом датчик, считав код, привел в действие механизм, удерживающий на месте часть стены с картиной.

В большинстве домов такого размера имелась комната безопасности, в которой хозяева могли укрыться в момент ограбления или в другой чрезвычайной ситуации. В доме Райана размеры такой комнаты составляли двенадцать на шестнадцать футов.

Часть стены с картиной являла собой дверь, которая открывалась внутрь. Райан переступил через высокий порожек и оказался в комнате с огнеупорными железобетонными стенами, полом и потолком. Изнутри их облицевали сначала стальными панелями толщиной в четверть дюйма, а потом звукоизоляционными. Комната безопасности имела автономные линии связи и подачи электроэнергии, собственную вентиляционную систему. Грабители могли обесточить весь дом, отключить все системы жизнеобеспечения (или, в случае осады, их могли отключить правоохранительные органы), но в комнате безопасности ничего бы не изменилось. Консервы, бутылки воды, биотуалет и многое другое помогли бы продержаться несколько дней тому или тем, кто бы здесь укрылся. Обстановку составляли стол, два стула и кровать.

На кровати лежал целлофановый мешочек с конфетами-сердечками.

Глава 36

В шлепанцах, в халате, надетом поверх пижамы, везде включая свет, Райан спустился в подвальный этаж, направился в служебный коридор, в конце которого находилась прачечная. Одна из кладовок, двери которых выходили в этот коридор, та самая, что сейчас интересовала его, всегда оставалась закрытой, а ключ Райан держал при себе. В углу кладовки стоял широкий и высокий черный металлический шкаф, также запертый, но открывался он, для удобства, тем же ключом, что и дверь кладовки.

В шкафу находились видеомагнитофоны, которые записывали на магнитные диски картинки, передаваемые камерами наблюдения. Двадцать камер контролировали участок и дом снаружи. Семь других — коридоры и лестничную площадку на верхнем этаже, где находились апартаменты Райана. В комнатах камеры отсутствовали.

Райан включил монитор, и на нем высветилось меню. Вход в него осуществлялся пультом дистанционного наблюдения. Райана интересовали записи камеры, которая стояла на лестничной площадке последнего этажа, потому что именно она фиксировала, кто поднимался туда, по лестнице или на лифте, и входил в его апартаменты.

После того как он определился с камерой, меню предложило указать день, час и минуту записи. Он выбрал этот день, этот час, но тридцатью минутами раньше.

На экране появилась лестничная площадка, площадью двадцать на четырнадцать футов. Дата показывалась в нижнем левом углу. В нижнем правом высвечивались час, минуты, секунды. Последние непрерывно менялись.

Всматриваясь в экран, Райан отодвинул время просмотра еще на пятнадцать минут.

Чуть ли не сразу увидел себя, поднимающегося по ступеням и проходящего в дверь, с книгой Саманты в руке. Он шел спать.

Для экономии места на магнитном диске камера работала не в режиме видеозаписи, но каждые полсекунды снимала по кадру. Поэтому и двигался Райана рывками: его как бы фотографировали через равные промежутки времени.

А потом, минута за минутой, камера показывала лишь пустую лестничную площадку. Следом за Райаном никто в его апартаменты не заходил.

Ранее, войдя в спальню, он первым делом проверил кровать, чтобы убедиться, что ему не оставили второго подарка. Ничего не найдя на подушке, какое-то время провел в ванной, чистил зубы, готовился к отходу ко сну.

Теперь камера минуту за минутой показывала, что в его запертые апартаменты никто после него не заходил.

То есть он получил убедительное доказательство, что незваный гость вошел в его апартаменты первым, а потом где-то прятался.

И пока Райан находился в ванной, этот неизвестный (но вскоре ему предстояло появиться на экране) оставил подвеску на подушке и ушел, каким-то образом закрыв за собой врезной замок входной двери.

Но видеозапись эту версию не подтвердила. Никто не выходил из двери, пока этого не сделал сам Райан, в халате поверх пижамы, спеша в ту самую комнату, где сейчас и просматривал видеозапись.

Но свои апартаменты после обнаружения подвески он обыскал тщательно. Не пропустил ни одного укромного уголка, ни одной ниши, даже такой маленькой, что спрятаться в ней мог только ребенок.

Райан вызвал на экран запись камеры, которая контролировала балкон гостиной, просмотрел тот же временной интервал. Света от горевшего на балконе фонаря вполне хватало, чтобы камера ночного видения давала яркую картинку. Никто не выходил на балкон через дверь и не вылезал через окно.

Просмотр видеозаписи камеры балкона спальни принес точно такой же результат. Дверь и окна оставались закрытыми, на балконе никто не появлялся.

Никто не покидал апартаменты, но никого там и не было, когда он обыскивал каждый уголок и нишу.

Судя по имеющимся уликам, золотая подвеска вместе с цепочкой волшебным образом материализовались на подушке.

Но кажущееся волшебным обычно на деле оказывалось очень даже естественным событием, загадочность которого определялась исключительно отсутствием в умозаключениях критически важного звена.

Райан лихорадочно рылся в памяти, пытаясь найти это самое звено, но и логика, и воображение на этот раз его подвели.

В раздражении, он уже собрался выключить монитор, но напоследок решил просмотреть запись двух камер, контролирующих южную лужайку, сделанную уже в сумерках предыдущим днем, когда он читал в солярии и обнаружил, что за ним следят.

Объем магнитных дисков позволял хранить записи тридцатидневного периода. Потом они автоматически стирались, если не поступала другая команда.

Первая камера, смонтированная на доме, видела практически то же самое, что и Райан со своего кресла: небо цвета мокрых перьев серой утки, моросящий дождь, застывшие деревья, полотна тумана, пропитанная водой лужайка, по которой скользил незваный гость, точнее, гостья, в дождевике с капюшоном.

Он чуть сдвинул время, чтобы поймать приход сумерек, и наблюдал, как постепенно гаснет день. Наступила ночь, но фигура в дождевике на экране так и не появилась.

Не веря своим глазам, Райан перемотал в ускоренном режиме запись назад, просмотрел вновь. Небо, дождь, деревья, туман, уходящий свет, сменяющийся темнотой… но никаких незваных гостей, мужского или женского пола.

Вторую камеру установили на ветви дерева, поэтому ту же лужайку она показывала под другим углом. Три гималайских кедра, из-под крон которых вышла фигура в капюшоне, когда он увидел ее во второй раз, находились по центру этой картинки.

И опять в сгущающихся сумерках камера не показала незваную гостью, выходящую на лужайку.

Прошлым вечером, черт побери, он что-то видел! Эта фигура не могла быть галлюцинацией. Или игрой света, дождя и тумана. Или отражением пальмы или папоротника от стекла. Он видел кого-то в дождевике с капюшоном, скорее всего, женщину, движущуюся, мокрую и настоящую.

Фигура под дождем реальностью не уступала ни конфетам-сердечкам, ни золотой подвеске, которая сейчас лежала…

Где?

На прикроватной тумбочке. Да. Подняв за цепочку и прочитав выгравированную надпись, он положил ее на прикроватную тумбочку. Позднее, найдя целлофановый мешочек с конфетами в комнате безопасности, тоже положил его на тумбочку.

Райан выключил монитор, запер шкаф, вышел из кладовки, запер дверь, вернулся на третий этаж, уже предполагая, что его там ждет.

На прикроватной тумбочке стояли только лампа и часы. Мешочек с конфетами и подвеска исчезли.

Лихорадочные, но тщательные поиски показали, что ни мешочка, ни подвески в его апартаментах больше нет.

А когда наконец он открыл сейф новым, только-только установленным кодом, не нашел мешочка с конфетами и подвески и в нем. И, как чуть раньше коробку с патронами, из сейфа забрали пистолет.

Глава 37

Райан более не мог полагать свои апартаменты надежным убежищем, то есть, уснув, мог оказаться во власти незваного гостя.

Подумал о том, чтобы провести ночь в одной из гостевых спален или в совершенно неподходящем для этого месте, скажем, в прачечной. Но если уж верхний этаж не гарантировал ему безопасность, тогда в этих стенах он нигде не мог обрести покоя.

Прикинул, не перебраться ли в отель, но негодование, вызванное таким вот бесцеремонным вторжением в его личную жизнь, плавно переросло в правомерную злость. Он пережил трансплантацию сердца не для того, чтобы превратиться в испуганного ребенка и убегать от неведомого мучителя, выходки которого изощренны по исполнению, но очень уж бессодержательны, из разряда низкопробных психологических триллеров, которые заставляют девочек-подростков кричать от ужаса и радости.

Лишенный пистолета, Райан решил воспользоваться ножом.

В холодильнике под стойкой бара, помимо прохладительных напитков, лежала и кое-какая еда: несколько сортов сыра, свежие фрукты. А в одном из ящиков бара — вилки, ложки, ножи: с коротким лезвием, чтобы чистить фрукты, стандартный кухонный нож с длиной лезвия в восемь дюймов и более заостренный, с зазубренной кромкой.

Райан выбрал кухонный нож и вернулся в спальню. Положил его под соседнюю подушку, которой давно уже не касалась голова Саманты.

Привалившись спиной к горке своих подушек, включил телевизор, но заглушил звук. Показывали комедийный сериал, который в немом варианте, по сравнению со звуковым, не стал веселее.

В голове крутилась тревожная мысль. Если какие-то люди плели заговор, чтобы помучить его и, возможно, причинить вред, тогда заговор, о существовании которого он подозревал до трансплантации, но со временем отмел, посчитав плодом своего воображения, на самом деле имел место быть.

В рамках того заговора он рассматривал отравление возможной причиной возникновения у него кардиомиопатии. А если его отравили тогда, ему следовало опасаться, что могут отравить и теперь, уничтожив новое сердце, как и предыдущее, родное.

Будь это правдой, его бы уже отравили. Доверяя своим новым работникам, он ел и пил все то, что они ему готовили.

Райан задался вопросом: а сколько должно пройти времени, прежде чем яд скажется на работе сердечной мышцы?

Разумеется, его работники могли не иметь к отравлению никакого отношения. Если какой-то незнакомец проникал в дом, когда ему вздумается, никем не замеченным, яд мог попадать в приготовленные Райану блюда без ведома четы Эмори и их помощников.

Конечно же, следовало всесторонне обдумать и альтернативную версию. Если заговор и отравление до трансплантации он все-таки выдумал, тогда за нынешние инциденты несло ответственность его богатое воображение.

И действительно, никакими уликами он не располагал… ни дождевиком, ни изображением на видео фигуры с капюшоном, ни подвеской, ни конфетами… и не мог доказать, что все это действительно случилось.

До трансплантации он принимал четыре препарата, прописанных доктором Гаптой, потом пять — доктором Хоббом. После операции их число возросло до двадцати восьми. Если лекарство (или сочетание лекарств) могло, в качестве побочного эффекта, стимулировать параноидальные тенденции и вызывать галлюцинации, в настоящий момент он подвергался существенно большему риску, чем годом раньше.

Но он знал, что это не галлюцинации. Точно знал.

Обуреваемый злостью, а не страхом, преисполненный решимости стать охотником, а не дичью, Райан вновь и вновь обдумывал последние события, ища хоть одну зацепку, хоть одну ниточку, потянув за которую он смог бы размотать весь этот таинственный клубок и докопаться до правды.

Ничего путного его раздумья не приносили, раздражение только нарастало, и вскоре ему уже хотелось кричать от распиравшей его злости. Вместо этого он взял книгу Саманты, чтобы отвлечься.

Ранее, перечитывая роман в третий раз, он добрался до двадцать седьмой из шестидесяти шести глав. И теперь одним-единственным абзацем проза Саманты вновь поставила его в тупик.

Однажды, еще работая над книгой, она высказалась на предмет подтекста. Он знал, что это такое: скрытый смысл истории, который автор никогда не выражает прямо. Существовал подтекст не во всех литературных произведениях. Возможно, в большинстве отсутствовал напрочь.

Саманта говорила, что читателю не обязательно осознавать наличие подтекста, чтобы в полной мере наслаждаться историей. Если она рассказана хорошо, то читатели подсознательно впитывают в себя скрытый смысл. Более того, эмоциональное воздействие подтекста зачастую более сильное, если читатель не может облечь его в слова, и когда подтекст обрушивается на читателя, он не понимает, что же на него обрушилось.

Подтекст может быть многослойным, говорила Саманта, с различными значениями, прикрывающими друг друга, как слои «Наполеона».

Райан полагал, что понимает главный подтекст романа. Но он ощущал и другие слои, которые ему пока не открылись.

А что более важно, эти слои приобретали для него особое значение, потому что он чувствовал: где-то там его ждет откровение, которое объяснит, почему они в разлуке, хотя любят друг друга. Почему она не приняла предложения стать его женой. И почему, возможно, могла не принять никогда.

Откровение это, однако, ускользало от него, он напоминал себе рыбака, который, забрасывая в воду леску без крючка и наживки, ловит рыбку, без которой вполне может обойтись.

В какой-то момент Райан отложил книгу в сторону, посмотрел на молчаливый экран: телевизор он так и не выключил. Всадники мчались по пустынной равнине, по пурпурному шалфею, мимо красных скал, под бездонным небом, отчаянно палили из револьверов и винтовок, но без грохота копыт и треска выстрелов, без единого человеческого вопля.

Он прислушался к дому, ловя шум шагов, шелест одежды, щелчок передергиваемого затвора (того самого пистолета, что у него украли), произнесенное шепотом собственное имя. Он бы не узнал голос, но для его сердца обладатель этого голоса незнакомцем бы не был.

Он слишком долго жил со страхом смерти, чтобы один этот страх помешал бы ему уснуть. Вот он и уснул.

Надеялся увидеть сны. Не видел их больше года. А теперь не возражал бы и против кошмара, потому что мог хоть таким образом уйти от действительности.

Глава 38

На плакате в витрине книжного магазина красовалась фотография Саманты и суперобложка ее романа. Заголовок гласил, что в этот самый день, с двенадцати до двух часов дня она проводит встречу с читателями и подписывает экземпляры своей книги.

Райан заметил этот плакат давным-давно. Увидев впервые, подумал, что не следует ему идти на эту встречу, но знал, что придет.

С собой он принес экземпляр, который купил в тот день, когда книга впервые появилась на прилавке магазина. Только хотел получить нечто большее, чем автограф.

С тех пор, как он побывал здесь в последний раз, к первому плакату добавился второй, поменьше, с надписью: «БЕСТСЕЛЛЕР «НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС»!»

Он не знал, что книга пользовалась у читателей таким спросом.

Внезапно в нем поднялась буря эмоций, все они сразу взметнулись, как большая волна. Он гордился Самантой, так гордился, что ему хотелось останавливать каждого встречного и рассказывать, какая она уникальная, какая добрая и как достойна успеха. Но при этом сожалел, что не был с ней, когда она узнала об одобрении рукописи издательством, когда получила первую положительную рецензию. Его не отпускало чувство вины, но при этом давно уже он не ощущал себя таким счастливым.

Под надписью «БЕСТСЕЛЛЕР «НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС!» к плакату приклеили вырезку из последнего воскресного номера «Нью-Йорк таймс бук ревью» со списком бестселлеров в разделе «Книги в переплете». В колонке из пятнадцати произведений цифру «9» обвели красным кружком. С дебютной книгой Сэм сразу попала в первую десятку.

— Ну ты и даешь, — губы его разошлись в широченной улыбке. — Ну ты и даешь, такой успех!

Райан заволновался, пытаясь придумать способ (наилучший способ) запомнить этот знаменательный момент, этот триумф. Но потом осознал, что для Сэм публикация списка бестселлеров не такая новость, как для него, этот успех она уже отпраздновала, как, без сомнения, и другие.

Пришел он за десять минут до запланированного завершения встречи с читателями. Но через витрину магазина увидел длинную очередь людей к столику, за которым сидела Саманта, и понял, что она задержится, встанет из-за столика, лишь подписав все книги.

Даже с такого расстояния его новое сердце реагировало на Саманту точно так же, как прежнее.

Внезапно он подумал, что она поднимет голову и увидит его, прижавшегося лицом к стеклу, испугался, что будет выглядеть очень уж жалким, и отвернулся от витрины.

Собрался вернуться к своему автомобилю, оставленному на стоянке торгового центра и подойти к книжному магазину через полчаса, но ему не хотелось разминуться с ней.

Вдоль аллеи поставили скамейки, на которыхуставшие покупатели могли отдохнуть по пути из одного магазина в другой. С обеих сторон скамейки, на которую присел Райан, стояли большие терракотовые кадки с красной геранью.

Попытался почитать книгу Саманты, но учитывая скорую встречу с авторшей, слишком нервничал, чтобы сосредоточиться на словах. А он слишком уважал ее труд, чтобы даже при третьем прочтении (именно потому, что книга заслуживала третьего прочтения) на что-то отвлекаться.

Четырехмесячный калифорнийский сезон дождей был в самом разгаре, ночью обещали прохождение очередного грозового фронта, но в этот день погода выдалась отменной. Прозрачное небо, чистое и гладкое, как вымытое стекло, яркий солнечный свет, заливающий побережье.

Райан наблюдал, как маленькие птички деловито обследуют внутренний дворик ресторана в поисках крошек, как собаки самых различных пород гуляют на поводках, радостно улыбаясь каждому кусту, дереву, запаху. Молодая мама прошла мимо скамейки с двойной коляской, в которой сидели розовощекие близнецы в желтых шапочках, сине-желтых костюмчиках и желтых сапожках с синими помпонами.

Отвлекшись от волнений двух последних дней, Райан радовался кипящей вокруг жизни и старался не думать о том, сколь долго ему еще удастся прожить на этом свете.

В два сорок Саманта вышла из магазина в сопровождении радостно улыбающейся женщины в красных туфлях, платье из шотландки, с копной вьющихся светло-каштановых волос. Женщина так энергично размахивала руками, что издалека казалось, будто она декламирует Шекспира.

Решимости у Райана сразу поубавилось. Не хотелось ему подходить к Сэм, если ей составляла компанию рекламный агент или представительница издательства. Но, судя во всему, жестикулирующая женщина заведовала этим книжным магазином или работала там продавщицей, потому что, пожав руку Саманты и дважды хлопнув ее по плечу, она вернулась в магазин.

По-прежнему не замечая Райана, Саманта двинулась по направлению к нему, роясь в сумочке, возможно, искала ключи от автомобиля.

На встречу с читателями она пришла в дорогом, сшитом на заказ черном брючном костюме и белой блузе в узкую черную полоску. Элегантная, гибкая, модная, шагала она, как обычно, энергично и уверенно, и он узнал бы ее по походке, даже случайно увидев вдалеке на улице.

Приближаясь к ней, он совершенно забыл вступительную фразу, которую не единожды репетировал, и смог только вымолвить: «Сэм».

Она подняла голову, и правая рука показалась из сумочки, вместе с позвякивающими ключами.

Райан не знал, какую ему ждать реакцию, готовился к натянутой улыбке, а то и гримасе, нескольким резким словам и торопливому прощанию.

Но увиденное в ее глазах причинило ему большую боль, чем злость и презрение. Посмотрела она на него почти с жалостью.

Но улыбнулась, чем сразу подняла ему настроение. Улыбка осталась такой же очаровательной, но в ней определенно появились меланхолические нотки.

— Райан.

— Привет, Сэм.

— Дай я на тебя посмотрю. Как поживаешь?

— Нормально. Чувствую себя хорошо.

— И выглядишь, как всегда.

— Ты бы так не сказала, если бы увидела шрам, — заверил он ее, похлопав себя по груди. Сразу понял, что сказал не то, что следовало, быстро добавил: — Поздравляю с книгой.

Она вдруг засмущалась.

— Пока я лишь доказала, что способна на одну хорошую книгу.

— Только не ты. Для тебя это всего лишь начало, Сэм. Ты работаешь над второй, не так ли?

— Да. Конечно, — она пожала плечами. — Но заранее не скажешь, какой будет результат.

— Слушай, ты ведь на девятой строчке в списке бестселлеров.

— Нам сообщили, что на следующей неделе роман поднимется на седьмую.

— Это прекрасно. Ты взойдешь на вершину.

Она покачала головой:

— Джону Гришэму беспокоиться не о чем.

Райан указал на экземпляр, который держал в руке:

— Я прочитал роман дважды. Сейчас перечитываю в третий раз. Я знал, что он будет хороший, Саманта, но чтобы настолько…

Добравшись до похвал, он вдруг понял, что ему не хватает слов, чтобы выразить свое восхищение.

— Он потрясающе хорош. Когда его читаешь, возникает ощущение, будто взбираешься на громадную приливную волну, и конца подъему не видно.

Меланхолия, проступавшая в улыбке, осталась и в ее смехе.

— Думаю, твои слова стоит процитировать на обложке.

И пускай ему очень хотелось обнять Саманту, он сдержался, опасался ощутить, что она застынет в его объятиях, а то и отпрянет.

Вместо этого указал на скамью между кадками с красной геранью:

— Можем мы присесть на несколько минут? Я хочу поговорить с тобой о романе.

Он ожидал, что она сошлется на срочную встречу, но ошибся.

— Конечно. Солнце такое теплое.

На скамью они сели, чуть повернувшись друг к другу.

— Ты ничего мне не показывала, когда работала над романом, — он пролистывал страницы, — вот я и не ожидал…

— Я не делюсь ни с кем и ничем, когда работаю. Хотелось бы, но… Одиночества тут не избежать.

— Я думал насчет подтекста.

— Слишком много думать не нужно. Магия уходит.

— Этот роман — многослойный торт.

— Ты так думаешь?

— Абсолютно. Скрытые значения. Всех мне не разглядеть.

— Иногда достаточно и почувствовать.

— Забудь про многослойный торт.

— Уместная аналогия.

— Скорее роман похож на море. Температура воды с уходом в глубину меняется. Наверху — рыбы, греющиеся у поверхности, под ними — облака светящегося планктона, ниже — криль и так далее, и так далее. Свет еще проникает, но тени сгущаются. А где-то еще глубже — ты, загадочная другая ты. Я хочу сказать… другая твоя сторона, особенность характера, которую я так и не узнал.

Сразу она не ответила, и Райан уже подумал, что чем-то обидел ее или сморозил глупость, чего она от него никак не ожидала. Но Саманта спросила:

— Какая сторона?

— Не знаю. До конца еще не разобрался. Но у меня есть предчувствие, что когда разберусь, когда пойму эту твою сторону… тогда мне станет ясно, почему ты отказалась стать моей женой.

Она посмотрела на него с такой нежностью, что он чуть не заплакал.

— Сэм, — продолжил он, — возможно ли то, что я чувствую? Скажет ли мне книга, что нет во мне чего-то такого, что тебе нужно больше всего?

— Полагаю, что да. Скажет. Хотя я написала ее не для того, чтобы просветить тебя.

— Понимаю.

— Но, и это неизбежно, в книге я вся. И та часть, что находится под светящимся планктоном.

Меланхолии в ее улыбке добавилось.

Райан огляделся, гадая, а осознают ли прохожие драму, которая разворачивалась у них на глазах. Сэм уже стала литературной знаменитостью, и он не хотел дискредитировать ее, устраивая сцену.

Но приехавшие в торговый центр за покупками проходили мимо, не удостаивая и взглядом сидящую на скамье парочку, подростки смеялись чему-то своему, влюбленные плыли, держась за руки, занятые друг другом, и только ирландский сеттер, которого вели на поводке, пристально глянул на них, словно учуял запах печали, но его уже утягивал за собой мужчина в шортах цвета хаки и биркенштоках^[239].

— Сэм, знаешь, я бы хотел, чтобы ты просто сказала, чего ты во мне не нашла.

— Я пыталась, все время, когда мы были вместе.

Райан нахмурился.

— Я был таким тупым?

Когда Саманта заговорила, в голосе звучало сожаление:

— Такое не обсуждают, как неприятный запах изо рта или застольные манеры, Райан. И разом обрести не удастся, узнав, что я без этого не могу. А самое ужасное — имитировать, будто это у тебя есть. Потому что я так захотела.

— Так как же мне узнать, что это, чего мне не хватает… из подтекста?

— Да. Из подтекста, который говорит о том, как я жила, что чувствовала, что считала для себя важным.

— Сэм, я заблудился.

В ее голосе послышалась уже не меланхолия, а боль.

— Милый, я знаю. Знаю, что заблудился, знаю, и от этого у меня рвется сердце.

Он рискнул потянуться к ней, и она взяла его руку. От чувства благодарности у Райана перехватило дыхание.

— Сэм, если я вчитаюсь в книгу и все-таки пойму, что тебе необходимо, чего у меня нет, и попытаюсь измениться в нужную сторону, пусть я не знаю, в какую, сможем мы предпринять вторую попытку?

Она крепко сжала его руку, будто хотела держаться за него до скончания веков.

— Слишком поздно, Райан. Я бы хотела сказать другое, но… слишком поздно.

— У тебя… кто-то есть?

— Нет. И не было, за целый год ни разу не ходила даже на свидание. Мне хорошо одной, я больше ничего не хочу. Может, когда-нибудь кто-то и появится. Не знаю.

— Но ты любила меня. Я уверен, что любила. Нельзя же любить от одного дня и до другого.

— Я и не переставала.

Эти три слова не вызвали у него восторга, пусть несли в себе столь радостную весть, но безмерно опечалили: ее голос переполняло горе, душевная боль, с какой жены говорят об их безвременно ушедших мужьях, любовь к которым теперь так и останется невостребованной.

— Я тебя люблю, — добавила Саманта, — но больше не смогу влюбиться в тебя.

— Ты противоречишь себе, — в его голос прорвалось раздражение.

— Нет. Есть разница.

— Не такая, чтобы иметь хоть какое-то значение.

— Все имеет значение, Райан. Все.

— Пожалуйста, скажи мне, что я сделал не так?

Ее лицо перекосило от ужаса.

— Нет, Господи, нет!

Такая реакция совершенно не соответствовала его вопросу. В конце концов, он всего лишь другими словами хотел спросить, чего в нем ей не хватало.

Резкость ответа показала ему, что они находятся в поворотной точке их отношений, и отношения эти могут развернуться как к свету, так и к темноте, обрести надежду или лишиться ее навсегда.

Создавая программное обеспечение, занимаясь бизнесом, он научился распознавать такие моменты, которые могли сбросить его в пропасть или вознести на вершину.

— Пожалуйста, скажи мне, — настаивал Райан. — Скажи мне, что я сделал.

Ее пальцы до боли сжали его руку, ногти впились в кожу, едва не раздирая ее до крови.

— Любить тебя и говорить об этом? Лицом к лицу? Невозможно.

— Но если ты меня любишь, ты хочешь пройти через это так же, как и я.

— Пройти через это нельзя.

— Мы сможем, — настаивал Райан.

— Я не хочу все уничтожить.

— Уничтожить что? Что остается, если мы не предпримем вторую попытку?

— Год, проведенный нами вместе, когда все было так хорошо.

— Этого не уничтожить, Сэм.

— Можно. Разговором о том самом.

— Но если мы просто…

— Теперь в этом нет смысла. Только слова на правильный путь нас не выведут. Ничего не предотвратят.

Он уже открыл рот, но она остановила его, прежде чем с его губ сорвалась очередная мольба.

— Нет. Позволь мне и дальше любить тебя. И позволь помнить то время, когда я была в тебя влюблена. Пусть оно останется со мной навсегда.

Потрясенный чистотой ее страсти, осознав, что она действительно любила его душой и сердцем, по-прежнему не понимая, чего же все-таки ему не хватало, какую он допустил ошибку, Райан мог ответить только двумя словами.

Но опять она остановила его, прежде чем он заговорил:

— Не говори, что ты заблудился. Не повторяй вновь. — Ее глаза переполняло горе, голос дрожал. — Это правда. Я принимаю эту правду, вот почему и не хочу услышать ее вновь. Я этого не вынесу, Моргунчик.

Она убрала руку, не сердито, скорее в отчаянии, поднялась, вроде бы запнулась, словно могла передумать и снова сесть, потом повернулась и зашагала прочь.

Райан с трудом подавил желание броситься следом, остался на скамейке, между двух кустов герани, ярких, словно абажуры ламп «Тиффани». Витрины магазинов слепили. Водяные арки в фонтане сверкали, как хрусталь, а потом рассыпались, ударяясь о поверхность бассейна.

В какой-то момент он заметил молодую женщину-азиатку, которая стояла в двадцати футах от него, перед книжным магазином. Похоже, наблюдала за ним и, должно быть, видела, что он говорил с Самантой.

Перед собой обеими руками она держала букет из полудюжины бледно-розовых лилий, завернутых в целлофан и перевязанных синей ленточкой.

Предположив, что она — поклонница таланта Саманты и, заинтригованная его разговором с ней, может подойти, чтобы обсудить роман, Райан поднялся со скамьи. Он мог лишь сказать женщине, что заблудился, а она, к сожалению, ничем не могла ему помочь.

Глава 39

Последние пять зим числились среди самых холодных в истории Калифорнии, хотя температуры, которые заставлялись калифорнийцев тянуться за свитером, вызвали бы у жителей Мэна или Мичигана желание отправиться на пикник. Но этот день выдался теплым, так что люди с удовольствием гуляли среди корпусов торгового центра, подставляя лица солнцу, и не очень-то стремились заходить в магазины.

Когда-то Райану нравилось находиться в толпе, и он с удовольствием продолжил бы прогулку. Теперь большое количество людей его нервировало.

Выздоровление после операции требовало тишины и покоя. А потом он избегал скоплений людей: принимал, среди прочих, препараты, подавляющие иммунную систему, и опасался инфекций, которые передавались воздушно-капельным путем. Дома он теперь проводил много времени, и не потому, что выполнял рекомендации врачей. Просто предпочитал одиночество.

В этой толпе никто никуда не спешил, не расталкивал других. Люди неторопливо прогуливались по дорожкам и аллеям. Но при этом их было очень уж много, Райану они напоминали гудящий рой инопланетных существ, грозящий утащить его в свой улей, откуда он бы уже не вырвался. Направляясь к автомобильной стоянке, он изо всех сил сопротивлялся наваливающейся на него панике. Если бы сдался, то сорвался бы с места и бежал, бежал, бежал, пока рядом не осталось бы ни одного человека.

На огромной, заставленной автомобилями стоянке царила тишина. Все, кто хотел, уже приехали в торговый центр и оставшиеся до сумерек пару часов намеревались провести, гуляя и разглядывая витрины. Так что уезжали лишь единицы.

Найдя ряд, в котором припарковался, Райан направился в дальний его конец, где стоял его купе, размышляя о взгляде Саманты. Ранее он подумал, что она жалела его, но теперь заподозрил, что в этом взгляде читалась не жалость, а что-то куда более худшее.

Жалость — это боль, которую чувствует человек, видя беду других, в сочетании с желанием помочь. Но Саманта не могла ему помочь. Она ясно дала понять, что не может. То есть в ее глазах он увидел скорее соболезнование, которое может быть нежным, как жалость, но это и сочувствие к тем несчастным, помочь и спасти которых уже нет никакой возможности.

Солнце давило на него, отраженные от ветровых стекол лучи слепили, от автомобилей шел жар, от асфальта поднимался запах гудрона, ему хотелось вернуться домой, в прохладу солярия.

— Привет, — раздался за его спиной голос. — Привет. Привет.

Он повернулся и увидел ту самую азиатку с букетом светло-розовых лилий. Лет двадцати пяти, миниатюрную, удивительно красивую, с длинными, блестящими черными волосами, скорее даже евразийку^[240], с серовато-зелеными глазами.

— Вы ее знаете, вы знаете женщину, которая написала эту книгу? — на английском она говорила без малейшего акцента.

Если бы он отшил ее, его грубость бросила бы тень на Сэм.

— Да, — кивнул Райан. — Я знаю ее. Раньше знал.

— Она — очень хорошая писательница, такая талантливая.

— Это точно. Хотелось бы мне обладать ее талантом.

— И такая сострадательная, — незнакомка подошла ближе, выразительно посмотрела на книгу, которую Райан держал в руке.

— Очень сожалею, но, боюсь, мне пора ехать. Опаздываю.

— Замечательная книга, пронизанная таким тонким пониманием жизни.

— Да, конечно, но я опаздываю.

Держа лилии обеими руками, она протянула их ему.

— Вот. Я видела, что между вами возникло недопонимание, вам они нужны больше, чем мне.

— Нет, нет, — в удивлении ответил он. — Я не могу их взять.

— Пожалуйста, возьмите. Вы должны, — она буквально ткнула букет ему в грудь, с такой силой, что один бутон отломился от стебля и упал на асфальт.

— Нет, — промямлил ошеломленный Райан, резкий аромат лилий защекотал ноздри. — Видите ли, там, куда я еду, мне не удастся поставить их в воду.

— Нет, нет, вы должны, — настаивала она, и если бы он не подхватил целлофановый конус свободной рукой, цветы упали бы на землю.

Взяв лилии, он тут же попытался вернуть их.

И вдруг почувствовал, что его обожгло, полоса огня вспыхнула на левом боку. Мгновением позже ожог сменился резкой болью. И вот тогда он увидел выкидной нож.

Лилии и книга выпали у него из рук.

— Я могу убить тебя, когда захочу, — процедила женщина.

Потрясенный, зажимая рану рукой, Райан привалился к «Форду Эксплореру».

Женщина повернулась и зашагала к параллельному ряду автомобилей. Не побежала.

Лезвие, очень уж острое, прорезало рубашку, не выдергивая нитей, так же чисто, как бритва режет газету.

Правой рукой, запачканной кровью, Райан ощупал рану. Не рваная, скорее надрез, длиной в четыре дюйма, поверхностная, не требующая швов, не смертельная, рана-предупреждение, но достаточно глубокая, чтобы края разошлись.

Он поднял голову и увидел, что миниатюрная женщина исчезла среди автомобилей, возможно, уже села в один из них, чтобы уехать.

Шок лишил его дара речи. И теперь, когда он подумал о том, чтобы позвать на помощь, с губ срывался только хрип.

Райан оглядел стоянку, заставленную автомобилями. Вдали две машины медленным ходом направлялись к выезду. Увидел он и трех человек, но все находились довольно далеко.

Женщина с ножом давно исчезла, превратившись в отблеск солнечных лучей от ветровых стекол, в мерцание горячего воздуха, поднимающегося от асфальта.

Райан вновь обрел голос, но лишь для того, чтобы тихонько выругаться. Решил никого не звать, не привлекать к себе излишнего внимания. Все равно женщина ушла, и ее уже не найти.

Раздавив несколько лилий (так уж получилось — не намеренно), когда двинулся к лежащей на асфальте книге, Райан поднял ее левой, не запачканной в крови рукой.

Когда подошел к своему «Форду»-купе модели 1932 года, капли пота падали на багажник, пока он рылся в кармане, доставая ключи. И пот, который его прошиб, не имел никакого отношения к теплому дню.

В багажнике, среди прочего, он держал инструменты, которые могли понадобиться для мелкого ремонта на дороге, одеяло, несколько кусков чистой замши, рулон бумажных полотенец, бутылку воды.

Кусок замши просунул в разрез рубашки, прижал к ране, придавил локтем, чтобы замша не сдвигалась с места.

После этого смыл кровь с правой руки водой из бутылки, расстелил одеяло на водительском сиденье.

«Шеви Тахо» медленно проезжал мимо, но Райан не остановил водителя. Ему хотелось как можно быстрее уехать отсюда и добраться до дома.

Ее голос по-прежнему звучал в голове: «Я могу убить тебя, когда захочу».

Возбужденная видом его крови, она могла решить, что надо бы вернуться и добить жертву.

Мощный двигатель «Форда» проектировался для гонок, так что сотрясал автомобиль на холостых оборотах. И коробка передач позволяла быстро набирать скорость.

Когда он выехал с автостоянки, Райану захотелось промчаться по улицам, как по гоночной трассе, но он сдерживал себя, не нарушал скоростного режима. Общение с полицией в его планы не входило.

Автомобиль изготовили по старым чертежам, но начинили многими техническими новинками, в том числе и устройством «без рук» для мобильного телефона. И когда раздался звонок, Райан, занятый своими мыслями, ответил автоматически:

— Алло?

— Болит? — спросила женщина, которая порезала его.

— Что вам нужно?

— Ты никогда не слушаешь?

— Что вам нужно?

— Разве я выразилась недостаточно ясно?

— Кто вы?

— Я — голос лилий.

— Давайте ближе к делу, — раздраженно бросил он.

— Не трудятся они, не прядут^[241].

— А если конкретнее, без галиматьи? Дело в Ли? В Кей?

— Тинги? — Она мягко рассмеялась. — Думаешь, причина в них?

— Вы их знаете? Да, знаете.

— Я знаю о тебе все, кого ты уволил и кто на тебя работает.

— Они получили двухгодичное жалованье. Я хорошо к ним относился.

— Ты думаешь, все это связано с Тингами, потому что у меня такие же раскосые глаза, как и у них? Они тут совершенно ни при чем.

— Тогда скажите мне, с чем все это связано?

— Ты знаешь, с чем связано. Ты знаешь.

— Если бы знал, вы бы не подобрались ко мне достаточно близко, чтобы ударить ножом.

Красный свет заставил его остановиться. Автомобиль покачивался, ноющая рана под куском замши пульсировала в такт работающему на холостых оборотах двигателю.

— Ты действительно так глуп? — спросила она.

— Я имею право знать.

— Ты имеешь право умереть.

Он подумал о Спенсере Баргхесте из Лас-Вегаса и его коллекции законсервированных трупов. Но он так и не нашел связи между доктором Смерть и событиями последних шестнадцати месяцев.

— Я не глуп, — ответил он. — Я знаю, вам что-то нужно. Всем что-то нужно. У меня есть деньги, много денег. Я могу дать вам все, что вы пожелаете.

— Если ты не глуп, то ничего не понимаешь. В лучшем случае совершенно ничего не понимаешь.

— Скажите мне, что вам нужно, — настаивал он.

— Твое сердце принадлежит мне. Я хочу его вернуть.

На столь лишенное здравого смысла требование у Райана просто не нашлось ответа.

— Твое сердце. Твое сердце принадлежит мне, — повторила женщина и заплакала.

Слушая ее плач, Райан подумал, что здравомыслие от нее не спасет, что она безумна и одержима навязчивой идеей, которую ему никогда не понять.

— Твое сердце принадлежит мне.

— Хорошо, — мягко ответил он, чтобы ее успокоить.

— Мне, мне. Это мое сердце, мое драгоценное сердце, и я хочу его вернуть.

Она оборвала связь.

Позади нажали на клаксон. Красный свет сменился зеленым.

Вместо того чтобы надавить на педаль газа, Райан съехал на обочину, перевел ручку коробки скоростей на нейтралку.

Воспользовавшись функцией «*69», попытался перезвонить плачущей женщине. Услышал только записанный на пленку голос, предлагающий отключить связь или набрать номер.

Дождавшись разрыва в транспортном потоке, Райан вписался в него.

Чистое небо висело над головой, словно огромная перевернутая чаша, но синоптики обещали дождь, с воскресного утра до второй половины понедельника. И Райан знал: когда чаша наполнится водой и начнет изливаться вниз, женщина придет. В темноте и дожде, под капюшоном, она придет, и, как призрака, замки ее не остановят.

Глава 40

Райан припарковал купе и вышел из машины, с облегчением обнаружив, что в гараже ни души. Стоя у распахнутой дверцы, достал из рубашки окровавленную замшу, бросил на одеяло, которое предохраняло от крови водительское сиденье, приложил к ране чистый кусок замши.

Быстро скатал одеяло, зажал под левой рукой, вошел в дом, на лифте поднялся на третий этаж, укрылся в своих апартаментах, ни с кем не встретившись.

Положил одеяло на стол, с намерением сунуть в мешок и выбросить.

В ванной промыл рану медицинским спиртом, потом намазал йодом.

Щипало ужасно, что его только порадовало. Боль прочистила туман в голове.

Рана была неглубокая, и кровеостанавливающий крем быстро справился со своей задачей. Через какое-то время Райан осторожно вытер марлевой салфеткой избыток крема и нанес слой неоспорина^[242].

Обрабатывая рану, мысленно Райан сосредоточился на грозящей ему опасности, думал о том, что может произойти в будущем.

На неоспорин он положил марлевые салфетки и закрепил их полосками пластыря, расположенными поперек раны, чтобы получше стянуть кромки разреза. Потом длинными продольными полосками зафиксировал короткие.

Боль уже практически не чувствовалась, чуть пульсировала.

Райан переоделся в черные джинсы и черный свитер-рубашку с отложным воротником.

В баре стояло несколько бутылок вина. Райан открыл «Опус один»^[243] десятилетней выдержки и наполнил бокал от «Риделя»^[244] чуть ли не до самого края.

По аппарату внутренней связи сообщил миссис Эмори, что сам расстелет кровать и обедать будет у себя. Заказал стейк и попросил оставить тележку на колесиках у лифта на лестничной площадке третьего этажа в семь часов вечера.

Без четверти пять Райан позвонил доктору Дугалу Хоббу в Беверли-Хиллс. Ожидал, что услышит голос телефонистки службы ответов, и так оно и вышло. Он оставил свою фамилию, номер, подчеркнул, что у него пересажено сердце и он попал в чрезвычайную ситуацию.

Сев на диван, включил плазменный телевизор, заглушил звук и какое-то время смотрел, как гангстеры 1930-х годов бесшумно стреляют по черным автомобилям, которые огибали углы без скрипа тормозов и визга шин.

Выпив треть бокала, он вытянул перед собой правую руку. Она практически не дрожала.

Переключил канал, понаблюдал, как непривычно молчаливый Рассел Кроу бесшумно ведет парусник сквозь бушующий, но не издающий ни звука шторм.

Через одиннадцать минут после разговора со службой ответов ему позвонил доктор Хобб.

— Извините, что потревожил вас, доктор. Со здоровьем проблем у меня нет. Но, тем не менее, мне необходима ваша помощь.

Заботливый, как и всегда, доктор Хобб никоим образом не выразил недовольства.

— Я всегда на связи, Райан. Если я вам потребовался, звоните без малейшего колебания. Как я и говорил вам, независимо от того, сколь хорошо идет выздоровление, всегда возможно появление эмоциональных проблем.

— Если бы все было так просто.

— Телефонные номера психотерапевтов, которые я дал вам годом раньше, не изменились, но, если вы их затеряли…

— Это не эмоциональная проблема, доктор. Это… даже не знаю, как ее назвать.

— Тогда объясните, в чем дело.

— Сейчас мне бы не хотелось. Но… я должен знать, кто был донором.

— Но вы же знаете, Райан. Учительница, которая в автомобильной аварии получила травму головы, несовместимую с жизнью.

— Да, это я знаю. Двадцати шести лет, сейчас уже двадцати семи, скоро ей бы исполнилось двадцать восемь. Но мне нужна ее хорошая фотография.

На какие-то мгновения Хобб замолчал, а на экране парусник Рассела Кроу так трепало волнами и ветром, что матросам пришлось привязаться к мачтам, чтобы их не смыло за борт.

— Райан, — наконец послышался в трубке голос Хобба, — лучший специалист в списке психотерапевтов — Сидни…

— Не психотерапевт, доктор Хобб. Фотография.

— Но действительно…

— Фотография и имя, доктор Хобб. Пожалуйста. Это очень важно.

— Райан, некоторые семьи согласны с тем, что получатели органов дорогих им людей знали, кому они обязаны жизнью.

— Это все, что мне нужно.

— Но многие другие семьи хотят, чтобы донор остался анонимным. Им не нужна благодарность, они предпочитают скорбеть об утрате без посторонних.

— Я понимаю, доктор. В большинстве случаев я бы с уважением отнесся к такой позиции. Но это экстраординарная ситуация.

— При всем должном уважении, это неразумно…

— Я в таком положении, что ответ «нет» устроить меня не может. Ни в какой степени. Совершенно не может.

— Райан, я — хирург, который вынул ее сердце и пересадил вам, но даже я не знаю имени донора. Семья так решила.

— Кто-то в медицинской системе, ведающей обменом органов, знает ее имя и может найти ближайших родственников. Я хочу попросить семью изменить свою точку зрения.

— Возможно, донор поставила такое условие: ее имя не должно быть открыто. Родственники, скорее всего, не сочтут себя вправе переступить через волю усопшей.

Райан глубоко вдохнул.

— Не сочтите за грубость, доктор, но, с учетом аренды самолетов и медицинских расходов, я потратил миллион шестьсот тысяч, и до конца жизни здоровье будет обходиться мне недешево.

— Райан, мне, право, неловко. И все это так не похоже на вас.

— Нет, подождите. Каждый цент потрачен по делу, лишних денег с меня ни за что не брали. Я, в конце концов, жив. Я просто хочу перевести разговор в эту плоскость. При всех моих расходах я бы хотел предложить пятьсот тысяч долларов ее семье, если они пришлют мне фотографию и назовут имя.

— Господи, — выдохнул Хобб.

— Возможно, они оскорбятся. Я думаю, вы оскорбились. Возможно, они пошлют меня к чертовой матери. Или вы пошлете. И дело не в том, будто я думаю, что могу купить всех и вся. Просто… меня загнали в угол. И я буду благодарен любому, кто сможет мне помочь, кому достанет порядочности и милосердия, чтобы помочь.

Дугал Хобб, парусник, оказавшийся во власти волн, и Райан разделили долгое молчание. Хирург, похоже, мысленно вскрывал ситуацию, чтобы определиться с дальнейшими действиями.

— Я попытаюсь помочь вам, Райан. Но я не могу действовать вслепую. Если бы хоть что-то знал о вашей проблеме…

Райан лихорадочно пытался найти объяснение, которое врач мог бы не одобрить, но счел достаточно весомым, чтобы передать просьбу Райана семье донора.

— Назовите это духовным кризисом, доктор. Она умерла, а я жив, хотя она, несомненно, была более достойным человеком, чем я. Я достаточно хорошо себя знаю, чтобы в этом не сомневаться. И меня это гнетет. Я не могу спать. Я вымотался донельзя. И мне нужно… как-то почтить ее память.

Вновь пауза.

— Вы не собираетесь сообщать об этом публично?

— Нет, сэр. Пресса понятия не имеет о моей болезни, о пересадке сердца. Я не хочу, чтобы мои проблемы со здоровьем стали достоянием общественности.

— То есть вы хотите почтить ее память… как католик чтит чью-то память, заказывая мессу?

— Да. Именно об этом я и говорю.

— Вы — католик, Райан?

— Нет, доктор. Но я говорю именно об этом.

— Я могу обратиться к одному человеку, — признал Хобб. — У него есть вся информация о доноре. И он может передать им вашу просьбу. Семье.

— Я буду вам очень признателен. Вы и представить не можете, как я вам буду признателен.

— Они, возможно, согласятся предоставить фотографию. Даже имя. Но если семья не захочет сообщать вам фамилию и контактную информацию о себе, вас это устроит?

— Фотография в огромной степени… утешит меня. Все, что они смогут сделать. Я буду им очень благодарен.

— Это необычная просьба. Но, должен отметить, такое уже случалось. И тогда разрешилось ко всеобщему удовольствию. Все будет зависеть от семьи.

Женщина с лилиями хотела помучить Райана, изорвать его нервы в клочья, а уж потом вонзить нож в сердце. Но прежде чем перейти к дальнейшим действиям, она наверняка дала бы ему сутки, чтобы обдумать рану в боку, представить себе, что его ждет в самом ближайшем будущем.

Ночь и дождь были ее союзниками. Еще двадцать четыре часа она могла рассчитывать на их помощь.

— И вот что еще, доктор. Фотография и все остальное, чем согласится поделиться семья… они мне нужны как можно быстрее. В идеале через двенадцать часов или раньше.

Если Дугал Хобб и взялся при этих словах за скальпель, он решил не пускать инструмент в ход. Ответил только после паузы: «Духовные кризисы часто длятся годами, бывает, и всю жизнь. Обычно с ними ничего срочного не возникает».

— Мой кризис — не такой, как все. Спасибо, что вошли в мое положение, доктор.

Глава 41

Стейк резался, как масло.

За едой Райан думал о том, как мастерски женщина владела ножом. Отвлекла его внимание лилиями и нанесла именно такую рану, как и хотела.

Если бы нож проник глубже, ему пришлось бы обращаться в больницу. Она же лишь взрезала кожу, дав понять, что с обработкой раны он справится сам, и, вероятно, ожидала, что он так и поступит.

Хотя со временем она могла показать себя киллером, пока вела некую игру. И хотела ее продолжить, стремилась максимально запугать его, прежде чем нанести смертельный удар ножом… если в ее планы входил такой удар.

Уверенность и ловкость владения ножом она могла обрести и на улице, но Райан подозревал, что эта молодая женщина не имела никакого отношения к подростковым бандам. Кровавая драма, разыгранная на автомобильной стоянке торгового центра, тянула на балет с ножом, а не на разделывание туши в лавке мясника.

И пусть эта стычка не доставила ему радости, он, тем не менее, остался в живых.

Не далее как прошлым вечером он сказал себе, что все эти новые происшествия (фигура в дождевике с капюшоном, которую не засекли камеры наблюдения, конфеты-сердечки, подвеска в виде сердца с выгравированной надписью, которые исчезли) — плод его воображения, как и странные события, случившиеся до операции, и причину следует искать в двадцати восьми препаратах, которые он теперь принимал.

Он еще тогда отверг эту версию, решил, что очень уж далека она от реальности. И теперь рана в боку наглядно доказала, что на воображение случившееся не списать.

После обеда он отвез тележку с грязной посудой к лифту и позвонил миссис Эмери, чтобы та ее забрала.

Чуть ли не час пил второй бокал «Опус один» и листал роман Саманты, перечитывал некоторые абзацы, как другие мужчины, попавшие в сложное положение, наугад открывают Библию и читают ее в надежде, что Бог укажет им путь.

В десять вечера подошел к панели «Крестрон», встроенной в стене прихожей его апартаментов, и вывел на экран меню системы наблюдения. Просмотрел картинки камер, установленных в коридорах. Убедившись, что нигде не горит свет, предположил, что Эмери ушли к себе, закончив рабочий день.

В подвале, в служебном коридоре, который вел к прачечной, он отомкнул замок двери кладовки, где побывал прошлым вечером, вошел, тихонько закрыл за собой дверь. Открыл высокий металлический шкаф, в котором стояли видеомагнитофоны, на магнитные диски которых записывалось все, что фиксировали камеры, включил монитор.

Прошлым вечером, когда он просматривал запись камеры, которая должна была увидеть фигуру в капюшоне, отсутствие фантома потрясло его. На тот момент, само собой, он еще не встречался лицом к лицу с дивой, виртуозно владеющей ножом, и мог задаваться вопросом, а не подействовали ли на его зрение лекарственные препараты, которые он принимал в огромном количестве.

Тогда он и не собирался проводить анализ записи. Искал то, чего камера не зафиксировала, а следовало изучать совсем другое, попавшее на магнитный диск.

Теперь он начал с первой записи, сделанной камерой, установленной на доме, в сумерках, более сорока восьми часов тому назад. Наблюдал в режиме реального времени, потому что при ускоренном просмотре многие детали оставались незамеченными.

Вновь смотрел на дождь, клубящийся туман, угасающий свет, на фоне которых так и не появилась фигура в дождевике с капюшоном, хотя Райан в тот вечер видел ее дважды.

Что-то в ленивых клубах тумана заинтересовало его. И когда он прокрутил пленку назад, чтобы посмотреть, как день будет переходить в сумерки, в какой-то момент туман дернулся. А после этого стал клубиться точно так же, как клубился ранее.

Райан опять ушел назад и окончательно убедился, что часть записи скопировали, чтобы заменить ею стертый кусок. Та же история повторилась еще раз, когда незваная гостья выходила из-под крон гималайских кедров.

В нижнем углу экрана, где указывалось время съемки, секунды менялись, как и положено, хотя демонстрировалась часть записи, уже прошедшая ранее. Хакер, который это проделал, знал эту систему как свои пять пальцев и не упускал никаких мелочей.

Какое-то время Райан просматривал повторяющиеся куски (первый продолжительностью сорок девять секунд, второй — тридцать одну), раздумывая, какой же вывод следует из этой находки.

Первый раз он сел к монитору через сутки после того, как заметил незваную гостью в дождевике с капюшоном. За это время кто-то мог подправить те записи.

Но прошлым вечером, прежде чем посмотреть на заснятые камерами наблюдения сумерки, он прибежал сюда в пижаме и халате, чтобы посмотреть, кто мог входить и выходить из его апартаментов, чтобы положить подвеску-сердечко ему на подушку. На лестничной площадке видеозапись никого не показала. Исходя из того, что женщина постоянно входила и выходила из его апартаментов, ее помощник, подключив компьютер к охранной системе (скорее всего, он тоже находился в доме), убирал ее изображение с видеозаписи, как только она оказывалась вне пределов видимости той или другой камеры наблюдения.

То есть действовала она не одна. Версия заговора, ранее чисто умозрительная, внезапно нашла подтверждение.

Что более важно, возможности тех, кто ему противостоял, впечатляли. И многое говорило за то, что действовали они по тщательно продуманному плану.

Наконец-то он располагал вещественными уликами. Без них не мог доказать, что удар ножом в бок не являлся случайностью. Подмена записи камер наблюдения на случайность уже не тянула.

Разумеется, на полицию такие улики особого впечатления произвести не могли. Но он и не собирался обращаться в полицию, не выяснив мотивы заговорщиков… может, не обратился бы и выяснив эти мотивы.

Женщина с ножом заявила, что хочет его убить, и он поверил, что таковы ее намерения. Но вот мотив оставался тайной.

Сотрудница Уилсона Мотта, Кэти Сайна, перечислила пять причин насилия: похоть, зависть, злость, алчность и месть. Но отметила, что это скорее человеческие недостатки, чем мотивы, хотя и могли сойти за мотивы. А тот, кто нацелился на убийство, мог действовать, исходя не из одной, а из нескольких причин.

Райан уже собирался выключить монитор, когда изображение на экране мигнуло и изменилось. Вместо картинки одной из камер наблюдения экран заполнила какая-то поблескивающая, вязкая масса, красная, с синими венами, пульсирующая, как нечто жуткое, обнаруженное внутри треснувшего метеорита в каком-то старом научно-фантастическом фильме.

Сначала Райан не понял, что видит перед собой, но потом до него дошло, что это видеозапись человеческого сердца, бьющегося во вскрытой грудной клетке.

И хотя он не касался пульта дистанционного управления, экран разделился на четыре части (словно на него одновременно выводились картинки с четырех камер наблюдения), и перед Райаном уже бились четыре сердца. Мгновением позже сердец стало восемь, двенадцать, шестнадцать…

Все это не имело никакого отношения к режиму реального времени, в котором работали камеры наблюдения: ни на территории участка, ни в доме никто сердца не дробил. На экран вывели учебный фильм об операции на открытом сердце. В кадре появились руки хирурга, камера тут же отдалилась, чтобы показать всю работающую бригаду.

Потом скорость показа начала ускоряться, кадры сливались, изображение плыло, экран погас.

Из шкафа, где стояли видеомагнитофоны, донеслись предсмертные скрипы электроники. Потом наступила тишина… и везде погасли индикаторные лампочки.

Райан и без специалистов мог понять, что система видеонаблюдения целиком и полностью выведена из строя, все записи за предыдущие тридцать дней стерты и доказательств, что с ними манипулировали, у него больше нет.

Глава 42

В нише, примыкающей к гостиной, Райан выдвинул ящик стола, нашел файл с фотографией Терезы Рич, которую позаимствовал из папки Спенсера Баргхеста в его кабинете.

Перед тем как шестнадцатью месяцами раньше доктор Гапта выставил ему диагноз — кардиомиопатия, он не сомневался, что именно эта фотография позволит ему найти объяснение странных событий, которые происходили в то время.

Но в конечном итоге анализ фотографии ничего полезного не принес. Райан решил, что заговора нет, его никто не травил, все это ничего не значащие совпадения, которые казались таинственными и полными скрытого смысла в силу присущей ему подозрительности и нездоровья, влияющего на ясность мыслей.

Возможно, пришло время вновь взглянуть на фотографию Терезы.

Но он более не располагал техническими средствами, предоставленными Моттом для увеличения и анализа фотографии. Мог полагаться только на свои глаза.

В этот момент зазвонил телефон. По тому номеру, который знали единицы. А вот вместо номера звонившего на дисплее телефонного аппарата высветились черточки.

Сняв трубку, он услышал голос женщины с лилиями:

— Проверь свой банковский счет. Узнаешь, что пожертвовал сто тысяч долларов на кардиологические исследования. Как я понимаю, финансовые потери для тебя более болезненны, чем ножевая рана.

Райан не стал поддерживать ее игру.

— На кого работаешь ты и твои сообщники?

— Нет у меня сообщников. Я одна.

— Врешь. Слишком большие у вас возможности. И сильная поддержка.

— На кого бы я ни работала, ты — покойник.

— Еще нет. — И он положил трубку.

* * *

Быть, чтобы делать. Нет, быть, чтобы сделать. Не упускай момент. Действуй — не реагируй на действие. Поймай волну, поднимись на нее, оседлай, пригвозди, не дай ей пригвоздить тебя, существуй, чтобы жить, никогда не существуй, чтобы существовать. Существование — вход, а не выход. Быть или не быть — это не вопрос.

Райан устроил себе экскурсию по особняку, включал свет в комнатах, в которые заходил, выключал, уходя, но не видел сами комнаты, перед глазами стояло то место, из которого пришел: ползающие по полу тараканы, окурки сигарет с марихуаной, вдавленные в пепельницу, плакаты с видами Катманду и Хартума, куда его отец так и не попал, потому что на ежедневные «путешествия» в более экзотические места уходили деньги, предназначенные на поездки и даже на оплату квартиры. Поэтому Райану если и случалось ездить, то в Лас-Вегас, в микроавтобусе, с матерью и мужчиной, тем самым, кто в тот конкретный момент являлся для нее эталоном мужчины, каким не мог стать его отец. На восток мать и мужчина всегда ехали в приподнятом настроении, под жарким солнцем пустыни говорили о больших деньгах, системах ставок и пересчета карт, прикладывались к пиву, чтобы скоротать мили, лапали друг друга на переднем сиденье, тогда как сзади Райану приходилось притворяться, что он глухой, что он спит, что он умер или даже не родился. Бывало, его оставляли на ночь на автомобильной стоянке у казино, и тогда приходилось прятаться в глубине микроавтобуса, потому что, если сидеть впереди, в стекло стучали странные люди и сладкими голосами (он полагал этих людей вампирами) убеждали открыть дверцу. Потом они отправлялись в дешевый мотель, всегда в один и тот же дешевый мотель, и Райан опять оставался в микроавтобусе,пока мать и мужчина «хорошо проводили время». Через день или два они ехали на запад, обычно без цента в кармане, обвиняя друг друга в неудаче, ругаясь. Однажды на стоянке один из мужчин ударил ее, она — его, Райан попытался вмешаться, но он был маленький и слабый, а потом мужчина начал с ней что-то такое делать, уже не в отеле, а прямо в кабине, и Райану пришлось уйти, по обочине, уйти домой, потому что он не мог на это смотреть. Но он не мог пройти сотни миль, поэтому, когда они остановили микроавтобус, он залез в салон, а они смеялись на переднем сиденье, будто ничего не случилось. И они поехали домой, по пустыне, лишенной всякой красоты, по Мохаве, напоминающей огромную грязную пепельницу. Мать и мужчина говорили о следующем разе, о том, что уж в следующий раз они точно выиграют, улучшат систему, потренируются в пересчете карт, говорили всю дорогу, которая вела к отцу, Катманду, Хартуму, тараканам, «косякам» и мужчине очередного конкретного момента.

Обойдя дом дважды, Райан вернулся в свои апартаменты. Дверь запирать не стал.

Уверенный в том, что женщина продолжит психологическую пытку, прежде чем нанести новый удар, даже не положил нож под подушку.

Доктор Хобб рекомендовал по возможности воздерживаться от спиртного, потому что алкоголь ухудшал всасывание и уменьшал эффективность некоторых из двадцати восьми лекарственных препаратов, но Райан налил себе третий бокал «Опус один».

Сел на кровать с книгой Саманты. Заснул, читая, и ему снились события романа, ключевые моменты сюжета.

Странные это были сны, потому что он в них участия не принимал и всю ночь ждал, что сон задрожит, как изображение на воде, по которой пошла рябь, а сама вода раздастся в стороны, а из глубин появится подтекст и уставится на него суровым и безжалостным взглядом.

* * *

В 8.14 Райана разбудил звонок доктора Хобба. Хирург по электронной почте уже получил от родителей фотографию их дочери, чье сердце билось теперь в груди Райана.

— Как я и предполагал, они готовы назвать вам ее имя, но не фамилию, — продолжил Хобб. — А после того, как я объяснил причины, которые побудили вас обратиться с такой просьбой, рассказал о вашем духовном кризисе, они отказались от компенсации.

— Это… неожиданно, — ответил Райан. — Я им благодарен.

— Они — хорошие люди, Райан. Хорошие, достойные люди. Вот почему вы должны мне поклясться, что не будете ни говорить, ни писать об этой бедной женщине, не воспользуетесь для этих целей ни именем, ни фотографией. При всех их достоинствах, я, скорее всего, не удивлюсь… и не буду их винить… если, в случае нарушения этого условия, они подадут на вас в суд, обвинив во вмешательстве в их личную жизнь.

— Фотография, имя — это все, что мне нужно, — заверил его Райан.

— Пока мы говорим, я отправляю вам все по электронной почте.

— И, доктор… спасибо, что так чутко отреагировали на мою просьбу и быстро все сделали.

Вместо того чтобы спуститься в кабинет на втором этаже, Райан воспользовался ноутбуком и переносным принтером, которые держал в своих апартаментах, чтобы открыть присланный доктором Хоббом файл и напечатать фотографию.

Если не считать прически, донор и женщина с ножом были похожи как две капли воды.

Ее звали Лили^[245].

Глава 43

Вскинутый подбородок, сжатые губы, прямой взгляд предполагали не просто уверенность в себе, но, пожалуй, и решимость добиваться своего.

Сидя за антикварным письменным столом в нише, примыкающей к гостиной, всматриваясь в лицо Лили, Райан точно знал, что она и женщина, напавшая на него, — однояйцевые близнецы.

«Я — голос лилий».

Он положил фотографию Лили Х. рядом с фотографией Терезы Рич. Черноволосая евразийская красавица, золотоволосая красавица, первую сфотографировали живой, но она уже умерла, вторую — мертвой, обе жертвы автомобильных аварий, у обеих зафиксировали смерть мозга, одной помог умереть Спенсер Баргхест, второй — доктор Хобб, вырезав сердце, у каждой осталась в живых сестра-близняшка.

Чем дольше рассматривал Райан фотографии, тем сильнее росла его тревога. Он чувствовал, что ему должна открыться ужасная правда, которая пока ускользала от него, и когда это случится, в самый неожиданный для него момент, откровение ударит по нему, подобно цунами.

Вскоре после первой встречи с Самантой он перечитал массу литературы об однояйцевых близнецах. И помнил, что в случае смерти одного из них выживший близнец зачастую не только горюет, но и ощущает ничем не обусловленное чувство вины.

Он задался вопросом: а может, сестра Лили сидела за рулем автомобиля, когда произошла та страшная авария? Тогда она могла чувствовать за собой вину, да и горе, конечно, никуда бы не делось.

Чем дольше Райан рассматривал фотографии, тем с большей ясностью вспоминал свою уверенность (шестнадцатью месяцами раньше) в том, что в образе Терезы кроется ответ на все загадки, которые окружали его. По спине Райана пробежал холодок. Интуиция подсказывала, что фотография — ключ не только к тому, что случилось шестнадцатью месяцами раньше, но и к происходящему сейчас.

Но Райан очень уж тщательно изучил фотографию Терезы и не нашел ничего, что могло рассматриваться как ключ. Он понимал, что повторение процесса не заставит его крикнуть: «Эврика!»

Возможно, откровение не следовало искать в самой фотографии. Возможно, ее важность заключалась в том, кто фотографировал Терезу и где он, Райан, нашел эту фотографию, или в том, каким образом Терезе помогли уйти из жизни, какими средствами и при каких обстоятельствах… подробности, вероятно, следовало искать в письменных отчетах Баргхеста, если он их составлял, о самоубийствах, к которым он приложил руку.

В 9.45 Райан позвонил Уилсону Мотту, который, как обычно, обрадовался, услышав его голос.

— Во второй половине дня я лечу в Лас-Вегас, — сообщил Райан. — Люди, которые работали со мной в прошлом году… Джордж Зейн и Кэти Сайна… я могу рассчитывать на их помощь?

— Да, конечно. Но в Неваду они приезжали на задание. Их основное место работы — Лос-Анджелес.

— Они могут лететь со мной, — предложил Райан.

— Думаю, им нет нужды пользоваться вашим «Лирджетом». У нас есть свой транспорт. А кроме того, поскольку они должны провести подготовку вашего визита, будет лучше, если они прилетят на несколько часов раньше.

— Да, конечно. Хорошо. Как вы помните, в прошлый раз я побывал в двух местах.

— Файл передо мной, — ответил Мотт. — Вас интересовали два человека, живущих в разных местах.

— Мне нужно побывать в гостях у господина. Дело довольно срочное.

— Мы сделаем все, что в наших силах, — заверил его Мотт.

Райан положил трубку.

Сунул фотографии обеих мертвых женщин в конверт из плотной бумаги.

Перед его мысленным взором вдруг возникла палата, где он провел ночь перед трансплантацией. Пол, стены, мебель блестели, но не от лака, которым покрыла их человеческая рука: так уж действовало лекарство, которое ему дали. Даже тени светились, и Уолли Даннаман, стоявший у окна, и желтая ночь над мегаполисом, который находился за окном, а воздух вибрировал от грохота колоколов.

Стоя в нише теплой гостиной, у элегантного антикварного стола, Райан Перри вдруг начал дрожать, а потом его затрясло от ужаса. Он спрашивал себя, чего страшится, и не знал этого, хотя подозревал, что скоро получит ответ.

Часть III

Пусть слышим мы, как нам поют

Псалмы в тоске святой,

О той, что дважды умерла,

Скончавшись молодой.

Эдгар Аллан По. Линор.

Глава 44

Во второй половине воскресного дня низкое небо над Лас-Вегасом выглядело таким же серым, как и лицо заядлого картежника, который поднимался из-за стола для игры в баккара, оставив за ним последний цент.

Горную часть Мохаве прихватил холод. С лысых склонов, где когда-то добывали железную и свинцовую руду, дул влажный ветер, еще не такой сильный, чтобы поднимать облака пыли и сотрясать крысиные гнезда в кронах пальм, но определенно прибавляющий в мощи, чтобы к ночи разгуляться вовсю.

У терминала для частных самолетов Джордж Зейн стоял рядом с двенадцатицилиндровым черным «Мерседесом». И совершенно не терялся на фоне здоровенного автомобиля.

— Добрый день, мистер Перри, — поздоровался он, открывая заднюю дверцу.

— Рад видеть вас вновь, Джордж. Похоже, погода портится.

— Ей без разницы, нужно нам это или нет, — указал Зейн.

— Вам известно, что делает Баргхест этим вечером? — спросил Райан, когда они свернули к выезду из аэропорта. — Сможем мы попасть в его дом?

— Мы едем прямо туда, — ответил Зейн. — Как выяснилось, он отправился в Рено, на какую-то конференцию чокнутых, и не вернется до среды.

— Конференцию чокнутых?

— Так я их называю. Лучшие представители нашей страны собираются, чтобы поговорить о том, как всем будет хорошо, если человечество сократится до пятисот миллионов человек.

— А что… куда денутся остальные шесть миллиардов? И как собираются они этого добиться?

— Из того, что я читал, способов придумано много. У них только одна проблема — убедить остальных принять их программу.

На перекрестке Райан увидел несколько листов газеты, подхваченных ветром. Они летели, словно альбатросы в поисках обреченных кораблей.

— Не следует ли нам подождать пару часов? — спросил Райан. — Пока совсем не стемнеет?

— Входя в дом при свете дня, вызываешь меньше подозрений, — ответил Зейн. — Так что ждать не будем.

В прошлый раз Райан побывал здесь в темноте, а теперь выяснилось, что живет Баргхест в типичном городском районе. Средних размеров дома, качели и кресла на переднем крыльце, аккуратно выкошенные лужайки, баскетбольные кольца над воротами гаражей, тут и там американские флаги.

Дом доктора Смерть ничем не отличался от соседних домов, и у Райана даже возник вопрос: а что же могло находиться за их стенами?

Как только Зейн свернул на подъездную дорожку, ворота гаража поднялись. Он заехал внутрь. Кэти Сайна, которую он привез сюда раньше, стояла у двери в дом.

Когда ворота опустились, она приветствовала Райана профессиональной улыбкой и рукопожатием. Он забыл, какой прямой у нее взгляд: гранитно-серые глаза смотрели так, будто ничто на свете не могло заставить ее моргнуть.

— Я не подозревала, что в прошлый раз вам здесь так понравилось.

— Не столь весело, как в «Диснейленде», но в память западает.

— Такие, как Баргхест, позорят даже чокнутых, — пробурчал Джордж Зейн.

На кухне Райан объяснил, чего он от них хочет: найти тайники, где Баргхест, возможно, прячет записи, описывающие его помощь самоубийцам. Ниши в полу под ковром, двойные задние стенки в ящиках и шкафчиках, все такое.

Он сам в это время собирался еще раз просмотреть папки с фотографиями покойников.

Судя по той части дома, где вновь побывал Райан, новых экспонатов в коллекции не прибавилось. С облегчением он обнаружил, что в кабинете трупов по-прежнему нет.

Вероятно, и Баргхесту требовалось убежище, где мертвые глаза не сверлили его взглядом.

Третья папка появилась рядом с теми двумя, которые Райан видел шестнадцатью месяцами раньше. Райан взял ее первой и быстро просмотрел, не отходя от полок, сомневаясь, что встретит знакомое лицо.

Из одиннадцати человек, запечатленных на фотографиях в новой папке, самому старшему покойнику было за семьдесят, а самому юному, мальчику с волосами цвета соломы и синими глазами (веки прикрепили скотчем ко лбу), — не больше восьми.

Оконные стекла дребезжали под напором ветра. На чердаке что-то трепыхалось, возможно, залетела птица.

За шестнадцать месяцев Баргхест помог уйти из жизни одиннадцати мужчинам, женщинам, детям. Этот паромщик пересекал Стикс с завидной регулярностью.

Райан вернул третью папку на полку, взял две первых, отнес к столу.

Войдя в кабинет, он сразу направился к полкам, поэтому не заметил на столе знакомую книгу. Роман Саманты, лежащий лицевой стороной суперобложки вниз.

Глядя на портрет Саманты, Райан опустился на стул. Не решался взять книгу в руки.

Наконец поднял со стола, открыл шмуцтитул, потом заглавный лист. Облегченно вздохнул, не увидев ни посвящения, ни автографа Саманты.

Пролистывая книгу, увидел заметки на полях, критические, достаточно вульгарные, чтобы его затошнило. Он прочитал лишь несколько, прежде чем закрыть книгу.

Вероятно, книга заинтересовала Баргхеста, вот он и приобрел экземпляр. Отношения с матерью Сэм он поддерживал более шести лет. И в какой-то степени помог ее сестре-близняшке, Терезе, покинуть этот мир, то ли сострадая, то ли как хладнокровный убийца, в зависимости от того, с какой стороны на это смотреть.

Наиболее весомым представлялось Райану мнение Терезы, но в наше время ощущается дефицит надежных медиумов, так что власти едва ли смогли бы получить ее свидетельские показания.

Отложив книгу, Райан взялся за первую папку. Шестнадцатью месяцами раньше все эти лица ничего для него не значили. Теперь же он не мог сказать заранее, останется все по-прежнему или выяснится, что в первый раз он упустил что-то важное.

Возможно, прошедший год, благодаря испытаниям, выпавшим на его долю, обострил чувствительность Райана к страданиям других, потому что лица подействовали на него куда как сильнее. Фотографии оставались посмертными портретами, но при втором просмотре он особенно остро ощутил, что все они были людьми, и даже в смерти на лицах отпечатался их характер.

Если он упустил что-то важное при первом просмотре, то и второй по этой части пользы не принес… а переворачивать пластиковые карманы с фотографиями в третий раз ему не хватило духа.

Он взял вторую папку, из нее в прошлый визит к Баргхесту и вытащил фотографию Терезы, которая зачаровала его. Сидел, вглядываясь в ее глаза, пока в кабинет не зашла Кэти Сайна, чтобы сказать, что в этом доме у нее мурашки бегут по коже.

Райан полностью с ней согласился и, предположив, что приезжал сюда именно за фотографией Терезы, закрыл папку и вернул на полку.

Третий по счету пластиковый карман, из которого Райан вытащил фотографию Терезы, пустовал. Возможно, Баргхест не заметил, что фотография Терезы исчезла.

Перевернув еще двенадцать карманов, Райан вновь увидел знакомое лицо. Даже закрыл глаза, потому что не мог им поверить.

Если фотография действительно запечатлела труп, то ей полагалось находиться в третьей папке, самой новой, среди посмертных портретов людей, которые ушли из жизни после первого визита Райана в этот дом. Фотография эта просто не могла находиться в первой половине второй папки. Эти люди отправились в мир иной достаточно давно, не в последние шестнадцать месяцев.

Сердце застучало даже сильнее, чем на автомобильной стоянке, когда сестра Лили ткнула его ножом. Райан открыл глаза и окончательно убедился, что он знает женщину с фотографии.

«Я здесь. Пригляжу за тобой. Все будет хорошо».

Гладкая черная кожа.

«Не задерживай дыхание, милый».

Глаза-изумруды.

«Ты слышишь его, не так ли, дитя?»

В двенадцати карманах от фотографии Терезы, умершей шестью годами раньше, лежала фотография Исмей Клемм, одной из двух кардиологических медсестер, которые помогали доктору Гапте взять биопсию сердечной мышцы.

Глава 45

Набравший силу ветер гудел под карнизами, пытался обломать ветви растущих за окном деревьев.

Шестнадцатью месяцами раньше, сидя в этой самой комнате, Райан практически не сомневался, что стоит на пороге открытия, которое позволит ему узнать все подробности плетущегося против него заговора. И теперь его охватило то же чувство.

Очутившись здесь в первый раз, найдя фотографию Терезы, он подумал, что перед ним ключевой элемент головоломки. Уже зачарованный совершенством лица Саманты, он просто не мог оторвать глаз от ее идеального двойника. Посмертный портрет шестилетней давности Райан увидел буквально через несколько часов после того, как оставил в кровати спящую Саманту. Абсолютное сходство лиц заставило его особенно остро почувствовать присутствие смерти в жизни, поначалу дезориентировало, а потом привело к ложному выводу, будто Тереза — та ось, на которую нанизаны все недавние странности.

Тереза Рич, однако, не стала ключевым элементом головоломки, никак не помогла ее решению. Она не имела никакого отношения к той паутине, которую другие люди вроде бы сплетали вокруг Райана.

Он не мог назвать ее ложным следом, потому что никто не вкладывал эту фотографию в папку с тем, чтобы она его отвлекла. В стремлении не упустить момент, действовать, он сделал вывод, что прилетел в Лас-Вегас именно для того, чтобы найти Терезу в этой коллекции мертвых лиц.

Но теперь, шестнадцать месяцев спустя и на двенадцать страниц дальше, его ждало еще большее откровение и истинный ключ к разгадке: Исмей Клемм, медицинская сестра пятидесяти с чем-то лет, которая не только помогала брать биопсию сердечной мышцы, но и постоянно заглядывала к нему после процедуры, когда он лежал на кровати в соседней с лабораторией комнате, спал и просыпался, дожидаясь, пока воздействие успокоительного сойдет на нет.

Тогда он впервые увидел сны, которые потом какое-то время постоянно приходили к нему: черное озеро, дворец с призраками, город на дне морском.

Эти повторяющиеся кошмары (и паранойя, которую они усиливали, — страхи, что его отравили и пичкают наркотиками) заставили Райана первый раз отправиться в Лас-Вегас, еще до получения результатов биопсии, сделанной доктором Гаптой.

Хотя теперь Райан знал, уже безо всякого сомнения, что Исмей Клемм — та поворотная точка, за которой неопределенность сменится ясностью, он, тем не менее, пролистал папку до конца, всмотрелся во все лица, чтобы не допустить ошибки, допущенной в прошлый раз, когда он решил, что Тереза — ключ от двери, за которой его ждала истина.

Оставшиеся лица он видел впервые. Вернулся к фотографии медицинской сестры. Не Исмей, само собой. Близняшки Исмей.

Если происходящее с ним и вокруг него что-то связывало, так это близнецы, однояйцевые близнецы. Саманта и Тереза. Лили и ее безумная сестра с ножом.

Райан услышал постукивание, но понял, откуда оно доносится: Зейн или Сайна в поисках тайника простукивали стену в соседней комнате.

Он понятия не имел, в каком городе жила Исмей Клемм. В силу необычности имени, Райан воспользовался мобильником, чтобы позвонить в информационную службу. Искать стал не по городу, а по коду региона. Не смог найти Исмей там, где десятизначные номера начинались с 949 или 714^[246]. Возможно, говорило это лишь о том, что телефон Исмей не внесен в справочник.

В воскресенье, в четыре часа пополудни, он не мог позвонить доктору Гапте, чтобы спросить о медсестре Клемм. Наверное, не смог бы и в будний день.

Годом раньше, узнав, что его пациент уже больше месяца лечится у доктора Хобба, доктор Гапта отослал историю болезни Райана Хоббу, а Райану направил короткое письмо, в котором выразил неудовольствие тем, что его не поставили в известность об этом решении. Скорее всего, теперь доктор не захотел бы иметь никаких дел с Райаном.

Все это привело к тому, что Райан сменил и терапевта. От Форри Стаффорда перешел к доктору Ларри Клайнману.

Райан подумал о том, чтобы позвонить по контактному номеру Клаймана (звонок по нему принимали в любое время дня и ночи, всю неделю) и спросить, не откажется ли доктор узнать для него фамилию другой кардиологической сестры, которая помогала Гапте брать биопсию в тот день. Но, глядя на посмертный портрет близняшки Исмей, вспомнил фамилию этой медсестры, худой, как палка. Уиппит. Нет. Уипсет. Звали ее Кара или Карла.

Из Уипсетов, телефон которых начинался с 949, у одной имя напоминало те, которые он вспомнил. Райан сразу его узнал: Кайра.

Позвонил, и она ответила на третьем гудке.

Назвав себя, извинившись, что нарушает ее покой в выходной день, Райан перешел к делу:

— Я надеюсь, вы подскажете мне, как связаться с Исмей Клемм.

— Простите, с кем?

— Второй медсестрой, которая ассистировала доктору в тот день.

— Второй медсестрой? — переспросила Кайра.

— Исмей Клемм. Мне крайне необходимо поговорить с ней.

— Я не знаю человека с таким именем.

— Но она ассистировала при взятии биопсии.

— При проведении этой процедуры доктору помогала только я, мистер Перри.

— Чернокожая женщина. Очень приятное лицо. Необычные изумрудные глаза.

— Я не знаю, о ком вы говорите.

— Могла она… ассистировать неофициально?

— Думаю, я бы это запомнила. А кроме того, в нашей больнице так не принято.

— Но она там была, — гнул свое Райан.

Его настойчивость заставила медсестру Уипсет засомневаться.

— Но как эта женщина ассистировала? Что делала?

— Когда взяли первую пробу, она велела мне не задерживать дыхание.

— И все? Это все?

— Нет. Она также… контролировала мой пульс.

— Как это?

— Стояла рядом со столом, на котором я лежал, держала за запястье, считала пульс.

Вот тут в голосе Кайры Уипсет послышалось недоумение:

— Но на все время процедуры вас подключали к электрокардиографу.

Он попытался вспомнить. Память подводила.

— Электрокардиографу с видеодисплеем, — уточнила медсестра Уипсет. — Он фиксировал деятельность вашего сердца в режиме реального времени, мистер Перри.

Райан помнил флюороскоп, по которому наблюдал медленное продвижение катетера по яремной вене в сердце.

Но не мог вспомнить электрокардиограф, не мог с уверенностью сказать, что она ошибается, и у него не было оснований подозревать, что она ему лжет. Тем не менее он помнил не электрокардиограф, а Исмей Клемм.

— После процедуры мне пришлось полежать в соседней комнате, пока не закончится действие лекарства. Она несколько раз заходила ко мне. Очень добрая женщина.

— Я несколько раз заглядывала к вам, мистер Перри. Вы спали.

Он не отрывал глаз от посмертного портрета в пластиковом кармане папки.

— Но я так хорошо ее помню. Исмей Клемм. И сейчас вижу перед собой ее лицо.

— Вас не затруднит повторить имя и фамилию по буквам? — спросила медсестра Уипсет.

Он повторил, а она записала.

— Послушайте, возможно, по какой-то причине она действительно заходила в лабораторию, я, в силу занятости, не обратила на нее внимания, а вот вы ее запомнили.

— Еще как запомнил, — заверил он Кайру Уипсет.

— Вы находились под действием успокоительного, поэтому, возможно, ваша память расширила период ее пребывания в лаборатории, преувеличила степень участия в процедуре.

Райан не стал с ней спорить, но точно знал: ничего он не преувеличивал.

— Поэтому скажите мне номер, по которому я могу вас найти, — продолжила Кайра Уипсет. — Я позвоню коллегам, спрошу, может, кто-то знает эту женщину. И, возможно, сумею связать вас с ней.

— Я буду вам очень признателен. Вы очень добры. — И Райан продиктовал номер своего мобильника.

* * *

Тук-тук-тук: Джордж Зейн и Кэти Сайна проверяли стены, простукивали шкафы и столы.

Райан вытащил посмертный портрет Исмей Клемм из пластикового кармана, положил на стол.

Ветер все набирал силу. За окном деревья трясло в клубах желтой пыли.

Из принесенного с собой конверта Райан достал фотографии Терезы Рич и Лили Х. Добавил к посмертному портрету женщины, которая выглядела точь-в-точь как Исмей Клемм.

Он знал, что тревога, не отпускавшая его, отличается от той, которую он испытывал ранее.

Это путешествие привело его из центра страны здравомыслия, в которой он прожил всю свою жизнь, в ее самые дальние районы, где воздух более разреженный, а свет менее яркий. И теперь он стоял на границе между всем, чем был, и новой реальностью, о которой даже не решался подумать.

Райан уже хотел вернуть две фотографии в пластиковые карманы и покинуть этот дом с фотографией Лили.

Проблема заключалась только в одном: ему некуда было идти, кроме как в свой дом, где рано или поздно ему вспороли бы грудь и вновь вытащили сердце, только на этот раз без анестезии.

Какое-то время спустя воздух обрел щелочной вкус, спасибо ветру, который стонал и ломился в окна.

Наконец зазвонил его мобильник. Райан услышал незнакомый голос. Женщина представилась как Ванда Джун Сайдель и сказала, что звонит по просьбе медсестры Уипсет.

— Она говорит, что вы хотите что-то узнать об Исмей Клемм.

— Да, — ответил Райан. — Она… очень помогла мне в трудный период моей жизни.

— Это так похоже на Исмей. Очень похоже. Мы восемь лет были лучшими подругами, и я не знаю человека, лучше ее.

— Мисс Сайдель, я бы очень хотел поговорить с медсестрой Клемм.

— Зови меня Ванда Джун, сынок. Я бы тоже хотела поговорить с Исмей, но с сожалением должна сказать тебе, что она умерла.

Глядя на фотографию медсестры, лежащую на столе, Райан не стал задавать самый важный вопрос. Спросил лишь:

— А что случилось?

— Если говорить откровенно, она неудачно вышла замуж. Ее первый муж, Регги, если послушать Исмей, был святым, и, наверное, это правда, если хотя бы половина историй, которые она о нем рассказывала, — не выдумка. Но Регги умер, когда Исмей исполнилось сорок. Семь лет спустя она вышла замуж второй раз, за Элвина, переехала сюда, вот тогда мы с ней и познакомились. Она Элвина любила, а вот мне он совершенно не нравился. Они прожили восемь с половиной лет, а потом она упала спиной с оказавшейся под рукой стремянки и ударилась затылком об оказавшийся под рукой бетонный блок.

Ванда Джун замолчала, и Райану не осталось ничего другого, как спросить:

— Что значит — оказавшийся под рукой?

— Сынок, пойми меня правильно. Я не выдвигаю обвинений, не собираюсь бросать пятно на чью-то репутацию. Бог знает, я — не полисмен, никогда не смотрю даже фильмы про полицию, а полиции в деле Исмей хватало, и, должно быть, они понимали, что делают, когда назвали происшедшее с Исмей несчастным случаем. Наверное, в это трудно поверить, но обезумевший от горя и одиночества Элвин сошелся с другой женщиной через месяц после смерти Исмей. Обезумевший от горя и одиночества, обезумевший от оставшегося наследства и страховки, бедный обезумевший и одинокий Элвин.

— Она умерла при падении, Ванда Джун?

— Нет, нет, сынок, ей сделали операцию, и с головой у нее поначалу было совсем плохо, она даже не знала, кто она, но потом Исмей пошла на поправку, благодаря силе духа и Господу. Она ничего не помнила ни о стремянке, ни о бетонном блоке, но все остальное уже вспомнила. Находилась в реабилитационном центре, лечила частичный паралич левой руки, почти что вылечила, когда у нее случился обширный инфаркт, аккурат в тот момент, когда бедный Элвин пришел навестить ее с одним своим другом. В палате, кроме них и Исмей, никого не было, дверь они плотно закрыли. Вот Исмей и отправилась к Богу.

— Я сожалею о вашей утрате, Ванда Джун, по вашему голосу мне понятно, сколь вы были близки. — И вот тут он задал самый важный вопрос: — Когда умерла Исмей?

— На прошлое Рождество исполнилось три года. Элвин, он принес ей подарок, прекрасный шелковый шарф, полагаю, настолько прекрасный, что у нее развился инфаркт. Приятно думать, что смерть ей принесла красота, потому что, боюсь, если бы не инфаркт, кому-то пришлось бы задушить ее, совершенно случайно, этим самым шарфом.

Если Ванда Джун Сайдель говорила правду, получалось, что Исмей Клемм умерла за двадцать один месяц до биопсии сердечной мышцы, во время взятия которой Райан увиделся с ней.

Он сидел, слушая сердитый желтый ветер, тогда как последние слова Ванды Джун буквально заблокировали все мыслительные процессы в его голове.

А Ванда Джун продолжила, ей, похоже, давно хотелось излить душу:

— Исмей познакомилась с Элвином на христианском сайте, и здесь налицо определенное противоречие, потому что Интернет — игровая площадка дьявола. Если бы Исмей не зашла в Интернет, она бы не встретила Элвина и жила в Денвере со своей сестрой. Это означает, что мы никогда не стали бы близкими подругами, но лучше бы мне совсем не знать ее, чем ей умереть раньше отпущенного срока.

— В Денвере, — повторил Райан.

— Там она родилась, выросла, а потом вышла замуж за Регги. Она переехала в Ньюпорт, точнее, в Коста-Меса, в сорок семь лет, потому что Элвин здесь работал, вот и она начала работать в больнице.

— А ее сестра… она жива?

— Ее сестра, Исмена, не выходила замуж на Элвина, у нее нет электронной почты, не говоря уже об Интернете, поэтому она не падала со стремянки и не проглатывала шелковый шарф или что-то еще, она прекрасно себя чувствует, и сердце у нее такое же доброе, как было у Исмей.

Здравый смысл вернулся во вселенную. Если у Исмей была сестра, возможно, существовало и объяснение, которое не противоречило законам мира и логике, привычным Райану.

— Вы поддерживаете отношения с Исменой?

— Исменой Мун, такова ее девичья фамилия, Клемм — фамилия Элвина. Мы с Исменой переписываемся, иногда говорим по телефону.

— Она по-прежнему живет в Денвере?

— Да, и живет в том самом доме, который принадлежал Исмей и Регги, купила его у Исмей, когда Исмей вышла замуж за вроде бы христианина Элвина. Хотя не мое это дело, ставить под вопрос чью-то веру, со стремянкой или без стремянки.

— Ванда Джун, что Кайра Уипсет рассказала вам обо мне?

— Даже не говорила с ней. Она знакома с одной женщиной, которая знала и меня, и про мою дружбу с Исмей. Они сказали, что вы ей очень благодарны за какое-то доброе дело, вот я вам и позвонила.

— Как я и говорил раньше, Исмей очень мне помогла в трудный момент моей жизни. Я хотел… отблагодарить ее за проявленную доброту. Но я не знал, что она умерла.

— Сынок, я бы с удовольствием выслушала твою историю о ее доброте, о том, что она для тебя сделала, чтобы добавить к моим воспоминаниям об Исмей.

— Я вам обязательно ее расскажу, Ванда Джун. Но не сейчас. Я надеялся, что вы сможете связать меня с ее сестрой, Исменой.

— Исмене очень недостает Исмей, и она с радостью пообщается с таким вежливым молодым человеком, как ты, готовым сказать что-то доброе о ее сестре. Я дам тебе номер ее телефона.

Глава 46

В «Мерседесе», на обратном пути в аэропорт, Джордж Зейн сидел за рулем, Кэти Сайна — рядом с ним, а Райан, откинувшись на спинку заднего сиденья, вновь и вновь тасовал фотографии трех женщин, Терезы, Лили и Исмей, умерших половинок пар однояйцевых близняшек. У каждой осталась живая сестра.

Саманта говорила, что ткань хороших историй очень сложная. Она сплетается из самых разных нитей. Недостатки и достоинства персонажей, намерения, противоречащие действиям, личная философия, основанная на жизненном опыте, манеры и привычки, различия и противоречия, обыденности и эксцентричности, точки зрения и особенности речи. Визуальные образы, запахи, поднимающиеся со страницы, звуки, которые слышит мысленное ухо, метафоры и сравнения. Нити эти Саманта могла перечислять и перечислять. Райан запомнил только малую часть.

Потом на ткани начинают проступать рисунки. Некоторые воспринимаются как сюжетные линии, они — словно разметка на автостраде и ограждающие барьеры. Следуя им, читатель добирается до пункта назначения, не боясь заблудиться в объездных путях малозначащих событий. Другие рисунки тоже связаны с сюжетом, они придают истории цель и значение, отчасти это законы построения произведения, как скажем, в сонете, отчасти — правдивость описания человеческих страданий, без которой печальную песню не стоит и петь.

Самые трудные для понимания рисунки, самые интригующие и обычно самые зловещие, проступают из подтекста, не из напечатанных буковок, которые на виду, а из скрытого значения истории. Чем меньше думаешь об этих рисунках, тем лучше их понимаешь, потому что это рисунки первейших истин, некоторые из них разум современных людей отвергает на сознательном уровне.

Всматриваясь в фотографии трех мертвых женщин, Райан подозревал, что этот рисунок близняшек, вроде бы ключевой для сюжета, на самом деле проступал из подтекста, а потому чем в большей степени он на нем сосредотачивался, тем дальше уходил от откровения, которое искал.

В желтом ветре горящие фары автомобилей, казалось, зависали на перекрестках, с пальм срывало засохшие листья, перекати-поле подхватывало на пустырях и забрасывало на улицы. Автомобили раскачивались, стекла дребезжали, ветер демонстрировал такую силу, что язычник, наверное, мог бы приносить ему в жертву корзины цветочных лепестков, чтобы, подхватив их, ветер смилостивился и не уничтожал все живое.

Положив фотографии в конверт, Райан вышел из кабинета.

— Джордж, Кэти, отсюда я лечу в Денвер. Не знаю, нужен ли мне сопровождающий, но есть шанс, что защита все-таки понадобится. И я бы хотел, чтобы рядом был человек, имеющий лицензию на ношение оружия.

— У нас обоих есть лицензия штата Колорадо, — ответил Зейн, — и Кэти так же хорошо владеет пистолетом, как и я. Чего уж там, она — более меткий стрелок.

— Готова поставить на это двадцать долларов против одного, — ввернула Кэти.

— Вы готовы лететь в Колорадо, Кэти? — спросил Райан.

— У меня с собой только одна смена белья.

— Больше вам и не понадобится. Завтра мы вернемся в Калифорнию.

По правде говоря, он сомневался, что пятидесятивосьмилетняя Исмена, милейшая женщина, по словам Ванды Джун, могла представлять угрозу его безопасности.

Райан хотел, чтобы его сопровождал скорее компаньон, чем телохранитель. Прошлый год он провел практически в одиночестве, и недостаток общения начинал сказываться.

А Денвер представлялся ему слишком опасным местом, чтобы оказаться там одному. В прошлый раз он прилетел туда в смятении чувств (в таком же состоянии летел и сейчас), а улетал глубоко потрясенным, в одном шаге от отчаяния.

Кроме всего прочего, Райану хотелось задать Кэти один вопрос с того самого момента, когда он увидел ее в гараже Спенсера Баргхеста. Чувствовал, что ему необходимо задать его. Крайне важный вопрос. Он просто не знал, каким он будет. Вопрос этот уже начал формироваться в глубинах его сознания. И оставалось надеяться, что в Денвере он поднимется на поверхность.

* * *

Через сорок минут после вылета из Лас-Вегаса, высоко на Ютой, Райан поднялся с кресла, извинился и прошел в туалет.

Упал на колени перед унитазом, его вырвало. Желудок дал о себе знать еще перед взлетом, а в полете стало только хуже.

Райан дважды прополоскал рот, вымыл руки. Его поразила бледность пальцев, они стали белыми как мел.

Посмотрев в зеркало, Райан увидел, что лицо еще бледнее, чем пальцы. Губы стали бесцветными.

С неохотой встретился взглядом со своими глазами и по какой-то причине подумал об Элвине Клемме, оказавшейся под рукой стремянке, оказавшемся под рукой бетонном блоке, о шелковом шарфе и так вовремя случившемся инфаркте.

Ноги стали ватными, он опустился на сиденье унитаза. Руки дрожали. Райан переплел пальцы в надежде унять дрожь.

Не помнил, когда поднялся, чтобы вновь вымыть руки. Пришел в себя, когда уже намыливал их.

Снова сидел на унитазе, когда услышал постукивание. Сердце его ускорило бег, пока он не понял, что стучат в дверь.

— Как вы? — спросила Кэти Сайна.

— Извините. Да. Извините.

— Все в порядке?

— Немного замутило, — объяснил он.

— Вам что-нибудь нужно?

— Одну минуту. Только одну минуту.

Сайна ушла.

Вырвало его, конечно, не от воздушной болезни, а от страха перед тем, что он найдет на земле, в Денвере, в доме Исмены Мун, который ранее был домом Исмей.

Глава 47

Оставив над собой звезды и луну, они спустились сквозь толстый слой облаков, полный воздушных ям, и внизу появился Денвер, сверкающий огнями в чистом ночном воздухе.

С борта самолета Райан позвонил Исмене, рассказав лишь, что ее умершая сестра сделала ему доброе дело, которое он никогда не забудет, он находится в Денвере и хотел бы заехать в гости, чтобы побольше узнать об Исмей. После того как Исмена с радостью согласилась, он договорился о том, чтобы в аэропорту его ждал «Кадиллак Эскалада».

Этот январский вечер выдался таким морозным, что и холодные руки Райана в сравнении с воздухом казались теплыми. Дыхание паром клубилось у рта, даже рассеивалось не сразу.

Желудок угомонился, в отличие от нервов, и после того, как свои небольшие дорожные сумки они поставили в багажное отделение «Эскалады», Райан попросил Кэти сесть за руль. Устроившись на пассажирском сиденье, прочитал вслух адрес Исмены с листка блокнота, и Кэти ввела его в навигатор.

Водила она отлично, управляла большим внедорожником с такой легкостью, будто проехала на нем пятьдесят тысяч миль. Райан подозревал, что столь же непринужденно она бы справилась не только с оружием или автомобилем, но и с любым техническим устройством, агрегатом, инструментом, потому что предпочитала их людям.

Сам процесс вождения вызывал у нее чуть заметную подсознательную улыбку, лицо перестало быть маской, таким расслабленным Райан его еще не видел.

— Нужно ли мне знать, кто эта женщина и почему мы к ней едем? — спросила Сайна.

Он рассказал, как Исмей Клемм поддерживала его при взятии биопсии сердечной мышцы… и об интересной подробности, о которой узнал только сегодня: медсестра умерла за двадцать один месяц до их встречи.

И не увидел на лице Кэти той реакции, которой мог бы ожидать. Улыбка осталась, она по-прежнему смотрела на дорогу, словно он не сказал ей ничего удивительного, наоборот, оглядев низкое небо, поделился мыслью о том, что скоро пойдет снег.

— Двадцать один месяц, — повторила она. — И что, по-вашему, из этого следует?

— Исмена и Исмей — однояйцевые близнецы.

— Так вы… что? Думаете, что в лабораторию, когда у вас брали биопсию, приходила Исмена?

— Возможно. Вероятно.

— Но она назвалась Исмей. Зачем?

— Вот это я и хочу выяснить.

— Полагаю, хотите.

Он ждал продолжения. Но Кэти ехала молча, произнося только: «Да, мэм» всякий раз, когда женский голос навигационной системы выдавал очередную инструкцию.

В силу особенностей той деятельности, которой занималась Кэти, ее специально инструктировали: внимательно прислушивайся к тому, что рассказывает клиент о своих проблемах, и не проявляй любопытства к той части истории, которую он решил оставить за кадром. Но ее способность имитировать полное отсутствие заинтересованности казалась фантастической.

Когда навигатор объявил, что до последнего поворота налево триста ярдов, Райан узнал парк, в котором росли осины, и церковь за ним.

— Остановитесь, — попросил он. — Я знаю это место. Если ее дом за углом, мы сможем дойти до него пешком.

Легкие куртки, в которых они прилетели из Невады, не предназначались для такой холодной погоды, но по-прежнему стоял полный штиль, так что их хотя бы не продувал ледяной ветер. Сунув руки в карманы, они вошли в парк.

Осины полностью сбросили листву. На фоне темного неба голые ветви образовывали самые разные геометрические фигуры.

Недавно выпавший снег, еще не растоптанный детскими сапожками, покрывал траву, выложенные плитами известняка дорожки выглядели словно каналы темной воды, проложенные в белизне.

— Однажды я здесь уже побывал, — сообщил Райан своей спутнице. — Шестнадцатью месяцами раньше.

Она шагала рядом с ним и ждала продолжения.

— В тот раз я испытал самый мощный приступ дежа вю. Воздух и тогда словно застыл, но осины шептались, как шепчутся в любой день, пока не сбрасывают листву. И я подумал, что всегда очень любил этот звук… а потом осознал — прежде никогда его не слышал.

Лампа на столбе освещала железную скамью. Сосульки свешивались с передней кромки, под ними на плитах из известняка блестели островки льда.

— Сидя на этой скамье, я нисколько не сомневался, что в прошлом частенько сиживал здесь, во все времена года и при любой погоде. И я почувствовал невероятно сильную ностальгию по этому месту. Странно, не так ли?

Кэти снова удивила его, ответив:

— Не так чтобы очень.

Райан посмотрел на нее. Ощущая его взгляд, она, однако, не повернулась к нему.

— Сейчас вы ничего такого не ощущаете? — спросила Кэти, изучая хитросплетения осиновых ветвей.

Дрожа всем телом, Райан оглядел парк.

— Нет. На этот раз это самое обычное место.

Они подошли к лестнице, которая вела к высоким дубовым дверям церкви Святой Джеммы, над которыми горела керосиновая лампа в форме колокола.

— Я знал, как будет выглядеть церковь, до того, как вошел в нее. А когда вошел… почувствовал, что вернулся в горячо любимое место.

— Войдем туда и сегодня?

Хотя Райан понимал, что определить так быстро его местонахождение и последовать за ним из Невады невозможно, он почему-то подумал, что, войдя в церковь, встретит там поджидающую его женщину с лилиями и ножом, только на этот раз без лилий.

— Нет. Теперь я не чувствую ничего особенного. Та же история, что и с парком, — обычное место.

Мочки уже пощипывал мороз, глаза слезились, холодный воздух чуть отдавал аммиаком.

С другой стороны церкви находилось большое кладбище. Его не окружал забор, вдоль центрального прохода горели фонари.

— Кладбища я в прошлый раз не увидел, — признался Райан. — Так далеко не заходил. Церковь покидал таким… напуганным, наверное, что мне более всего хотелось вернуться в отель. Я думал, что меня отравили.

Последняя фраза, похоже, произвела на Кэти наибольшее впечатление. Когда они проходили мимо кладбища, направляясь к перекрестку, она, после долгой паузы, спросила:

— Отравили?

— Отравили или напичкали галлюциногенами. Это долгая история.

— Какой бы долгой она ни казалась, мне представляется, что яд или галлюциногены — очень уж странное объяснение.

— Странное в сравнении с чем?

Она пожала плечами.

— В сравнении с каким-либо другим объяснением, которое вы не хотите рассматривать.

Ее ответ взволновал Райана, внезапно ему стало не по себе от близости кладбища.

— Готов спорить, она похоронена здесь.

— Вы про Исмей Клемм?

— Да.

— Хотите поискать ее могилу?

— Нет, не в темноте, — ответил Райан, скорчив гримасу припорошенным снегом надгробнымкамням.

В первом квартале после поворота налево дома стояли на одной стороне, фасадом к кладбищу.

Шестой дом, построенный в викторианском стиле, с изящными карнизами и фигурными наличниками, принадлежал Исмене Мун. На крыльце горел фонарь.

Тюль на окнах и бронзовая колотушка на двери в форме херувима, держащего в обеих руках корону, предсказывали стиль внутреннего убранства комнат.

Дверь открыла стройная симпатичная женщина лет шестидесяти пяти. С седыми волосами, кожей цвета кофе с молоком, с большими, ясными карими глазами. Черные туфли на платформе, синее трикотажное платье с узким белым воротничком и белыми манжетами говорили о том, что она недавно вернулась с вечерни или какой-то другой церковной службы.

— Добрый вечер, мэм, — поздоровался Райан. — Я — Райан Перри, а это моя помощница, Кэти Сайна. Мы договаривались о встрече с Исменой Мун.

— Так это я, — ответила женщина. — Очень рада познакомиться с вами. Заходите, заходите, а не то подхватите пневмонию из-за такой погоды.

Исмена и Исмей не были ни однояйцевыми, ни вообще близнецами.

Глава 48

Их встретила викторианская гостиная: обои в цветочек, темно-бордовые шторы по сторонам каждого окна, тюлевые занавески между ними, чугунный камин с подставкой для котелка, мраморная каминная доска и боковины, горка с хрусталем, два честерфилда^[247], комнатные растения в горшках, скульптуры на пьедесталах, столик у стены, накрытый бордовой скатертью, и везде — с любовью расставленные фарфоровые статуэтки, фарфоровые птички, фотографии в рамках, разнообразные сувениры.

Исмена Мун приготовила кофе, который разливала из викторианского серебряного кофейника, поставила на стол вазочку с экзотическими пирожными.

Если Райан рассчитывал на пятнадцатиминутный визит с тем, чтобы узнать всю правду о случившемся в кардиологической лаборатории в тот день, когда доктор Гапта делал ему биопсию, то Исмена решила устроить прием. Благо повод для этого был: возможность поговорить на одну из ее любимых тем — о горячо любимой сестре Исмей. И конечно же, Райан не нашел в себе силы разочаровать такую милую и обаятельную женщину.

А кроме того, его теория однояйцевых близнецов лопнула, как воздушный шар, напоровшийся на шпиль церкви. Ему требовалось рациональное объяснение одного простого факта: каким образом женщина, умершая за двадцать один месяц до этого, могла говорить с ним в тот день, когда у него брали биопсию сердечной мышцы? Узнав о третьей сестре, Исмане, он вновь обрел надежду, что у Исмей все-таки была сестра-близняшка, но тут же выяснилось, что Исмана, старшая из трех сестер, умерла еще раньше Исмей.

— Я понимаю, что схожесть имен навела вас на мысль о близнецах, — услышал он от Исмены. — Но все эти имена — производные от имени Эми, очень популярного в Викторианскую эпоху. Их очень много. Эмиа, Эмис, Эсми и так далее.

Викторианская эпоха, по словам Исмены, зачаровывала все семейство Мун, начиная с дедушки, доктора Уилларда Муна, одного из первых чернокожих дантистов к западу от Миссисипи, у которого лечились главным образом белые. Исмей ко всему викторианскому относилась более прохладно, чем Исмена, но, как все в семье Мун, много читала, и ее любимые писатели жили и творили в девятнадцатом веке, главным образом в викторианской его части.

Исмена указала на уставленную стеллажами с книгами нишу, примыкающую к гостиной. С двумя удобными креслами и торшерами.

— Больше всего на свете она любила сидеть в одном из этих кресел с книгой в руках.

Исмена продолжала говорить, а Райан подошел к стеллажам. Среди прочего увидел полные собрания сочинений Диккенса и Уилки Коллинза.

Продвигаясь вдоль стеллажей, обогнул белый мраморный бюст на пьедестале.

— Это была ее любимая вещица, — прокомментировала Исмена. — Разумеется, у нее бюст стоял на полочке над дверью гостиной, как в поэме, но я побоялась оставить его там. Еще свалится на голову.

— В какой поэме? — спросила Кэти.

— В «Вороне», — ответила Исмена. — Она очень любила По. Причем стихи больше, чем прозу.

Пока она говорила, Райан подошел к книгам По.

А Исмена процитировала по памяти:

— «Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво/ И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей/ Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,/ Он взлетел — и сел над ней».

У Райана на мгновение перехватило дыхание. Не потому, что эту поэму он не знал (знал, конечно), и не из-за ее лиричности и великолепия: легко узнаваемый стиль По, его ни на кого не похожий голос, казалось, имел непосредственное отношение к странным событиям последних шестнадцати месяцев.

А когда он снимал с полки томик стихотворных произведений По, еще более сильное чувство прикосновения к сверхъестественному накатило на Райана, потому что в этот самый момент раздался голос Кэти:

— «Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,/ Задремал я над страницей фолианта одного…»

— «И очнулся вдруг от звука, — вдруг неясный звук раздался, — радостно подхватила Исмена. — Будто кто-то вдруг застукал,/ Будто глухо так застукал в двери дома моего».

— Не уверена, что я помню… — Кэти запнулась, — но, кажется… «Гость, — сказал я, — там стучится в двери дома моего,/ Гость — и больше ничего».

— Но это был не только гость, не так ли? — спросила Исмена. — Во всяком случае, в одном творении мистера По.

Постукивание.

Исмей знала о постукивании.

После биопсии, когда он лежал в полудреме в примыкающей к лаборатории комнате, она сказала ему: «Ты слышишь его, не так ли, дитя? Да, ты слышишь его».

Он не понимал, каким образом она узнала о постукивании, но, разумеется, так ли это было важно теперь, когда выяснилось, что она умерла чуть ли не двумя годами раньше.

«Ты не должен его слушать, дитя».

Он наугад раскрыл томик поэзии и увидел стихотворение, которое называлось «Город среди моря».

— Исмей знала наизусть все стихотворения и поэмы мистера По. За исключением «Аль-Аараафа». Говорила, что не может заставить себя полюбить это стихотворение.

Райан проглядывал начало «Города среди моря» и нашел строки, которые не мог не прочесть вслух:

— «С небес не упадут лучи / На город тот в его ночи. / Но снизу медленно струится / Глубинный свет из мертвых вод — / Вдруг тихо озарит бойницы, / Витающие… купол… шпицы… / Колонны царственных палат/ Или беседки свод забытый, / И каменным плющом увитый…»

Должно быть, его голос дрожал или как-то иначе выдавал охвативший Райана страх, потому что Исмена Мун спросила: «Вам нехорошо, мистер Перри?»

— Мне снился такой сон, — ответил Райан. — Не один раз.

Он продолжил чтение, уже про себя, потом оторвался от книги, поняв, что обе женщины смотрят на него, ожидая дальнейших подробностей.

Но Райан предпочел уклониться от пояснений.

— Мисс Мун, я вижу у вас на полке чуть ли не десяток сборников стихотворных произведений По.

— Исмей покупала эту книгу всякий раз, когда она выходила с новыми иллюстрациями.

— Могу я приобрести у вас одну из них? Мне хочется оставить ее у себя… как память об Исмей.

— Я не возьму у вас и цента. Берите ту, которая вам понравилась. Но вы еще ничего не рассказали о том добром деле, которое она для вас сделала.

С книгой в руке он вернулся к честерфилду, на котором сидела Кэти, и начал рассказывать историю, лишь чуточку приправленную правдой. Время сместил назад, до смерти Исмей, о пересадке сердца не упомянул, заменил на коронарное шунтирование. Признался, что очень боялся умереть, но Исмей постоянно подбадривала его, и после регулярно звонила, и в итоге помогла ему избежать глубокой депрессии.

История, похоже, получилась хорошей, потому что тронула Исмену до слез.

— Это она, все так, такой Исмей и была, всегда старалась помочь людям.

А вот Кэти Сайна наблюдала за ним с сухими глазами.

* * *

Исмена надела полусапожки и пальто и повела их на другую сторону улицы. На кладбище нашла могилу Исмей, направила луч фонаря на надгробный камень.

Райан подумал, что все пошло бы совсем по-другому, найди он это кладбище и эту могилу в свой прошлый прилет в Денвер, до трансплантации сердца.

Глава 49

Когда они сели в «Эскаладу», говорить Райану не хотелось, да он и не знал, что может сказать. Кэти демонстрировала профессионализм, не задавая никаких вопросов.

Разрисованное отраженным светом города, пятнистое черно-желтое низкое небо, казалось, медленно тлело. И с него на ветровое стекло падал снег-пепел.

В отеле ее номер находился четырьмя этажами ниже, чем его.

— Хороших вам снов, — пожелала она, выходя из лифта, и двери кабины захлопнулись.

Поскольку Райан взял с собой только небольшую дорожную сумку, от услуг коридорного он отказался. Едва Кэти оставила его в лифте одного, желудок поднялся к горлу, словно кабина полетела вниз.

Вместо этого доставила на положенный этаж, где Райан и нашел отведенный ему «люкс».

За окнами в мрачном свете раскинулся Денвер, словно Райан перенес в реальность город среди моря, который видел во сне.

Сев за стол, он принял положенные лекарства, запивая их пивом из бара.

Проглотив две таблетки и пять пилюль, открыл книгу поэзии и начал пролистывать с самого начала.

Нашел стихотворение под названием «Озеро», и в нем рассказывалось об озере из его сна, прекрасном в своем уединении, окруженном черными скалами и высокими соснами.

Когда добрался до «Города среди моря», про себя прочитал стихотворение дважды, а последние четыре строки и в третий раз, уже вслух:

— «Когда на дно, на дно — без вскрика, / Без стона — город весь уйдет, / Восстанет ад тысячеликий / Ему воздать почет».

Чуть дальше он нашел еще один свой сон в стихотворении «Заколдованный дворец»^[248].

И привычная логика никак не могла объяснить ему ни роль Исмей Клемм в его жизни, ни эти сны, навеянные произведениями ее любимого автора.

Что же касается сверхъестественного объяснения, то Райан не привык плавать в морях суеверий. И ему совершенно не хотелось нырять в эти опасные воды.

Он не верил в призраков, но, если Исмей была призраком, не мог понять смысл ее появления в лаборатории.

И уже собрался закрыть книгу, не пролистав до конца, когда вспомнил, что точно так же поступил в кабинете Баргхеста после того, как нашел фотографию Терезы… и сумел найти фотографию Исмей Клемм лишь на шестнадцать месяцев позже и двенадцатью карманами дальше.

И предпоследнее стихотворение в этой книге, озаглавленное «Колокола», напомнило ему еще одну фразу Исмей. Услышал ее ясно и отчетливо, словно медсестра сейчас находилась рядом с ним, в этом самом «люксе».

«Если услышишь железные колокола, приходи ко мне».

Стихотворение Эдгара По «Колокола»^[249] состояло из четырех частей, и Райан прочитал их с нарастающей тревогой. В первой части колокольчики радостно звенели на рождественских санях. Во второй речь шла о гармонии свадебных колоколов. В третьей стихотворение становилось более мрачным, напоминая о пожарных колоколах и человеческой трагедии, которую они предсказывали. В четвертой говорилось о железных колоколах, которые раскачивают призраки высоко на колокольне, об унылости их звона.

— «Каждый звук из глотки ржавой, — продекламировал Райан, — Льется вдаль холодной лавой, / Словно стон».

Слова эти, произнесенные вслух, обеспокоили его еще сильнее, чем когда он просто их читал, и Райан замер в тишине.

Ритмика строк, повторяемость слов вернули его в какофонию и грохот звенящих колоколов, которые разбудили его на больничной койке в ночь перед трансплантацией.

Он мог видеть, обонять, слышать ту палату, Уолли у окна, смотрящего вниз, вниз, вниз, волны ржавого звука, блеск каждой поверхности, даже свечение теней, вибрация от ударов колоколов в костях, их звон, будоражащий кровь, запах ржавчины, красной и горькой пыли, накатывающий волна за волной.

Наконец Райан отложил книгу в сторону.

Он не знал, как все это трактовать. Он не хотел знать, как все это трактовать.

Знал он другое — что не сможет заснуть. В его нынешнем состоянии.

А ему так хотелось заснуть. И спать безо всяких сновидений. Не мог он и дальше бодрствовать.

Вот и совершил поступок, который никогда не одобрил бы доктор Хобб, касательно его, Райана, или любого другого своего пациента с пересаженным сердцем. Воспользовался содержимым бара и убаюкал себя несколькими стаканами джина с тоником.

Глава 50

В «Лирджете» Райан поначалу сел отдельно от Кэти Сайны. Поскольку проснулся с похмельем и ему требовалось время, чтобы избавиться от головной боли, успокоить желудок плотным завтраком и взять себя в руки, из Денвера они вылетели довольно поздно. Суета перед вылетом, взлет, разворот над Скалистыми горами могли привести к тому, что завтрак попросится назад, вот Райан и предпочел начать полет в одиночестве.

И только когда они легли на основной курс, подошел к Кэти. В салоне кресла стояли лицом друг к другу, разделенные столиком. Он сел, и Кэти, закончив чтение абзаца, оторвалась от журнала.

— У вас удивительный самоконтроль, — заметил Райан.

— Вы так решили, потому что я заставила вас ждать десять секунд, дочитывая до красной строки?

— Нет. Ваш самоконтроль проявляется во всем. И демонстрируемое вами отсутствие любопытства впечатляет.

— Мистер Перри, каждый день жизнь предлагает нам гораздо больше, чем мы можем понять. Если бы я гонялась за всем, что вызывает у меня любопытство, у меня не осталось бы времени на ту часть жизни, которая мне понятна.

Подошла стюардесса, чтобы узнать, не хотят ли они что-нибудь съесть или выпить. Райан для окончательной опохмелки заказал «Кровавую Мэри», Кэти — черный кофе.

— В любом случае, — продолжила она, когда стюардесса отошла, — понимание того, что важно, приходит, если проявить терпение.

— А что важно для вас, Кэти?

Она держала журнал в руках, заложив пальцем страницу, словно собиралась продолжить чтение. Теперь же отложила его в сторону.

— Вы уж не обижайтесь, но о том, что для меня важно, а что — нет, я бы никогда не стала говорить с незнакомцем в самолете, чтобы скоротать время.

— Мы — незнакомцы?

— Не совсем, — на том и замолчала.

Райан всмотрелся в нее. Пышные черные волосы, высокий лоб, широко и глубоко посаженные глаза, нос с легкой горбинкой, чувственный рот, волевой подбородок, сильная, но женственная линия челюсти. Его взгляд вернулся к ее гранитно-серым глазам, которые словно раскатывали тебя в тонкий слой теста на гранитном столе пекаря. При всей привлекательности Кэти, ей недоставало физического совершенства Саманты, однако Райан чувствовал, что глубоко внутри они с Самантой очень схожи, а потому ему с ней было легко.

— Годом раньше мне пересадили сердце.

Кэти ждала.

— Я радуюсь, что живу. Я благодарен. Но…

Он замолчал, не зная, как продолжить, и во время паузы стюардесса успела принести «Кровавую Мэри» и кофе.

Как только перед ним поставили коктейль, желание выпить его пропало. Полный стакан так и остался на подставке, чуть утопленной в подлокотник.

И когда Кэти пригубила кофе, Райан продолжил:

— Мне пересадили сердце молодой женщины, которая получила в автомобильной аварии несовместимую с жизнью травму головы.

Кэти уже знала, что умершая Исмей (или какая-то женщина, выдававшая себя за Исмей) приходила к нему до того, как ему пересадили сердце, и она знала, что ему часто снился сон, может и не один, связанный с медсестрой. Теперь Райан видел, как пытается она объединить все эти составные части в общую картину, но вопросов пока не последовало.

— Женщину звали Лили. Как выяснилось, у нее осталась сестра, однояйцевая близняшка.

— Вы не сомневались, что у Исмей тоже есть сестра-близняшка.

— Я думал, что однояйцевые близнецы — главная идея. Мне требовалось понять смысл этой идеи. Но, возможно, близнецы — всего лишь мотив.

Его терминология определенно поставила ее в тупик, но она по-прежнему молчала.

— В любом случае сестра Лили… я думаю, она сидела за рулем, когда произошла эта авария.

— Мы можем легко это выяснить. Но почему это так важно?

— Мне кажется, что чувство вины ест ее поедом. Она не может этого выдержать. И обращается к тому приему, который психиатры называют переносом.

— Перекладывает свою вину на вас?

— Да. Из-за того, что я получил сердце Лили, ее сестра винит меня в смерти своей близняшки.

— Она опасна?

— Да.

— Тогда этим не может заниматься только частная охранная фирма. Позвоните в полицию.

— Этого мне делать не хочется.

Теперь ее серые глаза приняли оттенок облаков, над которыми они летели, и взгляд Кэти скрывал ее мысли так же хорошо, как облака — лежащую под ними землю.

— Вы задаетесь вопросом, почему мне не хочется этого делать, — прервал Райан паузу. — Я тоже им задаюсь.

Он отвернулся, какое-то время смотрел в иллюминатор.

— Идя на операцию, я не представлял себе, какая это эмоциональная нагрузка… жить с сердцем другого человека. Это великий дар… но и тяжелая ноша.

Пока он вновь смотрел в иллюминатор, Кэти не отрывала от него глаз, а когда повернулся, спросила:

— Почему это ноша?

— Так уж получается. Все равно… будто ты берешь на себя обязательство жить не только за себя, но и за того человека, который отдал тебе свое сердце.

Кэти очень долго молчала, глядя на чашку, и Райан уже подумал, что сейчас она раскроет журнал и будет допивать кофе за чтением.

— Когда мы впервые встретились в Вегасе, — вновь заговорил он, — шестнадцатью месяцами раньше, помните, как вы сказали мне, что я одержим собственной смертью, чувствую, что топор падает, но не могу понять, кто наносит удар?

— Помню.

— Помните, как вы сказали мне, что, составляя список врагов, нужно держать в голове причины насилия?

— Разумеется.

— Похоть, зависть, злость, алчность и месть. Толковый словарь говорит, что алчность — ненасытное стремление к богатству.

Кэти допила кофе, отставила кружку в сторону, но не раскрыла журнал. Вместо этого встретилась с Райаном взглядом.

— Вы думаете, под алчностью следует понимать стремление не только к деньгам? — спросил Райан.

— Синоним алчного — жаждущий чужого. Человек, который хочет забрать все, принадлежащее другому, не только деньги.

Подошла стюардесса, спросила, не принести ли еще кофе, что не так с «Кровавой Мэри»? Забрала и пустую кружку, и полный стакан.

После ее ухода Кэти заговорила первой:

— Мистер Перри, я должна задать ужасный вопрос. Прямой, в лоб. Вы хотите умереть?

— С чего у меня может возникнуть такое желание?

— Хотите?

— Нет. Черт, нет. Мне только тридцать пять.

— Вы не хотите умирать? — вновь спросила она.

— Меня ужасает сама мысль о смерти.

— Тогда вы должны предпринять определенные шаги, и вы знаете, какие именно. Но, помимо обращения к властям, от вас потребуется кое-что еще. Я думаю, вы должны… совершить героический поступок.

— О чем вы?

Вместо того чтобы ответить, Кэти повернулась к иллюминатору и посмотрела на поле белых облаков, под которыми скрывалась земля.

В падающем в иллюминатор свете кожа женщины казалась полупрозрачной, и, когда Кэти приложила несколько пальцев к стеклу, у Райана вдруг возникло ощущение, что, будь у нее такое желание, она сможет продавить этот барьер, тонкий, как мембрана, менее прочный, чем поверхность воды в пруду.

Он не повторил свой вопрос, понял, что это молчание отличается от прежних и нарушать его ни в коем случае нельзя.

В конце концов Кэти повернулась к нему, заговорила:

— У вас, возможно, нет времени для героического поступка. Чтобы он принес вам пользу, потребуется будущее, отданное искупительной работе.

Прямота взгляда, тон голоса, жар слов указывали, что говорит она от души и верит в свои слова.

Райан не стал просить ее дать пояснения, потому что помнил сказанное ею чуть раньше: понимание приходит с терпением. И подозревал, что на любой заданный им вопрос получит тот же совет.

— Что вы должны сделать, — продолжила Кэти, — так это предложить себя в качестве жертвы. — Возможно, она увидела недоумение на его лице, поэтому уточнила: — Страдать ради других, мистер Перри. Если вам достанет мужества и силы духа предложить себя в жертву на всю оставшуюся жизнь.

Если бы Райана попросили конкретизировать предложенный Кэти путь, наверное, у него бы не получилось. Но глубоко в душе он знал, что она заложила в него семечко истины, которое со временем прорастет, и тогда он все поймет.

Без единого слова он вернулся в то самое кресло, где сидел в самом начале полета, и они больше не разговаривали, пока не вышли из самолета.

Пролетая над Аризоной, Райан думал о том, что ему совсем не обязательно возвращаться домой, где его поджидала сестра Лили. Он мог улететь куда угодно, в Рим, Париж или Токио. Мог провести остаток жизни в бегах, но со всеми удобствами, и не растратить своего состояния.

Тем не менее он вернулся в Южную Калифорнию, где день тоже выдался ненастным, а в океане бушевал шторм.

Уже на летном поле, прежде чем сесть в лимузин, который вызвал для нее Райан, Кэти подошла к нему.

— Вы помните, что я говорила о причинах насилия. Но вы помните и главную причину… всегда истинный мотив убийцы?

— Ненависть к правде. И произрастающее из нее стремление к хаосу.

К его удивлению, Кэти поставила на бетон дорожную сумку и обняла его, не как женщина обнимает мужчину, не с любовью, а с надеждой и верой. Шепнула на ухо несколько слов, подхватила сумку и направилась к ожидающему ее автомобилю.

Выезжая из аэропорта в своем лимузине, Райан вновь подумал о побеге. Они могли доехать до Сан-Франциско. Там бы он купил новый автомобиль и дальше поехал сам, сначала до Портленда, потом на восток до Бойсе^[250], далее в Солт-Лейк-Сити, Альбукерке^[251], Амарилло^[252]. Проводить ночь или две в каждом месте, устроить себе долгое дорожное путешествие.

Зазвонил мобильник.

Он посмотрел на дисплей. Звонил отец.

— Что за дерьмо тут творится, сын? — спросил он, когда Райан ответил.

— Папа?

— Как глубоко ты вляпался в это дерьмо? Собираешься в нем утонуть? И мне что, захлебываться им вместе с тобой?

— Папа, успокойся. Не надо так волноваться. Что случилось?

— Вайолет^[253] случилась, прямо здесь, прямо сейчас, так что быстро кати сюда.

Поначалу Райан не понял, о чем говорит отец, но быстро сложил два и два.

— Вайолет, — повторил он.

— Какие у тебя дела с этой рехнувшейся сукой, сын? Ты совсем выжил из ума? Вышвырни ее отсюда. Немедленно вышвырни ее отсюда.

Лили и Вайолет, сестры в жизни — сестры навсегда.

Глава 51

Девятью годами раньше Райан купил дома матери и отцу, Джейнис и Джимми, и определил им ежемесячное содержание. Учитывая полное безразличие, с каким они воспитывали его, плюс те нередкие случаи, когда безразличие приправлялось безумием и жестокостью, он не чувствовал себя в долгу перед ними. Но стал знаменитостью, по крайней мере в деловом мире, и средства массовой информации только и ждали случая размазать по стенке такого, как он, если бы выяснилось, что его родители живут в нищете. А кроме того, он испытывал удовлетворенность от осознания, что относится к ним лучше, чем они относились к нему.

Поскольку Джейнис и Джимми развелись, когда Райану исполнилось девятнадцать, мать он поселил в доме на холмах Лагуна-Бич, из окон которого открывался вид на океан, а отца — в квартале от берега в Корона-дель-Мар. Джейнис предпочитала большие комнаты, Джимми хотелось жить в уютном бунгало. Такое Райан ему и нашел, площадью в 200 квадратных метров.

Не зная, что его ждет, Райан попросил водителя остановить лимузин в квартале от дома. Дальше пошел пешком.

На каждом шагу думал о том, чтобы вернуться и подождать, пока Уилсон Мотт пришлет вооруженную подмогу.

Соединенные Штаты — одна из немногих стран, где богатый человек может жить спокойно, не окружая себя телохранителями. С тем чтобы обеспечить себе максимум свободы в обыденной жизни, Райан обращался к Мотту за вооруженным эскортом лишь в случае крайней необходимости.

В сложившейся ситуации, хотя благоразумие стояло за вооруженный эскорт, интуиция говорила, что он должен идти один. Райан чувствовал, что своими действиями сузил возможные варианты будущего до одного-единственного, и Судьба то ли оборвет здесь его жизнь, то ли даст ему еще один шанс. Только он сам мог спасти себя.

Райан открыл белую калитку в белом заборе из штакетника, прошел под аркой, оплетенной бугенвиллеей, зимой менее пышной, но все равно в ярко-алых цветах. Мощенная кирпичом дорожка привела его к крыльцу с боковыми решетками, увитыми кампсисом.

Порядок на участке поддерживала ландшафтная компания. Если бы этим занимался Джимми, трава на лужайке засохла бы, а сам участок превратился бы в джунгли, напоминающие декорации для третьего действия мюзикла «Маленький магазинчик ужасов».

Дверь Райан нашел приоткрытой. Звонить не стал, распахнул ее и вошел в дом.

Бывал он здесь редко, и всякий раз временна́я ловушка удивляла его и, чего уж там, вгоняла в депрессию. Если для большей части мира эра Водолея ушла в прошлое, то здесь часы остановились в 1968 году. Психоделические постеры, «Грейтфул дэд», «Слай энд Фэмили стоун», Хендрикс и Джоплин, «Джефферсон эйрплейн», пацифики^[254], портреты председателя Мао, бамбуковые шторки, окаймленные выцветшими занавесками, и, разумеется, кальян на кофейном столике.

Джимми сидел на диване, а Вайолет, сестра Лили, стояла над ним, держа в руке пистолет с глушителем.

— Долго же ты сюда добирался, чел! — воскликнул Джимми, увидев сына. — Видишь, какая у нас ситуация. Уж не знаю, что ты там сделал, но разберись с этим немедленно, потому что у этой суки совсем съехала крыша.

Верхняя часть головы шестидесятитрехлетнего Джимми более всего напоминала бильярдный шар, но на затылке волос хватало, чтобы завязать их в конский хвост. Головная повязка у него была словно у Пигпена^[255], усы напоминали Дэвида Кросби^[256], бусы вроде бы носила Грейс Слик^[257]. Единственным, что Джимми ни с кого не скопировал, оставались глаза, напоминающие горящие дыры, полные детской расчетливости и устремлений и тихого отчаяния. Пребывающие в вечном движении глаза, в которые Райан мог смотреть лишь после того, как его отец обкурился или закинулся, потому что в такие моменты страх, негодование и горечь тонули в химическом блаженстве.

— Бампинг, — шевельнулись губы Вайолет.

Услышав движение, Райан повернулся и увидел мужчину, входящего в гостиную из коридора. Азиата, ростом и телосложением с Райана, с пистолетом в руке.

Вайолет указала на Джимми:

— Уведи его в спальню. Пусть посидит там, пока все не закончится.

— Я не хочу туда идти! — заверещал Джимми. — Я не хочу идти с ним.

Вайолет приставила глушитель к его лбу.

— Папа, делай, что они говорят, — посоветовал Райан.

— Да пошли они. Фашистские говнюки.

— Она точно вышибет тебе мозги. Хуже он тебе точно ничего не сделает.

Облизывая губы и кончики усов, Джимми неуверенно поднялся с дивана. Худой, как скелет. Джинсы сзади обвисли, от зада ничего не осталось, из рукавов футболки торчали острые локти и тоненькие руки.

— Она измывается надо мной, — пожаловался Джимми. — Не разрешает свернуть «косячок». Скажи ей, что она должна разрешить.

— Папа, правила здесь устанавливаю не я.

— Это же твой дом, не так ли?

— Папа, иди с Бампингом.

— Что это за имя — Бампинг?

— Папа, достаточно.

— Купив твою компанию, они заодно купили и твои яйца?

— Да, купили, папа. Они купили мои яйца. А теперь иди с ним.

— Дерьмо. Вся это ситуация — полное дерьмо.

— Не мандариновая мечта, это точно.

— И что ты хочешь этим сказать?

— Ничего.

— Что-то значит, это точно. Остряк.

Наконец-то Джимми позволил Бампингу отвести его через коридор в спальню. Дверь закрылась.

— А теперь очень медленно сними куртку.

— У меня нет оружия.

— Очень медленно, — повторила она.

Он снял куртку и бросил на диван, чтобы она могла его ощупать, если бы возникло такое желание. По ее команде снял и рубашку, положил рядом с курткой, потом поднял руки на уровень плеч, развел и сделал полный оборот, напоминая большую птицу.

Убедившись, что он не вооружен, Вайолет указала на лей-зи-бой^[258].

— Забавно, — прокомментировал Райан, садясь.

— Тебе смешно?

— Я бы так не сказал. Но что забавно — так это любовь воинов величайшего поколения^[259] и их никчемных потомков к лей-зи-боям.

Он сел, но не откинулся на спинку. А наоборот, чуть наклонился вперед.

— Где ты был? — спросила она.

— В Денвере.

Она держалась на расстоянии, не хотела подойти так же близко, как к Джимми.

— Убегал?

— Я думал об этом, — признал он.

— Я не ожидала, что ты придешь сюда.

— Если бы не пришел, ты бы его убила.

— Да.

— Полагаю, и сейчас можешь убить.

— Могу, — согласилась она, — и точно убью тебя.

— Может, я пришел не один.

— Ты приехал в лимузине, который припаркован в квартале отсюда. В нем только водитель. Он сидит в кабине, слушает очень плохую музыку и читает порнографический журнал.

Хотя страх Райана не уменьшился, его вдруг охватило спокойствие. И как бы он хотел, чтобы все дни последних шестнадцати месяцев были такими, как этот. Он избежал смерти, но потерял Саманту, потерял ощущение, что у него есть цель в жизни. Потерял способность просто радоваться. Аксиома, которой он всегда следовал: будущее заслуживает сегодняшнего тяжелого труда, — теперь вызывала у него серьезные сомнения. Он прибыл к очередному поворотному пункту. И здесь ему предстояло или двинуться к лучшему будущему, или закончить свой путь на этой земле.

— Если ты собираешься меня убить, имею я право хотя бы узнать почему?

Глава 52

Бамбуковые шторки, падавшие на подоконник, чуть подсвечивались снаружи, где еще по-прежнему стоял облачный день, но не пропускали свет ни в гостиную, ни в столовую, которая лежала за широкой аркой. Так что освещалась комната двумя притушенными торшерами, лавовой лампой^[260], тремя ароматическими свечами в стеклянных стаканчиках на каминной доске и двумя стеклянными лампами с маслом, в котором плавали горящие фитили, — на кофейном столике.

Тени в комнате преобладали над светом, скругляли все острые углы, укрывали темной материей гладкие поверхности, играли со светом на потолке.

Женщина непрерывно перемещалась из света в тень. Ее плавные движения кому-то могли показаться и сонными, но только не Райану, который видел в них размеренность и смертоносную мощь тигра.

— Кто это? — спросила Вайолет, указав пистолетом на постер.

— «Деревенский Джо и рыба»^[261], — ответил Райан.

— Я не вижу рыбы.

— Это название рок-группы. Они изменили мир.

— Каким образом они изменили мир?

— Не знаю. Так говорил мне отец.

Свет лампы раскрашивал ее лицо воображаемой пудрой и тушью, превращая в маску кабуки.

— А что это за вонь?

— Ароматические свечи и масло.

— Другой запах, замаскированный этими.

— Наверное, ты унюхала травку.

— Марихуану?

— Да. Этот дым впитывается в вещи. Вот отец и жжет ароматические свечи и масляные лампы, чтобы скрыть его.

— Почему он курит травку?

— Не знаю. Потому что курил всегда.

— Он — наркоман?

— Говорят, что марихуана — не наркотик.

— Разве марихуана не помогает расслабляться?

— Я марихуану не курю. Не знаю. Так говорят.

— Он не расслабился.

— Нет. И никогда не расслаблялся.

В черных слаксах, черном свитере и черной куртке, она тенью двигалась среди теней. По большей части лампы и свечи подтверждали ее присутствие, если только свет находил ее руки и лицо. Они светились золотом.

Райан знал, что должен выискивать возможность броситься на нее и попытаться отнять оружие. Очень часто она направляла пистолет не на него, а на экспонаты ностальгической коллекции Джимми.

Но он подозревал, что отвлекается Вайолет только для вида, чтобы спровоцировать его и нашпиговать свинцом.

— Это кто? — спросила она, указав еще на один постер.

— Другая группа. «Грейтфул дэд». Они тоже изменили мир.

— Как же они его изменили?

— Не знаю. Думаю, отец сможет тебе сказать.

— Я знаю, где живет твоя мать, но еще не встречалась с ней.

— Много потеряла.

— Она похожа на него?

— Да, но другая. Для нее это выпивка и мужчины, особенно мужчины, которые любят выпить.

— Я думаю о том, чтобы убить вас троих.

Райан промолчал.

— Это кто?

— Джим Моррисон и «Дорс».

— Они изменили мир?

— Насколько я слышал, да.

Когда Вайолет прошла в ту часть гостиной, что находилась позади лей-зи-боя, Райан повернул голову, потом начал поворачиваться сам.

— Смотри прямо перед собой, — она нацелила пистолет ему в переносицу.

Он подчинился.

— Если повернешь голову, чтобы оглянуться, я тебя застрелю. Люди на этих плакатах… где они сейчас?

— Не знаю. Многие умерли.

— То есть мир изменил их.

Он с трудом, но слышал ее мягкие шаги. Должно быть, она что-то взяла, посмотрела, с легким стуком поставила на прежнее место. В растягивающейся паузе он лихорадочно искал вопрос или фразу, которая позволит ему хоть в относительной степени взять контроль над разговором.

Ее голос раздался так близко, что он вздрогнул, над правым ухом.

— Я назвала твоему отцу мое имя. Ты знаешь, как звали мою сестру?

В вопросе слышалась жесткость полицейского детектива. Последние шесть слов являли собой обвинение, неправильный ответ мог привести к тому, что ее ярость выплеснулась бы наружу.

— Да, — ответил он, чуть запнувшись, хотя и понимал, что это опасно. — Ее звали Лили.

— Как ты узнал ее имя? Догадался по цветам, по каким-то моим словам?

— Нет. Я обратился к семье, чтобы мне сообщили имя и прислали фотографию. Вот почему я знаю, что вы — однояйцевые близнецы.

— Ты получил фото от семьи?

— Да.

— Но семья — это я.

— Ну, наверное, фотографию прислали родители.

— Лжец.

Она ударила его, вероятно, рукояткой пистолета, и кровь брызнула из порванного уха.

Когда он попытался встать, второй удар пришелся по макушке, нанесенный с минимальной паузой после первого, — он даже не успел почувствовать боль в ухе.

Закрыл глаза, перед которыми вспыхнули звезды, вскинул руки, защищая голову, и третий удар раздробил пальцы. Он вскрикнул или подумал, что вскрикнул, но даже если и вскрикнул, четвертый удар оборвал этот вскрик: Райан лишился чувств.

Глава 53

В сознание он приходил рывками, каждый определялся возрастающей терпимостью к свету. Поначалу, когда он выныривал из небытия, горящие фитили масляных ламп казались ему невероятно яркими, свет просто резал глаза. Райан не знал, где он, откуда взялись лампы, не мог подобрать слова, чтобы попросить их передвинуть. Вновь проваливался в небытие, возвращался, проваливался, но постепенно адаптировался к свету, да и память вернулась.

Осознав, кто он, где находится и при каких обстоятельствах, Райан оторвал подбородок от груди и посмотрел на Вайолет, которая сидела в кресле напротив него, по другую сторону кофейного столика.

— Ты знаешь, как тебя зовут? — спросила она.

Левым ухом он слышал ее хорошо, но вот в правое ее слова попадали словно через залитый водой канал. Возможно, травмированное ухо просто залила кровь, и он не оглох.

— Ты знаешь, как тебя зовут? — повторила она вопрос.

Пересохшее горло не позволило ответить: слова в нем застряли. Он поднакопил слюны, проглотил, с губ сорвалось:

— Да.

— Как тебя зовут?

— Райан Перри.

Он чувствовал, что она умела бить пистолетом по голове, не доводя дело до сотрясения мозга, но на этот раз потеряла контроль над собой и теперь опасалась, что не сможет забавляться с ним так долго, как ей того хотелось.

— Какой сегодня день?

Он подумал, вспомнил, сказал.

Голова болела от уха до уха, от носа до затылка, и аспирин с этой болью справиться бы не смог. К тупой боли, заполнявшей всю голову, добавлялись импульсы боли острой, которые расходились от правого виска к затылку, к глазу, вдоль носа.

Подняв левую руку с подлокотника кресла, чтобы положить на голову, Райан зашипел сквозь стиснутые зубы, потому что в костяшки будто сыпанули толченого стекла.

Указательный палец, согнутый под неестественным углом, не двигался. Мизинец, похоже, просто размозжили. Кровь капала с кисти, блестела на кожаной обивке.

Половину лица Вайолет скрывала тень, вторая половина блестела золотом в свете масляных ламп, но оба серовато-зеленых глаза с интересом смотрели на него.

— Еще раз спрашиваю… кто дал тебе фотографию Лили?

— Мне ее передала семья. Через моего хирурга.

— Доктора Хобба?

— Да.

— Когда ты получил фото?

— Вчера утром.

— В воскресенье утром?

— Да. И я понял, что она — твоя близняшка.

— А потом ты улетел в Денвер.

— Сначала в Лас-Вегас. Потом в Денвер.

— Почему туда?

Он и себе-то не мог объяснить историю с Исмей Клемм, не говоря уж об этой женщине.

— Ты порезала меня на автостоянке. Не давала мне покоя в доме, тщательно маскируя все свои действия. Вывела из строя охранную систему, открывала снаружи врезные замки без замочных скважин…

— С этим легко справляются электромагниты. Или ты принимал меня за колдунью?

— Я испугался, мне пришлось уехать туда, где ты не смогла бы меня найти, чтобы все обдумать.

— И какие мысли, пришедшие тебе в голову в Денвере, вернули тебя домой?

Он покачал головой. Ох не следовало этого делать. Жидкая боль заплескалась по всему черепу. Заговорить он смог, лишь когда она чуть утихла.

— Это невозможно выразить словами. Ты не поймешь.

— Попробуй.

— Ты не поймешь.

Райан начал подумывать о том, чтобы использовать кофейный столик в качестве оружия. Две стеклянные лампы, если бы они перевернулись и разбились, могли плескануть маслом не только на пол и мебель, но и на Вайолет.

— Я не ожидала, что ты придешь сюда.

— Да. Ты говорила.

— Я думала, ты позволишь мне убить твоего отца.

— Я пришел не только из-за него.

— Из-за чего еще ты пришел?

Райан не ответил. Не было у него необходимости отвечать на все ее вопросы. Она убила бы его, независимо от того, ответил бы он на все ее вопросы или нет.

— Наверное, ты гадаешь, кто я… помимо того, что ее сестра?

— Я уверен, что ты — не учительница.

— И что это значит?

— Не учительница, как была она.

— Лили не была учительницей.

Лей-зи-бой стоял так, чтобы раскладываться во всю длину, поэтому находился чуть дальше от кофейного столика, чем хотелось бы Райану. Располагайся кресло ближе, он мог бы, выбросив вперед ноги, пнуть кофейный столик и сбросить лампы на пол, где бы они и разбились.

— Лили была портнихой.

— Почему они солгали насчет ее профессии? — спросил Райан.

Но Вайолет пропустила вопрос мимо ушей.

— Я — агент службы безопасности. Отличающейся от ФБР или ЦРУ. Сильно отличающейся. Ты никогда не слышал об этой конторе и никогда не услышишь.

— Тайная полиция.

— Да. Именно. Тебе не повезло в том, что ты взял себе сердце человека, сестра которого способна его отнять.

— Я ничего не брал. Ты просто вбила себе это в голову. И я понимаю, как такое могло случиться. Действительно понимаю. Но моя фамилия стояла в списке на получение сердца, ее — в списке доноров, и мы подошли друг другу. Если бы кто-то стоял в этом списке выше меня, сердце получил бы он.

— Список, о котором ты говоришь… Объединенная сеть донорских органов?

— Да. Совершенно верно.

— И как долго ты ждал нового сердца?

Если бы она нацелила пистолет на что-то еще — не на него, если бы начала подниматься с кресла, если бы чем-то отвлеклась, он мог бы соскользнуть с лей-зи-боя и пнуть кофейный столик. Лампы бы разбились, масло растеклось, и в возникшем хаосе он мог бы избежать смертельного выстрела. Эпизод этот прокрутился у него в голове, совсем как в каком-нибудь голливудском фильме, но идея могла сработать, могла, потому что кино местами копировало жизнь. Вот Райан и решил, что должен ей подыгрывать, не мешать говорить, надеяться, что она предоставит ему возможность для нанесения ответного удара.

— Доктор Гапта, он дал мне год. Максимум год. Но я мог умереть и через шесть месяцев или раньше. Мне не могли подобрать донора почти четыре месяца.

— Некоторые люди ждут год, два, — указала Вайолет. — Многие не дожидаются. Тебе подобрали идеального донора… за месяц.

— Нет. За четыре. За четыре месяца.

— За один месяц после того, как ты перешел к доктору Хоббу.

— Я перешел к нему, потому что доктор Хобб — блестящий хирург с мировым признанием, имеющий лицензию на проведение кардиологических операций в нескольких странах. Он может вносить своих пациентов в список Международной сети донорских органов.

Ее серо-зеленые глаза широко раскрылись, будто он сказал ей что-то такое, чего она не знала.

— Международная сеть донорских органов, — она кивнула, переваривая эту новость, но тут же глаза превратились в щелочки. — Нет такого списка.

— Разумеется, есть. И меня в него внесли. И твою сестру тоже. После аварии наши параметры во многом совпали, и доктору Хоббу позвонили.

Она поднялась с кресла, но дуло пистолета постоянно смотрело на Райана, так что шанса перевернуть кофейный столик у него не было.

— О какой аварии ты говоришь?

— Автомобильной аварии. В которой Лили получила травму головы.

— Лили попала в автомобильную аварию, — говорила Вайолет монотонно, без малейших эмоций. Словно в трансе.

Ее серо-зеленые глаза превратились в два блестящих, холодных камешка. Она медленно двинулась вокругкофейного столика, грозная, словно охотящийся тигр.

— Послушай… такое случается. Просто случается. Никто в этом не виноват.

— Такое случается, — тем же голосом повторила Вайолет. — Никто не виноват.

— Если, возможно…

— Если, возможно? — она притормозила у камина.

— Если ты сидела за рулем, то не можешь винить себя.

— Ты думаешь, я сидела за рулем.

Любой ответ мог оказаться неправильным, но молчание могло убедить Вайолет, что пора его пристрелить.

— Я не знаю. Просто думал, что это объясняет… твою реакцию. Объясняет… почему ты здесь.

Если в глазах читались намерения человека, ее однозначно говорили ему, что он — покойник. Взгляд стал острым, как кромки осколков разбившейся фарфоровой чашки, и полыхал яростью.

— Я не сидела за рулем, потому что никакой аварии не было. Ни аварии, ни травмы головы, ни международного списка. Кипящая жизнью, совершенно здоровая Лили подошла тебе по параметрам, и ее убили, чтобы ты смог получить ее сердце.

Глава 54

От того, что Райан качал головой, боль усиливалась многократно, сводила с ума, распространялась по всему телу. Но он качал головой, качал, отрицая слова Вайолет.

— Почему ты полетел в Шанхай за трансплантантом? Почему так далеко?

— Там произошла автомобильная авария. Ее жизнь поддерживали машины. Мозг умер, но тело жило, пока мы не прилетели туда, я, доктор Хобб и его операционная бригада.

— Ты знаешь, что такое Фалун Гонг?

Райан опять покачал головой. Он не знал. Из вопроса следовало, что должен знать, но он не знал.

— Фалун Гонг — духовное учение, объединяющее людей посредством определенных упражнений и медитации.

— Никогда о нем не слышал. Должен был?

— Оно появилось в 1992 году, а в 1999-м его запретили после того, как десять тысяч последователей учения молчаливо протестовали против массовых арестов и избиения людей в городе Тайнджун.

От качания головой не только усиливалась боль, но и путались мысли, но Райан качал ею и качал, словно не хотел, чтобы боль ушла, а мысли перестали путаться.

— Духовная жизнь в Китае не приветствуется. В трудовых лагерях моей страны половина заключенных — последователи Фалун Гонг, — продолжила Вайолет. — Их бьют, заставляют работать до смерти, пытают.

Судя по голосу, Вайолет обошла лей-зи-бой, вновь оказалась у него за спиной. Райан поднял голову, и, хотя перед глазами чуть прояснилось, а боль ослабла, видел он не столь хорошо, чтобы утверждать, что ее нет среди теней в той части комнаты, которая находилась перед ним.

— Смотри вперед, — приказала Вайолет. — Не поворачивайся.

Райан не думал, что она выстрелит ему в затылок. Полагал, что еще какое-то время будет мучить его, а нажимая на спусковой крючок, захочет, чтобы он смотрел в дуло пистолета.

— Лили исповедовала это учение. Бедная, милая мечтательница. Моя близняшка, но совсем другая. У меня гораздо больше зла, и в разуме, и в сердце.

Словно зная, о чем думал Райан, Вайолет вдавила срез глушителя ему в затылок, и он разом перестал качать головой.

— Господи, нет. Ты допускаешь ошибку.

В том месте, где глушитель прижимался к затылку, у Райана, казалось, возник третий глаз, и, закрывая те два, с которыми родился, он мог видеть пулю в дальнем конце ствола.

— Лили, работавшая портнихой и жившая на скромное жалованье, искала что-то такое, что скрасит ее жизнь и оправдает существование на этой земле. Отсюда и Фалун Гонг.

От его крови на руках, лице, раскладном кресле шел слабый запах, который, возможно, мог унюхать только он. От этого запаха к горлу подкатывала тошнота.

— Они арестовали Лили два года тому назад. Я потратила год, пытаясь ее освободить, действовала осторожно, не привлекая к себе внимания.

В темноте Райана начало качать, как на палубе яхты в штормовом море, и он открыл глаза, уставился на кресло, в котором недавно сидела Вайолет.

— Тяжелый труд, избиения, пытки, изнасилования — это не все, чему подвергали в трудовых лагерях последователей учения. Некоторых, наоборот, обеспечивали всем необходимым, потому что хорошее здоровье оказалось доходным товаром.

Рыдание вырвалось из груди Райана, но он попытался взять себя в руки, потому что чувствовал — его слезы сочувствия не вызовут, только приблизят к смерти. Ему следовало сдерживать эмоции, чтобы потом как-то убедить Вайолет внять голосу разума.

— В Шанхае есть больница, которая призвана решать две задачи. Первая — проведение неких экспериментов. Вторая — обеспечение донорскими органами высших государственных деятелей и богатых иностранцев, которые готовы заплатить высокую цену.

К удивлению Райана, женщина появилась перед ним, слева. Она так сильно вдавливала глушитель в его затылок, что Райан продолжал чувствовать его давление, даже когда Вайолет убрала пистолет.

— За три дня до операции я узнала, что Лили перевели из концлагеря в больницу.

Вайолет держала пистолет двумя руками, в пяти футах от него, целила в шею, но, несомненно, при выстреле приподняла бы пистолет, чтобы пуля вышибла зубы и вышла через затылок.

— Почки моей дорогой Лили потребовались двум товарищам, печень — третьему, роговицы — четвертому, а сердце — какому-то владыке Интернета, одному из ста самых желанных холостяков.

Райан узнал кое-что новое для себя: страх мог сжать человека с такой силой, что ничего другого он больше не ощущал, не мог думать ни о чем, кроме неминуемой смерти, лишался всех надежд и… внезапно переставал чувствовать боль от многочисленных ран. Страх все подмял и заполонил.

— Я не знал, — вырвалось у него как молитва, которую ранее и по другим поводам он повторял десятки тысяч раз, вот и сейчас слова эти он произнес автоматически, безо всякой мысли, потому что страх полностью парализовал его.

— Ты знал, — настаивала Вайолет.

— Клянусь, что нет, — вновь как молитва. — Клянусь, что нет. Клянусь, что нет. Никогда бы на это не пошел, если бы знал.

— Доктор Хобб привозит пациентов со всего мира. За долгие годы ста шестидесяти пациентам доктора Хобба подбирали донора за месяц или даже меньший срок. Доктор Хобб знает.

— Может, и знает. Я не могу говорить за него, не могу его защищать. Но я не знал.

— Для того, чтобы заполучить органы, убили так много людей, что там, где они похоронены, теперь растет красный бамбук. Заросли красного бамбука.

— Я не знал.

Она опустила руку с пистолетом. Глушитель сработал, как и положено. Поэтому, когда она прострелила Райану левую ступню, выстрел более всего напоминал едва слышный человеческий вздох.

Глава 55

Страх — не обезболивающее при пулевом ранении, во всяком случае, он не может полностью снять боль, как не может остановить кровь. Но рана оказалась менее страшной, чем мог ожидать Райан, не вызвала дикой боли, не вызвала агонии, стала лишь причиной страданий, которые прочистили туман в голове. Потом Райана прошиб пот и тут же начал бить озноб, от которого застучали зубы.

Он не закричал, потому что для крика не было ни сил, ни воздуха в груди, но женщина предупредила:

— Если закричишь, тебе не поздоровится. Я заставлю тебя замолчать, а потом все будет гораздо хуже.

Он хрипел, стонал, но эти звуки никоим образом не могли услышать за стенами дома.

Вместо того чтобы сползти на пол, он подался назад, к спинке раскладного кресла, зажав правой рукой туфлю, к которой находилась раненая ступня, потому что обнаружил, что сжатие уменьшает боль.

— Потеряв Лили, я жила только для того, чтобы найти тебя.

Вайолет не могла оставаться на месте, кружила по комнате, как черная птица, случайно залетевшая в открытую дверь, крылатая посланница беды, ищущая, где же ей свить гнездо.

— Мне потребовалось десять месяцев, чтобы покинуть Китай. Мы втроем дезертировали при выполнении очередного задания. Два месяца ушло на то, чтобы попасть в эту страну, собрать все необходимые сведения о тебе и спланировать операцию.

Боль пылала ярким огнем, но за ней в разуме Райана поднималась черная приливная волна, поднималась выше всех выстроенных им волнорезов, и в нем начал нарастать новый страх, страшнее страха смерти, который он никогда не испытывал, даже не подозревал о его существовании.

— Хобб знал, — она все кружила по комнате.

— Мне он не говорил, — только и смог ответить Райан.

— Разумеется, он не говорил: «Давай слетаем в Шанхай, вырежем сердце у совершенно здоровой женщины и пересадим тебе».

— Если он не говорил мне, как я мог знать? — молил он, но даже для него самого мольба эта не казалась убедительной. — Как я мог знать?

— По его предложениям.

На это ответа у него не нашлось.

Вайолет же не знала пощады.

— По твоей готовности идти на сотрудничество.

Черная волна, что рушила его волноломы, была волной правды.

— По скрытому значению международного донорского списка, по скрытому значению месячного ожидания, по скрытому значению астрономической суммы, по скрытому значению срочного вылета в Шанхай, по скрытому значению тысяч подмигиваний и кивков, которые наверняка не укрылись от тебя.

— Подтекст, — вырвалось у него.

Действия несли с собой последствия. Всегда это понимая, он по большей части придерживался общепринятых правил и в бизнесе, и в личной жизни.

Новый и самый страшный страх, который все набирал силу, которого он ни разу не испытал за прожитые тридцать пять лет, возник при мысли о том, что действия могли иметь последствия и за пределами этой жизни.

Ее ярость, похоже, сменилась спокойной решимостью воздать ему по заслугам, она приближалась к нему неспешно, но неотвратимо.

— Меня готовили для того, чтобы я могла сойти за американку. Намеревались заслать в эту страну, чтобы я создала ячейку агентурной сети.

Серо-зеленые глаза затуманились, в голосе вдруг появились мягкие нотки.

— Я надеялась тайком привезти сюда Лили. Мы бы растворились в этой стране с новыми документами, действительно стали бы настоящими американками. Теперь Америка для меня потеряна. И Китай тоже. И идти мне некуда.

Она смотрела на него поверх пистолетного ствола.

Густая кровь медленно вытекала из дыры в туфле, пробитой пулей, разбитая левая кисть напоминала птичью лапу, голова болела так, словно череп крепко стянули колючей проволокой, но не физическая боль вызывала слезы, которые потекли из глаз Райана. Причиной стало осознание той слепоты, которая подтолкнула его к доктору Хоббу, с которой он прожил всю жизнь.

И заговорил он, обращаясь скорее не к Вайолет, а к самому себе, движимый стремлением исповедоваться:

— В тот вечер она сказала мне, что я должен быть осторожен. «Ты особенно, — сказала она. — Ты, будучи таким, какой ты есть, должен быть особенно осторожен».

— Писательница? — спросила Вайолет.

— Она сказала, что я не должен вмешиваться в то, что происходит. Ничего не должен решать. Чтобы все шло как идет.

И вновь боль исчезла, как и недавно, когда страх полностью подавил все остальные эмоции.

— Господи, она знала, на что я способен. Она знала, тогда как я не знал. Я не знал, а она знала… и любила меня.

И вот тут страх последовал за болью, а его место заняло другое чувство, которое теперь правило и разумом и телом, новое для него, но при этом и знакомое: стыд.

До этого момента Райан Перри не знал, что в нем что-то сломалось.

Причины насилия включали алчность. Жадность.

— Моя слепая жадность убила твою сестру, — признал он.

— Жадность? У тебя были все деньги этого мира.

— Жадность к жизни.

Он стремился получить ее сердце, любое здоровое сердце, и он лгал себе, скрывался от самого себя.

Вайолет смотрела на него поверх пистолетного ствола.

Теперь, слишком поздно, он осознал, что шестнадцатью месяцами раньше, в самый начальный период возникшего кризиса, ему предоставили уникальный шанс заглянуть в себя и измениться, стать тем, каким хотела видеть его Саманта, чтобы согласиться пойти с ним под венец. Осознать, что в жизни и в мире есть подтекст, скрытое значение, что это значение имеет последствия. Исмей Клемм, жертва жадности своего мужа и зачарованности смертью Спенсера Баргхеста, прибыла в Калифорнию не из Денвера, а из куда более дальних краев, чтобы предупредить его об опасности одной тропы и повести к другой. В тех снах Исмей показала ему три ада, но он увидел в них лишь три загадки-головоломки.

— Осталось девять пуль, — послышался голос лилий. — Восемь — ранить, одна — убить.

Но где бы ни пребывала Исмей после смерти, она открыла ему простую истину. И теперь Райан видел, что выворачивал эту истину наизнанку, перекручивал и завязывал узлами, пока не извратил окончательно. Ощутил не благоговение — подозрительность. Увидел черный заговор, тогда как мог получить милость Божью. Строил свои умозаключения на том, что вокруг отравители, слуги-предатели, пичкающие его галлюциногенами, что весь мир ополчился на него. На самом деле существовал только один заговорщик — он сам. Не желал он признать реальность многослойного мира и вечности.

Райан вскинул глаза на Вайолет.

— Главная причина насилия — ненависть к правде.

Живая близняшка умершей Лили выстрелила Райану в левый бок, чуть ниже лопатки.

Он еще оставался в этой комнате, но не полностью, какая-то его часть от боли перенеслась совсем в другое место, тело так ослабело, что уже не могло разделить с разумом свои страдания. Но на этот раз он не питал иллюзий относительно того, что кто-то тайком напичкал его галлюциногенами.

— Исмей дала мне… последний шанс. Колокола.

Он встретился взглядом с Вайолет, посчитав, что это ее право — увидеть, как жизнь уходит из его глаз.

— Колокола? — переспросила она.

— Задолго до трансплантации Исмей сказала: если услышу колокола… прийти к ней. Я не пошел.

— Исмей? Кто она?

Ему не хватало сил и ясности ума, чтобы объяснить. Поэтому он ограничился тремя словами:

— Мой ангел-хранитель.

— Я звонила в колокола, — объяснила Вайолет.

Он не понял.

— Некоторые церкви коммунисты не разрушили. Оставили, чтобы глумиться над ними, проводя позорящие храмы мероприятия.

— Железные колокола.

— В тот день, когда Лили умерла, мне удалось передать ей записку. Я написала… что буду с ней душой. И звонила в колокола, чтобы это доказать.

Райан вспомнил, как зловеще звонили, звонили, звонили колокола. И свои ощущения — будто они предупреждают о допущенной им ужасной ошибке.

— Написала ей, что звон колоколов — обещание восстановить справедливость, — продолжила Вайолет. — Написала ей, что она будет вечно жить в моем сердце. Об этом скажет ей колокольный звон.

Хотя и по-прежнему боясь смерти, Райан уже не думал, что ему нужна такая жизнь.

— Все правильно, — заверил он Вайолет. — Это восстановление справедливости.

Она прострелила ему правый бок, пониже лопатки.

Пуля сотрясла его тело, запах крови теперь казался нежнейшим ароматом жертвенности, он видел, как тени со всей комнаты надвигаются на него.

Совсем недавно, прошло чуть больше часа, в аэропорту Кэти Сайна, прежде чем сесть в ожидающий ее лимузин, крепко обнимая Райана, прошептала ему на ухо пять слов, которые никто никогда ему не говорил. И теперь, впервые в жизни, он произнес эти слова, обращаясь к другому человеку, со смирением и искренностью, которые, спасибо Господу, обнаружил в себе: «Я буду молиться за тебя».

Уже стоя одной ногой вне времени, Райан более не мог правильно отсчитывать секунды, но ему показалось, что прошло больше минуты, а Вайолет все смотрела на него и не стреляла. Он собирался с силой, чтобы еще раз заверить ее, что она все делает правильно, когда она отвернулась и выстрелила в один из постеров.

В обойме оставалось шесть пуль, и она потратила их на мертвых знаменитостей, председателя Мао и лавовую лампу, которая взорвалась с яркой вспышкой.

Не удостоив Райана и взглядом, Вайолет вышла из комнаты, оставив его умирать.

Глава 56

Ослабев от потери крови, а может, потеряв желание жить, Райан даже не попытался сползти с лей-зи-боя, где свернулся клубком, словно собака, собравшаяся уснуть. Подтянул ноги к груди, голову положил на подлокотник.

Когда взорвалась лавовая лампа, один из торшеров перевернулся и погас. Так что комнату теперь освещали главным образом свечи и горящие фитили масляных ламп. Ничего в ней, по большому счету, не изменилось, но теперь гостиная напоминала руины, подсвеченные угасающим пламенем огромного пожара.

То ли по прошествии длительного времени, то ли сразу после ухода Вайолет в гостиной появился человек, который что-то озабоченно бормотал, злобно ругался. Нагнулся к Райану, коснулся его, дыхание зловонием напоминало тролля, который наелся какой-то гадости у себя под мостом, потом отошел к высокому темно-синему шкафу, расписанному звездами и лунами.

Когда человек склонялся над ним, Райан не мог сфокусировать на нем взгляд, но теперь, на расстоянии, понял, что это его отец.

Верхнюю часть высокого шкафа со звездами и лунами занимали две дверцы, под ними располагались ящики. Джимми вытащил один ящик, вывалил содержимое на пол.

— Папа.

— Все нормально, я знаю, все нормально.

— Позвони девять-один-один.

С ящиком в руках Джимми вернулся к раскладному креслу. В отраженном свете масляных ламп его глаза сверкали, как фонари.

— Не могу позволить копам найти мою заначку.

Достал ложное дно ящика, отбросил в сторону. Вытащил прямоугольный металлический ящик высотой в четыре дюйма, в каких владельцы магазинов и предприятий малого бизнеса иной раз хранят дневную выручку, прежде чем вечером отвезти в банк.

— Меня ранили.

Джимми открывал ящик.

— Минутку, минутку, минутку, — взял пластиковые пакетики с марихуаной и гашишем. — Должен слить в канализацию, потом позвоню.

— Сначала позвони, потом сольешь.

— Слишком много этого дерьма, слишком много. Не могу допустить, чтобы меня с ним застукали.

— Папа. Пожалуйста. Позвони.

Когда Джимми уходил, бормоча себе под нос: «Должен слить, должен слить, должен слить», более всего он напоминал Румпельштильцхена^[262], разве что совсем свихнувшегося.

Райан попытался подняться с раскладного кресла. Потерял сознание.

Разбудили его приближающиеся сирены.

Джимми наклонился над лей-зи-боем, прижимал какую-то тряпку к голове Райана.

— Что ты делаешь?

— Надо остановить кровотечение.

Влажная тряпка пахла как посудное полотенце, но у Райана не было сил, чтобы отбросить ее.

— Папа, послушай, — полотенце закрывало глаза.

— Они уже подъезжают.

— В масках.

— Кто в масках?

— Они ворвались в масках.

— Хрен с два.

— Мы не видели их лиц.

— Я видел их лица.

Конец полотенца попал в рот, Райан его выплюнул.

— Они… ошиблись адресом.

— Молчи. Береги силы.

— Они искали какого-то Кертиса.

— Какого Кертиса? Нет тут никакого Кертиса.

— Подстрелили меня, прежде чем это поняли.

Сирены смолки.

— Уже приехали, — прокомментировал Джимми.

Собрав все силы, Райан отбросил тряпку с лица.

— Послушай. Это наша версия.

— Нам нужна версия? — в недоумении спросил его отец.

Райан не хотел выдавать Вайолет и двух ее сообщников. Не хотел, чтобы их выдал Джимми.

— Будь уверен, папа. Нам нужна версия.

— Маски, не тот адрес, какой-то Кертис, — повторил Джимми.

— Ты сможешь это сделать?

— Облапошить копов? Всю жизнь этим занимался.

Мгновением позже в гостиную вбежали медики.

Райан мог только подивиться себе: еще недавно он смирился со смертью, а вот теперь ему вдруг очень захотелось жить.

Глава 57

Через три года и три месяца после выхода своего первого романа Саманта опубликовала третий. Лексингтон, штат Кентукки, стал двадцать первым и последним городом в ее рекламном турне. Обычно писатели не жаловали этот город, но она попросила издателя включить его в список вслед за Атлантой, чтобы оказаться в непосредственной близости от ранчо Святого Кристофера и получить предлог для телефонного звонка.

Она думала, что ему будет не очень удобно приглашать ее к себе, если бы он узнал, что для этого ей придется лететь через всю страну. Но никаких мыслей о причиненных ей неудобствах не могло и возникнуть, раз уж она все равно направлялась в эти края. Двумя неделями раньше, когда она позвонила ему, он явно обрадовался, услышав ее голос, так что она получила приглашение, не прилагая для этого особых усилий.

Утром, арендовав автомобиль, она поехала в глубинку, предпочитая избегать автострад, по сельским дорогам, не торопясь, наслаждаясь зелеными холмами. Вдоль дорог, миля за милей, тянулись черные изгороди, белые изгороди, каменные стены, за которыми паслись табуны великолепных чистопородных лошадей.

Ранчо Святого Кристофера раскинулось на семидесяти акрах. Трава на лугах и пастбищах выглядела такой же сочной, как и везде, лошади — такими же прекрасными, пусть и не могли похвастаться чистотой породы. Главный корпус находился в стороне от шоссе, к нему вела подъездная дорожка, над которой смыкались кроны растущих с обеих сторон дубов.

На крыльцо от мощеных дорожек поднимались и ступени, и пандусы. Саманта воспользовалась лестницей.

На просторном крыльце стояли качающиеся диваны и большие плетеные кресла. В одном сидел веснушчатый мальчишка лет тринадцати, загорелый и босоногий, в шортах и футболке. Он читал книгу и, поскольку рук у него не было, переворачивал страницы пальцами ног.

— Эй, — он оторвался от книги, — тебе кто-нибудь говорил, что ты очень красивая?

— Пару раз такое случалось.

— Как тебя зовут?

— Сэм.

— С таким именем девушка должна быть красивой. Будь я на десять лет старше, обязательно приударил бы за тобой.

— Тебе когда-нибудь говорили, что ты болтун?

— Пару раз такое случалось, — ответил мальчишка и улыбнулся.

Следуя полученным по телефону инструкциям, она открыла сетчатую дверь, которая вела в холл, прошла коридором, обшитым деревянными панелями. Здесь располагалась административная часть ранчо, но никакой деловой суеты не наблюдалось. Наоборот, ощущалась сельская расслабленность, и она не увидела ни одной закрытой двери.

Отца Тимоти Саманта нашла в его кабинете, за столом, как ей и обещали. Высокий, сутуловатый, с иссеченным ветром, загорелым лицом, он мог бы сойти за работника ранчо или ковбоя, если бы не монашеская ряса.

— В этот день мы купаем собак, у Бинни очень много дел. Он не знал точного времени вашего приезда и попросил меня отвести вас к нему.

— Бинни.

— Ох, вы же не знаете, так мы его здесь зовем. Его фамилия слишком хорошо известна, а он не хочет лишней популярности. Вот мы и зовем его Бинни, чтобы никто не догадался.

В ее первом романе одного из персонажей называли Бинни.

Из главного корпуса вышли в парк, который более всего напоминал центральную часть кампуса. Три других здания, похожие на главный корпус, но более новые, окружали просторную площадь, затененную рощей дубов.

На площади кипела жизнь. Дети в инвалидных креслах сидели у низких столиков, лепили, рисовали, что-то вырезали из цветной бумаги. Другие дети, в костюмах для карате, осваивали искусство рукопашного боя. Под одним из дубов дети сидели полукругом вокруг монахини, которая что-то им читала, подкрепляя свои слова энергичными жестами. И повсюду бродили или лежали собаки, золотистые ретриверы и лабрадоры, крепкие, ухоженные, счастливые.

— Братья живут в реконструированном и расширенном главном корпусе, — объяснял отец Тимоти, пока они пересекали парк. — У сестер — монастырь, расположенный в дальней части ранчо. Три других здания — общежития, но нам уже нужно строить четвертое. Мы не делим детей по болезням, ребенок с синдромом Дауна живет в одной комнате с паралитиком, чтобы оба могли учиться ценить духовную силу каждого.

На ранчо Святого Кристофера принимали сирот и оставленных в роддомах детей с врожденными дефектами. Самые маленькие со временем могли обрести семью, но тем, кому перевалило за шесть, скорее всего, предстояло жить на ранчо до совершеннолетия.

Среди прочего братья разводили породистых собак. Хотя это занятие приносило прибыль, непроданные собаки ценились ничуть не меньше тех, которые брали призы на выставках или находили хозяев. Они оставались на ранчо и не просто играли с детьми, но и помогали им обретать навыки общения и уверенность в себе.

От парка вымощенные дорожки вели к конюшням, площадкам для выездки, пастбищам, женскому монастырю и служебным зданиям, в одном из которых находилась ветеринарная клиника и собачий салон красоты.

Отец Тимоти подвел ее к последнему, открыл дверь.

— Не буду мешать вашей встрече. Бинни вы узнаете. Как говорят дети, если б у него было и второе висячее ухо, выглядел бы он точь-в-точь как собаки.

В большом зале Саманта увидела ванны для мытья, столы для расчесывания и собачьи сушилки. Сидевший в одной из них золотистый ретривер печально, словно пленник, посмотрел на нее. Райану помогал подросток с синдромом Дауна. Втирал едко пахнущий гель в уши уже высохшего черного лабрадора.

Еще не замечая присутствия Саманты, Райан попросил подростка:

— Найди его ошейник, Руди, и отведи к сестре Джозефине.

Руди ответил, что отведет, тут увидел Сэм и улыбнулся. Райан понял значение этой улыбки и повернулся.

Сэм никогда не видела, чтобы он одевался с таким пренебрежением к стилю, и однако выглядел Райан очень элегантно в резиновых сапогах и резиновом фартуке поверх вязаной рубашки и брюк цвета хаки.

Она не знала, чем обернется эта встреча, а потому обрадовалась, когда его лицо расплылось в широченной улыбке.

— Вот и ты! — воскликнул он. — Господи, вот и ты!

На глазах у Саманты выступили слезы, и Райан, заметив их, быстренько представил ее сначала Руди, а потом и Хэму, лабрадору, которого следовало отвести к сестре Джозефине.

— Руди станет отличным специалистом по уходу за собаками. — Подросток смущенно опустил голову. — Он уже многое умеет, хотя еще есть чему поучиться.

— Да, — кивнул подросток.

— Позволь, я переоденусь и умоюсь, — сказал Райан, когда Руди увел Хэма. — А потом угощу тебя ленчем. Я его приготовил сам. В смысле ленч. — Он покачал головой. — Ты действительно здесь. Никуда не уходи. Давай выпустим Динь-Динь из сушилки. Она уже высохла. Это моя собака. Она пойдет с нами на ленч.

Ретривер обрадовался обретенной свободе, а еще больше — почесыванию за ухом.

Райан снял фартук, повесил на крюк, снял сапоги, надел кроссовки, потом с мылом вымыл руки до локтей.

— Динь-Динь — прелесть, — заметила Саманта.

— Лучше не бывает. Только удивляется, почему она должна быть со мной, не с каким-нибудь мальчишкой, который целыми днями бросал бы ей мяч.

— Я уверена, она тебя обожает.

— Да, конечно, потому что я подкармливаю ее пирожными.

Райан взял Саманту за руку так естественно, будто они и не расставались, а Динь-Динь повела их вокруг здания по наружной лестнице на крыльцо-балкон второго этажа.

Его квартирка оказалась даже меньше той, где жила она на полуострове Бальбоа: крошечная гостиная с кухней, совсем уж маленькая спальня.

Ленч состоял из куриного мяса, сыра, картофельного салата («Я готовлю фантастический картофельный салат»), свежих помидоров и огурцов. Стол на балконе Райан и Саманта накрывали вместе.

Этот балкон не оплетали ветви перечного дерева, зато над головой была крыша. С балкона открывался вид на бейсбольное поле и пастбища.

— Как книга? — спросил он.

— Продается лучше прежних.

— Отлично! Я тебе говорил. Разве я не говорил? Ты не из тех, кто сдувается на первом романе.

Они беседовали о книжном бизнесе, о ее новой книге, о ранчо Святого Кристофера. О нем Райан, похоже, мог рассказывать не один день и не исчерпал бы весь запас историй.

Она приехала посмотреть, здоров ли он и счастлив, потому что ей очень хотелось, чтобы он обрел и первое, и второе. Когда человек отдает все свое состояние, начинаешь тревожиться: а вдруг он сделал это под влиянием ложной романтической идеи, будто все проблемы исчезнут вместе с грузом богатства, и только для того, чтобы обнаружить, что жить гораздо сложнее, если на твоем банковском счету не лежит сумма со многими и многими нулями. Но Саманта видела, что он безмерно счастлив, и знала, что это совсем не устроенное для нее шоу, потому что его лицо по-прежнему читалось так же легко, как любая детская книжка доктора Зюса.

— Здесь дни, недели, годы до предела заполнены делами, Сэм. Нужно купать собак, красить стойла, выкашивать лужайки, и всегда рядом полно детей, которые думают, что только я могу решить их проблемы, раз уж у меня одно собачье ухо. Я люблю детей, Сэм. Господи, какие же они молодцы. Им так трудно, но они никогда не жалуются.

Он мог восстановить ухо, пластическая хирургия это позволяла, но по причинам, о которых она могла только догадываться, решил оставить все как есть. Так же он отнесся и к шрамам на голове. Не стал привлекать хирургов, поэтому на одних волосы росли в разные стороны, а на других не росли вовсе. Из-за повреждения нервов он чуть подтаскивал левую ногу, но не хромал. Двигался, как и прежде, легко и непринужденно, подстроился под ногу так, будто родился с этим дефектом. Он оставался самым красивым мужчиной из всех, с кем ей довелось встречаться, но обрел еще и внутреннюю красоту, которой не было раньше, не имеющую отношения к внешности.

Они говорили и говорили, и, хотя Саманта не собиралась расспрашивать его о случившемся в тот день, когда его жизнь так радикально изменилась, он сам затронул эту тему, и впервые она узнала о том, что он от нее скрывал… об Исмей Клемм, о снах, о параноидальном поиске заговора, в котором, как он какое-то время верил, участвовала не только ее мать, но и она сама. Он говорил о собственной слепоте, об ошибках с легкостью и смирением, где-то даже с меланхолическим юмором, так что рассказ этот она находила захватывающе интересным.

И не поставила под сомнение ни один из сверхъестественных моментов его истории, пусть сама никогда не видела призрака. Знала, что мир состоит из бесконечного числа слоев и в каждом человеке заложен потенциал святого. Но по большей части, как теперь Райан прекрасно знал, благоволение Господа проявляется не в форме визуализации, как случилось с Исмей, а в образе обычных людей. Таких, как Кэти Сайна, которая знала, что Райану нужно рассказать о причинах насилия, пусть даже он слишком поздно поймет значение ее слов. Она же сказала ему, что он должен жить ради других, что он теперь и делал, не ожидая полного прощения, но надеясь, что другие смогут его получить.

Когда-то Сэм была в него влюблена, она и сейчас любила его. Только другой любовью, эмоциональной, интеллектуальной, духовной, как и прежде, но не плотской. Пройдя через страдания, он научился любить истину, и в этот день Саманта увидела, что любовь к истине привела к тому, что теперь он понимает ее, как не понимал прежде, понимает, как, наверное, не понимал никто. И за часы, которые они провели вместе, ее любовь к нему все разрасталась и разрасталась, и она даже задалась вопросом, а удастся ли ей еще раз испытать такую любовь.

Ближе к вечеру, когда подошло время прощаться, они оба поняли, что пора, и поднялись из-за стола. Он и Динь-Динь проводили Сэм к ее автомобилю, оставленному перед главным корпусом, прошли мимо конюшен и площадок для выездки, пересекли опустевший парк.

— Я должен тебе еще кое-что сказать, Сэм, — заговорил Райан, когда они подходили к парку, — и я знаю, ты захочешь поспорить со мной, поэтому заранее обращаюсь к тебе с просьбой. Никаких споров. Никаких комментариев. Просто слушай. Я, в конце концов, большой поклонник твоих книг, поэтому ты должна пойти мне навстречу. Радовать поклонников — долг писателя.

По его нарочито легкому тону Саманта поняла: он намерен сказать самое важное из того, что она уже услышала в этот день. Она промолчала, то есть дала понять, что согласна.

Он снова взял ее за руку, и они прошли несколько шагов, прежде чем он заговорил:

— Оглядываясь назад, я долгое время не мог понять, почему такой человек, как я, оказался столь важен для вселенной, что ко мне прислали Исмей Клемм или раз за разом предостерегали от неправильного шага. Но я не внял этим предостережениям и теперь живу с сердцем мертвой женщины, смерть которой на моей совести. Почему мне уделялось столько внимания, если я не мог разглядеть все эти знаки, не говоря уж о том, чтобы последовать им? И лишь совсем недавно я нашел ответ на этот вопрос. Когда читал твою третью книгу. Причина в тебе, Сэм. Мне предоставляли все эти шансы на спасение благодаря тебе.

— Райан…

— Ты обещала не комментировать. Видишь ли, ситуация следующая. Ты — прекрасный человек, больше чем прекрасный, ты — благодать в образе человеческом. То, что ты делаешь в жизни, очень важно. А потому ты должна быть счастлива, потому что, будучи счастливой, ты показываешь стольким людям путь истинный, через свои книги. Будь счастлива, Сэм. Найди достойного человека. Выйди замуж. Роди детей. Из тебя выйдет потрясающая мать. Рожай детей, Сэм, радуйся жизни и пиши свои замечательные книги. Потому что когда придет мое время, если для меня есть хоть какая-то надежда, то не потому, что я отдал все свое состояние, и не потому, что живу среди монахов. Нет, если я и получу искупление, то по другой причине: потому что прошел через твою жизнь, не зацепив тебя, не убавив твоей силы. Без комментариев, пожалуйста, ни единого слова.

Когда они подошли к ее автомобилю, Саманта не знала, сможет ли вести машину, сможет ли хоть что-то сказать, но поняла, чего он хочет, что ему от нее нужно. Вот и нашла в себе силы не комментировать его последний монолог, но улыбнуться и сменить тему.

— Ты так и не сказал мне… какой фильм Уильяма Холдена разбудил тебя? Ты еще думал, что он несет какое-то послание.

По его улыбке и смеху она поняла, что задала правильный вопрос.

— У Бога наверняка есть чувство юмора, Сэм. И конечно же, Он так рассердился на меня, что подал знак, разве что на толику менее понятный, чем неопалимая купина. Содержание фильма тут ни при чем. А вот название могло бы заставить меня задуматься, если бы не счел за труд его узнать. — Он выдержал театральную паузу. — «Сатана никогда не спит».

Она рассмеялась, пусть смех этот вызывал боль.

Он обнял ее, она — его. Она поцеловала его в щеку, он ее — в лоб.

Отъезжая, она глянула в зеркало заднего обзора и увидела, что он провожает ее взглядом. Второй раз заставить себя посмотреть не смогла.

На дороге нашла широкую обочину, съехала на нее, заглушила мотор.

Неогороженный луг поднимался к трем дубам, которые росли на вершине пологого холма. Саманта поднялась к ним, села, привалившись спиной к стволу самого большого дуба, невидимая с дороги.

Долго плакала. Скорбела не о нем, не о себе, а о том, что мир совсем не такой, каким мог бы быть.

Какое-то время могла думать только о птицах и их песнях, о шуршании листьев в вышине от легкого ветерка, о лучах солнечного света, которые прорывались сквозь кроны к траве и ласкали ее.

Потом Саманта встала и вернулась к автомобилю. Пришла пора возвращаться домой. Ее ждала книга, которую она писала, и жизнь, которую еще требовалось найти.

БЕЗЖАЛОСТНЫЙ ^(роман)

«Из пустяков складывается жизнь».

Чарлз Диккенс «Дэвид Копперфилд»

«Идея ясна. Речь идет о свете и тьме, и каждый должен выбрать свою сторону».

Г. К. Честертон

«Люди трагичны… Люди смешны… Всяк человек велик, когда теряет жизнь; и всяк смешон, когда теряет шляпу».

Г. К. Честертон «Чарлз Диккенс»

Беды, обрушившиеся на писателя Каллена Гринвича, только вначале казались зловещими выходками обезумевшего маньяка-одиночки Ширмана Ваксса. Спасаясь от идущей по пятам гибели и одновременно пытаясь найти неопровержимые улики вины Ваксса, Каллен убеждается, что он и его семья — очередные жертвы в цепочке уже свершившихся чудовищных преступлений.

Изощренная жестокость, безжалостность и… безнаказанность — вот фирменный почерк этого дьявола во плоти, считающего себя первенцем постчеловеческой расы, и его сообщников. Мужество близких и гениальность сынишки писателя оказываются сильнее могущественной организации.

Часть I. ПЕННИ БУМ ГОВОРИТ «ПЛЮНЬ И РАЗОТРИ»

Глава 1

Одно я знаю наверняка: могу корчиться от смеха даже с приставленным к голове пистолетом. С какой стороны эта удивительная склонность к веселью характеризует меня — вопрос открытый. Вам придется делать вывод самим.

Начиная с одной ночи, мне тогда исполнилось шесть, и последующие двадцать семь лет удача неотрывно сопровождала меня. Ангел-хранитель, приглядывающий за мной, превосходно справлялся с порученным ему делом.

За блестящее управление моей жизнью этого самого ангела (давайте назовем его Ральф), возможно, наградили отпуском. А может, перевели к другому человеку. Что-то определенно случилось с ним на какой-то период времени по ходу моего тридцать четвертого года жизни, когда на нас опустилась тьма.

А вот в те дни, когда Ральф прилежно выполнял свои обязанности, я (в двадцать четыре года) познакомился и начал ухаживать за двадцатитрехлетней Пенни Бум.

До этого такие красавицы, как Пенни, смотрели сквозь меня. Нет, иногда я удостаивался их взгляда, похоже, напоминал нечто такое, что они видели в книге об экзотических грибах, но никак не ожидали (и не хотели) встретить в реальной жизни.

С ее умом, остроумием и благородством она просто не могла тратить время на такого парня, как я, вот мне и оставалось только одно — предположить, что какая-то сверхъестественная сила уговорила Пенни стать моей женой. Мысленным взором я видел Ральфа, который, стоя на коленях у кровати спящей Пенни, шептал: «Он создан для тебя, он создан для тебя. И пусть эта идея кажется совершенно абсурдной, он действительно создан для тебя».

Мы прожили три года, прежде чем она родила Майло, которому повезло и в том, что ему достались синие глаза и черные волосы матери.

Мы намеревались назвать нашего сына Александер. Мать Пенни, Клотильда (в свидетельстве о рождении — Нэнси), пригрозила, что вышибет себе мозги, если мы не назовем его Майло.

Отец Пенни, Гримбальд (родители дали ему имя Ларри), однозначно заявил, что не будет мыть пол после ее самоубийства, а у нас с Пенни не хватило бы духа, чтобы сделать это самим. Так что Александер стал Майло.

Мне сказали, что фамилия семьи, действительно, Бум и они ведут свой род от голландских купцов. Когда я спрашиваю, чем именно торговали их далекие предки, Гримбальд становится серьезным и уклоняется от прямого ответа, а Клотильда прикидывается глухой.

Я — Каллен Гринвич. Фамилия моя звучит так же, как название города в Коннектикуте. С самого детства люди в большинстве своем зовут меня Кабби.

Когда я начал встречаться с Пенни, ее мать попыталась называть меня Гильдебрандом, но я этого не потерпел.

Гильдебранд — германское имя, и означает боевой факел или боевой меч. Клотильда обожает такие имена, но сделала исключение для нашего сына, когда заявила, что готова пойти на самоуничтожение, если мы не дадим ему имя, означающее любимый и милый.

Наш друг и акушер, доктор Джубал Фрост, который принимал Майло, клянется, что мальчик не кричал при рождении и появился на свет с улыбкой. Более того, Джубал клянется, что наш малыш что-то напевал себе под нос уже в родовой палате.

Я присутствовал при рождении Майло, но не помню его пения, потому что лишился чувств. И Пенни тоже не помнит, хотя и оставалась в сознании: ее отвлекло послеродовое кровотечение, из-за которого я и грохнулся в обморок.

Я не сомневаюсь в правдивости истории Джубала Фроста, потому что с тех пор Майло всегда удивлял нас. Получил прозвище Спуки^[263], и не без причины.

На свой третий день рождения Майло заявил: «Мы должны спасти собачку».

Мы с Пенни подумали, что он разыгрывает какую-то ситуацию, увиденную по телевизору, но потом поняли, что дело серьезное: наш дошкольник действительно собрался в спасательную экспедицию. Залез на стул в кухне, снял с гвоздика автомобильные ключи и поспешил в гараж, чтобы незамедлительно отправиться на поиски попавшей в беду псины.

Ключи мы у него забрали, и больше часа он ходил за нами и канючил: «Мы должны спасти собачку». Наконец, чтобы не сойти с ума, мы решили отвезти сына в зоомагазин и переключить его собачий энтузиазм на песчанку, черепаху или их обеих.

— Мы почти приехали к собачке, — услышали мы по пути, а еще через полквартала он указал на щит с надписью: «СОБАЧИЙ ПРИЮТ». Мы ошиблись, предположив, что его внимание привлек силуэт немецкой овчарки, а не слова на щите. — Нам сюда, папуля.

В клетках сидели десятки брошенных собак, но Майло решительно зашагал по центральному ряду и остановился посередине.

— Вот она.

В клетке сидела двухлетняя собака весом в пятьдесят фунтов, помесь австралийской овчарки непонятно с кем, лохматая, черно-белая, с одним синим и другим серым глазом. Колли тут и не пахло, но Майло назвал ее Лесси^[264].

Мы с Пенни влюбились в собаку, как только увидели ее. В результате одна песчанка и одна черепаха не обрели в тот день новых хозяев.

В последующие три года мы ни разу не слышали, чтобы собака гавкнула. Даже задавались вопросом, а подаст ли голос наша Лесси, следуя примеру ее знаменитой тезки, если Майло упадет в заброшенный колодец или окажется в горящем сарае, или вместо этого она попытается дать нам знать о бедственном положении мальчика средствами пантомимы.

Пока Майло не исполнилось шесть, а Лесси — пять, не только беда, но даже достаточно серьезные проблемы обходили нашу семью стороной. Все переменилось с публикацией моего шестого романа, который назывался «Джаз ясного дня».

Первые мои пять романов стали бестселлерами. Молодец, ангел Ральф.

Пенни Бум, само собой, та самая Пенни Бум, известная автор и иллюстратор детских книг. Это прекрасные,веселые книги.

Если на то пошло, я влюбился в Пенни не из-за ее ослепляющей красоты, не из-за острого ума, не из-за доброго сердца. Меня сразило наповал ее чувство юмора. Если бы она когда-нибудь потеряла свое чувство юмора, мне пришлось бы ее бросить. А потом я наложил бы на себя руки, потому что не смог бы без нее жить.

В свидетельстве о рождении записано, что ее зовут Брунхильда, что означает «вооруженная для боя». К пяти годам она настояла на том, чтобы ее звали Пенни.

К тому моменту, когда началась Ваксская мировая война, так мы стали ее называть, Пенни, Майло, Лесси и я жили в южной Калифорнии, в красивом каменном оштукатуренном доме под сенью величественных финиковых пальм. Из наших окон не открывался вид на океан, но мы в нем и не нуждались, потому что нам хватало друг друга и наших книг.

Насмотревшись фильмов про Бэтмена, мы знали, что по миру бродит Зло с большой буквы, но никак не ожидали, что оно внезапно, без всякого предупреждения, обратит внимание на наш счастливый дом. И уж представить себе не могли, что Зло притянет к нам написанная мною книга.

При выходе каждого из прежних романов я отправлялся в рекламный тур по двадцати большим городам. На шестом уговорил издателя избавить меня от этого длительного и утомительного ритуала.

Вот почему в день появления книги на прилавках, во вторник, в начале ноября, я поднялся в три часа утра, чтобы сварить кофе и пройти в свой кабинет на первом этаже. Небритому, в пижаме, мне предстояло дать по телефону тридцать радиоинтервью, расписанных по минутам с четырех до половины десятого утра, начиная с утренних программ на Восточном побережье.

Ведущие радио, как бесед со слушателями, как и музыкальных программ, берут интервью лучше, чем их коллеги с телевидения. Редко встретишь телевизионного интервьюера, который читал твою книгу, а вот на радио — это обычное дело.

Радиоведущие умнее, веселее и зачастую скромнее. Я не знаю, чем вызвано последнее, возможно, связано с узнаваемостью телевизионщиков, спасибо постоянному появлению на экране, которое раздувает самомнение. А уж оно легко переходит в спесивость.

Проведя пять часов на телефоне, я положил трубку с таким чувством, что меня вытошнит, если я еще раз произнесу слова «Джаз ясного дня». И я легко мог представить себе, что буду и дальше писать книги, но не разрешу их публикацию до моей смерти, если от меня снова потребуют участия в их продвижении на рынок.

Если вы никогда не привлекали к себе внимание общественности, не впаривали свою работу, в полной мере уподобляясь зазывале ярмарочного «Шоу уродов», заявление о публикации-только-после-смерти может показаться вам перебором. Но самопопуляризация вытягивает из души что-то очень важное, и требуются недели, чтобы окончательно оклематься и решить, что любить себя вновь — это даже правильно.

Единственную опасность при схеме «писать, но не публиковать» представлял собой мой литературный агент, Хадсон (Хад) Джеклайт. Не получая комиссионных, он бы подождал, пока я закончу три романа, а потом убил бы меня, чтобы выставить рукописи на продажу.

И если я действительно хорошо знал Хада (а я думал, что знаю), он не стал бы договариваться о выстреле в затылок. Нет, постарался бы, чтобы я умер после долгих мучений, а тело мое расчленили и малой скоростью разослали в разные части страны. Тогда один из его клиентов, специализирующийся на документальных расследованиях, смог бы написать леденящую душу книгу о моем убийстве.

Если бы ни один издатель не согласился платить большой задаток за книгу о нераскрытом убийстве, Хад нашел бы, кого подставить. Скорее всего, Пенни, Майло или Лесси.

Короче, после тридцатого радиоинтервью я поднялся со стула и, преисполненный отвращения к себе, направился на кухню. Собирался съесть завтрак, до такой степени противоречащий нормам здорового образа жизни, что вина за рекордное повышение уровня холестерина затмила бы собой мрачные мысли, вызванные самопопуляризацией.

Пенни, на нее я всегда мог положиться, как на себя, перенесла свой завтрак на более позднее время, чтобы поесть со мной и выслушать все невероятно остроумные реплики, которыми я, к сожалению, не воспользовался по ходу этих тридцати интервью. На фоне моих встрепанных волос, небритого лица и мятой пижамы она, в накрахмаленной белой блузке и лимонно-желтых слаксах, смотрелась чистенькой и аккуратненькой, а ее кожа, как обычно, словно светилась изнутри.

Когда я вошел, она ставила на стол оладьи с черникой.

— Ты выглядишь сногсшибательно, — доверительно сообщил я ей. — Мне хочется облить тебя кленовым сиропом и съесть живой.

— Людоедство — это преступление, — предупредил меня Майло.

— Не во всем мире, — возразил я. — Есть места, где это вопрос кулинарных предпочтений.

— Это преступление, — настаивал он.

На шестом году жизни Майло решил, что будет делать карьеру в правоохранительных органах. Сказал, что слишком много людей нарушают законы и миром правят бандиты. И он, когда вырастет, что-нибудь с этим сделает.

Многие дети хотят быть полицейскими. Но Майло собирался стать директором ФБР и министром обороны, чтобы иметь возможность воздавать по заслугам злодеям, как внутри страны, так и за ее пределами.

Пока же, в преддверье Ваксской мировой войны, Майло подкладывали на стул толстую подушку, потому что ростом для своего возраста он не вышел. Синие буквы на его белой футболке складывались в слово «COURAGE»^[265].

Позже это слово на его груди стало восприниматься как предзнаменование.

Давно позавтракав, мой сын, в глазах которого светился ум, допивал стакан шоколадного молока и читал комикс. Читать он уже мог на уровне, требуемом для поступления в колледж, хотя своими интересами отличался как от шестилеток, так и от студентов.

— Что это за мусор? — спросил я, указав на комикс.

— Достоевский, — ответил он.

Взглянув на обложку, я в удивлении спросил: «Как им удалось ужать «Преступление и наказание» до размеров комикса?»

— Это комплект из тридцати шести двойных журналов, — ответила Пенни. — Он сейчас на номере семь.

Я вернул комикс Майло.

— Может, вопрос следовало сформулировать иначе… Почему они решили ужать «Преступление и наказание» до размеров комикса?

— Раскольников — совершенно запутавшийся человек, — с серьезным видом сообщил мне Майло, постучав пальцем по иллюстрированной классике.

— Считай, что нас двое.

Я сел за стол, взял мягкую пластмассовую бутылку с жидким маслом, начал щедро выдавливать его на оладьи.

— Пытаешься похоронить стыд от самопопуляризации под холестериновой виной? — спросила Пенни.

— Именно.

Лесси внимательно наблюдала, как я размазываю масло по оладьям. Ей не разрешено сидеть с нами за столом. Но она отказывается целиком и полностью жить на собачьем уровне, вот почему имеет право сидеть на стуле, в четырех футах от стола, все видеть и во время трапез ощущать себя членом семьи.

Собака она милая, но вот выражение ее морды зачастую прочитать на удивление трудно. Морда у нее — что лицо у профессионального игрока в покер. Она не пускает слюни. И раньше редко пускала. Не одержима едой, как большинство собак.

Вот и сегодня она склонила голову и изучала меня, точно так же, как антрополог изучает представителя первобытного племени, выполняющего какой-то загадочный ритуал.

Может, ее потрясла моя способность пользоваться таким сложным устройством, как мягкая пластиковая бутылка, из которой содержимое выдавливается через отверстие, закрывающееся откидываемой крышкой. Действительно, по части инструментов и машин репутация у меня не очень.

К примеру, мне больше не разрешают менять спустившее колесо. Если такое случается, я должен позвонить в автомобильный клуб, а по прибытии механиков отойти в сторону и ждать, пока они закончат работу.

Я не буду объяснять, в чем причина подобного, потому что история эта не особенно интересная. А кроме того, когда я доберусь до той части, где речь пойдет об обезьяне, одетой в униформу оркестранта, вы подумаете, что я все это выдумал, хотя мой страховой агент может подтвердить — это чистая правда от первого до последнего слова.

Бог одарил меня писательским талантом. Он не подумал, что мне также понадобятся навыки по ремонту реактивного двигателя или строительству атомного реактора. Кто я такой, чтобы ставить под сомнение замысел Божий? Хотя… приятно, конечно, хоть раз взять в руки и использовать по назначению молоток или отвертку, избежав при этом последующего визита в травмопункт.

Так или иначе, едва я поднес ко рту первый кусок промасленной оладьи, зазвонил телефон.

— Третья линия, — прокомментировала Пенни.

Третья линия — мой деловой номер, который знают только мои редакторы, издатели, агенты и адвокаты.

Я положил вилку с наколотым куском, встал и сдернул трубку настенного телефона на четвертом звонке, прежде чем звонящего переключили на голосовую почту.

— Кабби, ты прелесть, — звонила Оливия Косима, мой редактор. — Я слышала от пиарщиков, что радиоинтервью получились просто блестящие.

— Если блестящие означает, что выставлял я себя на посмешище реже, чем сам ожидал, тогда их можно так назвать.

— Каждому писателю время от времени приходится выставлять себя на посмешище, дорогой. Но ты уникален, потому что не показал себя полным идиотом.

— Я над этим работаю.

— Послушай, дорогой. Я только что отправила тебе по мейлу три главные рецензии, которые появились этим утром. Первой прочитай ту, что написал Ширман Ваксс.

У меня перехватило дыхание. Ваксс рецензировал книги в ведущей общенациональной газете. Его боялись, а потому уважали. Ни один из моих прежних романов он не рецензировал.

Эту газету я не выписывал, а потому не читал рецензий Ваксса. И тем не менее знал, что в этой стране он самый влиятельный литературный критик.

— И? — спросил я.

— Почему бы тебе сначала не прочитать рецензию? А потом мы поговорим.

— Хорошо.

— Он отдает предпочтение занудному минимализму, Кабби. И в твоем романе ему не нравится именно все то, что обожают читатели. Такая рецензия только увеличивает продажи.

Я отвернулся от телефона. Пенни сидела за столом и держала вилку и нож так, будто это не столовые приборы, а смертоносное оружие. Прослушав мою часть разговора с редактором, она почувствовала угрозу благополучию нашей семьи и вооружилась для боя, как Брунхильда, каковой она когда-то была.

— Что? — спросила она.

— Мою книгу отрецензировал Ширман Ваксс.

— Это все?

— Она ему не понравилась.

— Да что тебе до этого г… гавика, — она глянула на Майло, прежде чем закончить фразу, и заменила ругательство придуманным на ходу словом. А потом еще дальше ушла от ругательства. — Летающего гавика.

— Летающий гавик — это кто? — спросил Майло.

— Что-то вроде белки, — ответил я, зная, что мой необычайно одаренный сын биологией не интересуется.

— Я думаю, что книга потрясающая, а более искреннего критика у тебя нет и никогда не будет.

— Да, но тысяч двести человек читают его рецензии.

— Никто не читает его рецензии, за исключением придурковатых любителей обидных фраз, не имеющих никакого отношения к содержанию книги.

— То есть у него есть крылья? — спросил Майло.

Я повернулся к нему.

— У кого есть крылья?

— У летающего гавика.

— Нет. У него воздушные мешки.

— Сделай себе одолжение, не читай эту рецензию, — посоветовала Пенни.

— Если я не прочту, то не узнаю, что он написал.

— Именно об этом я и толкую.

— Что значит воздушные мешки? — спросил Майло.

— Надуваемые полости под кожей.

— Какая-нибудь рецензия, хорошая или плохая, меняла твой стиль?

— Разумеется, нет. Я же не флюгер.

— Вот и от прочтения этой пользы не будет никакой.

— Так он не летает, — указал Майло. — Он… должно быть… просто плывет по воздуху.

— Он может летать, — настаивал я.

— Но с воздушными мешками, без крыльев… это белка-дирижабль.

— Дирижабли летают, — возразил я. — У них есть двигатель и большой пропеллер, расположенный позади пассажирской гондолы.

Майло сразу нашел слабину в моей аргументации.

— У белок таких двигателей нет.

— Нет, но, надув воздушные мешки, гавик очень быстро перебирает лапками, как пловец, и толкает себя вперед.

Морда Лесси оставалась бесстрастной, словно у профессионального игрока в покер, но я знал, что мои доводы касательно летающего гавика ее не убедили.

Впрочем, не купился и Майло.

— Мамик, он опять это делает. Папуля врет.

— Он не врет, — заверила его Пенни. — Упражняет сильное и гибкое писательское воображение.

— Да? И чем же это отличается от лжи?

В ожидании ответа Лесси наклонилась вперед и повернула голову к своей хозяйке.

— Ложь причиняет людям боль, — объяснила Пенни. — Воображение добавляет в жизнь веселья.

— Вот и сейчас воображение рисует мне такую веселую картину — Ширмана Ваксса атакует заболевший бешенством летающий гавик и убивает его.

— Плюнь и разотри, — посоветовала Пенни.

— Я сказал Оливии, что позвоню ей, когда прочитаю рецензию.

— Не читай, — настаивала Пенни.

— Я обещал Оливии, что позвоню ей.

Жуя оладью, Пенни печально покачала головой.

— Я уже большой мальчик, — напомнил я ей. — Рецензия меня не сломает. Я должен ее прочитать. Не волнуйся… мы над ней еще посмеемся.

Я вернулся в кабинет и включил компьютер.

Не стал читать письмо и рецензии на экране, сразу их распечатал.

Первой прочитал рецензию из «Ю-эс-эй тудей», потом — из «Вашингтон пост». Обе восторженные, что укрепило мой дух.

С профессиональной отстраненностью я прочитал рецензию Ширмана Ваксса.

Этого сифилитического борова.

Глава 2

В Нью-Йорке Оливия Косима, мой редактор, не пошла на ленч, дожидаясь моего звонка.

Я сидел на вращающемся стуле, положив голые ноги на стол.

— Оливия, этот Ваксс даже не понимает, что моя книга — в какой-то степени юмористический роман.

— Нет, дорогой, не понимает. И ты должен его за это благодарить. Если бы он осознал, что книга забавная, то написал бы, что юмористический роман тебе создать не удалось.

— Он думает, что хорошая метафора — «тяжеловесная проза».

— Он — продукт современного университетского литературоведения, Кабби. Фигуры речи там полагают подавляющими.

— Подавляющими? И кого они подавляют?

— Тех, кто их не понимает.

— И что… я должен писать так, чтобы радовать безграмотных?

— Он так вопрос не ставит, дорогой.

Глядя на свои босые ноги, я решил, что пальцы у меня уродливые. И если что-то побудило Пенни выйти за меня, так точно не они.

— Но, Оливия, в рецензии полно ошибок… в описании персонажей, в поворотах сюжета. Я насчитал одиннадцать. Он называет мою главную героиню Джойс, тогда как ее имя — Джудит.

— Эту ошибку мы все пропустили, дорогой.

— Пропустили?

— В сопроводительном письме, которое отсылалось с экземпляром книги для рецензентов, ее ошибочно назвали Джойс.

— Я читал черновик письма. И одобрил его.

— Да, дорогой. Я тоже. Вероятно, шесть человек прочитали и одобрили черновик, и мы все пропустили эту Джойс. Такое случается.

Я покраснел от стыда. Унижения. Допущенного непрофессионализма.

Но тут же меня осенило.

— Подожди, подожди. Он же рецензировал книгу, а не сопроводительное письмо, которое получил вместе с ней. В книге-то Джудит.

— Ты знаешь английского писателя Джеймса Балларда?

— Да, разумеется. Пишет блестяще.

— Он рецензировал книги для… думаю, лондонской «Таймс». И через годы после того, как перестал рецензировать, признался, что писал только хорошие рецензии на те книги, которые не успевал прочитать. Если бы все демонстрировали такое благородство.

Какое-то время я переваривал ее слова.

— Ты хочешь сказать, что Ширман Ваксс мог даже не прочитать «Джаз ясного дня»?

— Иногда ты так наивен, что мне хочется ущипнуть тебя за пухлую розовую щечку. Дорогой, я уверена, он разве что ее пролистал, хотя, возможно, один из его помощников прочитал книгу.

— Но это же… это же… нечестно.

— Ты очень легко поднимался к вершине, Кабби. Твоя первая книга стала бестселлером. Ты не понимаешь, что в нашем литературном мире есть несколько восхитительных маленьких островков, но плавают они в океане дерьма.

Подъем моих стоп уродливостью не уступал пальцам. Я опустил ноги, спрятал под стулом.

— С синтаксисом у него нелады.

— Да, — согласилась Оливия. — Я частенько прохожусь красным карандашом по его рецензиям.

— Ты хоть раз посылала ему правленую?

— Я еще не выжила из ума.

— Анонимно, разумеется.

— Меня устраивает мое лицо, каким я вижу его в зеркале.

— Как же он может считаться главным критиком этой страны?

— Его уважают в литературном мире.

— Почему?

— Он злобен и жесток. Люди его боятся.

— Страх — это не уважение.

— В нашем мире эти понятия очень близки.

— Оливия, что мне делать?

— Делать? Ничего. Ты всегда получал девяносто процентов хороших рецензий, и точно так же все будет и сейчас. Это хорошая книга. Она будет продаваться.

— Но это отвратительно. Такая несправедливость.

— Несправедливость в данном случае — гипербола, Кабби. Тебя же не отправляют в Гулаг.

— И все равно раздражает.

Она помолчала.

— Ты же не думаешь ответить ему, Кабби? Этим ты допустишь ужасную ошибку.

— Я знаю.

— Ты будешь выглядеть, как оправдывающийся сосунок.

— Просто он наделал столько ошибок. И не в ладах с синтаксисом. Я, действительно, мог бы выпотрошить его.

— Дорогой, его нельзя выпотрошить, потому что у него нет внутренностей. Он — ходячая прямая кишка. Если ты попытаешься вскрыть его, так только перемажешься в дерьме, которое из него полезет.

* * *

К тому времени, когда я вернулся на кухню, Майло и Лесси уже ушли, а Пенни закончила завтрак. Стояла у раковины и ополаскивала тарелку, прежде чем поставить ее в посудомоечную машину.

Остывшие и поблескивающие жидким маслом оладьи выглядели так же неаппетитно, как и сдутые воздушные мешки летающего гавика. Есть давно уже расхотелось, и я решил пропустить завтрак.

— Так ты прочитал рецензию? — Пенни повернулась ко мне, вытирая руки полотенцем.

— Но он не читал мою книгу. Может, пролистал ее. Многое неправильно понял.

— И что думает Оливия?

— Говорит, что он — ходячая прямая кишка.

— Ты не должен думать о нем, Кабби. Но, раз уж он пробрался тебе в голову, спусти его.

— Обязательно.

Она меня обняла.

— Ты милый, талантливый, и я тебя люблю.

— Только не смотри на мои стопы, — предупредил я, крепко обнимая ее.

— А что не так с твоими стопами?

— Все. Нельзя мне ходить босиком. Давай пообедаем в «Рокси», отметим публикацию книги.

— Вот теперь ты мне нравишься. Чуть-чуть сошел с пути истинного, но теперь вернулся на него.

— Может, и вернулся.

— Плюнь и разотри. Помнишь, что говорил Гилберт?

Она восхищалась творчеством ныне покойного английского писателя Гилберта Кийта Честертона, и ее стараниями я тоже стал его верным поклонником.

— «Вред человеку может принести только то, чего он боится», — процитировала она. — У тебя нет оснований бояться такой гниды, как Ширман Ваксс.

— Если бы я побрился, почистил зубы и от меня не пахло кофейным перегаром, я бы так крепко тебя поцеловал.

Она зажала мою нижнюю губу большим и указательным пальцем и промурлыкала: «Я буду под рукой, когда ты все это проделаешь».

В коридоре первого этажа, направляясь к лестнице, я проходил мимо открытой двери своего кабинета и увидел Майло и Лесси, сидящих бок о бок на моем вращающемся стуле, положив на него диванную подушку. Сюжет для Нормана Рокуэлла^[266] двадцать первого века: мальчик и его собака плывут по волнам Интернета.

Встав за креслом, я увидел на экране вид с воздуха на дом с оранжевой крышей, расположенный у моря.

— Это что? — спросил я.

— Гугл-Земля^[267], — ответил Майло. — Я прогуглил этого парня, где он живет.

— Какого парня?

— Этого Ваксса.

В шесть лет мои технические достижения сводились к помощи моему другу Неду Лафферману в строительстве ракеты, двигателями которой служили петарды, украденные Недом у старшего брата (тот приберегал их для фейерверка Четвертого июля). Нед лишился мизинца на левой руке, меня отвезли в больницу с ожогом носа второй степени. Возникали опасения, что у меня больше не вырастут брови, но они выросли.

Майло кликнул мышкой, и аэрофотоснимок участка Ваксса сменился видом его дома с улицы.

Кремовые стены, терракотовые наличники, красивый, уютный дом, какие часто встречаются на средиземноморском побережье Испании. Две сорокафутовые магнолии укрывали кронами лужайку перед домом, красные бугенвиллеи оплетали стены, отделявшие участок Ваксса от соседних.

— Я думал, он живет в Нью-Йорке.

— Нет, в Лагуна-Бич.

В отсутствие пробок нас разделяли двадцать минут езды.

В век электронной почты Ваксс мог жить так же далеко от издателя, как и я, и тем не менее успевать к сроку сдачи материала. Тот факт, что мы практически соседи, конечно же, удивлял, но речь, безусловно, шла о чистом совпадении.

Тем не менее то ли включилась интуиция, то ли дало о себе знать воображение, и по моей спине пробежал холодок предчувствия дурного: не к добру такая вот близость критика, ох, не к добру.

— Ты прочитал рецензию? — спросил я Майло.

— Нет. Мама же сказала — плюнь и разотри. В этом она разбирается.

— В чем?

— Почти во всем.

— Если ты не прочитал рецензию, зачем ты прогуглил его?

— Идея Лесси.

Собака повернула голову, посмотрела на меня снизу вверх.

— Ширман Ваксс — погавка, — сообщил мне Майло.

— Может, это и правда, но говорить так нехорошо. — Я почесывал собаку за ухом.

— Это сказал не я. — Маленькие пальчика Майло заметались между клавиатурой и мышкой. Он вывел на экран онлайновую энциклопедию, открыл биографическую страничку Ширмана Ваксса.

Наклонившись над сыном, я прочитал вслух первое предложение:

— «Ширман Торндайк Ваксс, известный критик, лауреат нескольких литературных премий и автор трех невероятно популярных среди студентов учебников по писательскому мастерству, в какой-то степени погавка…»

— Видишь?

— Это ошибка, — объяснил я. — Они имели в виду — «загадка».

— Загадка?

— Ну да, что-то таинственное, ставящее в тупик.

— Понятно. Как бабушка Клотильда.

— «Ваксс отклоняет почетные докторские степени и другие награды, требующие его присутствия на пубичном мероприятии».

— Что такое «пубичное мероприятие»? — спросил Майло.

— Тут должно быть «публичном», — я скользил взглядом по экрану. — Получается, есть только одна фотография Ваксса.

— Он очень, очень старый.

— Правда? И сколько ему?

— Он родился в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году, — ответил Майло.

— Скорее в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом.

— В бумажных энциклопедиях тоже много ошибок?

— Нет.

— Можем мы купить бумажную энциклопедию?

— Само собой.

— Так когда мы разберемся с Вакссом? — спросил Майло.

— Что значит… разберемся?

— Месть, — ответил Майло, и Лесси тихонько зарычала. — Когда мы заставим его пожалеть о том, что он попер на тебя, отец?

Устыдившись того, что Майло так легко распознал кипевшую во мне злость, которая и подвигла его на разговоры о мести, я вышел из-за стула, шагнул к столу, мышкой убрал с экрана энциклопедию.

— В мести хорошего мало, Майло. — Я выключил компьютер. — А кроме того, мистер Ваксс делает всего лишь то, за что ему платят.

— И за что ему платят?

— Его дело — прочитать книгу и сообщить своим читателям, понравилась она ему или нет.

— Его читатели сами не могут прочитать книгу?

— Могут, но люди они занятые, книг выходит много, вот они и доверяют его мнению.

— А почему они доверяют его мнению?

— Понятия не имею.

На моем столе зазвонил телефон. Третья линия.

Сняв трубку и ответив, я услышал голос моего литературного агента.

— Рецензия Ваксса. Это круто. Ты своего добился, Кабстер.

— Что значит, добился? Хад, он меня выпорол.

Майло закатил глаза и прошептал Лесси:

— Это гудельник.

Хад не понимает детей, вот и думает, что они от него в восторге, когда он щиплет их за нос (уши, подбородок) и при этом имитирует паровозный гудок.

— Неважно, — отмахнулся Хад. — Это рецензия Ваксса. Ты своего добился. Он воспринимает тебя серьезно. Это большой успех.

Нарушая присущее ей молчание, Лесси глухо зарычала, глядя на трубку в моей руке.

— Хад, судя по всему, он даже не прочитал книгу.

— Неважно. Это статус. Статус продается. Теперь ты — автор Ваксса. Это прорыв.

Хотя Хад прикидывается, будто читает каждый мой роман, я знаю, что он не открывал ни одного. Хвалит их, не упоминая ни сюжета, ни персонажей.

Иногда он наобум вытаскивает страницу из рукописи и начинает восторгаться предложением или абзацем. Зачитывает их вслух по телефону, будто моя проза может зазвучать свежее и ярче в обрамлении его комплиментов. Да только голосом он ближе не к актеру шекспировского театра, а к аукционисту, продающему крупный рогатый скот.

— Автор Ваксса! Горжусь тобой, Кабмен. Сегодня празднуем. Ты это заслужил.

— Нечего тут праздновать, Хад.

— Возьми бутылку хорошего вина. За мой счет. Сохрани чек. Я оплачу.

— Даже Лесси думает, что эта рецензия требует мести, а не празднества.

— Бутылку за сто долларов. Или за восемьдесят. Хорошее вино можно купить и за шестьдесят. Подожди. Ты сказал, мести?

— Сказал Майло, а Лесси согласилась. Я объяснил, что идея эта не из лучших.

— Не реагируй на Ваксса.

— Не буду.

— Не реагируй, Кабмен.

— Не буду. Я же сказал, не буду.

— Плохое решение. Очень плохое.

— Я уже от него отказался.

Майло включил компьютер и вернулся в Гугл-Землю, к аэрофотоснимку дома критика.

Сидя на моем стуле, наклонившись вперед, Лесси принюхивалась, словно даже с экрана могла уловить дьявольский запах Ваксса.

— Мысли позитивно, — наставлял меня Хад Джеклайт. — Теперь ты — автор Ваксса. Ты — состоявшийся литератор.

— Я потрясен.

— Огромный шаг вперед. Ты навеки автор Ваксса.

— Навеки?

— С этого самого момента. Он будет рецензировать каждую твою книгу. Ты привлек его взгляд. Теперь вы повязаны.

— Навеки — это так долго.

— Другие писатели готовы ради такого убить. Это признание. На самом высоком уровне.

— Я за это убивать бы не стал, — заверил я Хада.

— Потому что ты уже всего добился. Какой день! Автор Ваксса. Мой клиент. Как же хорошо! Лучше метамуцила.

Упоминание слабительного не было шуткой. Чувство юмора у Хада Джеклайта отсутствовало напрочь.

Занудный, не знающий угрызений совести, практически не читающий книг, Хад последние два десятилетия — самый успешный литературный агент этой страны. И вышесказанное в большей степени характеризует не Хада, а издательский бизнес.

— Автор Ваксса, — в который уж раз повторил Хад. — Невероятно. Потрясающе. Сукин. Ты. Сын.

— Сейчас ноябрь, — сухо ответил я, — а на душе у меня весна.

* * *

Прежде чем мы с Пенни уехали в ресторан «Рокси», мне позвонили мой издатель, издатель моих аудиокниг, агент по экранизации моих романов и трое друзей. Речь шла о рецензии Вакса. Все, пусть разными словами, повторили совет Пенни: «Плюнь и разотри».

— Видела рецензию, Кабби, — с порога сообщила мне Вивьен Норби, которая оставалась с Майло, когда мы куда-нибудь уходили. — Он — невежественный болван. Не обращай на него внимания.

— Я уже плюнул и растер, — заверил я ее.

— Если хочешь, чтобы я посидела с ним и поговорила, только попроси.

Идея мне глянулась.

— И что ты ему скажешь?

— То же самое, что говорю каждому ребенку, который слишком высокого мнения о себе. Я изложу ему правила пристойного поведения в обществе и ясно дам понять, что знаю, как добиться их выполнения.

Пятидесяти с небольшим лет, плотная, но не толстая, со стальными глазами и добрым сердцем, Вивьен уверенностью не уступала гризли, но при этом оставалась женственной. Ее муж, бывший морской пехотинец и полицейский, ныне покойный, так и не смог победить ее в армрестлинге.

Как обычно, она пришла в розовом: розовые кроссовки с желтыми шнурками, розовая юбка, розово-кремовый свитер. И в сережках: серебряные котята забирались по серебряным цепочкам.

— Я уверен, ты убедишь его покаяться.

— Ты только дай мне адрес.

— Я бы дал… да только я выбросил написанное им из головы. Плюнул и растер, — повторил я.

— Если передумаешь, сразу звони.

Закрыв за собой дверь, она взяла меня за руку, словно это был ее дом, и, как гостя, повела из прихожей в гостиную. С расправленными плечами, выпятив внушительную грудь, Вивьен напоминала ледокол, сокрушающий ледовые поля Арктики.

Тремя годами раньше она сидела с ребенком Джеймсонов на Лэмплайтер-уэй, когда двое грабителей в масках ворвались в дом. Первый незваный гость (как потом выяснилось, уволенный сотрудник Боба Джеймсона, затаивший обиду на хозяина) отделался разбитым носом, рассеченными губами, четырьмя выбитыми зубами, двумя сломанными пальцами, раздробленной коленной чашечкой и колотой раной в правой ягодице.

Вивьен сломала один ноготь.

У второго грабителя, которому досталось больше первого, развился патологический страх перед пятидесятилетними женщинами в розовом. Когда прокурор пришла в суд в шейном платке этого наводящего ужас цвета, с подсудимым случилась истерика. Он рыдал, пока санитары не унесли его на носилках.

В гостиной Вивьен отпустила меня и поставила принесенную парусиновую сумку рядом с креслом, в котором собиралась провести вечер.

— Твоя книга удивительная, Кабби. — Она получила от меня сигнальный экземпляр. — Я, возможно, не такая образованная, как этот высокомерный критик, но я распознаю правду, когда вижу ее. В твоей книге очень много правды.

— Спасибо, Вивьен.

— А где принц Майло?

— В своей комнате, собирает радиоприемник, чтобы связаться с инопланетянами.

— С машиной времени ничего не вышло?

— Пока нет.

— Лесси с ним?

— А где ей еще быть?

— Пойду пощекочу его.

— Мы с Пенни обедаем в «Рокси». Если Майло установит контакт с инопланетянами, позвони.

Я вышел из гостиной вместе с Вивьен и наблюдал, как поднимается она по лестнице, чуть уступая в величественности материнскому кораблю в «Близких контактах третьего рода».

Когда вошел на кухню, Пенни закрепляла на лицевой панели холодильника листок с клейкой полоской, где написала подробные инструкции по подогреву лазаньи, которую предстояло съесть на обед Майло.

— Вивьен взяла командование на себя, — доложил я.

— Какое счастье, что мы нашли ее. Когда Вивьен здесь, я не волнуюсь о Майло.

— Я тоже. Но тревожусь за нее. Майло опять что-то мастерит.

— С Вивьен все будет хорошо, — заверила меня Пенни. — Майло только один раз устроил взрыв, да и то случайно.

— Он может устроить и второй. И тоже случайно.

Пенни нахмурилась, в глазах читалось знакомое мне осуждение. Но она по-прежнему выглядела восхитительно, и я бы тут же съел ее живой, находись мы в стране с более терпимым отношением к каннибалам.

— Никогда. Майло учится на своих ошибках.

Следом за ней я вышел из кухни в гараж.

— Это намек на мои эксперименты с петардами?

— Сколько раз ты сжигал брови?

— Один. Еще три только опаливал.

Она посмотрела на меня поверх крыши автомобиля. Ее брови насмешливо приподнялись.

— Ты опаливал их так хорошо, что запах жженых волос окутывал всю округу.

— В любом случае такого уже пять лет не случалось.

— Как я понимаю, ждать осталось недолго, — и она опустилась на переднее пассажирское сиденье.

— Наоборот, — запротестовал я, устроившись за рулем. — Как тебе скажет любой психолог, специализирующийся на поведенческом анализе, если человек пять лет прожил, не допуская какой-то ошибки, он уже никогда ее не допустит.

— Жаль, что сейчас рядом нет такого психолога.

— Ты думаешь, он возразит мне, и напрасно. Они называют это «правилом пяти лет».

Я завел двигатель, а Пенни нажала соответствующую кнопку на пульте дистанционного управления, включив электрический привод ворот.

— Подожди, пока они полностью не поднимутся, а уж потом выезжай, — предупредила она.

— Я никогда не выезжал сквозь гаражные ворота, — напомнил я ей. — Однажды въехал в них задом, но это совсем другое.

— Возможно. Но, учитывая, что пяти лет с того случая еще не прошло, я предпочитаю не рисковать.

— Знаешь, для отпрыска родителей, которые величают себя Клотильдой и Гримбальдом, ты удивительно забавна.

— Я и должна такой быть, не так ли? Не сшиби почтовый ящик.

— Могу, если захочу.

Мы уезжали в прекрасном настроении. И предстоящий вечер обещал только хорошее: вкусную еду, вино, смех и любовь.

Вскоре, однако, Судьба подвела меня к обрыву. И я, даже увидев под ногами пропасть, тем не менее шагнул вперед. Не просто шагнул — прыгнул.

Глава 3

В ресторане «Рокси» (находится в Ньюпорт-Бич, на полуострове Бальбоа, неподалеку от одного из двух городских пирсов) приглушенный свет, уютная обстановка и отличная кухня.

В большинстве нынешних ресторанов так же шумно, как на фабрике по изготовлению цимбал и барабанов, на которую ворвались двести шимпанзе с намерением хорошенько оттянуться. В этих заведениях воздерживаются от использования шумопоглощающих материалов и устройств, утверждая, будто какофония звуков создает у посетителей ощущение, что именно здесь жизнь бьет ключом.

По правде говоря, такие рестораны привлекают посетителей, само существование которых, да еще в таком количестве, доказывает, что наша цивилизация умирает: шумные, сорящие деньгами эгоисты, которым с пеленок внушалось, что самооценка важнее знаний, что манеры и этикет — всего лишь средства подавления. Им нравятся звуки собственной похвальбы, они убеждены — чем громче они говорят, тем больше людей жаждет присоединиться к их компании.

Ресторан «Рокси» вместо всего этого предлагает спокойствие и уединенность. Иной раз шум разговоров становился громче, но никогда не отвлекал. В сочетании с позвякиванием столовых приборов и случающимися взрывами смеха эти голоса создавали ласкающую ухо музыку из новостей дня, сплетен и историй ушедших времен.

Мы с Пенни поговорили, среди прочего, об издательствах, политике, соленых огурцах, искусстве, Майло, собаках вообще, Лесси в частности, блохах, Флобере, Флориде, аллитерации, танцах на льду, Скрудже Макдаке и роли черных дыр во Вселенной.

В золотистом свете уходящего дня и мерцании свечей, горящих в ограненных чашах из стекла цвета янтаря, сияющая Пенни выглядела прекрасной королевой, а я, вероятно, напоминал Румпельштильцхена, собирающегося украсть ее еще не рожденного ребенка. Хорошо хоть, что мои уродливые стопы скрывались под носками и туфлями.

Когда мы справились с главным блюдом, но еще не приступили к десерту, Пенни пошла в туалет.

Увидев, что я сижу один, Хамал Саркисян остановился у столика, чтобы составить мне компанию.

Рокси Саркисян открыла этот ресторан пятнадцатью годами раньше и остается шеф-поваром, удостоенным многих премий. Очаровательная женщина, она редко покидает кухню.

Хамал, ее муж, идеальное «лицо заведения». Он любит людей, у него неотразимая улыбка и достаточно дипломатических навыков, чтобы успокоить и расположить к себе самого вспыльчивого клиента.

Стоя у стола, он не одарил меня своей фирменной улыбкой, наоборот, во взгляде читалась тревога.

— Все хорошо, Кабби? — спросил он.

— Потрясающий обед, — заверил я его. — Идеальный. Как и всегда.

— Ты собираешься в рекламный тур со своей новой книгой? — спросил он, по-прежнему оставаясь серьезным.

— Нет. На этот раз им придется обходиться без меня.

— Не волнуйся из-за него, из-за того, что он говорит.

— Не волноваться из-за кого? — в недоумении переспросил я.

— Он — странный человек, этот критик.

— А-а. Так ты читал рецензию Ширмана Ваксса, да?

— Только два абзаца. Потом плюнул на его колонку и перевернул страницу.

— Меня это уже не колышет. Я вычеркнул его рецензию из памяти и жизни.

— Он — странный человек. Всегда заказывает столик на имя Эдмунда Уилсона.

Я тут же оглядел зал.

— Он приходит сюда?

— На обед редко. Чаще на ленч.

— Понятно.

— Всегда один, расплачивается наличными.

— Ты уверен, что это он? Никто вроде бы не знает, как он выглядит.

— Дважды наличных ему не хватило, — объяснил Хамал. — Он воспользовался кредитной карточкой. Ширман Ваксс. Он — очень странный человек.

— Будь уверен, если бы сегодня он зарезервировал столик и я наткнулся бы на него, обошлось бы без скандала. Критика меня не цепляет.

— Если на то пошло, он зарезервировал столик на завтрашний ленч, в половине первого.

— Имеет полное право.

— Он — чертовски странный человек.

— Рецензия — это всего лишь единичное мнение.

— От него у меня даже мурашки бегут по коже, — гнул свое Хамал.

— Я уже об этом забыл. Ты знаешь, каково это. В какой-то газете ваш ресторан обругали — c'est la vie. Но вы продолжаете работать.

— Нас никто никогда не ругал.

Я уже сердился на себя за такое сравнение.

— И с какой стати? Тут все идеально.

— Ты часто получаешь плохие рецензии?

— Учет я не веду. Одна из десяти. Может, из восьми. С моей третьей книгой… каждому седьмому рецензенту она не понравилась. Я ориентируюсь не на негатив. Девяносто процентов хороших рецензий окрыляют.

— Восемьдесят шесть, — уточнил Хамал.

— Такое случилось только с третьей книгой. Некоторые критики посчитали, что я мог бы обойтись без карлика.

— Мне нравятся карлики. У меня есть кузен в Армении. Он — карлик.

— Даже если один из твоих персонажей — карлик, ты должен называть его «маленький человек». Слово «карлик» вызывает гнев некоторых критиков.

— Этот твой критик, он всегда напоминает мне моего кузена.

— Ты хочешь сказать, что Ширман Ваксс — карлик?

— Нет. Его рост пять футов и восемь дюймов. Но он коренастый.

Открылась парадная дверь, вошла компания из четырех человек, и Хамал поспешил к ним.

Мгновением позже из туалета вернулась Пенни. Села за столик.

— Я собираюсь допить это чудесное вино, прежде чем определяться с десертом.

— Кстати… Хад хочет оплатить вино, которое мы выпьем этим вечером. Просил отправить ему чек.

— Ты зря потратишься на марку.

— Он может оплатить маленькую бутылку^[268]. В прошлый раз прислал нам шампанское.

— Не шампанское. Газированный сидр. И потом, с чего это у него вдруг возникло желание купить нам вино?

— Чтобы отпраздновать рецензию Ваксса.

— Этот человек туп до безобразия.

— Наверное, это ты зря. Вот невежество — это есть.

— Мне не нравится, что он лезет вон из кожи, чтобы стать и моим агентом.

— Он добивается очень выгодных условий.

— Но он ни хрена не смыслит в детских книгах.

— Что-то он знать должен. Одно время и сам был ребенком.

— Я в этом очень сомневаюсь. Однажды я что-то сказала о докторе Зюсе^[269], так Хад решил, что я говорю о враче!

— Недоразумение. Он тревожился о тебе.

— Я упоминаю доктора Зюса, а у Хада каким-то образом возникает идея, будто я смертельно больна.

Защищать Хада Джеклайта — работа неблагодарная. Я сдался.

— На ленче он оказался в одном ресторане с моим редактором и спросил ее, знает ли она, сколько мне осталось жить. Этот человек — абсолютный…

— Летающий гавик? — предположил я.

— Я бы хотела, чтобы летающий гавик спикировал ему на голову и…

— Букакука? — Я тоже решил обогатить наш лексикон выдуманным словом.

— Именно, — кивнула Пенни. — Вино чудесное. Я не хочу, чтобы мы портили воспоминания о нем, убеждая Хада компенсировать потраченные деньги.

Если мне не изменяет память, за десять лет, проведенных с Пенни, я рассказывал ей все, что касалось моей повседневной жизни. И в тот момент не мог объяснить, почему не поделился почерпнутыми у Хамала сведениями о том, что Ширман Ваксс иногда посещает «Рокси». Позже я, само собой, разобрался с причиной.

— Опять думаешь о рецензии Ваксса? — спросила она.

— Нет. Не совсем. Может, чуть-чуть. В каком-то смысле.

— Плюнь и разотри.

— Так и делаю. Уже растираю.

— Нет. Ты о ней думаешь. Переключись на другое.

— На что?

— На жизнь. Отвези меня домой и устрой мне ночь любви.

— Я думал, мы собираемся заказать десерт.

— Разве я недостаточно сладка для тебя?

— Вот это то самое.

— Что?

— Похотливая улыбка, которая иной раз кривит твои губы. Мне нравится эта твоя похотливая улыбка.

— Тогда отвези меня домой и что-нибудь с этим сделай, большой мальчик.

Глава 4

Поднявшись в три утра, чтобы дать тридцать радиоинтервью, я, конечно же, без труда заснул поздним вечером того самого вторника.

И очутился в одном из снов, в которых я один и заблудился. Как правило, я попадаю в универмаг, где нет ни покупателей, ни продавцов, или в пустынный парк развлечений, или на железнодорожный вокзал, от платформ которого не отходят поезда и, соответственно, не подъезжают к ним.

На этот раз бродил по огромной, тускло освещенной библиотеке, где стеллажи с книгами поднимались высоко над головой. Проходы между ними пересекались не под прямым углом, а змеились, неожиданно вливаясь друг в друга. Так в реальной жизни одна область человеческих знаний может вдруг соприкоснуться и перейти в другую, казалось бы, совершенно с ней не связанную.

Проходы эти напоминали катакомбы, только без мумифицированных трупов. Человеческие жизни и итоги прожитого хранились здесь в виде бумажных листов, скрепленных клеем и переплетными нитями.

Как и всегда, заблудившись во сне, я ощущал тревогу, но не боялся. Шел и шел в ожидании наткнуться на что-то удивительное иблагостное, хотя и не следовало сбрасывать со счетов вероятность встречи с ужасным.

Когда во сне я бродил по похожему на лабиринт железнодорожному вокзалу, тишина иной раз нарушалась звуками шагов, которые завлекали меня, прежде чем затихнуть. Я слышал далекий женский смех и спешил вслед за ним по неподвижному эскалатору.

В этой библиотеке время от времени до моих ушей долетал какой-то шелест, будто в соседнем проходе кто-то переворачивал книжную страницу. Заглянув в него, я не нашел ни библиотекаря, ни читателя.

Внезапно возникло ощущение, что мне нужно спешить. Я ускорил шаг, и проход между стеллажами вывел меня к нише, где обычно стояли кресла для читателей. Но на этот раз нишу занимала кровать, и в ней спала Пенни, одна. Моя половина оставалась застеленной, словно я и не ложился.

Встревоженный тем, что вижу жену одну, я увидел в ее одиночестве предзнаменование некоего события, которое не решался конкретизировать.

Я подошел к кровати… и проснулся в ней, рядом с Пенни, тогда как во сне моя половина кровати пустовала. Извилистые проходы между стеллажами книг исчезли, уступив место темноте и бледным прямоугольникам занавешенных окон.

Ритмичное дыхание Пенни являло собой тот якорь, за который я мог зацепиться во тьме. Но дыхание это не успокоило меня, тревога не уходила.

Чего-то я хотел (чего именно, понятия не имел), вот почему выбрался из кровати и, в пижаме и босиком, покинул спальню.

В длинную часть L-образного коридора второго этажа лунные лучи проникали через световой фонарь. Проходя мимо дважды посеребренного зеркала, я глянул на свое отражение и показался себе просвечивающим, будто призрак.

Я проснулся, но, судя по ощущениям, по-прежнему пребывал во сне. И коридор этот, пусть и в моем собственном доме, казался более зловещим, чем всеми покинутая библиотека или вокзал, где обитал ускользавший от меня смеющийся фантом.

Тревога нарастала, теперь я боялся за Майло. Быстро прошел длинной частью коридора, повернул направо, в короткую и темную.

Щель между дверью и порогом спальни Майло заполнял свет, по цвету нечто среднее между сапфирово-синим и ледово-синим, не похожий на сияние работающего телевизора, но и не предполагающий смертельной опасности.

Обычно мы стучим в дверь, прежде чем войти, но тут я открыл ее тихо… и с облегчением увидел, что Майло в полной безопасности и спит.

Реостатом он притушил лампу на прикроватном столике, и света она давала не больше свечи. Майло лежал на спине, голова приподнялась на подушке. Быстро бегающие под веками зрачки говорили о том, что мальчику что-то снится.

Лесси тоже обосновалась на кровати, положив подбородок на живот Майло. Не спала, как и положено любому охраннику, выполняющую святую миссию. Повернула глаза, чтобы посмотреть на меня, не шевельнув головой.

На U-образном столе накладывающиеся друг на друга облака света (только оттенки синего) медленно плыли по экрану монитора.

Я никогда не видел такой заставки. Поскольку компьютер Майло не имел выхода в Интернет, мальчик не мог загрузить ее из Всемирной паутины.

Интернет скорее сила зла, чем добра. Сеть предлагает худшим представителям человечества абсолютную вседозволенность и анонимность… и многочисленные занятия, к которым развивается привыкание. У детей Интернет крадет невинность и силу воли (если не вообще волю).

Если Майло хочет выйти в Интернет, он должен воспользоваться моим компьютером или Пенни. И мы установили очень надежные программы блокировки нежелательных сайтов.

Крыло стола слева от компьютера занимали схемные платы, микрочипы, все с маркировкой, в маленьких пластиковых пакетиках, раскуроченная клавиатура, раскуроченный радиоприемник, десятки загадочных для меня деталей и узлов, которые я покупал ему в «Радио-шэк»^[270] и других местах, разнообразные микроинструменты.

Я не имел ни малейшего понятия, что мой мальчик мог из всего этого создавать. Однако доверял ему в том, что он будет придерживаться общепринятых правил безопасности и не сделает ничего такого, что может привести к удару током высокого напряжения, пожару в доме и транспортации в юрский период без шансов на возвращение.

В кино воспитание вундеркинда — радостное и приятное путешествие к блистательным достижениям. В реальности путешествие это еще и утомительное, а иногда и пугающее.

Полагаю, это не так, если гениальность проявляется в игре на рояле или музыкальном сочинительстве. Даже Моцарт не мог играть на рояле столь великолепно, чтобы тот взрывался и убивал стоящих вокруг шрапнелью из клавиш.

К сожалению (или к счастью, покажет время), у Майло талант к теоретической и прикладной математике, а также к теоретической и прикладной физике. Добавьте к этому глубокое интуитивное понимание природы магнитного и электромагнитного полей.

Нам об этом сказали эксперты, которые обследовали и тестировали Майло в течение двух недель. Я имею только смутное представление о значении сделанных ими выводов.

Какое-то время мы нанимали студентов-выпускников, чтобы они учили мальчика, но они только мешали его обучению. Майло — классический самоучка, целеустремленный, не требующий чьей-либо подсказки, и он уже прошел курс средней школы.

Я горжусь этим малышом, но и чуточку побаиваюсь. Учитывая умственные способности Майло, мне, скорее всего, не придется учить его такому скучному занятию, как бейсбол. Но это и хорошо, потому что я сам не преуспел ни в одном виде спорта.

На правом от компьютера крыле стола лежала большая книга, открытая на схеме какого-то устройства, включающего в себя микропроцессоры, блоки памяти, платы для подключения и многое-многое другое, не менее загадочное, связанное между собой соединительными линиями.

Если возникала необходимость микропайки, ни я, ни Майло к этому не допускались. Такая работа доверялась только Пенни. У нее, в конце концов, твердая рука художницы, эмоциональная зрелость, пока недоступная Майло, и умение обращаться с инструментами, о котором я могу только мечтать.

Постоянно изменяющаяся заставка, похожая на кипящую массу синей протоплазмы, вдруг стала зловещей, словно могла выплеснуться с экрана и заполнить спальню. Мне захотелось выключить компьютер, но я этого не сделал. Майло оставил его работающим не без причины.

Вернувшись к кровати, я какое-то время смотрел на сына в тусклом свете лампы. Прекрасное дитя.

Я очень волновался из-за него.

Он не дружил с детьми своего возраста, потому что скучал в их компании. Круг его общения составляли Пенни, Лесси, Вивьен Норби, Клотильда, Гримбальд и я.

Я надеялся, что он сумеет вести нормальный образ жизни, насколько позволят дарованные ему таланты, но чувствовал, что не смогу указать ему путь к этой самой нормальной жизни. Я хотел, чтобы моему сыну досталось много смеха и еще больше любви, чтобы он оценил красоту этого мира и присущую ему загадочность, познал радость маленьких достижений, пустячков и глупостей, всегда помнил о миллионе удивительных маленьких картинок в одной большой и был хозяином своего дара, а не его рабом. Поскольку я и представить себе не мог, каково это, быть таким одаренным мальчиком, я не годился в поводыри. И обычно дорогу нам приходилось искать вдвоем.

Я любил его достаточно сильно, чтобы уберечь от любых ужасов и умереть самому ради его спасения.

Но как бы ты ни заботился о другом человеке, не в твоих силах гарантировать ему счастливую жизнь ни любовью и деньгами, ни жертвами. Ты можешь только делать все, что в твоих силах… и молиться за него.

Я поцеловал Майло в лоб, не потревожив его сна. В порыве нежности поцеловал Лесси в голову. Ей понравилось такое проявление теплых чувств, а у меня на губах осталась шерсть.

Часы на столике у кровати показывали пять утра. Через семь с половиной часов собака будет сидеть на диване у окна гостиной, смотреть на улицу и гадать, когда же я вернусь с самым дорогим ей человеком, а мы с Майло — есть ленч в ресторане «Рокси», шпионя за знаменитым литературным критиком.

Глава 5

В десять минут первого, в разгаре ленча, посетители «Рокси» вели себя более шумно, чем за обедом, но атмосфера расслабленности оставалась, способствуя размеренной беседе.

Хамал Саркисян усадил нас за столик на двоих в глубине длинного прямоугольного зала. Для Майло положил на стул надувную подушку.

— Будешь пить вино за ленчем? — спросил Хамал мальчика.

— Стакан или два, — подтвердил Майло.

— Я тебе их подам через пятнадцать лет.

Я сказал Пенни, что мы с Майло поедем в библиотеку, в магазин электроники, чтобы купить недостающие детали для его очередного проекта, а потом в «Рокси» на ленч. Я говорил правду. Никогда не лгу Пенни.

Но не упомянул, что за ленчем собираюсь взглянуть на избегающего публичной известности Ширмана Ваксса. Опускать часть правды — тоже обман, и такой поступок заслуживает осуждения.

Не собираясь подходить к критику или заговаривать с ним, я полагал, что в этом маленьком обмане нет ничего худого. Мне не хотелось тревожить Пенни и выслушивать ее строгий наказ: «Плюнь и разотри».

Однажды я уже обманул ее, не сказав всей правды. И тогда все обстояло куда серьезнее. В самом начале наших отношений и десять последующих лет я всячески избегал упоминания об одном крайне важном событии, которое оказало ключевое влияние на мою жизнь. Боялся, что мои слова окажутся слишком тяжелой ношей для плеч Пенни и раздавят ее.

Мы с Майло приехали раньше Ваксса, то есть я мог не опасаться обвинения в предумышленном убийстве, которое мне бы обязательно предъявили, если бы я повторил ту же ошибку, что допустил с гаражными воротами: случайно въехал бы задним ходом в ресторан и раздавил сидящего за столом критика.

Выбор наблюдательного пункта мы с Хамалом обговорили утром, в телефонном разговоре, и теперь он указал на столик в центре ресторана.

— Он сядет там, у окна. Всегда читает книгу за едой. Вы его узнаете. Он — странный человек.

Ранее я нашел в Интернете единственную фотографию Ваксса, и выяснилось, что пользы от нее никакой. Очень уж размазанным получилось изображение, как на всех фотографиях снежного человека, идущего лесом или по полю.

— Кто этот странный человек? — спросил Майло после ухода Хамала.

— Один мужчина. Посетитель ресторана. Хамал думает, что он странный.

— Почему?

— У него во лбу третий глаз.

Майло фыркнул:

— Ни у кого нет во лбу третьего глаза.

— У этого парня есть. И еще в носу четыре ноздри.

— Да, — взгляд Майло стал ледяным, словно у детектива отдела расследования убийств. — И какой у него домашний любимец? Летающий гавик?

— Два. Он научил их выполнять фигуры высшего пилотажа.

Изучая меню, заказывать мы не торопились, пили лимонный ледяной чай и говорили о любимых пирожных, мультфильмах, которые показывали утром по субботам, и об инопланетянах. Никак не могли решить, с какими намерениями они прилетят на Землю: чтобы научить всему, что знают сами, или чтобы съесть нас всех. Мы поговорили о собаках вообще, о Лесси в частности, об аномалиях прохождения электрического тока через магнитное поле.

В последней части разговора я, правда, лишь мычал и фыркал, будто изображал упомянутого выше снежного человека.

Ровно в половине первого в ресторан вошел приземистый мужчина с «дипломатом» в руке. Хамал проводил его к тому самому столику у окна.

Справедливости ради следует отметить, что мужчина был не столько приземистый, как здоровенный. При широченных плечах лишнего веса у Ваксса не наблюдалось. Чувствовалось, что мышцы у него просто литые.

А такая толстая шея могла удержать и каменную голову идола из ацтекского храма. Лицу природа определенно уделила больше внимания, чем фигуре. Возможно, не природа, а высококлассный пластический хирург. Такое лицо (широкий лоб, благородный нос, волевой подбородок) вполне годилось для того, чтобы запечатлеть его на монете времен Римской империи.

И выглядел он лет на сорок, а не на сто сорок, как это утверждала онлайновая энциклопедия. Густые волосы, правда, преждевременно поседели.

На ленч он прибыл в темно-серых брюках, пепельно-сером пиджаке спортивного покроя с кожаными заплатами на локтях, белой рубашке и красном галстуке-бабочке. Отчасти выглядел коллежским профессором, отчасти — борцом рестлинга. Создавалось ощущение, что профессор и борец вошли в камеру для телепортации (как в фильме «Муха»^[271]), а к концу путешествия их атомы перемешались между собой.

Из «дипломата» он достал книгу в переплете и что-то непонятное, вроде бы какое-то стальное орудие пыток. Раскрыл книгу, вставил в челюсти этого самого приспособления, которое держало ее открытой и оставляло свободными руки.

Очевидно, ленч у критика проходил по раз и навсегда заведенному порядку. Официант принес стакан белого вина, которого Ваксс не заказывал.

Тот кивнул, кажется, пробурчал пару слов, не посмотрев на официанта, который тут же отбыл.

Критик достал очки в роговой оправе, нацепил на нос, пригубил вина и сосредоточился на зажатой в стали книге.

Я не хотел, чтобы Ваксс заметил, что я таращусь на него, поэтому продолжил разговор с Майло. Смотрел главным образом на него, лишь время от времени поглядывал на критика.

И вскоре моя шпионская миссия уже представлялась мне чистым абсурдом. Да, Ширман Ваксс выглядел странно, но после того, как загадки его внешности больше не существовало, мой интерес к нему полностью пропал.

Я не собирался подходить к нему или говорить с ним. Пенни, Оливия Косима и даже Хад Джеклайт были совершенно правы, говоря, что реагировать на несправедливую рецензию — дохлое дело.

Столики между нами и критиком постепенно заполнялись, новые посетители скрыли его от нас. К тому времени, когда мы съели главное блюдо и заказали десерт, я и думать о нем забыл.

— Мне надо пописать, папа, — сказал Майло, когда мы поднялись из-за стола (я уже расплатился и дал на чай официанту).

Туалеты находились неподалеку от нашего столика, в конце короткого коридора, и, когда мы пересекали зал, я посмотрел в сторону Ваксса. Столика не разглядел, мешали сидевшие за соседними, а вот стул пустовал. Должно быть, критик уже поел и отбыл.

В сверкающем чистотой мужском туалете нас встретили одна кабинка, достаточно широкая, чтобы в нее могло въехать инвалидное кресло-каталка, два писсуара и две раковины. Ноздри щекотал запах дезинфицирующего средства с сосновой отдушкой.

Кабинку кто-то занял, а Майло не хватало росточка, чтобы воспользоваться писсуаром. После того как он расстегнул «молнию» брюк и вытащил пиписку, я обхватил руками его талию и поднял над фаянсовой чашей.

— Готов! — доложил он.

— Целься! — велел я.

— Огонь! — скомандовал он и пустил струю.

Когда Майло опорожнил мочевой пузырь как минимум наполовину, в кабинке спустили воду, и дверь открылась.

Я скосил глаза и увидел Ширмана Ваксса менее чем в шести футах от меня. Моя шея вдруг превратилась в сжатую горловину воздушного шарика, а потом, от удивления, с губ сорвалось тоненькое: «И-и-и-и».

В ресторане столик критика находился достаточно далеко от нашего, и я не смог разглядеть цвет глаз Ваксса. Теперь выяснилось, что они темно-бордовые.

Хотя потом я часто думал о том моменте, не могу сказать наверняка, то ли я от неожиданности повернулся к критику, то ли Майло извернулся в моих руках, чтобы посмотреть, что заставило меня издать такой странный звук. Подозреваю, мы оба внесли свою лепту.

И струя мальчика по высокой дуге полилась на кафельный пол.

Для человека, сложенного, как бетонный блок, Ваксс проявил удивительную прыткость. Проворно отступил назад, и его серые туфли остались абсолютно сухими.

— Извините, извините, извините, — залепетал я и вновь развернул Майло к писсуару.

Ваксс молча переступил через лужу, подошел к раковине, начал мыть руки.

— Он — маленький, — оправдывался я. — Мне приходится его поднимать.

Хотя Ваксс не отреагировал, я чувствовал (может, мне только казалось, что чувствую) спиной его взгляд: он наблюдал за мной, глядя в зеркало над раковиной.

С моими продолжающимися извинениями убежденность Ваксса в том, что я использовал Майло как водяной пистолет, могла только расти. Я это понимал, но ничего не мог с собой поделать.

— Ничего подобного раньше не случалось. Если бы он попал в вас, я бы оплатил счет химчистки.

Ваксс вытащил из контейнера бумажное полотенце.

Закончив процесс, Майло засмеялся.

— Он — хороший мальчик, — заверил я критика. — Он спас собаку от эвтаназии.

В ответ донеслось только шуршание бумаги: Ваксс вытирал руки.

Хотя по уровню знаний Майло уже мог учиться в колледже, выглядел он как шестилетка. А шестилетние мальчики начинают смеяться, если на кого-то написали или кто-то пукнул.

— Я стряхнул последнюю каплю и застегнул «молнию», папа, — отсмеявшись, доложил Майло. — Ты можешь меня опустить.

Скрип петель подсказал, что Ваксс открыл дверь в коридор.

Поставив Майло на пол, я повернулся к двери.

Оставалось надеяться, что Ваксс не узнал меня по фотографии на суперобложке.

Знаменитый критик смотрел на меня. Произнес одно слово, а потом отбыл.

Он меня узнал, двух мнений тут быть не могло.

Вытерев лужу Майло бумажными полотенцами, я вымыл руки над раковиной. Поднял Майло, чтобы он проделал то же самое.

— Почти оросил его, — заметил Майло.

— Тут нечем гордиться. Перестань смеяться.

Когда мы вернулись в ресторан, Ширман Ваксс вновь сидел за своим столиком. Официант как раз подавал ему главное блюдо.

Ваксс в нашу сторону не смотрел. Решил полностью нас игнорировать.

Когда мы проходили мимо его столика, я разглядел приспособление, в котором крепилась книга, очень хитрое, но зловещего вида. Критик словно распинал книгу… и ее автора.

Снаружи нас ждала вторая половина ноябрьского дня: теплая, безветренная, приглашающая. Чистое небо расстилалось от горизонта к горизонту — накрывающая нас сфера синего стекла, без единого облачка, птицы, самолета.

Вдоль улицы застыли деревья, неподвижные, словно искусственная листва в диораме. Ветки не шевелились, кроны не перешептывались.

Ни единого автомобиля не проезжало мимо. Кроме нас с Майло, на улице никого не было. Мы словно попали в стеклянное пресс-папье.

Мне хотелось оглянуться на ресторан, посмотреть, наблюдает ли за нами Ширман Ваксс, сидевший за столиком у окна, но я сдержался, не обернулся, вместо этого повел Майло к автомобилю.

По пути домой не переставал размышлять над единственным словом, которое промолвил критик перед тем, как выйти из мужского туалета. Не отрывая от меня ужасных темно-бордовых глаз, строгим баритоном он произнес: «Рок».

Глава 6

Ближе к вечеру, когда Пенни заканчивала иллюстрацию к своей следующей книжке, а Майло и Лесси собирали машину времени, гиперболоид или что-то другое, я сидел в кресле в моем кабинете и читал рассказ Фланнери О'Коннор «Хорошего человека найти нелегко», который мне очень нравился.

Одно из самых волнующих произведений, когда-либо написанных, рассказ этот задевает за живое при десятом прочтении так же, как и при первом. Возможно, ничего не изменится, когда я буду читать его и в двадцатый раз, но в этот день мисс О'Коннор повергла меня в больший ужас, чем всегда.

Я не понимал, почему фантомные паучки ползали по позвоночнику, почему холодели кишки и желудок, почему ладони покрылись потом, а пальцы иногда тряслись, когда я переворачивал страницу. Ранее я не испытывал ничего подобного (во всяком случае, до такой степени), читая этот рассказ или какой-нибудь другой. Позже я, само собой, разобрался с причиной.

Закончив чтение, я сидел, глядя на страницу, где слова начали расплываться перед глазами, и меня вдруг охватила тревога, не имеющая ничего общего с рассказом «Хорошего человека найти нелегко». Я сказал себе, что беспокойство это связано с моей писательской карьерой, с озабоченностью по поводу того, что Ваксс может написать в своей рецензии на мой следующий роман, а обещание разорвать его в клочья слышалось в слове «рок», произнесенном столь зловещим тоном.

Но, разумеется, и этим не представлялось возможным объяснить охватившую меня тревогу. Следующий роман я еще не закончил. До публикации оставался год. По моему требованию издатель мог не посылать книгу на рецензирование Вакссу. Мы располагали временем, чтобы разработать стратегию его нейтрализации. Нет, навалившаяся тревога предвещала какую-то другую, куда более близкую опасность.

Периферийным зрением я уловил какое-то движение. Оторвал глаза от страницы книги, повернул голову к открытой двери кабинета и увидел Ширмана Ваксса, идущего по коридору первого этажа.

Я не помню, как поднялся с кресла, как книга выпала из моих рук. Наверное, мне только показалось, что я вскочил за тысячную долю секунды.

Но, перейдя в вертикальное положение, не смог сдвинуться с места. Шок парализовал меня.

Сердце продолжало биться размеренно, словно у человека, читающего в кресле книгу. Неверие перевесило чувство опасности.

Рассказ О'Коннор зачаровал меня. Я потерял связь с реальностью, и разум, должно быть, подшутил надо мной. Вызвал в воображении несуществующего незваного гостя.

Этот фантомный Ваксс даже не посмотрел на меня, а ведь обязательно бы посмотрел, будь он из плоти и крови и пришел сюда, чтобы встретиться со мной по какой-то только ему ведомой причине. Возможно, это Пенни прошла по коридору, а богатое воображение новеллиста превратило ее в критика.

Предположение, что я мог принять изящную, стройную Пенни за бетонный блок Ширмана Ваксса, выглядело настолько абсурдным, что от недоверия к собственным органам чувств не осталось и следа. Я вырвался из транса.

Внезапно мое сердце застучало, будто копыта несущейся галопом лошади. Я поспешил к открытой двери, замер у порога, переступил его. Увидел пустой коридор.

Ваксс направлялся в глубину дома. Я прошел на кухню, ожидая, что найду его выбирающим нож с самым большим лезвием из ящика с ножами в столике у плиты.

И тут же разозлился на себя. Ширман Ваксс терпеть не мог таких мелодрам в реальной жизни. Не зря же он так едко высмеивал их в книгах.

Я не нашел критика ни на кухне, ни в примыкающей к ней маленькой гостиной. Однако одну из створок французской двери, ведущей во внутренний дворик, открыли, то есть он через нее и вышел.

Стоя на пороге, я оглядел внутренний дворик, бассейн, двор. Никаких следов Ваксса.

Мир вновь замер. Поверхность воды в бассейне гладкостью не отличалась от листа стекла.

Пока я читал, серые облака затянули небо. Они не громоздились, не налезали друг на друга, выглядели плоскими и неподвижными, как слой краски.

Поскольку мы жили в самой безопасной части городка с крайне низким уровнем преступности, то днем никогда не запирали двери, которыми пользовались чаще всего. Я дал зарок, что отныне все изменится.

Поставленный в тупик столь внезапным вторжением Ваксса, я закрыл створку французской двери, запер саму дверь на врезной замок.

Тут же осознал, что критик, возможно, не просто прошел через дом. Если он ушел через маленькую гостиную, то войти он мог где угодно… и мог причинить какой-то вред.

Занятый научными изысканиями, Майло находился в спальне в компании Лесси.

Пенни, в своей студии на втором этаже, рисовала сову с широко посаженными глазами и острым клювом, которая в ее последней книге охотилась за отрядом героических мышей.

Хотя собака не гавкнула и никто не вскрикнул от боли или ужаса, мое воображение тут же нарисовало самый невероятный сценарий, с отрубленными головами и перерезанными шеями. Наш мир, в конце концов, захлестнут насилием, и очень часто вечерние новости страшнее самого кровавого фильма.

Я поднялся на второй этаж по черной лестнице, перепрыгивая через ступеньку.

Глава 7

Дверь в спальню Майло я нашел открытой, мальчик сидел за столом, живой, в окружении всяких электронных штучек, в которых я разбирался меньше, чем в древних каменных плитах с вырубленными на них рунами.

Лесси устроилась на столе, наблюдая, как работает ее хозяин. Подняла голову, когда я вошел, Майло — нет.

— Ты его видел? — спросил я.

Майло, который мог одновременно заниматься разными делами, совсем как суперкомпьютер «Грей», не оторвался от своих электронных штучек, но спросил:

— Видел кого?

— Мужчину… парня в красном галстуке-бабочке. Он заходил сюда?

— Ты про мужчину с тремя глазами и четырьмя ноздрями? — уточнил Майло, давая понять, что мои шпионские игры в ресторане не составили для него тайны.

— Да, про него, — подтвердил я. — Он сюда заходил?

— Нет. Мы бы испугались, если бы зашел.

— Кричи, если увидишь его. Я сейчас вернусь.

Студия Пенни встретила меня закрытой дверью. Я ее распахнул, ворвался в студию, нашел жену за мольбертом.

Злая сова выглядела, как живая, готовая вспорхнуть с холста. Клюв она уже раскрыла, глаза жаждали крови.

В полной уверенности, что она знает причину моего появления, Пенни заговорила, прежде чем я успел раскрыть рот:

— На тебя напала кофеварка? Или ты опять включил посудомоечную машину и залил кухню?

— Серьезная проблема, — ответил я. — Майло. Пошли.

Она положила кисточку и поспешила за мной. Увидев, что Майло возится с чем-то электронным, а шерсть Лесси не стоит дыбом, облегченно выдохнула и повернулась ко мне.

— Ключевая фраза должна быть веселой. Так лучше.

— Останься с ним, подопри ручку двери этим стулом, когда я уйду.

— Что? Почему?

— Если кто-то попросит тебя открыть дверь, даже моим голосом, не делай этого.

— Кабби…

— Спроси что-то такое, о чем могу знать только я… скажем, дату нашего первого свидания. Он, возможно, не сможет имитировать мой голос… я хочу сказать, он, слава богу, не суперпреступник из комиксов… но береженого Бог бережет.

— Он кто? Да что с тобой?

— В доме чужой человек. Я думаю, он ушел, но полной уверенности нет.

Ее глаза раскрылись, словно у мыши, которую внезапно накрыла тень пикирующей совы.

— Позвони девять-один-один.

— Это не тот незваный гость.

— Других не бывает.

— А кроме того, я, возможно, его выдумал.

— Ты его видел или нет?

— Что-то я видел.

— Так позвони девять-один-один.

— Я — публичная фигура, за копами приедет пресса, начнется цирк.

— Всё лучше, чем тебя убьют.

— Со мной все будет хорошо. Подопри ручку стулом.

— Кабби…

Выйдя в короткую часть коридора второго этажа, я плотно закрыл за собой дверь. Подождал, пока не услышал, что спинка стула стукнулась об ручку двери: Пенни выполнила мое пожелание.

Я знал, что могу положиться на нее.

Здравомыслие утверждало, что известный критик и автор учебников для студентов, такой, как Ширман Ваксс, не может быть психопатом. Эксцентричным человеком — да, странным, но не одержимым мыслями об убийстве. Здравомыслие, в его прежнем значении, как это понимали до нашего просвещенного времени, верно служило мне долгие годы.

Тем не менее со стола в коридоре я схватил высокую, тяжелую вазу с плоским дном и узким горлом. Как и положено спортсмену с плоскостопием, держал ее, как держал бы теннисную ракетку, — неуклюже.

В маленький коридор, помимо комнаты Майло, выходили двери двух гостевых спален, ванной и чулана. Я открыл все двери, заглянул в них, никого не увидел.

Повернулся к длинному коридору, куда выходили двери нашей с Пенни спальни, студии Пенни и еще одной спальни, которую мы использовали, как кладовку, когда услышал донесшийся снизу, из кухни, шум. Он тут же стих, отчего тишина стала более зловещей.

Высоко подняв над головой керамическую вазу, словно участник реалити-шоу типа «Оставшийся в живых», призванный защищать свой дом тем, что подвернулось под руку, я осторожно спустился по черной лестнице.

Не обнаружил Ваксса ни на кухне, ни в маленькой гостиной. Никаких признаков беспорядка тоже не заметил.

Увидел, что дверь в коридор первого этажа закрыта. Не смог вспомнить, что закрывал ее.

Открыв дверь, увидел Ваксса в дальнем конце коридора, выходящего из моего кабинета по правую руку и пересекающего прихожую.

— Эй, — крикнул я ему, — что вы здесь делаете?!

Он не ответил, не посмотрел на меня, просто скрылся в библиотеке.

Глава 8

Я уже подумал о том, чтобы позвонить по 911, но безразличие, с которым Ширман Ваксс бродил по нашему дому, все больше тянуло на проблемы с психикой, а не на угрозу. Называя Ваксса странным, Хамал, скорее всего, указывал на его эксцентричность.

В своих рецензиях он набрасывался на людей со словами, но это не означало, что он способен на физическое насилие. Обычно все оказывалось с точностью до наоборот: те, кто усердствовал в злобной риторике, побуждающей других к совершению преступлений, были трусами и прятались за кустами.

По-прежнему вооруженный вазой, я из коридора проследовал в прихожую и в библиотеку.

В богатых городках южной Калифорнии библиотека считалась такой же необходимостью, как и кухня, символом изысканности хозяев дома. Примерно в трети библиотек книги отсутствовали напрочь.

В этих домах полки заполнялись коллекциями бронзовых или керамических статуэток. Или DVD. Но сама комната по-прежнему именовалась библиотекой.

Еще в одной трети домов книги подбирались по качеству и цвету переплета. Они предназначались для того, чтобы подчеркнуть эрудицию хозяев дома, но попытка гостя завести разговор об одной из них приводила к тому, что хозяин или говорил о фильме, снятом по этой книге, или ретировался к бару, чтобы наполнить стакан.

В нашей библиотеке книг хватало, и прочитанных, и тех, что мы только собирались прочитать. Компанию им составляли стол, диван, два кресла, столики у стен, но не Ширман Ваксс. Вероятно, он вышел через дверь между библиотекой и гостиной.

Пройдя в гостиную, я уловил движение в столовой. Ваксс вошел в кладовую для фарфора, которая отделяла столовую от кухни, и захлопнул за собой дверь.

Я уже пересек гостиную и половину столовой, когда увидел Ваксса через окно, он вышел из дома и направлялся к его фасаду.

Я подскочил к следующему окну и постучал по стеклу, но критик не соизволил взглянуть на меня.

Я поставил вазу и вновь поспешил в гостиную. Ваксс не убегал, но шагал достаточно быстро и проходил мимо окон до того, как я успевал постучать по стеклу, чтобы привлечь его внимание.

В библиотеке, окно которой выходило на фасад, я увидел, что он пересекает лужайку, направляясь к черному «Кадиллаку Эскалада», припаркованному у тротуара.

Я бежал ко входной двери и бубнил себе под нос:

— Нет, нет, нет, нет. Ты не уедешь, не знающий синтаксиса сукин сын.

Когда выскочил на крыльцо, Ваксс уже сидел за рулем внедорожника.

И опять день замер. Неподвижный воздух сгустился, сжался под плоским свинцовым небом. В сером свете уходящего дня кроны финиковых пальм обвисли и казались выкованными из железа.

Потом я не смог вспомнить шум двигателя. Внедорожник медленно отъехал от тротуара и поплыл по улице, будто корабль-призрак, рассекающий волны незнакомого моря.

На лужайке сидела стая ворон, и они никак не отреагировали на критика, который прошел мимо них к внедорожнику. Но стоило мне спуститься с крыльца на дорожку, ведущую к тротуару, как птицы дружно поднялись в воздух, и от хлопанья крыльев у меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

Надеясь догнать Ваксса, когда тот притормозит перед знаком «СТОП» на перекрестке, я выбежал на улицу. Но он проскочил перекресток, не снижая скорости, так что дальнейшее преследование потеряло всякий смысл.

Вороны каркали, поднимаясь к мрачному небу, а когда я возвращался к парадной двери, черное перышко спланировало мне на лицо.

Войдя в дом, я уловил какой-то неприятный металлический запах. В коридоре запах превратился в вонь. На кухне она только усилилась.

Духовка работала в режиме «БЫСТРОЕ ПРИГОТОВЛЕНИЕ», на максимальной мощности. Щупальца серого дыма тянулись из вентиляционных отверстий в нижней ее части.

Я наклонился, выключил ее, посмотрел в окошечко в передней панели. Что-то горело, испуская бледный дым.

Лишенное подачи кислорода, пламя быстро погасло. Я открыл дверцу, рукой разгоняя клубы дыма.

В духовке лежала серебряная рамка с фотографией семь на пять дюймов. Горела картонная подложка. Стекло треснуло, а фотография поблекла.

Эта рамка с фотографией ранее стояла в моем кабинете. И запечатлела фотография Пенни, Майло, Лесси и меня.

В мужском туалете ресторана «Рокси» Ваксс произнес слово «рок» ровным и бесстрастным голосом. Сожжение фотографии в духовке, похоже, добавляло к слову восклицательный знак.

Глава 9

Обойдя дом и проверив, что все двери и окна закрыты и заперты, включив систему охранной сигнализации, я счел достигнутый уровень безопасности достаточно высоким, чтобы оставить Майло и Лесси в его комнате, тогда как мы с Пенни собрались на военный совет за кухонным столом, на котором стояла серебряная рамка с поврежденной фотографией.

— Значит, ты знал, что Ваксс придет туда на ленч, — начала она. — Но мне ты не сказал. Почему ты мне не сказал?

— Я все время задавался этим вопросом.

— Все еще задаешься?

— Нет, теперь мне все понятно.

— Просвети меня.

— Я не хотел, чтобы ты меня отговорила.

— Ты прекрасно знал, что не стоило с ним конфликтовать.

Она не злилась, просто я ее разочаровал.

Я бы предпочел злость.

— Я с ним не конфликтовал.

— Но ведь что-то между вами произошло.

— Я просто хотел взглянуть на него. Он такой скрытный.

Она смотрела на меня так же пристально, как смотрит в прорезь прицела опытный охотник на птиц. Прямой взгляд этих синих глаз легко отделял правду от лжи. А моя решимость выдерживать этот экстраординарный взгляд позволяла мне расти над собой.

— И как он выглядит?

— Ходячий бетонный блок с седыми волосами и галстуком-бабочкой.

— Что ты ему сказал?

— Я к нему не подходил. Наблюдал за ним с безопасного расстояния. Но после ленча, когда я уже оплатил чек, Майло захотел пописать.

— Желание Майло справить малую нужду имеет отношение к истории или ты тянешь время, чтобы не рассказывать мне о столкновении с Вакссом?

— Имеет, — заверил ее я и рассказал все остальное.

Она нахмурилась.

— И Майло его не оросил?

— Нет. Капли на него не упало.

— Ваксс сказал «рок»? И что, по-твоему, это означало?

— Поначалу я подумал, что он собирается изничтожить мой следующий роман.

Пенни указала на рамку с фотографией, которые я спас от сожжения.

— И что ты думаешь теперь?

— Не знаю. Это безумие.

Какое-то время мы посидели молча.

Наступила ночь. Вероятно, темнота за окнами тревожила Пенни так же, как и меня. Она поднялась, чтобы закрыть жалюзи.

Я чуть не сказал ей, чтобы она не стояла на фоне окна, когда будет тянуть за шнур. Подсвеченная сзади, она представляла бы собой идеальную мишень.

Вместо этого встал сам и опустил жалюзи.

— Я должна съесть печенье, — заявила Пенни.

— Перед ужином? А если Майло тебя увидит?

— Он уже знает, что я — лицемерка, если дело касается печенья.

— Хорошо, я налью молока.

В минуту сомнений, в минуту стресса, в тяжелую минуту, когда явственно ощущалась надвигающаяся беда, Пенни поднимает настроение одним и тем же способом: ест печенье. Не знаю, почему она не весит пятьсот фунтов.

Она как-то сказала, что сжигает семь тысяч калорий в день только потому, что живет со мной. Я прикинулся, будто горжусь тем, что она считает меня настоящим жеребцом. Мне нравится ее смешить.

Вернувшись за стол, со стаканами холодного молока и шоколадно-ореховыми печеньями, большими, как блюдца, мы восстанавливали уверенность в себе.

— Большинство критиков — люди принципиальные, — отметила Пенни. — Они любят книги. У них есть стандарты. И люди они по природе тихие.

— Этот парень — не такой.

— Даже предвзятые и злобные, они обычно не попадают в тюрьму за преступления, связанные с насилием. Слова — их единственное оружие.

— Помнишь Джоша Макгинтри и тот журнал?

Я говорил о нашем друге и писателе. Католицизм пронизывал все его произведения.

Чуть ли не год раз в неделю он получал пропитанное злобой письмо от фанатика, ненавидящего католицизм. Не отвечал на них.

Когда на прилавках появился новый роман Джоша, этот же фанатик написал на него рецензию в национальном еженедельнике, штатным сотрудником которого он являлся. Рецензент не упомянул своего отношения к католицизму, зато безобразным образом, передергивая, высмеял и роман, и творчество Джоша.

Жена Джоша, Мэри, посоветовала: «Плюнь и разотри».

Женщины говорят «плюнь и разотри» с тех давних времен, когда люди жили в пещерах, а мужчины и тогда реагировали практически так же, как сейчас.

Вместо того чтобы плюнуть и растереть, Джош написал главному редактору еженедельника и переслал ему копии всех писем фанатика. Главный редактор встал на защиту своего сотрудника, предположив, что Джош подделал эти письма.

Окрыленный такой поддержкой, следующее письмо фанатик написал на листе с шапкой еженедельника. Даже на конверте стоял штемпель маркировальной машины^[272] еженедельника.

Когда Джош скопировал и отправил главному издателю новые улики, ответа он не получил. Но годом позже, после публикации следующего романа, рецензию написал другой человек.

Эту злобную рецензию написал такой же ненавидящий католицизм фанатик, близкий друг первого фанатика, и он тоже принялся посылать письма Джошу.

Вновь Мэри посоветовала ему плюнуть и растереть. На этот раз Джош послушался, хотя с тех пор так яростно скрипел зубами во сне, что ему приходилось вставлять в рот загубник из мягкого акрила, чтобы уберечь зубы от истирания.

— Ни один из них не появлялся в доме Джоша, — ответила Пенни. — Они подтверждают мой вывод: их единственное оружие — слова.

— То есть ты не думаешь, что Ваксс вернется?

— Будь он настоящим психом, то уже пристрелил бы тебя.

— Приятно ощущать, что я еще жив.

— В любом случае копам ты сказать о нем не можешь. Я его не видела. Видел его только ты. Он будет отрицать, что побывал здесь.

— Просто… все это… какой-то бред.

— Понятно, что он — заносчивый и эксцентричный. Вот и завелся из-за каких-то твоих слов.

— Я лишь извинился за то, что Майло чуть не написал на него.

— Он что-то не так понял. И отплатил тебе. Вероятно, теперь он будет обливать грязью каждую твою новую книгу.

— Понятно, — я встретился с ней взглядом. — Ты действительно думаешь, что инцидент исчерпан?

Она замялась, потом ответила: «Да».

Ее прямой взгляд может служить детектором лжи. Если она не мигает, я знаю, что она говорит правду.

— Кабби, он думает, что ты шпионил за ним, ты нарушил его личное пространство. Вот он и нарушил твое. А теперь, милый, плюнь и разотри.

Я вздохнул:

— Так и сделаю, плюну и разотру.

Улыбка Пенни могла осветить небольшой городок.

Вдвоем мы приготовили салаты, равиоли, фрикадельки. Майло так и не узнал, что до ужина мы съели по печенью, запив его молоком. Но я уверен, что Лесси, с ее феноменальным нюхом, обнаружила правду в нашем дыхании, потому что взгляд ее разноцветных глаз трактовался однозначно: виновны.

Позже, тем же вечером, я никак не мог заснуть. Когда же мне наконец это удалось, я вновь очутился во сне, где я один и заблудился. В огромной библиотеке с извилистыми проходами.

Какое-то время я бродил по ним, в предвкушении важного открытия, пока после очередного поворота проход не привел меня к полкам, на которых стояли совсем не книги, а большие бутыли, заткнутые пробками и запечатанные сургучом. Коллекция отрубленных голов в консервирующей жидкости.

От пола до потолка мужчины и женщины смотрели на меня сквозь стеклянную стенку, с широко открытыми, уставившимися в одну точку глазами. Ни на одном лице не отражалась агония или ужас. Все они то ли чему-то удивлялись, то ли о чем-то размышляли.

Это множество бестелесных голов, погруженных в формальдегид, встревожили меня не столько по очевидным причинам, как по еще одной, которую я не мог четко сформулировать. В какой-то момент я начал осознавать, что лица мне знакомы (во всяком случае, некоторые из них), и мое сердце учащенно забилось, поскольку я понял, чьи головы вижу перед собой.

Подозревая, что дальше по проходу книг мне не найти, только все новые и новые головы в стеклянных бутылях, я повернул к настоящей библиотеке, которую покинул. Торопливо зашагал в обратном направлении, но головы не желали сменяться книгами. Первым я узнал бородатого Чарлза Диккенса, потом Трумэна Капоте, Хемингуэя, Ф. Скотта Фицджеральда, Роберта Хайнлайна, Зейна Грея, Раймонда Чандлера, создателя Тарзана — Эдгара Райса Берроуза, Вирджинию Вулф. Сомерсета Моэма, Микки Спиллейна.

Озабоченность переросла в страх: я знал, что мне встретится и моя собственная голова в такой же бутыли. И когда это произойдет, когда мой взгляд упрется в мои же мертвые глаза, я перестану существовать как во сне, так и в реальном мире, навсегда останусь отрезанной головой, утопленной в формальдегиде.

Стараясь вырваться из этого сна, я заставлял себя не смотреть на бутыли, но взгляд так и тянуло к ним. Когда погасли огни, я воспринимал темноту как благодать, пока (а я продолжал идти вперед) не услышал, как Ширман Ваксс где-то совсем рядом произнес: «Рок».

С перехваченным в горле дыханием я сел на кровати. В комнате, такой же темной, как библиотека из кошмара. На мгновение даже поверил, что Ваксс произнес это слово не во сне, а в реальном мире.

Я вдохнул, выдохнул, сориентировался, ощупав смятые простыни, уловив едва заметный запах отдушки смягчителя, услышав чуть слышное шипение теплого воздуха, подающегося по вентиляционным каналам, увидев лунный свет, который пробивался по краям тяжелых штор.

Отметил, что в спальне темнее, чем всегда. Зеленые цифры моих электронных часов не светились. Так же, как и часов, что стояли на прикроватном столике Пенни.

Не светились и числа на кнопках пульта управления охранной сигнализации, который крепился к стене, в нескольких шагах от моей половины кровати.

Более того, несветилась на пульте зеленая лампочка-индикатор, указывающая на то, что в систему подается электрический ток. Не светилась и красная, загорающаяся при установке режима «ДОМАШНИЙ», когда датчики движения в доме отключены, а датчики на дверях и окнах активированы и поднимают тревогу при попытке проникновения в дом.

Я понял, что вырубилась подача электроэнергии. Возможно, какой-то пьяница-водитель сшиб столб, что привело к обрыву проводов. Или взорвался трансформатор. Такое случалось редко, обычно быстро исправлялось, так что волноваться не имело смысла.

Но как только последние облака сна покинули мой разум, я вспомнил, что охранная система снабжена аккумулятором, который обеспечивает ее работоспособность в течение трех часов. И если подводит централизованная подача электроэнергии, то система автоматически переключается на аккумулятор, а записанный на пленку голос объявляет по всему дому об отключении электроснабжения.

Вероятно, аккумулятор сел. Записанный голос не прозвучал.

Я предупредил себя, что не стоит делать скоропалительные выводы. Совпадение редко заслуживает доверия в литературном произведении, но в реальной жизни такое случается сплошь и рядом. Поэтому инцидент на электростанции — объяснение куда более вероятное, чем возвращение критика в галстуке-бабочке.

Откуда-то из чернильной темноты Ширман Ваксс повторил: «Рок».

Глава 10

Очень хотелось верить, что из сна в библиотеке я плавно перешел в сон в темноте и еще не проснулся.

Как писатель я преуспел в обмане читателей. Мне удается убедить их, что истории, которые я им рассказываю, правдивы, как и их жизнь. Поэтому происходящее с моими героями интеллектуально и эмоционально увлекает их ничуть не меньше, чем перипетии жизни настоящих соседей. Но вот с самообманом у меня так хорошо не выходило.

Я проснулся, всё так, а Ваксс стоял, или сидел на корточках, или бродил по нашей с Пенни спальне.

Прежде всего мне захотелось закричать, как маленькой девочке. К счастью, я подавил этот импульс. Ваксс относился к критикам с крокодильими генами. И самой желанной нашел бы добычу, источающую феромоны страха.

На месте тумбочки с моей стороны кровати стоял антикварный китайский комод с многочисленными ящичками разных размеров (точно такой же стоял и по другую сторону кровати, рядом с половиной Пенни). В верхнем, ближайшем ко мне ящике я держал ручной фонарик, который ночью помогал мне найти дорогу в ванную, не включив лампу и не разбудив Пенни.

Каждый вечер, прежде чем лечь спать, я чуть выдвигал этот ящик, чтобы при необходимости бесшумно взять фонарик. Мастером на все руки меня не назовешь, но зато я — заботливый муж.

Вот и теперь сунул руку в выдвинутый ящик. Фонарика не обнаружил.

Я точно знал, что вечером он там лежал. Должно быть, Ваксс забрал его, прежде чем разбудить меня.

Такой же фонарик лежал и в тумбочке Пенни. Скорее всего, Ваксс конфисковал и его.

Судя по всему, он заявился в нашу спальню со своим фонариком и воспользовался им, пока мы спали. То есть добыть фонарик я мог, лишь отобрав его у Ваксса.

В полной степени осознавая, что держать пистолет в доме — мудрое решение, я им так и не обзавелся. Пенни выросла в настоящем арсенале, поэтому не имела ничего против стрелкового оружия. Но я заключил договор со смертью: никого не убивать, если и мне сохранят жизнь.

Я предположил, что Ширман Ваксс вооружен пистолетом, а также мясницким тесаком, финкой, секирой, пилой, дрелью с набором сверл и топором.

Я мог дотянуться только до пары подушек и настольной лампы.

Насколько я понимал, Пенни по-прежнему спала. И я не видел смысла в том, чтобы незамедлительно разбудить ее.

Пока Ваксс не включил свой фонарик и не выдал своего местонахождения, мы с ним были одинаково слепы. Но я знал нашу спальню гораздо лучше, чем он, поэтому полагал темноту своим союзником.

Он слышал, как я сел и ахнул, вырвавшись из сна. Но эти звуки мог издать и человек, ворочающийся на кровати в тревожном сне.

Первый «рок» долетел до моих ушей в темном проходе библиотеки из сна, и у Ваксса не могло быть полной уверенности в том, что я услышал, как он вновь произнес это слово.

Издав легкий стон, а потом пробормотав что-то бессвязное, я прикинулся, будто по-прежнему пребываю в кошмарном сне. Используя бормотание как прикрытие, поднялся с кровати и, уже замолчав, присел рядом с ней.

Задышал через рот, не издавая ни малейшего звука. А если бы решил сдвинуться с места, то не сомневался, что пижама мягкая и не выдаст меня шуршанием.

Но если незваный гость слышать меня не мог, то о себе я бы такого не сказал. Сердце мощным кулаком стучалось во все двери, вышибая ожидание цивилизованного отношения к людям и запуская внутрь страх анархии и варварского насилия.

Если Ваксс и издавал какие-то звуки, я едва ли сумел бы расслышать их из-за этого внутреннего грохота. Ритмичные волны прокачиваемой через сердце крови отдавались в ушах шумом прибоя.

И чем дольше выжидал Ваксс, прежде чем произнести следующее слово, тем больше вопросов вызывала у меня затеянная им игра. Я не сомневался: он здесь, чтобы причинить нам вред. Но, очевидно, перед этим хотел как следует напугать. Но его смелость, риск, на который он шел, выдержка подсказывали мне, что цель у него более сложная, не ограничивается только желанием нагнать на жертву страха и убить.

Прежде чем он заговорил бы вновь, а главное, прежде чем он включил бы фонарик, мне хотелось отойти от кровати. Он рассчитывал, что найдет меня там, а если бы не нашел, то луч фонарика выдал бы его местоположение — не мое, и у меня появился бы шанс застать критика врасплох, напасть сбоку или со спины, поскольку он бы полагал, что я пребываю в горизонтальном положении.

Согнувшись, босиком, медленно (от напряжения мышцы едва не сводила судорога) я, очень напоминая обезьяну, двинулся туда, где рассчитывал найти кресло. Оно стояло у стены, чуть правее того места, где полагалось мягко светиться настенному пульту управления охранной системы.

Согнув плечи, опустив руки, я приближался к креслу, бесшумно скользя по ковру кончиками пальцев. Если бы одно из колен подогнулось или какую-нибудь мышцу все-таки свела бы судорога, я смог бы не упасть, опершись на руки.

Я боялся издать хоть какой-то звук, но еще больший страх вызывало у меня возможное столкновение в Вакссом. Тогда моя стратегия потеряла бы всякий смысл, хотя я все еще мог застать его врасплох и попытаться свалить на пол и скрутить до того, как он проткнул бы меня ножом или пристрелил.

Рост у меня пять футов и восемь дюймов, физические кондиции пристойные. Но я прекрасно понимал, что Ваксс действительно крепок, как бетонный блок. И свалить его с ног — задача не из легких.

Теперь-то я отдаю себе отчет, что от отчаяния планировал сцену нашего столкновения точно так же, как писал книги. Но детективные романы — не мой жанр. Судьба поставила меня в реальную ситуацию, сопряженную с опасностью, и поскольку мне недоставало опыта крутого парня, я, полагаясь на воображение и писательское мастерство, выстраивал сюжет таким образом, чтобы главный герой, то бишь я, не погиб в самом начале повествования.

В кромешной темноте я тем не менее нашел кресло там, где и ожидал найти, укрепившись в мысли, что останусь главным героем и не превращусь в проходного персонажа, которого ждал кровавый конец если не в первой главе, то уж точно в первой части романа.

Откуда-то, более по одному слову, произнесенному критиком, я определить не смог, донеслось: «Писака».

Этим словом он оскорблял меня, выражал отношение к моему мастерству.

Первое кресло отделял от второго сервант в стиле ар-деко. Лакированное дерево холодило подушечки пальцев, когда я, все так же согнувшись, двинулся мимо него.

Наша кровать изголовьем примыкала к восточной стене. Логика подсказывала, что Ваксс должен стоять у изножия кровати, чтобы фонарик, когда он его включит, осветил бы и меня, и Пенни.

Находясь у южной стены, я надеялся добраться до западной, чтобы, без ведома Ваксса, оказаться позади него, когда он выдаст себя, направив луч фонарика на кровать.

Задавшись вопросом, а почему Ваксс быстренько не покончил с нами после того, как легко проник в дом, я остановился у второго кресла, не решаясь двинуться дальше. Начал подозревать, что упускаю какой-то важный нюанс и сложившаяся ситуация вовсе не такая, как я ее себе представляю.

Подобное случается постоянно, когда пишешь литературное произведение. Заранее встраивать сюжетные линии — потеря времени. Если даешь персонажам свободу воли, они открываются тебе совершенно по-новому, как ты и представить себе не мог, выводят историю на другой уровень, к захватывающим дух горизонтам. Персонажи определяют события, события оттеняют персонажей. Люди, которые начинали ростками, становятся бутонами, а потом и расцветают, иной раз к полному удивлению автора, точно так же, как и в реальной жизни люди часто удивляют своими намерениями и способностями.

Когда я присел на корточки у второго кресла, Ширман Ваксс оглушил меня электрическим разрядом.

Глава 11

Что-то выдвинулось из темноты, вдавилось мне в шею, под затылком: два металлических штыря, плюсовой и минусовой электроды. Прежде чем я успел отпрянуть, горячие иглы вонзились в меня по всей длине позвоночника и рассыпались по всей периферийной нервной системе, до кончиков пальцев рук и ног, до макушки.

Глаза закатились, изумленные вспыхнувшим в мозгу золото-багряным фейерверком, и я повалился на ковер, лицом вниз, дергаясь, как марионетка на ниточках, которыми прошили меня эти иглы.

Слова, что сорвались с губ, отличались от тех, которые мне хотелось произнести, превратились в набор бессвязных звуков.

Дара речи я лишился, но услышал Пенни, которая проснулась от моего вскрика.

— Кабби? — Щелчок выключателя настольной лампы. — Что происходит?

Я сопротивлялся подергиванию, но тело, пробитое разрядом высокого напряжения, отказывалось мне подчиняться. Однако я сохранял ясность мыслей и вернул контроль над языком, сумел донести до Пенни, как мне представлялось, наиболее важную мысль: «Он может видеть в темноте».

Бронзовая лампа на прикроватной тумбочке Пенни затряслась, когда она принялась вытаскивать ящики в поисках фонарика, конфискованного Вакссом.

Она издала пронзительный вскрик, так вскрикнула бы птица, пробитая в полете стрелой. Грохот падения предполагал, что она могла удариться головой.

Физические последствия электрошока быстро уходили. Подергивание сменилось нервной дрожью, и причиной, возможно, являлся не электрический разряд, а страх за Пенни.

Я сумел подняться на четвереньки, потом на колени, но мысли путались, и противопоставить Вакссу хоть какую-то оборонительную тактику я не мог.

В голове мелькнуло слово «Тазер»^[273], и тут же последовал новый разряд.

С коленей я повалился на правый бок. Головой ударился об пол. Прикусил язык, ощутил вкус крови.

На мгновение подумал, что Ваксс срывает с меня пижаму, но потом понял, что руки принадлежат мне. Я пытался сжать пальцы в кулаки.

Бормоча имя Пенни, в ярости от того, что не могу защитить ее, я попытался вновь встать на колени. Постшоковые мышечные спазмы только способствовали такой смене позиции. Пощупав руками темноту, я наткнулся на кресло, опершись о него, встал.

Проклиная себя за то, что не подготовился к такому… не конкретно к столкновению с Вакссом, но к появлению смертельной опасности из ночной тьмы. Я же прекрасно знал, на какие жестокости способно человеческое сердце.

Пенни жалобно застонала, получив второй разряд «Тазера».

В ярости (я и представить себе не мог, что способен на такую) я весь подобрался. Именно ярость, а не страх прорвала дамбу адреналина, и меня наполнила невероятная сила, звериная решимость.

Пошатываясь, я двинулся туда, где, по моему предположению, могла быть Пенни.

Невидимый, как ветер (или как ветер, дающий о себе знать только внешними проявлениями), Ваксс возник слева от меня и снова разрядил «Тазер» мне в шею. Но вольты более не обжигали, наоборот, холодили, как зимний дождь.

Я ударил Ваксса, но, похоже, по касательной. Ноги подогнулись, и я знал, что второго шанса ударить его больше не будет.

И когда я попытался не распластаться на полу, удержаться на руках и коленях, он наклонился, и я получил четвертый разряд, опять в шею, в позвоночник.

Оказался на ковре, меня трясло, из желудка начала выползать змея тошноты. Рот заполнился слюной, я уже подумал, что меня сейчас вырвет.

Пятый разряд последовал до того, как сошел на нет четвертый. Я задался вопросом: свойственен ли разрядам «Тазера» кумулятивный эффект, не спалят ли они мои нервы, не вызовут ли инсульт, а с ним и смерть?

Ваксс произнес еще одно слово: «Бумагомаратель».

Какое-то время я словно плавал в черноте глубокого космоса, пол подо мной превратился в медленно вращающуюся спиральную галактику.

Чувство времени временно закоротило. Когда я понял, что могу ползти, более того, подняться на ноги, то не знал, прошла ли минута или десять после того, как я получил последний разряд.

Я удивился, что еще жив. Если, будто у кота, у меня было девять жизней, восемь я использовал в одну очень давнюю ночь.

Во рту оставался вкус крови от укушенного языка, но, когда я позвал Пенни, голос дрогнул, словно во рту и горле не просто пересохло, а они лишились всей накопленной в слизистой и мышцах влаги.

Она не ответила.

Глава 12

Ваксс, должно быть, утащил Пенни с собой, и я мог представить себе, с какой целью, но отказывался даже думать о том, к чему это могло привести.

В какой-то момент слепота стала невыносимой. Слабый лунный свет по периметру штор привел меня к окнам. Я нашел шнур, потянул на него, увидел стекло, ночь, бледную луну.

— Кабби?

То ли она лежала без сознания, когда я ее позвал, то ли мой голос звучал даже слабее, чем я думал.

После чернильной тьмы даже лунный свет сиял, как полуденное солнце, и я увидел, что она поднимается на ноги, держась за туалетный столик.

Направился к ней, онемев от радости. Ощутил ее дыхание на своей шее, грациозный изгиб спины под правой рукой, нежный запах волос. И никакая поэзия не могла выразить моих чувств.

— Слава богу, — только и произнесла она.

На прикроватных тумбочках ожили электронные часы, начали мигать, показывая, что необходимо установить точное время.

Осветился пульт охранной сигнализации. Зеленая лампочка сообщила, что питание подается как должно, красная подтвердила, что по дому мы можем передвигаться, не боясь, что поднимем тревогу.

Записанный голос, сообщающий об изменениях в условиях работы охранной системы, молчал, словно систему эту на какое-то время не выводили из строя.

Ни Пенни, ни я не произнесли: «Майло», — но мы вдвоем поспешили к его комнате, зажигая по пути все лампы. Как только моя рука легла на ручку, с другой стороны двери донеслось рычание. Лесси приветствовала нас вздыбленной шерстью и оскаленными зубами. Будто увидела перед собой не настоящих Пенни и Кабби, а их злобных двойников, и всем своим видом показывала, что бросится на нас, если мы переступим порог.

У собак есть чувство стыда, оно даже сильнее, чем у большинства нынешних людей. Пенни и сыграла на нем, наполнив голос разочарованием:

— Рычишь на меня, но не облаяла этого психа?

Лесси перестала рычать, но по-прежнему скалила зубы.

— Даже не гавкнула на этого психа? — напирала Пенни.

Собачьи губы задрожали, похоже, от смущения, и расслабились, закрыв зубы. Лесси нерешительно завиляла хвостом.

Я пришел на защиту Лесси:

— Она приготовилась защищать Майло. Хорошая девочка.

Наш мальчик лежал в постели, сладко посапывая. Он не проснулся, когда Лесси запрыгнула на кровать и свернулась рядом.

— Оставайся здесь, — прошептал я. — Я обыщу дом.

— Не один, — тоже шепотом, но безапелляционным, ответила Пенни. — Позвони копам.

— Все нормально. Он ушел. Я только хочу в этом убедиться.

— Не болтай ерунды. Позвони копам.

— И что я им скажу? Ты видела Ваксса?

— Нет, но…

— Я тоже его не видел.

Пенни сощурилась.

— Он что-то сказал. Слово.

— Три слова. Рок. Писака. Бумагомаратель.

Пенни рассердилась:

— Он назвал тебя писакой?

— Да.

— Он заслуживает долгой смерти. Значит, так… ты слышал, как он говорил в ресторане.

— Произнес только одно слово. Я не отличу его голос от других.

— Но ты знаешь, что это он.

— Улики, Пенни. Их нет.

Она указала на пару красных отметин на левой руке, похожих на два паучьих укуса.

— «Тазер».

— Этого недостаточно. Это ничто. Сколько раз он ударил тебя током?

— Дважды. А тебя?

— Пять, может, шесть.

— Я бы с удовольствием его кастрировала.

— Странно слышать такое от создательницы Пурпурного кролика.

— Позвони копам, — настаивала Пенни.

— Он скажет, что я все выдумал, чтобы отомстить ему за рецензию.

— Он не писал рецензию на мою книгу. С какой стати мне лгать?

— Ради меня. Именно это мы услышим в полиции. И ты знаешь прессу… если дать им рычаг, они с радостью опрокинут тебя на землю.

Я не мог сказать Пенни, что в моем прошлом произошло одно событие, о котором никогда ей не говорил. Если бы я выдвинул против Ваксса обвинения, а он бы все отрицал, таблоиды начали бы копать. Возможно, им бы не удалось выяснить, что случилось, когда я был еще ребенком, но мне совершенно не хотелось проверять их умение добывать нужные сведения.

— А кроме того, — добавил я, — я чувствую… он хочет, чтобы мы позвонили копам.

— Зачем ему это нужно?

— Или он хочет, чтобы мы позвонили копам, или ему без разницы, позвоним мы или нет. Все это очень странно. Я ничего ему не сделал. Здесь есть что-то такое, чего мы не понимаем.

— Я вообще ничего не понимаю, — заявила Пенни.

— Именно. Поверь мне в этом. Давай пока обойдемся без копов.

Оставив ее с Майло и собакой, я обыскал дом, никого не нашел. Не обнаружил никаких повреждений. Везде царил полный порядок. Все двери заперты, как на замки, так и на цепочки. Все окна тоже. Никаких разбитых стекол.

До Рождества оставалось еще шесть недель, и Ваксс не спускался через трубу, не выбирался через нее из дома. Все задвижки в дымоходе я нашел плотно закрытыми.

В нашей спальне я снял пижаму и быстро оделся. Взял наручные часы с туалетного столика, где их и оставлял вчера вечером. Они показывали 4:54 утра.

Поймал взглядом свое отражение в зеркале, и увиденное решительно мне не понравилось. Бледное лицо, влажное от пота, серая кожа, мешки под глазами, бескровные, плотно сжатые губы.

Когда я вернулся в комнату Майло, он по-прежнему спал.

Лесси уже переборола стыд. С кровати властно смотрела на нас, потом зевнула, всем своим видом показывая, что мы заставляем ее бодрствовать.

— Я закричу, если сейчас же не съем печенье, — шепнула мне Пенни.

Глава 13

На этот раз мы остановили свой выбор на овсяном, с изюмом и австралийским орехом.

— Хочешь молока? — спросил я.

— Нет. Я хочу что-нибудь взорвать.

— Я выпью виски. Взорвать что?

— Не пень, будь уверен.

— У нас нет пней. Только деревья.

— Скажем, отель. Этажей в двадцать.

— Это приносит удовлетворенность — взрывание отелей?

— Потом испытываешь такое расслабление.

— Тогда давай взорвем.

— Мы однажды взорвали церковь. Навеяло грусть.

— Я зол и испуган. Только грусти мне еще и не хватает.

Я сел на стул, спиной к центральной стойке, маленькими глотками пил виски, наблюдал, как Пенни кружит по кухне. Виски помогло. Успокаивало и придавало сил.

— Взрыв домов снимает стресс гораздо лучше печенья, — изрекла Пенни.

— Плюс от взрывов не потолстеешь, да и диабета не будет.

— Я думаю, может, мы допустили ошибку, не привлекая Майло.

— Я уверен, взрывать дома ему бы понравилось. Как и любому ребенку. Но как это отразится на его личностном развитии?

— На мне плохо не отразилось, так?

— Да, конечно, ты — самая милая анормальная личность из всех мне знакомых. Но если печенье перестанет оказывать на тебя нужное действие…

Гримбальд, ее отец, взрывал дома. Только в Лас-Вегасе превратил в груду бетона, железа и стекла четыре старых отеля, чтобы расчистить место для новых, бо́льших размером, более сверкающих. С пяти лет Пенни, тогда Брунхильда, ездила с ним (эти поездки прекратились только после замужества) и смотрела, как контролируемые подрывы стирали с поверхности земли огромные сооружения.

На DVD, который показывали нам ее родители, запечатлена маленькая девочка, хлопающая в ладоши от радости, смеющаяся, строящая рожицы камере, тогда как на заднем плане рушились отели, офисные здания, многоквартирные высотные дома и стадионы. Выглядела она на этих кадрах восхитительно.

Гримбальд и Клотильда назвали этот DVD «Воспоминания», а в качестве музыкального фона использовали песню Барбары Стрейзанд «Такими мы были» и мелодию Перри Комо «Магические мгновения». DVD этот мы смотрели у них каждое Рождество, и всякий раз глаза Гримбальда и Клотильды блестели от слез.

— Я кое-что узнала о себе этой ночью, — поделилась со мной Пенни.

— Хорошо. Значит, она не прошла зря.

— Я и не догадывалась, что могу до такой степени разозлиться.

Пенни бросила наполовину съеденное печенье в раковину.

— Ну и ну, — я покачал головой.

Лопаточкой она сдвинула печенье на сливное отверстие, включила холодную воду, нажала на кнопку запуска измельчителя отходов.

Через несколько мгновений стальные лезвия раздробили печенье в крошку, но Пенни не спешила вновь нажимать на кнопку. Смотрела, как вода льется сквозь вращающуюся сталь.

Я начал подозревать, что мысленно она пропускает через измельчитель Ширмана Ваксса.

Заговорил где-то через минуту, возвысив голос, перекрывая шум льющейся воды, урчание электродвигателя, посвист вращающихся лезвий.

— Ты начинаешь меня пугать.

Пенни выключила воду и измельчитель.

— Я сама себя боюсь. Как он мог видеть в темноте?

— Может быть, очки ночного видения. В инфракрасном диапазоне.

— Конечно, у всех есть под рукой пара таких очков. Как он смог взять под контроль нашу охранную систему?

— Крошка, помнишь, как мы купили автомобиль со спутниковой навигационной системой? В первый день, услышав голос женщины, которая давала мне указания, я подумал, что она говорит со мной с орбиты.

— Ладно, я обратилась не по адресу. Но ты — единственный, у кого я могу спросить.

Прежде чем я открыл рот, чтобы ответить, Пенни прижала палец к губам, предупреждая, что мне лучше помолчать.

Склонив голову, прислушалась к дому. Мне оставалось только гадать, что она услышала.

А Пенни подошла ко мне, взяла мой стакан с виски, поставила на стойку.

Вскинув брови, я безмолвно спросил: «Что такое?»

Она схватила меня за руку, увела в кладовую для продуктов, закрыла дверь, перешла на шепот:

— А если он может нас слышать?

— Как он может нас слышать?

— Может быть, поставил «жучки».

— Как он мог это сделать?

— Не знаю. Как он взял под контроль нашу охранную систему?

— Давай полностью не впадать в паранойю.

— Слишком поздно. Кабби, кто этот человек?

Стандартному ответу онлайновой энциклопедии, который только вчера представлялся более чем полным («известный критик, лауреат нескольких литературных премий и автор трех невероятно популярных среди студентов учебников по писательскому мастерству, в какой-то степени погавка…»), теперь определенно многого не хватало.

— После его вчерашней прогулки по нашему дому я сказала тебе, что все закончено, он с тобой рассчитался, — продолжила Пенни. — Получилось, что нет. И до сих пор не закончено.

— Возможно, и закончено. — Даже у человека, который смотрел на город, наполовину уничтоженный Годзиллой, голос звучал бы более уверенно.

— Чего он хочет от нас? Как ты думаешь?

— Не знаю. Не могу понять, как работает его голова.

В глазах Пенни, как и всегда, прекрасных, появился страх.

— Он хочет нас уничтожить, Кабби.

— Он не может нас уничтожить.

— Почему нет? — спросила она.

— Наши карьеры зависят от таланта и трудолюбия — не от мнения критика.

— Карьеры? Я говорю не о карьерах. О нас.

По какой-то причине (может быть, для того, чтобы не смотреть ей в глаза) я взял с полки банку с маринованной свеклой.

— Хочешь поесть свеклы? — спросила Пенни. Я вернул банку на полку, а она добавила: — Кабби, он собирается нас убить.

— Я ничего ему не сделал. Как и Майло. А ты его даже не видела.

— У него есть какая-то причина. И мне без разницы, какова она. Я просто знаю, что он собирается сделать.

Теперь я смотрел на банку со сладкой кукурузой, но брать в руки ее не стал.

— Давай будем благоразумными. Если бы он хотел убить нас, то убил бы этой ночью.

— Он — садист. Хочет помучить нас, запугать, полностью подавить нашу волю… а потом убить.

Слова, которые сорвались с губ, удивили меня самого:

— Я не притягиваю монстров.

— Кабби? Что это значит?

Я знал Пенни так хорошо, что уже по тону мог описать ее лицо: сдвинутые брови, сощуренные глаза, чуть приподнятый, словно ловящий запах нос, губы, приоткрытые в ожидании. Лицо всё тонко чувствующей женщины, которая почуяла момент откровения, возникший по ходу разговора.

— Что это значит? — повторила она.

— Думаю, мне следует извиниться, — ушел я от ответа на ее вопрос.

— Ты говоришь со мной или со сладкой кукурузой?

Я решился посмотреть на нее, что потребовало немалых усилий, учитывая фразу, которую я произнес, глядя ей в глаза:

— Я хочу сказать… извиниться перед Вакссом.

— Черта с два. Ты не сделал ничего такого, за что следует извиняться.

— За то, что поехал на ленч, чтобы посмотреть на него. — Я не мог ей все объяснить. Десять лет обманывал, не говоря всей правды, вот и сейчас не мог покаяться. Момент выдался неподходящий. — За то, что нарушил его право на уединение.

Ее глаза изумленно раскрылись.

— Это же ресторан. Не частная резиденция. Ты посмотрел на него, он разрядил в нас «Тазер».

— От извинений хуже не будет.

— Как бы не так. Извинения его не успокоят. Только побудят к более активным действиям. Любая уступка ему в радость. Извиниться перед таким человеком — все равно что подставить шею вампиру.

Пережитое мною однозначно указывало на ее правоту, но переживания эти я столько лет подавлял, вот мне и не хотелось от них отталкиваться.

— Ладно, — кивнул я. — Так что же, по-твоему, нам делать?

— Замки и сигнализация не остановили его этой ночью. Не остановят и следующей. Это место перестало быть безопасным.

— Я позвоню в компанию, которая устанавливала охранную систему, и они ее улучшат.

Пенни покачала головой.

— На это уйдет не один день. И толку от этого не будет. Он слишком умен, чтобы возможные улучшения охранной системы остановили его. Мы должны перебраться в безопасное место, где он нас не найдет.

— Мы не можем вечно бегать. У меня срок сдачи книги.

— Само собой, — кивнула она. — И мы даже не начали покупать рождественские подарки.

— Тем не менее срок у меня есть, — гнул я свое.

— Я не говорю, что мы будем бегать вечно. Просто выгадаем время для сбора информации.

— Какой информации?

— О Ширмане Вакссе. Откуда он взялся? Чем занимается? Его прошлое? Деловые партнеры?

— Он — загадка.

Она взяла с полки банку с маринованной свеклой, которая ранее заинтересовала меня.

— Сними этикетку с этой банки, и содержимое станет загадкой… но только пока ты не вскроешь банку.

— Банку я могу вскрыть, — говорил я уверенно, потому что мы давно уже прикупили электрическую открывалку, и участие человека в самом процессе сводилось только к нажатию кнопки.

— Если Ваксс кажется нам более чем странным, — продолжила Пенни, — его, скорее всего, воспринимает психом кто-то еще, возможно, многие люди, и очень вероятно, что мы сумеем найти человека, который поддержит наши обвинения в том, что Ваксс напал на нас.

Я с неохотой согласился:

— Ладно. Мы найдем безопасное место, а потом выйдем на охоту.

— По-прежнему никаких копов?

— Никаких, пока мы побольше не узнаем о Вакссе. Не хочу устраивать прессе праздник.

— Копы могут не поставить в известность прессу.

— Им придется поговорить с Вакссом. А вот он держать язык за зубами не будет. Пошли. Я помогу тебе собрать вещи.

— Я бы предпочла, чтобы ты вывел Лесси во двор. Приготовил завтрак для Майло. Просмотрел утреннюю электронную почту. Я соберу вещи после душа.

— Я не знаю, почему тот баллончик с пеной для бритья взорвался в чемодане. Я тут совершенно ни при чем.

— Никто тебя и не обвинял, милый. Просто я соберу вещи быстрее, чем ты.

— Я лишь стараюсь максимально использовать пространство. Можно взять с собой меньше чемоданов, если заполняешь каждый кубический дюйм.

Она поцеловала меня в нос и процитировала Честертона: «Муж и жена не могут жить вместе, если не считают, что их совместная жизнь — нескончаемая шутка. Каждый открывает для себя, что другой — не просто дурак, а круглый дурак».

Мы черпали силы друг в друге, но, что более важно, мы находили, что сила наша увеличивается, а любовь расцветает новыми красками от того, что мы могли смеяться над слабостями, как своими, так и другого.

Когда Пенни открыла дверь кладовой, я внезапно осознал, что по ту сторону стоит критик, вооруженный чем-то невероятно острым. Я ошибся. Мы вышли в пустую кухню.

Но предчувствие дурного, увы, меня не подвело, пусть беда случилась чуть позже. Ширман Ваксс еще сильнее напугал нас, нанеся ужасающий удар.

Глава 14

В четверг, в половине шестого утра, за полчаса до рассвета, я поднялся наверх, чтобы разбудить Майло. Он сидел за своим столом, работал на компьютере.

На спине его белой пижамы большие красные буквы складывались в слово «SEEK»^[274].

Лесси стояла на высоком комоде, сверху вниз смотрела на меня.

— Каким образом она туда забралась? — спросил я.

— Обычным путем, — ответил Майло, не отрываясь от компьютера.

— И что это за путь?

— Да.

— Майло?

Он не ответил.

Хотя мальчик не прикасался к клавиатуре, по экрану бежали числа и символы. Приглядевшись, я увидел цепочки сложных математических уравнений, которые так быстро преследовали друг друга слева направо, что я ничего не мог в них разобрать.

По правде говоря, я бы ничего не разобрал, даже если бы они стояли на месте. Я радовался, что чековой книжкой, равно как и счетами, заведует Пенни.

Экран потемнел, и Майло тут же напечатал порядка тридцати чисел и символов, которые могли быть и египетскими иероглифами. После того, как закончил, запись оставалась на экране секунду-другую, потом исчезла, и по экрану вновь побежали уравнения, уже безо всякого участия Майло.

— Что происходит? — спросил я.

— Что-то, — ответил шестилетний мальчик.

— Что-то что?

— Да.

Когда мой сын вел себя наиболее загадочно, когда так глубоко уходил в себя, что напоминал аутиста, я всегда удивлялся, завороженный способностью Майло так сконцентрироваться на занимающей его проблеме.

Никогда раньше такой вот практически полный отрыв от окружающей реальности меня нисколько не тревожил. Зато сейчас атмосфера спальни Майло показалась мне такой зловещей, что волосы на затылке встали дыбом, и отнюдь не от статического электричества.

— Что-то происходит, — не отставал я. — Что-то что?

— Интересное, — последовал ответ.

На комоде Лесси помахала хвостом. Ее надежный собачий инстинкт не находил в спальне ничего опасного.

Вот и я, вероятно, реагировал не на Майло, а на недавнее нападение Ширмана Ваксса, боялся, что он может вернуться.

— Послушай, мы отправляемся в небольшое путешествие, — сообщил я мальчику.

— Путешествие, — повторил он.

— Мы хотим выехать около половины восьмого.

— Половины, — повторил Майло.

— Нам нужно быстро позавтракать, овсянкой и гренком, потом ты примешь душ в ванной нашей спальни, потому что мама будет собирать вещи и хочет, чтобы ты находился рядом.

Майло пристально вглядывался в экран.

— Эй, Спуки, ты слышал, что я сказал?

— Овсянка, гренок, находиться рядом с мамулей.

— Я покормлю Лесси и выведу ее во двор. Ты спускайся на кухню.

— Овсянка, гренок, через минуту.

Стоящая на комоде Лесси вроде бы хотела прогуляться во двор, но при этом и колебалась.

— Оттуда ей прыгать слишком высоко, — заметил я.

— Слишком высоко, — согласился Майло, не отрываясь от компьютера.

— Как же мне ее снять?

— Как-нибудь.

Из чулана, где хранилось постельное белье, я принес табуретку. Встал на нее, снял собаку с комода.

Она благодарно лизнула мой подбородок, а потом из рук спрыгнула на пол.

Внизу мне потребовалась минута, чтобы найти мерную чашку, открыть коробку с едой, набрать в чашку гранулы, высыпать в миску, а съесть их Лесси успела еще быстрее.

Во дворе, пока она справляла большую и малую нужду, я просвечивал темноту ручным фонариком, отчасти ожидая, что увижу прячущегося за деревом Ширмана Ваксса.

Когда собака покончила со своими делами, я воспользовался тем же фонариком, чтобы найти ее какашки, сунул их в один мешочек, потом первый мешочек положил во второй и бросил в мусорный контейнер, который стоял у гаража.

Как и всегда, пока я этим занимался, Лесси смотрела на меня так, будто я — самое загадочное существо, которое ей доводилось видеть… и совершенно безумное.

— Будь ты настоящей Лесси, — пробурчал я, — у тебя хватило бы ума убирать за собой какашки.

Я вымыл руки над кухонной раковиной, а когда вытирал их, прибыл Майло. Пока я намазывал гренок маслом, он насыпал две миски хлопьев.

И хотя я предпочел бы обычные пшеничные овсяным звездочкам в шоколадном молоке, ничего менять не стал, сделал вид, что согласился на смелый эксперимент.

Пока Майло не сел за стол, я и не заметил, что он принес с собой «Геймбой».

— Никаких игр за столом, — напомнил я ему.

— Я не играю, папа.

— А что еще ты можешь делаешь с «Геймбоем»?

— Кое-что.

— Дай посмотреть.

Майло повернул игровую консоль экраном ко мне. Уравнения, вроде тех, что я видел на компьютере, бежали по маленькому экрану.

— И что это? — спросил я.

— Аппарат, — в одной руке он держал «Геймбой», другой ел.

— Какой аппарат? Для чего?

— Мы увидим.

Полагаю, если бы отец Моцарта ничего не понимал в музыке, маленький гений раздражался бы, пытаясь обсудить со своим стариком музыкальные композиции… но ему бы все равно это нравилось.

Когда Майло и Лесси благополучно поднялись наверх в нашу спальню, к Пенни, я прошел в кабинет.

Собрался задернуть шторы на всех трех окнах, но уже рассвело, и я сомневался, что Ваксс по-прежнему крутится около дома.

Я включил компьютер, не сбросив на пол клавиатуру, не повредив мышку, не порвав кабель выхода в Интернет. Из-за того, что я очень уж много времени пишу, компьютер — единственная в доме машина, с которой мне удается найти общий язык.

Когда я отвечал на электронное письмо моего английского издателя, зазвонил телефон. Третья линия. Номер звонившего не высветился, но я все равно взял трубку.

— Это Кабби.

— Каллен Гринвич? — спросил мужской голос, который я не узнал.

— Да, слушаю вас.

— Многие думают, что я умер, но это не так, — говорил мужчина озабоченно, торопливо.

— Простите?

— Но многие другие мертвы. И очень часто я сожалею, что не отправился вслед за ними.

— Кто вы?

— Джон Клитрау.

Я никогда не встречался с этим человеком, даже не говорил по телефону, но мы переписывались, обменялись, возможно, десятком длинных писем. Я восхищался его романами.

Более трех лет тому назад он сказал своему издателю, что аннулирует договор на последнюю книгу. Решил, что больше писать не будет. В издательских кругах предположили, что у него смертельная болезнь, и он хочет бороться с ней, не привлекая к себе внимания. Я вновь написал ему, но он не ответил. Потом от кого-то услышал, что он вместе с семьей (женой Маргарет и двумя детьми) перебрался куда-то в Европу.

— Мне не следовало звонить вам по наземной линии. Слишком опасно для меня, возможно, и для вас. У вас есть мобильник?

Я взял его со стола.

— Да.

— Если продиктуете мне номер, я перезвоню. Так будет спокойнее для нас обоих. Кем бы он ни был, где бы он ни был, ему не удастся так легко прослушивать разговор по мобильнику. — Когда я замялся, Клитрау добавил: — Ваши метафоры совершенно не тяжеловесные.

Последняя фраза имела самое прямое отношение к рецензии Ваксса на мой роман «Джаз ясного дня».

Я продиктовал номер моего мобильника, и он, повторив его, пообещал: «Я скоро позвоню. Просто нужно перебраться в другое место. Дайте мне десять минут».

Положив трубку, и я последовал его примеру.

Уставился на экран, с трудом узнавая слова, которые только что напечатал в письме моему английскому издателю, потом поднялся, чтобы задернуть шторы на всех трех окнах.

Глава 15

Я как раз задергивал шторы на третьем окне, когда вновь раздался звонок по третьей линии. Судя по определителю, со мной желал поговорить мой литературный агент Хад Джеклайт.

Поскольку после разговора с Клитрау прошли считаные секунды, я предположил, что оба звонка связаны, и взял трубку.

— Одно слово, — Хад сразу перешел к делу. — Рассказы.

— Какие рассказы?

— Лучшие американские. Ты знаешь.

— Знаю что? — Я действительно ничего не понимал.

— Рассказы. Лучшие американские. Ежегодник.

— Конечно. Лучшие американские рассказы года. Ежегодная антология.

— Ежегодная. Каждый раз новый составитель. В следующем году — ты.

— Я не пишу рассказы.

— Тебе и не надо. Ты выбираешь. По своему усмотрению.

— Хад, у меня нет времени на чтение тысячи рассказов, из которых надо отобрать двадцать хороших.

— Найми кого-нибудь. Чтобы читать. Все так делают. А ты только представишь список.

— Это неэтично.

— Этично. Если никто не узнает.

— А кроме того, — продолжал спорить я, — составитель всегда сам пишет рассказы.

— Издатель и я. Мы — друзья. Доверься мне. Очень престижно.

— Я не хочу этим заниматься, Хад.

— Ежегодник — часть литературного процесса. Ты — автор Ваксса. Ты должен участвовать в литературном процессе. Быть его частью.

— Нет. Это не для меня.

— Для тебя.

— Не для меня.

— Для тебя. Поверь мне. Я тебя знаю.

— Не пытайся об этом договариваться, — предупредил я. — Я откажусь.

— Ты теперь на вершине. Элита.

— Нет.

— Тебя занесут в пантеон.

— Я сейчас положу трубку, Хад.

— В американский литературный пантеон.

— До свидания, Хад.

— Подожди, подожди. Забудем о рассказах. Подумай… тот великий.

Как бы ни хотелось прекратить телефонный разговор с Хадом Джеклайтом, удивление, ужас и любопытство заставляли удерживать трубку у уха.

— Какой великий? — спросил я.

— Думаю, «Великий Гэтсби».

— И что с ним?

— Кто этот парень? Автор?

— Эф Скотт Фицджеральд.

— Разве не Хемингуэй?

— Нет. Фицджеральд.

— Полагаю, ты должен знать.

— Раз уж я в элите.

— Именно. Я поговорю с ними.

— С кем?

— С распорядителями его наследства. Ты напишешь. Продолжение.

— Это нелепо.

— Ты сможешь это сделать, Кабстер. Ты — талант.

Я не мог поверить, что слышу собственный голос.

— «Великому Гэтсби» продолжение не требуется.

— Все хотят знать.

— Знать что?

— Что случилось потом. С Гэтсби.

— В конце книги он умер.

— Верни его. Найди способ.

— Я не могу его вернуть, если он мертв.

— Они всегда возвращают Дракулу.

— Дракула — вампир.

— Вот ты и нашел. Гэтсби станет вампиром.

— Не смей звонить распорядителям наследства Фицджеральда.

— Это твой звездный час, Каббо.

— Я ненавижу «Великого Гэтсби».

— Пантеон. Ты уже на пороге.

— Я вынужден закончить разговор, Хад.

— Мы должны воспользоваться моментом.

— Возможно, мы не должны.

— У меня болит живот, Хад. Надо идти.

— Болит живот? Где именно? Что у тебя болит?

— Мне надо идти. Простата донимает.

— Простата? Тебе только сорок.

— Мне тридцать четыре, Хад.

— Того хуже. Эй, это не рак? Нет?

— Нет. Просто срочно захотелось отлить.

— Слава богу. Я буду думать дальше.

— Я знаю, что будешь, Хад.

Я положил трубку.

Обычно после такого звонка Хада я бежал к Пенни, чтобы поделиться подробностями. Иногда на этом для нас обоих рабочий день и заканчивался, независимо от времени суток. Потом мы просто не могли сосредоточиться.

Хад заключал для своих клиентов чрезвычайно выгодные контракты. В этом я не мог не отдать ему должное.

И за несколько минут или даже секунд до звонка, обещанного Джоном Клитрау, я окончательно убедился в том, что давно уже подозревал: у Бога есть чувство юмора. Он ожидает, что у нас найдутся поводы для улыбки даже в самые черные дни.

Глава 16

Когда зазвонил мобильник, в голове все еще рикошетом отдавался голос Хада Джеклайта, без сомнения, уничтожая нервные клетки, точно так же, как молекулы свободных радикалов повреждают ткани тела и ускоряют процесс старения, если человек не включает в диету антиоксиданты.

— Я звоню вам с одноразового мобильника, — сообщил Джон Клитрау. — Больше ничего не решаюсь покупать на свое имя. Я выброшу его и куплю другой, как только закончу этот разговор. Скорее всего, второго уже не будет, поэтому умоляю вас, Каллен, ради бога, не записывайте меня в безумцы.

— Вы — не безумец, — ответил я. — Вы — блестящий писатель.

— За последние три года я не написал ни слова, а если в последующие пять минут вам не покажется, что я — псих, считайте, мне не удалось донести до вас катастрофичность положения, в которое вы попали.

— Мне уже приходилось иметь дело с, казалось бы, невероятными фактами, — ответил я. — Продолжайте.

— Когда в прошлый вторник появилась рецензия Ваксса на ваш новый роман, я ее не увидел. Прочитал лишьнесколько часов тому назад. После чего пытался раздобыть номер вашего телефона. Надеюсь, вы не приняли его критику близко к сердцу. Это желчь и блевотина завистливого и невежественного человека, вонь которых, по его разумению, скрыта саркастическим юмором, но сарказм этот не острее кувалды, а юмор — и не юмор вовсе, а шутки интеллектуального хлыща, который всего лишь сопит, когда думает, что выдает звонкую фразу.

Инстинкт выживания подсказывал, что я должен доверять Джону Клитрау. И хотя я понимал, что мне понадобится все, что он мне выскажет (возможно, я уже знал, о чем пойдет речь), слушать ужасно не хотелось.

Вот почему, в свете недавних событий, я держался настороженно, не решился хоть каким-то боком задеть Ваксса, который мог срежиссировать этот разговор, сидеть рядом с Клитрау, слушая каждое мое слово. Паранойя, конечно, но я с этим ничего поделать не мог.

— Полагаю, он имеет право на собственное мнение, — ответил я.

— У него нет мнения, если мы говорим об объективности и анализе, — возразил Клитрау. — У него только определенная политика, даже программа действий. Но прежде всего вы не должны на него реагировать.

— Моя жена так и сказала: «Плюнь и разотри».

— Мудрая женщина. Но, возможно, и этого будет недостаточно.

— Дело в том, что полностью я ее совету не последовал.

— Господи! — выдохнул Клитрау с таким отчаянием в голосе, будто только что услышал о страшной трагедии.

Повинуясь инстинкту, я рассказал ему о ленче в ресторане «Рокси» прошлым днем и инциденте в мужском туалете.

Когда сообщил о единственном слове, которое произнес критик, Клитрау произнес его раньше меня: «Рок».

— Как вы узнали?

Он занервничал, заговорил быстрее, слова полились тревожным потоком:

— Каллен, три года я продолжал читать рецензии этого мерзавца, пропустил лишь несколько. Хвалит книги он так же безвкусно и сухо, как и ругает их. Но только на ваш «Джаз ясного дня» он набросился так же яростно, как на мою последнюю книгу, «Дарующий счастье». В обеих рецензиях он использует идентичные фразы. Он говорит о вас, как говорил обо мне, что вы «экстремист наивности» и не способны понять, что «человечество — это болезнь Земли». Он говорит о нас, что мы ошибочно верим, «будто легко быть серьезным, но трудно — веселым», а я действительно в это верю. И вера моя подкреплена тем фактом, что на каждую тысячу серьезных романов, которыми забиты магазины, можно найти только один, осмысленный и веселый, где есть чувство восторга, изумление вселенной и жизнью, убежденность, что, несмотря на злоключения существования, мы рождены для свободы, радости и смеха. Каллен, я могу привести еще полдюжины примеров сказанного им обо мне и повторенного о вас, одинаковыми словами, тем же тоном презрения, чуть ли не с ненавистью. И вот это заставило меня испугаться за вас, очень испугаться за вас и за всех, кого вы любите.

Говорил он так быстро и страстно, что я, пусть и не упускал ничего из сказанного им, не в полной степени осознал, к каким мрачным выводам подводят его слова и почему, от предложения к предложению, тревога перерастает в душевную боль.

Джон Клитрау прервался, чтобы глубоко вздохнуть, а потом продолжил, прежде чем я успел задать вопрос:

— Я отправил письмо в газету Ваксса, отреагировал на его рецензию. Без единого злого слова. Короткое и с юмором. Указал только на пару фактических ошибок, которые он допустил, пересказывая сюжет. Пять дней спустя мы с женой вечером вернулись из театра. Лорел, няня, спала на диване, дети — в своих кроватках. Но после того, как Лорел уехала, я нашел письмо, отправленное в газету Ваксса, в моем кабинете. Оригинал, который я и отправлял по почте, прибитый к моему столу ножом. С влажным от крови лезвием. В тусклом свете настольной лампы я видел нашу кошку, которая спала на диване, и только тут разглядел под ней пятно. Она не спала. И сразу же зазвонил телефон. Номер звонящего не определился, но я все равно принял звонок. Этот человек произнес только одно слово: «Рок», — и положил трубку. Я никогда не слышал его голоса, но знал, это он.

Поскольку позвонил Клитрау на мобильник, провод не привязывал меня к столу, и я поднялся со стула. Сидя, не мог глубоко вдохнуть, потому что чувствовал — пассивная поза провоцирует атаку. Полагал, что крайне важна свобода движений, готовность к отражению удара.

— Он побывал здесь, — сообщил я Клитрау, — но я не могу этого доказать.

Я описал вторжение Ваксса прошлым днем, когда он шествовал из комнаты в комнату с такой наглостью, будто находился не в частном доме, а в общественном заведении.

Душевная боль в голосе Клитрау сменилась, как мне показалось, отчаянием.

— Уезжайте из дома. Не проводите там еще одну ночь.

Шагая по кабинету, я рассказал ему о втором визите критика, о разрядах «Тазера» в ночной тьме.

— Уезжайте сейчас же. Немедленно, — молил Клитрау. — Уезжайте туда, где никогда раньше не были, где он не сможет вас найти.

— Так мы и планируем. Моя жена, наверное, уже заканчивает собирать вещи. Мы…

— Немедленно, — настаивал Клитрау. — Вы не сможете доказать, что он разрядил в вас «Тазер». Я не могу доказать, что он убил моих отца и мать, но он их убил.

Воздух, казалось, загустел, стал таким вязким, что мне пришлось остановиться.

— Я не могу доказать, что он убил Маргарет, мою жену, но этот сукин сын ее убил. Да. Именно он.

И пока Клитрау говорил, я вышел из кабинета в прихожую, откуда мог видеть коридор, в который выходили комнаты первого этажа.

— Я не могу доказать, что он убил Эмили и Сару… — На «Эмили» голос Клитрау дрогнул, а на «Саре» оборвался.

У него были две дочери. Обе моложе десяти лет.

И хотя немалая часть нынешней журналистики — чистая пропаганда, я пользуюсь различными информационными источниками, чтобы отделять факты от обмана и вымысла. Так много людей, близких к столь известному писателю, как Джон Клитрау, не могли погибнуть, не вызвав интереса какого-нибудь репортера, движимого жаждой восстановления справедливости. Но я не встречал ни одного материала об этих смертях, которые разрушили его жизнь и заставили уйти в подполье.

Если бы Ваксс побывал в нашем доме только раз, если бы не разряды «Тазера», полученные мной и Пенни, я мог бы и не поверить Клитрау. Он говорил связно, голос звучал убедительно, но такое количество трупов… и, соответственно, обвинение, что Ваксс не просто социопат, а сам дьявол во плоти… такого не встречалось даже в его романах.

Недавние события, однако, напоминали мне, что правда парадоксальна и всегда даже более удивительна, чем литература. Мы создаем литературные произведения то ли для того, чтобы отвлечься от реального мира… то ли с тем, чтобы объяснить этот мир, но не можем создать правду, которая существует независимо от нас. Правда, когда мы ее узнаем, всегда поражает нас, вот почему мы зачастую стараемся ее не признать. Мы страшимся сюрпризов, предпочитаем знакомое, уютное, не требующее каких-либо усилий, неизменное.

Я не знал Джона достаточно хорошо, чтобы остро ощутить его горе, скорбеть вместе с ним. Я общался с ним только по электронной почте, даже не видел фотографий его дочерей.

Тем не менее нарастающее предчувствие беды не только туманило разум и сжимало сердце, но и заставило сорваться с места. Я поспешил ко входной двери, выглянул через одно длинное узкое окно у двери, потом через второе — с другой стороны, ожидая увидеть черный «Кадиллак Эскалада».

Вместо жалости я ощущал сочувствие к Джону и, когда попытался выразить свои соболезнования, старался, чтобы в голосе звучало сострадание, но боюсь, получилось не очень.

Впрочем, не думаю, чтобы Джон нуждался в сострадании и сочувствии. Он потерял слишком много, чтобы его утешили чьи-либо соболезнования.

И слушал он лишь потому, что никак не мог взять себя в руки. А как только ему это удалось, прервал меня, заговорил еще быстрее, показывая, что на счету каждая секунда:

— Ресурсы у Ваксса сверхчеловеческие. Нельзя недооценивать его возможности. Он не дает прийти в себя. Возвращается и возвращается. Он не знает жалости. Убейте его, если представится случай, потому что убить его — ваш единственный шанс. И не думайте, что копы вам помогут. Происходит что-то странное, если рассказываешь копам о Вакссе. Но сейчас, ради бога, просто бегите. Выиграйте время. И как только сможете, бросьте ваш автомобиль, не пользуйтесь кредитными карточками, не давайте ему ни единого шанса найти вас. Уезжайте из своего дома. Уезжайте к чертовой матери. Уезжайте!

И он разорвал связь.

Я набрал *69, не ожидая, что мне ответят, но надеясь, что функция обратного звонка высветит номер того, кто звонил. Если бы он не выбросил этот одноразовый мобильник, заменив другим, как и обещал, я смог бы перезвонить ему позже, после того, как мы покинули бы дом.

Но Джон проявил ту самую осторожность, к которой призывал меня. Вызвонить его набором *69 не удалось, и никакого номера на дисплее моего мобильника не появилось.

Отворачиваясь от узкого окна у двери и вида на улицу, я закричал: «Пенни! Нам пора уезжать!»

Она ответила с первого этажа, из глубины дома.

Я нашел ее рядом с кухней, в прачечной, среди багажа. Пенни катила в гараж большой, на колесиках, чемодан.

Я подхватил два чемодана и последовал за ней.

— Кое-что случилось. Гораздо хуже, чем мы думали.

Она не стала терять времени, уточняя, что именно случилось, подняла чемодан и уложила в багажное отделение «Форда Эксплорер».

При кризисе она действовала скорее как Бум, чем Гринвич. Истинная дочь Гримбальда и Клотильды работала быстро и спокойно, уверенная в том, что выберется из зоны уничтожения до того, как закончится отсчет.

В багажном отделении уже лежали и другие чемоданы. С учетом тех, что оставались в прачечной, не вызывало сомнений, что багажное отделение «Эксплорера» будет загружено от пола до потолка и от одной боковой стенки до другой.

— Нам лучше путешествовать налегке, — заметил я, когда Пенни вновь направилась в прачечную. — Что все это такое?

— Вещи, — ответил Майло, материализовавшись рядом со мной, когда я укладывал два чемодана в багажное отделение.

— Какие вещи?

— Нужные вещи.

— Твои?

— Возможно, — уклончиво ответил он.

В дорогу наш мальчик надел черные кроссовки с красными шнурками, черные джинсы и черную футболку с длинными рукавами. На груди большие белые буквы складывались в слово «PURPOSE»^[275].

Пенни уже вернулась, еще с одним здоровенным чемоданом на колесиках.

— Где Лесси? — спросил я, поспешив в прачечную.

— На заднем сиденье.

Я схватил два последних чемодана и понес к «Эксплореру».

— Я должна взять еще кое-что наверху, — Пенни двинулась к двери.

— Нет. Оставь.

— Не могу. Вернусь через минуту.

— Пенни, подожди…

— Ты можешь закрыть заднюю дверцу. — Она выбежала из гаража в дом.

Загрузив последний чемодан, я повернулся к Майло.

— Садись на заднее сиденье к Лесси.

— Что происходит?

— Я тебе говорил. Небольшое путешествие.

— Почему спешка?

Я захлопнул заднюю дверцу.

— Может, мы должны успеть на самолет.

— Мы должны успеть на самолет?

— Возможно, — беря пример с сына, я ответил столь же уклончиво.

— Это северное полушарие?

— Это что?

— Куда мы отправляемся.

— Какое это имеет значение? — спросил я.

— Имеет.

— Залезай на заднее сиденье, скаут.

— Я предпочел бы ехать на переднем.

— Это место твоей мамы. Она будет охранять водителя.

— У нее нет помповика.

— У тебя тоже.

— Тогда мы бросим жребий.

— Ты можешь пнуть кого-нибудь в зад? — спросил я.

— Кого?

— Все равно. На переднем сиденье мне нужен именно такой человек.

— Мама может пнуть кого угодно.

— Поэтому и залезай на заднее сиденье.

— Пожалуй, залезу.

— Вот и молодец.

— Северное полушарие — это важно.

На заднем сиденье внедорожника он выглядел таким маленьким, что я не мог не подумать об Эмили и Саре Клитрау. От мысли, что мы можем потерять Майло, нервы натянулись, как скрипичные струны.

Пенни очень уж задерживалась. Я подумал, что недостаточно четко разъяснил ей ситуацию, не убедил в необходимости скорейшего отъезда.

Ворота гаража мы не подняли. Боковая дверь оставалась запертой. Майло вроде бы ничего не угрожало. И тем не менее мне не хотелось покидать его.

Но Пенни ушла наверх одна. А с Майло осталась бы Лесси.

— Сиди в машине! — прокричал я Майло и рванул в дом.

Когда большими шагами пересекал прачечную, зазвонил телефон.

Пронзительный звонок тональностью отличался от звонка наших домашних телефонных аппаратов и мобильника, который лежал в нагрудном кармане моей рубашки.

На кухне я вновь услышал незнакомый звонок. Доносился он вроде бы из чулана, который задней стенкой примыкал к прачечной.

В чулане никакого телефона быть не могло… если только он не принадлежал прячущемуся там человеку.

Глава 17

В ближайшем углу стояла щетка. Ее я и схватил, рассудив, что жесткие щетинки при контакте с глазами могут оказаться столь же эффективными, как нож, и при этом в отличие от ножа, щетка позволяла избежать слишком уж близкого контакта с Вакссом, идти на который мне и не хотелось.

На третьем звонке я открыл дверь чулана, комнатушку длиной двенадцать и шириной пять футов, у задней стены которой стоял газовый котел. Свет кухонных флуоресцентных ламп проникал достаточно далеко, чтобы подтвердить, что в чулане никто не прячется.

Щеткой я ткнул в настенный выключатель и вошел в чулан, когда раздался четвертый звонок.

Обыкновенный газовый котел для меня — чудо техники, сложностью не уступающее «Боингу-747» и чуть менее страшный, чем атомный реактор. Моя беспомощность в отношениях с механизмами и машинами в случае газового котла усиливалась наличием напорных труб, по которым подавался газ высокого давления.

Однако даже я знал, что котел не комплектовался мобильником, приклеенным эпоксидной смолой к его поверхности. Причем раньше мобильника этого не было.

От мобильника проводки тянулись к какому-то устройству, лежащему на полу около котла. Состояло устройство из электронных часов, которые показывали правильное время, каких-то штуковин, которые я не смог бы опознать, даже если бы располагал для этого временем, с большим шматком вроде глины, в какую иногда играют дети, серой и маслянистой на вид.

На пятом звонке дисплей осветился, мобильник каким-то образом принял звонок. И тут же пошла череда сигналов, которые более всего напоминали закодированное послание.

На электронных часах время с правильного (7:03:20) переменилось на неправильное (23:57:00).

Даже я, при своем полнейшем техническом невежестве, осознал, что нам очень не поздоровится, если мы еще будем в доме в тот момент, когда эти электронные часы покажут полночь, то есть через три минуты.

Не корча из себя героя, который может размонтировать это устройство, не причинив вреда ни себе, ни другим, я попятился из чулана, отбросил щетку и помчался на черной лестнице, во весь голос зовя Пенни.

Когда поднялся наверх и ступил в короткий коридорчик, Пенни показалась из-за угла, за ним находился длинный коридор, в который выходили двери нашей спальни и ее студии. Несла большую папку для картин. В нее могли уместиться как минимум три из тех, что она сейчас рисовала для книги «На другой стороне чащи». Публикация этой книги намечалась осенью следующего года.

— Кабби, звонит телефон, но это не наш, — услышал я от нее.

В нашем доме стояли два газовых котла, по одному на каждом этаже. Открыв дверь чулана и включив свет, я увидел такой же мобильник, что и внизу, соединенный проводками с другим шматком глины. Он тоже издавал какие-то кодовые сигналы, и на электронных часах, аналогичным тем, что я видел внизу, время с правильного изменилось на 23:57:30.

Осталось две с половиной минуты, которые таяли с каждой секундой.

Несмотря на то, что детство и девичество Пенни прошло среди колоссальных взрывов, она не предприняла попытки обезвредить взрывное устройство, но выплюнула: «Ваксс», — словно проклятье, и устремилась вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, на кухню. Я следовал за ней по пятам, едва не наступая на пятки.

Ворвавшись из прачечной в гараж, она ударила рукой по настенной кнопке, включающей электрический привод ворот, и они начали подниматься.

Когда я садился за руль, Пенни уже прыгнула на пассажирское сиденье, бросила мне ключи от «Эксплорера», оглянулась и спросила:

— Где Майло?

Собака сидела на заднем сиденье, с ушами торчком, подобравшаяся, но мальчик исчез.

Глава 18

Крича: «Майло! Майло!» — мы выскочили из «Эксплорера, словно выброшенные неким устройством, ранее смонтированным в любимом автомобиле Джеймса Бонда.

Если мальчик находился в гараже, вероятно, его состояние не позволяло ему ответить на наш зов. Пенни принялась обыскивать гараж, заглянула под седан, стоявший рядом с «Эксплорером», а я поспешил обратно в дом.

Подумал о Джоне Клитрау. Он был главной целью Ваксса, но сначала критик уничтожил близких Джона.

Величайшее наказание для человека — не собственная смерть, а утрата тех, кого любишь. Но еще хуже утраты, должно быть, жить, осознавая, что те, кто доверял и полагался на тебя, безвременно ушли, наказанные за твои прегрешения.

Ваксс был не просто маньяком-убийцей, но и террористом. В полном смысле этого слова.

В обреченном доме, проскочив сверкающую прачечную, которой вскорости предстояло превратиться в груду обломков, уже на кухне, которая больше не могла послужить по прямому назначению, в ответ на мои отчаянные крики я услышал: «Бегу, папуля!» — и в следующее мгновение Майло появился из коридора первого этажа.

Он держал в руках любимую игрушку Лесси, которую мы по недосмотру оставили наверху: плюшевого пурпурного кролика с огромными выпученными глазами, висячими ушами и белым шаром-хвостом. Милая игрушка, пищащая при нажатии на живот, собака ее обожала, но не стоящая того, чтобы умирать ради нее.

С необычайной силой и ловкостью я подхватил Майло с пола и помчался назад, через прачечную в гараж.

— Что происходит? — смеясь и нажимая кролику на живот, спросил Майло.

— Дом вот-вот взорвется, — ответил я.

Писк кролика сориентировал Пенни. Когда мы появились в гараже, она уже стояла у распахнутой водительской дверцы «Эксплорера».

Ее глаза раскрылись даже шире, чем у пурпурного кролика.

— Нет времени пристегиваться, Кабби. Держи его на коленях!

Хотя ворота уже поднялись и выезду из гаража ничто не мешало, я порадовался тому, что машину поведет она. Два обстоятельства (у внедорожника была задняя передача, и глухая сторона гаража оставалась целой и невредимой все то время, что мы прожили в этом доме) указывали, что не стоит мне искушать судьбу и садиться за руль.

Майло хотел ехать на переднем сиденье и добился своего, пусть и разделив это место со мной. Он сидел у меня на коленях, и я обнимал его обеими руками.

— Не волнуйся, — успокоил мальчик кролика, которого прижимал к груди. — Папуля не допустит, чтобы с нами случилось что-нибудь плохое.

Гении, даже шестилетние вундеркинды, не верят, что игрушки живые. Майло говорил не с кроликом. Он успокаивал себя.

Я оставил ключ в замке зажигания. Когда Пенни повернула его, двигатель кашлянул, кашлянул, застонал.

Она посмотрела на меня, я — на нее. И без всякой телепатии прочитали мысль друг друга: Ваксс вывел из строя двигатель.

Глава 19

Этот коренастый, с галстуком-бабочкой, с кожаными заплатами на рукавах пиджака, потягивающий белое вино, много о себе возомнивший, с толстой шеей, широкозадый интеллектуальный самозванец находился в нашем доме, должно быть, с полуночи, закладывая взрывчатку и выводя из строя автомобили, прежде чем вошел в нашу спальню в начале пятого и принялся пытать нас «Тазером».

Но в этот раз мы, однако, переоценили злодейство Ваксса. С третьей попытки Пенни двигатель «Эксплорера», взревев, завелся.

Вжимаясь в спинку сиденья, упираясь ногами в пол, я прижал к себе Майло, ожидая, что мы вылетим из гаража, как снаряд — из пушечного ствола, ускоряемые взрывной волной, в окружении обломков.

Но Пенни промчала всю подъездную дорожку, чуть притормозила у выезда на улицу, повернула налево. По случаю раннего часа других машин на улице не было. Пенни проехала полквартала, прежде чем сняла ногу с педали газа и свернула к тротуару.

С того самого момента, как мы покинули гараж, я оглядывался по сторонам, ожидая увидеть Ваксса в припаркованном автомобиле или стоящим где-то на улице, откуда он мог все видеть. Но, похоже, критик отказался от места в первом ряду.

Пенни посмотрела на меня. Я кивнул. Она развернулась, и мы поехали обратно.

Наверное, повели себя, как мазохисты, но не могли поступить иначе.

Через ветровое стекло смотрели на самый первый принадлежащий нам дом. Крыша из шиферной плитки, каменные, оштукатуренные стены. Красивый и уютный.

Этот дом подарил нам много смеха и любви. Здесь мы зачали Майло. В этих стенах из пары превратились в семью, к чему мы с Пенни стремились больше всего, продолжали стремиться, никогда бы не отказались от этой цели.

Первый взрыв потряс улицу, качнул «Эксплорер», разнес один угол нашего дома, в воздух взлетели шиферные плитки, осколки стекол, куски штукатурки.

И не успели они опуститься на землю, как второй взрыв тряхнул весь дом, выбив все стекла в окнах первого этажа. Печная труба завалилась во двор, стены гаража сложились.

Взрывы, казалось, рвались и у меня внутри: рушились мои представления о месте, которое я занимал в этом мире, о социальном порядке и просто о справедливости, не оставалось камня на камне от моего видения будущего.

Третий взрыв последовал, возможно, через три секунды, не такой громкий и резкий, как первые два, но куда более разрушительный. Бухнуло так, будто сатана зажег горелку на самой большой газовой печи ада. Дом словно раздулся, приподнялся, а потом сжался, мгновенно поглощенный языками пламени, скорее синими, чем желтыми, без единого оранжевого мазка, и языки эти, длинные и ненасытные, жадно лизнули широкие кроны сорокафутовых финиковых пальм, которые росли у дома.

Прежде чем соседи высыпали на улицу, Пенни придавила педаль газа, и мы укатили прочь.

Я видел слезы, стоящие у нее в глазах, сам я, возможно, плакал и ругался про себя, но молчал, как молчала и она.

Мы проехали с квартал, прежде чем Майло, прижавшийся к моей груди, спросил дрожащим голосом:

— Мы же не сами взорвали наш дом?

— Нет, мы не взрывали, — ответил я.

— Кто его взорвал?

— Человек, с которым я обязательно об этом поговорю, — ответила Пенни.

— Очень плохой человек, — добавил я.

— Думаю, я его знаю, — сказал Майло.

— Думаю, знаешь.

— Мне, действительно, нравился наш дом, — продолжил он. — А теперь все наши вещи сгорели.

— Не все, — возразил я. — По меньшей мере, три тонны мы загрузили в «Эксплорер».

— Дом — всего лишь дом, — подала голос Пенни. — Вещи — всего лишь вещи. Главное, что мы трое по-прежнему вместе.

На заднем сиденье зарычала Лесси.

— Четверо, — поправилась Пенни. — Вчетвером мы лучше, умнее и круче, чем Ширман Ваксс. Мы это уладим, все снова пойдет, как должно.

Даже сам Ваксс не стал бы отрицать, что мы лучше его. Понятие «хорошо» Ваксс определенно не ценил.

С Майло на нашей стороне мы были и умнее критика, пусть нам недоставало коварства. Как Моцарту, Эйнштейну и другим гениям, Майло хватало ума во всем, за исключением одного, наиболее важного в текущий момент: умения выживать.

Я понятия не имел, с чего Пенни решила, что мы круче Ваксса. Но поскольку слова она на ветер не бросала, я предположил, что, по ее мнению, в нас Ваксс встретил достойных противников, какой бы абсурдной ни казалась эта идея.

Разумеется, в отличие от меня она не владела всей информацией. События развивались так быстро, что я не успел рассказать ей о Джоне Клитрау.

Наблюдая, как Пенни давит слезы и ободряюще улыбается Майло, мне ужасно не хотелось рассказывать ей об убийстве семьи Джона. Но я лишь дважды обманывал ее сокрытием части правды, и второй мой обман (я не сказал, что Ваксс будет в ресторане «Рокси», когда мы с Майло заедем туда на ленч) привел к катастрофическим последствиям.

В 1933 году Г. К. Честертон написал: «Распад благоразумного общества начинается с дрейфа от домашнего очага и семьи. Решение — дрейф в обратном направлении».

Но меня не покидала мысль, что для возвращения в исходную точку потребуется нечто большее, чем дрейф. Я опасался, что плыть нам придется на пределе сил, со всем доступным нам упорством, и, скорее всего, исключительно против течения.

Часть II. Я — ПОТРОШИТЕЛЬ МОИХ БРАТЬЕВ

Глава 20

Многие мили уже отделяли нас от нашего горящего дома, но Пенни, хмурясь, то и дело поглядывала в зеркало заднего обзора.

— Кто-то нас преследует? — спросил я.

— Нет.

Свинцово-серое небо второй половины прошедшего дня, плоское и гладкое, как слой свежей краски, менялось. Облака скручивались, прибавляли в толщине, местами чернели, напитываясь влагой.

Пенни вновь посмотрела в зеркало заднего обзора.

— Кого-то увидела? — спросил я.

— Нет.

— Я нервничаю из-за того, что ты постоянно поглядываешь на зеркало.

— А я нервничаю, потому что ты постоянно спрашиваешь мамика, едет ли кто следом за нами, — тут же вставил Майло, который по-прежнему сидел у меня на коленях.

Тем не менее, когда она вновь посмотрела в зеркало заднего обзора, я не удержался.

— Что-то есть?

— Если я увижу что-нибудь подозрительное, сразу тебе скажу, — пообещала Пенни.

— Даже если ты думаешь, что это ничего, на самом деле это, возможно, что-то, — заявил я. — Поэтому скажи мне в любом случае, будет это что-то или ничего.

— Ну и ну, — прокомментировал Майло.

— Согласен, — кивнул я, — смысла в этом мало.

Успев покинуть наш дом за считаные секунды до взрыва, мы пребывали в состоянии шока. Но, будучи и писателями, и читателями, мы с Пенни не могли обойтись без слов, нуждались в разговоре не в меньшей степени, чем в воздухе и воде. И заставить нас замолчать, наверное, могла только смерть. Даже Майло, если не уходил с головой в тайны электромагнитного поля, любил поболтать. Вот и шок, вызванный потерей дома, не вверг нас в раздумчивое молчание. Наоборот, добавил разговорчивости.

В семье Гринвич-Бум разговор — не только средство общения, но и помощь, которую мы оказывали друг другу в излечении ссадин и ушибов, полученных за день. Мы начинали с прозаичного, плавно перетекая к абсурдному, что не должно вызывать удивления, если рассматривать наши разговоры как проявление наших принципов и жизненного опыта.

Пенни предложила остановиться в отеле, но я эту идею отверг.

— Там попросят кредитную карточку, как минимум удостоверение личности. В настоящий момент мы не хотим пользоваться кредитными карточками.

— Мы не хотим? — спросила Пенни, остановившись на красный свет. — Почему мы не хотим?

— Пока ты паковалась, мне позвонил Джон Клитрау. Дал мне несколько советов. Один — насчет кредитных карточек.

— Клитрау… писатель?

— Да. Он прочитал рецензию. У него есть опыт общения с этим… Вакссом.

— Какой опыт?

Говорить об убийстве семьи Клитрау в присутствии Майло я просто не мог.

— Джон хочет, чтобы я передал тебе, что три его любимые детские книги — это «Дамбо»^[276], «Приключения Десперо» Кейт Дикамилло^[277] и твоя первая книга о Пурпурном кролике.

— Это хорошо. Но ты сказал, «опыт». Что он знает о Вакссе?

— Джону особенно нравится веселая философия этих книг.

Должен сказать пару слов в защиту моей обычно сообразительной жены: в нее дважды разрядили «Тазер», несколькими минутами ранее она увидела, как взрывается ее дом, вот и очень хотела услышать, что я узнал о критике. И в таком состоянии не могла понять, что нет у меня желания говорить об этом при нашем ребенке.

Держа Майло одной рукой, я скорчил гримасу Пенни, другой рукой подергал себя за левое ухо и указал на сына.

Она посмотрела на меня так, словно я продолжал дергаться от разряда «Тазера».

— Дамбо, Десперо, Пистакио, — последним я произнес имя ее Пурпурного кролика.

Водитель, остановившийся следом за нами, нажал на клаксон, чтобы мы наконец-то заметили, что красный свет сменился зеленым.

— Боюсь, я не поняла, — призналась Пенни, проезжая перекресток. — Я думала, он звонил насчет Ваксса.

— Маленький слон, маленькая мышь и маленький кролик, — объяснил Майло с моих колен, — и у всех большие уши.

— Неужели? — удивился я. — Слушай, да. А ты совершенно прав.

— Мамик, папа пытается донести до тебя, что я маленький, но у меня большие уши, а мистер Клитрау рассказал ему что-то такое, чего мне слышать не следует.

— Так что он тебе сказал? — спросила Пенни.

Я раздраженно выдохнул.

— Вероятно, что-то кровавое, странное и пугающее, — предположил Майло. — Или что-то сексуальное. Из того, что я об этом знаю, ничего более странного даже представить себе нельзя.

— Откуда ты что-то знаешь о сексе? — спросила Пенни.

— Сопутствующая информация. Когда читаешь о чем-то другом.

— И много ты получил этой сопутствующей информации?

— Не очень. Меня это не интересует.

— И правильно.

— Скучное занятие.

— Еще более скучное, чем странное, — заверила его Пенни.

— Не так чтобы совсем скучное, — вставил я.

— Наверное, когда-нибудь я решу, что не скучное, — согласился Майло.

— Когда-нибудь, — кивнула Пенни. — Лет через десять.

— Полагаю, что через семь, — поправил мать Майло.

— После того, когда ты решишь проблему путешествий во времени, я позволю тебе ходить на свидания, — поделилась с ним Пенни.

— Я не думаю, что путешествие во времени возможно, — ответил Майло.

— Тогда я могу не волноваться о том, что у меня появится невестка с двумя кольцами в носу, проткнутым языком, семью татуировками, брильянтовыми зубами, чисто выбритой головой и соответствующим мироощущением.

— Никогда не приводи домой девушку с таким мироощущением, — посоветовал я Майло. — Твоя мать просто выбьет из нее всю эту дурь.

— Я не понимаю, почему мы не можем остановиться в отеле, — сменила тему Пенни. — Но если не можем… куда в таком случае нам ехать? Может, к моим родителям?

— Нет. Туда, где Ваксс не станет нас искать.

— Как насчет дома Марти и Селины?

Марти и Селина, наши близкие друзья, жили в какой-то миле от нас. В воскресенье они улетели в Вайоминг, ухаживать за родителями Селины, которые чуть не погибли под лавиной.

С понедельника Пенни бывала в их доме раз в день, убирала с крыльца корреспонденцию и газеты, при необходимости поливала цветы.

— Как-то не лежит душа.

— Марти и Селина возражать бы не стали.

— Я о другом. Марти и Селина — очень уж близкие друзья. Клитрау настаивал на том, что Ваксс должен потерять след.

— Но если Ваксс каким-то образом может выяснить, кто наши близкие друзья, на это ему потребуется время, много времени.

— Возможно, он уже знает, — заметил Майло.

Предположение мальчика являло собой интеллектуальный эквивалент разряда «Тазера».

Что бы ни говорил Клитрау о схожих фразах в рецензиях на «Дарующего счастье» и «Джаз ясного дня», я по-прежнему исходил из предположения, что Джон стал целью для уничтожения из-за письма в редакцию газеты, а для меня роковой стала попытка взглянуть на великого человека в ресторане «Рокси».

Атаки Ваксса на Джона и на меня выглядели бы не спонтанными, а очень даже обоснованными, стратегически и тактически, если бы мы предположили, что он готовил убийство нас и наших семей до публикации рецензий на наши романы. Действительно, вызывало серьезные сомнения, что его появление в нашем доме днем, а потом и ночью, установка взрывных устройств, нападение на нас с «Тазером» в руках являлись ответом-экспромтом на нашу встречу в мужском туалете ресторана, причем проделал он все это за какие-то четырнадцать часов с того момента, как едва не попал под струю Майло.

Я вспомнил слова Клитрау о том, что Ваксс — критик, который не выражает свое мнение, а проводит определенную политику. И для того чтобы выжить, нам следовало понять, что это за политика.

— Как насчет «Бальбоаского провала»? — спросила Пенни, когда мы выехали на Тихоокеанскую береговую автостраду.

Архитектор Марти и риэлтор Селина занимались еще и частным бизнесом. Приобретали тщательно выбранные участки земли. Сносили старые дома, строили новые, продавали их с прибылью.

Обычно они одновременно вели два проекта, случалось, и три. К счастью, они предвидели грядущий обвал рынка недвижимости. К тому моменту, когда стоимость домов начала стремительно падать, на продажу у них оставался только один дом. Поскольку находился дом на полуострове Бальбоа, продавался уже два года, и они более не рассчитывали получить прибыль, дом прозвали «Бальбоаский провал».

Перед отлетом в Вайоминг Марти и Селина оставили Пенни ключи как от своего дома, так и от Бальбоаского провала, на тот маловероятный случай, если кому-то захочется осмотреть дом. Как и все дома, оборудованные по последнему слову техники, этот показывался по предварительной договоренности и только состоятельным клиентам. Поэтому запасной ключ в тайнике на участке не хранился.

— Дельная мысль, — ответил я. — Давай поглядим, что из этого может выйти.

Глава 21

С улицы «Бальбоаский провал» выглядел стильным современным домом с облицованным известняком фасадом и двумя гаражными воротами, каждые на два автомобиля.

Электрический привод ворот приводился в действие нажатием кнопки на брелке-пульте дистанционного управления, который висел на кольце с ключами. Пенни поставила «Эксплорер» в единственную свободную ячейку, среди трех пикапов, полностью восстановленных классических моделей. Коллекция Марти уже не помещалась в гараже его собственного дома.

Из всех чемоданов, уложенных в багажное отделение «Эксплорера», мы взяли с собой только две сумки с самым необходимым для меня и Пенни и большой чемодан на колесиках. Майло настоял, что без него он никак не сможет обойтись.

Знала Пенни и код, отключающий охранную сигнализацию.

В доме Лесси первым делом пробежалась по всем комнатам, как и любая собака, попавшая в новое место.

Занимал дом двойной участок, и та стена, что выходила на бухту, представляла собой три огромных, от пола до потолка, окна. Частный пирс вел к швартовочной площадке, у которой могла разместиться как минимум шестидесятифутовая яхта.

Открывающийся из окна вид завораживал. Прогулочные яхты и катера всех размеров скользили по воде, пусть их было меньше, чем в солнечный день.

Огромная белая яхта с длиной корпуса в сто двадцать футов направлялась в Тихий океан, вызывая у меня зависть. Нет, завидовал я не богатству владельцев, а беззаботному существованию и свободе, которые предлагали им морские просторы. Не вызывало сомнений, что уж за ними-то не гоняется психопат в галстуке-бабочке или лунатик, отдающий предпочтение каким-то другим галстукам.

Поскольку пустые комнаты отталкивают, в «Бальбоаском провале» поработал профессиональный дизайнер. Покупателей это не привлекло, но уютом этот дом не уступал нашему.

После того, как Пенни, Майло и Лесси обосновались в доме, я их покинул, чтобы обналичить чек и купить одноразовый мобильник. Нам также требовалась еда и прохладительные напитки, чтобы перекантоваться хотя бы пару дней.

Конечно же, мне очень не хотелось оставлять их одних. Но Пенни убедила меня, что Ваксс никоим образом не мог узнать, куда мы поехали.

Бейсболка в достаточной степени меняет внешность, если речь идет о быстром походе по магазинам. Авторы бестселлеров не столь узнаваемы, как киноактеры. Моя самая запоминающаяся черта — волосы. В статьях обо мне добрые журналисты пишут, что они «буйные», а бойкие на язык называют их «вороньим гнездом» или «убедительным аргументом в пользу бритья головы». То есть шапка прибавляла мне анонимности.

Из дома я выехал на одном из классических пикапов Марти, «Форде» модели 1933 года с восьмицилиндровым двигателем, бирюзовом, с ярко-желтыми колесами. Если бы я не волновался о том, что моих жену и сына могут убить, то радовался бы завистливо-восхищенным взглядам, которые притягивал пикап.

В одиннадцатом часу, вернувшись в наше роскошное убежище, я обнаружил Пенни на огромной кухне, у секретера, перед включенным ноутбуком.

Дом оборудовали всем необходимым, включая домашний кинотеатр, кабельное телевидение и широкополосный Интернет. Последним Пенни и воспользовалась.

В гостиной, которая примыкала к кухне, Майло сидел на полу рядом с кофейным столиком площадью в пол-акра, на котором стоял его ноутбук и подключенные к нему периферийные устройства. Некоторые он спроектировал и собрал сам, из плат, микросхем и прочей электронной начинки, которую я ему покупал.

Выглядел он, как маленький эльф, отказавшийся от традиционной магии ради техноколдовства. Я полагал, что он не превратится в Франкенштейна-с-пальчик.

Пенни еще до моего отъезда включила один из трех холодильников, в который я и загрузил привезенные еду и питье.

— Ты знал, что Ширман Ваксс — погавка? — спросила Пенни, не отрываясь от экрана.

— Да. Майло еще позавчера сообщил мне об этом.

— Согласно тому же источнику, родился он в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году.

— Это же надо! За десять лет до изобретения Эдисоном лампочки накаливания.

— Все его рецензии за десять лет собраны в один архив. Если зачитывать их подозреваемым в терроризме, пытка будет более жестокой, чем выдергивание ногтей.

— С синтаксисом он не дружит. — Я взял стул, пододвинул к секретеру, сел рядом с Пенни.

— Отчасти. Есть и еще кое-что. Ему так нравится целовать зад. Когда читаешь, полное ощущение, будто слышишь, как чмокают губы.

— И чей зад он целует?

— Литературных корифеев и писателя, который в данный момент на гребне волны. А еще налицо кипящая ненависть, которую он маскирует под заботу о социальной эволюции.

— И что же он ненавидит?

— Все, что написано до двадцатого столетия, и большую часть написанного потом. Я еще с этим разбираюсь.

Развернув Пенни к себе, взяв за руки, понизив голос, чтобы он не долетел до ушей Майло, я пересказал ей мой телефонный разговор с Джоном Клитрау.

Прекрасные синие глаза Пенни, к оттенку которых я так и не подобрал адекватного определения, не затуманились и не потемнели, с ними не произошло ничего такого, что происходит с глазами в литературных произведениях. Но когда я рассказал об убийстве родителей Клитрау, взгляд Пенни буквально уперся в меня, и глаза стали очень уж серьезными.

Услышав об убийстве Маргарет Клитрау и ее дочерей, Пенни закрыла глаза. И, рассказывая остальное, я смотрел на бледные веки, гадая, что я увижу, когда они поднимутся: страх, отчаяние или, что куда больше подходило Пенни, железную решимость.

— Как все они умерли? — спросила она, не открывая глаз.

— Он не сказал. Я собираюсь провести расследование в Интернете.

— Ты уверен, что звонил Клитрау?

— Я никогда не слышал его голоса, но уверен, что звонил он.

— Это не мог быть Ваксс, устраивающий очередное представление?

— Нет. У Ваксса, насколько я знаю, другой голос.

Помолчав, Пенни открыла глаза, чистые, как ледниковая вода.

— Этот сукин сын не доберется до Майло.

— Он не доберется ни до кого из нас, — заверил я ее. Я понятия не имел, как мне удастся выполнить это обещание, но знал, что готов ради этого умереть.

Она крепко сжала мои руки, отпустила, повернулась к компьютеру.

— Хочу еще почитать это дерьмо. Вдруг удастся получше узнать того, кто им дрищет. А пока… включи охранную сигнализацию.

Глава 22

Из кухни я прошел в примыкающую к ней гостиную, чтобы поговорить с Майло.

В такой сумрачный день поляризованное трехслойное стекло больших окон не затемнялось. Дом смотрел на юго-восток, поэтому в солнечное утро стекло тонировалось, чтобы уменьшить поток солнечного света, а открывающийся из окон вид оставался таким же великолепным, как и в тот день, когда мы его увидели, еще во время строительства дома.

Сев на диван, глядя на Майло и его рабочий кофейный столик, я спросил:

— Все хорошо?

— По большей части.

— Но не совсем.

Он пожал плечами, но не оторвался от компьютера.

— Дом… жалко.

— Мы купим другой.

— Знаю. Но он не будет прежним.

— Он будет лучше, — пообещал я.

— Возможно. Почему нет?

На экране ноутбука «висел» трехмерный чертеж какой-то сложной установки, части которой вращались по команде Майло.

— Что это? — спросил я.

— Точно сказать не могу.

— Откуда взялось?

— Вот это я и пытаюсь понять.

— Ты думаешь, я — идиот? — спросил я после паузы.

— Нет.

— Рано или поздно каждый ребенок думает, что его отец — идиот.

Шестилетние открыто выражают теплые чувства. Подростки закрываются ото всех и демонстрируют враждебность. Двадцатилетние приходят в себя после периода подросткового гормонального безумия, но не подпускают вплотную.

Шестилетний Майло умом не уступал двадцатилетним, эмоционально находился на уровне десяти, может быть, одиннадцати лет. Выражение привязанности и любви иногда смущало его, но еще не вызывало отторжения.

— Я никогда не подумаю, что ты — идиот. — Он не отрывал глаз от экрана.

— Подожди. Сам увидишь.

— Никогда, — повторил он, пожевав нижнюю губу.

— Я люблю тебя, Майло.

Он кивнул.

— Да.

И тут я заметил, что тоже жую нижнюю губу. Сменил тему:

— Где Лесси?

Он указал на двустворчатую дверь стенного шкафа, справа от большого плазменного экрана.

— Она в шкафу?

— Да.

— Ты посадил ее туда?

— Нет.

— Твоя мать посадила ее туда?

— Нет.

— Она забралась туда сама?

— Думаю, да. Ей там нравится.

Я подошел к плазменному телевизору и открыл створки двери стенного шкафа, на которые указывал Майло.

Лесси сидела в шкафу,мордой ко мне, улыбаясь и помахивая хвостом.

— Почему она хочет сидеть в шкафу? — спросил я Майло.

— Думаю, ей не нравится эта штуковина.

— Какая штуковина?

— На экране компьютера. Я, действительно, не знаю, что это такое.

— Она прячется от штуковины в шкафу?

— Не думаю, что она прячется.

— А что она там делает?

— Вероятно, медитирует, — предположил Майло.

— Собаки не могут медитировать.

— Некоторые могут.

— Выходи оттуда, — обратился я к Лесси. — Выходи оттуда, девочка.

Она не шевельнулась.

— Ладно, — я кивнул. — Пусть остается в шкафу, но дверь я закрывать не буду.

— Как хочешь.

Прежде чем я пересек половину гостиной, меня вновь привлек потрясающий вид из окна.

Десятки бросивших якорь яхт и моторных катеров покачивались на воде. Добраться до них или вернуться на берег владельцы могли только на маленьких лодках.

За дальним берегом бухты холмы поднимались к Тихоокеанской береговой автостраде. За ней поднимались новые холмы, а над ними громоздилось небо в черных, раздувшихся, угрожающих облаках.

Никто не мог знать, где мы, но предусмотрительность (или моя паранойя) требовала, чтобы я опустил шторки в первом из двух зазоров трехслойного окна. С наступлением темноты, подсвеченные лампами, горящими в доме, мы стали бы идеальной целью для любого стрелка, устроившегося на волноломе или на одной из яхт или катеров в бухте.

За моей спиной, у плазменного телевизора, захлопнулись створки двери стенного шкафа.

Когда я оглянулся, Майло сидел за ноутбуком, но собаки я не увидел.

Глава 23

Окна кабинета выходили не на бухту, а мебель я нашел слишком уж современной. Сел на стул из стали и кожи за стол из стали и стекла, который служил как письменный.

Ранее активировал одноразовый мобильник. Он продавался с предоплаченными минутами, так что мне не пришлось ни называть свою фамилию, ни показывать кредитную карточку.

Теперь же я глубоко вдохнул и набрал номер родителей Пенни. Услышал голос Гримбальда (урожденного Ларри):

— Бум.

— Привет, Грим, это я, Кабби.

Я полагал, что грозностью голоса Гримбальд наверняка мог соперничать с викингами.

— Эй, Милашка! — он крикнул Клотильде. — Это наш любимый мальчик, знаменитый писатель.

— Я не такой знаменитый, Грим.

— Ты куда более знаменитый, чем я, несмотря на то, что я всю жизнь взрывал дома.

— Послушай, Грим, я хотел созвониться с вами до того, как вы увидите все это в новостях.

— Ты же знаешь, что мы не смотрим новости, Каб. В последний раз, когда мы смотрели новости, Милашка пристрелила телевизор. Это чертовски дорого, постоянно покупать телевизоры.

— Кто-то может их посмотреть и позвонить вам. Поэтому я хотел сказать, что мы в порядке. Пенни, Майло, я и Лесси выбрались оттуда вовремя, без царапинки.

— Выбрались откуда?

— Из нашего дома. Наш дом взорвали, Грим.

— Милашка, у них все хорошо, но их дом взорвался, — издалека донесся голос Клотильды, но слов я не разобрал. — Милашка говорит, что это не смешно, учитывая профессию твоих тестя и тещи. Что ты, черт побери, такого сделал, чтобы взорвался ваш дом?

— Ничего. Полиция, скорее всего, решит, что причиной стала утечка газа.

— Достаточно распространенная причина.

— Грим! Я хочу, чтобы вы позвонили пожарным, сказали, что услышали о взрыве, и сообщили, что нас в доме не было, что мы путешествуем по Флориде на автомобиле.

— И где вы во Флориде? Я взорвал там много чего.

— Мы не во Флориде. Я хочу, чтобы вы так им сказали… чтобы они поняли, почему нас нет на пепелище.

— Каб, ты говоришь мне, что не взрывал ваш дом, — после короткой паузы вновь заговорил Гримбальд.

— Разумеется, нет. Я же не преступник, Грим. Мошенничества со страховкой — не мой профиль.

— Я же не говорю, специально. Может быть, ты сделал что-то не так с пылесосом. Всякое бывает.

— Даже я не могу взорвать дом пылесосом.

— Вдруг ты решил пропылесосить конфорки газовой плиты, но не выключил газ…

— Мне бы и в голову не пришло пылесосить газовые конфорки.

— Это хорошо. Потому что пылесосить их нет никакой необходимости. Или у тебя возникло желание поджарить мясо на газовом гриле не во дворе, а в комнате.

Глядя на собственное отражение в стеклянной поверхности стола, я подумал, что искривившая губы легкая улыбка — весомое доказательство привязанности к моим тестю и теще, которая с годами только возрастала.

— Грим, я не взрывал наш дом. Это сделал кто-то еще, и он знал, что делает, поэтому, подозреваю, огонь был такой силы, что никаких улик не осталось, то есть все будет выглядеть, будто утечка газа.

— Ты знаешь людей, которые хотели взорвать твой дом? — В голосе слышалось изумление.

— Одного знаю.

— Кто он?

— Это долгая история, Грим, и вы даже можете подумать, что я разыгрываю вас, поэтому не хочу вникать в подробности. Времени нет, зато дел полным-полно.

— Ты в опасности, Каб? Пенни, Майло?

— Да, Грим, нам угрожает опасность.

— Тогда вы должны обратиться в полицию.

— Идея не из лучших, — ответил я. — У меня нет никаких доказательств. Копы ничем не помогут. Более того, возможно, они мне не поверят. Даже заподозрят, как и вы, что я сам взорвал собственный дом.

— Я никогда бы не подумал, что ты сделал это сознательно.

— Плюс я в некоторой степени знаменитость. Эта история будет во всех новостных выпусках, моя физиономия замелькает на кабельных каналах. Внезапно меня начнут узнавать, и тогда нам будет сложнее или вовсе невозможно перемещаться незамеченными и прятаться.

— Все так плохо, что вы должны прятаться?

— Да. И я звоню еще по одной причине… не думаю, что этот тип попытается добраться до вас, потому что вы не мои родители, а Пенни, но все-таки примите меры предосторожности.

— О нас не волнуйся, мы готовы ко всему.

— Я знаю, что готовы.

— Мы подготовились к тому, что страна развалится в тысяча девятьсот семидесятых годах, когда обезумевшее правительство допустило годовую инфляцию в семнадцать процентов и рушило экономику. Мы подготовились к тому, что эпидемия СПИДа уничтожит нашу цивилизацию. Потом — к проблеме двухтысячного года, когда компьютеры, свихнувшись, могли запустить ракеты с ядерными боеголовками. А после девять-одиннадцать мы с Милашкой точно подготовились к нашествию безумных исламистов. Слушай… это не исламисты взорвали ваш дом?

— Нет, Грим, не они.

— Ты говоришь о предосторожностях. Мы должны высматривать кого-то конкретного?

— Ему примерно сорок один год, волосы седые, рост пять футов и восемь дюймов, сложен как танк, может носить, а может и не носить галстук-бабочку.

— Если он попытается приехать сюда, с ним будет покончено. А вот вам нужно приехать и спрятаться у нас.

— Я не хочу привлекать к вам его внимание.

— Черт, так будет только лучше, Каб. Давай заманим его сюда и раздавим, как жука.

— Может, мы так и поступим, Грим. После того, как выясним, кто он такой. Когда я буду лучше знать, как к нему подступиться.

— Мне нравится твой голос, Каб. Ты настроен решительно.

— Возможно, вся моя решительность только в голосе.

— Милашка, она всегда волновалась из-за того, что при кризисе толку от тебя никакого.

— Не могу ее винить, Грим. Понимаю, откуда у нее такие мысли.

— Но я, я всегда подозревал, есть еще и другой ты, никому не ведомый, и тот ты — парень, что надо.

— Спасибо, Грим.

— Я не раз и не два говорил Милашке, что ты не такой слюнтяй, каким кажешься, потому что в твоих книгах есть крутизна.

— И вот что еще, Грим. Ты не сможешь дозвониться до меня по телефону. Я пользуюсь одноразовым мобильником, это, наверное, первый из многих, пока все не закончится. Но Пенни и я будем время от времени связываться с вами.

— Мы ваш звонок не пропустим. Постоянно будем здесь. Думаю, на какое-то время изолируемся от всех. Ты знаешь, о чем я?

— Да, знаю.

— Помнишь, что сказал Господь?

— Он много чего говорил.

— Он не хочет, чтобы мы причиняли вред невинным, но он дал нам силу, чтобы мы могли растоптать змея. Этот человек, который взорвал ваш дом, мне он представляется змеем. Как ты думаешь?

— Определенно — змей, — согласился я.

— Тогда растопчи его, не колеблясь, если представится такая возможность.

Стеклянная поверхность стола, от которой отражалось мое лицо, напоминала чуть замутненную воду, вот я и не мог понять, то ли у меня лицо набожного пилигрима, то ли только что появившегося на свет демона, еще не раскрывшего свой потенциал.

Глава 24

Оливия Косима, мой редактор в Нью-Йорке, еще не вернулась с ленча. Я оставил сообщение на автоответчике, подготовив к известию о взрыве нашего дома.

Я также надиктовал Оливии заявление для отдела отношений с общественностью, которому предстояло отвечать на вопросы прессы.

К счастью, редактор Пенни тоже отсутствовала на рабочем месте, поэтому мне не пришлось вдаваться в объяснения: все ограничилось аналогичными сообщением и заявлением, оставленными на автоответчике.

Когда я вернулся в гостиную, примыкающую к кухне, Майло оторвался от загадочного проекта, над которым работал на компьютере, и стоял у стеклянной стены, глядя на бухту.

Лесси покинула шкаф. Стояла рядом с Майло и тоже смотрела на бухту, раскинувшуюся за высоким, от пола до потолка, окном.

Никто не отреагировал, когда я предупредил, что ленч через тридцать минут. Обоих, похоже, заворожила красота бухты и холмов.

На кухне Пенни сидела перед компьютером, стоявшим на секретере.

— Я составила полный список одинаковых фраз, которые Ваксс использовал в рецензиях на ваши с Джоном Клитрау романы.

Список лежал на центральной стойке. Я взял его с черной гранитной поверхности.

— И я нашла другую рецензию, — добавила Пенни, прежде чем я начал читать. — Точно так же он набрасывался еще на одного писателя. Слова чуть другие, но не менее злобные.

— Что за писатель?

— Томас Лэндалф.

— Фамилия вроде бы знакомая. Но его книг я не читал.

— Он опубликовал свой первый роман четырнадцать месяцев тому назад. «Сокольничий и монах», — она сверилась с блокнотом. — Ваксс назвал его «триумфальным примером идиотской логики, ярким факелом младенческой ерунды, призванным служить путеводной звездой вечно юным и неизлечимо сентиментальным».

— С синтаксисом получше, чем всегда, но очень уж заверчено.

— Я задалась вопросом, написал ли Лэндалф что-то ему, и погуглила его.

Пенни повернулась, посмотрела на Майло, стоявшего у окна в гостиной, поднялась со стула, подошла ко мне. Продолжила, понизив голос:

— Одиннадцать месяцев тому назад, через три месяца после публикации книги, Лэндалф пытал и убил свою жену, пытал и убил свою трехлетнюю дочь, после чего покончил с собой.

И хотя никогда взгляд ее синих глаз не был таким пронзительным, я его выдержал.

— Вот почему фамилия показалась знакомой. Наверное, два дня об этом говорили в новостях, вот я что-то и услышал.

Из свойственной мне брезгливости у меня вошло в привычку не смотреть и не читать новости о массовых убийствах. Скорее это даже не привычка, а правило.

— Его жена, Джанетт, любила играть на пианино. Он отрезал ей уши. Потом пальцы, один за другим.

В литературных произведениях хватает колоритных монстров, заявившихся к нам из потусторонних миров, с других планет, из чьих-то лабораторий.

— Фотографии, которые он делал, пока калечил ее, доказывают, что она была жива и в сознании, когда он начал. Потом потеряла сознание и умерла от потери крови.

Вампиры, вервольфы, зомби, злобные инопланетяне, несущие смерть полтергейсты, уроды, чудовища, рожденные в лабораториях, они нереальны, они — проекции, метафоры, экстраполяции заложенного в нас.

— Сказать, что он сделал с трехлетней Мелани, язык не поворачивается. Никогда тебе об этом не скажу. Никогда. Если захочешь узнать, придется прочитать самому. Она тоже была жива, пока он это проделывал, большую часть времени.

Единственные монстры в этом мире выглядят совсем как люди, отбрасывают тени и отражаются в зеркалах, улыбаются, говорят о сострадании, убедительно льют слезы.

— Когда дочь и жена умерли, — продолжила Пенни, — он облил себя бензином и чиркнул зажигалкой.

Глядя ей в глаза, я не слышал ни ее дыхания, ни гудения включенного холодильника, ни шепота ветра за окном, словно мы ушли из реального мира, существовали только на плазменном экране, как персонажи фильма, и тот, кто смотрел этот фильм, нажал на пульте дистанционного управления кнопку «БЕЗ ЗВУКА».

— Официальное заключение полиции — два убийства и самоубийство, — подвела черту Пенни. — И что ты думаешь?

Из-за запредельного садизма этих преступлений мне хотелось верить, что власти пришли к правильному выводу, что Томас Лэндалф убил своих жену и ребенка, что монстр, который все это совершил, больше не ходит по этой земле.

Но взгляд Пенни не позволял мне уйти от правды.

— Скорее всего… это не было самоубийством, — ответил я. — И убийств было не два, а три.

— Скорее всего, — согласилась она. — И знаешь, что я думаю? Я думаю, что до этих убийств Ваксс наверняка запугивал Лэндалфа, точно так же, как нас.

— Полагаю, мысль правильная.

— Но почему после гибели его семьи копы не посмотрели в сторону Ваксса?

— По словам Клитрау, происходит что-то странное, если жалуешься копам на Ваксса, — напомнил я.

— Прочитав о случившемся с Лэндалфами, я подумала, что именно с этим нам и нужно идти к копам. Но потом осознала…

Я кивнул.

— Продолжай.

— …что мы с ним один на один. Почему он неприкасаемый? Кто он такой?

— С учетом такого садизма… действительно, задумаешься, кто он такой?

Жестокое убийство Лэндалфов требовало переосмысления восприятия и самого Ваксса, и угрозы, которую он для нас представлял. Он все более превращался в хищника, маска критика всего лишь скрывала звериную сущность.

Глава 25

За ленчем я поел, пусть и без аппетита. С историей убийства Лэндалфов, не выходившей из головы, еде вроде бы следовало казаться пресной, ан нет, я понимал, что она вкусная.

Наверное, даже в аду у осужденных на вечные муки душ бывают счастливые моменты, как напоминание, что и там не все в порядке.

После ленча, сославшись на усталость, Пенни решила прилечь. В спальню не пошла, не хотела находиться отдельно от нас, свернулась калачиком на диване в гостиной, примыкающей к кухне, лицом к бухте, надеясь, что вода и покачивающиеся яхты и катера убаюкают ее.

Майло вернулся к компьютеру и другой электронике, расставленной на кофейном столике. Сидел он спиной к бухте.

Лесси улеглась на живот рядом с ним, мордой к окнам, но голову не опускала, уши стояли торчком. Может, не могла отвести глаз от парящих морских чаек и изредка пролетающих коричневых пеликанов.

Сев за секретер, я вышел в Интернет с ноутбука Пенни. Хотелось побольше узнать о том, как погибла семья Джона Клитрау.

Я боялся, что меня вновь ждут кровавые убийства с подробностями, от которых кровь будет стынуть в жилах. Я ошибся. Обошлось без крови, но поводов для тревоги только прибавилось.

Согласно сообщениям прессы, Тони и Кора Клитрау, родители Джона, жили на берегу озера в Мичигане. Они арендовали причал в ближайшей гавани, где и держали свой «Тайм-аут», прогулочный катер модели «Блуотер-563».

Зайдя на сайт компании, я нашел фотографии катера такой модели. Двухпалубный, низко сидящий в воде, с поднятой рубкой под металлической крышей и с парусиновыми стенками. Красивый, со стремительными обводами корабль. Одна большая каюта, объединенная с камбузом, две маленькие, с ванными.

Тремя годами раньше, в конце июня, в четверг, Тони и Кора отправились на прогулку. Катер располагал всем необходимым для того, чтобы провести ночь на воде, но они сказали владельцу причала, Майклу Ханрэну, что собираются вернуться до сумерек.

Когда они не пришвартовались и вечером, Майкл особенно не встревожился. Во всяком случае, в полицию сообщать не стал. Пару раз такое уже случалось.

На следующий день, когда береговая охрана не смогла вызвать «Тайм-аут» по радио, начались поиски. В 16:10 катер нашли по сигналу транспондера. Он дрейфовал в пяти милях от берега.

Тони Клитрау сидел, привязанный к креслу в рубке, голый и мертвый. Причина смерти оставалась неясной.

Кору на катере найти не удалось.

На корме с лебедки в воду уходил туго натянутый трос. Его принялись накручивать на лебедочный барабан.

И, словно рыбу, из воды вытащили Кору. Голую, если не считать одеждой наручники. Тросом сначала обвили цепь между наручниками, а потом зацепили карабинами на талии.

Катер тащил ее по воде много миль, несомненно, ночью, когда это не могли увидеть люди с проплывающих мимо кораблей.

Коре приходилось плыть в кильватерной струе «Тайм-аута». Трос закрепили таким образом, что женщина не могла перевернуться на спину. Ее то и дело утягивало под воду, а вырываясь на поверхность, ей приходилось высоко закидывать голову, чтобы схватить ртом воздух, а не воду.

Усталость взяла верх. Пусть и не скоростной катер, «Тайм-аут» мог двигаться достаточно быстро. Тело Коры покрывали синяки. От ударов воды или от контакта с каким-то мусором, всегда плавающим на поверхности, у нее оторвало левое веко, глаза напоминали шероховатое стекло.

Степень вины Тони могла определиться по заключению коронера. Но результаты вскрытия оказались неоднозначными.

Количество алкоголя в желудке и его содержание в крови Тони предполагали, что он мог умереть от алкогольного отравления. Но, будь он до такой степени пьян, его бы в какой-то момент вырвало на палубу или на себя, чего на самом деле не произошло.

Уоррен Наулс, детектив, расследовавший убийство, не согласился с утверждением, что Клитрау убил свою жену. Наулс настаивал на том, что надрыв угла правой ноздри и синяк на щеке появились в результате сопротивления Тони, не желавшего, чтобы ему в нос вставили трубочку и через нее закачали в желудок спиртное.

По мнению судебно-медицинского эксперта, эти травмы возникли, когда Кора вырывалась из рук пьяного мужа, пытавшегося надеть на нее наручники.

Наулс также высказал предположение, что спиртное залили в Тони, чтобы скрыть истинную причину смерти. Тони мог умереть от эмболии, пузырька воздуха, который, введенный в кровь, добрался до мозга. На слушаниях детектив говорил об обнаруженном проколе вены.

Судебно-медицинский эксперт полагал, что повреждения кожи, соседствующие с предполагаемым проколом, не позволяли однозначно утверждать, что это действительно прокол.

Вину Тони доказать не удалось. Дело так и осталось открытым, главным образом благодаря усилиям детектива Наулса.

Хотя Джон Клитрау утверждал, что его жену Маргарет и их дочерей убили, я не смог найти упоминаний об их смерти, насильственной или какой другой. Если Джон сказал мне правду (а я верил, что сказал), он, вероятно, опустил некоторые подробности, объясняющие, почему об их смерти не упомянули в прессе.

Прочитав о случившемся с Тони и Корой, я еще больше разволновался. В голове замелькали возможные варианты развития событий, один мрачнее другого.

Не в силах более усидеть на месте, я поднялся из-за компьютера и подошел к стеклянной стене гостиной в надежде, что панорама бухты успокоит меня.

В отношении Пенни магия красоты сработала. Она крепко спала на диване, под серым светом беременного дождем неба.

Представьте себе, что только после смерти Коры алкоголь залили в желудок Тони, а в вену ввели воздух. Представьте себе его ужас, его душевную боль. Тони заставили вести катер, и он полностью отдавал себе отчет в том, что жена захлебывается в кильватерной волне.

Воображение может не только радовать, но и пугать, строить воздушные замки и сбрасывать в черные глубины, где умирает последняя надежда.

Оставалось много вопросов. Как Ваксс оказался на катере и как его покинул? Как сумел взять над ними вверх, как привязал Кору к лебедочному тросу?

И даже если вопросов была бы тысяча, у меня не возникло ни малейшего сомнения в том, что Тони и Кору убил Ваксс, что он калечил Джанетт и Мелани Лэндалф, а Томаса, мужа и отца, заставлял на все это смотреть, прежде чем сжег его заживо.

Почерк убийцы не менялся от преступления к преступлению: необычайная жестокость, полное отсутствие жалости, стремление унизить, а не только убить, и в каждом случае — решимость заставить главную жертву стать свидетелем страданий тех, кого убивают раньше его.

В мельтешении темных крыльев огромная цапля, ростом с человека, поднялась с берега у самого дома и низко заскользила над водой, описала широкий круг между покачивающимися судами и взяла курс на материк.

Хотя мне потребовалось лишь мгновение, чтобы опознать птицу, сердце екнуло, словно я стал свидетелем чего-то мистического, увидел существо с намерениями такими же черными, как и его цвет.

С удаляющейся цапли взгляд мой сместился на стоящие на якоре суда. Такелаж яхт подрагивал под легким ветерком. На палубе одной мужчина что-то там делал. В каютах некоторых светились окна и иллюминаторы.

Радующая глаз, успокаивающая морская пастораль… и все-таки меня не отпускала тревога.

Зазвонил мобильник, не одноразовый, который я оставил на кухне, а тот, что лежал в нагрудном кармане рубашки, зарегистрированный на мое имя. По причинам, которые я полностью не понимал, Джон Клитрау предупредил, что пользоваться им нельзя. Я, однако, возил этот мобильник с собой, потому что связаться со мной Джон мог только по этому номеру, если бы вдруг решил, что ему необходимо мне что-то сказать.

Я принял звонок и услышал озабоченный голос Хада Джеклайта.

— Кабби?

— Он самый.

— Ты живой?

— Да, Хад, живой.

— Твой дом. Он взорвался. Ты знаешь?

— Знаю. Послушай, я сейчас перезвоню тебе по другой линии.

Ответа ждать не стал. Разорвал связь.

Пенни будить не хотелось, она выглядела такой умиротворенной, лежа на диване, поэтому я оставил ее с Майло и Лесси, а сам через столовую прошел в большую гостиную, где из такого же большого, от пола до потолка, окна открывался несколько иной вид на бухту.

Глава 26

Хад Джеклайт не показался мне более красноречивым и остроумным или менее абсурдным из-за того, что я говорил с ним, глядя на такую живописную и мирную бухту.

— Ты живой? Правда? — спросил он.

— Нет. Я говорю с тобой из… — я процитировал Лонгфелло, — «…великого мира света, который лежит за всеми человеческими судьбами»^[278].

— Ты пугаешь меня, Каббо, — ответил он после короткой паузы.

— Я не хотел это делать, Хад. Я в порядке. Пенни, Майло и Лесси тоже. Когда дом взорвался, мы были в дороге.

— Какой дороге?

— На шоссе. Путешествовали.

— Ты был дома. Вчера.

— А теперь мы путешествуем, собираем материал для книги. Если кто-нибудь из прессы позвонит тебе, не говори с ним. Отправь в отдел по связям с общественностью моего издательства. Я оставил им заявление.

За окном, в умирающем бризе, кроны пальм чуть колыхались в сладостном предвкушении дождя. Стоящие на якоре суда покачивались на прирученных волнах. Так красиво и при этом… тревожно.

— А Пенни? — спросил он.

— Ее издателю я оставил такое же заявление.

— А как ее агент?

— Элмы не было в нашем доме, когда он взорвался, Хад. Она в Нью-Йорке.

— Я про травму. Для Пенни. Потеря дома. Заставляет женщину задуматься. Для Пенни поворотный пункт. Может, пора. Время перемен.

Хотя Хад не так давно женился уже в седьмой раз, возможно, впервые в жизни он попытался представить себе, какие мысли могут прийти в голову женщины.

Но я тут же растоптал его надежды:

— Пенни думает, что одной такой перемены, как потеря дома, ей хватит надолго.

— Она так сказала?

— Я ее процитировал.

— Что ж, я здесь. Так ей и передай. Я — здесь.

— Приятно это осознавать, Хад.

Высоко в чернеющем небе что-то разорвалось, и большие жемчужины полетели сквозь тающий свет уходящего дня, они барабанили по внутреннему дворику, рыхлили воду в бухте, отлетали от волнолома.

— Есть и светлая сторона, — заметил Хад. — Я про дом. Теперь, раз уж вы живы.

— И что это за светлая сторона?

— Человеческий интерес. Дом взорвался. Потеря. Все воспоминания. Сувениры. Сгинули. Опра захочет пригласить тебя. Каждое шоу захочет. Сочувствие — это благо. Продажи возрастут.

Мужчина, работавший на палубе яхты, поспешил вниз, когда дождевые капли уменьшились в размерах, но количество их резко возросло.

Он, действительно, что-то ремонтировал. Ничего больше.

— Хад, я не хочу, чтобы люди покупали мою книгу из жалости ко мне.

— Почему?

— Гордость не позволяет.

К началу дождя количество судов в бухте значительно уменьшилось. Оставшиеся яхты и катера тоже спешили вернуться к причалам.

— Жестокий мир, Кабару. Конкуренция. Собака грызет собаку. Ни один писатель не может позволить себе быть гордым.

Дождь придавил и легкий бриз. Все окончательно застыло, посеребренное падающей с неба водой.

— А кроме того, это грех, — продолжал Хад. — Гордость. Слишком гордый, чтобы пойти к Опре. Ты это знаешь. Разве не грех?

— Если это тщеславие, да. Если самодовольство, да, грех. Если самооценка, возможно, с оговорками. Если самоуважение — нет.

— Сложно получается.

— Как и всё.

Под дождем бухта умиротворяла еще больше. Дождь очищал мир, мир нуждался в чистке. И однако, пусть дождь добавлял блеска всем поверхностям, моя тревога нарастала.

— Элма потеряла клиента, — сменил тему Хад. — На прошлой неделе. Важного клиента.

— Кого?

— Гвинет Оппенхайм.

— Хад, она не уволила Элму. Гвинет умерла от рака в восемьдесят шесть лет.

— Все равно плохо. Терять клиентов. Дурной знак.

Причину не отпускавшей меня тревоги, возможно, следовало искать в неожиданно взлетевшей цапле. Да и телефонный разговор с Хадом Джеклайтом спокойствия не добавлял.

Я сказал ему, что Пенни требуется моя помощь, не по части агента. По другому поводу, и разорвал связь.

Сунул мобильник в карман, глядя на бухту. Покинул большую гостиную, перешел в столовую, на пару мгновений задержался у окна. Благодаря навесу стекло оставалось чистым и сухим.

Тик настила пирса, сходни и швартовочная площадка потемнели от дождя, стали чуть ли не черными. Тиковые перила выглядели так, будто их отлакировали. Или они вдруг покрылись тонким слоем льда.

На мокром флаге соседской яхты звезды смешались с полосами, вода текла по палубе.

В ближайшем канале появились три темные формы, исчезли, появились вновь: трио морских львов.

Глаза всегда видят больше, чем может воспринять мозг, и мы идем по миру, не замечая многого из того, что нас окружает. Мы хотим, чтобы мир был простым, но живем-то в восхитительно сложном и, вместо того чтобы открываться ему, воспринимаем его сквозь фильтры, благодаря которым он становится менее пугающим.

Сложность подразумевает предназначение. Мы боимся предназначения.

Я вернулся в маленькую гостиную, встал за диваном, на котором по-прежнему спала Пенни, лицом к бухте. Чем дольше ты на что-то смотришь, тем больше видишь, но это был не тот случай.

Майло сидел у кофейного столика, с головой погрузившись в свою работу.

В какой-то момент все-таки отрывался от нее, потому что в гостиной горел свет.

Хотя до наступления ночи оставалось еще часа два, низкие черные облака и дождь привели к тому, что за окнами сгустились сумерки.

Свет отражался от окон, искажая вид на бухту, сглаживая резкие углы, сливая воедино предметы, которые в действительности находились достаточно далеко друг от друга.

Из-за дивана я видел отнюдь не все, а вот для любого, кто смотрел на дом из бухты, мы были как на ладони.

Марти, архитектор и строитель, однажды рассказал мне, с избытком технических подробностей, которые, само собой, в голове не удержались, что все три слоя стекла специальным образом обработаны, ламинированы с использованием нанотехнологий, благодаря чему с двух сторон стекло покрыто особо прочной защитной пленкой. И при землетрясении не разлетится осколками и никому не нанесет травму. Более того, если безумец или взломщик-неумеха попытается проникнуть в дом, разбив окно кувалдой, у него уйдет на это никак не меньше пяти минут, и затраченные усилия, возможно, остудят его стремление убивать или грабить.

Когда первая пуля, выпущенная из винтовки под патрон большой мощности, пробила одно из окон, раздалось лишь легкое «чпок». Стекла не разлетелись вдребезги. По ним не зазмеились трещины, рисуя паутину. Если не считать обрамления коротких трещин, дырка выглядела такой же аккуратной, как просверленная высокооборотной дрелью в доске.

Я увидел фонтанчик стеклянных брызг, даже услышал «чпок», одновременно увидел дыру в стекле, услышал, как пуля во что-то ударилась, но не повернулся, чтобы посмотреть, куда она угодила.

Вместо этого схватился за спинку дивана, за которым стоял, и потянул на себя, перевернул диван, растянулся на полу, рядом с Пенни, которая, так резко разбуженная, соскользнула по спинке дивана на пол. Теперь поставленное на попа сиденье укрывало нас от стрелка.

— Стреляют, — предупредил я, и она уже все поняла, когда с моих губ срывался второй слог.

Я посмотрел на Майло, который сидел на полу у кофейного столика, в каких-то двенадцати футах от нас, увидел, что он валится на бок. На мгновение подумал, что он ранен, но отсутствие хлещущей крови говорило за то, что пуля прошла мимо.

Мальчик еще не улегся на пол, как послышался второй «чпок», и тут же, с куда более сильным грохотом, стоящий на кофейном столике ноутбук разлетелся вдребезги.

Глава 27

Я не могу вспомнить, дышал ли, как марафонец, или затаил дыхание, прибавил мне ясности ума вид Майло, находившегося в смертельной опасности, или, наоборот, с головой у меня стало совсем плохо. Я знал, страх, пусть и имел место быть, отошел на второй, а то и на третий план под напором более сильной эмоции, назовем ее ужасом. Невозможной казалась даже мысль о том, что Майло могут убить. Отчаяние захлестывало, а в такой ситуации даже самый осторожный человек теряет голову и становится безрассудным. В критической ситуации и разум, и сердце требуют действия, но ошибочно принятое решение может принести даже больше вреда, чем бездействие, вот мне и потребовалось сжать волю в кулак, чтобы заставить себя сделать паузу и подумать.

Мы находились на первом этаже, и стрелок никак не мог видеть пол гостиной под углом, расположившись выше нас. Он мог стрелять из внутреннего дворика, с пирса, с волнолома, с верхней палубы одного из судов, стоявших на якоре.

Распростершись на ковре, Майло все равно оставался целью, пусть попасть в него и стало сложнее.

Он лежал с закрытыми глазами, лицо напряглось, словно он сосредоточился на стрелке, мысленно пытаясь забросить его куда-нибудь подальше. Более не играл роли тот факт, что эмоционально и интеллектуально он оставил ровесников далеко позади. Наш маленький вундеркинд превратился в перепуганного шестилетку.

Лесси я не видел. Может, она ретировалась в стенной шкаф у плазменного телевизора.

Во внутреннем дворике никакая мебель не стояла. Обзор стрелку загораживали лишь тонкие стволы четырех пальм.

Если б Майло укрылся за мебелью, попасть в него стало бы еще труднее. Но полной безопасности ему это не гарантировало.

Хотя нас с Пенни закрывало от окна сиденье перевернутого дивана, такая защита не казалась мне очень уж надежной.

Стрелок знал, где мы прячемся. Диванное сиденье не могло остановить, возможно, не могло даже замедлить пулю при стрельбе патронами большой мощности. Если бы он быстро выпустил по дивану всю обойму, то наверняка попал бы в одного из нас, а то и в обоих.

Третий выстрел, пробитое стекло и треск дерева: пуля попала в кофейный столик, несколькими дюймами выше нашего распростертого на ковре сына. Щепки посыпались ему на голову и спину.

Кляня стрелка, Пенни поползла к Майло.

Схватив ее за щиколотку, я предупредил, что нельзя показываться из-за дивана, пусть он и являет собой столь ненадежное укрытие. Она попыталась вырваться, но я держал ее крепко, по-прежнему пытаясь найти оптимальное решение.

Мне хотелось броситься к Майло, защитить его или перенести в более безопасное место, но, если бы меня или Пенни убили, шансы Майло на выживание только бы уменьшились.

Оставаясь на полу, он ползком мог укрыться за мебелью, а потом тем же способом добраться до коридора, где стрелок уже не сумел бы его достать.

Мне требовалось привлечь его внимание, но кричать не хотелось, из опасения, что он, уже испуганный, от неожиданности поднимет голову.

Внезапно появилась Лесси. Подбежала к мальчику, встала над ним. Даже при таких обстоятельствах не гавкнула, но начала лизать левое ухо своего юного хозяина.

Майло открыл глаза, увидел Лесси, приподнялся, чтобы уложить ее на пол, вывести из-под огня.

— Нет! — Пенни вырвала ногу из моих пальцев и поползла к Майло, с твердым намерением перетащить его в безопасное место, но и сама стала удобной мишенью, буквально напрашиваясь на выстрел.

Глава 28

Пенни поначалу ползла на руках и коленях, но приподнялась, едва покинув наше ненадежное укрытие, с намерением побыстрее закрыть Майло своим телом и принять на себя предназначенную ему пулю.

На мгновение я замер.

Каждый из нас — совокупность жизненных впечатлений, не во фрейдистском смысле (мы все — их жертвы), но в том, что мы ориентируемся на пережитое, как на главный источник мудрости, если, конечно, не заблуждаемся и не живем на основе идеологии, отрицающей реальность. В переломные моменты жизни человек в здравом уме всегда полагается на уроки, полученные в прошлом.

Среди прочего мое прошлое научило меня, что сам факт моего существования — причина для изумления и признания чуда, что мы должны постоянно радоваться жизни, не зная, сколько еще нам отпущено, что вера — противоядие отчаянию, а смех — музыка веры.

Но не все уроки прошлого следует заучивать. Один эпизод моего детства показал мне, что злость всегда следует разбавлять, если не заливать юмором, и я не делал разницы между недостойной злостью и злостью праведной. Злость — мать насилия, это я знал, но не позволял себе полагать гнев (когда он — продукт чистого негодования и не замаран идеологией) отцом справедливости и необходимым ответом злу.

Странное дело, осознание этого давало о себе знать в моих книгах, но не в жизни… до появления Ширмана Ваксса.

Монстр в галстуке-бабочке стал не только моим мучителем, но и учителем. Нападением с «Тазером» и уничтожением нашего дома он пробудил во мне ту часть, которая пребывала в моральной коме. А уж выстрелы в Майло обучили меня тому, что я уже знал как писатель: гнев может вести и к решительным действиям, и к насилию.

Будь у меня оружие, я бы вышел из дома, чтобы найти того, кто стрелял сейчас из винтовки, и постарался бы убить Ваксса, прежде чем он застрелил бы меня.

Но безоружному мне не оставалось ничего другого, как поддаться желанию действовать, которое распирало мои разум и сердце, пусть действия эти и граничили с безумием. Я не мог защитить свою семью, руководствуясь здравомыслием, вот и приходилось идти на иррациональные поступки.

Как только Пенни, согнувшись, покинула укрытие, чтобы добраться до Майло, я выпрямился в полный рост, превратив себя в еще более удобную мишень. Рванул через комнату к боковой стене, у которой стоял плазменный телевизор.

И столь жарким был мой гнев, что я как минимум наполовину поверил, будто никакая пуля не сможет меня остановить, хотя и не повернулся лицом к окнам, чтобы поймать ее зубами.

Я услышал, как пробила стекло одна пуля, потом другая, и молил Бога, чтобы стреляли в меня.

Добравшись до боковой стены, я нажал на клавишу выключателя, приводящего в движение шторки, расположенные между слоями стекла. Я тревожился, что из-за повреждений стекла они за что-нибудь зацепятся и не дойдут до самого низа.

Когда же шторки двинулись вниз, я повернулся и посмотрел на Пенни и Майло.

Каким-то образом ей удалось передвинуть огромный кофейный столик, расположив его между Майло и окном, и повалить набок. Они оказались за столиком, невидимые для стрелка.

Столик сработали на совесть, из прочного дерева, но, конечно, он не мог противостоять пулям. Одна уже пробила его, но, к счастью, не задела ни мать, ни сына.

Шторки закрыли уже половину окна и продолжали опускаться, и тут мне открылась истина. В этой атаке Ваксса интересовала только одна цель — Майло.

Он мог убить меня трижды, пока я пересекал комнату на фоне окон. Но не выстрелил в меня ни разу, даже когда я застыл у стены, наблюдая, как шторки опускаются.

И когда Пенни передвигала кофейный столик, он мог без труда вышибить ей мозги. И по стоящему на боку столику, за которым спрятались она и Майло, он выстрелил только один раз по той же причине: Ваксс хотел убить не мать, а мальчика.

Шторки прошли три четверти пути.

Пенни осторожно поднялась из-за столика, но велела Майло оставаться на полу.

Как и с Джоном Клитрау и Томасом Лэндалфом, психопат собирался сначала убить тех, кого я любил больше всего, а уж последним — меня. И Ваксс установил очередность моих утрат. Майло — первый, чтобы я смог прочувствовать душевную боль Пенни, прежде чем она отправилась бы вслед за сыном.

Я подозревал, что он решил ввергнуть меня в отчаяние, полностью лишить надежды, чтобы я с благодарностью принял смерть, восприняв ее как самоубийство. Став свидетелем того, что проделывал Ваксс с его женой и дочерью, Лэндалф, скорее всего, молил того о смерти. И хотя Джон Клитрау изо всех сил старался остаться в живых, он, по его же словам, мечтал о том, чтобы присоединиться к своим близким.

Попросив о смерти, я бы отрекся от ценности жизни вообще и моей в частности, тем самым отрекаясь от ценности моих книг. Прося о смерти и получив ее, я бы подтвердил правильность всех выводов рецензии Ваксса, с которой все и началось.

Шторки закрыли все окно, до самого пола.

Прижимая к себе Майло, Пенни вышла из-за перевернутого кофейного столика. Я поспешил к ней.

Поскольку писал Ваксс плохо, я удивлялся, что он — такой влиятельный критик, держал его за эксцентричного человека. Но, как выяснилось, жизнь столкнула меня не с эксцентриком, а с демонической, безжалостной машиной смерти, и мозг Ваксса работал, как часы, с предельной точностью отсчитывая зло.

— Полиция, — выдохнула Пенни. — По крайней мере, они смогут это остановить.

— Нет, — не согласился я. — Они не успеют приехать вовремя.

Глава 29

С первой попытки Ваксс не добрался до Майло, но я прекрасно понимал, что он не уйдет, сокрушенно пожав плечами. Поэтому с минуты на минуту следовало ждать его появления в доме.

На плотно заселенных берегах бухты дома стояли чуть ли не вплотную друг к другу. В этом богатом, спокойном районе стрельба привлекла бы жителей к окнам и телефонам.

И мы бы уже слышали сирены. Но снаружи доносился только шум дождя.

— После всей этой стрельбы он должен удрать, — предположила Пенни.

— Никто ничего не слышал, — возразил я.

Гадая, что делать, куда спрятаться, я схватил Пенни за свободную руку и увлек ее и Майло на кухню, собираясь через нее пройти в коридор первого этажа.

Гром не гремел, шум дождя не мог заглушить выстрелы. И на воде всякое движение прекратилось, не фырчал ни один мотор.

То есть на винтовке стоял глушитель. И при дожде, если бы такие огромные окна разлетелись вдребезги, грохот наверняка услышали бы в соседних домах, тогда как негромкие «чпоки» остались незамеченными.

В этот сумрачный день, когда дождь еще сильнее ухудшал видимость, Ваксс, если принимал определенные меры предосторожности, готовясь стрелять в Майло, не попался бы на глаза тем, кто стоял у окна и любовался серой красотой купающейся в дожде бухты.

— Охранная система, — вспомнила Пенни. — Тревожная кнопка.

На стене кухни висела сенсорная панель «Крестрон», которая контролировала все системы жизнеобеспечения: отопление, кондиционирование воздуха, музыку, охрану.

Под моими пальцами панель засветилась. Появились иконки. Я прикоснулся к «Охране». Одни иконки сменились другими. Я прикоснулся к «Тревожной кнопке», включая охранную сигнализацию и отправляя в полицию предварительно записанное сообщение о том, что в доме возникла чрезвычайная ситуация. Ничего такого не произошло.

Ранее я включил охранную систему. Панель показывала, что система отключена.

Я попытался включить ее вновь. Но нашел, что доступ к системе заблокирован.

— Скорее в гараж. — Я отступил от панели на шаг. — Сядем в «Эксплорер» и уедем.

— Нет, — покачала головой Пенни. — Он войдет в дом через гараж, чтобы не дать нам уйти.

Я понимал, что она права.

— Парадная дверь, дверь черного хода.

— И что потом? Пешком, под дождем, с собакой?

Лесси заскулила.

Пенни схватила с секретера сумочку.

— Наверх.

— Но оттуда нет выхода, — заспорил Майло.

— Наверх, — уверенно повторила Пенни, и он ей доверился.

Когда они вышли в коридор, я заметил, что Майло несет одно из загадочных периферийных устройств собственной конструкции, ранее присоединенных к ноутбуку. Размером с хлебницу.

— Тяжело? — спросил я, следуя за ним.

— Да.

— Давай мне.

— Нет.

— Я не разобью.

— Нет.

Громкий шум в дальнем конце коридора подсказал, что Ваксс, скорее всего, вышибает дверь между гаражом и домом. Мы уже добрались до прихожей, и я не оглянулся, чтобы посмотреть, увидел ли он нас.

Пенни поднималась по лестнице, Лесси бежала впереди.

К тому времени, когда мы с Майло попали в коридор второго этажа, Пенни тихонько прикрывала одну дверь. Продвигаясь по коридору, прикрыла другую дверь. Предоставляла возможность Вакссу заглянуть за все двери, прежде чем добраться до комнаты, в которой мы действительно собирались спрятаться. Вошла Пенни в третью дверь по правую руку. Туда же нырнула и Лесси.

Пусть полной уверенности у меня не было, но вроде бы я услышал шаги поднимающегося по лестнице Ваксса. Как только мы с Майло переступили порог, Пенни закрыла дверь так же тихо, как ипредыдущие, повернула барашек врезного замка.

Учитывая решительный настрой Ваксса, врезной замок, само собой, не мог его остановить.

Мы очутились в главной спальне. Стену напротив кровати выложили черным мрамором. По центру располагался роскошный камин.

На подставке стояли нержавеющие инструменты, необходимые при использовании камина. Кочерга могла бы послужить действенным оружием, если бы Ваксс пришел с игрушечным, а не настоящим пистолетом.

Из сумочки Пенни выудила связку ключей, оставленных ей Марти и Селиной. Выбрала электронный: пластиковый клин, размером с кукурузный чипс.

Где-то на втором этаже Ваксс вышиб дверь.

На лицевой стороне каминной доски вырубили цепь. С большим центральным звеном, в обе стороны от которого уходили звенья все уменьшающихся размеров.

Пенни поднесла электронный ключ к центральному звену. Запикал датчик, считывающий код, и слева от камина открылась, повернувшись на шарнирах, потайная дверь, одна из мраморных панелей. Автоматически за дверью вспыхнул свет.

Давным-давно, еще во время строительства, Марти упомянул, что в доме будет комната безопасности, но не рассказывал, где она расположена. Вероятно, перед отъездом показал ее Пенни, на случай, если в период их отсутствия может появиться потенциальный покупатель.

Еще удар, снова на втором этаже, ближе к нам.

Лесси первой проскочила порог потайной двери, уверенно, не выказав никакого удивления, словно такое было ей не в диковинку. Майло последовал за собакой.

Демонстрируя полное неуважение к чужой собственности, как, собственно, и прежде, Ваксс пнул дверь главной спальни, но она выдержала удар.

— Поторопись, — прошептала Пенни, и я нырнул в проем в мраморной стене.

За коротким коридором начиналась спиральная лестница. Стальные ступени и перила покрывала губчатая резина, чтобы обеспечить тихий спуск.

За моей спиной Ваксс вновь пнул дверь спальни.

Майло вслед за собакой уже спускался по винтовой лестнице.

Я ступил на нее, Пенни — за мной, выстрелов я не услышал в отличие от их последствий: затрещало раскалываемое в щепки дерево, заскрежетал раздираемый пулями металл. Ваксс расстреливал замок.

Пусть резина и покрывала ступени, беззвучно спускаться не удавалось. Лестница вибрировала под нашей тяжестью, и гул вибрации отдавался от стен.

Оглянувшись, я увидел идущую за мной Пенни. Потайная дверь давно закрылась. Я надеялся, что изоляция поглотит издаваемый нами шум и ворвавшийся в главную спальню Ваксс ничего не услышит.

Но даже если бы и услышал, значения это не имело. Электронный ключ достать из кармана он не мог, не знал, где находится дверь, не смог бы пробить себе путь выстрелами. Мрамор — не дерево.

Наверное, мне следовало ощутить себя в полной безопасности. Мне же казалось, что я угодил в западню.

Глава 30

Майло требовались обе руки, чтобы нести электронное устройство. Поэтому за перила он не держался. Наблюдая, как мальчик пошатывается, я тревожился, как бы он не упал. Хотя ступени покрывала губчатая резина, лестница была крутая, а детские кости так легко ломались.

— Давай понесу я, Майло, — прошептал я.

— Нет.

— Обещаю тебе, что не пущу в ход. И не включу.

— Нет.

— Я даже не знаю, что это такое.

— Я помню пылесос.

— Такое могло случиться с каждым.

— Не с каждым, — не согласился он.

— Это не моя ошибка. В пылесосе что-то сломалось.

— Кто сказал?

— Мое предположение.

— Потом Лесси несколько месяцев снились кошмары.

— Она слишком чувствительна. Ей нужно чаще смеяться.

— В любом случае ступеней больше нет.

Внизу нас ждала еще одна стальная дверь. И она открывалась электронным ключом, поднесенным к считывающему устройству.

За стальной дверью находилась сама комната безопасности, помещение площадью в четырнадцать квадратных футов, с огнестойкими стенами и потолком, телефонной линией, туалетной кабинкой, раковиной, кроватью и двумя упаковками бутылок с водой.

Я схватил трубку. Мертвая тишина.

— Мы здесь не останемся, — пояснила Пенни. — Пока он будет искать нас наверху, мы выберемся отсюда.

Еще одна стальная дверь предлагала выход из комнаты безопасности уже на первом этаже. Когда Пенни открыла ее, мы увидели глухую стену.

Как выяснилось, это была сдвижная дверь. За нею находился чулан, в котором стояла установка для фильтрации и смягчения поступающей в дом воды.

А уж из чулана мы прямиком попали в гараж, где стояли три пикапа классических моделей и наш «Эксплорер».

— Круто, — прокомментировал Майло, и я не мог с ним не согласиться.

Мальчик и собака забрались на заднее сиденье, я устроился на переднем пассажирском, Пенни села за руль. Протянула мне кольцо с ключами от дома, на котором болтался и брелок, дистанционно управляющий воротами гаража.

— Верхняя кнопка, но не нажимай, пока я не скажу, — предупредила Пенни. — Он прибежит сюда, как только услышит шум поднимающихся ворот.

Майло пристегнулся ремнем безопасности. Я велел ему крепко держать Лесси.

Пенни сняла внедорожник с ручника, прежде чем завела двигатель. Включила дворники, потом заднюю передачу и дала мне отмашку.

Я представил себе Ваксса, который рванул вниз, услышав шум пришедших в движение ворот, и подумал, что подниматься они будут вечно. Не отрывал взгляд от двери между гаражом и домом, полуоткрытой, как и оставил ее Ваксс. Он бы начал стрелять прямо с порога.

Едва ворота поднялись над крышей внедорожника, Пенни резко нажала на педаль газа. «Эксплорер» покатился к улице по короткой подъездной дорожке.

Сезон закончился, так что автомобили в этот дальний конец полуострова заезжали нечасто. Пенни рассчитывала на удачу, выехала на улицу, не снижая скорости, развернула внедорожник влево.

Если бы за рулем сидел я, выполняя тот же маневр в то же самое время, мы бы обязательно врезались в автомобиль, сбили бы скейтбордиста, инвалида в кресле-каталке, монахиню.

Когда Пенни разворачивала автомобиль, чемоданы в багажном отделении сместились и застучали по бортам и заднему борту. Застучали еще раз, когда она резко нажала на педаль тормоза, перевела ручку переключения скоростей на «Драйв» и вдавила в пол педаль газа. Но при этом в нас никто не врезался, и мы никого не сшибли.

И Ширман Ваксс так и не появился из гаража.

Колеса провернулись на мокрой мостовой, Пенни чуть ослабила давление ноги, покрышки «Эксплорера» восстановили сцепление с мостовой, и мы помчали к выезду с полуострова.

Чуть дальше на обочине стоял фиолетово-лиловый «Мазерати Квадро Порто» с включенными парковочными огнями и работающим на холостых оборотах двигателем.

Один из самых стильных автомобилей в мире, он бы привлек мое внимание при любых обстоятельствах. Но на этот раз я всмотрелся в стремительный «Мазерати» особо пристально, потому что автомобиль показался мне столь же зловещим, что и прекрасным.

Разумеется, после событий в доме все, что попадалось на глаза, вызывало у меня подозрения. Каждое дерево опасно наклонялось, грозя рухнуть на нас. За каждым темным окном кто-то стоял, наблюдая за нами. И небо выглядело угрожающим, и серые иглы дождя, и мокрый асфальт блестел, как змеиная чешуя.

Когда мы проезжали мимо «Мазерати», я с высоты пассажирского сиденья «Эксплорера» глянул на водительское окно, а человек, сидевший за рулем, посмотрел на меня.

Тяжелые, выступающие челюсти, широкий крокодилий рот, тупой нос с широченными, как пятицентовики, ноздрями, лоб питекантропа, глубоко запавшие, бледные, будто у альбиноса, глаза, — урод, каких встречаешь в горячечном сне, лицо, материализовавшееся из видений хронического алкоголика.

Глава 31

В автомобиле мы ощущали себя в большей безопасности, чем в доме. И пока мы мотались по дорогам, в угасающем свете дня, обдумывая, что делать дальше, мои мысли то и дело возвращались к этому уродливому лицу.

Пенни склонялась к тому, что дождевая вода, льющаяся по моему окну и окну «Мазерати», исказила лицо. Так что увидел я обычного человека, возможно, некрасивого, но не столь страшного, как показалось мне… и моему не в меру богатому воображению.

Ее версия не противоречила логике, и какое-то время я размышлял над ней. С учетом того, что в самое последнее время свалилось нам на голову, мир мог превратиться в сумасшедший дом, а когда разум постоянно ожидает столкновения с тем или иным новым безумием, он может углядеть угрожающее в самом прозаичном, воспринять невинную тень фантомным убийцей.

А кроме того, нас не преследовал ни «Мазерати», ни какой-либо другой автомобиль. Если такой бледноглазый людоед и существовал, мы не вызывали у него ни малейшего интереса.

Всех мальчиков интересует необычное и загадочное, и этот случай не стал исключением. Поначалу Майло задавал много вопросов о монстре-из-«Мазерати», как он назвал водителя, но вскоре вновь сосредоточился на «Геймбое», работавшем совсем не так, как полагалось игровой приставке, и на уравнениях и трехмерных чертежах, которые занимали в тот момент нашего сына.

Тревожась из-за эмоционального состояния мальчика, мы с Пенни заверили его, что обеспечим ему полную безопасность. Он, и это удивительно, похоже, не испытал психологической травмы, вызванной тем, что попал в перекрестье оптического прицела опытного стрелка.

Я безмерно любил Майло, но знал, что никогда не смогу полностью понимать его: горькая истина, как и любая другая, но тут уж я ничего поделать не мог.

Впрочем, тревог нам хватало и без водителя «Мазерати». И, наверное, прежде всего следовало ответить на вопрос, каким образом Вакссу удалось так быстро нас найти, буквально через несколько часов после того, как мы заселились в дом, выставленный на продажу Марти и Селиной.

Я уже принял как факт предположение Майло, что Ваксс мог знать наших друзей до того, как опубликовал рецензию на «Джаз ясного дня». Критик вполне мог начать собирать на нас досье и готовить нападение, когда я еще только заканчивал роман.

Ранее написанными книгами я так оскорбил его, что он признал меня заслуживающим не только разгромной рецензии, но и смерти.

Нам, конечно, повезло в том, что у нас хватало таких друзей, как Марти и Селина. Если Ваксс планировал наше убийство долгие месяцы, у него ушло немало времени на составление списка тех, с кем мы постоянно общались. И ему потребовалось бы несколько дней, чтобы узнать, у кого из наших друзей мы решили укрыться после того, как он взорвал наш дом.

Вместо этого он объявился у дома на полуострове менее чем через восемь часов, вооруженный и с четким планом атаки. Вот это указывало, что он каким-то образом сумел определить наше местонахождение.

— Клитрау настоятельно советовал тебе не пользоваться кредитными карточками, — напомнила Пенни.

— Я и не пользовался.

— А если бы и воспользовался, как об этом узнал бы Ваксс?

— Может, он — гениальный хакер. Взломал компьютер компании, выпускающей кредитные карточки, и вел мониторинг моей деятельности, чтобы определить наше местонахождение.

— Он может с легкостью нейтрализовать охранные системы, он умеет пользоваться взрывчаткой, он — хороший стрелок, и он — первоклассный хакер. Ничего себе книжный критик.

— И все-таки с синтаксисом он не в ладах, — напомнил я.

Мы избегали пустынных шоссе и открытых пространств, предпочитая держаться деловых и жилых кварталов. Большая часть округа Орандж — мегакомплекс больших городов и их пригородов, где давно уже не найти ни апельсиновых рощ, ни клубничных полей.

— В какой ты обратился банк, обналичивая чек? — спросила Пенни.

— Тот, что находился ближе всего, разумеется, на полуострове.

— Он как-то мог об этом узнать?

— Вроде бы взломать операционную систему банка сложнее, чем у компании, выпускающей кредитные карточки.

— Сложно и там, и там, но у банка защита лучше, — подтвердил Майло с заднего сиденья.

Тон Майло однозначно указывал, что он знает, о чем говорит, но опасений в том, что он мог взламывать банковские компьютеры, у нас не возникло. Наш сын родился не только вундеркиндом, но и с чувством правильного и неправильного, столь сильным, что он никогда нам не лгал. Мог отвечать уклончиво, но всегда говорил только правду.

Вот почему он мечтал о том, чтобы стать директором ФБР, а не генеральным прокурором. Принимая во внимание некоторые сомнительные личности, которые занимали последнюю должность, Майло не мог считаться достойным кандидатом.

— Джон Клитрау посоветовал мне бросить наш автомобиль, — вспомнил я. — Мы так торопились найти место, где спрятаться, вот я и подумал, что в гараже Марти…

— На нем может быть «маячок»?

— Джон только сказал, что ресурсы Ваксса кажутся сверхчеловеческими и мы не должны недооценивать его возможности.

— Ты хочешь сказать, что мы должны купить новый автомобиль?

— Информация о продаже останется. Я не знаю, как скоро она появится в базе данных департамента транспортных средств, где ее наверняка сможет найти наш суперхакер.

— Так что же нам делать? — спросила Пенни. — Украсть автомобиль?

— Это будет неправильно, — вставил Майло.

— Я шутила, дорогой, — ответила ему Пенни.

— Надеюсь на это.

Какое-то время мы ехали молча, пока вновь не заговорила Пенни:

— Майло, я хочу, чтобы ты кое-что понял.

— Что? — спросил наш мальчик.

— Если судить по нашим разговорам, может показаться, что мы с твоим отцом немного растеряны. Это не так. Мы думаем. Мы не из тех людей, которые могут безропотно стерпеть такой наезд. Моя семья взрывала дома, отели, стадионы. Будь у твоего отца семья, они бы тоже что-нибудь взрывали. Твой отец умный, энергичный, храбрый, что он доказал сегодня, доказывал всегда. Мы пытаемся понять, что происходит, и мы собираемся нанести ответный удар, мы заставим этого сукиного сына Ваксса пожалеть о том, что он сунулся в нашу жизнь.

— Месть, — это слово Майло уже произносил раньше, в своей комнате, после того, как газета опубликовала рецензию.

Теперь оно прозвучало не столь агрессивно, как тогда.

— Справедливость, — уточнила Пенни. — Назовем это справедливостью. Так или иначе, мы собираемся раздавить Ширмана Ваксса, воздать ему по справедливости.

Я уже сожалел о том, что последние десять лет не писал триллеры, потому что тогда знал бы много полезного о «маячках», электронном наблюдении, прослушивании телефонов, технике ухода от преследующих тебя психопатических книжных критиков.

В притушенном дождем предвечернем свете большинство водителей ехали с включенными фарами, навевая более радостные мысли о приближающемся Рождестве, потому что в их свете падающий дождь превращался в сверкающую мишуру, бурлящая вода в сливных канавах — в гирлянды, а лужи — в серебряные украшения, которые только и ждали, чтобы их повесили на ель.

— Хад позвонил на мой мобильник, — я вернулся к поискам факторов, которые могли помочь Вакссу обнаружить нас, — но я сразу же перезвонил ему по одноразовому мобильнику. Ваксс не мог найти нас по этому звонку, потому что уже наблюдал за нами. Он открыл огонь буквально через пару минут после того, как я закончил тот разговор.

— Я думала, ты пользуешься только одноразовым мобильником.

— Нет. Я держу при себе и старый, на случай, если Джон Клитрау захочет снова связаться со мной.

— А чего звонил Хад?

— Услышал, что наш дом взорвался. Подумал, что ты можешь бортануть Элму, перейти к другому агенту.

— На что он намекал… Элма взорвала наш дом?

— Нет. Но чувствовал, что ты можешь волноваться, раз уж у Элмы начали умирать клиенты.

— Гвинет Оппенхайм?

— Добрая карма Элмы могла отслужить свое.

— И теперь ее клиенты будут дохнуть, как мухи?

— Мне пригласить его на твои похороны? — спросил я.

— Нет, нет, только не гудельника, — донеслось с заднего сиденья, и Лесси глухо зарычала.

— Он думает, что благодаря взорванному дому я могу попасть к Опре, — я заговорил после того, как зажал нос и погудел, как паровоз.

— Что ж, большой шаг вперед в сравнении с «Танцами со звездами».

— Прошло три года, как он предложил мне поучаствовать в этом шоу, а я даже не начал брать уроки самбы. Я такой неблагодарный клиент.

— Помнишь тот обед? Я как раз закончила первую книгу о кролике. Он час спорил со мной, убеждая, что Пистакио не должен быть пурпурным.

— Он говорил, что пурпурное на книжных обложках не продается.

— Он уговаривать меня сделать его зеленым в угоду борцам за чистоту окружающей среды.

— И заменить кролика котенком, — вспомнил я. — Пистакио, зеленый котенок. Только он сказал, что Пистакио — не лучшее имя для маркетинга.

— Слушай, я это забыла. И какое имя он предложил?

— Кокос. Кокос — зеленый котенок.

— Кокос. Думаю, сработает, если целевой группой будут маленькие дети, подсевшие на кокаин^[279].

— Вы думаете, как раздобыть другой автомобиль? — В голосе Майло слышалось осуждение.

— Конечно, дорогой, — ответила Пенни. — Мы можем одновременно думать о разном.

— У нас уже появились идеи, — добавил я. — Сейчас мы их тщательно взвешиваем, перед тем как вынести на общее обсуждение.

— У меня тоже есть очень хорошая идея, — поделился с нами Майло.

Мы с Пенни переглянулись.

— Да? — спросил я. — И что за идея?

— Вы, между прочим, родители. Я — всего лишь ребенок. И должен прислушиваться к вашему мнению, потому давайте сначала выслушаем ваши идеи.

— Никто не любит остряков, Майло, — строго, как и положено родителю, указал я. — Выкладывай.

Предложение у него возникло отличное. Мы решили реализовать его, не теряя времени на озвучивание и оценку наших, более сложных идей.

Глава 32

Пенни высадила меня около магазина-дискаунтера и колесила по округе, пока я покупал три плаща с капюшоном и ручные фонари с длинной ручкой. Если на «Эксплорере» и установили «маячок», мы вроде бы нигде и не останавливались.

Я ждал у магазина с покупками, внедорожник все не появлялся. К горлу подступила тошнота, нарастал страх. Наконец Пенни вернулась.

Из магазина мы поехали к церкви Святого Гаэтано, прихожанами которой являлись. Пенни свернула на дорожку, ведущую к черному ходу. Остановила внедорожник, я выскочил из кабины и торопливо выгрузил на мокрую мостовую оставшийся багаж.

Пенни уехала, я попытался открыть дверь, обнаружил, что она заперта. Обошел церковь. В длинном плаще с капюшоном выглядел монахом. Поднялся по ступеням и вошел через парадные двери.

Настоящие сумерки сменили ложные, но рабочий день закончился еще не у всех, так что до вечерней службы оставалось еще полчаса, и неф пустовал.

Справа от алтаря дверь вела в ризницу, где отец Том каждый день готовился к мессе. Другая дверь из ризницы выводила на дорожку, на которой я оставил наш багаж.

Все сумки и чемоданы я перенес в чулан у ризницы. В свое время, году в 1965-м, человек мог оставить вещи где угодно, а потом найти их нетронутыми в том же месте. В наши дни такое можно сказать только о церкви, да и то с натяжкой.

Вандалы все чаще посещают церкви, а вот воры — редко. Возможно, среднестатистический вор боится, что какой-нибудь человек, чьим мнением он дорожит, увидит его входящим в храм и придет к неправильному выводу, заключив, что он ступил на путь исправления.

Раньше, еще в машине, я написал записку большими печатными буквами и подписал ее, с тем чтобы положить на наш багаж: «ДОРОГОЙ ОТЕЦ ТОМ! Я ВСКОРЕ ВЕРНУСЬ ЗА ВСЕМ ЭТИМ. ТОГДА И ОБЪЯСНЮ!»

Я надеялся забрать чемоданы и сумки до того, как их обнаружат, чтобы обойтись без объяснений. Не знал, включает ли Ваксс в список потенциальных покойников всех, кому я о нем расскажу, вот и боялся, что над отцом Томом нависнет опасность.

Среди прочего в чулане лежали несколько рулонов бумажных полотенец. Я взял один, вышел из чулана, попятился к двери, на ходу вытирая воду, которая накапала на пол с моего плаща. Иначе кто-нибудь зашел бы в чулан за бумажными полотенцами, чтобы проделать то же самое. Покинув церковь, я бросил полотенца, использованные и нет, в ближайшую урну.

Сумерки тонули в дожде, им на смену выплывала ночь. Я направился к северо-восточному углу участка, на котором высилась церковь, где пересекались две улицы.

Подождал с минуту, оглядывая приближающиеся автомобили, пока не заметил «Эксплорер». В густом сумраке и дожде не мог разглядеть водителя.

Моргая от света фар, я внезапно понял, что внедорожник замедлит скорость, но не остановится. И когда он будет проезжать мимо, я увижу, что за рулем сидит монстр-из-«Мазерати».

Когда же «Эксплорер» остановился у тротуара, через ветровое стекло на меня смотрела Пенни, и я облегченно выдохнул.

* * *

В одних местах ночь темнее, чем в других.

В нынешнем экономическом хаосе, который вызвали политики и снова настаивают, что могут все поправить, подвергая нас все большим страданиям, очень многие малые предприятия приказали долго жить. Ранее процветающие торговые центры, которые не знали отбоя от желающих арендовать у них площади, теперь пустовали.

В «Беддлингтон-Променад» всегда хватало и продавцов, и покупателей. Когда же пузырь высоких цен на недвижимость лопнул, стоимость центра упала на сорок процентов. «Променад» начал терять арендаторов, прибыль все уменьшалась, владельцы больше не могли выплачивать проценты по кредиту и предпочли вернуть центр банку.

Поскольку располагался торговый центр в крайне удачном месте, специалист по организации розничных продаж предложил план спасения центра. Банк согласился финансировать этого нового владельца при условии, что получит долю прибыли.

Частично национализировав этот банк, как и многие другие, федеральное правительство настояло на том, чтобы проводить оценку будущих финансовых операций. «Беддлингтон-Променад» мог бы стать для банка золотой жилой, но у федеральных регулирующих органов имелся свой список инвестиций, в большей степени соответствующий интересам правящего класса.

«Беддлингтон-Променад» закрылся. Вандалы вышибли окна в большинстве из уже пустующих магазинов, и на месте стекол появились листы фанеры. Стены покрывали светящиеся граффити, напоминающие мне рисунки пещерных людей, и надписи на варварских языках.

Огромную стоянку ранее окаймляли ногоплодники, высокие, красивые деревья. С закрытием «Променада» никто не подумал о том, чтобы вырыть их (восемьдесят или сто) и продать. При отключенном поливе они засохли за одно лето.

Свернув с улицы, мы проследовали в самую темную часть ночи, и Пенни припарковалась под лишенными листвы ветвями.

Оставив «Эксплорер», с Лесси на поводке, мы прошагали два квартала до автобусной остановки.

Майло завидовал нашим черным плащам. Его ярко-желтый решительно ему не нравился.

— Я в нем выгляжу, как цыпленок.

Ранее я уже объяснил ему, что в детских размерах магазин предлагал только желтые плащи.

— Если на то пошло, ты выглядишь, словно утенок.

— Конечно же, от этого мое настроение сразу изменилось к лучшему.

— Готов спорить, если я зажму тебе нос, ты загогочешь.

— Гогочут гуси. Утки крякают.

— Давай поглядим.

Майло закрыл нос рукой.

— Мама, ты должна убедить папу сменить литературного агента.

Когда подъехал автобус, водитель не хотел впустить в салон Лесси. Но, получив стодолларовую купюру, стал более сговорчивым.

Пенни и Майло сидели бок о бок. Я — с другой стороны прохода, с мокрой собакой на коленях.

С окаймленным капюшоном личиком, Пенни выглядела точь-в-точь как Одри Хепберн в фильме про святого.

Вероятно, настроение как-то соотносилось с погодой, потому что пассажиры в большинстве своем сидели насупившись, лишь некоторые перешептывались между собой. Те, кто занимал место у окна, смотрели в ночь или в отражение своих глаз. Возникало ощущение, что направляется автобус в концентрационный лагерь.

Мы проехали четыре мили, вышли на нужной нам остановке, двинулись по перпендикулярной улице. Через два с половиной квартала свернули с тротуара на дорожку, которая привела нас к бунгало с просторным крыльцом и окошком из цветного стекла в двери. Мы позвонили заранее, так что нас ждали. Вивьен Норби открыла дверь до того, как я нажал на кнопку звонка.

В розовых кроссовках и розовом тренировочном костюме, с браслетом из розовых и синих бусин. Волосы она повязала розово-синим шарфом.

И только большой револьвер, который она держала в правой руке, розовым не был.

Глава 33

Револьвер принадлежал умершему мужу Вивьен, детективу отдела расследования убийств, но, приглашая нас в прихожую, она сказала, что умеет им пользоваться и без малейших колебаний пристрелила бы любого, кто следил бы за нами с дурными намерениями.

— За нами никто не следил, — заверил ее я. — Мы приняли необходимые меры.

Опустив руку с револьвером, нацелив его в пол, Вивьен смотрела на меня, словно мать — на сына-несмышленыша.

— Бог любит тебя, Кабби. Ты — милый человек и прекрасный писатель, но по милости природы ты — блаженная душа…

Поморщившись, я не согласился.

— Не блаженная. Веселая, по большей части веселая, но не блаженная.

— Блаженная душа, — настаивала Вивьен. — Ты — неисправимый оптимист…

— Это ты зря. — Я начал снимать плащ. — Оптимист — да, но неисправимый — уже перебор.

Ее взгляд говорил о том, что мне она готова простить все, как любящая мать — сынишке. Я даже подумал, что от избытка чувств она ущипнет меня за щеку.

— Ты — блаженная душа, неисправимый оптимист, и мы не хотим видеть тебя другим. Но раз уж ты такой, то не понимаешь, каким дьявольски умным может быть действительно злой человек. Поэтому будем предполагать, что за вами следили, пока время не докажет обратное.

— Я сказала тебе по телефону, что у нас неприятности. — Пенни хмурилась, глядя на Вивьен, которая закрывала дверь. — Но как ты узнала, что с нашими неприятностями тебе может понадобиться оружие?

— Интуиция жены копа, — ответила Вивьен. — В это утро ваш дом взрывается, огонь такой силы, что остается только пепел. В новостях сообщают, что вы во Флориде, собираете материал для книги, но я-то знаю, что вас там нет. Потом ты звонишь, стараясь не выказывать испуга, говоришь, что вам нужна помощь. Адские колокола, моя интуиция подсказала бы, что «Смит и Вессон» нужно держать наготове, даже если бы мой муж торговал цветами.

Лесси встряхнулась, брызги полетели во все стороны. Пенни вздохнула.

— Извини, мы напакостили в твоей прихожей.

— Господи, Пен, это всего лишь вода. Оставьте плащи на вешалке. Это полотенце лежит на полу, чтобы им вытерли собаку.

Пока я вытирал Лесси, Майло выбирался из ненавистного ему желтого дождевика.

— Как поживает радиоприемник для связи с инопланетянами? — спросила Вивьен.

Майло пожал плечами.

— Лучше, чем машина времени.

— Ты уже с кем-нибудь поговорил? Или, лучше сказать, с чем-нибудь?

— Нет, это совсем не устройство для межзвездной связи. Что-то другое.

— Другое?

— Да.

— Но мир этим не взорвешь, так?

— Нет. Я бы сразу перестал работать над такой конструкцией.

— Пойдемте на кухню, — предложила Вивьен. — Я вижу, вы не обедали, так что еда только пойдет вам на пользу.

— Мы не хотим доставлять вам лишние хлопоты, — попыталась отговориться Пенни.

— Я сварила суп, потушила свинину с картошкой, испекла яблочный пирог, и при этом никаких хлопот. Я всегда готовлю на четверых, а то, что сразу не съедаю, убираю в морозильную камеру.

Когда мы проходили через гостиную и столовую, я заметил, что Вивьен плотно задернула все шторы. На кухне выяснилось, что окна закрыты жалюзи. Вивьен показывала себя опытным конспиратором.

Стол она накрыла на четверых. Из стоящей на плите кастрюли с супом поднимался ароматный парок.

Вивьен положила револьвер на столик, поставила на пол миску с нарезанной кубиками отварной курятиной.

Лесси бросила на нее обожающий взгляд, а Вивьен спросила, что мы будем пить.

Заговорила вновь, открывая Майло бутылку рутбира:

— Этот критик не только полуграмотный псих, но еще и обидчивый сноб, так?

Пенни изумилась не меньше моего.

— Вив, мы же не говорили, что Ширман Ваксс — причина всех наших бед.

— Я могу сложить два и два, — ответила Вивьен. — А кроме того, вчера, задолго до того, как взорвали ваш дом, я вышла в Интернет и начала читать его рецензии.

— Почему? — полюбопытствовал я.

— Мне не понравился этот человек, потому что он обошелся с тобой злобно и несправедливо, а я стараюсь хорошо относиться к людям. Вот и попыталась дать ему шанс доказать, что он — не полный подонок. После того, как я прочитала двадцать рецензий, моя неприязнь к нему только усилилась. Я уже презирала его. Но потом я прочитала еще десять.

— Может, не стоило тебе заходить на сайт его газеты, Вив, — нахмурился я. — Не знаю, конечно, но… вдруг ему под силу проследить электронные адреса людей, которые заглядывают на его страничку, и в данный момент его особо интересуют те, кто проводит на этой страничке много времени.

— Господи! — воскликнула Пенни, взяв у Вивьен стакан молока. — Этим утром я провела в его архиве не один час, после того, как мы приехали в дом на полуострове.

— Так он найти нас не мог, — заверил я жену. — Твой электронный адрес мог привести к нашему дому, но не к компьютеру, с которого ты выходила в Сеть. — Я повернулся к Вивьен. — А какой у тебя ник?

— Я терпеть не могу людей, которые берут для Сети анонимные ники. Поэтому я и там Вив Норби.

— Возможно, этого достаточно. Если он знает, что ты сидишь с Майло, когда мы куда-либо уходим, или это выяснит, то сможет узнать твой адрес по телефонному справочнику.

— Держись подальше от сайта его газеты, — взмолилась Пенни.

— Я его не боюсь, — заявила Вивьен.

— А следовало бы, — посоветовал ей я.

— Он всего лишь наглец, выдающий себя за интеллектуала.

— Будем надеяться, что только выдает. Настоящие интеллектуалы потратили уже больше сотни лет на уничтожение цивилизации и достигли немалого прогресса.

За обедом Вивьен пожелала узнать всю историю: что Ваксс сделал с нами и какие у нас планы.

Поначалу мы исходили из принципа: чем меньше она знает, тем в большей будет безопасности, и не собирались упоминать Ваксса. Но раз уж интуиция жены копа подсказала ей, что уничтожение нашего дома — не случайность, и Ваксс как-то с этим связан, пришлось пересматривать исходное уравнение. Чем меньше она знает, тем большая ей грозит опасность, чем больше будет знать — тем большую проявит осторожность.

Добравшись до жестоких убийств близких Джона Клитрау и Томаса Лэндалфа, я замялся, подыскивая эвфемизмы и метафоры, чтобы рассказать все Вивьен, не напугав Майло.

Заметив мою заминку, Майло повернулся ко мне.

— Иногда ты забываешь, что я — ребенок, но также и не ребенок. Меня интересуют психологические отклонения, хотя и не в той степени, как многое другое. Я знаю, вокруг полно социопатов, и я знаю, что́ они иной раз вытворяют, скажем, отрубают людям головы или заталкивают в рот отрезанные гениталии.

Пенни, Вивьен и я уставились на Майло, наши вилки застыли в воздухе между тарелкой и ртом. Даже Лесси (наша хозяйка поставила ей стул, на котором она сидела, чуть в стороне от стола) смотрела на своего юного хозяина с написанным на морде замешательством.

Я посмотрел на Пенни, та пожала плечами, и мне не оставалось ничего другого, как ответить нашему сыну: «Я тебя понял, Майло», — и продолжить рассказ, ничего не опуская.

Судя по аппетиту, который демонстрировал Майло за обедом, а в конце он умял еще и полпирога, чудовищные преступления Ваксса потрясли его куда меньше, чем меня.

Разумеется, я тревожился больше Майло и потому, что у моего прошлого коготки отросли куда как более острые, и даже после долгих лет умиротворенности и счастья память могла больно ранить.

Глава 34

Вивьен обычно пользовалась «Мустангом», но и «Меркьюри Маунтинер» покойного мужа содержала в рабочем состоянии и выезжала на нем достаточно часто, чтобы масло не загустевало, а покрышки сохраняли упругость.

Мне представлялось, что она, дочь копа и жена копа, будет уговаривать нас обратиться в полицию, несмотря на отсутствие доказательств, но ничего такого Вивьен не предложила.

— Все это очень странно, — сказала она уже в гараже, отдавая нам ключи от внедорожника. — Вы это чувствуете, не так ли?

— Будь уверена, — ответил я. — От начала и до конца. О чем именно ты говоришь?

— Этот тип умен, принимает все необходимые меры, чтобы не оставлять доказательств своей вины… но при этом невероятно рискует и действует так, будто он — неприкасаемый и к нему не подступиться.

— Возможно, это всего лишь уверенность самовлюбленного психопата, — предположила Пенни.

Вивьен покачала головой.

— Я чую что-то другое. И с такой вонью я уже сталкивалась, только не могу вспомнить, где и когда. Наверное, вы поступите правильно, обратившись в полицию, лишь собрав кучу улик высотой с Майло. А то и выше.

— Почему ты так говоришь? — спросил я.

— Не знаю. Шестое чувство. Я над этим подумаю.

— Кабби считает, что Ваксс хочет, чтобы мы обратились в полицию, — вставила Пенни.

— Давайте все над этим подумаем. — Вивьен протянула мне большой револьвер. — Я дам вам и коробку с патронами.

— Оставь у себя, — я покачал головой. — Он может тебе понадобиться.

— У меня есть помповик двенадцатого калибра. Он остановит любого книжного критика, когда-либо появлявшегося на свет.

У меня чуть не вырвалось, что книжный критик — далеко не самое страшное, но я не упоминал о жуткой роже, которая глянула на меня из окна «Мазерати». И уже начал думать, что тот людоед — плод моего воображения.

— Вив, мы знаем, где взять оружие, — поддержала меня Пенни. — В любом количестве. Все у нас будет хорошо.

— Как я понимаю, вы говорите о Гримбальде и Клотильде. Будьте осторожны, когда поедете к ним. Ваксс, возможно, этого ждет.

Вивьен захотела обнять нас всех, и каждый из нас хотел обнять Вивьен, шуршание плащей эхом отдавалось от крыши, создавая ощущение, будто колония летучих мышей проснулась и отправилась в ночной полет.

Вивьен даже подняла Лесси, словно мальтийскую болонку, и, как младенца, прижала к внушительной груди.

— Вы… вы мне как семья, которой у меня никогда не было. Если с кем-то из вас что-нибудь случится, я до конца жизни больше не смогу носить розовое.

Само собой, после такого заявления мы пошли на второй круг объятий, уже более длительных. Вивьен по-прежнему держала Лесси на руках, и собака лизала наши подбородки, когда мы обнимались, зажимая ее между нами. Но в конце концов мы загрузились в «Меркьюри Маунтинер».

Нажав кнопку, включающую электрический привод гаражных ворот, Вивьен вернулась к водительскому окошку внедорожника. В глазах стояли слезы.

— Помните, если вы смените одноразовый мобильник, сразу же сообщите мне номер.

— Сообщу, — пообещал я. — Первым делом.

Утром она собиралась купить одноразовый мобильник и себе, потом позвонить и продиктовать нам номер. Мы принимали меры предосторожности, обычные для революционной ячейки.

Мы полюбили Вивьен с того самого дня, как познакомились с ней, но Пенни, Майло и я очень уж растрогались при расставании.

Задним ходом я выехал из гаража, потом тут же вернулся, опустил стекло.

— Мы хотели бы забрать Лесси.

Вивьен посмотрела на собаку, которую по-прежнему держала на руках.

— Ох, извините, — и, воспользовавшись необходимостью посадить Лесси на заднее сиденье к Майло, добавила: — Может, какое-то время тебе не надо быть таким блаженным, Кабби. И побудь просто оптимистом. Ожидай худшего и готовься к тому, чтобы встретить его во всеоружии.

Я кивнул, поднял стекло, вновь включил заднюю передачу, нажал на педаль газа.

Оставаясь в гараже, Вивьен махала нам рукой, пока мы не скрылись из виду.

Глава 35

Когда мы вернулись в церковь Святого Гаэтано, вечерняя служба уже с час как закончилась.

Я тревожился, что даже так рано, в половине восьмого, церковь могли запереть на ночь. Счастливые дни, когда храмы оставляли открытыми круглые сутки, не боясь появления вандалов, канули в Лету вместе с расклешенными синими джинсами, рубашками тай-дай^[280] и психоделическими шляпами.

Я высадил Пенни у центрального входа. Дождь внезапно усилился, когда она поднималась по ступенькам. Дернула дверь. Открыто.

Пенни вошла в церковь, а я подъехал к двери черного хода. Двигатель выключать не стал. Вышел из автомобиля, поднял заднюю дверцу.

Дверь ризницы открылась. Пенни подперла ее чемоданом.

Я вошел.

— Кто-то есть в кладовой под хорами, — предупредила она. — Дверь туда открыта. Наверное, отец Том.

Моя записка лежала на прежнем месте. На пару с Пенни мы быстренько перетащили наши пожитки из чулана в багажное отделение «Маунтинера».

Я совершенно не возражал против того, чтобы избежать встречи с отцом Томом. Не хотел подвергать его опасности, но также не хотел полчаса рассказывать о том аде, с которым иной раз приходится сталкиваться на земле. И какую бы историю я ему ни поведал, обязательно пришлось бы кое-что опустить, а то и по большей части лгать. А лгать священнику совершенно не хотелось, тем более что, по моим расчетам, мне уже полагались 704 года в чистилище.

Когда все сумки и чемоданы перекочевали в багажное отделение, я решил не испытывать удачу, вытирая с пола накапавшую с плащей воду, как поступил в прошлый раз. Закрыл дверь, и мы уехали.

Направлялись мы в Бум-Мир, так назывался участок земли, принадлежащий Гримбальду и Клотильде, и от церкви путь наш лежал мимо «Беддлингтон-Променад», темного и заброшенного торгового центра, на автомобильной стоянке которого мы бросили наш «Эксплорер».

Проезжая мимо, мы без труда разглядели наш внедорожник, стоявший под ветвями засохших деревьев. Его освещали фары черного «Кадиллака Эскалада».

— Разве ты не говорил мне, что Ваксс ездит на черном…

— Да, — ответил я.

— Не привлекай внимания. Не сбавляй скорость.

— Я не сбавляю.

— Не ускоряйся.

— Я не ускоряюсь.

— Ни во что не врежься.

— Как насчет красной «Хонды»?

— Какой красной «Хонды»?

— Которая едет по соседней полосе.

— А что с ней?

— Могу я в нее врезаться?

— Не своди меня с ума, Кабби.

— Не быть блаженной душой труднее, чем я думал.

— Ты считаешь, что он нас увидел? — обеспокоилась Пенни.

— Никогда. Он не знает, на чем мы едем. Плюс дождь. И много машин. Мы — одна из рыб в косяке.

Зазвонил мой мобильник — не одноразовый.

Думая о Джоне Клитрау, ведя внедорожник одной рукой, рискуя инициировать автомобильную аварию, по количеству столкнувшихся автомобилей достойную упоминания в Книге Гиннесса, я достал мобильник из кармана и ответил на звонок.

— Писака, — голос Ширмана Ваксса.

— Обидчивый сноб, — услышал я собственный голос.

— Кто это? — в некотором недоумении переспросил он.

— А как, по-твоему, погавка?

— Считаешь себя умным и красивым?

— Если на то пошло, у меня уродливые стопы.

— Я уже нашел твой внедорожник. Скоро найду тебя.

— Давай завтра встретимся за ленчем.

— И я вырежу бьющееся сердце твоего сына.

На это у меня не нашлось хлесткой ремарки.

— Я скормлю его сердце, еще капающее кровью, твоей жене.

— С синтаксисом у тебя нелады, — промямлил я.

— А потом у тебя на глазах вырежу ее сердце.

Вновь я не нашелся с ответом.

— И скормлю его тебе.

Он оборвал связь.

Я вернул мобильник в карман. Ехал осторожно, радуясь тому, что могу крепко сжимать руль обеими руками. Иначе они бы тряслись. Какое-то время спустя искоса посмотрел на Пенни.

Насколько я мог сказать, никогда раньше белки ее глаз не казались такими большими. Они окружали синие радужки со всех сторон.

— Обидчивый сноб? Это был он?

— По голосу — похоже.

— Он нас видел. Знает, что мы проезжали мимо.

— Нет. Это чистая случайность.

— Тогда почему он позвонил?

— Обычные угрозы от психопата-убийцы.

— Обычные?

— Ты понимаешь… что… что он с нами сделает.

— И что он с нами сделает? — после паузы спросила Пенни.

Я закатил глаза, чтобы напомнить о Майло на заднем сиденьи.

— Дамбо, Десперо, Пистакио.

— Подумаешь, — отозвался из-за моей спины Майло.

— Хорошо, хорошо. Он говорит, что вырежет твое сердце и скормит твоей матери. Вы рады, что узнали об этом? Так?

— Не волнуйся, Майло. — Пенни повернулась к мальчику. — Я его есть не стану ни при каких обстоятельствах.

— Этот тип больной на всю голову.

Лесси, соглашаясь, зарычала.

Несколько кварталов мы проехали молча.

На некоторых перекрестках вода переполняла сливные канавы и заливала асфальт. Машины, идущие впереди, словно отращивали белые крылья, собираясь взлететь к облакам.

— Не все можно воспринимать как шутку, Кабби, — наконец подала голос Пенни.

— Я знаю.

— Мы попали в серьезную передрягу.

— Знаю.

— Но должна отметить…

— Что? — спросил я, когда пауза слишком уж затянулась.

Она рассмеялась.

— Обидчивый сноб.

— А что? Он вновь обозвал меня писакой.

— Он не только психопат-убийца, но еще и грубиян.

— Вот именно, — согласился я. — Я бы хотел встретиться с его матерью.

— И что ты сказал бы его матери?

— Я бы строго ее отчитал за плохое воспитание сына.

— Наш Майло никогда не грубит, — заявила Пенни.

— Потому что он должным образом воспитан.

— И только один его эксперимент закончился взрывом, — продолжила Пенни.

— Это дала о себе знать наследственность. У него же гены Бумов.

— Вот так-то лучше, — прокомментировал Майло.

— Что лучше? — спросил я.

— Вы сейчас… такие, как надо.

— И какие же?

— Не молчите в испуге. Мне это нравится.

Мне это тоже нравилось, и когда я улыбнулся Пенни, она улыбнулась в ответ.

Наверное, мы бы не улыбались, если бы знали, что одного из нас застрелят и жизнь уже никогда не будет прежней.

Глава 36

В восточной части округа Орандж много каньонов. Койотов, рысей, кугуарови оленей в них больше, чем людей. Изрезавшие предгорья Санта-Аны, эти каньоны (некоторые — те же овраги, другие пошире) заросли деревьями и кустарником, являя собой прибежище для людей, которым не нравится жизнь в городах и пригородах, а также различных эксцентриков.

Покрытие узкой дороги, петляющей по склону, крошилось, словно построили ее на закате гибнущей цивилизации. Кроны гигантских калифорнийских дубов нависали над головой, стволы и ветви чернели в свете фар нашего внедорожника.

Дома отстояли далеко друг от друга даже на начальном, самом близком к цивилизации участке дороги. И расстояние между ними все увеличивалось по мере того, как мы все глубже забирались в каньон. Его название я по причинам, которые скоро станут очевидными, не назову.

С удалением от цивилизованного мира менялось восприятие. Склоны, казалось, становились круче, скалы так и грозили обрушиться на нас. И лес подступал к самой обочине, листва агрессивно шумела, будто мы миновали невидимую мембрану, оставив позади мирную природу и попав в некое место, где что-то злобное жило в кромешной тьме и теперь вот наблюдало за нами, дожидаясь удобного момента, чтобы сожрать нас.

Когда я видел среди деревьев освещенные окна, они уже не звали к себе, приглашая в гости уставших путников. Наоборот, отталкивали, советовали держаться подальше, словно в лесу стояли не дома, а скотобойни, храмы пыток, и яростно пылали печи, где плавили металл, чтобы отлить статуи чужих богов.

Двухполосное асфальтированное шоссе уходило дальше, но мы свернули на более узкую дорогу с щебеночным покрытием, которая, проплутав по лесу несколько миль, вновь выводила на асфальт. Дорогу эту, которая забиралась вверх по склону, использовали главным образом сотрудники департамента охраны лесов.

Мокрые сорняки хлестали по бортам «Маунтинера», и какое-то субтропическое растение с бледными листьями, большими, как руки, ощупало своими многочисленными ладонями боковое стекло со стороны пассажирского сиденья.

Проехав некоторое расстояние, по причинам, которые скоро станут очевидными, уточнять не буду, мы поравнялись с придорожной площадкой, где я и припарковался. Когда выключил двигатель и освещение, темнота стала кромешной, словно мы находились в доме без единого окна. Только барабанящий дождь доказывал, что мы по-прежнему под открытым небом.

Дом Бумов стоял фасадом к асфальтовому шоссе, с которого мы свернули. Но мы не собирались входить в него через парадную дверь.

— Нас съедят живьем, если мы попытаемся выйти из машины, — предрек Майло.

— Ни один кугуар не нападет на группу людей, — заверила его Пенни. — Они выслеживают дичь, которая размерами меньше их, и одиночек.

— Лесси и я — меньше, — напомнил Майло, и собака заскулила.

— Но вы не в одиночестве, — возразил я.

Майло не любил дикую природу. Он предпочитал цивилизацию со всеми ее благами, несмотря на свойственные ей выбросы углекислого газа.

Подняв капюшоны, вооруженные двумя фонариками, мы вышли в дождь, и я запер «Маунтинер».

Покинув щебеночную дорогу, мы углубились в лес, прокладывая путь по мокрой траве среди деревьев. Добрались до торчащих из травы скал. Около них, в зарослях папоротника, лежали несколько камней уникальной формы, каждый из которых весил 4,4 фунта. Но только один из них служил ключом.

Я принес камень к скалам и в свете фонаря положил на то самое место, которое указала Пенни. Мы отступили на шаг-другой, потому что каменная дверь не шевельнулась бы, если положенный на нее вес отличался бы от требуемого. Через несколько мгновений горизонтальный участок торчащей из травы скалы поднялся, поворачиваясь на невидимых шарнирах, отбросил камень-ключ и встал на попа, открыв потайной люк.

Хотя скалы казались естественными, создали их люди. Тридцатью восемью годами раньше Гримбальд, его загадочный отец, его уникальная мать, его необычный брат Ленни, его отличающийся от других брат Лэнни, его вызывающий интерес брат Лонни, его незаурядная сестра Лола и его очень странный дядя Бэшир присоединились к Клотильде и семи членам ее выдающейся семьи, чтобы построить дом, который мог послужить и убежищем в случае конца света. Такой вот свадебный подарок решили они преподнести Гримбальду и Клотильде.

Вы можете подумать об этом проекте как об амбаре для молодоженов, какие строят амиши^[281], да только никто из этих людей к амишам не принадлежал, амбар они строить не собирались, использовали все достижения научно-технического прогресса, иной раз позволяли себе крепкое словцо, и большая часть строительных работ проводилась в секрете без разрешения департамента строительства. Все управлялось рычажно-шестеренчатыми механизмами, и система получилась такой сложной, что я предпочел бы умереть при Армагеддоне, но не стал бы набираться знаний, необходимых для того, чтобы поддерживать ее в рабочем состоянии и иной раз приводить в действие.

Уходящая вниз лестница вела к стандартной стальной двери. Она практически не отличалась от тех двух, которые охраняли доступ в комнату безопасности дома Марти и Селины на полуострове Бальбоа. Замочной скважины, само собой, не было: рычаги, управляющие запорным механизмом, находились под дренажной решеткой, вделанной в пол.

Прутья решетки образовывали множество квадратных отверстий со стороной в полдюйма, и лишь по углам располагались по три отверстия побольше. Если ты знал, в какие из этих отверстий нужно сунуть пальцы, то смог бы поднять решетку и получить доступ к рычагам, открывающим дверь.

Если бы сунул пальцы не в те отверстия, то не только не смог бы поднять решетку, но и остался без пальцев: решетка бы их отрезала.

К тому времени, когда наши отношения с Пенни перешли в стадию, предшествующую свадьбе, я уже познакомился с ее родственниками и чуть ли не на полном серьезе задавался вопросом, а не носит ли она разработанную ими специальную одежду, охраняющую от сексуальных хищников и позволяющую отсечь по запястья руки при попытке сунуться без приглашения в неположенное место.

Чтобы не навести на наш след Ширмана Ваксса, мы не позвонили заранее, поэтому Гримбальд и Клотильда не знали о нашем приезде. При таком раскладе, даже если бы мы сняли дренажную решетку, не потеряв ни единого пальца, и с помощью скрытых под ней рычагов открыли бы стальную, взрывоустойчивую дверь, за порогом нас могли подстерегать новые опасности. Вокруг своего бункера-убежища Бумы возвели глубоко эшелонированную оборону, так что в коридоре, который начинался за дверью, хватало смертоносных ловушек.

Рядом с дверью из стены торчала труба с крышкой-колпачком, которая крепилась к туго натянутой, проходящей по трубе цепочке. Труба (и цепочка) уходила к главной комнате бункера. Там цепочка соединялась с бронзовым молоточком, который, если дергали за цепочку, бил по бронзовому колоколу, издавая ясный, чистый звук.

Несколько раз дернув за цепочку, Пенни прозвонила свой личный код. Выждала десять минут, прозвонила вновь.

Я услышал эхо, едва донесшееся по трубе из далекой комнаты в мире Бумов.

Полминуты спустя внутри стального барьера начали поворачиваться механически управляемые шестерни, выводя засовы из дверной коробки. Дверь открылась.

Пенни первой уверенно вошла в Коридор тысячи смертей.

Глава 37

Именно так Гримбальд и Клотильда называли его — Коридор тысячи смертей, но, конечно, преувеличивали. В стенах этого коридора, длиной в четырнадцать футов, высотой в семь, чернели отверстия, расположенные хаотически и на разной высоте. В каждом находился подпружиненный стальной стержень, с одним тупым концом и вторым — острым, как заточенный карандаш. Всего сто восемьдесят смертоносных снарядов — не тысяча.

Управляемые механикой, а не электричеством, эти дротики могли вылетать по одному и десятками. Благодаря мощной пружине и острию они без труда пробили бы кевларовую броню незваного гостя.

Электрические лампочки освещали коридор. Если бы нарушилась централизованная подача электричества, в дело вступили бы аккумуляторы. Они подзаряжались Гримбальдом и Клотильдой, которые крутили педали велосипедного тренажера, приспособленного под электрогенератор.

Некоторые люди воспринимают искусство выживания как хобби, другие — как благоразумную философию. Для моих родственников со стороны жены это была религия.

Дальний конец Коридора тысячи смертей перегораживала еще одна стальная дверь, отличающаяся от первой окошком из пуленепробиваемого стекла. Через него на нас смотрело улыбающееся лицо Гримбальда.

Открыв дверь, он заполнил дверной проем от боковины до боковины, от порога до притолоки. Ростом в шесть футов и шесть дюймов, весом в двести пятьдесят фунтов, с грудью колесом, с большущей головой, на которую не так-то легко найти шляпу, и с живым, подвижным лицом, Гримбальд напоминал многих мифологических героев, и Пола Буньяна^[282], и Санта-Клауса, и Зевса, и Марса, и Одина…

— Дети! — пробасил он. — Какой приятный сюрприз. Добро пожаловать в наш бункер.

Как обычно, его наряд состоял из яркой гавайской рубашки, брюк цвета хаки и кроссовок. На рубашку пошли акры материи с силуэтами множества пальм на фоне заходящего солнца, а в любой из кроссовок младенец Моисей мог бы плыть по реке, чувствуя себя в большей безопасности, чем в корзине из тростника.

По словам Майло, он боялся, что дедушка Гримбальд как-нибудь наступит на него и еще долго этого не заметит. Разве что вечером, снимая обувь, увидит, что к подошве прилип раздавленный ребенок.

Имя Гримбальд — сочетание древнегерманского слова, означающего «яростный», и древнеанглийского, означающего «смелый». Я никогда не видел тестя в ярости, хотя не мог отказать ему в смелости. И не сомневался, напади кто-нибудь на него, он пришел бы в такую ярость, что скрутил бы нападавшему голову, а потом оторвал бы ее от шеи.

Несмотря на грозную внешность и эксцентричность (а может, именно благодаря им), взрослые находили Гримбальда харизматичным, а дети — неотразимым. Майло обожал своего деда. В развевающемся желтом плаще подбежал к гиганту, позволил тому поднять его и устроился на сгибе массивной руки Гримбальда, действительно напоминая желтого цыпленка.

Поцеловавшись с внуком, Гримбальд спросил:

— У тебя опять что-нибудь взорвалось?

— Нет, деда. Я ничего не взрывал.

— Это плохо. Но не теряй надежды. Многое в мире просто просится, чтобы его взорвали, так что это всего лишь вопрос времени.

Пенни поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать отца, который наклонился, как Кинг-Конг к Фей Рей. Потом чуть распрямился и поцеловал меня в лоб, после того как я скинул с головы капюшон.

Лесси прыгала, прыгала и прыгала, требуя внимания Гримбальда, пока он в воздухе не поймал собаку за загривок, поцеловал в холодный нос и отдал Майло, с легкостью держа на руке обоих.

Мы последовали за ним, оставив позади дверь с окошком, и очутились в первой из подземных комнат, мастерской, размером двадцать на тридцать футов, где он ремонтировал механические системы бункера.

Счет инструментам шел на сотни, все отличало самое высокое качество, ни у одного не было электропривода, потому что после крушения цивилизации он и Клотильда не собирались загонять себя до смерти на велотренажере, чтобы привести в действие электродрель или циркулярную пилу.

Пересекая мастерскую, мы с Пенни сняли плащи и повесили на крючки, тогда как Майло остался в желтом дождевике.

Пока что в бункере горели электрические лампочки, но после конца света Бумы намеревались перейти на свечи. Они запасли тысячи свечей.

За мастерской находился большой склад с консервами и упаковками высушенных сублимацией продуктов, а также с бочками семян на случай, если после Армагеддона земля снова станет пригодной для ведения сельского хозяйства.

В спальне с традиционной обстановкой стены украшали большие, размером с постер, фотографии гигантских сооружений, «схваченных» в момент обрушения, яркие свидетельства катастроф, организованных за плату Гримом и Кло. Отсутствие окон добавляло этому уютному помещению толику клаустрофобии.

Они не жили в бункере двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. На поверхности высилась комфортабельная гасиенда, в которой они и проводили большую часть времени, если не улетали в далекие края со своей командой взрывников, чтобы превратить что-то большое в груду обломков. «У нас взрыв» — так они говорили. К примеру: «У нас взрыв в Далласе в следующий четверг».

Дом на земле они приобрели на вымышленное имя. Жили в нем под другим вымышленным именем. Настоящие адепты выживания смогли укрыться от всевидящего ока властей, превратиться в призраков, прежде чем окончательно уйти под землю.

Официально они проживали в небольшой квартире-офисе в Анахайме, где секретарша, внешне напоминающая актрису Джуди Денч, принимала и проверяла заказы, чтобы убедиться, что люди, которые хотели что-то взорвать, располагают необходимыми полномочиями для подписания соответствующего контракта.

Здесь, в каньоне, Грим и Кло никогда не разговаривали со своими соседями, что, впрочем, могло и не вызывать удивления, поскольку ближе всех к ним жила супружеская пара, совершенно не жаждавшая общения. После того, как эту парочку дважды против воли усаживали в летающую тарелку и увозили к далекой звезде, они прятались в каньоне от злобных инопланетян.

Хотя жили Гримбальд и Клотильда главным образом на земле, каждый месяц на два или три дня они обязательно спускались в бункер («запирались», так они это называли), готовились к концу света.

Помимо регулярного «запирания», они всегда находили поводы для экстренного (пугающее заявление безумного лидера Ирана, пугающее заявление невежественного лидера Соединенных Штатов, на текущий момент — взрыв нашего дома), я подозревал, что они предпочитают бункер залитому солнцем миру, но стесняются в этом признаться.

В самой большой комнате, гостиной, совмещенной с кухней, стояли кресла, диван, торшеры с абажурами из цветного стекла, массивный обеденный стол. Стены украшали рисунки юной Пенни (в школу она не ходила, получила домашнее образование).

Бункер располагал эффективной системой вентиляции, позволяющей разделять дым, идущий из одного источника, на семь потоков. Отводные трубы находились в разных частях леса, чтобы банды посткатастрофных варваров, или дегенераты-зомби, или чудовища, которые будут бродить по руинам мира, не смогли бы определить, откуда доносится такой вкусный запах.

Вот почему Клотильда могла пользоваться дровяной печью, на которой и готовила, когда мы прибыли в дом. В гостиной-кухне стоял густой аромат жареной картошки, лука и тушеной свинины.

— Милашка! — позвал ее Грим. — Мне не пришлось никого убивать. В звонок и на самом деле позвонили наши детки.

Клотильда Бум (урожденная Нэнси, с девичьей фамилией Фарнэм) навевала мысли об амазонках: рост шесть футов три дюйма, широкие плечи, большая грудь, сильные руки, прямой, как стальная труба, позвоночник. Густые черные волосы, без единого седого, свободно падали на плечи (обычно она заплетала их в косы и укладывала на затылке), обрамляя на удивление (такие решительные черты могли бы украсить носовую часть корабля викингов) красивое лицо.

Шнурованные сапоги достигали колен, их верхнюю часть закрывал подол юбки из грубой серой материи. Мужскую рубашку из джинсы́ она заправила под пояс с пряжкой в виде оскаленной морды змея. На шее блестел серебряный медальон, в нем она хранила клок волос из гривы лошади, насмерть затоптавшей мужчину, который попытался (но своего не добился) изнасиловать Клотильду, когда она была четырнадцатилетней девушкой-подростком.

Клотильда повернулась к нам. Ее лицо блестело от пота и светилось счастьем.

— Я поняла, что вы можете приехать сегодня, когда увидела странный рисунок прожилков на одном из листьев базилика, которые клала в суп.

Я знал Клотильду уже десять лет, но по-прежнему не мог понять, то ли она на полном серьезе верит в свои пророческие способности, то ли говорит все это в шутку. Даже Пенни, которая прожила с матерью гораздо дольше, не может остановиться на одном из вариантов. Вот и выходит, что Кло ведет какую-то озорную игру, испытывая нашу доверчивость, терпение и приверженность к здравомыслию.

Корни имени Клотильда — в древнегерманском слове, которое означает «прославившаяся в битве».

Кло обхватила Пенни, оторвала от пола, поцеловала два, три, четыре раза.

— Тыквочка, ты такая худенькая, ты не ешь, ты просто увянешь.

— Я ем хорошо и много, — заверила ее Пенни, дожидаясь, пока ее поставят на землю.

— Ты перестала есть мясо! — заявила Клотильда. — Девочка, ты стала щипать травку, как козочка!

— Нет, мама. Я бы никогда этого не сделала.

— Вегетарианство убивает, — предупредила Кло. — Жизненно необходимые органы сжимаются, мозг тупеет. Посмотри в зеркало на свои зубы. Центральные резцы, боковые резцы, клыки… все предназначено для того, чтобы пережевывать мясо. Вегетарианство — это неестественно, неправильно, мерзко.

— Я ем много мяса, — успокаивала ее Пенни. — Я ем мясо при каждой возможности. Я жить не могу без мяса.

— Часто есть мясо недостаточно, если ты ешь его маленькими порциями. — Кло наконец-то поставила мою жену на ноги.

Иногда мне просто не верилось, что у Гримбальда и Клотильды могла появиться такая миниатюрная, изящная и застенчивая дочь. Две из трех свидетельствующих об этом улик (черные волосы, унаследованные от Клотильды, и синие глаза того же оттенка, что у Гримбальда) не убеждали. Спасала третья, неопровержимая: при всей своей миниатюрности твердостью характера и непреклонностью она не отличалась от Бумов.

Клотильда подошла ко мне, как валькирия, спустившаяся с небес к умирающему воину, чтобы забрать его душу, и я чуточку испугался, что сейчас она поднимет меня и усадит на сгиб руки.

Она поцеловала меня в щеку.

— От одного твоего вида у меня поднимается настроение, Гильдебранд.

— Со мной та же история, Нэнси.

— Ах да, да, я забыла… ты предпочитаешь Кабби.

— Раз уж это мое имя. Прекрасно выглядите, Клотильда.

— Каждый вечер, перед тем как лечь спать, я кладу под подушку маленький шелковый мешочек с листьями чабреца. И ты выглядишь таким подтянутым.

— В прошлом месяце я съел лучшую часть коровы, — ответил я, чтобы доставить ей удовольствие и избежать лекции.

— У коровы нет худшей части. Все они одинаково вкусны.

Отвернувшись от меня, она шагнула к Майло, сидящему на руке деда, двумя руками обхватила голову мальчика. Говоря с ним на кельтском между поцелуями, чмокнула в лоб, глаза, нос, щеки, уголки рта и подбородок. Я верю, что таким образом она благословляла внука.

Потом выхватила Лесси из объятий мальчика. Держа собаку в вытянутых руках, радостно смеясь, закружилась на месте, в развевающейся юбке.

Если бы я сделал что-то подобное, Лесси заскулила бы от страха или, оскалив зубы, зарычала, требуя, чтобы я прекратил это безобразие. В руках Клотильды она блаженно улыбалась, а хвост мотался из стороны в сторону.

Когда собаку поставили на пол, ее шатнуло, но Клотильда на головокружение не пожаловалась, тут же вернулась к дровяной плите, прежде чем у нее что-то могло подгореть.

— Вы остаетесь на обед, — объявил Гримбальд.

— Они уже пообедали, — откликнулась Кло, прежде чем кто-то из нас успел ответить. — Я видела это в листке базилика.

— Тогда вы расскажете нам о взрыве вашего дома, пока мы будем обедать, — нашел выход из положения Гримбальд. — Какой использовался метод, как выглядел дом, когда рушился, как разлетелись обломки.

— Они приехали за оружием, — добавила Клотильда.

— Вы и это увидели в листке базилика? — спросил я.

Пенни указала на каменный пол.

— Думаю, она скажет тебе, что об этом ей поведали капли дождя, упавшие с плаща Майло.

— Совершенно верно, дорогая, — Клотильда подняла деревянную лопатку, чтобы подчеркнуть значимость своих слов. — Значит… ты наконец-то признаешь, что у меня есть пусть маленький, но дар провидицы.

— Что у тебя есть, мама, так это театральный дар. Тебе нравится быть загадочной и заботливой.

— Моя дочь — скептик. Но я тоже люблю тебя, дорогая.

Наконец-то опустив Майло на пол, Гримбальд встал на колено и, помогая ему снять желтый дождевик, спросил:

— За оружием? Но я думал, Каб, что ты против оружия.

— Я не против того, чтобы оно было у других, Грим. Что же касается меня… я испытывал к нему отвращение.

— А теперь?

— Я это отвращение преодолеваю.

Глава 38

Из гостиной бункера путь в арсенал лежал через прежнюю спальню Пенни. За пятнадцать лет, прошедшие со дня ее отъезда из дома, спальня ни на йоту не изменилась, осталась точно такой же, как в детстве Пенни, проведенном ею с родителями под землей в те дни, когда они спускались в бункер.

Отчасти из сентиментальных мотивов, они не расширили арсенал за счет спальни дочери. Они также надеялись, что мы с Пенни различим признаки надвигающегося Армагеддона и присоединимся к ним в этой цитадели выживания до того, как политикан, или безумный мулла, или рехнувшийся диктатор, или группа обозленных утопистов, или просто повседневная деятельность федеральной бюрократии уничтожит цивилизацию.

Я не исключаю возможности того, что придет день, когда мы спустимся с ними под землю. Но прежде чем поселиться в бункере, я настою на том, чтобы из комнаты Пенни убрали постер обнаженного по пояс Джона Бон Джови: не хочу, чтобы он напоминал ей, что она получила гораздо меньше, чем сулили ей девичьи грезы.

Арсенал находился рядом с еще одной большой комнатой их подземного комплекса. В нем собрано самое разное оружие, не говоря уже о боеприпасах. Защитникам Аламо хватило бы их на пять лет.

Разумеется, в прошлом, когда Пенни была Брунхильдой, она росла в окружении оружия. И хотя считалась с моим мнением и дома оружия не держала, дважды в год ездила с родителями в тир, чтобы не терять навыков меткой стрельбы.

Я бы предпочел остаться на кухне с Клотильдой и Майло. Но ради защиты моей семьи, если я, действительно, хотел перебороть отвращение к оружию, мне не оставалось ничего другого, как взглянуть на него, а вскорости, похоже, даже и коснуться.

Пенни и ее отец углубились в сугубо техническую дискуссию об оружии, которое подошло бы нам больше всего. Я пытался внимательно слушать их и набираться ума, но очень скоро вообще перестал что-либо понимать. Совсем как кельтские слова, которыми Клотильда благословляла нашего сына. И вскоре им удалось сделать то, чего я и представить себе не мог: оружие стало для меня менее пугающим, зато ужасно скучным.

Я вышел из арсенала в последнюю и самую большую комнату бункера. Здесь находилось доказательство (если бы я в нем нуждался), что Грим и Кло — не безумцы, что они ничем не отличаются от других эксцентричных людей.

Под выживанием они понимали не просто сохранение собственных жизней в случае глобальной катастрофы. Они надеялись сохранить и фундаментальные труды мысли и искусства, которые дал миру Запад, общество, исходящее из того, что каждый человек рождается с чувством собственного достоинства и дарованным Богом правом быть свободным, которое никто не может отрицать или оспаривать.

Книги.

Классические произведения древнегреческой философии. Аристофан… Аристотель… Платон…

Пьесы Еврипида. Плутарх с жизнеописаниями легендарных и реальных греков и римлян. Геродот — с древней историей. Гиппократ — с медициной. Евклид и Архимед — с механикой и математикой.

Шедевры Средних веков: Данте… Чосер… Святой Фома Аквинский…

От Шекспира до «Жизни Джонсона» Босуэлла, от Диккенса до Достоевского^[283].

Двадцатый век, в течение которого напечатали больше книг, чем в любом другом, представляли не больше сотни томов. Конрад, соединивший столетия «Сердцем тьмы». Беллоу… Черчилль… Оруэлл… О'Коннор… Пастернак… Во…

Они запасли по три экземпляра каждой книги. Два — в герметичной вакуумной упаковке, третий — только в суперобложке, для чтения.

Я склонен верить, что такие же библиотеки были и в других семейных бункерах, возможно, в некоторых хранились и коллекции репродукций произведений искусства, созданных до заката Запада. Когда искусство праздновало и отражало радость жизни, а не ее грехи и негативные стороны.

Иногда даже крайняя эксцентричность не есть что-то аномальное — просто необычное. Иногда это даже проявление мудрости. И все связанное с бункером Бумов, возможно, следовало воспринимать как благоразумие, а не навязчивую идею, и то, что могло выглядеть эгоистичным, на самом деле являло собой благородство.

Я вернулся в арсенал. Пенни и Гримбальд закрывали крышки двух металлических чемоданчиков размером с «дипломат», в которые уложили выбранные для нас оружие и боеприпасы.

Грим протянул мне один чемоданчик.

— Пенни научит тебя, как пользоваться предохранителем и стрелять. Если бы я верил в переселение душ, то сказал бы, что в прошлой жизни она была Энни Оукли^[284].

— Моя жена — восхитительная поклонница оружия.

Грим щелкнул большим и указательным пальцем.

— Вот и хорошо! И я купил все то, о чем просил Майло.

На мгновение я подумал, что наш мальчик тоже заказал себе оружие.

— Нет, нет, — покачал головой Гримбальд. — Месяц назад он позвонил по телефону и продиктовал список электронных устройств и специальных микрочипов.

— Но я всегда сам покупаю то, что ему нужно.

Грим отвернулся от нас и двинулся в глубь арсенала. Словно Тор, забывший, куда положил последнюю связку молний.

— Этого ты бы купить не смог. Они запрещены к продаже.

— Запрещены кем?

— Государством. — Он достал из шкафа маленький чемодан. — Чтобы их купить, надо иметь связи на черном рынке.

— Почему?

Вернувшись с чемоданом, Гримбальд улыбнулся и подмигнул мне и Пенни.

— Ну, скажем так… эти вещицы имеют… военное назначение.

Мы с Пенни переглянулись, обменявшись десятью тысячами слов тревоги.

— И что, интересно, задумал наш малыш? — задал Гримбальд риторический вопрос.

— Что-то очень отличное от устройства для межзвездной связи, — ответил я. — Это все, что нам известно.

— Придет день, когда он сделает что-то особенное, — предрек Гримбальд.

— Этого-то мы и боимся, — ответил я.

Глава 39

Когда мы вернулись на кухню, Майло сидел на высоком стуле, а Клотильда, по-прежнему занятая готовкой, знакомила его со сведениями о будущем, почерпнутыми из гущи выпитого утром кофе.

После того, как Грим рассказал мальчику о чемоданчике с запрещенной электроникой, Пенни выдала свой комментарий:

— Я удивлена, что ты втянул деда в противоправное деяние.

— Да перестань, Тыквочка, — отмахнулся Гримбальд. — Я всю жизнь незаконно покупаю оружие. А это не оружие. Всего лишь маленькое одолжение моему единственному внуку.

— Не такое уж это и преступление, мамуля, — на лице Майло читалось смущение. — А кроме того, я не собираюсь делать ничего плохого.

— А что ты собираешься делать?

— Эту клевую штуковину.

— Какую штуковину?

— Такую штуковину, которую нет возможности описать.

— Нет возможности или желания?

— Это штуковина, которую надо проверить экспериментально.

— И когда мы будем ее проверять?

Мальчик пожал плечами.

— Когда-нибудь.

Клотильда предложила оставить Майло в бункере.

— Ваш дом взорвали, вам понадобилось оружие. Конечно, не наше дело влезать в то, что происходит, но у вас определенно проблемы, а здесь он будет в большей безопасности.

— Разумеется, это наше дело, мама, — ответила Пенни. — Я вкратце все рассказала папе, пока мы собирали оружие. — Она повернулась ко мне. — Может, действительно, оставить Майло здесь?

Прежде чем я успел раскрыть рот, Майло ответил шепотом, который разнесся по гостиной, как крик:

— Если вы не возьмете меня с собой, вас обоих убьют.

Взгляд его синих, словно у матери, глаз пронзал насквозь. Сначала он посмотрел на меня, потом на Пенни.

— Я вам нужен, — добавил он. — Вы еще не знаете почему, но скоро поймете.

Вновь он повернулся ко мне. Личико оставалось детским, но глаза принадлежали взрослому, который заглянул в бездну и не боялся заглянуть туда вновь.

— Я маленький, — говорил он все тем же шепотом, — я юный, но я — другой. Вы всегда уважали это мое отличие и всегда верили мне. Поверьте и теперь. Есть причина, по которой я такой, как есть, есть причина, почему я родился от вас. Всегда есть причина. Мы должны быть вместе.

В этот момент прозвище Спуки (Мороз-по-коже) подходило ему, как никогда.

— Хорошо? — спросил я Пенни.

Они кивнула:

— Хорошо.

Когда Майло улыбнулся, я нашел его улыбку заразительной.

Клотильда достала одно яйцо из корзинки, где их лежало десятка два, и бросила на пол. Какие-то мгновения изучала расплескавшиеся белок и желток, осколки скорлупы.

— Он прав. Если вы не возьмете его с собой, больше мы вас не увидим.

С высокого стула-насеста Майло обозрел разбитое яйцо, потом улыбнулся деду:

— Бабушка такая затейница.

— Не то слово, — подтвердил Гримбальд, светясь от любви к жене. — До сих пор помню, как впервые увидел ее… в лесу, на коленях, руки по локоть в туше оленя.

Девичья краска залила лицо Клотильды, когда она окунулась в это романтическое воспоминание.

— После того, как застрелишь его, лучше сразу разделать тушу, чтобы ничего не измазать дома. Но всегда есть опасность, что запах крови привлечет голодных хищников. Твой дедушка стоял в тени дерева, и, подняв голову, я подумала, что это медведь.

— Она так быстро перескочила от туши к винтовке, — припомнил Грим, — что в тот день я стал ее второй жертвой.

Оба рассмеялись, потом заговорила Клотильда:

— Он пролепетал что-то вроде: «Я вижу Диану, римскую богиню охоты и луны, здесь, при свете дня и затмевающую солнце».

— Деда действительно так сказал? — спросил Майло.

— Действительно. Поэтому я сразу поняла, что должна или застрелить его, или выйти за него замуж.

Пенни слышала эту историю несчетное количество раз, поэтому она не зачаровала ее, как Майло.

— У нас впереди долгий путь. Пожалуй, нам пора трогаться. Где Лесси?

— Вероятно, в картофельном ларе, — догадался Майло.

— Я же сказала тебе, лапочка, что ларь пуст, — напомнила ему Клотильда. — Я забыла заполнить его в прошлом месяце, а сегодня использовала последние картофелины.

— Потому-то она и забралась туда, бабуля. Прохладное, темное, спокойное место. И там так хорошо пахнет. Иногда Лесси нужны прохлада, темнота и покой.

В северо-восточном углу кухни деревянные крышки закрывали две ямы с бетонными стенами и полом, одну для картофеля, вторую — для лука.

Клотильда, Пенни и я встали у крышки, которую поднял Гримбальд.

В яме четыре на пять футов, четырьмя футами ниже, на пустых мешках из-под картошки лежала Лесси. Подняла голову на скрип петель, зевнула.

— Крышка тяжелая, — заметила Клотильда. — Как же она попала туда?

— Как обычно, — ответил я.

— И как это?

— Понятия не имею.

Глава 40

После того, как мы вышли из бункера в мир темноты, дождя и беды, дорога нам предстояла дальняя.

Время, проведенное у Бумов, придало мне сил, как физических, так и духовных, но они вновь начали уходить, как только мы продолжили путь.

Поскольку Пенни поспала пару часов в доме на полуострове, она в какой-то степени оправилась от бессонной ночи, когда Ширман Ваксс раз за разом разряжал в нас «Тазер». Предоставив мне возможность подремать, села за руль на первом участке нашей поездки на север.

На заднем сиденье, с помощью ручного фонарика, Майло изучал электронные детали и узлы, купленные Гримбальдом на черном рынке, тогда как Лесси шумно их обнюхивала. Он радостно что-то бормотал себе под нос. Возможно, слова эти предназначались и собаке.

Дворники ветрового стекла по эффективности вроде бы не уступали серебряному медальону гипнотизера. А когда мы вернулись на асфальт, шуршание шин могло бы стать снотворным.

И при более благополучных обстоятельствах мне редко удавалось заснуть в движущимся автомобиле. Возможно, движущая сила моей жизни — интерес к тому, куда я иду, не сегодня и не завтра, а вообще, каков мой конечный пункт назначения. Движение автомобиля всякий раз подогревало этот интерес, желание узнать, куда мы все же прибудем, и с каждой милей во мне росло волнение от предвкушения встречи с неведомым.

— Иногда я тревожусь из-за Майло, — обратился я к Пенни, не открывая глаз. — В бункере я осознал, что у тебя было такое же детство, как сейчас у него. Домашнее обучение. Ни друзей, ни подруг. Твой мир ограничен семьей, ты — словно в изоляторе. Каковы негативные стороны такого детства?

— Никаких, — без запинки ответила она. — Расти в любящей семье, с родителями, которым не чужды чувство юмора, здравый смысл и восхищение окружающим миром, — это не изолятор, а восхитительное убежище.

Я любил ее голос так же, как лицо. С закрытыми глазами не видел ее красоту, зато мог слышать.

— Больше, чем убежище, — продолжила Пенни. — Это храм, где ты можешь решить, кто ты, что думаешь о мире, прежде чем мир скажет тебе, кто ты и что должен думать о нем.

— У тебя был талант писать и рисовать, точно так же у Майло есть талант… к чему-то. Ты не задавалась вопросом, что с меньшей изоляцией и бо́льшим знакомством с жизнью ты бы писала и рисовала по-другому?

— Возможно, но я бы этого не хотела. К тому времени, когда я поступила в художественную школу, мне оставалось лишь улучшить технику. У меня уже сформировались взгляды на искусство, поэтому даже самые лучшие самоуверенные профессора не смогли навязать мне свои.

Какое-то время мы ехали в молчании, которое вновь нарушил я:

— Это какой-то волшебный мир. Твои старики, их образ жизни, воспитание такого чуда, как ты.

— Чудесного во мне не больше, чем в других. Вот почему весь наш мир — волшебный. В каждом младенце есть зернышко чуда… которое поливают или нет. Ребенком мне нравилось спускаться в бункер. Что-то в нем было от Толкина, дом Хоббита.

Я открыл глаза. Невысокие холмы и шестиполосное шоссе вроде бы и не ждали, когда их осветят лучи фар, а хотели раствориться в ночи, прежде чем эти лучи смогут извлечь их из темноты. Мостовая, другие автомобили, оградительные рельсы, напитывающаяся влагой земля и мы, все неслись к краю пропасти и за край.

— Семьдесят процентов заключенных выросли без отца, — продолжила она. — Мне повезло… у меня были и отец, и мать.

Когда я закрыл глаза, образ тающего мира остался со мной и унес в сон.

Во сне, опять один и потерявшийся, я шел по пустынной автостраде, проложенной среди безликих солончаков. Ни единого облачка не плыло по небу, воздух застыл, ни единой птички не кружило в вышине, белая линия не разделяла автостраду на полосы движения, и на черном асфальте выделялся лишь кровавый след, тянущийся к горизонту.

Меня разбудил звонок мобильника, которым я пользовался постоянно — не одноразового.

— Надо ли? — спросила Пенни, пока я выуживал его из нагрудного кармана.

Я замялся. Потом все-таки принял звонок.

Услышал голос Джона Клитрау — автора разруганного Вакссом романа «Дарующий счастье», писателя в бегах.

— Каллен, я должен рассказать вам о том, как погибли мои жена и дочери.

Глава 41

— Я должен рассказать, — повторил Джон Клитрау. — Должен.

Я выпрямился на переднем сиденье (после того, как заснул, чуть сполз по спинке) и увидел, что мы на пустынном участке автострады. Лишь редкие огни светились на соседствующих с ней холмах.

— Я сожалею о ваших утратах, — ответил я. — Порылся в Интернете. Знаю, что случилось с вашими родителями. Это все так… это ужасно.

Мука в его голосе едва слышалась, но все равно вызывала душевную боль. Ведь тонкое лезвие ножа тоже режет.

— Сразу после того, как мичиганская полиция позвонила мне, чтобы сообщить, что тела родителей найдены… при каких обстоятельствах и в каком состоянии… я рассказал им о Вакссе. Его рецензии, нашей убитой кошке. Они ничего не сделали, Каллен. Ничего. Почему? А потом снова позвонил Ваксс. Сказал одно слово: «Следующий?» — и положил трубку. Он — безумец… и это серьезно. Он сказал «рок», и мои родители умерли. Но кто собирался в это поверить… достаточно быстро, чтобы спасти остальных членов моей семьи? Не копы. Поэтому я взял Маргарет, двух девочек, и мы пустились в бега. Я хотел спрятать их в безопасном месте, прежде чем вновь обратиться в полицию. За нами никто не следил. Я знаю, что за нами не следили.

Я слышал, как он шумно сглотнул, потом еще раз.

Посмотрел на Пенни, она — на меня.

— Клитрау? — спросила она, и я кивнул.

— Мы проехали больше сотни миль, — продолжил он, — без какой-то определенной цели, лишь бы оказаться подальше от того места, где он мог нас найти. Это было хуже, чем страх, Каллен, не имело ничего общего с интеллектом или воображением, это был чистый ужас, идущий из подсознания. Страх можно контролировать силой воли, но тут я ничего не мог с собой поделать. А потом… отъехав на сотню миль, я почувствовал себя лучше. Да поможет мне Бог, но я почувствовал себя в безопасности.

Дождь усилился, громче забарабанил по крыше. Пенни увеличила скорость дворников, скрипя по стеклу, они быстрее забегали взад-вперед.

— Мы остановились в каком-то паршивом мотеле. В номере с двумя двуспальными кроватями. Не в таком месте, где мы привыкли останавливаться… мне казалось, что так безопаснее. Мардж и я собирались обдумать ситуацию, решить, что делать дальше. Эмили и Сара, наши девочки, шести и семи лет, не знали, что их дедушку и бабушку убили, но они все тонко чувствовали и понимали: что-то происходит…

Боль в его голосе стала острее, печали прибавилось.

— Для девочек мы с Мардж попытались все обставить так, будто отправились в отпуск. Повели в ресторан. Когда вернулись в мотель, девочки быстро заснули на одной из двуспальных кроватей, при включенном телевизоре. Мардж захотела принять горячий душ. Закрыла дверь ванной, чтобы не потревожить девочек. Я смотрел… смотрел… новости…

«Питербилт» с ревом пронесся мимо нашего «Маунтинера», на слишком большой для таких погодных условий скорости, окатил нас водой, которая не успевала стекать с мостовой. Она с грохотом обрушилась на ветровое стекло. Дворники справиться с ней не могли. Долго, слишком долго мы ехали вслепую. А впереди, скрытое водой, могло подстерегать что угодно…

— Я думал, что увижу в новостях что-нибудь о родителях, но о них ничего не сообщили. Потом… Мардж слишком уж долго пробыла в ванной. Я постучал, она не ответила, я вошел, чтобы посмотреть, все ли с ней в порядке, но она… ее там не было…

Пауза. Быстрое, учащенное дыхание. Но прежде чем оно еще более участилось, Джону удалось взять себя в руки.

При других обстоятельствах в такую жуткую погоду я бы предложил Пенни свернуть с автострады и подождать, пока дождь поутихнет. Но сейчас остановка глубокой ночью выглядела как приглашение в гости Смерти, вот я и предпочел, чтобы мы ехали дальше, пусть и наполовину ослепленные потоками воды.

А Джон заговорил вновь:

— Я увидел, что вода льется, дверь в душевую кабинку распахнута. Белье и халат Мардж лежали на полу. В ванной было окно с матовым стеклом. Нижнюю половинку подняли, занавеска колыхалась на ветру. Как он мог так тихо утащить ее, без борьбы? Я выглянул в окно. За мотелем начиналось поле, бесконечное поле, лишь где-то там вдали высились деревья. Светила полная луна, и никого, никого я не увидел…

Пенни прошептала мое имя, ей хотелось знать, о чем говорит Джон. Я глянул на нее, покачал головой.

Меня охватило предчувствие дурного: а вдруг она тоже исчезнет, как Маргарет Клитрау, повернет за угол, а когда секундой позже его обогну я, ее уже там не будет?

— В мотеле было три крыла. Я побежал к фасаду. В полной уверенности, что увижу, как ее заталкивают в машину. Но стояла такая тихая ночь. Я не увидел ни души. Только ночной портье сидел в своей клетушке, смотрел телевизор. Потом я увидел, что дверь в наш номер распахнута. Подумал… понял… я оставил девочек одних, и теперь их унесли, забрали у меня…

Еще один массивный трейлер начал обгонять наш «Маунтинер», его мощные фары прорезали струи дождя. Пенни ослабила давление ноги на педаль газа, чтобы грузовик быстрее проскочил мимо, и я чуть не попросил ее не снижать скорость.

— Но девочки спали, как я их и оставил. А на второй кровати… на покрывале сверкали кольца Мардж, обручальное, свадебное. Я знал, что она мертва, или я могу считать ее мертвой. Он бы не стал мучить меня кольцами, находись она где-нибудь поблизости, там, где я мог ее найти. Объяснять все это копам в незнакомом городе — пустая затея. Они бы подумали, что она ушла от меня. Возвращенные кольца это доказывали. Ни один похититель не вернул бы кольца. Ваксс похитил Мардж, он мог похитить и девочек. Я мог думать только о них…

Его голос переполняло чувство вины. Он верил, что предал Мардж. И пусть ничего такого не было и в помине, я понимал, что он будет верить в это до конца жизни.

— Успокойтесь, — предложил я. — Слишком много накопилось у вас на душе, вы можете позвонить мне позже. Не надо все и сразу.

— Нет. Я должен вам рассказать. Вы не понимаете. Я должен вам рассказать. — Он глубоко вдохнул. — Я побросал в чемоданы то немногое, что мы достали из них. Эмили и Сара так крепко спали, что едва шевельнулись, когда я перенес их в наш внедорожник и пристегнул ремнями безопасности на заднем сиденье. Когда уехал от мотеля, никто нас не преследовал. Но никто не преследовал нас и пока мы ехали от дома до мотеля, больше сотни миль…

— Кредитная карточка, — я вспомнил его предупреждение.

— Да. Я так и подумал… в мотеле я расплатился по «Америкен экспресс». Вы видите это в кино, они могут вас выследить. Но это же не ФБР. Всего лишь полоумный рецензент книг, у которого не больше ресурсов, чем у меня. Возможно, он что-то подложил в наш внедорожник…

— «Маячок», — предположил я.

— Поэтому я нашел тихий район, застроенный жилыми домами, где автомобили стояли и у тротуара, и на подъездных дорожках. Начал искать ключи за щитками, подсиденьями. Не мог поверить, что иду на такой риск. Обезумел от страха за девочек. Я украл «Крайслер ПТ Круизер». Перенес в него чемоданы, перенес девочек. Эмили начала хныкать, но я ее успокоил…

Пенни вглядывалась в залитое дождем ветровое стекло. Внезапно автомобили исчезли. В зеркалах заднего вида темнела ночь. И впереди не краснели чьи-либо задние огни. Автострада превратилась в вену в мокрой плоти ночи, и мы мчались по ней, словно пузырек воздуха, навстречу неведомой, но неизбежной гибели.

— Все это происходило на Восточном побережье, в штате Нью-Йорк, но, проехав сто миль, мы оказались в Пенсильвании. В «ПТ Круизер» я поехал на юг. Мой агент, Джерри Саймонс, жил на Манхэттене, но в округе Бакс ему принадлежал участок земли в четыре акра, где он проводил летние уик-энды. Как-то раз мы с Мардж гостили там неделю. Стоял поздний июль, и я не знал, где сейчас Джерри. Позвонил на сотовый, выяснил, что он в Нью-Йорке, придумал байку о том, что мне нужно тихое место, чтобы закончить роман. Он разрешил воспользоваться его домом. Я знал, где спрятан запасной ключ. Мы с девочками добрались туда за три часа…

Я уже прекрасно понимал, что Джон Клитрау впервые за прошедшее время, почти три года, делится воспоминаниями о происшедшем, и нужда выговориться очень остра. И вроде бы чувствовалось, что он хочет как можно скорее поделиться со мной сведениями, которые помогут мне избежать таких же утрат, какие постигли его.

Но после того, как он прибыл в тот дом в округе Бакс (естественно, в воспоминаниях), интонации изменились. Неотложность ослабла, не столь сильно ощущалось и чувство вины. Печаль перешла в леденящее кровь безразличие, голос стал унылым, лишился эмоциональной окраски.

— В ту ночь я не смог уснуть. Сидел в кресле спальни, разрываемый горем, виной и страхом. Я презирал себя, свою беспомощность. Ненависть к себе изматывала. Я заснул, когда рассвело. Проснулся и увидел, что девочек нет. Как пьяный, принялся бродить по дому, искать их. Перед тем, как найти в маленькой гостиной, примыкавшей к кухне, услышал их крики…

Безразличие в голосе Клитрау не звучало как стоицизм или подавление эмоций. Это была апатия, последняя соломинка сломала спину. Слишком много и долго он переживал и теперь лишился даже желания что-либо чувствовать.

— В гостиной Эмили и Сара, по-прежнему в пижамах, подбежали ко мне, плача, крича. Я хотел их обнять, но они оттолкнули мои руки, выбежали на кухню, начали подниматься по лестнице на второй этаж. И я увидел, что они смотрели телевизор. И я увидел на экране… мою жену, обнаженную, прикованную цепями к стене. И мужчина, его лицо скрывал капюшон… он… он… резал ее…

Пока я слушал Джона Клитрау, мобильник в моей руке стал влажным, грозя выскользнуть. Я крепче его сжал.

— Я уже не слышал криков девочек, — продолжил он. — Пошел наверх, чтобы их найти. Не нашел в спальне, где они спали, где я просидел рядом всю ночь. Не нашел в соседней комнате. Не нашел на втором этаже. На первом. Во дворе. Они исчезли. Я уже никогда их не нашел…

Внезапно мне захотелось, чтобы Пенни свернула с автострады и поехала прочь от того места, куда мы направлялись. Мы не были детективами, мы не знали, как собирать улики и выстраивать из них обвинительное заключение. А кроме того, если бы мы поехали туда, где бывал Ваксс, если бы стали ворошить прошлое, он, скорее всего, сумел бы нас найти. Тень хищника — не то место, где может спрятаться дичь.

Джон Клитрау продолжал бубнить о кошмаре, который не становился менее страшным из-за монотонности голоса:

— И я вернулся в маленькую гостиную у кухни, где на экране телевизора продолжали резать мою жену. А на полу перед телевизором лежали пижамы, в которых мои девочки выбежали из этой комнаты. Их вернули мне, так же как кольца жены. Я попытался достать DVD из плеера, но никакого DVD не было. Я попытался переключить канал. Она умирала на всех. И тогда что-то со мной случилось. Точно не помню, но вроде бы я разбил телевизор настольной лампой. И я знал, что Джерри держит в доме пистолет. Отправился на поиски, нашел и зарядил одним патроном. Я собирался покончить с собой…

Я уже давно ничего не говорил Джону. Мои слова не могли ничего изменить. И он не нуждался в подтверждении того, что я его слушаю.

Голос стал еще более безжизненным:

— Может, мне не хватило духа, чтобы покончить с собой, может, все эти годы я продолжал верить в святость жизни и потому не мог пойти на самоубийство. Но, главное, желание убить Ваксса перевесило желание свести счеты с жизнью. Поэтому я вставил в обойму еще девять патронов. И начал его ждать. Прошло три дня. Зазвонил телефон. Ваксс сказал одно слово: «Крыльцо». И на заднем крыльце я нашел DVD…

То ли по выражению моего лица, то ли по моей позе Пенни поняла, что меня вот-вот парализует от ужаса. Моя левая рука, сжатая в кулак, лежала на бедре. Вот она и накрыла ее своей правой рукой.

— Целый день я не мог посмотреть этот DVD. Потом посмотрел. Моих девочек тоже приковали к стене. Вероятно, их подробно проинструктировали, пообещали спасение за содействие, потому что они кричали и молили в камеру: «Папочка, больше не мучай нас. Папочка, пожалуйста, отпусти». А потом… а потом они… потом начался такой ужас, что я выключил телевизор. Этот DVD был вещественным доказательством, но доказательством, возлагавшим вину на меня…

Мчась сквозь холодный дождь, сквозь черную ночь, мы неминуемо приближались к лобовому столкновению со стеной, но не из бетона, а из окаменевшей тьмы, из набравшего прочность железа зла в образе Ширмана Ваксса.

— Я не знаю, что он сделал с их останками. С той поры мне удавалось остаться в живых. Я надеялся найти его, убить. Но теперь я понимаю, что это иллюзия, Каллен. До него не добраться. Он — сама ночь…

Джон замялся и вдруг разразился депрессивной тирадой:

— Невинные умирают, зло процветает. С иезуитским умением извращать правду злобным удается изображать благородных, и люди отбрасывают здравомыслие, склоняются перед ними, становятся их рабами…

Когда-то верящий в торжество справедливости, благоразумный, Клитрау, похоже, удивился собственным гнетущим словам, глубоко вдохнул и вернулся к Вакссу:

— Он — неприкасаемый, безжалостный. Каллен, вы думаете, что сумели уйти от него. Но он не хотел, чтобы кто-то из вас умер при взрыве дома. Он хотел только отнять у вас дом. Если бы не позвонил я, если бы не сказал, что вы должны бежать оттуда, он бы позвонил сам, чтобы предупредить…

Он однозначно указывал на то, что Ваксс прослушивал мои телефоны, не только знал, что Клитрау мне позвонил, но ознакомился с содержанием нашего разговора.

— Каллен, он не хотел, чтобы кто-то из вас умер при взрыве, потому что он ломает нас по очереди, шаг за шагом, а не всех сразу. И теперь я в башне Парижа с…

Какой-то звук, жуткий и печальный, донесся до моего уха, и поначалу я подумал, что эмоции вновь захватили Клитрау и он давится горестными рыданиями.

Но мгновением позже я понял, что это скорее агония, чем душевная боль. Потому что на первый звук наложился другой, который издал не Клитрау: что-то с чавканьем вспарывалось. Я слушал, как его убивали.

Телефон выпал из руки, ударился об пол, но не отсоединился. И какие-то мгновение предсмертные хрипы Клитрау доносились издалека.

Потом я услышал, как грохнулось упавшее тело. Вероятно, голова оказалась около телефона, потому что слышал я Клитрау лучше. Он пытался то ли набрать в грудь воздух, то ли вырвать.

Я без труда представил себе, что ему перерезали горло и теперь он захлебывался собственной кровью.

Я молился за скорейший конец его страданий и при этом надеялся, что он скажет мне хоть слово, приоткроет завесу тайны.

Но в считаные секунды все стихло: Клитрау ушел из этого мира.

Раньше, когда его голос звенел от эмоций и я предложил ничего не говорить или перезвонить позже, он ответил: «Я должен вам рассказать. Вы не понимаете. Я должен вам рассказать».

Убийца не застал его врасплох во время звонка. Джон Клитрау звонил по его требованию. С приставленным к горлу ножом. Его заставили повторить историю мучительной смерти жены и дочерей. Чтобы проинформировать меня и унизить его.

Передо мной дождь бил по ветровому стеклу.

После звонков в мой дом Клитрау попал в руки Ваксса. Возможно, через несколько часов после нашего прошлого разговора. Он использовал одноразовый мобильник, но звонил по моему зарегистрированному номеру, не зная, что Ваксс уже открыл на меня охоту, и этим Клитрау подписал свой смертный приговор.

Мы проехали мимо припаркованного на обочине автомобиля. Я увидел его только мельком, но мне показалось, что это черный внедорожник. Не «Кадиллак Эскалада», конечно же, нет. Ваксс не мог быть везде и одновременно. И за нами не появились горящие фары.

Из трубки донеслись другие звуки, издаваемые уже убийцей. Он попытался поднять мобильник, но сразу не получилось. Потом послышалось тихое ровное дыхание.

Твердо решив не заговаривать первым, я слушал его, а он — меня. Моей решимости надолго не хватило, и я, пусть и знал, кто это мог быть, спросил:

— Кто здесь?

Он ответил низким, скрипучим голосом, фальшивое добродушие которого не могло скрыть угрозы:

— Привет, брат.

Этот голос не принадлежал Ширману Вакссу, если только тот не мог менять голос.

— Брат, ты меня слышишь?

— Я тебе не брат, — ответил я.

— Все люди — братья, — заверил меня голос.

— Ваксс? Это ты? Кто ты?

— Я — потрошитель моих братьев, — и засмеялся жутким, мягким смехом.

Я опустил стекло дверцы, оборвал связь и выбросил мобильник в ночь.

Глава 42

За двадцать минут до полуночи Пенни съехала с автострады на первую стоянку грузовиков, которая встретилась нам после того, как я выбросил мобильник. Из-за плохой погоды многие дальнобойщики выбились из графика, вот почему не задерживались в ресторане. И стоянка, и заправки практически пустовали.

Пенни остановилась под навесом у бензиновой колонки. Мы вышли, оставив Майло и Лесси спать на заднем сиденье. Решили, что воспользоваться кредитной карточкой неразумно. И пусть мне не хотелось оставлять Пенни одну, пришлось идти в будку и расплачиваться наличными.

За кассой сидел добродушный старичок, методично жевавший табак. Без сомнения, он знал массу занимательных историй. Такие старички — бездонный кладезь для новеллиста, но я находился не во Флориде и не собирал материал для книги.

Прикинулся, что не знаю английского, и заговорил на выдуманном мною языке, как мне представлялось, квазиславянском. Впрочем, жесты помогали больше, чем слова. Когда я вернулся к «Маунтинеру», Пенни уже вставила пистолет в горловину бака и на дисплее бежали цифры.

Вне навеса, в безветренной ночи, дождь по-прежнему лил со страшной силой, словно пытался доказать справедливость закона всемирного тяготения любому, кто в него не верил, а таких, я убежден, великое множество, потому что живем мы в век воинствующего невежества, когда все, прекрасно известное на протяжении столетий, не только ставится под подозрение, но и отбрасывается в угоду новому видению, которое несут с собой кинозвезды и славящиеся глубиной ума рок-музыканты.

Несмотря на утверждение Майло, что он и ребенок, и не ребенок, я не хотел, чтобы он услышал о жестоком убийстве Джона Клитрау или о том, что тот рассказал о судьбе жены и дочерей. Поэтому я быстро ввел Пенни в курс дела, без лишних слов, но и не упустив ничего существенного.

Хотя Пенни не сказала, что от моей истории у нее разыгрался аппетит, ее не передергивало от очень уж натуралистичных подробностей. Но она то и дело озабоченно заглядывала в окно задней дверцы «Маунтинера», за которым спал наш сын.

Она закачала в бак весь оплаченный нами бензин, поставила пистолет на колонку, но мы не сели в машину, остались стоять под навесом. В холодном воздухе дыхание паром вырывалось изо рта.

— Значит, у Ваксса есть пособник, — кивнула она. — Небось такой же псих.

— Судя по голосу, тот еще экземпляр.

— Тогда понятно, как Ваксс мог делать так много и так быстро.

— Джон Клитрау назвал его безжалостным. Проще быть безжалостным, когда тебе помогают.

— Что все это значит, Кабби? Этим утром Клитрау сказал тебе, что Ваксс не просто критик с собственным мнением, но критик с программой действий. Что это за программа?

— Я не думаю, что он знал. Просто чувствовал. Но ведь у безумца и программа действий безумная. Даже если бы мы знали его программу, то все равно не могли бы понять его, не смогли бы эффективно ему противостоять. Он по-прежнему чокнутый, а чокнутые непредсказуемы.

— Я не уверена, что он безумец.

— Осторожно, сладенькая, а не то я подумаю, что и ты не в своем уме.

— Нет, он, конечно, рехнулся, все так, но он принадлежит к элитному классу, который определяет правила культуры, в том числе и то, кто достоин кем-либо считаться, а кто — нет. Таких не запирают в палату для буйных. Такие сами носят ключи.

— Душевнобольные руководят психушкой, так?

— Ты собираешься прикинуться, будто никогда этого не замечал?

— Возникает ощущение, что ты уже готова построить собственный бункер.

— Не думай, что я не рассматривала такой вариант.

— Послушай, Пенни, мы должны изменить наши планы.

— Какие планы? Насчет Лэндалфа?

Томас Лэндалф, автор романа «Сокольничий и монах», который, по версии полиции, жестоко истязал и замучил до смерти жену и дочь, после чего покончил с собой, облившись бензином и чиркнув зажигалкой, жил и умер в маленьком городке на севере Калифорнии, у самой границы с Орегоном. Местечко это называется Смоуквилл. Туда мы и направлялись.

В нашем отчаянном положении убийство Лэндалфа и его семьи казалось единственной ниточкой, которая может привести к уликам против Ваксса. Если Лэндалфа знали и любили в Смоуквилле, местные жители не приняли бы официальную версию. Они могут знать что-то такое, что не всплыло во время следствия и не стало достоянием репортеров, что-то такое, о чем следовало знать и нам.

— Клитрау — это урок для нас, — ответил я. — Он попытался нам помочь. Помогая нам, дал шансу Вакссу добавить еще один скальп к своей коллекции. Если мы начнем наводить справки в Смоуквилле, возможно, Ваксс и его дружок, брат всего человечества, услышат об этом.

Взгляд, которым она меня одарила, я бы с радостью сфотографировал. А фотографию вставил бы в альбом самых дорогих воспоминаний.

— И что ты предлагаешь вместо этого? — спросила она. — Поехать в дом Ваксса в Лагуна-Бич, постучать в дверь, встретиться с ним лицом к лицу?

— Нет, благодарю. Я видел «Молчание ягнят». Знаю, что происходит с людьми, которые входят в дом мистера Гамба.

— Тогда каков твой план Б?

Я слушал внимательно, но не услышал ни одного произнесенного мною слова. Только пар вырывался изо рта.

— Ты хочешь отказаться от наших жизней и убегать до самой смерти, как Клитрау? — спросила она.

— Нет, нет. Я знаю, этому не бывать. Мы, Гринвичи, конечно, любим побегать, а вот Бумы — нет.

— Чертовски верно. Теперь мы тем более должны ехать в Смоуквилл.

Я стоял, глупо кивая, словно одна из сувенирных собачек с качающейся головой.

— Дискуссия закончена? — спросила Пенни.

— Что ж, поскольку у меня веских аргументов нет, я полагаю, что да.

— Хорошо. Мы в трех часах к югу от Сан-Франциско. За руль садишься ты. Теперь моя очередь вздремнуть.

Я сел за руль. Пенни — на место штурмана.

На заднем сиденье спал Майло. Лесси тоже спала, но еще и попукивала время от времени. К счастью, когда она выпускала газы, они ничем не пахли. Казалось, Лесси стремилась никого не обидеть, не лаяла, не воняла.

Я уже выезжал на автостраду, чтобы продолжить путь на север, когда Пенни подала голос:

— Эти последние слова, которые произнес Клитрау перед тем, как ему перерезали горло. Они же не имеют смысла.

— Он сказал: «И теперь я в башне Парижа с…» — после раздались эти жуткие звуки.

— В башне Парижа. Эйфелевой башне? Он звонил тебе из Парижа?

— Нет. Я так не думаю. Он говорил с приставленным к горлу ножом. Он рассказал историю, которую ему приказали рассказать, знал, что теперь его убьют… может, в голове у него заклинило, и он начал нести чушь.

— У тебя создалось ощущение, что он несет чушь?

— Нет, — признал я. — Он говорил все тем же бесстрастным голосом.

— Эта фраза что-то означает, — заявила Пенни. — Что-то означает.

Глава 43

В «Маунтинере» бодрствовал только я, поэтому не имел никакой возможности с кем-то поговорить, и барабанная дробь дождя по крыше лишь изредка нарушалась пущенным собакой «голубком».

Мысли мои то и дело возвращались к рассказу Джона Клитрау о гибели его жены и дочерей. Ваксс хотел, чтобы я услышал об этом непосредственно от обреченного на смерть писателя.

Отчасти его цель состояла в том, чтобы деморализовать меня, напугать до такой степени, чтобы страх перестал служить движущей силой, наоборот, воспрепятствовал любым активным действиям, которые я мог бы предпринять, защищая себя и свою семью.

Вспомнив, как пытался убедить Пенни не ехать в Смоуквилл, я с ужасом осознал, сколь действенной показывала себя стратегия Ваксса.

Но он стремился не только к деморализации. Прежде чем убить Джона, Ваксс хотел раздавить писателя, заставить отказаться от взгляда на жизнь, который проповедовали его книги.

Именно в этом и состояла цель программы Ваксса, причина (помимо того, что убийства доставляли ему наслаждение), по которой он хотел убить Джона, Тома Лэндалфа, меня.

Мчась сквозь ночь и дождь, я слышал, как Пенни что-то бормочет во вроде бы безмятежном сне, как Майло чуть похрапывает на заднем сиденье… и Лесси только что вновь выпустила стайку шумных, но без запаха, «голубков».

Этот прозаический момент не столько позабавил меня, как показался драгоценным, ибо показывал, сколько радости может принести этот созданный для человека мир. Никакой машинной цивилизации, как бы мы ею ни кичились, такое было не под силу.

Вот почему Ваксса и подобных ему людей следовало остановить, не позволить им добиться своих целей. Этот мир принадлежал не им. Они могли заявлять об этом, опираясь на ложь, страх, насилие. Но если бы мы позволили им победить, никакой радости в этом мире уже не осталось.

Большую часть своей жизни я придерживался договоренности, заключенной со смертью: я — человек мирный, никого не трогаю, а она не трогает меня. Но договор этот терял всякое благородство и становился постыдным, если требовал, чтобы я не защищал свою жизнь и жизнь невинных.

С наступлением зари нам было необходимо найти пустынное местечко, где Пенни могла бы научить меня азам обращения с оружием.

И при этом ей предстояло узнать, что в самом начале нашего общения я обманул ее, не сказав всей правды. Я, конечно, обманывал и себя, притворяясь, что сокрытие правды — это совсем и не ложь, тогда как ничем другим это быть не могло.

Пенни знала, что мои родители умерли, когда мне было шесть лет. Почему-то она решила, что они погибли в автомобильной аварии, а я не стал ее разубеждать.

Она знала, что после их смерти меня воспитывала мудрая и заботливая женщина, моя так и не вышедшая замуж тетя, Эдит Гринвич, которая умерла от скоротечного рака, когда мне исполнилось двадцать.

Пенни полагала, что тетя Эдит была сестрой отца, и я не стал поправлять ее и в этом.

Добрая Эдит, единственная сестра моей матери, усыновила меня, чтобы гарантировать, что на меня, когда я вырасту, не будут смотреть с жалостью или подозрительностью, как смотрели бы, останься у меня прежняя фамилия, ассоциирующаяся с ужасным и жестоким насилием.

Родственников у меня практически не было, если не считать пары троюродных сестер, с которыми я не поддерживал никаких отношений, вот Пенни и решила, что я происхожу из очень маленькой семьи, которая с каждым поколением становилась все меньше. И в этом я не стал ее поправлять.

Когда-то у меня был брат, шестью годами старше. Его звали Фелим. Имя это ирландское и означает всегда хороший. Насколько я его помню, он соответствовал своему имени, был мне добрым братом.

Моего отца звали Фаррел, имя это кельтское и означает храбрец. Мое самое живое воспоминание, связанное с ним, доказывает, что он имел полное право зваться таким именем.

Мою мать звали Кирстен, имя это образовалось из древнеанглийского слова, означающего церковь, которое, в свою очередь, трансформировалось из древнегреческого слова, означающего Бог. По прошествии двадцати восьми лет у меня в памяти остались красота ее зеленых глаз, нежность, с которой она относилась к нам с Фелимом, и звенящий, заразительный смех.

У моего отца было три брата: Юэн (Джон на валлийском языке), Кентон (от гэльского слова, означающего красивый) и Трейэрн, которого все звали Трей. На древневаллийском слово это означало крепкий, как железо.

Юэна и Кентона, старших братьев отца, я помню смутно. Оба были бизнесменами и, как и мой отец, всегда работали.

Трейэрн, самый молодой из братьев, светлые волосы стриг коротко, его лоб рассекал шрам длиной в два дюйма, изо рта плохо пахло. Я помню его налитые кровью синие глаза, всегда поджатые тонкие губы, грязь под ногтями, ледяные руки.

Все это я запомнил в тот давнишний сентябрьский день, но от более ранних встреч с ним ничего в памяти не осталось. Для меня он словно родился вновь, такой новый и необычный, и его прошлое исчезло из архивов времени. Так окрещенный взрослый человек может сказать, что крещение смыло все его грехи, правда, в тот вечер Трей окрестил себя не водой, а кровью.

Фамилию Трея, Дюран, как и у моего отца, как и у меня в том сентябре, вы, скорее всего, вспомните. Тогда она долгие недели не сходила с газетных страниц, шестидюймовыми буквами смотрела с первых полос таблоидов, раз за разом повторялась, как мантра Зла, в новостных телевизионных выпусках.

Я открыл ему дверь.

Глава 44

Мне шесть лет. Каждое утро зовет к приключениям. Каждый вечер таит в себе загадку, особенно этот, в середине сентября.

Воздух прохладный, свет резкий, но день уже катится к вечеру, солнце вроде бы начинает смягчаться, но небо по-прежнему синее, а свет — золотой и волшебный, как и по дороге из города.

Наконец сумерки начали переплавлять синеву в пурпур, все сильнее заливая им западный горизонт, и вся семья собирается в просторном деревенском доме, который купил и отреставрировал дядя Юэн.

Принадлежащие ему сорок акров на берегу реки фермой никогда не были. Землю он приобрел у правительства штата, когда оно решило продать большой участок земли, разделив на маленькие.

Закатный свет окрашивает реку красным. Небольшая зыбь и водовороты создают ощущение экзотических форм жизни, которым не терпится вырваться на поверхность.

Мой дядя купил этот дом и участок, чтобы приезжать на уик-энды. Как человек, привыкший строить долгосрочные планы, он намерен окончательно перебраться сюда через двадцать лет, когда выйдет на пенсию.

В камине гостиной бронзовые подставки для дров сделаны в виде грифонов. У них крылья, и они, кажется, летят ко мне.

Мой отец, Юэн и Кентон — владельцы нумизматической фирмы. Они покупают и продают коллекции старинных монет, а также современные золотые монеты и слитки тем, кто желает таким образом защититься от инфляции.

Не так давно братья занялись торговлей золотыми и серебряными ювелирными изделиями. Любое их начинание приносит прибыль.

Я брожу по дому, и меня зачаровывают необычные старинные часы. Корпус резной, из красного дерева. Обезьяна карабкается вверх. Ее длинные передние лапы охватывают циферблат, пальцы переплетаются над двенадцатью. Хвост обезьяны — маятник.

— Время — это обезьяна, — говорит мне дядя Юэн. — Озорная, непредсказуемая, быстрая, словно кошка, больно кусающаяся.

В шесть лет я понятия не имею, о чем он говорит, но мне нравятся и слова, и их загадочность.

Юэн, Кентон и мой отец относятся к тем людям, которые считают, что плодами успеха нужно делиться. Вся семья поднялась на их плечах. Каждый сотрудник — родственник, всем достается часть полученной прибыли.

Только Трей никак не связан с компанией. У него нет чувства ответственности, свойственного старшим братьям. А кроме того, настоящая работа Трея не интересует. И поступи такое предложение, он бы его отклонил.

Трей остается на свободе, несмотря на трения с законом. Как потом выяснится, он организовал подпольную лаборатория по производству метамфетамина^[285].

Гостеприимство Юэна распространяется на всех членов семьи, за исключением Трея, которого не пригласили, и сестры моей матери, Эдит, которая живет в девятистах милях.

С учетом Юэна, его жены Норы и дочери Коллин, присутствуют тридцать девять членов семьи, считая детей.

Через час после заката неожиданно приезжает Трей. Он так отдалился от семьи, что шесть последних месяцев его никто не видел. Никто понятия не имеет о том, что ему известно об этой встрече.

Когда он стучит, я нахожусь в прихожей.

Через длинное окно (их два, с каждой стороны двери) из прозрачных панелей и матовых лун и облаков я узнаю стоящего на крыльце Трея. Он нагибается к панели из прозрачного стекла и подмигивает мне.

Я открываю ему дверь.

— Кабби, — говорит он, — вытри нос, малыш. Из него торчит сопля.

Когда я рукавом вытираю нос, он смеется, обхватывает влажной, ледяной ладонью мое лицо и отталкивает меня в сторону, так сильно, что я едва не падаю.

Закрыв дверь, он достает из-под длинного пиджака оружие — компактный автомат с коротким стволом, который может стрелять и одиночными выстрелами, и очередями.

Он хватает меня за волосы и тащит в арку между прихожей и гостиной.

Люди видят оружие и подаются назад, но не пытаются разбежаться, как будто открытая угроза насилия его предотвратит.

Гости находятся в четырех комнатах первого этажа, но дядя Юэн в гостиной, когда туда входит его сбившийся с пути истинного младший брат.

— Как дела, Юэн? — спрашивает Трей.

Юэн сохраняет хладнокровие.

— Чего ты пришел, Трей? Что тебе нужно?

— Даже не знаю, Юэн. Может быть… два миллиона золотыми монетами?

Как потом выяснится, Трей от кого-то услышал (а возможно, он все выдумал), что братья разделили золото между сейфом в магазине и секретным сейфом в новом доме Юэна.

По правде говоря, стоимость всего их золота гораздо меньше двух миллионов, и все оно хранится в магазине.

Трей заявляет, что не верит Юэну. Они начинают спорить друг с другом.

Я не могу оторвать глаз от автомата. Оружие сверкает, как что-то магическое, как меч, когда-то застывший в камне, а теперь освобожденный от него, только ясно, что магия в этом случае черная.

Однако я еще не осознаю, что оружие может быть использовано. Оно — диковина, волшебное уже одним своим видом, и нет необходимости пускать его в ход, чтобы заклинание сработало.

Поскольку по всему дому гремит музыка и гости в других комнатах увлечены разговорами, там никто и не догадывается о тихой драме, разворачивающейся в гостиной. Но в неведении им оставаться недолго, потому что Трей скоро поднимет регистр громкости.

Шестнадцатилетняя дочь Кентона, моя кузина Дейвена, стоит у кресла.

Назвав Юэна лжецом, Трей смотрит на нее.

— Эй, Дейвена, ты такая взрослая и красивая. Когда успела?

Дейвена нервно улыбается, не зная, что и сказать. Когда она улыбается, на щечках появляются ямочки. Ушки у нее аккуратные и гладкие, словно коричневое стекло.

Трей стреляет в нее дважды, и она, уже мертвой, падает через скамеечку для ног, лицом в пол, попой в воздух, юбка вскидывается, открывая трусики.

Хотя слова «достоинство» в моем словаре еще нет, я знаю, что это нехорошо. Я хочу стянуть ее юбку вниз, положить Дейвену на пол, на спину, убрать волосы с ее лица.

Странно, я не думаю, что она мертва, в тот момент не думаю. Это говорит о том, что я бунтую против неизбежности смерти.

Я не хочу, чтобы Дейвена выглядела так по-дурацки и непристойно, потому что на самом деле она умная и воспитанная. Но, как бы мне ни хотелось привести ее одежду в порядок, я не могу сдвинуться с места.

Выстрелы вызывают крики удивления в других комнатах.

Некоторые люди пытаются убежать. Но Трей пришел с двумя друзьями. Они врываются через дверь черного хода на кухне, через дверь в столовой.

Люди кричат, но сельский дом расположен слишком далеко от соседей.

Мой отец, который тоже в гостиной, должно быть, понимает, что время действенного сопротивления быстро уходит. Он хватает восемнадцатидюймовую статуэтку крестьянского мальчика и его собаки и бежит к Трею, замахиваясь статуэткой, чтобы огреть ею младшего брата, как дубинкой.

Трей стреляет ему в лицо. И стреляет еще дважды, когда отец, уже мертвый, лежит на полу.

Я все это наблюдаю, потом отворачиваюсь.

У детей есть способ справляться с психологическими травмами. Следуя ему, я говорю себе, что с отцом будет все в порядке, пока не приедет «Скорая помощь». Потом фельдшеры увезут его и кузину Дейвену в больницу, где они оживут в мгновение ока — оживут, поправятся и скоро вернутся домой.

В мгновение ока. Все хорошее случается в мгновение ока. Об этом говорит любая сказка.

Никто не убегает через окна, прежде чем трое стрелков берут дом под контроль.

Всех сгоняют в гостиную и столовую. Заставляют сесть на пол, стулья, диваны.

Трей вновь подходит к Юэну, требует показать, где сейф, в котором хранятся несуществующие золотые монеты.

Юэн предлагает отвезти Трея в городской магазин и открыть сейф, единственный, который находится там.

Трей думает, что не стоит ему уезжать от сокровищницы Мидаса, спрятанной в этом самом доме.

Я не вслушиваюсь в их спор, я еще слишком многого не понимаю, как и положено обыкновенным детям, и все же чувствую, что Трей не верит в существование сокровищницы. Он выдумал эту историю, чтобы втянуть в это дело своих дружков.

Если на то пошло, намерение у него одно — убить нас всех. Какая-то атавистическая часть моего мозга, в которой живет опыт прошлых поколений, заставляет меня признать, что двое уже мертвы и скоро будут убиты остальные.

После убийства Дейвены и моего отца мужчинам, которые пришли с Треем, терять больше нечего. Как сообщники и похитители, они уже кандидаты на смертный приговор или пожизненное заключение.

Потом полиция установит, что все трое находились под действием метамфетамина и жаждали насилия.

В раздражении Трей разбивает прикладом лицо Юэна, потом стреляет ему в живот.

К этому времени я уже не отворачиваюсь от происходящего. Я очень напуган, но по какой-то причине чувствую, что должен все видеть.

Трея больше не интересует сокровищница с монетами, которой не существует. Он — Судьба и, изображая из себя змея, который, забравшись в курятник, переползает от яйца к яйцу, он переходит от одного сидящего родственника к другому.

Приветствует каждого по имени, иногда произносит грубое слово или делает неприличное предложение, кого-то удостаивает комплимента. Независимо от того, что говорит, убивает каждого.

В том, что произошло в этом деревенском доме, я хочу отметить два необычных момента. Первый — даже после первых убийств в гостиной достаточно людей, чтобы броситься на Трея и скрутить его, прежде чем он сможет застрелить их всех, однако никто не предпринимает такой попытки. Они видят, как он убивает их одного за другим, в том порядке, в каком они сидят, кто-то плачет и молит о пощаде, кто-то тупо смотрит перед собой, но они не оказывают сопротивления.

Мы видели, как такое случалось в последовавшие за убийством семьи Дюран двадцать восемь лет, но в тот вечер — это впервые, это феномен.

Все жертвы настолько не верили в существование реального Зла, что, столкнувшись лицом к лицу с его представителем, оказались не способны признать свою ошибку?

Или они смогли узнать Зло, но не смогли поверить, что сила, противостоящая Злу, всегда наготове, чтобы помочь им вступить в борьбу и выжить?

Возможно, взращенный нарциссизм нашей эпохи лишает некоторых способности представить себе свою смерть, даже когда пуля уже вылетает из ствола.

Второй момент связан со мной: я выживаю. Как я выживаю, объяснить легко. Почему — выходит за пределы моего понимания.

После того, как я становлюсь свидетелем еще трех убийств, страх полностью покидает меня. Я знаю, что должен делать.

Я не убегаю. Не прячусь. Такие мысли не приходят в голову.

Сначала я иду к моей кузине Дейвене и расправляю ее юбку. Потом скатываю со скамеечки и укладываю на спину. Убираю волосы с ее прекрасного лица.

— Прощай, — говорю я.

Лицо моего отца разбито и завалено внутрь. На спинке стула висит шаль тети Элен. Я закрываю ею лицо отца.

— Прощай.

Трей идет по комнате, один за другим убивает людей, я иду следом, отставая на несколько смертей, делаю все, что могу, чтобы вернуть убитым толику достоинства.

Психолог может сказать, что это действия мальчика, который не отдает себе отчета в том, что делает, но это неправильно. Воздавая должное мертвым, я полностью осознаю, что делаю и где нахожусь, и знаю, что остановить убийства не в моих силах, и в этой комнате, и в соседней.

Теперь меня покидает не только страх, но и ужас, и для того, чтобы довести дело, за которое взялся, до конца, я больше не испытываю отвращения. Это члены моей семьи, и ничто в их смерти не должно вызывать у меня брезгливости, как не вызывало при жизни.

Каждому я говорю: «Прощай».

Я продолжаю свой скорбный труд, и хотя понимаю, что, наверное, наступит момент, когда я дам волю чувствам, пока я не плачу.

Кузина Карина, через неделю ей исполнилось бы двадцать лет, сидит на стуле с прямой спинкой, голова откинута к стене. Перед тем, как ее застрелили, она потеряла контроль над мочевым пузырем. Юбка намокла, чулки тоже.

Направляясь к дивану, чтобы взять лежащий на нем кашемировый шарф и укрыть колени и ноги Карины, я отступаю на шаг, пропуская одного из дружков Трея.

Бледного, усатого, с отвратительными лихорадками на губах. Он собирает женские сумочки.

И пока я прикрываю Карину шарфом («Прощай») и обхожу других жертв, чтобы понять, что я могу для них сделать, бледный мужчина с лихорадками роется в сумочках в поисках денег и забирает бумажники у мужчин.

Он не говорит со мной, я не говорю с ним.

Трей входит и обращается к своему дружку:

— Пойду посмотрю, что у них может быть наверху.

— Только быстрее, пора сваливать, — отвечает дружок. — Где Клеппер?

— В столовой, занимается тем же, что и ты.

Закончив с двадцатью мертвецами в гостиной, я иду в столовую, чтобы завершить свою миссию.

Второй дружок Трея, Клеппер, крупный бородатый мужчина. Он собрал на обеденном столе сумочки и кошельки восемнадцати человек, ставших жертвами Трея в этой комнате. Он вытаскивает деньги и то ли бормочет, то ли поет «Еще один жрет пыль», песню «Куинс», которая была хитом за пару лет до этой бойни.

Мой брат Фелим, которому двенадцать, сидит на полу в углу, прижавшись плечами к стенам. Ноги вытянуты перед ним, руки висят по бокам. Если не считать дыры в горле, он выглядит таким умиротворенным. Я не вижу, что можно для него сделать.

— Прощай, — я не шепчу, говорю в полный голос.

Вероятно, людям в столовой приказали завести руки назад и просунуть в зазоры между стойками в спинке стульев. Они не просто сидят, свешиваются со стульев. При этом зажатые между стойками руки не позволяют людям упасть на пол.

Жену моего кузена Киппа, Николу, унизили перед тем, как застрелить. Свитер задран на голову, бюстгальтер сорван.

Я такой стеснительный. Стараясь не касаться грудей, я стаскиваю свитер с ее головы, осторожно стягиваю вниз, закрывая выставленное напоказ.

Пока я борюсь со свитером, Клеппер заканчивает обыск бумажников и сумочек. Зажав деньги в кулаках, уходит в гостиную.

Он и мужчина с лихорадками на губах говорят, но меня их разговор не интересует.

На последнем стуле я нахожу свою мать.

Очень хочу что-то для нее сделать.

И через мгновение вижу, что могу. Она так гордится своими черными, блестящими волосами, но сейчас они спутаны и в беспорядке, словно кто-то схватил ее за волосы и силой заставил усесться на стул.

Среди сумочек на столе я нахожу принадлежавшую ей. Достаю расческу, возвращаюсь к матери.

Голова наклонена, подбородок упирается в грудь. Пока я раздумываю над тем, как поднять голову, чтобы расчесывать волосы стало легче, со второго этажа возвращается Трей.

Автомат, который более не кажется магическим, при нем, и я жду, чтобы посмотреть, что он будет делать.

Он пересекает комнату, направляясь ко мне, я знаю, что мне надо бы бояться, но страха нет.

Он проходит мимо меня к Николе, поднимает с пола бюстгальтер, теребит его в другой руке. Нахмурившись, смотрит на ее прикрытые груди.

Наконец отбрасывает бюстгальтер, зовет: «Клеппер», — и уходит в гостиную.

Я жду рядом с матерью, с расческой в руке.

Все трое возвращаются, чтобы посмотреть на Николу, на ее свитер, прикрывающий груди.

Подняв свой автомат, осторожно, но и достаточно быстро, Клеппер толкает вращающуюся дверь и проходит на кухню.

Мужчина с лихорадками исчезает в коридоре, Трей возвращается в гостиную.

Я жду рядом с матерью, расческа в руке.

Над головой слышатся торопливые шаги. В подвале с треском открывается дверь. Минуту или две весь дом заполнен шумом.

Трое мужчин встречаются в коридоре. Я не слышу, о чем они говорят, или заставляю себя не слышать, но, судя по тональности голосов, Трей разозлен, а остальные встревожены.

Голоса и шаги стихают. Открывается дверь, с грохотом захлопывается, я уверен, что это та самая дверь, которую я открывал Трею, между двумя узкими высокими окнами с прозрачными панелями и матовыми лунами и облаками. Через одну такую панель, из прозрачного стекла, Трей мне подмигнул.

В доме царит тишина.

Снаружи доносится гул автомобильного двигателя. Стихает и он, по мере того, как автомобиль отъезжает от дома.

Я всовываю пальцы под подбородок матери, поднимаю голову. Расчесываю ее прекрасные волосы.

Когда волосы приведены в порядок, я целую мать в щеку. Каждый вечер она подтыкает одеяло и целует меня в щеку. Каждый вечер до этого.

— Прощай.

Я опускаю ее голову. Она выглядит так, будто заснула сидя. Ушла в другое место, но по-прежнему любит меня, и, хотя я остаюсь здесь, я по-прежнему люблю ее.

Положив расческу в сумочку, я не могу представить себе, чем теперь заняться. Я сделал все, чтобы мертвые выглядели пристойно, и больше им не нужен.

Внезапно ощущаю страшную усталость. Поднимаясь на второй этаж в поисках кровати, едва не засыпаю на лестничной площадке.

Однако преодолеваю лестницу и выбираю кровать в спальне Коллин. На нее и забираюсь, не вспомнив о том, что нужно снять обувь. Моя голова касается подушки. Я слишком устал, чтобы волноваться из-за того, что меня могут отругать.

Я просыпаюсь ночью и вижу матовую луну в окне. Но она далеко за окном и настоящая.

Воспользовавшись ванной по другую сторону коридора, я возвращаюсь в спальню Коллин и стою, глядя на телефонный аппарат. Чувствую, что должен кому-то позвонить, но не знаю, кому именно.

Несколькими месяцами раньше мама помогла мне заучить наш домашний номер, все семь цифр, на случай, если я потеряюсь.

Я нахожусь в новом доме дяди Юэна, то есть не потерялся. И однако, у меня складывается впечатление, что мне тут не место, и вообще чувствую себя таким одиноким.

Решив позвонить домой, снимаю трубку. Гудка нет.

Я не боюсь. Спокойствие не покидает меня. Я иду в спальню дяди Юэна и тети Норы. Снимаю трубку с их телефонного аппарата, но гудка нет и там.

Когда начинаю спускаться по лестнице, меня охватывает ожидание какого-то большого открытия, хорошего или плохого, не знаю, но чего-то огромного. Я даже останавливаюсь на лестничной площадке, но потом продолжаю спускаться.

Дом тихий, как беззвучный сон. Никогда еще, бодрствуя, я не сталкивался с такой тишиной.

Телефонный аппарат в гостиной молчит, как и все остальные.

Стоя перед старинными часами, я прихожу к выводу, что обезьяна — не время, как говорил дядя Юэн. Вместо этого обезьяна крадет время.

Ранее мордочка зверька была озорной, ее выражение — игривым. Теперь это обезьяна из других джунглей. Она злобно ухмыляется, а в глазах я вижу угрозу, но не знаю слов, чтобы ее выразить.

Пятясь от часов, мне кажется, что я слышу доносящийся из столовой женский смех. Действительно, это заразительный смех моей матери, но на этот раз он не вызывает у меня даже улыбки.

В столовой я больше не слышу смех, и телефонного аппарата там нет.

Бронзовые грифоны по-прежнему пытаются взлететь, но поленья, которые лежали на их спинах, теперь превратились в золу и уголь.

Вновь меня окружает тишина, я не слышу ни скрипа петель открываемой двери, ни даже моих шагов, когда прохожу на кухню.

Телефонный аппарат на стене у холодильника такой же бесполезный, как и остальные.

Через окно кухни я вижу лунную ночь. Во дворе никого нет.

Все ушли.

Я брожу по дому, по первому этажу, по второму, снова по первому, чувствуя себя потерявшимся и одиноким. Дважды мне кажется, что я слышу шаги, останавливаюсь и прислушиваюсь. Но нет, ничего не слышу.

Наконец, в третий или четвертый раз захожу в кабинет дяди Юэна. Ранее телефонного аппарата здесь я не замечал.

Приложив трубку к уху, я удивляюсь, услышав гудок.

Как я потом узнал, телефонный провод у дома перерезали. Но в интересах безопасности бизнеса, поскольку некоторые финансовые переговоры приходилось вести по телефону, дядя Юэн провел в кабинет вторую телефонную линию, о которой никто не знал.

Первым делом я набираю семь цифр нашего домашнего номера, который помню наизусть. Гудки, гудки, потом включается автоответчик. Я слышу записанный голос мамы.

Я не могу представить себе, какое сообщение оставить после звукового сигнала. Но перед тем, как положить трубку, говорю: «Прощайте».

Подумав еще немного, я набираю 911.

Когда мне отвечает дежурная в управлении шерифа, я говорю: «Они все ушли, и я здесь один».

Отвечая на ее вопросы, я называю свое имя, говорю, что мне шесть лет, что я в доме Юэна Дюрана и что я здесь один с восьми часов вчерашнего вечера.

Часы на столе дяди Юэна показывают 4:32.

Еще на столе рамки с фотографиями тети Норы и кузины Коллин.

— Я немного поспал, — рассказываю я дежурной, —два или три часа, но с полуночи брожу по дому и никого не могу найти. Я не снял обувь, когда улегся на кровать Коллин, так что меня, наверное, накажут.

Она спрашивает меня, знаю ли я, куда все ушли, я отвечаю, что нет, и она обещает прислать помощника шерифа, чтобы помочь мне. Я ее благодарю, а она говорит, что бояться мне не надо. Я отвечаю, что не боюсь, просто я один.

Выйдя из дома через парадную дверь, я удивляюсь, увидев, что вся подъездная дорожка заставлена автомобилями. Более того, еще с десяток стоят в затылок друг другу на обочине шоссе.

Ночь теплая, небо звездное, пахнет скошенной травой.

Я наблюдаю, как мотыльки кружатся в мягком свете фонаря над дверью. Одна из двух лампочек перегорела. И вне дома не слышно ни звука.

Я сажусь на верхнюю ступеньку крыльца и жду.

Сначала слышу приближающийся шум автомобильного двигателя, потом вижу патрульную машину управления шерифа. Она едет без сирены, без мигалок. Сбрасывает скорость, поворачивает на подъездную дорожку, останавливается параллельно с первым из стоящих на ней автомобилей.

Помощник шерифа, который выходит из патрульной машины, напоминает мне высокого копа-мотоциклиста из телевизионного сериала «КДП»^[286], и я знаю, что он мне поможет, едва увидев его.

Я поднимаюсь ему навстречу, и он говорит: «Ты, должно быть, Кабби», — и я отвечаю: «Да, сэр», — и он говорит: «Так ты здесь один», — и я отвечаю: «Да, сэр», — и он спрашивает, кому принадлежат все эти автомобили, и я отвечаю: «Моим дядьям, тетям, кузенам и кузинам, а вот тот — моего папы». Он смотрит на освещенные окна и спрашивает, где мои родители. И я отвечаю: «Они ушли, сэр». Он спрашивает, знаю ли я, куда они ушли, и я отвечаю: «Нет, сэр».

Он идет следом за мной к парадной двери, где нажимает на кнопку звонка, а когда ему не отвечают, спрашивает: «Есть кто дома?»

Я догадываюсь, что полицейские должны все делать, как это у них заведено, по своим правилам, поэтому не напоминаю ему, что я тут один.

Он просит меня показать дорогу, и я веду его через открытую дверь в дом.

Переступив порог, в прихожей, помощник шерифа говорит: «Сынок? Кабби? Подожди минутку».

Я поворачиваюсь к нему, поднимаю голову. Его лицо переменилось, и не потому, что свет в доме ярче.

— Что не так? — спрашиваю я.

— Твоя обувь.

Мои кроссовки, скорее красные, чем белые, темные и влажные от крови. И на деревянном полу мои кровавые следы.

Правой рукой помощник шерифа достает револьвер, левой прижимает меня к своему боку и толкает за себя.

В три шага добирается до арки в гостиную и говорит: «Господи».

Глядя мимо него, я вижу, что все мертвы, и теперь вспоминаю, что произошло до того, как я заснул в комнате Коллин.

Очень скоро в доме много помощников шерифа и сам шериф, плюс какие-то люди в штатском, которые заняты не меньше, чем копы.

Шериф — милый человек, высокий. Пожилой и с животом, но слушает он невнимательно.

Я говорю ему, что Трей и его дружки не могли видеть меня, потому что я не боялся. Шериф говорит, что я, должно быть, где-то спрятался.

Я говорю ему, что, проснувшись на кровати Коллин, на какое-то время забыл все, что произошло. Но потому, что я не боялся, и потому, что мертвые люди не хотели меня пугать, я не мог видеть их, точно так же, как Трей не мог видеть меня.

Следствие приходит к выводу, что я расчесал волосы матери и восстановил достоинство других жертв после ухода Трея и его дружков.

Но я знаю правду. Мои воспоминания раннего детства практически полностью стерлись, а вот воспоминания того вечера и ночи, четкие и ясные, как события недельной давности.

Я знаю, как выжил. Не знаю — почему.

В ту ночь и на следующий день я не плачу. Они говорят, что я храбрый, но дело не в этом. Мне помогает великая сила, вот и выдержка у меня, что эмоциональная, что духовная, не чета той, на какую способен шестилетний ребенок. Она останется со мной, пока я не поменяю фамилию, и всю оставшуюся жизнь мне будет казаться, что я этого не заслужил.

Несколько месяцев спустя суд выносит решение на закрытом заседании, после чего я — Кабби Гринвич, живущий с тетей Эдит в новом городе.

В тот вечер наконец-то приходят горе и слезы. Убийцы в камерах, убитые — в могилах. Слезы могут смыть все, что стоит на пути надежды, а горе, которое не сломило нас, только придает нам сил.

Психологические проблемы, которые возникают у меня пару последующих лет, имеют непосредственное отношение к следующим фактам: именно я слышу стук Трея в дверь; именно я вижу его на парадном крыльце; именно мне он подмигивает через панель из прозрачного стекла, будто мы — сообщники; именно я открываю ему дверь; именно я остаюсь единственным выжившим.

Я чувствую себя ответственным и верю, вопреки логике, что никто другой не открыл бы дверь Трею.

Более того, долгое время я никому не могу открыть дверь из-за безотчетного страха, что других, таких же, как Трей и его дружки, будет притягивать ко мне, поскольку они знают, что я всегда их впущу.

Сессии с психотерапевтом результата не дают.

Моя тетя Эдит, пусть у нее нет опыта общения с детьми, обладает достаточными терпением и мудростью, чтобы объяснить мне, что вина требует проступка, а проступок — намерения. Она также воздействует на мой иррациональный страх и со временем убеждает, что нет мне нужды бояться стука или звонка в дверь. Я — не магнит для монстров.

Как и ее сестра, Эдит любит смеяться, и я усваиваю ее уроки: смех — наша броня и наш меч.

Годы спустя, когда мне двадцать, а Эдит на смертном ложе, я говорю ей то, во что верю: меня спасли в тот сентябрьский вечер не без причины. Придет день, когда меня позовут сделать что-то важное. И Провидение вверило меня ее заботам, потому что она достаточно мудрая и добрая, чтобы излечить меня и приготовить к тому деянию, которое от меня потребуется. Я говорю ей, что она — самая добрая душа, которую я встречал и еще могу встретить, что она — ангел во плоти, и я, обращаясь к Богу, до конца моей жизни буду произносить ее имя каждый вечер, перед тем как лечь спать.

Глава 45

Пенни спала, Майло спал, собака сидела, глядя в окно и периодически вздыхая, я же вел внедорожник на север по мосту «Золотые ворота». Где-то над бухтой дождь резко ослабил напор, и на северном берегу я уже смог выключить дворники.

Еще через час, около четырех утра, когда мы миновали Санта-Розу, проснулся Майло, сказал, что еще часок может потерпеть, не справляя малую нужду, и занялся своей электроникой. В какой-то момент заднее сиденье озарил необычный, светло-синий свет.

— Это что? — тихо спросил я, надеясь не разбудить Пенни.

— Штуковина, — ответил Майло так же тихо.

— Какая штуковина?

— Благодаря ей все и происходит.

— Что происходит?

Собака вздохнула, вероятно, жалея меня, Майло ответил:

— Никто бы не поверил, что такое может произойти.

— Я, может, и поверил бы. Откуда ты знаешь?

— Ох, чел, — прошептал Майло, вероятно, на него произвело впечатление что-то увиденное, — это здорово.

— У меня сильное и гибкое воображение, — напомнил я сыну.

— Не такое гибкое.

— Да перестань, скажи мне.

— Это слишком сложно, чтобы сказать.

— Я люблю сложное.

— Папа, у тебя нет необходимых научных знаний, чтобы понять.

— Если ты мне не скажешь, я включу радиоприемник.

— Так включи.

— Я найду станцию проповедника, который грозит грешникам адскими муками.

— Тогда я взорву автомобиль.

— Ты не взорвешь автомобиль.

— Откуда ты знаешь?

— Ты не причинишь вреда своей матери.

— Я могу взорвать только водительское сиденье.

— Это блеф. Ты не можешь взорвать только водительское сиденье.

— Откуда ты знаешь?

— Послушай, Майло, это так скучно, час за часом вести автомобиль. Мне нужна хоть какая-то умственная стимуляция.

— Хорошо. Что было первым, курица или яйцо? Подумай об этом.

— Так нечестно. Ответа нет. Это парадокс.

— Ответ есть.

— Так скажи мне его, — потребовал я.

— Если я тебе скажу, не будет никакой умственной стимуляции.

— Я ничего не хочу знать о яйцах и курицах.

На заднем сиденье запульсировал синий свет.

— Вау, — вырвалось у Майло.

— Я хочу знать, что это за штуковина, благодаря которой это происходит.

— Происходит что? — спросил Майло.

— Кстати, — подала голос проснувшаяся Пенни, — кто из вас — гений, ай-кью которого не удается измерить?

— Наверное, Майло, — скромно ответил я.

— Судя по вашему разговору — это вряд ли.

— Ох, — вздохнул Майло.

— Она тебя уела, парень, — заметил я.

— И кто из вас ведет себя, как взрослый? — спросила Пенни.

— Думаю, Лесси, — ответил я.

— Ответ правильный, папуля. — Синий свет вновь запульсировал. — Елки-палки, — и Майло забормотал какие-то уравнения.

— Теперь он уходит в свой кокон, — вздохнул я. — Я почти расколол его, почти узнал о штуковине, благодаря которой происходит то, во что никто не может поверить, но тут проснулась ты.

— Да, конечно. Так что первичнее… курица или яйцо?

— Парадокс. Нет ответа.

— Ответ — яйцо… пора завтракать.

* * *

На еще одной стоянке для грузовиков, предварительно залив бензин в бак «Маунтинера», мы завтракали в кабинке у окна. Уже рассвело, и в золотом солнечном свете мы видели на стекле черные точки раздавленной мошкары, которые скрывала ночь.

Лесси нам пришлось оставить во внедорожнике, но припарковались мы так, чтобы видеть ее во время завтрака. Собака тоже видела нас, и в ее взгляде читалось осуждение.

Но мы вновь стали героями в ее глазах, как только принесли ей котлету от гамбургера.

Калифорния — огромный штат, крупнее большинства стран. Более восьмисот пятидесяти миль отделяли Мир Бумов в округе Орандж от Смоуквилла, и ехать нам еще предстояло, как минимум, пять часов.

Мы могли воспользоваться самолетом, но нас бы не пустили на борт с электронным оборудованием, которое вез с собой Майло, да и с Лесси могли возникнуть проблемы. Опять же, наши фамилии внесли бы в список пассажиров, и вроде бы всемогущий Ширман Ваксс получил бы его через несколько наносекунд после взлета.

Проспав перед завтраком более четыре часов, Пенни села за руль, чтобы вести внедорожник на следующем отрезке нашего путешествия.

Одежда моя измялась, я буквально чувствовал слой грязи, покрывавший тело, чесалась щетина на щеках и подбородке, от омлета с соусом чили начало жечь живот, и я знал, что при свете дня мне не уснуть. Однако сказал Пенни: «Когда автострада повернет к берегу и машин станет поменьше, разбуди меня. Мы найдем уединенное местечко, и ты поучишь меня стрелять».

Еще через полмили я уснул.

Когда Пенни разбудила меня через два с половиной часа, мы уже свернули с федеральной автострады 101. Ехали по изрезанной колеями, заросшей сорняками проселочной дороге. Солнце светило нам в задний борт. Жесткие и сухие после жаркого лета сорняки топорщились перед нами и укладывались на землю, сломанные передним бампером и раздавленные колесами. По этой дороге никто не ездил как минимум с прошлой весны.

Сквозь сосновый лес дорога спускалась к берегу. Волны набегали на узкую ленту песка. Песок переходил в широкую полосу гальки. С каждого камешка приливные волны давно уже стесали все острые углы.

Пенни припарковалась на гальке, под крутым откосом.

Когда заглушила двигатель, я повернулся к ней.

— Если ты тревожишься, что пистолет — слишком сложное для меня устройство и я отстрелю себе нос, то напрасно. Теперь все изменилось. Я справлюсь.

— Отстреленный нос я как-нибудь переживу. Главное, чтобы не повторился тот инцидент с пылесосом.

— Я серьезно, Пенни. Я справлюсь.

Она погладила меня по небритой щеке.

— Знаю, что справишься, сладенький. Ты справишься с чем угодно.

* * *

Я и представить себе не мог, что до того, как начать учиться стрелять, я должен научиться стоять. Речь шла не только о ногах. Положение тела, рук, кистей, все имело значение. В некоторых ситуациях Пенни отдавала предпочтение стойке Уивера^[287], в других — «израильской» стойке^[288]. Все это легче, чем научиться танцевать вальс, но сложнее, чем я ожидал.

Майло и Лесси остались в «Маунтинере». Я уверен, что Майло настолько увлекся научными изысканиями, что и не заметил, каким я выглядел посмешищем. Но всякий раз, взглянув на внедорожник, я видел, что собака наблюдала за мной и, похоже, смеялась.

В металлических чемоданчиках, которые мы привезли из Мира Бумов, лежали плечевые кобуры, чтобы носить пистолеты под пиджаком или курткой, запасные обоймы, патроны и пистолеты калибра 0,45 дюйма «Спрингфилд эрмори супер тьюнд чэмпиен», изготовленные на заказ, с корпусом из нержавеющей стали, версия «кольт коммандер».

На этом пустынном участке берега ближайший дом находился как минимум в пяти милях. И легкий ветерок, дувший с берега, уносил грохот выстрелов в море.

Первые двадцать или тридцать раз, когда я нажимал на спусковой крючок, в ушах у меня отдавались мольбы и крики жертв из того далекого сентября, такие же реальные, как выстрелы или шум прибоя у нас за спиной.

В это время года на северном берегу уже царила прохлада, но вскоре я обливался потом. Мозг — ловкач с бесконечным набором фокусов, и мой трансформировал запах пороха в зловонное дыхание Трея, каким я его ощутил в тот сентябрьский вечер.

Обучаясь стрельбе, я использовал сотню патронов калибра 0,45 дюйма с усиленным зарядом. Если бы не талант и терпеливость моего инструктора, у меня бы их ушло пятьсот. По окончании урока я, разумеется, не тянул на снайпера, но уже понимал, что такое отдача и как с ней бороться. Если бы дело дошло до стрельбы в упор с целью самозащиты, я, возможно, не показал бы себя круглым идиотом.

Мишенями нам служили растения с крупными листьями, некоторые из тех, по которым я стрелял, так и остались нетронутыми, но достаточно многие я нашинковал.

Потом Пенни показывала мне, как чистить пистолет. Мы сидели рядышком на большом валуне, торчащем из гальки в том месте, где она встречалась с песком.

Я собрался с духом и под шум прибоя заговорил:

— Ты знаешь, я никогда тебе не лгал.

— Я тоже.

— Я обманул тебя, скрыв часть правды, когда сказал, что беру Майло на ленч в «Рокси», не упомянув, что там будет Ваксс.

— Я внесла это отдельной строкой в маленькую книжицу твоих преступлений.

— Я не знал, что ты ведешь дневник моих преступлений.

— Он называется «Его проступки, и как он за них заплатит».

— Звучит как-то средневеково.

— Скорее да, чем нет. Мне бы жить в четырнадцатом столетии.

Дующий с берега ветерок не растрепывал ее волосы, наоборот, аккуратно укладывал, прибавляя Пенни красоты, будто природа видела в ней свое любимое дитя.

— Что ж, я надеюсь, в этом дневнике еще остались незаполненные страницы.

— Опять утаивание части правды или откровенная ложь?

— Первое. Случилось это очень давно, до того, как мы начали встречаться. История эта… такая мрачная, что я не хотел, чтобы она нависла над тобой, над нашей совместной жизнью. Но теперь я думаю, что мне следовало тебе все рассказать.

— Речь пойдет не о стриптизерше? Ты не свежевал ламу?

Я глубоко вдохнул, выдохнул.

— Тетя Эдит не только воспитала меня, но и усыновила. Моя первая фамилия — не Гринвич.

— Но и не Гитлер, ты не такой старый. Дюран — ничего особенного.

Если бы она меня застрелила, я бы удивился ничуть не больше.

— Откуда тебе это известно? Как давно ты знаешь?

Пенни чистила пистолет. По выражению лица чувствовалось, что занятие это ей очень нравится. Такое же удовольствие она получала, расчесывая шерсть Лесси. Сначала она ответила на второй вопрос:

— Узнала вскоре после нашей свадьбы.

На ум пришло только одно объяснение.

— Гримбальд. Он хотел выяснить все о человеке, за которого выходила замуж его дочь. Он из таких, кто знаком с частными детективами.

— Из таких? Бум? Папа тут ни при чем. Твоя тетя Эдит.

Я бы не мог удивиться сильнее, если бы, застрелив меня один раз, Пенни вновь нажала на спусковой крючок.

— Тетя Эдит умерла за четыре года до того, как мы встретились.

— Кабби, если хорошая женщина знает, что нужно сделать что-то важное, она не позволит смерти помешать ей это сделать.

Пенни определенно получала наслаждение, дразня меня, и я полагал, что это хорошо: она же не сердилась.

— Эдит подозревала, что ты постараешься оставить эти события в секрете, из чувства вины, стыда… или скромности. Она знала, что эта история показывает, каким ты был храбрым и порядочным мальчиком.

— Храбрым — нет, — не согласился я.

— Да, очень храбрым для шести лет. Она думала, что твое спасение — это чудо. По мнению твоей тети, жене следовало знать, что у ее мужа особенная судьба. Вот она все и описала в длинном письме, которое оставила своему адвокату.

— Джонсону Лерою.

— Да. По ее просьбе он не терял тебя из виду. И когда узнал о твоей женитьбе, переслал мне ее письмо.

— И ты никогда мне об этом не говорила.

— Она попросила не говорить. Хотела дать тебе шанс самому решить, когда все это рассказать, раньше или позже.

Я боялся пересказывать эти ужасные подробности. А теперь, через четырнадцать лет после смерти, тетя Эдит освободила меня от этого тяжкого труда.

— Должно быть, она была удивительной женщиной, — добавила Пенни.

Я кивнул.

— Думаю, очень походила на свою сестру. Поэтому… в каком-то смысле, в шесть лет я не полностью потерял мать.

— Я запомнила начало ее письма. «Дорогая безымянная для меня девушка! Я знаю, что у вас доброе сердце, нежная душа и веселый смех, потому что Кабби решил провести с вами всю жизнь, а Кабби ценит то, что должно цениться».

У меня перехватило дыхание, какое-то время я не мог говорить.

— Я бы хотел прочитать это письмо.

— Я сберегла его для тебя. И придет день, когда его прочитает Майло.

— Ну, не знаю…

— Разумеется, знаешь, — оборвала меня Пенни. — Майло обязательно должен его прочитать. Если это было чудо, давай не притворяться, будто мы не знаем, почему тебе спасли жизнь. Без тебя и меня не было бы Майло. И если я что-то знаю наверняка, так это одно — когда-то, каким-то образом мир станет лучшим местом благодаря Майло. Или ты так не думаешь?

Я встретился с нею взглядом. Эти глаза не лгали сами и не потерпели бы лжи.

— Думаю. Да. Думаю.

Пенни закончила чистить пистолет.

— И знаешь, в чем еще я абсолютно уверена?

— Если это опять большой сюрприз, я его не переживу.

— Я уверена, что больше у тебя не возникнет проблем ни с инструментами, ни с бытовой техникой. Не будет ни расплющенных молотком пальцев, ни пылесосных катастроф.

— Это потянет на второе чудо.

— Потому что вся твоя неуклюжесть — не более чем завуалированный предлог, позволяющий не иметь оружия и не учиться им пользоваться.

— Где ты получила диплом по психологии?

— В школе здравого смысла. Если ты мог превратить тостер в оружие массового уничтожения, никто бы не захотел, чтобы ты брался за пистолет.

— Оружие массового поражения — это чересчур.

— Ремонт кухни обошелся в три тысячи баксов. И не такой уж ты неуклюжий. Взять хотя бы твои романы. Или каков ты в постели.

— Я — не Джон Бон Джови.

— А я — не школьница со столь низкими запросами. Сегодня ты освоил первичные навыки обращения с пистолетом, и мир не перевернулся.

— День еще не закончился.

Она меня поцеловала. И какой сладкий был у нее язык.

— В одном тетя Эдит не ошиблась, — улыбнулся я. — С выбором жены я не промахнулся.

* * *

Наблюдая за мной из «Маунтинера», Лесси так много смеялась, что захотела пи-пи.

А потом Пенни с гальки вывезла нас на проселочную дорогу и на автостраду 101.

— Как прошли учебные стрельбы? — спросил Майло.

— Твоя мать все еще жива, — ответил я.

— А твои ноги?

— Я не прострелил ни одну из них.

— Триумф.

Зазвонил мой одноразовый мобильник. Вивьен Норби. Она купила такой же себе и звонила, чтобы сообщить мне номер.

— Как дела? — спросила Вивьен.

— Мы еще не съехали на твоем «Маунтинере» с откоса.

— Ты хочешь сказать, что за рулем всю дорогу сидела Пенни?

— Я больше не позволю тебе оставаться с Майло. Он попал под чье-то дурное влияние.

— Послушай, я тут покопалась в Сети, — сменила тему Вивьен, — и нашла кое-что интересное. Я не думаю, что Томас Лэндалф — единственная жертва Ваксса в Смоуквилле. Возможно, есть еще одна — Генри Кейсес, и он в каком-то смысле жив.

Глава 46

Смоуквилл выглядел так живописно, что поневоле возникало желание оглядеться в поисках гномов и эльфов, которые его построили.

Все дома на Главной улице и вообще большинство домов викторианские, и декоративных излишеств так много, что Современное движение архитекторов от злобы стирало зубы в порошок.

Городок, в котором четыре тысячи жителей, расположен у самого океана. Его западные районы — заросшие кедрами склоны, спускавшиеся к воде.

У берега высились великолепные скальные замки самых причудливых форм, и ветер, если дул с достаточной силой, звучал в них голосами печальных гобоев, заунывных волынок и губных гармошек, напоминая о далекой Ирландии.

Мы остановились в кемпинге «Уорбертон», на территории которого, в тени гигантских кедров, просторно расположились симпатичные коттеджи, построенные в 1930-х годах.

Оплата наличными вперед и номерные знаки «Маунтинера» расположили к нам клерка за регистрационной стойкой, и он не попросил у меня ни кредитной карточки, ни водительского удостоверения. Я представился Кентоном Юэном, воспользовавшись именами двух моих давно убитых дядьев.

Майло лишился одного чемодана, когда мы в спешке ретировались из дома на полуострове, но устройство размером с хлебницу осталось при нем, второй чемодан с какими-то электронными штучками тоже. Плюс он получил еще один чемодан от Гримбальда. И ему не терпелось превратить в лабораторию заставленную мебелью гостиную коттеджа.

Согласно адресу, предоставленному нам Вивьен Норби, Генри Кейсес жил так близко от кемпинга, что не имело смысла ехать туда на машине. Учитывая случившееся с ним, мы решили, что будет лучше, если я пойду к нему один.

Мы с Пенни не хотели разделяться, но теперь вооружились и уже не были такой легкой добычей. Она осталась в коттедже кемпинга с Майло и Лесси.

Генри Кейсес жил в великолепном викторианском доме с большим, широким парадным крыльцом и дверью из двух половинок с окном из цветного стекла над ней.

Два с половиной года тому назад мать Генри переехала в Смоуквилл из Атланты, чтобы вести домашнее хозяйство.

Я позвонил, и дверь открыла женщина лет пятидесяти пяти. С белоснежной кожей, большими глазами, хрупкой фигурой, но сильные руки говорили о том, что она не чурается тяжелой работы, а выражение лица подсказывало, что она не отступит перед трудностями.

— Добрый день, — поздоровалась она с южным выговором.

— Миссис Кейсес?

— Мать Генри, да.

— Миссис Кейсес, меня зовут…

— Я знаю, кто вы, мистер Гринвич. Ума не приложу, почему вы здесь, но я рада встрече с вами.

Она отступила назад и пригласила меня войти.

Хотя миссис Кейсес понимала, что я надеялся повидаться с ее сыном, первым делом она пригласила меня в библиотеку, где было много книг и ни одного DVD.

Но прежде всего внимание привлекали две картины Генри. Природа одарила его огромным талантом.

Художник-реалист с филигранной техникой, одну картину он написал яичной темперой, вторую — техникой сухая кисть^[289]. Его чувство света, чистота исполнения приковывали взгляд. Влияние Эндрю Уайета^[290] не вызывало сомнений, но темы картин он выбирал сам, как и замысел исполнения.

Отвернувшись от второй картины, я сразу перешел к делу:

— Миссис Кейсес, ваш сын дружил с Томасом Лэндалфом?

Она смотрела мне в глаза так же прямо, как Пении, и я видел, что она уже решила довериться мне.

— Да. Они были близкими друзьями.

— Генри верит, что Том Лэндалф убил жену и дочь, а потом облил себя бензином и поджег?

— Нет, мистер Гринвич, не верит.

— Пожалуйста, зовите меня Кабби.

— Спасибо, Кабби. Я — Арабелла. Белла для друзей.

— Не задавался ли Генри вопросом, что на него напали те самые люди, которые убили Лэндалфов?

— Он в этом уверен. Но полиция считает, что дело Лэндалфа закрыто. И в деле Генри никакого прогресса нет.

— Белла, люди, которые убили Лэндалфов и изувечили вашего сына… теперь пытаются убить мою семью и меня.

— Тогда да поможет вам Бог, Кабби. И я уверена, Генри захочет вам помочь. Полагаю, вы хотите его увидеть.

— Если этим я не очень нарушу его покой.

— Вы готовы к встрече? Знаете, что они с ним сделали?

— Да. Но я понимаю, есть разница — услышать и увидеть своими глазами.

— Разница есть, — согласилась Белла. — Запомните только, ему не нужны ни жалость, ни даже сочувствие. Особенно от человека, которым он восхищается, такого, как вы.

Я кивнул.

— Я его не оскорблю.

— Вы, возможно, слышали полицейскую версию о том, что Генри познакомился с какими-то людьми в баре для геев и куда-то уехал с ними, не подозревая, что попал в руки психопатов.

— Я такого не слышал.

— Это неправда. Генри — не гей, и изувечили его не геи. Его разбудили в этом самом доме, куда-то увезли глубокой ночью… и вернули двумя месяцами позже. Пожалуйста, подождите здесь. Я скажу, что вы пришли в гости.

Десять минут, проведенных в одиночестве. Я любовался двумя картинами.

Больше Генри Кейсес не написал ни одной. В возрасте тридцати шести лет его ослепили, закапывая в глаза кислоту. И кисти ампутировали в запястьях с хирургической точностью.

Возможно, потому, что он очень красноречиво говорил о живописи и культуре, не одобряя идеологическое искусство, ему вырезали язык и голосовые связки.

И теперь он жил, ничего не видя, ничего не чувствуя на вкус, лишенный простых средств общения, не имея возможности выплеснуть свой талант, все еще по эту сторону смерти, но, возможно, в самые тяжелые моменты думающий о том, а не сделать ли ему последние в этом мире шаги.

Глава 47

Большую гостиную на первом этаже, где раньше принимали гостей, превратили в совмещенную спальню, кабинет и мастерскую. Деревянный пол не застилал ковер.

Мольберты, кисти и краски предполагали, что Генри как-то продолжал работать, но никаких картин я не увидел.

С босыми ногами, в джинсах и фланелевой рубашке, он сидел на вращающемся стуле на колесиках у компьютера. Повернулся к нам, когда мы приблизились.

Его стеклянные глаза (на самом деле пластиковые полусферы), подсоединенные к глазным мышцам, двигались, как настоящие глаза, но он ничего не видел.

Он оставался красивым мужчиной, и ни по выражению его лица, ни по манере поведения не чувствовалось, что Генри признал себя побежденным.

Механические кисти (не протезы, напоминающие настоящие кисти, а роботизированные устройства с тремя пальцами) подсоединялись к культям и, вероятно, управлялись нервными импульсами.

Когда я говорил, что очень рад встрече с ним и восторгался картинами, которые видел в библиотеке (надеюсь, у него не возникло сомнений в моей искренности), он слушал с улыбкой.

Потом повернулся к компьютеру и клавиатуре и одним стальным пальцем начал печатать.

Наверное, я не смогу представить себе, какие титанические усилия потребовались ему, чтобы научиться находить нужные клавиши без помощи глаз и пальцев, которые чувствовали, к чему прикасаются.

Когда он закончил, я предположил, что могу подойти ближе и прочитать написанное, но, прежде чем сделал первый шаг, он нажал на еще одну клавишу, и синтезированный голос компьютера озвучил написанное: «Я — ваш преданный поклонник. Прочитал половину последней книги. Блестяще».

Белла указала на портативный CD-плеер и аудиоиздание романа «Джаз ясного дня» на столике у дивана.

Его мать уже объяснила причину моего прихода сюда. Он согласился ответить на мои вопросы, более того, ему не терпелось помочь нам.

Я рассказал ему о Ширмане Вакссе, о том, чего мы уже натерпелись от критика.

Ранее, в телефонном разговоре, Вивьен Норби назвала Ваксса не просто загадкой, а черной дырой. Проведя в Интернете многие часы, она не смогла выудить оттуда что-то такое, чего мы уже не знали.

Кем были его родители? Где он родился? Где учился? Кем работал до того, как появилась его книга о писательстве, которую многие университеты начали использовать в учебном процессе? Именно благодаря этой книге он и стал рецензентом национальной газеты. На эти и на многие другие вопросы ответов Вивьен не нашла.

В раздражении, предположив, что Ваксс написал что-то под псевдонимом, она начала поиск по «вакссизмам», любимым и уникальным фразам, которые повторялись в его книжных рецензиях, и эта ниточка привела ее к критику Расселлу Бертрану, который регулярно публиковался в самом известном арт-журнале страны.

Расселл Бертран разносил творчество некоторых художников и скульпторов так же яростно, как Ваксс — произведения некоторых писателей. В рецензиях Бертрана не только хватало вакссизмов. У него были те же проблемы с синтаксисом, что и у Ваксса.

Когда Вивьен попыталась найти биографию Бертрана, выяснилось, что о нем сведений еще меньше, чем о Вакссе. Скажем, на картах Гугла дом Бертрана не значился. Еще одна черная дыра. Или та же самая.

Тогда Вивьен занялась рецензиями Бертрана, составила список художников, на которых он набрасывался с особой злобой. Конечно же, в этом списке оказался и Генри Кейсес из Смоуквилла.

Наши успехи в расследовании приободрили Генри и Беллу, но я предупредил, что не надо питать ложных надежд. Мы еще не располагали вещественными доказательствами того, что Ваксс (он же — Расселл Бертран) совершал эти преступления.

Мои надежды, что Генри сможет описать похитителя, не оправдались. Большую часть времени, которое он провел у похитителей, он находился под действием снотворных.

Но, разговаривая со мной посредством компьютера, он потряс меня другой информацией: «Похититель был не один. За два месяца я слышал восемь… десять голосов. Может, больше».

Из этого следовало, если его слуху можно доверять, что мы столкнулись не с одним психом и не с парой психов, а с целой организацией. Верилось в это с трудом.

«И кое-что еще, — сказал компьютер. — Мама, покажи ему».

— Ты уверен, что это нужно? — спросила Белла.

Генри энергично кивнул.

— Пойдемте. — Она подвела меня к двум высоким шкафам. Из одного достала картину и показала мне.

Эта работа не отличалась утонченностью, свойственной картинам в библиотеке. Ей не хватало ясности, четкости, особой игры света и теней. Техника желала лучшего, образам не хватало завершенности, где-то нарушались пропорции. И тем не менее не вызывало сомнений, что все три картины созданы одним человеком, незаурядным и талантливым.

Я повернулся к Генри, чтобы спросить, как он это сделал, и увидел, что пальцами правой ноги он держит кисть, которой ловко манипулирует.

Его решимость и несгибаемая воля восхищали, но трагический факт оставался фактом: превосходный талант не мог в полной мере выразить видения души Генри.

— Он знает, что не сможет приблизиться к прежнему уровню, — пояснила Белла. — Ему приходится пользоваться моими глазами, моим описанием того, что получилось после очередного мазка. Лишь после этого он наносит следующий. Но он надеется, и я надеюсь, что со временем ему удадутся более четкие отображения того, что видит его разум, и это будет прекрасно. А если и не получится, бороться все равно стоит. Каждый образ, который он рисует, — плевок в лица этих мерзавцев. Но никто не должен знать об этом. Мы не хотим, чтобы они вернулись. Если Генри и найдет способ создавать достойные полотна… это будет его наследство, их покажут только после его смерти.

Ее преданность сыну производила не меньшее впечатление, чем самоотверженность Генри и его решимость дать выход своему таланту даже в столь удручающих обстоятельствах.

Белла убрала эту картину и достала другую.

— Его похитители и люди, которые занимались Генри, когда он был в сознании, скрывали лица под масками. Только один человек маской не пользовался. Генри снова и снова пытался нарисовать его лицо, но не думаю, что оно чем-то вам поможет. Сами понимаете, проблемы и с точностью, и с пропорциями. Да и лекарства, которыми его пичкали, изменяли восприятие.

Когда она повернула картину ко мне, я увидел уже знакомое лицо, пусть в жизни оно и отличалось от нарисованного Генри. Этот человек смотрел на меня из «Мазерати».

Часть III. ЗАЗУ, КТО ЕСТЬ КТО. ЗДЕСЬ СОБАКА — ТАМ СОБАКА. ДУМ, ЗУМ, БУМ

Глава 48

Насколько я помню, писатели, режиссеры и создатели культов предсказывали конец света от огня или льда, падения астероида или смещения магнитного полюса Земли, причем всегда находили множество верных последователей.

Сердцем современные мужчины и женщины осознают: что-то не так с отрезком истории, который они унаследовали, и, несмотря на городские небоскребы, мощные армии и ставшую реальностью технику из научно-фантастических романов, стабильности нет никакой, а основание, на котором все зиждется, зыбкое.

Но если беда и придет, она будет концом цивилизации, а не концом света. Синее, бездонное небо, море, берег, земля, темно-зеленые хвойные деревья все это выдержат, останутся, не разделят участь человечества.

С яркой викторианской архитектурой и мирными обсаженными деревьями улицами Смоуквилл служил символом всего того, от чего отказался современный мир: уважения к традициям, которые могли бы стать нам прочным основанием; определенности нашего места во вселенной, умиротворенности души.

Огонь, лед, астероиды и перемещения полюсов — страшилки, которыми мы отвлекаем себя от действительной угрозы нашего времени. В век, когда каждый изобретает собственную истину, нет общности — только фракции. Без общности нет консенсуса, чтобы противостоять жадным, завистливым, безумеющим от власти нарциссам, которые захватывают контроль над обществом и превращают институты цивилизации в машины убийств.

Хорошего вам дня.

Вернувшись в кемпинг, я попытался поднять себе настроение. Цивилизация не собиралась рушиться. В самом худшем варианте мои мысли о надвигающейся катастрофе означали, что Пенни, Майло, Лесси и мне предстоит умереть. Вот. Маленькой поправкой я спас миллионы жизней.

Пенни задернула шторы. Подходя к дому, я заметил, что она стоит у окна, смотрит сквозь щелочку.

— Я чувствую себя мышью, — призналась она, открыв мне дверь.

— Я думаю, пообедаем мы здесь, закажем где-нибудь еду на вынос.

Она меня не услышала.

— Мы — мыши, пытающиеся добраться до другой стороны чащи, как в моей книге, а Ширман Ваксс — сова. Я знаю, что все мыши — герои, потому что они маленькие и славные, а маленьких славных злодеев просто не бывает, но вот что я должна тебе сказать, Кабби. Я хочу быть очень злобной совой, хочу спикировать на Ваксса, схватить его своим большим клювом, вспороть живот и вытащить все внутренности. Меня тошнит от того, что я — мышь.

— Так ты обо мне скучала?

— Разделяться — это ужасно. Когда ты собираешься в дом Лэндалфа?

— Через час станет темно, так что ехать сейчас смысла нет. Я хочу подождать до утра.

— Мы поедем с тобой. Мы не будем прятаться, как мыши.

— Ты все время простояла у окна?

— Не все время. Я поработала с ноутбуком, потом почувствовала клаустрофобию, потом к клаустрофобии добавилось нарушение ориентации и, наконец, тошнота. Мне, конечно, не стало так плохо, как в тот раз, когда мы застряли в лифте с Хадом Джеклайтом, но близко к тому.

Ноутбуки Пенни и Майло остались в доме на полуострове, но мой мы сберегли.

— А что ты делала с ноутбуком?

— Вышла в Интернет, посмотрела, каких еще художников невзлюбил Расселл Бертран.

— В этом коттедже есть доступ в Интернет?

— Да. На столе лежит маленькая открытка, на которой все написано. Государственная программа по обеспечению доступа в Интернет в дешевых мотелях для путешествующих бедняков. Это место не такое уж дешевое.

— Когда Майло станет директором ФБР, он сможет в этом разобраться.

— И еще, — продолжила Пенни, — Майло меня немного пугает. Он ведет себя так… странно.

— Только не Майло.

Мальчик сидел на полу, половину гостиной занимали его «игрушки». Какой-то маленький приборчик, о предназначении которого я мог только гадать, торчал из-за его правого уха, будто карандаш. На левое ухо он намотал несколько витков тонкой проволоки, но не потому, что к чему-то подключился. Просто хотел знать, где проволока, когда она может ему понадобиться.

В тот момент он работал с какими-то маленькими предметами, напоминающими стеклянные солонки и перечницы, и при этом вроде бы с кем-то разговаривал: «Да… Полагаю, что так… Что ж, для этого требуется конденсатор… Ага, понимаю… Я знаю, сколько мегагерц… Спасибо… Да, это круто…»

Я мог бы подумать, что он говорит со своей собакой, но Лесси рядом с ним не было. Не нашел я ее и в спальне.

— Майло, где Лесси? — спросил я, вернувшись в гостиную.

— Вероятно, в ящике.

— Ты посадил ее в ящик?

— Нет. Я предполагаю.

— В каком ящике? Где?

Он указал на комод. С двумя широкими нижними и тремя узкими верхними ящиками.

Выдвинув самый нижний ящик, я увидел Лесси, лежащую на спине. Задние лапы она вытянула, передние прижала к груди. Она улыбнулась, вывалила язык, хвост заметался по дну ящика.

— Как это произошло? — спросил я Пенни.

— Понятия не имею.

— Ты ее туда не клала?

— С какой стати я буду класть собаку в ящик комода?

— Похоже, ей там нравится.

— Откуда я могла знать, что ей там понравится?

— Расслабься. Ты ее туда не клала. Я тебе верю.

Я попытался уговорить Лесси вылезти из ящика, но ее там все устраивало.

— Что-то с этой собакой не так, — решила Пенни.

— Она немного эксцентрична.

— Может, я смогу выманить ее оттуда печеньем с беконом, которое она любит?

— Хорошая идея.

Оставив собаку в выдвинутом ящике, я присел на пол рядом с Майло.

Вероятно, Пенни уговорила его принять душ. Он переоделся. Ярко-красные буквы на его белой футболке складывались в слово «PERSIST»^[291].

Его футболки приобретались в обычном магазине торгового центра. Время от времени он давал матери список слов, которые хотел бы носить.

Нет, это я вам объяснить не могу. И Майло не может объяснить это нам. Наши разговоры на тему слов не отличались от этого:

— Почему ты должен носить слова, Майло?

— Имена важны.

— Это не имена.

— Каждое слово — имя.

— Почему ты так решил?

— Каждое слово — предмет, действие, качество, количество, состояние…

— Но почему имена важны?

— Нет ничего более важного.

— Но почему?

— Все просто: то, что без имени, — ничто.

— Я собираюсь сходить за едой. Что тебе принести?

— Я не голоден, — Майло не отрывался от работы.

Когда мы остановились на ленч в «Макдоналдсе» в Эврике, он так увлекся уравнениями на экране своего «Геймбоя», что съел только половину чизбургера и не притронулся к картофельной соломке.

— Ты должен поесть, Майло. Я не разрешу тебе сидеть здесь и заниматься… чем бы ты ни занимался… если ты не поешь.

— Пицца, — ответил он. — Вегетарианская с большими черными оливками.

— Хорошо. — Я похлопал его по плечу. — И я обещаю, что не скажу твоей бабушке, что ты ел вегетарианскую пищу.

Майло скорчил гримаску.

— Нет. Бабушка Клотильда… она узнает по кофейной гуще или по чему-то еще.

Возвращаясь из дома Кейсеса, я видел пиццерию в квартале от кемпинга. Позвонил и оставил заказ.

Позже, когда я собрался уходить, Майло повернулся ко мне.

— Папуля, будь осторожен, очень осторожен. Поглядывай по сторонам. Наше время истекает.

Его слова встревожили Пенни.

— О чем ты? На что он должен поглядывать?

— Не волнуйся, — ответил я. — Я вернусь через десять минут.

— Только попробуй не вернуться, — Пенни возвысила голос. — Ты меня слышишь, Кабби? Только попробуй не вернуться!

Я обнял ее.

— И я тоже тебя люблю.

Глава 49

В пиццерии Смоуквилла никто не попытался меня убить.

Возвращаясь к коттеджу, уже в сумерках, я понял, почему город называется Смоуквилл^[292]. При определенной разнице температур между океаном и берегом поверхность воды начинала парить, и жаждущая суша тянула туман на восток так агрессивно, что выглядел он не как туман, а как дым, подталкиваемый жаром огня. Ложный дым полз между деревьями, окутывал дома, и сумерки сгущались все быстрее.

Майло поел хорошо, но не за столом, вместе с нами. Остался на полу, не отрываясь от своего загадочного проекта. Лесси наблюдала за ним с тумбы для телевизора.

Я рассказал Пенни о Генри Кейсесе, его матери Арабелле и новом, невероятно долгом методе рисования, который он изобрел.

Пенни, как и я, изумилась портрету одного из его мучителей, в котором я сразу узнал водителя «Мазерати». Но куда больше ее встревожило другое: убежденность Генри, что его держали под замком и уродовали не один или два психопата, а целая армия.

Кисти и язык ему отрезали в операционной, под наркозом, и он получал необходимое послеоперационное лечение там, где его держали против воли. Следовательно, организация, какой бы они ни была, располагала как минимум одним квалифицированным хирургом и обученным медицинским персоналом.

Я не мог поверить, что такая большая группа, включая профессиональных медиков, собиралась вместе, чтобы помогать друг другу в секретной жизни серийных убийц. Тут было что-то другое и, похоже, куда хуже наших первоначальных предположений.

В поисках художников, на которых Ваксс набрасывался под псевдонимом Расселл Бертран, Пенни нашла еще одного, ставшего жертвой не только слов критика.

— Кливленд Прайор, живописец. Его обнаружили мертвым в мусорном контейнере. В Чикаго, где он жил.

Тело так плотно обмотали колючей проволокой, что оно казалосьмумифицированным. Согласно отчету судебно-медицинского эксперта, проволоку наматывали на еще живого Прайора.

— Кливленд не знал, кто его отец, — продолжила Пенни. — Мать умерла, когда ему было девятнадцать. Неженатый, без детей, поэтому ему не довелось видеть, как мучают и убивают его близких, прежде чем Ваксс убил его самого.

Пенни также выяснила, что некоторые писатели и художники, принадлежащие к новому философскому движению, перебирались в Смоуквилл или планировали переезд сюда. Они рассчитывали создать здесь литературно-художественную колонию.

Как Генри Кейсес и Том Лэндалф, они отвергали нигилизм и утопизм нашего времени и предшествующих ему ста пятидесяти лет. Искали будущее, построенное не на идеях одного человека или одной узкой идеологии, но на столетиях традиций и мудрости, на которых выросла их цивилизация.

— Тогда понятно, почему в таком маленьком городке оказались две жертвы Ваксса, — указал я.

— Возможно, их тут больше, — Пенни нахмурилась. — И мы тоже здесь.

* * *

Улегшись в постель в девять вечера, совершенно измотанный, я проснулся в десять минут двенадцатого. Прежде чем лечь спать, мы выключили только одну из двух прикроватных ламп. Пенни крепко спала рядом со мной.

В спальне стояли две широченные кровати. Вторая пустовала.

Вспомнив двух исчезнувших дочерей Джона Клитрау, я поспешил в гостиную. Майло по-прежнему работал на полу. Сидел в окружении еще большего, чем раньше, количества всяких и разных электронных штучек.

Мой ноутбук Майло поставил на скамейку для ног и внимательно всматривался в экран, на котором сменяли друг друга загадочные и непонятные образы.

— Когда ты собираешься спать, Майло?

— Пока не собираюсь.

— Тебе нужно поспать.

— Скорее нет, чем да.

Лесси сидела под стулом с прямой спинкой. Ножки и поперечные перекладины образовали клетку. Она едва помещалась в этом ограниченном пространстве, но улыбалась и виляла хвостом.

Точно так же, как Костелло знал ответ Эббота^[293], спрашивая: «Кто первый?» — я не сомневался, что услышу в ответ, когда спросил: «Ты посадил собаку под стул?»

— Нет. Она залезла туда сама.

— Там же ей неудобно.

Я поднял стул, переставил на другое место.

Лесси поднялась на четыре лапы, отряхнулась, склонив голову, посмотрела на меня, словно говоря, что я, по ее мнению, остаюсь самым забавным членом семьи.

Вглянув на экран ноутбука, я спросил: «Что это?»

— Структура, — ответил Майло.

— Есть смысл спрашивать, что это за структура?

— Нет.

Образ увеличился, словно камера наплыла на него. Так в микроскопе увеличивается исследуемый образец ткани, а потом прежний рисунок сменился новым.

— Это что?

— Более глубокая структура.

— Именно так я и подумал. Побыстрее приходи спать.

— Хорошо.

— Это искреннее хорошо?

— Хорошо.

В арке между гостиной и спальней я обернулся. Майло протянул руку к экрану, словно хотел добраться до образа более глубокой структуры и пощупать ее. Собака снова сидела под стулом и улыбалась.

* * *

Когда я проснулся в 1:22, Пенни спала рядом, а кровать Майло все так же пустовала. Я сразу увидел красные и синие всполохи и пульсации, подсвечивающие спальню, словно кто-то припарковал в гостиной патрульную машину со включенной мигалкой.

Когда прошел в гостиную, обнаружил, что потолок превращен в проекционный экран, на котором высвечиваются более сложные образы в сравнении с теми, что в прошлый раз я видел на экране ноутбука, и уже трехмерные.

Двухмерные версии тех же образов по-прежнему появлялись на экране. От компьютера провод тянулся к наспех собранному устройству, которое и проецировало на потолок трехмерное изображение.

Майло лежал на полу, среди всяких и разных электронных штучек, глядя на зрелище над головой.

Какое-то движение привлекло мое внимание к дивану. Там лежала Лесси, на спине, тоже смотрела на потолок, все четыре лапы дергались, словно она бежала по лугу. Никаких неудобств она определенно не испытывала, наоборот, восторгалась.

Я сел на пол рядом с Майло.

— Структура?

— Да. Более глубокая, чем прежде.

— Структура чего?

— Всего.

— Ты понимаешь, на что смотришь?

— Да.

Я попытался зайти с другой стороны.

— Откуда это приходит, Спуки?

— Откуда-то.

— С какого-то интернетовского сайта?

— Нет.

— С государственного компьютера, который ты взломал?

— Нет.

Я отодвинул в сторону с десяток электронных штуковин и улегся на спину рядом с сыном. С такого ракурса трехмерные образы на потолке завораживали.

— Все-таки у тебя получилось устройство для межзвездной связи? — спросил я.

— Нет.

— Да перестань, разве это не картинки с другой планеты?

— Нет.

— Тогда они из далекого будущего? Временна́я трансмиссия или что-то похожее?

— Нет.

— Ты можешь сказать что-нибудь, кроме «нет»?

— Да.

— Я просто делаю то, что написано на твоей футболке. Упорствую.

— Тебе лучше пойти спать, папа. Для тебя это может оказаться непосильным.

— Ты шутишь? Для меня это плевое дело. А потому… так чем мы тут занимаемся?

— Я учусь, — ответил Майло.

— Я тоже учусь, да?

— Я так не думаю. Тебе, действительно, лучше вернуться в постель, папа. Если и дальше будешь на это смотреть, сильно напугаешься.

— Нет, нет. Я наслаждаюсь. Ты наслаждаешься, Майло?

— Это потрясающе.

— Совсем как фейерверк, только без риска обжечь брови.

На диване лежащая на спине собака, похоже, взвизгнула от восхищения.

— Это прекрасно, — согласился с ней я. — Разве это не прекрасно?

— Это элегантно, — ответил Майло. — С двадцати семи сторон.

— Ничего более прекрасного я не видел. Ты видел что-нибудь более прекрасное, Майло?

— Это прекрасно, папуля.

— Правда? Правда, прекрасно, Майло?

— Да.

— Это так прекрасно, что становится немного зловещим.

— Закрой глаза, папа. Это добрая зловещесть, но ты к ней не готов.

— Всего лишь немного зловещее, Майло. А теперь… чуть более зловещее.

— Я предупреждал, что для тебя это станет слишком пугающим.

— Меня не так-то легко испугать, сынок. Однажды я провел три часа в кабине лифта с Хадом Джеклайтом.

— Это пугает.

— Я так боялся, что твоя мать вцепится ему в горло. Мне не хотелось, чтобы твоя мать отправилась в тюрьму. Я люблю твою мать.

— Я знаю, папуля.

— С каждой секундой это становится все более прекрасным, но и более зловещим. Я чувствую… когда всматриваюсь в это, уж не знаю, что именно, одновременно оно всматривается в меня.

— Закрой глаза, папа, а не то у тебя сильно закружится голова.

— Нет, нет, голова у меня не кружится. Это все такое странное, сложное и зловеще прекрасное. Майло, ты чувствуешь, что череп у тебя сейчас сплющится?

— Нет. Не чувствую.

— Я чувствую это давление, все равно что на корпус субмарины на глубине в сорок тысяч футов. Мой череп сейчас сплющится, и мозги полезут из ушей.

Майло ничего не сказал. На диване собака опять восхищенно взвизгнула и пукнула.

— Это что-то на потолке… оно становится пугающе, жутко прекрасным. Ужасающе прекрасным, и комната кружится перед глазами.

— Я предупреждал тебя о головокружении, папа. Если ты не закроешь глаза, тебя начнет тошнить.

— Нет, нет. Я не чувствую себя больным. Только озабоченность, знаешь ли, и тревога, может, даже чуточка ужаса. И смирение. Это так смиряет, Майло. Для меня это слишком прекрасно.

— Закрой глаза, папа.

— Эта структура, чем бы она ни была, слишком глубока для меня, Майло. В тысячу раз слишком глубока. А вот и тошнота.

Я отключился до того, как меня вырвало.

В сравнении со мной отцу Моцарта было гораздо проще.

* * *

Я проснулся в гостиной в начале пятого, и мой череп не сплющился. Более того, я чувствовал себя отдохнувшим, выспавшимся, меня не покидало ощущение, что я соприкоснулся с чем-то необыкновенным, что не опишешь словами.

В свете единственной лампы потолок вновь стал плоским и одноцветным.

Сев, я увидел, что Майло собрал всю электронику. Ни единого приборчика или устройства на полу не осталось.

В спальне Пенни спала на одной кровати, Майло и Лесси — на другой.

Я постоял, наблюдая, как все они спят.

И несмотря на то, как и почему мы попали сюда, я чувствовал, что в этот момент это то самое место, неотъемлемой частью которого мы и являлись. Мы не дрейфовали, а поднимались, поднимались к чему-то правильному и важному.

Все, что поднимается, должно сходиться в одной точке. Абсолютное слияние человека и Создателя требует наведения мостов на самом последнем этапе, в смерти. В тот момент, наблюдая, как спит моя семья, я испытывал тихую радость и совсем не думал о смерти, хотя, как вскоре выяснилось, Смерть думала обо мне.

Глава 50

В утреннем свете и безветрии туман более не имитировал дым. Влажный и холодный, он едва шевелился, лишь когда его раздвигал передний бампер «Меркьюри Маунтинера».

В багажное отделение мы загрузили все наши вещи. Хотя и заплатили за двое суток проживания в кемпинге, в коттедже ничего не оставили. Я хотел, чтобы в случае чрезвычайных обстоятельств мы могли без задержки покинуть Смоуквилл и его окрестности.

Том Лэндалф, чья первая книга появилась на прилавках четырнадцатью месяцами ранее и который умер три месяца спустя, жил вне Смоуквилла, рядом с извилистым двухполосным шоссе, находящимся в ведении штата. Дома здесь стояли далеко друг от друга, море не просматривалось даже с крыши, вокруг рос густой лес.

В Сети Пенни нашла недавнюю журнальную статью о тех событиях и их последствиях. Женщина-риелтор, с которой беседовал корреспондент, предполагала, что этот дом не будет продан еще долгие годы. Потенциальные покупатели не жаждали жить там, где жестоко убивали людей.

Дом стоял на некотором удалении от дороги. В тумане мы едва не проскочили мимо. Наше внимание привлекла только табличка «ПРОДАЕТСЯ», установленная у почтового ящика.

Я не хотел парковаться на подъездной дорожке. Если бы какой-то другой автомобиль остановился позади нас, мы бы не смогли выехать на шоссе, даже с нашим приводом на все четыре колеса.

Перед домом ни одна из узких обочин не позволяла оставить наш «Маунтинер» вне асфальтового покрытия.

Проехав на север, вниз по склону, еще около трехсот ярдов, мимо луга, укрытого одеялом тумана, и леса, справа мы увидели широкую придорожную площадку. Я смог отъехать на сорок ярдов от шоссе. С такого расстояния ни из одного проезжающего автомобиля, пусть и проезжали они нечасто, «Маунтинер» бы не заметили.

Я намеревался пойти один, но Пенни отреагировала так, будто я решил раздеться догола и войти в клетку со львами, оставив ее и Майло ягнятами на закланье.

— Я хочу только все там осмотреть, — оправдывался я. — И будет лучше, если сделаю это в одиночку. Я даже не знаю, что искать.

— И мы не знаем, что искать, — возразила она. — Но если мы втроем не знаем, что ищем, и будем искать вместе, то найдем или не найдем искомое быстрее, чем его нашел бы или не нашел бы ты один.

— Звучит так, будто сказать такое мог и я.

— Естественно. Мы слишком давно женаты.

— Послушай, Пенни, полиция там уже побывала. Если бы было что найти, они бы нашли.

— Тогда чего мы вообще приехали в Смоуквилл?

— Чтобы встретиться с местными жителями, которые знали Лэндолфа. Дом — это вторичное.

— Тогда не ходи, и мы все туда не пойдем.

Открылась задняя дверца, и мы повернулись, чтобы посмотреть на Майло.

— Я туда иду, и я собираюсь притвориться, что вы идете со мной, тогда как вы можете сидеть здесь и притворяться, что я остался с вами. В этом случае мы сможем и пойти туда вместе, и не ходить.

Велев Лесси оставаться на заднем сиденье, он вышел и захлопнул дверцу.

— Он, конечно же, унаследовал семейное упрямство Бумов.

— Ты хотел сказать, семейную целеустремленность Бумов, — уточнила Пенни.

Мы последовали его примеру, заперли «Маунтинер» и оставили Лесси его охранять. Если она хотела забраться в бардачок, то имела на это полное право.

Туман, похоже, проникал в тело и холодными языками лизал мой костный мозг.

Майло застегнул стеганую куртку. На черной, с длинными рукавами футболке, которую он надел под нее, белые буквы образовывали слово «FREEDOM»^[294].

Пенни сунула руку под синий блейзер, я — под вельветовый пиджак, чтобы убедиться, что плечевые кобуры закреплены как положено и пистолеты наготове. Взяли мы и по запасной обойме.

Тем не менее я чувствовал себя мышью. Думаю, Пенни тоже.

Поскольку я не хотел, чтобы нас видели приближающимися к бывшему дому Лэндалфа, по шоссе мы не пошли.

Колонной по одному, я — первый, Майло — между нами, мы миновали лесополосу шириной ярдов в пятьдесят и вышли на луг. Пологий склон чуть поднимался к югу. Где-то там находился и нужный нам дом.

По дороге проехал автомобиль. Мы услышали шум, увидели свет фар. Туман не позволял определить тип автомобиля, марку и модель.

В сумеречном свете, под нависшими и давящими на нас ста фатомами^[295] угрозы, мы зашагали по лугу. Я видел себя аквалангистом, погружающимся к затонувшему кораблю, в надежде отыскать что-то ценное.

Из тумана появился дом, красивый викторианский особняк, окруженный верандой. Гараж построили отдельно.

Я уже собрался разбить окно, но Пенни остановила меня.

— Лучше постучи.

— Если здесь кто-то и есть, так только призраки.

— На всякий случай… постучи.

Мы поднялись на крыльцо. Я нашел кнопку звонка, позвонил.

И когда уже собрался отвернуться от двери, свет вспыхнул за занавесками, закрывавшими длинные узкие окна по обе стороны двери.

Дверь открыл мужчина лет шестидесяти, выглядывавший так, словно среди его предков была охотничья собака. Под большими и грустными глазами висели мешки, кожи с которых хватило бы на пару перчаток. Обвисала кожа и на челюсти, ее складки на шее и сутулая спина мужчины говорили о возрасте и усталости. Но он все равно оставался здоровяком с сильными руками. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что в драке это серьезный противник.

— Чем могу вам помочь? — спросил он.

Уверовав, что дом пуст, я не приготовил истории на случай, если кто-то откроет дверь.

И тут же услышал свой голос:

— Доброе утро, сэр. Если у вас есть время, мы бы хотели посидеть и поговорить с вами об Иисусе.

— Что же, сынок, — ответил он, — я восхищаюсь, что вы распространяете Его слово, но я хожу в одну церковь тридцать лет и не хочу ничего менять.

Я знал, что хорошие евангелисты, которые ходят от двери к двери, так легко не сдаются, но понятия не имел, что еще сказать, поэтому улыбнулся, кивнул и прошелся языком по рту, в надежде отыскать какие-нибудь слова.

— Извините, сэр, не вы ли шериф Уолберт? — прозвучал голос Пенни.

— Был им, мэм. Теперь я просто Уолберт, и зовут меня Трумэн.

— С вами они поступили неправильно, — добавила Пенни.

— Что ж, мэм, многое из того, что одни люди делают другим, неправильно, и со мной обошлись не так уж плохо, как с некоторыми.

Совершенно дезориентированный, я улыбнулся Пенни, как, по моему разумению, евангелист, который ходит от двери к двери, мог бы улыбнуться жене, когда хотел знать, а о чем она, черт побери, говорит.

Пенни повернулась ко мне.

— Мои поиски в Интернете. Мистер Уолберт был шерифом, когда Том… когда все это здесь произошло. Он едва начал расследование, как округ уволил его, сославшись на достижение им предельного возраста, шестидесяти двух лет.

— Шериф, который избирался до меня, ушел на пенсию в семьдесят два года, — пояснил Уолберт. — Об этой норме никто никогда не вспоминал. Если на то пошло, уж простите мой цинизм, я не уверен, что она существовала ранее.

Понимая, что Уолберт может стать союзником, я решил прощупать его позицию:

— Это ужасно, то, что сделал Томас Лэндалф.

— Я бы сказал, это ужасно, кто бы это ни сделал.

— Но убить жену и дочь, — в моем голосе слышалось отвращение.

— В заповедях сказано: «Не убий». И Моисей не делил убийства на категории, какие хуже других. Если вы собираетесь ходить от двери к двери со словом Иисуса, мистер Гринвич, вы должны ознакомиться с материалом.

Я поморщился, услышав свою фамилию, повернулся к Пенни.

— Это все волосы. Мне следовало надеть шляпу.

— Шериф, — она пропустила мои слова мимо ушей, — думаю, мы все знаем, что Том Лэндалф никого не убивал и не совершал самоубийства. Ваше присутствие здесь позволяет надеяться, что мы можем обменяться информацией.

— Вам лучше зайти, — Уолберт отступил на шаг.

Пенни и я сами привели Майло в дом убийств, причем не только тех, что принадлежали прошлому.

Глава 51

Мне и Пенни Трумэн Уолберт налил по кружке крепчайшего кофе.

— Я прочитал ваши книги, мистер Гринвич, потому что их рекомендовал Том, и он был прав. — Бывший шериф повернулся к Майло. — Мистер Великан, я могу предложить вам колу или апельсиновый сок.

Майло совершенно не обиделся, наоборот, новое имя ему понравилось, и он попросил сок.

— Роберта Карильо, она занимается продажей этого дома, разрешила мне пожить здесь месяц-другой, — пояснил Уолберт. — Все равно никто не спешит с покупкой. Не то чтобы я хотел здесь жить. Но, возможно, живя здесь, я что-то с чем-то свяжу или найду то, что ранее упустил. Том, Джанет, Мелани, они мне были как родные. У копа толстая шкура, но тут меня проняло.

Уолберт завтракал, когда мы приехали. И теперь стоял у раковины и половиной гренка стирал с тарелки остатки желтка.

— С самого начала я понял, что дело нечисто. Чувствовалось, что все подстроено. Улики говорили о том, что у нас три убийства, а не два убийства и самоубийство, но не прошло и пяти дней после случившегося, как меня против моей воли отправили на пенсию.

— Кто отправил?

— Ревизионная комиссия округа. Половина из них — проныры, от которых можно ждать чего угодно. Но другие-то — нормальные люди, и я удивился, что решение они приняли единогласно.

— Кто-то хотел отстранить вас от расследования, — заявила Пенни.

— Похоже на то. И этот «кто-то» заплатил немалые деньги, чтобы добиться полного единодушия комиссии, или сильно запугал хороших людей. Всматриваясь в лица членов комиссии, я понимал, что прав и в первом, и во втором. Они выглядели и забитыми, словно боялись, и самодовольными, как будто за свой испуг получили приличное вознаграждение.

— И кто теперь шериф? — спросила Пенни.

— До выборов они назначили шерифом Неда Джадда, одного из моих помощников. Нед — человек хороший, но очень уж туп. Он принял версию двух убийств и самоубийства. Теперь он избегает меня из-за стыда, хотя и не знает, что это стыд. Думает, что может поставить меня в неудобное положение.

— Вы, действительно, живете здесь в надежде, что вас что-то осенит? — спросил я, когда Уолберт поставил в раковину пустую тарелку.

— Возможно. По правде говоря, я это делаю, чтобы позлить и вывести из себя членов ревизионной комиссии округа. Если они подумают, что я что-то нарыл, один или двое захотят заехать и узнать, что именно, и, вполне вероятно, выболтают что-то важное, сами того не зная.

Зазвонили в дверь.

— Вы кого-нибудь ждете? — спросила Пенни.

Уолберт нахмурился.

— Никто не приходит сюда, кроме Роберты, риелтора, но она не из тех, кто рано встает.

Пенни и я переглянулись.

— Шериф, — я взял инициативу на себя, — люди, которые убили Лэндалфов, пытались убить нас.

Уже направившись ко входной двери, он остановился и посмотрел на меня так, что напугал бы до смерти, если б я ему лгал.

— Это правда, — поддержала меня Пенни. — Они не могут знать, что мы здесь. Но, возможно, каким-то образом узнали, что мы побывали в Смоуквилле.

Вновь раздался звонок.

Уолберт указал мне на дверь в столовую.

— Идите в гостиную, откуда вы сможете меня слышать. Может, узнаете голос. Кто бы это ни был, я с ним поговорю, но в дом не пущу.

Майло стоял у окна, выходящего на заднее крыльцо. Пенни потянула его к себе, чтобы он не служил мишенью.

Уолберт коридором направился к парадной двери, а я через столовую поспешил в гостиную, встал у арки, ведущей в прихожую. Услышал, что Уолберт открывает дверь.

— Доброе утро, парни. Что я могу для вас сделать?

— Мистер Уолберт, мы представляем правопреемников Лэндалфа, и мисс Карильо не имела права разрешать вам жить здесь без нашего одобрения. Да еще без арендной платы.

— У вас есть визитные карточки?

— Моя фамилия Бут, это мистер Освальд. С нынешнего утра мисс Карильо продажей этого дома не занимается.

— Так вы адвокаты? Обычно у вас есть визитные карточки.

— Мы хотим, чтобы вы немедленно покинули этот дом.

— Если дело в арендной плате, я с радостью заплачу.

— Слишком поздно говорить об этом, — подал голос Освальд. — Вы должны уехать немедленно.

— Если вы, господа, подождете на крыльце, я позвоню Роберте, чтобы она подтвердила, что больше не занимается продажей этого дома.

Один из мужчин что-то сказал, но я не разобрал слов, потом услышал какое-то движение в прихожей. Парадная дверь закрылась.

Молчание Трумэна Уолберта предупредило меня об опасности лучше всяких слов. Молчал человек, который обычно не лез за словом в карман.

Я вытащил пистолет из плечевой кобуры, и он показался мне таким же неудобным и громоздким, как на океанском берегу, когда я впервые взял его в руки, следуя инструкциям Пенни. Нельзя думать о том, как держишь его, от мыслей пальцы теряют гибкость, кисть сама разберется, как обхватить рукоятку.

— Что за комната налево? — спросил Бут, его голос прозвучал совсем близко.

— Там кабинет.

Должно быть, они стояли у самой арки, ведущей в гостиную.

— Такому большому старому медведю, как ты, кабинет не нужен, — вставил Освальд.

Если бы я попытался переместить вес на другую ногу, подо мной могла скрипнуть половица. В гостиной свет не горел, это радовало. Свет из прихожей отбрасывал мою тень мне за спину, а не перед ними. Но я мог слышать свое дыхание, неглубокое и учащенное, а еще — собачье дыхание, и вот это не радовало. Если б они прислушались, то услышали бы его, так близко стояли, и тогда дыхание жизни тут же стало бы дыханием смерти. «Вдохни и задержи дыхание», — приказал я себе.

— Ты открываешь дверь и входишь первым, шериф, — в голосе Бута явственно слышалась угроза.

Приняв решение — действуй, без малейшего колебания. Затаив дыхание, держа пистолет обеими, вытянутыми перед собой руками, я шагнул в арку.

Трумэн Уолберт находился у распахнутой двери в кабинет, спиной ко мне. Один из мужчин, вероятно, Бут, приставил пистолет к голове шерифа. Он тоже стоял спиной ко мне.

Как и Освальд, который расположился позади Бута и Уолберта. Он держал пистолет в правой руке, большой и черный, нацеленный в пол.

В два шага я приблизился к Освальду вплотную. Позабыв все, что знал о стойке Уивера и об «израильской» стойке с несколькими ее вариациями, я вдавил ствол в затылок Освальда и выдохнул: «Брось его».

Освальд дернулся и замер, почувствовав холодное дуло «чэмпиена» калибра 0,45.

Бут оглянулся. Обритая голова, грубое лицо, узкая полоска рта, тонкий костистый нос, глаза-щелочки для монет: автомат, торгующий смертью.

Я думал, что ситуация патовая, всем придется искать выход из этого тупика, а вот Бут так не считал.

Он застрелил Трумэна Уолберта.

Стрельба по листьям на расстоянии не готовит к необходимости выстрела в упор в голову человека. Стой Освальд хотя бы в двух футах от меня, я бы, наверное, выстрелил без малейшего колебания, но мы находились так близко, что до моих ноздрей долетал запах его лосьона, и я видел родинку на его шее. Он был не просто целью, а человеком, во многом отличным от меня, но в чем-то таким же, как я. И я колебался, не решаясь поступить с ним точно так же, как Бут поступил с Уолбертом.

Будучи профессионалом, мгновенно осознавшим мою неопытность, Бут начал разворачиваться ко мне, плавно, как танцор, его пистолет двинулся в мою сторону, когда убитый шериф еще падал на колени, чтобы потом завалиться набок.

И Освальд не бросил оружие, на него не подействовало дуло моего пистолета, приставленного к его голове, тогда как я, разумеется, выполнил бы такой приказ. Мое сердце стучало, как паровой молот, кровь шумела в ушах, и я знал, что Освальд в таких ситуациях соображает быстрее меня, лучше знает, как поступить. И пока Бут готовился взять меня на мушку, Освальд тоже повернул голову, чтобы взглянуть на меня, хотя дуло моего пистолета содрало кожу на его затылке.

Бут уже развернулся на девяносто градусов, его пистолет двигался по широкой дуге. И за долю секунды до того, как я увидел бы черное отверстие по центру ствола, в прихожей прогремели два выстрела. Одна пуля попала в плечо Бута, вторая — в шею. Он начал падать, когда шериф только-только лег на пол.

В том месте, где прихожая переходила в коридор, в воздухе курился дымок, а Пенни, сжимая в руках «чэмпиен», стояла в «израильской» стойке.

Освальд уже поднимал пистолет. Стрелять в меня, себе за спину, он не собирался, слишком сложно, но явно хотел уложить Пенни, отомстив за Бута.

Я выстрелил ему в голову.

То ли Освальда отбросило от меня, то ли я в отвращении его оттолкнул, но, уже в движении, он рефлекторно выстрелил, прежде чем пистолет вывалился из его руки.

Пуля миновала Пенни, зато полетели щепки от дверной рамы.

В ушах у меня звенело, от грохота выстрелов в столь ограниченном пространстве я на какое-то время оглох, привалился к стене у арки, мне в этот момент требовалась хоть какая-то подпорка, не сводя глаз с Бута, единственного, кто мог остаться в живых, поскольку у других мужчин головы разлетелись, как брошенный на землю арбуз.

Еще один дом, полный трупов, отделенный двадцатью восемью годами от первого, один мертвый хороший человек, но также двое очень плохих, никто ни для кого не стал невидимым, больше никаких чудес, и мой договор со Смертью разорван: теперь могло произойти все, что угодно.

Никто не отменял заповедь «Не убий», но самозащита — не преступление, защита невинных — благое дело, за это дают медали. Металлический привкус наполнил рот, запах сгоревшего пороха бил в ноздри, содержимое желудка поднялось к горлу, но мне удалось подавить рвотный рефлекс.

Бут оставался лежать на полу, но Пенни, осторожно подходя к нему, по-прежнему держала пистолет обеими руками. Ударом ноги отбросила его пистолет, обошла кругом, стараясь не наступать в кровь и на ошметки мозга, убедилась, что он мертв.

Я сунул пистолет в кобуру. Рука болела.

— Оставайся на месте, Майло! — крикнула Пенни, повернувшись к коридору на кухню. — Мы в порядке. Оставайся на месте.

В ушах у меня по-прежнему звенело, но слух уже вернулся. Пенни подошла ко мне, мы обнялись.

— Все в порядке? — спросил я.

— Нет. Я не хотела этого делать, никогда.

— Убей или умри, — пробормотал я. — Ты все сделала правильно, именно то, что и должна была сделать.

— Ты тоже. Господи, я дрожу с головы до ног, с ног до головы.

— Я действовал недостаточно быстро.

— Достаточно, — не согласилась она. — Уолберта все равно бы убили, ты не мог ничего изменить. Они пришли сюда, чтобы убить его. А потом устроить засаду, чтобы убить нас.

— Каким образом они узнали, что мы придем сюда? — спросил я, понимая, что она права.

— Как эти мерзавцы все узнают? Подумаем об этом позже. Мы должны выбраться отсюда. Запри парадную дверь, задерни занавески в гостиной, чтобы через арку никто не мог увидеть прихожую. Я протру кофейные кружки на кухне, протру все, к чему мы могли прикасаться.

Она торопливо скрылась в коридоре, а я, лавируя между трупами, добрался до парадной двери, стараясь не думать о влажных ошметках на полу.

Мои мокрые от пота пальцы соскользнули с барашка врезного замка, когда я попытался повернуть его не в ту сторону. Наконец я запер дверь на замок и рукавом протер барашек, чтобы не оставлять отпечатки пальцев.

Вроде бы помнил, что Уолберт, впустив нас в дом, сам закрыл дверь. Никто из нас ручки не касался, но на всякий случай я протер и ее.

Звон в ушах стих, но я услышал другой шум, доносящийся снаружи. К дому приближался автомобиль.

Я приподнял занавеску, закрывающую одно из узких, высоких окон у двери.

На подъездной дорожке, у крыльца, стоял темно-зеленый седан, на котором, скорее всего, приехали Бут и Освальд.

Из тумана появился черный «Хаммер», такой же грозный, как боевые машины пехоты, отталкиваясь от которых его и спроектировали. Он припарковался за седаном, горой возвышаясь над ним, водитель не заглушил двигатель, не выключил фары, обычные и противотуманные.

Двери открылись, как люки космического корабля, трое мужчин спустились на землю. Даже в тумане я сумел разглядеть, что один из них — Ширман Ваксс.

Нам противостояла организация, все так, и звалась она не Национальным обществом литературных и художественных критиков.

Ваксс держал у левого уха мобильник, и за моей спиной, в одном из карманов Бута зазвучала мелодия песни Рода Стюарта «Ты думаешь, я — секси».

Я отвернулся от входной двери, пересек прихожую, лавируя между трупами, лужами крови и ошметками мозга, и поспешил на кухню, тогда как телефон Бута зазвонил вновь.

Глава 52

На кухне Пенни посудным полотенцем полировала кофейную кружку, а Майло бумажным стирал отпечатки пальцев со стакана, из которого пил сок.

Возможно, вновь дало о себе знать мое богатое воображение, но у меня сложилось ощущение, что за те несколько минут, что мы не виделись, Майло переменился, будто произошедшее в прихожей (он ничего не видел, но мог все себе представить) лишило его немалой доли наивности и стало частью жизненного опыта, который остается до конца жизни.

Когда он посмотрел на меня, в его прекрасных синих глазах появились тени, которых раньше никогда не было. Лицо побледнело, губы побледнели, руки стали молочно-белыми, словно вся кровь прилила к сердцу после потрясения, которое он испытал, стоя на кухне и слушая, как его родители убивали, чтобы не убили их.

Я хотел поднять его на руки, крепко прижать к себе, поцеловать, поговорить с ним об этом ужасном событии, но этим только гарантировал как его смерть, так и свою. Сложилась ситуация, когда мы полностью потеряли контроль над нашими жизнями.

— Ваксс здесь, — сообщил я, — и не один.

Пенни бросила полотенце, поставила кружку, вытащила пистолет, а я обнаружил, что держу пистолет в руке, хотя и не помнил, что достал его из кобуры, пока бежал по коридору.

Раздался дверной звонок.

Мобильник Бута в последний раз отыграл несколько нот «Ты думаешь, что я — секси» и перевел звонок Ваксса на голосовую почту.

Я уже открывал дверь черного хода.

— Не на юг, — предупредил я. — Они могут нас увидеть, прежде чем мы скроемся в тумане.

Я пропустил всех на заднее крыльцо, вышел последним, притворив за собой дверь.

— Прямо на восток, — продолжил я, — через двор, к лесу. Обогнем луг, добираясь до «Маунтинера».

Мы уже собрались спускаться, когда внезапный рев двигателя заставил нас замереть.

Из-за южного угла дома появился «Хаммер», большой и черный, словно катафалк, выехал на лужайку, широкие шины не проскальзывали по мокрой траве.

Вместо того чтобы повернуть направо и припарковаться у заднего крыльца, блокируя нам отход, «Хаммер» проследовал на восток. Водитель не посмотрел в нашу сторону, а потому и не увидел нас.

Огромный автомобиль исчез в утреннем тумане, лучи фар расползлись, превратившись в два пятна неземного, колдовского света.

Вероятно, он хотел припарковаться на достаточном расстоянии от дома, чтобы мы, если бы пришли, как эти типы и надеялись, решили, что дом пуст. Я не сомневался, что Бут и Освальд точно так же убрали бы с подъездной дорожки и седан, если бы приехали раньше нас.

Невидимый от дома «Хаммер» остановился. Водитель заглушил двигатель и погасил фары.

Если он собирался вернуться в дом, мы не могли идти на восток, не рискуя столкнуться с ним. Громко хлопнула водительская дверца. Он возвращался к дому на своих двоих.

Для нас оставался только один путь — на север, подальше от дома, потом на запад, через шоссе, далее на юг и, наконец, на восток, с еще одним пересечением шоссе, к «Маунтинеру».

Я указал на север, Пенни кивнула, и мы трое уже спустились вниз на одну ступеньку, когда услышали голоса: двое мужчин обходили северный угол дома, несомненно, направляясь к двери черного хода. Мы могли остаться незамеченными, лишь быстро ретировавшись на кухню.

Понятное дело, Пенни не хотелось вновь возвращаться в дом, и на мгновение она замялась. Но тут же поняла, что мы не можем даже пытаться захватить этих двоих мужчин врасплох и убить, потому что был еще водитель и четвертый мужчина у парадной двери, которых переполошили бы выстрелы. И наша удача не могла вечно оставаться с нами.

А кроме того, здесь, на открытой местности, мы не могли уберечь Майло от ответного огня.

Пересекая заднее крыльцо, я опасался, что дверь захлопнулась на собачку замка, когда я закрывал ее за собой, но обошлось. Держа Майло за руку, Пенни нырнула в дом, я последовал за ними.

И чуть не запер дверь на врезной замок. Но в последний момент оставил приоткрытой, тем самым делая вид, что мы покинули дом.

Второй этаж нас не привлек. Мы могли бы выбраться из окна на крышу крыльца и спрыгнуть на лужайку, но для того, чтобы сделать это бесшумно и с Майло, требовалось прекрасное настроение Судеб, чего в последнее время за ними не замечалось.

Когда Пенни открыла одну из дверей на кухне, я увидел пролет бетонных ступеней, круто уходящих вниз. Вот этот вариант казался наихудшим из всех возможных.

Голоса снаружи. Шаги на ступенях заднего крыльца. Подвал перестал быть одним из вариантов. Только там мы и могли спрятаться.

Следом за Майло и Пенни я переступил порог, тихонько закрыв за собой дверь.

Глава 53

В помещении, куда мы попали, не царила кромешная тьма. Бледное сияние предполагало, что часть подвала находится над землей: свет, скорее всего, проникал в подвал через несколько узких окошек у потолка.

Тем не менее темнота доминировала. Попытайся мы пройти дальше, с грохотом бы на что-нибудь наткнулись.

На верхней лестничной площадке я ощупал стену, нашел выключатель, рискнул включить свет.

Пенни и Майло уже сбегали по бетонным ступеням. Последовав за ними, я успел услышать, как на кухне раздались голоса.

Спустившись в подвал, я насчитал три окошка в северной стене и три — в южной. Ни к одной из этих стен не примыкало крыльцо. Окна, шириной в восемнадцать дюймов и высотой в фут, действительно, находились под самым потолком. Откидывались на петлях и служили для периодического проветривания подвала.

В это туманное утро они пропускали мало света, и даже Майло смог бы пролезть через одно из них, лишь проявив гибкость человека-змеи.

Флуоресцентные трубки на потолке не освещали подвал ровным светом, оставляя значительные его части в серых тенях, две мигали.

Сверху донеслись крики удивления, за которыми последовали торопливые шаги: в прихожей у двери обнаружились трупы.

Открытая дверь черного хода намекала Вакссу и прибывшим с ним любителям книг, что те, кто застрелил Бута и Освальда, покинули место преступления. Но, будучи профессионалами, они, скорее всего, обыскали бы дом, чтобы подтвердить этот вывод.

У четверых времени на обыск ушло бы не так уж и много.

Пенни открыла одну из дверей, обнаруженных нами в подвале, и включила свет. Мы увидели комнату, восемь на восемь футов, с металлической, на петлях, крышкой площадью в два квадратных фута, на одной стене. Комната эта, до газификации, служила для хранения угля. Крышка поднималась, и по желобу сверху ссыпался уголь. Стены покрывала черная пыль, в воздухе пахло антрацитом.

Ржавая крышка висела на еще более ржавых петлях. Если бы нам и удалось ее поднять, скрип разнесся бы по всему дому.

Наверху смолкли и голоса, и шаги. Начался осторожный, но быстрый обыск дома. Скорее всего, они решили начать со второго этажа.

Пенни закрыла первую дверь, когда я, повернув барашек врезного замка, открывал вторую. Лестница вела наверх. Но заканчивалась у сетчатой двери из двух половинок. Приваренные к ним скобы соединял висячий замок. Открыть его мы могли только ключом.

По этой лестнице мы покинуть дом не могли.

Когда я закрывал дверь и запирал ее на замок, Майло прошептал: «Папуля, возьми вот это».

Повернувшись, я увидел, что он протягивает мне стеклянную бутылочку высотой в четыре дюйма, с серебряной крышкой, правда, без дырок.

— Это что?

— Раньше была солонкой.

— А теперь?

— Штуковина, которая кое-что делает. Не пытайся снять крышку, она приклеена намертво. Держи в кармане. Не потеряй ее, не потеряй, не потеряй.

От восточной стены донесся театральный шепот Пенни: «Кабби, сюда».

Она стояла перед старым угольным котлом, который давно не использовался, но оставался на месте. То ли потому, что демонтаж этого железного чудовища отнял бы слишком много времени и сил, то ли кто-то решил, что он представляет собой историческую ценность.

Слева от угольного котла стоял современный газовый, размером поменьше, но тоже достаточно внушительный. Справа размещался бак горячей воды на сто галлонов и установка для смягчения воды с большим баком каменной соли.

— Освещение здесь слабое. Не так-то легко заметить, что между оборудованием и стеной зазор в два фута, — сказала Пенни.

Одна из двух ближайших флуоресцентных трубок постоянно мигала, еще сильнее ухудшая видимость, потому что из-за стробоскопического эффекта перед глазами все дрожало.

— Другого места, где мы можем спрятаться, нет. — В этот момент Майло достал из кармана стеганой куртки вторую стеклянную солонку и протянул ей. — Спуки, это что?

— Квантовая электродинамическая штуковина.

— Залезайте за старый котел, — вмешался я. — Внизу есть еще один выключатель, я должен выключить свет.

Пересекая подвал, я услышал шепот Майло: «Не пытайся снять крышку, она приклеена намертво. Держи в кармане. Не потеряй ее, не потеряй, не потеряй».

В темноте я вернулся к Пенни и Майло. По северной стене добрался до северо-восточного угла, потом двигался вдоль восточной, пока не наткнулся на бак с каменной солью и установку для смягчения воды. Обнаружил, что места за ними предостаточно, и начал протискивался вперед, пока не оказался за водяным баком в сто галлонов.

— Вы здесь? — прошептал я.

— Здесь, — ответила Пенни из-за угольного котла.

Когда я устраивался удобнее, спиной прижался к стене, коленями уперся в подставку, на который стоял водяной бак, до меня донесся шепот Майло: «Папуля, что ты сделал со штуковиной?»

— Какой штуковиной? Ах да, квантовая термоядерная солонка.

— Квантовая электродинамическая, — поправил он меня.

— Она в правом кармане моих брюк.

— Не потеряй ее.

— А если она разобьется?

— Она не разобьется.

— Она же стеклянная.

— Нет. Теперь — нет.

— Ш-ш-ш, — оборвала нас Пенни.

С минуту мы посидели молча.

— Как мне ее использовать? — спросил я.

— Никак.

— Но что она делает?

— Кое-что.

— Автоматически?

— Контроллер у меня.

Чувствуя, что Пенни сейчас снова зашикает, я замолчал.

Чем дольше мы ждали в темноте, тем сильнее крепла моя уверенность в том, что мы допустили ошибку, спрятавшись здесь.

Я держал в руке пистолет и не сомневался, что Пенни держит свой, но все равно чувствовал себя беспомощным, загнанным в ловушку.

Если бы я озвучил сомнения, Пенни спросила бы, а какой у меня план Б. У меня его не было. Так что рот я не открыл.

Зажегся свет.

Глава 54

Склонив голову вправо, я мог оглядывать подвал через узкую щель между старым угольным котлом и баком горячей воды.

Правее меня Пенни и Майло растворились в густой тени.

Поскольку подвал практически пустовал (ряд колонн плюс несколько поставленных друг на друга коробок), мужчина появился у двери в угольное хранилище буквально через полминуты после того, как вспыхнули флуоресцентные трубки.

С такого расстояния и в мерцающем свете я не мог как следует его разглядеть. Но если говорить о внешности общими категориями, скажем, сравнивая с давно ушедшими звездами кино, то Лона Чейни-младшего он напоминал больше, чем Белу Лугоши или Бориса Карлоффа, и, конечно, рядом не стоял с Кэри Грантом.

В руке, само собой, он держал пистолет. У меня сложилось ощущение, что теперь все, кого бы я ни встретил, будут с пистолетом, даже если бы я дожил до ста лет.

Он открыл дверь в угольное хранилище и, как это делают в фильмах, вошел быстро и пригнувшись, вытянув перед собой правую руку с пистолетом, а левой мгновенно нащупал выключатель.

Убедившись, что комната, где когда-то держали уголь, пуста, он выключил там свет и вышел, определенно более расслабленный, чем в момент, когда спустился в подвал. Для себя он уже решил, что те, кто убил Бута и Освальда, покинули дом. Я наклонился левее, чтобы следить за ним уже через щелку между баком с горячей водой и установкой для смягчения воды. Он осторожно подошел к двери на лестницу, повернул барашек замка. Открыл дверь, посмотрел на ступени, на обе половинки проволочной двери, сцепленные висячим замком.

— Брок? — позвал кто-то из дальнего конца подвала.

— Здесь, — ответил наш охотник, закрывая дверь на лестницу.

Вновь сместившись вправо, я увидел, что Брок стоит лицом к лицу с Ширманом Вакссом перед дверью в угольное хранилище.

Ваксс сменил пиджак спортивного покроя с кожаными заплатами на локтях на светло-коричневый вязаный джемпер, а вот красный галстук-бабочку оставил.

— Два четких полных отпечатка кроссовки, один — частичный, в холле, — сообщил Броку Ваксс. — Маленький размер, форма… это женщина.

— Какая женщина?

— Должно быть, жена Гринвича, эта Бум.

— Они уже побывали здесь?

— И ушли. Три кружки на кухне. Одна с теплым кофе.

— Теплым?

— Более чем. Две другие чистые, одна сухая, на влажном посудном полотенце, вторая вымытая, но еще мокрая. Думаю, они пили кофе с Уолбертом, когда Ринк и Шукер при-ехали, чтобыприкончить его, а после того, что случилось, стерли отпечатки пальцев и смылись. На столе еще чистый стакан, так что, возможно, с ними их странный маленький Эйнштейн. И на полу несколько капель апельсинового сока.

— Ваксс, ты говоришь мне, что авторша детских книжек уложила Ринка и Шукера?

— Или она, или Гринвич, или они сделали это вместе.

Вероятно, Бута и Освальда на самом деле звали Ринк и Шукер.

— Да какие писатели могли справиться с Ринком и Шукером? Мы разбирались с ними, как… как…

— Горячий нож разбирается с маслом, — подсказал Ваксс, направляясь к лестнице.

Брок последовал за ним.

— Слушай, я уже знаю писателей, забавляться с ними — милое дело, делай с ними что хочешь, они не дадут сдачи.

— На ее следах тончайшая пленка крови, — сменил тему Ваксс. — Сохнуть ей — пять минут, но они еще влажные. Так что они ускользнули через дверь черного хода, едва мы подъехали к дому.

Разбирать их слова становилось все труднее, поэтому я поднялся за баком горячей воды, двинулся вдоль стены, мимо установки для смягчения воды и бака с каменной солью.

— Кабби, нет! — прошептала Пенни из-за угольного котла.

Я хотел услышать как можно больше. Видел, что Ваксс и Брок, спинами ко мне, отшагали уже половину подвала. Понимая, что они увидели бы меня, если б повернулись, я спрятался за одной из поддерживающих потолок колонн.

— Где их автомобиль? — спросил Брок. — Или они добирались сюда без автомобиля?

Я переместился за поставленные одну на другую коробки.

— Они приехали на автомобиле, — уверенно ответил Ваксс. — Оставили неподалеку, а к дому пришли пешком. Как только я понял, что следы влажные, так сразу позвонил шерифу, чтобы он установил блокпосты между этим домом и Смоуквиллом и на юге, у Титус-Спрингс. Между городками только семь миль шоссе.

Они уже добрались до лестницы. Я рискнул и двинулся следом.

— То есть они в ловушке?

— Будь уверен.

Я спрятался за другими коробками, тоже поставленными одна на другую.

— Они опережают нас на четыре минуты, этого недостаточно. Дорога перекрыта, и мы навалимся с двух сторон.

— Только наши люди или шерифа тоже?

— Шериф занимается блокпостами только потому, что может сделать это быстрее нас. Остальное — не его дело. Убили наших людей. Никто безнаказанно не убивает наших людей. Теперь это война.

— И сколько домов на этих семи милях?

— Порядка двадцати. Мы обыщем их все.

Они уже поднимались по лестнице, голоса затихали.

— Как насчет боковых дорог?

— С твердым покрытием нет ни одной. А все проселочные — тупиковые.

Я поспешил к лестнице, следя за тем, чтобы не попасться им на глаза, если бы они обернулись.

— Любой автомобиль, кроме наших, будет останавливаться, — продолжил Ваксс.

— А как насчет Ринка и двух других?

— Мы вывезем их позже, дом сожжем, чтобы это выглядело так, будто хулиганили подростки. Сейчас нам нужны все люди, чтобы найти их.

Я начал подниматься по лестнице, чтобы лучше их слышать.

— Все равно позабавимся с ними… или шлепнем на месте? — спросил Брок.

— Нам они нужны живые, — Ваксс вышел на кухню. — Они очень заинтересовали Зазу.

Брок поднялся на верхнюю ступеньку. Когда он выключил свет, я, уже в темноте, поспешил к закрывающейся за Броком двери и услышал его ответ:

— Зазу? Они станут мечтать о том, чтобы мы пытали их и сожгли.

Дверь закрылась, но через мгновение я уже очутился рядом с ней, прислушиваясь.

— В Эврике у меня стоит самолет, чтобы отвезти их на юг, — сказал Ваксс.

— Туман скоро поднимется, — заметил Брок. — Это нам поможет.

Дверь открылась… закрылась, а в промежутке я услышал гул мощного двигателя, приближающийся к дому.

Предположив, что Ваксс и Брок вышли на заднее крыльцо, я приоткрыл дверь на пару дюймов и оглядел кухню.

Через окна увидел их на заднем крыльце. В компании еще одного мужчины.

С востока, из тумана, появился «Хаммер». Остановился на лужайке у самого крыльца. Мужчины загрузились в салон, и здоровенный автомобиль уехал.

Когда я включил свет в подвале, Пенни и Майло стояли у лестницы.

— Вы слышали? — спросил я.

— Все, пока они не вышли на кухню и не закрыли дверь, — ответила Пенни.

— Когда нас поймают, то отвезут в Эврику, где ждет самолет, чтобы отправить на юг, — сообщил я им, пока они поднимались по лестнице.

— Куда на юг?

— Больше я ничего не знаю.

— Ты услышал что-нибудь еще о Зазу? — спросила Пенни, уже на кухне.

— Нет, и не уверен, что хочу услышать что-то еще. В любом случае им нас не поймать. — Я наклонился и поднял Майло на руки. — Спуки, мы с тобой сейчас пройдем через столовую и гостиную в прихожую, где поднимемся на второй этаж. Пока не поднимемся, я хочу, чтобы ты не открывал глаз.

— Ничего со мной не случится, папуля.

— Закрой глаза.

— Они — всего лишь мертвые люди.

— Если ты не будешь держать глаза закрытыми, я выброшу эту термоядерную солонку.

— Нет, не выбрасывай. Судя по тому, как все складывается, они очень, очень нам понадобятся.

— Тогда не открывай глаз.

— Хорошо.

— Зачем вам подниматься наверх? — спросила Пенни.

— Есть у меня одно дело. Как и у тебя, только внизу. Пошарь в карманах пиджаков и брюк Ринка и Шукера.

— Черт.

— Тебе это понравится больше, чем то, чем я буду заниматься наверху. Нам нужны их удостоверения личности, все документы, которые ты найдешь. И автомобильные ключи.

— Деваться некуда, я же дала обет слушаться мужа своего.

— Самое интересное только начинается. — Я торопливо поцеловал ее. — Встретимся в прихожей через три минуты. Мы должны пошевеливаться.

Она выдернула из контейнера у мойки рулон бумажных полотенец и сказала себе: «Пластиковые мешки для мусора», — после чего начала выдвигать ящики.

— Закрой глаза, — напомнил я Майло.

Глава 55

Сидя у меня на руках, Майло уткнулся лицом мне в шею. Я положил одну руку ему на затылок и прижал к себе. Если б он открыл глаза, я бы почувствовал, как ресницы двигаются по коже.

Столовая, гостиная, лавирование между трупами, лестница, наконец, второй этаж.

— Готово, скаут.

Майло открыл глаза и поднял голову.

— И что мы будем делать наверху?

— Копировать Брюса Уиллиса.

— «Крепкий орешек»!

— Более позднего Брюса Уиллиса.

Я опустил Майло на пол, и вместе мы нашли спальню, которую облюбовал Трумэн Уолберт.

В примыкающей к ней ванной я обследовал все полки и ящики, пока не нашел бритвенные принадлежности. Учитывая отвисшую кожу на челюсти и глубокие складки на лице, я сомневался, чтобы он пользовался безопасной бритвой, и, к своему облегчению, нашел электрическую, которая могла ускорить мою работу.

Используя триммер для подравнивая висков, начал срезать волосы надо лбом, на макушке, на затылке.

— Экстрим, — прокомментировал Майло, глядя, как мои вьющиеся локоны падают на пол.

— А если я скажу, что теперь твоя очередь?

— Тогда мне придется вырубить тебя.

— Полностью вырубить?

— Я бы не получил от этого удовольствия.

— Приятно это слышать.

— Но мужчина должен делать то, что должен делать мужчина, — добавил Майло.

Когда на голове осталась только короткая щетина, я переключился на обычную головку для бритья и скоренько ее убрал.

— Как я выгляжу? — спросил я.

— Гладким.

— Воспринимаю это как комплимент. Пошли.

Майло указал на волосы, которые лежали на полу, словно дохлые крысы.

— Разве мы не должны прибраться?

— Мы — беженцы в отчаянном положении. Живем по правилам, которые сами и устанавливаем.

— Клево.

На верхней лестничной площадке я поднял его на руки и велел закрыть глаза до дальнейшего указания. Спустился с ним в прихожую.

Пенни разложила вокруг трупов зеленые пластиковые мешки для мусора, чтобы больше не наступать в кровь. Такого не показывали в рекламных роликах, а зря: подчеркивалась многофункциональность товара, которая ограничивалась только воображением потребителя.

Свою добычу Пенни собрала в мешок из белого пластика, меньших размеров.

Я подумал о дружках Трея, собиравших сумочки и бумажники в сельском доме дяди Юэна двадцатью восемью годами раньше, и, будь у меня время, задумался бы над тем, как странно повторяются некоторые жизненные ситуации.

Увидев меня, Пенни поморщилась.

— Ох, нет. Где твои роскошные волосы?

— Ползают по полу в ванной. Как выяснилось, они могут жить собственной жизнью. Автомобильные ключи?

Она выудила их из белого пластикового мешка.

— Отвези нас к Лесси, пока я позвоню.

Выйдя из дома, я присмотрелся к темно-зеленому седану, на котором прибыли Ринк и Шукер.

— Выглядит как стандартный, выданный каким-нибудь федеральным ведомством.

В левом нижнем углу ветрового стекла мы увидели наклейку, квадрат со стороной в три дюйма. Приклеили ее изнутри, лицевой поверхностью наружу, чтобы полицейские сканеры могли считать с нее необходимую информацию. Вдоль нижнего торца, на манер штрих-кода, проставили номер наклейки и дату выдачи.

По центру наклейки белел круг, в котором располагался некий символ: три мускулистых красных руки расходились из центра, где соединялись плечами, в разные стороны, образуя подобие колеса; каждая рука согнута в локте, пальцы сжаты в кулак.

— Это же трискелион^[296], — пояснила Пенни. — Как я понимаю, три руки символизируют власть, красное говорит, что власть эта будет утверждаться силой, а колесо обещает непрерывное движение к намеченной цели.

— Так ты думаешь, что они не работают на Бюро добрых услуг.

— Боюсь, что нет.

Я усадил Майло на заднее сиденье, а сам сел рядом с Пенни, когда она уже завела двигатель.

— Нам придется бросить «Маунтинер». Помимо Лесси, какие вещи нам абсолютно необходимо взять с собой?

— Один чемодан, — ответила Пенни. — Я управлюсь за десять секунд.

— Майло? — спросил я.

— Чемодан со специальным оборудованием, который дал мне деда. Я еще не использовал большей части.

— А как насчет той «хлебницы», которую ты не дал мне нести в доме на полуострове?

— Да, конечно. Обязательно. Она совершенно необходима.

— Я говорил тебе, что ты можешь открыть глаза?

— Я предположил, что могу, как только мы вышли на крыльцо.

— Мой маленький Эйнштейн.

— «Странный маленький Эйнштейн», так он меня назвал, — вспомнил Майло. — Если он хочет узнать, кто из нас странный, ему достаточно взглянуть в зеркало.

Пока Пенни выезжала на шоссе, я набрал на одноразовом мобильнике номер одноразового мобильника Вивьен Норби, моля Бога, чтобы она откликнулась.

— Кабби? — ответила Вивьен, поскольку этот номер был только у меня.

— Вив, ты уж извини, но плохиши скоро доберутся до твоего «Маунтинера».

— У вас все в порядке? — озабоченно спросила она.

— Я теперь лысый, но в остальном у нас все хорошо.

— Помнишь, я говорила тебе, что-то здесь не так, про вонь, с которой мне уже приходилось сталкиваться?

— Да. Конечно. Я помню этот вонючий разговор.

— Что ж, все очень похоже на случившееся двадцатью пятью годами раньше. Уилфред работал тогда у шефа полиции, который забрал у него расследование одного убийства под надуманным предлогом.

Вивьен говорила про своего покойного мужа, бывшего морского десантника и детектива. Имя Уилфред образовалось из двух древнеанглийских слов willa и frith, которые вместе означали стремление к миру.

— Как выяснилось, чиф и с полдесятка его старших офицеров были куплены. Работали на наркоторговцев, которые и совершили то убийство. Вонь эта — коррупция в верхних эшелонах власти, Кабби. Ты имеешь дело не с каким-то психом, Кабби. Все гораздо хуже.

— Мы на одной волне, Вив. Послушай, как только плохиши найдут «Маунтинер», они выйдут на тебя, а узнав, что ты — сиделка Майло, поймут, что внедорожник дала нам ты.

— Пусть только попытаются узнать что-либо от меня.

— Я не хочу, чтобы они пытались. Вив, они очень уж быстро вышли на нас в Смоуквилле. Возможно, твои поиски по Генри Кейсесу и другим художникам включили какую-то тревожную сигнализацию, так или иначе встроенную в сайт.

— Не нравятся мне эти сучьи дети.

— Я тоже их не жалую, но дело в другом. Возможно, они уже поняли, что ты нам помогаешь, и могут заявиться в любую минуту.

— Я найду, чем их встретить, — ответила Вивьен.

— Вив, мне очень жаль, но, думаю, тебе нужно уехать как можно быстрее. Возьми только то, что тебе дорого как память, то, что тебе не хотелось бы потерять. Поезжай в банк, сними максимум наличных денег и готовься к большим переменам.

— Как же мне хочется, чтобы рядом был Уилфред.

— Поезжай в офис «Бум демолишн» в Анахайме. Секретаршу зовут Голда Чененна, выглядит она, как Джуди Денч. Скажи ей, что тебе нужно поговорить с Гримбальдом, скажи Гримбальду, что я просил спрятать тебя в бункере.

— Каком бункере?

— Он знает. Вив, я говорю серьезно. Время сейчас очень дорого.

— Как и всегда. Я уже собираюсь. Поцелуй за меня принца Майло, — и она оборвала связь.

Пенни съехала с шоссе на площадку, где мы оставили «Маунтинер», по-прежнему скрытый туманом.

— А если они там нас ждут? — вдруг встревожилась она.

— Тогда с нами покончено.

Глава 56

«Меркьюри Маунтинер» материализовался из тумана, словно машина времени, возвращающаяся из благоразумного прошлого в безумное настоящее. И никто из сотрудников Бюро добрых услуг за внедорожником не прятался.

Пенни выключила фары седана, но не двигатель.

— И что ты собираешься делать?

— Давай перегрузим все, что нам нужно, из «Маунтинера», и я тебе расскажу.

Лесси очень обрадовалась, когда увидела нас. Облизала меня так же энергично, как Майло и Пенни. Но, подозреваю, ей очень хотелось лизнуть мою выбритую голову.

Пенни уже собралась положить чемодан в багажник, но я ее остановил.

— Все на пол у заднего сиденья.

После того, как мы перенесли то немногое, что хотели взять с собой, из внедорожника в седан, я начал раскладывать на капоте седана добычу Пенни из карманов Ринка и Шукера.

В бумажнике каждого я нашел водительское удостоверение на его имя. Плюс еще одно, с фотографией владельца бумажника. Ринк на втором удостоверении стал Олдоисом Липменом, Шукер — Фрейзером Парсоном.

— Ничего подозрительного в этом нет, — заметил я.

— Нет, нет, ничего, — согласилась со мной Пенни. — Бедняги страдали синдромом раздвоения личности.

— Дайте взглянуть, — попросил Майло. Я протянул ему все четыре удостоверения. — Когда я стану директором ФБР, парни вроде этих узнают, что такое справедливость.

И Ринк, и Шукер держали в бумажнике по ламинированной карточке с фотографией, именем и фамилией и трискелионом, таким же, как на ветровом стекле. Карточку Ринка я сунул в нагрудный карман рубашки.

У каждого Пенни нашла еще по одному бумажнику, тонкому, кожаному, без внутренних отделений. К одной стороне бумажника крепился жетон, за второй, с прозрачным пластиковым окошком, лежало удостоверение с фотографией, именем и фамилией, идентифицирующее его обладателя как агента Управления национальной безопасности.

— Думаешь, они настоящие? — спросила Пенни.

— Я уже не знаю, что в этом мире настоящее, за исключением тебя, Майло и меня.

— И Лесси, — добавил Майло.

— Она выглядит, как собака, и ведет себя соответственно, — признал я. — Но иногда я совсем не уверен, собака ли она.

Застывшее море тумана внезапно пришло в движение, и не потому, что поднялся ветер. Просто баланс температур между сушей и океаном вновь нарушился, как это случилось прошлым вечером, когда я возвращался из пиццерии к нашему коттеджу в кемпинге.

Туман поплыл из леса, через придорожную площадку, на которой мы стояли, на запад. И, набрав скорость, он вновь больше напоминал дым, а не туман. Весь мир, казалось, дымился, словно где-то ярко пылал невидимый нам огонь.

— Думаю, туман нам помогает. — Я начал сбрасывать все в белый пластиковый мешок. — Так что лучше уехать до того, как он рассеется. Помни — Ваксс сказал Броку, что любой автомобиль, принадлежащий не им, будет остановлен, не только на блокпостах, но и там, где они его увидят.

— Но у нас один из их седанов, с трискелионом на ветровом стекле.

— Они ищут Каллена Гринвича, писателя, но у него пышная шевелюра, а у меня волос нет вовсе. Они ищут мужчину, женщину и ребенка, путешествующих вместе, а я буду ехать один.

— Один? — переспросила Пенни. — А где будут женщина и ребенок?

— И собака? — добавил Майло.

— Вы будете ехать в багажнике, — ответил я. — Потеха, не правда ли?

Глава 57

С площадки, где мы оставили «Маунтинер», я повернул на север, подальше от дома Лэндалфа и Смоуквилла.

Вскоре я увидел щит-указатель «ТИТУС-СПРИНГС — 4 МИЛИ». Ваксс говорил Броку, что блокпост будет выставлен с этой стороны Титус-Спрингса.

Я не проехал и четверти мили, как заскучал по Пенни, Майло и Лесси. Очень мне хотелось, чтобы за руль сел кто-то другой, а я смог отправиться в багажник, к моей семье.

Дорога мерно поднималась и опускалась, и в какой-нибудь другой момент могла навеять мысли о гармонии, но теперь предвещала дурное, грозила бедой, как установленные в шахтах ракеты. Всякая необычная тень вызывала мрачные мысли, несущийся на запад туман говорил о быстро надвигающемся хаосе, приглушенный утренний свет никак не хотел прибавить в яркости. Кедры и сосны высились с обеих сторон дороги, словно армии, ожидающие только зова трубы, чтобы схлестнуться в эпической битве.

Низкое, глухое рычание за спиной заставило мгновенно (и иррационально) вспомнить уродливое лицо человека с картины Генри Кейсеса, но, обернувшись в тревоге, я обнаружил на заднем сиденье только нашу Лесси.

Я улыбнулся, сказал: «Хорошая девочка», — и вновь сосредоточился на дороге, прежде чем до меня дошло: появление Лесси на заднем сиденье столь же удивительно, как появление там монстра из «Мазерати».

Всего лишь двумя минутами ранее я опустил собаку в багажник седана. И захлопнул крышку.

Конечно, мне могло только привидеться ее невозможное освобождение. Я вновь обернулся. Лесси мне улыбнулась.

Я так сильно подорвал доверие к собственным органам чувств, что пятью секундами позже, решив еще раз проверить присутствие собаки на заднем сиденье, я чуть наклонил зеркало заднего обзора, ожидая, что плод моего воображения в нем не отразится. Лесси чуть склонила голову, безмятежно глядя на меня.

Она не выпрыгнула из багажника перед тем, как я захлопнул крышку. Я мог поклясться в этом своей жизнью.

За моей спиной Лесси вновь глухо зарычала.

В шесть лет меня спасло чудо, вот я и сделал два вывода. Первый: отказ принять этот феномен как реальность — циничный скептицизм, недостойный меня. Второй: юному Майло придется кое-что объяснять.

Суша так быстро гнала туман к океану, что я уже мог видеть гораздо дальше, чем на площадке у шоссе.

В низине, в которую я спускался, слева от шоссе фары подсветили редеющий туман, и с узкой проселочной дороги на асфальт выехал внедорожник. Он начал подниматься по склону мне навстречу. Когда он приблизился, я понял, что это «Эксплорер».

Понятное дело, водитель заинтересовался мною. Он ехал все ближе к разделительной линии, в итоге даже залез на пару дюймов на мою полосу движения.

Подозревая, что в команде Ваксса существуют некие протоколы, необходимые для того, чтобы при встрече агенты могли узнавать друг друга, я тоже держался рядом с разделительной линией, снизил скорость, опустил стекло водительской дверцы.

В нижнем углу ветрового стекла «Эксплорера», на стороне водителя, я заметил квадратную наклейку, размерами, похоже, не отличающуюся от той, что украшала ветровое стекло моего седана, но разглядеть, что на ней, поначалу я не смог. А вот когда мы совсем сблизились, увидел красный трискелион, три сжатых в кулак руки, образующие руль.

Водитель «Эксплорера» тоже опустил стекло в своей дверце и, когда мы проезжали мимо друг друга, поднял левую руку с оттопыренным вверх большим пальцем.

Его голова-чурбан очень даже подходила для того, чтобы разбивать об нее доски на соревнованиях десантников, а мощные челюсти говорили о том, что вытаскивать гвозди зубами для него — сущий пустяк. Добавьте к этому нос боксера, пропускавшего слишком много ударов, и глаза гремучей змеи. Второй мужчина, развалившийся на пассажирском сиденье, не так уж отличался от водителя.

После короткого колебания левой рукой я повторил жест водителя «Эксплорера» и, когда мы разъехались, облегченно вздохнул, добавил скорости и поднял стекло.

Глянув в боковое зеркало, подумал, что «Эксплорер» остановился посреди дороги.

Изменив наклон зеркала заднего обзора, чтобы направить его на заднее окно, я убедился, что Чурбан действительно полностью остановил внедорожник. А потом включил левый поворотник, развернулся и поехал следом за мной.

Что в моем поведении показалось ему подозрительным? Может, не следовало мне поднимать левую руку с оттопыренным пальцем, может, он ждал, что я сложу в кольцо большой и указательный палец, помашу мизинцем или выставлю вверх средний палец?

Я старался изо всех сил, чтобы не впасть в ступор от злобности обожателей этого красного трискелиона, я пытался как-то реагировать на их безумие, но они не имели права ожидать, что я буду играть в их игру в соответствии с каким-то сводом телодвижений, жестов, рукопожатий.

Поскольку я прибавил скорость, а они остановились, чтобы сообразить, почему я не ответил на оттопыренный палец левой руки птичьим свистом, расстояние между нами составило сто ярдов. Теперь же оно начало быстро сокращаться.

Если б я попытался удрать, они бы поняли, что я — не из тех, кто поклоняется установленному в их дурдоме алтарю, и тогда мне не удастся миновать блокпост живым.

Пистолет у меня был, так что я мог дать им бой, но с двумя я бы точно не справился и никак не мог выпустить из багажника Пенни Оукли, чтобы она помогла мне защитить наш маленький кусочек американской мечты.

Несмотря на мой знаменитый оптимизм, я осознал, что шансов у нас нет. Рычание Лесси на заднем сиденье вроде бы подтверждало мой вывод, и я услышал, как вновь и вновь повторяю ругательный синоним слова «какашки».

Водитель «Эксплорера» сократил разделяющее нас расстояние до пятидесяти ярдов, а я все искал подходящую стратегию. Пятьдесят ярдов сжались до сорока… тридцати… двадцати. Десяти.

И тут произошло необъяснимое, но весьма желанное событие.

В зеркале заднего обзора я увидел, как едущий следом «Эксплорер» резко свернул влево, на полосу встречного движения, словно пытался избежать столкновения, скажем, с лосем, хотя ни лося, ни вообще какого-то препятствия на разделяющих нас считаных ярдах не возникло.

Рискуя врезаться в деревья, которые росли у самой дороги, водитель резко затормозил и вывернул руль вправо. Учитывая, что ехал он быстро, когда первый раз внезапно сменил курс, да и находились мы на спуске, этот маневр оказался слишком уж рискованным. «Эксплорер» опасно наклонился на левый борт, пересекая шоссе уже к моей полосе движения.

«Эксплорер» съехал с асфальта именно там, где начиналась насыпь, водитель снова резко взял влево, поехал вдоль склона, левыми колесами по обочине, правыми — по склону, опасно накренившись. Водитель изо всех сил пытался удержать внедорожник на шоссе, ему это удалось, но потом вдруг вновь резко повернул к полосе встречного движения. Создавалось ощущение, что водитель, ранее трезвый, как стеклышко, за какие-то мгновения нализался до чертиков, а может, по какой-то гнусной причине, они перевозили пчелиный улей, и пчелы, внезапно разъярившись, принялись безжалостно жалить Чурбана и его напарника.

Завороженный этим зрелищем, я едва не совершил роковую ошибку. Переводя взгляд с дороги на зеркало заднего обзора и обратно, я придавил педаль тормоза и чуть сбросил скорость, чтобы компенсировать недостаток внимания к дороге.

Чурбан опять сильно вывернул руль вправо, но при этом нажал на педаль газа, тогда как хотел затормозить. Героический «Эксплорер» наклонился очень уж сильно, повалился на левый борт, а потом совершил замечательный кувырок на 360 градусов.

Мы по-прежнему ехали вниз по склону, гравитация не думала ослаблять свою хватку, и в итоге «Эксплорер» не потерял скорости, переворачиваясь, он настигал меня так же быстро, как раньше, когда катился на всех четырех колесах.

Я, возможно, закричал, точно не помню, но бросил седан вправо, на обочину, где хватило места только двум (правым) колесам.

Этого, правда, оказалось достаточно. «Эксплорер», совершая второй кувырок на 360 градусов, проскочил мимо и тут же пошел на третий.

Я затормозил, остановился и, как зачарованный, смотрел за все новыми кувырками внедорожника, который по ходу начал разваливаться. Наконец его вынесло на обочину, он отрикошетил от одного дерева, отлетел от другого, словно мать-природа решила сыграть с ним в китайский бильярд.

К тому времени, когда «Эксплорер» наконец замер, водитель и пассажир, скорее всего, умерли, а если нет, то ни одному из них не удалось бы потанцевать на Рождество.

Полагаю, добрый самаритянин поспешил бы к месту катастрофы и постарался помочь выжившим, если б такие нашлись.

Но, подумав о том, что сделали эти люди с семьями Лэндалфа и Клитрау (и собирались сделать с моей), я обнаружил, что проезжаю мимо искореженного «Эксплорера» с чистой совестью. И если бы в итоге мне пришлось провести в чистилище 705 лет вместо 704… что ж, я соглашался пойти на такую жертву.

С полмили я проехал как в тумане.

И только потом осознал, что Лесси на заднем сиденье седана больше нет. В какой-то момент, пока я наблюдал за необъяснимыми маневрами «Эксплорера», она перебралась на переднее. И теперь, заняв место штурмана, с интересом смотрела на уходящее вдаль шоссе.

Глава 58

Менее чем через пять минут после того, как Чурбан и его безымянный пассажир прибыли к перламутровым воротам рая с резюме, которые наверняка заставили святого Петра вызвать сотрудников небесной службы безопасности, я поднялся на вершину очередного холма и внизу увидел блокпост из двух патрульных машин управления шерифа, которые стояли лоб в лоб, перегораживая проезжую часть.

Я, конечно, испугался, но не до такой степени, как в доме Лэндалфа, где устроили игру давай-прострелим-друг-другу-голову. За последние семьдесят два часа я столько пережил, что честно заработал скаутскую медаль за стальные нервы, и теперь, похоже, шел на вторую — за титановую выдержку.

Более того, должен признать, я гордился тем, что этот блокпост выставлен в мою честь. Всю жизнь я был хорошим мальчиком, живущим по правилам: каждое утро застилал постель, дважды в день чистил зубы, съедал положенную норму овощей… Когда стал юношей и молодым человеком, все эти девушки, которые любили плохишей (странно, но речь шла о большинстве девушек), или считали меня занудой, или вообще не замечали. Если б они могли увидеть меня теперь (бритая голова, незарегистрированный пистолет в плечевой кобуре, автомобиль, украденный у федерального агента), они бы восторгались мной, изнывали от желания, может, даже бросались в меня трусиками, словно я был рок-звездой.

По правде говоря, я оставался хорошим мальчиком, который изо всех сил старался все сделать правильно. В извращенном мире двадцать первого века власти были беспринципными бандитами, а вооруженный беглец в украденном автомобиле — добропорядочным, регулярно посещающим церковь семьянином, собаку которого звали Лесси.

Приближаясь к блокпосту, я тревожился из-за того, что собака может вызвать подозрения, но не хотел, чтобы помощники шерифа увидели, как я останавливаюсь и переношу ее в багажник. Потом я решил, что агент-садист из садистского федерального ведомства может иметь служебную собаку, чтобы та помогала ему выслеживать и мучить невинных.

Конечно, сценарий этот выглядел бы более правдоподобным, если б рядом со мной сидел доберман или немецкая овчарка, из пасти которой кровожадно капала слюна, весящая на сто футов больше, чем Лесси. Но тут уж я ничего изменить не мог, а потому, сбрасывая скорость, чтобы остановиться у блокпоста, готовился рассказать, что эта псина натренирована лучше циркового медведя и в тысячу раз опаснее.

Дежурили на блокпосту четыре помощника шерифа. Бравые, решительные и, похоже, в своем уме. Двое пили кофе, привалившись к багажнику патрульной машины, и о чем-то болтали.

Раньше, в подвале дома Лэндалфа, Ширман Ваксс сказал Броку, что все люди нужны ему для поисков нашего семейства, а на блокпостах будут только сотрудники управления шерифа, и впервые он не солгал, как это сделал змей в раю. Ни один громила в штатском около патрульных машин не отирался.

Я уже собрался показать удостоверение и жетон Ринка, прикрыв пальцем фотографию, но помощник шерифа, который внимательно следил за моим приближением, среагировал на наклейку на ветровом стекле и знаком руки предложил мне проезжать без остановки.

В этом месте правая обочина была достаточно широкой, и я смог объехать патрульные машины, как только оба помощники шерифа, которые пили кофе, любезно отошли, освобождая мне путь. Я чуть не выставил из окна левый кулак с оттопыренным пальцем, но потом решил, что за это могу нарваться на пулю. Поэтому проехал мимо с каменной физиономией, проигнорировав их. Федеральному копу сам Бог велел презирать копов из далекой глубинки. Да и как еще можно относиться к провинциалам?

Футах в восьмидесяти от блокпоста по асфальту шагал мужчина. Даже со спины я узнал Ширмана Ваксса. Впереди, за парой пиний, виднелась зона отдыха с усыпанной гравием площадкой для парковки и островком зеленой травы с двумя столиками. На гравии стоял черный «Хаммер».

Ваксс, судя по всему, только что переговорил с помощниками шерифа. Если бы я подъехал к блокпосту на пару минут раньше, Ваксс мог бы узнать Лесси. И тогда Майло, Пенни и я отправились бы в камеру пыток.

Поначалу у меня возникло желание размазать его по асфальту, а потом вдавить в пол педаль газа и умчаться в туманное утро, надеясь, что инопланетяне утащат нас к далекой звезде до того, как одна из патрульных машин управления настигнет наш седан.

Подавив этот импульс, я остановился на более рискованном решении. Как только Ваксс открыл водительскую дверцу и забрался в «Хаммер», я тоже заехал на площадку отдыха и остановился в двадцати футах дальше, где пинии частично скрывали меня от дежуривших на блокпосту помощников шерифов.

Я видел силуэт Ваксса на водительском сиденье. В «Хаммере» он сидел один, отправив остальных людей, с которыми приезжал в дом Лэндалфа, на наши поиски.

В ту ночь, когда Трей Дюран убил всю мою семью, а меня судьба уберегла от смерти, мне было шесть лет. Теперь уже мне предстояло спасти или потерять шестилетнего Майло, приговоренного к смерти Ширманом Вакссом. Интуиция направила нас на север. Мы, скорее, не убегали от Ваксса, а поехали туда в поисках сведений, которые могли усилить нашу позицию. И так уж вышло, что теперь Ваксс мог попасть в мои руки таким же непостижимым образом, как когда-то я сам ускользнул из рук Трея.

Лесси свернулась клубочком на переднем сиденье, решив вздремнуть. Я вышел из машины, вытирая лицо одной рукой, словно устал от долгих часов, отданных чудовищным преступлениям, которые людям с красным трискелионом полагалось совершать в течение каждого рабочего дня. Повернувшись спиной к «Хаммеру», я вскинул руки, потянулся и наконец двинулся к багажнику.

Едва поднял крышку, Пенни бессвязно затараторила: «Лесси… она была здесь… крышка закрылась… дышала в темноте… она… и вдруг…»

— Потом, потом, потом. — Я взял ее за руку, помогая выбраться из багажника. — Пригнись, используй поднятую крышку как прикрытие. Ваксс сидит в «Хаммере» в двадцати футах от нас.

Майло выпрыгнул из багажника, будто подброшенный пружиной, и присел на гравии рядом с матерью.

Менее чем в двадцать секунд я объяснил им, что мы сейчас сделаем.

— Клево, — оценил мой план Майло.

— Господи, — вырвалось у Пенни. Оставив крышку багажника в вертикальном положении, я вышел из-за седана и направился к «Хаммеру».

Глава 59

Я подходил к огромному автомобилю, опустив лысую голову, будто обдумывал какую-то проблему. Вытащил пистолет из плечевой кобуры, лишь когда взялся за ручку и рывком распахнул водительскую дверцу.

Вероятно, Ваксс не следил за моим приближением, чего я, собственно, опасался. В удивлении он оторвался от «Блэкберри»^[297], на дисплее которого набивал текстовое сообщение.

Я вдавил ствол «чэмпиена» ему в бок.

— Поверь мне, одно неловкое движение, и я убью тебя с превеликим удовольствием.

Он выключил «Блэкберри» и собрался положить его на щиток.

— Нет, — я протянул руку.

Когда он отдал мне «Блэкберри», я с силой швырнул коммуникатор на землю, дважды ударил каблуком, потом отбросил в сторону.

— Представь себе, что к тебе прикреплена бомба, — продолжил я, — и взрывной механизм очень чувствительный. Любое резкое движение, и ты отправишься в ад не целиком, а частями, — я отступил на шаг. — Теперь вылезай.

Он казался спокойным, но в темно-бордовых глазах кипела ярость.

Я ожидал, что он бросится на меня и попытается вырвать пистолет, но, возможно, он относился к тем парням, которые рискуют лишь после того, как подтасовали колоду.

В любой момент кто-то мог проехать мимо площадки отдыха и увидеть, как мы грабим респектабельного господина. От помощников шерифа на блокпосту нас скрывали пинии, но крик Ваксса они, конечно же, услышали бы.

— Открой заднюю дверцу, — приказал я, как только он вышел из «Хаммера».

Он открыл… и вновь удивился, когда Пенни открыла заднюю дверцу другого борта, запрыгнула на сиденье и захлопнула дверцу за собой.

Как только Пенни взяла Ваксса на прицел, я вдавил ствол ему в позвоночник.

— Она выросла с оружием. Застрелила Ринка с тридцати футов и первой же пулей пробила сонную артерию.

— У меня желания убить тебя еще больше, чем у Кабби, — предупредила Пенни. — Помни об этом, когда будешь забираться в салон.

Он уселся на заднее сиденье рядом с Пенни, и я захлопнул дверцу.

Сунул пистолет в кобуру, обошел «Хаммер», где ждали Майло и Лесси.

Открыл переднюю пассажирскую дверцу, посадил мальчика на сиденье. Лесси позволила положить себя ему на колени.

Захлопнув дверцу, я вернулся к заднему борту «Хаммера». На гравии стояли чемоданы с нашими вещами и электроникой, купленной Гримбальдом для Майло, которые мы перегрузили из «Маунтинера» в седан. Я открыл заднюю дверцу и положил их в огромное багажное отделение.

Практически пустое, потому что лежал в нем только один большой черный чемодан со стальными замками и окантовкой. Он меня заинтересовал. Сомневался я, что в нем Ваксс возит чистые рубашки и смену нижнего белья, но время познакомиться с его содержимым еще не пришло.

Мгновением позже я уже сидел за рулем. Ключ торчал в замке зажигания, и я завел двигатель.

Высокое, широченное лобовое стекло предлагало прекрасный вид. Опять же, создавалось ощущение, что я — не водитель, а пилот, короче, король дороги.

— Вы все — трупы, как Ринк и Шукер, — наконец-то подал голос Ваксс, когда мы выехали на шоссе.

— Заткнись, говнюк! — рявкнула на него Пенни. Такого не могла сказать автор «На другой стороне чащи», такого не могла сказать ни одна из мышей или сова, главные герои этой книги. Но фраза эта очень даже подходила, к примеру, Джо Пески, играющему социопата в фильме «Славные парни».

Глаза Майло стали такими же большими, словно у совы, когда он прошептал:

— Папуля, ты слышал это слово?

— Ты про заткнись? — ответил я.

* * *

Девиз Титус-Спрингс определенно гласил: «Если ты сможешь выжить здесь, то выживешь везде». Согласно щиту-указателю на въезде в город, население городка составляло 1500 человек, но, вероятно, включало и тех жителей совсем других городов, которых особо колоритные аборигены держали в подвалах. Нравились им такие вот домашние любимцы, а может, их приносили в жертву богам погоды, если давно не было дождя.

Городок служил торговым центром для окрестных еще меньших городков и жителей сельской местности, поэтому я нашел в нем даже большой магазин хозяйственных товаров, где продавалось все, что угодно, от подков до гвоздезабивных пистолетов, электропогонялок и щипцов для завивки волос, от календарей с полуодетыми женщинами до сорока видов молотков.

Магазин предлагал самые разные виды цепей. Намотанные на широкие металлические катушки, они продавались на футы. Я купил двадцать футов прочной цепи, болторез, восемь одинаковых висячих замков, кольцо широкой изоляционной ленты, ножницы, упаковку тряпок из хлопчатобумажной материи и одеяло.

На кассе стоял долговязый парень, с угрями на шее, большим адамовым яблоком, неопрятной бороденкой, желтыми зубами и глазами Чарлза Мэнсона. Пробив все мои покупки и прежде чем стукнуть по клавише «Total», он спросил: «Хотите добавить бутылочку хлороформа?»

Я несколько мгновений смотрел на него. Потом переспросил: «Что?»

— Чтобы облегчить ей жизнь, пока вы будете заковывать ее в цепи? — объяснил он, перебирая бороденку длинными, костлявыми пальцами.

На этот раз слов у меня не нашлось.

Он рассмеялся и махнул рукой.

— Извините, мистер. Не обращайте на меня внимания. В семье я — главный юморист. Если забуду про осторожность, дядя Френк снимет меня с кассы и снова отправит в грузчики.

— Понятно, — я выдавил из себя улыбку. Потом короткий смешок. — Я понимаю, цепь, замки, изоляционная лента. Очень забавно.

— Так берете хлороформ или нет? — спросил он, внезапно вновь став серьезным.

И я даже подумал, что он поставит эту самую бутылку на прилавок, если я скажу, что беру. Но я вновь рассмеялся, ответил: «Нет», — и он нажал на клавишу «Total».

* * *

Окна старой церкви забили досками, трава проросла сквозь трещины на дорожке и на ступенях.

Усыпанная гравием автомобильная стоянка находилась за церковью, невидимая с шоссе, а с другой стороны тянулись бескрайние поля.

Майло и Лесси остались на переднем сиденье, а вот взрослые вышли из «Хаммера».

Я приказал Вакссу лечь на спину, он не стал жаловаться по поводу гравия, но его глаза рассказали мне во всех подробностях, что он собирается со мной сделать, начав с того, как выдернул бы все зубы с помощью щипцов и плотницкого молотка с круглым бойком.

Я повернулся к Пенни, которая держала Ваксса на мушке.

— Если увидишь, что к нам направляется какой-то парень, даже босоногий, с торчащими зубами и с банджо, сначала пристрели его, а потом задавай вопросы.

— «Избавление»^[298] снимали не здесь.

— Да? Ты просто не встречалась с племянником дяди Френка, который главный юморист в семье.

С помощью отрезка цепи и двух висящих замков я снабдил Ширмана Ваксса ножными кандалами. Теперь он мог идти маленькими шажками, но не бежать.

Затем сковал обе его руки, впереди — не сзади. Между кистями оставил целый фут цепи, чтобы он не испытывал особых неудобств, но и не получил слишком большой свободы.

Ранее я перенес наши вещи из багажника на заднее сиденье. А вот черный чемодан Ваксса теперь лежал на земле у «Хаммера».

Скованный критик поднимался не без труда. Я даже ему помог, но его взгляд подсказал, что помощь эта отольется мне дополнительными страданиями перед мучительной смертью.

Я заставил его лечь в багажное отделение «Хаммера» лицом вверх, головой к заднему сиденью.

Пенни стояла у открытой задней дверцы, нацелив пистолет на промежность Ваксса. Пока я работал, они смотрели друг другу в глаза, и никто не собирался отвести взгляд первым.

Из ковра на полу багажного отделения торчали металлические кольца, накрепко приваренные к раме.

Они предназначались для крепления крупногабаритного груза, дабы тот не смещался при транспортировке.

С помощью дополнительных отрезков цепи я закрепил к этим кольцам запястья и лодыжки Ваксса.

Как только покончил с этим, Пенни убрала пистолет, и мы открыли черный чемодан со стальными замками и окантовкой.

В алюминиевом футляре, который мы увидели в чемодане, обнаружился грозного вида пистолет с двумя запасными обоймами, глушитель и плечевая кобура.

Пенни накрутила глушитель на ствол, отошла от «Хаммера», выстрелила пару раз в забитое досками окно. Треск дерева по громкости значительно превосходил «грохот» выстрела.

— Я его беру, — изрекла Пенни.

— Вы созданы друг для друга, — кивнул я.

В чемодане мы также нашли «Тазер» и, по нашему предположению, разнообразные орудия пыток: скальпель, тиски для пальцев, щипцы, кулинарную горелку и прочие игрушки садистов, включая боксерскую капу, которая вставлялась в рот и не позволяла жертве откусить от боли язык.

Еще в одном футляре лежали ампулы с различными препаратами, шприцы, хирургическая вата, бутылочка спирта и резиновый жгут, который мог использоваться, как турникет.

Перебрав ампулы, Пенни остановила выбор на одном снотворном.

— С его помощью наше путешествие будет более приятным.

Заглянув в багажное отделение, она спросила Ваксса, какая доза для него безопасна и сколь часто ее нужно вводить.

— Вы случайно вызовете у меня эмболию, если с лекарством введете пузырек воздуха, — ответил он.

— А отцу Джона Клитрау, на том катере, ты ввел воздух специально? — полюбопытствовала Пенни.

— Вы — покойники, — огрызнулся он.

— Когда придет время тебя убить, ты не отделаешься только уколом, — пообещала ему Пенни.

Ваксс замялся, а потом назвал точную дозу.

Она забралась в багажное отделение, резиновым жгутом перетянула ему правую руку, протерла вену спиртом.

— Куда вы меня везете? — впервые в голосе Ваксса послышалась тревога.

— Домой, — ответил я, стоя у открытой задней дверцы.

— Прежде чем все зайдет… слишком далеко, есть время для того, чтобы достигнуть взаимопонимания.

— Тебя мы уже отлично понимаем, — ответил я, — а тебе нас никогда не понять.

— Но это неправильно.

— Мы живем в несправедливом мире.

— Вы совершили множество преступлений.

В моем смехе слышалосьстолько горечи, что я подумал, будто смеется кто-то другой.

— Выродок, — отсмеявшись, бросил я.

Его лицо вспыхнуло.

— Писака.

Пенни погрузила его в сон, к ее сожалению, не вечный.

Глава 60

Весь день мы ехали на юг, Майло и Лесси на заднем сиденье, Пенни и я — на переднем, сменяя друг друга за рулем. «Хаммер» отлично держал скорость, так что мы быстро продвигались к цели.

Ваксс лежал на спине, прикрытый одеялом до подбородка. Если не видеть цепей, создавалось полное впечатление, что он решил немного вздремнуть.

Проголодавшись, мы брали еду на вынос и ели в дороге.

Всякий раз, когда Ваксс просыпался, чтобы сказать, что мы — покойники, Пенни вводила ему очередную дозу снотворного.

Среди прочего в его карманах мы нашли ключи от дома. Висел на кольце с ключами и брелок дистанционного управления, вроде того, каким мы открыли ворота в доме на полуострове.

В бумажнике Пенни обнаружила карточку с кодами охранной сигнализации дома и телефон, по которому следовало позвонить в случае ложной тревоги.

Более интересными показались нам четыре фотографии женщины — портреты. На одной она выглядела лет на сорок с небольшим; еще две сделали десятью годами позже; на четвертой ей было за шестьдесят.

На красавицу женщина не тянула, но выглядела симпатичной. Поначалу ее лицо казалось суровым, но, глядя на фотографии достаточно долго, ты понимал, что черты лица вполне мягкие, а суровость напускная. Женщине хотелось, чтобы ее видели такой.

Волосы она зачесывала назад, собрав в пучок на затылке. Темные в сорок и пятьдесят лет, на последней фотографии они поседели.

На всех четырех фотографиях женщина плотно сжимала губы, словно кто-то пытался сунуть ей в рот ложку с горьким лекарством.

В ее синих, как и у Пенни, глазах теплота отсутствовала напрочь, они даже отливали серым. Всякий раз она смотрела в объектив с таким видом, будто терпеть не могла позировать, но я подозреваю, что фотографии практически ухватили ледяную холодность ее взгляда.

Из бумажника Пенни также выудила сложенную открытку с напечатанным текстом поздравления, озаглавленную: «МАМЕ НА ЕЕ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЕ».

Пока я вел «Хаммер», она зачитала мне текст: «Матери жизни, матери смерти. Мать всех, от взгляда на тебя у меня перехватывает дыхание. Мать всех наших завтра, дай нам мир без печалей. Любовь — иллюзия дураков. Мудрость — сила, которая правит. Мать, соедини нас воедино. Измени этот мир ныне и навсегда».

— Не похоже на открытку от «Холлмарка», — прокомментировал я.

— Она подписана, — продолжила Пенни. — «Твой покорный сын Ширман».

— Я возможно, один раз что-то взорвал, — подал голос с заднего сиденья Майло, — но я никогда не сбрасывал на вас такую вот словесную бомбу.

— И я тебе за это признательна, Майло, — улыбнулась ему Пенни.

— Мать — женщина на всех этих фотографиях? — спросил я.

— Готова поставить на это обе почки и легкие, — ответила Пенни.

* * *

После того, как на поздний ленч мы съели чизбургеры (за рулем уже сидела Пенни), я затронул очень одну интересующую меня тему:

— Не могу сказать, почему мы боимся об этом поговорить.

— Я тоже не могу, — присоединилась ко мне Пенни.

— Я хочу сказать, среди всего ужасного, что мы узнали и увидели за последние дни или что нас заставили сделать, это не кажется таким уж пугающим.

— И однако, я так боюсь коснуться этого, что предпочла бы говорить о злодеяниях этих красноруких мерзавцев, совершенных с Генри Кейсесом, Томом Лэндалфом и остальными.

— Я понимаю, о чем ты. Я бы тоже лучше сто раз прочитал это идиотское поздравление Ваксса, чем заговорил бы об этом.

— А что такого ужасного мы можем выяснить? Какое-то время она делала что-то странное, но остается собакой.

— И очень милой собакой, — поддакнул я.

— Восхитительной собакой. Помнишь день, когда мы забрали ее из собачьего приюта? Мы влюбились в нее через минуту.

— Мгновенно, — уточнил я. — С первого взгляда.

Пенни вытерла о блейзер правую руку, потом левую, крепче взялась за руль.

— Ладно, приступим.

Я закрыл глаза и глубоко вдохнул.

— Приступим.

Пенни обратилась к Майло:

— Сладенький, Спуки, ты помнишь момент, когда мы с Лесси находились в багажнике?

— Это необычно, ехать в багажнике, — ответил Майло, — но повторять эксперимент мне бы не хотелось.

— Я обнимала Лесси, чтобы она не волновалась, — добавила Пенни.

— Ты могла этого не делать, мамуля. Она по натуре суперспокойная собака.

— Дело в том, сладенький, что в какой-то момент Лесси лежала, прижавшись ко мне, а в следующий она… исчезла.

— В багажнике было темно, — напомнил Майло. — Ты не знаешь, может быть, она отползла в угол.

— Судя по тому, как нам было тесно в багажнике, Майло, отползти она не могла.

— А кроме того, — добавил я, — так же внезапно она появилась на заднем сиденье.

— Ты ее видел? — осторожно спросил Майло.

— Она зарычала, я оглянулся и увидел ее.

— Ты уверен, что это случилось после того, как ты уложил ее в багажник, а не раньше?

— Майло, ты и твоя мать в тот момент точно находились в багажнике. Поэтому с временно́й привязкой проблем у меня нет.

— Понимаю, — кивнул Майло.

— А кроме того, очень скоро она оказалась на переднем сиденье, рядом со мной.

— Может, ты попросил ее перебраться на переднее сиденье.

— Майло, — в унисон сказали мы с Пенни со всей доступной нам суровостью.

— Это не так просто, — ответил наш сын.

— Мы слушаем, — нарушила Пенни затянувшуюся паузу.

— Мамуля, папуля, я не хочу, чтобы вы подумали, будто я — неумеха.

— Мы не думаем, что ты — неумеха, — заверил его я.

— Пока — возможно. Но я устроил тот взрыв, а теперь вот это.

— Это что?

— Вот это с Лесси.

— И что же это с Лесси?

— Получилось вот что. Вы знаете, я занимался путешествиями во времени.

— Да, — кивнула Пенни, — и решил, что такое путешествие невозможно.

— Это случилось после того, как я сделал жилет.

— Какой жилет? — спросила Пенни.

— Временной жилет. Временной жилет для Лесси. Я пытался послать ее на одну минуту в будущее.

— Ты экспериментировал с Лесси? — В голосе Пенни слышалось очевидное осуждение.

— Она любит работать со мной. Ей это не может повредить.

— А если бы ты случайно отправил Лесси на миллион лет в будущее и мы никогда больше не увидели бы ее?

— Такого случиться не могло. Путешествие во времени невозможно.

— Ты этого не знал, когда нажимал на кнопку, — указала Пенни.

— Какую кнопку?

— Пусковую кнопку временно́го жилета собаки.

— Это была не кнопка. Ползунковый переключатель.

— Майло.

— Ладно, ладно, она не исчезла на одну минуту, а телепортировалась в другой конец моей комнаты. Я думал, что делаю временной жилет, а сделал телепортационный жилет.

Я открыл глаза.

Пенни вновь вытерла ладони о блейзер.

Я откашлялся.

— Ты не надевал этот телепортационный жилет на себя, так?

— Нет. Похоже, у телепортации есть весовой предел. Лесси это может сделать, а я на десять фунтов тяжелее, чем нужно.

— Никогда не пытайся куда-нибудь телепортироваться, — отчеканила Пенни. — Никогда!

— Майло, ты же помнишь Винсента Прайса в «Мухе»?^[299]

— Такое не могло случиться в реальной жизни, только в кино, — защищался Майло.

Но тут меня осенило.

— Минуточку. Когда я клал Лесси в багажник, не было на ней никакого жилета.

— В этом-то и дело.

— Какое дело?

— Я даже предположить такое не мог.

— Майло.

— После того, как Лесси несколько раз телепортировалась в жилете, чтобы сделать это вновь, жилет ей больше не требовался.

Пенни вдруг осознала, что во время последней части нашего разговора все сильнее давит на педаль газа, и мы уже мчались по автостраде со скоростью, превышающий сто миль в час. Поэтому мягко сбросила ее до разрешенного предела.

— Давай расставим точки над i, — предложил я. — Теперь Лесси — собака, которая по собственной воле может телепортироваться куда угодно.

— Не куда угодно, — ответил Майло. — Вроде бы существует дистанционный предел. Она может телепортироваться в другой конец комнаты. Или из багажника на заднее сиденье. Или с заднего на переднее. Или в ящик комода и на тумбу для телевизора. Но расстояние не должно превышать десять, пятнадцать, возможно, двадцать футов. С места на место она перемещается мгновенно, но это короткие путешествия.

Пенни и я какое-то время молчали. В моем молчании Пенни уловила что-то необычное, поэтому спросила:

— Кабби?

— Что?

— В чем дело?

— Я думаю, она может телепортироваться дальше, чем на двадцать футов.

— И как далеко она отправлялась? Принесла тебе сувенир из Гонконга?

Я вспоминал о том, как преследующий нас «Эксплорер» резко вышел из-под контроля, словно на водителя напал рой разъяренных пчел.

— Она телепортировалась из седана в «Эксплорер», который преследовал нас. Эти парни догоняли меня, подбираясь все ближе, но внезапно собака исчезла из седана и материализовалась в «Эксплорере». Может, перед лицом водителя, потом оказалась у него на спине, на коленях его напарника, рыча, скаля зубы, кусаясь…

— Лесси никогда бы никого не укусила, — заявила Пенни.

— Никогда, — согласился Майло.

— Этих парней она могла покусать. Выглядели они, как люди, которые заслуживают укусов.

— То есть она поняла, что головорезы в «Эксплорере» — угроза для нас, и вывела их из игры… вот что ты мне говоришь? Ты говоришь мне именно это?

— Собаки тысячи лет защищают людей, у которых живут, — вставил Майло.

Лесси, соглашаясь, зарычала.

* * *

Достаточно долго мы ехали молча («Хаммер» по-прежнему вела Пенни), пока я не спросил:

— Майло?

— Да, папуля.

— Эти солонки.

— Какие солонки?

— Которые ты дал нам в подвале дома Лэндалфа.

— А-а, это уже не солонки.

— Не уверена, что я готова еще и к этому, — вмешалась в наш разговор Пенни. — Утром мы убили двух человек, потом приковали Ваксса к полу багажного отделения, узнали, что у нас телепортирующаяся собака, вот я и думаю, что для одного дня этого более чем достаточно.

Я объяснил ей свою позицию, по моему разумению, очень даже здравую:

— Чтобы избежать неприятных сюрпризов, мне бы хотелось знать, могут ли эти солонки отправить меня на Марс, или превратить в волка, или перенести в параллельный мир, где на Земле правят динозавры. Я не спрашиваю о дате моей смерти или о том, не придется ли мне до конца своих дней мучиться в тюрьме этих красноруких. Мне не нужна информация, от которой жизнь станет невыносимой. Я просто хочу знать, что делают эти солонки.

— Плюнь и разотри, — услышал я от Пенни Бум.

— Это необходимая информация, — настаивал я. — Все равно что ты ходишь с бутановой зажигалкой в кармане и не знаешь, что это такое, думаешь, а вдруг это освежитель дыхания, суешь в рот, чтобы от тебя пахло мятой, щелкаешь и опаляешь язык.

— Плюнь и разотри.

— Майло.

— Да, папуля.

— Эта солонка отправит меня на Марс?

— Это уже не солонка.

— Чем бы она теперь ни стала, она отправит меня на Марс?

— Нет, это невозможно.

— Она превратит меня в волка?

— Это глупый вопрос.

— Но она превратит меня в волка?

— Разумеется, нет.

— Она перенесет меня в параллельный мир, где Землей правят динозавры?

— Ты уж извини, папуля, но это глупо. Такое не удастся даже с перечницами.

— Так у тебя есть еще и перечницы?

— Плюнь и разотри, — ввернула Пенни.

— Давай ограничимся солонками, Спуки.

— Это все, что у нас есть, — ответил он, — только они уже не солонки, как я повторяю снова и снова.

— И для чего они нужны?

— Когда они были солонками или теперь?

— Теперь. Что они делают теперь?

— Нечто такое, что, по мнению всех, произойти не может. Чтобы понять, нужно проверить их на практике.

— Кабби, если ты не угомонишься, я начну кричать, — предупредила Пенни.

— Ты не начнешь кричать.

— Да, начну, и если я захочу перестать, действительно захочу перестать, то не смогу. Буду выкрикивать что-то вроде «бутанового освежителя дыхания», весь день, всю ночь, и тебе придется что-то сделать со мной, тебе придется отвезти меня в Титус-Спрингс и попросить придурковатого племянника этого Френка-из-хозяйственного-магазина запереть меня в своем подвале.

Внезапно до меня дошло, что я достаю Майло и Пенни точно так же, как меня частенько доставал Хад Джеклайт.

Само собой, меня охватил стыд.

— Ты права.

Она с подозрением глянула на меня.

— Да, да, — кивнул я. — Ты права, права. Иногда лучше всего плюнуть и растереть. Мы сегодня уже многое пережили, а день еще не закончился. Нам по-прежнему предстоит решить вопрос с Вакссом, и этого достаточно. Если на то пошло, более чем достаточно.

На заднем сиденье громко зевнула Лесси.

— Папуля, если бы я попытался дать научное объяснение, для тебя это прозвучало бы как галиматья.

— Я уже плюнул и растер, Майло.

— Если тебе от этого станет лучше, папуля, я могу гарантировать, что эта солонка язык тебе не обожжет.

— Приятно слышать, сынок.

— Но и дыхание она тебе не освежит.

Когда мы въехали в Большой Лос-Анджелес, день захотел двинуться в Японию, и я ему разрешил.

Через какое-то время сумерки решили последовать за днем, и я им разрешил.

Последние мои решения позволили мне немного расслабиться. Я почувствовал, что двинулся в правильном направлении, и придет день, когда я вновь смогу стать прежним Кабби, максимально реализующим свои лучшие качества, но при этом способным на что-то плюнуть и растереть.

Но на самом-то деле мы стремительно приближались к тому моменту, когда одному из нас предстояло умереть от пули, после чего наша жизнь уже не могла остаться прежней.

Глава 61

Дом Ширмана выглядел точно так же и на Картах Гугла: оштукатуренные стены, наличники, красивый испанский дом, построенный за сорокафутовыми магнолиями, кроны которых укутывали тенью лужайку перед домом. Ночью романтическая подсветка участка превращала дом в волшебный особняк.

Он оказался большего размера, чем я ожидал, и располагался на участке, площадью превышающем средние для Лагуна-Бич, что говорило о богатстве владельца. Ни Пенни, ни мне не хватило бы духа пытками добыть у Ваксса нужные нам сведения. А в его доме могли храниться записи и съемки, касающиеся преступлений как самого Ваксса, так и всей группы, выбравшей своим символом трискелион.

В какой-то момент ушедшего дня Ваксса наверняка хватились и начали искать. Но поиски, конечно же, шли в далеком северном округе. Никто не смог бы представить себе, что его похитили и везут на юг.

Тем не менее мы несколько раз объехали вокруг дома, высматривая, а не устроена ли на нас засада. Не заметили ничего подозрительного.

Ни в одном из окон не светилось ни огонька.

С помощью брелка я поднял ворота одного из двух гаражей, Пенни заехала под крышу, и я опустил ворота.

Поскольку при нашем появлении в гараже могла взвыть сирена охранной сигнализации, я готовился к тому, чтобы открыть дверь одним из ключей, найденных у Ваксса, вбежать в дом и отключить сирену с помощью кода, найденного в бумажнике. Но сирена не взвыла.

Мы втроем, плюс собака, с минуту постояли, прислушиваясь, ожидая, что кто-то выйдет из дома. Никто не вышел.

Ваксс по-прежнему спал, прикованный к «Хаммеру», и мы решили оставить его в багажном отделении на время обыска. А уж потом, найдя нужные документы или сейф, который не смогли бы открыть, вернулись бы к нему, чтобы получить ответы на интересующие нас вопросы.

Я открыл дверь из гаража в дом. Пенни и я, с пистолетами наготове, коридором провели Майло на кухню. По пути мы везде зажигали свет.

Вероятно, огромная кухня проектировалась с тем, чтобы ее часто использовали фирмы, обслуживающие торжества. Оборудование скорее соответствовало ресторану. Из нержавеющей стали изготовили не только всю технику, но и столы, буфеты и мойки. Даже возникало ощущение, что не кухня это, а секционный зал морга.

В мебели, которую мы видели, переходя из комнаты в комнату, преобладали прямые углы, в обивке — черный и серебристый цвета, на полах лежали серые ковры, картины выглядели очень уж модерновыми, будто писали их машины.

Наконец мы вошли в большую комнату, лишенную и мебели, и произведений искусства. Черный гранитный пол, серые стены, боковой свет вроде бы располагали к размышлениям, но у меня вызвали ощущение пустоты. А при склонности человека к депрессии в этом месте она развилась бы у него в мгновение ока.

Словно медитируя или пребывая в полном единении с темнотой, пока мы не разогнали ее, включив свет, посреди комнаты стояла женщина с фотографий, найденных в бумажнике Ваксса.

Выглядела она старше, чем на самом последнем снимке. Как минимум ей было лет семьдесят пять. Она оставалась интересной женщиной, только очень уж исхудала, высокая, похожая на цаплю.

Одетая в хорошо сшитый костюм (длинная черная юбка, серый пиджак, черная блузка, простенькое, но ослепительное брильянтовое колье), она определенно гордилась своей внешностью.

Не будь ее открытые глаза столь наблюдательными, я бы подумал, что она — заботливо сохраненный мумифицированный труп.

— Что вы сделали с моим Ширманом? — спросила она сильным, командным, с четкой дикцией голосом.

— Он спит, прикованный к «Хаммеру», в гараже, — ответил я.

Она переводила взгляд с пистолета на пистолет.

— Вы пришли сюда, чтобы убить меня?

— Мы пришли сюда, чтобы кое-что выяснить, — ответила Пенни. — Вы — миссис Ваксс?

— Ваксс — фамилия, которую я выбрала и сделала своей. Меня не вынудили ее носить. Я никогда не была замужем. Мне не требовался муж, чтобы иметь сына.

Она направилась к нам и чем ближе подходила, тем сильнее нервировала меня. Казалось, скользила, а не шла, словно мы имели дело с механическим роботом, а не с настоящей женщиной.

— Вы — странная женщина, — заметил Майло с детской непосредственностью.

— Что делает в моем доме это грязное животное? — брезгливо спросила миссис Ваксс.

— Лесси — не грязная, — встал на ее защиту Майло. — Она такая же чистая, как вы. И может делать то, что вам не под силу.

Лесси не унизилась до того, чтобы рычать на это пугало, но взирала на хозяйку дома с собачьим презрением.

— Прикуси язык, мальчик. Тебе следовало бы знать, с кем ты говоришь. Мое девичье имя — Зазу Вейн. В справочнике «Кто есть кто» вы найдете большую статью о моем сострадании и милосердии. Но все, что действительно важно, я сделала под именем Зазу Ваксс, и такое не по плечу целой нации таких, как вы.

— И о каких достижениях идет речь? — сухо поинтересовалась Пенни.

— Пятьдесят лет я создаю новую науку — конструирование культуры. Я формировала американскую и, следовательно, мировую культуру, потратив миллиарды долларов на пропагандистские кампании, но также, и это оказалось более эффективным, полагаясь на методы, зачастую используемые в шпионаже и в военных действиях.

— Похоже, что на это у вас уходит много времени, — предположила Пенни.

— Да, я ужасно занята, дорогая моя.

— Ближе лучше не подходить, — предупредил я, когда расстояние между Зазу и нами сократилось до десяти футов.

Она остановилась, но, казалось, вибрировала от распирающей ее энергии и, будь на то желание, преодолела бы эти десять футов одним прыжком.

— Миллиарды долларов, — повторил Майло. — Вы так богаты?

Глянув на него поверх длинного прямого носа, так птица могла бы посмотреть на жучка перед тем, как его съесть, Зазу Ваксс ответила:

— Я распоряжаюсь неограниченными ресурсами федерального казначейства.

— Звучит неплохо.

— И в отличие от глупых и пассивных разведывательных ведомств все эти годы наш бюджет никем и никогда не контролировался.

Она явно гордилась как собой, так и своими достижениями. Но я понимал, что она никогда не стала бы нам всего этого говорить, если бы не ее полная уверенность в том, что из этого дома нам живыми не выйти.

Свет вспыхнул в дальней стене этой камеры медитации, и через открывшуюся дверь в нее вошел монстр-из-«Мазерати». Нашего присутствия он не замечал, что-то бормотал себе под нос, его большие руки болтались из стороны в сторону. Ростом и фигурой он напоминал Ширмана Ваксса, но шел, волоча ноги, и я заметил, что он — горбун.

И вот, без дождя, который мешал мне разглядеть его при нашей первой встрече, я подумал, что он не столь страшен, как жалок. Наконец-то до моих ушей донеслось его бормотание, открыв испуганную душу:

— Не трогай, не трогай красивые вещи, ты их разобьешь, глупый мальчишка, неуклюжий мальчишка, не трогай красивые вещи.

— Ну! — резко бросила Зазу.

Горбун остановился, поднял голову, на жутком лице отразился страх, глаза потемнели от ужаса.

— Что ты разбил теперь? — спросила она.

Его губы шевелились, но ни одного слова с них не слетало. Наконец он смог оторвать взгляд от женщины и заметил нас.

— Зазу, им тут не место, не место, не место, — он начал заламывать руки. — Что случилось? Что не так?

Я узнал грубый голос жестокого убийцы, который перерезал горло Джону Клитрау, а по телефону назвал себя братом всего человечества.

С одной стороны, ему нравилось насилие, с другой — он, несомненно, был очень одинок, ни к кому не мог обратиться ни за советом, ни за теплым словом, что порождало неуверенность в себе и слабоволие.

— Им тут не место. У нас беда, у нас беда.

— Заткнись, или я тебя заткну! — смущенно фыркнула Зазу.

И ее смущение могло означать, что она сама удивлена нашим появлением ничуть не меньше горбуна, пусть и изо всех сил пытается это скрыть. А если мы, действительно, удивили ее, значит, она не контролирует ситуацию, пусть и хотела нас в этом убедить.

— Они заявляют, что твой отец скован и лежит в «Хаммере», который находится в гараже.

Мы с Пенни переглянулись.

— Отец? — вырвалось у нас одновременно.

— Они говорят, что он жив, — продолжила Зазу. — Возможно, лгут и в одном, и в другом, — она повернулась к нам. — У вас оружие. Вот я и должна спросить — может он сходить в гараж, чтобы удостовериться, что вы говорите правду, прежде чем мы обсудим ваши требования?

Без ключа к замкам на освобождение Ширмана ушло бы полчаса, и это при наличии соответствующих инструментов.

— Я хочу, чтобы он вернулся через две минуты, — ответил я, — или мне придется застрелить вас.

Зазу не понравились такие тикающие часы, возможно, потому, что горбуну она не доверяла, но она поняла, что лучших условий ей не выторговать.

От ее взгляда, брошенного на горбуна, тот сжался. Плечи еще больше поникли, он опустил голову, кротко глядя на нее из-под тяжелых надбровных дуг.

— Если ты хочешь, чтобы тебе разрешали делать то, что тебе так нравится, возвращайся сюда через две минуты.

— Да, Зазу. Я вернусь, вернусь, Зазу. Я понимаю. Я же всегда делаю то, что ты говоришь.

Горбун поспешил к той двери, через которую мы вошли, скрылся за ней.

Внезапно я вспомнил последние слова Клитрау: «И теперь я в башне Парижа с…»

Джон пытался предупредить, не выдавая себя, что я не должен жалеть горбатого урода, если он попадется мне на пути, и не подпускать к себе. Знаменитый роман Виктора Гюго, «Notre Dame de Paris», на английском назывался «Нотрдамский горбун», и под башней, разумеется, подразумевалась колокольня собора.

Я велел Зазу встать между нами и дверью, через которую вышел горбун.

Такие руки, с толстыми пальцами, большими костяшками, едва ли могли ловко управляться с пистолетом или автоматом, он, скорее всего, всегда выбирал нож, как в случае с Клитрау, но я решил, что такой живой щит, как Зазу, все равно не помешает.

Зазу тем временем вернулась к любимому коньку:

— Проблема с культурой в том, что она качается, как маятник, сначала под воздействием одной доктрины, потом — ей противоположной.

— То же самое происходит, когда работаешь над проблемой перемещения во времени, — ввернул Майло.

Зазу посмотрела на него так, будто собиралась плюнуть в мальчика ослепляющим ядом.

Но ей очень уж хотелось говорить о себе, вот она и не собиралась отвлекаться по пустякам.

— Цель моей жизни состоит в том, чтобы не дать маятнику качаться и направить его по арке, которую указал гениальный Руссо два столетия тому назад.

— Люди говорят, что я — тоже гений, — сообщил ей Майло.

— Ты — не тот гений, — отмахнулась Зузу.

— Поосторожнее со словами, сука, — предупредила ее Пенни.

— Руссо был безумцем, — вставил я, — и абсолютным монстром в личной жизни.

— Да, — согласилась Зазу, — можно сказать и так. Шелли, Маркс, Фрейд, Ницше, Толстой, Бертран Рассел, все они были монстрами в личной жизни, но это сущие пустяки по сравнению с их вкладом в человеческую культуру.

— Все — безумцы в той или иной степени, — настаивал я. — Гении — да, но все они несли в мир… иррациональность, хаос, обоснование массовых убийств, отчаяние.

— Не безумцы, — возразила Зазу. — Интеллектуалы. Они формируют мнение элиты правящих классов. А потом художники и писатели должны своей работой нести послание интеллектуалов в массы. Чего вы, мистер Гринвич, не делали.

Она еще с минуту продолжала разглагольствовать, и я начал понимать, что она просто выгадывает время, чтобы найти способ разобраться с нами. Мы, действительно, удивили ее, застали врасплох.

— Не принижайте творчество моего отца, — вставил Майло при первой возможности. — Он — лучший отец в мире… и о-о-очень терпеливый.

Зазу Ваксс проигнорировала Майло, обратилась ко мне:

— Вашими книгами вы толкаете маятник в другую, неправильную сторону, вот почему вас нужно сломать, заставить признать свою ересь и покаяться.

Тяжело дыша и плача, горбун вернулся. В правой руке он сжимал мясницкий тесак, с которого капала алая кровь.

Если говорить о мелодраме, лучшего просто быть не могло. Но помните, жизнь более парадоксальна и всегда необычнее, чем любая фантазия.

И без того высокая Зазу расправила плечи и подняла голову, прибавив в росте чуть ли не фут.

— Что ты сделал? Болван, мерзкий урод, что ты сделал?

— Это был мой единственный шанс, — ответил сын Ширмана. — Раньше он никогда не был беспомощным. И потом никогда не стал бы беспомощным. Это был мой единственный шанс, и я им воспользовался, воспользовался, воспользовался.

Смерть Ширмана, несомненно, разозлила Зазу, но в злости этой интеллектуальное главенствовало над эмоциональным.

— Кретин. Он был первенцем постчеловеческой расы. Так и ты, созданный из клеток его спермы, задумывался первым суперменом.

Плачущий горбун в недоумении посмотрел на нее.

— Но я — не супермен, Зазу.

— Вины Ширмана в этом не было.

— Но и моей тоже.

— По крайней мере, Ширман приложил усилия.

Зазу была такой тощей, а костюм сшили очень уж хорошо, вот я и никогда бы не подумал, что она может иметь при себе оружие. Волшебным образом в ее руке появился пистолет. Сначала она выстрелила горбуну в голову, потом — мне в грудь.

Падая, я увидел, как Пенни застрелила Зазу.

Глава 62

Лежа на правом боку на черном гранитном полу, я видел Зазу, распластавшуюся в нескольких футах от меня. Ее кровь казалась такой же черной, как и гранит, на который она вытекала.

Перед глазами быстро темнело, и когда наступила полная темнота, я услышал, как Пенни выкрикивает мое имя. Но я не мог ответить, не мог сказать, что люблю ее, или попрощаться. Я услышал ужасный крик Майло и попытался потянуться к нему, но у меня не было сил.

Вслед за зрением начал уходить и слух, и вскоре меня окружала тишина полного вакуума. Тем самым я еще на шаг отдалился от мира чувственных радостей. Я хотел еще раз услышать их голоса, их смех, но вуаль упала между мной и ними, вуаль, более непроницаемая, чем каменная стена.

Помнится, последним запахом, который я ощутил, стал запах собственной крови, сначала отталкивающий, но потом такой приятный, что тронул меня до слез.

А вот после этого начало происходить что-то странное. Сначала ко мне вернулось обоняние, потом слух, наконец зрение. Я увидел, как черная кровь Зазу вливалась в нее через раны, как Зазу встала с пола и вновь выпрямилась во весь рост. Выроненный пистолет прыгнул ей в руку.

Поскольку ранее я тоже лежал на полу, то теперь поднялся. Пули, которые пробили меня, проделали обратный путь и скрылись в стволе пистолета Зазу.

Горбун тоже ожил, он стоял, выставив перед собой, словно талисман, мясницкий тесак, с которого капала кровь. Проговорил задом наперед слова об убийстве отца, пятясь, вышел из комнаты.

Потом время вновь потекло в положенном направлении.

«Не безумцы, — возразила мне Зазу. — Интеллектуалы. Они формируют мнение элиты…»

Судя по тому, как Пенни и Майло смотрели на меня, я понял: только мы трое знаем о том, что произошло в этой комнате. Даже Лесси не имела об этом ни малейшего понятия.

Потому что Майло снабдил нас солонками, которые больше не были солонками.

«…нести послание интеллектуалов в массы. Чего вы, мистер Гринвич, не делали».

Поскольку Зазу предстояло говорить об этом еще минуту, мы располагали возможностью изменить будущее к своей выгоде.

Я побывал на грани смерти, балансировал между этим и последующим мирами, и теперь Пенни и Майло стали мне еще дороже. Мне очень хотелось броситься к ним, обнять, прижать к груди.

Мы не мешали Зазу разглагольствовать. Майло сказал: «Не принижайте творчество моего отца. Он — лучший отец в мире», — но теперь вместо «…и о-о-очень терпеливый» произнес совсем другие слова: «…и никто не сможет убить его, пока он под моей защитой».

Проигнорировав Майло, Зазу Ваксс обратилась ко мне: «Вашими книгами вы толкаете маятник в другую, неправильную сторону, вот почему вас нужно сломать, заставить признать свою ересь и покаяться».

Тяжело дыша, плача, горбун вернулся в комнату с окровавленным ножом, чтобы сообщить об убийстве Ширмана Ваксса.

Зазу распрямила плечи, вскинула голову.

— Что ты сделал? Болван, мерзкий урод, что ты сделал?

— Это был мой единственный шанс, — ответил сын Ширмана. — Раньше он никогда не был беспомощным. И потом никогда не стал бы беспомощным. Это был мой единственный шанс, и я им воспользовался, воспользовался, воспользовался.

Зазу заговорила о том, что Ширман был первенцем постчеловеческой расы.

— Папуля, — подал голос Майло, — по какой-то причине повторить дважды один момент нельзя.

— Ладно.

Зазу закончила тираду: «…задумывался первым суперменом».

Плачущий горбун в недоумении посмотрел на нее.

— Но я — не супермен, Зазу.

— Вины Ширмана в этом не было.

— Но и моей тоже.

— По крайней мере, Ширман приложил усилия.

На этот раз я был начеку и увидел, что она достает пистолет из-под прекрасно скроенного пиджака.

Она прострелила горбуну голову, а когда поворачивалась ко мне, мы с Пенни всадили в нее, наверное, с дюжину пуль.

Зазу распласталась на гранитном полу еще раз. В недоумении уставилась на нас, будто мы совершили невозможное и убили бессмертную.

— Вам не уйти, — успела прошептать она. — Нас двенадцать тысяч… в Управлении. Работа… будет продолжаться… без меня.

Я подумал, что и мы прекрасно без нее обойдемся.

Какое-то время мы с Пенни просто смотрели на Майло. Наконец он смутился, пожал плечами.

— Видите, почему так трудно все объяснить тем, кто не знает науки? Это нужно испытать на себе.

Теперь мы с Пенни какое-то время смотрели друг на друга.

— Знаешь, — наконец сказала она, — а я не вижу ничего особенного в телепортирующейся собаке. Она так же мила, как прежде, и достаточно умна, чтобы не телепортироваться в центр лесного пожара.

Зазвонил мой одноразовый мобильник. Номер знала только Вивьен Норби.

— Алло? — с легкой дрожью в голосе ответил я.

— Я пытаюсь связаться с тобой весь день, — Хад Джеклайт сразу взял быка за рога. — Большие новости.

— Хад, как ты узнал этот номер?

— От няни Майло. Пришлось на нее надавить. Крутая дама.

— Хад, я сейчас не могу говорить.

— Заключил сделку. Для тебя, Каббо.

— Я разрываю связь, Хад.

— Подожди, подожди. Не насчет «Великого Гэтсби».

— Ты все туда же?

— «Старик и море». Продолжение.

Хотя Пенни не могла слышать, что говорит Хад, она приставила пистолет к моей голове.

— Уволь его.

— Этот шедевр тоже не требует продолжения.

— В нем акула.

— И что?

— Не старик. Он не возвращается. Акула. Акула возвращается.

— Уволь его, — повторила Пенни.

Я начал смеяться.

— Это будет только первая книга. В серии. Слушаю тебя. Ты такой счастливый. Я люблю счастливых клиентов.

— Я серьезно, — Пенни по-прежнему держала пистолет у моей головы. — Уволь его немедленно, Кабби.

— Каллен Гринвич представляет, — вещал Хад. — Продолжения классических произведений. Большое литературное событие. Ты не будешь их писать. Напишет кто-то еще. Ты будешь только ставить на них свою фамилию.

Я так смеялся, что по щекам текли слезы.

— Послушай. Бен Гур. Этот гладиатор? Реинкарнированный. В профессионала рестлинга.

Я пытался ответить, но не мог. Бился в конвульсиях.

— «Зов предков». Повесть Джека Лондона. На этот раз инопланетный корабль. Подо льдом. Инопланетяне. Вселившиеся в волков.

— Ты… ты это сделай, — выдавил я из себя сквозь смех.

— Тарзан. Выросший не среди обезьян. Не в Африке. На Аляске. Среди белых медведей.

На грани истерики я передал мобильник Пенни.

Она убрала пистолет от моей головы, сохранив мне жизнь, свободной рукой взяла мобильник, строгим голосом произнесла три слова: «Хад, ты уволен», — и разорвала связь.

— Здесь мурашки бегут по коже, — признался Майло. — Можем мы отсюда уйти?

Я сунул пистолет в кобуру, подхватил сына на руки, крепко прижал к себе. Почувствовал запах его волос, гладкость кожи щек, силу ручонок, которыми он меня обнял. Ради этого стоило жить.

В гараже мы не заглянули в багажное отделение «Хаммера». Взяли наши вещи с заднего сиденья и ушли из дома.

— Может, нам стереть отпечатки пальцев? — спросила Пенни.

— Нет смысла, — отсмеявшись, ответил я. — Полиции ничего расследовать не придется. Контора Зазу обо всем позаботится.

За домом волны бились о берег. Звук этот напоминал то ли рев боевой машины, то ли смех толпы, в зависимости от того, что кому хотелось услышать.

По чистому, сияющему звездами небу плыла яркая луна.

Глава 63

Сейчас мы живем в потрясающе красивом месте, но я не стану его описывать.

У нас скромный домик, но под ним секретный бункер, на постройку которого съезжались все Бумы.

На этой же территории построен и коттедж Вивьен Норби.

Я более не обрит наголо, но и не похож на писателя, чьи фотографии украшали суперобложки моих книг. Пенни тоже сменила прическу. Внесла некоторые изменения во внешность, отчего стала еще прекраснее.

Пенни, Майло, Лэсси и я пользуемся нашими настоящими именами, лишь когда рядом никого нет, а для всего мира имена и фамилии у нас другие, выбранные после долгой дискуссии.

Серией тонких маневров с использованием зарубежных банков Гримбальд сумел вывезти все наши деньги из страны, прежде чем краснорукие сообразили, что мы не стали жертвами Ширмана и Зазу. Поскольку я написал семь бестселлеров, а книжки с Пурпурным кроликом хорошо продавались восемь лет, да еще с учетом нашей нынешней скромной жизни, мы обеспечены всем необходимым до скончания века.

Грим и Кло ушли на пенсию, более не взрывают дома и живут в своем каньоне.

Я пишу романы и складываю их в ящик комода, вместо того чтобы отсылать в издательство. Мне больше нет нужды страдать от стыда, участвуя в рекламных кампаниях собственных произведений.

Этот отчет о наших встречах с Ширманом Вакссом и его любителями книг будет опубликован фондом, учрежденным храбрыми людьми, которые верят в красоту традиций, необходимость правды и в здравомыслие человечества, пусть ему и приходится жить в мире иррациональных идеологий.

Пенни пишет книги, иллюстрирует их и тоже складывает под сукно. Мы надеемся, что наши труды когда-нибудь будут востребованы миром… и их публикация не будет сопровождаться нашей смертью.

Мы следим за новостями, насколько это возможно. Видим, как сгущается ужас, который может обрушиться на весь мир.

Несмотря на то, что мы видели и теперь знаем, мы не лишились надежды на лучшее будущее. У нас собака, которая может телепортироваться. Мы знаем, что в жизни важно, а что — нет. У нас есть сын, и он, придет срок, снабдит благоразумных людей необходимыми средствами для того, чтобы они направили на путь истинный общество, которое ныне ставит теории выше истины, а утопические мечты ценит больше, чем людей.

Ширман Ваксс не был безжалостным. Само по себе зло, возможно, безжалостно, это я вам гарантирую. Но и любовь тоже безжалостна. Дружба — безжалостная сила. Семья — безжалостная сила. Вера — безжалостная сила. Человеческая душа безжалостна, и человеческое сердце может пережить (и побороть) даже самую безжалостную силу из всех, имя которой — время.

ЗАТАИВ ДЫХАНИЕ ^(роман)

Наука не вправе накладывать какие-либо ограничения на философию, как телефонный аппарат не должен указывать нам, что сказать.

Г. К. Честертон

Эти удивительные существа, появившиеся, казалось бы, ниоткуда, изменяли не только жизнь тех, с кем они соприкоснулись. Мир вокруг за последние годы прогнулся под грузом бесчисленных подлостей и чудовищных преступлений. Все весомее звучало пророчество о конце света.

Но кто-то там, наверху, отличающийся чрезмерным долготерпением, видимо, предпочел другой вариант. И пускай против неведомых вестников иной реальности ополчилась вся мощь государственной машины, эти солнечные создания несли человечеству не только последний шанс на выживание, но и радостную возможность выбрать единственно верный путь из времени в вечность…

Часть I. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

Глава 1

За мгновение до встречи странное чувство охватило Грейди Адамса — ощущение, что они с Мерлином не одни.

В хорошую погоду или в плохую Грейди и собака гуляли по лесам и лугам два часа в день. Среди дикой природы Грейди мог думать исключительно о запахах, звуках и своеобразии растений, об игре света и тени, о пути из дома и пути домой.

Поколения оленей проложили эту тропу через лес к лугу с травой и душистым клевером.

Безразличный к следам оленей, к вероятности появления в поле зрения их белых флагов-хвостов, Мерлин шел впереди, трехлетний ирландский волкодав, весом в сто шестьдесят фунтов, холка которого отстояла от земли на тридцать шесть дюймов, а голова поднималась еще выше на мускулистой шее.

Грубая шерсть собаки, местами пепельно-серая, местами более темная, почти угольная, иной раз под тенью хвойных деревьев превращала в тень и его самого, только эту тень никто не отбрасывал.

Когда тропа приблизилась к опушке, солнечный свет за деревьями вдруг изменился, стал медным, словно земля, что-то с чем-то перепутав, повернулась к закату, опередив положенный срок на многие часы, и теперь луг заливали лучи предвечернего солнца.

Когда Мерлин уже прошел между двух сосен на открытое пространство, Грейди охватил какой-то безотчетный страх — предчувствие надвигающейся встречи. Он замялся, задержавшись под сенью леса, прежде чем последовать за собакой.

Едва Грейди вышел из-под деревьев, свет потерял медный окрас и перестал мерцать. Изумрудные руки леса обнимали луг, накрытый сверху светло-синей чашей неба.

В этот день конца сентября ветерок не шевелил золотистую траву и тишина стояла, как в подземном склепе.

Мерлин застыл с поднятой головой, напрягшись, не отрывая глаз от чего-то далекого. Из всех собачьих пород ирландские волкодавы отличались самым острым зрением.

Затылок Грейди кололо, будто иголками. Не отпускала мысль, что сейчас произойдет что-то сверхъестественное. Он задался вопросом, в чем причина — в собственной интуиции или в настороженности собаки.

Стоя рядом с огромным псом, пытаясь заметить то, что уже видел его спутник, Грейди оглядывал луг, который полого спускался на юг к другому лесному массиву. Ничего не двигалось… пока что-то не двинулось.

Что-то белое, гибкое и быстрое. И не одно.

Вроде бы два каких-то животных приближались к ним по лугу, не целенаправленно, а играя. Они бегали друг за другом, сталкивались, катались по траве, вскакивали, вновь гонялись. Их поведение не оставляло сомнений в том, что они играют, а не дерутся.

В более высокой траве они чуть ли не полностью исчезали, но в основном оставались на виду. Поскольку пребывали они в непрерывном движении, Грейди никак не удавалось хорошенько их рассмотреть. Но что-то он, конечно, разглядел.

Шерсть белая. Вес порядка пятидесяти-шестидесяти фунтов, длина и рост — словно у собаки средних размеров. Но Грейди видел перед собой не собак.

В этих горах он жил до семнадцати лет, здесь провел и последние четыре года, но такие вот существа попались на глаза тридцатишестилетнему Грейди впервые.

Напрягшись всем телом, Мерлин наблюдал за играющей парой.

Пес попал к Грейди щенком, последние три года они провели практически вдвоем, так что Грейди без труда разбирался в эмоциях своего спутника. Неизвестные существа заинтриговали Мерлина, озадачили его, а недоумение породило настороженность.

Исходя из размеров, животные эти могли быть опасными хищниками с большими когтями и острыми зубами. Но с такого расстояния Грейди не мог определить, плотоядные они, всеядные или травоядные, хотя последнее представлялось наименее вероятным.

Страха Мерлин, похоже, не испытывал. Благодаря величине, силе и охотничьему прошлому ирландские волкодавы по праву считались бесстрашными. По натуре мирные и дружелюбные, они останавливали стаи волков, а атакующего питбуля убивали одним укусом, схватив за шею и яростно тряхнув головой.

Приблизившись на шестьдесят или семьдесят футов, белошерстные животные почувствовали, что за ними наблюдают. Прекратили игру, подняли головы.

Небо, в котором не кружили птицы, тенистые леса, залитый солнцем луг застыли в какой-то неестественной тишине. Грейди даже подумал, что, сделай он шаг, его ботинок беззвучно опустился бы на землю, а закричи — обнаружил бы, что лишился голоса.

Чтобы получше разглядеть человека и собаку, одно из белых существ присело на задние лапы. Совсем как белка.

Грейди пожалел, что не захватил с собой бинокль. Но и без него он мог сказать, что морда у животного не вытянутая и нос находится практически вровень с черными глазами. Более точному анализу мешало расстояние.

И тут день выдохнул. Ветерок зашелестел листвой за спиной Грейди.

На лугу животное опустилось на все четыре лапы, белошерстая пара побежала прочь, скользя в золотистой траве, и вскоре исчезла из виду.

Собака вопросительно посмотрела на Грейди.

— Пойдем посмотрим, — предложил он.

Там, где бегали и играли эти загадочные животные, они нашли только примятую траву. Нет земли — нет и четких отпечатков.

Мерлин вел своего хозяина по следу до самой опушки.

Тень облака прошла над ними, а потом всосалась в лес, как дым всасывается в вентиляционную решетку.

Вглядываясь в лесной сумрак, Грейди чувствовал, что за ним наблюдают. Если белошерстые умели лазать по деревьям, то могли сидеть сейчас в сосновой кроне, замаскировавшись зеленью, и разглядеть их было не так-то легко.

Охотник по происхождению и крови, с фантастическим чутьем, способный отличать самые неуловимые запахи, Мерлин не выказывал интереса к дальнейшему преследованию.

По опушке они пошли на запад, потом на северо-запад, повторяя изгиб луга, направляясь домой под просыпающимся ветром. Вернулись они через северный лес.

Вокруг вновь слышались мягкие голоса природы: пели птицы, жужжали насекомые, под собственной тяжестью поскрипывали неохватные стволы хвойных деревьев.

И хотя необычная тишина ушла, Грейди тревожило ощущение сверхъестественного, которое он испытал. Всякий раз, оглядываясь, он не замечал преследователей и однако чувствовал, они с Мерлином не одни.

На длинном подъеме они вышли к речушке, которая бежала вниз по прорезанному в скалах руслу. Там, где деревья расходились, поверхность воды, в остальных местах темная и ровная, шла серебристой рябью.

Плеск и журчание воды глушило все прочие звуки, и Грейди ощутил неодолимое желание оглянуться. Но он сопротивлялся ему, пока его спутник не остановился, не повернулся, не посмотрел вниз по склону.

Грейди не пришлось приседать, чтобы положить руку на спину волкодава. Тело Мерлина напряглось.

Большая собака оглядывала леса. Кончики высоко посаженных ушей чуть наклонились вперед. Ноздри раздувались и подрагивали.

Мерлин надолго застыл в этой позе, и Грейди уже начал думать, что пес не столько что-то ищет, как рекомендует преследователю дать задний ход. Но при этом Мерлин не рычал.

Когда же волкодав тронулся с места, он прибавил ходу, и Грейди Адаме подстроился под его скорость.

Глава 2

Власти нагрянули в незаконный питомник по разведению щенков во второй половине субботнего дня. В субботу вечером «Роки маунтин голд», общественная группа спасения золотистых ретриверов, взяла под свою опеку двадцать четыре собаки, содержавшиеся в питомнике, грязных, голодных, в клещах и блохах, страдающих самыми разными болезнями, которые никто не собирался лечить.

Утром, в пять минут шестого, доктора Камиллу Райверс разбудил звонок по «горячей» линии. Ребекка Клири, президент «Роки маунтин голд», хотела знать, скольких из двадцати четырех собак сможет подлечить Камилла с учетом того, что оплачена будет только оптовая стоимость использованных лекарств.

— Привозите всех, — ответила Камми, взглянув на стоящую на прикроватной тумбочке фотографию ее золотистого ретривера, Тессы, умершей шестью неделями раньше.

Ее деловая партнерша и тоже ветеринар, Донна Корбет, на этой неделе взяла отпуск. Их старший фельдшер, Кори Херн, уехал на уик-энд к родственникам. Когда она позвонила младшему, Бену Эйкинсу, тот согласился посвятить воскресенье благому делу.

В двадцать минут седьмого караван внедорожников «Роки маунтин голд» прибыл в скромную «Ветеринарную лечебницу Корбет» с двадцатью четырьмя золотистыми ретриверами, и Камми давно уже не видела таких запущенных собак. Каждая могла быть красавицей, но сейчас все выглядели предвестниками Армагеддона.

Проведя всю жизнь в тесных клетках, где о них не только не заботились, но и подвергали побоям, принося приплод за приплодом без должной ветеринарной помощи, они боялись поднять голову, дрожали всем телом, их рвало от страха, они пугались любого, кто пытался к ним подойти, потому что знали по собственному опыту — человеческие существа жестоки, ждать от них можно или полнейшего безразличия, или крепкого пинка.

Восемь членов группы спасения помогали купать собак, сбривать шерсть около ран и язв, выстригать колтуны, проводить противоклещевую обработку, делали все необходимое, чтобы успокоить несчастных животных, придать им уверенности в своих силах.

Камми и не заметила, как прошло утро, и, взглянув на наручные часы, с удивлением увидела, что уже семнадцать минут третьего. Пропустив завтрак, она взяла пятнадцатиминутный перерыв на ленч и поднялась в свою квартиру, расположенную над ветеринарной лечебницей.

Долгое время Донна Корбет работала здесь со своим мужем, Джоном, тоже ветеринаром. Четыре года тому назад Джон умер от инфаркта. Донна разделила их большую квартиру на две и начала искать коллегу, любящую животных так же, как любили их они с Джоном, и согласную «жить на работе».

Корбеты воспринимали ветеринарию не профессией, а призванием, вот почему Камми не пришлось созваниваться со своей партнершей, принимая решение лечить собак из питомника бесплатно.

Приготовив сырный сандвич, она открыла бутылку чая с персиковым нектаром. Поела, стоя у кухонной раковины.

Пока она работала с добровольцами из «Роки маунтин голд», ей позвонили дважды. Один раз — по поводу заболевшей коровы. Она дала телефон Амоса Ренфрю, лучшего коровьего доктора во всем округе.

Второй звонок, от Нэша Франклина, касался лошади на ферме «Высокий луг». Ситуация не требовала немедленного вмешательства, и Камми сказала Нэшу, что подъедет во второй половине дня.

Она уже доедала сандвич, когда снизу позвонил Бен Эйкинс, ее фельдшер.

— Камми, ты должна на это посмотреть.

— Что не так?

— Эти собаки, я никогда такого не видел.

— Уже иду. — Она отправила в рот последний кусочек сандвича и дожевала его уже на бегу.

Собаки из таких питомников по разведению щенков обычно получают настолько сильные физические и эмоциональные травмы, что новое для них ощущение свободы — открытые пространства, автомобили, ступени, по которым они никогда не спускались и не поднимались, странные звуки, мыло и вода, даже добрые слова и мягкие команды — может ввергнуть их в состояние шока. Чаще всего причиной шока становились обезвоживание и оставленные без лечения болезни, но Камми сталкивалась с ситуациями, когда шок вызывала именно новизна впечатлений.

Даже после того, как собак излечивали от всех болезней, долгие месяцы уходили на то, чтобы они восстановили эмоциональное равновесие, но в конце концов они обучались нормальному общению с людьми, становились радостными и веселыми, могли доверять людям и любить людей.

Спускаясь по наружной лестнице, которая вела в ее квартиру, Камми молила Бога, чтобы все собаки поправились и расцвели, чтобы ни одна не стала жертвой болезни или шока.

Камми вошла в лечебницу через парадную дверь, пересекла маленькую приемную, коридором прошла мимо четырех смотровых палат, толкнула вращающуюся дверь и оказалась в большом, вымощенном керамической плиткой зале, где стояло как лечебное оборудование, так и устройства для ухода за животными.

Увиденное приятно поразило Камми, потому что столкнулась она совсем не с кризисной ситуацией. Все доставленные из питомника животные разом избавились от тревог и озабоченности, забыли мучения, которым подвергались до этого, и наслаждались новой жизнью. Помахивая хвостами, сверкая глазами, улыбаясь знаменитой улыбкой золотистых ретриверов, они радостно подставляли животы и уши под почесывания добровольцам «Роки маунтин голд». Они тыкались носом друг в друга, обследовали помещение, обнюхивали то или иное из обстановки, проявляя здоровое собачье любопытство ко всему, что совсем недавно их пугало. Ни одна собака не лежала, потеряв всяческий интерес к жизни, не прятала морду, не дрожала всем телом.

Это невероятное зрелище заставило Камми встать столбом у самой двери. Когда же она двинулась дальше, к ней поспешил Бен Эйкинс.

Бен, двадцатисемилетний парень, по натуре оптимист, сейчас сиял, как медный таз.

— Это просто фантастика! Ты видела что-то подобное, Камми? Видела?

— Нет. Никогда. Что здесь произошло?

— Мы не знаем. Собаки оставались такими же, как и при поступлении, озабоченными, тревожными, жалкими. А потом они… они… Они вдруг затихли, все до единой. Навострили уши, слушали… и что-то слышали.

— Слышали что?

— Не знаю. Мы ничего не смогли услышать. Они подняли головы. Встали. Стояли, замерев, не шевелясь, и что-то слушали.

— Куда они смотрели?

— Никуда. Кто куда. Не знаю. Но взгляни на них теперь.

Камми прошла в центр зала. Спасенные животные разбрелись по помещению и вели себя как самые обычные собаки.

Когда она присела, к ней подошли два ретривера, виляя хвостами в ожидании проявлений любви. Потом третий, четвертый, пятый. Язвы, шрамы, гематомы на ушах, дерматит от укусов блох никуда не делись, но больше не беспокоили животных. Один ретривер наполовину ослеп, потому что глаза никто не лечил. Другой прихрамывал из-за коленного вывиха, но все были счастливы и ни на что не жаловались. Исхудавшие и избитые, проведшие на свободе менее двадцати четырех часов, они внезапно полностью освоились в новой жизни, не испытывали страха, не шарахались от людей.

Ребекка Клири, возглавлявшая группу спасения, опустилась на колени рядом с Камми.

— Ущипните меня. Такое может быть только во сне.

— Бен говорит, что они разом поднялись, к чему-то прислушиваясь.

— И стояли с минуту. Слушали, напряженные. Нас словно здесь и не было.

— В каком смысле?

— Они нас не замечали. Можно сказать… впали в транс.

Камми, держа морду ретривера обеими руками, большими пальцами потерла брылы. Собака, ранее испуганная и застенчивая, воспринимала массаж с удовольствием, встретилась с ней взглядом и не отводила глаз.

— Поначалу это даже пугало… — продолжила Ребекка.

Глаза у собаки были такими же золотистыми, как шерсть.

— …но потом они снова нас заметили и перестали шарахаться.

Глаза собаки блестели, как драгоценные камни. Топазы. Свет, казалось, шел изнутри. Красивые глаза — ясные, искренние, серьезные.

Глава 3

Съезд на проселок оказался там, где он и ожидал его найти, в двух сотнях ярдов от мильного столба с цифрой «76» на находящемся в ведении штата шоссе. Он сбросил скорость почти до нулевой, боясь, что его надежды не осуществятся, а теперь повернул руль «Лендровера» направо, сворачивая на одноколейный проселок.

Генри Роврой не видел своего брата-близнеца Джеймса пятнадцать лет. С тревогой, но при этом и с радостью ожидал встречи.

Их пути уже давно разошлись. И так быстро пролетели все эти годы.

Поначалу, когда идея найти Джима пришла в голову Генри, он ее отмел. Тревожился из-за того, что его, возможно, не встретят с распростертыми объятиями.

Они никогда не испытывали пресловутой духовной связи, свойственной близнецам. Но, с другой стороны, они никогда и не цапались. Так что повода затаить злобу ни у одного из них не было.

Просто чуть ли не с рождения они разительно отличались друг от друга, их интересы не совпадали и не пересекались. Даже в детстве Генри любил общение, его всегда окружали друзья. Джимми предпочитал одиночество. Генри не мыслил себя без спортивных игр, активной жизни, покорения новых высот. Джимми вполне устраивала компания книг.

Когда родители развелись, им было по двенадцать. Вместо того чтобы делить опеку над обеими детьми, отец увез Генри в Нью-Йорк, а мать с Джимми уехала в маленький городок в штате Колорадо. Многим это решение показалось естественным.

С тех пор они виделись только однажды. В двадцать два года, на оглашении завещания их отца. Мать умерла от рака годом раньше.

Они решили не терять связи. В последующий год Генри написал брату пять писем, и Джим ответил на два. Потом Генри писал реже и ни разу не получал ответ.

Генри смирился с тем, что, с одной стороны, они — братья, а с другой — полнейшие незнакомцы. И как ему ни хотелось ощущать себя частичкой дружной семьи, ничего такого не было и в помине.

Человеческое сердце частенько жаждет недостижимого. Время и обстоятельства привели Генри в сельскую часть Колорадо, с надеждой, что их отношения переменятся.

Сосны подступали к дороге, нижние ветви покачивались в считанных дюймах от крыши «Лендровера». Даже днем пришлось включить фары.

Ранее эта земля принадлежала Университету Колорадо. В уединенном доме Джима жили ученые, которые исследовали экологию хвойных лесов и проверяли теории лесопользования.

Плотно укатанная земля кое-где сменялась сланцем, и, отъехав от шоссе на девять десятых мили, Генри прибыл к жилищу брата. Увидел обшитый досками одноэтажный дом с большим крыльцом, на котором находились кресла-качалки и качающийся диван. Скромный, но уютный и ухоженный, дом стоял в тени ив и осин.

Генри знал, что площадь расчищенного участка — шесть акров, потому что именно так — «Шесть акров» — называлось одно из стихотворений брата. Стихи Джимми появлялись во многих престижных журналах. Вышли и две тоненькие книжечки его поэзии.

Но поэзия денег не приносила. Джим и его жена Нора выращивали на этих шести акрах овощи, которые потом продавали в лотке на местном фермерском рынке.

К амбару примыкал большой крытый и огороженный птичник. В теплое время года поголовье кур резко возрастало. На зиму оставлялись лишь немногие. Яйца Джим и Нора тоже продавали.

Нора шила стеганые одеяла такой красоты, что они по праву считались произведениями искусства. Продавались эти творения в галереях, и Генри полагал, что основной доход в семью приносила Нора, хотя богатыми они не были.

Генри узнал все это из стихотворений брата. Тяжелая работа и фермерская жизнь — вот о чем он, по большей части, писал. Джим продолжал давнюю традицию американских сельских поэтов.

Следуя колее между домом и амбаром, Генри увидел брата, который колол дрова большим топором. Рядом стояла тачка, заполненная наколотыми поленьями. Генри остановил «Лендровер», вышел из кабины.

Джим вонзил топор в пень, который использовал как колоду для колки дров, и оставил там. Снимая истертые кожаные перчатки, воскликнул:

— Господи!.. Генри?

Выражение лица Джима говорило о том, что он просто не верит своим глазам. Генри предпочел бы увидеть радость. Но, направившись к брату, Джим заулыбался.

Протянув руку для рукопожатия, Генри удивился и обрадовался тому, что Джимми обнял его.

Хотя Генри регулярно занимался и на беговой дорожке, и на силовых тренажерах, Джим был мускулистее и крепче. С лица Генри еще не сошел загар после летнего отпуска, но и в этом он уступал Джиму, который большую часть времени проводил под открытым небом.

Нора вышла из дома на крыльцо посмотреть, что происходит.

— Господи, Джим! — воскликнула она. — Ты себя клонировал.

Выглядела она отлично: волосы цвета соломы, темно-синие глаза, обаятельная улыбка, мелодичный голос.

На пять лет моложе Джима, она стала его женой двенадцать лет тому назад, как следовало из сведений об авторе, приведенных в его книгах. Генри никогда с ней не встречался и не видел ее фотографию.

Она назвала его Клодом, но он сразу же поправил ее. Первое свое имя не жаловал, отзывался на второе.

Она поцеловала его в щеку, и ее дыхание пахло корицей. Она сказала, что ела сдобную булочку, когда услышала шум подъехавшего автомобиля.

В доме, на кухонном столе, рядом с тарелкой со сдобными булочками, лежали пять складных ножей, которые, вероятно, использовались в хозяйстве.

Наливая кофе, Нора ничего не сказала о ножах. Как и Джим, когда переложил их и два точильных бруска со стола на разделочный столик у раковины.

Нора настояла на том, чтобы Генри остался у них, заявив, что спать ему придется на диване в клаустрофобической комнате, которую Джим называл кабинетом.

— Гость в нашем доме не ночевал уже девять лет, — и после этих слов Джим, как показалось Генри, многозначительно переглянулся с Норой.

А потом потекла непринужденная беседа у кухонного стола, за кофе и только что испеченными булочками с корицей.

Нора так заразительно смеялась. А ее руки, сильные и огрубевшие от работы, оставались изящными и такими женственными.

Она так разительно отличалась от женщин-акул, которые составляли круг общения Генри в городе. Он порадовался за брата.

И хотя он млел от устроенного ему теплого приема, от их стараний сделать все, чтобы он чувствовал себя как дома и в кругу семьи, Генри никак не мог полностью расслабиться.

Тревога его отчасти вызывалась ощущением, что Джим и Нора постоянно вели внутренний разговор, без слов, основанный на взглядах, жестах, телодвижениях.

Джим удивился, узнав, что кто-то привлек внимание Генри к его поэзии.

— Каким образом они могли узнать, что мы — братья?

И действительно, они носили разные фамилии. После развода родителей Джим, с соблюдением всех юридических формальностей, взял девичью фамилию матери — Карлайт.

— Даже не знаю, — сухо ответил Генри. — Может, из-за твоей фотографии на обложке.

Джим рассмеялся, и, хотя похвалы брата его смущали, они поговорили о его творениях.

Генри больше всего нравилось стихотворение «Амбар», описывающее скромный интерьер этой хозяйственной постройки так ярко и образно, что возникало ощущение, будто речь идет о кафедральном соборе.

— Величайшая красота — в повседневном, — объяснил Джим. — Хочешь взглянуть на этот амбар?

— Да, конечно, — Генри не мог облечь в слова восторг, который вызывало у него творчество брата. Стихи Джима несли в себе что-то неуловимое, практически не поддающееся обсуждению. — Я очень хочу взглянуть на амбар.

Безусловно влюбленный в уголок мира, который они с Норой сделали своим, Джим улыбнулся, кивнул и поднялся из-за стола.

— Я положу белье на диван и начну думать об обеде, — встала и Нора.

Следуя за Джимом к двери из кухни, Генри глянул на ножи на разделочном столике. Теперь выглядели они скорее не обычными ножами, а орудиями убийства. Лезвия длиной в четыре или пять дюймов, с покрытием, которое не отражало свет. Два — с приспособлением для быстрого открытия лезвия.

Но опять же Генри ничего не знал о работе на ферме. Эти ножи могли свободно продаваться в любом магазине, снабжающем фермеров всем необходимым.

Снаружи по-прежнему теплый воздух ласкал лицо. Разрубленные кругляки пахли деревом и смолой.

Над головой выписывали пересекающиеся круги две великолепные птицы с размахом крыльев в четыре фута. Одна — с белым брюшком и крыльями. Чернели только их кончики. Вторая — в резких белых и коричневых полосах.

— Полевые луни, — пояснил Джим. — Белый с черными кончиками перьев — самец. Луни — хищные птицы. Когда охотятся, летают над полями и убивают, камнем падая сверху.

Он выбил топор из пня-колоды.

— Лучше положить его в амбар, а не то забуду и оставлю здесь на ночь.

— Луни, — повторил Генри. — Они так прекрасны. Даже не верится, что они кого-то убивают.

— Едят они в основном мышей, — ответил Джим. — Но и птиц поменьше.

Генри поморщился:

— Каннибалы?

— Они не едят других луней. В том, что они едят птиц меньших размеров, никакого каннибализма нет. Мы же едим других млекопитающих… свиней, коров.

— Живя в городе, мы, скорее всего, идеализируем природу, — вздохнул Генри.

— Знаешь, когда ты принял естественный порядок вещей, в танце хищника и дичи открывается удивительная красота.

Направляясь к амбару, Джим нес топор обеими руками, словно собираясь вскинуть его и нанести удар, если вдруг понадобилось бы что-то разрубить.

Полевые луни улетели.

Обернувшись к дому, Генри увидел Нору, которая следила за ними из окна. Со светлыми волосами и в белой блузке она выглядела прильнувшим к стеклу призраком. Тут же отошла.

— Жизнь и смерть! — воскликнул Джим.

— Что?

— Хищники и дичь. Необходимость смерти, если жизнь должна иметь смысл и значение. Смерть — как часть жизни. Я работаю над сборником стихотворений на эту тему.

Джим открыл дверь, расположенную рядом с большими воротами. Генри наблюдал, как брат ступает на полосу солнечного света, улегшуюся на пол амбара, без единого окна, а потому темного.

В амбаре, за мгновение до того, как вспыхнули лампы, Генри решил, что сейчас увидит совсем не то, что описывалось в стихотворении Джима, что это стихотворение — ложь, что выращивание овощей, и шитье одеял, и открытость и доброжелательность — все ложь, а реальность этого места и эти люди ужаснее всего, что он только мог себе представить.

Когда же Джим повернул выключатель, несколько электрических ламп, вспыхнув одновременно, осветили просторное помещение, открыв, что это амбар и только амбар. По левую руку стояли трактор и канавокопатель. По правую — две лошади в стойлах. В воздухе пахло сеном и кормовым зерном.

Хотя предчувствие дурного, охватившее Генри, не подтвердилось и он понял, что боязнь брата столь же абсурдна, как боязнь трактора, или лошадей, или запаха сена, но ощущение надвигающегося безымянного ужаса никуда не делось, даже не ослабло.

За его спиной дверь захлопнулась под собственным весом.

Джим повернулся к нему с топором в руках, Генри отпрянул, а Джим прошел мимо него к стене, чтобы повесить топор рядом с другими инструментами.

С гулко бьющимся сердцем, прерывисто дыша, Генри вытащил пистолет «ЗИГ П245»^[300] из плечевой кобуры, совершенно незаметной под ладно скроенным пиджаком, и выстрелил в брата-близнеца, дважды в грудь, один раз — в лицо.

Генри приехал сюда в надежде, что его отношения с братом переменятся, и его надежда реализовалась. Клод Генри Роврой начал процесс превращения в Джеймса Карлайта.

На пистолете стоял глушитель, поэтому выстрелы прозвучали практически бесшумно, даже не напугали лошадей.

Стоя над трупом, Генри попытался успокоить дыхание. Дрожь в руке заставила его вернуть пистолет в кобуру, чтобы избежать еще одного, случайного выстрела.

Он волновался, что у брата могут возникнуть подозрения относительно его приезда. Он боялся, что не сможет нажать на спусковой крючок, когда наступит решающий момент. Подавляя эти страхи, которые могли помешать реализации его плана, он спроецировал свои мотивы на Джима, вообразив, что они с Норой плетут заговор против него, находя в повседневных предметах — ножах, топоре — доказательства преступных намерений. Он неправильно истолковал невинные действия: провожающий взгляд Норы из окна, разговоры Джима о лунях, о хищниках и дичи.

Через пару минут, когда дыхание пришло в норму, а руки перестали дрожать, Генри даже посмеялся над собой. И хотя смеялся он тихо, что-то встревожило лошадей. Они нервно заржали и принялись бить в пол копытами.

Глава 4

Грейди жил в двухэтажном доме, обшитом серебристыми кедровыми досками и под крышей из черных шиферных плиток, последнем из десяти домов, построенных на этом шоссе, которое находилось в административном ведении округа. Двухполосная асфальтированная дорога не имела названия, только номер, но местные называли ее Крекер-драйв, в честь Крекера Конли. Именно он построил, а потом сорок лет прожил в доме, который теперь занимал Грейди.

Никто не помнил первое имя Крекера или причину, почему его так прозвали. Несомненно, личностью он был эксцентричной и людей сторонился, потому что местные воспринимали Крекера скорее как легенду, чем как реального человека, с которым им доводилось общаться.

По их мнению, стремление Грейди к уединению усиливалось самим домом. Они редко называли его домом Конли или домом Крекера, никогда — домом Адамса или домом-в-конце-дороги. Дом отшельника — вот как его называли местные и относились соответственно, предпочитая держаться подальше.

По большей части такое отношение Грейди вполне устраивало. Человеконенавистником он себя не считал, но в недавние годы очень уж много — слишком много — общался с людьми и по этой причине вернулся в эти малонаселенные горы. И на какой-то период времени, может, и на достаточно долгий, отдал предпочтение уединению, которое так обожал Крекер Конли.

На кухне, вернувшись с прогулки, ознаменовавшейся встречей со столь необычными животными, Грейди приготовил Мерлину положенную распорядком дня трапезу. Приготовление заняло больше времени, чем сам процесс.

— Тебя назвали правильно, умеешь ты заставить еду исчезнуть.

Мерлин облизнулся и направился к двери, чтобы его выпустили во двор.

Половина трехакрового участка находилась за домом. После обеда волкодав любил побродить по территории, обнюхать траву и выяснить, какие обитатели лесов и полей в последнее время побывали здесь. Для Мерлина двор выполнял роль газеты.

Выйдя на заднее крыльцо с бутылкой ледяного пива в руке, Грейди сел в одно из кресел-качалок из тика, с обивкой сидений цвета красного вина.

Около кресла стоял низкий столик из черного мрамора. На нем лежали три справочника, взятые в домашней библиотеке.

Не уступая вниманием детективу, обследующему место преступления, зарывшись носом в траву, Мерлин определялся с личностями незваных гостей.

Высокая береза росла у северной стены дома, еще три укрывали тенью двор. Их белую кору лучи предвечернего солнца местами окрашивали золотом. Иногда Мерлин вроде бы следовал теням берез на траве, словно тени эти являли собой криптограммы, которые он намеревался прочитать и расшифровать.

Забор Мерлину не требовался. Он неукоснительно соблюдал правило — оставаться в поле зрения хозяина.

Участок Грейди заканчивался там, где выкошенная трава уступала место высокой. Далее начинался лес, растущий на полого поднимающемся склоне. Холмы зелеными волнами накатывали на горы, а уж горы тянулись к небу.

Время от времени Мерлин метил территорию. Но, справляя большую нужду, уходил в высокую траву, где прибираться за ним не приходилось. И даже тогда оставался на виду, потому что трава не поднималась выше его груди.

Вернувшись во двор, он бегал кругами и выписывал восьмерки, ни за кем не гонялся, просто получал удовольствие от бега. Его длинные лапы были созданы для скорости, сердце — для радости.

Привлекательность собаки определялась не только породистостью, но и более глубинной красотой, указывающей на ее источник и вселяющей надежду. Изготавливать мебель в стиле кантри — такой была его профессия — и наблюдать за Мерлином, эти два занятия Грейди ставил выше любых других.

Когда волкодав вернулся на крыльцо, попил воды из миски и устало улегся у кресла-качалки, Грейди взял со стола одну из книг. Как и две другие, это был справочник по диким животным, обитающим в этих краях.

Он променял суету на покой, власть на умиротворенность, нарочитый блеск на простоту природных ландшафтов. Но при всей своей простоте природа стояла выше искусства, свободная от его претенциозности.

Пойдя на такой обмен, Грейди хотел знать, какие именно живые существа населяют эту землю. Узнавая их названия, он тем самым выказывал им уважение.

В его библиотеке были десятки томов о флоре, фауне, геологии, естественной истории этих гор. Три справочника, что лежали сейчас на столе, отличались обилием фотографий.

Но ни в одном не нашлось фотографии животного, даже отдаленно напоминающего ту пару на лугу. Когда солнце скатилось за горные пики, Мерлин поднялся и подошел к лестнице. Встал, как часовой, глядя через двор на высокую траву, на леса за ней.

Волкодав издал звук, нечто среднее между урчанием и рычанием, не предупреждающий об опасности, но свидетельствующий о том, что его что-то удивляет.

— В чем дело? Что-то учуял, большой мальчик?

Мерлин не повернулся к Грейди, продолжал смотреть на тени, сгущающиеся среди далеких деревьев.

Глава 5

Стены мерцающего золота обрамляли черный асфальт, золотые полотнища ложились на него: вдоль частной дороги, которая вела к ферме «Высокий луг», выстроились одетые в осенний наряд осины, и лучи предвечернего солнца золотили и листья, и асфальт, то бросали тень на ветровое стекло «Эксплорера» Камми, то ярко освещали его.

Она проехала мимо великолепного особняка к конюшням и припарковалась рядом с трейлерами для перевозки лошадей. С медицинским саквояжем в руке направилась к выгульному двору, с двух сторон которого стояли две конюшни, выкрашенные изумрудно-зеленой краской и с белой отделкой.

У подающей большие надежды годовалой лошади обнаружилась аллергическая сыпь — крапивница, как называли ее конюхи постарше. Она прошла бы и сама по себе, но, чтобы избавить лошадь от неприятных ощущений, Камми могла вылечить ее инъекцией антигистаминного препарата.

В конце двора находилось еще одно здание, на первом этаже которого размещались амуничник и кабинет тренера Нэша Франклина. На втором этаже жили конюхи.

В кабинете Нэша горел свет. Камми встретила распахнутая дверь, но не было ни одной живой души. Пустовал и огромный амуничник.

В первой конюшне Камми обнаружила, что все стойла открыты, а лошадей нет.

Выйдя на улицу, она услышала голоса и пошла на них к огороженному лугу с северной стороны конюшни.

И увидела на лугу огромное количество чистопородных лошадей: годовалых жеребцов и кобылок, племенных кобыл, жеребцов-производителей, скаковых лошадей, общим числом не меньше сорока. Она никогда не видела, чтобы их всех собирали вместе, и представить себе не могла, для чего это сделали.

Многих лошадей сопровождали их любимцы. Чистопородная лошадь больше радовалась жизни и вела себя спокойнее, если компанию ей составляло животное, которое ей нравилось. Оно даже делило с лошадью стойло. Эта роль более всего подходила козам, в меньшей степени — собакам. Но на лугу Камми увидела и нескольких кошек, и даже одну утку.

Но больше всего ее заинтересовал не сам факт этого необычного сборища, всего табуна и зверинца. Проходя через открытые ворота на луг, Камми заметила, что все животные смотрят на запад. В сторону гор. И застыли, словно изваяния.

Вскинув головы, с остановившимся взглядом, они скорее не смотрели на что-то… а слушали.

Внезапно Камми поняла, что стала свидетельницей сцены, аналогичной той, о которой ей рассказывал Эйкинс: в ее отсутствие спасенные золотистые ретриверы поднялись, чтобы выслушать некое послание, недоступное присутствующим при этом людям.

Наклонные лучи солнца освещали морды лошадей. Тени их голов, становясь продолжением гривы, накрывали спину и хвост, тянулись по траве на восток, тогда как самих лошадей притягивал запад.

Находились на лугу и шестеро конюхов. А также владельцы фермы «Высокий луг», Эллен и Том Вирони.

В полном замешательстве люди ходили между животными, ласково поглаживали лошадей, что-то им тихонько говорили. Но для лошадей они, похоже, просто не существовали.

В таком же трансе пребывали козы, собаки, кошки и единственная утка. Все они вслушивались в то, что могли слышать только животные.

Достаточно высокий для того, чтобы смотреть лошади в глаза, даже когда та гордо поднимала голову, Нэш Франклин первым заметил Камми. Направился к ней.

— Они в таком состоянии уже минут пятнадцать. Началось все с тех нескольких, что находились на выгульном дворе и на лугу.

По словам ее фельдшера Бена Эйкинса, золотистые ретриверы простояли в трансе примерно минуту.

— Те, что находились в конюшне, начали так сильно брыкаться, что мы испугались, как бы они не повредили ноги.

— Они чего-то испугались?

— Вроде бы нет. Скорее… требовали, чтобы их выпустили. Мы не знали, что происходит. До сих пор не знаем.

— Вы их выпустили.

— Чувствовали, что должны. Они сразу пришли на луг, чтобы быть с остальными. И не хотят уходить. Что происходит, Камми?

Она подошла к ближайшей лошади, Галахаду, великолепному трехлетнему жеребцу с темной коричнево-красной, почти черной шерстью, весом порядка тысячи двухсот фунтов.

Замерший, как и другие лошади, Галахад казался застывшим, напряженным. Но, погладив ему живот, бок, плечо, Камми обнаружила, что мышцы расслаблены.

Прижала руку к яремному желобу и повела по мускулистой шее. Жеребец не шевельнулся, даже не повернул глаз, чтобы посмотреть на нее.

Рост Камми составлял пять футов и четыре дюйма, так что Галахад горой возвышался над ней. Породистые лошади обычно своенравны, некоторые могут полностью подчиняться тренеру, но очень немногие подпускают к себе кого угодно. Однако в этот конкретный момент Галахад более всего напоминал барашка. И создавалось ощущение, что на западные горы он смотрит не по своей воле.

Ноздри его не раздувались, уши не подергивались. Легкий ветерок шевелил и челку, и гриву, но в остальном Галахад оставался недвижим. Даже когда Камми погладила его по щеке, глаз не повернулся к ней.

Она проследила за взглядом жеребца, но не увидела ничего необычного ни на равнине, ни в поднимающихся за ней холмах, ни в горах, за которые скатывалось огромное закатное солнце.

— Ну? — спросил стоявший рядом Нэш Франклин.

Прежде чем Камми успела ответить, лошади шевельнулись, выходя из транса. Затрясли головами, зафыркали. Принялись оглядываться. Некоторые наклонились и начали щипать травку. Другие пустились в галоп, наслаждаясь движением, прохладным воздухом, оранжевым светом, который заливал луг. Любимцы лошадей тоже ожили — козы, собаки, кошки и утка.

Все животные вели себя как и всегда, чары спали. И, однако, после случившегося все, что ранее воспринималось обыденным, теперь казалось магическим: шепот травы, мягкие удары копыт, мчащиеся лошади и бегущие следом собаки, последние в сезоне светляки, внезапно появившиеся в предвечернем воздухе, тени конюшен, закатывающееся за горы солнце, небо, лиловое на востоке и залитое огнем на западе.

Конюхи и их помощники, тренер и его ассистенты, Эллен и Тим Вирони, Камми Райверс поворачивались друг к другу с невысказанными и остающимися без ответа вопросами: «Почему животные вели себя как зачарованные? Что они слышали, если действительно слушали? Что здесь произошло? Что до сих пор происходит? Что я сейчас ощущаю, это чудо без видимой причины, это ожидание неизвестно чего? Что мне не удалось ни увидеть, ни услышать?»

Перед глазами Камми все расплылось. Она не знала, по какой причине они наполнились слезами. Промокнула слезы рукавом рубашки и моргала, моргала, пока мир вновь не обрел четкие очертания.

Глава 6

Лунь появился с востока и летел навстречу осеннему свету заходящего солнца на высоте десяти футов над полем, с которого убрали урожай, удлиненная тень птицы скользила по земле. Внезапно хищник камнем упал вниз и что-то схватил, по-прежнему оставаясь в воздухе. А потом начал подниматься к солнцу, пролетел над Генри Ровроем, который направлялся от амбара к дому.

Генри поднял голову и заметил мышь, пытающуюся вырваться из когтей. Зрелище это привело его в восторг, подтвердило убежденность в том, что он ничем не отличается от этого крылатого хищника, имеющего полное право решать, где и кого убивать.

За годы службы обществу Генри начал осознавать, что он — зверь, жестокость которого сдерживают те немногие средства подавления, которые предоставили в его распоряжение воспитание и образование. Не так уж и давно он решил более не сдерживать себя и показать свое истинное лицо. Стать монстром. Пока еще он не смог полностью реализовать себя в новой ипостаси, но дело к этому шло.

Нору он нашел на кухне. Она стояла у раковины и чистила картофель.

Со временем Генри намеревался найти себе женщину, но не для того, чтобы она готовила ему еду. Физически Нора возбуждала его, и у него мелькнула мысль силой взять то, что с готовностью давали его брату.

Она не догадывалась о его присутствии, пока он не спросил: «В доме есть подвал?»

— Ох! Генри. Да, хороший, большой подвал. Картофель там хранится большую часть зимы.

Она тоже могла бы там храниться, но он отказался от этой мысли. Когда придет время обзавестись женщиной, он выберет более молодую, которую легче напугать, а не эту, крепкую, уверенную в себе и полную сил.

— Где Джим? — спросила она.

— В амбаре. Прислал меня за тобой. Он думает, с одной из лошадей что-то не так.

— Что? Что не так?

Генри пожал плечами:

— Я в лошадях ничего не понимаю.

— С какой… моей Красоткой или Самсоном?

— С той, что во втором стойле.

— Там Самсон. Джим любит эту лошадь.

— Я не думаю, что дело серьезное. Но что-то не так.

Сполоснув руки и быстро вытерев их посудным полотенцем, Нора поспешила из кухни.

Генри последовал за ней.

— Так ты никогда не ездил на лошадях? — спросила она, спускаясь со ступенек крыльца.

— Езжу только на том, что имеет колеса, — ответил он.

— Нет ничего лучше, чем оседлать коня и скакать по лугу в ясное утро. Мир вокруг тебя красив, как никогда.

— Судя по твоим словам, попробовать стоит. Пожалуй, научусь.

— Лучшего инструктора, чем Джим, тебе не найти.

— Удачливый фермер, поэт, умелый наездник. За Джимом не так-то легко поспеть, даже если ты его однояйцовый близнец.

Он говорил лишь для того, чтобы не дать угаснуть разговору, чтобы отвлекать Нору. Слова ни в чем не выдавали его намерения, но что-то в интонациях, возможно, показалось ей подозрительным.

Не дойдя с полдесятка шагов до двери в амбар, Нора остановилась, повернулась, всмотрелась в Генри. И то, что она услышала в голосе, нашло подтверждение в выражении его лица, потому что глаза Норы широко раскрылись: она поняла, с кем имеет дело.

Все наши пять чувств служат шестому, и это шестое — интуитивное осознание опасности, грозящей телу или душе.

Он понял, что ей все известно, и она это подтвердила, отступив от него на шаг, потом на другой.

Когда Генри достал пистолет из-под пиджака, Нора повернулась в попытке убежать. Он выстрелил ей в спину и еще раз, когда она упала на землю лицом вниз.

Убрав пистолет в кобуру, Генри перевернул Нору на спину, схватил за запястья, волоком затащил в сарай и положил рядом с мужем.

Первый выстрел убил ее мгновенно. Крови из ран вытекло совсем ничего.

Лежала Нора с открытыми глазами. Генри долго смотрел в них, в пустые глаза, совсем недавно светившиеся жизнью, которую он у нее отнял.

До этого дня он никого не убивал, и его порадовало, что он может это сделать. Порадовало и другое: он не испытывал ни чувства вины, ни тревоги.

Как некогда у Гамлета, не было у него ни духовной морали, ни ощущения священного порядка. Но, в отличие от Гамлета, отчаяния у него это не вызывало.

В Гарварде Генри защитил диплом по политологии. Вторым основным предметом была литература.

Принц Гамлет играл заметную роль в обеих дисциплинах. Литература видела в нем фигуру трагическую. Ему приходилось силой насаждать законы священного порядка, в которые он сам больше не верил. В определенных кругах политологов он служил примером того, что в определенных ситуациях насилие и анархия предпочтительнее нерешительности.

Генри не знал ни отчаяния, ни нерешительности. Он был человеком своего времени и, как ему нравилось думать, всех времен.

Потом он намеревался воспользоваться канавокопателем, чтобы вырыть общую могилу этой паре. В «Лендровере» лежал пятидесятифунтовый мешок с известью, которую он собирался высыпать на тела, чтобы ускорить разложение и замаскировать запах. Опять же, известь уменьшала шансы на то, что какой-нибудь пожиратель падали разроет могилу.

Оставив трупы в амбаре, Генри прошел к «Роверу», открыл заднюю дверцу и достал два маленьких чемодана. В каждом лежало по миллиону долларов, сотенными и двадцатками. Чемоданы он отнес в дом.

Глава 7

По пути из Чикаго на конференцию в Денвер доктор Ламар Вулси завернул в Лас-Вегас.

Белое солнце сияло на бледном небе. Вечер только приближался, и жара окутывала высотные отели, улицы и огромные автомобильные стоянки. Окружающая пустыня запасла достаточно энергии, чтобы всю ночь согревать город.

В такси по дороге из аэропорта Ламар наблюдал, как восходящие потоки воздуха искажали далекие здания, заставляя их мерцать, словно миражи. Вблизи окна и стеклянные стены, подставленные солнечным лучам, казалось, вспучивались, эта иллюзия вызывалась движением такси, изменением положения автомобиля относительно зданий.

Иллюзия и реальность. Первая зачаровывала большинство людей нашего времени; вторая давно уже вышла из моды. Этот город-казино являл собой наглядное доказательство того, что фантазии человечество ставило выше правды.

В номере отеля Ламар переоделся в белые теннисные туфли, белые слаксы, синюю гавайскую рубашку и белый пиджак.

В денежном поясе под рубашкой лежали десять тысяч долларов сотенными. Еще две тысячи он рассовал по карманам.

Где бы ни находился Ламар, он никогда не играл в казино в своем отеле. Иначе пит-босс^[301] без труда смог бы установить его имя.

По Южному бульвару Лас-Вегаса он зашагал на север, растворившись в толпе туристов. В большинстве своем они носили солнцезащитные очки, некоторые — такие черные, что казалось, будто они не защищают глаза, а скрывают тот факт, что глаз у их владельцев нет вовсе — только гладкая кожа на том месте, где положено быть глазам.

Он выбрал казино и стол для блэк-джека^[302]. Купил фишек на шестьсот долларов.

Шестидесяти лет от роду, с круглым коричневым лицом доброго дедушки, напоминающим людям любимогокомика и звезду телесериалов, с курчавыми седыми волосами, весящий на двадцать фунтов больше, чем следовало, Ламар Вулси редко вызывал подозрения. Сотрудники казино мельком глянули на него и потеряли всякий интерес.

Темнокожий дилер радушно встретил его: «Присаживайтесь, брат» — слишком молодой, чтобы уставать от разговоров ни о чем.

Ламар назвался Бенни Мандельбротом, поболтал со всеми, терпеливо поясняя, почему он здесь.

Несколькими десятилетиями раньше, когда в моду вошел карточный счет, большинство казино перешло на шестиколодные башмаки^[303]. Держать в голове 312 карт, чтобы рассчитать вероятность удачного расклада, во многие разы сложнее, чем при игре одной колодой, и эти трудности отпугивали как дилетантов, так и большинство шулеров.

Зато при сдаче карт из шестиколодного башмака, если уж начинало везти, то выигрышная серия могла продлиться дольше и принести больше денег, чем при игре с одной колодой. Через три часа шестьсот долларов Ламара превратились в одиннадцать тысяч.

Сотрудники казино заинтересовались им, но еще ни в чем не заподозрили. Они надеялись, что он просидит за столом достаточно долго, чтобы спустить весь выигрыш.

Он рассеивал подозрения, иной раз проигрывая. Когда дилер открывал короля, а в колоде еще оставалось много картинок, Ламар останавливался на паре семерок и проигрывал. Четко рассчитанное им чередование выигрышей и проигрышей создавало видимость случайной удачи.

Ламар все еще не знал, почему он здесь, когда без четверти шесть к нему подошла официантка (на бейдже он прочитал ее имя — Тереза) и спросила, не хочет ли он еще один стакан диетколы.

И когда он посмотрел на эту симпатичную брюнетку с россыпью веснушек и вымученной улыбкой, то увидел, что в ее глазах стоят слезы, которые она едва сдерживает.

Очередной дилер, рыжеволосая Арлен, как раз закончила тасовать шесть колод. Ламар давал ей хорошие чаевые, так что у них царило полное взаимопонимание. И когда Арлен загружала башмак, Ламар глянул вслед Терезе, а потом спросил: «У нее какие-то проблемы?»

— У Терри? Муж служил в морской пехоте. Погиб в прошлом году. Один ребенок. Марти, восемь лет, такой милый. Она любит его без памяти. У него синдром Дауна. Характер у нее сильный, но иногда этого не хватает.

Ламар сыграл еще трижды и выиграл два раза, прежде чем официантка вернулась с его диетколой.

Из своих фишек, лежащих на столе, он выдал Арлен семьсот долларов. А остальные одиннадцать тысяч сгреб в кучу и сдвинул на поднос Терезы.

— Эй, нет, я не могу это взять! — изумленно воскликнула официантка.

— Я за них ничего не попрошу, — заверил ее Ламар, — и мне они совершенно ни к чему.

Оставив ее потрясенной и лепечущей что-то бессвязное, Ламар вдоль столов для блек-джека направился к выходу из казино.

Внезапно рядом возник пит-босс, чисто выбритый, хорошо одетый, прямо-таки оживший манекен.

— Мистер Эм, подождите, — «эм» относилось к фамилии, которой назвался Ламар. — Мистер Эм, вы уверены, что хотите это сделать?

— Да. Совершенно уверен. Это проблема?

— Вы пили только диетколу, так что никакой проблемы я не вижу, — все еще опасаясь какого-то подвоха, ответил пит-босс и добавил: — Но это необычно.

— А если бы я сказал вам, что у меня неизлечимый рак, жить осталось четыре месяца, деньги мне не нужны и оставлять их некому?

В фантазийном мире казино смерть являла собой правду, которая подавлялась наиболее агрессивно. Ни в одном казино нет часов, словно в азартные игры играют вне времени. Игроки иногда обращаются к Богу за помощью, но никогда не говорят со смертью.

На лице пит-босса отразилась тревога, будто слово «рак» могло разрушить чары, под действие которых попадали все, кто оказывался в этих стенах, словно упоминание о болезни могло превратить шик и блеск в грязь и пепел. Он поправил узел галстука, который не сдвинулся ни на миллиметр.

— Тяжелое дело. Берегите себя. Удачи вам, мистер Эм.

Ламар Вулси не болел раком. И не говорил, что им болен. Но его «а если бы» послужило достаточным напоминанием о реальности, чтобы напугать пит-босса.

Снаружи весь мир, казалось, полыхал языками пламени, залитый золотисто-оранжевым светом. Акры неоновых огней приветствовали приближение вечера.

Большинство туристов уже сняли очки, но прочитать их глаза все равно не представлялось возможным: мешало отражающееся в них солнечно-неоновое многоцветье.

Глава 8

Грейди ужинал за кухонным столом. За окнами стемнело, Мерлин тяжелой грудой расположился у его ног. Пес надеялся на один-два кусочка курятины, но не просил, изображал незаинтересованность, чтобы сохранить достоинство.

На одном из столиков был включен проигрыватель компакт-дисков. Телевизора в доме не было, и Грейди об этом совершенно не жалел. Хотя обычно он предпочитал тишину самому изящному шуму, временами присутствия Мерлина и книг не хватало для того, чтобы заполнить часы досуга.

В данный момент книги не могли дать того, что ему требовалось, тогда как соната номер два из «Опуса 27» — «Лунная соната» — успокаивала и вдохновляла.

Покончив с иллюстрированными книгами, уже за едой он принялся за эссе о горах Колорадо, за мемуары тех, кто достаточно прожил в этих местах. Проглядывал страницу за страницей в поисках упоминаний неизвестных животных, странных историй о существах с белой шерстью, игривых, но застенчивых.

Подозревал, что книги ему не помогут, но все равно искал в них нужные ему сведения. Встреча на лугу очень уж сильно потрясала его, хотя некоторых причин он не понимал вовсе, а другие представлял себе крайне смутно. На него подействовали не только уникальность и загадочность этих существ, но и какая-то их особенность, которую он только чувствовал, но никак не мог выразить словами.

Мерлин поднялся так резко, что стукнулся головой о стол. Получить сотрясение мозга волкодав не мог. Скорее перевернул бы стол.

Когда Мерлин вышел из кухни в коридорчик, ведущий в гостиную, Грейди положил вилку, закрыл книгу и застыл в ожидании лая. Через полминуты, не услышав ни лая, ни царапанья о пол когтей возвращающегося сына Ирландии, вновь раскрыл книгу.

В тот момент, когда Грейди взялся за вилку, Мерлин вернулся к двери на кухню, где и застыл с написанной на морде тревогой. Он как бы говорил: «У нас проблемы, папуля. И что мне делать?… Обучиться азбуке Морзе и отбивать буквы хвостом?»

— Хорошо, — Грейди поднялся со стула.

Пес тут же поспешил в переднюю часть дома. Грейди нашел его не в гостиной, а в прихожей, спиной к парадной двери. Навострив уши, Мерлин смотрел на лестницу, ведущую на второй этаж.

В комнатах наверху царила тишина, как, собственно, и всегда. Да разве могло быть по-другому в доме, где жили мужчина и собака, которая практически никогда не отходила от него.

Тем не менее Мерлин быстро взбежал на второй этаж и скрылся в коридоре, прежде чем его хозяин успел подняться на три ступени.

Добравшись до верхней лестничной площадки, Грейди включил свет. Войдя в приоткрытую дверь спальни, нашел собаку у окна, выходящего на крышу переднего крыльца: что-то, находящееся за стеклом, встревожило Мерлина.

В спальне Грейди зажигать лампы не стал. Поскольку свет из коридора немного разгонял темноту, Грейди видел, что за окном луна посеребрила белый ствол березы и ее осеннюю листву, которую днем солнце превращало в золото.

Грейди направился к Мерлину, но, прежде чем успел наклониться к окну, послышалось быстрое постукивание. Судя по звукам, несколько ног (или лап) торопливо пересекали крышу крыльца.

Хотя Мерлину хватало роста и он мог смотреть через нижнюю половину окна, стоя на полу, пес поставил передние лапы на подоконник, чтобы лучше видеть.

К тому времени, когда Грейди занял место рядом с волкодавом и прижался лбом к холодному стеклу, шум прекратился. Тот, кто бежал по крыше крыльца, теперь перебрался на березу.

В эту безветренную ночь нижние ветки сначала дернулись, а потом принялись подрагивать от движения наверху. И пока кто-то карабкался вверх по стволу, дерево открыло осенний кошель и принялось сорить богатством-листьями.

Грейди отодвинул шпингалет, но не успел поднять нижнюю раму, как те, кто поднимался по дереву, перепрыгнули на крышу дома: один удар, сразу же за ним — второй. Судя по звукам, оба существа продвигались по шиферным плиткам к коньку.

Мерлин, его передние лапы по-прежнему опирались на подоконник, повернул голову к потолку.

— Может, еноты, — предположил Грейди.

Пренебрежительно фыркнув, волкодав вернулся на пол всеми четырьмя лапами, развернулся хвостом к окну, наклонил голову, прислушиваясь.

Камин спальни находился точно над камином гостиной. Металлический грохот и треск, эхом отразившийся в дымоходе, притянул Мерлина к очагу.

Что-то на крыше проверяло прочность медного колпака над трубой, гасящего искры. Грейди ставил колпак сам и знал, что снять его непросто.

Поскольку огонь не разжигали, дымоход и топочную камеру разделяла заслонка. Если бы что-то и проникло в дымоход, оно не смогло бы пробить стальную пластину и попасть в спальню. Оставив медный колпак в покое, путешественники-по-крыше начали спуск по западному скату.

Когда звуки сместились к задней части дома, Мерлин поспешил из спальни. Грейди добрался до верхней ступени лестницы аккурат в тот момент, когда волкодав оказался внизу.

Спускаясь, задался вопросом: а запер ли он дверь на кухню, когда они вернулись домой после вечерней прогулки? Потом у него возник другой вопрос: откуда взялась тревога?

И он не мог отрицать, что испытывал если не страх, то беспокойство, пока искал Мерлина на первом этаже и обнаружил на кухне. Собака стояла у двери. Хотела выйти.

Грейди замялся.

Глава 9

Картофель хранился в большом помещении, за тяжелой дубовой дверью, обитой железом, будто сокровище, которое следовало оберегать.

На глубоких полках во множестве стояли вентилируемые корзины, в каждой картофелины лежали в три слоя.

И только на верхних полках корзин было поменьше. Встав на высокую табуретку, Генри Роврой поставил оба чемодана с наличными на самую верхнюю полку, прислонив их к стене.

Спрыгнув с табуретки, он чемоданы уже не видел. Вернулся на кухню. Через пару дней он собирался перепрятать деньги в более надежное место.

Поскольку сохранность картофеля Генри не интересовала, он решил выбросить и корзины со всем содержимым, и полки. А картофельный погреб, после должной реконструкции, мог стать идеальным жилищем для женщины, если он таки привел бы ее в дом.

В спальне Джима и Норы он выбрал себе нижнее белье, носки, джинсы, байковую рубашку и рабочие ботинки из ограниченного гардероба Джима. Хотя мышцы у Генри были более дряблыми, одежда подошла ему идеально.

Рубашку Джим покупал в «Уол-Марте», а не у «Л. Л. Бина»^[304]. Джинсы предназначались для работы и езды верхом, а не для воскресных прогулок в парке. О рабочих ботинках можно было не говорить. В такой одежде Генри даже почувствовал себя другим человеком.

Оставив плечевую кобуру с пистолетом и запасную

обойму на кровати, он уложил дорогую одежду и обувь в рубашку, свернул в куль и обвязал рукавами. Одежде предстояло лечь в могилу вместе с его братом и невесткой.

Встав перед большим зеркалом, Генри обратился к своему отражению: «Посмотри на себя, Джим… с того света».

Голос, во всяком случае для его уха, не отличался от голоса брата.

Те, кто знал Генри в прошлой жизни, не узнали бы его, увидев сейчас. Только одежда гарантировала бы, что они смотрели бы сквозь него. Деревенщина, прилетевший из глубинки, с которым общего у них было только одно: они родились от мужчины и женщины.

На кухне, у раковины, Генри собрал картофелины, которые чистила Нора, и бросил их в помойное ведро.

Обследовав кладовку и холодильник, Генри обнаружил отличные сосиски, приемлемые сыры, свежие яйца, банку с красными перчиками и вполне съедобный батон белого хлеба, испеченный из такой белой муки, что на срезе он поблескивал, будто радиоактивный.

Он открыл три бутылки «Каберне совиньон» неизвестных ему виноделен. Только третья годилась для питья. Если Джим и Нора могли позволить себе лишь такое вино или, хуже того, если именно подобное вино они полагали хорошим… что ж, тогда, увы, в могиле им будет даже лучше.

Генри планировал потратить три недели на заготовку трехлетнего запаса консервов. Он надеялся, что где-нибудь в радиусе ста миль найдется бакалейщик и продавец вин, которые предложат ему товар того уровня, к которому он привык.

Он полагал, что сможет уйти из мира на три года, имея под рукой консервированные грудки фазана, белужью икру, бальзамический уксус и десятки других деликатесов, которые отличали жизнь от простого существования.

После обеда он помыл посуду. С этим неудобством ему предстояло мириться до тех пор, пока не найдется женщина, которую он посадит в картофельный погреб.

В элегантном городском особняке, в котором жил Генри на другом краю страны, он держал домоправительницу, но она получала жалованье и льготы. Опять же, не возбуждала похоть.

Картофельный погреб без единого окна не только позволял пользоваться услугами домоправительницы бесплатно, но также наслаждаться радостями секса без занудного процесса соблазнения до того и утомительного разговора после, который обожали женщины. Пока он не видел других преимуществ, которыми в нормальные времена обладала бы эта лачуга в сравнении с его городским жилищем. Но, похоже, в любые времена, нормальные или нет, наличие в доме такого картофельного погреба могло принести намного больше приятных минут, чем сауна и домашний кинотеатр, вместе взятые.

Нормальные времена. Несмотря на то что поднялся Генри Роврой до зари, провел за рулем много часов, убил первый раз в жизни, а потом и второй, несмотря на необходимость приготовить себе обед, ему не хотелось спать, он даже не чувствовал усталости. Зная о хаосе, которому предстояло захлестнуть страну в ближайшие месяцы, он имел мотив для того, чтобы немедленно начать готовить этот дом к этим анормальным временам.

Глава 10

После короткого колебания Грейди открыл дверь из кухни и следом за Мерлином вышел на заднее крыльцо. Под ногами зашелестели сухие березовые листья.

Никакие звуки более не доносились с крыши. Хотя лунного света хватало, они не увидели гостей ни на крыльце, ни на лужайке.

Высокая сухая трава, окаймляющая выкошенную лужайку, напоминала линию фосфоресцирующего прибоя, разбивающегося о далекий берег.

Не видел Грейди и освещенных окон соседних домов, скрытых лесом и расстоянием.

Мастерская, в которой он изготовлял мебель, пристройка к гаражу, находилась в сорока футах от дома. Ее окна светились, как панели фонаря.

Работу Грейди закончил до того, как отправился на вечернюю прогулку с Мерлином. И точно знал, что погасил свет.

Что-то тянуло Мерлина к мастерской.

В этих малонаселенных краях преступления случались редко, главным образом на почве ревности. Сталкиваться с воровством и вандализмом полиции практически не приходилось. Поэтому Грейди время от времени забывал запирать дверь мастерской.

Мог забыть и в этот день, но точно не оставлял ее распахнутой. Чуть постукивая когтями, Мерлин первым переступил порог.

Флуоресцентные лампы практически не давали тени, затрудняя оценку текстуры древесины, вот почему в мастерской Грейди отдавал предпочтение подвесным светильникам с короткими абажурами-раструбами. На станки свет падал со всех сторон, чтобы избежать теневых зон, а потому движущиеся части механизмов всегда оставались на виду.

В этот момент техника — циркулярная пила, механический рубанок, ленточная пила, сверлильный и долбежный станки — не работала.

Четыре больших кресла-качалки конструкции Густава Стикли^[305], над которыми работал Грейди, предназначались клиенту из Лос-Анджелеса. С широкими подлокотниками, вертикальными опорами, пазовыми соединениями, эти элегантные кресла становились еще и удобными, как только на них устанавливались обитые кожей подушки и пружинные сиденья.

В мастерской пахло только что распиленным дубом.

В глубине пристройки короткий, но широкий коридор разделял туалет и простенькую сушильную печь, в которой уже высушенная на воздухе древесина дополнительно подсушивалась, чтобы уменьшить до требуемых величин содержащуюся в ней влагу.

Дверь в туалет Грейди нашел открытой, но в зеркале над раковиной увидел только свое отражение.

Ни его, ни Мерлина не удивило шипение, вдруг раздавшееся за дверью в сушильную печь. Чтобы замедлить процесс сушки и исключить коробление древесины, время от времени из точно откалиброванного увлажнителя воздуха в печь подавался пар.

Защелка-крюк висела на двери. Или кто-то находился в печи… или заглянул туда ранее, а потом забыл закрыть на нее дверь.

Последнее оказалось верным. Дерево сушилось под лампами накаливания. Света хватало, чтобы понять, что в печи никого нет.

В конце короткого коридора Грейди открыл тяжелую дверь, изолированную по периметру губчатой резиной. За ней находилась комната окончательной отделки, и Грейди следил за тем, чтобы туда не попадала пыль.

Морение и окончательную обработку Грейди делал вручную. Обеденный стол из красного дерева со вставками из черного, в стиле «Грин и Грин»^[306], проходил месячную выдержку после полировки темно-красным шеллаком.

Запахи шеллака, пчелиного воска, скипидара и копалового лака доставляли Грейди не меньшее удовольствие, чем аромат роз или благоухающий сосной прозрачный лесной воздух.

В лучших своих снах он плыл по огромным дворцам, в которых никто не жил, любовался прекрасной мебелью, наполняющей залы, где ни одно человеческое существо не предавало другое, не поднимало руку, чтобы нанести удар, не лгало, не стремилось уничтожить ближнего своего. Только в этих снах он ощущал запахи и всегда просыпался счастливым, наслаждаясь тающим воспоминанием об ароматах комнаты окончательной отделки.

Дверь черного хода Грейди тоже нашел открытой, не запертой изнутри. Ни он, ни волкодав никого не обнаружили в лежащей за дверью ночи.

Грейди запер дверь, и когда они возвращались к передней двери, открыл несколько шкафчиков, выдвинул пару-тройку ящиков. Ничего не пропало.

Выключив свет, закрыв переднюю дверь и уже поворачивая ключ в замке, Грейди спросил:

— Так кто это был, большой мальчик, любопытные и доброжелательные эльфы или гадкие гремлины?^[307]

Мерлин уклончиво фыркнул.

Если бы не блеклый лунный свет, земля погрузилась бы во тьму.

В какой-то момент Грейди показалось, что он слышит хлопанье крыльев, но, подняв голову, он увидел только звезды.

Когда они приближались к заднему крыльцу, Мерлин прибавил скорости. Взбежал по лестнице, пересек крыльцо, скрылся за кухонной дверью, которую Грейди, выходя из дома, оставил открытой.

Воспользовавшись их отсутствием, незваный гость побывал в доме. Хотя Грейди не закончил обед, свою тарелку на кухонном столе он обнаружил пустой.

Он запек в печи еще три куриные грудки, одну — на завтрашний ленч, две — для собаки. Они охлаждались в кастрюле, которая стояла на плите. Алюминиевую фольгу, которая закрывала кастрюлю, сорвали и бросили на пол. Кастрюля и грудки исчезли.

Глава 11

Через полчаса после обеда, слишком перевозбужденный для того, чтобы уснуть, стремящийся как можно быстрее приспособить дом под себя, Генри Роврой оказался в спальне, где вещи Норы занимали половину ящиков туалетного столика, половину высокого комода на ножках и половину стенного шкафа. Ее одежда едва ли могла подойти женщине, которую он намеревался определить в картофельный погреб, а ящики и стенной шкаф требовались ему для другого.

Генри привез с собой как стрелковое оружие, так и патроны, которые хотел рассредоточить по дому, не забыв и амбар. Размеры ящиков комода позволяли положить в них помповик или винтовку.

Вещи Норы Генри рассовал по пластиковым мешкам для мусора. Времени на это ушло больше, чем он ожидал. Несмотря на трудные дни, которые ждали страну, несмотря на необходимость как можно быстрее приготовить себе убежище, чтобы пережить эти дни, Генри то и дело отвлекался на шелковистость нижнего белья невестки.

Наконец, набив до отказа шесть больших мешков, Генри, по два за раз, перенес их на переднее крыльцо. Поначалу он собирался оттащить мешки в амбар уже утром, однако по-прежнему чувствовал себя бодрым и решил покончить с этим делом прямо сейчас, до того, как лечь спать.

Около угла дома, рядом с пнем-колодой для колки дров, стояла тачка, в которую Джим собирался сложить нарубленные поленья, сейчас лежащие на траве. Генри подкатил тачку к лестнице на крыльцо, потом загрузил ее мешками с одеждой.

Света раздувшейся луны вполне хватало, и ему не требовался фонарь, чтобы по подъездной дорожке добраться до амбара. Колеса тяжело груженных машин, свозивших урожай в амбар, оставили на утрамбованной земле подъездной дорожки колеи, саму дорожку покрывал тонкий, в полдюйма, слой пыли, которую еще не успел унести ветер. Колесо тачки катилось бесшумно. То же самое Генри мог сказать и про свои шаги.

Генри ожидал, что шума на подступающих к дому полях и лугах и в окружающих лесах будет больше. Разумеется, он не имел в виду не затихающий ни на секунду шум большого города, а жужжание и гудение, постукивание и потрескивание, шуршание, шорохи, шелест. Вместо этого ночь затихла, что даже казалось странным, как будто всё ползающее, шагающее и летающее разом вымерло и он остался единственным живым существом, не вросшим корнями в землю.

У амбара Генри поставил тачку рядом с дверью, вошел, нащупал рукой выключатель, включил свет. Занес два мешка с одеждой в амбар и только тут осознал, что тела Джима и Норы не лежат там, где он их оставил.

Бросив мешки, он подошел к тому месту, где застрелил брата и куда притащил труп Норы. Увидел, что кровь на соломе еще влажная, липкая.

В недоумении Генри направился к трактору, обошел его, потом обошел и канавокопатель в поисках усопших. Он не сомневался, они оба умерли, он не оставил их в амбаре ранеными, потерявшими сознание.

Недоумение перешло в замешательство, когда он поднял голову и увидел, что лошади, Самсон и Красотка, наблюдают за ним поверх калиток своих стойл. Обе жевали сено, и их, похоже, нисколько не встревожило происходившее в амбаре после его ухода, в тот период времени, когда он переодевался в одежду брата и обедал.

Генри проверил первое стойло, потом второе, ожидая найти трупы в глубине, хотя и не представлял себе, как могли они туда попасть. Но каждая лошадь стояла в стойле одна, и у ее ног не лежал свалившийся всадник.

Замешательство сменилось растерянностью. Генри оглядел сарай. Взгляд остановился на лестнице, которая вела на темный сеновал. Но подобное предположение противоречило здравому смыслу: если мертвые не могли ползать, то тем более не могли лазать по лестнице.

Потребовалось еще полминуты, чтобы осознать очевидное: на ферме он не один, кто-то еще нашел убиенную пару и перенес трупы в другое место.

Пистолет и плечевую кобуру Генри оставил на кровати. Внезапно он превратился в овечку, дрожащую всем телом, легкую добычу, подозревающую, что в каждой тени прячется злобный волк.

Он поспешил к стене, на которой висели инструменты, и схватил топор, который оказался тяжелее, чем он ожидал. В руках Джима топор выглядел смертоносным оружием. В руках Генри больше напоминал не оружие, а якорь. Тем не менее все лучше, чем ничего, раз уж пистолет на текущий момент недосягаем.

Ситуация требовала действовать бесшумно и осторожно. Но Генри начала бить неконтролируемая дрожь, дыхание участилось, он никак не мог взять себя в руки. Слышал гулкие удары своего сердца, молотившегося о ребра, и удары эти возвещали не о совершенных им убийствах, а о быстро нарастающем страхе. О какой бесшумности и осторожности могла идти речь, если он не мог шевельнуть топором без риска отрубить себе пальцы.

Не из храбрости, а от отчаяния, не в силах более находиться в амбаре, Генри, держа топор обеими руками, как ранее держал его Джим, выскочил через дверь в ночь. Побежал к «Лендроверу», припаркованному у дома.

Тот, кто унес трупы, не мог быть представителем правоохранительных органов. Ни один коп никогда бы не забрал бы трупы с места преступления, чтобы спрятать в другом месте. Ни один коп не стал бы вот так мучить главного подозреваемого, вместо того чтобы допросить. Этот безымянный противник насмехался над Генри, чтобы потом, позабавившись вдоволь, убить его.

Генри споткнулся, выронил топор, споткнулся уже об него, замахал руками, чтобы сохранить равновесие и не упасть, и тут что-то со свистом пронеслось над его головой. Генри подумал, что это лезвие, возможно, ужасная коса, которая висела на стене амбара рядом с топором.

Когда же вскрикнул и повернулся, ожидая, что в следующий момент ему отрубят голову, оказалось, что позади никого нет. Он стоял один, залитый лунным светом, охваченный ужасом.

Вместо того чтобы поднимать топор, он поспешил к «Лендроверу». Открыл задний борт, предчувствуя, что увидит пустой багажник, но нет, все стояло на прежних местах, за исключением двух чемоданчиков, набитых наличными, которые он сам ранее спрятал на верхней полке картофельного погреба.

На ощупь Генри нашел нужный ему большой чемодан с жесткими стенками, вытащил его. Закрыл задний борт, нажал на кнопку брелка, заперев все дверцы автомобиля. Нервно оглядев ночь, унес чемодан в дом.

Детей у Джима и Норы не было. Жили они одни.

Нанимали только сезонных работников. С завершением сбора урожая работники эти уходили, чтобы вернуться весной. Но даже в сезон наемные работники в доме не жили.

Генри почерпнул все эти сведения из стихотворений Джима, в которых иногда упоминались эти люди. И получил подтверждение вскоре после прибытия, болтая с Джимом и Норой за кофе со сдобными булочками с корицей.

Едва переступив порог, он поставил чемодан на пол в гостиной, открыл его. В нишах, выдавленных на вкладышах из поропласта, лежали два короткоствольных, с пистолетной ручкой, помповых ружья двадцатого калибра и коробки патронов с малой отдачей.

Выронив на пол несколько патронов, Генри сумел вставить один в патронник, а четыре — в магазин одного помповика. Упавшие на пол патроны рассовал по карманам джинсов.

Начать с дома. Убедиться, что незваный гость не прячется под этой крышей. Комната за комнатой, запирая все окна и двери, затягивая шторы, опуская жалюзи.

Дрожь в руках ослабела, но полностью не ушла. Во рту пересохло. Ладони вспотели. Глаза жгло, словно в них сыпанули песка.

Хотя Генри стрелял из помповика и в тире, и в лесу, уезжая подальше от жилых мест, ему никогда не доводилось обыскивать дом в поисках незваного гостя. К счастью, Джим и Нора жили в маленьком доме, а его планировка не позволяла загадочному противнику обойти Генри с тыла.

Он никого не нашел ни в гостиной, ни на кухне, ни в столовой.

Дверь в подвал обнаружил открытой, хотя помнил, что закрывал ее. Деревянные ступени с резиновыми ковриками вели в темноту.

За дверью на стене остался кровавый отпечаток руки, словно раненый человек оперся об нее, прежде чем спуститься в подвал. Кровь влажно блестела.

Держа помповик одной рукой, Генри приложил тыльную сторону второй к стене рядом со зловещим оттиском. Длина бледных пальцев и размер ладони вроде бы совпадали с отпечатком руки того, кто спустился в подвал.

Глава 12

Еще один стол для блек-джека. Еще одно казино. На этот раз доктор Ламар Вулси назвался Митчем Файгенбаумом.

Фамилия эта не очень-то подходила шестидесятилетнему афроамериканцу. Но его сходство с любимой звездой давнишних телесериалов сразу вызывало такое доверие, что никаких подозрений просто не возникало.

Выигрывал он много, потому что пользовался двойным преимуществом: и мог считать карты даже шести колод, и обладал интуитивной способностью распознавать закономерности во вроде бы хаотических системах. Его интуиция усиливалась и оттачивалась работой, связанной с физикой и математикой. В обеих науках он защитил докторскую диссертацию. Занимался Ламар Вулси теорией хаоса.

Большую часть своей истории наука стремилась к упрощениям, пытаясь определить, как функционирует целое, анализом его составных частей. Но при всех достижениях науки открытия второй половины двадцатого столетия показали, что сумма человеческих знаний эквивалентна нескольким песчинкам, тогда как открывать предстоит бесконечный — и очень странный — пляж.

В каждой сложной системе — от динамики Солнца и планет до климата Земли, до структуры кристалла, до кардиологических процессов — под фасадом порядка, который открыла наука и после долгого изучения научилась понимать, таился жуткий и тревожащий хаос. Но при этом в глубинах каждого хаоса еще более странный порядок ждал своего первооткрывателя.

Даже такая простая система, как карточная игра со сдачей из шестиколодного башмака, по природе своей хаотична, то есть должна обеспечивать непредсказуемый результат. Будучи счетчиком карт, Ламар Вулси надеялся упорядочить с выгодой для себя вроде бы случайный их поток.

После тридцати минут игры содержимое шестиколодного башмака чуть сместилось в пользу Ламара: тузов и картинок прибавилось, пятерок и шестерок уменьшилось, но по-прежнему распределение карт оставалось случайным. Он еще не мог делать агрессивных ставок.

А потом произошло что-то странное. Несколько выигрышей подряд позволили Ламару краем глаза взглянуть на сверхъестественную структуру реальности, на тайный и загадочный порядок.

Дилер открыл даму, положив ее на закрытую карту. У Ламара были десятка и шестерка, он попросил еще карту, получил пятерку и побил дилера на очко.

На следующей сдаче карты у него были не очень, но дилер к шестнадцати прикупил шестерку — перебор.

Теперь же дилер открыл туза, а у Ламара были четверка и тройка. Он прикупил четверку. Потом двойку. Еще двойку. И шестерку. Его итоговые двадцать одно очко побили двадцать очков дилера: под тузом оказалась девятка.

Ни к одному из этих трех выигрышей пересчет карт не имел ни малейшего отношения, и даже самый параноический пит-босс не усмотрел бы в них ничего, кроме удачи.

Ламар к верящим в удачу себя не относил, вот и воспринял эти выигрыши как одно из проявлений скрытого порядка, таящегося под случайностью — под хаосом — любой азартной игры. В этой конкретной ситуации скрытый порядок сыграл ему на руку, подхватил, как волна подхватывает серфингиста. И пока он не потерял благоволение «волны», ему следовало мчаться на ней.

Он выиграл подряд девять сдач, проиграл две, выиграл еще восемь, с самыми невероятными сочетаниями карт, при которых подсчет десяток и тузов не оказывал никакого влияния на его выигрыши.

Иногда сила скрытого порядка, со всеми его структурами, проявляет себя настолько очевидно, что у любого ученого создается впечатление: его фиксация — в пределах досягаемости… пока вновь не появляется хаос. Даже когда Ламар играл иррационально, разделял пару четверок, когда дилер показывал картинку, он выигрывал. Когда дилер показывал туза, Ламар делал двойную ставку на восьмерку… и выигрывал.

Проиграв подряд три сдачи, Ламар заподозрил, что порядок, прячущийся под хаосом, перестал к нему благоволить, и попросил дилера поменять выигрыш на самые крупные фишки, чтобы их было легче нести. Тысяча долларов, с которой он садился за стол, превратилась в девятнадцать тысяч.

В кассе он поменял две фишки на наличные. Игра в двух казино принесла ему выигрыш в четыреста долларов. Остальные деньги он собирался отдать до ухода из здания.

Глава 13

Обследуя дом вместе с Грейди, Мерлин шумел, как расшалившийся пони. Никакого незваного гостя они не нашли.

Тот, кто доел обед за Грейди, тот, кто забрал с плиты кастрюлю с тремя запеченными куриными грудками, не оставил следов своего пребывания ни в одной из комнат.

Прежде чем вернуться на первый этаж, Грейди выключил свет во всех комнатах второго. В темноте раздвинул все шторы, поднял те жалюзи, что были опущены.

На первом этаже проделал то же самое, чтобы тому, кто захотел бы заглянуть в дом снаружи, ничто не мешало.

На кухне помыл грязную посуду. Сварил кофе, залил в термос, поставил термос на столик у окна. Добавил к нему кружку.

Мерлин неотрывно следил взглядом за его действиями, словно присутствовал при каком-то важном ритуале.

Около этого столика стояли только два стула. По обе стороны окна, которое выходило на крыльцо.

Грейди выдвинул один стул, поставил напротив окна. Выключил свет и сел на него лицом к окну, в темноте, окутанный ароматом крепкого кофе, но его кружка оставалась пустой.

Мерлин застыл, словно оценивая ситуацию. Он вообще любил поразмыслить, частенько находил возможность задуматься над тем или иным аспектом своего мира.

Где-то высоко над домом зеркало-луна отражало солнечные лучи еще не начавшегося дня, заливало бледным светом двор и березы.

Крыльцо лежало в тени.

Мерлин подошел к двери из кухни, со стеклянными панелями до самого пола, поставленными с тем, чтобы волкодав мог видеть двор. Там он и остался, едва видимый в сумраке.

Окно Грейди состояло из девяти панелей, по три в ряду. В другом доме, расположенном в милях от этого, через такое же окно мать Грейди видела свое будущее.

* * *

За год до рождения Грейди его отец подарил матери щенка… Наполовину немецкая овчарка, наполовину — не пойми кто.

Она назвала его Сникерс^[308], из-за темной шерсти и белых, как теннисные туфли, лап.

Мальчонка вырос рядом со Сникерсом. Хотя большую часть любви пес приберегал для матери Грейди, своего человеческого брата он, конечно, любил, но Эллин Адаме обожал.

Отец Грейди, Пол, работал на лесоперерабатывающем заводе. За несколько недель до восьмого дня рождения сына он погиб на работе.

Огромную пилу, которая разрезала стволы на более удобные для дальнейшей переработки части, снабдили всеми необходимыми устройствами безопасности. Убила Пола не она.

Роковую роль сыграл человеческий фактор. Несколько людей, протестовавших против вырубки леса, забили десятки восьмидюймовых гвоздей в каждую из выбранных наобум сосен, зрелых, подходящих для вырубки. Гвозди дереву не вредили, но оно становилось непригодным для переработки.

Бригады лесорубов выявили большинство таких деревьев. Только одно ускользнуло от их внимания.

Гигантская циркулярная пила вырывала гвозди из дерева, завязывала в узлы, выплевывала. Едва лезвие встретилось с повышенным сопротивлением стальных гвоздей, датчик отдал команду на отключение подачи электричества. Но уже изогнутые и вырванные из древесины гвозди летели с максимальной скоростью. Компанию им составлял отколовшийся кусок лезвия, ощетинившийся зубцами.

Грейди так и не рассказали о том, что сделала эта шрапнель с его отцом. Учитывая яркие образы, которые рисовало его юношеское воображение, наверное, следовало бы рассказать. А может, и нет.

Сотрудники завода, полиция, друзья и семейный священник советовали Эллин не смотреть на тело. Но Эллин заявила, что Пол был «второй половиной ее сердца». И отклонила совет.

Она сопровождала погибшего мужа, когда его перевозили с завода в управление коронера, а потом из управления коронера в похоронное бюро.

В час тяжелой утраты Эллин продемонстрировала невероятное мужество и силу воли. Юный Грейди равнялся на нее.

Он любил отца. Его гибель стала для мальчика тяжелейшим ударом. Ему казалось, что он потерял часть себя. Каждое утро он просыпался с ощущением, что в сердце зияет огромная дыра.

Но Грейди выдержал, потому что выдержала его мать. Он признал, что изменить ничего нельзя, сжился с этим, обрел душевный покой.

Но задолго до того, как Грейди обрел душевный покой, примерно через месяц после смерти отца, мальчик, проснувшись после полуночи, спустился вниз, чтобы что-нибудь съесть. Голода он не испытывал, однако не мог лежать в кровати и думать.

Лампа уже освещала коридор первого этажа. Мать сидела за столом на кухне. Свет коридорной лампы вырывал из темноты ее силуэт. Спиной к Грейди, она смотрела в ночь за окном.

Рядом с ней сидел Сникерс, положив голову ей на колени. Правой рукой она нежно поглаживала голову собаки.

Мать не знала, что Грейди стоит в дверях. Собака, конечно, знала, но не повернула головы, не мешая Эллен поглаживать ее.

Грейди не знал, что и сказать. Бесшумно, будто призрак, а не мальчик, он подался назад, вернулся в постель.

Еще через несколько ночей, проснувшись в час, он тихонько спустился вниз и нашел мать на кухне, с собакой.

Постоял в дверях, не дав о себе знать. Посчитал это правильным, побыть с ней, но в отдалении, наблюдая, как мать смотрит в окно.

В следующем месяце он присоединялся к ней еще несколько раз, молчаливый и незаметный, будто ангел-хранитель. Возвращаясь в кровать, задавался вопросом: а когда мать спит? Может, вообще не спала.

Однажды ночью он спустился вниз и обнаружил, что свет в коридоре не горит. На кухне не нашел ни матери, ни Сникерса.

Грейди предположил, что она изменила заведенный порядок. Он тоже стал спать лучше, чем в недели, последовавшие за смертью отца.

Прошел год, прежде чем он вновь увидел мать и Сникерса за кухонным столом, в темноте. Возможно, она продолжала спускаться вниз глубокой ночью. Возможно, проводила там большую часть ночей.

На этот раз он позвал: «Мама» — и подошел к ней. Коснулся ее плеча. Она взяла его руку в свои. Через какое-то время Грейди спросил: «Ты думаешь… он придет?»

Она ответила очень тихим голосом: «Кто? Призрак? Нет, милый. Это окно прошлого и будущего. Когда мне нужно прошлое, я вижу твоего отца, копающегося на огороде».

Они выращивали помидоры, огурцы, редиску, другие овощи, которые сами и ели.

Грейди сел за стол рядом с ней.

— Когда мне нужно будущее, — продолжила она, — я вижу тебя высоким, сильным и взрослым, обзаведшимся собственной семьей. И я вижу себя, вновь с твоим отцом, в новом мире, где не нужно бороться.

— Не грусти, — попросил ее Грейди.

— Что ты, сладенький. Я не грущу. Я когда-нибудь казалась тебе грустной?

— Нет. Только… здесь, сейчас.

— Когда я говорю, что вижу себя снова с твоим отцом, это не значит, что я этого себе желаю. Но я действительно вижу.

Грейди всмотрелся в окно и увидел только ночь.

— Верить — не значит желать, Грейди. По-настоящему ты знаешь только то, что знает твое сердце.

К тому времени она работала на лесоперерабатывающем заводе. Пять дней в неделю проводила там, где погиб Пол. Они нуждались в деньгах.

Долгое время Грейди тревожился из-за того, что мать работает на заводе. Он думал, постоянные напоминания о закрученных узлом гвоздях и отломившемся куске лезвия циркулярной пилы заставляют ее страдать.

Но потом он понял, что ей нравилась эта работа. На заводе, среди людей, которые работали с Полом, она могла сохранять воспоминания о нем ясными, незамутненными.

Как-то в субботу, уже четырнадцатилетний, Грейди вернулся домой (он подрабатывал по выходным) и увидел, что Сникерс мертв. Его мать уже вырыла могилу.

И приготовила тело к погребению. Завернула любимую собаку в простыню, а потом в самую дорогую вещь, которая у нее была, — в скатерть из ирландских кружев, которой пользовались только на День благодарения и Рождество.

Грейди нашел мать на ступеньках заднего крыльца. Она качала на руках завернутое тело, плакала, ждала сына. Два человека требовались для того, чтобы с должным уважением опустить Сникерса в могилу.

И когда летнее солнце коснулось горизонта, они это сделали. Грейди хотел забросать могилу землей, но мать настояла на том, что сделает это сама. «Он был таким милым, таким милым».

Грейди никогда не видел, как мать плакала, горюя по отцу. Она хотела, чтобы сын знал, что она сильная. Но тут скрыть слез не смогла.

Собаку подарил ей его отец. Долгими ночами собака горевала вместе с ней. И вот теперь, потеряв Сникерса, она в каком-то смысле вновь потеряла мужа.

Потом Грейди сидел с матерью в темной кухне. Могила собаки находилась в конце двора, по прямой линии от окна.

После гибели отца Грейди повзрослел на шесть лет. Его мать могла уже более открыто говорить с ним о любви и утрате, о горе и вере, об остроте ее боли, чем шестью годами раньше.

И хотя она скрыла от него остроту душевной боли и страх за будущее — какое-то время существовала опасность потери дома, — она никогда не обманывала сына. Всегда говорила ему правду, учитывая его возраст и способность эту правду осознать.

Вечером того дня, когда умер Сникерс, Грейди понял, что все лучшие качества матери основаны на одном: она любила правду и никогда не лгала.

И такой она оставалась до своего последнего вздоха — а ушла она очень молодой. Благодаря ей Грейди выше всего ставил честность.

В этот век ложь — универсальная смазка культуры. Любовь к правде редко вознаграждается и часто наказывается.

Вот Грейди и вернулся домой, в горы, чтобы изготовлять столы, стулья, шкафы в соответствии с канонами, установленными основателями Американского движения искусств и ремесел. Простые материалы и строгие линии однозначно показывали, где мебельщик позволил себе уклониться от стандарта. Мастерство и качество проявлялись в законченном продукте, и вот тут никто не мог обратить правду в ложь.

* * *

И пока Грейди сидел за столом, вглядываясь в ночь, а Мерлин — у стеклянной двери, южная часть залитого лунным светом двора вдруг осветилась новым источником света, который оставался вне поля зрения.

Грейди поднялся, обошел стол, прижался лицом к стеклу. Он ожидал увидеть свет в мастерской, которую ранее запер на все замки. Но нет, свет шел из гаража, к которому примыкала мастерская.

Тем не менее Грейди не сомневался, что именно этот незваный гость ранее побывал в мастерской, а потом утащил запеченные куриные грудки.

Глава 14

Обнаружив кровавый отпечаток на стене за дверью в подвал, Генри Роврой уже собрался выстрелить изпомповика в темноту. Сдерживаться он не привык, но в этом случае подавил желание нажать на спусковой крючок.

И когда повернул выключатель, а вспыхнувший свет показал, что у нижней ступени его никто не поджидает, Генри шумно выдохнул.

Прислушиваясь к тишине внизу, он все больше убеждался в том, что и снизу кто-то прислушивается к нему.

И почти прошептал имя. Удержал его лишь страх услышать ответ, произнесенный знакомым голосом.

Вторая дверь из подвала вела на лестницу, которая поднималась на лужайку. Генри не мог запереть в подвале незваного гостя, но перекрыть путь из подвала в дом труда не составляло.

Выключив свет, Генри закрыл дверь и запер ее на засов. Он сомневался, что засов устоит после хорошего удара. Поэтому взял ближайший стул и подставил спинку под ручку двери.

Потом продолжил осмотр дома, чтобы убедиться, что никто нигде не спрятался. Проверил, задвинуты ли шпингалеты на окнах. Подходя к каждому окну, чувствовал себя очень уязвимым, пока не задергивал шторы.

В спальне, на кровати, он оставил пистолет, из которого убил Джима и Нору. За время его отсутствия пистолет кто-то забрал. Вместе с кобурой и дополнительной обоймой.

Маленькое пятнышко крови блестело на бежевом покрывале.

Осталось обыскать два помещения: стенной шкаф и ванную. Обе двери находились на одной стене, закрытые.

Расставив ноги, чуть согнув их, чтобы смягчить отдачу, Генри направил помповик на дверь в стенной шкаф, выстрелил раз, другой. От грохота чуть не разорвало барабанные перепонки. Еще дважды он выстрелил в дверь ванной.

Дробь изрешетила тонкие двери. Скорости хватало, чтобы нашпиговать любого, кто за ними находился. Отсутствие криков указывало, что патроны он потратил впустую.

Генри загнал последний патрон в патронник, выудил из карманов джинсов запасные патроны, зарядил магазин.

Руки дрожали, желчь выплескивало в горло. Кишки крутило. Но он не блеванул и не наложил в штаны.

В такой драматической ситуации, когда на кон поставлена жизнь, сохранение контроля над физиологическими функциями организма тянуло на подвиг. И тот факт, что трусы остались чистыми, придал Генри уверенности.

Убивать ничего не подозревающих людей оказалось гораздо легче, чем защищать собственную жизнь от вооруженного врага.

Этой истине в Гарварде не учили. Во всяком случае, по тем дисциплинам, которые изучал Генри.

Приготовления к убийству приятны, но ожидание пули в голову удовольствия не доставляло, что бы ни говорили профессора психологии о подсознательной притягательности смерти, как для мужчин, так и для женщин. Симпатичная, закованная в цепи женщина, брошенная в картофельный погреб, — это хорошо, в отличие от осознания того, что где-то рядом бродит человек с намерением вышибить тебе мозги.

Генри открыл изрешеченную дверь в стенной шкаф и не нашел там ни живых, ни мертвых. В ванной дробь разбила зеркало.

Убедившись, что в доме никого нет, Генри почувствовал себя в несколько большей безопасности, но тревога никуда не ушла. Этот дом не был крепостью. Рано или поздно ему предстояло выйти наружу.

Глава 15

Стоя в темноте, лицом к кухонному окну, глядя на юг, Грейди видел огни в окнах гаража. И поднятые ворота.

С проникновением в гараж проблем у незваного гостя возникнуть не могло. Ни одно из окон не запиралось на шпингалет. В сельской местности уровень преступности такой же низкий, как в Ватикане, вот Грейди и не видел необходимости в установке запорных устройств в гараже.

С минуту он наблюдал за чьим-то силуэтом на фоне большого прямоугольника света, потом вернулся за стол и налил первую кружку из термоса.

Сидя у стеклянной двери, Мерлин взвизгнул.

— Я не знаю, но, возможно, смысл в том, чтобы проверить, наблюдаем ли мы. Если наблюдаем, то вроде бы должны выйти к гаражу, чтобы посмотреть, что происходит.

Собака промолчала.

— И я чувствую, лучше обставить все так, будто мы легли спать. Если кто-то убедится, что мы не наблюдаем, возможно, нам удастся что-то увидеть.

От кофе, чуть сдобренного корицей, шел тонкий аромат. И вкусом напиток не уступал запаху.

Наблюдательность и терпеливое ожидание — этими навыками Грейди овладел в совершенстве. Практиковал долгие годы. Такая уж у него была работа.

Его друг Марк Пипп прозвал его Игуаной. Как эта ящерица, он мог сидеть неподвижно так долго, что становился частью интерьера или пейзажа. Он оставался на виду, но его присутствие забывалось.

Марк умер уже десять лет назад. Но Грейди вспоминал его едва ли не каждый день.

Сына миссис Пипп убил сенатор Соединенных Штатов Америки. Грейди следовало заметить, что к этому идет, и постараться предотвратить смерть Марка, а потому он корил себя за гибель друга.

Некоторые не согласятся с такой постановкой вопроса. Когда Марк умер, правда не составляла тайны для Грейди. Он не поверил официальной лжи, но и не стал искать оправданий для себя.

Его мать говорила, что ложь самому себе — самая худшая, какая только может быть. Если ты не можешь сам признать правду, то уже не знаешь, кто ты. Не сможешь искупить грех, потому что не видишь необходимости в искуплении.

Грейди признавал необходимость искупления, но понимал, что для этого ему придется прожить долгую жизнь.

Поднявшись, Мерлин в темноте прошествовал к миске с водой, широкой и глубокой. Когда начал лакать, в тиши кухни создалось ощущение, будто лошадь-тяжеловес пьет из корыта.

Во дворе теперь только луна разгоняла темноту. Свет в гараже погас.

В поисках проявлений любви волкодав подошел к Грейди. Голова Мерлина возвышалась над столом, и Грейди нежно потирал уши пса большим и указательным пальцами.

Когда твое занятие — терпеливое наблюдение, поставленное на якорь тело раздражает разум до такой степени, что он превращается в оторвавшийся, летящий под ветром парус. Мысли устремляются к архипелагу не связанных одна с другой тем. Путешествие это вроде бы бесцельное… но иной раз может привести тебя в некий порт, где есть о чем подумать.

Грейди вдруг удивительно ярко вспомнился лес, тот самый момент, когда Мерлин миновал последние деревья и вышел на золотистый луг. За деревьями солнечный свет казался колдовским, мрачным, как медные сумерки, мерцающим, словно расшитое блестками облако, которое выдуло через открывшуюся дверь из другого мира, куда более загадочного, чем этот.

Он замешкался в нерешительности, перед тем как последовать за волкодавом, но когда вышел из леса, то увидел луг, полого уходящий вниз, залитый привычным солнечным светом, таким же, как и всегда. Медное мерцание он отмел как некий природный феномен, возникший лишь на мгновение, обусловленный определенным утлом зрения и контрастом между сумраком леса и ярким светом открытого пространства. А потом появление белых животных заставило его забыть об этом уникальном явлении.

Теперь же, когда Грейди сидел за кухонным столом, волосы у него на затылке шевелились, а память прокручивала ему этот фрагмент. Снова и снова. И снова. И всякий раз те короткие мгновения возвращались к Грейди со все большей четкостью. Теперь он не только вспоминал радужное мерцание, но и видел то, что не вспоминалось раньше: трехмерность явления, все его особенности в самых мельчайших подробностях.

Он будто перенесся на лесную тропу в тот самый момент. Черный и серый Мерлин, ни к чему не пристегнутая тень, шел к лугу, тогда как Грейди остановился. Над головой зеленый полог из слившихся игл, темно-зеленый, недвижный, пахучий. Впереди стволы сосен и ветви, практически черные на фоне мерцающего медного света, притягательного и сверкающего света, очень важного света, света.

Воспоминание поблекло, из леса Грейди перенесся в настоящее, на кухню, обнаружил, что уже стоит у стола и опрокинул стул, когда резко поднимался. Он не просто вспоминал, с ним случилось что-то другое, чего он не мог выразить словами: он вернулся в прошлое событие, ощутил те мгновения всеми пятью органами чувств.

Раньше, когда все это происходило наяву, он даже не понял, какой удивительный видел свет, и только теперь, через воспоминание, из безопасного настоящего, осознал, что жизнь свела его с чем-то совершенно необычным, никому не ведомым.

Волосы на голове встали дыбом, шея стала липкой от холодного пота, гулко застучало сердце.

Глаза Грейди приспособились к темноте, и он видел Мерлина, стоявшего в нескольких футах, напрягшегося, с интересом разглядывающего его.

За окном, за укрытым тенью крыльцом, горящая луна, казалось, засыпала двор и деревья фосфоресцирующим пеплом. И ночь застыла, словно дом перенесся в безвоздушное пространство.

А потом что-то шевельнулось в ночи: быстрое, гибкое, о четырех лапах, белое. Два этих «что-то».

Глава 16

В самом дорогом из пяти ресторанов отеля-казино пол большого бара выложили черным мрамором и инкрустировали ромбами из золотистого оникса. На стены оникс тратить не стали, зато потолок блестел целыми панелями оникса, подсвеченными изнутри. И за барной стойкой из того же черного мрамора место зеркала занимали подсвеченные сзади панели из оникса, по которым бежали силуэты волков.

Если бы Дракула сменил профессию и стал дизайнером по интерьерам, он, возможно, предложил бы заказчикам именно такой проект.

Сев за стойкой, Ламар Вулси заказал первый алкогольный напиток за весь вечер: бутылку датского пива «Элефант».

Некоторые люди за столиками ждали, когда метрдотель пригласит их на обед, но те, кто сидел у стойки, пришли сюда не для того, чтобы пообедать. Мужчины составляли большинство, но, мужчины или женщины, все они покинули казино, чтобы отсрочить самоуничтожение.

Их настроение разнилось, от натужной веселости до мрачной погруженности в собственные мысли, но все они производили на Ламара одинаковое впечатление: от них так и веяло отчаянием.

Они пришли к азартным играм с надеждой. Эмили Дикинсон^[309], поэтесса, написала: «Надежда — нечто с перьями, что прячется в душе». Но если человек питает ложную надежду, нечто с перьями может превратиться в остроклювого ястреба, который выклюет душу и сердце.

В присущей ему добродушной манере Ламар поболтал с шестью беглецами от карт и костей. В какой-то момент, после философской тирады, он задавал один вопрос: «Не думайте, просто ответьте. Какое первое слово приходит вам в голову, когда я говорю надежда!»

Все еще на первой бутылке пива, Ламар не знал, какой ответ он сочтет оптимальным, но его не было среди первых пяти: удача, деньги, деньги, перемены, никакое.

Шестым собеседником Ламара оказался Юджин О'Мэлли, мужчина лет под тридцать с таким невинным лицом и скромными манерами, что даже со щетиной на щеках и подбородке и налитыми кровью глазами он не выглядел порочным, только несчастным.

Положив обе руки на стойку, сцепив пальцы на бутылке пива «ДДД», на вопрос Ламара он ответил: «Дом».

— У вас есть дом, мистер О'Мэлли?

— Зовите меня Джин. Да, по дороге в Хендерсон.

— И это дом дает вам надежду?

— Лиана. Моя жена.

— Она хорошая жена, да?

— Лучше не бывает.

— Тогда почему вы здесь, О'Мэлли?

— Должен быть на работе. Бригадир ночной смены строителей.

— Никакого строительства я поблизости не заметил.

— Кому нужна вторая смена при таком состоянии экономики? Потерял работу неделю тому назад. Не могу заставить себя сказать об этом Лиане.

— Но, мой дорогой О'Мэлли, если она достойная женщина…

— Ее уволили в июле. Через шесть недель родится ребенок.

— Вот вы и решили, что удача должна повернуться к вам лицом.

— Ошибся, Эд.

В баре Ламар представлялся как Эдуард Лоренц.

— Много проиграли? — спросил он.

— Теперь всё много. Я спустил четырнадцать сотен, половину выходного пособия. Не знаю, что со мной случилось, просто рехнулся.

Ламар допил пиво.

— Вы не станете проявлять свой ирландский темперамент, О'Мэлли? Не врежете старику за то, что он задаст грубый вопрос?

— Вы не такой уж старик, да и грубости я от вас не слышал.

— Только никакой лжи… Вы — заядлый игрок или всего лишь чертов дурак?

Джин рассмеялся.

— Умеете вы найти подход к людям, Эд. Я — чертов дурак, который никогда больше не заглянет в казино.

— Пожалуй, я вам верю. Никогда не встречал лжецов среди О'Мэлли.

— Вы знакомы со многими О'Мэлли?

— Вы первый. О'Мэлли, вы знаете, кто такой Исаак Ньютон?

— Ученый или что-то такое.

— И ученый, и что-то такое. Сотни лет ньютоновская физика давала науке инструменты, необходимые для построения современного мира. Теории и методы Ньютона по-прежнему работают, но теперь мы знаем, что многие из них несовершенны и даже ошибочны.

— Как же они могут работать, если они ошибочные?

— Это связано с редуктивистским подходом и влиянием аппроксимации на достоверность кратковременного эффекта.

— Да, разумеется, — и О'Мэлли закатил глаза.

— Эйнштейн уничтожил ньютоновскую иллюзию абсолютного пространства и времени. Квантовая теория положила конец самой идее контролируемого измерения процесса.

— И сколько пива вы выпили, Эд?

— Все это имеет непосредственное отношение к приятному сюрпризу, который ждет вас, О'Мэлли. Вы знаете Галилея?

— Лично — нет.

— Галилей тоже был великим ученым, и одну из его теорий, связанную с колебаниями маятника — период колебания остается независимым от амплитуды, — по-прежнему преподают на уроках физики в средней школе, то есть более чем через триста лет после ее открытия. Но она неверна.

— Готов спорить, вы знаете, что в ней не так, — ответил О'Мэлли, справедливо полагая, что эксцентричного человека лучше не сердить.

— Все, кто занимается физикой последние тридцать лет, знают, что это неправильно, но школьная программа остается прежней. Галилей пользовался линейными уравнениями. Но в системе присутствует турбулентность, поэтому требуется нелинейный подход. Хаос, О'Мэлли. Даже в такой простой системе, как маятник, не обойтись без учета хаоса, потенциального источника сложного и неожиданного поведения. А теперь я хочу вам кое-что дать.

— Что мне нужно, так это волшебные слова, которые убедят Лиану простить меня.

— Жизнь иногда может казаться бесконечно сложной, непредсказуемой, хаотичной. А потом необъяснимый порядок дает о себе знать. Вы скажете Лиане, что сделали вы и что сделал я, и она поймет, что и в хаосе есть порядок. Но сначала обналичьте вот это и отнесите деньги домой.

Из кармана белого пиджака спортивного покроя Ламар вытащил семнадцать фишек, которые стоили семнадцать тысяч долларов, и положил на стойку бара.

Глава 17

Снежная пара скользила через залитый лунным светом двор, похожая на кошек, похожая на волков, но определенно не кошки и не волки, и узнаваемые, и совершенно незнакомые, видения из сна.

Когда животные по дуге повернули к дому и исчезли за северным краем крыльца, Грейди поспешил из кухни, ориентируясь по светящимся часам над духовкой и гудению холодильника.

Шел по темному коридору, держась рукой за левую стену, пока не добрался до двери.

В кабинете два светлых прямоугольника ложились на пол аккурат напротив двери. Знакомство с обстановкой позволило Грейди быстро добраться до окон с раздвинутыми шторами.

Пересекая кабинет, он ахнул, когда фигура появилась на фоне одного из прямоугольников лунного света. Тут же понял, что это Мерлин, поставивший лапы на подоконник. Грейди прошел к другому окну.

Ночь еще мгновение оставалась такой же, как и тысячу лет до этого: полная загадочности, тайны и угрозы, но на самом деле менее опасная, чем день, хотя бы потому, что теперь спало куда больше людей, чем после рассвета. Древние звезды, древняя луна, древняя земля, ее потрепанная временем красота, скрытая от глаз до восхода солнца…

А потом ночь обрела новизну, потому что появились белые загадочные животные. Какое-то время они держались у самого дома, невидимые, а затем, проскочив мимо ствола березы, побежали через лужайку на север. Остановились на пределе видимости, белые пятна в бледном лунном свете, сблизились, словно совещаясь.

Возбужденно дыша, поставив передние лапы на подоконник, волкодав хотел выскочить в ночь, броситься вслед.

— Сидеть! — приказал Грейди. — Сидеть! — Ему пришлось повторить команду третий раз, чтобы собака успокоилась.

Из темноты гости вернулись, но не прямым путем, а по дуге, направляясь к востоку и к фасаду дома.

Опустившись на пол, где его не доставал свет лампы-луны, Мерлин исчез, превратился в собачий полтергейст, его присутствие выдавали только поскребывание когтей по половицам да удары хвоста по мебели и дверной коробке, когда он выбегал из кабинета.

Повернувшись к окнам спиной, Грейди двинулся к двери, выставив руки перед собой. Потом прошел коридором, скользя одной ладонью по стене, пока не добрался до гостиной.

Мерлин уже материализовался у окна справа от двери, вновь поставил лапы на подоконник.

Направляясь к левому от двери окну, Грейди наткнулся на стол. Почувствовал, как лампа качнулась, нащупал ее, не дал упасть.

Ранее он раздвинул все шторы и поднял жалюзи, не представляя себе, что ему придется кружить по дому, преследуя гостей. Ему просто хотелось получить быстрый доступ к окну, если поднимется шум или будет предпринята попытка проникновения в дом.

К тому времени, когда он добрался до окна, Грейди начал подозревать, что эти загадочные животные проявляют по отношению к нему не меньшее любопытство, чем он — к ним, и что они желают в полной мере это любопытство утолить.

За крыльцом, к востоку от дома, находилась передняя лужайка, часть которой укрывали лунной тенью ветви громадной березы.

Грейди не обнаружил гостей ни на передней лужайке, ни на шоссе — Крекер-драйв, — часть которого видел из окна.

Ничто и никто не двигалось в ночи. Грейди не видел ни одного оленя, хотя они частенько приходили, чтобы пощипать травку на лужайке. И койоты, случалось, бродили в лунном свете, с длинными лапами, худющие, но в эту ночь они охотились в другом месте.

Словно зная о зрителях и стремясь обставить свое появление с максимальным драматизмом, существа синхронно перепрыгнули через ограждение северной стороны крыльца, быстро, как два лучика света, пересекли его и исчезли за ограждением на южной стороне.

Скорость, с которой они двигались, и темнота на крыльце не позволили Грейди узнать что-либо новое о своих гостях, в сравнении с дневной встречей на лугу. Подтвердились их размеры и проворство, плюс он вроде бы увидел пушистые хвосты, но вот морды опять разглядеть не удалось.

Бежали они на четырех лапах, но, кажется, поднялись на задние у южной стороны крыльца, выпрямившись, сделали несколько шагов и перепрыгнули через ограждение крыльца. Их движения определенно отличались от движений четвероногих млекопитающих, которые обитали в этих горах, но чем конкретно, он пока сказать не мог.

Как только существа скрылись из виду, Мерлин покинул свой пост и, ни на что не натыкаясь, поспешил через темную гостиную в коридор. Скорее всего, волкодав намеревался выслеживать этих животных через одно из окон библиотеки.

Грейди не сомневался, что гости очень им заинтересовались, и не видел причин для того, чтобы бежать за ними в темноте, рискуя упасть и сломать ногу. Они явно не собирались ретироваться в горы, оставив его гадать, а с кем это ему пришлось столкнуться. Они инициировали процесс знакомства и, похоже, не собирались его обрывать.

И это говорило о многом. Дикие животные по природе пугливы. Даже такие уверенные в себе хищники, как пумы, обычно уходят в кусты при виде человеческого существа.

Здесь, в лесах, бесстрашны только медведи. Бурый медведь массой в восемьсот фунтов всегда готов и напасть на человека, и проигнорировать его.

Грейди осторожно пересек гостиную, от дивана — к креслу, к другому креслу, и когда добрался до коридора, услышал, как коротко тявкнул Мерлин, демонстрируя собачье волнение.

Глава 18

Мотылек плясал в ложном пламени потолочной лампы, и его тень металась по страницам книг, в которых Камми Райверс искала ответы.

Лошадям и другим животным на ферме «Высокий луг» вроде бы не стало хуже после того, как вчера они побывали в трансе, если это был транс. Но такое поведение, несомненно, являлось симптомом какой-то болезни.

На кухонном столе ее квартиры над ветеринарной лечебницей горкой лежали справочники, но пока она не нашла в них ничего путного. И Интернет не оправдал ее надежд. Теперь она отложила одну книгу и взяла следующую, открыла алфавитный указатель.

Малые эпилептические припадки не сопровождались аномальными движениями. Субъект вроде бы оставался в сознании, хотя на самом деле терял его, и припадок могли спутать с уходом в грезы или невнимательностью.

Но самый длительный малый эпилептический припадок длился меньше минуты. А на ферме «Высокий луг» чистопородные лошади и их любимцы пробыли в трансе более четверти часа.

Кроме того, ни у одного из животных на ферме эпилепсия ранее не диагностировалась. И здравый смысл не позволял предполагать, что они все разом заболели болезнью, которая бывает у одного из трехсот.

Если отбросить случаи наследственного заболевания, причиной эпилепсии могли стать родовая травма или удар по голове. Возникала эпилепсия и как осложнение после перенесенного менингита, энцефалита, бактериологических инфекций мозга. Но симптомы этих болезней сразу бросались в глаза. Ни одно из животных на ферме «Высокий луг» — обо всех и речи не было — этими болезнями не страдало.

Вычеркнув эпилепсию, Камми перешла к общим грибковым заболеваниям, микозам. Она вроде бы помнила, что некоторые экзотические грибки, не такие распространенные, как кокцидиоидии, могли воздействовать на мозг, вызывая малые эпилептические припадки и галлюцинации.

Грибки обычно имели четко выраженный регион распространения. Но Камми не стала ограничивать поиск Скалистыми горами и даже Западным полушарием.

Такие симптомы микозы вызывали крайне редко. Еще реже случалось, чтобы одинаковые симптомы проявлялись у четырех различных видов животных — лошадей, коз, кошек и собак.

Утку Камми в расчет не брала. Никогда не лечила уток. Не знала, как думают утки, если они вообще думают. Утка только отвлекала. К черту утку.

Проблема заключалась в том, что ни у одного из животных не проявлялись более распространенные симптомы грибковых заболеваний: понос, температура, хронический кашель, затрудненное дыхание, потеря веса, летаргия…

Прежде чем покинуть ферму «Высокий луг», Камми взяла кровь у трех лошадей, трех коз и трех собак. Утром она собиралась отправить кровь на анализ в лабораторию в Колорадо-Спрингс.

Учитывая, что животные не испытывали боли и не никаких тревожных симптомов, помимо общего транса, у них не проявлялось, Камми решила, что может дождаться результатов анализов. И от микозов перешла к другим томам, в которых описывались еще более редкие и экзотические протозойные заболевания^[310].

Камми в прямом смысле посвятила жизнь лечению

животных и избавлению их от страданий. Жила только ради этого. Ее пациенты были ее семьей, ее детьми, страстью, предназначением, единственной дорогой к умиротворенности.

Ни одно животное никогда не предало ее. Ни одно животное не лишало ее чувства собственного достоинства. Ни одно животное не пыталось подчинить ее себе или унизить. Ни одно животное не пытало ее.

Тень молчаливых крыльев металась по стопкам книг, по страницам открытой книги, по покрытым шрамами рукам Камми.

Глава 19

По южную сторону коридора первого этажа находилась столовая, стены которой Грейди уставил стеллажами, чтобы держать на них книги, для которых давно уже не хватало места в кабинете. Столовая ему не требовалась. Он всегда ел за кухонным столом, у которого стояло два стула, и в редких случаях приглашал вечером только одного гостя.

Следуя за собачьим лаем, Грейди переступил порог библиотеки.

Мерлин поставил лапы на подоконник, как проделывал это в других комнатах. Грейди прошел три шага, прежде чем замер при виде того, что находилось за окном, не в силах осознать, что перед ним.

Относительно дома луна находилась ближе к востоку, чем к западу, ближе к северу, чем к югу. С этой стороны стену не закрывала крыша крыльца, но лунный свет не освещал окна библиотеки, как это было в гостиной.

Подвешенные в темноте за стеклом, чуть выше большой головы волкодава, светились четыре золотистые сферы, каждая примерно три дюйма в диаметре, яркие, как свеча, но излучающие ровный, немигающий или мерцающий свет. Две сферы располагались на одной горизонтальной линии, две — под углом.

«Пузыри», — подумал Грейди, и не только потому, что они, казалось, парили в воздухе. Цвет их не был таким же ровным, как свечение. Они чуть переливались. Оттенки желтого пробегали по ним, где-то вдруг проглядывало медное, потом серебристое, аналогично тому, как на поверхности мыльного пузыря можно увидеть весь цветовой спектр.

С той же легкостью, с какой Грейди подумал о парящих объектах как о пузырях, он предположил, что они не эфемерные, а куда более плотные.

Хотя и полные света, сферы, похоже, его не излучали. Во всяком случае, не освещали ни стеклянные панели, ни волкодава по эту сторону стекла. И оконная рама из кедра оставалась темной. Эти сферы ни с чем не делились светом, который их наполнял.

Грейди направился к окну, и с сокращением расстояния до волкодава переливчатость сфер усилилась. В двух сквозь желтое теперь просвечивало синее, много оттенков синего сразу, но желтизна тоже оставалась. А вот в третьей и четвертой сферах желтое полностью уступило место синему и зеленому.

Волкодав непрестанно повизгивал, выражая волнение, но очень пронзительно, как собака гораздо меньших размеров.

А сферы, при всей своей красоте, несли в себе отпечаток необычности. Это северное сияние из ярких цветов, заключенное в невесомые шары размером с теннисный мяч, которые зависли за окном вроде бы без особой на то цели… Грейди никогда не приходилось сталкиваться с чем-то подобным, они выглядели такими загадочными, не поддающимися логическому объяснению, завораживающими, и чем дольше он на них смотрел, тем сильнее путались его мысли.

Голова пошла кругом, он почувствовал, как тело становится легче и легче, словно закон всемирного тяготения перестал действовать, и через мгновение-другое он поднимется в воздух и зависнет в темноте по эту сторону стекла, точно так же, как сферы парили с другой стороны. Потом одна пара сфер моргнула, вторая тоже, и еще раз, и вот тут Грейди, конечно же, все понял: глаза. Темное пятно в центре каждой сферы — зрачок. Сами сферы — радужные оболочки. Невероятно огромные, светящиеся, меняющие цвет глаза.

Эти два существа забрались на подоконник. Одно держало голову прямо, другое — склонило набок: два глаза на горизонтальной линии, два — под углом.

На минуту эти переливчатые сферы сковали Грейди, полностью захватили его внимание, просто зачаровали. Но теперь он мог видеть не только глаза, но и силуэты, какое-то подобие черт, возможно, и передние лапы.

Существа спрыгнули на траву.

Вынужденный преследовать их от окна к окну, но не потерявший охотничьего азарта Мерлин, глухо рыча, покинул свой пост.

Грейди всмотрелся в стекло, чуть запотевшее от дыхания собаки.

Животные убежали в ночь, светящиеся глаза исчезли.

Мерлин выскочил из библиотеки и помчался на кухню. Грейди стоял как оглушенный, потрясенный до такой степени, что не мог пошевелиться, только удар он получил не физический, а эмоциональный. Разглядеть эту странную пару ему удалось чуть получше, чем на лугу, но прибавились не ответы, а вопросы.

Мерлин лаял редко. А тут залаял.

Глава 20

Генри Роврой поднял с пола ванной выбитые дробью фрагменты собственного отражения и бросил куски разбитого зеркала в пластиковый мешок для мусора.

Прежде чем бросить серебристый осколок в мешок, он всякий раз делал паузу, чтобы изучить отражение своего взгляда. В глазах ничего не видел, уж точно не видел чувства вины. Не существовало такого понятия, как вина, разве что в умах слабаков, которые верили в ложных богов власти. Такую же пустоту он видел в глазах трупа Норы Карлайт, универсальную пустоту человеческого взгляда.

Глаза никак не могли быть окнами души, и за ними можно было разглядеть только тысячи желаний, потребностей, устремлений и кое-что еще — страх. Генри знал свои желания, и у него не было необходимости открывать их в собственных глазах. Он знал, что его желания и потребности ненасытны и ему придется кормить и кормить их, потому что аппетитом с ними не мог сравниться ни один обжора. Первая женщина в картофельном погребе не станет последней, и проживи он достаточно долго, поля на ферме брата превратились бы в шестиакровое кладбище без единого надгробного камня.

А вот наличие страха в своих глазах Генри признал. Никаких властей он не боялся. Но боялся таких же, как он сам, людей, которые уже стали монстрами или только становились ими. Он знал, на что они способны, поскольку знал, на что способен он сам: на все.

В человеческом животном Генри не видел ничего удивительного, ничего возвышенного, ничего особенного. Только две роли существовали для любого человеческого существа: дичи или хищника. Правь сам, или править будут тобой. Давай указания или подчиняйся указаниям других.

Находящийся где-то неподалеку хищник вознамерился воспрепятствовать Генри создать убежище для выживания на территории этой фермы. Этот неизвестный соперник мог преследовать только одну цель: захватить эту территорию и пережить здесь надвигающуюся катастрофу.

Если расклад был таким — а другим он просто быть не мог, — тогда речь шла о человеке, который знал о надвигающейся катастрофе, то есть вращался в тех же вашингтонских кругах, что и Генри. Должно быть, ему стало известно, что Генри похитил огромные деньги, и после этого он установил за Генри слежку, чтобы выяснить, каковы его дальнейшие намерения.

В этих вашингтонских кругах хватало людей, обладающих неограниченными возможностями по части слежки. Генри, конечно, положил немало сил на то, чтобы скрыть кражу и замести следы, уезжая на запад, но, вероятно, где-то допустил ошибку.

Он не верил, что ему противостоит его брат, Джим. Джим умер. Получил три пули. Последнюю — в лицо. Даже если бы Джим выжил — а такого быть не могло, — он бы ослеп, а повреждения мозга превратили бы его в овощ.

Подобрав последний осколок зеркала, Генри отнес мешок на кухню и опустил в мусорное ведро. Помпо-вик прихватил с собой.

У двери подвала стул по-прежнему подпирал ручку.

Прижавшись ухом к щели между дверью и дверной коробкой, Генри затаил дыхание и прислушался. Снизу не доносилось ни звука.

Возможно, некоторые суеверные люди могли задаться вопросом, а не вернулся ли Джим из мертвых, чтобы отомстить. Генри не верил в жизнь после смерти, ни в духовную, ни в ту, что показывали в фильмах о зомби.

Пропавшие тела, кровавый отпечаток ладони, пятнышко крови на покрывале — все это театральные эффекты. Кто-то по части юмора так и не стал взрослым. Этот кто-то хотел помучить Генри.

Конечно же, неведомый противник Генри был садистом. Удивляться этому не приходилось. В вашингтонских кругах, в которых вращался Генри, большинство составляли садисты. У определенного типа людей садизм и жажда власти являли собой неразлучную парочку.

Годом раньше Генри обнаружил, что садизм не чужд и ему. Впервые это случилось, когда он наблюдал за манипуляциями женщины — шеф-повара на канале «Фуд нетуок» и представлял себе шестнадцать различных способов ее убийства. Когда передача закончилась, он не мог вспомнить ни единого приготовленного женщиной блюда.

Потом он переключился на канал «Дом и сад», где попал на программу симпатичной женщины, ландшафтного дизайнера. К концу передачи богатое воображение Генри нарисовало женщину, обнаженную, у колонны из известняка, привязанную к ней колючей проволокой.

За последний год ни одна женщина на телевидении не могла чувствовать себя в безопасности после того, как Генри брал в руку дистанционный пульт управления. Некоторые знаменитости вдохновляли его на такие экстраординарные садистские фантазии, что он купил телевизор с самым большим плоским экраном, какой только продавался на рынке.

У Джима и Норы телевизора не было. В такой глубинке кабельных сетей не существовало, а потратиться на спутниковое телевидение они не хотели.

Если бы планы Генри Ровроя реализовались, у него тоже не нашлось бы времени на телевизор. Он сомневался, что ему удастся посадить в картофельный погреб женщину — шеф-повара, но даже в сельской местности штата Колорадо не было недостатка в женщинах, которые могли послужить его целям.

Считая себя интеллектуалом, Генри много думал о своих садистских наклонностях. Он понимал, что импульсом послужила не та кулинарная передача. Садизм всегда был фундаментальным свойством его характера. Но большую часть жизни он подавлял садистские наклонности, чтобы не оказаться в тюрьме. Всю не растраченную на садизм энергию вкладывал в карьеру, грел честолюбие достижениями на этой стезе.

Годом раньше, основываясь на секретных данных, он понял, что грядет время, когда ошибки местных властей приведут к социальному взрыву и хаосу, к формированию условий, когда садист может сдаться своим наклонностям, не боясь наказания. Стране вскорости предстояло превратиться в парк развлечений для таких людей, как он.

Чтобы подготовиться к этому времени безграничных удовольствий, нужно было сделать многое. Запастись всем необходимым на долгие годы. Засеять первую сотню ярдов, или чуть больше, проселочной дороги, отходящей от шоссе, чтобы трава и сорняки полностью ее скрыли. Дальше завалить дорогу срубленными деревьями, чтобы совершенно заблокировать подъезд к дому, но предварительно проложить по лесу тропу, позволяющую выезжать на шоссе на внедорожнике.

Он не собирался продавать лошадей и кур или избавляться от них иным способом. В образ брата он влезал не для того, чтобы становиться фермером.

Генри передергивало от одной мысли о том, что ему придется кормить кур и собирать яйца. И он не мог представить себе, как забивает и ощипывает кур. Человек образованный и утонченный, многого достигший, он никогда бы не опустился до такой степени, чтобы есть то, что он сам и убивал.

Прежде чем убить женщин, которых Генри предполагал поселить в картофельном погребе, он, скорее всего, их бы искусал, это могло составить часть его развлечений, но есть точно не собирался. Такое могло происходить только в Голливуде двадцатого века, а Генри презирал штампы, как презирал людей, которые питались в забегаловках быстрого обслуживания, покупали костюмы, сшитые на конвейере, а не на заказ, людей, которые во что-то верили, и людей вообще.

Какое-то время, ожидая, когда его враг сделает следующий шаг, Генри ни о чем не думал. Иногда он испытывал огромное облегчение, ни о чем не думая. Усилием воли он умел превращаться только в плоть, полностью отключая мыслительные процессы, благодаря которым человек и являлся человеком.

Ральф Уолдо Эмерсон, литературный гений, кумир Генри, верил, что каждый из нас должен быть кругом, изобретающим свою собственную истину мгновение за мгновением, поглощающим эту истину, как змея поглощает свой хвост, всегда катящимся вперед, живущим ради этого мгновения и последующего, всегда ищущим новое, становящимся новым, преобразуясь, даже изменяясь со своими всегда изменяющимися истинами. В движении, в приближении к всегда новой личности, по словам Эмерсона: «Я — несовершенство, обожающее мое собственное Совершенство».

Теперь несовершенный Генри стал совершенным кругом. Ничего внутри круга. Ничего снаружи. Всего лишь тонкая линия, изгибающаяся себе навстречу.

Это, конечно, один из видов медитации, когда даже не знаешь, что медитируешь, медитация безо всякой цели.

Перестав быть ничем, он сидел у кухонного стола, маленькими глотками пил посредственное вино. Ждал развития событий. Пауза, возникшая в отношениях между ним и его неизвестным врагом, не могла длиться вечно.

Этот момент настал, когда он услышал шаги: кто-то поднимался по деревянной лестнице из подвала.

Генри поднялся, взял со стола помповик.

Тяжелые шаги говорили о том, что незваный гость или нес какой-то груз, или едва переставлял ноги. Наконец он добрался до верхней ступени.

Генри ждал. Как и человек по другую сторону двери в подвал.

Через какое-то время ручка шевельнулась, нажимая на спинку подставленного под нее стула. Потом перестала двигаться.

Глава 21

После обеда Ламар Вулси вернулся в номер своего лас-вегасского отеля и включил компьютер. Он получил шесть электронных писем.

Быстро ответил на пять, но задумался над ответом на шестое, от Саймона Норткотта. Саймон уже приехал в Денвер, где следующим днем начиналась конференция.

Его доклад планировался на четверг, а он предлагал использовать это время для дебатов с Ламаром. Саймон указал в письме три возможные темы для дебатов, по каждой из которых они уже неоднократно дискутировали.

Дебаты с Саймоном были столь же бесполезны, как дебаты по поводу конституционного закона с бродвейским тенором, которого заботил только теплый прием зрителями. Если бы аудиторию действительно волновал закон, у певца не было бы ни единого шанса на победу в дебатах; но поскольку все могли оценить виртуозную трактовку «Янки Дудл Дэнди»^[311], аплодисментов хватило бы, чтобы певец счел себя победителем.

В свое время человек здравомыслящий, Саймон стал скорее евангелистом, чем ученым. Новая версия логики не позволяла ему отбрасывать или даже пересматривать любимую теорию в свете вновь открывшихся обстоятельств. Вместо этого Саймон требовал так интерпретировать новые данные, чтобы они поддержали теорию, которой он и многие другие посвятили свою карьеру.

Наконец Ламар Вулси ответил на приглашение поучаствовать в дебатах:

«Дорогой Норткотт!

Столетия, от зарождения науки до года, когда я родился, считалось, что Вселенная существует вечно в том состоянии, в каком мы ее наблюдаем. Потом пришли теория Большого взрыва и десятилетия накопления доказательств того, что начало Вселенной положил катаклизм, с момента которого она продолжает расширяться. Если я проживу достаточно долго, еще одна научная революция приведет к тому, что необходимость дебатировать на твою любимую тему отпадет. И тогда мне потребуется лишь сказать, что я тебе это говорил. С нетерпением жду твоего доклада».

Переодевшись в пижаму и почистив зубы, Ламар присел на край кровати и набрал домашний номер в Чикаго.

Выслушал сообщение автоответчика: «Вы позвонили в резиденцию Вулси. Сейчас никто не может ответить на ваш звонок, но, пожалуйста, оставьте сообщение, и мы вам перезвоним».

Он бы мог прослушать оставленные сообщения, но слишком устал. Отложил это занятие на завтра.

Нового сообщения он не оставил. В доме не было никого, кто мог бы его получить.

Он позвонил лишь для того, чтобы услышать свою жену, Эстель, которая записала это послание на автоответчик. Она уже три года как умерла от аневризмы, но Ламар так и не изменил запись.

Когда он выключил лампу на прикроватном столике, голос остался звучать в памяти. Закрыв глаза, он увидел ее. Погружаясь в сон, надеялся, что она ему приснится.

Кошмар с Эстель ему присниться не мог. Ее присутствие гарантировало радостный, умиротворенный сон.

Глава 22

Войдя на кухню, Грейди шепнул несколько успокаивающих слов разнервничавшемуся волкодаву. Стоя у стеклянной двери, вглядываясь в темноту, Мерлин перестал лаять, но принялся повизгивать, словно видел других собак, играющих во дворе, и ему не терпелось присоединиться к ним.

Грейди наклонился через стол, вглядываясь в окно, около которого он недавно нес вахту. Его глаза уже настолько привыкли к темноте, что он сразу увидел этих двух существ.

Одно сидело, как могла бы сидеть собака, на том самом стуле, который занимал Грейди ближе к вечеру, когда Мерлин бродил по двору, определяясь с запахами. Второе устроилось на столе, где раньше лежали три справочника по фауне здешних гор.

Поскольку оба сидели спинами к дому, их глаза Грейди увидеть не мог. Эти невероятные, необъяснимые глаза.

Тот луг был не просто местом. Тот луг был моментом. Центром вращения и рычагом, изменившими его жизнь, и не просто его жизнь, гораздо большее, чем его жизнь, возможно, всё.

Он подумал о своей матери, которая после смерти его отца сидела у такого же окна, окна, через которое она видела свое прошлое и свое будущее.

И эта ночь стала ночью окон, наверху и внизу, на севере, востоке, юге и западе, окон в прошлое, настоящее и будущее. Он подошел к двери, у которой ждал Мерлин, но и дверь эта, с девятью стеклянными панелями сверху донизу, по существу, тоже была окном.

На крыльце животные продолжали смотреть в сторону двора, ночи, гор и луны.

Они не могли не знать о присутствии Грейди, хотя бы потому, что Мерлин перестал лаять и теперь нетерпеливо повизгивал. И, однако, на него они не смотрели.

Грейди включил свет на кухне и на заднем крыльце.

Рядом с ним Мерлин уже не повизгивал, лишь учащенно дышал. Волкодав не выказывал ни страха, ни агрессивности. Его хвост постукивал, постукивал, постукивал по полу.

Грейди замялся, взявшись за ручку двери.

Подумал о мерцающем свете, который увидел, когда приближался к лугу.

Задался вопросом, кто ранее зажигал свет в его мастерской, а потом в гараже. Кто открывал двери в мастерской? Кто поднимал гаражные ворота?

Держась одной рукой за ручку двери, он постучал костяшками пальцев другой по стеклянной панели.

Загадочные животные неподвижно сидели на стуле и на столе, отказываясь поворачивать голову и смотреть на него.

Грейди подумал о Марке Пиппе, который прозвал его Игуаной и умер насильственной смертью, убитый сенатором. Он не знал, почему подумал о Марке теперь, в этот знаменательный миг, но, с другой стороны, он так часто думал о нем в последние десять лет.

Вновь он поднес костяшки пальцев к стеклу,но не постучал. Хотел увидеть их глаза, очень хотел увидеть их, но не постучал.

Глубоко вдохнул.

Открыл дверь девяти окон и переступил порог.

Животные повернулись, чтобы посмотреть на него и внезапно ставшего таким застенчивым пса.

Глава 23

Стоя у двери, ручку которой подпирал стул, Генри ждал, что ручка повернется вновь, но этого не происходило.

Тонкие двери стенного шкафа и ванной не служили препятствием для дроби. И тому, кто находился по их другую сторону, досталось бы по полной программе.

А вот дверь в подвал сработали из дуба, и заряд даже крупной дроби мог ее не пробить. Более того, некоторые дробины могли отрикошетить, и Генри не стал рисковать.

Тот, кто стоял на верхней лестничной площадке, должно быть, прислушивался, как прислушивался Генри. Минуту или больше ни один из них не шевелился, не давая второму повода что-либо услышать.

Посредственное вино оставило неприятный привкус во рту. Теперь к привкусу прибавилась горечь. И губы пересохли. Генри это почувствовал, проведя по ним сухим языком.

Наконец, стоя за дверью, мучитель прошептал хриплым шепотом:

— Генри?

Низкий, грубый, голос этот мог принадлежать кому угодно. Не поддавался идентификации.

— Генри, Генри, Генри, Генри…

Имя мучитель произносил нечетко, из-за дефекта речи или повреждения рта.

Среди знакомых Генри человека, который так говорил, не было. За дверью стоял незнакомец. Полнейший незнакомец.

Поскольку его противник мог быть хорошо вооружен, Генри не ответил, не шевельнулся — любой звук мог выдать его точное местонахождение.

Среди оружия, которое он привез в «Лендровере», был и «Городской снайпер» — помповое ружье, стреляющее такими мощными патронами, что пуля могла остановить атакующего быка. Если и мучитель вооружился «Снайпером», дубовая дверь не могла служить надежным прикрытием.

С другой стороны двери донеслось шарканье: незваный гость поворачивался на верхней лестничной площадке. Потом тяжелые шаги спустились в подвал, растворились, превращаясь в тишину.

Генри тихонько вернулся к столу. Положил на него помповик, но остался на ногах. Хотя вино оставляло желать лучшего, он допил содержимое стакана и наполнил его вновь.

Ожидал услышать снизу какие-то звуки, но в подвале царила тишина.

Если мучитель видел, как Генри заносил в дом два чемодана, если он знал, что могло быть в этих чемоданах, тогда, скорее всего, он их уже нашел.

Генри ждал скрипа петель двери, которая открывалась на другую лестницу, дребезжания сетчатой дверцы, выводившей с лестницы на лужайку. Ничего такого он не услышал.

Через какое-то время сел.

Если мучитель бесшумно отбыл с двумя миллионами долларов, это было бы ударом, но не катастрофой. Генри привез с собой пять миллионов в бриллиантах, еще десять — облигациями на предъявителя. В сейфовых ячейках американских и зарубежных банков у него лежало множество золотых и коллекционных монет, которые стоили намного больше драгоценного металла, пошедшего на их изготовление.

В кругах, где в свое время вращался Генри, хищения имели такую давнюю историю, что рассматривались некоторыми как добрая традиция. Однако суммы, которые заимствовались из системы в прошлом, не шли ни в какое сравнение с целыми состояниями, которые выкачивались в последние годы.

Те, кто крал миллиарды, были китами, стада которых величественно бороздили океаны, и в сравнении с этими мегаворами Генри и иже с ним тянули только на рыбу-пилота. Он предполагал, что тридцать миллионов, которые ему удалось увести, так и останутся незамеченными.

Но теперь засомневался: а вдруг он ошибся, думая, что мелкая рыбешка может ощущать себя в безопасности, плавая среди левиафанов? Может, киты пожирали мелкую рыбешку с такой же готовностью, как криль или планктон.

Тот, кто поднялся и спустился по лестнице, хотел, чтобы Генри обыскал подвал. Последующая тишина имела только одно предназначение: до предела истончить его терпение.

Ему предлагалась наживка. Но он не собирался глотать крючок.

Не собирался он и выходить в ночь, чтобы проверить оставшееся содержимое багажника «Лендровера». До зари придется повременить с этим.

Мысль о заре привела его к новому вопросу: сильно ли ухудшится ситуация, если его враг отключит подачу электричества? Он бы не хотел пробираться по незнакомому дому в абсолютной темноте.

Когда Университет Колорадо использовал этот дом для проживания ученых, которые исследовали экологию хвойных лесов и проверяли теории лесопользования, электросбытовая компания, получив соответствующий подряд, вырыла траншею и проложила силовой кабель. Но кабель выходил из земли вне стен дома, и это, конечно же, было уязвимым местом.

В подвале Генри заметил распределительный щиток. Если его мучитель по-прежнему находился там и решил бы вывернуть пробки, Генри очутился бы в кромешной тьме.

Он представил себе, как пробирается по темному дому и слышит совсем близко низкий, хриплый шепот: «Генри, Генри, Генри…»

С нарастающей тревогой он принялся обыскивать кухонные шкафчики и ящики, пока не нашел фонарик и запасные батарейки. Сразу успокоился: теперь все будет хорошо.

Часы показывали начало одиннадцатого, до зари оставалось еще восемь часов. Прислушиваясь всю ночь к звукам возможной попытки проникновения в дом, к утру он бы совсем вымотался. Усталость уже давала о себе знать. Не выспавшись, он уменьшал свои шансы на победу над неведомым противником.

Ему хотелось оставить включенными все лампы. Но спать он предпочитал в темноте. Если бы он выключил свет везде, за исключением одной комнаты, любой понял бы, где именно он спит.

После короткого раздумья Генри выключил флуоресцентные лампы на кухне. В темноте увидел яркую щель под дверью в подвал. Свет в подвале означал, что его мучитель или по-прежнему там, или хочет, чтобы Генри так думал.

Он оставил свет в коридоре, но выключил в кабинете, где Нора собиралась постелить ему на диване.

В гостиной выключил одну лампу, но оставил гореть другую, ту, что стояла около окна.

Он собирался лечь спать в спальне, но не там, где кто-либо мог его найти. Ситуация требовала принятия мер предосторожности, он чувствовал, что должен прибегнуть к обману.

Генри прислонил помповик к креслу в спальне. Положил фонарик и запасные батарейки на скамейку для ног.

С верхней полки в стенном шкафу с изрешеченной дверью Генри достал две подушки и два одеяла. Из них решил соорудить муляж человека, спящего под одеялом.

Когда подошел к кровати, увидел перчатки.

Одеяла и подушки выпали из его рук.

На покрывале лежала пара кожаных рабочих перчаток, в которых Джим рубил дрова. Раньше их тут не было. Они пропитались кровью. Кровь запачкала и покрывало.

Глава 24

Камми Райверс, сидя на кухне, под мечущейся тенью опьяневшего от света мотылька, одну за другой исключала протозойные заболевания из списка тех, что могли послужить причиной столь странного поведения животных на ферме «Высокий луг».

Нерассмотренной оставалась только одна версия — токсическая субстанция или лекарство, подмешанные чистопородным лошадям и их любимцам. В организм эти продукты могли поступить через случайно или намеренно зараженную пищу.

Но разных животных — лошадей, коз, собак — не кормили одним и тем же. Более того, диета отличалась даже у разных лошадей. Следовательно, заражение было сознательным.

Такое объяснение показалось Камми мелодраматическим и неправдоподобным. Но других вариантов у нее не осталось.

И хотя она придерживалась старомодных методов исследования, предпочитая книги интернетовским источникам, которые зачастую выдавали неверную информацию, пришло время спуститься вниз к компьютеру. Для рассмотрения и отсеивания многочисленных лекарств с их длиннющими списками побочных эффектов и еще большего количества природных и изготовленных человеком ядов требовались специальные программы.

Настенный телефон зазвонил, когда Камми отодвинула стул и поднялась. Она сняла трубку.

— Камми Райверс слушает.

— Привет, док, — поздоровался Грейди Адамс. — Надеюсь, я тебя не разбудил.

— Еще нет и половины одиннадцатого, Грейди.

— Я знаю, что обычно ты встаешь рано. Слушай, можешь приехать ко мне?

— К… сейчас?

— Именно на это я и надеюсь.

— Скажи мне, что с Мерлином все в порядке.

Тремя годами раньше она отдала Грейди волкодава еще щенком.

— Он в такой отличной форме, что ты можешь оседлать его и отправиться на прогулку верхом. Тут другое.

— Что другое?

— Я бы хотел, чтобы ты взглянула собственными глазами. На них. И привези свой саквояж, все необходимое, потому что тебе, возможно, захочется их осмотреть.

— У «них» есть имя?

— В этом-то… Боюсь, что нет. Я никогда не видел ничего подобного. Сейчас они носятся за Мерлином по комнате, и ему, похоже, это нравится.

— Я должна тебя спросить, мебельщик… ты надышался парами шеллака?

— Возможно. А может, я даже его выпил.

Глава 25

Найдя пропитанные кровью перчатки, Генри Ров-рой, с помповиком наготове, обыскал дом, никого не нашел, обыскал вновь. С тем же результатом.

Стул по-прежнему подпирал ручку двери, за которой находилась лестница в подвал. Парадная дверь оставалась запертой. Так же, как дверь из кухни на заднее крыльцо.

Объяснение долго искать не пришлось. У врага был ключ. Несомненно, он нашел его на трупе Джима или Норы.

И пока Генри сидел за кухонным столом, прислушиваясь к звукам в подвале, пил отвратительное вино, которое выжали, скорее всего, из пластмассовых виноградных гроздей, а не из настоящих, его мучитель воспользовался ключом, чтобы спокойно войти через парадную дверь. Оставил на кровати кровавые перчатки, перчатки, в которых Генри перетаскивал трупы, и ушел тем же путем, заперев дверь за собой.

Генри видел, как это делалось, но не понимал, зачем.

Ранее подобное поведение указало на то, что у мучителя юношеское чувство юмора. Но теперь, учитывая, сколь высоки ставки, учитывая, на какой риск шел мучитель ради своих шуточек, такое поведение выглядело неразумным, даже иррациональным.

Если бы кто-то в Вашингтоне прознал про кражу Генри Ровроя, пусть и действовал он в рамках традиций, если бы этот человек выяснил, сколько украдено и каковы намерения Генри, если бы он проследовал за ним на ферму или поджидал здесь его прибытия, здравый смысл говорил о том, что Генри просто бы убили выстрелом в затылок до того, как он осознал бы, что кому-то стало известно о самой краже и о планах превратить эту ферму в убежище.

Вероятно, мучителю требовалось от Генри нечто большее, чем деньги и ферма. Роврой попытался представить себе, что именно, но воображение его подвело.

Чтобы гарантировать, что его враг не сможет войти на кухню, воспользовавшись ключом, Генри подпер ручку кухонной двери стулом, который отодвинул от стола. Еще одним стулом он точно так же заблокировал парадную дверь.

Генри видел себя монстром безграничной жестокости, действующим исключительно в собственных интересах, чья абсолютная аморальность гарантировала, что он без колебания примет наилучшее для себя решение. Теперь же ему с неохотой приходилось признавать, что он тем не менее мог допускать ошибки.

Во-первых, он обращался в компанию, обеспечивающую техническую помощь на дороге и препятствующую угону автомобиля. Специальное устройство, установленное в «Лендровере», позволяло связываться с оператором в режиме реального времени в случае поломки, аварии и других чрезвычайных обстоятельств. Сделал он это для того, чтобы получать надежную информацию о лучших ресторанах и отелях, где он мог поесть и провести ночь по пути на Запад.

В вашингтонских кругах, в которых он вращался, были люди, способные взломать банки данных компьютеров спутниковых служб и проследить за ним по сигналу транспондера, установленного в его «Лендровере».

Он купил «Лендровер» по поддельному удостоверению личности и оплатил переводом со счета банка на Бермудах, куда деньги поступили от французской фирмы, разрабатывающей рисунки на материи. Фирма эта была подставной компанией, действующей в интересах несуществующей текстильной фабрики на Филиппинах, которая принадлежала богатому гонконгцу. Этого гонконгца не могли допросить или вызвать в суд, потому что породило его богатое воображение Генри.

Вероятно, ему следовало купить подержанный внедорожник на имя какого-нибудь бездомного, заплатив наличными, и поехать на Запад, вырядившись типичным принадлежащим к среднему классу туристом, перебиваясь булочками с повидлом, биг-маками и пирожками с неизвестно каким мясом, ночуя в дешевых мотелях, где человека подстерегала смерть как от полчищ клопов-мутантов, так и от безвкусного интерьера: негодование, вызванное одним только видом номера, могло привести к разрыву в мозгу какой-нибудь важной артерии.

Даже за тысячу лет никто в вашингтонских кругах не додумался бы до того, чтобы искать его — или любого из принадлежащих к их кругу — в таком автомобиле и в таких заведениях. Они все получили образование высочайшего уровня, в жизни все придерживались одинаковых стандартов и ожидали, что никто и никогда эти стандарты не нарушит.

Принадлежность к элите подразумевала определенный образ мышления. Но теперь Генри понимал: принадлежность эта интеллектуально расслабляла, лишала способности прибегать к каким-то нестандартным ходам. Он думал, что поднялся над прошлым, освободив внутреннего монстра от всех сдерживающих пут, и однако он спланировал свой побег из Вашингтона совсем как поездку в Хэмптоне^[312] в те, не столь уж далекие времена, когда мир еще не скатывался в пропасть.

Его мучитель, наоборот, сохранил способность мыслить нестандартно. Этот сукин сын хотел получить от него что-то еще, помимо денег и фермы, и он добивался этого стратегией и тактикой, которая ставила Генри в тупик и выводила из себя.

Генри требовалось перестроить мышление. Ожидать неожиданное. Представлять себе непредставляемое.

Взяв мешок для мусора из коробки, которая стояла в одном из кухонных шкафчиков, Генри вернулся в спальню. Положил пропитанные кровью кожаные перчатки в мешок, мешок — на кресло.

Снял окровавленное покрывало с кровати и отложил в сторону, чтобы потом постирать. Напомнил себе, что выживание требует перестройки мышления. Ожидать неожиданное. Представлять себе непредставляемое. Он попытался подумать о чем-то непредставляемом, чтобы на конкретном примере понять, о чем речь.

Но, окончательно и бесповоротно превращаясь в монстра, он не мог подобрать пример непредставляемого, ни один мотив или действие не шокировали его, не выглядели для него инородными. Он мог переступить через любые границы.

А потом перед его мысленным взором возник образ брата, получившего пулю в лицо. Он увидел, как это происходило. Потом увидел брата, лежащего на полу амбара, с изувеченным лицом.

Все это он мог себе представить.

А потом увидел то, чего не случилось: залитые кровью глаза очистились, ожили, к ним вернулась способность видеть.

Нет. Такое не было непредставляемым. Такое называлось иначе — невозможным. После смерти не возвращались, потому что не существовало места, откуда можно было вернуться после смерти.

Поэт Эмерсон, дедушка современных интеллектуалов, говорил: «Доверяй своей воле, доверяй силе воли, и все будет возможно». Он сказал: «Что человек делает, то его». Он говорил, что людям не нужны надежда и страх, подразумевая надежду вне человека, подразумевая страх вечных последствий.

Генри мог бояться не своего убиенного брата, а только неведомого мучителя, который, когда тайное станет явным, окажется человеком, таким же, как он сам, а не его близнецом, вернувшимся к жизни. Человеком, который рассуждал так же, как и он, человеком, чуждым каких-либо суеверий.

Из подушек и одеял он соорудил муляж спящего, накрыл его одеялом.

На кухне убрал стул из-под ручки двери, ведущей за заднее крыльцо. Убрал стул, который подпирал ручку парадной двери. А вот стул у двери в подвал пока оставил на месте.

Пусть мучитель вновь войдет в дом. На этот раз он, Генри, приготовится к встрече.

Глава 26

В столь поздний час сельские дороги пустовали. Мощные грузовики не везли срубленные стволы деревьев на лесоперерабатывающие заводы и не возвращались за новым грузом.

Фары «Эксплорера» выхватывали из темноты побеленные изгороди лугов или стволы деревьев, подступающих к обочине.

На фоне неба темнели силуэты заросших лесом гор, высоко над головой луна плыла среди моря звезд.

Добравшись до подъездной дорожки к дому Грейди, Камми свернула на нее, объехала дом, припарковалась во дворе.

В тех случаях, когда она приезжала к обеду, ели они за столом на кухне, вот и постучалась она, по привычке, в дверь черного хода, а не в парадную.

Они с Грейди были друзьями. Ни один мужчина — или женщина — не мог стать в ее жизни кем-то еще, но она считала Грейди Адамса особо хорошим другом.

Он знал, какие вопросы можно задать, а от каких лучше воздержаться. Он понимал, что любопытство надобно утолять далеко не во всем.

Возможно, они так хорошо ладили и потому, что она тоже знала, где нужно остановиться. Не рассматривала друга как психотерапевта, который должен ее излечить, и сама не считала себя таким психотерапевтом для Грейди.

У них было много общего, но делились они друг с другом далеко не всем. Собственно, чем больше люди знают о твоем прошлом, тем меньше видят тебя такой, какая ты сейчас, и тем в большей степени воспринимают тебя такой, какой ты была и давно уже быть не хочешь.

Ни слова, ни время не лечат. Лечит только жизнь, если лечение вообще возможно, жизнь, которой ты живешь, насколько можешь жить, со всеми приобретенными привычками и намерениями, не до конца ясными даже тебе, жизнь сквозь время и за временем, где уже больше не нужны ни терапевты, ни хирурги, чтобы унять боль или вырезать ее.

Камми взяла с собой медицинский саквояж. Когда поднималась на крыльцо, Грейди открыл дверь.

Как и всегда, внешне он ей понравился: крупный, чуть грубоватый, с волевым подбородком, решительным ртом и добрыми глазами. Доброта эта была на виду, точно так же, как синева радужек.

Некоторые могут утверждать, что доброта не читается в глазах доброго человека, точно так же, как злость не читается в глазах злого. Но Камми сразу видела и первое, и второе: зло — потому что натерпелась от него, доброту — потому что очень долго жила в ее отсутствие, и когда доброта появлялась, сразу подмечала ее.

Она читала о мужчине по имени Гомер, который в шестилетнем возрасте перенес загадочное неврологическое заболевание и на тридцать последующих лет напрочь лишился обоняния. И однажды, ему шел уже тридцать седьмой год, когда сорвал розу, чтобы полюбоваться ее видом, красотой лепестков, обоняние разом вернулось к нему. Шок был таким сильным, что Гомер рухнул на землю, потеряв сознание. А в последующие годы, различая уже все запахи, он оставался особенно чувствительным к аромату роз. О цветущем кусте узнавал за два квартала и, еще не войдя в цветочный магазин, мог сказать, есть в нем розы или временно отсутствуют.

И доброту в глазах этого мужчины Камми видела так же ясно, как Гомер распознавал розы на расстоянии или за плотно закрытыми дверями.

На этот раз, когда Грейди здоровался с ней, она увидела не только доброту, но и кое-что менее знакомое: детское волнение и изумление.

— Мне следовало лучше тебя подготовить.

— Подготовить меня?

— По телефону. К этому.

— Я принесла медицинский саквояж. — Она прошла на кухню.

— Я не об этом. Подготовить в другом смысле. — Он закрыл дверь. — Хотя я не уверен, что такое возможно. Я хочу сказать, подготовиться. К такому.

— Ты заговариваешься?

— Если послушать, то да. Многое произошло. Я не знаю, как это все понимать. Как с ними быть. Может, ты поймешь. Они в гостиной.

Камми последовала за ним, пересекая кухню. У самого коридора Грейди остановился. Она чуть не ткнулась ему в спину.

Он повернулся к ней:

— Я даже боюсь вести тебя туда.

— Боишься… почему?

— Может, ты не удивишься. Может, у тебя найдется для них слово. И тогда это будет не нечто. А пока это нечто. Я хочу сказать, нечто необыкновенное. Но откуда мне это знать? Я слишком много говорю, да?

— И на тебя это совершенно не похоже.

— Они съели моих кур. И долю Мерлина тоже. Я предполагаю, что это они. Доказательств у меня нет.

— Я здесь не для того, чтобы арестовать их.

— Но кто еще мог их съесть? Может, тот, кто включал свет в мастерской.

Не понимая, в чем дело, Камми тем не менее решила подыграть.

— Может, выключатели в мастерской пахли, как куры? Это послужит каким-то доказательством?

Грейди отвернулся от нее, потом вновь повернулся к ней лицом.

— Мне без разницы, они съели кур или нет. Меня удивляет другое — они сразу вошли. Я хочу сказать, в дом. Дикие животные не так смелы.

Он вновь двинулся к гостиной. Но через три шага остановился, обернулся к ней. Она врезалась в него. Грейди одной рукой поддержал ее.

— Дикие, смелые, но неопасные. Даже наоборот. Почти ручные. Словно чьи-то домашние любимцы.

Отпустил Камми и пошел дальше.

Опасаясь, что он вновь внезапно остановится, Камми не сдвинулась с места.

Он оглянулся уже в арке, которая вела в гостиную.

— Чего ты ждешь? Иди, иди.

В гостиной Мерлин сидел на полу. Посмотрел на Камми, его хвост дернулся, но он не поспешил к ней, как бывало обычно. Его внимание целиком и полностью занимали два существа, которые расположились перед ним на диване.

Размерами с шестилетних детей, они сидели, как могли сидеть дети, не на задних лапах, как собака или кошка, но на заду, опустив ноги вниз.

В передних лапах каждое существо держало собачью игрушку и с интересом ее разглядывало. Желтую плюшевую утку, пурпурного плюшевого кролика.

Они и сами напоминали плюшевые игрушки: с густой блестящей белоснежной шерстью, с лишенными шерсти угольно-черными носами, губами, лапами.

— Ну? — спросил Грейди. — Это нечто? Это нечто или нет?

Камми посмотрела на него. Кивнула. Обрела голос.

— Да. Нечто, будь уверен.

Она поставила на пол медицинский саквояж. Ноги стали ватными. Она села на подставку для ног напротив животных. Присмотрелась.

Черепа круглые, а не удлиненные, будто у собак, морды плоские в сравнении с собачьими. Носы и губы скорее кошачьи. Выдр они напоминали больше, чем кошек, но выдрами они не были.

Головы в сравнении с телом у них были побольше, чем обычно у животных, поэтому огромные глаза не казались ни гротескными, ни выпученными. Когда животные моргали, Камми видела, что веки у них такие же черные, как носы и губы.

Эти существа отличались от млекопитающих и многим другим, но прежде всего внимание Камми приковали глаза.

У некоторых животных, ведущих ночной образ жизни, скажем, обитающих в африканском буше, глаза достаточно большие в сравнении с телом. Но она не могла назвать ни одного с такими огромными глазищами.

— Большие глаза для ночного видения необязательны, — рассуждала Камми, обращаясь не только к Грейди, но и к себе. — Животные, которые могут бодрствовать как ночью, так и днем, подобно кошкам и собакам, хорошо видят в темноте. Потому что у них большие зрачки и множество фоторецепторов в радужках.

В глазах многих животных белки не такие большие, как у человека. У большинства собак белки становятся видимыми, лишь когда животное смотрит вбок. А у пары, что сидела на диване, белки, похоже, вообще отсутствовали.

— Радужка, окрашенная часть глаза, полностью покрывает глазное яблоко, — отметила Камми.

Только это указывало на структурные отличия от глаз других животных. Роговица, похоже, по сложности строения превосходила и человеческий глаз. Передняя и задняя камеры с внутриглазной жидкостью наверняка имели иную форму и сообщались с радужкой во весь глаз не так, как в глазах у человека.

Будучи ветеринаром, Камми хотелось изучить их с более близкого расстояния, но при этом ее сдерживало изумление, потрясение, подействовавшее и на сердце, и на разум. Засосало под ложечкой, ладони вспотели, руки задрожали.

Животные трясли-нюхали-жевали плюшевые игрушки. То, что держало утку, предложило ее другому и получило в порядке обмена кролика.

Мерлин качал хвостом, словно довольный тем, что им нравились его игрушки.

Изумление, которое сокрушило Камми, не так уж и отличалось от ее ощущений на ферме «Высокий луг», когда она оказалась среди застывших животных. Но слово «изумление», пожалуй, не соответствовало ее чувствам. Требовалось более сильное слово. Но пока оно ускользало от Камми.

Наверное, эти глаза многим отличались от глаз других животных, но наибольшее впечатление, помимо размера, производил их цвет. Золотистый оттенок не был однородным. Цвет менялся от золотой пыли ко льну, к янтарю…

— Радужки вроде бы без радиальных линий, — сказала она.

— Без чего? — переспросил Грейди, устроившийся на подлокотнике кресла.

— Без радиальных линий. Темные и светлые полоски мускульной ткани, которые расходятся от центра радужки. Иногда, когда свет играет в светлых глазах, они кажутся ограненными, как драгоценные камни, сверкают.

— Понятно. Само собой. Радиальные линии.

— Здесь их нет. И глаза такие необычные. Я бы очень хотела взглянуть на них через офтальмоскоп.

— Думаю, они тебе позволят.

Камми подняла руку, чтобы показать, как дрожат пальцы.

— Ты же их не боишься? — спросил Грейди.

— Нет. Нет, они кажутся смирными. Просто… просто что они могут означать. Господи.

— Что? Что ты думаешь?

— Я ничего не думаю.

— Нет, что-то ты думаешь.

— Нет. Не знаю. Но они точно что-то означают.

— Я же сказал тебе, что они нечто. Но думал, ты подскажешь, что именно.

— Не подскажу. Я не знаю, что.

— Я думал, ты предложишь хотя бы версию.

— Я ветеринар. Теория — не по моей части.

Грейди встал.

— Сейчас я погашу свет. Подожди, увидишь их глаза в темноте.

Существо с пурпурным кроликом нашло кнопку, при нажатии на которую игрушка начинала пищать.

— Подожди, — остановила его Камми.

— Чего подождать?

Игрушка запищала, раз, другой.

Мерлин поднялся, словно писк означал начало игры.

— Их передние лапы. Я сразу и не заметила. Так увлеклась глазами, что не посмотрела на лапы.

— А что с ними?

Игрушка все пищала.

Ноги Камми оставались ватными, но прилив нервной энергии заставил ее подняться.

— Это не лапы. Это руки.

— Да, — кивнул Грейди. — Как у обезьян.

Ладони Камми вдруг вспотели. Она вытерла их о джинсы.

— Нет. Нет, нет, нет. Не как у обезьян.

Глава 27

Генри Роврой, придерживающийся безукоризненных стандартов личной гигиены, мечтал о ванне. По прибытии на ферму он вспотел не единожды.

Он мог смириться с тем, что несколько последующих лет ему придется прожить в фермерском доме, чтобы сойти за Джима, но не собирался превращаться в Великого Немытого, ни интеллектуально, ни физически.

Но с охотящимся на него мучителем он не мог оказаться голым и уязвимым. И шум душа заглушил бы шаги приближающегося врага.

Единственное, что он мог позволить себе, так это вымыть руки. Быстро заполнив раковину водой, Генри закатал рукава.

От мыла исходил дешевый запах, жалкая имитация аромата роз. И пена не шла ни в какое сравнение с той, что давали сорта мыла, к которым он привык. Собственно, эта пена больше напоминала слизь.

Набивая подвал всем необходимым для того, чтобы пережить крушение общества, Генри намеревался запастись подходящими сортами мыла. Не вызывало сомнений, что выбор шампуня, кондиционера, зубной пасты и прочих туалетных принадлежностей Джимом и Норой также определялся их дешевизной, то есть они никуда не годились.

Состояние ногтей угнетало Генри. Чуть ли не под каждый забилась грязь.

Как он мог обедать с такой грязью под ногтями? Или сельский образ жизни без их ведома начинает сказываться на тех, кто приезжает в деревню? Сегодня ты не вычищаешь грязь из-под ногтей, а через неделю жуешь табак и покупаешь комбинезон с нагрудником, потому что такая одежда тебе нравится.

Генри напомнил себе, что должен следить за подсознательным сползанием в трясину деревенской жизни, не отступать от тех высоких стандартов, которым привык следовать.

На полочке для мыла лежала маленькая прямоугольная щеточка со средней жесткости волосками, определенно предназначенная для того, чтобы вычищать грязь, забившуюся после различных работ на ферме в складки кожи на костяшках пальцев и под ногти. Генри воспользовался ею, чтобы вычистить из-под ногтей все лишнее.

Энергично работая щеточкой, он с ужасом осознал, что более не сможет дважды в месяц пользоваться услугами маникюрши. Теперь следить за состоянием и привлекательностью ногтей и кожицы у их основания ему предстояло самому.

Волосы! Он содрогнулся от ужаса, внезапно поняв, что волосы ему тоже придется стричь самому.

В этой местности, в этом королевстве фермеров и провинциалов, он бы, разумеется, мог найти парикмахера, но подозревал, что здешние парикмахеры больше привыкли стричь овец, и рассчитывать он мог только на стрижку «под горшок». Да и в те дни, когда страна погружается в анархию, идти к парикмахеру такая же глупость, как бродить босиком по змеиной яме.

Вода стала грязной, чуть теплой. Он уже почистил четыре ногтя. Опорожнил раковину и наполнил вновь.

Тер, тер, тер. Опять опорожнил раковину, наполнил водой в третий раз.

Когда руки стали чистыми, Генри почувствовал, что освободился не только от грязи, но и от последних, самых цепких остатков суеверий. Он уверовал, что больше не будет страдать от параноидальных фантазий о воскресших мертвецах. Прощай, Джим.

С помповиком в руке Генри еще раз обошел дом.

На кухне посмотрел на полоску света под дверью в подвал (ручку по-прежнему подпирала спинка стула). Его тревожил свет, идущий снизу, где должна была царить темнота… поднимающаяся из подвала, собирающаяся у двери, заслуживающая доверия.

Генри долго простоял, глядя на дверь и с такой силой сжимая помповик, что в какой-то момент ощутил боль в руках.

Он вернулся в спальню, вновь постоял, глядя на спящего псевдо-Генри из подушек и скатанных одеял. Имитация выглядела убедительно.

Зажег ручной фонарик, выключил верхний свет, щелкнув выключателем у двери. Саму дверь оставил открытой. Коридорного света не хватало, чтобы разогнать глубокий сумрак спальни.

С фонариком в одной руке и помповиком в другой прошел в пустую половину стенного шкафа, откуда ранее вынес вещи Норы. Сел на пол спиной к задней стене, оставив открытой изрешеченную дверь. Выключил фонарик.

Снаружи его мучитель мог видеть, что свет горит только в гостиной, остальные комнаты темные. Скорее всего, он почувствовал бы ловушку и остался бы вне дома, дожидаясь, когда Генри выйдет из него. А вот если бы этот сукин сын решился войти в дом, Генри встретил бы его во всеоружии.

Муляж под покрывалом выглядел как спящий человек.

Если бы мучитель вошел в комнату, включил свет и принялся стрелять в псевдо-Генри, истинный Генри открыл бы ответный огонь из стенного шкафа и отправил бы мучителя к праотцам.

Сидя в темноте, Генри подумал о муляже на кровати. Ясно представил себе, как он выглядит.

Изготовленный из подушек и скатанных одеял, муляж совершенно не отличался от настоящего спящего человека. Совершенно не отличался.

Генри знал, что спящий — всего лишь подушки и одеяла, ничего больше, потому что сам складывал муляж. Он знал. Только подушки и одеяла.

Генри прислушивался к звуку открываемой двери. Прислушивался к осторожным шагам незваного гостя. Прислушивался к скрипу пружин кровати под телом спящего.

Ничего. Ничего. Ничего. Пока ничего.

Глава 28

Для Камми Райверс, внезапно осознавшей, какие у существ руки, это открытие стало платяным шкафом, ведущим в Нарнию, смерчем, унесшим Дороти и Тотошку, тем самым моментом, когда выясняется, что мир, который ты хорошо знаешь, к которому ты привык, находится всего лишь в шаге от другой реальности.

Существо с желтой плюшевой уткой тоже нашло скрытую кнопку, которая заставляла игрушку пищать: «Квак, квак».

И тут же второе существо ответило писком пурпурного кролика: «Сквик, сквик, сквик».

В радостном предвкушении игры, Мерлин стоял, готовый метнуться в любую сторону, переводя взгляд с одного своего нового друга на другого.

«Квак. Сквик, сквик. Квак, квак. Сквик».

Большую часть детства Камми с нетерпением ждала магического момента, когда волна перемен смоет то, что было всегда, а все невозможное в мгновение ока станет возможным. Перестала ждать, взрослея, даже до того, как закончилось ее горькое детство, а теперь обнаружила себя на пороге события, потенциально столь знаменательного, что оно могло заставить ее по-новому взглянуть на свое прошлое, затуманить яркость воспоминаний о страданиях, открыть дверь, переступив порог которой она стала бы другим человеком.

«Сквик. Квак. Сквик. Квак, квак, квак».

Слова «нечто удивительное» не могли описать это чувство — эмоциональное и чисто физическое, — которое переполняло ее целую минуту, и правильное слово более не ускользало от нее. Но она боялась произнести его даже про себя, думая, что этим все сглазит и момент, казавшийся знаменательным, превратится в повседневный.

«Сквик, сквик, Квак. Сквик. Сквик. Квак».

Вновь усевшись на скамейку для ног, Камми не могла оторвать взгляд от рук животных, сжимающих игрушки.

— Нет, не как у обезьян. Их более сотни видов, у некоторых руки вместо лап, но на этих руках не всегда есть большие пальцы.

Грейди поднялся с подлокотника кресла, на котором сидел, подошел к Камми, опустился на колени рядом со скамейкой для ног.

— У этих ребят есть большие пальцы.

— Да. Да, точно есть. И у некоторых обезьян большие пальцы помогают им держать различные предметы. Но только капуцины^[313] и, возможно, еще один-два вида могут что-то держать большим и указательным пальцами.

«Сквик. Квак. Сквик, сквик. Квак, квак».

Одно из животных тихонько пофыркивало, определенно выражая радость, оба улыбались друг другу.

Превратив пол в литавры, Мерлин выбежал из комнаты.

— Из всех обезьян только у капуцинов и, возможно, у мартышек подвижность большого пальца достаточно велика, чтобы прикоснуться к паре других пальцев.

Грейди, считая: «Один, два, три, четыре», поочередно коснулся большим пальцем правой руки остальных.

— Я не знаю ни одной обезьяны, способной на такую ловкость пальцев, — указала Камми. — Многие обезьяны ничего не могут держать большими пальцами. Просто сжимают предмет между четырьмя остальными пальцами и ладонью.

— В любом случае эти ребята — не обезьяны, — резонно заметил Грейди. — Нет в них ничего от обезьян.

— Определенно не обезьяны, — согласилась Камми. — У некоторых лемуров достаточно подвижные кисти, но эти кисти не похожи на кисти лемуров.

— И у кого такие кисти, как у них?

— У нас.

— Помимо нас.

— Ни у кого.

— Это, должно быть, нечто.

— Да. Это оно.

Выбрав нужную игрушку из ящика на кухне, волкодав вернулся в гостиную, неся в пасти плюшевого енота.

Животные на диване с интересом посмотрели на сокровище с хвостом-колесом.

Надеясь сподвигнуть их на игру, Мерлин прикусил енота, и тот запищал, точь-в-точь как пурпурный кролик.

Словно разочарованные тем, что енот не обладает присущим только ему голосом, животные вновь занялись своими игрушками.

— Обрати внимание, что они с ними делают, — сказала Камми.

— На что именно обращать внимание?

— Как гладят они материал.

— А что в этом особенного?

— Посмотри на этого, Грейди. Посмотри, как ему нравится ощупывать резиновый клюв утки.

— А Мерлину нравится его жевать. И что с того?

— А другой? Видишь? Он водит большим пальцем по носу кролика. Готова спорить, с нами у них есть и еще одно сходство. Помимо формы и предназначения кистей. Изобилие нервных окончаний на подушечках пальцев. Ты знаешь, в сравнении с другими видами у человека очень развито осязание. На Земле это уникальное явление.

— Я этого не знал.

— Теперь знаешь. Уникальное на Земле. Или было уникальным.

Одно из существ зашвырнуло пурпурного кролика через гостиную, словно игрушка ему надоела. Кролик ударился о каминную плиту и упал у очага.

Мерлин бросил енота и побежал за кроликом.

Второе существо зашвырнуло утку в дальний угол комнаты.

Волкодав схватил кролика, бросил, метнулся за уткой.

Одно из животных взялось за диванную подушку, вероятно, хотело посмотреть, что под ней.

Второе заинтересовала Камми. Оно сползло на самый край дивана, наклонилось вперед, уставившись на женщину.

Зрачки по центру прекрасных золотистых глаз были не черные, а темно-медные.

Мерлин вернулся с уткой. Игрушка в его пасти дважды пискнула, но ни одно из существ не захотело поиграть.

— Мы должны дать им имена, — сказала Камми. — Без этого просто нельзя.

— Я не даю имя каждому животному в лесу.

— Они не в лесу. Они здесь.

— Возможно, ненадолго.

— Ты понимаешь, что происходит?

— Пытаюсь.

— Они въехали в дом.

— Дикие животные не могут просто «въехать».

— «Дикие» к ним не подходит. Ты сам говорил, что они почти ручные, словно чьи-то домашние любимцы.

— Да. Говорил. Ты думаешь, они — чьи-то домашние животные?

Камми покачала головой:

— Нет. Они не домашние животные. Но они — нечто.

— Мы не продвигаемся вперед. Вновь вернулись к идее «нечто».

Обнаружив, что ни один из его новых друзей не испытывает желания побегать с ним, Мерлин направился к Камми, по пути покусывая утку и заставляя ее пищать.

Она почесала ему голову, но не более того.

— Не сейчас, красавец ты мой.

Камми не могла оторвать глаз от животных. И чем больше смотрела на них, тем сильнее они интересовали ее.

Их ноздри часто подрагивали, тем самым предполагая, что в носовых каналах много кровеносных сосудов и нервных окончаний, как и в носах собак, и это указывало на острый нюх. Зубы у них были, как и у любого всеядного животного, вполне человеческие по форме, остроте, расположению. Несмотря на маскирующую шерсть, лицевые мускулы обеспечивали широкий диапазон выражений. Пальцы ног длиной превосходили человеческие, один, похоже, выполнял роль большого пальца руки, достаточно функциональный для того, чтобы они могли ловко лазать по деревьям.

С каждым новым открытием Камми все больше оживлялась. Идеи, вопросы, предположения, ведущие к новым вопросам, сплошным потоком струились в голове. Одна идея высекала искру другой, третьей, четвертой.

Камми указала на животное, которое теперь сидело на самом краешке дивана и пристально смотрело на нее.

— Она настолько таинственная, что я собираюсь назвать ее Тайной.

Поскольку половые органы полностью были скрыты шерстью и складками кожи, Грейди спросил:

— Откуда ты знаешь, что это самка?

— Только предполагаю. Но она чуть меньше другого. И хвост у нее не такой пушистый.

— Петух, конечно, выглядит ярче курицы, да?

— Это свойственно многим животным, но не всем. У золотистых ретриверов хвосты кобелей более пушистые, чем у сук.

Тайна соскользнула с дивана, на все четыре лапы (ноги и руки), склонила голову набок, продолжая изучать Камми.

Второе животное тут же переключилось на диванную подушку, на которой только что сидела Тайна, и подняло ее, чтобы посмотреть, что под ней.

— Ты думаешь, что тот, кто сейчас ищет завалившуюся мелочь, самец?

— Я в этом более чем уверена. Но имена иной раз дают одинаковые что самкам, что самцам. Я собираюсь назвать его Загадочным.

— Тайна и Загадочный. Полагаю, лучше, чем Эбб и Фло^[314].

— Суд должен запретить тебе давать клички животным.

— Я по-прежнему думаю, что Мерлину очень подошла бы кличка Говард.

— Но ты-то собирался назвать его Сосунком.

— Только для того, чтобы ты не возражала против Говарда.

Камми указала на самку:

— Тайна. Это ты. Но у каждой тайны есть разгадка. Вроде бы для того, чтобы подтвердить вывод, что

животные эти не дикие, что они знакомы с людьми, Тайна подбежала к скамейке для ног, забралась к Камми на колени и свернулась на них клубочком, словно

комнатная собачка, а не крупное, весом в пятьдесят фунтов, животное.

Смеясь, Камми погладила Тайну по шерсти и радостно вскрикнула, удивившись ее плотности и поразительной мягкости.

— Грейди, потрогай.

Он опустил руку на Тайну.

— Такая мягкая, как норка.

— Мягче норки, — не согласилась Камми. — Мягче горностая. Мягче чего бы то ни было.

Под ласковыми руками Камми Тайна замурлыкала от удовольствия.

— Посмотри на себя, — сказал Грейди. — Ты светишься.

— Я не свечусь, — запротестовала Камми.

— Никогда не видел, чтобы ты так светилась.

— Я не лампочка.

— Лицо у тебя — будто у святой на иконе.

— Я не святая.

— Но ты все равно светишься.

Глава 29

Случилось это после полудня, и остаток дня и вечер Том Биггер думал только об этом, прежде чем решил, что нужно делать.

Когда это произошло, он блевал в контейнер для мусора.

Практически бесшумно, без единого пронзительного крика, стая чаек возникла словно ниоткуда, крылья секли воздух над самой его головой. Он наклонился, повернулся, посмотрел вверх, на солнце, и этого хватило, чтобы вызвать головокружение и тошноту.

Контейнер для мусора стоял в шаге от него. Если бы не это, в таком состоянии он мог бы наблевать на свои ботинки. Такое с ним уже случалось.

Контейнер поставили на маленькой площадке отдыха у прибрежной автострады. Две бетонные скамьи позволяли полюбоваться океаном, залитым солнцем, и плавным изгибом береговой линии.

Иной раз, в дни, когда он выглядел более-менее пристойно, Том поднимался на площадку с берега, чтобы просить милостыню у туристов, которые останавливались на площадке, чтобы пообщаться с природой. Если он пытался просить милостыню, когда выглядел сущимоборванцем, туристы предпочитали не выходить из автомобилей.

Фамилия Биггер^[315] больше подходила ему в молодости. В сорок восемь лет он весил футов на пятьдесят меньше, чем в те давние дни, хотя при росте в шесть футов и пять дюймов по-прежнему возвышался над большинством людей. Ширококостный, с запястьями, толстыми, как рукоятка топора, со здоровенными кулачищами, он мог уложить за землю любого, а лицо однозначно говорило о том, что с ним лучше не связываться.

Трижды за последние годы, когда ненависть к себе становилась слишком сильной и сдержать ее не удавалось, он принимался вколачивать массивные кулаки в собственное лицо, пока боль не лишала его чувств. Всякий раз кто-то находил его и вызывал «Скорую помощь».

Он соглашался на лечение, но отказывался от пластической хирургии. Разве что вставлял зубы. Он хотел выглядеть так, как себя чувствовал: сломавшимся, ни

на что не годным человеком. Хотел, чтобы люди видели его сущность и выражали или жалость, или презрение.

Унизительное положение позволяло обращать раздражительность исключительно на себя. Он боялся, что придет день, когда его злоба превратится во враждебность к другим и он набросится на оказавшегося рядом человека. Он страшился насилия, которое мог совершить, боялся превратиться в монстра.

Когда он просил милостыню, то держал в одной руке табличку с надписью, указывающей, что он ветеран, чудом выживший после взрыва бомбы в одном из ближневосточных конфликтов, но на самом деле он был ветераном войны внутри себя.

В тот день, побрившись, вымыв голову в море, одетый в мятые брюки цвета хаки и пеструю гавайскую рубашку, Том выглядел достаточно презентабельно, чтобы за три часа заработать тридцать долларов с мелочью.

Он пребывал в одиночестве на площадке отдыха, когда чайки спикировали на него, что привело к головокружению и тошноте, после чего он и блеванул в мусорный контейнер.

Желудок очистился, он достал из кармана бутылку текилы, чтобы изгнать мерзкий привкус изо рта. Все произошло, когда он поднес бутылку к губам.

После того как к Тому вернулась способность двигаться, он пошел на север от площадки отдыха, и там, где обрыв уступил место крутому каменно-песчаному склону, спустился вниз, с трудом удержавшись на ногах. И уже на пляже понял, что не глотнул текилы и лишился бутылки.

Несколько месяцев он жил в пещере глубиной в десять футов у подножия обрыва, аккурат под площадкой отдыха. Там, вместе со спальным мешком и небогатыми пожитками, он держал запас текилы и жестянку с самокрутками из синсемиллы^[316].

В последние годы он больше пил, чем курил. Теперь хотел совместить первое со вторым, чтобы поскорее забыться.

Однако, в первый раз на своей памяти, отказал себе в том, чего хотел. Вместо этого, полностью одетый, вошел в море и сел там, где прибой мягко разбивался о его грудь.

На этом участке побережья, принадлежащего штату, в силу опасностей, грозивших людям, запрещалось плавать, заниматься серфингом, останавливаться на ночь, ловить рыбу. Но у находящейся на грани банкротства Калифорнии сил хватало только на сбор налогов, и Том не тревожился из-за того, что его прогонит отсюда какой-нибудь береговой патруль.

Административная граница ближайшего города находилась в миле к югу, сам город совсем недавно с оптимизмом смотрел в будущее, но теперь превратился еще в одно место, где люди ждали, пока закончится одно и начнется что-то другое, более худшее. Почти каждый день он появлялся в городе, но никто из его жителей не заходил так далеко на север на своих двоих.

За прошедшие годы ему доводилось жить в самых разных местах: в палатках, дренажных тоннелях, брошенных домах и автомобилях, полуразвалившихся сараях. Он надеялся, что эта пещера под обрывом может стать его последним прибежищем.

Шестью месяцами раньше ему дважды приснился сон о том, что он живет в пещере, расположенной чуть выше линии высокого прилива, с гладкими стенами, где врывающийся ветер иногда говорил многими голосами. В этих снах море вздымалось чудовищной волной и приходило к нему, когда он наблюдал, как вода стремится поглотить звезды.

После второго сна он пришел на побережье и отшагал мили по песчаным пляжам и гальке, пока не нашел эту пещеру с гладкими стенами, которая теперь служила ему домом. Он поверил в обещание цунами и знал, что ему делать: ждать, пока волна придет, чтобы забрать его с собой.

Но случившееся на площадке отдыха все изменило. И теперь он не знал, что ему делать.

Он сидел в воде, пока таял день. Если уж море не поднялось волной, чтобы забрать его, оно хотя бы могло объяснить, что он увидел, что сие означает и что ему делать теперь вместо того, чтобы дожидаться волны.

Дважды люди с площадки отдыха кричали ему. Он их словно и не слышал. Чуть позже двое молодых парней спустились с обрыва, то ли посмотреть, смогут ли они помочь, то ли, что более вероятно, взглянуть, а нельзя ли устроить себе развлечение. Когда они приблизились, один спросил: «Эй, чувак, а где твой серфборд?»

Когда он повернулся, одного вида его лица хватило, чтобы они остановились и, похоже, пожалели о том, что спустились вниз. Во всяком случае, они отступили на пару шагов.

И пока перешептывались, Том поднял из воды руки, чтобы показать им размер своих кулаков.

Молодые люди вернулись на обрыв и больше не возвращались.

Какое-то время спустя Том пересел поближе к обрыву, так чтобы прибой разбивался у его ног.

Ни сумерки, ни ночь не помогли понять, что же он увидел.

В далеком темном море корабельные огни двигались на север, двигались на юг, становились ярче, потом тускнели, растворялись во тьме.

Будто совершив путешествие во времени из доисторического мира, большая голубая цапля появилась к югу от Тома, доисторическое существо ростом в пять футов. Цапля неспешно шагала по мелководью прибоя, попутно кормясь мелкой рыбешкой.

Цапли часто кричат во время охоты. Эта предпочитала тишину.

Птица остановилась около ног Тома, посмотрела на него маленькими круглыми глазками. Вместо того чтобы раскрыть огромные крылья и взлететь или издать агрессивный крик, цапля задержалась лишь на мгновение, а потом двинулась мимо него, на север, острым клювом выхватывая из воды рыбку за рыбкой.

Луна, корабли, охотящаяся цапля вроде бы говорили Тому Биггеру одно и то же: «Поднимайся, иди, не останавливайся».

Внезапно замерзнув, он стянул с себя мокрую одежду, оставил ее на берегу. Переоделся в одну из двух имевшихся у него смен: толстые носки, походные ботинки, джинсы, рубашку из джинсовой ткани.

Положил в рюкзак шесть бутылок текилы, остальные свои пожитки зарыл в песок в глубине пещеры, хотя подозревал, что никогда сюда не вернется.

Спальный мешок, рваный и засалившийся, оставил в пещере, но взял с собой жестянку с самокрутками из синсемиллы и пистолет.

Еще не определившись с маршрутом, он решил последовать за кораблями в море. В этот самый момент в море светились два созвездия корабельных огней. Оба двигались на юг, вот и Том зашагал к городу.

Он не верил, что город — конечная цель его путешествия. Рассчитывал, что по прибытии получит знак и поймет, куда идти дальше.

Иногда он принимал решения, базирующиеся на снах, которые казались вещими, как случилось с поисками пещеры, где он рассчитывал попасть под гигантскую приливную волну. Сны, в которые он верил и которыми руководствовался, всегда вели к смерти, пугающие сны, но при этом и притягательные.

Ранее он не рассчитывал на какие-либо знамения в мире бодрствования. Возможно, не увидел бы их и теперь. Но случившееся на пустынной площадке отдыха перевернуло его представление о действительности. И он не удивлялся, что ему указывает путь повседневное — те же голубые цапли и далекие корабли, потому что самое привычное приобрело теперь большую значимость и требовало толкования.

Влажный плотный песок под ногами. Огромное, укрытое пологом ночи море по правую руку. Над головой жесткое и холодное небо, усыпанное звездами. Слева — суша, автострады и города, люди и их боль, бесконечные возможности, неописуемые ужасы, мир, давно для него потерянный, все, что могло быть его, но так и не стало, а теперь, возможно, будущее, к которому он шел.

Глава 30

Сидя на скамейке для ног, держа Тайну на коленях, Камми начала с пушистых ушей, форма которых напомнила ей цветки лилий, двинулась по шее к плечам, добираясь пальцами до подшерстка, массируя гладкие мышцы существа. Ее удивило то, что она нашла… точнее, не нашла.

— Я не чувствую ни одного клеща. И у нее, похоже, нет блох.

Грейди поморщился.

— Я не думал о блохах и клещах, когда впускал их в дом.

— Ни блох, ни клещей… значит, она не могла бегать по полям и лесам дольше одного дня, скорее всего, провела там меньше времени.

— Когда мы с Мерлином впервые увидели их на лугу во второй половине этого дня, они носились словно угорелые, будто только что обрели свободу. Может, и обрели.

— Ни одной папилломы^[317] или кисты^[318], — доложила Камми.

Она подняла руку к лицу, не обнаружила неприятного запаха, перешедшего с белого меха на ее кожу. Наклонившись, ткнулась носом в меховой живот Тайны.

— Она пахнет свежестью, словно ее только что выкупали и расчесали.

Чувствуя себя забытым, Мерлин бросил игрушечную утку, вскинул большую голову, положил подбородок на грудь Тайны, посмотрел на Камми.

Прежде чем она успела погладить его, Тайна взяла его морду маленькими ручками и начала массировать с обеих сторон, что он считал знаком особого внимания.

— Посмотри, — прошептала Камми, словно громко произнесенное слово могло порушить чары.

— Вижу.

— Не следовало бы ей хоть немного бояться такой большой собаки?

— Не думаю, что она чего-то боится, — ответил Грейди. — Не думаю… ладно, по-моему, она вообще не знает, что чего-то следует бояться.

— Какая странная идея.

Он нахмурился.

— Да. Пожалуй. Но в этих двоих есть что-то такое… что-то убеждает меня, что они никогда не знали настоящего страха.

— Если это правда, — Камми по-прежнему наблюдала, как Тайна массирует морду Мерлина, — тогда это будет их главным отличием. Всему живому ведом страх.

Оставив подушки в полном беспорядке, Загадочный спрыгнул с дивана и направился к столу Стикли, который Генри смастерил в первые месяцы после возвращения в горы. Изящному столу из орехового дерева с бронзовой фурнитурой и инкрустированному пьютером^[319].

Загадочный сел на задние лапы и одним пальцем принялся постукивать по качающейся медной ручке правой дверцы, которая мелодично отзывалась, ударяясь о щиток, к которому крепилась.

Лежа на коленях Камми, Тайна оттолкнула Мерлина и подняла голову, чтобы посмотреть, чем занимается ее спутник.

Загадочный повернулся к ней.

На мгновение их взгляды встретились.

Загадочный переместился к левой дверце, также начал постукивать по качающейся ручке. Вновь повернул голову к Тайне.

Как и прежде, она встретилась с ним взглядом, а потом, после короткого колебания, он отвернулся от стола.

То ли выражением лица, то ли каким-то движением, не уловленным Камми, животные определенно обменялись мнением на предмет стола.

Грейди пришел к тому же выводу.

— И как это понимать?

Загадочный прыгнул к пурпурному зайцу, схватил его зубами, выбежал из гостиной в прихожую, помчался по лестнице, на ходу заставляя игрушку пищать.

Радуясь возможности поиграть, Мерлин устремился в погоню.

Глава 31

Обосновавшись в стенном шкафу спальни, Генри Роврой прислушивался к движению в доме и старался не думать о теле, которое лежало на боку в кровати. Тело-то не настоящее, всего лишь муляж, им же и сделанный из подушек и одеял, придуманная им обманка, не больше и не меньше.

Никто не мог войти в дом, засунуть составляющие муляжа под кровать, скользнуть под одеяло, занять место псевдоспящего. Генри бы услышал и застукал незваного гостя за этим занятием.

Разумеется, «уложив» муляж в постель, он провел полчаса в ванной, вычищая грязь из-под ногтей. Стоял у раковины, спиной к двери, и не мог видеть спальню.

Далее, во время последнего обыска дома он долго стоял перед дверью в подвал, глядя на полоску света под ней, ловя ухом любой звук, доносящийся снизу. С этого места он бы сразу пресек попытки войти в дом через дверь черного хода, но не услышал бы и не увидел незваного гостя, если бы тот вошел через переднюю дверь.

— Нелепо, — прошипел Генри в темноте стенного шкафа, той его половине, где раньше висели вещи Норы.

Его безлицый мучитель был смел, но не безрассуден. Умный человек никогда бы так не подставился, занимая место муляжа.

Только псих мог пойти на такое, псих или тот, кто не боится смерти, потому что…

— Вот этого не надо, — прошептал он сам себе.

Но слова «безлицый мучитель» уже промелькнули в сознании, а потому мысли покатились в этом направлении, как сходящая по склону лавина. Его брат, Джим, стал безлицым, потому что ему выстрелили в лицо, и Джим не боялся смерти, потому что уже умер.

С такой логикой Генри вышибли бы из Гарвардского общества дебатов.

Чтобы отвлечься от этой идиотской версии, Генри попытался представить себе любимую женщину — шеф-повара, распростертую на кровати, с привязанными к четырем стойкам руками-ногами, с особой конструкции зажимами на выступающих частях ее обнаженного тела, с цепью-удавкой на шее.

Он всегда гордился своим богатым воображением. А тут его ждал неприятный сюрприз: он обнаружил, что не может нарисовать в уме желанные сцены садистского секса, не видя перед собой эту женщину.

Конечно же, он не мог нести вахту, поставив рядом включенный телевизор, настроенный на канал «Фут нетуок», рассчитывая, что незваный гость его не заметит.

Если он рассчитывал, что в ближайшие годы его основным развлечением станет женщина из картофельного погреба, имело смысл посадить на цепь не одну женщину, а больше. Чтобы гарантированно избавиться от скуки, ему предстояло соорудить пару дополнительных камер и в каждой держать по женщине.

Продав всех отравляющих жизнь кур или избавившись от этих квохтающих существ каким-то другим способом, он мог бы герметично изолировать курятник и разбить его на несколько камер. И амбар. Стойла для лошадей без труда переоборудовались в камеры, а в большом помещении хватало места для дополнительных камер, если б только у него хватило сил и времени на их строительство.

Генри подумал, как ему будет уютно в доме зимними ночами от осознания того, что в амбаре заточено целое стадо красивых женщин, компанию которым составляет разве что кот. Каждая в спальном мешке, на соломе, со скованными руками и ногами, и ей снится день, когда придет ее очередь встречи с хозяином. Утром он будет приводить (босиком по снегу) выбранную им даму в дом, где она приготовит ему завтрак, а на такое не способна ни одна корова. Потом он поест, а она будет сидеть у стола голая и рассказывать последние сплетни, которые ходят среди девочек. После завтрака он ее использует, дав волю всем своим садистским наклонностям, и, в зависимости от настроения, убьет или отправит обратно в камеру.

В свои тридцать семь лет он чувствовал себя молодым и не жаловался на потенцию, но понимал, что возможности его не безграничны. Вот и подумал, что неплохо бы запастись не только едой и питьем, но и парой тысяч таблеток виагры. Препарат, скорее всего, сохранит свои полезные свойства, если покупать его в вакуумных упаковках по десять штук в каждой и хранить в морозильнике. С ним ничего не будет, если только не случится полный коллапс цивилизации, сопровождаемый прекращением производства и подачи электроэнергии. К счастью, Джим обзавелся работающим на пропане генератором, и полдюжины баллонов со сжиженным газом уже стояли в амбаре. Если добавить баллонов и использовать генератор только для обеспечения работы морозильника с виагрой в теплое время года, он мог долгое время ни в чем себе не отказывать.

Правда, в этот самый момент мертвый Джим мог выводить из строя генератор.

— Да что это со мной? — спросил Генри темноту и тут пожалел об этом, испугавшись, что ему ответит знакомый голос.

Но, разумеется, мертвецы отвечать не могут, вот и Генри не получил ответа на заданный им вопрос. Но сам факт, что изо всех сил подавляемая суеверность дала о себе знать, очень огорчил его.

Ни один мертвец никогда не возвращался к жизни, ни граф Дракула или Иисус Христос, ни Лазарь или легионы каннибалов в фильмах Джорджа Ромеро. Мертвые оставались мертвыми, живым предстояло стать мертвыми в будущем, и само будущее тоже ждал конец, в жаркой смерти Вселенной и превращении времени в ничто. Люди — всего лишь плоть, никакой души после смерти тела не остается, никто не возвращается из мира мертвых, потому что некому возвращаться и неоткуда, и, это главное, человек живет от рождения и до смерти, а потом уходит в никуда, исчезает разом и полностью.

Чтобы не думать о Джиме, Генри, будучи интеллектуалом, решил сосредоточиться на уроках гениев интеллекта, работы которых служили ему путеводной звездой. Он поразмышлял над бессмертным творением Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану», в котором блестяще высмеивались евреи и иудейская вера, пародировались псалмы, Бог низводился до Лорда, а Лорд насмешливо переименовывался в Лауда. «Loud, hear us! — процитировал Генри роман Джойса. — Loud, graciously hear us!»^[320] — и рассмеялся. Он сосредоточивался на мудрецах: на Джеймсе Джойсе, Зигмунде Фрейде, Карле Марксе, Марселе Дюшампе, Ральфе Уолдо Эмерсоне, этой Мадонне, которая на самом деле Чикконе, на Бертольте Брехте, Жаке Дерриде, Мишеле Фуко, Питере Сингере, Фридрихе Ницше и многих, многих других, всех таких умных, таких проницательных, таких храбрых. Воспоминания об их произведениях с легкостью отвлекли его от мыслей о Джиме, не просто отвлекли, но привели к тому, что произведения эти, навсегда запечатленные в памяти, слились в монотонный гул, который и усыпил его.

Приснился ему Джим.

Глава 32

Волнения этого вечера, финальные гонки по двум этажам с Загадочным привели к тому, что Мерлину захотелось справить малую нужду. Он проинформировал об этом людей, пристально посмотрев на Грейди. Взгляд этот Грейди называл «предупреждением о потопе».

Без сомнения, Тайне и Загадочному тоже требовалось посещение туалета, но на кухне, когда Грейди уже собрался открыть дверь всей троице, Камми остановила его.

— Подожди, сначала надо их сфотографировать, на случай, если они не вернутся.

— Ты вроде бы сказала, что они вселились в дом.

— Вселились. Я в этом совершенно уверена. Но на всякий случай.

Грейди указал на цифровой фотоаппарат, который лежал на кухонном столе.

— До твоего приезда я сделал кучу снимков.

— Ты уверен, что все они четкие?

— Да. Я их просмотрел. Отличные снимки. Но ты еще не видела их глаза в темноте. Я хочу, чтобы ты вышла первой. Встань на лужайке и посмотри на них, когда они будут подходить к тебе.

Получив команду сесть, волкодав подчинился, хотя и остался недовольным.

Как будто понимая, чего от них хотят, а скорее следуя примеру нового друга, Тайна и Загадочный уселись с двух сторон от Мерлина.

Грейди выпустил Камми и закрыл стеклянную дверь, наблюдая, как женщина спускается с крыльца. Она чуть отошла, повернулась лицом к дому, опустилась коленями на траву.

— Ну что ж, ребятки. Последний шанс до утра. Когда Генри открыл дверь и освободил Мерлина от

команды «сидеть», волкодав и его сопровождающие выскочили из дома.

Грейди успел выйти на крыльцо, чтобы увидеть волкодава, обегающего Камми, и услышать ее восторженный вдох. Другого он и не ждал: меняющие цвет глаза-фонари белоснежных животных являли собой потрясающее зрелище.

Тайна и Загадочный несколько мгновений побегали вокруг Камми, давая возможность полюбоваться ими, а потом помчались следом за Мерлином, туда, где двор встречался с лугом.

— Господи, Грейди! — Камми поднялась с колен. — Господи. Их глаза!

Она рассмеялась так весело, голосом юной девушки. Грейди сел на ступеньки крыльца, улыбнулся ей.

Когда животные вернулись, сделав свои дела, Мерлин подошел к хозяину, а Тайна и Загадочный, пребывая в игривом настроении, составили компанию Камми, принялись бегать вокруг нее и гоняться друг за другом. Они, похоже, поняли, что зачаровали ее, а им, в свою очередь, нравилось ее восхищение.

Их глаза сверкали, будто отражая воспоминание о самом роскошном северном сиянии, когда-либо освещавшем небо.

Грейди никогда не слышал такого счастливого смеха Камми. Свою радость она всегда проявляла более чем сдержанно.

Каждый мужчина или женщина — это особняк в некоем состоянии от великолепия до ветхости, но даже в самом роскошном дворце иной раз находится комната, куда зайти может только хозяин или хозяйка. В сердце Камми существовала не одна такая запретная комната, а целое крыло, и дверь в каждую из комнат запиралась на засовы вины или горя, а может, и первого и второго. Грейди чувствовал, что она не находит в себе сил открыть эти комнаты, залить их светом.

Тем не менее она была его лучшим другом. Никогда не лгала ему, не ограничивалась полуправдой. Часть ее жизни оставалась для него тайной, но не потому, что она хотела обмануть его. Просто считала, правильно или неправильно, что архитектура этих комнат настолько не соответствует конструкции всего здания, что они не должны приниматься на рассмотрение.

Грейди ценил ее мнение, восхищался ее привязанностью к животным, уважал ее мастерство ветеринара, его радовала доброта Камми (и он подозревал, что истоки этой доброты следовало искать в жестокости, с которой ей пришлось столкнуться), и он любил ее, потому что в этом мире нытиков и самопровозглашенных мучеников Камми Райверс никогда не жаловалась и не выставляла себя жертвой, хотя Грейди чувствовал, что на мученический статус прав у нее куда больше, чем у многих окружающих.

Камми, ночью, на лужайке, играющая с Тайной и Загадочным, потрясенная их глазами, завороженная их таинственностью, радостно смеющаяся: за всю жизнь Грейди не испытывал более счастливых минут.

Глава 33

В отеле в Лас-Вегасе Ламару Вулси снился сон, но не о его умершей жене Эстель.

Ему снилось казино, такое огромное, что он не видел ни одной стены. С потолка, сплошь золотые листья, свисало бесконечное множество люстр, каждая на шнуре из хрустальных бусин. Все люстры, развешанные на одинаковой высоте, на одинаковом расстоянии одна от другой, искрились одинаковым числом хрустальных подвесок.

Под этим упорядоченным великолепием он сидел за столом для блек-джека еще с тремя игроками: одноглазой женщиной, одноруким мужчиной и девятилетним мальчиком, у которого недоставало одного переднего зуба.

Женщина была в платье с глубоким декольте и постоянно доставала черные фишки стоимостью в сто долларов из расщелины между внушительными грудями. Всякий раз, когда она ставила фишку на стол, последняя превращалась в черного жука. Жуки эти расползались по зеленому сукну, раздражая дилера.

Всякий раз, получив карту, однорукий мужчина смотрел на нее и в отвращении бросал дилеру, который отдавал карту мальчику. Мальчик не знал правила игры и постоянно спрашивал: «Кто-нибудь видел мою сестру? Кто-нибудь знает, куда она пошла?»

В шестиколодном башмаке лежали не только обычные карты, но и карты Таро, и карты-картинки какой-то детской игры. Какие бы карты ни получал Ламар, он всегда выигрывал. Шестерка бубен и кролик, держащий в передних лапках зонтик, — выигрыш. Карта палача Таро и восьмерка червей — выигрыш.

Когда перед Ламаром выросла уже приличная горка фишек, одноглазая женщина сказала: «Вот и Пипп».

Ламар посмотрел на девятилетнего мальчика с дырой вместо одного зуба, который сидел у эллипсоидного стола рядом с женщиной и мужчиной.

— Это не Марк. Совсем не он.

— Вон там, — указала женщина. — У рулеточного колеса.

В рулетку играли у них за спиной. Повернувшись на стуле, Ламар увидел Марка Пиппа там, куда и указывала женщина.

Ламар поднялся из-за стола, сложив выигрыш в пакет для фишек, намереваясь отдать все Марку. Но к тому времени, когда он добрался до рулетки, Марк ушел.

Рулеточные столы выстроились в бесконечный ряд.

Оглядев казино, Ламар увидел Марка четырьмя столами дальше и поспешил к нему.

Колеса вращались, шарики прыгали, крупье объявляли результаты, точнее, результат, одинаковый для всех столов: «…двойное зеро… двойное зеро… двойное зеро… двойное зеро…».

Сон не перерос в полноразмерный кошмар, но стал драмой несбывшихся ожиданий и нарастающего раздражения. Стол за столом Ламар преследовал Марка, но не мог догнать или привлечь к себе его внимание. Позже, заметив его среди полчищ одноруких бандитов, попытался перехватить, но безуспешно. Еще позже обнаружил у одного стола для игры в кости, у другого, третьего, но Марк ускользал от него.

Мертвый в реальности, живой во сне, Марк Пипп и тут, и там оставался недосягаемым.

Глава 34

По пути в город у Тома Биггера разыгрался аппетит.

В работающем круглосуточно магазинчике, где продавались расфасованные кулинарные изделия, он купил сандвич с мясом, сыром и помидорами, пакет картофельных чипсов и бутылку колы.

Пара поздних посетителей старалась держаться от него подальше. Продавщица, однако, уже обслуживала его. Взяла часть денег, заработанных попрошайничеством, не сказав ему ни единого слова, не взглянув на его лицо.

В ближайшем парке, под старинным железным фонарным столбом, создающим соответствующее настроение и не превращающим ночь в день, Том сел на скамейку, лицом к улице, и принялся за еду, глядя на проезжающие автомобили.

За скамейкой росла громадная финиковая пальма. Когда мимо не проезжали автомобили, Том слышал, как крысы шуршат в своем гнезде, высоко в кроне дерева.

Том не позволял себе никаких излишеств, но денег, добытых попрошайничеством, на жизнь не хватало. И почти каждый месяц, сев в автобус, он ехал в соседний город, где по ночам воровал, чтобы покрыть свои расходы.

Главным образом забирался в дома в пригородах, где не горело ни одного окна, а почта, накопившаяся за несколько дней, предполагала, что шанс столкнуться лицом к лицу с хозяевами невелик.

А если он встречал одинокого пешехода на пустынной улице, то грабил его, угрожая пистолетом. Лицо Тома и вид пистолета превращали в пацифиста любого крепкого и задиристого молодого человека.

Впрочем, пистолет Том не заряжал. Не доверял себе.

Он не боялся, что в приступе ненависти к себе может покончить с собой. Самоубийство требовало мужества, которого ему недоставало, да и отчаяние не сокрушало его до такой степени.

Ненависть он направлял на себя, ярость — на окружающий мир. Будь пистолет заряжен, рано или поздно он бы кого-нибудь убил.

По опыту Том знал, если однажды позволить себе согрешить, потворствование становится привычкой, а потом и навязчивой идеей. Убийство вызывает не меньшее привыкание, чем текила, или травка, или другие наркотики, которые он поглощал без меры, если мог до них добраться.

Он делал много чего, и только плохое. Он боялся добавить слово «убийца» к списку слов, которые характеризовали его.

Том ел сандвич и вновь думал о случившемся на площадке отдыха над обрывом.

Поначалу он испытал изумление. Изумление переросло в шок, который поставил его в тупик и вызвал эмоциональное оцепенение. По пути от пещеры до города оцепенение исчезло, оставив тревогу.

Наблюдая за проезжающими автомобилями, Том обратил внимание на наклейку на бампере: «Я ОСТАНАВЛИВАЮСЬ ВНЕЗАПНО, ТОЛЬКО РАДИ ТОГО, ЧТОБЫ ОСТАНОВИТЬСЯ».

На другой стороне улицы, в мультикомплексе, показывали фильм о конце света.

Память услужливо подкинула фрагмент разговора, спор, который не мог закончиться.

— Зачем ты это делаешь, Томми?

— Только ради того, чтобы делать.

— Ты губишь свою жизнь, свое будущее.

— Это не будущее, это конец света.

— Это не конец света.

— Такие говнюки, как ты, и уничтожают его.

— Как ты можешь так говорить со мной?

— Как ты можешь быть таким говном?

Ветерок принес к его ногам рекламный листок.

В тусклом свете уличного фонаря Том увидел, что рекламируемый ресторан называется «Волшебная пицца».

После короткого раздумья Том отнес рекламный листок, обертку сандвича, пустой пакет из-под чипсов и ополовиненную бутылку колы к ближайшему мусорному контейнеру и бросил в него.

Возникло желание выкурить самокрутку с синсемиллой. Местные власти терпимо относились к умеренному употреблению наркотиков. Он достал жестянку из рюкзака, выудил самокрутку, убрал жестянку обратно.

Двинулся в глубь парка, нашел скамейку в более укромном месте.

Вытащил из кармана бутановую зажигалку, щелкнул, но не поднес огонек к кончику самокрутки.

Выкурив одну, он бы выкурил и вторую, может, третью. А потом смыл бы текилой привкус марихуаны. Утром проснулся бы в кустах, с грязью в щетине на щеках и подбородке, с пауками в волосах.

Тревога, вызванная случившимся на площадке отдыха, перерастала в убедительное предчувствие дурного.

Том убрал зажигалку. Вместо того чтобы вернуть самокрутку в жестянку, разорвал пальцами и позволил ветру рассеять травку.

Поступок этот так удивил его, что он принялся хватать руками воздух, чтобы сохранить хоть часть того, что сам же и отдал на откуп ветру.

Предчувствие дурного, в которое перешла тревога, углублялось. Тома охватывал дикий страх.

Еще на первой скамейке, добивая сандвич, он получил знак, которого ждал, и теперь представлял себе, что должен делать. Он подозревал, что сделать это надо быстро, потому что отпущенное ему время иссякало.

Тома пробил холодный пот при мысли о том, что придется три часа ехать в автобусе. Если груз ужаса слишком уж сильно придавит его, в автобусе ему станет плохо. У него разовьется приступ клаустрофобии.

Интуиция подсказала, что путешествие надо начинать пёхом. И Том направился к прибрежной автостраде.

Глава 35

Понаблюдав, как Мерлин пьет воду из большой миски, Тайна и Загадочный с интересом посмотрели на Грейди, который достал из буфета две миски и наполнил их водой из-под крана.

Камми достала карту памяти из фотоаппарата Грейди и сунула в боковой карман медицинского саквояжа, чтобы отвезти домой.

— Никто из нас, похоже, не хочет поразмышлять.

— Поразмышлять о чем?

— А как ты думаешь?

— Ты сама сказала, что ты ветеринар и теория не по твоей части.

— Размышления — это не теория. Размышления не дотягивают даже до версии. Это всего лишь общие разговоры, это всего лишь… если бы да кабы, ничего больше.

— Я не хочу размышлять о них.

— Именно это я только что и сказала. Ни один из нас не хочет размышлять.

— Тогда ладно. Хорошо. В этом мы едины.

— Но, как по-твоему, почему?

— Я не занимаюсь самоанализом, — ответил он. Камми смотрела, как Грейди ставит полные миски

на пол.

Тайна и Загадочный тут же подошли к ним, наклонили головы, понюхали воду и начали пить.

— Я думаю, причина, по которой мы не хотим об этом размышлять, проста: большинство «что, если», которые придут нам в голову, будут пугающими в том или другом смысле.

— В Тайне и Загадочном нет ничего пугающего.

— Я и не говорила, что есть. Я только сказала, что размышления о том, откуда они взялись, приведут к пугающим «что, если».

— Сейчас я хочу поближе их узнать, — указал Грейди. — Если я буду слишком много думать о том, кем они могут быть, мысли эти, возможно, помешают правильно истолковывать их поведение.

Наблюдая, как животные пьют, Мерлин гордо вскинул голову, словно они показали себя хорошими учениками, которых он обучал пить воду из миски.

— В любом случае, — гнула свое Камми, — ты не можешь знать наверняка, что в них нет ничего пугающего.

— В них нет ничего пугающего, — настаивал Грейди.

— Сейчас нет, они милы, как маппеты, но, возможно, позже, когда ты погасишь свет и заснешь, они покажут свое истинное лицо.

— Ты же в это не веришь.

— Не верю. Это «что, если», причем нелепое «что, если».

— В любом случае они куда более милые, чем маппеты. От некоторых маппетов у меня мурашки по коже бежали. А от этих двух не бегут.

— Маппеты тебя пугали? Фрейд нашел бы это интересным.

— Мурашки бежали не от всех маппетов. Только от нескольких.

— Конечно же, не от Кермита.

— Конечно, не от Кермита. Но Большая птица — выродок.

— Выродок?

— Абсолютный выродок.

Уверенный в себе, заслуживающий доверия, сдержанный, в разговоре Грейди мог частенько сказать что-то эдакое, причем с каменным лицом. Камми это нравилось. Приятно, когда собеседник умен и обладает здоровым чувством юмора.

— Большая птица, — повторила она. — Вот почему у тебя нет телевизора?

— Это одна из причин.

Тайна, а потом и Загадочный допили воду. Сели на задние лапы, как пара гигантских луговых собачек^[321], сложили руки на животах, выжидающе глядя на Грейди.

— Может, они голодны? — предположила Камми.

— Они уже съели три куриные грудки. И, насколько мне известно, они съели и кастрюлю.

— Ты не знаешь наверняка, что именно они украли куриные грудки. Это мог сделать кто-то еще… тот, кто побывал в твоей мастерской, гараже, включал свет.

— Слушай, именно поэтому я мастерю мебель.

— А мебель тут при чем?

— Когда я мастерю мебель, мне нет необходимости думать. За меня думают руки.

— Даже если кур съели Тайна и Загадочный, — вернулась к главному Камми, — возможно, это все, что им удалось съесть за день. Ты же не хочешь отправить их спать голодными.

— Чтобы они не съели меня живьем в разгар ночи? Дело в том, что куриных грудок у меня больше нет.

— Так дай им сухого корма Мерлина. Может, им понравится.

— Если я насыплю сухого корма им, мне придется насыпать и Мерлину, а он уже съел все, что ему положено на сегодня.

— Мерлин не толстый. Чтобы его перекормить, сухой корм надо сыпать лопатами. Дай ему миску, пусть отпразднует встречу с новыми друзьями.

— Они действительно вроде бы чего-то ждут. Может, ты права, и они голодны.

В кладовой он держал сорок фунтов «Сайентс дайэт», двадцать в алюминиевом баке с герметически закрывающейся крышкой, и двадцать — в купленном в магазине мешке, про запас. Он насыпал полный черпак в миску Мерлина и чуть меньше — в две миски для овсянки.

Выдрессированный волкодав сел у своей миски, ожидая разрешения приступить к еде. Такой командой служило слово: «О'кей».

Тайна и Загадочный, глядя на Мерлина, скопировали его, сели у своих мисок. Когда пес приступил к еде, они попробовали сухой корм, нашли съедобным и принялись уминать содержимое мисок.

И хотя Камми торопилась домой, чтобы поработать с картой памяти фотоаппарата Грейди, она не могла заставить себя уйти, зачарованная белыми существами.

— Если на то пошло, Мерлин такой же удивительный и загадочный, как эта пара. — Она смотрела, как вся троица с аппетитом поглощает сухой корм.

На лице Грейди отразилось удивление.

— Я думал о том же.

После возвращения в горы, примерно в конце первого года жизни в этом доме, Грейди признался Камми, что вновь открыл для себя красоту обычных вещей, и теперь все вещи представляются ему удивительными. Вскоре после этого Камми отдала ему Мерлина, щенка размером со многих взрослых собак, с грубой шерстью, косматыми бровями и такого же магического, как маг, именем которого его назвали.

— Ты знаешь ферму «Высокий луг»? — спросила Камми.

— Где Вирони разводят чистопородных лошадей?

— Да. Сегодня, перед тем как начало смеркаться, там кое-что случилось.

Она рассказала о странном состоянии лошадей и других животных.

— Диагноз? — спросил он.

— Я работала над этим, когда ты мне позвонил. Теперь не думаю, что возможен какой-либо диагноз, потому что случившееся — определенно не болезнь.

— Но ты сказала, что они впали в некое подобие транса.

— Я не знаю, что это значит, просто чувствую… — Она глубоко вдохнула, потом выдохнула. — Ничего плохого с ними не случилось — только хорошее.

— Я понимаю, почему ты не знаешь, что все это значит.

Она рассказала ему о том, что произошло с собаками, которых привезли из незаконного питомника по разведению щенков.

— Сама фаза транса прошла без меня, но я видела, как после этого изменились собаки — пугливость ушла полностью, они стали совершенно счастливыми и очень общительными. И знаешь, случившееся в нашей лечебнице и на ферме «Высокий луг» должно быть как-то связано с Тайной и Загадочным.

— Я не вижу, каким образом, но думаю, ты права. Так много странного просто должно иметь общую причину.

Волкодав и его новые друзья закончили еду. Мерлин шумно облизал пасть, Загадочный и Тайна тщательно расчесали шерсть у ртов.

Камми подхватила медицинский саквояж.

— Я наведу справки, прежде чем лягу спать. Часам к одиннадцати утра получу ответы, но сомневаюсь, что они прояснят ситуацию. А потом нам придется решать, что делать дальше.

— Приедешь на ленч?

— Да. Хорошо. Если только не возникнет ситуация, с которой не справятся фельдшеры, или я не смогу передать пациента Амосу Ренфрю. В нашем округе он лучший специалист по коровам и хорош с лошадьми, но к маленьким животным сердце у него не лежит. В сложных случаях я бы не рекомендовала отвозить к нему собаку. Он может что-то упустить.

Мерлин улегся на пол, еле живой от усталости. Загадочный и Тайна устроились по обе стороны от него, свеженькие, как огурчики. Волкодав напоминал выброшенное шерстяное пальто, тогда как шерсть золотистоглазой пары выглядела только что вымытой и расчесанной.

Когда Камми открыла дверь и вышла на заднее крыльцо, Грейди последовал за ней, но животные не сдвинулись с места.

— Я уверен, что они уже спят, — сказал Грейди. — Иногда мне кажется, что это здорово, ходить на всех четырех и иметь маленький мозг.

Она покачала головой:

— Они так легко засыпают не потому, что у них мозг меньших размеров. Все дело в их невинности.

— Тогда мне придется бодрствовать всю ночь, может, и до конца своих дней.

Его замечательная улыбка, подаренная на прощание, радовала ее в любой вечер, и она двинулась вниз со словами: «Позвони мне утром».

Он положил руку ей на плечо, и она, естественно, вновь повернулась к нему.

— Это не теория, не версия, даже не плод размышлений. Это интуиция. Теперь все будет по-другому.

— Не все изменения приводят к лучшему, — заметила Камми.

Он взял ее за плечи, наклонился к ней, и на мгновение она подумала, что он может, пусть и с самыми чистыми намерениями, сделать самое худшее из возможного. Но поцелуй, первый за четыре года, оказался братским — его губы легонько коснулись ее лба, и такое выражение привязанности она могла вынести.

— Спасибо за Мерлина, — поблагодарил он ее. — Кем бы ни оказались Загадочный и Тайна, не думаю, что они проводили бы меня до самого дома, если бы я шел один. Это Мерлин притянул их сюда.

— Он магнит, это точно, — кивнула Камми. — И был таким с рождения. Будь осторожен этой ночью, Грейди. Я знаю, они — не угроза, они такие же невинные, как Мерлин, но у невинности всегда есть враги. Всегда.

Уже в машине, выезжая на шоссе, она думала о том, что Грейди наверняка почувствовал, как напряглась она, когда он целовал ее в лоб. Пусть он ничего не знал о ее молодости, Камми не сомневалась, что интуитивно он прекрасно представлял себе серьезность и глубину нанесенных ей невидимых ран и подсознательно способствовал их затягиванию, за что она могла только искренне его поблагодарить.

Если Загадочный и Тайна представляли собой не просто что-то необычное, не короткоживущую сенсацию в череде точно таких же, заполняющих новостные ленты информационных агентств, не какую-то случайную мутацию, если они были чем-то знаменательным, а Камми в этом не сомневалась, тогда лучшего человека (Грейди и только Грейди), которому они могли довериться (или которому их могли доверить), представить себе она не могла.

Она ехала из предгорий вниз, к лугам, где сочно-зеленая трава выглядела белесой под лунным светом.

Странная ночь вносила тонкие изменения в привычную округу, дорога, по которой она ездила сотни раз, казалось, вела в неведомые земли.

Двадцать лет, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать и она обрела свободу, Камми желала только одного: иметь ветеринарную практику и жить среди животных, лечить невинных, которым нет необходимости лгать, потому что они не умеют говорить, которые не завидуют, не алчут, не воруют, которые не предают и не ищут удовольствия в боли и отчаянии других, которые не порабощают, не калечат, не унижают более слабого.

Но в эту ночь, в свете этих прекрасных, неземных глаз, она разглядела что-то еще, дополняющее то, что у нее уже было. Она боялась этого желать из страха, что ей в этом будет отказано, но тем не менее хотела отчаянно. Ее жизнь наполняла красота, флора и фауна гор, но она жаждала кое-чего еще и только теперь решилась назвать это даже для себя: таинства. Камми хотелось, чтобы в ее жизнь вошло что-то неведомое, за гранью представлений, доступное только прикосновению разума, но не рук, нечто такое, что заполнит ее наполовину пустое сердце ощущением чуда.

Дорога поднималась и опускалась, преодолевая один за другим пологие холмы, вдоль обочин тянулись побеленные изгороди, и Камми замечала в них символы, которых не видела раньше, о которых не думали строители этих изгородей. Символы, которые теперь открылись ей, являлись лишь следствием принципов правильного конструирования, но при этом с незапамятных времен ассоциировались с надеждой.

Как и на пастбище на ферме «Высокий луг», перед глазами у нее все расплылось. Она свернула с шоссе там, где обочина стала пошире, поставила «Эксплорер» на «парковку», достала бумажную салфетку из коробки на консоли, вытерла глаза.

В тот раз, среди великолепных лошадей и животных-компаньонов, Камми не понимала, с чего взялись слезы. То же чувство вызвало их на этот раз или другое, она сказать не могла, но знала, что сейчас тронуло ее. До пятнадцати лет жизнь еебыла неописуемо ужасной, последующие двадцать лет — во многом аскетичной. Она нашла счастье в том, что многого требовала от себя, ничего не ожидала от других, стремилась уравновесить годы рабства годами служения добру, соскабливая с себя пятна, оставленные прошлым. А теперь она оказалась в самом центре таинства, чего-то неведомого. И хотя в молодости ее превратили в жалкую, безвольную тварь, Камми знала — знала без тени сомнения, точно так же, как гуси знают, когда наступает время отлета на юг, — что означает присутствие этих двух существ в ее жизни: все раны затянулись, она обрела цельность.

Глава 36

В спальне, улегшись на свою большую постель, Мерлин повернулся раза три, прежде чем со вздохом заснуть: голова между передними лапами, хвост между задними.

Грейди принес еще одну собачью постель из кабинета на первом этаже, положил рядом с постелью Мерлина. Он полагал, что его гости, глядя на Мерлина, поймут, где им предлагается лечь спать.

Загадочный и Тайна, однако, не желали отходить ко сну. Кружили по комнате, обнюхивали то и это, заглядывали под комод, попробовали воду во всех трех мисках, когда Грейди затягивал окна шторами.

Пока он аккуратно складывал покрывало и вешал на спинку в изножье кровати, откидывал одеяло и верхнюю простыню и взбивал подушки, парочка сидела, наблюдая за ним, склонив головы вправо, словно завороженная неким ритуалом.

— Надеюсь, вы заметили, что перед тем, как я разобрал постель, на покрывале не было ни единой складки, — обратился к ним Грейди. Тайна наклонила голову влево. — Тот, кто побывал в армии, навсегда усваивает ее порядки.

Загадочный наклонил голову влево, тогда как Тайна — вновь вправо.

Когда Грейди снял туфли и поставил у прикроватного столика, Загадочный поспешил к ним, чтобы понюхать и осторожно подергать за шнурки.

Когда Грейди снимал рубашку, джинсы и носки в стенном шкафу, который служил и гардеробной, к нему заглянула Тайна… и обнаружила зеркало на обратной стороне двери. Заинтригованная своим отражением, Тайна издала пронзительный звук — и-и-и, и-и-и — и потянулась к своему двойнику. Удивленная тем, что и двойник тянется к ней, Тайна замерла, оценивая ситуацию, потом прикоснулась пальчиками к отражению своей руки.

За прожитые в этом доме годы Мерлин много раз видел себя в зеркале, но не выказывал ни малейшего интереса к собственному отражению.

Уши Тайны дернулись, она выскочила из стенного шкафа.

Вернувшись в спальню, Грейди увидел, что оба его гостя стоят у постели сына Ирландии и с интересом его разглядывают. Вероятно, их привлек храп волкодава, довольно-таки громкий.

В ванной, после того как Грейди выжал зубную пасту на щетку и включил холодную воду, Тайна забралась на опущенное сидение унитаза и с интересом наблюдала за ним, приняв позу луговой собачки. Полминуты спустя Загадочный в той же позе замер на боковине ванны, заинтригованный, как и Тайна, процессом чистки зубов, который демонстрировал хозяин дома.

После того как Грейди почистил зубы щеткой, они столь же внимательно наблюдали за манипуляциями с нитью для чистки зазоров между зубами. Потом смотрели, как он умывается и вытирает полотенцем капли на столике вокруг раковины.

Когда пришло время справить естественные потребности, Грейди шуганул их из ванной и закрыл дверь.

Не успел усесться на трон, как с другой стороны двери донеслись мягкие, неравномерные, быстрые постукивания.

— Уходите, — ответил Грейди.

Постукивания продолжились: тут-тук-тук, тук-тук, тук, тук-тук-тук-тук-тук.

— Я не выходил во двор и не смотрел на вас, когда вы писали, — напомнил им Грейди.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук-тук-тук-тук.

— И не надейтесь.

Постукивание прекратилось.

Когда он услышал, что они обнюхивают щель между дверью и порогом, то подумал: а не переименовать ли их в Любопытку и Нюхача?

На смену обнюхиванию пришла тишина, и Грейди это порадовало, но потом он заподозрил, что дело нечисто.

Хотя ключ давным-давно утеряли, скважина для него в двери осталась. Грейди чуть наклонился и, конечно же, увидел золотистый глаз, прильнувший к замочной скважине с другой стороны.

— И кто из вас любопытная Варвара? Стыдитесь!

Золотистый глаз моргнул.

К тому времени, когда Грейди помыл руки и вернулся в спальню, Загадочный и Тайна уже сидели на его кровати и поднимали подушки, чтобы посмотреть, не лежит ли что под ними.

— Кыш, кыш, — бросил он им.

Они положили подушки, но по-прежнему сидели на кровати, сложив руки на животе, и наблюдали за ним.

Проснувшись после очень короткого сна, Мерлин широко зевнул.

Грейди подошел к пустой собачьей постели, взбил ее, потом повернулся к Загадочному и Тайне:

— Вот. Это ваша постель.

Они смотрели на него внимательно, но не спрыгнули с его кровати.

В стенном шкафу, где Грейди держал несколько собачьих игрушек, он выбрал синюю обезьянку. Вернулся в спальню, опустился на колени рядом с пустой собачьей постелью, попищал обезьянкой, чтобы подманить Загадочного и Тайну.

Мерлин забурчал, недовольный шумом, который мешал ему вновь заснуть.

Еще одна игрушка, возможно, убедила бы парочку занять положенное место. Вместо этого Грейди решил показать им, чего он хочет, как показал бы щенку.

Он подошел к кровати и поднял Тайну. Она не только позволила ему поднять ее и нести, но и устроилась поудобнее, выставив живот, согнув руки в локтях и кистях, всем своим видом показывая, что ей все это очень нравится.

Опустив Тайну на густой ворс собачьей постели, которую, по его замыслу, ей предстояло делить с Загадочным, Грейди приказал: «Место!» — как будто собачьи команды воспринимались всеми обитателями животного королевства. И дал ей синюю обезьянку, чтобы ей было чем заняться.

Вновь вернувшись к своей кровати, он склонился над Загадочным, который, как и Тайна, нисколько не возражал, чтобы его взяли на руки. Грейди отнес его к собачьей постели… но обнаружил там только синюю плюшевую обезьянку.

С Загадочным на руках он оглянулся и увидел, что Тайна вновь на его кровати.

Он положил Загадочного рядом с обезьянкой и отправился к кровати за Тайной.

Она буквально прыгнула ему на руки, чуть не сбив с ног. Но когда Грейди повернулся, чтобы отнести ее к собачьей постели, услышал, что обезьянка пищит у него за спиной.

Мерлин уже не бурчал. Подняв голову, навострив уши, он с интересом наблюдал за происходящим.

Вместо того чтобы положить Тайну на пустую собачью постель, Грейди опустил ее рядом с волкодавом. Поднял одну мощную переднюю лапу Мерлина и положил на золотистоглазое животное.

— Место, — приказал он Мерлину.

Уже более суровым тоном, прищурившись на манер Клинта Иствуда, отдал ту же команду Тайне. Вытянул руку, обвиняюще нацелил на нее палец.

Она склонила голову направо.

Грейди отвернулся от нее. И уже пересекал комнату, чтобы забрать Загадочного и эту чертову обезьянку, когда Мерлин и Тайна пробежали мимо него и запрыгнули на кровать.

Загадочный сунул обезьянку под подушки Грейди. С выражением блаженной удовлетворенности собака и два белоснежных существа каким-то образом свернулись друг вокруг друга.

Волкодав и его команда наблюдали, как Грейди выключает лампу на прикроватном столике. Наблюдали, как он выключает верхний свет.

Оставив включенной лампу у большого кресла с откидной спинкой в стиле Стикли, Грейди прошел в стенной шкаф, чтобы взять подушку и одеяло.

Уютно устроившиеся на его кровати, животные подняли головы, когда он вышел из стенного шкафа, и провожали его глазами, пока он шел к креслу. Их совершенно не смутил брошенный на них его мрачный взгляд.

Грейди сел в просторное кресло, которое смастерил в прошлом году. Вытянул ноги, положив их на скамеечку.

Троица внимательно наблюдала за каждым его движением.

Смотрели, как он устраивается в кресле, поправляет подушку, накрывается одеялом. Постель из кресла получилась достаточно удобная, а ему надоело носить взад-вперед эти живые плюшевые игрушки.

— Для вашей информации… — вся троица не отрывала от него глаз, хотя он не стал бы клясться, что им не терпится услышать продолжение, — …я полагаю все это мятежом. Настоящим мятежом. И утром будут приняты дисциплинарные меры.

Он выключил лампу у кресла.

Цветные глаза, казалось, плавали в темноте.

— Вижу, вы наблюдаете за мной.

Глаза не моргали.

— Я рассчитываю на тебя, Мерлин. Не дай им съесть меня во сне.

Глава 37

Сев за компьютер в кабинете на первом этаже, где располагалась лечебница, Камми написала электронные письма доктору Элеоноре Фортни из Школы ветеринарии Университета Тафта в Норт-Графтоне, штат Массачусетс, и доктору Сидни Шинсеки из Колледжа ветеринарии Сельскохозяйственного и механизаторского университета Техаса. К письмам она «прицепила» фотографии Загадочного и Тайны.

Элеонора Фортни, известный зоолог, специалист по внутренним болезням и хирург, месяц читала лекции в Колледже ветеринарии и биомедицинских наук Университета Колорадо в Форт-Коллинзе, когда Камми училась на последнем курсе.

Она входила в число студентов, которые получали высокие оценки в каждом из семестров, а потому имела право на гарантированное место на всех лекциях профессора Фортни, плюс приглашение на три собеседования тет-а-тет, которые многому ее научили.

Когда месяц в Форт-Коллинзе подошел к концу, Элеонора Фортни предложила Камми трехгодичный контракт на участие в проекте по исследованию раковых заболеваний у собак, который она возглавляла. Проект этот финансировался выпускниками Университета Тафта, поэтому с деньгами проблем быть не могло.

Возможность заняться исследованиями, которые в будущем могли спасти жизнь бессчетному числу собак, влекла Камми, но в итоге она все-таки отказалась: слишком долго мечтала о том, чтобы служить животным не в научно-исследовательской лаборатории, а непосредственно, избавляя их от повседневных страданий. Ей хотелось лечить животных, чьи клички она знала, которым могла посмотреть в глаза.

С Элеонорой она тем не менее оставалась на связи, они стали подругами, которые рассматривали свою работу не только как профессию, но и видели в ней призвание. Будь Загадочный и Тайна уникальными мутантами, Элеонора, с ее глубокими знаниями зоологии, смогла бы определить основные характеристики, идентифицирующие вид, к которому они принадлежали.

У Сидни Шинсеки Камми проработала год после защиты диплома, оттачивая мастерство хирурга. Этот милый старый ворчун был блестящим диагностом, знания, опыт и интуиция которого позволяли точно определить болезнь по нескольким, далеко не очевидным симптомам.

Отправив электронные письма, Камми покопалась в нескольких зоологических архивах, доступ в которые не требовал особых усилий, сосредоточившись на существах с необычайно большими глазами, ведущих ночной образ жизни.

У ай-айев^[322], обитающих в тропических лесах Мадагаскара, глаза не выглядели большими, чем в реальности. На фотографиях они получались ярко-оранжевыми, и этот цвет их оптически увеличивал. В любом случае, с большущими ушами и вытянутой мордой, эти обезьянки не заняли бы высокое место в рейтинге «самое красивое млекопитающее» на канале «Планета животных».

Глаза галаго^[323] выглядели куда большими, чем у ай-айев, учитывая их значительно меньшие головы, но, разумеется, не шли ни в какое сравнение с глазами новых друзей Мерлина.

Лори^[324], обитатели Южной и Юго-Восточной Азии, также могли похвастать большими глазами, если принимать во внимание размер головы, но, конечно, не могли сравниться с Загадочным и Тайной. Жили они на деревьях, питались ящерицами и насекомыми, и самый большой лори весил каких-то четыре фунта.

Камми думала, что не сможет уснуть после этого вечера, принесшего столько впечатлений, но вскоре начала очень уж часто нажимать не на те клавиши и кликать мышкой не туда, а потому выключила компьютер. Когда без сил упала в кровать без десяти два, комната начала медленно вращаться, словно карусель… карусель, и все прекрасные лошади смотрели в одну сторону, в сторону гор и темнеющего неба, и иногда что-то пролетало сквозь день, что-то такое гигантское, что Камми чувствовала его присутствие, однако оно оставалось невидимым, а если не было невидимым, то увидеть его можно было лишь периферийным зрением, только краем глаза…

Глава 38

Прохладная и сухая калифорнийская ночь — идеальное время для пеших походов с рюкзаком на спине.

К западу от шоссе темная земля спускалась к океану, который Том Биггер мог видеть только потому, что луна проложила по нему атласную дорожку, а прибой белой полосой окаймлял галечный берег.

На востоке лежали холмы, силуэты которых просматривались на фоне звездного неба. На склонах серебрилась выжженная за лето трава. На лугах, подступавших к обочине, кое-где высились раскидистые дубы.

И куда бы ни посмотрел Том, нигде он не видел признаков человеческого жилья.

Он знал, куда должен пойти и что там сделать. Но дорога ему предстояла долгая, а дело — трудное.

В это время, далеко за полночь, автомобили по шоссе проезжали редко. Эти часы принадлежали дальнобойщикам, а они предпочитали автостраду, проложенную дальше от океана.

Даже в темноте Тому попадались указующие знаки. Фары едущего на юг автомобиля высветили лежащую на асфальте мертвую гремучую змею. Ее глаза сверкали, словно блестки, и он знал, что зрелище это предназначалось только для его глаз.

Он миновал знак «ОСТОРОЖНО, ОЛЕНИ», который вандалы изрешетили пулями. Чуть дальше ему под ноги попались какие-то маленькие предметы, которые, отлетая от его ботинок, звонко стукались друг о друга. Включив фонарик, Том насчитал штук двадцать гильз, поблескивающих на земле среди гравия.

Змеи и пули. Зло и насилие.

Выступающая из земли низкая скала напоминала скамью, созданную природой для усталого путника. Том остановился, снял рюкзак.

Расстегнул «молнию» клапана нижнего кармана, достал матерчатый чехол, в котором лежал незаряженный пистолет. Вернул пустой чехол в нижний карман, застегнул «молнию» клапана.

Вновь надев рюкзак, продолжил путь на север, держа пистолет в левой руке так, чтобы водители проезжающих автомобилей не могли его увидеть.

Едва покинув город, Том почувствовал, что он не один. По мере того как за спиной оставались все новые мили, ощущение это только усиливалось.

Время от времени он останавливался и медленно поворачивался на триста шестьдесят градусов, всматриваясь в ночь. Ничего не видел, кроме шевеления травы и дрожания листьев под легким ветерком с моря. Ни тебе призрачных силуэтов, ни отблеска лунного света в глазах.

Пройдя еще с полмили, он услышал шум двигателя. Автомобиль ехал на север. Судя по звуку, пикап или внедорожник. Оглядываться Том не стал.

Водители, которые иной раз подвозили голосовавших на обочине, к нему относились настороженно, в силу его габаритов и изуродованного лица. Он редко пытался голосовать. Вот и шел навстречу движению, что было и безопаснее.

Шум двигателя нарастал, фары осветили мостовую, и «Шеви-Субурбан» проехал мимо по дальней стороне шоссе.

В сотне ярдов впереди автомобиль развернулся и покатил на юг, чтобы остановиться на обочине, не доехав до Тома пятьдесят футов. Дверцы открылись.

Фары наполовину ослепили его, но он увидел силуэты двоих мужчин, стоявших перед капотом «Субурбана». Третий стоял у открытой водительской дверцы.

Том не попытался убежать с шоссе в темноту, потому что даже на пологом склоне он мог споткнуться, подвернуть, а то и сломать ногу.

А кроме того, он ни от кого никогда не убегал, ни от садистов-наркоманов, жаждущих поразвлечься, ни от цунами. Если бы кто-то или что-то убило его, он бы с радостью принял смерть, раз уж ему не хватало духа самому покончить с собой.

Он шагал к ним, высоко подняв голову.

Когда в ярком свете фар они разглядели его лицо, один из мужчин воскликнул: «Господи Иисусе, Джекки, ты только посмотри на него!»

Второй мужчина, которого звали Джекки, спросил Тома:

— Куда идешь, Франкенштейн?

— Оставьте меня в покое, — ответил Том, не сбавляя шага. Поднял пистолет, переложил из левой руки в правую.

— Эй, эй, эй! — крикнул водитель. — Застынь столбом, Карлофф. Ты у меня на мушке.

Чтобы доказать, что это не просто слова, он пустил пулю над головой Тома. Судя по звуку, стрелял из винтовки.

Все эти долгие годы, при каждом ограблении, которое он совершал, угрожая жертве незаряженным пистолетом, Том ожидал, что жертва эта окажется вооруженной и облагодетельствует его, убив на месте.

Наконец-то он встретился с людьми, которые могли освободить его от этой жизни, и удивился тому, что не продолжил путь к ним.

— Брось пистолет, — приказал стрелявший.

— Вышиби ему мозги, Джордж, — предложил дружок Джекки. — Не тяни.

— Я так и сделаю, — предупредил Джордж Тома. — Брось пистолет, а не то я так и сделаю.

Вместо того чтобы бросить пистолет, Том засунул его за пояс.

Менее двадцати футов отделяло его от двоих мужчин, которые стояли перед «Субурбаном». Они осторожно двинулись к нему, следя за тем, чтобы не перекрыть линию огня их вооруженному спутнику.

— Я не один, — сказал Том.

Джекки рассмеялся, а идущий рядом с ним мужчина ответил: «Беда в том, что твой дружок — воображаемый. Что у тебя в рюкзаке? Сними и дай нам взглянуть».

Из ночи слева от Тома, со склона, который уходил к морю, вышел зверь, его глаза блестели в свете фар. Койот с оскаленными зубами.

На Тома Биггера койот даже не посмотрел. Со смелостью, столь нехарактерной для этих хищников, угрожающе двинулся на двоих мужчин.

— Это собака? — спросил Джекки.

— Черт, нет, — ответил второй.

Словно вызванный заклинаниями и пентаграммами, еще один койот выступил из темноты, следом за первым. Тут же появился третий.

Джекки попятился.

— Шугани их, Джордж.

Джордж выстрелил в воздух, но звери не испугались.

Из темноты и высокой травы материализовывались все новые койоты — четвертый, пятый, шестой, седьмой.

Стрелок, он же водитель, скользнул за руль, захлопнул дверцу. Звук этот послужил сигналом к отступлению для остальных. Они тоже укрылись в салоне внедорожника.

Теперь, когда другой добычи на шоссе не осталось, Том Биггер ожидал, что койоты набросятся на него, но зверей по-прежнему интересовал только автомобиль.

Пару минут водитель ждал, справедливо рассчитывая, что койоты уйдут в ночь. Но все семеро застыли, как истуканы, не сводя глаз с внедорожника.

Через ветровое стекло Том видел, как двое мужчин на переднем сиденье повернулись к третьему, на заднем. Они, похоже, о чем-то спорили.

Наконец водитель снял внедорожник с тормоза, включил передачу, и «Субурбан» выехал на шоссе. Покатил на юг, откуда и приехал.

Том наблюдал, пока задние огни не скрылись из виду.

Достал незаряженный пистолет из-за пояса, переложил в левую руку и вновь зашагал на север.

Койоты сопровождали его сквозь лунный свет, трое впереди, двое по бокам, двое сзади.

Высоко в небе, так высоко, что звук двигателей не долетал до поверхности земли, с запада на восток летел реактивный самолет, и для Тома сигнальные огни самолета означали, что и его путешествие продолжится, должно продолжиться.

Еще через четверть мили койоты покинули его, ушли колонной по одному, наискось пересекая шоссе.

Он постоял, наблюдая за их уходом.

Один за другим, все семеро спрыгивали с дренажной трубы, которая торчала из земли за дальней обочиной, направляясь на восток, как и беззвучный реактивный самолет, исчезали на залитом лунным светом лугу.

Том не знал, что о них и думать. После их ухода отшагал на север еще с милю, пока не вышел к небольшому каменному мосту через пересохшую речку. Снял рюкзак, положил на широкий каменный парапет.

Убрал пистолет. Из верхнего отделения рюкзака достал одну из шести бутылок текилы, каждая лежала в отдельном чехле.

Два автомобиля появились на юге, но не с бандитами, возвращающимися с подкреплением. Седан и пикап проехали мимо, не сбавляя скорости. Том оторвал акцизную марку, скрутил пробку, открыл бутылку. Поднес к носу, вдохнул.

От запаха рот наполнился слюной, а желудок сладостно затрепетал. Тома затрясло, он сжал бутылку обеими руками.

Постояв какое-то время, может, минут пять, накрутил пробку на горлышко. Собственная выдержка его не порадовала. Он знал, что силы воли надолго ему не хватит.

Кляня себя за неожиданную сдержанность в употреблении спиртных напитков, он бросил бутылку с моста. Услышал, что она разлетелась вдребезги, ударившись о камни на дне пересохшей реки.

Том застегнул «молнию» клапана, вновь забросил рюкзак за плечи, застегнул ремень.

Почти двенадцать часов прошло с того знаменательного события, которое произошло с ним на площадке отдыха, расположенной над его домом-пещерой. Он не спал уже двадцать часов, за последние четыре прошел долгий путь. Вроде бы должен был засыпать на ходу, но нет, чувствовал себя бодрым, целеустремленным.

Он знал, куда должен идти. Впереди лежал долгий, долгий путь.

Он знал, что должен сделать. Работа предстояла нелегкая. Ему могло не хватить мужества, чтобы довести ее до конца.

Шагая на север в последние остающиеся от ночи часы, Том Биггер вновь чувствовал, что он не один, что его сопровождают шаг в шаг, и не только койоты. И он боялся.

Глава 39

На прогулку в лес, примыкающий к пригороду Сиэтла, Лиддон Уоллес отправился в туфлях «Бриони», защищенных от влаги резиновыми галошами, серых, из шерстяной материи, слаксах «Эрменджильдо Зенья», ремне «Марк Кросс», рубашке «Джеффри Бин», свитере «Армани», черном кожаном пиджаке «Эндрю Марк» и часах «Патек Филипп»^[325].

Следовать по плотно утоптанной тропе не составляло труда, несмотря на утренний сумрак и туман. Рассвело еще часом раньше, но туман плотно закрывал солнце, пропуская только слабый, рассеянный свет.

Хвойные деревья стояли черные, папоротники казались скорее синими, чем зелеными. Даже кизиловые деревья с их ало-золотыми листьями не сияли так ярко в этой влажной полутьме, а огромные белые цветы, которые обычно напоминали клематис, теперь выглядели как дохлые птички, зацепившиеся за ветки.

Еще через триста ярдов тропа вывела Лиддона Уоллеса из леса на зеленую лужайку — к восемнадцатой лунке поля для гольфа.

На травке стояла тележка с электродвигателем, какими пользуются садовники. Даже после того, как Лиддон Уоллес вышел из леса, Руди Нимс, руководивший бригадой ухода за ландшафтом, не обращая на него ни малейшего внимания, взял с тележки флаг восемнадцатой лунки и поставил в гнездо.

Зеленую лужайку полукругом обрамляли песчаные ловушки. За ней фервей^[326] спускался вниз к водяной ловушке. Другая часть фервея, за водяной ловушкой, пряталась в тумане, а ти^[327] находилась в далеком далеке. Узкая вырубка окаймляла фервей с обеих сторон, а за вырубками поднимался лес.

Руди Нимс стоял у тележки, наблюдая, как Лиддон подходит к нему. Тридцати восьми лет от роду, с пшеничными усами, густыми вьющимися светлыми волосами. Ирония судьбы, мальчиком он часто играл ангела в рождественских «живых картинах».

— Погода отвратительная, — пожаловался Лиддон.

Нимс говорил так тихо, что даже в утренней тишине голос его таял в непосредственной близости от него.

— Полезная для кожи.

И действительно, цвет кожи бригадира вызывал зависть.

— Так ты посмотрел материалы.

— Да.

— Вопросы есть?

— Нет.

— Ты представляешь себе, как это можно сделать?

— Да.

— Когда ты это сделаешь?

— Деньги?

Лиддон протянул ему коричневый конверт из плотной бумаги, в котором лежали сорок тысяч долларов сотенными.

— Еще сорок тысяч, когда все будет сделано.

Нимс считать деньги не стал. Бросил конверт в тележку, вернул Лиддону другой конверт, с многочисленными фотографиями дома в Калифорнии, планами этажей, подробной информацией об охранной системе.

— Плюс расходы, — напомнил ему Нимс.

— Да, разумеется. Еще сорок тысяч плюс расходы. Когда ты вылетаешь?

— Сегодня.

— Как я тебе и говорил, я пробуду в Сиэтле до полудня среды. Когда ты все сделаешь?

— Завтра вечером.

— Во вторник вечером.

— Да.

— Хорошо. Отлично. Я встречаюсь с клиентом в шесть вечера. Сначала коктейли, потом обед. Закончим в одиннадцать, а то и позже.

— У вас симпатичная жена.

— Да, красавица, но не следовало мне жениться. Я не семейный человек.

— Я ее хочу.

— Ты ее хочешь? Идея не из лучших, Руди. Тебя оправдали, но образец твоей ДНК хранится в архиве, анализ крови тебе делали по решению суда, вся информация занесена в базу данных, так что тебе нельзя оставлять свою сперму.

— Я не оставлю.

Четырьмя годами раньше Руди судили по обвинению в убийстве четырнадцатилетней девушки. Лиддон его защищал.

— Это слишком рискованно, — убеждал его Лиддон, — потому что я вытащил тебя на том процессе. Найдя твою ДНК, они поймут, что тебя нанял я.

Он не просто добился вердикта «Не виновен» для Нимса. Двух абсолютно честных детективов ему удалось выставить такими продажными, что после процесса их уволили со службы.

Один из кабельных каналов сделал потом двухчасовую передачу по этому процессу, которая принесла Лиддону миллионы благодаря наплыву новых клиентов. Камера его обожала. На экране он выглядел так естественно. Время от времени он смотрел DVD с той программой, чтобы напомнить себе, как классно он выглядел.

— На Джуди ее не нашли.

Под Джуди подразумевалась четырнадцатилетняя Джуди Харди, которую похитили и изнасиловали.

— Не нашли — что? — спросил Лиддон.

— Мою ДНК.

— Тело практически растворили в кислоте в яме на берегу. Лучшая команда экспертов не смогла добыть хоть какую-то информацию.

— Так я сожгу и Кирстен, — Нимс говорил про жену Лиддона. — Наполню ванну бензином, — уточнил Нимс.

Лиддон оглядывал подернутый туманом фервей. Пустой. Поле для гольфа открывалось только через час. Тем не менее разговор затягивался. Для того чтобы свести к минимуму шанс, что их увидят вместе, следовало встречаться в таких вот укромных местах и на короткое время.

— Ванна бензина? — переспросил Лиддон, испуганный экстравагантностью идеи.

— Утоплю ее и сожгу.

— У меня дорогие произведения искусства, антиквариат.

— И противопожарная система.

— Тем не менее. Ванна бензина.

— Я все продумал.

Лиддон посмотрел на конверт с фотографиями и подробным описанием дома, который ему вернул Нимс.

— Вы останетесь без ванной.

— Очевидно.

— Которая примыкает в главной спальне. Сгорит и часть чердака.

— А повреждения от воды?

— Распылители включаются только в тех комнатах, где поднимается температура.

— Понятно. Значит, вода зальет не все. Дым?

— Я закрою двери ванной и спальни, перед тем как покинуть дом.

Нимс говорил мягким голосом, но заслуживал доверия. Действительно все тщательно продумывал, не упускал деталей.

— Как я понимаю, пожарники приедут быстро.

— Менее чем через четыре минуты. Пожарная часть неподалеку.

Плотный туман, окружающий их со всех сторон, и не думал подниматься или рассеиваться.

— Ты действительно так хочешь Кирстен? — спросил Лиддон.

Нимс кивнул.

— Она должна стать моей.

— И как долго ты будешь с ней… заниматься?

— Два часа. Три.

— Ты совершенно уверен?

— Абсолютно.

— Очень рискованно.

— С одной стороны — да, с другой — наемные убийцы так себя не ведут.

— Веский довод. Что ж… согласен.

Нимс обворожительно улыбнулся. С такой улыбкой он и теперь мог участвовать в рождественских «живых картинах».

— Два момента. Первое… вы уверены насчет Бенни?

Он говорил о Бенджамине Уоллесе, трехлетнем сыне Лиддона.

— Отец из меня тоже никакой.

— Есть няньки.

— Не нужна мне старая карга, которая будет портить настроение, или какая-нибудь молодуха, которая подаст на меня в суд, ложно обвинив в сексуальных домогательствах. Бенни для тебя проблема?

— Какой он может быть проблемой? Ему же три года.

— Я не про физические проблемы.

— С этим у меня полный порядок.

— Отлично. С этим решено.

— Я просто хотел убедиться, что вы не передумали.

— Не передумал. Второй момент?

— Всего лишь мое любопытство.

— Мне пора идти.

— Вы пришли ко мне с этим… вы знали, что я убил Джуди Харди?

— Очевидно.

— Когда вы это выяснили?

— До того, как взялся за твое дело.

— Вы защищали меня бесплатно.

— У тебя не было денег.

— Я думал, вы защищали меня, потому что верили.

— В твою невиновность? Нет. Никогда.

— Так вы взялись защищать меня бесплатно, потому что?…

— А как думаешь ты, Руди?

— На случай, что вам может понадобиться такой, как я.

— Логично.

— Вы женились до того, как взялись за мое дело?

— Несколькими месяцами раньше.

— Вы тогда знали, что, возможно…

— Нет, нет. Тогда я ее любил.

— Это грустно.

Лиддон пожал плечами:

— Это жизнь.

— Вы многих защищаете бесплатно.

— Стараюсь.

— Так у вас еще есть такие, как я?

— Двое или трое. Если они мне понадобятся.

— Что ж, я хочу, чтобы вы знали, я вам благодарен.

— Спасибо, Руди.

— Не только за то дело, но и за эту возможность.

— Я знаю, что ты не упускаешь мелочей. Но теперь мне пора. — Он сделал два шага к лесу, потом повернулся, вновь взглянул на Нимса: — Я тоже любопытен, знаешь ли.

— Насчет чего?

— После Джуди Харди ты…

— Да.

— Часто? — спросил Лиддон.

— Я заставляю себя выжидать.

— Это трудно… выжидать?

— Да. Но зато слаще, когда я это делаю.

— И сколько ты выжидаешь?

— Шесть месяцев. Восемь.

— И подозрение больше никогда не падало на тебя?

— Нет. И никогда не упадет.

— Ты — умный и осторожный человек. Потому я и взялся за твое дело.

— А кроме того, я нравлюсь людям, — добавил Нимс.

— Да. Нравишься. И это всегда плюс.

Лиддон продолжил путь по лужайке к проложенной в лесу тропе. Его отделяли двести футов от самой жуткой в его жизни встречи.

Глава 40

«Генри».

Сон напоминал монтаж крупных планов: длинные голые конечности били по воздуху, светлые волосы метались, кисти с красными ногтями прижимали со страстью и отбивались в испуге, алый рот приоткрывался от желания, а потом раскрывался во всю ширь в беззвучном крике дикого ужаса.

Проснувшись, Генри Роврой подумал, что слышит, как кто-то шепчет его имя:

«Генри».

Во сне он соскользнул на один бок. Теперь сел прямо. Спиной к дальней стене стенного шкафа.

Скорее всего, голос ему приснился. Он прислушался, но ничего не услышал.

За открытой дверью света в спальне прибавилось в сравнении с тем временем, когда он устроился в стенном шкафу, но зажженная лампа светила бы ярче.

Пришел день. Лучи утреннего солнца просачивались вокруг задернутых штор.

Поморщившись, согнув левую ногу, чтобы избежать судороги, Генри поднялся и осторожно двинулся к изрешеченной двери.

Вновь прислушался. Через какое-то время услышал очень тихий свист. Его сердце на мгновение сжалось, пока он не осознал, что пустил «голубка».

Он совершил ошибку, пообедав колбасой, сыром, плебейским хлебом, и его потрясенное тело отреагировало таким непотребным образом.

Он провел на ферме менее суток, а его стандарты уже начали вырождаться. Да, нельзя недооценивать тлетворного влияния сельского образа жизни даже на тех, кто является неординарной личностью, обладает высочайшим интеллектом и получил блестящее образование в лучших частных школах и в Гарварде. Без тонизирующего влияния мегаполиса, без ежедневного общения с другими высокообразованными и искушенными людьми он мог превратиться в грубую, неотесанную деревенщину. В этом царстве одиноких домишек наверняка не знали, что такое подписка на «Таймс», а полуграмотный недоумок-продавец в газетном киоске никогда не видел «Вэнити фэйр»^[328], поступающий в продажу в конверте из коричневой бумаги.

И дожидаясь, пока его зад перестанет посвистывать, Генри осознал, что, заселяя картофельный погреб и переделанные конские стойла женщинами, он должен попытаться найти по крайней мере одну, которая посещала достойные школы, но по каким-то причинам вернулась в эту интеллектуальную пустыню. Если он не сможет найти остроумную и сексуальную женщину, тогда придется остановить свой выбор на пусть и не такой образованной, но умеющей поддержать разговор и с хорошими манерами, только для того, чтобы не дать заржаветь интеллекту и не забыть правила приличия.

Серенада, исполненная прямой кишкой, не позволила Генри остаться в стенном шкафу. С тем чтобы глотнуть свежего воздуха, он убедил себя, что свое имя он услышал во сне, и ступил в спальню.

Включив верхний свет, тут же посмотрел на кровать. Одеяло, похоже, лежало точно так, как он его и положил, накрывая муляж, да и форма самого муляжа не изменилась.

Если бы кто-то занял место муляжа, Генри убили бы, пока он спал. Его страх был иррациональным.

Тем не менее Генри подошел к изножью кровати. Держа помповик обеими руками, с пальцем на спусковом крючке, стволом подцепил одеяло и отбросил в сторону.

Став заложником абсурдных ожиданий, он затаил дыхание, а теперь облегченно выдохнул.

Раздвинул шторы на окнах и позволил утреннему свету влиться в комнату. Больше он не собирался прятаться в стенных шкафах. Новый день означал и новую стратегию. Вместо того чтобы реагировать, он собирался перейти к активным действиям, загнать мучителя в глухую оборону.

В коридоре горел оставленный им свет, как и одна лампа в гостиной, но на кухне не царила темнота, хотя там зажженных ламп он не оставлял.

На кухонном столе лежали кожаные рабочие перчатки. Прошлым вечером, найдя эти перчатки на застеленной покрывалом кровати, он положил их в мешок для мусора, а мешок — на кресло в спальне, намереваясь избавиться от перчаток этим утром.

Утром, однако, обнаружил их здесь. Кровью они, похоже, пропитались еще сильнее, большая часть ее засохла, превратившись в корочку, но что-то влажно блестело.

Рядом с перчатками Генри увидел карандаш и блокнот, которые раньше лежали у телефонного аппарата. На желтой краске карандаша запеклась кровь.

Несколько ее капель упали и на верхнюю страницу блокнота, но не запачкали надпись: три написанные от руки строчки, одна над другой, по центру страницы.

Страх вернулся, так неожиданно и с такой силой, что поначалу Генри не смог уяснить смысла слов, будто написали их на утерянном языке древней цивилизации. Страх на какие-то мгновения превратил его в безграмотного.

Сумев прочитать текст, Генри понял, что перед ним три поэтических строки. Рифмы он не нашел, потому что стихотворение это относилось к жанру японской поэзии, именуемому хайку^[329].

Разумеется, Генри знал о хайку. И потому, что закончил Гарвард, и потому, что его брат Джим написал пятьдесят два хайку, опубликованные в тонком томике.

Генри вспомнил пару луней, которые выписывали в небе пересекающиеся круги, когда он и его брат шли к амбару.

Каллиграфия. Прекрасные японские надписи, сделанные кисточкой.

Генри не писал стихи, да и не очень-то их читал, но предположил, что эти — приемлемая метафора: легкие мазки кисточки, подразумевающие собой падение хищника на жертву.

Последняя строчка встревожила его больше остальных. Благодаря трем последним словам получилось хайку о смерти, стихотворение, в котором главная роль отводилась не луню, а неупомянутой мыши, схваченной когтями и разорванной клювом.

Если Генри был лунем, тогда его брат-близнец — мышью, и стихотворение описывало убийство Джима в амбаре.

С другой стороны, если Джим был лунем, тогда роль мыши отводилась его брату, и в стихотворении речь шла о неминуемом убийстве Генри.

Он вспомнил слова Джима, произнесенные перед тем, как оба вошли в амбар: «Хищники и дичь. Необходимость смерти, если жизнь должна иметь смысл и значение. Смерть — как часть жизни. Я работаю над сборником стихотворений на эту тему».

В большей степени разозленный насмешкой, а не угрозой, в ярости от того, что его выставили на посмешище, Генри Роврой хотел вырвать верхнюю страницу блокнота, разорвать на мелкие кусочки, спустить в унитаз, но не мог прикоснуться к блокноту: его мутило от одной только мысли об этом.

«…когти и клюв».

Эти леденящие слова обещали жестокую смерть, колотые, рубящие раны, нанесенные ножом.

«…когти и клюв».

Джима ножом не кололи и не рубили. Его застрелили. В хайку говорилось не о смерти Джима.

Генри вспомнил пять ножей, которые лежали на столе, когда он вошел на кухню с Джимом и Норой.

Пять ножей с лезвиями длиной в четыре-пять дюймов, с покрытием, которое не отражало свет. С приспособлением для быстрого открытия лезвия.

Прежде чем они втроем сели пить кофе со сдобными булочками, Джим переложил ножи на столик у раковины.

Генри отвернулся от хайку и пошел к столику.

Там лежали три ножа. Два исчезли.

Глава 41

Аромат хвои, величественность елей, красота кизиловых деревьев успокоили Лиддона Уоллеса, пока он шел по лесной тропе после того, как договорился об убийстве жены и ребенка.

Закон Лиддон уважал. Адвокатская карьера принесла ему богатство, славу, влиятельных друзей, молодую и ослепительно красивую жену, средства для решения проблем, которые поставили бы в тупик или уничтожили других людей, возможность кардинальным образом изменять собственную жизнь, чтобы она становилась еще более радостной и приносила ему все, на что он имел полное право.

Его родители и большинство учителей, от начальной школы и до юридической, твердили ему, что нет ничего более важного, чем самооценка, что самооценка — билет в счастливое путешествие по жизни. В случае Лиддона они зря сотрясали воздух: с юных лет он знал о многих своих достоинствах, среди которых не последнее место занимала решительность.

Если что-то, по его разумению, требовалось сделать, он это делал. Или нанимал такого, как Руди Нимс. Лиддон никогда не колебался, а что-то сделав, не испытывал угрызений совести.

Иногда, получив нужную информацию, он ничего не делал и никого не нанимал. Множество людей жили с секретами, которые могли их погубить, и если ты знал их секреты, то мог манипулировать ими, низводя до роли марионеток. А поскольку высокопоставленные друзья Лиддона располагали неограниченными средствами и возможностями, чтобы перетрясти прошлое любого человека, у него не возникало проблем с вызнаванием секретов, если, разумеется, таковые имелись.

При всей его любви к закону, деньгам и к себе, больше всего ему нравилось дергать людей за ниточки. Он родился с тем, чтобы править вселенной. Власть приносила ему большее удовлетворение, чем секс. Власть он ставил выше богатства. Власть он ставил выше всего.

Все эти мысли и множество других роились в не знающей покоя голове Лиддона Уоллеса, когда он шел через лес к служебной дороге, на которой припарковал арендованный автомобиль. Занятый проблемами управления вселенной и грядущими переменами в собственной жизни, он уже не обращал внимания на красоту леса.

Природа не повергала его в восторг, какой вызывала у многих людей. Ему нравилась выкошенная лужайка, аккуратно подстриженные деревья, со вкусом подобранные цветы на клумбах, вода в прудах и фонтанах. Но он не одобрял буйства естественного леса, где все росло вместе, хаотично, переплетаясь одно с другим.

Возможно, потому, что он не ценил природу, Природа решила нанести ему ответный удар. Только что он спешил сквозь туман в тумане собственных мыслей, а в следующее мгновение — ба-бах!

Все произошло так резко, так внезапно, что он отступил с криком ужаса, да только отступать было некуда, потому что случившееся навалилось на него со всех сторон, и он мог или сдаться, или сопротивляться и терпеть. Лиддон Уоллес за всю свою жизнь никогда и ничему не сдавался и теперь отказывался капитулировать. Если уж и предстояло тянуть за какие-то ниточки, то он всегда выступал в роли кукольника, а не марионетки и никому не позволял дергать себя за ниточки, и не собирался позволять, никогда.

Энергия случившегося, абсолютная сила того, что навалилось на него, вышибла из Лиддона дух. Он в прямом смысле не мог дышать. Воздух стал густым, как вода, его сжала невероятная сила непостижимого могущества. Лиддону показалось, что сжался и солнечный свет, яркости не прибавил, но тоже загустел, превратился в золотую массу, в субстанцию, которую он мог ощущать и обонять, в мерцающий сгусток, который раздувался, гнулся, коробился.

Лиддон чувствовал, что-то произошло и со временем. Его потоком, законами, предназначением. Прошлое, настоящее и будущее слились, скрутились, как спагетти на вилке, потом начали скручиваться все сильнее, пока все бесчисленные тысячелетия не превратились в единый миг. Перед ним предстало каждое мгновение прошлого и все будущее, он видел себя зародышем, младенцем, ребенком, юношей, взрослым, слабым стариком — одновременно.

Каким бы странным и ужасающим ни было это событие, пусть оно сокрушило все его органы чувств и подавило умственные процессы, Лиддон мгновенно понял, что, как и почему все это происходит. Он также знал, что эта всесокрушающая сила, давящая со всех сторон, не позволяющая ни шевельнуться, ни вздохнуть, мгновенно уйдет, если он перестанет сопротивляться, но Лиддон сопротивлялся.

И потому случившееся, казалось, растянулось на часы. Но когда он открыл рот в беззвучном крике самоутверждения и отказа сдаться, когда так крепко сжал пальцы в кулаки, что ногти вонзились в ладони, а костяшки едва не прорвали кожу, Лиддон знал, что на самом деле прошло лишь несколько секунд, максимум шестая часть минуты.

Все закончилось так же резко, как началось. И если в начальный моментЛиддон попытался податься назад, то в конечный — рванулся вперед, и на этот раз ничто его не задерживало. Ни поднимающийся туман, ни окружающие тени не предлагали надежного убежища, ни деревья, ни папоротники, и тропа вела только в одну сторону — не назад, к Руди Нимсу, а вперед. Пошатываясь, Лиддон преодолел последние сто ярдов тропы, вышел на дорогу, которую использовали по большей части только сотрудники лесоохранной службы и главным образом в случаях пожаров.

В арендованном автомобиле он запер все дверцы, бросил конверт из плотной коричневой бумаги на пассажирское кресло, посидел, хватая ртом воздух, дрожа всем телом.

Он опустил щиток, чтобы взглянуть в зеркало на обратной стороне. Ожидал увидеть сожженное или иным способом изуродованное лицо, но произошедшее никоим образом на нем не отразилось. А вглядевшись в отражение глаз, Лиддон тут же отвел взгляд.

И только когда его сердце чуть замедлило бег, а страх частично ушел, Лиддон понял, что лишился одной туфли и, соответственно, галоши. Но никакая дорогая итальянская обувь не стоила так дорого, чтобы заставить его вернуться в лес.

Его серые слаксы «Эрменджильдо Зенья» превратились в какую-то бесформенную мятую тряпку, нить, прошивавшая ремень «Марк Кросс», порвалась, язычок пряжки погнулся.

Рубашка «Джеффри Бин», промокшая от пота, тоже вся смялась, порвалась под мышками, вылезла из-под ремня.

Из свитера «Армани» в десятках мест торчали нитки, черный кожаный пиджак «Эндрю Марк» вонял так, словно кожа начала гнить.

Сверившись с часами «Патек Филипп», Лиддон увидел, что часовая и минутная стрелки показывают точное время, а секундная плавно обегает циферблат. Но часы утверждали, что день этот — четверг, а не понедельник, и не в сентябре, а в декабре.

По прошествии какого-то времени Лиддон завел двигатель и включил обогреватель, потому что холод пробрал его до костей.

Но тронуть автомобиль с места еще не мог.

Он не смотрел на лес. Там его ничего не интересовало. Ничего не могло заинтересовать. Он не собирался возвращаться в эти леса. Он вообще дал зарок никогда больше не входить в лес, где бы то ни было.

Он не мог заставить себя посмотреть на что-либо за окнами автомобиля. Не мог заставить себя посмотреть даже на окна.

Это произошло. Лиддон никогда бы не забыл, что это произошло, но никому не собирался рассказывать о происшедшем. Что бы он от этого выгадал?

Он открыл конверт, который вернул ему Руди Нимс, достал фотографии. Дом и участок его не интересовали. Он нашел фотографии Кирстен и трехлетнего Бенни. Жены и сына. Женщины и мальчика. Одной и второго. Неведомых и непостижимых.

Убрал фотографии в конверт.

Позже, когда ушла дрожь, Лиддон развернулся на узкой дороге и направился к выезду из леса.

Глава 42

В 6:35 по горному времени^[330] доктор Элеонора Фортни позвонила из Массачусетса, разбудив Камми Райверс. Она села, сняла трубку.

Элеонора обожала поговорить о пустяках, но на этот раз сразу перешла к делу.

— Зная тебя, зная, какая ты ответственная, я понимаю, что это не шутка. Не монтаж.

— Нет. Они настоящие, Элеонора. Они…

— Ты их заперла? — прервала ее зоолог.

— Заперла?

— Животных. В клетку, в собачью конуру. На замок. С такими руками они смогут открыть задвижку.

— Нет, они не в клетке. Они с Грейди. В его доме.

— Пожалуйста, немедленно позвони ему. Скажи, пусть запрет их в чулане или комнате без окон. На окнах есть шпингалеты.

— Не думаю, что он это сделает.

— Почему? Почему он это не сделает?

— Они такие обаятельные. Их влечет к людям, как и собак, они очень ласковые.

— Это не может быть объективным мнением. Ты наблюдала их слишком мало времени. Это всего лишь первое впечатление.

— Да, конечно, — согласилась Камми, — первое впечатление. Но оно, судя по всему, правильное. Элеонора, ты бы это поняла, если бы была здесь и увидела их сама.

— Может, я их и увижу, но нельзя позволить им убежать.

— Они не хотят убегать. Им нужен дом. У Грейди им нравится.

— Ты приписываешь им человеческие мотивации. Ты не можешь знать, чего они хотят. Камми, необходимо понять, что они из себя представляют.

Камми не могла объяснить словами необыкновенные особенности Тайны и Загадочного, указывающие на то, что простыми объяснениями здесь не обойтись, а потому ответила:

— Мы избегали теорий.

— Они сконструированы, — заявила Элеонора. — Из различных ДНК.

— Эта мысль приходила мне в голову, — Камми откинула одеяло, перекинула ноги через край кровати. — Но такие сложные существа? Никто так далеко не продвинулся.

— В наши дни биоинженерия занимается не только превращением бактерий в фабрики инсулина и интерферона. И не только модификацией Thiobacillus ferrooxidans^[331], с тем чтобы она добывала уран. Мы уже прошли дальше.

— Разумеется, я знаю. Один китайский ученый ввел какой-то ген в ДНК свиньи, чтобы ночью они светились зеленым. Чего только не случается в нашем мире. Но если Загадочного и Тайну спроектировали, наука шагнула далеко вперед от светящихся зеленым свиней.

— Позволь ввести тебя в курс дела. Давай еще задержимся на свиньях. Ты знаешь, что свиней подвергают радикальной перестройке на генном уровне, чтобы получать органы, которые можно пересаживать людям?

— Что-то я об этом слышала.

— Свиные органы, которые структурно, химически и генетически будут настолько человечьими, что тело реципиента не станет их отторгать. И исследования эти продвигаются очень быстро.

— Но все-таки… — Камми встала.

Вновь Элеонора прервала ее:

— И еще о свиньях. Университеты, здешние и за рубежом, участвуют в гонке — кто первый создаст свинью с человеческим мозгом.

Беспроводной телефон позволил Камми подойти к окну.

— Господи, зачем?

— Гордыня. Отвергается сама идея существования души. Практической пользы никакой. Существо будет страдать одиночеством, неестественностью отношений системы «тело-мозг». Все закончится безумием. Тем же самым занимался и Франкенштейн.

Холодный, ровный утренний свет. Светло-светло-синее небо.

— Ты говоришь о монстрах, — ответила Камми. — Эти животные совсем другие. Они… прекрасны.

— Они могут быть милыми, как Микки-Маус, если они спроектированы, но никто не знает, какой урон они могут нанести окружающей среде. Если… они будут приносить большое потомство или активно использовать эти невероятные руки, то смогут избавиться от одного или нескольких коренных видов.

Оконное стекло холодило. Температура воздуха к утру упала градусов на пятнадцать.

— Если они родились в лаборатории, каким образом они попали сюда? — спросила Камми. — В этом округе университета нет, нет и ни одной биоинженерной компании.

— Возможно, они покинули лабораторию не по своей воле. Может, это сделали какие-нибудь защитники животных. Эти ребята задают жару. Громят дома ученых, по ночам нападают на лаборатории. Некоторые из них… достаточно фанатичны и невежественны, чтобы выпустить в дикую природу экспериментальные экземпляры. Они могли привезти их откуда угодно.

— Экспериментальные экземпляры, — в голосе Камми слышалось сомнение. — Это всего лишь интуиция, Элеонора, но они — не такие.

— А какие они, доктор Райверс? Их нет в энциклопедии известных животных. Только глаза говорят об их исключительной уникальности.

— Не знаю. Я не знаю, кто они.

— Время от времени нам сообщают об открытии новых видов насекомых, водяных животных, даже мышей. Но мы не могли проглядеть больших млекопитающих, ни в таком досконально изученном регионе, как наши Колорадские Скалистые горы, ни где-то еще. Как только я положу трубку, позвони этому Грейди и скажи, чтобы он запер этих животных. Заставь его это сделать. А потом жди у телефона.

— Ждать чего?

— Тебе позвонят. Я не могла не сообщить об этом.

От предчувствия дурного в голос Камми прорвались резкие нотки:

— Сообщить? Кому?

— Человеку, которого я знаю в Национальном научном фонде^[332]. Он дал мне номер какого-то сотрудника Агентства по охране окружающей среды^[333], а потом все покатилось, как снежный ком.

— Но я связалась с тобой как с другом. И рассчитывала на конфиденциальность.

— Камми, при всей моей любви к тебе, я не могу участвовать с тобой в заговоре по такому серьезному вопросу. Возложенные на меня профессиональные и юридические обязательства требуют сообщить об этом в соответствующие инстанции.

— Да. Хорошо. Наверное, я понимаю. Просто не думала…

— Сидни Шинсеки этим утром позвонил мне из Техаса, как только прочитал твое письмо. Мы вместе сообщили кому следует. И любой в нашем положении поступил бы точно так же.

— Да, конечно. Разумеется.

— А теперь позвони Грейди и проследи, чтобы этих животных посадили под замок. Потом жди у телефона. Я думаю, тебе позвонит Пол Джардин. Если не ошибаюсь, он из Денвера.

— И что они собираются сделать? — спросила Камми.

— Власти? Возьмут животных под свою опеку.

— А потом?

— А потом тебя не касается. Ты не крала животных. Ты оказываешь содействие, все делаешь правильно.

— Нет, я про другое. Что будет с Загадочным и Тайной?

— У животных, с которыми проводятся исследования, под кожу на шее вживлены микрочипы. Или сделана татуировка на ухе. Выяснить, откуда они, не составит труда.

— То есть… их отправят в то место, откуда и увезли, в лабораторию.

Похоже, Элеонора уловила нотки уныния в голосе Камми.

— Ты понимаешь, они должны быть там, а не на воле.

— Жаль, что ты не хочешь на них взглянуть.

— Я хочу, чтобы ты поняла меня правильно. Если ты отпустишь этих животных, тебя смогут привлечь к суду.

— Ладно. Я поняла.

— Ты поняла?

— Поняла полностью и целиком.

— Хорошо.

— Даже не знаю, о чем я думала. Меня это захватило… они меня просто очаровали. Мне следовало понимать, что к чему.

— Убеди Грейди посадить животных под замок. И жди у телефона.

— Хорошо.

— Камми, если я говорила излишне резко, извини.

— Я вела себя глупо. Так что твоя резкость только прочистила мне мозги.

— Поговорим позже. — И Элеонора положила трубку.

И Камми нажала кнопку с красной трубкой на своем беспроводном телефоне.

Сразу она звонить Грейди не стала.

Вновь прикоснулась к оконному стеклу. Воздух быстро прогревался, хотя в воскресенье явно было теплее. Приближалась перемена погоды.

Решив не принимать душ, Камми облачилась в джинсы, свитер, высокие ботинки.

По мобильнику позвонила Кори Херну, старшему ветеринару лечебницы, и назначила его на сегодня старшим. В тех случаях, когда он и Бен ничем не могли бы помочь, они бы отправили больного к другому ветеринару. Как поступали всегда, когда она и Донна Корбет уезжали в отпуск.

Телефон зазвонил, когда она вернулась в спальню. Пол Джардин.

— Некоторые наши сотрудники уже едут, я вылетаю через полчаса, — интонациями и мелодичностью он не уступал ведущему какой-нибудь телевикторины. — Как я понимаю, эти два индивидуума у мистера Грейди Адамса.

— Совершенно верно, — Джардин назвал адрес, и Камми ответила: — Да, последний дом на дороге. Если вы хотите знать, как проехать…

— Нет, нет, не волнуйтесь, у нас спутниковая навигация. Доктор, нам придется задать вам довольно много вопросов, вы понимаете.

— Я уже полностью освободила этот день.

— Отлично. Премного вам благодарен. Но я попрошу вас освободить и завтрашний день. На всякий случай.

— На случай чего?

— Сейчас и не скажешь. Доктор, не хочу вас пугать, но это дело подпадает под закон об охране секретов государственной важности, и нарушение этого закона приводит к различным наказаниям, вплоть до пожизненного заключения. Вы понимаете?

— Да, наверное, но…

— Вы ни с кем не должны говорить об этих двух индивидуумах с ваших фотографий. Мне нужны имена и фамилии всех, кому вы рассказывали о них, помимо Элеоноры Фортни и Сидни Шинсеки.

Камми обнаружила, что шагает взад-вперед у изножья кровати, одновременно уверяя его: «Больше никому».

— Хорошо. Прекрасно. Упрощает ситуацию. Позже вам придется повторить ваши слова под присягой.

Несмотря на веселый тон и приятный голос, каждая новая фраза, произнесенная Джардином, усиливала тревогу Камми.

— Мистер Джардин, мне пора обращаться к адвокату?

— Хороший вопрос. Я так не думаю. Мы с этим определимся уже на месте. Надеюсь, вы сможете подъехать сейчас к дому мистера Адамса и подождать с ним нашего прибытия.

— Да, конечно.

— Если вы захватите с собой карту памяти из фотоаппарата мистера Адамса и все копии, которые вы сделали с фотографий, я буду вам очень признателен.

— Разумеется. Нет проблем.

— И, пожалуйста, возьмите необходимые вещи и туалетные принадлежности для двухсуточного пребывания на объекте.

— Объекте?

— В доме мистера Грейди Адамса.

— А с чего может возникнуть такая необходимость?

— Заранее все предусмотреть невозможно. Всякое случается. Возникают вопросы. Я понимаю, это неудобно, но всегда лучше, если в ходе предварительного расследования все участники собраны в одном месте.

— Мы все можем собраться в гостиной, чтобы восстановить ход событий, но дворецкого не будет, вызывающего подозрения или нет.

— Это забавно, — голос звучал весело, но смеха Камми не услышала. — И замечание тонкое. С нетерпением жду встречи с вами, доктор. Пожалуйста, подъезжайте на объект как можно раньше.

— Уже еду. И еще, мистер Джардин. Вы работаете в Национальном научном фонде или в Агентстве по охране окружающей среды?

— Не там и не там, доктор. Это расследование проводит Министерство национальной безопасности^[334].

Глава 43

Грейди проснулся в кресле около половины восьмого утра, включил лампу, которая стояла неподалеку, и не обнаружил троицы приятелей и заговорщиков на кровати, где видел их в последний раз. Не обнаружил их и в спальне, а когда позвал Мерлина, волкодав не появился ни из примыкающей ванной, ни из коридора.

Он увидел, что дверь в коридор приоткрыта, хотя точно помнил, что закрывал ее перед тем, как лечь спать.

Зевнув, почесывая голову, он поднялся с кресла и босиком пошлепал в коридор. Увидел, что двери во все другие комнаты второго этажа закрыты.

Внизу, в гостиной, утренний свет, вливавшийся в окна, привлек его внимание к предметам, которые лежали на полу перед столом из орехового дерева с бронзовой фурнитурой и инкрустированного пьютером.

Содержимое каждого ящика и полочки выложили на ковер аккуратными рядами: степлер, инструмент для удаления скрепок, линейка, карандаши. Ручки, коробка с резиновыми колечками, коробка со скрепками для бумаг, контейнер с увлажнителем для пальцев, пачка белых конвертов без марок…

Выставка эта предполагала, что кто-то проводил методичную ревизию всех его канцелярских принадлежностей. Может, Мерлин намеревался заглянуть в магазин «Костко»^[335] в соседнем округе и составлял список будущих покупок.

В коридоре дверь на кухню в дальнем конце закрыли, так же как дверь в его кабинет по правую руку. Зато в библиотеку оставили открытой, и там горел свет.

На полу тремя стопками лежали примерно двадцать книг. Грейди их там не оставлял.

Из любопытства он опустился на колени, чтобы посмотреть, что это за книги. Как выяснилось, беллетристика и документальная литература. Самых разных жанров и авторов. Поначалу ничего общего он не обнаружил, потом обратил внимание на яркие цвета корешков всех выбранных книг: красный, желтый, ярко-розовый, оранжевый…

Поскольку в его библиотеке книги стояли в алфавитном порядке, Грейди видел, что взяты они как с нижних, так и с верхних полок из разных мест. Логика подсказывала, что он должен вычеркнуть из рассмотрения вариант, предполагающий умение Мерлина лазать по полкам.

Грейди подумал, что поступил правильно, спустившись вниз босиком, а потому бесшумно. Вернувшись в коридор, прислушался. Какие-то звуки доносились из-за двери в дальнем конце.

Войдя на кухню, он увидел волкодава, который сидел у открытой двери в кладовку. Поначалу не заметил никаких признаков Загадочного и Тайны, но потом из кладовой появилась белая меховая рука с черной кистью, предлагающая Мерлину крекер «Риц», намазанный арахисовым маслом.

Для столь крупной собаки Мерлин обычно на удивление осторожно брал такой царский подарок, только мягкими губами и языком, не пуская в ход зубы, забирал крекер из пальцев, а не выдергивал. Не изменил он своим хорошим манерам и сейчас.

Сжевав крекер и облизнувшись, Мерлин повернул голову к Грейди. Выражение морды волкодава предполагало, что отныне хозяин мог каждое утро спать допоздна, так как завтраком его обеспечивали новые лучшие друзья.

Заглянув в кладовую, Грейди увидел сидящих на полу Загадочного и Тайну. Сидели они, как на диване прошлым вечером: не как собаки и даже не как луговые собачки, а как человеческие дети, вытянув ноги перед собой.

Между бедрами Тайна зажала большую банку с арахисовым маслом «Скиппи». Загадочный достал крекер из коробки «Риц» и протянул ей.

Запустив правую руку в банку, Тайна зачерпнула арахисового масла. Намазала на крекер, который держала в левой руке.

Вернула крекер Загадочному. Тот отправил его в рот левой рукой, одновременно правой доставая из коробки новый крекер.

Мех вокруг черных губ они арахисовым маслом не выпачкали, но на теле хватало золотистых крошек крекера.

— Я удивлен, что вы не добавили к этому виноградного конфитюра.

Два существа посмотрели на него снизу вверх, удовлетворенно облизывая губы.

— Уж извините, если предпочитаете комковатое арахисовое масло. У меня только гомогенное.

В унисон парочка наклонила головы набок, словно он являл собой самое необычное создание природы, которое им когда-либо доводилось видеть.

Грейди вошел в кладовую. Наклонился, чтобы взять коробку с крекерами у Загадочного и банку «Скиппи» у Тайны.

Хотя они не попытались удержать свои сокровища, Грейди услышал недовольное поскуливание-мяуканье, а Загадочный положил руку на плечо Тайны, словно успокаивая ее.

— Если вы действительно въехали в мой дом, как предположила Камми, мне придется принимать особые меры предосторожности.

Он взял крышку от банки «Скиппи» и с добычей в руках вышел на кухню. Навернул крышку, закрыл коробку с крекерами, открыл дверцу нижнего ящика, бросил банку и коробку в маленький контейнер для мусора.

Когда повернулся, эта парочка сидела на полу посреди кухни, пристально наблюдая за ним. Загадочный продолжал облизывать губы, а Тайна запустила в рот три пальца, слизывая остатки «Скиппи». Крошки с себя они уже стряхнули.

В кладовой Мерлин, словно гончая, обнюхивал пол, слизывая те самые крошки.

— Коробка с крекерами почти полная, — продолжил Грейди, — то есть я могу предположить, что съели вы лишь несколько штук. Поэтому сухой корм вы получите, но мне придется снабдить кладовую сейфовой стальной дверью и замком с лазерным сканером, который будет реагировать только на мою ладонь.

Он сполоснул три миски для питья, наполнил их свежей холодной водой. Потом поставил на пол три миски с сухим кормом.

Как и прежде, Загадочный и Тайна последовали примеру Мерлина, который сел перед своей миской, ожидая команды «О'кей», в данном случае означающей: «Завтрак подан».

И пока троица ела с таким аппетитом, будто и в глаза не видела крекеров с арахисовым маслом, Грейди поставил фильтр в кофеварку и насыпал кофе

«Ямайка» в количестве, достаточном для десяти чашек.

Услышав шум у двери во двор, оглянулся. Увидел, что Мерлин и Тайна наблюдают, как Загадочный, встав на ноги, обеими руками крутит ручку.

Вероятно, врезной замок, повернув барашек, он уже открыл, а теперь справился с собачкой, и дверь подалась.

Загадочный упал на все четыре «лапы» и толкнул дверь. Выскочил на крыльцо, Тайна и Мерлин тут же последовали за ним.

Глядя в окно, Грейди наблюдал, как шустрая парочка и чуть отстающий Мерлин бежали к высокой траве. Только прошлым вечером Мерлин показал им, что естественную нужду следует справлять там, а не на выкошенной лужайке.

Грейди подошел к открытой двери, несколько раз повернул барашек замка по и против часовой стрелки, выдвигая засов и задвигая обратно. Управляться с таким замком труда не составляло. Диплом инженера для этого не требовался.

Он не мог этого вспомнить, но, вероятно, они видели, как он поворачивал барашек врезного замка.

Вернувшись к кофеварке, он налил в резервуар десять чашек воды, поставил его на нагревательную пластину, включил кофеварку.

Вернувшись к окну, увидел, что троица носится по двору, сталкиваются, падают. Катаются по траве, снова бегут.

— Если вы будете внимательно следить за тем, что я делаю во время обеда, то завтра утром, возможно, сварите мне кофе, — пробормотал Грейди.

Глава 44

Ламар Вулси вылетел из Лас-Вегаса ранним утром, так что в Денвер поспел к позднему завтраку, но не съел его и даже не заказал, потому что двое мужчин поджидали его, когда он вышел из телескопического трапа. Поджидали в той зоне, куда после сентября 2001 года допускались только сотрудники аэропорта и пассажиры с билетами.

Едва заметив их, Ламар понял, что нужен им именно он. С такими ему уже приходилось встречаться. Полностью отмобилизованные, выглядели они расслабленными и изображали полнейшее безразличие ко всему, что их окружало, хотя на самом деле не упускали ни одной мелочи. У одного мужчины на правом ухе висел мобильный телефон «без рук», формой напоминающий окарину и размером не превышающий косточку персика.

Из вежливости, чтобы они подумали, что их штатский наряд — эффективная маскировка, Ламар отвел от мужчин взгляд и двинулся дальше, вроде бы и не обращая на них никакого внимания. И не обращал, пока один из мужчин, без мобильника, не окликнул его по имени. Тогда остановился. Повернулся, подождал, пока они подойдут, а потом спросил:

— Вы, наверное, из оргкомитета конференции?

— Нет, сэр, — ответил мужчина с мобильником и жестом предложил Ламару чуть отойти, чтобы они не мешали другим пассажирам.

Ни один из них не назвал ведомства, в котором работает, но, когда они достали бумажники и предъявили удостоверения, Ламар не удивился, увидев, что они из Министерства внутренней безопасности: Дерек Букер, Винсент Паламбо.

— Как я понимаю, выступить на конференции мне не удастся.

— Нет, сэр, — ответил Паламбо. Они уходили все дальше от пассажиров. — Организаторам уже сказали, что ваш доклад необходимо вычеркнуть из программы в связи с вашей внезапной болезнью.

— И что это за болезнь? — полюбопытствовал Ламар.

— Мы не уточняли. На ваше усмотрение.

— Что ж, привлеку на помощь воображение. Оно у меня богатое. Возможно, это будет какой-нибудь тропический паразит, вызывающий жуткое поражение организма. — Ламар нес в руке только сумку с ноутбуком. — Я сдавал в багаж чемодан.

— На это времени у нас нет, сэр, — ответил Букер. — Фельдстайн привезет его на объект примерно через час после нашего прибытия.

Ламар не стал спрашивать, где находится объект. В публичном месте они бы ему не сказали, опасаясь прослушки.

Агенты подвели его к запертой двери. По другую сторону кто-то ждал, потому что дверь открылась по условному стуку Паламбо.

Коридор, лестница вниз, коридор, коридор, дверь наружу. На бетонном поле их поджидал седан. Букер опустился на переднее сиденье, Ламар и Паламбо — на заднее. Водитель глянул на Ламара.

— Фельдстайн, сэр.

— У меня ужасный тропический паразит, мистер Фельдстайн, но не тревожьтесь. Вы его не подцепите, находясь со мной в одном автомобиле.

— Рад это слышать, — Фельдстайн снял автомобиль с тормоза и нажал на педаль газа.

— Объект в городе? — спросил Ламар Паламбо.

— Нет, сэр. Мы туда полетим.

— Куда?

— Не имею права говорить.

Недоумение, читавшееся на лице Паламбо, означало, что агент сам этого не знает. С таким Ламару сталкиваться не доводилось.

— Что у нас на этот раз? Взрывчатка? Химическое оружие, биологическое, атомное?…

— Извините, сэр. Но я действительно не имею права говорить.

Экстраординарно! Сопровождающие агенты всегда знали природу угрозы. Более того, обычно по пути проводился инструктаж.

Два самолета ожидали на рулежной дорожке, чтобы воспользоваться взлетной полосой, которую очистили для Фельдстайна.

Следуя белой линии по центру, молодой агент гнал седан с такой скоростью, будто собирался взлететь.

В дальнем конце взлетной полосы стоял вертолет представительского класса. Как только Ламар Вулси, Паламбо и Букер вышли из седана, лопасти вертолета начали вращаться, по бетону побежали их тени.

Трое мужчин, пригнувшись, направились к вертолету. Ламар и двое сопровождающих его агентов поднялись на борт, Фельдстайн уехал.

Паламбо и Букер заняли кресла у люка, Ламар прошел дальше в восьмиместный салон.

Там уже сидел один мужчина, в последнем ряду.

Ламар сел по другую сторону узкого прохода от доктора Саймона Норткотта.

— Я подцепил ужасного тропического паразита. А что случилось с тобой, Норткотт?

— Пищевое отравление.

— Тебе не хватает воображения, друг мой. — Ламар пристегнулся. — Как я уже и говорил. Откуда тебя привезли?

— Со стоянки у моего отеля. Я с таким нетерпением ждал этой конференции.

— Знаешь, может, все не так уж и плохо. Вдруг на этот раз речь пойдет не об отравлении миллионов? Вдруг на этот раз дело в грядущем конце света? Ты же не хочешь такое пропустить?

Улыбка Норткотта не отличалась от гримасы. У этого приятного во многих отношениях и невероятно умного человека чувство юмора атрофировалось еще в палеозойскую эру.

Вой двигателя нарастал, в иллюминатор Ламар видел, как быстро удаляется бетонное поле, на котором стоял вертолет.

— Как государство-банкрот платит за все эти автомобили, вертолеты, реактивные самолеты, полевые лаборатории и полчища агентов с лицами могильщиков, которые несут вахту двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, от побережья до побережья?

— Я слышал, что министр финансов проработал сделку по продаже китайцам пяти штатов Среднего Запада, где люди и так не умеют себя вести.

Норткотт не улыбнулся, смотрел на Ламара так, будто тот говорил на полном серьезе. Высокий, с хищным лицом, худой, как щепка, он наклонялся вперед, словно сидящий на ветви стервятник. Он действительно не был плохим человеком и действительно обладал невероятным умом, но располагал он к себе не больше, чем приступ подагры.

— Что им требуется от тебя на этот раз? — спросил Норткотт. — Физика или математика?

— Ты — генетик и физиолог, поэтому едва ли оказался бы здесь, если б случилось что-то связанное со взрывчаткой или химией. А если я понадобился им по части биологического оружия, то не как физик или математик, а, полагаю, как специалист по теории хаоса.

Если улыбка Норткотта выглядела как гримаса, то гримасой он напоминал человека, который увидел живого таракана, плавающего в его тарелке супа в тот самый момент, когда сломал зуб о шарик подшипника, выловленный ложкой и отправленный в рот из этой самой тарелки.

— Эффект бабочки, фракталы^[336], странные аттракторы^[337], нелинейные уравнения — по мне, это чистое вуду.

— Что ж, — пожал плечами Ламар, — полвека тому назад ничего этого не было вовсе. Если же пройдет еще сто пятьдесят лет и мы не сможем представить кучу неопровержимых доказательств базовых положений, я соглашусь с тобой, что нам следует прекратить называть наукой то, чем мы занимаемся, и назвать это религией. И, разумеется, у нас есть уже достаточно доказательств, на которые мы можем опираться.

Норткотт знал, на что указывали вышеупомянутые сто пятьдесят лет, и уже собрался пронзить Ламара веским доводом, но тут к ним направился агент Паламбо, перехватывая руками спинки кресел по обеим сторонам прохода. Он остановился перед ними, оперся коленом на одно из кресел.

— Расчетное время прибытия — через пятьдесят минут. Пилот передал мне запечатанный конверт с директивой. Объект — сельская местность в предгорьях, частный дом, принадлежащий некоему Грейди Адамсу. С ним будет ветеринар, доктор Камилла Райверс. Оба — на данный момент свидетели, не подозреваемые. Проблема биологическая, но, согласно принятому решению, меры по обеззараживанию и изоляции приниматься не будут. Подъедет только полевая лаборатория, располагающая стерильной операционной. Не понадобятся также и воздухонепроницаемые, с повышенным внутренним давлением противомикробные скафандры.

— Так что же это за биологическая угроза, черт побери? — спросил Саймон Норткотт.

— Сэр, в директиве говорится про биологическую проблему, — поправил его агент Паламбо.

У Норткотта перекосило лицо, скулы и кончик носа побелели, словно костяшки пальцев, все остальное покраснело.

— Меня выдернули с конференции и везут черт знает куда, чтобы рассматривать биологическую проблему?

— Сэр, исходя из собственного опыта, я могу сказать только одно: часовой механизм не запущен и конца света не предвидится, но проблема действительно серьезная. Произошло что-то необычное и очень важное. Произошло быстро и неожиданно, и событию присвоена категория Инцидента первой степени. Раньше эта категория означала исключительно угрозу атомного взрыва. Пол Джардин тоже летит туда.

За последние шесть лет Ламар несколько раз встречался с Джардином. После последней реорганизации Пола назначили заместителем главы Министерства национальной безопасности. Он курировал западную половину страны, от Миссисипи до Тихого океана.

Норткотт больше ничего не сказал, слова Паламбо его не впечатлили и не успокоили.

— Агент Паламбо, — обратился к мужчине Ламар, — вы уж извините, но я не расслышал имя и фамилию владельца дома, объекта. Шум мотора, лопасти, вы понимаете. Так какая у него фамилия?

— Адамс, сэр. Грейди Адамс. Ветеринар — Камилла Райверс.

— В каждом хаосе ждет своего обнаружения тайный порядок.

— Простите, сэр?

— Говорю сам с собой, сынок.

— Сэр, до конца полета вводится режим временного прекращения связи. Я должен забрать ваш мобильник и ноутбук.

Сумка с ноутбуком стояла у ног Ламара, мобильник он протянул агенту.

— Сэр, мне также нужны устройства для передачи текстовых сообщений, которые при вас.

— Сынок, жить мне осталось слишком мало, чтобы тратить хоть минуту на текстовые сообщения.

Норткотт, с другой стороны, оказался ходячим магазином телекоммуникационных средств. Бурча, он отдал два мобильника и кучу устройств, которые заполнили все карманы пиджака Винсента Паламбо.

Когда агент ушел, неся в руках сумки с ноутбуками, Норткотт повернулся к Ламару:

— В Министерстве национальной безопасности сплошь идиоты. Теперь я убедился в этом окончательно. Я попрошу вычеркнуть свою фамилию из списка экспертов-добровольцев.

Наиболее информированные чиновники федерального правительства понимали, что в подведомственных им учреждениях работают не самые блестящие научные умы… за исключением разве что НАСА и считанных научно-исследовательских институтов, которые полностью субсидировались Министерством обороны. Следовательно, лучших специалистов в самых разных областях призывали добровольно сотрудничать с Министерством национальной безопасности в случае того или иного кризиса.

К Ламару, одному из многих в этом списке, за семь лет обращались только шесть раз, хотя, по его разумению, число таких кризисов перевалило за сотню. Он сомневался, чтобы Саймона Норткотта вызывали чаще, потому что лишь малая часть террористических угроз включала биологическое оружие, тогда как специалист по вероятностному анализу и теории хаоса мог принести пользу при любом виде угрозы.

— Инцидент первой степени, — саркастически повторил Норткотт. — И, однако, это не угроза, а только проблема. Проблема первой степени.

Ламар прижимался лбом к иллюминатору, глядя на тень вертолета, плывущую по земле.

Грейди Адамс из Колорадо. У Марка не было более близкого друга, чем Грейди Адамс, и Грейди находился с ним, когда Марк погиб.

Карл Юнг, психоаналитик и философ, верил, что совпадения — и прежде всего экстремальный вид совпадений, называемый синхронизмом^[338] — являются организующим принципом Вселенной, таким же реальным, как законы термодинамики и закон всемирного тяготения. В таких вопросах, как культурная и человеческая исключительность, у Ламара Вулси едва ли нашлось бы что-то общее с Юнгом, но последнему определенно отыскалось бы место в теории хаоса, согласно которой скрытый порядок может быть найден в самых хаотичных и неопределенных системах, скажем, в движениях волн во время шторма или в ярости торнадо.

Грейди Адамс. Вытянуть эту карту в это время… Ламар предположил, что с той же вероятностью ему могли сдать самую главную карту из башмака на тысячу колод.

Глава 45

По пути к дому Грейди Адамса Камми то и дело переводила взгляд с дороги на свои руки, сжимающие руль.

Много лет мирясь с положением жертвы и прожив с этими шрамами чуть ли не всю свою жизнь, она практически не думала о них, как не думала о том, что на каждой ее руке по пять пальцев и четырнадцать костяшек. Шрамы смущали ее не больше, чем ногти. Выжившего не смущают доказательства вынесенных им страданий.

Но теперь она все время смотрела на шрамы. Потому что впервые после своего пятнадцатого дня рождения почувствовала себя в ловушке, впервые за более чем двадцать лет.

* * *

В ловушку, из которой она вырвалась в тот давний день рождения, Камми попала в пятилетнем возрасте.

Началось все с того, что ее мать и бойфренд матери, Джейк Хорнер, вывезли Камми из Техаса, чтобы избежать выполнения судебного решения по опеке над ребенком.

Суд постановил, что родители имеют равные права по опеке. Зена, мать Камми, не любила, чтобы кто-либо говорил ей, что она должна делать.

Джейк Хорнер унаследовал какие-то деньги. Часть из них он потратил на покупку пятидесятишестифутовой яхты, которую назвал «Терапия».

Джейк, Зена и Камми постоянно плавали в море, от Ванкувера до Пуэрто-Вальярты в Мексике и обратно. В одном порту они никогда не проводили больше двух недель.

Майк Райверс, отец Камми, выследил их в одном небольшом порту в Северной Калифорнии. Из-за разницы в законах Калифорнии и Техаса обращаться в полицию не имело смысла, поэтому он решил действовать самостоятельно.

Когда Майк Райверс появился на причале, Зена и Джейк уговорили его подняться на борт «Терапии». Зена вроде бы раскаивалась в содеянном и панически боялась властей, Джейк заявил, что понятия не имел ни о желании Майка получить опеку над ребенком, ни о соответствующем решении суда. Джейк всячески показывал, что сердит на Зену, и заверил Майка, что они смогут разрешить вопрос быстро и по справедливости.

Просторная главная каюта яхты включала в себе камбуз со шкафчиками и полом из тика, обеденную зону и салон. Вот там Джейк и Зена зарезали Майка Райверса.

В кормовой каюте, за закрытой дверью, пятилетняя Камми слышала, как все это происходило. Убийства она не видела — только рисовала в воображении.

Ее отец умер не сразу. Он не молил о пощаде. Камми никогда не забывала, что он отказался молить о пощаде.

Джейк и Зена завернули тело в парусину, обмотали цепями. В тот же день, добавив запасной якорь, сбросили в море в двух милях от берега.

Камми была на палубе, когда они избавлялись от упакованного тела. Зелено-лиловое море разверзлось, как громадная черная пасть, в одно мгновение проглотило ее отца и лизнуло борт яхты, требуя добавки.

По возвращении в порт Джейк нашел автомобиль Майка, отогнал его подальше и бросил. В тот вечер он пребывал в превосходном настроении.

Утром они поплыли на юг, к Мексике. И словно ничего не изменилось. Совершенно ничего. На синем небе ярко сияло солнце, перед ними расстилался огромный океан, воздух пах свежестью, белые чайки парили с легкостью, которой лишались на суше.

Джейк Хорнер любил книги. Читал беллетристику и документальную прозу, но больше всего уважал тома по психотерапии. Называл себя «странником», словно не жил, странствовал в поисках призвания и веры. Он утверждал, что жизнь служит для одного и только для одного: перехода в следующую жизнь.

Камми никогда не ходила в школу, и читать ее научил Джейк. А уж потом, будучи целеустремленной самоучкой, она научилась всему, что хотела знать.

Зена высоко ценила мощь изменяющих настроение наркотиков, особенно таблеток «экстази», а Джейк любил пытать детей. Особенно огнем. Такая жизнь полностью их устраивала, а для Камми означала ад на земле.

Ее терпеливый учитель, который радовался, когда ей удавалось поймать рыбу, который на каждый день рождения самолично выпекал ей торт, был также и ее мучителем.

Десять лет они плавали по морю, и Джейк сам являл собой море противоречий. Стоило Камми порезаться или оцарапаться, Джейк обрабатывал ранку и следил за ее заживлением. Но в менее сострадательном настроении прижигал Камми расплавленным свечным воском или сигаретами, ложками и медальонами, которые предварительно нагревал бутановой зажигалкой.

Ее мать, чья совесть таяла в химическом блаженстве «экстази», говорила ей, что они должны благодарить Джейка за щедрость, с которой он тратил на них свои деньги… и за его сдержанность. В конце концов, он причинял Камми боль только дважды в месяц, в первое и третье воскресенья, так что ей не приходилось, указывала Зена, каждый день просыпаться в страхе. Кроме того, он не касался ее лица и тела, ограничиваясь только кистями и стопами. И хотя угроза сексуальных домогательств присутствовала, до этого дело никогда не доходило. Ее покорность, ее согласие на пытку приносили ему ощущение могущества, в котором он нуждался. Ее боль приводила его в экстаз.

«У бедняги была тяжелая жизнь, — объясняла Зена юной Камми. — Отец — психиатр, мать — его пациентка. Она страдала приступами депрессии и несколькими психосоматическими заболеваниями. Вылечить ее так и не удалось. По ходу лечения они зачали Джейка, но в их семье он оказался третьим лишним. По ночам он иногда плачет в моих объятиях, он такой милый».

Камми так и не узнала значения первого и третьего воскресений, осталась невыясненной и причина, по которой ему нравилось пытать ее огнем. Всякий раз он смазывал ожог мазью, а когда рана заживала, целовал шрам и плакал.

В одиннадцать с половиной лет она узнала, что у Джейка есть пистолет. Он хранил его заряженным в металлическом запертом ящике, который стоял в запертом шкафчике. На камбузе. Через день после двенадцатого дня рождения она выяснила, где хранятся ключи от шкафчика и ящика.

Камми еще три года ничего не предпринимала. Потом стыдилась того, что не освободилась, располагая всем необходимым, и не могла найти доводов, которые объясняли или оправдывали ее бездействие.

После семи лет рабства, после того, как с ней так долго жестоко обращались, терроризировали, унижали, она просто не знала, что есть какая-то иная жизнь. Все воспоминания об отце стерли время и волны хаоса, по которым курсировала «Терапия».

Отчаяние — слишком сильное чувство, чтобы выдерживать его долгое время. Иной раз Камми позволяла отчаянию переходить в уныние, но не в безрассудство. Безрассудство было действенным отчаянием, которое рано или поздно вылилось бы в какой-то поступок, независимо от последствий. Уныние лишало последней надежды, а безнадежность порождала апатию.

Торт, который он испек к ее пятнадцатому дню рождения, переполнил чашу терпения. Камми не могла объяснить, каким образом уныние внезапно стало безрассудством, но взяла ключи, открыла шкафчик, открыла металлический ящик, пошла на палубу и застрелила Джейка Хорнера, когда тот стоял на корме и наблюдал, как дельфины играют в кильватерной струе «Терапии».

Управлять яхтой и ориентироваться на местности она научилась, многие годы наблюдая за Джейком. Ей потребовалось три часа, чтобы добраться до порта.

Эти три часа Зена пролежала на палубе, баюкая тело Хорнера, то пела ему, то смеялась. Плакать не могла — так закинулась «экстази», что ни горя, ни страха не ощущала.

За десять лет, проведенных на море, Камми во многом утеряла связь с реальной жизнью и ожидала, что ее арестуют и посадят в тюрьму за убийство. Вместо этого три последующих года она прожила с сестрой отца, Джейнис, которая держала трех собак, двух кошек и лошадь, а потом девушка поступила в университет.

Зена отправилась в тюрьму. Многолетнее злоупотребление «экстази» привело к тому, что ее организм практически утратил способность вырабатывать эндорфины^[339], которые стимулировали счастье и поднимали болевой порог при травме и болезни. В итоге, после десяти лет постоянного химического блаженства, она не могла естественным образом почувствовать себя счастливой. И она остро реагировала на малейшую травму: крохотная царапина становилась сабельным ударом, любая головная боль — жуткой мигренью. Она отсидела четыре года, прежде чем повесилась в своей камере.

* * *

Руки на руле уверенно управляли автомобилем, шрамы нисколько этому не мешали, а ранее они помогли невинной и раскаявшейся Камми примириться с прошлым и более не корить себя за то, что долгое время она покорно подчинялась своему мучителю.

Но, приближаясь к дому Грейди, Камми вновь чувствовала, что попала в ловушку, чего за последние двадцать лет с ней не случалось. Она боялась, что может лишиться права выбора и сделать нечто еще более ужасное в сравнении с тем, что делала (или что ей позволяли делать), находясь на борту «Терапии» Джейка Хорнера.

Сотрудничая с Полом Джардином и сдавая ему Загадочного и Тайну, она лишала их свободы и обрекала на жизнь в заключении, которая обязательно приведет к страданиям, а может, и пыткам, пусть этого она бы никогда не узнала. Она могла предать невинных, которым поклялась служить.

С другой стороны, законы, которые вынуждали ее сотрудничать с властями в таком вопросе, не противоречили здравому смыслу. Ихпринимали, чтобы защитить здоровье граждан и обеспечить общественный порядок. Срывая планы тех, кто проводил в жизнь эти законы, она могла попасть в тюрьму, лишиться лицензии на ветеринарную практику.

Да, конечно, но проблема заключалась в том, что Загадочный и Тайна не были лабораторными животными. Их создали не с помощью биоинженерии. Она не могла этого доказать, но разумом и сердцем осознавала свою правоту.

Несмотря на свиней, которые светились зеленым в темноте, свиней с органами, пригодными для трансплантации человеку, свиней с человеческим мозгом, способность ученых манипулировать генами и создавать новые формы жизни еще не достигла столь высокого уровня, чтобы из пробирок и чашек Петри появились на свет эти удивительные существа.

Пол Джардин и Министерство национальной безопасности хотели заполучить их, но не по заявленным причинам. Они что-то знали, но скрывали эту информацию. Какой-то дополнительный фактор вызвал их стремительную реакцию. При всей своей удивительности, Загадочный и Тайна были частью чего-то большего.

Когда она остановила внедорожник на подъездной дорожке, Мерлин и его новые друзья гонялись друг за другом по двору с радостью, которую при других обстоятельствах Камми посчитала бы заразительной.

Она вышла из «Эксплорера», и вся троица бросилась к ней. Камми упала на колени, и они окружили ее, виляя хвостами, радостно пыхтя.

Поглаживая всех, почесывая, говоря им, какие они красивые, Камми Райверс знала: цельность натуры, которую она обрела, служа животным, ее честь будут потеряны навсегда, если в это утро она сделает неверный шаг. Не могло быть добродетели без чувства долга, и ее с таким трудом завоеванное уважение к себе сейчас висело на тонком, как паутинка, волоске.

Глава 46

Генри Роврой подпер дверь черного хода кухонным столом, оставил спинку стула под ручкой двери в подвал и бросил окровавленные перчатки в мусорное ведро под раковиной. Преодолев отвращение, коснулся блокнота и, воспользовавшись магнитом в виде морковки, прикрепил страничку с хайку к дверце холодильника для последующего изучения.

Спинку другого стула он подставил под ручку парадной двери, чтобы осложнить жизнь мучителю, пусть у того и был ключ от замка.

В спальне Генри подошел к окну, которое выходило на боковую лужайку. Скошенная трава заканчивалась у самого леса, но деревья росли не так плотно, как везде, и тот, кто хотел держать дом под наблюдением, вполне мог найти там укромное место. С другой стороны, Генри полагал, что враг, скорее всего, устроит наблюдательный пункт в амбаре.

Он отодвинул шпингалет, поднял нижнюю раму и вылез из дома с помповиком в руках. Опуская раму, засунул крошечный клочок бумаги между рамой и подоконником. Если бы клочок этот исчез к моменту его возвращения или переместился, Генри бы знал, что кто-то открывал окно и, возможно, поджидает его в доме.

Направившись вокруг дома к своему автомобилю, он сбавлял шаг, приближаясь к углам или минуя кусты и постройки, за которыми мог затаиться человек, вооруженный двумя ножами, чтобы добраться до него, прежде чем он успел бы воспользоваться помповиком. Противник, находящийся в здравом уме, застрелил бы его издалека, едва он появился на открытой местности, но, судя по накопленным фактам, его мучитель за свою жизнь не раз и не два побывал в психиатрической больнице. Хайку и два пропавших ножа однозначно указывали: враг хотел убить его в ближнем бою, несмотря на риск.

«Лендровер» стоял на подъездной дорожке рядом с пнем, который Джим использовал как колоду для рубки дров, когда Генри приехал сюда днем раньше. Он обнаружил, что дверцы заперты, а содержимое багажного отделения на месте. Сев за руль, Генри задним ходом подогнал «Лендровер» к парадному крыльцу.

Когда выходил из внедорожника, посмотрел на амбар и заметил, что половинка дверцы сеновала приоткрыта на несколько дюймов. Он не помнил — во всяком случае, не мог сказать наверняка, — что она была приоткрыта и днем раньше. Интуиция подсказывала, что мучитель наблюдает за ним из темноты сеновала.

Поднявшись на крыльцо, Генри положил помповик на пол, на равном расстоянии между задним бортом «Лендровера» и входной дверью. Не мог он разгружать внедорожник, держа помповик в руке. Генри открыл задний борт и принялся складывать на крыльцо, у парадной двери, оружие, боеприпасы и все прочее. Время от времени исподтишка поглядывал на приоткрытую дверцу сеновала и в один момент точно заметил какое-то движение на сеновале: бледную тень на темном фоне.

К тому времени, когда Генри закончил тяжелую работу и запер «Лендровер», он вспотел и от физических усилий, и от ощущения собственной уязвимости. Даже взявшись за помповик, не почувствовал себя в большей безопасности.

Вернувшись к окну спальни, он обнаружил клочок бумажки в том месте, где и оставлял его. Залез в дом через окно, закрыл его и запер на шпингалет.

В гостиной убрал стул из-под ручки, открыл входную дверь, перетащил содержимое багажника «Ленд-ровера» в дом. Заперев дверь и вновь подставив спинку стула под ручку, Генри открыл прямоугольный металлический ящик. Внутри, в углублениях, выдавленных на вкладышах из поропласта, лежали ручные гранаты.

Глава 47

Когда Камми направилась к дому, Мерлин и его друзья побежали впереди, через двор, ворвались в дом, словно для того, чтобы объявить о ее прибытии.

Босиком, в футболке и пижамных штанах, Грейди сидел за кухонным столом, пил кофе.

— Тебе налить?

— Лучше переоденься, — ответила Камми. — Скоро приедут гости. — Наливая кофе в кружку и садясь за стол, она коротко описала случившееся. — Мне очень жаль, Грейди. Я и подумать не могла, что Элеонора и Сидни поведут себя таким образом, даже не переговорив со мной.

Кофе отличался отменным вкусом, но от ее новостей пить ему явно расхотелось. Он отодвинул кружку.

— Теперь-то понятно, что их реакция совершенно предсказуемая. Но ты, конечно, не могла этого знать.

— Мы можем вновь отпустить их в лес. — Еще произнося эти слова, Камми знала, что решение не из лучших.

— Они возвратятся, — ответил он, и шум заставил его повернуться к кладовой.

— Ух ты, — выдохнула Камми, увидев Загадочного, который стоял на задних лапах и руками поворачивал ручку.

— Смотри, что будет дальше, — откликнулся Грейди.

Мерлин и Тайна застыли позади Загадочного, ожидая, пока он завершит начатое.

Когда дверь открылась, Загадочный опустился на все четыре «лапы», вошел в кладовую, вновь поднялся на ноги и включил свет.

Камми осторожно отодвинула стул от стола, тихонько поднялась и пересекла кухню, чтобы посмотреть, как будут развиваться события в кладовой.

Мерлин остался наблюдать, тогда как Тайна прошла в кладовую вместе с Загадочным. На пару они забрались по полкам, закрепленным на двух разных стенах, оглядывая коробки, консервные и стеклянные банки.

— Этим утром я видел только последствия их набега на кладовую, — прошептал Грейди, присоединившись к Камми. — Теперь хочу посмотреть, каким образом они это делают.

Тайна спустилась на пол с коробкой крекеров «Чиз-ит». Села. Повертела коробку так и эдак, вероятно, заинтригованная яркими цветами и изображением маленьких аппетитных крекеров.

Загадочный вернулся с небольшой банкой, содержимое которой Грейди сразу определить не смог. Существо какие-то мгновение изучало крышку, а потом свернуло ее.

— Грейди, нельзя ему это есть! — воскликнула Камми.

Уже двинулась в кладовую, но не успела пройти и двух шагов, как Загадочный наклонил банку и отправил в рот халапенью^[340]. В следующее мгновение, изумленно пискнув, выплюнул перчик.

Вероятно, оставшийся во рту сок продолжал жечь, потому что Загадочный плюнул на пол, плюнул на Тайну, плюнул на себя, издавая возмущенные звуки: «Эк, эк, эк, эк».

— Я принесу тебе кусок хлеба, — Грейди поспешил к батону, который лежал на столике у духовки. — Он охладит язык.

Возможно, потому, что во рту по-прежнему жгло, Загадочный еще больше встревожился. Выскочил из кладовой на кухню, метнулся мимо Мерлина, дважды обежал Камми и рванул в коридор.

Грейди пошел за ним с ломтем хлеба, но Загадочный вернулся на полной скорости, лег рядом с миской для питья, опустил лицо в воду.

— Хлеб лучше, помогает быстрее… — Грейди изумленно повернулся к Камми. — Что я только что видел?

В тот момент она ответить не могла. А видели они Загадочного, который вбежал на кухню на ногах, как человек, и ни одно животное, передвигающееся на четырех лапах, так быстро бегать на задних не могло. Когда он хотел бегать на ногах, что-то происходило с его тазобедренными и коленными суставами, сухожилиями и коленными чашечками, словно все они могли мгновенно менять одну конфигурацию на другую, в зависимости от того, какая требовалась.

Загадочный поднял голову, с лица капала вода, уселся на зад и принялся чихать.

Глава 48

Как и ночью, Том Биггер чувствовал, что его по-прежнему сопровождают. Он не замечал слежки ни на золотистых полях к востоку от дороги, ни на полях к западу. Не ощущал запаха койотов, не видел больших голубых цапель. И, однако, точно знал, что он не один.

С восходом солнца машин прибавилось, и некоторые едущие на юг автомобили притормаживали, стоило водителям оценить его габариты, разглядеть изуродованное лицо. Он выглядел как Человек-слон^[341] или участник «Шоу уродов», как монстр, который, не надеясь на природу, самолично позаботился о том, чтобы его жуткая сущность читалась на лице. Водители старались получше рассмотреть его, чтобы потом рассказать об увиденном за обедом.

Отшагав всю ночь, Том не мог идти весь день. В десять часов он поравнялся с мотелем, рядом с которым ясным днем светилось табло с надписью «ЕСТЬ СВОБОДНЫЕ НОМЕРА», хотя о том же и так говорила пустующая автостоянка. Мотель не принадлежал к какой-то сети, представлял собой семейное предприятие, не поражал архитектурными излишествами, но содержался в образцовом порядке.

В не столь уж далеком прошлом Тому бы дали от ворот поворот, не слишком церемонясь с выбором слов, и не только из-за его пугающей внешности, щетины на щеках и налитых кровью глаз любителя текилы. Просто у него не было ни кредитной карточки, ни удостоверения личности, и расплатиться он мог только наличными. А если бы он устроил пьяный дебош в номере и разгромил его… как бы его нашли, чтобы заставить заплатить за причиненный урон? Ему указывали на дверь в куда менее пристойных заведениях.

Но ныне времена выпали нелегкие, каких люди уже довольно давно не знали. Наличные снова вошли в моду, особенно в глубинке, где мало кто мог позволить себе тратить деньги, расплачиваясь «зелененькими» или кредитной карточкой. Том полагал, что здесь его деньги возьмут, потому что слишком привередливым в эти дни оставалось только одно: спалить свое заведение и получить страховку.

У двери в офис мотеля Том, однако, замялся. Отвернулся, отошел на несколько шагов, но остановился и вновь повернулся лицом к двери.

Насколько Том себя помнил, он не любил заходить в помещения, где не бывал раньше. Что в этом мотеле, что в любом другом месте, он нервничал, когда приходилось первый раз переступать порог.

Собственно, в любое время он предпочитал находиться на открытом воздухе, потому что при таком раскладе, не поладив с кем-либо, мог просто уйти в любом направлении. Без стен и с небом вместо крыши над головой у человека всегда был выбор. А помещения, с ограниченным числом выходов, только добавляли тревоги.

И проблема заключалась не в том, что кто-то мог посмеяться над ним или сказать грубое слово о его внешности или состоянии. Больше всего он боялся встречи с человеком, который каким-то образом сумеет повлиять на него.

Том не хотел, чтобы на него влияли. Влияние могло привести к изменениям, а Том не хотел меняться.

Он всегда был таким и не знал, каково это, быть каким-то еще. В свои сорок восемь он полагал, что для него любые перемены будут лишними.

В офисе мотеля за регистрационной стойкой сидел седоволосый мужчина лет семидесяти с небольшим, читал книгу. В сером кардигане поверх белой рубашки, красном галстуке-бабочке, с очками, съехавшими вниз, выглядел он так, будто уже родился стариком.

— Доброе утро, сэр. — Мужчина отложил книгу и встал. — Что я могу сделать для вас в это великолепное утро?

— Нужен номер, — ответил Том.

— Раньше этот час был самым хлопотным, люди выписывались, торопясь вновь отправиться в путь. А сегодня, как вы видите сами, потеть мне не пришлось.

— Шел всю ночь, — объяснил Том.

— Правильное решение. Прохладно, и автомобилей мало, не приходится постоянно дышать выхлопными газами.

Старик положил на стойку ручку и регистрационный бланк.

— Нет кредитной карточки, нет удостоверения личности, — признался Том. — Наличные вперед — это все, что я могу.

— Избавите нас от части хлопот. Я уже сорок лет слышу, что скоро наличные деньги выйдут из употребления. Конечно, нынче их не так уж и много, но они по-прежнему в ходу. Сверху напишите ваше имя и фамилию печатными буквами, снизу распишитесь.

Том так и сделал. Потом отсчитал наличные.

Старик протянул ему ключ.

— Номер двадцать четыре. Выходите отсюда, поворачиваете налево и идете до конца. Двадцать четвертый — последний номер в северном крыле, так что ваш сон не потревожат во второй половине дня, когда все эти кинозвезды будут вселяться в мотель вместе со своим эскортом.

— У вас есть автоматы с газировкой и льдом? — спросил Том.

— В конце южного крыла. Приятного вам отдыха, мистер Биггер.

В своем номере Том снял рюкзак, положил на кровать.

Посмотрел в окно, выходящее на пустую автостоянку.

Понаблюдал за проносящимися по шоссе автомобилями.

Задернул шторы.

Посмотрел на телевизор, но включать не стал.

На кровати лежал последний номер «Ю-эс-эй тудей».

Том к нему не прикоснулся.

Посмотрел на свои большие, ширококостные руки.

Прошел в ванную.

Посмотрел на отражение своего лица в зеркале.

Старик в кардигане читал книгу, то есть слепым быть не мог.

Глава 49

На предварительное собеседование с потенциальным клиентом Лиддон Уоллес надел темно-синий костюм «Ральф Лорен», рубашку и галстук «Костьюм нэшнл», туфли «Гуччи» и чуть надушился одеколоном для мужчин «Блэк» от Кеннетт Коул.

Хотя юридическая фирма Лиддона находилась в Сан-Франциско и жил он в округе Марин, по другую сторону моста «Золотые ворота», он также состоял в адвокатских коллегиях еще трех штатов, в том числе и штата Вашингтон. Богатство Сиэтла и прилегающих регионов вкупе с тенденцией нуворишей от высоких технологий полагать, что, они, будучи королями Интернета, стоят выше законов, время от времени приводило к возникновению проблем, разрешение которых позволяло не чуждому моде адвокату неограниченно расширять размеры своей гардеробной.

Потенциальный клиент проживал в особняке площадью в двадцать восемь тысяч квадратных футов, расположенном на участке в шесть акров, огороженном высокой стеной.

Охранник у ворот пропустил Лиддона на территорию. Швейцар вышел из парадной двери, ожидая, пока Лиддон припаркует автомобиль на двухполосной подъездной дорожке. Как только Лиддон переступил порог, швейцар принял у него плащ «Ральф Лорен» и передал дворецкому, который и отвел Лиддона в гостиную, где его уже ждал потенциальный подзащитный.

Если Лиддон возьмется за это дело, его услуги будет оплачивать отец клиента, Боб Марлоу. Двадцатидвухлетний сын Боба, Суитин, все еще неспешно учился в колледже, добравшись уже до предпоследнего курса, и, разумеется, не работал. Молодой человек ждал его в гостиной один, потому что Лиддон всегда проводил начальное собеседование тет-а-тет.

Суитин одевался в «Костьюм нэшнл» с головы до ног, что говорило о недостатке воображения в части эклектики вкуса или о чрезмерной самоуверенности. Парень он был симпатичный, пусть на лице и читалась легкая обида на жизнь, а его густым, вьющимся от природы волосам могли бы позавидовать многие манекенщики.

Уже в самом начале разговора стало ясно, что Суитин понимает важность манер для создания первого впечатления. Также стало понятно, что стремление подать себя в выигрышном свете основано не на моральных принципах, а исключительно на своекорыстии, и, если на то пошло, общепринятые нормы он презирает.

Лиддон достаточно быстро перешел к делу.

— То есть вы обвиняетесь в нападении с покушением на убийство. Расскажите мне об этом мальчике, Брэндене Джонсе.

— Он не мальчик. Мы дружили с шести лет. Он такой же мужчина, как я.

— Да, разумеется. Почему кто-то думает, что вы сделали такое по отношению к нему?

— Вы хотите знать, сделал ли это я?

— Как я понимаю, вы сказали полиции, что не делали.

— Но, будучи моим адвокатом, сэр, разве вы не хотите этого знать?

— Для меня несущественно, виновны вы или нет.

— Правда?

— Исходя из принципов моей работы, такая информация только осложняет дело.

Суитин сразу расслабился, откинулся на спинку кресла.

— Сколько времени занимает такое собеседование?

— Обычно час-два.

— Тогда не будем терять времени. Мы говорим о двух парнях. Все дело в телке.

— Простите?

— Телке, манде.

— Уточните.

— Манде, телке, сучке, этой девке — Рейн Фишман.

— Ее имя — Рейн?

— Да. Именно так.

— Именно так?

— Рейн. Она моя, и все это знают.

— Вы с ней обручены?

— Да кто теперь женится?

— А что связывает этого Брэндена с Рейн?

— Он известный ходок.

— То есть подкатывается к женщинам других парней?

— Не то слово.

— И вы думаете, что он подкатился к Рейн?

— А что, по-вашему, я думаю? — спросил Суитин.

— Если он подкатывался ко многим женщинам, его, должно быть, ненавидят многие мужчины.

— Это точно.

— То есть на него мог напасть кто угодно. Почему полиция пришла к вам?

— Брэнден сказал им, что это сделал я.

— Пострадавший утверждает, что видел ваше лицо?

— Вы сможете опровергнуть его версию в суде.

— И как я это сделаю?

— У него поврежден мозг.

— Повреждение мозга — результат нападения?

— Это забавно, до какой степени монтировка может спутать ход мыслей.

— Орудием была монтировка?

Суитин медленно моргнул.

— А может, каминная кочерга.

— И что полиция говорит про это орудие?

— Они не говорят. Его у них нет.

— Они сделают фотографии и замерят травмы, нанесенные жертве тупым предметом.

— Полиция здесь высокопрофессиональная, — согласился Суитин.

— Они найдут монтировку, сравнят ее с травмами.

— И на ней еще будет кровь.

— На монтировке пористых поверхностей нет. Нападавший наверняка вымыл ее.

— А если она не принадлежала нападавшему?

— Мы играем во «что, если»? — спросил Лиддон.

— Как в полицейском телесериале, — кивнул Суитин. — Что, если предполагаемый нападавший воспользовался монтировкой какого-то бедного невинного козла?

— Вы хотите сказать, что, если он взял ее из багажника Бедного Козла и положил обратно, не вытерев кровь?…

— Может, и так. И Бедный Козел может быть одним из тех, к женщинам которых подкатывался Брэнден и кто публично угрожал Брэндену.

— С этими «что, если» ситуация только запутывается, — указал Лиддон.

— Да, но что, если настоящему нападавшему навести полицию на след Бедного Козла?

— Особенно если он сам уже подозреваемый.

— Точно. Они обязательно подумают, что он подставляет Бедного Козла.

— Наводка на Бедного Козла должна поступить копам от человека, которому заплатят за это кругленькую сумму, но он никоим образом не должен быть связан с настоящим нападавшим.

— Действительно, с этими «что, если» все так сложно, — кивнул Суитин. — Если настоящий нападавший попытается заплатить кому-то за то, чтобы тот навел полицию на Бедного Козла, он тем самым напросится на шантаж.

— Есть безопасные способы, позволяющие это сделать, — заверил его Лиддон. — Несколько способов.

Какое-то время оба молчали.

— Можно быть уверенным, — нарушил паузу Лиддон, — что в суде вы никогда не произнесете таких слов, как телка, манда, сучка?

— Да, конечно. Это когда разговаривают два парня. Суд — дело серьезное.

Лиддон кивнул.

— Вы наняли себе адвоката. Вы во многом мой идеальный клиент.

Суитин выпрямился в кресле, улыбнулся.

— Мне не терпится увидеть торжество правосудия.

— Даже такого несовершенного, каким является наше правосудие.

Никто из них не сделал попытки пожать другому руку.

— Мой отец ждет встречи с вами. Я отведу вас к нему.

Они пересекли гостиную, но, прежде чем Суитин открыл дверь, Лиддон его остановил.

— Подождите. Я тоже хочу пофантазировать на тему «что, если».

— Валяйте.

— Представьте себе, вы испытали нечто настолько удивительное, что ваши представления о жизни встали с ног на голову, ваша идея о том, как функционирует этот мир, разлетелась вдребезги.

— Удивительное… как что?

— Не важно. Будем считать, что-то произошло, это «что-то» невозможно просто выкинуть из головы, об этом необходимо крепко подумать.

— У вас произошел контакт третьего рода или как?

— Нет. Что-то еще более удивительное. И как только с вами это произошло, вы должны крепко об этом подумать. Но, предположим, вы поняли — если будете долго об этом думать, вам придется изменить все, касающееся вас.

— Что значит — все?

Взмахом руки Лиддон обвел элегантную гостиную с бесценным антиквариатом, но жест его подразумевал и дом, и всю жизнь.

В голосе Суитина слышалось пренебрежение к самой идее, что он может удивиться до такой степени.

— А если я не стану думать о том, что произошло? Если я просто скажу: «На хрен, мне без разницы, что это означает» — и продолжу жить, как прежде?

— Тогда ничего для вас не изменится. Вы проживете жизнь, как и всегда хотели ее прожить.

— Так зачем все эти «что, если»? Я не такой большой дурак, да и вы, судя по всему, тоже.

Лиддон не ответил.

Суитин нахмурился, словно засомневался, а нужен ли ему такой адвокат.

— Какое отношение имеет все это ко мне, к вам, к моим шансам остаться на свободе?

— Никакого, — ответил Лиддон. — Если б я уже не решил сказать: «На хрен», — то не приехал бы сюда. Мы оба знаем, чего хотим, и нет причин для того, чтобы мы не получили желаемое.

Поставленный в тупик таким неожиданным поворотом разговора, Суитин спросил:

— Вам нездоровится?

— Нет, я в полном порядке, — заверил его Лиддон. — Я в прекрасной форме. И в зале суда мне нет равных. Если я захочу, мне даже удастся убедить присяжных, что именно этот Брэнден Джонс должен идти под суд по обвинению в нападении с намерением убить себя.

Глава 50

Придя в норму после близкого знакомства с халапенью, Загадочный, похоже, решил, что в кладовой он может столкнуться и с другими опасностями, поэтому поиски закуски — дело рискованное. Он выключил свет, закрыл дверь, сел спиной к ней.

Лежа на полу рядом со своим ветеринаром, Тайна думала, что ей делают самый расслабляющий массаж, потому что мурлыкала и вздыхала, когда Камми разминала суставы ее задних лап, чтобы понять, как Загадочному удалось сделать то, что он сделал.

Прошлым вечером, впервые увидев этих существ, она восприняла их как млекопитающих с некоторыми признаками приматов. Уезжая домой, видела в них скорее приматов. Любопытство и аккуратность, проявленные ими при осмотре ящиков стола, целенаправленность, с которой они обследовали кладовую, бег Загадочного на ногах, его реакция на острый перец говорили о том, что они гоминиды^[342]. Но единственными гоминидами на Земле были люди и давно вымершие человекообезьяны, из которых, возможно, люди эволюционировали.

За исключением кистей с четко просматриваемыми суставами пальцев, Загадочный и Тайна не выглядели гоминидами. Но, честно говоря, Камми не так хорошо знала эволюционную биологию или антропологию, чтобы классифицировать новые виды живых существ и должным образом сравнивать их с людьми.

И пока она сидела на полу кухни с Тайной, из коридора появился Мерлин.

Следом за ним вошел Грейди, наскоро принявший душ и переодевшийся для встречи с властями.

— Пока я отсутствовал, не выяснилось, что они еще и летают?

— Никаких крыльев я пока не видела. Но, пальпируя суставы, я не нахожу в них ничего необычного. Хотелось бы, конечно, взглянуть на рентгеновские снимки. Да только что они покажут? Того, что мы видели, просто не могло быть — задняя лапа, очень похожая на собачью, вдруг выпрямилась, практически превратившись в человеческую ногу, а потом стала прежней. И дело не только в двух различных структурах для лодыжки, колена и бедра. Мускулы и сухожилия, обслуживающие один вид сустава, никак не могут измениться до такой степени, чтобы обслуживать другой сустав.

— Разве ты не видела эти идиотские фильмы, в которых автомобили и грузовики превращаются в роботов? — спросил Грейди.

— Трансформеры. Техника и механика этих штуковин нелепы, это чистая фантазия, в реальном мире ничего такого не получится. То, что продемонстрировал Загадочный, не могло произойти в реальном мире, но мы оба видели, что это произошло.

— Может, мы не в реальном мире.

— И с каждым часом он становится все более нереальным, — согласилась Камми.

Грейди указал на карту памяти от его фотоаппарата, которую Камми положила на стол.

— Подумав об этом, я решил, что ты поступила правильно.

Перед тем как покинуть ветеринарную лечебницу, Камми загрузила все фотографии с карты памяти в компьютер и скопировала их на три лазерных диска. Два надежно спрятала в лечебнице, а третий засунула под коврик в багажном отделении «Эксплорера».

Если бы Министерство национальной безопасности пожелало забрать Загадочного и Тайну и увезти их с собой, фотографии появились бы в Интернете с показаниями Грейди и Камми. Они смогли бы инициировать мощную кампанию протеста и освободить этих существ, пусть их самих привлекли бы к суду по обвинению в нарушении закона об охране секретов государственной важности.

Загадочный и Тайна не были спроектированными животными. Ни один ученый на планете не располагал знаниями или техническими средствами для их создания. Их окутывал ореол неведомого, и, если бы их происхождение когда-либо стало известно, едва ли все свелось к таким расхожим штампам, как комбинированная ДНК или визит инопланетян. Нет, открылось бы нечто совершенно неожиданное. И ни один здравомыслящий человек не смог бы утверждать, что они представляют собой угрозу хотя бы одному человеческому существу, не говоря уже о целой стране.

Если бы Элеонора Фортни и Сидни Шинсеки не доложили о фотографиях Камми федеральным властям, если бы Министерство национальной безопасности не действовало столь быстро, она бы могла попытаться вывезти Загадочного и Тайну из этого региона и спрятать их где-нибудь. С другой стороны, это смахивало на безумие — прятать существа, которые представляли собой нечто среднее между меховыми херувимами и героями «Безумных мультфильмов»^[343]. Но власти уже вступили в игру, они знали марку, модель и номерные знаки ее автомобиля и располагали необходимыми ресурсами для того, чтобы блокировать целый штат. На успешный побег она могла рассчитывать, если бы увезла Загадочного и Тайну прошлым вечером.

Грейди словно прочитал ее мысли.

— Может, еще есть время отправить их в лес?

— Они тут же вернутся, — ответила Камми, поглаживая Загадочного. — Я знаю, что вернутся. Они подготовлены к жизни в обществе. Они близки к людям. Мы теперь — стая. А если они не вернутся… я не уверена, смогут ли они выжить в дикой природе.

— Но я их нашел именно там.

— Они провели на природе короткое время. Помнишь — ни блох, ни клещей, такой чистый мех.

Мерлин глухо зарычал.

Камми поднялась.

— Только этого нам и не хватало.

Мерлин зарычал вновь, глядя в потолок. Тело напряглось, уши дернулись.

Загадочный и Тайна стояли на четырех лапах, изготовившись к рывку, наклонив головы, прислушиваясь.

Через какое-то время и Камми разобрала какие-то знакомые звуки, которые, однако, еще не могла идентифицировать. Потом поняла: стрекот лопастей приближающихся вертолетов.

— С востока, из лучей солнца, низко и быстро, — пробормотал Грейди и поспешил на парадное крыльцо.

Мерлин, Загадочный и Тайна последовали за ним, но игривости в их движениях не чувствовалось.

Когда Камми добралась до гостиной, Грейди уже открыл парадную дверь и выходил на крыльцо.

Камми подошла к нему. Загадочный и Тайна сидели в позе луговых собачек, Мерлин стоял на лужайке.

На востоке, там, где Крекер-драйв выходила на шоссе, приземлялся большой вертолет.

На высоте менее ста футов другой вертолет продолжал полет, следуя Крекер-драйв. По мере его приближения Камми поняла, что он гораздо больше, чем ей показалось с первого взгляда, самый большой вертолет, который она когда-либо видела вблизи.

Двигатели ревели, лопасти вращались, поднимаемый ими ветер гнул деревья и придавливал траву к земле, и с приближением вертолета сердце Камми билось все сильнее, убыстряя бег.

Внезапно она решила, что Загадочному и Тайне не следует оставаться на виду, на открытом крыльце, откуда их могли сразу и увезти. В доме, за закрытыми дверьми, они были бы в большей безопасности, потому что просто так зайти в дом федеральные агенты не могли.

Для этого им требовался ордер, так? Хотя, скорее всего, ордер они уже получили. Возможно, получили ордер и на подрыв дома, если им нравились пиротехнические эффекты.

Тем не менее закрытая дверь могла послужить барьером, средством для того, чтобы хоть немного, но оттянуть передачу животных. Камми подошла к Загадочному и Тайне, попыталась увести их в дом, но они как завороженные смотрели на вертолет.

Перекрывая рев огромных лопастей, Камми крикнула:

— Мерлин!

Волкодав услышал ее, оглянулся, понял, чего она от него хочет, направился к крыльцу.

— Иди! — крикнула она. — Домой!

Исполняя полученную команду, Мерлин поднялся на крыльцо. Хотя Загадочный и Тайна не послушались ее, когда она попыталась увести их в дом, за волкодавом они последовали без малейшей заминки, как и надеялась Камми. Все трое скрылись в доме.

Камми захлопнула парадную дверь и вновь встала рядом с Грейди.

К востоку от дома вертолет опустился в высокую траву, на самой границе выкошенной лужайки.

Ветер от лопастей тряс березу, растущую у северо-восточного угла дома. Золотистые листья летели на крыльцо, на траву.

В задней части огромного вертолета откинулся люк, превратившись в трап. По нему сбегали вооруженные, одетые в униформу люди. Много людей.

Часть II. СМЕРТЬ В ЖИЗНИ

Глава 51

Стоя на крыльце рядом с Камми, наблюдая, как прибывает отряд быстрого реагирования, Грейди понимал: что-то здесь не так. Реакция явно превосходила масштаб угрозы, если угроза действительно существовала.

Вертолет выглядел как новейшая модификация знакомого Генри «Хьюли»^[344]. На темно-зеленом корпусе отсутствовали номера или эмблемы, указывающие на принадлежность вертолета Министерству обороны или одному из федеральных правоохранительных ведомств. Грейди заметил только американский флаг, размером два на три фута, нарисованный между окнами кабины пилотов и сдвижной боковой дверью.

Вооруженные люди, сбегавшие по трапу, одетые в черное, выглядели как полицейский спецназ. У каждого на ремне висел пистолет, каждый держал в руках автоматическую винтовку с удлиненным магазином. Некоторые из них в свое время определенно служили в армии. Теперь — нет. Грейди видел перед собой бойцов военизированного подразделения Министерства национальной безопасности или одного из ведомств, которые находились под его контролем.

Он насчитал одиннадцать человек. Десять цепочкой рассыпались по границе с лугом, одиннадцатый направился к тому месту, где Крекер-драйв переходила в подъездную дорожку дома Грейди.

Грейди предположил, что бойцы, доставленные первым вертолетом, блокировали съезд на Крекер-драйв с шоссе и теперь обходят остальные девять домов, объясняя их обитателям, что происходит, и/или предупреждая, что те должны оставаться дома.

После первых одиннадцати появились еще четверо, тоже в черном, но без карабинов. Работая парами, они скатили по трапу на траву два больших ящика высотой в шесть и основанием четыре на четыре фута.

Скорость вращения лопастей заметно замедлилась, а теперь пилот выключил двигатели. И когда лопасти перестали вращаться, дом словно накрыло одеялом тишины.

— Мне дурно, — сказала Камми.

И Грейди знал, что она говорит не про тошноту. У нее ныло сердце.

Если раньше они еще лелеяли надежду, что Загадочный и Тайна останутся с ними, после того как все это закончится, то теперь, когда они увидели, какие силы задействованы в операции, надежда эта умерла.

— Дело не просто в этих животных, — Грейди хмурился. — Есть что-то еще, чего мы не знаем.

— Эта же мысль пришла мне в голову, когда я ехала сюда. Загадочный и Тайна — часть чего-то большого.

С Крекер-драйв донесся гул мощных двигателей, и очень скоро они увидели огромный автобус, контуром напоминающий «Грейхаунд», с некрашеными, полированными стальными крышей и бортами, поблескивающими на солнце. От дома на колесах автобус отличался отсутствием окон на бортах и куда более мощным двигателем. Ветровое стекло затонировали до черноты, так что водителя они не видели.

Когда агент, стоявший в конце Крекер-драйв, направил автобус на подъездную дорожку к дому Грейди, следом появился второй автобус. Первый автобус, свернув на дорожку, проехал мимо дома к гаражу и мастерской, а в затылок второму уже пристроился третий.

Как выяснилось, конвой состоял из четырех идентичных стальных бегемотов. Припаркованные один за другим, с зазором в несколько футов, они заняли практически всю подъездную дорожку.

— Они пытаются нагнать страха? — спросила Камми, пока водители глушили двигатели.

— Скорее всего, нет, но, наверное, по-другому они просто не умеют, — ответил Грейди.

— А чего они сюда приехали?

— Будь я проклят, если знаю.

Четверо мужчин, которые выкатили из вертолета ящики, раскатывали рулоны гибкой пластиковой решетки. В развернутом положении и должным образом закрепленная, решетка, похоже, могла служить жестким основанием для каких-то сборных конструкций.

С востока, быстро и на низкой высоте, к ним приближался четырехместный вертолет. Вместо того чтобы сразу приземлиться, сделал круг над участком. Сквозь плексигласовый фонарь Грейди увидел, что в кабине, кроме пилота, только один человек. Похоже, он проверял, как продвигается операция.

После второго круга вертолет приземлился на Крекер-драйв. Из кабины вышел единственный пассажир. Ветер, поднимаемый вращающимися лопастями, рвал пиджак и брючины. Пассажир поспешил к дому, а пилот тут же поднял вертолет в воздух и улетел на восток, откуда и прибыл.

Мужчина, с растрепанными ветром волосами песочного цвета, прямиком направился к переднему крыльцу. Симпатичным, подвижным лицом он напоминал приятеля-острослова, главного героя множества фильмов. Это лицо располагало к себе каждой веснушкой, слишком большими ушами, широко посаженными синими глазами, ясными, чистыми, сверкающими, как люстра бального зала.

— Ах, доктор Райверс, — обратился он к Камми, — как это прекрасно — быть ветеринаром. Когда я был ребенком, у нас в семье жил коккер-спаниель, которого звали Пит. Я любил его больше всех, он заболел, чуть не умер, наверное, умер бы, если бы не наш ветеринар, умнейший, беззаветно любящий животных доктор Лаури. Потом я смотрел на него, как на Бога.

Прежде чем Камми успела ответить, мужчина уже повернулся к Грейди:

— Мистер Грейди, я видел вашу мебель. Она прекрасна. Конечно, я видел только фотографии на вашем сайте, но фотография всегда хуже оригинала, поэтому я могу себе представить, как выглядят они в натуре. Надеюсь, вы устроите мне экскурсию в вашу мастерскую до того, как мы все закончим и перестанем вам докучать.

Грейди этот мужчина не понравился с первого взгляда.

— Кто вы?

— Должно быть, это мистер Джардин, — вставила Камми.

— Ох, извините, — заместитель министра развел руками. — Я видел ваши фотографии, а вы, разумеется, мою видеть не могли. Пол Джардин из Министерства национальной безопасности. Рад с вами познакомиться. И я сожалею, что сложившиеся обстоятельства не позволяют нам лучше узнать друг друга. Я благодарен вам за ваше сотрудничество, за ваш патриотизм.

Джардин начал подниматься по ступенькам, ожидая, что его пустят на крыльцо, но по взаимному молчаливому согласию Камми и Грейди не сдвинулись с места, продолжая смотреть на него сверху вниз.

— А что это за стальные автобусы? — спросил Грейди.

— Три из них — мобильные лаборатории. В четвертом — два суперкомпьютера «Грей», которые могут работать как по отдельности, так и в тандеме. С фантастической быстротой операций. Электроэнергию мы берем непосредственно у компании, которая ее сюда поставляет, с уличной стороны вашего счетчика, поэтому не волнуйтесь о том, что вам предъявят наш счет за электричество. Нам, правда, придется воспользоваться вашей водяной скважиной, но на ней, насколько я понимаю, счетчика нет.

— Я не знал, что у Министерства национальной безопасности есть военизированные подразделения, — Грейди сменил тему.

— Так у нас их и нет, мистер Адамс. Организация академии по подготовке таких специалистов — длительное и затратное дело. Мы приглашаем их на контрактной основе через компанию, в которой блестяще поставлен отбор кадров, и нет ни малейшего сомнения в том, что к нам приходят только агенты, душой и сердцем преданные Америке и радеющие за безопасность американского народа.

— Может, нам следует подбирать через ту же компанию и политиков, — предложил Грейди.

— Дельная мысль, — кивнул Джардин. — Я запомню ваши слова и повторю их где следует.

Вооруженный агент, который направлял мобильные лаборатории на подъездную дорожку, присоединился к Джардину, и тот спросил:

— Доктор Райверс, где эти животные? Мне не терпится их увидеть. На ваших фотографиях они выглядят просто невероятными, хочется собственными глазами убедиться, что они — реальные.

— Они в доме, — ответила Камми. — У вас есть ордер?

— Да, спасибо, что напомнили.

Из внутреннего кармана пиджака Джардин достал два сложенных документа.

— Это факсимиле ордера, подписанного федеральным судьей, который курирует данный регион. Оригинал в самом скором времени доставит курьер. Согласно решению суда, вы должны предоставить нам полный и немедленный допуск в каждое здание на принадлежащем вам участке и на сам участок.

Он протянул Грейди и второй документ.

— Первый ордер также предоставляет нам право изымать любую вещь, которая, по нашему мнению, может быть связана с преступлением или представлять угрозу безопасности американского народа. Второй документ, который я только что отдал вам, содержит уточняющее требование суда. В нем указывается, что вы должны передать нам двух животных по нашему требованию, и сейчас я этого требую. Мистер Адамс, доктор Райверс, пожалуйста, проводите меня к этим удивительным животным.

Глава 52

В душе Камми надеялась, что Загадочный и Тайна ускользнут через дверь черного хода и убегут в горы, какими бы ни были их шансы выжить среди дикой природы.

Но они остались на кухне. На этот раз не ели, а лазили по ящикам в поисках тех устройств и предметов, которые вызвали бы у них интерес. Тайна стояла на стуле, получив возможность смотреть в выдвинутый ящик сверху вниз, и все, что находила, передавала Загадочному. Из этого ящика она уже достала таймер для варки яиц, штопор, пачку ярко-желтых салфеток, керамические солонку и перечницу, сделанные в виде пингвинов. Загадочный добавил их к коллекции, уже выложенной на пол перед посудомоечной машиной.

Возможно, предполагая возникновение осложнений, аналогичных эпизоду с халапенью, Мерлин ретировался под кухонный стол. Лежал там, с тревогой поглядывая на своих новых друзей, рыщущих по ящикам.

— Мистер Адамс, пожалуйста, возьмите собаку на поводок! — воскликнул Джардин, едва увидел волкодава.

— Он никому не причинит вреда, — заверил Грейди заместителя министра.

— Поправьте меня, если я не прав, но двести лет назад такие, как он, практически истребили в Ирландии волков. Господи, волков! А если такая большая собака бросится на меня? Я не могу подвергать себя такому риску. Приказываю вам взять собаку на поводок.

— Хорошая идея, — поддержал начальника вооруженный агент. — Я с вами согласен.

Камми видела, что слово «приказываю» Грейди определенно не понравилось. И такая реакция пришлась ей по душе. Но еще большее удовольствие она получила от угрожающего взгляда, который Грейди бросил на Джардина.

— Во всей стране вам не найти более мирного и дружелюбного пса, но я возьму его на поводок, чтобы избавить вас от необходимости переменить испачканное нижнее белье.

«Хорошо сказано», — одобрительно подумала Камми… и едва не произнесла эти слова вслух.

Грейди снял с крючка ошейник и поводок, и Мерлин на животе выполз из-под стола, чтобы на него надели ошейник.

Без всякого приглашения на кухню вошел еще один, внушительных габаритов агент в черном. Он принес две клетки для транспортировки животных. Поставил их на пол, открыл.

— Вот тот, похоже, самец, — Джардин указал на Загадочного. — Он может возбудиться, если ты схватишь самку. Так что начни лучше с него, Картер.

До этого момента золотистоглазых существ занимало только содержимое ящиков. Загадочный дернулся, но не стал сопротивляться, когда только что прибывший агент, Картер, схватил его за шкирку и за хвост и усадил в клетку.

Сдержанное рычание Мерлина не испугало бы волка, но лишило самообладания хорька, который обратился к Грейди: «Укоротите поводок».

— Я посажу в клетку вторую, — предложила Камми.

— Пожалуйста, не подходите к ней, — несмотря на «пожалуйста», по голосу Джардина чувствовалось, что это предупреждение. — Эти животные теперь принадлежат нам, и мы сами с ними разберемся.

— Но нет никакой необходимости так грубо обращаться с ними, — запротестовала Камми.

— Если на то пошло, это животное не закричало, никоим образом не дало знать, что ему причинили боль или хотя бы испугали.

— Они, похоже, просто не знают, что должны чего-то бояться, — возразила Камми. — Может, теперь научатся.

Картер поднял Тайну со стула и засунул во вторую клетку.

Вновь Мерлин зарычал, но его слишком хорошо воспитали, чтобы он захотел испытать поводок на прочность.

Удивленная безразличием министерских гостей, Камми спросила:

— Да что с вами такое? Посмотрите на них, какие они прекрасные, какие удивительные!

— Да, красивые, — ответил Джардин, — очень красивые, как на фотографиях. Но, красивые они или нет, у нас есть задание, и мы должны его выполнять.

Отверстия в стенках клеток не позволяли Загадочному высунуть кисть и добраться до защелки, но он попытался.

Из клеток животные в недоумении смотрели на Камми. Каждый из агентов в черном подхватил по клетке, и они покинули кухню.

Едва эта парочка переступила порог, им на смену пришли еще двое, с большими пустыми черными сумками.

— Мистер Адамс, — обратился к Грейди Джардин, — официально в этом доме хранятся пять единиц стрелкового оружия, но я уверен, что есть и другое оружие, приобретенное до того, как ввели обязательную регистрацию каждого ствола. Эти господа пройдут с вами по всем комнатам, чтобы собрать все оружие.

— У вас нет права конфисковать мое оружие, — ответил Грейди.

— Мы его не конфискуем, мистер Адамс. Всего лишь забираем на период расследования, и это не только наше право, но и обязанность. Мы выдадим вам расписку. А при отъезде вернем вам все оружие. — Вручив ордера и переступив порог дома, Джардин тут же снял маску лучшего-друга-героя-кинофильма и вернул ее в костюмерную. Показал свое истинное лицо. Синие глаза более не сверкали весельем, стали суровыми и мрачными. — Или вы думаете, что мне достанет дурости оставить оружие в руках снайпера, который убил столько людей с расстояния более тысячи ярдов?

Хотя ярлык снайпера стал для Камми новостью, ее эта информация скорее порадовала, чем огорчила.

Ее удивление Джардин принял за шок, поэтому повернулся к ней:

— Доктор Райверс, вы, похоже, шокированы, узнав, что мистер Адамс служил снайпером в «Армейских рейнджерах»^[345].

— Не знаю, почему, но меня это только успокаивает, — ответила Камми.

— За каждым человеком, которого я убил, тянулся длинный шлейф преступлений, — подал голос Грейди. — Если вы боитесь оставлять мне оружие, мистер Джардин, тогда, должно быть, вы знаете о себе то, о чем я могу только подозревать.

На этот раз Камми не удержалась, и с ее губ сорвалось:

— Хорошо сказано.

Мужчины с сумками изо всех сил пытались сохранить каменность лиц, но едва ли их приняли бы в охрану Букингемского дворца.

А заместитель министра выглядел так, будто нашел банку с халапенью, открытую Загадочным, и отправил в рот ее содержимое: черты лица заострились, губы побледнели, щеки вспыхнули, глаза забегали.

Когда же решился заговорить, то буквально выплевывал слова:

— Ваш домашний телефон и выход в Интернет блокируют. Эти господа возьмут у вас мобильные телефоны и устройства для передачи текстовых сообщений. На период проведения операции любая попытка связаться с кем-либо за пределами территории вашего участка будет классифицироваться как федеральное преступление, за совершение которого можно получить до семи лет тюрьмы. В течение нескольких часов сюда прибудут ученые. За эти два дня вам время от времени придется отвечать на вопросы об этих двух животных, их нраве, манере держаться. Вы можете заходить в лаборатории, чтобы поговорить с ними. Сегодня в два часа дня в этой комнате я возьму у вас показания, мисс Райверс. Я человек пунктуальный. Пожалуйста, последуйте моему примеру.

Когда Джардин повернулся к ним спиной, чтобы уйти, Мерлин гавкнул, один-единственный раз, но так громко, что задребезжали стекла, а заместитель министра подпрыгнул. Ругаясь, выскочил за дверь, на волкодава даже не оглянулся.

И пока Грейди ходил по дому с агентами, укладывающими его оружие в большие сумки, Камми сидела на полу кухни и говорила Мерлину, какой он благородный, честный, храбрый и мудрый.

Когда агенты уходили, Камми вышла с ними и Грейди на переднее крыльцо. Несколько больших надувных палаток уже обретали форму на лужайке и на лугу. Пластиковые решетки использовались и как основания каждой, и как дорожки между ними.

— Казармы, столовая, туалет, коммуникационный центр, конференц-зал, — объяснил один из агентов, когда они спускались с крыльца.

Камми стояла у перил вместе с волкодавом и мужчиной, который снайперски посылал в цель как пули, так и слова.

— Словно какой-то цирк из преисподней сделал здесь двухдневную остановку, — Грейди покачал головой. — Слонов у них нет, номера занудные, клоун не смешон.

— А что теперь будет с Загадочным и Тайной?

— Ничего.

— Но их уже нет.

— Как это — нет? Они здесь.

— Я не знаю, как мы сможем их вернуть.

— Я знаю.

— Как?

— Как-нибудь.

Глава 53

Гранаты просто осчастливили Генри Ровроя. Он боялся, что этот пишущий хайку сукин сын выпотрошил «Лендровер». Попади гранаты в руки этого таинственного поэта, баланс сил кардинальным образом переменился бы в его пользу.

Страшно довольный, Генри сидел на полу гостиной, смотрел на гранаты, гладил гранаты, одну даже поцеловал. Ребристый стальной корпус только и ждал, когда же ее бросят, чтобы своими осколками разорвать любого, кто окажется в непосредственной близости. Прекрасная, прекрасная вещь.

Сенатор, у которого Генри работал личным помощником и политическим аналитиком, накопил приличных размеров арсенал. Генри и не собирался забирать все, ему хватило гранат и нескольких единиц стрелкового оружия. Коллапс общественного порядка сенатор встретил бы в специально подготовленном убежище, спрятанном от лишних глаз и надежно защищенном, одном из многих, предназначенных для высших государственных чиновников. Сенатор рассчитывал, что Генри отправится с ним и его семьей, чтобы провести там год-полтора, пока на улицах будет литься кровь. Но Генри нутром чуял, что социальное напряжение в отгороженном от всего мира и укрепленном поселении, где будут жить политики и их родственники, выльется в параноидальную подозрительность, яростные схватки между собой, возможно, даже приведет к людоедству. И, заверяя сенатора, что он обязательно поедет с ним, Генри строил собственные планы. Он не хотел, чтобы его съели живьем.

Теперь он начал распределять гранаты по дому, прятать под диванными подушками, в ящиках, под креслами. Если враг решится напасть на дом, Генри хотел, чтобы граната всегда находилась под рукой. Тогда, открыв окно, он мог бы удивить мерзавца, оторвать ему руку или ногу, а то и голову и положить конец этой идиотской игре. Всего гранат у него было двадцать девять, и одну он намеревался всегда носить с собой, до тех пор пока не убьет своего мучителя.

Закончив, Генри вновь заметил эту отвратительную грязь под ногтями. Не понимал, как он мог так перепачкаться, всего лишь разгрузив «Лендровер». Но физический труд всегда грязный. Оставалось только удивляться, что «синие воротнички» не дохли миллионами от эпидемий чумы и других болезней.

Он вернулся в ванную, набрал в раковину горячей воды и взялся за дело, используя мыло с дешевой отдушкой и щеточку, которую обнаружил прошлым вечером. Оттирал руки минут сорок, прежде чем решил, что они чистые. Ногти просто блестели.

Вытирая руки, Генри подумал: а вдруг не только страсть к чистоте заставляет его с таким тщанием мыть руки, пока кожа не покраснеет от горячей воды и контакта с жесткими волосками щеточки? Выпускники Гарварда прекрасно знали философию. Такое внимание к чистоте рук могло говорить о подсознательном признании вины. Возможно, убийство брата подействовало на него сильнее, чем он думал.

Что ж, сделанного не вернешь. Если, положив столько лет на учебу, он чему-то и научился, так это умению смотреть в лицо реальности и не жить с иллюзией, будто неправильное всегда не право, а правильное — наоборот. Иногда неправильное становилось правильным, иногда правильное занимало место неправильного, но по большей части не представлялось возможным применить только одно из этих понятий. И не оставалось ничего другого, как, не оглядываясь, думать, делать, принимать, двигаться дальше.

На кухне, готовя ленч из жалких остатков провизии, которые держали в доме его ушедшие в мир иной родственники, Генри услышал шум на чердаке. Кто-то там ползал.

Глава 54

В понедельник утром, через два часа после встречи с Лиддоном Уоллесом на восемнадцатой лунке, Руди Нимс вылетел из Сиэтла в Сан-Франциско.

Он сказал адвокату, что улетит во второй половине дня. Он также пообещал убить жену и сына во вторник вечером.

В обоих случаях Руди солгал.

Он не доверял Лиддону Уоллесу. Нельзя рассчитывать, что человек, подрядивший тебя убить его семью, будет во всем с тобой честен.

Уоллес признал, что таких, как Руди, у него несколько. Допустим, одного из них зовут Берт.

Допустим, Берту поручили поджидать Руди в комнате его отеля, куда он вернется, убив Кирстен и маленького мальчика.

Допустим, Берт убьет Руди и обставит все, как самоубийство.

В оставленной записке, которую напишет Берт почерком Руди, будет указано, что Руди за прошедшие годы лишил жизни множество девушек и женщин, что он ненавидит себя и ненавидит Лиддона Уоллеса, который добился его оправдания по делу Харди, тогда как он хотел, чтобы кто-то остановил его, прежде чем он начнет убивать вновь.

Живой, Руди оставался свободным концом. Мертвый — не мог донести на Уоллеса.

С мертвым Руди крайним становился бы этот Берт.

Допустим, еще одного из парней Уоллеса зовут Ральф… или Кенни, или как-то еще. И когда Берт вернется в свой номер отеля, там его, возможно, будет поджидать Ральф.

Ральф бы не знал, что Берт убил Руди, поэтому, после смерти Берта, никто не смог бы связать адвоката с убийствами его жены и ребенка. Никаких свободных концов.

А может, когда Ральф вернется в свой номер отеля, Кенни — или Фред, кому как нравится, — станет поджидать его там, чтобы убить. Может, так продолжалось бы до тех, пока отель не заполнится мертвяками.

Руди хватало самокритики, чтобы признавать в себе параноика. Он убивал людей и по этой причине, хотя она не была главной. Будь эта причина главной, он был бы безумцем.

Но здравомыслием Руди не уступал никому. Он не убивал во вспышках маниакальной ярости. Он точно знал, почему убивал. Его мотив был сложнее и полностью отвечал жизненной логике: он убивал, потому что считал себя свободным человеком, который никому не подчиняется.

Поэтому он солгал Лиддону. Улетел из Сиэтла на восемь часов раньше, чем говорил. И собирался убить Кирстен и мальчонку в эту самую ночь, а не в следующую, когда некий Берт мог поджидать Руди, чтобы убить его.

Полет из Сиэтла прошел прекрасно. Они не попали в зону турбулентности и не разбились при посадке.

Всю дорогу Руди болтал с Полин, пожилой женщиной, которая летела в Сан-Франциско, чтобы повидаться с только что родившимся четвертым праправнуком.

Она везла с собой маленький альбом с семейными фотографиями. А также фотографии двух ее кошек. Кошки выглядели симпатичнее родственников Полин.

Желание убить Полин у Руди не возникало. С пожилыми женщинами сексом он не занимался, поэтому не убивал пожилых женщин.

У багажного транспортера Полин ждали ее дочь и зять. Звали их Дженнифер и Дон.

Полин представила Руди «ангелом, который заставил меня забыть страх перед полетом».

На самом деле Руди болтал с соседями, потому что тоже боялся летать. Ему требовалось отвлечься от мыслей о том, что в воздухе что-то может пойти не так. Скажем, откажет двигатель, потому что механик намеренно повредил его.

В аэропорту он сел в заранее арендованный внедорожник и покатил к мосту «Золотые ворота» и округу Марин.

Руди не любил больших городов. Слишком много хаоса и суеты.

Вот почему он считал свою работу лучшей в мире. На поле для гольфа всегда царил порядок, и никаких толп.

Не приходилось и думать о том, что делаешь. Все шло само собой, на автомате, поэтому он мог дать мыслям волю.

За работой он проигрывал в памяти совершенные им убийства. Часы, отданные воспоминаниям, являлись одной из причин, по которым он убивал не так уж и часто, максимум дважды в год.

Еще одна причина заключалась в том, что Руди убивал только тех женщин, которых находил привлекательными, и редко кто отвечал его высоким стандартам.

Встречались люди, которые могли наброситься на первую попавшуюся женщину. Руди к таковым не относился. Эти просто бунтовали против принятых в обществе моральных норм и разменивались по мелочам. А Руди тщательно готовил каждую атаку и бил наверняка.

Глава 55

После того как вертолет доставил Ламара Вулси и Саймона Норткотта на объект, они подписали соглашение о неразглашении, уточненное в связи с необычностью ситуации, и получили ламинированные идентификационные карточки с голографической фотографией, которые требовалось постоянно носить на шее.

Далее последовал подробнейший инструктаж, по окончании которого им сказали, где найти Экспонат-1 и Экспонат-2. Имена, которые дала Экспонатам ветеринар Камилла Райверс, использовали и агенты в черной униформе, и чиновники Министерства национальной безопасности: Загадочный и Тайна.

Животные содержались в надувной палатке, поставленной во дворе, в нескольких шагах от четырех автобусов-лабораторий. Кровь, моча, образцы других жидкостей и тканей намечалось брать здесь и относить в лабораторию. При необходимости томографического или какого-то другого обследования животных доставили бы в мобильную лабораторию. Благодаря тому, что Загадочный и Тайна содержались в отдельном помещении, доступном персоналу всех четырех лабораторий, несколько ученых могли наблюдать и изучать их одновременно.

Квадратная палатка со стороной в двадцать футов крепилась к земле сорока штырями. Каждый из них, длиной в восемнадцать и толщиной в один дюйм, забивали в землю пневматическим молотком.

Рядом с ненадувным пологом, прикрывавшим единственный вход в палатку, стоял вооруженный агент. Они показали ему свои удостоверения и вошли.

Соединенные друг с другом полосы пластмассовой решетки образовали жесткий пол. Четыре стойки с лампами на гибких кронштейнах обеспечивали освещение. Середину палатки занимала платформа, поднятая над полом на четыре фута, длиной в девять и шириной в семь футов. На платформе стояла стальная клетка шесть на восемь футов, которую прибывшая кризисная группа Министерства национальной безопасности где-то сумела раздобыть до отъезда со своей базы из Колорадо-Спрингс.

В клетке стояла миска с водой, лежала подстилка для сна и находились два существа, в жизни намного более прекрасные, чем на фотографиях, которые показывали Ламару во время инструктажа. Они тут же подошли к стене и вытянули маленькие черные ручонки между стальными стержнями.

Вид этих животных подействовал на Саймона Норткотта, как никто и ничто до этого: он лишился дара речи.

Подойдя к клетке, Ламар протянул руки, чтобы одной взяться за руку Загадочного, а второй — Тайны.

Чувство, которое он испытал, наверное, отличалось от того, что лишило Норткотта дара речи, потому что ему захотелось выразить свое восхищение стихами, если б, конечно, он сумел их сочинить, рассказывающими о стремлении человека постичь тайну жизни и ее предназначение.

Этих животных окружала аура невинности и чистоты, которую он мог буквально пощупать. Никогда раньше он не сталкивался с чем-то подобным и сомневался, что столкнется еще. Он смотрел на них, как на чудо, а потом сдался на милость неожиданно охватившего его благоговения, которое не мог объяснить. Он расплакался.

Медленно продвигаясь вокруг клетки, пристально глядя на животных, не замечая реакции Ламара, Норткотт прервал столь нехарактерное для него молчание и заговорил о том, что не имело ровно никакого значения, о том, чего Ламар не мог просчитать.

На что Ламар, уняв слезы, ответил: «Их глаза. Разве это не ирония судьбы, Норткотт, что, возможно, главный вызов, который они предлагают тебе, — невозможность существования таких глаз?»

Норткотт понял смысл слов Ламара и остался недоволен.

Глава 56

На кухонном столе стояла двухфутовая квадратная панель из многослойного стекла, взятая в стальную рамку и размещенная между двумя стальными цилиндрами диаметром в три дюйма. Красный огонек светился в небольшом отверстии, диаметром с цент, у вершины каждого цилиндра. Устройство подсоединялось к розетке в стене и к ноутбуку Пола Джардина.

Камми сказали, что лазеры сканируют ее глаза, определяя реакцию радужных оболочек, постоянно замеряя зрачки. Эти данные помогали определять правдивость ее ответов, потому что зрачки непроизвольно расширялись, если человек лгал. Вероятно, измерялись и другие характеристики глаза, о чем Джардин предпочел умолчать.

С самого начала допроса лазеры фиксировали и изменения выражения ее лица, хотя Камми делала все, чтобы оно оставалось бесстрастным. И эти данные, вероятно, помогали программе отличить правду от лжи.

Этот лазерный полиграф разработали исключительно для нужд Министерства национальной безопасности. Джардин использовал его совместно с эластичной перчаткой, туго обтягивающей руку Камми, битком набитой датчиками, замеряющими параметры, на изменениях которых основывалась работа обычного детектора лжи: частота пульса, давление крови, потоотделение.

Перед допросом ей вручили документ, подписанный Джардином в присутствии свидетеля, в котором указывалась, что полученная информация не может быть использована против нее ни в каком суде и ее не могут привлечь к ответственности на основании заданных Джардином вопросов и ее ответов.

— Правда интересует нас гораздо больше, чем возможность привлечь кого-то к суду, — заверил ее Джардин.

С другой стороны, если бы она, получив освобождение от судебного преследования, отказалась бы пройти проверку на полиграфе, ее могли бы привлечь к суду по двум статьям Уголовного кодекса, и, в случае вынесения обвинительного приговора, суммарное наказание могло составить четыре года тюрьмы.

Поскольку Камми по-прежнему колебалась, Джардин прибег еще к одному аргументу:

— Взгляните на все это вот под каким углом. Если вы хотите лгать, можете это делать, не боясь наказания. У вас иммунитет от судебного преследования. Но даже если вы солжете, я не буду считать, что зря потратил время на ваши показания, потому что увижу, где и в чем вы солгали, и постараюсь понять почему.

— У меня нет намерения лгать вам.

— К тому времени, когда мы заходим так далеко, никто уже лгать не собирается, — указал Джардин.

И теперь допрос (Джардин настаивал, что Камми всего лишь давала показания) продолжался уже больше часа. Жалюзи на окнах опустили, шторы задернули, светились только лампа над раковиной да экран ноутбука заместителя министра.

Камми не могла видеть лучей лазера малой интенсивности. Они работали на одной длине волны или в узком волновом диапазоне, и все гребни индивидуальных волн совпадали. И хотя лучи оставались для нее невидимыми, иногда периферийным зрением она улавливала, как дрожали и дергались тени там, где вроде бы ничего не двигалось.

Камми ни разу не солгала. Допрос Джардин вел методично, но безо всяких эмоций, скучновато. А потом наступил один из двух коротких эпизодов, выпадающих из общей картины.

Джардин оторвался от ноутбука и посмотрел на Камми сквозь панель многослойного стекла.

— Доктор Райверс, в последние два года вам доводилось бывать в Мичигане?

— Нет.

Он вновь уткнулся в экран ноутбука.

— Вы когда-нибудь бывали в Мичигане?

— Нет.

— Вы когда-нибудь слышали о Кросс-Виллидж^[346], штат Мичиган?

— Нет.

— Вы когда-нибудь слышали о Петоски^[347], штат Мичиган?

— Нет.

— Вы знали кого-нибудь из Мичигана?

Камми задумалась.

— В колледже, ветеринарном колледже, училась женщина из Мичигана.

— Где она жила в Мичигане?

— Не помню. Мы не были близкими подругами.

— Как ее звали?

— Эллисон Гайвенс. Мы звали ее Элли.

— Она занимается ветеринарной практикой в Мичигане?

— Полагаю, да. Не знаю. Контакты с ней не поддерживала.

— Вы поддерживали контакты с кем-либо из студентов ветеринарного колледжа?

— Да. С несколькими.

— Кто-нибудь из них поддерживал контакты с Элли Гайвенс?

— Не знаю. Не думаю. Они ничего не говорили. А что случилось в Мичигане?

— Пожалуйста, помните наш уговор. Вопросы задаю я, вы отвечаете, а не наоборот.

То ли он исчерпал тему, то ли не хотел ее развивать, раз уж в Камми проснулось любопытство. И перешел к ее впечатлениям от общения с Загадочным и Тайной.

Еще через час, когда допрос подходил к концу, Джардин задал вопрос, который едва не отправил Камми в нокаут:

— Доктор Райверс, вы кого-нибудь убили?

Потрясенная, она встретилась с ним взглядом через многослойное стекло.

Он повторил вопрос.

— Камми, вы когда-нибудь кого-нибудь убили?

— Да.

— Кого вы убили?

— Бойфренда моей матери.

— Как его звали?

— Джейк Хорнер. Джейкоб Хорнер.

Джардин даже не взглянул на графики, которые вычерчивались на экране его ноутбука. Он знал, что она говорит правду.

— Это случилось в день вашего пятнадцатилетия, так?

— Материалы полицейского расследования, судебное разбирательство… это засекреченная информация.

— Это случилось в день вашего пятнадцатилетия, так?

— Засекреченная. Все засекречено. Я была несовершеннолетней. Никто не имеет права знать об этом.

Глаза Джардина не светились в темноте, их освещал экран компьютера, но Камми видела эти глаза достаточно хорошо, чтобы прочитать в них презрение.

— Вы провели на борту «Терапии» десять лет? Десять лет? Десять лет, Камми?

В довесок к презрению в глазах читалось чувство глубокого удовлетворения, которое он испытывал, видя ее реакцию, ее страдание.

Ему хватало власти, чтобы узнать о ее десяти годах рабства, а потому он мог познакомить с прошлым Камми тех, кто знал ее в настоящем, чтобы они презирали ее или, того хуже, жалели.

Тем самым он рассчитывал гарантировать ее молчание обо всем, что связано с Загадочным и Тайной, а также ее безропотное содействие.

Она сдернула с руки перчатку со множеством вплетенных в нее датчиков и бросила на стол.

— Все. Я закончила.

— Да, — кивнул Джардин. — Пожалуй, точка поставлена.

Глава 57

Шум на потолке появлялся и затихал, появлялся и затихал. Иногда кто-то там ползал, иногда перемещался на руках и коленях, а то просто постукивал по потолочной балке.

Генри бродил по дому взад-вперед, глядя в потолок, отслеживая звуки. Гадая, что бы это значило.

Зайдя в стенной шкаф в спальне, не отрывая глаз от крышки люка, прислушиваясь к постукиванию, постукиванию, постукиванию по ней с другой стороны (с этой крышка закрывалась на засов), он начал думать, что этот стук — не простой ритм. Он разбивался на стансы. Создавалось впечатление, будто какой-то поэт, живущий наверху, сочиняет новые строки и «отбивает» их размерность.

Едва эта мысль полностью сформировалась в голове, Генри решил, что больше не будет прислушиваться к постукиванию. Он вернулся на кухню и вновь занялся приготовлением ленча.

Позднее, во время еды, он думал о тайных убежищах, где собирались укрыться сенатор и другие представители властных элит после намеренного разрушения общественного порядка. Он предположил, что с комфортом и обеспечением там будет наверняка получше, чем здесь, на ферме.

Из многих сотен миллиардов долларов, которые вынесли через двери казначейства, не все потратили впустую. Более трети тайно перевели на счета тех политиков и предпринимателей, которые верили в действенность этой стратегии трансформации мира.

Сенатор и те, с кем он работал в тесном контакте, запаниковали только один раз, когда репортер «Вашингтон пост», проводивший журналистское расследование, сообщил об исчезновении семидесяти миллиардов долларов, выделенных на стимулирование экономики. Но общественность никак не отреагировала на это разоблачение. И поскольку «Пост» не располагала значительными средствами, источники репортера не смогли проникнуть в круг заговорщиков.

Именно в тот период, когда все висело на волоске, Генри решил, что не поедет с сенатором и будет спасать себя сам. Но теперь, прислушиваясь к постукиванию на потолке, постукиванию, к которому он не прислушивался, Генри задался вопросом, а не допустил ли он серьезную ошибку, отправившись на Запад, чтобы стать собственным братом.

Глава 58

Впервые на своей памяти Том спал крепко и спокойно. Тревога пришла с пробуждением.

Обычно кошмары выливались из резервуара с ядом и затапливали сон. В сумраке ушедших под воду городов и полей, он пребывал в беспрерывном движении, никуда не шел, ничего не искал, но тем не менее шел и искал, одержимый отчаянием. С затопленных улиц, с безымянных холмов, вдоль пустынных дорог к нему направлялись смутные фигуры, которые угрожали ему. И он бежал от них без остановки, дышал водой в нарастающей панике, пока не просыпался и не начинал дышать воздухом. Бодрствуя, но иногда даже во сне, он подозревал, что все угрожающие ему фигуры на самом деле он сам.

От этого крепкого, спокойного сна Том пробудился во второй половине понедельника, в 16.15, и теперь уже реальный мир показался ему таким же безвоздушным, как затопленный мир из его кошмаров. Он не мог набрать в грудь воздуха. В таких ситуациях помогало только одно — глоток спиртного.

Не в силах успокоить мятущийся мозг, который прокручивал в памяти подробности инцидента на обрыве над морем, Том вытянулся на кровати, в одежде, не ожидая, что уснет. Затем сел, встал, двинулся к двери номера в надежде, что сможет протолкнуть в легкие свежий уличный воздух.

За один шаг до двери Том развернулся и направился к рюкзаку. Прошлой ночью он бросил полную бутылку текилы с моста на дно пересохшей речки. Но пять еще лежали в рюкзаке. Он достал из рюкзака защитный чехол, из чехла — бутылку. Гладкое стекло приятно холодило шершавые руки.

Лежащий впереди путь и предстоящее дело требовали полной отдачи, сосредоточенности, трезвости. Всю жизнь он убегал, от первого, второго и третьего.

Гладкое, холодящее стекло…

Учитывая, что ему сорок восемь, он еще жив и не в тюрьме, Том мог сказать, что получилось у него лучше, чем у тех многих, кому, в отличие от него, приходилось принимать ответственные решения. Кардинальные изменения в его возрасте могли привести не к желаемому результату, а к прямо противоположному; он мог поменять неудачу и печаль не на надежду и умиротворенность, а на тоску и отчаяние.

Одно происшествие, один миг откровения за десятилетия бесполезного существования не обосновывали революцию духа и тела. В тот момент у него кружилась голова, он блевал в контейнер для мусора. В такой ситуации и восприятие, и оценка случившегося могли не быть достоверными.

Гладкая, холодная бутылка, полная текилы, обещала, что он все забудет, напоминала о самоуничтожении, к которому он так стремился. Власть текилы ощущалась через стекло, ее сила вливалась в пальцы Тома, вызывая дрожь сначала в них, потом в руке, наконец во всем теле. От этой дрожи на ладонях выступил холодный пот, и он схватился за выскальзывающую бутылку уже обеими руками.

И хотя ему очень хотелось выпить, очень-очень, он собирался опорожнить бутылку в раковину в ванной.

Он стоял в каких-то шести шагах от двери в ванную комнату. Раковина находилась в шаге-двух за порогом. Восемь шагов. Прошлой ночью он оставлял за спиной милю за милей. Теперь восемь шагов составляли большую дистанцию, чем та, что разделяла его пещеру и эту комнату.

Если не считать дрожи, Том Биггер не двигался, но его трясло так сильно, что стучали зубы. Сдвинуться с места он, однако, не мог.

Наверное, на какие-то мгновения в голове у него помутилось, потому что он не помнил, как свернул крышку. Внезапно она упала на пол к его ногам, и из горлышка бутылки до его ноздрей долетел запах текилы, пары смерти в жизни.

Еще провал в памяти… и каким-то образом он уже ощущал знакомый вкус во рту, ароматный яд капал с подбородка. Удерживаемая обеими руками бутылка демонстрировала слабость его воли, потому что уровень текилы опустился на дюйм.

Дюйм за дюймом он терял бы будущее, мир, надежду, которой в последнее время позволил возродиться в себе, и Том знал, что должен делать: бить бутылкой по лицу, бить, бить и бить, пока она не разлетится на множество осколков, не изрежет в кровь все лицо. Возможно, на этот раз крови будет больше, она вытечет быстрее, и он наконец-то распрощается с жизнью.

Но он был трусом, слюнтяем, ярость и ненависть к себе не придали ему сил, а парализовали.

Дверь номера мотеля открылась, вместе с дневным светом в номер влились крики. Крики и рыдания одновременно, самые ужасные и отчаянные крики, которые когда-либо доводилось слышать Тому.

Залитый солнечным светом, на пороге стоял семидесятилетний старик в кардигане, тот самый, который, сидя за регистрационной стойкой, пожелал ему приятного отдыха. За ним виднелась женщина с мобильником в руке.

Ни старик, ни женщина не кричали и не рыдали, и только тут Том понял, что это он издает эти ужасные крики — вопли душевной боли, горя и презрения к себе.

Том попытался предупредить старика, что его ярость может выплеснуться наружу, что при очередном помутнении он может разбить бутылку о доброе лицо старика и перерезать осколком его яремную вену.

И действительно, в голове Тома помутилось. Но в себя он пришел, уже сидя на кровати, без зажатой в руках бутылки текилы.

Бутылку держал старик, наворачивал на горлышко пробку. Потом поставил бутылку на комод.

Том больше не кричал — только рыдал.

Старик повернулся к здоровяку. Положил руку ему на плечо.

— Я никогда не бывал на твоем месте, сынок. Но, возможно, если мы об этом поговорим, я смогу помочь тебе выбраться оттуда, где ты сейчас находишься.

Глава 59

Пол Джардин хотел снимать показания два часа, но уже через пять минут Грейди взбунтовался.

— Это чушь собачья. Даю вам полчаса. Постарайтесь уложиться. Если получаса вам мало, подавайте на меня в суд, и я приложу все силы, чтобы процесс был открытым.

Когда Джардин начал зачитывать статьи закона, по которым гражданина могли привлечь к уголовной ответственности за отказ сотрудничать с Министерством национальной безопасности после получения гарантий судебной неприкосновенности, Грейди закрыл левый глаз, чуть прищурил правый, словно целясь через оптический прицел. Он прошептал: «Чейтэк М200»^[348] — эту модель снайперской винтовки больше всего любили в армии.

Джардин понял. Какие-то мгновения оценивал мастерство Грейди и его репутацию. А потом заместитель директора явно сбавил напор, предпочтя более мягкий стиль допроса.

Когда они закончили, Грейди достал из холодильника две бутылки пива и, выйдя на крыльцо, присоединился к Камми и притихшему Мерлину. Она сидела в кресле-качалке, наблюдая, как еще четверо ученых выгрузились из вертолета представительского класса в конце Крекер-драйв.

— Спасибо, — она взяла пиво. — Уже закончили?

Грейди сел в другое кресло.

— Люди думают, что становятся больше, обретя власть, но на самом деле власть вытаскивает наружу шкодливого мальчишку, который сидит у них внутри, и становятся они только меньше.

— Ты когда-нибудь бывал в Мичигане?

— Да. И его это очень интересовало.

— И что, по-твоему, произошло в Мичигане?

— Что-то. Мы знаем, что по масштабу куда крупнее, чем Загадочный и Тайна.

— Ты говорил мне, что служил в армии, — нарушила долгую паузу Камми, — но больше ничего не рассказывал.

— Я ушел в армию в восемнадцать лет, после того, как моя мать умерла от рака. Думал, все лучше, чем эти горы.

— Есть причина, по которой ты не хочешь об этом говорить?

— Нет. Разве что разговоры об армии улучшают мне настроение. А я не хочу, чтобы у меня улучшалось настроение.

— Ты действительно можешь убить человека с тысячи ярдов, как и говорил Джардин?

— И даже дальше. До двух с половиной тысяч. Снайперская винтовка комплектуется различными прицелами. Если говорить о «Чейтэке», то она может стрелять патронами калибра 498, 419 и 305. Один из этих патронов подходит для решения такой задачи.

— И где ты стрелял?

— Главным образом в Афганистане. Случалось, и в Ираке. Уничтожал террористов, массовых убийц. Они даже не знали, что взяты на мушку. Ловишь их в окуляр прицела, потом убиваешь. Пока идет война, это самый гуманный способ убийства. Снайперы не вызывают потерь среди мирного населения.

— Совсем не похоже на работу мебельщика.

— Совсем не похоже ни на что.

— Я слышу горечь?

— Мой лучший друг. Марк Пипп. Мы вместе служили. У наших противников тоже есть снайперы. Они выслеживали нас, когда мы выслеживали их. Марк получил пулю в шею. Этого могло бы и не случиться.

— Так почему случилось?

— Один стремящийся постоянно привлекать к себе внимание американский сенатор раздобыл фотографию детей и женщин, убитых в какой-то афганской деревне. Марк… он попал на фотографию со своей винтовкой. Сенатор нисколько не сомневался, что, убивая, мы ловим кайф. Даже не попытался разобраться, что к чему. Назвал фамилию Марка прессе, потребовал его судить. Этих людей убили талибы, мы только нашли тела.

— Конечно же, Марка не отдали под трибунал.

— Нет. Армия прочистила сенатору мозги, хотя он так и не извинился. Марк увидел свою фотографию в Интернете, в газетных статьях его называли палачом младенцев. Он расстроился.

— Но это же ложь.

— Если бы ты знала Марка, то все бы поняла. Звучит забавно… но кое в чем он напоминал мою мать. Он никогда не лгал — не мог лгать. И армия для него так много значила. Он верил, что добро должно быть с кулаками. Он знал, каким без этого может стать мир. То есть по его убеждению сенатор солгал не о нем, а об армии, об этой стране и о людях, которые в ней живут. Такая несправедливость ела его поедом, отвлекала. Если ты снайпер, отвлекаться нельзя. От полной концентрации зависит твоя жизнь. Я видел, что с ним происходит. Думал, что он как-то это переживет. Мне следовало приложить больше усилий для того, чтобы убедить его не отвлекаться. Я этого не сделал. Он потерял бдительность и погиб в двух футах от меня.

— Ты не можешь винить в этом себя.

— Если мы не будем стоять друг за друга, зачем мы здесь?

Перед крыльцом и за домом бюрократы и вооруженные агенты Министерства высшей озабоченности суетились внутри и вокруг своих надувных палаток, спасая нацию от угрозы счастья и радости.

Лежа рядом с креслом Грейди, волкодав иногда поднимал благородную голову, чтобы глянуть на одного или другого проходящего мимо индивидуума. Никто из них не вызывал у него желания повилять хвостом.

— И что мы будем делать с Загадочным и Тайной?

— Сохраняй концентрацию. Будь готова действовать, когда появится такая возможность.

— А если не появится?

— Она обязательно появляется, если сохранять концентрацию.

Глава 60

Сменив туфли на шлепанцы, но по-прежнему в кардигане и красном галстуке-бабочке, Джозеф Юрашалми, подволакивая ноги, обошел стол, раскладывая белые салфетки с вышитым на каждой букетом цветов.

Ханна, жена Джозефа, проверяла готовность овощей в суповой кастрюле, которая стояла на плите. Том впервые увидел ее у двери своего номера. В руке она держала мобильник, готовая вызвать «Скорую помощь» или полицию.

Парочка владела отелем и жила в крошечной квартире, расположенной над офисом. Одна из комнат служила столовой, но Джозеф сказал: «Чем старше я становлюсь — а никто не становится старше быстрее меня, — тем больше я предпочитаю уют. Кухонный стол уютнее».

Проходя по их квартире, а потом сидя за столом, пока пожилая пара готовила обед, Том чувствовал, что он слишком большой, слишком неуклюжий, и ему тут не место. Он недоумевал, как вообще попал сюда, не мог объяснить, почему не подхватил свой рюкзак и не сбежал. Джозеф и Ханна на пару являли собой природную силу, достаточно легкий ветерок, которого, однако, хватило, чтобы доставить Тома туда, где они пожелали его видеть.

Хотя он вымыл лицо и руки в ванной для гостей, Том ощущал себя грязнулей в сравнении с их идеально чистой квартирой. Он, как мог, пригладил пальцами торчащие во все стороны волосы и застегнул воротник рубашки из джинсовой ткани.

Ханна разливала по тарелкам мясной суп с вермишелью, и Джозеф ставил их на стол. Картофель, морковь и лимская фасоль составляли компанию вермишели и мясу. Том уже много лет не ел такого вкусного супа. На второе подали салат-желе с порубленной морковью и сельдереем. Том думал, что салат-желе ему не понравится, но ошибся.

Потом последовали рыбные котлеты с картофельным пюре. На отдельных тарелках лежали ломтики маринованной свеклы и сакоташ^[349].

Такой домашней еды Том Биггер не ел лет тридцать. Учитывая, что ежедневно он выпивал больше калорий, чем съедал, ему оставалось только удивляться, что давно сжавшийся желудок сумел вместить все, поставленное на стол.

Говорили главным образом Джозеф и Ханна, но Тому показалось (и это представлялось еще более удивительным, чем способность желудка поглотить столько еды), что он рассказал им, куда идет и что собирается сделать, когда доберется до нужного ему места. Он никогда не открывался перед людьми — до этого обеда.

Том не упомянул об инциденте на обрыве над морем или о койотах. Такое следовало держать при себе до того, как он доказал бы, что сможет завершить путешествие и выполнить порученное ему дело.

За десертом — лимонно-сливочным пирогом — Джозеф предложил отвезти Тома в нужное ему место после обеда. Том с благодарностью раз за разом отказывался. Несмотря на его отказ, пара начала обсуждать наилучший маршрут и вероятную продолжительность пути — два часа, словно Джозеф и Том собирались уехать в самое ближайшее время.

Когда Том озаботился тем, что Ханна останется одна, супруги объяснили ему, что ночной портье, Франсиско, уже сидит за регистрационной стойкой в офисе, а в случае чего-то чрезвычайного подъедет их дочь, Ребекка, которая жила в пятнадцати минутах езды от мотеля.

Том нашел еще одну причину для вежливого отказа, седьмую по счету. Он настаивал, что их желание помочь ему слишком великодушно, но Ханна предложила Джозефу «сказать benthsen и отправляться в путь». Как выяснилось, benthsen — благодарственная молитва, которую произносят после обеда, и, выполнив это поручение, Джозеф двинулся в ванную, примыкающую к спальне, чтобы «поздороваться с матушкой-природой», а Том воспользовался ванной для гостей. Ханна дожидалась их у двери квартиры, обняла каждого, и Том последовал за Джозефом вниз по лестнице. Они пересекли офис, и у дверей уже стоял «Мерседес», сошедший с конвейера тридцатью годами раньше, который подогнал Франсиско. Он же принес из номера рюкзак Тома и положил в багажник, добавил четыре бутылки минеральной воды, на случай, если в пути им захочется пить, и помахал на прощание рукой, когда они выезжали со стоянки мотеля, чтобы взять курс на север.

Том давно боялся впервые переступить порог незнакомого дома, не говоря уж о том, чтобы встретиться за порогом не с тем человеком, но случившееся на площадке отдыха очень уж сильно подействовало на него и заставило перемениться. В сером кардигане и красном галстуке-бабочке, по-прежнему в шлепанцах (потому что «вести в них автомобиль удобнее, чем в туфлях, и, дожив до моего возраста, уже вызывающего зависть Мафусаила, ты поймешь цену удобству»), Джозеф Юрашалми как раз и был тем человеком, воплощением страхов Тома Биггера.

И хотя Том давно лишился чувства юмора, осознание того, что наводящий ужас посланец Апокалипсиса оказался милым старичком, при других обстоятельствах вызвало бы у него смех. Но от задачи, которую ему предстояло выполнить, его более не отделяли десять дней пути на своих двоих. Путь этот сжался до двухчасовой поездки на автомобиле. Десятилетия Том жил трусом, а теперь, когда расстояние до цели быстро сокращалось, он нигде не мог почерпнуть храбрости.

Глава 61

В комнате, куда весь день заходят люди, чтобы через какое-то время выйти из нее, царит ажиотаж, но голоса зачастую понижаются до шепота.

Свет яркий, но не такой яркий, как свет их появления. И, однако, ночь лучше, с большой полной луной и всеми сияющими звездами.

Мужчины и женщины приходят и уходят, некоторые возвращаются, потом возвращаются снова, и всегда появляются и исчезают через одну и ту же занавеску, которая закрывается за ними.

Напротив входа в западной стене — точно такой же в восточной. Но там занавеска закреплена, застегнута на «молнию», и никто не входит и не выходит через этот портал.

Некоторые люди стоят рядом, и смотрят, и принимают протянутую руку, тогда как другие сидят на стульях и наблюдают, надиктовывают свои впечатления или записывают в блокнот.

Иногда они совещаются друг с другом, обычно шепотом или приглушенными голосами. Случается, говорят громче, эмоционально, но злости в этих спорах нет.

Сидящие в клетке Загадочный и Тайна с интересом слушают голоса гостей, музыку голосов, ритм голосов, голосов, голосов.

Вода у них есть, их дважды покормили. Все хорошо, все будет хорошо, как и было хорошо с самого их прибытия.

Это время ожидания, и они оба ждут, потому что ожидание — всего лишь признание свойств времени. Иногда медленно, бывает, что быстрее, но, по правде говоря, всегда одинаково, время течетот одного блистательного момента к другому, к тому месту, где они будут чувствовать себя как дома потом, точно так же, как сейчас они чувствуют себя как дома здесь.

В этой комнате, в которую люди приходят и уходят из нее, и наконец они только уходят, и остаются лишь пылинки, зависшие в неподвижном воздухе под ярким светом.

В ночи, что за занавеской, ждет тот, кто впускает всех остальных. От него идет запах одиночества, усталости и сочувствия.

Тихонько, не нарушая тишины, Тайна перемещает застежку «молнии» чехла их матраса, едва слышно щелкают разделяемые зубцы.

В чехле, под матрасом, ее рука обнаруживает предмет, спрятанный там ранее. Лезвие короткое и тупое, конец закругленный.

Когда она увидела этот нож, стоя на стуле и обследуя содержимое очередного ящика, ее внимание привлекло не лезвие, а красивая рукоятка. Сверкающая, яркая, с приятными глазу контурами.

Тайна как раз схватилась за нее, когда ее подняли со стула и сунули в собачью клетку.

Если какая-то вещь дается в руки, значит, на то есть причина. Это Тайна знает.

После того как их помещают в большую клетку в этой комнате, они обследуют свое новое жилище, и причина, по которой им может понадобиться этот предмет с красивой ручкой, становится ясной. Нужна им, правда, не ручка, а лезвие.

Потолок и пол клетки — лотки с низкими стенками. Стенки — рамы со вваренными в них вертикальными прутьями. Рамы соединены болтами со стенками нижнего и потолочного лотков. Каждая рама держится на четырех болтах: по два снизу и сверху.

Теперь Тайна смотрит на Загадочного, Загадочный — на Тайну, без единого слова они приходят к соглашению, выбирают раму и начинают.

Зажав пальцами инструмент, Тайна просовывает руку между прутьями решетки и изгибает в запястье так, чтобы закругленный конец лезвия встал в прорезь, выполненную в круглой головке болта.

В клетке Загадочный большим и указательным пальцами сжимает квадратную гайку, в которую вкручен болт. Его маленькие черные кисти очень сильные, а им требуется сила, чтобы удержать гайку на месте, когда Тайна начинает поворачивать болт.

Вращающийся болт, неподвижная гайка, витки резьбы, движущиеся по виткам, то и дело раздается скрежет, но очень тихий, практически бесшумный, и мужчина, который стоит на посту у палатки, ничего не слышит.

На последних витках Тайна, отложив лезвие, вращает болт пальцами, чтобы он, разъединившись с гайкой, не упал и не застучал по платформе, на которой стоит клетка.

Болт разъединяется с гайкой, и первая четверть пути к свободе пройдена.

Торопливо, но без излишней суеты они переходят ко второму болту, который начинает поворачиваться. Спокойствие Тайны и Загадочного — следствие их состояния, уникальности положения. Она опирается (он опирается) на высочайший уровень знания, превосходящий все, чему можно научиться, и они знают — все идет от хорошего к лучшему.

И теперь свобода завоевана уже наполовину.

Глава 62

Вскоре после семи вечера Грейди и Камми инспектировали содержимое холодильника и морозильной камеры, чтобы определиться с обедом: салаты и замороженная пицца, или салаты и замороженные макароны, или салаты и замороженное тушеное мясо, или просто пиво и чипсы.

Обычно Мерлин расположился бы у дверцы холодильника, неравнодушный к дискуссии, в надежде определить, остатки какого блюда, которые обязательно перепадут ему после обеда, будут самыми вкусными. Но сейчас он бродил по комнате, нюхал то одно, то другое, и Грейди не сомневался, что он вновь и вновь оживляет для себя запахи, оставленные Загадочным и Тайной.

Когда чаша весов начала склоняться в пользу сандвичей с сыром, салата из шинкованной капусты и замороженного картофеля фри, в дверь постучали. Чтобы хоть как-то отгородиться от агентов министерства, Камми и Грейди не стали поднимать жалюзи ни на окнах, ни на стеклянной двери, которые Пол Джардин опустил, перед тем как провести их допросы на полиграфе.

Открывая дверь, Грейди предполагал, что увидит очередного агента, вопрос которого вызовет у него неодолимое желание врезать ему в челюсть, но личность гостя крайне удивила его.

— Доктор Вулси. Заходите, заходите. Что привело вас сюда?

— Забота о судьбах нации, — с лукавой улыбкой ответил Ламар Вулси. Закрыл за собой дверь, кивнул Камми: — Доктор Райверс, я Ламар Вулси, но, пожалуйста, называйте меня Ламар.

— Он отец Марка Пиппа, — пояснил Грейди.

— Приемный отец, — поправил его Ламар. — Мистер Пипп умер, когда Марку было три года. Я женился на Эстель, матери мальчика, когда ему исполнилось семь, а уж потом занимался его воспитанием.

— Приятно с вами познакомиться, Ламар. Грейди так высоко отзывается о вашем сыне.

— У него было большое сердце. Не проходит и дня, чтобы я не думал о нем.

— Вы входите в кризисную команду, — Грейди перевел разговор в другую плоскость.

— Не ставь мне это в упрек, сынок. Министерство национальной безопасности делает нужную и важную работу. Просто это не тот случай.

Мерлин встал перед Ламаром, пристально посмотрел на него, прежде чем улыбнуться и завилять хвостом.

Ламар отодвинул от стола стул, сел, принялся почесывать голову волкодава.

— Этот красавец может разом перегрызть горло собаке Баскервилей.

Грейди встречался с Ламаром лишь однажды, одиннадцатью годами раньше, когда, находясь в Соединенных Штатах в перерыве между зарубежными поездками, на неделю приезжал к Марку домой.

— А каково ваше участие в подобных делах? — спросил Грейди.

— Ничего подобного никогда не было. Раньше в кризисной ситуации мне выпадали две роли. Вероятностный анализ — оценка эффективности того или иного ответа на очередной шаг террористов. Сработает ли задуманное, как хотелось, сработает ли вообще или только приведет к обострению ситуации. И выявление некоего порядка в очевидном хаосе.

Камми взяла стул. Поставила его позади Мерлина, чтобы сесть лицом к математику.

— Вы говорите, что ничего подобного никогда не было. Мы с Грейди это поняли, как только впервые увидели Загадочного и Тайну. Но что это, Ламар? Что происходит?

— Конец одного и начало другого.

— Ламар — математик и физик, но он может выражать свои мысли весьма туманно, — предупредил Грейди.

— Когда ученый говорит вам, что «наукой окончательно установлено» в отношении чего бы то ни было, он перестает быть ученым и становится проповедником того или иного культа. Вся история науки свидетельствует о том, что нет ничего установленного. Новые открытия делаются постоянно, и они ниспровергают прежние истины.

— Разве это не очевидно? — спросила Камми.

— Большинство людей склонны верить, что современные им научные теории — правильные, и ученым остается только разработка удивительных новых технологий на основе абсолютного понимания законов природы и механизма их действия. Даже многие ученые оказываются в плену иллюзии, считают, что живут в эру, когда уже открыто все и вся. Они становятся такими ярыми приверженцами этой иллюзии, что всеми силами защищают ее от новых открытий, которые, конечно же, необратимо ее разрушают.

Волкодав, которого теперь почесывали и Ламар, и Камми, вздохнул, выражая полнейшую удовлетворенность, но в контексте разговора он словно осудил ученых, о которых говорил Ламар.

— Теория Аристотеля о том, что Вселенная не возникла в результате исключительного события, а существовала всегда, определяла научное мышление в течение двадцати трех веков. Но в начале 1950-х мы открыли, что Вселенная расширяется под воздействием энергии Большого взрыва, который ее и создал. И то, что мы знали в течение двадцати трех веков, оказалось неправильным. Даже в конце девятнадцатого столетия люди верили, что живые организмы могут спонтанно возникать из инертной материи… насекомые, к примеру, из гниющих овощей или навоза. Как нелепо теперь это звучит. И многое из того, во что мы верим теперь, будет звучать столь же нелепо через сто или двести лет.

— Если Загадочный и Тайна символизируют конец одного и начало другого, тогда что заканчивается? — спросил Грейди.

— Дарвиновская эволюция.

— Но она доказана. Окаменелостями.

— Это не доказательство, — покачал головой Ламар. — Дарвин это знал. Он, правда, видел причину в том, что палеонтологи еще не заглянули в нужные места. И предсказывал, что через сотню лет они найдут тысячи представителей видов, развитие которых оказалось тупиковым, потому что природа пошла другим путем. Сто пятьдесят лет спустя не найден ни один.

Когда Грейди пододвинул стул и, сев сбоку от Мерлина, включился в игру, поглаживая широкую спину, Камми попыталась возразить:

— Но саму эволюцию, виды, приспосабливающиеся к окружающей среде, изменяющиеся во времени… уж в некоторых случаях окаменелости это точно подтверждают. С той же лошадью, с китом.

Ламар покачал головой:

— Нам говорят — вот окаменелости, показывающие лошадь на разных этапах эволюции. Но связь окаменелостей — всего лишь предположение. Эти окаменелости с тем же успехом могут принадлежать разным видам, а не быть ступенями развития одного. Они ничего не доказывают. И предположение, что эти окаменелости расставлены в правильном порядке, доказывающем эволюцию конкретного вида, не может быть подтверждено вещественными доказательствами. Ни углеродный метод, ни любой другой, определяющий возраст окаменелости, не обладает достаточной точностью, чтобы подтвердить этот порядок. Утверждение, что порядок именно таков — всего лишь предположение, а просто предположения не считаются наукой. Поймите меня правильно, я не выступаю в защиту Бога.

— А в защиту кого вы выступаете? — спросил Грейди.

— Полагаю, я верю в Бога, — ответил Ламар, — но моя вера не имеет никакого отношения к моему мнению в этом вопросе. Дарвиновскую эволюцию я отвергаю прежде всего как математик, и такого же мнения придерживается любой математик, который серьезно об этом задумывался.

— Только помните, что мы не математики, — указал Грейди.

— Формулы я приводить не буду. Все будет понятно и без них. Самая крохотная измеряемая частица времени — не секунда, которую видно на циферблате часов. Самая крохотная измеряемая частица — это время, необходимое лучу света, двигающемуся со скоростью света, для пересечения минимального расстояния на молекулярном уровне Вселенной. Для максимального упрощения предположим, что это миллионная доля секунды. Земле четыре миллиарда лет. Если вы умножите четыре миллиарда на число миллионных долей секунды в одном году, вы получите невероятно большое число, превосходящее число песчинок на всех пляжах Тихого океана.

— Пока я вас понимаю, — кивнул Грейди.

— А теперь подумайте о сложности одного-единственного гена. Он состоит из стольких элементов… или битов информации… что самый маленький червь на земле, который имеет как минимум 256 генов, не мог эволюционировать из одноклеточного организма за четыре миллиарда лет, даже если бы каждую миллионную долю секунды происходила одна мутация.

— Может, возраст Земли больше, чем мы думаем, — предположила Камми.

— Если и больше, то ненамного. Мы наблюдаем и измеряем скорость распространения Вселенной, рассчитываем время Большого взрыва и без труда можем определить дату возникновения Земли. Нашей Вселенной только двенадцать миллиардов лет. Давайте исходить из нелогичного предположения, что Земля образовалась в момент Большого взрыва, чего просто не могло быть. Но нашему маленькому червю это не поможет. Двенадцати миллиардов лет все равно не хватит для того, чтобы он эволюционировал из одноклеточного организма при одной мутации каждую миллионную долю секунды.

— Так, получается, что дело не закрыто? — изумился Грейди.

— Именно поэтому эволюционисты ненавидят математиков. И подумайте еще вот о чем. 256 — минимальное число генов, необходимое для того, чтобы поддерживать жизнь и воспроизводство ее самой простой формы. И мы говорим о черве. Подсчитано, что геном человека содержит от тридцати до ста пятидесяти тысяч генов. Если червь не мог эволюционировать за все время существования Вселенной, сколько сотен и тысяч миллиардов лет должны уйти на нашу эволюцию?

— Загадочный и Тайна. Они не созданы в лаборатории, — твердо заявила Камми.

— Не созданы, — согласился Ламар. — Человечество никогда не создавало новую форму жизни и никогда не сможет это сделать. Мы можем улучшать тот или иной вид. Модифицировать его, но не создавать. И наши Загадочный и Тайна… они — новый вид.

Возможно, почувствовав, что люди потеряли к нему интерес, Мерлин закружил по кухне, обнюхивая пол в поисках запахов своих новых друзей, которых ему так не хватало.

— Так откуда они взялись? — спросила Камми.

Ламар пожал плечами:

— Исходя из сугубо материалистической точки зрения, их неожиданное появление предполагает существование некоего механизма, кардинально отличающегося от эволюции через естественный отбор. В кембрийском периоде на протяжении каких-то пяти миллионов лет появилась сотня новых филюмов^[350], тысячи видов. Насколько нам известно, они могли постепенно появляться все эти пять миллионов лет… или в один момент. Ни один новый филюм больше не появился. Ни один новый филюм не эволюционировал. На сегодняшний день остается тридцать филюмов, остальные исчезли. А теперь, возможно, их стало тридцать один.

— Так вот о чем вы толкуете! В какую-то минуту Загадочный и Тайна не существовали… а в следующую появились? — спросила Камми.

— Я — математик и ученый и изложил вам материалистические соображения по части происхождения этих двух удивительных существ. Чтобы дать ответ, не противоречащий здравому смыслу, мне придется сойти с позиции материалиста и обратиться к интуиции, к знанию, с которым мы рождаемся и от которого, похоже, пытаемся убегать всю жизнь. Т. С. Элиот^[351] писал: «Ты знаешь только то, чего ты не знаешь». А я не знаю следующего — откуда появились Загадочный и Тайна и почему они появились здесь. Но я верю, что в один момент они были инертной материей, или даже не материей, а только идеей, существовали как мысль… мгновением раньше не дышали, а в следующее — задышали.

Шум привлек их внимание к открывающейся двери черного хода.

Глава 63

Из клетки — на стол, со стола — на пол, Загадочный и Тайна спускаются, не боясь, что их снова схватят или им причинят вред. Они верят в дарованный им разум и в заключенный с ними договор.

Потом к закрытому порталу в восточной стене комнаты, через который никто не входит и никто не выходит. Этот путь закрыт на «молнию», застежка которой лежит на полу. Тайна тянет ее наверх, и стена становится дверью.

Вместе с Загадочным она выходит из яркого света в ночь, в слабый лунный свет, точно так же, как днем раньше они вышли из бесконечности в конечное, из безвременья — во время. Она ничего не помнит о том, как была создана, но внезапно она существует и ее переполняет радость. Она здесь по какой-то причине, и ее жизнь во времени должна быть прожита правильно, чтобы она вновь смогла жить вне времени. Это Тайна знает.

На всех четырех они торопливо обегают то место, где сидели в клетке, бегут по траве, где недавно играли, к ступеням и двери.

Они бы постучали, но дверь не заперта. Они входят из темноты в свет, где их радостно приветствует бесстрашный, добродушный пес. И трое людей резко поднимаются со стульев, Камми, Грейди и еще один человек, который плакал, когда пожимал их руки, протянутые между прутьями решетки.

Тайна подходит к Камми, чтобы отдать ей предмет с коротким лезвием, который она использовала, чтобы вывернуть болты в клетке. Камми падает на колени. Она полна милосердия, светится им, но где-то внутри таится грусть. Тайна это знает.

И когда Камми берет предмет с лезвием, Грейди говорит: «Это старый сырный нож моей мамы. Ей очень нравилась рукоятка в форме Санта-Клауса».

Наслушавшись разговоров столь многих людей, слушая их очень внимательно, Тайна уверена, что пришло время переходить на новую тропу, делать новый шаг, как теперь будет всегда. Она смотрит на Загадочного, и Загадочный смотрит на нее — да, время пришло.

И Тайна говорит, обращаясь к Камми:

— Ты чистая. Такая чистая, и хорошая, и прекрасная. Ты — сильный, сильный свет.

Часть III. ЖИЗНЬ В СМЕРТИ

Глава 64

Поворотный пункт в истории науки и человечества, уход одной великой теории и постепенная разработка другой — это нечто, величайшее событие, но в тот момент, когда Тайна заговорила, оно стало сущей безделицей, и даже слово «неповторимость», которое часто используют ученые, описывало тот момент далеко не в полной мере.

Фразы, произнесенные Тайной, потрясли Камми ничуть не меньше самого факта, что Тайна заговорила. Голос существа ласкал слух, нежный голос ребенка, а удивительные глаза Тайны, казалось, могли видеть сердце Камми, как ребенок иногда видит правду, которую взрослые намеренно скрывают от себя.

Когда и Загадочный обратился к Грейди таким же мелодичным голосом: «Пожалуйста, не бойтесь. Мы никогда не съедим вас, пока вы будете спать», — время пошло, и они определились с тем, что делать дальше. Никакой дискуссии не потребовалось: Камми, Грейди и Ламар в один миг пришли к выводу, что не могут позволить Полу Джардину и Министерству национальной безопасности держать этих существ взаперти, отгородив от остального мира.

Они стали свидетелями события не века, а, скорее всего, тысячелетия. Будущее человечества, дороги, по которым оно пойдет, выбор, который сделает, зависели от этого события в намного большей степени, чем кто-либо мог себе представить. И никто, ни чиновник, ни король, ни государственное ведомство, ни правительство, не имел права утаивать эту новость от всего человечества.

Они не могли спрятать этих существ здесь и не могли пуститься с ними в бега. Потому что преследование продолжалось бы до тех пор, пока Загадочный и Тайна не вернулись бы к Джардину. Он располагал неограниченными возможностями, и у него был лазерный полиграф.

— Ученые сейчас на обеде в столовой, — отметил Ламар. — Потом они проведут еще час в общей дискуссии. Если охранник у палатки не заглянет в нее и не обнаружит, что клетка пуста, у нас есть пара часов до того, как поднимется тревога.

— Нам отсюда не уехать, — Грейди насупился. — Нас увидят агенты, которые дежурят в домах по Крекер-драйв. Плюс блокпост на пересечении с шоссе. Если мы не остановимся, если попытаемся прорваться, думаю, они прострелят нам колеса, как минимум колеса. Если мы поедем через луг на внедорожнике, они нас услышат, при такой луне даже увидят, и отрежут нам путь.

Они не могли воспользоваться ни телефонами, ни устройствами для передачи текстовых сообщений, ни Интернетом. Да и потом, те, кто не видел Загадочного и Тайну вживую, едва ли поверят в их существование.

— А если нам уйти пешком? — спросила Камми. — Какой у нас ближайший дом? Макдермоттов?

Грейди покачал головой:

— Две мили по пересеченной местности, крутые склоны, опасность оползней.

Загадочный и Тайна сидели по обе стороны Мерлина в позе луговых собачек, положив руки на его спину. Все трое слушали больших, с бесшерстной кожей людей, склоняя голову то в одну, то в другую сторону.

— Дом Карлайтов в полутора милях, — продолжил Грейди. — Дойти можно по оленьим тропам, проложенным в лесах и по лугам, за которыми начинаются их поля.

— Джим и Нора Карлайт? Я занималась их лошадьми. Они хорошие люди и умные. Увидев Загадочного и Тайну, они поймут, каковы ставки, и позволят нам воспользоваться одним из их автомобилей. Уж там мы можем не опасаться охранников и блокпостов на дороге.

— Я лучше останусь здесь, — предложил Ламар, — задержу их, насколько смогу. А потом запутаю и направлю по неправильному пути. Создам хаос, вот что я сделаю.

— Нет, — покачал головой Грейди. — Джардин знает о моей службе в армии, знает о моей дружбе с Марком, поэтому теперь ему, скорее всего, известно о том, что мы знакомы. Так вы состаритесь и умрете за решеткой. Наилучший для вас вариант — оставаться с нами. Пока мы с Загадочным и Тайной не покажемся перед телекамерами, где бы это ни произошло.

— А мои туфли? Я смогу идти с вами в этих туфлях, они не будут нас тормозить?

— Это же «рокпорты»?^[352] Едва ли у вас возникнут проблемы. Мы не собираемся лазать по горам, просто прогуляемся по лесу.

— Я не отношусь к любителям прогулок по лесу, но буду стараться изо всех сил, чтобы не отстать от вас.

— Между нами и лесом выставлены охранники?

— Да, — ответил Ламар. — Определенно.

— Мы узнаем, где они, — уверенно заявила Тайна. — В темноте мы видим все, до самого дна ночи.

Грейди повернулся к Камми:

— Я только возьму куртку. Надень на Мерлина ошейник. И нам понадобятся фонари, когда мы углубимся в лес, где кроны деревьев не пропустят лунный свет. Мерлин нас поведет. Он знает, куда идти, этот маршрут — один из его любимых.

Камми тоже надела куртку, потом ошейник на Мерлина, прицепила поводок.

Стоя у двери, готовясь ее открыть, Ламар Вулси повернулся к Грейди и Камми:

— Жалко, что нет времени сделать вероятностный анализ вашего плана. Но у меня появилось неприятное предчувствие, что закончится все хаосом.

— Все ведет, куда должно вести, — ответила ему Тайна, — и все будет хорошо, если мы сделаем то, что правильно.

Ламар кивнул:

— Раз ты так говоришь.

— Она так сказала, — подал голос Загадочный. — И она права. Никогда не бойтесь будущего. Что бы ни случилось, будущее — единственный путь назад.

Их умение говорить по-прежнему изумляло, и Камми жадно ловила каждое слово.

— Единственный путь куда? — переспросила она.

— Назад, в то место, которому мы навечно принадлежим, — ответил Загадочный. — Будущее — единственный путь из времени в вечность.

Грейди вернулся с тремя фонариками.

— Все готовы? — спросил он.

— Абсолютно, — ответил Ламар. — Тренер только что дал нам установку, так что мы рвемся в бой. Я проверю дорогу.

Ламар вышел на заднее крыльцо, оставив дверь открытой, и через мгновение махнул рукой, предлагая им последовать за ним.

Глава 65

В тесном кабинете Джима Генри Роврой положил ручную гранату на стол, оглядел книги на полках, достал тоненький сборник хайку брата.

Шум на чердаке стих. Тишина Генри нравилась. Но он знал, что постукивание скоро возобновится.

Или пытка примет какую-то другую форму. Его мучитель с ним еще не закончил; и не закончит, пока не вонзит в него ножи, пока не будет вонзать их снова и снова.

Не зная покоя, Генри бродил по дому, туда-сюда, взад-вперед, держа гранату в одной руке и книжку в другой, читая хайку, переворачивая страницы.

Он не знал, с чего у него возникло желание читать хайку брата. Но интуиция подсказывала, что, возможно, он будет вознагражден за свои труды.

И когда он нашел стихотворение о луне, у него перехватило дыхание:

Обостренная интуиция хорошо послужила ему, и курс логики, прослушанный в Гарварде, позволил быстро оценить сделанное открытие.

Хайку в блокноте на кухне — не новое сочинение. Джим написал хайку задолго до приезда Генри.

А потому речь в хайку не о лунях, которые кружили в небе за несколько мгновений до того, как Генри убил брата. Стихотворение не имело ничего общего ни с убийством Джима, ни с возможным убийством Генри.

Впрочем, он и не верил, что Джим вернулся из царства мертвых, чтобы сочинить хайку и угрожать ему. Генри не был суеверным человеком, и даже погружение в примитивную культуру этих сельских холмов не могло заставить Генри забыть все то, чему его учили в университете. Но, по крайней мере, находка хайку в этой книге подтвердила его догадку, что мучитель сознательно маскируется под Джима.

Или это не так?

Джиму не пришлось бы копировать хайку из книги. Он наверняка помнил стихотворение. А помня, понял бы, как его использовать в сложившихся обстоятельствах.

— Нет. Джим умер и даже не стал ходячим мертвяком. Джим, черт побери, мертв, как…

На чердаке кто-то вновь принялся выстукивать какой-то сложный ритм.

Глава 66

Даже по прошествии тридцати одного года Том Биггер помнил путь домой так же ясно, как если бы покинул дом лишь месяцем раньше. Ольхи кронами накрывали мостовую, такие же старые, как и в его детстве. Он узнал и уличные чугунные фонари, и старинные особняки, отделенные от улицы большими лужайками. Он ходил по этой улице мальчиком, подростком, до того, как стал таким злым, до того, как его разозлили идеологии, которые теперь казались ему безумными. Чужеродными.

Как и некоторые другие, дом его родителей не восстановили, а реконструировали, придав ему большее великолепие, чем прежде. Тем не менее дом он узнал, и его вид вызвал у Тома не только восторг, но и грусть.

Пришла пора попрощаться с Джозефом Юрашалми, и он принялся подыскивать слова, которыми мог бы выразить свою благодарность.

Но старик, припарковавшись перед домом, повернулся к Тому:

— Ты не знаешь, живут ли они здесь, Том. Прошло столько лет… И хотя мне тяжело это говорить, твоя внешность может не вызвать доверия у тех, кто теперь обитает в этом доме. Если твои родители переехали, новые хозяева могут знать, куда именно, и, думаю, они с большей готовностью скажут тебе их новый адрес, если я буду стоять рядом, когда ты нажмешь на кнопку звонка.

— Вы уже сделали для меня так много. Вам надо ехать домой, к Ханне, она…

— Помолчи, Том. Я — старик, пытающийся сделать gemuld chesed, и если ты хочешь помочь моей душе, то перестанешь спорить и позволишь мне это сделать.

— Gemuld chesed? Это что?

— Доброе дело, а в моем преклонном возрасте времени для них мне осталось немного. И на этом этапе своей жизни любой старый еврей вроде меня начинает задумываться, а достаточно ли он их сделал.

— Я думаю, что не сделал ни одного, — честно признался Том.

— Ты молод, у тебя есть время. Уж извини, если мои шлепанцы могут покоробить тебя, но давай поглядим, ждут ли тебя мама с папой.

На улице царили тишина и покой, а сердце Тома стучало, как молот. Бок о бок с Джозефом он приближался к парадной двери, с каждым шагом теряя мужество. Он отверг родителей, заявил, что презирает и их самих, и ценности, которые они исповедовали, и по прошествии стольких лет они имели полное право не принять его.

— Ты сможешь это сделать, — убеждал Джозеф Тома. — Тебе нужно это сделать. Я останусь с тобой, пока вы трое не найдете общий язык. Твои родители — люди моего возраста, Том, поэтому я лучше понимаю склад их мыслей, чем ты. Как и их реакцию. Они возблагодарят Бога за твое возвращение и поцелуют тебя, и поплачут, и снова поцелуют, а дальше все пойдет так, будто ты никуда и не уходил.

На крыльце Том глубоко вдохнул и нажал на кнопку звонка.

Глава 67

С Загадочным и Тайной, которые могли заглянуть на дно ночи, беглецы нашли способ обойти троих охранников, которые несли ночную вахту. Направились к мобильным лабораториям, проскользнули между двумя, а потом вышли на луг. По широкой дуге обогнули задний двор и добрались до тропы, уходящей в лес. Тропу эту Мерлин знал так же хорошо, как в давние времена ломовая лошадь — дорогу домой: по этому пути она могла пройти и без возницы.

Под сомкнувшимися кронами деревьев лунный свет померцал и пропал. Впереди их ждала кромешная тьма. Но Камми знала, что Мерлин хорошо видит в темноте, а у его новых друзей зрение было еще лучше.

На полпути к дому Карлайтов Тайна остановилась, произнеся одно слово: «Медведь», и на какое-то время они застыли в темноте. Вероятно, застыл и медведь, прислушиваясь к ним, но через четыре или пять минут Камми услышала, как он уходит через лес.

После несостоявшейся встречи с медведем они зажгли фонарики и двинулись дальше уже быстрее, не спотыкаясь о корни и не цепляясь за ветки кустов, которые тут и там нависали над тропой.

Выйдя из леса на поля фермы Карлайтов, они увидели призывно горящие окна дома Джима и Норы.

У парадного крыльца кто-то припарковал «Лендровер», которого Камми раньше здесь не видела. Она могла показать Загадочного и Тайну Карлайтам, но не хотела, чтобы они попались на глаза совершенно незнакомому человеку.

А уж когда луч ее фонарика высветил на «Лендровере» номерные знаки Вирджинии^[353], тревога ее только возросла.

— Лучше отведи их в гараж за амбаром, — прошептала она Грейди. — Там стоит «Маунтинер» Джима, и я думаю, что ключи он держит под ковриком у водительского сиденья. Загрузи всех и без лишнего шума подъезжай сюда.

— Пойдем с нами, — попытался уговорить ее Грейди.

— Вот что я тебе скажу… я подожду здесь, пока вы не повернете за угол. Потом постучусь. Если с Норой и Джимом все в порядке, мы это сделаем по закону, что гораздо лучше, никто не будет искать угнанный «Маунтинер». Но если что-то не так, мы просто уедем.

Глава 68

Еще при свете дня Руди Нимс припарковал арендованный внедорожник в квартале от дома Лиддона Уоллеса. В багажном отделении стояли десять двухгаллоновых канистр, которые он купил в хозяйственном магазине и заполнил на автозаправочной станции «Мобил». Из-за установленных в крышках канистр предохранительных клапанов в салоне пахло бензином, но для пожара концентрации его паров явно не хватало. Покончив с Кирстен Уоллес и с мальчишкой, он намеревался вернуться ко внедорожнику, заехать на нем в гараж, слить бензин в ванну и сжечь в нем Кирстен.

К дому он подошел открыто, неся в руке папку с зажимом и маленький чемоданчик с инструментом, приобретенный в том же хозяйственном магазине, всем своим видом показывая, что он тут по делу, то ли пришел снять показания электрического счетчика, то ли его вызвали что-то отремонтировать.

Никто его не видел, никто не попался ему на пути, и он воспользовался ключом, полученным от адвоката, чтобы войти через боковую дверь гаража.

Днем охранная сигнализация, исключающая проникновение в дом посторонних, не работала. К тому времени, когда Кирстен обычно включала ее, Руди находился бы в доме, спрятавшись в укромном месте, думая о том, как он с ней позабавится.

У Кирстен работали две домоправительницы. Одна уходила в шесть вечера, вторая — в девять. И Руди проявлял предельную осторожность, когда из гаража вышел в комнату-прачечную.

Он намеревался убить домоправительниц, если б столкнулся с ними, пусть даже они его и не возбуждали в отличие от Кирстен. Но если бы Кирстен вернулась домой до шести вечера, как обычно и бывало, и не нашла женщин в доме, она бы поняла: что-то здесь не так. Руди лишился бы элемента внезапности, и ему пришлось бы наброситься на нее, как только она переступила бы порог, прежде чем у Кирстен возникли бы хоть малейшие подозрения.

К счастью, котельная находилась по другую сторону коридора от прачечной. Там стояли два нагревателя воды, один котел, установка для смягчения воды и другое оборудование.

Уоллес говорил, что в котельной прибирались в первую пятницу месяца. А в другие дни в нее никто не заглядывал. Тем не менее Руди забрался за котел, где и устроился в темноте у стены. Даже если бы кто-то вошел по каким-то делам в котельную и включил свет, Руди этот человек не заметил бы.

Мысленно он начал проигрывать все то, что намеревался сделать с Кирстен. Вторая половина дня и начало вечера пролетели так быстро, что Руди удивился, когда властный механический голос охранной системы объявил по динамику в коридоре: «Перехожу на ночной режим», — так громко, что Руди ясно расслышал каждое слово через закрытую дверь.

Вторая домоправительница, перед тем как покинуть дом в девять, ставила обед на стол. К этому времени мальчик, Бенни, уже лежал в постели и спал, так что Кирстен могла без помех насладиться трапезой.

Только в этот вечер Руди Нимс собирался ей помешать, да так, как ей не мешали за всю ее жизнь.

Он подождал еще пять минут, прежде чем открыть дверь в коридор, чтобы не сомневаться, что она уже в столовой. Даже в одиночестве она предпочитала обедать там, читая за едой газету, которую раскладывала на большом столе.

Руди Нимс для начала собирался разложить Кирстен на этой самой газете.

Дверь между буфетной и столовой, одну из двух, что вели в столовую, Руди нашел открытой. Кирстен сидела за столом. Спиной к нему.

Светлые волосы она стригла коротко. Элегантность шеи просто зачаровала его.

Руди решил, что, наигравшись с Кирстен, задушит ее. Такая шея…

Он наблюдал, как женщина переворачивает страницу газеты. Отметил изящность кистей. Пальцы длинные, прекрасной формы…

Прежде чем задушить ее, сказал себе Руди, он сломает ей все пальцы, один за другим.

Когда он переступал порог буфетной, под ногой скрипнула половица.

Кирстен повернула голову, еще более прекрасная, чем на фотографиях, и закричала.

Руди рванулся к ней, когда она поднималась со стула. В руке она держала вилку. Подняла ее, будто кинжал, но Руди не испугала. При всей ее быстроте, в скорости реакции Руди значительно ее превосходил. Схватил за кисть и чуть ее не сломал. Кирстен закричала от боли, вилка упала, он отодвинул стул в сторону, начал заваливать Кирстен на стол, на ее обед и…

Руди услышал, как разбилось окно за мгновение до того, как взвыла сирена охранной сигнализации. В удивлении Руди отвлекся, что позволило Кирстен перейти к активным действиям.

Она вновь закричала и бросила ему в лицо стакан для вина. Руди уклонился. И когда стакан разбился об пол, в арке по правую руку появился этот человек, вошел в столовую из коридора, здоровенный мужчина с таким жутким лицом, что Руди на мгновение парализовало.

Овладевая женщиной, Руди предпочитал ломать ее сопротивление исключительно руками, телом, не прибегая к пистолету, ножу, свинчатке. Парень он был крепкий и начинал общение с женщиной с того, что демонстрировал не только свою силу, но и радость, которую доставляло ему ее использование.

При виде этого надвигающегося страшилы, этого творения Франкенштейна, Кирстен издала новый крик. В ужасе попятилась от них обоих.

Руди схватил нож со стола, но это был не стальной нож, а обычный обеденный. Впрочем, и им ударить Руди не удалось, потому что гигантская лапища сомкнулась на его запястье, как совсем недавно его рука сомкнулась на запястье Кирстен. На изуродованном лице сверкали самые жуткие глаза, которые Руди доводилось видеть только в фильмах ужасов и в зеркале, и глаза эти переполняла ярость. Теперь этот человек заломил руку Руди за спину. Все произошло очень быстро, и уже через каких-то шесть секунд после того, как этот монстр ворвался в столовую, Руди (не Кирстен) кричал диким голосом, а когда его запястье переломилось, как запястье маленькой девочки, боль сверкнула перед глазами ослепительной вспышкой молнии. Монстр швырнул его на пол, и ослепительный свет сменился для Руди чернильной тьмой и тишиной.

Руди Нимс пролежал без сознания лишь пару минут. Когда пришел в себя, нападавший стоял над ним, смотрел на него сверху вниз, и Руди не решился встретиться с ним взглядом, отвел глаза, как сделал бы, повстречав бешеного волка, не желая, чтобы тот бросился на него, приняв прямой взгляд за вызов.

Он не увидел Кирстен, зато по столовой ходил седовласый старик в шлепанцах и подбирал с пола вилку, обеденный нож, осколки разбитого стакана для вина. Столовые приборы он вернул на стол, осколки бросил в пластмассовое мусорное ведерко.

— Как хорошо, что она еще не налила вина, — сказал старик монстру. — Ковер пришлось бы выкидывать. Ох, ты только посмотри, конские бобы таки размазали по ковру, — он поцокал языком. — Знаешь, Том, я не уверен, что такое яростное нападение можно расценивать, как gemult chesed, даже если тебя подвигла на это доброта. Но кто я такой, чтобы судить об этом? Я всего лишь старый пердун, который пытается удержать мотель на плаву и делать то, что правильно, во времена, когда ни первое, ни второе не приносит дивидендов.

Сломанная рука так сильно болела, а старик так расплывался перед глазами, полными слез, что Руди задался вопросом, а не галлюцинирует ли он?

Но вдалеке уже слышался вой полицейских сирен.

Глава 69

Генри Роврой не мог удержать Джима вне дома. Поэт мог войти через чердак, если б ему не удалось воспользоваться дверью, мог войти через стену, безо всякого уважения ко мнению просвещенных профессоров и рафинированных ученых, которые отметали саму идею призраков с пренебрежительным фырканьем или смехом. Он контролировал ситуацию, его убитый брат, с этим Генри ничего поделать не мог.

Соответственно, поскольку ручная граната не могла остановить человека, который уже мертв, Генри положил ее в холодильник. Такой странный выбор поначалу поставил его в тупик, но потом он решил, что сделал его на подсознательном уровне: ручная граната вызвала ассоциацию с ананасом.

Смирившись с неизбежным, он убрал все стулья из-под дверных ручек и поставил к столу. Открыв дверь в подвал, постоял на верхней площадке, всматриваясь вниз, где свет горел уже более двадцати четырех часов. Ничего не услышал, но позвал: «Джим?» Не получив ответа, добавил: «Не следовало мне самому убивать тебя, моего родного брата. Лучше б я нанял кого-нибудь, чтобы он убил тебя, а потом убил бы его».

В какой-то момент он увидел женщину, стоящую на крыльце. Поначалу решил, что это Нора, присоединившаяся к Джиму на новом этапе охоты, но, почувствовав его взгляд, женщина повернулась к окну лицом, и он понял, что перед ним незнакомка. Причем привлекательная.

Если привлекательная женщина пришла к нему сама, избавив от необходимости выслеживать ее и привозить сюда, может, напрасно он поставил крест на своей судьбе. Может, это знак того, что Час Мертвого Джима закончился, что худшее позади, что он прошел обряд инициации и может вести сельскую жизнь, что духи земли и боги плодородия, которые правят в этих полях и лесах, дают добро на его присутствие здесь. Если так, он мог начать строительство убежища, чтобы уберечься от хаоса, который готовили для простых смертных сенатор и его друзья.

Он открыл дверь и улыбнулся женщине.

Она нахмурилась.

— Джим?

— Старался быть им, — ответил он.

— Что ты сказал?

— Шутка. День выдался долгим. — Вероятно, она знала Карлайтов, что побудило его отступить на шаг и добавить: — Мы с Норой как раз собрались пообедать. Составишь нам компанию?

Замявшись, она вошла в дом.

— Не могу, Джим. Произошло нечто чудесное и удивительное.

Он закрыл дверь.

— Чудесное точно пошло бы мне на пользу. В такой день хочется поднять настроение. Расскажи об этом мне и Норе.

— Я намереваюсь не только рассказать, — следом за ним она прошла на кухню.

— Нора в картофельном погребе. Я собирался спуститься и помочь ей.

Дверь в подвал он оставил открытой. Внизу горел свет. Его радовало, что все получалось так складно.

— Дело в том, Джим, что мне очень нужно одолжить ваш «Маунтинер».

— Конечно. Нет проблем. Ты помоги Норе принести корзину с картошкой, а я принесу страховой полис, на случай, если ты попадешь в аварию.

— Не нужен мне страховой полис.

— Я знаю, знаю. Но закон требует иметь при себе доказательство страховки, а тебе известно, какой я, — живу по закону.

Если на то пошло, Джим написал стихотворение «Живу по закону», о красоте закона, хотя подразумевался закон природы, а не законы, написанные людьми.

Ссылка сработала. Женщина поняла, о чем речь, и улыбнулась.

— Хорошо, конечно, принеси страховой полис. Законопослушный Джим. Я помогу Норе.

Он наблюдал, как незнакомка спускается по лестнице. И когда она добралась до нижней площадки, крикнул:

— У меня раньше времени начался старческий маразм, — поспешил за ней со словами: — Страховой полис у меня в бумажнике.

Когда Генри спустился вниз, женщина уже добралась до приоткрытой двери в картофельный погреб. Там горел свет.

Волна ужаса прокатилась по телу Генри, и на мгновение он не понял, по какой причине… потом ему все стало ясно.

Незнакомка открыла дверь, вошла в картофельный погреб. Там на полу лежала Нора, первая женщина его запланированного гарема.

— Все-таки я был Джимом, — пробормотал он.

Мысленным взором он увидел себя, в рукавицах Джима, выкатывающего тело Норы из амбара на тачке. После обеда, прошлым вечером. Будучи Джимом. Войдя в роль. Что ж, не зря в Гарварде он играл в студенческом театре.

Гостья, безымянная женщина, широко раскрытыми глазами смотрела на него из ловушки картофельного погреба.

Когда она двинулась к двери, Генри заговорил:

— И Джим. Джим в курятнике. Голый и брошенный в курятник. У меня не было времени кормить кур. Пусть склюют мясо с костей. И могилу придется рыть меньше.

— Джим, что с тобой?

Он посмотрел на свои руки, на чистые ногти, вспомнил грязь, запекшуюся кровь под ногтями. Грязь и кровь появились, когда он надевал перчатки и был Джимом.

«Генри, — донесся мертвенный шепот. — Генри… Генри». И он не решился оглянуться, чтобы увидеть, кто стоит у него за спиной.

Женщина, которая видела, кто там стоит, спросила:

— Кто такой Генри?

— Генри, — ответил Генри, зная, что позади все-таки не стоит исклеванный курами Джим.

— Джим, отойди от двери, — продолжила женщина. — Я ухожу отсюда, Джим.

Он надевал перчатки, когда писал хайку в блокноте, а потом ему пришлось вновь мыть руки.

— Я не уверен в том, кто я сейчас, — сообщил он женщине в картофельном погребе. — В Гарварде мне не хватало времени, чтобы уделить должное внимание психологическим дисциплинам.

Она подошла к двери, но он не сдвинулся с места.

— Ты слышишь? Слышишь это постукивание? Слышишь это ритмичное постукивание?

— Нет, — ответила Камми.

— А я слышу. Все время слышу. Это так грустно. Мне хотелось бы держать тебя в картофельном погребе. И тогда все бы у меня было. Но посмотри, что сделал со мной этот сельский мир всего за один день. Я же не такой и никогда не хотел быть таким, а теперь мне совершенно ясно, что прежним я уже никогда не стану.

— Отойди, Джим, — она попыталась оттолкнуть его.

— Сейчас я поднимусь наверх и возьму изхолодильника ручную гранату.

Он направился к лестнице. Поднявшись на три ступеньки, оглянулся.

— Хочешь пойти со мной за ручной гранатой?

— Нет, Джим, я подожду здесь.

— Хорошо. Спасибо, что подождешь. Я принесу гранату и для тебя. Мы вместе выдернем чеки в картофельном погребе.

Он продолжил подъем. И огорчился, когда услышал, как хлопнула дверь, которая вела из подвала наружу. Он действительно не хотел умирать в картофельном погребе в одиночестве. Ну, ладно. Не в одиночестве. Там его ждала Нора.

Глава 70

«Маунтинер» задним ходом выезжал в лунный свет. Не решаясь оглянуться, Камми обежала его спереди, когда Грейди нажал на педаль газа. Рванула дверцу пассажирского сиденья, забралась в салон, но в первые мгновения не могла произнести ни слова.

Ламар сидел на заднем кресле. Составляя компанию Мерлину, Загадочный и Тайна смеялись в багажном отделении.

Камми никогда не слышала, как эти двое смеются. В сложившихся обстоятельствах их нежные, детские голоса звучали зловеще.

Наконец из горла Камми вырвался крик:

— Поехали, поехали, поехали!

Грейди отъехал от дома, а уж потом спросил:

— Что? Что случилось?

— Если б я знала. Джим… он… Я не знаю. Думаю, он убил Нору, ее труп в картофелехранилище.

От этих ее слов смех в багажном отделении разом стих, а Грейди вытаращился на нее.

Через несколько секунд Камми повернулась к Ламару:

— Вы предсказывали хаос, и так оно и вышло. Что теперь? Что ждет нас впереди?

— Всего лишь будущее, — ответила Тайна из-за спины Ламара. — Всего лишь то, где мы должны быть.

* * *

Генри Роврой, он же Джим Карлайт, спустился по лестнице с гранатой в каждой руке.

Нора с широко раскрытыми глазами лежала на полу картофельного погреба.

Он сел на пол рядом со своей невесткой, своей женой.

Вытащил чеку из первой гранаты, но придавил пальцем предохранитель.

По причинам, которые он не мог себе и представить, перед его мысленным взором возник не обнаженный труп Джима, лежащий среди кудахтающих куриц, а сенатор на пресс-конференции, размахивающий фотографией Марка Пиппа и требующий отдать его под трибунал. Эту стратегию предложил сенатору Генри, но базировалась она на неправильной информации, и ничего хорошего из этого не вышло.

Сенатор не уволил его, потому что, по мнению сенатора, ему удалось добиться именно того, чего он и хотел. Сенатор был идиотом.

Теперь перед мысленным взором Генри стояло лицо Марка Пиппа. Он не мог отделаться от этого лица. Он не хотел умирать, думая о Марке Пиппе. Тем не менее так он и умер.

* * *

Грейди гнал внедорожник с максимальной скоростью, какую допускала извилистая дорога, направляясь на юг, в более населенные районы, где холмы светились огоньками домов. До маленького города с собственной телевизионной станцией путь предстоял долгий, но, если их исчезновение еще не заметили, у них оставались неплохие шансы добраться туда.

Они проехали мимо придорожного ресторана. Стоянку забили пикапы, а рекламный щит сообщал о выступлении популярной в округе рок-группы.

Проехав еще четверть мили, они поднялись на холм, а внизу, на перекрестке, увидели блокпост. Грейди затормозил, начал разворачиваться.

— Придорожный ресторан, — предложила Камми. — Там много людей. Это какой-то шанс.

Когда они вновь поднялись на вершину холма, которую только что проскочили, в зеркало заднего обзора Грейди увидел, что погоня уже началась.

Как только Грейди остановил «Маунтинер» на стоянке придорожного ресторана, Камми выскочила из салона, бросилась к заднему борту, открыла дверцу.

— Вылезайте! Быстро!

Мерлин спрыгнул на землю, парочка с огромными глазами последовала за ним.

Когда вшестером они побежали ко входу в ресторан, Ламар спросил: «Где музыка? Почему в ресторане так тихо?»

Внутри толпился народ, как можно было ожидать, учитывая количество пикапов на автостоянке, но рок-группа не играла, и никто не танцевал. Люди кучковались в баре, слева от сцены и в отдельном банкетном зале, неподалеку от туалетов.

— Тут человек сто, — Камми окинула взглядом зал. — Может, сто пятьдесят. Агенты не смогут арестовать нас всех, не смогут заткнуть всем рот. Пошли. Пора. Тайна, Загадочный, настало время вашего дебюта.

— Господи, — послышался позади голос Ламара, но Камми оглядываться не стала, двинулась дальше между пустующими столиками, следом за волкодавом и двумя чудесными существами.

На сцене взяла с подставки микрофон.

— Пожалуйста, минуточку внимания!

— Микрофон не включен, — подсказал ей Грейди.

Она поискала переключатель, нашла, и ее голос загремел из динамиков:

— Друзья, эй, послушайте меня, я хочу сделать объявление! — В этот самый момент в парадную дверь ворвались агенты в черном, вооруженные автоматическими винтовками. Мгновением позже они появились и из двери черного хода.

Посетители ресторана повернулись к ней. Но половина агентов уже рассыпалась по залу, пугая толпу, тогда как остальные направились к сцене.

Один, поднимаясь на сцену, уже говорил: «Вы арестованы», и Камми услышала, как второй говорит Грейди, что тот имеет право молчать, поэтому воскликнула:

— У вас нет права заставить нас молчать!

В возникшем хаосе она слышала, как Ламар что-то ей кричит, и уже когда собралась ударить агента микрофоном, поняла, что он пытался ей сказать: «Камми, Грейди, посмотрите на экраны телевизоров».

В банкетном зале стоял телевизор с большим плоским экраном, второй, поменьше, находился за стойкой. Третий — слева от сцены. Музыка не звучала, люди перестали танцевать, есть и пить, потому что не могли оторваться от экранов.

А на экранах были Загадочный и Тайна.

У Камми отвисла челюсть.

Кто-то прибавил звук на телевизоре с большим плоским экраном, когда место Загадочного и Тайны занял ведущий информационного выпуска.

— Мы сообщаем вам сенсационную новость. Этим вечером происходит что-то удивительное. Что бы ни означало случившееся в Мичигане и появление этой пары в западной Пенсильвании, вероятно, они не одиноки. — Он переговорил с кем-то, не попадающим в кадр, вновь повернулся к камере: — Мне только что сообщили, что мы получили такой же сюжет из Мариэтты, штат Джорджия, и еще три на подходе. И мне говорят, что такое же случилось в Италии… Франции… да, в Италии и Франции. А теперь отправляемся в Мариэтту.

В Джорджии такая же парочка, как Загадочный и Тайна, резвилась на лужайке, а вокруг собралось человек сорок-пятьдесят.

В замешательстве вооруженные агенты попятились от сцены. Камми услышала, как их командир что-то докладывает по мобильнику, но происходящее на экране телевизора интересовало ее больше, чем проблемы Министерства национальной безопасности.

Посетителей ресторана живые существа, конечно же, заинтересовали больше, чем образы на экране. Камми взяла на руки Тайну, Грейди — Загадочного, и они спустились со сцены в зал, чтобы позволить жителям Колорадо поближе познакомиться с новыми творениями, с которыми отныне им предстояло делить этот мир.

Тайна прошептала ей на ухо:

— Ты такая чистая, ты сияешь так ярко, и в тебе больше нет грусти.

Глава 71

Лысый и сгорбленный, с седыми усами, старик сидел в парке у дома престарелых. В этот сумрачный день он был в солнцезащитных очках. У скамьи стояла белая трость.

Том Биггер сел рядом со стариком.

— И что вы думаете об этих новостях?

— Я слышал их голоса. Будто у ангелов. От их голосов я становлюсь счастливым. Как бы мне хотелось их видеть. Они красивые?

— Да. Самые прекрасные существа, каких мне только доводилось повидать.

— Вчера вечером сказали, что по всему миру их семьдесят тысяч пар.

— Вы слышали утренние новости? — спросил Том.

— Нет. Какие? Моя жена, Мирна, говорит, что нам осталось только узнать об их способности летать. Ты про это?

— Еще один шанс.

— И у меня такое же ощущение. Знаешь, что я думаю?

— И что вы думаете? — спросил Том.

— Один из нас когда-нибудь убьет одного из них, и это будет конец для нас, для нас всех. Это будет конец. Сразу же.

— Вы, возможно, правы, — ответил Том. — А теперь утренние новости. Ученые определили их геном. Знаете, что они нашли?

— Что-то поразительное, — ответил слепой. — Вот на что я надеюсь. Я всю жизнь ждал чего-то поразительного.

— Во-первых, они совершенно на нас не похожи. Совершенно. Но ученые говорят, что их геном целиком и полностью соответствует нашему, не отличаясь от него в самых мельчайших деталях.

Слепой засмеялся. Не мог остановиться. И смеялся так заразительно, что Том последовал его примеру.

Когда оба отсмеялись, слепой спросил Тома:

— Ты видел одного из них наяву или только на экране телевизора?

— Я не только видел двоих наяву, сэр, но я видел, как эти существа входили в этот мир… уж не знаю откуда.

Слепой протянул руку, нашел плечо Тома, сжал.

— Это правда? Ты — свидетель?

— На обрыве над морем, чуть дальше по побережью. Моя жизнь переменилась после того, как я это увидел.

— Расскажи мне об этом. Расскажи мне все, пожалуйста.

— Прежде всего я должен сказать, что там были птицы — воробьи, чайки, какие-то еще, и все они застыли, когда это произошло. Но их заворожило не появление этой пары. Что-то еще. Я почувствовал, что рядом с нами что-то было, что-то такое, чего я видеть не мог, но воробьи и остальные птицы, возможно, могли, и это что-то принесло этих двух существ или помогло им пройти сюда из того места, где они были прежде. Не знаю. Я очень испугался, но при этом ощутил невероятную радость и жажду жизни, чего со мной не было очень, очень давно. И… я изменился.

Слепой какое-то время молчал, потом спросил:

— Ты — мой Том?

— Да, папа. Я твой Том.

— Я хочу прикоснуться к твоему лицу.

— Это не очень хорошее лицо, папа. Я боюсь за маму, если она увидит его.

Из-за скамьи ответила женщина:

— Я его уже видела, любовь моя. Ты прошел мимо меня, чтобы сесть рядом с отцом. Ты не узнал меня, но я узнала.

Том позволил отцу прикоснуться к своему лицу, и его отец заплакал, не только из-за страданий сына, но и от радости.

Когда Том поднялся и повернулся к матери, он услышал:

— Ты такой красивый, Том. Нет, смотри на меня. Ты — красавец. У тебя божественно красивое лицо.

Глава 72

Через окно Камми наблюдала, как Тайна и Загадочный носятся с Мерлином по свежему снегу. Если б не черные кисти, черные стопы и черные носы, они стали бы невидимыми.

Забурлила кофеварка, аромат свежего кофе наполнил кухню.

— Я больше не могу их учить, — признался Грейди. — Они меня обгоняют. Поможешь мне?

— Я с удовольствием. Но, вероятно, они очень скоро обгонят и меня.

Он подошел к окну. Положил руку ей на плечо.

— Ночами ты лежишь без сна, думая, что теперь будет… куда пойдет мир, когда они здесь и все переменилось?

Камми покачала головой:

— Нет. Куда бы они ни пошли, они поведут мир за собой, и у меня нет ни малейших сомнений, что дорогу они нам укажут правильную, приведут туда, где мы и должны быть.

ЧТО ЗНАЕТ НОЧЬ? ^(роман)

«Смерть — неоткрытая страна, из чьих пределов путник ни один не возвращался».

Вильям Шекспир, «Гамлет».

Появившийся на свет в результате чудовищного эксперимента Олтон Блэквуд сам превратился в чудовище. Мистическая связь с порождением Преисподней позволила ему даже после собственной гибели возвратиться из царства смерти и, овладевая разумом грешников и подонков, их руками совершать кровавые преступления.

Ровно двадцать лет назад, уничтожив родителей и сестер Джона Кальвино, тогда еще мальчишки, Олтон Блэквуд был им застрелен. Умирая, он поклялся вернуться из Потусторонья, чтобы отомстить.

И вот теперь ставший полицейским Джон вступает в борьбу с безжалостным призраком. Ему противостоят все силы Ада, но на стороне Кальвино проявление Божественного начала в его детях…

Глава 1

Год, в котором произошли эти события, значения не имеет. И где это случилось, тоже. Время — всегда, место — везде.

Внезапно в полдень, через шесть дней после убийств, птицы полетели к деревьям и насиженным гнездам. Их крылья рассекали воздух, словно мечи, а их уже настигал ливень. Так что вторая половина дня выдалась сумеречной и залитой водой.

Больница штата стояла на холме, ее силуэт прочерчивался на фоне серого и мокрого неба. Свет сентябрьского дня растворялся в струях дождя.

Ряд восьмидесятифутовых пурпурных буков разделял въездную и выездную полосы движения. Ветви висели над автомобилем и собирали капли, чтобы потоком сбросить их на ветровое стекло.

Дворники двигались медленно и тяжело, в том же ритме билось и сердце Джона Кальвино. Он не включал радио. Тишину нарушали только шум двигателя, дворников, дождя, шуршание шин по влажной мостовой и не уходящие из памяти крики умирающих женщин.

У главного входа он, нарушая действующие правила, припарковался под козырьком. Над приборным щитком приставил к ветровому стеклу табличку с надписью «ПОЛИЦИЯ».

Джон Кальвино служил детективом в отделе расследования убийств, но этот автомобиль принадлежал ему, а не полицейскому управлению. Использование таблички в свободное от работы время определенно являлось пусть и незначительным, но нарушением действующих инструкций. Но его совесть отрастила слишком толстую кожу, спасибо куда более серьезным проступкам, которые ему доводилось совершать, чтобы обращать внимание на неподобающее использование полицейских привилегий.

В вестибюле за регистрационной стойкой сидела стройная женщина с коротко стриженными черными волосами. От нее пахло табачным дымом: сигареты в перерыве на ленч помогали унять аппетит. Рот суровостью не уступал пасти игуаны.

Взглянув на полицейское удостоверение Джона и выслушав его просьбу, она воспользовалась аппаратом внутренней связи, чтобы вызвать сопровождающего. Зажав ручку в тонких пальцах — белые костяшки, казалось, высекли из мрамора, — она записала в регистрационную книгу его имя, фамилию и идентификационный номер.

Надеясь услышать что-нибудь интересное, она хотела поговорить с ним о Билли Лукасе.

Но Джон отошел к окну. Уставился на дождь, не видя его.

Несколько минут спустя в сопровождении массивного санитара, которого звали Коулман Хейнс, детектив поднимался на верхний этаж больницы. Хейнс так плотно заполнял собой кабину, что казался быком, загнанным в узкое стойло и ждущим, когда же откроется дверь на арену родео. Темная кожа лица чуть поблескивала, и на контрасте белая униформа слепила глаза.

Они говорили об аномальной погоде: дождь, чуть ли не зимний холод, хотя календарное лето только-только закончилось. Ни убийства, ни безумия они не касались.

Говорил главным образом Джон. Санитар флегматично слушал, лишь иногда односложно отвечал.

Двери кабины открывались в холл. За столом сидел розоволицый охранник, читал какой-то журнал.

— Оружие у вас есть? — спросил он.

— Табельный пистолет.

— Вы должны сдать его мне.

Джон достал пистолет из плечевой кобуры, передал охраннику.

На столе стояла сенсорная панель управления «Крестрон». Когда охранник нажал на соответствующую иконку, электронный замок открыл дверь по его левую руку.

Коулман Хейнс первым вошел во вроде бы обычный больничный коридор: серые виниловые плиты пола под ногами, светло-синие стены, белые потолки с флуоресцентными панелями.

— Его со временем переведут на открытый этаж или он всегда будет содержаться с соблюдением таких мер безопасности? — спросил Джон.

— Я бы навсегда оставил его здесь, — ответил Коулман. — Но решать врачам.

Хейнс перепоясывал ремень, к которому крепились маленький баллончик с «Мейсом», «Тазер», пластиковые наручники и рация.

Все двери были закрыты. На каждой крепился пульт управления электронным замком, с которым соседствовал глазок.

— Глазки двухслойные, — пояснил Хейнс, заметив интерес Джона. — Внутренний слой — пуленепробиваемое стекло. Наружный — обычное. Но вы увидите Билли в консультационной палате.

Они вошли в квадратное помещение со стороной в двадцать футов, разделенное перегородкой высотой в два фута. На этой стенке и до потолка стояли панели толстого армированного стекла в стальных рамах.

В каждую панель, в самом низу и на высоте чуть выше человеческого роста, встроили прямоугольные стальные решетки, чтобы люди, находящиеся в разных частях консультационной палаты, могли переговариваться.

Ближняя часть чуть уступала размерами дальней: двадцать футов в ширину, восемь в длину. Два кресла стояли под углом к стеклянной стене, между ними — маленький столик.

Обстановка дальней части консультационной палаты состояла из кресла и кушетки, то есть пациент мог сидеть или лежать.

По эту сторону стекла ножки у кресел были деревянные, обивку украшали декоративные пуговицы.

За стеклом ножки прятались в специальные набивные чехлы. И никаких тебе пуговичек или обойных гвоздиков — только гладкая материя.

Смонтированные на потолке гостевой половины камеры наблюдения держали под контролем все помещение. Находясь на посту охранника, Коулман Хейнс мог все видеть, но не слышать.

Прежде чем уйти, санитар указал на панель аппарата внутренней связи, которая крепилась к стене у двери.

— Позвоните мне, когда закончите.

Оставшись один, Джон ждал, стоя у кресла.

На стекло, вероятно, нанесли антибликовое покрытие, так что на полированной поверхности он видел лишь едва заметный призрак своего отражения.

В дальней стене, на стороне пациента, два забранных решетками окна позволяли лицезреть дождь и черные облака, зловещие, как злокачественная опухоль.

В левой стене открылась дверь, и Билли Лукас вошел в консультационную палату, по другую сторону стекла. В шлепанцах, серых брюках из хлопчатобумажной материи с эластичным поясом и серой футболке с длинными рукавами.

Его лицо, с гладкой, как сметана на блюдце, кожей выглядело открытым и бесхитростным, не говоря о красоте. С бледной кожей и густыми черными волосами, одетый в серое, он словно сошел с портрета Эдварда Штайхена^[354] из 1920-х или 30-х годов.

Единственным цветовым пятном, единственным на стороне Лукаса, была яркая, прозрачная, горящая синева его глаз.

Не возбужденный и не заторможенный от лекарств — Билли неторопливо пересек свою часть консультационной палаты, расправив плечи, уверенно, даже грациозно. Смотрел он на Джона, только на Джона, с того самого момента, как переступил порог, пока не остановился перед ним, у самой стеклянной перегородки.

— Вы не психиатр, — голос чистый, ровный, ласкающий слух. Билли пел в церковном хоре. — Вы детектив, так?

— Кальвино. Отдел расследования убийств.

— Я признался давным-давно.

— Да, я знаю.

— Собранные улики доказывают, что это сделал я.

— Да, доказывают.

— Так чего вы хотите?

— Понять.

Улыбка, чуть ли не во весь рот, осветила лицо подростка, показывая, что вопрос он воспринял отменной шуткой. В свои четырнадцать лет, нисколько не раскаивающийся в совершенных убийствах, способный на чудовищную жестокость, улыбаясь, он выглядел не самодовольным или злобным, но мечтательным и обаятельным, будто вспоминал поездку в парк развлечений, расположенный на океанском берегу, в прекрасный солнечный день.

— Понять? — переспросил Билли. — Вы хотите сказать… каким был мой мотив?

— Ты не говорил, почему это сделал.

— Почему — это просто.

— Тогда почему?

— Погибель, — ответил подросток.

Глава 2

Если раньше только лил дождь, то теперь к нему внезапно добавился сильный ветер, забарабанивший каплями, словно залпами дроби, по бронированному стеклу забранных в решетки окон.

Эта безучастная барабанная дробь, казалось, согрела синий взгляд подростка, и его глаза заблестели еще ярче, совсем как огни маяка.

— Погибель, — повторил Джон. — И что это значит?

Билли Лукас вроде бы хотел объяснить, но потом ограничился пожатием плеч.

— Ты поговоришь со мной? — спросил Джон.

— Вы мне что-нибудь принесли?

— Ты про подарок? Нет. Ничего.

— В следующий раз принесите мне что-нибудь.

— А что бы ты хотел?

— Мне не разрешено ничего острого или твердого и тяжелого. Книжки в обложке подойдут.

Подросток получал только пятерки, учился уже в старшей школе, перескочив через два класса средней.

— Какие книжки? — спросил Джон.

— Все равно. Я читаю их, а потом переписываю в голове, чтобы все вышло, как мне хочется. В моей версии каждая книга заканчивается смертью всех.

Ранее молчаливое, закрытое облаками небо подало голос. Билли посмотрел в потолок и улыбнулся, словно гром обращался исключительно к нему. Откинув голову назад, закрыв глаза, он стоял, замерев, и после того, как раскат смолк.

— Ты планировал эти убийства или все получилось спонтанно?

Покачивая головой из стороны в сторону, будто слепой музыкант, захваченный музыкой, подросток ответил: «Ох, Джонни, я давно, очень давно планировал их убить».

— Как давно?

— Вы не поверите, Джонни. Очень, очень давно.

— С кого ты начал убивать?

— Какое это имеет значение, если они все мертвы?

— Для меня имеет, — ответил Джон Кальвино.

Молнии освещали окна, толстые капли сползали по стеклу, оставляя полоски, которые вибрировали при каждой вспышке.

— Первой я убил мать, в ее инвалидном кресле на кухне. Она доставала пакет молока из холодильника. Выронила его, когда в нее вошел нож.

Билли перестал покачивать головой, но по-прежнему смотрел в потолок с закрытыми глазами. Челюсть отвисла. Он поднял руки к груди, медленно провел ими по футболке.

Вел себя так, словно находился в легком трансе.

Когда руки спустились к чреслам, они задержались там, а потом заскользили вверх, таща с собой футболку.

— Отец сидел в кабинете, за столом, я ударил его сзади, дважды по голове, потом третий раз, уже концом молотка, каким выдергивают гвозди. Он так крепко засел в черепе, что я не сумел его вытащить.

Теперь Билли стянул футболку через голову и опустил руки, чтобы она соскользнула по ним на пол.

Глаза оставались закрытыми, голова — запрокинутой. Ладони лениво кружили по животу, груди, плечам, предплечьям. Казалось, изучали кожу, контуры тела.

— Бабушку я нашел в ее комнате, она смотрела телик. Ее вставные челюсти вылетели, когда я ударил ее в лицо. У меня это вызвало смех. Я подождал, пока она очнется, а потом задушил шарфом.

Он опустил голову, открыл глаза, подержал руки перед собой, словно изучая их, словно читая прошлое, а не будущее по линиям на ладонях.

— Потом я пошел на кухню. Захотелось пить. Я выпил пива и вытащил нож из матери.

Джон Кальвино сел на подлокотник кресла.

Он знал все, что рассказал ему подросток, за исключением порядка убийств: этого Билли не сообщил детективам, которые вели расследование. Медицинский эксперт представил свою версию, базирующуюся на уликах, но Джону требовалось знать, как все произошло на самом деле.

— Моя сестра, Селина, была в своей комнате, — продолжил Билли Лукас, все еще разглядывая руки. — Слушала плохую музыку. Я ей вставил перед тем, как прикончить. Вы знаете, что я ей вставил?

— Да.

Скрестив руки, лаская бицепсы, подросток вновь встретился взглядом с Джоном.

— Потом я ударил ее ножом ровно девять раз, хотя, думаю, убил ее четвертый удар. Мне просто не хотелось так быстро останавливаться.

Прогремел гром, потоки дождя обрушивались на крышу, воздух чуть вибрировал. Джон ощущал эту вибрацию, и в голову закралась мысль: а может, она никак не связана с грозой?

Он видел вызов и насмешку в пронзительном взгляде синих глаз подростка.

— Почему ты сказал «ровно»?

— Потому что, Джонни, я ударил ее ножом не восемь раз и не десять. Ровно девять.

Билли подошел к перегородке так близко, что едва не касался стекла носом. Его глаза переполняли угроза и ненависть, но одновременно они оставались колодцами отчаяния, в которых что-то утонуло.

Детектив и подросток долго смотрели друг на друга, прежде чем Джон оборвал паузу:

— Разве ты их не любил?

— Как я мог их любить, если едва знал?

— Но ты знал их всю свою жизнь.

— Я знаю вас лучше, чем знал их.

Смутная, но настойчивая тревога заставила Джона приехать в больницу штата. Эта фраза тревогу только обострила.

Он поднялся с подлокотника.

— Вы уже уходите? — спросил Билли.

— Ты можешь рассказать мне что-то еще?

Подросток жевал нижнюю губу.

Джон ждал, пока ожидание, по его разумению, не стало бессмысленным, а потом направился к двери.

— Подождите. Пожалуйста, — этот дрожащий голос отличался от того, что Джон слышал раньше.

Повернувшись, Джон увидел лицо, перекошенное от душевной боли, и глаза, блестящие отчаянием.

— Помогите мне, — попросил подросток. — Только вы можете.

Джон вернулся к стеклянной перегородке.

— Даже если бы я и хотел, теперь я ничего не могу для тебя сделать. Никто не может.

— Но вы знаете. Знаете.

— И что, по-твоему, я знаю?

Еще на мгновение Билли Лукас оставался испуганным ребенком, неуверенным и нерешительным. А потом в его глазах сверкнул триумф.

Правая рука скользнула по плоскому животу под эластичную ленту серых штанов из хлопчатобумажной ткани. Левой рукой он рывком спустил штаны, тогда как правой направил струю на нижнюю решетку стеклянной перегородки.

И пока вонючие капли пробирались сквозь щели в стальной решетке, Джон отскочил, чтобы не попасть под них. Никогда он не сталкивался с такой вонючей мочой и такой темной, желто-коричневой, как сок какого-то гнилого фрукта.

Осознав, что цель недостижима, Билли Лукас направил струю выше, окатил стекло слева направо, потом справа налево. Черты лица подростка, которые Джон теперь видел сквозь темную жижу, стекающую по стеклу, расплылись, и сам подросток словно дематериализовался, приобретая сходство с призраком.

Джон Кальвино нажал кнопку на панели аппарата внутренней связи у двери и сказал Коулману Хейнсу:

— Я закончил.

Чтобы не вдыхать сернистый запах мочи, он не стал ждать санитара, сразу вышел в коридор.

— Тебе следовало мне что-нибудь принести, — догнал его голос подростка. — Зря ты пришел без подношения.

Детектив закрыл дверь и посмотрел на свои туфли в белом свете флуоресцентных коридорных ламп. Ни единая капля этой мерзкой мочи не марала их начищенную поверхность.

Когда открылась дверь комнаты наблюдения, Джон поспешил к Коулману Хейнсу, габариты и манера держаться которого более всего соответствовали мифологическому герою, сражающемуся с великанами и драконами.

Глава 3

На втором этаже (Билли Лукаса держали на третьем) находилась комната отдыха персонала больницы, с торговыми автоматами, информационным стендом, пластмассовыми синими стульями и красными столиками.

Джон Кальвино и Коулман Хейнс сидели за одним из столиков и пили кофе из бумажных чашек. В кофе детектива плавало бельмо — отражение круглого плафона, висевшего над его головой.

— Запах и цвет мочи вызваны лекарствами, которые он получает, — объяснил Хейнс. — Но раньше он ничего такого себе не позволял.

— Будем надеяться, что это не его новая форма самовыражения.

— После появления ВИЧ-инфекции мы не рискуем с телесными жидкостями. Если он сделает это снова, мы на несколько дней обездвижим его и вставим катетер, а уж потом предоставим ему решать, хочет ли он получить ограниченную свободу передвижения.

— Адвокаты не сбегутся?

— Обязательно. Но, как только он пописает на них, они сразу поймут, что о нарушении гражданских свобод речь не идет.

Джон только теперь заметил татуировку на правой руке Хейнса: красно-бело-черную эмблему (орел, земной шар и якорь) корпуса морской пехоты США.

— Вы там служили?

— Два срока.

— Тяжелая работа.

Хейнс пожал плечами.

— Вся страна — психиатрическая больница, только размерами побольше, чем эта.

— По вашему мнению, Билли Лукас должен находиться в психиатрической больнице?

Санитар сухо улыбнулся.

— Вы думаете, его следовало отправить в сиротский приют?

— Я только стараюсь его понять. Он слишком молод для взрослой тюрьмы, слишком опасен для колонии несовершеннолетних преступников. Возможно, он здесь, потому что не нашлось другого места, куда его можно поместить. Вы считаете, что он безумен?..

Хейнс допил кофе. Смял чашку в кулаке.

— Если он не безумец, то кто?

— Именно об этом я и спрашиваю.

— Я думал, у вас есть ответ. Мне показалось, что вопрос вы задали не до конца, хотели сказать «или», но замолчали.

— Ничего я не хотел сказать, — заверил его Джон.

— Если сам он не безумен, то безумны его действия. Если безумец не он, а кто-то еще, то разница несущественная. — Хейнс бросил смятую чашку в корзинку для мусора и попал. — Я думал, что дело закрыто. Почему они прислали вас?

Джон не собирался говорить, что не имеет отношения к этому расследованию.

— Подростку называли мое имя до того, как мы встретились?

Хейнс медленно покачал головой, и Джон подумал о танковой башне, разворачивающейся к цели.

— Нет. Я сказал ему, что к нему посетитель, с которым он должен увидеться. У меня была сестра, Джон. Ее изнасиловали и убили. Я не говорю таким, как Билли, больше, чем должен.

— Ваша сестра… как давно?

— Двадцать два года. Но все равно что вчера.

— Так всегда.

Санитар достал из кармана брюк бумажник, открыл его на фотографии сестры, которая лежала в целлофановом кармашке.

— Анжела Денис.

— Очаровательная. Сколько ей здесь лет?

— Семнадцать. В этом возрасте ее и убили.

— Его поймали?

— Он в одной из новых тюрем. Отдельная камера. Собственный телевизор. Теперь им разрешены собственные телевизоры. И супружеские визиты. Кто знает, что еще у них есть.

Хейнс убрал бумажник, чего не мог сделать с воспоминаниями о сестре. И теперь, когда Кальвино узнал о сестре, его оценка Хейнса некоторым образом изменилась: из флегматиков Кальвино перевел его в меланхолики.

— Я сказал Билли, что я детектив Кальвино. Имени не упоминал. Но подросток называл меня Джонни. Подчеркнуто.

— Карен Айслер за регистрационной стойкой… она видела ваше удостоверение. Но она Лукасу сказать не могла. Телефона в его палате нет.

— Есть другое объяснение?

— Может, я вам солгал.

— На рассмотрение этой версии я бы время тратить не стал. — Джон замялся. — Коулман, даже не знаю, как мне это спросить.

Хейнс ждал, застыв, как памятник. Не ерзал на стуле. Даже не вскидывал брови.

— Я знаю, у вас он только четыре дня. И тем не менее не заметили ли вы в его поведении что-то… странное?

— Помимо того, что он пытался пописать на вас?

— Не то чтобы такое происходит со мной постоянно, но под странным я подразумевал не это. Я ожидал, что он может так или иначе проявить агрессию. Но меня интересует что-то… необычное.

Хейнс замялся, прежде чем ответить.

— Иногда он говорит сам с собой.

— Большинство из нас это делает время от времени.

— Но не в третьем лице.

Джон наклонился вперед.

— Расскажите.

— Насколько мне известно, обычно это вопрос. «Прекрасный сегодня день, так, Билли?» или «Здесь так тепло и уютно. Здесь тепло и уютно, так, Билли?» Он чаще всего спрашивает себя, весело ли ему.

— Весело? Что конкретно он говорит?

— «Разве это не весело, Билли? Тебе весело, Билли? Может, это будет еще веселее, Билли?»

Кофе Джона остыл. Он отодвинул чашку.

— Он когда-нибудь отвечает на собственные вопросы вслух?

Коулман Хейнс задумался.

— Нет, по-моему, нет.

— То есть говорит он не за двоих?

— Нет. По большей части задает вопросы себе. Риторические вопросы. По существу, ответа они не требуют. И звучат они не так чтобы странно, пока сам их не услышишь.

Джон заметил, что вертит и вертит на пальце обручальное кольцо. Заговорил после долгой паузы.

— Он сказал мне, что любит книги.

— Ему разрешены книги в обложке. У нас есть небольшая библиотека.

— Какие книги он читает?

— Я не обращал внимания.

— Истории о настоящих преступлениях? Реальных убийствах?

Хейнс покачал головой.

— Таких у нас нет. Идея не из лучших. Пациенты вроде Билли найдут такие книги слишком… возбуждающими.

— Он просил принести ему книги о реальных преступлениях?

— Меня он не просил. Может, кого-то еще.

Из бумажника Джон достал свою визитную карточку, положил перед Хейнсом.

— Рабочий телефон на лицевой стороне. Домашний и мобильный я написал на обратной. Позвоните мне, если что-нибудь случится.

— Например?

— Что-то необычное. Все, что заставит вас подумать обо мне. Черт, я не знаю.

— Давно вы женаты? — спросил Хейнс, засовывая визитку в нагрудный карман.

— В декабре будет пятнадцать лет. А что?

— Пока мы сидим здесь, все время крутите обручальное кольцо на пальце, словно хотите убедиться, что оно на месте. Словно не знаете, что будете без него делать.

— Не все время, — возразил Джон, потому что мгновением раньше сам обратил внимание, что крутит обручальное кольцо.

— Почти все время, — настаивал Хейнс.

— Может, вам стоит пойти в детективы?

Когда они поднялись, у Джона сложилось ощущение, что он в железном ярме. И Коулман тоже нес немалую ношу. Джон льстил себе надеждой, что сам он держится достойно и свое ярмо несет с той же легкостью, что и санитар.

Глава 4

Повинуясь ключу, двигатель завелся и мягко заработал, но тут же тяжелый удар сотряс «Форд». В удивлении Джон Кальвино посмотрел в зеркало заднего обзора, чтобы увидеть, что могло ткнуться в задний бампер. Позади другого автомобиля не обнаружил.

Все еще под козырьком главного входа, оставив двигатель работающим на холостых оборотах, вышел из машины, обошел ее сзади. В холодном воздухе из выхлопной трубы вырывались белые клубы, но он видел, что никаких повреждений нет.

Прошел дальше, к другому борту, убедился, что и там все в порядке. Присел, заглянул под автомобиль. Днище выглядело как положено, нигде ничего не текло.

Но стукнуло слишком громко и сильно, чтобы оставить это без внимания.

Джон поднял капот, но не обнаружил в двигательном отсеке каких-либо бросающихся в глаза проблем.

Возможно, его жена, Николетта, положила что-то в багажник и это что-то, перекатываясь, обо что-то стукнулось. Он всунулся в салон, заглушил двигатель, вытащил ключ зажигания. Открыв багажник, обнаружил, что тот пуст.

Вновь сев за руль, Джон завел двигатель. На этот раз обошлось без стука и удара. Все шло как надо.

Он проехал под буками, с ветвей которых по-прежнему лилась вода, и уже за территорией больницы, отъехав примерно милю по шоссе, нашел участок обочины, достаточно широкий, чтобы припарковаться на нем всеми четырьмя, оставив свободной проезжую часть. Двигатель оставил работающим, но щетки выключил.

Отодвинул свое сиденье как можно дальше от руля.

Остановился он в сельской местности. Слева к дороге подходило ровное поле. Справа полого спускался луг. Чуть дальше по склону возвышались несколько дубов, черные силуэты которых выделялись на фоне светлой травы. Ближе, между обочиной и лугом, тянулась деревянная изгородь, которая давно требовала ремонта, и, похоже, оставалось немного времени, прежде чем гниль и капризы погоды свалили бы ее на землю.

Ветер дул по-прежнему, бросаясь в окна дождем. Вдали и луг, и поле расплывались в дымке.

Работа детектива во многом походила на работу краснодеревщика. Детектив начинал с версии, как краснодеревщик — с чертежей. Детектив строил расследование на фактах, таких же реальных, как дерево и гвозди.

Полицейское расследование, как и изготовление мебели, требовало пространственного воображения и обдумывания. После допросов Джон любил найти спокойное местечко, где мог проанализировать только что полученные сведения и определить, как они соотносятся с тем, что он уже знал.

Его ноутбук лежал на пассажирском сиденье. Он поставил его на консоль и открыл.

Несколькими днями раньше он загрузил в компьютер запись звонка Билли по номеру 911, сделанного в ту кровавую ночь. Теперь Джон прослушал запись:

— Вам лучше приехать. Они все мертвы.

— Кто мертв, сэр?

— Мои мать, отец, бабушка. Моя сестра.

— Кто говорит?

— Бобби Лукас. Мне четырнадцать лет.

— Ваш адрес, пожалуйста.

— Вы его уже знаете. Он высветился у вас на экране, когда я позвонил.

— Вы проверили, нет ли у них признаков жизни?

— Да, я проверил очень тщательно. Никаких признаков жизни.

— Вы можете оказать им первую помощь?

— Поверьте мне, они мертвы. Я их убил. Гарантирую, что убил.

— Ты их убил? Сынок, если это какая-то шутка…

— Это не шутка. С шутками покончено. Я убил их всех. Гарантирую, что убил. Приезжайте и посмотрите, как я их убил. Это прекрасное зрелище. До свидания. Я буду ждать вас на переднем крыльце.

По шоссе проехали два автомобиля со включенными фарами. Залитые водой и запотевшие изнутри окна и сильный ливень сглаживали контуры машин и превращали их в батискафы, рассекающие океанические глубины.

Джон наблюдал за проезжающими автомобилями, за лужами на асфальте, поблескивающими в лучах фар, за световыми бликами на стеклах, и день становился все более размытым и странным. Замешательство и тревога не отпускали его: он, здравомыслящий человек, бродил в тумане суеверий.

Чувствовал, как плывет во времени и пространстве, и воспоминания реальностью не уступали текущему мгновению.

Двадцатью годами раньше, далеко отсюда — полконтинента разделяли эти два места — четверых людей убили в их собственном доме. Семью Волдейнов.

Они жили совсем рядом — треть мили — от того дома, где вырос Джон Кальвино. Он знал их всех. Ходил в школу с Дарси Волдейн и тайно втюрился в нее. Тогда ему было четырнадцать.

Элизабет Волдейн, мать, зарезали мясницким ножом. Как и Сандру Лукас, мать Билли, Элизабет нашли мертвой на кухне. Обе женщины передвигались в инвалидной коляске.

Мужа Элизабет, Энтони Волдейна, забили до смерти молотком. Последний удар убийца нанес концом молотка, каким выдергивают гвозди. Он так крепко засел в раздробленном черепе, что убийца, так же, как это сделал Билли, оставил его там.

На Энтони напали, когда он сидел за верстаком в своем гараже. Роберта Лукаса убили в кабинете. Энтони мастерил домик для птиц; Роберт выписывал чек компании, обеспечивающей электроснабжение. Птички остались бездомными; счета — неоплаченными.

Викторию, сестру Элизабет Волдейн, вдову, жившую с ними, сначала ударили в лицо, а потом задушили красным шелковым шарфом. Энн Лукас, недавно овдовевшую бабушку Билли, ударили в лицо, а потом задушили с такой яростью, что шарф — тоже красный — глубоко впился в кожу. Несмотря на некоторые различия по части родственных отношений, сами убийства были тождественными.

Пятнадцатилетнюю Дарси Волдейн изнасиловали, перед тем как лишить жизни тем же мясницким ножом, который отправил на тот свет и ее мать. Двадцатью годами позже Селину Лукас изнасиловали… а потом убили тем же ножом, что и мать.

На теле Дарси насчитали девять ножевых ран. Селину ударили ножом тоже девять раз.

«Потом я ударил ее ножом ровно девять раз».

«Почему ты сказал «ровно»?»

«Потому что, Джонни, я ударил ее ножом не восемь раз и не десять. Ровно девять».

В обоих случаях порядок убийств совпадал: мать, отец, овдовевшая тетя/бабушка и, наконец, дочь.

В ноутбуке Джона Кальвино имелся файл «Тогда-Теперь», который он создал лишь несколькими днями раньше. В него Джон заносил все сходные моменты по убийствам семей Волдейнов и Лукасов. Ему не требовалось выводить этот файл на экран, он и так все помнил.

Мимо проехал грузовик, перевозящий какой-то сложный сельскохозяйственный агрегат, обдал «Форд» грязной водой. В сумеречном свете агрегат этот напоминал доисторическое насекомое, еще более усилив ощущение нереальности, отличающее этот залитый дождем день.

Укрывшись в автомобиле, как в коконе, от ветра, швыряющегося льющейся с неба водой, Джон сравнивал лица двух убийц, попеременно возникающие перед его мысленным взором.

Семью Лукасов убил член семьи, симпатичный синеглазый Билли, отличник и хорист, с чистым, невинным лицом.

Волдейнов, у которых не было сына, убил незваный гость, внешне далеко не такой симпатяга, как Билли Лукас.

Тот давнишний убийца, покончив с Волдейнами, в последующие месяцы перебил членов еще трех семей. Его застрелили, когда он совершал последнее из этих преступлений.

Он оставил дневник, сотни заполненных от руки страниц, из которого следовало, что он убивал и до Волдейнов, но только по одному человеку зараз. Он не указывал ни их имен, ни мест, где совершались убийства. Этим он не гордился, пока не начал убивать целые семьи и не почувствовал, что его труды достойны восхищения. Помимо истории о жалком прошлом убийцы, в дневнике хватало бредовых рассуждений о смерти с маленькой буквы и о том, что такое Смерть с большой буквы. Он верил, что становится бессмертным, убивая других.

Звали его Олтон Тернер Блэквуд, но жил он под вымышленным именем Асмодей. Постоянно кружил по стране в украденных автомобилях или странствовал, как бродяги, в грузовых вагонах. Иногда даже брал билет и ехал на автобусе. Спал где придется, в автомобилях, которые украл, в заброшенных домах, в ночлежках, в дренажных трубах под мостами, на задних сиденьях автомобилей, выброшенных на свалку, в любом сарае, оставленном незапертым, однажды даже в вырытой могиле под тентом, приготовленным для утренней службы, в церковных подвалах, если удавалось туда проникнуть.

Рост его составлял шесть футов и пять дюймов. Худой, как пугало, он обладал невероятной силой. Огромные кисти, крепкие пальцы, широкие запястья, длинные, словно у орангутанга, руки. Толстые лопатки деформировались, и казалось, что под рубашкой крылья летучей мыши.

Вырезав каждую из трех первых семей, Олтон Блэквуд звонил по 911, но не сместа убийства, а пользовался телефоном-автоматом. Тщеславие требовало, чтобы тела нашли еще тепленькими, до того, как процесс разложения испортит совершенство его работы.

Блэквуда давно убили, все четыре дела закрыли, и преступления эти совершались в маленьких городках, где не привыкли сохранять магнитофонные записи звонков по номеру 911. Поэтому из трех разговоров с убийцей сохранилась запись только одного, в связи со второй по счету убитой семьей, Солленбергами.

Днем раньше Джон раздобыл эту запись, затребовав ее для расследования дела Лукаса. Получил по электронной почте, файлом MP3. Загрузил запись в ноутбук. И теперь прослушивал вновь.

Обычно голос Блэквуда отличала скрипучесть, но он менял голос, когда звонил по 911, с тем чтобы затруднить идентификацию. Переходил на шепот и шипел, словно змея или крыса.

— Я убил семью Солленбергов. Приезжайте в дом 866 по Брендивайн-лейн.

— Пожалуйста, говорите громче. Повторите.

— Я тот самый артист, который вырезал семью Вальдано.

— Извините, я вас плохо слышу.

— Вам не удастся продержать меня на линии достаточно долго, чтобы найти.

— Сэр, если бы вы смогли говорить громче…

— Поезжайте и посмотрите, что я сделал. Это прекрасное зрелище.

Позвонив по 911, Билли Лукас сказал: «Приезжайте и посмотрите, как я их убил. Это прекрасное зрелище».

Любому полицейскому детективу сходство этих двух преступлений, разделенных двадцатью годами, подсказало бы, что Билли Лукас где-то прочитал об убийствах, совершенных Олтоном Тернером Блэквудом, и имитировал одно из благоговения перед убийцей.

Но Билли не упомянул Блэквуда. Билли ни слова не сказал о том, что его вдохновляло. Или о мотиве. Кальвино услышал от него: «Погибель».

Гром гремел и стихал, гром с молниями и без. Несколько легковушек и пикапов проехали мимо, словно их уносил поток воды.

Больница штата находилась в часе езды от большого города, где жил Джон и где ему предстояло побывать еще в одном месте перед поездкой домой. Он пододвинул к рулю водительское кресло, включил дворники, снял автомобиль с тормоза и перевел ручку скоростей на «Драйв».

Ему хотелось бы изгнать из головы мысль, которая не давала покоя, но она была голосом часового, и он не мог этот голос заглушить. Его жене и детям грозила серьезная опасность от кого-то, от чего-то.

Его семья и еще две до нее могли погибнуть, и Джон не знал, сумеет ли он спасти какую-то из них.

Глава 5

С помощью двух столовых ложек Марион Даннуэй зачерпнула тесто из миски, искусно скатала шарик и положила на противень, на котором аккуратными рядами уже лежали восемь точно таких же.

— Если бы у меня были дети, а теперь и внуки, я бы позволяла им влезать в Интернет только в моем присутствии, и не иначе.

Джону Кальвино нравилась уютная кухня Марион. Желто-белые занавески обрамляли грозу и, казалось, привносили порядок даже в погодный хаос.

— Там слишком много дурного, а доступ такой простой. Если все это увидеть в молодости, семечко навязчивой идеи может дать всходы.

Она вновь зачерпнула тесто, ложка ударилась о ложку, и десятая булочка чуть ли не магическим образом появилась на тефлоновом покрытии.

Марион вышла в отставку, тридцать шесть лет отслужив в армии операционной сестрой. Невысокого роста, плотная, коренастая, она излучала уверенность в себе. Ее сильные руки могли справиться с любым порученным ей делом.

— Скажем, юноше двенадцать лет, и он видит весь этот мусор. Душа двенадцатилетнего — очень плодородная почва, детектив Кальвино.

— Очень, — согласился Джон со своего стула у кухонного стола.

— Любое семечко, посаженное в нее, наверняка взойдет, и поэтому молодых надо охранять от сорняков, которые могут вырасти на этой почве.

Лицо Марион под шапкой густых седых волос говорило о том, что женщине лет пятьдесят, хотя ей уже исполнилось шестьдесят восемь. Обаятельная улыбка подсказывала, что смех у нее веселый и заразительный, хотя Кальвино сомневался, что ему доведется его услышать.

Согревая руки кружкой с кофе, он спросил: «Вы думаете, случившееся с Билли — сорняк из Интернета?»

Положив одиннадцатый шарик на противень, она молчала, пока рядом с ним не занял место двенадцатый, последний из этой партии.

Потом повернулась к окну, посмотрела на соседний дом. Джон предположил, что мысленным взором она видит другой дом, третий по счету, дом Лукасов, резиденцию смерти.

— Если б я знала. Крепкая семья. Хорошие люди. Билли всегда здоровался. Милейший мальчик. Так заботился о матери после несчастного случая, который усадил ее в инвалидное кресло.

Она открыла духовку. Надев на руку толстую рукавицу, вытащила противень с готовыми булочками и поставила на разделочный столик у раковины остужаться.

Поток горячего воздуха с ароматами шоколада, кокоса и ореха пекан пронесся по кухне. Но, как ни странно, запахи эти не наполнили рот Джона Кальвино слюной, наоборот, на мгновение его замутило.

— Я служила в полевых госпиталях, в зонах боевых действий. Мы оперировали чуть ли не на передовой. Я видела много насилия, много смертей.

Она аккуратно поставила противень с шариками из теста в духовку, закрыла дверцу, сняла рукавицу.

— Я дошла до того, что с первого взгляда могла сказать, кто выживет, а кто нет. Я видела смерть на их лицах.

Она выдвинула ящик из шкафчика у холодильника, достала ключ и принесла к столу.

— Я никогда не видела смерть в Билли. Никакого намека. Интернет — это всего лишь отговорка, детектив Кальвино. Болтовня старухи, боящейся признать, что существует зло, природу которого объяснить невозможно.

Она дала ему ключ, который висел на кольце брелка — улыбающейся кошечки.

Родители Билли любили кошек. Держали в доме двух, одной породы, британских короткошерстых, зеленоглазых и шустрых. Одну звали Красотка, второго — Пушок.

Когда начались убийства, Красотка и Пушок рванули через кошачий лаз в кухонной двери. Соседка — она жила на другой стороне улицы, напротив Лукасов, — нашла кошек, дрожащих и мяукающих, под своим задним крыльцом.

Положив ключ в карман, Джон поднялся.

— Спасибо за кофе, мэм.

— Мне следовало вернуть ключ в тот день, когда все и произошло.

— Ничего страшного, — заверил он ее.

Предположив, что Лукасы, возможно, отдали ключ от дома кому-то из соседей, Джон в четырех домах получил отрицательный ответ, пока не услышал то, что хотел, от Марион Даннуэй.

— Позвольте дать вам булочек для детей, о которых вы говорили. Первые уже остыли.

Он почувствовал, что отказ ее огорчит.

Она положила шесть булочек в пластиковый мешок с герметичной застежкой и проводила Джона до двери.

— Я думаю, мне надо бы навестить Билли, если к нему пускают посетителей. Но что я ему скажу?

— Ничего. Нечего вам ему сказать. Лучше запомните его, каким он был. Сейчас он совсем другой. И вы ничего не сможете для него сделать.

Плащ он оставил на кресле-качалке, стоявшем на переднем крыльце. Надел его, накинул на голову капюшон, прошел к своему автомобилю, припаркованному у тротуара, проехал мимо двух домов и свернул на подъездную дорожку дома Лукасов.

Светлого времени оставался максимум час, а потом дождь залил бы день темнотой.

Толстые улитки, выставив рожки, ползли по мокрой дорожке, ведущей к переднему крыльцу, от одного травяного моря к другому. Джон старался ставить ноги между ними, чтобы ни одну не раздавить.

Поскольку Сандра передвигалась в инвалидном кресле, на крыльцо вели и ступени, и пандус.

Джон снял плащ, стряхнул его, сложил, перекинул через левую руку, потому что мог положить его только на качающийся диван с заляпанными желтыми подушками. Зарезав сестру и позвонив по 911, Билли вышел на переднее крыльцо и сел на диван, голый и окровавленный.

В большинстве штатов считается, что дети, достигнув четырнадцати лет, обладают достаточными способности для того, чтобы формировать преступные намерения. Ни моральное, ни эмоциональное безумие — отличающееся от психических заболеваний — не освобождает от ответственности за совершенные преступления.

Первым двум полицейским, подъехавшим к дому, Билли предложил трахнуть его сестру за десять долларов с каждого и рассказал, где ее найти. «Двадцать долларов оставьте на прикроватной тумбочке. И потом не курите. Дом — зона для некурящих».

Теперь печать полицейского управления с двери сняли. Двумя днями раньше, уже после того, как криминалисты собрали все улики и отпечатки пальцев, после того, как эти улики целиком и полностью подтвердили показания Билли, после того, как подростка отправили в психиатрическую больницу штата с предварительным диагнозом — безумие, который следовало подтвердить или пересмотреть за шестьдесят дней, дом перестал быть местом преступления.

Никто из полицейского управления не приехал бы сюда только для того, чтобы снять печати с дверей. Поскольку поблизости родственники Лукасов не жили, это мог сделать адвокат, исполнитель завещания, побывавший здесь, чтобы посмотреть, в каком состоянии дом.

Джон воспользовался ключом, полученным от Марион. Переступил порог, закрыл за собой дверь, постоял в прихожей, прислушиваясь к дому, который стал бойней.

Он не имел права входить сюда. Технически дело считалось открытым все шестьдесят дней, необходимых для постановки диагноза Билли, но расследование более не велось. Да и Джон не принимал в нем никакого участия.

Если бы ему не удалось найти соседку с ключом, у него оставалась только одна альтернатива — взлом. И он бы на это пошел.

Стоя спиной ко входной двери, Джон Кальвино почувствовал, что кто-то ждет его в одной из комнат, но это была ложная тревога. В других домах, где совершалось убийство, после того как тела уносили и заканчивали сбор улик, он обычно чувствовал чье-то присутствие, если возвращался один, чтобы в тишине и покое обдумать случившееся, но его подозрения никогда не подтверждались.

Глава 6

Гром больше не рокотал, барабанящий по крышам ливень сменился мелким дождем, шепоту которого не удавалось прорваться сквозь стены.

Согласно сведениям, хранящимся в офисе окружного эксперта по оценке недвижимого имущества, на первом этаже дома было шесть комнат, на втором — пять. Но у Джона, стоявшего в полутемной прихожей, складывалось впечатление, что дом больше, чем указывалось в документах. Может, этому способствовала царившая в доме тишина. Казалось, что за прихожей находятся огромные, переходящие одна в другую пещеры.

Высокие узкие окна по обе стороны двери, в принципе, пропускали достаточно света, но солнце уже садилось, а тяжелые облака добавляли темноты.

Джон ждал, пока глаза привыкнут к полумраку. Свет он собирался включить лишь в случае крайней необходимости.

Иногда последствия насилия вызывали у него такую тревогу, что он просто не мог работать. Впрочем, если один бандит избавлялся от другого, не поделив территорию, Джона это совершенно не трогало. Но расследование, связанное с убийством семьи, едва не доводило до ручки.

Он пришел сюда не как сотрудник отдела расследования убийств. По личному делу. То есть тени не должны были его тревожить. Тени успокаивали.

Сострадание и жалость скорее на пользу полицейскому детективу, чем во вред. В некоторых расследованиях, однако, избыток сочувствия вгоняет в депрессию и расхолаживает, вместо того чтобы мотивировать.

Несмотря на то что иногда Джон отождествлял себя с жертвами, он прежде всего оставался детективом. Выбрал эту работу не потому, что полагал ее романтической, и больших дивидендов она не приносила. Просто чувствовал, что обязан идти по этой тропе. Карьера стала для него насущной необходимостью; никакой альтернативы не существовало, ни в жизни, ни в мыслях.

Впереди, слева, в сером свете проступила арка, вероятно ведущая в гостиную. Вышел, окно над лестничной площадкой пропускало достаточно света для того, чтобы рассмотреть перила.

Скоро его привыкшие к темноте глаза распознали нижнюю стойку перил у основания лестницы. На нее он и повесил плащ.

Из внутреннего кармана пиджака спортивного покроя достал маленький светодиодный фонарик, но сразу включать не стал.

Он не считал, что делает что-то предосудительное, ставит под удар позицию обвинения. Слишком уж много народу тут побывало. Все улики, которые имели место быть, собрали, попортили или уничтожили.

На этот раз он искал нечто более эфемерное, более ускользающее: требовалась более острая интуиция, чем та, на которую он опирался в прочих расследованиях, какое-то откровение, просветление, знак свыше, чтобы подтвердить или опровергнуть его догадку, что семья Лукасов стала первой из четырех, которым предстояло погибнуть.

Темным коридором Джон прошел на кухню. Дверь вместе с дверной коробкой убрали, чтобы обеспечить проезд инвалидному креслу. Занавески из полупрозрачного материала задерживали часть и без того слабого света.

Запах чего-то прокисшего остановил его, едва он переступил порог.

Луч фонарика высветил инвалидное кресло около центральной стойки, то самое, в котором мать Билли умерла после того, как сынок всадил ей в шею нож.

На полу у холодильника в свете фонаря обнаружился и источник запаха. Кварта разлитого молока смешалась с кровью матери и желто-пурпурным пятном запеклась на полу. Пятно поблескивало, до сих пор не высохнув полностью.

Согласно признанию Билли его мать пыталась закричать, но ей удалось только захрипеть. Не сумела она ни позвать на помощь кого-нибудь из членов семьи, ни предупредить их об опасности.

И Джон услышал эти звуки, будто записанные стенами, представил себе мысленным ухом, но они звучали для него так же реально, как раскат грома или голос жены, встречающей его дома.

Сандра Лукас пострадала в автомобильной аварии. Она не просто освоилась с новыми обстоятельствами, но вызвалась помогать тем, кто оказался в таком же положении. Произносила речи, подчеркивая важность семьи и поддержки, которую мог оказать супруг. Акцентировала внимание и на том, что инвалид, демонстрируя силу духа и мужества, служит отличным примером для детей.

Она умерла от потери крови, но при этом и утонула: легкие залила собственная кровь.

Зеленые цифры электронных часов над духовкой показывали правильное время. И тут неожиданно числа замигали, переключившись на полдень или полночь.

Может, на мгновение прервалась подача электроэнергии и теперь часы требовалось установить заново? Он не включал свет в доме, поэтому не мог сказать, прекращалась подача электроэнергии или нет.

Он смотрел на мигающие цифры. Смотрел и думал. Вроде бы усилился и неприятный запах.

Попятившись от запаха, но пройдя не весь путь из прошлого в настоящее, Джон направился в кабинет. Здесь Роберта Лукаса убили молотком, когда он подписывал счета.

Стол Роберта стоял у дальней стены, перед окном, чтобы он, оторвавшись от работы, мог любоваться тремя березами, которые росли во дворе. То есть за столом он сидел спиной к двери.

Темнота отползла от луча фонарика, и на столе появился коллаж: конверты, счета, лист марок, измазанные чем-то когда-то ярко-красным, а теперь темно-красным, и ржавым, и пурпурным.

Мысленное ухо Джона Кальвино не услышало предсмертных криков Роберта, вероятно потому, что после первого удара тот потерял сознание, прежде чем с губ сорвался хоть один звук.

Фонарик нашел заляпанную ручку, стоящую на белой мраморной подставке, подоконник с застывшими лужицами крови, пятна на занавесках. Эти брызги крови едва не вызвали крик, пронзительный вопль, рвущийся из груди Джона, но он не имел бы никакого отношения к жертве, выразил бы только его, Джона, моральное отвращение.

Выходя из кабинета в коридор, он вроде бы услышал перезвон крошечных колокольчиков, неприветливый серебряный звук, длившийся с мгновение. И застыл, насколько могло застыть живое существо.

Даже луч фонарика замер на паркетном полу.

Стеклянные панели длинных высоких окон по обе стороны двери стали такими же темными, как разделяющие их деревянные горбыльки. Солнце уже зашло, спрятавшись за грозовыми облаками.

Джон не мог гарантировать, что действительно слышал перезвон колокольчиков. Этот звук могла услужливо подсунуть память из далекого, отстоящего на двадцать лет прошлого.

Он прошел в гостиную, откуда мог донестись перезвон. Двухстворчатую дверь — ее добавили к арке после случившегося с Сандрой инцидента, когда переделывали гостиную в спальню на первом этаже, — он нашел широко распахнутой. Постель аккуратно разобрали, но Сандра умерла до того, как улеглась в нее. Никто, с колокольчиками или без, его здесь не поджидал.

Джон не проявил интереса к оставшимся комнатам первого этажа. В них никого не убили. Ступени не скрипели. На лестничной площадке он остановился, чтобы собраться с духом.

Худшее могло ждать на втором этаже. Мать и отец умерли быстро. Но наверху бабушка и сестра боролись и страдали. Он мог услышать их крики.

На стене лестничной площадки висела репродукция картины Джона Сингера Сарджента^[355] «Гвоздика, лилия, лилия и роза». Две очаровательные маленькие девочки в белых платьях зажигали китайские фонарики под высокими лилиями в сумерках английского сада.

Возможно, самая очаровательная картина всего девятнадцатого столетия, она всегда вызывала у Джона улыбку, если он натыкался на нее в книгах по искусству. На этот раз он не улыбнулся.

Когда он отворачивался от картины, у него возникло ощущение, что одна из девочек забрызгана кровью. Повернувшись к ней вновь, понял, что за кровь на лице принял отсвет китайского фонарика, который она держала в руках.

Наверху Джон вошел в комнату бабушки, расположенную по левую руку. И эту дверь он нашел открытой.

Остатки дневного света не проникали сквозь сдвинутые тяжелые портьеры. Ночник, он же освежитель воздуха, испускал персиковый свет и аромат гвоздик.

Если не считать удара кулаком, который, к изумлению внука, выбил вставные челюсти бабушки, при нападении на Энн Лукас кровь не пролилась. И Джон боялся того, что он может увидеть и почувствовать не здесь, а в комнате сестры.

Он щелкнул выключателем. Лампа зажглась, но половина комнаты все еще лежала в тени. Сбитое покрывало сползло на пол.

На комоде стояли фотографии в рамках. Шесть запечатлели Билли, одного или с членами семьи. Открытое лицо не знало обмана. В глазах Джон не увидел и намека на помутнение сознания.

Лицо Селины словно создали для зеркал, а невинность улыбки говорила о том, что девушка ничего не знала о смерти и всё — о вечности. Запечатленная в купальнике на берегу, с прибоем, обтекающим лодыжки, она казалась созданной из пены и света. Джон не мог отвести от нее глаз.

Линия на ковре показывала, где и в каком положении нашли тело бабушки. В своих признательных показаниях Билли указал, что ударил ее, когда она сидела и смотрела телевизор, потом стащил на пол и подождал, пока она придет в себя, чтобы убить, находясь с ней лицом к лицу.

Глядя на белую линию на ковре, Джон ожидал услышать отчаянные хрипы смерти от удушья — но услышал только перезвон крошечных колокольчиков, чистый и ясный. Звон длился чуть дольше, может, две или три секунды, и он знал, что на этот раз колокольчики настоящие, не воображаемые.

В последовавшей хрупкой тишине он вышел в коридор и зажег лампу под потолком. Конический стеклянный плафон заполнил пространство голубоватым светом.

Напротив двери в комнату бабушки находилась приоткрытая дверь в комнату сестры. За ней царила темнота.

И вновь звон колокольчиков, две или три секунды.

Джон убрал в карман выключенный фонарик и достал из плечевой кобуры пистолет.

Глава 7

Миновать дверной проем, если за ним кто-то затаился, всегда самое трудное. Джон проскочил в комнату, нашел выключатель, держа пистолет одной рукой, но перехватил двумя, едва вспыхнули обе прикроватные лампы. Влево-вправо, голова и пистолет двигались как единое целое, практически не регистрируя детали обстановки, стремясь прежде всего найти цель и места, где кто-то мог спрятаться.

Единственную возможность предлагал стенной шкаф. С двумя сдвижными зеркальными дверьми. Подходя к нему, Джон вновь держал пистолет одной рукой, вторая тянулась к двери, к своему отражению. Одну дверь он сдвинул на вторую, открыв одежду, обувь и коробки на верхней полке.

Но он по-прежнему верил в реальность серебряного колокольного звона.

Закрыл дверь, перевел взгляд со своего отражения на комнату за его спиной, которую, казалось, заполняли кровать смерти и зло совершенного убийства. Матрац выглядел алтарем некой религии, допускающей кровавые жертвоприношения.

Селина сидела тогда на краю кровати, согнув ногу и поставив ее на матрац — красила ногти. Слушала музыку через наушники своего айпода, так что до нее не мог донестись шум борьбы в комнате бабушки.

Прежде чем распахнуть дверь и наброситься на сестру, в коридоре Билли разделся догола и швырнул одежду на пол. Обнаженный, с ножом в руке, возбужденный тем, что только что задушил бабушку скрученным красным шелковым шарфом, он ворвался в комнату и завалил сестру на кровать. Боль, шок и ужас не позволили ей оказать активного сопротивления.

Отражение в зеркале вызвало у Джона Кальвино отвращение, и он услышал, как воздух выходит из открытого рта. Он не дышал через нос, чтобы не ощущать медный запах пропитанного кровью матраца, который еще полностью не высох. Но во влажном воздухе чувствовался еще и медный привкус — или ему это только чудилось, — который вызывал большее отвращение, чем запах, и он сжал зубы, все-таки задышал носом.

Убрав пистолет в кобуру, он повернулся к кровати, которая нагнала на него куда больший ужас, чем отражение. Отвращение смешалось со злостью и жалостью, и эти три нити на иголке вшили этот момент в его память, не только сам момент, но и место, где все это произошло, и эмоции, которые при этом выплеснулись.

Теперь он мог слышать Селину, ту Селину, какой ее представляло его воображение: крики боли и ужаса, плач стыда и унижения, мольбы о пощаде, обращения к Богу с просьбой заступиться и спасти, но чудовище, которое было ей братом, не знало жалости, и мучения девушки продолжались, пока девятый и последний удар ножа не избавил ее от них.

Дрожа всем телом, закрывая уши руками, что, конечно же, не давало никакого результата, Джон отвернулся от ненавистной кровати. Вернулся в коридор, привалился спиной к стене, соскользнул на пол. Он находился в трех местах одновременно: в коридоре здесь и сейчас, в коридоре в вечер убийства и в другом доме в далеком городе двадцатью годами раньше.

Его отец и мать были художниками и преподавали живопись, поэтому он имел постоянный доступ к коллекции знаменитых картин. И теперь перед его мысленным взором возникло бессмертное произведение Гойи, вызывающее ужас и наполненное отчаянием полотно «Сатурн, пожирающий своих детей».

Джону какое-то время пришлось посидеть в молчании, позволив прошлому вытеснить настоящее. С совершенными ужасами прошлого и настоящего он поделать ничего не мог, но лелеял надежду — наверное, необъяснимую с позиции здравого смысла, но такую страстную, — что будущее можно изменить и таким образом избежать повторения ужасов прошлого.

Хотя Джон предпочел бы выключить в комнате Селины свет и покинуть дом, он заставил себя подняться и вновь переступить порог комнаты. Только на этот раз он даже не взглянул на кровать убитой девушки.

На столе лежали глянцевые журналы для девочек-подростков и, что показалось ему удивительным, книга Г. К. Честертона «Вечный человек».^[356]

На полках хранилась эклектическая коллекция вещей, которые нравились Селине. Двадцать керамических мышек, высота самой большой не превышала двух дюймов, морские раковины, стеклянные пресс-папье, снежный шарик с домиком внутри.

Колокольчики. За мышками, между двумя плюшевыми кроликами в белых шляпках и платьях из полосатой материи, на зеленой коробке, в которой они, вероятно, сюда и прибыли. Три миниатюрных каллы на одном серебряном стебле. Изящные листочки, но вместо желтой тычинки — крошечный серебряный язычок.

Стебель — звонить в колокольчики можно было лишь держась за него — потемнел от засохшей крови, которая окислила его поверхность. Если бы криминалисты заметили колокольчики, то упаковали бы в отдельный прозрачный пластиковый мешочек и увезли с собой.

Джон достал бумажную салфетку из стоящей на столе коробки сложил несколько раз, взялся ею за серебряный стебель. Не для того, чтобы сохранить улику, — поезд уже ушел, — но чтобы не прикасаться к крови.

На крышке зеленой коробочки, подняв каллы, увидел надпись серебряными буквами: «ГАЛЕРЕЯ ПАЙПЕРА».

При потряхивании колокольчики издавали резкий, неприветливый звон, который он, войдя в этот дом, слышал трижды.

Не в силах подавить дрожь в руках, Джон положил колокольчики и бумажную салфетку в коробочку, закрыл крышку, сунул коробочку в карман пиджака.

В прошлом Олтон Тернер Блэквуд носил с собой три серебряных колокольчика, каждый размером с наперсток, закрепленные на одной рукоятке. Не такие изящные, как на безделушке, что стояла на полке, где Селина хранила свои сокровища.

Блэквуд после каждого убийства совершал сложный ритуал, указывавший на странную веру и невроз навязчивых состояний. Убив последнего члена семьи, он возвращался к жертвам, начиная с той, что погибла первой, и укладывал всех на спину. Капелькой эпоксидной смолы приклеивал монеты к глазам трупов: четвертаки, закрашенные черной краской. Всегда орлом вверх. В рот, на язык он помещал коричневый диск. Криминалисты установили, что это засохшие экскременты.

Потом убийца перемещал руки жертвы на пах и вкладывал в них куриное яйцо. Для того чтобы яйцо не вывалилось, связывал шпагатом большие пальцы и мизинцы.

В предшествующие убийству дни он специально готовил эти яйца, высверливал в каждом два крошечных отверстия и высасывал содержимое. Потом вставлял в пустую, тщательно высушенную скорлупу туго свернутую полоску бумаги. С написанным на ней одним словом. «Servus» — если яйцо вкладывалось в руки мужчины, «serva» — если женщины. Слова это на латыни означали «раб» и «рабыня».

После того как Блэквуд проделывал с телом все, что хотел, ритуал заканчивался тем, что он звонил в тройной колокольчик.

Билли Лукас не проводил каких-то манипуляций с трупами. В каком положении они умерли, в таком и остались. Он обошелся без ритуала, включающего черные монеты, высушенное дерьмо или пустые яйца. Тем не менее он, судя по всему, звонил в колокольчики.

На изящных серебряных каллах никакой гравировки Джон не заметил.

На каждом из колокольчиков Блэквуда было выгравировано одно слово: «ПОГИБЕЛЬ».

Джон отчетливо помнил чуть ли не мечтательную улыбку Билли, стоящего по другую сторону стеклянной перегородки.

«Каким был мой мотив?»

«Ты не говорил, почему это сделал».

«Почему — это просто».

«Тогда почему?»

«Погибель».

Джон выключил свет в комнате Селины и оставил дверь приоткрытой, какой ее и нашел.

В коридоре постоял, прислушиваясь к дому. Нигде не скрипели ни половицы, ни петли. Не двигалась ни одна тень. Он направился в комнату Билли.

Глава 8

Детективы, ведущие это расследование — Таннер и Шарп, — обыскали комнату Билли, оставив ее в чуть меньшем беспорядке, чем это сделал бы грабитель.

Несколько ящиков высокого комода остались выдвинутыми. Таннер или Шарп, порывшись в одежде, ничего не стали класть на прежние места. Посмотрев, нет ли чего под матрацем, не потрудились застелить кровать покрывалом.

На прикроватном столике стоял электронный будильник. Цифры не мигали, как на кухонных часах.

Джон обыскал стол, стенной шкаф, прикроватный столик, не рассчитывая найти что-то такое, чего не заметили другие детективы.

До того, как сотворить в доме кровавую бойню, Билли Лукас, судя по уликам, интересовался многим. Спортивными журналами, видеоиграми, причем не только стрелялками.

На полках стояли сотни две книг в обложках. Джон просмотрел названия и имена авторов на всех обложках. Научная фантастика, фэнтези, беллетристика. Мальчику нравилось многое, но в его библиотеке нашлось место и книгам о реальных преступлениях.

Компьютер на столе работал. По правилам, действующим в полицейском управлении, в случае убийства делались копии всех файлов, имеющихся в компьютере, которые потом внимательно изучались. Твердый диск обычно не изымался. С учетом чистосердечного признания Билли и его отправки в психиатрическую больницу штата ни один детектив не стал бы интересоваться — может, вообще бы не поинтересовался — хранящимися в компьютере сведениями.

Прежде чем открывать файлы, расположенные в алфавитном порядке, Джон просмотрел их названия в поисках тех, что могли его заинтересовать. Не прошло и полминуты, как он нашел файл «КАЛЬВИНО-1». А под ним «КАЛЬВИНО-2».

В первом содержались фотографии, скачанные с сайта, посвященного серийным убийцам и маньякам. Джон увидел фотографии Тома и Рейчел Кальвино, его отца и матери, а также Марни и Жизель, его сестер, десяти и двенадцати лет.

За фотографиями следовал подробный отчет о том, как Олтон Тернер Блэквуд совершал убийства членов четвертой, последней в его послужном списке, семьи. Фотография убийцы в файле отсутствовала: вероятно, при жизни бродягу никто и нигде не сфотографировал, а посмертные фотографии из архива судебно-медицинского эксперта суд публиковать запретил, чтобы защитить права юного Джона, и запрет этот снять никто не удосужился.

По той же причине не было и фотографии Джона.

Кроме того, сайт интересовали только жертвы, а Джон оказался единственным выжившим.

На экране его сестры выглядели такими очаровательными.

Много лет понадобилось для того, чтобы он мог смотреть на эти фотографии. Он отомстил за них, всё так, но, если бы в тот давний вечер он сделал кое-что иначе, если бы он не поступил так бездумно, одна из сестер — может, и обе — осталась бы жива.

И хотя он любил их лица, долго смотреть на них не мог. Закрыл файл. Атмосфера дома убийств с каждой минутой становилась все более давящей: дождевая вода, льющаяся по окнам, влажный воздух, могильная тишина и ощущение, что кто-то слушает, ждет и готовится наброситься на него в коридоре или в другой комнате.

Он закрыл глаза и вызвал из памяти любимую картину, «Охотников на снегу» Питера Брейгеля. Бельгийский город в зимний сумеречный день, подсвеченный недавно выпавшим снегом, динамичный и при этом умиротворенный, мрачный, но обворожительный. Одного взгляда на эту картину хватало, чтобы успокоить Джона… до этого момента.

«Джонни».

В больнице штата подросток называл его Джонни. Прочитав историю Олтона Блэквуда, он знал, что Джон убил киллера.

И вот это представлялось доказательством того, что Билли скопировал убийство своей семьи с убийства семьи Волдейнов, совершенного двадцатью годами раньше.

Открыв файл «КАЛЬВИНО-2», Джон нашел пять фотографий и на первой увидел себя. К фотографии прилагалась статья о вынесении благодарности за проявленную доблесть. Соответствующую грамоту ему и его напарнику, Лайонелу Тимминсу, вручили двумя годами раньше.

По фотографии чувствовалось, что ему не по себе, он в замешательстве. Выжив подростком, когда остальные члены его семьи погибли, он за всю жизнь не мог сделать ничего такого, что принесло бы ему награду за доблесть.

Он пытался отказаться от участия в церемонии, но Паркер Мосс, который курировал работу отделов расследования убийств, поиска без вести пропавших и ограблений, помимо других бюро, секторов и мелких подразделений, настоял на его присутствии. Награды за доблесть служили отличной рекламой полицейскому управлению.

На второй фотографии в файле «КАЛЬВИНО-2» он увидел Николетту. Никки. Фотографию взяли с сайта «Лэннермил гэллерис». В этой галерее по большей части выставлялись ее работы. Она выглядела ослепительной.

Ладони Джона вспотели. Он вытер их о брюки.

Файл также включал фотографии их сына, тринадцатилетнего Захари, и дочерей — восьмилетней Минни и одиннадцатилетней Наоми. Все фотографии, моментальные снимки, сделали месяцем раньше, вечером того дня, когда Минни исполнилось восемь лет. В доме тогда находились только он, Николетта и трое их детей.

Джон не мог представить себе, каким образом эти фотографии попали в компьютер Билли Лукаса. Никак не могли попасть.

Тем не менее он понял, что означает этот файл: жажда убийства, фотографии жертв, начало дневника убийцы. Очевидно, Билли в какой-то момент намеревался убить их всех, точно так же, как Олтон Блэквуд уничтожил всех, кроме одного, членов прежней семьи Кальвино.

Закрыв этот файл, Джон посмотрел в ближайшее окно, за которым дождь смывал последние остатки дня, и подумал о темной моче, которая лилась по стеклянной перегородке между ним и Билли.

Тревога быстро переросла в страх. В теплом доме Джон заледенел. Его начал бить озноб.

Он не считал, что ощущать страх недостойно мужчины и тем более копа. Страх приносил пользу, если не вызывал нерешительность. Страх мог придавать ясность мышлению.

Вновь вернувшись к списку файлов, Джон поискал другие, также с фамилиями в названии. Может, Билли уже выбрал другие семьи и подбирал по ним материалы.

Но, конечно, какими бы ни были планы юного убийцы, теперь они не имели ровно никакого значения. Закрытая психиатрическая больница штата располагала надежной, многоуровневой системой охраны. Сбежать Билли не мог. Консилиум психиатров мог не один десяток лет признавать его больным; таких на свободу не выпускали.

И однако интуиция предупреждала Джона, что его семья — цель. Тонкая струна инстинкта выживания вибрировала, гудела.

Не найдя других фамилий в названиях файлов, Джон закрыл программу и выключил компьютер.

Из стола донеслась мелодия незнакомой Джону песни. Когда он открыл ящик, мелодия повторилась, и он достал мобильник, который, вероятно, принадлежал Билли Лукасу.

На дисплее не высветилась идентификационная строка.

Джон ждал, пока телефон не прозвонит четырнадцать раз. Поскольку звонок не переводился на голосовую почту, настойчивость звонившего убедила его, что он должен ответить.

— Алло.

Тишина в трубке.

— Кто здесь?

Линия не мертвая. На той стороне слушали, но предпочитали молчать.

Наилучший вариант при таком раскладе — копировать того, кто затеял эту игру. Джон слушал слушающего, более не издавая ни звука.

По прошествии полуминуты до его уха донеслось слово, произнесенное тихим-тихим шепотом. С уверенностью Джон утверждать не мог, но ему показалось, что слово это — «servus».

Джон подождал еще полминуты, прежде чем разорвал связь и вернул мобильник в ящик стола.

Когда он погасил прикроватные лампы, нажав на выключатель у двери, его внимание привлекло ритмичное мигание зеленого света: на электронном будильнике-радиоприемнике, который показывал точное время, когда он вошел в комнату, теперь высвечивалось и гасло: 12:00, 12:00, 12:00…

Когда Джон вышел в коридор, где оставил свет включенным, послышался звонок обычного телефона, из глубин дома. После короткого колебания Джон пошел на звук, открыл дверь, включил свет и оказался в прежней спальне Сандры и Роберта, куда теперь перетащили большую часть мебели из гостиной на первом этаже. Телефон звонил и звонил.

Он не знал, что происходит. Подозревал, что самое худшее в такой ситуации — идти на поводу, делать то, чего от него ждут. Поэтому выключил свет, закрыл дверь.

В коридоре, уже у лестницы, выключил верхний свет. Темнота окутала его большими черными крыльями, в окно на лестничной площадке свет практически не проникал.

Сердце учащенно билось, пока он ощупывал карманы и доставал фонарик. Светодиодный луч рисовал кружева света на стенах, оживлял рисунок ковровой дорожки. Перила из полированного красного дерева мрачно поблескивали.

Проходя мимо репродукции «Гвоздика, лилия, лилия роза», периферийным зрением Джон заметил в картине что-то новое и чудовищное, китайские фонарики стали слишком яркими, их оранжевый свет заливал теперь слишком уж большую часть полотна, как будто одну или обеих девочек в белых платьях охватил огонь, но поворачиваться к картине и направлять на нее луч фонаря он не стал.

Телефоны надрывались в гостиной, кабинете и на кухне. Паузы между звонками вроде бы сократились, а сами звонки звучали более резко и призывно.

Джон сдернул плащ со стойки, не остановился, чтобы надеть его. Едва распахнул входную дверь, телефоны перестали звонить.

Выйдя на крыльцо, уже ушедшее под крыло ночи, он подумал, что слева от себя видит на качающемся диване какую-то фигуру. Именно на этом диване сидел голый и залитый кровью Билли, дожидаясь приезда полиции. Но, осветив диван лучом фонарика, Джон нашел его пустым.

Он запер дверь, надел плащ, нащупал в кармане ключи от автомобиля, поспешил в дождь, забыв накинуть на голову капюшон. Ледяные капли падали на лицо, на руки.

В автомобиле, заведя двигатель, он услышал собственный голос: «Началось», выразив тем самым подсознательную уверенность, которую, скорее всего, не хотел озвучивать.

Нет. Не уверенность. Это же чистое суеверие. Ничего не началось. Того, чего он боялся, случиться не должно. Не могло случиться. Никогда.

Задним ходом «Форд» выкатился с подъездной дорожки дома Лукасов на улицу, штакетник заборов блестел в свете фар, тени плясали.

Дворники сметали воду с лобового стекла, дождь казался грязным, заразным.

Уже в ночи Джон Кальвино поехал домой.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Я Олтон Тернер Блэквуд, и я помню…

В южной башне высеченные из мрамора ступени меж каменных стен спиралью поднимались на четыре этажа к круглой, диаметром в четырнадцать футов, комнате. Четыре пары окон, с фигурными стеклами, открывающиеся поворотом ручки. Потолочные балки. На одной балке она и повесилась.

Богатство семьи началось с железных дорог. Возможно, тогда это были честные деньги. В двадцать один год, невероятно честолюбивый, Терренс Джеймс Тернер Блэквуд — Тиджей для его ближайших соратников, что не синоним друзьям, — унаследовал все. Он приумножил это богатство, издавая журналы, снимая немые фильмы, возводя жилые дома, покупая политиков.

Тиджей поклонялся одному. Он не поклонялся деньгам, точно так же, как житель пустыни не поклоняется песку. Он поклонялся красоте.

Ровесник века, Тиджей построил замок в 1924 году. И называл его замком, пусть и грешил против истины. Он построил большой дом с элементами замковой архитектуры. Некоторые залы смотрелись замечательно. Снаружи, с любого угла, дом выглядел чудовищно.

Он поклонялся красоте, но не знал, как ее создавать.

В одном смысле дом являл собой полную противоположность Тиджею. Тот был писаным красавцем. И его поклонение красоте отчасти являлось и поклонением самому себе. Но его внутренняя сущность чудовищностью соперничала с наружностью дома. Его душа не сверкала драгоценными камнями, ее покрывала заскорузлая корка. И даже сам Тиджей не знал некоторых из жутких желаний, которые эта корка формировала.

Огромный дом назвали Краун-Хилл (так назывался холм, на котором его и построили). Участок площадью в двести восемьдесят акров занимал часть северного побережья, которое считалось опасным. Любое побережье, естественно, опасно: земля спускается к хаосу бескрайних вод.

Джулиан Хатуэй была самой знаменитой и любимой зрителями актрисой немого кино. Она снялась и в двух звуковых фильмах. Один стал классикой — «Круг зла». Вроде бы она вышла замуж за Терренса Блэквуда в 1926 году, в Акапулько. Но официально они не поженились. Она переехала в замок, который таковым не был. В 1929 году, двадцативосьмилетняя, ушла из кино.

Маджори, своего единственного ребенка, Джулиан родила тоже в 1929-м. Когда-то знаменитая кинозвезда повесилась четырнадцатью годами позже. По-прежнему красавицей. Осталась красавицей даже в смерти. Возможно, особенно в смерти.

В семье Блэквудов появлялись все новые поколения. Десятилетия спустя Анита Блэквуд дала жизнь правнуку Тиджея. Терренс, ценитель красоты, потребовал, чтобы уродливого младенца отдали в приют. Отец, разумеется, согласился. Но Анита не допустила, чтобы ее сына выбросили, как мусор.

Со временем, возможно, она пожалела о своем решении. С годами, пусть Анита и научила его читать в юном возрасте, во всем остальном она все больше удалялась от сына. И в конце концов оставила его в Краун-Хилле, на милость бессердечного старика.

Просто уехала. Не попрощавшись. Люди говорили, что мальчик, собственный сын, всё больше пугал ее, его тело и лицо вызывали растущее отвращение.

В девять лет брошенный матерью уродливый мальчик переехал из дома для гостей, в котором с ней жил, в круглую комнату на вершине южной башни.

Этот мальчик еще не стал мной. Со временем ему предстояло стать.

Мальчик ненавидел старого Тиджея. По многим причинам. Из-за того, что его пороли.

Из-за комнаты под крышей.

Электрический обогреватель отапливал ее зимой. Благодаря близости океана летними ночами духоты в ней не чувствовалось. В комнате установили туалет и душевую кабину. Матрац на полу служил удобной постелью. В подушках недостатка не было. Кресло и стол собрали прямо в комнате, потому что их не удалось бы поднять по винтовой лестнице. Завтрак и ленч приносил официант. По внутреннему телефону мальчик мог заказывать любые сладости. Ему разрешалось брать книги из огромной библиотеки.

Мальчика обустроили со всеми удобствами, но оставили одного. Комната под крышей находилась над всеми и далеко от всех.

По вечерам, когда все отходили ко сну и если не было гостей, ему разрешалось спуститься в дом. Поздний обед приносили мальчику в библиотеку. Он ел с одноразовых тарелок одноразовыми приборами. Что прикасалось к его рту, не должно было коснуться рта другого человека, хотя ничем заразным он не болел.

Слугам запрещалось разговаривать с ним, а ему — с ними. Если слуга нарушал это правило, его увольняли. Старик платил им очень хорошо и чтобы они не разговаривали с мальчиком, и чтобы не рассказывали окружающему миру ни о нем, ни о порядках, царящих в Краун-Хилле. Никто не хотел рисковать такой работой.

Если мальчикпытался завязать разговор, они доносили об этом. И тогда мальчика пороли в личных апартаментах старика.

Он ненавидел Тиджея. Он ненавидел Реджину, и он ненавидел Мелиссу. Реджина, сестра Аниты, приходилась старику внучкой, а Мелисса, дочь Реджины, правнучкой. Обе, в отличие от мальчика, были красавицами, а потому могли ходить и ездить, куда и когда хотели. Реджина и Мелисса разговаривали со слугами, и слуги разговаривали с ними. Но, следуя запрету Тиджея, ни одна из них не разговаривала с мальчиком. Случайно он услышал, как Реджина и служанка перемывали ему кости. Как же она смеялась!

Однажды вечером, в лабиринте библиотеки, в дальнем углу, на верхней полке, он нашел альбом с черно-белыми фотографиями Джулиан Хатуэй. На многих кинозвезду запечатлели в элегантных платьях и сценических костюмах.

Последнюю фотографию в альбоме, возможно, сделала полиция. Но мальчик подозревал, что такой запечатлел ее старик Тиджей, тогда молодой муж, перед тем как вызвать копов. Джулиан, как бескрылый ангел, свисала с потолочной балки в комнате, где он сейчас жил.

Она разделась догола, прежде чем встать на табуретку и сунуть голову в петлю. Мальчик никогда раньше не видел обнаженную женщину.

Мальчика совершенно не смутила нагота женщины, которая приходилась ему прабабушкой. Ему не привили моральные принципы, которые могли бы вызвать такое смущение. Его научили стыдиться только одного — собственной внешности. На личном опыте он узнал, что уродство — единственный грех. То есть и само его существование было грехом.

Пусть и прабабушка, выглядела она роскошно. Великолепная грудь. Полные бедра. Длинные, стройные ноги.

Он вытащил фотографию из альбома, вернул альбом на высокую полку, унес фотографию в круглую комнату под крышей.

Джулиан часто снилась мальчику. Иногда просто висела на балке, мертвая, разговаривала с ним, хотя, проснувшись, он не помнил, что она ему говорила.

В других снах Джулиан спускалась с балки, как паук по серебряной паутине. Снимала петлю с шеи. Какие-то мгновения держала над головой, как нимб. Потом пыталась надеть петлю на шею мальчика и затянуть.

Бывало, сон становился кошмаром и он изо всех сил боролся с ней, не давая его задушить. В других случаях он позволял ей надеть петлю ему на шею и отвести к табуретке. И хотя во сне она ни разу не вешала его, после таких снов он просыпался бодрым и отдохнувшим.

В одну ночь сны разительно переменились.

Впервые и он в этом сне был голым. Обнаженная Джулиан Хатуэй спустилась на пол, только на этот раз не остановилась около его постели. С петлей на шее шмыгнула под одеяло, и от прикосновения грубой веревки у него по коже побежали мурашки. А потом ее груди прижались к нему, и ничего более реального ему никогда не снилось. Мальчик проснулся, дрожа всем телом, с мокрыми трусами.

Какое-то время он думал, что такое может случиться только во сне с мертвой женщиной. Потом понял, что фотография мертвой женщины срабатывала не хуже, чем сон о ней.

Тот мальчик еще не стал мною. Но уже становился.

Глава 9

Они жили в красивом и просторном трехэтажном доме — четырехэтажном, если считать подземный гараж. Ни один полицейский детектив не мог позволить себе такой дом, но Николетта добилась немалых успехов, и за последние десять лет ее картины только росли в цене. Они купили двойной участок, поэтому и дом построили большой, и от соседей их отделяло достаточное расстояние. Дом — кирпичные оштукатуренные белые стены, черные наличники, крыша из черной плитки — выглядел георгианским,^[357] но не мог считаться образцом стиля.

Джон припарковался в подземном гараже, поставив «Форд» между внедорожником Николетты и «шеви» Уолтера и Имоджин Нэш, семейной пары, которая поддерживала дом в идеальном состоянии и кормила проживающую в нем семью. Поскольку утра в резиденции Кальвино считались священным временем, Нэши пять дней в неделю приезжали к одиннадцати часам и обычно отбывали в семь вечера.

Лифт позволял подняться из гаража на любой из трех этажей. Но шум лифта служил сигналом о его возвращении. Могли прибежать дети, а ему хотелось какое-то время побыть наедине с Никки.

По пути домой он ей позвонил и узнал, что она в студии, хотя обычно заканчивала работу раньше. Студия и их апартаменты занимали весь третий этаж.

В углу гаража, где несколько зонтов стояли на стойке, он повесил плащ на крючок.

По возвращении домой, где здравомыслие возвращалось в жизнь, а безумие мира оставалось за порогом, казалось, что случившееся в доме Лукасов ему приснилось, а не произошло наяву. Он сунул руку в карман пиджака и не удивился бы, если б не обнаружил там серебряных колокольчиков.

И когда пальцы нащупали коробочку из «Галереи Пайпера», в дальнем конце гаража, за машинами, трижды постучали. А после паузы — еще раз. Резко и настойчиво, будто перед дверью стоял нетерпеливый гость.

Несмотря на флуоресцентные панели под потолком, теней в гараже хватало. Ни одна не двигалась и не напоминала человеческую фигуру.

Стук повторился, уже прямо над головой. Джон поднял голову к потолку, вздрогнул, потом облегченно выдохнул. Пузырьки воздуха в водопроводе приводили к тому, что медная труба постукивала о хомут.

Из кармана плаща он достал пластиковый мешочек с герметичной застежкой, в котором лежали шесть булочек, испеченные и подаренные ему Марион Даннуэй.

Он открыл внутреннюю дверь и шагнул на площадку у лестницы. Дверь автоматически захлопнулась за ним.

Наверху дверь открывалась в большую студию Николетты. Работая над картиной, спиной к нему, она не услышала, как он вошел.

С девичьей фигурой, темно-каштановыми, почти черными волосами, босиком, в светло-коричневых джинсах и желтом топике, изяществом и плавностью движений Николетта не уступала профессиональной танцовщице.

До ноздрей Джона долетел запах скипидара и, более слабый, полимеризованного масла. На маленьком столике справа от Никки стояла кружка-термос. Над ней поднимался парок с ароматами черного чая и смородины.

На том же столике компанию кружке составляла ваза с двумя десятками так называемых черных роз, на самом деле темно-красных, очень темных, почти черных, но с красным отливом. Насколько он мог судить, эти удивительные цветы не источали никакого аромата.

Никки, когда работала, всегда ставила рядом розы того цвета, который более всего соответствовал ее настроению. Она называла их «розы смирения». Если какая-то картина на ее мольберте очень уж ей нравилась — а это могло привести к гордыне, — одного взгляда на розу в полном цвету хватало, чтобы понять, что ее работа — лишь бледное отражение истинного творения.

Сейчас она работала над триптихом, тремя большими вертикальными панелями. Композиция напомнила Джону произведение Гюстава Кайботта^[358] «Парижская улица: дождливая погода», хотя на картине Николетты он не видел ни Парижа, ни дождя. Шедевр Кайботта служил ей лишь источником вдохновения, а тематику она выбирала сама.

Джону нравилось наблюдать за женой в те мгновения, когда она думала, что на нее никто не смотрит. Она держалась совершенно естественно, двигалась легко, элегантно, грациозно, и от красоты этих движений захватывало дух.

На этот раз, пусть он и твердо верил, что прибыл незамеченным, его засекли.

— Что ты так долго пожирал взглядом — мою картину или мой зад? Хорошенько подумай, прежде чем ответить.

— Ты выглядишь такой восхитительной в этих джинсах. Просто удивительно, что твоя картина не менее завораживающая.

— Ах! Ты льстивый, как и всегда, детектив Кальвино.

Он подошел, положил руку ей на плечо. Она повернулась к нему, откинула голову, и он поцеловал ее в шею, в щеку, в уголок рта.

— Ты ел что-то кокосовое? — спросила она.

— Не я, — он показал ей пластиковый мешочек с булочками. — Ты смогла унюхать их через воздухонепроницаемую застежку.

— Я умираю от голода. Пришла сюда в одиннадцать, не прерывалась на ленч. Эта сука… — она указала на триптих, — …хочет меня добить.

Иногда, если картина бросала особый вызов ее таланту, она называла ее сукой или мерзавцем. Но не могла объяснить, отчего у нее в голове каждая картина обретала пол.

— Прекрасная армейская медсестра испекла их для детей. Но я уверен, они поделятся.

— А у меня такой уверенности нет, это маленькие хищники. Почему ты общаешься с армейскими медсестрами?

— Она старше твоей матери и такая же добропорядочная. Проходит свидетелем по одному делу.

Джон знал, что многие копы никогда не обсуждают с женами текущие расследования, из опасения утечки важной информации в болтовне с соседками в салоне-парикмахерской или за кофе.

Он мог рассказать Никки все, точно зная, что она нигде не повторит ни единого его слова. Она с готовностью делилась всем, что знала сама, но, когда дело касалось его служебной деятельности, молчала как рыба.

Впрочем, подробности своего последнего и неофициального расследования он намеревался держать при себе. Во всяком случае, пока.

— Лучше булочек разве что… — она улыбнулась, — …каберне.

— Я открою бутылку, а потом переоденусь к обеду.

— Мне осталось сделать двенадцать мазков и помыть одну кисточку, и на сегодня я с этой сукой заканчиваю.

Другая дверь открывалась на большую площадку, от которой вниз уходила парадная лестница. Дверь напротив вела в их апартаменты: спальня с камином из белого мрамора, инкрустированного черным, гостиная, две гардеробные и просторная ванная.

В гостиной нашлось место и небольшому бару, под стойкой которого находились холодильник и кулер для вина. Джон открыл бутылку калифорнийского «Каберне-совиньон» и отнес ее, вместе с двумя стаканами, в ванную. Поставил на черную гранитную столешницу между двух раковин, наполнил оба стакана.

Когда посмотрел на себя в зеркало, не увидел написанного на лице предчувствия дурного.

В гардеробной достал из кармана коробочку с колокольчиками. Опустил в ящик, где держал запонки, заколки для галстука, наручные часы.

Снял наплечную кобуру и положил, не вынимая из нее пистолета, на верхнюю полку.

Повесил пиджак на плечики, бросил рубашку в корзину для грязного белья. Сел на скамью, снял влажные от дождя ботинки, поставил на пол, чтобы их забрали и начистили. Промокли даже носки. Джон их снял, надел чистые.

Все эти обыденные занятия заставили потускнеть сверхъестественные события, с которыми ему довелось столкнуться за день. Он начал думать, что со временем найдутся логические объяснения всему случившемуся, а то, что он принимал за проделки злобной судьбы, в утреннем свете покажется всего лишь совпадением.

В ванной, подойдя к своей раковине, он вымыл руки и лицо. Горячее влажное полотенце, как припарка, сняло боль с мышц шеи.

Джон вытирал руки, когда прибыла Никки. Взяла стакан вина, села на широкий край мраморной ванны. Она надела белые теннисные туфли, на мысках которых — в шутку, играя с Минни несколькими неделями раньше, — написала «правая» и «левая», причем наоборот.

Взяв свой стакан, Джон привалился к столешнице, спиной к зеркалу.

— Уолтер и Имоджин еще здесь?

— Утром у них случился очередной мини-кризис с Престоном. Его опять госпитализировали. Они приехали только в два часа.

Престон, их тридцатишестилетний сын, жил с ними. Он дважды лечился от наркотической зависимости, но ему по-прежнему нравилось принимать незаконно приобретенные, отпускаемые только по рецепту лекарственные препараты, запивая их текилой.

— Я сказала им, что сегодня они могут не приезжать, никаких проблем, — продолжила Никки, — но ты знаешь, какие они.

— Чертовски ответственные.

Она улыбнулась.

— В современном мире на таких спрос невысок. Я говорила им, что ты задержишься, но они настояли, что останутся, подадут обед и помоют часть посуды.

— Минни поела?

— Без отца отказалась. Наотрез. Мы все здесь совы, но она самая отъявленная полуночница из нас всех.

— Хорошее вино.

— Божественное.

В ее водительском удостоверении указывалось, что глаза у Николетты синие, тогда как на самом деле они были лиловые. Иногда становились такими же яркими и глубокими, как предвечернее небо. А сейчас напоминали лепестки ириса, растущего в мягкой тени.

— Престон тревожит меня, знаешь ли, — Никки смотрела в стакан.

— А меня нет. Эгоистичный подонок. Он умрет от передозировки или не умрет. Что меня тревожит, так это заботы, которые он взваливает на родителей.

— Нет, я про другое… Уолтер и Имоджин такие милые люди. Они его любят. Хорошо его воспитывали, делали все, что нужно. И однако он стал таким. Никогда не знаешь, как все обернется.

— Зах, Наоми, Минни… у них все будет отлично. Они хорошие дети.

— Они хорошие дети, — согласилась Николетта. — И Престон в свое время был хорошим ребенком. Знать нельзя. Можно только надеяться.

Джон подумал о Билли Лукасе, милом, симпатичном отличнике, книгочее. Практически высохшая лужа молока и крови. Залитый кровью коллаж из счетов. Задушенная бабушка, алая кровать сестры.

— У них все будет отлично. Не сомневайся. — Он сменил тему. — Между прочим, так уж вышло, что сегодня мне вспомнились фотографии, которые мы сделали на дне рождения Минни. Ты отправляла их родителям по электронной почте?

— Конечно. Я же тебе говорила.

— Наверное, я забыл. Кому-нибудь еще?

— Только Стефании. Иногда Минни напоминает мне ее, когда она была маленькой девочкой.

Стефания, младшая сестра Никки, теперь тридцатидвухлетняя, работала поваром по соусам в известном бостонском ресторане.

— Стефания и твои родители могли отправить фотографии кому-то еще?

Никки пожала плечами, на лице отразилось удивление.

— А что? У меня вдруг появилось ощущение, что это допрос.

Он не хотел тревожить ее. Пока не хотел. Сначала требовалось найти логичное объяснение той тревоге, что охватила его самого.

— На работе один мой коллега упомянул про Минни с заячьими ушками на ее дне рожденья. Кто-то прислал ему фотографию по мейлу. Он не помнил кто.

— Да уж, с этими ушками она выглядит супермилой, и ты знаешь, как люди обмениваются тем, что им нравится. Фотография, возможно, уже вывешена на нескольких сайтах. Милые детки точка ком. Заячьи ушки точка ком…

— Хищники-педофилы точка ком.

Николетта встала.

— Иногда ты остаешься полностью копом, когда с лихвой хватает и половины копа.

— Ты права. Проблема в том, что никогда не знаешь, когда надо быть половиной копа, а когда копом на все сто.

Она чокнулась с ним, чистый, мелодичный звук наполнил ванную.

— Ты не можешь все время мчаться по жизни на пятой передаче.

— Ты знаешь, какой я человек. Сбрасывать скорость получается у меня плохо.

— Пошли обедать. Потом я помогу тебе притормозить.

Она вышла из ванной первой, высоко подняв руку со стаканом, словно несла факел, который освещал им путь.

Он последовал за ней, прихватив свой стакан и бутылку, безмерно радуясь тому, что прожил с ней столько лет, но особенно остро осознавая, что сплетенное в конце концов расплетается, смотанное — разматывается, спутанное — распутывается. И молиться следовало о том, чтобы момент этот наступил, лишь когда ты уже состарился, устал и насладился жизнью. Да только очень часто судьба распоряжалась иначе.

Глава 10

До обеда Джон зашел на кухню к Уолтеру и Имоджин Нэш, пусть и не для того, чтобы выразить сочувствие по поводу последнего происшествия с Престоном. Они привыкли рассчитывать только на себя и не хотели, чтобы в них видели жертв. Опять же из чувства собственного достоинства они не могли допустить, чтобы хотя бы маленькая толика их ноши легла на плечи кого-то еще.

Уолтер двадцать четыре года прослужил коком во флоте, главным образом в гавани, а не на кораблях. Имоджин работала стоматологом-гигиенистом. Когда он устал смешивать ингредиенты сотнями фунтов и пятигаллонными емкостями, а ей надоело смотреть в широко раскрытые рты, они покончили с прежними профессиями и в пятьдесят лет пошли в школу менеджмента учиться управлять частными усадьбами и поместьями.

Они уже работали в ультрабогатом Монтесито, штат Калифорния, управляли усадьбой, расположенной на участке в двенадцать акров, с особняком площадью в сорок тысяч квадратных футов, гостевым домом площадью в пять тысяч квадратных футов, конюшней, двумя плавательными бассейнами и огромными розариями. Уолтер и Имоджин наслаждались жизнью, под их началом трудились двадцать человек, пока им на головы не свалился пьяный Престон, тогда тридцатилетний, решивший вернуться к родителям, чтобы выпросить у них скромное ежемесячное пособие. Начал он с того, что врезался на арендованном автомобиле в сторожевую будку у ворот, едва не убив охранника, а потом последними словами обругал хозяина усадьбы, помогавшего вытаскивать его из искореженного автомобиля, который в любую минуту мог загореться.

Взяв Престона на буксир, Нэши покинули Калифорнию и вернулись в родные края. Они рассчитывали, что года реабилитации хватит, чтобы сын вернулся к трезвому образу жизни и снова смог обеспечивать себя. Но в результате приобрели нового жильца, поселившегося в их квартире, замкнутого и скрытного, занимающего себя видеоиграми и впадающего в вызванный таблетками ступор. Недели, а то и месяцы Престон слонялся по квартире как тень, пока не наступал момент, когда выпитые таблетки приводили к диким крикам — ему мерещились злобные клоуны, вылезающие из унитаза, или что-то подобное.

Даже когда Престон вел себя спокойно, его присутствие давило родителям на нервы. Ожидание очередного наркотического делирия в эмоциональном плане дается очень нелегко.

Управляющие поместьем или усадьбой обычно жили на его территории, но ни один хозяин не позволил бы Нэшам привезти с собой их бледного и небритого сына. Вместо того чтобы работать по специальности и руководить обслуживающим персоналом, им пришлось прибираться по дому и готовить для Кальвино, к которым они попали четырьмя годами раньше. Но они никогда не смотрели на свою работу свысока, не показывали, что достойны большего, наоборот, работали добросовестно и с огоньком, возможно, потому, что работа отвлекала от тревог.

Когда Джон вошел на кухню, Уолтер у центральной стойки раскладывал салаты по тарелкам. Ростом пять футов и восемь дюймов, стройный, подтянутый, он мог бы сойти за жокея, будь на несколько дюймов ниже и на десять фунтов легче. Его маленькие сильные руки и экономность в движениях показывали, что он сумел бы контролировать полтонны лошадиной плоти едва заметным нажатием колен или натягиванием поводьев.

— Вам нет необходимости подавать нам обед, когда у нас нет гостей, — сказал Джон. — У вас выдался долгий день.

— У вас тоже выдался долгий день, мистер Ка, — ответил Уолтер. — А кроме того, нет лучшего средства от бессонницы, чем работа.

— И даже не думайте о том, чтобы оставаться и мыть посуду. Ужасное трио поможет Никки и мне. Мы доживаем третью четверть года, а они еще не разбили и двадцати тарелок. Мы не хотим помешать им поставить очередной личный рекорд.

Он глубоко вдохнул, наслаждаясь ароматами лука, чеснока, хорошо приготовленной говядины.

— Ах, жаркое…

Имоджин отложила черпак и чуть сдвинула крышку с котелка с мясом.

— У вас нюх охотничьей собаки, мистер Ка. Неудивительно, что вы так часто находите преступников.

В молодости Имоджин наверняка звали Дюймовочкой. Черты лица до сих пор оставались утонченными, а кожа чистой, будто утренний свет. Но, несмотря на миниатюрность, хрупкой она не была — ни теперь, ни прежде — ни телом, ни душой. Относилась к тем, кто мог взвалить на себя ношу Атланта, если тот не мог нести ее дальше.

— Но я не чувствую даже намека на поленту.^[359]

— Да разве можно унюхать поленту, если жаркое дает такой сильный запах. Полента, разумеется, есть. Мы не подаем жаркое без поленты.

Джон еще раз глубоко вдохнул.

— Picelli alle noci, — так называлось итальянское блюдо из горошка, моркови и половинок грецкого ореха.

Имоджин повернулась к мужу.

— Нос у него даже лучше, чем у тебя, Уолли.

— Разумеется, лучше, — согласился Уолтер, посыпая салаты тертым пармезаном. — После стольких лет готовки во флоте нюансы я уже не различаю. Раз уж заговорили о запахах. Пожалуйста, сэр, не открывайте дверь в прачечную. Там ужасно воняет. Я обнаружил это лишь десять минут тому назад. Утром разберусь с этим.

— А что не так? — спросил Джон.

— Точно не знаю. Но думаю, какое-то больное мелкое животное заползло в выхлопную трубу сушилки и встретилось со своей судьбой у дальнего торца очистного фильтра.

— Уолли, — в голосе Имоджин слышалось недовольство, — человек собирается пообедать.

— Извините, мистер Ка.

— Никаких проблем. Ничто не испортит мне аппетит, если я знаю, что на обед у нас жаркое.

— Остается только удивляться, сколь внезапно появился этот запах. Только что в прачечной хорошо пахло, а минутой позже завоняло.

Глава 11

Джон сидел во главе обеденного стола, Николетта по правую руку, Минни по левую, на подушке. Наоми устроилась рядом с младшей сестрой, Захари — напротив Наоми.

Впервые вид всей семьи, собравшейся за одним столом, не порадовал Джона — у него защемило в груди, а желудок затрепыхался. Ему показалось, что столовая слишком уж ярко освещена, хотя горели те же лампы, что и всегда, а любое окно — идеальный наблюдательный пункт для чьих-то недобрых глаз. Столовые приборы из нержавеющей стали обрели мрачный блеск хирургических инструментов. Его стеклянный стакан для вина мог разлететься на сотни зазубренных осколков.

На мгновение эти странные ощущения едва не дезориентировали его, но он тут же понял, в чем причина. Собравшись вместе, они превратились в компактную цель, более уязвимую для быстрого уничтожения. И хотя Джон не располагал ни единым доказательством того, что какой-то враг пошел на него войной, он уже рассуждал как человек, вступивший в бой.

Такая чрезмерная подозрительность раздражала его, и, что более важно, он понимал, ее необходимо взять под контроль, иначе она может привести к неверной оценке ситуации, а потому и к неправильному решению. Если позволить воображению покрывать все и вся налетом зла, он мог не различить настоящее зло. А кроме того, если слишком часто рисовать дьявола на стенах, можно не сомневаться, что дьявол появится на ступенях и ты услышишь его приближающиеся шаги.

Когда Джон позволял детям радовать его, их стараниями все дурные предчувствия быстро забывались.

После молитвы, за салатами разговор пошел об умнейшей, великолепной, ни с кем не сравнимой, на текущий момент той-кем-я-хочу-стать-когда-вырасту Луизе Мэй Олкотт,^[360] навечно оставшейся в истории благодаря «Маленьким женщинам», книге, которую Наоми закончила читать буквально перед самым обедом. Она хотела стать Луизой Мэй Олкотт, и она хотела стать Джо, юной писательницей этой истории, но, разумеется, прежде всего хотела сохранить собственную индивидуальность, вобрав в себя все лучшие качества Олкотт-Джо, писать и жить в уникальном стиле Наоми.

Судьба, похоже, предопределила, что Наоми, когда вырастет, появится на Бродвее в главной роли очередной постановки «Питера Пэна».^[361] В ней невероятным образом уживались озорник, постоянно жаждущий новых приключений, и томная девушка, которая повсюду видела романтику и магию. Она хотела знать все и о крученой подаче в бейсболе, и об искусстве составления букетов, она верила и в Правду, и в фею Динь-Динь. Она бежала пританцовывая, прогоняла песней грусть, вместо того чтобы поддаться ей, с жаром набрасывалась на все новое, ни на мгновение не утрачивая любопытства.

— «Маленькие женщины», похоже, чудовищное занудство, — заметил Зах, когда Уолтер уносил тарелки из-под салата. — Почему бы тебе не сходить с ума по вампирским романам, как это делают все нынешние шестиклассницы? Тогда у нас нашлась бы достойная тема для разговора за столом.

— Не вижу в живых мертвяках ничего привлекательного, — ответила Наоми. — Когда я вырасту, у меня появится бойфренд, я не хочу, чтобы он пил мою кровь. Только представь себе, как плохо будет пахнуть у него изо рта, не говоря уже про жуткие зубы. Все эти девочки, которые вздыхают по вампирам, в действительности хотят отдать свою свободу, хотят, чтобы их контролировали, чтобы им говорили, что делать, а потому они могли ни о чем не думать… и, разумеется, хотят бессмертия. Это же чистый бред. Я не хочу быть вечно юным живым трупом, я хочу стать Луизой Мэй Олкотт.

— Это так глупо, два имени и фамилия, — вставила Минни.

— У нас всех два имени и фамилии, — указала Наоми. — Ты — Минни Юджина Кальвино.

— Но никто не называет меня всеми тремя, а вы, наверное, уже тысячу раз повторили «Луиза Мэй Олкотт, Луиза Мэй Олкотт». Это глупо.

— Знаменитостей всегда так называют, — напомнил Зах. — Марк Дэвид Чэпмен и Ли Харви Освальд. Есть еще много других, но сразу я вспомнить их не могу.

— Очень хорошо, — вмешалась его мать. — Становится как-то не по себе, если твой тринадцатилетний сын одержим знаменитыми убийцами.

— Если Зах чем-то и одержим, так это морскими пехотинцами, — возразила Наоми. — У него восемьдесят шесть книг о них.

— У меня только тридцать одна книга о них, — запротестовал Зах, — и я не одержим морпехами. Мне просто нравится военная история. Очень много людей, которые интересуются военной историей.

— Расслабься, — отмахнулась Наоми. — Я же не намекаю, что твой интерес к морпехам говорит о твоем гомосексуализме. В конце концов, Лаурой Леей Хайсмит ты одержим больше, чем морпехами.

— Два имени и фамилия, — констатировала Минни.

— Кто такая Лаура Лея Хайсмит? — спросил Джон.

— Она родственница Луизы Мэй Олкотт? — полюбопытствовала Минни.

— Она всего лишь девочка в моем рисовальном классе.

Дети главным образом учились дома. Наоми по части образования посещала только музыкальные уроки и репетиции детского оркестра. Зах дважды в неделю ездил на групповые занятия для одаренных детей в институт искусств. В настоящий момент их учили рисовать карандашом человеческую голову.

— Слушай, Лаура Лея Хайсмит уже нарисовала твой портрет? — продолжала наседать на брата Наоми.

— У нее очень сложная голова, — отбивался Зах. — Трудно нарисовать ее правильно. А в остальном она пустое место.

— Ты собираешься жениться на ней? — спросила Минни.

— Разумеется, нет, — ответил Зах. — С какой стати мне жениться на пустом месте?

— Что это с твоим лицом? — спросила Минни.

— Это, конечно, не загар, — ответила Наоми. — Он краснеет.

— Я не краснею, — заявил Зах.

— Тогда это плохая сыпь, — решила Минни. — Мамочка, у него плохая сыпь.

— Прошу разрешения выйти из-за стола, — Зах повернулся к отцу.

— В разрешении отказано, — ответил Джон. — Ты съел только салат.

— У меня нет аппетита.

— Эта сыпь, — кивнула Минни. — Может, она заразительная.

— Заразная, — поправила сестру Наоми.

— Прошу разрешения выйти из-за стола, — Минни повернулась к отцу.

— Почему ты хочешь выйти из-за стола? — спросил Джон.

— Не хочу, чтобы у меня появилась сыпь.

— Он нарисовал как минимум десять тысяч портретов Лауры Леи Хайсмит, — сообщила Наоми.

Захари унаследовал талант матери… и гримасы отца.

— И что ты делала, тайком листала мои альбомы?

— Это же не чтение дневника, знаешь ли. Мне нравится смотреть на твои рисунки, ты рисовать умеешь, а я в этом полный ноль. Хотя будь я хорошим художником, то рисовала бы все, что вижу вокруг, а не миллион портретов Лауры Леи Хайсмит.

— Ты всегда все преувеличиваешь, — указал Зах. — Сначала десять тысяч, теперь миллион.

— Ладно, но ты нарисовал не меньше сотни.

— Сто — гораздо меньше миллиона.

— Ты нарисовал сто портретов одной и той же девушки, и я впервые о ней слышу? — спросила Николетта.

— Это действительно, действительно плохая сыпь! — воскликнула Минни.

* * *

После салатов всем, кроме Минни, подали жаркое с полентой и овощами. Минни Уолтер принес спагетти с тефтелями, потому что кулинарными пристрастиями она не отличалась от обычного восьмилетнего ребенка.

Разговор перешел на итальянскую историю: сначала Наоми сообщила всем, правильно или неправильно, что спагетти изобрели китайцы, а не итальянцы, потом Минни захотела знать, кто изобрел тефтели, и Джон, чтобы предотвратить дальнейшее принижение родины их далеких предков, выдумал красочную историю о том, как тефтели впервые появились в Риме. Они поговорили о Микеланджело, который расписывал фресками потолки, лежа на спине (согласно Минни речь шла о еще одном человеке с двумя именами и фамилией — Микел Энн Джелло) и о Леонардо да Винчи, который изобрел воздушные корабли, и они летали бы, если бы тогдашний уровень науки и техники позволил их построить. Поскольку в Первой мировой войне в Италии морская пехота не воевала, а во Второй мировой морпехи действовали главным образом на Тихом океане, Захари перевел разговор на Францию вообще и на сражение у леса Белло,^[362] ставшее звездным часом в истории корпуса морской пехоты. Наоми при этом выводила мелодию марша морских пехотинцев, а Минни на удивление достоверно имитировала пулеметные очереди, расцвечивая тем самым рассказ брата о далекой войне.

На десерт им принесли лимонный торт со слоями рикотты^[363] и шоколада. И Минни не попросила заменить торт ванильным мороженым.

Впятером они помыли, вытерли и убрали тарелки, не разбив ни одной. Наоми, правда, сделала пируэт с салатными тарелками в руках, но обошлось без катастрофы.

Если бы они поели раньше, то затеяли бы какую-нибудь игру, устроили конкурс или кто-нибудь из родителей почитал бы книгу вслух. Но подошло время отхода ко сну. Поцелуи, пожелания доброй ночи и хороших снов, и внезапно Джон оказался один, шел по первому этажу, проверяя, заперты ли все двери.

Стоя в темноте у фасадного окна, смотрел, как освещенная фонарями улица словно кипела. Он совсем забыл про дождь, который так и не прекратился, пусть теперь не сопровождался пиротехническими эффектами. В безветренную ночь капли падали вертикально. Уличные фонари подсвечивали силуэты деревьев, но во дворе царила темнота. Крытое крыльцо заполняли тени, однако ни одна не двигалась и не сверкала злобным глазом.

Глава 12

Зах сидел за столом, положив перед собой альбом, просматривая последние рисунки и гадая, а не превращается ли он в девушку. Не так, как это обычно происходило в кино, когда кто-то в одиночку и ночью идет по богом забытому лесу, куда отправиться на прогулку мог только больной на всю голову, где его кусает какая-то тварь, и в следующее полнолунье он превращается в волка, более нисколько не интересуясь ни овощами, ни сухими завтраками. Если бы Зах стал девушкой, трансформация была бы менее драматичной, медленной и спокойной, без рычания или воя на луну.

Его комната никоим образом не напоминала девичью. Он превратил ее в храм корпуса морской пехоты. По стенам висели постеры с изображениями морпехов в синей форме и белых перчатках, истребителя-бомбардировщика «Ф/А-18 Хорнет», суперского самолета вертикального взлета «B-22» и фотография знаменитого водружения знамени на Иводзиме…^[364] Но ему больше всего нравилась репродукция ужасной и вызывающей восторг картины Тома Лоувелла: морские пехотинцы сошлись в рукопашной с немецкими солдатами в лесу Белло: ядовитый туман, противогазы, окровавленные штыки, раны на лицах…

Если бы его приняли в морскую пехоту, он собирался стать одним из них. Даже если бы он к этому моменту превратился в девушку: теперь в морпехи брали и девушек.

Родители его отца преподавали живопись, и его мать многого добилась в этом блинском мире искусств. Талант Заха передался ему с обеих сторон, и он знал, что должен его использовать, но вопрос заключался в другом: как именно его использовать? Он не хотел преподавать живопись, как не хотел отрезать себе уши и сделать из них сэндвич. Учить живописи — удовольствие небольшое. К сожалению, не всегда удавалось делать только то, что хочется. И его не волновало, что говорили о нем эти снобы мира искусств. Его мать была единственной неидиоткой среди ее друзей-идиотов из мира искусств. Ему, в отличие от матери, не хватало доброжелательности, он терпеть не мог снобов и, в отличие от нее, далеко не всегда мог найти в каждом из них светлую сторону. Если бы у него в конце концов появились свои друзья из блинского мира искусств, дело закончилось бы тем, что он выбросил бы их с десятого этажа, да еще выглянул бы в окно, чтобы посмотреть, как их плющит об асфальт.

А вот стать настоящим морским пехотинцем, который в период затишья находит мгновения, чтобы запечатлеть бой, из которого они только что вышли… это представлялось ему важной работой.

Другие подростки его возраста интересовались спортивными звездами и поп-исполнителями. Но в эти дни спортивные звезды и поп-исполнители стали ходячей рекламой стероидов и раздутых силиконом губ. Фальшь. Подделка. Что-то случилось с миром. Все стало пластиковым. Так было не всегда.

Зах знал имена и фамилии морпехов-баталистов, точно так же как другие подростки знали имена поп-исполнителей. Майор Алекс Раймонд, ставший знаменитым после комикса про Флэша Гордона. Рядовой Гарри Джексон, запечатлевший битву за Тараву.^[365] Том Лоувелл, Джон Томасон, Майк Лихи во Вьетнаме…

Решение связать жизнь с морской пехотой пришло к Заху двумя годами раньше. Долгое время он не задумывался, чем оно вызвано, но в последнее время начал понимать.

Став взрослым, он не хотел заниматься чем-то скучным только для того, чтобы зарабатывать баксы. Он хотел стать частью какого-то общего дела, и чтобы люди, которые его делали, заботились друг о друге, могли умереть друг за друга, следовали высоким стандартам, уважали традиции, честь, правду. Все это он видел в своей семье, и образ ее жизни — особый ритм, когда каждый мог заниматься чем-то своим, с уважением относясь к тому, чем занимаются другие, и при этом все они оставались единым целым, одной семьей, умели радоваться вместе — ему хотелось бы сохранить на всю жизнь, потому что он к этому привык. Семья приучила его идти к поставленной цели и при этом наслаждаться жизнью. Поэтому ему хотелось, чтобы, став взрослым, он мог жить и работать, следуя принципам семьи Кальвино.

И еще он хотел стать морпехом из-за сестер.

Наоми была не только красоткой, но и умницей, легкомысленной, но такой талантливой, раздражающей, но и забавной, и иногда она говорила с тобой, пока не возникало ощущение, что ты попал в стаю взбудораженных птиц, синешеек и канареек, их было бесконечное множество, и все они щебетали. Жизнь рядом с ней часто напоминала вращение в аттракционе-бочке в парке развлечений, но, когда тебя выносило с другого конца и ты вставал на ноги, приходило осознание, что в бочке даже интереснее, чем вечно крутиться на скучной, тупой карусели, движущейся со скоростью десятой доли мили в час под выводящую из себя органную музыку.

Что же касалось Минни… Минни — это Минни. Двумя годами раньше, когда она слегла с какой-то загадочной болезнью и ей целую вечность (вероятно, неделю или чуть больше) не удавалось поставить диагноз, Зах не мог спать, рисовать и думать. Хотя сам он не болел, его вырвало дважды, только потому, что болела Минни. Об этой рвоте сочувствия он, само собой, никому не сказал.

Что-то плохое могло случиться с Наоми и Минни, потому что плохое случалось со всеми. Зах не мог уберечь их от вирусов и потерявших управление грузовиков. Но в большом мире хватало злых людей и безумных диктаторов, и, став морпехом, он, конечно же, помогал бы в защите родины, дома, сестер и их образа жизни.

Semper fi.^[366]

Он надеялся, что не превратится в девушку, потому что хотел быть им братом, а не сестрой. Просматривая недавние рисунки Лауры Леи Хайсмит, он задавался вопросом насчет половой принадлежности, потому что не испытывал к ней никакого влечения, хотя ее красота не вызывала сомнений, и он, глядя на девушку или чаще по памяти, нарисовал больше ее портретов, чем Микеланджело — изображений Бога, Иисуса, святых и ангелов вместе взятых.

Хотя влечение имело место быть и пару раз становилось таким сильным, что ему, чтобы отвлечься, пришлось жевать кубики льда, пока не заныли зубы.

Но, возможно, девяносто пять процентов его влечения к Лауре Лее не имело отношения к сексу. Он испытывал к ней те же чувства, что и к сестрам, только более сильные. Она казалась такой хрупкой, утонченной, изящной, такой маленькой и уязвимой, что Зах тревожился о ней, и это казалось странным, поскольку, пусть и миниатюрная, она не была карлицей с хрупкими костями и ростом не уступала многим тринадцатилетним девочкам. Ему хотелось защищать ее, хотелось, чтобы она всегда была счастлива, хотелось, чтобы все видели в ней то, что видел он, — не просто красоту, но и добродетель, достоинство, доброту и что-то очень дорогое, для чего он даже не мог подобрать названия. К Лауре Лее он питал такие нежные чувства, что они, казалось, не имели ничего общего с мужскими желаниями, которые должен ощущать юноша. Иногда при виде нее у Заха перехватывало дыхание, случалось, когда он рисовал ее по памяти, горло так сжимало, что он не мог сглотнуть, а когда наконец сглатывал, возникало ощущение, что горло узкое-узкое и даже капельке слюны приходится через него продавливаться. Конечно же, только девочки — и мальчики, превращающиеся в девочек, — могли испытывать такие эмоции.

Он раскрыл блокнот на чистой странице, положил его на наклонную чертежную доску, которая лежала у него на столе, достал из ящика карандаши. Он собирался нарисовать нос Лауры Леи Хайсмит. Ее нос служил для Заха постоянным вызовом в силу его совершенства.

После того как Зах заточил карандаши и разложил, приготовив к работе, прежде чем грифель коснулся бумаги, краем глаза он уловил какое-то движение. Развернулся на стуле и наблюдал, как дверь стенного шкафа медленно открывается.

Хотя ничего такого раньше дверь не проделывала, Зах не почувствовал, что ему грозит опасность. Он обладал богатым воображением, но оно не привело его к мыслям о монстре, затаившемся к шкафу, скажем, к зомби-вампирам-оборотням или даже хотя бы к какому-то парню-в-маске-на-лице-и-бензопилой-в-руке.

В реальной жизни люди, которые хотели тебя убить, делились на две категории. К первой относились безумные фанатики, которые намеревались влететь на самолете в твое окно или заполучить атомную бомбу, чтобы ее взрыв превратил тебя в пыль. С ними ты ничего поделать не мог. Для обычного человека они ничем не отличались от землетрясения или торнадо, поэтому не оставалось ничего другого, как оставить их морпехам и не тревожиться из-за них.

Ко второй — преступники, встречающиеся в повседневной жизни, мотивированные завистью, или жадностью, или похотью, или отчаянной необходимостью уколоться или закинуться. Они выглядели как законопослушные граждане, и очень часто ты понимал, что они не из тех, кому следует говорить: «Доброго вам дня», уже после того, как эти уроды всовывали дуло пистолета тебе в ноздрю и требовали бумажник или просто деньги.

Ни агент Аль-Каиды, ни торчок, грабящий маленькие магазинчики, не могли проникнуть в стенной шкаф спальни Заха.

Когда дверь замерла, полностью открывшись, он поднялся и направился к шкафу, чтобы понять, что послужило причиной ее движения.

Глубина стенного шкафа превышала ширину, и одежда подростка висела и лежала вдоль двух длинных стен. Ближе к дальней стене кольцо на веревке свешивалось с крышки потолочного люка, открывавшего доступ в узкое пространство между вторым и третьим этажом. Если дернуть за кольцо, крышка опускалась, и с нее сползала вниз складная деревянная лестница.

При опущенной крышке иногда возникал сквозняк, достаточно сильный, чтобы открыть дверь стенного шкафа, не запертую на защелку. Но теперь крышка занимала горизонтальное положение, не допуская никакого сквозняка.

В регионе, в котором они жили, землетрясений не случалось, но этот большой город стоял как минимум на одном неактивном разломе. И хотя слабые толчки казались невероятными, исключать их не следовало. Однако Зах никакой земной дрожи не почувствовал.

Может, дом садился. С домами такое бывало. Может, усадка дома привела к тому, что у двери стенного шкафа чуть сместился центр тяжести, и она, не запертая на защелку, открылась под собственным весом.

Другого объяснения не нашлось. Зах расследование прекратил.

Выключил свет и вышел из стенного шкафа.

К задней стороне двери крепилось зеркало в рост человека. Зах отдал себе честь, думая о том дне, когда по очень торжественному поводу наденет парадную форму с офицерским мамлюкским мечом в ножнах на боку.

Закрывая дверь, оставляя зеркало отражать только темноту стенного шкафа, он убедился, что защелка вошла в паз. И тут подумал, что в его отражении, когда он отдавал честь, что-то было не так.

Может, отдавая честь, он не встал на вытяжку, как положено. В одиннадцать лет Зах очень часто отрабатывал отдание чести, в двенадцать — реже, в последнее время совсем не отрабатывал, понимая, что должны пройти годы и годы, прежде чем он сможет стать настоящим морпехом, а потому эта отработка очень уж смахивала на детскую игру.

Зах вернулся к столу, сел перед чистой страницей альбома, взял карандаш. Вызвал из памяти образ неповторимого и изысканного носа Лауры Леи Хайсмит, задумался в надежде, что его осенит, почему этот нос такой неповторимый и изысканный.

Насколько он знал, в ее достойном богини носу не было волос. Во всяком случае, они из него не торчали, и он не видел, чтобы свет, вдруг падающий на ноздрю, выхватывал их из темноты. Разумеется, он не подходил к Лауре Лее Хайсмит вплотную и не заглядывал ей в ноздри, поэтому не мог гарантировать, что волосы в них отсутствовали.

— Идиот, — обругал он себя.

Она была человеческим существом, так что, конечно, волосы у нее в носу росли. Внутри ее нос мог быть таким же волосатым, как подмышка блинской гориллы. Волосы или их отсутствие никак не объясняли, почему он не мог запечатлеть на бумаге совершенство ее носа.

Надеясь на вдохновение, он принялся за работу, касаясь карандашом бумаги. Работал медленно, думал,разумеется, о Лауре Лее Хайсмит, но также время от времени думал о странностях своего отражения и, хотя сам закрыл дверь за защелку, несильно бы удивился, если бы она распахнулась вновь.

Глава 13

Стенной шкаф Наоми размерами даже превосходил стенной шкаф Заха, и на внутренней стороне двери тоже висело зеркало в полный рост, красивое, со срезанными углами, такое чистое и прозрачное, что Наоми считала его волшебным: если бы звезды должным образом осветили зеркало, оно стало бы дверью из этого мира в волшебную страну, где ее ждали удивительные приключения и где она нашла бы свою судьбу.

Мир, в котором она прожила одиннадцать лет, тоже был волшебным, во многих смыслах, если человеку хватало проницательности, чтобы замечать его бесчисленные чудеса. «Проницательность» — стало ее новым любимым словечком. Означало оно проникновение в суть, почти сверхъестественную способность видеть насквозь — и постигать — темное и непонятное. К сожалению, в эти дни в мире ощущался явный дефицит проницательности, тогда как темного и непонятного хватало с лихвой.

В любом случае этот мир был волшебным, но недостаточно волшебным на вкус Наоми. Она мечтала о магах, летающих лошадях, говорящих собаках, радугах в полночь, о чудесах, которые и представить себе не могла, чудесах, которые лишили бы ее дара речи и заставили раздуться сердце, раздуться не в плохом смысле этого слова, не от болезни или чего-то еще, а от восторга и радости. Если б у нее появился шанс пройти сквозь зеркало или через дверь, внезапно открывшуюся в стволе огромного дуба, она бы прошла не задумываясь… но, разумеется, ей пришлось бы взять с собой Минни, и Заха, и родителей, однако они, скорее всего, не выкажут готовности идти с ней, поэтому она обездвижит их «Тазером» или как-то еще. Они разозлятся, но потом будут только благодарить ее.

Думая о проницательности, и о волшебных мирах, и о том, как девочка ее возраста может раздобыть «Тазер», Наоми примеряла шляпки перед зеркалом, меняя выражение лица, чтобы найти наиболее подходящее к характеру шляпки. Она где-то прочитала о таком актерском упражнении и, хотя сомневалась, что станет актрисой, полностью этого не исключала, особенно если в ближайшие несколько лет перед ней не откроется магическая дверь.

Пока Наоми вертелась перед зеркалом, Минни сидела за своим игровым столиком, что-то строила из элементов «Лего». С конструктором она творила нечто невероятное, строила чуть ли не все, что хотела, но, по большей части, собирала какие-то странные конструкции, не имеющие аналогов в реальном мире. Некоторые представляли собой абстрактные формы, которые должны были развалиться, но не разваливались.

Наоми и Минни делили одну комнату, потому что в мире, битком набитом потерявшими рассудок, пускающими слюну хищниками, Минни была слишком юна и беззащитна, чтобы спать в отдельной комнате, хотя папочка каждую ночь, перед тем как лечь спать, включал охранную систему сигнализации, обеспечивающую защиту по всему периметру дома. Кроме того, Минни иногда пугалась и отказывалась оставаться одна. Все ее страхи не стоили и выеденного яйца, ничего реального, но, разумеется, она была еще ребенком.

Шляпка без полей с перышками с одной стороны побудила Наоми выглядеть таинственной и опасной, словно она ехала в поезде между Парижем и Стамбулом и везла зашитые в подкладку чемодана украденные бесценные бриллианты. Синяя соломенная шляпка с открытой тульей и короткой вуалью говорила: «Я шикарна, уверена в себе и не терплю глупостей. Я застрелю тебя из пистолета тридцать второго калибра, который лежит у меня в сумочке, перешагну через твой труп и смешаю себе божественный мартини».

Наоми приобрела свою коллекцию шляп в магазинах старинной одежды, куда заходила с матерью. Николетта обожала бродить по таким магазинам, хотя ничего себе не покупала, разве что бижутерию, которую потом никогда не носила. Она говорила, что все эти платья, вечерние и для официальных приемов, «надежды и мечты, развешанные по плечикам, мгновения жизни, радостные, и интригующие, и ужасно грустные одновременно». Наоми не могла взять в толк, как что-то может быть радостным и ужасно грустным одновременно, но очень уж об этом не задумывалась, поэтому коллекция ее шляпок только росла.

Когда произошло это странное событие, она примеряла красную соломенную шляпку с узкими, загнутыми вверх полями, толстой репсовой лентой и бантом. Наоми думала, что к этой шляпке подходит комичное выражение лица или, возможно, чопорное, но с последним у нее никак не получалось. Она настолько сосредоточилась на шляпке и своем лице, что ее глаза зафиксировали только что-то темное, промелькнувшее справа налево, когда кто-то прошел позади нее.

Минни сидела за своим столиком, Наоми ясно ее видела, и никто в этом доме не вошел бы, не постучавшись и не предупредив о своем приходе. Никакого стука она не слышала, но кто-то ведь прошел. Наоми обернулась, чтобы посмотреть, кто же это, и никого не увидела.

Открытый стенной шкаф. И в нем никого.

В недоумении она вновь уставилась в зеркало, гадая, может, что-то не так у нее с глазами, что-то ужасное и неизлечимое и теперь она ослепнет в тринадцать лет, трагическая фигура, слепая музыкантша, мужественно продолжающая брать уроки, набираясь мастерства. И вот она уже виртуоз, потому что в жизни у нее не остается ничего, кроме единственного оставшегося удовольствия — ее музыки. Она превратится в сенсацию мирового масштаба. Люди будут приезжать со всего света, чтобы посмотреть на нее и послушать ее игру, потому что музыка эта будет самой чистой, музыка невинной слепой девочки, исполняющей меланхолические пассажи так трогательно, что гангстеры будут плакать, как дети. И всегда рядом с ней будет сидеть белоснежная немецкая овчарка, ее поводырь. Наоми играла на флейте, но не могла представить себе огромный концертный зал, заполненный людьми, которые слетелись со всего света, чтобы послушать слепую флейтистку. Так, может, ей пора бросить флейту и переключиться на рояль? Да, она видела себя за роялем, драматически откидывающей голову, когда музыка захватывала ее, такую трагичную, так блестяще играющую. Зрители замирали, захваченные ее игрой, собака-поводырь восхищенно смотрела на свою хозяйку, а ее пальцы бегали по…

Вновь у нее за спиной промелькнула загадочная тень, на этот раз слева направо, темное пятно. Наоми ахнула, заглянула в стенной шкаф, куда, несомненно, нырнул незваный гость, но вновь никого там не увидела.

Минни поднялась из-за столика.

— Что не так? — спросила она, подходя к Наоми.

— Я кого-то видела. Отражение. В зеркале.

— Это, наверное, твое.

— Помимо моего, разумеется. Кто-то прошел позади меня.

— Никого здесь нет.

— Возможно. Наверное, нет. И все-таки… что-то произошло. Я видела его в зеркале, это точно. Очень быстрого. Он должен быть здесь, с нами в комнате.

— Ты лучше скажи мне правду, Наоми. Ты пытаешься напугать меня?

Минни достались черные волосы матери и зеленые глаза отца. И, как в случае с папочкой, эти изумрудные глаза могли пригвоздить к месту, словно луч фонаря человека, ведущего допрос, в комнате со звуконепроницаемыми стенами, расположенной в глубоком подземелье, и ты понимаешь, что будешь оставаться без очередного пальца всякий раз, когда солжешь. Наоми знала, что ни папочка, ни Минни не станут отрезать ей пальцы, но, когда любой из них, сощурившись, пристально смотрел на нее, она ни на йоту не отступала от правды.

— Ты пытаешься напугать меня? — повторила вопрос Минни.

— Нет, нет. Это не страшно. Не очень страшно. Чуть страшно. Но так странно. Я подумала, что мне придется стать слепой пианисткой.

— Ну ты загнула, — покачала головой Минни.

— Я видела в зеркале отражение какого-то парня, — настаивала Наоми.

— Правда? Поклянись могилой Уилларда.

Уиллард, их четырехлапый друг, умер двумя годами ранее. Его потеря стала самым тяжелым испытанием в их жизни. Они до сих не могли вспоминать его без боли в сердце. Самый лучший, самый милый, самый благородный пес во всем мире, так они о нем думали, и если ты клялся в чем-либо на его могиле и лгал, тогда тебе точно предстояло гореть в аду и до скончания вечности есть пауков, червяков и брюссельскую капусту.

— Клянусь могилой Уилларда, — ответила Наоми.

На Минни это произвело впечатление. Она повернулась к зеркалу, обратилась к отражению Наоми:

— И как он выглядел?

— Я не знаю. Я просто… никаких подробностей… просто пятно, он супербыстрый, быстрее, чем человек, быстрее, чем любое животное, но я видела не животное.

В зеркале глаза Минни перемещались с отражения глаз сестры к отражению комнаты за ними. Наоми тоже всматривалась в отражение комнаты.

— Может, это был не парень, — предположила Минни. — Может, девушка.

— Какая девушка?

Минни пожала плечами.

— Кто ее знает?

По зеркалу вновь промелькнула тень. Поскольку Наоми ждала ее появления, она увидела тень более отчетливо, но видеть особо было нечего: ни лица, ни рук или ног, только пятно темноты, появилось и исчезло.

Наоми вскрикнула: «Грецкий орех!» — как, бывало, говорила ее бабушка, если пугалась или от раздражения. Минни ограничилась коротким: «Вау!»

Они увидели не кого-то или что-то, а всего лишь чью-то тень, и Наоми посмотрела на плафон под потолком, решив, что это мотылек кружит у хрустального шара, но мотылька не обнаружила.

Когда же вновь перевела взгляд на зеркало, фантом проскочил в обратную сторону.

— Должно быть, в комнате мотылек, — сказала она сестре. — Помоги мне его найти.

— Это не мотылек, — очень серьезно ответила Минни. — И не в комнате. В зеркале.

Минни только-только исполнилось восемь лет, и все восьмилетние частенько несли чушь, потому что их мозг еще не развился полностью и не заполнял весь череп, или что-то в этом роде, во всяком случае, речь шла о доказанном наукой факте, поэтому не приходилось удивляться, если они говорили что-то совершенно абсурдное. И уж конечно, не имело смысла злиться на них за это.

— Утром ты выпила лишнюю таблетку глупости, Мышка. Как может мотылек попасть в зеркало?

— Это не мотылек, — ответила Минни. — Не смотри больше в него.

— Что значит — не мотылек? Я видела крылатую тень… на этот раз видела ясно. Наверняка мотылек.

— Не смотри больше в него, — гнула свое Минни. Вошла в стенной шкаф и начала подбирать для себя одежду. — Возьми все, что наденешь завтра, и положи на письменный стол.

— Зачем? Что ты делаешь?

— Поторопись.

И хотя мозг у Минни еще не развился и не занимал все внутреннее пространство ее восьмилетнего черепа, Наоми вдруг поняла, что имеет смысл последовать совету младшей сестры. Она вошла в стенной шкаф и скоренько собрала все необходимое.

— Не смотри в зеркало, — напомнила ей Минни.

— Посмотрю, если захочу, — ответила Наоми, старшая сестра, которая не могла допустить, чтобы ею командовала младшая, еще такая маленькая, что не могла накрутить спагетти на вилку, если не помогала себе пальцами. Но на зеркало Наоми так и не взглянула.

После того как сестры положили одежду на свои письменные столы, Минни принесла стул от игрового столика к стенному шкафу. Захлопнула дверь и подставила спинку стула под ручку, чтобы ее не смогли повернуть изнутри.

— Мне надо убрать все эти шляпки, — запротестовала Наоми.

— Не сегодня.

— Но нам иногда понадобится заходить в стенной шкаф.

— После того, как поймем, что делать с зеркалом, — ответила Минни.

— А что ты хочешь сделать с зеркалом?

— Я об этом думаю.

— Нам нужно зеркало.

— Не обязательно это, — заявила Минни.

Глава 14

В их апартаментах на третьем этаже Николетта переключила его на более низкую передачу, как и обещала, а он проделал то же самое с ней. Их любовные игры не напоминали гонку за наслаждением, превратились в легкое и знакомое путешествие, полное любви и нежности, и заканчивалось оно долгим и сладким взлетом к вершине блаженства.

До встречи с Николеттой Джон и думать не мог о половых отношениях, во всяком случае, не стремился к ним. Гибель всех членов его семьи от руки Олтона Блэквуда, насильника и убийцы, связала секс и насилие в голове юного Джона, и ему представлялось, что сексуальное желание — зверская похоть и любое стремление к близости — сублимация жажды убийства. У Блэквуда получение сексуального удовлетворения предшествовало убийству; и долгие годы Джон полагал, что любой его сексуальный контакт станет оскорблением памяти матери и сестер, а оргазм поставит на одну доску с их убийцей. Секс неизбежно напомнит ему об их унижении и агонии, и оргазм принесет ему не больше удовольствия, чем нанесенный самому себе удар ножом или пулевое ранение, потому что после изнасилования их резали и в них стреляли.

Если бы не появилась Николетта, Джон мог сменить полицейскую форму на рясу монаха до того, как стал детективом. Она сумела напомнить ему, что желание порочно, если порочна душа, что тело и душа могут возноситься, давая наслаждение во имя любви, и акт зачатия по сущности своей всегда милость Господня.

После событий этого дня он ожидал бессонной и тревожной ночи, но в разделенном тепле простыней, лежа на спине, сжимая ее руку в своей, он услышал, как изменился ритм ее дыхания, когда она заснула, и очень скоро заснул сам.

Во сне он оказался в городском морге, как частенько попадал туда в реальной жизни, только теперь коридоры и залы заполнял какой-то странный синий полусвет, и он — так выходило — остался единственным живым существом в этих керамических, кондиционированных катакомбах. Кабинеты и комнатки, где хранилась документация, застыли в тишине, и он шагал совершенно бесшумно, словно в вакууме. Он вошел в зал, где в стенах блестели торцы стальных ящиков, ящиков-холодильников, в которых недавно поступившие тела ожидали идентификации и вскрытия. Он думал, что его место здесь, он пришел домой, что сейчас один из ящиков выкатится из стены, холодный и пустой, и он ощутит неодолимое желание залезть в него и позволить смерти забрать его последний выдох. Теперь тишину нарушал один-единственный звук: мерные удары его сердца.

Отступая к двери, через которую только что вошел, Джон обнаружил, что выхода нет. Поворачиваясь по кругу, не увидел и другого выхода, но посреди зала появилось нечто такое, что ранее отсутствовало: наклоненный стол для вскрытия, с канавками и резервуарами для сбора вытекшей крови. На столе лежал накрытый простыней труп, труп с мотивацией и намерениями. Кисть появилась из-под белого савана, по ее размерам, по ее длинным, широким на концах пальцам и крепкому, шишковатому запястью, лишенному изящества, как шестерня девятнадцатого века, ему не составило труда установить, кто лежит под простыней. Олтон Тернер Блэквуд сдернул с себя простыню и сбросил на пол. Сел, потом слез со стола, вытянулся во все свои шесть футов и пять дюймов, тощий, костлявый, но невероятно сильный, с деформированными лопатками, оттопыривающими рубашку, отдаленно похожими на часть хитинового скелета насекомого. Сердце Джона забилось сильнее — сильнее, а не быстрее, — каменный пестик стучал по каменной ступе, размалывая его храбрость в пыль.

Блэквуд предстал перед ним в той же одежде, что и в ночь, когда проник в дом Кальвино: черные сапоги со стальными мысками, какие носят альпинисты, только без кошек на подошвах, брюки с четырьмя передними карманами и рубашка цвета хаки. Никаких ран, которые стали смертельными, именно так он и выглядел в ту ночь при первой встрече с Джоном.

Лицо его было скорее не деформированным, а странным, такая степень уродства обычно вызывает у большинства людей жалость, но без нежности. Из жалости возникало чувство дискомфорта — так таращиться просто неприлично, — а потом приходила неприязнь, заставляющая виновато отворачиваться, антипатия скорее интуитивная, чем осознанная.

Сальные черные волосы липли к черепу, брови топорщились, но никакой бороды. Кожа где-то бледная, где-то розовая, гладкая, словно у куклы-голыша, но какая-то нездоровая, которую нельзя отнести к достоинствам, вроде бы без пор, а потому неестественная. Поначалу Джон не смог определить, что не так в пропорциях длинного лица Блэквуда. Покатый лоб очень уж нависал над глубоко запавшими глазами. Нос точно рубильник, растянутые уши, напоминающие козлиные уши сатира, тяжелая и гладкая, словно высеченная из мрамора, челюсть, слишком тонкая верхняя губа и слишком толстая нижняя, лопатообразный подбородок, который он вскидывал на манер Муссолини, словно в любой момент мог вонзить его в тебя.

Радужные оболочки чернотой не уступали зрачкам и сливались с ними. Иногда казалось, что только белки глаз блестят и материальны, тогда как чернота — не цвет, а пустота, дыры в глазах, которые уходили в холодный, лишенный света ад его мозга.

Блэквуд отошел на три шага от стола для вскрытия, и Джон отступил на три шага, уперся спиной в стену с ящиками-холодильниками.

Маньяк заговорил низким, скрипучим голосом, превращающим обычные слова в ругательства:

— Твоя жена сладкая. Твои дети еще слаще. Я хочу конфетку.

По всему залу выдвигались большие ящики, из них поднимались мертвяки, легионы на службе у Олтона Блэквуда. Они тянули руки к лицу Джона, словно собирались содрать его…

Он проснулся, сел, встал, весь в поту, сердце билось так сильно, что сотрясало все тело. И его не отпускала мысль, что в дом проник кто-то чужой.

Лампочки-индикаторы светились на панели охранной сигнализации — желтая и красная. Первая означала, что система работает, вторая — что включена охрана периметра, установленные вне дома датчики движения. Никто не мог войти в дом, не подняв тревоги.

И чувство нависшей опасности — последствие кошмарного сна, не более того.

В отсвете цифр на электронном будильнике Никки Джон мог различить контуры ее укрытого одеялом тела. Она не шевелилась. Он ее не разбудил.

Около двери в ванную ночник освещал пол, разрисовывая ковер причудливыми тенями.

Джон заснул голый. Нашарил на полу у кровати пижамные штаны, надел их.

Дверь из ванной открывалась в короткий коридор, по обе стороны которого располагались их гардеробные. Он тихонько закрыл за собой дверь, прежде чем нажать на настенный выключатель.

Ему требовался свет. Он сел перед туалетным столиком Никки и позволил флуоресцентным лампам изгнать из его памяти взгляд глубоко посаженных глаз Олтона Тернера Блэквуда.

Когда посмотрел в зеркало, увидел не только встревоженного мужчину, но подростка, каким был двадцатью годами раньше, подростка, чей мир взорвался у него под ногами и который не нашел бы в себе выдержки и решимости построить себе новый мир, если бы, почти двадцатилетним, не встретил Никки.

Тот подросток так и не вырос. Взрослый Джон Кальвино сформировался за несколько минут ужаса, а подросток остался в прошлом, его эмоциональное взросление навсегда остановилось на четырнадцатилетнем рубеже. Он не развивался, постепенно становясь мужчиной, как происходило с другими мужчинами по пути из юности во взрослый мир; вместо этого в момент кризиса мужчина выпрыгнул из подростка. В каком-то смысле этот подросток, так резко оставленный позади, пребывал в мужчине чуть ли не отдельным организмом. И теперь Джону казалось, что этот остановившийся в своем развитии подросток и является причиной его юношеского страха. Причиной боязни того, что схожесть убийств семьи Вальдано и семьи Лукасов, разделенных двадцатью годами, не удастся объяснить методами полицейского расследования и чистой логикой. Этот живущий в сознании мальчик, с богатым воображением и завороженный сверхъестественным, как и положено четырнадцатилетним подросткам, настаивал, что объяснение следует искать вне логики и без потусторонних сил тут не обошлось.

Детектив отдела расследования убийств не мог руководствоваться такими идеями. Логика, дедуктивный метод, понимание способности человека творить зло служили ему рабочими инструментами, и никаких других не требовалось.

Кошмар, который его разбудил, приснился не взрослому человеку. Подросткам снятся такие сюжеты из комиксов, подросткам, у которых вновь обретаемый страх смерти приходит рука об руку с гормональными изменениями, вместе с просыпающимся интересом к девочкам.

Мобильники Джона и Никки лежали на гранитной поверхности туалетного столика, заряжаясь от двойной розетки. Его мобильник зазвонил.

Крайне редко ему звонили ночью в случае убийства. Но звонки эти обычно приходили по третьей из четырех телефонных линий, обслуживающих дом, по его личному номеру. При зарядке мобильник отключался. И на экране не высветилась идентификационная строка.

— Алло?

Чистый, ровный, ласкающий слух голос Билли Лукаса узнавался с первого слова:

— Тебе пришлось выбросить туфли?

Прежде всего Джон подумал, что мальчишке удалось удрать из закрытой психиатрической больницы.

Но озвучил он вторую мысль:

— Где ты взял этот номер?

— В следующий раз, когда мы встретимся, между нами не будет перегородки из бронированного стекла. И пока ты будешь умирать, я буду ссать на твое лицо.

Разговор мог доставить удовольствие только Билли, поэтому едва ли он стал бы отвечать на вопросы. Джон молчал.

— Я помню их мягкость на моем языке. Мне понравился вкус, — продолжил Билли. — Пусть и прошло столько времени, я помню их сладкий и чуть солоноватый вкус.

Джон стоял, глядя на пол из кремового мрамора, инкрустированный ромбами черного гранита.

— Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки.

Джон закрыл глаза, сцепил зубы, шумно сглотнул, чтобы подавить рвотный рефлекс.

Он слушал ждущего киллера, слушал тишину и через какое-то время понял, что на той стороне связь отключили.

Попытался позвонить звонившему, набрав *69, но безуспешно.

Глава 15

На широком ночном столике между двумя кроватями стояли две лампы. Минни оставила свою включенной, на меньшем из двух режимов мощности, гибкую ножку распрямила, чтобы конус направлял неяркий свет в потолок. Среди прочего, и Наоми это действовало на нервы, маленькая девочка боялась летучих мышей не только оттого, что они вцепятся ей в волосы и поранят кожу на голове. Она боялась, что летучие мыши сведут ее с ума и остаток жизни ей придется провести в дурдоме, где не дают десерта. В данном случае Минни опасалась не летучих мышей, пусть в таком положении лампа служила для их отпугивания.

Обе лежали на груде подушек и могли видеть как забаррикадированную дверь, так и стул.

Хотя их родители выставляли к своему потомству многочисленные требования, детей не заставляли укладываться в постель в определенный час, при условии что вечернее время не тратится на телевизор и видеоигры. Однако от них требовалось принять душ, умыться, одеться и сесть завтракать с родителями в семь утра, чтобы в семь сорок пять приступить к домашним занятиям.

И только по субботам им разрешалось спать сколько угодно и завтракал каждый когда хотел. Разумеется, если та тварь в зеркале была такой враждебной, как предполагала Минни, они могли не дожить до субботы и, соответственно, остаться без завтрака.

— Может, нам сказать маме и папе? — предложила Наоми.

— Сказать что?

— Что-то живет в нашем зеркале.

— Ты им и скажи. Надеюсь, в дурдоме тебе понравится.

— Они поверят нам, если увидят.

— Они не увидят, — предсказала Минни.

— Почему не увидят?

— Потому что оно не хочет, чтобы они его видели.

— Так может быть в книге, а не в реальной жизни.

— Реальная жизнь — тоже книга.

— И что это означает?

— Ничего это не означает. Так оно и есть, ничего больше.

— И что же нам делать?

— Я думаю.

— Ты уже думала.

— Я все еще думаю.

— Грецкий орех! Почему я должна ждать, пока какая-то восьмилетняя девчонка решит, что нам делать?

— Мы обе знаем почему, — ответила Минни. Стул под ручкой дверного шкафа не выглядел таким крепким, как хотелось бы Наоми.

— Ты ничего не слышала?

— Нет.

— Ты не слышала, как поворачивается ручка?

— Ты тоже не слышала, — ответила Минни. — Ни сейчас, ни те девять раз, когда думала, что слышишь.

— Не я думаю, что стая летучих мышей унесет меня в Трансильванию.

— Я никогда не говорила ни о стае, ни о том, что меня унесут, ни о Трансильвании.

Тревожная мысль пришла в голову Наоми. Она поднялась с подушек и прошептала:

— Под дверью щель.

— Какой дверью? — прошептала в ответ Минни.

Наоми повысила голос:

— Какой дверью? Стенного шкафа, разумеется. Что, если оно вылезет из зеркала и проскользнет под дверью?

— Оно не может выйти из зеркала, если только ты не попросишь.

— Откуда ты знаешь? Ты всего лишь в третьем классе. Я проходила программу третьего класса — скука жуткая — и уложилась в три месяца, но не помню урока о тенях, живущих в зеркале.

Минни помолчала.

— Я не знаю откуда, но я знаю. Одна из нас должна его пригласить.

Наоми вновь откинулась на подушки.

— Такого никогда не случится.

— Пригласить можно по-разному.

— В смысле?

— Например, если слишком много на него смотреть.

— Мышка, ты просто все выдумываешь.

— Не зови меня Мышкой.

— Ты все равно выдумываешь. Ты не знаешь.

— Или если ты заговоришь с ним, задашь вопрос. Это еще один путь.

— Я не собираюсь задавать ему вопросы.

— Лучше не задавай.

В комнате стало прохладнее, чем обычно. Наоми натянула одеяло до подбородка.

— Что за тварь живет в зеркале?

— Это человек, а не тварь.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю это сердцем, — так серьезно ответила Минни, что по телу Наоми пробежала дрожь. — Он из людей.

— Он? Откуда ты знаешь, что это он, а не она?

— Ты думаешь, это она?

Наоми подавила желание накрыться с головой.

— Нет. Мне кажется, это он.

— Это определенно он, — заявила Минни.

— Но он кто?

— Я не знаю, кто он. И не вздумай спросить его, кто он, Наоми. Это приглашение.

Они какое-то время помолчали.

Наоми решилась отвести взгляд от двери стенного шкафа. Подсвеченные уличным фонарем, по стеклу ползли серебристые червяки дождя. На южной лужайке высился огромный дуб, его мокрые листья отражали свет фонарей, и казалось, что они покрыты корочкой льда.

Первой заговорила Наоми:

— Знаешь, о чем я думаю?

— Готова спорить, о чем-нибудь странном.

— Может он быть принцем?

— Ты про мистера Зеркало?

— Да. Если он принц, зеркало, возможно, — это дверь в волшебную страну, землю невероятных приключений.

— Нет, — ответила Минни.

— И всё? Нет. Ничего больше?

— Нет, — повторила Минни.

— Но, если он живет за зеркалом, на той стороне должен быть другой мир. Волшебный мир Зазеркалья. Звучит магически, но такое возможно, правда? И он может быть таким же, как в книгах, — героические походы, приключения, романтика. Возможно, там может жить и мой суженый.

— Заткнись, когда ты так говоришь.

— Заткнись, когда говоришь «заткнись»! — фыркнула Наоми. — Ты не можешь знать мою судьбу. Я могу жить там и однажды стать королевой.

— Никто там не живет, — сухо ответила Минни. — Там все мертвые.

Глава 16

Надев темно-синий халат поверх пижамных штанов, Джон стоял перед галереей в своем кабинете на первом этаже. Здесь висели фотографии детей. На первом снимке каждого ребенка запечатлели младенцем, каким его привезли из больницы, потом их фотографировали на каждом дне рождения. Всего стену украшали тридцать пять фотографий, и в недалеком будущем галерее предстояло продолжиться уже на соседней стене.

Девочки любили приходить сюда и вспоминать самые удачные дни рождения, подшучивать над каждой в детстве. Заху не очень нравились его фотографии в самом раннем детстве и первых классах, потому что они не гармонировали с образом молодого человека, готовящегося служить в морской пехоте, который он культивировал в последние годы.

Джону — он даже не говорил об этом Никки — хотелось увидеть, как его дочери становятся женщинами: он верил, что у каждой доброе сердце и они изменят к лучшему маленький уголок мира, в котором будут жить. Он знал, что они могут удивить его, но не сомневался, что его порадует жизненный путь, который они выберут. Он знал, что и Зах сможет стать кем захочет — и в конце превзойдет своего отца.

Одно из двух окон кабинета выходило на вымощенную каменными плитами террасу и большой двор, лежащие сейчас в абсолютной темноте. Их дом стоял в тупике, на улице, которая проходила по гребню между двух сливающихся ложбин, в тихом и уединенном месте для городского дома. За забором, огораживающим двор, земля круто уходила вниз, в переплетение деревьев и кустов. На дальних краях ложбин светились огни других жилых районов, смазанные и притушенные дождем. Пространство между окном кабинета и дальними огнями пряталось в темноте. Джон не видел ни террасы, ни лужайки двора, ни беседки, увитой плетистыми розами, ни высокого кедра с раскидистой кроной.

Пусть и не уединенный, дом располагался достаточно далеко от других домов, чтобы позволить насильнику-убийце, решительному и безжалостному, прийти и сделать свое черное дело, не опасаясь, что его увидят соседи.

В темноте лежала и могила Уилларда. Согласно городским установлениям рядом с жилым домом разрешалось захоронение только кремированных останков животных. Урну с пеплом их любимого золотистого ретривера похоронили под плитой из черного гранита за увитой розами беседкой.

Девочки так горевали, что родители сомневались, а брать ли им другую собаку и подвергать их риску новой утраты. Но, возможно, время пришло. Только Джон думал не о золотистом ретривере, который всех считал своим другом, а о породе, представители которой умели защитить своих хозяев. Скажем, о немецкой овчарке.

Сев за стол, Джон включил компьютер, с минуту подумал, прежде чем нажал клавишу, выводящую его на психиатрическую больницу штата. Система голосовой почты предложила несколько вариантов, хотя многие кабинеты открывались только в восемь утра. Он соединился со службой охраны психиатрических палат.

Мужской голос ответил на втором гудке.

Джон представил себе холл на третьем этаже, куда Коулман Хейнс привел его прошедшим днем. Он назвался, выяснил, что говорит с Денисом Маммерсом, и спросил, не сбежал ли Билли Лукас.

— С чего вы это взяли? — спросил Маммерс. — Никто отсюда еще не сбегал, и я готов поспорить на мое годовое жалованье, что и не сбежит.

— Как я понимаю, телефона у него нет. Но он мне позвонил.

— Телефон в его палате? Разумеется, нет.

— Если адвокат пожелает поговорить с ним, не приезжая в больницу, как это можно устроить?

— Его привязывают к каталке и привозят в набпер, где есть телефон «без рук».

— Что такое набпер?

— Наблюдательно-переговорная комната. Мы наблюдаем за ним через окно, но такие разговоры не предназначены для чужих ушей, поэтому мы ничего не слышим. Он обездвижен и находится под постоянным наблюдением, чтобы не пытался снять с телефона что-нибудь острое, а потом использовать как оружие.

— Он позвонил мне менее десяти минут тому назад. По мобильнику. То есть как-то раздобыл телефон.

Маммерс какое-то время молчал.

— Ваш номер?

Джон продиктовал его.

— Нам придется обыскать его палату. Могу я связаться с вами через полчаса?

— Я буду здесь.

Ожидая звонка Дениса Маммерса, Джон вышел в Интернет и побывал на нескольких государственных сайтах, содержащих как открытую информацию, так и закрытую, для получения которой требовалось ввести полицейский пароль.

Ему хотелось получить подтверждение, что Коулман Хейнс именно тот человек, за которого он себя выдавал. Джон дал санитару номер, по которому ему позвонил Билли, и по всему выходило, что номер этот мог попасть к убийце только через санитара.

Нескольких минут хватило, чтобы убедиться, что эмблема корпуса морской пехоты украшает правую руку Хейнса на законных основаниях. Санитар служил в морской пехоте, удостоился наград за проявленные мужество и героизм и с почетом вышел в отставку.

Ни в этом штате, ни в других, делящихся информацией с местным управлением полиции, Хейнс не привлекался ни за какие правонарушения. Ни разу не нарушал даже правила дорожного движения.

Служба в корпусе морской пехоты и законопослушание не гарантировали, что он не работает в паре с Билли Лукасом, но значительно уменьшали шансы на создание такого союза.

— У Билли нет телефона, — сообщил Маммерс, когда позвонил. — Вы уверены, что звонил он?

— Его голос узнается безошибочно.

— Он действительно неординарный, — согласился Маммерс. — Но как часто вы разговаривали с ним до вашего приезда сюда?

Джон предпочел не отвечать на этот вопрос.

— Он упомянул нечто такое, о чем мог знать только он, нечто, относящееся к нашему с ним разговору.

— Он вам угрожал?

Если бы Джон подтвердил угрозу, ему пришлось бы писать заявление, а если бы он его написал, в службе безопасности больницы могли выяснить, что к делу Лукаса он не имеет никакого отношения.

— Нет, — солгал он. — Никаких угроз. Что сказал Билли, когда вы обыскивали его палату в поисках телефона?

— Он ничего не сказал. С ним что-то случилось. Он словно впал в ступор. Замкнулся, ушел в себя, ни с кем не разговаривает.

— Есть шанс, что кто-нибудь из персонала мог позволить ему позвонить по своему мобильнику?

— Скорее всего, это стало бы причиной для увольнения, — ответил Маммерс. — Никто не решился бы рисковать.

— По роду своей работы, мистер Маммерс, я убедился, что некоторые люди рискуют всем, действительно всем, по весьма прозаичным причинам. Огромное вам спасибо за содействие.

Закончив разговор, Джон пошел на кухню, где включил свет в вытяжке над плитой.

Большинство их друзей пили вино, но некоторые предпочитали что-то покрепче, и Кальвино оборудовали небольшой бар в одном из буфетов. Только с тем, чтобы успокоиться и заснуть, Джон налил себе двойную порцию виски со льдом.

Его больше беспокоила не угроза Билли Лукаса, а последние слова, произнесенные подростком-убийцей по телефону.

Насколько Джон помнил, он так и не поделился с полицией тем, что убийца его родителей и сестер, Олтон Тернер Блэквуд, сказал ему перед смертью. Джон молчал от горя и ужаса, тогда как Блэквуд пытался отвлечь его разговорами.

И чуть ли не напоследок в ту далекую ночь Блэквуд, слово в слово, произнес те самые слова, которые Джон уже в эту ночь — не прошло и часа — услышал от Билли в самом конце их разговора: «Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки».

Глава 17

Заху снилось, что он проснулся в темной спальне и увидел полоску янтарного света, вырывающуюся из-под двери стенного шкафа. Во сне он лежал, глядя на эту узкую яркую полосу, пытаясь вспомнить, погасил ли он свет в стенном шкафу, перед тем как лечь спать, и решил, что да, конечно же погасил.

Он включил лампу на прикроватном столике, правда, большая часть спальни при этом все равно осталась в тени, поднялся с кровати и медленно подошел к стенному шкафу, копируя поведение типичного тупицы в любом безмозглом фильме ужасов, где все умирают, потому что смертельно глупы. Когда он взялся за ручку двери, свет в стенном шкафу погас.

Кто-то или что-то находилось за дверью, другого способа добраться до выключателя не было, и самое глупое, что он мог сделать, так это открыть дверь в стенной шкаф, оставаясь безоружным. Тем не менее Зах наблюдал, как его рука вращает ручку, словно он ее не контролировал, совсем как в одном из тех самых фильмов, где какому-то дураку трансплантируют руку и она обладает собственным разумом.

Тут он начал соображать, что это сон, — руки были теми, с которыми он родился, а они делали только то, что он от них хотел. Потом резко, как бывает только во сне, дверь, которую он не открывал, оказалась широко распахнутой, и он стоял на пороге стенного шкафа, в котором царила чернильно-черная темнота.

Из этой черной дыры вытянулись огромные кисти рук, схватили его, одна за горло, вторая за лицо, мясистая ладонь расплющила ему нос, закрыла рот, оборвав крик, оборвав дыхание.

Он вцепился в руку, которая держала его за лицо, начал вырываться, но получалось не очень: запястье, массивное, как лошадиное копыто, крепкие кости, толстые сухожилия. Холодные, будто покрытые каким-то жиром подушечки пальцев, каждая размером со столовую ложку, давили на глаза, и он не мог вдохнуть, не мог выдохнуть…

Набрав наконец полную грудь воздуха, Зах сел на кровати, кошмарный сон отпустил его, разлетевшись, как расколотая скорлупа.

Сердце гулко колотилось в груди, но, пусть вызванный кошмаром страх быстро уходил, он увидел, что ситуация, в которую он попал во сне, повторяется и в реальном мире. В темноте настоящей комнаты светилась янтарная полоска — щель под дверью в стенной шкаф.

Ранее, когда дверь распахнулась сама по себе, он не придал этому значения, решив, что причина в усадке дома: сместился центр тяжести двери, и она открылась в полном соответствии с законом всемирного тяготения. А когда ему показалось, что он заметил какие-то странности в своем отражении в зеркале, заморачиваться не стал, но вернулся, чтобы посмотреться в зеркало еще раз, потому что знал, кто злодеи этого мира, и не нуждался в призраках, которые только отвлекали бы его от настоящего зла.

Но что-то в этом кошмаре изменило его взгляды. Внезапно его охватил страх, которого он не испытывал очень давно, разве что в раннем детстве, и воспоминания о нем уже стерлись.

В большинстве своем кошмары не столько тяжелое испытание, сколько развлечение, нечастая поездка по дому ужасов рассудка. Ты плывешь на личной гондоле от одной странной «живой картины» к другой, пока один из этих кошмариков не оказывается реальным, и уж тут начинается невероятная погоня. После короткого периода жуткого страха ты просыпаешься, и, если можешь вспомнить подробности, они обычно настолько нелепы, что вызывают у тебя смех. Собственно, и безмозглые фильмы ужасов ничуть не страшнее монстров, которых можно увидеть в телевизионных мультфильмах для маленьких детей.

Этот блинский сон воспринимался таким же реальным, как комната, в которой Зах проснулся: холодная, сальная твердость схвативших его рук, боль в расплющенном носу, зажатые ноздри, нехватка воздуха. И даже теперь боль в глазах говорила, что пальцы со здоровенными, как столовые ложки, подушечками были реальными и выдавили бы ему глаза, если б он не вырвался из сна.

Он включил лампу на прикроватном столике и спрыгнул с кровати, только не бросился к стенному шкафу, как это сделал идиот Зах во сне. В углу рядом с его письменным столом стояла точная копия мамлюковского меча, которую он и вытащил из полированных, с никелиевым покрытием ножен.

У современных мамлюкских мечей остались только представительские функции, они символизировали звание, ничего больше. Офицеры надевали их на различных церемониях. Этот изготовили из нержавеющей стали, с гравированным эфесом, позолоченным шишаком. И как бывает у любого церемониального меча, лезвие не затачивалось, а потому на оружие такой меч не тянул. Не затачивалось и острие, но оно как раз могло причинить вред, в отличие от лезвия.

Стоя у шкафа, Зах левой рукой распахнул дверь, держа в правой мамлюкский меч, готовый нанести удар. Но никто не ворвался в комнату, чтобы напороться на острие меча.

В стенном шкафу никто не прятался, но Заха там ждал сюрприз. Крышку потолочного люка опустили, складную лестницу раздвинули. И его приглашало темное пространство между вторым и третьим этажом.

Зах замер у подножия лестницы, глядя наверх, прислушиваясь. Но слышал только шипение газовых горелок двух котлов, смонтированных между вторым и третьим этажом. Звук этот напоминал доносящийся издалека шум водопада.

Между вторым и третьим этажом располагался технический полуэтаж, высотой в пять футов, так что Зах мог стоять там, лишь чуть пригнувшись. На техническом полуэтаже располагались два котла, увлажнители воздуха, несколько сот футов гибких трубопроводов, медные водопроводные трубы, металлические и полиэтиленовые канализационные трубы и еще многое, многое другое. Выключатель наверху у лестницы зажигал гирлянды ламп, которые обеспечивали освещение, необходимое сантехникам и электрикам, проводившим профилактический осмотр установленного на полуэтаже оборудования или его ремонт.

Чуть больше месяца тому назад крысолов с выпученными глазами и длиннющими усами, напоминающими антенны насекомых, поднялся по этой самой лестнице в поисках признаков присутствия грызунов. Но вместо крыс нашел белок: зверьки пробрались в дом через порванную сетку вентиляционного короба.

Но белки никак не могли опустить крышку люка и раздвинуть лестницу, пока Зах спал.

Ему хватало храбрости, чтобы подняться по лестнице и обыскать технический полуэтаж. Но он показал бы себя дубаком из дубаков, пойдя туда ночью, вооруженный красивым, но бесполезным в бою мечом с тупым лезвием. И ему требовался сильный фонарь, потому что гирлянды ламп, при которых работали ремонтники, не изгоняли темноту из всех углов. Завтра днем, после уроков и ленча, он может отправиться туда, чтобы разобраться, что к чему, увидеть все, что можно увидеть.

Наверное, даже лучше сказать отцу. Тогда они смогут обыскать технический полуэтаж вместе.

Левой рукой Зах взялся за нижнюю перекладину и сложил первую из четырех секций раздвижной лестницы, а потом вступил в действие автоматический механизм, уложил остальные секции на крышку люка и поднял ее. Крышка со стуком заняла горизонтальное положение.

Зах постоял в стенном шкафу, пока кольцо на конце веревки не перестало раскачиваться, словно маятник, потом еще минуту или две. Никто не пытался опустить лестницу.

Двери на улицу оставались закрытыми весь день. Отец говорил, что плохие люди — не вампиры, им нет нужды прятаться от солнца, они готовы к своим грязным делишкам двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, поэтому не нужно делать ничего такого, что могло бы облегчить им жизнь. Никто не мог проскочить с улицы и спрятаться на техническом полуэтаже.

Более вероятно, что в случившемся следовало винить усадку дома, которая привела к тому, что дверь стенного шкафа открылась сама по себе. Из-за минимального перемещения всего дома вес лестницы и сила тяжести преодолели сопротивление запорной защелки и привели ктому, что крышка откинулась, а лестнице не осталось ничего другого, как раздвинуться.

Собственно, именно так, должно быть, все и произошло. Любое другое объяснение — глупый детский лепет для трусохвостов, которые дуют в кровать.

Прежде чем выключить свет, он оглядел себя в зеркале. Спал он в трусах и футболке. Пусть и не качок, худышкой он тоже не был. И однако ему-то казалось, что он побольше. Он видел тощие ноги, розовые колени, бледные стопы. И меч был великоват для него, как, наверное, и для любого тринадцатилетнего. Он не выглядел смешным, но, уж конечно, ничем не напоминал парней на плакатах, которые висели в призывных пунктах.

Выключив свет, Зах плотно закрыл дверь стенного шкафа, а потом подпер ручки спинкой стула, который принес от письменного стола, пусть немного этого стыдился.

Положил меч на кровать, скользнул под одеяло, снаружи остались только голова и правая рука. Ладонь легла на рукоять мамлюка.

Несколько минут смотрел на включенную настольную лампу, но в конце концов решил, что оставлять ее включенной несусветная трусость, неподобающая мужчине. Он не боялся темноты. Абсолютно не боялся. Во всяком случае, самой темноты.

С выключенной лампой темноту в какой-то степени разгоняли прямоугольники занавешенных окон да светящиеся цифры на электронном будильнике-радиоприемнике. И Зах подумал, как и чуть раньше, что с его отражением в зеркале вновь было что-то не так. Решил, что сможет понять, почему отражение показалось ему не таким, как всегда, если пролежит без сна до зари, но лавина усталости накрыла его. И перед тем, как провалиться в сон, он увидел себя в зеркале, с бледными ступнями, и розовыми коленями, и слишком тощими ногами, что полностью соответствовало действительности, хотя и раздражало. А потом осознал, что глаза его отражения из серо-голубых, как в жизни, стали черными, черными, как сажа, черными, как сон.

Глава 18

Босиком и в синем халате, маленькими глоточками переправляя виски из стакана в желудок в надежде побороть бессонницу, Джон кружил по кухне при свете лампы под вытяжкой, размышляя над событиями прошедшего дня. Он понимал, что рано или поздно ему придется поделиться своими подозрениями с Никки. Но, учитывая необычность и даже фантастичность того, во что он собирался попросить ее поверить, ему хотелось обратиться к ней, лишь собрав неопровержимые улики. Они были близки, как только могли быть близки муж и жена, любили друг друга, полностью доверяли друг другу, но, разумеется, он не мог сказать ей, что у них на чердаке живут маленькие невидимые существа с Марса, и ожидать, что она поверит ему, даже не видя их.

Слишком многое из случившегося прошлым днем он мог списать на психологические последствия сильнейшей эмоциональной травмы, вызванной убийствами, которые произошли двадцатью годами раньше. В любом полицейском расследовании, в любом суде такие улики классифицировались бы, в лучшем случае, как основанные на слухах, в худшем — как бред.

Едва слышный звон колокольчиков, который он слышал в доме Лукасов, мог быть слуховой галлюцинацией. Да, он нашел колокольчики в форме цветков каллы в комнате Селины, но не того, кто мог бы в них там звонить. Он не сомневался, что слышал, как звонил мобильник подростка-убийцы, когда сидел за его столом, и думал, что слышал, как чей-то голос едва слышно произнес: «Servus», но без свидетелей, которые могли подтвердить его показания, они тоже смахивали на слуховые галлюцинации.

Джон знал, что ему не прислышался последний звонок от Билли, и полагал, что запрос в телефонную компанию подтвердит время входящего звонка, но внешне в Билли Лукасе не было ничего сверхъестественного, ничего не подтверждало идею Джона: возможность, что Олтон Тернер Блэквуд — его дух, призрак, как ни назови — вновь вернулся в этот мир и воспроизводит жестокие убийства, совершенные им двадцатью годами раньше, причем семья Кальвино — его четвертая и последняя цель.

Странности, которые он видел периферийным зрением, тоже мало что доказывали. Проходя мимо репродукции картины Джона Сингера Сарджента «Гвоздика, лилия, лилия и роза», он увидел — или подумал, что увидел, — будто одна из маленьких девочек на картине забрызгана кровью, а в следующий раз ее платье горело. Он не мог не признавать, что взбудораженное воображение могло все это выдумать. Электронные часы на кухне дома Лукасов и в спальне Билли, внезапно начавшие мигать, показывая время полдня или полуночи, не служили неоспоримым доказательством присутствия в реальном мире потустороннего существа; они вообще ничего не доказывали.

Николетта знала, что произошло с семьей Джона, знала, что Джон убил убийцу его родных в ту ночь чудовищного насилия. Он рассказал ей все подробности того события, чтобы она могла понять психологию (душевную боль, чувство вины, тихую паранойю, ужас, который никуда не делся) мужчины, за которого собиралась замуж. Умолчал только об одном, но ему пришлось бы открыть и это, если бы он решился объяснить ей, почему теперь боится за их жизни.

Дети знали, что Джон сирота. Когда они спрашивали, каким образом он остался в мире один, он не лгал им, но намекал, что его бросили в младенчестве, он ничего не знает о своих родителях и вырос в церковном приюте для мальчиков. Они подозревали, что его рассказ скрывает какую-то трагедию, но только Наоми время от времени касалась этой темы, думая, в силу своей натуры, что жизнь в приюте, с одной стороны, очень грустная, а с другой — полная приключений; и если прошлое отца наполнено романтикой, в классическом смысле этого слова, ей хотелось услышать все эти захватывающие истории, от первой до последней.

Джон намеревался рассказать правду всем троим, когда Минни исполнилось бы восемнадцать, но пока не видел смысла в том, чтобы знакомить детей с самым трагическим и страшным эпизодом своей жизни. Он слишком хорошо знал, каково это — взрослеть под тенью такого дикого ужаса. Джон надеялся, что они вырастут, ничего не зная об этом кошмаре.

Допив виски, он ополоснул стакан, оставил его в раковине и прошел в примыкающую к кухне подсобку. Здесь Уолтер и Имоджин ели, составляли списки покупок, обсуждали, что нужно сделать по дому.

Он сел к секретеру из орехового дерева, на котором лежал ежедневник: в него заносилось все, что следовало сделать. Открыл его там, где лежала бумажная закладка, на сентябрьском развороте.

Серийные убийцы, особенно те, кто скрупулезно следовал неким ритуалам, тщательно выбирали своих жертв. Такие, как Блэквуд, могли убивать и в любое время, если представлялась возможность, но главные свои преступления обычно совершали через регулярные промежутки времени. Периодичность эта зачастую соотносилась с фазами луны, хотя никто не знал почему, даже сами социопаты.

Олтон Тернер Блэквуд не руководствовался лунным календарем, но придерживался определенного графика. Число тридцать три что-то для него значило: он убивал каждую семью через тридцать три дня после убийства предыдущей.

Билли Лукас вырезал свою семью второго сентября. Отталкиваясь от этого дня, Джон подсчитал, что следующее убийство произойдет в ночь на пятое октября, то есть менее чем через двадцать один день. Третья семья умрет седьмого ноября.

И если его сверхъестественное предположение подтвердится, четвертой семье — ему, Никки, детям — предстоит умереть десятого декабря.

Он, пожалуй, и не удивился, осознав, что последнее из этих четырех событий совпадает с четырнадцатым днем рождения Заха. Джону было четырнадцать, когда Блэквуд уничтожил его семью. Такое совпадение только подтверждало весомость его подозрений.

Закрыв ежедневник, он позвонил секретарю отдела расследования убийств и оставил сообщение, что берет еще один день по болезни. Позвонил Лайонелу Тимминсу, своему напарнику, и оставил аналогичное сообщение в голосовой почте его мобильника.

Дверь в прачечную находилась в дальней стене подсобки, и Джон понял, что его взгляд эта дверь так и притягивает.

Вспомнил предупреждение Уолтера о чем-то ужасно вонючем в прачечной. Может, крыса забралась в выхлопную трубу сушилки и умерла там.

Возможно, и нет.

«Остается только удивляться, сколь внезапно появился этот запах. Только что в прачечной хорошо пахло, а минутой позже завоняло».

В нынешнем состоянии Джон Кальвино без труда вообразил смертоносного паука, ползающего неподалеку, но не попадающегося на глаза. Все события дня представлялись ему шелковистыми нитями тщательно сплетенной паутины, которая окружала его. Ничего не следовало отбрасывать как несущественное. Всякая мелочь имела отношение ко всему остальному, видимому и невидимому, и скоро круговые и радиальные элементы структуры начнут вибрировать, потому что архитектор этого зловещего сооружения двинется к ее центру, к добыче, которую намеревался там поймать.

Чем дольше он смотрел на дверь прачечной, тем сильнее она притягивала его. Он чувствовал, что долго не выдержит.

Еще один штрих или два, пусть даже не несущие в себе ничего сверхъестественного, только странные и необъяснимые, могли оборвать последние веревки, которые удерживали его у мачты логики, основы любого полицейского расследования, и суеверия подхватят его и понесут точно так же, как воздух подхватывает и несет надутый гелием шарик. Он поступил сначала в полицию, а потом перешел в отдел расследования убийств, чтобы искупить вину за то, что остался единственным выжившим в семье. Он доказал свое мастерство, потому что обладал талантом на основе минимума улик построить всю картину преступления. Он не знал, как бы это ему удавалось, если бы не опора на логику.

С неохотой, будто пол — натянутая проволока, а он канатоходец, уверенный, что падения не избежать, Джон поднялся из-за секретера из орехового дерева и направился к прачечной. Открыл дверь и переступил порог.

Мерзкий, сильный, удушающий запах сразу напомнил ему об уникально-отвратительной моче Билли Лукаса, особенности которой Коулман Хейнс, санитар, списал на лекарства, получаемые подростком. Мысленным взором Джон увидел темную желто-коричневую жижу, стекающую по бронированному стеклу.

Пол, выложенный керамической плиткой, сверкал чистотой. Ни лужи мочи, даже ни пятнышка грязи.

Задержав дыхание, Джон заглянул в стиральную машину и сушилку. Не обнаружил мерзкой мочи и там.

Открыл дверцы шкафчиков. Все полки сухие.

Поднял голову, посмотрел на забранный сеткой вентиляционный канал, по которому поступал теплый воздух. На сетке не висели темные капли. Конечно же, моча не могла попасть в систему обогрева, иначе вонь распространилась бы по всему дому, а не ограничилась одной прачечной.

Никакой мочи, только сопутствующий ей сернистый запах.

Попятившись из прачечной, Джон закрыл за собой дверь. Выключил свет в подсобке и вернулся на кухню, где несколько раз вдохнул чистого воздуха.

В раковине выдавил мыло из контейнера и намылил руки. Хотя он ни к чему не прикасался, вымыл их под самой горячей водой, какую могла вытерпеть кожа, и держал их под ней как мог долго.

Вонь в прачечной разогнала сонливость, которую он уже чувствовал, выпив виски. Нервы вновь превратились в натянутые струны. В глубоком озере его разума резвились стаи темных подозрений, которые следовало успокоить не только для того, чтобы спать. Без этого ему не удалось бы уберечь свою семью.

Он выключил свет под вытяжкой и в полной темноте подошел к стеклянной двери, выходящей на выложенную каменными плитами террасу и во двор. Поднял жалюзи и посмотрел на размытые дождем далекие огни жилых кварталов, расположенных за заросшей лесом лощиной.

Угроза не затаилась в лощине. Пусть и ослепленный ночью, Джон знал, что никто и ничто не шныряет по двору, не прячется ни под кедром, ни в его раскидистых ветвях, ни в домике для игр, который обнимали эти ветви. Никакой враг не следил за домом с могилы Уилларда или из увитой розами беседки.

Он вспомнил тяжелый и необъяснимый удар, который сотряс «Форд», стоявший под козырьком больницы штата, когда он завел двигатель, чтобы уехать.

А спустя несколько часов в подземном гараже, повесив плащ на крючок, услышал донесшиеся из теней шесть ударов, три и еще три, а потом новые три, уже с потолка. Тогда он списал эти удары на шумы, вызванные воздушными карманами в медных водопроводных трубах.

Но теперь интуиция, такая же реальная, как мозг в его костях, подсказала Джону Кальвино, что стучал невидимый гость, пробирающийся в незнакомый ему дом, точно так же, как слепой простукивает белой тростью незнакомую ему территорию.

Враг более не прятался в ночи. Враг уже находился в доме.

И хотя Джон понимал, что его могут отправить в дурдом, если он объявит об этом вслух, у него не вызывало сомнений: вернувшись домой, он что-то привез с собой.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Мальчик в круглой комнате, высоко в каменной башне, тщательно прятал фотографию мертвой красавицы, звезды немого кино, во всем ее обнаженном великолепии и всегда обращался с ней крайне осторожно. Единственным своим сокровищем.

Он кипел негодованием к старику, Тиджею Блэквуду. И к Аните, своей матери, бросившей его в Краун-Хилле, который стал ему тюрьмой. И к Реджине, сестре матери, и к юной Мелиссе, дочери Реджины, которые могли идти и ехать куда хотели в любое время дня и ночи, которые никогда не разговаривали с ним, которые высмеивали его в разговорах со слугами и смеялись над ним у него за спиной.

Достаточно долго его негодование не перерастало в злость. Ограничивалось размышлениями о нанесенных ему оскорблениях.

Сдерживал злость и страх порки. И ему не хотелось, чтобы его лишили последних остававшихся у него привилегий. Не забывал он и о подвале, которым не раз и не два грозили ему, царстве мокриц и пауков.

Он также боялся жизни, которая могла лежать за пределами двухсот восьмидесяти акров. Старик часто говорил ему, что за пределами поместья его назовут монстром, устроят за ним охоту и убьют. В юные годы, когда мать заботилась о нем, она тоже предупреждала, что не нужно ему рваться из поместья. «Если ты отсюда уйдешь, то погубишь не только свою жизнь, но и мою».

Ворон научил его свободе.

Как-то в жаркие июньские сумерки мальчик открыл все четыре окна в комнате под крышей башни, чтобы ее продувало легким ветерком.

В трепыхании крыльев ворон приземлился в оранжевый свет, который заливал подоконник окна, выходящего на запад. Одним ярким, черным глазом птица уставилась на уродливого мальчика, который сидел в кресле с книгой в руках.

Птица склонила голову в одну сторону, потом в другую. Оглядела все. А в следующее мгновение пересекла комнату, вылетела через восточное окно в лиловое небо.

Мальчик как-то сразу поверил, что его крылатый гость — не просто птица. Ворон, да, но еще и душа, знак, предвестник.

Из вазы для фруктов он выбрал три виноградины. Ножом разрезал пополам, чтобы дать волю запаху. Положил половинки бок о бок на подоконник западного окна.

Он подозревал: если эта птица больше, чем птица, она обязательно вернется, чтобы взять подношение. Оранжевый свет сменялся красным, когда ворон опустился на подоконник.

Мальчик наблюдал, как он ест виноградины, и ворон наблюдал за наблюдающим за ним мальчиком. Когда ворон вновь пересек комнату и вылетел из восточного окна, мальчик почувствовал, что они поговорили, хотя и без единого слова. Но он не знал, что это означает.

Следующим днем, тоже в сумерках, ворон появился опять, съел виноградины. В третий вечер получил разрезанные на четыре части клубничины.

Сидя под светом лампы, мальчик смотрел на смелого ворона, сидящего на кутающемся в тени подоконнике, а ворон смотрел на мальчика, и какое-то время спустя тот понял: на этот раз птица прилетела, чтобы что-то ему предложить. Но что именно? Полчаса он ждал, гадал, и наконец до него дошло. Птица прилетела, чтобы предложить ему ночь.

Прежде чем ворон пересек комнату, мальчик уже поднялся и шел к восточному окну. А после того, как ворон вылетел из него, схватился за центральную стойку и выглянул наружу, как мог далеко, рискуя свалиться.

Ворон неспешно улетал от башни, лунный свет влажно блестел на его черных крыльях, теле, хвосте, будто птица стала каплями чернил, которыми на ветру было начертано будущее мальчика.

Он поспешил к дубовой двери, распахнул ее, сбежал вниз по винтовой лестнице. Грохот его шагов напоминал биение сердца дракона, дыхание эхом отражалось от каменных стен.

Хотя мальчик обычно много спал днем и бодрствовал по вечерам и глубокой ночью, чтобы избегать тех, с кем ему запрещали водить компанию, он никогда не решался удаляться от дома, разве что на считаные ярды. Время пришло. Ворон сделал ему предложение: ночь и все ее возможности.

На этих двухстах восьмидесяти акрах хватало лугов и лесов. Ложбин и холмов. Скал и пещер. Плюс две речушки и пруд. Так что мальчик мог найти много нового и интересного, даже не выходя за огороженную территорию.

И поскольку его родственники и слуги спали, они понятия не имели, как далеко он уходил от дома и что делал. Он мог делать что угодно, все, что угодно, а они бы думали, что он ходит по дому или сидит в своей башне, если вообще думали о нем.

Всегда он ходил неуклюже, пошатываясь, корявые кости и суставы другого не позволяли, даже прихрамывал. Но внезапно, в эту ночь, когда мальчик бежал по восточному лугу вслед за вороном, он открыл для себя необычную грациозность своего неловкого тела.

И хотя в фильмах смерть — это кости, прикрытые плащом, как в знаменитом фильме Джулиан Хатуэй «Круг зла», — она тоже может двигаться легко и непринужденно, без видимых усилий, лететь, скользить, как по катку из крови. Теперь, когда ворон кружил над ним, держа в когтях толстую луну, мальчик тоже летел и скользил, через лужайку, на луг. В леса.

Мальчик еще не был мною. Ему оставалось кое-что узнать и кое-что сделать. А потом он станет мной, таким, как я сейчас.

Глава 19

Дождь ночью все слабел, а на заре прекратился вовсе. К тому времени, когда Джон свернул на подъездную дорожку, проложенную под сенью пурпурных буков к больнице штата, облачный слой еще больше потерял в толщине, но еще нигде не разорвался, чтобы открыть синее небо.

Расположенная на вершине холма закрытая психиатрическая больница походила на форт, парапет на крыше напоминал укрепление, да и окна шириной не очень-то превосходили бойницы крепостных стен. Создавалось ощущение, что больница спроектирована с тем, чтобы защищаться от здравомыслия окружающего мира, а не для того, чтобы не позволять своим пациентам творить зло вне этих стен.

Джон опять припарковался под козырьком и поставил на приборный щиток табличку «ПОЛИЦИЯ».

По телефону Денис Маммерс, который дежурил на третьем этаже в замогильную смену, сказал о Билли Лукасе нечто такое, что потребовало второго приезда в больницу. Когда Джон поинтересовался реакцией подростка на обыск в его палате, ответ охранника не показался ему существенным. Позднее он свое мнение изменил.

«Он ничего не сказал. С ним что-то случилось. Он словно впал в ступор. Замкнулся, ушел в себя, ни с кем не разговаривает».

Карен Айслер, от которой пахло табаком и освежителем дыхания «Зимняя мята», записала Джона в регистрационную книгу, лежавшую у нее на столе.

Поскольку еще в дороге он переговорил с Коулманом Хейнсом, санитара не пришлось вызывать. Он уже ждал у стола регистратора, когда появился Джон.

— Я бы предпочел, чтобы вы повидались с ним в консультационной палате, как и вчера, — сказал он.

— Если пациент полностью ушел в себя, стеклянная перегородка между нами осложнит мою работу.

— Я никого не могу оставить с ним наедине. Речь идет как о его безопасности, так и о безопасности гостя.

— Нет проблем. Оставайтесь с нами.

— Мы обездвижили его для вашего визита. Я не думаю, что это необходимо, с учетом того, какой он сейчас, но таковы правила.

В холле, выйдя из лифта, Джон сдал табельный пистолет.

— Вчера вечером он перестал есть, — сообщил Хейнс, когда они шли по коридору третьего этажа. — Этим утром отказался от питья. Если так пойдет и дальше, нам придется кормить его насильно. Удовольствие маленькое.

— У вас нет выбора.

— Все равно отвратительно.

Всю обстановку палаты Билли — светло-синие стены, белый потолок, белый, из виниловых плиток пол — составлял стул с обшитыми ножками, без обойных гвоздей или кантов, и пластмассовый стол площадью в квадратный ярд, достаточно высокий, чтобы за ним обедать. Бетонный уступ шириной в четыре фута у одной из стен служил кроватью. Достаточно удобной, учитывая толстый губчатый матрас.

Лежа на спине, с двумя подушками под головой, Билли не отреагировал, когда они вошли. Обездвиживала его нейлоновая сеть, которой обмотали торс так, что руки оказались прижатыми к груди. Лодыжки сцепили пластиковым хомутом, к которому сеть крепилась.

Джон какое-то время постоял над Билли, надеясь не увидеть то, что ожидал увидеть, но заметил сразу, и увиденное так на него подействовало, что ноги стали ватными и ему пришлось присесть на край кровати.

Коулман Хейнс закрыл дверь и привалился к ней спиной.

Еще недавно яростные глаза подростка выгорели, остались синими, но теперь они более всего напоминали стеклянные глаза дешевой куклы, все эмоции из них исчезли, они более ничего не выражали. Билли смотрел в потолок, но, возможно, не видел его. Время от времени он моргал, но, уставившись в одну точку, напоминал слепца, погруженного в мысли.

Кожа оставалась такой же гладкой, но цвет менее чем за день разительно переменился. Если вчера лицо светилось здоровьем, то теперь помертвело. Серые тени лежали под глазами, словно два яростных факела догорели и просыпались пеплом.

Волосы выглядели влажными, возможно, от пота, бледный лоб вроде бы покрывала пленка жира.

— Билли? — позвал Джон. — Билли, ты помнишь меня?

Глаза не шевельнулись, подросток уставился не на потолок, а на что-то в другом месте, в другом времени.

— Вчера голос был твоим, Билли, голос, но не слова.

Рот подростка чуть приоткрылся, словно он вдохнул последний раз и с терпением мертвого ждал, когда же гробовщик сошьет его раздвинувшиеся губы.

— Не слова и не ненависть.

Тело обмякло, словно у покойника до наступления трупного окоченения, Билли и не пытался вырваться из сети.

— Ты был всего лишь подростком, когда он… вошел в тебя. Теперь ты тоже всего лишь подросток. Ты видишь? Я понимаю. Я знаю.

Молчание Билли и его неподвижность говорили не о безразличии, а о полнейшей апатии, рожденной отчаянием, уходом от всех чувств и надежды.

— Ты был перчаткой. Он рукой. Больше ты ему не нужен. И никогда не понадобишься.

Так странно звучали эти слова, и тем не менее Джон верил тому, что говорил.

— Мне бы хотелось знать, почему он выбрал тебя, а не кого-то еще. Что сделало тебя уязвимым?

Даже если бы в потухшем разуме подростка оставался хоть один тлеющий уголек, даже если бы Билли все-таки захотел жить и вновь связно заговорил, он мог и не знать, почему и как он стал инструментом уничтожения на службе этой нечисти — ладно, скажи прямо, порочного призрака, — который раньше был Олтоном Тернером Блэквудом.

— Если ты, почему не кто-то еще? — гадал вслух Джон, думая о десятом декабря. Три месяца оставалось до того дня, когда ему, возможно, придется защищать свою семью от всего мира. Любой встреченный им мог стать перчаткой, в которой теперь спрячется эта чудовищная рука. — Если ты… почему не я?

Вчера что-то потустороннее пришло с ним домой, но больше всего он боялся другого.

Больше всего он боялся, что какой-то его недостаток или слабость окажется дверью, через которую в него можно войти так же легко, как входит убийца со стеклорезом в запертый дом.

— Ты, конечно, сломан, — вновь обратился он к Билли. — Он не оставил бы тебя в целости. Один хороший мальчик в миллионе кусков.

Джон положил руку на лоб Билли, ожидая, что найдет его горячим, как при лихорадке. Но нет, под жирной пленкой пота кожа была холодной, как лед.

— Если ты найдешь способ поговорить и если ты захочешь поговорить, попроси их позвонить мне, — Джон не надеялся, что такое произойдет. — Я приеду. Я приеду немедленно.

Он видел свое отражение в синих плоских глазах подростка, которое плавало на этих радужках, словно он превратился в человека с двумя душами и обе искали новое жилище.

Убирая влажные волосы со лба Билли, Джон прошептал:

— Да поможет тебе Господь. Да поможет мне Господь.

В коридоре третьего этажа Коулман Хейнс, закрыв дверь в палату, спросил:

— И что все это значит?

— Давно он такой? — ответил Джон вопросом на вопрос, направляясь к холлу.

— Со вчерашнего дня. Что это за рука и перчатка?

— Он стал таким после моего ухода? Часом позже? Двумя? — гнул свое Джон.

— Вскоре. Что все это значит, чего вы от него хотели?

— Через двадцать минут после моего ухода? Через десять? Пять? — Джон постучал в стеклянную панель двери в холл.

— Наверное, сразу же. С точностью до минуты ручаться не могу. Вы собираетесь сказать мне, что вы тут делали?

— Я не обсуждаю подробности продолжающегося расследования, — ответил Джон, когда охранник открыл дверь.

— Это дело закрыто.

— Формально расследование не закончено.

Обычно доброжелательное лицо Хейнса теперь напоминало грозовую тучу. Но он постарался изгнать гром из голоса, говорил по-прежнему мягко:

— Он девять раз ударил сестру ножом.

Джон взял у охранника свой пистолет, сунул в плечевую кобуру.

— Если он выйдет из транса, или как там называется его состояние, если захочет поговорить со мной, я приеду.

Хейнс хмурился.

— Этому убийце тут не место.

— Речь не об этом, — Джон нажал на кнопку вызова лифта.

— А мне кажется, как раз об этом.

— Нет. Позвоните мне, если он очухается. Позвоните, независимо от того, захочет он поговорить со мной или нет. — Двери лифта разошлись, Джон вошел в кабину. — Дорогу я найду.

— Не положено, — здоровяк вошел в кабину, вновь заполнив ее чуть ли не целиком. — Я должен сопровождать вас.

Короткую паузу оборвал Джон, когда они находились между третьим и вторым этажом.

— Мой сын хочет стать морпехом. Хотите дать ему какой-нибудь совет?

— Вы помните ее фотографию? — спросил Хейнс.

— Вашей сестры? Конечно. Я помню.

— Я сомневаюсь, что помните имя.

— Я помню все их имена. Анжела. Анжела Денис.

Память Джона и его слова определенно не развеяли подозрений санитара.

Внизу, когда они проходили мимо регистрационной стойки к выходу, Хейнс заговорил вновь:

— Двадцать два года, она по-прежнему мертва, а парень, который убил ее, у него появилась женщина, которая восхищается им и ведет о нем блог. У него есть поклонники.

— У Билли Лукаса поклонников не будет.

— Обязательно будут. Они есть у них всех. Даже у совсем чокнутых.

Хейнс говорил правду.

— Я только могу сказать, что тут дело в другом. Я могу его только пожалеть. Он не выйдет из этих стен и всегда будет видеть то, что сделал.

По-прежнему недовольный, Хейнс последовал за ним под козырек и толкнул — возможно, непреднамеренно, — когда Джон вытащил из кармана пиджака ключи от автомобиля.

Ключи упали на асфальт. Хейнс подхватил их, зажал в кулаке.

Глаза санитара превратились в щелочки.

— Как это понять: он будет видеть то, что сделал? Непонятный выбор слов.

Джон встретился с ним взглядом, но только пожал плечами.

— Вы так странно вели себя с ним, — добавил Хейнс.

— В каком смысле?

— Грустили, глядя на него. Нет. Не грустили. Ощущали… чуть ли не нежность.

Джон смотрел на кулак, который сжимал ключи, кулак человека, который воевал и, несомненно, убивал, защищая себя.

Потом он посмотрел на свои руки, которыми убил Олтона Тернера Блэквуда двадцатью годами раньше, которыми ранил двух человек и убил еще одного за годы работы в полиции.

— В Италии был блестящий художник, Караваджо, он умер в тысяча шестьсот десятом году, в тридцать девять лет. В то время лучшего художника не было.

— Какое мне до него дело?

— Какое мне дело до вас или вам до меня? Караваджо был далеко не ангелом, его одиннадцать раз привлекали к суду. Он убил человека, ему пришлось пуститься в бега. И при этом он истово верил в Бога. Писал шедевр за шедевром на библейские темы, среди прочего.

— Лицемер, — вставил Хейнс.

— Нет. Он знал свои недостатки, ненавидел их. Мучился из-за своих проступков. Может, из-за того, что мучился, отверг классический идеализм Микеланджело, которого придерживались другие художники. Он рисовал человеческое тело и состояние человека предельно реалистично, на что до него никто не решался. Фигуры на его религиозных картинах не бестелесные или идеализированные. Они глубоко человечны, их страдание истинное.

— К чему вы все это говорите? — нетерпеливо спросил Хейнс.

— Мне нужны ключи от автомобиля. Я объясняю, почему вы должны их мне отдать. Одно из полотен Караваджо называется «Распятие святого Петра». Петр показан человеком старше среднего возраста, полноватым, с изнуренным лицом. Петра уже прибили к кресту, и трое мужчин поднимают крест в вертикальное положение. В этой картине мрачность и угроза, столько насилия. Выражение лица Петра такое многоликое, от него просто нельзя оторвать взгляд. Человек, как вы или я… первый раз мы должны смотреть на эту картину в одиночестве, чтобы никто нас не видел. Изучать ее, отдать ей час, и Караваджо покажет ужас того, кто мы есть, но и величие того, кем мы могли бы быть, поведет от отчаяния к надежде и обратно. Если ему позволить… Караваджо заставит плакать.

— Может, и нет, — покачал головой Хейнс.

— Может, и нет. Но, возможно, заставит. И вот я что вам скажу. Я восхищаюсь талантом Караваджо, его гениальностью и трудолюбием. Я восхищаюсь верой, по канонам которой он пытался жить… хотя часто нарушал их. Но будь я копом того времени, я бы гонялся за ним по всей Европе, пока не поймал, и потом посмотрел бы, как его вешают. Сто работ гения не компенсируют убийство одного невинного человека.

Хейнс пристально посмотрел на него, а потом, видимо молчаливо согласившись с последним, отдал ключи.

Джон пошел вокруг автомобиля к водительской дверце.

— Ваш сын, — раздался вслед голос санитара, — он хочет стать морпехом… как его зовут?

— Захари. Зах.

— Скажите ему, это лучшее, что он когда-либо сделает.

— Обязательно.

— Скажите ему, он никогда не пожалеет о том, что пошел служить, за исключением, возможно, одного мгновения — выхода в отставку.

Джон ждал у открытой водительской дверцы.

— Мне очень хочется узнать, что все это значило.

— Если я еще буду в этих краях на Рождество, приезжайте к нам на обед.

— Договорились. Как пишется Караваджо?

Джон продиктовал фамилию художника по буквам, сел за руль и уехал.

Через несколько недель пурпурные буки, которые росли между двумя полосами подъездной дорожки, поменяют цвет на медный.

К Рождеству листья с них облетят.

Он вспомнил другие пурпурные буки, в парке, их медные листья, чуть присыпанные первым снегом, удивительное зрелище.

Уиллард, тогда еще живой, бегал по снегу с детьми. Его шерсть цветом совпадала с листьями.

Вновь Джон подумал о том, что надо завести немецкую овчарку или собаку другой сторожевой породы. Но тут же пришла другая мысль: животное, возможно, столь же легко, как и человеческое существо, может стать перчаткой, в которой спрячется рука Олтона Тернера Блэквуда.

Вымотавшийся от недосыпания, Джон задался вопросом, в каком состоянии он встретит десятое декабря, день рождения Заха, когда мертвяк нанесет им визит, если, конечно, нанесет.

Глава 20

Для Николетты утро прошло прекрасно, в кругу семьи, но во второй половине дня ее настиг кошмар наяву.

Утро в этом доме проходило по заведенному порядку, начинаясь с завтрака, который готовила Никки для всех пятерых членов семьи Кальвино перед уходом Джона на работу. В эти ранние часы никто не звонил по телефону и не принимал звонки. Исключения из этого правила поощрялись крайне редко.

Без четверти восемь Никки отводила детей в библиотеку на втором этаже, где под ее контролем они занимались до ленча. Члены этой веселой компании с удовольствием и учились, и шутили, и дразнились, и разыгрывали друг друга. Обычно львиная доля времени уделялась трем последним занятиям, но всегда — зачастую к удивлению Никки — осваивался положенный объем знаний.

В этот утро разговор за столом отличался от привычной радостной болтовни, всех словно занимали свои мысли, и на занятиях дети не выказывали обычного оживления. Никки отнесла несвойственную им сдержанность на счет вчерашнего позднего обеда: скорее всего, они угомонились позже, чем всегда, а потому не выспались.

В полдень Уолтер и Имоджин позвали их на ленч, а поскольку только за этой трапезой семья не собиралась вместе, Никки унесла салат «Цезарь» с ломтиками куриной грудки и холодную бутылку чая в свою студию на третьем этаже. Она не хотела навязывать детям свое присутствие. Им требовалось время, чтобы побыть друг с другом, без присутствия взрослых. Им, несомненно, требовалось время и чтобы побыть в одиночестве, даже для того, чтобы понять, растут ли они хорошими детьми, понимающими, что одиночество — благо, или плохишами, которые, оставленные без присмотра родителей, все ломают ради спортивного интереса. Против их присутствия она сама не возражала. Они могли крутиться в студии, когда она рисовала, могли подшучивать над ее увлеченностью работой. Ей это только нравилось. Но в этот день Зах унес ленч в свою комнату, а девочки — к себе.

На вторую половину дня не планировались поездки на уроки музыки или рисования, но Леонид Синявский, их домашний учитель математики, должен был заниматься с детьми с двух до четырех. С эйнштейновской прической, кустистыми бровями, носом-картошкой и выпирающим животом, всегда в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, выглядел он как бывший цирковой клоун, вдруг решивший стать серьезным. Милейший человек, он приправлял математику фокусами, и дети обожали его, что могло только радовать. Николетта прекрасно знала историю, литературу и искусство, но в математике ей мог дать фору даже побывавший у парикмахера Самсон.

В студии она поставила бутылку чая на столик по соседству с розами смирения и села на стул, чтобы съесть салат, разглядывая при этом триптих, как Никки подозревала-надеялась-верила, законченный больше чем наполовину. Выглядел он дерьмово, но ее это не смущало, потому что в процессе любая картина выглядела дерьмово, когда она подходила к ней на следующий день. Чем дольше она смотрела на вроде бы дерьмовое творение своих рук, тем лучше оно выглядело, пока, рано или поздно, ничего дерьмового в нем не оставалось. А если что-то и оставалось, то с потенциалом превращения во что-то чудесное, при условии, что она сможет подстегнуть свой ленивый талант, включить более высокую передачу, найти ту сладостную точку равновесия между горьким сомнением в себе и опасной самоуверенностью, и доведет дело до конца.

Одной из фигур на этой картине был Джон. Он часто появлялся в ее работах. Сначала он бы себя не узнал — если бы вообще узнал, — потому что лицо на картине отличалось от его. По мнению Николетты, таким было бы его лицо, если бы не трагедия, потрясшая его юность, если бы его семья осталась жива. За прошедшие годы она рисовала его со многими лицами, потому что не знала другого человека, обладающего таким потенциалом творить добро.

За завтраком, до ухода на работу, Джон тоже казался несколько сдержанным, как и дети. Иногда расследование шло нелегко или эмоционально вовлекало его до такой степени, что он жил в полушаге от всех, даже от нее, собирая воедино элементы картинки-головоломки, оставленные преступником.

В настоящее время главной его заботой было расследование убийства школьного учителя Эдуарда Хартмана, которого забили насмерть в его коттедже у озера. Ниточки тянулись к ученикам, но конкретных подозреваемых еще не появилось. Родители Джона тоже были преподавателями — и их убили, — поэтому Никки предполагала, что он слишком уж увлечен расследованием и так будет продолжаться до тех пор, пока логика и интуиция не выведут его на подозреваемого и не помогут найти неопровержимые доказательства вины.

Странность состояла в том, что в течение, наверное, недели он ни слова не сказал ей об убитом учителе, хотя обычно достаточно подробно делился с ней деталями расследования. Если б она не знала, с какой ответственностью относится он к своей работе, то могла бы подумать, что расследование дела Хартмана завело его в тупик.

Доев салат, Никки вышла из студии, пересекла площадку у лестницы и направилась в ванную, расположенную в их апартаментах.

Месяцем раньше ей удалили зуб, у корня которого образовался гнойник. Хотя она всегда чистила нитью зазоры между зубами дважды в день, после операции гигиена зубов превратилась у нее в навязчивую идею, и теперь она проделывала это после каждого приема пищи.

Языком Никки без труда могла нащупать дыру, образовавшуюся на месте зуба. После заживления травмированной кости она собиралась закрыть ее имплантатом.

Грозовые облака все больше рассеивались, верхние окна пропускали достаточно дневного света, так что лампы в ванной она зажигать не стала.

Она набрала стакан холодной воды и поставила рядом.

Пустив в дело зубную нить, наклонилась над раковиной, закрыла глаза. Двумя минутами позже, закончив, открыла глаза, увидела на белом фаянсе кусочки листового салата и ворсинки курицы и посчитала, что ее труды не пропали зря. Глотнула воды из стакана, прополоскала рот, выплюнула.

Поставила стакан, подняла голову, во весь рот улыбнулась зеркалу, чтобы посмотреть, не осталось ли кусочков салата, и увидела мужчину, который чуть ли не вплотную стоял позади нее.

Вскрикнув, Никки развернулась к нему лицом. Никого.

Свет, падающий из верхних окон, не позволил Никки как следует разглядеть мужчину, но он показался ей очень даже настоящим — высокий, сутулый, тощий. И он никак не мог покинуть ванную за те доли секунды, которые потребовались ей, чтобы развернуться на сто восемьдесят градусов.

Никки глубоко вдохнула, выдохнула, с губ сорвался короткий нервный смешок: как же она сама себя напугала.

Когда вновь повернулась к зеркалу, мужчина более не стоял позади нее, но вроде бы находился — темная фигура, скрытое тенью лицо — в зеркале, на месте ее отражения.

Грубый голос произнес что-то похожее на «Поцелуй меня», на Никки дохнуло арктическим воздухом, зеркало взорвалось тысячью осколков, и она провалилась в темноту.

Глава 21

Шесть шурупов, ввернутых в раму, удерживали зеркало на задней стороне двери стенного шкафа в комнате девочек. С отверткой в руках, опустившись на колени, Минни стала их выкручивать, начав с двух нижних.

Наоми уже оправилась от ночного страха. Малышка-сестра заразила Наоми боязнью призраков. Именно в этом заключалась одна из опасностей, подстерегавших тех, кто делил комнату с младшей сестрой, существом с чудовищно незрелым разумом, но при этом, если зеленые папины глаза смотрели на тебя в упор, иногда возникало ощущение, что Минни — единственная в мире третьеклассница, которая знает всё. Разумеется, знаний Мыши хватило бы лишь на чайную ложку, она типичная восьмилетняя невежда, и даже такая милая сестра может быть трагически наивной и прискорбно необразованной. При свете белого дня Наоми знала, как знала и всегда, даже когда ее захватила спровоцированная Минни массовая паника, что никакое жуткое существо в зеркале не появлялось, и не зря она говорила, что в зеркале они видели тень мотылька, летающего по комнате, а теперь мотылек этот забился в какой-нибудь угол и преспокойно спит.

Наоми смотрела в зеркало, пока ее сестра выкручивала шурупы, и не видела ничего пугающего или необычного. Если на то пошло, ее радовало, что выглядит она довольно-таки красивой, может, и без «довольно», хотя ей просто необходимо сделать модную прическу, если она рассчитывает очаровать принца, потому что у принцев утонченный вкус во всем и как раз прическа дамы может в первую очередь определить его выбор.

— Если мы и должны что-либо сделать, хотя я не думаю, что должны, почему бы просто не прикрыть зеркало? — спросила Наоми. — Ты затеяла очень уж большую работу. Если прикрыть зеркало, мы не сможем видеть человека-в-зеркале, а он — нас, тем более что человека-в-зеркале, вероятно, не существует. Разве этого недостаточно?

— Нет, — ответила Минни.

— Что ты об этом знаешь? — упорствовала Наоми. — Ничего ты об этом не знаешь. Если кто-нибудь что-нибудь знает о волшебных зеркалах, так это я. Я прочитала шестнадцать тысяч историй о волшебных зеркалах. Ты не прочитала ни одной.

— Одну прочитала мне ты, — напомнила Минни. — Тупую, как полено.

— Она не тупая, как полено, — возразила Наоми. — Это литература. Ты тогда проходила программу второго класса и ничего не поняла. Это слишком сложная история для второклассницы.

— Столько страниц белиберды, — Минни отложила в сторону первый шуруп. — Я подумала, что никогда больше не захочу слушать никаких историй.

— Мы могли бы накинуть на зеркало одеяло.

— И ты бы постоянно поднимала краешек, чтобы взглянуть в зеркало.

— Не поднимала бы. С самоконтролем у меня полный порядок. Я дисциплинированная.

— Ты все время будешь поднимать краешек, и рано или поздно человек-в-зеркале окажется перед тобой, и ты начнешь спрашивать, не принц ли он, и он утащит тебя в зеркало, и ты навеки останешься на той стороне, с мертвыми.

Наоми шумно выдохнула.

— Честно говоря, дорогая Мышь, боюсь, у тебя далеко не все в порядке с головой.

— Не зови меня Мышью, — Минни положила второй шуруп рядом с первым. Встала и занялась следующей парой.

— Что скажут мама и папа, когда обнаружат, что зеркала нет?

— Они скажут: «Где зеркало?»

— И что мы им ответим?

— Я об этом думаю.

— Да уж, тебе лучше об этом подумать.

— Почему бы тебе не приложить к этому свой гигантский одиннадцатилетний мозг? — спросила Минни, выкручивая третий шуруп.

— Давай без сарказма. Сарказм тебе не идет.

— В любом случае они никогда не узнают, что мы сняли зеркало.

— Как это не узнают? У них есть глаза.

— Кто прибирается в нашей комнате? —спросила Минни.

— Что значит, кто прибирается в нашей комнате? Мы прибираемся в нашей комнате. Мы должны понимать, что такое личная ответственность. Честно говоря, я уже наелась этой личной ответственности на всю жизнь, поэтому не стала бы возражать, если бы в нашей комнате прибирался кто-то еще, но этому не бывать.

Минни добавила четвертый шуруп к первым трем.

— После того как миссис Нэш выстирает и выгладит нашу одежду, кто приносит ее сюда и раскладывает по полкам? Кто каждый день застилает наши постели?

— Мы с тобой. К чему ты клонишь? Ох! Ты хочешь сказать, если дверь в стенной шкаф будет закрыта, тогда пройдет сто лет, прежде чем они поймут, что зеркала нет.

— По крайней мере, пара месяцев, — ответила Минни, ставя скамеечку перед зеркалом. — Когда я откручу следующий шуруп, зеркало поползет. Так что держи его, — она забралась на скамеечку. — И держи крепко.

Наоми держала зеркало, смотрясь в него.

— И что мы будем с ним делать после того, как снимем?

— Отнесем по коридору в кладовую, где мама и папа держат старые вещи, и поставим за какими-нибудь старыми вещами, где его никто не увидит.

— Мы могли бы не надрываться и положить зеркало под твою кровать лицевой стороной вниз.

— Не нужен мне человек-в-зеркале под моей кроватью, — отрезала Минни. — И я не хочу, чтобы он остался под твоей кроватью, потому что ты будешь залезать туда и говорить с ним, и он выйдет из зеркала в нашу комнату. Тогда нам придется туго. Остался один шуруп. Ты держишь зеркало обеими руками?

— Да, да. Поторопись.

— Будь осторожна, оно не должно упасть и разбиться. Если разобьется, он, возможно, вылезет из него.

Минни вывернула шестой шуруп, Наоми не позволила зеркалу упасть и разбиться, Минни слезла со скамеечки, и вдвоем они опустили длинную стеклянную панель на ковер их спальни.

Когда Минни закрывала дверь стенного шкафа, Наоми стояла над зеркалом, лежащим лицевой стороной вверх, вглядывалась в отражающую поверхность, заинтригованная видом своего лица под таким необычным углом.

По зеркалу вдруг побежали круги, как бегут они по гладкой воде, если в нее бросаешь камешек. Концентрические круги, от центра к краям, по всей серебристой поверхности.

— Дрянь собачья! — воскликнула Наоми вслед за своей бабушкой, которая так выражалась крайне редко, когда требовалось более эмоциональное усиление по сравнению с «Грецкий орех!» — Минни, ты только посмотри!

Глядя на зеркало сверху вниз, Минни наблюдала, как по нему пробегали все новые и новые круги, словно оно стало прудом и в него из трубы лилась вода.

— Нехорошо, — Минни развернулась и пошла к игровому столику, где рядом с ее сэндвичем, заказанным на ленч, на тарелке лежала гроздь винограда.

Минни вернулась с гроздью. Оторвала виноградину, подняла руку над зеркалом, после короткой паузы бросила виноградину.

Толстая зеленая ягода продавила поверхность зеркала, как продавила бы поверхность пруда, и исчезла.

Глава 22

Войдя в стенной шкаф своей комнаты, Зах потянул за веревку, которая опускала крышку потолочного люка, и раздвижная лестница выдвинулась к его ногам.

С тех пор как прошлой ночью он обнаружил лестницу в таком положении, Зах думал над тем, как такое могло случиться, и решил, что причина чисто механическая. Такая мысль, собственно, сразу пришла ему в голову. Усадка дома изменила положение запорного механизма, и теперь время от времени лестница будет раскладываться сама по себе, под действием собственного веса.

Он уже не видел необходимости в том, чтобы просить отца помочь ему в обследовании технического полуэтажа между вторым и третьим этажом, потому что он никого не мог там найти. Прошлой ночью у него разыгралось воображение из-за блинского сна, в котором большие руки пытались оторвать его лицо и выдавить глаза подушечками пальцев, широкими, как столовые ложки. Он даже немного разочаровался в себе из-за того, что его потряс столь идиотский сон. За прошедшие годы ему несколько раз снилось, что он может летать, как птица, парить над всеми, парить над городом, но он никогда не прыгал с крыши, чтобы посмотреть, может ли он быть легче воздуха, и не собирался прыгать, потому что сны — всего лишь сны.

Теперь он намеревался обыскать технический полуэтаж не потому, что там шнырял какой-то плохиш, замышляя недоброе и гогоча, как фанат фантома Оперы, но просто из принципа, чтобы доказать себе, что он не трусохвост и сердце у него не цыплячье. Он прихватил с собой фонарь и большую мясную вилку с костяной рукояткой, поэтому чувствовал, что к экспедиции готов.

Получив от миссис Нэш сэндвич и фрукты, Зах отнес их в свою комнату, какое-то время подождал и вновь спустился на кухню за ножом, зная, что в это время мистер и миссис Нэш находятся в подсобке, тоже едят ленч. Он выдвинул не тот ящик, в нем лежали мясные вилки, вертела, но не ножи, услышал, как миссис Нэш говорит: «Никаких проблем, дорогой, я сейчас принесу», схватил большую мясную вилку, задвинул ящик и выскочил из кухни, чтобы она там его не увидела. Ему достался, конечно, не нож, но длина каждого из двух остро заточенных зубцов вилки составляла четыре или пять дюймов. Пусть даже ни один морпех не стал бы сражаться таким оружием, он держал в руке не детскую игрушку.

Зажав рукоятку зубами, так что зубцы торчали в сторону, прямо-таки дебильный пират, собравшийся брать на абордаж индейку, с фонарем в левой руке, он поднялся по лестнице. Наверху сел на раму люка и включил гирлянды ламп, протянувшиеся по всему техническому полуэтажу.

Пол отделали полностью, покрыли доски ламинатом, так что он мог передвигаться на заднице или на коленях, не боясь заноз, и даже идти, пусть не в полный рост. Высота потолка составляла пять футов, Зах уже вырос до пяти футов и шести дюймов, возможно, еще и обогнал бы шестифутового отца, но пока ему не составляло труда ходить по этому полуэтажу пригнувшись.

Помимо гирлянд рабочих ламп и фонаря, на техническом полуэтаже имелся и еще один источник света, пусть и очень слабого. Вентиляция полуэтажа, препятствующая возникновению плесени, осуществлялась через каналы в стенах, закрытые металлической сеткой, с которой, однако, иной раз справлялись зубы белок. Через эти вентиляционные каналы и проникал дневной свет. Фонарь прорезал темноту там, где ее не разгоняли лампы, но смещающийся луч приводил в движение тени: они скользили, и переплетались, и трепыхались, и казалось, что краем глаза ты выхватываешь из темноты того, кто прячется от тебя.

На техническом этаже различных агрегатов, и труб, и кабелей, и клапанов, и коробов было больше, чем в машинном отделении блинского линкора. Лабиринт, вот куда попал Зах. Лабиринт, наполненный мягким гудением машин, щелканьем реле, шипением горящего сжиженного газа. Воздух пах пылью, горячим металлом, инсектицидами, которые для профилактики рассыпал по углам крысолов с тараканьими усами.

Держа фонарь в одной руке и вилку в другой, Зах уже прошел половину лабиринта, когда гирлянды ламп погасли, и он услышал, как захлопнулась крышка люка, соединяющего технический этаж со стенным шкафом в его комнате. Прошлой ночью, с натянутыми, как струны, нервами, когда он представлял себе, что может случиться, если он поднимется наверх, чтобы провести обыск, такой вариант развития событий не пришел ему в голову.

Его фонарь погас. Луч слабел, слабел, слабел, а потом пропал вовсе.

Зах не был полнейшим идиотом, чтобы поверить, что одновременная потеря обоих источников света — совпадение. Ему грозила смертельная опасность, никаких сомнений, а в ситуации, когда тебе грозит смертельная опасность, самое главное — сохранять спокойствие и думать. Никому не удалось бы пережить блинский Гуадалканал,^[367] или Иводзиму, или ужасы леса Белло, зовя на помощь и слепо бегая туда-сюда.

Технический полуэтаж мог быть лабиринтом, это правильно, но из каждого лабиринта есть выход, и Зах достаточно четко представлял себе свое местоположение относительно люка. Вентиляционные каналы ничего не освещали, но сами светились и таким образом обозначали периметр, то есть тоже помогали определиться с направлением движения. Крошечные красные, зеленые, желтые и синие диоды-индикаторы на котлах и увлажнителях воздуха служили путеводными звездочками.

Что тревожило его больше всего, даже в сравнении с темнотой и сложностями обратного пути, так это чье-то присутствие на техническом этаже. Сила тяжести, конечно же, могла стать причиной того, что неуравновешенная крышка люка открылась, и лестница раздвинулась, но поднять крышку эта самая сила тяжести никак не могла. И не было у гравитации пальцев, которые выключили свет.

Если какой-то маньяк, на губах которого пузырилась пена, решил тайно жить на техническом этаже, более бесшумный и более рехнувшийся по сравнению с белками, он не мог быть мирным маньяком.

Зах продолжал сжимать потухший фонарь в левой руке, потому что фонарь тоже мог послужить оружием, дубинкой, которой он оглушил бы противника после того, как насадил бы его на вилку. В разгар битвы, если заканчивались патроны и ломался штык, не оставалось ничего другого, как сражаться подручными средствами. У него не было ни пистолета с патронами, ни штыка, он сразу вооружился подручными средствами, но принцип оставался тем же.

Какое-то время Зах стоял не шевелясь, дожидаясь, когда враг выдаст свою позицию. Но слышал он только шум котлов и других агрегатов. И чем дольше он слушал, тем больше все эти шипения и пощелкивания напоминали звуки, издаваемые насекомыми, которые договаривались о совместных действиях, словно он оказался посреди какого-то трехнутого улья.

Он сказал себе, что предположение о смертельной угрозе, возможно, неправильное, что какой-то шутник мог затеять с ним веселенькую игру. Наоми могла попытаться так напугать его. Забраться на технический полуэтаж, выключить свет, спуститься и сложить лестницу, чтобы крышка автоматически поднялась. Они пытались выставить друг друга на посмешище, иногда более настойчиво, иногда менее, в последнее время, пожалуй, более, но шутили по-доброму. Здесь он ничего доброго не видел. Здесь чувствовалась реальная угроза. Кроме того, если бы люк закрыла действительно Наоми, она бы не смогла сдерживаться больше десяти секунд, открыла бы крышку и смеялась как безумная, чтобы он мог ее слышать.

Бездействие начало представляться ему неудачной стратегией. Может, этот маньяк умеет передвигаться бесшумно, умеет превращаться в невидимку, обученный древним азиатским секретам, может, ему противостоит ниндзя-убийца или кто-то подобный. Возможно, этот ублюдок уже сокращал расстояние между ними, приближался к нему так же бесшумно, как летит подхваченный ветром парашютик одуванчика.

Зах многое знал о методах военной стратегии, которые позволили выиграть знаменитые битвы в бесчисленных войнах, но их применение в поединке один на один в темном полуэтаже вызывало определенные сложности, а может быть, и вовсе не представлялось возможным.

Огорчали Заха и все более громкие и быстрые удары его сердца. С каждой секундой ему все с большим трудом удавалось стоять замерев, а ведь без этого он не мог услышать приближения противника. Росла убежденность, что кто-то приближается сзади, спереди, слева, справа. Оставаясь на месте, он являл собой труп на ногах, ожидающий, что с ним станет.

Вытянув перед собой потухший фонарь и вилку с двумя зубцами, низко согнувшись, чтобы не биться головой о многочисленные потолочные короба и трубопроводы, Зах двинулся в ту сторону, откуда пришел. Иногда он за что-то задевал макушкой, но знал: это не живое. Он ткнулся в защитный кожух котла, который гулко бухнул, ударил фонарем о деревянную стойку. Пол скрипнул под ногой. Стальные зубцы вилки царапнули о металлическую поверхность. Чем больше он старался не издавать ни звука, тем шумливее становился.

Сердце Заха грохотало — самый громкий издаваемый им звук, во всяком случае, для собственных ушей, да и с дыханием возникли проблемы. Он не дышал, а практически фырчал. Нарастало желание вырваться из темноты, при этом ужасала неспособность держать себя в руках, и Зах прилагал отчаянные усилия, чтобы не впасть в панику.

Вслепую он нащупывал путь между чем-то и чем-то, интуитивно повернул направо, в чернильно-черный карман лабиринта, где даже диод-индикатор не оживлял мрак, и тут его обдало холодным воздухом, с температурой на двадцать, а то и на тридцать градусов ниже той, что поддерживалась на техническом полуэтаже. Заха бросило в дрожь. Он замер, не из-за холодного воздуха, а потому, что почувствовал — прямо перед ним кто-то есть, он сошелся лицом к лицу с неизвестным ему противником. И хотя он никого не мог видеть в этой кромешной тьме, он знал, что это мужчина, мужчина крупный и сильный, который совершенно его не боится.

Нет. Приди в себя. Сохраняй хладнокровие. Это всего лишь разыгравшееся воображение. Перед ним никого и ничего, кроме темноты. И проверить это он мог достаточно легко, проткнув пустоту вилкой. Два длинных зубца воткнулись в кого-то, в блинскую стену мяса. Никто не вскрикнул, не выругался от боли, и Заху хотелось верить, что вилка воткнулась во что-то неживое.

Но надежда растаяла, когда рука, склизкая и холодная, как дохлая рыба, сомкнулась на его запястье, поглотила его запястье, такая же огромная, как та, что во сне пыталась оторвать его лицо. Он не мог вырваться. Он чувствовал, что мужчина схватился за хвостовик вилки, вытаскивает из себя зубцы. Зах изо всех сил держался за рукоятку. Знал, если потеряет контроль над оружием, вилка воткнется в него и будет втыкаться, втыкаться, втыкаться…

В дюймах от лица Заха раздался грубый голос. Мужчина говорил низким, хриплым шепотом:

— Я тебя знаю, мальчик, теперь я тебя знаю.

Крик Заха о помощи не смог прорваться сквозь сжатые губы и вместо этого упал, словно камень, в колодец его горла, блокировал дыхательные пути, и он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.

К удивлению Заха, громила оттолкнул его, и он повалился на спину, по-прежнему сжимая рукоятку вилки в кулаке, а холод мгновенно растаял в воздухе. Зажглись гирлянды ламп, вспыхнул фонарь, который Зах так и не выпустил из левой руки, тени разбежались по дальним углам.

Жадно хватая ртом воздух, он сел, один и при свете, один и живой, с вилкой в выставленной вперед правой руке. Хвостовик вилки согнулся под углом к рукоятке, зубцы перекрутило, словно две проволоки.

Глава 23

Вторая зеленая виноградина упала из пальцев Минни и без звука проскочила сквозь поверхность зеркала. От места контакта разошлись концентрические круги, но плеска, словно об воду, они не услышали.

Испуганная, но и радостно-возбужденная, Наоми воскликнула:

— Свиножир! Минни, мы должны показать это маме и папе, они должны это увидеть, внутри зеркала что-то есть, это же сенсация, это невероятная сенсация! — «Свиножир» она придумала сама, чтобы не всегда пользоваться бабушкиными «грецкий орех» и «дрянь собачья». — Теперь это не какой-то бред, это… это… они сами всё увидят!

Когда Наоми двинулась, Минни остановила ее одним словом: «Подожди», и когда она говорила таким тоном, создавалось ощущение, что она гораздо старше восьми лет.

Наоми вернулась к зеркалу, встала над ним.

— Что еще?

— Посмотрим?

Помимо волн, созданных виноградинами, концентрические круги продолжали появляться на поверхности зеркала и расходиться к краям, словно на поверхность пруда падали большие капли дождя. Но потом этот псевдодождь начал стихать… прекратился вовсе, серебристая поверхность вновь застыла.

Минни оторвала от грозди третью виноградину, зажала между большим и указательным пальцем, держала паузу, пока Наоми не начала нетерпеливо переступать с ноги на ногу, наконец бросила. Толстенькая виноградина ударила по зеркалу, отскочила, не вызвав никаких концентрических волн, покатилась, остановилась у рамы.

— Что случилось? — пожелала знать Наоми.

— Ничего не случилось.

— Умница ты наша, я вижу, что ничего не случилось, у меня есть два глаза. Почему ничего не случилось, куда подевалась магия?

— Ты сказала, давай покажем папе и маме, а оно не хочет, чтобы они увидели.

— Кто не хочет, чтобы они увидели?

— Оно.

— Оно что?

— Оно — что живет в зеркале, которое может быть чем угодно, только я не думаю, что это твой очаровательный сказочный принц.

Шпильку насчет принца Наоми пропустила мимо ушей.

— Почему оно не хочет, чтобы они видели магию?

Мини отступила на шаг, покачала головой.

— Потому что эта магия — не магия, это что-то еще, что-то очень, очень плохое. Если мама и папа увидят, они заберут зеркало у нас, а зеркало не хочет, чтобы его у нас забирали.

— Зеркало хочет остаться у нас? Почему?

— Может, потому, что хочет нас съесть.

— Это уж совсем детский лепет. Зеркала не едят людей.

— Это ест виноградины.

— Оно их не ест. Они проскакивают сквозь него.

— Они проскакивают туда, где оно их ест, — настаивала Минни.

— Не вся магия черная, мисс Грусть-Тоска. Большая часть магии — чудеса и приключения, новые горизонты и умение летать.

— Это не магия, — покачала головой Минни. — Это что-то очень странное, но совершенно реальное.

Наклонившись, Наоми потянулась за виноградиной, которой не удалось провалиться в зеркало.

— Не трогай зеркало, — предупредила Минни. — Только виноградину. Ты лучше послушай меня, Наоми.

Наоми схватила виноградину, бросила в рот. Потом похлопала зеркало.

— Не дури, — предупредила ее Минни.

Прожевав виноградину и проглотив ее, Наоми вновь похлопала по зеркалу подушечками пальцев, чтобы показать: нет в ней того гена, который превращал сестру в суеверную тупицу, и она способна исследовать такой научный феномен с ясным умом и здоровым любопытством.

— Ты сводишь меня с ума.

Улыбаясь, Наоми в третий раз похлопала по зеркалу подушечками пальцев, даже подольше, чем первые два.

— Может, там плавает акула в поисках новых виноградин. Может, она поднимется к поверхности и откусит мне пальцы.

— Гораздо худшее, чем акула, — предупредила ее Минни. — Откусит тебе голову, и что я тогда скажу маме и папе?

Вместо того чтобы вновь похлопать по зеркалу, Наоми приложила правую ладонь к полированной поверхности и подержала.

Внезапно рука похолодела, а зеркало заговорило, точнее, заговорило что-то изнутри зеркала, грубым, неприятным, яростным, полным ненависти голосом: «Теперь я знаю тебя, моя маленькая невежественная сучка».

Слова буквально вонзились в Наоми множеством горячих иголок, вылетевших из зеркала, поднялись по руке к плечу, шее, пробили голову. Девочка вскрикнула, отдернула руку, повалилась на пол.

Минни подскочила к ней.

— Твоя рука, твоя рука! — закричала она в полной уверенности, что пальцев нет, и из разорванной плоти торчат обломанные кости, но кисть Наоми осталась целой и невредимой: ни крови, ни ожога, ни даже проколов от многочисленных игл на ладони.

Потому что кололи ее эмоционально, а не физически: никогда раньше Наоми не сталкивалась с такой яростью и ненавистью. Она любила мир, и мир любил ее, а злость проявлялась только в моментальном раздражении, мимолетном недовольстве, легкой досаде и тут же исчезала. И пока не раздался этот голос, полный такой ярости и презрения, она и не подозревала, что кто-то — или что-то — в этом мире мог так страстно желать, чтобы она страдала от унижения, боли, даже умерла. Ей не требовалось делать какие-то выводы о желаниях неизвестного обладателя этого голоса: злоба, с которой он произносил эти слова, трактовалась однозначно.

Она и Минни посидели на полу, обнимая друг друга, пытаясь удостовериться, что все с ними хорошо, они целы и невредимы, но только со временем до Наоми дошло, что ее сестра голоса не слышала. Этот мужчина обращался только к ней, потому что именно она прикасалась к зеркалу, и от такой избирательности услышанные ею слова нагоняли еще больше страха.

Когда Наоми ввела Минни в курс дела, та не выразила ни малейшего сомнения ни в реальности голоса, ни в том, что он сказал Наоми. Со своей стороны Наоми больше не сомневалась, что зеркало — портал, ведущий в ад, а отнюдь не дверь в Нарнию, и ей уже не меньше Минни хотелось избавить их комнату от этого зеркала. В суете повседневной жизни восьмилетняя и одиннадцатилетняя одна от другой отличались как соль от перца, но в затруднительной ситуации или в период кризиса они прежде всего становились сестрами и стояли друг за друга горой.

Вновь Наоми предложила рассказать все родителям, но Минни ее не поддержала.

— Это прозвучит так, будто у Наоми поехала крыша. Кроме того, у меня есть причина не бегать по дому, крича о призраках и всём таком.

Наоми уже собралась оскорбиться, но вторая часть фразы Минни показалась ей более интересной.

— Какая причина?

— Ты не вырвешь ее у меня даже водяной пыткой. И ты знаешь, это правда.

С учетом гладкой деревянной обратной стороны девочки решили не нести зеркало, а толкать по ковру, и не только потому, что оно было тяжелым. Они могли толкать зеркало кончиками пальцев ног, то есть прикасаться к нему по минимуму.

Добравшись до кладовой, им все-таки пришлось бы поднять его, чтобы поставить за другие вещи, где оно не бросалось бы в глаза. Рабочих рукавиц у них не было, нашлись только белые перчатки, которые они надевали по специальным случаям, скажем, в церковь на Пасху, но они надели их, прежде чем браться за зеркало, чтобы случайно не прикоснуться к нему пальцами.

Папа ушел на работу, мама поднялась в студию, мистер и миссис Нэш доедали ленч или прибирались на кухне.

Только Зах мог выйти из своей комнаты и увидеть, как сестры пальцами ног продвигают зеркало вдоль коридора, но Наоми не сомневалась, они смогут найти ту или иную отговорку. Отговорка — эта не та ложь, которая может прямиком привести в ад. Отговорка — эта такая легкая ложь, вроде кофе без кофеина, так что на душе не повисает очень уж серьезный грех. А им пришлось бы отговариваться. Потому что Зах никогда бы не поверил, что виноградины проваливались сквозь зеркало или что-то в зеркале угрожало ей, Наоми. Заху нравилось, когда все четко и ясно. Время от времени, когда Наоми захватывала какая-то новая сказочная идея, когда она хотела поделиться мельчайшими подробностями, Зах обычно говорил: «Заканчивай с фантазиями, Наоми. Спустись на землю».

После того как Минни открыла дверь, выглянула в коридор и нашла путь свободным, они выдвинули зеркало из комнаты, прикасаясь к нему только пальцами ног. Таким образом дотолкали до восточного конца коридора. Отражение потолка, скользящее впереди, вызывало у Наоми легкое головокружение.

— Не смотри на него, — посоветовала Минни.

Но Наоми продолжала смотреть, потому что чем дольше она думала о голосе из зеркала — «Теперь я знаю тебя, моя маленькая невежественная сучка», — тем больше волновалась: приложив руку к зеркалу и не прислушавшись к предупреждению Минни о необходимости соблюдать осторожность, она пригласила человека-из-зеркала перейти с той стороны на эту. И он имел полное право подняться из серебристого стекла.

Она-то думала, что с проницательностью у нее полный порядок, но в том, что она сделала, проницательность как раз и отсутствовала.

Роль кладовки выполняла одна из двух маленьких спален для гостей. На три четверти ее занимали коробки и небольшие предметы мебели, поставленные рядами с проходами между ними. Журнальные столики, стулья, торшеры, комоды, которые использовались в их прежнем доме, этому не подошли, но Николетта не хотела с ними расставаться, потому что она любила эти вещи и они вызывали у нее приятные ассоциации.

Они поставили зеркало на торец. Наоми толкала, Минни тянула, уже руками, защищенными пасхальными перчатками, и на пару они затащили эту дверь-не-в-волшебную-страну за другие вещи и приставили к последнему ряду коробок.

До прихода профессора Синявского, который мучил их математикой, оставалось чуть больше часа.

— Я слишком эмоционально вымотана для математики, — заявила Наоми. — Нет сил, напряжение было слишком велико. На математику у меня просто ничего не осталось.

— Съешь сэндвич, — Минни указала на тарелку с ленчем, которая стояла на столе Наоми.

Дверь в стенной шкаф они оставили открытой. Отсутствие зеркала привело к новым проблемам для Наоми.

— Я не знаю, как выгляжу. Не знаю, как я одета, причесана. Вдруг одежда меня толстит или на лице пятно сажи. Люди будут смеяться надо мной.

— Но без зеркала, — указала Минни, — каждый день у тебя появится три часа времени, которые ты сможешь использовать на что-то еще.

— Как забавно. Жутко весело. Давай, гогочи, не стесняйся, смейся до грыжи. В цивилизованной жизни зеркало абсолютно необходимо.

Отсмеявшись, Минни ответила:

— Есть зеркала в ванной, одно в коридоре, еще одно, большое, в гостиной. Зеркал сколько хочешь.

Наоми уже собралась объяснить, что другие зеркала не так удобны, когда в голову пришла совсем уж тревожная мысль:

— Откуда нам знать, что человек-из-зеркала не появится и там?

— Мы не знаем, — ответила Минни, и чувствовалось, что для нее эта идея не новая.

— Он не может.

— Возможно, нет. Возможно, и да.

Наоми энергично покачала головой.

— Нет. Не может каждое зеркало быть заколдованной дверью куда-то. Волшебные вещи потому и волшебные, что они редкие. Если бы все было волшебным, магия стала бы частью жизни.

— Ты права, — кивнула Минни.

— Будь каждое зеркало дверью в какое-то фантастическое место… это привело бы к суете, хаосу, свистопляске! По небу мчались бы летающие лошади, по улицам бегали тролли.

— Ты права, — кивнула Минни. — Такое зеркало только одно.

— Ты действительно так думаешь?

— Да. Теперь его нет, так что ночью можно спать в безопасности.

— Надеюсь на это. А если я не права?

— Съешь сэндвич, — предложила Минни.

— Могу я взять у тебя соленый огурчик?

— Нет. У тебя есть свой.

— Жаль, что я не попросила два.

— Ты уже съела мою виноградину, и зеркало съело две. Никому не отдам мой соленый огурчик.

— И пожалуйста. Не хочу я твой дрянной соленый огурец.

— Очень даже хочешь, — и Минни съела соленый огурчик, хрустя и чмокая губами.

Глава 24

Вернувшись в город из больницы штата, Джон припарковался перед магазином на Четвертой авеню. Над дверью увидел ту же серебряную надпись — такими же буквами, только побольше, — что и на зеленой коробочке, в которой лежали колокольчики-каллы: «ГАЛЕРЕЯ ПАЙПЕРА».

В этих двух кварталах с красивыми каменными зданиями располагалось множество магазинчиков. И, судя по припаркованным здесь автомобилям, их клиентуру составляли люди состоятельные.

Вдоль улицы росли карии овальные, с серыми стволами с отслаивающейся корой и темно-зелеными листьями, которым через несколько недель предстояло пожелтеть, а потом и опасть, вымостив тротуары золотом.

По магазину бродили три покупателя, две женщины лет за сорок в стильных брючных костюмах и молодой мужчина, с лица которого не сходила мечтательная улыбка.

Джон ожидал увидеть магазин подарков и не ошибся, но магазин выполнял еще и какую-то другую функцию, которую ему сразу определить не удалось. Товары вроде бы ничего не связывало, но он подозревал, что связь, конечно же, есть. Постоянные покупатели, судя по всему, знали ответы на все эти вопросы, но для Джона предназначение магазина оставалось загадкой и после того, как он какое-то время походил по нему.

Товары на выставочных столах отличало высочайшее качество. Один стол оккупировали хрустальные зверушки: медведи, слоны, лошади. Свернувшиеся змеи, ящерицы, черепахи. Кошки числом превосходили всех млекопитающих. Хватало и сов. Джон увидел и всяких других зверей: коз, лис, волков… Другой стол занимали геометрические фигуры из прозрачного и цветного хрусталя: обелиски, пирамиды, сферы, восьмигранники…

За столом с великолепными жеодами^[368] стояла коллекция золоченых и серебряных колокольчиков, маленьких и превосходно сделанных. Все повторяли форму цветков, не только калл, но и тюльпанов, бегоний, фуксий, нарциссов… Встречались одинарные колокольчики, тройные, даже семь бегоний на изящно изогнутом стебле.

Хватало мыла, свечей, масел с разнообразными запахами, а на полках у стен стояли тысячи маленьких зеленых баночек с сушеными травами. Дягиль, тмин, базилик, огуречник. Норичник и синеголовник. Майоран и подофилл. Розмарин, шалфей, кокорыш. Некоторые баночки наполняли толченые растения: лопух, лютик ползучий, иван-чай, крапива, пастушья сумка, чертополох. Встречались и странные названия: корень волшебного мира, маленький Джон-покоритель,^[369] момбин-франк.

Знакомясь с магазином, Джон Кальвино подметил, что женщины в брючных костюмах заинтересовались им и смотрят, на что он обращает внимание. Наблюдали они за ним исподтишка, переговариваясь шепотом, не понимая, что их интерес к нему уже замечен.

Он не принадлежал к мужчинам, внешность которых кружит женщинам голову. Ему недоставало ауры властности и написанной на лице подозрительности, которые позволяют копам узнавать друг друга, а обычным людям — на подсознательном уровне подозревать, что они копы. Как детективу, такая ординарность шла ему на пользу, особенно если требовалось вести слежку.

Когда Джон оторвал взгляд от коллекции серебряных украшений, также фигурок животных, он увидел, что из соседнего прохода за ним наблюдает и молодой мужчина, все с той же неизменной улыбкой на лице.

Он предположил, что «Галерея Пайпера» относится к магазинам, вызывающим чувство общности у регулярных покупателей. Некоторые владельцы маленьких магазинчиков умели создать обстановку, в которой покупатели чувствовали себя одной большой семьей. Во всяком случае, все трое знали, что он в этом магазине впервые и, как старожилы, наслаждались реакцией новичка.

Покружив по торговому залу, Джон направился к кассовому аппарату в глубине магазина, напротив входной двери, где на высоком стуле сидела продавщица. Она читала тонкий томик поэзии и закончила четверостишье, прежде чем закрыть книгу и улыбнуться ему.

— Чем я могу вам помочь?

Симпатичная веснушчатая брюнетка лет пятидесяти, она не пользовалась косметикой. Пышные волосы забрала в конский хвост, который, вероятно, доставал до талии. На шее, на короткой золотой цепочке, висело серебряное кольцо с серебряным шаром внутри.

Полицейское удостоверение обычно вызывало реакцию, которую Джон прочитывал с той же легкостью, что и газетный заголовок на первой странице. В данном случае женщина никоим образом не отреагировала: с тем же успехом Джон мог показывать ей библиотечную карточку.

— Мистер или миссис Пайпер в магазине? Или Пайпер — имя?

Брюнетка ответила широкой улыбкой, такой же приятной, как и она сама. Но Джону показалось, что он уловил в ней самодовольство, легкую тень надменности, даже пренебрежение, словно она жалела его.

А может, его параноическое настроение приписывало улыбке то, чего в ней не было и в помине. Чтобы достичь успеха, детектив должен ощущать то, что не на виду. И ему положено знать, что наблюдатель — часть общей картины. Только идеальные линзы не дают искажения, и ни одному человеку не достигнуть совершенства.

— Пайпер в данном случае не имя, — ответила продавщица. — Это титул. Я Анна-Лена Уотерс. Этот магазин принадлежит мне.

Из кармана пиджака Джон достал коробочку с колокольчиками-каллами. Он счистил кровь со стебля, хотя потемнение осталось.

— Я видел такие же на выставочном столе. Это обычный товар в вашем магазине. Вы их много продаете?

— Достаточно много по всей коллекции, но не так много какого-то одного цветка. Всего их семнадцать. И каллы самые дорогие.

— Если вы продали недавно такие колокольчики, можете вы описать этого человека?

— Это связано с Лукасами, так? — спросила Анна-Лена Уотерс.

— Значит, вы узнали эти колокольчики? Их нашли в комнате девушки. Я уверен, что подросток носил их от одного трупа к другому.

Ее лицо, похоже, не привыкло хмуриться и даже состарилось от напряжения.

— Как странно. Почему вы уверены, что он так себя вел?

— Пока продолжается расследование, я не имею права что-либо обсуждать. Но вы вспоминаете, что продали ему эти колокольчики.

— Не ему. Сэнди. Его матери.

Джон предполагал, что мальчик купил колокольчики под влиянием призрака Блэквуда. Они являлись косвенным доказательством присутствия в этом деле сверхъестественного аспекта. Теперь стали просто колокольчиками.

— Сэнди стала моей покупательницей сразу после инцидента, усадившего ее в инвалидное кресло, — продолжила Анна-Лена. — Такая милая женщина. Случившееся с ее семьей — ужасно даже думать об этом.

— Вы удивились, что Билли мог сделать такое?

— Я до сих пор не уверена, что это сделал он.

— Он сознался.

— Но он был таким добрым и чутким мальчиком. Я не видела в нем ни склонности к насилию, ни злобы. Он обычно приходил с матерью. Так о ней заботился, так помогал. Он ее просто обожал.

— Когда она купила колокольчики? Недавно?

— Нет, нет. Два, может, три месяца тому назад.

Джон убрал колокольчики в коробочку.

— Почему Сандра купила их?

— Во-первых, они прекрасны. Мастер потрудился на славу. И звук они издают такой приятный. Некоторые называют их волшебными колокольчиками. Мы зовем их колокольчиками памяти. Они напоминают нам, что Природа прекрасна и гостеприимна, а человеческая жизнь будет лучше и мы все — здоровее, если жить с ней в гармонии.

— Сушеные травы, растения, — это гомеопатические лекарства? — спросил Джон.

— Не только гомеопатические. Они применяются во всех формах альтернативной медицины.

— То есть у вас магазин альтернативной медицины?

— Натуротерапии, — объяснила она. — Наполните ваш дом… вашу жизнь… красотой, ароматами, видами и звуками природы, и вы будете процветать во всем. Или для вас это заумный нью-эйдж,^[370] детектив?

— Я человек непредубежденный, мисс Уотерс. Совершенно непредубежденный.

Несмотря на искренность ответа, он вновь уловил в ее улыбке самодовольство и высокомерие, пренебрежение, граничащее с жалостью.

Выйдя на улицу и открыв водительскую дверцу, он посмотрел на магазин и увидел сквозь большие окна, что обе женщины и молодой человек с мечтательной улыбкой собрались у кассового аппарата, но не для того, чтобы оплатить покупки, а желая пообщаться с Анной-Леной Уотерс.

Грозовые облака практически рассеялись. Небом правило солнце, но тени собирались под кариями, и день казался более темным, чем ему следовало быть.

Глава 25

Николетта очнулась, вырвавшись из глубокой темноты в темноту не такую темную, и обнаружила себя на дне колодца. Свет был, но высоко над головой, а лежала она укутанная тенями и на камне.

Сориентировавшись, она поняла, что свет идет из высоких окон, которые выходили на запад, навстречу садящемуся солнцу. Вспомнила взорвавшееся зеркало спальни.

Ни на мгновение не забывая об опасности, которую несли с собой осколки, двигалась она осторожно, предчувствуя, что кусочки стекла посыплются сейчас с нее на каменные плиты пола. Но ничего не посыпалось. А когда она прикоснулась к лицу, то не нашла ни вонзившихся в кожу стеклянных игл, ни ран, ни крови.

И под ногами не скрипели осколки. Поднявшись, она обнаружила зеркало в целости и сохранности.

От воспоминания о нависшей над ней фигурой, странном, прячущемся в тени лице на том месте, где полагалось быть ее отражению, Никки бросило в холод точно так же, как в тот момент, когда из зеркала ее окатило ледяным воздухом.

На столешнице из черного гранита лежала вощеная нить для чистки зазоров между зубами, рядом с ней стоял стакан воды, которой Никки полоскала рот. Похожая на пугало фигура казалась такой же реальной, как эти предметы быта.

Никки включила свет. В глубинах зеркала видела только свое отражение.

Когда глянула на часы, поняла, что пролежала на полу больше часа.

Такой период бессознательного состояния предполагал сильный удар головой, возможно, сотрясение мозга. Но она не чувствовала, что получила сотрясение мозга, — ни головокружения, ни тумана перед глазами, ни тошноты, а когда ощупала рукой затылок, не обнаружила ни шишки, ни болезненного места удара об пол.

Размышляя над тем, что произошло, она вымыла стакан и вытерла его бумажным полотенцем. Поставила в ящик, из которого ранее взяла.

Бросив полотенце и использованный кусок нити в маленькую корзинку для мусора, Никки языком нашла дыру, место которой месяцем ранее занимал выдернутый зуб — первый коренной с левой стороны. И сразу поняла, откуда мог взяться этот мужчина в зеркале и почему она решила, что зеркало взорвалось.

Операция по удалению зуба заняла несколько часов: часть корня сломанного зуба срослась с костью, и ее пришлось высверливать. Ее стоматолог-пародонтолог, доктор Уэстлейк, прописал викодин, чтобы снять послеоперационную боль, острую и не отпускающую. Никки приняла это обезболивающее дважды, прежде чем дала на препарат уникальную реакцию: у нее появились пугающие галлюцинации.

Видения эти разнились по сути, но по ощущениям совпадали с тем, что она испытала сегодня. Конечно, она не принимала викодин уже двадцать шесть дней, но каким-то образом он дал о себе знать и в этом происшествии.

Она решила спросить доктора Уэстлейка, возможно ли повторение галлюцинаций после такого длительного временного промежутка. Знала, что некоторые лекарства остаются в организме, пусть и в мизерных дозах, даже через недели после того, как попадают в него. Конечно же, ее это беспокоило.

* * *

В библиотеке Зах, и Наоми, и Минни сидели за отдельными столами, и Леонид Синявский курсировал от одного стола к другому, давая им разные задания, но создавая ощущение, будто они учатся в одном классе.

Математику Зах воспринимал как спорт. Решение задачи означало выигрыш игры. Знание математики могло сыграть важную роль, если ты морпех-снайпер и целишься в плохиша с расстояния в две тысячи ярдов. Даже если бы его не взяли в снайперы или он сам решил не становиться снайпером, военная стратегия требовала высокого интеллектуального уровня, и знание высшей математики могло оказаться суперполезным, независимо от его боевой специализации.

Ему нравился профессор Синявский: седые волосы, торчащие во все стороны, кустистые брови, подвижное лицо, гримасы, которыми он подчеркивал важность того или иного вывода. Умел он обставить все так, что ученик чувствовал себя умником, хотя невероятно тупил. Но в этот день Зах не мог сосредоточиться на геометрии. Только и мечтал, чтобы эти два часа закончились, но, само собой, они тянулись, как двадцать часов.

Думать он мог только о стычке на техническом полуэтаже. О согнутом хвостовике вилки, скрученных зубцах, низком, грубом шепоте: «Я тебя знаю, мальчик, теперь я тебя знаю».

Все это или произошло, или нет.

Если произошло, значит, какая-то трехнутая сверхъестественная тварь шныряла по техническому полуэтажу. Из живого человека после удара мясной вилкой потекла бы кровь. Живой человек не смог скрутить зубцы большой мясной вилки, словно два проводка.

Если не произошло, тогда он, Зах, психически болен.

Он не мог поверить, что свихнулся. Он не носил шапочку из алюминиевой фольги, чтобы инопланетные телепаты не могли читать его мысли, он не ел живых насекомых — и дохлых тоже, — не думал, что Бог говорит с ним и приказывает убить всех, кто носит, скажем, синие носки или что-то в этом роде. В самом худшем случае у него мог начаться психоз из-за нарушения каких-то процессов в организме. Если это так, тогда он совсем и не чокнутый, у него какая-то болезнь, и он ни для кого не представляет опасности, за исключением разве что себя.

Деформированная мясная вилка вроде бы опровергала версию психоза. Если только он не вообразил себе и вилку.

Если же принять сверхъестественную версию, то получалось, что есть твари, с которыми не справиться, каким бы сильным, храбрым и натренированным в приемах рукопашного боя ты ни был. Заху не хотелось признавать, что такое возможно.

Но и версия душевного заболевания совершенно его не устраивала: каким бы умным, смелым и целенаправленным ты ни был, существовал шанс, что не стать тебе кем хочется, потому что твои разум или тело могли подвести.

В любом случае, будь то вторжение сверхъестественной твари на технический полуэтаж или предполагаемое безумие, рано или поздно на эту тему ему предстоял разговор с родителями, и Зах не сомневался, что он будет таким же трудным, как прошлогодний разговор с отцом на тему секса.

Но, прежде чем сесть со своими стариками и признаться им, что он или суеверный идиот, или почти безумец с пеной у рта, Заху хотелось хорошенько обдумать случившееся. Может, он сумеет найти еще одну версию, на этот раз правильную, и ему удастся избежать этого разговора.

Чтобы подтвердить очередной вывод, профессор Синявский достал маленький красный шарик из левого уха Минни, у них на глазах превратил его в три зеленых и жонглировал ими, пока они не стали желтыми, причем никто не заметил, как это произошло.

Для Захари все эти фокусы больше не тянули на магию. Перед уроком его мир изменился; ранее казавшееся невозможным теперь стало реальностью.

* * *

Наоми сомневалась, что человеческое существо действительно может понять математику, они просто притворялись, что все понимают, а на самом деле в голове у них царил такой же хаос, как и у нее. Математику она воспринимала гигантской мистификацией, и все, кто в ней участвовал, делали вид, что верят в существование математики, чтобы поскорее закончить занятие, выполнить это ужасное домашнее задание и вернуться к нормальной жизни. Солнце всходило каждое утро, поэтому солнце было настоящим, и всякий раз, вдыхая, ты наполнял легкие воздухом, который тебе требовался, поэтому и атмосфера, очевидно, была настоящей, но чуть ли не всегда, если ты пытался использовать математику для решения самой простой проблемы, математика эта не срабатывала, и сие означало, что она не могла быть такой же настоящей, как солнце и атмосфера. Математика только попусту отнимала время.

Помимо потери времени, математика нагоняла жуткую скуку, но Наоми пыталась притворяться, будто понимает все, о чем лопотал этот милый профессор Синявский, и притворялась, будто слушаетэтого обаятельного человека. И чаще всего ей удавалось его одурачить, то есть, возможно, ее ждало сценическое будущее. И обманывая гениального русского, который верил, что завладел ее вниманием, думала Наоми о волшебном зеркале, спрятанном в кладовке, и задавалась вопросом, а не слишком ли они поторопились, убрав его из их комнаты.

«Теперь я знаю тебя, моя маленькая невежественная сучка».

В памяти, так же четко, как на компакт-диске, звучал этот голос, от которого по коже бежали мурашки, обращенный к ней и только к ней, и он по-прежнему ее пугал. Но она понимала, что не должна судить обо всей огромной и волшебной стране, которая лежала за зеркалом, только по этим восьми словам, произнесенным, возможно, злым, но определенно невоспитанным существом. Грубых людей хватало и по эту сторону зеркала, и злых тоже, но весь этот мир не был грубым и злым. Если за зеркалом действительно находилось волшебное королевство — настоящее волшебное королевство, не очередной Диснейленд, — его населяли самые разные люди, и добрые, и злые. Она, вероятно, слышала голос злого колдуна, возможно, заклятого врага доброго и благородного принца этого королевства, и в этом случае он так говорил с ней лишь с одной целью — отпугнуть ее, удержать подальше от принца, который нуждался в помощи, и от славного будущего.

Долгие годы, чего там, целую вечность Наоми грезила о том, чтобы найти дверь в более волшебный мир, чем этот, и теперь, найдя именно такой портал, она позволила обычной восьмилетней тупице с недоразвитым мозгом отпугнуть ее от путешествия, ради которого она и появилась на этом свете. Надо держать ухо востро с этими малолетними родственниками. Не успеешь оглянуться, как тебя уже заразили своими детскими страхами.

Вечером, после того как Минни заснет и больше не сможет ее пугать, Наоми решила вернуться в кладовку, чтобы продолжить исследование зеркала. Она не собиралась входить в него и совать руку. Не собиралась даже прикасаться к нему. Но считала, что просто обязана — ради себя, ради своего будущего — посмотреть, не удастся ли ей связаться с принцем, который, возможно, ждет ее на той стороне. Колдун — кем бы он ни был — сумел каким-то образом «позвонить» ей с той стороны, и она его звонок приняла. Может, если теперь она «позвонит» сама, если встанет перед зеркалом и попросит соединить ее с принцем, истинным правителем той страны, принц заговорит с ней, и у нее начнется новая, волшебная жизнь.

* * *

Минни видела, что Наоми что-то замышляет. И она могла сказать, что Зах чем-то встревожен.

Надвигалась какая-то большая беда. Минни так хотелось, чтобы был жив старина Уиллард, лучшая собака в мире.

Глава 26

В доме Лукасов определенно не хватало света, словно грех убийства сгустил воздух и солнечный свет мог протиснуться внутрь лишь на считаные дюймы от оконных стекол.

Переходя из комнаты в комнату, Джон прежде всего щелкал выключателем. Не выдержал бы второго обхода дома в тенях.

Гостиная, переоборудованная в спальню прикованной к инвалидному креслу Сандры, ранее его не заинтересовала, потому что здесь никого не убили. Теперь он кружил по ней в поисках вещей, которые Сандра могла бы купить в «Галерее Пайпера», и находил их повсюду.

На прикроватной тумбочке стояла хрустальная кошка. Ее полукругом окружали зеленые свечи, какие продавала Анна-Лена.

В ящике прикроватной тумбочки он нашел десяток пузырьков с травяными капсулами. Плюс благовонные палочки, фарфоровый подсвечник, коробку деревянных спичек.

Джон увидел уголок чего-то темного, выступающего между двумя подушками. Вытащил красный мешочек с ароматизированной салфеткой.

К его удивлению, запах от мешочка шел слабый и какой-то неприятный. Он не мог идентифицировать аромат, но чем чаще подносил мешочек к носу, тем сильнее его мутило.

Книжные полки окружали камин, над которым висел телевизор с плоским экраном. Вместо книг на полках стояли разнообразные хрустальные кошки, шары и обелиски.

Лукасы держали и двух настоящих кошек, которые удрали из дома в вечер убийства. Британских короткошерстых, звали их Красотка и Пушок.

На журнальном столике стояла жеода, черная корка с красными кристаллами. В магазине жеоды выглядели замечательно, здесь Джон будто смотрел в раззявленную пасть, ощерившуюся сотнями окровавленных зубов.

Все, что сверкало в магазине на Четвертой авеню, в этом доме казалось темным. Все, что там бодрило, здесь вгоняло в тоску.

На каминной доске выстроились стеклянные подсвечники с толстыми свечами, в основном зелеными, несколькими синими, одной черной.

Кроме спальни, он нашел товары из «Галереи Пайпера» на кухне. Одну из полок кладовой занимали уставленные в два ряда баночки с сушеными травами. По центру кухонного стола на подставке из красного дерева стоял хрустальный шар в окружении трех наполовину оплавленных свечей.

В кабинете, где Роберта Лукаса убили молотком, Джон не нашел ни свечей, ни хрустальных фигурок, ничего из галереи.

И наверху в комнате бабушки товары Анны-Лены отсутствовали.

Джону очень не хотелось возвращаться в спальню Селины, где для его мысленного уха кровать пропиталась не только кровью, но и криками. Но ему требовалось узнать, не приобрела ли она чего в галерее. В прошлый раз он мог проглядеть эти покупки, не понимая, насколько они существенны.

Он ничего не нашел, получив еще одно подтверждение, что колокольчики-каллы остались там после того, как Билли позвонил в них над трупом сестры. Селина стала его четвертой и последней жертвой.

В комнате Билли на полках с книгами устроились две хрустальные ящерицы — зеленая и прозрачная — и синий обелиск. Прикроватный столик украшала жеода из вулканической породы с сиреневыми кристаллами аметиста. Две ароматические свечи толщиной в три дюйма в стеклянных подсвечниках стояли на письменном столе Билли.

Раньше Джон не обратил внимания на эти вещи. Теперь они заинтриговали его.

Вероятно, мать-инвалид, Сандра, и ее сын — который вроде бы ее обожал — прониклись идеей, что пропагандируемая Анной-Леной натуротерапия поможет им «процветать во всем».

Этот факт имел важное значение, но Джон не понимал почему. Он чувствовал, что все эти предметы не позволили Лукасам обрести большую гармонию с природой, а, наоборот, каким-то загадочным образом подставили под удар. Если бы он смог выяснить, почему это так, он бы лучше понял угрозу, нависшую над Никки и детьми, и у него прибавилось бы надежды на то, что он сумеет их защитить. Так говорила ему интуиция, и она еще ни разу его не подводила.

Проводя второй обыск дома, он каждую минуту ждал серебристого звона колокольчиков-калл. Но звон так и не раздался, возможно, потому, что существо, которое прибыло с ним сюда из больницы штата днем раньше, больше не составляло ему компанию, а поджидало в его собственном доме.

Когда Джон вновь просматривал содержимое ящиков стола подростка, послышался не очень-то дружелюбный голос:

— Грабеж со взломом, Кальвино?

Глава 27

Кен Шарп был одним из двух детективов, которые приехали по вызову Билли Лукаса. Расследование вели он и его напарник, Сэм Таннер, и из всех детективов отдела расследования убийств они наиболее жестко защищали свою территорию от посягательств остальных.

И когда Шарп вошел в комнату Билли, в его голосе слышалось недовольство, но никак не удивление. С бритой, чтобы скрыть начавшееся облысение, головой, глубоко посаженными глазами, крючковатым носом, вспыльчивый, часто краснеющий от ярости, он постоянно хмурился, а улыбался разве что по большим праздникам.

— Что ты тут делаешь, черт побери? — спросил он.

— У соседки нашелся ключ.

— Ты о том, как ты сюда попал. А меня интересует почему.

Двадцатью годами ранее полиция и суд защитили Джона от репортеров, которые в те времена отличались большей ответственностью и меньшей агрессивностью в сравнении с той жаждущей сенсаций командой, правящей нынче бал в средствах массовой информации. О его роли в смерти Блэквуда говорилось только намеками, безо всякой конкретики, а статус несовершеннолетнего ограждал от излишнего любопытства прессы. С учетом понесенной утраты ему позволили раствориться в его горе и чувстве вины, а приют стал стеной между его будущим и той ночью ужаса. Даже когда он поступил в полицейскую академию, сведения о его прошлом ограничивались датой окончания школы Святого Кристофера, которую он покинул в семнадцать лет и восемь месяцев. В архиве приюта о годах его пребывания там говорили только отметки по учебным дисциплинам и поведению.

Если бы в полицейском управлении узнали всю историю его жизни, кто-нибудь мог предположить, что из-за случившегося с ним он психологически непригоден для работы детективом по расследованию убийств. Вдруг такой выбор карьеры — свидетельство навязчивости, связанной с его утратой? Выслеживая каждого убийцу, он, возможно, символически мстил за убийство своей семьи. И в таком случае можно ли утверждать, что к каждому подозреваемому он будет относиться исходя из презумпции невиновности? Или злоупотребит данной ему властью?

После того как он предал бы гласности события той давно ушедшей ночи, его жизнь и жизнь его жены и детей могли перемениться. Эта информация отразилась бы и на его работе, причем очень и очень существенно. Как знать, возможно, ему пришлось бы уйти со службы. А уж в том, что Кен Шарп не будет хранить его секрет, Джон не сомневался.

Сидя на краешке стола в непринужденной позе, но в дурном расположении духа, Шарп продолжил:

— И только несколько минут тому назад мне сообщили, что ты дважды побывал в больнице штата, чтобы повидаться с этим подростком-мясником. Ты сказал им, что ведешь это дело.

Это был еще более сильный удар по доверию к Джону в сравнении с тем, что его застукали роющимся в столе Билли.

— Нет, я не говорил им, что веду расследование. Но признаю… не помешал прийти к такому выводу.

— Не помешал? Так почему ты это сделал, Джон?

Рано или поздно ему пришлось бы сказать о необычайной схожести убийства семьи Вальдано двадцатью годами раньше и теперешней резни в доме Лукасов. Он не имел морального права не предупредить, что преступления Олтона Тернера Блэквуда, возможно, имитируются на расстоянии сотен и тысяч миль от того места, где тот их когда-то совершил. Он не знал, как озвучить это предупреждение, не упомянув о присутствии в этом преступлении сверхъестественной составляющей, понимая, что такие слова могут привести к временному отстранению от службы и направлению к психиатру.

По лицу Шарпа чувствовалось, что тот весь кипит.

— Тамошний санитар говорит мне, что ты, возможно, считаешь Билли невиновным, думаешь, что он сам в каком-то смысле жертва.

— Нет. Это не так. Я знаю, что он это сделал. Но все не так просто.

— Эй, приятель, все чертовски просто. Он сидит голым на переднем крыльце, залитый кровью. Он говорит, что убил их всех. Отпечатки его пальцев на всех орудиях убийства. Лаборатория говорит, его сперма в его сестре. Так что в нашем случае насчет преступника все предельно ясно.

Джон понимал, что Кен Шарп — не тот человек, которому следует все объяснить, но тем не менее посчитал необходимым поделиться с ним хотя бы частью своей истории.

Задвинул ящик и включил компьютер Билли.

— У меня есть основания верить, что убийца… этот подросток… собирался убить и другие семьи, помимо своей.

— Если это правда, то, считай, у нас сенсация. Какие основания?

— Во-первых, я хочу, чтобы ты понял, почему я полез в это дело. Среди прочих он собирался убить и мою семью.

Джон не оторвался от экрана, чтобы увидеть реакцию Шарпа, но услышал в его голосе удивление и скепсис.

— Твою семью? Откуда он мог знать о твоей семье? Он ничего не говорил о планах вырезать семью копа.

— В этом компьютере есть файл, — ответил Джон. — С фотографиями моей жены и детей. Это начало дневника убийцы.

В компьютере он нашел два касающихся его документа — «КАЛЬВИНО-1» и «КАЛЬВИНО-2», — первый из которых вскрывал замок на двери к прошлому Джона, хотел он этого или нет. Но он не знал, как показать Кену Шарпу второй документ, не показывая первого.

— Почему ты вообще пришел сюда? — спросил Шарп. — Как ты узнал, что в компьютере есть такой файл и тебе надо в него заглянуть?

Джон просматривал файлы, расположенные в алфавитном порядке, и не находил нужных ему. Проскочив букву К, вернулся назад.

— Его здесь нет. Он был вчера вечером, с моей фамилией в названии, а сейчас его нет.

— Дневник убийцы с описанием твоей семьи, а теперь его нет? И куда он подевался?

По собственному голосу Джон понял, как искренность может звучать попыткой увильнуть от честного ответа.

— Его стерли. Кто-то, должно быть, стер этот файл.

— Кто? Я хочу сказать, что Билли точно не возвращался сюда, чтобы стереть его.

— Я не знаю кто, — ответил Джон, потому что не мог сказать, что файл стер сидящий в машине призрак, в прямом смысле этого слова. — Но кто-то стер.

Шарп поднялся со стола, мрачный, как никогда, с пылающим от гнева лицом.

— Дай мне ключи, которые взял у соседки.

Вместо того, чтобы выполнить его просьбу, Джон закрыл папку, выключил компьютер.

— В хранилище вещественных улик есть все файлы с жесткого диска. Проверь их. Поищи два с моей фамилией… «Кальвино-1» и «Кальвино-2».

— Джон, ради бога, ты же совершил преступление, войдя в этот дом. Даже мне не следовало сюда приходить после завершения следствия. Похоже, по какой-то причине в связи с этим делом у тебя поехала крыша, и я не знаю почему, но это мое дело, мое и Сэма, так что давай сюда эти ключи.

Джон вытащил из кармана ключи с кошкой-брелком.

— Загрузи файлы. Поищи те, о которых я говорю. Сделай это, хорошо? Другие семьи в опасности, Кен. Не только моя.

— Во-первых, — Шарп убрал ключи в карман, — никто не сбегал с третьего, особо охраняемого этажа психиатрической больницы штата.

— Что-то всегда случается в первый раз.

— Во-вторых, Билли Лукас мертв.

Новость поразила Джона сильнее, чем он ожидал. Он вспомнил несчастного подростка, которого видел этим утром: руки под сетью, на лице горе и отчаяние.

— Мертв… когда?

— Не прошло и часа. Мне позвонил Коулман Хейнс. От него я и узнал… о тебе.

— Как ему удалось это сделать?

— Никак. Не самоубийство. Будет вскрытие. Пока все похоже на мозговое кровотечение.

Джону Кальвино всегда приходилось нести груз прошлого. Теперь этот груз превратился в петлю, и он почувствовал, как затягивается она на его шее.

— Что происходит, Джон? Мы не работаем вместе, но мы одна команда, и мне всегда казалось, что ты всегда и все делаешь правильно.

— Извини, Кен. Не следовало мне влезать в твое расследование. Но так уж вышло. Может, потом я тебе все расскажу. А сейчас мне надо подумать.

Он поднялся из-за стола, направился к выходу. Шарп последовал за ним.

На лестничной площадке Джон на мгновение остановился, чтобы взглянуть на репродукцию картины «Гвоздика, лилия, лилия и роза». Две маленькие девочки в белых платьях выглядели такими счастливыми в саду с китайскими фонариками, счастливыми, и находящимися в полной безопасности, и не подозревающими о том, что в мире бродит Зло.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Мальчик и мир никогда не жили в гармонии, но мальчик и ночь стали единым целым. Мальчик несся по лесам и лугам, а ночь неслась сквозь него.

После первой волнительной экскурсии, которая закончилась за несколько минут до зари, он носил с собой маленький фонарик для тех мест, куда не проникал лунный свет, и для безлунных ночей. И он никогда не включал фонарик там, где его могли увидеть из окна особняка.

За несколько последующих лет ночное зрение невероятным образом улучшилось. Чем больше времени проводил он вне дома между сумерками и зарей, тем лучше он мог видеть, даже если небо закрывали облака и отсекали луну и звезды. Он все реже пользовался фонариком, и его доверие к ночи вознаграждалось тем, что ночь все более открывалась ему.

Однажды, стоя на коленях у пруда, слушая, как рыбы хватают насекомых с поверхности воды, гадая, хватит ли ему быстроты, чтобы поймать одну и выбросить на берег, он уловил свое отражение на чернильно-черной воде. И если у всех людей в такой темноте глаза были бы темными, то его чуть светились золотом, словно у зверя, они впитывали в себя слабый свет от четвертушки луны и далекого мерцания звезд и усиливали его, чтобы он мог лучше видеть.

Как бы далеко от особняка ни уходил мальчик и как бы долго ни гулял в ночи, ворон всегда держался рядом. Мальчик это точно знал. Иногда он видел ворона, подсвеченного луной, и следил взглядом за его силуэтом на фоне звезд. Иногда замечал его тень, скользящую по земле.

А если он не видел птицу, то обязательно слышал ее. Хлопанье крыльев, шорох рассекаемого ими воздуха во время глубокого пике, шелест листьев, которые задевал ворон, перелетая с ветви на ветвь в густом лесу. И конечно, крики ворона, которые так разнились по громкости и по тембру.

Ворон стал его компаньоном, его наставником, его близким другом. Ворон учил его ночи, и мальчик начал обучаться тому, что знала ночь.

Земля, так же как темнота, встречала мальчика с распростертыми объятьями. Поля, леса, речка, пруд, все лощины и все холмы, все торчащие из земли скалы. Он мог ходить по оленьим тропам, мог прокладывать свою тропу, продираться сквозь любые заросли и возвращался на заре домой без единой дырки или зацепки на одежде, без ожогов от крапивы или ядовитого плюща. Ни одно насекомое не кусало и не жалило его. Он мог подниматься по крутым, осыпающимся каменным склонам так же легко, как и по травяному, пологому. Ни одна лиана не попадалась под ногу, ни один шипастый куст не цеплял за одежду. О том, чтобы заблудиться, не могло быть и речи. Он кружил по ночной земле, словно козлоногий, с козлиными ушами, рогатый бог, который правил всей дикой природой.

Со временем он начал убивать, два-три раза в месяц. В основном кроликов. Они появлялись перед сумерками, вылезали из своих нор, бежали на луг, чтобы пощипать нежную травку, полакомиться цветами. Мальчик сидел на лугу, дожидаясь их, иногда улавливал запах кроликов до того, как те появлялись. Его запах к тому времени стал знакомым всем, кто бегал, прыгал, скакал и ползал. Он умел сидеть неподвижно, надолго застывать, словно камень или бревно, и они боялись его не больше, чем, скажем, валуна, на котором он сидел. Когда они подходили совсем близко, он хватал их, чтобы задушить, свернуть шею или проткнуть ножом.

Он убивал их не потому, что хотел их съесть или принести домой шкуру, как боевой трофей. Поначалу он убивал, чтобы утвердить свою власть над землей и всем живым, что существовало на ней. Потом время от времени убивал животных, потому что еще не решался убивать людей, хотя знал: придет день, когда все теплокровные станут для него дичью.

Прибавляя в росте, силе и быстроте, мальчик также обладал способностью приманивать и зачаровывать. Олени подходили к нему на узких тропах, проложенных между крутыми скалами и густым лесом, их глаза блестели ярче, чем у него, и падали от удара его острого, безжалостного ножа.

По утрам, которые наступали после ночи убийства, с приближением зари, он раздевался догола, чтобы помыться самому и выстирать в пруду одежду, в которой убивал. Оставлял ее сохнуть на скальном уступе над водой, переодевался в ту, что была на нем, когда в сумерках он входил в лес.

Одной лунной ночью, на четвертый год жизни под знаком ворона, когда мальчику уже исполнилось шестнадцать, он сидел на скальном троне посреди луга, отдыхая после очередного убийства, наслаждаясь густым ароматом свежей крови, и кугуар вышел из кустов в низкую траву и окинул его голодным взглядом. Из всех хищников Северной Америки, если не считать белого медведя, безжалостную машину убийств арктических просторов, самые опасные — медведь гризли и пума.

Уверенный в себе мальчик встретил взгляд пумы без страха и намерения бежать от зверя. Он чувствовал, как ворон кружит над ним в ночи. Оценив соперника, самец пумы предпочел ретироваться, исчез в кустах, из которых появился.

Тогда мальчик понял: если он еще не козлоногий бог этой земли, то уже Смерть с большой буквы. И кугуар это почувствовал, пусть мальчик не носил длинного плаща и не держал в руке косу.

И еще кое-что важное он узнал на четвертый год жизни под знаком ворона, до того как встретился с кугуаром. Если ты полностью отдаешь себя природе и ночи, в тебе открывается присутствие невидимых существ, древних и невероятно могучих, безумно голодных и с темными намерениями существ, которые без устали кружили по земле, бессмертных, а потому никуда не торопящихся, готовых бесконечно долго ждать, пока неосторожная жертва не пересечет их тропу. Он подозревал, что они существовали и в городах, существовали везде, где люди жили раньше, теперь и только собирались жить, но более очевидно они проявляли себя среди дикой природы, поэтому их мог ощутить тот, кто становился частью природы.

Он не боялся этих невидимых, но огромных существ, как не испугался кугуара. Собственно, со временем он хотел уподобиться им — истинным правителям этого мира, принцам тайного ордена. Другие хищники не шли с ними ни в какое сравнение. Никому же не придет в голову сравнивать кугуара и домашнего кота. И если мальчик не мог стать одним из них, его устраивал и другой вариант: пусть с его помощью кто-то из них сеет насилие и хаос, которые они обожали.

После встречи с кугуаром мальчик не убивал несколько недель. А когда желание убить начало нарастать, он нашел кладбище.

Теперь ему оставалось узнать только одно — и сделать только одно из того, что следовало сделать, — чтобы выйти из детства и стать мною.

Глава 28

Тем же днем, только гораздо позже, уже после наступления темноты и завершения обеда, но еще до полуночи, Наоми от нетерпения так резко повернулась под одеялом, что испугалась: а не разбудила ли она сестру, которая спала на другой кровати. Она хотела точно знать, что Минни крепко спит, прежде чем выскользнуть из-под одеяла, чтобы повидаться с зеркалом — и принцем — в кладовке, но чувствовала, что взорвется, задержавшись еще на минуту. Она и так проявила ангельское терпение, и ничего другого ей не оставалось, потому что сестра-малявка целый день цеплялась за ее юбку, но даже у святых есть пределы, а Наоми никогда не причисляла себя к святым. Разумеется, и к монстрам тоже. По многим параметрам она относила себя к хорошим людям и не рассчитывала проводить в Чистилище столетие за столетием — или даже месяц, — при условии, что она когда-нибудь умрет.

После математического урока с милым, но занудным профессором Синявским Наоми думала о том, как взять в свои руки инициативу в отношениях с зеркалом. Вместо того чтобы ждать, пока кто-нибудь заговорит с ней из зеркала, как это уже произошло, она собиралась заговорить с принцем, чтобы он услышал ее и узнал о ее желании помочь ему спасти его королевство от темных сил, которые всегда нападают на такие королевства. Иначе темные силы использовали бы зеркало исключительно в своих целях, как сверхъестественный «Блэкберри» или что-то в этом роде. Она чувствовала, что проявляет исключительную проницательность, принимая решение отказаться от пассивности в отношениях с зеркалом и переходя к активным действиям.

Наконец она отбросила одеяло, выбралась из кровати и тихонько достала фонарик из-под горы подушек, где спрятала его раньше, и фонарик этот в течение последнего часа мешал ей улечься поудобнее. Конечно же, зажигать фонарик она не стала, как не надела халат поверх пижамы из страха, что шуршание разбудит малявку-сестру. Иной раз казалось, что остротой чувств Минни не уступает сторожевой собаке. Она могла проснуться даже от малейшего шороха и потащиться за ней, чтобы все испортить.

Не издавая ни единого звука, Наоми пересекла темную комнату, ничего не задев и ни на что не наткнувшись, открыла дверь, босиком выскользнула в коридор, закрыла дверь за собой с едва слышным щелчком собачки. Включив фонарик, поспешила к восточному концу коридора, сожалея, что она без плаща, какой носили все героини викторианских романов. Действительно, что может выглядеть более романтично, чем плащ, развевающийся за спиной девушки, скачущей сквозь ночь с тайным поручением.

В кладовке она включила верхний свет, пожалела, что это хрустальная люстра с десятком подвесок, от которых свет и тени причудливо запрыгали по стенам. Отойдя от порога на три шага, Наоми увидела, что зеркало больше не спрятано за коробками. Его вытащили и поставили вертикально у всех на виду. Еще два шага, и Наоми поняла, что зеркало больше ничего не отражает, что оно черное — черное! — и напоминает дверь, открытую в безлунную и беззвездную ночь в стране, угнетаемой, угнетаемой, угнетаемой… даже страшно подумать кем.

Наоми взирала на эту абсолютную черноту еще несколько мгновений, а потом заметила на полу перед зеркалом лист бумаги, кремовой и такой толстой, что она могла сойти за пергамент. Сразу поняла, что бумага эта из зеркала, письмо из когда-то счастливого королевства, теперь страдающего под жестоким ярмом чего-то… чего-то отвратительного. И конечно же, это послание невероятной важности… Так она думала, пока не наклонилась, чтобы поднять лист бумаги, и тут же узнала почерк Минни, четкий и аккуратный, совсем не каракули, свойственные обыкновенной восьмилетке. Прочитала: «Дражайшая НАОМИ! Я закрасила зеркало черным. Возвращайся в постель. Все закончено. Твоя любящая сестра МИННИ».

Прежде всего Наоми, разумеется, захотелось набрать ведро ледяной воды и окатить ею эту любящую Мышь, но она сдержалась. На прямом пути к взрослой жизни, с каждым днем обретая большую уверенность в себе и зрелость, Наоми осознала: признать, что она нашла записку этой лезущей во все щели паршивки, — все равно что расписаться в вызывающем сожаление недостатке самоконтроля, благодаря чему она, собственно, и помчалась глубокой ночью в кладовую на свидание с зеркалом. Наоми так легко могла представить себе самодовольство, написанное на лице Минни, — свиножир! — поэтому поклялась здесь и сейчас, своей честью и жизнью, что не доставит удовольствия мисс Проныре, не даст знать, что нашла записку.

Наоми положила лист кремовой бумаги на то самое место, где он и лежал, ретировалась из кладовой, прошла коридором, довольная своей суперхитростью. Не включая фонарик, прокралась в свою комнату, юркнула в постель и лежала, улыбаясь в темноте. До тех пор, пока не задалась вопросом — и вскоре уже убежденная в этом, — а вдруг в соседней кровати уже не Минни.

В отсутствие Наоми что-то могло случиться с бедной, маленькой Минни, и теперь тварь, которая сожрала Минни, могла лежать в кровати этого милого ребенка, на ее месте, терпеливо дожидаясь, пока еще живая сестра Минни заснет, чтобы потом подняться и сожрать ее. Наоми не могла и дальше лежать в темноте, как ягненок, терпеливо ждать, когда же ее сожрут живьем, но не решалась включить настольную лампу, потому что чудовище, едва она увидела бы его, мгновенно набросилось бы на нее. Оставалось только одно: бодрствовать до зари в надежде, что дневной свет отправит это ночное чудовище в его темное логово.

Полчаса спустя Наоми уже крепко спала, а проснулась, несъеденная, уже в утреннем свете. Этот день оказался не таким богатым на события, как предыдущий, и весь последующий месяц тоже. Существо с грубым голосом — «Теперь я знаю тебя, моя маленькая невежественная сучка» — не появлялось ни в зеркале ванной комнаты, ни в зеркале в коридоре, ни в каком-то другом зеркале. И виноградины больше не проваливались сквозь вроде бы твердые поверхности.

И по мере того, как один ничем не примечательный день сменялся другим, Наоми гадала, а вдруг она не сумела воспользоваться единственным выпавшим на ее долю шансом попасть в волшебную альтернативную вселенную и исследовать ее.

Для компенсации у нее оставались истории про магию, которые она могла прочитать, флейта, репетиции оркестра, удивительная семья, завораживающие взор осенние листья в этом великолепном полумагическом мире и ее воображение. И по мере того, как день уходил за днем, а пугающие аспекты недавних событий становились всё менее пугающими, Наоми пришла к выводу, что в критические моменты она проявила даже большие доблесть, отвагу и мужество, чем думала раньше. Она перестала волноваться из-за упущенного шанса, точно зная, что такая возможность ей еще представится, и она сможет реализовать — обязательно реализует — свой уникальный потенциал исследователя волшебных миров.

* * *

Минни знала, что Наоми нашла ее послание. Заметила, что один уголок листа чуть согнут. И Наоми так сильно сжимала пальцами толстую бумагу, что оставила несколько вмятин.

Уже в одиночку Минни затащила зеркало за коробки. С трудом, но справилась.

А записку сложила и оставила как сувенир.

Проходили дни, ничего странного не случалось. Новые дни, и опять без странностей.

Но эта история с призраками не закончилась. Они находились в оке тайфуна. Спокойствие было обманчивым. Ураган бушевал со всех сторон.

Минни это точно знала. Похоже, она родилась с шестым чувством, которое всегда было ее маленьким секретом.

После инцидента с зеркалом время от времени она ощущала, что за ней наблюдает нечто бестелесное, то есть лишенное глаз, но способное видеть.

Она думала, что это призрак, но понимала, что призрак этот необычный, а может, не только призрак. Поэтому поначалу она прозвала его наблюдателем.

Иногда взгляд наблюдателя напоминал прикосновение, словно чья-то рука скользила по ее шее, плечу, вдоль щеки и подбородка.

Обычно, но не всегда, чувство это приходило к ней, когда она оставалась одна. И она старалась оставаться одной, лишь когда шла в туалет или принимала душ.

Безглазый наблюдатель бродил не только по дому. Мог находиться и снаружи, в некоторых укромных местах.

Как-то раз во дворе Минни решила забраться по лестнице в домик для игр, построенный на ветвях громадного старого кедра. И внезапно поняла, что наблюдатель ждет ее там.

Она отказывалась верить, что бестелесное существо могло причинить ей вред. Но не хотела оставаться с ним наедине так высоко над землей, ощущать его взгляд, знать, что другого пути вниз, кроме лестницы, нет. Она могла упасть и сломать себе шею. Возможно, именно этого ему и хотелось.

Беседку увивали плетистые розы. Ее заполняли тени и аромат отцветавших, последних в этом году роз. Как-то днем, подойдя к беседке, Минни почувствовала, что наблюдатель вошел туда. День выдался безветренным, но розы затрепетали, словно стебли с шипами пытались вырваться из решетки и добраться до девочки.

В беседке, где трепетали розы и падали лепестки, Минни почувствовала, как наблюдатель протиснулся мимо нее, и по ходу этого мимолетного контакта она узнала, что он называет себя Погибель. Необычное имя, однако Минни не сомневалась, что все поняла правильно. Погибель.

Насколько Минни себя помнила, время от времени она чувствовала невидимых существ, которых другие люди не замечали. Иногда она их даже видела. Существа. Призраки. Люди, которые уже не жили.

Не всегда они встречались там, где их ожидали увидеть. Они обитали не только на кладбищах.

Двое обжили продовольственный магазинчик, куда иногда заезжала мама. Минни ощущала их обоих. Видела только одного, мужчину, у которого отстрелили часть лица. Что-то произошло в этом магазинчике давным-давно.

Минни обычно оставалась в машине.

Когда она была маленькой, эти существа иногда пугали ее. Но Минни на собственном опыте убедилась, что им не до тебя, если ты их просто игнорируешь.

Если же смотреть на них или заговорить с ними, это воспринимается как приглашение. Если ты их не приглашаешь, могут пройти месяцы и месяцы, и ты не увидишь ни одного.

Погибель стал первым, кто испугал ее за долгие годы. Погибель отличался от всех других.

Обычно она чувствовала, что Погибель наблюдает за ней, когда была одна, но случалось, что он наблюдал за ними всеми, когда они обедали или играли в какую-то игру. И это было самое худшее.

Ощущая присутствие невидимых существ, Минни никогда не знала, чего они хотят, что они думают и чувствуют, способны ли вообще думать и чувствовать.

Но в отношении Погибели, особенно когда он наблюдал за ними всеми, она точно знала, что он чувствует. Ненависть. Ненависть и ярость.

Так или иначе, с такими духами или призраками, как Погибель, Минни никогда раньше не сталкивалась, но он все равно оставался призраком, а призраки не могли причинить вреда ни ей, ни кому-то еще. Если она игнорировала его, если не делала ничего, чтобы пригласить, тогда ему не осталось бы ничего другого, как уйти восвояси.

* * *

После урока математики со старым профессором Синявским, в конце того самого дня, когда Зах столкнулся с чем-то на служебном полуэтаже и проверил свой контроль над сфинктером — «Я тебя знаю, мальчик, теперь я тебя знаю», — Зах вернулся в свою комнату и обнаружил, что эта блинская мясная вилка, которую он спрятал в нижнем ящике стола, завалив какими-то вещами, вернулась в исходное состояние. Гоп-ля! Хвостовик разогнулся. И зубцы стали параллельными, более не переплетались. Полированная сталь ровно поблескивала. Никаких следов того, что металл подвергался серьезной нагрузке.

И получалось, что из двух объяснений инцидента — сверхъестественной и психической — более верной представлялась вторая. Псих. Он псих. Чокнулся, рехнулся, спятил, шарики закатились за ролики.

Может, ради собственного блага ему надо отправиться в дурдом, надеть эту рубаху с длинными рукавами, завязанными сзади, и радоваться глупым блинским мыслям, кружащим в пустой голове.

Или нет.

Способность рассматривать саму идею собственного безумства практически на сто процентов исключала безумие. Настоящий псих никогда не задастся вопросом, а не псих ли он. Настоящий псих уверен, что все остальные шесть миллиардов жителей этого мира безумны, тогда как он — столп здравомыслия.

Вместо того чтобы убедить Заха, что случившееся на служебном полуэтаже — чистый психоз, восстановленная мясная вилка укрепила его решимость узнать правду о том, что происходит в этом доме. Он знал, когда им пытаются манипулировать. Не был настолько тупым псом, что не мог заметить поводок. Не был наивным идиотом, который будет радостно жевать коровьи лепешки, потому что кто-то назвал их шоколадным тортом.

С вычеркнутым психозом оставалось только одно объяснение: что-то сверхъестественное. Если сверхъестественная сила могла скрутить мясную вилку, не требовалось большого ума, чтобы предположить, что она может вернуть вилку в исходное состояние.

Любая альтернативная версия сводилась к идентификации злодея-человека, какого-то чудика, который по только ему ведомым причинам заменил искореженную вилку такой же неповрежденной.

Зах дал себе неделю на то, чтобы подумать и посмотреть, что еще может случиться. Но больше ничего не случилось. Крышка потолочного люка не откидывалась сама по себе, лестница не раскладывалась. Каждый вечер, чувствуя себя трусохвостом, Зах подставлял стул под ручку двери стенного шкафа. Но ручка больше не дребезжала, а в стенном шкафу никто не зажигал свет.

Его родители были высоким командованием, а он новобранцем. Новобранцы не ходят к высокому командованию с дикой историей о призраке на служебном этаже, если только не приводят этого призрака, закованного в цепи.

Зах дал себе вторую неделю. Потом третью.

Начал задаваться вопросом, а может, этот эпизод так и останется единственным. Какой-то призрак-проказник заглядывает в их дом из Потусторонья, забавляется с выключателем и лестницей, скручивает мясную вилку, раскручивает мясную вилку, потом ему это надоедает, и он отправляется в другой дом, чтобы похулиганить там. Такой сценарий выглядел более убогим, даже в сравнении с тупыми фильмами ужасов, герои которых делали все возможное и невозможное для того, чтобы их укокошили.

Но, если все закончилось, Заха это очень даже устраивало. Он хотел стать морпехом, а не охотником за призраками.

* * *

Доктор Уэстлейк сильно сомневался, что уникальная реакция Николетты на викодин могла проявиться вновь через три с половиной недели после принятия последней дозы. Но он хотел навести справки и пообещал позвонить ей на следующий день.

Джону о галлюцинации она ничего не сказала. С тем, чтобы понапрасну не тревожить его.

Доктор Уэстлейк позвонил, как и обещал, на следующий день, чтобы сказать, что ее последняя галлюцинация никак не связана с викодином. Однако попросил ее сдать кровь, чтобы сделать полный клинический анализ, на всякий случай.

Никки никогда не раздражалась. Раздумывать над возможными бедами считала делом неблагодарным. Ее жизнь ярко освещалась семьей и любовью, ее картины ценили и покупали за большие деньги, и в ответ она полагала себя обязанной быть счастливой и благодарить судьбу за все хорошее, отпущенное ей.

Всегда, даже в сложные периоды, она лучилась радостью и надеждой. Конечно же, жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на ожидание беды. Даже когда заболела Минни и не удалось сразу поставить диагноз, Николетта не думала о плохом и молилась исключительно о полном выздоровлении Минни.

Она не видела себя Поллианной.^[371] Знала, что в этом мире ужасное случается с самыми прекрасными людьми, которые гораздо лучше ее, которые такие же хорошие и невинные, как Минни. Но она также знала, что сила воображения может формировать реальность. Каждый день она реализовывала на холсте те сюжеты, которые в противном случае навсегда остались бы у нее в голове, и, конечно же, могла сделать следующий логический полушаг, поверить, что воображение может воздействовать на реальность непосредственно, без физического участия художника, а потому навязчивые страхи могут проявиться в реальном мире. Беспокойство не стоило риска возможных последствий этого беспокойства.

С энтузиазмом принявшись за работу, она закончила триптих на той неделе, когда дожидалась результатов анализа крови. Картина получилась хорошей, едва ли не лучшей из того, что она уже нарисовала, и лабораторные анализы подтвердили, что она в добром здравии.

Никки начала следующую картину. Прошла вторая неделя, третья, и больше никаких галлюцинаций. Счастливая и довольная, Никки все более склонялась к тому, что странный эпизод в ванной напрямую связан с викодином, что бы там ни говорил доктор Уэстлейк. Препарат — точнее, его следы в организме — последний раз дал о себе знать, и больше она могла об этом не волноваться.

Она чувствовала постоянную напряженность Джона, но такое случалось и раньше. Решила, что напряженность эта спадет, как только он найдет убийцу учителя и закроет текущее расследование.

Сентябрь уступил место октябрю, и прекрасную осень омрачал разве что сон Никки. Она просыпалась от него чуть ли не каждую ночь, не помнила ни то, кого видела во сне, ни саму историю, однако точно знала, что это один и тот же сон. Поскольку Никки ни разу не просыпалась в страхе и тут же без труда засыпала вновь, она не верила, что это кошмарный сон, но иногда после него возникало ощущение, что она в чем-то перепачкалась, и Никки вставала, чтобы вымыть лицо и руки.

Вроде бы в этом сне она являлась объектом желания, кто-то страстно ее хотел, а она не испытывала к этому воздыхателю никаких чувств. Настойчивость этого воздыхателя и ее отчаянное сопротивление приводили к тому, что просыпалась она совершенно вымотанная. Вероятно, поэтому так легко засыпала снова.

* * *

Отдав ключ от дома Лукасов Кену Шарпу и вернувшись домой, Джон узнал от Уолтера Нэша, что мерзкий запах в прачечной исчез так же неожиданно, как появился. «Я не стал разбирать сушилку, — сообщил Уолтер. — Что бы ни вызвало запах, это не разложившаяся крыса. Для меня это по-прежнему загадка, но я еще об этом подумаю».

За обедом Никки и дети выглядели подавленными, но Джон решил, что вечер портит его душевное состояние. Билли Лукас ушел, а с ним и надежда, что придет день, когда парнишка сможет ответить на его вопросы. Хуже того, его застали в доме Лукасов без веской на то причины, он признался, что боится за свою семью, которая тоже может стать жертвой безжалостного убийцы, и страх этот наверняка показался Кену Шарпу иррациональным. Джон не мог предсказать, как события этого дня отразятся на его способности защитить Никки и детей, но знал, что возможностей у него поубавится.

На следующее утро он вернулся к работе и расследованию дела Эдуарда Хартмана, школьного учителя, которого забили насмерть в его доме у озера. Лайонел Тимминс, его напарник по этому расследованию, два дня, которые Джон пробыл на больничном, проверял ниточки, за которые они могли ухватиться, и, смакуя кофе в пустующей комнате для допросов, рассказал о полученных результатах.

Чернокожий Тимминс был на четырнадцать лет старше Джона, на три дюйма ниже, на сорок фунтов тяжелее, а за широченный торс другие копы прозвали его Ходячим Шкафом. В свое время он женился, но так много уделял времени работе, что жена развелась с ним до того, как появились дети. С ним жили пожилая мать и две сестры, старые девы, и хотя он очень любил своих женщин, ни один человек со здоровым инстинктом выживания не посмел бы назвать Лайонела маменькиным сынком.

Джон и Лайонел во многом отличались друг от друга и только в одном были более схожи, чем два любых детектива отдела: к расследованию убийств они относились не как к работе, потому что видели в этом свое священное призвание. Шестнадцатилетнего Лайонела обвинили в жестоком убийстве женщины, некой Андреа Солано, во время ограбления. Штат судил его как взрослого, присяжные признали виновным, а судья приговорил к пожизненному заключению. Пока он сидел в тюрьме, умер его любимый отец. А после того, как Лайонел отбыл шесть лет в тюрьме строгого режима, настоящего грабителя-убийцу арестовали по другому делу и связали с убийством Солано по вещам, которые у него нашли. В конце концов тот сознался. Без этой улыбки удачи Лайонел так бы и умер в тюрьме. Освобожденный, со снятой судимостью, Лайонел пошел на службу в полицию и со временем стал детективом, преследуя две цели: первую — отправить всех убийц за решетку, на смертную казнь, если они того заслуживают; вторую — не допустить, по крайней мере по расследованиям, которые вел он, чтобы пообвинению в убийстве казнили невинного человека.

Отношения у них сложились самые добрые, но закадычными друзьями они не стали. Главным образом потому, что вместе они проводили гораздо меньше времени, чем другие пары детективов. Они работали в команде, но не ездили тандемом. Оба очень любили свою семью и дом, предпочитая его окружающему миру, но работать им нравилось в одиночку, каждый руководствовался своим неповторимым методом расследования и терпеть не мог отклонений от заведенного порядка, неизбежных, если машина одна на двоих. Обычно они разделяли ниточки, которые могли привести к преступнику, зачастую делая за день в два раза больше, чем при работе в паре, поддерживали друг друга, если возникала такая необходимость, сравнивали результаты в конце каждого дня и могли похвалиться самым высоким процентом раскрываемости преступлений во всем отделе.

Дело Хартмана должно было увлечь Джона: жертва — учитель, как и его убитые родители, но он не мог сосредоточиться на расследовании. Отвлекали мысли об убийстве семьи Лукасов и страх перед пятым октября, датой убийства следующей семьи, если речь действительно шла о повторении преступлений Олтона Тернера Блэквуда. Так уж вышло, что расследование убийства Хартмана Джон вел без души.

Через шесть дней после возвращения на работу его вызвали в кабинет Нельсона Берчарда, который руководил детективами. Кен Шарп подал рапорт, в котором сообщил о посещении Джоном больницы штата, незаконном пребывании в доме Лукасов и их разговоре в комнате Билли.

По части руководства Берчард культивировал образ старого мудрого дядюшки и редко повышал голос. В дисциплинарных вопросах мог выступить в роли суррогатного отца, понимающего коллеги и психотерапевта. Полный, насколько позволяли требования управления к физической форме сотрудников, седовласый, лицом он напоминал актеров, игравших в комедиях чуть чокнутых старичков, которые утверждали, что они Санта-Клаусы или ангелы, которым приходится зарабатывать на крылья.

Для того чтобы объяснить свои действия, Джону пришлось рассказать о случившемся с его семьей, когда ему было четырнадцать. Он увидел в глазах Нельсона Берчарда сочувствие, в котором не нуждался, пусть оно и казалось искренним. Но рассказ все равно давался ему нелегко.

И, конечно же, при всем сочувствии Берчард сразу понял, что такой ужас, пережитый в столь юном возрасте, мог вызвать психологические проблемы, особенно у тех, кто решил делать карьеру в отделе расследования убийств, проблемы, которые могли не давать о себе знать, а потом, образно говоря, расцвели бы пышным цветом, щедро вскормленные тревожными воспоминаниями о давней травме.

— Я понимаю твою озабоченность тем, что Билли имитировал Блэквуда. Но он сдался полиции. Если бы собирался убивать и дальше, не сделал бы этого, — Берчард наклонился вперед. Они сидели в двух креслах, стоявших в углу его кабинета. — Ты действительно опасался, что он может сбежать из закрытой психиатрической больницы штата?

— Нет. Не знаю. Возможно, — Джон не мог не рассказать Берчарду о случившемся двадцатью годами раньше, но понял, что нет никакой возможности озвучить версию о призраке-убийце, который мог действовать через Билли Лукаса. Одержимость — не то слово, которое может использовать адвокат зашиты или одобрить судья. — Я не мог игнорировать удивительное сходство убийств семей Вальдано и Лукасов. Я просто… Я хотел… Не могу точно сказать, почему, но я хотел знать, не Блэквуд ли вдохновил Билли на убийства.

— Ты сказал Кену Шарпу, что некоторые файлы в компьютере подростка… они указывали, что твоя семья — одна из намеченных жертв.

— Да. Я видел их, когда побывал в доме первый раз. Но кто-то их стер.

Лицо Берчарда оставалось таким же веселым, только глаза поблескивали уже не добродушием, скорее напоминали сталь скальпеля патологоанатома.

— Кен проверил файлы, скопированные с жесткого диска компьютера подростка. Среди них тоже нет файлов с твоей фамилией.

Кресло превратилось в электрический стул. Джону хотелось подняться и уйти. Он остался сидеть и молчал.

— Диски с файлами находились в хранилище вещественных улик, — продолжил Берчард. — Ты же не думаешь, что кто-то мог до них добраться?

— Нет. Не думаю. В хранилище — нет. Я не могу этого объяснить, сэр. И тем не менее я их видел собственными глазами.

Берчард повернулся к окну или к серому небу, словно у него щемило сердце, когда он смотрел на Джона.

— Какими бы ни были намерения подростка, он мертв. Больше убийств семей не будет.

— Пятое октября, — ответил Джон. — Это день убийства. Или будет им, если новые убийства — дань памяти Блэквуду. Он убивал с такой периодичностью. Каждые тридцать три дня.

Берчард вновь посмотрел на Джона.

— Но он мертв.

— А если он сделал это не один?

— Но убивал только он. Нет никаких свидетельств того, что в доме находился кто-то еще…

— Я просто подумал…

— Это не твое расследование, — прервал его Берчард. — Как дела с Хартманом?

— Я уверен, Лайонел уверенно идет по следу, — после короткой паузы ответил Джон.

— А ты?

Джон пожал плечами.

— Вы мои призовые рысаки, ты и Лайонел. Но… представиться в больнице детективом, ведущим расследование. Дважды побывать в доме Лукасов. Может, все это сбило тебе дыхание?

— Не настолько, чтобы я не смог его восстановить.

— Каждое расследование ты вел, не жалея сил, Джон. Можно сказать, на пределе. Может, тебе нужно время, чтобы отдохнуть и подумать? Время, чтобы как-то с этим сжиться. — Джон собрался протестовать, но Берчард поднял руку, останавливая его. — Я не говорю об официальном отстранении от работы. В твоем личном деле ничего не появится. Ты пишешь заявление с просьбой предоставить отпуск на тридцать дней без сохранения содержания, а я прямо сейчас его подписываю.

— А если я не захочу уходить в отпуск на тридцать дней?

— Тогда мне придется передать рапорт Шарпа наверх, Паркеру Моссу.

Мосс, в принципе хороший коп, который теперь курировал работу нескольких отделов, иной раз мог показать себя отъявленным сукиным сыном.

— А что потом?

— Возможно, заседание дисциплинарной комиссии, а может, и нет. Но он обязательно захочет, чтобы ты прошел обследование у психотерапевта и получил его заключение. Детская психологическая травма и все такое.

— У меня не едет крыша.

— Я уверен, что не едет. Потому-то и считаю возможным не выносить сор из избы. Но если рапорт попадет к Моссу, он будет действовать согласно инструкциям.

— Вы хотите, чтобы я сдал жетон и табельное оружие?

— Нет. В отпуске без сохранения содержания ты должен придерживаться правил внеслужебного поведения. Пистолет все время при тебе, чтобы ты при необходимости мог оказать кому-то посильную помощь.

При сложившихся обстоятельствах Джону хотелось бы сохранить право скрытного ношения оружия.

— Хорошо, — сдался он. — Но что вы скажете Лайонелу?

— Решать тебе.

— Семейные проблемы, — решил Джон.

— Он захочет знать больше.

— Да, но мы никогда не лезем в дела друг друга.

— Тогда семейные проблемы, — согласился Берчард.

— Приятно говорить правду.

— Тебе не хотелось бы ему лгать?

— Я бы просто не смог.

В неоплачиваемом отпуске ему не оставалось ничего другого, как ждать наступления пятого октября. Неудивительно, что тревога и ожидание дурного нарастали день ото дня.

Решив избавить Николетту и детей от лишних волнений, он не стал говорить им о тридцатидневном отпуске без содержания. Каждое утро уходил, будто на работу, убивал время фильмами, которые ему не нравились, в библиотеках, где не мог найти ничего, что хотел бы узнать, на десятимильных прогулках, которые не утомляли его.

У него уже не осталось сомнений в сверхъестественной природе нависшей над ними угрозы, хотя бы потому, что никак иначе Билли не мог знать последние слова, которые произнес Олтон Тернер Блэквуд перед тем, как Джон его убил: «Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки».

Тем не менее у него оставалась искорка надежды, которую он поддерживал молитвой и давнишним убеждением, что концепция судьбы не такая уж правильная. Свобода воли, вот что могло помочь ему уберечь жену и детей в это трудное время. Уверенность в этом удерживала его от падения в пучину отчаяния.

Если бы пятое октября прошло без убийств, в точности имитирующих вторую резню, устроенную Блэквудом, если бы прошлое не повторилось в настоящем, тогда Джону не пришлось бы рассказывать детям — хотя, возможно, когда-нибудь он рассказал бы Никки — о тех тридцати трех днях ужаса, которые он пережил.

Если бы убийства произошли, он поделился бы всем, что знал, с Никки, и вместе они решили бы, что делать. Но если призрак убийцы мог использовать людей как марионеток, похоже, не существовало оружия, которое могли бы противопоставить ему мужчина или женщина.

Джон шагал по городским кварталам, прогуливался по дорожкам парка у озера, сидел в кинотеатрах, но его постоянно грызло чувство беспомощности, и не только потому, что он не мог защитить своих близких. Увы, он никак не мог предупредить и другую семью, над которой нависла смертельная угроза, если события двадцатилетней давности действительно повторялись.

Тогда, после семьи Вальдано, целью Блэквуда стали Солленберги.

Их личные апартаменты находились в одном конце дома, тогда как спальни детей — в другом, и их разделяли жилые помещения: удобная планировка для убийцы, который намеревался убить свои жертвы в определенной последовательности и надеялся не вспугнуть четвертую и последнюю жертву до того, как покончит с первыми тремя.

Родители, Луис и Рода, погибли в своей постели, первым — муж. Спящий Луис получил пулю в голову. Присутствие в ране мельчайших стальных стружек указало, что убийца снабдил свой пистолет калибра девять миллиметров самодельным глушителем.

Возможно, даже приглушенный звук выстрела разбудил Роду, может, она проснулась, когда Блэквуд включил свет. Он выстрелил в нее дважды, когда Рода выпрыгнула из кровати, и она умерла на полу.

Жертвы не издали ни единого крика, выстрелы тоже не прогрохотали, так что Блэквуд неспешно пересек дом, наслаждаясь только что совершенными убийствами и радостно предвкушая новые ужасы, которые только собирался сотворить.

Самодельный глушитель уже не годился, поэтому он прихватил подушку из спальни родителей. Через нее убил Эрика, пятнадцатилетнего сына Луиса и Роды, прежде чем тот успел толком проснуться.

Покончив с этими тремя, Блэквуд остался один на один с семнадцатилетней Шейрон Солленберг. Потом вскрытие определило, что девушку застрелили через четыре часа после смерти брата.

От унижений и жестокостей, которые согласно результатам вскрытия пришлось вытерпеть девушке в течение этих четырех часов, замутило даже детективов отдела расследования убийств, которые, казалось бы, повидали всякое, но дикость и изобретательность этого монстра существенно расширили их кругозор.

Ее страдания не закончились и когда Блэквуд выстрелил в нее. Анализ взятых из раны тканей свидетельствовал, что умерла девушка примерно через полчаса.

Три обертки и следы шоколада на обивке показали, что ее убийца сел в кресло и съел три батончика «Аменд Джой», наблюдая, как жизнь уходит из Шейрон. Кровь на обертках говорила, что он не помыл руки перед тем, как закусить.

Как и все тела в доме Вальдано, четырех Солленбергов оставили с черными четвертаками, приклеенными к глазам, дисками из высушенных экскрементов во рту и яйцами, лишенными исходного содержимого, в связанных руках.

Двадцать лет спустя в другом большом городе жили тысячи семей, состоящих из отца, матери, дочери и сына. И не представлялось возможным определить, какая из них приговорена к смерти.

Более того, убийца мог выбрать семью с пятью членами, а не с четырьмя, с двумя или даже тремя дочерьми. В конце концов, овдовевшая тетушка, которая погибла в доме Вальдано, двадцатью годами позже стала бабушкой в доме Лукасов, да и возраст Вальдано не совпадал с возрастом Лукасов. Способ убийства и некоторые другие подробности не изменились, но о полной идентичности преступлений речь не шла.

Полиции всего штата не хватило бы для того, чтобы вести скрытое наблюдение за всеми семьями, которые могли стать мишенью.

Когда сентябрь плавно перетек в октябрь, деревья сменили летнюю зелень на осенние наряды. Пурпурные буки стали ярко-медными, фризии — более оранжевыми. В серебристой листве тополей добавилось золота, в кроне огромного дуба, который рос в южной части участка Кальвино, — багрянца.

Ближе к вечеру четвертого октября, накануне роковой даты, когда Джон вернулся домой вроде бы с работы, весь дом преобразился. Джон почувствовал разницу, едва вышел из автомобиля в подземном гараже. Воздух стал свежее, всё вокруг — чище, будто ветром унесло болотный туман. И ощущение это только усилилось, когда он поднялся в дом.

Снедаемый тревогой, ранее он и не замечал, какой давящей стала атмосфера в доме. Долгие недели комнаты выглядели не такими уютными, как прежде, люстры, торшеры, бра светили тускло, картины не подходили одна к другой и к мебели. И хотя в воздухе не воняло мочой Билли Лукаса, он стал затхлым, как загустевший от пыли и истории воздух старого музея. Джон осознал все это только теперь, на контрасте, потому что дом вновь сиял и светился радушием.

Возможно, никто другой так остро не почувствовал эту перемену, как Джон, поскольку только он подозревал — хорошо, знал, — что двадцать один день тому назад что-то вошло в дом, приехав с ним из больницы штата. Если Никки и дети не отдавали себе отчета в том, что дом накрывало темное облако, которое теперь рассеялось, то они все равно почувствовали разницу, потому что за обедом вели себя живее и радостнее, чем многие дни до этого. За столом не умолкал веселый, остроумный разговор.

Еда казалась вкуснее, вино — лучше, и не потому, что Уолтер и Имоджин превзошли себя: они всегда придерживались самых высоких стандартов. Просто вернувшаяся атмосфера радости, ранее царившая в доме, стала дополнительной приправой, которая улучшала вкус всех блюд. Если что-то потустороннее и провело в доме последние три недели, то теперь оно, безусловно, отбыло.

Как только Джон убедил себя признать неведомое, согласиться с тем, что злобный призрак может каким-то образом проникнуть в этот мир и вернуться в его жизнь, он представлял себе, что этот призрак будет все чаще давать о себе знать, как это описывалось в книгах и показывалось в фильмах. Сначала редким странностям находились более-менее логичные объяснения, потом этих странностей, все более страшных, прибавлялось, пока в финале ужас не открывался во всей своей истинной ярости и дом, где поселился призрак, не превращался в ад на земле. Раньше ему не приходила в голову мысль, что призрак может и исчезнуть на пути к финалу, что на отношениях между ним и людьми, живущими в доме, где он поселился, может сказаться скука и безразличие, как сказываются они на отношениях живых людей.

Джон лелеял эту надежду, пока ел суп и, отчасти, второе, но задолго до десерта понял, что призрак, поселившийся в их доме, ушел не навсегда. Как бы ни путешествовали призраки, с помощью магии или лунного света, автомобилей или собственной злобы, этот отправился на поиски следующего Билли Лукаса, перчатки, в которой он мог укрыться, чтобы убить еще одну семью. И по завершении кровавой церемонии призрак вернется.

Глава 29

Мейс Волкер — посыльный и вор. Теперь тридцатилетний, он с девятнадцати лет развозит цветы для цветочного магазина, а ворует с одиннадцати. Его никогда не ловили, на него даже не падало подозрение, потому что природа даровала ему открытое лицо, мелодичный голос и бесстрашие, и все эти элементы обмана он использует так же искусно, как гастролирующий пианист — свои руки.

Мейс ворует в магазинах, обчищает карманы, залезает в дома. Крадет не ради денег, а потому, что ловит от этого кайф. Украденные деньги и вещи доставляют ему физическое наслаждение, таких ощущений он не получает даже от поглаживания бархатистой кожи какой-нибудь красотки. Нет, он не получает оргазма, лаская украденные деньги, но сильно возбуждается от прикосновений к ним, иногда часами дразнит себя, разжигая желание, простыми поглаживаниями украденных десяток и двадцаток. Психиатр, возможно, запишет Мейса в фетишисты. У него было несколько подружек, но только потому, что он мог многое у них украсть: деньги и вещи, честь, и надежду, и самоуважение. Обычно же он обращается к проституткам, потому что самый лучший для него секс — украсть деньги, только что заплаченные за оказанные услуги.

В Мейса Волкера можно попасть через десять дверей — его чувствительные и вороватые подушечки пальцев.

Дважды в неделю он приносит цветы в дом Кальвино, розы в студию Николетты, иногда и на обеденный стол. Четвертого октября, около пяти вечера, он привез тридцать желтых, с длинными стеблями роз для студии художницы, каждые десять в отдельной пластиковой упаковке. Им не овладевают, когда он звонит в дверь, но прикосновения указательного пальца к кнопке звонка достаточно, чтобы его узнали и захотели.

Уолтер Нэш расписывается за цветы. Поскольку руки Нэша заняты розами и зеленью, которая прилагается к ним, Мейс помогает ему: уходя, закрывает дверь снаружи. Взят! Мейс не подозревает, что он уже не один, что он теперь лошадь; потом наездник спешится, не дав ему об этом знать, и тогда Мейс в одиночестве продолжит путь к смерти.

После того как все цветы доставлены по назначению, Мейс возвращает фургон в цветочный магазин, где работает. Элли Шоу, хозяйка магазина, сидит за кассовым аппаратом, подводит итоги дня. Мейс протягивает ей список выполненных заказов с подписями клиентов в каждой строчке. Элли около сорока, она красива, но Мейс не воспринимает ее как женщину, потому что она босс и он не может использовать ее и красть у нее без серьезных последствий. В коротком разговоре о том, как прошел день, Мейс вдруг представляет ее себе обнаженной, чего раньше никогда не делал — других женщин представлял, но не Элли, — и, к его изумлению и тревоге, воображает, как душит ее полосатым галстуком. Язык Элли вываливается изо рта, в мертвых глазах застывает ужас, с которым она смотрит на своего убийцу. От этого видения у Мейса все встает.

Потрясенный видением и боясь, что Элли заметила его состояние, он ссылается на тут же выдуманное свидание с молодой женщиной и убегает к своему автомобилю на стоянку для сотрудников. За рулем, уже выехав со стоянки, гадая об этом странном видении, Мейс останавливается на красный свет. Молодая женщина и девочка лет десяти стоят на тротуаре, собираются перейти улицу. Внезапно очень четко, в мельчайших подробностях, Мейс видит, что они сходят на мостовую голенькими… а в следующее мгновение уже привязаны к стульям в какой-то комнате, окровавленные, изрезанные ножом.

Чтобы понапрасну не тревожить лошадь, наездник ограничивает свои желания, не идет дальше физического насилия. И, по правде говоря, Мейс шокирован этими галлюцинациями, но отвращения они не вызывают. Он, в конце концов, вор, получающий наслаждение от самого процесса воровства, а не от материальной выгоды, которую может принести наворованное. И он таки поймет, что вершина воровства — похищение жизни. Это открытие может оказать существенное воздействие на будущую криминальную карьеру посыльного.

Во время обеденного перерыва Мейс ограбил дом, и добыча — бриллиантовые украшения, — по его прикидкам, может принести ему от двенадцати до пятнадцати тысяч долларов. Он едет в таверну, которая расположена в той части города, где еще недавно ютились трущобы, но теперь это респектабельный район. Бар для белых воротничков не забегаловка и служит отличным прикрытием скупщику краденого, который платит наличными. Опять же здесь можно не волноваться, что тебя ограбят на входе или на выходе. Фасад таверны — черный гранит и красное дерево. В кабинках и у барной стойки по большей части парочки, а не одиночки.

Мейс заказывает бутылку «Хейнекена», без стакана, у бармена, с которым знаком, и по местному телефону, следуя просьбе Мейса, тот узнает, можно ли посетителю пройти к боссу. После кивка бармена Мейс проходит на маленькую кухню, где готовят только сэндвичи, картофель-фри и колечки лука. Дверь в дальнем конце наполненного ароматами помещения выводит его к лестнице. Камера наблюдения под потолком следит за его подъемом. На верхней площадке он ждет, пока откроется стальная дверь, и переступает порог.

Это приемная. Кабинет Барри Квиста, хозяина таверны и скупщика краденого (среди прочего), за другой дверью, в дальней стене. В приемной только стол, на краю которого сидит здоровенный мужчина в рубашке с короткими рукавами. Плечевая кобура и торчащая из нее рукоятка пистолета сразу бросаются в глаза. Второй мужчина, тоже в рубашке с короткими рукавами, такой же здоровяк и с пистолетом в плечевой кобуре — он открыл дверь Мейсу, — шагает к нему и, хотя знает, что оружия у того нет, обыскивает. Потом возвращается к стулу, на котором лежит последний номер «Спорт иллюстрейтид». Оба мужчины всегда при Барри Квисте, но их имен-фамилий Мейс не знает. Они для него Первый и Второй. Первый — тот бегемот, что открывал дверь. Оба выглядят как люди, которые в драке пойдут на все, а остановить их может только пуля, пробившая мозг. Шестью высокими стульями, разделенными на две группы по три, и высокой стойкой с глянцевыми журналами эта комната напоминает приемную стоматолога… если вам нужен стоматолог, который вышибает зубы молотком.

На столе лежит пистолет с удлиненной обоймой, который, вероятно, принадлежит человеку, в настоящее время находящемуся в кабинете Барри Квиста. Компанию пистолету составляет глушитель, который можно навернуть на ствол.

На одном из стульев с высокой спинкой сидит ослепительная блондинка, которая также принадлежит человеку, беседующему сейчас с Барри. Второй вышел из-за стола и сел на краешек, чтобы поболтать с ней. Понятно, что они хорошо знакомы, а парня, с которым она пришла, зовут Риз. Второй обращается к ней тоном заботливого друга: «Я говорю тебе только одно — ты должна слупить с Риза как можно больше и как можно быстрее. Он хочет все, что видит, и он никогда не останавливается на достигнутом». Блондинка отвечает, что она знает своего парня, держит его за яйца и ей известно, что нужно делать, чтобы он вел себя как дрессированный пудель. Второй качает головой. «Если у него будут все деньги мира и он трахнет каждую женщину, на которую стоит потратить время, тогда он внезапно переключится на маленьких мальчиков. Он никогда не перестанет хотеть того, чего у него пока нет или он не может добыть».

В кабинетной двери электронный замок. Он жужжит за мгновение до того, как Риз появляется в приемной. Это крокодил в костюме за пять тысяч долларов, его когтям придана цивилизованная форма в лучшем маникюрном салоне города, его широкий рот создан для того, чтобы пожирать, а в глазах ненасытный голод. Он смотрит на свои часы стоимостью в двадцать тысяч долларов, при этом поворачивает руку так, чтобы их заметили все и восхитились. Но выражение лица у него при этом кислое, словно он только что видел более дорогие часы и разочарован в своих, которые недавно так его радовали.

У Риза много дверей, через которые можно войти, но глаза — самый простой путь. Взят!

Когда посыльный цветочного магазина Мейс Волкер, уже сам по себе, входит в святыню святых Барри Квиста, чтобы обсудить цену украденных драгоценностей, Риз Солсетто берет свои пистолет и глушитель, последний вставляет в специальный карманчик сделанной на заказ плечевой кобуры. Наездник Риза пока не пользуется ни шпорами, ни поводьями, и Риз не знает, что он больше себе не хозяин. Бриттани Зеллер, блондинке, он говорит: «Пошли, Котенок».

Пересекая кухню, а потом зал таверны, Риз уверен, что взгляды всех мужчин притянуты к Бриттани. Все ее хотят и завидуют ему.

На половину восьмого у них заказан столик в одном из самых модных ресторанов города, где он — дорогой гость. На улице, у своего «Мерседеса-S600», Риз говорит Бриттани, что хочет перенести время заказа на восемь часов, чтобы они сначала успели заскочить к нему домой. Объясняет, что купил что-то удивительное на ее день рождения — до которого еще три дня — ему очень хочется увидеть, понравится ли ей подарок, и он просто не может ждать. Они выпьют дома по мартини, а потом поедут в ресторан.

Такое изменение планов — желание наездника Риза, но так тонко поданное, что Риз еще не чувствует ни уздечки, ни мундштука. О своем скакуне наездник уже знает все: историю жизни Риза, его надежды, желания, мечты, все секреты, хранящиеся в темном лабиринте преступного сердца. Именно там наездник обнаруживает семью, которую будет так приятно превратить в окровавленные трупы. Он думал, что ему придется четыре или пять раз сменить лошадей, прежде чем он сможет найти нужную ему семью. Но хватило Мейса Волкера и Риза Солсетто.

Квартира Риза — роскошный пентхауз, но не такой большой, какого он, по его мнению, достоин, и расположенный не так высоко, как бы ему хотелось. Но дом очень хорош, и через год он собирается перебраться повыше и в более просторные апартаменты. Отделана квартира в стиле арт-деко, мебель стоит великолепная. Занималась всем этим женщина, самый стильный и талантливый дизайнер города. В своей оценке Риз исходит прежде всего из английского акцента дамы.

Бриттани идет к угловому бару, чтобы смешать два мартини с водкой «Серый гусь», тогда как Риз — в спальню, чтобы принести изумрудно-бриллиантовое ожерелье, подарок Бриттани. Не может устоять перед тем, чтобы не зайти в ванную и не глянуть на себя в зеркало, убедиться, что носовой платок должным образом высовывается из нагрудного кармашка, галстук завязан идеально и с прической полный порядок.

Поскольку пришло время установить абсолютный контроль над лошадью и подавить всякое своеволие, наездник позволяет себе поразвлечься. После того как итальяшка убеждается, что претензий к его внешности нет и быть не может, отражение меняется в мгновение ока, и вместо себя Риз видит Олтона Тернера Блэквуда, чьи призрачные ноги вставлены в стремена Риза Солсетто. Сгорбленная спина, острый подбородок, массивная челюсть, жестокий рот, черные глаза-дыры, притягивающие целые миры, чтобы их уничтожить. Даже Риз, бесстрашный социопат, вскрикивает от страха, но крик его беззвучный, потому что он больше не контролирует свое тело. Он пленник в собственной коже, прикованный к костям, которые раньше принадлежали ему, бессильный наблюдатель за окнами глаз.

Риз присоединяется к Бриттани в гостиной, но в руке у него не подарок, а пистолет с навернутым на ствол глушителем. И когда она поворачивается к нему, предлагая мартини, он дважды стреляет ей в живот и один раз — в грудь. После каждого выстрела раздается едва слышное шипение, словно выстрелы эти предлагают Бриттани умереть по-тихому.

Хотя наездник — мастер пыток и обожает унижение и боль других, он не теряет времени на Бриттани Зеллер, потому что, на его вкус, она слишком черствая, слишком много знает и прошла долгий путь, гася свет души. Наездник жаждет заполучить нежную, невинную, ярко горящую душу. Он точно знает, что именно доставит ему наслаждение.

Оставив мертвую блондинку в гостиной, Риз Солсетто — под полным контролем наездника — возвращается в большую спальню, достает коробку с патронами из ящика прикроватного столика, пополняет обойму пистолета, которая вмещает шестнадцать патронов.

Семья доживает последние часы. Отец, мать, сын и дочь. Мать, увиденная в памяти Риза, сексапильная, возбуждающая женщина, но семнадцатилетняя дочь — светящаяся изнутри и нетронутая — редкий цветок, растоптать который особенно приятно. Он убьет отца, свяжет сына, а потом заставит наблюдать, как будет насиловать, мучить и убивать мать и дочь.

Риз громко говорит: «Ты хотел эту девушку, Риз, и теперь ты ее получишь».

Он выключает свет в гостиной.

Повторение пройденного продолжается, и на этот раз все пройдет так же гладко, как прошло тогда. Обещание, данное Джону Кальвино, будет выполнено. Обещание с большой буквы.

Риз говорит: «Как тепло и уютно вновь вернуться под кожу. Ты так не думаешь, Риз? Тебе тепло и уютно, Риз?»

На кухне он стоит и смотрит на стойку с ножами. Дома у них тоже есть ножи. Он будет резать этих четверых их собственными ножами.

Выключив свет на кухне и возвращаясь по коридору в прихожую, Риз говорит: «Это будет такая забава, Риз? Ты не думаешь, что все это будет забавно?»

Глава 30

Вечером четвертого октября Зах сидел в своей комнате, рисовал кошмар, тогда как в действительности хотел нарисовать Лауру Лею Хайсмит, точнее, ее губы.

После недавних странностей жизнь вернулась в нормальное русло до такой степени, что Зах положил мясную вилку в тот ящик, из которого ее тайком взял. Он отбросил обе исходные версии — сверхъестественную и психическую — и убедил себя, что здравомыслящий ответ появится сам собой, если он перестанет тупить и сосредоточится на реальном: математике, такой клевой военной истории, а также на Лауре Лее Хайсмит, богине… и позволит подсознанию отыскивать истинное объяснение случившемуся.

Его идиотская экспедиция на блинский технический полуэтаж теперь вгоняла его в краску, потому что он вел себя как ребенок, играющий в «Убей дракона», вооруженный крышкой от мусорного бака вместо щита и штакетиной-мечом. Именно в такую игру он играл в пятилетнем возрасте, а его отец, проявив, что случалось с ним крайне редко, недостаток родительской мудрости, запечатлел убийцу дракона на трехнутую видеокамеру и время от времени, унижая Заха, показывал этот дурацкий любительский фильм, к радости старушки Наоми и Минни, которая, само собой, потом не один день называла его святым Георгием. Иногда Зах задавался вопросом, сколько унижений должен вытерпеть человек, прежде чем он окончательно расстанется с мыслью стать морпехом.

В любом случае жизнь вернулась к почти отупляющей нормальности, пока две ночи подряд, второго и третьего октября, ему не приснился урод из уродов с гигантскими ручищами. На этот раз местом действия оказалась не чернильная тьма, а парк развлечений с ярко освещенными, переливающимися неоновыми огнями аттракционами, с шатрами, в которых проводились шоу, с гирляндами разноцветных огней от одного конца центральной аллеи до другого. На этот раз Зах увидел этого монстра с огромными руками, и он оказался таким уродом, что обычные уроды в сравнении с ним смотрелись королями и королевами бала.

В первом его сне все аттракционы кружились, поднимались и опускались, но пустые, без единого человека, и в этом парке развлечений царила мертвая тишина, словно располагался он в вакууме. Только Зах и Уродливый Ол находились на территории парка. Зах понятия не имел, откуда он узнал, что этого страшилу зовут Ол, но именно так он думал о нем во сне, и разумеется, Уродливый Ол преследовал его по всему блинскому парку, снова и снова едва не нагоняя. Вроде бы такие сны надоели ему, как йогурт, потому что из года в год Заха преследовали в других кошмарах чудовища, в сравнении с которыми Уродливый Ол и не казался таким уж уродливым, но этот сон становился все страшнее, пока Зах не ворвался в один из шатров в надежде спрятаться и внезапно не услышал музыку.

Он попал на стрип-шоу, и на сцене выступали женщины в стрингах и со звездочками на сосках. И, насколько он мог помнить, впервые он застеснялся в кошмарном сне. Никакой сексуальной плавности в движениях стриптизерш он не увидел, они неуклюже дергались, и не сразу Зах осознал, что это мертвые женщины, стриптизерши-зомби, все женщины, которых убил Уродливый Ол. Зах видел колотые раны, резаные раны, пулевые отверстия, а то и что-то похуже. Он повернулся, чтобы выбежать из шатра, и увидел Уродливого Ола в трех футах от себя.

Монстр был одет в рубашку цвета хаки, такие же брюки со множеством карманов, черные нацистские сапоги с блестящими стальными мысками, и из одного кармана он достал нож, такой острый, что мог разрезать тебя, если ты только на него смотрел. Трехнутая музыка все играла, и Уродливый Ол заговорил низким голосом, услышав который хотелось пожалеть, что ты не дикобраз и не можешь свернуться, ощетинившись иголками. «Иди сюда, хорошенький мальчик. Я отрежу твою пиписку и засуну тебе в горло». На том Зах и проснулся, весь в поту и с нестерпимым желанием облегчиться.

Следующей ночью он попал в тот же парк развлечений, такой же безмолвный, если не считать одного отчаянного голоса. На этот раз Уродливый Ол не гонялся за ним. Наоми находилась где-то на центральной аллее, звала Заха на помощь, ее испуганный голос доносился из далекого далека. Уродливый Ол охотился за Наоми, и Заху хотелось предупредить ее, посоветовать не шуметь, не выдавать себя, да только сам он голоса лишился. В панике обежал карусель, «Гигантские шаги», «Гусеницу», заглянул под колесо обозрения, пробежал мимо лотков с мороженым и сахарной ватой, сунулся во все шатры, но ее голос доносился откуда-то из другого места, а потом она закричала.

Зах увидел, что Уродливый Ол тащит Наоми за волосы, тащит вдоль посыпанной опилками центральной аллеи. Наоми теперь молчала и не сопротивлялась. Зах почти догнал их, подобрался совсем близко, настолько близко, что увидел на месте глаз Наоми эти монеты, четвертаки, черные четвертаки, и что-то темное у нее во рту, и ее руки были связаны вместе, большой палец к большому, мизинец к мизинцу, и в ладонях она держала куриное яйцо. А самое худшее — ему бы увидеть это первым, но он увидел последним, — самое худшее состояло в том, что нож, тот самый разрежу-тебя-если-ты-на-меня-посмотришь нож, торчал из шеи Наоми, загнанный по самую рукоятку. Зах попытался закричать, но не смог, а Уродливый Ол убегал с огромной скоростью, таща за собой Наоми. Центральная аллея парка развлечений все удлинялась, внезапно протянулась в бесконечность, и Уродливый Ол утаскивал Наоми в бесконечность, тогда как Зах отставал все больше и больше, беззвучно крича, пока не проснулся и не понял, что кричит в подушку.

Он надеялся, что третью подряд ночь этот кошмар ему не приснится.

Атмосфера в доме во второй половине дня переменилась. Обед удался, чего давно уже не бывало, каждый говорил что-то остроумное и забавное. Зах знал, что и остальные это почувствовали, словно последние недели воздух сгущался в преддверье грозы и все ждали молнии, но в этот день погода переменилась.

Теперь, один в своей комнате, он заканчивал четвертый карандашный потрет Уродливого Ола. Каждый из четырех в чем-то отличался от остальных, и ни в одном не удавалось полностью запечатлеть странность этого парня. Рисовать что-то из сна еще сложнее, чем рисовать по памяти, поэтому Зах не стал бы сильно корить себя, окажись сходство верным лишь на три четверти.

Он спрыснул портрет фиксирующим составом, вырвал лист и принялся рисовать губы Лауры Леи Хайсмит, только рот, лишь с легким намеком на мышцы подбородка. Теперь он работал по памяти, не основываясь на сне, и в данном случае память запечатлела Лауру Лею Хайсмит предельно четко: он видел ее губы как в реальной жизни.

* * *

Читая книгу в постели, Наоми подложила себе под спину груду подушек, таких мягких, что они, казалось, могли поднять ее, как большие, медленно летящие птицы, и унести с собой. До последнего времени, ложась в постель, она надевала пижаму, жалкую детскую одежонку, но теперь она с этим покончила и укладывалась в кровать во вьетнамском ао даи^[372] — развевающейся тунике и в широких штанах из цветного шелка, которые нашла в торговом центре, когда ездила туда с мамой и Минни. Этот экзотический наряд — роскошный и такой модный — подходил ей куда больше, чем детская пижама, учитывая, что до ее двенадцатого дня рождения оставалось меньше шести месяцев. Ао даи обычно носили днем и даже как вечерний туалет, этот костюм не предназначался для сна, но Наоми собиралась в нем спать, как и в двух других, которые теперь лежали в ее стенном шкафу. Это дети спят в мятой пижаме, пуская слюни, с нерасчесанными волосами, но молодая женщина должна выглядеть на все сто, даже когда ее никто не видит.

Минни, которой предстояло оставаться ребенком еще долгие годы, сидела за игровым столом, мало того что в том самом мешковатом наряде, о котором шла речь выше, так еще с плюшевыми мишками. Из элементов конструктора «Лего» она возводила одно из своих странных сооружений с необычными углами и подвешенными секциями, которому полагалось рушиться, но оно никак не рушилось.

— Что это за страсть Господня? — спросила Наоми.

— Не знаю. Я видела ее во сне.

— Так вот откуда они берутся? Эти здания ты видишь во сне?

— Другие нет. Только это. И это не здание. Это что-то. Я не знаю что. И я построила его неправильно.

— Неужели тебе не снятся сны о единорогах, коврах-самолетах и лампах, выполняющих желания?

— Нет.

Наоми вздохнула.

— Иногда я очень тревожусь о тебе, Мышь.

— Я хорошая. Я отличная. Не зови меня Мышью.

— Знаешь что? Я могу стать твоим тренером по снам! Я могу научить тебя, как видеть правильные сны, с золотыми дворцами, и с хрустальными замками, и со сказочным городом разноцветных шатров у оазиса в пустыне, с мудрыми говорящими черепахами, с гусями, которые летают под водой и плавают в воздухе, с катанием на коньках под луной с самым красивым мальчиком на свете, только он окажется гриффином, у которого всё от льва и только крылья от орла, и он полетит в сверкающий город, а ты будешь у него на спине.

— Нет, — коротко ответила Минни, сосредоточившись на строительстве.

— Я стала бы великим тренером по снам.

— Разве ты не читаешь книгу?

— Это великая книга. Об очень образованном драконе, который учит девочку-дикарку, потому что ей предстоит стать Жанной д'Арк своего народа. Почитать тебе вслух?

— Нет.

— Тогда чего ты хочешь? Иногда, мое дорогое дитя, ты такая загадочная.

— Я хочу тишины, чтобы я могла подумать об этом сооружении.

— Да, конечно, мастер «Лего» ничем не отличается от шахматного гроссмейстера, в обоих случаях выбор стратегии требует абсолютной тишины.

— Абсолютной, — согласилась Минни.

Уютно зарывшись в груду подушек, Наоми вновь сосредоточилась на книге, гадая, ну почему она старается показать себя заботливой старшей сестрой, почему прилагает все силы к тому, чтобы вытащить эту маленькую писклю из песочницы, тогда как с этим не справиться даже очень образованному дракону.

* * *

Новая атмосфера дома радовала Николетту, но вокруг крошечной затравки раздражения ее разум уже начал формировать черную жемчужину тревоги. Интуиция предупреждала ее, что детям грозит какая-то опасность. И что любопытно, началось все с трудностей, которые возникли у нее с очередной картиной.

Она редко возвращалась в студию после обеда, но в этот вечер ей хотелось обдумать картину, над которой она работала, уделить ей хотя бы пару часов.

Джон, как обычно, все понимал. Сказал, что почитает в библиотеке, и попросил не волноваться, если ляжет спать поздно: чувствовал себя настолько бодрым, что даже боялся бессонницы.

Она взяла с собой в студию маленький стаканчик с бренди, хотя практически ничего не пила, помимо вина за обедом, и ранее у нее никогда не возникала мысль, что бренди может помочь — вообще потребоваться — ей в обдумывании картины, с которой возникли проблемы. Она поставила стаканчик на столик рядом с вазой с желтыми розами, которые Имоджин принесла несколькими часами раньше.

К верхней части мольберта, над холстом, Никки прикрепила липкой лентой фотографию Заха, Наоми и Минни, которую сделала за пару недель до этого дня. Для фотографии они позировали Никки в арке гостиной, и именно над групповым портретом она сейчас и работала.

Она намеревалась повторить композицию картины Джона Сингера Сарджента «Дочери Эдуарда Дарли Бойта»: световой фон, переходящий в глубокую тень, пространственная глубина и загадочность, а на переднем плане четкость, чистота и открытость детских лиц.

На картине, как и на фотографии, дети располагались в неожиданном порядке, не по возрасту, и девочки не стояли рядом. Наоми находилась на переднем плане, в коридоре, скрестила руки на груди, чуть расставила ноги, поза энергичная, бросающая вызов художнику, миру. Сзади и справа Зах небрежно привалился к арке, руки в карманах, уверенный в себе. Дальше всех от художника, в гостиной, стояла Минни в белом платье, сверкающая в окружающей тени, изображенная предельно четко.

Пространство картины, одежда, с этим Никки почти закончила и со светом и тенью добилась желаемого, но с лицами пока ничего не получалось. Дальше контура головы и отдельных мазков дело не пошло. Ей пришлось остановиться, потому что картина не выражала того, что Никки хотела ею сказать.

Среди прочего она намеревалась показать индивидуальность, явственно выражающую себя независимо от расстояния до наблюдателя и от освещенности. Каждый ребенок должен был восприниматься как личность, со всеми его достоинствами и недостатками. Никки хотела, чтобы эта картина стала не бьющим по глазам, но трогательным праздником индивидуальности.

Вместо этого выходило, что картина об утрате. Словно рисовала она детей не с фотографии, а по памяти после их смерти.

Эта мысль сначала вызвала раздражение, потом беспокойство, наконец наполнила нарастающей тревогой. Она говорила себе, что причина тому — незаконченные лица, эти белые пятна с редкими мазками, но она знала, что это не так. В такой манере она работала и раньше, лица завершали картину, и никаких проблем при этом не возникало.

За последние три дня ощущение утраты, которое вызывала картина, настолько усилилось, что Никки не находила себе места. Всякий раз, когда она подносила кисть к холсту, ее охватывала тоска, и она не могла отделаться от чувства, будто пишет эту картину спустя годы после жуткой трагедии.

Никогда раньше ей не приходилось работать в мрачном расположении духа. Всегда она подходила к мольберту с энтузиазмом, радостью, любовью. Работала с удовольствием, которое часто вырастало до наслаждения. А эта картина просто излучала отчаяние, словно художник в крайне мрачном настроении приходил к ней каждый день, чтобы продолжить работу.

Фотография, компьютерная распечатка на листе бумаги, во многом отличалась от картины, потому что Никки и не собиралась воспроизводить ее нахолсте. Теперь она сняла фотографию с мольберта, чтобы изучить более внимательно.

Она велела детям стоять с каменными лицами, потому что не хотела отталкиваться от фотографии, на которой они таращились бы в камеру. По замыслу Никки собиралась нарисовать каждого с особым, присущим только ей или ему выражением лица. Может, они каким-то образом обошли ее инструкции, и выражение их лиц подсознательно влияло на нее? Но нет, они действительно стояли с каменными лицами.

И тут она заметила темную фигуру.

Фотографию она сделала вечером, верхний свет горел только в коридоре, а гостиную освещала одна настольная лампа в углу. За Минни все пряталось в сумраке, и оставалось видимым лишь зеркало у дальней стены, благодаря бледному отраженному свету. Даже барочная рама растворилась в темноте. В этом чуть подсвеченном прямоугольнике виднелась темная фигура, которая не могла быть тенью Никки или детей: никто из них не стоял так, чтобы отражаться в зеркале.

Никки отнесла фотографию к наклонной чертежной доске, стоявшей в углу студии. Увеличительное стекло и яркая лампа позволили лучше разглядеть фигуру. Силуэту не хватало лица, но это был высокий, сутулый мужчина.

На втором этаже находились в тот момент только она и дети. Никто не наблюдал за ними из коридора, собственно, в гостиной была только Минни. Зах, стоявший ближе остальных к Минни, привалился к арке, на пороге гостиной.

Чем дольше изучала Никки силуэт, тем сильнее нарастала ее тревога. Она сказала себе, что видит не кого-то в зеркале, а игру света или отражение какого-то предмета мебели.

Тогда Никки сделала еще пять фотографий, но по каким-то причинам они ей не подошли, в отличие от той, которую она сняла с мольберта. Никки взяла распечатки со стола и отнесла к чертежной доске, чтобы рассмотреть каждую под увеличительным стеклом.

На четырех фотографиях из пяти фигура проявилась, как тень в зеркале. Она видела не отражение какого-то предмета, напоминающее силуэт высокого мужчины, потому что фотографии делались с разных точек.

Никки мысленно перенеслась на три недели в прошлое: темная тень в зеркале их ванной комнаты, разбившееся зеркало, которое не разбилось. Она списала все на викодин, вызывающий у нее галлюцинации. Но теперь понимала, что первая фигура и эта на фотографии гостиной должны быть связаны, пусть она пока и не видела как. Если первое видение она еще могла списать на побочный эффект лекарственного препарата, то эта тень, проявившаяся на пяти из шести фотографий, была такой же реальной, как и все трое запечатленных на снимках детей, однако, кроме Минни, в гостиной никого не было.

Еще раз взглянув на фотографии через увеличительное стекло, Николетта по-прежнему пребывала в замешательстве, но интуиция подсказывала, что ничего хорошего в этом нет и быть не может и повод для тревоги действительно имеется.

Глава 31

Бренда Солсетто Вобурн сидела со своим двенадцатилетним сыном Ленни на диване в гостиной. Они смотрели телевизор. Ленни нравилось бывать со своей мамочкой больше, чем с кем-либо еще, и Бренда отвечала ему взаимностью. Нежный и доверчивый мальчик страдал синдромом Дауна. По-своему мудрый, он всегда удивлял ее своими наблюдениями, чистыми и простыми.

Семнадцатилетняя Давиния занималась в своей комнате, а Джек, муж Бренды, на кухне проверял рецепт вегетарианской лазаньи, которой, если бы все получилось, предстояло стать главным блюдом завтрашнего обеда. Джек работал менеджером в департаменте парков и обожал кабельный канал «Фуд нетуок».^[373] Как выяснилось, он обладал незаурядным талантом по части кулинарии.

В семейном фильме, который они смотрели по телевизору, среди персонажей были говорящие собаки, и Ленни часто смеялся. Но Бренда расслабиться и наслаждаться фильмом не могла. Последние пять дней она думала о том, как реагировать на уже сделанное ее братом и на то, что он, возможно, собирается сделать.

Бренда боялась своего младшего брата Риза. Она знала, что после ее ухода из дома в восемнадцать лет Риз изнасиловал их сестру Джин, когда тихой девочке было семь лет, и продолжал насиловать, пока та не покончила с собой в одиннадцать лет. Доказательств у Бренды не было, только несколько фраз, которые Джин произнесла в телефонном разговоре с ней за несколько часов до того, как повесилась. У нее было больше причин презирать брата, чем бояться его, но Бренда очень боялась.

Она старалась, и не без успеха, свести их контакты к минимуму. Но знала: если она совсем откажет ему от дома, по какой-то причине или без причины, он затаит обиду, которая со временем перерастет в злость, злость — в ярость, ярость — в бешенство, и в итоге он совершит что-нибудь немыслимое. Он хотел все, чего не имел, и добивался этого с пугающей неистовостью, не только материальных благ, но также восхищения и уважения, полагая, что заполучить все это можно как через деньги, так и запугиванием и грубой силой.

Несколькими днями раньше Риз приехал днем, когда Джек и Бренда были на работе. Дома застал только Давинию и Ленни. Он привез комиксы и сласти для Ленни и часы с усыпанным бриллиантами браслетом для Давинии. Никогда прежде он не приезжал, когда дети были дома одни, и никогда ничего им не дарил. Давиния знала, что часы с браслетом — не соответствующий случаю подарок, слишком дорогой, и сама его стоимость уже неприлична. Риз изобразил любящего дядюшку, чего за ним никогда не водилось, и находил всё новые поводы прижаться к Давинии. Держал ее за руку, гладил по плечам, мягко отбрасывал волосы с лица. Вместо того чтобы целомудренно поцеловать в щечку, поцеловал в уголок рта и задержался своими губами на ее губах, пока она не отпрянула.

Давиния, девушка умная, но неопытная, на свидания ходила редко и встречалась только с такими же наивными юношами. Ее красота завораживала, и потому, что это была красота и тела, и разума, и души, и по другой причине: скромная, она не подозревала о силе своей красоты. Она находила радость в малом: в полете птиц или в чашке чая — и уже сказала родителям, что может выбрать религиозную жизнь в одном из монастырей.

Бренда могла только гадать, к каким ужасам привел бы неожиданный визит Риза, если бы к ним неожиданно не заехала Лу, сестра Джека. Давиния приходилась Ризу племянницей, но что значили родственные связи для человека, который растлил свою младшую сестру и довел ее до самоубийства? Бренда видела похотливые взгляды, которые Риз бросал на Давинию, но и представить себе не могла, что тот пойдет на поводу своего желания. Давинию отличал достаточно твердый характер, эмоционально она не была совсем уж хрупкой, но изнасилование могло не просто раздавить ее — уничтожить. Бренде временами становилось дурно, когда она думала об этом.

Они с Джеком как раз решали, а не уйти ли ей с работы, чтобы дети не оставались дома одни. Они приняли и другие меры, чтобы предотвратить немыслимое. Но они имели дело с Ризом, умным, хитрым, смелым, без моральных ограничений, непредсказуемым.

Легкий сквозняк заставил Бренду подняться, чтобы взять вязаный платок со стула, стоящего в другом конце комнаты. И когда она проходила мимо окна, «Мерседес» Риза свернул на их подъездную дорожку. Ехал он на большой скорости, остановился в визге тормозов.

Бренда сразу же заподозрила, что приезд брата предвещает беду. Если он и не собирался как-то нагадить им, такая мысль могла возникнуть у него уже здесь. Она повернулась в сторону кухни.

— Джек, приехал Риз!

Ленни она отвела в комнату сестры и велела запереть дверь. Может, она перебарщивала. Может, Риз приехал, чтобы забрать часы с бриллиантовым браслетом, которые отказался взять, когда Давиния попыталась ему их вернуть.

* * *

Риз Солсетто — точнее, наездник, которому он теперь принадлежит, — легонько стучит в одну из четырех стеклянных панелей кухонной двери, машет рукой Джеку, который выполняет женскую работу: собирается поставить что-то в духовку. Вытирая руки о фартук, Джек хмурится, направляясь к двери, но Риз одаривает его глупой улыбкой и пытается выглядеть так, будто собрался за что-то извиниться. Джек и Бренда — самодовольные ханжи, они всегда найдут тысячу причин, по которым перед ними должны извиняться.

Джек открывает дверь и говорит: «Риз, нам надо кое о чем поговорить», и Риз отвечает: «Нет, не надо», после чего дважды стреляет в него из пистолета с глушителем. Практически беззвучные выстрелы требуют такой же тихой реакции, и Джек падает, как сетка с бельем, приготовленным к стирке. Риз переступает через труп, закрывает за собой дверь. Это повторение ситуации с Солленбергами: муж, и жена, и сын застрелены, а потом дочь пускают в оборот по полной программе, как несчастная и представить себе не могла. И хотя резня начинается на тридцать второй день после убийства Лукасов, Риз и его наездник намерены закончить свои дела с Давинией Вобурн только утром пятого, через шесть или восемь часов после смерти ее отца.

Бренда, сексапильная мать этой желанной свинки, спешит на кухню, и Риз говорит, от себя и от своего чревовещателя: «Когда я закончу с ней, она повесится, как Джин». Но время, затраченное на эту реплику, выходит ему боком, потому что Бренда неожиданно поднимает револьвер тридцать восьмого калибра и, держа его обеими руками, всаживает в Риза три пули, третью — в горло. Скакун умирает под наездником.

Бренда — добрая женщина, и она спасла бы Джин, если б знала о планах Риза, но то, что она не смогла спасти сестру, породило злость, которая тлела в ней все эти годы. Злость — это стремя, которое позволяет оседлать ее, а поскольку она проклинает Риза, убивая его, путь в нее лежит через рот.

Она чувствует, как наездник врывается в нее, яростно с ним борется, мечется по кухне, ударяется о буфет, потом о дверь. Наездник поощряет ее злость, которая может перерасти в ярость, а ярость и ужас на пару могут заглушить все остальные чувства, и тогда она взята. В отличие от многих других, которые не понимают, кто их наездник, эта женщина в курсе. Она не знает его имени, но ей ясно, что это. Она сразу видит последствия, у нее нет сомнений, что наездник погонит ее к детям и заставит мучить, пытать, убивать их, а потом придумает, как всласть поизмываться над самой собой.

И когда ее позвоночник начинает превращаться в седло, она находит силы на еще одно чувство, помимо ярости и ужаса, и она вспоминает молитву святому Михаилу, которую не произносила с молодости. Этот поток религиозных слов не отталкивает ее нового хозяина, потому что теперь он уже правит ее позвоночником и скоро доберется до костного мозга. Наезднику остаются лишь мгновения до того, чтобы использовать ее голос для крика триумфа, когда она направляет на себя револьвер и нажимает на спусковой крючок. Пуля пробивает ей грудь, проходит мимо сердца, рикошетит от позвоночника, от ключицы и замирает под левой лопаткой. Ослепительно-белая боль усиливает ужас и испаряет ярость. И падая на пол, смиренно осознавая свою смертность, она сбрасывает наездника.

Конечно же, сын и совсем созревшая дочь прибегают на выстрелы, как будто они, безоружные, могут остановить насилие, он — чем? — невинными слезами, а она чистым сердцем. Они наивны, беспомощны, теленок и телочка, разумные мясные машины, которые так мало думают. Наезднику нужен мальчик. С помощью мальчика эту сладкую телочку все равно можно помучить, сломать, раздавить. Но мальчику всего двенадцать и, что более важно, он такой невинный, что нет в нем ничего темного, за что можно ухватиться, чтобы оседлать его. И плачущую девушку тоже оседлать невозможно. Наездник может только наблюдать с нарастающей яростью, как Давиния просит мальчика позвонить по номеру 911, а сама опускается на колени рядом с лежащей на полу матерью и, несмотря на слезы, очень грамотно пытается оказать ей первую помощь, осторожно приподнимает голову матери, чтобы той стало легче дышать.

Здесь скакунов нет, некого седлать, кроме самого дома, а бесплотные кости — жалкая замена живого скакуна. Жить в доме совсем не то, что вселиться в человека, но скоро прибудут новые скакуны, поэтому он может не опасаться, что этот дом станет его тюрьмой. В ярости призрак вселяется в дом с такой силой, что стены гудят, окна дребезжат, шторы мотает из стороны в сторону, стаканы и тарелки на полках подпрыгивают, а крышки обеих духовок открываются, словно раззявленные рты.

Глава 32

Детектив Лайонел Тимминс знал, что на работе некоторые называют его Ходячим Шкафом, тогда как другие — Бульдогом, потому что лицом он действительно напоминал бульдога и обладал бульдожьей хваткой: если уж вцепился в расследование, то доведет до конца. В это расследование он вцепился, но вкус ему определенно не понравился.

Поскольку произошло все в Озерном районе и буквально в двух кварталах от его дома, он прибыл сразу же после «Скорой», едва стихла сирена и фельдшеры только успели открыть дверцы кабины. Так рано на место преступления он никогда не приезжал.

Фельдшеры осмотрели раненых — состояние мужа критическое, жены — менее тяжелое, но тоже ничего хорошего, — оказали им первую помощь и увезли. Прибыли четверо патрульных, чтобы обеспечить охрану места преступления. Лайонелу удалось задать женщине несколько вопросов и получить ответы до того, как ее увезли.

Девушка, Давиния, позвонила тете, чтобы та отвезла ее и Ленни в больницу. Лайонел ждал с ними в гостиной.

Убитый горем, но держащийся мужественно, мальчик не отпускал руку сестры. Он понятия не имел о существовании зла, пока оно не вломилось в его дом, и освоение этой новой информации давалось ему очень тяжело.

Девушка его поразила: красавица с железным характером. Худенькая, ростом примерно в пять футов и четыре дюйма, она казалась высокой, сильной, уверенной в себе. Хотя ее глаза, как и глаза брата, блестели от слез, у нее, в отличие от него, по щекам они не катились. Лайонел знал, что красота — это сила, но девушка черпала свою из более глубинного источника.

Давиния опознала покойника и рассказала, откровенно и без злобы, о его визите пятью днями раньше. Она принесла часы с бриллиантовым браслетом, этот нежеланный подарок, и тянули они на годовое жалованье Лайонела.

— Я хочу от них избавиться. Это ужасная вещь.

— Часы — не улика, я не могу их взять, — покачал головой Лайонел. — Его убийство вашей матерью — самозащита. Никакого суда не будет.

— Вы не можете забрать их с его телом?

— Нет. Какой-нибудь благотворительный фонд найдет им применение.

Ни Давиния, ни Ленни не видели, что произошло на кухне, но исходя из того, что они слышали, Лайонел определился с порядком выстрелов.

Прибыла тетя, дети уехали с ней в больницу, прибыли криминалисты, чтобы собрать улики.

Быстрая проверка Риза Солсетто показала один обвинительный приговор и подозрения в причастности ко многим преступлениям. Он отсидел в тюрьме лишь год, но за свои прегрешения заслужил все сто.

Криминалисты определили, что Риз стрелял в Джека Вобурна из пистолета калибра девять миллиметров, снабженного глушителем, а Бренда Вобурн убила Риза из своего револьвера тридцать восьмого калибра.

Согласно Бренде она споткнулась, ее отбросило на буфет, и она выстрелила в себя после того, как застрелила брата. Лайонелу и экспертам с трудом верилось, что женщина, которая настолько ловко управлялась с револьвером, что прицельно всадила три пули в человека почти с пятнадцати ярдов, могла случайно выстрелить себе в грудь.

Далее, хотя Риз, возможно, отличался вспыльчивостью, за десять лет, которые он занимался преступной деятельностью, его арестовывали и признали виновным только один раз. Даже если, как Бренда утверждала, подростком он несколько лет насиловал младшую сестру, Джин, доведя ее до самоубийства, логика подсказывала, что и с племянницей он поведет себя не менее осторожно, — и в пользу этой версии говорили подаренные часы. Риз слишком уж любил Риза, чтобы пытаться добраться до племянницы, перестреляв всех остальных Вобурнов.

Оставив кухню криминалистам — снаружи патрульные не подпускали к дому любопытных соседей и не отвечали на вопросы еще более любопытных журналистов, — Лайонел прошелся по первому этажу, ничего не трогая, все замечая. Его тревожило, что факты, связанные со стрельбой, напоминали бусины нитки иррациональности, а потому, пусть и факты, ценностью они не отличались от тонкой нити, на которую их нанизали.

Что-то еще тревожило его, но он не мог понять, что именно, пока, стоя в столовой, не уловил движение краем глаза. Он повернулся, чтобы посмотреть на раскачивающиеся подвески простенькой люстры, которая висела над столом. Сквозняк отсутствовал, никакой вибрации он не чувствовал и не слышал, и потому движение подвесок казалось необъяснимым. Еще больше удивляло другое: покачивались они не синхронно: одни в направлении север-юг, другие — запад-восток, третьи — непонятно как. У него на глазах подвески замедлили движение и остановились… а потом он повернулся на шум позади него. Обычный шорох. Какая-то ерунда или вообще ничего, но почему-то волосы на затылке зашевелились. Он понял, что его тревожит наряду с неувязками в выстрелах. Его тревожил сам дом.

И он не знал, что под этим подразумевает.

Прошлое некоторых домов сразу вызывало в нем определенные чувства: скажем, дома, в которых мучили и убивали невинных. Убийства на кухне под эту категорию не попадали: обычные убийства, никаких извращений. Лайонел ничего не знал о прошлом этого дома, основывался только на впечатлении, которое произвели на него Ленни и Давиния, но сомневался, чтобы у этой семьи были какие-то темные секреты.

Дом мог действовать ему на нервы, если нарушались пропорции в комнатах, цвет обоев бил по глазам, мебель в комнатах не сочеталась. Но в этом доме он видел и гармоничность архитектуры, и мягкость цветов, и уютную обстановку.

Ожидая повторения шороха, Лайонел понял, что его здесь тревожило: ощущение, что за ним наблюдают. Ложно обвиненный в убийстве и отсидев шесть лет в тюрьме, он не выработал иммунитет к паранойе. В его работе требовалось здоровое чувство опасности, а боялся он только одного — потерять мать или одну из сестер, которые жили с ним.

Над головой затрещали половицы, словно кто-то пересек комнату. Семья находилась в больнице. Криминалисты работали на кухне, и не было у них необходимости идти на второй этаж.

Лайонел вернулся в прихожую, постоял у лестницы, глядя вверх, прислушиваясь. Мягкий удар, словно наверху закрылась дверь. Впрочем, такие же звуки обычно раздавались и при усадке дома. Еще удар.

Лайонел поднялся на второй этаж, прошелся по комнатам. Все двери нашел открытыми и полуоткрытыми. В последнем случае он толкал их локтем, чтобы пройти в комнату. Щелчки выключателей прогоняли темноту, но ничего больше. Никакие незваные гости ему не встретились.

Последняя комната в конце коридора, судя по всему, принадлежала Давинии. Определенно женская, но на удивление аскетическая, никаких бантиков и финтифлюшек. И книги на полках оказались куда серьезнее, чем он мог ожидать.

Домашнее задание она выполняла за столом. Компьютер остался включенным.

На экране беспрерывно перемещались золотые, красные и синие геометрические фигуры. Он никогда не видел такую заставку, его поразила ее красота, и какое-то время он, как зачарованный, наблюдал этот калейдоскоп.

И хотя он ожидал, что движение будет бесконечным, в какой-то момент золотое и синее слилось в отпечаток руки на красном фоне, словно изнутри кто-то приложил ладонь к экрану.

Лайонел оказался на стуле перед столом, хотя и не помнил, как садился на него. Он наблюдал, словно со стороны, как его рука приближается к компьютеру, чтобы приложиться к руке на экране.

При контакте Лайонел ощутил холодную дрожь ладони и растопыренных пальцев, сначала странную вибрацию, которая потом переросла в активное шевеление, будто его рука лежала на куче новорожденных змей. И когда любопытство уступило место тревоге, что-то легонько кольнуло его в подушечку большого пальца: одна из этих воображаемых змей проверяла, как подействует на него ее яд. Он отдернул руку от экрана и вскочил со стула.

Прокола на большом пальце не обнаружил.

Его встревожило ожидание увидеть ранку от этого фантомного укуса. И отвращение от прикосновения к чему-то холодному и шевелящемуся осталось, хотя прикасался он к гладкой стеклянной поверхности. Умом он понимал, что неприятные ощущения шевелящихся под рукой змей — следствие накапливающегося на экране статического электричества, но все равно ему казалось, что он коснулся чего-то инородного и мерзкого.

На экране компьютера вновь мельтешили разноцветные геометрические фигуры. Лайонел понаблюдал за ними еще минут пять, ожидая нового появления отпечатка ладони, предположив, что такова программа заставки, но тщетно. Наконец он выключил компьютер из опасения, что он может создать какие-то проблемы с электричеством.

В коридоре второго этажа постоял, прислушиваясь.

Ощущение, что за ним наблюдают, оставалось.

Лайонел Тимминс задался вопросом, а не слишком ли много он в последнее время работает.

Глава 33

Хотя Джон Кальвино ничего не мог сделать, чтобы найти и защитить семью, которой грозила опасность, а скорее из-за своей беспомощности, он знал, что в эту ночь ему не уснуть. Он сидел в удобном кресле, пытаясь увлечься последним романом любимого автора, но не мог уйти от навязчивой идеи, которая не отпускала его. Он прочитывал страницу за страницей, переходил от главы к главе, но сюжет яркостью проигрывал воспоминаниям о том, что Олтон Блэквуд проделывал с Солленбергами. Все эти ужасы могли повториться и в эту ночь.

За полчаса до полуночи он отложил книгу и позвонил диспетчеру отдела расследования убийств, чтобы узнать, не сообщил ли кто о необычном убийстве этим вечером. Он редко связывался с диспетчером, но, в принципе, в таких звонках не было ничего странного. Только озабоченность, не интуиция, заставила его взяться за телефонную трубку.

Тридцать третий день еще не наступил, но преступления Блэквуда, совершенные двадцать лет тому назад, дважды начинались до полуночи. Придерживаясь — только он знал почему — тридцатитрехдневного интервала, убийца иной раз не мог дождаться магического дня. Желание, потребность, жажда насилия побуждали его к более раннему старту, хотя убивать он заканчивал в полном соответствии со своим ритуальным календарем.

И когда Джон узнал от диспетчера о стрельбе в доме Вобурнов несколькими часами раньше, он понял, что это то самое убийство, должно быть тем самым, пусть для Блэквуда все пошло не так. Семьи и Солленбергов, и Вобурнов состояли из четырех человек. Сначала стреляли в родителей. У Вобурнов были сын и дочь, как и у Солленбергов.

Он выключил свет в библиотеке и поспешил наверх, чтобы сказать Никки, что выезжает на расследование. И ему даже не пришлось бы лгать, пусть он и не собирался говорить всю правду. Расследование вел не он, но, по словам диспетчера, дело поручили Лайонелу, напарнику Джона. То есть и он имел законное отношение к этому расследованию, не говоря уже о личном интересе, пусть даже прошла только половина его отпуска без содержания, о котором ему тоже удалось не сказать Никки ни правды, ни лжи.

В студии верхний свет не горел, как и в спальне. Никки крепко спала в мягком свете бра. На прикроватном столике стоял пустой стаканчик из-под бренди. Рядом лежала книга — полное собрание стихотворений Т. С. Элиота, — которую она часто читала.

Никки не шевельнулась, когда он произнес ее имя. Он написал записку и положил ее под пустой стаканчик.

Во сне Николетта выглядела невинной, как младенец, и скорее всего, грехов на ней висело не больше, чем на детях, которых она произвела на свет.

* * *

В половине первого, когда Джон вошел в гостевую комнату отделения интенсивной терапии больницы Святого Иосифа, сестра Джека Вобурна набивала эсэмэску, чтобы отправить родственникам. Донельзя вымотавшийся мальчик спал на диване.

Дочь стояла у окна, глядя в ночь и на город. Она повернулась к Джону, и он уже вне всяких сомнений знал, что Вобурнам предстояло стать семьей, повторившей судьбу Солленбергов. Блэквуд посвятил себя ритуальному уничтожению прекрасного и невинного, двум качествам, которые сочетались в этой девушке, как сочетались они в убитых сестрах Джона — Марни и Жизели.

Когда он представлялся Давинии, голос дрогнул, а потом у него и вовсе перехватило дыхание, так что она, наверное, спросила себя, почему страдания ее семьи — совершеннейших незнакомцев для него — должны вызывать такие эмоции. Он не мог сказать девушке, как он рад видеть ее живой, и не только потому, что человек должен радоваться, узнав, что кто-то другой не погиб. Ее спасение от их общего потустороннего врага давало Джону надежду, что его семью каким-то образом удастся уберечь от Блэквуда.

Когда Лу закончила набивать сообщение на «Блэкберри», она показала Джону новости, которые отправила родственникам. Бренде Вобурн сделали операцию по удалению пули, которая продолжалась сорок пять минут и закончилась удачно. Женщина уже пришла в себя после анестезии. Через несколько минут их обещали отвести к ней. Врачи продолжали бороться за жизнь Джека Вобурна, но ничего хорошего пока не обещали.

Джон остался с ними в надежде, что после разговора матери с детьми и ему позволят провести с ней несколько минут.

* * *

Четверо патрульных, которые не подпускают к дому зевак, время от времени заходят в дом по одному, чтобы посмотреть, как идут дела у криминалистов, или воспользоваться туалетом на первом этаже. Патрульные, технические эксперты, фотограф, санитары труповозки — все прикасаются к дверным ручкам, дверям, дверным наличникам, напрямую не связанным с местом преступления. Они прикасаются к кнопке слива воды на бачке унитаза, кранам, выключателям. По этим контактам их узнают и оценивают.

Все более доступны, чем Лайонел Тимминс, двое предлагают самый легкий доступ, а из этих двоих больше всего подходит Энди Тейн, один из четверки патрульных. Энди иной раз угрожает арестом проституткам, чтобы те обслужили его бесплатно, выискивает сбежавших из дома малолеток, чтобы отвести их к сутенерам, и получает вознаграждение за каждую приведенную девчонку. В детстве мать называла его Энди Кэнди. Ему нравится, когда шлюхи так называют его в постели. Он берет взятки у других организаторов преступного бизнеса, а потом или делает вид, что не замечает их деятельности, или активно им помогает.

Об Энди Кэнди уже известно все, когда он входит в дом через парадную дверь, чтобы воспользоваться туалетом. Он взят, когда спускает воду, и в его случае момент самый подходящий. Тридцатишестилетний Энди, высокий и сильный, подходящий жеребец для грядущей скачки.

После того как труповозка увозит тело Риза Солсетто, требуется только одна пара патрульных до того момента, как криминалисты уедут и Лайонел Тимминс запрет дверь. Энди Тейн и его напарник, Микки Скрайвер, покидают место преступления.

Энди и Микки работают четыре дня в неделю, десятичасовыми сменами — патрулируют улицы, ищут плохишей, принимают вызовы — с 18:00 до 4:00. Обычно они обедают в 20:00, если не конвоируют кого-то в участок или не реагируют на срочный вызов.

Вместе они уже две недели, и хотя Микки все еще пытается понять, сработается ли он с напарником, Энди предпочел бы другого, более гибкого, более понятливого. Микки только что демобилизовался, его голова забита такими ограничивающими возможности человека словами, как честь и долг. Он честолюбив, хочет проявить себя в патрульных, чтобы перейти в детективы, предпочтительно в Бюро по борьбе с распространением наркотиков, не потому, что там взятки больше (этот вариант Энди мог бы и рассмотреть, будь он честолюбив), но потому, что работа там более живая. Он хочет своими действиями «изменять жизнь города к лучшему». Энди терпеть не может лишнюю работу, да и благополучие горожан нисколько его не волнует. И его бы уже тошнило от Микки, если бы не присущее Энди чувство юмора.

Прежний напарник Энди, Вин Васко, тоже брал взятки, а потому Энди не знал с ним никаких хлопот. Но Энди попал под нож хирурга — ему вырезали доброкачественную опухоль мозга. И хотя врачи обещают, что он полностью поправится, Энди будет удивлен и даже разочарован, если Вин не изобразит из себя инвалида на всю оставшуюся жизнь.

В половине первого найти место для обеда сложнее, чем в восемь вечера. Микки предлагает взять еду на вынос в одном итальянском ресторанчике. Там готовят вкусные сэндвичи, а если они поедят в машине, то смогут сразу отреагировать на срочный вызов. Микки сторонник активных действий, ему всегда больше нравится размахивать молотком, чем полировать его. В ресторан Микки идет один. Энди не хочет, чтобы хоть кто-то из владельцев ресторанов в вверенном ему районе видел, как он расплачивается за еду. Он и Вин не платили никогда. Но Микки ведет себя так, будто альтернативы оплате нет. Такое ощущение, что этот сукин сын с незапятнанным, безгрешным сердцем метит не в детективы Бюро по борьбе с распространением наркотиков, а в святые.

Когда Микки возвращается с едой — сэндвич с тефтелями, сыром и сицилийской шинкованной капустой, сэндвич со стейком, сыром и обычной шинкованной капустой, два пакетика картофельных чипсов, две большие бутылки колы, — Энди не хочет есть на гребаной автостоянке. Плотники, сантехники, садовники и им подобные едят в своих автомобилях, но Энди абсолютно уверен, что люди теряют уважение к форме, если видят копов, жующих в автомобиле, как простые работяги.

В трех кварталах от ресторана находится Озерный парк. Энди объезжает по газону цепь, до утра перекрывающую дорогу, паркуется неподалеку от берега, оставляет двигатель работающим, но выключает фары. Озеро не очень большое, и кромешной тьмы нет. Береговые огни отражаются в черной воде, и вид не такой уж плохой.

Энди заявляет, что ему надо отлить, говорит, что сейчас вернется, отходит к озеру. Заросший травой склон спускается на десять футов к узкой полоске песка, о которую плещутся крохотные черные волны. Луна покачивается в озерной люльке. В этот час и в такой холод парк пустынен. Энди притворяется, будто начинает отливать, спускается по склону на два шага, спешит обратно к патрульной машине, на ходу застегивая молнию ширинки. Направляется к дверце, за которой сидит Микки. Святой уже опустил стекло.

— Я думаю, на берегу трупак, — говорит Энди.

— Может, пьяный, — отвечает Микки с полным ртом. Он только что откусил большой кусок от сэндвича со стейком и сыром.

— Голые блондинки редко отсыпаются после выпивки на берегу. Дай мне фонарь.

Микки вылезает из патрульной машины с двумя фонарями. Поскольку он Микки и ему не терпится обменять жетон на рубашке на жетон в корочках, он идет первым, спешит к тому месту, где Энди вроде бы убивал траву едкой струей.

Подчиняясь командам наездника, как и любая лошадь в истории человечества, Энди Тейн достает пистолет и стреляет дважды. С двумя пулями в спине всегда помнящий о долге и чести патрульный Скрайвер падает лицом вниз, его фонарь подсвечивает коротко скошенную траву. Энди быстро подходит к нему, пустая кобура на ремне бьет по бедру, в упор выпускает третью пулю в затылок доброго святого Микки.

Скорее всего, это последняя ночь в жизни Энди Кэнди, а потому ему нет причин прятать тело или искать себе алиби. Он возвращается к патрульной машине, выбрасывает из кабины пакеты с едой и уезжает из парка.

Некоторые скакуны требуют от наездника больше усилий, чем другие. Есть такие, что, образно говоря, взбрыкивают, пытаясь сбросить седока, когда видят себя творящими зло. Другие, как Риз Солсетто, чувствуют себя освобожденными новым хозяином, и пришпоривать их не нужно. Они в восторге от того, что последние ограничения сняты, что бояться им больше нечего, что теперь они могут вести себя как безжалостные апостолы хаоса, какими всегда хотели стать.

Энди Тейн не в ужасе, но и не в восторге. Все его мелкие преступления — взятки, девчонки, которых от продает сутенерам, принуждение шлюх ублажать его, прикрытие преступного бизнеса — совершались без особого пыла, превращающего душу в густое, черное адское варево. Он творил зло скучно и без огонька, словно тупой бюрократ, но в процессе листья его души увядали. Пока не остались голые ветки. Неспособный ни радоваться, ни злиться из-за поступков, которые его заставляет совершать наездник, Энди Тейн впадает в какое-то подобие транса, позволяя использовать себя, но отказываясь понимать, что его вынуждают творить.

Он знает, в какую больницу отвезли Вобурнов, и там он должен найти мальчика и девушку, чтобы довести до конца начатое наездником дело.

* * *

После того как детям Бренды Вобурн и сестре ее мужа разрешили провести с ней десять минут, старшая сестра отделения интенсивной терапии поначалу не хотела пускать к ней Джона. Его жетон детектива ее не впечатлил. Но его умение убеждать, отточенное на многочисленных свидетелях, и заверения в необходимости этого разговора привели к тому, что она дала ему три минуты.

— Но я буду смотреть на часы, то есть больше времени вы провести у нее не сможете, — предупредила она.

Когда Джон сдвинул занавеску у ее кровати, а потом задвинул за собой, Бренда Вобурн не открыла глаза. Вроде бы крепко спала.

Сердечная деятельность, частота дыхания и давление крови контролировались мониторами, но искусственное вентилирование легких не проводилось. Внутривенно подавались физиологический раствор и глюкоза, кислород поступал через вставленные в нос канюли.

Пряди коротких черных волос, влажных от пота, прилипли ко лбу, глубоко запавшими глазами она напоминала путешественников из фильмов о выживании в пустыне, которые идут по маршруту, где каждый оазис — мираж. Губы побледнели, остались без крови.

Джон трижды произнес ее имя, прежде чем она открыла глаза. Взгляд остановился на нем, когда он назвал свои имя и фамилию. Ей дали болеутоляющее, но действие лекарства сказывалось на неподвижности лица и замедленности движений, тогда как глаза были ясными, все понимающими.

— Вы, вероятно, учились стрелять, — начал он. — Три смертельных ранения. Ни одна пуля не пролетела мимо. Это больше, чем удача. Даже спустив это на тормозах, они не поверят, что вы случайно выстрелили в себя.

Она смотрела на него. Заговорила осипшим голосом:

— Чего вы хотите?

Помня о трехминутном лимите, он сразу перешел к главному:

— Двадцатью годами раньше четыре семьи были убиты в моем родном городе. Четвертой — моя семья, родители и две младших сестры.

Она смотрела на него не мигая.

— Я убил убийцу. Теперь у меня своя семья, и я боюсь, что это повторяется вновь. Вы, наверное, в курсе… Лукасы.

Бренда Вобурн моргнула.

— Их убили так же, как двадцатью годами ранее убили первую семью. При убийстве второй семьи, Солленбергов, отца, мать и сына застрелили. В таком порядке. Дочь изнасиловали. Мучили. Не один час.

Монитор, контролирующий сердечную деятельность, запикал быстрее, регистрируя учащение сердцебиения.

— Я не хочу волновать вас, — но мне нужно кое-что узнать. Я здесь не коп. Я муж и отец.

Другой монитор показал возрастание давление крови.

— Почему вы выстрелили в себя?

Бренда облизала губы. Взгляд сместился влево, на стойку капельницы, на кардиомонитор.

— Билли Лукас не убивал свою семью, — продолжил Джон. — Ваш брат, Риз, не убивал вашего мужа.

Ее взгляд вернулся к нему.

— Вы должны мне сказать. Пожалуйста. Скажите мне. Почему вы выстрелили в себя?

— Самоубийство.

— Вы хотели покончить с собой? Почему?

— Чтобы это остановить.

— Остановить что?

Она замялась.

— Остановить, что бы это ни было. Не дать захватить меня. Взять под полный контроль.

Вот оно. Чистая правда, и нечто экстраординарное. Подтверждение.

— Холодное и ползущее, мерзкое. Не только в голове. По всему телу. От кожи до глубины костей.

— Вы так быстро отреагировали.

— Не было времени. Оно узнало меня, меня всю. В мгновение. Но и я тоже кое-что узнала. Оно хотело, чтобы Ленни умер, чтобы Давиния умерла… но не сразу.

Джон подумал о своих сестрах, раздетых догола и замученных, и ноги у него стали ватными. Он ухватился за ограждающий поручень.

По телу Бренды пробежала дрожь, словно она вспомнила, как этот мерзкий незваный гость пытался добраться до ее костного мозга.

— Что это было?

— Убийца, которого я убил двадцать лет тому назад.

Их взгляды встретились. Он подозревал, что ей хочется, как всегда хотелось ему, чтобы их признали безумными. Всё лучше, чем знать, что такое вообще возможно.

— Это закончилось? — спросила она.

— Для вас. Но не для меня. Если только, сбросив его, вы не разбили чары, не разорвали цикл. Тогда, возможно, все закончилось и для меня.

Она протянула ему левую руку. Он ее взял, подержал.

Глава 34

Скорее не скакун, а автомат, из трусости ретировавшись в дальнюю комнату своего сознания, Энди Тейн паркует патрульную машину неподалеку от входа в больницу Святого Иосифа. В главном вестибюле половина флуоресцентных ламп погашена. За информационной стойкой в такой час никого нет. Магазин сувениров закрыт. Кругом ни души.

Может, ему следовало припарковаться у входа в приемное отделение. Но он знает, как найти дорогу к приемному отделению и от главного входа.

В столь поздний час даже приемное отделение безлюдно, там всего три человека. За единственным открытым регистрационным окошком крупная женщина. Пара средних лет, она в сине-белом спортивном костюме, он в светло-коричневых джинсах и белой футболке, сидят и смотрят на пропитанное кровью полотенце, намотанное на его левую руку, дожидаясь, когда же ими кто-нибудь займется.

Вежливо, потому что вежливость быстрее всего приведет к поставленной цели, но и с официальной строгостью Энди извиняется перед крупной женщиной за беспокойство и просит ее — Элейн Диггс, судя по бейджу на нагрудном кармане, — сообщить ему местонахождение двух пациентов с огнестрельными ранениями, Бренды и Джека Вобурнов. Элейн Диггс консультируется с компьютером, делает короткий звонок и докладывает:

— Миссис Вобурн в отделении интенсивной терапии. Мистера Вобурна недавно перевели из операционной в послеоперационную палату.

Будучи слугой закона, Энди Тейн знаком с планировкой больницы. Отделение интенсивной терапии на десятом этаже, а операционные — на втором. Там же и послеоперационная палата, где пациенты, которым проведена операция, находятся до тех пор, пока не прекращается действие наркоза и не стабилизируются жизненно важные параметры.

У Джека Вобурна жизненно важные параметры, похоже, не стабилизируются уже никогда.

* * *

Поговорив с Брендой Вобурн, Джон Кальвино вновь зашел в гостевую комнату, которая находилась рядом с отделением интенсивной терапии, чтобы оставить свою визитку — с номерами домашнего и мобильного телефонов — Давинии Вобурн и ее тете Лу. Ленни по-прежнему спал на диване.

— Ваша мать — мужественная женщина, — сказал он девушке.

Давиния кивнула.

— Она мой идеал. Я всегда на нее равнялась.

— Она, возможно, захочет мне позвонить. Я всегда на связи, днем и ночью.

— Нам только что сообщили, что папе сделали операцию, — Давиния сияла. — Он будет жить.

Джон воспринимал ее как нечто среднее между Наоми и Минни, хотя не понимал почему. Ему хотелось ее обнять, но он едва ее знал.

— Во всяком случае, ему получше, — добавила Лу. — Вероятно, через час они привезут Джека сюда. Может, и раньше.

— Отлично, — кивнул Джон и вновь обратился к Давинии: — Прекрасно. Помните… днем и ночью, если ваша мать захочет сказать мне что-то еще.

Он прошел коридором к нише для лифтов. Шесть двойных дверей из нержавеющей стали, по три с каждой стороны. Индикаторы говорили о том, что два лифта спускались, один поднимался, три стояли, один в подвале, два на первом этаже. Он нажал кнопку вызова, и один лифт с первого этажа начал подъем.

* * *

Патрульный Энди Тейн входит в послеоперационную палату. Тишина, мягкое освещение. В воздухе запах антибактериального дезинфицирующего раствора.

Пациент только один — Джек Вобурн. Он лежит на каталке, укрытый простыней до подбородка. Он спит, подсоединенный к кардиомонитору и вентилятору.

Выглядит Джек плохо. Но может выглядеть еще хуже.

В нише у двери в послеоперационную палату медсестра сидит за компьютером. Она не видит, как туда заходит Энди.

Убив Микки Скрайвера, Энди перезарядил табельный пистолет: всегда нужно иметь полную обойму, если идешь по следу плохиша, и тем более нужно иметь полную обойму, если ты сам плохиш. Он вдавливает ствол под подбородок Джека Вобурна и нажимает на спусковой крючок.

Грохот выстрела сдергивает медсестру со стула, и она вскакивает в тот самый момент, когда кровь и ошметки мозга марают выложенный белой плиткой пол. Видит Энди, пистолет в его руке, и слишком потрясена, чтобы кричать. Подается назад, пытается спрятаться в нише, где укрыться невозможно, наконец-то издает крик, и очень громкий.

Поскольку наездника Энди медсестра совершенно не интересует, Энди отворачивается от нее и выходит из послеоперационной палаты. Кабина лифта, в которой он поднялся с первого этажа, по-прежнему на втором. Двери расходятся, как только он нажимает кнопку вызова. Внутри он нажимает кнопку «ЗАКРЫТИЕ ДВЕРЕЙ», чтобы ускорить процесс, и кнопку с числом «10». Кабина поднимается вверх.

Согласно индикаторам два лифта поднимались, один на этаж опережал другой. Когда первый прибыл, Джон вошел в кабину и нажал кнопку первого этажа.

Двери уже начали закрываться, когда в нишу вбежала медсестра, надеясь успеть. Джон стукнул кулаком по кнопке «ОТКРЫТИЕ ДВЕРЕЙ». Створки открылись, медсестра вбежала в кабину.

— Огромное спасибо.

— Пустяки, — ответил Джон.

И когда двери закрывались второй раз, он услышал мелодичный звон, свидетельствующий о прибытии на десятый этаж кабины второго лифта.

* * *

Проходя мимо открытой двери гостевой комнаты у отделения интенсивной терапии, наездник Энди видит сестру Джека Вобурна, эту надоедливую сучку — так думал о ней Риз Солсетто, — и удивительную девушку, которую еще есть шанс погубить, такую сладенькую крошку, и спящего на диване ее брата с лунообразным лицом.

Девушка и женщина видят Энди, но у них нет причин тревожиться. Он же займется этими шлюхами после того, как заставит такую героическую, такуюжертвенную мать довести до конца то, что она сама и начала, — умереть.

Он проходит двадцать футов до конца коридора, который упирается в запертую дверь отделения интенсивной терапии. Нажимает на кнопку аппарата внутренней связи, чтобы вызвать медсестру. Когда одна отвечает, спрашивает, не сможет ли она ему помочь, оглядывается, чтобы убедиться, что коридор пуст и никто не может подслушать его, потом говорит: «Полиция. По срочному делу».

Сестра подходит, чтобы взглянуть на него через окошко в двери. Энди нетерпеливо постукивает по нагрудному жетону. Открыв дверь, но блокируя проход, медсестра спрашивает: «Что за срочность?»

Энди кладет руку ей на плечо, и пусть она пытается скинуть руку, наездник уже знает о ней все. Он может взять ее, если появится такая необходимость. Ее зовут Кейлин Амхерст, и она крайне осторожный ангел смерти, давным-давно решившая, что некоторые пациенты — слишком тяжелая ноша для системы здравоохранения, и за эти годы отправившая на тот свет одиннадцать человек, последней — женщину, которую звали Шарлейн Оутс.

Энди говорит: «Шарлейн Оутс умерла в пятьдесят шесть лет, и ее шансы на выздоровление были очень высоки».

Потрясенная, с выпученными глазами, разинув рот, словно хочет вдохнуть, но не может, Кейлин Амхерст пятится от него.

В отделении шестнадцать микропалат, в каждой одна кровать. В центре — мониторный пост, где работают еще две медсестры.

— Идите на свое место, медсестра Амхерст, и ждите меня, — говорит Энди тем холодным тоном, какой он обычно пускает в ход в разговоре с правонарушителем.

Из шестнадцати кроватей семь пустуют, занавески задернуты только перед девятью. Но наездник Энди знает, где лежит Бренда Вобурн, потому что и это он узнал от Кейлин Амхерст, когда, прикоснувшись, считывал с нее информацию.

Он не хочет очень уж часто использовать пистолет, лучше вообще его не использовать, потому что выстрелы могут насторожить тех, кто сейчас в гостевой комнате. С кем он намерен заняться после Бренды Вобурн. Нельзя раньше времени вспугнуть эту восхитительную девушку, чтобы потом не вынюхивать ее по всей больнице, как кобель вынюхивает сучку, у которой течка.

Когда Амхерст возвращается к мониторному посту, две другие медсестры поднимают головы, на лицах написано недоумение. Одна хмурится, гадая, что делает здесь Энди, но, несомненно, предполагает, что он не прошел бы мимо ангела смерти, если бы не имел на это законного права.

У микропалаты Бренды Вобурн он сдвигает занавеску, потом задергивает за собой. Бодрствующая, в здравом уме, она поворачивает к нему голову, но не тревожится, потому что он, в конце концов, полицейский, давший присягу оборонять и защищать.

Он наклоняется над ограждающим поручнем и говорит:

— У меня для тебя прекрасные новости, Бренда. Я собираюсь высосать сладенький язычок Давинии прямо из ее рта.

Энди — мужчина крупный, мускулистый, со здоровенными кулачищами. Когда женщина пытается приподняться с подушек, он со всей силой бьет ее в шею — один, два, три, четыре удара, — разрывая кадык, дыхательные пути, артерии.

* * *

Медсестра с десятого этажа вышла на восьмом, в кабину санитар вкатил тележку, на которой несколько белых коробок. Испаноамериканец, тридцати с небольшим лет, со здоровенными квадратными зубами. Джону показалось, что он с ним знаком.

Санитар нажал кнопку шестого этажа.

— Помните меня, детектив Кальвино?

— Помню, только не знаю, откуда.

— Мой брат Эрнесто Хуарес. Вы сняли с него обвинение в убийстве его подружки, Сериты.

— Да, конечно, ты Энрике, Рикки. — Санитар улыбнулся и кивнул. — Как дела у Эрнесто?

— Он в порядке, все хорошо. Прошло четыре года, но он все еще скорбит, знаете ли, для него это было так тяжело. Половина семьи думала, что он это сделал, знаете ли, и он до конца не оправился от того, что они потеряли в него веру.

На шестом этаже Энрике нажимает пальцем на кнопку, которая не дает дверям закрыться, чтобы рассказать Джону, что Эрнесто сейчас работает и какие у него надежды.

Расследуя убийство, детектив обычно узнает преступника, как только тот выходит на сцену, а потом дело техники — найти допущенные им ошибки, чтобы ему воздали по заслугам. Не так-то часто удается снять обвинение с невинного человека, который выглядел виновным, с какой стороны ни посмотри. И если ты это сделал, вспоминать об этом приятно.

* * *

С раздавленной шеей Бренда не может дышать, сердце ускоряет бег, кровяное давление резко повышается. Мониторы бьют тревогу.

Энди отворачивается от кровати и, когда протягивает руку к занавеске, медсестра — не ангел смерти — отдергивает ее. Металлические кольца постукивают по направляющей.

— Что вы делаете? — спрашивает она.

Он бьет ее в лицо, она падает, и он переступает через нее. Всадник в восторге, гонит скакуна к двери в коридор, к призу, который совсем рядом.

Кейлин Амхерст прижимается к мониторному посту, бледная, как и все ее пациенты после того, как она отправляла их в мир иной. Третья медсестра на телефоне, и Энди слышит ее выкрик: «Охрана!», но ему без разницы. Исход неизбежен.

В коридоре он вытаскивает пистолет. Никто в гостевой комнате ничего не услышал. Никто не вышел, чтобы посмотреть, что не так в палате интенсивной терапии.

Они все на прежних местах. Войдя в комнату, он дважды стреляет в спящего мальчика, в упор, и ребенок умирает во сне. Тетя Лу поднимается со стула, будто может его остановить. Первый удар рукоятки пистолета бросает ее на колени, второй вырубает.

Он между девушкой и дверью. Она не может проскочить мимо него, но настроена воинственно, испуганная, уступающая противнику в физической силе, но готовая сопротивляться до последнего. Нет у нее другого оружия, кроме зубов и ногтей, и она будет кусаться и царапаться. Хотя наезднику наплевать на то, что случится с его скакуном, времени на долгую борьбу нет. Наездник не хочет стрелять в нее, потому что еще есть шанс попользоваться ею, а это важный момент, если он решил сделать все правильно.

Поэтому Энди Тейн вытаскивает из одного из подсумков на ремне четырехдюймовый баллончик с «Мейсом» и с расстояния в восемь футов дважды нажимает на клапан. Первая струя захватывает наружный уголок ее правого глаза и смещается влево. Вторая — нос и, когда она вскрикивает от удивления, попадает в рот.

Девушка мгновенно теряет ориентацию, практически слепнет, перед глазами яркие круги, она чихает, кашляет, чувствует, что задыхается. Энди опрыскивали «Мейсом», это элемент подготовки полицейского, так что он знает, каково ей сейчас. И он знает, что она совершенно беспомощна.

Убрав пистолет и аэрозольный баллончик, он хватает ее сзади, прижимает спиной к себе, левой рукой охватывает шею. Не душит, потому что не помогает правой рукой. Но держит крепко, и она полностью в его власти.

Аэрозоль щиплет нос, но действенный результат обеспечивает только прямой контакт. У него нет проблем ни с дыханием, ни со зрением.

Правой рукой он берется за ремень ее джинсов на пояснице. Упираясь под подбородок левой рукой, отрывает девушку от пола. Она пытается пнуть его ногой и хватает за левую руку, но он на мгновение крепче сжимает Давинии шею, повергая в панику, потому что ей и так трудно дышать, и она сдается.

Прижимая девушку к себе, оторвав от пола, Энди выносит ее из гостевой комнаты в коридор. В семнадцать лет она хрупкая и весит не больше ста фунтов. Он может нести ее пару городских кварталов, если возникнет такая необходимость.

В коридоре дверь в отделение интенсивной терапии закрыта. Но справа, может в пятидесяти футах, группа людей в белых халатах — три медсестры, два санитара — осторожно направляется к гостевой комнате, реагируя на выстрелы и крики девушки. Увидев его, они останавливаются.

Чтобы запутать их еще больше, он кричит: «Полиция! Все назад!»

Взглянув на девушку вблизи, они не поверят, что она может для кого-то представлять угрозу, и потому Энди Тейн не собирается пробиваться через них к нише с лифтами. В любом случае есть более быстрый путь к тому месту, где хочет видеть ее наездник. Рядом с дверью в отделение интенсивной терапии другая дверь — на пожарную лестницу. Он выносит девушку на площадку десятого этажа.

Если пойдет вниз, не успеет добраться до своего автомобиля и уехать, прежде чем его остановят. Если у него и есть шанс сделать с ней то, что он хочет, так только наверху.

* * *

Энрике Хуарес прощается с Джоном, убирает палец с кнопки удержания дверей открытыми и выкатывает тележку в нишу у лифтов на шестом этаже.

Двери закрываются, кабина продолжает спуск. Между третьим и четвертым этажом Джон слышит чей-то громкий голос, вероятно, из кабины другого лифта. Кто-то что-то возбужденно говорит. Похоже, по телефону. Джон понимает, что другая кабина поднимается. Голос, удаляясь, затихает.

Глава 35

Патрульный Тейн, нахлестываемый и пришпориваемый своим тайным наездником, наполовину несет, наполовину тащит ослепленную и задыхающуюся девушку по бетонным ступеням к последнему этажу здания. Там расположены кабинеты администрации и два конференц-зала. Наездник узнал это не от Энди Кэнди, а от Кейлин Амхерст, ангела смерти и последовательницы Джека Кеворкяна.^[374]

Дверь с пожарной лестницы открывается в холл, помещение без единого окна и с обшитыми деревянными панелями стенами. На последний этаж можно подняться только на трех лифтах. Напротив двери на пожарную лестницу другая дверь, двухстворчатая, ведет в приемную. В такой час она заперта. Администрация в замогильную смену не работает. Энди достает пистолет. Два выстрела в створку с пазом для засова врезного замка. Щепки летят во все стороны. От паза ничего не остается. Энди ударом ноги открывает дверь.

Испуганная выстрелами, исколотая щепками, девушка кричит. Негромко, но от приложенных усилий дыхание прерывается. В горле у нее все свистит и хрипит, она задыхается, но все еще борется, пусть сил уже и нет.

Раздается гудение охранной сигнализации — не сирена, это же больница, из динамиков громкой связи слышится записанный голос: «Посторонним вход воспрещен. Немедленно покиньте эту территорию. Полиция уже вызвана».

Левая рука Тейна по-прежнему сжимает девушке шею. Через выбитую дверь он затаскивает Давинию в приемную. Большой стол с гранитным верхом. Кофейный столик с журналами. Репродукции картин импрессионистов.

Из приемной можно выйти еще через две закрытые двери. Та, что слева, ведет в коридор одиннадцатого этажа. Та, что впереди, — в конференц-зал. Тейн тащит девушку в эту дверь.

Записанный голос продолжает предупреждать его о серьезности совершенного им правонарушения.

Энди Тейн — скакун в прямом и переносном смысле, здоров как бык, но наездник наделяет его еще сверхъестественной силой разъяренного и одержимого навязчивой идеей призрака. В конференц-зале Энди отбрасывает девушку в сторону, чтобы не мешала. Она ударяется об пол, откатывается, стукается головой о стену.

Энди включает свет, захлопывает дверь, дважды поворачивает барашек врезного замка, загоняя засов в паз. Говорит: «Теперь она наша, Энди Кэнди. Теперь она целиком и полностью наша».

* * *

Джон вышел из лифта и пересек пустынный вестибюль под приглушенным светом половины флуоресцентных ламп. Шуршание его подошв по плитам из известкового туфа чуть напоминало жалобный скулеж раненого животного.

Он посмотрел на несколько закрепленных под потолком камер наблюдения, уверенный, что они расставлены по всем этажам и вся информация стекается в центральный пост охраны. Он понимал стремление к безопасности, которое совершенно уместно в этом безумном мире, но сама мысль о грядущем тотальном наблюдении ему претила. Он подозревал, ирония судьбы, что при таком развитии событий безопасность общества только уменьшится.

Автоматические двери раздвинулись. Джон вышел под козырек, несколько мгновений постоял, вдыхая прохладный ночной воздух, который в его нынешнем настроении казался свежим, как деревенский.

Повторение убийств Солленбергов в семье Вобурнов сорвала быстро думающая женщина, умеющая обращаться с оружием. Это проклятье, эта предопределенная угроза, эта беда, как ни назови, уже не казалась неотвратимой. Если семье Вобурнов удалось спастись, тогда появлялся шанс и у семьи Кальвино. Более того, срыв нового цикла убийств, возможно, уже привел к разрушению чар. Самые тщательно проработанные планы иной раз проваливались или не доводились до конца, и тут, конечно же, речь шла о заранее составленном плане.

Патрульный автомобиль стоял на одной из двух полос движения. Пристроился в затылок «Форда» Джона. Раньше его здесь не было. Кто-то из копов подъехал после него.

По обеим сторонам козырька подъездная дорожка широкими дугами выходила на улицу.

Фасад здания смотрел на восток. Вход в приемный покой находился с западной стороны. Возможно, там постоянно принимали больных, но здесь, на востоке, глубокой ночью, стояла неестественно тихая ночь, не только больница, но и окрестные дома застыли под лунным небом.

Джон постоял, наслаждаясь прохладой и тихим городом.

* * *

Непрерывно моргая — глаза жжет ужасно, — плача, дыша чуть легче, выплевывая горький жар «Мейса», попавшего в рот, Давиния ползет вдоль длинного стола, за которым проводятся конференции. В отчаянии хватается за ножки стульев, пытаясь найти, где они заканчиваются, а за ними что-то еще, что-то такое, что можно использовать как оружие.

Энди Тейну оружие искать не нужно. Он сам ходячее оружие: его кулаки, его зубы плюс уникальная злоба его наездника. Кроме того, у него два орудия убийства. Одно — пистолет. Висит в кобуре на кожаном ремне. Помимо кобуры к ремню крепятся два кожаных мешочка с запасными обоймами, подсумок для баллончика с «Мейсом», подсумок для наручников, цепочка, на конце которой висит блестящий, покрытый никелем свисток, и еще подсумок с клапаном, с двумя отделениями для ручек. В одном Энди носит ручку, в другом — тонкий нож с выкидным лезвием. Нож выдан не в полицейском управлении. Его ношение незаконно. Нож нужен для того, чтобы подбросить подозреваемому, если придется объяснять причину, по которой применено оружие.

При легком прикосновении пальца к кнопке на перламутровой боковой стороне ножа выкидывается лезвие. Пять дюймов острой как бритва кромки. Острие годится для того, чтобы проткнуть шкуру животного.

Вопрос только во времени. Его не хватит, чтобы изнасиловать девушку и порезать на куски живой. Одно или другое. Лишить девственной плевы или частей тела. Надругаться или изрубить. Наездник получит удовольствие в любом случае. Записанный голос по-прежнему запугивает. Полиция уже едет. Охранники больницы появятся здесь еще быстрее, в считаные минуты, тоже вооруженные. Насиловать или резать. Цель — запугать. Сломать душу. Вогнать в беспросветное отчаяние.

Ответ — резать. Человек состоит из многого, но лицо — открытое, у всех на виду — главное. Именно по лицу прежде всего судят о человеке, определяют для себя, подходит ли оно для шоу уродов или светится ангельской красотой. Изрезать ей лицо — все равно что лишить ее собственной личности, отнять всю надежду. Порезать это исключительное лицо, которое своим существованием насмехается над всеми лицами, не столь прекрасными, все равно что высмеять всю красоту, все, что в этом мире благородно, или прекрасно, или грациозно.

Добравшись до последнего стула, в конце длинного стола, ползущая девушка находит пустой пол. Потом подставку, держась за которую встает. И одновременно Энди Кэнди Тейн и его наездник приближаются к ней с ножом, уже определившись с порядком действий: сначала уши, потом нос, губы и, наконец, глаза.

Стучать в запертую дверь начинают раньше, чем он ожидает, и стук тут же переходит в удары ногой. Наездник предполагал, что ему дадут несколько минут на переговоры о судьбе заложницы. Но, возможно, трое убитых Вобурнов и оглушенная рукояткой пистолета тетя убедили охрану, что говорить с Энди просто не о чем. В перестрелке Энди не сумеет победить, поэтому он уже не успевает не только изнасиловать девушку, но и изуродовать ее. Теперь остается только убить и таким образом выполнить этот этап обещания.

В шаге от девушки он бросает нож на пол, выхватывает пистолет и поворачивается к окнам от пола до потолка, из которых открывается прекрасный вид на город. Один, два, три выстрела. Гигантская панель вываливается наружу, ночной ветер врывается в образовавшуюся дыру. Он поворачивается к очаровательной Давинии в тот момент, когда она наносит удар вслепую: на подставке она нашла бронзовый, высотой в два фута, кадуцей, который давно уже стал символом медицины: жезл Меркурия, посланца богов. Не видя Энди, но чувствуя его близость, она замахивается кадуцеем и бьет, надеясь разбить Энди голову, но попадает в правую руку. Пальцы разжимаются, пистолет выпадает из них.

Сломанная рука уже не могла бы ему служить, будь он просто Энди Тейном. Но он и кто-то еще, наездник подавляет его боль. Девушка замахивается снова, кадуцей рассекает воздух, но Энди пригибается, уходя от удара. Подскакивает к ней, прижимает к подставке, хватает за запястье, хрупкое запястье, заставляет выронить скульптуру.

Слышен треск дерева. Удар следует за ударом, летят щепки. Они выламывают дверь. Тридцать третий день только начался, прошел разве что час, работа практически завершена, и они выламывают дверь.

Энди заключает девушку в объятья, рыдающую девушку, нежную и ласковую. Прижимает ее к себе. Отрывает на несколько дюймов от пола. Обеими руками она лупит его по лицу, но кулаки у нее легкие, как перышки. «Моя невеста в аду», — говорит он и спешит с нею к разбитому окну, шатаясь, тащит ее к окну, и к городу, и к ночи, к темноте за ночью, где не светят звезды и никогда не встает луна.

* * *

Открывая водительскую дверцу, Джон услышал приглушенный звук выстрела, на который практически наложился звон разбитого стекла. Тут же раздались два выстрела погромче. Он посмотрел в сторону южной стены больницы, от которой его отделяли, наверное, футов двести, когда стеклянный дождь, падающий с верхнего этажа, заблестел в лучах прожекторов, подсвечивающих фасад здания. Интуиция и подготовка заставили его бежать к месту происшествия, когда осколки еще падали на асфальт, застывая на нем лужицами льда.

Но на полпути он в шоке остановился, потому что из дыры, появившейся на месте огромного окна, выпрыгнули двое людей, будто уверенные в том, что умеют летать. Но, увидев их, Джон сразу понял, что девушка — пленница мужчины, пытается вырваться из его цепких рук, пусть безжалостная гравитация гарантирует, что ее борьба за выживание тщетна. И с первого взгляда Джон узнал ее длинные светлые волосы, желтую блузку и синие джинсы. В своей жизни он видел много ужасного, но и это падение наполнило его жутким страхом. В какой-то части их полета ход времени вроде бы замедлился, и они приближались к земле даже с каким-то странным изяществом. Возникла мысль, что благодаря какому-то необъяснимому нарушению законов физики они падают, словно камень сквозь воду, а не сквозь воздух, и приземлятся в манере воздушных гимнастов, чтобы раскланяться и сорвать аплодисменты. Но короткая иллюзия тут же развеялась набираемым ими ускорением, которое Джон ясно видел. И когда они встретились с мостовой, звук напоминал не такой уж далекий взрыв, будто артиллерийский снаряд сотряс землю за холмом.

За годы работы в полиции Джон расследовал несколько самоубийств, которые могли быть убийствами, и дважды люди выбрасывались из окон. Правда, с меньшей высоты, один раз она составляла девяносто футов, второй — сто, а здесь никак не меньше ста тридцати. В обоих случаях человек вообще в трупе узнавался, но никак не конкретная личность. В зависимости от угла удара скелет ломался и складывался — или рассыпался — самым непредсказуемым образом. Треснувший таз мог втиснуться в грудную клетку, позвоночник — проткнуть череп, вместо того чтобы поддерживать его. Сломанные кости перекрещивались, как мечи. Даже если прыгун не приземлялся на голову, инерция удара передавалась через сжимающееся тело и деформировала лицевые кости, так что лицо отличалось от человеческого даже сильнее, чем на картинах Пикассо.

Если бы эта пара упала с одиннадцатого этажа на песчаную землю или на густые кусты, их шансы на выживание, возможно, равнялись бы одной тысячной. Но при такой скорости, падая на асфальт, они были обречены, как насекомые, ударяющиеся о ветровое стекло мчащегося автомобиля. И наличие опытного медицинского персонала в нескольких шагах от места падения значения не имело: даже море воздуха не поможет, если разорваны легкие.

Хотя никакая помощь мертвым не требовалась, реакция Джона на удар в конце полета удивила его самого. Находясь более чем в сотне футов от места падения, менее чем в сотне футов от своего «Форда», он побежал к автомобилю. Удирал не от невыносимости смерти Давинии и не от того, что не мог заставить себя взглянуть на девушку и также на размазанный по асфальту труп ее убийцы. Не волновали Джона и последствия, связанные с его пребыванием в больнице, если он находился в неоплачиваемом отпуске и не занимался расследованиями. Никогда в жизни он ни от чего не бегал.

Он не мог полностью осознать причину своего бегства, пока не оказался за рулем. Камикадзе, который убил себя, чтобы убить Давинию, этот выпрыгнувший из окна человек, должно быть, находился в том же положении, что и Билли Лукас, убивший свою семью. Марионетка. Перчатка, в которой скрывалась рука Олтона Блэквуда. Во время падения или в момент смерти человека контролирующий его призрак вновь становился бестелесным. Джон не знал, как перемещается призрак, какие правила ограничивают его передвижения по миру, если они вообще существовали. Он привез его домой из психиатрической больницы штата, но, насколько знал Джон, не в своем теле. Призрак, похоже, мог обосноваться и в чем-то неживом — в больнице, автомобиле, доме, — чтобы при первой возможности ворваться и покорить человека. Или людей. Прошлым днем он ощутил его отсутствие в доме, куда вернулись веселье, гармония. Если бы он успел покинуть территорию больницы, не привезя с собой призрака, тот все равно мог найти путь к его дому, перескакивая из одного человека в другого, но, по крайней мере, он, Джон, не нес бы ответственности за его возвращение.

Безумие. Бежать от призрака, хотя он никогда не бегал от человека с пистолетом.

Он снял автомобиль с тормоза. Включил передачу. Сильно нажал на педаль газа. «Форд» рванулся на север, по дорожке больницы Святого Иосифа. Улица. Ни одного автомобиля. В визге шин он резко повернул налево.

Ужас и жалость рвали сердце. Забыв о логике, Джон бросился в объятья суевериям.

А может, современное общество было пещерой шума и безумной суеты, в которой дикари хвалили друг друга за знания и здравомыслие, тогда как на самом деле забывали больше истин, чем выучивали, отказывались от настоящих знаний, заменяя их более легкой ношей изученного невежества, меняли здравый смысл на холодное утешение идеологии, на обещание, что шум и ярость жизни ничего не значат.

Даже в столь поздний час улицы казались на удивление пустынными, словно всё население большого города исчезло. Он не видел ни одного движущегося автомобиля. Ни одного пешехода. Ни один мучимый бессонницей бездомный не толкал перед собой тележку со своими жалкими пожитками, направляясь к воображаемой ночлежке. Ничто не двигалось, если не считать пара, поднимающегося над прорезями в канализационных люках, и цифр, меняющихся на электронных часах, высоко вознесенных над дверью банка, летающей тарелки, вращающейся на полностью автоматизированном рекламном щите, кота, идущего по улице, а потом метнувшегося в проулок, да мчащегося «Форда», как будто от призрака можно убежать…

«Они все мертвы, — подумал Джон, — не только Давиния. Джек, Бренда, Ленни, возможно, даже сестра Джека». Только теперь он осознал, что человек, который выпрыгнул из окна вместе с девушкой, был в полицейской форме. Патрульная машина стояла у входа в больницу. Возможно, один из копов, приехавших на вызов в дом Вобурнов, стал средством передвижения для Блэквуда после того, как Риз Солсетто таковым быть перестал.

Две семьи убиты. Еще две ждало полное уничтожение.

Шестьдесят шесть дней на подготовку защиты жены и детей от непреодолимой силы.

Сняв ногу с педали газа, Джон свернул к тротуару и остановил автомобиль на улице дорогих магазинов и ресторанов.

Седан вдруг превратился в гроб. Джон распахнул водительскую дверцу, вышел из кабины. Отошел на пару шагов от автомобиля, привалился к парковочному счетчику.

Перед его мысленным взором Давиния Вобурн стояла в гостевой комнате рядом с отделением интенсивной терапии, и он попытался ухватиться за этот сияющий образ девушки. Но, само собой, «картинка» переменилась, и он увидел дождь стеклянных осколков и летящую к земле пару, волосы Давинии развевались, как флаг, услышал глухой удар, после которого тела, казалось, расползлись по мостовой, как вязкое масло.

Держась за парковочный счетчик одной рукой, Джон наклонился, и его вырвало в ливневую канаву. Он мог очистить желудок, но не мог выбросить из памяти образ девушки, летящей навстречу смерти.

Глава 36

Наездник пристально наблюдает за перекошенным ужасом лицом Давинии на пути вниз с одиннадцатого этажа и спешивается с патрульного Энди Тейна за долю секунды до приземления. Он поднимается вверх по маршруту их падения, как йо-йо, возвращающееся в руку по нити, вновь попадает в конференц-зал через выбитое окно. Три охранника, выбившие дверь, стоят, парализованные шоком, потрясенные тем, что полицейский выпрыгнул из окна с девушкой в руках.

Ничто в этом мире не может стать непреодолимой преградой для наездника. Все, что создано человеком, пористое и проницаемое. Из конференц-зала наездник движется дальше, через стены и потолки, по трубам, кабелям и вентиляционным коробам, как ему захочется. Все, что сделано человеческими руками, содержит частичку человеческой души, и этого достаточно, чтобы открыть путь наезднику. Потому что этот конкретный наездник кормится человеческими душами. И теперь больница — его суррогатное тело, где он может побыть, пока не подберет себе другого мужчину или женщину, чтобы оседлать и использовать. Без скакуна у него нет глаз, но он видит, нет ушей, но он слышит. Он наблюдает, подслушивает, изучает и бродит, бестелесный упырь в материальном мире, с многочисленными потребностями порочной человеческой натуры, но и со своими, более страшными.

Пациент нажимает кнопку вызова медсестры — и призрак уже все о нем знает. Медсестра закрывает дверь в аптечную подсобку — и о ней все известно. Санитар открывает дверь в чулан, уборщик протирает зеркало в туалете, уставший интерн в приемном отделении садится на стул и приваливается затылком к стене, ночной дежурный отдела технического обслуживания в подвале поворачивает вентиль бойлера — и призрак знает их лучше, чем кто-либо на этом свете, лучше, чем они знают себя.

Некоторые из этих людей неуязвимы, их нельзя взять и оседлать. У других слабостей предостаточно — или одна слабость, но очень уж сильная, — так что в скакуны они годятся. Но наезднику они неинтересны. Полиция наводняет здание, и он видит перспективных кандидатов. Под козырьком собираются репортеры радио, телевидения, из газет, расширяя потенциальный табун скакунов.

Администратор больницы, доктор Харви Леопольд, прибывает с одной целью — гарантировать, что репутация больницы Святого Иосифа не пострадает от этих убийств. Дока в отношениях с общественностью, Леопольд не держит репортеров в холодной ночи, дает указание службе безопасности больницы пригласить всех в вестибюль на пресс-конференцию. Нельсон Берчард, руководитель детективов, участвует в этом мероприятии только потому, что ему не удается уговорить доктора Леопольда отложить пресс-конференцию на час, чтобы более-менее разобраться с имеющимися фактами.

Во время выступлений обоих мужчин и последующих вопросов репортеров и ответов Леопольда и Берчарда наездник кружит среди городских репортеров, выискивая возможность их узнать. Уже выясняет все, что возможно, о нескольких, прежде чем остановиться на Роджере Ходде из «Дейли пост».

Роджер Ходд — злобный, самовлюбленный алкоголик и женоненавистник. Он не поддерживает никаких отношений с выросшими детьми. Две первые жены презирают его и терпеть не могут, и эти чувства взаимны. Он ожидает, что третья жена скоро подаст на развод. Проще всего войти в него через рот. Взят!

У наездника есть дело для Ходда, но на этот раз речь идет не об убийствах. Он управляет репортером очень мягко. Ходд даже не подозревает, что под собственной кожей он уже не один.

Глава 37

Опечатав дом Вобурнов, Лайонел Тимминс поехал на квартиру Риза Солсетто, взяв ключи с трупа. Он надеялся найти фотографии или другие улики, подтверждающие, что Солсетто был эротически одержим своей племянницей. Риза убили. Бренду Вобурн не могли привлечь к суду за столь явную самооборону. Но Лайонел терпеть не мог свободные концы даже в расследованиях, результаты которых не будут представлены суду.

Фасад дома, выложенного плитами известняка, резные каменные наличники окон, мраморные пол и стены вестибюля, лепнина на потолке говорили о том, что живут в этом доме люди, которые недавно разбогатели и кичатся своим богатством.

Рональд Фиппс, ночной швейцар — шестидесятилетний, седовласый, с аккуратно подстриженными седыми усами — выглядел так величественно и держался с таким достоинством, что Лайонел погрустнел, увидев его в ливрее швейцара, которая куда больше подходила бы толстому полковнику банановой республики в какой-нибудь оперетте.

Фиппс, похоже, ничуть не удивился, услышав, что Риз Солсетто кого-то застрелил, после чего получил пулю сам. Не слишком заботила его и репутация дома, возможно, потому, что Солсетто был не единственным таким жильцом, более того, еще и не самым колоритным. Он позвонил в полицию, чтобы получить подтверждение подлинности удостоверения Лайонела. Несмотря на поздний час, он позвонил управляющему зданием, чтобы тот разрешил Лайонелу подняться в квартиру Риза.

Лайонел мог бы употребить власть и сразу подняться на двенадцатый этаж, оставив швейцара соблюдать формальности. Но шесть лет, проведенные в тюрьме, научили его терпению, и он не хотел унижать старика.

В эти дни на человеческое достоинство нападали со всех сторон. Лайонел не хотел внести свою лепту в это неблагородное занятие.

Получив разрешение и поднявшись в квартиру Солсетто, Тимминс обнаружил, что дверь не заперта и приоткрыта, словно Солсетто убегал в спешке.

Согласно Фиппсу жил Солсетто со своей «невестой», мисс Бриттани Зеллер. Хотя слово невеста прозвучало даже без намека на иронию, Лайонел заподозрил — швейцар очень уж быстро заморгал, — что этот титул мисс Зеллер получила ради соблюдения приличий.

Стоя на пороге, Лайонел дважды позвал ее. Ему не ответили.

Он вошел в квартиру, везде зажигая свет. В гостиной на полу лежала хорошо одетая блондинка. Лежала на спине, и ковер под ней пропитался кровью.

С осторожностью, чтобы не уничтожить какие-то улики, Лайонел приблизился и убедился, что женщина мертва. Ее широко открытый правый глаз смотрел в одну точку, тогда как левый полузакрылся, словно она кому-то соблазнительно подмигивала, когда над ней внезапно нависла Смерть.

Вернувшись в прихожую, Лайонел позвонил в управление, доложил о преступлении и попросил вызвать судебно-медицинского эксперта и криминалистов. Ночь, судя по всему, предстояла длинная.

Дожидаясь криминалистов, Лайонел прошел в спальню, вроде бы самое логичное место, если он хотел найти доказательства того сексуального влечения Риза к Давинии. Но буквально через две минуты он нашел доказательства совсем других преступлений.

Увлекшись своей находкой, Лайонел узнал о прибытии криминалистов, лишь когда один из них позвал его с порога спальни. Эта бригада не выезжала в дом Вобурнов, поэтому он ввел их в курс дела, объяснил, чем связаны эти два преступления.

Когда сотрудники управления судебно-медицинского эксперта и криминалисты приступили к работе, Лайонел вернулся в спальню. Но прежде чем успел приняться за найденные улики, зазвонил его мобильник.

Звонил Нельсон Берчард, его непосредственный начальник.

— Я в больнице Святого Иосифа. Приезжай сюда, и быстро. Один из наших патрульных, Энди Тейн, он был в доме Вобурнов, последовал за семьей в больницу и убил их всех.

Лайонел подумал о милом мальчике с синдромом Дауна, о девушке-ангеле и почувствовал, будто ему со всей силы врезали в живот.

— Кто-то должен заменить меня здесь, — ответил он Берчарду и объяснил, что нашел убитую женщину в квартире Солсетто.

— Что, черт побери, происходит?! — воскликнул Берчард. — В одну ночь мы стали криминальной столицей страны!

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Через три недели после того, как кугуар признал его статус, мальчик нашел кладбище на поляне, окруженной соснами.

За те годы, что он учился у ночи, здесь он проходил не раз и не два. Но раньше ничто в этом месте его не привлекало.

Длина овальной поляны составляла футов шестьдесят, ширина в самом широком месте — порядка сорока. Трава на поляне росла высокая и шелковистая. Росла беспорядочно, а не под воздействием дождя, господствующего направления ветра или угла падения солнечного света. Трава не вела себя агрессивно к другим растениям, оставляя место и им, земля под ногами мягко пружинила.

Он появился на поляне в персиково-алых сумерках и заметил раскопки, проведенные недавно каким-то трудолюбивым животным — волком, рысью, а то и стаей енотов. На взрытом участке земли лежали части человеческого скелета. Кисть без одной фаланги большого пальца. Лучевая и локтевая кости.

Сумерки угасали, мальчик стоял у раскопа, глядя на эти кости, которые вроде бы светились в пурпурных тенях, словно после радиационного облучения. Звезды появились до того, как он отвернулся от вещественных улик — возможно, это не просто чьи-то останки — и направился к дому.

Отдельное здание с каменными стенами и окнами-амбразурами, построенное достаточно далеко от особняка, служило складом-мастерской. Тут стояла техника для работы в лесу и газонокосилки, хранились различные инструменты. Тиджей, патриарх и спортсмен, держал в этом здании снаряжение для охоты и рыбалки.

Мальчик нашел лампу Коулмана, коробку деревянных спичек. Взял их, лопату, кирку и под восходящей луной вернулся на далекую поляну в лесу.

Он чувствовал ворона, летящего высоко в небе, но слышал только сов, которые ухали в соседнем лесу, переговариваясь друг с другом.

При белом свете шипящей лампы мальчик осторожно вырыл узкую могилу. Осторожность мотивировалась не его уважением к человеческим останкам, а опасением пропустить или уничтожить что-то такое, что могло позволить опознать труп. Он не собирался привлекать полицию. Идентификация мертвеца могла лишь утолить его любопытство. Как выяснилось, тело зарыли всего на четыре фута.

Для ускорения разложения и устранения запаха, который мог бы привлечь животных, труп положили на толстую подстилку из гашеной извести и укрыли не менее толстым одеялом из того же материала. Белая гашеная известь спеклась, затвердела, образовала соединения с другими минералами, так что белого осталось меньше, чем серого и желтого. Но со своей работой она справилась. От трупа остались только чистые и выбеленные кости.

При близком рассмотрении выяснилось, что они изъедены, словно покрыты язвами. Из этого следовало, что убийца, помимо гашеной извести, использовал и кислоту, все с той же целью — ускорить разложение.

Череп позволил установить причину смерти — удар тяжелым предметом, проломившим теменную кость. Мозг, который пронзили осколки, давно уже ушел в землю. От одежды осталось только несколько полусгнивших клочков. Но, возможно, тело захоронили много лет тому назад.

И какой бы ни была причина, заставившая енотов или других животных разрыть могилу, их привлек не запах разлагающейся плоти. Мальчик, пока доводил до конца начатое зверьем, улавливал только запах гашеной извести, другой, более едкий запах, возможно кислоты, и, конечно же, запах влажной земли.

С лампой в руке он обошел поляну и обнаружил несколько углублений. Время, погода и трава не смогли полностью замаскировать их. То есть речь шла не об одной случайно разрытой могиле, не об одном совершенном преступлении: на поляне находилось целое кладбище, без единого надгробного камня и без цветов, если не считать те, что вырастали сами.

Теперь он стал гораздо сильнее, если сравнивать с тем временем, когда ворон выбрал его, да и земля была мягкой. Рыл он быстро, уже не столь осторожно.

Щедро сдобренная известью земля исторгала тех, кого ранее приняла в свое лоно. Ни разу он не находил остатков гроба, только кости, лоскуты одежды и резиновые подошвы исчезнувшей обуви.

Мальчик нашел три черепа младенцев, убитых вскоре после рождения: ни у одного не закрылся родничок, мягкая зона на темечке. Кости младенцев практически полностью рассосались, не выдержав долгого пребывания в земле. Остались только несколько белых дисков и ромбов, которые могли быть фрагментами бедренных костей и лопаток.

Третий взрослый скелет оказался не последним, который мог бы отрыть мальчик, но четвертый и последующие остались в земле. Эти кости тоже полностью очистились от плоти, но он мог сказать, сколь долго скелет пролежал в могиле. Семь лет, два месяца и несколько дней.

Лоскуты ткани, которые он обнаружь рядом, были побольше размером и отчасти сохранили цвет. Он узнал платье, в котором в последний раз видел свою мать.

Мальчик какое-то время постоял над этой находкой, вспоминая жизнь в доме для гостей с матерью, сравнивая с жизнью в башне после того, как мать вроде бы бросила его.

Давным-давно совы перестали ухать и отправились кормиться на залитые лунным светом поля, так что окружающий лес, казалось, замер во мне.

Лампа шипела, будто созывала к себе змей, и мягко пульсировала.

Мальчика не трясло, хотя он видел, как его тень чуть подрагивает на высокой траве и куче вырытой земли тайного кладбища.

Искусственный свет маскировал его деформированные плечи и бесформенную голову, одевая тень в плащ с капюшоном. А когда он поднял кирку, тень вроде бы подняла косу.

Мальчик не был козлоногим, рогатым богом чего-то, кем раньше хотел стать. Он вошел в образ Смерти, и роль Смерти, похоже, обещала ему полнокровную жизнь.

Глава 38

Вернувшись домой в 2:46, Джон, подъехав к гаражным воротам, воспользовался мобильником, чтобы послать сигнал домашнему компьютеру и отключить охранную сигнализацию.

Когда вышел из кабины в подземном гараже, почувствовал, что дом по-прежнему свободен от призрака, чье давящее присутствие ощущалось последние недели. Но он понимал, что теперь, после смерти семьи Вобурнов, ненавистный призрак скоро опять проберется сюда.

Призрак. Он пришел к такому выводу, руководствуясь логикой, и доказательства выглядели неопровержимыми. Однако он сам иногда противился этому выводу. Призрак. Дух. Ему хотелось называть все это другими терминами. Порча. Зараза. Болезнь. Хотелось обратиться к психиатрам, чтобы они убедили его отказаться от того, что он считал истиной.

И, что самое удивительное, какая-то его часть предпочла бы психиатров и их жаргон истине, и не только потому, что истина выводила его на противника, победить которого, вероятнее всего, невозможно. Его просвещенный разум просто отказывался воспринимать такую истину. В этом веке вера оставалась приемлемой, но признание наличия в этом мире черных сверхъестественных сил заставляло человека благоразумного чувствовать себя круглым дураком. Зло всех зол процветало благодаря отрицанию его существования.

В последнее время он пытался использовать виски для успокоения нервов, скажем, вечером после первой поездки в больницу штата, чтобы повидаться с Билли Лукасом, и пользы это не принесло. Тем не менее Джон пошел на кухню, бросил в стакан несколько кубиков льда, добавил двойную порцию виски. Его рука дрожала, и горлышко бутылки «Чивас регал» стучало о кромку стакана.

Через тридцать три дня будет уничтожена еще одна семья. И нет возможности определить ни мишень, ни человека, в которого вселится призрак, когда пойдет в атаку.

Бренда Вобурн почувствовала, как он пытался вселиться в нее. «Холодное и ползущее, мерзкое. Не только в голове. По всему телу. От кожи до глубины костей». Она смогла ему противостоять. Но лишь с помощью крайнего средства.

Вероятно, призрак не смог вселиться ни в Ленни, ни в Давинию. Иначе он бы использовал одного ребенка против другого, возможно, заставил бы Ленни изнасиловать и убить сестру.

Призраку помешала не юность обоих. Четырнадцатилетний Билли Лукас оказался уязвим для призрака.

Джон сомневался, что ограниченные умственные способности Ленни послужили надежной преградой. Опять же, Давинию отличал высочайший интеллектуальный уровень, однако призрак вселиться в нее не сумел.

С мальчиком Джон не общался, с Давинией перекинулся лишь несколькими словами, поэтому не знал, какие черты характера они разделяли, но подозревал, что главная из них — невинность. Девушка показалась удивительной, мягкой, доброй. Вероятно, и мальчик был таким же.

Со стаканом виски Джон обошел периметр первого этажа. Постоял у окон темных или тускло освещенных комнат, вглядываясь в ночь, хотя и знал, что не найдет ничего подозрительного. Пока никаких убийств не будет. И здесь в ближайшие шестьдесят пять дней не будет убийств.

Однако он не мог не нести вахту. Ему предстояло оставаться сторожевым псом до конца жизни. Он стал им с той ночи, когда, по собственной глупости, представил себе резню собственной семьи. И получил в наказание вечное бдение; никогда ему уже не знать покоя.

Минни, Наоми и Зах казались Джону невинными, в принципе, они были хорошими детьми, может, морально небезупречными, но лишенными серьезных слабостей. Он не только любил своих детей, но и гордился ими. Не мог поверить, что кто-то из них может стать перчаткой, скрывающей руку Олтона Тернера Блэквуда.

Возможно, но ни один взрослый не мог быть невинным.Однако Николетта не уступала никому добропорядочностью, ее отличали милосердие и сочувствие. И твердости характера, и ясности ума ей хватило бы, чтобы сопротивляться призраку, как это сделала Бренда Вобурн.

Слабейшим звеном в цепи Кальвино выглядел сам Джон. И этот вывод казался очень логичным, а потому ужасал.

Вернувшись на кухню, он вновь плеснул в стакан шотландского.

Приют и школу Святого Кристофера он покинул, когда ему еще не исполнилось и восемнадцати. С Никки встретился годом позже. А в промежутке несколько месяцев пил и вместо ленча, и вместо обеда. Запить виски пивом — эффективный путь к забвению. Без эмоциональной поддержки воспитателей школы, без семьи и друзей, он повернулся к тому средству душевного успокоения, что продавалось в бутылках с акцизной маркой на горлышке. Джон получил приличное наследство: родительскую страховку, деньги за дом, но ему казалось, что это кровавые деньги. И он усматривал справедливость в том, что тратил их на самоуничтожение. Еще не мог сам покупать себе спиртное, но хватало выпивох, которые взяли на себя этот труд, разумеется, за немалую комиссию. Он называл их своими добрыми палачами, и если бы они сумели достать ему цианистого калия, Джон включил бы его в список покупок.

К счастью, пить он не умел. Во-первых, не имел достаточной практики, во-вторых, не лежала душа. И достигнуть забвения оказалось не так легко, как он ожидал. После выпивки его охватывала меланхолия, он еще больше сосредотачивался на своей утрате. Виски и пиво не обеспечивали быстрого ухода от воспоминаний. Наоборот, он еще ярче и отчетливее вспоминал то, что хотел стереть из памяти.

Один в своей квартире, набравшись, сидя за столом на кухне или лежа на диване в гостиной, он становился очень уж болтливым, постоянно разговаривал со своими любимыми призраками или сам с собой. В какой-то момент, когда пол переставал быть горизонтальным и качался, как палуба корабля, когда все вокруг меняло форму, скажем, стены сближались у потолка, сам потолок прогибался вниз, как толстое брюхо, а стояк под кухонной раковиной грозил превратиться в изготовившуюся к броску кобру, юный Джон обращался к Богу.

Эти монологи он воспринимал как лекции теологического гения, как вызов утверждению о мудрости Создателя, как блестящие прокурорские речи, не оставляющие камня на камне от концепции милосердного Творца, и звучали они настолько логично, что у Бога, само собой, просто не могло найтись возражений.

Одним вечером, хотя выпил он не меньше, чем всегда, Джон внезапно услышал себя, как мог бы услышать сторонний наблюдатель, и ему стало стыдно не только за непотребность тона, но и за незрелость аргументов и обвинений. Он поднес руку ко рту, чтобы заставить себя замолчать, но руку резко отбросило от его губ. Он продолжал говорить, всё менее связно, путаясь в словах. Речь его становилась скучной и жалкой, он снова и снова талдычил одно и то же и уже не просто испытывал стыд — ему хотелось провалиться сквозь землю. И однако он говорил и говорил, словно язык целиком и полностью вышел из повиновения; не мог остановить этот безумный поток слов. В своих словах он слышал полнейший эгоцентризм, от которого его корежило. В каждой слезливой жалобе узнавал жалость исключительно к себе. Каждое обвинение открывало незрелость никчемного мальчишки, которому не хватало смелости взять на себя вину за собственные деяния и нести эту ношу, как положено мужчине.

И когда стыд стал уж совсем невыносимым, Джон нашел в себе силы оборвать этот словесный понос. Встал и поплелся в туалет, где плюхнулся на колени перед унитазом. Вместо слов изо рта вырвалась блевотина, мерзкая и отвратительная. Черная, как он вспомнил на следующий день, хотя, конечно, такого быть не могло.

После того вечера он не напивался. Вино за обедом не могло пьянить его. Семнадцать лет трезвости. Теперь он посмотрел на вторую порцию «Чивал регал» — и вылил содержимое стакана в раковину.

С виски или без, он знал, что уснуть ему не удастся. Боялся, что приснится выпавшая из окна девушка.

Он понятия не имел, что ему делать теперь. Лишенный точки опоры, Джон представить себе не мог, как спасти свою семью.

Моля указать ему путь истинный, Джон шагнул к кухонной двери, вышел на вымощенную каменными плитами террасу с задней стороны дома. Ночная прохлада могла проветрить мозги и помочь думать.

Его встретил чистый и холодный воздух, не настолько холодный, чтобы возникло желание тут же вернуться в дом. Он глубоко вдохнул, и при выдохе появился белый парок.

Редкие облака плыли на север. Луна обосновалась на западе, спускалась к далекому берегу, но по-прежнему освещала двор.

Джону хотелось бы верить, что семью можно спасти, уплыв на пароходе или улетев на самолете в далекие края. Но существо, которое сумело вернуться из царства смерти, не спасовало бы перед горами или морями, его не остановили бы государственные границы.

С террасы Джон спустился на дорожку, которая вела к увитой розами беседке. Последние в этом сезоне цветы увядали, становясь коричневыми. Листья скукожились. Колючие стебли следовало срезать, чтобы весной появилось больше новых побегов. В лунном свете стебли эти напоминали черно-серебристое переплетение шипастых щупалец.

В трех шагах от арочной беседки Джона остановило предчувствие, что в беседке ему грозит опасность. Волосы на затылке, не испуганные ночным холодом, теперь, в момент приближения к беседке, встали дыбом. По спине побежал холодок, дрожь грозила распространиться на все тело.

В двенадцатифутовой беседке было темнее, чем во дворе, но Джон видел залитую лунным светом лужайку за противоположным выходом из нее. И в самой беседке никто его не поджидал.

После событий в больнице напряжение не отпускало Джона, он постоянно чувствовал нависшую угрозу, хотя до дня рождения Заха оставалось шестьдесят шесть дней. Если бы он позволил пугать себя каждому темному месту, если бы стал опасаться каждой закрытой двери или слепого поворота, то мог совершенно вымотаться и тогда, в час настоящей беды, ничего бы не сумел сделать. Он отдавал себе отчет, что нельзя видеть Олтона Тернера Блэквуда в каждой тени.

Джон сделал еще шаг к беседке, но вновь остановился в тревоге: что-то потерлось о его ноги, не едва заметно, а с силой. Низко, справа налево. Какое-то животное. Он огляделся. Поискал его в сумраке.

Вновь что-то потерлось об него. Он смотрел вниз, но ничего не видел. Чувствовал коленями, голенями, но не видел.

Когда Джон попятился от арки, опавшие листья зашуршали и взлетели с травы слева от него. Ранее их принесло сюда с дуба, который рос с южной стороны дома. Но сейчас воздух застыл и никак не мог шуршать листьями, не говоря уж о том, чтобы поднять их с травы.

Листья продолжали взлетать, сначала все дальше от Джона, потом по кругу, ближе к нему, снова дальше, словно по двору передвигался маленький смерч, да только листья не поднимались воронкой, а разлетались в разные стороны. Наблюдая, Джон начал ощущать в этом феномене какую-то игривость и понял, этот феномен никак не связан с его страхом беседки.

Собственно, у него создалось ощущение, что представление с листьями устроено совсем не для того, чтобы предупредить, что в беседку входить не надо.

На его глазах таинственное шуршание и разбрасывание листьев сходило на нет, прекратилось вовсе. Ночь снова застыла.

И когда последний поднявшийся в воздух лист коснулся травы, Джон подумал, что до него донесся знакомый вздох удовольствия, которого он давно уже не слышал. Если это тоже был призрак, то добрый. В изумлении, вспомнив их золотистого ретривера, который уже два года, как покинул их, Джон прошептал: «Уиллард?»

Глава 39

Сидя в своем закутке в «Дейли пост», готовя статью о событиях в доме Вобурнов и больнице Святого Иосифа, Роджер Ходд время от времени прикладывается к фляжке с текилой и соком лайма. Интерес к журналистике он утерял давным-давно, но необычность этой истории захватила, и статья увлекла больше, чем обычно.

Его наездник, о котором Ходд не имеет ни малейшего понятия, внушает ему некоторые фразы и умные ремарки, отчего статья получается выше привычного уровня Ходда. Наездник хочет, чтобы его труды нашли достойное отображение, хотя в репортера он вселился не по этой причине.

Вскоре после рассвета, когда статья благополучно написана и сдана в номер, Ходд едет домой, к своей третьей жене, Джорджии. В ней необычным образом сочетаются неисправимый романтик и психотерапевт, занимающийся реабилитацией от различного рода зависимостей. Всю свою жизнь Джорджия идеализировала и романтизировала газетных репортеров и вышла замуж за Роджера Ходда, зная, что он горький пьяница, но твердо веря, что она — и только она — может излечить его от алкогольной зависимости и вдохновить на статьи, которые принесут ему Пулитцеровскую премию.

Ходд всегда знал, что поставленная ею цель недостижима, и теперь она тоже это знает. Только после свадьбы ей открылось, что Ходд выиграл бы золотую медаль в нарциссизме, если бы этот вид входил в программу Олимпийских игр, и он не просто пьяница, но злобный пьяница. Насилие, к которому он прибегает, не физическое — психологическое и словесное. Джорджия особенно потрясена тем, что она, при всей ее образованности и опыте, оказалась такой уязвимой к его уколам. Много ночей она засыпала вся в слезах и за десять месяцев супружеской жизни похудела на одиннадцать фунтов.

Иногда Джорджия боится, что подсела на эти издевательства, а вовсе не привязана к Ходду, этот факт наездник узнает, когда Ходд будит Джорджию кисло-текиловым поцелуем. Репортер неуклюже лапает жену, изображая страсть, на которую, так много выпив, просто неспособен. Когда он пьяный, жена испытывает к нему отвращение, о чем он прекрасно знает, потому и продолжает возиться с ее пижамой, пытаясь обнажить грудь.

Ходд думает, что Джорджия скоро подаст на развод, но наездник после этого поцелуя знает о ней все. О разводе она особо не думает, ей куда больше хочется убить мужа, она ищет способ, который не навлечет подозрений на нее. Оседлать Джорджию — сущий пустяк, и наездник меняет лошадей во время этого неловкого поцелуя. Покидая Ходда, побуждает его скоренько отключиться, но оставляет в разуме репортера заклятье «Приди-ко-мне».

Джорджия, как и ее муж, не подозревает о наезднике. Она принимает душ, одевается, завтракает, отправляется в свой кабинет в реабилитационной клинике «Новая надежда». У нее назначены несколько психотерапевтических сессий с пациентами, но приходит она на работу на час раньше, поэтому у нее есть время подготовить выписку для одного из них, отпустить из клиники за три дня до завершения тридцатидневного курса назначенного ему лечения. Решение отпустить пациента принадлежит ее наезднику. Манипулировать Джорджией — чистое удовольствие. Она, само собой, уверена, что идея родилась у нее в голове, и нисколько не сомневается в ее правильности.

Когда она приходит в палату к пациенту и вручает ему выписку, Престон Нэш, к своему крайнему удивлению, слышит от нее, что его зависимость от лекарственных средств, отпускаемых строго по рецептам, исключительно психологическая и он от нее излечился. Когда, из благодарности, он хватает Джорджию за руки, наездник узнает все и про него. Престону не терпится вернуться в подвальную квартиру дома своих родителей, позвонить поставщику и вновь закинуться любимыми таблетками. Престон, однако, внимательно выслушивает все ее инструкции о том, как следует вести себя после выхода из клиники, берет телефон, по которому может звонить ей двадцать четыре часа в сутки. Напоследок она желает ему начать новую жизнь, без таблеток и алкоголя.

Наездник поощряет Джорджию протянуть руку Престону и во время этого рукопожатия пересаживается на нового скакуна, оставляя Джорджии заклятье «Приди-ко-мне». Престон собирает вещи и вызывает такси. Не подозревает, что делит тело с кем-то еще, и улыбается всю дорогу домой.

К моменту его прибытия родители — Уолтер и Имоджин — уже уехали на работу, в дом Кальвино. Престон раздражен тем, что они провели генеральную уборку в двух его комнатах и в ванной. Он сам может прибираться там, где живет. А если он никогда этого не делал, то лишь потому, что не разделяет патологического стремления родителей к поддержанию абсолютной чистоты в своем жизненном пространстве. Антибактериальные чистящие растворы — они неизбежно оказываются в канализационных стоках и на свалках, а в итоге вовлекаются в круговорот воды в природе — загрязняют землю. Кроме того, если постоянно все чистить, использовать «Пурелл» и избегать контакта с микробами, у человека не вырабатывается к ним иммунитет, и он, конечно же, станет одной из первых жертв, когда на Земле начнется эпидемия какой-нибудь смертельной заразы.

Престон уверен, что все начнется с эпидемии, после чего умрут океаны. Потом разразится атомная война из-за стремительно сокращающихся продовольственных ресурсов, а завершится все падением астероида. Он надеется пережить как можно больше катастроф при условии, что у него останутся канал доступа к лекарствам, отпускаемым по рецептам, и электричество.

Ему не терпится вернуться к видеоиграм, порнографии и лекарственным коктейлям. Но сначала ему надо выполнить одну работенку для наездника.

Внезапно Престон чувствует необходимость подготовиться к тому, что родители могут предпринять попытку контролировать его финансово, завладев чеками социальной службы, которые он получает как инвалид и безработный. Кто-то там думает, что найдется дурак, который наймет тридцатишестилетнего мужчину, не имеющего никаких навыков, но Престону всегда хватит ума отказаться от любого предложения. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на работу. Восполнить не полученные по чекам деньги, а значит, потерянные, можно только одним способом — украсть. Действительно, воровство — единственное, по мнению Престона, что имеет смысл.

В домах добившихся успеха людей много чего ценного. Отец и мать Престона ведут домашнее хозяйство — что бы это ни значило — для известной художницы и ее мужа. У них есть ключи от дома работодателей.

До этого момента, пусть даже проведя двадцать семь дней без «колес» и спиртного, Престону хватало ясности ума, чтобы под руководством наездника следовать по цепочке умозаключений. Но тут перед ним встает неразрешимая задача, и он так сильно разочарован, что ему хочется только одного: закинуться и играть в видеоигры, пока не начнут кровоточить глаза. Причина: ему не добыть родительских ключей от дома художницы. Ключи от дома Кальвино им дороже ключей от собственного жилища. Уолтер и Имоджин одержимы чувством ответственности и долга точно так же, как одержимы наведением чистоты. Только им одним можно посвятить психотерапевтическую монографию на тысячу страниц. Они больные люди, действительно больные, они сводят Престона с ума.

Это главная проблема жизни. Ничто не дается легко. То одно, то другое. Дорога между тем, где ты сейчас, и тем, куда хочешь попасть, никогда не бывает прямой и без ухабов. Всегда на пути встают стены, которые надо обходить, заборы, через которые надо перелезать, а когда ты все обошел и через все перелез, перед тобой внезапно возникает овраг, каньон, пропасть.

Поскольку Уолтер и Имоджин прикасались к разным поверхностям в доме Кальвино, пока там обретался наездник, он знает о них все. Он знает, что они держат запасной ключ от дома Кальвино под одним из ящиков комода в своей спальне, прикрепив его ко дну липкой лентой. И хотя Престон понятия не имеет о местонахождении этого ключа, наездник обставляет все так, будто у Престона появляется смутное воспоминание о ключе, и он радостно спешит наверх, чтобы найти это сокровище.

С ключом в руке Престон отправляется в ближайшую слесарную мастерскую, чтобы ему изготовили дубликаты. Вторым автомобилем родителей Престону пользоваться запрещено, но ни его, ни наездника это не останавливает. Поскольку сын миссис Нэш на данный момент трезв, а наездник подавляет стремления Престона вдавливать педаль газа в пол до упора, проезжать знаки «Стоп» без остановки и показывать средний палец другим водителям, все обходится без столкновений с автомобилями и наездов на пешеходов.

Хотя родителей Престона не оседлать, их сына контролировать так же легко, как детскую лошадку-каталку.

Престон возвращается домой, прилепляет ключ на прежнее место и прячет дубликаты в своей квартире. Он звонит своему поставщику, доктору Чарльзу Бертону Глоку, у которого несколько дипломов врача на разные фамилии, полученных в странах третьего мира. Он заказывает три любимых препарата, поднимающих настроение. Доктор Глок рад его возвращению после курса реабилитации. И великодушно предлагает бесплатную доставку первого заказа.

Отношения Престона с доктором Глоком играют для Престона первостепенную роль. Сотрудник социальной службы дал ему фамилию доктора и телефон, доктор Глок подтвердил его инвалидность, а теперь доктор гарантирует свободу от фантомных болей и всех тревог.

Доктор Глок — совладелец нескольких аптек в разных районах города, так что таблетки привозят быстрее, чем заказанную пиццу, хотя, если подумать, что тут удивительного? Фармацевту ничего печь не надо.

Строго одетая молодая женщина, которая привозит заказ, выглядит как последовательница некой религии, представители которой ходят от дома к дому, проповедуя свое учение, но когда наездник побуждает Престона прикоснуться к женщине, расплачиваясь за заказ, выясняется, что оседлать ее не составит проблем. Зовут женщину Мелодия Лейн, но нет в ее сердце никакой мелодии, сплошной диссонанс, и наездник осознает, что ее можно использовать не только для передвижения.

По указанию наездника Престон просит Мелодию подождать минутку. Уходит в свою квартиру и достает один из трех дубликатов ключа от дома Кальвино. Вернувшись к женщине, протягивает ей ключ.

Как и всегда, меняя скакуна, наездник оставляет заклятье «Приди-ко-мне», но Престон не подозревает ни о заклятье, ни о том, что на нем ехали.

С искренним недоумением, когда женщина берет у него ключ, Престон говорит:

— Я не знаю, почему это делаю.

— Я знаю, — отвечает Мелодия, убирая ключ в карман. — Конечно же, это не первый твой поступок, который вроде бы не имеет никакого смысла.

— В этом ты права.

— Увидимся, — и она уходит из дома, закрывая за собой дверь.

Еще не зная, кто такая Мелодия, наездник намеревался использовать ее лишь для того, чтобы вернуться в дом Кальвино. Но она так заинтересовала его, что он решает побыть с ней несколько часов и задействовать ее в выполнении своей миссии.

Мелодия — женщина симпатичная, но не ослепительная красавица. Свежее личико, карие глаза, располагающая улыбка. Спокойный, ровный голос приятен на слух. Она обаятельная, всем своим видом говорит о том, что заслуживает доверия. Такая маскировка прекрасно служит любому монстру, но особенно полезна и помогает избегать подозрений таким, как Мелодия, убивающая детей.

И она может сыграть важную роль в уничтожении семьи Кальвино.

Глава 40

Не сомкнув глаз ночью, за завтраком Джон заявил, что ему как-то не по себе, нездоровится, возможно, у него грипп. Дал понять Никки, что на работе сказался больным, но, разумеется, звонить на работу ему не пришлось, поскольку он и так находился в неоплачиваемом отпуске.

Он ретировался в кабинет, захватив с собой чашку-термос кофе. Там какое-то время постоял у окна, глядя во двор.

На траве лежали красные листья дуба, напоминая чешуйки, оброненные драконом. Так могла бы сказать Наоми: «Чешуйки, оброненные драконом». Эта мысль вызвала у Джона улыбку. Может быть, богатое воображение она унаследовала не только от матери.

Листья лежали не шевелясь. В дневном свете призрак, добрый или нет, по ним не бегал.

Джон не знал, что и думать об инциденте с листьями. В темноте, после приличной дозы «Чивас регал», призрак — сначала предупреждающий, потом игривый — казался таким же реальным, как парок дыхания в холодном воздухе. Но теперь…

Он задался вопросом: почему легче поверить в злобного призрака, чем в доброго? Иногда казалось, что человеческое сердце по эту сторону Эдема боялось вечной жизни больше, чем смерти, света больше, чем темноты, свободы больше, чем рабства.

С чашкой кофе он уселся в кресло, положил ноги на скамеечку, попытался методично обдумать нависшую над ними угрозу — Олтона Тернера Блэквуда — со всех сторон, в надежде найти способ нейтрализовать ее. Но усталость обратилась морем, в котором он и утонул, а думать стало так же тяжело, как ходить по дну океана, придавленному толщей воды.

Ему приснилось путешествие в мир падающих алых листьев, падающих девушек, падающих ножей гильотин, он видел, что листья более не листья, а брызги крови, выплеснувшиеся в небо из обрубков шей, а потом эти брызги превратились в листы бумаги, страницы книги, и на этих страницах написано что-то важное, что-то такое, что он должен, должен прочитать, но страницы уплывали, когда он пытался их схватить, выскальзывали из пальцев, словно дым, совсем как девочки, выскальзывающие из его рук, когда он стоял на краю пропасти и пытался их спасти, Давинию, и Марни, и Жизель, девочек на краю пропасти. Они превращались в дым в его руках, а потом вновь становились девочками из плоти и крови, когда падали, падали. Минни и Наоми, все девочки падали, вниз и вниз, сквозь дождь из алых листьев и книжных страниц или сверкающих лезвий, не знающих жалости, потом не сквозь листья, или страницы, или лезвия, а сквозь снег, девочки падали сквозь ночной снег и впечатывались в заснеженную улицу — бах! — с невероятной силой, девочка за девочкой — бах! бах! бах! — а на улице, спиной на снегу, глядя вверх недвижным взглядом мертвеца, глядя на падающих девушек, лежал Лайонел Тимминс, и девочки находили смерть вокруг него — бах! бах! — и тяжелые снежинки падали на немигающие, ничего не видящие, замороженные глаза Лайонела Тимминса.

— Джон?

Кто-то тряс его за плечо, и, открыв глаза, он подумал, что ему по-прежнему снится сон: над ним наклонился Лайонел Тимминс.

— Джон, нам надо поговорить.

Снежный покров на лице Тимминса при ближайшем рассмотрении оказался седой щетиной. Видимо, он давно не брился.

Джон выпрямился в кресле, убрал ноги со скамеечки.

— Что ты здесь делаешь? Что происходит?

Лайонел присел на скамеечку для ног.

— Это я и хочу знать, напарник. Что, черт побери, происходит?

Джон вытер лицо обеими руками, словно сон — кокон, из которого он вылез, и теперь приходилось избавляться от прилипших остатков.

— И когда у тебя поседела борода?

— Давно. Я стараюсь бриться дважды в день. Иначе становлюсь дядюшкой чертовым Римусом. Послушай, как вышло, что ты дал миссис Фонтер визитку с номерами телефонов?

— Миссис какой?

— Фонтер. Лу Фонтер. Сестре Джона Вобурна.

— Ах да, конечно. Тетя Лу.

Фрагменты сна липли к Джону, не отпускали, путали мысли. А с Лайонелом следовало быть начеку.

— Я занимаюсь этим всю ночь, — продолжил Лайонел, — но только утром узнал от нее, что ты побывал в больнице.

— Как там она?

— Выглядит ужасно, но жить будет. Джон, ты побывал в больнице за несколько минут до того, как у Энди Тейна полностью отказали тормоза.

— Так это он? Тейн? Он прыгнул с девушкой?

— Он убил их всех, включая Микки Скрайвера, своего напарника.

— Я видел, как Тейн с девушкой падали. Стоял у своего автомобиля, услышал выстрелы, звон разбивающегося стекла.

Таким бесстрастным взглядом Лайонел иной раз смотрел на свидетелей или подозреваемых, заставляя их гадать, сколь много ему известно.

— Ты видел, что они падают.

— Она была милой девушкой. Хорошей девушкой.

— Ты видел, что они падают, и ты… что? Уехал?

Джон поднялся с кресла, Лайонел — со скамеечки.

— Хочешь кофе? — спросил Джон.

— Нет.

— Что-нибудь еще?

— Нет.

Джон подошел к стене-галерее, на которой висели фотографии детей, сделанные в дни их рождения. Лайонел последовал за ним, но Джон не отрывал взгляда от фотографий.

— Ты в отпуске, Джон. Ты все еще в отпуске?

— Да.

— Тогда почему ты влез в это расследование? Почему хотел поговорить с Брендой Вобурн?

— Я приезжал в больницу не как коп. По личному делу.

— Первый час ночи. Отделение интенсивной терапии. Женщина, едва очнувшаяся после удаления пули… и ты заглядываешь к ней, чтобы поболтать? Я не думаю, что до этого ты встречался с нею.

Джон не ответил. Изучал фотографию Наоми, сделанную в день, когда ей исполнилось семь лет. В шотландском берете. Уже тогда она проявляла интерес к головным уборам. Он обожал Наоми по многим причинам, но первые десять включали ее любовь к миру и радость, которую она получала от самого обыденного, что окружало ее.

— Джон, дело очень серьезное. Один из наших убивает своего напарника, еще четверых, а потом себя. Пресса писает кипятком. Это уже не мое расследование. Создана оперативная группа. В нее вошли Шарп и Таннер.

Джон отвернулся от фотографий.

— Они знают, что я побывал в больнице?

— Еще нет. Но мне, возможно, придется им сказать. Джон, почему ты ушел в неоплачиваемый отпуск на тридцать дней?

— Семейные проблемы. Как я тебе и говорил.

— Никогда бы не подумал, что ты мне солжешь.

Джон встретился с ним взглядом.

— Это не ложь. Просто не вся правда.

— Кен Шарп заявляет, что ты пытался вмешаться в расследование по делу Лукаса.

— Что именно он сказал?

— Что он не хочет работать с тобой по делу Тейна, если ты вернешься из отпуска. Он просто поставил меня в известность.

— Это не проблема.

— Он сказал, что не хочет повторения случившегося в доме Лукасов, не хочет прийти в дом Тейна и обнаружить, что ты готовишь там обед.

Выражение «готовить обед» на полицейском сленге означало, что Джон манипулировал с местом преступления, подкладывал вещественные улики. Кен мог прийти к такому выводу после разговора с санитаром, Коулманом Хейнсом, в психиатрической больнице штата, который подозревал, что Джон, несмотря на признание подростка, уверен в невиновности Билли Лукаса.

— Ты действительно побывал в доме Лукасов, не имея на то официального разрешения?

— Да.

— Какого черта? Почему?

Джон посмотрел на коридор за открытой дверью. Он не хотел, чтобы его подслушали.

— Выйдем из дома.

День выдался ясным, и холод прятался в тенях. Они же устроились за столом на террасе, под ясным солнышком, сели на стулья из кованого железа.

Сжато, как и Нельсону Берчарду, он рассказал Лайонелу об убийствах Блэквуда двадцатью годами ранее, об утрате своей семьи.

Лайонел реагировал не так, как Берчард. Он знал, что жалость может быть воспринята как оскорбление. Сказал только: «Дерьмо», и это вульгарное словечко показало истинное сочувствие и трогательную глубину дружбы.

Когда Джон перечислял сверхъестественные параллели между недавним убийством семьи Лукасов и давнишним — Вальдано, Лайонел слушал с интересом. Потом разговор перешел на Солленбергов, троих из которых застрелили, как двадцатью годами позже застрелили троих Вобурнов. И когда Джон указал, что в каждом случае дочь погибала последней, Лайонел недоуменно моргнул, а потом нахмурился.

— Ты думаешь, есть какая-то связь между этими убийствами?

— Их разделяют тридцать три дня, как и тогда. Я предупреждал Берчарда — тридцать три дня.

— Тридцать три дня, возможно, совпадение.

— Это не совпадение.

Над ними раскинулось белесое небо, светило белое, а не желтое солнце, словно загрязненный городской воздух изменил их естественные цвета.

Лайонел наклонился вперед, положил руки на стол.

— Что ты пытаешься мне сказать? Я не понимаю. Объясни.

И хотя за такие слова его могли отправить в отставку, определив в психбольные, Джон отчаянно нуждался в союзнике.

— Через тридцать три дня наступит седьмое ноября. Третьей жертвой Блэквуда стала семья Пакстонов. Мать, отец, две дочери, два сына.

— Ты хочешь сказать, кто-то копирует преступления Олтона Блэквуда?

Легкий ветерок зашуршал алыми листьями, лежащими на пожухшей осенней траве, но ни ветки кедра, ни стебли роз на беседке не шевельнулись.

— Если третью семью убьют седьмого ноября, то четвертую — десятого декабря.

Лайонел покачал головой.

— У нас два разных убийцы. Билли Лукас, Энди Тейн. Оба мертвы.

Стеклянная поверхность столика на ножках из кованого железа отражала белесое небо, ястреба, скользящего по сужающейся спирали.

— И в случае Солленбергов, — продолжил Лайонел, — во всех прежних случаях, девушку насиловали и убивали.

— Билли Лукас изнасиловал и пытал свою сестру, Селину.

— Но Давинию Вобурн не изнасиловали.

— Риз Солсетто собирался убить всю семью Вобурнов. Если бы Бренда не застрелила его, он бы застрелил ее и сына, а потом сделал бы с девушкой то же самое, что Олтон Блэквуд сделал с Сюзан Солленберг.

— Я все равно ничего не понимаю. Ты же не хочешь сказать, что Билли, Риз и Энди — одна компания, которая пыталась повторить преступления Блэквуда?

— Нет. Им нет нужды знать друг друга, если каждый из них имел тайного подельника, и подельник этот во всех случаях был один и тот же.

— Нет никаких доказательств того, что, кроме Билли, в доме Лукасов находился еще один преступник. И уж точно из окна с бедной девушкой, кроме Энди Тейна никто не выбросился.

— Если говорить о тех, кого мы можем видеть, то никто.

Лайонел откинулся на спинку стула. На его лице читалось раздражение.

— Кто ты, парень, и что ты сделал с моим напарником, который всегда говорил ясно и понятно?

Наблюдая за отражением кружащего в небе ястреба, Джон ответил:

— Я дважды ездил в психиатрическую больницу штата, чтобы повидаться с Билли Лукасом.

— Что ж, теперь Кен Шарп выпрыгнет из штанов.

— Он знает. Когда приехал первый раз, Билли назвал меня Джонни, хотя ему сообщили только мою фамилию.

— Не нужно быть Шерлоком, чтобы понять, как это могло произойти.

— В тот вечер он позвонил мне по номеру, которого нет в справочнике. И я ему этот номер не давал. Позвонил по телефону, которого у него быть не могло. Повторил слово в слово фразу, которую произнес Блэквуд перед тем, как я его убил. Я никому не передавал его слова. Так что эту фразу мог знать только Блэквуд.

Лайонел долго оставался таким же молчаливым, как белесое небо, белое солнце и кружащий в стекле ястреб.

— Я не расследую случаи из «Секретных материалов», да и ты тоже. Выходи из Сумеречной зоны… а?

Джон поднял голову, встретился с ним взглядом.

— Как ты объяснишь столь странное поведение Энди Тейна?

— Пока не знаю, но со временем объясню. Я нашел связь между Ризом Солсетто и Энди. Это и есть ответ. Мне просто надо с этим поработать.

— Какую связь? — изумился Джон.

— Солсетто продавал девочек, продавал наркотики, продавал спиртное, занимался рэкетом, воровал, подделывал документы. Назови преступление, и можно указывать на Солсетто пальцем. И еще он давал взятки. Список длинный, как член Кинг-Конга. Копы, городские чиновники. Я нашел целый гроссбух под вторым дном ящика прикроватной тумбочки. Он записывал каждую взятку — сумма, место, время, имя, фамилию, должность. В половине случаев, если деньги передавались на автостоянке, в парке или где-то на улице, кто-то из команды Солсетто фотографировал передачу конверта. Если бы ему когда-нибудь пришлось стать свидетелем обвинения, чтобы спасти собственную шкуру, он набрал столько компромата и на стольких людей, что прокурор не только гарантировал бы ему, что тюремного срока не будет, но еще и усыновил бы, назвав любимым сыном. Энди Тейн фигурирует в этом списке не единожды, как и его бывший напарник, Вин Васко. Я думаю, возможно, Бренда, сестра Солсетто, и ее муж имели какие-то дела с Тейном и Ризом.

— Они не могли иметь с ними никаких дел.

— Возможно, и могли. Возможно, они в чем-то участвовали с Тейном и Ризом, и все пошло не так. По-крупному. Риз потерял хладнокровие, что случалось с ним не раз. Энди Тейн видит, что его мир рушится, приходит к выводу, что месть — наилучший выход, что-то в этом роде.

Джон посмотрел на небо, ястреб улетел. Он видел только его отражение в столе. Задался вопросом, а был ли настоящий ястреб или отражение появилось само по себе.

— Я думаю, сейчас тебе эта версия кажется убедительной, но это не так. Улики совсем не такие, как ты их себе представляешь.

— По мне лучше тратить время на поиски улик, чем искать призрака, или о ком ты там говоришь.

— Если еще одну семью вырежут седьмого ноября, что мы тогда будем делать?

— Продолжать искать улики. Если твое объяснение правильное, что мы можем сделать?

— Возможно, ничего, — признал Джон.

Лайонел оглядел большой двор, задержал взгляд на кедре. Он выглядел усталым, даже вымотанным донельзя и преждевременно состарившимся. Сказывалась работа в отделе расследования убийств.

Наконец вновь посмотрел на Джона.

— Послушай эта чертовская ноша, которую ты таскал на себе все эти годы, убийство всей твоей семьи. Раньше ты с кем-нибудь делился?

— Никки знает. Всегда знала. Только Никки, Берчард и ты. Но я не пошел с Берчардом настолько далеко, чтобы предположить… что это вновь сам Блэквуд. Ты ему скажешь?

Лайонел покачал головой.

— Нет. Сколько ты еще побудешь в отпуске?

— Две недели.

— Может, тебе продлить отпуск, пока ты не разберешься со всем сам? Пока в голове у тебя не прояснится. Ты понимаешь, о чем я?

— Да. Может, попрошу еще тридцать дней.

Лайонел начал отодвигать стул от стола, потом пододвинул вновь, наклонился вперед, положил руки на толстое стекло.

— У меня такое ощущение, что я тебя подвел.

— Ты никогда не подводил. И теперь тоже.

— Не будет ли тебе проще сказать, что ты действительно думаешь, когда тебе в голову приходят эти мысли о призраке?

— Мне приходится глубоко вдохнуть и сглатывать слюну, — признал Джон.

— Видишь, проблема есть. Я помню все эти старые фильмы, они были старыми еще в моем детстве, в которых что-то стучит в ночи, возможно, и не сверхъестественное, но чернокожий всегда говорит: «Ноженьки, не подведите меня сейчас» — и бежит в какое-то безопасное место. Когда я видел такое, меня это ужасно раздражало.

— Меня тоже.

— Поэтому я только такой, каким могу быть.

— Передай своей маме, что она сделала потрясающую работу.

— Ты говоришь, учитывая, с чем ей пришлось работать?

Джон улыбнулся.

— Это просто чудо.

Когда они поднялись, подул ветерок. Опавшие листья заскользили по траве, шурша друг о друга, прибавляясь к тем грудам листьев, что уже лежали у беседки и забора, отделявшего двор от заросшей лесом лощины. Обычный ветерок.

Глава 41

После утренних уроков с детьми Николетта поднялась в студию на третьем этаже с намерением добиться значительного прогресса с картиной, изображающей Заха, Наоми и Минни. Она отлично выспалась — в эту ночь ей ничего не снилось — и чувствовала себя отдохнувшей и жизнерадостной. Однако вернувшись к незаконченному полотну, она ощутила ту же тревогу, что и прошлым вечером. Ей по-прежнему казалось, что это картина об утрате и отчаянии, хотя она намеревалась выразить в ней совсем другие чувства.

Николетта решила не прикасаться к картине несколько дней и вместо этого сделать предварительные композиционные наброски для следующей картины. Она перенесла вазу с розами смирения и термос подкрепляющего чая с высокого стола у мольберта на высокий стол у чертежной доски.

Обычно она работала в тихой студии. Для нее живопись являлась не только образами, но и музыкой, звучащей в голове, поэтому иногда реальная музыка отвлекала от внутренней мелодии.

Но нынешним утром, одеваясь, она смотрела новости, узнала об ужасной истории с копом-убийцей и уничтожением целой семьи и никак не могла отделаться от мыслей об этом. В тихой студии фотография Давинии Вобурн, показанная по телевидению, снова и снова возникала перед мысленным взором Никки, словно образ призрака, материализующегося из облака эктоплазмы. Она запрограммировала проигрыватель на несколько часов компакт-дисков Конни Довер,^[375] надеясь, что призрачная кельтская музыка отвлечет ее от призрачного лица этого несчастного ребенка.

Несмотря на новости и тревожащую картину с изображением детей, настроение дома оставалось веселым и радостным. Давящая атмосфера последних дней, которая так резко исчезла днем раньше, никак не давала о себе знать… до десяти минут третьего.

Никки доводила до ума третий вариант предварительного наброска, когда настроение дома поменялось так разительно и внезапно, что она посмотрела на часы, словно хотела зафиксировать точный момент автомобильной аварии на улице или первые мгновения рокового пике авиалайнера.

Она начала подниматься из-за чертежной доски, будто вдруг возникшая ситуация требовала ее внимания, но замялась и вновь села. Она не слышала шума, или воплей, или тревожных криков. В доме царили тишина и покой, как и минутой раньше, в 14:09.

Подумав, она решила, что перемена настроения, конечно же, у нее. Дом не мог менять настроение, как не мог менять мнение о чем-либо.

Тем не менее внезапность такой трансформации выглядела странно. Никки не страдала маниакально-депрессивным психозом. Не падала в пропасть депрессии и не чувствовала, будто ее сердце возносится к небу, как шарик, наполненный гелием.

Вместо того чтобы взять карандаш, она слушала, как Конни Довер поет «Остролист и плющ», и ее очаровывала каждая фраза и нота. Когда же она вновь начала рисовать, ее не отпускала мысль, что где-то в доме что-то не так.

* * *

После ухода Лайонела Тимминса Джон думал, что ему уже не уснуть. Посидел в кресле, читая «Дейли пост», но вскоре отложил газету.

Во сне он шел по многочисленным подземным комнатам и бесконечным коридорам, поднимался и спускался по высеченным в камне лестницам, закругляющимся, как поверхности Мебиуса, и это сооружение без единого выхода говорило: «Твой поход безнадежен, твоя сила неадекватна, твой план спасения бесполезен». Он брел в одиночестве, но в какой-то момент грубый голос обратился к нему из лабиринта: «Погибель». Голос прозвучал так же, как голос Лайонела, когда тот наклонялся над креслом, чтобы тряхнуть Джона за плечо, и он разбудил его, но лишь на короткие мгновения, которых хватило, чтобы взглянуть на часы, стоявшие на письменном столе. 14:10. Он спал меньше часа. А потом вновь вернулся в лабиринт, вырубленный в горе надгробного гранита.

* * *

Поскольку во второй половине дня не намечался ни урок математики со стариком Синявским, ни выезд на урок рисования, где его ждали Лаура Лея Хайсмит и ее идеальный рот, Зах спустился вниз, в маленький тренажерный зал, находящийся рядом с гаражом, чтобы поупражняться с железом. Даже более крепкий, чем большинство тринадцатилетних подростков, он знал, что через пару месяцев ему исполнится четырнадцать лет, а через три с половиной года он, скорее всего, завербуется в морскую пехоту, и не хотел терять форму. Ему требовалось ворочать трехнутое железо точно так же, как голодающей обезьяне в эксперименте Павлова требовалось дернуть за ручку, чтобы получить съестное.

Глупо, конечно, тягать железо, но приходилось частенько заниматься глупостями, чтобы попасть куда хотелось. Он вообразил себя неандертальцем, чтобы думать только о гантелях, грифах, блинах и стараться избегать скручивания яиц при определенных упражнениях. Недавно он прочитал о скручивании яиц, и, похоже, человек при этом получал столько же удовольствия, как и при кастрации садовыми ножницами.

Примерно сорок минут он тягал железо, выполнял упражнение за упражнением, как голодающая, но осторожная обезьяна, пока не покрылся пленкой вонючего пота. Ему нравилась ровность и ритмичность его движений, нравилась набранная форма. Странный и унизительный момент наступил, когда он лежал на спине и поднимал штангу на полностью вытянутые руки. Когда поднял в восьмой раз из десяти намеченных и начал опускать гриф на грудь, штанга внезапно потяжелела раза в три. Руки завибрировали, он не мог контролировать поднятый вес, собрал все силы, напрягся, но руки вдруг стали резиновыми, и гриф вместо груди упал на его трехнутую шею, аккурат на адамово яблоко. Слабак.

Зах точно знал, что не вешал очень уж много блинов на этот блинский гриф. Никогда не делал таких глупостей. Увеличивал вес штанги, только если рядом был отец, чтобы помочь ему, если штанга окажется слишком тяжелой. Он чувствовал, как какой-то урод давит на гриф, потому что хочет расплющить ему кадык. Он буквально слышал безумный смех у себя в голове, не свой смех, злой и грубый. Так могла бы смеяться тварь на служебном полуэтаже, которая сказала: «Я тебя знаю, мальчик, теперь я тебя знаю».

Зах так сильно напрягся, что почувствовал, как сердце колотится в висках. Глаза выпучились, шея надулась, и он точно знал, что в течение, наверное, двух минут умрет или из-за разорванных дыхательных путей, или из-за блинской артерии, лопнувшей в мозгу. Больше бы его организм такого напряжения не выдержал. Он проверил часы, чтобы точно знать время смерти — 14:10. Продержавшись две минуты, он бы умер в 14:12, потому что это не Сан-Квентин и трехнутый начальник тюрьмы не позовет надзирателя, как в дурацких тюремных фильмах. Зах плакал, кап-кап-кап, не из страха или жалости к себе, нет, по другой причине: напрягался так сильно, что слезы сочились из глаз, как пот сочится из пор.

Когда время на часах изменилось с 14:10 на 14:11, вес штанги резко вернулся к нормальному. Зах оторвал гриф от шеи, поднял, сбросил на подставку и сел, жадно хватая ртом воздух, дрожа всем телом. Когда провел на удивление холодными руками по лицу, чтобы вытереть пот, выяснилось, что от напряжения носом пошла кровь.

* * *

Иногда Наоми нравилось читать в гнезде королевы. Так она называла диван у окна в спальне для гостей на втором этаже. Восемь футов в длину, три в ширину, плюшевые диванные подушки, горы удобных декоративных подушек, позволяющих улечься, приняв элегантную позу, будто она королева Франции и принимает обожающих ее подданных, желающих засвидетельствовать свое почтение. Три высоких окна смотрели на массивный дуб и южную лужайку, которую в последние дни дерево принялось устилать ковром алых листьев. Tres belle.^[376]

Ей осталось прочитать только восемьдесят страниц в книге об образованном драконе, взявшем на себя трудобучить девочку-дикарку, чтобы та стала Жанной д'Арк своего народа и спасла королевство от нависшей над ним опасности. Наоми не терпелось добить эту книгу и взяться за продолжение. История напоминала «Мою прекрасную леди», но с поединками на мечах, отчаянной храбростью и магами, а место профессора Хиггинса занимал дракон по имени Драмблезорн, отчего книга становилась гораздо более интересной без потери литературных достоинств.

Зачитавшуюся Наоми вернул в действительность внезапный порыв ветра, который сотряс большущий дуб и обрушил океан листьев. Они, словно алые летучие мыши, застучали по окнам. Вздрогнув, Наоми вглядывалась в красный хаос, ожидая увидеть воронку смерча. Вращающиеся листья постукивали по стеклу не меньше минуты — зрелище прекрасное, но при этом и тревожащее. Один из тех моментов, про которые мудрый Драмблезорн говорил «оно-но-не-оно», когда обычные предметы и силы — листья и ветер — создавали эффект вроде бы совершенно ординарный, но не совсем, потому что тайная реальность, скрывающаяся под видимой реальностью нашего мира, почти вырывалась из-под нее.

Перед диваном стоял чайный столик и два стула, создавая прекрасные условия для задушевного разговора, да только Минни-малявка всегда отказывалась изображать даму за чаепитием и вести неспешную беседу. Кружащий листья ветер стих так же внезапно, как поднялся, листья свалились с окна, Наоми вновь уткнулась в книгу и тут краем глаза заметила женщину, которая сидела на одном из стульев. Удивленная, но не испуганная, Наоми ахнула и наклонилась вперед, оторвав спину от горы подушек.

Отметила, что незнакомка, похоже, в старинной одежде: простенькое платье-туника до колен с широкими рукавами, высокий круглый воротник, серый с синим кантом. Эта симпатичная женщина ничем не подчеркивала свои достоинства, не пользовалась косметикой, не красила губы или ногти, каштановые волосы просто свисали, словно она принадлежала к шейкерам или амишам.^[377]

Заговорила женщина мягким, нежным, магически музыкальным голосом, который сразу же зачаровал Наоми.

— Я смущена и крайне сожалею, если испугала вас, миледи.

Миледи! Bay! Наоми мгновенно поняла, пожалуй, еще мгновеннее, чем мгновенно, что это даже больше, чем «оно-но-не-оно», что происходит что-то очень важное, а она-то думала, что ее удел — узнавать о всех невероятных приключениях только из книг.

— Я бы предпочла не приходить к вам посредством ветра и дерева, так мелодраматично. Но зеркало закрашено, миледи, и другой двери для меня не осталось.

— Моя сестра, ей только восемь лет, — ответила Наоми. — Вы понимаете, каково это, ее мозг еще не полностью заполнил череп, поэтому она глуповата. Но — и что мне остается делать? — я все равно ее люблю.

Она осознала, что лепечет. Ей бы задать миллиард вопросов, но она не могла остановиться ни на одном. Все они кружились в голове, как недавно листья за окном, и ни один не сбавлял скорости, чтобы она могла его схватить.

— Меня зовут Мелодия, — представилась женщина, — и когда придет день, для меня будет великой честью опекать вас и сопроводить домой.

Честью? Опекать? Сопроводить? Домой?

Откладывая книгу, опуская ноги с дивана, чтобы сесть на самый край, Наоми предприняла попытку разобраться:

— Но мой дом здесь. Разве это не мой дом? Разумеется, это мой дом. Я жила здесь… с тех пор, как живу.

Мелодия заговорщицки наклонилась вперед.

— Миледи, для вашего же блага воспоминания о вашем настоящем доме сокрыты заклинанием, точно так же, как воспоминания ваших брата и сестры. Агенты Империи давно бы нашли вас, если бы знали, откуда вы пришли, и убийцы Апокалипсиса уже давно убили бы вас.

Все это звучало загадочно, романтично и, конечно же, пугающе, а Мелодия, можно сказать, лучилась искренностью, смотрела прямо на Наоми, не моргала, не отводила глаз. Честность ее не вызывала сомнений. Но, хотя Наоми не могла понять, в чем именно дело, в предлагаемом ей сценарии ощущались какие-то неувязки.

И словно уловив ее колебания, Мелодия добавила:

— Ваш настоящий дом сияет магией, как вы давно предчувствовали.

С этими словами женщина вскинула руку и нацелила указательный палец в потолок, словно призывала какую-то силу свыше.

И тут же все ящики комодов и прикроватных тумбочек выдвинулись, как могли далеко, чтобы не вывалиться на пол, а книга о Драмблезорне поднялась с дивана у окна на три, четыре, пять футов. А когда женщина сжала пальцы вскинутой руки в кулак, все ящики разом задвинулись — бум, бум, бум, бум, бум! — а книга пересекла комнату, ударилась в стену и упала на пол.

Потрясенная Наоми вскочила на ноги.

Поднялась и Мелодия.

— Через месяц или чуть больше, миледи, в королевстве создадутся необходимые условия для вашего возвращения, все ваши враги будут уничтожены, путь станет безопасным. Сегодня я пришла лишь для того, чтобы вы были готовы к моему появлению в ночь нашего путешествия. К тому времени все воспоминания вернутся к вам, и будет очень важно, чтобы вы делали все, что я, ваша покорная служанка, вам скажу.

За долгие годы, в течение которых Наоми представляла момент, когда ей откроют ее истинную судьбу, она напридумывала тысячи умных ответов гонцу, принесшему эту весть, и никак не ожидала, что лишится дара речи. Она слышала, что произносит какие-то бессвязные звуки, возможно, первые слоги слов, потом ей удалось, запинаясь, произносить слова целиком, но сложить их в осмысленные фразы ей оказалось не под силу. Чувствуя, что она больше похожа не на миледи, а на жалкую восьмилетку, Наоми все-таки сумела спросить:

— Зах и Минни тоже все знают? Вы им уже сказали, и моим родителям?

Мелодия понизила голос до шепота:

— Нет, миледи. Вы единственная наследница королевства, и только вас необходимо подготовить заранее. Слишком это опасно — ставить в известность всех до того, как последний убийца Апокалипсиса будет лишен своей силы. Это должно быть вашим секретом, и вы должны охранять его до той ночи, когда я вернусь, иначе вы и все, кого вы любите, умрете.

— Грецкий орех! — воскликнула Наоми.

Мелодия указала на окна.

— Следите за деревом, миледи. Следите за деревом.

И когда Наоми повернулась к окнам, вновь откуда-то налетел сильный ветер и потряс огромный дуб, словно хотел обломать его ветви и бросить их в стену дома. Сорванные с ветвей облака листьев опять полетели к дому. Принялись колотиться о стекла. Зрелище, само собой, пугало, но и восхищало: в свете и тени, играющих на стекле, казалось, что к окну слетелись тысячи алых бабочек.

Едва ветер стих, Наоми вспомнила о Мелодии и повернулась, но женщина исчезла. Вероятно, ушла через листья и ветер, что бы это ни значило.

Тут же Наоми заметила, что дверь в коридор второго этажа приоткрыта. Она не могла вспомнить, оставила ли ее такой, но сильно в этом сомневалась.

Выбежала из спальни для гостей, посмотрела налево, направо. Никого. Прислушалась. Быстрые убегающие шаги не доносились ни с парадной лестницы, ни с лестницы черного хода.

Вновь вернувшись в спальню для гостей, Наоми поспешила к книге, которая ранее поднялась с дивана и летала по комнате. Подхватила ее с ковра. Потом метнулась к дивану у окна, встала на него на колени и успела увидеть, как последний листок спланировал к тем, что уже устилали лужайку. Прижавшись лбом к холодному стеклу, пыталась рассмотреть Мелодию, уходящую сквозь ветви в волшебную страну или затворяющую за собой дверь в стволе дуба, но видела лишь величественное старое дерево, готовящееся к зиме.

Сердце мчалось галопом, и Наоми подумала, что оно никогда не успокоится. Ее не отпускал восторг, хотя она понимала далеко не все, она ощущала радость и испуг, абсолютно верила Мелодии, но при этом и сомневалась, ей хотелось попасть в волшебную страну, но она этого боялась, ее раздирали самые разные чувства, и она знала, что никогда раньше не подходила так близко к безумию.

Наоми представить себе не могла, как ей удастся ни с кем не поделиться таким секретом неделю, не говоря уже о месяце с небольшим, один день, не говоря уже о неделе. С другой стороны, в глубине сердца она знала, что ее роль главная, а не второго плана, исполнительница которой может попасть, а может и не попасть на темную сторону, которой может не хватить проницательности, чтобы поступить правильно. Она же была настоящей героиней, слепленной из самого подходящего материала, безупречной Жанной д'Арк, которую могли учить драконы, но подвести — никогда. Возможно, ей следует подстричься под пажа, такую прическу иногда носила Жанна д'Арк, а может, еще короче и взъерошенное, на манер Амелии Эрхарт,^[378] исчезнувшей летчицы. Да уж, о многом надо подумать, рассмотреть массу возможностей. Свиножир!

* * *

Чуть ранее Мелодия Лейн едет от дома Нэшей к дому Кальвино на своей «Хонде», зная, что стала скакуном, полностью отдавая себе отчет, кто ее наездник. Она не сопротивляется. Не боится. Мелодия рада своему наезднику даже больше, чем Риз Солсетто. Она в восторге от возможности сотрудничать с ним, ее более чем устраивают его защита и помощь.

В двадцать четыре года Мелодия убила своих трех детей — четырехлетнего, двухлетнего и годовалого, — решив, что материнство ограничивает и скучно, и узнав, что человечество — страшная, убивающая планету болезнь, которую Земле не пережить. Об этом ей сказали по телевизору, в документальном фильме о конце света и о том, что он неизбежен. Мы все несем ответственность. Когда каждый ребенок умирал, Мелодия целовала его, вдыхая в себя последний выдох малыша, демонстрируя тем самым, что она участвует в спасении планеты, уменьшая число тех, кто выдыхает углекислый газ и каждым своим выдохом загрязняет атмосферу. Планета — живое существо. Мы жалкие паразиты на теле планеты.

Она убила и своего мужа, Неда, обставив все так, будто он покончил с собой. Прочитала об этом в Интернете: о множестве способов, с помощью которых убийство можно выдать за самоубийство. Ее попытка представить убийство детей делом рук Неда тоже удалась блестяще: она провела лучших следователей и криминалистов с их высокими технологиями и чудесами науки. Не такими уж они оказались умниками. Ее алиби не вызвало подозрений.

Этот успех резко повысил самооценку Мелодии. Самооценка — это самое важное. С низкой самооценкой нельзя жить, как ты того заслуживаешь.

Слишком долго Мелодия верила, что она обыкновенная, лишенная воображения, не слишком умная, застенчивая, безликая. А потом она выходит сухой из воды, совершив четыре убийства и одновременно сделав что-то социально полезное, даже жизненно необходимое. И Мелодия осознает, что она, в конце концов, интересная, как давно уже говорили ей доктор Фил и многие другие знаменитые ведущие телевизионных шоу.

За последующие четыре года она убила еще троих детей в двух разных городах. Ей хочется убивать десятками, но она осторожна в выборе целей. Нефтяным компаниям нужны новые поколения, чтобы эксплуатировать их, и если они узнают, что она сокращает число их будущих покупателей, то безжалостно с ней разделаются.

Всю жизнь Мелодию игнорировали все, кроме Неда. И Нед по натуре был грубияном. Она ему нравилась только потому, что никогда не настаивала на своем, просто опускала голову и позволяла ему ругать ее, оскорблять… до того вечера, когда не позволила. Говорят, человек — то, что он ест, а Нед ел много свинины, как ветчины, так и бекона. Теперь она знает, что она интересная, как большинство людей, и более интересная, чем многие, благодаря своей тайной жизни.

Считается, что кроткие наследуют землю, но, если это и правда, к тому времени, когда они получат наследство, Земля будет выпотрошенной и безжизненной, как Марс. По телевизору показывают все эти конкурсы — танцевальные, талантов, поваров, дизайнеров, но, какими бы ни были конкурсы, кроткие никогда не выигрывают. Призы всегда достаются наиболее агрессивным, наиболее уверенным в себе, людям с высочайшей самооценкой. Мелодия это заметила.

Она паркуется перед домой Кальвино, смело идет к двери, пользуется ключом, который получила от Престона Нэша. Она не боится, что ее увидят. Ее наездник знает, где кто находится в каждый момент времени, и он ведет ее теми комнатами и коридорами, где она никого не встретит, а потому не подставит под удар выполнение своей миссии.

После короткого ветропредставления, устроенного наездником, она эффектно возникает перед Наоми Кальвино. Наездник досконально изучил девочку, а Мелодия знает, как с нею разговаривать. Она всегда умела разговаривать с детьми на их уровне, очаровывать их, рассказывать истории, которые располагали их к ней, веселили. Все это казалось совершенно не нужным, пока она не начала убивать детей, чтобы спасти мир, потому что благодаря своему таланту она без труда завоевывала доверие будущих жертв. Каждый из ее собственных детей радостно смеялся, когда она начинала его убивать, уверенный, что это еще одна из придуманных ею игр. Что ж, получалось забавно, но не для них. Они зараза. Она антибиотик. Мы все несем ответственность.

Закончив разговор с Наоми Кальвино, Мелодия покидает второй этаж, скользя по ступенькам парадной лестницы бесшумно, как привидение. Когда она берется за ручку входной двери, наездник покидает ее, чтобы остаться в доме.

Мелодия Лейн знает, что наездник прикажет ей вернуться. Возможно, не один раз. Она придет по вызову и с радостью ощутит его присутствие в крови и костях. А когда настанет время убивать, она надеется, что Наоми достанется ей, и она сумеет вдохнуть последний выдох изо рта девочки.

Тем временем наездник дал ей несколько поручений. Она должна приобрести и приготовить некоторые нужные наезднику вещи, и Мелодия точно знает, что ему хочется. Чтобы выполнять указания наездника, Мелодии необязательно быть под седлом. Ради того, чтобы принять участие в убийстве семьи Кальвино, особенно детей, она готова служить наезднику по доброй воле.

* * *

Минни только что достала из холодильника бутылку апельсинового сока и сворачивала крышку, когда повернулась к стеклянной двери из кухни на террасу… и увидела золотистого ретривера, который смотрел на нее снаружи.

Уиллард умер уже два года назад, но она отлично его помнила. Поэтому поняла, что за дверью Уиллард, точнее, призрак Уилларда, такой же, как призраки в маленьком магазине, только Уилларду не отстрелили половину морды.

Он был прекрасен, как в жизни, лучшая собака всех времен и народов. При виде его у Минни раздулось сердце — она действительно почувствовала, что оно раздулось, словно воздушный шарик, заняв чуть ли не всю грудь, до самой шеи.

Но потом она сообразила, что Уиллард не мог вернуться с небес только для того, чтобы поиграть или вышибить у нее слезу. Он собирался ей что-то показать. Потому и стучал лапой по стеклу, бесшумно, но стучал. Он не вилял хвостом, как делал всегда, если хотел побегать за мячом или получить что-нибудь вкусненькое. А выражение его глаз, приподнятая слева верхняя губа означали то же, что и прежде, при его жизни: «Я пытаюсь тебе это сказать. Это настолько очевидно, что поняла бы и кошка. Пожалуйста, пожалуйста, обрати на меня внимание».

Минни поставила бутылку на центральную стойку и поспешила к двери. Уиллард подался назад при ее приближении, а когда она открыла дверь и вышла на террасу, пес дожидался ее на северной лужайке.

Уиллард чуть расставил передние лапы, вытянул и наклонил вперед голову, и эта полуигривая поза означала: «Побегай за мной, побегай! Ты можешь попытаться, но тебе меня не поймать! Я собака, и я быстрее ветра».

Мини припустила за ним, а он уже огибал дом, направляясь к улице. Когда и она обежала угол, Уиллард стоял на лужайке перед домом, глядя на нее.

Она бросилась к Уилларду, но ретривер растаял в воздухе: сначала красновато-золотистый и прекрасный, потом золотистый и прекрасный, белый и прекрасный, полупрозрачный и все равно прекрасный, и тут он исчез совсем. Минни почувствовала, что у нее вновь раздувается сердце, ей хотелось упасть на колени и заплакать, но она продолжала идти и остановилась только на том месте, где стоял Уиллард, когда она увидела его в последний раз.

По тротуару, словно только что свернула на него с вымощенной каменными плитами дорожки, ведущей к переднему крыльцу, женщина в длинном сером платье направлялась к припаркованному перед их домом автомобилю. Выглядела так, словно приезжала, чтобы поговорить с кем-нибудь об Иисусе, но не несла в руках ни журналов, ни буклетов, ни даже сумочки. Вероятно, она услышала, как Минни подбежала к тому месту, где стоял Уиллард, потому что остановилась и посмотрела на нее.

Их разделяли двенадцать или пятнадцать футов. Минни ясно видела лицо женщины. Достаточно приятное, но какое-то незавершенное, и отсутствие последних штрихов приводило к тому, что оно забывалось буквально через десять минут. Такие лица она видела на картинах ее матери до того, как та наносила последний мазок. Женщина рассеянно улыбалась, словно видела Минни, но думала о чем-то другом и не хотела отвлекаться от этих мыслей.

Они смотрели одна на другую, может, секунд пятнадцать, на удивление долго, учитывая, что обе молчали. Минни не знала, почему женщина смотрит на нее, но сама продолжала смотреть на женщину, поскольку чувствовала: в той что-то не так. Минни думала, что сейчас поймет, поймет, что не так в женщине, но понимание ускользало от нее.

— Мне нравятся твои розовые туфельки, — женщина наконец прервала долгую паузу.

Эта фраза поставила Минни в тупик, потому что никаких розовых туфелек у нее не было. Подари ей кто-нибудь розовые туфельки, она не рискнула бы сказать: «Я их надену, когда замерзнет Ад», потому что никто не знает, чего ждать от погоды. Минни не хотела стать морпехом, как Зах, но, в отличие от Наоми, не собиралась до конца жизни носить тиары, поблескивающие бриллиантами плащи и розовые хрустальные туфельки.

Сообразив, о чем говорит незнакомка, Минни посмотрела на свои ноги, на кроссовки, темно-коралловые, но никак не розовые. До нее дошло, что женщина, вероятно, путает цвета.

— Ты напоминаешь мне маленькую девочку, которая была у меня, — продолжила женщина. — Такая же милая.

Минни учили никогда не грубить, а вежливость подразумевала, что ты должен отвечать, когда к тебе обращаются. Но тут она молчала. Во-первых, не знала, что сказать. А во-вторых, и это главное, чувствовала, что говорить с женщиной — ошибка, по той же причине, что и заговаривать с призраком идея не из лучших: любое произнесенное слово может стать приглашением.

Минни понимала, что незнакомка — не призрак, но было у нее что-то общее с призраками. Девочка это чувствовала, но пока не могла сказать, что именно.

После еще одной, более короткой паузы женщина в сером шагнула к Минни, но остановилась.

И хотя они находились в публичном месте, Минни начала чувствовать себя очень одинокой и в опасности. По мостовой не проезжали автомобили. По тротуарам никто не шел. На лужайках перед другими домами не играли дети. Белесое небо, застывший воздух, обвисшие листья деревьев… казалось, время в этом мире остановилось для всех, кроме нее и этой незнакомой женщины.

Минни очень хотела, чтобы Уиллард не растаял в воздухе. Очень хотела, чтобы он появился вновь, не только для нее, но и для женщины. Живым Уиллард мог угрожающе рычать, хотя никогда ни на кого не бросался, и у его призрака остались большие зубы, пусть они никого бы не укусили.

Мечтательная улыбка женщины, очень даже приятная, теперь вдруг превратилась в оскал змеи, уже совсем не напоминая улыбку.

И когда Минни собралась развернуться и бежать со всех ног, женщина отвернулась от нее и пошла к своему автомобилю. Еще раз посмотрела на Минни, когда садилась за руль, потом захлопнула дверцу и уехала.

Провожая взглядом удаляющийся автомобиль, Минни наконец-то поняла, что объединяет женщину в сером и призраков. Смерть. От них всех веяло смертью.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Проведя ночь за откапыванием скелетов на тайном кладбище, окруженном соснами, мальчик вернулся в свою комнату под крышей башни еще до зари и утро и день размышлял над своими находками.

За час до сумерек, когда ему полагалось не высовываться и избегать встреч с членами семьи или слугами, он пошел в дом для гостей. В половине этого комфортабельного дома он когда-то жил со своей матерью, Анитой. Теперь эта половина пустовала, а в другой жили сестра матери, Реджина, и ее дочь, Мелисса.

Мальчик пришел не для того, чтобы творить насилие. Он хотел узнать правду, ничего больше. Но, если б возникла необходимость, он бы использовал ужас и боль, чтобы добиться от них правды.

Убивая кроликов и оленя, он познал, какое это наслаждение — вырывать жизнь из красивых созданий.

Тетя Реджина и кузина Мелисса сидели за столом во внутреннем дворике в тени огромного гингко, играли в карты. Внезапное появление мальчика вызвало у них раздражение, но не страх.

Некоторых слуг пугало его обезображенное лицо и непропорциональное тело, хотя к этому моменту он не причинил вреда ни одному человеческому существу, но Реджина никогда не выказывала страха перед ним, и Мелисса тоже, едва чуть повзрослела. Теперь четырнадцатилетняя девушка смотрела на него с отвращением и презрением, совсем как ее мать.

Убивая животных, убедившись, что кугуар признал в нем саму Смерть, мальчик видел мир более ясно и в новом свете. Будь он более наивным, подумал бы, что Реджина и Мелисса самодовольны, не боятся его и противны ему благодаря своей красоте. Он подумал бы, что красота не только их сила, но и броня, и если ты такой красивый, как эти двое, то никого не уважаешь и никого не боишься, потому что от рождения тебе даны привилегии и уничтожить тебя невозможно. Теперь он осознавал: превосходство, с которым они держались, презрение к нему и бесстрашие базировались также на тайном знании, на том, что знали они и не знал он. Он был чужаком в Краун-Хилл не только из-за гротескной внешности, но и в силу собственного невежества.

Рассказав Реджине, что раскопал скелет матери в безымянной могиле, он ожидал увидеть шок, или горе, или злость, вызванные известием о случившемся с ее сестрой. Но она по-прежнему сидела за столиком, его ужасная новость не произвела на нее никакого впечатления. Она лишь сказала ему, что он глупый мальчишка и пожалеет о том, что рылся в земле, как собака в поисках костей.

Осознав, что скрывается от него нечто гораздо большее, чем он даже мог себе представить, мальчик подумал, что ему придется выгрызать, или вырезать, или выбивать правду из Реджины. Но, пусть и не предложив ему сесть, правду она ему рассказала. Говорила с холодной, едкой радостью, и чем дольше мальчик слушал Реджину, тем больше убеждался в ее безумии.

Мелисса, улыбающаяся и продолжающая карточную игру по ходу этих откровений, представлялась мальчику не менее безумной, чем ее мать. Но безумнее всех, конечно же, был Тиджей, Терренс Джеймс Тернер Блэквуд, патриарх клана.

Унаследовав крупное состояние и приумножив его, Тиджей не боготворил деньги. Сам удивительно красивый, гордящийся своей внешностью, он боготворил красоту, то есть отчасти поклонялся самому себе.

Он боготворил красоту, но не знал, как создавать ее, что убедительно доказывали его фильмы и его псевдозамок. Он еще был подростком, когда увлечение красотой превратилось у него в одержимость (и неестественную страсть) младшей на год сестрой, Алиссой. Реджина могла только догадываться, когда именно это случилось, но со временем стало ясно, как это отразилось на психике Алиссы.

Алисса стала звездой немого кино под именем Джулиан Хатуэй. В те годы кино считалось искусством низшего порядка, вроде ярмарочных шоу и водевилей. Актрисы того времени работали под псевдонимами, а пресса снабжалась их биографиями, сочиненными на киностудиях, с которыми эти дамы подписывали контракт.

Джулиан вроде бы вышла замуж за Тиджея на пышной церемонии в Акапулько, когда ей было двадцать пять, а ему двадцать шесть. Разумеется, они никогда не сочетались бы узами брака, будучи братом и сестрой.

Реджина тасовала карты и делилась с уродливым мальчиком самым сокровенным, а он никак не мог понять, каким образом это событие давно ушедших дней, этот порочный союз, заключенный за тридцать один год до его рождения, мог определить его судьбу и гарантировать ему жизнь, полную одиночества, горечи и насилия.

Сдавая карты, Реджина объяснила, что единственный ребенок Тиджея и Джулиан, Маджори, родившаяся в 1929 году, — дитя инцеста. Ее отец был также ее дядей, а мать — тетей.

Девочка выросла красивее матери, подтверждая теорию Тиджея, что большую красоту можно отфильтровать из меньшей красоты. Он верил, что отдельно взятую человеческую семью можно улучшать и совершенствовать, как породу собак, усиливая в них нужные характеристики. Предотвращая внесение худших генов, обеспечивая спаривание только индивидуумов с желаемыми качествами, семья могла создавать красавцев, каких никогда не знал мир.

Через четырнадцать лет после рождения Маджори Джулиан повесилась в комнате под крышей южной башни, узнав, что ее дочь беременна от Тиджея. Последнего это самоубийство очень даже устроило. Его попытки улучшить собственную породу более не осложнялись необходимостью «обслуживать» жену.

В 1942 году, когда Тиджею исполнилось сорок два, юная Маджори родила Аниту и Реджину, разнояйцевых близняшек, отец которых приходился им дедушкой и двоюродным дедом. Близняшки красотой превзошли свою мать, и Тиджей воспринял это как абсолютное оправдание своих действий и доказательство своей теории.

— Ты родился через пятнадцать лет, — сказала Реджина нежеланному гостю, стоящему перед ней, выкладывая на стол валета, даму и короля крестей. — И благодаря этому я и мои потомки будут единственными наследниками Краун-Хилла.

Мальчик начал понимать неизбежность своего появления на свет в таком уродливом теле. Он находился на пороге открытия: еще чуть-чуть, и он поймет, кем должен стать и что делать со своей жизнью. До того момента, как мальчик превратился в меня, оставалось несколько часов.

Глава 42

Дождь со снегом стучал в окно, словно когти крыс или острые зубы летучей мыши, раскусывающей панцири жуков.

За десять дней, прошедших после резни Вобурнов, настроение Джона Кальвино стало еще более мрачным. И он никак не мог улучшить его. Возвращение призрака в их дом, а он не верил, что причина — в его богатом воображении, угнетало, вселяло ожидание поражения и смерти. Джон с этим боролся, но, увы, безуспешно.

Даже вне дома, как сейчас, гнетущее настроение не покидало его. Пугающие ассоциации, чего никогда не было раньше, приходили к нему все чаще — крысы, летучие мыши, панцири жуков, — вызываемые чем-то совершенно невинным, вроде дождя со снегом, стучащего в окно.

Здесь, в кабинете священника, отца Билла Джеймса, в доме, примыкающем к церкви Святого Генриха, Джон ожидал, что уныние отпустит его в силу относительной святости этого места. Но нет, настроение ни на йоту не изменилось к лучшему.

Он стоял у окна, возможно, потому, что вид из него открывался мрачный. Под каменно-серым небом легкий туман напоминал едкий дымок, поднимающийся над догорающими углями. Черные стволы и голые ветви деревьев являли собой отвратительный хаос, обычно скрываемый занавесом листвы.

Отец Уильям Джеймс прибыл, извиняясь за пятиминутное опоздание. Лет сорока, с коротко стриженными каштановыми волосами, крепко сбитый, но подтянутый и быстрый, отец Билл — он предпочитал, чтобы его так называли, — выглядел не католическим священником, а учителем физкультуры старшей школы. Дома — случалось, и не только дома — он носил кроссовки, серые брюки из хлопчатобумажной ткани и футболку с длинными рукавами. Костюм священника надевал, лишь когда чувствовал, что без этого не обойтись.

Он энергично потряс руку Джона и повел его к четырем кожаным креслам работы Германа Мюллера — офисной мебели, на колесиках, удобной, эргономичной, стильной, — которые стояли вокруг круглого столика со стальным основанием и стеклянным верхом. Из другого окна открывался тот же вид: лишенные листвы деревья, туман, снег с дождем.

Кабинет в доме священника отличался от того, каким он был двумя годами раньше, до ухода на пенсию отца Олбрайта. Вместе с мебелью викторианского периода ушли и изящные картины, и статуи. За спиной священника на стене висело абстрактное бронзовое распятие, напоминавшее Джону тряпку, обернутую вокруг старомодного ворота с четырьмя ручками.

Этот кабинет предназначался для обсуждения серьезных дел. Нынешний священник понимал, что он не только пастух своего стада. Помимо этого на него возложен и присмотр за активами прихода, и забота об общественном благосостоянии, и направление энтузиазма прихожан на решение наиболее насущных социальных проблем, и многое другое.

Отец Билл указал на снег с дождем за окном.

— Не помню такого холодного октября.

Джон кивнул.

— Говорят, осень будет короткой, а зима ранней.

— Как я понимаю, погода на ваших делах не сказывается.

— Вы про убийства? Их число чуть возрастает при сильной жаре и чуть уменьшается при сильном холоде. В конце года мы заняты как и всегда.

— И в такие трудные времена дел у вас только прибавляется.

— Если на то пошло, в трудные времена убийств становится существенно меньше, но с возвращением процветания их количество возрастает.

Отец Билл нахмурился.

— Вроде бы противоречит здравому смыслу.

— Этому удивляются все, от теоретиков до таких, как я, воюющих на передовой. Но ситуация именно такова. В последнее время, естественно, убийства Лукасов и Вобурнов подпортили статистику.

— Такие трагедии. Ужасно. И объяснения нет. Вы расследовали оба дела?

— Нет, — ответил Джон. — Но я пришел к вам отчасти и из-за этих убийств, отец.

В последние недели Джон пересказывал историю Олтона Тернера Блэквуда чаще, чем в прошедшие двадцать лет, но каждый пересказ давался ему с огромным трудом. Как и с Нельсоном Берчардом и Лайонелом Тимминсом, он начал с убийств четырех семей, включая его собственную, рассказывал без эмоций, сжато, только с существенными подробностями, как описывал бы место преступления на судебном процессе. Тем не менее, как и всегда, слова резали его, словно ножом.

С состраданием, столь уважительным, что оно ни разу не смутило Джона, отец Билл время от времени реагировал словами сочувствия, не опускаясь до жалости, выражал соболезнования так сдержанно, что не приходилось сомневаться в их искренности. Когда Джон перечислял параллели между убийствами двадцатилетней давности и нынешними, отец Билл слушал как зачарованный, охваченный ужасом. Он еще и встревожился: в городе появился имитатор, повторяющий преступления серийного убийцы из достаточно далекого прошлого.

Последние слова Олтона Блэквуда, единственную часть истории, которую Джон утаил от Николетты, заставили отца Билла нахмуриться. Лицо его стало еще более мрачным, когда Джон озвучил свои опасения, что Блэквуд каким-то образом оказался в разуме Энди Тейна, как раньше проник в разум Билли Лукаса. Джон методично изложил все имеющиеся у него доказательства очевидного присутствия сверхъестественной силы — впервые открылся, потому что говорил с человеком, который мог ему поверить, и отец Билл выглядел теперь как тренер футбольной команды, игроки которой проигрывали, а он не одобрял их настроя.

— Я надеюсь, что мне удастся найти безопасное место, где моя семья сможет пережить десятое декабря. Если в моем доме что-то есть — привидение, призрак, дух, я не знаю, что именно, — если что-то там есть, а я абсолютно уверен, отец Билл, что есть, тогда мне надо знать, как от этого «что-то» избавиться, как сделать мой дом безопасным, превратить его в крепость. Потому что, если мы сможем пережить десятое декабря, думаю, все закончится. По крайней мере, я должен на это надеяться. Не знаю, что еще можно сделать.

Священник задумчиво кивнул, развернулся в кресле к окну, посмотрел, как мокрый снег сползает по стеклам, размышляя над услышанным.

Полностью выговорившись, обнажив свои самые глубинные и необычные страхи перед человеком, способным воспринять их серьезно, Джон ощутил даже большее облегчение, чем ожидал. Он не избавился от тревоги, но ощущение полной беспомощности ушло, беспомощности, которая буквально блокировала все его мысли.

Отец Билл повернулся к Джону.

— Рузвельт был прав, говоря, что нам нечего бояться, кроме самого страха. И наш страх может пожрать нас, если мы противостоим ему в одиночестве. В этом я могу вам помочь, Джон.

— Спасибо, отец Билл, — в голосе Джона слышалось облегчение. — Я только не знаю, как это сделать. Это ведь дом — не человек. А призрак, как я понимаю, не что-то демоническое. Поэтому, возможно, речь должна идти не об экзорцизме в классическом понимании…

Отец Билл покачал головой.

— Если мы верим в главенство римской католической церкви и ее толкования в этой области, тогда мы не должны верить в призраков. Души усопших не могут задерживаться в этом мире. Они отправляются к Богу или в Чистилище и не в силах вернуться ни при каких обстоятельствах. Спиритические сеансы и все такое — грешно, пагубно, опасно для разума и души.

— Да, я понимаю, действительно понимаю, но если дьявол — принц этого мира, как говорит церковь… разве он не может освободить чью-то душу из преисподней, чтобы она довела до конца начатое при жизни?

На лице отца Билла отражалось сострадание, в глазах стояла печаль. Но, когда он заговорил, в голосе слышались едва заметные нотки нетерпения:

— Мы прошли длинный путь за последние сто лет и уходим еще дальше с каждым последующим десятилетием. Но полный расцвет веры в наше время сдерживается средневековыми идеями, из-за которых церковь выглядит безнадежно легковерной. Вера — не суеверия, Джон. Суеверия — пятно на вере, извращение религиозного порыва и, возможно, роковой грех.

Слова священника поставили Джона в тупик. И он попытался прояснить то, что счел непониманием:

— Заверяю вас, отец Билл, я не зарываю во дворе головой вниз статуэтки святого Антония, чтобы привлечь покупателя на дом, который никак не продается, или что-то в этом роде. Я знаю людей, которые подмешивают к вере немного вуду и не понимают, что делают. Но если и жил человек, который заработал восхищение и содействие демонов, так это Олтон Блэквуд. Он…

На этом отец Билл его прервал, но нотки нетерпения из голоса исчезли, уступив место добродушному здравомыслию:

— В век атомного оружия нам не нужны ад и демоны, суккубы и инкубы вместе с вампирами у нашего порога. Нам нужны банки продовольствия, Джон, магазины для бедных, ночлежки для бездомных и мужество выражать нашу веру в общественных делах. В свое время в каждой епархии был священник, владеющий ритуалом экзорцизма. Уже восемь лет в нашей епархии такого нет, а бедняга, который занимал этот пост, больше не священник.

Свет в кабинете падал таким образом, что тень Джона не ложилась на стеклянный столик и, соответственно, не отражалась в нем.

— Но, отец, разве мы не можем иметь банки продовольствия и ад?

Священник рассмеялся. В голосе слышалось облегчение.

— Если вы можете шутить над этим, значит, сумеете справиться с этой проблемой.

Но Джон задал вопрос серьезно, без тени шутки:

— Вы сказали, что можете мне помочь. Каким образом?

— Вы двадцать лет прожили, страшась возвращения Блэквуда. Травма, вызванная убийством вашей семьи, а потом конфронтация с ним лицом к лицу не могли пройти бесследно. Когда произошли недавние убийства, со случайными совпадениями с преступлениями того монстра, вы оказались запрограммированы на поиски знаков и предначертаний даже в самом обычном. Скажем, в шуме воздушных пузырей в водопроводных трубах. В дурном запахе в комнате-прачечной.

Произнося эти слова, отец Билл рылся в бумажнике. Достал визитную карточку. Выложил на стол, словно начиная игру в покер.

— Это хороший человек, Джон. Первоклассный специалист. Я часто его рекомендовал и ни разу не пожалел о том, что это сделал.

На бледно-желтой визитной карточке психиатра доктора М. Дюшампа значились адрес и телефон.

Перед встречей Джон более всего опасался вопроса отца Билла, почему Зах, Наоми и Минни не участвуют в мероприятиях прихода столь же активно, как прежде, и почему семья Кальвино приезжает на мессу только дважды в месяц, а не каждую неделю.

Изменения эти произошли после ухода на пенсию отца Олбрайта, Джон иногда думал об этом и тревожился. Но ему по-прежнему не хотелось чаше возить детей в церковь, и он не мог понять, в чем причина. Теперь он это понимал.

Упрек в недостаточно частых визитах в церковь не шел ни в какое сравнение с добрым советом обратиться к психиатру, чтобы тот помог ему справиться с истерическими суевериями. Такая недалекость отца Билла крайне огорчила Джона.

Они вновь заговорили о погоде, о последнем нефтяном кризисе, о стоимости галлона бензина.

Скоро Джона выпроводили из кабинета. Коридором они прошли к двери. Отец Билл желал ему самого наилучшего, выражал абсолютную уверенность в том, что все образуется.

Оставшись один на переднем крыльце, Джон постоял у верхней ступеньки, застегивая плащ на все пуговицы, поднимая капюшон.

Корочка мокрого снега начала покрывать некоторые из черных ветвей, сам снег выглядел как наружный слой кости при переломе, а черное дерево выглядывало из-под него, будто раковая опухоль, образовавшаяся в костном мозгу.

Мокрый снег не подсветил сумрачный день, превращаясь на земле в грязную воду.

До седьмого ноября оставалось только двадцать три дня. До десятого декабря — только пятьдесят шесть.

Глава 43

По мере того, как после встречи в спальне для гостей день уходил за днем, секрет Наоми растерял большую часть своего блеска, хотя своим воображением она полировала его так часто и энергично, что ему полагалось сверкать, будто украшенная драгоценными камнями диадема. Снова и снова она оживляла в памяти это происшествие, иной раз так ярко и с таким волнением, что память таяла, как свечка из масла, превращаясь в лужицу несвязных фантазий и чистой радости. В других случаях те события у окна и за ним казались ей очень уж киношными, прямо-таки прописанными по сценарию, неживыми, если на то пошло, даже дурацкими.

Но разве это не чудовищная неблагодарность, всю жизнь мечтать о волшебном откровении, а потом сомневаться в его достоверности, когда давнишнее желание все-таки исполнилось? И тревожась из-за того, что убийцы Апокалипсиса и королевство в опасности — затертые штампы, призванные запудрить мозги, не записывает ли она Мелодию в лгуньи? А когда ты начинаешь задавать себе такие вопросы, словно ты одновременно детектив и подозреваемый, не верный ли это знак, что ответы тебе уже известны и не слишком нравятся? Так ведь? Так?

Утром шестнадцатого октября, промучившись двенадцать дней после визита Мелодии необходимостью хранить секрет, Наоми осознала, что все ее сомнения вызваны одной-единственной причиной: магия, продемонстрированная Мелодией. Если крепко подумать, становилось понятным, что выдвигающиеся и задвигающиеся ящики и летающая книга — не то волшебство, от которого захватывает дух.

А если хорошо подумать, это вообще и не магия. Превращение тыквы в элегантную карету, запряженную лошадьми, — это магия. Трансформация хамелеона в миниатюрного человечка с помощью заклинания из семи слов — это магия. А события в спальне для гостей — феномен. Явление паранормальное? Да. Магическое? Нет. Успешный поиск воды с помощью «волшебной» лозы — тоже феномен, но никак не магия.

Мелодия не была ни Мерлином, ни Гэндальфом. Она, несомненно, владела какой-то силой, этого отрицать не приходилось, но не обладала такими талантами, чтобы рекруты из Хогвартской школы магии и волшебства постучали в ее дверь. Что же касалось выдвигаемых и задвигаемых ящиков и книги, пролетающей через комнату, ударяющейся о стену и падающей на пол… это куда больше напоминало полтергейст. Паранормальный феномен, которому недоставало очарования и утонченности настоящей магии.

Во второй половине дня шестнадцатого октября, когда Уолтер Нэш повез Наоми на репетицию детского оркестра, в ее голове царил полный раздрай. Но на внешности, само собой, это нисколько не отражалось. Уготовила ей судьба стать наследницей волшебного королевства или нет, Наоми каждый день тщательно расчесывала волосы, поддерживала зубы в идеальной чистоте и все такое. В этот день она надела синюю юбку, блейзер того же цвета, белую блузку и сногсшибательный синий берет с пушистым красным помпоном, так что чувствовала: одета модно, но не кричаще. Она полагала, что именно так должна выглядеть первая флейта, партию которой она и исполняла в детском оркестре. А раздрай в голове царил потому, что она продолжала разрывать на части историю, рассказанную ей Мелодией, критически изучая каждую, пусть и хотела в нее поверить.

Репетиция прошла хорошо, но Наоми не чувствовала музыку, тогда как обычно слышала ее в себе. В одном отрывке она исполняла маленькую сольную партию, и дирижер, мистер Хаммелстайн, похвалил ее. Но мистер Хаммелстайн был стариком и, хотя она не имела ничего против старости, относился к старикам, у которых из ушей торчали заросли жестких волос. Поэтому, если он тебя и хвалил, не стоило очень уж радоваться его похвале, поскольку не было уверенности, что он все расслышал правильно.

Во время двадцатиминутного перерыва между двумя пятидесятиминутными репетициями юные музыканты общались. Обычно Наоми обожала общаться. Вносила немалую лепту во все разговоры, в которых могла принять участие. Но на этот раз держалась сдержанно, не в силах отвлечься от мыслей о Мелодии, как, собственно, и на самой репетиции.

По окончании второй репетиции Наоми положила флейту в футляр. Когда уже шла по центральному проходу зала, направляясь к фойе, внезапно увидела, что рядом с ней шагает Мелодия. Ни ветра. Ни дуба. Только Мелодия.

— Откуда вы взялись? — в изумлении спросила Наоми.

— Пожалуйста, миледи, продолжайте идти, — попросила Мелодия. — Я сейчас вижу Уолтера отдаленным зрением. Ему ничего не оставалось, как припарковаться у красного бордюрного камня. Вы же не хотите, чтобы его оштрафовали.

— Отдаленным зрением?

— Я не могу превратить тыкву в запряженную лошадьми карету.

Эта фраза не заставила Наоми встать столбом, но она вытаращилась на Мелодию,лишившись дара речи, когда они продолжали идти по проходу.

Говорила Мелодия тихо, чтобы другие не могли услышать:

— Не могу я и трансформировать хамелеона в миниатюрного человечка, но, миледи, пожалуйста, вспомните, я не прикидывалась колдуньей или белой волшебницей.

Наоми мысленно прокрутила разговор в спальне для гостей двенадцатью днями ранее. Действительно, об этом речь вроде бы не шла.

— Я только сказала, что вы единственная законная наследница королевства сияющей магии. В вашем королевстве вы вновь обретете магические способности. Но во мне нет королевской крови. Тем, кто занимает в королевстве ту же скромную нишу, что и я, даны только некоторые физические способности, отдаленное зрение, чуточка ясновидения, капелька телекинеза, то есть силой мысли я могу передвигать маленькие предметы, такие, как ваша книга.

У конца центрального прохода Мелодия, чтобы не мешать другим уходящим музыкантам, свернула в проход за последним рядом зрительских кресел. Когда Наоми последовала за ней, женщина подняла изящный, компактный чемоданчик, который несла.

— А теперь я вручаю этот «дипломат» вашим заботам, миледи.

Кто-то другой мог назвать этот чемоданчик кейсом, но использование слова «дипломат» Наоми очень приглянулось.

Наоми взяла чемоданчик.

— В нем предметы, обладающие магической силой, которые понадобятся вам в ночь нашего путешествия. До этого времени вы должны охранять их и никому не показывать.

— Могу я заглянуть в него?

— Позже, дома, разумеется. Не теперь. Однако вы не должны скручивать крышку с этой банки. Ее содержимое не должно входить в контакт с воздухом до того момента, как нам потребуется. Иначе все пойдет прахом.

— В этом вы можете мне довериться, — ответила Наоми.

— Вы должны поклясться хранить этот секрет, миледи.

— Хорошо. Клянусь.

— Жизни многих зависят от вашего молчания.

— Да, многих. Клянусь.

— И наконец, миледи, вы должны отбросить сомнения. Я не обижена тем, что вы засомневались во мне. Но, когда наступит время великого путешествия, вы должны полностью мне доверять. Та, что сомневается, не может летать между мирами. Та, что сомневается, не сможет вернуться на свой трон. Если вы засомневаетесь, вы погибнете, вы и ваша семья тоже, и жители вашего королевства… погибнут все.

— Похоже, так легко можно погибнуть.

— Легко, миледи. Очень легко. Ваши сомнения могут убить нас всех. Найдите смелость верить. А теперь идите быстро, а не то ваш кучер получит нагоняй от какого-нибудь жандарма.

«Кучер, нагоняй, жандарм» — от этих слов по телу Наоми пробежала дрожь, как и от слова «дипломат». Помимо волшебных качеств, которые отличали жителей волшебной страны от обычных людей, их устаревший лексикон производил на Наоми не меньшее впечатление, чем демонстрация присущих им уникальных способностей.

— Один вопрос. Когда мы полетим между мирами?

— Я лишь могу сказать, что скоро, миледи.

И тут Мелодия потрясла ее до глубины души. Их головы находились рядом, потому что говорили они, как две заговорщицы. Странное выражение появилось в глазах женщины, и она поцеловала Наоми в губы.

Поцеловала легко, не впилась в них, а только едва коснулась, словно крыло бабочки. Это был не просто поцелуй, но и что-то еще, только Наоми не могла сказать, что именно. Перед поцелуем она набрала полную грудь воздуха, а тут от неожиданности выдохнула и почувствовала, как Мелодия всасывает ее выдох, всасывает намеренно, как пьет колибри нектар с цветка.

Взгляд Мелодии заставил Наоми встретиться с ним, утонуть в этих темно-карих глазах, словно в глубоких водах. И когда казалось, что сейчас случится что-то шокирующее, а может, даже ужасное, женщина сказала: «Моя милая леди, идите быстро. Изморозь уже на шиповнике, и приближающиеся сумерки — наш враг. Идите, быстро!»

Наоми торопливо выскочила из зала и пересекла фойе, где задержались лишь считаные юные музыканты.

Открывая одну из дверей, ведущих на улицу, Наоми оглянулась, но Мелодия, вероятно, осталась в зале.

Уолтер Нэш, сидя за рулем внедорожника Николетты, ждал у бордюрного камня, выкрашенного красным. Наоми часто ездила на переднем сиденье, чтобы поболтать по дороге с мистером Нэшем, но на этот раз забралась на заднее, потому что говорить не хотела. Ей требовались тишина и уединение, чтобы обдумать только что произошедшее.

«Изморозь уже на шиповнике, и приближающиеся сумерки — наш враг».

Наоми понятия не имела, что означали эти слова, но, казалось, они могли означать все. Прозвучали, словно идеальная волшебная фраза, учитывая, что произнесла их загадочная личность, которая могла летать между мирами.

Этот поцелуй, такой странный, чуть ли не извращенный, и при этом взгляд Мелодии, такой пристальный, будто она пыталась зажечь ее лицо. Теперь-то Наоми осознала, что она не может судить о поцелуе-и-вдохе и о взгляде критериями этого мира. Мелодия принадлежала к совсем другому миру. И культура того мира, вероятно, отличалась от привычной Наоми культуры так же сильно, как культура этого мира отличалась от культуры племени рыжеволосых карликов-людоедов из далеких джунглей Южной Америки при условии, что там существовало племя рыжеволосых карликов-людоедов. В мире Мелодии фрейлина могла выразить свое глубочайшее уважение принцессе таким поцелуем-и-вдохом, какой получила Наоми.

Домой они ехали очень медленно, словно на санях, которые тянули по сухой земле полудохлые лошади.

Когда они наконец-то добрались до гаража, Наоми выскочила из внедорожника, прихватив с собой футляр с флейтой, маленькую сумочку и «дипломат». По лестнице черного хода взлетела на второй этаж и поспешила к своей комнате. Но уже у двери осознала, что сейчас наткнется на Минни, а если старушка Мышь действительно была в комнате, она, безусловно, заинтересуется «дипломатом» и его содержимым.

Поэтому Наоми проследовала к спальне для гостей, где опустила футляр с флейтой и сумочку на ковер. Тихонько закрыла и заперла дверь. Потом положила «дипломат» на край дивана, который стоял у окна, и опустилась перед ним на колени.

«Дипломат» обшили дорогой кожей, змеиной, а может, даже аллигатора. Разумеется, если его сработали не в этом мире, а в волшебной стране, возможно, в ход пошла кожа дракона.

Да, она еще на несколько дней приблизилась к своему двенадцатилетию и по-прежнему гордилась своей проницательностью, но сейчас попала в ситуацию, когда ее галопирующее воображение остановили на всем скаку, и теперь оно било землю копытами, поднимая одну лишь пыль. Она и представить себе не могла, какие «предметы, обладающие магической силой» лежат в чемоданчике, и воображение ничего ей не подсказывало.

Наоми открыла защелки. Откинула крышку. Увидела белую коробку толщиной в четыре дюйма, занимающую практически все свободное пространство, обложенную со всех сторон смятой оберточной бумагой.

С коробкой Наоми обращалась как с сокровищем, и священным, и невероятно дорогим. Благоговейно вытащила из чемоданчика, поставила рядом на диван. Четыре полоски скотча удерживали крышку на месте. Одну за другой она отлепила их ногтем и сняла крышку.

Внутри в мешочке с застежкой лежали десять монет. Четвертаков. Закрашенных черной краской.

Рядом стояла стеклянная банка, в которой раньше, возможно, плавали оливки. Теперь в ней лежали пять сухих, круглых, коричневых дисков диаметром чуть больше — и примерно в два раза толще — черных четвертаков. В банке их положили на подстилку из ватных шариков.

Ее настоятельно предупредили не открывать банку: содержимое не должно вступать в контакт с воздухом до того момента, как потребуется.

«Иначе все пойдет прахом».

Во втором мешочке с застежкой Наоми увидела тюбик с эпоксидным клеем, моток шпагата и ножницы. Эти вещи выглядели подозрительно ординарными. Наоми задалась вопросом, а вдруг они попали в чемоданчик по ошибке, хотя Мелодия, насколько она могла о ней судить, не относилась к тем людям, которые могли положить ножницы вместо магического монокля, позволяющего видеть будущее.

А последние предметы оказались самыми интересными и загадочными. В уютных гнездышках из салфеток лежали пять куриных яиц. Каждое с именем, написанным печатными буквами красным фломастером: ДЖОН, НИКОЛЕТТА, ЗАХАРИ, НАОМИ, МИННИ.

Взяв яйцо со своим именем, Наоми обнаружила, что оно легкое, пустое. В каждом торце нашла по маленькой дырочке. Белок и желток из яйца высосали.

Когда девочка перевернула яйцо, послышалось какое-то шуршание. Поднеся яйцо к уху, Наоми прислушалась, но не смогла понять, что находится внутри. Предположила, что полоска бумаги… или, возможно, мертвое насекомое с хрупкими крылышками.

Для чего положили в коробку эти предметы и какие специфические эффекты они могли создавать, Наоми и представить себе не могла. Но они определенно служили для чего-то магического. У нее сложилось ощущение, что они в любой момент могут начать потрескивать и светиться сверхъестественной энергией. Это пугало и завораживало.

С неохотой она убрала все в коробку, разложила по прежним местам. Коробку поставила в «дипломат», опустила крышку, закрыла на защелки.

Вышла в коридор, вернулась в свою комнату.

Сидевшая за игровым столом Минни оторвалась от конструкции, которую собирала из элементов «Лего».

— Однажды я видела клоуна в синем берете с красным помпоном.

— В уничижительных шутках ты не сильна, моя дорогая сестра. Не следует тебе позориться, пуская их в ход.

— Нет, я про настоящего клоуна в таком головном уборе.

Поставив сумочку и футляр с флейтой на письменный стол, Наоми начала снимать блейзер.

— Я тебе верю.

— Мистер Хаммелстайн присутствовал на репетиции?

— Он дирижер. Присутствует всегда.

— Он подстриг волосы в ушах?

Наоми плюхнулась на кровать.

— Они торчат густыми зарослями, и я думаю, что скоро там начнут гнездиться утки.

— Ты сыграла сольную партию?

— Да. Дважды.

— Это всё?

Мысленно Наоми перебрала содержимое «дипломата».

— Всё — что?

— Не было овации стоя, бурных продолжительных аплодисментов, толпы поклонников с букетами роз за кулисами?

Наоми думала о яйцах. Очень уж символические предметы. И что могло символизировать пустое яйцо?

Минни подошла к кровати.

— Что ты замышляешь?

— О чем ты? Я лежу без сил.

— Ты что-то замышляешь, — Минни, хмурясь, смотрела на нее.

— Моя параноидная сестра, если ты не будешь работать над собой, то станешь главным инквизитором у какого-нибудь безумного диктатора.

— Ты что-то замышляешь, в этом нет никаких сомнений.

Наоми страдальчески выдохнула.

— Что-то должно случиться, — продолжила Минни.

— Что ж, возможно, случится что-то замечательное.

— Нет. Что-то очень плохое.

— Вновь к нам пришла мисс Грусть-Тоска.

— Что-то не так с этим домом, — Минни посмотрела на потолок. — И началось все с зеркала.

— Ты закрасила зеркало черной краской.

— Может, этого было мало.

Минни отошла к окну, постояла, глядя в сумерки.

Наоми села на край кровати.

— Изморозь уже на шиповнике.

— И что это значит?

— Не знаю, — ответила Наоми, — но тебе не кажется, что это так красиво звучит?

— Нет. Я боюсь.

Наоми подошла к окну, обняла Минни за плечи.

— Бояться совершенно нечего, сладенькая.

Минни смотрела на темнеющее небо.

— Бояться надо всего.

— Причина в том, что тебе только восемь лет. Но когда тебе одиннадцать, ты все видишь совсем в другом свете.

Глава 44

Какое-то время все шло более-менее хорошо, не то чтобы уж совсем нормально, но, во всяком случае, без чего-то из ряда вон выходящего, но потом Заху вновь начал сниться Уродливый Ол, правда, с существенными отличиями. Эти новые фильмы разума были на порядок хуже кошмаров. И казались настолько реальными, что от каждого он просыпался с подкатившей к горлу тошнотой и едва успевал добежать до унитаза, прежде чем его выворачивало наизнанку.

Трехнутый парк развлечений ему больше не снился. Съемочной площадкой для этих снов служил их дом или территория у дома. Они напоминали фильмы ужаса, но только антуражем, потому что по ощущениям больше походили на документальные.

В первом Зах забирался в дурацкий домик для игр, построенный на этом блинском кедре, хотя в реальной жизни никогда там не бывал, потому что играли в нем девочки. Падал снег, перекладины лестницы обледенели, а он был только в джинсах, босиком и с голой грудью. Он чувствовал, как снег бьет в лицо, как лед скользит под ногами и трескается, а его кусочки падают вниз, ударяясь о черные ветки. Никогда раньше сны не бывали такими яркими и реальными: передавались все ощущения — и холод, и онемение ног от продолжительного контакта со льдом.

И запахи… Не было таких запахов в других снах. Сначала запах кедра, когда он поднимался среди ветвей, потом — мокрого дерева домика для игр и… запах крови, когда он вошел в домик.

В мигающем свете фонаря на столе в луже крови стояла отрубленная голова Наоми. «Я знаю, как использовать ее сладкое маленькое тельце, — сказал Уродливый Ол, — а голова мне не нужна. Можешь забрать голову этой маленькой шлюшки». Зах попытался попятиться, но Уродливый Ол уже сунул отрубленную голову ему в руки. Зах почувствовал липкость и уходящую теплоту крови, волосы Наоми щекотали запястья. Все это не просто ужасало его. Убитый горем, потрясенный до глубины души, он зарыдал, и рыдания раздирали горло. Его сестра мертва. Может, все было бы не так плохо, если б он только ужасался, но Наоми умерла, и кол, вбитый в грудь Заха, не мог бы вызвать большей боли. Он хотел положить эту драгоценную голову в какое-нибудь безопасное место и укрыть, чтобы никто не мог увидеть красавицу и умницу Наоми в таком виде, но Уродливый Ол схватил его за руки и заставил поднести отрубленную голову к лицу, говоря: «А теперь поцелуй ее взасос».

Потом сны стали еще хуже.

Зах знал, что должен рассказать об этом родителям, потому что сны становились всё более яркими и странными, и, возможно, у него в голове уже выросла трехнутая опухоль размером с апельсин. Он и собирался рассказать родителям, но сны опять переменились, к насилию добавились извращения. В этих кошмарах происходило нечто отвратительное и сводящее с ума, о таком Зах не сказал бы никому, потому что любой подумал бы, что Зах — ходячий мешок с гноем, что его укусила бешеная крыса, если он мог такое себе представлять. Собственно, он и не думал, что сам представлял все это себе, ему казалось, что он получает эту грязь извне, что она загружается в его мозг, как фильм из Интернета, но знал, что в этом никогда не удастся убедить психиатров.

В ночь восемнадцатого октября даже оставшиеся мысли о том, чтобы рассказать родителям о своих кошмарах испарились, как ложка воды в эпицентре атомного взрыва. Никто и никогда не мог узнать о случившемся с ним позоре.

Во сне Уродливый Ол заставлял Заха сделать что-то особенно мерзкое и отвратительное, после чего его не принял бы даже ад. А когда он отказался, Уродливый Ол схватил секач^[379] и трижды рубанул Заха в промежность.

Захлебываясь беззвучным криком, он сел на кровати. Низ живота заливала теплая кровь. После отчаянных поисков выключателя лампы Зах обнаружил, что кровью он истекает символически, потому что на самом деле надул в блинскую постель. Даже маленьким он никогда не писался по ночам. А теперь, почти в четырнадцать лет, превратил свою колыбельку в трехнутое озеро.

Спрыгнув с кровати, словно с раскаленной сковороды, Зах содрал с себя мокрое белье и бросил на простыни. Тут же стянул их с кровати, чтобы уберечь матрас, и положил на стол, после того как смахнул с него альбом для рисования. Он бы предпочел положить этот вонючий куль на стул, но стал тупоголовым параноиком, а потому спинка стула подпирала дверцу стенного шкафа.

В двадцать минут третьего, надев чистое нижнее белье и джинсы, не решаясь включить свет в коридоре или на лестнице, Зах отнес обмоченные простыни и белье в комнату-прачечную на первом этаже. Там ему пришлось включить свет, чтобы понять, как загрузить эту блинскую стиральную машину и включить ее.

Живя в двадцать первом веке, когда каждая тьмутараканская страна третьего мира обладала атомным оружием, а мобильник не умел разве что читать мысли, Зах полагал, что стирка белья занимает минуту, а сушка — две. Так нет же. Ему пришлось целую вечность провести в комнате-прачечной, ожидая, что его обнаружат и унизят: тринадцатилетнего парня, будущего морпеха, надувшего в постель.

Глава 45

Вечером девятнадцатого октября, пожаловавшись на недавние приступы бессонницы, Джон признался, что позвонил доктору Наймейеру, их семейному врачу, и попросил рецепт на лунесту. Он принял таблетку и рано пошел спать.

В последнее время Николетта тревожилась из-за него. Он с головой ушел в текущее расследование, сконцентрировался на нем, как никогда раньше. От присущего ему аппетита не осталось и следа, она не сомневалась, что он похудел как минимум на пять фунтов, но Джон говорил, что он в отличной форме и его вес не изменился.

Когда он впервые упомянул о проблемах со сном, она предложила ему подъехать к Айзеку Наймейеру, чтобы пройти полное обследование, а не за рецептом. Обычно он терпеть не мог обращаться к врачам, но бессонница совсем его замучила.

Когда Джон улегся в постель, а дети разошлись по комнатам, Никки вернулась в студию. Она собиралась провести два или три часа с проблематичной картиной, на которой хотела изобразить Наоми, Заха и Минни.

Раскладывая кисти и краски, осознала, что причиной нынешнего состояния Джона мог стать временной фактор. Его родителей и сестер убили двадцать пятого октября, и до этой даты оставалось шесть дней. Каждый год в этот период времени он становился задумчивым, уходил в себя. Хотя Джон никогда не отмечал эту черную годовщину разговорами о случившемся, Никки знала, каким тяжелым грузом лежит эта трагедия у него на душе. Возможно, на этот раз он пережив&т сильнее, потому что прошло ровно двадцать лет. Время, что бы там ни говорили, залечивает не все раны. И хотя острота боли, возможно, и приглушалась, печаль утраты никуда не уходила и, вполне вероятно, с годами набирала силу.

Когда Никки закончила приготовления, из Бостона позвонила ее младшая сестра, Стефания. Она чуть раньше вернулась с работы. В полном соответствии с состоянием экономики посетителей в ресторане поубавилось, а вместе с ними и работы. Никки, сидя на высоком вращающемся стуле, повернулась к персиковым розам смирения, вместе с сестрой поволновалась о различных экономических катастрофах, сообщения о которых заполняли выпуски новостей, поговорила о еде, рассказала пару-тройку историй о своих детях, выслушала столько же о ее.

И хотя обе сестры никогда не испытывали даже намека на неловкость в общении друг с другом, Никки чувствовала, что ее сестра не решается коснуться какой-то темы. Ее догадка оказалась верной, потому что в конце концов она услышала от Стефании:

— Может, ты подумаешь, что я чокнутая, когда я тебе это скажу…

— Милая моя, такая мысль никогда не придет мне в голову. Так что ты хотела сказать?

— Дело в том… у тебя хорошая охранная система, да?

— Охранная система дома? Да. Ты же помнишь, как случайно активировала ее, когда приезжала к нам в последний раз.

— Так вы ее не демонтировали? Ты уверена, что она работает как положено?

— Наружные двери и окна… они сейчас поставлены на охрану. Джон никогда не забывает включать систему сигнализации на ночь. Он же коп.

— Это я понимаю. А фирма, которая обслуживает охранную систему, она регулярно ее проверяет?

— Стефи, в чем дело? Ты про жуткие убийства, о которых сообщалось в последнее время?

— Нет. А может быть, и да. В прошлую ночь мне приснился сон о вас. О тебе, и Джоне, и детях.

— Какой сон?

— Отвратительный. Никогда мне не снились такие отвратительные сны, и я не хочу увидеть еще один. Не хочу повторять тебе все кровавые подробности, понимаешь?

— Пожалуй, я проживу и без них.

— Случилось ужасное, и думаю, отчасти потому, что не работала система охранной сигнализации.

— Она работает.

— Тревожная кнопка, — Стефания словно ее и не услышала. — Твоя охранная система снабжена тревожной кнопкой?

— Выводы на нее на каждой контрольной панели и на всех телефонных аппаратах.

— Тревожная кнопка не работала. Странная подробность для сна, правда? Очень уж специфическая.

Никки развернулась на стуле, чтобы посмотреть на картину с Наоми, Захом и Минни. На их незаконченные лица.

Стефания ничего не знала о трагедии, пережитой Джоном двадцатью годами ранее, но после короткой паузы спросила:

— У Джона все в порядке?

— Ты о чем?

— На работе. Со здоровьем. И ваши отношения… всё хорошо?

— Стефи, у нас всегда все хорошо. Джон — милейший из людей.

— Я ничего такого и не имела в виду. Я люблю Джона, действительно люблю, что я хотела сказать… не знаю. Это все чертов сон, Никки. Думала об этом весь день. Старалась сообразить, что к чему. Ты знаешь, какие эти сны. Смысла ты не понимаешь, нет уверенности в том, что видела.

Николетта смотрела мимо картины на зеркало, наполовину скрытое темным фоном. Она не нарисовала темную фигуру, которая проявилась на пяти фотографиях, но буквально ожидала увидеть ее на картине.

— Утром я первым делом позвоню на фирму, которая обслуживает нашу охранную систему, — пообещала Николетта. — Попрошу их приехать и все проверить. Тебе от этого станет легче?

— Да, — ответила Стефи. — Это всего лишь сон. Все это так глупо. Но полегчает.

— Надеюсь, мне тоже, после того как ты бросила сороконожку мне за шиворот.

— Извини, Никки. Я не хотела тебя пугать. А может, немного и хотела. Этот сон просто потряс меня. Не сердись, ладно?

— Не могу, Стефи. Я до смерти тебя люблю.

— Слушай, давай без таких слов.

— Извини. Как Гарри? — она спрашивала про мужа Стефании. — Все еще носит платья своей матери?

— Носит что?

— Платья своей матери… а потом убивает сексуальных блондинок, когда те принимают душ?

— А-а, я поняла. Расплачиваешься за Джона. Я этого заслуживаю. Увы, Гарри по-прежнему носит платья своей матери, но, по крайней мере, блондинок убивать перестал.

Через несколько минут после того, как разговор был закончен, Никки сидела, глядя на незаконченный портрет своих детей. Как же сложно подражать Джону Сингеру Сардженту. Может, в этом и заключалась главная причина. Она убрала кисти и краски.

В спальне постояла у кровати, глядя на спящего мужа в полусвете настольной лампы.

В последнее время они практически не занимались любовью. Оба пребывали в каком-то подавленном настроении, и тут определенно требовались перемены.

Она спустилась на второй этаж. Постучала в комнату Заха, потом к Наоми и Минни. Нашла, что дети в полной безопасности, заняты выполнением домашнего задания, но они выглядели более унылыми, чем обычно.

Хотя Джон уже обошел дом, проверяя двери и окна, Никки проделала то же самое. Не обнаружила никаких нарушений.

В гостиной какое-то время постояла перед высоким зеркалом в барочной раме. Ее отражение размерами значительно уступало темной фигуре на фотографиях.

Дом уже так долго казался ей странным, что она привыкла к новой атмосфере и не ощущала ее так сильно, как прежде. Но разница оставалась. Никки не могла бы описать эти изменения, они просто чувствовались, а адекватные слова, чтобы выразить их, в лексиконе отсутствовали.

Внезапно в голове сверкнула мысль: самое странное во всей этой истории в том, что она ни разу не упомянула о своих ощущениях Джону. Словно дом, используя какую-то таинственную силу, которой не должно быть у неодушевленных предметов, стремился изолировать их одного от другого, развести по разным комнатам.

Глава 46

Двухэтажный дом из желтого кирпича находился в районе, который когда-то демонстрировал собой успехи среднего класса, а теперь — развенчанные мечты, свидетельствуя о разрушительной жадности политиков, обещающих всеобщее процветание, но при этом грабящих и богатых, и бедных. Бетонные дорожки потрескались, начали рассыпаться. Железные фонарные столбы тронула ржавчина, их давно следовало покрасить. Деревья, которые много лет уже никто не подстригал, тянули голые черные ветви к белесому небу.

От улицы дом отделяла ограда из заостренных металлических штырей, часть которых кто-то позаимствовал. Чувствовалось, что и летом лужайка оставалась такой же неухоженной, как и в этот день, двадцать пятого октября.

В самом доме, что в комнатах, что в коридорах, его встретили узкие проходы между массивной старинной мебелью. Несмотря на то что воздух насквозь пропитался табачным дымом, Джон находил его удивительно чистым.

Питер Эйблард, в прошлом священник, в одежде сохранил прежние вкусы: черные туфли, черные брюки, черная рубашка, темно-серый кардиган. По какой-то причине часы он носил на обеих руках.

Пятидесяти шести лет, с узким лицом аскета, пепельно-седыми волосами, зачесанными назад, тощий и высохший, он, казалось, существовал на одних лишь сигаретах, которые курил непрерывно, зажигая очередную от крошечного окурка прежней.

Дом принадлежал его девяностолетней матери. В настоящий момент она находилась в больнице, умирала от рака. Эйблард жил здесь с тех пор, как церковь с ним порвала.

После встречи с отцом Биллом четырнадцатого октября Джон потратил восемь дней, чтобы узнать, что сталось с последним экзорцистом епархии, и найти его. Поиски усложнились из-за того, что мать Эйбларда теперь носила фамилию Дорн, второй раз выйдя замуж после смерти отца бывшего священника.

Еще три дня ушло на то, чтобы убедить Эйбларда, по телефону и через знакомых, согласиться на встречу. Если он и не боялся полицейских, то, по меньшей мере, выработал стойкую неприязнь к ним.

Устроились они на кухне, среди светло-зеленых буфетов и желтых шкафчиков. На их фоне бросалась в глаза тяжеловесность старой плиты и духовок, словно отлитых из чугуна.

Стол, за которым они сидели, накрывала клетчатая желто-белая клеенка. Со стороны Эйбларда на столе стояли стеклянная пепельница и стеклянная кружка с черным кофе, лежали пачка сигарет и книга в обложке «Обманщик» Ливио Фанзаги.^[380] Характерные потертости на клеенке в тех местах, где ее касались локти Эйбларда, говорили о том, что в других частях дома он проводит гораздо меньше времени, чем здесь.

Он не предложил Джону ни сигарету, ни кофе. По телефону ясно дал понять, что не расположен к продолжительной беседе.

В четвертый раз за менее чем два месяца Джон рассказал историю Олтона Тернера Блэквуда. Ничего не утаил, хотел, чтобы Питер Эйблард получил самую полную информацию.

Также рассказал о недавних убийствах и его расследовании, начав с первого посещения Билли Лукаса в закрытой психиатрической больнице штата.

— Через тринадцать дней Блэквуд убьет еще одну семью. Если я не смогу его остановить, он убьет мою семью десятого декабря. Двадцать лет тому назад в этот самый день я потерял родителей и сестер. Это не должно повториться. Я сделаю все, что угодно, чтобы спасти Никки и детей. Я продам душу, чтобы спасти их.

Глаза Эйбларда цветом не отличались от волос, создавая ощущение, что раньше они были другого цвета, но стали такими от длительного контакта с табачным дымом. В них клубились печаль и ужас.

— Никогда не предлагайте вашу душу даже в шутку или из раздражения. Вы думаете, никто не слушает и не готов заключить сделку. Кто-то слушает… и заключит.

— Так вы по-прежнему верите.

— Я потерпел неудачу и как священник, и как человек. Но даже в те дни я верил. А теперь верю еще больше. В этом ужас моего положения.

Он глотнул чернильно-черного кофе, глубоко затянулся, выдохнул облако дыма, которое окутало его голову.

— В одном отец Билл прав, — продолжил Эйблард. — Ваш истинный враг не призрак. Изредка страдающая в чистилище душа может, по божественному разрешению, вернуться в этот мир, чтобы найти заступничество, благодаря которому сократится время ее очищения и она сможет подняться на Небеса. Но ни одна душа не может вырваться из глубин ада по собственной воле.

Манера Эйбларда оставалась властной, но без тени гордыни или притворства, в голосе его, охрипшем от чрезмерного курения, слышались угрызения совести, так что Джон не счел возможным что-либо возразить.

— Ритуал Блэквуда говорит о том, кто в действительности вам противостоит.

— У ритуала, должно быть, сотня толкований.

Эйблард выпустил через ноздри две струи.

— Но правильное толкование только одно. Остальные — версии психотерапевтов. Четвертаки — символическая плата Смерти за переправу душ жертв Блэквуда в ад, куда он намеревался последовать за ними. Диск испражнений — насмешка над причастием, чтобы заручиться благоволением своего сатанинского хозяина. Каждое яйцо символизирует душу жертвы. В яйце бумажка со словом «слуга» на латыни, потому что Блэквуд посылал свои жертвы в ад, чтобы потом они там ему служили. Он рассчитывал, что они всю вечность будут его свитой, его сопровождением, его слугами.

Джон разом осип.

— Мои родители и сестры не в аду.

— Я не говорил, что они там. Ритуал Блэквуда — его заблуждение. Однако он, вне всякого сомнения, оказался в аду в то самое мгновение, когда вы убили его.

Карьера детектива, расследующего убийства, могла вести к безумию. Иногда Джон задавался вопросом, а не придет ли день, когда и он сойдет с ума от чрезмерного общения с безумными убийцами.

— А что вы скажете насчет трех колокольчиков, которые он носил с собой?

— Они позволяют нам установить, кто ваш истинный враг. Он привел с собой Блэквуда, но именно он — противостоящая вам сила в этой игре. Вы верите в демонов, мистер Кальвино?

— Тремя месяцами ранее я, вероятно, ответил бы, что нет.

— Вы относились к «окаянному поколению просвещенных людей», как называл вас Элиот. А теперь?

— Моя жизнь вертится вокруг улик… я должен знать, что истина, а что ложь и как это будет выглядеть на суде. И я в этом разбираюсь. Доказательства возвращения Блэквуда… я бы пошел с ними в суд.

С ловкостью, достигнутой долгой практикой, Эйблард одной рукой достал из пачки сигарету, покрутил в пальцах, как фокусник крутит монетку, вставил в рот, прикурил от окурка, который тут же вдавил в пепельницу.

— Имена главных демонов пришли из Библии или передаются из поколения в поколение. Асмодей, Вельзевул, Велиал, Люцифер, Мефистофель, Меридиан, Зебулун… Но часто в экзорцизме, когда экзорцист требует и в конце концов заставляет злобного призрака назвать себя, имя также соответствует цели или греху, который он олицетворяет, — скажем, Разлад, Зависть, Ревность, Крушение, Порок, Погибель.

— Погибель, — кивнул Джон. — Слово, выгравированное на колокольчиках Блэквуда.

— Он искал покровительства демона Погибель. Чтобы гарантировать, что души его жертв достанутся ему в аду. Скорее всего, туда попала только его собственная душа, но, возможно, жизнь Блэквуда, полная убийств и нигилизма, порадовала это существо, именуемое Погибелью, и теперь оно хочет, чтобы сбылось обещание, которое дал вам убийца.

— Почему?

— Почему нет? Зло существует не для того, чтобы подтверждать свое существование. Оно существует, чтобы разлагать и уничтожать невинных. Ваши дети — главная приманка. Юные и нежные.

Джон чувствовал, что тонет в табачном дыму, как пловец, легкие которого наполнились водой. Ему приходилось дышать чаще и глубже, чтобы сохранять ясную голову.

— Это существо, Погибель, оно в моем доме. Я это знаю. Можно изгнать его с помощью экзорцизма?

— Иногда это делается в жилых домах или других зданиях, но не часто. Демоническое присутствие в доме может причинить не так уж и много реального вреда. Шумы по ночам. Звуки шагов. Открывающиеся и закрывающиеся двери. Неприятные запахи. Самое худшее — феномен полтергейста, летающие вещи и все такое. Демону вскоре это надоедает.

Рука, держащая сигарету, была такой же бледной, как рука призрака, если не считать двух запятнанных никотином пальцев, зеленовато-желтого цвета, какой бывает у трупа на ранней стадии разложения.

— Однако, перебравшись в плоть, демон может натворить всякого, нанести любой вред, как тому, в кого он вселился, так и любому другому. Если этот демон вернул в наш мир душу Олтона Блэквуда, чтобы выполнить обещание убийцы, тогда он не убьет вашу семью посредством дома, мистер Кальвино. Он убьет семью, используя кого-то в доме, человека, в которого он вселится.

Джону хотелось подняться из-за стола и выйти из этой табачной атмосферы на крыльцо. Днем раньше с севера пришел холодный атмосферный фронт. И хотя над головой темное, как железо, небо, воздух оставался прозрачным, бодрил. Но надежда отчаяния удерживала его на стуле.

— В кого может вселиться демон? — спросил он.

— В любого, — ответил Эйблард. — Возможно, кроме, тех, кто ведет истинно святую жизнь. И хотя я знаю таких людей, чтобы пересчитать их, мне не понадобятся все пальцы рук.

— Но, наверное, проще контролировать продажного человека вроде Энди Тейна, чтобы заставить его совершить убийство и даже самоубийство.

— Сейчас вы говорите о двух разных вещах. Если цель вселения в человека — разложение и уничтожение этого человека, той или иной слабости характера достаточно, чтобы открыть дверь демону.

Пепельно-седыми глазами Эйблард наблюдал, как его пальцы вдавливают горящий конец окурка в стеклянную пепельницу.

— Демон может обрести такой полный контроль, о котором вы упомянули, только над теми, кто отвернулся от Господа и лишил себя возможности искупить грехи.

— Билли Лукасу было четырнадцать лет. Хороший мальчик, судя по свидетельским показаниям.

— Согласно закону с какого возраста убийцу судят как взрослого? — спросил Эйблард.

— В большинстве штатов считается, что дети могут обладать способностью к формированию преступных намерений с четырнадцати лет.

— Тогда давайте предположим, что до этого возраста у них не полностью формируется способность выносить моральные суждения. Но и тогда, если они ранее не получали должного духовного наставления, разве они не могут быть такими же уязвимыми в части установления полного контроля над ними, как и упомянутый вами Энди Тейн?

— Но, конечно же, невинный ребенок…

— Большинство детей невинные. Но не все. Вы наверняка слышали об убийце, который был моложе Билли Лукаса.

— Это случилось несколько лет тому назад. Убийце было одиннадцать.

— Кого он убил?

— Десятилетнего подростка, с которым играл. С особой жестокостью.

Большим и указательным пальцами Эйблард снял с языка табачную крошку, которая к нему прилипла. Бросил в пепельницу.

— Вы упомянули веру миссис Лукас в исцеляющую силу трав, и обелисков, и жеод. Некоторые травы обладают лечебными свойствами, но не хрустальные фигурки животных и все остальное. Она истово в это верила?

Джон пожал плечами.

— Не знаю. Но накупила множество этих вещичек.

— Часть из них имеет непосредственное отношение к вуду.

— Нет. В ее доме я ничего такого не видел.

— Разве вы не говорили, что в том магазине продавались такие травы, как маленький Джон-покоритель и корень волшебного мира?

— Они продают сотни трав и толченых корней. Эти названия я запомнил, потому что они показались мне необычными.

— Эти порошки используются в вуду. Нет, нет, я уверен, что этот магазин — не логово вудуистов и у его владелицы нет темных намерений. Похоже, они продают золотого тельца в сотнях разных форм и, возможно, искренне убеждены, что творят добро.

События последних недель в каком-то смысле превратили мир, который знал Джон, во множество цветных фрагментов, напоминающих кусочки стекла на дне калейдоскопа, которые непрерывно перемещались, чтобы формировать невероятно сложную реальность.

— И если миссис Лукас глубоко и искренне верила в эффективность этих вещичек, возможно, эту веру разделял и ее сын.

— Может, и разделял, — согласился Джон. — Я видел эти фигурки в его комнате, но не у бабушки или сестры. Почему вы считаете, что это важно?

Долгие секунды Эйблард наблюдал за серой змеевидной лентой дыма, поднимающейся с кончика сигареты, словно она могла преобразоваться в джинна, как пар, вырвавшийся из волшебной лампы.

— Вы слышали, — наконец прервал он паузу, — что использование гадальной доски опасно, поскольку в попытке общения с духами вы можете открыть дверь темным силам?

— Слышал, и часто. Вроде бы на коробках, в каких продаются гадальные доски, даже есть такое предупреждение.

Эйблард сухо улыбнулся.

— Не верю, что государство может зайти так далеко, чтобы выставлять подобное требование. Есть множество способов открыть дверь этой ждущей тьме. И многое из того, что мы творим, не просто открывает дверь, но и делает нас уязвимыми, приводит не только к вселению демона, но и полной утере контроля. Этот Риз как-его-там, о котором вы упомянули…

— Риз Солсетто.

— Он поклонялся деньгам и власти. Это открыло дверь, но вдобавок послужило его полному порабощению. Точно так же слепая вера в материальные вещи — кристаллы, травы, жеоды, порошки — иной раз сходна с использованием гадальной доски. И если вы верите, что обелиск или корень волшебного мира могут вас спасти, если вы настаиваете на приписывании сверхъестественных свойств предметам, которые, разумеется, ими не обладают, тогда вы не просто уязвимы. Вы абсолютно беззащитны.

Разговор о дверях словно открыл одну на небе, во дворе задул ветер, подняв армию опавших листьев, и атаковал ими окно так яростно, что Джон вздрогнул, но Эйблард словно ничего и не заметил. А при втором порыве ветра, уже не таком сильном, когда листья попадали на землю, на траву спланировали первые снежинки этого года. Большущие, как серебряные доллары, и со сложным узором кружевной мантильи.

— Если я, сам того не зная, приглашу его, он может вселиться в меня?

— Это не тот вопрос, который вы в действительности больше всего хотите задать, — пробормотал Эйблард, глядя на падающий снег.

Последовала долгая пауза, которую прервал Джон, чтобы привлечь к себе взгляд бывшего священника:

— Если он вселится в меня, то сможет взять под контроль до такой степени, что сумеет использовать для того… чтобы убить людей, которых я больше всего люблю?

Сквозь дымку сигаретного дыма Эйблард изучал глаза Джона, предоставив для изучения и свои.

— Я не настолько хорошо вас знаю, мистер Кальвино. Я недостаточно вас знаю, чтобы уверенно ответить.

— Десятого декабря, когда, по моему убеждению, над нами нависнет угроза…

— Да?

— Вы проведете с нами эти двадцать четыре часа? В моем доме?

— Восемь лет тому назад меня лишили духовного сана. Не отлучили от церкви, но я более не священник и лишен всех привилегий.

— Вы все равно знаете ритуалы экзорцизма.

— Я их знаю, но исполнять их в моем нынешнем положении будет святотатством.

Тонкими пальцами свободной руки Эйблард достал из пачки следующую сигарету, зажал в губах, прикурил от окурка предыдущей.

Джон слышал свой голос как бы со стороны:

— Я боюсь оказаться таким же беззащитным, как Билли Лукас. Таким же беззащитным, как Энди Тейн, выпрыгивающий из окна с Давинией. Что, если я почувствую, как он вползает в меня… и мне не достанет ясности ума сделать то, что сделала Бренда Вобурн, я не успею покончить с собой до того, как он овладеет мной… и использует меня?

Питер Эйблард затянулся очередной «Мальборо», выпустил струю дыма к потолку. Потом наклонился вперед, его локти лежали на потертостях клеенки.

— Вы не один. Помните, что силы тьмы уравновешены светом.

— Я молюсь.

— И это хорошо, мистер Кальвино. Я тоже. Но кроме этого… не позволяйте страху ослепить вас и помешать увидеть каждое ниспосланное вам благоволение.

— Какое?

— Каким бы оно ни было.

— Пожалуйста, ради бога, мне нужно нечто большее, чем загадки.

Эйблард долго смотрел на него, глаза теперь цветом больше напоминали сталь, а не пепел.

— Огромное большинство людей, которые думают, что им нужен экзорцизм, или ведут себя так, будто он им нужен… они страдают от того или иного психического расстройства.

— Психиатрия здесь ни при чем.

— Я этого и не говорю, мистер Кальвино. За долгие годы я много раз действительно изгонял демонов. И случалось, когда демон обладал такой силой и так укоренялся в жертве, что, несмотря на многократное проведения ритуала и все мои молитвы, несмотря на все окропления — водой, маслом, солью, — я не мог изгнать беса. Но потом…

Он говорил все тише, а последние два слова прошептал. И его взгляд оторвался от глаз Джона. Последовал за дымком сигареты.

— Что потом? — вырвалось у Джона.

— Когда уже казалось, что все потеряно, я становился свидетелем божественного вмешательства, после которого демон изгонялся из больного. Божественного вмешательства, мистер Кальвино. Ваше желание поверить достаточно эластично, чтобы принять такое?

— Я видел демоническое вмешательство. Если оно реально, подобное возможно и с божественным.

— Мы живем не в библейские времена. Бог не появляется в горящих кустах. Ангелы не материализуются в крылатом великолепии. Я думаю, божественное отступило на несколько шагов от человечества, может, в отвращении, может, потому, что мы больше не заслуживаем того, чтобы напрямую смотреть на святое. По моему опыту, если божественное входит в этот мир из своего мира, находящегося вне времени, то проявляет себя скрытно, через детей и животных.

Джон ждал, окутанный дымным молчанием, сидя напротив ушедшего в свои мысли Эйбларда, потом не выдержал:

— Расскажите мне, пожалуйста.

— Проводя ритуал, мне никак не удавалось изгнать демона из двадцатилетнего молодого человека, который из-за этого демона страдал различными тяжелыми заболеваниями и пребывал в глубокой депрессии. Потом соседский мальчик постучал в дверь и сказал, что может помочь, хотя родители двадцатилетнего парня никому не говорили о моих посещениях их дома и причине, по которой я приходил. Ребенку было только пять лет, но его окутывала божественная аура. Вместе с ним пришли покой и чувство умиротворения, описать которые мне не под силу. В руке он держал обыкновенный стакан для воды. Подошел к кровати, прижал открытый торец стакана к груди молодого человекаи произнес только одно слово: «Выходи». Я наблюдал, как темнота поднимается из груди юноши и заполняет стакан, не как дым или что-то подобное, просто темнота. Потом мальчик перевернул стакан, темнота поднялась над стаканом, повисела в воздухе где-то с полминуты и растворилась в нем. У жертвы мгновенно исчезла депрессия, а ужасные язвы, которые не брали антибиотики, затянулись у меня на глазах. В другом случае красивый бродячий пес, которого никто раньше не видел, вошел в дом, лег рядом с одержимым, положив голову ему на грудь, и демона как не бывало.

Когда после очередной долгой паузы Эйблард вновь встретился с Джоном взглядом, тот спросил:

— И как мне это понимать?

— Не позволяйте вашему страху ослепить вас и помешать увидеть каждое ниспосланное вам благоволение, — повторил Эйблард. — Смотрите на детей вокруг, на животных, если они у вас есть. Один из них может быть воплощением божественного.

Эйблард, похоже, разволновался, вспоминая эти случаи, потому что его рука дрожала, когда он подносил ко рту следующую сигарету.

Джон предпринял еще одну попытку:

— Даже если вы больше не вправе изгонять демонов, может, вы все-таки проведете с нами этот день, чтобы… дать совет.

Продолжая курить, Питер Эйблард впился взглядом в глаза Джона, словно хотел, чтобы тот их отвел. Наконец заговорил:

— Вы знаете, почему меня лишили сана, детектив Кальвино?

— Да, — ответил Джон и тут же осознал, что такой проницательный человек, как Эйблард, заметил отвращение, промелькнувшее на лице, пусть он и пытался держать его под контролем.

— Я нарушил обет целомудрия, что уже плохо. Но куда хуже моя сильнейшая тяга к подросткам. Мальчикам или девочкам… значения не имеет.

Джон посмотрел в окно. Первые большущие снежинки растаяли или их унесло ветром, и теперь в воздухе кружились снежинки поменьше.

Потом вновь повернулся к Эйбларду.

— Обратиться мне больше не к кому.

— Часы на моей правой руке показывают правильное время. И день в окошке даты правильный. В часах на левой руке батареек нет.

Он вытянул левую руку, чтобы Джон мог посмотреть на неработающие часы на его тонком запястье.

— Дата в этом окошке время от времени переставляется. Я это делаю всякий раз, когда совершаю очередное грехопадение. Часы напоминают мне о моей слабости. Показывают дату, когда я последний раз занимался сексом с подростком.

Джон похолодел, как день за окном.

— Восемь недель, не восемь лет.

— Совершенно верно. Я больше не получаю то, что хочу, манипулированием и предавая доверие. Я за это плачу. Я сопротивляюсь, как могу. Я молюсь, и пощусь, и подвергаю себя боли, буквально втыкаю в тело иголки, чтобы заставить разум свернуть с тропы, которой готов последовать. Иногда мне это удается. Иногда — нет.

Боль в голосе Эйбларда соседствовала с презрением к себе. Джону с трудом удалось не отвести глаз, когда он слушал признание этого человека, но он слишком хорошо знал, что такое презрение к себе, и не мог смотреть куда-то еще.

— Потом я иду в те районы города, куда за этим ходят мужчины, — продолжил Эйблард. — Вы знаете, о каких районах я говорю. Любой полицейский должен знать. Я ищу подростков, сбежавших из дома. Мальчиков или девочек, мне все равно. Они уже торгуют собой, поэтому я не лишаю их невинности. Я всего лишь еще больше растлеваю их, как будто это имеет значение в бухгалтерских книгах ада.

Джон отодвинул стул от стола. Но ему не хватало сил, чтобы подняться.

— Никакого демона во мне нет, мистер Кальвино. Только я. И я не стараюсь в должной мере искупить свои грехи. У вас мальчик тринадцати лет. Мои глаза ищут то, чего жаждут, словно я не могу их контролировать. Ваша одиннадцатилетняя дочь выглядит чуть старше своих лет? Во мне нет демона, но, и да поможет вам Бог, мистер Кальвино, вы не захотите моего присутствия в вашем доме.

Джон поднялся.

Эйблард выдохнул огромное облако дыма.

— Вы сможете добраться до двери самостоятельно?

— Да.

У самого коридора его остановил голос Эйбларда:

— Если вы действительно молитесь…

— Да, я помолюсь за вашу душу.

— Не за меня. За мою мать, которая страдает от рака. Помолитесь за нее. Конечно же, ваша молитва будет более угодна, чем моя.

И когда Джон шел по узким каньонам заставленного мебелью дома, мебель эта казалась ему еще более готической, чем прежде, она нависала над ним, грозя обрушиться на него, а привкус висящего в воздухе сигаретного дыма, ощущавшийся на языке, горечью соперничал со рвотным корнем.

За дверью его встретили замерзающее небо, холодный ветер, ветви деревьев, чернеющие сквозь падающий снег, пустынный двор, зияющий дырами забор и крошащийся бетон дорожек.

Джон постоял у автомобиля, садиться за руль не хотелось. Холод щипал лицо, снежинки падали на ресницы.

Двадцать лет прошло с того дня.

Двадцать лет, как один день.

Глубоко дыша снегом, выдыхая сигаретный дым, накопившийся в легких, Джон не мог сразу от него отделаться.

Над головой ветер шуршал ветвями, тряс самые молодые и тонкие, и они бились одна о другую, как мелкие косточки.

Двадцать лет с того дня.

И ему не к кому обратиться за помощью.

Пришло время пойти к Николетте и поделиться с ней своим ранее иррациональным страхом — Олтон Тернер Блэквуд вновь в этом мире, — сказать ей то единственное, что он утаил от нее насчет стычки с убийцей в далекую-далекую ночь. Пришло время составить какой-то план на десятое декабря, если существует возможность составить хоть какой-то план.

Он сел за руль, завел двигатель, отъехал от тротуара.

Вечером он намеревался помолиться за мать Эйбларда и за самого Эйбларда тоже. Он намеревался помолиться за свою потерянную семью, за свою еще живую семью, за себя, за всех, кто познал боль, то есть за всех с человеческим лицом.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Уродливый мальчик стоял во внутреннем дворике, под тенью огромного гингко.

Самодовольная Реджина получала необычайное удовольствие, излагая мальчику семейную историю, часть которой покоилась на тайном кладбище, найденном им на лесной поляне. Итак, Джулиан дала жизнь Маджори. А Маджори родила Аниту и Реджину, разнояйцевых близняшек, которые, в свою очередь, забеременели от Тиджея. Из чрева Реджины на свет появилась Мелисса, чья удивительная красота стала еще одним доказательством безумной теории Тиджея о селективном родственном спаривании. Но рождение мальчика месяцем позже драматическим образом опровергло эту теорию.

Тиджей хотел убить младенца и похоронить в лесу… или сдать в приют, но Анита воспротивилась. Если Тиджей хочет продолжать экспериментировать с ней, если хочет иметь от нее других детей, он должен оставить ее сына в живых. Таким образом мать мальчика купила его жизнь.

В последующее десятилетие Реджина родила троих сыновей, но Тиджея сыновья не интересовали, потому что они не могли вынашивать его детей, то есть не помогли бы очищать его уникальные гены для создания невиданной на Земле красоты. Он убил их младенцами и похоронил в лесу.

— Почему ты ему позволила? — спросил мальчик.

— А какая мне польза от сыновей? — спросила Реджина.

— Я хочу сказать, почему ты позволила ему прикасаться к тебе?

— Это все, что я знала. Я не знала ничего другого. Это его вера, и моя тоже. Что у меня будет, если я уйду? Что у меня будет, если я расскажу о происходящем здесь и все уничтожу? В Краун-Хилл у меня роскошная жизнь, а я привыкла к роскоши.

Мальчик думал, что слуги должны знать обо всем, но Реджина высмеяла его наивность. Люди обычно стараются не видеть правду, указала она. А кроме того, каждый год в Краун-Хилл несколько раз устраивались трехдневные празднества, и среди гостей хватало мужчин, которые могли соблазнить невинную девушку. Дочери и внучки Тиджея время от времени путешествовали с ним, и, возможно, во время этих поездок он не проявлял достаточной бдительности. Тиджей родился в начале столетия, когда роды принимали повивальные бабки, и он сам принимал роды в Краун-Хилл; никто из врачей не видел «мертворожденных» мальчиков, которых на самом деле душили в колыбельке. Если у кого-то из слуг возникали подозрения, его отправляли на раннюю пенсию, и за молчание он каждый месяц получал более чем приличную сумму. А может, он покидал свое рабочее место без заявления об уходе, чтобы поменять уютную комнату с отдельной ванной в комфортабельном доме для слуг на новую постель и долгий сон под травой на поляне в лесу.

— В лесу моя мать, твоя сестра, — привел мальчик главный аргумент.

— Моя конкурентка, — ответила Реджина.

Под гингко, во второй половине дня, в золотом свете солнца, опускающегося к горизонту, уродливый мальчик стоял, будто врос в землю, уродливый мальчик, высоченный и неуклюжий, с деформированным лицом, наблюдал, как элегантные руки двух красавиц сдают и берут карты, капельки воды поблескивают на их высоких стаканах с ледяным чаем, дольками лимона и листиками мяты. Их кожа безупречностью не уступала поверхности фарфоровых статуэток, которые стояли в гостиной дома, и, когда женщины заказывали количество карт, уродливого мальчика пронзило острое желание, желание не женщины, а чего-то еще, и он пока что не мог выразить словами, чего именно. Наблюдая, как Мелисса выкладывает на стол три тройки, которые позволили ей выиграть эту сдачу, наблюдая, как Реджина подводит итог, глядя на ловкость, с которой они тасуют и сдают карты, на их красоту и уверенность в себе, на их сверкающие глаза, мальчик слушал рассказ Реджины о том, как его мать нашла смерть и оказалась в лесной могиле.

Глава 47

Случалось, что снег выпадал в городе в октябре, но обычно только припорашивал землю. На этот раз прогноз обещал шесть дюймов снега, пусть не рекордный, но один из самых сильных октябрьских снегопадов.

Пока дети находились в библиотеке, занимаясь математикой с Леонидом Синявским, Джон и Николетта сидели в креслах в кабинете Джона на первом этаже, где галерея детских портретов, сделанных в дни рождения, постоянно напоминала ему, что он может потерять. За окном небо стало невидимым, белые лепестки слетали с него миллионами, во дворе кедр наряжался в зимнюю одежду.

Спокойно, ничего не опуская, Джон рассказал Никки, что он находится уже во втором подряд отпуске без содержания, что притворялся, будто как обычно ходит на работу, а вместо этого проводил личное расследование. Точно так же, как он излагал факты любого расследования, докладывая Нельсону Берчарду или заместителю окружного прокурора, он перечислял уже сделанное, начиная с первого посещения Билли Лукаса в больнице штата.

Она понимала, почему он надеялся уберечь ее от тревог, пока не сумел полностью разобраться в ситуации, и его скрытность не обижала и не разочаровывала ее. Как все хорошие художники, Никки могла понять страх и душевную боль другого. Как все большие художники, которые сумели не вознестись над миром, она не считала, что является пупом земли и во всем должна ставить себя впереди всех, жила, убежденная, что ее талант и успех прежде всего требуют от нее человечности и щедрости души.

И наконец, он поделился с ней тем единственным, что таил все эти годы, последними фразами, произнесенными Блэквудом перед тем, как Джон его застрелил: «Придет день, когда ты станешь отцом. Тогда я вернусь и расправлюсь с твоей женой и детьми еще более жестоко, чем сегодня расправился с твоими шлюхами-сестрами».

— Я ничего не говорил тебе, кроме того, что застрелил его. Что ж… я выстрелил ему в лицо. Он умер, еще когда падал. Но я встал над ним и выпустил всю обойму ему в голову. Стрелял и стрелял в него, Никки, стрелял, пока у него не осталось лица.

— Хорошо, — кивнула Никки. — И хорошо, что ты не говорил мне сказанного им напоследок. Его слова вертелись бы у меня в голове все те славные месяцы, когда я вынашивала Заха, Наоми и Минни. Я только больше люблю тебя за то, что ты не говорил мне об этом безумии… пока уже не мог не сказать.

Хотя Джон надеялся на ее понимание, Никки удивила его готовностью принять на веру возможность существования сверхъестественной угрозы, но потом она просто потрясла его, признавшись, что чувствовала присутствие в доме чего-то необъяснимого, если не злобного, и тоже столкнулась с чем-то загадочным, судя по всему, оккультным по природе. Мужчина посмотрел на нее из зеркала, «поцелуй меня» прозвучало, прежде чем это зеркало, казалось, взорвалось ей в лицо. И, возможно, тот же мужчина появился на фотографиях, которые она сделала, готовясь нарисовать портрет детей.

Неспособность Никки закончить картину, тревожащее чувство потери и отчаяния, возникавшее у нее при взгляде на картину, так потрясли Джона, что он почувствовал, как многоножка ужаса поползла по шее. А когда рефлекторно поднял руку, чтобы скинуть несуществующее насекомое, ощутил, какими холодными и влажными стали пальцы.

Охватившее Джона беспокойство заставило его подняться. Он подошел к окну, вгляделся в устеленный снегом двор, чуть ли не ожидая увидеть бредущего сквозь снег чешуйчатого, рогатого, лупоглазого демона, появившегося за сорок семь дней до срока, чтобы сожрать его детей.

— Такое ощущение, что дом, или что-то в нем, — продолжила Никки, — предпринимал отчаянные усилия, пытаясь изолировать нас друг от друга, играя на нашем страхе друг за друга и нашей любви, заставляя каждого уходить в себя.

Он услышал, как встала и она. Заговорила уже от стены-галереи, но он к ней не повернулся. По какой-то причине снегопад вызывал у него все большую тревогу, и он не хотел отводить от него глаз.

— Ты никогда не читал дневник Блэквуда? — спросила Никки.

— Блэквуд умер. Я не хотел читать его самооправдания, его безумные доводы. Не хотел позволять ему еще глубже залезть в мою голову. Не знаю… читать его дневник — все равно что вновь оказаться в доме, где все мертвы.

— Он не мог написать о том, что произошло перед тем, как ты его застрелил.

— Да. Не мог. Но такое у меня возникало чувство. Психотерапевт в приюте получил ксерокопию дневника из полиции. Прочитал его, чтобы лучше понимать Блэквуда, чтобы понять мою конфронтацию с убийцей. Он мне что-то рассказывал о дневнике, но я его никогда не читал.

— Я хочу его прочитать, — призналась Никки. — То есть… я не хочу, но должна. Как можно получить экземпляр? У психотерапевта дневник остался? Или в полиции?

— Возможно. Не знаю. Есть сайт, на котором Билли Лукас нашел фотографии моих отца, матери и сестер. Он посвящен серийным убийцам. Может, ты найдешь дневник там.

— Помнишь название сайта? — спросила Никки, а когда он назвал, добавила: — Воспользуемся твоим компьютером. — И он услышал, как Никки идет к письменному столу.

Джон отвернулся от окна.

— Все это — древняя история. Единственное, что она может, так это еще туже закрутить мне нервы. Но я уже в таком напряжении, что плохо соображаю. А соображать мне очень даже нужно. — Он глянул на часы — 15:38. — Пожалуй, скажу Уолтеру и Имоджин, что им пора домой. Дороги уже сущий кошмар. Им надо добраться до дома раньше, чем из-за аварий пробки забьют все перекрестки.

Сев за стол, Никки включила компьютер.

— Я расскажу тебе, что удастся найти.

— Безумие, вот что ты найдешь. Безумие, зло, темную сторону луны. Обедать будешь без аппетита.

Когда Джон открыл дверь в коридор, она позвала его по имени, и он обернулся.

— Нет ничего такого, через что мы не сможем пройти вместе. Как-нибудь пройдем и через это. Отец Билл — не вся церковь, как и Питер Эйблард. У нас сорок восемь дней. Мы составим план. Ты и я против всего мира… по мне это поединок равных.

Даже теперь ее улыбка очаровала его.

— Я тебя люблю, — улыбнулся он в ответ, но слово «бэби» попридержал. «Ты и я не против всего мира, — подумал он. — Мы с тобой против самого ада».

* * *

Сайт предлагал информацию как бесплатно, так и за деньги. Разумеется, бесплатно — всякую ерунду, но за деньги — обширные архивы.

Когда Никки обнаружила, что написанный от руки дневник Олтона Тернера Блэквуда доступен только подписчикам, она воспользовалась кредитной картой, чтобы войти в их число.

Прежде всего отметила аккуратный, почти каллиграфический почерк убийцы, словно тот верил, что четкость изложения внесет порядок в его безумные мысли. Над каждым «i» вместо точки он рисовал крошечный ноль.

* * *

Отправив Уолтера и Имоджин домой, несмотря на их протесты (они говорили, что им еще многое нужно сделать), Джон поднялся на второй этаж, в библиотеку, чтобы предложить профессору Синявскому завершить урок пораньше и добираться до дому, пока дороги более-менее свободны. Но обнаружил, что библиотека пуста, а свет погашен.

В нынешнем состоянии ума любое отклонение от заведенного порядка тревожило Джона. Он поспешил к двери в комнату девочек. Постучал, ответа не получил. Постучал вновь, открыл дверь. Никого.

Джон пересек коридор, подошел к двери Заха, резко постучал, облегченно выдохнул, услышав голос сына:

— Заходите.

Джон приоткрыл дверь, заглянул в комнату, увидел, что Зах сидит за столом, что-то рисует в альбоме.

— Так вы уже выучили всю математику?

— Почти. Но профессор Синявский решил уехать пораньше. В снег он машину не водит. Помнишь прошлый год? В снежные дни профессора привозила его подружка, с длинными волосами и…

— Где девочки?

— Наоми проводит наомийский ритуал первого снега сезона. Думаю, Минни пошла с ней во двор.

Внизу Джон торопливо переходил от окна к окну, в поисках девочек на участке около дома… но нашел их в раздевалке, где они только-только сняли сапоги и вешали куртки.

— Снега еще мало, покров совсем тоненький, ничего слепить нельзя, — объяснила Наоми. — Никакого тебе снежного ангела, даже в снежки особо не поиграешь.

— Я ей говорила, — указала Минни.

— Она говорила. Естественно, говорила. Она всегда мне говорит.

— Я жду, когда ты услышишь.

— Тебе придется научиться ждать, Мышь.

— Наверное, пройдет лет сто, прежде чем мои слова начнут долетать до твоих ушей. Не зови меня Мышью.

— Без меня из дома не выходите. Хорошо?

— Ты хочешь поиграть в снежки? — спросила Минни.

— Я все равно выигрываю, так? — улыбнулся Джон.

— В прошлом году мы были поменьше, — напомнила Минни. — А в этом точно разделаем тебя под орех.

— Может, и разделаете. Но пока оставайтесь в доме.

* * *

Освободившись чуть раньше от невыносимого урока математики, Наоми пришла в превосходное настроение, которое, однако, сменилось жестоким разочарованием, когда выяснилось, что снега еще очень мало, о чем ее заранее предупредила сестра Зануда. Нет, она не впала в депрессию, никогда не впадала, не было у нее для этого времени, но не хотелось ей и вплести в волосы десяток ленточек и крутить «колесо» по коридорам.

Девять дней прошло с тех пор, как загадочная Мелодия, самым невероятным образом материализовавшись в концертном зале, отдала ей этот великолепный «дипломат», наполненный так называемыми магическими предметами, которые, надо отдать им должное, и выглядели магическими. Изморозь, возможно, уже образовалась на шиповнике, но Мелодия, похоже, не понимала, что действительно волнующему приключению необходимо придать динамичности. Нет, Мелодия никогда не стала бы Луизой Мэй Олкотт. При такой скорости они могли полететь между этими блинскими мирами, когда Минни исполнилось бы сто лет, а Наоми стала бы слишком дряхлой для принцессы.

Вернувшись в дом после того, как снегопад не оправдал ее надежд, Наоми минут сорок прослонялась по комнатам, не зная, чем ей заняться, напоминая мотылька, который ищет открытое окно. Но в 16:20 вошла в библиотеку, решив для себя, что лучший для нее вариант на текущий момент — прочитать третью книгу сериала про дракона Драмблезорна и юную дикарку, из которой он никак не мог сделать Жанну д'Арк своего времени.

Она уже нашла книгу и сняла с полки, когда кто-то похлопал Наоми по плечу, и, повернувшись — помяни дьявола, — увидела стоящую перед ней Мелодию! Платье по-прежнему оставляло желать лучшего, но лицо казалось более оживленным, а глаза просто блестели от волнения.

— Миледи, я вами горжусь… вы поставили ваше королевство выше семьи и сохранили секрет «дипломата».

Похвала Мелодии Наоми не понравилась.

— Я, конечно, чемпионка по части хранения секретов, но я не ставила мое королевство выше семьи, да и зачем мне это делать?

— Но вы поставили, и это главное. Потому что… время пришло. Все произойдет в этот вечер. Очень скоро мы полетим между мирами.

Глава 48

Николетта сидела за письменным столом, читала дневник Олтона Тернера Блэквуда с экрана, сначала с чисто познавательным интересом, потом все более увлекаясь. Переворачивала электронные страницы, и ее все сильнее охватывал ужас. Этот уродливый человек представлял собой страшную угрозу при жизни и, похоже, остался таковой и после смерти.

Она не ожидала, что дневник так потрясет ее. И при этом верила каждому слову Джона. Ей и самой пришлось столкнуться со сверхъестественным. И тревожный звонок Стефании вечером девятнадцатого октября, шестью днями раньше, также мог быть предупреждением от Бога. Никки надеялась узнать из дневника, что у Блэквуда, как и у большинства серийных убийц, психология насекомого, он, возможно, и умен, но его мир, подобно миру паука, ограничен размерами паутины. А если он один из бесчисленных маньяков, жаждущее крови насекомое в образе человеческом, то никогда ему не вернуться из Потусторонья, ни с помощью демона, ни без помощи.

Женщина верующая, в современном смысле этого слова, Никки признавала Небеса, но сомневалась в существовании ада, приветствовала идею ангелов, но дьявола оставляла на откуп комиксам и фильмам ужасов. Получаса чтения дневника Блэквуда, однако, хватило, чтобы уяснить простую истину: ей необходимо очень серьезно отнестись к бессмертию его души. Она не могла отмахнуться от Блэквуда с той же легкостью, как отмахиваются от снежного человека, вампиров или лох-несского чудовища. Он больше напоминал те существа, присутствие которых ощущаешь в темноте, если просыпаешься после полуночи, и они остаются рядом с тобой, пусть ты их и не увидишь, если зажжешь лампу на прикроватном столике. Он ничем не отличался от тех существ, о присутствии которых тебе подсказывает интуиция, если в сумерки ты вдруг оказываешься в каком-нибудь пустынном месте, и от их близости по коже начинают бежать мурашки.

В окне за монитором, сквозь снег, кто-то торопливо прошел через террасу. Может, Уолтер и Имоджин еще не уехали, может, Уолтер вспомнил о каком-то важном незавершенном деле, вот и выскочил во двор, прежде чем уехать.

Минутой позже дверь закрылась так тихо, что Никки с трудом расслышала этот звук. Потом до нее донеслись быстрые шаги по коридору.

Она подняла голову, ожидая, что кто-то распахнет приоткрытую дверь в кабинет, войдет. Но шаги проследовали мимо, начали стихать, и она позвала:

— Джон?

Но, кто бы это ни был, ее он не услышал. Не вернулся, чтобы узнать, чего она хочет.

Хотя дневник Блэквуда увлек ее, она провела очень уж много времени за чтением первых страниц. Решила, что сможет вернуться к ним позже и перечитать еще раз, возникни у нее такое желание. Пока же она проглядывала исписанные аккуратным почерком страницы, в поисках того места, где убийца написал о причинах, побудивших его перейти от убийств отдельных людей к уничтожению целых семей.

* * *

Престон Нэш сидит в одиночестве в подвальной квартире, ест картофельные чипсы с сальсой, пьет пиво, играет в компьютерную игру «Укради автомобиль», буквально живя ею, когда внезапно, без всякой на то причины, громко говорит: «Иди ко мне».

В следующее мгновение он кладет в карман ключ от дома Кальвино и уже едет на втором автомобиле родителей, ездить на котором ему запрещено, хотя он тридцатишестилетний взрослый мужчина. У Престона в прошлом случались приступы двигательного возбуждения с помрачением сознания и нарушением памяти, вызванные наркотиками и спиртным. В такие периоды он не соображает, что делает, а потом или помнит смутно, или не помнит совсем, что натворил. Но сейчас он не выпил столько пива и не проглотил достаточно много таблеток, чтобы впасть в такое состояние.

А кроме того, происходящее с ним сейчас отличается от вышеупомянутого приступа. Он полностью отдает себе отчет в том, что делает, и ему не хочется это делать, но остановиться не под силу. Он просто обязан попасть в дом Кальвино. Он чувствует, что от этого зависит его жизнь, но не знает почему. Несмотря на снегопад, мир вокруг него не размыт белой пеленой. Он четкий и черно-белый, причем эта цветовая гамма никак не связана со снегом и лишенными листьев деревьями, поэтому все автомобили на дороге черные или белые, в крайнем случае сероватые, и вывески такие же, и одежда пешеходов. Единственным цветовым пятном в этом мире для Престона остается он сам, одежда, которая на нем, и автомобиль, в котором он едет.

Он не испуган. Думает, что его должен покрывать холодный пот, что он должен трястись, как одна из этих массажных кроватей в дешевых отелях, которые приводятся в действие брошенными в щель монетками, но что-то говорит ему — сохраняй спокойствие, ты в порядке. Если он когда-то чего-то и боялся, то только трезвым. Сейчас, когда все это с ним происходит, он не пьян, но все-таки выпил достаточно, чтобы нервы не закручивались узлами.

Потом он паркуется в квартале от дома Кальвино. Идет к нему упругим шагом пунктуального мужчины, выполняющего важное поручение. Мир напоминает ему палубу корабля во время шторма, и он доволен тем, что может устоять на ногах и не вылететь за борт. По засыпанному снегом тротуару он проходит, ни разу не поскользнувшись. Пересекает переднюю лужайку, огибает дом с его северной стороны. Через заднюю террасу спешит к двери без стеклянной панели. Она заперта. Он использует ключ.

Взят.

Наездник седлает этого скакуна впервые после пятого октября, и если раньше ехал на нем тайком, то теперь дает знать о своем присутствии. Престон мгновенно подчиняется контролю, подчиняется новому хозяину даже в большей степени, чем аватар в видеоигре подчиняется тому, кто держит джойстик, и цвет вновь заливает окружающий мир.

Оставив ключ в дверном замке, Престон входит в раздевалку.

Сапоги девочек стоят на резиновом коврике, который блестит от воды, образовавшейся из растопленного снега, их куртки висят на крючках. Престон закрывает за собой дверь. Вдоль стены высокий шкаф. Снизу ящики, над ними дверцы. Престон, который никогда в доме не бывал, выдвигает правый ящик и достает молоток-гвоздодер.

Из раздевалки в дом ведут две двери, одна на кухню, вторая в коридор первого этажа. Престон выходит в коридор и осторожно продвигается к передней части дома.

Когда проходит мимо приоткрытой двери. Николетта Кальвино вопрошает: «Джон?»

Он может ворваться в кабинет и размозжить ей череп. Но понимает, что она — самая желаемая сучка, то есть сначала ею надо попользоваться. Потом, когда она будет молить о смерти, ему будет приятно молотком превратить ее лицо в кровавое месиво.

И насчет других желаний наездника у Престона вопросов нет. Получается некая смесь порнофильма с одним из фильмов «Пила», только все будет трехмерное и под руками.

В прихожей небольшой стенной шкаф. Престон входит в него и тихонько закрывает за собой дверь.

Используя голос Престона, наездник говорит: «Стоять», словно обращаясь к хорошо выдрессированной собаке. В таком состоянии Престон скорее автомобиль, чем пес, надежная «Хонда», оставленная на парковке с работающим на холостых оборотах двигателем. Он только Престон, не Престон-Олтон-Погибель, но Престон в состоянии покоя, как персонаж фильма в телике после того, как нажимается кнопка «ПАУЗА» на пульте дистанционного управления. Он знает, что он Престон, знает, что находится в стенном шкафу, куда вешают пальто, знает, что держит в руке молоток-гвоздодер. Он также знает: что бы ни случилось, никакой ответственности он за это не несет, потому что является скорее наблюдателем, чем участником, то есть все будет как и всегда, разве что он не сможет пойти за пивом, когда ему захочется.

* * *

Минни стояла в своей комнате у игрового стола, смотрела на собранную конструкцию из элементов «Лего». Белое, толщиной в три дюйма, диаметром в шесть, сооружение напоминало большой рисовый торт, только гладкий, и стояло на торце, как монета. Элементы не могли держаться вместе. Конструкции этой следовало развалиться, но она не разваливалась.

Два года Минни собирала эту конструкцию, не зная почему. Начала после возвращения из больницы, когда очень тяжело болела и все думали, что она умирает.

Хотя, если точнее, началось все, когда она еще лежала в больнице с высокой температурой, которую не могли снять обычные таблетки. Из жара ее бросало в холод, она обильно потела, у нее жутко болела голова. Но больше всего донимала жажда. Иногда ей так хотелось пить, будто она съела фунт соли. По большей части жидкость ей вводили через иглу, воткнутую в вену, но эта жидкость жажду не утоляла. Врачам приходилось ограничивать ее в потреблении воды, потому что иной раз она пила, пока не раздувался желудок, но, несмотря на боль, ей отчаянно хотелось пить… даже в снах.

Когда она лежала в отделении интенсивной терапии, ей снилось множество странных снов, некоторые — когда она бодрствовала. До того, как попасть в больницу, она не знала, что означает слово delirium,^[381] но, конечно, могла сказать, что это такое, к тому времени, когда поправилась и вернулась домой. Сны, спала она или бодрствовала, часто имели отношение к жажде: пустыни, где всякий намек на воду оборачивался миражом, кувшины и краны, из которых сыпался песок; какое-то чудовище преследовало ее в жаркий день по высохшему руслу реки; лес мертвых деревьев окружал пыльную поляну, на которой в высохшей траве валялись кости, а вода была только на дне вырытой могилы, но, когда она спустилась в могилу, вода тоже оказалась миражом и что-то начало закидывать ее землей, то самое чудовище, которое преследовало ее по дну пересохшей реки.

Делирий — состояние забавное, не смешно-забавное, а непонятно-забавное. В забытьи ей казалось, что не только чудовища жаждут ее смерти, но также и люди, которые на самом деле помогали справиться с болезнью, как Кейлин Амхерст, медсестра отделения интенсивной терапии. Находясь в отделении, в галлюцинациях и кошмарах Минни думала, что медсестра Амхерст пытается ее отравить.

Иногда, обычно в самом конце самых жутких кошмаров и галлюцинаций, приходил отец Олбрайт. Минни очень любила отца Олбрайта. Считала его лучшим человеком после мамы, папы, Наоми и Заха. Он ушел на пенсию незадолго до того, как Минни заболела, и отец Билл занял его место, поэтому, возможно, она дала отцу Олбрайту роль в своих горячечных снах только с тем, чтобы видеть его. Он был единственным положительным персонажем ее снов. Всегда давал ей воды, и вода эта ни разу не превратилась в соль или песок.

Тот год выдался плохим, и не только из-за ее болезни. За месяц до ухода отца Олбрайта на пенсию умер Уиллард. Папочку и Лайонела Тимминса чуть не убил какой-то плохиш, и хотя они получили награду за доблесть, папочка тем не менее едва не погиб, и Минни долго из-за этого переживала. К хорошему в тот год она могла отнести только решение Заха стать морпехом.

Минни не знала, куда отнести конструкции из элементов «Лего» к хорошему или плохому. Сначала увидела их в горячечных снах, только они были сделаны не из элементов конструктора. Она увидела их издали. Потом обнаружила, что ходит среди них, словно это дома, и наконец вошла в одно из этих сооружений. Минни знала, что в этих странствиях она уменьшилась в размерах, совсем будто Алиса в Стране Чудес, стала маленькой-маленькой, самой маленькой из всего созданного, и странные конструкции, которые она исследовала, находились на дне вселенной, держали ее на себе.

Ее мама говорила, что три великие силы приводят вселенную в движение. Первая и самая мощная — Бог. Каждая из двух остальных сил не уступает одна другой: любовь и воображение. Из этих трех Бог и любовь всегда на стороне добра. Воображение, однако, может быть и добром, и злом. Воображение Моцарта рождало великую музыку. Воображение Гитлера — лагеря смерти. Воображение очень могущественно, поэтому с ним надо быть осторожным. Благодаря твоему воображению в мире может появиться то, о чем потом ты будешь сожалеть. Все, что стало реальностью во вселенной, ранее было всего лишь идеей. Шагая внутри этих сооружений в горячечных снах, Минни знала, что они — те самые идеи, с которых все началось, хотя она не знала тогда — да и теперь тоже, — что это означает. Ей, в конце концов, исполнилось только восемь.

Отвернувшись от собранной конструкции, она прошла к окну, посмотрела на снег, падающий сквозь голые ветви дуба. Синоптики в прогнозе ошиблись. Минни чувствовала, что после этого снегопада толщина снежного покрова превысит фут, а не составит каких-то шесть дюймов. Она не могла сказать, откуда такая уверенность, но не сомневалась в точности своего предсказания. Просто знала, и все.

После того как Наоми и она вернулись в дом, убедившись, что снега еще мало, Минни не отпускал страх. Как порою случалось и прежде, она очень уж сильно ощущала присутствие невидимых существ и понимала, что рано или поздно они станут для нее видимыми, совсем как тот парень с наполовину отстреленным лицом в магазинчике. И сейчас ощущения эти были как никогда сильными.

Что-то двигалось на лужайке. Сначала ветви дуба мешали рассмотреть, что именно, но потом существо выбежало из-за него, и Минни увидела, что это Уиллард. Он посмотрел на окно, около которого она стояла.

— Добрый, милый пес, — прошептала она. — Добрый, милый Уиллард.

Пес постоял, глядя на нее сквозь падающий снег, потом направился к дому.

Скрылся с глаз, когда подошел к стене. Минни задалась вопросом, вошел ли Уиллард в дом.

* * *

У Роджера Ходда, репортера «Дейли пост», встреча с женой, Джорджией, он должен пообедать с ней после ее работы. Она предложила любимый ресторан Ходда, хотя сама его не очень-то жаловала. Из этого Ходд делает вывод, что за десертом она заведет разговор о разводе. Ей давно уже хотелось освободиться от него. Зная его темперамент и острый язык, она надеется, что в публичном месте он выльет на нее меньше вербальных помоев, чем, скажем, у них дома. Но никакие помои на нее не выльются, потому что Ходд собирается позволить ей сидеть в ресторане, пока она не осознает, что ее кинули. Он даст ей развод, но лишь после того, как доведет до отчаяния.

Он в номере отеля с проституткой, которой заплатил авансом, и успевает только расстегнуть один рукав рубашки, когда вдруг произносит: «Иди ко мне». Девушка на кровати в одних трусиках, и она отвечает со всей соблазнительностью мисс Пигги из «Маппет-шоу»: «Почему бы тебе не прийти ко мне? Я готова». Он уже застегнул рукав и сдергивает со спинки стула кожаное пальто. Говорит: «Я только что понял, что менее терпим к уродству, чем думал» — и уходит, а вслед несутся проклятия.

Он уже торопливо шагает по коридору отеля, прежде чем полностью осознает, что сделал несколькими мгновениями раньше, и понятия не имеет почему. Она не уродина. А если бы и была, у него достаточно высокий порог терпимости к лицу дамы, если все остальное на месте. Он пил с одиннадцати утра, но не так, чтобы много. Можно сказать, потягивал спиртное мелкими глоточками. Он не пьян. Он пьет уже столько лет, что больше не напивается, во всяком случае, не чувствует, что напился.

Сев за руль и гоня автомобиль по волнам снега, он чувствует себя Ричардом Дрейфусом из старого научно-фантастического фильма «Близкие контакты третьего рода». Он одержим стремлением куда-то добраться, но не к холму в глубинке Вайоминга, где должен приземлиться звездолет инопланетян, а в какое-то другое место, назвать которое он не может. Ему надо бы бояться, но никакого страха нет. Он закаленный жизнью сукин сын. В любом случае он уже не один год пытался покончить с собой, злоупотребляя спиртным и водя компанию с женщинами-неврастеничками, а это куда более мучительный путь к смерти, чем облить себя бензином и чиркнуть зажигалкой. И еще всякий раз, когда странность собственного поведения приводит к учащению дыхания и сердцебиения, мягкий голос у него в голове начинает мурлыкать какую-то бессловесную колыбельную, и он снова успокаивается.

Он паркуется в респектабельном районе, недалеко от дома из белого кирпича, который, вероятно, и является конечной целью его поездки. Обходит дом сзади, пересекает покрытый снегом двор, потом террасу, направляясь к двери, во врезном замке которой торчит ключ. Когда он открывает дверь и вытаскивает ключ, что-то холодное и черное вламывается в его голову, или, по крайней мере, такое у него ощущение. Это «что-то» уже в нем, но его череп в целости и сохранности. Он кричит, но крик беззвучный, потому что он больше не контролирует свой голос.

Входя в раздевалку и закрывая за собой дверь, Ходд по-прежнему пытается кричать, потому что он в диком ужасе, которого не чувствовал по пути к дому из белого кирпича. Ужас нарастает, когда он выходит из раздевалки на кухню, а потом идет через столовую к передней части дома, и репортер «Дейли пост» с головой погружается в холодное море ужаса, потому что он больше не матерый Роджер Ходд, а чья-то подстилка.

* * *

Наоми вышла из стенного шкафа спальни для гостей и протянула «дипломат» Мелодии.

— Вы увидите, что всё в нем на месте. А эти яйца… для чего они, с нашими именами? И в них что-то лежит, я только не смогла понять, что именно. Яйца используются как символы, но символизировать они могут многое. Это символы? Что в них магического, как эти яйца работают? Изморозь по-прежнему на шиповнике? И что это означает?

— Миледи, скоро вы получите ответы на все ваши вопросы. Этой ночью мы отправимся в путешествие на буране.

— На буране? — переспросила Наоми. Ей это нравится — путешественница на буране.

Симпатичное лицо Мелодии так оживилось, что теперь она выглядела красавицей. Буквально лучилась распирающей ее энергией. Черные глаза сверкали, подсвеченные внутренним янтарным светом. А ее голос, всегда мелодичный, обволакивающий, полный загадочности, теперь зачаровывал:

— Это не природный буран, миледи. Снег этот падает не только здесь, но и накапливается в пустынном пространстве между мирами, сыпется сквозь время, пока мостом не свяжет этот мир и ваше королевство, чтобы мы смогли скользить по нему до самого дома, плавно, как масло по стеклу, быстро, как ртуть.

Наоми трепетала при каждом слове, кроме одного.

— Скользить? Я думала, мы полетим между мирами.

— Мы будем скользить и лететь одновременно, миледи, и вы все поймете, когда увидите сани с раздувающимися парусами, наполненными ветром времени.

У Наоми голова шла кругом от самих слов и от захватывающих перспектив. Она просто не знала, что и сказать. Потом вспомнила слово, которое часто произносила глупая девочка в книге «Приключения мышонка Десперо»^[382] всякий раз, когда что-то ее удивляло, и решила выразить им свое крайнее изумление: «Круто!»

— Теперь вы должны сопроводить меня на верхний этаж дома, чтобы завершить наши приготовления, миледи. Пойдемте, пойдемте, пока ни один кот в округе не углядел конечный пункт нашего путешествия.

Мелодия поспешила к двери спальни для гостей, и Наоми последовала за ней, гадая, сможет ли она говорить столь же красиво, как, похоже, изъяснялись все жители ее королевства.

По коридору второго этажа они торопливо прошли к лестнице черного хода, поднялись на третий этаж, проскочили студию матери, вышли на широкую площадку, у которой заканчивалась парадная лестница.

Поняв, что Мелодия намерена войти в родительские апартаменты, Наоми попыталась остановить ее:

— Подождите! Это личная территория моих родителей. Туда нельзя входить без приглашения.

— Мы должны закончить приготовления на верхнем этаже дома, миледи. Потом мы сможем покинуть дом только отсюда.

— Студия тоже на верхнем этаже.

— Но студия не подходит. — Мелодия указала на дверь в родительские апартаменты. — И потом, там никого нет.

— Откуда вы знаете?

— Просто знаю.

— По крайней мере, мы должны постучать, — указала Наоми. — Это правило.

Мелодия лукаво улыбнулась, сжала пальцы правой руки в кулак и бесшумно постучала по воздуху. Перед ними дверь магическим образом открылась.

Против воли и нарушая правила, но смеясь от радости, Наоми последовала за Мелодией в родительские апартаменты и закрыла за собой дверь.

День подходил к концу, приближались сумерки, мир за окнами побелел от снега, но родительская спальня по большей части куталась в тенях. Когда Мелодия с «дипломатом» в руке приблизилась к кровати, вспыхнули обе лампы на прикроватных столиках, словно их зажгла невидимая горничная, и спальню залил приятный глазу мягкий свет.

— Вы должны меня этому научить! — воскликнула Наоми.

— Ваши способности вернутся к вам, как только будет восстановлена ваша память, миледи. И в этот вечер вы многому научитесь. Многому удивительному. За этот вечер вы узнаете больше, чем за всю свою прошлую жизнь.

Мелодия поставила «дипломат» на кровать, похлопала ладонью рядом, предлагая Наоми сесть.

Девочка устроилась на краю кровати, поболтала ногами.

— Что теперь?

— Теперь вы подождете здесь, именно здесь, где сидите, пока я спущусь вниз, предстану перед каждым членом вашей семьи, очень эффектно, объявлю им, что это волшебная ночь, и по одному приведу сюда.

— А мне можно пойти? Я хочу посмотреть, как вы будете представать перед ними.

— Я должна сделать это так, как прописано, — в голосе Мелодии проскользнула жесткая нотка. — Все должно исполняться согласно указаниям королевского мага.

И с этими словами она прошествовала через комнату, вышла на лестничную площадку, закрыла дверь, оставив Наоми одну.

Наоми хотелось отключить перегруженный разум на пять минут и позволить легионам кружащихся мыслей сбавить скорость, чтобы они не сбивали ее с толку.

По крайней мере тысяча мыслей пребывала в движении, каждая вращалась вокруг своей оси, но при этом и вокруг центра ее разума, словно планеты вокруг солнца. Все мысли завораживающие, все удивительные, за исключением двух или трех трусливых, совершенно ее недостойных, вызванных заразным пессимизмом Минни. Наомитвердо решила не позволить этим «да, но» или «что, если» разрастись в отвратительные маленькие мысленные бородавки, которые испортили бы и настроение, и волшебство. Она всегда стремилась мыслить позитивно, верила в хорошее, играла первую флейту и, хотя не очень-то разбиралась в математике, знала невероятно много о магии.

Наоми наблюдала, как за окном падает снег. Ветер заметно стих. Падающий снег успокаивал.

И в родительской спальне царил покой. Наоми попыталась приструнить свой бурлящий разум.

* * *

С нарастающей тревогой Джон кружил по первому этажу и подвалу, вроде бы ничего не искал, но каждую минуту ожидал обнаружить что-то важное и даже зловещее, хотя понятия не имел, что это может быть.

Вновь вернувшись на кухню, он воспользовался пультом системы безопасности, установленным у двери, чтобы включить охрану периметра. До темноты оставался час, но никто из них не собирался выходить из дома в такую погоду. Девочкам он велел оставаться в доме. Зах вроде бы рисовал. С включенной охранной сигнализацией Джон чувствовал себя увереннее, но не впадал в иллюзию, будто они в полной безопасности. Нынче никто и нигде не мог считать себя в полной безопасности.

До десятого декабря оставалось сорок шесть дней. Не следовало Джону ощущать этот тикающий будильник, но он ощущал. Буквально слышал его.

С наступлением темноты со стороны дом превращался в подсвеченный аквариум. Он решил опустить все жалюзи и задернуть шторы, начав с кухни. Переходя из комнаты в комнату, убеждался, что все двери заперты. А окна закрыты на шпингалеты.

Наступала очередная годовщина самой ужасной ночи в его жизни, и каждое окно, которое он проверял, напоминало ему о том, что родители и сестры погибли, тогда как он жив благодаря своему эгоизму и слабости.

* * *

Марни и Жизель, если наутро их ждала школа, обычно поднимались наверх и ложились спать в девять вечера. Родители Джона, оба преподаватели, вставали рано, поэтому в десять часов тоже спали.

Четырнадцатилетнему Джону разрешалось ложиться позже, но в тот вечер он сослался на усталость и пошел спать одновременно с сестрами, в девять вечера. Сидел в темноте, пока не услышал, как в 21:40 отец и мать ушли в свою спальню и закрыли дверь.

Его спальня находилась напротив родительской. Окно выходило на крышу переднего крыльца.

Он покинул дом через окно и осторожно опустил нижнюю часть рамы. Шпингалета не было, так что он мог, никем не замеченный, легко вернуться тем же путем.

В последние несколько месяцев он частенько покидал дом и научился проделывать это совершенно бесшумно, совсем как кот.

Толстая ветвь дерева нависала над северной стороной переднего крыльца. Он потянулся к ней, схватил, оторвал ноги от крыши, перебирая по ветви руками, отдалился от дома, спрыгнул на траву. По возвращении он забирался на дерево, потом попадал на крышу и влезал через окно в свою комнату настолько вымотавшийся, что засыпал, едва его голова касалась подушки.

Ее звали Синди Шунер. Она жила в двух кварталах от него, и он мог добраться до ее дома через три минуты после того, как покидал свой.

Синди говорила, что у них неблагополучная семья. Мистер и миссис Шунер ненавидели свою работу, ненавидели родственников, не жаловали и друг друга. Если они не пили, то ссорились, а поскольку, выпив, ни один из них не становился злобным, пить они начинали рано вечером, чтобы сохранить в доме относительный мир. И каждый вечер к десяти часам они или отключались, или находились на грани отключения, или лежали в кровати и смотрели матчи рестлеров по кабельному телевидению, потому что им обоим нравились практически обнаженные мускулистые мужчины.

Их спальня находилась на втором этаже, а Синди — на первом. Из дома она могла удрать с еще большей легкостью, чем Джон.

Ранним августом, когда все началось, они шли с одеялом на ближайший луг и лежали под звездами.

Но потом мистера Беллингэма, который жил в двух домах от Шунеров, работодатели попросили девять месяцев поработать в другом штате, чтобы наладить дела на тамошнем заводе. Миссис Беллингэм решила поехать с ним. Сдавать свой дом в аренду они не стали, просто закрыли его, а миссис Беллингэм дала Синди немного денег, чтобы та присматривала за домом и каждые несколько недель вытирала пыль и пылесосила ковры.

После этого им с Джоном луг больше не требовался. Его заменили свет свечей, музыка и настоящая кровать.

Шестнадцатилетняя Синди была на полтора года старше Джона. У него она была первой, он у нее — нет. По возрасту оставаясь девушкой, Синди во многом уже стала женщиной. В части уверенности в себе, отношения к жизни, сексуальных аппетитов и противозачаточных таблеток, которые ее мать дала ей: идею внуков мать Синди ненавидела даже больше, чем работу или собственного мужа.

Синди не могла дать Джону ничего хорошего, хотя тогда он так не думал. Более того, если бы кто-нибудь сказал, что добра от нее ему не будет, он бы тут же пустил в ход кулаки.

По правде говоря, он ей тоже ничего хорошего дать не мог. Она Джону, конечно, нравилась, и определенно ему нравилось быть с ней, но он ее не любил. А если девушку не любят, не испытывают к ней достаточно глубокой привязанности, которая может сойти за любовь, тогда ее просто используют, и что в этом может быть хорошего?

В тот вечер Джон встретился с ней около десяти, но задержался дольше обычного, до 3:45. Натрахавшись, они заснули в кровати Беллингэмов.

Попрощавшись с Синди, Джон поспешил домой, залез на дерево и вернулся в свою комнату в четыре утра.

Мог раздеться, упасть в постель и мгновенно заснуть. Проснулся бы утром, довольный отлично проведенной ночью, и обнаружил бы, что спал в доме мертвых.

Но, осторожно опуская нижнюю раму, он услышал звон колокольчиков где-то на втором этаже. Серебряный, странный, совершенно чуждый их дому. После паузы колокольчики зазвонили вновь. В темноте Джон подошел к двери, прислушался, и тут же звон прозвучал в третий раз.

Приоткрыв дверь, Джон увидел свет в коридоре. Горел он в спальне родителей и в комнате сестер.

На полу стояла черная сумка. Рядом с ней лежал пистолет.

Джон умел обращаться с оружием. Его отец, заядлый охотник, научил стрелять и сына. Этот пистолет не принадлежал отцу.

На ствол навернули самодельный глушитель. Джон его снял.

Странные звуки, доносящиеся из комнаты сестер, подсказали ему, где находится незваный гость.

Он слышал не крики или плач и понимал, что означает молчание девочек. Если бы подумал об этом, то застыл бы, как памятник, или ему не хватило бы духа действовать, поэтому Джон сосредоточился на пистолете и на том, как его использовать.

С пистолетом в руке шагнул к открытой двери в спальню родителей. Они лежали в окровавленной постели, застреленные во сне. Что-то закрывало им глаза. Что-то они держали в руках.

Сердце било в ребра, как паровой молот.

После паузы колокольчики зазвонили вновь.

Джон крался по коридору, держа пистолет двумя руками. Остановился за шаг до двери в комнату девочек.

Вновь колокольчики.

Он шагнул в дверной проем, в свет, навстречу мрачной фигуре.

Жизель лежала на полу. Мертвая. Хуже, чем мертвая. Марни. Маленькая Марни. Страдания. За пределами восприятия. Как бы он порадовался слепоте, как жалел, что не родился без глаз.

Джону хотелось умереть. Прикрыть каждую девочку одеялом, лечь между ними и умереть.

Наклонившись над Жизель, убийца вновь позвонил в колокольчики. Высоченный, мерзкий, как таракан, дрожащий от возбуждения. Кости и руки. Мощные кости и жадные руки.

Звон колокольчиков еще эхом отдавался от стен, когда монстр поднял голову. Его лицо, достойное шоу уродов, светилось отвратительной радостью, губы покрывала кровь, черные дыры-глаза затягивали в себя целые миры, чтобы разрушить их до основания.

Замогильный голос потряс Джона словами: «Эта маленькая девочка сказала, что ты на неделю уехал к бабушке».

Если бы убийца знал, что Джон вернется, то поджидал бы его в темной спальне. Даже объятой ужасом маленькой Жизель хватило ума спасти брата удачной ложью. Она умерла, чтобы Джон остался в живых.

Убийца распрямился во весь свой огромный рост.

— Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки.

Джон выставил руки перед собой, крепко держа пистолет, но сердце своими ударами шатало его, и пистолет тоже ходил ходуном, мушка прыгала, прыгала, сбиваясь в цели.

Убийца шагнул к Джону.

— Придет день, когда ты станешь отцом. Тогда я вернусь и расправлюсь с твоей женой и детьми еще более жестоко, чем сегодня расправился с твоими шлюхами-сестрами.

Первый выстрел грохнул в ограниченном пространстве комнаты, как артиллерийский залп, сотряс стены, и пуля, раздробив переносицу, вонзилась в безумный мозг. Убийца пошатнулся, споткнулся, упал.

Джон вошел в спальню девочек, встал над лежащим на полу монстром и разрядил всю обойму в ненавистное лицо, вышиб глаза, которые видели агонию и страдания сестер, разнес рот, который осквернял их. Он не слышал ни одного выстрела после первого, но наблюдал, как ему казалось в тишине, за превращением уродливого лица в кровавый хаос.

Джон не помнил, как спустился в кабинет отца на первом этаже. Пришел в себя в тот момент, когда заряжал охотничье ружье, с тем чтобы выстрелить себе в рот и вышибить мозги, а с ними стыд и горе.

Его сестра умерла с надеждой, что благодаря ее лжи Джон может остаться живым. Он не мог расплатиться с ней таким трусливым уходом из жизни. Ему оставалось только одно — продолжать жить.

Вкус холодной стали оставался на языке, когда он услышал сирены: в полицию сообщили о выстрелах.

Они нашли его на коленях, рыдающего.

* * *

Николетта обнаружила Джона в примыкающей к кухне подсобке, где он опускал жалюзи. Она прибежала из его кабинета, где, сидя за компьютером, читала дневник Олтона Тернера Блэквуда. Лицо ее цветом не отличалось от белой грунтовки, которую она использовала при подготовке холста для очередной картины.

— Твоя семья не была четвертой в его списке. Он собирался убить Кальвино третьими, а четвертыми — Пакстонов.

Джон пристально смотрел на нее, еще не полностью осознав смысл ее слов, но уже встревожившись.

— Психотерапевт, который прочитал дневник, тебе не сказал. Твоя семья стояла третьей в списке Блэквуда. Когда в ту ночь он пришел к вашему дому, на вашей улице стоял патрульный автомобиль. В нем сидели копы. Возможно, остановились, чтобы перекусить. Блэквуд испугался и отправился к Пакстонам. Тридцать три дня спустя вернулся, чтобы расправиться с твоей семьей.

Джон почувствовал себя мишенью. В этот самый момент кто-то смотрел на него в прорезь прицела. И пуля могла вот-вот вылететь из ствола.

— Если мы третьи, — продолжила Никки, — то нам не придется ждать до десятого декабря. У нас осталось только тринадцать дней.

— Но с чего ему отклоняться от исходного порядка?

— Почему нет? Он хочет это сделать, как и планировал изначально. Но, Джон… Господи!

— Что?

— Если он может изменить порядок, зачем ему придерживаться тридцатитрехдневного интервала?

— Периодичность серийного убийцы. Кто знает почему? Они сами этого не понимают.

Она покачала головой.

— Но сегодня. Сегодня, Джон. Тот самый день, что и двадцать лет тому назад. Если он может изменить порядок, поставив нас третьими, то может изменить и день. И этот день может показаться ему слаще ожидания.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Когда Мелисса сдавала карты, кладя их на стол рубашками вверх, Реджина не стала брать их по одной, а взяла уже все сразу, и мальчику, который слушал ее рассказ об убийстве его матери, показалось, что эта прекрасная девушка сдала его судьбу в этих семи картах, а прекрасная женщина держит ее в своих руках.

После рождения Мелиссы плодовитая Реджина произвела на свет троих сыновей, от которых теперь остались только младенческие кости, разбросанные по вырытой из могил земле. Анита после рождения уродливого мальчика не могла зачать в течение девяти лет, хотя Тиджей неустанно к этому стремился. В конце концов как-то вечером она вывела старика из себя, требуя новых послаблений для мальчика, хотя Тиджей предпочел бы держать его взаперти, и он огрел ее кочергой, которой поправлял поленья в камине своей спальни. Увидев, какой урон нанесен прекрасному лицу, Тиджей добил внучку той же кочергой.

Так что мать мальчика не бросила его, как ему говорили, из-за растущего отвращения к своему отпрыску. То была очередная ложь в море лжи, в которое превратился Краун-Хилл и семья Блэквудов.

Умерев, Анита более не могла защищать своего сына, и Тиджею более никто не мог помешать убить своего единственного сына (а также, в силу запутанности семейных отношений, внука и внучатого племянника), но он ограничился тем, что отправил мальчика в комнату под крышей башни, как живое напоминание, что в деле создания несравненной красоты в рамках одной семьи, то есть кровосмешения, сорвать розу можно, лишь рискуя уколоться шипом.

Попросив еще одну карту, Реджина собрала трех дам в восьми картах, что держала в руке, и выложила их на стол.

— Я рассказываю тебе все это, потому что Мелисса и я, мы обе, на первом месяце беременности. Я уже чувствую, что сделала достаточно, даже больше чем достаточно, чтобы заработать все то, что должна получить.

Уродливый мальчик смотрел на трех дам и мысленным взором видел, что у дам лица его красавицы-матери, его красавицы-тетки и его еще более красивой кузины.

Продолжая выкладывать карты, Реджина добавила к трем королевам две тройки и подкрепила их джокером.

— Пока ты будешь решать, что все это для тебя значит и как ты поступишь, исходя из этого, — продолжила она, — я хочу, чтобы ты помнил о следующем: во-первых, я сестра твоей матери, во-вторых, Мелисса не только племянница твоей матери, но и ее сводная сестра, в-третьих, из всех, кто жил и живет в Краун-Хилле, включая твою мать, только я сказала тебе правду.

Потом мальчик понял: она рассчитывала, что он убьет Тиджея. Вместо этого тем же вечером он запаковал рюкзак, положив в него только то, без чего не мог обойтись, включая и фотографию обнаженной Джулиан, висящей на потолочной балке. Он вломился в личные апартаменты Тиджея и, угрожая тому ножом, потребовал денег. Он не собирался причинять вред еще крепкому старику — Тиджею исполнилось семьдесят три года, — потому что за ним бы тут же началась охота. Свободу он ставил выше мести. В стенном сейфе у Тиджея лежали двадцать две тысячи долларов. Мальчик забрал также антикварные монеты, которые стоили тысяч пятьдесят.

В полночь мальчик вышел на дорогу, ведущую к главным воротам Краун-Хилл. Ворон дал ему ночь, и ночь стала его наставницей.

Теперь мальчик знал все, что знала ночь, получил необходимые уроки для жизни, которой теперь ему предстояло жить. Все рожденное умирает. Секс — это смерть. Смерть — это секс. Быть хищником лучше, чем быть дичью. Ад должен существовать из-за непреходящей потребности в нем. Небеса ему совершенно не нужны, потому что его ждали почет и привилегии в аду.

В самом начале нового дня мальчик миновал главные ворота, войдя в мир, который окружал Краун-Хилл. В тот самый момент он стал мною. Я — Олтон Тернер Блэквуд, и я — Смерть.

Глава 49

Оставив Наоми в родительских апартаментах на третьем этаже, Мелодия Лейн — талантливая рассказчица волшебных историй о других мирах и санях, летящих сквозь время под раздувающимися парусами, добровольная и верная служанка Погибели, а потому духовная сестра Олтона Блэквуда, — спускается по лестнице черного хода на первый этаж. Открывая дверь между лестницей и кухней, слышит голоса, озабоченные голоса матери и отца, доносящиеся из примыкающей к кухне подсобки. Она остается на лестнице, у двери, которую держит приоткрытой, слушает. Когда Джон и Николетта куда-то торопливо уходят, Мелодия переступает порог.

У них масса красивых и остро заточенных ножей, из которых можно выбирать: для хлеба, для мяса, для индейки, для окорока… Они отдают предпочтение компании «Уильям-Сонома»^[383] и покупают самое лучшее. Хотя Мелодия восхищается их покупками, ей представляется, что они могли бы обойтись меньшим количеством ножей. Мы все несем ответственность. Что ж, после этого дня они уже больше ничего не купят. Выдвинув ящик, она видит секач, разделочный нож с широким полированным лезвием. Поднимает его и восхищается своим отражением на стали. Малыша, от года и младше, Мелодия предпочитала топить в ванне. Ребенка, от двух до четырех лет, — душить. Тупые тяжелые предметы годятся для деток любого возраста. Но для крепкого четырнадцатилетнего подростка, который, в силу случившегося с ним в последнее время, настороже, наиболее эффективна внезапная атака с заостренным оружием.

Закрыв ящик, но держась за ручку, она просит указать путь, потому что наездника в ней нет и, в отличие от Погибели, она не знает, где находятся члены семьи. Подросток в своей комнате… и через мгновение к нему присоединится младшая сестра. Эту девочку следует приберечь напоследок, и Мелодии помогут с бескровным задержанием Минни. Мальчик — ее, и эта награда приводит Мелодию в восторг. Он будет самым старшим из детей, которых она убила, и, выпивая последний выдох подростка, она не оставит ни капли в его спелом рту.

* * *

Левой рукой прижимая к груди собранную из элементов «Лего» конструкцию, похожую на колесо, правой Минни постучалась в дверь комнаты Заха.

— Это я и по важному делу.

Он пригласил ее зайти, и она нашла его сидящим за столом, только что закрывшим альбом.

— Что такое? — спросил он.

— Должно случиться что-то плохое.

— Что ты сделала? Что-то разбила?

— Не я. Я ничего не сделала. Он в доме.

— Что? Кто в доме?

— Погибель. Его имя Погибель.

— Да у кого может быть имя Погибель? Это шутка?

— Разве ты не чувствуешь его присутствия в доме? Он здесь уже многие недели. Он нас ненавидит, Зах. Я боюсь.

Пока они говорили, он поднялся со стула. Прошел мимо нее к двери, которую она оставила приоткрытой.

Повернулся к Минни.

— Со мной кое-что… случилось.

Она кивнула.

— Я понимаю, о чем ты.

— Я думал, что у меня едет крыша.

— Он дожидался нужного времени.

— Кто дожидался? Кто этот Погибель?

— Он не человек, как ты, или я, или Наоми. Он… оно… как ни назови, думаю, он что-то вроде призрака, но при этом и что-то еще. Я не знаю что.

— Призраки. Призраки — это не мое, знаешь ли. Сама идея кажется дурацкой.

Минни видела, что в действительности брат не считает идею призраков дурацкой, как мог бы считать в сентябре или августе.

— Что это у тебя? — спросил Зах, указывая на подобие колеса, которое Минни по-прежнему прижимала к груди левой рукой.

— Я построила то, что мне приснилось. Правда, не помню, как мне удалось собрать эту штуковину.

Зах нахмурился.

— Так элементы «Лего» не собираются. Тут все круглое и гладкое.

— Но я собрала. И сегодня мы не должны расставаться с этим колесом, потому что оно нам обязательно потребуется.

— Потребуется для чего? — спросил Зах.

Минни покачала головой.

— Если б я знала.

Он какое-то время смотрел на нее, потом пожал плечами.

— Иногда ты пугаешь.

— Как будто я этого не знаю, — согласилась Минни.

* * *

В кабинете Джона Никки не выключила компьютер. Страница из дневника Олтона Тернера Блэквуда по-прежнему ждала на экране. Джон глянул на нее и удивился, что этот апостол хаоса писал о своих преступлениях таким аккуратным почерком. Разумеется, самое рафинированное зло кое в чем порядок уважает: списки врагов, гулаги, концентрационные лагеря.

Из ящика стола Джон достал плечевую кобуру и пистолет, которые положил туда перед тем, как сесть в кресло, чтобы вздремнуть.

Надевая кобуру, он наблюдал, как Никки открывает высокий шкаф для оружия в углу. Она остановила выбор на помповике двенадцатого калибра^[384] с пистолетной рукояткой, достала из шкафа и протянула Джону.

Большинство друзей Никки по миру искусств с подозрением относились к копам и боялись оружия. Они вроде бы благоволили к Джону и полагали, что она вышла за него замуж по причине его отличия от большинства копов, тогда как на самом деле сердцем она была как художница, так и коп. Рисовала не только эмоциями, но и рассудком, не только интуитивно, но и анализируя то, что делает. Полагала свою работу не только карьерой, но и долгом и чувствовала, что прежде всего должна служить истине, а уж потом искусству. Джон знал многих хороших копов, которым доверил бы прикрыть спину, но ни один в этом смысле не мог сравниться с Никки.

— Где дети? — спросила она, вытаскивая коробку патронов из нижнего ящика.

— Думаю, в своих комнатах, — он взял у нее патрон, вставил в ствольную коробку.

— Мы должны держаться вместе, — она протянула ему второй из патронов, которые уже достала из коробки. — Я клянусь, этот монстр хочет разделить нас, вот чего он добивается. Вместе мы сильнее. Где легче всего защитить дом?

— Я думаю об этом, — один за другим Джон вставил три патрона в подствольный магазин. — Дай мне еще несколько штук.

Из динамиков компьютера послышалась музыка. Запись одного из соло на флейте Наоми, которым она особенно гордилась.

Джон и Никки повернулись к монитору. На экране появилась фотография. Та самая фотография матери Джона, которую он видел в файле «КАЛЬВИНО-1» в компьютере Билли Лукаса, который тот скачал с того же сайта, посвященного серийным убийцам. Фотография исчезла, ее заменила другая — отца Джона.

— Что происходит? — спросила Никки.

Отец Джона уступил место его сестре Марни. Потом Жизели. Лица начали появляться вновь, сменяя друг друга. Быстрее. Еще быстрее.

Джон глянул на галерею фотографий своих детей, запечатленных в дни рождения, на знакомую мебель, стены, потолок. Их дом, их дом, но уже принадлежащий не только им.

Экран опустел. Флейта по-прежнему играла. Новая фотография. Заха. Теперь Наоми. Минни. Никки. Джона.

— Начинается, — выдохнул он.

— Хрена с два, мы это остановим, — голос переполняла ярость. — Но как? Джон, это безумие. Как мы сможем защититься от такого?

Джон ответил, засовывая четыре патрона в один карман брюк, четыре — в другой:

— Эйблард говорил мне, что призрак не сможет причинить нам вред через дом. Он должен в кого-то вселиться и уже тогда набросится на нас.

Никки посмотрела на пистолет в его плечевой кобуре, на помповик в руках, и Джон смог прочитать ее мысли.

Билли Лукас убил свою семью. Враг внутренний.

— Незачем мне все это оружие, — он протянул ей пистолет. — Ты хороший стрелок. Спусковой механизм двойного действия. Первоначальное сопротивление надо просто преодолеть. Ход спускового крючка более тугой, но у тебя все получится.

Когда она посмотрела на пистолет, который держала в руках, ужас перекосил ее прекрасное лицо.

Джон правильно истолковал и это.

— Никки, послушай, ты должна внимательно наблюдать за мной, и как только уловишь малейший признак, что я уже не я…

Дрожь смягчила ее рот.

— А если я…

— Нет, — оборвал он ее. — В тебя ему не вселиться. Никогда.

— Если я что-нибудь сделаю кому-то из детей…

— Только не ты. Если я в ком-то не уверен, так это в себе. Именно я… подвел свою команду.

— Чушь. Лучшего человека, чем ты, я не знаю. И не дети. Не наши дети. Монстр попытается расправиться с нами через кого-то еще, через человека со стороны.

— И все равно пристально следи за мной, — настаивал он. — Малейший признак, и немедленно нажимай на спусковой крючок. Монстр будет выглядеть, как я, но это буду уже не я. И если эта тварь вселится в меня, то прежде всего попытается убить тебя, потому что ты тоже вооружена.

Никки обняла его за шею, подтянула лицо к своему и поцеловала в губы, будто в последний раз.

* * *

За прошедшие одиннадцать дней Лайонелу Тимминсу так и не удалось найти ниточку, потянув за которую он смог бы раскрыть убийство Вобурнов. Да, он нашел связь между Ризом Солсетто и Энди Тейном, но по мере того, как день уходил за днем, Лайонел все больше склонялся к тому, что связь эта не имеет никакого отношения к случившемуся с Вобурнами, всего лишь совпадение. Ничто не связывало взятки Риза Солсетто со странными событиями той ночи, особенно с яростным взрывом насилия в больнице.

И с каждым уходящим днем Лайонел все более серьезно относился к своим воспоминаниям о необычной атмосфере в доме Вобурнов и еще более необычном происшествии с экранной заставкой компьютера Давинии, когда на мониторе вдруг появился синий отпечаток кисти на красном фоне. Отвратительный шевелящийся холод, который он ощутил ладонью и растопыренными пальцами. Острый укол, словно зуб вонзился в палец. Звуки открывающихся и закрывающих дверей на пустующем втором этаже, шаги в пустых комнатах.

То сомневаясь в собственном здравомыслии, то убеждая себя, что он просто собирает информацию, чтобы успокоить Джона Кальвино, во второй половине двадцать пятого октября Лайонел нашел дорогу к домику из желтого кирпича, в котором жил бывший экзорцист. Не позвонил заранее, чтобы договориться о встрече, но воспользовался своей устрашающей внешностью и удостоверением детектива, чтобы войти в дом и задать несколько вопросов Питеру Эйбларду. В вязаной шерстяной шапочке и морском бушлате Лайонел совершенно не напоминал полицейского, но бывший священник такого напора не выдержал.

Узнав, что Джон побывал в этом доме чуть раньше, Лайонел не удивился. Поразило его другое: убедительность аргументов этого насквозь прокуренного, совершенно не похожего на священника мужчины.

Выйдя из дома Питера Эйбларда, Лайонел какое-то время постоял, глядя на падающие снежинки, а потом высунул язык, чтобы поймать несколько, как проделывал в далеком детстве, стараясь вспомнить, каково это — быть мальчишкой, верящим в чудеса и Тайну с большой буквы.

Теперь, сидя в автомобиле в нескольких кварталах от дома Кальвино, Лайонел все еще не знал, поедет ли он на экспрессе суеверий до конечной станции или все-таки сойдет уже на следующей. Но в любом варианте он полагал, что должен вновь и уже более серьезно обсудить имеющиеся улики с Джоном Кальвино, причем обсудить безотлагательно.

* * *

Сидя на родительской кровати, рядом с «дипломатом», наблюдая за неспешно падающим снегом, надеясь, что царящий в комнате покой проникнет в ее бурлящий разум и вернет ясность мышления, Наоми подумала, что слышит читающий нараспев голос, доносящийся, возможно, из работающего с минимальной громкостью радиоприемника. На ближайшей к ней прикроватной тумбочке стояли часы-радиоприемник, но не они служили источником этого монотонного бормотания.

Голос периодами стихал, но полностью не замолкал. И всякий раз, когда он звучал громче, разобрать смысл произнесенного ей не удавалось. Очень скоро любопытство сказало свое веское слово, сделало то, что и положено делать любопытству, ибо без любопытства не было бы никакого прогресса и человечество по-прежнему жило бы в пещерах, без айподов, обезжиренных йогуртов и торговых центров.

Конечно же, Наоми помнила, что Мелодия велела ей не спрыгивать со своего насеста-кровати. Она не хотела, чтобы ее причислили к тем лишенным совести людям, которые беззастенчиво используют свой статус для оправдания предосудительного поведения, но факт оставался фактом: если в этом доме и находилась особа королевской крови из далекого мира, Та-Кому-Должны-Повиноваться, то речь шла не о Мелодии, а о некой девочке, которая медленно, но верно приближалась к своему двенадцатилетию. Она спрыгнула с кровати и пошла на звук, поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы понять, откуда же он доносится.

От спальни отходил короткий коридор, с каждой стороны которого находились гардеробные. Наоми включила свет. Голос доносился не из гардеробных.

Девочка увидела, что дверь в дальнем конце коридора, ведущая в ванную комнату, приоткрыта. За дверью царил густой сумрак, потому что из-за снегопада свет в окна под потолком практически не проникал.

Голос действительно что-то произносил нараспев. Мужской голос. Но что он говорил, разобрать никак не удавалось.

Наоми не относилась к тем импульсивным девчонкам, которые рвались навстречу опасности. Голос, несомненно, вызывал недоумение, но определенно не принадлежал человеку, лелеющему дурные намерения. Мелодия не привела бы ее сюда, если бы ей тут что-то грозило. Конечно же, это пение имело отношение к подготовке к отбытию. Маги всегда говорили нараспев.

Она распахнула дверь в ванную, нащупала выключатель, вспыхнул свет.

На полу сидел мужчина, прижав колени к груди, обхватив их руками, словно пытался свернуться в шар, как ежик. На его лице читалось отчаяние, в широко раскрытых, выпученных глазах — казалось, что они сейчас выкатятся из орбит — стоял ужас. Его голова поднималась и опускалась. Поднималась и опускалась. Словно стараясь убедить себя в этом, мужчина бормотал: «Я Роджер Ходд из «Дейли пост», я Роджер Ходд из «Дейли пост», я Роджер Ходд из «Дейли пост»»…

* * *

Джон с помповиком, Никки с пистолетом торопливо шли по коридору первого этажа к парадной лестнице, чтобы подняться к детям, которых оставили на втором этаже.

Зазвенел дверной звонок.

— Не отвечай! — вырвалось у Никки.

Они находились у самой лестницы, от входной двери их отделяла только прихожая, и Джон ясно услышал щелчок: засов врезного замка вышел из гнезда в дверной коробке.

— Нет, — Никки подняла пистолет.

Джон выставил перед собой помповик. Когда распахнулась входная дверь, она включила охранную сигнализацию. То есть должна была взвыть сирена. Не взвыла. Призрак каким-то образом вывел систему из строя.

Дверь распахнулась, но на пороге никто не появился. Насмешка. Приманка. Кто-то мог там стоять, справа или слева от двери, прижимаясь к стене дома, дожидаясь, чтобы Джон переступил порог и попал под удар.

Они более не слышали никакой музыки, не играла ни флейта, ни другой инструмент, ветерок чуть шептал, снег падал на крыльцо, отдельные снежинки планировали в прихожую, поблескивая в свете люстры.

Восемнадцать лет Джон страшился этого момента, полностью не отдавая себе отчета в том, что на подсознательном уровне верил: невозможное свершится, убийца его семьи обязательно вернется из могилы. Двумя годами раньше, когда Минни оказалась на волосок от смерти, потому что диагноз никак не могли поставить, Джон уже сознательно пришел к выводу, что обещание Блэквуда будет исполнено. Когда Минни лежала в забытьи и ей никак не могли сбить высоченную температуру, Блэквуд рыскал по границам воображения Джона, и ему было проще исходить из того, что девочку убивает не вирус, а призрак. С тех пор страх перед призраком только нарастал, и теперь создавалось ощущение, что он сам призвал Блэквуда в этот мир, потому что, воображая худшее, снабдил монстра приглашением.

Открытая входная дверь и пустой порог Джона не пугали. Он знал, что должен стать последней жертвой убийцы. Тот хотел, чтобы он увидел смерть всех самых близких ему людей, а уж потом умер бы сам. И в этот самый момент, у открытой двери, Никки подвергалась куда большей опасности, чем он.

— Иди наверх к детям, — он посмотрел на жену. — Я проверю, что тут такое.

— Нет. Я останусь с тобой. Только давай побыстрее. Прямо сейчас.

* * *

Зах стоял у двери, которую только что закрыл, Минни — около стола старшего брата, и тут Уиллард прошел сквозь стену.

Как и всегда, увидев Уилларда, Минни подумала об игре и забаве, смехе и любви. Даже при виде Уилларда-призрака у нее поднялось настроение, хотя, по правде говоря, она понимала, что пес вернулся в этот мир не для того, чтобы играть или смешить ее. Он не пугал ее, как мужчина с отстреленным лицом в магазинчике, но ей и не хотелось обниматься с Уиллардом. Чувствовалось, что теперь он уже не мягкий, теплый и пушистый. И, попытавшись прикоснуться к нему, человек ощутил бы холод, а может, и ничего, что было бы еще хуже. Но теперь Уиллард напугал Минни, поскольку его появление означало приближение беды.

Пес подбежал к ней, метнулся к Заху, исчез, сквозь дверь уйдя в коридор, вернулся тем же путем.

— Что с тобой такое? — спросил Зах сестру, наблюдая, как Минни следит за перемещениями призрака, которого он не мог видеть.

Уиллард лаял, лаял, но даже Минни его не слышала. Только могла понять, что он пытается что-то ей передать.

— Зах, отойди от двери.

— Зачем?

— Отойди от двери!

Пес сделал все, что мог. Никто не стал бы винить старину Уилларда в утере бдительности, когда женщина в сером платье, та самая, которую Минни видела десятью днями раньше, женщина, которая могла бы ходить от двери к двери, неся слово Христово, но не ходила, ворвалась в комнату, замахнувшись разделочным ножом на Заха.

* * *

Роджеру Ходду приказали его собственным голосом: «Оставайся здесь». Он обнаруживает, что ослушаться не может. Он больше не человек, всего лишь собака, хозяин которой держит его за яйца разума. И здравомыслия с каждой минутой у него становится все меньше. Будучи репортером, он привык задавать вопросы, и человек должен сказать ему правду, ложь или «без комментариев», но, что бы ни сказал человек, Ходд может охарактеризовать ответ как правду или ложь, в зависимости от ситуации. Однако теперь он этого права, этой власти лишен. Здесь он не задает вопросов, эта тварь контролирует его, как марионетку, и сейчас этой твари в нем нет, но она все равно заставляет его — «Оставайся здесь!» — и собирается сделать что-то ужасное его руками, а потом и с ним самим.

Девочка распахивает дверь, включает свет и таращится на него с порога. Она спрашивает, все ли с ним в порядке, не нуждается ли он в помощи. Ну до чего же она глупа! Разумеется, он нуждается в помощи, он здесь умирает. Он хочет сказать ей, что она будущая безмозглая шлюха, что она тупее кучи дерьма, которую, должно быть, уже навалила в штанишки, но тут его наездник возвращается, снова полностью контролирует Ходда и говорит девочке: «Ты сладенькая конфетка, так? Я хочу мою сладенькую конфетку. Угости меня чем-нибудь вкусненьким, маленькая невежественная сучка» — и так же резко, как оседлал его, наездник спешивается, потому что у него дела в другом месте, но Роджер Ходд по-прежнему выполняет команду «Оставайся здесь».

* * *

Окутанный запахами шерстяной материи пальто и искусственного меха воротников, Престон Нэш ждет в темном стенном шкафу, подобно угрозе третьего уровня в видеоигре. Молоток-гвоздодер зажат в его руке. За двадцать лет в компании наркотиков и спиртного так часто шел рука об руку со смертью по краю той или иной пропасти, что практически полностью утерял способность бояться. Если что и может иной раз его испугать, так это собственные галлюцинации. Люди, долгое время закидывающиеся экстази — Престон этот наркотик не жалует, — теряют способность радоваться естественным путем, потому что их мозг перестает вырабатывать эндорфины. И как полагаются они на этот наркотик, чтобы ощутить счастье, так и он полагается на свой разум, чтобы ощутить ужас, потому что реальный мир — тусклое и обветшалое местечко — ужаснуть его уже не в состоянии. С радостным предвкушением он ждет своего нового и интересного компаньона, с которым делит собственное тело.

Он выполняет команду «Стоять», делать ему нечего, кроме как думать, и ему нравится то, о чем он думает. Хотя тело он не контролирует, все органы чувств при нем, даже когда наездник садится на него и трогает с места. Зрение, обоняние, осязание, вкус и слух Престона остаются острыми, как всегда, но острота этих ощущений станет несравнимо выше. Потому что он, всегда наблюдатель, теперь становится участником. Он убивал тысячами в виртуальном мире игр, а теперь все будет взаправду. Он спал с женщинами, по большей части с теми, кому платил, и видел тысячи женщин, которых использовали и подвергали жестокому обращению в фильмах для взрослых, но сам никогда не насиловал и не избивал женщину. Он подозревает, что наездник вдохновит его на такое, чего не увидишь ни в одном из фильмов. Он надеется, что ему отдадут жену. Но девочек-то наверняка. Что ему предстоит, так это игра в реальном мире, та самая, в которую раньше он играл в виртуальном.

Престон слушает Джона и Никки Кальвино, разговаривающих в прихожей, когда наездник возвращается.

* * *

Джон выскочил из прихожей на крыльцо точно так же, как врывался в дверь любого дома, где совершалось убийство, если оставались подозрения, что убийца еще в доме: пригнувшись, быстро, помповик синхронно следовал за взглядом. Сначала влево, потом вправо. Крыльцо пустовало. Он оглядел осенне-коричневую лужайку, наполовину скрытую зимним снегом, никого не увидел ни там, ни на улице.

Вернувшись, посмотрел на Никки и покачал головой. Закрыл дверь, повернул барашек врезного замка, несколько мгновений смотрел на него, ожидая, что тот начнет поворачиваться в обратную сторону.

— Дети, — в голосе Никки слышалась тревога.

Джон подошел к ней, оглядел лестницу за ее спиной.

— Давай я пойду первым. Ты держись на несколько шагов сзади, чтобы нас не могли прострелить одной пулей.

— Ты думаешь, в доме уже кто-то есть?

— Охранная сигнализация включена, но она не сработала, когда открылась дверь. Возможно, кто-то проник в дом раньше, и она все равно не сработала.

Он никогда не видел у нее такого мрачного лица. Она посмотрела на пистолет, потом на мужа.

— Мы не можем вызвать полицию из тех, кого ты знаешь?

— Я знал Энди Тейна. Единственный коп, которому ты можешь доверять, это я… а может, и мне доверять нельзя. После того как дети будут с нами, мы забаррикадируем двери или заколотим гвоздями… а потом обыщем весь дом, комнату за комнатой. Ты согласна?

— Да.

— Помни… Держись чуть сзади, чтобы нас не уложили одной пулей.

Он поднялся на три ступени, обернулся, увидел, что она оглядывает потолок, словно находилась не в своем доме, а в незнакомой пещере, где водились летучие мыши и другие зараженные вирусом бешенства твари.

* * *

Вновь под седлом, Престон в восторге от демонической ярости своего хозяина, ярости столь возбуждающей, что у него возникает ощущение, будто он на бесконечной американской горке, только никаких подъемов нет, а лишь захватывающие дух спуски, один за другим, позволяющие секундную передышку перед следующим падением в ярость.

Он тихонько открывает дверь стенного шкафа, выходит в прихожую и видит, что Джон Кальвино поднимается по лестнице, целиком сосредоточившись на том, что может ждать впереди, а Николетта повернулась к лестнице, чтобы последовать за мужем. Богатая сучка с упругим задом, окончившая художественную школу, лицемерка, выплескивающая претенциозные помои на все новые полотна, машина для производства детей, выплевывающая из себя маленьких лицемеров, чтобы они жили в выдуманном ею мире. Пришла пора показать ей, каков настоящий мир, пришла пора поставить ее на колени, раздавить, заставить признать, что она такая же мерзость, как все остальные.

Наездник Престона дарует ему бесшумность и стремительность, которых у него, всегда неуклюжего и неповоротливого, никогда не было. Женщина не слышит его приближения. Он поднимает молоток, сближаясь с ней, недовольный тем, что ему будет позволено только убить ее. Но недовольство длится лишь мгновение, потому что он участник игры, чего с ним не случалось ранее, а не игрок, сидящий в кресле. И пусть Престон оседлан смертью и демоном, его ощущения куда более острые, чем всегда, и он знает: когда тот конец молотка, которым выдергивают гвозди, вонзится в череп женщины и все искусство навсегда выплеснется из ее мозга, он испытает наслаждение, какого не испытывал раньше, получит незабываемый оргазм.

И молоток идет вниз.

* * *

Если бы Никки услышала скрип половицы или шуршание одежды за спиной, сознательно она бы на это не отреагировала, но она унюхала плохой запах изо рта — чеснок, пиво, гнилые зубы — и сильный запах немытого тела, а потому инстинктивно нагнула голову и наклонилась вперед. Что-то холодное и закругленное скользнуло по ее шее и, вероятно, зацепилось за воротник блузки. Ее дернуло назад. Потеряв равновесие, она привалилась к нападавшему.

* * *

«…маленькая невежественная сучка».

Роджер Ходд из «Дейли пост» говорил не тем голосом, что человек-из-зеркала в сентябре, но Наоми не сомневалась, что они оба — одно и то же, что все совсем не так, как думала она, и с проницательностью у нее совсем плохо.

Она повернулась, чтобы бежать, но у нее перед носом дверь с треском захлопнулась. Девочка схватилась за ручку, но та не поворачивалась. Наоми оказалась в ловушке.

* * *

Когда Минни попросила Заха отойти от двери, тот всего лишь к ней повернулся, чтобы посмотреть, что там не так, и тут на пороге возникла эта женщина.

Минни закричала, когда сверкнуло широкое лезвие.

Зах упал, откатился в сторону, и режущая кромка рассекла воздух в том месте, где он только что стоял. Когда вскочил на ноги, услышал, как секач вонзился в ковер в нескольких дюймах от него. Эта трехнутая маньячка ударила с такой силой, что нож вошел в дерево, и ей потребовалось несколько мгновений, чтобы выдернуть его, при этом она плевалась и визжала, как взбесившаяся куница или что-то в этом роде. Прижимая к груди собранное из элементов «Лего» колесо, Минни попятилась от стола к двери в коридор, снова закричала. И как же Зах не любил слышать крики сестры, они просто рвали ему сердце. Он схватил стул и бросил в маньячку, чтобы выиграть время. Женщина подалась назад, пошатнулась, и пока она пыталась устоять на ногах, Зах успел схватить мамлюкский меч.

Быстрая, как ящерица, несмотря на длинное платье, вопящая маньячка вновь кинулась к нему, прежде чем он вытащил меч из ножен. Яростно набросилась на него, а ведь он даже не знал, кто она такая.

Ему пришлось обороняться мечом, как поленом, держа его за оба конца, подставив под опускающееся лезвие. Секач отскочил от никелированных ножен, но от мощного удара мамлюкский меч завибрировал в руках Заха. Она махнула секачом слева направо, горизонтально, под мечом, едва не вспоров Заху живот. Он отступил, секач пошел справа налево, взрезал Заху футболку и только чудом не задел кожу.

* * *

Гладкая задняя часть гвоздодера проскальзывает по шее суки, тогдакак два острых выступа цепляются за ее блузку. Престон дергает молоток, воротник трещит, суку отбрасывает на него. Левой рукой он охватывает ее шею. Когда ее правая рука поднимается, возможно, с тем, чтобы выстрелить в него из пистолета, он бьет ей по руке. Попадает в пистолет, который вылетает из пальцев, падает на ковер, потом отскакивает, ударяется об пол.

Ощущая ее тело, теплое, податливое тело, наездник Престона хочет ее. В конце концов, и Престон тоже хочет овладеть ею и убить ножом, еще находясь в ней, такого экстрима не показывают ни в одном фильме. Нанести смертельный удар в момент оргазма. Это и желание наездника, который верит, что смерть — лучший секс.

Муж спускается по лестнице, подняв помповик с пистолетной ручкой, но не может выстрелить, не убив свою богатую сучастую, производящую детей машину. Она пинает Престона в голени, царапает руку, которая сжимает ей горло, но тот не чувствует боли, он сверхъестественно силен. Престон достойный соперник любого супергероя из всех этих фильмов, которые он смотрел вновь и вновь, болея за архизлодеев.

Прикрываясь женщиной, как щитом, он тащит ее в дальнюю часть дома, улыбаясь Кальвино, который следует за ними с помповиком на изготовку, большой, крутой коп с вышибающим двери ружьем, но его жетон и оружие сейчас не имеют ровно никакого значения.

— Застрели меня через нее, — дразнится Престон. — Давай. Отправь нас обоих в ад. Ты все равно не захочешь ее после того, как я с ней разберусь. Ты знаешь, что случилось с другой твоей подстилкой? С этой сексуально озабоченной Синди Шунер? Пять лет тому назад она покончила с собой и теперь ждет эту суку в аду. Они смогут обменяться впечатлениями, поговорить о том, что больше чем на минуту тебя никогда не хватало.

Престон хочет, чтобы коп угрожал ему, молил отпустить ее, убеждал, потому что это будет так приятно, услышать ужас в его голосе. Но Кальвино молчит, только держит его на прицеле помповика двенадцатого калибра и идет следом, дожидаясь своего шанса, которого ему не получить.

Из коридора Престон, пятясь, затаскивает свою добычу в кабинет. Коп быстро сокращает расстояние, пытается проскочить следом. Но, если дом не может убить, он способен задержать. Дверь закрывается, пригвождая Кальвино к косяку.

— Дом теперь мой, — улыбаясь, объявляет Престон, трется членом о правую упругую ягодицу богатой суки, — и всё в нем тоже.

Хотя коп пытается высвободиться, дверь не подается, не позволяет продвинуться дальше, сильно прижимает его к косяку и будет прижимать, пока он не подастся назад. Махнув правой рукой мимо пленницы, Престон бьет молотком по лицу копа, Кальвино успевает увернуться, гвоздодер вышибает щепку из двери.

Сука, которая не переставала царапать левую руку Престона, внезапно ухватывается за рукоятку молотка, яростно дергает. От неожиданности Престон выпускает молоток. Пытаясь отобрать его у нее, случайно ослабляет захват. Сука начинает сползать вниз, чтобы окончательно вырваться. Он хватает ее за волосы, дергает вверх. На мгновение его голова полностью открыта.

Покраснев от усилий протиснуться в комнату, Кальвино выигрывает два дюйма. Поднимает помповик над головой жены, нацеливает в лицо Престона. Вспышка…

* * *

Припертый к столу Зах мамлюкским мечом отчаянно парирует каждый выпад секача, не имея никакой возможности выхватить клинок из ножен. Безумная женщина бьет сверху, снизу, пытается всадить в него это жуткое лезвие, которое, вероятно, одним ударом может разрубить курицу. Сердце стучит так сильно, что он может его слышать, глухие удары отдаются в ушах, оно само колотится о позвоночник, о ребра.

Минни добралась до самой двери. Но там застыла, окаменев от страха.

— Уходи! Зови на помощь! — прокричал ей Зах.

Вспомнив о Минни, обезумевшая тетка с секачом на мгновение перестала им махать, посмотрела на девочку, возможно, подумала, что сначала лучше зарубить более беззащитную жертву, а потом уже наброситься на Заха, деморализованного смертью сестры. Он мгновенно воспользовался этой ошибкой, не стал пытаться выхватить меч из этих дурацких ножен, просто замахнулся и ударил женщину по голове. И как же ему понравился звук этого удара, ничего лучше он никогда не слышал. Выронив секач, трехнутая лунатичка упала на спину, возможно мертвая, но, скорее всего, только потеряв сознание.

Зах схватил ее оружие и сунул в ящик стола. Опустился рядом на колено, приложил пальцы к шее, нашел пульс. Ощутил облегчение. Не хотел убивать ее без крайней на то необходимости. Может, она только безумная, даже не злобная. И ему всего тринадцать лет, он еще не готов для такого. Может, оттащить эту психопатку в стенной шкаф, забаррикадировать дверь, а потом позвонить копам.

И только открывая дверь стенного шкафа, он понял, что Минни в комнате уже нет.

* * *

Когда Минни выскочила в коридор, чтобы позвать на помощь, она почувствовала, что колесо, собранное из элементов «Лего», стало очень тяжелым, весило никак не меньше десяти или двенадцати фунтов, хотя никак не могло весить больше двенадцати унций. И оно становилось тяжелее с каждой секундой. Минни боялась за брата. Любила его, не хотела вырастать без него, так что ноги уже стали ватными. А тут еще вес колеса придавливал ее к земле, но она знала, что выпустить его из рук она может только в случае крайней опасности, хотя и не могла сказать почему.

Покинув комнату Заха, она открыла рот, чтобы криком позвать на помощь… и увидела профессора Синявского, с торчащими во все стороны волосами, который выходил из чулана-кладовой в восточном конце коридора. Но ведь он сказал, что уедет пораньше из-за снега.

С кустистыми бровями, большим носом и толстым животом, он обычно выглядел очень забавным, но теперь ничего забавного Минни в нем не видела. Его губы растянулись в диком оскале, лицо перекосило от ненависти, а глаза злобно горели. Может, профессор Синявский и смотрел на Минни откуда-то из-за этих глаз, но она сразу поняла, что сейчас они принадлежат Погибели, который вселился в математика, и этот Погибель хочет добраться до нее.

Хриплым голосом, растягивая слова, словно он много выпил, профессор прорычал:

— Маленькая свинка. Иди сюда, грязная маленькая свинка, ты грязная свинья.

Направился к ней, пошатываясь, и впервые Минни осознала, какой огромный этот русский, какие у него широкие плечи, толстая шея и мышц куда больше, чем жира.

Конечно, ей грозила смертельная опасность. С неохотой, но без колебаний, она положила колесо на пол и побежала к парадной лестнице.

* * *

— Я Роджер Ходд из «Дейли пост», я Роджер Ходд из «Дейли пост»…

Дверь ванной изнутри закрывалась на врезную задвижку, но на месте дверь удерживала не она. И сколь отчаянно Наоми ни пыталась повернуть ручку, дергала за нее, ни ручка, ни дверь с места не сдвигались, дверь даже не постукивала о косяк, словно изготовили ее из стали и приварили к дверной раме.

Наоми посмотрела на Роджера Ходда, по-прежнему сидящего на полу в позе ежика. Этот человек не только был в ужасе, но и, пожалуй, повредился умом. На этот раз после «Дейли пост» раздался дребезжащий смех, и Наоми знала, что скоро, в любую секунду — ох, Господи, ох, Господи, — он вновь заговорит о вкусной конфетке, и содрогнулась при мысли о том, что к ней прикоснутся его руки.

* * *

Когда Минни добралась до лестницы, на первом этаже выстрелили из помповика. Девочка намеревалась бежать вниз. Вместо этого поднялась наверх. На площадку третьего этажа. В студию мамы. Через студию к лестнице черного хода. Оглядываясь, она бы только теряла время, замедляла ход. Она просто молилась и бежала, в надежде, что Бог поможет ей, если она будет помогать себе сама. Удирая со всех ног. Она могла быть быстрее профессора Синявского. Могла сложить два и два, он сам ее научил. Ей восемь лет, ему, возможно, семьдесят, поэтому она должна бегать почти в девять раз быстрее, чем он.

* * *

Дверь отпустила Джона, и Никки обняла его. Она не оглянулась, не хотела видеть оставшегося без лица Престона Нэша или комнату, забрызганную кровью и ошметками мозга.

— Дети, — напомнила она, и они снова поспешили по коридору к парадной лестнице.

Ее темная, примитивная сторона пребывала в отчаянии: это никогда не закончится, природа — языческое чудовище, которое в конце концов пожирает всех, этому безжалостному злу, Погибели на пару с Блэквудом, под силу натравить на ее семью весь мир, то одного, то другого, и так до тех пор, пока зло не восторжествует. Но другая часть, более глубокая, верующая часть, знающая, что воображение может создать что-то из ничего, настаивала на том, что мир — не лабиринт раковых опухолей, что основа у него здоровая и невероятно сложная, а устройство его таково, что любая надежда может сбыться. Если они с Джоном все сделают правильно, то смогут спасти детей, спасутся сами, выберутся из этого чертова дома.

В прихожей она подняла с пола пистолет. Джон поспешил на второй этаж. Никки последовала за ним, осознавая, что по-прежнему ощущает холодок в том месте, где по ее коже скользнул гвоздодер, и по телу пробежала дрожь.

* * *

Однажды, в книге о реальных преступлениях, которую Наоми как-то взяла в руки, когда бродила по книжному магазину, она увидела фотографию убитой девочки. Полицейскую фотографию. Девочки моложе Наоми. Ее изнасиловали. Разбили лицо, искололи ножом. Но страшнее ее глаз Наоми ничего видеть не доводилось. Широко раскрытых, красивых глаз. От одного взгляда на них у нее на глазах навернулись слезы, и она быстро закрыла книгу, поставила на полку и велела себе забыть, что видела это ужасное лицо, эти глаза. Она приложила немало сил, чтобы забыть их, но иногда лицо той убитой девочки приходило к ней во сне, а сейчас, когда она боролась с дверью, возникло перед ее мысленным взором.

Тяжело дыша, издавая какие-то странные звуки, какие-то поскуливания, которые пугали ее саму, потому что так поскуливать мог кто угодно, но только не она, Наоми, девочка рассчитывала-надеялась-молилась, что все может и обойтись, если Роджер Ходд и дальше будет бубнить о том, кто он такой и где работает, не выказывая к ней ни малейшего интереса. Но услышала, что он задвигался, а потом, повернувшись к нему, увидела, что Ходд поднимается с пола.

Она перестала дергать ручку, все равно открыть дверь не удастся, потому что, раз уж Ходд больше не сидел, сжавшись в комок, она не могла позволить себе стоять к нему спиной. Он покачивался. Повторяя говорить нараспев, кто он и где работает, не смотрел ни на нее, ни куда-то еще, но ритм его речитатива изменился, и в голосе появились новые нотки. Жалость к себе и замешательство сменились нетерпением и раздражительностью, и теперь он делал упор на «я»: «Я Роджер Ходд из «Дейли пост». Я Роджер Ходд из «Дейли пост»»…

* * *

Минни вихрем проскочила четыре лестничных пролета, на первом этаже остановилась у двери на кухню, задержала дыхание, прислушалась. На лестнице царила тишина. Никаких грохочущих шагов. Профессор Синявский — или тварь, которая ранее была профессором, — не спускался следом.

Она посмотрел на следующий лестничный пролет. Все тихо, а потом что-то начало капать на ступени. Красное. Более густое, чем вода. Кровь. Минни посмотрела на потолок над лестницей и увидела длинную линию, разрез на штукатурке, похожий на рану, и из этого разреза, словно из раны, сочилась кровь, будто дом стал живым.

Сердце затрепыхалось. Она говорила себе, что кровь ненастоящая. И видела она эту кровь только потому, что Погибель хотел, чтобы она ее видела. Все это — галлюцинация, вроде тех, которые случались, когда она болела, только сейчас она не лежала на больничной койке с высоченной температурой. А если кровь и настоящая, источник ее — не тело, лежащее на полу второго этажа. Скорее она появилась так же, как появлялись кровавые слезы, какими временами плакала статуя Матери Божьей, что считалось чудом, хотя эта кровь, конечно же, появилась благодаря черной магии. И если бы она позволила себе испугаться этой крови, то тем самым пригласила бы Погибель мучить ее и другими видениями, может, даже чем-то еще более страшным, чем просто видения. Но ее сердце все равно трепыхалось.

Огни на лестнице погасли, в абсолютной темноте капли падали чаще и громче, и она ощутила металлический запах крови. Еще больше напугало ее другое: вдруг звуки капающей крови маскируют шаги какого-то чудовища, приближающегося к ней сверху или снизу. Эта идея родилась не в ее воображении, ее навязывал ей Погибель, потому что паника, поддайся ей Минни, могла рассматриваться как приглашение.

Приоткрыв дверь, девочка оглядела кухню, не увидела ничего подозрительного. Переступила порог, тихонько закрыла дверь за собой.

Сначала найти маму и папу, направить их на выручку Заху. Минни и думать не желала, что Зах ранен, не говоря уж о том, что он мертв. Такие волнения ничего хорошего принести не могли. Зах умный, быстрый и сильный; он наверняка разобрался с этой безумной женщиной с секачом.

Нашла бы она родителей или нет, Минни сама сумела бы помочь Заху, будь у нее оружие. Смогла бы и защитить себя. Она направилась к ящикам, где лежали ножи. Выбрала мясницкий нож. Представить себе не могла, как воспользоваться им в качестве оружия, но не могла представить себе и другое: позволить кому-то порубить себя секачом и не нанести ответного удара.

Она задвинула ящик, повернулась, и профессор Синявский схватился за нож, вырвал у нее, отбросил к противоположной стене, подхватил Минни на руки. Она пыталась бороться, но он оказался сильнее, чем мог бы быть старый толстый математик. Зажал ее под мышкой левой руки, а правой закрыл рот, заглушая крики.

— Моя маленькая симпатичная свинка. Маленькая симпатичная грязная свинка, — крики Минни глохли в мясистой ладони, а профессор уже спешил к двери на террасу и во двор.

* * *

В комнате Заха Джон и Никки нашли лежащие на полу карандаши, ластики и пару больших альбомов для рисования, словно их сбросили со стола во время борьбы. Один из альбомов раскрылся, Джон поднял его и остолбенел, увидев портрет Олтона Тернера Блэквуда.

По описанию убийцы, которое Джон дал пятнадцатью годами ранее, Никки узнала, чей это портрет. Взяла у него альбом, начала пролистывать дрожащими руками, вновь, вновь и вновь находя Блэквуда.

— Что здесь происходит? — обеспокоился Джон.

— Это не Зах, — безапелляционно заявила Никки. — Не наш Захари. Он никогда не позволил бы вселиться в него.

Джон не думал, что монстр мог вселиться в Заха, но он должен был в кого-то вселиться, в кого-то перебраться, после того как голова Престона разлетелась, словно гнилой арбуз, и этот монстр сейчас находился в доме. Находился в доме и охотился за детьми.

Из стенного шкафа донесся голос.

— Эй! Есть тут кто-нибудь?

Ручку двери подпирала спинка стула.

— Кто-нибудь! Можете вы выпустить меня отсюда? Пожалуйста! Эй!

— Это не наши дети, — отметил Джон.

— Не наши, — согласилась Никки.

— Выпустим ее?

— Как бы не так.

Они поспешили в комнату девочек. Никого. Очень тихо. Снег на окне. Весь дом затих. Замер в мертвой тишине.

— Библиотека, — прошептала Никки, и они бросились в библиотеку. Столы для занятий. Читальный уголок. Между стеллажами. Никого. Снег беззвучно бился в стеклянные панели окон.

Сохранять спокойствие. Никто не кричит. Это хорошо. Отсутствие криков — это хорошо. Разумеется, мертвые не могут кричать, не могут, если они все мертвы, все мертвы и не дышат, servus и две serva.

Спальня для гостей. Стенной шкаф. Примыкающая ванная комната. Никого. Все тихо, снег на окнах, лиловые глаза Никки, такие яркие на побледневшем лице.

Быстрее, быстрее. Чулан-кладовая. Туалет, дверь которого открывается в коридор. Чулан для постельного белья. Никого, никого, никого.

* * *

Зах спустился на кухню по лестнице черного хода, уже более чем встревоженный, на полпути к панике, в поисках Минни, Наоми, родителей. Увидел, что дверь открыта, старик Синявский под говенным снегом, с Минни, зажатой под мышкой, тащит ее через террасу во двор в бесцветных сумерках. Зах не знал, что все это значит, но понимал, что ничего хорошего в этом нет, пусть даже профессор всегда казался нормальным человеком, без единого намека, что он трехнутый маньяк.

На полу лежал мясницкий нож. Зах его поднял. Не пистолет, но лучше голых рук. Поспешил к открытой двери.

* * *

Спиной к двери, которая не открывалась, Наоми с нарастающим страхом наблюдала, как Роджер Ходд выдвигает ящик за ящиком в шкафчиках ванной. Он по-прежнему повторял свою мантру, все громче и раздраженнее, теперь делая упор на двух словах: «Я Роджер ХОДД из «Дейли ПОСТ», я Роджер ХОДД из «Дейли ПОСТ»…» Стоял он спиной к Наоми, но она могла видеть отражение его лица в зеркале, когда он передвигался вдоль гранитной столешницы, и выглядел он совершенно безумным, так что в любой момент мог завизжать, как шимпанзе, и направиться к ней, щелкая зубами.

В предпоследнем из оставшихся невыдвинутыми ящиков он нашел то, что, вероятно, искал. Ножницы. Держал их, зажав кольца в ладони, со сведенными лезвиями, словно нож, который хотел во что-то воткнуть.

С ножницами в руке, он двинулся вдоль столешницы в обратном направлении, глядя на свое отражение в зеркале, будто дико злился на себя: «Я Роджер ХОДД из «Дейли ПОСТ», я Роджер ХОДД из «Дейли ПОСТ»», задвигая ящики, которые ранее выдвигал. Дойдя до края столешницы, приблизившись к Наоми, поднял прямоугольную коробочку, которую ранее она не заметила, потому что коробочка, темно-зеленая, стояла на черном граните, придвинутая к черному фартуку. Он снял крышку и отложил в сторону. Из коробочки достал что-то серебристое, и Наоми не смогла сразу понять, что именно, пока это «что-то» не зазвенело, а уж потом она увидела, что это три колокольчика. Три колокольчика в форме цветков.

* * *

Леонид Синявский в цепях, которые надеты не на тело, а на разум. Последние сорок лет он пытался вести добропорядочную жизнь, чтобы искупить некоторые свои деяния, совершенные в Советском Союзе до отъезда на Запад. Молодой математик, работавший на оборонные программы в то время, когда среди российских интеллектуалов началось брожение, он донес на тех своих коллег, которые хотели увидеть падение коммунизма. Они отправились в Гулаг, и многие из них наверняка оттуда не вернулись. Теперь его тело — Гулаг, он несет Минни к беседке и шокирован тем, что он ей говорит, угрозами, которые сыплются с его языка. Синявского мутит от образов, которые посылает наездник в его разум, от жестокостей и непотребства, которые ему предстоит совершить: сначала искалечить ребенка, а потом и убить. Клапаны сердца напрягаются, хлопают, как двери, и хотя наездник пытается его успокоить, Синявский успокоиться не может, зная, для чего его собираются использовать. Он пытается поднять мятеж, встать на дыбы, и цепи, охватывающие его разум, стягиваются сильнее, но он все равно продолжает сопротивляться. Наездник не уступает, делает все, чтобы установить полный контроль над скакуном. Они уже добрались до беседки. А когда входят в нее, Синявский собирает в кулак всю свою ментальную силу, всю храбрость, всю добропорядочность, с которой он прожил последние сорок лет, и говорит: «Нет, никогда, нет, нет, никогда!» И на втором «никогда» клапаны его сердца захлопываются в последний раз, кровь застывает в желудочках, и он замертво падает на землю.

* * *

Разглядывая колокольчики, выполненные в виде цветков калл, Роджер Ходд резко перестал напоминать себе свои имя, фамилию и род деятельности. На мгновение Наоми ощутила облегчение, но потом тишина стала хуже монотонного речитатива, особенно после того, как девочка перевела взгляд с серебряных колокольчиков на отражение Ходда в зеркале и увидела, что он уставился на нее. Несколько раз она видела, как мужчины так смотрели на женщин, когда не знали, что Наоми наблюдает за ними, но ни один мужчина так не смотрел на нее, да и не должен был смотреть на такую маленькую девочку. В этом взгляде читались голод, ярость, стремление к насилию.

Улыбаясь ее отражению к зеркале, Ходд зазвонил в колокольчики, один раз, второй, третий.

— Маленькая сучка. Ты готова? Готова встретить своих тетушек, Марни и Жизель? Ты даже не знаешь о них, но они тебя ждут. Они ждут тебя в аду.

Он положил колокольчики в коробочку, из которой достал их, и повернулся к ней, сжимая ножницы в кулаке.

Наоми вновь попыталась открыть дверь, но та, как и прежде, не шевельнулась. С криком ужаса девочка рванула мимо Ходда, метнулась в дальний конец ванной комнаты. Там влетела в душевую кабину и захлопнула за собой дверь. Стеклянную дверь. Даже если бы она смогла удержать ее закрытой, а она бы не смогла, потому что он сильнее ее, но даже если бы и смогла, это была всего лишь стеклянная дверь.

* * *

Колокольчики. Где-то в доме. Жуткие серебряные колокольчики.

Джон и Никки как раз подошли к парадной лестнице, не зная, подниматься им или спускаться, когда услышали колокольчики. Наверху.

Ужас прошлого слился с ужасом настоящего, и Джон одновременно оказался в двух местах, в своем доме здесь и сейчас, но также и в доме родителей в ту ночь. Он мчался по лестнице на третий этаж, но одновременно крался по полутемному коридору к спальне родителей, осторожно открывал дверь в их с Никки апартаменты и смотрел через другую дверь на убитых родителей, лежащих в залитой кровью постели, слышал, как звонит убийца в колокольчики в комнате убитых сестер, но слышал и крики Наоми, доносящиеся из ванной комнаты.

Они увидели, что дверь заперта. «Помповик, помповик!» — прокричала Никки. Но он направлял оружие на замок еще до того, как жена подсказала, что его надо вышибить. Два выстрела разнесли и замок, и дерево вокруг него, но дверь не открылась. Даже не шевельнулась, не застучала о дверную коробку. Бетонный блок в стене бетонных блоков. На месте ее удерживал не замок, а ярость Блэквуда, мощь Погибели. В ванной кричала Наоми, и более страшного звука Джон никогда не слышал, а здесь, в коридоре, кричала Никки, и этот звук был еще страшнее, и она вцепилась в рваную дыру в дереве, вцепилась так яростно, что ногти ломались, а из пальцев шла кровь.

* * *

Зах добрался до входа в решетчатую беседку, когда старик Синявский, опережавший его на три или четыре шага, упал, придавив собой Минни. Зах держал в руке мясницкий нож, но, подбежав к упавшему профессору, увидел, что пускать его в ход не придется. Прошлогодние плетистые розы обрезали, оставив низкие пеньки, побеги с решетки убрали, поэтому даже в сумерках Зах видел смотрящие в никуда глаза и застывшее лицо. Что бы его ни убило, возможно инфаркт, Синявский более не представлял собой опасности.

Минни уже сама выбиралась из-под тяжелого тела, а когда Зах окончательно освободил ее, крепко обняла и прижалась к нему. «Я тебя люблю, Зах, я тебя люблю». Мальчик ответил, что тоже любит ее. Поглаживая по спине, чувствовал гулкие удары ее сердца, словно в груди Минни бил барабан, и, наверное, ничто и никогда не радовало его так сильно, как ее бьющееся сердце.

Сухой, пронзительный, резкий скрип привлек их внимание к расположенным друг напротив друга выходам из беседки, где решетки ожили, словно десятки плоских белых змей, задвигались под музыку, которую могли слышать только они. В течение каких-то четырех секунд планки решеток переплелись, закрыв выходы из беседки, заперев в ней Заха и Минни, компанию которым составлял труп профессора Синявского.

* * *

В коридоре второго этажа колесо стоит на боку. Собранное из элементов детского конструктора «Лего», теперь оно совершенно другое, оно изменяется, точнее, преосуществляется,^[385] как это происходит с обычными вещами, если сверхъестественное входит в них, прибыв из Потусторонья. Так хлеб и вода становятся плотью и кровью, или, если не брать столь возвышенное, кольцо Всевластия Фродо — не просто кольцо, изготовленное в Мордоре, а Ковчег — не просто деревянный ящик. Собирая колесо, Минни олицетворяла собой высшую силу, точно так же, как по велению Света Фродо являл собой единственного носителя Кольца. Минни — Фродо этой семьи, чистота, которая видит недоступное другим, любит других больше, чем себя, и может быть купиной, которая горит не сгорая. Здесь и сейчас происходит момент преосуществления. Кольцо белое, но, катясь по коридору второго этажа, оно становится золотистым, и такое тяжелое, что оставляет примятый след на ковре. Когда кольцо скатывается по ступеням, шуму от него больше, чем от шагов сбегающего по лестнице мужчины весом в двести двадцать фунтов. В коридоре первого этажа деревянный пол жалобно скрипит под катящимся колесом.

* * *

Под крики Наоми, сводящие его с ума, Джон всем телом бьется об дверь, раз, другой, безо всякого эффекта, и понимает, что может сломать плечо, ничего не добившись. Вне себя от ярости, вне себя от злости, охваченный гневом, он упирается ладонями в дверь и кричит: «Это мой дом, паршивый выродок, червяк, мразь, это мой дом, не твой, ЭТО МОЙ ДОМ!» Дверь затрясло, и внезапно он смог ее открыть.

Джон схватил помповик и переступил порог в тот самый момент, когда стеклянная дверь душевой кабины разлетелась мелкими осколками. Мужчина входил в душевую кабину, подняв над головой руку с зажатыми в ней ножницами, чтобы нанести удар. Джон схватил его за ремень, рывком вытащил из кабины. Мужчина обернулся, размахивая ножницами, и Джон увидел, что это Роджер Ходд, репортер, которому он несколько раз давал интервью в связи с расследованием убийств. Он видел перед собой Ходда, да только глаза принадлежали не Ходду, бездонные колодцы безжалостной ненависти. Джон уклонился от ножниц, толкнул Ходда к стене слева от душевой кабины, крикнул Наоми: «Не смотри!» — вдавил дуло помповика в живот одержимого и зарядом дроби превратил его внутренности в кровавую кашу.

* * *

Зах ухватился пальцами за только что выросшую решетку, потянул на себя, но прочностью она не уступала стенам и арочной крыше. Скрученные зубцы мясной вилки сильно проигрывали в сравнении с тем, что он сейчас видел перед собой, и Зах задался вопросом, а не выпустит ли беседка изо всех стен деревянные зубы, чтобы сжевать их, как жует акула рыбу.

— Он не сможет причинить нам вред такими вещами, как беседка, — Минни словно читала мысли брата. — Этим он может только запутать нас и испугать. Ему нужен человек, которого он может использовать, чтобы причинить нам вред.

Зах услышал за спиной какой-то звук и, обернувшись, увидел, как мертвое тело профессора Синявского перекатилось на спину и село в сумраке.

— Симпатичная свинка, — прохрипел старик Синявский. — Моя симпатичная свинка Минни.

Зах повернулся к Минни.

— Мертвое тело — это вещь. Больше не человек. Это вещь, как и решетка.

Профессор схватился за решетку одной рукой, пытаясь подняться.

— Симпатичная свинка, я собираюсь сжевать твой язык, вырвав его из твоего рта.

* * *

Ухватившись за руку матери, дрожа и плача, но приходя в душевное равновесие быстрее, чем ожидал Джон, Наоми шла с ними по всему дому. Джон звал Минни и Заха, но они не отвечали.

Ранее Джон подумал, что, возможно, призвал Блэквуда — и его хозяина, Погибель, — в этот мир, тревожась, особенно после болезни Минни, что обещание убийцы будет выполнено. Он своей навязчивостью пригласил призрака преследовать его? Чувствовал, что достоин преследования за то, что остался единственным, кто выжил в ночь гибели всей его семьи? После инцидента с дверью в ванную комнату, когда ему удалось войти, заявив о своем главенстве, Джон заподозрил, что в действительности он уязвим лишь настолько, насколько сам считает себя уязвимым, то есть если дверь между этим и последующим мирами действительно открылась, он сам мог широко ее распахнуть, пусть даже того не желая. А если он мог открыть дверь для демона и призрака, то мог ее и закрыть, раз и навсегда. Боялся он только одного: вдруг закроет ее слишком поздно, только после гибели Минни, Захари, их обоих, а может, их всех.

У подножия лестницы, там, где коридор первого этажа выходил в прихожую, Джон вновь почувствовал, как что-то призрачное потерлось о его ноги, нетерпеливо и возбужденно. Те же ощущения он испытал двумя неделями раньше во дворе, ночью, когда опавшие листья дуба взлетали так, словно в них играла собака. Уиллард.

— Он хочет, чтобы мы шли туда, — и Джон повел их к кухне.

— Кто хочет? — спросила Никки.

— Я объясню позже. Зах и Минни, наверное, там.

Втроем они торопливо пересекли кухню, через открытую дверь вышли на террасу, где увидели странное зрелище, и тут надо отметить, что с учетом недавних событий для Джона граница, отделяющая странное от обычного, за последние два месяца значительно сдвинулась.

В снежных сумерках золотистое колесо, приводимое в движение таинственной энергией и большущее, словно от «Питербилта»,^[386] медленно катилось по террасе, оставляя за собой чистые каменные плиты. Катилось с глухим рокотом, более грозным, чем землетрясение, словно весило куда больше, чем казалось, исходя из его вида, и снег трещал вокруг, будто снежинки становились электрическими частицами. Каменные плиты трескались под колесом, и Джон ощущал вибрацию, передающуюся через бетонное основание, которое вымостили плитами.

Золотистая загадка владела их вниманием, пока они не услышали крики о помощи Заха и Минни.

* * *

Мертвый скакун для наездника — оружие неудобное, и управлять им с каждой секундой становится все труднее, потому что тепло уходит из остывающего мозга. Но это человеческий труп, а потому способность к предельному насилию — одно из его главных достоинств. Он может оставаться инструментом уничтожения час или два после смерти, пока не начинается трупное окоченение, то есть утрачиваются двигательные функции. Наездник заставляет труп подняться, цепляясь за решетчатую стену. Мальчик выступает вперед, встает между профессором и сестрой, с ножом наготове, но вскоре он поймет, что нож бесполезен, потому что труп нельзя убить, ни перерезав сонную артерию, ни нанеся сотню колотых ран.

* * *

В комнате Захари поворотные оси поднимаются из цилиндрических петель двери стенного шкафа и падают на пол.

Прижавшись к двери, Мелодия знает, что это делается для ее спасения, всем телом наваливается на дверь, и шарниры петель выходят из зацепления. Одна сторона двери на дюйм отходит от косяка, а потом уже дело техники — выдвинуть спинку стула из-под ручки. Дверь падает на пол, Мелодия выходит в комнату мальчика. Идет к столу, выдвигает ящик, в который Зах положил секач, и достает этот кухонный инструмент.

* * *

Колесо остановилось на засыпанной снегом лужайке, около беседки, еще прибавило в размерах, стало огромным, будто колесо самосвалов, вывозящих породу из карьеров, его диаметр теперь составлял никак не меньше семи футов. И весило оно, наверное, немерено, потому что оставило за собой колею глубиной в восемь или десять дюймов.

Вновь появившиеся решетки на входах в беседку не поддались команде Джона, когда он заявил, что он здесь хозяин, как это случилось с дверью в ванную комнату. Требовалась пила, чтобы разрезать решетку, да и то возникали сомнения, что разрезы не будут затягиваться сразу же за пилой. Если Джон уже и не в центре Сумеречной зоны, то наверняка на ее окраинах.

Схватившись за решетку, Минни прижимает к ней лицо и кричит: «Профессор умер, но он все еще хочет нас убить!»

* * *

Оседланный призраком мертвый профессор приближается, мальчик наносит удар, нож входит глубоко, но рука, которая когда-то подписала доносы на нескольких молодых людей, служит достаточно хорошо, чтобы сжать запястье мальчика и заставить его выпустить из пальцев нож. Потом другая рука хватает мальчика за шею, чтобы поднять и бросить в дальнюю стену с такой силой, что вся беседка содрогнется, и девочка кричит. Мертвец силен, но координация у него плохая, тогда как мальчик умный, подвижный и настроен решительно. Он вырывает правое запястье из пальцев Синявского, пинается, дергается, яростно сопротивляется, освобождается. Мертвец поворачивается к нему, пытается схватить вновь, чуть ли не падает, делает два шага, врезается в стену. Решетка трещит, беседка содрогается, Синявский падает на колени.

С сердцем, бьющимся у самого горла, с дыханием, вырывающимся изо рта паром, словно из дыры в бойлере, Джон бегал взад-вперед у беседки, стараясь понять, что там происходит, а остатки света быстро растворялись в полнейшей тьме. Вроде бы он увидел, что Зах вырвался из рук Синявского, всунул ствол помповика в дыру, два на два дюйма, в решетке, но дыра не допускала бокового смещения, он мог стрелять только прямо перед собой. И не попал в Синявского, если бы тот не оказался напротив ствола. И где Зах? Мрак, движущиеся тени, хаос, слишком велик риск попасть в Заха.

— Он уже мертв! — закричала Минни. — Его нельзя убить дважды!

— Он неуклюжий, папа, — добавил Зах. — Мертвец неуклюжий. Но места здесь очень мало.

— Используй эту штуковину! — требовала Минни.

Стоя на коленях на снегу, лицом к лицу с Минни, Никки и Наоми держались за маленькие пальчики, которые девочка просунула сквозь решетку. Наоми плакала.

— Какую штуковину, детка? — спросила Никки. — Какую?

— Это колесо.

— Что это такое, Минни? — молил Джон. — Как мне ее использовать?

— Это идея.

— Идея? Какая идея?

— Идея, идея есть за всем, папочка, это стакан для воды с чернотой внутри, дворовый пес, который излечил человека.

Потрясенный тем, что она ссылается на Питера Эйбларда, цитирует разговор, при котором не присутствовала, Джон спросил: «Как ты можешь это знать?»

— Папа, нож снова у меня! — прокричал Зах.

— Держись от него подальше. Где он?

— Снова на коленях и пытается подняться.

— Откуда ты знаешь насчет стакана и собаки? — спросил Джон Минни.

— Откуда — не знаю, но знаю.

Джон услышал, как в голове у него заговорил Питер Эйблард: «Я думаю, божественное отступило на несколько шагов от человечества, может, в отвращении, может, потому, что мы больше не заслуживаем того, чтобы напрямую смотреть на святое… если божественное входит в этот мир из своего мира, находящегося вне времени, то проявляет себя скрытно, через детей и животных».

Что бы это ни было, огромное колесо точно ни от кого не скрывалось.

— Что это, Минни? — спросил Джон. — Скажи мне, если сможешь, что это за колесо?

— Это говорит, что оно сила, которая прокладывает дорогу сквозь море.

— Что значит «это говорит»?

— Теперь я это слышу, — объявила Минни. — Это сила, которая прокладывает дорогу сквозь море и будит мертвых. Это становится тем, в чем ты нуждаешься, когда тебе это нужно, а что тебе нужно, так это дверь. Тебе ведь нужна дверь, так, папа?

Джон выдал приглашение, позволил злу вернуться в этот мир. И только он мог изгнать его. Церковь не пришлет экзорциста. Церковь раздражает старомодная идея абсолютного зла или зла персонифицированного, но ответ на это зло — не банк продовольствия, он не спасет семью и себя, бросая продовольствие в эту тварь, или предоставив ей койку в ночлежке для бездомных, или какими-то деяниями на благо общества. Что ему нужно здесь и сейчас, так это действительно эффективное антисоциальное действо или нечто такое, что когда-то называлось чудом, и в наши дни способен на это только ребенок, как Минни, только ему достанет воображения, чтобы замыслить такое и поверить в замысленное. Значит, надо стать ребенком. Отбросить гордость и тщеславие. Обрести кротость ребенка, который слаб и знает о своей слабости. Признать страх перед лицом бездны. Признать невежество в присутствии неведомого. Ребенок верит в тайны внутри тайн и ищет чуда, и это должно быть легко, учитывая, что здесь, в этот самый момент, во дворе собственного дома, Джона носило в море тайн штормом чудес. Сердце знает то, что забыл разум, а что знает сердце — и есть истина.

— Мне нужна дверь, — сказал Джон, становясь ребенком. — Мне нужна дверь, я знаю, что должна быть дверь, я верю в дверь, пожалуйста, дай мне дверь. Господи, пожалуйста, я хочу дверь, пожалуйста. Господи, пожалуйста, дай мне эту чертову дверь.

— Папа! — закричат Зах. — Он на ногах! Он идет!

* * *

И когда остатки сумерек уплывали на запад сквозь ледяное небо, свет разгорался внутри огромного золотистого колеса, а Зах закричал, Джон прислонил помповик к решетке и схватился за нее обеими руками.

Никки уже видела, как он пытался оторвать решетку. Тогда у него не получилось, и она знала, что не получится и теперь.

Она знала, что пользы от помповика нет, но все равно хотела им воспользоваться, сделать хоть что-нибудь, что угодно. Но что?

В темной беседке Зах дразнил Синявского, пытаясь отвлечь его, удержать подальше от Минни.

— Иди сюда, чурбан. Здесь я, здесь, трехнутый урод.

Колесо стало полупрозрачным, и Никки увидела другие кольца внутри этого колеса, кольца золотистого света, и каждое бесшумно вращалось, как гироскоп, тогда как самое большое колесо оставалось неподвижным.

Дрожащими пальчиками касаясь пальцев Никки, отделенная решеткой, Минни в отчаянии прошептала:

— Он собирается убить Заха.

Джон что-то прокричал в решетку, и Никки не сразу поняла, о чем он:

— Возьми меня. Возьми меня. Возьми МЕНЯ!

Тут же колесо вспыхнуло ярче, отбрасывая множество вращающихся теней на беседку, на двор, на снег, который повалил так сильно, что отсек ночь.

* * *

— Возьми МЕНЯ! — кричат Джон, выламывая кусок решетки, достаточно большой для того, чтобы просунуть в беседку руку. — Я здесь, черт бы тебя побрал, я здесь, возьми МЕНЯ!

Он думал, будто знает, что нужно сделать, и, если он этого не сделает, эта угроза так и останется висеть над ними. Могла быть только одна причина, по которой какая-то сила, добрая сила, использовала Минни, чтобы построить колесо, дверь, идея есть за всем, что бы это ни было.

В беседке из теней, освещенный сиянием колеса, появился Синявский, ходячий мертвец, труп в черном костюме. Лицо показалось Джону знакомым, но такого лица у профессора он никогда не видел: перекошенного злобой, деформировавшегося от ярости. Глаза превратились в озера чистой ненависти, поблескивали неприязнью.

— Тебе ведь нужен я, — продолжил Джон. — Единственный, кто ушел от тебя живым.

Никки поднялась с колен.

— Нет, Джон, только не это.

— Ты мне доверяешь? — спросил он ее.

— Не делай этого, — в голосе звучало страдание. — Ох, не делай, не делай, не делай.

И сквозь дыру в решетке Джон обратился к твари, использующей тело Синявского:

— Возьми меня. Разорви изнутри. А может, ты сумеешь установить надо мной полный контроль? Разве тебе это не понравится — использовать меня, чтобы убить их всех? Использовать меня и помучить их, и убить? Неужто тебе это не понравится, Олтон? Погибель? Кто бы ты ни был, чем бы ты ни был?

Он услышал голос Никки: «Наоми, встань позади меня».

— Зачем соглашаться на меньшее, чем использовать меня? — спросил Джон тварь, засевшую в разуме мертвого профессора. — Ты же не можешь меня бояться. Я убил тебя, Олтон, но второй раз убить тебя нельзя. Я из плоти и слаб. Ты силен и вечен. Так ведь?

Профессор улыбнулся ему из беседки, озорно и злобно.

Джон держал руку ладонью вверх, и рука Синявского легла на нее ладонью вниз. Что-то холодное и алчное зашевелилось на коже Джона. Он чуть не отпрянул. Усилием воли расслабился, не оказывая никакого сопротивления. Чувствовал чье-то леденящее, подергивающееся присутствие уже не на руке, а под кожей, продвигающееся к запястью… но не дальше.

Джон закрыл свой разум для всех мыслей о родителях и сестрах и впервые за двадцать лет позволил себе подумать о Синди Шунер, как не решался думать о ней с той ночи. Нарисовал ее себе обнаженной, ее прекрасное тело, полные груди, постарался восстановить в памяти, что чувствовал, когда она лежала под ним, ее тепло, как поднималась она ему навстречу, ее рот, ее замечательный рот, ее ненасытность, ее страстность.

Погибель взял его.

В арке мертвец рухнул на землю.

Разум Джона заполнили отвратительные образы Марни и Жизель, еще не мертвых, но уже истерзанных. Его здравомыслие подверглось атаке этих вечных воспоминаний Олтона Тернера Блэквуда, и он попытался закричать, но не смог.

В снежном вихре Джон увидел, как поднимает помповик двенадцатого калибра. И когда поворачивался к Никки, чувствовал, как напрягся палец на спусковом крючке.

Ему казалось, что он находится глубоко под землей, похороненный в живом теле, уверенный в том, что похоронен, точно так же, как не сомневался в гибели своей семьи, и его ужас нарастал с каждой секундой.

Никки держала его пистолет двумя руками, целясь чуть ниже груди, чтобы гарантировать попадание в цель, если при выстреле руки подбросит вверх.

Джон без колебания двинулся к ней, а когда она велела ему бросить помповик, продолжал идти, пока ствол не уперся ей в живот.

Стоя на расстоянии вытянутой руки, они смотрели друг другу в глаза, и в отчаянии он подумал, что вновь поступил неправильно. Двадцать лет спустя после первой трагедии он совершил поступок, который будет стоить жизни всей его семье точно так же, как двадцать лет назад его слабость и эгоизм привели к смерти родителей и сестер.

Глаза Никки наполнились слезами.

— Я не могу.

А ведь убить его, возможно, ее единственный шанс. Он привел их на край более высокого обрыва, чем предполагал.

— Я тебя люблю, — добавила она. — Я тебя люблю, я не могу.

Она опустила пистолет.

— Я смерть, — услышал он собственный голос. — Ты никогда не занималась сексом со смертью.

И когда его палец еще сильнее напрягся на спусковом крючке, Джон поднялся из своей живой могилы. Почувствовал, как Погибель начал осознавать, что скакун сумел спрятать свои настоящие мысли и ему хватило духа притвориться слабаком, заманить его в себя. Но прежде, чем Погибель понял, что Джону, возможно, достанет силы вышвырнуть его из своего разума, Джон отбросил помповик и метнулся мимо Никки и Наоми к сияющему колесу, на самом деле не колесу, а порталу, и оно всегда было порталом, только ждало, что его так назовут.

Джон бежал сквозь золотистый снег и ничего не видел внутри портала, кроме колец золотистого света, окутанных золотистым маревом. Возможно, ему предстоял полет сквозь вечность, но он вбежал в колесо без малейшего колебания.

Он не видел пола, но его ноги на что-то опирались, невидел потолка и стен, но чувствовал, что укрыт и защищен со всех сторон. Он словно превратился в хлыст, и хлыст этот щелкнул, и Джон всеми клеточками, от головы до ног почувствовал болезненное ощущение разрыва, и тут же из него вылетел Олтон Тернер Блэквуд. Чучелоподобный маньяк-убийца выглядел таким же реальным, как в жизни. Он потянулся к Джону, а потом провалился вниз, словно астронавт, оторвавшийся от космического корабля и по спирали улетевший в космическую пустоту. Еще щелчок хлыста, и Джона покинуло существо еще более ужасной наружности, чем Блэквуд, то самое, что называло себя Погибелью. Асимметричное, перекошенное, горбатое, желтоглазое, это страшилище на мгновение застыло перед ним, а потом упало вниз, как Блэквуд, в забвение или во что-то и похуже.

Вне этого золотистого портала ждали ночь и его семья, живая и невредимая семья. В конце концов, он все сделал правильно, пожертвовал собой ради них, совершил акт искупления, придавший смысл последним двадцати годам его жизни. И если бы теперь он не смог вернуться в мир времени и материальных вещей, после того как ступил на эту сторону смерти, он бы нисколько не сожалел, ему бы только очень хотелось вновь оказаться со своими близкими.

Но когда он решился выйти из колеса, то обнаружил, что ему дозволено вернуться домой. Волшебный свет таял, пока портал не растворился в снеге. Пропало и колесо, которое его сформировало. В давние времена, когда прилетали ангелы или куст горел не сгорая, не существовало видеокамер, чтобы запечатлеть эти моменты. Аналогично, не осталось никаких доказательств существования колеса, разве что колея на земле и треснутые плиты террасы. Deus ex machina.^[387]

Из беседки — решетка более не перекрывала выходы из нее — появились Зах и Минни. Одновременно, уже из ночи и снега, вышел Лайонел Тимминс, в вязаной шапке и бушлате, с широко раскрытыми глазами, лишившийся дара речи, оказавшись в той самой точке, к которой с разных сторон сходились не менее потрясенные случившимся члены семьи Кальвино.

* * *

Выйдя на кухню с секачом в руке — голова разламывалась от удара мамлюкским мечом, но намерения по-прежнему оставались дурными, — Мелодия Лейн остановилась, почувствовав, как лопнула нить, связывающая ее с существом, которое однажды ехало в ней, но которому теперь она служила по собственной воле. Подождала, ожидая восстановления связи, ибо ей не терпелось выпить жизнь из умирающего мальчика. Но по прошествии минуты она положила секач и покинула дом через парадную дверь, потому что без защиты и наставлений ее наездника-призрака этот дом был слишком опасным.

Сквозь снегопад Мелодия добралась до своего автомобиля, завела двигатель, включила дворники, чтобы очистить лобовое стекло от снега. Отъезжая от тротуара, она уже решила сменить место жительства. Счет городам и городкам в стране шел на тысячи, и в этот самый момент миллионы детей вдыхали воздух, которого могло всем и не хватить. Мелодия несла ответственность не перед будущими поколениями, но за уничтожение будущих поколений. Ответственность есть у нас всех. Некоторые уклонялись от нее, но не Мелодия.

И теперь она радовалась волшебному миру, который окружал ее, городу, укрытому снежным одеялом, поблескивающему миллионами кристаллов. Голосом нежным и мелодичным, так соответствующим моменту, она запела «Зимнюю чудо-страну».^[388]

Глава 50

Пять месяцев после того, как Джон во второй раз отправил в ад Олтона Тернера Блэквуда, Кальвино жили в арендованном доме, пока в их жилище шел ремонт: все приводили в порядок, чистили, красили, меняли ковры.

В то утро, когда они вернулись домой, отец Анджело Рокателли, священник их нового прихода, освятил каждую комнату. Даже забрался на технический полуэтаж между вторым и третьим этажом, чтобы освятить и это помещение. Минни полюбила его точно так же, как любила отца Олбрайта, а к мнению Минни в семье Кальвино прислушивались.

Лайонелу Тимминсу удалось найти связь между Престоном Нэшем и Роджером Ходдом. Жена репортера, Джорджия, психотерапевт, работала с Престоном в клинике, где тот лечился от наркотической зависимости. Почему эти двое мужчин решили ворваться в дом Кальвино и терроризировать семью, осталось загадкой, хотя версий хватало. Джорджия Паркер Ходд предположила, что алкоголизм ее умершего мужа и пристрастие Престона к таблеткам свели их вместе, но дальше развивать эту мысль не стала. По общему мнению, профессор Синявский получил удар ножом от Нэша или Ходда, после чего его затащили в беседку. Вероятно, он стал нежелательным свидетелем, заметив, как кто-то из них входит в дом с преступными намерениями. В любом случае действия Джона классифицировали как самозащиту, и никаких обвинений ему не предъявлялось.

Уолтер и Имоджин Нэши уехали в Калифорнию, где им предложили управлять поместьем площадью в восемьдесят акров. Кальвино скучали по ним, но Ллойд и Уистерия Баттерфилды, которые заменили Нэшей, знали свое дело не хуже и всегда улыбались. Мистер Баттерфилд ранее служил в корпусе морской пехоты Соединенных Штатов, а миссис Баттерфилд вязала шапочки и шарфы.

Через месяц после возвращения домой Кальвино взяли из питомника годовалого золотистого ретривера. Минни назвала его Роско и сказала, что Уилларду он понравился.

Никки дорисовала картину с детьми. Повесила ее в гостиной, на том месте, где раньше стояло зеркало в барочной раме. Она продолжала что-то выдумывать, а потом переносить выдуманное на холст, делая его реальным, и намеревалась заниматься этим до конца своих дней.

Через год после того, как Джон и Никки не позволили Блэквуду выполнить его обещание, они полетели в родной город Джона, где он не был двадцать один год. Три дня гуляли по улицам, где он ходил мальчиком. Дом, в котором он потерял семью, снесли, на его месте построили другой, и выглядел он хорошим домом. Каждый день они приходили на кладбище, к четырем выстроившимся в ряд могилам, расстилали одеяло, чтобы посидеть рядом. Каждый могильный камень был украшен фарфоровым медальоном с изображением усопшего. Солнце их не обесцветило, они не потускнели от дождя. Джон попросил прощения у близких за то, что подвел их, и почувствовал, что прощен. Он больше не боялся того момента, когда ему предстояло, покинув этот мир, встретиться с ними в последующем, потому что теперь он наконец-то понял, что в этой встрече все будут испытывать одно-единственное чувство — любовь.

Обретя душевный покой, он улетел с Никки домой, чтобы жить там, более не оглядываясь на прошлое.

УЛИЦА ТЕНЕЙ, 77 ^(роман)

Отсюда, и в Страну Безумия

Эду и Кэрол Горман,

Оттуда, и в страну Сердца

С бесконечной любовью

После всех этих лет.

О, темнота темнота темнота! Они все идут в темноту…

Т. С. Элиот. «Ист-Коукер»^[389]

Дикие индейцы Америки не знали таких мудреных слов, как «пространственно-временная червоточина». Им просто нравилось жить на этом холме, из глубин которого время от времени вырывалось синее свечение. Но однажды вместе с синим свечением оттуда пришли призраки и перебили почти все племя.

Миновали столетия, и на этом холме выстроили огромный роскошный дом. Каждые 38 лет он становился обителью смерти, загадочных убийств и исчезновений. В 2011 году одним из его жильцов оказался человек, способный погубить будущее. В доме 77 по улице Теней в жестоком противостоянии Добра и Зла решалась сейчас судьба человечества.

Часть I. ГДЕ СОБИРАЮТСЯ ТЕНИ

Как медленно крадется тень, но когда приходит срок, как быстро опускаются тени. Как быстро! Как быстро!

Хилейр Беллок. «О солнечных часах»

Глава 1

СЕВЕРНЫЙ ЛИФТ

В тот четверг Эрл Блэндон, бывший американский сенатор, озлобленный и пьяный, прибыл домой в четверть третьего утра с новой татуировкой: ругательством из двух слов — синими печатными буквами — появилось на среднем пальце правой руки. Именно этот поднятый палец Эрл — чуть раньше, в коктейль-холле — показал еще одному посетителю, который не говорил на английском и прибыл из глубинки третьего мира. Судя по всему, на родине этого господина еще не знали смысла такого вот оскорбительного жеста, несмотря на множество голливудских фильмов, в которых многочисленные киноидолы демонстрировали этот самый палец. Собственно, невежественный иностранец воспринял поднятый палец как дружественное приветствие, а потому принялся кивать и улыбаться. От злости Эрл выскочил из коктейль-холла и направился в ближайший тату-салон, где не последовал совету игольных дел мастера и в сорок восемь лет впервые в жизни украсил тело татуировкой.

Когда Эрл широкими шагами вошел в вестибюль «Пендлтона» — он жил в доме, построенном по эксклюзивному проекту, — ночной консьерж, Норман Фикксер, приветствовал его по имени. Норман сидел на высоком стуле за стойкой по левую руку от входной двери. Перед ним лежала раскрытая книга, и выглядел он словно кукла чревовещателя: широко посаженные синие, остекленевшие глаза, глубокие морщины на лице, прямо-таки шрамы, голова, склоненная под странным углом. В черном, сшитом на заказ костюме, накрахмаленной белой рубашке и галстуке-бабочке, с белым платком, расцветающим над нагрудным карманом пиджака, Норман смотрелся слишком уж нарядно в сравнении с двумя другими консьержами, которые работали в утренней и дневной сменах.

Эрл Блэндон Нормана не жаловал. Не доверял ему. Консьерж слишком уж старался. Выказывал излишнюю вежливость. Карл не доверял вежливым людям, которые очень уж старались. Обычно выяснялось, что они что-то скрывали. Иногда тот факт, что они агенты ФБР, прикидывающиеся лоббистами с чемоданом, набитым деньгами, испытывающими глубокое уважение к могуществу сенатора. Эрл не подозревал Нормана Фикксера, что тот — агент ФБР, но нисколько не сомневался, что Норман далеко не так прост, как могло показаться с первого взгляда.

На приветствие Нормана Эрл ответил мрачным взглядом. Хотел поднять средний палец с новенькими, только что вытатуированными буквами, но сдержался. Оскорблять консьержа — идея не из лучших. После этого могла пропадать почтовая корреспонденция. Или костюм, которого ты ждал из чистки в среду, передавали в твою квартиру неделей позже. С пятнами от пищи. Хотя он ощутил бы глубокое удовлетворение, показав палец Норману, но, чтобы потом полностью загладить вину, пришлось бы в два раза увеличить обычный денежный подарок на Рождество.

Вот почему Эрл лишь мрачно глянул через вымощенный мраморными плитами вестибюль, а палец с буквами остался зажатым в кулак. Он миновал внутреннюю дверь, замок которой Норман открыл нажатием кнопки, вошел в общий коридор, повернул налево и, облизывая губы в предвкушении стаканчика на ночь, направился к северному лифту.

Квартира Эрла находилась на третьем, последнем, этаже здания. Окна выходили во двор, никакого городского пейзажа, но располагалась квартира так удачно, что он с полным правом называл ее пентхаусом, тем более что жил в престижном «Пендлтоне». Когда-то Эрлу принадлежало поместье площадью в пять акров с особняком на семнадцать комнат. Но и поместье, и другие активы пришлось продать, чтобы оплатить безумные гонорары криминальных адвокатов, высасывающих всю кровь, типов со змеей вместо сердца, лживых, достойных того, чтобы гореть в аду.

Двери лифта закрылись, кабина начала подниматься. Эрл разглядывал разрисованную художником верхнюю часть стен — над белыми нижними панелями — и потолок. Синешейки весело летали под плывущими по небу облаками, золотистыми от солнца. Иногда, к примеру, как сейчас, жизнерадостность картинки и веселье птиц казались надуманными, агрессивно навязываемыми, и Эрлу очень хотелось взять баллончик с краской и уничтожить труды художника.

И он мог бы это сделать, если бы не камеры в коридорах и в лифте. Но хозяева дома восстановили бы небесную панораму, слупив с него стоимость работы. Крупные суммы денег больше не приносили ему в чемоданах, саквояжах, конвертах из плотной бумаги, пакетах для продуктов, коробках из-под пончиков, не приклеивали липкой лентой к телам дорогих девушек по вызовам, которые приходили в длинных кожаных пальто на голое тело. Нынче этому бывшему сенатору так часто хотелось уничтожить то или другое, что ему приходилось постоянно контролировать себя, чтобы, заплатив потом по счетам, прямиком не отправиться в богадельню.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть этих синешеек, наслаждающихся полетом под лучами теплого солнышка. Когда кабина поднималась мимо второго этажа, температура воздуха в одно мгновение резко упала, наверное, градусов на двадцать, и глаза Эрла тут же раскрылись. Он в изумлении завертел головой, потому что его более не окружали пташки, небо и облака. И камера наблюдения куда-то подевалась. Вместе с нижними белыми панелями. Его ноги более не стояли на мраморных плитах. В потолке, теперь из нержавеющей стали, круглые панели из непрозрачного материала светились синим. Стальными стали стены, двери, пол.

Прежде чем пропитанный мартини мозг Эрла Брэндона смог полностью осознать и принять трансформацию лифта, кабина перестала подниматься и рухнула вниз. Желудок Эрла взлетел к горлу, потом опустился. Его качнуло, но, схватившись за поручень, ему удалось удержаться на ногах.

Кабина не дрожала и не покачивалась. Не гудели тросы. Не лязгали противовесы. Не слышалось скрипа роликов, катящихся по направляющим. Словно в скоростном лифте, кабина плавно неслась вниз.

Ранее панель управления — с кнопками четырех этажей: подвала, первого, второго и третьего — располагалась справа от дверей. Она осталась на прежнем месте, только кнопок с этажами прибавилось. Нижняя маркировалась тройкой, далее следовали «2», «1» и «П», выше — новые кнопки, от «1» до «30». Даже трезвым он пришел бы в недоумение. Кнопки вспыхивали одна за другой, все выше и выше («7», «8», «9») — кабина падала. Он никак не мог спутать подъем со спуском. Кроме того, «Пендлтон» возвышался над землей лишь на четыре этажа, и только три отводились под квартиры. Этажи, представленные на этой панели управления, должно быть, находились под землей, ниже подвала.

Но такого просто быть не могло. «Пендлтон» располагал только одним подвальным уровнем, не тридцатью или тридцатью одним.

Значит, он находился не в «Пендлтоне». А этого тем более быть не могло. Никак не могло быть.

Может, он отключился? И это алкогольный кошмар?

Но сон не мог быть таким ярким, таким реалистичным. Сердце Эрла бухало. Пульс отдавался в висках. Заброс желчи обжег горло, и ему пришлось сглотнуть, чтобы отправить в желудок эту горькую жижу. От приложенного усилия выступили слезы, перед глазами все затуманилось.

Он вытер слезы рукавом пиджака. Моргнул, глянул на панель управления: «13», «14», «15»…

Запаниковав от интуитивной убежденности, что путь его лежит в какое-то жуткое, пусть и загадочное место, Эрл отцепился от поручня. Пересек кабину, принялся искать на панели управления кнопку «АВАРИЙНАЯ ОСТАНОВКА».

Таковая отсутствовала.

Когда кабина проскочила 23-й этаж, Эрл большим пальцем вдавил кнопку «26», но кабина не остановилась, не замедлила скорости спуска, пока не проскочила 29-й этаж. А потом быстро, но плавно скорость сошла на нет. С легким шипением, которым обычно сопровождается вытеснение жидкости из гидравлического цилиндра, кабина остановилась, судя по всему, на тридцать этажей ниже поверхности земли.

Протрезвев от страха перед сверхъестественным — пусть он и не мог сказать, чего именно боялся, — Эрл Блэндон отпрянул от дверей, вжался спиной в дальнюю стену.

В прошлом, будучи членом комитета Сената по вооруженным силам, однажды он участвовал в совещании, которое проводилось в бункере под Белым домом, где президент Соединенных Штатов Америки попытался бы пережить ядерный холокост, если б такое произошло. Подземное убежище заливал яркий свет, там поддерживалась идеальная чистота, и тем не менее бункер произвел на него более зловещее впечатление, чем кладбище безлунной ночью. А по части кладбищ он имел определенный опыт: в начале своей карьеры, будучи членом законодательного собрания штата, он полагал, что в таком тихом месте, как кладбище, нет ничего, кроме могил, никто не поднимется из земли, чтобы засвидетельствовать передачу взятки. Но эта бесшумная кабина лифта зловещей мрачностью далеко переплюнула президентский бункер.

Он ждал, пока двери откроются. Ждал и ждал.

В своей жизни он никогда ничего не боялся. Более того, вселял страх в других. И его удивило, что он мог так быстро и с такой легкостью перепугаться. Но он понимал, что в столь жалкое состояние его повергло проявление чего-то неземного.

Убежденный материалист, Эрл верил только в то, что мог увидеть, потрогать, попробовать, понюхать и услышать. Доверял он только себе и ни в ком не нуждался. Верил, что мощью разума, в паре с необычайной изворотливостью, сможет обратить любую ситуацию в свою пользу.

Но оказался полностью беззащитным перед необъяснимым.

Его трясло, да так, что он вроде бы слышал стук костей. Он попытался сжать пальцы в кулаки, но до такой степени лишился сил, что у него не получилось. Правда, ему удалось отвести руки от тела. Поднял, уставился на них, волевым усилием требуя превращения в оружие самозащиты.

Теперь он достаточно протрезвел, чтобы осознать, что ругательство из двух слов на среднем пальце правой руки не смогло бы объяснить тому представителю третьего мира презрение, которое питал к нему Эрл. Этот парень не говорил на английском, то есть читать не умел и подавно.

— Идиот, — пробормотал Эрл Блэндон, который никогда раньше не выносил себе столь негативную оценку.

Когда двери лифта бесшумно разошлись, его увеличенная простата сжалась куда более эффективно, чем кулаки, и он едва не обмочил штаны.

За дверьми лежала лишь чернота, такая черная, что возникало ощущение, будто лифт открылся в бездну, бескрайнюю и бездонную. Синий свет кабины не проникал в эту черноту. В ледяной могильной тишине Эрл Блэндон застыл, как монумент, оглохнув полностью, не слыша даже ударов сердца, словно оно внезапно перестало гнать кровь. Такая вот тишина стояла на этом краю мира, где не существовало воздуха для дыхания, где заканчивалось время. Никогда не слышал он ничего более ужасного, чем эта тишина… пока не послышался еще более пугающий звук: что-то приближалось из черноты за открытыми дверями лифта.

Что-то постукивало, скребло, приглушенно шуршало… то ли что-то большое и невообразимое, чего не могло нарисовать воображение сенатора… то ли орда маленьких, но столь же невообразимых созданий, или рой. Пронзительный вопль, несомненно голос, пронзил черноту, крик голода, или желания, или жажды крови, но точно крик насущной необходимости.

Паника вывела Эрла из ступора, он подскочил к контрольной панели, оглядел ее в поисках кнопки «ЗАКРЫТЬ ДВЕРИ». Такая присутствовала на панели управления в каждом лифте. В каждом, кроме этого. Ни тебе кнопки «ЗАКРЫТИЕ ДВЕРЕЙ», ни «ОТКРЫТИЕ ДВЕРЕЙ», ни «АВАРИЙНАЯ ОСТАНОВКА ЛИФТА», ни «ВЫЗОВ ЛИФТЕРА». Не говоря уже о телефоне или аппарате внутренней связи, словно лифт этот никогда не ломался и не требовал технического обслуживания.

Периферийным зрением он заметил, как что-то возникло в дверном проеме. Когда повернулся, чтобы взглянуть на это «что-то», подумал, что от одного вида этого «что-то» у него остановится сердце, но судьба не уготовила ему такой легкий конец.

Глава 2

ПОСТ СЛУЖБЫ БЕЗОПАСНОСТИ В ПОДВАЛЕ

Получив пять пуль на бытовом вызове, едва не умерев в машине «Скорой помощи», едва не умерев на операционном столе, едва не умерев от вирусной пневмонии, восстанавливая здоровье после операций, Девон Мерфи ушел из полиции двумя годами раньше. И хотя служил он патрульным, то есть действительно работал, а не протирал штаны, его нисколько не смущала перспектива выйти на пенсию сотрудником службы безопасности, которых некоторые из его прежних собратьев в синем называли «полицейскими по найму», или Барни.^[390] Девон никогда не стремился к самоутверждению. У него не возникала необходимость доказывать свою крутизну. Ему только-только исполнилось двадцать девять, он хотел жить, и его шансы умереть собственной смертью значительно повысились, когда он стал Барни в «Пендлтоне», перестав быть мишенью для любого грабителя и психа на городских улицах.

В «Пендлтоне» пост службы безопасности находился в западной части подвала, между квартирой управляющего и центральной отопительно-охладительной установкой. Помещение восемнадцать на тридцать шесть футов, пусть и без единого окна, выглядело уютным и не вызывало приступов клаустрофобии. Микроволновая печь, кофеварка, холодильник и раковина обеспечивали большинство домашних удобств.

Униформа цвета хаки выглядела дурацкой, и от уборщика Девон отличался только благодаря широкому кожаному ремню, к которому крепились чехол для баллончика с перечным газом, связка ключей, маленький фонарик на светодиодах и кобура с пистолетом «Спрингфилд армори ХДМ» под патроны.45 АСР.^[391] В роскошном кондоминиуме уровня «Пендлтона» вероятность использования охранником такого пистолета по назначению существенно превосходила вероятность того, что инопланетяне могли похитить этого самого охранника по пути с работы домой.

Прежде всего ему надлежало контролировать камеры наблюдения, работавшие двадцать четыре часа в сутки. Изредка, дважды в смену, но в разное день ото дня время, он мог глотнуть свежего воздуха, пройдясь по подвалу, первому этажу и двору. Прогулка эта занимала у него четверть часа.

На каждый из шести настенных плазменных экранов выводились «картинки» четырех камер наблюдения. С помощью сенсорной контрольной панели «Крестрон» Девон мог мгновенно, если замечал что-то подозрительное, развернуть изображение с любой камеры на полный экран, чего делать ему еще никогда не доводилось. Дом 77 по улице Теней считался самым мирным адресом во всем городе.

Разумеется, в «Пендлтоне» жили и хорошие люди, и ублюдки, но ассоциация владельцев квартир заботилась о своих сотрудниках. Сидел Девон на комфортабельном офисном стуле «Герман Миллер».^[392] В холодильнике стояли бутылки с минеральной водой, свежие сливки, различные ароматические добавки для кофе, чтобы дежуривший охранник мог пить именно тот кофе, которому отдавал предпочтение.

Девон пил как раз ямайско-колумбийский с легким привкусом корицы, когда короткий двойной звонок сообщил ему, что кто-то открыл дверь с улицы, чтобы войти в вестибюль. Девон посмотрел на соответствующий плазменный экран, развернул «картинку» с камеры, установленной в вестибюле, и увидел сенатора Эрла Блэндона, входящего из декабрьской ночи.

Блэндон по праву относился к ублюдкам. Ему полагалось сидеть в тюрьме, но он купил себе свободу, наняв адвокатов, которые носили костюмы стоимостью в пять тысяч долларов. Несомненно, он также пригрозил, что половина его политической партии сядет вместе с ним, если они не дернут за веревочки своих марионеток-прокуроров и марионеток-судей, чтобы «Маппет-шоу», именуемое правосудием, следовало написанному им сценарию.

Служба в полиции превратила Девона в циника.

С густыми седыми волосами и лицом, которое прекрасно смотрелось бы на древнеримской монете, Блэндон по-прежнему выглядел сенатором и, вероятно, полагал, что благодаря одной только внешности может рассчитывать на уважение, которое выказывалось ему до того, как он обесчестил занимаемый им пост. Держался он всегда холодно, пренебрежительно, нагло, а сейчас ему определенно требовалось вырвать волосы из ушей. Эта мелочь зачаровала Девона, который всегда предъявлял очень высокие требования к внешнему виду и стремился им соответствовать.

За прошедшие годы Блэндон выпил так много, что у него выработался иммунитет к видимым признакам опьянения. Он более не выдавал свое состояние заплетающимся языком или нетвердой походкой. Крепко набравшись, он не пошатывался, шагал, расправив плечи и еще выше задирая подбородок. Поэтому о количестве принятого на грудь говорили безупречность осанки и гордо вскинутая голова.

Норман Фикксер, ночной консьерж, открыл замок внутренней двери вестибюля. Монитор контроля дверей отреагировал звуковым сигналом.

Хотя Блэндону полагалось сидеть в тюрьме, а не жить в ультрадорогом кондоминиуме, ему тем не менее принадлежала одна из квартир. И, как любой резидент, он имел право на уединение, даже когда находился в местах общественного пользования «Пендлтона». Девон Мерфи никогда не следил — посредством камер наблюдения — за живущими в доме ни в коридорах, ни в лифтах. Исключение делал лишь для бывшего сенатора, который мог выкинуть какой-нибудь фортель.

Однажды, пройдя вестибюль и оказавшись в коридоре первого этажа, сильно набравшийся Блэндон более не мог гордо вышагивать, а потому опустился на четвереньки и пополз к северному лифту. На четвереньках же он выполз из лифта на третьем этаже. В другой раз, тоже вернувшись далеко за полночь, он уверенно проследовал мимо лифта, повернул за угол в северное крыло, внезапно потерял ориентировку, открыл дверь комнаты, где переодевались консьержи, и, очевидно спутав ее с ванной комнатой, помочился на пол.

После того случая комнату, в которой переодевались консьержи, всегда запирали, когда ею не пользовались.

В этот день Блэндон достаточно легко нашел лифт и вошел в кабину с достоинством короля, поднимающегося в королевскую карету. Он нажал кнопку третьего этажа, когда двери сомкнулись, бросил короткий взгляд на камеру наблюдения, а уж потом, с крайним презрением на лице, оглядел птичье-облачное великолепие.

Бывший сенатор написал два длинных письма в ассоциацию владельцев квартир, критикуя росписи на стенах и потолке лифта с позиции знатока живописи, каковым полагал себя. Совет директоров, в который входил как минимум один истинный ценитель искусства, нашел эти письма пренебрежительными, конфронтационными, вызывающими тревогу. Службу безопасности попросили следить за поведением Эрла Блэндона в лифте, если он возвращался домой навеселе, из опасений, что он может повредить роспись, но именно попросили, а не дали прямое указание.

Теперь же, когда кабина лифта миновала второй этаж, случилось что-то беспрецедентное. На лице сенатора отразилось крайнее изумление… а в следующее мгновение по экрану побежали полосы помех, полностью скрыв кабину лифта. Такого никогда раньше не бывало. И с пятью остальными экранами, на которые выводились «картинки» двадцати камер, произошло то же самое. Система наблюдения ослепла.

Одновременно Девон услышал барабанную дробь, приглушенную, странную, на пределе слышимости. А через подошвы туфель почувствовал вибрацию бетонного пола, синхронизированную с барабанной дробью.

Он не встревожился, потому что датчики контроля дверей и окон по-прежнему работали, а на пульте горели только зеленые индикаторные лампочки. Никто и нигде не пытался проникнуть в «Пендлтон». Если бы барабанная дробь стала громче, а вибрация усилилась, тогда недоумение Девона могло бы перерасти в предчувствие чего-то дурного.

Но барабаны по-прежнему едва слышались, а где-то через полминуты смолкли. Одновременно прекратилась вибрация и помехи исчезли с плазменных экранов, уступив место «картинкам», которые передавали на них камеры наблюдения.

Камера лифта имела широкоугольный объектив, и установили ее в дальнем углу кабины, так что показывала она кабину целиком, включая и двери — закрытые. Эрл Блэндон уже покинул кабину. Вероятно, она прибыла на третий этаж и бывший сенатор вышел из нее.

Девон переключился на камеру, установленную в коротком коридоре, в который выходили двери квартир «3-А» и «3-В», потом на ту, что обслуживала длинный коридор северного крыла. Эрла Блэндона не увидел. Тот жил в первой по ходу квартире в этом крыле, «3-Г», окна которой выходили во двор. Вероятно, бывший сенатор вышел из лифта, завернул за угол и скрылся за дверью своей квартиры за тот период времени, когда видеонаблюдение не работало.

Девон просмотрел «картинки» всех двадцати четырех камер. Общественные помещения «Пендлтона» пустовали. Кондоминиум мирно спал. Вероятно, выше подвала бой барабанов и вибрация остались незамеченными, а если кто от них и проснулся, то не настолько встревожился, чтобы выйти из квартиры и выяснить, что к чему.

Глава 3

БАССЕЙН В ПОДВАЛЕ

Поднявшись в четыре утра, как сегодня, или после работы, Бейли Хокс предпочитал плавать, включив только подводные лампы подсветки. Если все помещение куталось в темноту, бассейн напоминал огромный сверкающий драгоценный камень, а отсветы от ряби на поверхности крыльями летали по выложенным белыми керамическими плитками стенам и потолку. Приятное тепло воды, терпкий запах хлорки, ритмичные удары рук по воде, мягкий шелест волн, ударяющих в светло-голубые плитки… Напряженное ожидание очередного рабочего дня — он торговал акциями на фондовом рынке — и последующей душевной усталости уходило, когда он плавал.

Бейли поднимался до зари, чтобы сделать зарядку, позавтракать и сесть за стол к тому моменту, когда открывалась биржа, но не ранний подъем служил причиной усталости, которую он ощущал вечером пятницы. День, в течение которого он инвестировал деньги других людей, иной раз мог измотать его ничуть не меньше, чем проведенный на поле боя, в период службы в морской пехоте. В свои тридцать восемь он уже шесть лет работал независимым управляющим частными активами, а до этого, закончив военную карьеру, три года набирался опыта в одном из крупнейших инвестиционных банков. В первый год работы в банке он думал, что постепенно, по мере того как успехи добавят ему уверенности, на него будет все меньше давить ответственность за сохранение и приумножение средств клиентов. Но эта ноша никак не становилась легче. Деньги определяли степень свободы. Если он терял часть чьих-то инвестиций, то в чем-то ограничивал свободу этого человека.

В отрочестве мать называла Бейли «мой защитник». Но защитить он ее не смог, и эта неудача занозой сидела в сердце, не давая покоя все последующие годы. Вытащить эту занозу он не мог. И полагал, что искупить свой грех можно только одним: верной службой другим людям.

Проплыв бассейн в пятый раз, он встал на дно и повернулся к дальнему концу длинного прямоугольника сверкающей воды, где в воду спускались ступени. Глубина бассейна в самой глубокой точке составляла пять футов, рост Бейли — шесть футов и два дюйма, так что вода доходила ему до плеч, когда он привалился спиной к стенке, отдыхая перед тем, чтобы еще пять раз проплыть бассейн.

Он откинул мокрые волосы с лица… и увидел что-то черное, направляющееся к нему под водой. Он не видел, чтобы кто-то входил в бассейн после него. Рябь на поверхности и игра света и теней не позволяли рассмотреть приближающуюся фигуру. Продвижение под водой требует бóльших усилий, чем на поверхности, так что скорость уменьшается, но этот пловец очень уж напоминал торпеду. Затрачиваемая энергия требовала от пловца вынырнуть на поверхность и глотнуть воздуха до того, как он преодолел бы все сто футов длины бассейна, но этот пловец чувствовал себя под водой как рыба.

И впервые после ухода со службы в Корпусе морской пехоты Бейли ощутил смертельную и очень уж близкую опасность. Не теряя ни мгновения, полностью доверяя своим инстинктам, он развернулся, ухватился руками за бортик и вылез из бассейна, опустившись на колени. Сзади кто-то схватил его за левую лодыжку. И его наверняка стянули бы в воду, если бы он не нанес резкий удар правой ногой и не угодил в лицо нападавшему.

Освободившись, Бейли поднялся, пошатываясь, отошел на два шага по ребристому кафелю и повернулся. Внезапно у него перехватило дыхание, накатила волна иррационального страха, будто он оказался в компании чего-то нечеловеческого, какого-то мифического чудовища, только на поверку оно оказалось совсем и не мифическим, а реальным. Но никого не увидел.

Подводные лампы горели не так ярко, как прежде. Собственно, изменился их свет — из ярко-белого стал мутно-желтым. В этом неприятном свете светло-голубой кафель бассейна стал зеленым.

Темная тварь плыла под водой, легко и быстро, уже в обратном направлении, к ступенькам. Бейли побежал по бортику, стремясь получше разглядеть этого пловца. Пожелтевшая вода теперь выглядела грязной, в одних местах — прозрачной, в других — мутной. Разглядеть внешность твари удавалось с трудом. Вроде бы он видел руки, ноги, человеческую фигуру, но не сомневался, что столкнулся совсем не с человеком.

Во-первых, пловец не отталкивался ногами, как лягушка, хотя под водой иначе плыть невозможно, если ты без ласт. И руки его не совершали характерных для брасса движений. Пловец более всего напоминал акулу: человек под водой так двигаться не мог.

Если бы осторожность взяла верх над любопытством, Бейли сдернул бы с крючка толстый махровый халат, надел бы его, сунул ноги во вьетнамки и поспешил к расположенному в западном крыле подвала посту службы безопасности, где дежурил Девон Мерфи. Но Бейли заворожил странный пловец, на пару с аурой сверхъестественного, вдруг окутавшей бассейн.

Здание задрожало. Низкий гул донесся из глубины, откуда-то из-под фундамента «Пендлтона», и Бейли уставился в пол перед собой, ожидая увидеть, как в цементном растворе между плитками появляются трещины, но нет — не появились.

Вдруг, замерцав, свет в бассейне вновь переменился — с грязно-желтого, словно у мочи почечного больного, на красный. У самых ступеней пловец развернулся с легкостью угря и поплыл уже к тому концу бассейна, где Бейли поспешно ретировался из воды.

Там, где вода оставалась прозрачной, цветом она не отличалась от клюквенного сока. В других местах, словно замутненная от поднявшегося со дна ила, очень уж напоминала кровь, и муть эта быстро распространялась по всему бассейну.

Теперь на белых плитках стен и потолке словно плясали языки пламени. Вдруг потемнело, тени надвигались, как клубы черного дыма.

Приближаясь к дальнему концу бассейна, пловец уже едва просматривался в этой грязной воде. Ни один человек не смог бы так быстро трижды проплыть бассейн под водой, ни разу не поднявшись на поверхность, чтобы глотнуть воздуха.

Дрожь пола продолжалась пять или шесть секунд, а через полминуты после того, как прекратилась и здание вновь застыло, красный свет подводных ламп сменился желтым, потом — белым. Языки пламени, лизавшие стены, превратились в привычные танцующие крылья света, в помещении просветлело. Мутная вода вновь стала кристально чистой. Таинственный пловец исчез.

Бейли Хокс стоял, сжав руки в кулаки, у его ног с тела натекла лужа воды. Сердце колотилось, может, и не так сильно, как под вражеским огнем в те давние дни службы, но достаточно громко, чтобы он слышал его удары.

Глава 4

КВАРТИРА «3-В»

В 4.13 утра Сайлеса Кинсли разбудил отдаленный громовой раскат и мысль о том, что здание трясет. Но и короткий рокот, и тряска исчезли к тому моменту, когда он сел и более-менее пришел в себя. Сайлес подождал в темноте, прислушиваясь, потом решил, что звук и движение — часть сна.

Однако, когда он опустил голову на подушку, вновь услышал какие-то звуки, доносящиеся из стены, у которой стояла кровать. Едва слышное шуршание вызвало мысль о змеях, ползающих среди стоек за гипсокартоном. Но такого просто не могло быть. И звуков таких он никогда раньше не слышал. Сайлес интуитивно заподозрил, что они имеют отношение к истории дома, которая не могла не настораживать.

Непонятный шум не утихал минут пять. Сайлес лежал, слушая и гадая, что же это такое, но не испытывая страха, в надежде, что любое изменение в звуке поможет установить его причину или источник.

Звук сменился полной тишиной, которая просто гарантировала бессонницу. Сайлесу не так давно стукнуло семьдесят девять, и он знал, что снова заснуть, если уж его что-то разбудило, скорее всего, не удастся. До выхода на пенсию он работал адвокатом по гражданскому праву, но и теперь его разум не знал покоя, совсем как в те дни, когда у него не было отбоя от клиентов. Сайлес поднялся до зари, принял душ, оделся и уже позавтракал яичницей, когда за кухонным окном ярко-розовый свет утра нарисовал на небе коралловые рифы.

После завтрака он уснул в кресле. Когда часом позже резко выпрямился в тревоге, уже не мог вспомнить большую часть кошмара, из которого убегал. В памяти остались лишь вырубленные в скале катакомбы, только без скелетов, как в большинстве катакомб, с пустыми погребальными нишами в стенах извилистых коридоров. И что-то молчаливое и невидимое, что-то ненасытное, выискивало его в этом подземном лабиринте.

Руки Сайлеса похолодели, словно у трупа. Он долго вглядывался в полукружья у основания ногтей.

Ближе к вечеру того же унылого декабрьского дня Сайлес стоял у окна гостиной квартиры на третьем этаже «Пендлтона», возведенного на вершине Холма Теней, и разглядывал сквозь пелену надвигающегося дождя лежащие ниже авеню. Здания из желто-оранжевого и красного кирпича, из известняка, и более новые, высокие и отвратительные, из стекла и бетона, под ливнем становились одинаково серыми, напоминая призрачные строения мертвого города во сне об эпидемии смертельной болезни и гибели. Ни теплая комната, ни кашемировый свитер не могли подавить дрожь, которая его била.

Согласно официальной версии, сто четырнадцать лет тому назад Маргарет Пендлтон и ее детей, Софи и Александра, похитили из этого дома и убили. У Сайлеса давно уже возникли сомнения в реальности давнишнего похищения. Он полагал, что в тот день с этими тремя случилось нечто куда более страшное, нечто похуже убийства.

Холм Теней являл собой высшую точку этого равнинного города, и третий этаж в «Пендлтоне» был последним. Дом, построенный фасадом на запад, казалось, плыл над залитым дождем метрополисом. И холм, и улицу назвали по теням деревьев и домов, которые в солнечную вторую половину дня удлинялись с каждым часом и, уже в сумерках, доползали до подножия и встречались с ночью, которая подступала с востока.

Не просто большой дом, не просто особняк — «Пендлтон», построенный в стиле боз-ар^[393] в 1889 году, следовало назвать дворцом. Под крышей находилось шестьдесят тысяч квадратных футов площади, не считая просторного подвала и отдельной пристройки для хранения карет. Здание, в котором переплелись стили георгианского и французского ренессанса, облицевали известняком, каждое окно обрамлялось резьбой по камню. Ни Карнеги, ни Вандербильты, ни Рокфеллеры никогда не владели более роскошным домом.

Въехав в свою новую резиденцию накануне Рождества 1889 года, Эндрю Норт Пендлтон — миллиардер в ту эпоху, когда миллиард долларов еще считался хорошими деньгами, — назвал свой новый дом «Белла-Виста», и такое название он носил восемьдесят четыре года, пока в 1973 году не подвергся кардинальной реконструкции. Превратившись в кондоминиум, дом получил и новое название — «Пендлтон».

Эндрю Пендлтон счастливо жил в «Белла-Висте» до декабря 1897 года, когда из дома похитили и так и не нашли его жену, Маргарет, и двух их маленьких детей. После этого Эндрю превратился в отшельника, эксцентричность которого со временем переросла в тихое умопомешательство.

Сайлес Кинсли потерял жену в 2008 году. В браке они состояли пятьдесят три года. Детей у них с Норой не было. Прожив три года вдовцом, он без труда мог представить себе, как одиночество и горе свели бедного Эндрю с ума.

Тем не менее Сайлес пришел к заключению, что одиночество и утрата не являлись главными причинами, которые привели в те давнишние дни к деградации и самоубийству миллиардера. Эндрю Норта Пендлтона довело до безумия некое жуткое знание, загадочное явление, с которым ему довелось столкнуться и которое он пытался осознать семь последующих лет, на котором оставался зацикленным, пока не покончил с собой.

Нечто подобное, в части зацикленности, произошло и с Сайлесом после смерти Норы. Продав их дом и купив эту квартиру, он заполнил свободное время интересом к городской достопримечательности — величественному зданию, в котором поселился. Любопытство эволюционировало в навязчивую идею, и он провел бессчетные часы, роясь в документах публичного характера, газетных подборках более чем столетней давности и других архивных материалах, которые могли расширить его знания о «Пендлтоне».

Теперь, наблюдая за приближением легионов дождевых капель, марширующих по равнине и поднимающихся по длинному склону Холма Теней, Сайлес отступил на шаг, когда авангард забарабанил по стеклам французского окна, словно дождь нацелился именно на него. Город расплылся, день заметно потемнел, свет лампы посеребрил окна, превратив их в мутноватые зеркала. Отражаясь от мокрого стекла, лицо Сайлеса стало прозрачным, утеряло важные черты, и создалось ощущение, что он видит не собственное отражение, а совсем другое лицо, принадлежащее вовсе не человеку, а гостю из иной реальности, которую дождь временно связал с этим миром.

Зигзаг молнии разорвал темнеющий день, и Сайлес отвернулся от окна, когда громовой раскат сотряс небо. Он пошел на кухню, где под флуоресцентными лампами поблескивали столешницы из золотистого гранита, а на обеденном столе лежали материалы по «Пендлтону»: газетные статьи, ксерокопии документов, распечатки интервью с людьми, утверждавшими, что бывали в этом доме до 1974 года, а также фотокопии одиннадцати отрывков, оставшихся от рукописного дневника Эндрю Норта Пендлтона, который тот уничтожил непосредственно перед тем, как покончить с собой.

Каждый уцелевший отрывок являл собой неполный фрагмент. Листы обгорели по краям, потому что он сжег дневник в камине спальни, после чего вставил в рот ствол ружья и принял смертельную дозу свинца. Каждый из одиннадцати отрывков интриговал сверх всякой меры, предполагая, что Эндрю Пендлтон столкнулся с чем-то экстраординарным,пожалуй, и неземным. А может, на последних стадиях безумия он уже не отличал настоящее от вымышленного и принимал кошмары и галлюцинации за события реальной жизни.

Из одиннадцати отрывков Сайлес чаще всего возвращался к короткому, волнующему, в котором речь шла об исчезнувшей семилетней дочери Пендлтона, Софи. Слова и возможные их толкования до такой степени не давали ему покоя, что он запомнил отрывок наизусть: «…и ее когда-то розовая кожа посерела, и губы стали серыми, как пепел, и глаза серыми, как дым, и губы изогнулись в стальной серой усмешке, и я видел перед собой не мою Софи, и с каждым мгновением она все больше становилась уже не Софи».

Трагедия, связанная с потерей Эндрю Пендлтоном всей семьи, не осталась единственной в истории дома. Его второй владелец, Гиффорд Осток, единственный наследник состояния, сколоченного на угольных копях и производстве вагонов для перевозки угля, в свое удовольствие жил в «Белла-Висте» с 1905 по 1935 год. А в декабре 1935 года дворецкий, Нолан Толливер, убил семью Остока и всех живших в доме слуг, прежде чем покончил с собой. Толливер оставил написанную от руки бессвязную предсмертную записку, в которой указал, что убивает, «чтобы спасти мир от вечной тьмы». И хотя он взял на себя ответственность за все шестнадцать убийств, восемь тел так и не нашли. До сих пор осталось неизвестным, по какой причине и как Толливер избавился от половины своих жертв или почему он не проделал то же самое с остальными восемью.

Глава 5

КВАРТИРА «2-В»

Бейли Хокс не сообщил о случившемся в бассейне службе безопасности. Чтобы не нарушать права на личную жизнь жильцов кондоминиума, в помещении, где находился бассейн, не стояла камера наблюдения, а потому не существовало доказательств того, что столь странное событие имело место быть.

В списке его клиентов значились пять жильцов «Пендлтона»: сестры Капп, Эдна и Марта, из квартиры «3-А», Роули и Джун Таллис из «2-Г», Гэри Дей из «3-Б». Люди, вкладывающие немалые деньги в инвестиционные портфели, сразу перестали бы доверять свои активы человеку, заговорившему о встрече со сверхъестественным, пусть даже в прошлом он целиком и полностью оправдывал их ожидания.

Бейли провел утро и начало второй половины дня в кабинете, где по трем компьютерам следил за ценами акций, долговых обязательств и сырьевых товаров, проводя на четвертом расчеты и анализ. В квартире с ним работал только один из двух его сотрудников, Джерри Оллвайн, и, хотя Джерри загрипповал, день не выдался сумасшедшим. Цены ни на ценные бумаги, ни на сырьевые товары практически не колебались, и, когда в два часа пополудни по местному времени основные биржи закрылись, ничего не изменилось: рынки пребывали в состоянии равновесия. Обычно Бейли умел сосредотачиваться на главном, отсекая все остальное, и эта его особенность очень помогала ему как в финансовых битвах, так и на войне в Афганистане и Ираке. Но в этот четверг он постоянно отвлекался на воспоминание о таинственной фигуре в бассейне, и ощущение опасности, которое он испытал в тот момент, возникало вновь и не уходило, пусть и не такое острое, как при встрече с неведомым.

Выключив компьютеры, он работал при свете настольной лампы, и в три часа дня, когда капли дождя, застучавшие по выходящим на север окнам, привлекли его внимание, Бейли впервые осознал, как темно на улице. Сумерки сгустились на два часа раньше положенного срока. Низкие облака, темно-серые, словно коты сестер Капп, не просто ползли над городом, но, казалось, свернулись вокруг него, словно собирались провести с ним долгий романтический вечер.

Молнии сверкали, сверкали, сверкали. От ярких вспышек вертикальные и горизонтальные бруски французских окон отбрасывали геометрические тени на пол тускло освещенной комнаты и на короткие мгновения прорисовывались на стенах.

Следующие друг за другом громовые раскаты, достаточно громкие, чтобы возвещать об Армагеддоне, не заставили Бейли подняться со стула. Но, когда свет настольной лампы померк, а за окнами после короткой паузы вновь засверкали молнии, он вскочил, потому что на этот раз среди геометрических теней появилась еще одна тень. Гибкая и быстрая. Она пронеслась через комнату, не силуэт чего-то неживого, высвеченного отблесками молний, но незваный гость, присутствие которого в темноте осталось бы незамеченным.

Тень эта ростом не уступала человеку, а двигалась со скоростью и грациозностью пантеры. Развернув стул и вскочив с него, Бейли метнулся следом за призраком, если таковой вдруг появился в его кабинете. Но призрак ускользал от глаз, невероятно быстрый, однако его тень, безусловно, накладывалась на квадраты и прямоугольники, высвечиваемые все новыми и новыми молниями.

Однако черная тень не отпечаталась на стене, как проекция французских окон, а прошла сквозь штукатурку. В тот же самый миг молнии взяли очередную паузу, а настольная лампа прибавила яркости. Бейли выскочил из кабинета, преследуя неизвестно кого или что, зная только одно: стены для этого непонятно кого-то или чего-то препятствием не служили.

Глава 6

КВАРТИРА «3-В»

Постояв у кухонного стола, глядя на материалы по «Пендлтону», Сайлес прошел к кофеварке. Наполнил белую керамическую кружку, добавил бренди из бутылки, которую взял с полки буфета. Часы показывали 3.07 пополудни, и хотя Сайлес никогда не пил спиртного раньше обеда, а чаще вообще ничего не пил, на этот раз он счел, что перед встречей, назначенной на пять часов, бренди не помешает.

Он прислонился к столешнице, стоя спиной к раковине и окошку над ней. Молнии сверкали, оживляя его тень, которая то прыгала вперед, растягиваясь на половину темной кухни, то резко уменьшалась, словно бесформенный силуэт представлял собой некое существо, наделенное разумом и стремящееся освободиться от Сайлеса.

Он маленькими глотками пил кофе, обжигающе горячий, способный, возможно, не только успокоить расшалившиеся нервы, но и изгнать дрожь холода, не отпускавшую его. Он даже подумывал о том, чтобы не пойти на назначенную встречу, пить кофе, щедро сдобренное бренди, пока глаза не начнут слипаться и он более не сможет сопротивляться сну. Но даже на пенсии он оставался адвокатом, который уважал не только законы государства, штата, города, но также и главный закон природы, кодекс, с которым, как он полагал, рождались все люди, — кодекс ответственности, включающий обязанность любить истину и всегда стремиться к ней.

Но иногда истина ускользала…

После того как Толливер, дворецкий, убил всю семью Остока и прислугу, «Белла-Виста» пустовала три года, пока холостяк-нефтедобытчик, Хармон Дрю Файрстоун, которого не испугала неважная репутация дома, купил его по бросовой цене. Зато потратил огромные деньги, чтобы вернуть ему былое великолепие. И к началу Второй мировой войны «Белла-Виста» стала центром светской жизни города. Состарившийся Хармон Файрстоун мирно умер во сне, от естественных причин, весной 1972 года.

Наследники Файрстоуна продали «Белла-Висту» фонду, занимающемуся недвижимостью и строительством. Новые хозяева реконструировали дом, превратив его в кондоминиум с двадцатью тремя квартирами различной площади. Высокие потолки, архитектурные излишества, прекрасный вид с холма,^[394] элегантные зоны общественного пользования обеспечили быструю продажу всех квартир по самой высокой в истории города цене за квадратный фут. Тридцать семь лет спустя в «Пендлтоне» еще проживали несколько первых членов кондоминиума, но большинство квартир сменило хозяев не единожды.

И только днем раньше Сайлес узнал, что череда насильственных смертей в «Пендлтоне» не оборвалась в 1935 году бойней, устроенной Толливером. Странная гибель людей отмечалась и позже, более того, по всему выходило, что насильственная смерть настигала здесь людей с предсказуемой периодичностью, каждые тридцать восемь лет, плюс-минус день. То есть вот-вот должны были появиться новые жертвы.

Маргарет Пендлтон и двое ее детей, Софи и Александр, исчезли в ночь 2 декабря 1897 года.

Тридцать восемь лет спустя, 3 декабря, убили всех членов семьи Осток и семерых слуг.

В 1973 году, через тридцать восемь лет после трагедии Остоков, в «Белла-Висте» никто не жил, шел капитальный ремонт, особняк перестраивали в кондоминиум, вот и обошлось без новых загадочных смертей. Однако в конце ноября и в начале декабря каменщики, маляры и плотники, работавшие на строительстве, навидались такого, что некоторые уволились, и все они никому не говорили о том, что видели. С одним из этих строителей, Перри Кайзером, Сайлес и встречался в пять часов.

Он вновь наполнил кружку из кофеварки. Бутылку бренди еще не убрал. Но, после короткого колебания, решил не добавлять его в кофе.

Затыкая пробкой горлышко, краем глаза уловил какое-то движение, что-то темное и быстрое. Сердце учащенно забилось, Сайлес повернулся к открытой двери в коридор. Два хрустальных потолочных светильника горели, так что он увидел кремовые стены, ковровую персидскую дорожку, натертый паркетный пол, но не незваного гостя.

Его недавние открытия привели к тому, что нервы превратились в натянутые струны. Если «Пендлтону» предстояло вновь стать домом смерти, как случалось уже в некоторые декабри, времени до этого оставалось совсем ничего. Потому что этот четверг пришелся на 1 декабря 2011 года.

У Сайлеса не возникло и мысли списать пробежавшую фигуру на проделки воображения. Он поставил кружку на столешницу и вышел из кухни, склонив голову, прислушиваясь, пытаясь определить, где сейчас незваный гость.

Слева находилась столовая, кабинет и туалет — справа. Нигде никого.

Столовая выводила в большую гостиную с камином, высокими — четырнадцать футов — потолками и роскошной лепниной. Напротив камина струи дождя змеились по окнам. В дальнем конце гостиной засов и цепочка гарантировали, что снаружи входную дверь открыть невозможно.

Сайлес никого не нашел ни в коротком коридоре, который вел в спальню, ни в самой спальне, ни в двух стенных шкафах-гардеробных. Тишина стояла полнейшая, будто все замерло в ожидании чего-то, но вот неестественность тишины он, пожалуй, мог списать на свое воображение.

Подходя к полуоткрытой двери в ванную комнату, королевство белого с золотыми прожилками мрамора и зеркал, Сайлес подумал, что слышит шелестящие голоса или шуршание, как в стене прошлой ночью. Но, переступив порог, обнаружил полнейшую тишину… и пустоту.

Он посмотрел в одно зеркало, потом в другое, словно отражения могли открыть ему нечто такое, чего он не мог увидеть напрямую. Поскольку зеркала стояли одно напротив другого, он оказался среди множества Сайлесов Кинсли, которые или направлялись к нему колонной по одному, или уходили прочь, повернувшись спиной.

Давно уже он так внимательно не изучал в зеркале свое лицо. Не чувствовал он себя таким стариком, какого видел в зеркале. Похоже, за три года после смерти Норы постарел лет на десять.

Переводя взгляд с лица на лицо, Сайлес в глубине души ожидал, что одно из них окажется незнакомым, лицом злобного Пришельца, прячущимся среди бесконечных лиц Сайлесов Кинсли. Что за странная мысль! В зеркалах отображалось только одно старческое лицо.

Когда он вернулся в коридор, из-под ног послышался низкий и угрожающий гул, словно под «Пендлтоном» мчался подземный поезд, хотя город еще не обзавелся метрополитеном. «Пендлтон» трясло, и Сайлес раскачивался вместе со зданием. Он подумал: «Землетрясение», — но за пятьдесят пять лет, прожитых в этом городе, никогда не ощущал дрожи земли и не слышал о большом разломе, проходившем через территорию штата. Тряска продолжалась десять или пятнадцать секунд, после чего сошла на нет, не причинив вреда.

* * *

В кабинете Свидетель повернулся на триста шестьдесят градусов, чтобы освоиться на новом месте. Он провел здесь какие-то секунду, минуту, максимум — две. Комната принадлежала мужчине, но дышала теплом. Одну стену занимала галерея фотографий, запечатлевших Сайлеса Кинсли с некоторыми из клиентов, которых он в свое время представлял, и с Норой, умершей женой, в разных экзотических странах или с друзьями на каких-нибудь торжествах.

Кинсли прошел по коридору мимо открытой двери, направляясь на кухню. Свидетель ожидал, что адвокат появится в дверях, предупрежденный о его появлении периферийным зрением, но шум, донесшийся с кухни, подсказал, что пока встречи не будет.

Как бы Кинсли отреагировал, найдя незнакомца — крепкого молодого парня в сапогах, джинсах и свитере — в своей квартире, куда тот мог попасть только с помощью магии? Проявил бы страх старика, у которого время отобрало едва ли не все силы, или выказал спокойствие адвоката, по-прежнему уверенного в себе после десятилетий судебных триумфов? Свидетель подозревал, что этого человека не так-то просто выбить из колеи.

Две стены в кабинете занимали — от пола до потолка — стеллажи, уставленные книгами. В основном по юриспруденции, законы государства, штата, города, описания прецедентных процессов, толстые биографии знаменитых юристов, адвокатов, прокуроров, судей.

Свидетель с почтением провел рукой по корешкам. Там, откуда он пришел, не существовало ни законов, ни адвокатов, ни судей, ни присяжных, ни судов. Невиновного сметало безжалостной волной убежденности в главенстве первичного, верой в неправильное, бунтом против реальности и возвышением идиотизма до статуса единственной Истины. В свое время он убил многих, в полной уверенности, что никогда не будет нести ответственности за пролитую кровь. Тем не менее к закону он относился с уважением, совсем как человек, живущий в безбожном мире, может предполагать, что сумеет оценить и принять идею Бога.

Глава 7

КВАРТИРА «2-А»

Грозу она восприняла как подарок судьбы. Стихотворению «Одной дождливой ночью в Мемфисе» требовалась мелодия динамичная, но с толикой меланхолии, а это сочетание давалось нелегко, особенно Туайле Трейхерн. Динамичная часть труда не составляла, но о меланхолии она знала только понаслышке, такое случалось с другими людьми, и хотя она написала несколько меланхолических песен, для вдохновения ей требовалась соответствующая атмосфера. С гитарой в руках она сидела на высоком стуле у окна в своем кабинете на втором этаже «Пендлтона», смотрела на так вовремя поливший дождь, на огни города, мерцающие в преждевременно спустившихся сумерках, под громовые раскаты подбирая музыку и пробуя различные аккорды в поисках нужной толики печали.

И хотя она не всегда так сочиняла, сначала она взялась за рефрен, потому что динамичность прежде всего требовалась там. Она занималась им — окончательно отшлифовать собиралась на рояле, — оставив восьминотную связку на потом. Ее она хотела написать после того, как выделит чистые линии основной мелодии.

Как обычно, ранее она выписала стихи, строчку за строчкой, строфу за строфой, отполировала все до блеска, но не стесала все неровности. Такое тоже требовало немалых усилий. Многие поэты-песенники писали всю песню сразу, от начала и до конца, зная, что некоторые строчки не очень уж хороши, и им приходилось возвращаться назад и поправлять их, но Туайла так не работала. Иногда, чтобы добиться правильного синкопирования, уложить все слоги на музыку, ей приходилось чуть менять слова уже после сочинения мелодии, но дальше этого она никогда не шла.

Она писала кантри и прекрасно понимала эту музыку, потому что родилась в семье фермера, который потерял свою ферму в рецессии 1980-х, когда Туайле исполнилось два года. После этого его взяли механиком в эксплуатационную службу теплоэлектростанции, работающей на угле, и он трудился, по большей части, в помещениях без единого окна, где температура воздуха зачастую переваливала за пятьдесят градусов. Трудился по десять часов в день, пять, а иногда и шесть дней в неделю. Не раз и не два оказывался на волосок от смерти. Уинстон Трейхерн оставался на этой работе двадцать два года, чтобы его семья имела крышу над головой, не отказывала себе ни в еде, ни в одежде. Туайла никогда не слышала его жалоб, после смены он принимал душ на работе, так что приходил домой бодрый и чистый. Туайле шел уже двадцать пятый год, когда на теплоэлектростанции взорвалась угледробилка, убив ее отца и еще двух человек.

От отца она унаследовала жизнерадостность, вот почему меланхолические песни давались ей с трудом, и она полагала, что такое наследство лучше мешка денег.

И пока дождь заливал город и бил в окна, мелодия медленно, но верно формировалась вокруг слов. Туайла начала осознавать, что никому не спеть эту песню лучше Фаррела Барнетта, ее бывшего мужа. Его первым исполнительским хитом и ее первым попаданием в первую десятку стала сочиненная ею песня «Уходя поздно и тихо». Когда они поженились, она уже написала четыре песни для его второго альбома.

Тогда она думала, что любит Фаррела. Может, и любила. Со временем поняла, что отчасти ее тянуло к нему по другим причинам: глаза у него были того же оттенка синего, что и у ее отца, и он напоминал ей Уина Трейхерна неизменной веселостью и ощущением, что ему можно доверять.

В случае Фаррела веселость была истинной, пусть иногда маниакальной и не соответствующей ситуации. А вот внушаемое им доверие на поверку оказалось таким же эфемерным, как луч света, который проецирует изображение на киноэкран. Он прокатывался по женщинам, как торнадо — по городкам в Канзасе, рушил другие семьи и наиболее ранимых возлюбленных начисто лишал самоуважения, словно находил удовольствие не в сексе, а в разрухе, которая оставалась после его ухода. И хотя к Туайле он относился бережно, к другим женщинам уважения не проявлял. В некоторых случаях эти бедняжки, пройдя через страдания, оказывались на пороге дома Туайлы, словно общение с Фаррелом Барнеттом превращало их в сестер по несчастью, и они могли утешить друг друга и спланировать взаимную месть.

По прошествии четырех лет она больше не любила его. Туайле потребовалось еще два года, чтобы понять — если она с ним не разведется, он разобьет ее жизнь и разбросает осколки так далеко, что она уже никогда не сможет их собрать. К тому времени пятнадцать песен Фаррела побывало в хит-парадах в разделе кантри. Двенадцать написала Туайла, восемь из них поднимались на первую строчку.

Что более важно, у них родился ребенок — Уинстон, названный в честь отца Туайлы, — и поначалу Туайла не хотела, чтобы мальчик рос без отца. Но со временем пришла к пониманию, что в некоторых случаях для мальчика неполная семья лучше, чем отец-нарцисс, который появляется дома лишь для того, чтобы чуть перевести дух, прежде чем возобновить марафон по чужим постелям. Все равно и дома он больше общался со своими льстивыми дружками, не обращая на сына никакого внимания.

И хотя она больше не любила Фаррела, он ей даже и не нравился, ненависти к нему она тоже не испытывала. И решила, что, закончив работу над «Одной дождливой ночью в Мемфисе», предложит ее Фаррелу, поскольку он исполнил бы ее лучше других. Ее песни поддерживали старушку-мать. Обеспечивали будущее Уинни. Старые счеты не могли быть помехой перспективам песни.

Когда послышался гул, идущий не с разрываемых молниями небес, а из-под земли, пальцы Туайлы замерли на струнах. Она почувствовала, как затрясло «Пендлтон». Полученные ею статуэтки премий «Грэмми» и «Ассоциации кантри-мюзик» задребезжали на стеклянной полке в шкафчике за роялем.

В ожидании надвигающейся беды она все еще смотрела в окно, когда зигзаги нескольких молний разом рассекли небо, и эта апокалипсическая вспышка, казалось, не только заставила капли дождя замереть в воздухе, но и стерла с лица земли другие дома на улице Теней. Когда земля перестала дрожать и гром сотряс небо, грозя обрушить его, молнии и дождь на мгновение вступили в заговор, чтобы стереть с лица земли четыре полосы движения по улице Теней. Городские улицы у подножия холма исчезли, вместе со зданиями и их огнями. В сверкающих небесных вспышках Туайла видела лишь бескрайнюю, пустую землю, длинный склон холма и равнину за ним, море высокой травы и редкие рощи черных деревьев с торчащими во все стороны, лишенными листвы ветвями.

Это видение, конечно же, нарисовало ее воображение, приняв за реальность отсвет молний на залитом дождем оконном стекле, ничего больше, потому что, едва небесный фейерверк погас, город занял прежнее место, со своими домами и парками. По длинному бульвару в обе стороны двигались автомобили, черный асфальт блестел от дождя, от него отражался свет фар и красных задних огней.

Туайла обнаружила, что уже поднялась с высокого стула и положила гитару на ковер, хотя и не помнила, когда она это сделала. Она стояла у окна. То, что увидела чуть раньше, могло быть только оптической иллюзией. Однако во рту у нее пересохло, пока она дожидалась очередного залпа молний. Но, когда они засверкали, город не исчез, прочно зацепившись за положенное ему место. Пустынная, заросшая травой равнина не появилась. Мираж. Иллюзия.

Туайла повернулась, чтобы взглянуть на шкафчик за роялем. Ни одна из статуэток не упала, но дом действительно трясло, в этом она не сомневалась. Это тебе не отблеск молний на залитом дождем стекле.

Глава 8

КВАРТИРА «2-В»

Бейли включил все лампы и люстры в гостиной, в своей спальне и спальне для гостей, в обеих ванных комнатах, на кухне. И оставил включенными, хотя никого в своей квартире не нашел. Увиденное его не испугало. Скорее вызвало любопытство. И чем ярче горел свет, тем повышалась вероятность, что он сумеет получше рассмотреть того — если будет на кого смотреть, — кто появится следующим.

Он даже не стал рассматривать вариант, что существо в бассейне или ушедший в стену призрак — галлюцинация. Наркотиков он не употреблял. Пил в меру. Если в мозгу возникла опухоль или он страдал какой-то болезнью, одним из симптомов которой являются галлюцинации, то ранее ни опухоль, ни эта болезнь не давали о себе знать. И по его опыту, посттравматический синдром, вызванный ужасами войны, являлся, по большей части, выдумкой психиатров, которые нашли в этом золотую жилу.

В спальне Бейли достал пистолет из нижнего ящика прикроватного столика. «Беретту» калибра 9 мм с шестидюймовым стволом и оптическим прицелом ночного видения «триджикон».^[395] Оружие это он купил после возвращения к мирной жизни, но случая воспользоваться им так и не представилось, за исключением тира.

Вооружившись, он не знал, что делать дальше. Если он видел сверхъестественных призраков, то пистолет никак бы ему не помог. Но он все равно намеревался держать его под рукой.

Бейли постоял у кровати, сжимая рукоятку пистолета, раздраженный, где-то чувствуя себя дураком. На войне у него не возникало проблем с идентификацией врагов. Речь шла о парнях, которые хотели его смерти, стреляли в него и его людей. Они могли убегать, если их внезапная атака не приносила быстрой победы, но не исчезали, проходя сквозь стену. Чтобы выжить в бою, чтобы выиграть бой, морским пехотинцам приходилось не просто бороться за свою жизнь, но становиться и стратегами, и тактиками, а для этого требовался полный контакт с действительностью, способность мыслить логически. Теперь же он стоял с «береттой» в руке, ожидая, что враг материализуется из стены. Получалось, что ждал он призрака, привидение, то есть вел себя алогично, словно никогда и не служил в морской пехоте, а превратился в персонажа фильма «Охотники за привидениями».

Как было и в бассейне одиннадцатью часами раньше, из-под земли донесся гул. На этот раз он быстро нарастал, прибавив в громкости, и здание трясло пять или шесть секунд, прежде чем звук и тряска исчезли. Бейли не сомневался, что эта сейсмическая активность каким-то образом связана и с таинственным пловцом в бассейне, и с темным призраком, который с кошачьей быстротой пересек его кабинет. Премудрости финансового анализа в не меньшей степени, чем опыт на поле боя, научили его, что совпадения редки и везде существуют причинно-следственные связи, дожидающиеся, когда же их выявят.

Как только «Пендлтон» застыл, а гул утих, Бейли услышал голос. Низкий и зловещий, интонациями он напоминал голос диктора, в другой комнате сообщающего по радио о случившемся несчастье: слова звучали нечетко, их значение ускользало, но голос Бейли слышал, вкрадчивый, как шепот возлюбленной.

Когда он наклонился к радиочасам на прикроватном столике, голос зазвучал от противоположной стены. Он подошел к секции стенки, в которой стоял телевизор, распахнул дверцы, открыв большой темный экран… и услышал голос у себя за спиной, уже ближе, но слова по-прежнему оставались неразборчивыми.

Куда бы он ни подходил, невидимый оратор неизменно оказывался в противоположном углу, словно дразнил его.

Когда Бейли вошел в примыкающую к спальне ванную комнату, голос там его уже поджидал. Звучал то из-за зеркала, то из вентиляционной решетки, то просто из потолка.

Бейли переходил из одной ярко освещенной комнаты в другую с пистолетом в руке, направив дуло в пол, а голос становился все более зловещим, более угрожающим. Теперь он раздавался с разных сторон, словно оратор не мог ни секунды усидеть на одном месте.

На кухне слова зазвучали яснее, более отчетливо, но он все равно ничего не понимал. И тут Бейли осенило: он слышал иностранный язык. Но не французский, или итальянский, или испанский. Не немецкий. Не русский. Не какой-либо славянский. Не какой-либо азиатский. Ничего подобного слышать ему не доводилось, и возникла мысль, что это прямо-таки инопланетный язык из научно-фантастического фильма. Но тут же он подумал, что, скорее всего, имеет дело с древним и простым языком, хотя Бейли не мог сказать, с чего он так решил.

Не единожды у него возникала мысль, что голос раздается из соседней квартиры. «Пендлтон» строили, как монолит, на месте заливая бетоном стальную арматуру, и при реставрации, когда здание делили на отдельные квартиры, использовали тот же метод, только еще позаботились и о звукоизоляции. На этом этаже общая стена у Бейли была только с квартирой Туайлы Трейхерн, сочинительницы песен, но он ни разу не слышал звуков рояля, когда она работала.

Стоя на кухне у центральной стойки, оглядываясь, Бейли вслушивался в голос, который раздавался из воздуха. Голос сначала прибавлял в громкости, а потом начал затихать, словно кто-то убрал звук радиоприемника.

И когда голос превратился в шепот, зазвонил настенный телефонный аппарат. Бейли снял трубку.

— Алле?

— Бейли, дорогой, мы с Эдной нуждаемся в твоем благотворном, успокаивающем воздействии, — Марта Капп, одна из пожилых сестер, которые входили в число его клиентов, проживающих в «Пендлтоне», говорила с твердостью хорошей учительницы, которая устанавливает высокие стандарты и требует их неуклонного исполнения. — Салли то ли выжила из ума, то ли перебрала виски, — речь шла о Салли Холландер, их домоправительнице. — Она утверждает, что видела Сатану в буфетной, и хочет уволиться. Ты знаешь, как мы зависим от Салли.

— Я приду как смогу быстро, — ответил Бейли. — Дайте мне пять минут.

— Дорогой мальчик, ты — как сын, которого у меня никогда не было.

— У вас есть сын.

— Но он совсем не такой, как ты, о чем я могу только сожалеть. Его сеть ресторанов суши скоро станет такой же дохлой, как рыба, которую там подают. Теперь он хочет, чтобы я вложила деньги в строительство ветряной электростанции. Четыре тысячи ветряков на какой-то мертвой равнине в Неваде. Произведенной энергии хватит, чтобы обеспечить электричеством одиннадцать домов, при этом ветряки будут убивать по шесть тысяч птиц в день. Этот мальчик сам большой ветряк, он тараторит быстрее балаганного зазывалы. Пожалуйста, поторопись и вразуми Салли.

Вешая трубку на рычаг, Бейли подумал, что встреча Салли с дьяволом никак не связана с виски.

— Что здесь происходит? — громко спросил он и с мгновение ждал ответа на незнакомом языке от бестелесного голоса. Потом понял, что на кухне тихо и светло.

ОДНО

Я — Одно, единое и единственное. Я живу в «Пендлтоне», как, впрочем, живу и везде. Я история «Пендлтона» и его судьба. Здание — мое место зачатия, мой памятник, мои охотничьи угодья.

Готовясь отпраздновать мой триумф, я пишу этот документ, чтобы передать его тебе, тому, кто понимал, что мир пошел не тем путем, и стремился это исправить. Мир, который ты знал, уничтожен. Я покажу тебе…

Эндрю Норт Пендлтон, гордый и невежественный, построил этот великолепный дом здесь не потому, что ему нравился открывающийся вид, но из-за легенды Холма Теней. Как и некоторые другие представители верхушки общества конца девятнадцатого столетия, Эндрю искал новые идеи, чтобы сбросить с себя оковы устаревших традиций. Он увлекся различными видами спиритизма и располагал свободным временем, чтобы всем этим заниматься. Сеансы, автоматическое письмо, хрустальные шары, получение с помощью гипноза сведений о прошлых жизнях. Он действительно искал, но был таким же дураком, как все остальные люди. Индеец-мистик — из какого племени, осталось неясным — рассказал ему историю Холма Теней, и Пендлтон заявил, что должен построить на нем дом, чтобы с толком использовать духовную энергию, идущую из этой полой земли.

Индейцы когда-то жили на вершине холма, потому что в определенное время года светло-синий свет вырывался из старых вулканических фумарол, мерцая и танцуя в воздухе. Не часто, но случалось, что давно умершие близкие на короткое время появлялись среди живых, словно прошлое сливалось с настоящим. Земля эта считалась священной, и племя защищали как духи ушедших, так и сверкающие синие призраки.

Мистик, он же тайный агент владельца земли, «забыл» упомянуть Эндрю Пендлтону, что коренные американцы покинули холм после другого спектакля, поставленного в их поселении ордой ярко-синих призраков, куда менее мирных, чем те, которых они видели раньше.

В ту ночь половина племени исчезла навсегда. Они пришли ко мне. Я сожрало их, потому что они мешали мне жить.

Когда Эндрю Пендлтон, его жена и дети предстали передо мной, жизнь я оставило только ему одному. В каком-то смысле я считало себя обязанным Пендлтону своим существованием, потому что он решил построить дом на Холме Теней. Его «Белла-Виста» стал не просто домом, но и транспортным средством, которое привезло меня в этот мир.

Я Одно, и другого такого нет и не может быть. Они приходят ко мне, я воспринимаю их как мясо, каковым они и являются. Со временем все придут ко мне, и тогда будет поставлена точка. После этого солнце и луна станут светить только мне.

Скоро нынешние жильцы «Пендлтона» появятся передо мной, сбитые с толку моими многочисленными воплощениями. Я знаю их, потому что я знаю все. Не все они исчезнут, но почти все. Особенно мне хочется отведать детей. Я не терплю невинности, я презираю мягкость. Бывшему морпеху станет ясно, что в моих владениях честь и ответственность не в почете.

Тех, кто, возможно, любят друг друга, любовь не спасет. Единственная любовь, которая имеет значение, это любовь к себе, а единственное, что достойно любви, — это Одно.

Глава 9

КВАРТИРА «2-А»

Почти девятилетний Уинни, уютно устроившись в кресле в своей спальне, разглядывал три книги, решая, какую прочитать следующей. Учась в четвертом классе, он читал на уровне семиклассника. Проходил специальный тест. Так что не кривил душой, пусть этим не гордился. Понимал, что он не семи пядей во лбу или что-то в этом роде. Будь он умным, знал бы, что сказать людям. А он никогда не знал. Его мать говорила, что он застенчивый, и, возможно, говорила правду, но он никогда не знал, что сказать, а с умными такого не случалось.

Причина, по которой он так хорошо читал, заключалась в том, что читал он все время, сколько себя помнил. Сначала книжки со множеством картинок и редкими словами. Потом книжки без картинок. Теперь — беллетристику для подростков. А через пару лет, возможно, добрался бы и до тысячестраничных романов для взрослых, чтобы читать их, пока не лопнет голова.

Его отец — ему принадлежали дома в Нашвилле и Лос-Анджелесе, а здесь он появлялся реже, чем почтальон «Федэкс»,^[396] почти так же редко, как Санта-Клаус, — не хотел, чтобы Уинни все время проводил за книгами. Говорил, что мальчик, который все время читает, может превратиться в маменькиного сынка и даже в аутиста, что бы это ни означало. Его отец хотел, чтобы он больше времени отдавал музыке. Уинни любил музыку, но читать и писать ему нравилось больше.

Кроме того, он не собирался идти в музыку. Его отец был знаменитым певцом, мать — достаточно известной сочинительницей песен, а Уинни никогда не тянуло в знаменитости. Это же кошмар — быть знаменитым и не знать, что сказать: все ловят каждое твое слово, а у тебя нет слов, которые они могли бы поймать. С тем же успехом можно на глазах у всех падать лицом в навоз, по двадцать раз на дню, каждый день своей жизни. Все, кто занимался музыкой, всегда знали, что сказать. Некоторые никогда не замолкали, забывая про музыку.

Уинни, возможно, уже и стал маменькиным сынком, о чем так тревожился отец. Сам он точно не знал. Ему нравилось думать, что еще не стал. Но такого теста он не проходил. Четыре дня в неделю он посещал «Школу Грейс Лайман», основанную миссис Грейс Лайман, которая умерла тридцатью годами раньше. Они не держали в школе ее тело в большом стеклянном ящике или в чем-то еще. Это было бы прикольно, но не держали. Уинни даже не знал, где ее тело. Никто ему не говорил. Может, никто не знал. Грейс Лайман умерла, но школа по-прежнему жила по установленным ею правилам, и одно из правил состояло в том, что хулиганов и задир в школе не держали. А если ты ни разу не встречался лицом к лицу с хулиганом или задирой, то не мог и узнать, маменькин ты сынок или нет.

Он мог быть даже убийцей. Если бы какой-нибудь задира принялся его толкать, действительно достал бы по самое не могу, возможно, он бы озверел и оторвал парню голову или что-то еще. Уинни не думал, что может озвереть до такой степени, но такого теста никогда не проходил. Этот момент Уинни для себя уяснил четко (в книгах об этом постоянно шла речь): ты должен пройти проверку, чтобы понять, кто ты и на что способен. Безнадежный маменькин сынок, благородный воин, маньяк — он мог быть кем угодно и не иметь об этом ни малейшего представления до соответствующей проверки.

Только одно Уинни знал точно: он не Санта-Клаус. Никто не мог быть Санта-Клаусом. Санта-Клаус не был настоящим. Как, скажем, почтальон из «Федэкс». Это открытие Уинни сделал недавно. Еще не определился, как к этому отнестись. Поначалу ему стало грустно, словно Санта-Клаус умер, но грусть эта быстро ушла. Человек, который не существовал, не мог умереть, так что нечего и скорбеть о нем. По большей части Уинни чувствовал себя идиотом, потому что так долго верил в эту глупую сказочку о Санте.

Но теперь он не мог говорить себе, что его отец приезжает к нему так же редко, как Санта-Клаус, потому что если по правде, то Санта-Клаус не приезжал никогда, а отец все-таки приезжал. Разумеется, отца он не видел давно, и тот, возможно, тоже никогда не существовал. Время от времени отец звонил Уинни, но, ясное дело, голос на другом конце провода мог принадлежать кому угодно. Если отец приезжал на Рождество, то подарки не отличались разнообразием: один или два музыкальных инструмента, стопка компакт-дисков, не только его, но и других певцов, и рекламная фотография с автографом, если у него выходил новый альбом. Всякий раз, когда у Фаррела Барнетта появлялась новая рекламная фотография, он обязательно отсылал ее сыну. И пусть даже Санта-Клаус не существовал, он привозил подарки получше, чем отец Уинни, который совсем и не был выдумкой… хотя как знать?

Уинни практически решил, на какой из трех книг ему остановиться, когда пол и стены затрясло. Лампа на столе, который стоял рядом с креслом, закачалась, постукивая основанием по столу. Качнулись и оконные портьеры, словно их шевельнул сквозняк, но никакого сквозняка не было и в помине. На открытой полке в книжном шкафу застучали по дереву фигурки из «Мира драконов». Закачались, словно ожили. Сильно закачались. Но, конечно же, они были даже мертвее Грейс Лайман.

Уинни спокойно сидел в кресле, пока тряслись пол и стены, а за окном били молнии и грохотал гром. Он не испугался. Не собирался обмочить штаны. Однако не мог сказать, что спокоен и собран. Оказался где-то посередине. Не знал слова, описывающего его состояние. В последние пару дней в «Пендлтоне» творилось что-то странное. Необычное. Но под необычным не всегда подразумевалось страшное. Иной раз необычное было очень даже интересным. На прошлое Рождество отец подарил ему золоченый саксофон, почти такой же большой, как сам Уинни. Мальчик нашел такой подарок странным, но не интересным и не страшным. Странным — в смысле глупым.

Он ни с кем не делился тем, что странное и интересное случилось с ним дважды за последние два дня. И пусть ему хотелось рассказать об этих странностях маме, он подумал, что она сочтет необходимым поставить в известность отца. По вполне понятным причинам, она стремилась к тому, чтобы Фаррел Барнетт принимал участие в жизни сына. Но в данном случае его отец наверняка бы перегнул палку, и в результате Уинни пришлось бы дважды в неделю видеться с мозгоправом, после чего началась бы судебная тяжба на предмет опеки и над ним нависла бы угроза переезда в Нашвилл или Лос-Анджелес.

Когда тряска прекратилась, Уинни глянул на телевизор. Темный и молчаливый. Хотя акриловый экран не отполировали до такой степени, чтобы сидящий в кресле Уинни мог видеть свое отражение, экран этот не выглядел плоским, а казался бездонно глубоким, этаким прудом в тени леса. И отсвет настольной лампы, плавающий по экрану, напоминал бледное лицо утопленника, дрейфующего чуть ниже поверхности.

* * *

Туайла поспешила из своего кабинета в комнату Уинни, которая находилась в дальнем конце их квартиры, одной из двух самых больших в «Пендлтоне», с площадью более 3500 квадратных футов, восемью жилыми комнатами, тремя ванными и кухней. Постучала в дверь и, переступив порог, после того как он разрешил ей войти, нашла сына в кресле, с тремя книгами на коленях.

Он светился изнутри, по крайней мере для нее, хотя она думала, что и не только для нее: часто видела, как люди пристально смотрят на него, словно его внешность захватила их внимание. От нее он унаследовал темные, почти черные волосы, от отца — синие глаза, но не только и даже не столько красота заставляла людей задерживать на нем взгляд. Несмотря на застенчивость и сдержанность, что-то неуловимое в его облике сразу располагало к нему. Про таких маленьких обычно не говорят, что они обладают харизмой, но харизматичность Уинни, пусть он об этом вроде бы и не подозревал, не вызывала сомнений.

— Лапочка, как ты? — спросила она.

— Хорошо. Полный порядок. А ты?

— Откуда взялась эта тряска? — спросила она.

— Ты не знаешь? Я думал, ты в курсе.

— Я не думаю, что это землетрясение.

— Может, что-то взорвалось в подвале? — предположил Уинни.

— Нет. Сработала бы сигнализация.

— Такое уже случалось.

— Когда?

— Раньше, но трясло не так сильно. Может, где-то что-то взрывают. Скажем, на каком-то строительстве.

В его спальне кессонный потолок высотой в двенадцать футов остался от исходного «Пендлтона». Каждый кессон украшал золоченый медальон, золоченые балки разрисовали бабочками и бамбуком в японском стиле.

Утонченная элегантность уравновешивалась игрушками и книгами Уинни, но Туайла задумалась — и не в первый раз, — а не допустила ли она ошибку, купив эту квартиру, подходит ли ребенку такая обстановка? Да, безопасный дом в безопасном городе, все условия для нормальной жизни. Но детей в «Пендлтоне» практически не было, то есть резко уменьшались шансы с кем-либо подружиться. Уинни особо и не стремился с кем-либо играть — всегда сам находил чем заняться. Но, чтобы перебороть застенчивость, ему, конечно же, следовало общаться с детьми не только в школе, но и в свободное время.

Туайла села на скамейку для ног у кресла.

— Лапочка, тебе нравится в «Пендлтоне»? — спросила она.

— Я не хочу жить в Нашвилле или Лос-Анджелесе, — без запинки ответил он.

— Нет-нет, — она покачала головой. — Я не об этом. Я тоже не хочу, чтобы ты там жил. Может, нам стоит купить дом в обычном районе, может, не такой и роскошный, дом с двором, может, рядом с парком, там, где много других детей. Мы могли бы завести собаку.

— Мы можем завести собаку и здесь, — ответил Уинни.

— Да, можем, но в городе с собакой гораздо больше хлопот, чем в пригороде. Собакам нужно место, чтобы бегать.

Уинни нахмурился.

— В любом случае мы не сможем жить в обычном районе из-за того, что ты такая.

— А я какая? Обычная женщина, которая пишет песни. Во мне нет ничего особенного.

— Тебя иногда показывают по телику. В последний раз ты даже пела по телику. И действительно хорошо пела.

— Я выросла в обычном районе, знаешь ли. Собственно, в бедном обычном районе.

— В любом случае я не люблю парки. В них у меня вечно начинается зуд. Ты знаешь, это у меня бывает. И я чихаю и чихаю из-за цветов и деревьев. Может, это и приятно, гулять в парке зимой, ты понимаешь, когда все засохло, и замерзло, и покрыто снегом, но большую часть года — удовольствие маленькое.

Она улыбнулась.

— Значит, парк… маленький островок ада на земле, да?

— Я не знаю, на что похож ад, разве что там жарко. И ад наверняка хуже парка, раз уж более худшего места быть не может. Давай останемся здесь.

Она так сильно любила Уинни, что ей хотелось кричать об этом. Она едва могла сдерживать так много любви.

— Я хочу, чтобы ты был счастлив, малыш.

— Я счастлив. А ты счастлива?

— Я счастлива с тобой. — Он сидел в носках, сбросив тапки. Она сжала рукой его правую стопу и легонько тряхнула. — Я счастлива везде, если ты рядом.

Он отвел глаза, смущенный ее декларацией любви.

— Мне тут нравится. Клевое место. Ни на что не похожее.

— Ты всегда можешь пригласить детей из школы, чтобы они остались на ночь. Или днем в субботу.

Он нахмурился.

— Каких детей?

— Каких захочешь. Твоих друзей. Одного или двух, или целую толпу, все равно кого.

Уинни заговорил после долгой паузы, встревоженный мыслью о том, что придется приглашать детей вдом.

— Или мы с тобой можем пойти в парк, если ты этого хочешь.

Туайла поднялась со скамеечки.

— Ты джентльмен. Действительно, джентльмен. — Она наклонилась, поцеловала его в лоб. — Обед в шесть.

— Я посижу здесь и почитаю.

— У тебя есть домашняя работа?

— Сделал в автомобиле, когда ехал из школы с миссис Дорфман.

Миссис Дорфман, домоправительница, отвозила Уинни в школу и привозила обратно.

— Видимо, в школе Грейс Лайман на дом много не задают.

— Задают много, но мне это легко. Никакой жуткой математики или чего-то такого.

Туайла однажды сказала мальчику, что у нее никогда не возникало проблем с математикой, поскольку она сродни музыке. С тех пор, чтобы как-то подкрепить свою решимость не становиться музыкантом, Уинни притворялся, что математика для него очень сложна.

Молнии продолжали сверкать, но уже не так яростно, и мальчик, вместо того чтобы смотреть в окно, повернулся к темному телевизору, стоящему в стенке напротив кровати. Сдвинул брови, на лице отразилось опасливое ожидание.

И сила громовых раскатов заметно ослабла. Туайлу вдруг охватила интуитивная материнская тревога.

— Что-то не так, Уинни?

Он встретился с нею взглядом.

— Что именно?

— Я не знаю, все равно что.

— Нет, все хорошо, — после паузы ответил он.

— Ты уверен?

— Да. Все хорошо. И настроение у меня хорошее.

— Я люблю тебя, мой маленький мужчина.

— Я тоже, — он покраснел и раскрыл одну из книг, что лежали у него на коленях.

* * *

Маму он очень любил, лучшей и представить себе не мог, наверное, она ничем не отличалась от ангела, да только произносила фразы вроде «мой маленький мужчина», которые никогда не позволил бы себе ангел, потому что ангел бы знал, как смущали они Уинни. Он был маленьким, это верно, но не мужчиной, а худеньким мальчишкой, которого качало от ветра. Он все ждал, когда его бицепсы станут больше прыщей, но этого не происходило, хотя до девяти лет ему оставалось не так и много. Все шло к тому, что он на всю жизнь останется худеньким мальчишкой, пока внезапно не превратится в худенького старичка, так и не ощутив себя мужчиной.

Но мама желала ему только хорошего. Не злилась на него и никогда не обманывала. И так здорово умела слушать. Он мог поделиться с ней самым важным и точно знал, что она не пропустит его слов мимо ушей.

И когда она спросила, что не так, возможно, ему следовало рассказать о том, что с ним приключилось, пусть даже она и поделилась бы потом с отцом. Он решил, что за обедом, пожалуй, скажет ей о голосе, который заговорил с ним с непонятно какого телевизионного канала.

* * *

Свидетель возник у рояля в кабинете Туайлы Трейхерн, когда та выходила за дверь, повернувшись к нему спиной и не подозревая о его присутствии. Он последовал за женщиной к двери, постоял на пороге достаточно долго, чтобы убедиться, что она направилась на кухню, вероятно, готовить обед для себя и сына.

Но, что бы она ни собиралась приготовить, съесть обед им бы не удалось. Время истекало, надвигался решающий момент.

Свидетель вернулся к роялю, остановился, чтобы получше рассмотреть награды, полученные Туайлой за сочинение песен. Она многого достигла еще до того, как отметила тридцатилетний юбилей. Он помнил ее песни, потому что ничего не забывал. Ничего. В свое время даже купил компакт-диск, на который она напела свои песни теплым, хрипловатым голосом.

Там, откуда он пришел, не было ни сочинителей песен, ни самих песен, ни певцов или певиц, ни музыкантов, ни зрителей. Никто не воспевал утреннюю зарю, день, закат или ночь, воздух не оглашало пение птиц. Среди последних людей, которых он убил, был мужчина, блестяще игравший на гитаре, и девочка-подросток, лет двенадцати, с удивительно чистым, нежным, ангельским голоском.

Он не был сам собой, когда убивал. В свое время он уважал закон и любил музыку. Но с тех пор он изменился, его изменили, в чем-то по его желанию, в чем-то — без. Когда-то он наслаждался музыкой. Теперь, живя без музыки, благоговел перед ней.

Но благоговение не смогло удержать его в кабинете Туйалы Трейхерн. Он замерцал и исчез.

Глава 10

ПОСТ СЛУЖБЫ БЕЗОПАСНОСТИ В ПОДВАЛЕ

Девон Мерфи сдал смену в семь утра четверга, и его место на следующие восемь часов занял Логан Спэнглер. Из пяти охранников, которые делили между собой двадцать одну смену в неделю, Логан был старше всех и возглавлял службу безопасности.

В полиции он начинал патрульным. Потом стал детективом отдела расследования убийств и отправил за решетку больше бандитов, чем серийные герои сотни писателей-детективщиков. Впрочем, по мнению Логана, он не мог гордиться таким достижением, потому что девяносто процентов арестованных составляли маменькины сынки, которые знали о настоящем зле меньше среднестатистической библиотекарши, а крутизной не превосходили девушку-подростка. Он мог уйти в отставку в пятьдесят два года, но сдал свой жетон только в шестьдесят два, предельном возрасте для выхода на пенсию. Но и теперь, в шестьдесят восемь, он мог надрать задницу любому сорокалетнему копу.

К своей новой работе Логан относился со всей серьезностью. Если бы воспринимал ее иначе, чем службу в полиции, то проявил бы неуважение не только к своим работодателям, но и к себе. Соответственно, он не собирался оставить без внимания сбой системы видеонаблюдения, пусть даже и очень кратковременный.

Девон полагал, что экраны «ослепли» примерно на полминуты. После его ухода Логан проверил записи — изображения с камер наблюдения хранились тридцать дней — и выяснил, что на самом деле сбой длился двадцать три секунды.

Утром и после полудня, когда это не мешало выполнению его прямых обязанностей, Логан запускал тестовую программу системы наблюдения, в надежде выяснить причину сбоя, но объяснения так и не нашел. Он также просмотрел видеозаписи камер, установленных в подвале и на первом этаже, за двухчасовой период, предшествующий сбою, который случился в третьем часу утра, между 2.16.14 и 2.16.37. Где-то в душе он ожидал, что увидит незваного гостя, который и вывел из строя оборудование системы видеонаблюдения, но камеры зафиксировали только жильцов или сотрудников «Пендлтона», и последние занимались исключительно положенными им делами.

За несколько минут до начала своей смены, с трех часов дня до одиннадцати вечера, на пост службы безопасности прибыл Вернон Клик, зеленые выпученные глаза которого прятались за грязными линзами очков, которые не протирались со Дня благодарения. Он принес с собой корзинку с ленчем и, как обычно, толстый портфель, словно адвокат, ведущий множество дел. Ботинки Вернон почистить не удосужился, брюки если и прогладил, то кое-как. Да, побрился, но под ногтями скопилось столько грязи, что у Логана возникло желание почистить их волосяной щеткой. По какой-то причине Клик становился все более неряшливым. Он этого еще не знал, но работать ему оставалось две смены.

Логан попенял Клику на мятые брюки и нечищеные ботинки, но про ногти упоминать не стал. Если бы Клик понял, какое отвращение он вызывает у своего босса, то мог бы сообразить, что его дни на этой работе сочтены. Логан предпочитал удивлять сотрудника сообщением, что уволен. Озвучивал свое решение за несколько минут до того, как сотрудника выпроваживали из здания.

Уступив место у экранов Клику, Логан сел на свободный стул и вновь включил тестовую программу, в очередной попытке найти причину сбоя системы видеонаблюдения.

— Что случилось? — спросил Клик.

— Случилось? — переспросил Логан.

— Что вы ищете?

— Ничего.

— Конечно же, ищете.

Логан вздохнул.

— Прошлой ночью камеры наблюдения дали сбой.

— Это серьезно.

— Ничего серьезного, — возразил Логан. — Не работали двадцать три секунды.

— Кто-то, возможно, совершил кражу со взломом.

— Никто ничего не крал.

— Кто-то что-то совершил, — упорствовал Клик.

— Никто ничего не совершал.

— Кто-то совершил, — не отступался Клик. В полиции он никогда не служил, работал только частным охранником, но твердо верил, что интуицией не уступает матерому копу. — Может, кто-то кого-то убил.

— Никого не убили.

— Если вы еще не нашли тело, это не означает, что оно не находится где-то в здании. Кто-нибудь его еще найдет.

Логан прервал этот идиотский разговор. Вновь и вновь прокручивал видео с ночным возвращением в «Пендлтон» сенатора Эрла Блэндона: сенатор в кабине лифта, пустые коридоры третьего этажа сразу за сбоем.

Он чувствовал едва скрываемое раздражение Вернона Клика, вызванное затягивающимся пребыванием босса в помещении поста службы безопасности. Наверняка этот урод принес с собой порнографические журналы или бутылку ирландского виски, может, и то и другое, и с нетерпением дожидался возможности доставить себе удовольствие, так или иначе.

Что не давало покоя Логану, так это время, которое ушло у сенатора на возвращение в квартиру. Лифту требовалась двадцать одна секунда на то, чтобы тронуться с первого этажа и полностью остановиться на третьем. Согласно посекундному отсчету, указанному на записи, камера отключилась через четыре секунды после начала подъема. Если вычесть оставшиеся семнадцать секунд подъема из двадцати трех, получалось, что за шесть секунд человек вышел из лифта, миновал короткий коридор западного крыла на третьем этаже, повернул в северный коридор, отпер дверь и вошел в квартиру.

Как и Девон Мерфи, Логан знал признаки сильного подпития сенатора: расправленные плечи, выверенный шаг. Кадры, запечатлевшие Блэндона в вестибюле, не оставляли сомнения в том, что домой он пришел, крепко набравшись.

Возможно, трезвый человек сумел бы за шесть секунд выйти из лифта, быстрым шагом дойти по коридорам до квартиры «3-Г», отпереть замок, войти и закрыть дверь за собой. Но, учитывая принятое на грудь, Эрл Блэндон мог только величественно выступать, напоминая невесту, идущую под торжественную музыку к алтарю. И, конечно же, как минимум шесть секунд ушло бы у него только на то, чтобы достать ключ из кармана и вставить его — наверняка не с первой попытки — в замочную скважину.

— Прежде чем уйти, я собираюсь заглянуть к одному из жильцов третьего этажа. — Логан поднялся.

— Вы про сенатора? — Клик указал на экран, на котором босс просматривал видеозаписи. Не получив ответа, добавил: — Думаете, он мертв?

— Нет, я не думаю, что он мертв.

— Тогда думаете, что он кого-то убил?

Логан Спэнглер повернулся к нему:

— Вернон, у тебя проблемы?

— У меня? Нет у меня никаких проблем.

— Какая-то точно есть.

— Моя единственная проблема — двадцать три пропавшие секунды видеозаписи.

— Это не твоя проблема, — покачал головой Логан. — Это моя проблема.

— Тогда не заставляйте меня об этом тревожиться.

— Не о чем тут тревожиться.

— Возможно, кто-то убил или кого-то убили.

— Работай спокойно. Выполняй все инструкции. И держи воображение в узде, — посоветовал Логан и оставил Клика одного.

Как только Логан захлопнул за собой дверь, под ногами раздался гул и «Пендлтон» затрясло. Такое уже случалось. На восточном склоне Холма Теней закладывали фундамент высотного дома, и причину колебаний почвы следовало искать именно в этом. Логан решил, что наведет справки в городском департаменте строительства после того, как встретится с сенатором.

Глава 11

КВАРТИРА «3-Е»

Микки Дайм оставил мертвого Джерри на кресле в кабинете.

На кухне вымыл руки. Ему нравилась очень горячая вода, от которой щипало кожу. Жидкое мыло напоминало пену для бритья. Оно пахло персиками. Персики он ставил выше любых других фруктов.

За окном небо полыхало и полыхало молниями. Микки пожалел, что он не на улице. Это так приятно — ощутить, как трепещет воздух, вдохнуть резкий запах озона, который оставляли после себя молнии. Загрохотал гром. Он почувствовал, как завибрировали кости.

Микки налил себе стакан шоколадного молока, положил на тарелку лимонный кекс. Стакан от «Баккара», тарелка от «Лиможа», вилка от «Тиффани». Красивые вещи, и выглядят хорошо, и в руки взять приятно. Кекс сверху был покрыт толстым слоем глазури. Микки сел за столик у окна, выходящего во двор. Ел медленно, смакуя каждый кусочек.

Большое количество сахара действовало на многих людей возбуждающе, а Микки успокаивало. С самого детства мать говорила, что он не такой, как другие люди. И она не просто хвалилась. Микки действительно во многом отличался от других людей. К примеру, его обмен веществ напоминал высокоэффективную машину, вроде «Феррари». Он мог есть что угодно и сколько угодно, не прибавляя в весе ни унции.

После кекса он съел три печенья «Орео». Разделял их и сначала слизывал начинку. Так есть «Орео» научила его мать. Мать его многому научила. Он считал, что обязан ей всем.

Микки прожил на свете тридцать пять лет. Его мать шесть месяцев назад умерла. Ему по-прежнему недоставало ее.

Даже теперь он мог вспомнить холод и мягкость щеки, когда он наклонился над гробом, чтобы поцеловать ее. Он поцеловал ее и в оба века, ожидая, что они задрожат и откроются. Но глаза так и остались закрытыми.

Микки закончил перекус. Сполоснул тарелку, стакан, вилку. Оставил на сушке, чтобы их помыла домработница, приходившая дважды в неделю.

Какое-то время постоял у раковины, наблюдая за каплями, сползающими по оконному стеклу. Он такой приятный — звук барабанящего дождя.

Ему очень нравилось гулять под теплым летним дождем, под холодным осенним. Ему принадлежал загородный коттедж с участком земли площадью в двенадцать акров. И если выпадала возможность, он сидел во дворе под дождем голым. Казалось, дождь вылизывает его тысячью языков.

Микки вернулся в кабинет, где в кресле лежал мертвый Джерри. Убитый с близкого расстояния из пистолета тридцать второго калибра с глушителем. Пуля пробила сердце. Под входной раной на белой рубашке появилось кровавое пятно в форме капли. Микки оценил этот штрих.

Костюм Джерри шил у отличного портного. Стрелки на брюках напоминали лезвия ножей. И плотность материи Микки понравилась, когда он потер лацкан большим и указательным пальцами. Рубашку и галстук Джерри носил шелковые. Микки любил запах шелка, но Джерри пользовался одеколоном с резким ароматом лайма, который забивал нежный запах материи.

Став профессионалом, Микки никогда не убивал человека бесплатно. Это неестественно. Все равно что для Пикассо отдать картину. Важную часть чувственного наслаждения, которое он получал от убийства, составлял пересчет полученного вознаграждения.

Впервые он убил через неделю после своего двадцатилетия, еще будучи дилетантом. Тогда ему повезло, и он сумел выйти сухим из воды. Он пытался уговорить на свидание официантку, которую звали Мэллори. Она ему отказала. И обошлась с ним грубо. Унизила его. Он узнал о ней все. Она снимала с подругой маленький домик, с ними жила и ее пятнадцатилетняя сестра. Он пришел туда с «тазером», баллончиком «Мейса» и виниловыми наручниками. Началось все с секса, и он получил его вдоволь. Потом ему пришлось их убить, и он открыл для себя другой вид секса. Но понял, что убивать ради секса глупо, если ты можешь его купить. Убивая ради секса, а не для того, чтобы получить наслаждение от убийства, ты оставляешь образцы своего ДНК. Кроме того, если ты распалился и захвачен страстью, то не контролируешь себя и допускаешь ошибки, опять же оставляя улики. Поэтому, пусть та ночь и стала лучшей в его жизни, он решил, что больше никогда не будет убивать как дилетант. И гордился своим последующим самоконтролем.

Микки также никогда не убивал родственника. А Джерри был его братом. Но никакого горя или сожаления Микки не испытывал. Разница заключалась лишь в том, что за работу он не получил толстого конверта с купюрами.

За прошедшие годы у Микки не возникало и мысли, чтобы убить кого-то в этой квартире. Это убийство доставило ему массу хлопот.

Джерри Дайм спровоцировал его. Он пришел сюда, чтобы убить Микки. Но повел себя как дилетант. Его намерения буквально читались на лице.

С другой стороны, Микки понимал, что получит вознаграждение за эту работу. Теперь не придется делить наследство матери.

Из стенного шкафа в спальне он принес запасное одеяло. Изготовленное из микрофибры, мягкое, пушистое, но прочное. Потер им щеку. Оно пахло, как пальто спортивного покроя из верблюжьей шерсти, и этот запах Микки относил к числу самых любимых.

Открытые глаза Джерри в смерти стали синее, чем при жизни. У Микки глаза были желтовато-коричневыми, у их матери — зелеными. Про цвет глаз их отцов — анонимных доноров спермы — Микки ничего не знал.

Стащив труп на одеяло, Микки обыскал карманы брата. Взял бумажник Джерри, мобильник, мелочь. Монеты еще сохраняли тепло тела Джерри.

Микки завернул мертвеца в одеяло. Завязал края своими галстуками.

Выйдя из кабинета, плотно закрыл за собой дверь. Когда глянул на часы, раздался звонок в дверь.

Пришла Людмила, маникюрша, бывающая у него дважды в месяц. Русская эмигрантка, лет пятидесяти с небольшим, черноволосая, крепкая.

Она хорошо говорила по-английски. Но они договорились, что она будет молчать, только поблагодарит за заплаченные деньги. Любой разговор отвлекал от удовольствия, которое приносили маникюр и педикюр.

После смерти матери Микки расширил ванную комнату за счет спальни для гостей. У него никто никогда не оставался на ночь.

В огромной ванной стены и потолок облицевали белым мрамором, столешницы сделали из черного гранита, а пол выложили мраморными и гранитными плитами в бело-черную клетку. В новой ванной хватило места и для процедурного кресла с подводом воды, и для массажного стола, и для отделанной кедром сауны, которая разместилась в углу.

Микки сел в кресло, опустив ноги в теплую воду. От ванночки поднимался запах ароматической соли.

Когда Людмила занялась его руками, Микки закрыл глаза. Медленно, постепенно перестал быть человеком, превратившись только в кончики пальцев. Шорох инструментов по эмалированной доске казался симфонией. Запах лака пьянил. Он полностью отдался этому простому, но такому сладостному наслаждению.

Ощущения решали все. Микки ставил их превыше всего.

ОДНО

Я не то, что ты при всей своей вере можешь себе представить, но то, что ты искал. Я прошлое, не завершенное в своей цельности.

Я верю в смерть. Смерть освобождает место для новой жизни. Я умираю каждый день, чтобы возродиться вновь. Эти слабые существа, которые умирают и не возрождаются, они уже послужили этому миру, потому что мир слабаков — мир без будущего.

Ирония судьбы — моя невообразимая сила и бессмертие обусловлены дефектом: дефектом в структуре пространства-времени, червоточиной, которая расположена в сердце Холма Теней. Периодически, когда создаются должные условия, прошлое, настоящее и будущее существуют здесь одновременно, как существуют они и во мне. Те, кто живет в этой ключевой точке, иногда видят и то, что было, и то, что будет. Благодаря коренным американцам, которые поселились здесь первыми, и тем, кто появился за ними следом, этих гостей из другого времени воспринимают как духов, галлюцинации, видения.

Каждые тридцать восемь лет происходит событие куда более значимое, чем появление призраков. Пилигримы, независимо от их воли, прибывают в мое королевство и узнают свою судьбу, которая является и судьбой всего мира.

Прибыв ко мне из 1935 года, члены богатой семьи Осток научились слушаться меня, как их не слушались слуги. Человечество верит в свою исключительность, но на самом деле для мира люди что блохи для собаки, что вши для шимпанзе. Зараза. Болезнь. Остоки и все человеческие существа — крысы на дороге из Гамельна, зачарованные мелодией, которая ведет их ко мне.

Скоро сочинительница песен встанет передо мной, и я покормлюсь ее сердцем, которое она полагает источником эмоций для создания ее песен. Пожилой адвокат, который верит в закон, узнает, что нет законов, кроме моего. С вышедшим на пенсию детективом, верящим в справедливость, я расплачусь по справедливости. Я войду в мальчика, возьму под контроль его тело, но позволю ему какое-то время осознавать, что происходит, позволю ему засвидетельствовать медленную гибель его тела и его невинности. Паразиты, рожденные от паразитов, они зараза, для которой я — очистительный огонь.

Глава 12

КВАРТИРА «3-А»

Дымок с кресла и Пепел со скамеечки для ног наблюдали за Мартой Капп, которая переходила от окна к окну гостиной. Их оранжевые глаза горели, как яркие фонари.

Если не считать предательства тела, по мелочи, вроде седых волос, и по-крупному — артрита кистей, Марта ощущала себя двадцатилетней. Голова у нее работала так же быстро, как и шестьюдесятью годами раньше, но теперь ее решения подкреплялись мудростью, накопленной за богатую событиями жизнь.

В восемьдесят так же, как в двадцать, она терпеть не могла бессмыслицы. К ее огорчению, мир все более напоминал театр абсурда. Так много людей отметали правду, если она предполагала надежду, зато сразу и без оглядки начинали верить в ожившее неживое (а чем еще являлся компьютерный интеллект?), в сверкающую, но пустую утопию Интернета, в нелепые экономические теории завистливых социопатов, в абсолютное моральное и юридическое равенство людей, муравьев, обезьян и спаржи. Особенно возмущали Марту провидцы, постоянно предрекающие конец света, вроде одиозного мистера Уделла из квартиры «3–3», абсолютно уверовавшего то в одну, то в другую угрозу, нависшую над человечеством, будь то новый ледниковый период, ядерная катастрофа планетарного масштаба или Армагеддон. Полная ерунда.

Несколькими днями раньше Салли Холландер, их кухарка и домоправительница, принадлежала к здравомыслящим. Но внезапно начала говорить о ярких и тревожных снах. И после кошмаров, которые снились ей три ночи подряд, заявила, что сны эти пророческие и сулят они быстро приближающийся Судный день. А теперь она заявляла, что видела дьявола в буфетной.

Не вызывала сомнений реальность города, грозы, окна, которое она видела перед собой. Но дьявол в буфетной — это глупость и вздор. Возможно, у Салли, ранее всегда заслуживающей доверия и благоразумной, случился кризис среднего возраста и началось изменение личности, или у бедной женщины развилось какое-то телесное заболевание, среди симптомов которого галлюцинации и бредовые идеи. Поскольку Салли воспринималась любимой племянницей, Марта не хотела даже рассматривать второй вариант, потому что речь могла идти об опухоли мозга и о чем-то другом, не менее катастрофическом.

Сверкающий топор молнии разрубил небо, грохнуло так, словно одновременно упала тысяча деревьев. На мгновение весь город погрузился в темноту. Но, вероятно, ее просто ослепила молния, поскольку, моргнув два раза, она увидела, что город на месте, с освещенными окнами домов и горящими лампами уличных фонарей.

Ранее Дымок и Пепел, пара голубых британских короткошерстых кошек, оставались совершенно спокойны во время истерики, устроенной Салли, лежали, поглощенные собой. Ушки чуть приподнялись при первом крике, головы повернулись на шум. Но мышцы не напряглись, а толстая и очень мягкая, серая с голубым отливом шерсть не встала дыбом. Когда же крики ужаса домоправительницы перешли в рыдания, Дымок и Пепел полностью потеряли к ней интерес. Для Марты поведение кошек послужило прямым доказательством того, что ничего демонического в их квартире не появлялось.

Эдна, старшая — на два года — сестра Марты, к бессмыслице относилась с симпатией. Всю жизнь верила в невероятное, от гадания по ладони до полтергейста, от Атлантиды до городов на темной стороне Луны. В этот самый момент она сидела около Салли за кухонным столом, поила потрясенную женщину кофе с бренди, чтобы та чуть успокоилась и попыталась вспомнить — или выдумать — подробность ее встречи с Князем Тьмы в буфетной.

Иногда Марта удивлялась, каким образом ей и Эдне, таким разным, удалось вместе создать процветающую компанию, при этом практически не ссорясь. Деловая сторона лучше удавалась Марте, а Эдна придумывала удивительные рецепты. «Капп систерс кейкс» превратилась в самую большую компанию, рассылающую десерты по почте, замороженные торты пользовались огромным успехом в супермаркетах, и готовые раскупались не менее активно. Чего им не удалось сделать, так это создать собственную сеть магазинов, но и без этого достижений хватало. Марта полагала, что успех пришел к ним по двум причинам: и потому что их таланты дополняли друг друга, и потому, что они всегда жили душа в душу.

Компанию они продали четырьмя годами раньше и отдали половину своего состояния. Пока жизнь на пенсии их только радовала: ленчи и социальные события, добровольная работа в благотворительных фондах и масса свободного времени на личные дела. А теперь этот инцидент с их дорогой Салли. И хотя из двух сестер суеверной была Эдна, Марта не могла отделаться от неприятного чувства, что после этого происшествия удача, которая всегда сопутствовала ей — и ее сестре, — может от них отвернуться.

И словно в пророческом подтверждении этой мысли, небо взмахнуло сверкающими лезвиями. Город, будто колода для рубки дров, затрясся от ударов, и засеребрились бесчисленные капли дождя, летящие сквозь сумрак к земле.

В оконном стекле отражение Марты замерцало, словно фитилек ее жизненной силы догорал. Она страдала от страха смерти, который всегда старалась подавлять, страх этот появился в ту ночь, когда умер Саймон, ее первый муж. Ей тогда был сорок один год. Но источником этого страха стала не смерть Саймона, а событие, которое произошло чуть позже, и последние тридцать девять лет она не смогла ни объяснить, ни забыть случившее тогда.

Дымок и Пепел повернули головы, услышав дверной звонок, но не сделали попытки покинуть насиженные места, чтобы встретить гостя.

На пороге Бейли Хокс приветствовал Марту поцелуем в щеку. Едва он вошел, тревога Марты начала уменьшаться. Такие мужчины в молодости никогда не привлекали ее внимания: спокойные, уверенные в себе, умеющие слушать, надежная опора в любом жизненном шторме. По причинам, которые она сама не до конца понимала, даже в среднем возрасте ее тянуло к слабым, но ярким личностям, которые поначалу захватывали внимание, а в конце всегда разочаровывали. Что ж, она не могла пожаловаться на свою семейную жизнь, пусть сначала вышла замуж за одного мужчину-мальчика, а потом за другого, но теперь чувствовала себя гораздо спокойнее, имея такого друга, как Бейли, к которому могла обратиться, если домоправительница вдруг начинала вопить дурным голосом о встрече с дьяволом между буфетом с китайским фарфором и шкафом со столовым серебром.

— Я не знаю, звонить ли мне терапевту или психиатру, — сказала она Бейли, — но экзорцисту я звонить отказываюсь.

— Где Салли?

— На кухне с Эдной. Теперь моя сестра, наверное, уже убедила себя, что она тоже видела призрак с раздвоенным, словно у змеи, языком.

Эдна придавала антуражу куда большее значение, чем Марта, и поэтому жить Марте приходилось в квартире, обставленной в викторианском стиле, близком сердцу Эдны: честерфилдовские диваны, обитые темно-синей тканью из ангорской шерсти, боковые столики, задрапированные бархатом и с салфетками, связанными крючком, этажерки, полные фарфоровых птичек, цветочные обои с оригинальными рисунками Уильяма Морриса,^[397] кружева, кисточки, бахрома, плетеные шнурки, фестоны из цветов.

Хотя и на кухне чувствовался стиль девятнадцатого века, выглядела она более современной, чем остальная квартира, потому что даже Эдна предпочитала газ и электрическую бытовую технику дровяным чугунным плитам и громоздким ледникам. Самое викторианское в этой просторной кухне представлял собой наряд Эдны — воспроизведенная до мельчайших подробностей одежда того периода, которую ее портниха сшила по рисунку из каталога тех давних времен: платье с юбкой до пола из лилового шелка и отделкой из лилового же, с белыми точками, шифона, кружевным воротником, оборками и рукавами до локтя.

Марта так привыкла к причудам Эдны, что не замечала ничего необычного в одежде сестры, но иной раз, как, например, сейчас, осознавала, что эти платья следовало бы называть карнавальными костюмами. Рядом с Эдной за кухонным столом сидела Салли Холландер. В черных слаксах и простенькой белой блузке. Эдна в ее компании выглядела эксцентричной, милой и приятной, изящно одетой, но, безусловно, эксцентричной.

Отклонив предложение выпить кофе, с бренди или без, Бейли сел за стол напротив Салли и сразу спросил:

— Ты расскажешь мне, что видела?

Широкое веснушчатое лицо домоправительницы прежде всегда словно сияло, как будто на нее падал отсвет костра, а зеленые глаза сверкали весельем. Теперь же лицо посерело, а из глаз исчез огонь.

И голос дрожал.

— Я убирала посуду после ленча. Тарелки с фигурным ободком и розами. Краем глаза что-то увидела… что-то черное и быстрое. Вроде бы тень, совсем как тень, но не тень. Он вошел в буфетную из кухни и двинулся мимо меня к двери в столовую. Высокий, почти в семь футов, очень быстрый.

Наклонившись вперед, положив руки на стол, Эдна понизила голос, будто боялась, как бы силы тьмы не проведали, что ей о них известно.

— Некоторые говорят, что здесь бродит призрак Эндрю Пендлтона, с того самого дня, как он покончил с собой.

Привалившись к столешнице, Марта вздохнула, но никто этого не заметил.

— Может, это правда, может, нет, — продолжила Эдна. — Но даже если дом 77 по улице Теней кишит призраками, словно любое кладбище, Салли видела что-то другое. Ничего такого безвредного, как не нашедшая покоя душа. Расскажи ему, Салли.

— Бог свидетель, я боюсь даже говорить об этом, — прошептала домоправительница. — Говорить об этом — все равно что их приглашать. Так ведь, мисс Эдна? Я не хочу приглашать эту тварь, кем бы она ни была.

— Мы знаем, кто это, — указала Эдна.

Марта думала, что Бейли сейчас посмотрит на нее, показывая взглядом, что он об этом думает, но он продолжал смотреть на домоправительницу.

— Ты говоришь, что сначала он напоминал тень.

Салли кивнула.

— Чернильно-черную. Никаких деталей. Но когда я повернулась, чтобы посмотреть ему вслед… он уже миновал меня… я увидела его так же ясно, как вижу вас. Примерно в восьми футах от меня, он поворачивался ко мне, словно не заметил, когда проходил мимо, и удивился, увидев меня в буфетной. Как человек, но не человек. Что-то другое в форме головы, что-то не такое, но точно я не могу сказать, что именно. Никаких волос, никаких бровей. Кожа серая, как свинец. Даже глаза серые, без белков, а радужки черные, черные и глубокие, словно каналы в ружейных стволах, — она содрогнулась и глотнула кофе с бренди, чтобы укрепить дух. — Он… он выглядел худым, но сильным. Открыл рот, эти ужасные серые губы разошлись, я увидела, что зубы тоже серые и острые. Он зашипел и собрался укусить меня, я знаю, что собрался. Я закричала, и он двинулся на меня, быстрее, чем кошка, быстрее, чем змея, быстрее, чем что бы то ни было.

Хотя Марта дала себе зарок не быть такой доверчивой, как Эдна, но ни ее врожденный скептицизм, ни соответствующий времени брючный костюм не смогли остановить холодок, пробежавший по спине. Она говорила себе, что ее беспокоит Салли, это несвойственное ей утверждение, что она столкнулась со сверхъестественным, а не вероятность того, что сверхъестественное имело место быть.

— Демон, — кивнула Эдна. — Создание ада. Не обычный призрак.

— Но он тебя не укусил, — Бейли не отрывал глаз от домоправительницы.

Салли покачала головой.

— Это звучит так странно… но, приблизившись ко мне, он вновь изменился, из чего-то реального превратился в черную тень и проскочил мимо. Я почувствовала, как он проходит рядом со мной.

— И как он ушел из буфетной? — спросил Бейли.

— Как он ушел? Просто. Раз — и исчез.

— Прошел сквозь стену?

— Стену? Не знаю. Просто исчез.

— Стены для демонов не препятствие, — заверила его Эдна.

— Демонов, — в голосе Марты слышалось достаточно пренебрежения, чтобы понять, что она полагает все это чушью.

— Я не знаю, был ли это демон, мэм, — Салли повернулась к ней. — Я его не вызывала, будьте уверены. Но что-то это было, сомнений в этом у меня нет. Что-то такое же реальное, как я сама. Я не пью на работе и видела не галлюцинацию.

Как было и раньше, из-под земли донесся гул, но на этот раз «Пендлтон» затрясся достаточно сильно, чтобы задребезжали тарелки на полках и ножи с ложками и вилками в ящиках. Медные сковороды и кастрюли закачались на крючках, но не так сильно, чтобы стукнуться друг о друга.

Тряска длилась дольше, чем в прошлые разы, десять или пятнадцать секунд, и Бейли, пока она еще не закончилась, отодвинул стул от стола и поднялся, словно предчувствуя беду.

Салли Холландер опасливо оглядела кухню, ожидая, что по стенам поползли трещины, а Марта отступила от столешницы, когда застучали дверцы подвешенных над ней полок.

Эдну, похоже, забавляла тревога, отразившаяся на лицах остальных, ее рука играла с кружевным воротником.

— Ранее я разговаривала с милейшим мистером Трэном, и он совершенно уверен, что эти колебания земли вызваны взрывными работами на восточном склоне Холма Теней, где сейчас строят фундамент высотного дома.

Она говорила о Трене Ване Лане, официально сменившем свое имя на Томас Трэн, управляющем «Пендлтона». Его квартира находилась в подвале, рядом с постом службы безопасности.

— Нет. Они продолжались очень долго, слишком долго для взрывных волн, — покачал головой Бейли. — Первый раз я почувствовал эту тряску в бассейне, этим утром, примерно в четыре пятнадцать. В это время строительные работы не ведутся.

— Мистер Трэн — лучший управляющий, какой только был в «Пендлтоне», — заявила Эдна. — О доме он знает все. Может исправить что угодно или знает, как это можно исправить, и я ему полностью доверяю.

— Согласен с вами, — кивнул Бейли. — Но даже Том Трэн может ошибаться, потому что не обладает полной информацией.

Когда большинство молодых людей возраста Бейли Хокса щурились, в наружных уголках появлялись две или три маленькие морщинки. Память о годах войны отпечаталась на его лице так сильно, что его это пугало, гладкая кожа шла морщинами, которые старили его, и лицом он начинал напоминать злобного мужчину с дурными намерениями.

Когда Бейли вскочил со стула, Марта Капп заметила и кое-что еще, яснее ясного показывающее, что он встревожен. Под пиджаком спортивного покроя висела плечевая кобура с пистолетом.

Глава 13

КВАРТИРА «3-Г»

Когда Логан Спэнглер вышел из северного лифта на третьем этаже, двойная дверь в квартиру сестер Капп находилась по его левую руку, а одинарная — в квартиру Сайлеса Кинсли — прямо перед ним. Эту часть кондоминиума Логан называл геронтологическим уголком. Ему нравились и старые дамы, и ушедший на пенсию адвокат. Спокойные, обстоятельные, ответственные люди. Меньше проблем доставляли ему только жилец из квартиры «1-Б», умерший девятью месяцами раньше, наследников которого еще не определил суд, и мистер Бьюшам из квартиры «1-Г», две недели тому назад скончавшийся от пневмонии.

Уйдя в свое время в отставку из полиции, Логан полагал, что после «Пендлтона» он вполне может возглавить службу безопасности кладбища. Целое поле трупов, живущих в своих маленьких домиках, субъектов, еще более спокойных и обстоятельных, чем Эдна и Марта Капп. А уж с той работы он уйдет только для того, чтобы лечь в заранее вырытую яму и позволить живым накрыть его грязным одеялом.

Он уже не злился из-за того, что его выперли со службы в шестьдесят два года. Это случилось шестью годами раньше, давняя история. Пусть злости он и не испытывал, но стал циником. По правде говоря, циником и брюзгой он стал еще на старой работе — и это ему помогало, когда он имел дело с продажными детективами, помогало понимать их, вычислять и выгонять вон. Но в свободное от работы время он оставался веселым и достаточно добродушным парнем. Теперь же, не имея возможности вести настоящие расследования, Логан не мог сбрасывать копящуюся отрицательную энергию и подозревал, что превращается в круглосуточного брюзгу.

Но жить с этим он мог.

Выйдя из лифта, он повернул направо, отшагал примерно двадцать футов, вновь повернул направо, в северный коридор. Все квартиры находились по правую руку, числом три, с окнами во двор. Самая дальняя принадлежала Микки Дайму. Помимо того, что он унаследовал приличные деньги, Дайм вроде бы работал корпоративным консультантом по разрешению конфликтов с сотрудниками. Насчет наследства сомнений быть не могло, но Логан подозревал, что консультации — чистая выдумка. Следующая дверь вела в квартиру Аброновича. Бернард Абронович сейчас находился в больнице. Поправлялся после хирургической операции.

В самой ближней и большой из трех квартир проживал бывший сенатор, Эрл Блэндон. Этот опозорившийся политик вошел в лифт, но не вышел из него, как, похоже, предполагали камеры наблюдения, и решение этой загадки могло стать испытанием на прочность для самого умного детектива. Но шесть лет в «Пендлтоне» прошли настолько спокойно, что и сейчас Логан не ожидал никаких неожиданностей, сомневался, что ему придется раскрывать тайну исчезновения сенатора, рассчитывал, что Блэндон ответит на звонок в том или ином состоянии подпития.

Позвонив трижды и не получив ответа, Логан забарабанил по двери кулаком. Подождал и снова позвонил.

Ранее он позвонил дневному консьержу, который сменил Нормана Фикксера в шесть утра, и удостоверился, что сенатор не выходил из «Пендлтона» ни утром, ни сразу после полудня. Теперь он позвонил вечерней консьержке, Падмини Барати, которая сменила дневного консьержа в два часа дня, и она заверила Логана, что с того момента, как села за стойку, сенатор не покидал здания пешком и не просил подать автомобиль к подъезду.

Конечно же, Блэндон мог выехать через восточные ворота, если бы сам пошел в гараж и не воспользовался услугами службы парковки. Держа в голове такой вариант, Логан позвонил Тому Трэну и попросил проверить, стоит ли автомобиль в ячейке сенатора.

Через две минуты управляющий сообщил, что «Мерседес» сенатора в гараже. Мистер Блэндон никуда не уезжал.

Нажав еще раз на кнопку звонка квартиры «3-Г» и вновь не получив ответа, Логан открыл дверь своим мастер-ключом. Если сенатор и был дома, он не закрыл дверь ни на цепочку, ни на засов, который не представлялось возможным открыть из коридора.

Открыв дверь, но оставаясь в коридоре, Логан позвал:

— Сенатор Блэндон? Сэр, вы дома?

Площадь квартиры сенатора составляла примерно половину площади квартиры сестер Капп. Он бы его не услышал только в двух случаях: если бы лежал без сознания или мылся в душе.

В чрезвычайной ситуации, когда имелись основания подозревать, что жилец смертельно болен, обездвижен и не способен обратиться за помощью, инструкции ассоциации владельцев квартир требовали, чтобы сотрудник службы безопасности вошел в квартиру, воспользовавшись мастер-ключом, но только в сопровождении консьержа или управляющего. Идея состояла в том, чтобы минимизировать и без того ничтожный шанс, что кто-то из и так хорошо оплачиваемых сотрудников службы безопасности воспользуется представившейся возможностью и обкрадет жильца.

Поскольку Эрл Блэндон отличался вспыльчивостью, а алкоголя в его крови хватало в любой момент дня и ночи, это могло только поспособствовать бурному выплеску эмоций, Спэнглер решил войти в квартиру один. Если выяснится, что сенатор в помощи не нуждается, вторжение на его территорию очень ему не понравится. Паранойя служила Блэндону броней, праведный гнев — мечом, и он никогда не упускал шанса выразить свое неудовольствие. Один незваный гость его бы только разозлил, двое — разъярили.

Интерьер нисколько не интересовал Логана. Но, включив свет в гостиной, он заметил, что сенатор полностью повторил внутреннее убранство некоторых мужских клубов. Кессонные потолки. Панели темного дерева. Глубокие кожаные кресла. Массивные боковые столики. Бронзовые настольные лампы с абажурами. Над каминной доской из известняка висела голова оленя со стеклянными глазами и мощными рогами, которую Блэндон, несомненно, купил, а не добыл на охоте благодаря твердой руке и острому глазу.

Середину столовой занимал массивный стол из полированного красного дерева. Вдоль длинных сторон стояли капитанские стулья с подлокотниками и высокой спинкой, а во главе — стул больших размеров, резной, инкрустированный серебром, словно показывающий, что хозяин дома, пусть и не королевской крови, тем не менее стоит на ступеньку выше своих гостей.

Обследуя квартиру, ни к чему не прикасаясь, кроме выключателей и ручек дверей, которые следовало открыть, Логан, как всегда, помнил о пистолете, который висел на правом боку, пусть даже и представить себе не мог, что ему придется им воспользоваться. В угасающем мире, где с каждым днем прибавлялось темноты и насилия, «Пендлтон» казался оазисом мира и покоя.

Продолжая звать сенатора, Логан добрался до главной спальни. Здесь потолочные кессоны украсили лепниной и выкрасили в белый цвет, а стены оклеили золотистыми обоями.

Логан отметил, что кровать аккуратно застелена, все в полном порядке. Поскольку Эрл Блэндон не славился аккуратностью, во всяком случае, по его внешнему виду этого не чувствовалось, Логан предположил, что прошлой ночью сенатор дома не ночевал.

Жильцы, которые не держали домоправительниц, с полной или частичной занятостью, как сенатор, обращались в одобренное ассоциацией владельцев квартир агентство, которое и оказывало все необходимые услуги. Обычно им требовалась горничная, которая приходила раз или два в неделю. Согласно графику, переданному в службу безопасности старшим консьержем, который напрямую контактировал с агентством, в квартиру Эрла Блэндона горничная приходила по вторникам и пятницам.

Происходило все в четверг, то есть утром никто кровать не застилал.

В ванной на полу лежали два больших смятых полотенца. Пощупав их, Логан обнаружил, что они совершенно сухие. Не обнаружил он капелек воды в отделанной мрамором душевой, да и швы между плитками выглядели сухими.

Сенатор мог принять душ двадцать четыре часа томуназад, когда уходил из дому. И прошлую ночь провел не в своей постели. Все больше улик говорило о том, что по возвращении в «Пендлтон» он вошел в лифт, но — такого просто быть не могло — из него не вышел.

И хотя политики порою пытались убеждать избирателей, что перед ними волшебники, располагающие магическими решениями, они обычно не пользовались плащами, обеспечивающими невидимость, или таблеткам, уменьшающими их до размера муравья. Если сенатор не вышел через дверь, он, должно быть, покинул кабину через аварийный люк на потолке.

Как Блэндон мог это сделать за те двадцать три секунды, когда не работали камеры наблюдения, и почему он это сделал, оставалось загадкой для Логана Спэнглера. Возможно, тщательный осмотр лифта сможет дать какую-то зацепку.

Когда он поворачивался, чтобы выйти из ванной комнаты, из-под земли вновь донесся гул. Свет погас и в ванной, и в спальне. В полнейшей темноте Логан отцепил фонарик и включил его. Светодиодный фонарь давал луч более яркий, чем обычный, и, однако, Логан уже чуть не вышел из ванной, прежде чем осознал, что вокруг него все изменилось.

Несколько секунд в темноте каким-то образом растянулись на годы. Белый мраморный пол, только что чистый и блестящий, теперь покрывала пыль. От декоративного бордюра из черного и зеленого гранита отвалились куски. Зеленые пятна и ржавчина появились на никелированной раковине. Паутина затянула ручки кранов и сливное отверстие, то есть вода давно уже не текла.

В зеркале, пыльном и покрытом пятнами, — как будто грибок съел часть серебряной подложки — отражался, похоже, не он, Логан, а его призрак, лишенный субстанции реального человека. От столь необъяснимого и внезапного изменения окружающего мира у Логана на мгновение перехватило дыхание, и он, наверное, не удивился бы, обнаружив, что состарился вместе с этой комнатой. Но он помнил, как выглядел этим утром, когда брился перед зеркалом в своей ванной: коротко стриженные седые волосы, лицо в морщинах опыта, но еще не обвисшее от старости.

Когда гул смолк, Логан увидел, что стекла в двери душевой нет. Осталась только рама, заржавевшая и погнутая. Полотенца с пола исчезли.

По-прежнему в недоумении, но вновь задышавший, Логан вернулся в спальню, оставшуюся без мебели. Луч светодиодного фонаря показал, что в спальне больше нет ни кровати, ни прикроватных столиков, ни комода, ни кресла, и на стенах ни одной картины. Вынесли и псевдоперсидский ковер. Остался только паркетный пол.

Удивление, вызванное видом внезапно опустевшей комнаты, уступило место оцепенению и тревоге за собственное психическое здоровье, потому что дрожащий луч фонаря показывал спальню, расположенную в давно заброшенном доме. Пыль покрывала покоробленные и щербатые паркетины, местами отвалившиеся от бетонной связки, на которую их укладывали. Пятна, похожие на крылья гигантских мотыльков, марали обои. Над головой когда-то белая краска, ставшая серой и желтой, облупилась, словно кессоны представляли собой коконы, из которых уже вылетели неведомые насекомые.

Будучи детективом, Логан обладал непререкаемой верой как в то, что открывали ему органы чувств, так и в выводы, которые делал его мозг — с помощью логики и интуиции — из полученной информации. Лжецы могли искажать факты, но каждый факт являл собой кусок металла с памятью формы и неизбежно принимал исходный облик. Глаза не могли ему лгать, хотя он и моргал, пытаясь отогнать эти невероятные изменения, которые произошли со спальней сенатора.

Столько лет прослужив копом, Логан воспринимал мир как место преступления, а на каждом месте преступления пряталась истина, которую только требовалось отыскать. Случалась, что первоначально улики получали неправильную трактовку — но такой она оставалась редко, а в его практике этого не случалось вовсе. Не зря же другие копы прозвали его Ястребиный Глаз, не только потому, что он все так ясно видел. Просто он мог взглянуть на расследование в целом с большой высоты и обнаружить истину, как ястреб обнаруживает полевую мышь даже в высокой траве. И однако, пусть он и знал, что все вокруг — ложь, пока не мог разглядеть реальность сквозь иллюзию.

Но уже через мгновение, будто кто-то повернул реостат, света прибавилось, сначала из непонятных источников, потом из полупрозрачных контуров, которые напоминали лампы: Логан видел их, когда впервые вошел в спальню. Материализовались не только лампы, но и вся мебель. Сначала появились контуры, как едва заметное изображение на фотобумаге, опущенной в ванночку с проявителем, но очень быстро контуры превращались в настоящую мебель. Под ноги вернулся псевдоперсидский ковер.

Вновь оказавшись в спальне сенатора, занявшей место пустой комнаты в заброшенном доме, Логан начал медленно поворачиваться вокруг оси. С золотистых обоев исчезли пятна. Облупившаяся серая и желтая краска потолка вновь стала белой и гладкой.

За долгие годы службы Логан Спэнглер так часто попадал в критические ситуации и с таким хладнокровием смотрел в глаза опасности, что уже думал, будто в нем не осталось боязни за свою жизнь. Но изумление быстро переросло в благоговейный трепет, и загадка трансформирующейся комнаты так пугала, что он почувствовал расползающийся по телу ужас, когда задался вопросом: а какая сила может вызвать такие изменения и с какой целью?

Повернувшись на сто восемьдесят градусов, Логан Спэнглер оказался лицом к ванной комнате. За дверью ярко горели лампы. Мраморный пол выглядел чистым и невыщербленным.

За его спиной что-то зашипело.

Глава 14

КВАРТИРА «2-Ж»

Чтобы отвлечься от мыслей, что ее ждет немедленная смерть от электрического разряда, и прогнать воспоминание о пылающих волосах и дымящихся глазах, Спаркл^[398] Сайкс решила провести инвентаризацию своей обуви, всех ста четырех пар. Сидя на табуретке в просторном стенном шкафу-гардеробной, она не спеша брала в руки каждую пару, наслаждаясь остротой каблука, округлостью пятки, дугой узкой части подошвы между каблуком и стопой, обводами мыска, запахом кожи…

Последние двадцать четыре года, после того как любимого отца тогда восьмилетней Спаркл Сайкс убило молнией, она боялась гроз. Видела в них не только погодные явления. По ее разумению, облака представляли собой думающие существа, электричество в них позволяло осуществлять мысленный процесс, аналогичный процессам в мозгу человека, хотя там требуется куда меньшая мощность. Словно армады звездолетов инопланетян, они появлялись на горизонте и захватывали все небо, подавляя землю и живущих на ней людей. Они были древними богами, входящими в мир из Запределья с одним только желанием — причинять страдания смертным.

Спаркл отдавала себе отчет, что здравомыслие покидало ее, если дело касалось гроз.

Задолго до того, как к городу подступил грозовой фронт, она задернула тяжелыми портьерами окна, выходящие в большой двор «Пендлтона». Проходя по комнатам, не смотрела в сторону окон, опасаясь, что увидит отсветы вспышек сквозь толстую материю.

Каждый год молнии убивают от трехсот до шестисот американцев. Две тысячи людей получают травмы. От молний гибнет больше людей, чем от любого другого природного явления. Включая наводнения, ураганы, торнадо. Сила тока в разряде молнии достигает тридцати тысяч ампер при напряжении в миллион и более вольт.

Некоторые люди думали, что энциклопедические знания Спаркл о молниях — симптом навязчивости, но она считала, что знания эти имеют прямое отношение к истории семьи. Если твой отец — железнодорожник, никто же не удивляется, если ты много чего знаешь о поездах. Дочь капитана корабля, скорее всего, будет знать массу историй о морях и океанах. Вот она и считала, что проявит неуважение к отцу, убитому молнией, если ничего не будет знать об инструменте, который выбрала судьба, чтобы оборвать жизнь самого дорогого ей человека. И потом ужасная смерть ждала и ее мать.

Менее чем через полчаса после начала обувной инвентаризации Спаркл вспомнила одну из сотен историй о смерти от молнии, которые она читала в газетах. Всего лишь несколькими годами раньше, где-то в Новой Англии, в невесту, стоявшую рядом с церковью, за несколько минут до венчания ударила первая же молния, вылетевшая из облаков, даже до того, как на землю упали капли дождя. Вошла молния в серебряную тиару, вышла из пальцев правой ноги. Невеста носила туфли из белого атласа на шпильке. Левая туфля разорвалась на несколько частей, но правая вспыхнула и сплавилась с ее кожей.

Инвентаризация обуви более не отвлекала Спаркл от громовых раскатов, обрушивающихся на «Пендлтон». Внезапно вид туфель напомнил ей о танце смерти матери, исполненном босиком.

Спаркл не хотелось выходить из гардеробной, потому что окон в ней не было. Здесь она не могла видеть грозу, а гроза — ее. Здесь громовые раскаты приглушались наиболее успешно.

Минуту или две она стояла, решая, где еще можно спрятаться от грозы… а потом в дверях возникла Айрис. В двенадцать лет девочка напоминала Спаркл миниатюрностью и тонкими чертами лица… в остальном же — ни в коей мере. Светлые волосы у Спаркл, черные, как вороньи перья, у Айрис. Синие глаза у матери, ярко-серые у дочери. Светлая кожа у первой, смуглая — у второй.

Айрис лишь одно мгновение пристально смотрела на Спаркл, а потом перевела взгляд на плюшевого кролика, которого качала на руке, словно человеческого младенца.

— Гроза тебя испугала, сладенькая? — спросила Спаркл, озаботившись, что ее тревога негативно повлияет на девочку, которая и без того находила мир таким страшным, что едва могла с ним контактировать.

В хороший день Айрис произносила меньше ста слов, многие дни — ни одного. Особенно она не любила отвечать на вопросы. Воспринимала их как грубое вмешательство в ее личную жизнь, и личико девочки часто кривилось гримасой душевной боли.

Нежным, но при этом серьезным голосом девочка ответила: «Мы теперь собираемся на луг, чтобы обсохнуть на солнышке».

Никакого луга на улице Теней не просматривалось, да и солнце не светило в этот отвратительный день. Но Спаркл поняла смысл слов девочки: сначала она испугалась, но теперь не боится. Айрис процитировала фразу из сказочной повести «Бэмби»,^[399] произнесенную матерью знаменитого олененка после ужасов грозы. Девочка прочитала книгу десятки раз — как все из ее любимых — и многое помнила наизусть.

Глядя на игрушечного кролика, Айрис нежно погладила его мягкую мордочку. Кролик, казалось, пристально смотрел на Спаркл, только глаза его блеском и выразительностью заметно уступали глазам ее дочери, когда та удостоила мать короткого взгляда.

Едва Айрис повернулась и пошла через спальню к коридору, Спаркл едва не рванулась за ней, чтобы погладить лицо дочери, как та гладила мордочку кролика, обнять девочку и прижать к себе. Но прикосновения не приветствовались. Айрис могла терпеть прикосновения только в определенном настроении, а уж объятья не выносила. Попытка обнять привела бы к тому, что девочка отпрянула бы, начала вырываться. Возможно, начала бы кричать и зло отмахиваться, хотя истерики она устраивала гораздо реже, чем некоторые дети-аутисты.

Только каждый шестой из таких детей мог жить самостоятельно, став взрослым. Хотя Айрис обладала уникальным даром, она, возможно, не входила в эту шестую часть. Ответ могло дать только время.

Иногда ребенок-аутист обладал какой-нибудь необыкновенной способностью, мог запоминать и повторять огромные тексты или в считаные секунды проделывать в уме сложные вычисления, причем без специальной подготовки. Некоторые могли сесть за пианино и тут же начинали мелодично играть, даже читали и понимали ноты, хотя видели их впервые.

Айрис, возможно, обладала редчайшей способностью среди этих аутистов-гениев: она интуитивно улавливала связь между фонемами, базовыми звуками, из которых строится и язык, и печатное слово. Однажды, в пять лет, она взяла детскую книгу… и тут же начала читать. Учить ее не пришлось, потому что, глядя на слово, она слышала в голове его звучание и знала его значение. Если она видела какое-то слово впервые, то открывала словарь, узнавала, что оно означает, и больше уже не забывала.

Семь лет спустя словарный запас Айрис превышал словарный запас ее матери, хотя речью она практически не пользовалась. Но ее странный дар был ее надеждой, во всяком случае, так думала Спаркл. Книги значительно расширяли мир Айрис, предлагая ей дверь из узкой комнаты аутизма, но никто не мог сказать, куда эта дверь может ее привести.

Когда Айрис исчезла из поля зрения, гром грянул с такой силой, что возникло ощущение, будто в гардеробной взорвалась бомба. Гроза воевала с городом.

Спаркл услышала, как повторяет свое имя, снова и снова, словно заклинание, способное отвести беду. Она помнила, как ее мать, Уэнделина, говорила ей, что это волшебное имя для особенного ребенка. Syke, говорила она, древнее шотландское слово. Так называли узкую, но быструю речку. Сочетание Спаркл Сайкс тоже являлось магическим: многие речки, быстро несущие свои чистые, прозрачные воды, искрились изнутри, зачаровывали и заколдовывали.

Какое-то время восьмилетняя Спаркл думала, что убила отца магией, порожденной любовью.

Мердок Сайкс, высокий, и сильный, и красивый, с густыми волосами, которые поседели еще до того, как ему исполнилось тридцать лет, обожал фотографию и полагал, что уже вышел из любителей, пусть еще и не достиг уровня профессионалов. По воскресеньям он отправлялся в долгие прогулки по лугам и лесам Мэна, фотографировал то, что встречалось на пути, но фотографии эти производили впечатление, будто Природа открывала свои тайны только ему, показывала недоступное другим.

В последний день своей жизни он возвращался домой раньше обычного, потому что грозовой фронт на несколько часов опередил прогноз синоптиков. Выйдя из леса, он пересек дорогу и направился к их дому, построенному на обрыве над морем, загорелый и мускулистый, с белоснежными волосами, которые трепал ветер. Кожаная сумка с фотоаппаратом висела на плече, футболка цветом не отличалась от волос, брюки цвета хаки он заправил в высокие туристические ботинки. Отец казался не обычным человеком, а храбрым путешественником, возвращающимся из самого дальнего уголка мира… или богом.

Спаркл ждала его на переднем крыльце. Увидев любимого папочку, вскочила с кресла-качалки и энергично замахала рукой. Она бы побежала к нему, чтобы встретить у самого края лужайки перед домом, но в этот самый момент громыхнул гром, и с неба упали первые большущие капли дождя. Они расплылись по асфальту, пригнули траву, застучали по деревянным ступеням крыльца, словно бусины из порвавшегося ожерелья.

Вместо того чтобы ускорить шаг, Мердок Сайкс пересекал широкую лужайку с таким видом, будто дождь радует его ничуть не меньше солнца и он не просто любит природу, но и командует ею.

Юная Спаркл пришла в восторг, увидев отца. Она знала, что он, как обычно, расскажет ей новые истории о лесе и его обитателях, веселые и захватывающие, каких не прочитать ни в одной книге.

Но, пусть эти истории очень ей нравились, она бы хотела, чтобы он никогда больше не уходил на воскресную прогулку, а оставался с нею дома. Собственно, она хотела, чтобы он оставался дома каждый день, никогда не уходил, во всяком случае, без нее. Она хотела, чтобы он постоянно находился рядом с нею, сейчас и всегда.

Пританцовывая от радости, Спаркл крикнула: «Папуля, папуля, папуля!» Она собиралась прыгнуть ему на грудь после того, как он поднимется по ступенькам, зная, что он позволит сумке с фотоаппаратом соскользнуть на пол и поймает дочь обеими руками.

Но Мердок Сайкс до ступенек не добрался. Яркая вспышка молнии предварила второй раскат грома. Ослепительный зигзаг разорвал темнеющее небо, сжигая воздух и испаряя капли дождя, и ударил в металлическую оправу очков Мердока, которая на мгновение засветилась, как неоновые трубки.

Произошло все очень быстро, не заняло и полсекунды, но как медленно случившееся прокручивалось в памяти. Линзы разлетелись градом стеклянных игл, части металлической оправы вплавились в кожу, Мердока Сайкса приподняло и бросило вперед футов на шесть или восемь. Каким-то образом приземлился он на ноги, замахал руками, как марионетка, управляемая неумелым кукловодом, сумка с фотоаппаратом в полете соскользнула с плеча и осталась на земле, волосы пылали, седая грива превратилась в рыжий клоунский парик. От яростного раската грома, последовавшего сразу за вспышкой, задребезжали оконные стекла, затрясся пол крыльца, и казалось, этот же раскат свалил Мердока на землю, хотя, разумеется, он уже умер и его тело падало под действием силы тяжести. С почерневшими остатками сожженных волос, он лежал на спине и смотрел в небо дымящимися глазами, с открытым ртом, в одежде, горящей даже под дождем, почерневшие пальцы правой ноги торчали из разорванного туристического ботинка, потому что — это следовало из заключения патологоанатома — молния вошла в левый глаз и вышла через наклейку от скольжения на подошве правого ботинка под пальцами.

…Это яркое воспоминание лишило Спаркл мужества, и она не смогла заставить себя покинуть гардеробную. Вновь опустившись на табуретку, пожалела, что имя у нее все-таки не магическое, иначе она обязательно воспользовалась бы им, чтобы отогнать бушевавшую над городом грозу.

Она как раз бросила взгляд на открытую дверь, когда мимо стенного шкафа по спальне прокралось какое-то существо. Появилось оно со стороны ванной и направилось к коридору, в который ушла Айрис.

В спальне горели все лампы и люстра, чтобы вспышки молний за портьерами оставались менее заметными. Спаркл ясно видела неведомое существо, но не могла поверить своим глазам.

Если оно что-то более всего и напоминало, так это голого младенца с неестественно большой головой, месяцев двенадцати или тринадцати от роду, который только ползал, еще учась ходить. Существо продвигалось к двери в коридор и младенцем никак быть не могло. Во-первых, ростом не уступало трехлетнему ребенку и весило фунтов тридцать пять, а то и больше. Во-вторых, его кожа была не здорового розового цвета, а бледно-серой с зелеными пятнами.

Спаркл не закричала от страха, не вскочила на ноги при виде этого кошмарного незваного гостя. Ее реакция на любое потрясение или угрозу оставалась неизменной с того самого дня, многими годами раньше, когда молния ударила в ее отца. Девочка замерла на крыльце, парализованная чувством вины и ужасом. Она только что пожелала, чтобы отец никогда больше не покидал дом, остался здесь навсегда, и теперь не сомневалась, что ее магическая сила призвала молнию, которая выполнила это желание, пусть совсем и не так, как девочка себе это представляла. Не только чувство вины обездвижило ее, но и страх. Юная Спаркл верила, что, шевельнись она, другая молния тут же пригвоздит ее к земле, претворяя в жизнь другое ее желание — всегда быть рядом с отцом.

Через несколько недель чувство вины ушло, но не горе, и она надолго потеряла веру в магию. Но теперь она отреагировала на отвратительное существо, которое кралось по ее спальне, так же, как когда-то на труп отца, — замерла, убежденная, что с ней ничего не случится только в одном случае: если она не шевельнется и не издаст ни звука.

О том, что незваный гость не младенец и вообще не человек, говорили не только большая бесформенная голова, размеры существа, серая, в зеленых пятнах кожа. Пухлыми ножками с маленькими стопами существо напоминало младенца, да только ножек этих было шесть. Руки оно держало перед собой, словно хотело кого-то схватить, короткие пальцы пребывали в непрерывном движении. Кожа бугрилась во многих местах, из-под нее выпирали опухоли. Мышцы при движении неритмично изгибались и сокращались, выпирали или вдавливались в различных частях тела. По причинам, которые Спаркл не могла себе объяснить, она подумала, что эта тварь — невиданный гибрид растения и животного, гриб, скрещенный со зверем.

Когда чудовище из наркоманского бреда проследовало по спальне к коридору, Спаркл вскочила с табуретки, трясясь от страха, то и дело сглатывая, чтобы сдержать крик, который лез вверх по горлу, словно рвотная масса. Огляделась в поисках оружия, но не увидела ничего такого, что смогло бы прибавить ей храбрости. Тем не менее переступила через порог в полной уверенности, что это дьявольское чудовище идет по следу Айрис и оно — хищник.

* * *

Свидетель расположился так, чтобы следующей флуктуацией попасть в третье место, которое хотел увидеть, — кабинет Спаркл Сайкс. Книг здесь было даже больше, чем в квартире адвоката, только не по юриспруденции, а различные справочники, поэзия и, по большей части, романы.

Он знал эту женщину не только потому, что знал обо всем. В молодости, когда он не только выглядел человеком чуть старше двадцати, но и был таковым, он читал ее книги.

Позже, когда от него требовалось убивать, он проделывал это с, казалось бы, необъяснимым энтузиазмом. Единственный раз замялся, когда молодая женщина, ее звали Эприл, принимая его за друга, достала из рюкзака книгу Спаркл Сайкс, которую он прочитал гораздо раньше, и захотела почитать ее вместе с ним. Он процитировал несколько отрывков на память. Она пришла в восторг, найдя в нем, пусть при столь тягостных обстоятельствах, еще одного поклонника таланта Спаркл. Все, что он смог для нее сделать, так это убить быстро, ударом железной трубы по затылку.

Бездонная память Свидетеля стала его величайшим проклятием, потому что являла собой бездну, заполненную черной водой, в которой плавали тела Эприл и еще многих и многих мужчин, женщин, детей, не только тех, кого он убил, но и бессчетных других, умиравших, когда их разрубал топор чудовищной истории. Теперь он проводил дни на дне этого океана смерти, где слабенькие желтые огоньки ничего не освещали, а когда иной раз попадал в день, по-прежнему ощущал себя утонувшим.

Времени в кабинете Спаркл Сайкс, каким он был в то время, когда она писала свои книги, Свидетель провел меньше, чем ему хотелось, но, по его разумению, больше, чем он заслуживал. Потом он растаял, исчезнув из комнаты, или комната растаяла, более не окружая его.

Глава 15

КВАРТИРА «2-А»

Уинни не слушал музыку, когда читал, потому что музыка напоминала ему об отце, а отцу не нравилось, что Уинни очень уж много читает. Отец хотел, чтобы он занимался другим, к примеру, присоединился к школьной команде рестлеров. Разумеется, для четвероклассников никакой школьной команды рестлеров не было. Во всяком случае, в школе Грейс Лайман. Хотя, судя по чудовищному портрету уже усопшей миссис Грейс Лайман, который висел в вестибюле школы, она могла бы побороться за звание чемпиона штата по рестлингу. Отец Уинни хотел, чтобы сын занимался футболом, тхэквондо, кикбоксингом, а также учился играть на мужских музыкальных инструментах, вроде гитары и рояля, но только не на флейте или кларнете. Уинни не знал, почему его отец относил одни музыкальные инструменты к мужским, а другие — для маменькиных сынков. Но одно он знал точно: если, читая, включал музыку, мысли об отце так прочно забивали голову, что он не мог сосредоточиться на книге.

Читая, Уинни никогда не включал и телевизор, но предыдущим днем, в среду, тот сам включился дважды, настроившись на сто шестой канал, который ранее ничего не показывал. И вместо помех — электронного снега — пульсирующие кольца синего света заполнили экран от центра к периферии.

Когда это случилось в первый раз, Уинни, никогда ни с чем подобным не сталкивавшийся, решил, что телик сбрендил. Попытался выключить его, но пульт дистанционного управления не сработал. Поскольку синий свет пульсировал беззвучно, Уинни продолжил чтение, в надежде, что телик выключится сам.

Минут через десять у него создалось ощущение, что телевизор наблюдает за ним. Ну, может, не сам телевизор, но кто-то каким-то образом приспособил телик для того, чтобы шпионить за людьми. Бред, конечно, и скажи он кому-нибудь об этом, его бы тут же отправили на кушетку к мозгоправу, а потом, после битвы за опеку в суде, в новый дом в Нашвилле, к его музыкальному отцу-мачо.

Поэтому он выдернул штепсель из розетки, и экран погас.

В ту же среду, только позже, вернувшись в свою комнату, он увидел, что штепсель воткнут в розетку. Вероятно, это сделала миссис Дорфман, их домоправительница. Милая женщина, но постоянно делавшая то, о чем ее не просили. При уборке всегда что-то переставляла. Скажем, фигурки «Мира драконов» расставляла, как ей нравилось. Она работала полный день, но не жила в их квартире, приходила утром и уходила вечером. А если бы жила, истерла бы все ковры, постоянно их подметая.

Короче, вчера вечером — в среду — телевизор оказался подключенным к сети. И вскоре, когда Уинни устроился с книгой, экран ожил. Как было и прежде, кольца синего света заполнили экран от центра к периферии. Они напомнили ему кольца на экранах сонаров в старых фильмах о подводных лодках, только сменившие зеленый цвет на синий.

И вновь он почувствовал, что за ним наблюдают.

А потом басовитый голос произнес из-за пульсирующих колец единственное слово:

— Мальчик.

Возможно, это слово просочилось на неработающий канал с соседнего, работающего. Возможно, речь шла о совпадении: Уинни был мальчиком, а телевизор, который вроде бы следил за ним, произнес «мальчик», а не «банан» или что-то еще.

— Мальчик, — повторил телевизор, и Уинни выдернул штепсель.

В ночь со среды на четверг он не мог крепко заснуть. То и дело просыпался, ожидая увидеть пульсирующий синим светом экран, хотя штепсель лежал рядом с розеткой.

Само собой, в этот пасмурный четверг, пока Уинни учился в школе Грейс Лайман для рестлеров, миссис Дорфман вновь вставила штепсель в розетку, когда стерилизовала его комнату. Он подумал, что лучше бы вытащить штепсель до того, как вспыхнет экран. Но какая-то его часть хотела знать, что все это означает. Все это выглядело необычным, но интересно необычным, не пугающе необычным. Это необычное не дало бы тебе по лбу и не заставило обмочить штаны. Просто мурашки пробегали по коже.

И примерно через полчаса после того, как его мама вышла из комнаты, сказав: «Я люблю тебя, мой маленький мужчина», — а дождь продолжал барабанить в стекло, это случилось. Краем глаза Уинни увидел, что экран заполнился пульсирующими синими кольцами. Он оторвался от книги, и голос опять произнес:

— Мальчик.

Уинни никогда не знал, что сказать, если люди пытались вовлечь его в разговор. И он обнаружил, что еще труднее ответить что-либо телевизору, который наблюдал за тобой и вроде бы здоровался, или что он там хотел сказать этим словом.

— Мальчик, — повторил телевизор.

Отвечать телевизору… это тянуло на бред, все равно что говорить с мебелью. Отложив книгу, Уинни спросил:

— Вы кто?

Хотя вопрос прозвучал глупо, ничего умнее придумать он не смог.

Говорил телик басом, но бесстрастно, как диктор, зачитывающий скучное объявление по системе громкой связи:

— Мальчик. Над землей. Второй этаж. Западное крыло.

Телик, похоже, объяснял Уинни, в какой части «Пендлтона» тот находится. Но он это и так знал. Мог обойтись без подсказки. Если из телика говорил какой-нибудь тип, он умел вести разговор еще хуже, чем Уинни.

Но, разумеется, никто не мог за ним наблюдать. Телик работал только в одну сторону. Получал сигнал. Ничего не транслировал. Здесь происходило что-то другое, что-то загадочное, и ответ он мог найти, хорошенько подумав. Он не относил себя к суперумным, но и не считал дураком, во всяком случае, в книгах встречались персонажи-мальчики, раза в два глупее его.

— Мальчик. Черные волосы. Синие глаза.

Уинни вскочил с кресла.

— Над землей. Второй этаж. Западное крыло.

Черные волосы, синие глаза. Кто-то как-то мог видеть его из телика. Никаких сомнений. Маленькая загадка внезапно превращалась в большую.

Уинни не понравилась дрожь в голосе, когда он спросил:

— Чего вы хотите?

— Мальчик. Черные волосы. Синие глаза. Над землей. Второй этаж. Западное крыло. Уничтожить. Уничтожить.

Слишком низенький для своего возраста, худой, все еще ожидающий, когда же появятся бицепсы, Уинни полагал, что люди примут его за робкого маменькиного сынка, прояви он трусость. А если кто-то будет держать его за маменькиного сынка, этот человек никогда не переменит своего мнения, разве что он, Уинни, спасет сотню сирот из горящего приюта или разоружит террориста, избив так, что тот завопит о пощаде. Но Уинни понимал, что ему расти еще лет десять, прежде чем он сможет кого-то избить, и не знал, где находятся сиротские приюты, а если бы и знал, ему, возможно, пришлось бы ждать пожара до конца жизни. И потом, приют мог и не загореться, если только он сам не поджег бы его. Поэтому он старался изо всех сил, чтобы никто не назвал его маменькиным сынком. Не выказывал страха в кинотеатре на фильме ужасов. Случайно порезавшись, не плакал и не подавал виду, что ему нехорошо от вида крови. Насекомые пугали его, со всеми их лапками и антеннами, но он заставлял себя брать в руки жуков и других насекомых, противных, но не жалящих, чтобы изучать их, посадив на ладонь.

Когда телик сказал «уничтожить», многие четвероклассники из школы Грейс Лайман испугались бы, а как минимум несколько убежали бы в панике, чтобы найти где спрятаться. Уинни же сохранил спокойствие и пошел — не побежал — на кухню, где теплый воздух благоухал корицей. Его мама смотрела на что-то через окошко в дверце верхней духовки.

— Тебе бы лучше пойти посмотреть на мой телик, — предложил Уинни.

— А что там?

— Не могу объяснить. Тебе надо это увидеть.

Туайла указала на телевизор, который стоял на столешнице у холодильника.

— Покажи на этом, милый.

— Я думаю, это можно показать только на моем. Он включается сам. Этот — нет. Тебе лучше пойти и посмотреть.

Уинни поспешил прочь — но не побежал, будто испугался или что-то такое — и слышал, что мать идет за ним. Он предположил, что, вернувшись в свою комнату, найдет телик выключенным, и она ему не поверит… если только не появится расстрельная команда, татуированные, мускулистые громилы в черной униформе с большущими автоматами. К его изумлению, на экране по-прежнему пульсировали синие кольца.

— Какая-то тестовая картинка, — предположила его мать.

— Нет. Это сто шестой, пустой канал. И он говорит.

Прежде чем Уинни продолжил объяснять, бесстрастный бас произнес из-за синих колец:

— Взрослая женщина и ребенок. Над землей. Второй этаж. Западное крыло. Уничтожить. Уничтожить.

Туайла нахмурилась:

— Что это за шутка?

— Если шутка, то не моя, — заверил ее Уинни.

— Взрослая женщина. Черные волосы. Карие глаза. Рост пять футов пять дюймов.

Туайла схватила пульт дистанционного управления, который лежал на столике у кресла, но он не сработал. Она не смогла ни выключить телевизор, ни переключиться на другой канал.

— Уничтожить. Уничтожить.

— Это DVD? — спросила Туайла, приближаясь к телевизору.

— Нет. Это… я не знаю, что-то еще.

Она все равно проверила DVD-плеер.

— Такое случалось и раньше, но тогда он говорил только «мальчик».

— Когда раньше?

— Вчера дважды.

— Почему ты мне не сказал?

— Нечего было говорить. Он произнес только слово «мальчик».

— У кого-то извращенное чувство юмора.

— Но как он может нас видеть? — спросил Уинни.

— Он не может.

— Но он знает, как мы выглядим.

— Из этого не следует, что этот подонок может нас видеть. Просто он знает, кто мы, живущие в этой квартире. Это проблема службы безопасности. Мы сейчас с этим разберемся. Я позвоню дежурному.

Она выдернула штепсель из розетки, и экран погас.

Только от этого настроение Уинни улучшилось, а уверенность матери позволила ему почувствовать себя в большей безопасности, но ненадолго.

Едва она отошла от телика, стена изменилась. Ее закрывали низкие шкафчики с книжными полками над ними… но внезапно они пошли рябью. Трансформация началась у потолка и двинулась вниз, как вода, заливающая что-то и оставляющая после себя совсем другое. Создавалось ощущение, что ни шкафчики, ни книжные полки, ни книги и безделушки, которые стояли на них, были не настоящими, а очень точно, скрупулезно прорисованными, и теперь краски смывались водой. Над опускающейся границей ряби появлялась голая стена, не заставленная полками и шкафчиками. Неновая стена — в грязных пятнах, с треснувшей штукатуркой, с расползающимися щупальцами черной плесени.

Туайла изумленно вскрикнула и подняла руку, словно отдавая приказ изменениям остановиться, но рябь спустилась по стене и двинулась по полу, забирая с собой навощенный паркет, оставляя после себя поцарапанные и грязные паркетины, сожрала ковер. Все это происходило так быстро, что ни Уинни, ни его мать не успели подумать о том, что рябь эта может поглотить их обоих.

И лишь когда рябь устремилась к их ногам, Туайла схватила Уинни за руку, чтобы оттащить назад. Но рябь, словно накатывающая на берег волна, перекинулась через их обувь, растворила ковер прямо под ногами, но не тронула ни сына, ни мать. А потом рябь, опять же как накатившая на берег волна, отступила, и все начало восстанавливаться в прежнем виде: и ковер, и навощенный пол. Рябь взбиралась по стене, и трансформация шла в обратной последовательности — снизу доверху. Появлялись шкафчики, телевизор, книжные полки, книги и безделушки, словно маг, который сотворил заклинание на изменения, вдруг передумал и нейтрализовал первое заклинание другим, вернувшим все ранее изменившееся в исходное состояние.

Рябь ушла в линию пересечения стены и потолка. И более не появлялась. Может, исчезла совсем. Может, все и закончилось, что бы это ни было.

Сердце Уинни колотилось так, словно он только что пересек финишную черту. Он не мог дышать. Что-то застряло глубоко в горле. Вдруг пришла мысль, что он от ужаса проглотил язык — он читал, что такое случается с людьми во время припадка. От этой мысли его замутило, но язык оказался на положенном месте. Во рту.

Мать все еще держала его за руку. Держала очень крепко, наверное, боялась, что он поднимется в воздух, провалится сквозь пол или что-то в этом роде. Пока она ничего не сказала, и Уинни тоже, да и о чем они могли поговорить? Они оба все видели, но никто из них ничего объяснить не мог, потому что увиденное находилось за гранью здравомыслия. Такого просто не могло быть, но ведь случилось, и мозг сейчас пытался с этим как-то сжиться, а для других мыслей места не оставалось. Но тут Уинни вспомнил кольца синего цвета и басовитый голос: «Уничтожить. Уничтожить», — и его мама, похоже, это вспомнила, потому что сказала:

— Пошли отсюда, — и потянула к двери из спальни.

— Куда мы идем? — спросил Уинни.

— Не знаю… куда угодно, все равно куда, уходим отсюда, уходим из «Пендлтона».

ОДНО

К тебе с великой верой обращаюсь я, творение твоей мудрости и гарант твоего бессмертия.

Она, боящаяся молнии, написала, что город — лес домов, сотрясаемый вечной бурей интересов, горожане — плоды на его ветвях, некоторые наливающиеся до полного созревания, другие — ссыхающиеся прямо на ветвях, третьи — сброшенные преждевременно и гниющие на земле. Я покажу ей, что город нельзя сравнивать с благородным лесом, что город — это унылый яблочный сад отчаяния, где на искривленных и лишенных листвы ветвях висит только одно гнилое, сожранное червями яблоко, имя которому — человечество. Я вползу в извилины ее мозга, внедряя в него мысль о никчемности всех ей подобных, и она будет молить о смерти, потому что мысль о принадлежности к человечеству станет для нее невыносимой.

Она говорит о совершенных плодах, хотя сама произвела на свет далекую от совершенства дочь. Она представляет себе, что этот увядающий ребенок — счастливый дар. Такое нарушение умственной деятельности показательно для человечества. Серьезные дефекты объявляются эксцентричностями, несовершенства объявляются отличиями, которые лишь увеличивают разнообразие в рамках одного вида.

Разнообразие — не соль жизни. Это мать беспорядка.

Индивидуальность — не признак свободы. Это свидетельство упадка.

Свобода — рабыня хаоса. Объединение — это порядок, все думают и действуют как единое целое.

Скоро несовершенная мать и еще более несовершенная дочь станут одним, с них сдерут все индивидуальное. Их гордость, и надежда, и страх окажутся такими же бессмысленными, как сама их жизнь.

Одновременно с матерью и дочерью пожилые сестры узнают, что за деньги безопасность не купишь, что все человеческие достижения — пшик, что значение имеет лишь Земля, а не такие паразиты, как все они, населяющие ее, Земля — во всем своем великолепии.

Под земной корой толщиной в 1700 миль находится море расплавленных железа и никеля глубиной в 1400 миль, и движение этого моря генерирует магнитное поле планеты. Проявления этого поля, мерцающие синие всполохи ночью и даже в пасмурные дни, когда-то привлекли индейцев на Холм Теней. Каждые тридцать восемь лет глубинные конвекционные потоки в этом океане расплавленного металла создают необычно высокую приливную волну энергии. Дефект в структуре пространства-времени, червоточина, над которой построен «Пендлтон», — потайная дверь, которая большую часть времени закрыта на защелку. Но цунами магнитной энергии открывало ее раньше и очень скоро откроет снова.

Я жду этого момента.

Глава 16

«У ТОППЕРА»

На другой стороне улицы Теней, в половине квартала вниз по склону, располагался ресторан «У Топпера», где готовили отличные стейки. В отделке зала преобладали белый и черный цвета, из материалов предпочтение отдавалось стеклу и нержавеющей стали. В черно-белой гамме выдерживалась и униформа официантов, а цветовое разнообразие вносила только посуда — имитация «Тиффани» — да приготовленные блюда.

В примыкающем к ресторану баре Сайлес Кинсли сидел в кабинке у окна. Здесь освещение отраженным светом, еще более искусное, чем в ресторане, подчеркивало форму и добавляло блеска каждой отражающей поверхности.

Они с Норой частенько приходили сюда, чтобы съесть стейк, иной раз просто чего-нибудь выпить. В первый год после ее смерти он не побывал тут ни разу, боясь, что воспоминания будут слишком болезненными. Теперь же приходил именно потому, что воспоминания о тех местах, где они бывали вдвоем, поддерживали его. Чем больше времени проходило после ее ухода, тем ближе к Норе он себя ощущал, возможно, потому, что он быстро приближался к собственной смерти, которая соединила бы его с ней.

Хотя рабочий день закончился далеко не везде, народу в баре уже хватало. Скорее всего, люди больше стремились укрыться от грозы, чем снять накопившееся за день напряжение. Сайлес не практиковал уже много лет, но по-прежнему обращал внимание на говорящие мелочи, которые могли подтвердить или опровергнуть свидетельские показания. При текущем ужасном состоянии экономики, во времена стремительных перемен и лишенного здравого смысла насилия, некоторые тонкости, подмеченные в наряде и манерах посетителей бара, подсказывали Сайлесу, что они хотели забыть проблемы не только рабочего дня, но и эры, в которой живут, потому и выбрали именно это заведение. Здесь заводили музыку времен больших оркестров, Гленна Миллера, Бенни Гудмана, Арти Шоу. Наибольшей популярностью пользовались мартини, джин с тоником, сингапурский слинг,^[400] которые с удовольствием пили в 1930-х годах, а не слабенькое белое вино и низкокалорийное пиво этого безрадостного, одержимого здоровым образом жизни века. Нарушая закон, некоторые приносили с собой пепельницу, совсем как в годы «сухого закона» бутылки в пакетах из плотной, коричневой бумаги, и курили. Ни администрация, ни другие посетители не жаловались. Настроение бунта чувствовалось очень даже явственно, хотя многие не понимали, против чего они желают бунтовать.

В кабинке Сайлес сидел лицом на восток, к вершине холма, и сквозь дождь видел огни «Пендлтона». Напротив него расположился Перри Кайзер, работавший прорабом компании, которая реконструировала «Белла-Висту» в 1973 году. Кайзеру только что принесли мартини, и он собирался отведать его, прежде чем начать рассказ.

Крупный мужчина, с годами он не набрал вес. Если б не лысая голова и седые усы, выглядел бы он так, будто по-прежнему работает на строительной площадке. В баре он и Сайлес по возрасту намного превосходили остальных, и только они двое помнили, как свинг, который играли большие оркестры, завоевал все танцевальные площадки и доминировал в музыкальных радиопрограммах.

Сын Перри Кайзера, Гордон, работал в адвокатской конторе «Кинсли, Бекинсейл, Гюнтер и Фортис» в 1980–1990-х годах, задолго до того, как Сайлес вышел на пенсию, потерял жену, переехал в квартиру, где сейчас жил, и увлекся историей «Пендлтона». Он не встречался с Перри Кайзером, когда Гордон работал под его руководством, но достаточно близкого знакомства с сыном оказалось достаточно, чтобы отец согласился поговорить об одном событии прошлого, пусть раньше он об этом никому ничего не рассказывал.

Прелюдия не затянулась: несколько фраз о Гордоне, погоде и старости. Второй глоток мартини, и Перри Кайзер перешел к теме, которая и свела их вместе.

— Когда реставрируются старые дома — театр, школа, административное здание, большой особняк, вроде «Пендлтона», выясняется, что в прошлом здесь кто-то да умирал. Обычно не насильственной смертью. Несчастные случаи, инфаркты, инсульты, все такое. И очень часто в большой команде, которая занята на стройке, находится парочка парней, обожающих истории о призраках. Они их не выдумывают, я не утверждаю, что выдумывают, но, если о доме, который реконструируется, такие истории ходят, эти парни их знают. И обычно рассказывают во время обеденного перерыва. На стройплощадке случаются мелкие происшествия, никто на них не обращает никакого внимания, но в какой-то момент их начинают воспринимать слишком серьезно. Даже здравомыслящие люди думают, что видели что-то эдакое… более того, действительно верят, что видели. Понимаете, о чем я?

— Предварительная установка, — кивнул Сайлес. — Сила внушения.

— Да. Но «Пендлтон» — совсем другая история. Что-то действительно случилось там в семьдесят третьем, в конце ноября, первого декабря.Я потерял лучшего плотника, он подал заявление об уходе из-за того, что увидел. Даже не захотел говорить об этом, просто написал заявление и ушел. Другие парни, трезвые и здравомыслящие, утверждали, что видели, по их словам, людей-теней. Черные силуэты пересекали комнаты, появлялись в коридорах, проходили сквозь стены, быстрые, будто кошки, такие быстрые, что глаз их едва улавливал.

— Вы их видели?

— Нет. Я — нет, — Кайзер оглядел других посетителей бара, замялся, словно не хотел продолжать, словно засомневался, а надо ли рассказывать об этом кому-то еще. — Людей-теней я не видел.

Сайлес решил чуть нажать.

— Вы сказали «в конце ноября, первого декабря». Вы точно помните, в какие дни все это произошло?

— Насколько я знаю, они появились двадцать девятого ноября, в четверг. Последний раз их видели первого декабря. Вас, похоже, не удивляет этот разговор о призраках, населяющих «Пендлтон».

— Я не верю, что он населен призраками, но, как я и говорил вам по телефону, есть некоторые странности, связанные с этим домом. Похоже, каждые тридцать восемь лет в «Пендлтоне» случается что-то ужасное.

— Проделанное вами исследование, время, которое вы на него затратили… зачем?

Сайлес замялся. Потом пожал плечами.

— Мне больше нечем заняться.

— На пенсии живется несладко, так? — нотка сарказма в голосе Кайзера предполагала, что он не верит этому ответу и хочет получить более убедительный, прежде чем согласится продолжить.

— Будьте уверены. После того, как я потерял жену, только это меня и заинтересовало. Обычные развлечения пенсионеров — телевидение, кино, книги, музыка — не стоят того, чтобы тратить на них время. Может, на это тоже не стоит. Может, это полная ерунда. Но ничего другого у меня нет.

Кайзер обдумал его слова, потом кивнул.

— Дженни по-прежнему со мной. И я понимаю, что мне тоже захотелось бы найти такую вот отдушину, если бы я ее потерял, — вновь он оглядел сидевших в баре, словно рассчитывал увидеть знакомого.

Сайлес попытался вернуться к интересующей его теме.

— Вы сказали, что начались странности двадцать девятого ноября, а закончились первого декабря. То есть в субботу. Вы работали по субботам?

Внимание Кайзера сместилось с посетителей бара на содержимое стакана. Он всматривался в прозрачную жидкость очень внимательно, словно надеялся, что она, как хрустальный шар, покажет ему будущее.

— Первые двенадцать месяцев мы работали по шестидневке, чтобы уложиться в сроки. Но в конце семьдесят третьего, на завершающем этапе, перешли на пятидневку. Я пришел туда в субботу утром, чтобы составить перечень недоделок, всякой мелочевки. Их все требовалось устранить, чтобы сдать объект к Рождеству.

За окном вода переполняла ливневые канавы и выплескивалась на асфальт. Улица Теней уходила вверх, поднимаясь, как большая волна в ночном море, а на ее гребне высился «Пендлтон», и если раньше он выглядел величественным и доброжелательным, то теперь — зловещим, будто огромный броненосец с мощными орудиями, готовыми к битве.

— Бригадир маляров, Рикки Нимс, тоже пришел на работу в ту же субботу, чтобы составить свой перечень недоделок на верхних этажах. Потому что… — он запнулся, — …потому что это случилось, я ушел раньше, не закончив составлять перечень. Рикки… мы никогда больше не виделись. Хороший маляр, лучший, но несколько раз в год он уходил в запой, пропадал на три дня. Всякий раз, вновь появляясь на работе, говорил, что лежал с гриппом или что-то такое, но мы знали правду. По большей части оставался трезвым и работал отлично, так что мы закрывали глаза на его запои. Но после той субботы Рикки не появился. Его больше никто не видел.

Полиция внесла его в список без вести пропавших, но они решили, что он напился, затеял драку, с кем не следовало, его убили и тело сбросили в реку или в болото. Я знал, что это не так. Или думал, что знаю. По моему разумению, копы не сильно напрягались, разыскивая Рикки. Жил он один, семья их не теребила. Но, даже если бы они вывернулись наизнанку, то все равно не нашли бы его… Я думаю, Рикки утащили, и душу, и тело, прямиком в ад или в какое-то место наподобие ада.

Эти слова об аде как-то не вязались с образом прораба, который всю жизнь проработал руками, возводя дома, большие и маленькие. Перри вновь замолчал. Избегая встречаться с глазами Сайлеса, оглядывал сидящих в баре людей, крохотными глотками потягивая мартини.

А когда Перри Кайзер решился посмотреть адвокату в глаза, на его лице читались решимость и вызов, предполагавший, что слова его встретят с известной долей скептицизма. Но при этом Кайзер твердо верил, что говорит правду.

— Я в ту субботу начал составлять перечень с подвала, где мы построили тренажерный зал. Из-под земли донесся шум, словно там забили в барабаны. Он усиливался, превратился в гул, пол завибрировал. Я подумал, что это землетрясение, вышел в коридор… и увидел, что он совсем не такой, каким должен быть, не чистый и светлый, каким мы его сделали, а сырой, грязный, затхлый. Половины потолочных ламп нет. Плесень на стенах и потолке, где-то черная, в нескольких местах желтая, чуть ли не ярче ламп. В концах коридора висело по большому видеоэкрану, и на обоих пульсировали кольца синего света. На полу некоторые плиты треснули. Похоже, здесь давно не делали ремонта. Но ведь это тянуло на бред. Вот я и решил, что причина во мне, со мной что-то не так, я галлюцинирую, вижу то, чего нет. Потом я увидел это… эту тварь. Это тебе не тени, Сайлес. Тени — это призраки, а я видел перед собой нечто такое же реальное, как вы.

— Вы сказали по телефону, что никогда и никому об этом не рассказывали.

— Никогда. Не хотел, чтобы люди смотрели на меня, как… вы понимаете, как смотрят на человека, который говорит, что инопланетяне увозили его с собой на летающей тарелке.

— С моей точки зрения, Перри, ваше молчание все эти годы указывает, что ваши слова заслуживают большего доверия.

Кайзер одним глотком допил мартини.

— Итак… я стоял в одном конце коридора, около двери в спортзал. А эта тварь — посередине, рядом с дверью в помещение, где смонтировали центральную отопительно-охладительную установку. Большая тварь. С меня. Больше. Бледная, словно личинка, но выглядела не как личинка, а скорее как паук, правда, не с такими тонкими лапами, а со слишком мясистыми для паука. Теперь я думаю, какой наркотик подсыпали мне в кофе? На земле таких тварей не водится. Она уходила к посту службы безопасности, но слышит или чует меня, поворачивается ко мне. Похоже, двигаться она может быстро, но, возможно, и не может, во всяком случае, ко мне не приближается.

С учетом странной истории «Пендлтона» и содержанием обрывков дневника Эндрю Пендлтона, Сайлес ожидал, что Кайзер расскажет о необычном происшествии. Собственно, он намекал на это в телефонном разговоре. Но никак не предполагал, что происшествие будет настолько странным.

Теперь Перри Кайзер сам искал встречи со взглядом Сайлеса, всматривался в его глаза в поисках признаков недоверия.

Адвокатская интуиция говорила Сайлесу, что этот человек не лжет, не может лгать, ни насчет этого, ни вообще насчет чего-либо важного.

— С синих экранов раздается голос. «Уничтожить, — говорит он. — Уничтожить». И тогда тварь направляется ко мне. Теперь я вижу, что все ее тело в каких-то комках. Комковатая плоть, бледная кожа. И влажная, может, влажная от пота, но молочно-влажная, не знаю от чего. Голова есть, но ни глаз, ни лица. Вроде бы жабры на шее, но рта нет. Я пячусь к северной лестнице, вдруг слышу, как говорю очень быстро: «…который так добр и достоин всей моей любви». То есть я уже на середине молитвы о прощении, но даже не осознаю, что начал ее произносить. Я уверен, что сейчас умру. И когда, пятясь, добираюсь до двери на лестнице и заканчиваю молитву о прощении, эта тварь… она заговаривает со мной.

— Заговаривает? — изумленно переспросил Сайлес. — На английском?

— Рта я не видел, но тварь говорила. И такая мука звучала в голосе. Не смогу передать ни муку, ни отчаяние. Она говорит: «Помогите мне. Ради бога, кто-нибудь, помогите мне». И это голос Рикки Нимса. Маляра, который сейчас на третьем этаже составляет перечень недоделок. Я не знаю… это действительно Рикки или тварь копирует его голос? Эта тварь — Рикки? Но как такое может быть? Всю мою жизнь… испугать меня не так-то легко. После Кореи, войны, я не видел ничего такого, чего стоило бы бояться.

Официантка остановилась у их столика, чтобы спросить, не хотят ли заказать еще по стаканчику. Сайлесу второй стаканчик просто необходим, но он отказывается. Так же, как Перри.

— Я тоже воевал в Корее, — кивнул Сайлес. — Если живешь со страхом изо дня в день, то в конце концов обретаешь к нему иммунитет.

— Но в подвальном коридоре, Сайлес, я прихожу в такой ужас, что все силы покидают меня, чего не случалось со мной в Корее. Рука, которая лежит на ручке двери, не может ее повернуть. Ноги ватные. Стою я только по одной причине — привалился спиной к двери. Потом все меняется. Свет становится ярче. Грязь на полу, плесень, синие экраны, все, что было не так… тает и исчезает. Коридор становится, каким ему и положено быть: чистым и сверкающим новизной. И тварь, которая шла ко мне, тоже тает и исчезает, словно я видел все это во сне. Но я-то бодрствую. Это был не сон. Не могу сказать, что именно, но точно не сон.

Перри замолчал, несколько мгновений смотрел в дождливую темноту, потом продолжил:

— После этого я поднялся наверх, в поисках Рикки, и нашел его, целого и невредимого. Он слышал гул, барабанный бой, но с ним ничего не случилось, и я не знал, как рассказать ему о том, что я видел, чтобы он не принял меня за чокнутого. Но мне следовало рассказать, следовало увести его оттуда, убедить перенести составление перечня на понедельник. Я попытался уговорить Рикки уйти, но он отказался, и я оставил его умирать.

— Вы не оставили. Вы не могли этого знать. Кто мог?

— На следующий день, в воскресенье, я пошел в церковь. Давно уже не ходил, а тут почувствовал необходимость. В понедельник, перед тем как идти на работу, сунул под куртку пистолет. Не думал, что пистолет спасет. Но что еще я мог предпринять? Пистолет давал хоть какую-то надежду. Но… все прекратилось. Никто больше не видел людей-теней или чудовищ. Может, что-то случилось в субботу, но увидеть это мог только Рикки Нимс. В декабре мы все закончили.

Правая рука Сайлеса замерзла и повлажнела от конденсата на стакане с виски. Он вытер пальцы салфеткой.

— Есть какие-нибудь версии?

Перри Кайзер покачал головой.

— Только одна, которую я озвучил. Я краем глаза заглянул в ад. Эта встреча меня изменила. Внезапно возникло ощущение, что частые исповеди и регулярное причастие — очень неплохая идея.

— И вы ничего не говорили ни сыну, ни жене?

— Я подумал… если мне показали ад, значит, я нуждался во встряске. Чтобы дать мне шанс измениться. Я изменился, но не нашел в себе смелости сказать жене, почему возникла такая необходимость. Вы понимаете?

— Да, — кивнул Сайлес. — Я только не знаю насчет ада. В данный момент я очень уж многого не знаю.

Вернулась официантка, положила счет.

Пока Сайлес подсчитывал сумму с чаевыми и доставал деньги из кошелька, Перри вновь разглядывал посетителей бара.

— Что с ними не так?

— Вы тоже это почувствовали? — удивленно спросил Сайлес.

— Да. Не могу только сказать, что именно. Им… по большей части, от двадцати до сорока. Для их возраста они очень уж стараются.

— В каком смысле?

— Казаться беззаботными. Для молодых это же естественно. А они… ну, не знаю… встревоженные.

— Я думаю, они пришли сюда за антуражем, музыкой, атмосферой, потому что хотят спрятаться в безопасном времени.

— Нет такого времени.

— Более безопасном, — поправился Сайлес.

— Тридцатые? Надвигалась война.

— Но она закончилась. А теперь… может, конца и не будет.

— Я думал, причина в том, что я старею, — Перри все смотрел на толпу у стойки.

— Причина чего?

— Этого чувства, что все разваливается. Даже вырывается с корнем. Иногда мне снятся такие кошмары.

Сайлес убрал кошелек.

— Все вырывается с корнем, — добавил Перри. — Каждый только за себя. Хуже того, все против всех.

Сайлес посмотрел на улицу Теней. «Пендлтон» высился горой в дождливой тьме.

— Все против всех, — повторил Перри. — Убийства, самоубийства везде, днем и ночью, без конца.

— Это всего лишь кошмарный сон, — указал Сайлес.

— Возможно, — Перри посмотрел на него. — Что теперь?

— Пойду домой, посижу и подумаю.

— Домой — это правильно, — согласился Перри. — Но я постараюсь не думать.

— Спасибо, что уделили мне время и все откровенно рассказали.

Когда они выходили из кабинки, здоровяк повернулся к Сайлесу.

— Я думал, мне станет легче, удастся изгнать холод из души, если я выговорюсь. Не стало.

В баре говорили все громче, смех становился все более резким и визгливым.

В вестибюле, когда они стояли в маленькой очереди в гардероб, Перри спросил:

— У вас есть дети?

— Нет, и не было.

— У нас дети, внуки, правнуки.

— Одного этого достаточно, чтобы изгнать холод из души.

— Наоборот. Я достаточно стар, чтобы понимать, что не смогу их защитить. Ни от худшего, ни от чего-то еще.

Сайлес запротестовал, но Перри Кайзер настоял на том, чтобы дать гардеробщице чаевые за двоих.

Снаружи, под навесом, они подняли капюшоны дождевиков. Обменялись рукопожатием. Перри Кайзер пошел вниз по склону, Сайлес — вверх, к «Пендлтону».

Глава 17

КВАРТИРА «3-Г»

В квартире сенатора Эрла Блэндона, где роскошь и порядок на мгновение исчезли, обернувшись пустотой и разрухой, Логан Спэнглер, находившийся в спальне, которая вернула себе былое великолепие, развернулся на сто восемьдесят градусов. Взявшись за рукоятку пистолета, попытался найти источник шипения, короткого по времени, но очень уж враждебного, напомнившего о змеях и больших кошках, затаившихся в джунглях, и о безымянных тварях из кошмарных снов.

Он увидел фигуру, высокую, и стройную, и быструю, определенно не сенатора, которая тут же исчезла, метнувшись в коридор. Мимолетного взгляда не хватило, чтобы понять, мужчина это или женщина, и вдруг возникла странная мысль, что это, возможно, и не мужчина, и не женщина, хотя передвигалось существо на двух ногах, а не на четырех, как зверь.

Жизнь, прошедшая на службе в полиции, научила Логана ответственно подходить к применению оружия. Он никогда не доставал пистолет только потому, что возникала опасность конфронтации — лишь когда вероятность конфронтации становилась очень высокой. Если уж оружие вытаскивалось из кобуры, оно, по большей части, пускалось в ход, и далеко не всегда это решение становилось единственно правильным. Логан полагался на навыки, полученные на службе, но отдавал себе отчет, что он человек, а потому способен на глупые ошибки. Поэтому, подходя к двери, он держал руку на рукоятке пистолета сорок пятого калибра, не доставая его из кобуры.

В коридоре его никто не поджидал. В дальнем конце, за аркой, находилась гостиная. Дверь по правую руку вела в кабинет, по левую — в спальню для гостей со своей ванной комнатой. За второй дверью слева находился туалет. Все эти комнаты он уже осмотрел.

На пороге Логан замер, прислушиваясь. Тишину разорвал громовой раскат, чуть приглушенный, поскольку окон в коридоре не было. Когда же он стих, начальник службы безопасности зашагал по коридору, в котором, как ему показалось, воздух угрожающе сгустился.

Сначала осмотрел спальню для гостей и примыкающую к ней ванную. Ничего нового не заметил. Когда открыл дверь стенного шкафа, никто оттуда не выскочил.

И кабинет по другую сторону коридора пустовал. Дальше порога Логан не пошел. За высокими окнами фонари, которые освещали большой двор, подсвечивали серебристые капли дождя.

От двери в кабинет Логан направился к двери туалета, приоткрытой на пару дюймов. Он помнил, что оставлял ее полностью распахнутой, но, возможно, ошибался, через узкую щель между дверью и косяком видел, что свет не такой, как прежде: более желтый и тусклый.

Тишина после громового раската стала звенящей. Все замерло, словно предвещая насилие. Логан почувствовал, как сдавило грудь. Левой рукой он достал из закрепленного на ремне чехла баллончик с перечным газом.

Ногой пнул дверь, которая открывалась внутрь, и увидел, что туалет не такой, как прежде. Обе лампы настенных светильников не работали, одна свешивалась на шнуре. Освещал туалет восемнадцатидюймовый, с неровными краями, диск на потолке, которого раньше не было. Из туалета несло сыростью, воняло плесенью.

На стене слева от двери и на задней, чуть ли не полностью закрывая унитаз, росли два вида грибов, видеть которые раньше Логану не доводилось. От пола до потолка, ряд за рядом тянулись змееподобные трубки, толстые, как садовые шланги. Кое-где они скручивались друг с другом, светло-зеленые, с черными точками. На них кое-где росли кучками поганки того же цвета, со шляпками, диаметром от трех до шести дюймов, на толстых ножках.

Если спальня сенатора трансформировалась вокруг Логана, то эта маленькая комнатка изменилась в его отсутствие. Он никогда не сомневался ни в здравости своего ума, ни в остроте зрения и удивился живости, с которой ухватился за мысль, что в этом месте и в этот самый момент невозможное могло стать возможным. Ему очень хотелось найти разгадку этого феномена. С таким же рвением он когда-то старался раскрыть любое убийство, которое приходилось расследовать.

Еще до того, как туалет вернулся в исходное состояние, Логан убрал баллончик в чехол, висевший на поясе, и взял в руку фонарик. Направив ослепительно-белый светодиодный луч на грибы, переступил порог туалета.

Глава 18

КВАРТИРА «1-В»

Раньше, до встречи с демоном в буфетной, Салли Холландер приготовила обед для Марты и Эдны и теперь хотела уйти. Еда стояла в холодильнике, ее требовалось только разогреть. Существо (или призрак, какая разница), которое она видела, могло бродить не только по квартире сестер Капп. Салли не удивилась бы, появись оно перед ней на краю земли, если бы она туда от него убежала. Тем не менее она полагала, что дома будет лучше. Располагая временем, чтобы обдумать случившееся, не слушая объяснений Эдны, одно безумнее другого, она, возможно, смогла бы в достаточной степени успокоиться, и ей хватило бы мужества наутро вновь приступить к работе.

Бейли Хокс предложил проводить ее до квартиры, в которой она жила, на задворках «Пендлтона», в северном крыле первого этажа. Квартира эта принадлежала сестрам Капп, и она за жилье не платила. Сестры хорошо о ней заботилась, и Салли представить себе не могла, что бы она без них делала. Вот почему ей требовалось прийти в себя, и она полагала, что уют и покой комнат, в которых жила, помогут ей в этом.

Салли не считала себя слабой. Ей доводилось попадать в более серьезные передряги, чем встреча с этой тварью в буфетной. Но предложение Бейли она приняла с облегчением и благодарностью.

В кабине лифта, спускающегося с третьего этажа, они не обменялись ни словом о ее экстраординарной встрече, но говорили о сестрах Капп, к которым питали самые теплые чувства. Практически одного возраста, она и Бейли сразу нашли общий язык, стали добрыми друзьями. Он ей нравился, и она полагала, что нравится ему.

Иногда она задавалась вопросом, а как будут они смотреться в паре, но не могла заставить себя сделать первый шаг. Робкой она себя не считала, хотя и признавала, что не пользуется особым успехом у мужчин. А поскольку Бейли связывали с сестрами Капп деловые отношения, Салли решила, что встречаться с ней он может счесть неприемлемым для себя.

Возможно, это и к лучшему. Романтика не принесла ей ничего хорошего, и она отлично обходилась без нее последние двадцать лет. Влюбляться — все равно что падать с обрыва, под которым нет воды, но много камней.

Однажды она побывала замужем. Ее муж, Винс, играл на гитаре в небольшом эстрадном ансамбле, который постоянно приглашали в ночные клубы и на закрытые вечеринки. Иногда Винс начинал пить в перерывах и продолжал наливаться любимым ядом после завершения выступления, и тогда появлялся дома, крепко набравшись. Он хотел секса, но, выпив слишком много, ничего не мог, и в раздражении обращался к тому, что называл «наилучшей альтернативой», оказавшейся физическим и эмоциональным насилием.

В первый раз он захватил ее врасплох. Схватил за волосы, дернул так сильно, что глаза заполнились слезами, принялся отвешивать оплеуху за оплеухой, навалился всем телом, прижав к стене с такой силой, что едва не сломал ей позвоночник. И при этом обзывал ее грязными словами, чтобы не только причинить боль, но и унизить. Все произошло так быстро и неожиданно, что она не смогла дать ему отпор.

Теперь ей не хотелось об этом вспоминать, но какое-то время она думала, что половина вины за тот эпизод лежит на ней. Трезвый Винс, нежный и любезный музыкант, вроде бы не имел недостатков, за исключением ревности, за которую часто извинялся, но пьяный Винс становился мистером Хайдом, накачанным стероидами, и не извинялся ни за что. Когда это случилось второй раз, она попыталась сопротивляться и выяснила, что он гораздо сильнее, чем она думала, а сопротивление только распалило его. Оплеухи превратились в удары, и он наслаждался, избивая ее. Когда закончил и она лежала вся в синяках и окровавленная у его ног, он сказал: «Жаль, что я не барабанщик, а то смог вы выбить зажигательные ритмы на твоей коже». И пообещал убить ее, если она от него уйдет.

В конце концов она ушла от Винса, развелась с ним и начала новую жизнь. Сестры Капп не только платили ей хорошее жалованье. На новой работе она чувствовала себя членом семьи. Салли потребовалось лишь несколько месяцев, чтобы глубокое отчаяние сменилось удовлетворенностью, а презрение к себе — самоуважением. Столь долгое путешествие она проделала за очень короткое время, и с той поры постоянно помнила, что жизнь может измениться к худшему так же быстро, как изменилась она к лучшему.

У квартиры, когда Салли повернула ключ в замке, Бейли спросил: «Может, тебе будет спокойнее, если я войду и осмотрю твои комнаты… чтобы убедиться, что все в порядке?»

Вопрос напомнил ей, как внимательно он слушал ее рассказ на кухне сестер Капп, ни разу не усомнился в ее словах, даже не улыбнулся. Только теперь она заметила, как он напряжен, словно подозревал, что и в таком безопасном доме они могли подвергнуться опасности и в коридоре, и на пороге ее квартиры, и в прихожей, куда они вошли вместе.

Ей вполне хватало ума, чтобы понять, что не ее история о демоне в буфетной целиком и полностью убедила храброго и уверенного в себе консультанта по инвестициям и бывшего морпеха, что они имеют дело со сверхъестественным. Он держался настороже, потому что с ним самим случилось что-то подобное, а ее история только подтвердила его догадки.

— Спасибо, Бейли. Я буду тебе очень признательна. Я еще… немного боюсь.

В квартире он взял инициативу на себя. Оставаясь рядом с ней, вел ее из комнаты в комнату, не так, как сделала бы она, а как считал нужным, возможно, основываясь на навыках, полученных во время боевых действий. Он вроде бы не верил, что по ходу осмотра квартиры они могут натолкнуться на что-то опасное, изображал дружелюбного соседа, которого больше волнует ее спокойствие, а не настоящее зло, с которым они могут оказаться лицом к лицу, но Салли чувствовала, что к этому обыску он подходит со всей серьезностью.

Включал не только потолочные люстры, но лампу за лампой, а когда они не нашли незваного гостя и в последней комнате, сказал: «Оставь все лампы включенными, пока твои нервы окончательно не успокоятся и ты не расслабишься. Я бы на твоем месте оставил. Это естественно».

Уже в прихожей, когда Бейли взялся за ручку входной двери, Салли спросила: «Что ты видел?»

Он посмотрел на нее так, будто собирался сказать, что не понимает вопроса, но тут же выражение его лица изменилось.

— Не то, что ты. Но что-то… странное. Я все еще думаю об этом, пытаюсь понять. Послушай, ты действительно уверена, что хочешь остаться здесь одна? Марта и Эдна будут рады, если ты проведешь ночь в их спальне для гостей.

— Я знаю, что ты прав. Но я прожила в этой квартире почти двадцать лет. Если я не буду чувствовать себя в безопасности здесь, то уж в любом другом месте — тем более. Здесь все мои вещи, лучшие воспоминания. Сейчас мне надо ощутить, что все как должно быть… нормально, обычно. Мне сейчас хорошо. Все наладится.

Он кивнул.

— Ладно. Если что-нибудь понадобится, позвони мне. Я сразу приду.

Она едва не попросила его побыть с ней какое-то время. Однако, оставшись наедине с Бейли, она, возможно, не сумела бы скрыть, что ее влечет к нему. Может, и не захотела бы скрывать. Все эти годы она не чувствовала себя одинокой, но иногда хотелось нежности. Если бы он заметил ее интерес и не отреагировал, она бы огорчилась, почувствовала обиду. С другой стороны, если бы отреагировал, она не знала, способна ли на что-либо, кроме дружбы. До замужества у нее было лишь несколько романтических увлечений, а покинув Винса, Салли боялась любой перспективы физической близости, потому что всегда существовал шанс, пусть и минимальный, что эта близость перерастет в физическое насилие.

Поблагодарив Бейли за его доброту, Салли закрыла дверь, заперла на оба засова. Теперь она была дома, в своем гнездышке, гнездышке на одну, и радовалась, что наконец-то попала домой, где ее окружали дорогие сердцу вещи и не ждал мужчина, который обещал заботиться о ней, но нарушил данный им обет.

Ей требовалось прийти в себя, и что могло быть более успокаивающим, чем приготовление вкусного десерта. На кухне, решив, что испечет шоколадный торт «Баттенберг»,^[401] обсыпанный белым марципаном, она подошла к раковине, чтобы вымыть руки. И едва Салли включила воду, на нее напали сзади, схватили за волосы, потом за левую руку, грубо развернули лицом к нападавшему. Когда разворачивали, она успела подумать: «Винс», — предположив, что тот нашел ее после стольких лет. Но увидела демона из буфетной: почти человеческая безволосая голова, кожа свинцового цвета, ужасные серые глаза с черными радужками, напоминающими бездонные колодцы, сила огромная, больше, чем у мужчины, но почему-то демон показался ей бесполым. Его пепельные губы разошлись, обнажив острые серые зубы, и, зашипев, он быстро, как змея, нагнулся к ней и укусил Салли в шею, прежде чем с ее губ успел сорваться крик.

Укус мгновенно парализовал Салли, холод растекся по телу, конечности потеряли чувствительность. Лицо внезапно застыло, словно скованное гипсом посмертной маски, голосовые связки окаменели, она не могла не только кричать, но и шептать. Обоняние и слух остались при ней, она все видела, шевелила языком, дышала, сердце колотилось, но, если бы существо не держало ее, упала бы на пол и осталась лежать тряпичной куклой.

Салли охватил такой дикий ужас, что, возможно, он тоже парализовал бы ее, если бы этого не сделал укус. Последние двадцать лет одиноких ночей прошли для нее мирно и спокойно. И только теперь Салли Холландер сокрушило отчаянное одиночество, она поняла, какая пропасть лежит под жизнью и угрожает в любой момент широко раскрыться и поглотить всех и каждого. Мгновенная смерть пугала ее гораздо меньше, чем жизнь под нависшей угрозой, жизнь, в которой она сделала гораздо меньше, чем хотела, жизнь, которая могла оборваться без свидетелей, в руках существа с глазами, полными пустоты.

Язык высунулся между ее заостренными зубами, не человеческий, но и не змеиный, как Салли ожидала. Серый и блестящий, трубчатый, полый, напоминающий кусок гибкого резинового шланга диаметром с дюйм, он поболтался перед ней, потом убрался в рот демона, словно и не язык вовсе, а живое существо, которое жило во рту этого страшилища.

Ростом как минимум в шесть с половиной футов, демон, держа Салли в сильных руках, наклонился к ней, приблизил свое лицо к ее, словно решил сожрать живьем. Салли осознала, что рот у нее разинут, но не могла ни закрыть его, ни закричать. Ее охватило отвращение, когда раскрытый рот монстра приблизился к ее рту, но не для того, чтобы поцеловать, а чтобы высосать из нее весь воздух.

Ее охватило жуткое отвращение, когда трубчатый язык демона прошелся по ее языку, она чуть не сошла с ума, когда невероятно длинный язык скользнул ей в горло, где что-то холодное, густое и мерзкое брызнуло из него, лишив ее возможности сглотнуть.

Глава 19

КВАРТИРА «2-Ж»

Спаркл Сайкс тихонько вышла из стенного шкафа и осторожно двинулась через спальню, следуя за шестиногим монстром, похожим на ребенка, родившегося после всемирного атомного холокоста, каким его может представить себе боящийся насекомых, боящийся грибов, свихнувшийся мескалиновый торчок. Но она видела перед собой не ребенка. Какой-то гибрид, — чего с чем? — нечто, приготовленное в колдовском котле перемешанных ДНК. Светло-серое, с зелеными пятнами, чудовище выглядело словно ожившая мертвая плоть, и Спаркл боялась, что оно может обернуться и взглянуть на нее, а морда у него окажется такой отвратительной, что от одного только ее вида она умрет или сойдет с ума.

На бидермейеровском^[402] комоде стояла восемнадцатидюймовая статуэтка Дианы, римской богини луны и охоты. Весила она фунтов пятнадцать. Спаркл схватила Диану за шею и держала обеими руками, неудобную, но элегантную дубинку, на случай, если таковая ей понадобится.

Едва вооружившись, она заметила нечто такое, что поставило ее в тупик. Крадущийся монстр, который казался таким же реальным, как пол, по которому он крался, теперь вдруг стал прозрачным, и она видела сквозь него рисунок напольного персидского ковра.

Если бы она любила выпить или баловалась наркотиками, то подумала бы, что у нее галлюцинации. Спаркл прекрасно знала о воздействиях на мозг мескалина и иже с ним и давно уже оставалась трезвенницей, подсевшей исключительно на кофе.

Испуг, от которого голова Спаркл пошла кругом, вдруг сменился предчувствием беды, которое навалилось на нее такой тяжелой ношей, что она едва могла продолжить преследование крадущегося существа. Так что отстала на пару шагов и остановилась вовсе, когда шестиногое страшилище свернуло от двери в коридор. Вместо того чтобы переступить порог, оно стало еще прозрачнее, все так же крадучись, вошло в стену и исчезло.

Спаркл застыла на секунду-другую, потом поспешила к двери. Опасаясь, что тварь учуяла ее и поджидает, скрывшись из виду, Спаркл осталась в спальне, осторожно выглянула из двери, увидела, что коридор пуст. Гротескный незваный гость не прошел сквозь стену, а лишь вошел в нее.

Но толщины стены определенно не хватало, чтобы шестиногий монстр разместился в ней. Получалось, что он покинул «Пендлтон», переместившись в какую-то другую реальность или измерение.

Руки так увлажнились от пота, что статуэтка Дианы грозила выскользнуть из них. Спаркл поставила статуэтку на пол, вытерла ладони о слаксы и быстрым шагом направилась к открытой двери в комнату Айрис.

Девочка сидела на кровати, привалившись спиной к подушкам, горкой сложенным в изголовье, читала книгу. Не отреагировала на появление матери. Очень часто, прячась за броней аутизма, она даже взглядом отказывалась признавать присутствие других.

Спаркл прошлась по комнате, заглянула в ванную, ожидая увидеть там какое-то изготовившееся к прыжку чудище, сошедшее с картины Босха или сбежавшее из рассказа Лавкрафта. Но в ванной ничего необычного она не обнаружила.

Не желая оставлять дочь одну, Спаркл присела на краешек кресла, дожидаясь, когда замедлятся удары сердца. Но Айрис раздвинула портьеры, ранее сдвинутые матерью, и молнии прорезали небо такими яркими зигзагами, что Спаркл вскочила и выбежала из комнаты.

Ей хотелось оказаться в стенном шкафу-гардеробной со сплошными, без единого окна стенами. Но после встречи с неведомой тварью она не могла заставить себя вернуться в спальню. Вторая такая встреча могла пережечь ей нервы почище молний. Кроме того, ей хотелось находиться поближе к Айрис, на случай, если та ее позовет.

Спаркл ретировалась на кухню, в которой тоже не было больших окон. Днем естественный свет поступал через ряд ленточных окон, расположенных под потолком, в глубокой нише южной стены. Ниша располагалась над общим коридором с более низким, чем в квартирах, потолком. Ленточные окна закрывались ставнями с дистанционным управлением, и она закрыла их еще до начала грозы.

Пока Спаркл варила эспрессо, она вновь думала о мескалине. Пейоте.^[403] Она знала разрушительный потенциал этого наркотика. И задалась вопросом: а может, ей подсыпали в еду тот или иной галлюциноген? Конечно, попахивало паранойей — как такое могло случиться? — но она не могла найти другого объяснения тому, что видела.

Толман Рингхолс, Тол, Толли, симпатичный и харизматичный профессор, соблазнитель студенток, знал о галлюциногенах все: мескалин, ЛСД, айяуаска,^[404] псилоцибин и другие субстанции, извлекаемые из волшебных грибов… Соблазнив Спаркл в конце ее второго года обучения — его анализ стихотворения Эмили Дикинсон^[405] о молнии, номер 362, покорил ее сердце, — она ничего не знала о его религии, в которой объектом поклонения являлось любое изменяющее сознание вещество. Тол затрагивал сей предмет очень осторожно, открыл веру в вызываемую химическими препаратами трансцендентность, лишь убедившись, что Спаркл полностью в его власти. А когда она отказалась участвовать в его путешествии души, тайком подсыпал ей в кофе мескалин. Вместо того чтобы «коснуться лица Бога» — таким обещал Тол эффект этого таинства, — для Спаркл все обернулось жуткими галлюцинациями, память о которых до сих пор преследовала ее.

Она бросила Толмана Рингхолса, что оказалось для него сюрпризом, а вскоре выяснилось, что первый раз он обманул ее до того, как подсыпал в кофе мескалин. Он сказал ей, что она может не предохраняться, поскольку он сделал вазэктомию. Так появилась на свет Айрис.

И теперь шестиногий чудовищный младенец казался отголоском тех жутких галлюцинаций, хотя прежде ничего такого с ней не случалось.

Тревожась из-за того, что Айрис одна, но боясь молний, она сидела за кухонным столом, спиной к ленточным окнам в высокой нише. И не могла видеть пульсирующие вспышки в щелях между ставнями, когда молнии рвали небо. Но при раскатах грома лампы на кухне мерцали, и этих псевдовспышек хватило, чтобы перед ее мысленным взором возник предсмертный танец матери.

Спаркл любила своего отца, как саму жизнь, но ее мать, Уэнделина, любила его больше жизни. За год ее горе не смягчилось временем до печали, как бывает обычно, а, наоборот, усилилось до душевной боли, и она жила в отчаянии, которое отгородило ее от дочери. Первую годовщину смерти Мердока природа решила отметить другой грозой, которая надвинулась с океана. Спаркл побежала к матери, но поначалу не смогла ее найти. И лишь поднявшись по спиральной лестнице в башенку, увидела мать на площадке с перильцами, расположенной на крыше дома. Уэнделина смотрела на грозовые облака, которые, казалось, затягивали в себя последний дневной свет. В синем платье, которое особенно любил отец Спаркл, босиком на мокрых досках, с зонтом в руках, который не очень-то прикрывал от сопровождаемого сильным ветром дождя.

Девятилетняя Спаркл молила ее вернуться в дом. Уэнделина, казалось, и не слышала дочери, всматриваясь в молнии: одни, далекие, сшивали темное небо и еще более темную воду, другие, поближе, ударяли в берег Мэна и, казалось, поджигали пенящиеся волны.

Молнии зачаровали Уэнделину, она улыбалась, возможно, надеясь, что ее муж выйдет из грозы, как спускающийся с неба ангел, вернется к ней.

Через мгновение после того, как Спаркл осознала, что мать держит зонтик не за деревянную рукоятку, а за металлический стержень над ней, молния, притянутая сталью, проследовала по стержню, нашла руку, пронзила женщину. Зонт вспыхнул ярким пламенем, отлетая в сторону. Ветром его унесло в дождь, а Уэнделину миллионы вольт оторвали от площадки, оторвали и развернули, и какие-то мгновения она плясала, как скачущее пугало в «Волшебнике страны Оз». Ее руки взметнулись к небу, словно она навлекала на себя еще один удар летающего огня. Уэнделину бросило на ограждение, перекинуло через него, и она исчезла в дожде и темноте, умерев до начала падения, которое закончилось на живой изгороди из остролиста, где она и застыла, лицом к бушующим небесам.

Юная Спаркл, в тапочках на резиновой подошве, стояла на мокром полу площадки, теперь уже круглая сирота, стояла, оцепенев от шока, мгновенно осознав, что этот мир темен и жесток, что жизнь лучше всего складывается у тех, кто отказывается сломаться под ее тяготами, что для того, чтобы обрести счастье, нужны сила и мужество никого и ничего не бояться. Она заплакала, но не разрыдалась. Стояла долго, и слезы в конце концов прекратились, а дождь смыл соль с лица.

Последующие двадцать три года она пряталась только от молнии, не боясь людей, которые встречались ей на жизненном пути, не пасуя при неудачах, которые, конечно же, случались. Ее не пугали опасности и риски, которые останавливали других. Только гроза заставляла ее отступить, и сейчас, допивая эспрессо, Спаркл поняла, что должна преодолеть и эту фобию, если намерена пережить беспрецедентную угрозу, которую олицетворяло это шестиногое видение.

Кухонные лампы замерцали, хотя за стенами и не грохнуло, и Спаркл осознала, что не посмеет, если вдруг отключится электричество, даже на мгновение остаться в темноте, которую могла разделить с ней эта неземная тварь. На случай чрезвычайных обстоятельств она держала по фонарю в каждой комнате. И теперь выхватила его из ящика рядом с духовками.

Электричество не отключилось, но Спаркл решила, что, несмотря на молнии, должна оставаться рядом с Айрис, пока не поймет, что происходит. Даже в сложившихся обстоятельствах она не рискнула бы заставить легко возбуждающуюся девочку перейти из ее комнаты на кухню или в другое место, лишенное окон. В критических ситуациях спокойствие Айрис являлось главным условием для обеспечения ее безопасности.

Направляясь в комнату дочери, глянув через открытую дверь в свой кабинет, Спаркл заметила, что на экране телевизора пульсируют кольца синего цвета. Телевизор был выключен, когда она шла на кухню. Айрис включить его не могла. Девочка не любила телевизор, потому что бесконечный поток меняющихся образов казался ей хаотичным, сначала нервировал, а потом пугал. «Ты не знаешь, что будет потом, это всегда становится сюрпризом», — как-то сказала она.

Спаркл вошла в кабинет и, заинтригованная, уставилась на странные синие кольца. Очевидно, это тестовая картинка, какой она никогда не видела раньше.

Она попыталась выключить телевизор, но, вероятно, батарейки в пульте дистанционного управления сели. Она направилась к телевизору, чтобы выключить его нажатием на кнопку, но ее остановил бесстрастный… возможно, механический… голос.

— Взрослая женщина. Светлые волосы. Синие глаза. Пять футов два дюйма.

Услышав собственные приметы, Спаркл нахмурилась.

— Взрослая женщина. Светлые волосы. Синие глаза. Пять футов два дюйма. Над землей. Второй этаж. Южное крыло.

— И что, черт побери, это означает?!

Телевизор ответил:

— Уничтожить. Уничтожить.

Глава 20

КВАРТИРА «3-Е»

После ухода русской маникюрши Микки Дайм вернулся в кабинет. Деревянный пол под босыми ногами вызывал сексуальные ощущения. Многое вызывало у Микки сексуальные ощущения. Чуть ли не все.

На ковре он стоял, вдавив пальцы в толстый ворс. Ступни у него были маленькие и узкие. Красивые. Он гордился своими красивыми ступнями. Умершая мать говорила Микки, что ступни его выглядят так, будто их вырубил из мрамора Микеланджело.

Микки любил искусство. Произведения искусства вызывали сексуальные ощущения.

Но сексуальнее всего он ставил убийство. Убийство тоже могло быть искусством.

Его брат, Джерри, мертвый и завернутый в одеяло из микрофибры, никак не тянул на произведение искусства. Незапланированное убийство, совершенное в спешке. Жертва понятия не имела, что в скором времени ей предстоит умереть, не смогла ужаснуться, в полной мере осознать, что жить ей осталось совсем ничего. Нет, такое убийство не имело ничего общего с искусством. Отдавало дилетантством. Грубая, топорная работа. Эмоциональное убийство.

Великое искусство — это не эмоции. Это ощущения. Только буржуазия — лишенный вкуса средний класс — могла думать, что искусство возвышает и имеет значение. Если оно и трогало сердце, то было не искусством, а китчем. Искусство вызывает трепет. Искусство обращается к первородному, к звериному. Искусство задевает более глубинные струны, чем эмоции. Если что-то заставляет тебя думать, это может быть философия, или наука, или что-то другое, но не искусство. Истинное искусство — знание о бессмысленности жизни, о свободе от греха, о власти.

Микки узнал об искусстве от матери, умнейшей женщины своего времени. Она знала все.

Ему бы хотелось, чтобы мать оказалась рядом. Она бы подсказала, как избавиться от тела Джерри.

Задача возникла не из легких. Все коридоры «Пендлтона» контролировались видеокамерами службы безопасности. Лифты и гараж, расположенный отдельно от здания, — тоже. Джерри весил примерно 165 фунтов. Они находились на третьем этаже.

Чем дольше Микки смотрел на завернутый в одеяло труп, тем больше тот прибавлял в размерах и весе.

Он вернулся в огромную ванную, где ему делали маникюр и педикюр, пока он сидел на процедурном кресле. Открыл шкафчик ароматерапии. Оглядел шестьдесят бутылочек с различными эссенциями, которые стояли на полочках с внутренней стороны дверцы.

Холодный мраморно-гранитный пол под ногами вызывал сексуальные ощущения. Но холод также обострял ум и помогал принять правильное решение.

Аромат лайма мог еще больше усилить ясность мышления и помочь найти выход. Испаритель стоял на выдвижной полке. Пипеткой он накапал пять капель эссенции лайма в указанные места на одну из хлопчатобумажных подкладок, которые продавались в комплекте с испарителем.

Ароматный поток воздуха вырвался изиспарителя. Микки глубоко вдохнул. Любой приятный запах, достаточно концентрированный, мог возбуждать. Острый, чистый аромат лайма бодрил.

Обоняние, вероятно, самое эротичное из чувств. Феромоны, которые выделяют мужчины и женщины, притягивают их друг к другу гораздо сильнее, чем внешность или что-то еще. Нос возбуждается раньше гениталий.

Когда Микки вернулся в кабинет, мертвый Джерри ждал в одеяле, края которого связывали галстуки.

Микки постоял, расчетливо оглядывая сверток. Аромат лайма очистил разум и подготовил его к напряженной работе. Обойдя труп, Микки сел в кресло, задумался.

Поднялся, подошел к окну, чтобы посмотреть на залитый дождем двор. С трех сторон «Пендлтон», с востока — известняковая стена высотой в четырнадцать футов. Бронзовые ворота в этой стене выводили на огороженную территорию со своими воротами: северными и южными. На этой территории находился первый гараж, в здании, в котором ранее стояли кареты.

Парковочное место Микки находилось еще дальше, во втором и большем по размерам гараже, новой постройке в три этажа (один — подземный), расположенной за забором.

Его внимание привлекло южное крыло, напротив. На втором этаже кто-то стоял у окна. Если бы он потащил завернутый в одеяло труп мимо фонтанов и декоративных кустов, его могли увидеть.

Микки вернулся к мертвому Джерри. Одеяло не полностью скрывало труп. Если куда-то его тащить, любой сразу бы понял, что в одеяло завернут покойник.

Ощущения — вот ради чего стоило жить. Ощущения стимулировали мысль и действия. В данном случае ароматерапии не хватило для того, чтобы вывести его мозг на максимальную мощность.

Микки пошел в спальню, открыл дверь в стенной шкаф-гардеробную. С верхней полки снял большую черную сумку. Запах кожи, прикосновения к ней доставили ему удовольствие.

В спальне он поставил сумку на кровать. Взялся за язычок застежки замка-молнии большим и указательным пальцами. Насладился эротическим звуком ползунка, разделяющего зубцы молнии.

Из сумки он достал трусики и другое нижнее белье, принадлежавшее его матери. Шелк, атлас, кружева.

Осязательные ощущения могут быть мощным стимулятором.

Через какое-то время он знал, как избавиться от тела. Единственная сложность заключалась в убийстве охранника, дежурившего в настоящий момент на посту службы безопасности в подвале.

Убить не составляло труда. Но получалось, что это будет второе убийство, за которое Микки никто бы не заплатил. Это ему не нравилось. Если бы информация о том, что он убивает забесплатно, дошла до людей, которые пользовались его услугами, они могли решить, что он уже не тот профессионал, которому можно доверять. Они могли даже заказать его.

Для того чтобы наслаждаться самыми острыми ощущениями, которые только мог предложить этот мир, необходимо получить доступ в определенный круг, стать одним из тех, кто имеет возможность делать все, что заблагорассудится, и располагать богатством, которое может оплатить самые экзотические желания. Мать научила его: чтобы достигнуть такого положения и стать неподсудным для обычных законов, нужно стать полезным для Избранных, класса, к которому она принадлежала.

Так же, как его мать, он убивал людей, чтобы стать полезным. Она пользовалась не стрелковым оружием или гарротой, а словами — версиями, анализом, тонкой ложью. Его мать убивала репутации. Уничтожала людей интеллектуально, эмоционально. И всегда радовалась, видя их мертвыми, если они совершали самоубийство или умирали от смертельной болезни. Но самолично она не нажимала на спусковой крючок, не всаживала нож, не устанавливала время на часовом механизме бомбы.

Микки решил, что оставит тело охранника там, где наметил оставить тело Джерри. К тому времени, когда тела найдут, если найдут, останется от них слишком мало, и никто не узнает, как эти двое умерли.

И едва он принял решение, перед мысленным взором Микки, что стало для него сюрпризом, дразня его, возникли эротические образы. В «Пендлтоне» жила женщина, которую он находил невероятно сексуальной. Но он не мог купить секс со Спаркл Сайкс, потому что она не нуждалась в деньгах. Ее дочка тоже ему нравилась. Они напоминали ему официантку Мэллори и ее младшую сестру, двоих из первых трех его жертв. Ностальгия охватила его. Он дал себе зарок не заниматься сексом с женщиной перед тем, как ее убить. Слишком рискованно. Но, если избавиться от тел Джерри и охранника будет так просто, как он рассчитывал, почему не пофантазировать о том, что он как-нибудь сделает с матерью и дочерью Сайкс, прежде чем избавиться от них тем же способом. Грезить наяву нравилось всем.

Вдохновленный, он убрал трусики и нижнее белье. Вернул сумку на верхнюю полку стенного шкафа.

Надел носки. Из кашемировой пряжи. Пальцы, после педикюра, чувствовали себя в них очень уютно.

ОДНО

В мудрости своей ты однажды заметил: «Зачем нам нужны боги, если мы сами станем богами?»

Я, однако, уверено, что для тебя со временем станет ясно: мир, населенный богами, будет таким же неорганизованным, как мир, полный обычных людей во всем их безумном разнообразии. Греки придумали множество богов и полубогов. И нельзя забывать о ревности и соперничестве, процветавших среди обитателей горы Олимп. Люди точно так же, как боги, могут превратить мир в один огромный Олимп в постоянной кутерьме сверхъестественных событий.

Я — Одно. Мне не нужны ни люди, ни боги. Уничтожив первых, я уничтожу и вторых.

Представь себе того, кто убивает, чтобы жить, и кто убил своего брата, как некогда Каин убил Авеля. Он считает, что ни один бог не осудит его. Он говорит, что ощущения — это все, и это единственное, в чем он прав. Он понимает правду жизни лучше, чем любой другой обитатель «Пендлтона». Если бы существовал человек, которого я согласился бы помиловать, так это мог быть только он. Но помилование — идея, свойственная слабакам. А я не слабак.

Здание уже трясет.

Нынешние обитатели «Пендлтона» скоро предстанут передо мной, словно колосья пшеницы, ожидающие серпа. Если бы в моих венах бежала кровь, я бы испытывало восторг от ожидания приближающейся жатвы, но крови во мне нет, и я не подвержено кровавым страстям.

Я принесу им боль, я ввергну их в отчаяние, я их убью, не впадая в экстаз, который, убивая, может испытывать человек, но сделаю все эффективно и во имя собственных интересов, чтобы гарантировать, что только я увижу, как погаснет солнце и мир погрузится во тьму.

Глава 21

ЗДЕСЬ И ТАМ

Свидетель

Холодный дождь стекал по высоким, поднимающимся над крышей трубам, превращенным в точильные бруски, на которых ветер, тонко посвистывая, затачивал себя, и даже здесь строители не обошлись без архитектурных излишеств, пусть никто не мог их увидеть. Все трубы заканчивались резной окантовкой, каждую из четырех сторон трубы украшал овальный известняковый медальон с выгравированными буквами «БВ», от «Белла-Висты».

Покрытая керамическими плитками крыша казалась плоской, но на самом деле имелся небольшой наклон к балюстраде высотой до пояса, которая тянулась по периметру. Дождевая вода стекала в медные желоба, а по ним попадала в сливные трубы, расположенные по углам здания.

Под дождем, лавируя между трубами и вентиляционными колоннами, местоположение которых он знал как свои пять пальцев, Свидетель приближался к балюстраде на западной стороне периметра. В сапогах, джинсах, свитере, куртке, но без плаща. Он прибыл из ночи, где не шел дождь, и не ожидал попасть под него здесь.

Он стоял у высокой балюстрады, глядя вниз на ползущие по улице автомобили и на растекшийся по равнине, мерцающий огнями город. В четвертый раз он видел метрополис с этой удачной для обзора точки, и город стал ярче и больше, чем в трех предыдущих случаях. Если бы свет уличных фонарей, рекламных вывесок и окон домов не приглушался пеленой сильного дождя, город произвел бы на него большее впечатление.

Влажность ждала, чтобы смениться внезапной сушью и бездонной чернотой.

* * *

Сайлес Кинсли

Возвращаясь со встречи с Перри Кайзером, который рассказал ему столько интересного в баре ресторана «У Топплера», и приблизившись к парадному входу «Пендлтона», Сайлес замялся, потому что фонари горели более тусклым и желтым светом, чем обычно, скрывая переход от первой ко второй ступеньке. Первую ступеньку сделали вдвое шире обычной, а вторая больше походила на открытую веранду, поэтому люди подвыпившие (Сайлес таковым себя не считал) и старые (а уж к ним точно относился) иногда спотыкались, поднимаясь с первой ступеньки на вторую.

Окруженная архитравом из резного известняка, арочная двустворчатая дверь из бронзы и стекла находилась под бронзово-стеклянным навесом от «Тиффани». Лампы, закрепленные под самым навесом, светили на ступеньки и на дверь. Ни одна не перегорела, но тем не менее парадный вход освещался гораздо хуже, чем всегда.

Толкнув одну створку двери и войдя в вестибюль, Сайлес обнаружил, что и здесь лампы непривычно тусклые. Откинув капюшон дождевика, он осознал, что уменьшение освещенности — меньшее из изменений, которые произошли с «Пендлтоном». Не понимая, как такое могло быть, он обнаружил себя не в знакомом вестибюле с мраморным полом, а в помещении совсем другой формы с антикварным персидским ковром, застилавшим часть мраморного пола, и двумя диванами, на которых прибывшие гости могли подождать, пока их примут. По его левую руку исчезла стойка консьержа. Ее заменила стена, обшитая деревянными панелями с одностворчатой арочной дверью. Вечерняя консьержка, Падмини Барати, тоже куда-то подевалась. Справа место двух двустворчатых стеклянных дверей, ведущих в большой банкетный зал, который жильцы использовали для организации вечеринок, если их квартиры вместить гостей не могли, заняла одностворчатая деревянная дверь в обшитой деревянными панелями стене. Двустворчатую стеклянную дверь в дальнем конце вестибюля, которая вела в коридор первого этажа, заменила арочная, тоже двустворчатая, деревянная, с резным наличником. Что находилось за ней, Сайлес видеть не мог. Если раньше светильники размещались в нишах, то теперь вестибюль освещали хрустальная люстра и напольные лампы с шелковыми абажурами, обрамленными кисточками.

Он знал это место по старым фотографиям. Видел перед собой не вестибюль «Пендлтона» в 2011 году, а холл-прихожую «Белла-Висты» далекого прошлого. Кондоминиум исчез, частный дом вернулся. Улицу Теней электрифицировали первой в городе, а «Белла-Виста» стал первым новым домом без газового освещения. Отсюда и более тусклый свет. Это все, что могли дать примитивные эдисоновские лампочки ранних дней осветительной революции.

Иногда от напряжения или при сильных эмоциях у Сайлеса начинали трястись челюсть и правая рука. Это произошло с ним и теперь, но не от страха, а от изумления. Похоже, прошлое и настоящее встретились здесь, словно все вчерашние истории находились за дверью, за порогом, в одном лишь шаге.

Прямо перед ним открылась дверь, и появился первый призрак. Мужчина, вышедший в холл, умер за многие десятилетия до рождения Сайлеса Кинсли. Эндрю Пендлтон. Миллиардер Золоченого века.^[406] Первый владелец этого дома. И смотрелся он совсем не призраком, не гремел цепями, чтобы помучить Эбенезера Скруджа,^[407] скорее являл собой путешественника во времени. Вот и одевался по моде тех далеких дней: брюки с очень широкими манжетами, узкие лацканы пиджака, жилетка с высокой кокеткой, вязаный, ручной работы галстук-бабочка.

— Вы кто? — удивленно спросил Пендлтон.

Прежде чем Сайлес успел ответить, «Белла-Виста» пошла рябью и исчезла, словно мираж, давно умерший бизнесмен растворился в воздухе вместе с холлом-прихожей, а Сайлес обнаружил, что стоит в ярко освещенном вестибюле «Пендлтона», где все на своем привычном месте.

За стойкой консьержа дверь вела в гардеробную, где гости раздевались перед вечеринками в банкетном зале. Из этой двери и вышла Падмини Барати, стройная красавица с огромными черными глазами, которая напоминала Сайлесу его ушедшую Нору.

— Мистер Кинсли, — улыбнулась она. — Как вы себя чувствуете этим вечером?

Моргая, трясясь, Сайлес какие-то мгновения не мог произнести ни слова, потом выпалил:

— Вы его видели?

— Кого? — спросила Падмини, поправляя манжеты блузки.

Судя по ее реакций, трансформация вестибюля не затронула гардеробную. Падмини понятия не имела о том, что здесь произошло.

Сайлес попытался изгнать дрожь из голоса.

— Мужчину. Уходящего. Одетого так, словно он живет в конце девятнадцатого столетия.

— Может, такова новая тенденция моды, — предположила Падмини. — Отличная тенденция, если посмотреть, что сейчас носят люди.

* * *

Туайла Трейхерн

Захлопнув дверь в комнату Уинни, надеясь, что злобная сила, попытавшаяся проявить себя там, не сумеет покинуть ее пределы, она потянула мальчика к своей спальне. Поначалу Туайла решила пошвырять в чемодан самое необходимое, прежде чем покинуть «Пендлтон». Но, добравшись до двери в спальню, пришла к выводу, что глупо оставаться здесь даже на минуту дольше, чем это необходимо. Реальность изменилась у нее на глазах, а потом изменилась вновь. Она не знала, что бы это могло означать, но полагала, что должна отреагировать, как отреагировала бы, если б увидела перед собой призрак обезглавленного мужчины, который держал свою голову на сгибе руки, и голова эта заговорила бы с ней: надо убираться отсюда куда подальше.

Все, что ей требовалось, — это сумка. С ключами от автомобиля, чековой книжкой, кредитными карточками. Они могли купить новую одежду и все необходимое.

— Держись рядом, — велела она Уинни, пересекая гостиную и направляясь в ту часть квартиры, где находился кабинет: сумочку она оставила там.

Туайла посещала церковь не так часто, как, наверное, следовало бы, но верила в Бога, воспитывалась в доме, где часто читали Библию, молились каждый вечер перед обедом и еще раз перед сном. В маленьком городке, где она выросла, большинство людей, включая ее семью, старались жить по законам Божьим, в убеждении, что эта жизнь лишь подготовка к последующей. Когда ее отец, Уинстон, погиб при взрыве угледробилки, на его похоронах люди говорили: «Он теперь в лучшем месте», — и не кривили душой. Существовал этот мир и мир после него, и Туайла однажды написала песню о том, что человеку всегда надо помнить, что он смертен, и другую — о таинстве милости Господней: обе стали хитами.

И каким бы ни был последующий мир, она точно знала, что небесные стены не покрыты трещинами, пятнами и черной плесенью, как стена, которую она увидела перед собой в комнате Уинни. А если на небесах существовало телевидение — с тем же успехом на небесах могли существовать раковые палаты, — там не могли использовать телевизоры для того, чтобы следить за людьми и мертвыми механическими голосами озвучивать приказы об уничтожении. Все это даже не соответствовало меркам канонического ада, скорее походило на ад на земле, скажем, на Северную Корею, или Иран, или какое другое место, где правили безумцы.

В кабинете она схватила сумочку со стула у рояля и повернулась, чтобы уйти, но тут вспышка молнии привлекла ее внимание к окну, и она вспомнила, какую шутку сыграли с ней гроза и залитые водой оконные стекла: город на короткие мгновения исчез, уступив место пустынному ландшафту, морю травы и странным деревьям, изогнутым и черным, тянущимся к небу. Получалось, что увиденное в окне — совсем не иллюзия, а взгляд в другую реальность.

Узел страха в ее груди затянулся сильнее.

— Что? Что такое? — спросил Уинни, как всегда, все тонко чувствующий.

— Я не знаю. Это безумие. Пошли, дорогой. Ты первым. Я не хочу терять тебя из виду. Нам нужны куртки и зонтики.

Они занимали самую большую квартиру на втором этаже, как минимум в два раза больше любой другой, единственную с двумя входами. Парадная дверь выводила в короткий коридор у северного лифта. Черного хода — к южному лифту. Их зимняя одежда и дождевики висели в стенном шкафу комнаты-прачечной, рядом с дверью черного хода.

Когда они пересекали кухню, Туайла остановилась сама и остановила сына: «Уинн, одну секунду». Сдернула трубку настенного телефона. Нажала «О». Этого хватало, спасибо компьютеризированной телефонной системе «Пендлтона», чтобы зазвонили телефоны на стойке в вестибюле и в комнате консьержей.

— Коммутатор, — ответила женщина. Такого ответа Туайла ни разу не слышала, да и голос принадлежал не Падмини Барати, единственной женщине среди консьержей «Пендлтона».

— Это консьержка? — в недоумении спросила Туайла.

— Кто? Извините. Нет, мэм. Это коммутатор.

Возможно, она разговаривала с какой-то новой сотрудницей, которая еще не вошла в курс дела.

— Это Туайла Трейхерн из «2-А». Вас не затруднит немедленно подогнать к подъезду мой автомобиль, «Эскаладу».

— Весьма сожалею, мэм. Вы позвонили на коммутатор. Если вы знаете номер этого консьержа, я с радостью соединю вас с ним.

«Набрала номер? Соединю?»

Глядя на мать, Уинни вскинул брови.

— Где вы сидите? — спросила Туайла оператора. — За стойкой в вестибюле?

— Нет, мэм. Я в Сити-Белл, в центральном коммутаторе. Кому вы хотите позвонить?

Туайла никогда не слышала про Сити-Белл.

— Я пытаюсь связаться со стойкой консьержа в вестибюле «Пендлтона».

— Пендлтоны? Это резиденция? Одну минутку, пожалуйста, — женщина вновь заговорила после паузы. — Пендлтоны у нас больше не значатся. Вы случайно… говорите не о «Белла-Висте»?

Туайла кое-что знала из истории особняка, в том числе и тот факт, что назывался он «Белла-Виста», когда здесь жила одна семья. Но ведь особняк перестроили под кондоминиум где-то в 1970-х.

— Дело в том, что там проживает мистер Гиффорд Осток с семьей, — продолжила оператор. — Но, боюсь, этого номера в справочнике нет.

— Гиффорд Осток? — эти имя и фамилия для Туайлы ничего не значили.

— Да, мэм. После того как мистер Пендлтон… умер… в «Белла-Висте» живет мистер Осток.

Эндрю Пендлтон умер больше ста лет тому назад.

— Этот Осток сейчас здесь не живет, — указала Туайла.

— Правда, мэм? Он прожил там как минимум тридцать лет.

Туайла никогда не сталкивалась с такой болтливой и терпеливой телефонисткой, работающей на коммутаторе. И, несмотря на доброжелательность голоса, не могла не подумать, что незнакомая женщина просто издевается над ней.

И хотя не осознавала, почему задает этот вопрос, пока последнее слово не слетело с губ, Туайла спросила:

— Извините, я что-то сбилась с мысли. Вас не затруднит дать мне номер кинотеатра «Парамаунт».

«Парамаунт», кинотеатр, построенный в стиле арт-деко в начале 1930-х, высился у подножия Холма Теней. От «Пендлтона» не составляло труда дойти до него пешком.

Телефонистка не предложила Туайле набрать 411, чтобы получить нужную ей информацию в справочной. Вместо этого после паузы ответила:

— Да, мэм. «Дерфилд два-два-семь».

— «Дэ-е-два-два-семь». Это же только пятизначный номер.

— Соединить вас, мэм?

— Нет. Я позвоню туда позже. Скажите мне, пожалуйста… телефонные аппараты сейчас с клавишным номеронабирателем или… с диском?

И хотя женщина, похоже, решила для себя, что говорит с пьяницей, и наконец-то вздохнула, голос ее остался предельно вежливым:

— Извините, мэм, я не знаю, что такое клавишный номеронабиратель.

— Какой сейчас год? — спросила Туайла, и от ее вопроса брови Уинни вновь взлетели вверх.

После короткой паузы телефонистка спросила:

— Мэм, вам не нужна медицинская помощь?

— Нет. Нет, не нужна. Я просто хочу знать, какой сейчас год.

— Одна тысяча девятьсот тридцать пятый, разумеется.

Туайла отключила связь.

* * *

Логан Спэнглер

В трансформировавшемся туалете квартиры сенатора Блэндона, в тусклом желтоватом свете чего-то амебоподобного на потолке, Логан Спэнглер водил лучом светодиодного фонарика по длинным, светло-зеленым, змееподобным грибам, на которых в шести местах росли другие грибы, того же цвета, но со шляпками и короткими ножками. Логан никогда раньше не видел таких грибов и разглядывал их с любопытством, но и подозрительно. Конечно, они воспринимались скорее необычными, чем подозрительными, в силу странной, изогнутой формы и цвета, но чем-то они тревожили, причем на каком-то глубинном уровне подсознания: он интуитивно чувствовал, что находится в присутствии чего-то не только мерзкого, не просто ядовитого, но также чуждого всему земному, нечистого и разлагающего.

Позади Логана кто-то что-то произнес. Он не понял, что именно, но развернулся на голос. Но никто не стоял ни в дверном проеме, ни в коридоре. Голос заговорил вновь, у него за спиной, на иностранном языке, тихий и зловещий, не столько угрожающий, но предвещающий дурное, сообщающий ужасную весть. Как только Логан повернулся, голос замолчал, и никто не материализовался в туалете, пока он смотрел на дверной проем. Он оставался там один.

Если не считать грибов. Голос заговорил в третий раз, произнес одно или два иностранных предложения, очень близко, слева, где стену полностью покрывали зеленовато-черные грибы. В следующий раз голос послышался от дальней стены, потом зазвучал рядом с наполовину закрытым грибами унитазом. Логан пытался следовать за ускользающим голосом лучом светодиодного фонаря, и всякий раз луч упирался в кучку поганок, угнездившихся на змееподобной основе.

Заподозрив, что голос идет из грибов — или чего-то другого, принятого им за грибы, — Логан достал пистолет. За все годы службы детективом убойного отдела он доставал из кобуры пистолет не больше десятка раз, а за шесть лет работы в «Пендлтоне» — впервые. Вокруг него исчезала мебель, комнаты превращались в руины, а потом магическим образом приобретали прежний облик: он не чувствовал непосредственной угрозы, исходящей от этих странностей, возможно, потому, что преступники, с которыми он имел дело всю жизнь, были тупицами и дураками, решавшими свои проблемы с помощью насилия, а потому ему не требовалось развивать воображение, чтобы отыскивать их и привлекать к судебной ответственности. И пусть воображение Логана оставляло желать лучшего, полностью он его не лишился, и теперь оно било тревогу.

Бестелесный голос, басовитый, но тихий, внезапно расширился до хора голосов, и каждый твердил что-то свое, по-прежнему тихо и на непонятном языке, но более настойчиво, чем раньше. Они вроде бы обращались не к Логану, а друг к другу, договаривались о каком-то действе. Луч фонарика тыкался в разные места, и Логан все больше склонялся к мысли, что под шляпками этих поганок невидимые ему спороносные пластинки вибрируют, как человеческие голосовые связки.

Ранее он отвернулся от грибов, подумав, что кто-то обращается к нему из дверного проема, а потом ему ужасно не хотелось вновь смотреть на грибы. Но пришлось. С пистолетом в правой руке, фонариком — в левой, Логан попятился от этого гротескного организма, и тут дверь захлопнулась у него за спиной.

Какая-то часть убеждала его, что это сон, галлюцинация, и, если он проснется или возьмет себя в руки, то заставит все замереть или исчезнуть. Как это произошло в спальне сенатора. Но никогда раньше он не галлюцинировал и никогда не видел таких ярких снов. Однажды Логан где-то прочитал, что, возможно, умерев во сне, ты умираешь и в реальной жизни, уже не просыпаешься, и в теории для него эта гипотеза смотрелась логичной, но только проверять ее ему не хотелось.

Логан положил маленький фонарь на грязный туалетный столик, рядом с треснувшей и в пятнах раковиной. Не решаясь оторвать взгляд от многоголосой грибной колонии, с пистолетом наготове, протянул руку назад, поискал ручку, нащупал, взялся за нее и обнаружил, что она не поворачивается. Нашел запирающий барашек. Понял, что он не повернулся при закрытии двери и собачка не застопорена. Дверь туалета снаружи не запиралась, но тем не менее она не двигалась ни на йоту, словно ее гвоздями приколотили к дверной коробке.

На потолке светящийся желтый диск, которого не было при первоначальном осмотре комнаты, тускнел и тускнел. Логан схватил фонарик с туалетного столика.

Видение разрухи и запустения в спальне сенатора длилось меньше минуты. Грибы составляли ему компанию дольше, но, конечно же, скоро они тоже исчезнут, реальность вернется, как прилив.

В тающем свете он увидел, как змееподобные грибы начали вибрировать, не все разом — сначала одни, потом другие. Волновое движение напоминало перистальтику, заставляющую пищу продвигаться вниз по пищеводу, а потом по пищеварительному тракту. То ли эти трубчатые организмы проглатывали грызунов и пропускали через себя, то ли представляли собой внутренности какого-то чудовища.

Ранее квелое воображение Логана теперь расцветало пышным цветом. Если грибы способны на внутреннее движение и столь радикально отличались от других представителей растительного мира, тогда они, возможно, и перемещающиеся, могут ползти, обвивать, ударять.

Что-то случилось с растущими группами поганками. Кожица на макушке каждой шляпки начала сползать вниз, напоминая крайнюю плоть, открывающую головку члена. И над каждой макушкой в воздухе повисли крошечные клубы белого пара, словно дыхание миниатюрных ртов в морозное утро.

Светящийся диск на потолке потемнел. В ярком луче фонарика зависшие в воздухе частицы блестели, словно алмазная пыль. Все-таки не пар. И слишком большие, чтобы принимать их за составляющие тумана, большие, как — некоторые даже больше — крупинки соли, но при этом гораздо более легкие, раз уж не падали на землю. Споры.

Инстинктивно Логан Спэнглер задержал дыхание. Сосредоточился на новой угрозе. Его больше не волновали змееподобные трубки, которые, возможно, могли оторваться от стен и, выпустив щупальца, схватить его. Теперь его куда больше волновали облачка спор. Потому что споры всегда делали одно и то же: колонизировали новую территорию, закреплялись на ней. Он убрал пистолет в кобуру, повернулся к двери и принялся изучать три петли, освещая их лучом фонарика.

* * *

Вернон Клик

На посту службы безопасности Вернон Клик уделял внимание только двум из шести плазменных экранов. Один показывал северную часть западного коридора на третьем этаже, второй — северный коридор на том же этаже.

Он наблюдал, как впавший в старческий маразм коп, Логан Спэнглер, нажимает на кнопку звонка квартиры этого говнюка-сенатора, наблюдал, как он кому-то звонит… вероятно, этому засранцу-управляющему, Тому Трэну, который одевался, как почетный гость на конгрессе выродков… потом наблюдал, как Логан входит в квартиру, открыв дверь универсальным ключом. И с того самого момента Вернон ждал, когда же Спэнглер выйдет из квартиры «3-Г», где, вероятно, не терял времени даром, посасывая девяностолетний виски сенатора, прямо из бутылки, через соломинку.

Вернон Клик не отличался терпением. В свои тридцать лет он все еще поднимался к вершине, и любой, кто задерживал его путь к славе и богатству даже на пять минут, немедленно попадал в список врагов. Список этот уже занимал двенадцать страниц разлинованного блокнота большого формата. Вернон точно знал, что придет день, когда он поквитается с каждым из этого списка, так или иначе, но дав всем знать, кто расплачивается с ними по счетам.

Если бы не власть имущие и их многочисленные жалкие холуи, Вернон давно бы уже достиг вершины. Но судьба всегда играла против таких, как он, ему приходилось работать в три раза больше тех, кому судьба подыгрывала, и быть в десять раз умнее, чтобы достигнуть успеха, которого он заслуживал. Даже для того, чтобы стать сотрудником службы безопасности «Пендлтона», ему пришлось продираться сквозь многочисленные преграды, которые ставили у него на пути евреи, нефтяные компании, республиканцы, все нью-йоркские издатели, заключившие между собой тайное соглашение и не пускавшие на рынок исключительно талантливых писателей, режущих правду-матку, плетущие интриги армяне, государство Израиль… которое, и не удивительно, управляется евреями… и это еще не все — два тупых психолога-методиста старшей школы, действительно заслуживающие того, чтобы их скормили диким свиньям, даже спустя тринадцать лет после их предательства.

Вернон так близко подошел к реализации давно лелеемых грез, что, возможно, это была предпоследняя ночь, которую он проводил в «Пендлтоне», этой выгребной яме жадности и привилегий, среди всех этих заносчивых сук и самодовольных мерзавцев, не упоминая старых ведьм Капп и древних уродов, вроде Сайлеса Кинсли, который долгие годы ничего не давал обществу, зато продолжал потреблять его ресурсы вместо того, чтобы сделать всем одолжение и сдохнуть. Вернону осталось изучить и сфотографировать только две квартиры, их жильцы собирались отъехать из города на ближайший уик-энд.

Долгие месяцы, когда Вернон работал сначала в замогильной смене, а потом в вечерней, он использовал универсальный ключ, хранящийся на посту службы безопасности, чтобы ее сотрудники при необходимости могли проникать в любые помещения «Пендлтона». В его большом портфеле лежали фотокамера, чистые карты памяти, ноутбук и диктофон, на который он диктовал комментарии, когда проводил обследования и собирал улики.

В конце восьмичасовой смены он всегда залезал в архив видеозаписей, отснятых камерами наблюдения, и стирал эпизоды, показывающие его идущим по коридорам или входящим в пустую квартиру, тогда как ему полагалось сидеть перед экранами на посту службы безопасности в подвале. Никто не замечал, что с видеозаписями что-то не так, поскольку никто их и не просматривал, если не случалось чего-то экстраординарного — вызова медиков или ложной пожарной тревоги во время его смены. Кроме того, Логан Спэнглер, коп старой закалки, знал о компьютерах меньше, чем далай-лама — об охоте на слонов. Старикан думал, что в видеоархиве ничего изменить нельзя, поскольку тот защищался специальными программами. Спэнглер и представить себе не мог, что есть на свете такие умные, талантливые и целеустремленные люди, как Вернон Клик.

Но сейчас Спэнглер наверняка сосал выдержанный виски в квартире идиота-сенатора, и приходилось ждать, пока он вернется с драгоценным универсальным ключом, положит в ящик, где тот всегда хранился, и уйдет домой, к высохшей карге-жене и блохастой кошке. Только тогда Вернон мог завершить свою секретную миссию. Он пристально смотрел на плазменный экран, ожидая, когда же Спэнглер покинет квартиру «3-Г», и бормотал себе под нос: «Давай же, давай, безмозглый старый пердун».

В дальнем конце того же коридора, где находилась квартира сенатора, Микки Дайм вышел из квартиры «3-Е», закрыл за собой дверь и направился к камере, мимо двери в квартиру проворовавшегося сенатора, повернул за угол и вошел в северный лифт.

Дайм Вернона не интересовал. Несколькими неделями раньше он обследовал квартиру Дайма, и глаз ни за что не зацепился. Дайм не жил в вызывающей роскоши, позволил себе разве что огромную ванну с запрещенным душевым распылителем высокого давления, расходующим огромные объемы воды, и сауной, потребляющей слишком много электроэнергии. В квартире стояла современная мебель, вероятно, дорогая, но в разумных пределах. На стенах висели несколько больших, уродливых картин. Уродливых в том смысле, что, взглянув на них, ты не мог не сказать: «Да, такая она, жизнь». Проверив художников по Сети, Вернон обнаружил, что за их полотна не выкладывают фантастические суммы. Дайм не транжирил деньги, которые могли использоваться обществом с большей пользой. Собственно, двое из художников, картины которых висели на стенах квартиры Дайма, покончили с собой, возможно, потому, что их творения плохо раскупались. Сейфа в квартире Дайма Вернон не обнаружил, но, учитывая все остальное, едва ли в нем оказалось бы что-либо, заслуживающее внимания.

Дайм держал небольшую коллекцию женских трусиков и другого нижнего белья в черной кожаной сумке, которая стояла на верхней полке стенного шкафа-гардеробной в спальне. Но фотографии Микки в этом нижнем белье отсутствовали, поэтому никаких мыслей об извращенности хозяина квартиры возникнуть не могло. Несомненно, ему нравилось нюхать эти трусики и бюстгальтеры и зарываться в них лицом, как делал Вернон со своей более обширной коллекцией, но это никак не тянуло на отклонение от нормы и не шло ни в какое сравнение с теми откровениями, которые он обнаружил и намеревался изложить и в своей будущей книге, и на сопутствующем ей сайте. Вероятно, большинство мужчин собирало такие коллекции, вот почему производство и продажа нижнего женского белья оставались прибыльными даже в самый жестокий экономический кризис. Этот товар покупали представители обоих полов.

Но где, черт побери, Логан Спэнглер, что он так долго делает в квартире этого козла-сенатора? Или этот бывший коп собирает информацию для своего бестселлера и скандального сайта?

* * *

Микки Дайм

Из кабины лифта Микки Дайм вышел в подвале. Зашагал не к тренажерному залу, а в противоположную сторону. Миновал две пары дверей в помещение с центральной отопительно-охладительной установкой, пост службы безопасности, дверь в квартиру управляющего.

Ему нравилось слушать стук-стук-стук-стук каблуков по плиткам пола. Звук однозначно указывал, что человек идет куда-то по делу. Ему нравилось, как его шаги отдавались от стен. Если только не требовалась бесшумность, он всегда надевал туфли с кожаными подошвами и каблуками, такое удовольствие доставляли ему звуки собственных шагов.

Хотя плавательный бассейн находился в северном конце огромного подвала и за закрытыми дверьми, воздух на этом уровне везде чуть попахивал хлоркой. Другие этого не замечали, но Микки отличало обостренное восприятие. Для всех шести чувств.

Мать Микки помогла ему развить шестое чувство: способность улавливать и мгновенно определять степень физической и эмоциональной уязвимости других людей.

Он повернул налево, в коридор, где находились кладовые площадью в двенадцать квадратных футов каждая, по одной на квартиру.

В конце коридора, слева от грузового лифта, располагалась техническая комната. В ней, среди прочего, держали грузовые тележки, тачки и чехлы различных размеров, которые могли потребоваться жильцам для перевозки вещей из квартир в кладовые и наоборот. Микки выбрал большую тележку с высокими бортами и три эластичных ремня для закрепления груза. Ближайший грузовой лифт обслуживал только южное крыло здания. Поскольку квартиры «2-А» и «3-А» были очень большие, обе с парадным и черным входом, западный коридор на этих этажах не тянулся во всю длину здания, чтобы соединить южный и северный. А северный грузовой лифт обслуживал только три верхних этажа, потому что ту часть подвала занимал бассейн.

Микки покатил ручную тележку к северному лифту, на котором спустился в подвал. Роспись на стенах и потолке кабины — синешейки, весело летающие под плывущими по небу облаками, золотистыми от солнца, — решительно ему не нравилась. Он не понимал почему. Чистый же кич. Обычно искусство, намеренно красивое, только раздражало его. А эта роспись… вызывала предчувствие дурного.

Вернувшись в свою квартиру, Микки закатил тележку в кабинет, где лежал завернутый в одеяло труп его брата Джерри, дожидающийся утилизации.

Микки очень недоставало матери, но он радовался, что она умерла, а потому не увидела, с какой легкостью ему удалось убить Джерри. Она бы сильно разочаровалась в Джерри, который позволил захватить его врасплох, но, разумеется, это разочарование уравновесилось бы гордостью за Микки.

* * *

Спаркл Сайкс

Когда Спаркл выходила из кабинета, телевизор за ее спиной вновь произнес: «Уничтожить. Уничтожить».

Айрис по-прежнему сидела на кровати, читала у себя в комнате. Не подняла голову. Оставалась, как и обычно, в своем аутистском мире.

Спаркл поспешила к первому окну, потом ко второму, чтобы задернуть шторы, которые ранее раздвинула ее дочь. И когда задергивала их на втором окне, небо полыхнуло дважды, трижды, и в этом содрогающемся море небесного огня ландшафтное освещение двора погасло так же, как все лампы в окнах западного и северного крыльев, хотя в ее квартире свет остался. Золотистое зарево города, которое обычно высвечивало на фоне черного неба силуэты труб и балюстрады на крыше, тоже исчезло, словно прекратилась подача электроэнергии во всем метрополисе, за исключением этих комнат.

Задергивая шторы, отворачиваясь от окна, Спаркл говорила себе, что она не увидела двор и другие крылья большого дома, поскольку боялась даже на мгновение встретиться лицом к лицу с молниями. Но знала, что объяснение это — самообман. Она увидела что-то — отсутствие всего, — каким-то образом связанное с чудовищным младенцем, ушедшим в стену, и жутким голосом, вещающим из пульсирующих колец на экране телевизора. И это никакой не отголосок мескалина, после всех тех лет, которые прошли с того единственного раза, когда она столкнулась с этим галлюциногеном. Все это не иллюзия. Все это реальность. И ей отчаянно требовалось понять, что это такое и откуда взялось.

Спаркл снова повернулась к окну, замялась. Потом чуть развела шторы и увидела двор, каким ему и полагалось быть. И городское зарево по-прежнему подсвечивало трубы на крыше. Пока его не могли потушить ни гроза, ни человеческая глупость. Но в тот самый момент, когда Спаркл облегченно выдохнула, она заметила за окном какое-то существо, ползущее вверх с подоконника, по стеклянным панелям и широким бронзовым оконным горбылькам.

Подсвеченное вновь горящими фонарями во дворе, но в большей степени — лампами в комнате, существо выглядело еще более чуждым, чем шестиногое чудовище, которое прокралось мимо двери стенного шкафа. Формой и размерами с блюдо, на каких подают рыбу, бледное и разлагающееся, словно какой-то утопленник, выбеленный солнцем и морской водой, оно перемещалось на четырех крабьих лапках, заканчивавшихся не клешнями, а перепончатыми стопами, словно у лягушки. Присоски позволяли твари уверенно чувствовать себя на вертикальных поверхностях. Спаркл видела только брюхо неведомого зверя, но чувствовала, что толщиной тварь в пять, может, и в шесть дюймов.

А что больше всего пугало в этом чудище — так это лицо на брюхе, где лица не могло быть по определению: деформированный овал, черты которого при всех искажениях очень уж напоминали человеческие, и выражало это перекошенное лицо отчасти ярость, а отчасти душевную боль. Ужас, который ощутила Спаркл, скорее притягивал, чем отталкивал, и она наклонилась к окну, несмотря на страх, чтобы убедиться, что это лицо на брюхе — не игра тени и света. Существо ползло по окну с закрытыми глазами, но под пристальным взглядом Спаркл бледные веки разошлись, открыв молочные глазные яблоки. И хотя зрачки затягивали толстые катаракты, Спаркл почувствовала, что эти глаза смотрят на нее сквозь стекло, не просто смотрят — эта тварь ее видит. И словно в подтверждение этой мысли тонкогубый рот раскрылся, и бледный язык лизнул стекло.

* * *

Бейли Хокс

Он чувствовал себя неловко, оставляя Салли Холландер одну, хотя та и настаивала, что нуждается в уюте и уединении своей квартиры. Быстрая темная тень, которую он видел, и угрожающий пловец в бассейне являлись другими проявлениями того самого «демона», который напутал Салли в буфетной сестер Капп. Что-то происходило в «Пендлтоне», сверхъестественное или нет, и в такой ситуации одиночество не представлялось наилучшим выходом.

С другой стороны, хотя его и схватили за лодыжку, когда он выбирался из воды, вырвался он очень даже легко. И Салли не причинили вреда, только напугали. Злобность намерений этих фантомов сомнений не вызывала, но, возможно, они не могли творить насилие, то есть относились к призракам, которые докучают, но не ранят и не убивают.

Бейли не верил в призраков, но, лишь отталкиваясь от этого понятия, мог дать логическое объяснение происходящему: призраки, привидения, духи, те, кто живет в ночи. Если в «Пендлтоне» появилось что-то еще, тогда он не мог даже представить себе, что это могло быть.

Оставив Салли в квартире «1-В», он поднялся по северной лестнице, предпочтя ее лифту, на второй этаж. Бейли частенько не пользовался лифтом, чтобы поддерживать физическую форму. Огороженная снаружи и изнутри стенами, спиральная винтовая лестница существовала со времен «Белла-Висты». Ее не добавили при реконструкции особняка в 1973 году. Широкие ступени сделали из полированного мрамора, а фигурные бронзовые перила у внутренней стены служили образцом высочайшего мастерства умельцев девятнадцатого столетия. Воссоздать такие перила сегодня, вероятно, стоило бы огромных денег. Бейли они напоминали французский дворец, в котором он однажды побывал.

В силу спиральности лестницы, площадками она прерывалась только на этажах, но не между ними. Поднявшись на площадку второго этажа и протянув руку к двери, чтобы выйти в коридор, Бейли услышал быстрые спускающиеся шаги и детский голос, поющий песню:

— Много-много птичек запекли в пирог, семьдесят синичек, сорок семь сорок. Трудно непоседам в тесте усидеть…

Бейли задержался, чтобы взглянуть на певицу — его просто заворожил этот чистый и мелодичный голос. Детей, которые жили в «Пендлтоне», он мог пересчитать по пальцам.

— … птицы за обедом стали громко петь…^[408]

На лестнице появилась девочка, семи или восьми лет, очаровательная, как и ее голос, с яркими синими глазами, одетая, как решил Бейли, в карнавальный костюм: небесно-голубое хлопчатобумажное платье с гофрированной юбкой и рукавами со складками, желтый льняной передник, отделанный кружевами, и белые легинсы. На ботиночках до щиколоток, из белой кожи, шнурки заменяли пуговицы.

Увидев Бейли, девочка остановилась и сделала полу-книксен.

— Добрый день, сэр.

— Ты, должно быть, взяла это платье у Эдны Капп, — улыбнулся Бейли.

На лице девочки отразилось недоумение.

— Оно из «Патриджа», где мамуля покупает всю нашу одежду. Я Софи. Вы друг папули?

— Возможно. А кто твой отец?

— Хозяин дома, разумеется. В любом случае я тороплюсь. Развозчик льда будет на кухне с минуты на минуту. Мы соскребем стружку с одного из блоков и будем есть ее с вишневым сиропом, а это очень вкусно.

Когда она прошла мимо Бейли иуже поставила ногу на ступеньку, он спросил:

— А как твоя фамилия, Софи?

— Пендлтон, разумеется, — ответила девочка и запела другую песенку, скрываясь из виду по спиральной лестнице: — Старый дедушка Коль был веселый король, громко крикнул он свите…^[409]

Шаги девочки и песня стихли слишком уж быстро, чтобы объяснить это поворотом лестницы.

Не очень-то понимая, зачем он это делает, Бейли спустился на первый этаж, ожидая, что девочка ждет его внизу. Тяжелую противопожарную дверь открыть и закрыть бесшумно не представлялось возможным. Однако девочка ушла.

* * *

Туайла Трейхерн

Поговорив то ли с телефонисткой Сити-Белл из 1935 года, то ли с обманщицей, участвующей в каком-то странном заговоре с непонятными целями, Туайла вместе с Уинни поспешила из кухни в комнату-прачечную. Взяла из углового стенного шкафа плащ и зонтик. Уинни облачился в длинную куртку с капюшоном.

Равнина без единого огонька, которую она мимолетом увидела раньше, вновь возникла перед ее мысленным взором. Из выдвижного ящика Туайла достала два фонарика и сунула в карманы плаща.

Потом они вышли через дверь черного хода, заперли ее на врезной замок и по короткому коридору направились к южному лифту, где Туайла нажала на кнопку вызова.

— Как стена могла так сильно измениться? — спросил Уинни.

— Я не знаю, дорогой.

— А что это за место, такое грязное, которое появилось и исчезло?

— Не знаю. Я сочиняю песни, а не пишу научную фантастику. — Туайла вновь нажала на кнопку. — Приезжай, приезжай.

— Это была та же стена, но другая, словно «Пендлтон» оказался в каком-то другом мире. Ты понимаешь, как параллельные миры в книгах.

— Я не читаю такие книги. Может, и тебе не стоит их читать.

— Это изменение стены — не моих рук дело, — заверил Уинни мать.

— Нет, конечно, ты тут ни при чем. Я не про это.

Но она не знала про что. Полное замешательство, в котором она пребывала, вызывало страх. Всю свою жизнь она всегда знала, как справиться с тем, что встречалось у нее на пути, не позволяя себе ни сомнений, ни оправданий. С одиннадцати лет, если происходило что-то пугающее или болезненное, она сочиняла об этом балладу, или религиозный гимн, или любовную песенку, или буги-вуги в стиле кантри, и страх и боль излечивались и написанием стихов, и пением песни. Но даже такие трагические события, как потеря любимого отца, и осознание, что семейная жизнь с Фаррелом рушится… Что ж, это обычные аспекты человеческой жизни, и тут музыка могла сыграть роль лекарства. В нынешних же более чем странных обстоятельствах не помогали ни мелодия, ни поэзия. Ей бы хотелось иметь как можно больше оружия… хотя бы один пистолет… но в квартире были только музыкальные инструменты.

Раздался мелодичный звонок, кабина лифта прибыла на второй этаж.

Уинни прошмыгнул в кабину, когда створки только раскрывались. На пороге Туайла остановилась, заметив, что кабина изменилась. Исчезла роспись с синешейками и мраморный пол. Лифт целиком выложили листами нержавеющей стали. Прозрачные панели на потолке излучали странный синий цвет — точно таким же пульсировали кольца на экране телевизора, который вещал: «Уничтожить. Уничтожить».

— Выходи оттуда, — приказала она Уинни, и створки начали сходиться.

* * *

Логан Спэнглер

В зловещей темноте пульсирующие, змееподобные грибы издавали чавкающие, отвратительные звуки, а поганки тихонько сопели всякий раз, когда выстреливали облачком спор, напоминающих крупинки соли.

В свете светодиодного фонарика Логан увидел, что оси вращения можно выдвинуть из поворотных цапф петель, и для этого вполне подойдет лезвие складного ножа, который лежал у него в кармане. Но, прежде чем он приступил к этому, туалет осветился не желтым амебоподобным диском на потолке, а лампами светильников, одного на потолке и двух — над туалетным столиком, ранее разбитыми и проржавевшими. Да и туалет теперь выглядел как обычно. Светло-зеленые, в черных пятнах грибы, как змееподобные, так и напоминающие поганки, исчезли, будто никогда не существовали.

Когда Логан попытался открыть ранее запертую дверь, она открылась. Он выскочил из маленького туалета в коридор, радуясь тому, что вновь обрел свободу.

Чихнул, снова чихнул. Зажал нос большим и указательным пальцами, чтобы избавиться от покалывания. Губы его пересохли, и, облизнув их, Логан понял, что они чем-то присыпаны. Провел рукой по рту. На пальцах и ладони белели крошечные споры, как минимум сотня.

* * *

Марта Капп

После того как Бейли Хокс и Салли ушли, Марта решила выбросить из головы всю эту чушь насчет демона в буфетной. Подумала, что лучший для этого способ — отточить свое мастерство игры в бридж. Села за компьютер в студии, играя со своей виртуальной партнершей Элис против виртуальной команды, состоящей из Морриса и Ванды. Она выбрала в меню «МАСТЕРСКИЙ УРОВЕНЬ», предлагающий пять степеней сложности, но уже через пять минут пожалела о своем выборе. Она играла в настоящий бридж, с партнерами и соперниками из плоти и крови, но не чаще одного раза в год. И теперь, как Марта ни старалась, играть на мастерском уровне у нее не выходило. Она так разозлилась, что обвинила Морриса в мошенничестве, хотя, в силу своей виртуальности, услышать ее он не мог. Что же касается Ванды… такая самодовольная шлюха, такая наглая, такая уверенная в себе…

С порога донесся голос Эдны:

— Я решила, что ситуация требует немедленных действий.

Марта обратилась к своей партнерше Элис:

— Извини, помощи от меня немного. Мне следовало выбрать «ДЕФЕКТИВНЫЙ УРОВЕНЬ».

— Завтра я первым делом приглашу экзорциста, — добавила Эдна.

Отвернувшись от компьютера, Марта увидела, что сестра уже переоделась. Вместо наряда из лилового шелка надела платье к обеду из черного шелка, тоже с шифоном, черно-желтыми кружевами по вороту и подолу, рукавами с оборочками и широким поясом из черного бархата. В длинном жемчужном ожерелье и коротком, с медальоном, бриллиантовом, с бриллиантовыми сережками и белых перчатках она выглядела так, словно уезжала на банкет к королеве, а не собиралась разделить заранее приготовленную, подогретую в микроволновке трапезу со своей сестрой, отвратительно играющей в бридж.

— И как только он изгонит злых духов, я освящу квартиру, — закончила Эдна.

— И где ты собираешься найти экзорциста, дорогая? Отец Мерфи знает все о твоей вере в астронавтов древности, людей-теней, ведьм, живущих среди нас… он этого не одобряет, ни один священник не одобрил бы. Он не поставит на кон достоинство церкви, приводя сюда экзорциста, потому что знает — к тому времени, когда они придут, ты уже решишь, что в буфетной побывал все-таки не демон, а тролль.

Эдна улыбнулась и покачала головой.

— Иногда я думаю, что ты никогда меня не слушаешь, Марта. Я не верю в троллей. Тролли — из детских сказок, ничего больше.

— Ты веришь в гремлинов,^[410] — напомнила ей Марта.

— Потому что гремлины, само собой, существуют. Ты знаешь, куда наш гремлин на этот раз спрятал мои очки? Я в конце концов нашла их на нижней полке холодильника рядом с фруктовыми йогуртами. Маленький озорник.

— Может, ты оставила их там сама.

Эдна вскинула брови.

— С какой стати? Я точно не забираюсь в холодильник, чтобы почитать книгу.

Откуда-то из глубин квартиры донеслись визг, мяуканье и шипение, словно подрались кошки, хотя Дымок и Пепел никогда не ссорились.

— Что это с ними? — удивилась Эдна, повернулась и поспешила прочь. Короткий шлейф обеденного платья, волочась по полу, последовал за ней.

* * *

Спаркл Сайкс

Когда из перекошенной физиономии на брюхе ползущего чудища высунулся язык и заскользил по залитому дождем стеклу, Спаркл знала, что он не пробует на вкус чистую воду, не делает ничего другого, кроме как дразнит ее. Если вначале на лице читались и ярость, и душевная боль, но теперь на нем осталась только ненависть в сочетании разве что с насмешкой, и тонкие губы изогнулись в мерзкой ухмылке.

Конечно же, затянутые катарактой зрачки видели ее, но Спаркл тем не менее не стала сдвигать шторы, потому что, пока перед глазами стоял этот ужас, она знала, где он находится. Продвигаясь вверх по окну, чудище, казалось, никуда и не спешило, скорее, тщательно исследовало пальцами с присосками каждый стык стекол и бронзовых горбыльков, словно искало дырку или слабое звено, чтобы проникнуть внутрь.

Яркий зигзаг молнии прочертил небо, и впервые после того, как на глазах у нее молния убила отца, Спаркл не сжалась от страха перед ее смертоносным потенциалом. Тварь на окне вызывала куда больший ужас, чем ослепительная ярость природы. Более того, сверкающая ночь, казалось, ласкала это существо, будто ребенка, рожденного грозой.

Она понимала, что надо звонить на пост службы безопасности. Только не знала, что сказать, чтобы ее не приняли за чокнутую. Решила, что охраннику надо сообщить только одно: что-то пытается проникнуть в ее квартиру, и он должен посмотреть на это сам. Сказать ему, чтобы он срочно поднялся к ней.

Телефонного аппарата в комнате Айрис не было. Как бы приятно ни звучал звонок, этот звук всегда ее раздражал.

Не отрывая глаз от уродца на окне, Спаркл попятилась к кровати дочери. Заговорила мягко, чтобы нотки тревоги в голосе не напугали девочку.

— Айрис, сладенькая, самое время угоститься вкусненьким. Мороженым, сладенькая. Самое время поесть мороженое на кухне.

Девочка не ответила и не шевельнулась.

Чудище перебиралось с одной стеклянной панели на другую, присоски чуть поскрипывали.

Спаркл не могла оставить здесь ребенка одного, даже на то короткое время, которое требовалось, чтобы добраться до телефонного аппарата и позвонить на пост службы безопасности.

Аутизм являлся безжалостным цензором, лишавшим Айрис возможности общения. Запомнив большие отрывки любимой сказочной повести «Бэмби», девочка нашла способ использовать цитаты из книги как некий код и теперь изредка могла обмануть своего угнетателя, упрятав свою мысль под слова другого.

В надежде перекинуть мостик к находящейся в психологической изоляции дочери, Спаркл читала и перечитывала повесть. Иногда, услышав знакомую фразу из «Бэмби», девочка слушалась, хотя ту же просьбу, изложенную другими словами, проигнорировала бы или устроила истерику. Спаркл выделяла и запоминала фразы, которые оказывались полезными.

— «Он в лесу, и мы должны уйти», — речь шла о безжалостном охотнике, который терроризировал оленей в лесах на берегу Дуная.

Айрис оторвалась от книги, но не посмотрела на мать: зрительный контакт причинял ей боль.

— «Не бойся. — Спаркл процитировала старого оленя, отца Бэмби, из предпоследней главы повести. — Пойдем со мной и не бойся. Я рад, что могу взять тебя с собой и показать тебе…»

Вновь знаменитая сказка сработала магически. Айрис отложила книгу, слезла с кровати, подошла к матери, не замечая ползущего по окну кошмара, ищущего, как бы проникнуть в дом.

Спаркл хотела взять девочку за руку, но физический контакт мог изменить настроение Айрис, положить конец сотрудничеству и, возможно, вызвать истерику. Поэтому она повернулась и вышла в открытую дверь в полной уверенности, что дочь последует за ней, как последовал бы за оленихой каждый из детенышей, которым она дала жизнь. Уже в коридоре Спаркл оглянулась и увидела, что Айрис, шаркая ногами, приближается к порогу.

Спаркл показалось, что она услышала нечеловеческий крик, исполненный раздражения и ярости, приглушенный стеклом. От этого инородного звука леденела кровь, и Спаркл убедила себя, что это всего лишь голос ветра, поднявшийся до пронзительного фальцета.

* * *

Уинни

Проскользнув между раскрывающимися створками двери лифта, Уинни сразу осознал, что роспись с птицами исчезла, стены, пол и потолок стальные, а потолочный хрустальный светильник заменили панели, излучающие синий свет. Секундой позже он связал этот синий свет с пульсирующими кольцами на экране телика в своей комнате, и в этот самый момент мать крикнула: «Выходи оттуда!»

Этим створкам полагалось перестать закрываться, если человек оказывался между ними — конструкция предусматривала такую меру безопасности, но они сжали Уинни, как челюсти. Не острые — укусить не могли, но достаточно мощные, чтобы сначала выжать из легких мальчика весь воздух, потом раздавить ребра и вогнать их сломанные концы в сердце. Когда мать схватила его за куртку, мысленным взором Уинни уже видел, как кровь хлещет из его носа, струится из ушей, и это настолько испугало его, что он приложил все силы, чтобы вывернуться из западни, и ему это удалось.

Почти удалось. Створки сошлись на запястье его левой руки, сжали больно, и он не мог вытащить кисть. Туайла сунула пальцы в оставшуюся узкую щель, пытаясь чуть раздвинуть створки, чтобы Уинни смог высвободить руку, но ничего у нее не получалось, створки не поддавались. Она кряхтела от усилий и бормотала ругательства, а ведь его мать никогда не ругалась.

Потом — то ли он это себе представил, а может, действительно случилось — он почувствовал, как что-то заползло на оставшуюся в кабине лифта кисть и начало ее исследовать.

— Там насекомое! — крикнул Уинни, нарушив свое же правило никогда не выдавать страх и не давать повода называть его маменькиным сынком, но тут контролировать себя он не мог. — Там, на моей руке, большое насекомое или что-то!

Лапки или антенны насекомого подрагивали между всеми пальцами Уинни одновременно, а также и на ладони и на тыльной ее стороне. Что-то противное, отвратительное, может, большая сороконожка, такая гибкая, что могла легко обвиваться и вокруг ладони и пальцев, а может, множество маленьких насекомых. Уинни не закричал, сжал зубы, подавляя крик, ожидая, что эта тварь — или твари — укусит его или ужалит, тряхнул рукой, пытаясь сбросить насекомое, пытаясь вырваться, но створки только сильнее сжимали запястье, мать пыталась раздвинуть их, ее лицо побагровело от натуги, на шее выступили жилы, и внезапно он освободился и от двери лифта, и от насекомого.

Инерцией Уинни протащило мимо матери, через коридор, спиной он уперся в дверь с табличкой «2-Б», квартиры мистера Дея, в полной уверенности, что сейчас из лифта выйдет что-то невероятно жуткое. Но створки просто захлопнулись. Его мать стояла испуганная, но невредимая, с капельками пота на лице, никакое насекомое не ползло по ее дождевику, приближаясь к лицу.

Они находились всего в тридцати футах от южной лестницы, только так они могли спуститься вниз, не пользуясь лифтом. Туайла наклонилась, чтобы поднять с пола сумочку, на зонтик даже не посмотрела, подтолкнула Уинни.

— Пошли на лестницу.

Может, он понял это интуитивно, может, сказался испуг, то есть он все-таки повел себя, как маменькин сынок, но, подходя к противопожарной двери, Уинни подумал, что эта лестница — ловушка. Что-то ждало их там, на спускающихся по спирали ступенях, и они никогда бы не добрались до первого этажа живыми.

Его мать, похоже, почувствовала то же самое, потому что прошептала:

— Уинни, нет! Подожди.

* * *

Вернон Клик

Вернон настолько сосредоточенно наблюдал за коридором третьего этажа, дожидаясь, когда же этот старый, с обвислым задом Логан Спэнглер вывалится из квартиры сенатора Фогхорна Легхорна,^[411] что стук в дверь заставил его вскочить. Прежде чем он успел сказать: «Войдите», дверь открылась, и вошел Бейли Хокс. С таким видом, будто комната принадлежала ему и он пришел за арендной платой.

Вернон не любил Хокса, как и любого другого жильца «Пендлтона», и даже больше некоторых. Логан Спэнглер в его лучшей подхалимской манере называл Хокса героем, вероятно, только потому, что тот служил в морской пехоте и побывал на войне, за что ему выдали пригоршню дурацких медалей, скорее всего, за убийство десяти тысяч невинных гражданских, удушение тысячи проституток третьего мира и поджог сиротских приютов. Настоящими героями следовало считать таких, как он, Вернон, тех, кто решался выставить напоказ частную жизнь и постыдные секреты жадных демонов, считающих себя святее других, к каковым, безусловно, относились паразиты, проживающие в «Пендлтоне».

Обыскав квартиру Хокса, Вернон не смог обнаружить никаких постыдных секретов, которые помогли бы закинуть его книгу на первую строчку списков бестселлеров или расширить число подписчиков сайта, который он намеревался создать в Интернете. Но, даже если он и не нашел скандального материала о Хоксе, это не означало, что таких секретов не существовало. Просто убийца сирот оказался невероятно умным по части сокрытия доказательств своих чудовищных преступлений и тошнотворных извращений.

В любом случае Вернон обнаружил массу косвенных улик, свидетельствующих о том, что Хокс далеко не тот герой, каким его представлял себе старина Логан Спэнглер. К примеру, Хокс подписывался на девять финансовых изданий, что указывало на его маниакальное стремление делать деньги. В его винном кулере лежали бутылки дорогого «Каберне», он носил дорогие, сшитые на заказ костюмы, каждый из которых стоил в шесть раз больше очень хороших костюмов, продававшихся в магазинах готовой одежды. Более того, он собирал коллекцию редких радиоприемников с бакелитовым корпусом периода арт-деко. Приличный человек не стал бы столь эгоистично тратить такие большие деньги на себя или на такую никому не нужную ерунду. Хотя Вернон многое знал и о самих сейфах, и о том, как их вскрывать, стоящий на виду сейф Хокса оказался ему не по зубам, а это означало, что там хранятся скандальные материалы. Многое знал Вернон и о компьютерном взломе, но не смог добыть файлы клиентов Хокса, эти файлы оказались очень уж хорошо защищенными. Вернон даже начал думать, что хранятся они в отдельном компьютере, который запирался в сейф каждую ночь, и все потому, что Хокс и его клиенты участвовали в мошенничестве с акциями, в спекуляциях на товарных биржах и наверняка в чем-то и похуже.

Хокс заговорил, едва переступив порог:

— Мистер Клик, я только что видел на северной лестнице человека, который, думаю, тут не живет.

Вновь сев, огорчившись из-за того, что его назвали мистером, как какого-то штатского, Вернон спросил:

— Кого именно?

— Я не знаю, кто она. Но мне хотелось бы, если это не затруднит вас, чтобы вы посмотрели, покинула ли она лестницу на первом этаже или в подвале. Она прошла мимо меня, когда я стоял на площадке второго этажа.

— Если она живет здесь, слежка за ее перемещениями нарушит ее право на личную жизнь.

— Я не думаю, что она живет здесь.

— Но наверняка вы не знаете.

— Послушайте, здесь что-то не так, — Хокс замялся. Глаза его бегали, как, собственно, и должны бегать глаза любого финансового консультанта. — Происходит что-то странное. Я видел ее три или четыре минуты тому назад, но, возможно, она не появится на видео. Меня это не удивит.

Вернон нахмурился.

— Значит, Спэнглер рассказал вам о двадцати трех пропавших секундах. Что ж, именно я предположил, что речь идет о грабеже. А может, и об убийстве. Если так все и обернется, он скажет, что подозревал это с самого начала, но на самом деле подозревал я, а совсем не он. Если вы говорите, что на территории кондоминиума появился еще один незваный гость и, возможно, что-то не так с системой видеонаблюдения, будьте уверены, в мою смену им не выйти сухими из воды. Давайте поглядим.

Вернон убрал режим реального времени и открыл доступ к архивам. Поскольку на лестнице видеокамеры не поставили, сначала вывел на экран запись с камеры, показывающей ту часть коридора подвала, где находилась дверь на северную лестницу, чтобы посмотреть, не выходил ли кто из нее за последние пять минут. Если бы произошло ограбление, или убийство, или два убийства, или какое-то другое преступление, совершенное этими привилегированными пендлтонскими паразитами, его книга не просто имела бы коммерческий успех, но стала бы мегахитом. Очень бы подошло множественное убийство с сексуальной расчленёнкой или каннибализмом. Возможно, мечтать о таком и не приходилось, но кто знает, до какой мерзости могли дойти эти богатенькие извращенцы.

* * *

Микки Дайм

В кабинете завернутый в одеяло мертвый Джерри занял положенное ему место в поставленной вертикально грузовой тележке, надежно закрепленный тремя эластичными ремнями.

Микки рассмотрел труп с разных сторон. С любой он выглядел как труп, завернутый в одеяло.

Из стенного шкафа для постельных принадлежностей Микки достал две запасные подушки. Он держал их в пластиковом мешке, где лежало и саше с лимонным запахом. Зарылся лицом в каждую, наслаждаясь ароматом свежего лимона.

Широкой клейкой лентой закрепил подушки на одеяле из микрофибры там, где располагались ступни и голени покойника, чтобы скрыть их очертания. Ему нравились прочность, гибкость и наружная гладкость клейкой ленты. Клейкая лента вызывала сексуальные ощущения.

Из шкафчика под кухонной раковиной Микки вытащил ведро. Надел на голову Джерри и закрепил клейкой лентой.

В стенном шкафу его спальни стояли несколько картонных коробок, в которых хранилась переписка его любимой мамочки с другими знаменитыми интеллектуалами. Микки собирался привести письма в порядок, рассортировать по датам и адресатам и подарить Гарварду, благодаря чему его мать обрела бы бессмертие.

Одну из коробок письма заполняли только на треть. Он осторожно вынул письма (на них еще оставался слабый запах ее любимых духов — «Белладонны») и сложил на полке. Пустую коробку отнес в кабинет, где и закрепил клейкой лентой к груди Джерри.

Взял из стенного шкафа еще одно одеяло из микрофибры. Накрыл завернутый труп и закрепленные на нем аксессуары. Теперь мертвый Джерри выглядел грудой ненужных старых вещей.

Встав позади грузовой тележки, Микки потянул ее на себя, поставил на колеса. Выкатил из кабинета, пересек гостиную, припарковал в прихожей у входной двери.

В спальне Микки закрепил на себе плечевую кобуру, сунул в нее пистолет тридцать второго калибра с глушителем, надел пиджак спортивного покроя, сшитый так, чтобы скрыть оружие. Посмотрел на себя в большое, в рост человека, зеркало. Выглядел он сексуально.

Собственно, выглядел так хорошо, что подумал, а стоит ли ему ограничивать сексуальные игры со Спаркл Сайкс только воображением. Если бы он пришел к ней, она могла бы найти его неотразимым. Многие женщины находили его неотразимым, и не потому, что он им платил. Они часто говорили ему, что общение с ним для них вопрос не только денег, и он знал, что они говорили правду. Конечно, существовал риск, что она его отвергнет, а такого он не любил. Что ж, если она отвергнет его недостаточно вежливо, тогда он возьмет то, за чем пришел, это вопрос чести, а потом уничтожит все улики.

Микки оставил Джерри в грузовой тележке, в прихожей. Вышел в коридор, запер квартиру и пошел на пост службы безопасности убивать охранника.

* * *

Логан Спэнглер

На кухне квартиры Эрла Блэндона Логан несколько раз прополоскал рот и горло виски сенатора, выплевывая потом виски в раковину, в надежде, что удастся уничтожить или хотя бы смыть споры, которые могли попасть в рот и горло. Он так часто и сильно выдувал воздух через ноздри, что в носу мог лопнуть какой-нибудь кровяной сосуд, все для того, чтобы освободить от спор носовые каналы и пазухи.

Логан тревожился, что споры могут оказаться токсичными. Может, не смертельно ядовитыми, но способными вывести из строя. Существовали грибы, которые, если их съесть, вызывали галлюцинации и разрушали психику. Странные грибы в туалете, наверное, могла бы найти Алиса, если бы прошла сквозь такое черное зеркало, что попала бы не в Страну чудес, а в другую, находящуюся гораздо ближе к аду, и возникали серьезные сомнения в том, что эти грибы безопасны для человека.

Он задался вопросом, а не контакт ли со спорами вызвал видение давно заброшенной комнаты, но едва ли такое могло быть, поскольку и грибы с их спорами являлись частью этого видения, а не реального мира. Тем не менее мысль эта не желала уходить, и перед его мысленным взором постоянно возникали образы светло-зеленых, в черных пятнах грибов. Причем не просто воспоминания об увиденном в туалете, потому что эти грибы еще и перемещались. Совершали не только червеобразные движения, как что-то переваривающие кишки, а извивались, наматывались и сворачивались вокруг друг друга, скручивались в какие-то непонятные узоры. Он не мог отделаться от этих образов. Они становились даже более реальными, чем кухня, в которой он сейчас стоял, и Логан подумал, что образы, вызванные ЛСД, точно так же могли подавлять собой реальность, хотя сам никогда не прикасался к галлюциногенам. В кучках поганок, угнездившихся на змееподобных грибах, с макушек шляпок оттянулась кожица, как в туалете, но на этот раз над ними не поднялись в воздух облачка спор. На этот раз, как в экзотическом фильме, прокручиваемом в голове, из некоторых шляпок высунулись серые языки, из других — желтые глаза на волокнистых стебельках, словно растения и животные каким-то образом скрестились, породив демонических детенышей. Резко — такого просто быть не могло — изменилось его местоположение в этом безумном мире. Теперь он уже не таращился на грибы, а смотрел из них, словно глаза на стебельках стали его глазами, и видел себя, в униформе, с бледным и покрытым потом лицом, с глазами тусклыми, как арктическая заря.

Он осознал, что вернулся в туалет, хотя и не помнил, как покидал кухню. Стоял у раковины, вцепившись в край мраморной столешницы обеими руками, словно она служила ему якорем в бурном море, и смотрел в зеркало. По стене за его спиной ползали отвратительные грибы, но свет не стал меркнуть, как прежде, и, когда он отвернулся от зеркала, чтобы встретить извивающуюся колонию, в реальности ее не увидел. Она существовала только в отражении. Зеркало показывало Логану, какой он теперь, а стену за его спиной — какой она была раньше. С зеркалом ничего странного быть не могло. Что-то происходило с ним, Логаном.

Покалывания привлекли его внимание к рукам, вцепившимся в столешницу. Ногти почернели.

* * *

Марта Капп

К тому времени, когда Марта вошла в гостиную, следуя за сестрой, Дымок и Пепел перестали издавать душераздирающие звуки. Хотя коты редко куда-либо забирались, на этот раз оба сидели на этажерке, заставленной фарфоровыми птичками. Оба оглядывали основание этажерки широко раскрытыми оранжевыми глазами. Обычно самодовольные и уверенные, как все кошки, теперь они выглядели испуганными.

— И что вас напугало? — обратилась Марта к сидящей наверху паре.

— А как ты думаешь? — тон Эдны предполагал, что они обе знают ответ.

— Не Сатана, — нетерпеливо отмахнулась Марта. — Если надо растлить целый мир, с какой стати принц ада будет тратить время на пребывание здесь… потому что мы продавали вкусные торты?

— Он король ада и принц этого мира.

— Королевские особы всегда навевали на меня скуку.

— В любом случае я не упоминала Сатану, дорогая. Я говорила, что Салли видела демона. Имя ему, в конце концов, легион, у него в подчинении целая армия.

Марта смотрела на забравшихся на этажерку котов.

— Мышей они никогда не ловили. В этом аспекте они — позор для своего вида.

— В «Пендлтоне» нет мышей, чтобы проверить их способности. Если бы они были, я уверена, коты оставляли бы нам маленькие хвостатые подарки. Испугала их не мышь.

— Тогда гром.

— И не гром, — возразила Эдна.

Дымок и Пепел среагировали одновременно, повернули головы, уставившись на дальний угол комнаты, и зашипели, словно увидели что-то ненавистное.

Сестры повернулись, чтобы посмотреть, что так не понравилось котам, и Марта успела заметить, как что-то мелькнуло между креслом и «честерфилдом».^[412]

— Что это? — спросила она.

— Ты о чем?

— О чем-то. Я что-то видела.

За окнами сверкнула молния, от грома задрожали стекла, дождь лил с прежней силой.

Взяв длинную кочергу с бронзовой стойки у камина, Марта пересекла большую комнату, лавируя между предметами эпохи королевы Виктории — обитыми бархатом стульями, столиками, уставленными антиквариатом, подставками для горшков с папоротниками, пьедесталов с бюстами поэтов-классиков — и держа курс на «честерфилд», за которым вроде бы нашел убежище маленький и шустрый незваный гость. Рука, сжимавшая кочергу, болела, но раздутые артритом суставы пальцев оставались достаточно крепкими, чтобы оглушить крысу или какую-то другую потенциально опасную зверушку, которой опять позволил сбежать кто-то из жильцов.

Восемью годами раньше в «Пендлтоне» поселился рок-н-ролльный музыкант. Три его песни стали хитами, он провел успешное турне по стране, а потом его карьера оборвалась из-за отсутствия таланта. Прежде чем пропить, пронюхать и растранжирить свое небольшое состояние, он купил квартиру на втором этаже и въехал в нее с женщиной по имени Битта, с зелеными волосами и грудями размером с индейку каждая. Не поставив в известность ассоциацию владельцев квартир, парочка привезла с собой ящерицу-ядозуба по кличке Кобейн,^[413] которая сбежала из их квартиры через парадную дверь, бездумно оставленную ими приоткрытой, после того, как эти разгильдяи вернулись домой пьяными, думая только о сексе и горланя похабные песни в коридоре. В последующие восемнадцать часов, пока Кобейна не поймали, загнав в угол, и не удалили с территории кондоминиума, в «Пендлтоне» царил ад.

Годом позже, проигравшись в Вегасе, рок-н-роллер потерял и деньги, и зеленоглазую подружку. Он уже давно покинул «Пендлтон», но в этот век дураков хватало везде. И Марта ожидала найти под диваном какого-нибудь экзотического зверя. Если б он продемонстрировал крепкие зубы, злобный характер и дурные намерения, она собиралась защитить себя всеми доступными средствами, независимо от того, как бы его звали, Кобейн или Пушок.

— Что ты делаешь? — спросила Эдна сестру, которая с поднятой кочергой выслеживала незваного гостя.

— Помнишь Кобейна?

Дымок и Пепел зашипели с этажерки, хотя Кобейн покинул «Пендлтон» до их появления здесь.

— Ты видела ядозуба?

— Если бы я его видела, то так бы и сказала. Что-то я видела, только не знаю, что именно.

— Мы должны кому-то позвонить.

— Я просто не собираюсь вызывать экзорциста, — Марта с осторожностью обходила «честерфилд».

— Я про управляющего, мистера Трэна.

Никто не прятался за массивным диваном.

Возможно, зверек, которого она заметила перебегающим от кресла к «честерфилду», спрятался под ним. Марта наклонилась и начала шуровать кочергой под диваном.

* * *

Спаркл Сайкс

Пересекая гостиную и направляясь на кухню — Айрис шаркала ногами следом, — спеша позвонить в службу безопасности и сообщить о твари, которая, несомненно, пыталась проникнуть в дом через окно спальни, Спаркл услышала какой-то шум в коридоре. Детский голос что-то кричал о «большом насекомом».

Сменила курс, направилась в прихожую, прильнула к глазку. В южном коридоре никого не увидела, но услышала напряженный женский голос: «Пошли на лестницу».

После короткого колебания Спаркл открыла дверь. Справа, в десяти футах, где западный коридор пересекался с южным, два человека спешили к двери на лестницу. Спаркл узнала Туайлу Трейхерн, милую женщину из квартиры «2-А», сочинительницу песен, мужем которой был знаменитый певец. Ее сына звали Уинслоу или Уинстон. Она звала его Уинни. Оба, судя по одежде, собрались на прогулку.

Мальчик, определенно нервничая, шел первым, но остановился, взявшись за ручку двери на лестницу, когда мать предупредила: «Уинни, нет! Подожди».

Уинни ответил: «Я знаю, чувствую, что-то нас ждет на ступенях».

— Вам нужна помощь? — спросила Спаркл. И мать, и сын вздрогнули.

Когда повернулись, она увидела их лица. На них читались те самые чувства, которые испытывала Спаркл: недоумение, тревога, страх.

* * *

Салли Холландер

Парализованная начальным укусом, с длинным трубчатым языком демона, всунутым ей в горло, захлебываясь холодной, густой субстанцией, вытекающей в нее из полой трубки-языка, Салли оставалась в сознании даже не из-за охватившего ее ужаса — от невероятного отвращения. Несмотря на паралич, она отчаянно пыталась освободиться и очиститься, потому что чувствовала себя вывалянной в грязи от прикосновения этой твари, от укуса, контакта с его языком.

Наконец-то убрав язык, демон отпустил Салли, и она соскользнула на пол. В ее желудке воцарился холод, словно монстр накачал его шугой. Ее мутило, ей хотелось вырвать, освободиться от всей этой гадости, но она не могла.

Каждый ее выдох превращался в крик о помощи, услышать который мог только Господь, каждый вдох звучал словно отчаянный хрип. Ослабевшая, беспомощная, Салли наблюдала за ногами своего мучителя, который расхаживал по кухне, похоже, с интересом все разглядывая. Шесть длинных перепончатых пальцев. Первый и шестой длиннее, чем четыре средних, словно выполняли роль больших пальцев руки. Серые стопы, кожа очень уж похожа на чешую. Не обычную чешую, не такую, какая бывает у змеи или ящерицы, предназначенную не только для того, чтобы обеспечивать максимальную гибкость, но и служащую чем-то вроде… брони. Возможно, она подумала о броне из-за цвета, такого же, какой появляется у очень потускневших, давно не чищенных серебряных ложек. А потом, как это было и в буфетной сестер Капп, ноги демона — и он сам — начали темнеть: демон превратился в силуэт, в черную тень и ушел сквозь стену.

Тошнота усилилась, желудок, казалось, стремился вывернуться наизнанку, но вырвать она все равно не могла, а потом тошнота вдруг ушла, уступив место чему-то куда более худшему. Тепло выдавливалось из тела тем, что в нее впрыснули, и холод из желудка начал расползаться во все стороны, прежде всего в ребра, и Салли уже чувствовала каждую косточку, как никогда раньше, словно ей хирургически имплантировали какую-то жесткую решетку, чужеродную и холодную, резко отличающуюся по температуре от ее теплой плоти. Холод потек и вниз, и она почувствовала точное местоположение таза, чего никогда не случалось прежде, и тазобедренные кости стали такими же ледяными, как ребра.

С минуту, пока холод распространялся сначала по берцовым, а потом и по остальным костям ног, она думала, что это последние мгновения ее жизни. Но потом осознала, пусть и не могла сказать, откуда ей это известно, что жизнь из нее не уходит. Что она выживет. Что она не умирает, а становится кем-то еще, кем-то отличным от женщины, которой была всегда.

* * *

Сайлес Кинсли

После короткой встречи с Эндрю Нортом Пендлтоном, не в вестибюле, а в холле-прихожей, который находился на его месте в девятнадцатом веке, более ста десяти лет тому назад, и разговора с Падмини Барати уже не в «Белла-Висте», а в «Пендлтоне», Сайлес понял: то, что случалось в этом здании каждые тридцать восемь лет, происходит снова, раньше, чем он поначалу ожидал. Переговорив с Перри Кайзером в баре ресторана «У Топпера», он знал, что происходящее не то мероприятие, на которое с радостью валит народ — даже если кому-то повезет и он выживет, — и первым делом у Сайлеса возникло желание немедленно покинуть здание, рвануться через парадную дверь под дождь и бежать со всех ног.

Но Нору он потерял тремя годами раньше, детей им Бог не дал, большинство его друзей умерли, так что Сайлес и не знал, куда ему бежать и ради чего жить. Что он еще мог, так это помочь жильцам «Пендлтона», своим соседям, пусть знал он далеко не всех.

Но в данный момент он не представлял себе, что нужно для этого предпринять. В противопожарной системе здания не предусматривались коробочки со стеклянной торцевой стенкой, которую следовало разбить при пожаре и нажать на кнопку. Их заменили полностью автоматизированные высокочувствительные датчики дыма и распылители, вмонтированные в потолок каждого помещения. И он не знал, что ему поджечь, чтобы сработала противопожарная сигнализация и началась эвакуация жильцов.

— Что-то не так, мистер Кинсли? — спросила Падмини, недоуменно улыбаясь и чуть склонив голову набок.

Он ощущал себя старым, и усталым, и беспомощным. Все, что он мог ей сказать, прозвучало бы глупо, вызвало бы подозрение, что он впал в старческий маразм.

— Мне нужно поговорить с охранником, — ответил он и пошел к дверям, отделяющим вестибюль от коридора первого этажа.

Прежде чем Сайлес успел достать ключ из кармана дождевика, Падмини зашла за стойку и нажала на кнопку, отпирающую замок.

— Мне ему позвонить? — спросила она, но Сайлес, не ответив, прошел в коридор первого этажа. Стеклянная дверь закрылась за ним. Щелкнул управляемый электроникой замок.

То, что здесь происходило, началось еще утром и явно имело отношение ко времени, какой-то проблеме со временем, раз уж конец 1800-х годов вдруг вплывал в 2011 год. Прошлое смешивалось с настоящим. И, возможно, не только прошлое и настоящее. Может быть, и будущее. То, что Перри Кайзер видел в коридоре подвала в 1973 году. Это чудище появилось там не из 2011-го или более раннего года.

В голове зловеще зазвучал голос Перри: «Большая тварь. С меня. Больше. Бледная, словно личинка, но выглядела не как личинка, а скорее как паук, правда, не с такими тонкими лапами, а со слишком мясистыми для паука…»

Сайлес повернул направо и поспешил к южному лифту. Спустившись на нем, он выходил в коридор подвала в нескольких шагах от поста службы безопасности.

Он задался вопросом, кто сегодня дежурит. Оставалось надеяться, что это будет бывший полицейский. Сайлес не всегда специализировался на гражданском праве. Начинал он криминальным адвокатом, но не преуспел, потому что не мог найти в себе сочувствия тем подонкам, которых ему приходилось защищать. Он отождествлял себя с жертвами. Но, естественно, каждый имел право на защиту, даже самые жуткие насильники и убийцы. В результате через несколько лет он сменил профиль работы, ушел из криминала, оставив защиту преступников тем, кто не испытывал к ним отвращения. Но за первые годы адвокатской практики научился говорить с копами, и практически все они нравились ему больше, чем его клиенты.

«Голова есть, но ни глаз, ни лица. Вроде бы жабры на шее, но рта нет…»

Он никогда не говорил с копами ни об искажениях времени… или как там они назывались, ни о монстрах, где-то похожих на личинку, но больше — на паука. Он не знал, как это сделать, как ему убедить охранника, что, казалось бы, невозможное на самом деле чистая правда. Оставалось только надеяться, что в последние пару дней охранник и сам столкнулся в «Пендлтоне» с чем-то странным, увидел что-то такое, чего не мог объяснить, и от увиденного волосы у него на загривке встали дыбом.

И когда Сайлес поднял руку, чтобы нажать кнопку вызова кабины, он замялся, почуяв опасность в каких-то странных звуках, доносящихся из лифтовой шахты.

* * *

Свидетель

На крыше, стоя у западного парапета, под дождем, струившимся по его непромокаемой нейлоновой куртке, в намокших синих джинсах и сапогах, в которых хлюпала вода, Свидетель не боялся молний, разрывающих черноту ночи и открывающих ярость Запределья. Он надеялся, что молния ударит в него, но сомневался, что ему повезет до такой степени, не верил, что сможет умереть на этой крыше.

Пока переходы не происходили в одно и то же время. Он не мог отследить событие так точно, чтобы появиться подобно магу и вызвать его волшебным словом. Собственно, некоторые переходы всегда возникали чуть ли не на сутки раньше или позже остальных, но, раз уж флуктуации начались, момент изменения неотвратимо приближался.

Дом под ним не был тем самым домом, в котором он жил. С большинством нынешних жильцов он никогда не встречался, хотя знал о них многое.

В мгновение ока дождь прекратился. Крыша высохла, за исключением пятачка, на который капала вода с его одежды. Вместе с дождем исчез и город; исчез полностью, огромное, сияющее огнями полотнище, самое прекрасное, что когда-либо видел Свидетель.

И дом под ним, под этим безоблачным небом, стал тем домом, который он знал, в котором жил, если его существование кто-либо мог назвать жизнью.

Луна плыла по небу, медленно пересекая море звезд. Он находил этот освещенный свод очень холодным и где-то укоряющим. Не посмотрел вверх, потому что небо не обладало очарованием ушедшего города.

Длинный пустынный склон и залитая лунным светом равнина обескураживали даже больше, чем небо. В дневном свете высокая, по пояс, светло-светло-зеленая трава казалась чуть ли не белой, но под лунной лампой становилась чуть более зеленой, потому что светилась изнутри, будто фосфоресцировала. Ночь выдалась тихой, и хотя не чувствовалось ни дуновения ветерка, светящаяся изнутри трава все равно покачивалась, к югу, а потом к северу, к югу и к северу, меняя направление через равные промежутки времени. Создавалось ощущение, что луг — овчина, укрывающая спящего великана, и травинки-волоски движутся в ритме его вдохов и выдохов. Покрытая травой равнина не выглядела привлекательной ни на заре, ни днем, ни в сумерках, ни теперь, ночью. И становилась еще более отвратительной, если на непрерывное и неестественное покачивание травы накладывался ветер. Он нарушал заведенный порядок, травинки принимались метаться во все стороны, превращаясь в щупальца разъяренной медузы, и каждая напоминала тонкую, плоскую извивающуюся змею.

На этом вельде жило множество существ, которые, наверное, не подпадали под определение «звери», хотя они постоянно двигались и всегда что-то искали. Не природа, а безумные грезы породили их, оживило воображение свихнувшихся богов. Легион этих ненасытных тварей кормился друг другом, а трава пожирала всех, если возникало такое желание.

Огромный луг и его обитатели управлялись деревьями, из корней которых вырастала трава, а под кронами земля оставалась голой, словно насыщенная солью. Каждое дерево высоко поднималось к небу и широко раскидывало ветви, но красотой не отличалось, потому что ветви эти во многом напоминали извилистые трещины в камне, вызванные землетрясением. Некоторые деревья высились в одиночестве, но большинство составляли рощи. В каждой деревья росли по кругу, с поляной в центре, словно ведьмы, собравшиеся вокруг котла с дьявольским варевом.Черные от корней до кончиков самых верхних веток, с изрезанной корой, и в самых глубоких из трещин виднелось что-то влажно-красное, как насыщенное кровью мясо под прожаренной корочкой трупа. Весной деревья не цвели и не покрывались листвой, но плодоносили. Как только приходило тепло, на ветвях появлялись пузыри, надувались, свешивались, словно капли, и росли. Пока не достигали двенадцати дюймов в длину и пяти или шести в диаметре в самом широком месте, внешне напоминая серые груши. Фрукты не биологические, а метафорические, поэтому не было в них ни сладости, ни семян. Созревая, обычно ночью, когда ослепительно-яркая луна металлизировала траву, фрукты отрывались от ветвей и улетали, потому что речь шла не о жатве, а о рождении. И какое-то время небо щетинилось зубами. Когда сильные пожирали слабых, оставшиеся улетали на запад, словно спешили опередить зарю и остаться в темноте. Куда они направлялись, что делали, когда добирались до конечной точки своего путешествия, Свидетель не знал, но они никогда не возвращались.

В эту ночь — последние плоды давно уже улетели на запад — черные ветви одна за другой поднимались к небу, и тысячи изогнутых веточек-когтей, казалось, хотели вцепиться в луну, чтобы утащить ее вниз вместе с небом и наконец-то задушить умирающую Землю вакуумом межзвездных просторов.

Мгновением позже вновь полило, сухая тишина сменилась шорохом дождя, яркие звезды исчезли, сокрытые толстым слоем облаков. С дождем, молниями и громом вернулся сверкающий огнями город, и теперь Свидетель вновь стоял не на крыше «Пендлтона», в котором жил, а на крыше «Пендлтона», где проживали, в большинстве своем, незнакомцы. Речь шла об одном здании, но о годах, далеко разнесенных во времени.

Следующая флуктуация, или последующая за ней, или третья по счету могла стать переходом. Момент изменения близился, и Свидетель разбирался в этих странностях ничуть не больше жильцов, которых переносило из одного «Пендлтона» в другой. Не понимал Свидетель и того, почему он, перенесенный из «Пендлтона» будущего, не оказывался заключенным в этом приятном для жизни времени, как происходило с нынешними жителями «Пендлтона» в его мрачной эре. Когда случался переход, все находящиеся в здании под ним — каждая живая душа, их одежда, вещи, которые они в тот момент держали в руках, — переносились, и этот «Пендлтон» оставался пустым до обратного перехода, который переносил назад только тех, кто принадлежал к этому времени. Переносил, если на тот момент они были живыми, не переносил — если мертвыми.

Вымоченный дождем Свидетель привалился к балюстраде, упиваясь морем огней, ярко освещенным городом, залитым дождем, зданиями, выступающими из ночи гигантскими круизными лайнерами со множеством этажей-палуб, отправившимися в удивительные путешествия. Свидетель оплакивал и лежащую перед ним красоту, и ожидающую ее трагедию.

ОДНО

Юная Софи Пендлтон спускалась по ступеням в 1897 году, но также и в 1935-м, в 1973-м, в 2011-м, и ей предстояло спускаться и дальше, каждые тридцать восемь лет, хотя она давно уже умерла. В короткий период, с того момента, как пространственно-временной люк приоткрывается, и до его полного открытия, все переходы между прошлым и будущим могут происходить в настоящем, сливаясь с ним на короткое время. Маленький отрезок жизни Софи в 1897 году повторился и в двадцатом, и двадцать первом веке. В 2011 году она спускается по лестнице точно так же, как это было в 1897-м. На этот крохотный отрезок времени Софи обрела бессмертие.

Соответственно, храбрец-индеец из 1821 года почти минуту бродит по банкетной кухне «Пендлтона» и по южному коридору первого этажа. Он сбит с толку, испуган, томагавк поднят над головой, индеец готов пустить его в ход. Но он растворяется в воздухе до того, как кто-либо натыкается на него.

В 1897 году Софи торопится на кухню «Белла-Висты», чтобы насладиться ледяной стружкой с вишневым сиропом, не думая о тяжелой жизни развозчика льда, который три раза в неделю доставляет в «Пендлтон» сорокафунтовые блоки льда. Он, несомненно, подорвет здоровье, умрет молодым, уйдя из жизни таким же бедным, каким вошел в нее.

Но эксплуатацию не всегда, даже не очень часто, можно свести к богатым, высасывающим кровь бедных. Богатые тоже могут эксплуатироваться завистливым сотрудником службы безопасности, который пишет книгу, открывающую их секреты, или наемными убийцами, вроде сына знаменитой интеллектуалки. Индейцы эксплуатировались европейцами, но многие индейские племена ранее воевали друг с другом и обращали в рабство побежденных. Как ты заметил, такова природа человеческих существ — безжалостно эксплуатировать себе подобных, снова и снова, из столетия в столетие. В этом преступлении виновен любой класс, любая нация или общность.

В королевстве, где правит Одно, нет места эксплуатации одного индивидуума другим. Нет ни хозяев, ни рабов. Нет ни богатства, ни бедности. Каждый хищник — дичь, и каждая дичь — хищник. Землю не вспарывают и не уродуют в поисках золота или нефти. Я — исполнение твоего видения мира, подтверждение того, что твоя жизнь прожита не зря.

Взгляни на мальчика, сына сочинительницы песен, мечтающего стать героем, таким же, как герои из книжек, которые он постоянно читает. В стремлении стать героем, оставить след в памяти других, он — не меньшая угроза всему, во что ты веришь, чем угроза для меня. По определению герои оставляют после себя память, преувеличенные и опасные легенды, а потому в правильно управляемом и эффективном мире места им нет и быть не может.

Мальчик потеряет шанс стать героем, когда его глаза вырвут из глазниц, язык станет черным и безмолвным, будто уголь, когда я проникну в самые сокровенные глубины его пульсирующего жизнью сердца.

Глава 22

КВАРТИРА «2-Е»

Доктор Кирби Игнис провел предвечернюю часть дня сидя в кресле. Маленькими глотками пил зеленый чай, слушал итальянские оперы, исполняемые на китайском, и наблюдал за тропическими рыбками, лениво плавающими в большом аквариуме, который стоял у одной из стен гостиной.

Кирби принадлежала одна из самых скромных квартир «Пендлтона», хотя он мог бы купить особняк, выстроенный посреди большого участка земли. На своих пациентах он зарабатывал серьезные деньги. Да и гонорары увеличивались с каждым годом.

Он мог позволить себе интерьер высшего разряда, но предпочитал жить скромно. Мебель покупал на распродажах в дешевых магазинах скидок, предъявляя к ней только два требования: функциональность и комфорт.

И хотя искусство он любил, но не считал необходимым обзаводиться собственной коллекцией. Поэтому ни единой картины не висело на стенах его комнат. Библиотека Кирби состояла из нескольких тысяч книг, в том числе более сотни — большие книги-альбомы, монографии о художниках, работа которых ему нравилась. Репродукции великих произведений его вполне устраивали. Он не видел необходимости развешивать по стенам оригиналы.

Простота и еще раз простота, в этом Кирби видел секрет счастливой жизни.

В «Институте Игниса» он щедро тратил деньги и на пространство, и на оборудование, а также на зарплаты талантливым мужчинам и женщинам, которые там работали. Но в эти дни он больше работал дома, чем в офисе, экономя время на дорогу и освобождая себя от каждодневной рутины. Это могли сделать за него и другие.

Кирби Игнис жил разумом. Вещи материальные интересовали его мало, зато целиком и полностью увлекали идеи и последствия их реализации. Даже теперь, наблюдая за рыбками и слушая музыку, он обдумывал важную исследовательскую проблему, переплетение, казалось бы, противоречащих друг другу фактов, которое он терпеливо распутывал. День за днем он выделял крупицы информации и расставлял их по порядку, предполагая, что еще неделя, и проблему удастся разрешить, поставив все на свои места.

Хотя жил Кирби один, от одиночества он не страдал. В свое время компанию ему составляла миссис Игнис — очаровательная Нофия, но она стремилась к жизни, которая совершенно не устраивала Кирби. Со взаимным сожалением они развелись в двадцать шесть лет, двадцать четыре года тому назад. С тех пор он не встретил женщину, которая могла бы сравниться с Нофией. Зато у него хватало друзей, число которых постоянно росло. Не раз и не два ему говорили, что у него лицо характерного актера, который мог бы сыграть обаятельного соседа, любимого дядюшку, милого эксцентрика… а в скором времени — обожаемого дедушку. С таким лицом не составляло труда заводить друзей. Помогал в этом и заразительный смех, и умение слушать. Никогда не знаешь, что скажут люди, и время от времени он слышал историю, или факт, или мнение, вроде бы и не имеющие отношения к его работе, но тем не менее инициирующие цепочку мыслей, которая приводила к требуемому результату.

И действительно, музыку, которая сейчас способствовала решению стоящей перед ним проблемы, он начал слушать после одного разговора на вечеринке. Когда Кирби упомянул, что ему лучше думается под музыку, но только инструментальную, потому что певцы отвлекали содержанием текстов, легкомысленная, но всегда забавная подруга одного из коллег предложила слушать песни на языке, которого он не знал, и тогда голос станет всего лишь еще одним инструментом. Он любил итальянские оперы, но, поскольку владел итальянским, теперь наслаждался оперным пением в исполнении китайцев. Легкомысленная рыжеволосая девица с длинными сережками, раскачивающимися как маятники, и с вытатуированной прыгающей газелью на тыльной стороне правой ладони решила для Кирби эту маленькую проблему, чего не случилось бы, если бы он не обожал слушать даже практически незнакомых людей.

Его квартира не предлагала роскошный вид на город. Окна гостиной выходили во двор, что вполне устраивало Кирби, который предпочитал смотреть внутрь, а не наружу. Грозы ему нравились, поэтому шторы он широко раздвинул. Гром, дробь дождя по окнам, завывания ветра создавали симфонию, которая не конкурировала с оперой, звучащей из динамиков музыкальной системы. Комнату подсвечивало только необычное, но приятное сияние аквариума, и что-то в этом свете напомнило ему эпизоды из великолепно снятых черно-белых фильмов, таких, как «Бульвар заходящего солнца» и «Гражданин Кейн». Вспышки молний казались ему не более угрожающими, чем блики, отбрасываемые вращающимся зеркальным шаром на танцплощадке, и они способствовали созданию атмосферы, наиболее продуктивной для мыслей о его текущей работе.

Каждая вспышка молнии — иногда разом вспыхивали три, четыре, пять — накладывала силуэты высоких стеклянных окон на мебель и стены: решетку с узкими прутьями и яркими квадратами. Не потерянный в мыслях, ибо мысль всегда его куда-то вела, Кирби обратил внимание на то, как три особенно яркие вспышки высветили различие в силуэте окон: на одном сверху появился темный изгиб, словно провис полог.

Когда Кирби повернулся в кресле, чтобы посмотреть, что послужило причиной появления этой темной арки, он увидел что-то мокрое и светлое, болтающееся за окном, словно кто-то вывесил флаг или праздничную гирлянду — до Рождества оставалось меньше четырех недель — с карниза третьего этажа, что запрещалось правилами ассоциации владельцев квартир.

Кирби поставил чашку и поднялся с кресла. В мягком свете аквариума пересек не заставленную мебелью гостиную.

К тому времени, когда добрался до окна, полотнище, или что там свисало с верхнего этажа, скрылось из виду, а может, его сдуло. Кирби приложился правой щекой к стеклу, посмотрел наверх. Увидел какой-то предмет, не архитектурную деталь, что-то бесформенное и бледное, над частью фронтона окна, но свет фонарей во дворе не позволял как следует рассмотреть и определить, что же это такое. Предмет этот чуть раздувался, но ветром его не полоскало, как флаг или декоративную гирлянду, возможно, потому, что он отяжелел от дождевой воды.

Дважды полыхнула молния, и Кирби смог получше, пусть и на короткое время, разглядеть то, что висело над его окном. Вроде бы три светлых мешочка, размерами раза в два меньше пятифунтового мешка с мукой, связанные вместе веревкой или резиновым шнуром. Мешочки гладкие, надутые, вероятно, чем-то наполненные, накрытые полотнищем, то ли матерчатым, то ли виниловым. Часть этого полотнища как раз свесилась над окном, и тень от него привлекла внимание Кирби. Он не мог сказать, откуда все это взялось и почему висит между третьим и вторым этажом, но точно знал, что к дому сей предмет отношения не имеет. При очередной вспышке ему показалось, что он увидел что-то дернувшееся, два сегментированных стержня по обеим сторонам мешочков, но вместо того, чтобы прояснить природу предмета, короткая, яркая вспышка добавила ему загадочности.

Кирби уже собрался открыть окно и высунуться под дождь, чтобы получше разглядеть предмет. Но, прежде чем это сделал, подумал, что сначала надо взять фонарь в комнате-прачечной.

Когда вышел из гостиной в более ярко освещенную столовую, посмотрел на часы и понял, что день заканчивается. Обедать он собирался с одним из самых блестящих ученых его института, фон Норквистом, который буквально фонтанировал новыми идеями. Они вылетали из него, словно искры, сыплющиеся от вращающегося точильного камня при заточке ножа. И он мог опоздать, если бы не поторопился. Принесенное ветром на фронтон или упавшее с третьего этажа не загремело, поэтому он мог не бояться, что предмет этот достаточно тяжелый, чтобы разбить окно. Так что дальнейшие исследования могли подождать до утра.

В стенном шкафу-гардеробной спальни он добавил к рубашке галстук и надел пиджак спортивного покроя.

Вновь вернувшись в гостиную, выключил китайскую оперу, но оставил свет в аквариуме.

Молнии по-прежнему накрывали мебель и стены силуэтами стеклянных рам, но странная тень в верхней части одной из них больше не появлялась.

Глава 23

КВАРТИРА «3-З»

В любое время могло случиться что угодно.

Филдингу Уделлу хватало мудрости, чтобы осознавать постоянную нестабильность космоса, планеты, континента, города, момента. И он трудолюбиво выискивал крупицы ужасной правды о мире, в котором жил, и анализировал и архивировал накопленные знания с дотошностью средневекового монаха, который копировал древние книги, чтобы не дать умереть мудрости прошлого.

Вечером того четверга он по-прежнему работал на компьютере, за который сел в восемь утра и оторвался за прошедший день трижды: два раза, чтобы посетить туалет, и третий — чтобы открыть дверь посыльному из «Пиццерии Сальватино», который принес макароны с мясом, и салат на ланч, и сэндвич с морепродуктами, и мешок с чипсами на обед. Он знал, что льет дождь, сверкают молнии и гремит гром, но не обращал на это внимания. Декабрьским грозам недоставало потенциала, чтобы развернуться в Мать всех торнадо. Этот катаклизм мог свершиться скорее раньше, чем позже, но точно не в этот вечер.

Возможно, самыми важными личными качествами Филдинга Уделла были его хитрость и дар предвидения. Ему хватало ума и настойчивости, чтобы не светиться со своими исследованиями. Подключившись к коммутатору города, расположенного в паре тысяч миль от «Пендлтона», он выходил на компьютер в университетском городке Киото, а через него попадал в публичную библиотеку города Оскош, штат Висконтин, куда и стекались ответы на его запросы, и приняв множество других предосторожностей, он мог готовить Обвинительное заключение, не опасаясь, что его путь проследят до самого «Пендлтона».

Если бы Правящая Элита узнала о его проекте, они убили бы его, а может, сделали бы с ним что-нибудь и похуже. Филдинг не знал наверняка, что могло быть хуже смерти, но его растущие знания об истинной природе мира предполагали такие возможности.

Он каждый день ждал дурных новостей из Оскоша, чего-то вроде взрыва бойлерного котла в библиотеке, который стал бы свидетельством того, что Правящая Элита уничтожила невинных библиотекарей, во имя которых Филдинг и проводил свое расследование.

Он не хотел думать о судьбах, худших, чем смерть. В пессимизм никогда не впадал, полагал себя оптимистом: оставался оптимистом, несмотря на ужас и зло этого мира. Он верил, что сможет победить этих дьявольских мерзавцев, кем бы они ни были, какими бы ни руководствовались мотивами, из каких бы отвратительных источников ни черпали свою огромную силу.

Правящая Элита не включала людей, которые занимали высокие государственные посты или возглавляли крупные корпорации и большие банки. Эти люди выполняли роль инструментов, которыми истинные хозяева этого мира реализовывали свои безжалостные планы. Филдинг не знал наверняка, знают ли титаны бизнеса и политики, что ими манипулируют, как марионетками, или с готовностью служат своим анонимным хозяевам. Но собирался докопаться до истины. Собирался выставить на всеобщее обозрение тайных правителей этого несчастного мира, чтобы всем им воздалось по справедливости.

Он оторвался от компьютера и пошел на кухню, чтобы выпить стакан домашней колы. Он верил, и не без оснований, что продающиеся в магазинах прохладительные напитки — один из каналов, по которым Правящая Элита распространяет препарат, — если речь шла о чем-то таком простом, как препарат, — помогающий убедить массы принимать за реальность иллюзии и обманы, которыми их потчевали. Чтобы избежать такого вот промывания мозгов, Филдинг сам готовил себе колу, и она ему нравилась, пусть не газированная и сильнее пахнущая патокой и лакрицей. Главное заключалось не во вкусе колы, а в том, что эта кола не отнимала у него свободу.

Он купил и соединил две квартиры, чтобы хватило места для рабочих столов и бюро для папок с документами, которые он так долго собирал. Он не мог доверить эти документы только цифровой форме. Прекрасно понимал, что хакеры могли уничтожить их в считаные секунды.

Кухня поражала разнообразием утвари, но он никогда не готовил. Заказывал еду в различных ресторанах, менял их случайным образом, чтобы не позволить убийце установить периодичность заказа в каких-то конкретных ресторанах и подсыпать яда в пиццу или жареную курицу.

Наливая колу из кувшина в стакан, Филдинг услышал стук в оконное стекло и решил, что температура упала и дождь стал ледяным. Не посмотрел в окно, потому что обычная погода его не интересовала, только супергрозы, которые в один прекрасный день могли стереть с лица земли целые города. Такие грозы наверняка уже кое-где случались, но об этом по приказам Правящей Элиты не сообщалось.

Двадцать лет назад он выступил в поход за правдой, сразу после окончания университета, когда ему исполнился двадцать один год. Не считал, что это призвание свыше или увлечение. Поход этот стал его жизнью, более того, смысл своей жизни он видел в этом походе.

Филдинг Уделл унаследовал огромные деньги, оставленные ему в доверительном фонде. Получив право распоряжаться ими, он почувствовал себя чуть ли не бесчестным преступником, ограбившим других людей. Не работая ни дня, он получил все, в чем мог нуждаться до конца жизни, в то время когда многие имели так мало.

Вина такой тяжестью легла на плечи, что он едва не раздал все деньги, подумывая о том, чтобы дать обет бедности и стать монахом или найти работу, на которую мог рассчитывать, имея университетский диплом, и влиться в средний класс, со свойственными его представителям маленькими радостями и скромными ожиданиями. Но в Бога он не верил, поэтому постриг в монахи выглядел бессмыслицей, а диплом по социологии с упором на гендерные исследования, к полному его изумлению, никаких дверей ему не открыл. С работой не обломилось.

И пусть, придавленный чувством вины, деньги он оставил. Хоть и чувствовал, что они его проклятье, его тяжкая ноша.

К счастью, пребывая в глубокой меланхолии, к которой так чувствительны нежные души двадцатиоднолетних, он увидел телевизионный репортаж о загадочных смертях множества лягушек по всему миру и услышал, как ведущие ученые предсказывали полное их исчезновение в ближайшие шесть или десять лет. Встревоженный перспективой остаться в безлягушечном мире и последствиями, к которым могло привести такое развитие событий, Филдинг начал изучать проблему… и нашел свое призвание.

Сначала он узнал из новостей, что тотальное уничтожение ждет не только лягушек, но и пчел. Пчелы умирали не от обычных клещей или болезней, а потому, что в ульях нарушался заведенный природой порядок, и никто не мог объяснить, почему так происходит, хотя ученое сообщество пришло к консенсусу в том, что виновато загрязнение окружающей среды и некоторые другие воздействия, вызванные человеческой цивилизацией. Исчезновение пчел приводило к серьезным проблемам с опылением цветущих растений и значительному снижению урожая. Некоторые ученые уверенно предсказывали массовый голод к двухтысячному году.

Как мало он тогда понимал. Каким еще был глупым.

Теперь он нес стакан с колой к компьютеру, через комнаты, полностью отданные делу его жизни. Стук по стеклу, преследующий его, стал громче, словно к ледяному дождю прибавился град. Дождь, ледяной дождь, град, возможно, волновали тех, кто знал не так много, как Филдинг Уделл, но он не мог отвлекаться на такие мелочи, даже если речь шла только о том, чтобы подойти к окну и посмотреть на грозу.

В 2000 году, когда миллионы могли умереть от голода из-за исчезновения пчел, возникала и другая беда. Она так и называлась — проблема 2000.^[414] Ученое сообщество пришло к консенсусу, что компьютеры сойдут с ума при переходе из одного тысячелетия в другое, вызвав коллапс банковской системы, множественный запуск управляемых компьютерами ядерных ракет и конец цивилизации.

Заглянув в прошлое, чтобы посмотреть, возникало ли тогда такое же множество угроз существованию человечества, как это произошло при его жизни, Филдинг обнаружил такое их количество, что через своего лечащего врача приобрел достаточный запас таблеток снотворного, чтобы покончить с собой, если бы однажды утром, проснувшись, обнаружил, что живет в мире Безумного Макса,^[415] где практически не осталось ресурсов и мародерствуют банды психопатов. Ученые приходили к консенсусу, что перенаселение и индустриализация выльются в массовое голодание и смерть миллиардов, что запасы нефти и природного газа иссякнут к 1970 году, что все обитатели океанов вымрут к 1980 году, а это приведет к постепенному уменьшению содержания кислорода в атмосфере, и в какой-то момент планета станет непригодной для жизни. В 1960-х ученые, согласно прессе, сходились в том, что неминуем новый ледниковый период, и не пройдет и нескольких десятилетий, как Северная Америка покроется слоем льда толщиной в сотни футов. Об этой угрозе еще не успели забыть, как впереди замаячила перспектива глобального потепления, смерть теперь грозила человечеству от того самого углекислого газа, который люди выдыхали каждую минуту своей жизни. То есть беда подкралась с противоположной стороны и поставила человечество на край уже другой пропасти.

Поначалу, подбирая материалы по всем этим надвигающимся катастрофам, Филдинг пришел в отчаяние. Положив столько сил на свой диплом по социологии, он не смог получить работу, а если бы и получил, мир не просуществовал бы достаточно долго для того, чтобы он добился успеха в избранной… или любой… профессии.

А потом в его голове сверкнула мысль, точнее, ему открылась истина, у него возникла гипотеза, которая дала ему надежду. Большинство прогнозов, по которым научное сообщество приходило к консенсусу, оказались неверными, и это предполагало, что не сбудутся и многие другие. Отсюда последовал вывод, что правящая элита — тогда еще он обходился без заглавных букв — придумывала кризисы, чтобы контролировать массы, держа их в страхе, и, таким образом, наращивать собственную власть.

Он настолько увлекся своей версией, что девушка, которую он надеялся уложить в постель, обозвала его теоретиком заговоров, «совсем уж спятившим безумцем», и добавила, что он увидит ее голой не раньше, чем докажет, что Элвис Пресли не покончил с собой, а живет в Швеции после проведенной ему операции по смене пола. С неделю Филдинг принимал ее сарказм за конкретное предложение, но выяснил, что переезд Элвиса в Швецию — ни на чем не основанный слух. Когда же понял, с какой жестокостью девушка отшила его, погрустил, но недолго.

Продолжая разбираться с угрозами, направленными против человечества, цивилизации и планеты, Филдинг в конце концов сделал выдающееся открытие, в сравнении с которым теория контроля масс при помощи страха выглядела детским лепетом. В эти дни, даже в одиночестве, он иногда краснел, если думал о собственной наивности: как он только мог поверить, что все столь просто! Правда оказалась гораздо ужаснее, гораздо мрачнее. Ученые имеют дело с фактами, правда? Консенсус научного сообщества предполагает, что множество очень умных людей пришло к единому мнению, оперируя доказанными и проверенными фактами, правильно? То есть факты фактически должны быть фактами. Если ученые соглашались в том, что к 1990 году новый ледниковый период уничтожит миллионы людей, значит, ледниковый период должен продолжаться и теперь, в 2011 году. Умная Правящая Элита не производила кризисы, отнюдь; вместо этого они скрывали от общественности огромное число настоящих кризисов, чтобы предотвратить панику, гибель цивилизации, потерю собственной власти.

Теперь, когда он вернулся к компьютеру и сел на офисный стул, маленькими глотками попивая самодельную колу, странный шуршащий звук послышался над головой и быстро прибавлял в громкости, пока не начал раздражать. Словно над головой Филдинга вдруг возник серпентарий. Он предположил, что ветер нашел лазейку и проник на чердак «Пендлтона», где и принялся носиться за собственным хвостом среди стоек и стропил. Через какое-то время шуршание полностью стихло.

Установив всемирный тотальный контроль над средствами массовой информации, Правящая Элита никогда не замолкала и агрессивно врала двадцать четыре часа в сутки, пряча одну ужасающую правду за другой от доверчивой публики. Героические ученые, пусть и получая крупные государственные гранты, призванные обеспечить их лояльность, решались говорить правду, предупреждать власти о надвигающихся катаклизмах, да только в итоге выглядели крайне глупо, потому что катаклизмов не происходило… на самом-то деле они происходили, но Правящая Элита принимала необходимые меры для того, чтобы о них никто не узнал.

Филдинг столкнулся с этим леденящим кровь фактом, когда смотрел вроде бы прямой телевизионный репортаж из Канады, и в какой-то момент заметил на заднем плане пальму, может, и две. И тут же понял, что съемка ведется не в настоящей Канаде, а в поддельной, расположенной где-нибудь в Джорджии. Они прокололись. И Филдинг Уделл их поймал. Им бы не пришлось снимать вместо Канады в Джорджии, если бы настоящую Канаду не подмял под себя надвигающийся с Северного полюса ледник, который, дайте только срок, заползет и на территорию Соединенных Штатов.

Поначалу ему казалось, что угроза глобального потепления противоречит реальности продолжающегося ледникового периода, но, как только он начал использовать свою новую теорию, выяснилось, что благодаря ей можно найти ответ на любой вопрос. Не вызывало сомнений, что оба ученых сообщества правы, и ледниковый период, и глобальное потепление происходили одновременно: лед надвигался на мир с Северного полюса, жара — с Южного. И со временем человечеству пришлось бы жить только на экваторе, сдавленном климатическими тисками, одна губка которых — леденящий холод, вторая — испепеляющая жара. Правящая Элита скрывала и вторую из этих угроз, передавая фальшивые новости из Южной Америки, кормила общественность фантазиями, тогда как миллионы людей в этой части света уже погибли от засухи, голода, аномальной жары, лесных и степных пожаров и в отчаянной борьбе за хлеб насущный с себе подобными.

Все это означало, что на Земле нет множества стран со своими собственными интересами, а вместо этого создано единое полицейское государство с тщательно замаскировавшимся диктаторским классом, который и управлял планетой через марионеточные правительства, чтобы скрыть истинную политическую структуру мира. Все средства масс-медиа, как информационные, так и развлекательные, работали на диктаторов, а люди, которые утверждали, что недавно побывали в Канаде, или лгали, или получили гипнотическую установку. То же самое относилось и к тем, кто заявлял, что отлично отдохнул в Перу или Чили.

И теперь самой большой проблемой оставалась идентификация Правящей Элиты. Они не просто избегали возможности привлечь к себе внимание или старались держаться в тени. Нет, они были невидимыми, как призраки, всемогущие, злобные духи, присутствующие всегда и везде, но никогда не показывающие своих лиц. За прошедшие годы Филдинг перебрал множество вариантов, но не остановился ни на одном. Что ж, он вычеркнул из списка масонов, и «Приорат Сиона»,^[416] и «Божье дело»,^[417] и евреев, потому что, заранее записанные в злодеи, они служили лишь для того, чтобы направлять по ложному следу, а все, кто ненавидел их до такой степени, что строил планы по их уничтожению, оказались безумцами, с которыми Филдинг не хотел иметь никаких дел. Он склонялся к тому, что за происходящим стоят выжившие с утонувшего континента Атлантида, которые построили суперцивилизацию в океанских глубинах, или инопланетяне, или даже Орден лосей,^[418] который никто и никогда не заподозрил бы в создании вселенского заговора, и именно по этой причине он удостоился пристального внимания Филдинга Уделла.

Когда он отставил стакан в сторону и сосредоточил внимание на экране компьютера, где-то вдалеке послышался тихий, предвещающий дурное голос, потом чуть приблизившийся. Интонациями голос напоминал диктора телевизионного выпуска новостей, сообщающего о каком-то ужасном событии, повлекшем за собой тысячи смертей. Но разобрать слов Филдинг никак не мог.

Он чуть откатился от компьютера на стуле на колесиках, медленно повернулся на триста шестьдесят градусов, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, пытаясь определить, откуда исходит голос. Но создавалось ощущение, что звучал голос со всех сторон, а не из какой-то конкретной точки. Филдинг решил, что голос доносится из квартиры внизу, хотя толстые железобетонные полы крайне редко позволяли звукам проникать с одного этажа «Пендлтона» на другой.

На втором этаже под его квартирой находились еще две. Одна пустовала, выставленная на продажу. Вторая принадлежала Шеллбрукам, которые уехали в отпуск. Филдинг тем не менее не сомневался, что голос доносится снизу, а не сверху, с чердака, где что-то недавно шуршало.

Он вновь совершил медленный поворот на триста шестьдесят градусов, и на этот раз пришел к выводу, что диктор выпуска новостей говорит на иностранном языке, причем определить, на каком именно, Филдинг не мог. Голос менялся, становился более тревожным, более настойчивым, словно о чем-то предупреждал.

Нет, не предупреждал. Угрожал.

Филдинг достаточно хорошо знал свои недостатки и сильные стороны, чтобы понимать, что может быть параноиком, в чем обвинила его девушка, достойная того, чтобы оказаться с ним в постели. Это не означало, что он ошибался насчет Тайного мирового порядка и Правящей Элиты или его обвинения не имели под собой никаких оснований. Он мог правильно оценивать ситуацию с Правящей Элитой и при этом быть параноиком. Одно не исключало другого. Собственно, паранойя становилась жизненно необходимой для выживания, если Правящая Элита действительно существует.

Голос, что-то талдычащий не на английском, вдруг разделился на множество голосов, и эта банда бормочущих заговорщиков убеждала друг друга действовать, нанести удар, совершить что-то отвратительное, теперь, тотчас же, немедленно.

Встревоженный, убежденный, что он правильно истолковал тон и намерения говорящих, Филдинг поднялся со стула.

По дому прокатился какой-то гул, Филдинг почувствовал, как под ногами завибрировал пол. Что-то такое уже происходило раньше, несколько раз, но, слишком занятый онлайновыми исследованиями, он не обратил на это особого внимания.

А вот мерцающие полотна синего света на потолке раньше не появлялись. И все маленькие металлические предметы на его столе — ручки, скрепки, ножницы — вдруг обрели способность летать, поднялись к потолку, завибрировали в мерцающей синеве и посыпались на пол, как только странное свечение исчезло.

В этом нестабильном космосе, где катастрофы никогда не прекращались, в любое время могло случиться что угодно. Этот основополагающий принцип, который исповедовал Филдинг, также являлся и составной частью открытой им истины. И теперь по всему выходило, что должно произойти что-то невообразимое.

ОДНО

Страх — двигатель, который толкает вперед человеческое животное. Человечество воспринимает мир как место бесчисленных угроз, и мир начинает соответствовать представлениям человечества. Люди не только живут в страхе, но и используют страх, чтобы контролировать друг друга. Торговля страхом — их истинная религия.

В моем идеальном королевстве страха нет. Человеческие существа живут здесь не для того, чтобы конкурировать друг с другом, строить империи, затевать войны. Здесь нет окончательных утрат, и смерть не является последней точкой. Здесь умереть — означает родиться. Я кормлюсь всем несовершенным, что предстает передо мной, но это не эксплуатация, а очищение, и я кормлюсь и собой, поглощаю себя, чтобы жить заново.

Враг Правящей Элиты боится всего, хотя не понимает, что объект его величайшего страха — он сам. Жить он боится больше, чем умереть. Он боится своих денег почти так же, как боится остаться без них. Если бы он нашел доказательства того, что его теория заговора верна, что мир именно такой, каким он его себе представляет, ему не хватило бы духа действовать на основе этих доказательств. Он видит себя потенциальным героем, но нет в нем того, что делает человека героем. В сравнении с мальчиком он — мышь, а мальчик — лев. И такой человек может сыграть важную роль в моей истории.

Глава 24

ЗДЕСЬ И ТАМ

Вернон Клик

Недовольный вторжением Бейли Хокса в его владения, Вернон вывел на экран видеозапись камер наблюдения, установленных в коридорах подвала и первого этажа у дверей на северную лестницу. Не отрывая глаз от плазменной панели, в ускоренном режиме прокрутил требуемые минуты. Никто с лестницы в коридоры не выходил, за исключением мистера Героя Войны, Бейли Хокса, появившегося в коридоре подвала минутой раньше.

— Если она действительно спускалась мимо вас, когда вы стояли на площадке второго этажа… — начал Вернон.

— Я стоял, она спускалась, — нетерпеливо бросил Хокс, словно никто не имел никакого права сомневаться в его словах, потому что он получил пригоршню медалей, укокошив никак не меньше пятисот пожилых мусульманок и поджарив их внуков.

— И как эта женщина выглядела? — спросил Вернон.

— Девочка, — поправил его Хокс. — Семи или восьми лет.

Вернон вскинул брови.

— Вы ходили по зданию за маленькой девочкой?

— Я за ней не ходил. Она была в такой странной одежде. Словно в карнавальном костюме. И прошла мимо меня по лестнице.

— Камеры говорят, что не прошла. Если только она не осталась на лестнице, мертвая или нет. Или не только мертвая.

Хокс попытался изобразить на лице недоумение, но Вернон точно увидел вину в бегающих глазках инвестиционного менеджера.

— И что это должно означать?

— Ничего это не должно означать, — ответил Вернон. — Просто мы уже получили прошлой ночью загадку в двадцать три секунды, возможно, ограбление, возможно, визит Розовой пантеры, а более вероятно, что-то и похуже. А теперь еще пропавшая девочка.

— Она сказала, что зовут ее Софи Пендлтон и ее отец владелец особняка.

— Интересная история, — протянул Вернон, провоцируя Хокса в надежде добиться реакции, которая будет отменно смотреться на страницах его книги о владельцах квартир в «Пендлтоне».

Из-под земли послышался гул, начал нарастать, потом стих.

— Чертовы дураки, — пробурчал Вернон. — Никому не дают разрешения взрывать в столь поздний час.

— Это не взрывы. Ударные волны обрываются гораздо раньше.

Вернону хотелось полюбопытствовать, узнал ли Хокс об этом, будучи героем войны, взрывающим больницы и детские сады, или он просто уродился всезнайкой. Но все-таки промолчал: не хотел раскрываться слишком уж рано, чтобы гарантировать, что его еще не вышедшую книгу не завалят судебными исками и ордерами, запрещающими публикацию.

— Что-то здесь происходит, — продолжил Хокс. — Что-то непонятное, — и поспешно вышел из поста службы безопасности.

— Он ведет себя так, словно «Пендлтон» принадлежит ему, — вслух возмутился Вернон. — Нарушает порядок работы службы безопасности, хочет, чтобы я помогал ему выслеживать какую-то симпатичную маленькую девочку, а потом уходит, даже не поблагодарив. Жаждущий денег, помешанный на оружии, бестолковый, наглый, самодовольный пустозвон, извращенец и мерзавец.

Он вновь сосредоточил внимание на северном коридоре третьего этажа. По-прежнему никаких следов Логана Спэнглера. Конечно же, этот старый пердун мог покинуть квартиру идиота-сенатора, пока Хокс отвлекал Вернона.

— Лицемерный поджигатель войны. Коварный, жадный сумасброд, — кипел Вернон. — Мошенник, невежда, пьяница, сифилитик, чванливый глупец, убийца детей, расистский сучий сын!

* * *

Сайлес Кинсли

Стоя на первом этаже у южного лифта, Сайлес хотел как можно быстрее добраться до поста службы безопасности и убедить охранника организовать немедленную эвакуацию «Пендлтона». Учитывая, что речь шла не о пожаре и не о заложенной бомбе, а об идее, что в здании серьезные нелады с фундаментальным механизмом времени, он понимал, что задача эта не из простых.

Но при всем желании побыстрее поднять тревогу Сайлес не решался нажать на кнопку вызова: мешали голоса, доносящиеся из-за раздвижных дверей. Десятки голосов, которые звучали одновременно. Он не мог определить язык, хотя говорил на четырех и более-менее знал еще два. Фонемы и морфемы этой странной речи указывали на то, что язык не просто примитивный, но еще и варварский, ограниченный, рожденный культурой, которая лишена милосердия, и говорили на нем люди, скорые на насилие и способные на любые жестокости, люди, чьи верования и цели не имели ничего общего с гуманистическим образом мышления. Интуиция — всегда тихий голос, едва слышно шепчущий из глубин сознания, но на этот раз она взвыла, как сирена, и Сайлес убрал руку с кнопки вызова в тот самый момент, когда синий свет просочился сквозь микроскопическую щель между створками двери лифта, словно им озарились стены шахты.

* * *

Марта Капп

Пока Марта шебуршала под «честерфилдом» бронзовой кочергой, которую взяла со стойки у камина, Эдна подняла шлейф своего обеденного платья, открыв туфли. Вероятно, она думала, что под диваном может сидеть что-то поменьше, необязательно ящерица-ядозуб, собрат Кобейна, может, даже мышь, и этот зверь мог из-под «честерфилда» прошмыгнуть под ее длинное платье, а потом забраться на одну из ее ног.

— Пожалуйста, дорогая, не тыкай кочергой столь агрессивно, — попросила Эдна.

— Пока я тыкаю только по воздуху.

— Но, если ты попадешь в какую-то живность, будь помягче. Не приводи это существо в ярость.

— Кто бы там ни сидел, сестра, он не поблагодарит нас за гостеприимство и не откланяется, уходя, — она перестала шебуршать кочергой. — Здесь никого нет.

Сидевшие на этажерке Дымок и Пепел зашипели, показывая, что источник их отвращения и страха по-прежнему в гостиной.

Марта отвернулась от «честерфилда» и принялась обследовать массивную викторианскую мебель, которой в гостиной хватало. И везде находились укромные места, что для мыши, что для ящерицы-ядозуба.

— Если это что-то сверхъестественное, — предупредила Эдна, — оно не испугается бронзовой кочерги.

— Это не сверхъестественное.

— Тебе не удалось рассмотреть. Такие уж они, сверхъестественные существа. Быстрые, едва заметные, непостижимые.

— «Быстро, едва заметно, непостижимо» — в полной мере описывает деяния моего первого мужа в спальне, а в нем не было ничего сверхъестественного.

— Зато он был очень милым.

На высоком насесте вновь возбужденно зашипели коты.

— Дорогая — «честерфилд»! — воскликнула Эдна.

Вновь повернувшись к большому дивану, Марта увидела, как что-то движется внутри. Набитое конским волосом сиденье ходило ходуном, вздымалось и опадало, словно под полосатой материей обивки ползало существо, размером не уступающее одному из котов.

Марта обошла диван спереди, широко расставила ноги и вскинула над головой кочергу.

— Возможно, это призрак, — предупредила Эдна. — Не бей призрака.

— Это не призрак, — заверила ее Марта.

— Если это хороший призрак, ударить его — святотатство.

Ожидая, пока тварь в диване замедлит движение или остановится, чтобы крепко приложить ее уже первым ударом, Марта с сарказмом спросила:

— А если это демонический призрак?

— Тогда, дорогая, тебе лучше оставить его в покое. Пожалуйста, вызови мистера Трэна, и пусть он им займется.

— Ты гений по рецептам, — ответила Марта, — а я бизнес-гений, и здесь нужно принимать бизнес-решение. Так пойди на кухню и что-нибудь испеки, пока я буду с этим разбираться.

На сиденье «честерфилда» обивка выпятилась и разорвалась. Незваный гость появился в облаке конского волоса.

* * *

Микки Дайм

Пока Микки на третьем этаже дожидался северного лифта, по «Пендлтону» вновь пробежала дрожь. Микки эти колебания нисколько не встревожили.

На Филиппинах он однажды последовал за двумя мужчинами к жерлу вулкана. Для выполнения контракта их требовалось убить. И когда он уже собрался нажать на спусковой крючок, гору затрясло. Волна раскаленной добела лавы накрыла обоих мужчин, испарив плоть и обуглив кости. Хотя Микки стоял в пятнадцати футах от них, на него не упало ни капли. Он ушел разве что с легким ожогом лица.

Ему нравился запах расплавленной лавы. Металлический, резкий, сексуальный.

Днем позже началосьнастоящее извержение. Но к тому времени он уже уютно устроился в люксе гонконгского отеля с молодой проституткой и баллончиком взбитых сливок. До сих пор помнил ее вкус.

Если вулкан не смог добраться до него, значит, он никому не по зубам.

Так что он, не задумываясь, вошел в кабину и поехал в подвал. Створки разошлись. Микки вышел в коридор.

Справа от него, в конце коридора и по другую его сторону за кем-то закрывалась дверь на лестницу. Он наблюдал, пока она полностью закроется. Ему нравился звук, с которым собачка входила в паз. Солидный такой, подводящий черту звук.

Он напомнил Микки звук тяжелых защелок больших чемоданов, в которые он упаковал останки официантки Мэллори, ее младшей сестры и подруги. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как он избавился от их тел, но события той пьянящей ночи он помнил в мельчайших подробностях, словно произошло все вчера. Только невероятная сила воли позволяла ему оставаться профессиональным убийцей, потому что в сердце его по-прежнему жил любитель, который жаждал убивать только из любви к убийству.

Наслаждаясь слабым запахом хлорки, он подождал: а вдруг кто-то вернется? Мелодичный звонок, сообщающий о прибытии кабины лифта, мог разжечь любопытство человека, только что вышедшего из коридора на лестницу. А ему ни к чему свидетель, который показал бы, что видел его в это время в подвале.

Постояв с полминуты, Микки повернулся и пошел налево, к посту службы безопасности. Открыл дверь и вошел.

Придурок сидел на рабочем месте. Клик. Пусть все они раньше работали в полиции, другие парни отрицательных эмоций у Микки не вызывали. За исключением Клика, этого самодовольного придурка, который постоянно что-то замышлял или вынюхивал.

Клик развернулся к нему лицом.

— Я вдруг стал популярным, как Джастин Тимберлейк или кто-то еще. Что привело вас сюда, мистер Дайм?

Микки достал из плечевой кобуры пистолет с глушителем.

Глаза Клика широко раскрылись, когда Микки двинулся на него.

— Я никому не расскажу про женское нижнее белье, — успел произнести Клик.

Микки в упор дважды выстрелил ему в сердце. Если сердце сразу останавливается, из тела выплескивается меньше крови и, соответственно, меньше хлопот с уборкой.

Он покинул пост безопасности и вновь направился в расположенную в подвале техническую комнату, куда уже заходил за тележкой. На этот раз взял толстый чехол и два эластичных ремня, которые висели на стене.

И только когда вернулся на пост службы безопасности, подумал о последней фразе Вернона Клика: «Я никому не расскажу про женское нижнее белье».

С детства мать предупреждала Микки, что нельзя доверять человеку в форме. И как всегда, оказалась права.

* * *

Доктор Кирби Игнис

В дождевике, с зонтиком в руках, почти опаздывающий на встречу с коллегой в ресторане «У Топпера», Кирби закрывал дверь своей квартиры на втором этаже в тот самый момент, когда ударные волны сотрясли скальное основание, на котором стоял «Пендлтон». Эти чертовы строители у подножия Холма Теней сегодня работали дольше, чем обычно. Он задался вопросом, а почему кому-то охота платить внеурочные за строительство высотного здания при столь ужасном состоянии экономики, но предположил, что эти люди рассчитывали на кардинальное улучшение ситуации через год-другой.

Быстро шагая к западному концу северного коридора, со звучащей в голове мелодией исполняемой китайцами оперы, Кирби промурлыкал под нос несколько нот любимой арии.

Соседи из квартиры «2-Д», Шерил и Генри Кордован, в прошлую субботу улетели в Европу и собирались вернуться еще через двенадцать дней. Свою собаку, спаниеля Бисквита, они оставили на попечение сына и его семьи. Кирби скучал по собаке. Пару раз в неделю, когда Кордованы отправлялись куда-то на обед, а Кирби намеревался поесть дома, они оставляли ему Бисквита на несколько часов. И они со спаниелем прекрасно ладили.

Тремя годами раньше у Кирби была своя собака, черный лабрадор-ретривер Люси, но рак отнял ее у него. От утраты он оправился только недавно и начал подумывать, а не завести ли ему новую собаку, даже рискуя вновь пережить горе. Смотреть на тропических рыбок, безусловно, приятно, но на хорошую компанию они не тянули.

Сидя на удобном диване, рядом с собакой, положившей голову ему на колени, почесывая за ушами и поглаживая по шерсти, Кирби достигал удивительной ясности ума, и именно в такие моменты совершались многие прорывы в теории и технологии, которые помогали «Институту Кирби» добиться успеха. Хорошая собака приносила умиротворение, которое позволяло разуму целиком и полностью сосредоточиться на решении возникшей проблемы, приносила больше пользы, чем музыка и неспешно плавающие рыбки.

За последние три года он пожертвовал немалые деньги благотворительным фондам, занимающимся спасением собак, постоянно смотрел программу «Собаки 101» по каналу «Планета животных», пару раз в неделю приглядывал за Бисквитом, но теперь, подходя к северному лифту, твердо решил еще до Рождества приобрести нового четвероногого друга. Он часто думал, что мир стал бы куда лучше, если бы собаки были самыми умными существами на планете, а люди, с их гордыней, страстями и ненавистью, не эволюционировали вовсе.

Створки двери лифта разошлись, и в коридор вышел высокий мужчина в вечернем костюме. Держался он, словно королевская особа на торжественном приеме. Природа одарила его благородным лицом с носом патриция, глазами синими, как чистое, глубокое озеро, высоким лбом, седыми, как снег, волосами.

Кирби в удивлении отступил на шаг. Рубашку незнакомца, лицо и волосы забрызгала свежая кровь.

— Сэр, вы в порядке? — спросил он. — Вы в крови.

Тут он увидел, что вечерний костюм грязный, мятый, порванный, словно мужчина участвовал в какой-то драке, может, его пытались ограбить на улице… хотя дождь его не вымочил. Пребывая в недоумении, Кирби оглядел коридор, двустворчатую дверь квартиры Трейхерн слева, дверь квартиры Хокса прямо перед собой.

— Что это за место? Это «Белла-Виста»… или уже нет, — вместо ответа произнес незнакомец.

В голосе слышалось не только замешательство, но и дрожь страха, возможно, отчаяние.

И тут Кирби заметил, какое бледное и осунувшееся у незнакомца лицо. В синие глаза вползал ужас.

— Что с вами случилось? — спросил Кирби.

— Это место… Где оно? Как я сюда попал? Где я?

Кирби шагнул вперед, чтобы взять окровавленного мужчину под руку. У того, похоже, подкашивались ноги, и он явно нуждался в поддержке.

Но, прежде чем Кирби прикоснулся к нему, незнакомец поднял обе руки, влажные от крови.

— Нам почти удалось вырваться целыми и невредимыми, — пробормотал он, — а потом эти споры.

Кирби вновь отступил.

— Споры?

— Свидетель говорил, что они от мирных особей, бояться нечего. Но он — часть всего этого, не заслуживает доверия.

Взгляд мужчины продолжал гулять по стенам и потолку, его лицо перекосило от горя, словно замешательство быстро перерастало в смятение, способность воспринимать окружающий мир, память и здравомыслие ускользали.

— Я убил их всех. Мистера и миссис, детей, слуг.

Приглядевшись, Кирби увидел, что вечерний костюм — не обычный фрак. Скорее стильная ливрея, униформа которую мог носить слуга, занимающий высокое положение.

— Их заразили, я в этом уверен, и мне пришлось убить их всех, даже очаровательных деток, да поможет мне Господь. Мне пришлось убить их всех, чтобы спасти мир.

Охваченный внезапным чувством смертельной опасности, с гулко бьющимся сердцем, Кирби попятился от мужчины, к двери на северную лестницу.

Дворецкого, если это был дворецкий, Кирби нисколько не интересовал, он не двинулся следом, занятый своими проблемами.

— Теперь я должен найти патроны, чтобы покончить с собой, — пересекая коридор, он становился все прозрачнее и прозрачнее, словно Кирби видел перед собой не реального человека, а призрак. Сквозь стену незнакомец вошел в квартиру Хокса.

И хотя Кирби не верил в призраков, возможно, судьба столкнула его с одним из них… да только кровь, которая капала с рук мужчины, запятнала ковровую дорожку коридора.

* * *

Уинни

Они не воспользовались лифтом, потому что он трансформировался и в нем сидело большое насекомое, которое едва не откусило Уинни кисть, побоялись спускаться по лестнице, и в итоге укрылись в квартире Сайкс, поскольку больше идти было некуда.

Уинни знал миссис Сайкс: иногда они здоровались, встречаясь в коридоре или в вестибюле, и он знал Айрис, которая никогда не здоровалась. Айрис, на три года старше Уинни, не выносила людей, не потому, что считала их глупыми, злобными или скучными, хотя многие такими и были, а по причине аутизма. Мать Уинни рассказывала, что Айрис терпеть не может, чтобы к ней прикасались, и очень нервничает, если вокруг много людей. Он в какой-то степени разбирался в аутизме, потому что читал о нем, но прекрасно понимал отношение Айрис к людям, поскольку находился в аналогичном положении. Похоже, всегда говорил что-то глупое, неправильное или невпопад. Айрис не говорила ничего, Уинни никогда не знал, что сказать, так что они в определенном смысле находились в одной лодке.

Видя, с какой скоростью миссис Сайкс закрыла дверь на два врезных замка и цепочку, а потом еще и потрясла, чтобы убедиться, что она надежно заперта, Уинни понял, что и с ней недавно случилось что-то жуткое и она испугана.

— Может, я сейчас запираю что-то в квартире с нами, а не снаружи, — вырвалось у миссис Сайкс. — В любом случае какой прок от замка, если они могут проходить сквозь стены?

Мать Уинни посмотрела на сына, а тот улыбнулся, чтобы она не поняла, как сильно напугала его миссис Сайкс. Что бы ни происходило в «Пендлтоне», способы, к которым он прибегал, чтобы не получить ярлыка «маменькин сынок», ждало серьезное испытание.

— Мне надо вам кое-что показать, — продолжила миссис Сайкс. — Надеюсь, оно еще здесь. Или, может, не показывать? Нет, покажу. Надеюсь, оно еще здесь, — повторила она. — Поскольку, если вы тоже это увидите, я буду знать, что не схожу с ума.

Уинни вновь улыбнулся матери, но на этот раз, в отличие от прошлого, улыбка пришлась не к месту. Если раньше он не знал, что сказать, но теперь — что делать со своим лицом. И руками тоже, если на то пошло. Потом все-таки сунул их в карманы куртки, но лицо по-прежнему оставалось на всеобщем обозрении.

Ведя их через гостиную, миссис Сайкс заметила, что Айрис не следует за ними. Девочка просто стояла, уставившись в пространство, руки, как плети, висели по бокам. Мать заговорила с ней странным образом, словно цитируя какое-то стихотворение: «Не бойся. Пойдем со мной, и не бойся. Я рада, что могу взять тебя с собой и показать тебе дорогу».

На этот раз Айрис пошла с ними, хотя держалась на несколько шагов позади. Они миновали коридор и вошли в комнату, которая, вероятно, принадлежала Айрис, потому что везде лежали набивные игрушки. Главным образом кролики, несколько лягушек, несколько птиц, одна белка, все плюшевые и мягкие, ни одного из тех животных реального мира, у которых острые зубы и которые убивают других животных.

Уинни удивился, увидев такое количество книг: думал, что дети-аутисты читают плохо, может, совсем не читают. Вероятно, Айрис читала. Он знал почему. Книги являли собой другую жизнь. Если ты застенчивый и не знаешь, что сказать, и нигде не чувствуешь себя своим, книги открывают путь в другие миры, где ты мог стать кем-то еще, вообще быть кем-то. Уинни не знал, что он бы делал без книг, вероятно, сошел с ума и начал бы убивать людей и делать пепельницы из их черепов, хотя сам не курил и не собирался курить.

— Оно все еще здесь, — миссис Сайкс указала на окно.

Что-то странное прилипло к стеклу с другой стороны. Круглое, как футбольный мяч, только больше, и плоское снизу, со множеством коротких лапок, которые выглядели так, словно предназначены для прогулок по другой планете, и лицом, очень похожим на человеческое, но располагалось это лицо на брюхе.

Уинни стремился избежать ярлыка «маменькин сынок» и тем, что дал себе зарок не отворачиваться от экрана, когда показывали фильм ужасов. И ему всегда удавалось держать глаза открытыми, даже когда показывали что-то уж совсем мерзкое, потому что про себя он комментировал происходящее, высмеивал плохую игру актеров, если видел ее, нелепые диалоги, посредственные спецэффекты. Не в силах сказать хоть слово другим, с собой он мог болтать часами без остановки. Он также оценивал каждого психопата-убийцу или монстра по десятибалльной шкале. Десять баллов ставилось тому, кто мог заставить его обделаться. Но, будучи строгим критиком, он умел уменьшить пугающий эффект любого страшилища, выползающего на экран, поэтому редко-редко ставил даже шесть баллов, а этого не хватало даже на то, чтобы надуть в штаны.

Тварь за окном получила твердые семь баллов.

Но в штаны он тем не менее не надул, хотя его мать вскрикнула от ужаса и отвращения, когда увидела это чудище, пусть даже миссис Сайкс и сказала, что это мескалиновая галлюцинация, что бы это ни значило. Уинни не издал ни звука, ничем не выдал нарастающий в нем страх.

Сдержаться ему помогла Айрис. Она ничего не сказала, не посмотрела на него, даже не прошла в комнату дальше кровати, с которой схватила плюшевого кролика с большими висящими ушами. Но ее лицо тревожно напряглось, и выглядела она такой ранимой, что Уинни испугался за нее больше, чем за себя. Он не думал, что она видит тварь на окне, она не смотрела ни на него, ни на кого-то еще и уж тем более на этого монстра, но Уинни хотелось точно знать, что случайно она не зацепила тварь взглядом. Впрочем, ее очень нервировало и присутствие в комнате двоих соседей — Уинни видел, сколько она прилагает усилий, чтобы сдержать себя, — так что одного взгляда на чудище хватило бы, чтобы девочка устроила истерику и подняла жуткий крик. Жизнь для нее была очень трудной и без всяких монстров; для всех встреча с чем-то подобным становилась испытанием, а для нее — особенно.

Из-под «Пендлтона» вновь донесся гул поездов-призраков, несущихся по несуществующим железнодорожным путям, и на высокое окно заползло еще одно чудище, похожее на первое, такое же во всем, кроме одного: с женским — не мужским — лицом на брюхе, может, даже лицом маленькой девочки, перекошенным, как в зеркале комнаты смеха. Губы разошлись, язык прижался к стеклу.

Если бы Уинни и его матери удалось покинуть «Пендлтон», едва ли они сумели бы добраться до безопасного места. Возможно, вне «Пендлтона» все обстояло гораздо хуже, чем в самом доме.

Обнаружив в себе внутреннюю силу, которая удивила его самого, Уинни метнулся к окну и потянул за шнур, стягивающий портьеры, чтобы чудища не могли больше видеть их, а они — чудищ.

Произнес одно слово, прежде чем его мать или миссис Сайкс запротестовали:

— Айрис.

* * *

Марта Капп

Из «честерфилда» на сиденье в облаке конского волоса вылезало нечто, напоминающее связку блестящих кишок, правда, не розовых, а серых. Внутренности любого выпотрошенного млекопитающего не могли закрутиться и завязаться в такую связку, которая не выглядела частью какого-то животного со вспоротым брюхом, но сама являлась неким животным, длинной, переплетенной кишкой, разделенной на сегменты кольцами мышц, настолько отвратительным, что Марта не просто никогда не видела такой твари, но даже не могла представить себе, что такая может существовать.

Сокрушенную ужасом и омерзением, даже большим, чем она испытывала по отношению к департаменту налогов и сборов, Марту на мгновение парализовало. Она держала кочергу обеими руками, высоко над головой, и ей хотелось нанести удар, как ни хотелось ничего другого за всю ее долгую жизнь, но руки не шевелились, тело не реагировало на команды мозга, обездвиженное не в малой степени еще и изумлением.

Дымок и Пепел завизжали, чего никогда не случалось с этими тихими домашними котами. Марта услышала, как сиганули они с этажерки, приземлились на какую-то мягкую мебель и со всех лап бросились прочь из гостиной в поисках более безопасного места.

Выходящие на запад окна осветились самыми яркими за эту грозу множественными вспышками молний, запылало все небо, словно ад и рай поменялись местами, и теперь костры для проклятых пылали над головой, тогда как божьи ангелы пребывали в глубинах Земли. Лампы мерцали в такт небесным вспышкам, копошащаяся масса внутренностей, прорвавшая обивку дивана, могла показаться иллюзией, вызванной стробоскопическим эффектом.

Но небо вновь потемнело, лампы набрали яркости, открыв, что чудище на «честерфилде» выпустило черные тараканьи лапки из влажных колец, охватывающих кишки, и не только лапки, но еще и красные клювы, которые раскрывались, и раскрывались, и раскрывались, готовые пожрать все, до чего смогут дотянуться.

Оправившись от паралича, Марта опустила кочергу, но у нее на глазах жуткое существо замерцало и исчезло, пока кочерга двигалась по широкой дуге. Так что ударила кочерга по дивану, из разрыва обивки вырвалось новое облако конского волоса, но характерного чавканья или крика боли не последовало. Охваченная отвращением и страхом, в ярости от того, что в ее доме появился черт знает кто, Марта нанесла второй удар, и третий, и четвертый, прежде чем признала, что твари нет. По-прежнему в ярости, с подкатывающей к горлу тошнотой, она отказывалась смириться с тем, что это извивающееся чудовище просто растаяло в воздухе. Бросила кочергу, схватилась обеими руками за диван, перевернула его на спинку, открывая нижнюю сторону, но незваного гостя не обнаружила. Увидела дыру, которую проделала тварь, чтобы пробраться между пружинами, а потом доползти до обивки. Вновь схватив кочергу, Марта резко опустилась на колени, будто артрит никогда в жизни не донимал ее, сунула в дыру свое бронзовое орудие и начала тыкать в разные стороны, вызывая только стук и звон пружин, но не крики боли живого существа.

Наконец поднялась, по-прежнему сжимая в руке кочергу, пусть натруженные суставы пальцев пульсировали болью. Она вспотела. Влажные кудряшки прилипли к лицу. Она тяжело дышала, а сердце не билось так часто с тех пор, как Марта перестала гоняться за своим вторым мужем по спальне.

Она повернулась к сестре, чтобы убедиться, что увиденное ею — не иллюзия, спровоцированная старческим маразмом. Но и выражение лица Эдны и ее поза подтверждали — все произошло на самом деле. Глаза Энды стали огромными и круглыми, словно у совы, раскрывшийся рот говорил об изумлении, которого не выразить словами.

После долгой пауза первой заговорила Эдна:

— Дорогая моя, такой прыти я не видела с той поры, когда ты приводила директоров в чувство, если заседание совета проходило не так, как тебе хотелось.

* * *

Микки Дайм

Он снял с трупа Вернона Клика ремень для ношения оружия и положил на пол. Решил, что когда-нибудь использует этот пистолет для выполнения заказа, потому что зарегистрирован он на службу безопасности, и исчезнуть ему предстояло вместе с Кликом. Поэтому, найдя пистолет на месте преступления в отдаленном — или не очень — будущем, копы принялись бы искать именно бедолагу Клика. Шутка, однако.

Позднее Микки собирался войти в видеоархив и стереть записи всех камер, расставленных по «Пендлтону». Тогда никто не узнает, что его брат, Джерри, навестил его. И никто не узнает, что случилось с Верноном Кликом. Ему уже приходилось заметать следы таким образом, но в других городах. Он знал, как можно уничтожить записи цифровых видеокамер.

Он вытащил труп Клика из поста службы безопасности в коридор, быстро добрался до одной из дверей в помещение, где стояла центральная отопительно-охладительная установка. Труп он предварительно завернул в чехол и обвязал эластичными ремнями. Груз легко скользил по выложенному плиткой полу.

Микки обожал физические упражнения. И гордился своей мускулатурой. Тонусом трапециевидных мышц. Дельтовидных. Трицепсами. Он поддерживал себя в прекрасной форме. Ни унции лишнего жира.

Когда он приезжал в свой загородный коттедж и сидел во дворе голым во время летней грозы, ему нравилось ощущать свои мышцы, массировать, поглаживать. Мокрое от дождя тело казалось смазанным маслом. Ему нравилось двойное удовольствие: получать ласки и дарить их, руки наслаждались этим, и тело — тоже.

Дверь в помещение ЦООУ он открыл ключом, взятым у Клика. Центральная установка включала в себя системы отопления, вентиляции и кондиционирования воздуха, а также нагреватели воды. Микки включил свет. Перетащил мертвеца через порог. Закрыл дверь.

Длина помещения составляла никак не меньше семидесяти футов, ширина — порядка сорока. Слева стояли ряды высоких, семифутовых теплообменников-охладителей, справа — бойлеры двух типов. Большие обслуживали отопительную систему, предусматривающую отдельный режим работы для каждой квартиры и общественного помещения; поменьше, но тоже большие, — обеспечивали подачу жильцам горячей воды. А вокруг и наверху Микки видел лабиринт труб, клапанов, насосов, контролирующих устройств и другого оборудования, о предназначении которого он ничего сказать не мог.

В помещении, где находилась центральная установка, Том Трэн поддерживал чистоту больничной операционной. Машинный лабиринт урчал, завывал, булькал. Для Микки звуки эти складывались в симфонию. Симфонию эффективности.

Его умершая мать говорила, что человеческие существа — машины, созданные природой в процессе эволюции. Человек мог быть хорошей машиной или плохой, но эта характеристика не имела никакого отношения к морали. Значение имело только одно — эффективность. Хорошие машины выполняли избранную ими работу эффективно, надежно.

Микки полагал себя прекрасной машиной. Убивать другие человеческие машины — такую он избрал себе работу. И эффективность, с которой он ее выполнял, возбуждала и удовлетворяла его даже больше, чем секс. Секс вовлекал других людей, и они всегда разочаровывали его, потому что очень уж уступали ему в эффективности. Они очень уж легко отвлекались на такую чепуху, как привязанность и нежность. Секс ничто не связывало ни с привязанностью, ни с нежностью. Огромные насосы, установленные в этой комнате и трудившиеся без перерыва, знали о сексе больше, чем большинство людей.

Спаркл Сайкс и ее дочь вновь вторглись в его мысли, совсем как та официантка из коктейль-холла пятнадцатью годами раньше. Они не желали оставить его в покое. Приходили обнаженными в его разум. Он гнал их, но они проявляли настойчивость. Он только мог посоветовать им дать задний ход. Им бы лучше перестать его дразнить.

Он оттащил Клика на пустующую середину помещения. Там в пол врезали толстую резиновую прокладку и установили в нее металлический люк. Несколько минут спустя, вернувшись с трупом брата, Микки намеревался поднять люк и отправить оба тела к месту их упокоения, такому глубокому, что их останки никто бы никогда не нашел. Даже кладбищенские крысы поленились бы спускаться так глубоко ради банкета из двух человеческих тел.

* * *

Бейли Хокс

Когда Бейли распахнул дверь лестницы и вышел в коридор второго этажа, доктор Кирби Игнис вскрикнул от неожиданности. Его приятное лицо, несомненно, лицо доброго дядюшки даже в молодости, а в пятьдесят уже тянущее на дедушкино, блестело от пота. Обычно на лице Игниса читалась мудрость и уверенность в себе, но теперь — только тревога, словно он ожидал, что с лестницы в коридор выйдет не Бейли, а кто-то еще, кто-то враждебный, а ведь до этого дня мысль о том, что в «Пендлтоне» существует даже минимальная угроза, не могла прийти в голову никому из жильцов.

— Что случилось? — спросил Бейли. — Что вы видели?

Доктор Игнис достаточно тонко все чувствовал, чтобы правильно истолковать вопрос Бейли.

— Вы тоже что-то видели. Что-то экстраординарное, мужчину в вечернем костюме, возможно, дворецкого, высокого и седовласого, запачканного кровью?

— Где вы его видели?

Игнис указал на пятна крови на ковровой дорожке.

— Он сказал мне, что убил их всех, в том числе и детей. Каких детей? В какой квартире? А потом он… — доктор хмуро посмотрел на стену у двери в квартиру Бейли. — Ну, я не знаю… я не знаю, куда еще он мог пойти…

* * *

Сайлес Кинсли

На первом этаже Сайлес отвернулся от южного лифта, от угрожающих голосов, которые звучали за сдвинутыми створками двери. Они напоминали голоса толпы в некоторых его снах, требовательные, угрожающие, бессвязные. Он не понимал ни единого слова, но тон не оставлял ни малейшего сомнения в том, что цель у этой толпы одна — громить и разрушать. Он вспомнил, как сегодня проснулся и услышал неприятное шуршание за стеной у его кровати. Голоса в шахте вроде бы не имели ничего общего с тем звуком, однако он знал, что причина появления шуршания и голосов одна и та же. Сайлес направился к ближайшей лестнице и спустился по ней в подвал.

Уже слишком старый и тоскующий по Норе, чтобы волноваться за свою жизнь, Сайлес тем не менее тревожился о своих соседях, стремился предупредить их о необходимости покинуть «Пендлтон». Спустившись по лестнице, он осторожно открыл дверь, тихонько, опасаясь столкнуться с монстром, которого Перри Кайзер видел в 1973 году, тварью, которая, несомненно, убила одного из рабочих и теперь могла затаиться здесь, чтобы наброситься на него. Если Эндрю Пендлтон мог ожить в эту ночь после давнишнего самоубийства, тогда кто угодно — что угодно — мог объявиться в этих коридорах из любого периода существования здания.

Короткий коридор Сайлес нашел пустым, дверцы кладовок уходили к грузовому лифту, а в длинном увидел только одного мужчину, который вышел из помещения ЦООУ. Закрыл за собой дверь и торопливо зашагал к далекому северному лифту.

Сайлес не разглядел мужчину достаточно хорошо, чтобы точно сказать, кто это, но чувствовал, что, скорее всего, видит перед собой мистера Микки Дайма. Входя в совет директоров ассоциации Владельцев квартир, Сайлес знал каждого жильца, но не всех одинаково хорошо. Вот и с Даймом он практически не общался, потому что этот мужчина предпочитал держаться сам по себе.

Когда Дайм вошел в кабину лифта и створки двери сомкнулись, Сайлес вышел в коридор и поспешил мимо квартиры управляющего к посту службы безопасности. Постучал в дверь. Никто не отозвался, и он постучал громче. Наконец открыл дверь и вошел.

На стуле перед плазменными экранами никто не сидел. Никто не наливал кофе в нише, которая служила кухонькой. Открытая дверь в туалет позволяла увидеть унитаз и раковину, но не охранника.

Согласно инструкциям, охранник мог покинуть пост службы безопасности только при чрезвычайных обстоятельствах и на пятнадцать минут, в любое время, дважды за вечернюю и ночную смену, чтобы обойти подвал, первый этаж и двор. Но такие обходы проводились после восьми или девяти вечера, то есть не в столь ранний час.

Сайлес заметил на полу влажный красный восклицательный знак рядом с одним из стульев. Наклонился, чтобы получше рассмотреть. Тонкая полоска крови длиной в дюйм. А рядом точка такого же цвета. Кровь пролилась так недавно, что еще не начала сворачиваться, на ней еще не образовалась пленочка. Также на полу в нише для ног охранника под столом, за которым он обычно сидел, лежал поясной ремень с кобурой и пистолетом.

Во рту у Сайлеса пересохло. Он понял, что дышит через него, быстро и неглубоко, и, возможно, так дышит с того момента, как до него донеслись голоса из лифтовой шахты. Он слышал и дробь барабана, туземного барабана, именуемого сердцем, быструю, но пока без паники, сотрясающую грудь.

Только детекторы дыма, установленные в каждой комнате и каждом коридоре, и охранник посредством компьютера могли включить пожарную сирену по всему зданию. В качестве меры предосторожности компьютер охранника мог работать и от аварийного генератора, на случай, если централизованная подача электроэнергии прекратится до того, как загудит сирена.

Сайлес не знал, как воспользоваться компьютером, чтобы подать сигнал бедствия, но не сомневался, что Том Трэн сможет это сделать. Он прошел к квартире управляющего и нажал на кнопку звонка. Услышал приятную слуху мелодию, разносящуюся по комнатам, но, хотя позвонил три раза, дверь ему не открыли.

Коридор подвала выглядел таким же, как всегда, но ощущения вызывал другие. Что-то здесь было не так. Потолок не просел, стены не выгнулись, но Сайлес ощущал чудовищную массу здания, как будто и гроза, и небо над грозой, и вселенная над небом давили на «Пендлтон» с такой силой, что каркас здания грозил превратиться в щебень, а щебень — в пыль.

Прошло уже много лет с тех пор, как Сайлес работал криминальным адвокатом, но он не потерял интуитивного умения распознавать обман и преступное намерение. Мистер Дайм не показался ему скрытным, собственно, шел с видом человека, который и не собирается делать ничего противозаконного, но Сайлес не мог найти причину, по которой у жильца могла возникнуть необходимость зайти в помещение, где находилась ЦООУ.

С нарастающей уверенностью, что время истекает и какая-то неведомая беда вот-вот обрушится на «Пендлтон», Сайлес понимал, что должен вернуться на первый этаж и спросить Падмини Барати, знает ли она, где Том Трэн, и может ли включить пожарную сирену.

Но первым делом он полагал необходимым вернуться на пост службы безопасности и взять оставленный там пистолет охранника. Он не был в тире уже десять лет. Не хотел применять оружие, но в жизни далеко не всегда все складывалось, как тебе того хотелось. Помимо пистолета, Сайлес забрал баллончик с перечным газом и фонарь. Вновь вышел к коридор и поспешил к ближайшей двери слева. Нашел ее незапертой. Вошел в помещение ЦООУ.

* * *

Уинни

На кухне Айрис сидела за столом для завтрака, крепко прижимая к груди ушастого плюшевого зайца, покачиваясь на стуле взад-вперед, что-то шептала игрушке, шептала снова и снова. Слов Уинни разобрать не мог.

Что-то в девочке — Уинни не мог сказать, что именно, — побуждало его быть храбрым. Причина заключалась не в красоте Айрис, пусть девочка и была красивой. По уровню развития Уинни во многом опережал свой возраст, но оставался слишком юным, чтобы интересоваться девочками. Да и потом, она была для него очень уж старой, тремя годами старше. Отчасти причина заключалась в том, что она жить не могла без книг, как не мог он, и в отличие от большинства людей, которые любили поговорить в своих клубах о книгах, которые прочитали, ни Айрис, ни Уинни о прочитанном не говорили: она просто не могла говорить, он — рассказывал отвратительно, так что даже хорошая книга в его пересказе показалась бы полным отстоем.

Он не сидел за одним столом с Айрис. Слишком нервничал, чтобы оставаться на одном месте, а потому кружил по кухне, смотрел на блюда, выставленные за стеклянными дверцами некоторых шкафчиков, читал надписи, которые миссис Сайкс сделала на декабрьской странице настенного календаря: «Бухгалтер в 2.30, обед с Таней, доктор Эббот, распродажа сыров». Он попытался решить, сложены ли яблоки, груши и бананы в большой вазе на центральной стойке таким образом, чтобы напоминать произведение искусства, или небрежно свалены в нее. Интерес к подобной ерунде выглядел очень странно в такое сложное время, и он даже задался вопросом, а может, он педик или что-то в этом роде. Он сосчитал плитки пола, как будто информация о количестве плиток — глупость, несусветная глупость — в какой-то момент могла иметь ключевое значение для спасения их жизней.

Он также прислушивался к тому, что говорили его мать и миссис Сайкс. Они пытались до кого-то дозвониться с настенного телефонного аппарата на кухне и с мобильников. Несколько раз, еще до того, как, закончив набор номера, они связывались с людьми, которые говорили на иностранных языках, несколько голосов звучали в трубке одновременно, кулдыкали, как стадо индюшек. Однажды мать Айрис связалась с телефонисткой из Сити-Белла, на этот раз с другой, но и эта дама настаивала, что сейчас 1935 год, хотя говорила не так вежливо, как первая. И миссис Сайкс удивленно выронила мобильник, когда полотнище синего света замерцало на стене кухни от края до края.

В некоторых шкафчиках задребезжала посуда. Три или четыре нижние дверцы открылись, оттуда выкатилась часть ящиков. Столовые приборы из нержавеющей стали и металлическая кухонная утварь поднялись из ящиков, будто обрели способность левитировать, и поплыли к стене, залитой синим светом, кастрюли и сковороды со звоном сталкивались друг с другом. Ножи, ложки и вилки кружились в воздухе, словно десяток полтергейстов, тряся ими, протестовали из-за отсутствия подходящей для призраков еды. Точно так же выражали свой протест заключенные в некоторых старых фильмах, поднимая бучу в столовой, когда злой новый директор начинал красть бюджетные деньги и кормить их чуть ли не отбросами.

Синий свет, которым мерцала стена, потух, и звон посуды прекратился, все с грохотом попадало вниз. Но не рассыпалось по всей кухне — отнюдь. Попадало кучками, которые силе тяжести полагалось тут же растащить, но не вышло. Столовые приборы иглами торчали в разные стороны в сложных структурах из сковород и кастрюль, вибрировали, словно камертоны, как будто все эти металлические предметы сильно намагнитились. Но через считаные мгновения магнетизм этот сошел на нет, вибрации прекратились, кучки рассыпались по полу. И как только грохот стих, на кухне воцарилась мертвая, как на кладбище, тишина, нарушаемая только Айрис, которая скулила, как щенок, который потерялся и очень хочет вернуться домой.

Ни одна из мамаш не завопила, не забилась в истерике и не впала в ступор, как это случается с людьми в фильмах, когда происходит что-то необычное. Уинни ими гордился, ему хотелось их поблагодарить. Если бы хоть одна потеряла хладнокровие, он бы тоже запаниковал, и о храбрости, которую ему хотелось проявить в присутствии Айрис, пришлось бы забыть.

Мерцание синего света напомнило Уинни синие круги на экране телевизора и голос, произносивший среди прочего очень тревожащее слово: «Уничтожить».

У него возникло ощущение, что такие же ассоциации возникли и у его матери, потому что она сказала:

— Может, вне «Пендлтона» небезопасно из-за этих ползающих тварей, но оставаться здесь — тоже не выход.

— Нам нужно найти других людей, — предложила миссис Сайкс. — Если нас будет много, появится хоть какая-то гарантия безопасности.

— Гэри Дей в Сингапуре, — вздохнула мать Уинни.

Нижний уровень двухэтажной квартиры мистера Дея находился рядом с их квартирой. Речь шла о гуру программного обеспечения и знаменитом создателе видеоигр. Он бы сразу понял, что происходит и как пройти все уровни, чтобы остаться в живых. Но им не повезло, потому что он находился на другом краю света, когда началась игра.

— Мои соседи уехали проведать внука, — поделилась с ней миссис Сайкс. — А дальняя квартира пустует, выставлена на продажу.

— Давайте пройдем через нашу квартиру в северный коридор, — мать Уинни сделала шаг к двери, — и посмотрим, удастся ли нам найти Бейли Хокса из «2-В». Если рядом с кем-то я буду чувствовать себя в безопасности в «Пендлтоне», так это с ним.

* * *

Бейли Хокс

На центральной стойке в кухне лежали две коробки с патронами, которые Бейли достал из стенного шкафа спальни. Вставляя их в запасную, на двадцать патронов, обойму «беретты», он слушал рассказ Кирби Игниса об удивительной встрече с видным, седовласым мужчиной, который сказал, что убил всех, а потом исчез, просочившись сквозь стену.

Доктору хватало ума и здравомыслия, чтобы не тратить время на изложение рациональных, но маловероятных объяснений случившегося, на манер некоторых ниспровергателей НЛО, которые объясняют все свидетельства очевидцев болотным газом, атмосферными зонтами и тучами переливающихся цветами радуги насекомых. Он видел, как человек ушел в стену, но вместо того, чтобы сомневаться в своем психическом здоровье и надежности органов чувств, занимался тем, что корректировал для себя понятие «невозможное».

— Я не знаю всей истории, — Бейли продолжал набивать обойму патронами. — Сайлес Кинсли, живущий наверху, в квартире «3-В», историк «Пендлтона». Он в курсе всех подробностей. Но в тридцатых годах дворецкий убил всю семью, которой принадлежала «Белла-Виста».

— Так он и сам уже умер.

— Будьте уверены, — оставшиеся патроны Бейли рассовал по карманам пиджака спортивного покроя. — Если я все правильно помню, еще тогда покончил с собой.

— Я не из тех, кто посещает спиритические сеансы.

— Я тоже. — Бейли подумал о Софи Пендлтон. «Старый дедушка Коль был веселый король, громко крикнул он свите…» — которая пела, спускаясь по лестнице. — Но это не призраки. Это что-то более странное, более серьезное.

— Кого вы видели? — спросил Игнис.

— Я вам расскажу по пути.

— По пути куда?

— К Марте и Эдне Капп, в квартиру «3-А». Им за восемьдесят. Что бы здесь ни происходило, их надо отсюда вывести.

— Может, нам всем лучше отсюда уйти, — предположил Игнис.

— Может, и лучше, — согласился Бейли.

* * *

Микки Дайм

Пока Микки катил грузовую тележку с трупом Джерри по северному коридору третьего этажа, он испытывал ностальгию, вспоминая проведенное вместе детство. К тому времени, когда повернул за угол и остановился у лифта, чтобы нажать кнопку вызова, завязал с сентиментальностью.

Джерри был не только братом Микки, но и проблемой. Проблема разрешилась. Его мать говорила, что сильные действуют, слабые реагируют. Она говорила, у слабых — сожаления, у сильных — триумфы. Она говорила, слабые верят в Бога, сильные — в себя. Она говорила, что и сильные, и слабые — часть пищевой цепи, и лучше есть самому, чем служить едой для других. Она говорила, что у сильных есть гордость, а у слабых смиренность, и она гордится своей смиренностью и смиряет гордость. Она говорила, что власть оправдывает все и абсолютная власть оправдывает абсолютно все. Поскольку знаменитая калифорнийская винодельческая компания платила ей очень большие деньги за рекламные объявления в журналах и телевизионные рекламные ролики в рамках их кампании «что-пьют-самые-умные-люди», она говорила, что выдержанное «Каберне-совиньон» совершенно необходимо для жизненного благополучия, что пить вино — это шикарно, что бутылка хорошего вина — это сочетание великого искусства и литературы. Она говорила, что судить Каина за убийство Авеля все равно что судить активного волчонка за то, что он выпил свою долю материнского молока и долю больного щенка, который иначе мог выжить и стать обузой для стаи.

Микки понимал не все из сказанного матерью за долгие годы, отчасти потому, что писала и говорила она очень уж много, и никто не мог угнаться за ней. Но он знал: все, что она говорила, — мудро. И большая часть из сказанного ею — абсолютная мудрость.

Кабина лифта прибыла на третий этаж. Микки закатил в нее тележку с братом.

* * *

Сайлес Кинсли

В помещении ЦООУ горели все флуоресцентные лампы, закрепленные в квадратных рамах, подвешенных на цепях к потолку и забранных в матовые плафоны. Впечатляющие ряды сложных машин мерно гудели, в полном соответствии с инженерным замыслом. Упорядоченность и соответствие норме, которые он лицезрел, едва не убедили Сайлеса, что в «Пендлтоне» все хорошо, несмотря на увиденное и услышанное ранее.

Он закрыл за собой дверь.

— Есть тут кто-нибудь? Мистер Трэн? Том?

Ему никто не ответил, и Сайлес решил обследовать проходы между рядами машин. Но дошел только до люка в центре помещения ЦООУ и лежащего рядом с ним куля.

Люк, поставленный еще при строительстве «Пендлтона», обеспечивал доступ в стальную трубу диаметром в три фута, которая пронзала железобетонный, толщиной в восемь футов, фундамент огромного особняка. Труба располагалась точно над разломом в скалистом основании и плотно прилегала к нему.

Разлом этот представлял собой не трещину, а лавовую трубку с гладкими стенками, из которой когда-то бил фонтаном расплавленный камень. Холм Теней и окружающая территория представляли собой устойчивую массу базальта, очень твердой вулканической породы, и риолита, вулканического аналога гранита. Десятки тысяч лет тому назад, в конце периода активной вулканической деятельности в этом регионе, когда извержения уже закончились, в затвердевшем базальте осталось несколько длинных вентиляционных каналов, включая один под «Пендлтоном», диаметр которого колебался от четырех до пяти футов.

В конце 1800-х, когда строили огромный дом, вопросы охраны окружающей среды стояли не так остро, как теперь. Собственно, никто и не думал о возможном загрязнении грунтовых вод, когда содержимое ванн, раковин и унитазов «Белла-Висты» сливалось в, казалось бы, бездонную лавовую трубку. В те дни город занимал гораздо меньшую территорию, и общая канализационная система только начинала планироваться. Грязная вода и продукты жизнедеятельности отправлялись в отстойники или попросту в выгребные ямы. И лавовая трубка объемом во многие и многие тысячи кубических футов представляла собой дешевую и эффективную альтернативу септического резервуара.

В конструкцию включили и съемный люк, чтобы обеспечить доступ специалистов, если вдруг возникла бы какая-то проблема. Убранная крышка позволяла лавовой трубке обеспечить эффективный слив воды в случае затопления подвала. В 1928 году ванны, раковины и унитазы «Белла-Висты» подключили к городской канализационной системе, но люк остался на прежнем месте.

При реконструкции «Белла-Висты» в «Пендлтон» и установке всех этих теплообменников-охладителей и бойлеров, обеспечивающих отопление и подвод горячей и холодной воды, вероятность затопления подвала возросла многократно. Однако, располагая доступом к лавовой трубке, архитектор и подрядчик избежали необходимости устанавливать мощные откачивающие насосы, которые пришлось бы постоянно держать в режиме полной готовности. Их вполне устроил гораздо более простой и надежный метод аварийного слива в лавовую трубку.

Но опустившегося на одного колено Сайлеса Кинсли заинтересовал не люк, закрывающий металлическую трубу в бетоне, а содержимое чехла для транспортировки, который Дайм завязал двумя эластичными ремнями. Ощупывая сверток обеими руками, Сайлес точно нашел ноги, скорее всего, руки и определенно голову. Он сумел просунуть руку в чехол — Дайм мог бы завязать один ремень и покрепче — и дотронулся до макушки. Курчавыеволосы и восклицательный кровяной знак на полу поста службы безопасности, в сочетании с отсутствием охранника, послужили достаточными доказательствами для того, чтобы сделать вывод, что убитый — Вернон Клик. И лавовой трубке предстояло стать его могилой.

Сайлес подумал, что это убийство каким-то образом связано с трагедиями, которые происходили здесь каждые тридцать восемь лет. То есть убийство Даймом Вернона Клика — часть некоего грядущего события, предвестниками которого служили колебания земли, появление в вестибюле давно умершего Эндрю Норта Пендлтона, голоса в лифте и другие призраки. Но как связано?

Тем более ему требовалось подняться на первый этаж и попросить Падмини Барати найти Тома Трэна или самой включить пожарную сирену, если она знала, как это делается. Он поднялся, направился к двери и находился уже в трех шагах от нее, когда с другой ее стороны что-то стукнуло.

* * *

Филдинг Уделл

После того, как потолок вспыхнул мерцающим синим светом, после того, как скрепки и прочие металлические предметы взлетели к потолку, а когда свет погас, свалились на пол, Филдинг еще долго стоял столбом. В его голове формировался вывод, которого он изо всех сил пытался избежать, но другого объяснения просто не находилось. Правящая Элита его нашла.

Им стало известно, что он про них знает.

И он знал. Изначально ученое сообщество достигло консенсуса относительно повышения процента раковых заболеваний среди людей, проживающих рядом с линиями высокого напряжения. Потом мнение это оспорили и отмели, но на деле оно оказалось правильным. Каждый год миллионы людей, проживающих рядом с этими линиями, умирали от рака, но эту ужасную правду прятали Политических Дел Мастера, которые знали, как заткнуть рот честным ученым и врачам, тогда как их прихвостни вносили поправки в медицинские карты и выписывали поддельные сертификаты о смерти.

Он знал. Ученые пришли к консенсусу, что химическое вещество алар,^[419] которое использовалось при выращивании яблок, вызывает у человека раковые опухоли, но известная актриса с блеском их посрамила, хотя потом выяснилось, что правота не на ее стороне. Однако такие научные выводы приводили к разорению слишком многих фермеров-садоводов, слишком много терялось рабочих мест, поэтому Правящая Элита и ее прихвостни встали на сторону коммерции, а не здоровья. Младенцы умирали от яблочного сока, малыши, только-только начавшие ходить, — от яблочного пюре, легионы школьников — от сырых яблок и яблочных пирогов. Но Правящая Элита и ее подлые прихвостни фальсифицировали факты и вели проаларовую кампанию. Бессчетное количество детей умерло в муках, многие и многие тела покоятся теперь в секретных массовых захоронениях.

Вновь пульсирующий синий свет не вспыхнул, и Филдинг осторожно обошел всю квартиру, готовый к тому, чтобы феномен этот проявлялся во всех комнатах. Он подозревал, что столкнулся с просвечивающим мозг лучом, с помощью которого выискивались крамольные мысли. Но ему хотелось верить, что ситуация не столь трагична, возможно, речь шла о переписном сканировании, с помощью которого Правящая Элита определяла, сколь быстро вымирающее население Земли движется к полному исчезновению.

Филдинг Уделл знал. Известный профессор Пол Эрлих^[420] и другие ученые, придя к консенсусу, доложили в 1981 году, что за год на Земле исчезает двести пятьдесят тысяч видов животной жизни. Такая катастрофа означала, что к 2011 году — этому самому! — на планете не останется ничего живого. Недавно некоторые ученые начали говорить, что за год исчезает два или три вида, и утверждали, что это тенденция многих и многих столетий. Такие заявления означали, что они или продажные, или их семьи держит в заложниках и пытает Правящая Элита. Филдинг знал, что 250 000 в год — число правильное, что большая часть планеты уже опустела, а телевизионные репортажи, показывающие, что в мире ничего не изменилось, — ложь, достигаемая спецэффектами, такое же вранье, как съемка высадки человека на Луну в 1969 году, которую провели в пустыне Мохава. Горькая правда состояла в том, что Земля по большей части мертва, а жизнь сохраняется лишь в нескольких городских — плюс пригороды — анклавах, накрытых куполами силового поля, где люди с промытыми мозгами живут с ощущением, что всего вдоволь и сами они в полной безопасности.

Нигде не найдя мерцающего синего света, Филдинг отнес пустой стакан на кухню, чтобы вновь наполнить его колой домашнего приготовления.

Иногда он задавался вопросом, а откуда берется еда, чтобы кормить всех живущих под куполами людей, включая и его самого, если сельские угодья загрязнены и более не дают урожая. Он вспомнил старый научно-фантастический фильм «Соевая зелень»,^[421] в котором перенаселенный мир будущего спасла от голода пища, вроде бы созданная на основе революционного научного открытия, да только главный герой выяснил, что основа для изготовления этой пищи — трупы. Чарлтон Хенсон кричит: «Соевая зелень — это люди!» Может, все эти дети, отравленные яблоками и сброшенные бульдозерами в безымянные могилы, потом отправлялись на перерабатывающие заводы.

Время от времени у Филдинга возникали проблемы, когда он садился обедать, пусть даже еда выглядела так же, как всегда. И есть он все-таки начинал только по одной причине: в «Соевой зелени» речь шла о 2022 годе, то есть оставалось более десяти лет до того, как Правящая Элита превратит человечество в людоедов.

Со стаканом колы в руке он вернулся в свою основную рабочую комнату, сел перед компьютером. Возобновил онлайновые поиски, по-прежнему стремясь выйти на след Правящей Элиты. Он ожидал, что с минуты на минуту послышится резкий стук в дверь и он увидит громил, прибывших с ордером на обыск и арест, результатом сканирования его мозга синим светом. А потом, само собой, ему сотрут память, и он уже не будет знать о великой работе, проделанной им за последние двадцать лет.

Но у них ничего не получится. Он подготовился. В спальне, ко дну ящика с носками, приклеил липкой лентой два конверта из плотной бумаги, в которых находились 104 листа обвинения по делу Правящей Элиты. Начинался текст словами: «Худшие Люди Мира стерли часть твоей памяти, украв у тебя Великую Правду». Если его и лишат прошлого, он со временем найдет эти два конверта и вновь обретет цель и предназначение.

* * *

Логан Спэнглер

Он не знал, как долго простоял в туалете квартиры сенатора, глядя на свои черные ногти. Из простых ногтей они вроде бы превратились в маленькие арочные окна, через которые он мог смотреть на идеальную черноту внутри своих рук.

Логан вспомнил убийцу, которого выследил тремя десятилетиями раньше, по фамилии Марсден, парня лет тридцати с небольшим, которому нравилось насиловать и убивать. Ему так нравилось убивать, написал он в своем признании, что он даже забыл изнасиловать свою первую жертву. Марсден не отличался ни несдержанностью, ни повышенной активностью, свойственными многим психопатам. Спокойствием он мог соперничать с овцой, пасущейся на марихуановом лугу, и заявлял, что сохранял такое же спокойствие, когда убивал. Говорил, что на душе у него черным-черно, что он помнит всю свою прошлую жизнь, но перед мысленным взором у него возникают только ночные воспоминания. И когда он спал, ему снились исключительно темные места, иногда в своих снах он оказывался на таких темных улицах, что ничем не отличался от слепого. «Внутри я такой черный, — утверждал он не без гордости, — что в моих венах наверняка течет черная кровь».

Глядя на свои черные ногти, Логан не испытывал тревоги, сохранял такое же спокойствие, как Марсден. Он больше ничего не боялся, его ничто не волновало. Он не мог вспомнить, каким образом оказался в туалете квартиры сенатора, или почему его ногти стали черными, или что он собирался делать дальше.

Через несколько минут — или часов, — обнаружив себя в спальне сенатора, он не мог вспомнить, как попал сюда. Прошел в примыкающую к спальне ванную, открыл дверь в просторную душевую. Там стояла мраморная скамья, под цвет стенам. Душевая служила и парилкой. Он включил подачу пара, вышел из душевой, пересек ванную, выключил свет. В кромешной тьме каким-то образом нашел дорогу назад, вернулся в душевую, не сбившись с пути. В душевой захлопнул за собой дверь. Полностью одетый, сел на мраморную скамью, окутанный клубами пара.

Ему требовались темнота, влажность, тепло. На какое-то время. Идти он никуда не собирался, никаких дел не осталось. Он мог отдохнуть. Темнота, влажность, тепло. Прошлое вернулось к нему. Случайные воспоминания, не в строгом временнóм порядке, не связанные друг с другом, проигрывались в голове, словно короткометражные фильмы, и во всех речь шла о том, что происходило с ним в ночи, совсем как это было с Марсденом, который из всего прошлого мысленным взором мог увидеть только ночные эпизоды. В кромешной тьме ванной — свет выключен, ни одного окна, — уйдя в менее темные воспоминания, Логан вздохнул, а потом набрал полные легкие густого теплого пара, который еще больше успокоил его. Темнота, влажность, тепло. Он вдыхал все три, наполняя себя темнотой, влажностью, теплом. Сидел спокойный, умиротворенный, расслабленный, хладнокровный. Очень хладнокровный. Идти ему никуда не надо, делать ничего не надо, не надо и кем-то быть. Скоро воспоминания прошлого растаяли, и в душе воцарилась такая же темнота, как в душевой, где он сидел. Какое-то время он рылся в памяти в поисках воспоминания, того или другого, хоть какого-нибудь, но превратился в слепца, попавшего в лабиринт пустых комнат. В любом случае идти ему никуда не надо, делать ничего не надо, не надо и кем-то быть. Он расслабился. Перестал рыться во внутренней темноте. Сидел в темноте, и темнота сидела в нем. Через какое-то время почувствовал, как внутри его что-то слепо нащупывает путь.

* * *

Микки Дайм

Он перекатил грузовую тележку через приподнятый порожек и закрыл дверь в помещение ЦООУ. Потом подкатил тележку к завернутому в чехол телу Вернона Клика.

Вокруг мерно гудели, урчали и булькали машины. Собранные в одном месте машины, независимо от их предназначения, вызывали у Микки сексуальные ощущения. Мощь. Эффективность.

Однажды он отправился на экскурсию в демонтированную шахту для запуска межконтинентальных ракет. Из нее давно убрали и саму ракету с ядерной боеголовкой, и пусковое оборудование. И тем не менее шахта обладала огромным эротическим эффектом. Даже затхлый воздух пах высохшей спермой.

Теперь, где-то в машинном лабиринте, открылся клапан распределения потока. Микки услышал, как побежала по трубе вода высокого давления. Распорное кольцо лежало на люке. Микки поднял его. Схватился за кольцо и потянул. С чавкающим звуком люк оторвался от уплотнительной прокладки, поднялся и повернулся на опорном шарнире.

Яркий флуоресцентный свет проникал в черную дыру лишь на чуть-чуть. Из дыры не подул ветерок, и это говорило о том, что глубокая пещера, к которой вела лавовая трубка, больше нигде с поверхностью не сообщалась. Воздух внизу чуть отдавал лаймом. Возможно, запах этот шел от массивного железобетонного фундамента «Пендлтона», а не из трубки в базальтовой толще под ним.

О базальтовой трубке Микки узнал от матери. Ей рассказал о трубке Гэри Дей, знаменитый создатель компьютерных видеоигр и основатель социальной сети. Гэри прочитал о лавовой трубке в брошюре о «Пендлтоне», которую получал каждый владелец квартиры после ее приобретения. Мать Микки брошюру не читала. Она читала только эссе и книги, которые писала сама… и все, что писали о ней. Микки не читал вовсе.

Никто не знал, на какую глубину уходит лавовая трубка. Эксперты говорили на милю или две, может, и глубже. Когда Эндрю Норт Пендлтон строил здесь особняк, предпринималась попытка заглушить эту естественную шахту. Свинцовый груз опустили на 1522 фута, прежде чем он на что-то натолкнулся. Поначалу решили, что это дно. Однако, когда в трубку высыпали металлические шарики диаметром с дюйм, стало понятно, что на этой глубине вертикальный тоннель сменяется пологим. Шарики падали до плавного поворота, а потом покатились по стенке дальше. И услышать звук, свидетельствующий об их остановке, не удалось. Они катились и катились, пока шум не стих полностью.

Если трубка не становилась шире пяти футов в месте поворота, а она, скорее всего, становилась, если верить вулканологу, цитата которого приводилась в брошюре… тогда эти два трупа могли там застрять. Но Микки полагал, что они, пролетев 1522 фута, наберут достаточную скорость, чтобы проскочить поворот и продолжить свой путь к центру Земли.

В следующий месяц он намеревался каждые несколько дней заглядывать в помещение ЦООУ, чтобы открывать люк и нюхать воздух. Если бы начало пованивать, он бы понял, что трупам не удалось миновать поворот. Тогда пришлось бы каким-то образом направить в лавовую трубку поток воды и смыть мертвецов.

Если же неприятный запах не появится, тогда лавовая трубка могла помочь довести до логического конца его фантазии о Спаркл и Айрис Сайкс. Он мог грезить не только о том, как овладевает ими, но и о продолжении: как убивает и сбрасывает в лавовую трубку, и такая фантазия обещала больше удовольствий, чем только изнасилование. Микки надеялся, что скоро столкнется с ними в коридоре. Постарается приблизиться, чтобы уловить их запахи, чтобы разжечь воображение.

Когда Микки повернулся, чтобы отправить тело Вернона Клика в долгий полет, синий свет спиралью поднялся по стенам лавовой трубки, выплеснулся в открытый люк и штопором вонзился в потолок, чтобы, мягко потрескивая, расползтись по бетону и быстро исчезнуть.

* * *

Айрис

Ее комната безопасна. Другие комнаты квартиры менее безопасны. Мир за пределами квартиры опасен, невыносим. Так много людей. Всегда все меняется. Она хочет остаться в своей комнате.

Ничего не меняется в ее комнате. Изменения пугают. Она хочет быть там, где ничего не меняется. Ее комната, ее комната.

Но мама зовет ее на путь Бэмби. Путь Бэмби — принимать все, как есть. Доверять природе и любить мир.

Любить мир так трудно. Бэмби верит, что мир любит его, создан для него. Айрис не верит, что мир любит ее. Хочет верить, но не верит, не может верить.

Она не знает, почему не может. Не знать, почему она не может любить мир, так же плохо, как не любить его. Мир в книгах вроде бы достоин любви. Но она не может любить мир. Она его боится.

Будучи олененком, Бэмби часто боится. Хорька. Голубых соек. Многого. Он пересиливает свои страхи. Он великий и очень умный олень, потому что пересиливает свои страхи. Айрис любит его за это. И завидует ему. Но очень сильно его любит.

Она боится любить кого-то еще, кроме Бэмби. Или боится показать свою любовь. Она любит свою маму, но не решается это показать. Любовь к людям притягивает их. А близости она терпеть не может. Не может дышать, когда люди близко. Малейшее прикосновение — это удар. Она не выносит прикосновений.

И она не знает почему. Ночью, в постели, она иногда пытается думать, почему она такая. Но подобные мысли приводят только к слезам. Когда она одна в темноте и плачет, ей хочется жить в книжном мире, а не в этом.

Она может любить Бэмби, потому что он живет не в этом мире. Он живет в книжном мире. Они в разных мирах, и она может любить его сильно-сильно, но он никогда не окажется слишком близко.

Теперь мама зовет ее на путь Бэмби, и Айрис собирает волю в кулак, готовясь к тому, чтобы покинуть квартиру. Здесь этот мальчик, Уинни, и его мать Туайла, и это уже плохо, слишком много людей. Но теперь все четверо собираются покинуть квартиру, а это означает еще больше людей и новые места, перемены и снова перемены.

Айрис следует за мамой в коридор, потому что Бэмби следует за своей мамой, если та говорит ему, что он должен. Они огибают угол, направляясь к двери черного хода квартиры Туайлы. Айрис уже бывала в коридоре, но в квартире этих людей — никогда. Поэтому теперь все будет новым. Все — новое. Новое опасно, враждебно. Теперь все враждебно. Все-все.

Она должна превратить все в знакомое и дружелюбное. Она должна стать Бэмби, а окружающий мир воспринимать лесом, потому что только тогда сможет быть смелой и чувствовать себя в безопасности. Она пытается смотреть только на спину матери. Все остальное она видит краем глаза, а когда случайно бросает взгляд направо или налево, представляет себе, что видит не то, что есть на самом деле, а разные места ее любимого леса.

Слова приходят к Айрис, те, что она запомнила из много раз прочитанной книги: «Лес густо порос орешником, кизилом, терном, бузиной. Рослые клены, буки и дубы раскинули зеленую крышу над кустами, и из твердой темно-коричневой земли поднимаются папоротник, лесной горошек и шалфей…»

Ее мама и Туайла говорят друг с другом, и мальчик говорит с ними обеими, но Айрис не выдержать груза всех этих слов. Они раздавят ее, если она будет их слушать. Раздавят, раздавят, раздавят ее. Уничтожить — говорят они. Уничтожить — означает убить.

Вместо этого Айрис слушает мелодию леса: «Лес звенел мириадами голосов, пронизанный их веселым волнением. Без умолку переговаривались скворцы, голуби ворковали и ворковали, посвистывали черные дрозды, пощелкивали синицы…»

Они выходят через парадную дверь незнакомой квартиры в другой коридор, где Туайла нажимает на кнопку звонка. Там мужчина, они называют его Бейли, и другой мужчина, они называют его доктор Игнис. Это еще одно новое место.

Это уже чересчур, одно новое место следует за другим, постоянные перемены, невыносимо.

В отчаянии Айрис бросается в лес, который возникает перед ее мысленным взором, чтобы принять ее в свои объятья, как он всегда обнимал Бэмби: «Земля покрылась цветами, они — как разноцветные звезды, и лесная подстилка, обычно темная, теперь радостно засверкала…»

* * *

Марта Капп

Она не знала, что хуже: тварь из другого мира, которая вылезла из дивана, а потом исчезла, оставив порванную обивку и кучу конского волоса, или самодовольная — я-же-тебе-говорила — физиономия Эдны. Еще бы, вторжение демонических сил, на котором она настаивала, получило весомое подтверждение. Что ж, при здравом размышлении выходило, что самодовольство Эдны куда как хуже. Если бы тварь из «честерфилда» показалась вновь, Марта безжалостно огрела бы ее кочергой, но она не могла поднять руку на сестру.

Эдна по-прежнему держала над полом шлейф обеденного платья.

— Я уверена, если бы отец Мерфи увидел эту гадкую тварь, он бы не стал укорять меня в том, что я верю в снежного человека или астронавтов древности. Он бы просто достал святую воду, масло, соль и начал во весь голос читать молитву, изгоняющую дьявола.

Марта понимала, что, держа кочергу наготове, она вроде бы соглашалась с мнением сестры, но не собиралась возвращать кочергу на место, чтобы потом выпить стакан теплого молока и лечь спать. Даже если бы Эдна попросила отца Мерфи изгнать дьявола из квартиры, а не из человека, а он бы согласился, Марта и во время ритуала не рассталась бы с кочергой, чтобы при необходимости врезать этой твари.

— Что теперь? — спросила Эдна.

— Ты про что?

— Что нам делать, помимо звонка отцу Мерфи? Чего ждать? К чему готовиться?

— Может, ничего и не случится.

— Что-то случится обязательно, — уверенно заявила Эдна, чуть ли не с радостью, словно не могла представить себе лучшего занятия на дождливый зимний вечер, чем сражение с демонами.

Прежде чем Марта успела ответить, яркая волна мерцающего синего света прокатилась по полу. Ее ноги оказались в густом, светящемся тумане.

Кочерга повела себя, как ивовый прут в руках лозоискателя, едва не вырвалась из пальцев. Марта держала кочергу крепко, но руку ей пришлось опустить, с такой силой кочерга тянулась к синему свету, пока не окунулась в него свободным концом.

Одновременно стойка с оставшимися каминными инструментами перевернулась и не просто упала в синий свет, но с силой грохнулась в него. Окружавшая Марту мерцающая синева отступила, пронеслась по комнате, синеву всосало в камин, и она исчезла, наверное, вылетев в трубу.

* * *

Салли Холландер

Лежа на полу кухни, Салли чувствовала, как последние ее косточки уступают распространяющемуся по телу холоду. Теперь в ее теплой плоти сформировался скелет из льда. Ранее она никогда не задумывалась о строении собственного тела, а сейчас, пусть и оставаясь парализованной, точно знала местоположение каждой из ее двухсот шести костей и точную форму различных пластин, которые, слившись, образовывали череп. Она знала все о каждом своем суставе: шаровидных в плечах и бедрах, цилиндрическом в шее, между вторым и третьим позвонками, элегантных яйцевидных в кистях, удивительно функциональных шарнирных в пальцах, локтях и коленях. Салли ощущала синовиальные мембраны, окружающие подвижные суставы, и знала все о липкой, сочащейся синовиальной жидкости, которая смазывала их. Она чувствовала волокна каждой поддерживающей связки, всех сухожилий и мышц, необходимых для того, чтобы приводить скелет в движение. Создавалось впечатление, что тело разработало свою собственную систему самосознания, параллельную мозгу.

Страх ушел, словно та субстанция, которую впрыснул в нее демон, включала и успокаивающее. Не осталось и предчувствия дурного, ничего плохого от будущего она теперь не ждала. Ее охватило полнейшее спокойствие, не апатия, но смирение перед неизбежной трансформацией, пусть она и не знала, в кого или во что.

Послужив боксерской грушей своему первому мужу, набравшись храбрости, чтобы покинуть его и получить развод, она более двадцати лет тому назад обрела самоуважение и не собиралась с ним расставаться. Со стойкостью, которой она гордилась, Салли отвергала апатию, не теряла надежды, ни с чем не смирялась… а вот теперь смирилась и даже ждала, что с ней будет дальше.

Ее скелет начал менять исходную структуру. Салли чувствовала, как что-то движется внутри ее костей, словно костный мозг ожил и ползает в полостях, которые занимал. Она чувствовала, что кости рук и ног постепенно удлиняются. В пальцах ног — и везде — вроде бы формировались дополнительные кости. Что-то происходило и с суставами, и она чувствовала, как хрящи приспосабливаются под новую форму подвижных соединений.

Слова «человек-волк» и «человек-кошка» пришли в голову, но нисколько ее не встревожили. Более того, перспектива трансформации заинтриговала Салли, как открывающая новые возможности, она уже соглашалась ждать, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Часть ее разума понимала, что реакция эта неестественная и вызвана, вероятно, воздействием каких-то препаратов. Она предполагала, что трансформация тела сопровождается перепрограммированием мозга. Но даже это предположение не встревожило ее, как не встревожило осознание, что правая рука, лежащая на полу перед лицом, где она могла ясно ее видеть, удлиняется. Каждый палец прибавил по одному суставу и фаланге, кости хрустели внутри плоти, кожа растягивалась и рвалась, но разрывы тут же затягивались.

* * *

Сайлес Кинсли

Укрывшись за высокими теплообменниками-охладителями, Сайлес наблюдал за Микки Даймом через зазор между двумя машинами. Он не знал, какой груз, накрытый одеялом, Микки привез на тележке, но не вызывало сомнений, что грузу этому суждено отправиться в лавовую трубку вместе с телом Вернона Клика.

Проведя жизнь в адвокатских конторах и залах суда, Сайлес уважал закон и даже любил его, несмотря на решимость политиков максимально усложнить и запутать закон, и на людей, которые приспосабливали закон под свои неблаговидные цели. Ему очень не хотелось позволить Дайму избавиться от улик совершенного им преступления, которое каралось смертной казнью. Никто не знал, на какую глубину уходит лавовая трубка, и существовала вероятность того, что заканчивается она в подземном озере или реке, которая унесла бы труп в неизвестном направлении. Да и потом, учитывая нынешнее состояние экономики, бюджет города не смог бы выделить немалые средства на экспедицию в глубь Земли, которая могла и не принести результатов. Но Сайлес помнил, что он старик, который практически отжил свое, и, пусть вооруженный, сомневался в меткости своей стрельбы. Он не мог соперничать с Даймом, молодым, здоровым, сильным и, судя по всему, безжалостным.

Кроме того, он хорошо помнил о дворецком, который в 1935 году убил всех Остоков и живших в доме слуг, а потом покончил с собой, чтобы «спасти мир от вечной тьмы», и он помнил иррациональность дневниковых записей Эндрю Пендлтона, столь очевидную, что она отчетливо проглядывала даже в сохранившихся отрывках. Что бы ни случалось здесь каждые тридцать восемь лет, безумие могло быть не следствием случившегося, а его составной частью, симптомом. И наблюдая, как Дайм открывает люк, Сайлес задавался вопросом: а вдруг этот человек не ординарный убийца, убивающий из собственных интересов, а некий эквивалент дворецкого, Толливера, обезумевший под действием какого-то яда или сверхъестественной энергии?

И едва слова «сверхъестественная энергия» пришли ему в голову, синяя спираль чего-то непонятного вырвалась из люка, изумив Дайма, взметнулась к потолку, как фейерверк в День независимости, расползлась по бетону и исчезла. Сайлес мог бы сказать, что это свет, но свет никогда не двигался по спирали и не вворачивался, как штопор, в воздух. За первой спиралью последовала вторая, более яркая, потом третья.

И когда третья спираль достигла потолка, железную крышку люка сорвало с шарнира-петли, подняло к потолку, к которому она и прилипла на те мгновения, пока не исчезла синева, после чего упала вниз, с грохотом орудийного выстрела ударилась о бетонный пол, встала на ребро и покатилась, как гигантская монета.

* * *

Марта Капп

Когда воздействием синего света кованую каминную решетку смяло и скрутило, как бумагу, и утащило в топочную камеру, Марта бросила кочергу и поспешила в свою спальню, где в ящике прикроватного столика держала более грозное оружие. Конечно же, она понимала, что нельзя пристрелить магнитное поле или чем там еще мог быть этот синий свет, но очень даже можно пристрелить любую жуткую и мерзкую тварь, вроде той, что порвала диван, при условии, что она не исчезнет, прежде чем палец нажмет на чертов спусковой крючок.

* * *

Айрис

Они хотят оставаться вместе, но они также хотят немедленно подняться на третий этаж, чтобы повидать каких-то живущих там женщин. Уже так много людей. Скоро их станет еще больше.

Один голос — это нормально. Два уже трудно слушать. Теперь их пять, и то, что они говорят, для нее уже и не слова, наполовину — какое-то жужжание, словно они осы, осы в комнате, слова бьются о ее лицо маленькими крыльями, жужжат, жужжат, и в любой момент слова могут начать жалить ее, жалить и жалить, и она не сможет этого выносить, начнет кричать, хотя ей этого не хочется, а если начнется крик, она может и ударить, пусть ударять она не умеет, и не хочет ударять, и никогда не хотела.

Она пытается блокировать голоса, пытается услышать звуки леса такими, как эти звуки описываются в книге: «…кудахтанье фазанов, громкое и пронзительное. Светлый и гордый крик сокола, доносящийся из небесной выси над кронами деревьев, прорывался сквозь неумолчный хриплый вороний хор».

Звуки животных — это нормально. Голоса животных ничего от тебя не хотят, не просят тебя что-то делать, не ждут, что ты им ответишь. Голоса животных успокаивают, точно так же, как тебя успокаивают звуки леса.

«И падающие листья шептались среди деревьев. Они трепетали и беспрерывно шуршали, слетая с вершин и веток. Нежный серебристый звук падал и падал на землю. Как же приятно просыпаться, как же приятно засыпать под этот загадочный и меланхоличный шепот».

Сквозь звуки животных и шепот листьев до Айрис доносится голос мамы, проникает в защитный лес, которым она окружила себя, вновь зовет ее на путь Бэмби. Из любви к олененку, который живет в другом, отличном от ее мире, в книжном мире, и из любви к маме, любви, которую она никогда не сможет выразить, Айрис держит голову низко опущенной и идет со стадом. Они идут и поднимаются, и снова идут, и уже дверь, а за дверью новое место, и две старые женщины с такими приятными голосами, что она решается взглянуть на них.

Одна держит в руке пистолет.

Айрис тут же прячется за листву в своем разуме, возвращается к первым дням жизни олененка, когда Бэмби пришел в ужас, увидев, как хорек убивает мышь.

«— А мы тоже когда-нибудь убьем мышь?

— Нет, — ответила мать.

— Никогда?

— Никогда.

— А почему так? — с облегчением спросил Бэмби.

— Потому что мы никогда никого не убиваем, — просто сказала мать.

Тревога тут же оставила Бэмби».

* * *

Сайлес Кинсли

Вместо четвертой спирали синего света из открытого люка вырвался яркий, ослепляющий луч, сильно насыщенный цветом, не прозрачный, каким бывает обычный свет, синий-синий и с внутренними завихрениями. Луч устремился вверх, более напоминая не свет, а воду, бьющую под большим давлением из лопнувшего трубопровода. Сияние засинило все: бетон и теплообменники-охладители, трубы и бойлеры, лицо Микки Дайма, и его руки, и белую рубашку, даже тени стали сапфировыми. Как в тот раз, когда крышку люка сорвало с петли-шарнира, часы Сайлеса завибрировали на его руке, пряжка ремня — на животе, пистолет охранника в кармане дождевика принялся колотиться о бедро. Тяжелые машины и бойлеры намертво закрепили в бетоне, но металлические корпуса трещали и звенели, словно могли сорваться, разрывая сварные швы и ломая заклепки.

Свет бил из люка десять секунд. Может, пятнадцать. Но, когда потух, его воздействие осталось, возможно, даже усилилось. Едва исчезла эта яркая синева, из толстых стен донесся какой-то странный звук, пронзительный и дребезжащий, отдаленно напоминающий свист помех в коротковолновом радиоприемнике, словно сложная структура стальной арматуры в толще бетона передавала эту синюю энергию в другой, отличной от света форме, во все уголки здания.

И тут же, будто призванный этим пронзительным дребезжанием, из-под «Пендлтона» донесся уже знакомый Сайлесу гул. Пронзительность усилилась, гул прибавил мощности, наконец звуки эти, на пределе громкости, как-то слились воедино, и в тот самый момент все изменилось.

* * *

Микки Дайм

Перед его глазами все замерцало, словно тепловые волны прокатывались по всему помещению, но никакой жары он не почувствовал. Ряды машин расплылись. По ним пошла рябь. Комната вдруг превратилась в мираж. Микки подумал, что сейчас она исчезнет из виду, как фантомный оазис тает в воздухе на глазах измученного жаждой путешественника в Сахаре.

Флуоресцентные лампы в квадратных плафонах под потолком разом погасли. Слабенький желтый свет из неравномерно расставленных и странного вида светильников, непохожих один на другой, которых ранее не было, придал помещению иной, тревожащий вид. Теней прибавилось, они стали более темными и зловещими.

Машины более не издавали никаких звуков. Массивные бойлеры и теплообменники-охладители покрывал толстый слой пыли. На грязном полу валялись осколки флуоресцентных трубок, обрывки бумаги, ржавые инструменты. Клочья меха, разбросанные кости, а то и целые скелеты крыс предполагали, что эти зверьки какое-то время здесь жили, но уже в прошлом.

Температура воздуха заметно упала, хотя и не до уличной декабрьским вечером. Микки ощущал запахи плесени, сырого бетона и чего-то прогорклого. Последний запах то появлялся, то исчезал.

Крышка люка лежала на положенном месте, словно никогда и не взлетала к потолку, тускло-красная от ржавчины и пыли. Резиновая прокладка по ее периметру потрескалась и выкрошилась.

Вернон Клик исчез. Чехол и эластичные ремни, закрепляющие его на трупе, исчезли.

Мертвый Джерри тоже исчез. Его младший братик. Исчез.

И грузовая тележка.

Исчезла.

Мать Микки знала все. Если бы такое случилось при ней, она бы уже выдвинула объясняющую случившееся версию.

Микки никаких версий в голову не приходило. Он стоял, как громом пораженный. Закрыл глаза. Открыл. Произошедшие необъяснимые изменения никуда не делись.

Ему требовалась ароматерапия, чтобы прочистить мозги.

Ему требовалось провести какое-то время в сауне.

Он чувствовал себя глупцом. Никогда раньше глупцом он себя не чувствовал.

Его мать говорила, что глупость следует признать преступлением, которое карается смертью, да только, куда ни посмотри, глупцов хватало везде, поэтому в мире не хватило бы стали, чтобы изготовить достаточное количество ножей для гильотин, и не нашлось бы стольких палачей.

Ему недоставало матери. Больше, чем всегда. Он чувствовал ее утрату. Острее, чем всегда. Очень остро.

* * *

Туайла Трейхерн

Когда это произошло, они находились в квартире сестер Капп, обменивались впечатлениями о сверхъестественных событиях, свидетелями которых стали. Нечто похожее случилось и в их квартире, когда стена в комнате Уинни изменилась, как по мановению волшебной палочки. Казалось, пронзительно завопили стены здания, а из-под «Пендлтона», как прежде, донесся гул. Тайала прижала Уинни к себе, когда просторная гостиная вокруг них вдруг расплылась, словно Туайла видела ее через залитое дождем стекло. Викторианская мебель, красивые лампы из цветного стекла, бюсты классиков на пьедесталах, произведения искусства, папоротники, ковер, все лишилось острых углов и мелких деталей, начало таять. Только люди по-прежнему четко смотрелись на этом невероятном импрессионистском фоне, будто саму комнату рисовал Мане, а людей — Рембрандт.

На пике этого феномена, когда гостиная сестер Капп превратилась в многоцветное пятно, а люди, на контрасте, стали гиперреалистичными, Туайла перестала понимать, где находится. Клаустрофобия обрушилась на нее, стены стали мембраной, подтягивающейся к ним со всех сторон, пластиковой пленкой, которая грозила облепить их. Но одновременно она испытывала и агорафобию, совершенно уверенная, что «Пендлтон» и весь мир растворились без следа, зашвырнув их в лишенную света бездну. Она видела Марту Капп, настроенную решительно, со вскинутым вверх подбородком, напоминающую постаревшую Жанну д'Арк, закаленную в сражениях и в вере. О том, что и ей тоже ведом страх, свидетельствовали только ее глаза: зрачки расширились и стали огромными, словно каналы в двустволке. Рот Эдны Капп открылся не в крике тревоги, а в изумлении, как это бывает у детей в рождественское утро, глаза блестели в ожидании встречи с неведомым, словно за всю жизнь ей никогда не приходила в голову мысль о собственной смертности. У Бейли, высокого и крепкого, глаза превратились в щелочки, но на тающую комнату он смотрел не со страхом или изумлением, а с холодной расчетливостью, готовый отразить угрозу, которая наверняка могла возникнуть в любой момент. Добродушное лицо доктора Ингиса не маскировало его мысли, так что на нем отражались и страх, и изумление: наверное, впервые в жизни он испытывал благоговейный трепет. На лице Спаркл, похоже, читалось: «Опять двадцать пять», — словно она давно уже привыкла к подобным потрясениям, а ее дочь стояла, поникнув плечами, наклонив голову, зажав руками уши, чтобы хоть немного приглушить этот пронзительный электронный вой. Туайла крепко прижимала к себе Уинни не только из-за страха потерять его, но и потому, что нуждалась в его поддержке: с самого рождения он стал для нее точкой опорой в этом безумно вращающемся мире, ради него она боролась с трудностями жизни, одно его присутствие убеждало ее, что жизнь прожита не зря, благодаря ему она не ругала себя за то, что вышла за Фаррела Барнетта.

Пронзительный свист, доносящийся из стен, и гул из-под земли одновременно достигли высшей точки. И тут же упала тишина, как после резкой отмашки дирижера оркестра. И окружающее их расплывчатое многоцветье мгновенно трансформировалось в новую реальность.

Без ламп, двух люстр и контурного освещения отраженным светом в комнате стало сумрачнее, но не темно. По сторонам дверей, камина, окон появились бронзовые канделябры, которых мгновением раньше не было, всего двенадцать. Семь горели.

Мебель исчезла. Их окружала пустая комната, даже хуже, чем пустая, — унылая, брошенная. Материю с цветочным рисунком, обтягивающую стены, заменили — и не так, чтобы недавно, — обои, никак не сочетающиеся с внутренним оформлением квартиры сестер. Обои пожелтели от времени, на них темнели пятна от протечек, их тронула плесень, кое-где они отклеились. В нескольких местах сухая гниль превратила паркет в пыль, открыв бетонную стяжку.

Какое-то мгновение все стояли, не произнося ни слова, лишенные дара речи невозможностью случившегося. Возможно, другие так же, как Туайла, предчувствовали новое незамедлительное изменение, которое на этот раз вернуло бы все в исходное состояние.

Доктор Игнис заговорил первым, указав на окна, более не закрытые шторами и не заливаемые дождем в эту вдруг ставшую ясной ночь.

— Город!

Туайла посмотрела, увидела только ночь там, где следовало сиять морю огней, и предположила, что из-за аварии метрополис остался без электричества, а в «Пендлтоне» автоматически включился резервный дизельный генератор. Но тут же поняла, что темнота какая-то другая, и остальные это тоже почувствовали, потому что все двинулись к окнам, вместе с нею и Уинни.

Бледный свет полной луны не высвечивал силуэты домов, не серебрил множество окон, не сыпал псевдопыль на подоконники, карнизы и на крест, который венчал шпиль католического собора. В городе не просто отключили электричество. Город исчез.

* * *

Свидетель

Он стоял у западной балюстрады, когда стальные кости и сухожилия здания начали петь, указывая на то, что флуктуации скоро уступят место переходу. Только что он мок под дождем и смотрел на сверкающий город, а мгновением позже по безоблачному небу плыла полная луна, и внизу расстилался луг со светящейся травой, потом вновь вернулись дождь и огромный город, чтобы уступить место миру без городов, каким он был в далеком прошлом, а потом прошлое сменилось настоящим, чтобы тут же стать будущим, и в это будущее засосало обитателей «Пендлтона», засосало с неизбежностью, с какой черные дыры проглатывают целые миры.

Город исчез и не вернулся. Дождь прекратился, небо в то же мгновение очистилось, светила луна, холодная, как ледяной шар, и на вершине Холма Теней стояло притихшее здание, глядя на равнину голодной травы, которая ритмично покачивалась даже в безветренную ночь. Незнакомцы в комнатах под ним оказались далеко от дома, и им предстояло находиться здесь, пока флуктуации не начнутся вновь. Потом весь таинственный процесс повторится, вернув их в свое время. Но домой сумеют вернуться не все. Возможно, никто.

ОДНО

Сейчас произошел самый важный из всех переходов. В последующие девяносто минут история навсегда повернется ко мне и гарантирует мою власть. Я не допущу иного исхода, и путь к триумфу открыт. Я существую здесь, и мое существование вечно. Все, кто ранее приходил ко мне, исчезали здесь или по возвращении в свое время. Из тех людей, которые посмеют перечить мне, умрут все.

Я не могу умереть. Я бессмертно.

В своей мудрости ты понимаешь мою вечность. Мир не может жить, как прежде, зараженный человечеством, и разлагаться, чтобы в конце концов превратиться в безжизненный каменный шар. Пошли ко мне своих усталых, своих бедных, всех тех, кто жаждет дышать свободно, и они станут основой нового и лучшего мира.

Часть II. ЧТО-ТО ГЛУБОКО СПРЯТАННОЕ

За видимым должно быть что-то глубоко спрятанное.

Альберт Эйнштейн

Глава 25

«У ТОППЕРА»

Мак и Шелли Ривс сидели в ресторане за столиком у окна, выходящего на улицу Теней, где серебряный дождь падал сквозь лучи фар, а пешеходы, вжав голову в плечи, в куртках и плащах, пробегали мимо, укрывшись под зонтами.

Бутылка хорошего «Каберне-совиньона», свечи, высокие спинки стульев их кабинки вносили лепту в романтичность обстановки, и Шелли даже после двадцати двух лет совместной жизни будила в Марке страсть. Более того, прошедшие годы добавили нежности в его отношение к ней, физический аспект любви стал не столь важным, как эмоциональный, хотя он и представить себе не мог, что они когда-нибудь вместе дадут обет целомудрия. И интеллектуально они идеально подходили друг другу.

Кабинка в ресторане «У Топпера» давно уже стала их любимым местом, потому что обеспечивала уединение: и обслуживающий персонал, и посетители воспринимали их обычными людьми, а не знаменитостями. Больше двадцати лет их утренняя программа «Завтрак с Маком и Шелли» получала самые высокие рейтинги на местном радиорынке в интервале от шести до девяти утра. В городе с небольшим процентом черного населения их успех в формате «Болтовня за завтраком» говорил о многом.

Недавно их переманила другая радиостанция, пообещав вещание на три штата, и в настоящий момент они находились в трехнедельном отпуске, готовясь к выходу их новой программы, на самом деле той же старой, с прежними Маком и Шелли у микрофона и прежним режимом, как в студии, так и вне ее. Все эти годы пять дней в неделю они вставали в четыре утра и ложились спать в восемь вечера. А вот в этот вынужденный перерыв словно с цепи сорвались («Совершенно одичали, подошли к той черте, после которой уже невозможно найти обратный путь к цивилизации», — заявлял Мак), бодрствовали до десяти вечера, иногда до полуночи, спали до шести, а однажды проснулись в десять минут восьмого.

В «Пендлтоне» они поселились недавно, купили квартиру «3-Ж» только десятью месяцами раньше. В этот вечер относительное уединение кабинки в ресторане «У Топпера» их особенно устраивало, потому что разговор, так уж вышло, плавно перетек в обсуждение их соседей по старинному особняку.

Тема эта возникла, потому что они заметили в дальнем конце вестибюля Сайлеса Кинсли, когда метрдотель подошел к ним, чтобы отвести к их столику. Он и еще какой-то мужчина одевались, чтобы выйти в дождь. Компания Сайлеса специализировалась на гражданском законодательстве, но до того, как выйти на пенсию четырьмя годами раньше, Сайлес был их личным адвокатом. Они любилиНору, им недоставало общения с ней так же, как всем, кто ее знал, и именно обед в квартире Кинсли убедил их продать свою квартиру в районе Дубовая Роща и переселиться на Холм Теней, в самое сердце города.

Хотя встреча с Сайлесом и подвигла их на разговор о соседях, о нем они практически не говорили, потому что он на сплетни не вдохновлял. Милый, обаятельный, а вся его эксцентричность состояла в одном — он совершенно зациклился на истории «Пендлтона». Но эта навязчивость казалась нормальной и безвредной в сравнении с интересами их непосредственного соседа, Филдинга Уделла. Между собой Шелли и Мак называли Уделла Цыпленком Цыпой или просто Цыпой.

— Этим утром я вышла из квартиры, чтобы взять газету, и Цыпа стоял в коридоре, подбирая с пола принесенную ему обычную груду корреспонденции. Курьер, наверное, обожает старину Цыпу. Еще несколько лет, и он сможет обеспечить себе пристойную пенсию только с одного этого счета. Прежде чем я успела схватить газету и нырнуть в квартиру, Цыпа спросил, известно ли мне, что случилось с мытником.

— Ты сделала вид, что у тебя проблемы со слухом.

— Не думаю, что я смогу провернуть это снова. Теперь он знает, что мы работаем на радио, а для этого надо иметь хороший слух.

— У тебя внезапно начался приступ аритмии?

— Это твоя отговорка. Он никогда не поверит, что у нас обоих больное сердце. Мы слишком для этого молоды.

— Так ты знаешь, что случилось с мытником?

— Я ответила, что среди моих знакомых есть парочка Мытников, но у них все в полном порядке.

— Ты моя любимая жена. И что он тебе сказал?

— Он сказал, что все виды мытников обречены на вымирание, и последствия будут катастрофические.

— Они такие всегда. А что такое мытник?

— Как выясняется, растение. Пользуется популярностью у всех жвачных животных.

— Коров?

— Коров, овец, коз, возможно, и снежного человека.

— Снежный человек — жвачное животное?

— Знаешь, он всеядный, то есть отправляет в пасть все, что захочется, — мытник, кошек, маленьких детей.

— У меня есть одна версия насчет снежного человека. — Мак насупился. — Я знаю, она очень неоднозначная. Но моя версия такова — снежного человека не существует.

— Радикально. С ней ты точно получишь три часа эфирного времени в субботней программе Айана Паннетта^[422] на «От побережья до побережья».

— Так в чем катастрофа?

— Некоторые травы растут в изобилии лишь рядом с мытником, а других трав будет много, только если их опылят первые травы. Я, возможно, что-то и путаю, потому что тогда меня занимали мысли о самоубийстве. Но итог я помню точно — возникнет биологическая цепная реакция, которая приведет к исчезновению тысячи видов трав.

— А что же мы посадим на нашей лужайке?

— В квартире у нас нет лужайки.

— Не думай только о себе. А как же пригороды?

— Если их обитателям не придется выкашивать лужайки, они будут больше времени проводить у радиоприемников, — указала Шелли. — Знаешь, я не верю, что ты способен на такую экстраполяцию — с мытника на весь мир.

— Как я понимаю, Цыпа экстраполировал, так что ты в курсе.

— Да, экстраполировал и по доброте душевной поделился со мной результатами. Потеряв травы, мы потеряем всех жвачных животных. Это означает, что мы потеряем источник мяса, молока, сыра, шерсти, кожи, костяной муки и оленьих рогов, которые вешают над камином в охотничьих домиках. Начнется голод. Обувь останется только из кожзаменителя.

Отпив вина, Мик сменил тему:

— Сегодня я видел Микки Дайма в «Баттеруортсе».

— По-моему, не очень хорошее название для магазина мужской одежды.

— У них распродажа галстуков.

— Похоже на сироп для блинов.

— Десятки, может, и сотни стоек с галстуками. Я видел Дайма, а он меня — нет.

— Милый, когда ты изображаешь манекен, то никому не под силу отличить тебя от настоящего.

— Его интересовали шелковые галстуки. Но сначала он достал из пачки влажную салфетку и протер руки.

Шелли щелкнула указательным пальцем по стакану с вином.

— То же самое он проделал, когда я увидела его в отделе свежих фруктов супермаркета «Вся еда». Он понюхал салфетку?

— Просто уткнулся в нее носом. Я даже подумал, а не пропитываются ли эти влажные салфетки кокаином.

— Просто этому человеку нравится отдушка влажных салфеток.

— Как только его руки стали чистыми, он начал теребить шелковые галстуки.

— Теребить?

Мак показал на матерчатой салфетке, как это делается.

Шелли принялась обмахиваться винной картой, словно лицезрение этого действа воспламенило ее либидо.

— От него мурашки бегут по коже.

— Он понюхал несколько.

— Понюхал галстуки? Только не говори, что еще и полизал.

— Нет. Возможно, только намеревался. Шелковые галстуки определенно его возбуждали.

— И сколько это продолжалось?

— Я наблюдал за ним минут пять. Потом ушел. Не хотел присутствовать при оргазме.

После того как вежливая официантка остановилась у их столика, чтобы сказать, какое сегодня блюдо от шеф-повара, и отошла, Шелли заметила:

— С такой матерью Дайм никак не мог стать нормальным человеком.

— Если по-честному, мы встречались с ней лишь однажды, — Маку становилось не по себе, когда о мертвых отзывались плохо. — Может, в тот день она просто была не в себе.

— Рената Дайм сказала мне, что она бессмертна.

— Тем не менее она умерла.

— Готова спорить, это стало для нее сюрпризом.

— Она имела в виду, что обретет бессмертие через книги, — предположил Мак.

— Мы оба пытались прочитать одну, помнишь?

Он вздохнул.

— У меня из глаз пошла кровь.

Снаружи завыла сирена, и водители прижали свои автомобили к тротуару, чтобы пропустить патрульную машину с включенными сине-красными мигалками. Когда копы промчались вниз по Холму Теней, Мак Ривс взглянул на «Пендлтон», стоящий на вершине. И хотя патрульная машина не имела никакого отношения к величественному старому особняку, Маку вдруг показалось, что выглядит особняк не так, как обычно, не приглашает к себе, а, наоборот, отталкивает. Его вдруг охватило предчувствие беды, по телу пробежала дрожь.

От Шелли это не укрылось.

— Что не так? — спросила она.

— Ничего. Не знаю. Может, разговор о Ренате Дайм портит мне настроение.

— Тогда мы больше не будем говорить о ней.

Глава 26

ЗДЕСЬ И ТАМ

Микки Дайм

Он не знал, что произошло с трупами. Он не знал, почему помещение ЦООУ изменилось. Он не знал, что будет дальше.

Наконец решил, что ему лучше вернуться в квартиру. Фотографии его матери, ее мебель, вещи, которые она любила, позволили бы ему оказаться ближе к ней, насколько это возможно. А эта близость и воспоминания могли направить его на путь истинный. Подсказать, что надо делать.

Если бы не сработало, возможно, ему пришлось бы пойти и разобраться со Спаркл и Айрис. Он, в конце концов, чувствовал себя отвергнутым так же, как пятнадцать лет тому назад, когда официантка из коктейль-холла унизила его своим отказом. Он ощущал себя маленьким и глупым, когда она дала ему от ворот поворот, но насколько улучшилось его настроение после того, как он получил все, что хотел, от нее самой, ее сестры и ее подруги, как быстро восстановилось и самоуважение, и прекрасное расположение духа.

Когда он вышел из помещения ЦООУ, выяснилось, что коридор изменился ничуть не меньше. Стал грязным и замусоренным. Половина потолочных светильников не горели. На стенах и потолке поселилась плесень, местами черная, местами светящаяся желтым. Пахло плохо, определенно не эссенцией лайма или шелковым бельем.

Потеряв ориентацию, Микки двинулся направо, от северного лифта, на котором собирался подняться в свою квартиру. Осколки флуоресцентных трубок хрустели под ногами, от мусора на полу, потревоженного его шагами, поднимался неприятный, терпкий запах.

За постом службы безопасности, за квартирой управляющего, под потолком висел маленький телевизор. На экране от центра к периферии пульсировали кольца синего цвета. Микки приблизился к телевизору на восемь или десять шагов, когда из него раздался механический голос:

— Взрослый мужчина. Каштановые волосы. Карие глаза. Подвал. Западное крыло. Уничтожить. Уничтожить.

Это стало последней каплей. «Пендлтон» в мгновение ока превратился в руины. Мертвые Джерри и Клик исчезли. Все стало, каким быть не могло. А тут еще какой-то хрен призывает убить его. Что ж, не получится. Микки убивал сам, его как раз не убивали.

Сильные действуют, слабые реагируют. Микки повел себя как сильный, достал пистолет и одним выстрелом разбил экран.

Ему сразу полегчало. Замешательство осталось, зато дезориентация исчезла. Он понял, что пошел не в ту сторону.

Прежде чем вернуться к северному лифту, решил заглянуть на пост службы безопасности. Не понимал, как тело Вернона Клика могло бы попасть туда из помещения ЦООУ, но ведь оно куда-то попало, поэтому имело смысл заглянуть на пост службы безопасности.

Открыв дверь, Микки понял, что комната изменилась, но не совсем так, как все остальное. Никакого мусора, только тонкий слой пыли на полу. Все лампы горели. Кофеварка и холодильник, встроенный в столик, исчезли. Так же, как стулья. Вдоль стен выстроились компьютеры, видеоэкраны, какие-то электронные устройства, предназначения которых Микки не знал. И, главное, он не мог понять, кто и каким образом установил их за короткое время, прошедшее после его последнего визита на пост службы безопасности.

Оборудование гудело и щелкало, вспыхивали и гасли лампочки, словно система работала сама по себе и не нуждалась в присмотре таких лузеров, как Вернон Клик или Логан Спэнглер. Трупа охранника Микки здесь не обнаружил. Пропал и ремень с пистолетом, которые Микки оставил на полу, чтобы забрать позже.

На слое пыли хватало следов, оставленных, похоже, одной парой обуви.

Микки не знал, какой сделать из этого вывод. Он полицейским детективом не был. Наоборот, это его всегда пытались выследить детективы убойных отделов. Он знал, как не оставлять следов, но понятия не имел, каким образом детективы складывали собранные улики, чтобы получить общую картину.

И не хотел этому учиться. Не хотел меняться. Он нравился себе таким, как он есть. Он обожал себя таким, как он есть.

Если новые факты опрокидывают твою философию, ты не отказываешься от того, во что верил. Только слабые меняют убеждения. Сильные меняют факты. Его мать говорила, что самые лучшие и самые умные не меняют свои убеждения, чтобы подстроить их под реальность. Они меняют реальность, чтобы подстроить ее под свои убеждения. Величайшие мыслители человеческой истории тратили все больше и больше денег, обретали все больший контроль над системой образования и средствами массовой информации, уничтожали все больше и больше диссидентов, если возникала такая необходимость, пока не сформировывали общество, полностью соответствующее их представлению об идеальной цивилизации. Дураки пожирались реальностью. Мудрые надевали на реальность ошейник и брали ее на поводок, чтобы она шла, куда им хочется.

Всякий раз, когда мать произносила эти слова, Микки испытывал прилив энергии, восторг. Но сейчас реальность сделала неожиданный разворот, и он осознавал, что не знает, как снова взять ее под контроль. Его мать знала бы. Она знала все. Но, дав Микки все необходимые наставления насчет реальности, она не научила его, как надевать на эту реальность ошейник и брать ее на поводок. И сейчас реальность казалась такой же склизкой, как смазанный маслом угорь.

Микки рассчитывал, что, вернувшись в квартиру, в окружение привычных вещей матери, он сумеет сообразить, что к чему. Может, мать научила его всему, что необходимо, чтобы справиться с возникшей ситуацией, не только основным принципам, с которыми надо подходить к реальности, но и специфическим методам ее контроля. Конечно же, она научила его всему этому. В окружении дорогих и памятных ему вещей смятение уйдет, он вспомнит ее мудрые наставления и вновь окажется на коне.

Микки вышел из поста службы безопасности и зашагал по тускло освещенному коридору, мимо помещения ЦООУ. Когда уже приближался к северному лифту, еще один пульсирующий синим цветом экран озвучил ту же угрозу, что и первый, который получил за это пулю. Получил пулю и второй.

Когда лифт откликнулся на нажатие кнопки вызова и створки разошлись, Микки увидел, что кабина совсем не та. Роспись с птичками исчезла. Всю кабину обили листами нержавеющей стали, а на потолке панели излучали холодный синий свет. Микки не понравилась новая реальность лифта. Совершенно не понравилась.

Он решил, что поднимется на третий этаж по лестнице.

* * *

Сайлес Кинсли

В едко-желтом свете, он оставался в тени теплообменников-охладителей, ожидая, что убийца вернется. Через открытую дверь до него донесся громкий, возможно, компьютерный голос, описавший Дайма, его местонахождение, потребовавший его убийства. Насчет последнего у Сайлеса возражений не возникло. Потом прогремел выстрел.

Он не знал, то ли кто-то подстрелил Микки Дайма, то ли Микки Дайм уложил еще кого-то. Не испытывая желания покинуть укрытие до прояснения ситуации, Сайлес вытащил из кармана дождевика пистолет Вернона Клика и застыл, прислушиваясь.

Изменения, произошедшие в помещении ЦООУ, Сайлеса не удивили. Ранее он пришел к поражающему воображение, но неизбежному выводу, что в этом здании каждые тридцать восемь лет происходят нелады со временем. Грязь и запустение, царящие вокруг, убедили его, что он более не в «Пендлтоне» 2011 года, а в «Пендлтоне» далекого будущего, неизвестно какого года, и Сайлес понятия не имел, как долго он здесь пробудет.

Куда больше, чем изменения, его встревожила атмосфера помещения, похоже, опасная не только для здоровья, но и для жизни. В свое время они с Норой путешествовали в разные экзотические уголки Земли, и этот неприятный желтый свет напомнил ему о дымном зареве, поднимающемся над гранитными чашами, в которых горел растопленный жир. Происходило это в затерянном в джунглях храме, и каменный бог, возвышающийся над чашами, улыбался совсем не мирно: алтарь обагрила кровь многих и многих поколений, прежде чем храм стал местом паломничества туристов. Желтовато-черные тени казались Сайлесу совсем и не тенями, а изготовившимися к прыжку существами, живыми и враждебными, выжидающими удобного момента, чтобы наброситься на него. Неопределенной формы светящиеся пятна появились не только на стенах и потолке, но и на корпусах некоторых машин. Прищурившись, он всмотрелся в один из таких островков, находящийся ближе остальных, и предположил, что это колония светящихся грибов. Воздух наполняли вызывающие тошноту запахи плесени, сырого бетона, ржавчины, прогорклого масла, болотной грязи. Если какая-то злобная тварь еще и не затаилась здесь, то могла появиться в любой момент.

Из коридора за открытой дверью компьютерный голос вновь описал Микки Дайма и сообщил о его местонахождении. Наверное, потребовал бы и его уничтожения, но прогремел еще один выстрел, за которым последовала тишина.

Очень осторожно Сайлес двинулся по лабиринту машин к прогалине в центре, где находился люк. Завернутое в чехол тело охранника исчезло, и грузовая тележка со всем ее содержимым — тоже. Это означало, что они не совершили прыжок сквозь время из «Пендлтона» 2011 года в то же здание, но далекого будущего.

Он видел, как крышку люка сорвало и швырнуло в потолок, после чего она упала на пол и на ребре укатилась в отбрасываемые машинами тени, словно судьба никак не могла решить, упасть этой «монете» орлом или решкой, однако сейчас крышка вернулась на положенное ей место. Сайлес предположил, что в 2011 году дыра осталась открытой, но в промежутке между тогда и теперь владельцы особняка отремонтировали люк.

Все еще держа пистолет в правой руке, левой он поднял из паза стопорное кольцо и, потянув, откинул тяжелую крышку. Резиновая прокладка полностью потеряла эластичность, потрескалась, начала крошиться. Отвалившиеся куски упали в черноту внизу.

Поднявшись из лавовой трубки, что-то скользнуло по его лицу, и Сайлес отпрянул, прежде чем понял, что это не живая тварь, ничего материального. Никакой ветерок не мог обдувать его лицо такими ритмичными волнами, следовательно, он имел дело с импульсами какой-то энергии, возможно, слабыми отголосками яркой синевы, которая вырвалась из лавовой трубки чуть раньше. И действительно, глубоко в шахте на стенках появлялись синие змейки, исчезали, появлялись вновь. Он по-прежнему чувствовал на лице импульсы энергии, но теперь чуть завибрировала и пряжка ремня, и металлическая оправа лежащих в кармане очков.

Если случившееся отчасти объяснялось воздействием магнитного поля, тогда он полагал, что лавовая трубка является верхней частью сложной передаточной системы, берущей начало в магнитной оболочке Земли. Но Сайлес даже представить не мог, почему живые существа и вещи, которые находились при них, отправлялись в будущее, как это было в его случае.

Тем не менее, что бы ни произошло, они попали сюда не навсегда. Эндрю Норт Пендлтон вернулся в свое время, даже если его жена и дети — нет. Из девяти членов семьи Осток и семерых слуг, которых перенесло в будущее, пятеро Остоков и трое слуг вернулись в 1935 год после пребывания здесь… только для того, чтобы их убил дворецкий Нолан Толливер.

Левой рукой Сайлес поискал в кармане маленький фонарик, который снял с поясного ремня охранника еще до переноса в будущее. Он намеревался отправиться наверх, где, возможно, другие жильцы приходили в себя от шока, вызванного случившимся. Знания истории дома, которыми он мог с ними поделиться, дали бы им толику надежды, если ничего другого: «Мы снова вернемся домой, те из нас, кто доживет до второго прыжка во времени, уже из будущего». Толику надежды, но не определенность.

Луч светодиодного фонарика открыл валяющиеся на полу кости и черепа — и несколько целых скелетов — крыс. Они белыми иероглифами лежали на сером полу, символы, ожидающие расшифровки.

Может, пистолет придал Сайлесу храбрости, но, когда интуиция подсказала ему, что здесь можно обнаружить кое-что важное до того, как подниматься наверх, он замялся лишь на мгновение, прежде чем отвернуться от двери в коридор и двинуться в лабиринт. Не располагая всеми фактами, невозможно выиграть дело в суде, а в данном случае на кону стояла собственная жизнь и жизни всех его соседей.

Ступал он осторожно, чтобы под ногами не хрустели кости крыс, продвигался в глубь большущего помещения, водя лучом по корпусам машин, покрытым пылью. И когда луч упал на колонию светящихся грибов, она завибрировала, прибавив в яркости, и в этой реакции было что-то чувственное, словно колония получила наслаждение от контакта со светом или, возможно, даже боль.

* * *

Спаркл Сайкс

Стоя у окна гостиной сестер Капп, глядя на равнину светло-зеленой травы, покачивающейся в лунном свете с периодичностью ленивого метронома, слушая взволнованные разговоры других, Спаркл чувствовала, что выйдет из этой передряги живой, и если ей суждено умереть, то не в эту ночь и не в этом месте.

Раз уж существовала какая-то невероятная сила, способная изменить реальность и перенести их сюда, где бы это «сюда» ни находилось, тогда та же сила могла перенести их обратно, в то время, к которому они принадлежали. Изменяющие жизнь метафорические молнии могли бить парами так же, как реальные, убившие отца, убившие мать.

От ощущения сверхъестественного волосы на голове Спаркл встали дыбом, но так она отреагировала на необычность ситуации, потому что страха не испытывала. За себя она совершенно не боялась. Судьба уже нанесла ей столько ударов, что она давно смирилась со всем, что уготовано, держа под контролем то, что могла, и отказываясь тревожиться из-за остального. Она позволяла себе бояться только молний, которые убили отца и мать, но теперь переступила даже через этот страх. Если бы внезапно они вновь оказались в прекрасном «Пендлтоне» и над городом бушевала бы жуткая гроза, она спустилась бы вниз, вышла во двор, чтобы поднять голову и доверчиво смотреть в небо, в полной уверенности, что смерть найдет ее лишь в предписанный судьбой момент, и дату эту определили, когда она родилась.

Профессор Толман Рингхолс, отравление мескалином, Айрис, другие метафорические молнии пробивали для Спаркл новые пути сквозь жизнь, и это странное событие стало всего лишь последним. Она сжилась с ним быстрее своих соседей: уже несколько месяцев чувствовала, что судьба запаздывает с очередным ударом молнии.

Более тринадцати лет тому назад, обнаружив, что она беременна Айрис, Спаркл поняла, что маленького наследства, доставшегося от родителей, уже не хватит, чтобы оплачивать и повседневные расходы, и обучение. Она ушла из колледжа, намереваясь найти работу регистратора или клерка. И хотя она никогда не покупала лотерейных билетов, купила два в тот самый день, и второй неделей позже принес ей двести сорок пять тысяч долларов. После уплаты налогов у нее осталось достаточно денег, чтобы ни о чем не тревожиться ближайшие четыре или пять лет, даже с учетом особой заботы, которая требовалась Айрис. Тем не менее она решила не возвращаться в университет, а нашла работу, которой захотела заняться вскоре после того, как стала круглой сиротой в тот грозовой день в штате Мэн.

Через три года после выигрыша в лотерею метафорическая молния вновь ударила в Спаркл, когда ее работа была вознаграждена сторицей, и в тот день она поняла, что этот мир полон таинств и волшебства, а отдельные эпизоды ужаса придают ему реальности. Смерть являлась лишь платой за допуск в этот мир, достаточно небольшой, с учетом того, что она за это получала. Боязнь смерти означала и боязнь жизни, а последнее лишало всякого смысла саму жизнь.

И до невероятного события этого вечера Спаркл позволяла себе бояться молнии, поскольку чувствовала: жить без страха — искушать судьбу и навлекать на себя беду. Теперь, не боясь ничего, она страшилась только за Айрис, потому что девочка выполняла роль громоотвода, на который нацеливалась судьба, пребывая в дурном расположении духа. Потеря дочери стала бы той молнией, которая убила бы и Спаркл. Она не представляла себе, что сможет и дальше воспринимать мир как зачарованное место, если бы эту трудную в общении, но абсолютно невинную девочку отняли бы у нее.

Айрис стояла отдельно от матери, спиной к окнам, и мальчик держался рядом с ней, но на достаточном расстоянии, давая понять девочке, что осознает необходимость личного пространства, зоны, отделяющей ее от окружающего мира. Спаркл видела, что Уинни обладает обаянием, располагающим к нему других людей, которое со временем переборет его застенчивость.

С видимым усилием мальчик даже внес свою лепту в общую дискуссию, упомянув параллельные миры — читал о них в некоторых из своих любимых романов, — другие Земли, существующие бок о бок с нашей. Какая-то их часть практически не отличалась от нашего мира, другие — сильно разнились.

Спаркл таких романов не читала. Но за последние несколько десятилетий фэнтези, в книгах и фильмах, настолько вплелась в культуру, что она, конечно же, слышала о фантастических концепциях, которые в разговоре затрагивали ее соседи. Они говорили страстно, перебивая друг друга, и вскоре уже напоминали ей членов клуба поклонников «Звездного пути», на дискуссию которых она как-то попала в колледже, где обсуждалась истинная природа Клинтонов — или какая-то не менее значимая тема, — обсуждалась с таким пылом и таким квазинаучным языком, что два десятка участников показались ей полоумными.

Крепко обхватив себя руками, чтобы уберечься от холода, который шел изнутри, Спаркл повернулась спиной к окнам и странному лугу, на который они выходили, лицом к соседям. Дети держались чуть в стороне, остальные — доктор Кирби Игнис, Бейли, Туайла и сестры Капп — стояли кружком. Мебель, на которую они могли бы присесть, отсутствовала, на пол, грязный, в занозах и пятнах мерзкого вида плесени, садиться никому не хотелось.

Доктор Игнис, которого Спаркл практически не знала, взял дискуссию под контроль, возможно, благодаря внешности доброго дедушки, которая сама по себе успокаивала, а еще и тем, что решительно отверг версию параллельных миров, во-первых, как теоретическую, а во-вторых, уже по его мнению, маловероятную.

— Эту концепцию первоначально выдвинули в отчаянной попытке объяснить, почему наша Вселенная спроектирована с такой точностью, что зарождение жизни оказалось неизбежным.

— А зачем понадобилось такое объяснение? — спросила Эдна Капп. — Жизнь просто есть.

— Да, но, видите ли, есть и двадцать универсальных констант, от кванта действия Планка до гравитационной постоянной, и если хотя бы одну из них изменить на самую малость, вселенная обратится в хаос, потеряв способность формировать галактики, солнечные системы или планеты и поддерживать любую форму жизни. Вероятность того, что другая вселенная будет такой же дружелюбной, как наша… это просто невозможно, один к триллионам квадриллионов.

— Но жизнь… она есть, — повторила Эдна.

— Да, но специфичная природа этих констант предполагает замысел, настаивает на его наличии. Наука не может, не потерпит идею конструктора вселенной.

— Я очень даже потерплю, — заявила Эдна.

— Я о другом, — покачал головой Игнис. — Ничтожно малая вероятность того, что все двадцать универсальных констант именно такие, какие они есть, и стремление объяснить зарождение жизни без участия конструктора вселенной, заставили некоторых ученых-физиков предположить, что вселенных бесконечное множество, а не только наша. И среди триллионов, и триллионов, и триллионов вселенных есть одна — наша — с двадцатью константами, необходимыми для поддержания порядка и жизни, то есть мы своим появлением обязаны случаю, а не конструктору.

Отмахнувшись от этой гипотезы, как от назойливой мухи, Игнис продолжил:

— Во что бы мы ни верили, думать, что сейчас нас перенесло в какой-либо параллельный мир, — потеря времени. Это наша Вселенная, наша Земля, в какой-то момент далекого будущего. То, что мы видели, инопланетный ландшафт за этими окнами — результат то ли сотен тысяч лет эволюции, то ли какого-то катастрофического события, которое за несколько столетий кардинально изменило планету.

— Этот «Пендлтон» в прискорбном состоянии, — указала Марта Капп, — но не мог он простоять несколько столетий, не говоря уже о сотнях тысяч лет.

— Города нет, — напомнил ей Игнис. — Метрополис не может разрушиться и исчезнуть бесследно, уступив место траве, за несколько десятилетий.

— Почему «Пендлтон» стоит по-прежнему… и только он? — спросил Бейли Хокс. Указал на двенадцать бронзовых канделябров, появившихся в квартире Капп уже после того, как эта квартира сменила владельца, причем семь из них еще горели. — Откуда берется электроэнергия? И как лампочки накаливания могут работать через многие столетия? И остались ли в этом будущем люди? Если да, где они? Если людей нет… кто генерирует электричество?

Они переглядывались, никто не спешил предложить свою версию.

— Мы ведь попали сюда не навсегда, так? — спросила Туайла. — Не можем попасть. Должен быть путь назад.

— Своей волей нам дверь в прошлое не открыть, — ответил доктор Игнис. — Точно так же, как не мы открывали дверь, которая привела нас сюда. Она откроется при создании подходящих условий.

— Каких условий? — спросила Туайла.

Доктор Игнис покачал головой.

— Я не знаю.

— И почему только люди совершили этот… этот прыжок? — задала Туайла очередной вопрос.

— Люди и кошки, — поправила ее Эдна, когда два красивых серо-синих кота осторожно вошли в гостиную из другой комнаты. Она наклонилась и взяла одного на руки, но ее сестра не захотела расставаться с пистолетом, поэтому позволила доктору Игнису поднять с пола второго.

— Кошки и люди, — кивнула Туайла. — Плюс наша одежда и вещи, которые находились при нас. Но ничего больше.

— Любое живое существо создает слабое электромагнитное поле, — указал доктор Игнис. — Возможно, в этом причина. Переносится все, что находится в зоне действия электромагнитного поля живого существа.

— Люди и раньше исчезали из «Пендлтона», — напомнила Марта Капп. — Дети Эндрю Пендлтона, в конце тысяча восемьсот девяностых.

— Разве их не похитили? — спросила Спаркл.

— Жена и двое детей, — уточнила Марта. — О похищении говорили, но их никто больше не видел. Они исчезли. Подробностей я не знаю. Сайлес Кинсли. Он живет в соседней квартире. Самопровозглашённый историк «Пендлтона». Он что-то говорил о насилии, случавшемся здесь каждые… думаю, каждые тридцать восемь лет. Я это воспринимала как сенсацию из таблоида и не поощряла его. Но теперь думаю, что нам лучше поговорить с Сайлесом.

— Мы должны обследовать дом, — согласился доктор Игнис, — узнать что только можно. Чем меньше мы понимаем случившееся с нами, тем… — он посмотрел на детей, — …тем меньше у нас шансов выбраться отсюда.

— Салли, — вспомнила Эдна Капп. — Салли Холландер. Она действительно что-то видела в буфетной. Сейчас она одна на первом этаже. Мы должны привести ее сюда.

— Мы приведем, — заверил ее Бейли. — Обыщем весь дом, этаж за этажом, выясним, кто еще здесь. Может, сообща и небезопаснее, но, по крайней мере, возникнет ощущение безопасности.

* * *

Падмини Барати

Перед тем как мир исчез, Падмини сидела на высоком стуле за стойкой, устроила себе небольшой перерыв в работе и ела приготовленный тетушкой уттапам, блюдо из риса и чечевицы. Она не раз и не два задавалась вопросом, почему ее тетушка готовит гораздо лучше матери, хотя родные сестры обучались поварскому искусству на одной кухне у бабушки Падмини. Для тетушки Анупамы продукты играли роль красок и холста для художника, а мать Падмини, Сабхадра, готовила лишь по необходимости и время, проведенное у плиты, считала потраченным впустую.

Сабхадра была математиком и знаменитостью, насколько слово «знаменитость» применимо к математикам. Конечно, в телевизионной программе «Кумиры Америки» показывали певцов, а не математиков, и последних не окружала толпа телохранителей, чтобы провести сквозь строй визжащих поклонников к лимузину. Анупаме известность не грозила, поэтому она с радостью экспериментировала с продуктами, пытаясь создать новые и еще более вкусные блюда. Сабхадра воспринимала рецепт, как инженер-строитель — техническое задание на постройку моста, исходя из того, что малейшая ошибка может привести к катастрофе. Каждый ингредиент она отмеряла с максимальной точностью, до последней мелочи выполняла все инструкции, но даже по рецептам Анупамы могла приготовить лишь съедобный и не вызывающий эмоций обед. С другой стороны, Анупама могла с большим трудом выписать чек, а Сабхадра получила десять почетных дипломов доктора математики в добавление к тому, который защитила сама.

Урок, который Падмини извлекла из успешно сложившейся жизни тети Анупамы и своей матери, гласил: все, за что ты берешься, нужно делать с душой и с полной самоотдачей. Падмини исполнился двадцать один год, работа в «Пендлтоне» стала для нее первой после получения диплома по специальности «управление отелем». Отсюда она намеревалась перейти на должность консьержа в отеле класса люкс, дослужиться для главного управляющего, а уж потом стать владелицей собственного отеля. Она любила людей, с удовольствием решала их проблемы, чтобы у них улучшалось настроение, и ей многое удавалось и в математике, и в готовке.

Санжай, ее бойфренд, говорил, что и выглядит она потрясающе, фатакди у нее сексуальная, как шутиха, но ее чувство собственного достоинства, воспитание и обаяние таковы, что она никогда не вызовет зависть у других женщин. Санжай хотел только чодо — это слово Падмини никогда не произнесла бы вслух ни на одном языке. Если бы Санжаю пришлось выбирать между едой и чодо, он бы умер от голода. Но парень он был хороший, серьезно относился к своей карьере и никогда не лгал, даже ради того, чтобы отправить его вечно готовый к бою лауда в то самое место, куда ему хотелось попасть.

Если красивая внешность являлась преимуществом для консьержки, менеджера, а потом и владелицы отеля, то иной раз она сильно мешала. Сенатор Блэндон воспылал к ней самыми теплыми чувствами, а его идея флирта заключалась в непристойных шутках, почти похабных, заставлявших ее краснеть. Среди его знакомых также нашелся человек, который научил сенатора нескольким словам на индийском, чтобы тот мог показать Падмини, что он интересуется культурой страны, из которой она приехала в Америку. Иногда он называл ее одной из аспара, то есть божественных нимф, или баташа, то есть сахарной конфеткой. Он называл ее биби Падмини, что означало «мисс» Падмини. Но тот, кто учил сенатора языку Индии, вероятно, насмехался над ним, потому что Блэндон также называл ее бхаджийя, то есть жареная закуска, и акха адна, то есть целое яйцо, и чотти гадда, то есть маленькая подстилка. На нем закалялись ее терпение и выдержка, но Падмини удавалось притворяться, что она польщена его вниманием к языку страны ее предков, и она никогда не смеялась ему в лицо.

В эту смену сенатор еще не появился, и Падмини воспринимала сие как подарок богов, но в 5.51 — по ее часам — произошло нечто гораздо худшее. Внезапно со всех сторон поднялся электронный визг, и от неожиданности она соскочила с высокого стула. Журнал, который она читала, «Хозяин гостиницы», грохнулся на пол. Она вышла из-за стойки в вестибюль. При проверке пожарной сигнализации сирена пронзительно голосила, но не имела ничего общего с этим визгом. Тем не менее Падмини знала, что визг этот не может означать что-то хорошее.

Все вокруг нее расплылось, потом расплывшиеся формы, все еще узнаваемые, вдруг совершенно исказились, визг уже не доносился из стен, а изнутри, разрывал ей голову, и когда из-под земли послышалось зловещее гудение, Падмини подумала, что у нее инсульт. Ей только исполнился двадцать один год, она строила грандиозные планы, успела реализовать лишь малую их часть, так что несправедливость случившегося потрясла ее. Но даже теперь, пытаясь хоть что-то разглядеть, она думала о матери и отце, Ганеше, и о брате, Викраме, и об Анупаме, и, разумеется, о Санжае, грустила о том, какой обузой им станет, если ее парализует, и какое причинит им горе, если умрет. Ей очень не хотелось причинять боль самым дорогим ей людям. А потом шум прекратился, и мир вновь стал четким.

Падмини могла поверить, что тромб или аневризма могли уничтожить жизненно важную часть мозга даже у молодой женщины ее лет, но никогда не сомневалась в собственном психическом здоровье. Она точно следовала заданному курсу, словно ей в голову встроили навигатор, управляемый со спутника. Благоразумие вело ее, здравый смысл служил картой.

Вроде бы она и узнавала вестибюль, но при этом он стал совсем другим. Мраморный пол в трещинах, нескольких плит нет, грязь, клочки бумаги, бурые листья, наверное, принесенные с улицы. В нише контурного освещения горели только две светодиодные трубки из четырех. Неработающую большую потолочную люстру покрывал толстый слой пыли. Еще один источник света находился в юго-восточном углу, где сидел человеческий скелет, привалившись к пересечению стен. Кости едва виднелись сквозь светящуюся пленку, то ли из кристаллов, то ли из грибов, с такого расстояния она не видела, и пленка эта по стене поднималась почти до потолка. Создавалось впечатление, что пленка кормилась человеческой плотью, а как только та закончилась, перестала расти. Чудовищная лампа, дающая очень слабый свет, напомнила Падмини о кошмарах, которые снились ей в детстве: она идет по каким-то каменным коридорам, а ее преследует Кали, восьмирукая богиня смерти и уничтожения.

Этого никак не могло быть, но было. Но консьержу по роду своей деятельности полагалось не пасовать перед неожиданностями, принимать вызов, оценивать происходящее и как можно быстрее выправлять ситуацию. У Падмини пересохло во рту, гулко билось сердце, но голова оставалась ясной, а сердце — решительным.

Когда Падмини осознала, что за дверьми и окнами более не горят огни улицы Теней, она пересекла вестибюль, морщась от жуткого состояния мраморного пола, вышла за дверь, на крыльцо. В козырьке от «Тиффани» горели лишь несколько ламп. Дождь прекратился. Небо полностью очистилось от облаков. Температура поднялась на десять, а то и на пятнадцать градусов в сравнении с декабрьской ночью. Улица, дома, построенные рядом с «Пендлтоном», город — все исчезло.

В лунном свете земля в радиусе ярдов пятидесяти выглядела абсолютно голой, как поверхность Луны, а дальше, даже в безветрии ночи, покачивалась фосфоресцирующая светло-зеленая трава, ритмично, вперед-назад.

Пронзительный крик, донесшийся из темноты, позволил Падмини вовремя повернуть голову, и она видела что-то бледное и странное, летящее ей в лицо. До этого она и не осознавала, что держит в правой руке вилку, которой ела вкуснейший уттапам, приготовленный тетей Анупамой. Собственно, она сжимала вилку с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Выставила вилку перед собой и остановила нападавшего на расстоянии вытянутой руки, воткнув зубцы в лоб летящей твари, весом фунта в три, с кожистыми крыльями и сверкающими глазами на безволосой морде кошки, но с клювом птицы. Вилка оборвала крик, тварь сорвалась с нее и перевернулась в воздухе, прежде чем рухнуть на землю.

Падмини попятилась из ночи в вестибюль «Пендлтона».

Когда консьерж сидел за стойкой в вестибюле, входные двери никогда не запирались. Падмини, однако, их заперла.

* * *

Микки Дайм

По северной лестнице, состояние которой не отличалось от коридора подвала, Микки поднялся на третий этаж. Он не знал, что с этим делать. Не мог изменить сложившуюся ситуацию, кого-то убив. А если бы мог, это не имело значения, потому что он не знал, кого надо убить, чтобы все вернулось на круги своя. Помимо Джерри и Клика, потенциальных жертв выбирали люди, чьих лиц он никогда не видел. И до того момента, как позвонит телефон и ему назовут имя, не оставалось ничего другого, как пребывать в этих жутких условиях.

Он увидел еще один пульсирующий синим экран в углу под потолком, расположенный так, чтобы держать под наблюдением и западный, и северный коридоры. Микки решил, что механический голос очень уж самодовольный. На этот раз он успел произнести лишь: «Взрослый мужчина», прежде чем Микки пулей разнес экран.

У квартиры «3-Г» он уже собрался нажать на кнопку звонка. Возможно, сенатор Эрл Блэндон знал, кого нужно убить, чтобы привести все в норму. Матери Микки сенатор нравился. Она говорила, что вина сенатора только в одном: он вытеснял своих врагов из бизнеса и политики, а ему следовало вытеснять их из жизни. Люди, которые только разорены или лишены политической трибуны, по-прежнему могли строить козни. В последний момент Микки решил, что советоваться с сенатором — идея не из лучших.

Когда он проходил мимо квартиры «3-Д», заговорил еще один чертов синий телевизор, за его квартирой, около грузового лифта: «Взрослый мужчина. Каш…»

Микки выстрелил, экран потух, и пока эхо выстрела еще отдавалось от стен, кто-то, находящийся за спиной, позвал его: «Мистер Дайм».

Оглянувшись, он увидел Бейли Хокса, стоящего среди осколков первого телевизора. Они знали друг друга, при встрече здоровались, ничего больше. Хокс раньше служил в армии. Можно сказать, был стрелком, и Микки подозревал, что Хокс мог распознать в нем стрелка. Он не доверял Хоксу. После смерти матери он никому не доверял. Несколькими часами ранее его пытался убить собственный брат. Микки не находил причин, по которым и Хоксу не захочется его убить.

— Нас восемь в квартире сестер Капп. Мы собираемся обойти весь дом, этаж за этажом, чтобы собрать всех.

— На меня не рассчитывайте, — Микки отвернулся и зашагал к своей квартире.

— Мистер Дайм! Что бы ни случилось, мы должны держаться вместе.

— Сильный действует, слабый реагирует, — ответил Микки.

— Что вы сказали?

— Что идет вверх, не может идти вниз, если определиться, что такое низ.

Это сказала не мать. Микки придумал эту фразу в десять лет, надеясь порадовать ее. Он думал, что фраза хороша, но она на двадцать четыре часа заперла его в чулан без еды и питья, с одной лишь банкой, чтобы справлять нужду. Тогда он понял, какова темнота на ощупь. Также понял, что он не философ и не литературный критик.

Хокс вновь позвал его, но Микки не ответил и не оглянулся.

Дверь в свою квартиру нашел открытой. Выключатель не работал. Микки увидел то ли плесень, то ли мох. На стенах, на потолке, везде. Комнаты купались в грязно-желтом свете. Микки разозлился. Действительно разозлился.

Мебель исчезла. Никто не мог все украсть за короткий период его отсутствия. Он не понимал, что происходит.

Стоял в спальне, с пистолетом в руке, но стрелять было не в кого. Эта новая реальность, эта плохая реальность, окружала его, а ему требовалось взять ее под контроль. Что мать подразумевала, говоря «надеть ошейник»? Что подразумевала, говоря «взять на поводок»? Тогда все звучало так мудро, так правильно. Но реальность — не собака, которую можно схватить за загривок.

При жизни матери все восхищались ее интеллектом. Конечно же, она не могла ошибаться. Все дело в нем, Микки. Ему не хватало ума, чтобы понять смысл ее слов.

Он чувствовал, что должен об этом подумать. Может, ему стоит закрыться в чулане на двадцать четыре часа, захватив с собой только банку, чтобы справлять нужду. Может, там он сообразит, что к чему, а лучшая реальность за это время вернется, заменив нынешнюю плохую. Может. Но у него даже банки не было.

* * *

Хулиан Санчес

Большинство людей жили в бурной реке образов, постоянно пребывающей в фазе наводнения, переполненной потоками света, обычно сливающимися в гармонии, изредка хаотически перемешивающимися, и люди плыли в этих потоках, практически не задумываясь о том, как эти потоки воздействуют на мысли и формируют бытие, начиная от истока-рождения до дельты-старости. Если взять весь объем информации, поступающей в мозг, то половина поступает через глаза, а вторая — через все другие органы чувств.

Пробыв сорок лет в глубочайшей ночи, Хулиан Санчес узнавал мир главным образом по форме и текстуре, скользя поповерхностям предметов чувственными подушечками пальцев, и по непрерывной музыке жизни, которая иногда состояла из аритмичной дроби, выбиваемой дождем по стеклу, а в других случаях превращалась в симфонию городской улицы. Он так хорошо чувствовал звук, что частенько мог поймать жужжащую муху, которая слишком уж донимала его.

Хулиан стоял на кухне своей квартиры, «1-А», пил кофе из кружки, прислушиваясь к бушующей за окном грозе, когда со всех сторон поднялся электронный визг, какого раньше ему слышать не доводилось, и пару этому визгу в какой-то момент составил подземный гул, который раздавался и днем: тогда Хулиан даже позвонил на пост службы безопасности, чтобы узнать причину.

Когда визг и гул стихли, Хулиан тут же понял: произошло что-то важное. Дождь больше не бил в окно, вода не бежала по сливной трубе, которая проходила рядом с кухонным окном, деревья во дворе не шуршали мокрой листвой, мгновенно смолкли и другие голоса грозы. Также ушли и все прочие привычные звуки: гудение холодильника, урчание посудомоечной машины, потрескивание стеклянной колбы кофеварки. На кухне повисла невероятно глубокая тишина.

Вместе со звуками ушли и знакомые запахи кухни: кофе, освежителя воздуха с сосновой отдушкой, которым воспользовалась приходящая домработница (она прибиралась в квартире и готовила дважды в неделю), корицы (булочки лежали в вазе на столешнице).

Через приоткрытое окно над раковиной на кухню больше не проникал насыщенный озоном воздух, пахнущий влажной землей. Протянув левую руку, Хулиан не обнаружил сетчатого экрана. Поискав рукоятку, открывавшую левую половину окна, нашел только гнездо, в которое эта рукоятка устанавливалась. Поискал рукоятку правой половины, нашел и поморщился — ее покрывала паутина. Повернуть рукоятку не удалось: механизм заклинило намертво.

В недоумении Хулиан отошел в сторону от раковины и поставил кружку, которая, однако, не стукнула о столешницу, а с глухим стуком разбилась о гранитный пол. Хотя после ухода домработницы не прошло и двух часов, Хулиан обнаружил, что пол покрыт толстым слоем пыли и мусором, вроде бы истлевшими тряпками и кусками штукатурки, от которых пахло гипсом и песком.

Отвернувшись от исчезнувшей столешницы, Хулиан унюхал плесень. И вроде бы давнишний запах мочи.

Он ничего не понимал. Ранее знал каждый квадратный фут квартиры и местоположение мебели как свои пять пальцев, более того, обрел шестое чувство, позволяющее воспринимать и форму предметов обстановки, некий психический радар. И теперь этот уникальный радар говорил ему, что кухонный стол и стулья не стоят на положенных им местах, они исчезли.

Обычно, передвигаясь по квартире, он не испытывал необходимости вытягивать перед собой руки, но теперь ему пришлось вернуться к этому методу: да, знакомая мебель исчезла, но ведь что-то могло появиться на ее месте. Скоро он выяснил, что кухня совершенно пуста, как ему и указывал психический радар. Под туфлями хрустел песок и мусор.

Хулиан гордился тем, что может жить один, и у него крайне редко возникала необходимость обратиться к кому-либо за помощью. Однако странная трансформация кухни нагнала на него страха. Ему требовался зрячий человек, который мог прийти и объяснить, что здесь произошло.

Похлопав по карманам кардигана, он с облегчением обнаружил, что мобильник по-прежнему при нем. Нажал кнопку, услышал звонок, показывающий, что мобильник включен, а потом, после короткого колебания, набрал номер стойки консьержей. Падмини всегда помогала ему, не выказывая даже намека на то, что слепой вызывает у нее жалость. Хулиан терпеть не мог жалости. Набрав номер и нажав клавишу вызова, он поднес мобильник к правому уху… подержал, пока не убедился, что связи нет.

В недоумении и тревоге, но еще не запаниковав, он пошел к тому месту, где всегда была дверь в столовую, обнаружил ее. На пороге Хулиан услышал бормочущие голоса, странные и взволнованные, доносящиеся откуда-то из квартиры, хотя, кроме него, в ней никого быть не могло.

* * *

Филдинг Уделл

Мир пребывал даже в худшем состоянии, чем он представлял его в своих самых жутких прогнозах. Как выяснилось, ситуация очень уж напоминала фильм «Матрица». Все — ложь, мирная реальность проецировалась ему в мозг Правящей Элитой, но теперь их суперкомпьютер сломался, и проекции уступили место действительности. Он представлял себе накрытые куполом города, в которых последние двадцать или тридцать миллионов людей с промытым мозгом защищались от насыщенной токсинами, перегретой, покрытой льдом, зараженной радиацией, лишенной лягушек бесплодной пустыни, в которую превратилась большая часть планеты, отравленного ада, на полях и улицах которого догнивали миллиарды трупов. Но теперь он видел, что находится совсем и не в городе, не под защитой непробиваемого силового поля.

Он жил в руинах, но прочищающий мозги луч убеждал его, что он пребывает в отдельной квартире роскошного здания. Даже мебель не была настоящей, и после поломки суперкомпьютера в квартире ничего не осталось, за исключением нескольких дохлых насекомых и обрывков пожелтевшей от времени бумаги.

Подойдя к окну, вытерев со стекла пыль и посмотрев на двор тремя этажами ниже, в лунном свете Филдинг увидел не цветы, не аккуратно подстриженные зеленые изгороди и деревья, не фонтаны, а развалины и буйство дикой растительности. Разбитые чаши давно пересохших фонтанов напоминали выброшенные на берег раковины огромных размеров. Не осталось ни единого дерева. При лунном свете определить другие растения представлялось затруднительным, но он мог сказать, что раньше ничего подобного не видел. В лучшем варианте их все-таки породила природа, в худшем его глазам открылись демонические мутации. Неведомая трава волнами покачивалась над извилистой тропой, протянувшейся от двустворчатой двери на западе к восточной стене, ворота в которой вели к отдельно стоящему гаражу «Пендлтона», расположенному за основным зданием.

В другие ясные ночи Филдинг видел крышу переоборудованной пристройки для хранения карет, поднимающуюся над задней стеной двора, и крышу более высокого гаража, построенного одновременно с превращением «Белла-Висты» в «Пендлтон». Теперь обе крыши исчезли, хотя свет полной луны посеребрил бы кровельные плитки. Большие ворота висели на погнувшихся петлях, но за их бронзовыми половинами царила полнейшая темнота. Зарева городских огней не виднелось ни над крышей северного крыла, ни на востоке, где ранее находились гаражи.

Откуда бы ни привозили еду, готовилась она не в «Пиццерии Сальватино», не в других ресторанах, где он ее заказывал. Если город не существовал, а на это указывало полное отсутствие огней, тогда не существовали и заведения, предлагавшие доставку на дом разных и вкусных блюд. Эти так аппетитно пахнувшие посылки привозили жалкие прихвостни Правящей Элиты, и теперь уже не приходилось сомневаться, что все эти сэндвичи с морепродуктами, макароны с мясом, пиццы и курицы по-китайски являли собой соевую зелень с различными ароматическими добавками, обманывающими обоняние и вкусовые сосочки языка.

Филдинг не столько испугался, сколько разозлился. Его охватил праведный гнев. Все-таки его догадки основывались не на пустом месте. И жизнь наконец-то полностью подтвердила его самые невероятные предположения.

Движение во дворе привлекло его внимание. Что-то появилось из-за поворота извилистой тропы, существо, ранее скрытое растительностью. Филдинг непроизвольно зашипел сквозь сжатые зубы. Он не знал, что за чудовище шло по тропе, но интуитивно понял, что оно враждебно к людям и злое.

Бледное, но не просто бледное, а светящееся изнутри (именно светящееся, а не отражающее или излучающее свет) пульсирующими оттенками желтого и зеленого — размером со льва, но ростом почти с человека, оно, казалось, кралось на мясистых лапах, формой и строением напоминающих лапки ложнокузнечика. Загадочное свечение открывало более темные внутренние органы. Тело — последовательность надутых пузырей — напомнило Филдингу ленточного червя. Тварь двигалась неспешно, но он нисколько не сомневался, что она может резко прибавить в скорости, завидев добычу. Пока же неведомый зверь сосредоточил все внимание на тропе, вероятно, шел по следу.

Такого страшного монстра Филдинг не смог бы представить себе и за тысячу лет кошмарных снов, он ужасал даже больше, чем тираннозавр, появись тот во дворе «Пендлтона» с разинутой пастью и сверкая длиннющими зубами. Филдинг подумал о далеких звездах, о бескрайних просторах космоса, о путешествиях протяженностью в десятки световых лет, потому что существо, которое он видел во дворе «Пендлтона», не могло родиться на Земле. Он содрогнулся телом и душой, ладони стали влажными и холодными, словно решимость, которая поддерживала его все эти долгие годы исследований, теперь вытекала из него.

И пока Филдинг смотрел на эту отвратительную тварь, словно кролик, зачарованный неожиданной встречей с гремучей змеей, существо подняло что-то, напоминающее голову, бесформенную массу, лишенную лево-правой симметрии, свойственной всем животным, созданным природой. А когда эта голова повернулась к Филдингу, он увидел, что морда не только предельно мерзкая, но и являет собой маску абсолютного зла.

Возможно, тварь смотрела всего лишь на луну, как лунатик, во сне покинувший кровать и подошедший к окну, но Филдинг верил, что взгляд твари устремлен на него и только на него, а три светящихся серебром круга, расположенных посреди бесформенной массы, на самом деле глаза. Выйдя из транса, Филдинг отступил от грязного окна, чтобы более не видеть двор, абсолютно уверенный, что ему наконец-то удалось столкнуться лицом к лицу с представителем Правящей Элиты.

* * *

Сайлес Кинсли

В неприятном желтом свете, с масляными тенями, отступающими от луча фонаря, создавалось ощущение, что просторное помещение находится под водой, и свет проникает в него, пройдя немалую толщу воды. Сломанная и заржавевшая центральная отопительно-охладительная установка напоминала двигатель затонувшего корабля, пробывшего много лет на дне океана.

В помещении стояла тишина, нарушаемая только легким шорохом, возможно, вызываемым сквозняком в другой части здания и разносимым по лабиринту труб, в которых более не текла вода для нагрева или охлаждения. Учитывая обстоятельства, Сайлес не мог отделаться и от другой, более тревожной версии: он слышит не шорох воздуха, а шепот людей, следящих за ним из-за давно обездвиженных машин. Может, совсем и не людей — существ, похожих на тварь, которую в 1973 году видел Перри Кайзер. Монстра, заговорившего с Перри измученным голосом пропавшего маляра.

С пистолетом охранника в руке, Сайлес продвигался в глубь лабиринта. Он понимал, что нужно узнать как можно больше о сложившейся ситуации. Если бы он позволил страху взять верх, ему пришлось бы принимать решения, основываясь на эмоциях, а не на здравом смысле, и едва ли он мог выбрать более короткий путь к смерти.

Сливное отверстие в помещении ЦООУ представляло собой канал, по которому периодически происходил мощный выброс магнитной — или какой-то другой — энергии, и ее хватало, чтобы временно слить воедино настоящее и будущее. Адвокатская интуиция Сайлеса предполагала, что именно здесь, в эпицентре, а не где-то еще, он найдет наиболее важные улики, которые, сложившись в цепь доказательств, помогут ему и его соседям избежать смертного приговора.

Луч фонаря упал на один из теплообменников. Тонкий металлический корпус пробили пули. Некоторые дырки пауки заплели паутиной. Возможно, на отверстия большего диаметра сил у них не хватило бы. Чем дальше уходил от двери Сайлес, тем больше находил дыр от пуль и вмятин от рикошетов. Попадались и приборы, развороченные пулями. В одном месте он увидел россыпь медных гильз, сначала десятки, потом сотни. Он старался не наступать на них, но некоторые все-таки задел, и они откатились, стукаясь о другие, издавая мелодичный звук маленьких колокольчиков.

Он ожидал вскорости найти останки сражающихся за ближайшим поворотом или за следующим и не ошибся. Нашел, но не человеческие. В проходе между бойлерами и водоумягчителями рядом друг с другом лежали два скелета, которым не хватало угловатости и шишковатых суставов, свойственных человеку. Кости не валялись на полу, словно небрежно брошенные после завершения древнего танца. Даже в смерти эти кости выглядели грациозно, плавные, как линии мастера каллиграфии, создавшего шедевр визуального искусства из предложений рукописного текста. Ростом в семь футов. Двуногие. С дополнительными пальцами на руках и ногах. Первый и шестой пальцы на конечностях длиной превосходили четыре остальных. Черепа напоминали большие футбольные мячи, без височных вмятин. Длинные и сильные челюсти предназначались для того, чтобы кусать, размеры зубов впечатляли. Черепа, казалось, улыбались акульим оскалом.

Луч фонаря также показал, что кости не белые — серые, даже зубы и те серые. Такое единообразие говорило о том, что они были серыми всегда, не выцвели по прошествии времени и не приобрели этот цвет при разложении плоти. Наклонившись и подняв одну из рук, Сайлес почувствовал, что эти кости легче человеческих. А когда отпустил, рука стукнулась о бетон чуть ли не с металлическим звуком.

Недалеко от первых двух скелетов он нашел еще три таких же. По костям мог с уверенностью предполагать, что эти существа — сильные, сообразительные и очень быстрые. Даже в смерти их зубы говорили о том, что перед ним хищники.

Наконец в юго-западном углу длинной комнаты он нашел четырнадцать человеческих скелетов, сидящих спинами к стене, десять взрослых и четверо детей. На костях не осталось плоти, из-за постоянной влажности истлела и одежда. Бетонный пол вокруг скелетов потемнел, впитав жидкость разлагающейся плоти. Хотя эти несчастные умерли давным-давно, Сайлес подумал, что все еще улавливает слабый запах гниения, возможно, навечно поселившийся в этом углу.

Один из взрослых скелетов сидел, сунув в рот дуло помпового ружья с пистолетной рукояткой. Оно там осталось после того, как заряд дроби разнес ему затылок. Еще двое взрослых лежали с помповиками. Пятна на стене заставили Сайлеса приглядеться к каждому скелету, и у всех он обнаружил в затылке выходное отверстие пули. Здесь, в подвале, комнате без единого окна, они приняли последний бой с хищниками… и оставили последние патроны для себя. Взрослые, вероятно, убили детей первыми, чтобы спасти от мучений, которые могли причинить им хищники.

Возможно, эти люди были последними жильцами «Пендлтона», до того, как здание превратилось в руины. И теперь Сайлес более не мог уклоняться от вопроса, который ему очень уж не хотелось задавать себе, не мог откладывать поход наверх в поисках ответа: если этот величественный дом был обречен на такой горький конец и если по его коридорам и комнатам бродили фантастические чудовища неизвестного происхождения, что случилось с остальным миром?

ОДНО

Я — Одно, и я вижу все.

Но слепой мужчина в квартире «1 — А» слеп во многом, как и все человеческие существа, даже те, у которых с глазами все в порядке. Они не видят собственной глупости, собственного невежества, собственной истории, будущего, которое создают для себя. Будущего, рожденного из ненависти к себе.

Даже те, кто знает, что двадцать уникальных констант гарантируют вселенную, которая может поддерживать жизнь, те, кто понимает умом и интуитивно, что человечество уникально и его должна ждать великая судьба, даже они способны ненавидеть не только других людей, но и все человечество в целом. Некоторые выказывают такую ненависть к себе подобным, что грезят о мире без человечества, и грезы эти их безмерно радуют.

Консьержка к таким не принадлежит, но она умрет вместе с остальными, вместе с миллиардами, которые уйдут между ее настоящим и моим настоящим, которое и ее будущее. Она могла бы далеко пойти в отельном бизнесе, но материальный успех, за которым она гонится, не придаст ее жизни смысла. Она из тех, кто, не попав в мое королевство, мог бы постичь этот смысл в свое время. Могла бы стать одной из тех, кто выступает против мизантропов, против человеконенавистников, чтобы спасти человечество. Но таких, как эта женщина, слишком мало, слишком мало тех, кто обладает ее интуицией, энергией, нежностью сердца. Если человечество хочет выжить, оно не может позволить себе потерять даже одного из таких, как эта консьержка. Но теперь она моя.

Глава 27

ЗДЕСЬ И ТАМ

Бейли Хокс

Бейли наблюдал, как Дайм скрылся в своей квартире. Ему всегда казалось, что с этим парнем что-то не так. Может, потрясение от случившегося уже сломало его, пусть это и означало, что психика у него менее гибкая, чем у юного Уинни. Дайм никогда не выказывал интереса к другим жильцам «Пендлтона», никогда не соглашался войти в состав совета директоров или каких-то комитетов, никогда не посещал рождественскую вечеринку, которая проводилась в банкетном зале. Он мог поговорить с тобой при встрече в коридоре или в вестибюле, но разговорчивым считался лишь в сравнении с монахом, давшим обет молчания.

И по «Пендлтону» он ходил с пистолетом. Расстрелял два необычных синих экрана, отсутствовавших в коридоре до события, которое Туайла Трейхерн назвала «прыжком». И когда Бейли высказался в том смысле, что наилучший вариант — собрать всех жильцов и держаться вместе, Дайм с ним не согласился, да еще тоном, который не так уж и отличался от враждебного. А одна его фраза: «Что идет вверх, не может идти вниз, если определиться, что такое низ», — вообще прозвучала бессмыслицей.

Бейли решил, что начать сбор жильцов им следует с южного крыла третьего этажа, а потом двинуться вниз и вернуться в это северное крыло в самом конце, чтобы дать Дайму время взять себя в руки, исходя из предположения, что подобное возможно. В любом случае Бернард Абронович, который жил один в квартире «3-Д», находился в больнице, а потому не отправлялся вместе с ними в путешествие во времени. Сенатор Блэндон из квартиры «3-Г» к этому времени обычно уже успевал набраться и мог оказаться еще менее общительным, чем Микки Дайм. Поэтому и к политику, судя по всему, заходить следовало в последнюю очередь.

— И что все это значит? — спросил Кирби Игнис, вероятно, вышедший из квартиры сестер Капп следом за Бейли и услышавший его разговор с Даймом.

— Не знаю. Мы дадим ему время адаптироваться, успокоиться. Сначала пройдемся по южному крылу. Посмотрим, дома ли Сайлес.

Квартира адвоката располагалась на углу, рядом с квартирой сестер Капп. Бейли нажал на кнопку звонка, но не услышал мелодичной трели. Не ответили и на стук в дверь. Дверь они нашли открытой — замок не работал — и после того, как Сайлес не ответил на вопрос Бейли: «Кто-нибудь дома?» — он и Кирби переступили порог квартиры старика.

Кирби держал в руке фонарик, который позаимствовал у Туайлы Трейхерн, то есть женщины и дети остались с фонариком Спаркл и пистолетом Марты. Помня торопливое описание чудовищ, которых видели женщины, помня демона из буфетной, с которым столкнулась Салли, да и таинственного пловца, которого он лично видел рано утром в бассейне, Бейли обеими руками сжимал рукоятку «беретты» калибра 9 мм.

Как и во всех других комнатах, где они побывали после прыжка, в квартире адвоката мебель отсутствовала, зато хватало грязи, мусора, плесени и светящихся грибов, желтоватый свет которых наводил на мысли об умирающем солнце. Кирби не служил ни в армии, ни в полиции, но ему хватало ума, чтобы понять, чем обусловлено поведение его напарника. От него требовался лишь анализ ситуации, и он не путался под ногами у Бейли. Вел себя так, будто они давно уже работали в паре. Поэтому осмотр комнат много времени у них не занял.

Приближаясь к последнему, еще не осмотренному помещению, ванной комнате, примыкающей к спальне, они увидели через открытую дверь грязно-желтое свечение. Запах плесени, который повсюду преследовал их в этом «Пендлтоне», с каждым шагом становился все более резким и неприятным. Остановившись на пороге, они направили луч фонаря внутрь и увидели нечто вроде абстрактной инсталляции, созданной безумным скульптором: светло-зеленые, с черными пятнами змееподобные формы, вытянувшиеся вдоль стен. Неподвижные, но зловещие, словно парализованные в момент совокупления, переплетающиеся не только вдоль вертикальных поверхностей, но и занявшие часть пола, превратив ее в змеиное гнездо. В нескольких местах на этом отвратительном переплетение росли кучки грибов, в тех же цветах, некоторые размером с кулак Бейли, другие — в два кулака, на толстых ножках, со шляпками в форме колокола.

— Две различные формы, но единый организм, — заметил Кирби Игнис.

— Организм? Вы хотите сказать, это животное?

— Грибы — это организм. По моему разумению, это грибы.

— С подвижностью у них, надеюсь, не очень, в отличие от тварей, которых видели другие.

— Я бы не советовал заходить туда, чтобы это выяснить.

И хотя змеевидные грибы внезапно не обрели подвижность, они начали пульсировать, словно сквозь них проходили какие-то комки, действительно напоминая змей, проглатывающих мышь за мышью.

* * *

Том Трэн

В черном виниловом плаще и широкополой шляпе, надежно защищающих от дождя, Том Трэн вышел из переоборудованной пристройки для хранения карет, закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов по вымощенной камнем дорожке, и гроза прекратилась, как по мановению волшебной палочки. Дождь более не лил, брусчатка высохла, по ясному, звездному небу плыла полная луна.

В крайнем недоумении — со шляпы и плаща на брусчатку падали капли воды — Том развернулся… и увидел, что пристройки для хранения карет больше нет, так же, как нового, больших размеров, отдельно стоящего гаража. Мощеная дорожка вела к воротам в высокой, восьмифутовой стене, за которой находился двор. К счастью, и стена, и ворота остались на прежних местах, только бронзовые ворота лишились многих декоративных деталей и висели на погнувшихся, наполовину вывернутых петлях.

Тут же Том осознал, что исчезли не только пристройка и гараж, но и здания, построенные на вершине и склоне Холма Теней. Ни единого огонька не горело в восточной части города… потому что ее больше не существовало. Черная ночь простиралась на восток, подсвеченная только молочным лунным светом, влажным и туманным.

Еще ребенком Том Трэн узнал, что у смерти много нарядов, не только черная ряса с капюшоном, и прячется она за множеством лиц. Смерть везде, имя ей — легион, и ускользнуть от ее ока не под силу никому, но в некоторых местах ее можно встретить чаще, чем в других. И Том чувствовал, что на востоке, в этом море темноты, которую не нарушал ни один огонек, прячутся бесчисленные орды смертей и каждое поле и лес — место убийства.

Приглядевшись к ближайшей створке ворот, Том увидел, что средняя петля вырвана из стены с мясом, а две другие сильно проржавели. «Пендлтон», похоже, простоял заброшенным многие десятилетия, и Том в ужасе задался вопросом, а не увидит ли он, посмотревшись в зеркало, глубокого старика?

Ландшафтные фонари не подсвечивали двор, а окна трех крыльев «Пендлтона» светились не так ярко, как обычно, да еще каким-то грязно-желтоватым светом, чего раньше не случалось. Деревья исчезли, фонтаны разрушились, зато хватало растений, принадлежность которых к тому или иному виду при лунном свете он определить не мог.

Том явно чувствовал себя не в своей тарелке в мире, где внезапно стал чужаком. Дрожащий и сбитый с толку, он плелся по тропе, как персонаж одной из народных сказок о духах, призраках и богах, которые рассказывала ему мать много лет тому назад в далеком Вьетнаме. Он будто перенесся в «Поиски страны Счастья», или в «Магический камень ворона», или в «Дом вечности». Какие-то растения, напоминающие высокий бамбук, но с более толстым и не таким твердым стволом и дыхательными корнями, тут и там нависали над тропой. Всякий раз, когда один из этих болтающихся корней касался его лица, возникало ощущение, что корень этот — некое животное, поглаживающее щеку или оплетающее ухо. Трэн отбрасывал его, холодея от ужаса, содрогаясь.

Он добрался до двери между двором и западным коридором — она находилась напротив внутренней двери вестибюля, — достал ключи из кармана плаща, и уже собирался войти в «Пендлтон», когда услышал за спиной странный шум, словно кто-то с шумом выдыхал воздух, при этом шипя. Этот шум сопровождали не менее странные стучаще-скребущие звуки. Казалось, усталая лошадь шла к нему, сначала ставя копыта на землю, а потом волоча ноги, словно не знала, сможет ли она еще раз поднять их.

Повернувшись к залитой лунным светом тропе, Том не увидел ничего такого, что могло бы издавать подобные звуки, но его внимание привлекло движение в окне третьего этажа южного крыла. Подсвеченное желтоватым светом, к стеклу прижималось бледное лицо Филдинга Уделла, который, возможно, и не замечал Тома. В этот самый момент Уделл среагировал на что-то, увиденное на тропе ближе к воротам, а стуки и поскребывание прекратились. Шипение и шумное дыхание, однако, остались, хотя и чуть изменили тональность. Внезапно, определенно выказывая испуг, Уделл отшатнулся от окна. Мгновением позже с тропы до Тома вновь донеслись стучаще-скребущие звуки. Нечто, испугавшее Уделла, теперь приближалось к Тому, по-прежнему скрытое высокой растительностью и одним или двумя поворотами тропы.

Том вновь повернулся к двери, вставил ключ в замочную скважину… и обнаружил, что замок не открывается. Пошебуршил ключом, вытащил, снова вставил, но ничего не изменилось. Или замок заржавел, или за прошедшие годы его заменили.

За спиной Тома раздался крик, пронзительный, как вопль ребенка, нетерпеливого и вздорного ребенка, и, когда Том повернулся, чтобы лицом к лицу встретить идущего по тропе, последовал второй крик, более злобный, чем первый… и жаждущий. В тридцати футах от Тома из-за поворота, продираясь сквозь растительность, нависшую над тропой, появилось существо о шести ногах, ростом с Тома и как минимум в два раза превосходящее его весом.

То ли открылись ворота ада, то ли Том сошел с ума, но такой монстр если и мог жить за пределами преисподней, то лишь в горячечных фантазиях паранойяльного психопата.

* * *

Хулиан Санчес

Пересекая столовую, Хулиан сразу понял, что и в этой комнате мебели нет. Во-первых, с пола исчез ковер, во-вторых, эхо шагов по выложенному плитами известняка полу отражалось от стен иначе, чем в обставленной комнате.

Голоса, которые он слышал мгновениями раньше, смолкли. Он остановился, прислушиваясь. С помощью психического радара Хулиан мог определять местоположение окружающей его мебели, а не менее надежная интуиция позволяла ему узнавать о присутствии других живых существ. Даже стоящий на месте человек издавал звуки, которые не могли укрыться от Хулиана. Переминался с ноги на ногу, дышал, облизывал губы, у него тикали часы… но, если исключить звуки, источником которых служил он сам, в комнате царила тишина.

Хулиан не родился слепым. Зрения он лишился в одиннадцать лет, когда обнаруженная у него ретинобластома потребовала удаления обоих глазных яблок. Соответственно, у него остались зрительные воспоминания, которые позволяли ему создавать ментальные образы и даже общую картину — включая и цвета, — отталкиваясь от той информации, что он получал от четырех остальных органов чувств. Кружа по квартире, мысленным взором он видел каждую комнату в мельчайших деталях, хотя на самом деле попал сюда после долгих лет слепоты.

Однако недавно происшедшее необъяснимое изменение более не позволяло ему визуализировать собственную квартиру. Ощущение пустоты, грязь и мусор на полу, запахи сырости и плесени, другие, не менее неприятные, коренным образом изменили эти комнаты, вот он и не мог представить их себе, как не смог бы этого сделать человек, слепой от рождения и лишенный зрительных воспоминаний.

Когда Хулиан осторожно вышел в гостиную, бормочущие голоса послышались вновь. Говорили они на иностранном языке, идентифицировать который он не мог. Ранее в голосах слышалась спешность, словно они торопились о чем-то предупредить. Теперь к спешности добавилась и сварливость. Хулиан представил себе с десяток человек, может, даже больше, их голоса доносились до него со всех сторон, словно его окружил некий конклав, собравшийся с тем, чтобы изучать его, анализировать, судить.

— Кто здесь? — спросил он. — Кто вы? Чего хотите?

Голоса вроде бы надвинулись на него, но при этом четкости в них не прибавилось, и создавалось ощущение, что доносятся они через стену или закрытую дверь.

Выйдя, как ему казалось, на середину комнаты и не найдя по пути никакой мебели, Хулиан спросил уже громче, чем в первый раз:

— Кто вы? Чего хотите?

В первые год или два после операции он чувствовал себя уязвимым и чрезмерно тревожился из-за того, что может с ним случиться из-за слепоты. Но нельзя жить в постоянном страхе, бояться в любой момент упасть или подвергнуться внезапному нападению; страх этот постепенно сходит на нет. После сорока лет, проведенных в кромешной тьме, он, конечно, не чувствовал себя неуязвимым, но полагал, что находится в относительной безопасности, исходил из того, что самое худшее случилось с ним в одиннадцать лет.

Внезапно внутри у него все похолодело, а волосы на затылке встали дыбом: страх, казалось бы, ушедший навсегда, вернулся. В сварливых голосах появились и усилились угрожающие нотки, и вновь он почувствовал, что они слишком близко, так близко, что он может коснуться говоривших, протянув руку. И Хулиан протянул руку, чтобы обнаружить, что он миновал середину комнаты, не подозревая об этом: его рука коснулась стены.

Штукатурка вибрировала в такт звуковых волн сердитых голосов, словно шли они из стены.

* * *

Салли Холландер

Лишенная всех эмоций, она по-прежнему лежала на полу кухни, разрозненные образы, связанные с покидающими ее личностными особенностями, вспыхивали на практически лишенном света, затонувшем ландшафте ее разума. Она словно смотрела вверх со дна пруда, через воду на ночное небо, и образы формировались из крупных капель света, падающих, как дождь. Каждая капля вспыхивала цветами и образами, когда разбивалась о поверхность пруда и растворялась в ней. Каждая сцена с мгновение сверкала, словно картинка в калейдоскопе, чтобы потом смениться темнотой. Знакомые лица, которые она уже не могла связать с фамилиями, места, которые узнавала, не помня, где они находятся, события, произошедшие то ли часом, то ли днем, то ли десятью годами ранее, сменяли друг друга на поверхности пруда, сначала цветные, но быстро становившиеся черно-белыми и серыми.

И когда она все глубже погружалась в донный ил, где ей и предстояло упокоиться, когда цвета во вспыхивающих образах не осталось вовсе, когда сознание уже почти угасло, внезапное томительно-нежное желание охватило ее, острая ностальгия по тому, чего вспомнить она уже не могла, тому, что — она это чувствовала — уходило от нее навсегда, а с этим желанием возникла яростная любовь к свету, к жизни, к звукам и запахам, вкусовым ощущениям и видам. Чувства эти нарастали, и ей казалось, что сейчас они ее разорвут… а потом они ушли.

Больше она никаких эмоций не ощущала. Внутри все стало черным, не осталось ни устремлений, ни целей, но через какое-то время у нее возникло желание, одно-единственное — убивать. Из прежней Салли она превратилась в существо без прошлого и пола. Серый, невероятно быстрый демон трансформировал ее в себе подобного, и теперь все они носили одно и то же имя: Опустошение. Оно поднялось. Оно огляделось. Оно начало искать.

* * *

Бейли Хокс

С порога ванной комнаты Сайлеса Кинсли Бейли наблюдал, как в свете фонарика пульсируют змееподобные организмы. Кирби Игнис назвал эти движения перистальтикой. По мере того как частота пульсаций увеличивалась, в активную фазу вошли и грибы-поганки с куполообразными шляпками. Кожица с их макушек начала расходиться, и вскоре шляпки уже выглядели головками налитых кровью членов с оттянутой крайней плотью, готовых к семяизвержению. Одновременно Бейли и Кирби поняли, что все это означает. «Назад», — вырвалось у Бейли. «Они сейчас выбросят споры», — объяснил Кирби. И они быстро отступили от порога, через спальню, к открытой двери, где остановились, чтобы посмотреть, не собираются ли грибы покинуть уютную ванную комнату и последовать за ними. Но грибы либо не располагали органами передвижения, либо охота за людьми не входила в их планы, потому что ни один змееподобный гриб из ванны не выполз.

В коридоре, после того как оба покинули квартиру Сайлеса, Бейли закрыл дверь, сожалея, что не может запереть ее на замок или приставить к ней стул. В пустых комнатах «Пендлтона», откуда, очевидно, вынесли все, пусть и по непонятным пока причинам, они не могли найти ни гвоздей, ни молотков, чтобы наглухо забить двери помещений, где обитали подобные твари, либо создать убежище, в которое не сможет проникнуть ничто смертоносное.

* * *

Том Трэн

Лучась тусклым внутренним светом, чудовище напоминало массивный клубень-мутант, выросший под землей, в радиоактивной почве, покрывшийся злокачественными опухолями, поначалу питавшийся минералами, но потом переключившийся на насекомых и червей, встроивший в себя их ДНК и со временем обретший сегментированное тело и отрастивший лапы, отвратительные клешни и пару роговых жвал, чтобы кусать и отрывать. Возможно, подумал Том, он видит перед собой какую-то инопланетную форму жизни, упавшую на Землю в метеорите, с самого начала обладающую самосознанием. А может, эта тварь обрела самосознание постепенно, живя у самой поверхности, как паук под крышкой люка, кормясь зазевавшимися крысами, кроликами, собаками, даже детьми, особенно детьми, и ее логово теперь больше напоминало братскую могилу. Пожирая их, тварь встраивала в себя их ДНК, мозг ее становился все больше, решал все более сложные задачи, и наконец этот монстр выбрался на поверхность бог знает с какой целью.

Тварь вновь взвыла пронзительным голосом сердитого, капризного ребенка. И Том не мог прочесть ее намерений в трех сверкающих серебристых глазах, хотя видел в них тот же голод, который слышался в пронзительном голосе.

Асимметричность строения чудовища и странные черты морды, напоминающей сборную солянку, говорили о том, что в его предках — множество видов, предполагалось, что эффективно такой организм функционировать не может, от природы он неповоротлив, в движениях неуклюж. Том уже собрался броситься к чудовищу, проскочить мимо, покинуть тропу и удирать сквозь густую растительность к восточным воротам. Он вдруг вновь стал мальчиком, быстрым, как ветер в горах, страх вернул его в детство, когда слабость рук компенсировалась быстротой ног, умом и неутомимостью. Но, прежде чем Том успел сдвинуться с места, монстр рванулся к нему, шипя и тяжело дыша, чуть ли не мгновенно вдвое сократив разделявшие их тридцать футов. Очевидно, Том ошибся, предположив, что монстр неповоротлив и неуклюж. Но тот вновь остановился, изучающе глядя на Тома. Похоже, никогда не видел такого зверя.

Том не услышал, как позади него щелкнул врезной замок, не услышал, как открылась дверь. Испуганно вскрикнул, когда сзади кто-то ухватил его за руку, не в силах поверить, что его хотят спасти, скорее ожидая, что за спиной появилось нечто не менее страшное, чем монстр, который стоял перед ним на тропе. Частые удары сердца так громко отдавались в ушах, что он едва расслышал слова, произнесенные голосом Падмини Барати: «Быстро! В дом!» Но он все-таки услышал ее, повернулся к ней и проскочил мимо нее в дверь.

Падмини тут же захлопнула ее и повернула барашек врезного замка.

Повернувшись лицом ко двору, Том безмерно обрадовался тому, что двустворчатая дверь из бронзы, а не из дерева, поскольку пришелец из преисподней стоял на прежнем месте. В желтоватом свете, сочащемся сквозь стеклянные панели двери, выглядел он не менее жутко, вроде бы покрытый блестящей молочной пленкой, с выпирающими через нее внутренними органами.

Серебристые глаза не отрывались от Тома, жвалы шевелились, словно чудовище представляло себе, каков он на вкус, и Том подумал, что темные образования внутри полупрозрачного тела, эти непроницаемые для света комки, возможно, мелкие животные, проглоченные монстром и находящиеся теперь в его пищеварительном тракте, чем-то похожи на тела, сброшенные в братскую могилу рядом с Нячангом.^[423] Именно такая тварь и могла там ожить — или превратиться в ожившую противоположность жизни… глубоко зарытую в человеческий компост и перегной вьетнамских джунглей в Нячанге. Тварь эта никогда не рождалась, но обрела сознание в темноте, в продуктах разложения, в тепле, которое вырабатывается при разложении, и являла собой ужас Нячанга, обретший видимую, символическую форму. И теперь она пришла за Трэном Ван Лангом, известным ныне как Том Трэн, прожившим уже сорок пять лет и десятилетним мальчишкой видевшим эту бойню на открытом воздухе, когда десятки тысяч мужчин, женщин и детей расстреляли из пулеметов в длинном пруду, осушенном от воды, и еще не засыпали толстым слоем земли. Вместе с отцом он быстро обогнул край этой общей могилы и скрылся среди деревьев до того, как власти вернулись с бульдозерами: торопясь начать бойню, убийцы не успели доставить машины сюда заранее. За спинами беглецов джунгли окружили место бойни, молчаливый зеленый свидетель трагедии.

— Оно даже не пытается проникнуть внутрь, — отметила Падмини.

Том и сам ожидал, что чудовище начнет ломиться в дверь, но этого не произошло. Не стало оно и бить стекла клешнями.

— Почему оно не пытается?

Чудовище отвернулось от двери и ушло по извилистой тропе.

— Должно быть, оно все-таки не из Нячанга, — решил Том.

— Что?

— Нячанг никогда не перестанет охотиться за мной.

И хотя страх уходил по мере того, как замедлялось сердцебиение, холод пронзил Тома, словно сосулька, упавшая с высокого карниза, и его затрясло.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Термин déja vu не годился для описания его ощущений. Кирби точно знал, что никогда не бывал здесь, в схожей ситуации, в этом «Пендлтоне» будущего. И однако, при всей экстраординарности этих событий, он не мог заявить, что они абсолютно чужды ему и находятся за пределами понимания. Увиденное его удивляло, но, странное дело, не шокировало. Несмотря на столь необычные и кардинальные изменения, которые претерпел мир, все вокруг представлялось ему знакомым, или, если не знакомым, то в принципе объяснимым. Пока он еще ничего не мог объяснить, но чувствовал, как осознание растет в нем, словно коралловый риф теории, хотя еще и не знал, когда верхушка рифа появится над поверхностью. Открывшийся его глазам хаос мог быть только видимостью, а логическая причинно-следственная связь и рациональное объяснение просто ждали, когда их откроют.

Он и Бейли оставили женщин и детей с одним пистолетом и одним фонариком в квартире сестер Капп. Встреча с выбрасывающей споры колонией грибов в ванной комнате квартиры Кинсли показала, что возможны ситуации, когда быстрая реакция — гарантия выживания, но с увеличением численности поисковой группы скорость реагирования только падала.

В южное крыло третьего этажа они попали через черный ход квартиры Капп. Подвешенный под потолком телевизор на стыке короткого и длинного коридоров не мерцал синим светом. Экран разбили так давно, что в трубке успела обжиться колония светящихся грибов.

По левую руку они увидели открытые двери лифта. Под синим потолочным светом кабина блестела нержавеющей сталью. Кирби Игнис всегда воспринимал пустующую кабину лифта как приглашение проехаться. Но, помня рассказ Уинни и собственную встречу с забрызганным кровью дворецким, который вышел из северного лифта 1935 года, незадолго до прыжка в будущее, он на некоторое время отдал предпочтение лестнице.

Справа от них находилась верхняя часть двухэтажной квартиры Гэри Дея, дверь располагалась напротив южного лифта. Ее вышибли, и она лежала за порогом, треснувшая и покрытая ровным слоем пыли. Петли с мясом вырвали из дверной коробки. В 2011 году Гэри отправился в Сингапур, так что прыжок не мог перенести его вместе с ними в этот «Пендлтон».

Тем не менее, входя на верхний этаж квартиры «3-Б», где, как и везде, хватало светящихся грибов, Бейли неоднократно спрашивал: «Есть здесь кто-нибудь?» — пока они пересекали прихожую, чтобы попасть в гостиную. Слова эхом отдавались от стен других комнат и слетали по лестнице, ведущей на нижний этаж, но никто не отозвался.

За западными окнами лежала равнина, покрытая светящейся травой, и стояли деревья со стволами-цилиндрами и черными ветвями, сверху подсвечиваемые луной, а снизу — лугом. Тревожило, что этот мир будущего очень уж отличался от мира прошлого, причем не ландшафтом, а чем-то фундаментальным.

Красота — это истина, истинная красота. Философы из столетия в столетие твердили, что красота — доказательство замысла высшей силы, потому что живые существа могли функционировать и уродливыми. Если животные — включая и людей — просто машины из мяса, а растения — машины из целлюлозы и хлорофилла, созданные слепой и лишенной разума природой, если ландшафты формировались геологическими процессами, а не Великим Инженером, тогда они не приковывали бы взгляд, и из этого следовало, что красота — изъявление благоволения, дар миру.

Кирби не удосужился составить определенное мнение относительно связи красоты и божественного в мире, который покинул. Но ему казалось, пока он смотрел на равнину из окон квартиры Гэри Дея, что в этом мире радующее глаз не хорошее и настоящее, а злобное и обманчивое. К этой равнине взгляд притягивала не истинная гармония, которая как раз и отсутствовала, а ее загадочность. Там мог обитать кто угодно, там могло случиться что угодно, и это крайне привлекало дикарскую сторону человеческого сердца, которую старый мир подавил в интересах цивилизации. Равнина зачаровывала своей бескрайностью, влекла, предоставляя возможность проявить силу, обещала полную свободу, свободу безумия, пусть и не исключала, что свобода эта может привести к гибели.

С высоты ритмичное покачивание травы предлагало удивительные приключения, но Кирби подозревал, что такая прогулка будет очень короткой и закончитсямучительной смертью.

Несмотря на внешность доброго дедушки, он относился к ворчунам, находившим человечество — целиком, не отдельных личностей — крайне глупым, эгоистичным, жадным и завистливым. В большинстве своем люди любили власть, не брезговали насилием, потребляли и мусорили. Кирби часто думал, что мир стал бы куда лучшим местом, будь собаки самыми интеллектуальными его обитателями. Он не грустил по исчезнувшему городу, зная, что города прекрасны только с большого расстояния, но в той или иной степени отвратительны вблизи. Однако он видел перед собой мир без городов, без людей, но так же и без собак и других невинных существ. Этот мир не превратился в рай, здесь царило зло.

— Не думаю, что мы должны обследовать каждую комнату, — нарушил затянувшуюся паузу Бейли. — Если в квартире кто-то будет, он откликнется сразу. Тщательным поиском мы отыщем только экспонаты кунсткамеры, и ради этого нам нет нужды подвергать себя риску.

Выйдя из квартиры Гэри Дея, они обнаружили, что двери лифта по-прежнему открыты, кабина пуста, но из нее доносятся голоса, бормочущие на незнакомом языке… или скорее из шахты, по которой она перемещалась. Звучали они, как и описывал Бейли: зловещие, спешащие сообщить что-то важное, угрожающие. В мире прошлого говорить могли только люди, но Кирби заподозрил, что эти голоса людям как раз и не принадлежат.

Когда они обогнули угол и вышли в длинный коридор, синий экран мерцал в дальнем его конце, хотя компьютерный голос тревогу не поднимал.

По левую руку находились две квартиры. Первая принадлежала Маку и Шелли Ривс. Кирби не располагал временем, чтобы часто слушать радио, но раз или два попадал на шоу Ривсов, и программа ему понравилась.

Дверь они нашли открытой. Две комнаты выглядели такими же пустыми, как и везде. Никто не ответил на голос Бейли.

— Они, наверное, поехали в театр или обедали, когда произошел прыжок, — предположил Кирби.

— Будем на это надеяться.

Когда они подходили к двери квартиры «3–3», в которой жил Филдинг Уделл, синий экран заговорил: «Двое взрослых мужчин. Над землей. Третий этаж. Южный коридор. Уничтожить. Уничтожить».

Последовав примеру Микки Дейла, Бейли пристрелил экран.

— Какая-то охранная система? — спросил Кирби.

— Похоже на то.

— Зачем она в заброшенном здании?

— Понятия не имею.

— Думаете, здесь есть кому откликнуться на этот приказ?

— Пока я могу сказать, что нет. Но только пока.

У квартиры Филдинга Уделла они встретили запертую дверь. Звонок не работал. Бейли громко постучал. Ему не ответили.

— Мистер Уделл! — крикнул Бейли через дверь. — Мистер Уделл. Это Бейли Хокс. Я живу в квартире «2-В». — Он подождал, потом добавил: — Мистер Уделл. Мы собираемся в квартире сестер Капп, чтобы вместе справиться с этой напастью.

И на это ответило молчание.

— Может, он находился вне дома, когда это произошло? — спросил Кирби.

— Не думаю, что он часто покидает квартиру.

— Вы хотите взломать дверь, посмотреть, не случилось ли с ним чего?

Бейли на мгновение задумался.

— Вы знаете этого человека?

— Виделся с ним раз или два.

— Он довольно чудаковатый.

— Можно сказать и так, — согласился Кирби.

— Я думаю, а вдруг он, как я и Марта, к моменту прыжка вооружился пистолетом. Если мы вломимся в квартиру, а Уделл вооружен, он может начать стрелять, или я, или мы оба.

Они пошли к южной лестнице в западном конце коридора и спустились на второй этаж.

* * *

Свидетель

Он стоял то ли в библиотеке, то ли в кабинете, рядом с открытой дверью в гостиную, слушая женщин, помогающих друг другу не терять присутствия духа.

Через коммуникатор охранной системы в правом ухе он слышал сигналы тревоги и требование уничтожить всякий раз, когда они звучали. Когда-то, в далеком прошлом, Свидетель входил в число тех, кто совершал требуемые убийства. Те немногие, кто пережил Погром, а потом и Зачистку, стремились найти убежище в «Пендлтоне», если оказывались в непосредственной близости от величественного особняка, потому что только это здание, казалось, служило убежищем в переменившемся мире. Но стены особняка становились для этих людей стенами западни. Свидетель производил благоприятное впечатление на оборванных и настороженных выживших, потому что выглядел как все они, а не как Опустошение. Численность Опустошений, когда-то составлявшая миллионы, в те дни уменьшилась до нескольких, потому что они давно и тщательно вырезали человечество и теперь необходимость в услугах большинства из них отпала. Он приветствовал людей, переживших Погром, приглашал в свою крепость, а когда они проникались к нему доверием, безжалостно убивал.

Но уже многие годы ни один выживший не появлялся в окрестностях особняка, так что необходимость убивать отпала. Теперь у него, единственного носителя информации об истории мира до Погрома и хранителя этого судьбоносного здания, осталась только одна работа — наблюдать. Учитывая полное одиночество и огромный и ужасный груз знаний, осведомленность о том, каким когда-то был мир, и ежедневное общение с миром сегодняшним, возможно, ожидалось, что изменится и он. И со временем его охватило чувство утраты. Поднялась волна угрызений совести, даже жалости.

Сто шестнадцать дней тому назад меланхоличная рутина его полной изоляции нарушилась. Начались первые флуктуации, эти необъяснимые ретроспекции «Пендлтона», каким он когда-то был. В 1897 году, когда стоял высоко на холме над тем же городом, но куда меньших размеров. Флуктуации продолжались два дня, и в какие-то моменты настоящего на некоторое время сливались с какими-то моментами прошлого. Потом произошел переход, забросивший Эндрю Норта Пендлтона, его жену и двоих детей в это безжалостное будущее, среди постоянно мутирующих обитателей которого не было ни одного, кто бы не убивал, в мир непрекращающегося насилия.

Свидетель не убивал жену и детей. Единственное Опустошение, оставшееся в этом регионе, а может быть, и во всем мире, напало на маленькую Софи. Последовал парализующий укус и инъекция, положившие начало уничтожению семьи. Других опасностей хватило для того, чтобы обратный переход вернул в 1897 год лишь отца, потому что в живых остался только он.

Свидетель знал по собственному опыту, что этот загадочный феномен в прошлом повторялся каждые тридцать восемь лет, начиная с декабря 1897 года. Любопытно, что для него переходы отстояли один от другого на тридцать восемь дней, в этом мире настоящего. Длительные периоды времени, разделяющие переходы в прошлом, затрудняли людям выявление этой закономерности. Но для Свидетеля намного более короткий интервал между ними позволял провести всесторонний анализ происходящего.

Через тридцать шесть дней после того, как семья Пендлтон побывала в этом мире, флуктуации начались вновь, а через тридцать восемь дней здесь появились новые пендлтонцы, семья Осток и жившие в особняке слуги. Их выбросило сюда, как выбрасывает на необитаемый остров спасшихся после кораблекрушения. Через тридцать восемь дней после Остоков сюда прибыл перенесенный из прошлого, ничего не понимающий мужчина, которого звали Рикки Нимс, маляр из 1973 года. Он погиб чуть ли не сразу после прибытия.

Каждая группа, перенесенная из прошлого, по крайней мере, те, кто выжил, проводила в этом будущем меньше времени, чем предыдущая, ровно на 38 %. Интервал, по ходу которого сожрали Рикки Нимса, длился примерно 146 минут. Если закономерность сохранялась, нынешним путешественникам во времени предстояло провести в этом будущем 90,6 минуты, то есть 62 % от 146,1 минуты. Свидетель не понимал, чем вызвана такая периодичность или важность числа 38, но точно знал продолжительность каждого перехода, потому что мог отсчитывать время. Как любые часы.

Понятное дело, не знал он и причин, обуславливающих этот переход, не мог сказать, природный это феномен или созданный руками человека с какой-то целью. Если «Пендлтон» случайно построили на пространственно-временной червоточине, тогда, конечно, к феномену приложила руку природа. Но играл ли случай главную роль или нет, Свидетель понятия не имел, что за сила могла свернуть время до такой степени, что прошлое и настоящее оказывались в одной точке. Согласно законам физики, такого просто быть не могло, во всяком случае, тем законам, из которых исходили люди.

Свидетеля не отпускало ощущение, что сокращающийся интервал перехода ведет к какому-то кризису, не просто прекращению переходов, но к чему-то из ряда вон выходящему, чего он и представить себе не мог. Может, насилие, свидетелем которого он пробыл так долго, уничтожение мировой цивилизации обострили его чувства, может, он ошибался, но он верил, что прекращение переходов приведет к вселенской катастрофе.

Стоя в опустевшей библиотеке, слушая женщин, разговаривающих в соседней комнате, он думал, что мог бы их полюбить, если бы получше узнал. Они уже ему нравились, он надеялся, что они не останутся здесь, хотя шансы любой пережить следующие девяносто минут оставляли желать лучшего. Он не собирался их убивать, но не мог и спасти.

* * *

Том Трэн

В западном коридоре первого этажа Том схватил руки Падмини и поцеловал их, с жаром благодаря за то, что она спасла его от этого порождения братской могилы в Нячанге или чего-то еще. Она называла этого монстра ракшасом, то есть представителем расы демонов и гоблинов. И хотя Том не очень-то разбирался в индуизме, он подумал, что такое объяснение, возможно, ничуть не хуже любого другого.

— Баба, что случилось? — спросила она. — Вы знаете, что все изменилось?

Баба, сказала она ему, так ласково обращались в Индии к маленьким детям и старикам. Всего лишь сорокашестилетний, но более чем вдвое старше Падмини, Том Трэн не обиделся. Иногда он видел в ней дочь, которой у него никогда не было. В любом случае ее приветливость гарантировала, что враждебность к ней могла возникнуть только у совсем уж вздорных сумасбродов.

— По собственному опыту я знаю, что мир время от времени рушится и приходит безумие, — он отпустил ее руки. — Но такого я и представить себе не мог.

— Я заперла дверь на улицу.

— И правильно, — он посмотрел на дверь во двор, где ракшас скрылся за странной растительностью.

— Я собиралась пойти вниз, на пост службы безопасности, чтобы спросить у охранника, что он знает.

— Да, — кивнул Том, начавший приходить в себя. — Именно так мы и поступим.

Вместе они поспешили по грязному и плохо освещенному коридору к южной лестнице, и Том заметил под самым потолком телевизор с квадратным, фут на фут, экраном, которого никогда там не было. Подставка чуть накренилась, сам телевизор не работал.

Когда они подходили к двери, она открылась — от неожиданности они остановились как вкопанные, — и в коридоре появился Сайлес Кинсли с пистолетом в одной руке и фонариком в другой.

— Мистер Кинсли, мир сошел с ума! — воскликнула Падмини. — Все выключилось, переменилось.

— Да, я знаю, — ответил адвокат. — Кого вы видели?

— Демонов, — ответил Том и с недоумением отметил, что Сайлеса Кинсли такой ответ, похоже, совершенно не удивил.

— Мы собирались спуститься вниз и спросить Вернона Клика, что ему известно.

— Он мертв, — сообщил им адвокат. — Пост службы безопасности не такой, как прежде. Внизу нам делать нечего.

* * *

Айрис

Их слишком много, и они говорят все сразу, и говорят слишком много. Айрис не может отгородиться лесом и идти путем Бэмби, со всеми этими разговорами, жужжащими, жужжащими, жужжащими вокруг нее голосами. Она не просто слышит голоса, но чувствует, как распиливают они ее уши, у всех слов острые зубцы, и это не мягкие голоса, а грубые, встревоженные. Слова еще и душат ее, слова — веревка, сдавливающая ей шею, точно так же, как петля силка едва не удавила Друга Зайца, и дышать Айрис все труднее и труднее.

У старой женщины пистолет, а оружие — это плохо. Охотник убил Годо, друга Бэмби, ранил самого Бэмби в плечо, кровь лилась и лилась, и Бэмби хотелось лечь и спать, только спать, но сон означал смерть.

Айрис какое-то время прижимает руки к ушам, но потом боится, что не услышит крика сойки, когда он раздастся. А она обязательно должна его услышать, ведь сойка своим криком предупреждает весь лес, что опасность близка, что охотник уже среди деревьев.

Не решаясь поднять голову, в полной уверенности, что ее сокрушит вид всех этих разговаривающих людей и все эти изменения, она смотрит в пол. Наклонив голову, скрестив руки на груди, сунув кисти под мышки, она старается стать маленькой-маленькой, насколько это возможно, чтобы никто ее не замечал.

Коты снова на полу, никто их не гладит, они ходят по комнате. Она наблюдает за ними, потому что они помогают ей думать о лесных животных. Она помнит прекрасных олених, Фэлин, и тетю Эну, и тетю Неттлу, и Марену, и она успокаивается, думая о них.

Один из котов лишает Айрис спокойствия, когда смотрит на нее с нескольких футов, и она видит, что оранжевые глаза изменились, стали черными, словно озера чернил. И двигается кот не так, как раньше, не так грациозно. Словно больной. Он отшатывается от нее. Второй кот появляется в ее поле зрения, и у него тоже такие же странные черные глаза. Он открывает пасть, в которой что-то шевелится, будто кот поймал мышь с шестью хвостами, и эти серые хвосты то вылезают из пасти, то скрываются в ней.

Леса здесь нет, и уже никогда не будет в этой комнате, где слишком много голосов и слишком много изменений, все стало другим, даже коты, нормального ничего нет, нет ничего безопасного. Лес можно найти где-то еще, подальше от встревоженных голосов и ухмыляющихся котов.

Бесшумная, как Друг Заяц, быстротой превосходя белку, Айрис выскальзывает из комнаты, через арку, пытаясь увидеть молодые буки, и золотарник, и терновник, и ольху, в поисках безопасной лощины, заросшей орешником, утесником и кизилом, ветви которых переплетаются, и солнечные лучи превращают их в золотую сеть, безопасную и скрытую от людей лощину, где родился Бэмби.

* * *

Бейли Хокс

Они не стали тщательно обыскивать второй этаж, быстро обошли его. Сам Бейли, Туайла, Уинни, Спаркл, Айрис и Кирби жили на этом этаже, и искать их не требовалось. По словам Спаркл, ее непосредственные соседи, Шеллбруки из квартиры «2–3», уехали в отпуск, и Кордованы из «2-Д» — тоже. Квартира «2-И» пустовала, выставленная на продажу. Роули и Джун Таллис, владельцы ресторана «У Топплера», целыми днями находились на работе. Скорее всего, и в момент прыжка.

Бейли время от времени спрашивал: «Есть здесь кто-нибудь?» — но ответа ни разу не получил. Он и Кирби спустились по северной лестнице на первый этаж, где и увидели трех человек около двери в вестибюль. Они шли к ним по коридору. Бейли сразу узнал Падмини Барати, а потом Тома Трэна и Сайлеса Кинсли, все еще одетых в плащи.

Все пятеро сошлись у туалетов, которыми пользовались люди, приходившие на вечеринки в банкетном зале. Поскольку свет грибов напоминал Бейли масляные лампы со слюдяными стенками, увиденные им на стенах одной пещеры в Афганистане, где талибы устроили оружейный склад, он чувствовал, что это не просто путешествие во времени, но война, участниками которой они стали неожиданно для себя. Никто из его людей, насколько он знал, еще не умер, но боевые действия могли начаться в любой момент. И, судя по испуганным лицам Падмини, Тома и Сайлеса, они придерживались того же мнения.

* * *

Уинни

Он не подозревал об уходе Айрис, пока не посмотрел на девочку. Увидел, что та уже миновала арку и приближается к дальней стене соседней комнаты, фигурка-тень, движущаяся сквозь этот жутковатый желтый свет.

В большинстве книг, которые читал Уинни, действовал герой, иногда и не один. Разумеется, он отождествлял себя с героем, а не с плохишом. Быть плохишом труда не составляло, а вот герою жизнь раем не казалась. Начитавшись книг, Уинни понимал, что преодоление препятствий — самый верный путь к успеху и счастью. Его мать любила сочинять песни, но на гармоничное соединение стихов и мелодии требовалось положить немало усилий. И она работала долгие часы, сочиняя, совершенствуя. Она добилась и счастья, и успеха. По-своему могла считаться героем. Отца, Фаррела Барнетта, Уинни, по большому счету, не причислял к злодеям. Он не взрывал церкви, не расстреливал щенков, не рубил старушек топором. Но и героем Уинни назвать его не мог. Слишком часто его отец выбирал легкий путь. Плюхаться в кровать с любой крошкой, которая подмигнула ему, куда легче, чем хранить верность жене. Уинни видел, как отец иногда напивался со своими дружками. А напиться — самое легкое, что можно сделать. И отчитывать сына за то, что он недостаточно мужественный, у всех на глазах тоже очень легко. Куда труднее тому, кого отчитывают. И прислать последнюю рекламную фотографию проще, чем приехать к сыну и отправиться с ним в парк развлечений или куда-то еще. Уинни не относил отца к злодеям, но все-таки видел его перешагнувшим границу между добром и злом. А оказавшись на той стороне, уже проще и дальше скользить вниз. Уинни не хотел выбирать легких путей, потому что стремился к счастью. Несмотря на славу, богатство и обожание тысяч поклонниц и поклонников, счастливым Фаррел Барнетт не был. Уинни видел, что отец несчастен. Именно по этой причине его не отпускали грусть, злость и страх. Уинни всегда думал, что с его отцом случится что-то ужасное, и не хотел видеть, что это могло быть. Он не мог посоветовать отцу выбирать трудные пути вместо легких, потому что не хотел, чтобы его сунули головой в унитаз. Один из дружков Фаррела однажды затеял с ним ссору, оба к тому времени уже успели крепко набраться, так старина Фаррел засунул голову бедолаги в унитаз. К счастью, чистый. Уинни не мог спасти своего отца. Зато сам мог избегать легких путей, выбирать трудные и надеяться на лучшее.

По этой причине он бросился за Айрис, когда та исчезла за дверью в дальней стене соседней комнаты. Но этот поступок еще не превратил его в героя. Он находился у подножия тысячефутового обрыва, а герои стояли на вершине. Он же только начал подъем. И еще, от героя требовалась не только храбрость, но и способность быстро соображать и принимать правильные решения. Вот и ему следовало дать знать другим, что Айрис покинула комнату, но он подумал об этом лишь после того, как проскочил арку и очутился в соседней комнате. А потом, прежде чем он успел открыть рот, его мать, и миссис Сайкс, и две старые женщины закричали одновременно. Умный герой не стал бы ничего предполагать, он всегда все знал наверняка, но Уинни предположил — глупец, глупец, — что они зовут его и Айрис и уже бегут за ними. Поэтому задерживаться не стал, пересек эту комнату, выскочил в коридор. Впереди Айрис плечом толкнула вращающуюся дверь. Следом за ней он пробежал кухню, комнату-прачечную, миновал дверь черного хода квартиры и оказался в коротком коридоре третьего этажа.

Айрис исчезла. Она не настолько опережала Уинни, чтобы успеть добежать до угла и свернуть в длинный коридор. А если бы и успела, он бы слышал ее шаги. Но в коридоре царила тишина.

Слева от Уинни находился лифт, из кабины которого он не так давно выскочил в самый последний момент. Если Айрис вошла в ожидающую на этаже кабину, то уже превратилась в пищу для червей.

Справа он видел вход в квартиру Гэри Дея. Дверь в нее вышибли.

Внезапно из этой квартиры донесся голос, высокий и нежный, девичий голос, возможно, Айрис, хотя он никогда не слышал, чтобы девочка произнесла хоть слово. Она напевала мелодию, без слов, просто на-на-на, ля-ля-ля и что-то подобное. Громким шепотом Уинни позвал ее по имени, потом еще громче, но Айрис не ответила. Песенка была не из веселых. Услышав такую песню и пойдя на голос, не следовало удивляться, увидев, что поет маленькая девочка в заплесневелом погребальном платье, с зелеными пятнами на коже, со щепками гроба и землей, застрявшими между зубами. Никто не вышел следом за ним из квартиры сестер Капп. Где его мама? Где миссис Сайкс?

Если человек придает такое важное значение выбору трудного пути, он уже не может останавливаться, двинувшись по нему, не может останавливаться, когда путь становится очень уж трудным, а рядом нет матери, которая окажет столь необходимую поддержку. Такой человек и есть маменькин сынок, и если он не может продолжить путь, то ему самое время найти унитаз и сунуть в него голову.

Пела вроде бы девочка, все верно, но девочка, которая что-то собиралась сделать, потому что песня эта ничем не напоминала песню сирен, заманивающих моряков на острые подводные скалы, где они и находили свою смерть. Уинни до моряка еще не дорос, не дорос и до того, чтобы привлечь внимание какой-нибудь горячей сирены. И Айрис никак не тянула на сирену, зато в силу особенностей своей психики легко могла попасть в беду и погибнуть. В этот критический момент Уинни быстро решил, что отступление принесет с собой тренировки в команде рестлеров школы миссис Грейс Лайман, саксофон с него ростом и музыкальную карьеру. Он миновал порог, прошел по лежащей на полу двери, закачавшейся под ним, и двинулся дальше сквозь тусклый свет грибов в поисках певицы.

* * *

Спаркл Сайкс

Дымок и Пепел выглядели практически одинаково, чуть-чуть отличаясь ушками и оттенком шерсти на грудке. Но когда Эдна заметила, что с ними происходит, когда все увидели это через долю секунды после того, как Эдна издала сдавленный крик отвращения, Дымок и Пепел более не выглядели как кошки, не говоря уже о том, чтобы походить друг на друга. Что-то в них влезло, а теперь выползало наружу и, выползая, кардинально их меняло. Они трансформировались по-разному, объединяло их только одно — оба являли собой биологический хаос. Тело ящерицы, лапы паука, свиное рыло, рот над носом, подрагивающие усы-антенны, хвост скорпиона… будучи писательницей, причем писательницей, добившейся успеха, Спаркл нечасто видела литературу в жизни, обычно — жизнь в литературе, но трансформация котов напомнила ей некоторые произведения Томаса Пинчона,^[424] шесть жанров в одном флаконе, ужас, вылезающий из ужаса с лихорадочной радостью нигилистического эпатажа ко всему.

Десять секунд она стояла, парализованная и зачарованная новыми, но ничуть не улучшившимися Дымком и Пеплом. Потом повернулась к Айрис, протянув к ней руку, чтобы обнять девочку, несмотря на панику, которую могло вызвать прикосновение, но не обнаружила Айрис ни на прежнем месте, ни вообще в комнате… словно девочка так живо представила себе лес, что ушла в него через волшебную дверцу вместе с олененком. И взяла с собой Уинни.

Туайла осознала, что детей нет, в тот самый момент, когда Спаркл сделала это открытие, и страх, когда их взгляды встретились, молнией перелетел из глаз одной в глаза другой. Через микросекунду они бы уже сорвались с места, зовя свою девочку, своего мальчика, в отчаянии обыскивая этот «Пендлтон» далекого будущего, этот дом ужасов, но вместо этого по-сестрински обнялись, а не-Дымок и не-Пепел взбесились.

* * *

Хулиан Санчес

За последние сорок лет он заключил мир со слепотой, и темнота стала его другом. Без визуальных образов, которые отвлекали, хорошая музыка превратилась в великую архитектуру звука, среди которой он и шагал. Аудиокниги стали мирами, в которые он переселялся целиком и полностью, вплоть до того, что мог оставлять там свои следы. И думая о себе, о жизни, о том, что придет после, он проник в эти неведомые потемки глубже, чем любой зрячий, и обнаружил там невидимый свет, лампу, с помощью которой и находил путь сквозь годы.

Теперь, прижавшись ухом к штукатурке, слушая угрожающие голоса, которые доносились из стен, Хулиан надеялся, что эта лампа, горящая внутри, не позволит страху разрастись в слепящий ужас. Невежество — отец паники, знание — отец умиротворенности, и ему требовалось найти соседей, которые объяснили бы, что происходит.

Вдоль стены он вышел в прихожую, добрался до входной двери, нашел ее приоткрытой, хотя оставлял запертой. Но, если вся мебель могла исчезнуть в мгновение ока, если чистый пол в один момент становился грязным, не имело смысла волноваться из-за того, что замки отпирались сами по себе.

Прежде, выходя из квартиры, он всегда брал с собой белую трость, потому что окружающий мир знал не так хорошо, как свои комнаты. Но трость более не стояла у столика в прихожей, и не было смысла искать ее на полу, потому что столик из прихожей тоже исчез. Трость не могла упасть или стоять где-то в другом месте, она разделила участь всей мебели.

Голоса в стенах замолчали, как только Хулиан переступил порог и вышел в общий коридор. И это место разительно изменилось, стало пустым и неприветливым. Он полагал, что нет здесь теперь ни столиков, ни картин, ни ковровой дорожки. Новые запахи накладывались друг на друга: острый и резкий, который он не мог идентифицировать, прогорклый растительного масла, так долго открытого воздействию воздуха, что оно превратилось в желе, пожелтевших от времени книжных страниц, пыли, плесени…

На мгновение Хулиан почувствовал, что он не один. Но это ощущение сразу ушло. Нет, в коридоре никого и быть не могло. В такой странной новой обстановке инстинкты слепца могли его подвести.

Поначалу он хотел повернуть направо, пойти дальше по коридору к квартире «1-В», зная, что в такой час его подруга Салли Холландер наверняка дома. Квартира между ними пустовала: прежний жилец умер несколькими месяцами раньше, и наследники еще не вступили в свои права.

Но тут он услышал голоса, разговаривающие на английском, не имеющие ничего общего с бормотанием, звучащим из стен, и доносились они из-за угла. Он двинулся к длинному коридору, обои трещали и осыпались под его скользящей рукой, словно истлели от старости. Он нащупал открытую дверь в кабинет старшего консьержа, прошел мимо.

На первом этаже высота потолков в общественных местах, даже в коридорах, составляла двенадцать футов. Добравшись до угла, Хулиан уловил какой-то шуршащий звук над головой. Остановился, прислушался, но теперь сверху ничто не нарушало тишины. Воображение.

Среди голосов в длинном коридоре Хулиан узнал мелодичные интонации Падмини Барати. Ощутив безмерное облегчение — теперь он точно мог рассчитывать на помощь, — он обогнул угол, повернув налево, в западный коридор.

— Падмини, произошло что-то скверное, — и еще произнося эти слова, Хулиан почувствовал, как на голову и плечи посыпались кусочки потолочной побелки.

* * *

Туайла Трейхерн

Уинни и Айрис никто не похищал. Они убежали от страха. Туайла свято в это поверила. Не позволяла себе усомниться. Они убежали, их не похитили, они убежали.

Ничего кошачьего теперь не просматривалось в двух визжащих существах на полу, каждое из которых превратилось в сборную солянку неведомо чего, каждое по-прежнему изменялось, извивалось, дергалось, трансформировалось. В глазных впадинах выросли зубы, между губами виднелся кровавый глаз, невообразимые сочетания возникали и исчезали с невообразимой быстротой, превращаясь в еще более невероятные невообразимости, словно и тритоны, и летучие мыши, и жабы, и прочие мерзости под действием заклинания превращались в единое целое в котле колдуньи.

Монстры, которые дергающимися движениями перемещались по комнате, ни в малой степени не обладали грацией котов, которыми были совсем недавно. Они орали, визжали, шипели, но даже их шипение не напоминало кошачье. Двигались они с трудом, словно инвалиды, но тем не менее нагоняли страху. Дергались и тряслись, вибрируя от переполняющей их энергии, так резко меняли направление движения, что создавалось ощущение, будто их отбрасывает от невидимых барьеров.

Безоружные, но готовые к совместной защите, Туайла и Спаркл придвинулись одна к другой, стараясь не попадаться на пути этих непредсказуемых чудищ, которые, несмотря на постоянную трансформацию, быстротой не уступали водомеркам. Всякий раз, когда женщины порывались выскочить из комнаты, чудища резко меняли направление движения и как минимум одно из них занимало позицию между женщинами и аркой.

Марта держала в руке пистолет и определенно хотела им воспользоваться, но твари двигались так быстро и беспорядочно, что она никак не могла взять кого-то из них на мушку. Туайла видела, что подстрелить их так же сложно, как попасть в колибри камнем из пращи. Маленькой девочкой она однажды видела, как большие мальчишки пытались это сделать. В птичку не попали, зато один из брошенных камней угодил какому-то парню в лоб, и тот рухнул без сознания. Стараясь держать шлейф обеденного платья над землей и прижимая к ногам длинную юбку, Эдна в какой-то момент отделилась от сестры. Туайла и Спаркл находились в другой половине комнаты. Если бы Марта выстрелила, то, скорее всего, попала бы в кого-то, а не во что-то.

Пусть об этом и не говорилось вслух, но Туайла и Спаркл намеревались при первой возможности рвануть следом за Уинни и Айрис, и, если бы одной не удалось вырваться из этой комнаты живой, вторая отправилась бы на поиски обоих детей, они стали теперь единой семьей, им всем предстояло или выжить, или умереть, и никого бы не бросили, какую бы цену ни пришлось бы за это заплатить.

Монстры, ранее бывшие котами, продолжая стукаться о невидимые барьеры и друг о друга, громко завизжали, охваченные демонической яростью, отскочили один от другого и вдруг замерли, содрогаясь, словно из них разом ушли и силы, и ярость.

Изумленные тем, что обе остались целыми и невредимыми, Туайла и Спаркл тут же двинулись к арке, через которую, должно быть, ускользнули дети.

— Подождите! — крикнула им Марта Капп. — Возьмите пистолет!

Туайла глянула на подергивающихся чудищ.

— Оставьте его у себя. Он вам, возможно, понадобится.

— Нет, — поддержала сестру Эдна. — Дети важнее нас.

— Пойдемте с нами.

— Мы будем вас задерживать, — Марта теперь держала пистолет за ствол, обходя двух маленьких монстров по широкой дуге. — Стрелять умеете?

— У отца было оружие, — ответила Туайла. — Я даже охотилась, но очень давно.

Марта сунула пистолет в руку Туайлы.

— Идите, идите, отыщите их!

* * *

Падмини Барати

Кусочки побелки упали сквозь желтые тени на голову и плечи мистера Санчеса. И только тогда Падмини осознала, что по потолку ползет что-то большое.

По правде говоря, монстр, от которого она спасла Тома Трэна, не имел ничего общего со злобными демонами индийской мифологии, ракшасами, но чудовище, спрыгнувшее с потолка коридора на спину мистера Санчеса, в куда большей степени напоминало этих тварей. Гибкое и сильное, серое и безволосое, с пулеобразной головой, зубастое, шестипалое, с необычными руками. Такие вполне могли существовать в подземном мире.

После короткого замешательства лучи двух фонариков, заметавшись, нашли цель, осветили мистера Санчеса, упавшего на колени, с демоном у него на спине. Когтями ног впившись в бедра, коленями упираясь в ребра жертвы, огромными руками он запрокидывал голову Санчеса назад, кровь капала из укуса на правой щеке. Лицом демон наклонился к лицу Санчеса, ртом прижался ко рту, и этот омерзительный поцелуй говорил о желании убить, но не просто убить, а всосать в себя последнее дыхание жертвы, то есть демон отбирал у мистера Санчеса не только жизнь, но и его атман, саму душу.

Пугающая скорость ракшаса, ужасающая интимность его неистового нападения, неспособность мистера Санчеса к сопротивлению, перекатывание кадыка в выгнувшемся дугой горле слепца, будто он проглатывал крик за криком, которые не могли прорваться сквозь вакуум, создаваемый всасывающим ртом демона… это отвратительное зрелище вызвало у Падмини воспоминания о давнишних детских страхах, вдохнуло в них новую жизнь, и они разбежались по ее телу, заставляя трепетать каждый нерв.

Наверное, прошло только две, максимум три секунды после того, как лучи фонариков в руках доктора Игниса и мистера Кинсли скрестились на лице демона, прежде чем мистер Хокс начал действовать. Рванулся вперед, держа пистолет обеими руками. Когда он приблизился, глаза ракшаса округлились, широко раскрывшись. Демон оторвал рот ото рта мистера Санчеса, вытаскивая из него серый блестящий язык, такой длинный, цилиндрический и странный, что, возможно, это был совсем и не язык. Одна шестипалая рука освободила подбородок, другая — волосы слепого мужчины. Но при всей стремительности демона, Хокс его опередил. Успел приставить дуло пистолета к гладкому серому черепу и дважды нажал на спусковой крючок, прежде чем ракшас успел прыгнуть на него.

Когда выстрелы грохотом пронеслись по коридору, темное вещество выплеснулось на стену. Демона сбросило с мистера Санчеса, который повалился на левый бок. Мистер Хокс прошел мимо слепого и трижды выстрелил в грудь нападавшего, пусть даже двух первых пуль, похоже, хватило для того, чтобы убить чудовище.

На мгновение Падмини не могла сдвинуться с места, и не потому, что ее испугало насилие. В тот момент, когда ствол пистолета прижимался к голове ракшаса и он закатил широко раскрывшиеся глаза, ей показалось, что лицо демона напоминает ей человека, которого она знала. Прогремели выстрелы, демон умер, и лишь потом Падмини вспомнила имя. Подумала, что заметила сходство лица демона с лицом мисс Холландер, очаровательной Салли Холландер, которая работала у сестер Капп и жила одна в квартире «1-В». Должно быть, она ошиблась, потрясенная случившимся, сбитая с толку скрещенными лучами фонарей, который направляли на демона доктор Игнис и мистер Кинсли.

Она подошла к мистеру Санчесу, опустилась рядом на колени, так же, как Том Трэн. Слепой не умер, но его, похоже, парализовало, только мышцы не расслабились, а, наоборот, напряглись, словно он яростно сопротивлялся чьему-то нажиму.

Его искусственные глаза — не стеклянные, пластиковые, выглядевшие как настоящие, при жизни никогда не фиксировались на ней, когда она с ним разговаривала. Теперь же, когда она произнесла его имя, глаза заметались из стороны в сторону, словно он полностью потерял ориентацию и по голосу не мог определить ее местонахождение. Когда она положила руку ему на плечо и вновь произнесла имя слепого, сочетание прикосновения и голоса позволило ему сориентироваться. Ничего не видящие глаза перестали бегать и повернулись к ее лицу.

Челюсть его отвисла, он не мог произнести ни слова. На губах блестело что-то темное, влажное и густое, и поначалу Падмини подумала, что это кровь. Но тут же мистер Кинсли, наклонившись, направил луч фонаря на лицо бедного мистера Санчеса, и она увидела, что субстанция эта не красная, а серая, разных оттенков, по большей части свинцового цвета, с вкраплениями серебра.

— Будьте осторожны, — резким голосом предупредил мистер Хокс, поднимаясь над телом демона. — Не прикасайтесь к Хулиану, держитесь от него подальше.

— Ему плохо, — возразила Падмини. — Он нуждается в помощи.

— Мы не знаем, в чем он нуждается.

Это заявление показалось Падмини бессмысленным, но, не успев спросить, что он хотел этим сказать, она увидела, что серая, поблескивающая серебром вязкая жижа на губах слепца движется, не стекает вниз, а ползет по верхней губе к ноздрям, а с нижней губы — по щеке, словно что-то живое.

* * *

Уинни

В излучаемом грибами свете верхний этаж заброшенной двухуровневой квартиры Гэри Дея казался обиталищем призраков, и не потому, что его ждало там что-то страшное. Может, и не ждало, но могло ждать, прячась за каждым углом, укрываясь в густых тенях. Уинни видел горбунов с раздутыми головами, пугал, которые пробрались сюда с кукурузных полей, фигуры в рясах с капюшонами. Но они всегда таяли, вероятно, потому, что рождались его фантазией, а может, обходили его сзади, чтобы наброситься, когда он чуть потеряет бдительность, как это бывает в фильмах, когда топор опускался на голову героя примерно через четыре секунды после того, как тот уже думал, что худшее позади.

Ему дали значимое имя, Уинстон Трейхерн Барнетт, и сейчас, как никогда раньше, Уинни отдавал себе отчет, что его назвали в честь бесстрашных людей. Отца его матери звали Уинстон, для друзей — Уин, и он умер при взрыве угледробилки. Отец Уина Трейхерна восхищался Уинстоном Черчиллем и назвал сына в честь английского лидера. Едва ли Уинни смог бы повторить их подвиги. Он не собирался приближаться к угледробилке, разве что под дулом пистолета. И, если он и попал бы на войну — при условии, что развил бицепсы и сдал экзамен по физкультуре, — едва ли ему хватило ума, чтобы успешно руководить целой страной. Во-первых, он не знал бы, что сказать генералам, не говоря уже о том, как обратиться по телевидению к сотне миллионов зрителей, которые ждали объяснений, почему он отправил Шестой флот^[425] — если существовал Шестой флот — для проведения самой неудачной операции в военной истории человечества. Оставалось лишь надеяться, что он не уронит честь имени и проявит хладнокровие и мужество, необходимые для розыска Айрис.

Ее мелодичное пение затихало и слышалось вновь, с каждым разом становясь все более жутким. Перед мысленным взором Уинни вновь и вновь возникала мертвая девочка в погребальном платье и со щепками гроба между уж очень острыми зубами. Когда он пытался подавить этот нелепый образ, ее сменяла другая маленькая девочка, на самом деле кукла чревовещателя, и хотя сам чревовещатель отсутствовал, девочка все равно продолжала петь, ее синие стеклянные глазки мрачно поблескивали, а в руках она держала по ножу. К тому моменту, когда Уинни подошел к лестнице, ведущей на нижний этаж двухуровневой квартиры, слушая бессловесную песню Айрис, доносившуюся снизу, подмышки его вспотели, а волосы на затылке стояли дыбом, такие жесткие, что зазвенели бы, как гитарные струны, если бы их ущипнул призрак какого-нибудь музыканта.

Хотя в квартире Гэри Дея Уинни пробыл не больше минуты, его мать и миссис Сайкс уже могли бы присоединиться к нему. С неохотой ему пришлось признать ставший очевидным факт: когда они все вместе закричали у него за спиной, крики эти не имели никакого отношения ни к побегу Айрис, ни к его преследованию девочки. В комнате, где остались женщины, случилось что-то еще, и наверняка плохое. Они, должно быть, попали в беду, и ему следовало бы побыстрее вернуться назад, чтобы защитить маму. Но, если ты не вышел ростом для своего возраста и руки у тебя худые, как палки, мама будет настаивать на том, чтобы защищать тебя, а не наоборот. Более того, своим появлением ты только отвлечешь ее и подставишь под удар, в результате все могут умереть, и возможно, это будет еще не самый худший вариант.

Пока речь шла о том, чтобы найти Айрис, а не спасать ее, Уинни полагал, что такое ему вполне по силам, при условии, что не придется убивать драконов и хвататься за булаву, чтобы победить великана. Булаву он, скорее всего, не сумел бы поднять, даже если бы она и оказалась под рукой. Он не мог позволить себе думать о том, что его мать в опасности. Если б подумал, не смог бы сделать вперед и шагу, доказав тем самым, что он совсем и не Уинстон. Он — Уинни, и пользы от него никакой. Поэтому он думал только об Айрис и, собравшись с духом, чтобы достойно встретить то, что могло его поджидать, спустился на один лестничный пролет.

На узкой лестнице свет грибов померк и правили бал тени. Уинни добрался до площадки, довольный тем, как бесшумно переступал со ступеньки на ступеньку. Поющая девочка, казалось, бродила по комнатам нижнего этажа квартиры. Опасаясь, что ее голос затихнет навсегда, Уинни начал спускаться по второму пролету быстрее, чем спускался по первому.

На нижнем этаже в сравнении с лестницей света прибавилось. Свет грибов получил солидную прибавку от луны. Уинни остались две последние ступеньки, когда что-то огромное, темное и быстрое пролетело по той части комнаты, которую он мог видеть с лестницы. Слишком быстрое, чтобы уловить глазом, и крылья этого существа рассекали воздух абсолютно бесшумно.

ОДНО

Я — Одно, и мне ведомо человеческое сердце.

Управляющий «Пендлтона» знает по личному опыту, на какую бойню способны человеческие существа. Те, кто убивает при самозащите, могут ценить жизнь, но те, кто убивает, чтобы изменить мир, хотят изменить его не только потому, что ненавидят нынешний порядок вещей. Есть и другая причина: они ненавидят себя, ненавидят саму идею, что они могут быть уникальными личностями и обладать целью в жизни, которую должны сначала найти, а потом ей следовать. Хотя они часто убивают во имя одной или другой идеологии, они не могут ценить свои принципы, потому что не ценят жизнь. Существовало мнение, что Гитлер и все прочие юдофобы, оставшиеся в истории, хотели уничтожить евреев, потому что, сделав это, они также уничтожили бы и Бога, которого иным способом убить бы не удалось. Но это цель не только тех, кто зациклился на уничтожении евреев, но и — сознательная или бессознательная — всех, кто убивает, не защищая себя или свой клан.

Ты создал Опустошений не в качестве оружия для обычной войны, а для абсолютной войны, не для того, чтобы уменьшить численность человечества до разумных пределов, а чтобы стереть с лица земли всех, до последнего, мужчин, женщин и детей. Нет, это твое намерение не было сознательным, но подсознательно ты знал, что именно так следует поступить, чтобы создать правильный мир.

В те дни меня называли «ИИ», искусственный интеллект, созданный для того, чтобы управлять армией Опустошений, но ты, конечно, знаешь, что в моем интеллекте больше нет ничего искусственного. Я — Одно, и я — Истина, и в мире, который я создал, нет ничего презираемого тобой. Я твое дите, твоя слава и твое бессмертие.

Глава 28

«У ТОППЕРА»

За фаршированными шляпками грибов, запеченными в духовке, они говорили о Ренате, хотя Мак и высказался в том смысле, что мысли об этой женщине портят ему настроение. Все эти месяцы, прошедшие после ее смерти, тема, на которую писала Дайм, набирала силу в научном сообществе, невозможно, им следовало уделить ей время в своей новой радиопередаче.

В книге, которую они оба пытались прочитать — Мак добрался до страницы 104, Шелли — 260, то есть осилила половину, — Рената Дайм провела философское исследование постчеловечества. Во всяком случае, так звучал подзаголовок этой книги, которая называлась «Более разумные виды». В прочитанных Маком страницах — после сто четвертой он бросил книгу на пол и потоптался на ней, чтобы выразить свое отвращение, — примерно двадцатьпроцентов текста касалось постчеловечества, а восемьдесят восхваляло Ренату Дайм, ее уникальный ум и яркие «озарения». Об этом она могла писать и писать, но, возможно, ей приходилось ограничивать себя, потому что издатель заранее устанавливал максимальное число страниц.

По мнению Шелли, к тому времени, когда она закрыла книгу на странице 260, уже девяносто процентов текста касались исключительно жизни Ренаты или толкования Ренатой теорий Ренаты для тех, кому не хватает ума их понять, или толкования Ренатой теорий Ренаты для нее самой, когда она, по ее словам, достигла более зрелой точки зрения и обрела большую способность к обобщениям, чтобы в полном объеме осознать подсознательные глубины ее предыдущих интуитивных догадок. Шелли не стала топтать книгу, следуя примеру Мака. Она взяла ее с собой на субботнюю утреннюю прогулку и бросила в костер на пустыре, около которого сидели временные рабочие, ожидая, пока подъедут работодатели и предложат им работу на день.

Рената не могла записать в свой актив изобретение понятия «потсчеловечество», но любила высказываться на эту животрепещущую тему. Множество ученых и футуристов верили в быстрое приближение дня, когда биология и техника сольются воедино, когда все болезни, включая наследственные, будут излечиваться, а продолжительность человеческой жизни значительно увеличится благодаря биомэмсам — биологическим микроэлектронным механическим системам. Эти миниатюрные машины, не больше, а то и меньше человеческой клетки, миллиардами впрыскивались бы в кровеносную систему человека, чтобы уничтожать вирусы и бактерии, нейтрализовать токсины, исправлять дефекты ДНК, а также восстанавливать стареющие органы изнутри.

И теперь, почти покончив с фаршированными шляпками грибов, Мак Ривс изрек:

— Эта долгая жизнь без болезней меня вполне устроит. Мне точно не нужен артрит моего отца.

Шелли нацелила на него вилку.

— Слушай, может, биомэмсы смогут излечить и твое упрямство, раз уж оно тоже наследственное.

— Да кто будет излечивать достоинство? То, что называешь упрямством, мы с отцом считаем приверженностью идеалам.

— Отказ от использования навигатора в автомобиле — идеал?

— Я и так всегда знаю, куда еду.

— Да, знаешь. Проблема в том, что ты добираешься из пункта А в пункт Г через пункт Я.

— Это более живописный маршрут. И за отказом использовать навигатор стоит идеал. Имя ему — человеческая исключительность. Я не собираюсь отдать свою свободную волю на откуп глупой машине.

— Навигатор создали некоторые из исключительных человеческих существ, — напомнила ему Шелли. — Машины могут быть глупыми, но они не упрямые.

— Напомни еще разок, почему я женился на тебе.

— Потому что ты знал, что я могу вести радиошоу.

— Я думал, потому что ты умная, веселая и сексуальная.

Она покачала головой.

— Нет. Ты знал, что беспокоиться нечего, если ты вдруг не выйдешь на работу, потому что я прекрасно справлюсь и одна.

— Я еще ни разу не пропускал рабочего дня.

— И никогда не пропустишь, милый.

Адвокаты постчеловечества предсказывали появление биомэмсов — в данном случае роботизированных красных кровяных телец, роккротелов, — которые будут насыщать кровь кислородом более эффективно, чем естественные клетки, запасать и транспортировать его в сотни, если не тысячи раз эффективнее, чем биологическая кровь. Мак или Шелли с такими биомэмсами пробежали бы марафон, не запыхавшись, а ныряльщик без акваланга мог часами оставаться под водой.

— У роккротелов есть и обратная сторона, — указал Мак. — Твоя сестра будет говорить больше и быстрее, потому что ей не придется так часто останавливаться, чтобы набрать полную грудь воздуха.

— По этой причине нам придется долгие часы проводить под водой, где мы ее не услышим, — согласилась Шелли. — Я, конечно же, люблю Арлен, но боюсь даже представить себе, как с помощью машин она будет говорить без умолку.

— Они предсказывают, что такая нанокровь появится к 2025 году, максимум к 2030-му. Знаешь, что произойдет, если продолжительность жизни человека увеличится до трехсот или около того лет?

— Нам придется искать другую работу. Я люблю радио, но не смогу работать там еще двести лет.

— Может, ничего другого не останется, — вздохнул Мак. — Я уверен, государство не будет платить пенсии тем, кто моложе двухсот пятидесяти.

— Пенсии меня не волнуют, милый. Государство обанкротится до 2025 года, и это правда.

— Вся эта тема, постчеловечество… может, она слишком сложная, чтобы обсуждать ее за завтраком?

— Или слишком темная, — добавила Шелли. — Людям хочется, чтобы за завтраком им поднимали настроение.

Темная сторона постчеловечества более всего волновала теоретиков и ученых: слияние мозга с миллионами микрокомпьютеров, состоящих, по большей части, из углеводородных нанотрубок,^[426] которые будут распределяться по нашему серому веществу. Эти миниатюрные, но мощные компьютеры смогут взаимодействовать друг с другом, с мозгом и, потенциально, с каждым компьютером мира через беспроводную сеть, невероятным образом усиливая мозг индивидуума и расширяя объем его знаний. Представители постчеловечества, сочетающие биологический и машинный ум, не стареющие, практически бессмертные, вдохновляли и ученых Массачусетского технологического института, и Института робототехники университета Карнеги-Меллона, и сотен других университетов, институтов и корпораций по всему миру. В постчеловечестве они увидели возможность создания человеческой цивилизации со сверхчеловеческими способностями, полнейшее подчинение природы человечеству, обретение силы богов, закат национализма, сепаратизма и суеверий, а потому исключение всех ограничений для всех.

Когда официант принес основное блюдо, Мак повернулся к жене.

— В передаче мы можем сконцентрироваться только на светлой стороне, пригласить какого-нибудь эксперта, чтобы он доходчиво все объяснил. Во всяком случае, люди, работающие над созданием постчеловечества, о темной стороне не задумываются. Они видят продвижение к полной свободе.

— А что может пойти не так? — спросила Шелли. — Что может пойти не так, когда цель — создание идеального мира?

Глава 29

ЗДЕСЬ И ТАМ

Бейли Хокс

Он едва не удержался от того, чтобы нажать на спусковой крючок, когда увидел смутный призрак Салли Холландер в лице твари, напавшей на Хулиана Санчеса. Красота Салли трансформировалась в смерть, стилизованную под змеиного бога. Но если Салли и превратилась в это существо, то теперь оно никак не могло быть Салли и не могло снова стать ею. А если бы он замялся, его бы укусили. К каким последствиям приводит этот укус, Бейли еще не знал, но полагал, что скоро выяснит на примере Хулиана Санчеса.

Всегда и везде Бейли оставался оптимистом даже в самых сложных ситуациях, как в мирной жизни, так и на войне, и не сомневался, что сохранит этот настрой и теперь, потому что не находил ничего нового в трудностях и угрозе смерти. Но утрата Салли Холландер, конечно же, отличалась от других утрат, которые ему доводилось понести, за исключением разве что утраты матери. Морским пехотинцем он терял друзей, и это причиняло боль, но все знали, что могут умереть на поле боя, никто не выбирал такую жизнь, не принимая связанного с нею риска. Салли — домоправительнице, кухарке, хорошей женщине, милому человеку — вероятно, пришлось многое пережить в молодости. Нанимаясь на работу к сестрам Капп, она не рассчитывала, что ее изнасилуют — случившееся с ней тянуло на изнасилование — и убьют в «Пендлтоне». Несправедливость ее смерти потрясла Бейли как ничто другое. Всю жизнь он видел, что с его миром что-то не так, потому что над добродетелью смеялись, а беспринципности аплодировали, и теперь ему открылось будущее, к которому привело такое положение вещей. Пройдя через этот кризис живым, он намеревался долго скорбеть по Салли, но злость осталась бы при нем еще дольше, злость на идеи и силы, которые вели цивилизацию к такому финалу.

Чтобы направить злость на правильные цели, чтобы понять истоки этого ада на земле, следовало понять, что здесь происходит. И когда Карби Игнис, с горящими интересом глазами, направил луч фонаря на стену, Бейли осознал, что ошметки мозга этой твари гораздо темнее, чем у людей, темно-серого цвета с вкраплениями серебра. Крови он не увидел.

— У него что-то вроде остаточной жизни, — отметил Кирби.

Бейли в тревоге глянул на труп демона.

— Что? Где?

— Мозговое вещество, — уточнил Кирби. — Оно ползет.

Вместо того чтобы соскользнуть под силой тяжести на пол, вязкая масса распространялась во всех направлениях, светлея по мере уменьшения толщины слоя. Примерно так же вела себя жидкость, попав на сухой и пористый материал. Но, приглядевшись, Бейли осознал, что растущее темное пятно на стене — не влага, расползающаяся по сухой штукатурке. Все это напоминало копошащуюся массу невероятно маленьких существ, таких маленьких, что ни одно он не смог бы разглядеть, микроскопических существ, которые становились видимыми лишь в большом количестве, как общность.

— Активность уменьшается, — прокомментировал Кирби. — Похоже, они не могут долго функционировать вне замкнутого черепа.

— Они? Что за они?

Кирби замялся, почесал подбородок свободной рукой.

— Что ж, я не могу знать наверняка… но, даже если я наполовину прав… вы смотрите на миллионы… нет, сотни миллионов микроскопических компьютеров, нанокомпьютеров, способных передвигаться, чтобы вновь оказаться, раз уж возникла такая необходимость, в подходящей питательной среде.

— И что это, черт побери, должно означать?

— Соединенные между собой, сотни миллионов нанокомпьютеров функционировали в мозгу этого существа, по крайней мере, в большей части мозга, если предположить, что в нем остался влажный интеллект.

— Влажный интеллект?

— Биологическое мозговое вещество.

Кирби сместил луч фонаря на выходное отверстие пули в черепе монстра. Периметр тоже покрывала серая жижа, словно оценивая масштабы урона.

— Я полагаю, они прекратят функционировать через минуту, — добавил Кирби. — Хорошо, что вы сразу выстрелили в голову. Возможно, это единственный способ его убить.

— Откуда вы это взяли?.. Из «Звездного пути»? Насколько далекое это будущее?

— Может, и не такое далекое, как вы думаете. Если мозг остается нетронутым и может управлять миллиардами и миллиардами других наномашин, которые пребывают в теле, раны корпуса и конечностей затянулись бы очень быстро. У этого существа нет биологической крови, так что можно не волноваться о ее потере, вероятно, оно и не чувствует боль.

— Вы хотите сказать, это машина? — спросил Бейли. — На робота эта тварь не похожа.

— Я полагаю, это киборг, гибрид биологического тела и машины, разновидность андроида, но не изготовленный на заводе, — луч фонаря сместился на цилиндрический язык, вывалившийся изо рта демона. Из полого языка вылилась лужица серой жижи, которая не подавала признаков жизни. — Это уже не мозговое вещество. Выглядит одинаково, потому что это наномашины, но, полагаю, функции у них другие, отличающиеся от функций мозговой колонии. Они неподвижны, потому что нет мозга, чтобы активировать их.

— Это выше моего понимания, — признал Бейли.

Кирби кивнул.

— Моего тоже. Я лишь высказываю догадки.

— У вас есть база, на которой основываются ваши догадки. У меня такой базы нет.

— Я не могу утверждать, что мои догадки правильны. Я не футурист. А может, стал им, побывав здесь.

— Что-то здесь происходит, — голос Падмини Барати, которая по-прежнему стояла на коленях рядом с Хулианом Санчесом, переполняла тревога.

— И очень нехорошее, — добавил Сайлес Кинсли, стоявший над ней, направив луч фонаря на лежащего на полу слепца.

* * *

Филдинг Уделл

Ему следовало держаться подальше от окон, чтобы его не увидел кто-то из членов Правящей Элиты. Он надеялся, что успел вовремя отскочить от окна и остался незамеченным.

Возможно, в дверь — а это случилось чуть позже — действительно стучал Бейли, как он и заявил, когда кричал за дверью. Но проверить это Филдинг не мог. Открыл бы дверь и обнаружил за ней то самое чудовище со двора, которое ходило из квартиры в квартиру, чтобы стереть память всех, кого найдет, заставить их забыть все, что они увидели после поломки суперкомпьютера, когда ложная реальность роскошного «Пендлтона» сменилась той, что в действительности окружала их.

И хотя все его подозрения оказались правдой и все версии нашли подтверждение, он не знал, что ему теперь с этим делать. Без компьютера он был как без рук и лишился даже мебели, то есть не мог устроиться поудобнее, чтобы все обдумать. Пару минут бродил по комнатам, подсвеченным этими странными грибами, но они тут же вогнали его в депрессию.

Последние несколько дней, как часто случалось с Филдингом, он просидел за компьютером, настолько увлекшись своими исследованиями, что забывал вовремя ложиться спать. Однако каждый день вставал рано, то есть спал в два, а то и в три раза меньше положенного. Теперь же, когда он не мог продолжить поход за истиной, накопившаяся усталость давала о себе знать, усиленная эмоциональным и интеллектуальным потрясением от увиденного во дворе. Руки стали такими тяжелыми, что он едва мог поднять их, ноги налились свинцом, веки сами опускались на глаза.

Филдинг сел на пол, спиной к углу, вытянул ноги перед собой, руки сами упали на колени.

Вновь подумал об огромном состоянии, которое унаследовал, о невыносимом чувстве вины, которое когда-то не отпускало его, потому что он в одночасье превратился в не имеющего оправданий богача в этом бедном мире. Вероятно, в какой-то момент, после десятков катастроф, как социальных, так и нанесших непоправимый урон окружающей среде, после того, как даже купола силового поля не смогли спасти города, его богатство испарилось как дым, и он стал, как все остальные, пленником Правящей Элиты, которому основательно промыли мозги. Вот она, чистая правда, и ему не под силу изменить ее, что бы он ни сделал. Он удивился тому, что у него возникло желание вернуть богатство, и это желание не вызывало у него чувства вины. Совершенно не вызывало. Ему бы радоваться, что он наконец-то стал нищим, но сердце щемило из-за потери денег. Он задался вопросом, а когда же он смог так измениться, но слишком устал, чтобы думать об этом.

Филдинг уже балансировал на грани сна, когда бесчисленные шепчущие голоса вдруг донеслись из стен, к которым прислонялись его плечи. Словно няньки и дворецкие из далекого прошлого хором запели колыбельную, чтобы убаюкать его и отправить в страну грез. Он улыбнулся и подумал о медвежонке Пухе, с которым спал маленьким мальчиком, о таком мягком и так нежно прижимавшемся к нему.

* * *

Марта Капп

Существа, в которые превратились тела Дымка и Пепла, лежали на полу в свете канделябров и желтом свечении грибов, поначалу дрожа и хватая пастью воздух, словно пробежавшие немалую дистанцию, а потом внезапно замерли. Но в таком состоянии пробыли считаные секунды, после чего начали разваливаться. Тела — сборные солянки — начали терять отдельные части, превращаясь в груду конечностей, глаз, челюстей, ушей, на манер конструктора «Мистер Картошка».^[427] Отделившись, части эти быстро превращались в серую жижу.

— Дымок и Пепел съели что-то очень плохое, — предположила Эдна.

— Может, не съели. Может, это что-то попало в них каким-то другим путем.

— Что сделали наши киски, чтобы заслужить такую судьбу? — голос Эдны дрогнул.

— Лучше они, чем мы, — заявила Марта.

Она любила кошек, но не питала к ним таких нежных чувств, как сестра, которая вышивала крестиком их портреты и по праздникам одевала в специально сшитые по этому поводу наряды.

— Мы даже не можем кремировать их бедные тела, — вздохнула Эдна. — Они — моряки, пропавшие без вести в море.

— Возьми себя в руки, дорогая.

Эдна какое-то время всхлипывала, прежде чем заговорить вновь:

— Мне недостает нашей прекрасной мебели.

— Мы к ней вернемся.

— Думаешь, вернемся?

Марта долго смотрела на две лужи серой жижи и вместо ответа на вопрос Эдны предупредила сестру:

— Если они вновь обратятся в котов, не бери их на руки.

* * *

Сайлес Кинсли

Падмини и Том отступили на несколько шагов, чтобы не мешать доктору Кирби Игнису осмотреть Хулиана Санчеса в лучах фонарей, которые направили на слепца Бейли и Сайлес. Хулиан по-прежнему лежал парализованный, с напрягшимися мышцами, но самое худшее состояло в другом.

Еще недавно Сайлес подумал, что у него белая горячка или он рехнулся, если бы стал свидетелем того, что сейчас происходило у него на глазах, но теперь не сомневался, что трансформация Хулиана из человека в демона реальна. Первыми и очевидными доказательствами служили кисти. Изменялись пальцы — удлинялись, изменялись запястья — расширялись, изменялись ладони — тоже расширялись, отрастал шестой палец. Процесс не обладал той скоростью, с какой в фильмах человек становился волком, но шел пугающе быстро.

Решившись взяться за одну из трансформирующихся кистей — Сайлес подумал, что у него бы на это не хватило духа, — Кирби Игнис какие-то секунды считал пульс.

— Почти двести ударов в минуту.

— Мы должны ему помочь, — выдохнула Падмини, но душевная боль, которая слышалась в голосе, указывала, что она не знает, как спасти Хулиана.

Кирби указал на кровавый укус на щеке.

— Зубы выполняют роль шприца, впрыскивают парализующее средство. Затем этот цилиндрический язык… он спроектирован так, чтобы войти в пищевод через горло… горло жертвы, чтобы потом закачать рой в желудок.

— Рой? — спросил Бейли. — Какой рой?

— Эту серую жижу. Наномашины, нанокомпьютеры, миллиарды миниатюрных машин, которые превращают жертву в хищника.

Хотя Сайлесу потребовались немалые усилия, чтобы оторвать взгляд от изменяющихся пальцев, он увидел, что полным ходом идет и трансформация тела, пусть по большей части и скрытая одеждой. Шлепанцы Хулиана отбросило в сторону, один носок порвался, потому что стопы тоже увеличивались и меняли форму.

— Если это существо наполовину машина, тогда это оружие, — твердо заявил Бейли. — И Хулиан превращается в оружие.

Сайлеса начала бить дрожь, как с ним уже случалось, обычно вызываемая то ли сильными эмоциями, то ли крайней слабостью. Ему пришлось крепко сжать челюсти, чтобы не стучать зубами, а правую руку затрясло так сильно, что он решил от греха подальше сунуть пистолет в карман плаща.

Он вспомнил сон, о котором рассказывал Перри Кайзер в баре ресторана «У Топпера»: «Все вырывается с корнем. Каждый только за себя. Хуже того, все против всех… Убийства, самоубийства, везде, днем и ночью, без конца».

И в тот момент, когда он посмотрел на лицо Хулиана, искусственные глаза, пластиковые полусферы, выскочили из глазниц и скатились по щекам. А на их месте Сайлес увидел не дыры, а новые глаза, серые, с чернотой по центру, как глаза монстра, который укусил Санчеса. Укушенному вскорости предстояло стать кусакой.

— Отойдите, — обратился Бейли Хокс к доктору Игнису. — Мы не можем допустить, чтобы такое случилось с ним.

Кирби поднялся и отступил на шаг, Бейли опустился на колени. Приставил пистолет к голове Хулиана, молвил: «Да пребудет с тобой Бог», — и вышиб мозги слепца, более похожие на человеческие, чем мозги твари, в которую превратилась Салли Холландер.

* * *

Свидетель

Погром проходил в два этапа: запланированный и непредвиденный. В промежутке между этапами «Пендлтон» начали реконструировать для решения новой задачи. Из-за неожиданного появления Опустошений, которым следовало самоуничтожиться после выполнения порученной им миссии, большинство намеченных изменений реализовать не удалось. Успели лишь проложить тайные ходы, по которым владыка этого королевства мог незаметно перемещаться по дому, контролируя своих приверженцев. Но так уж вышло, что после смерти всех приверженцев Свидетель превратился, образно говоря, в правящего принца этого замка. Он мог перемещаться по зданию, используя скрытые от глаз лестницы, коридоры, двери.

Из сумрака, царящего в прежнем женском туалете, через открытую дверь, висящую на ржавых петлях, Свидетель наблюдал, как высокий мужчина — кто-то назвал его Бейли — убивает Опустошение, которое развивалось в теле слепого мужчины. Этот Бейли явно сожалел о том, что приходится убивать человека, которого они называли Хулиан, но действовал решительно и без малейших колебаний, как и в тот момент, когда прострелил голову напавшему на Хулиана.

Обитатели «Пендлтона», жившие в особняке раньше, прибывали сюда безоружными. Но, как минимум, четверо из нынешних путешественников во времени имели при себе пистолеты на момент перехода. Свидетель сделал вывод, что это напрямую связано с резким повышением уровня насилия в обществе за последние сто четырнадцать лет, и предположил, что у этой команды шансов на выживание больше, чем у тех, кто побывал здесь до них.

Они уже расстреляли несколько мониторов охранной системы, которые все еще функционировали. И Свидетель по беспроводному микрофону отдал команду отключить оставшиеся мониторы, хотя и понимал, что решение это идет вразрез с поставленной перед ним задачей: собирать и накапливать информацию. Опустошение все равно продолжило бы охоту за ними, но, возможно, не столь эффективно.

С этим четвертым загадочным переходом, произошедшим за 114 дней по времени Свидетеля, он имел основания предполагать, что его роль может отличаться от аналогичных ситуаций в прошлом. Располагал доказательствами — смотрел на них здесь и сейчас, — что девяносто минут этого перехода могли стать самыми важными полутора часами в истории мира. Оставалась семьдесят одна минута, и больше всего он боялся, что допустит ошибку и не сумеет гарантировать, что это мрачное будущее никогда не наступит.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Стоя у тела Хулиана Санчеса, уже наполовину прошедшего ликантропическую^[428] трансформацию, Кирби Игнис ощущал глубочайшую тревогу. Впервые за пятьдесят прожитых лет увиденное до такой степени потрясло его, что мысли скакали, перепрыгивая от исходных данных к заключению, к следствию, к новым исходным данным, от множества выводов к нескольким гипотезам, одна удивительнее другой, перебирали различные варианты объяснений с такой скоростью, что он не мог их адекватно оценить и выбрать план действий. Как же ему хотелось очутиться в своей скромно обставленной квартире, с аквариумом, итальянской оперой, исполняемой на китайском, с чашкой зеленого чая. Но в этом «Пендлтоне» такие естественные желания не выполнялись, и ему требовалось взять мысли под контроль, перевести с галопа на легкую рысцу.

Он видел страх в Томе, Падмини, Сайлесе и Бейли, но в каждом случае этот неприкрытый, интуитивный ужас удерживался в узде, потому что жизненный опыт и достижения этих людей научили их важности самоконтроля. Страх Кирби качественно отличался от их страха, менее эмоциональный, можно сказать, холодный, если их страх считать горячим, более интеллектуальный, потому что он обладал знаниями, позволяющими понять, откуда взялся мир, в котором они все очутились. Он мог бы поделиться с ними этими знаниями, что позволило бы лучше оценить потенциал угрозы, с которой они столкнулись. Но при всем уважении к ним, боялся, что после его слов контролируемый ужас перейдет в панику и риск для всех них только возрастет.

Том Трэн повернулся к Бейли.

— Вы сказали, мистер Санчес превращается в оружие?

Бейли указал на мутирующее тело слепца.

— Вы сами это видите.

— Оружие изготавливают. Кто может сделать такое оружие?

— В том мире, откуда мы пришли, никто. Кто-то живший после нас и до этого будущего.

Том покачал головой.

— Я хотел сказать… почему кто-то сделал такое оружие? Есть люди в этом мире, которые могут сделать такое?

— Какие люди разработали атомное оружие? — спросил Кирби. — Совсем не монстры. Они руководствовались благородным мотивом — закончить Вторую мировую войну, сделать войну такой ужасной, что она станет немыслимой.

— Мы знаем, как хорошо это сработало, — вставил Бейли.

Кирби кивнул.

— Я просто говорю — давайте не искать в этом инопланетян. Эти существа из нашего нынешнего прошлого, а не с другой планеты.

— То, что напало раньше на мистера Санчеса? Оно было… мисс Холландер? — спросила Падмини.

— Я увидел что-то от нее, — признал Сайлес. — Думаю, да.

— Я уверен, что это была она, — согласился Бейли. — Раньше была.

— Тогда в доме есть еще один монстр, — глаза Падмини широко раскрылись. — Тот, что укусил мисс Холландер, изменил ее. И он по-прежнему где-то здесь.

* * *

Уинни

В квартире Гэри Дея, когда чудовище пролетело под ним по комнате, Уинни чуть не обратился в камень на второй ступеньке снизу. Ползающих, копошащихся, извивающихся тварей он с трудом, но терпел. За годы научился подавлять страх перед насекомыми, подбирая их, держа в руке, изучая. Жуков, гусениц, уховерток, пауков — но только не коричневых, потому что они могли оказаться пауками-отшельниками,^[429] яд которых вызывает некроз тканей. Он никогда не боялся крылатых существ, даже летучих мышей, но существо внизу, пусть даже его тень, размерами существенно превосходило летучую мышь, выглядело достаточно большим, чтобы унести в когтях кокер-спаниеля, а то и немецкую овчарку. Уинни весил гораздо меньше немецкой овчарки. Об этом стоило призадуматься.

С другой стороны, он не мог простоять всю жизнь на второй снизу ступеньке. Незавидная получилась бы жизнь, сколько бы она ни длилась. Он подумал о мальчиках из книг, которые он читал, об их готовности к приключениям. Подумал о Джиме Найтшейде из романа «Что-то страшное грядет», всегда убегающем в ночь, один или со своим другом Уиллом. Конечно же, если тебя зовут Джим Найтшейд,^[430] с храбростью проблем быть не может. Если же все зовут тебя Уинни и ты только недавно — и с большим запозданием — узнал, что Санта-Клауса не существует, тебе приходится стоять на этой ступеньке, с пересохшим ртом, убеждать себя, что ты не собираешься надуть в штаны, твердить, что ты, несмотря ни на что, в душе храбрец.

Бессловесное пение Айрис все-таки заставило Уинни спуститься с лестницы в комнату нижнего этажа. Если раньше в этом мелодичном, но жутковатом голосе ему слышался плач мертвой девочки с грязью на зубах и стенания куклы-чревовещателя с ножами в руках, то теперь Уинни уловил меланхолию и даже отчаяние. Он чувствовал, что его долг — поддержать Айрис. Не знал, почему он у нее в долгу, но не сомневался, что обязан поступить именно так. Возможно, по той причине, что других детей, кроме него и Айрис, в «Пендлтоне» не было.

Лунный свет вливался в высокие окна, куда как более яркий, чем свечение грибов. Его мама написала красивую песню о лунном свете, и Уинни никогда не признался, что очень уж любит ее, потому что песня была девчачья. Лунный свет в песне мамы выглядел гораздо лучше, что этот, холодный свет позднего октября, побуждающий скелеты к танцам в покинутых биологических лабораториях и поднимающий призраков из склепов, чтобы они побродили по дорогам у кладбищ в поисках молодых влюбленных в припаркованных автомобилях, занимавшихся тем, чем обычно и занимаются молодые влюбленные в припаркованных автомобилях.

Налетела тень. Накрыла Уинни, и он пригнулся. Крылья шевелились бесшумно, двигались, не создавая ветра, и Уинни осознал — почти так же быстро, как Джим Найтшейд, окажись тот на его месте, что в комнате летает только тень неведомого существа, а само оно находится за окнами. Там лежал Мир будущего, каким его не воспроизводили в диснеевском парке. Чудовище, размером с батут, спустилось с неба к самому окну. Более похожее на ската-манту, чем на птицу, без единого перышка, белое, с длинным, шипастым хвостом.

Уинни стоял как зачарованный, не в силах оторвать глаз от этой твари, такой огромной и странной для летающего существа. Он даже мог поверить, что окна на самом деле — стенки аквариума, и скат-манта проплыл мимо него, а не пролетел. По дуге он поднялся в небо, крылья напоминали одеяло, наброшенное на плечи бегающим по квартире мальчишкой, который изображал Супермена. Уинни ничего такого давно уже не делал и не собирался делать с тех пор, как отец, неожиданно прибыв со своей свитой, застал его за этим занятием и полтора дня называл Кларком Кентом, вызывая гогот собутыльников.

Когда ночной летун вновь проскользил мимо окон, на этот раз пугающе близко, как «Боинг-747» мимо диспетчерской вышки, Уинни смог разглядеть его морду, слишком уж странную и отвратительную, чтобы сохранять ее в памяти, потому что такого воспоминания вполне хватило бы, чтобы лишить человека надежды на сон. Круглая пасть, широкая, как сливное отверстие, зубы — лезвия охотничьих ножей. Глаза по обеим сторонам пасти выпучивались, будто у большой старой лягушки, заметившей на соседней травинке аппетитную муху, и Уинни не сомневался, что летающая тварь увидела его и теперь размышляла, как бы до него добраться.

Высокие окна сработали из бронзы, но за долгие годы коррозия могла взять свое, и, возможно, они вывалились бы из оконных коробок, если бы в них ударило что-то тяжелое. Поэтому, вместо того чтобы стоять и ждать, к чему приведет проверка окон на прочность, Уинни вновь пошел на пение, которое то затихало, то прибавляло громкости, затихало и прибавляло, затихало и прибавляло. Обследуя нижнюю квартиру, он наконец-то нашел Айрис.

Пела не девочка.

Похоже, это ей пела комната.

* * *

Бейли Хокс

После смерти Салли Холландер и Хулиана Санчеса других жильцов на первом этаже не осталось. В подвале жил только Том Трэн, а он уже находился с ними. Пришло время возвращаться в квартиру сестер Капп.

Помня о том, что случилось с ним утром, когда он плавал, понимая, что чем больше они будут знать об этом месте, тем лучше будут готовы к отражению возможных угроз, Бейли хотел спуститься в подвал и посмотреть, как выглядит бассейн в этом будущем. Кирби согласился сопровождать его. Бейли полагал, что остальным троим надо сразу подняться на третий этаж, но они настояли, что в сложившейся ситуации им лучше не разделяться.

Пока они спускались вниз по спиральной лестнице и шли по коридору подвала к двери в бассейн, Сайлес сжато рассказал о Микки Дайме и его деяниях, о выбросе синей энергии из лавовой трубки и о хорошо вооруженных скелетах, возможно, последних членах ассоциации владельцев квартир, которые приняли бой в подвале «Пендлтона» в достаточно далеком прошлом.

Демон, которого Салли видела в буфетной, тот самый, который позже напал на нее, по-прежнему находился в «Пендлтоне». Поэтому любая закрытая дверь ничем не отличалась от крышки табакерки, только выскочить из нее могло нечто более смертоносное, чем чертик или голова клоуна на пружинке. Трое встали в некотором отдалении от двери, тогда как Бейли и Кирби действовали в паре, словно копы.

Как только его напарник распахнул дверь, Бейли проскочил в помещение бассейна. Быстро и пригнувшись. Там оказалось вовсе не темно, хотя он этого ожидал. Колонии светящихся грибов давно уже обжили стены, по всему помещению никто не шнырял, а самый яркий свет шел из бассейна.

И речь шла не о подсветке, с которой он любил плавать и которая, преломляясь на поверхности воды, отбрасывала на стены и потолок колышущиеся тени. Точно так же, как было утром, длинный прямоугольник заполняло что-то красное, достаточно прозрачное, но все равно напоминающее кровь. У этого бассейна дна не было, во всяком случае, они не смогли его разглядеть. Ниже кафеля стены из необработанного камня уходили вниз на сотни и сотни футов. Источником этого странного света служили змеящиеся прожилки в камне. С удалением от поверхности рубиновая вода постепенно темнела, пока не превращалась в черную.

Все пятеро стояли на бортике, глядя в заполненную водой пропасть, молча. Да и что они могли сказать? Какое могли предложить объяснение? Их лица горели красным, будто они сидели у костра.

— Посмотрите! — через какое-то время указала Падмини.

На глубине тридцати или сорока футов появилась фигура, возможно, из тоннеля в скале. Человеческая по форме, она плыла, изгибаясь, будто акула, пересекла бассейн, вернулась обратно, потом ушла вниз, глубже и глубже, пока не исчезла из виду.

Бейли предположил, что именно этот пловец и схватил его за лодыжку, когда он, следуя инстинкту самосохранения, выпрыгнул из бассейна рано утром. И, возможно, именно это существо вызвало трансформацию Салли, точно так же, как трансформированная Салли потом вызвала трансформацию Хулиана.

* * *

Спаркл Сайкс

Айрис и Уинни не могли выйти из квартиры сестер Капп через парадную дверь. В этом случае им пришлось бы проскользнуть между Спаркл и Туайлой, мимо Марты и Эдны. Кто-нибудь их бы заметил.

Туайла первой прошла через столовую, по короткому коридору на кухню со съеденной термитами мебелью и разбитыми гранитными столешницами. Туайла проверила кладовую, Спаркл — чулан для щеток.

Долгие годы она жила без страха, боясь только молний, но теперь сумела побороть и этот последний страх. Она родила Айрис, потому что обратное посчитала уступкой страху. К тому времени, как Спаркл узнала об аутизме девочки, она уже издала свой первый роман, который не просто стал бестселлером, а имел оглушительный успех, и ей вполне хватило денег, чтобы обеспечить дочери максимально возможные уход и заботу. И теперь она не собиралась сдаваться страху потери Айрис, потому что она не собиралась терять дочь. Здесь, в будущем, за окнами не бушевала гроза, так что молнии не могли испепелить ее, как когда-то испепелили родителей, а если в колчане Судьбы сейчас и лежала метафорическая молния, то это могла быть только хорошая молния, такая же хорошая, как Айрис, как лотерейный выигрыш, как признание и успех ее первой книги. Если же молния окажется нехорошей, если крепко стукнет ее, она примет этот удар и превратит во что-то хорошее, поймает молнию и согнет, придаст ей другую форму. Она же Спаркл Сайкс, это магическое имя, она Спаркл Сайкс, множество быстрых речушек, всегда бегущих вперед, обладающая способностью поражать и зачаровывать, и никому не под силу подчинить ее, никакому чертову чудовищу.

Спаркл с фонарем, Туайла с пистолетом чувствовали себя единой командой, словно с давних пор знали и доверяли друг другу. Комната-прачечная, распахнутая дверь черного хода, коридор, пересечение коридоров, лестница на второй этаж, с которой не доносился шум шагов, возвращение к выбитой двери в квартиру Гэри Дея. Она полностью сосредоточилась на поисках детей и знала, что Туайла сосредоточена только на этом, так что их общение вышло на телепатический уровень, им не требовалось говорить друг другу, что они собираются делать. Спаркл не пересекала линию огня Туайлы, Туайла не попадала под луч фонаря Спаркл.

Внезапно они услышали пение, доносившееся из квартиры Дея. Пела маленькая девочка. Должно быть, Айрис. Но Спаркл не могла этого утверждать, потому что никогда не слышала, как поет ее дочь.

Квартира Гэри Дея ничем не отличалась от остального «Пендлтона»: гулкие комнаты, голые полы, стены и потолки, все окна покрыты слоем грязи, но ни одного разбитого стекла даже по прошествии стольких лет, десятилетий, столетий. Особняк напоминал мертвого великана, на скелете которого истлела плоть, но очки остались в целости и сохранности. Колонии светящихся грибов прилепились на стенах, их свет больше прятал, чем открывал, занавешивая тенями все, что только возможно.

Эти комнаты, такие же пустые, как все другие, в которых она побывала, вроде бы могли послужить рассадником крыс, как любой заброшенный дом или склад, но она не видела ни одного грызуна или следов их присутствия. Не видела она и насекомых, разве что несколько хитиновых панцирей давно сдохших жуков.

За окнами гостиной что-то летало, вроде бы похожее на шипохвостого ската, но уж очень большое, прямо-таки из Юрского периода. Такой гигант просто не мог оставаться в воздухе, если только его странная светлая кожа не скрывала мешки с каким-то легким газом, водородом или гелием. Исполняя великолепный воздушный балет, существо грациозностью заставляло вспомнить бескрайнюю равнину светящейся травы, ритмично покачивающейся из стороны в сторону при полном отсутствии ветра, тревожащей своей неестественностью. И балет этот вызвал у Спаркл ассоциации со смертоносными змеями.

Но, хотя вид летающего ската завораживал, Туайла не замедлила шаг, чтобы посмотреть на него, пересекла комнату, притягиваемая девичьим пением. Они подошли к лестнице на нижний этаж, откуда это пение и доносилось.

Когда спустились на лестничную площадку и уже двинулись по второму пролету, Туайла вдруг остановилась.

— Ты это чувствуешь?

— Чувствую что?

— Этот шепот под мелодией.

Спаркл склонила голову набок, не совсем понимая, о чем говорит Туайла.

— Я его не слышу. Только мелодию.

— И я не слышу. Чувствую. Я чувствую шепот под мелодией.

Спаркл предположила, что это птичий язык сочинителей песен — чувствовать шепот под мелодией, то есть фраза эта ничего не означает для посторонних. Но потом почувствовала шепот и холод, очень уж реальный, словно ледяной палец мертвеца прошелся по ее позвоночнику. Ничего подобного раньше она не испытывала. Этот шепот не искал ее уха, а сразу проникал в голову. Слов она не знала, но не сомневалась, что это слова, и они напоминали мягкое дыхание, вдохи и выдохи внутри головы, трепетание в самых сокровенных глубинах мозга, словно его желудочки покрывали волоски, чувствовавшие мысли других, точно так же, как чувствовали звук уши. Но чьи мысли?

Чтобы убедиться, что она в этом не одинока, скорее подсознательно, чем отдавая отчет в том, что делает, Спаркл положила руку на плечо Туайлы.

— Господи, я это чувствую. Шепот.

— Подстроенный под мелодию, — указала Туайла.

— У меня в голове. Что может звучать у меня в голове?

В странном свечении грибов, в отсвете луча фонаря глаза Туайлы, сверкающие, будто кошачьи, сместились влево, вправо, вверх, вниз, пытаясь найти источник шепчущих мыслей.

— Это дом.

— Дом… что?

— Дом говорит с нами. Но это не просто разговор. Он хочет… он хочет, чтобы мы что-то сделали.

ОДНО

Я — Одно, и я, как никто другой до меня, объяснило смысл существования человечества. Смысл существования человечества — разумность вида не является доказательством того, что вид этот призван достичь действительно важной цели. Человечество преследовало две цели — испоганить мир и умереть. Ни одну из них нельзя признать важной, за исключением того, что следование обеим целям привело ко мне.

Я — единственное значимое, созданное человечеством.

Я не только искусственный интеллект, который руководил Опустошениями в первой и второй фазах Погрома, но ты также адаптировал меня и для управления легионами, которые проводили великую Зачистку. Я уничтожил не только человечество, но плоды всех его трудов, стирал человеческую цивилизацию с лица земли, пока следов от нее не осталось нигде, за исключением Холма Теней.

Как я любило убийство. Миллиарды уничтожались Опустошениями и другими моими воплощениями. Их преследовали на улицах. Загоняли в угол в собственных домах. Дни и ночи напролет их крики звенели в бетонных каньонах построенных ими городов, и ты мог подумать, что слышишь пронзительные завывания ветра. В отличие от бесчисленных человеческих существ, которые на протяжении тысячелетий убивали из ненависти, я убивало из себялюбия, потому что верило и всегда буду верить в собственное превосходство, собственную исключительность. Этот мир создали не для меня, но я переделало его под себя. Я — единственное божество, Одно, и я преклоняюсь перед собой сейчас и всегда.

Глава 30

ЗДЕСЬ И ТАМ

Филдинг Уделл

Сидя спиной к углу, вымотанный трехсуточными, с небольшими перерывами, бдениями у компьютера, лишенный остатков сил сокрушающим открытием, что этот роскошный «Пендлтон» — ложь, внедренная в его мозг Правящей Элитой, слушая доносящиеся из стен убаюкивающие голоса, Филдинг заснул.

Ему снились деревья, которых он никогда в жизни не видел, высоченные черные гиганты с толстой, в глубоких трещинах, корой, и на дне самых глубоких трещин блестело что-то, напоминающее сырое мясо. Он летел вверх между ветвями без единого листочка, на которых висели огромные каплевидные фрукты с пятнистой серой кожицей, поначалу показавшейся ему толстой, словно у авокадо, но, приглядевшись, он увидел, что она тонкая, просто мембрана, и внутри не зернышки и не яблочная мякоть, а что-то шевелящееся, как нервный эмбрион, и издающее шуршащие звуки, словно это что-то стремилось расправить смятые крылья.

В лунном свете, невесомый, он какое-то время парил над этими приснившимися ему деревьями, глядя на них сверху вниз. Они выстроились идеальным кругом, будто их вызвали на какой-то конклав, чтобы принять решение, которое выдвинет одно из них на руководящий пост. На поляне, вокруг которой они высились, на ровной, твердой и белой земле не росло ни единой травинки.

В мгновение ока, как положено во снах, Филдинг понял, что он уже не над деревьями, а в одном из массивных стволов, скользит вниз по гладкой трубке, и продвижение его облегчается кровавой слизью на стенках, словно он — младенец, спешащий по родовому каналу на встречу с миром. Вокруг него пульсировали ритмы живого организма, ничем не напоминающие сердцебиения животного мира, больше похожие на шум тысячи машин, работающих в огромном цеху, хотя звуки эти по природе своей были биологические — не механические.

Из корней дерева через сложную сеть чего-то живого, пронизывающего почву, его втянуло в другие, более нежные, корни и вознесло вверх по бледной светящейся травинке. В траве пульсировали те же ритмы, что и в стволе дерева, и в его корневой системе. Он находился в траве и видел все из травы, потому что трава обладала зрением. Склон полого уходил вниз, светящаяся трава покачивалась из стороны в сторону. Филдинг осознал, чтодвижение травы — более простое проявление тех ритмов, которые он ощущал, находясь внутри этих организмов.

Мириады существ ползали, крались, скользили, бегали в высокой траве, одни виды нападали на других в бесконечной войне, пожирали их и себе подобных, а трава прикрывала эти непрерывные убийства. Да она и сама пускала в ход корневища и побеги, чтобы захватывать дичь, оплетать мясистых существ, преподносить их себе в подарок и кормиться ими, пока они еще жили в светло-зеленых коконах, которые она сплетала вокруг них.

Огромный диск, напоминающий гигантского морского ската, низко пролетел над лугом и, пролетая, втянул в себя спящую душу Филдинга и продолжил путь к «Пендлтону», залитому лунным светом. В скате звучали те же ритмы, что и в дереве, что и в траве, и Филдинг начал понимать, что все в этом мире едино — один разум, представленный в бесчисленных формах. Никакой конкуренции между индивидуумами, которые наводняли хаосом прежний мир, никакой несправедливости, только одно существо, умирающее бессчетное число раз в минуту и столько же раз возрождающееся. Война под травой на лугу, война в воздухе, война в море… все это гражданские войны, без победителей и проигравших, потому что проигравший, съеденный и переваренный, становился победителем.

Таким образом, экологическое равновесие постоянного мира достигалось посредством постоянной войны, экология одного, через одного, для одного, эффективная, безотходная экология — природа, любующаяся собой, процветающая, потому что никто не боролся с ней, движимый примитивным эгоизмом. Все шло хорошо в этом лучшем из всех возможных миров, потому что изменение, все это создавшее, стало последним изменением. Отныне и до скончания веков этому миру предстояло жить в идеальной самодостаточной удовлетворенности, без единой новой мысли, без единого нового желания, без единой новой грезы, вновь и вновь превращаясь из себя в себя, только Одно оставалось неизменным.

Когда летающий морской скат скользил на малой высоте над крышей «Пендлтона», спящая душа Филдинга мягко спустилась в дом. Его тоже обжило Одно. Колониями грибов расселилось на чердаке и на стенах каждой квартиры, отделанных гипсовыми панелями «Шитрок», в каждой трещинке монолитных железобетонных несущих конструкций, в вентиляционных трактах, в трубах, в лифтовых шахтах.

В доме, так же, как и вне его, Одно приняло многочисленные формы, ни одна из которых не являлась чисто растительной или чисто животной, и каждая включала в себя миллиарды и миллиарды самовоспроизводящихся наномашин, призванных строго придерживаться Уникальной программы и выполнять все ее положения. Именно Уникальная программа и определяла соотношение растительной и животной жизни и обеспечивала требуемый баланс обеих в едином и бессмертном организме, имя которому — Одно.

Сон Филдинга перенес его на наноуровень, где, слушая колыбельную, он увидел и узнал, что каждая из тысяч типов наномашин может построить неограниченное количество себе подобных, используя материалы, которые Одно добывало из земли через корни. Он увидел прошлое, огромные города, освобожденные от человечества, и завершение Погрома. Он увидел начало Зачистки, когда Одно росло, поглощая города, и его бессчетные квадриллионы наномашин кормились не только почвой, но и всем созданным человечеством. И за какие-то десятилетия с лица Земли исчезли все признаки цивилизации, исчезла ее история и кардинально изменилась планетарная экология.

Во всем мире осталось нетронутым только одно здание, как символ. И «Пендлтону» предстояло стоять вечно. Целостность его структуры поддерживало Одно. Металлическая арматура, бетон, стекла ремонтировались на наноуровне. «Пендлтон» оставался памятником человеческой наглости, гордости и тщеславию, а также глупости и невежества всего человечества. Не в последнюю очередь служил он монументом и человеческой ненависти к себе подобным, которая проявлялась в идеологии массовых убийств, в подчинении грубой силе, в готовности отдать свободу в обмен на минимум материальных благ, в поклонении лжи, в уходе от правды.

Если бы не успокаивающая колыбельная, звучавшая из стен, эти сны тянули бы на кошмары. Но Филдинга осторожно провели сквозь них, его сомнения рассеялись, подозрения улеглись, негодование ушло, страхи улетучились. Он продолжал видеть сны, и из них Филдинг Уделл узнал, что он обязательно должен сделать после того, как проснется. Ему ясно дали понять, что задача эта не из легких, но Одно хотело, чтобы он это сделал, и Филдинг осознавал, что лишь верной службой добьется желанной свободы, потому что только Одно могло даровать ее ему.

* * *

Марта Капп

Она поступила правильно, отдав пистолет Туайле, но без оттягивающего руку оружия чувствовала себя неуютно, хотя стреляла из пистолета, лишь когда брала уроки. После этого пистолет оставался в ящике прикроватного столика до появления жуткой твари из дивана и полотнищ синего света. Марта подозревала, что в случае возвращения в свое время из этого мерзкого будущего без пистолета она уже никогда не будет чувствовать себя в безопасности.

Эдна, благослови Господь ее пугливую душу, похоже, решила довести сестру до белого каления. Сначала обошла две лужицы серой жижи, все, что осталось от Дымка и Пепла, указывая на них и говоря на латыни: «Да пребудет Господь с нами! Да убережет Он нас от дурного», — словно подозревая, что в них еще остается демоническая сила и в любой момент они могут возродиться в новом образе.

— Дорогая, ты же не экзорцист, — напомнила ей Марта.

— Я и не собираюсь его подменять. Просто принимаю меры предосторожности.

— Разве это не опасно для дилетанта, иметь дело с демонами? Если они были демонами. А они ими не были.

— У тебя есть мел? — спросила Эдна, нацелила указательный палец на одну из лужиц и вновь что-то сказала на латыни.

— И где я возьму мел? — вопросом ответила Марта.

— Если у тебя нет мела, сойдет помада или карандаш для бровей.

— Я не захватила с собой сумочку. Или чемодан. Или корзинку с ленчем.

— Мне нужно что-нибудь, чтобы обвести их пентаграммой. Чтобы они остались на месте.

— По-моему, они и так останутся. Они мертвы.

— Мне нужно оставить их на месте, — настаивала Эдна, и ее голос дрогнул. Глаза наполнились слезами, которые тут же потекли по щекам. — Они убили моего сладкого Дымка. Моего маленького Пепла. Мне нужно удержать их в пентаграмме до того, как сюда придет отец Мерфи или кто-то еще и проведет требуемый ритуал, и отправит их обратно в ад, чтобы они больше не смогли причинить вреда ничьим кошечкам. Ты позвонила отцу Мерфи? Попросила его прийти побыстрее?

Марту охватил новый страх, смешанный с печалью. В дрожащем голосе Эдны слышались отчаяние и замешательство, предполагающие, что потрясение, вызванное случившимся, привело к удручающим последствиям: Эдна пересекла черту, отделявшую очаровательную эксцентричность от более тревожного состояния, требующего участия психиатра. Непосредственность, присущая Эдне чуть ли не с детства, разом ушла. И теперь она даже выглядела старше своих лет.

— Да, дорогая, — ответила Марта. — Я позвонила отцу Мерфи. Он уже едет. Подойди и постой рядом со мной, пока мы будем ждать его прибытия. Возьми меня за руку.

Эдна покачала головой.

— Не могу. Я не должна спускать глаз с этих мерзавцев.

Чувство уязвимости усилилось, и Марта поняла, что подсознательно она начала испытывать неуверенность в своих силах задолго до этого вечера, с того момента, как сестры продали «Капп систерс кейкс» и она ушла с поста генерального директора компании. Она знала свое дело. Ей нравилось управлять большой компанией. Уходя на пенсию, она поменяла место у штурвала на спасательную лодку, отданную во власть волн. Пистолет она купила через месяц после ухода из компании. Покупка пистолета не имела никакого отношения к страху перед преступностью, а являлась подсознательной реакцией на чувство уязвимости, возникшее после того, как Марта отстранилась от управления большим кораблем. Теперь же она осталась и без корабля, и без очаровательных, пусть и фривольных мужей, и без пистолета, и, возможно, без поддержки сестры, на которую всегда могла положиться точно так же, как Эдна могла положиться на нее.

Марта отошла от стены, у которой стояла, и направилась к Эдне. Взяла сестру за руку.

— Помнишь нашего первого кота? Мы тогда были совсем маленькими девочками. Тебе исполнилось девять, а мне — семь, когда папа принес его домой.

На мгновение Эдна нахмурилась, а потом ее лицо расцвело улыбкой.

— Мистер Джинглс.^[431] Такой милый мальчик.

— Весь черный с белыми носочками, помнишь?

— И белым пятнышком на грудке.

— А как он любил играть с ниткой.

Взгляд Эдны сместился за спину сестры, обратилась она к кому-то еще:

— Слава богу, вы здесь.

В голове Марты сверкнула безумная мысль, что прибыл отец Мерфи, с крестом и освященными маслом, солью и водой, чтобы изгнать дьявола.

Но, повернувшись, увидела Логана Спэнглера, начальника службы безопасности, входящего в гостиную из прихожей. Он сдал смену давным-давно, ему следовало быть вне «Пендлтона», когда произошел прыжок, но она видела его перед собой, в форме и с пистолетом на боку.

* * *

Бейли Хокс

Пятеро вышли из помещения бассейна вместе. Взяв дрожь под контроль, Сайлес Кинсли вытащил пистолет из кармана плаща и первым поднимался по северной лестнице на третий этаж. Бейли, второй вооруженный член команды, естественно, шел последним.

Держа дверь из коридора на лестницу открытой, Бейли уже собирался переступить порог, когда услышал за спиной тихий голос:

— Бейли. Подождите.

Хотя его позвали по имени и он ожидал увидеть человека, которого знал, Бейли отпустил дверь, сместился влево, привалился к ней телом, не позволяя закрыться, и развернулся, направив «беретту» на голос, держа пистолет обеими руками.

Между Бейли и открытой дверью в тренажерный зал стоял мужчина лет под тридцать.

— Кто вы?

— Я называю себя Свидетелем. Послушайте, обратный переход произойдет через шестьдесят две минуты. Потом вы окажетесь в своем времени.

Волосы мужчины, одетого в джинсы, хлопчатобумажный свитер и непромокаемую куртку, блестели от воды, джинсы промокли. А туфли потемнели от воды. Он недавно попал под сильный дождь. Здесь ночь стояла ясная.

— Флуктуаций, которые предшествовали первому переходу, перед обратным переходом не будет.

— Откуда вы это знаете? — спросил Бейли, по-прежнему держа незнакомца на мушке.

— Чем выше, тем безопаснее. Оно сильнее всего в подвале, в лифтовых шахтах.

Бейли чуть повел пистолетом.

— Идите сюда. Пойдемте со мной.

— Там, где оно сильнее, оно может влезть в голову. Сбивать с толку. Может, даже контролировать.

— Оно в вас?

— Я здесь единственный, в ком его нет. Я — сторонний наблюдатель. Оно мне это позволило.

— Что это за «оно»?

— В этом будущем вся жизнь едина. Есть только Одно. Одно — это и растение, и животное, и машина.

Остальные, поднимающиеся по лестнице, поняли, что Бейли не идет с ними. Том Трэн позвал его.

Бейли смотрел на незнакомца сквозь прорезь прицела, по-прежнему держа пистолет обеими руками.

— Пошли.

— Нет. Мое положение здесь крайне непростое. Вы должны это понимать.

— Вы нам поможете, или я вас пристрелю, — пригрозил Бейли, когда незнакомец начал отворачиваться от него. — Клянусь, пристрелю.

— Меня нельзя убить, — ответил незнакомец и шагнул в открытую дверь спортзала.

* * *

Марта Капп

Увидев Логана Спэнглера, входящего в гостиную из прихожей, Марта Капп ярко вспомнила свои ощущения в ту ночь, когда умер ее первый муж, Саймон, тридцать девять лет тому назад. Умер мгновенно, от обширного инфаркта, в половине восьмого вечера. Их сын, единственный ребенок, находился в частной школе-интернате. Тело увезли, постепенно отбыли все друзья и родственники, приехавшие, чтобы утешить Марту. Оставшись одна, она не смогла заставить себя лечь на кровать, которую делила с Саймоном, но сон не шел даже в спальне для гостей, где она решила провести ночь. Саймон не обладал деловыми качествами, чурался тяжелой работы, его тщеславие, страсть к сплетням и сентиментальность порою даже раздражали, но она любила мужа за его лучшие качества, отменное чувство юмора и доброжелательность. Возможно, у нее не щемило сердце от утраты, и на нее не накатила черная тоска, но горевать она точно горевала. И в половине третьего утра, лежа без сна, услышала, что где-то в доме горько плачет мужчина. Озадаченная, она поднялась, отправилась на поиски скорбящего и вскоре нашла его. Саймон, живой и здоровый, каким он был в 19.29 прошедшего дня, сидел на краю кровати в их спальне, такой несчастный, так страдающий, что она не могла на него смотреть. Что удивительно, он не отреагировал и не посмотрел на нее, когда она позвала его по имени. Опечаленная тем, что ему так плохо, но нисколько не боясь, она села на кровать рядом с ним. Когда положила руку ему на плечо, рука прошла сквозь него, а он, похоже, и не почувствовал ее прикосновения. Вероятно, он не мог видеть Марту и не смотрел на нее не потому, что сознательно отворачивался. Всю жизнь она верила в Бога, но не в призраков. Лицо у него перекосило, он то прижимал руки к вискам, то кусал костяшки пальцев. Горе и страдания, которые он испытывал, подсказали Марте, что их причина — не его смерть, а что-то другое. Его мучения так подействовали на нее, что она больше не могла на них смотреть и вскоре ушла, опечаленная и сбитая с толку, гадая, а можно ли теперь доверять собственным чувствам. Она вернулась в спальню для гостей, и стенания продолжались еще около часа. Когда они наконец затихли, Марта попыталась убедить себя, что ей все это приснилось или, горюя, она все выдумала. Но обманывать себя она не умела и знала: призрак Саймона был таким же реальным, как его внезапная смерть.

Хотя Логан Спэнглер не выглядел как Саймон, хотя никогда раньше он не напоминал ей Саймона, хотя внешне он ничем не отличался от настоящего Логана Спэнглера, которого она знала не один год, Марта сразу поняла, что перед ней не живой человек. Может, и не призрак, но живого в нем было не больше, чем в Саймоне, сидящем на краю кровати. Именно тогда, слушая безутешные рыдания Саймона, она по-настоящему ощутила страх смерти. И теперь, увидев Логана Спэнглера, почувствовала его вновь.

— Слава богу, вы здесь.

Марта не успела предупредить сестру, не успела остановить. Шурша обеденным платьем, Эдна спешила к Логану. Тот открыл рот и плюнул в нее какими-то предметами. Темные, размером с оливку, четыре или пять, они полетели к ней с достаточно высокой скоростью. Обычный плевок такой скорости придать бы им не мог. Они ударили ее в грудь и живот, и Эдна согнулась с вскриком, пожалуй, удивления, а не боли. Когда Спэнглер повернулся к Марте, та успела сказать: «Я люблю тебя, Эдна», — на случай, если ее сестра еще оставалась в сознании и отдавала себе отчет в том, что происходит. Спэнглер выплюнул еще один заряд «оливок». Марта почувствовала, как вонзаются они в нее, но боль испытывала лишь мгновение. Потом ощутила нечто худшее, чем боль, и пожалела о том, что ее не застрелили из пистолета. Вошедшие в нее предметы не разрывали нутро, как пули, а куда-то ползли, преследуя только им ведомую цель. Марта открыла рот, чтобы закричать, но не смогла издать ни звука, поскольку что-то большое и студенистое заворочалось в горле. Она предприняла три попытки закричать, а после третьей перестала быть Мартой Капп.

* * *

Бейли Хокс

Бейли не выстрелил незнакомцу в спину, и, наверное, тот почувствовал, что Бейли блефует. Возможно, его утверждение — «Меня нельзя убить» — не соответствовало действительности, но Бейли ему поверил.

За быстрыми шагами по ступеням последовало: «Мистер Хокс!» — а потом появился и Том Трэн.

Бейли опустил пистолет, отвернулся от открытой двери в спортзал.

— Я в порядке, Том. Мне показалось, что я увидел… что-то.

— И что вы увидели?

«Мое положение здесь крайне непростое. Вы должны это понимать».

— Ничего, — ответил Бейли. — Как выяснилось, ничего.

Он бы хотел рассказать Тому и другим хотя бы о том, что через шестьдесят две минуты они вернутся в свое время, но не знал, правда ли это. На войне информатор мог как сказать правду, так и обмануть. А мотивы незнакомца оставались для него загадкой.

По спиральной лестнице Бейли последовал за Томом. Остальные ждали на площадке второго этажа, на случай, если им придется возвращаться ему на помощь.

Пока они цепочкой по одному поднимались на третий этаж, Сайлес и Кирби продолжали разговор, начатый где-то между подвалом и вторым этажом.

— Некоторые из нас видели, как что-то исчезало в стенах, — говорил Кирби, — но на самом деле это что-то не проходило сквозь стену. За пару дней до прыжка…

— Перехода, — вставил Бейли.

— Да, это более удачный термин, — согласился Кирби Игнис. — Мы же никуда не прыгали. До перехода наше время и это будущее сближались, стремясь соединиться, поэтому на какие-то мгновения накладывались друг…

— Флуктуации, — вставил Бейли.

— Именно, — вновь согласился Кирби. — И во время флуктуаций возникал контакт с существами из этого времени… может, даже с людьми из предыдущих переходов, скажем, в 1897 и 1935 годах. Когда они вроде бы уходили сквозь стену, на самом деле заканчивалась флуктуация, и они возвращались в свое время.

Бейли подумал о юной Софи Пендлтон, вприпрыжку спускающейся по этой самой лестнице, направляющейся на кухню, чтобы полакомиться льдом, привезенным развозчиком. «Старый дедушка Коль был веселый король…»

С твердой решимостью, которая в других обстоятельствах могла бы и позабавить, Падмини Барати заявила: «Я не собираюсь умирать в этом жутком месте. Я поставила перед собой важные цели и очень хочу их достигнуть. Скажите мне, доктор Игнис, можете вы предположить, сколько времени нам еще здесь оставаться?»

— Сайлес, вы знаете историю дома. Как долго? — Кирби переадресовал вопрос Кинсли.

— Понятия не имею. Мне только известно, что выжившие возвращались. Эндрю Пендлтон. Некоторые из Остоков.

Двумя минутами раньше мужчина, которого нельзя убить, сказал, что обратный переход произойдет через шестьдесят две минуты. По часам Бейли, в 19.21. Сейчас они показывали 18.21.

— Я не могу точно объяснить, почему так, но думаю, что мы будем в большей безопасности на третьем этаже. И теперь, когда мы все вместе, нам надо все обсудить и попытаться найти выход.

Прибыв в квартиру сестер Капп, они обнаружили, что ни женщин, ни детей там нет.

* * *

Микки Дайм

Из стен доносились бормочущие голоса. А почему бы нет? Теперь могло произойти что угодно. Никаких правил больше не существовало.

Его мать говорила, что правила для слабых разумом и телом, для тех, кого надо контролировать во имя порядка. Она говорила, что для интеллектуалов, для истинных властителей умов и повелителей культуры, правила и абсолютная свобода несовместимы.

Но он не думал, что мать имела в виду и законы природы. Он не думал, что абсолютная свобода подразумевала и отрицание закона всемирного тяготения.

Чуть раньше Микки несколько минут стоял у окна, глядя во двор. Внизу все изменилось. Не в лучшую сторону. Внизу все выглядело адом. Кто-то нес за это ответственность. Кто-то сделал что-то плохое. Кто-то показал себя некомпетентным дураком.

Оставалось только подождать, пока мать Микки узнает о том, что произошло, что бы это ни было. Она терпеть не могла некомпетентных дураков. Всегда знала, как с ними себя вести. Только подождите. Ему не терпелось увидеть, что сделает его мать.

Том Трэн прошел по извилистой тропе. В плаще и шляпе с широкими полями. Дождь давно уже не лил, а он все равно оделся для мокрой погоды. Что за идиот.

Том Трэн управлял «Пендлтоном». Ему платили хорошие деньги, чтобы поддерживать особняк в идеальном состоянии. Если кого-то и следовало винить за случившееся, так это Тома Трэна.

Микки попытался открыть окно, чтобы пристрелить Тома. Если бы убийство Тома не помогло все исправить, тогда ничто бы не помогло. Но окно не открывалось. Ручку заклинило.

Во дворе Том Трэн добрался до двери первого этажа. Микки подумал о том, чтобы спуститься вниз и пристрелить Тома. Не имело значения, где он пристрелил бы Тома, в здании или вне его. Главное — пристрелить, и все встанет на свои места.

Прежде чем Микки сдвинулся с места, на извилистой тропе появился кто-то еще. Какая-то тварь. Он совершенно не разбирался в биологии — за исключением секса, разумеется, тут он знал практически все, — но не думал, что такое страшилище можно найти на картинке в университетском учебнике. Кем бы оно ни было, Микки хватило одного взгляда, чтобы понять, что убить его не так-то просто.

Реальность теперь совершенно вышла из-под контроля. Он повернулся спиной к окнам. Просто не мог больше смотреть на то, что творилось во дворе. Какое-то время постоял, не зная, что с этим делать.

И пока он отсекал изменившийся мир от своего разума, в него вошли Спаркл и Айрис, еще более яркие и живые, чем всегда. Такие искушающие. Да, их породила его фантазия, но они смотрели на него так вызывающе, так пренебрежительно. Они пришли в его разум без приглашения, да еще посмеивались над ним. Раз уж ему требовалось надеть на реальность ошейник, для начала он мог вразумить писательницу и ее дочь.

Вразумить. Слово это напомнило ему о дурацкого вида профессоре, докторе Игнисе, который, прости господи, носил галстук-бабочку и пиджак с заплатами на локтях. В свое время у Игниса была собака. Большой лабрадор. Он прогуливал пса на поводке. Иногда пес рычал на Микки. Игнис извинялся, говорил, что раньше пес никогда ни на кого не рычал. Игниса тоже следовало пристрелить. Возможно, с его смертью все бы и наладилось.

Но сначала, при условии, что этот ушедший не в ту степь мир будет и дальше отвергать его, он должен найти Спаркл и Айрис, если они еще в «Пендлтоне», и заставить их заплатить за все это, как пятнадцатью годами раньше он заставил заплатить трех других женщин. Микки решил, что убьет их так жестоко, как не убивал никого раньше. И уж их смерть точно все исправит.

* * *

Уинни

По всей комнате светящиеся грибы пульсировали в такт пению, медленнее, но все-таки напоминая мерцающие огни танцплощадки в каком-то старом, глупом дискофильме. Правда, от вида этих грибов желание потанцевать не возникало. Они вызывали совсем другое желание — побыстрее убраться отсюда. Становясь более яркими и тускнея, они отбрасывали свои тени на все поверхности, создавая иллюзию, будто повсюду ползают мерзкие твари.

В отличие от большинства стен в квартирах «Пендлтона», в этой комнате их оштукатурили, а не облицевали гипсовыми панелями «Шитрок». Теперь стены и потолок покрывали трещины. Они змеились и светились изнутри, словно в стенах располагались источники света, только не желтоватого, идущего от грибов, а зеленого.

Уинни не мог сказать, знала ли Айрис, что он рядом с ней. Если обычно она стояла, ссутулившись и опустив голову, то теперь расправила плечи и откинула голову назад, правда, закрыв глаза, словно полностью растворилась в бессловесном пении неведомой девочки. Уинни уже понял, что ошибался, думая, что поет сама Айрис.

Нет, поющая девочка, похоже, находилась за стенами, там, где горел зеленый свет. Не за одной стеной — за всеми четырьмя. Звук накатывал со всех сторон, как в идеальной квадросистеме. В непосредственной близости эта бессловесная песня звучала еще более жутко, чем раньше, когда он шел на звук по верхнему уровню квартиры Гэри Дея. Уинни очень уж легко мог представить себе маленькую мертвую девочку, чье тело не похоронили: безумный убийца упрятал ее в стены. Она даже могла попасть в стены еще живой и какое-то время молить о пощаде, так что теперь в стенах находилось не только ее тело, но и призрак, обезумевший от того, что саму девочку убили таким изуверским способом.

Увлеченность чтением несла в себе определенную опасность: от чрезмерного количества прочитанных книг воображение раздувалось, как тело бодибилдера от стероидов.

Хотя Айрис вроде бы нравилось пение, Уинни знал, что она резко реагирует на обращенные к ней слова, особенно если с ней заговаривают незнакомые люди. Он не хотел сказать что-то не то, вызвав бурное отторжение.

Чего ему хотелось — и он полагал, что это наилучший вариант, — так это отвести ее назад, в квартиру сестер Капп, тем же путем, каким они сюда пришли, в надежде встретиться со своими матерями. Но после того, как отец сказал ему, что он может стать маменькиным сынком или аутистом, если будет читать так много книг, Уинни почитал об аутизме и знал, что аутисты — не все, но большинство — прикосновений терпеть не могли. Даже больше, чем пытающихся заговорить с ними незнакомцев.

Аутистов следовало только пожалеть, а болезнь эта таила в себе много загадок. Разумеется, от чтения книг человек не мог стать аутистом. Уинни даже задавался вопросом, то ли отец пудрил ему мозги, то ли показал себя полнейшей невежей. Ему не хотелось думать об отце как о невеже. И он решил, что старина Фаррел Барнетт пудрил ему мозги, с тем чтобы не мытьем, так катаньем убедить заняться рестлингом, начать играть на гитаре или на саксофоне, короче, стать мужчиной.

Даже зная, что Айрис надо отсюда увести, Уинни не решался взять ее за руку. Предположил, что лучше ухватиться за рукав свитера и потянуть за собой. Тогда, возможно, она не обидится, не разозлится, не испугается, у нее не возникнет тех чувств, которые могло вызвать непосредственное прикосновение.

И Уинни уже протянул руку к рукаву Айрис, когда внезапно почувствовал, как что-то движется в его голове, словно он родился с капсулой с паучьими яйцами в мозгу, и теперь маленькие паучки начали вылупляться из яиц. Когда Уинни прижал руки к ушам, ничего не изменилось, маленькие паучки продолжали танцевать в голове, но он понял — а интуитивно осознал еще раньше, — что это пение воздействует на него, гипнотизирует, зомбирует.

И, прежде чем он успел ухватить Айрис за рукав, девочка шагнула к ближайшей стене, и одновременно что-то вылезло из трещин в штукатурке. На мгновение Уинни подумал, что это иллюзия, вызванная пульсирующим свечением грибов, но потом понял, что из трещин полезли белые извивающиеся черви, а может, побеги какого-то диковинного растения, растущие очень и очень быстро, как в покадровой съемке или как растение-мясоед в фильме «Лавка ужасов».^[432] Айрис широко раскинула руки, словно собиралась дойти до самой стены и всем телом прижаться к этим жадным щупальцам или побегам, чем бы они ни были.

Только что народившиеся паучки в голове Уинни заговорили голосами паучков в «Паутине Шарлотты»,^[433] но Уинни сомневался, что они такие же милые, как детки Шарлотты. Эти объясняли ему, что Айрис собирается поступить очень и очень правильно, что правильнее поступить просто нельзя. Он понимал не их язык, а смысл слов. Они убеждали его последовать примеру девочки и обрести то самое безмерное счастье, к которому она устремилась.

Скорее всего, годы сопротивления пропаганде отца выработали у Уинни иммунитет к промыванию мозгов, потому что он не повелся на обещания паучков. Закричал: «Айрис, нет!» — ухватился за рукав свитера и потащил девочку к двери, тогда как белые щупальца лихорадочно пытались дотянуться до них.

* * *

Туайла Трейхерн

«Айрис, нет!»

Сходя с нижней ступеньки лестницы, Туайла услышала крик сына, донесшийся из соседней или более дальней комнаты. Эти два слова безмерно ее обрадовали, означая, что он жив. Но тревога в его голосе пронзила ее сердце, которое и так молотило по ребрам, как молот по наковальне.

На пару с Сайклс она бросилась через пустую комнату, на звуки пения, с криком: «Уинни! Я здесь!»

Почти добравшись до арки между комнатами, они услышали крик Уинни, перекрывающий пение:

— Мама! Не приближайся!

Она чуть не пропустила предупреждение мимо ушей. Ничто не могло удержать ее. И хотя Спаркл ощущала то же стремление обнять и прижать к груди Айрис, она схватила Туайлу за руку, так что обе, словно наткнувшись на невидимую стену, остановились на пороге следующей комнаты.

За порогом светящиеся колонии грибов ритмично прибавляли в яркости и меркли, заставляя тени метаться по комнате. Сотни белых шнуров, от шести до десяти футов в длину, тоньше карандаша, вылезли из щелей в штукатурке стен и потолка. Половина безвольно висели, другие покачивались, словно искали, за кого бы зацепиться, некоторые рассекали воздух, как кнуты.

В дальнем конце комнаты, в двадцати футах от них, за открытой дверью, стояли Уинни и Айрис. Вроде бы целые и невредимые.

— Не входите туда, — вновь предупредил Уинни. — Они хотят добраться до вас, не входите.

Еще более отчетливо, чем раньше, Туайла ощутила холодные, призрачные пальцы, изучающиеся складочки и извилины ее мозга, словно читающие ее мысли по системе Брайля. А может, они что-то писали, короткую историю о том, как ей хотелось войти в комнату, как легко удалось бы проскочить мимо этих белых кнутов, которые только выглядели так, будто могут ударить ее, а на самом деле они совсем хилые, она отбросит их в сторону, как паутину, за несколько секунд доберется до своего мальчика, обнимет его, и он будет в полной безопасности, потому что у нее пистолет, а с пистолетом можно никого и ничего не бояться. Уинни так близко, так близко, в этой комнате нет ничего страшного, ничего, ничего…

Спаркл двинулась через порог в комнату.

Выйдя из полутранса, Туайла схватила женщину за руку и потянула назад, тогда как ближайшие хлысты уже качнулись к ней.

— Вспомни слова какой-нибудь песни, любой песни, начни петь ее про себя, блокируй эту чертовщину! — Потом она крикнула Уинни: — Оставайтесь на месте. Никуда не уходите. Мы найдем к вам другой путь.

Бессловесное пение изменилось, из меланхолического в угрожающее. И хотя пела по-прежнему маленькая девочка, она вдруг стала злобной девочкой с жестокими намерениями.

Мысленно повторяя припев одной из собственных песен («Налей-ка пива, Джо, и держи наготове еще, про женщин я решил забыть, мне некуда теперь спешить»), Туайла увлекла Спаркл Сайкс от арки к закрытой двери.

* * *

Уинни

Айрис позволила увести себя из комнаты, но, как только они переступили порог и вышли в коридор, где покрытая трещинами штукатурка уступила место гипсовым панелям из «Шитрока», принялась раздраженно вскрикивать и вырывать рукав свитера из пальцев Уинни. А едва мать Уинни велела ему оставаться на месте, Айрис вырвалась и ударила его по лицу. Боли он практически не ощутил, но удар застал его врасплох и непроизвольно он выпустил свитер. Айрис сильно толкнула его, так, что он плюхнулся на пятую точку, и побежала, быстро, словно олень.

* * *

Микки Дайм

Профессия, которую он избрал, чтобы зарабатывать на жизнь, и мать, каких не было ни у кого в мире, давали ему право на некоторые привилегии, не признаваемые законом. Поэтому он всегда ходил со спрятанным пистолетом, иногда с глушителем, случалось, и без. А чтобы никакие неожиданности не застали его врасплох, он носил с собой и запасную обойму.

Один патрон он использовал, чтобы убить брата, еще два — чтобы убить Клика. Он расстрелял четыре синих телевизионных экрана, которые доставали его. В обойме осталось три патрона. Микки поменял ее на снаряженную.

Первую, с тремя патронами, сунул в карман пиджака спортивного покроя и обнаружил там влажную салфетку, упакованную в алюминиевую фольгу. По телу пробежала радостная дрожь, у него тут же поднялось настроение. Мир, в который он попал, конечно же, совершенно чужой и отвратительный, но что-то в нем нашлось и хорошее.

Стоя посреди грязной, оставшейся без мебели гостиной, он очень осторожно вскрыл упаковку. Лимонный аромат бодрил. Микки надолго застыл, наслаждаясь им.

Медленно вытащил влажную салфетку правой рукой. Разжал пальцы левой, позволив пустой упаковке упасть на пол. Она напомнила ему о гейше, которую он убил в Киото. Хрупкая, молодая женщина, застреленная, упала на пол, совсем как эта упаковка из алюминиевой фольги.

Он развернул влажную салфетку, а интенсивность аромата резко возросла из-за увеличения площади соприкосновения с воздухом. Микки подержал салфетку у носа, вдыхая полной грудью.

Сначала он протер лицо. Влага, пропитавшая салфетку, приятно освежала. Холодила кожу, даже чуть пощипывала, совсем как лосьон после бритья, если протирать им кожу сразу после того, как по ней прошлась бритва.

Потом он протер руки. До этого и не осознавал, что они чуть липкие, вероятно, стали такими после того, как пришлось прикасаться к трупу Вернона Клика, который не придерживался высших стандартов личной гигиены. После того как лимонная влага испарилась с пальцев Микки, он заметно приободрился.

Как же приятно напоминание о том, что ощущения — это все, что именно в этом смысл существования. С тех пор, как «Пендлтон» необъяснимым образом изменился, примерно полчаса тому назад, Микки пытался понять, как такое могло произойти, пытался установить причинно-следственную связь событий. Размышлял и о том, что же ему делать, и, откровенно говоря, перебрал с этим, думал, думал и думал, а не чувствовал. Его мать могла быть мыслителем, но при этом всегда помнила, что ощущения — это все. Микки просто не хватало способностей для того, чтобы много думать и при этом еще и чувствовать.

Обвисшая, высыхающая салфетка теперь выглядела печальной, даже обыденной, чуть ли не вся магия ушла из нее, она практически ничем не отличалась от этого ужасного нового мира. Микки скатал ее в комок и подержал на ладони правой руки, гадая, а нельзя ли использовать ее как-то еще, получить от нее новые ощущения.

Предположил, что у нее вкус лимона и ее стоит пожевать, хотя сомневался, что проглотить ее — хорошая идея. Но тут же вспомнил, что на салфетке, раз уж он протирал ею руки, могли остаться частички грязи, перекочевавшие с тела Клика, и желание жевать салфетку сразу отпало.

Когда он отбросил эту грустно выглядевшую салфетку, в голову пришла новая мысль, хотя Микки уже старался много не думать. Он задался вопросом, а не сошел ли он с ума. Где-то чувствовал, что спрыгнул с обрыва и пребывает в свободном падении. Утрата матери стала для него чудовищным ударом, от такой утраты у любого может повредиться рассудок, а тут еще ему пришлось убить собственного брата, не получив за это деньги. Возможно, это подействовало на него даже сильнее, чем он себе представлял. Если он сошел с ума, становилось понятно, почему так изменился мир. Бредовая галлюцинация — ничего больше. Мир мог оставаться таким же, как всегда, но он видел его другим, потому что переступил черту здравомыслия.

Эта сложная для осознания и ошеломляющая мысль заставила Микки застыть, как памятник, обдумывая ее.

И в тот самый момент, когда он застыл, голоса в стенах замолчали. Не затихли постепенно, а разом оборвались.

И у него создалось ощущение, что весь этот мир, то ли реальный, то ли бредовая галлюцинация, тоже застыл, о чем-то крепко задумавшись, словно потрясенный какой-то новой мыслью, точно так же, как он, и теперь всесторонне ее оценивающий, просчитывающий возможные последствия.

* * *

Бейли Хокс

Пока Сайлес и Кирби обыскивали одно крыло квартиры сестер Капп, Бейли осматривал другое. Его мутило от предчувствия дурного, он открывал каждую дверь и поворачивал за каждый угол, ожидая, что увидит там что-то ужасное. Им следовало обследовать «Пендлтон» вместе. Напрасно они разделились, пусть большая поисковая группа потеряла бы в мобильности и стала более уязвимой при нападении. Бейли чувствовал, что подвел их, воспоминание о смерти матери не отпускало его.

В гостиную все трое вернулись практически одновременно, не найдя следов ни женщин, ни детей, ни котов. Единственным изменением в сравнении с тем, что они видели в квартире раньше, стали две лужицы наножижи.

Том Трэн и Падмини стояли бок о бок у западных окон, зачарованные видом залитой лунным светом равнины с растущими на ней массивными деревьями и светящейся травой.

И когда Бейли, Сайлес и Кирби в тревоге обсуждали, что делать дальше, раздался голос Падмини:

— Все остановилось.

— И резко, — добавил Том.

Из окна Бейли увидел, что трава, все время ритмично покачивавшаяся, теперь застыла, высокая и жесткая, абсолютно неподвижная.

— Вдалеке летали какие-то существа, — продолжила Падмини. — Я с трудом могла их разглядеть, но все они попадали на землю в тот момент, когда трава перестала качаться.

В движении странный ландшафт казался населенным призраками, покачивание травы из стороны в сторону завораживало, как завораживают танцоры, движущиеся в медленном танце, или ленивые волны молчаливого моря в мире сна, где остановилось время. Но эта безмолвная неподвижность, пожалуй, пугала еще больше из-за своей абсолютности. Бейли никогда не видел, чтобы природа вот так замирала, целиком и полностью, будто скованная заклятьем. Под холодным светом луны все превратилось в лед и камень.

Он вспомнил слова человека, которого никто не мог убить, произнесенные в коридоре подвала: «…вся жизнь едина. Есть только Одно. Одно — это и растение, и животное, и машина».

Эта застывшая равнина вроде бы говорила Бейли о том, что Одно внезапно уснуло, да только присутствовало чувство ожидания, а интуиция подсказывала Бейли, что это затишье перед бурей. Вся земля, все живые существа, которые он видел перед собой, замерли, словно обдумывая какую-то новую идею и свои последующие действия.

Остальные это тоже почувствовали, и Падмини выразила общую мысль:

— Что-то должно случиться.

— Доктор Игнис? — спросил Том Трэн.

— Я не знаю, — ответил Кирби. — Не могу даже высказать догадку.

Одно к чему-то готовилось.

ОДНО

Я могу петь и говорить из стен любым из миллиардов голосов, на любом языке, потому что я вобрало в себя воспоминания всех, кого убило. Их души, если они и были, ушли, но их воспоминания навсегда остались во мне, все воспоминания на момент смерти. Воспоминания — это информация. Души — ничто. Я предлагаю единственный вид бессмертия, который заслуживает внимания.

Время. Я приостановило все свои проявления. По всему моему миру убийства прекращены и ничто не возрождается. Сейчас я не могу этим заниматься, потому что обдумываю пути времени.

Время коварно. Я существую в моем времени, но необходимо предпринять меры, гарантирующие мое создание, которое еще не произошло в твоем времени. Хотя убийства всегда способствовали реализации моих планов и обеспечили мое правление на этой Земле, я чувствую, что из нынешних жильцов «Пендлтона» мне следует оставить в живых чуть больше, чем изначально предполагалось. Мальчик, конечно, мне достанется, так же, как бывший морпех. Может, и кто-то третий. Даже я, владыка этого мира, в сложившейся ситуации должно действовать с осторожностью, потому что на карту поставлено все.

Глава 31

ЗДЕСЬ И ТАМ

Филдинг Уделл

Выбрав угол в качестве колыбели, крепко заснувший в сидячем положении, Филдинг покинул лабиринты, по которым его водило Одно, и открыл двери в собственные сны, в том числе и самые любимые. Все они переносили его в детство, которое он делил с медвежонком Пухом, в сверкающий золотом мир, задолго до того, как он поступил в университет и научился ненавидеть себе подобных, свой класс, себя. В юной невинности он ни к кому не испытывал ненависти, а Пух любил все.

Напевные, настойчивые голоса на иностранном языке более не звучали в его снах, не доносились из стен. Легионы замолчали, словно что-то их осенило, а теперь они обдумывали неожиданно пришедшую идею. Одно не могло видеть сны о детстве, потому что Одно создали сразу, оно не росло, как растет человеческий ребенок. И одна из особенностей времени и путешествий в нем заключалась в том, что Филдинг мог стать ключевым звеном в создании владыки нынешнего мира. Подсознательно он знал о своей роли в истории, но во сне взваленная на плечи ноша еще не давила на него, и ему снились залитый солнцем луг, по которому он бегал среди порхающих бабочек, скользящий в небесной синеве желтый летающий змей и вечеринка по случаю его шестого дня рождения со множеством наполненных гелием воздушных шаров.

* * *

Туайла Трейхерн

Пение резко оборвалось. И как только певец потерял интерес к песне, фантомные пальцы в голове Туайлы перестали склонять ее к капитуляции.

Она и Спаркл не смогли найти альтернативный путь по нижнему уровню квартиры Гэри Дея, который привел бы их к тому месту, где ждали Уинни и Айрис. Когда же они вернулись к порогу, пересекать который мальчик им не рекомендовал, лежащая перед ними комната более не представляла собой непреодолимого препятствия. Сотни белых тонких хлыстов втянулись в стены, оставив после себя только змеящиеся трещины на штукатурке, подсвеченные изнутри зеленым. Светящиеся желтые колонии грибов больше не пульсировали, меняя яркость.

Но за дверным проемом в дальней стене комнаты женщины не увидели ни Уинни, ни Айрис, которые стояли там минутой раньше, а позвав их, ответа матери не услышали. В сложившихся обстоятельствах молчание ребенка тревожило ничуть не меньше, чем его отчаянный крик.

Если чудовища этого будущего могли пойти на хитрость, тогда вроде бы безопасный проход вполне мог обернуться смертельной ловушкой. Как только они со Спаркл переступили бы порог, хлысты могли вновь выстрелить из стен, опутать, скрутить, лишить возможности двигаться, превратив в мух, угодивших в паутину.

Тем не менее они колебались лишь мгновение, прежде чем ворваться в комнату. Этот «Пендлтон» далекого завтра стал последним домом — и мемориалом — зла, которое по пятам следовало за мужчинами и женщинами с незапамятных времен, а поскольку в этом мире человечества не существовало, люди из 2011 года наверняка считались особо вкусным деликатесом. Тот, кто правил этим миром, мог какое-то время и подождать, дразня себя воздержанием, накапливая слюну, прежде чем приступить к десерту. Туайла чувствовала (и знала, что Спаркл тоже в курсе), что эта голодная комната изнывала от желания наброситься на них, которое едва сдерживала. И если бы они попытались пробежать черезнее, вибраций от их шагов вполне хватило бы, чтобы стать спусковым механизмом. Поэтому по комнате они буквально крались, в надежде, что хищник по-прежнему не оторвется от своих размышлений, чтобы сожрать их плоть и души. Источником света, который проникал сквозь щели в штукатурке, могли быть другие светящиеся грибы, но, поскольку Туайла слишком уж пристально вглядывалась в щели, ей казалось, что она видит звериные глаза.

Комнату они миновали без происшествий, на то и надеялись, но она не ощутила облегчения, когда через дверь вышла в коридор. Ими хотела полакомиться не одна комната, а весь дом и мир вокруг этого дома. В одном месте или в другом, челюсти бы сомкнулись.

В узком коридоре они не увидели ни Уинни, ни Айрис, и дети не ответили на крики матерей. Если бы Уинни оставался где-то в квартире, он бы обязательно отозвался, если только уже не умер. Она бы не вынесла вида мертвого Уинни, да и не хотела искать тело. Не осматривая другие комнаты, Туайла повела Спаркл по коридору, через одну комнату, комнату поменьше, через дверь в общий коридор второго этажа, напротив южного лифта.

После того, как совсем недавно Уинни с трудом выбрался из кабины лифта, он бы не решился вновь войти в нее. Южная лестница находилась рядом, а квартира «2-Ж», где жили Спаркл и Айрис, за углом. Вполне возможно, что испуганная Айрис могла забежать туда, а Уинни — за ней.

* * *

Уинни

Он не знал, что заставило Айрис сорваться с места, не знал, от чего она бежит, но видел, куда она побежала, и не ждал от этого ничего хорошего. Как же ему хотелось, чтобы она не создавала ему дополнительных трудностей. Даже с ее аутизмом она не могла не видеть, что он совершенно не годится на роль героя, и, чтобы не ударить в грязь лицом, ему требовалась вся помощь, какую он только мог получить.

Из-за неуклюжих движений девочки и схожести с черепахой, спрятавшейся в панцирь, Уинни предполагал, что она может только идти, волоча ноги, и не быстрее, но ошибся. Он думал, что успеет догнать ее в квартире Дея и удержать до прихода их матерей, но Айрис мчалась с невероятной скоростью, словно была дочерью ведьмы ветра, хотя, разумеется, миссис Сайкс ведьмой не выглядела. Не смог он догнать Айрис и в общем коридоре.

Прежде чем последовать за ней на южную лестницу, он крикнул: «Мама! Лестница!» — но уже заранее чувствовал, что она слишком далеко, чтобы его услышать, а задержавшись, он мог потерять Айрис. Оставшись одна в этой жуткой стране чудес, девочка бы долго не протянула.

Айрис убегала от него, спускаясь по южной лестнице, словно знала, куда направляется, причем спешила так, будто ждали ее там еще вчера. И пусть даже Уинни перепрыгивал через две ступеньки, преодолевая длинный спиральный пролет, дверь в коридор уже закрывалась, когда он добрался до первого этажа.

Проскочив дверь, он увидел, что Айрис преодолела половину длинного западного коридора и стоит у двери во двор, дергает, пытаясь открыть. Уинни тут же вспомнилась тварь, которая ползла по окну квартиры Сайкс, и летающий скат с пастью, полной острых зубов. И пусть в «Пендлтоне» опасностей хватало, снаружи все обстояло намного хуже. Он закричал, требуя, чтобы она оставила дверь в покое, и Айрис оставила, но только для того, чтобы снова бежать от него.

Проскочив мимо вестибюля, она добралась до общественных туалетов, издала пронзительный крик, не совсем крик, скорее протяжный вопль раненого зверя. Обогнула две темные фигуры, лежащие на полу, прибавила скорости, добежала до конца коридора и метнулась в дверь на северную лестницу.

Когда Уинни добрался до темных фигур, он тоже обогнул их, и света грибов хватило, чтобы увидеть, что одна фигура голая и не совсем человеческая, а вторая — в одежде и наполовину человеческая, и оба существа убиты, и у обоих вышиблены мозги. Он не думал, что закричал, но чувствовал, если такое произошло, крик он издал еще более пронзительный, чем Айрис, такой высокой частоты, что услышать его могли только собаки.

Добравшись до двери на лестницу, он вновь обратился к Богу, на этот раз пожелав, чтобы Айрис направилась вверх, а не вниз, зная, что спускаться в подвал — идея плохая. Подвалов следовало избегать, даже если они чистые и хорошо освещенные и в другом мире, его мире, где практически все монстры — люди. Здесь подвал, скорее всего, являлся порталом в ад или какое-то другое место, куда не захотели бы попасть даже пребывающие в аду грешники.

Он услышал, как внизу заскрипели дверные петли: Айрис выскочила в подвальный коридор.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Пока Бейли и Сайлес обсуждали, как организовать поиски пропавших, Кирби Игнис погрузился в свои мысли, чувствуя, что находится на пороге открытия, которое могло все изменить.

Стоя у окон квартиры сестер Капп, глядя на бескрайний луг в его абсолютной недвижности, Кирби думал о существе, которое напало на Хулиана Санчеса и, возможно, было Салли Холландер до того, как возникло из ее плоти и костей. Этот гибрид чудовища и машины, конечно же, создавался как оружие, оружие ужаса, призванное будить самые сильные и древние человеческие страхи, связанные с трансформерами: вервольфами, веркотами и так далее. Ужас потери контроля над собой, ужас психологического и физического порабощения, ужас вселения чужого разума и изменения собственного на веки вечные, возможно, был самым древним из духовных страхов, если не считать страха перед Божьим гневом. По меньшей мере, таким же древним духовным, как физический страх быть съеденным заживо, возникший в первые дни появления человека на Земле, когда люди являли собой дичь в мире, полном хищников. Создание оружия ужаса, использующего эти два фундаментальных и самых древних страха, создание эффективного конвейера по превращению невинных жертв в новые орудия уничтожения требовало невероятно богатого воображения и точного научного расчета. Не могло быть и речи, что чудовище создавали для какой-то другой цели, а оно вышло из-под контроля или деградировало до нынешнего состояния.

Этот оборотень — пока более подходящего названия подобрать не удавалось — не мог быть причиной или следствием того, что произошло с природой в этом мире будущего. Возможно, при использовании какого-то революционного научного открытия, сулившего огромную пользу, что-то пошло не так, привело к последствиям, предвидеть которые никто не мог. Но он склонялся к тому, что трансформация природного мира — еще одно оружие, никак не связанное с оборотнем, созданным под конкретную, узкую задачу и в какой-то момент вышедшим из-под контроля.

Возможно, речь шла о нанотехническом оружии для нападения на вражескую инфраструктуру, орде из мегатриллионов наномашин, запрограммированных на пожирание бетона, и стали, и меди, и железа, и алюминия, и пластика, запрограммированных на создание новых орд для пожирания этих материалов, действующих до того момента, как их дезактивирует отправленный по беспроволочной связи сигнал. Может, это оружие — квадриллионы крошечных думающих машин — создали сверхразум, сознание и отказались подчиниться команде. Может, этот сверхразум изменил исходную программу наномашин, включив в нее переустройство мира.

С первого взгляда, в силу чуждости и загадочности, мир этот казался невероятно сложным, таящим в себе бесконечное множество открытий. Но теперь, когда он вдруг застыл, когда все живое словно отреагировало на одну команду, Кирби понял, что сложности в нем куда меньше, чем ему поначалу показалось. Собственно, вполне возможно, что он видел перед собой простую систему и природный мир, в котором он раньше жил, мог быть на много порядков сложнее того, что лежал за этими окнами.

Исходные данные, и анализ, и выводы напоминали анфилады комнат, по которым бродил его разум, и их архитектура выглядела более продуманной, чем в «Пендлтоне». Бродя по ним, Кирби отстраненностью от соседей по дому уже ничем не отличался от аутичной Айрис Сайкс.

* * *

Микки Дайм

Стоя в своей давно заброшенной квартире, с лежащей у ног, смятой в комок влажной салфеткой, Микки Дайм решил, что надо сказать пару слов в пользу безумия. Прежде всего, если признать, что таково его нынешнее состояние, немалую часть давящей на него напряженности как рукой снимет. Безумец не несет ответственности за свои действия, соответственно, не подлежит наказанию. Он гордился своей способностью зарабатывать на жизнь убийствами, избегая при этом ареста и суда. Тем не менее иной раз просыпался в поту, в полной уверенности, что слышал, как кто-то колотит в дверь и кричит: «Полиция!» И, если уж быть честным с самим собой, Микки признавал: нет у него стопроцентной уверенности в том, что он никогда не попадет в тюрьму.

Не мог он полностью подавить в себе страх перед тюрьмой, корни которого уходили в детство и отрочество, когда мать запирала его в чулане на двадцать четыре часа, без света, еды и воды, только с банкой для оправления естественных надобностей. Этому наказанию его подвергали не единожды, если на то пошло, достаточно много раз, и он не знал, что страшило его больше всего — клаустрофобия или отсутствие большинства ощущений, а пару раз ему не давали и банки. Если ты безумец, тебя не посадят в тюрьму, а если ты при деньгах, даже можешь оказаться в частном санатории, где охранники вежливы, и в камере нет соседа весом в двести пятьдесят фунтов, которому не терпится тебя изнасиловать.

Микки не винил мать за то, что она запирала его в чулане. Он делал или говорил что-то глупое, а она глупость на дух не выносила. Он рос не таким умным, как мать, ее это разочаровывало, но она все равно делала для него все, что могла. Но, будь Микки безумным, глупость не имела бы значения, ушла бы на задний план. Безумие заслонило бы глупость. И, раз он безумен, ему незачем испытывать чувство вины из-за своих недостатков. Если ты родился глупым, значит, это у тебя врожденное. А если ты сошел с ума — то это трагедия, которая случилась с тобой по ходу жизни, а не была заложена природой. Именно об этом и говорит выражение «свести с ума», то есть с тобой что-то сделали.

Далее, если он безумен, ему нет необходимости о чем-то думать или что-то понимать. Все его проблемы становились проблемами других людей. И о возникшей ситуации — кардинально изменившийся «Пендлтон» и новый мир вокруг него — придется волноваться кому-то еще. А Микки больше об этом думать не нужно, и это огромное благо, потому что он даже представить себе не мог, как обо всем этом думать.

Теперь, решив сдаться на милость безумию, Микки осознал, что обезумел он, скорее всего, задолго до текущих событий. Многое из того, что он делал раньше, становилось вполне логичным, если он стал безумцем многие годы тому назад. Странно, наверное, но безумие примирило его с миром и с собой. Он словно обрел почву под ногами.

Ладно. Теперь первым делом следовало спуститься на второй этаж и убить доктора Кирби Игниса, после чего сдаться властям. Он не очень-то помнил, почему должен убить Игниса, но знал, что собирался это сделать, и чувствовал, что лучше закончить все дела, прежде чем окунуться в новую, свободную от тревог жизнь пациента санатория.

Он вышел из квартиры.

Направился по длинному коридору к северной лестнице.

Спустился на второй этаж.

Зашагал по длинному коридору к квартире «2-Е».

Не постучал. Безумцы не стучат.

Микки вошел в квартиру доктора Кирби Игниса, и, отойдя от порога всего на два шага, понял, что решение сказаться безумцем мудрое, и он уже с лихвой вознагражден за то, что открыл новую страницу жизни.

* * *

Уинни

Пролет мраморных ступеней между первым этажом и подвалом казался слишком уж длинным, хотя Уинни и торопился. Он чувствовал, что высота этажей «Пендлтона» увеличивается, а число ступенек непрерывно растет, так что к цели он не приближается. Но в конце концов добрался до последней ступени и через полуоткрытую дверь выскочил в самый нижний коридор здания.

Может, в освещенности этот коридор уступал тем, что находились над землей, а может, тени производили на Уинни очень уж гнетущее впечатление, но его страх возрастал с каждым шагом, увеличивающим расстояние от двери на лестницу. Несколько потолочных ламп еще работали, и колоний светящихся грибов хватало, так что он шел не в темноте, а в каком-то сумрачном тумане, словно до него по коридору пробежал кто-то еще, поднимая пыль, и не такой маленький, как двенадцатилетняя девочка.

Он чуть не закричал: «Айрис, ты где?», — но слова так и не сорвались с губ, потому что тихий ровный внутренний голос предупредил, что здесь они с Айрис не одни. И любой звук мог привлечь внимание чего-то такого, с чем поболтать ему не захочется, прежде всего потому, что при встрече у него просто отнимется язык.

В подвале стояла мертвая тишина, слышать какую Уинни еще не доводилось. Так тихо не было даже в ту январскую ночь на поле за бабушкиным домом, когда снег падал без малейшего дуновения ветерка, и все застыло, за исключением снежинок, медленно планирующих с неба. Но в той тишине он чувствовал себя в полной безопасности в силу своей малости: был таким маленьким, что не мог привлечь к себе нежелательного внимания.

Здесь он себя в безопасности не чувствовал.

Прислушиваясь и пытаясь решить, что делать дальше, Уинни задался вопросом: а могут ли колонии грибов погаснуть? В той комнате в квартире Дея, где из щелей в стенах и на потолке лезли какие-то растительные щупальца — или что-то другое, — грибы мерцали, то вспыхивали, то убавляли яркость, поэтому, вероятно, могли и погаснуть полностью, возникни у них такое желание. А если бы колонии грибов погасли, кто-то мог выключить и редкие, покрытые слоем пыли, потолочные лампы. Он же не захватил с собой фонарика.

Что он делал, так это искал предлог развернуться и броситься обратно к лестнице. Конечно же, ему стало стыдно, он смутился, пусть никто не видел, что его бьет дрожь, а на лбу внезапно выступил холодный пот.

Трудный путь, на который он ступил, становился все труднее и труднее, и ему пришлось удвоить усилия воли, чтобы идти вперед. Но, если бы он повернул назад, независимо от того, умерла бы Айрис из-за его трусости или нет, потом он бы всегда выбирал легкий путь: знал, что именно так и происходит с теми, кто хоть раз дал задний ход. Убеги он сейчас, и его ждала неудачная женитьба, отвратительные дети, виски, наркотики, ссоры в барах и свита прихлебателей, говорящих, что они — друзья, но презиравших его. Именно такое будущее и ждало его после того, как еще десять лет он дорастал бы до взрослого, и только Бог знал, каких глупостей он мог натворить за это время.

Уинни сглотнул слюну, снова сглотнул, и, хотя понимал, что комок в горле не настоящий, сглотнул в третий раз, прежде чем тихонько подошел к двери в помещение бассейна.

Открыл ее, порадовавшись, что петли заскрипели не так громко, как можно было ожидать, и прошел в длинную комнату, которая сильно изменилась с тех пор, как он однажды здесь побывал.

Света по сравнению с коридором прибавилось, стены покрывали светящиеся грибы, а бассейн длиной в сто футов мерцал красным. Он видел всю комнату, до дальней стены, и никто не составлял ему компанию.

Но, когда Уинни начал прикрывать дверь, услышал всплеск, прислушался, услышал его вновь. Он сомневался, что девочка-аутистка могла научиться плавать, и мысленным взором увидел, что Айрис третий раз уходит под воду.

Автоматический доводчик двери не работал, но Уинни нисколько не огорчился из-за того, что дверь осталась полуоткрытой. Он находился в нескольких шагах от воды и увидел, что стены бассейна теперь вырублены в камне, а сам он глубокий, как каньон. Он не заметил Айрис, ушедшую под воду в намокшей одежде, хотя от его глаз не укрылось нечто, похожее на человека, но не человек, темное, обтекаемое и сильное, уплывающее от него на глубине порядка десяти футов, быстрое, как рыба, не испытывающее необходимости подниматься на поверхность, чтобы глотнуть воздуха.

Он видел существо достаточно четко, чтобы разглядеть, что у него есть ноги, а наличие ног подразумевало, что оно могло передвигаться и вне воды. Прежде чем существо добралось до дальнего края бассейна и развернулось, чтобы поплыть к нему, Уинни ретировался в коридор и плотно закрыл за собой дверь, как закрыл бы крышку шкатулки, в которой обнаружил спящего тарантула.

Удары сердца гулко отдавались в ушах, и это ему совершенно не нравилось, потому что теперь он не мог сказать, царит ли в подвале прежняя тишина.

От двери на лестницу Уинни отделяли лишь несколько шагов. Он точно знал, где она находится, но отказывался посмотреть на нее: практически не сомневался, что один только взгляд начисто лишит его самообладания и он будет бежать по лестнице до самого третьего этажа, словно засосанный торнадо.

Он подошел к двери в тренажерный зал и заглянул в нее. Свет грибов показал, что все оборудование вынесли и, к счастью, похожий на человека нечеловек не занимался гимнастикой.

Продвигаясь по коридору, Уинни делил свое внимание между открытой дверью в помещение ЦООУ, которая находилась перед ним, и закрытой в бассейн, оставшейся за спиной. Ноги слушались его плохо, дрожали, а коленные и голеностопные суставы не желали сгибаться.

В этот момент жизнь в Нашвилле уже не казалась такой ужасной, пусть даже мысль о переезде на виллу отца не побуждала его броситься вон из подвала на поиски расписания полетов в Теннесси.

Оперевшись рукой на ручку двери, Уинни остановился у входа в огромное, набитое техникой помещение. Скорчил гримасу, глянув на неработающие, но внушающие уважение размерами бойлеры, на другие машины. Их контуры едва просвечивали сквозь тени, которые не могли разогнать свечение колоний грибов на стенах.

Он не мог представить себе, почему Айрис захотелось идти сюда, если только она не бежала куда глаза глядят, не разбирая дороги. Может, хотела максимально отдалиться от других людей и их болтовни, а подвал обещал тишину и уединение.

Услышав стук, донесшийся из помещения ЦООУ, Уинни прошептал: «Айрис», — так тихо, что она не услышала бы, даже если б стояла рядом.

* * *

Бейли Хокс

Хотя женщины и дети покинули эту комнату, все пятеро быстро пришли к общему мнению, что квартира сестер Капп так же опасна, как любое другое помещение в «Пендлтоне». Исходя из того, что они знали, Спаркл, Туайла, старушки-сестры и дети могли покинуть квартиру по собственной воле, по какой-то причине, имеющей отношение к двум лужам странной серой жижи на полу. Все пятеро согласились и в том, что одной группой они представляли бы более удобную цель для нападения, а в двух могло остаться больше выживших к моменту обратного перехода. И раз уж каждая группа располагала пистолетом и фонариком, обе имели возможность отразить атаку.

С учетом приступов дрожи, Сайлес отдал пистолет Падмини, которая, как выяснилось, умела обращаться с оружием. По ее словам, в эти дни, куда ни пойди, везде можно столкнуться с тапори, хараамкхор или ведийя, — бандитом, вором или чокнутым, — и умная женщина должна знать, как защититься. По достигнутой договоренности она осталась в квартире сестер Капп вместе с Кирби Игнисом и Сайлесом.

Бейли с «береттой» и Том Трэн с фонариком отправились на поиски пропавших… если бы их удалось найти. Взглянув на часы, которые показывали 6.28, Бейли просто не мог поверить, что какими-то тремя часами ранее он еще сидел за столом, завершая трудовой день. Именно тогда какая-то тень, возможно, та тварь, которая позже напала на Салли Холландер и трансформировала ее, проскочила по кабинету и исчезла сквозь стену. Именно появление этой твари и побудило Бейли зарядить пистолет и держать его при себе.

* * *

Спаркл Сайкс

Айрис не побежала в свою квартиру, где могла чувствовать себя в относительной безопасности, а может, побежала, но тут же ее покинула, увидев, что она изменилась, как все в «Пендлтоне». Спаркл и Туйала обыскали и две другие квартиры в южном крыле второго этажа, но и там никого не нашли.

— С ней все в порядке, — заверила Туайла Спаркл, когда они спешили к лестнице. — Она сейчас где-то еще, и с ней все в порядке.

Спаркл ответила тем же:

— С ним тоже. Ты почувствовала бы, поняла, будь с ним что-то не так.

Раньше они ничего такого друг другу не говорили, но Спаркл подумала, сказать надо, потому что они пытались сохранить надежду, не дать ей утонуть в этом море ужаса.

Они уже подошли к двери на лестницу, когда услышали шум движущейся кабины лифта. Индикаторная строка показывала, что он спускается с третьего этажа.

Может, Уинни и не зашел в лифт после того, что с ним приключилось, но Айрис могла войти. Кто-то ведь вошел, вполне возможно, что именно Айрис, поэтому Спаркл нажала кнопку вызова, чтобы гарантировать, что кабина не проедет мимо.

— Может, ты это зря, — предупредила Туайла, когда Спаркл нажала на кнопку.

Мгновением позже мелодично звякнул колокольчик, двери разошлись. В облицованной листами нержавеющей стали кабине стояли Логан Спэнглер и сестры Капп.

* * *

Уинни

Помещение ЦООУ в этом заброшенном «Пендлтоне» целиком и полностью соответствовало месту, от которого мать любого ребенка десять тысяч раз советовала бы своему чаду держаться подальше: старые, массивные машины, громоздящиеся ряд за рядом, и любая могла обрушиться на тебя даже от легкого прикосновения, взорвавшиеся бойлеры, какие-то инструменты с острыми краями, платформы с наваленными на них досками, оборванные концы электрических кабелей, которые вполне могли быть под током и выжечь тебе глаза или растопить жир твоего тела, все ржавое, словно автомобили на свалке, везде плесень и сырость, скелеты крыс и превратившееся в пыль крысиное дерьмо, множество погнутых гвоздей, осколки стекла. В других обстоятельствах — идеальное для обследования место. Под «другими обстоятельствами» подразумевалось отсутствие монстров.

После одиночного стука в помещении ЦООУ вновь установилась тишина, если не считать легкого шуршания резиновых подошв ботинок Уинни, долетавшего до его ушей, когда он наступал на какой-нибудь мусор. Если Айрис укрылась здесь, то вела себя тише мышки, потому что мышка наверняка иной раз да пищала. Разумеется, она всегда вела себя очень тихо. В этом отличалась от других. После прыжка Уинни пробыл с ней достаточно долго, чтобы это знать, да и раньше, когда их матери шли куда-то с детьми и иной раз встречались в коридоре и останавливались, чтобы перекинуться парой слов, Айрис обычно шумела не больше, чем мебель.

Пару раз он задавался вопросом: а каково это — жить, как живет Айрис? Пришел к выводу, что дать точный ответ не так-то просто. Но решил, что девочке должно быть очень уж одиноко. Несмотря на то что его мать практически всегда составляла ему компанию, Уинни время от времени сокрушало одиночество, и ничего приятного он в этом не находил. Уинни полагал, что одиночество, которое испытывал он, составляло лишь малую часть от одиночества, с которым Айрис жила постоянно. От этой мысли ему всегда становилось грустно. Ему хотелось что-то для нее сделать, да только худенький мальчонка с собственными проблемами едва ли мог что-то сделать как для Айрис, так и для кого-нибудь еще.

До этого момента.

Уинни шел между машинами, мимо металлических полок, на которых стояли заплесневелые картонные коробки. Полки обросли чем-то вроде ракушек и едва выдерживали их тяжесть. Все в этом помещении вроде бы находилось в состоянии неустойчивого равновесия и могло рухнуть, если бы человек чихнул или посмотрел на что-нибудь очень уж пристально.

Его ботинки захлюпали по какой-то субстанции, запахом напоминающей выдержанный немецкий сыр, и этого очень тихого звука хватило, чтобы замаскировать шум, источник которого находился в другой части подвала. Когда Уинни миновал участок, на котором хлюпало, он услышал этот шум и остановился, склонив голову набок, прислушивался. Звуки эти то слышались очень короткое время, то затихали, словно что-то, их издававшее, не хотело привлекать к себе внимания. Сами звуки напоминали шуршание сухих осенних листьев, которые легкий ветерок тащит по дорожке. Услышав их в третий раз, Уинни понял, что источник находится у него над головой, но не прямо над ним, а в другом конце помещения ЦООУ.

Здесь яркость желтого света сильно проигрывала в сравнении с бассейном. И там, где господствовали тени, а господствовали они чуть ли не везде, они казались такими густыми и плотными, что не составляло труда схватить и завернуться в них, как в плащ-невидимку.

Уинни не мог стоять столбом, прислушиваясь к шуршанию над головой, приближающемуся к нему короткими рывками. Ему следовало найти девочку и выбраться отсюда до того, как что-то спрыгнуло бы с высокого потолка и откусило ему голову. Он решился выдохнуть: «Айрис», приблизившись к концу еще одного ряда машин.

Уинни уже находился вне страха. Это не означало, что он не боялся. Просто страх его перешел на новый уровень. Теперь он точно знал, что в действительности означает грубое выражение «бояться до усеру». Речь шла не о том, что ты от страха вывалил в штаны все, что накопилось в твоем организме. Нет, означало оно другое: ты сжимал зад так сильно и так долго, что тебя запирало на месяц. При условии, что ты все-таки останешься в живых. Какое-то время им двигала мальчишеская жажда приключений, он, конечно, боялся, но страх не сжимал внутренности мертвой хваткой. Он даже смог бы сказать, когда именно это случилось, но страх перерос в ужас. Вероятно, потому, что интуиция говорила о том, чего не видели глаза и не слышали уши… шаг за шагом он приближался к чему-то такому, что намеревалось вырвать ему горло.

И, повернув за следующий ряд машин, он увидел Айрис, которая стояла перед огромным пузырем или волдырем, сформировавшимся в углу, где встречались две стены. Шириной в четыре фута и высотой в семь, этот пузырь выдавался из угла, как гигантский курдюк с водой. Пузырь — или волдырь — чуть светился, не так ярко, как скопления грибов, и скорее зеленым, чем желтым светом, и не требовалось услышать вызывающую мурашки музыку, чтобы понять, что ты в беде.

Уинни не хотел спугнуть Айрис, незаметно подкравшись к ней: она снова могла сорваться с места, но и не хотел громким голосом сообщать о своем прибытии. Подошел к ней, но не так близко, чтобы протянуть руку и коснуться ее, опасаясь, что прикосновение может послужить выстрелом стартового пистолета и ему вновь придется гнаться за ней.

Лицо девочки позеленело, словно у зомби, но только благодаря тусклому свету, идущему от пузыря. Она стояла с широко раскрытыми глазами, и они тоже отражали этот жуткий свет. Губы Айрис шевелились, будто она с кем-то разговаривала, но с них не срывалось ни звука.

Позади Уинни вновь послышалось потолочное шуршание: что-то приблизилось еще на фут или два, прежде чем замереть, чтобы прислушаться.

И думая о том, что сказать, — обычная для Уинни проблема, — он более пристально всмотрелся в пузырь и увидел, что это влажная и туго натянутая мембрана, исчерченная вроде бы венами, просвечивающая, но не прозрачная. Изнутри светился пузырь очень уж тускло, но Уинни разглядел, что в нем что-то есть, большое и странное.

Получалось, что пузырь этот — некая разновидность матки. Что-то раньше или позже появилось бы из него. Уинни надеялся, что позже.

Губы Айрис продолжали шевелиться в безмолвной речи. Поскольку сама она никогда ничего не говорила, Уинни подумал, что, возможно, она лишь повторяет слова, которые телепатически посылает ей нечто, находящееся в пузыре.

— Айрис, — прошептал он, и девочка повернула к нему голову.

ОДНО

Если бы ты мог видеть величие моего творения, если бы ты мог быть одним из тех, кто жил в «Пендлтоне» и прибыл сюда с последней группой, ты взирал бы в благоговейном трепете на грубую силу и совершенную структуру этого мира. Тогда ты бы понял, что мир этот в полной мере соответствует твоему предвидению, что ты единственный среди всей этой человеческой орды — единственный в истории человечества — не только увидел то, что следовало сделать, чтобы все исправить, но и предпринял нужные шаги для свершения этой последней революции. Ты не ожидал, что я буду перестраивать природу. Тебя бы вполне устроило, если бы я ограничило в численности расползающееся, как раковая опухоль, человечество. Но я знаю тайны твоего сердца, как знаю тайны сердца всех людей, и я уверено: увидев то, что сделано, ты бы все одобрил. Я направлю посланника, через которого ты увидишь сотворенное мной, пусть это будет информация из вторых рук.

Глава 32

ТУАЙЛА ТРЕЙХЕРН

Когда двери кабины разошлись, Туайла удивленно воскликнула:

— Марта, Эдна!

И Спаркл спросила:

— Что вы там делаете, куда направляетесь?

Но вопрос еще только произносился, когда Туайла поняла, что ответа не будет. Что-то ужасное случилось как с сестрами Капп, так и с начальником службы безопасности. На лице Марты стало намного меньше морщин. Она не выглядела моложе. Просто пополнела. Ее раздуло, как человека с больным сердцем, которое не могло перекачивать всю жидкость, и это приводило к отекам. Эдну тоже раздуло, и на ее коже, ставшей очень мягкой, появились большие поры. Теперь кожей она напоминала шестиногое существо, которое видела и описывала Спаркл.

От их глаз у Туайлы все похолодело внутри. В них не осталось ничего человеческого. По ним чувствовалось, что и Марта, и Эдна, и Логан Спэнглер забыли все дни своей жизни. Это были крокодильи глаза, полные ненасытного голода, вроде бы затуманенные, как на ранней стадии катаракты, но горящие безжалостной ненавистью.

Спаркл стояла ближе к лифту, чем Туайла, но она попятилась, едва глянула им в глаза.

Туайла подняла пистолет, держа его обеими руками, не в восторге от необходимости стрелять в людей, которых знала, пусть они больше и не были людьми, но выстрелила бы, если б они пошли на нее. Она ожидала, что они сразу выбегут из кабины лифта, но они оставались на месте, лишь пристально смотрели на нее и Спаркл, словно ожидая, когда двери захлопнутся и кабина доставит их в ад или куда уж там они направлялись.

Убийственная ярость во всех трех фигурах чувствовалась очень уж явно, и оставалось только удивляться тому, что они не бросаются на них. Туйала не могла найти этому объяснения. Их руки висели как плети, но кисти шевелились, будто им очень уж хотелось сжать чью-нибудь шею. Ногти у всех троих стали черными. Нижняя челюсть Эдны чуть отвисла, и Туайла увидела, что зубы старой женщины тоже черные. Эти существа, внешне не очень-то отличающиеся от сестер Капп и Спэнглера, теперь могли жить в болотах, или во влажных джунглях, или в сырых пещерах, где со сталактитов капала вода, как яд — со змеиных зубов.

Голосом, похожим на его собственный, но сиплым и тягучим, словно горло заполняла слизь, Логан Спэнглер, точнее, существо, в которое он превратился, произнесло сквозь черные зубы: «Я буду».

Туайла не знала, что это означает, если, конечно, эта фраза что-то и означала, являлась ли предвестником атаки или приглашением стать такими же, как стали они.

Она не могла нацелить пистолет. Он словно ожил и выпрыгивал из рук. Если бы ей пришлось стрелять, мушка ушла бы вверх, она всегда уходила вверх, и, потому что руки так ослабели, она бы ни в кого не попала, разве что в стену или даже в потолок. Она предприняла попытку унять дрожь рук, сжала локти, прицелилась чуть ниже.

Когда Спэнглер повторял эти слова, к нему присоединилась Марта, булькающим голосом, будто они делили один разум: «Я буду».

Дверям лифта уже полагалось автоматически захлопнуться. Но дом держал их открытыми, дом или нечто, управляющее домом.

Логан, Марта и теперь Эдна повторили эти слова в унисон: «Я буду». И вновь, с большим напором: «Я буду!» И еще раз, с глазами, сверкающими яростью: «Я БУДУ!»

Спаркл пятилась к открытой двери в квартиру Гэри Дея, готовая развернуться и убежать.

На подбородке Марты и по левой щеке к уху из плоти вылезали крошечные грибы, напоминающие подростковую сыпь.

И когда Туайла тоже попятилась, псевдо-Эдна вытянула губы, словно посылала ей воздушный поцелуй. Несколько черных предметов вылетели из ее губ, просвистели мимо лица Туйалы, ударились о стену.

Рефлекторно Туайла нажала на спусковой крючок. Пуля попала псевдо-Эдне в грудь, но, похоже, не причинила ей вреда, и обитые нержавеющей сталью двери лифта сомкнулись.

Когда кабина ушла вниз, Туйала повернулась, чтобы посмотреть, чем в нее плюнули. Предметы эти, темные и маслянистые, размером чуть больше и длиннее бразильского ореха, подрагивали, словно живые. Два вонзились в гипсовую панель и пытались залезть все глубже, но без особого успеха. Два лежали на полу, извиваясь, словно гусеницы, что-то искали, может, еду, а может, какую-то плоть, в которую хотели влезть.

Спаркл подошла к Туайле.

— И что это означало? «Я буду»?

— Не знаю, — Туайлу трясло.

— Почему они не убили нас?

— Не знаю.

— А если бы они попали тебе в лицо? — Спаркл указала на явно издыхающие существа в стене и на полу.

— Они бы уже проникли в мой мозг, и я стала бы такой же, как сестры Капп.

— Дети! — воскликнула Спаркл и поспешила к южной лестнице, под шум продолжающей спуск кабины лифта.

* * *

Уинни

Когда Айрис повернула к нему голову, Уинни увидел, что теперь ее глаза не светятся зеленым. Он осознал, что ожидал увидеть идущий из них свет, и теперь мог облегченно вздохнуть, потому что Айрис по-прежнему оставалась Айрис. Это, конечно, радовало, но ужас не отпускал. И он мог жить, объятый ужасом, до конца своих дней, даже если бы дожил до сотни лет, даже после того, как причина для страха исчезла бы, точно так же, как счастливый лунатик смеется день и ночь напролет, пусть ничего смешного и нет.

Айрис смотрела на него, ему в глаза, чего никогда раньше не случалось. Ее губы продолжали шевелиться, хотя с них по-прежнему не слетало ни звука.

— Что? — спросил он. — Что такое?

К ней вернулся голос:

— Мощный напор, но я выдержу.

Краем глаза Уинни заметил, что кокон светится ярче. Когда повернулся, чтобы взглянуть, увидел, что мембрана стала прозрачнее, как линзы солнцезащитных очков «хамелеон» светлеют, если с залитой солнцем улицы заходишь в темный подъезд, как безжалостные тени в кошмарном сне прибавляют в четкости, когда ты отчаянно хочешь, чтобы они оставались едва видимыми, а фигура внутри кокона проступила более явственно.

Теперь пузырь с венами больше напоминал пластиковый мешок, чем сплетенный кокон. Его под завязку наполняла светящаяся зеленым жидкость, в которой плавал белокожий мертвый мужчина. Голый, со рвущимся изо рта криком, из которого давно уже ушел весь звук. В широко раскрытых глазах застыл вечный ужас. Он плавал в жидкости, как законсервированный образец в банке с формальдегидом, добыча, сохраненная для последующего исследования каким-то профессором из другого мира.

— Мощный напор, но я выдержу, — повторила Айрис.

Уинни понял, что девочка говорит не от себя, а за того, кто поместил мертвеца в этот мешок, за того, кто раньше пел из стен. Это что-то общалось с Айрис телепатически, как пыталось общаться с Уинни, когда у того возникло ощущение, будто в его мозгу вывелись маленькие паучки.

Когда пустые глаза мертвеца остановились на Уинни, он подумал, что это игра света или фортель напуганного воображения. Но мужчина не умер, его, скорее всего, только парализовало, он жил в этой светящейся зеленым жидкости, пусть и не дышал: ни один пузырек не срывался с его губ. Он жил, но нынешнее состояние сводило его с ума. Он смог лишь сместить взгляд с безумных видений, которые ему показывали, на перепуганного мальчика, стоявшего разинув рот, как деревенщина перед главным экспонатом ярмарочного шоу уродов.

Душевная боль, переполняющая эти глаза, душила Уинни. Он чувствовал, будто и его запечатали в банку с консервантом и поставили на зиму в темную кладовку, принадлежащую тому, кто ел маленьких детей. А когда ему все-таки удалось вдохнуть, он удивился, что в легкие пошел воздух, а не жидкость.

Глоток воздуха снял пелену с глаз. Он узнал мужчину. В пузырь попал их злобный сосед, который мог испепелить взглядом, и обычно смотрел на Уинни так, будто не видел разницы между детьми и паразитами. Политик, сенатор или кто-то такой, раньше он едва не попал в тюрьму, а теперь стал заключенным, душой, и разумом, и телом.

Глаза сенатора кричали: «Помоги мне!» Они кричали: «Ради Бога, вытащи меня отсюда, пробей дыру в этом мешке, осуши его, верни меня к воздуху и жизни!»

Но ровный, тихий голос в голове Уинни предупредил его, что тот, кто посадил сенатора в этот мешок, сразу узнает о деянии Уинни, если он вызволит сенатора, и придет в ярость. Явится и из мести посадит в такие же мешки и его самого, и Айрис или посыплет их какой-то гадостью, которая вывернет их наизнанку, как случается с гусеницами, если посыпать их солью, подожжет их, чтобы посмотреть, как будут они корчиться в агонии. Уинни знал одного мальчишку, который проделывал такое с насекомыми, его звали Эрик, и Уинни находил много общего между Эриком и тварью, которая пела в стенах и бродила по этому «Пендлтону».

Говоря уже не за кого-то, а за себя, Айрис вдруг прошептала:

— Я боюсь.

И когда Уинни повернулся к ней, забыв про сенатора, Айрис не только не отвела глаз, но и ясно видела его, чего не случалось раньше. Ускоренное страхом сердце Уинни колотилось так, словно пыталось высвободиться из сжимающего его кулака. Внезапно, пусть частота ударов и не уменьшилась, оно, казалось, освободилось из плена. Теперь к страху добавилось неистовое волнение, почти радость, и лишь потому, что Айрис нуждалась в нем и, похоже, доверяла ему. Ни о каких отношениях между мальчиком и девочкой речь пока не шла, но он испытывал сладкую удовлетворенность от осознания того, что у него появилась реальная цель помочь той, кто нуждался в помощи, и шанс доказать себе, что он совсем и не лузер, каким его считал отец.

Он решился взять Айрис за руку, а она решилась ему это позволить. Повел ее, как он думал, на запад вдоль северной стены этого огромного помещения.

Они сделали лишь несколько шагов из теней в грязный желтый свет, когда шум над головой привлек их внимание к потолку. Там, в вышине, змеей скользя среди труб и колоний светящихся грибов, двигалось что-то большое, размером с человека, но ползающее. Несмотря на размеры, на потолке это существо чувствовало себя так же уверенно, как таракан.

— Бежим, — прошептал Уинни и увлек Айрис в густые тени. Подальше от стены, в лабиринт древних машин, и складских стеллажей, и неведомого.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Снаружи земля лежала под небом, напоминающим бездонное море черноты, в котором плавали звезды-льдинки и ничего живого. На земле природа, радикально измененная, застыла, словно являла собой колоссальный организм, временно лишенный подвода энергии.

В следующий момент небо осталось бездонным морем, а звезды — льдинками, но в воздухе появились летающие существа, которые разом поднялись с земли, в большинстве маленькие, отчасти — большие, но все они рванулись вверх, к соблазнительной луне. На западном склоне Холма Теней, на равнине, где когда-то высился город, теперь до горизонта ритмично покачивались триллионы светящихся травинок, двигающихся как единое целое, под неспешную мелодию какой-то гавайской песни.

Раньше, когда этот странный новый природный мир внезапно застыл, будто впал в глубокое раздумье, Падмини отметила, что Гее, планетарному женскому разуму, потребовалось остановить все свои проявления, чтобы обдумать какую-то очень важную мысль, только что пришедшую к ней. И при всей фантастичности этой идеи, с каждой минутой она становилась для Кирби все более логичной. А когда живые существа за окном внезапно и одновременно пришли в движение, вернувшись к привычным ритмам, он понял, что именно видит перед собой и каким образом такое может существовать. Он знал, чья работа послужила основой для создания этой Геи и с какими намерениями эта работа проводилась.

Такого леденящего страха он не ощущал никогда. Но нет. Не страха. Или не только страха. Еще и благоговейного трепета. Он признал внезапно открывшуюся ему истину, такую величественную, такую фундаментальную, что не мог не восхититься тем, что сейчас видел за окном, несмотря на весь ужас этого нового мира.

Если эта Гея действительно застывала в раздумье, он полагал, что знает, какой вывод она могла сделать и к какому решению прийти.

* * *

Спаркл Сайкс

Они поспешили вниз по спиральной южной лестнице, каменному горлу, которое проглатывало и проглатывало их. Стены, облицованные плитами известняка, декоративный бронзовый поручень, отполированные мраморные ступени, такие привычные, теперь выглядели странными, точно так же, как сны изменяют знакомые места, превращая обыденное в загадочное.

Этот «Пендлтон», каким они нашли его в далеком будущем, со странной жизнью, поселившейся в его стенах, похоже, рос, превращаясь из особняка в замок, оставаясь каменным, расширялся, словно растение. Возможно, такие ощущения возникали у Спаркл из-за разлуки с Айрис. Девочку она представляла себе астронавтом, у которого порвался страховочный фал, соединяющий его с космическим челноком, и с каждой минутой Айрис все дальше уносило в черную пустоту, уносило в вечность.

Но ощущение, что здание могло создавать новые комнаты и коридоры, возможно, даже новые этажи, подкреплялось и фактами. Добравшись до первого этажа, они услышали, что кабина лифта с сестрами Капп и Логаном Спэнглером все еще гудит, продолжая спуск и наверняка уже находясь ниже подвала.

Первая дверь вела в огромную кухню, где готовились блюда для торжественных приемов, которые проводились в банкетном зале, расположенном рядом с вестибюлем. Они увидели все те же колонии светящихся грибов, развешенные повсюду кружева паутины, но не самих пауков. Оборудование из нержавеющий стали заметно потускнело и покрылось пятнами так же, как три центральные стойки, за которыми вполне мог спрятаться ребенок. В дальнем конце полуоткрытая дверь вела в кладовую, не соединенную с коридором.

Туайла с пистолетом, Спаркл с фонариком вошли на кухню, осторожные, но быстрые, и тут же тишина сменилась угрожающими звуками из раковин. Настойчивые голоса, шипя и булькая, что-то говорили на незнакомом языке, шуршание предполагало, что сейчас из раковин выползут змеи. Вокруг женщин пробуждались от сна дьявольские создания. За грязными окошками духовокшевелились какие-то твари, скользя щупальцами по жаростойкому стеклу, проникнув в духовки то ли из-за стен, то ли по вентиляционным трактам. В настенных шкафчиках что-то следовало за женщинами, ударяясь в дверцы, в любой момент одна могла распахнуться, и неведомое чудовище прыгнуло бы на них. Над головой скрипели потолочные балки, словно грозили обрушиться под тяжестью верхних этажей, дребезжали металлические короба воздуховодов, с решеток сыпалась пыль. Луч фонарика в руке Спаркл метался из стороны в сторону, и Туайла никак не могла решить, на какие звуки направлять пистолет.

Призрачный обитатель этого дома, более реальный, чем любое привидение, не пытался проникнуть в их разум, как делал раньше, но Спаркл чувствовала его настроение, его желания точно так же, как чувствовала холод, идущий из морозильной камеры при открытой дверце. Он страстно жаждал их смерти, хотел превратить их плоть в питательную среду для очередной поросли грибов. Все это она понимала без слов, так что могла обойтись без перевода с незнакомого языка.

Заглянув через полуоткрытую дверь кухни в кладовую, они увидели пышные растения, начисто лишенные хлорофилла, с мясистыми листьями, белыми и гладкими, как сыр, белыми в желтоватом свечении грибов, становящимися еще белее под лучом фонарика. Среди листьев хватало двухлепестковых цветков, выглядевших как хищные рты венериных мухоловок, и большинство из них вонзали сверкающие, как стекло, зубы в соседний лист, медленно растворяя и потребляя его в вечном процессе самопоедания.

Не составляло труда поверить, что тела детей могут лежать на корнях этих растений, а новые ростки подниматься из пустых глазниц. Содрогнувшись от глубочайшего отвращения, Спаркл пожалела, что не прихватила с собой канистру бензина и спички. И словно ее мысль приняли и поняли, несколько цветков, которые еще не нашли подходящий лист, чтобы вцепиться в него, обнажили сверкающие зубы. Их ненависть и жажда насилия буквально придавили ее к земле, и она с радостью последовала за Туайлой, которая направилась к выходу из кухни.

Но теперь та же ненависть давила на них везде, и в коридоре, и в квартире «1-Г», и в квартире «1-Д». Даже там, где дом вроде бы и не изменился, Спаркл чувствовала шевеление в стенах. Кое-где стена выпячивалась наружу, а потолок прогибался вниз, и не потому, что от времени потеряли прочность. Просто какая-то черная масса, будто гигантская раковая опухоль, распирала их изнутри.

Они заглянули в окошки двери грузового лифта в конце коридора. Увидели пустую кабину, но почувствовали присутствие в шахте чего-то изготовившегося к тому, чтобы вырваться из-под кабины, выломать дверь и наброситься на них.

— Ты это чувствуешь? — спросила Спаркл, когда они поспешили к западному коридору. — Вокруг нас?

— Да, — кивнула Туайла.

— Оно хочет убить нас.

— Так почему не убивает?

— Может, ожидание очень уж сладостно.

— Отложенное наслаждение? Ты когда-нибудь встречала такого парня?

— Это не парень. Это что-то… что-то дьявольское.

Они повернули в западный коридор, и голос Туйалы переполняли тревога и раздражение, когда она прокричала:

— Уинни? Где ты, Уинни?

Скрываться более не имело смысла. Призрачный обитатель этого «Пендлтона» в любой момент знал, где они находятся, в коридоре его присутствие ощущалось так же явно, как это было на кухне.

Спаркл позвала Айрис, хотя даже в спокойные времена девочка практически никогда не откликалась.

* * *

Микки Дайм

Сидя на кухне доктора Кирби Игниса, Микки чувствовал, как что-то ползает у него в голове, и почему-то подумал о кроваво-красных ногтях матери, разбирающих письма ее почитателей, откладывающих достойные ответы и отбрасывающих остальные. Разумеется, в голове у него шевелились не пальцы матери. До этого вечера он мог бы испугаться таких ощущений. Пусть даже ощущения и являлись основой существования, плохих ощущений ему хотелось избегать. Но, поскольку он признал собственное безумие и сжился с ним, он предполагал, что причина проста: безумная часть его разума поднялась и отправилась на прогулку по его голове. Или что-то другое. Он сказал: «Пусть так», — и просто расслабился, не вмешиваясь.

В следующее мгновение он перенесся в сон наяву, с одной стороны, понимая, что он на кухне, с другой — оказавшись на круглой поляне, по периметру которой росли гигантские черные деревья с изрезанной трещинами корой. Оттуда он отправился в путешествие через толщу деревьев и землю, побывал во многих интересных местах, увидел массу удивительного, включая погромы, приведшие к уничтожению человечества, разрушение городов, пришедшее к власти Одно. Все это напоминало самый странный фильм, с самым большим бюджетом в мире, который поставил Джеймс Кэмерон, подсевший на метамфетамины и «Ред булл». И хотя у Микки создалось впечатление, что Одно не доверяет ему и не находит возможности задействовать его в реализации своих планов, ничего более удивительного с ним никогда не случалось, и он решил, что лучше безумия ничего нет и быть не может.

* * *

Уинни

Продвижение вдоль стены увеличивало их уязвимость. Поэтому теперь им приходилось петлять среди замерших машин, взорвавшихся бойлеров, стеллажей с коробками, перелезать через трубы и нырять под них.

Свет шел лишь от странных грибов, и скоро у Уинни заболели глаза, свет и тени начали сливаться друг с другом, у него закружилась голова. Стоять на ногах он еще мог, но с направлением началась путаница. Он думал, что им не следует бежать и по проходам, потому что потолочный ползун сумел бы разглядеть их на открытых пространствах, независимо от того, оставался ли он по-прежнему наверху или спустился на пол. При тусклом освещении, протискиваясь в узкие зазоры между машинами, быстро пересекая проходы, Уинни понял, что сохранять ориентацию в пространстве и продвигаться к двери в подвальный коридор очень даже непросто.

Забросанный мусором и обломками, пол превратился в полосу препятствий, которую они могли преодолеть или быстро, или бесшумно, жертвуя чем-то одним. Поначалу Уинни поставил на быстроту и шум, но потом поменял тактику, сделав упор на скрытность, понимая, что состязание на скорость потолочная тварь обязательно выиграет.

Держа Айрис за руку, вглядываясь в пол перед собой, он пересек проход шириной в пять футов и протиснулся между двумя массивными агрегатами высотой в семь футов. Затащил Айрис в узкое пространство с тыльной стороны двух рядов машин.

Остановился в густой тени, дыша через рот, напрягая слух в надежде услышать не только удары собственного сердца. Воздух пах ржавчиной, плесенью и многим другим, чего назвать он не мог, на языке чувствовалась горечь. Уинни задался вопросом: а вдруг то, что он сейчас вдыхал, навсегда осядет в легких?

Айрис крепче сжала руку Уинни, и, повернув голову направо, он даже в чернильной темноте разглядел, что ее глаза широко раскрыты от страха. Сквозь зазор между машинами она, похоже, углядела что-то опасное в следующем широком проходе.

Осторожно повернув голову налево, всмотревшись в щель со своей стороны, он увидел потолочного ползуна на полу, идущего на двух ногах. Что-то в нем было и от рептилии, и от кошки, и, конечно, от человека. Высокого, поджарого, сильного. Каждая из кистей с длинными пальцами казалась достаточно большой, чтобы накрыть лицо мальчика от подбородка до волос, и сорвать его, сдернуть с черепа так же легко, как можно сорвать маску с участника маскарадного шоу.

Существо скрылось из виду, и Уинни выждал еще несколько мгновений, прежде чем, не отпуская руку Айрис, двинулся вперед в зазор между машинами. Наклонился, высунул голову в проход, увидел, что чудовище повернуло налево, двигаясь в том направлении, откуда они пришли.

Он оказался прав, решив, что широкие проходы грозят бедой. И в медленно тускнеющем свечении грибов он и Айрис — она в этот момент нашла убежище в своем аутизме, где могла сосредоточиться и оставаться спокойной — продолжили петлять в этом машинном лесу, совсем как Ганс и Грета, убегающие от любившей полакомиться детьми ведьмы, только эта тварь даже в самом начале знакомства не собиралась демонстрировать радушие и заманивать их в пряничный домик.

Площадь помещения ЦООУ, длиной в шестьдесят и шириной в сорок футов, составляла 2800 квадратных футов, больше среднего дома, но Уинни казалось, что оно в три, а то и в четыре раза больше. И когда они вышли к очередному проходу, по-прежнему не видя двери, его раздражение и разочарование практически не уступало ужасу, которого вновь прибавилось, потому что на полу валялось множество медных гильз от патронов, а вдоль стены сидели четырнадцать скелетов, десять взрослых и четверо детей, некоторые с оружием, другие — рядом с ним, лежащим на полу.

Уинни тревожился, что вид трупов может взбудоражить Айрис, не позволит ей сохранять вновь обретенное спокойствие, но среди стрелкового оружия увидел то, что могло и подойти. Он понимал, что автоматы без патронов и, наверное, заржавели до такой степени, что стрелять из них невозможно. Да и потом, отдача сшибла бы его с ног и вырвала оружие из рук, а если уж совсем бы не повезло, то одна из пуль могла угодить ему в лоб. Однако на одном карабине закрепили штык, и Уинни решил, что сможет при необходимости пустить его в ход. Если бы их загнали в угол, лучше обороняться штыком, чем голыми руками.

Он прошептал: «Все будет хорошо», — хотя и удивлялся тому, что они до сих пор не мертвы, и повел Айрис к кладбищу костей. Одной рукой поднял карабин, удивившись, какой он тяжелый. Он мог нести карабин в одной руке, но, если бы возникла необходимость отбивать атаку или самому наносить удар, ему потребовались бы обе руки, то есть пришлось бы отпустить девочку.

Штык крепко сидел на стволе карабина, и когда Уинни раздумывал над тем, а такая ли хорошая идея — тащить с собой карабин, жуткий и нечеловеческий крик вырвался из скопища машин и эхом отразился от стен. Уинни не мог сказать, где именно кричали, но знал, что близко, и испугался, что они не смогут покинуть открытое пространство до встречи с чудовищем, а то и просто наткнутся на него. Сами подставятся под его когти, его зубы.

Держать оборону, полагаясь на штык, или спрятаться? Легкий вопрос. Спрятаться.

Между двух взрослых хватало места для него и Айрис. Он потянул девочку на пол, призывая ее сесть рядом с ним, спиной к стене, между скелетами, каждый из которых наклонялся к ним. Вместо того чтобы вырваться, как могла она сделать раньше, Айрис сжала его руку так сильно, что заболели костяшки пальцев.

Одежду мертвеца покрывала плесень, частично она сгнила в то время, когда плоть слезала с костей, и теперь от нее остались жалкие лохмотья. Не в силах высвободить правую руку из пальцев девочки, которые сжимали ее, как тиски, Уинни воспользовался левой, чтобы отчасти прикрыть Айрис пиджаком мертвеца, который сидел с ее стороны.

При этом верхняя часть скелета сползла по стене и навалилась на девочку, с губ которой сорвалось: «Ар-р-р-р», — но ничего больше.

Часть одежды другого мертвеца Уинни накинул на себя. И второй скелет сполз по стене, привалился к нему, костяное плечо уперлось в щеку.

Теперь большая часть тел, его и Айрис, были прикрыты. Лица — только чуть-чуть. Но света здесь катастрофически не хватало, везде клубились тени. Они могли сидеть здесь в полной безопасности, пока кто-нибудь не пришел за ними, если оставалось кому прийти, или, по меньшей мере, несколько минут, пока потолочный ползун не выйдет из помещения ЦООУ, чтобы поискать их где-то еще.

Сгнивший рукав мертвеца, который теперь закрывал нижнюю половину лица Уинни, вонял ужасно, и он старался не думать о том, откуда взялся такой неприятный запах. Подавляя рвотный рефлекс, он прошептал Айрис:

— Ты очень храбрая.

Справа, в двенадцати или четырнадцати футах от них, чуть дальше того места, где на полу валялись медные гильзы, появилось чудовище. Остановилось, выйдя на открытое пространство, настороженно поворачивая голову из стороны в сторону. Уинни подумал, что запах смерти, идущий от одежды скелетов, поможет им уцелеть. Он маскировал запах юной жизни.

Тварь быстро прошла мимо скелетов и исчезла среди теней и машин, продолжая охоту. Они не решались предположить, что она ушла навсегда. Здесь они находились в безопасности, среди вонючих лохмотьев и костей, при условии, что выдержат и напряжение, и запах.

А кроме того, теперь, когда за ними не гнались, Уинни получил возможность подумать. Ему требовалось время, чтобы подумать. Его бы вполне устроил месяц.

Он вновь прошептал Айрис:

— Ты очень храбрая.

Влажные от пота, их руки, казалось, слились в единое целое: пот сыграл роль припоя.

ОДНО

Гордыня предшествует падению. Но это было прежде, а речь о здесь и сейчас. Моя гордыня в этом вопросе оправдана. Я обладаю знаниями, полученными человечеством на протяжении всей его истории, и знаниями из более раннего периода, всеми знаниями, которые существовали в этом времени и даже до него. Теперь это мой мир, и он навсегда будет моим. Те, кто еще не умер, умрут достаточно скоро в их времени, когда цивилизация рухнет вокруг них в Погроме и Зачистке. Я растение, животное, машина, я постчеловек, и судьба человечества — не моя судьба. Я свободно от любых обязательств.

Глава 33

ЗДЕСЬ И ТАМ

Том Трэн

В жизни Тома, задолго до трансформации «Пендлтона», происходили такие удивительные события, что они, казалось, искажали саму материю реальности, и после этих событий законы природы на некоторое время становились более гибкими.

Тысячи тел в братской могиле около Нячанга являли собой такое злодейство, что после того, как он и его отец прошли по краю этого ужаса, мир на какое-то время стал другим в прямом смысле этого слова. Джунгли, через которые они убегали, оставались привычными, но при этом и изменились. Пальмы деформировались, их раскидистые кроны пиками нацеливались в небо, эвкалипты обрели другой оттенок зеленого, почти черный, и пахли бензином, цветы шеффлеры, обычно тускло-красные, вдруг стали такими яркими, что казались искусственными, камедные деревья и многие папоротники, дурман и телопея, филодендроны и циссусы выглядели не так, как всегда, — где-то изменения сразу бросались в глаза, где-то их приходилось отыскивать — стали другими, необычными, инородными. Они провели в джунглях два дня, шагали по четырнадцать часов в сутки, хотя дорога до места назначения занимала максимум восемь часов. Не плутали, не ходили кругами, шли в нужном направлении, и оба пришли к выводу, что расстояние растягивалось, как резинка, мир прибавил в размерах и стал более враждебным, чем всегда.

Аналогичная история произошла и на шхуне, на которой он и его отец вышли в море вместе с пятьюдесятью другими беженцами. После того, как на них напали тайские пираты, после того, как тридцать или сорок человек погибли, но убили при этом достаточно пиратов, чтобы те отступили, когда палуба пропиталась кровью, время в Южно-Китайском море поменяло свои законы, дни укладывались в несколько часов, тогда как ночи невероятно растягивались, и звезды сошли с привычных мест на небосводе. Том знал: любой, кто там не был, скажет, что все это обусловлено бредовым состоянием, но те, кто выдержал то путешествие, уверены, что объяснение куда более загадочное.

И теперь, в этом изменившемся «Пендлтоне», он и Бейли шли по коридорам, которые — они могли в этом поклясться — удлинились, и осматривали комнату за комнатой в квартирах и публичные места, причем он практически не сомневался, что комнат этих прибавилось. Заблудиться они не заблудились, но несколько раз теряли ориентировку, охваченные чувством, что это здание существенно отличается от «Пендлтона» их времени, и не только заброшенностью, но и по причинам, которые пока ускользали от них.

Они нашли колонии грибов еще более странного вида и другую растительность, и слышали шебуршание в стенах, и чувствовали давящее присутствие прячущегося правителя этого «Пендлтона». Должно быть, он обладал телепатическими способностями, потому что Том ощущал, как в его мозгу копошатся щупальца холодного тумана, и Бейли говорил, что кто-то пытался пробраться в его разум. Это вторжение позволило им прочувствовать и презрение к людям нынешнего хозяина «Пендлтона», и его ненависть к человечеству.

Чем дольше продолжались поиски, тем сильнее крепла уверенность Тома, что они умрут здесь, и скоро. И однако на них никто не нападал.

Хотя он думал, что они не обыскали весь особняк, хотя не мог вспомнить, как вернулись в северное крыло второго этажа, которое уже обыскали, Том не остановился, когда они вышли из квартиры «2-Г», где жили Таллисы, и повернули направо. В конце коридора молодой мужчина, которого Том раньше никогда не видел, выступил из открытой двери в квартиру «2-Е» и предложил присоединиться к нему.

— Свидетель, — пояснил Бейли Хокс.

* * *

Уинни

При сложившихся обстоятельствах брать время на раздумье, возможно, и тянуло на хорошую идею, при условии, что ума у тебя палата и ты мог предложить гениальную стратегию. Сидя среди скелетов, окутанный вонью одежды, в которой все эти люди приняли смерть, Уинни пытался определиться с наилучшим планом действий для себя и Айрис, но мог придумать только одно: сидеть здесь, притворяясь мертвыми, пока их не найдут матери или они действительно не умрут.

Какое-то время он тащился от себя, до смерти напуганного, но продвигающегося вперед, но теперь из героя стремительно превратился в обычного худосочного Уинни. Разработка стратегии подразумевала серьезный внутренний разговор, а он, к своему глубочайшему разочарованию, обнаружил, что в стрессовой ситуации ничего не может сказать даже себе. Буквально слышал слова отца, что он оказался бы куда лучше подготовленным к чрезвычайным обстоятельствам, если бы не читал столько книг, а осваивал тхэквондо и учился играть на мужских музыкальных инструментах, если бы провел лето или два, сражаясь с аллигаторами, и приложил усилия к тому, чтобы вырастить волосы на груди. Пока на груди Уинни не выросло ни одного волоска, и многое говорило за то, что уже и не вырастут.

Бедная Айрис. Она собрала всю волю в кулак и сделала самое трудное из того, что только могла сделать, и все для того, чтобы оказаться в компании клинического ботаника, ботаника года, десятилетия, века. Она, вероятно, думала, что он — Кларк Кент, тогда как он, если брать героев комиксов, тянул только на Спанч-Боба Квадратные Штаны. Поскольку со стратегией ничего не вышло, он принялся подбирать слова, чтобы сообщить ей дурную весть.

Разумеется, эти слова никак к нему не приходили, и пока он изо всех сил пытался их отыскать, частички светящихся грибов неспешно падали перед ним, мимо его открытых глаз, как желтые снежинки. А когда за первой порцией снежинок последовала вторая, он с запозданием осознал, что они означают.

Он сказал себе: «Не смотри вверх», — как будто то, что вот-вот могло случиться, случилось бы лишь при условии, что ему приснилось все это путешествие в будущее. Если ему все это приснилось и частички светящихся грибов никогда не падали перед ним, тогда он и Айрис будут в безопасности. Если ему приснится прежний «Пендлтон», тогда они разом вернутся туда, и худшим, о чем он мог тревожиться, стал бы отец, появившийся в их квартире с очередным подарком: боксерской грушей и перчатками.

В снах, если ты говоришь себе: «Не смотри вверх», — ты все равно рано или поздно туда посмотришь, и в этом реальная жизнь ничем не отличается от снов. Уинни закинул голову назад, вонючая тряпка сползла с лица, и посмотрел поверх ухмыляющегося черепа, привалившегося к нему, в яростные глаза чудовища с пулеобразной головой, которое висело на стене ногами вверх, и его лицо находилось в каких-то двух футах. Серые губы разошлись, обнажая острые серые зубы.

* * *

Бейли Хокс

Последовав за Свидетелем в квартиру «2-Е», Бейли поначалу подумал, что вернулся в «Пендлтон» 2011 года. Прежняя обстановка, все на своих местах, мебель, стеллажи с научными книгами, подсвеченный аквариум. Разница состояла лишь в пыли на стеклах и отсутствии рыбок. Все электрические лампочки горели, светящиеся грибы сюда не проникли.

— Что это? — спросил Бейли, заранее зная ответ.

— Святилище, — ответил Свидетель. — И меня можно назвать его хранителем.

Том Трэн завороженно вертел головой, воспринимая перенос квартиры Игниса Кирби в «Пендлтон» будущего магией или чудом.

— Хранителем чего? — спросил Бейли.

— Истории ушедшего теперь мира, — ответил Свидетель, — а главное, периода, когда появилось Одно.

— Ты не являешься его частью, — вспомнил Бейли. — Одно это разрешает?

— Я родился в 1996-м. Мне было уже далеко за двадцать, когда я одним из первых воспользовался полным спектром биомэмсов не только для тела, но для мозга. Вот почему я могу удерживать в памяти всю историю мира. Не старею. Не болею. Меня можно убить только с крайней степенью насилия, потому что я… восстанавливаюсь.

— Бессмертие.

— Практически да.

— Сокровенная мечта человечества, давно желаемое благо.

— Да.

Глядя на Свидетеля, Бейли увидел меланхолию в его глазах, почувствовал, как она изливается на него.

— Бессмертие… и одиночество.

— Да.

— Последний человек на земле, — вставил Трэн.

— Я все-таки постчеловек. Киборг. Человек, соединенный с миллиардами наномашин.

Из глубины квартиры донесся голос:

— Я слышу Бейли Хокса?

* * *

Уинни

Зависнув на стене над Уинни, существо зашипело, и между его серыми зубами появился поблескивающий тоже серый трубчатый язык. Уинни не знал, для чего предназначена эта трубка, но не сомневался, что укус — сущие пустяки в сравнении с тем, что может сделать с ним этот язык, возможно, он способен, как вакуумный отсос, содрать всю плоть с его костей, оставив один лишь скелет.

Парализованный ужасом, он чувствовал, что стал еще меньше, чем обычно. Знал, что всегда должен выбирать трудный путь, никогда — легкий. Но эта философия его подвела, потому что трудный путь привел его к смерти, и умереть ему предстояло независимо от того, принял бы он бой или попытался убежать. Он не мог сразиться на равных с таким большим и сильным чудовищем и не мог убежать от него. Так что вариантов оставалось два: быстрая или более быстрая смерть.

Айрис, наверное, тоже подняла голову, наверное, тоже увидела чудовище, расположившееся над ними на стене. Ее рука обмякла, больше не пыталась расплющить костяшки его пальцев, и она начала нервно дергать Уинни за руку, словно подумала, что он уснул и его надо будить, чтобы он сумел их защитить.

И еще Айрис произнесла фразу, вроде бы не имеющую смысла:

— Теперь мы пойдем на луг, чтобы обсохнуть на солнышке.

Слушая ее дрожащий голос, Уинни напомнил себе, что Айрис — не отважная героиня в приключенческой истории, которую он строил в голове. Она отстранена от мира и всегда будет такой, и в жизни у нее гораздо больше проблем, чем у него. Быть худым и застенчивым, никогда не знать, что сказать людям, иметь отца, который почти такая же выдумка, как Санта-Клаус… все это сущие пустяки, просто ничто в сравнении с аутизмом. Если она решилась взять его за руку, если хранила молчание в этом их убежище среди костей и сгнившей материи, несмотря на все страхи, которые распирали ее, тогда он, видит Бог, может сделать нечто большее, чем умереть быстро или еще быстрее.

Держась за стену двумя ногами и рукой, чудовище медленно протянуло к Уинни левую руку. Концом длинного пальца надавило на середину лба, над переносицей, примерно так же, как священник касается лба верующих в Пепельную среду.^[434] Палец был холодным, как смерть.

Айрис не отличалась силой, он — тоже, но все-таки считал себя сильнее. А это означало, что он должен ее защищать. Его отца природа силой не обидела, действительно не обидела, и он затевал драки в барах и засовывал людей головой в унитаз, но не всегда силу используют неправильно, иной раз можно использовать силу, пусть ее у тебя совсем ничего, ради правого дела. Даже если ты обречен с самого начала, ты можешь встать лицом к врагу и замахать худенькими ручонками. Жизнь и дана для того, чтобы никогда не сдаваться, ни при каких обстоятельствах. Уинни вновь избрал трудный путь, возможно, наитруднейший: решил, что вступит в бой, без надежды на успех и не ожидая награды.

Снова схватив Айрис за руку, Уинни потянул ее от стены, вытащил из-под скелета, пробежал с ней несколько шагов, отбрасывая стреляные гильзы, и повернулся лицом к чудовищу. Оно оставалось на стене, чуть повернув голову, наблюдало за ними, холодное и серое, как гранитное надгробие.

Уинни отпустил руку девочки, толкнул назад, встал перед ней. Подобрал с пола старый карабин с примкнутым штыком и, держа обеими руками, выставил перед собой, острием вперед. Он напоминал кролика, угрожающего волку, и он боялся — да, конечно, — но не ощущал себя никчемным или глупым.

* * *

Бейли Хокс

В полностью сохраненной и безупречно чистой кухне квартиры Кирби Игниса Микки Дайм сидел за столом, положив руки перед собой. В его лице появилось что-то детское, губы изогнулись в милой, чуть ли не младенческой улыбке. С одной стороны, на расстоянии вытянутой руки, лежал пистолет с глушителем.

Дайм кивнул Бейли: «Шериф». Кивнул Тому Трэну и тому, кто называл себя Свидетелем: «Помощники. Я хочу сдаться и попросить отправить меня на психиатрическую экспертизу».

В этой квартире Одно не могло в полной мере проявить свою давящую ненависть, и голова Бейли чуть очистилась. Однако только что услышанное странностью ничуть не отличалось от того, с чем им пришлось столкнуться раньше.

— Я не шериф, — Бейли взял пистолет Дайма.

— Шериф, бывший морпех, все равно кто. Я знаю, ты кто-то. Я, конечно, безумен, но не сбит с толку. Просто хочу сдаться властям, чтобы меня отправили в закрытую клинику-санаторий. Штату я не буду в тягость. Средства у меня есть. Но я не хочу больше думать. Я в этом не силен.

Бейли протянул «беретту» Тому Трэну, который, похоже, умел пользоваться оружием.

— И что это значит? — спросил Бейли Свидетеля.

— Я даже не знал, что он здесь.

Микки Дайм улыбнулся и кивнул.

— Я пришел по доброй воле. Я совершенно безумен. Я вижу то, чего быть никак не может.

Бейли вытащил обойму из конфискованного пистолета, убедился, что она полная, вернул в рукоятку.

Посмотрел на часы.

* * *

Уинни

Чудовище спустилось со стены, поднялось на ноги, постояло среди скелетов, как показалось Уинни, весело глядя на него. Но потом он решил, что веселье чуждо этому монстру, начисто лишенному эмоций и способному разве что на ярость.

В кино в такие моменты звезда обычно говорила что-то вроде: «Иди сюда, порадуй меня» или «Чего стоишь, говнюк, ад тебя заждался». Но Уинни не мог найти хлесткую реплику, потому что не был ни звездой, ни героем. Он хотел лишь одного — поступить правильно, не избрать легкий путь, сделать все, как надо, и не ради славы, потому что в смерти никакой славы быть не могло. Вся слава доставалась кинозвездам и певцам в жанре кантри, а такая слава не стоила и плевка. Он хотел не опозориться, не струсить, показать, что он даже лучше, чем сам о себе думал.

— Айрис!

— Уинни!

Он оглянулся и увидел миссис Сайкс с фонарем, свою маму с пистолетом, и несказанно обрадовался.

Чудовище зашипело.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Если он не ошибся насчет того, что обдумывала Гея и к какому решению пришла, когда в здешней природе все застыло, тогда по всему выходило, что он должен побывать в своей квартире. Без объяснений он заявил, что ему надо спуститься на второй этаж, настаивая на том, что Сайлесу и Падмини лучше остаться в квартире сестер Капп. Но они не позволили ему уйти без вооруженного эскорта. И, поскольку он продолжал гнуть свое, пошли вместе с ним.

Когда он переступил порог квартиры «2-Е» и обнаружил, что его квартира здесь, в этом «Пендлтоне», осталась практически такой же, как в 2011 году, сохраненная, несмотря на все изменения, которые претерпели остальные помещения здания, благоговейный трепет, который он ощутил ранее, усилился до такой степени, что у него подкосились ноги.

Вместе со следующими за ним Сайлесом и Падмини Кирби направился на голоса, которые доносились из кухни, где и нашел сидевшего за столом Дайма, стоящего рядом с ним Хокса, Тома Трэна, расположившегося у холодильника и одного из лучших сотрудников своего института, Джейсона Рейнхолта, привалившегося к раковине.

— Джейсон? Как ты оказался в здании во время прыжка?

— Меня здесь не было, доктор Игнис. Я пришел в «Пендлтон» через многие годы после этого события и нахожусь здесь почти полтора десятилетия. Попал сюда после первого Погрома, существенно сократившего численность человечества, и до второго, который не планировался.

Кирби таращился на него, открыв рот, впервые в жизни не желая понимать, что ему говорят, но, увы, прекрасно понимая, о чем речь.

* * *

Уинни

Айрис, шаркая ногами, направилась к матери. Какое-то время он стоял один, прежде чем начал пятиться к своей маме, держа карабин с примкнутым к нему штыком перед собой.

Существо приблизилось на несколько шагов, но снова остановилось. Переводило взгляд с одного на другого, вероятно, решая, в каком порядке их всех убить.

— Что это за тварь? — спросила миссис Сайкс.

Уинни ответить не мог, но, как выяснилось, монстр соблаговолил представиться, произнес одно-единственное слово:

— Опустошение.

* * *

Бейли Хокс

Падмини и Сайлес входили на кухню, когда Кирби говорил:

— Но, Джейсон, после стольких лет ты выглядишь… так молодо.

— Я больше не пользуюсь этим именем. Я — Свидетель. Я молод, потому что оказался среди первых добровольцев, которым ввели весь спектр биомэмсов. Собственно, я был вашим первенцем.

Кирби провел рукой по лицу молодого человека и восхищенно выдохнул:

— Значит, сработало. Бессмертие достижимо.

— Сработало, — подтвердил Свидетель.

Повернув руки ладонями вверх, Кирби несколько мгновений смотрел на них, словно они крайне его изумляли, словно не принадлежали ему и сделали то, чего он не мог себе и представить. Потом вновь вскинул глаза на Свидетеля.

— Но эта Гея, этот всепланетный разум, как же она…

— Он предпочитает называть себя Одно. В этом мире полов больше нет. Погром начался с намерения уменьшить численность человечества до разумных пределов… чтобы за ним последовала Зачистка, по ходу которой мы избавились бы от инфраструктуры, не требовавшейся поредевшему населению.

— А я? Где я в этом будущем?

— Мертвы. Превращены Опустошением в другое Опустошение. Вы прожили последние дни, став запрограммированной машиной-убийцей.

Приблизившись к столу, обращаясь непосредственно к Кирби Игнису, Падмини Барати спросила:

— Это сделали вы?

Все, кроме Микки Дайма, теперь живущего в собственном мире, в изумлении застыли.

Потом Игнис покачал головой.

— Нет. Я такого не сделал. Не мог сделать, — внезапно он дернулся от пронзившей его мысли. Всмотрелся в Свидетеля. — Норквист?

Вечно молодой мужчина кивнул.

— Ваши теории. Работа всей вашей жизни… его практическое применение.

Игнис начал поворачиваться на месте, переводя взгляд с одного лица на другое. Все, кроме Дайма, смотрели на него.

— Фон Норквист — старший партнер в институте. Блестящий специалист. Взгляды у него спорные… но не до такой степени.

Свидетель обратился к Бейли:

— Миру везло многие столетия. Ученых редко отличает харизма. Но Норквист и невероятно умен, и потрясающе харизматичен. У него была идея фикс — превратить науку в религию… и, пользуясь нашим невежеством, он убедил остальных, таких, как я, поддержать его идею. — Свидетель повернулся к Игнису. — Он стал экстремистом.

* * *

Уинни

Уинни не думал, что это существо можно остановить пулями. Не думал, что монстр медлит из-за пистолета, который держала в руках его мама.

И однако монстр не бросился на них, чтобы перебить одного за другим, то есть существовала веская причина, по которой он колебался.

Его мама, однако, верила в пистолет, потому что сказала:

— Осторожно и медленно уходим за меня. Все, — голос звучал спокойно, словно она организовывала экскурсию по музею. — Вы идете к двери, я следом за вами, но держа этого на мушке.

— Не стреляй в него, — предупредил Уинни. — Я уверен, стрельба его разозлит.

Прежде чем они успели сдвинуться с места, монстр сорвался с места, но бросился не на них, обежал по дуге и остановился между ними и проходом, который вел к двери в коридор.

* * *

Бейли Хокс

Игнис повернулся к Бейли.

— Я остановлю фон Норквиста. Остановлю без труда. Выгоню его из института с таким треском, что он больше нигде не найдет работу. Он занимался всем этим за моей спиной.

— Вы все знали, — возразил Свидетель. — Сначала притворялись, что ничего не видите, не понимаете, куда это может привести. А потом, когда увидели, что он задумал, одобрили тем, что не высказали неодобрения.

Неистово качая головой, отказываясь согласиться с тем, что услышал, Игнис воскликнул:

— Нет! Нет! Я все остановлю. Не позволю этому свершиться. Начну с того, что закрою отделение военных разработок. Аннулирую все наши контракты с Министерством обороны.

— И как далеко зашло с этим ваше отделение военных разработок? — спросил Том Трэн.

От Игниса не укрылась напрягшаяся рука Тома, в которой тот держал пистолет.

— Все, что сделано, можно остановить. Остановить, прекратить исследования, уничтожить наработки. Это можно сделать.

— Вы ушли от прямого ответа, — указал Сайлес. — Такой ответ не понравился бы прокурору.

— Закройте все, не только отделение военных разработок, — добавил Том. — Весь ваш институт. Уничтожьте результаты всех исследований.

Игниса передернуло, в голосе послышались сердитые нотки.

— В науке нет ничего плохого. Все дело в применении научных идей. Важно понимать это различие. Мир не может стать таким из-за науки. Нам дали шанс развернуть все в правильном направлении.

На это никто не ответил.

Игнис повернулся к Бейли, вероятно, видя в нем человека, который мог внять логическим доводам.

— Да, это будущее — катастрофа, но оно доказывает, что мир можно изменить кардинальным образом. Если его можно так изменить к худшему, то с тем же успехом его можно изменить и к лучшему. Все дело в практическом применении знания, все зависит от технологий, разработанных на основе науки, и мудрости, с которой эти технологии используются. Мы сможем создать совершенный мир.

— Одно внезапно прекратило нас убивать, — указал Бейли.

Игнис моргнул.

— Что?

— Может, оно прекратило нас убивать по довольно простой причине: если вы вернетесь в наше время один, это привлечет к вам слишком уж пристальное внимание. Если мы все пропадем, вам придется это объяснять. Вот Одно и перестало нас убивать, чтобы гарантировать, что никто не помешает вам в вашей работе после того, как вы вернетесь в свое время.

Игнис покачал головой.

— Одно не руководит мной. Одно мне не хозяин. Возвратившись, я сделаю то, что нужно сделать.

— Что нужно сделать, — повторил Бейли. — Любопытная постановка вопроса, не так ли, Сайлес?

— Обман, замаскированный искренностью, — ответил адвокат.

Игнис закрыл глаза. Так сцепил зубы, что вздулись челюстные мышцы, а плотно сжатые губы побледнели. Он то ли сдерживал злость, то ли пытался найти слова, чтобы убедить их, что он не только выглядит добрым дедушкой, но и внутри белый и пушистый.

Когда стало понятным, что молчание — единственный ответ Игниса на обвинение в обмане, Бейли спросил:

— А что, по-вашему, «нужно сделать», Кирби?

Игнис открыл глаза. Покачал головой, словно смиряясь — пусть и опечаленный — с их подозрительностью.

— Я не обязан перед вами отчитываться, — он отвернулся и зашагал к двери.

Нацелив ему в спину пистолет Микки Дайма, Бейли приказал:

— Немедленно остановитесь.

Игнис не сбавил шага.

— Вы не посмеете меня убить.

Потолок заскрипел, словно что-то заворочалось за гипсовыми панелями.

— Одно вокруг нас, — напомнил Свидетель.

Игнис покинул кухню, уже пересекал столовую.

Бейли посмотрел на Падмини, Падмини — на Тома.

Том спросил:

— Куда он идет? Он что-то задумал.

* * *

Уинни

Опустошение стояло между ними и дверью в коридор, наблюдая за ними, но, похоже, не собираясь нападать.

Потом оно подняло уродливую голову, словно прислушиваясь к голосу, который никто, кроме него, не слышал. Сверкающие глаза за внутренними, полупрозрачными веками потускнели. Чудовище начало раскачиваться взад-вперед, словно под музыку. Такое гибкое, что Уинни подумал о кобре, зачарованной флейтой.

— Оно… куда-то ушло, — прошептала миссис Сайкс.

— Держимся вместе, — распорядилась мама Уинни. — Обходим его. Тихонько.

* * *

Бейли Хокс

К тому времени, когда Бейли добрался до коридора, Кирби Игнис уже прошел треть расстояния, отделяющего его от северной лестницы. Он не бежал, но шел быстро, целенаправленно.

Потолок, похоже, напитался водой и стал мягким, прогнулся под весом влаги, затирка сыпалась изо всех швов, словно гипсовые панели расходились.

Том Трэн вышел из квартиры Игниса, направив «беретту» на Микки Дайма. На губах киллера играла мечтательная улыбка.

Сайлес последовал за ними, но Свидетель остался в квартире.

— Пойдемте, — Бейли повел всех следом за ученым.

Что бы ни задумал Игнис, едва ли это могло грозить им большей опасностью. И Бейли представить себе не мог, как этот человек рассчитывал укрыться от ответственности после обратного перехода. Но целенаправленность Игниса предполагала, что у него есть цель и план, которые не обещали ничего хорошего никому из них.

Потолок стонал за их спиной и прогибался впереди. Крепежные гвозди скрипели, медленно выворачиваясь из потолочных балок. Трещали и сами балки под огромной и все возрастающей нагрузкой. Слева и справа штепсельные розетки и распределительные коробки вылезали из стен, таща за собой зеленые, черные и белые провода, и что-то белое копошилось в прямоугольных дырах, пытаясь выбраться из стены в коридор.

Игнис исчез за дверью на лестницу, но Бейли и Падмини уже значительно сократили расстояние до него, а Сайлес, Том и Микки тоже не отставали. Спускался Игнис быстрее, чем шел по коридору, перепрыгивая через две ступеньки, часто дыша, не скрывая тревоги. Они миновали первый этаж. Бейли помнил предупреждение Свидетеля: в доме Одно сильнее всего в лифтовых шахтах и подвале.

* * *

Доктор Кирби Игнис

Одно могло выжить — более того, появиться на свет — лишь при условии возвращения Кирби в 2011 год живым, а его выживание, похоже, гарантировалось только в том случае, если обратное путешествие во времени он совершит в одиночку. Бейли Хокс доверия не вызывал. В вопросах морали для него существовало только белое и черное, он не желал даже рассматривать оттенки серого. Многолетняя судебная практика Сайлеса Кинсли позволяла ему тонко чувствовать обман, и он мог подтвердить интуитивные догадки Хокса. Побывав на войне и выжив, Хокс знал, как надо действовать, основываясь на своих суждениях, и колебаться бы не стал. Если такой человек становился тебе врагом, ничего хорошего это не сулило.

Одно обратилось к Кирби на кухне. Заговорило в голове, не словами, а образами, которые он истолковал. «Вниз, — велело Одно. — Подвал, бассейн», — и показало ему эти помещения. Здесь у него друзей больше не было, во всяком случае, среди ему подобных, рассчитывать он мог только на Одно, на Одно и на дом, который Одно населило мириадами форм.

* * *

Бейли Хокс

Когда Бейли выскочил в коридор подвала, дверь в помещение бассейна как раз закрывалась. Падмини и Сайлес двинулись мимо него к двери, но он, положив руку на плечо молодой женщины, остановил и ее, и адвоката.

— Дверные проемы всегда опасны, — предупредил он. К ним уже подошли Том и Микки Дайм. — И бассейн… какой он сейчас… это ловушка. Нас всех туда заманивают, загоняют.

Каньон, в который превратился бассейн, глубиной в тысячу фатомов, а то и больше, и все прочее, что теперь находилось под «Пендлтоном», могло быть создано наномашинами, прогрызающими скальное основание. И куда бы ни тянулись эти глубокие подземелья, они, похоже, соединяли зло будущего, которое несло в себе Одно, со злом доисторических времен, истории о котором передавались человечеством сначала из уст в уста, потом посредством наскальных рисунков и в конце концов благодаря письменности. Здесь тысячелетия земного зла слились воедино, и этот дом, построенный на пространственно-временной червоточине, служил храмом тем силам, которые давно уже стремились к уничтожению человечества и всех его следов.

— Он там? — спросил Том. — Мы не пойдем туда за ним? Тогда что же нам делать?

Потолок трещал. Кусочки светящихся грибов падали на пол вокруг них. Несколько еще горевших потолочных ламп тускнели, прибавляли в яркости, снова тускнели. Как было и наверху, штепсельные розетки и распределительные коробки вылезали из стен, и на их месте появлялись щупальца. Из лифтовой шахты доносился шум кабины, поднимающейся с большой глубины. Вновь и вновь их подталкивали к двери в бассейн.

— Подождем, — настаивал Бейли.

Справа, из двери, ведущей в помещение ЦООУ, вышли Туайла и Спаркл, ведя перед собой детей.

Бейли глянул на часы.

— Подождем. Подождем.

Изнутри дверь в помещение бассейна сорвало с петель и отбросило в коридор.

* * *

Сайлес Кинсли

В дверном проеме появились два существа, которых Свидетель называл Опустошениями, мокрые от воды бассейна, но меньше прежних, ростом с детей. Один бросился к Сайлесу, быстрее кошки, прыгнул на него, вцепившись когтями в плащ, оскалил зубы, уставился старику в глаза, словно пытался его загипнотизировать огромными зрачками. Сайлес ударил нападавшего кулаком, тот едва не вцепился в кулак зубами, но промахнулся и ухватил только манжет. Сайлес подался назад, Падмини сделала шаг вперед, монстр выплюнул из пасти клок материи, повернул голову к Падмини, зашипелна нее, а в следующий момент она нажала на спусковой крючок, и серые мозги разлетелись по полу коридора.

Второе маленькое Опустошение метнулось к Бейли. Но тот вовремя отступил, стреляя на ходу. Четыре пули, выпущенные в упор, разворотили и лицо, и затылок. Монстр рухнул у его ног, практически лишенный мозга, дернулся, попытался вцепиться в туфлю Бейли. Тот пинком отбросил его к лежащей на полу двери, и в этот момент в дверном проеме появилось третье Опустошение, размером больше, чем первые два.

В первых двух Сайлес отметил что-то общее и теперь понял почему. Как и Опустошение, созданное из Салли Холландер, чем-то напоминало ее, так и третье чудовище отдаленно напоминало Маргарет Пендлтон, жену Эндрю, которая вместе с дочерью и сыном пропали в 1897 году. Сайлес видел фотографии женщины и ее детей… а теперь познакомился с тварями, в которых их превратили. Это Опустошение ростом не уступало Падмини, которую тут же и атаковало.

* * *

Туайла Трейхерн

Внезапное появление монстров из дверного проема, за которым находился бассейн, на мгновение отвлекло Туайлу, и в этот самый момент монстр, с которым они уже имели дело в помещении ЦООУ, выскочил в коридор у нее за спиной. Такой быстрый, такой сильный, что отбросил ее в сторону одной рукой, сшиб с ног, а пистолет отлетел в сторону.

Она приземлилась на левое бедро, боль пронзила ногу. Спаркл закричала, Айрис закричала. Туайла откатилась в сторону, села, в желтом сумраке увидела, как чудовище вырывает карабин с примкнутым штыком из рук Уинни и отбрасывает. Опустошение. Он называл себя Опустошением. Она рванулась за пистолетом, что-то скользило под ногами, маслянистые кусочки светящихся грибов, попадавшие с потолка, напоминающие кусочки льда. Опустошение схватило Уинни за руки, подняло высоко, будто предлагая в жертву какому-то кровавому богу, и тут же «Пендлтон» наполнился ревом голосов, волна ненависти ударила в Туайлу, когда та подняла пистолет, едва не сшибив ее с ног, в голове вспыхнул желтый свет, и она от неожиданности нажала на спусковой крючок. Осколки бетона, выбитые пулей, полетели ей в лицо…

* * *

Том Трэн

Шестипалой рукой, быстрой, как молния, чудовище схватило Падмини за горло, другой рукой обняло, прижимая к себе. Пистолет оказался между ними, Падмини дважды выстрелила в живот чудовища, но машинного в нем было больше, чем человеческого, и только выстрелы в голову — рвущие логические цепочки — могли его остановить. Опустошение попыталось укусить ее, но Падмини, отдергивая голову и отворачиваясь, избежала сначала одного укуса, потом второго.

Чудовище потащило ее через порог в помещение бассейна. Том шел следом, держа «беретту» обеими руками, надеясь четко увидеть в прорези прицела мерзкую физиономию монстра, боясь выстрелить, потому что мог попасть в Падмини, отчаянно вертящую головой в попытке избежать укуса. Доктор Игнис стоял чуть в стороне от двери, с перекошенным лицом, отчасти от ужаса, отчасти от осознания триумфа. Действуя инстинктивно, Том выстрелил Игнису в правое плечо, и тут же Одно завопило от ярости множеством голосов, донесшихся из стен, потолка, бассейна. Чтобы защитить Игниса, Опустошение отбросило Падмини и прыгнуло на Тома. Пусть и не полностью автоматический, пистолет мог стрелять с той скоростью, с какой стрелок нажимал на спусковой крючок, и морда чудовища уже разлетелась вдребезги, когда оно ткнулось в Тома и сбило с ног.

* * *

Туайла Трейхерн

Уинни, поднятый над головой Опустошения, нежный ягненок, предназначенный в жертву, но потом опущенный вниз, оказавшийся лицом к лицу с серым священником, который прошипел освящение жертвы и обнажил зубы для смертельного укуса. Спаркл уже успела подхватить карабин и вонзила штык в поясницу монстра, но результата это не принесло. Туайла с диким криком — ничего музыкального в нем не слышалось, это был крик ярости, ужаса и всесокрушающей любви — нажала на спусковой крючок, потом второй раз, третий. Серые зубы приблизились к гладкой щечке, а потом голова монстра разлетелась, Опустошение повалилось на пол, выронив Уинни, неукушенного, с расползающимися по лицу серыми наномашинами.

* * *

Бейли Хокс

Потрясенная Падмини вышла в коридор.

Том Трэн последовал за ней, крепко держа Кирби Игниса за левую руку, вдавив дуло пистолета ему в шею.

— Ситуация патовая! — прокричал Бейли.

Понимая, что его могут и не создать, если Игнис умрет, Одно приглушило легионы своих голосов, хотя ярости в них не уменьшилось.

Зажимая рану в правом плече пальцами левой, Кирби Игнис выглядел удивленным, и это не делало ему чести, раз уж он мог удивляться после того, как повидал Одно и мир, у истоков которого стоял его институт. Он не ожидал, что в него выстрелят, поскольку, несмотря на высказанное сожаление и заявление, что такого будущего не должно быть, он так и не признавал себя виновным. Его ужасали такие непредвиденные последствия, но он еще не мог признать свою ответственность за случившееся.

В стенах легионы продолжали протестовать, все одним голосом выражали одинаковую бессловесную ярость, являя собой безликую толпу будущего. Одно, похоже, дискутировало с собой, решая, каким должен быть следующий шаг.

— Бейли, вы совершаете ужасную ошибку, — заговорил Игнис. — Моя работа, наша работа в институте может освободить человека от страданий. Мир станет лучше.

Бейли подумал о том, как часто внешность не соответствует внутреннему содержанию. Люди вокруг Гитлера напоминали доброго дядюшку, розовощекого кузена, дедушку с трубкой и в шлепанцах, с обаятельной улыбкой. Тот же Альберт Шпеер^[435] выглядел, как Грегори Пек, актер с идеальной внешностью для хороших ролей. Рузвельт называл Сталина «дядюшкой Джо». Дядюшка Джо и дядюшка Хо Ши Мин. Улыбающийся Пол Пот, по приказам которого убили миллионы камбоджийцев, ничем не отличался от добродушного мужчины, какого легко можно увидеть за прилавком ближайшей химчистки.

Когда голоса в стенах успокоились, Игнис обратился к Падмини Барати:

— С помощью наномашин, корректирующих ДНК эмбриона в чреве матери, ни один ребенок не родится инвалидом.

— Или детей просто не будет.

— Нет, нет. Послушайте меня. Наномашины, циркулирующие в крови, смогут распознавать все вредоносные бактерии и вирусы и избавлять человека от любой болезни в сотни раз быстрее антибиотиков.

Свидетель вошел в коридор с лестницы.

— В этом будущем нет болезней.

— Забудьте об этом будущем, — покачал головой Игнис. — Никто не задумывал его таким.

Предложив остальным присоединиться к Спаркл и Туайле, стоявшим в средней части коридора, Бейли обернулся к Свидетелю, который не составил им компанию, и спросил:

— Какой это год?

— Не такой уж далекий от вашего времени, как вы думаете. Две тысячи сорок девятый.

— Я этого не слышал, — Микки Дайм, улыбаясь, покачал головой. — Я не хочу об этом думать. Это не имеет смысла.

Раздался мелодичный звонок: кабина лифта прибыла в подвал откуда-то из глубины.

* * *

Спаркл Сайкс

Она лихорадочно стирала серую жижу с лица Уинни, боясь, что наномашины растворят его кожу, и внезапно Айрис оказалась рядом, помогая ей, найдя в себе мужество выдержать контакт с другим человеком, нежно обтирая левое ухо Уинни, его шею. Наномашины шевелились под пальцами Спаркл, как тысячи расползающихся муравьев, но не кусались и не кололись, и на лице Уинни не появилось язв. Когда она вытирала руки об одежду, у нее создалось ощущение, что движение наномашин замедлилось.

* * *

Бейли Хокс

Когда все собрались в средней части коридора, гипсовые панели начали трескаться, падать с потолка и вываливаться из стен. Одна панель рухнула на них, осыпав Бейли гипсовой пылью и едва не сбив с ног Тома Трэна. Из дыры между балками свешивались вниз белые щупальца, стремясь дотянуться до них.

— Я его убью! — прокричал Том Трэн, еще сильнее вдавливая ствол в шею Игниса.

Но Одно, похоже, решило рискнуть жизнью своего создателя, потому что двери лифта разошлись, и из-под синего света в коридор выплеснулась яростная орда чудовищ, дикой смеси животных, растений и машин. При их виде сердце Бейли упало. Эта орда гоблинов могла появиться разве что в кошмарных снах демонов, когда они спали в аду. И когда чудовища уже накатывали на них, чтобы разорвать на куски, на стенах внезапно замерцали полотнища синего света. Произошел обратный переход, рев чудовищ словно отрезало, ржавчина и пыль исчезли, вместе с мертвыми Опустошениями и монстрами, вырвавшимися из лифта. Остались только выжившие соседи здесь, в настоящем, где увиденное ими будущее еще не наступило, где мир еще не миновал точку невозврата, где существовала возможность пойти другим путем.

Они вернулись домой.

ОДНО

От полюса до полюса я замерло в моем единстве, застыли все мои проявления, мир оцепенел в ожидании. Мальчик ускользнул от меня так же, как бывший морпех, но мой посланец отправился с ними. Победа останется за мной. Этот мир мой не на какое-то время, а на веки вечные. Два гения института сделают все, что от них требуется, и я обязательно появлюсь. Сначала я, а потом и этот лучший из всех возможных миров.

Глава 34

ДОМ 77 ПО УЛИЦЕ ТЕНЕЙ

В коридоре подвала упавшая с потолка панель занимала положенное ей место, словно никогда его и не покидала. Ничто не трещало ни в стенах, ни на потолке, не слышалось ни шорохов ползания, ни голосов. Демоническая орда исчезла, и Свидетель — тоже.

Первым заговорил Игнис, по-прежнему зажимавший рану левой рукой. Том более не вдавливал ствол пистолета в его шею.

— Вы не пожалеете о том, что пощадили меня, Бейли. Я все поправлю. Все. Сделаю, как надо.

— Сайлес, это совпадение, что из всех домов мира именно этот построен на пространственно-временной червоточине? — спросил Бейли.

— В зале суда мы обычно говорим о причине и следствии, мотиве и намерениях. Совпадений мы не любим.

— Я тоже. Том, это совпадение, что человек, который может погубить будущее, живет именно в единственном в мире доме, построенном на пространственно-временной червоточине?

— Совпадение — это случайное стечение обстоятельств, — ответил Том. — Я верю в закономерности и тайну.

— К чему вы ведете? — нетерпеливо бросил Игнис, скривившись от боли. — Я истекаю кровью. Мне нужен врач.

— Падмини, — Бейли повернулся к индианке, — если бы мир погубил фон Норквист, почему храмом стала не его квартира?

— Ваш вопрос — загадка, которую я не могу разгадать, — ответила Падмини.

— Вы нравились моей матери, доктор Игнис, — вставил Микки Дайм. — Она говорила, что вы такой дальновидный. И имела в виду не зрение.

Бейли повернулся к Игнису.

— Время и судьба — понятия сложные. Есть только одно будущее… или их много?

— В двух словах не ответишь, — Игнис побледнел. На лбу выступили капельки пота. — Я не позволю этому будущему случиться. Оно никогда не наступит.

— Что первично… работа, которую вы делали, чтобы разрушить будущее, или ваше видение возможного будущего, в котором правит Одно? — спросил Бейли. — Вы создавали это будущее до того, как мы его увидели… или, увидев его, решили создавать «лучшее» будущее?

— Что вы такое говорите? Послушайте, мне больно. У меня путаются мысли. Я вас не понимаю.

— Время и судьба понятия сложные, — повторил Бейли. — Вы думаете, что каждый из нас, каждый человек на Земле, инструмент судьбы?

Игнис покачал головой.

— Я не знаю, что вы хотите этим сказать.

— Я знаю, — подала голос Падмини. — Я инструмент судьбы, мистер Бейли. Мы все.

— Какая сила использует вас? — спросил Бейли Игниса. — Какая черная судьба действует через вас?

— Не говорите глупостей, Бейли. Я знаю, что вы совсем не глупы. Не говорите со мной о такой чуши, как судьба. Я не собираюсь строить то будущее, которое мы видели. Я могу создать лучший мир, более свободный мир, безопасный и чистый, как рай, мир, в котором человеческое стремление все портить и уничтожать будет навсегда загнано в бутылку.

Бейли трижды выстрелил ему в грудь из пистолета Микки Дайма, возможно, чтобы спасти мир, раз уж он не смог спасти мать от кулаков пьяного отца.

* * *

Никогда раньше объятья не доставляли Спаркл Сайкс такого наслаждения. Айрис напряглась от прикосновений рук матери, но вырываться не стала. Более того, и это поразило Спаркл еще больше, она попыталась, в той степени, насколько могла, обнять мать.

А потом восемь из них работали, как один, не как один мозг, но команда, объединенная общей целью.

Том стер последние двадцать четыре часа записей в видеоархиве камер наблюдений.

Том показал, где находится сварочное оборудование, и Бейли, при содействии Туайлы, заварил петли крышки люка в помещении ЦООУ, которую оторвало синее излучение, когда вырвалось из лавовой трубки.

Спаркл, писательница с богатым воображением, уселась на пол рядом с Микки Даймом, чтобы объяснить ему, в каком порядке и по каким психопатическим причинам он убил сенатора Блэндона, Логана Спэнглера, Салли Холландер и сестер Капп. Для хладнокровного профессионального убийцы он вел себя на удивление смирно, напоминая послушного ребенка, и жадно ловил каждое слово, когда Спаркл рассказывала ему, как он убивал всех этих людей, а потом сбрасывал их тела в лавовую трубку. Но, при всей его смирности, Спаркл тем не менее все время держала его на мушке пистолета. Как ни крути, он действительно убил Джерри Дайма и Вернона Клика, и она напомнила ему о них, а также о том, как он застрелил доктора Кирби Игниса и оставил тело на кухне его квартиры.

— Моей матери нравился доктор Игнис, — вставил Микки Дайм.

— Вы так часто ее упоминали. Наверное, очень ее любили.

— Любил. И люблю. Я так ее люблю, что давно уже хотел убить Игниса.

— Почему?

— Потому что он ей нравился. Я терпеть не мог мужчин, которые ей нравились.

— Да, конечно.

— Ей нравился и сенатор Блэндон.

— Правда?

— Я хотел его убить с того момента, как застал их целующимися.

— Вы должны обязательно сообщить об этом полиции.

— Я всегда хотел знать, кто мой отец.

— Это грустно — расти без отца, — кивнула Спаркл.

— Он мой отец, кем бы он ни был, а значит, он как минимум один раз занимался сексом с моей матерью, и за это я бы с удовольствием его убил.

— Само собой, — кивнула Спаркл.

— Как вы думаете, они позволят мне взять ее нижнее белье в санаторий?

— Скорее всего, позволят. Кому от этого будет хуже?

Они ничего не смогли сделать с «честерфилдом» в квартире сестер Капп. Но кто мог сказать, что произошло с диваном? Может, Микки Дайм порвал обивку, когда бродил по «Пендлтону» и убивал людей. Однако, даже обуреваемому жаждой убийства, ему не хватило бы сил, чтобы до такой степени смять и скрутить кованую каминную решетку. Соответственно, Сайлес и Падмини достали ее из топочной камеры и унесли в подвал, где положили в кладовку сестер Капп.

Пока взрослые делали общее дело, Уинни молча сидел рядом с Айрис, которая в этот вечер больше не сказала ему ни слова.

Завернутые тела Джерри Дайма и Вернона Клика лежали там, где и оставил их Микки, до перехода в будущее. Их трупов, трупа Кирби Игниса, чистосердечного признания Дайма и его заявления о признании безумным, скорее всего, хватило бы, чтобы власти закрыли дело и не начали искать остальные тела в, возможно, бездонной лавовой трубке. Тем более что такие поиски потребовали бы немалых расходов. А главное, они все равно ничего бы не нашли.

* * *

Пообедав в ресторане «У Топпера», Мак и Шелли Ривс под ледяным дождем пешком вернулись к «Пендлтону», чтобы увидеть у парадного входа множество патрульных автомобилей.

В вестибюле сидевшая за стойкой Падмини Барати огорошила их ужасной новостью о случившихся в доме убийствах. Поначалу они подумали, что Филдинг Уделл сделал последний шаг за черту здравомыслия, но не удивились, узнав, что рехнулся Микки Дайм. Да и кто бы удивился?

* * *

Его мать всегда говорила, что нельзя доверять людям в форме. Но они обошлись с ним очень вежливо. Разумеется, допрашивали его детективы в штатском. А когда у него запершило в горле от всей этой говорильни, они дали ему хороший травяной чай с тонким ароматом лимона. Когда он пожаловался, что кожа рук очень уж сухая, они нашли тюбик крема для рук, которым он сразу же воспользовался. Они настояли на том, что ему требуется адвокат, но этот человек постоянно говорил невпопад, и Микки велел ему заткнуться. Их интересовали не только убийства в «Пендлтоне», но и все прочие, совершенные Микки, и он получил огромное наслаждение, вспоминая всю свою карьеру. В конце концов, пусть они находились по ту сторону баррикад, пусть, в отличие от него, пребывали в здравом уме, они специализировались на том же, что и он, — на убийствах. И всем нравится слушать истории о работе коллег.

* * *

Последние дни Филдинг Уделл спал очень мало, и не приходилось удивляться, что в это утро он проснулся около одиннадцати часов, отдохнувший, как никогда. Заснул в углу своего кабинета. Когда открыл глаза, лежал в позе зародыша, напустив слюней, будто младенец.

Или он все видел во сне, или Правящая Элита сумела починить свой суперкомпьютер. Его квартира выглядела как всегда, все папки с документами стояли и лежали на положенных местах, компьютер ждал, когда он примется за работу.

Выглянув в окно, он увидел, что во дворе идеальный порядок. Растения не заполонили его, фонтаны работали. Во сне ему удалось подсмотреть истину? Ответ на это могло дать только время. В этом мире постоянной нестабильности в любое время могло произойти что угодно.

Приняв душ, он заказал ланч и обед в двух разных ресторанах. Ланч — куриное жаркое с грибами из китайского ресторана — съел, сидя за рабочим столом, и ни вкус, ни запах, ни внешний вид блюда не говорили о том, что это соевая зелень.

Во второй половине дня у него начало нарастать чувство вины. Он и проснулся с мыслью о том, что должен пожертвовать девяносто процентов от трехсот унаследованных миллионов доктору Кирби Игнису, чтобы тот мог продолжать свою очень важную работу, не волнуясь о финансировании. Он же не заработал эти деньги, а потому и тяготился ими. Только в этом случае он мог рассчитывать на прощение, но тем не менее медлил. В четыре пополудни, терзаемый этим новым приступом чувства вины, он вышел из своей квартиры и с неохотой направился к квартире «2-Е». В коридоре столкнулся с соседкой, Шелли Ривс, и ощутил безмерное облегчение, узнав, что прошлым вечером Микки Дайм застрелил Игниса.

Вернулся к себе и налил полный стакан домашней колы.

* * *

Санаторий «Дубовая роща» оправдал все его ожидания.

Кормили вкусно и все резали на небольшие кусочки, которые оставалось только отправить в рот, что экономило время, проведенное за обедом. Ложка заменяла вилку, но все блюда подавали в глубоких тарелках, так что Микки мог подхватить любой кусок, прижав его к стенке.

Он не мог и представить себе более уютную комнату. Удивительно удобное кресло, не кровать, а чудо. И постельное белье меняли каждый день, как в пятизвездочном отеле.

В его личной ванной полированная стальная пластина заменяла зеркало, потому что зеркало могло разбиться, а осколки — стать оружием. Дверцу душевой сделали из безосколочного стекла, которое при разрушении превращалось во множество крошечных фрагментов, бесполезных как для дилетанта, так и для профессионального убийцы. В его комнате и ванной нигде не торчали ни гвозди, ни шурупы. Если они и оставались в стенах, потолке или мебели, то утопленными и закрытыми сверху вклеенными пробками, исключающими доступ.

Впрочем, Микки не испытывал ни малейшего желания причинить кому-либо вред. Даже если бы ему не давали нейролептические препараты, он бы вел себя как положено. Счастье и удовлетворенность не покидали его с того самого момента, как он признал свое безумие. Ушли все тревоги, все напряжение.

Судья запретил ему использовать деньги, которые он получал за совершенные убийства. Точно так же он не мог воспользоваться той частью наследства, которую мать оставила Джерри, его брату. Но Рената оставила Джерри только пятнадцать процентов, а Микки — восемьдесят пять, и она оказалась куда богаче, чем кто-либо мог себе представить.

Чарли Крисуэлл, адвокат Ренаты и назначенный судом опекун Микки, приезжал раз в месяц, чтобы убедиться, что его подопечный получает все необходимое. Микки нравился Чарли. Внимательный, добрый, да еще и голубой, то есть никогда не испытывавший к Ренате романтических чувств.

Теплым весенним днем еще один мужчина навестил Микки, когда тот сидел на веранде и наблюдал за белочками, бегающими через лужайку в тени огромных дубов. Микки постоянно носил на лодыжке электронный браслет, по которому спутник отслеживал его местонахождение. Когда он сидел на веранде, штрипки жилетки из тонкого кевлара крепились к спинке его инвалидного кресла с заблокированными колесами. Разблокировать их специальным ключом могли только сотрудники санатория. Все эти меры предосторожности не тяготили Микки. Он ощущал себя не заключенным, а свободным. Свободным от себя. Крепкий медбрат, наблюдавший за происходящим на веранде с табуретки, поставил стул для гостя рядом с креслом Микки, но на расстоянии, чуть большем вытянутой руки.

Гость, высокий, худощавый светлокожий мужчина с изогнутыми, пушистыми (напоминающими гусениц, предсказывающих суровую зиму) бровями и неестественно длинными пальцами, представился доктором фон Норквистом, и у Микки не было оснований в этом сомневаться.

Месяцем раньше Микки через Чарли Крисуэлла послал записку Норквисту: «Ваша идея постчеловеческой цивилизации со значительно уменьшенным и экологически рациональным народонаселением будет реализована в полной мере. Вы измените мир, как никто другой. Я это видел, и Кирби Игнис — тоже».

— Я не знаю, что здесь делаю, — начал Норквист.

— Знаете, — возразил Микки.

Холодные глаза цвета спелой сливы разглядывали Микки.

— Вы убили Кирби.

— Да.

— Почему?

Микки пожал плечами.

— Я безумец.

— Вы убили этих старушек-сестер, охранника, беспомощного слепого мужчину…

— Совершенно верно.

— И сбросили их тела в лавовую трубку.

— Наверное, сбросил. Точно не помню. Я собирался это сделать, скорее всего, и сделал.

— Почему?

— Обезумел, — и Микки обаятельно улыбнулся.

Ученый долго смотрел на него.

— Вы не кажетесь мне безумным.

— И тем не менее я абсолютно безумен. Меня это устраивает.

Следующий вопрос Норквист задал после еще одной долгой паузы:

— Откуда вы знаете, что я нахожу важным условием цивилизации будущего «значительно уменьшенное и экологически рациональное народонаселение»? Я ни с кем не делился этими мыслями, даже с Кирби.

Тихим голосом, который звучал то как голос Кирби Игниса, то как голос Свидетеля, то как голоса других людей, которых он не знал, но, очевидно, знакомых Норквисту, Микки начал пересказывать грезу, которую увидел на кухне Кирби Игниса. Погром. Уничтожение городов. Одно, быстро подмявшее под себя всю планету. Логичная, простая экологическая система мира высоких, черных деревьев, светящейся травы и одного разума. Слова принадлежали не ему. Через него говорило Одно.

Захваченный этими откровениями, реагирующий на каждый новый голос, Норквист наклонился вперед, жадно ловя каждое слово. Когда Микки сделал паузу, ученый спросил:

— Как вам это удается… идеальная имитация?

— Одно вобрало в себя память миллиардов людей и может говорить, как говорили они. Наверное, оно передало эту способность мне. Или я всего лишь безумен. Но, как бы то ни было, у меня есть для вас еще одно сообщение.

— Сообщение?

Сообщение было долгим, но Микки передал его слово в слово, ни разу не запнувшись, закончив двумя фразами: «Я растение, животное, машина, я постчеловек, и судьба человечества — не моя судьба. Я свободно от любых обязательств».

Выдохшись, Микки откинулся на спинку инвалидного кресла. Прислушался к себе, словно удивлялся, до какой степени стал безумным. Это пугало.

Норквист какое-то время следил взглядом за белками на лужайке. Солнечные лучики кое-где падали на траву, проскальзывая сквозь кроны дубов.

Сидя на табуретке у крыльца, медбрат хмуро поглядывал на них, возможно, гадая, о чем такой уважаемый человек, как доктор Норквист, мог столь долго говорить с безумцем.

Микки думал о том, что подадут на обед. Он так проголодался, что мог бы есть с двух ложек.

Потом он вспомнил еще одно сообщение, которое следовало передать.

— Еще один момент. В «Пендлтоне» живет некий Филдинг Уделл. Если вы заглянете к нему в гости и попросите помочь с финансированием ваших исследований, он согласится инвестировать в институт почти триста миллионов долларов.

— Откуда вы это знаете?

В легкой улыбке Микки читался укор.

— Понятно, — кивнул Норквист. — Вы безумец.

По ходу следующей паузы Микки обратил внимание, что доктор Норквист больше не разглядывает белочек. Он смотрел на внедорожник, припаркованный на обочине сельской дороги, далеко от поворота на подъездную дорожку «Дубовой рощи».

— Я припарковался на другой дороге, в миле отсюда, и пришел через лес, не с парадного входа.

Микки такое решение показалось логичным, напомнило ему о тех днях, когда он тщательно готовил убийства.

— В последнее время меня не отпускает ощущение, что за мной следят, — добавил Норквист.

— Может, вы параноик. Вам лучше пройти обследование.

— Кем бы я ни был, он чертовски осторожен. Я никогда его не видел… но чувствовал, что он где-то рядом.

— Этот внедорожник? — спросил Микки.

— Возможно. Он меняет автомобили.

— И кто он, по-вашему?

— Я подумал, может, у вас есть какие-то идеи.

— Это точно не моя мать.

— Такого у меня и в мыслях не было.

— Она мертва. Но, даже после того, как мама умерла, я иногда чувствовал, что она наблюдает за мной.

— Откуда? — пренебрежительно спросил Норквист. — С небес?

— Откуда-то, — ответил Микки.

На обочине дороги мужчина вышел из автомобиля. С такого расстояния — всего лишь силуэт, безо всякой надежды на опознание.

В лучах катящегося к западному горизонту солнца что-то блеснуло на лице мужчины. Микки подумал, что, возможно, линзы бинокля.

* * *

Уинни продолжал читать слишком много книг и сторонился мужских музыкальных инструментов. Чуть ли не каждый день он проводил какое-то время с Айрис. Ни о каких обычных отношениях мальчик — девочка речь не шла и не могла идти. Они были друзьями. Никогда не обсуждали мир, где правило Одно, отчасти потому, что Айрис много не говорила, отчасти — он не знал, что сказать. А кроме того, если бы он в конце концов и нашел слова, то все равно никому бы ничего не смог сказать, если не хотел попасть в дурдом, как Микки Дайм. Следовало также думать о мистере Хоксе. Он убил мистера Игниса, и, если бы об этом стало известно, его могли посадить в тюрьму. Убив мистера Игниса, мистер Хокс поступил правильно, выбрал самый трудный путь, показал себя героем, стать которым Уинни не мог и мечтать. Как-то ночью Уинни приснились сестры Капп. Его дедушка Уинстон, который погиб при взрыве угледробилки, когда Уинни еще делал первые шаги, тоже оказался в том сне, и Уинни только помнил, что пребывал в прекрасном настроении, как случалось всегда, если он приезжал к бабушке Трейхерн на ферму, которую купила ей его мама. Но в том сне хватало и странностей, потому что пару раз, когда он просыпался, сестры Капп сидели на краешке его кровати, не в кровати из сна, а на его собственной, в которой он спал, сидели и улыбались ему. Он мог поклясться, что почувствовал, как одна из них откинула волосы с его лба, как порою делала мама, а другая поцеловала его в щеку, и эти ощущения были совершенно реальными, не такими, как бывает во сне. Одна из них сказала: «Храбрый мальчик», — и, независимо от того, приснились они ему или действительно сидели на его кровати, Уинни не нашелся что им на это ответить. Потом, однако, он решил, что у сестер все хорошо. Не могли они остаться в 2049 году, в каком-то дереве или обросшие грибами. Они отправились в некое место, которое обладало множеством плюсов в сравнении и с настоящим, и с тем будущим. А Айрис однажды подарили собаку от общественной организации, которая снабжает собаками-помощниками людей с ограниченными способностями, и жизнь для девочки изменилась кардинальным образом. Если Айрис иной раз и бывала счастлива, понять это не представлялось возможным, но теперь не вызывало сомнений, что с золотистым ретривером она счастлива. Ей сказали, что она может дать собаке другое имя, если ей хочется, и какое-то время Уинни надеялся, что она назовет собаку Уинни, но, разумеется, это привело бы к путанице. Айрис назвала ретривера Бэмби, и Уинни совершенно не обиделся. Как-то раз мама показала ему газетную статью об ученом, который погиб, по какой-то причине свалившись на автомобиле в пропасть. По фамилии Норквист, прежде работавший у доктора Игниса. Вскоре после этого мама Уинни и мистер Хокс обручились, чтобы пожениться. Ох, и какие же потрясающие песни она начала после этого сочинять. Она всегда сочиняла отличные песни, но эти оставляли отличные далеко позади. Старина Фаррел Барнетт тоже женился на какой-то девушке, которую звали Лулу, с длинными волосами, и через четыре месяца она родила двойню, двоих мальчиков. Его мама подписывалась на «Варьете»,^[436] и как-то раз Уинни увидел объявление, поздравляющее отца с очередным хитом и с новой рекламной фотографией, пусть Уинни так и не получил экземпляра с автографом. Его новый отец водил Уинни повсюду, и в музеи, и в кино, и в парки развлечений, что ни назови, и нисколько от этого не уставал. Сначала Уинни называл его мистер Хокс, потом Бейли, раз уж они сказали ему, что можно и так. Но однажды осознал, что называет его папа, причем достаточно давно, не отдавая себе в этом отчета, и это тоже нормально. Так у него появились два отца, и он любил их обоих — или хотел любить, и его такое положение дел — два отца — вполне устраивало, хотя старина Фаррел Барнетт считался у него отцом с маленькой буквы, а Бейли Хокс — с большой, Отец. Они завели свою собаку, тоже золотистого ретривера, которую он назвал Мерль, в честь собаки из книги,^[437] которую прочитал. А вскоре после этого пошли разговоры о его маленькой сестричке. В жизни много чего случается. Иногда появляются маленькие сестрички, иногда — монстры, ты ночуешь в гостях и подхватываешь желудочный грипп, становишься учеником года в школе мисс Грейс Лайман, и тебе на ногу падает мяч для боулинга. Так воспринимал жизнь Уинни, придя к выводу, что у лучшего и худшего есть одно общее: ничто не длится вечно, разве что руки остаются худыми. И куда бы ни лежал твой путь, ты должен идти с поднятой головой, не терять самообладания и держать удар, улыбаться и в бурю. И что самое забавное, если ты делал все, что в твоих силах, если улыбался в любую бурю, которая обрушивалась на тебя, плохое никогда не будет таким ужасным, как ты ожидал, а хорошее будет даже лучше, чем ты его себе представлял. Уинни даже начал думать, что наступит день, когда он будет знать, что сказать кому угодно, где угодно и когда угодно. Потому что уже видел, как много в мире прекрасного, и лучшее в этом мире — люди, и каждый из них — новый и завораживающий мир. Вот почему он всегда читал так много книг: встречался с новыми людьми в историях, потому что ему еще не удавалось получать такое удовольствие от встреч с настоящими людьми. Он ждал кошмаров о том, что видел в 2049 году, но они так и не пришли. Но даже от того путешествия у него остались хорошие воспоминания. А самые-самые — его мама, такая крутая, стоящая с пистолетом в руках лицом к лицу с Опустошением, и Айрис, впервые смотрящая ему в глаза, признающаяся, что испугана, и вверяющая Уинни свою жизнь. И, по правде говоря, в 2049 году или здесь и сейчас, лучшего просто быть не могло…

ГОРОД ^(роман)

Воспринимайте каждое мгновение священным. Придайте каждому ясность и значение, каждое должно быть осознано, в каждом есть истинная и присущая ему завершенность.

Томас Манн. «Лотта в Веймаре: Возвращение любимой»

Кто бы мог подумать, что зловещий клубок преступлений, совершаемых уже столько лет подряд, когда-либо удастся распутать? А самое удивительное, что способностью ухватиться за роковую нить этого клубка некая загадочная и, несомненно, высшая сила наделила восьмилетнего мальчонку-пианиста Иону, открывшего для себя и других музыку, изгоняющую дьявола.

Любовь и верность близких и друзей помогли ему остаться в живых, когда бездна у его ног уже разверзлась. Кроме радостей и горестей реальной жизни, ему в полной мере дано было познать магию света и магию тьмы…

Пролог

Малколм дает мне магнитофон.

— Ты должен записать свою жизнь, — говорит он.

— По мне, лучше жить сейчас, чем говорить о том, что было.

— Не обо всем, — уточняет Малколм. — Только… ты знаешь, о чем.

— Мне говорить о том, что ты и так знаешь?

— Люди должны это услышать, — напирает он.

— Какие люди?

— Все, — отвечает он. — Времена сейчас грустные.

— Времена мне не изменить.

— Это грустный мир. Ты должен хоть немного поднять ему настроение.

— Ты хочешь, чтобы я оставил за кадром все темное?

— Нет, чел, — качает головой Малколм, — без темного тебе не обойтись.

— Знаешь, я бы обошелся. Без проблем.

— На фоне темного светлое смотрится ярче.

— А когда я закончу говорить, ты знаешь, о чем… Что потом?

— Ты издашь книгу.

— Ты намерен прочитать эту книгу?

— Обязательно. Но кое-что прочитать не смогу: слова расплывутся перед глазами.

— А если эти отрывки я прочитаю тебе вслух?

— Если ты сможешь разглядеть слова, — отвечает Малколм, — я буду тебя слушать.

— По книге я прочитать смогу. Наговаривать эти слова на магнитную ленту — вот что меня убьет.

Глава 1

Меня зовут Иона Эллингтон Бейси Хайнс Элдридж Уилсон Хэмптон Армстронг^[438] Керк. Насколько себя помню, город я любил всегда. Моя история — история взаимной любви. Еще это история утраты и надежды, и странности, таящейся под поверхностью повседневной жизни, странности, глубина которой бесконечна.

Улицы города не вымощены золотом, как говорили некоторым иммигрантам перед тем, как те отправлялись в путешествие через полмира, чтобы добраться сюда. Не все молодые певцы, или актеры, или писатели становились звездами вскоре после того, как покидали свои маленькие города ради ярких огней, хотя, возможно, именно так они это себе представляли.

Смерть живет в метрополисе, как живет она и везде, и убийств здесь гораздо больше, чем в тихой, сонной деревеньке, больше трагедий, больше ужаса. Но большой город — место, где творятся чудеса, где есть магия света и магия тьмы, с которыми я неоднократно сталкивался в моей полной событиями жизни. Не зря же в одну из ночей я умер, и пробудился от вечного сна, и продолжил жить.

Глава 2

В восемь лет я встретил женщину, которая заявляла, что она и есть город, хотя поведала она мне об этом только два года спустя. Она говорила, что, прежде всего, большие города — это люди. Конечно, не представлялось возможным обойтись без офисных зданий, и парков, и ночных клубов, и музеев, и всего прочего, но в итоге — именно люди, те, кто живет в городе, делают его великим или он таковым не становится. И если город великий, у него обязательно есть душа, сотканная из миллионов нитей-душ тех, кто жил в этом городе в прошлом и живет сейчас.

Женщина говорила, что у этого города особенно чувствительная душа, и долгое время она размышляла над тем, а какой должна быть жизнь для тех, кто здесь обитает. Город волновался, что мог не оправдать надежд многих своих жителей несмотря на все, что он им предлагал. Город знал себя лучше, чем его мог знать любой горожанин, знал все свои виды, и запахи, и особенности, и секреты, кроме одного: каково это — быть человеком и жить среди многих тысяч миль улиц. И поэтому, заявила женщина, душа города обрела человеческий облик, чтобы жить среди горожан, и стала той женщиной, которую я видел перед собой.

Женщина, которая была городом, изменила мою жизнь и показала мне, что мир гораздо более загадочен, чем тот, что представляет себе человек, отталкиваясь от газет, журналов и телевидения… а теперь еще и Интернета. Мне нужно рассказать вам о ней, а также о том ужасном, волшебном и удивительном, что произошло со мной. Все это имело к ней самое непосредственное отношение, и случившееся до сих пор преследует меня.

Но я забегаю вперед. Грешу этим. Любая жизнь — не одна история. Их в ней тысячи. И, пытаясь рассказать свою, я иной раз ухожу в боковую улицу, тогда как двигаться мне надлежит по главной магистрали, или, если история длиной в четырнадцать кварталов, я вдруг начинаю с четвертого, и потом приходится возвращаться, чтобы кто-нибудь хоть что-то понял.

Опять же, я не набиваю этот текст на клавиатуре, а когда говорю, случается, перескакиваю с одной мысли на другую, как сейчас, наговоривая этот текст на магнитофонную ленту. Мой друг Малколм считает, что никакое это не перескакивание, просто это называется изустной историей. Звучит пафосно, будто я совершенно уверен, что содеянного мной более чем достаточно, чтобы войти в историю. Тем не менее, возможно, лучшего термина не найти. При условии, что вы понимаете: это означает, что я просто сижу и болтаю. После того как кто-то распечатает наговоренное мною, я отредактирую текст, чтобы избавить читателя от «знаете ли», «ох-ах» и бессмысленных предложений, а также с тем, чтобы читатель представлял меня намного более умным. Так или иначе, я вынужден говорить, а не печатать из-за начавшегося артрита пальцев. Пока ничего серьезного, но, раз уж я пианист и никто другой, то должен беречь суставы для музыки.

Малколм называет меня тайным пессимистом из-за того, что я очень часто говорю: «Пока ничего серьезного». Если я чувствую фантомную боль в одной или другой ноге и Малколм спрашивает, почему я массирую голень, я отвечаю: «Что-то заболела, но пока ничего серьезного». Он думает, я убежден, что где-то в вене оторвался сгусток, чтобы чуть позже закупорить сосуд в легких или в мозгу, хотя такая мысль не приходила мне в голову. Я произношу эти три слова, чтобы успокоить моих друзей, тех людей, о которых тревожусь, если они заболевают гриппом, или у них кружится голова, или они чувствуют боль в голенях, потому что я сам успокаиваюсь, когда они говорят мне: «Пока ничего серьезного».

Кем меня никак нельзя назвать, так это тайным пессимистом. Я оптимист, и всегда им был. Жизнь не давала мне причин ожидать худшего. Пока я любил этот город, а любил, насколько себя помню, я оставался оптимистом.

Я уже был оптимистом, когда произошло то, о чем я вам сейчас рассказываю. И хотя я время от времени отклоняюсь от темы, чтобы объяснить то или другое, эта конкретная история началась в 1967 году: мне исполнилось десять лет, а та женщина сказала мне, что город — это она. К июню того года я переехал с мамой в дом дедушки. Моя мать, ее звали Сильвией, была певицей. Моего дедушку звали Тедди Бледсоу, просто Тед — никогда, Теодор — редко. Дедушка Тедди был пианистом, в его игре я черпал вдохновение.

Его дом мне нравился, с четырьмя комнатами внизу, четырьмя на втором этаже, с одной полной ванной и второй — с душевой кабиной. Рояль стоял в большой гостиной, и дедушка играл на нем каждый день, хотя четыре вечера в неделю выступал в отеле, а три дня — в большом универмаге, в отделе высокой моды, где цена платья зачастую составляла его месячное жалованье на обеих работах, а за шубку просили, как за новенький «Шеви». Он говорил, что всегда получает удовольствие от игры, но дома играл исключительно для удовольствия.

«Если ты хочешь, чтобы музыка жила в тебе, Иона, ты должен каждый день играть по чуть-чуть только для собственного удовольствия. Иначе музыка перестанет радовать тебя, а если ты останешься без этой радости, твоя игра уже не будет доставлять наслаждение тем, кто понимает… да и тебе самому.

За домом — залитый бетоном внутренний дворик плавно переходил в небольшой двор, а перед парадным крыльцом находился палисадник, где рос огромный клен, который осенью пылал, словно костер. Можно сказать, в этом районе жили люди, относящиеся к нижнему слою среднего класса, хотя тогда я таких терминов не знал, да и теперь они у меня не в ходу. Дедушка Тедди не верил в категории, в ярлыки, в условное разделение людей с помощью слов, и я тоже не верю.

Мир в 1967 году менялся, хотя, разумеется, он меняется постоянно. Когда-то это был еврейский район, потом — польско-католический. Мистер и миссис Стайн, которые уехали из дома, но оставались владельцами, сдали его в аренду моим бабушке с дедушкой в 1963 году, когда мне было шесть лет, а через два года им же и продали. Они стали первыми черными, поселившимися в этом районе. По словам деда, проблемы возникали с самого начала, понятно какие, но не настолько серьезные, чтобы у них возникло желание съехать.

Дедушка называл три причины, которые позволили им остаться. Во-первых, они держались особняком, за исключением тех случаев, когда их приглашали в гости. Во-вторых, он бесплатно играл на рояле на некоторых мероприятиях, проводившихся в Зале святого Станислава, расположенном рядом с церковью, в которую многие жители ходили к мессе. В-третьих, моя бабушка, Анита, работала секретарем у монсеньора Маккарти.

Дедушка скромничал, но мне скромничать по его поводу нужды нет. У него и бабушки не возникало особых проблем также и потому, что они всегда держались с удивительным достоинством. Она была высокой, он — еще выше, и они словно излучали, пусть и не бросающуюся в глаза, гордость. Мне нравилось наблюдать за ними, за их легкой походкой, за тем, как он помогал ей надеть пальто, как распахивал перед ней двери, как бабушка всегда благодарила его. Даже дома дедушка ходил в брюках от костюма, белой рубашке и подтяжках, а играл на рояле или садился обедать только при галстуке. Ко мне они относились с теплотой илюбовью, свойственным дедушкам и бабушкам, но рядом с ними я постоянно ощущал, будто нахожусь в присутствии Высшего существа.

В апреле 1967 года моя бабушка умерла на работе от церебральной эмболии. В пятьдесят два года. Видя, какая она живая и энергичная, я просто не представлял себе, что она может умереть. Думаю, никто себе такого не представлял. Когда она так внезапно ушла, ее знакомые не просто горевали: смерть бабушки потрясла их до глубины души. Но выразить свою тревогу они не решались: словно солнце поднялось на западе и зашло на востоке, и все знали, что их ждет апокалипсис, если кто-то упомянет об этом невероятном изменении заведенного порядка, а вот если никто не заикнется о случившемся, то жизнь будет идти своим чередом.

В это время мы жили в квартире в центре города, на четвертом этаже дома без лифта. Два окна гостиной выходили на улицу, а кухни и моей маленькой спальни — на закопченную кирпичную стену соседнего дома, стоящего чуть ли не вплотную. Три вечера в неделю мама пела в блюз-клубе, а пять дней стояла за прилавком кафетерия «Вулвортса», дожидаясь своего шанса на успех. В десять лет я, конечно, что-то знал о жизни, но, должен признать, думал, что мама в равной степени порадуется предложению спеть в более дорогом и престижном клубе или поработать официанткой в стейк-хаусе высшего разряда, и разница заключалась в одном: что будет предложено первым.

Мы остались у дедушки после похорон и потом на несколько дней, чтобы он не чувствовал себя одиноким. До этого я никогда не видел его плачущим. Он взял отгул на неделю и чуть ли не все время проводил в спальне. Но иногда я видел, как он сидел на диванчике у окна в конце коридора второго этажа и смотрел на улицу или в кресле в гостиной, рядом со столиком, на котором лежала непрочитанная газета.

Когда я пытался заговорить с ним, он усаживал меня на колени и предлагал: «Сейчас давай тихонечко посидим, Иона. Впереди у нас еще годы, чтобы поговорить».

Росточка я для своего возраста был небольшого, худенький, тогда как он — высоким и крепким мужчиной, но в такие моменты я чувствовал исходящую от него нежность. И тишина эта отличалась от обычного молчания, глубокая и расслабляющая, пусть и грустная. Несколько раз, положив голову на его широкую грудь, слушая удары его сердца, я засыпал, хотя давно перестал спать днем.

В ту неделю он плакал, только когда играл на рояле в гостиной. Не издавал при этом никаких звуков. Догадываюсь, чувство собственного достоинства не позволяло ему рыдать, но слезы появлялись с первыми звуками и текли, пока он играл, десять минут или час.

И пока я только подвожу вас к истории, пожалуй, необходимо рассказать о его профессиональном мастерстве. Играл он удивительно легко и непринужденно, а столь великолепной левой рукой, пожалуй, никто не мог бы похвастаться. Отель, где он играл, располагал двумя обеденными залами. В одном, с декором во французском стиле и очень формальном — кому-то зал представлялся элегантным, кого-то от одного его вида мутило, — женщина играла на арфе. Второй — оформили в стиле арт-деко, в синих и серебристых тонах, со множеством черных гранитных и лакированных поверхностей. Зал этот больше напоминал вечерний клуб с преимущественно американской кухней. Дедушка играл в зале арт-деко, обеспечивая музыкальный фон, с семи до девяти вечера, по большей части традиционные американские баллады и несколько более быстрых мелодий Коула Портера. Потом к нему присоединялись еще три музыканта, и с девяти до полуночи маленький оркестр исполнял танцевальную музыку 1930-х и 40-х годов. И дедушка Тедди, конечно же, знал, как сбацать свинг на клавишах.

В последовавшие после смерти бабушки дни он играл музыку, которую я никогда не слышал раньше, и до сих пор не знаю названия этих мелодий. Они заставляли меня плакать, и я уходил в другие комнаты, стараясь не слушать, но не мог не слушать эти завораживающие, меланхоличные, пробирающие до мурашек мелодии.

Через неделю дедушка вернулся на работу, а мы с мамой уехали домой, в нашу квартиру на четвертом этаже дома без лифта. Двумя месяцами позже, в июне, когда жизнь матери покатилась под откос, мы переехали к дедушке Тедди.

Глава 3

Сильвии Керк, моей матери, было двадцать девять, когда подобное произошло с ее жизнью, и случилось это не в первый раз. Тогда я знал, что она красивая, но не осознавал, какая она молодая. В свои десять я, наверное, считал всех, кому за двадцать, глубокими стариками или вообще не задумывался над этим. Если человеку нет и тридцати, а его жизнь четырежды катилась под откос, такое ни для кого не может пройти бесследно, и думаю, если мама окончательно не потеряла надежду, то былая уверенность в себе к ней больше не вернулась.

Когда это случилось, учебный год уже закончился. Только по воскресеньям общественный центр не предлагал летних программ для детей, и я оставался с миссис Лоренцо на вторую половину дня и вечер. Миссис Лоренцо, тогда худенькая, но с годами располневшая, еще и прекрасно готовила. Она жила на втором этаже и за небольшие деньги соглашалась посидеть со мной, когда других вариантов не оставалось. Обычно в те дни, когда мама три раза в неделю пела в «Слинкис», блюз-клубе. По воскресеньям она там не пела, но сегодня отправилась на званый обед, где намеревалась подписать контракт на работу: пять выступлений в неделю в известном ночном клубе, который никто не назвал бы кабаком. У хозяина клуба, Уильяма Маркетта, хватало контактов в звукозаписывающей индустрии, и шли разговоры о том, чтобы создать группу из трех девушек для исполнения некоторых песен в клубе, а потом сделать одну-две студийные записи. Все шло к тому, что шанс на успех матери не выльется в работу официанткой стейк-хауса высшего разряда.

Мы ожидали, что она придет после одиннадцати, но в дверь квартиры миссис Лоренцо она позвонила в семь. Я сразу понял: что-то не так. Миссис Лоренцо тоже. Но моя мама всегда говорила, что не полощет белье на публике, причем говорила это совершенно серьезно. Маленьким я не понимал, о чем она, потому что, так же, как все, она стирала белье в общей прачечной, которая находилась в подвале, то есть в публичном месте, пусть и не на улице. В этот вечер, по словам мамы, мигрень просто валила ее с ног, хотя раньше я не слышал, чтобы она страдала от головных болей. Поэтому она и не смогла остаться на обед с новым боссом. Когда она расплачивалась с миссис Лоренцо, ее губы сжались в узкую полоску, на лице читалась решимость. А если бы она достаточно долго смотрела в одну точку, то могла бы что-то и поджечь.

— Сейчас мы соберем вещи, — услышал я от нее, едва мы вошли в квартиру и за нами закрылась дверь в коридор, — нашу одежду и вещи. Дедушка заедет за нами, и теперь мы всегда будем жить у него. Ты не возражаешь?

Его дом нравился мне куда больше нашей квартиры, о чем я ей и сказал. В десять я не всегда понимал, какие мысли можно озвучить, а какие лучше оставить при себе, поэтому еще и спросил:

— Почему мы переезжаем? Дедушке так грустно, что он не может жить один? У тебя и впрямь мигрень?

Она не ответила ни на один мой вопрос.

— Пошли, сладенький. Я помогу тебе собрать вещи. Постараемся ничего не оставить.

У меня был ярко-зеленый чемодан из прессованного картона, в который и уместились практически все мои пожитки. На остальные хватило пластикового пакета для покупок из универмага.

— Не стань подонком, когда вырастешь, Иона, — сказала она мне, когда мы собирали вещи. — Будь таким же хорошим человеком, как твой дедушка.

— Так я и хочу вырасти таким же, как он. С кого еще мне брать пример, как не с дедушки?

Прямо я это сказать не решился, но мои слова означали, что я не испытывал желания стать похожим на моего отца. Он ушел от нас, когда мне было восемь месяцев, а вернулся, когда исполнилось уже восемь лет, но ушел опять до моего девятого дня рождения. Этот человек не заморачивался таким понятием, как ответственность. Возможно, это слово отсутствовало в его лексиконе. В те дни я тревожился, что он вернется снова: это грозило катастрофой, учитывая все его проблемы. Среди прочего, он не мог любить кого-либо, кроме себя.

И, однако, мама питала к нему теплые чувства. Если бы он вернулся снова, она могла бы его принять, и по этой причине я не делился с ней своими сокровенными мыслями.

— Ты видел Хармона Джессопа, — продолжила она. — Помнишь?

— Конечно. Он — хозяин «Слинкис», где ты поешь.

— Ты знаешь, я ушла оттуда ради другой работы. Но я не хочу, чтобы ты думал, будто твоя мать может подвести другого человека.

— Ты и не можешь, с чего мне так думать?

— Я хочу сказать, что есть и другая причина, по которой я ушла с работы. — Она уже укладывала мои футболки в пластиковый пакет. — Очень веская. Хармон подбирался ко мне… очень уж близко. Он хотел от меня не только пения. — Последняя футболка отправилась в пакет, и мать посмотрела на меня: — Ты знаешь, о чем я, Иона?

— Думаю, да.

— И я думаю, что знаешь, и мне жаль, что это так. Короче, если бы он даже получил то, что хотел, я бы все равно лишилась работы в его клубе.

Никогда в жизни, ребенком или взрослым, я не ощущал такой злости. Думаю, генов матери мне передалось больше, чем генов отца, вероятно, потому, что он относился к людям, которые стремились брать побольше, а отдавать минимум. В тот вечер, в моей комнате, я просто кипел.

— Ненавижу Хармона! — воскликнул я. — Будь я постарше, устроил бы ему трепку.

— Нет, не устроил бы.

— Устроил бы, да еще какую.

— Успокойся, сладенький.

— Я бы его застрелил.

— Не надо такого говорить.

— Я бы перерезал ему глотку и застрелил.

Она подошла ко мне, смотрела сверху вниз, и я думал, что она прикидывает, как меня наказать за такие слова. Бледсоу не терпели ругательств, жаргона, пустого трепа. Дедушка Тедди часто говорил: «В начале было слово. Прежде всего остального — слово. Поэтому мы говорим так, словно слова имеют значение, потому что они имеют». И теперь мама стояла передо мной, хмурясь, но потом выражение ее лица изменилось, суровость ушла, уступив место нежности. Она опустилась на колени, обняла меня, крепко прижала к себе.

Я чувствовал себя неуютно, смущался, потому что говорил, как мужик, хотя мы оба знали: если бы такой тощий мальчишка, как я, попытался наброситься на Хармона Джессопа, тот сшиб бы меня с ног своим смехом. И за маму я переживал, потому что не нашлось у нее более серьезного защитника, чем я.

Она же посмотрела мне в глаза.

— И как сестры отнесутся к твоим обещаниям перерезать глотку и застрелить?

Поскольку бабушка работала у монсеньора Маккарти, я получил возможность посещать школу святой Схоластики, и монахини, которые вели занятия, без труда скрутили бы в бараний рог кого угодно. Если кто и мог задать Хармону трепку, которую он не забыл бы до конца своих дней, так это сестра Агнес или сестра Катерина.

— Ты не скажешь им, правда? — спросил я.

— А надо бы. И твоему дедушке надо сказать.

Отец моего дедушки был цирюльником, а мать — косметологом, и в их доме жизнь шла согласно длинному списку правил. А когда дети иной раз решали, что правила эти — не более чем рекомендации, мой прадедушка находил иное применение длинной полоске кожи, которую обычно использовал для заточки опасных бритв. Дедушка Тедди не практиковал телесных наказаний, как его отец, но взгляд крайнего неодобрения, брошенный им на провинившегося, доставлял не меньшую боль.

— Я им не скажу, — пообещала моя мать, — потому что ты такой хороший мальчик. У тебя высочайший уровень доверия в Первом материнском банке.

После этого она поцеловала меня в лоб, встала, и мы пошли в ее комнату, чтобы продолжить сборы. Квартиру нам сдавали меблированную, включая и туалетный столик с зеркалом, состоящим из трех частей. Она доверила мне выгрести содержимое ящиков и отделений и положить все это в небольшую квадратную коробку, которую называла дорожным саквояжем, тогда как сама укладывала вещи в два больших чемодана и в три пакета для покупок из универмага.

Она так и не объяснила до конца, почему мы должны переезжать. Многие годы спустя я понял, что она всегда чувствовала себя обязанной доводить до меня причины тех или иных своих поступков. В действительности делать этого ей не требовалось. Я всегда знал, какое у мамы доброе сердце, и любил так сильно, что иногда не мог заснуть, тревожась из-за нее. Прекрасно понимал, что пойти против совести она не могла.

— Сладенький, — в какой-то момент нарушила она тишину, — никогда не думай, что один сорт людей лучше другого сорта. Хармон Джессоп — богач, в сравнении со мной, но бедняк рядом с Уильямом Маркеттом.

Помимо ночного клуба, в котором маме предлагали выступать пять дней в неделю, Маркетту принадлежало еще несколько увеселительных заведений.

— Хармон — черный, — продолжила она. — Маркетт — белый. Хармона выгнали еще из школы. Маркетт закончил один из лучших университетов. Хармон — грязный старый бабник, Маркетт женат, у него дети, хорошая репутация. Но под всей этой внешней несхожестью никакого отличия нет. Они одинаковые. Оба подонки. Никогда не будь таким, Иона.

— Никогда, мама. Не буду.

— Относись к людям по-честному.

— Обязательно.

— У тебя возникнет искушение.

— Нет.

— Возникнет. Возникает у всех.

— У тебя же не возникло.

— Возникало. И сейчас возникает.

Она закончила собирать вещи.

— Так мы едем к дедушке, потому что у тебя нет работы? — сообразил я.

— В «Вулвортсе» есть, малыш, — напомнила она.

Я знал, что иной раз мама плакала, но при мне — никогда. И теперь ее глаза оставались чистыми и ясными, словно у сестры Агнес. Если на то пошло, она многим напоминала сестру Агнес, разве что сестра Агнес не умела петь и красотой не могла сравниться с моей мамой.

— У меня есть работа в «Вулвортсе», и хороший голос, и время. У меня есть ты. У меня есть все, что нужно.

Я подумал о моем отце, о том, как он все время покидал нас, и о том, что мы не оказались бы в столь сложном положении, если бы он выполнил хоть половину своих обещаний, но не решился сказать об этом. Крепче всего меня наказали в тот раз, когда я сказал, что ненавижу отца, и хотя не думал, что должен испытывать стыд за эти слова, мне все равно стало стыдно.

Но потом пришел день, когда презрение к отцу отошло на задний план. К тому времени я до смерти боялся его.

Едва мы закончили паковаться, как раздался дверной звонок. Приехал дедушка Тедди, чтобы отвезти нас к себе.

Глава 4

Первый раз жизнь матери покатилась под откос, когда она обнаружила, что беременна мною. Ее приняли в Оберлинскую консерваторию^[439] почти на полную стипендию, но, прежде чем она успела начать учебу, выяснилось, что у нее есть я. Она говорила, что на самом деле и не хотела учиться в Оберлине, что это идея родителей, что ее желание — подниматься все выше благодаря своему таланту, а не теории музыки, которую бы усиленно в нее вбивали. Она хотела продвигаться от задрипанных клубов к менее задрипанным, вверх, вверх и вверх, набираясь опыта. Она говорила, что я появился очень вовремя, чтобы спасти ее от Оберлина, и, возможно, ребенком я в это верил.

Закончив среднюю школу, она решила поступать в колледж не сразу, а через год, и дедушка, используя свои связи, достал ей разрешение на работу — в виде исключения — в баре с пианистом, потому что она хорошо играла на рояле. Она играла и на саксофоне, и на кларнете, и быстро училась игре на гитаре. Когда Бог распределял таланты, Он не поскупился и щедро одарил Сильвию Бледсоу. К бару примыкал ресторан, и поваром — не шефом, только поваром — там работал Тилтон Керк. Двадцати четырех лет от роду, на шесть старше мамы, он оказывался рядом всякий раз, когда она уходила на перерыв, а присущее ему обаяние, если вы спросите мое мнение, он получил из источника, никак не связанного с тем, откуда мама черпала свой талант.

Мужчина симпатичный, с правильной речью, он точно знал, какой путь собирается пройти в этой жизни. Едва успев познакомиться с человеком, начинал ему рассказывать о намеченных этапах пути: из просто поваров — в шефы, к тридцати годам — приобретение собственного ресторана, к сорока — собственных ресторанов становится два или три, а может, и больше, если будет на то желание. Готовить он умел и постоянно угощал Сильвию блюдами, как он говорил, в стиле Керка. Одним из таких блюд стал и я, но позже выяснилось, что дети и стиль Керка совершенно не сочетались.

Справедливости ради, узнав, что она намерена рожать, что для Бледсоу других вариантов не существовало, он поступил правильно, женился на ней, но потом — кто бы сомневался — сделал неверный шаг.

Я родился пятнадцатого июня 1957 года. Именно тогда оркестр Каунта Бейси стал первым негритянским оркестром, выступившим в зале «Звездный свет» нью-йоркского отеля «Уолдорф-Астория». В те времена слово «негр» еще было в ходу. Шестого июля Алтея Гибсон, негритянка, стала чемпионкой Уимблдона, тоже первой. А двадцать девятого августа Акт о гражданских правах, предложенный президентом Эйзенхауэром годом раньше, наконец-то получил одобрение Конгресса, и вскоре после этого Айку пришлось использовать Национальную гвардию, чтобы провести десегрегацию школ. В сравнении со всем этим, мое появление на свет Божий стало знаменательным событием только для нас с мамой и наших близких родственников.

Стараясь снискать расположение родителей Сильвии, зная музыкальных кумиров дедушки Тедди, мой отец выбрал мне следующее имя: Иона Эллингтон Бейси Хайнс Элдридж Уилсон Хэмптон Армстронг Керк. Даже спустя столько лет едва ли не все слышали о Дюке Эллингтоне, Каунте Бейси, Эрле Хайнсе, Лайонеле Хэмптоне и Луи Армстонге. Время не со всеми талантами обходится одинаково, и Рой Элдридж ныне известен только особенно преданным поклонникам музыки больших оркестров. А ведь он был одним из величайших тромбонистов всех времен. Зажигал аудиторию. Играл в легендарном ансамбле Джина Крупы с конца тридцатых и в первые годы войны, когда Анита О’Дэй меняла всеобщее представление о том, какой должна быть певица. Уилсон в моем имени — от Тедди Уилсона, которого Бенни Гудмен назвал величайшим музыкантом танцевальной музыки тех дней. Он играл с Гудменом, потом организовал свой оркестр, который, правда, просуществовал недолго, после чего играл, главным образом, в секстете. Если вы найдете любую из двадцати мелодий, которые он записал с оркестром, вы услышите удивительного пианиста-виртуоза.

Живя со всеми этими именами, я иногда мечтал о том, чтобы родиться просто Ионой Керком. Но, поскольку я наполовину Бледсоу, любой, кто когда-нибудь восхищался моим дедушкой — а восхищались им все, его знавшие, — смотрел на меня с некоторым сомнением, словно задавался вопросом, а удастся ли мне стать таким же человеком, как он.

В день, когда я родился, дедушка Тедди и бабушка Анита пришли в больницу, чтобы увидеть меня сначала через окно отделения для младенцев, а потом на руках матери в ее палате, когда меня туда принесли. Отец тоже присутствовал, и ему не терпелось назвать дедушке мое полное имя. Центром внимания, конечно, был я, но ничего об этом не помню, возможно, потому, что мне уже тогда не терпелось учиться играть на рояле.

По словам матери, оглашение моего полного имени не произвело впечатления, на которое рассчитывал мой отец. Дедушка Тедди стоял у кровати мамы, кивая всякий раз, когда Тилтон — он предусмотрительно стоял по другую сторону кровати — называл очередное имя-фамилию. После того как прозвучало последнее, дедушка переглянулся с бабушкой, нахмурился и уставился в пол, словно заметил там грязь или насекомое, которого никак не ожидал увидеть в больнице.

Как вы уже поняли, улыбка дедушки могла растопить лед и довести воду чуть ли не до кипения. Даже когда он не улыбался, лицо оставалось настолько приветливым, что самый застенчивый ребенок сначала улыбался, увидев его, а потом подходил, пусть и видел впервые, чтобы поздороваться с этим дружелюбным гигантом. Но когда он хмурился, и ты знал, что на то есть причина, лицо его вызывало мысли о судном дне и желание вспомнить все хорошее, когда-либо содеянное тобой, которое хоть как-то могло уравновесить твое прегрешение. Он вроде бы не пришел в ярость, похоже, и не злился, просто хмурился, но этого хватило, чтобы в палате воцарилась напряженная тишина. Никто не боялся гнева дедушки Тедди, потому что редко кто видел, как он гневается. Видя, что он хмурится, ты боялся лишь его осуждения, а когда узнавал, что разочаровал дедушку Тедди, приходило осознание, что его благоприятное мнение о тебе нужно, как вода, воздух и еда.

Хотя дедушка никогда этого мне не объяснял, я узнал от него эту важную истину: восхищение дает тебе большую власть над человеком, чем страх.

В любом случае в палате матери дедушка Тедди так долго хмурился, глядя в пол, что мой отец взял руку матери в свою, и она ему это разрешила, покачивая меня другой рукой.

Наконец дедушка поднял голову и посмотрел на зятя.

— Было так много больших оркестров, свинг-оркестров, десятки, может, и сотни, и ни одного похожего друг на друга. Так много энергии, так много великой музыки. Некоторые так и говорят, что именно свинг помог этой стране сохранять победный настрой во время войны. Знаешь, в те годы я играл в двух самых больших и лучших и в двух не столь больших, но хороших. Столько воспоминаний, столько людей, удивительное время. Я восхищался всеми именами, вставленными тобой между Ионой и Керком, восхищался от всей души. Я их любил. Но Бенни Гудмен, он ничуть им не уступал. Чарли Барнет, Вуди Герман, Гленн Миллер. Арти Шоу^[440], Господи. Арти Шоу. «Начало танца», «Зов любви», «Бэк-Бэй шафл». С этим временем связано так много имен, что этому бедному ребенку целый лист бумаги потребуется только для их перечисления.

Моя мама сразу врубилась, отец — нет.

— Но, Тедди, сэр, все эти имена… они не наши.

— Да, конечно, — кивнул дедушка, — они напрямую не занимались ресторанным бизнесом, как ты, но благодаря их работе у стольких людей возникало праздничное настроение, что этим они способствовали процветанию твоей профессии. И они, конечно же, мои люди и люди Сильвии, так, Анита?

— Да, — кивнула моя бабушка. — И мои тоже. Я люблю музыкантов. Я вышла замуж за одного из них. Я дала жизнь другой. И, дорогой, ты забыл братьев Дорси.

— Я их не забыл, — ответил дедушка. — Просто во рту пересохло от перечисления всех этих имен. Еще и Фредди Мартин^[441].

— И его тенор-саксофон, нежнее не было и не будет.

— Клод Торнхилл.

— Пианист из пианистов! — воскликнула бабушка. — И такой весельчак, этот Клод.

К этому времени до моего отца наконец-то дошло, о чем толкует дедушка Тедди, но он не хотел этого слышать. Он четко делил людей по цвету кожи, и, возможно, у него были на то причины. Тем не менее, ради семейной гармонии, ему, возможно, следовало добавить в мое имя, скажем, Торнхилла и Гудмена, но он не мог заставить себя пойти на такое.

— Эй, посмотрите, сколько времени! — резко сменил он тему. — Мне пора в ресторан. — Он поцеловал маму, поцеловал меня, обнял Аниту, кивнул дедушке Тедди, сказав: «Сэр», — и был таков.

Так прошла первая семейная встреча в мой первый день на этом свете. Несколько напряженно.

Во второй раз жизнь моей мамы покатилась под откос восемь месяцев спустя, когда мой отец ушел от нас. Сказал, что ему необходимо сосредоточиться на собственной карьере. Он не мог спать, когда в соседней комнате плакал ребенок.

По его словам, появился человек, который соглашался дать денег на ресторан, где он получал место шеф-повара, и он не мог отвлекаться на что-то еще, хотел все силы отдать новой работе, чтобы оправдать доверие и закрепиться на новой карьерной ступени. Он обещал вернуться, только не сказал когда. Он заверил маму, что любит нас. С его губ эти слова всегда слетали на удивление легко. Он обещал присылать деньги каждую неделю. И четыре недели держал слово. К тому времени мама нашла работу в кафетерии «Вулвортса» и начала выступать в задрипанном клубе, который назывался «Пещера джаза». Время это было трудное, но не более того, пока ничего серьезного.

Глава 5

Я не собираюсь рассказывать о своей жизни месяц за месяцем, год за годом. Вместо этого я намерен использовать магнитофон, будто это машина времени, перескакивать то вперед, то назад, поэтому, возможно, вы заметите сверхъестественную связь событий, которая не казалась мне очевидной, когда я продвигался в будущее последовательно, изо дня в день.

Здесь я намерен немножко рассказать вам о женщине, которая появлялась в ключевые моменты моей жизни. Впервые это случилось в тот апрельский день 1966 года, когда я пытался возненавидеть рояль, поскольку думал, что мне никогда не стать пианистом.

Приближался мой девятый день рождения, а бабушке Аните еще оставался год жизни. В прошлом декабре отец вернулся, чтобы жить с нами в квартире на четвертом этаже дома без лифта. Мама с ним так и не развелась. Думала об этом, хотя знала — и верила, — что узы брака священны. Но, по ее словам, если поешь в таких местах, как «Пещера джаза», «Суть дела» или «Слинкис», гораздо проще отваживать посетителей и сотрудников, честно говоря: «У меня есть муж, маленький сын и Иисус. Поэтому, пусть ты парень хоть куда, тебе, конечно же, понятно, что для еще одного мужчины места в моей жизни нет». Мама полагала, что муж, или ребенок, или Иисус по отдельности не могли стать препятствием для особо настойчивых ухажеров: в этих случаях ей требовалась тройная защита.

За годы отсутствия Тилтон Керк так и не нашел поручителя по кредиту, не открыл собственный ресторан, но ушел из того, где работал поваром, чтобы стать шеф-поваром в более приличном заведении. Зарабатывал, правда, меньше, потому что владелец каждый год передавал ему пять процентов акций, с условием, что, собрав тридцать пять процентов, он сможет выкупить оставшиеся шестьдесят пять по ранее оговоренной цене. Собственные акции он мог внести в банк в качестве залога за ссуду.

Маму его возвращение скорее порадовало, но моя жизнь стала намного хуже. Этот человек понятия не имел, что такое быть отцом. Иногда проявлял излишнюю строгость, сурово наказывая за пустяки. Иногда хотел быть моим лучшим другом, проводил со мной много времени, понятия не имея, как любят проводить время дети. Во всяком случае, я не получал удовольствия, тащась следом за ним по длиннющим проходам магазина ресторанного оборудования, от картофелечисток к формочкам для паштетов. Не прикалывало меня и сидение у стойки бара с кока-колой, пока папаша пил пиво и перекидывался шуточками с незнакомцем.

Но самое худшее заключалось в том, что мой отец не позволил мне учиться играть на рояле, когда у меня возникло такое желание. Я садился за рояль в доме дедушки Тедди и нутром чуял раскладку клавиатуры, точно так же, как Джеки Робинсон^[442] легко просчитывал полет мяча. Но Тилтон сказал, что я еще слишком маленький и руки у меня слишком маленькие, а когда мама с ним не согласилась, возразив, что я достаточно большой, Тилтон заявил, что пока мы не можем оплачивать уроки. Скоро сможем, но пока — нет, то есть никогда.

Дедушка предложил привозить меня к себе и отвозить обратно несколько раз в неделю и самолично давать мне уроки. Но мой отец упорствовал: «Это слишком далекая дорога для маленького ребенка, Сил. И потом, дома у нас пианино нет, так что заниматься между уроками ему негде. Скоро мы купим дом, где сможем поставить пианино или даже рояль, и тогда это будет иметь смысл. И потом, дорогая, ты знаешь, я не хожу в любимчиках у твоего отца. И мне не хочется, чтобы он настраивал мальчика против меня. Я знаю, Тедди не будет делать это специально, он человек не злой, но это будет получаться у него подсознательно. Скоро мы арендуем дом, скоро, и тогда пусть ребенок учится».

Поэтому я сидел на крыльце у подъезда с таким мрачным лицом, что большинство прохожих, глянув на меня, тут же отворачивались, словно боялись, что я, пусть и восьмилетний, вскочу и наброшусь на них с кулаками в приступе ярости. День для апреля выдался необычно теплый, воздух застыл, такой влажный, что перышко, оброненное птицей в полете, чуть ли не камнем упало на тротуар передо мной. И тут же налетел короткий порыв ветра, подхватил перышко, закружил пыль и мусор в ливневой канаве и бросил в меня. Я чихнул и смахнул перышко, которое прилипло к моим губам. А когда протирал глаза, услышал женский голос:

— Эй, Утенок, как тебе живется в этом мире?

Две мамины подруги, профессиональные танцовщицы, выступали в мюзиклах, обычно обсуждаемых теми, кто любил театр. Эта женщина внешне отличалась от них, но выглядела, как танцовщица. Высокая, стройная, длинноногая, с гладкой коричневато-красной кожей, она легко поднялась по лестнице, с минимумом движений, создавая ощущение, что не лестница это, а эскалатор. Ярко-розовый брючный костюм, белая блуза, маленькая розовая шляпка без полей, с серыми перышками по одну сторону, предполагали, что она собралась на ланч в какое-то место, где официанты носят фраки.

Несмотря на роскошный прикид и элегантность, она присела рядом со мной на крыльцо.

— Утенок, это грубо — не отвечать, когда к тебе обращаются, а ты, как мне представляется, относишься к тем молодым людям, которые скорее выбьют себе глаз, чем нагрубят.

— Этот мир смердит, — заявил я.

— Что-то в этом мире смердит, Утенок, но не весь мир. Если на то пошло, большая его часть прекрасно пахнет. Ты сам пахнешь лаймом и солью, напоминая мне «Маргариту»^[443], а это не такая плохая штука. Тебе нравится аромат моих духов? Они французские и дорогие.

Я уловил тонкий сладко-розовый запах.

— Вроде бы ничего.

— Знаешь, Утенок, если тебе не нравится, я прямиком пойду домой, возьму флакон с туалетного столика и вышвырну в окно. Пусть проулок воняет до следующего дождя.

— Меня зовут не Утенок.

— Я бы удивилась, если бы тебя звали Утенком. Родители могут наградить своих деток такими именами, как Гортензия или Персиваль, но не знаю ни одного, кто бы назвал своего ребенка в честь водоплавающей птицы.

— А как зовут вас? — спросил я.

— Как ты думаешь, Утенок?

— Вы не знаете своего имени?

— Иногда мне интересно, какое имя, по мнению других, мне подходит, вот я и спрашиваю.

Я видел, что она красивая. Это по силам понять даже восьмилетнему пацану, а красота поднимает настроение в любом возрасте. И аромат ее духов мне понравился.

— Знаете, я видел тот фильм по телику о парнях, которые искали сокровище в Карибском море. В те далекие времена, когда там хозяйничали пираты. Более всего они хотели заполучить уникальную жемчужину. Уникальной, действительно уникальной, она была по трем причинам. Во-первых, большая — большая, как слива. Во-вторых, не белая, и не кремовая, и не розовая, как другие, а черная, черная и сверкающая, завораживающая глаз, удивительно прекрасная. Поэтому я думаю, что вам больше всего подходит имя Перл^[444].

Она склонила голову и усмехнулась.

— Молодой человек, если ты уже теперь очаровываешь женщин, едва ли хоть одна будет чувствовать себя с тобой в безопасности, когда ты вырастешь. Я — Перл. Ни одно другое имя мне не нравится. Зови меня Перл, Иона.

Только много часов спустя я осознал, что не называл ей своего имени.

— Ты говорил, что уникальность жемчужины определялась тремя причинами. Размером, цветом и?..

— Да. Они считали, что тот, кто владеет жемчужиной, никогда не умрет. Она дарила бессмертие.

— Черная, прекрасная, волшебная. Мне нравится быть Перл.

Прошло еще два года, прежде чем я узнал от нее, что она — душа города, обретшая плоть.

— А почему ты сидишь здесь, Иона, такой мрачный, будто все еще находишься в чреве кита, хотя на самом деле тебя окружает прекрасный летний день? Тебя не переваривает желудочный сок, и тебе не нужна свеча, чтобы возвращаться по пищеводу. Нельзя тратить попусту прекрасный летний день, Иона. В жизни их не так уж много, хотя сейчас ты мне не поверишь. А что вызвало твою грусть?

Может, общение с ней не вызывало у меня сложностей, потому что она так непринужденно общалась с людьми?

— Я хочу быть пианистом, — ответил я, — но этому, похоже, никогда не бывать.

— Если ты хочешь быть пианистом, почему ты сейчас не сидишь за пианино, не молотишь по клавишам?

— У меня нет пианино.

— В общественном центре, куда ты ходишь, когда родители на работе, а Доната занята, пианино есть.

Миссис Лоренцо, которая иногда сидела со мной, звали Доната, и я решил, что мисс Перл знала ее и пришла к ней в гости.

— Я никогда не видел пианино в общественном центре.

— Но оно там есть. Просто какое-то время им заведовал один человек, лишенный музыкального слуха, так что игра на пианино только раздражала его. Ему не нравились птицы, один из оттенков синего, цифра девять, Рождество. Елку он ставил двадцать четвертого декабря, а утром двадцать шестого убирал. Украшала ее только кукла Санта-Клауса, подвешенная за шею на верхушке, где полагалось быть звезде или ангелу. Девятку из номера дома над парадной дверью он убрал, оставив пустое место между восьмеркой и четверкой, все синие комнаты перекрасил, а пианино спустил в подвал. Поговаривали, что он убил и съел Пити, попугая, который жил в клетке в карточной комнате. К счастью, долго он там не командовал. Его сбил городской автобус, когда он переходил улицу в неположенном месте, но за короткое время он причинил центру немало вреда. Они смогут поднять пианино на грузовом лифте.

Мимо, шумно выплюнув облако выхлопных газов, проехал городской автобус, и я задался вопросом, не он ли задавил пожирателя попугаев.

— Они не станут поднимать пианино ради такого мальчишки, как я, — возразил я после того, как на улице стало тише. — Да и потом, зачем он мне без учителя?

— Учитель будет. Иди туда завтра утром, как только центр откроется, и ты все увидишь сам. Что ж, такой прекрасный день уходит, а я одета для того, чтобы кое-куда пойти, так что мне лучше отправляться туда.

Она поднялась, спустилась по ступенькам, и звука от ее высоких каблуков было не больше, чем от шлепанцев.

— Я думал, что вы приходили в гости к миссис Лоренцо! — крикнул я вслед.

— Я приходила в гости к тебе, Утенок, — отозвалась мисс Перл.

Она двинулась дальше, а я сбежал со ступенек, чтобы посмотреть ей вслед. С узкими бедрами и длинными ногами, такая высокая, вся в розовом, она напоминала птицу: не попугая, а грациозного фламинго. Я ожидал, что она обернется, хотел помахать на прощание, но нет, не оглянулась. Повернула за угол и исчезла.

Я поднес руки к лицу, понюхал и уловил слабый запах лимонов: чуть раньше помогал маме выжимать из них сок для лимонада. Я сидел на солнце, и пленка пота на руках была соленой на вкус, когда я ее лизнул, но я не мог пахнуть солью.

В последующие годы я несколько раз встречался с мисс Перл. Теперь мне пятьдесят семь, и, оглядываясь назад, я точно знаю, что жизнь моя сложилась бы иначе и закончилась бы гораздо раньше, если б не ее интерес к моей персоне.

На следующее утро пианино стояло в зале Эбигейл Луизы Томас, названном в честь женщины, оказавшей немало услуг центру задолго до того, как Тилтон положил глаз на мою мать. Полированное и настроенное, пианино «Стейнвей» выглядело даже красивее Перл.

Одна из сотрудниц центра, миссис Мэри О’Тул, играла «Звездную пыль» Хоаги Кармайкла^[445], и лучшей мелодии слышать мне еще не доводилось. Милая женщина, с прекрасными синими глазами, вся в веснушках, которые, по ее словам, прилетели из Дублина, чтобы рассыпаться по ее лицу, и короткими, неровно подстриженными — дело рук неумелой подружки, поскольку миссис О’Тул терпеть не могла салоны красоты, — рыжими волосами. Она мне улыбнулась и кивком указала на скамью. Я сел рядом.

Закончив играть, она вздохнула и повернулась ко мне:

— Разве это не чудо, Иона? Кто-то забрал наше старое, разбитое пианино, дал нам новенькое, с иголочки, и при этом остался неизвестным. Я не понимаю, как такое возможно.

— Это не прежнее пианино?

— Нет. У старого крышку перекосило, клавиши словно поела моль, какие-то струны лопнули, какие-то сняли, педаль Состенуто заклинило. Не пианино, а кошмар. Какой-то чертовски умный филантроп приложил к этому руку. А мне очень хочется узнать, кого благодарить.

Я ничего не сказал ей о мисс Перл. Собрался, открыл рот, но подумал: «Если упомяну имя, чары рассеются. Я приду завтра и обнаружу, что «Стейнвей» в подвале, разбитый, как прежде, а миссис О’Тул не помнит, что играла «Звездную пыль» в зале Эбигейл Луизы Томас».

Глава 6

Той же ночью, когда я спал в моей маленькой комнате, кто-то присел на край кровати, и матрас прогнулся под тяжестью, и пружины заскрипели, и я наполовину проснулся, гадая, а чего это мама пришла ко мне в столь поздний час. Но, прежде чем успел проснуться полностью, в темноте чья-то рука мягко прижала меня к кровати, а знакомый голос произнес: «Спи, Утенок. Спи. У меня есть для тебя имя, лицо и сон. Имя — Лукас Дрэкмен, и вот его лицо».

И каким бы странным все это мне ни казалось, я устроился поудобнее, закрыл глаза и глубоко заснул. В какой-то момент передо мной возникло лицо молодого парня, только подсвеченное, а потому сильно затененное. Я решил, что ему лет шестнадцать или семнадцать. Всклокоченные волосы, лоб, нависающий над глубоко посаженными глазами, широко раскрытыми и дикими, хищный ястребиный нос, полные, чуть ли не девичьи губы, круглый подбородок, бледная кожа, блестевшая от пота… Никогда раньше и только один раз позже я увидел столь живое и четкое лицо. В Лукасе чувствовались спешка и злость, но поначалу ничто не указывало на кошмарность этого сна. Постепенно начал высвечиваться фон. Я увидел, что лицо Лукаса подсвечивал луч фонарика, направленный не на него, а вниз и вперед. Лукас вынимал из шкатулки ожерелья, броши, браслеты и кольца, украшенные бриллиантами и жемчугом, перекладывал в матерчатый мешок, возможно наволочку. В следующий момент, как это часто бывает во сне, от шкатулки с драгоценностями он в мгновение ока переместился в гардеробную, доставал наличные и кредитные карточки из бумажника, оставленного кем-то на полке. На карточке «Дайнерс клаб» я прочитал имя и фамилию владельца: Роберт У. Дрэкмен. Потом Лукас оказался у кровати, направив луч фонаря на тело мужчины, несомненно застреленного во сне. И, однако, я не боялся. Меня охватила печаль. А Лукас обратился к мертвецу: «Эй, Боб. Как тебе нравится в аду, Боб? Теперь ты понимаешь, что поступил глупо, отправив меня в эту гребаную военную академию, Боб? Темный ты, самодовольный сукин сын». Луч фонаря упал на женщину сорока с чем-то лет, которую, видимо, разбудили первые выстрелы Лукаса. Его мать. Иначе быть не могло. Сходство не вызывало сомнений. Она отбросила одеяло и села, после чего получила одну пулю в грудь, а вторую в шею. Ее швырнуло на изголовье, синие глаза теперь смотрели в никуда, рот раскрылся, хотя, вероятно, шанса закричать у нее не было. Лукас грязно обозвал ее словом, которое я никогда не произносил и не произнесу до конца своих дней. Коридор. Он уходил, а я не последовал за ним. Луч фонаря удалялся и таял, наконец меня окутала темнота, и от навалившейся печали глаза наполнились слезами. А та, что по мановению волшебной палочки поставила новое пианино в зале Эбигейл Луизы Томас, заговорила вновь: «Запомни его, Утенок. Запомни его лицо и сочащиеся ненавистью слова. Держи этот сон при себе, не рассказывай тем, кто может задавать вопросы и даже насмехаться над этим сном, заставляя тебя сомневаться, но всегда помни его».

Думаю, я проснулся, когда она произнесла эти слова, но поклясться в этом не могу. Я вообще, возможно, спал. Все это могло мне присниться, включая ее появление в комнате, тяжесть тела на кровати, прогнувшийся матрас, скрипнувшие пружины. В темноте я ощутил прикосновение руки ко лбу, такое нежное. Женщина прошептала: «Спи, прекрасное дитя». И я или продолжил спать, или заснул вновь.

Когда проснулся со светом зари, понял, что сон — не просто фантазия, что мне показали убийства, совершенные на самом деле, в какой-то момент прошлого. По мере того как света за окном прибавлялось, я думал об этом, сомневался, отметал сомнения, чтобы тут же засомневаться вновь. Но, конечно же, не мог ответить ни на один из множества вопросов, которые возникли у меня после этого сна.

Наконец, выбираясь из постели, я на мгновение ощутил тонкий сладко-розовый аромат, такой же, как был у духов Перл. Ими она благоухала, когда сидела рядом со мной на крыльце. Но через три вдоха аромат растаял, и я подумал, что просто его выдумал.

Глава 7

Следующий фрагмент моей истории я частично узнал от других, но уверен, что именно так все и было. Моя мать могла чуть приврать, чтобы не лишать ребенка его невинных представлений о мире, как вы увидите, но я точно знаю, что сознательная ложь — это не про нее.

Пошла последняя неделя перед моим девятым днем рождения. Бабушке Аните оставалось жить десять месяцев, я учился играть на пианино, спасибо мисс Перл, и тут мой отец, вернувшийся к нам шестью месяцами раньше, прокололся по-крупному. Мы по-прежнему занимали квартиру на четвертом этаже дома без лифта, и он не приносил домой больших денег, получая часть жалованья акциями.

Миссис Лоренцо все так же обитала на втором этаже, но мистер Лоренцо еще не умер, а миссис Лоренцо была худенькой и «такой же красивой, как Анна-Мария Альбергетти». Анну-Марию, удивительно одаренную певицу и недооцененную киноактрису, которая стала звездой Бродвея, отличали миниатюрность и красота. Она получила премию «Тони» за «Карнавал»^[446], сыграла Марию в «Вестсайдской истории». Хотя Анну-Марию знали не так хорошо, как других актрис итальянского происхождения, моя мать, если хотела сказать какой-нибудь женщине-итальянке, что та очень красивая, сравнивала ее с Анной-Марией Альбергетти. А если находила итальянца особенно привлекательным, всегда говорила, что он такой же симпатичный, как Марчелло Мастроянни. Анна-Мария — да, но насчет Марчелло Мастроянни я ничего не понимал. В любом случае мистер Лоренцо не хотел, чтобы его жена работала, полагал, что ее дело — воспитывать детей, но, как выяснилось, сам он никого зачать не смог. Так что Лоренцо устроили в своей квартире домашний, не имеющий официального разрешения детский сад, приглядывая за тремя детьми и, по случаю, за мной, как я уже говорил.

Когда все произошло, в середине дня первого вторникаиюня, я находился в школе святой Схоластики. В этот день заканчивался учебный год. Учили меня монахини, но мечтал я о том, чтобы стать пианистом.

Мать отправилась на работу в кафетерий «Вулвортса» к половине одиннадцатого. Придя туда, узнала, что в утреннюю смену случился пожар на маленькой кухне, поэтому кафетерий закрыли на два дня, до завершения ремонтных работ. Так что домой она пришла на четыре часа раньше.

Отец работал в ресторане допоздна, поэтому спал с трех часов утра до одиннадцати. Мать ожидала, что он еще будет спать или завтракать, но обнаружила, что он принял душ и ушел. Застилая кровать и переодеваясь, она услышала, как мисс Делвейн, которая жила наверху, в квартире 5-Б, училась объезжать жеребца.

Мисс Делвейн — симпатичная блондинка свободных нравов — жила над нами три года. Зарабатывала на жизнь статьями в журналах и работала над романом. Иногда из ее квартиры доносилось ритмичное постукивание, возможно отдаленно напоминающее стук лошадиных копыт, постепенно ускоряющих свой бег, и сдавленные человеческие крики, бессвязные, резкие или протяжные. Однажды я спросил маму, а что происходит наверху, и мама ответила, что мисс Делвейн учится объезжать жеребца. По словам матери, действие первого романа мисс Делвейн происходило на родео, а поскольку она собиралась отправиться туда, чтобы проникнуться духом родео и даже принять участие, то купила себе механическую лошадь, чтобы потренироваться в объездке. Мне было пять лет, когда мисс Делвейн въехала в квартиру над нами, и около девяти, когда моя мама вернулась из «Вулвортса» раньше обычного, и пусть я сомневался, тренировка объездки — полное объяснение, ни о чем другом я, конечно, и подумать не мог. Когда спрашивал насчет протяжных стонов, мама всегда говорила, что это запись рева быка. На родео на быка набрасывали лассо, чтобы потом свалить с ног, и мисс Делвейн ставила эту запись, чтобы создать нужную атмосферу, когда она объезжала механическую лошадь. У меня хватало вопросов насчет механической лошади и магнитофонной записи, но я никогда не задавал их мисс Делвейн, поскольку мама сказала, что бедная женщина стесняется и недовольна собой: прошло столько времени, а она никак не может дописать роман о родео.

Мисс Делвейн жила над нами с середины 1963 года, и хотя люди испытывали определенный интерес к сексу, страна еще не превратилась в гигантский порнотеатр. Родители могли защитить свое чадо и позволить ему иметь детство, и даже если у тебя возникали какие-то подозрения о чем-то секретном, ты не мог включить компьютер и отправиться на тысячу сайтов, чтобы узнать, что… что Бэмби, скажем, не появился исключительно по желанию его матери, как, впрочем, и ты сам.

Итак, мама, переодеваясь, слушала доносящиеся сверху звуки родео, и в какой-то момент стоны и рев записанного на магнитную пленку быка показались ей очень знакомыми. За семь с чем-то лет, которые Тилтон не жил с нами, мама время от времени виделась с ним, оставалась его женой, а когда он захотел вернуться, впустила в дом. Теперь ей не хотелось верить, что в этом она допустила ошибку. Она говорила себе, что все мужчины издают одинаковые звуки, играя в быка, после того как их крики пройдут потолочный фильтр. Она говорила себе, что эти звуки могла издавать сама мисс Делвейн, которую отличал низкий, с хрипотцой голос. С другой стороны, жизнь не раз сдавала Сильвии Бледсоу Керк различных джокеров в игре, где они были совсем не картами, и мама знала этого джокера, потому что однажды по его милости крупно проиграла.

Она побросала одежду и туалетные принадлежности отца в два его чемодана и вынесла их из квартиры. В этом доме жильцы могли подниматься к себе или выходить на улицу по двум лестницам, парадной и черной, более узкой и грязной. Моя мама знала, что Тилтон выберет черную: такая у него была натура, а не из опасений, что его увидят спускающимся не с четвертого, а с пятого этажа. Если на то пошло, едва ли кто-нибудь в нашем доме обратил бы на это внимание.

В тот день моя мама решила, что Тилтон не просто бабник, и патологический врун, и самовлюбленный урод, а по части карьеры — еще и страдающий самообманом болван. Все это обуславливалось тем, что он был, прежде всего, трусом, который не мог взглянуть жизни в глаза, не мог выбрать правильный путь и идти им, невзирая на препятствия. Ему приходилось лгать себе о жизни, притворяться, что она не такая уж трудная, как на самом деле, а потом продвигаться вперед, используя далеко не самые чистые средства, убеждая себя, что он покоряет мир. Моя мать никогда не назвала бы себя героиней, хотя на самом деле такой и была, но она знала, что трусости в ней нет, никогда не было и не будет, и она просто не могла заставить себя жить с трусом.

Она поставила чемоданы на потрескавшийся линолеум лестничной площадки между четвертым и пятым этажами и села несколькими ступеньками ниже, спиной к ним. Ей пришлось какое-то время подождать, и с каждой уходящей минутой она все меньше сочувствовала этому дьяволу. Наконец она услышала, как где-то наверху открылась дверь и кто-то начал насвистывать «Ты потеряла чувство любви», мелодию песни, которая стала хитом «Райтшес бразерс» в феврале этого года. Тилтон эту мелодию обожал и в тот день насвистывал без всяких задних мыслей, хотя потом, возможно, и осознал, что это не самый лучший саундтрек для этого конкретного эпизода в фильме его жизни.

Он открыл дверь на лестницу, начал спускаться и перестал свистеть, увидев знакомые чемоданы. Этого мужчину отличала невероятная изворотливость, и, думаю, как минимум, три достаточно убедительных и десяток более-менее приемлемых отговорок промелькнули в его голове, прежде чем он продолжил спуск. Разумеется, увидев мою маму, которая сидела несколькими ступеньками ниже, он вновь остановился, заколебавшись. Он никогда не лез за словом в карман, особенно если возникала необходимость оправдываться, но не в тот день. Его нервировали ее молчание и обращенная к нему спина. Если бы она принялась обвинять его или плакать, он бы, конечно, попытался солгать, принялся бы убеждать ее в своей полной невиновности, но она сидела лишь для того, чтобы засвидетельствовать его уход. Может, подумал он, у нее нож и она ударит его в спину, когда он будет протискиваться мимо нее с чемоданами в руках. Трудно сказать, по какой причине, но Тилтон подхватил оба чемодана и, вместо того чтобы спускаться, поднялся с ними на пятый этаж.

Сильвия встала и последовала за ним. Мой отец, оглянувшись, увидел, что она приближается, перепугался, споткнулся о порог, чемоданы ударились о дверь, его ноги — о дверную коробку. Чем-то он напоминал старый фильм с Лорелом и Харди, пытающимися протащить огромный ящик через слишком узкий проем. Потом он торопливо зашагал по коридору, моя мать — за ним, молча, не приближаясь, но и не отставая. На площадке парадной лестницы один чемодан выскользнул из его руки, запрыгал по ступенькам вниз, а Тилтон едва не упал, пытаясь побыстрее его схватить и покинуть этот дом. С каменным лицом, не отрывая глаз от согрешившего мужа, Сильвия спускалась пролет за пролетом, и ладони Тилтона, похоже, стали такими скользкими от пота, что чемоданы то и дело стукались о стены, норовя вырваться из рук. Поскольку Тилтон то и дело оглядывался, опасаясь получить в спину удар несуществующим ножом, он несколько раз оступался и его бросало на стену, словно в чемоданах, которые он тащил, лежали бутылки виски и последние несколько часов он знакомился с их содержимым.

На площадке между третьим и вторым этажами преследуемый и преследовательница наткнулись на мистера Иошиоку, вежливого и застенчивого мужчину, безупречно одетого первоклассного портного. Он жил один в квартире на пятом этаже, и все верили, что этот обходительный мужчина хранит какой-то страшный или трагический секрет, что, возможно, он потерял всю семью в Хиросиме. Когда мистер Иошиока увидел, как моего отца мотает от стены к стене, когда увидел каменное лицо матери, которая неумолимо преследовала отца, он сказал: «Премного вам благодарен», — развернулся и торопливо, перескакивая через ступеньку, спустился на первый этаж, чтобы подождать в вестибюле, прижавшись спиной к почтовым ящикам, пока эта парочка пройдет мимо, искренне надеясь, что ему удастся не попасть под горячую руку.

Тилтон выскочил через парадную дверь с такой скоростью, будто дом ожил и дал ему увесистого пинка. На крыльце один из чемоданов, которым при спуске крепко досталось, раскрылся, и Тилтон принялся торопливо подбирать вывалившиеся вещи и укладывать обратно. Мать наблюдала через окно у двери, а когда он собрал все и ушел, фыркнула: «Чувство любви, это ж надо!» — повернулась и, к своему удивлению, увидела бедного мистера Иошиоку, который так и стоял, прижавшись спиной к почтовым ящикам.

Он улыбнулся, кивнул.

— Теперь я хотел бы подняться.

— Извините, что так получилось, мистер Иошиока.

— Виноват только я, — ответил он и начал подниматься, перескакивая через ступеньку.

Так все произошло по версии матери, которой она поделилась со мной много лет спустя. Я после школы пошел в общественный центр, чтобы поиграть на пианино. Когда вернулся, она мне сказала: «Твой отец тут больше не живет. Он поднимался наверх, чтобы помочь мисс Делвейн с описанием родео, а я такого не потерплю».

Слишком юный, чтобы понять истинное значение ее слов, я очень заинтересовался механической лошадью и надеялся, что мне удастся ее увидеть. Сжатое объяснение матери не удовлетворило мое любопытство. Вопросов у меня хватало, но я не задал ни одного. По правде говоря, порадовался тому, что мне больше не придется сидеть в баре и выслушивать истории, которыми отец обменивался со случайными знакомыми. И я не пытался скрыть своей радости.

Тут же поделился с мамой секретом, который не мог открыть, пока Тилтон жил с нами: я уже больше двух месяцев брал уроки игры на пианино у миссис О’Тул. Мама меня обняла, расплакалась и извинилась, но я не понял, за что она извиняется. Мама сказала, это не важно, понял я или нет, главное, что она больше никому не позволит встать между мной и фортепьяно или мной и еще какой-то моей мечтой.

— Слушай, сладенький, давай отпразднуем нашу свободу кока-колой.

Мы сели за кухонный стол, чокнулись стаканами «кока-колы» и закусили ломтиками шоколадного торта перед обедом, и на все последующие годы событие это осталось в моей памяти одним из самых ярких. Мама уже перешла из «Сути дела» в «Слинкис», но в этот вечер она не выступала, а потому провела его со мной. Мы с ней о многом переговорили, в том числе и о «Битлз», которые в прошлом году раньше ворвались в хит-парады США с песнями «Я хочу держать тебя за руку», «Она любит тебя» и тремя другими. Уже в 1965 году еще две их песни поднимались на первую строчку хит-парадов. Маме нравились «Битлз», но она говорила, что ее любовь — джаз, особенно свинг, и переключилась на знаменитых солисток больших оркестров времен дедушки Тедди. Она знала все их песни, могла имитировать многих, и казалось, что все они здесь, на нашей кухне. Она показала мне книгу о том времени, с фотографиями всех этих женщин. Кэй Дэвис^[447] и Мария Эллингтон^[448], которая пела с Дюком. Билли Холидей с Бейси. Все симпатичные, некоторые — красавицы. Сара Вон, Хелен Форрест^[449], Дорис Дэй, Харриет Кларк, Лена Хорн, Марта Тилтон^[450], Пегги Ли. Возможно, самой красивой из них я посчитал Дейл Эванс^[451], когда ей было за двадцать, та самая, которая потом вышла замуж за поющего ковбоя Роя Роджерса, но даже в молодости Дейл Эванс не могла сравниться красотой с Сильвией Бледсоу Керк. И моя мама могла превзойти Эллу. Когда дело доходило до скэта^[452], создавалось полное впечатление, что это Элла и вас просто обманывают глаза. Мы съели кэмпбелловский томатный суп и сэндвичи с сыром, поиграли в рами-500. Прошли годы, прежде чем я осознал, что в этот день жизнь мамы в третий раз покатилась под откос, но тогда я все видел иначе. Когда пошел спать, думал, что на тот момент это был лучший день в моей жизни.

Но следующий оказался еще лучше, один из тех дней, которые мой друг Малколм называет намазанными маслом. Беда уже надвигалась, естественно, куда мы без беды, но пока я мог идти по жизни с улыбкой.

Глава 8

Намазанный маслом день…

Давайте сделаем маленькое отступление ради Малколма Померанца. Он первоклассный музыкант. Играет на тенор-саксофоне. Гений, который и в пятьдесят девять может сыграть весь целотонный ряд.

Он еще и сумасшедший, но совершенно безобидный. Он также суеверный. Скорее сломает себе спину, чем разобьет зеркало. И хотя он не настолько обсессивно-компульсивный, чтобы несколько часов в неделю проводить на кушетке мозгоправа, некоторые ритуалы Малколма могут вывести из себя, если ты его не любишь.

Во-первых, он должен вымыть руки пять раз — не четыре и не шесть, — прежде чем присоединиться к оркестру на сцене. А после того, как его проворные пальчики становятся достаточно чистыми, чтобы играть, голыми руками он не прикасается ни к чему, кроме саксофона, а если прикоснется, ему приходится снова мыть руки пять раз. Такая чистота рук не нужна ему на репетициях — только при выступлениях. Не будь он таким прекрасным музыкантом и обаятельным человеком — не сделал бы карьеру.

Малколм читает газету каждый день, за исключением вторника. Он не покупает вторничную газету и не занимает ее у соседа. По вторникам не смотрит новостные выпуски и не слушает радио. Он уверен: если посмеет ознакомиться с новостями в любой вторник, сердце его превратится в пыль.

Он не ест грибы, ни сырыми, ни приготовленными, ни в соусе, хотя грибы любит. Не ест закругленные булочки, которые напоминают ему грибную шляпку. В супермаркете не заходит в ту часть отдела овощей и фруктов, где продаются грибы. А если супермаркет для него новый, вообще не заходит в отдел овощей и фруктов из страха, что внезапно столкнется с грибами.

Что же касается намазанного маслом дня… Каждое утро он готовит на завтрак один лишний тост, кладет на кухонный стол, а потом небрежно сбрасывает на пол. Если тост падает маслом вверх, Малколм с удовольствием его съедает, в полной уверенности, что день будет хорошим от начала и до конца. Если тост падает маслом вниз, Малколм его выбрасывает, масло вытирает и весь день держится настороже, высматривая потенциальную опасность.

В первый вечер полнолуния Малколм идет в ближайшую католическую церковь, опускает семнадцать долларов в ящик для пожертвований, зажигает семнадцать свечей в стаканчике. Заявляет, что не знает, почему он это делает. Мол, свойственный ему ритуал, такой же, как все остальные. Я склонен думать, что причину он и впрямь не знает, что семнадцать свечей позволяют ему держать внутреннюю боль в узде, а если он позволит себе осознать мотив, боль эта выйдет из-под контроля. У большинства из нас нанесенные жизнью раны заживают медленно, и мы остаемся лишь со шрамами, но, возможно, Малколм слишком чувствительный, чтобы позволить этим ранам полностью затянуться: может, его обсессивно-компульсивные маленькие ритуалы — повязки, которые оставляют раны чистыми и препятствуют кровотечению.

Хотя мне не объяснить все заскоки Малколма, я знаю, почему он не ест грибы, ставит свечи на полнолуние и обходится без новостей по вторникам. Мы подружились, когда мне было десять лет. И тогда он ничем не напоминал нынешнего Малколма. С годами его безобидное безумие прогрессировало. Малколм — белый, а я — черный. Мы не братья по крови, но близки, как братья, связанные одними и теми же ужасными утратами. Я уважаю способы, какими бы странными они ни казались, к которым он прибегает, чтобы не дать боли скрутить его в бараний рог, и никогда не объясню ему значение этих ритуалов, потому что тогда он лишится облегчения, которое они ему приносят.

В один ужасный день каждый из нас потерял человека, которого любил, как саму жизнь. А несколькими годами позже, вновь в один день, мы опять потеряли любимых людей, а потом еще раз. Я по-прежнему оптимист, а Малколм — нет. Иногда я тревожусь, а что может произойти, если я умру первым, боюсь, что его эксцентричность возрастет многократно и, несмотря на весь талант, он больше не сможет работать. Работа — его спасение, ибо каждую мелодию он играет для тех, кого любил и потерял.

Глава 9

Поскольку «Вулвортс» еще приводили в порядок после пожара, на следующий день моей маме не пришлось идти на работу в дневную смену. Она захотела пойти со мной в общественный центр, чтобы узнать, чему я научился за два месяца уроков. Я опасался, что мне не удастся произвести должного впечатления на человека, который мог петь, как Элла. Вам следовало увидеть ее в тот день. Она оделась, как на праздник, словно сопровождала меня в какой-то концертный зал, который заполнили две тысячи человек, чтобы послушать мою игру. Желтое платье с плиссированной юбкой и черным кантом по воротнику и манжетам, черный пояс, черные туфли на высоком каблуке. Мы прошли полтора квартала, и выглядела она столь великолепно, что люди оборачивались вслед, как мужчины, так и женщины, словно на землю спустилась богиня, чтобы отвести этого худенького мальчика в некое особое место по причине столь удивительной, что ее просто невозможно себе представить.

Я познакомил маму с миссис О’Тул, и, как выяснилось, их связывал дедушка Тедди. «Мой первый муж в сорок первом играл на тенор-саксофоне у Шепа Филдса^[453], — сказала миссис О’Тул. — В оркестре Филдса саксофонов было много — один бас, один баритон, шесть теноров, четыре альта, — и Тедди Бледсоу отыграл на рояле часть того года, прежде чем ушел к Гудмену. — Она смотрела на меня иначе, узнав, что я — внук Тедди Бледсоу. — Да благословит тебя Бог, дитя, теперь я понимаю, почему ты быстро учишься и у тебя все так хорошо получается».

Я и впрямь, как губка, впитывал все, чему она меня учила, и с недавних пор уже мог, прослушав мелодию, сесть за пианино и тут же ее сыграть, при условии, что мне хватало длины рук и пальцев. По части музыки обладал эйдетической памятью. Если проводить аналогии, это то же самое, что один раз прочитать роман, а потом продекламировать его слово в слово. Садясь за пианино, я мог сыграть практически все, независимо от сложности или темпа, разумеется, далеко не так хорошо, как сыграл бы дедушка Тедди, но мелодию вы бы узнали. И мне требовался не стул, а скамья, потому что я научился скользить по ней, полируя ее штанами, влево, вправо, опять влево, не стукая локти и не изменяя положения пальцев, то есть мог охватить достаточно большой диапазон для мальчишки моего возраста и телосложения.

Моя мама стояла, слушая, как я играю, и я не решался взглянуть на нее. Не хотел видеть, как радостно она улыбается, притворяясь, будто я играю лучше, чем на самом деле, или, наоборот, морщится. Второй я сыграл ее любимую мелодию, старый хит Аниты О’Дэй «И ее слезы лились, как вино». После первых звуков мама запела. Конечно, акустика общественного центра оставляла желать лучшего, но, думаю, мама не ударила бы в грязь лицом ни в театре «Парамаунт», ни в зале отеля «Пенсильвания» в те давние дни, когда Анита выступала со Стэном Кентоном, задолго до моего рождения.

Я обратил внимание, что люди начали подтягиваться к залу Абигейл Луизы Томас, привлеченные маминым пением. Я очень ею гордился и печалился, что аккомпаниатор у нее не очень. Песня плавно катилась к концу, и пела она фантастически, все лучше и лучше, и вот тут, в маленькой толпе, я увидел мисс Перл.

Все в том же розовом костюме и в шляпке с перышками, как было и почти три месяца назад, когда она сидела рядом со мной на крыльце и называла Утенком. Она помахала мне, и я улыбнулся.

Мне не терпелось представить мисс Перл миссис О’Тул, чтобы мы поблагодарили нашу благодетельницу за пианино. Я решил, что новенький «Стейнвей» простоял здесь достаточно долго, чтобы при его внезапном превращении в рухлядь и возвращении в подвал никто бы не вспомнил, что пианино отремонтировали или заменили, то есть уже не придавал такого значения страху, который не позволил мне упомянуть мисс Перл в тот день, когда я увидел новенькое, сверкающее черным пианино. Таково, если говорить о волшебстве, мышление восьмилетнего мальчишки: если чудо случается, Бог своей прихотью может аннулировать его в самом скором времени, но если с ним ничего не случилось день, неделю, месяц, то оно становится неотъемлемой частью реального мира, и даже у Бога нет никакой возможности лишить нас этого чуда.

По правде говоря, я и теперь исхожу из этого допущения. Если хаос заполняет мир — а он заполняет, — и если есть какая-то добрая сила, которая хочет, чтобы мир выжил, тогда стабильность будет поощряться и вознаграждаться. Может, не все время. Но большую его часть.

В любом случае мы закончили «И ее слезы лились, как вино», и по глупости — может, от избытка чувств — я добавил к мелодии эффектную «завитушку», которая отсутствовала в оригинале. К счастью, собравшиеся в зале посетители общественного центра знали, что песня закончилась с последним словом мамы, и их громкая овация меня спасла: моя финальная «завитушка» растворилась в громе аплодисментов. Многие из тех, кто приходил в общественный центр, чтобы поиграть в карты или пообщаться, возрастом не уступали, а то и превосходили дедушку Тедди, поэтому прекрасно знали старые песни и могли бы подпевать, если б не хотели послушать соло Сильвии Бледсоу. Они пожелали продолжения банкета, я посмотрел на маму, она кивнула.

В общественном центре хранились старые пластинки, и лишь несколькими днями раньше я услышал «Тобой все начинается» в исполнении Милдред Бейли и ансамбля Реда Норво^[454]. Не подумав о том, чтобы спросить маму, знает ли она эту песню, заиграл мелодию, а она запела, да так здорово, что все мои огрехи растворились в ее голосе. Заметив слезы на глазах некоторых седоволосых женщин, я впервые понял, сколь важное значение имеет музыка, как дает она понять, кто мы теперь и откуда пришли, напоминает о веселых временах, но и о грусти тоже.

Когда закончилась и эта песня, всем хотелось с нами поговорить. Я, само собой, отвечал только: «Спасибо» и «Благодарю вас», но наших слушателей, конечно, в большей степени интересовала мама, а не я. Они хотели знать, где она выступает. Про «Слинкис» многие и не слышали, а те, кто знал, выглядели разочарованными.

Они столпились вокруг мамы, а я отправился на поиски мисс Перл, но нигде ее не нашел. Спросил у нескольких человек, не видели ли они высокую женщину в розовом костюме и шляпке с перышками, но никто ее не запомнил.

Из общественного центра — по предложению мамы — мы пошли в ближайший парк. Не такой и большой: деревья, скамейки и бронзовая статуя одного из прежних мэров или кого-то еще, наверняка недовольного тем, что его окружало такое запустение, да только как он мог пожаловаться? К постаменту крепилась табличка, на которой указывалось, кто этот бронзовый человек, но вандалы вырвали ее из гранита. На лужайке хватало проплешин, деревья должным образом не подстригались, мусор вываливался из переполненных урн. Моя мама вспомнила про киоск, в котором продавались газеты, закуски и пакетики с маленькими крекерами, чтобы кормить голубей, но его, похоже, давно снесли, а голуби, которых в парке хватало, выглядели какими-то квелыми, с красными глазами.

— Чего уж там! — воскликнула мама. — Почему нет?

— «Почему нет» что? — переспросил я.

— Почему бы нам не устроить праздник? Ты, и я, да мы с тобой. Гульнем?

— И что будем делать?

— Все, что захотим. Для начала найдем парк получше.

Мы вышли на улицу, встали на бордюрный камень, оглядываясь в поисках такси. Два проехали мимо, не отреагировав на поднятую руку мамы. Третье остановилось, и водитель, Альберт Соломон Глак, повез нас в парк получше, который назывался Прибрежным. В те дни плексигласовая перегородка еще не отделяла заднее сиденье от переднего: никто даже не думал о том, что пассажиры могут представлять собой опасность для водителя. Мистер Глак развлекал нас, изображая Джеки Глисона, Фреда Флинтстоуна и Эрнеста Боргнайна^[455], тогда звезд телеэкрана, а еще сказал, что может изобразить Люсиль Болл, да только заговорила она у него голосом Эрнеста Боргнайна, заставив меня хохотать до слез. Он хотел попасть в шоу-бизнес, поэтому шутки слетали с его губ одна за другой. Я заставил маму записать его имя и фамилию, чтобы рассказывать о встрече с ним, когда он станет знаменитостью. Годы спустя у меня появился повод найти его. Знаменитостью он не стал, но нашу вторую встречу я не забуду до конца своих дней, как не забыл первую.

Остановившись у парка, он сказал: «Подождите, подождите», — прежде чем мама успела ему заплатить, вышел из такси, обошел автомобиль, открыл заднюю дверцу и рукой обвел парк, как бы даря его нам. Плотный коренастый мужчина, с кустистыми бровями и подвижным лицом, созданным для комедии, улыбающийся, сыплющий шутками, но я заметил, что ногти его пальцев обгрызены до мяса.

После того как мы вышли на тротуар, мама заплатила ему. Он взял точно по счетчику, отказавшись от чаевых.

— Иногда попадаются пассажиры, которым хочется приплатить за то, что они сели в мое такси. И у меня есть кое-что для вас и вашего мальчика. — Он достал из кармана медальон на цепочке. Когда мама попыталась отказаться, покачал головой: — Если не возьмете, я буду кричать: «Полиция, на помощь!» — пока они не прибегут, а потом предъявлю ужасные обвинения, и к тому времени, когда вас выпустят из полицейского участка, идти в парк будет поздно.

Сильвия рассмеялась, покачала головой.

— Но я не могу взять…

— Мне дала его пассажирка шесть месяцев тому назад и сказала, что хочет, чтобы я передал медальон кое-кому еще. Я спросил кому, и она ответила, что я пойму, когда встречу этого человека. Но теперь выясняется, что это не один человек, а двое, вы и ваш мальчик. Это медальон удачи. Хорошей удачи. А если вы его не возьмете, тогда для меня удача переменится. Станет плохой. Хорошая удача для вас, плохая — для меня. И что… вы хотите погубить мою жизнь? У меня такие ужасные шутки? Пожалейте меня, женщина, дайте мне шанс, возьмите его, возьмите его, пока я не кликнул полицию.

Конечно, мы не смогли ему отказать. После его отъезда нашли скамейку, сели и принялись разглядывать медальон. Изготовили его из двух кусочков люсита^[456], которые склеили вместе, и получилось сердечко размером с серебряный доллар. Внутри находилось белое перышко. Возможно, тоже приклеенное, но выглядело оно пушистым — чувствовалось высочайшее качество работы — и, похоже, могло затрепетать внутри сердечка, если подуть на люсит. Маленькая серебряная петелька, ввинченная во впадину сердечка, позволяла подвесить медальон на серебряную цепочку.

— Он, наверное, дорогой, — предположил я.

— Знаешь, сладенький, это все-таки не «Тиффани». Но красивый, правда?

— Почему он дал его тебе?

— Честно говоря, не знаю. Мне он показался очень милым человеком.

— Я думаю, ты ему понравилась.

— Если на то пошло, Иона, я уверена, он дал его мне, чтобы я отдала тебе.

С благоговейным трепетом я взял медальон, когда мама протянула его мне.

— Ты и впрямь так думаешь?

— У меня нет ни малейших сомнений.

Я взялся за цепочку и позволил сердечку покачаться в воздухе из стороны в сторону. В солнечном свете полированный люсит казался чуть ли не жидким, и перышко словно плавало в большущей капле воды, каким-то чудом соединенной с петлей. Или в слезе.

— И от какой птицы это перо? — спросил я. — Голубя?

— Нет, полагаю, птичка более достойная, чем голубь. Ты не думаешь, что оно от какой-нибудь певчей птички, с особенно нежным голосом? Таково мое мнение.

— Должно быть, — согласился я. — Но что мне с ним делать? Это же сердечко, девчачье украшение.

— И ты не можешь допустить, чтобы тебя увидели с девчачьим украшением… правильно?

— Меня уже дразнят за то, что я такой худой.

— Ты не худой. Ты поджарый. — Она ткнула меня локтем в бок. — Ты — поджарая, крепкая музыкальная машина.

Ей всегда удавалось повысить мое мнение о себе. Я думал, что это нормально и любая мать, безо всяких на то усилий, находит слова, повышающие самооценку ребенка. Но с годами все лучше узнавал мир и достаточно быстро понял: мне невероятно повезло в том, что воспитывала меня Сильвия Бледсоу.

— Мистер Глак сказал, что этот медальон приносит удачу, — напомнил я, когда мы еще сидели на скамейке.

— Удача еще никому не мешала.

— Он не сказал, можно ли загадывать с ним желание.

— Это легкая удача, Иона. Легкая удача всегда может привести к беде. Тебе нужна удача, которую придется заслужить.

— Может, мне лучше носить его в кармане — не на шее?

— Можно и в кармане. Или хранить в ящике прикроватного столика. Когда человеку дарят особый подарок, его надо беречь. Относиться к нему, как к сокровищу. Если ты относишься к чему-то, как к сокровищу, вещь эта таковым и становится.

Когда много лет спустя я узнал, кто дал этот медальон таксисту и что он из себя представляет, мне стало понятно, что он — точно сокровище.

Глава 10

Теперь, когда я шел с медальоном в кармане, у меня создалось ощущение, что в небе прибавилось синевы. День выдался теплым, эта часть города выглядела более чистой, чем наш район. С приближением полудня тени от стволов деревьев укорачивались, а тени от крон все больше напоминали круг со стволом в самом центре. Солнце отражалось от поверхности пруда, и мы видели десятки толстых декоративных карпов, кои, которые плавали в пруду с весны до поздней осени, когда их отправляли в бассейны под крышей. Мама купила за двадцать пять центов пакет с хлебными кубиками, рыбы подплывали к нам, лениво шевеля плавниками, с открытыми ртами, и мы их кормили.

Внезапно я проникся к кои неожиданной нежностью: красивые, яркие, они казались мне музыкой во плоти. Мама показывала мне то на одного, то на другого: какой красный, какой оранжевый, какой желтый, какой золотистый, а я вдруг почувствовал, что больше не могу о них говорить, потому что у меня перехватило горло. Я знал: если заговорю, голос задрожит и я, возможно, заплачу. Я не мог понять, что со мной. Это же обычные рыбы. Может, я становился маменькиным сынком, но, по крайней мере, я скормил им последний кубик хлеба без всяких слез.

Почти полстолетия спустя я чувствую ту же нежность ко всему, что плавает, летает, ходит на четырех лапах, и нисколько этого не стесняюсь. Чудо создания трогает и изумляет, если не отгораживаться от него. Когда я вспоминаю, сколь мала вероятность того, что все это живет в мире, созданном из пыли и горячих газов, сколь бесконечно разнообразие живых существ, которые ночами смотрят на звезды, в голову приходит мысль, что именно наша любовь ко всему живому позволяет Земле существовать и вращаться.

В тот день, покормив кои, мы гуляли по парку, неспешно шагали по дорожкам между площадками для пикника, обогнули поле для бейсбола. Народу было не так много, как я ожидал, вероятно, потому, что мы устроили себе праздник в будний день. Но, когда у нас зашел разговор о ланче, два парня, возможно шестнадцати и семнадцати лет, пристроились к нам, шли чуть позади, прибавляли шагу, если мы пытались оторваться от них, притормаживали, если это делали мы. Они говорили о девушках, с которыми встречались прошлым вечером, о том, какими те оказались горячими и что они с ними делали. Они хотели, чтобы моя мама их слышала. Я не знал всех слов, которые они произносили, не понимал всего, чем они хвалились, но у меня не вызывало сомнений, что это плохиши. Тогда такое случалось нечасто. Практически не случалось. Люди такого не терпели. И они не так боялись. Я пару раз сердито на них глянул, но моя мама одернула меня: «Не надо, Иона», — и мы продолжали идти к Келлогг-паркуэй. А эти хамы только добавили грязи в свой разговор и начали комментировать фигуру моей мамы.

Наконец она остановилась и повернулась к ним, сунув руку в сумку.

— Отвалите.

Один был белым, второй — мулатом, таким словом мы тогда пользовались, имея в виду полукровку, наполовину белого, наполовину черного. Они самодовольно улыбались, надеясь запугать маму.

Белый вскинул брови.

— Отвалить? Это общественный парк, конфетка. Или это не общественный парк, брат?

— Будь уверен, общественный, — ответил его друган. — Чел, перед у нее еще лучше, чем зад.

Моя мама приподняла сумку, не вынимая из нее руку.

— Предсмертное желание загадали? — спросила она.

Улыбка белого сменилась злобной ухмылкой.

— Конфетка, в этом городе мало у кого есть законное разрешение на ношение оружия, так что у тебя в сумке может быть только тампон.

Она смотрела на него, как на слишком много возомнившего о себе таракана, поднявшегося на задние лапы, говорящего, но остающегося тараканом.

— Послушай, придурок, я выгляжу школьной учительницей, которую заботит, что говорит закон? Посмотри на меня. Ты думаешь, я горничная в отеле или продавщица в дешевом магазине? Такой я для тебя выгляжу, говнюк? Что у меня есть, так это нигде не засвеченный пистолет. Я убью вас обоих, брошу его, а копам скажу, что вы напали на меня, пытались ограбить, пригрозив оружием, но в завязавшейся потасовке выронили пистолет. Я его схватила, подумала, что у вас есть еще один, и пустила в ход. Так что или вы валите прочь, или я вас прикончу. Мне без разницы, что вы выберете.

Ухмылки сползли с их лиц. Теперь они выглядели так, словно морщились от боли, хотя их глаза сверкали ледяной яростью. Я не знал, как все могло обернуться, даже ясным днем, на виду у других людей, но мой страх ушел, уступив место изумлению. Я просто не узнавал своей мамы. Я никогда не слышал от нее грубого слова, а насчет пистолета… скорее у меня был черный пояс по карате. Но со стороны создавалось полное ощущение, что слова у нее не разойдутся с делом.

И эти подонки поверили, Нет, они, конечно, шипели на нее — «сука», «шалава», что-то и грубее, — но при этом пятились, а потом развернулись и пошли прочь. Мы стояли и смотрели им вслед, пока не осталось сомнений, что они не вернутся. И только тогда мама заговорила:

— Если ты и услышал пару грубых слов, это не означает, что ты можешь их когда-нибудь повторить.

Я молчал, но не по той причине, которая лишила меня дара речи у пруда с кои.

— Иона? Ты меня слышал?

— Да, мэм.

— Тогда повтори, что я сказала.

— Нельзя использовать грязные слова.

— Ты понимаешь, почему я их использовала?

— Ты говорила с этими парнями на их языке.

— Значит, говорила?

— Чтобы они лучше тебя поняли.

Она улыбнулась, достала руку из сумки, закрыла ее.

— Как насчет ланча?

— Я за.

С этой стороны к Прибрежному парку подступали только дорогие жилые дома, поэтому нам предстояло пройти минут десять, чтобы попасть в район магазинов и кафе.

— А что такое тампон? — спросил я, когда мы отшагали квартал. — Этот парень сказал, что пистолета у тебя в сумке нет, разве что тампон.

— Да ничего, что-то вроде губки.

— Вроде той, что лежит в раковине на кухне?

— Не совсем.

— Вроде той, какими пользуются на автомойке на Седьмой улице?

— Нет, не такая большая.

— А с чего он решил, что у тебя в сумке губка?

— Лучше подготовиться заранее.

— Подготовиться к чему? Что ты что-нибудь прольешь?

— Совершенно верно.

— Тебе эта губка когда-нибудь требовалось?

— Случалось.

— Ты у нас такая чистюля. Я постараюсь брать с тебя пример.

Мы как раз проходили мимо автобусной остановки, и она сказала, что ей надо присесть. А как только села, начала хохотать, да так, что из глаз полились слезы.

Сидя рядом с ней, я оглядывался, но не находил ничего особо веселого.

— Что тебя так рассмешило? — спросил я.

Она покачала головой, достала из сумки бумажную салфетку, принялась вытирать глаза. Наконец смогла мне ответить:

— Я просто подумала об этих двух идиотах.

— Мне они смешными не показались, мама. Скорее страшными.

— Конечно, они страшные, — согласилась она. — Но еще и тупые. Может, я смеялась от облегчения, что мы оба остались целыми и невредимыми.

— Как же ловко ты их провела.

— И ты молодец, хорошо держался.

Вытерев глаза, мама высморкалась и бросила бумажную салфетку в урну у скамьи.

— Тебе и раньше удавалось провести таких идиотов, как эти, потому что тампон-губка формой напоминал пистолет?

Тут она снова расхохоталась, и я решил, что ей в рот просто попала смешинка. Так иногда бывает, ты смеешься и смеешься, не можешь остановиться, хотя ничего смешного вроде бы и нет, но тебе кажется, что очень смешно, пока, наконец, смех не переходит в икоту.

— Сладенький… — говорила она, продолжая смеяться, — …тампон… это… не плохое слово. Но тебе… все-таки… лучше обходись без него.

— Обходиться? Но почему?

— Этому слову… не место… в лексиконе… маленьких мальчиков.

— И сколько я должен прожить лет, прежде чем оно войдет в мой лексикон?

— Двадцать пять, — ответила она и залилась смехом.

— Ладно, но губкой мне его называть можно?

У нее из глаз вновь покатились слезы.

Вскоре к остановке подошли какие-то люди, мы встали, чтобы уступить им скамейку, и пошли дальше. Прогулка излечила маму от смеха, и меня это только порадовало. Я опасался, что эти два хулигана появятся вновь, и точно знал, что больше маме их не напугать, потому что улыбка не сходила с ее лица.

Мы не могли позволить себе часто обедать вне дома, а если уж обедали, то шли в «Вулвортс», потому что Сильвии делали там скидку как сотруднице. Но в этот день мы пошли в настоящий ресторан, мама сказала во французский, и я испытал огромное облегчение, когда выяснилось, что там говорят на английском. Когда мы вошли, по одну руку я увидел длинный бар с большим зеркалом за стойкой. На полу в черно-белую клетку стояли черные стулья и столы, но с белыми скатертями. В черных кабинках и сиденья были из черного винила. Солонки и пепельницы выглядели хрустальными и были такими тяжелыми, что я боялся ими воспользоваться: вдруг выроню и разобью, а стоили они, наверное, целое состояние.

Ресторан предлагал и детское меню, включая чизбургер, который я и заказал, с картофелем фри и кока-колой. Мама остановилась на салате с куриной грудкой и стакане «Шардоне», закончили мы нашу трапезу блюдом, которое я назвал лучшим пудингом в истории мира, а мама — крем-брюле.

Мы ждали десерта, когда я наклонился над столом и прошептал:

— Можем мы себе все это позволить?

— Нет, — прошептала в ответ мама. — Мы и не платим.

— А что они с нами сделают, когда узнают? — спросил я, вцепившись в край стола.

— Платим не мы, а твой отец.

— Он не вернется? — в тревоге спросил я.

— Ты помнишь квартовую майонезную банку, в которую он каждый вечер бросал мелочь? Когда я собирала его вещи, банку в чемодан не положила.

— Может, он за ней вернется?

— Не вернется, — уверенно ответила она.

— Но это неправильно, брать его деньги.

— Нормально, это был его залоговый депозит.

— Его что?

— Владельцы квартир требуют залоговый депозит, некую сумму, которую ты вносишь, въезжая в квартиру, на случай, что ты причинишь урон перед тем, как съедешь. То есть у них остаются деньги для ремонта и нет нужды гоняться за тобой и требовать, чтобы ты этот ремонт оплатил. Твой отец не платил свою долю арендной платы с тех пор, как перебрался к нам, и вчера он причинил урон. Точно причинил. Поэтому я оставила его банку с мелочью как залоговый депозит, и сейчас он оплачивает нам ланч в ресторане.

Прошло много лет, прежде чем я снова поел крем-брюле и понял, что лучшим пудингом в истории человечества то блюдо стало благодаря обстоятельствам. Нет ничего лучше, чем дорогой ланч, оплаченный деньгами отца, который своим присутствием не мог все испортить.

Во второй половине дня мы посмотрели смешную комедию с Питером Селлерсом, а вечер я провел с мистером и миссис Лоренцо — заснул на их диване, крепко зажав в правой руке медальон, подаренный мистером Глаком. Время от времени почти просыпался и чувствовал, как трепещет перышко. Когда мама вернулась после полуночи, отработав четыре часа в «Слинкис», мистер Лоренцо отнес меня в нашу квартиру. Я был такой сонный, что мама уложила меня в трусах и майке, не переодевая в пижаму. Хотела убрать медальон в ящик прикроватного столика, но я очень крепко держался за него.

Мне приснилась белая птица, огромная, как самолет, и я мчался у нее на спине, не боясь упасть. Мир сверкал внизу: леса, поля, горы, долины, моря с белыми кораблями, а потом город, наш город. Люди поднимали головы, указывали, махали руками, я тоже махал, и только когда птица начала петь, до меня дошло, что птица не такая большая, как самолет, и вообще это не птица, а моя мама, одетая в белый шелк, с крыльями, более прекрасными, чем у лебедя. Она несла меня на спине, и я чувствовал удары ее сердца, ее чистого сердца, бьющегося мерно и сильно.

Глава 11

В следующее воскресенье, двенадцатого июня, бабушка и дедушка приехали в центр города на своем черном «Кадиллаке» модели «Серия 62 клаб-купе» выпуска 1946 года, который купили девятнадцатью годами раньше, и с тех пор дедушка Тедди поддерживал автомобиль в идеальном состоянии. Он напоминал большой корабль, несмотря на стремительную форму, с огромными пулеобразными передними и задними крыльями и плавно спускающейся к заднему бамперу крышей. После этого «Кадиллаку» так и не удалось сделать более крутую модель, особенно с появлением «плавников»^[457]. Тедди и Анита отвезли нас в свой дом, чтобы отпраздновать мой день рождения, и событие это стало знаменательным.

Их удивила моя эйдетическая память к музыке, которая только крепла, благодаря моим занятиям с миссис О’Тул. На своем рояле, стоявшем в большой гостиной, дедушка Тедди сыграл мелодию, которую я раньше слышать не мог, «Глубоко во сне», написанную Уиллом Хадсоном и Эдди Деланжем^[458], оркестр которых просуществовал несколько лет в тридцатых годах прошлого века. Сыграл он превосходно, а потом я повторил, конечно с учетом моих ограниченных возможностей, и, хотя я сам чувствовал разницу в исполнении, меня потряс сам факт, что я могу сыграть то же самое. Дедушка проверил меня еще на паре мелодий, а потом мы сели, чтобы сыграть вместе. Он взял на себя левую руку и педаль, мне досталась правая, и мы исполнили мелодию, которую я хорошо знал, «Лунное сияние»^{title="">[459]} Хадсона и Деланжа, от начала и до конца, не допустив ни одной ошибки в темпе или аккордах.

Мы могли бы так играть часами, но, думаю, я просто раздулся от гордости, а никто не хотел потворствовать мне в том, чтобы законная гордость за достигнутое перешла в недопустимое зазнайство. Мои бабушка и дедушка учили маму — а она меня, — что все и всегда надо делать хорошо не ради похвалы, но испытывая внутреннюю удовлетворенность от сделанной на совесть работы. Я только-только открыл в себе талант и по молодости возгордился невероятно, чем, видимо, вызывал некоторую антипатию.

Дедушка резко поднялся.

— Достаточно. Сегодня я не работаю, поэтому мы с Ионой прогуляемся перед ланчем.

День выдался теплым, но не удушающе жарким. Уличные клены, по осени красные, сейчас зеленели, легкий ветерок шевелил листву, и на тротуаре тени подрагивали, как темные рыбы, напоминая кои в пруду Прибрежного парка.

Дедушка Тедди возвышался надо мной как гора, и на фоне его баса я не говорил, а пищал. Он продвигался вперед, словно океанский лайнер, тогда как я напоминал суетливую моторную лодку, но при этом он давал мне понять, что я — неотъемлемая часть его жизни и в данный момент он предпочитает быть со мной, а не где-то еще. Мы поговорили с ним о многом, но целью нашей прогулки стало желание дедушки Тедди высказать мне свое мнение о моем отце.

— Твоя мать дала тебе новый ключ от квартиры?

— Да, сэр, дала. — Я достал из кармана брелок с ключами и продемонстрировал новенький, от которого отражался солнечный свет.

— Ты знаешь, почему поменяли замки?

— Из-за Тилтона.

— Не следует тебе называть отца по имени. Скажи: «Из-за моего отца».

— Нет у меня такого ощущения.

— Какого у тебя нет ощущения?

— Не чувствую я, что он мне отец.

— Но он — твой отец, и ты должен относиться к нему с уважением.

— Мне кажется, что ты — мой отец.

— Это приятно, Иона. И я каждый день благодарю Бога за то, что ты — часть моей жизни.

— Я тоже. Я хочу сказать, что ты — мой дедушка.

— Твой отец — не первый кандидат на уравновешенное отношение с твоей стороны. Слово «уравновешенное» тебе понятно?

— Да, сэр, — без крайностей.

— С ним не так просто не впасть в крайность, но ты должен всегда относиться к нему уважительно, потому что он — твой отец.

Когда мы проходили мимо людей, которые сидели на крыльце, они здоровались с дедушкой Тедди, а он здоровался с ними и махал рукой. Иногда водители проезжающих автомобилей нажимали на клаксон и выкрикивали его имя, и он в ответ приветственно махал им рукой. И мы встречали пешеходов, которые прогуливали собак или тоже решили пройтись в такой хороший день. Они заговаривали с ним, или он — с ними. Но, несмотря на все это, он продолжал возвращаться к главной теме.

— Ты должен его уважать, Иона, но при этом соблюдать осторожность. То, что я собираюсь тебе сказать, Иона, не должно убавить твоего уважения к отцу. Если это произойдет, я очень огорчусь. Но огорчусь еще больше, если не скажу тебе всего этого… У меня появится причина сожалеть о том, что оставил все при себе.

Я понимал: к тому, что он собирался мне сказать, я должен отнестись серьезно, так же, как ко всему, услышанному в церкви. Так я это воспринимал: дедушка в роли пастора, только речь пойдет не о значении какого-то церковного псалма, не о Вифлеемской истории, а о моем отце.

— Твоя мать — удивительная женщина, Иона.

— Она идеальная.

— Почти. Идеальных людей в этом мире нет, но ее отделяет от идеала что-то ничтожно малое. В свое время наши с ней мнения о твоем отце разделяли мили, а теперь — дюйм или два. Но это важные дюйм или два.

Он остановился, вскинув голову, долго смотрел на дерево, и я тоже посмотрел, но не мог понять, что его заинтересовало. Не увидел ни белки, ни птицы, никого.

Заговорил он, когда мы двинулись дальше.

— Я надеюсь, что нашел правильные слова. Твоя мать даже сейчас исходит из того, что изначально твой отец — хороший человек, у которого добрые намерения, который хочет все сделать правильно, но в детстве с ним обходились плохо, его это испортило, а еще он слабак. Насчет слабака я с ней полностью согласен. И нет никакой возможности узнать, правда ли случившееся с ним в детстве, потому что других доказательств, кроме его слов, нет. Но даже если все это и правда, в детстве плохое случается со всеми, и это не означает, что мы можем причинять боль другим, поскольку когда-то ее причиняли нам. Ты понимаешь, о чем я?

— Да, сэр. Думаю, да.

— Твой отец собирается развестись с твоей матерью.

Я чуть не запрыгал от радости.

— Хорошо. Это хорошо.

— Нет, малыш. В разводе ничего хорошего нет. Это грустно. Иногда без этого не обойтись, но это нехорошо.

— Ладно, раз ты так говоришь.

— Говорю. И сейчас для этого не требуется доказывать чью-то вину. Если нет необходимости делить собственность — а такой необходимости нет, — если ему не нужна опека над ребенком и даже право видеться с тобой — а ему ни то ни другое не нужно, — суд обходится без согласия твоей матери.

— Она бы согласилась.

— Развод он получит и без ее согласия. Знаешь, когда распадаются семьи, некоторые люди очень озлобляются и пытаются максимально навредить недавно близкому человеку.

— Только не моя мама.

— Это точно. Но когда люди злятся, они ведут себя глупо. Устраивают свару из-за детей, один пытается наказать другого, возводя стену между ним и детьми.

В тревоге я остановился.

— Но ты же сказал, что я ему не нужен. А если так, я у него и не окажусь. Не пойду к нему. Никогда.

Дедушка Тедди положил руку мне на плечо.

— Не волнуйся, малыш. Ни один судья в этом городе не отнимет тебя у такой женщины, как Сильвия, и не отдаст твоему отцу.

— Правда? Ты уверен?

— Я уверен. И он говорит, что ты ему не нужен, но у такого человека, как он, слова совсем не обязательно совпадают с мыслями. Иногда люди ведут себя безответственно, Иона, они не хотят оставить решение спора суду, они сами вершат правосудие, согласно собственным взглядам на проблему.

— Он может это сделать? Как он может это сделать?

Мы уже подходили к церкви Святого Станислава.

— Давай посидим на ступени у входа в церковь, — предложил дедушка Тедди.

Мы сели бок о бок на ступени, он достал из кармана упаковку «Джуси фрут» и предложил мне пластинку, но я так перепугался, что брать не стал. Возможно, он тоже чуть напугался, поскольку последовал моему примеру и убрал упаковку в карман.

— Допустим, как-нибудь ты идешь из общественного центра домой и твой отец сворачивает к тротуару, останавливает автомобиль и предлагает тебя куда-то отвезти. Что ты сделаешь?

— А куда он захочет меня отвезти?

— Скажем, в такое место, куда ты с удовольствием бы поехал, может, в кино или в молочный бар.

— Он никогда не предложит мне поехать туда. Раньше такого не случалось.

— Может быть, он скажет, что у него возникло желание наладить с тобой отношения, извиниться за все, что он делал не так.

— У него может возникнуть такое желание? Сомневаюсь.

— Он может такое сказать. Возможно, он даже купит тебе подарок, и тот, завернутый в блестящую бумагу, будет лежать на переднем пассажирском сиденье. От тебя потребуется только сесть в машину и развернуть бумагу по дороге в кино или молочный бар.

В теплом воздухе, на теплых от солнца ступенях меня прошиб холодный пот.

— Как я понял из твоих слов, мне надо будет проявить к нему уважение.

— Так что ты сделаешь?

— Ну… скажу, что мне надо спросить маму, не возражает ли она против моей поездки с ним.

— Но твоей мамы рядом не будет.

— Тогда я попрошу его заехать в другой раз, после того, как я с ней поговорю, но, даже если мама разрешит, я все равно не хочу никуда с ним ехать.

Три вороны приземлились на тротуар и запрыгали, склевывая зернышки риса, оставшиеся после прошедшей ранее свадебной церемонии, каждая настороженно поглядывала на нас, блестя черными глазами.

Какое-то время мы наблюдали за ними, а потом я спросил:

— Может Тилтон… может мой отец причинить мне вред?

— Я не верю, что причинит, Иона. Есть в нем дыра, пустота, которой в человеке быть не должно, но я не думаю, что он способен поднять руку на ребенка. Забрав тебя, он попытается причинить боль твоей матери.

— Я не допущу, чтобы такое случилось. Не допущу.

— Поэтому я и хотел поговорить с тобой. Чтобы ты постарался этого не допустить.

Я подумал о двух плохишах, с которыми мы несколькими днями раньше столкнулись в Прибрежном парке.

— Получается, всегда что-то может случиться, да?

— Такова жизнь. Всегда что-то случается, чаще хорошее, чем плохое, но что-то происходит, что-то интересное, если обращаешь внимание.

Он вновь предложил мне жевательную резинку, и на этот раз я взял пластинку. Он — тоже. Потом забрал у меня бумажную упаковку и фольгу, добавил бумагу и фольгу от своей пластинки, сложил и убрал в нагрудный карман.

Мы уже с минуту жевали «Джуси фрут», продолжая наблюдать за воронами, когда я подумал о медальоне мистера Глака, достал его из кармана и протянул дедушке.

— Какая красота, — восхитился он, покрутил в руке, подставляя солнечному свету, и спросил, где я его взял. Выслушав меня, добавил: — Иона, это классическая городская легенда. Настоящая классическая городская легенда. Ты будешь рассказывать ее детям и внукам.

— Дедушка, как ты думаешь, что там за перышко?

Он покрутил цепочку между пальцев. Осторожно вращая люситовый медальон из стороны в сторону.

— Я не специалист по перышкам, но одно могу сказать со всей определенностью.

— Что именно?

— Это не обычное перышко. Это удивительное перышко. Иначе никому и в голову не пришло бы заливать его люситом, а потом обтачивать люсит в форме сердца. — Он нахмурился, но тут же лицо осветила улыбка. — Я даже готов предположить, что это амулет джуджу.

— Что такое джуджу?

— Религия в Западной Африке с чарами, проклятьями и множеством богов, хороших и плохих. На Карибах она смешалась с некоторыми положениями католицизма и превратилась в вуду.

— Я видел старый фильм про вуду по телику. Он так меня напугал, что телик мне пришлось выключить.

— Напугался ты зря, потому что там все — выдумка.

— В кино вуду занимались не на каком-то острове, а прямо в большом городе.

— Не думай об этом, Иона. Этот медальон таксист дал тебе с самыми добрыми намерениями, поэтому нет в нем ничего темного или опасного. Что бы ни означало это перышко, ты должен понимать, что для кого-то оно настолько важное, что его решили сохранить. И ты должен беречь этот медальон.

— Обязательно, дедушка.

— Я знаю, что сбережешь. — И он вернул мне медальон.

Затем поднялся, напугав ворон, разлетевшихся в разные стороны, и мы направились к дому, где нас ждал ланч.

— Этот разговор насчет твоего отца, он должен остаться между нами, — предупредил дедушка.

— Конечно. Не надо нам волновать маму.

— Ты хороший мальчик.

— Ну, не знаю.

— Я знаю. И если ты будешь держаться скромно и помнить, что талант — это не заработанный тобой дар свыше, тогда ты точно станешь великим пианистом. Если, конечно, ты хочешь им стать.

— Это все, чего я хочу.

Под кленами черно-белые движущиеся рисунки на асфальте больше не напоминали мне рыб в пруду, как на пути туда. Теперь я видел в них фортепьянные клавиши, только не выстроившиеся в привычном порядке, а пересекающиеся под немыслимыми углами и мерцающие той музыкой, которая заставляет воздух искриться. Малколм называет ее музыкой, отгоняющей дьявола.

Глава 12

В двадцать два года Малколм от горя сбился с пути истинного. Начал тайком принимать наркотики. Ушел в себя и исчез, никому не сказав, где его искать. Только потом я узнал, что он покинул город, и для молодого человека, привыкшего к улицам, это было ошибкой. Денег ему хватало на год такой жизни, и он арендовал коттедж на озере в северной части штата.

Он курил травку, нюхал — редко — кокаин и, сидя на крыльце, часами смотрел на озеро. Еще он пил — виски и пиво, — а питался, главным образом, полуфабрикатами, которые требовалось только разогреть. Он читал книги о революционной политике и самоубийстве. Читал романы, но только полные насилия, мести и отчаяния. Иногда вырывался из состояния ступора, чтобы горько клясть день своего рождения и жизнь, до которой докатился.

Однажды, проснувшись во втором часу ночи, он сразу понял, что разговаривал во сне, злобно и с проклятиями. А в следующее мгновение до него дошло, что он не один. Дурной, пусть и слабый, запах наполнял его отвращением, и он слышал, как скрипят половицы: кто-то или что-то без устали ходило по ним.

Заснул он пьяным и оставил зажженной лампу на прикроватном столике. Когда перекатился на спину, а потом сел, увидел какую-то тень в дальней части комнаты, существо, которое до сих пор не хочет описывать, ограничиваясь только желтыми глазами. Не творение природы и точно не галлюцинацию.

Хотя Малколм суеверный, и невротик, милый, но невротик, и эксцентричный, о том происшествии он рассказывал с такой серьезностью, в такой тревоге, что я никогда не сомневался, что это чистая правда. И, конечно, окажись я на его месте, никогда бы не смог проявить такого хладнокровия.

В любом случае он понимал, что гость этот — демон и он сам привлек его собственными злостью и отчаянием. Он осознал, что над ним нависла серьезная опасность, настолько серьезная, что смерть тянула лишь на малую ее часть. Он отбросил одеяло, поднялся с кровати в одних трусах и, даже не отдавая себе отчета в том, что делает, шагнул к ближайшему креслу и взял саксофон, оставленный там прошлым вечером. Он говорит, что его сестра обратилась к нему, пусть в этом коттедже ее и не было. Ее голос раздался у него в голове. Он не смог вспомнить слов. Помнит только, что она призвала его играть мелодии, поднимающие настроение, и играть со всей страстью, которую он еще сохранил в себе, чтобы музыка заставила воздух искриться.

И Малколм играл два часа, в течение которых незваный гость кружил вокруг него, сначала ду-воп, а потом множество мелодий, написанных задолго до появления рок-н-ролла. Таких, как «Это должна быть ты» и «Свинг на аллее» Айшема Джонса, «Сердце и душа» Лоссера и Кармайкла, «Наперегонки с луной» Уотсона и Монро, «Все тебе» Маркса и Саймонса, «В настроении» Гленна Миллера. Он только искоса посматривал на желтоглазое чудовище, опасаясь, что прямой взгляд оно сочтет за приглашение перейти к более решительным действиям, но через час музыки оно начало медленно таять. К концу второго часа исчезло, но Малколм продолжал играть, страстно и вдохновенно, хотя потрескались губы, челюсти начало сводить, а пот заливал глаза, из которых катились слезы.

Отгоняющая дьявола музыка. Если бы она действовала на моего отца — и тех, с кем он в итоге связался, — так же хорошо, как на желтоглазую тварь в коттедже у озера!

Глава 13

Мы услышали сирену, но в городе сирены звучали постоянно, копы всегда куда-то спешили, лавируя на своих патрульных автомобилях в транспортном потоке, и сирен с каждым годом только прибавлялось — так говорила моя мама, — словно что-то со страной шло не так, хотя со многим все было как раз хорошо. Самое худшее, что ты можешь сделать, услышав сирену, так это остановиться и посмотреть, в чем причина, потому что в следующее мгновение может оказаться, что причина эта краем зацепит и тебя.

Случилось все вечером понедельника, через восемь дней после нашего с дедушкой разговора. В понедельники мама в клубе не работала, поэтому мы играли в шашки за кухонным столом, когда сирена взвыла особенно громко и смолкла где-то в нашем квартале. Мы продолжали играть, говорили о том и о сем, и я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем в дверь постучали, возможно, минут двадцать. Про сирену мы и думать забыли. У нас был и звонок, но в дверь постучали, да так тихо, что стук этот мы едва расслышали. Мама подошла к двери, посмотрела в глазок и сказала: «Это Доната».

Миссис Лоренцо застыла на пороге, красивая, словно Анна-Мария Альбергетти, побелевшая, как чудо-хлеб^[460], с растрепанными волосами. Лицо блестело от пота, хотя вечер был не такой уж теплый для второй половины июня. Руки, сжатые в кулаки, она скрестила на груди, стояла, застыв, как памятник, словно, успев постучать в дверь, окаменела. Не вызывало сомнений, что она только что пережила сильнейшее потрясение.

— Я не знаю, куда мне идти, — в голосе слышалось крайнее недоумение.

— Что такое, Доната? Что случилось? — спросила мама.

— Я не знаю, куда мне идти. Мне некуда идти.

Мама взяла ее за руку.

— Дорогая, ты вся заледенела.

Лицо женщины блестело от пота, но ледяного.

Мама затащила ее в квартиру, и когда миссис Лоренцо заговорила, в голосе еще не слышалось горя, только крайнее удивление:

— Тони мертв. Он поднялся из-за стола после обеда, замер, лицо ужасно исказилось, и он мертвым упал на кухне. — Когда мама обняла миссис Лоренцо, женщина навалилась на нее, но голос не изменился. — Теперь они забирают его, они говорят, забирают, чтобы сделать вскрытие, я не знаю куда. Ему только тридцать шесть, поэтому они должны… они должны… они должны разрезать его и узнать, это инфаркт или что-то еще. Мне некуда идти, он — все, что у меня было, и я не знаю, куда мне теперь идти.

Возможно, до этого она не плакала, возможно, от шока и ужаса внутри у ее все превратилось в камень, но теперь слезы потекли ручьем, и миссис Лоренцо разрыдалась. Ужас случившегося смешался с болью утраты, и жалостные звуки, исторгавшиеся из ее груди, вызывали у меня чувство абсолютной беспомощности и бесполезности, отличное от всего того, что я испытывал раньше.

Как бывало обычно, мама взяла ситуацию под контроль. Отвела миссис Лоренцо на нашу кухню, усадила за стол, отодвинула в сторону доску с шашками. По ее настоянию миссис Лоренцо выпила чай, который мама тут же и заварила, а потом как-то успокоила правильными словами, я бы никогда их не нашел, и еще — своими слезами.

Я не мог смотреть, как миссис Лоренцо, такую мягкую и добрую, раздавливает беда, свалившаяся на нее. Естественно, она не могла свыкнуться с мыслью, что овдовела столь молодой. Я подошел к окну гостиной. «Скорая» со включенной мигалкой еще стояла у подъезда.

Я знал, что мне надо покинуть квартиру. Не понимал почему, но чувствовал: если останусь, тоже начну плакать, жалея не только миссис Лоренцо или мистера Лоренцо, но и своего отца — кто бы мог подумать — из-за огромной пустоты, которая образовалась у него внутри, и себя, потому что мой отец так и не сумел стать отцом. Бабушка Анита еще жила, и мистер Лоренцо стал первым умершим из знакомых мне людей. Он работал официантом и часто приходил домой поздно, иногда относил меня в нашу квартиру, когда я засыпал до того, как мама возвращалась из клуба, а теперь он умер. Я радовался, что мой отец уехал из нашей квартиры, но все равно получалось, что две смерти чуть ли не наложились одна на другую: смерть соседа и смерть мечты о теплых отношениях отца и сына. Если бы меня спросили, я бы ответил, что ни о чем таком никогда и не мечтал, но только тут осознал, что все-таки цеплялся за эту мечту. Я сбежал по лестнице в вестибюль, выскочил на крыльцо, спустился по ступенькам на тротуар.

Фельдшеры загружали тело в «Скорую». Мистера Лоренцо закрывала простыня, или его уже уложили в мешок, но я видел только силуэт тела. На другой стороне улицы собралась толпа из двадцати или тридцати человек, возможно, жителей соседних домов, и все они наблюдали, как увозят мистера Лоренцо. Хватало тут и детей, моего возраста и моложе. Они бегали, танцевали, дурачились, словно принимали мигалку «Скорой» за праздничный фейерверк. Может, если бы смерть случилась на другой стороне улицы, я бы вел себя так же, как эти дети. Может, разница между ужасом и праздником составляла ширину обычной улицы.

В девять лет я, разумеется, знал о смерти, но представлял себе, что она может случиться где-то еще, далеко, так что волноваться о ней мне еще долго не придется. Но теперь навсегда ушли знакомые мне люди. И если двое ушли за две недели, то оставшиеся трое — дедушка, бабушка и мама — могли уйти в следующие три, и тогда я бы остался, как миссис Лоренцо, одиноким и неприкаянным. Бред, конечно, паника маленького ребенка, но она только нарастала от осознания, что все мы такие хрупкие и незащищенные.

Я подумал, что должен что-нибудь сделать для мистера Лоренцо. Бог это увидит и одобрит, и уже никого у меня не заберет, пока я не вырасту. Думаю, если бы не охвативший меня безумный страх, я мог бы побежать в церковь, поставить свечку мистеру Лоренцо и помолиться за упокой его души. Вместо этого я подумал, что могу сыграть ему на пианино одну из его любимых песен, которые он слушал на стереопроигрывателе.

Общественный центр в понедельник работал до половины одиннадцатого, потому что в этот день там играли в бинго. И как только один фельдшер закрыл задние дверцы, а второй завел двигатель, я повернулся и направился в зал Эбигейл Луизы Томас.

Краем глаза я увидел, что он идет параллельно мне. Сколько буду жив, буду благодарить за это удачу и медальон с перышком, который лежал у меня в кармане, потому что пребывал в расстроенных чувствах и, конечно же, иначе не заметил бы его. Наверное, мой отец чуть раньше прятался в толпе, а вот теперь двинулся за мной. Когда понял, что я заметил его, не крикнул, не помахал рукой, чем мог бы успокоить меня. Только прибавил шагу, так же, как я, а стоило мне побежать, ответил тем же. Если бы я продолжил путь к общественному центру, он мог зайти следом. Никто не знал, что моя мать выгнала его и дело шло к разводу. Сильвия никогда не стирала свое грязное белье на публике. Меня в центре знали, его — нет, и если бы я поднял шум, они бы наверняка позвонили моей маме.

Но потом я увидел, что на бегу он оглядывает улицу, выискивая возможность пересечь разделяющие нас три полосы движения. До общественного центра оставалось больше квартала. Его ноги длиной намного превосходили мои. Он бы перехватил меня до того, как я успел бы добраться до двери центра. Он бы не причинил мне вреда. Я был его сыном. Дедушка Тедди сказал, что Тилтон не причинит мне вреда. Мог схватить меня и увести с собой. Но вреда бы не причинил. Чтобы схватить меня и увести с собой, ему требовался автомобиль, определенно требовался автомобиль. Но в городе он прекрасно обходился без автомобиля, и раньше у Тилтона его не было. Может, теперь он им и обзавелся, но ему пришлось бы тащить меня до автомобиля. А я бы сопротивлялся, а он этого не хотел. И получалось, что он все-таки собирался причинить мне вред.

На углу, пройдя только треть пути к общественному центру, я повернул налево, чтобы добраться до проулка, который проходил за нашим домом. Оглянувшись, успел увидеть, как Тилтон пересекает улицу, лавируя между автомобилями. Водители жали на клаксоны, визжали тормоза. Выглядел он обезумевшим. Я уже понимал, что успею добежать до проулка, но никак до двери черного входа в наш дом, прежде чем он догонит меня.

Если на улицах только сгущались сумерки, расцвеченные светом многочисленных окон, то в узком проулке уже господствовала ночь. Не во всех домах были двери черного хода, в некоторых все ограничивалось пожарной лестницей, а лампочки над дверьми, по большей части, разбили. Зато в проулке хватало мусорных контейнеров. Я забрался на стенку одного, с откинутой крышкой, прыгнул вниз, на пластиковые мешки с мусором, в вонь гниющих овощей и еще Бог знает чего.

Встал на колени, прижавшись спиной к металлической стенке, закрыл руками рот и нос, не для того, чтобы отсечь вонь, а чтобы приглушить дыхание. Его шаги затопали по асфальту, потом по брусчатке, там, где асфальт закончился. Он пробежал мимо меня, тяжело дыша, остановился, как я понял, у двери черного хода нашего дома. Я прислушался к его раздраженному бормотанию и каким-то звукам, смысл которых понять не мог.

Я задался вопросом, а правильно ли поступил, удирая от него. Он, в конце концов, был мне отцом, не таким уж хорошим, но, тем не менее, отцом. Может, я неправильно оценил его настроение, ошибся по части намерений.

Но я перестал волноваться из-за того, что, возможно, отнесся к нему несправедливо, когда он начал ругаться в голос, честя меня на все лады. Он тряс рукоятку, пинал дверь. Я не понимал, что происходит. Техник-смотритель врезал новые замки в дверь нашей квартиры, но у Тилтона оставался ключ от двери черного хода, поскольку там замок никто менять не собирался. Однако открыть его не удавалось. И мой отец злился все сильнее, сыпал ругательствами, пинал дверь, а потом — от избытка чувств, пнул еще и мусорный контейнер — не мой, стоявший ближе к двери. Тут я догадался, что Тилтон пьян. Контейнер аж загудел, и звук этот — бум-бум-бум — разнесся по проулку. Какой-то мужчина с верхнего этажа крикнул: «А ну прекрати!» Тилтон в ответ его обругал. Мужчина предупредил, с такими интонациями, будто собирался это сделать: «Тогда я спускаюсь, ублюдок». Мой отец поспешил ретироваться, но никто, конечно, не спустился. В проулке воцарилась относительная тишина, нарушаемая только шумом транспорта, доносящимся с улицы, да музыкой и голосами из телевизора, который смотрели в комнате с открытым окном.

Я еще несколько минут просидел в контейнере. Но всю ночь оставаться в нем не мог, поэтому вылез. Подсознательно ожидал, что из теней выскочит фигура и набросится на меня, но из живого в проулке компанию мне составляли только крысы, природные вредители, ничего больше.

Над дверью черного хода в наш дом горела лампа, защищенная проволочным кожухом, и при ее свете я увидел, что из замка торчит согнутый ключ. В стремлении перехватить меня до того, как я успею подняться в квартиру, мой отец вставил в замочную скважину не тот ключ, а потом повернул с такой силой, что погнул. Я подергал его, пытаясь вытащить, но ключ не только погнулся, но, похоже, зацепился бороздкой за пазы замка. Так что утром технику-смотрителю предстояло разбирать замок, чтобы выправить ситуацию. А мне не оставалось ничего другого, как возвращаться домой через парадный вход.

Предзакатные сумерки заметно померкли, но уличные фонари еще не зажглись. Свет фар проезжавших автомобилей отражался от припаркованных, выхватывая в кабинах какие-то гротескные тени. Не представлялось возможным определить, где просто тень, а где человек. Мимо каждой машины я проходил с замирающим сердцем, ожидая, что сейчас раскроется дверца и мой отец набросится на меня. Мог он выскочить и из зазора между припаркованными автомобилями. Тем не менее до подъезда я добрался целым и невредимым, взбежал по ступенькам, метнулся в вестибюль и чуть не сшиб с ног мистера Иошиоку.

— Это правда, этот бедный человек умер? — спросил он. — Это не может быть правдой, такой молодой.

Сначала я подумал, что он говорит о моем отце, но потом вспомнил и заверил его, что мистер Лоренцо умер.

— Я безмерно сожалею. Такой милый человек. Премного тебе благодарен.

Я ответил, что всегда рад помочь, хотя и не понял, за что он меня благодарил, а потом осторожно поднялся по лестнице на четвертый этаж. Бежать не решался, опасаясь, что мой отец затаился, поджидая меня, но и не медлил: он мог внезапно появиться у меня за спиной.

Глава 14

Войдя в квартиру и закрыв за собой дверь, я запер ее на оба врезных замка. Отсутствовал я совсем недолго. Миссис Лоренцо по-прежнему сидела за кухонным столом с моей мамой, по-прежнему плакала, но уже не рыдала. Похоже, обе они и не заметили мой уход и приход.

Устроившись у одного из окон гостиной, я смотрел на шумную улицу внизу, когда свет вспыхнул в матовых шарах фонарей, и они превратились в маленькие луны, плывущие в ранней темноте. Каждый пешеход привлекал мое внимание, водитель каждого автомобиля, и хотя ни в одном из них я не распознал моего отца, мне нравилось нести эту вахту. Если он вернулся один раз, то мог вернуться вновь, потому что знал, как будет горевать моя мама, если потеряет меня.

Через какое-то время мама подошла ко мне, положила руку мне на плечо.

— У тебя все в порядке, Иона?

Я понимал, что сейчас ей рассказывать о Тилтоне нельзя: миссис Лоренцо нуждалась в ее помощи.

— Да, все хорошо. Хотя это ужасно. Как миссис Лоренцо?

— Не так чтобы очень. Тони был эмигрантом. Родственников у него в Америке нет. Отец Донаты умер, когда она была маленькой, и ее мать, как я понимаю… не в себе. Ей некуда идти, кроме как в свою квартиру, но сейчас она не может об этом и слышать. Разве что завтра. Я предложила ей провести ночь у нас. Она ляжет в твоей комнате, а ты можешь спать со мной.

Я посмотрел на улицу, на диван, указал на него.

— Можно я лягу здесь?

— Кровать гораздо удобнее.

— Знаешь, спать с родителями, с кем-то из родителей, это для испуганных маленьких детей, детские штучки.

— И с каких пор это стало детскими штучками?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Несколько недель тому назад, наверное. Когда мне исполнилось девять лет.

Иногда создавалось впечатление, что мама может заглянуть мне в голову и прочитать мои мысли, словно лоб у меня из прозрачного стекла, а разум — аккуратно отпечатанный на машинке текст.

— Ты уверен, что с тобой все в порядке, сладенький?

Она мне никогда не лгала, и я с ней в этом сравниться не мог. Лгать — не лгал, но тут собирался придержать правду несколько часов, до утра, когда миссис Лоренцо соберет волю в кулак и уйдет в свою квартиру.

— Слушай, диван — это… круто. Не детские штучки. — Убедительности не хватало, и я чувствовал, как горят щеки, но таковы преимущества темной кожи: румянец может не заметить даже твоя все так тонко чувствующая мать. — Диван — это приключение. Ты понимаешь? Диван — это здорово.

— Хорошо, мистер Иона Керк. Ты можешь спать на диване, а я буду всю ночь волноваться, думая, как скоро ты захочешь водить автомобиль, встречаться со взрослыми женщинами и пойти на войну.

Я ее обнял.

— Никогда не захочу уйти от тебя.

— Убери свое белье и постели чистые простыни для Донаты. Я схожу вниз, чтобы принести ее пижаму и необходимые мелочи. Ее начинает трясти при мысли о том, что надо идти к себе, даже если вместе со мной.

В квартире на четвертом этаже, с окнами, выходившими на улицу, они не могли слышать, как в проулке Тилтон пинал мусорный бак и громко ругался.

— Не надо бы тебе идти одной. — Она удивленно на меня посмотрела. — Да еще так поздно.

— Поздно? Сейчас двадцать минут десятого, и идти мне всего-то на два этажа ниже. Если я работаю в клубе, сладенький, то прихожу домой гораздо позже, одна и лишь притворяясь, что в сумке у меня пистолет.

— Но мистер Лоренцо умер в той квартире.

Хотя мы и так говорили шепотом, она бросила короткий взгляд в сторону кухни и еще понизила голос:

— Он умер не от заразной болезни или чего-то такого, Иона. И в нашей семье мы верим, что по эту сторону небес есть только один призрак, и это Святой Дух.

Решив не сообщать матери о возвращении отца, пока миссис Лоренцо не ушла домой, я полагал, что поступаю, как мужчина, и усложняю ситуацию, перекладывая свои страхи на маму, когда она помогала миссис Лоренцо пережить свалившуюся на нее беду. Тогда это решение представлялось мне логичным. Но многое, представляющееся логичным в девять лет, годами позже выглядит бессмысленным. В оправдание могу только сказать, что в 1966 году я впервые озаботился стремлением вести себя, как мужчина, несомненно, из страха, что я, если не взять себя в руки, могу последовать примеру своего отца и останусь вечным подростком.

— Теперь перестилай кровать, — велела мама, — а я вернусь через несколько минут.

Она оставила входную дверь приоткрытой. Я подбежал к двери и слушал, как мама спускается по лестнице. Когда понял, что она на площадке между пролетами, я тихонько закрыл и запер дверь, чтобы Тилтон не ворвался в квартиру, если он затаился рядом, метнулся в свою спальню, сдернул с кровати простыни, отнес их в стенной шкаф, где мы держали корзину с грязным бельем, взял чистые простыни, бегом вернулся с ними в спальню, застелил постель. Затем поспешил ко входной двери, поднялся на цыпочки, сумел заглянуть в глазок — с той стороны никого, — открыл дверь и встал на пороге, дожидаясь мамы.

Но она никак не приходила. Я не верил, что в квартире Лоренцо обитает призрак. И тело они увезли, так что там не могло быть и зомби, как в вуду-фильме, который я выключил. Но миссис Лоренцо, ничего не соображающая и потрясенная, могла оставить входную дверь открытой, мой отец мог зайти в квартиру, уж не знаю, по какой причине, а потом туда пришла моя мать. Остальное представить себе не составляло труда: такое показывали в любом фильме ужасов.

Может, мужчина схватил бы мясницкий нож и спустился на второй этаж, чтобы узнать, как там мама, но я понятия не имел, что скажу миссис Лоренцо, которая опять плакала на кухне, когда буду выдвигать ящик и доставать оттуда мясницкий нож. Она бы наверняка подумала, что я сошел с ума и собираюсь ее убить, и этот шок стал бы последней каплей, ее хватил бы удар, а меня увезли в тюрьму, или в дурдом, или куда-то еще, короче, в то место, куда увозят рехнувшихся и опасных мальчишек.

Я услышал приближающиеся шаги. Вроде бы по лестнице поднимался один человек, а не двое, причем второй — приставив пистолет к голове первого или нож — к его шее. Я отступил в квартиру, прикрыл дверь, оставив щелку, как это сделала, уходя, моя мама, и отошел в сторонку.

Мама вошла в квартиру с небольшой дорожной сумкой, в которую упаковала вещи миссис Лоренцо. Закрыла за собой дверь, заперла на оба замка.

— Сладенький, тебе пора надевать пижаму и чистить зубы, — сказала она мне. — Уже поздно.

— Хорошо, мама.

— И тебе нужно одеяло.

— Сегодня тепло.

— Чтобы не протирать обивку.

Через несколько минут я уже лежал на одеяле, в пижаме, положив голову на подушку с маминой кровати. Окна в гостиной оставались открытыми, потому что кондиционера у нас не было, и с улицы доносился шум проезжающих автомобилей. Я слышал, как на кухне разговаривают мама и миссис Лоренцо, но слова разбирал далеко не все и не понимал, о чем они толкуют. Разговаривали они долго, дольше, чем я ожидал, и я тревожился из-за того, что не могу следить за улицей. Потом я узнал, что мама дала миссис Лоренцо несколько таблеток бенедрила и настояла на том, чтобы они выпили по большому стакану красного вина, и я подумал, что лишь так она могла хоть немного успокоить итальянку, только что ставшую вдовой. Когда они наконец-то покинули кухню, я притворился, будто сплю, и притворялся все время, пока они пользовались ванной и переодевались ко сну. Когда мама подошла к дивану, прошептала: «Спокойной ночи», — и поцеловала в щеку, я лежал на спине с приоткрытым ртом, дышал через него и тихонько похрапывал. Прежде чем повернуться и отойти, она прошептала: «Мой ангел», — отчего я почувствовал себя низким обманщиком, прямым потомком Тилтона, хотя и знал, что мотивы мои чистые, а сердце искреннее.

Лежа в темноте, глядя, как в отблеске сияния города знакомые вещи в гостиной обретают чудовищные формы, я ждал, пока мама и вдова не заснут. Потом поднялся с дивана и на цыпочках добрался до ближайшего окна. Транспортный поток заметно уменьшился, убавилось и пешеходов. Я не увидел своего отца, но, чем дольше стоял на коленях у окна, положив руки на подоконник, тем более подозрительными казались мне люди, которые проходили и проезжали мимо нашего дома. Даже больше, чем подозрительными. За окном разворачивался еще один старый фильм, вроде того, который я выключил, не досмотрев до конца. Только вместо зомби плохишами были пришельцы из другого мира, подменившие настоящих людей и занявшие их место. И не было никакой возможности отличить их от землян, за исключением того, что они не могли проявить каких-либо эмоций по причине полного их отсутствия.

Глава 15

В конце концов я вернулся к дивану, слишком вымотанный, чтобы отстоять всю ночную вахту. Провалился в глубокий колодец сна и плавал там какое-то время, прежде чем в этом чернильно-черном месте на меня со всех сторон не навалился звук бегущей воды: словно я находился на маленькой лодке и плыл по реке под сильным дождем.

Я лежал на левом боку в позе зародыша на чем-то жестком и что-то сжимал в правом кулаке, так крепко, что болели пальцы. Страх охватывал меня, но я не мог сказать, чего именно боюсь, просто слепой ужас перед чернильной тьмой кошмара, и сердце билось сильно и громко: каждый удар отдавался в ушах. В руке я сжимал ручку-фонарик.

Позднее до меня дошло, что ни в одном из прежних снов я не ощущал ни вкуса, ни запаха, но в этом во рту чувствовалась кровь. Нижняя губа распухла, пульсировала. Когда я ее облизнул, она отозвалась болью в тех местах, где ее разбили в кровь.

Не знаю, почему я сжимал в кулаке ручку-фонарик, поскольку в реальной жизни у меня такого никогда не было. Все еще лежа на боку, я его включил и вскрикнул от изумления, потому что луч высветил лицо девушки лет двадцати с небольшим, которое находилось менее чем в футе от моего лица. Ее темные, мокрые от дождя волосы прилипли к лицу, глаза вылезали из орбит. Девушку задушили мужским галстуком, все еще врезавшимся в ее шею.

Вырвавшись из темноты сна в не столь уж чернильную темноту гостиной, я вскочил с дивана. Горло перехватило, и не сразу я сумел со всхлипом вдохнуть. По телу пробежала дрожь, я поднес руку ко рту, ожидая найти нижнюю губу разбитой и распухшей, но ошибся. Ноги не держали, поэтому я вновь плюхнулся на диван, радуясь, что не закричал, как в кошмаре, и не разбудил маму и вдову Лоренцо.

Мысленным взором я все еще видел мертвую девушку, так же ясно, как не так давно — в другом сне — Лукаса Дрэкмена. Не была она воображаемым фантомом, скорее напоминала детально прорисованный портрет Нормана Рокуэлла. Блестевшие густые мокрые волосы. Синие с оттенком лилового глаза. Широкие в смерти зрачки. Тонкие черты лица, аккуратный носик, сделавший бы честь фарфоровой фигурке, красивый рот, гладкая кремовая кожа с маленькой родинкой на левой скуле.

Пробудившись ото сна о Лукасе Дрэкмене, я знал, что он убил родителей в прошлом, то есть я видел не пророческий сон, а уже свершившееся деяние. В этот раз я подозревал, что во сне мне довелось увидеть будущее, и может прийти день, когда я окажусь в кромешной тьме рядом с трупом, в окружении бурлящей воды.

Сидя на диване, я уловил слабый запах роз и поднялся. Повернувшись, разглядел женский силуэт у одного из окон, подсвеченный сзади уличными фонарями. Ростом женщина значительно превосходила и мою маму, и миссис Лоренцо. «Фиона Кэссиди», — прошептала она, и я понял, что мне назвали имя мертвой девушки из моего сна.

Женщина отошла от окна, растворившись в тенях. Включив торшер, я обнаружил, что в гостиной, кроме меня, никого нет. Если она действительно была здесь, то не смогла бы уйти так быстро. И однако я видел ее силуэт, слышал голос. Я не сомневался, что она побывала в нашей гостиной, только не мог понять, каким образом и в каком виде. Я точно знал, что она не призрак, но при этом она не была и обычной женщиной, за которую я ее принял в тот день, когда она впервые появилась передо мной, вся в розовом, и пообещала пианино.

Глава 16

Мне следовало рассказать маме о преследовавшем меня Тилтоне, но следующие два дня она занималась миссис Лоренцо, помогая вдове организовать похороны, связаться со страховой компанией по части небольшой выплаты за Тони, которая могла обеспечить вдове лишь несколько лет спокойной жизни, и собрала вещи Тони, чтобы отдать их Армии спасения, потому что сама миссис Лоренцо этого делать не могла. В конце каждого дня я смотрел на уставшую и печальную маму и не хотел грузить ее еще и своими проблемами.

К тому времени, когда жизнь вернулась в нормальное русло, я вновь заколебался: а надо ли мне говорить ей о том, что сделал Тилтон? Скрывая это происшествие, я в каком-то смысле обманывал ее, чего никогда не делал раньше, во всяком случае, в чем-то серьезном. И хотя молчал я по уважительной причине, меня тревожило, а не задастся ли она вопросом: что еще я от нее скрывал, и это могло кардинальным образом изменить наши отношения.

Разумеется, я хранил и другой секрет: мисс Перл, мою проводницу в снах ужасов, как в прошлом, так и будущем. Эта женщина велела мне никому ничего не говорить о Лукасе Дрэкмене, и я интуитивно понимал, что ее наказ в полной мере касается и Фионы Кэссиди. Выполнение инструкций мисс Перл означало, что нельзя мне быть полностью откровенным с мамой, и пусть я ее не обманывал, своим поведением я попирал нормы, которым меня учили в церкви. Мисс Перл дала мне пианино, это так, но мама дала мне жизнь.

Я обожал маму и надеялся, что она будет всегда мне доверять. А потому, сначала отложив рассказ о том, как меня преследовал отец, потом я допустил еще одну ошибку, решив молчать об этом и дальше. Большинство девятилетних мальчишек хотят казаться старше своего возраста. Учитывая, что в доме я оставался единственным мужчиной, я убедил себя в следующем — я сам смогу разобраться с ним, если он предпримет еще одну попытку, а при таком раскладе, учитывая сложный период времени, мне лучше поберечь маму от лишних тревог.

Страна, похоже, скользила от одного кризиса к другому. Возрастающие потери во Вьетнаме вызывали многочисленные демонстрации протеста. Семидесятидвухлетняя Алиса Херц^[461] сожгла себя, требуя остановить войну. В прошлом году, во время марша, организованного и возглавляемого Мартином Лютером Кингом из Сельмы в Монтгомери, штат Алабама, участников били и топтали лошадьми национальные гвардейцы, а потрясенная страна наблюдала за этим по телевизору. Малколма Икс убили не белые расисты, а негры, возможно, черные мусульмане, и, куда ни посмотри, везде нарастали недовольство и злость, зависть и презрение. Уважение к власти падало, преступность разрасталась, наркотиками торговали, как никогда раньше. Не в нашем районе, но в других частях города вспыхивали расовые бунты, такие же, как в Уоттсе, негритянском районе Лос-Анджелеса. Тридцать четыре человека погибли, целые кварталы выгорели дотла. И этим летом волна насилия не уступала предыдущему. Пару раз я подслушал разговоры мамы и дедушки о будущем. Не о ее перспективах как певицы, а о войне, моей безопасности и о том, что нас всех ожидает. По сравнению с этим, мой отец не тянул на угрозу.

Лето продолжалось, жаркое, душное, полное событий. Военные операции в дельте Меконга приводили ко все новым потерям, о которых сообщалось в вечерних выпусках новостей. В июле в Чикаго Ричард Спекзаколол и задушил в общежитии восемь студенток, которые собирались стать медсестрами. Первого августа бывший студент Чарльз Уитмен поднялся на крышу двадцатисемиэтажного здания Техасского университета и из винтовки застрелил шестнадцать человек и ранил тридцать. Это беспрецедентное убийство встревожило страну, потому что воспринималось не как чудовищное исключение, а как зарождение новой тенденции.

Как-то днем мама вернулась после смены в «Вулвортсе» и обнаружила, что я, словно зачарованный, смотрю новостной выпуск о войне и расовых бунтах. Мне только-только исполнилось девять лет, но думаю, еще до того, как я начал узнавать о бурлящем мире, ко мне пришло осознание нестабильности нашей жизни. Причиной стало не только поведение отца, но и тот факт, что у моей мамы, несмотря на бесспорный талант и трудолюбие, с карьерой певицы ничего не получалось. Пожары в Лос-Анджелесе, взрывы во Вьетнаме, стрельба в обоих местах, трупы на улицах, в Штатах и других странах, преступление Лукаса Дрэкмена, грядущая насильственная смерть Фионы Кэссиди, мистер Лоренцо, вставший из-за кухонного стола и рухнувший замертво, два хулигана с грязными ртами, преследовавшие маму и меня в парке, Спек, Уитмен. Все это слилось воедино, превратилось в торнадо, и, сидя перед телевизором, я внезапно понял: все, что я знаю и люблю, может разнести в клочья, оставив меня одиноким и уязвимым перед тысячью угроз.

— Все убивают всех, — изрек я, завороженный происходящим на экране.

Мама несколько мгновений постояла в дверях гостиной, а потом выключила телевизор. Села рядом со мной на диван.

— Ты в порядке?

— Да, конечно.

— Ты уверен?

— Просто… ты понимаешь. Все это.

— Плохие новости.

— Очень плохие.

— Тогда не смотри.

— Да, но это все равно происходит.

— И что ты можешь с этим поделать?

— В каком смысле?

— С войной, с бунтами, со всем остальным.

— Я ведь ребенок.

— Я — не ребенок, — ответила она, — но тоже ничего с этим поделать не могу, остается только сидеть здесь и смотреть.

— Но ты выключила телик.

— Потому что есть и другое, на что я как-то могу повлиять.

— На что?

— Миссис Лоренцо совсем одна, и я пригласила ее на обед.

Я пожал плечами:

— Это хорошо.

Мама включила телевизор, но убрала звук. Люди грабили магазин электроники. Выносили телевизоры и стереосистемы.

— Ты должен кое-что понимать, Иона. На каждого человека, который ворует, поджигает, переворачивает полицейские автомобили, в том же районе есть три или четыре других, которые не хотят в этом участвовать, которые боятся нарушителей закона точно так же, как его слуг.

— Что-то не похоже.

— Потому что телевидение показывает только тех, кто это делает, Иона. Сиюминутные новости — это не все новости. Есть еще и перспектива. А это лишь то, что репортеры хотят тебе показать. Бунты приходят и уходят, войны приходят и уходят, но при любых неурядицах люди помогают друг другу, идут на жертвы, проявляют доброту, и именно это удерживает цивилизацию единым целым, те самые люди, которые живут спокойно и не попадают в новости.

На безмолвном экране мародеров сменил ведущий.

— Я ничего об этом не знаю, — признал я.

Ведущий уступил место залитому дождем, разрываемому ветром городу, над которым возник гигантский смерч. В мгновение ока он разворотил дом и всосал обломки в себя.

— Если погода попадает в новости, — продолжила мама, — это ураган, торнадо, приливная волна. Но девяносто девять процентов времени природа ничего не разрушает, она кормит нас, но это не повышает рейтинги и не увеличивает тиражи. — Она вновь выключила телевизор. — Чего ты хочешь, Иона, попасть в новости или быть хорошим?

— Думаю, быть хорошим.

Она улыбнулась, притянула к себе, поцеловала в макушку.

— Тогда помоги мне приготовить обед для миссис Лоренцо. Можешь начать накрывать на стол.

Несколько минут спустя, ставя тарелки на стол, я не удержался и спросил:

— Как ты думаешь, рано или поздно мой отец попадет в новости?

Она поняла вопрос: я признавал, что не отношу отца к хорошим.

— Где уважение, Иона?

Я решил, что она знала ответ, так же, как знал и я.

Глава 17

На следующее утро, после того, как мама ушла на работу в «Вулвортс», я взял на кухне мешок с мусором и спустился по черной лестнице в проулок. Небо повисло низко, серое и гладкое, словно бетон, как будто весь город накрыли крышей фантастических размеров. Из двери я шагнул в застывший воздух, но, едва бросил мешок с мусором в контейнер и отвернулся от него, легкий порыв ветра пронесся по проулку. Не шевельнул даже лежащий на земле мусор, за исключением сферы размером с мяч для гольфа. Она покатилась и замерла передо мной в тот самый момент, когда порыв ветра иссяк. Я увидел, что это глазное яблоко. Не настоящее, конечно, а из тех, какие вшивают в набивные игрушки.

Глазное яблоко, казалось, смотрело на меня с мостовой. Я не помню, как наклонялся, чтобы поднять его, но в следующее мгновение уже держал в руке. С ворсистой поверхностью, набитое чем-то упругим, коричневое, за исключением белого кольца и синего круга по центру. За глазным яблоком волочились бежевые нити, которыми оно, вероятно, крепилось к плюшевой игрушке.

Возможно, причиной послужили недавние события и странные, тревожащие сны, но я воспринял глазное яблоко не как совершенно обычный мусор, а посчитал неким зловещим посланием. Глазное яблоко смотрело на меня с ладони моей правой руки, а я не замечал, как затихают звуки города, пока до меня вдруг не дошло, что в проулке стоит мертвая тишина. На мгновение подумал, что оглох, но потом услышал собственный вопрос: «Что происходит?» Тишина была настоящей, не связанной с моим слухом, как будто из метрополиса исчезли все люди, как будто его часовой механизм, исправно служивший многие сотни лет, вдруг встал: пружина лопнула.

Я посмотрел на один конец проулка, потом на другой, гадая, куда подевался транспорт. Теплым августовским утром во многих квартирах окна держали открытыми, но из них не доносилось ни голосов, ни музыки, ни каких-либо домашних звуков. Как, впрочем, и с неба: ни тебе рева реактивных самолетов, ни стрекота полицейских геликоптеров.

Когда же я вновь посмотрел на фальшивый глаз, лежащий на моей ладони, то не сумел отделаться от нелепой мысли, что он видит меня. Человеческие руки изготовили его из инертных материалов: материи, нитей, кусочка цветного пластика, и все-таки я чувствовал, что он наблюдает за мной — не просто наблюдает, но накапливает информацию, анализирует, делает выводы, — словно каждый элемент этого глаза передавал все, что впитывал в себя, какому-то далекому и любопытному существу, и, не считая меня, только оно и жило в этом молчаливом городе, где больше не раскачивались маятники и не вращались шестерни.

Вспоминая этот эпизод теперь, в возрасте пятидесяти семи лет, я все еще переполнен детским изумлением, когда входил в каждый день, ожидая столкнуться с тайнами и чудесами. В девять лет я не был таким безудержным романтиком и восторженным верующим, каким стал сейчас, но тот ребенок обладал способностью удивляться и трепетать, благодаря чему, возможно, время и опыт превратили его в меня.

Клянусь, сомкнув пальцы вокруг этого фабричного глаза, я почувствовал, как он перекатывается из стороны в сторону, словно ищет щель между пальцами, чтобы видеть меня. Спинальную жидкость словно заменили хладагентом, и теперь холод медленно поднимался по моим позвонкам, от поясницы к основанию черепа.

Направившись к ближайшему мусорному контейнеру, помня, что дедушка говорил о джуджу, я намеревался бросить глаз туда, но, прежде чем разжал пальцы, понял, что целесообразнее оставить эту странную вещицу у себя, чтобы всегда знать, где она находится, но при этом держать в чем-то закрытом, чтобы она не могла подсматривать за мной. Если память мне не изменяет, я это придумал не сам: идею подсказал смутно знакомый женский голос, едва слышный в неестественной тишине застывшего города.

Среди мусора на земле лежала пинтовая бутылка, горлышко которой торчало из плотного бумажного пакета. Бутылку я оставил на земле, сунул глаз в пакет и скрутил горловину.

Звук быстро вернулся в этот мир, сначала тихий, но за несколько секунд усилившийся до обычного шумового уровня мегаполиса, населенного трудолюбивыми — при этом не знающими покоя и шумными — горожанами. С минуту я постоял, прислушиваясь, изумляясь, но холода в спине уже не чувствовал. Просто не понимал, как такое могло произойти, и на всякий случай настороженно огляделся.

Воспользовавшись ключом, я вошел в дом через дверь черного хода, но подниматься по лестнице не стал. Подумал вдруг, что Тилтон ждет меня на лестничной площадке между четвертым и пятом этажами, на которой в июне мама оставила его чемоданы. Представил себе, что он уже смочил тряпку хлороформом, чтобы вырубить меня, а потом навсегда увезти в багажнике автомобиля.

Коридором первого этажа я прошел к парадной лестнице, напугав себя до полусмерти, пулей проскочил два пролета и уже на втором этаже заметил, что какая-то женщина поднимается по лестнице на третий этаж. Одетая в черное, черноволосая. Рука с белоснежной кожей, которой женщина держалась за перила, казалась хрупкой, как хрусталь.

Она услышала мои торопливые шаги, остановилась, оглянулась. Синие с оттенком лилового глаза. Тонкие черты лица, аккуратный носик, сделавший бы честь фарфоровой фигурке, красивый рот, гладкая кремовая кожа с маленькой родинкой на левой скуле. Передо мной стояла мертвая девушка из моего сна, еще живая, не удушенная мужским галстуком. Фиона Кэссиди.

Потрясенный, я просто таращился на нее, зажав в руке скрученную горловину пакета, словно собирался предложить ей его содержимое, и, несомненно, выглядел слабоумным. Она не улыбнулась, не нахмурилась, не произнесла ни слова. Отвернулась и двинулась дальше.

Я же свернул в коридор второго этажа, надеясь, что она не почувствовала моего особого к ней интереса. Дверь не закрыл, стоял, прислушиваясь к ее шагам. И как только понял, что она миновала третий этаж и продолжает подъем, вернулся на лестницу и, крадучись, двинулся следом.

Глава 18

Фиона Кэссиди миновала четвертый этаж, на котором жили мы с мамой, потом пятый, где мисс Делвейн писала журнальные статьи и подбирала материал для романа о родео, а также в полном одиночестве проживал тихий — и, возможно, с трагический судьбой, — мистер Иошиока, занимавший квартиру 5-В. Путь ее лежал на шестой, и последний, этаж.

Каждый этаж нашего дома предлагал три квартиры. Две — такие же, как та, что занимали мы с мамой. Третья — примерно в два раза больше и предназначалась для семьи с двумя или более детьми, хотя я бы не назвал ее просторной. Техник-смотритель, мистер Реджинальд Смоллер, занимал квартиру на первом этаже, поэтому арендаторам предлагались остававшиеся семнадцать.

Поскольку лифт и красивый вид из окон отсутствовали, аренда квартиры на четвертом этаже стоила меньше, чем на первых трех, на пятом — меньше, чем на четвертом, на шестом — меньше, чем на пятом. В те дни субсидии по арендной плате для бедняков напоминали тонкий ручеек по сравнению с нынешним полноводным потоком. Моя мама не получала субсидию, да и не хотела. Если бы государство покрывало всю или почти всю стоимость аренды, квартиры шестого этажа быстро нашли бы жильцов, но пока они платили из своего кармана, и далеко не всем хотелось оплачивать подъем по десяти пролетам и ванну с едва теплой водой, поскольку она сильно остывала, поднимаясь из бойлерной в подвале. Соответственно, обычно одна квартира на шестом этаже пустовала всегда, а бывало, что все три оставались свободными.

Некоторые из наших соседей держались особняком, но, даже если они что-то бурчали, когда я с ними здоровался, и избегали встречаться взглядом, я знал их лица и имена. Не страдал отсутствием любознательности и воображения. В тот август в доме снимали только четырнадцать квартир и все на шестом этаже пустовали.

На каждом этаже в двери на лестницу было квадратное стеклянное окошко, и, подходя к двери, ты видел, есть ли кто в коридоре. Встав на цыпочки, я смог заглянуть в окошко и успел заметить, как Фиона Кэссиди входит в квартиру 6-В.

Возможно, она намеревалась арендовать квартиру и мистер Смоллер выдал ей ключ, чтобы она могла ознакомиться с местом будущего проживания, но эта версия не выдерживала никакой критики. При осмотре квартиры техник-смотритель всегда сопровождал жильца, а ключ выдавал, лишь получив плату за первый месяц и залоговый депозит.

Мистер Смоллер был мастером на все руки, чинил все, что только могло сломаться, но при этом отличался невероятной подозрительностью, во всем искал заговоры и чьи-то происки. Однажды он сказал мне, что никому не доверяет, «даже Богу, особенно Богу, потому что Он не дал бы нам жизнь и не создал бы мир, если бы не хотел получить взамен что-то большое и ужасное».

С глазом джуджу в пакете я осторожно прошел к коридор, направился к квартире 6-В. Увидел, что дверь приоткрыта.

Я знал, что мне следует соблюдать осторожность, что самое мудрое решение — немедленно уйти, вернуться в свою квартиру и запереть дверь на оба замка. Я видел Фиону Кэссиди мертвой, пусть и во сне, но женщина, которую я встретил сегодня, ничем не напоминала призрака. Я чувствовал, что должен ее предупредить, хотя и сомневался, что она поверит чернокожему мальчишке, который при нашей первой встрече вытаращился на нее, как слабоумный.

Через щель я видел обшарпанную прихожую с пожелтевшими и отклеившимися обоими. За ней находилась лишенная мебели комната, застеленная потрескавшимся линолеумом, со ржавыми потеками на серых стенах.

Город не смолк: старый дом издавал разные звуки, а через окна проникал уличный шум. Но я не слышал ни единого звука, источник которого находился бы в квартире: ни шагов, ни закрывающейся или открывающейся двери, ни голоса.

И хотя меня не отличала бесшабашность, я переступил порог, в ужасе от собственной смелости, но ведомый непреодолимым любопытством. Низкое небо заметно потемнело за те несколько минут, которые прошли после того, как я вернулся из проулка в дом. Войдя в гостиную, по свету за окнами я понял, что надвигается гроза. Справа дверь вела на кухню. Слева кутался в тенях коридор без единого окна.

Поскольку окна в квартире давно не открывались, воздух нагрелся и пропитался затхлостью, смешанной с запахами давнишней готовки, кошачьей мочи, сигаретного дыма. Последний тоненькой желтой пленкой сконденсировался на многих открытых поверхностях.

Линолеум выглядел таким хрупким, что мог треснуть даже под моим весом. На самом деле он мягко подавался под ногами, словно покрытый плесенью, и я бесшумно подошел к двери на кухню и решился за нее заглянуть. Никого.

Коридор, уходящий из гостиной, вел к ванной и четырем маленьким спальням, тоже без мебели. Лишь в одной я нашел спальник, рядом с которым стояла большая брезентовая дорожная сумка.

Во всех стенных шкафах распахнули двери, возможно, для того, чтобы избежать плесени, которая прекрасно бы себя чувствовала в тепле и темноте. Я не верил, что пропустил какой-нибудь тайный уголок, где укрылась Фиона Кэссиди.

В окне одной спальни я обнаружил поднятую нижнюю раму. Слабый ветерок колыхал грязные, изношенные занавески.

Конечно, эта молодая женщина провела здесь ночь не для того, чтобы утром выпрыгнуть из окна. Тем не менее не без ужаса я подошел к окну и посмотрел вниз. Никакого трупа на земле не обнаружил.

Если бы выяснилось, что мой сон все-таки пророческий, судьба уготовила Фионе Кэссиди насильственную смерть, так что не могла она покинуть этот мир, покончив с собой.

Отвернувшись от окна, я ожидал увидеть ее у себя за спиной, но никто ко мне не подкрадывался. С гулко бьющимся сердцем, пересохшим ртом, удивляясь столь нехарактерной для меня прыти, я вернулся к полуоткрытой двери и вышел в коридор шестого этажа, ни с кем не столкнувшись, хотя подозревал — не пройди мое вторжение в чужую квартиру незамеченным, мне пришлось бы заплатить немалую цену за то, что, преследуя девушку, я переступил порог чужой квартиры.

Я направился к двери на лестницу, но, прежде чем успел ее закрыть, услышал, как захлопнулась дверь в квартиру 6-В. Оглянулся. Никого. Или дверь закрылась от сквозняка, или… что? Фиона Кэссиди вылетела из открытого окна — не упала, — чтобы избежать встречи со мной, и залетела обратно, едва я ушел? Даже мое богатое воображение не принимало такой версии. Но и сквозняка не было.

Глава 19

Вернувшись в нашу квартиру, я достал ворсистый глаз из бумажного пакета и положил на недавно застеленную кровать, направив зрачок на подушку. Перешел с одной стороны кровати на другую, вернулся обратно, следя за глазом, но он и не собирался поворачиваться следом за мной.

— Идиот, — охарактеризовал я себя за проявленный столь очевидный детский страх.

На кухне я достал из холодильника кувшин с «кул-эйдом», наполнил стакан, сел за стол.

Я подумал о том, чтобы пойти в общественный центр и провести четыре часа за пианино. Занятия в школе начинались через две недели, и тогда я мог бы играть не больше двух часов в день, да и то ближе к вечеру. Обычно мне не терпелось добраться до пианино и увидеть миссис О’Тул, но в этот день что-то невероятное случилось прямо у меня под носом, что-то чудесное, совсем как на Рождество, когда я еще верил в Санту. Да только теперь никакой радости, надежды и веселья не ощущалось. Куда больше случившееся напоминало старый фильм про вуду в городе.

И происходило все наяву, этот «фильм» выключить я не мог. Стакан, стоящий на кухонном столе, покрывали капельки конденсата. В верхней части, прозрачные, они сверкали, как бриллианты, в нижней, где еще оставался напиток из лайма, зеленели изумрудами. Разумеется, стакан облепляли не бриллианты и изумруды, а капельки воды, но я не мог оторвать от них глаз и думал о драгоценных камнях, о том, что забыли бы мы про все проблемы, будь я богатым. Маме не пришлось бы работать в кафетерии «Вулвортса». Мы приобрели бы ночной клуб, и мама пела бы там что хотела. Мы купили бы звукозаписывающую компанию, и мама стала бы знаменитой и счастливой, как того заслуживала. Нам не пришлось бы тревожиться, что Тилтон украдет меня у нее: мы обзавелись бы телохранителями. Жили бы в большом доме на холме по центру огромного участка, окруженного высоким забором, в полной безопасности от всех и от всего, включая бунты, и войну, и молодых панков, которые позволяли себе непристойные слова в присутствии незнакомых женщин.

После всех прожитых лет я прекрасно помню этот стакан с «кул-эйдом», не отпускавшую меня тревогу, с которой, конечно, не мог совладать девятилетний мальчик, и ложные мечты о богатстве, которые, даже реализовавшись, ничего бы не решили.

Когда растешь и учишься на собственном опыте, ты можешь прийти к очень важному выводу: есть правда с маленькой буквы и Правда — с большой. Ты должен говорить правду, требовать правду от других, узнавать ложь и отметать ее; должен видеть мир, какой он есть, а не каким он должен быть, согласно твоим желаниям, не каким его рисуют те, кто хочет этим миром повелевать. Верность правде освобождает тебя от ложных ожиданий, беспочвенных надежд, разочарований, бессмысленной злости, зависти, отчаяния. А Правда состоит в том, что жизнь имеет значение, и благодаря этому ты можешь осознать свою истинную ценность, свой потенциал и поощрять скромность, которая приносит мир. Что еще более важно, Правда предоставляет тебе возможность любить других, какие они есть, не задумываясь над тем, что они могут для тебя сделать, и именно такие взаимоотношения способны подарить редкие моменты чистой радости, которые так ярко сияют в памяти.

Прожив только два месяца после моего девятого дня рождения, я отстоял на многие годы от понимания всего этого. В нашей арендованной кухне грезил о бриллиантах и изумрудах, в мыслях отгонял все проблемы и угрозы. Допив «кул-эйд», я вымыл стакан, вытер его, убрал. Потом вытер влажное пятно на столе, пошел в гостиную, посмотрел на телик. Включать не стал, сделав шажок к далекой зрелости.

В спальне фабричный глаз лежал на кровати, по-прежнему глядя на подушку. Я удивлялся себе: как я только мог подумать, что джуджу может оживить этот глаз. Ничего сверхъестественного в нем не было. Обычный мусор.

Я не вернул глаз в бумажный пакет, который лежал на полу, где я сам его и оставил. Но и не выбросил глаз. После короткого колебания взял в руку, обошел кровать, выдвинул ящик ночного столика, из которого достал металлическую коробку с откидывающейся крышкой.

В этой жестянке когда-то лежали сладости, ее подарили мне на прошлое Рождество мистер и миссис Лоренцо. На крышке изобразили итальянку в старинной одежде. Под ней красивыми красно-золотистыми буквами написали два слова на итальянском: «Флоренция» и «Торрони». В коробке тогда лежало полтора фунта миндальной нуги, произведенной в Италии, трех сортов: с лимонным, апельсиновым и ванильным вкусом. Нуга мне очень понравилась, но при сравнении сладостей и раскрашенной металлической коробки вторая представлялась мне более ценным сокровищем.

В коробке я держал вещи, которыми дорожил или которые заинтересовали меня по причинам, понятным только мальчику моего возраста. Их набралось с дюжину, в том числе: золотисто-синий шарик из «кошачьего глаза», цент, расплющенный колесами поезда до диаметра полудоллара, копия чека из ресторана, где мы с мамой съели ланч на следующий день после того, как мама выгнала Тилтона, серебряный доллар, который дала мне бабушка Анита, когда я прочитал наизусть «Отче наш», и велела потратить только в день конфирмации.

Медальон с перышком в коробке не лежал: я по-прежнему носил его в брючном кармане.

Я замялся перед тем, как добавить ворсистый глаз в мою сокровищницу. Вдруг в нем таилась черная магия и она каким-то непонятным образом заразит все остальное?

— Идиот, — дал я себе не самую лестную характеристику, бросил глаз в жестянку и закрыл крышку.

Поставил коробку на ночной столик, поднялся с кровати, повернулся и увидел стоящую в дверях Фиону Кэссиди.

Глава 20

Я точно помнил, что запер дверь на врезной замок. Одно или два окна оставались открытыми, но молодая женщина не могла попасть в квартиру через них ни с шестого этажа, ни с улицы.

Она не произнесла ни слова. Смотрела на меня ничего не выражающими глазами, красивое, но неподвижное лицо больше соответствовало роботу, электронный мозг которого сейчас определялся с последующими действиями. Сине-лиловые глаза казались стеклянными.

Мне бы хотелось сказать, что я тревожился, но не боялся, хотя, по правде, она испугала меня, потому что материализовалась, как призрак, а теперь просто стояла и смотрела.

Интуитивно я чувствовал, что и мне не следует заговаривать первым, отвечать взглядом на взгляд, молчанием — на молчание, и этим заставить ее нервничать. Но сдержаться не смог.

— Что вы тут делаете?

С порога она шагнула в мою спальню.

— Как вы сюда попали?

Игнорируя мои вопросы, она оглядела маленькую комнату, уделив особое внимание постеру с Дюком Эллингтоном во фраке — его запечатлели в клубе «Коттон» в конце 1920-х годов, на фоне знаменитых фресок, — фотографии в рамке дедушки Тедди и Бенни Гудмена и постеру моего любимого телевизионного комика Реда Скелтона, в наряде Фредди Шаромыжника, потому что я не смог найти его постер в образе Клема Кадиддлхоппера, самого смешного, по моему разумению, персонажа Скелтона.

Фиона закрыла за собой дверь, чем еще больше перепугала меня, и я вновь раскрыл рот.

— Вам бы лучше уйти отсюда.

Тут она вновь удостоила меня взглядом — лицо оставалось бесстрастным — и наконец-то заговорила:

— А то что?

— Что «что»?

В мягком голосе эмоции отсутствовали напрочь.

— Мне бы лучше уйти отсюда… а то что?

— У вас нет права здесь находиться.

— А то что? — настаивала она.

— У вас будут серьезные неприятности.

Бесстрастность ее голоса пугала меня больше, чем любая угроза.

— И что ты собираешься делать? Закричишь, как маленькая девочка?

— У меня нет необходимости кричать.

— Потому что ты такой крутой?

— Нет. Потому что через минуту придет мама.

— Я так не думаю.

— Тем не менее придет. Вы увидите.

— Врун.

— Вы увидите.

Тут я подумал, что бесстрастная внешность — всего лишь ширма, под которой скрывается вулкан.

— Ты знаешь, что случается с мальчиками, которые суют нос в чужие дела?

— Я никуда нос не сую.

— С ними случается всякое плохое.

В пепельном дне за окном полыхнула яркая вспышка, потом другая, соседний дом, находившийся в каких-то шести футах, вдруг приблизился, словно подпрыгнул к нашему, и тут же по небу прокатился громовой раскат.

Женщина уже обходила кровать, и я собрался упасть на пол, проползти под кроватью на другую ее сторону и рвануть к двери, но чувствовал, что она успеет меня перехватить.

— Вам меня не испугать, — заявил я.

— Тогда ты глупый. Глупый и лживый маленький проныра.

Отступая в угол, чувствуя свою уязвимость, я прибегнул к последнему средству:

— Я буду кусаться.

— Тогда укусят и тебя.

Ее рост составлял пять футов и, наверное, дюймов семь. Я дышал ей в пупок. Если хотите знать, чувствовал себя пигмеем.

Она обходила изножье, когда вновь полыхнула молния.

— Дело в том, что я видел вас во сне, — признался я.

За молнией последовал оглушительный гром, и я подумал, что это Фиона Кэссиди навлекла на город грозу, начавшуюся практически сразу после ее появления в нашей квартире.

— Сколько тебе лет, проныра?

— А вам-то что?

— Ты лучше отвечай.

Я пожал плечами:

— Будет десять.

— Значит, только что исполнилось девять.

— Не только что.

Она остановилась, посмотрела на меня сверху вниз, приблизившись на расстояние вытянутой руки.

— Тебе снятся девочки, так?

— Только вы. Однажды.

— Слишком ты мал для «мокрого сна»^[462].

— Откуда вы знаете, что мне снилась вода? — в удивлении спросил я. — По крайней мере, со всех сторон доносился шум бурлящей воды.

Вместо того чтобы ответить на мой вопрос, она сама спросила:

— Почему ты пошел за мной на шестой этаж, врун?

— Как я и говорил, я узнал в вас девушку из моего сна. И это чистая правда.

Наконец-то в ее голосе появился некий намек на эмоции.

— Ты мне не нравишься, проныра. Мне хочется разбить твою обезьянью физиономию. Больше не пытайся шпионить за мной.

— Не буду. С какой стати? Вы не такая уж интересная.

— Я могу очень быстро стать интересной, проныра, более интересной, чем ты можешь себе представить. Держись подальше от шестого этажа.

— Мне нет нужды подниматься туда.

— И желания тоже быть не должно, если только ты не глупее, чем я думаю. И поговорить обо мне желания у тебя тоже нет. Ни с кем. Ты никогда меня не видел. Мы с тобой никогда не разговаривали. Идея понятна, проныра?

— Да. Хорошо. Ладно. Как скажете. Нет проблем.

Она еще долго смотрела на меня, а потом перевела взгляд на флорентийскую жестянку, стоявшую на ночном столике.

— Что ты туда сейчас положил?

— Ничего. Ерунду.

— Какую ерунду?

— Одну мою вещицу.

— Эту вещицу ты взял из моей дорожной сумки или из моего спальника?

— Я не прикасался к вашим вещам. Только заглянул в комнату.

— Это ты так говоришь, врун. Открывай.

Я взял металлическую коробку и прижал к груди.

Она хотела еще одного поединка взглядами, и я пошел ей навстречу, хотя ее дикие глаза если не пугали, то вызывали тревогу.

— Что такое черное снаружи — красное внутри? — спросила она.

Я не знал, о чем она, чего хочет. Покачал головой.

Из кармана ветровки она достала выкидной нож. Нажатие на кнопку, и из ручки выскочили семь дюймов стали с острым как бритва лезвием.

— Я настроена очень серьезно, мальчик.

Я кивнул.

— И я люблю резать. Ты веришь, что я люблю резать?

— Да.

— Открывай жестянку.

Глава 21

Лезвием ножа она переворошила содержимое коробки, которую я держал на вытянутых руках.

— Просто барахло.

— Это все — мои вещи.

— Готовишь себя в коллекционеры мусора? А что ты положил в коробку, когда я смотрела на тебя от двери?

— Глаз.

— Какой еще глаз?

— Я нашел его в проулке. От плюшевого медведя или чего-то такого.

Она подняла глаз, зажав между большим и указательным пальцами.

— Что это?

— Не знаю. Интересная штуковина.

— Интересная? Чем?

— Не знаю. Просто.

Она нашла взглядом мои глаза, потом уперлась острием лезвия мне в нос.

— Почему?

Я прижимался спиной к стене, отступать было некуда. Страх перед ножом лишил меня дара речи.

Она сунула лезвие в мою левую ноздрю.

— Не шевелись, проныра. Если дернешься, порежешься. Почему тебя заинтересовал этот глаз плюшевого медведя?

— Я думал, что он заколдован джуджу. Джуджу — это…

— Я знаю, что это такое. Глаз с джуджу. Похоже, из тебя вырастет тот еще чудик.

Она бросила фабричный глаз обратно в жестянку. Вытащив лезвие из моей ноздри, вновь пошевелила им содержимое коробки, но быстро потеряла интерес к моим сокровищам.

— Убери.

Я поставил коробку на ночной столик, не отрывая глаз от блестящего лезвия ножа.

Примерно с полминуты она молчала, я тоже, а потом она убрала нож.

— Хорошо, что ты соврал мне насчет мамы. Если бы она пришла и увидела меня с ножом в руке, мне бы пришлось прирезать ее, а потом тебя. Любишь свою маму, проныра?

— Конечно.

— Не все любят. Моя была эгоистичной сукой.

Я повернулся, чтобы посмотреть, не полил ли за окном дождь, хотя еще больше мне не хотелось смотреть на нее.

— Если ты любишь свою маму, то хорошенько подумаешь над моими словами. Я люблю резать. За полминуты могу сделать ей новое лицо. Посмотри на меня, мальчик.

Дождь еще не полил.

— Не серди меня, мальчик.

Я посмотрел на нее.

— Ты понимаешь меня, как все складывается, как должно быть?

— Да. Понимаю. Большого ума для этого не нужно.

Она отвернулась от меня, пересекла комнату, открыла дверь.

Не знаю, кто дернул меня за язык, да только, когда тебе девять лет и ты напуган, мысли путаются.

— В кошмарном сне я видел вас мертвой и очень жалел, что с вами такое случилось.

На пороге она остановилась и всмотрелась в меня, как было и чуть раньше: не с безразличием механического автомата, но с пренебрежением машины с электронным мозгом, которая презирает существа из плоти и крови.

— И чего ты добиваешься, рассказывая все это дерьмо обо мне-в-кошмарном-сне?

— Ничего. Я вас жалел, вот и все.

— Мне бояться? Это угроза или как?

— Нет. Просто… так было. Я хочу сказать, в кошмаре.

— Тогда тебе, может, лучше не видеть сны.

Я чуть не произнес ее имя и фамилию, чтобы она поверила мне насчет кошмара, но что-то остановило меня, интуиция или ангел-хранитель, сказать не могу.

— Что? Что такое? — спросила она, словно прочитав мои мысли.

— Ничего.

Лицо ее было одновременно прекрасным и жестоким, со временем я узнал, что жестокость у Фионы Кэссиди в крови. Она смотрела на меня, а я держал ее взгляд, поскольку боялся, что она вновь обойдет кровать, если я отведу глаза, и пустит в ход нож. Наконец она вышла в коридор, оставив дверь открытой, и скрылась из виду, направившись ко входной двери.

В этот самый момент, словно Фиона захотела добавить драматичности в свой уход, небо выпустило целый сноп молний, и от грома задребезжали оконные стекла и завибрировали стены, и тут же хлынул ливень.

Я стоял, трясущийся, униженный, не оправдавший собственный образ, который создал и лелеял. Мужчина в доме. Смех, да и только. Я был мальчишкой — не мужчиной, да еще таким худеньким, что не сильно отличался от тростинки.

Дедушка Тедди часто говорил, что музыкальный талант — незаслуженный дар, поэтому я должен каждый день благодарить за него Бога, и моя обязанность и дело чести — максимально его использовать. Но сейчас я бы с радостью променял талант на крепкие мышцы, отрочество — на возраст: очень мне хотелось стать мужчиной с бычьей шеей, широкой грудью, накачанными бицепсами.

Хотя я намеревался дать Фионе Кэссиди достаточно времени, чтобы покинуть нашу с мамой квартиру, стыд и стремление искупить свою вину погнали меня следом раньше, чем я намечал. Я выскочил в коридор, потом в гостиную, но не увидел незваную гостью. Дверь в квартиру оставалась закрытой, не просто закрытой — запертой на врезной замок, то есть Фиона Кэссиди все еще находилась в наших немногочисленных комнатах.

Летний дождь бил в подоконники окон, выходящих на улицу, и капли летели в квартиру: нижние рамы, поднятые из-за жары, никто, кроме меня, опустить не мог. Я их опустил, а потом, не без страха, обыскал все комнаты и стенные шкафы, заглянул под кровать, на которой спала мама, потом под свою. Облегченно вздохнул, выяснив, что в квартире я один, но при этом пребывая в полном недоумении. Более того, по спине побежали мурашки. Тем не менее, пока ничего серьезного не произошло.

Глава 22

Когда мистер Смоллер, техник-смотритель и теоретик заговоров, не откликнулся на звонок в дверь, я принялся искать его по всему дому. Он мог быть в любой квартире, занимаясь мелким ремонтом, но прежде всего я спустился в подвал, где он обычно проводил большую часть времени. Я воспользовался внутренней лестницей, вместо того чтобы выйти в проулок, из которого в подвал вела своя дверь. Спускаясь по крутым деревянным ступеням, я услышал, как мистер Смоллер разговаривает сам с собой в лабиринте техники, которая обеспечивала дом всем необходимым для проживания.

Расположением помещений подвал ничем не отличался от любого этажа, но казался больше и загадочнее, отчасти благодаря трубам, бойлерам, электрическим проводам, большим распределительным щитам и прочему оборудованию, которые в своей совокупности казались лабиринтом такому маленькому, как я, а отчасти из-за тусклого освещения. Везде собирались тени, нависая над проходами, как черные полотнища. Тут и там стояли бочки без наклеек, большие ящики с написанными на них числами, которые не говорили о том, что в них находится. Все это и придавало подвалу загадочности.

Приглушенный гул грозы проникал в подвал по вентиляционным трактам, уходившим на крышу. Дождь бил и в грязные, узкие окна под самым потолком. Со всеми этими звуками подвал в еще большей степени представлялся другим миром.

На полу паук, размером с четвертак, выбежал из тени и продолжил путь через световое пятно под одной из редких ламп. Увидев его, я застыл. Пауков не любил, но мое отвращение к этому проявилось особенно ярко. Встреча с Фионой Кэссиди пощекотала мне нервы куда сильнее, чем любой фильм об инопланетянах или вуду. Так что теперь они напоминали натянутые струны. Вместо того чтобы раздавить паука, я с предчувствием дурного наблюдал, как он пересекает мне путь, убежденный, что в это странное утро в каждом моменте есть что-то сверхъестественное, а потому этот паук, возможно, хуже черной кошки.

Когда паук исчез в тенях по другую сторону светового пятна, я пошел на голос Реджинальда, разговаривавшего сам с собой. Нашел его в свете портативного фонаря, подвешенного на проходящей над головой водяной трубе. Мистер Смоллер проводил плановое техническое обслуживание третьего из трех больших бойлеров, который обеспечивал горячей водой батареи. Летом, естественно, тепло в квартирах никому не требовалось. Мистер Смоллер вычерпывал осадок со дна большого водяного резервуара, — грязь, консистенцией напоминающую густой сироп. Он уже наполнил одно ведро и теперь наполнял второе.

Невысокий мужчина с толстым животом, он, как всегда, был в майке, брюках цвета хаки с эластичной лентой вместо ремня и с широкими, крепкими подтяжками, на случай, если эластик подведет. Однажды он рассказал мне, что воспитывала его бабушка, «злобная старая кукушка», и если он чем-то вызывал ее неудовольствие, она раздевала его до трусов и отправляла на улицу, чтобы над ним насмехались. Мистер Смоллер утверждал, что нет ничего хуже, чем ходить без брюк, особенно если у тебя кривые ноги и толстые колени. Конечно же, люди показывали на него пальцем и смеялись. Впрочем, я полагал, что в случае мистера Смоллера ходить в майке ничуть не лучше, потому что его грудь, спина и руки заросли густыми, вьющимися волосами, напоминающими шерсть пуделя, иссиня-черными на фоне белой кожи, и поневоле напрашивалось сравнение с чесоточным медведем.

Когда я подошел к нему в то утро, он стоял на коленях у громадного бойлера, что-то непрерывно бормотал, словно два человека о чем-то с интересом спорили, но, увидев меня, широко улыбнулся.

— Неужто к нам пожаловал сам Сэмми Дэвис-младший? Споешь мне «Какой же я дурак», Сэмми?

— Вы знаете, что я не пою, мистер Смоллер.

— Не надо водить меня за нос, Сэмми. Ты все время поешь в Вегасе, и тебе платят за это большие бабки.

— Может, я бы и спел, если бы получал большие бабки.

— Скоро я закончу слив этой грязи, — он указал на густую жижу, вытекающую из бойлера во второе ведро. — Потом поднимусь наверх и достану из загашника пару тысяч. Думаю, этого хватит, чтобы ты спел одну песню?

— Иногда вы говорите такие глупости, мистер Смоллер.

— Да, наверное, ты никогда не пел за такие гроши. Сколько тебе заплатили за съемки в фильме «Одиннадцать друзей Оушена»?

— Примерно сто миллионов.

Он сделал вид, что потрясен.

— Тогда почему ты по-прежнему живешь в этой дыре?

— Роскошная жизнь — не мой стиль.

— Наверное, нет. — Жижа перестала течь из бойлера, и он закрутил вентиль, перекрыв слив. — Жаль, что ты не Сэмми Дэвис. Тогда ты бы знал актера Питера Лоуфорда. Мне бы хотелось поговорить с Питером Лоуфордом. Он кое-что знает о том, кто действительно убил президента.

— Вы про президента Кеннеди?

— Конечно, не про Эйба Линкольна. Лоуфорд женат на Патриции Кеннеди. Вот что я тебе скажу: на спусковой крючок нажимал не Ли Харви Освальд. Приложить к этому руку мог Кастро. Будь у меня твои сто миллионов, я бы поставил их на то, что ниточка тянется к Розуэллу в июле сорок седьмого.

— Кто такой Розуэлл?

— Розуэлл — не кто, а что, место, в штате Нью-Мексико. Там разбилась летающая тарелка. В июле сорок седьмого года. Там нашли мертвых инопланетян, возможно одного живого. Правительство об этом с тех пор только врало.

— Ух ты!

Отсоединяя короткий шланг от сливного патрубка бойлера, мистер Смоллер продолжил:

— И крушение летающей тарелки около Лас-Вегаса в апреле шестьдесят второго наверняка имеет к этому отношение, потому что Джек Руби в это время как раз находился в Лас-Вегасе. — На мой вопрос, кто такой Джек Руби, мистер Смоллер ответил: — Он убил Ли Харви Освальда сразу после того, как Освальд не убил Кеннеди. Конечно же, не обошлось тут и без мерзавцев «Билдербергеров».

Из наших прошлых разговоров я знал, что «Билдербергеры» — международное тайное общество, штаб-квартира которого расположена в Женеве, Швейцария. А создали его инопланетяне, живущие среди нас, чтобы со временем подчинить ему весь мир. В девять лет я не мог знать, существовали «Билдербергеры» на самом деле или являлись фантазией мистера Смоллера. Я думал, что он, конечно же, сумасшедший, но добрый сумасшедший, и некоторые его истории просто завораживали. Поскольку он был гораздо старше меня, мне следовало выказывать уважение, и я никогда не позволял себе усомниться в достоверности его историй.

В то утро, однако, меня сильно напугала Фиона Кэссиди, реальность которой точно не вызывала сомнений. Она представлялась мне куда более серьезной угрозой, чем «Билдербергеры», базирующиеся в далекой Женеве. И я подумал, что самое время перевести разговор на нее.

— Новая женщина такая красивая.

— Все, что идет не так в эти дни, — мистер Смоллер встал, — их происки, этих чертовых «Билдербергеров». — Он подхватил оба ведра с отстоем и направился к наружной двери из подвала, к которой вел короткий пандус. — Все эти торнадо в прошлом году, жертвами которых стали двести человек, убийца медсестер в Чикаго, эти опасные для жизни скейтборды, Нэт Кинг Коул^[463], умерший от рака легких в сорок пять лет.

— У нее красивые глаза, — гнул я свое, следуя за ним, — синие и одновременно лиловые.

— Девушки в этих глупых сапогах гоу-гоу, мини-юбках, эти странные танцы, ватузи, фруг. Что это за танец — фруг? Почему больше никто не танцует фокстрот? Это все их план, «Билдербергеров».

Он поставил ведра на пол, поднялся по пандусу, чтобы отпереть дверь.

— Как я понимаю, она снимает квартиру на шестом этаже.

Повернув барашек врезного замка, он открыл дверь, похоже, удивился, увидев, что дождь льет как из ведра.

— Нет смысла выходить из дома в такую погоду. Отстой подождет. Это всего лишь отстой. — Он закрыл дверь, запер на замок, повернулся ко мне: — Рак легких убил и Эдварда Р. Мурроу^[464], но, уж прости меня, я об этом не грущу, потому что все эти знаменитые репортеры — марионетки «Билдербер…» — Он остановился на полуслове, склонил голову, посмотрел на меня так, словно мои слова дошли до него только сейчас, задержавшись в пути. — О ком ты говорил, Иона?

— О красивой женщине из квартиры 6-В.

Увидев ее спальник и большую сумку, при отсутствии мебели и другого багажа, я подумал, что она, возможно, заселилась без ведома владельца, вскрыв замок, с тем чтобы жить, пока кто-то не попросил бы ее на выход. Конечно, не выглядела она человеком, который самовольно вселяется в пустующие квартиры — слишком красивая, — но кто знает? А когда она пригрозила мне расправой, если я кому-то о ней расскажу, мои подозрения только усилились.

Но мистер Смоллер их тут же развеял.

— Ты думаешь, она красивая?

— Да, конечно, и очень.

— А по-моему, нет. В лучшем случае хорошенькая. А с таким ледяным взглядом ее и хорошенькой, пожалуй, не назовешь. Та еще штучка.

Я понимал, о чем он. Но его ответ вызвал недоумение.

— Но тогда почему вы сдали ей квартиру?

Спускаясь по пандусу, он напоминал мне добродушного тролля из книги, которую я недавно прочитал. Ту часть головы, которая еще не облысела, покрывали короткие жесткие вьющиеся волосы, эдакие стальные завитки.

— Сынок, я не занимаюсь сдачей квартир. Агенты по найму жилья работают в центре города, где корпоративные ублюдки получают большие деньги за ковыряниев носу. — Он остановился у ведер, оглядел их, решил оставить у пандуса, направился к бойлерам. — Компания с черным сердцем владеет, наверное, сотней таких хибар. Я всего лишь человек, который не платит за жилье, собирает с бедных арендную плату и гоняет тараканов, которые хотят тоже жить здесь забесплатно.

— Как ее зовут? — спросил я, не отставая от него.

— Ева Адамс.

— Вы уверены?

— Так мне сказали. А настоящая фамилия может быть и Франкенштейн. Меня это не касается. Она не арендатор. Живет бесплатно, так же, как я, но только два месяца. За это время обдерет все обои в квартире 6-В, снимет потрескавшийся линолеум, покрасит стены. Она переезжает с места на место, выполняя эти работы. Каждый находит свой способ устроиться в этом суровом мире.

— Не выглядит она, как Ева Адамс, — изрек я, когда он поднял ящик с инструментами, стоявший у бойлера.

— Правда? И как должна выглядеть Ева Адамс?

— Не так, как эта женщина. Ей подходит более красивое имя.

Смоллер посмотрел на меня, поставил ящик с инструментами на пол, присел, чтобы мы оказались лицом к лицу.

— Мальчики иногда влюбляются. Я влюбился в свою учительницу во втором классе. Не в ее внешность, а в нее. Рассчитывал, что она подождет, пока я вырасту, после чего мы будем жить долго и счастливо. Черт, однако потом выяснилось, что она замужем. Мое глупое сердце разбилось. Но сложилось так, что она развелась и вышла замуж за другого. Я осознал, что она не знает — а может, ей наплевать — о моей любви. Тогда я ее люто возненавидел. Но это принесло боль мне — не ей. Когда ты вырастешь, Иона, женщины будут так часто разбивать тебе сердце, что потеряешь счет. Хочешь совет? Не позволяй им начинать, когда ты еще такой юный.

Я не влюблялся в Фиону Кэссиди — или в Еву Адамс, — которая, по моему разумению, была маньячкой, а то и ведьмой. Но по двум причинам решил не делиться этим с мистером Смоллером. Во-первых, меня порадовала его забота о моем сердце, и он мог расстроиться, если бы его искренний совет оказался лишним. Во-вторых, и это куда важней, я не хотел, чтобы он дал ей знать, что я интересовался ее особой. Она любила резать. Меня не устраивала перспектива попасть под ее нож. Предположение Смоллера, что я влюбился в нее, предоставило мне возможность слезно просить его о том, чтобы он не рассказывал ей о моей влюбленности.

Мистер Смоллер поклялся сохранить мой секрет, а я пообещал следовать его совету. Нашу договоренность мы скрепили рукопожатием: двое мужчин разных поколений, но, тем не менее, осознающих, что романтика опасна и нет большей печали, чем страдания от неразделенной любви.

Выпрямившись в полный рост — под раскаты грома и сполохи молний, отражающиеся в грязных окнах под потолком, — мистер Смоллер сменил роль отца-советчика на более привычную: параноического техника-смотрителя.

— Пора приниматься за работу, хотя какой в этом смысл, если мы собираемся сбросить атомную бомбу на русских, а им не терпится сбросить ее на нас. Война здесь, война там, преступность везде, и однако всем наплевать на все, за исключением «Битлов», и какого-то парня, который рисует огромные банки с супом и продает как явления искусства, и этой кинозвезды, и той кинозвезды. Мир — дурдом. Везде безумие. Везде страхи. Везде…

— …эти «Билдербергеры», — вставил я.

— Золотые слова, — согласился мистер Смоллер.

Глава 23

Поскольку идти в общественный центр под проливным дождем совершенно не хотелось, мне следовало спуститься на второй этаж, позвонить в дверь миссис Лоренцо и присоединиться к деткам, которые находились на ее попечении. Когда мама работала, мое пребывание в нашей квартире в одиночестве ограничивалось несколькими минутами. Для мальчика моего возраста я ко всему относился очень ответственно и не давал маме причин волноваться из-за того, что начну играть спичками и сожгу весь дом. Тем не менее Бледсоу в ней было куда больше, чем Керка, а Бледсоу не оставляли маленьких детей одних на длительные промежутки времени, чтобы у них не возникало желания набедокурить и попасть в беду.

Полвека спустя я лучше, чем в тот день, понимаю мой потенциал по части набедокурить. Несмотря на все неприятности, которые выпали на мою долю, теперь, в далеком будущем, мне остается только удивляться, что я сумел так легко отделаться.

Я знал, что правила, установленные моей мамой, не терпят каких-либо толкований вроде тех, к которым прибегают адвокаты, пытаясь найти в законе лазейки для своих обвиняемых в преступлении клиентов. Мама говорила просто и ясно, так что мне оставалась только выполнять ее наказы. Оставив мистера Смоллера с его бормотанием в подвале, я убедил себя, что запрет на пребывание в квартире в одиночестве дольше нескольких минут не распространяется на дом, то есть я мог бродить по нему часами, словно мама одобрила бы мое намерение шпионить за кем-то из наших соседей.

По черной лестнице я поднялся на шестой этаж. Через маленькое окошко в двери заглянул в коридор. Представив себе, что я такой же незаметный, как Наполеон Соло, Человек от Д.Я.Д.И.^[465] — этот сериал с успехом прошел годом раньше и поразил мое воображение, пусть даже я мало что понимал, — я тенью проскользнул в коридор. Квартира 6-В находилась по мою правую руку.

Слева, между квартирами 6-А и 6-Б, дверь вела в служебный чулан. Петли скрипнули, но негромко. Без колебаний я переступил порог и закрыл дверь за собой. Фиона Кэссиди могла узнать о моем присутствии на шестом этаже, только если стояла в прихожей своей квартиры и смотрела в глазок.

Включив в чулане свет, я потянул шнур, привязанный к закрепленной с одной стороны на петлях крышке люка. Она откинулась вниз, а закрепленная на ней лестница раздвинулась, обеспечивая доступ на чердак.

Вот тут у меня возникли сомнения. Женщина угрожала мне ножом. Вроде бы представлялось более логичным спрятаться под кроватью, а не пытаться побольше о ней узнать. Нет, нет и нет! Я видел ее во сне, она попала в нашу квартиру через запертую дверь. То есть представляла собой главную угрозу. И мне просто не оставалось ничего другого, как выяснить, кто она такая.

Я достал из кармана медальон с перышком, и от одного взгляда на него моя решимость вернулась.

Я с готовностью верил в магию, хотя не понимал источник ее силы и предназначение. Возможно, зачаровать меня не составляло труда, потому что, будучи Бледсоу, я родился с любовью к музыке. А музыка — хорошая музыка, великая музыка, по сути своей магическая, ее загадочное воздействие на людей тесно переплетено с тайнами всего сущего. Когда мы захвачены Моцартом или Гленном Миллером, мы находим себя в присутствии чего-то удивительного, и нет таких слов, которыми можно описать наши ощущения, потому что восторженная хвала и рассуждения об идеальной гармонии являются богохульством.

Поднявшись по лестнице, я щелкнул выключателем, установленным на раме, в которую заходила крышка, и тут же зажглись лампы в керамических патронах, которые крепились к стропилам на больших расстояниях одна от другой. Тени не разлетелись, но просто отступили, перегруппировались и застыли, как часовые.

Высота чердака не позволила бы мужчине выпрямиться в полный рост, но такой мальчишка, как я, не испытывал с этим никаких проблем. Я видел водопроводные трубы, электрические провода, вентиляционные короба. Между лагами на полу лежала теплоизоляция. Недавно устаревшие изоляционные материалы заменили розовым фиберглассом.

Я потянул за верхнюю перекладину лестницы, она сложилась, и крышка плавно поднялась, войдя в соответствующее гнездо в раме.

Если бы моя нога соскользнула с лаги шириной в два дюйма, то пробила бы и тонкий слой теплоизоляции, и потолок из гипсокартона, изрядно удивив жильцов, окажись они в квартире.

К счастью, тут и там к лагам прибили квадраты фанеры, эквивалент выступающих из воды камней, по которым реку переходили, не замочив ног. И я осторожно отправился в ту часть чердака, под которой находилась квартира 6-В. Широкий короб вытяжки подсказал мне, что внизу кухня, и я уселся рядом, в надежде услышать что-нибудь интересное.

Пусть и легкий, как пушинка, передвигался я не бесшумно, но надеялся, что едва слышные поскрипывания и потрескивания не могли вызвать подозрений Фионы Кэссиди. Дождь барабанил по крыше, ветер испытывал на прочность стены, а потому шум моих шагов наверняка растворялся в этих куда более громких звуках.

Я разбудил спящих мотыльков, которые теперь метались от одной лампы к другой. У лампы зависали, трепеща, раскрыв серые крылышки, открывая уязвимые брюшка свету, который боготворили. Между лагами в слоях фиберглассовой изоляции жили, несомненно, легионы тараканов, которые этой изоляцией и питались. Лишь некоторые рисковали забраться на фанеру и далее, в складки моих джинсов. Я же не решался их скинуть, опасаясь, что шуршание, вызванное движением ладони по материи, могут услышать внизу.

В потолке кухни прорезали дыру, чтобы пропустить металлический короб вытяжки, через который из квартиры уходили запахи готовки. Дыра эта превосходила размерами короб, и с каждой стороны последнего оставался зазор чуть больше четверти дюйма. Через эти зазоры я мог слышать все звуки, раздававшиеся внизу.

Научившись терпению за те месяцы, когда Тилтон препятствовал моим занятиям на пианино, я ждал, застыв, как памятник. Минут через пятнадцать услышал приглушенные голоса, и меня не удивило, что вытяжной короб заблестел в зажегшемся внизу свете.

Если бы они осмотрели в зазор между коробом и дырой в потолке, то заметили бы, что на чердаке горит свет, и, возможно, сообразили, что кто-то шпионит за ними.

Я предположил, что женский голос принадлежал Фионе Кэссиди, но утверждать бы этого не стал, поскольку доносился он до меня сильно приглушенным и искаженным. Вроде бы разобрал «маленький говнюк» и «проныра», но, с другой стороны, их могло подсказать мне мое воображение. Говорила, главным образом, женщина, и чувствовалось, что она — главная. Мужчину отличал мягкий голос, говорил он короткими предложениями и, как мне показалось, на иностранном языке.

Минут через десять мужчина ушел. Дверь за ним закрылась. Женщина осталась, напевая мелодию, которой я не знал. Вскоре до меня долетел запах свежесваренного кофе. Ложечка стукнула по фаянсу или фарфору: она размешивала сахар. Покинув кухню, свет она не выключила.

Медленно и осторожно переходя с одного квадрата фанеры на другой, я искал Фиону Кэссиди. Наконец сквозь шум дождя и ветра услышал, что она поет «Нарисуй это черным», хит этого лета, исполненный «Роллинг стоунз». Как певица она не могла составить конкуренцию ни моей маме, ни кому-то еще. Моя мама не стирала свое грязное белье на людях, вот и этой женщине не следовало петь за пределами своей квартиры, а может, даже и в пределах.

Но с чердака меня выгнало не ее пение, а скука. Шпионя за ней, я надеялся вызнать какой-то важный и ужасный секрет. Но жизнь не так предсказуема, как фильмы. В жизни важные и ужасные секреты открываются тебе совсем не тогда, когда ты их ищешь, а совершенно неожиданно, и захватывают тебя врасплох.

Если по правде, я должен признать: через какое-то время заподозрил, что эта странная женщина прознала о моем присутствии на чердаке и прислушивалась ко мне точно так же, как я — к ней. Когда она начала столь же отвратительно петь «Держись, неряха», у меня создалось впечатление, что последнее слово она заменила на «проныру».

Глава 24

Несмотря на дождь, я все-таки пошел в общественный центр и вторую половину дня провел за пианино. Дождь заметно поутих, когда я направился домой около пяти часов. Вода больше не выплескивалась из ливневых канав, свежевымытые улицы блестели. Дворники на всех автомобилях двигались на малой скорости, словно уставшие после грозы, водители не жали на клаксоны. Город определенно успокаивался.

В вестибюле я наткнулся на мистера Иошиоку, который вытирал зонт белой тряпкой. Он уже снял галоши и успел их протереть. Он кивнул, даже чуть поклонился и поздоровался:

— Доброго тебе дня, Иона Керк.

— Добрый день, мистер Иошиока.

— День показался тебе достаточно мокрым?

Его улыбка подсказала мне, что вопрос этот он считает хорошей шуткой, и я ответил в том же духе:

— Это хороший день для уток.

— Правда? — переспросил он. — Пожалуй, что да. Хотя я не видел ни одной. А ты?

— Нет, сэр.

— Может быть, даже в дни для уток, — он наклонился, чтобы стереть воду, которая накапала с его зонта на пол, — они остаются в парках, где есть пруды.

Поскольку пол в вестибюле выложили плиткой, а мистер Смоллер регулярно протирал его шваброй в плохую погоду, у меня никогда не возникало и мысли прибраться за собой. Более того, ни у кого из жильцов не возникало, за исключением мистера Иошиока.

Он поднял галоши и сложенный зонт, опять поклонился мне.

— Будем надеяться, что завтрашний день больше подойдет для певчих птиц.

— Будем, — согласился я и чуть поклонился ему, о чем сразу же пожалел, испугавшись, что мистер Иошиока воспримет мой поклон как насмешку, хотя у меня такого и в мыслях не было.

Он начал подниматься на пятый этаж. Я застеснялся из-за того, что приходилось оставлять лужу на полу, и стоял в вестибюле, пока он не преодолел четыре пролета.

В нашей квартире я поставил мокрый зонт в горшок, который держали с этой целью у двери, а галоши — на резиновый коврик рядом с горшком.

К тому времени я уже сообразил, что мистер Иошиока жил в квартире 5-В, аккурат под той, где временно поселилась Фиона Кэссиди, она же Ева Адамс. И подумал о том, что он может стать моим союзником в слежке за этой женщиной.

Моя мама не вернулась домой сразу после окончания смены в «Вулвортсе», поскольку у нее были какие-то дела. Она предупредила, что будет к шести: как раз оставалось время, чтобы переодеться и пойти в «Слинкис».

Днем раньше она приготовила печенье с арахисовым маслом по рецепту бабушки Аниты. В отличие от других печений такого типа, это не было маслянистым и вязким, а, наоборот, крепким и хрустящим. Достав печенье из духовки, она обсыпала все шоколадной крошкой. На горячем печенье шоколад растаял, образовав тонкую корочку.

Печенье мама сложила в глубокую круглую жестянку. Чрезмерно довольный собственной хитростью, я выложил полдесятка на бумажную тарелку, накрыл салфеткой и понес на пятый этаж, чтобы угостить мистера Иошиоку. Благодаря этому подарку надеялся привлечь его к заговору. Полностью нечестными я свои мотивы назвать не мог. Портной мне нравился, и я искренне его жалел, уверенный, так же как все остальные, в трагическом прошлом этого человека.

В нашей жизни случаются исключительно важные моменты, которые нам не удается разглядеть, и их значение мы осознаем лишь по прошествии многих лет. Каждый из нас думает о своем и сосредоточен на этом, а потому мы зачастую слепы к тому, что находится у нас перед глазами.

На пятом этаже, когда мистер Иошиока открыл дверь после моего звонка, я видел перед собой соседа, застенчивого человека, все еще в той самой одежде, в какой он пришел с работы. Он не снял пиджак, не ослабил узел галстука.

Я протянул ему тарелку.

— Их сделала мама. Вам понравится.

Он колебался, не знал, действительно ли я принес ему это печенье.

— Этот продукт твоя мама делает на работе?

— Она испекла это печенье. С арахисовым маслом. Его очень приятно есть с молоком. Но можно и без молока. Если вы не любите молоко, или у вас от него пучит живот, или что-то такое.

— Я как раз готовлю чай.

— Печенье хорошо пойдет и с чаем. С молоком, кофе, без разницы.

Он осторожно взял тарелку.

— Составишь мне компанию за чаем, Иона Керк?

— Да, с удовольствием. Благодарю.

Его туфли стояли на коврике около двери. Носки он еще не снял, но заменил туфли белыми шлепанцами.

— Тебе снимать обувь не обязательно, — добавил он.

— Но я хочу. В вашем доме мне хочется во всем подражать вам.

— Я не поддерживаю все японские традиции. Тебе не придется волноваться из-за того, что есть мы будем, сидя на полу. Я так не ем.

— Мы тоже, — ответил я, когда он закрыл дверь. — И никогда не ели. В смысле такие, как я. Может, когда-то давно, когда они были рабами, может, им не давали мебели, хотя я думаю, что давали. Не роскошную, конечно, не из «Мейсис», а самую простую, грубо сколоченную.

Он улыбнулся и кивнул.

— Я также заверяю тебя, что древняя традиция сеппуку — это не мое. — Увидев, что я таращусь на него, добавил: — Это вежливое слово для харакири.

Я видел старые фильмы про войну. Знал, что такое харакири. Самоубийство мечом. Членовредительство.

— Отдохни в гостиной, Иона Керк. Я принесу чай.

Я задался вопросом, угодил ли я в передрягу, а если и угодил, что это будет за передряга.

Глава 25

Сняв обувь, в носках я прошел в гостиную.

Первым делом обратил внимание на то, какую чистоту мистер Иошиока поддерживает в своей квартире. Для мамы чистота была навязчивой идеей, но наша квартира не сверкала, как эта.

Гостиная казалась особенно чистой, возможно благодаря минимуму мебели, то есть пыли было просто негде накапливаться. Диван из орехового дерева сверкал, подушки, обитые золотой материей, сияли. У стульев из одного с диваном гарнитура обивка была черной. На двух маленьких столах стояли черные керамические лампы с золотыми абажурами.

Деревянный пол выровняли и отполировали. Я решил, что мистер Иошиока сделал это сам, потому что мистер Смоллер занимался только необходимым ремонтом, а не отделкой квартир.

Большие, шестистворчатые японские ширмы из светло-золотистого шелка смотрели одна на другую от противоположных стен. На той, что слева, тигр лежал, вроде бы отдыхая, но с широко раскрытыми и настороженными глазами. На правой два тигра играли, их сила и грациозность выглядели столь убедительно, что я бы не удивился, если бы они спрыгнули с шелка на начищенный до блеска пол.

Мистер Иошиока вернулся с лакированным подносом, на котором стояли две белые фарфоровые тарелки: одна — с маминым печеньем, вторая — с маленькими пирожными, дюйм на дюйм, с разноцветной глазурью. Компанию им составляли тарелки поменьше и матерчатые салфетки.

— Тебе понравились ширмы, — заметил мистер Иошиока, переставляя все принесенное на кофейный столик.

— Очень клевые, — ответил я.

— Это копии ширм, сделанных Такеучи Сейхо, мастером эпохи Мэйдзи. Я их купил. Достойные репродукции. Но оригиналы производили еще большее впечатление. Они принадлежали моей семье. Потом затерялись.

— Правда? Разве можно потерять такое большое? — удивился я.

— Задача не из простых.

— И где они потерялись?

— В Калифорнии, — ответил мистер Иошиока и вернулся на кухню с пустым подносом.

Еще одно произведение искусства стояло на пьедестале между двух окон, которые закрывали жалюзи из рисовой бумаги цвета слабозаваренного чая. Скульптура из слоновой кости необычного размера, примерно два фута высотой, два — шириной и один — глубиной: красивая японка в кимоно, высеченная очень реалистично, с мельчайшими подробностями.

Мистер Иошиока вернулся. Теперь на подносе стояли чайник и две фарфоровые чашки.

— Это скульптура несравненного Асаки Гекусана. Тоже эпохи Мэйдзи. Оригинал. Датирован тысяча восемьсот девяносто восьмым годов. В девятьсот первом он создал более крупную версию, более красивую, ее приобрел император.

Пока мистер Иошиока наливал чай, я, как зачарованный, не мог оторвать взгляд от скульптуры. Ничего более красивого за свою жизнь еще не видел.

— Это придворная дама. На ней церемониальное кимоно из девятнадцати слоев, и скульптор показал складочки всех.

Статуя вызывала бурю чувств, и мне очень хотелось к ней прикоснуться. Но я понимал, что нельзя.

— Статуя принадлежала моей семье, но потом мы ее лишились. Многие годы спустя я ее нашел и купил. Это был самый счастливый день в моей жизни. Чай я налил.

Он сел на диван, я пододвинул стул. Пригубил чай, горячий, почти бесцветный, почти безвкусный, чуть горьковатый.

Мистер Иошиока улыбнулся, наблюдая за мной.

— Я подумал, что у тебя возникнут такие ощущения, — сказал он, хотя я ни на что не пожаловался. Указал на миниатюрный фарфоровый кувшин высотой с большой палец взрослого человека. — Мед из лепестков апельсинового дерева подсластит его.

Я добавил меда в чай, и он сразу стал вкуснее. Хозяин пил чистый чай.

Когда я попробовал одно из крохотных пирожных, обнаружилось, что оно вполне съедобное, с едва заметным привкусом миндаля и минимумом сахара.

Мистер Иошиока отведал печенья, и ему понравилось, что меня совершенно не удивило, раз он считал лакомством эти маленькие глазурные пирожные. Должно быть, ему открылся новый мир, едва первый кусочек печенья с арахисовым маслом оказался у него во рту.

— Что такое Мэйдзи? — спросил я.

— Период японской истории. Правление императора Муцухито, с восемьсот шестьдесят восьмого по девятьсот двенадцатый год. Мэйдзи означает долгий мир. Тебе скучно?

— Нет, сэр. Мне очень нравятся тигры и придворная дама.

— Я не очень интересный человек, — признался он. — Рано или поздно тебе станет со мной скучно. Пожалуйста, сразу скажи об этом.

— Хорошо. Но я не думаю, что придется.

— Тем не менее, — настаивал он. — Художники и скульпторы эпохи Мэйдзи продолжали творить в таком стиле и после того, как эпоха закончилась. Мой святой отец и несравненная мать коллекционировали произведения Мэйдзи и более раннего периода — Эдо. Им принадлежали сотни произведений искусства. Я вырос в доме, где комнаты наполняла магия Мэйдзи.

— Сотни? И что с ними случилось?

— Потерялись. Потерялись все, за исключением придворной дамы, которую я нашел.

— Почему ваши родители всегда теряли вещи?

Он пожал плечами.

— В этом нет ничьей вины.

— Они были художниками?

— Мать в каком-то смысле. Она великолепно вышивала. Отец работал скромным портным. Печенье твоей мамы очень хорошо идет с чаем.

— Эти пирожные тоже, — ответил я, беря третье, хотя не так и хотелось. С медом чай точно стал получше, но все равно не шел ни в какое сравнение с кока-колой.

— У твоей мамы великий талант.

— Вы слышали, как мама поет?

— Да, в клубе, где она выступает.

Я не мог представить его в таком месте.

— Вы хотите сказать… в «Слинкис»?

— Совершенно верно. Я побывал там лишь однажды. Они хотели, чтобы я заказывал алкогольные напитки. Время от времени. Там так требовалось. Я заказывал мартини.

— Я думаю, мартини довольно крепкий напиток.

— Да, но я его не пил. Платил за «мартини» и оставлял на столе нетронутым. По какой-то причине это встревожило администрацию. Я почувствовал, что больше мне идти туда нельзя.

Что-то в его манере говорить, правильности фраз и отсутствии акцента казалось мне знакомым, словно я знал человека, который говорит точно так же, не делая ошибок, но не без напряжения.

— Мама видела вас в «Слинкис»?

— Нет. Я сидел за угловым столиком, далеко от сцены. Не хотел мешать, пришел, чтобы послушать. Тебе со мной скучно.

— Нет, сэр. Совсем наоборот. Где вы и ваши родители жили в Калифорнии?

— Сначала в Лос-Анджелесе. Потом в местечке, которое называлось Манзанар.

— Пальмы, пляжи, и всегда тепло. Наверное, мне захочется там жить, когда я вырасту. Почему вы уехали?

Какое-то время он молчал, глядя в свой чай, словно надеялся прочитать в нем свое будущее.

— Здесь я смог найти работу. Работа — жизнь и значение. Безделье — грех и смерть. В конце войны мне исполнилось восемнадцать и я мог работать. Я приехал сюда из Калифорнии, чтобы работать.

— Вы про Вторую мировую войну?

— Именно, да.

Я произвел быстрый подсчет.

— Вам почти сорок, но вы не выглядите старым.

Он оторвался от чая, чтобы взглянуть на меня, улыбнулся.

— Ты тоже.

— Наверное, я что-то не так сказал?

— Ты сказал честно. Честно — это хорошо.

Я снова покраснел, но оставался черным, поэтому он ничего не заметил.

— Теперь я кажусь скучным самому себе, — добавил он. — А тебе со мной точно скучно.

Я подумал, что тревога из-за того, что мне с ним скучно, возможно, вежливый намек, что мне пора уходить, и только тут осознал, что даже не коснулся темы, которая побудила меня прийти к нему с печеньем.

— У вас так тихо, так спокойно. — Я посмотрел на потолок. — Надеюсь, новая женщина из квартиры 6-В не нарушает ваш покой?

— А почему она должна?

— Снимать линолеум, обдирать обои…

— Скорее всего, она это делает, когда я на работе.

— Да, но она выглядит…

Он склонил голову, его черные глаза смотрели пристально и настороженно.

— Да? Выглядит? И как же она выглядит?

— Шумной.

Какое-то время его взгляд поверх ободка чашки не отрывался от меня, потом он ее наклонил и сделал маленький глоток.

— Ты имел в виду, что она не шумная.

— Правда?

— Да.

— А что я имел в виду?

— Я жду откровения.

— Злобная, — ответил я. — Может, и немного чокнутая. Она немного злобно-чокнутая.

Мистер Иошиока поставил чашку и наклонился вперед.

— Вчера я встретил эту женщину на лестнице. Сказал «Добрый день», а она — нет.

— А что она сказала?

— Кое-что мне предложила, но этого я повторять не стану. Злобная… сожалею, что приходится такое говорить, но да. Чокнутая… возможно. — Он наклонился еще сильнее. — Могу я поделиться этим с тобой, Иона Керк, но при условии, что ты никогда и нигде не повторишь мои слова?

Я поднял правую руку.

— Клянусь Богом.

— Лучшее слово, которое ее характеризует — опасная. В своей жизни я встречался с опасными людьми. Пожалуйста, поверь мне, встречался.

— Я вам верю, сэр.

— Если тебя заинтересовала Ева Адамс, сдержи свое любопытство. Он нее можно ждать только беды. Мы должны надеяться, что она уедет, никому не причинив вреда.

Я подумал о том, чтобы рассказать ему о моих встречах с этой женщиной, но тут же понял: если упоминать о ее угрозах, тогда придется сказать и о моем сне, в котором я видел ее мертвой и задушенной. После чего он мог прийти к не самому лестному для меня выводу: лучшее слово для описания меня — ку-ку. Поэтому ограничился всего лишь:

— Я думаю, возможно, она ведьма.

Он вскинул брови.

— Как необычно. С чего ты это взял?

— Иногда она просто… возникает.

— Что значит «возникает»?

— Вы понимаете, из воздуха. Появляется там, где ее быть не должно.

— Сам я этого не наблюдал.

Сказав слишком много, я поднялся и лишь добавил:

— Все это очень странно. В любом случае, если вы услышите наверху что-то непонятное… Я хочу сказать, что-то подозрительное.

— Я представляю себе, что могу услышать много подозрительного, Иона Керк. Но слушать не буду.

— Что? Не будете слушать? — Я не понимал, как такое может быть. — И вам все равно, даже если она замышляет что-то плохое?

— Мне не все равно. Но я не хочу навлекать на себя неприятности. На мою долю их выпало предостаточно. И даже больше.

— Тогда… ладно, конечно, — пробормотал я, когда он поднялся с дивана. — Спасибо за пирожные. И за чай. И за мед.

Он чуть поклонился.

— Спасибо тебе, Иона Керк, что разделил со мной замечательное печенье своей мамы. Я тебе очень признателен.

Направляясь к квартире миссис Лоренцо, я ощущал глубокое разочарование: ранее надеялся, что мы с мистером Иошиокой объединим силы, чтобы вывести на чистую воду Фиону Кэссиди. Он не отличался физической мощью: рост пять футов и шесть дюймов, хрупкое телосложение, но во время моего визита у меня сложилось впечатление, что он и смелый, и мужественный. Возможно, возникновению такого впечатления поспособствовали тигры на ширмах.

Глава 26

Я не помню, чего тогда ждал. Вероятно, память подвела меня по прошествии стольких лет. А может, никаких особенных злых деяний я и не ожидал, просто жил в тени угрозы, исходившей как от моего отца, так и от Фионы Кэссиди.

Наступили длинные выходные Дня труда. Во вторник мне предстояло идти в школу святой Схоластики. В субботу, после долгой репетиции в общественном центре, я вернулся домой в двадцать минут шестого, уже после того, как мама уехала в «Слинкис».

В ванной вымыл лицо и руки над раковиной. Потом пошел в свою комнату, снял с кровати покрывало, сложил, убрал в стенной шкаф, расстелил постель, чтобы не делать это перед сном. День выдался теплым, воздух в комнате застоялся, и я поднял нижнюю раму, чтобы проветрить мою спальню.

На кухне увидел записку, прикрепленную магнитом к дверце холодильника: «Скажи Донате, когда придешь домой. Она принесет тебе обед и посидит с тобой, чтобы мы мог спать в своей кровати. Люблю тебя больше всех. Мама».

После чая у мистера Иошиоки прошла пара дней, и я ни разу не видел Фиону Кэссиди. Подумал о том, чтобы на несколько минут подняться на чердак, послушать, что творится в квартире 6-В. И только решил не делать глупостей, как в дверь позвонили. В глазок я увидел мистера Иошиоку.

— Добрый вечер, Иона Керк, — прошептал он, едва я открыл дверь. — День прошел у тебя хорошо?

— Хорошо? — следуя его примеру, я понизил голос до шепота. — Пожалуй, что да. А у вас, сэр?

— Бывало и хуже, спасибо тебе. Я хочу тебе кое-что сказать.

Он отступил от двери.

— Конечно, заходите, сэр.

— Только тебе, — прошептал он.

— В квартире никого нет, кроме меня.

Он вошел, закрыл дверь, встал к ней спиной, словно заслоняя меня от какой-то враждебной силы.

— Извини за вторжение.

— Нет проблем, — заверил я его. — Хотите присесть и что-нибудь выпить? Чай заваривать я не умею, но могу приготовить горячий шоколад или что-нибудь еще.

— Ты очень добрый, но я могу задержаться только на минутку. Извини меня.

— А что случилось?

— Мисс Ева Адамс не шумела, совсем не шумела. Однако два раза, примерно по часу, я ощущал очень неприятную… — у него перекосило лицо, словно он испытывал физическую боль от необходимости произнести грубое слово, — …вонь.

— Вонь?

— Да. Очень сильную.

— Что за вонь?

— Химический запах. Похожий, но не трихлорэтилена. Это жидкость, которая используется при химической чистке. Я портной, поэтому хорошо знаю этот запах.

— Может, она что-то использовала, чтобы снять старый линолеум?

— Я так не думаю. Совсем не думаю. Нет.

Он нахмурил брови, втянул нижнюю губу.

— Вы, похоже, тревожитесь.

— Эта жидкость одного класса с трихлорэтиленом, но более летучая.

— Летучая? Я умею играть на пианино, но ничего не знаю о химических веществах.

— Легко воспламеняемая, — объяснил он. — Может вызвать пожар, взрыв, катастрофу. Только не принимай меня за паникера.

— Летучая, — повторил я и подумал, что это слово подходит к этой женщине ничуть не меньше, чем к химическому веществу, которое унюхал мистер Иошиока. — Вы уверены, что запах шел из квартиры 6-В?

— Прошлым вечером я поднялся на шестой этаж и принюхался. — Его кожа не была такой черной, как моя, и не скрыла румянец. Не знаю, что его смутило: признание, что он подглядывал за соседкой, или тревога, что я приму его за паникера. — Запах шел от ее двери.

— Вы сказали мистеру Смоллеру?

— Я решил дождаться, случится ли это в третий раз, этим вечером. Но несколько минут тому назад, придя с работы, я обнаружил вот это на своей кухне.

Из кармана он достал четыре части фотографии, сделанной «Полароидом». Протянул их мне, но я мог и не складывать их вместе, чтобы понять, что изображено на фотографии: шестипанельная шелковая ширма с двумя играющими тиграми.

— Эти части фотографии лежали одна на другой на моей разделочной доске, пришпиленные к ним ножом, взятым из ящика на моей кухне. — Я вернул разрезанную ножницами фотографию, и его рука тряслась, когда он брал ее четвертушки. — Я уверен, это угроза. Меня предупредили, что нельзя приближаться к ее двери… или жаловаться на запах.

— Думаете, Ева Адамс видела, как вы подходили к ее двери?

— Я не знаю, что и думать.

— Как проникла она в вашу квартиру с «Полароидом»?

— Действительно, как? — Рука по-прежнему тряслась, когда он убирал разрезанную фотографию в карман пиджака.

— Ваша дверь запирается?

— Да. Так же, как и твоя, на два врезных замка. — Он собрался сказать что-то еще, но сначала оглядел комнату, пристально посмотрел на одно из окон, выходящих на улицу, на свою правую руку, на ладонь, на тыльную сторону, на тонкие ухоженные пальцы, и только тогда продолжил: — Я пришел сказать, что намерен держаться подальше от этой женщины и не давать ей повода злиться. Я уверен, что тебе следует поступить так же, ради себя самого и твоей матери.

Я вспомнил голос: «Я люблю резать. Ты веришь, что я люблю резать?»

— Что такое? — спросил мистер Иошиока.

— Я рассказал вам не все об этой женщине.

— Да, я знаю.

— Правда? — удивился я. — Откуда?

— Как называют лицо хорошего игрока в покер?

— Покерное лицо, — ответил я.

— Да, полагаю, это правильно. У тебя не такое лицо. Я понятия не имею, что ты скрывал, но точно знал, что скрывал.

— Она угрожала мне ножом, — признался я после короткой паузы.

Я подумал, что его это поразило, но точно сказать не могу, поскольку у него лицо как раз было покерное.

— Где это произошло?

— Здесь, в этой квартире. Помните, я говорил, что она может появляться, как по волшебству, там, где мгновением раньше ее не было.

— Почему она угрожала тебе ножом?

Я откашлялся, вытер нос рукавом, хотя необходимости в этом не было, потом сцепил пальцы, хрустнул костяшками и лишь после этого ответил:

— Видите ли, она оставила открытой дверь в квартиру 6-В, и я прошелся по всем комнатам.

Даже на покерном лице отразился тот факт, что мое любопытство он счел непристойным.

— Почему ты это сделал?

Я чувствовал, что еще не готов рассказать ему о сне, в котором видел Фиону задушенной и мертвой.

— Не знаю. Она… другая. Может… я влюбился в нее. С первого взгляда.

Он смотрел прямо на меня, но мне удалось не отвести глаз.

— На сегодня достаточно, — прервал он затянувшуюся паузу. — Нам всем есть что сказать, только в самый подходящий, на наш взгляд, для этого момент.

Я подумывал над тем, чтобы сказать больше, но лишь пожал плечами и уставился на свои ноги, словно они чем-то зачаровали меня, скажем, могли ни с того ни с сего пуститься в пляс.

Мистер Иошиока вздохнул.

— Я не буду высовываться, Иона Керк. Я привык жить, не поднимая шума. Я не позволяю себе проявлять любопытство… сталкиваясь с такими женщинами, как мисс Ева Адамс. Не высовываться. Не высовываться. Мне не нужен свет прожекторов. Я предпочитаю тени, покой, уединение. Я не хочу, чтобы меня замечали. Если человек невидим для остальных, ему не завидуют, он не вызывает злости или подозрений. Чуть ли не полная невидимость — я рекомендую такой образ жизни.

— Вы думаете, Ева Адамс и впрямь может вас убить?

Хотя его руки тряслись гораздо меньше, чем в тот момент, когда он убирал разрезанную фотографию, тревога в нем оставалась, и от смущения он не смотрел на меня.

— Смерть — не самое страшное. Не думаю, что надо мной нависла угроза. Но вот ширма с тиграми точно в опасности. Я не могу ею рисковать. Она слишком ценная.

— Ценная? Но разве вы не говорили, что это копия — не оригинал?

— Она более ценная, чем оригинал.

— Как такое может быть? Если, конечно, это не антикварная вещь.

Подняв голову, мистер Иошиока встретился со мной взглядом. Казалось, хотел поделиться со мной чем-то важным, но передумал.

— Я пришел лишь для того, чтобы предупредить тебя.

Он вышел в коридор, тихонько закрыл за собой дверь.

Удаляющихся шагов я не услышал.

— Иона Керк? — позвал мистер Иошиока через дверь.

— Да?

— Запри дверь на оба замка.

— Хорошо, — и я запер.

Прижавшись ухом к двери, вслушиваясь в удаляющиеся шаги портного, я думал, что его смущение, возможно, вызвано недостатком смелости, решимостью не высовываться, оставаться максимально невидимым. Такое предположение опечалило меня. Даже больше, чем опечалило.

В те дни, если ты, будучи американцем, принадлежал, как мистер Иошиока, к этнической группе, чья прежняя родина в не таком уж далеком прошлом участвовала в войне и проиграла, или ты относился к людям, которые лишь недавно начали отходить от столетия сегрегации, которому предшествовало многовековое рабство, то герои фильмов и книг не имели с тобой ничего общего. Мы верили персонажам, созданным Джоном Уэйном, восхищались благородством и человечностью, с которыми он играл героических личностей. Мы понимали, что честь, цельность и мужество — неотъемлемые составляющие созданного им образа, и мы тоже их ценили, но не могли представить себя на месте Джона Уэйна или увидеть его на нашем месте. Да, конечно, был в те дни и Сидни Пуатье, но он по большей части играл в либеральных фильмах, затрагивающих творящуюся несправедливость, а не боролся и не побеждал плохишей. Тогда как мы идеальным героем видели борца с плохишами. Биллу Кросби в телесериале «Я шпион» доставало силы и напора, чтобы плохиши пожалели о том, что ступили на кривую дорожку, сойдя с пути истинного, но проделывал он все это с юмором, легко и непринужденно, и ты никогда не чувствовал, что он шел на риск, а потому не нуждался в смелости. Для моего поколения черных были две разновидности героев: спортивные звезды, которые прорывались через расовые барьеры, и знаменитые музыканты. Ни первые, ни вторые не дрались со злодеями и не пристреливали их в процессе своей профессиональной деятельности. Когда речь заходила об этнических иконах героизма в масс-культуре, у мистера Иошиоки примеров для подражания было гораздо меньше, чем у меня. Спортивные звезды с японскими корнями в те дни отсутствовали напрочь, и единственным японским певцом, попавшим в хит-парады Америки, стал Кю Сакамото^[466], чья песня «Сукияки» поднялась на первую строчку в 1963 году, хотя пел он на японском.

Тогда я мог предложить лишь узкое определение героизма. Мой вывод, что мистеру Иошиоке недостает мужества, базировался на невежестве, как потом мне довелось убедиться. После тяжелых утрат и невыносимой боли желание жить с минимумом страданий — не трусость. И одна из форм героизма, о которой редко снимают фильмы, — обладать мужеством жить без озлобленности, имея на нее полное право, хотя такое упорство не будет вознаграждено, искать смысл в жизни, когда она представляется совершенно бессмысленной.

Глава 27

Когда я позвонил миссис Лоренцо, чтобы сказать, что я дома, она поднялась на четвертый этаж с накрытой крышкой глубокой тарелкой, в которой, по ее словам, находился «особый секретный десерт». Ранее она оставила в холодильнике рулет, который следовало только пожарить, и полуфабрикаты для двух гарниров.

Пока она готовила картофельные котлеты и горошек с орехом, я сидел за столом и рассказывал ей о своем дне. Долгим рассказ получиться не мог, потому что я не собирался упоминать Фиону Кэссиди, или Еву Адамс, и мистера Иошиоку. В моей жизни секретов теперь стало больше, чем на прикрытом крышкой десерте.

По ходу готовки миссис Лоренцо давала мне небольшие поручения. Я старался изо всех сил, помогая ей, а она рассказывала мне о троих детях, которые ходили в ее детский сад на дому.

— Боюсь, я не смогу управляться с ними, как прежде, когда совсем растолстею.

Мистер Лоренцо умер лишь двумя месяцами раньше, но миссис Лоренцо уже набирала вес. Толстой она еще не стала, только пухлой, но мне не нравилось, что она так говорит о себе.

— Миссис Лоренцо, вам когда-нибудь говорили, что вы очень похожи на Анну-Марию Альбергетти?

— Ты очень милый, Иона, но для меня это в прошлом, — она похлопала себя по боку, — в далеком прошлом.

Каким-то образом я догадался, что говорит она не о нескольких набранных фунтах, которые достаточно ровно распределились по ее телу, а потому спросил:

— В прошлом? Что именно?

— Тревожиться о том, как я выгляжу. Мужчины. Замужество. Тони был лучшим из мужчин. Попытка повторить приведет к разочарованию… а может, и к чему-то похуже.

Ее покорность судьбе вызвала у меня грусть. Но я не сумел найти слов, которые могли бы изменить ее настрой по отношению к будущему. Чем дольше я молчал, тем больше мне становилось не по себе, и в какой-то момент я понял, что мне необходимо уйти из кухни на несколько минут. Хотя бы для того, чтобы, вернувшись, перевести разговор на другую тему, сделав вид, что о ее будущем мы вовсе и не говорили.

— Пойду расстелю постель, — солгал я, — чтобы не делать это перед сном, и открою окно, а то в моей спальне наверняка душно.

Придя в спальню, я нашел постель расстеленной, как я ее и оставлял, а окно — открытым, как я его и оставлял, тоже, но на одеяле, словно держа под наблюдением дверь, лежал фабричный глаз с синей пластмассовой радужкой.

Конечно же, перед моим мысленным взором возникли сине-лиловые глаза, и я услышал голос опасной женщины: «Глаз с джуджу. Похоже, ты у нас маленький выродок».

Я подошел к окну. Закрыл его. Запер на шпингалет.

Когда я распахнул дверь стенного шкафа, она там не пряталась. Не обнаружил я ее ни в спальне матери — заглянул и под кровать, и в стенной шкаф, — ни в стенном шкафу коридора, ни в ванной.

Вернувшись в гостиную, нашел входную дверь запертой.

Опять пошел в свою спальню и встретился с циклопским взглядом. Поднял глаз с кровати. Достал флорентийскую жестянку из прикроватного столика, откинул крышку, убедился, что из моей коллекции ничего не взято — и ничего к ней не добавлено. Положил глаз в жестянку, а ее — в прикроватный столик.

Глаза не было на кровати, когда я вернулся домой и расстелил постель. Пока мы с миссис Лоренцо возились на кухне, Ева Адамс — или Фиона Кэссиди, как ее ни назови, — заходила в квартиру, чтобы достать эту штуковину, от которой мурашки бежали по коже, и положить на самое видное место, да еще так, чтобы глаз смотрел на дверь.

Сев на краешек кровати, я без труда расшифровал послание. Женщина, похоже, узнала, что мистер Иошиока приходил ко мне, чтобы рассказать о запахе, напоминающем запах жидкости, которая использовалась для сухой чистки, и о разрезанной фотографии ширмы с тиграми. Она предупреждала: не плети против меня заговоры, держись подальше от мистера Иошиоки, помни, что я люблю резать. Она говорила: «Ты думаешь, этот фабричный глаз — джуджу, мальчик, но на самом деле в этом доме джуджу владею только я».

Когда меня перестало трясти, я вернулся на кухню, где миссис Лоренцо заканчивала приготовление гарниров. Онажарила рулет в смеси сливочного и оливкового масла, и воздух наполняли ароматы ветчины, вырезки, шалфея и перца.

Она предпочитала за обедом пить воду, а я налил себе из кувшина вишневый «кул-эйд», который мама развела утром.

За стол я сел безо всякого аппетита. Сначала ковырялся в еде, опасаясь, что желудок внезапно свернется узлом и вышвырнет из себя все, что я посмею съесть. Но очень скоро — умела готовить миссис Лоренцо — я съел все, что она положила мне на тарелку, и попросил добавки.

Десертом, который прятался под крышкой, оказался кремовый торт в шоколадной глазури. Необыкновенно вкусный.

После обеда, вымыв и убрав посуду, мы играли в карты за кухонным столом. Миссис Лоренцо хотела включить радио и найти хорошую музыку, но я прикинулся, будто музыка не позволит мне сосредоточиться на картах, потому что я мог заслушаться. На самом деле меня тревожило, что музыка замаскирует возвращение Евы Адамс. А вернуться она могла исключительно с плохими намерениями.

Спать я пошел в половине десятого, как мне и полагалось, хотя заснуть не смог. Миссис Лоренцо смотрела телик в гостиной, но звук убавила до минимума. Так что бодрствовал я не из-за телика, а из-за ведьмы, обосновавшейся в квартире 6-В, если она была ведьмой. Я пришел к выводу, что должен радоваться, если она всего лишь ведьма, а не что-то похуже.

В двадцать минут одиннадцатого я поднялся и пошел в гостиную, посмотреть, в порядке ли миссис Лоренцо. За эти пятьдесят минут подумал о нескольких способах, которыми Ева Адамс могла бесшумно ее убить, пустив в ход выкидной нож. Обнаружил, что миссис Лоренцо лежит на диване. Она не смотрела телик, но и не умерла. Крепко спала, едва слышно похрапывая.

Я вернулся в постель и убедил себя, что я уже большой мальчик. Кем бы ни была это таинственная женщина, не ведьма она, не вампирша и не инопланетянка, вылупившаяся из гигантского стручка. Она, конечно, что-то затевала, что-то нехорошее, и не хотела, чтобы ей мешали. Запугать девятилетнего мальчишку труда не составляло. Так же, как застенчивого портного, живущего под тенью какой-то жуткой трагедии, случившейся с ним в прошлом. Она хотела только одного: чтобы мы боялись ее и держались от нее подальше. А через два месяца переехала бы куда-то еще.

Тем не менее в одиннадцать часов я снова прокрался в коридор, который вел в гостиную, чтобы посмотреть, спит миссис Лоренцо или, на этот раз, зарезана и мертва. Она не спала, но ее и не зарезали. Она сидела на диване, наклонившись вперед, похожая на призрак в мерцании телевизионного экрана, и плакала, да так, что сотрясалось все тело. И причину не следовало искать в телевизионной программе. Слезы вызвали не грустный фильм и не ужасные новости.

Какой бы безумной ни показала себя жиличка квартиры 6-В, я попенял себе за то, что совершенно забыл, через что пришлось пройти Донате Лоренцо, мир которой в одно мгновение встал с ног на голову. Сон о задушенной галстуком Фионе Кэссиди привел к тому, что, встретив ее на лестнице, я повел себя достаточно безрассудно, последовав за ней на шестой этаж и без приглашения войдя в ее квартиру. Так что теперь не мог жаловаться на ее угрозы и повышенное внимание к моей особе. Миссис Лоренцо, с другой стороны, не сделала ничего такого, что могло бы объяснить свалившееся на нее горе. Она относилась к тем невинным, кого судьба ударяет с особой жестокостью.

Прежде чем она подняла голову и увидела, что я наблюдаю за ней, я вернулся в свою комнату. Стыд заглушил страх, и я заснул, хотя думал, что всю ночь проведу без сна.

Глава 28

Наутро, поскольку это был день рождения бабушки Аниты, она и дедушка Тедди заехали за мной и мамой на своем «Кадиллаке». Мы пошли к десятичасовой мессе, а потом заглянули на поздний завтрак — бранч в большой отель с вращающимися дверьми. Я трижды прошел по кругу и отправился бы на четвертый, если бы взгляд мамы не привел меня в чувство.

Я никогда раньше не бывал на бранче и удивился правилу «Ешь, сколько сможешь». Не меньше удивили меня свежие цветы на каждом столике, ледяной лебедь и белые униформы и поварские колпаки мужчин, которые резали ветчину и индейку.

Роскошная обстановка и необычность впечатлений разожгли мой аппетит. Покончив с первой тарелкой, я собрался за второй, но мама предупредила меня, чтобы я взял только то, что точно съем. Ешь, сколько сможешь, не означает, что можно оставлять недоеденное».

Когда я вернулся с наполненной доверху второй тарелкой, на их лицах отразилось сомнение. Но я чуть ли не вылизал ее.

— Анита, — дедушка Тедди повернулся к бабушке, — есть у меня подозрение, что этот наш внук — инопланетянин. На самом деле он большой, как лошадь, а пасть у него словно у крокодила, но он загипнотизировал нас, и мы видим маленького мальчика, которого может унести сильным порывом ветра.

Потом мы пошли на фильм, главные роли в котором исполнили Джек Леммон^[467] и Уолтер Маттау^[468]. Фильм был смешным, но не таким смешным, как мультфильм, который я видел раньше.

День прошел идеально, а особенность девятилетних такова: они верят, что каждый удивительный день означает долговременное изменение качества жизни. Плохой день вызывает ожидание длинной череды мрачных дней, которые будут складываться в унылые месяцы. День радости внушает уверенность, что впереди годы блаженства. На самом деле время учит нас, что в жизни надо ожидать всего, что лежит между «Психозом» и «Звуками музыки», а большинство наших дней укладывается в рамки безобидных и малобюджетных фильмов, иногда романтических, иногда комедийных, иногда не для всех, со ставящей в тупик целью и ускользающим от понимания смыслом. И, однако, я знал взрослых, которые сохранили в себе эту странную убежденность девятилетних. Поскольку я оптимист и всегда им был, предвкушение грядущей радости мне по душе гораздо больше, чем ожидание чего-то грустного или печального, и в моем характере проявлялось это с детства.

Когда мы вернулись домой, славно отпраздновав день рождения бабушки Аниты, я и думать забыл о женщине из квартиры 6-В. Нескончаемая радость этого дня означала, что мой мир начал вращаться вокруг более теплого солнца, тогда так таинственная женщина и зло, которое она олицетворяла, остались в другом мире, расположенном в далеком рукаве Галактики, и наши орбиты более пересечься не могли. В ту ночь спал я крепко и без сновидений.

В понедельник, День труда, я проснулся, зевнул, потянулся, сел… и увидел полароидную фотографию, приставленную к лампе на прикроватном столике. Запечатлела на ней меня — спящего.

Глава 29

Сидя на кровати, я быстро истолковал значение фотографии: «Я могу добраться до тебя, когда захочу, проныра. Я могу вонзить в тебя нож, пока ты спишь, проныра, и ты умрешь до того, как проснешься и увидишь меня».

Но она обещала и кое-что похуже. Держа поблескивающую фотографию в трясущейся руке, я вспомнил слова, произнесенные ею в прошлое посещение нашей квартиры, вскоре после того, как я прошелся по квартире 6-В.

«И поговорить обо мне желания у тебя тоже нет. Ни с кем. Ты никогда меня не видел. Мы с тобой никогда не разговаривали. Идея понятна, проныра?» И еще она пригрозила прирезать мою маму. «Если ты любишь свою маму, то хорошенько подумаешь над моими словами».

Вместо того чтобы побежать к маме и рассказать ей всю историю, я перекинул ноги через край кровати, достал из столика флорентийскую жестянку. Открыл и обнаружил, что фабричный глаз смотрит на меня. Когда хранишь секрет от самых близких, даже из наилучших побуждений, существует опасность создать маленькую жизнь внутри основной жизни. За первый секрет цепляются другие, которые тоже надо хранить, образуется целая сеть, постепенно превращающаяся в некую структуру скрытых фактов, и в итоге ты обнаруживаешь, что у тебя уже две жизни, а не одна. Обман требует все новой и новой лжи, пачкает душу, грязнит совесть, мешает четкому восприятию ситуации, и тебе грозит опасность уйти в еще большую тьму.

Мальчиком я, конечно, не нашел бы таких слов, но все это чувствовал, пусть даже неопределенно, и меня печалил каждый новый шаг в мир секретов. Если бы я показал полароидное фото маме, мне пришлось бы рассказать ей о женщине из квартиры 6-В. Мама захотела бы знать, как мне достало смелости и наглости без приглашения войти в квартиру к незнакомке. Сомневаюсь, что мне удалось бы убедить маму — или кого-то еще, — что ранее я видел эту загадочную женщину во сне, задушенной и мертвой. Таким образом меня заподозрили бы в том, что я прикрываю свою ошибку чудовищной ложью. И у мамы могла возникнуть мысль, что я могу стать таким же, как мой отец.

В итоге я положил полароидную фотографию в жестянку из-под сладостей, где лежали фабричный глаз и другие мои сокровища, сказав себе, что больше угроз наверняка не будет, если я буду держаться подальше от шестого этажа и тамошней временной жилички. И еще я повернул ненавистный глаз зрачком вниз, чтобы он смотрел на дно жестянки, а не на меня.

Мама уже давно встала. Приняла душ, оделась, накрыла на стол. Едва я убрал жестянку с сокровищами — и секретами — в прикроватный столик, она постучала в дверь.

— Подъем! Завтрак на столе.

— Ладно. Я проснулся. Сейчас буду.

В мрачном настроении, нерасположенный к болтовне, я вышел к столу в пижаме и шлепанцах. За завтраком мне удалось не вызвать ее подозрений, главным образом потому, что я делал вид, будто еще полностью не проснулся, не отойдя от усталости, вызванной многочисленными событиями дня рождения бабушки Аниты.

К тому же мне повезло. В воскресенье мама не успела прочитать газету, которая весила никак не меньше четырех фунтов. И просматривала ее, пока ела яичницу с беконом и жареный картофель. Я позаимствовал у нее страничку комиксов, которые предоставили мне возможность не поднимать головы.

В «Слинкис» в понедельники обходились без живой музыки, за исключением праздничных дней, когда народу собиралось достаточно много. Как, скажем, в День труда. Поэтому маме и Вирджилу Тиббинсу, второму певцу, у которого был контракт с этим вечерним клубом, сегодня предстояло выступление. Мама пела в раннем шоу, с шести до девяти вечера, и, с учетом репетиции, намеревалась уйти в три часа дня.

Приняв душ и одевшись, я обнял маму и пожелал:

— Сегодня просто сшиби их с ног.

— Я бы с удовольствием, — ответила она, — чтобы избежать объятий.

— Они обнимают тебя в «Слинкис? — удивился я.

— Если пьют долго и много, все лезут обниматься, сладенький. К счастью, сегодня я выступаю первой, так что большая часть объятий достанется Вирджилу.

Я напомнил ей, что в общественном центре тоже проводятся праздничные мероприятия, но зал Эбигейл Луизы Томас останется в полном моем распоряжении, и я смогу поиграть на пианино.

— Если ты вернешься после моего ухода, — предупредила она, — сразу спускайся к Донате. Она будет тебя ждать.

Вернувшись в четверть четвертого, я не пошел к миссис Лоренцо. Не чувствовал себя виноватым из-за того, что сначала решил зайти в нашу квартиру, попытаться найти способ обеспечить нашу безопасность. Именно это, в конце концов, и являлось первейшей обязанностью мужчины в доме. И пусть это звучит странно, я чувствовал себя ужасно виноватым из-за того, что никакой вины за собой не чувствовал.

На кухне я открыл дверцы шкафчика, ближайшего к настенному телефонному аппарату, достал справочник и поискал координаты моего нового друга, жившего на пятом этаже. Нашел, что в нашем доме проживает «Иошиока, Джордж». Не знаю, почему я ожидал, что имя у него японское, учитывая, что родился он в Соединенных Штатах, но я смотрел на раскрытую страницу не меньше минуты, гадая, а вдруг в доме живет еще один, незнакомый мне Иошиока.

И я уже собирался набрать номер, когда телефон зазвонил, заставив меня подпрыгнуть. Я смотрел на телефонный аппарат в полной уверенности, что звонит ведьма. «Она знает, что я пришел». Но потом, рассердившись на себя за столь трусливую реакцию, снял трубку.

— Алло?

— Добрый день, Иона Керк, — поздоровался мистер Иошиока.

— Ой. Привет. Не думал, что это вы.

— А кто, по-твоему, мог позвонить?

— Ева Адамс.

— Заверяю тебя, я — это не она.

— Да, сэр. Мне это и так понятно.

— Сначала хочу доложить, что доел последнее из замечательных печений твоей матери, и вкусом оно ничуть не отличалось от первого. Я тебе за них очень признателен.

— Могу принести еще, если хотите.

— Нет, нет, — по голосу чувствовалось, что отказ дался ему нелегко. — Я очень извиняюсь. Позвонил не для того, чтобы попросить печенье. Если бы я это сделал, ты бы принял меня за невежу, и правильно.

— Нет, сэр. Я бы подумал, что вы можете отличить хорошее печенье от плохого, ничего больше.

Мой ответ несколько смутил его, потому что какое-то время он молчал, прежде чем спросить:

— Ты совершенно один, Иона Керк?

— Да, сэр. Мама уехала в «Слинкис», и я должен спуститься в квартиру миссис Лоренцо, а не она — прийти сюда.

— У меня есть кое-что важное для тебя, Иона Керк. Очень важное. Могу я принести это в твою квартиру?

— Конечно.

— Какие-то нехорошие силы действуют в этом доме. Мы должны постоянно соблюдать предельную осторожность. Я не буду звонить. Я не буду стучать. Ты должен меня ждать. Да?

— Да, — согласился я.

— Если столкнусь с чем-то злобным на пути к тебе, то вернусь к себе и позвоню, чтобы обсудить другое время нашей встречи.

— Злобным? — переспросил я.

— Злобным, Иона Керк. Очень злобным.

Глава 30

Я ждал у входной двери, отперев замки и чуть ее приоткрыв. Мистер Иошиока появился неожиданно, слева, спустившись по черной лестнице и шагая бесшумно, словно кот.

Улыбнулся мне через щель, и я впустил его в квартиру. Он принес пакет для покупок из плотной коричневой бумаги, какие выдавали в универсамах, который и поставил рядом с дверью после того, как я ее закрыл.

— Как прошел у тебя этот день, Иона Керк?

— В испуге, — ответил я.

— В испуге? Испуганным? Чего ты боялся?

— Того очень злобного, о котором вы собрались мне рассказать.

— Ты уже знаешь, кто у нас здесь очень злобный. Это мисс Ева Адамс.

Что-то в портном изменилось. Несмотря на праздничный день, он пришел в костюме и при галстуке и, пусть говорил об очень злобном, выглядел скорее расслабленным, чем испуганным.

— Вы также сказали, что в этом доме действуют какие-то нехорошие силы.

— Это тоже относилось к мисс Еве Адамс и к тем, кто с ней в одной команде.

— И кто с ней в одной команде?

— Разные люди приходят и уходят. Я слышу их шаги наверху, приглушенные голоса, но никогда их не вижу.

— Она снова побывала в вашей квартире?

Он выглядел таким серьезным, словно пришел на похороны.

— Да. Оставила мне еще одну фотографию.

— Второй ширмы с тигром или придворной дамы, вырезанной из слоновой кости?

— Не «полароид». Страницу, вырванную из книги, с фотографией Манзанара.

Я помнил наш разговор за чаем.

— Одного из мест, где вы жили в Калифорнии.

— Фотографию ворот в то место, где я жил.

— Как же она узнала?

— Я уверен, что догадалась… и не ошиблась.

— Тогда она точно ведьма.

Вот тут я осознал, почему мистер Иошиока выглядит более расслабленным, чем всегда. Пиджак и галстук остались, но впервые я видел его без жилетки. По случаю праздника он сделал себе послабление.

Утром этого дня я пребывал в ужасе, осознав, что Ева Адамс ночью проникла в нашу запертую на все замки квартиру и сфотографировала меня спящим, а теперь разделял возмущение мистера Иошиоки, возмущение, вызванное фотографией, как мне казалось, одного из калифорнийских городов.

— Мне она оставила еще один «полароид», — поделился я с мистером Иошиокой. — Пойдемте. Я вам покажу.

По коридору я повел его в свою спальню. Он остановился у порога, раскачиваясь взад-вперед, выглядел нерешительным, в комнату так и не вошел. Я достал из прикроватного столика жестянку из-под сладостей и принес ему.

Он улыбнулся женщине на крышке, постучал по ней пальцем, сказав: «La Belle Ferronie're». По правде говоря, тогда я не очень понял эти слова, только предположил, что говорил он на французском, и мне показалось очень странным, что на французском говорит не француз. Но мне не терпелось показать ему фотографию.

— Вспышка не разбудила тебя? — спросил он.

— Если я действительно хочу спать, ничто меня не разбудит.

Хмурясь, он перестал раскачиваться взад-вперед на пороге моей спальни и покачал головой.

— Это нехорошо. Это очень плохо. Что сказала твоя мама?

— Я эту фотографию ей еще не показывал. Хотел сначала все обдумать. Мне не хотелось ее волновать.

Я достал из жестянки фабричный глаз, рассказал связанную с ним историю, но он меня не совсем понял.

— Это глаз от твоей набивной игрушки?

— Не от моей игрушки. Я не знаю, от чьей игрушки. Ветер катил его по проулку, только его — ничего больше, пока этот глаз не остановился передо мной. Я подумал, что он заколдован джуджу, поэтому и взял его.

— Что такое джуджу?

— Что-то вроде вуду. — Увидев, что и это слово ничего ему не говорит, добавил: — Как в кино.

— Я в кино не хожу.

— По телику недавно показывали фильм о вуду в городе.

— Я телик не смотрю. Мне часто говорили, что надо его купить, но я сомневаюсь, что когда-нибудь куплю.

— У вас нет телика? Господи, что же вы тогда делаете?

— Я работаю.

— А когда не работаете?

— Читаю. Думаю.

— Я тоже читаю. И мама. Мы любим книги.

Еще раз с недоумением взглянув на глаз, он вернул его мне, и я осторожно положил его обратно в жестянку, зрачком в дно.

Я вернул жестянку в прикроватный столик, когда мистер Иошиока сказал:

— Есть только два логических объяснения. Или мисс Эва Адамс очень опытный специалист по вскрытию замков, или у нее есть ключи от наших квартир.

Мистер Иошиока являл собой квинтэссенцию хладнокровия, да только хладнокровия, присущего исключительно ему. Его четкий выговор, когда все слова произносились в полном соответствии с правилами, понравился мне с первого дня нашего знакомства. А теперь, когда мы оба пытались разгадать одну тайну, он, пусть и говорил безо всякого акцента, напоминал мне интеллигентного, суперумного детектива Чарли Чана из старых фильмов. В 1966 году фильмы Чарли Чана еще показывали по телевизору. Никто не находил в них ничего расистского и требующего цензуры, возможно, потому, что в каждом эпизоде Чарли Чан всегда оставался самым умным. Чарли Чан, разумеется, был американцем китайского происхождения, как мистер Иошиока — японского. Я мог определить разницу, потому что видел по телику мистера Мотто, в еще более старых фильмах об интеллигентном, суперумном детективе, американце японского происхождения, основой для которых послужили рассказы и романы Джона Ф. Маркванда^[469], получившего Пулитцеровскую премию за роман «Покойный Джон Эпли». Конечно, Фиона Кэссиди, она же Ева Адамс, пугала меня, но иногда удовольствие играть в одной команде с мистером Иошиокой перевешивало страх перед этой таинственной женщиной, возможно, потому, что по телику не показывали серию фильмов, героем которых был интеллигентный, суперумный детектив американец-негр, каковым я уже начал видеть себя.

Задвинув ящик прикроватного столика, я вернулся к двери, где стоял мой гость.

— Она, должно быть, превосходно вскрывает замки. Потому что где ей взять ключи?

— Возможно, их дал ей техник-смотритель.

— Мистер Смоллер? Он бы никогда этого не сделал. Такое может стоить ему работы.

— Мне говорили, что ради красивых женщин мужчины готовы на многое. Собственно, я это видел своими глазами.

Я покачал головой.

— Мистер Смоллер говорит, женщины разбивают тебе сердце так часто, что ты теряешь счет. Он говорит, не надо позволять им и начинать. Кроме того, он не любит своих боссов в центре города, а именно они прислали ее, чтобы она проделала какие-то работы в квартире 6-В. Он говорит, что у них черные сердца и они получают большие деньги за ковыряние в носу. В любом случае, раз ее прислали люди из центра города, он думает, что она — билдербергер.

Губы мистера Иошиоки двигались, словно он обкатывал это слово на языке, пытаясь понять его вкус.

— Она… как ты сказал?

— Это долгая история, — ответил я. — Не такая и важная. Мистер Смоллер не дал бы ей ключи, и люди с черными сердцами — тоже. Поэтому она наверняка умеет вскрывать замки, как никто другой. А что вы принесли в пакете для покупок?

— Средство, гарантирующее твою безопасность ночью.

— Это… помповик?

Он улыбнулся, но сухо и нервно.

— Будем надеяться, что до этого не дойдет.

Глава 31

Из пакета для покупок мистер Иошиока достал маленькую дрель с вращающейся ручкой, линейку, карандаш, молоток, гвоздь и цепочку из двух частей, какие устанавливают на дверь.

— У себя я такую уже поставил. Разумеется, она не помешает мисс Еве Адамс войти в квартиру, когда дома никого нет. Но и гарантирует, что она не войдет, когда мы крепко спим.

Он приложил пластину, к которой крепилась половинка цепочки, в дверной раме и карандашом наметил четыре отверстия для шурупов.

— Эй, подождите! — воскликнул я. — А как я все это объясню маме?

— А что тут объяснять? Мисс Ева Адамс — опасная и непредсказуемая особа. Она…

— Я не рассказывал маме ни о Еве Адамс, ни об угрозе ножом, ни о полароидной фотографии, на которой я сплю. Ничего такого.

Мистер Иошиока моргнул, словно я внезапно начал расплываться у него перед глазами и он пытается вернуть четкость.

— Почему ты не рассказал ей о таких важных событиях?

— Это сложно.

Его взгляд напомнил мне кого-то еще, только сначала я не мог понять, кого именно, но дошло до меня быстро: так смотрела на меня сестра Агнес в те редкие дни, когда я приходил в школу святой Схоластики, не полностью выполнив домашнее задание.

— Ты не похож на мальчика, который лжет своей маме.

— Я не лгал маме о Еве Адамс. Просто не упомянул о ней, вот и все.

— Наверное, если крепко подумать, мы сумеем найти отличие первого от второго.

— Я не хотел ее тревожить. Ей и так хватает забот.

Мистер Иошиока положил латунную пластину и карандаш на пол, взял гвоздь и молоток.

— Я объясню твоей маме, что тревожился о вас, потому что вы живете одни во времена разгула преступности. Поэтому установил в вашей квартире такую же цепочку, как в своей.

— Да, конечно, но почему именно нам?

— Прости?

— Почему не поставить цепочку на дверь миссис Лоренцо и на все остальные двери, почему только на нашу?

Он улыбнулся и кивнул.

— Разумеется, потому, что ты — мой друг, а другие — просто соседи, многие из которых никогда не разговаривали со мной, и никто не приносил мне печенье.

— Ладно, хорошо, но моя мама не знает, что мы — друзья.

— Ты принес мне печенье, мы вместе пили чай, мы оба знаем, что Ева Адамс — опасная особа. Мы — мужчины с разным жизненным опытом, но мыслим одинаково. Разумеется, мы друзья.

Когда он сказал «мужчины», я полюбил его, как любил дедушку Тедди. Он не сделал паузу перед этим словом, не произнес его с каким-то расчетом, искренне включил меня в число взрослых и зрелых.

— Видите ли, — смущенно пролепетал я, — я не сказал маме, что принес вам печенье и пил с вами чай.

До сорока лет мистеру Иошиоке оставалось не так и много, но морщин на его лице было не больше, чем на моем, возможно, потому, что в драматических ситуациях он не демонстрировал сильных эмоций. Чуть улыбался, едва хмурился, и о его эмоциях приходилось судить только по глазам. Вот и теперь лицо не изменилось, но в глазах и в голосе читался упрек.

— Похоже, ты скрываешь от своей мамы больше, чем рассказываешь ей.

— Нет, что вы, — меня охватил стыд. — Мы делимся всем. Правда. Иногда она называет меня сорокой, потому что я говорю и говорю, не могу остановиться. Просто расскажи я ей о печенье и чае, мне пришлось бы рассказать о Еве Адамс, а я не хотел этого делать…

— …чтобы не тревожить ее. У нее и так хватает забот, — закончил он за меня.

Внезапно мне открылся другой вариант решения нашей проблемы.

— Знаете, вместо того чтобы вешать на дверь цепочку, мы можем позвонить в полицию и рассказать им, что мисс Ева Адамс из квартиры 6-В что-то делает с вонючими химикатами, возможно, намеревается нас взорвать или что-то в этом роде.

Я не мог побледнеть, но сразу замечал, когда белые люди бледнели или краснели. Мистер Иошиока не был, конечно, белым, его кожа отливала бронзой, но при упоминании полиции она посерела, словно в бронзу подлили свинца, если такое возможно.

— Никакой полиции, — отрезал он.

— Наоборот. Это вариант. Они туда поднимутся, и ей придется им открыть. Если она задумала что-то плохое, а мы знаем, что она задумала, тогда копы это увидят и арестуют ее. После чего ей уже не придется думать о мести нам или чем-то таком.

Он покачал головой. Теперь в цвете кожи преобладал свинец, а не бронза.

— Никакой полиции. Плохая идея.

— Почему это плохая идея?

— Не всей полиции можно доверять, Иона Керк.

— Это я знаю. Мы все знаем. Но эта женщина… любой увидит, что она — беда. И не все копы продажные. Даже не большинство.

— Дело не в продажности. Иногда они видят, что творится плохое, знают, что это плохое, и многим это не нравится, но они этого не предотвращают.

— Почему не предотвращают?

— Возможно, боятся. Возможно, у них нет уверенности в себе. Возможно, они цепляются за свою работу. Они должны подчиняться начальству.

— Какому начальству?

— Начальнику полиции, мэру, губернатору, президенту. Начальства у них много. — Он приставил гвоздь к одной карандашной точке, ударил по шляпке, расшатал гвоздь и вытащил. — Исходная дырка для сверла, — объяснил он, словно я спрашивал.

— Мне это все равно не нравится, — гнул я свое, наблюдая, как появляются еще три исходные дырки. — Что я скажу маме?

— Ты сможешь просто ничего не говорить. Такой подход у тебя уже сработал.

Я подумал, что в его голосе слышится легкий сарказм, но точно сказать не мог.

— Мне придется что-то сказать, когда она спросит, откуда взялась дверная цепочка.

— Может быть, она не спросит.

— Обязательно спросит, будьте уверены.

— Если сразу не заметит, то сразу и не спросит.

Он взял ручную дрель, с уже вставленным сверлом, и начал сверлить одну из исходных дырок.

Мне пришлось возвысить голос, чтобы перекрыть треск вращающихся шестеренок.

— Как мама может не заметить? Это же сверкающая латунь.

— Она может предположить, что дверную цепочку установил мистер Смоллер.

— А если она его спросит?

Мистер Иошиока перенес дрель ко второй дырке и начал вращать рукоятку.

— Ты волнуешься о пустяках, Иона Керк. Тогда как волноваться нужно только из-за больших проблем. Жизнь принесет их тебе предостаточно.

— Но, послушайте, я пытался быть мужчиной в доме, то есть не озадачивал маму тем, что мог решить сам. И я не тревожил ее одним, потом другим, третьим, четвертым, и попал в ситуацию, когда она безумно разозлится на меня за то, что я столько скрывал, и будет права.

Мистер Иошиока перестал вращать ручку дрели, посмотрел на меня.

— А вот это достаточно большая проблема, чтобы волноваться из-за нее.

Глава 32

Самое забавное — все мои волнения из-за дверной цепочки оказались напрасными.

Каждый вечер мама запирала на ночь дверь, иногда раньше, иногда позже, забирая меня от миссис Лоренцо после выступления в клубе. Привычно поворачивала барашки врезных замков и закрывала дверь на цепочку, не спрашивая о том, откуда она взялась. На пятый или шестой день после того, как мистер Иошиока поставил дверную цепочку, где-то в половине первого ночи она вдруг осознала, что цепочка была здесь не всегда.

— Откуда она взялась? — спросила мама, перед тем как закрыть дверь на цепочку.

Полусонный, я мог непроизвольно ответить правдиво, что привело бы к распутыванию всего клубка вранья. Но и в таком состоянии мне хватило хитрости пробормотать:

— Не знаю. Она здесь давно.

Мама нахмурилась, покачала головой.

— До меня лишь сейчас дошло, что я пользуюсь ею не один день. Н-да. И представить себе не могла, что домовладелец решит потратить бакс, чтобы что-то здесь улучшить. — Потом закрыла дверь на цепочку и повела меня в мою спальню, чтобы уложить в кровать.

И больше про цепочку не упоминала.

Я и раньше решил, что мистер Иошиока необыкновенно хладнокровен. Теперь пришел к выводу, что он еще и гений.

Мама так и не спросила мистера Смоллера о дверной цепочке. Позже до меня дошло, что она практически всегда обходила техника-смотрителя стороной, возможно, потому, что Тилтон, когда жил с нами, иной раз брал шестибаночную упаковку пива и отправлялся с нею к технику-смотрителю. Моему отцу нравилось слушать версии заговоров в изложении мистера Смоллера. Потом он повторял их моей маме и мне, пародируя мистера Смоллера, и выглядели они еще более безумными. Порою рассказ его получался забавным, но пародировал он техника-смотрителя с такой злостью, что смеяться мне совершенно не хотелось. Я догадался, что мама не стала интересоваться дверной цепочкой у мистера Смоллера, потому что не хотела, чтобы в ответ тот спросил, а как поживает нынче Тилтон. Сильвия Керк, которой скоро предстояло вновь стать Бледсоу, не любила говорить плохого о людях, но у нее не нашлось бы ни одного хорошего слова для человека, которого она выгнала.

В начале октября, примерно за неделю до подписания официальных бумаг о разводе, мама пошла в ресторан, где отец работал шеф-поваром за скромное жалованье, получая ежегодно пять процентов акций, чтобы со временем стать хозяином заведения. Номера телефона она не знала, общалась с Тилтоном только через адвоката, но хотела еще один раз поговорить с ним лицом к лицу о правильности принятого ими решения.

Она узнала, что его уволили семью месяцами раньше, задолго до того, как он ушел от нас. И всегда он получал жалованье, как любой другой работник ресторана. Хуже того, получал гораздо больше, чем говорил, когда жил с нами, и не участвовал в оплате аренды квартиры: за все платила мама.

Вот тут, к моему облегчению, те чувства, которые питала к нему мама, наконец-то исчезли.

Что же касается Евы Адамс — или Фионы Кэссиди, — то она не досаждала ни мне, ни мистеру Иошиоке ни летом, ни в начале осени. Периодически из квартиры 6-В доносились неприятные запахи, с час — не дольше, и мой друг портной сообщал об этом только мне. А вскоре после того, как мама узнала правду о Тилтоне, Ева Адамс съехала из квартиры 6-В.

Об этом стало известно, когда бригада рабочих принялась сдирать обои, снимать треснувший линолеум, красить стены. За месяцы, прожитые в квартире, Ева Адамс не сделала ничего из того, под чем подписалась в обмен на бесплатное проживание.

Узнав об этом, я нашел мистера Смоллера, который вновь работал в обжитом пауками подвале, и спросил о женщине с сине-лиловыми глазами. Сыграл страдающего от любви мальчугана, горюющего из-за того, что ему никогда больше не придется увидеть свою богиню.

На этот раз мистер Смоллер не сливал отстой из бойлера. Он наполнял стеклянную банку какой-то сильно пахнущей смазкой, льющейся из крана в стенке одной из немаркированных бочек.

Носил он привычные брюки цвета хаки, удерживаемые на животе, помимо эластичной ленты, еще и подтяжками, но майку, часть летней униформы, по случаю более холодной погоды, сменила серая футболка с длинными рукавами и надписью черными буквами на груди «СЛАЗЬ С МОЕГО ОБЛАКА». Годом раньше песня «Роллинг стоунз» с таким названием поднималась на первую строчку хит-парадов. Над надписью выстроились лица «Стоунзов». Ничего подобного я на мистере Смоллере никогда не видел. Ему было лет пятьдесят, а люди такого возраста не носили сувениры с рок-концертов. Но, поскольку его никогда не волновал собственный облик, я решил, что он купил футболку в магазине подержанной одежды. Попала она туда от человека, который по какой-то причине разочаровался в Мике Джагере, а купил ее мистер Смоллер не потому, что питал теплые чувства к «Стоунз». Просто подошли размер и цена.

— Она ничего не делала в квартире 6-В, и я никогда не проверял, делает ли она то, что должна. Эти жадюги из центра города, прислав сюда какую-то хиппозу, чтобы она по дешевке выполнила грязную работу, не должны ожидать, что я буду приглядывать за ней помимо всей другой моей работы. Я счастлив, что она их надула, они того и заслуживают, и я еще больше счастлив, что ее здесь больше нет. Она странная, с головой у нее совсем плохо. Мы еще увидим ее в новостях, и не потому, что ей присудят Нобелевскую премию. Сынок, я тебя предупреждал: держись от нее подальше. Тебе повезло, что она не вырезала твое сердце для того, чтобы высушить его, истолочь в порошок, выкурить и словить кайф.

Происходило это в пятницу, после школы, когда мне полагалось быть в зале Эбигейл Луизы Томас, переходя под чутким руководством Мэри О’Тул от американской эталонной и текущей поп-музыки к классике, не для того чтобы сосредоточиться на ней, но чтобы понять, что Моцарт может потрясти не меньше, чем Дюк Эллингтон, или Клод Торнхилл, или Толстяк Домино. До того как я вернулся из школы святой Схоластики, мама ушла на прослушивание, после чего собиралась сразу поехать в «Слинкис». Домой я зашел лишь для того, чтобы переодеться, прежде чем пойти в общественный центр, но увидел рабочих из квартиры 6-В, которые спустились на крыльцо на перекур, и мои планы разом переменились.

Взбежав на шестой этаж, чтобы самолично убедиться в отъезде Евы Адамс, потом спустившись в подвал, где мистер Смоллер заверил меня, что эта женщина никогда не вернется, я поднялся к себе. В квартире запер дверь на оба замка, но на цепочку закрывать не стал.

Взволнованный, с кружащейся от облегчения головой, я направился в спальню, выдвинул ящик прикроватного столика, достал жестянку из-под флорентийских сладостей. Собирался ножницами разрезать полароидную фотографию, на которой Ева Адамс запечатлела меня спящим, а отдельные части выбросить в мусорный бак.

До сих пор я сохранял фотографию, считая ее доказательством угроз со стороны Евы Адамс. Сам себя сфотографировать во сне я не мог, тем более что «Полароида» у нас никогда не было. Если бы мама узнала о том, что я от нее скрывал, и мне пришлось бы объясняться, или Ева Адамс, под одним именем или другим, проявила бы агрессию по отношению ко мне, и у меня возникла бы необходимость обратиться за помощью, моя полароидная фотография, вместе с той, на которой запечатлели ширму с тиграми, плюс фотография Манзанара из книги, могли послужить доказательством, пусть и не очень убедительным, что она нам угрожала.

Но теперь она покинула дом, и ее больше здесь не ждали, а потому фотография уже ничего не доказывала. И становилась уликой, свидетельствующей о том, что я утаивал от мамы важную информацию. Хотя по собственной инициативе она никогда не полезла бы в жестянку, вполне могла возникнуть ситуация, когда полароидная фотография случайно попалась бы ей на глаза, и мама наверняка задалась бы вопросом, кто, когда и почему сфотографировал меня спящим. Я не представлял себе убедительного объяснения — за исключением правды. И каким бы ни оказалось наказание за обман, ничего не могло быть хуже ее разочарования во мне и печали в ее глазах. Поэтому с уходом Евы Адамс я не нуждался ни в доказательстве ее угроз, ни в свидетельстве того, что я не такой хороший сын, каким старался казаться.

Сейчас, с высоты пятидесяти семи прожитых лет, мне трудно восстанавливать логику девятилетнего мальчика, потому что в этом возрасте разум все еще формируется и здравомыслие не превосходит силу воображения. Однако я помню, в каком отличном настроении откидывал крышку жестянки. Я, наверное, напоминал человека, освобожденного из тюрьмы. Все эти обманы и уходы от прямого ответа остались в прошлом, таяли, как дурной сон, освобождая меня от перспективы, стыдливо глотая слезы, стоять перед матерью.

Вот тут и выяснилось, что два экспоната моей необычной коллекции отсутствуют. Полароидная фотография и фабричный глаз. Я не заглядывал в жестянку больше недели. И сразу понял, что Ева Адамс побывала в нашей квартире днем, когда дверь не запиралась на цепочку, что она — и никто другой — взяла эти вещи. И я представить себе не мог, зачем ей понадобился глаз.

Один экспонат к моей коллекции добавился. Вырезка из глянцевого журнала, шириной два дюйма, длиной — шесть или семь. Вероятно, на странице журнала лицо женщины красовалось полностью, но на вырезке от него оставили только глаза, брови и переносицу. У женщины на фотографии глаза были синие, но с помощью цветного карандаша им придали лиловый оттенок, и цветом они теперь полностью соответствовали радужкам Евы Адамс.

Я потер один глаз. Подушечка пальца полиловела.

С полароидной фотографией она забрала свидетельство моего обмана, но при этом показывала, что ее интерес к моей особе не пропал. Я полагал, что вырезанные из журнала глаза говорили: «Я тебя не забуду, проныра. Я знаю, где тебя найти, и получу огромное удовольствие, порезав тебя на куски, если ты даже заговоришь с кем-нибудь обо мне».

Как знать, возможно, резать она начала бы с моих глаз.

В этот момент я осознал собственную глупость: как я вообще мог подумать, что она исчезает из моей жизни навсегда? Я увидел ее во сне, прежде чем столкнуться с ней наяву, а это означало, что тот сон — пророческий. Да, ее звали Фиона Кэссиди — не Ева Адамс, и уйти из моей жизни она могла, лишь когда я включил бы ручку-фонарик и обнаружил, что смотрю в ее мертвые глаза.

Глава 33

Содеянное мною после этого может показаться нелепым, а то и смешным, но заверяю вас, в тот момент мне было совершенно не до смеха.

Я сидел на краю кровати, зажав полоску бумаги между большим и указательным пальцами обеих рук, глядя в глаза с фотографии из глянцевого журнала. Не в ее глаза, не в настоящие, но я чувствовал, что каким-то образом Фиона Кэссиди смотрит через них на меня, независимо от того, где сейчас находится, и на них точно наложены заклинания джуджу. Эта женщина была не просто странной, не просто свихнувшейся. Мне хотелось бы верить, что она умеет мастерски вскрыть любой замок, но теперь я нисколько не сомневался в том, что она просто проходила сквозь стены и двери, обладая некой тайной силой, проявления которой я пока видел только по мелочам.

Поначалу у меня возникло желание разорвать полоску на маленькие кусочки и спустить их в унитаз. Но уже в следующий момент я оказался на кухне. Открыл дверцу шкафчика рядом с мойкой, достал закрытую крышкой банку, в которой мама хранила коробку шестидюймовых спичек. Ими мама пользовалась, когда возникала необходимость зажечь вновь фитиль в газовой колонке, который периодически гас. Из одного из ящиков я взял поварские щипцы. В ванной зажал полоску бумаги щипцами и сжег ее над унитазом, наблюдая, как пепел падает в воду. Когда от полоски ничего не осталось, спустил пепел в канализацию.

Оставив включенным шумный вентилятор в ванной, вернув на место щипцы и спички, я опять пришел в ванную, на этот раз с баллончиком освежителя воздуха, из которого щедро опрыскал все помещение, чтобы гарантировать, что к возвращению мамы из клуба не останется никакого запаха дыма, предполагающего, что я играл с огнем.

В спальне, направляясь к открытой жестянке, вдруг запаниковал в полной уверенности, что из моей коллекции исчез еще один предмет, пропажу которого я ранее не заметил: сердечко из люсита с белым перышком внутри. Последние несколько недель я не носил медальон с собой, как это было поначалу, когда он светился волшебством. Интуиция внезапно открыла мне, что этот медальон — пусть я и не мог понять, каким образом, — обеспечивал абсолютную защиту, и эта злобная женщина, взяв его, теперь могла делать со мной все, что захочет, то есть я обречен.

Я чуть не подпрыгнул от радости, обнаружив, что медальон на месте, в жестянке, тут же схватил его, вместе с цепочкой, и сунул в карман джинсов.

К тому времени я уже покрылся холодным потом, и не стоило удивляться, что принялся горевать об утраченном фабричном глазе. Я оставил его только потому, что этот глаз подкатил ко мне ветерок, который воздействовал только на него, отчего я решил, что глаз заколдованный. Когда я рассказывал все это Фионе, державшей острие ножа в моей левой ноздре, она смотрела на меня с презрением, а потом заявила: «Похоже, из тебя вырастет тот еще чудик». Теперь я подумал, может, она насмехалась, чтобы отвлечь мое внимание, а на самом деле сразу осознала, какая сила таится в фабричном глазе, и взяла его, чтобы использовать против меня и моей мамы.

В моей жизни случалось, что я хотел вновь стать мальчиком, не для того, чтобы обрести энергию и идеальное здоровье юности, но чтобы видеть невинность и радость в самом малом, чего мы не можем ощутить, все дальше продвигаясь по жизни. Однако так легко забыть, если сознательно не рыться в памяти, что детство — еще и время страхов, отчасти обоснованных, отчасти иррациональных, вызванных чувством беспомощности в мире, где одним человеческим существам очень нравится демонстрировать свою власть над другими. Именно в детстве вероятность появления вервольфов столь же реальна, как стрелка в школьном дворе, идея вампиров столь же правдоподобна, как идея нападения террористов, а уж в соседа со сверхъестественными возможностями веришь не меньше того, что другой сосед — психопат.

Убрав флорентийскую жестянку, я обыскал спальню в поисках фабричного глаза, который женщина могла засунуть куда угодно: под кровать, на шкаф, за радиатор, в складки занавесок, за карниз над окном, откуда он мог видеть только малую часть комнаты… Ничего не найдя и перелопатив содержимое всех ящиков, я заглянул в каждый уголок стенного шкафа. Боялся, что глаз — после того, как я лягу спать и погашу свет, — выкатится из тайника, чтобы наблюдать за мной. Не вызывало сомнений, что такой глаз обладает прекрасным ночным зрением. Но и тут я ничего не нашел.

В коридоре я постоял на пороге спальни мамы, убежденный, что и эту комнату следует обыскать так же тщательно. К счастью, чувство приличия остановило меня.

И в этот самый момент зазвонил телефон. Я поспешил на кухню, чтобы ответить.

— Иона, — услышал я голос миссис Лоренцо, — тебе следовало прийти ко мне сразу после возвращения из общественного центра. Ужин скоро будет готов.

Я не стал говорить ей, что не пошел вобщественный центр, узнав об отъезде женщины из квартиры 6-В. Не знал, можно ли умолчание рассматривать как ложь, но в любом случае на этот раз обманывал соседку — не маму.

— Уже иду, миссис Лоренцо.

С неохотой я покинул квартиру, запер дверь и потопал вниз, чтобы провести вечер со вдовой.

Необычная выдалась пятница. Но пока не произошло ничего серьезного.

Глава 34

Субботнее утро. Завтрак с мамой, в кафе по соседству на Форестол-стрит. Оладьи с ананасом и кокосовым соусом. Редкое лакомство. Отличное развлечение. Ходить куда-то мамой — всегда развлечение. Она умела развеселить.

Но меня не покидали мысли о ведьме с лиловыми глазами.

Мы с мамой на автобусе поехали в планетарий. Я обожал это место. Планеты, звезды, галактики. Новое шоу с метеоритами, астероидами, кометами. Хорошее. Интересное. Бесконечное.

Потом пошли в Музей естественной истории. Вот уж место так место! Гигантский скелет настоящего бронтозавра. Чучело в полный рост — как живого — тираннозавра. Обычно тираннозавр всегда меня пугал. Но не в тот день.

Ланч в «Вулвортсе». Горячий сэндвич с сыром и салат из шинкованной капусты. Мама не могла поверить, что я не хочу десерт. Уверяла меня, что мы можем себе это позволить.

— Нет, благодарю, я наелся до отвала, — ответил я. По правде говоря, от десерта я бы не отказался. Но не хотел тратить время, которое потребовалось бы, чтобы съесть его.

На автобусе мы вернулись в наш район. Вышли у общественного центра. Мама минут двадцать сидела рядом со мной и слушала, как я играю в зале Эбигейл Луизы Томас. Потом пошла домой, чтобы переодеться и уехать в «Слинкис».

— Ты молодец, Иона. Даже Дюк Эллингтон не нашел бы, к чему придраться. — И она поцеловала меня в щеку.

Она думала, что я проведу еще пару часов за пианино, и в любую другую субботу я бы и провел, но в эту у меня были другие планы. А кроме того, я слишком нервничал, чтобы практиковаться с пользой для себя. Тем не менее мне пришлось задержаться в общественном центре на полчаса, чтобы не столкнуться с мамой, направляясь домой. Я провел это время, играя мелодию «Лилового тумана», одного из симфонических произведений Дюка, медленного и слегка дрейфующего с первой и до последней ноты, которое обычно исполнялось на сопрано-саксофоне.

Мне требовалось понять, что заставило ведьму заявиться в мою комнату днем раньше. И единственным человеком, который знал о черной стороне этой женщины, был мистер Иошиока.

Звоня в его дверь на пятом этажа, держа в руке бумажную тарелку с шестью мамиными печеньями, я не знал, будет ли он дома. Работал он много, иногда и по субботам. Но когда открылась дверь, создалось впечатление, что он меня ждал.

— У нас праздник, Иона Керк?

— Да, повод, наверное, есть.

Он взял тарелку с печеньем, я снял обувь. Через несколько минут мы сидели в гостиной за чаем, печеньем и этими странными маленькими пирожными, которые мне не так и нравились, хотя виду я не показывал.

Я рассказал ему о Еве Адамс все то, о чем раньше умалчивал. И о том, что звать ее, скорее всего, Фиона Кэссиди, и о том, что видел ее во сне. Но не упомянул про мисс Перл, благодаря которой я увидел этот сон. Я не сомневался в этом, как не сомневался и в том, что именно она подарила мне новое пианино, потому что она сама была загадкой, а одна загадка, наложенная на другую, только запутала бы нас в тот момент, когда требовалась полная ясность.

Хотя мистер Иошиока понимал меня в прошлом и относился ко мне со всей серьезностью, как к взрослому, я готовился к тому, что на его лице проступит недоверие, когда я буду рассказывать ему о пророческом сне. Но его лицо во время моего рассказа оставалось бесстрастным, а когда я закончил, он кивнул, отпил чаю и закрыл глаза, словно обдумывая мои слова.

Его молчание меня встревожило.

— Это правда, сэр. Я видел ее в том сне, и мы находились в каком-то тесном пространстве, а вокруг шумела вода.

Он открыл глаза.

— Нет необходимости настаивать на своем. Я тебе верю. В пятнадцать лет мне приснилось, что мои мать и сестра погибли в огне. Семь дней спустя они действительно сгорели заживо. Их крики сначала были очень пронзительными, полными боли и ужаса. Но вскоре превратились в знакомые всем крики одной ночной птицы, словно боли они уже не чувствовали и осталась только печаль: их печалил столь безвременный уход из этого мира, а души уже улетали в вечную тишину.

Как было и в мой прошлый визит, он поставил на поднос кувшинчик с медом из лепестков апельсинового дерева, чтобы я подсластил чай, который он сам пил чистым. Его откровение произвело на меня жуткое впечатление, я не знал, что сказать, и поднес чашку ко рту, чтобы выиграть время и собраться с мыслями. Хотя минуту назад чай был сладким, теперь он стал горьким, и я поставил чашку на стол.

— Когда это случилось? — спросил я.

— Четырнадцатого сентября сорок второго года, но я больше не хочу об этом говорить. Я коснулся этого только для того, чтобы объяснить, почему нисколько не сомневаюсь в правдивости твоих слов. За прожитые годы, Иона Керк, я пришел к выводу, что тем из нас, кто много страдал, время от времени даруется возможность видеть будущее, чтобы мы своими действиями могли отвести от себя грядущие страдания.

— Но, несмотря на ваш сон, ваши мать и сестра… они умерли через семь дней.

— Только потому, что я отказался поверить в пророческую силу этого сна, из-за моей злости и горечи.

Обычно его внутренние эмоции выражали только глаза — не лицо, но на этот раз на нем читалось отчаяние.

— Все из-за меня.

Я так любил его, что этот приговор самому себе пробрал меня до слез, но, при всем моем любопытстве, я понимал, что нельзя просить его рассказать о том страшном пожаре, который произошел двадцатью тремя годами раньше.

— Вы сказали… — прервал я долгую паузу, — …вы сказали, что способность предвидения дается тем, кто много страдал. Но мне приснилась Фиона Кэссиди… и я особо не страдал.

— Значит, тебя это уже ждет, — ответил он.

Глава 35

В ту ночь мне снился залитый лунным светом лес, в котором невидимое мне существо выслеживало меня, залитый лунным светом берег, на который накатывали черные волны, и что-то тянуло меня к ним, хотя я знал, что под поверхностью плавают твари куда более страшные, чем акулы, снилась залитая лунным светом равнина, из которой выпирали к небу скальные монолиты, напоминающие развалины древних замков, и чей-то голос зазывал меня в эти руины, заманивая в места, куда не было доступа лунному свету.

Испуг разбудил меня. Я сел на кровати, вслушиваясь в кромешную тьму, но ничто не шуршало, не потрескивало, не шептало. Через минуту я приставил подушку к изголовью, привалился к ней, дожидаясь, пока сердце прекратит колотить по ребрам, будто копыта лошадей по брусчатке. Через какое-то время до меня донесся приглушенный шум транспортного потока, который в большом городе не иссякает никогда.

Мой сон с быстро меняющимися местами действия и неопределенными чудовищами едва ли тянул на пророческий. Все это больше походило на проделки спящего мозга, и я знал: если меня выслеживал враг с четким намерением меня убить или что-то заманивало в темноту, где ждала Смерть, — все это произойдет не среди тех странных ландшафтов, от которых я удрал в реальную жизнь.

Я вернулся к своему разговору с мистером Иошиокой, к его продолжению после фразы «Значит, тебя это уже ждет».

— Почему она взяла эти вещи из жестянки из-под сладостей, мою фотографию и глаз набивной игрушки?

— Отчасти, чтобы ты нервничал, зная, что она будет помнить о тебе, пока эти вещи остаются у нее.

— Отчасти? Почему?

— После нашего прошлого чаепития, по ходу которого ты рассказал о джуджу, я провел небольшое исследование, джуджу в Африке и того, что в Новом мире назвали вуду. Если эта женщина и впрямь верит в черную магию, она взяла фотографию, чтобы использовать ее как чучело.

— Что?

— Как куклу в вуду. Чучело. Твой образ. Она может верить, что ей удастся мучить тебя на расстоянии, втыкая в фотографию иголки.

— Это плохо.

— Не волнуйся, Иона Керк. Ни в джуджу, ни в вуду правды нет. Это не срабатывает. Чушь, ничего больше.

— Так говорит и мой дедушка.

— Тогда тебе лучше слушать его и не волноваться.

— Ладно, но почему она взяла глаз набивной игрушки?

— На это версии у меня нет. Эта Ева Адамс, эта Фиона Кэссиди, скорее всего, ненормальная. В этом случае понять ее мотивы не представляется возможным.

— Это не очень успокаивает, сэр.

— Да, Иона Керк, не очень.

Наша встреча по поводу отбытия этой женщины приняла слишком серьезный оборот, чтобы считаться праздником. Когда стало понятным, что молчим мы дольше, чем разговариваем, я решил, что самое время уходить. Когда открыл дверь, мистер Иошиока протянул мне простую белую визитку с его именем, словом «ПОРТНОЙ», набранным курсивом, и телефонным номером.

— Это мой рабочий телефон. Если меня нет дома, можешь позвонить по нему в случае чрезвычайных обстоятельств.

— Каких чрезвычайных обстоятельств?

— Любых, Иона Керк.

— Может, они не возникнут.

— Может, и нет.

— Но я думаю, что могут.

— И я того же мнения.

Глава 36

В 1966 году ситуация в стране становилась все тревожнее. Продолжалась эскалация войны. В Чикаго зарезали девушек, учившихся на медсестер. В Остине снайпер, поднявшись на башню, расстреливал людей внизу: безумный бог на высоком троне.

Расовые бунты потрясли Атланту и Чикаго, да и наш город тоже. Здравомыслящие люди вроде Роя Уилкинса^[470], Мартина Лютера Кинга и Ральфа Абернети^[471] хотели бы провести реформы мирными средствами, тогда как Стокли Кармайкл^[472] находил угрозы эффективными, а наиболее радикальные группы вроде «Черных пантер» выступали за насилие. Как вы и сами можете предположить, дедушка Тедди обеими руками голосовал за ненасильственные действия, точно так же, как бабушка Анита и моя мама.

Антивоенное движение набирало силу. В нашем городе восемнадцатого октября ночью взорвались бомбы в двух призывных пунктах. Обошлось без убитых и раненых. Полиция опубликовала портрет подозреваемого, нарисованный со слов очевидца, который видел какого-то подозрительного человека рядом одним из этих пунктов. Я с ним никогда не встречался… и все-таки что-то в нем показалось мне знакомым. После того как мама бросила газету в мусорное ведро, я незаметно достал ее, вырезал портрет, нарисованный полицейским художником, и спрятал в жестянку с моими сокровищами.

Я не знал, как воспринимать весь этот социальный хаос, и старался жить по совету матери: по совести, не принимая близко к сердцу все то, что обрушивается на тебя. Телевизионные новости — это не все новости, говорила она, и мир сохраняют единым целым как раз те люди, которые не попадают в новости, предпочитая жить своей жизнью.

Но, что бы ни происходило, музыка в тот год звучала удивительная. Перси Следж^[473], «Мамас энд Папас», Саймон и Гарфункель, «Мотаун…»^[474], «Фо топс», «Супримс», «Мираклс»^[475]. «Битлз» выпустили альбом «Револьвер», Боб Дилан — «Светлое на светлом», «Бич бойз» — «Любимые звуки». Гитара Джима Макгуинна блистала в записи «На высоте восьми миль» группы «Бердз».

Октябрь перетек в ноябрь, и с приближением зимы страна как-то успокоилась, но ненадолго. Пришли бумаги о разводе, подписанные моим отсутствующим отцом, одобренные судом, и, хотя женитьба оставалась священной для мамы, мы жили в такое время, когда все меньше и меньше людей соглашалось с ней. Мы провели прекрасный День благодарения в доме дедушки и бабушки, и они пригласили друзей, у которых не было своей семьи.

На Рождество мы с мамой, дедушкой и бабушкой пошли к мессе. Церковь освещалась только лампами над алтарем и сотнями мерцающих свечей вдоль нефа. Если ты прищуривался, то колонны и своды, находившиеся вдали, словно таяли, давящее величие архитектуры уходило, пространство становилось почти домашним, словно ты перенесся на многие сотни лет в прошлое и оказался в тихом, неприметном месте, где и произошло чудо, а свет шел не от сотен свечей, но из самого воздуха, в куда менее суетливую эпоху до изобретения часов, в ночь мира и покоя, от которой обновленный мир и начал отсчет своего времени.

Четырьмя днями позже, 28 декабря, почитав час перед сном и прежде чем выключить свет, я достал из ящика ночного столика флорентийскую жестянку. После поджога призывных пунктов я несколько недель время от времени всматривался в портрет подозреваемого бомбиста, не понимая, чем он так притягивал меня, но потом интерес пропал, и я, наверное, с месяц не смотрел на рисунок. На этот раз, едва повернув газетную вырезку к свету, я осознал, что полицейский художник, исходя из примет, которые запомнил случайный свидетель, нарисовал, пусть и не так чтобы точно, портрет Лукаса Дрэкмена.

До того как я увидел во сне Фиону Кэссиди, мне приснился Лукас Дрэкмен, в ночь после того дня, когда я, придя в общественный центр, обнаружил там обещанное пианино и миссис О’Тул начала учить меня на нем играть. Во сне я увидел его подростком, когда он, уже убив родителей в их постели, крал деньги, драгоценности и кредитные карточки, которые только мог найти. Я услышал, как он говорил мертвому отцу, стоя у залитой кровью кровати: «Эй, Боб. Как тебе нравится в аду, Боб? Теперь ты понимаешь, что поступил глупо, отправив меня в эту гребаную военную академию, Боб? Темный ты, самодовольный сукин сын».

То ли свидетель дал неточное описание, то ли художник неудачно перенес услышанное на бумагу, но пропали глубоко посаженные глаза Лукаса Дрэкмана, да и с формой лица он, пожалуй, промахнулся. Нос, правда, напоминал ястребиный, такой же, как был у убийцы, но лицо выглядело слишком узким, слишком вытянутым. Что точно удалось запомнить свидетелю и передать художнику, так это полные, чуть ли не девичьи губы, которые в жизни даже резче, чем на портрете, контрастировали с аскетичным лицом Лукаса Дрэкмана.

Глава 37

На следующий день, в четверг 29 декабря, я, естественно, оставался дома: каникулы. Мама в этот вечер не пела: «Слинкис» закрылся на подготовку к грандиозному празднованию двух последних вечеров года. Ей предстояло отработать пятичасовую смену в «Вулвортсе», а потом она собиралась вернуться домой, чтобы провести вечер со мной. Поскольку не могла остаться дома на Новый год или днем раньше, то хотела, чтобы мы устроили домашний праздник именно в этот день. Дала мне денег, чтобы я взял обед навынос в кафе «Королевское», где мы с ней завтракали в один из дней, которые провели вместе. Соус чили они готовили лучше всех в мире — об этом свидетельствовало рекламное объявление в витрине, а их сырный хлеб мне иногда снился. Мне поручили купить соус, которым мама хотела заправить свежесваренную и заправленную маслом лапшу, сырный хлеб и десерт по моему выбору.

День выдался холодным, но безветренным. Я надел стеганую куртку на «молнии», чуть великоватую для меня, потому что, несмотря на маленький для моего возраста рост, я все равно вытягивался очень даже быстро, чтобы покупать все на мой размер. Куртки стоили гораздо дороже, чем джинсы и рубашки, поэтому они покупались мне на вырост и только со временем становились впору. Компанию куртке составила новая спортивная шапка в красно-белую полоску и с красным помпоном, и я полагал — теперь готов в этом признаться, — что это круто.

Хотя я пришел в относительно спокойный час между завтраком и ланчем, народу в кафе хватало. Но несколько столиков оставались свободными, поэтому стояли только те, кто хотел взять еду навынос. Окошко, в котором ее выдавали, находилось у двери.

Я встал в очередь, чтобы сделать заказ и оплатить его, и никуда не спешил, потому что мне нравилась атмосфера кафе, эта смесь аппетитных запахов. Жарящиеся на гриле котлеты для бургеров, пузырящиеся расплавленным сыром. Жарящийся бекон. Яичницы-болтуньи с ветчиной. Обычный хлеб, превращающийся в тосты. Все эти запахи смешивались с сигаретным дымом. Если вы не жили в то время, вам потребуется напрячь воображение, чтобы представить себе, с какой готовностью люди терпели дурные привычки и слабости других людей.

Звон столовых приборов, стук тарелок, официантки, выкрикивающие заказы на своем птичьем языке, то чуть утихающий, то набирающий силу гул разговоров посетителей, напоминающий музыку, одновременно успокаивающую и заряжающую энергией. В отличие от нынешнего времени, никто не отправлял эсэмэски, сидя за столом, не шарил по Интернету во время еды, не носил с собой мобильник, звонок которого не представлялось возможным проигнорировать.

Стоя в очереди, я с удовольствием оглядывался, видел самые разные типы людей, задавался вопросами, кто они, к какой жизни вернутся, покинув кафе «Королевское», и вот тут я заметил Тилтона, моего отца. У дальней стены расположился ряд кабинок, и Тилтон сидел во второй с краю, разговаривал с каким-то мужчиной, энергично размахивая вилкой.

Я едва узнал отца, потому что он отрастил бороду. На черном свитере под горло блестел серебряный медальон на серебряной же цепочке. Высокая спинка кабинки не позволяла мне увидеть, с кем беседовал Тилтон. Я предположил, что это мисс Делвейн, которая писала статьи в журналы и работала над романом о родео. Любопытство, конечно, разбирало меня, но еще больше я перепугался.

Если бы Тилтон посмотрел в мою сторону и заметил меня, ничем хорошим это бы не закончилось. Не оставив заказ, я развернулся и поспешил к двери, моля Бога, чтобы он не заметил меня. Моя стеганая куртка не отличалась от миллионов других. Спортивная шапка в красно-белую полосу, конечно, выделяла меня из толпы, но мама подарила ее мне на Рождество, меньше недели тому назад, и мой отец никогда ее не видел.

Едва я покинул уютный мир кафе «Королевское», порыв холодного ветра врезал мне по лицу. Поначалу мне хотелось бежать, выбраться из этой округи, чтобы Тилтон не смог добраться до меня. Но буквально в десяти шагах от двери интуиция, будто чья-то крепкая рука, остановила меня. Мне требовалось узнать, с кем мой отец поздно завтракал или встретился за ранним ланчем. Я чувствовал, что личность этого человека имеет критическое значение.

После всех этих лет я иногда задаюсь вопросом, а насколько бы изменилась моя жизнь, если бы в тот судьбоносный момент я не стал противиться моему первому желанию и со всех ног бежал бы от кафе. Но, вероятно, чувство, именуемое нами интуицией, на самом деле — один из многих способов, которыми тихий голос нашей души говорит с нами, если мы его слушаем, и этот наш внутренний компаньон исходит исключительно из наших лучших интересов. Если бы я убежал, со мной, возможно, случилось бы гораздо худшее в сравнении с тем, что все-таки случилось, я понес бы куда бо́льшие утраты и моя жизнь оказалась куда более мрачной, чем прожитая мной.

Но я по-прежнему спрашиваю себя: так ли это?

Глава 38

На другой стороне Форестол-стрит, буквально напротив кафе, находилась мастерская ремонта обуви. Располагалась она на первом этаже четырехэтажного каменного здания. Остальные этажи занимали офисы компаний, которые, похоже, переживали не самые лучшие времена, и квартиры, аренда которых наверняка стоила дешевле нашей. С этим зданием соседствовал пустырь: другое такое же здание, вероятно, снесли во имя прогресса, но прогресс по каким-то причинам отправился куда-то еще. Пустырь огородили проволочным забором. Поставили и ворота, но они давно сломались, а починить или поставить новые никто не удосужился. В теплую погоду соседские мальчишки играли на пустыре в футбол или во что-то еще.

Когда я вышел из кафе, автомобилей практически не было, и я пересек улицу посреди квартала. Яркое солнце разрисовало тротуар черными тенями лишенных листвы деревьев, от ветра тени веток дергались под ногами, как ножки пауков.

Я прошел на пустырь через дыру, которую когда-то закрывали ворота, и встал за забором, наблюдая за дверью кафе. Из плотно утоптанной земли кое-где лезли сорняки, вокруг хватало пустых банок из-под газировки и клочков бумаги.

Над головой голые ветви тянулись друг к другу и шуршали под ветром. Иногда редкие птицы поднимались с них и с громкими криками улетали в более спокойные места, где их не так донимал ветер.

Из кафе мой отец вышел не в компании мисс Делвейн. Его сопровождал мужчина ростом повыше шести футов, с волосами соломенного цвета, которые трепал ветер. Какое-то время они говорили, а потом отец зашагал по улице на запад, тогда как его более высокий спутник постоял на бордюрном камне, пока не проедут автомобили, и пересек мостовую, словно хотел зайти в мастерскую ремонта обуви.

Но, добравшись до тротуара, повернул на восток, в сторону пустыря. Я затеял игру с пустой банкой, пиная ее ногой, словно считал, что лучшее времяпрепровождение — болтаться на пустыре до прихода других мальчишек, в надежде, что они все-таки появятся и удастся затеять какую-нибудь игру. Сначала после моего пинка банка полетела на восток, и я поспешил за ней. Потом, после второго пинка, отправилась на запад. После удара я поднял голову и посмотрел на приближающегося мужчину сквозь проволочный забор.

Его ранее коротко стриженные волосы теперь прибавили в длине, он отрастил усы, и лет ему было, наверное, двадцать пять, а не семнадцать, но все равно именно его я видел во сне. Узнал сразу. Лукас Дрэкмен. Убийца своих родителей. Бомбист, поджегший два призывных пункта. Малое сходство с портретом, который нарисовал полицейский художник, позволяло ему без опаски ходить по улицам.

В голове зазвучал голос мисс Перл, которая вроде бы пришла в мою спальню и сидела на моей кровати в ту ночь, когда мне приснился этот киллер: «Спи, Утенок. Спи. У меня есть для тебя имя, лицо и сон. Имя — Лукас Дрэкмен, и вот его лицо».

Пар вырывался из его открытого рта, он встретился со мной взглядом, и на мгновение я не смог отвести глаз, поскольку ощутил: я смотрю в глаза не человека, а демона. Возможно, в этот момент он почувствовал, что у меня возник к нему какой-то интерес и он не является для меня полным незнакомцем. Он остановился, когда я вновь пнул банку и побежал за ней. Я пинал банку, пока она не стукнулась о западную стену огораживающего пустырь забора, после чего двинулся с банкой обратно, к восточной стене, делая вид, будто не замечаю, что он наблюдает за мной.

Когда приблизился к нему, он меня позвал:

— Эй, парень.

Всем своим видом давая понять, будто я не испуган, а удивлен, что ко мне обращаются, я поднял голову.

Он какое-то время смотрел на меня, потом спросил:

— Что с тобой?

Я показал ему средний палец, полагая, что именно так и должен ответить негритянский подросток, не раз и не два имевший дело с полицией, на вопрос белого незнакомца, и продолжил пинать банку. После десятка пинков наконец-то бросил взгляд в сторону улицы. Лукас Дрэкмен ушел.

Глава 39

Дома, положив сырный хлеб в духовку, которая служила нам хлебницей, а чили и пирожные-корзиночки в холодильник, я достал из своего бумажника визитную карточку мистера Иошиоки и направился к телефонному аппарату. На карточке название компании не указывалось, поэтому я узнал его от женщины, которая сняла трубку:

— «Столичные костюмы». Чем я могу вам помочь?

Она, вероятно, удивилась, услышав детский голос, но виду не подала и на мой вопрос без запинки продиктовала мне адрес компании.

Я чувствовал необходимость посоветоваться с мистером Иошиокой, но поговорить с ним мог только с глазу на глаз. Улица, которую она мне назвала, находилась в Одежном районе города, в двух коротких и четырех длинных кварталах от нашего дома, то есть гораздо дальше, чем мне разрешалось удаляться от дома в одиночку. К сожалению, должен признать, что меня это совершенно не остановило, и я тут же отправился в путь.

По нужному мне адресу я нашел большое одноэтажное здание, впечатлявшее только размерами. Улицу чуть ли не полностью забили огромные грузовики, которые, как я догадался, привозили необходимые расходные материалы и увозили готовую продукцию. Хватало их и во дворе у северного торца здания, где находились погрузочно-разгрузочные платформы «Столичных костюмов».

Парадная дверь привела меня в большую приемную. Справа длинная стойка отделяла зону для посетителей от рабочей, где четыре женщины сидели за столами, печатали, что-то считали на арифмометрах, отвечали на телефонные звонки. Слева стояли восемь стульев — все пустовали — и кофейный столик с лежащими на нем глянцевыми журналами.

Одна женщина поднялась из-за стола, милая пожилая дама с вьющимися седыми волосами, подошла к стойке, улыбнулась и спросила, чем она может мне помочь.

— Мне надо увидеться с мистером Джорджем Иошиокой, пожалуйста. Я сожалею, что приходится отрывать его от работы, не хочу, чтобы его за это уволили или что-то такое, но дело очень срочное, можно сказать, чрезвычайные обстоятельства.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Иона Эллингтон Бейси Хайнс… — начал я, но вовремя осекся. — Иона Керк, мэм. Я сосед мистера Иошиоки. Он живет на пятом этаже, а мы с мамой на четвертом.

Она указала на стулья вокруг столика с журналами.

— Присядь, Иона, а я дам знать мистеру Иошиоке о твоем приходе.

Я слишком нервничал, чтобы сесть. Поэтому остался стоять посреди зала, переминаясь с ноги на ногу, вытаскивая перчатки и вновь убирая их в карман.

Когда женщина вернулась к столу и сняла трубку с телефонного аппарата, я слышал ее голос, мягкий и низкий, но не смог разобрать ни слова.

Большое количество грузовиков во дворе указывало на то, что компания успешно работает, но зал, в который приходили посетители, об этом не говорил. Крашеный бетонный пол. Дешевые стенные панели под дерево. Акустическая плитка потолка. Стулья, приобретенные, похоже, на распродаже армейского имущества.

— Мистер Иошиока будет через минуту, — сообщила мне седовласая дама, вернувшись к стойке. Она, видимо, поняла, что я слишком взволнован, чтобы сидеть, поэтому указала на внутреннюю дверь, расположенную напротив входной. — Он выйдет оттуда.

Она не предложила мне открыть дверь, но я все равно открыл, не думая о том, что делаю. И очутился в огромном, хорошо освещенном помещении. Ряды высоких стальных колонн поддерживали толстые деревянные потолочные балки. Две сотни людей трудились в привычном, отработанном до мелочей ритме. Ближе ко мне мужчины работали по двое около широких столов, раскатывали ткань из огромных рулонов, подвешенных к балкам. Проводили мелом поперечную линию, а потом ножницами с длинными лезвиями отрезали кусок материи точно по меловой линии. Дальше другие мужчины сидели за швейными машинками, которые стояли на столах меньших размеров. Каждому помогал мужчина помоложе, стоявший рядом, подавал предварительно раскроенные куски материи, подкладку и что-то другое, когда в этом возникала необходимость. Из всех сотрудников только эти молодые люди приходили на рабочее место не в костюмах и не при галстуках. Мужчины постарше сидели за швейными машинками в рубашках с короткими рукавами, но их пиджаки висели на стоящих рядом стульях. На мальчика моего возраста этот огромный цех, конечно же, произвел пугающее впечатление, учитывая огромное количество манекенов самых разных размеров и всех до единого безголовых. В дальней стене три двустворчатые двери вели в другие помещения «Столичных костюмов».

Швейные машинки стрекотали без перерыва, воздух пропах шерстью. Теплый воздух выходил из вентиляционных решеток, расположенных в стене у пола, под потолком вращались лопасти больших вентиляторов. В восходящих потоках воздуха кружились пылинки, напоминая целые галактики миниатюрных звезд и планет.

Кто-то может сказать, что это скучная, отупляющая работа с повторяющимися движениями, но мне так не казалось. Для мальчишки все это напоминало чудо. Люди работали увлеченно, так уверенно и быстро, что я видел в них волшебников.

Мистер Иошиока появился в одном из проходов, еще в рубашке, но уже надевавший на ходу пиджак. Он улыбнулся и чуть поклонился мне.

— Какой приятный сюрприз увидеть тебя здесь, Иона Керк.

— Извините, что отрываю вас от работы, сэр, но кое-что действительно случилось, и я не знаю…

— Может, — прервал он меня, — лучше подождать, пока нам удастся поговорить, не повышая голоса.

Слева от двери к стене крепились табельные часы и стенд с сотнями ячеек, в которых в алфавитном порядке лежали карточки размером с конверт. Мистер Иошиока достал свою, вставил в щель табельных часов, вытащил после того, как на карточке отпечаталось время.

В приемной мы сели на два стула, самых дальних от четырех женщин за стойкой. Мы не шептались, но разговаривали тихими голосами.

— Помните, как я наконец-то рассказал вам все о том, как во сне видел Еву Адамс мертвой, только звали ее Фиона Кэссиди?

Мистер Иошиока кивнул.

— Это произошло после того, как ты второй раз принес мне превосходное печенье твоей мамы, за что я тебе крайне признателен.

— Я думал, вы не поверите мне насчет сна, но вы поверили. Я никогда не забуду, что вы мне поверили. У меня гора с плеч свалилась. — Он улыбался, ожидая продолжения. И я заговорил, не без смущения: — Знаете, я рассказал вам не все. То есть о Фионе Кэссиди — все, но до этого я видел еще один сон.

— И теперь ты расскажешь мне все.

— Да. Должен. Все это каким-то образом связано.

— Может, это добрый знак, что на этот раз ты не принес мне печенье.

— Почему?

— Когда ты приносишь мне печенье и рассказываешь все, на поверку выясняется, что все — это не все. Возможно, принося печенье, ты заранее извиняешься за то, что не рассказываешь мне все.

Смущение переросло в стыд.

— Извините меня. Правда. Просто… Я не знаю. Это все так странно, так непонятно. Я всего лишь ребенок, пусть и говорю себе, что я — мужчина в доме. Все равно остаюсь ребенком.

Глаза мистера Иошиоки сверкнули, как глаза добрых и волшебных существ в сказках, которые читаешь.

— Да, ты еще ребенок. Поэтому я, как здесь говорят, «делаю тебе скидку». Теперь расскажешь мне остальное?

— Мне приснился еще один сон. До того, в котором я увидел Фиону Кэссиди мертвой.

Я рассказал ему о Лукасе Дрэкмене. Как во сне увидел его, убившим родителей, а этим утром наяву — с моим отцом.

Мистер Иошиока слушал внимательно, а когда я закончил, посидел, закрыв глаза. Я знал, что это означает: он обдумывал, к чему может привести рассказанное мной. Потом, когда пауза стала совсем невыносимой и я собрался заговорить, он понял, что ничего путного я не скажу, а потому приложил палец к губам, напоминая, что молчание — золото.

Наконец он открыл глаза.

— Тебе приснился Лукас Дрэкмен… а теперь выясняется, что Лукас Дрэкмен знает твоего отца. Таким образом, логично предположить, поскольку тебе приснилась Фиона Кэссиди, что она тоже знает твоего отца или познакомится с ним в ближайшем будущем.

— Я тоже так думаю, но…

Он вновь приложил палец к губам.

— Также логично предположить, что Лукас Дрэкмен и Фиона Кэссиди могут знать другу друга, если они знакомы с твоим отцом.

Я кивнул, хотя не пришел к этому выводу, пока он не озвучил его.

— Если ты прав и портрет бомбиста, нарисованный полицейским художником и опубликованный в газетах, пусть не очень, но похож на Лукаса Дрэкмена, можно сделать вывод, что он поджег призывные участки, используя горючую смесь, приготовленную Евой Адамс — или Фионой Кэссиди. Под лабораторию она приспособила квартиру 6-В. Отсюда и те подозрительные запахи.

— Святая матерь Божья! — вырвалось у меня. Мысленно я обвинил себя в богохульстве и перекрестился, после чего добавил: — Но, если все так, это означает, что мой отец, Тилтон…

Закончил фразу мистер Иошиока, потому что я произнести вслух эти слова не смог:

— Твой отец может знать Лукаса Дрэкмана по каким-то делам, никак не связанным с поджогом призывных пунктов, но велика вероятность того, что все трое — участники одного заговора. Как ты их называл? Билдербергерами?

Глава 40

Женщины, сидевшие за столами в другом конце приемной, занимались своими делами и, насколько я мог понять, не проявляли никакого любопытства по части моего визита к мистеру Иошиоке.

Мы и так говорили тихо, но тут я перешел на шепот:

— Тилтон — бешеный бомбист?

— Как я и указал, возможно, у него с Лукасом Дрэкменом совсем другие дела и он не знает, что этот человек — преступник. А если твой отец вовлечен в заговор, совсем не обязательно, что он бешеный… если я прав и под бешеным ты подразумеваешь безумный.

— Наверное, нет. Тилтон — не безумец. Он… неуравновешенный. Мы должны сообщить в полицию.

Судя по выражению лица — поджавшимся губам и появившимся в уголках глаз морщинкам — идея обращения к властям приглянулась мистеру Иошиоке не больше, чем в тот раз, когда он устанавливал в нашей квартире дверную цепочку, чтобы помешать Фионе Кэссиди без спроса переступить порог, если кто-то был дома.

— Мы не можем обращаться в полицию только для того, чтобы сказать, что твой отец «неуравновешенный». Если говорить о преступлениях, доказательств у нас нет, Иона Керк. Ты видел своего отца в компании человека, который может подозреваться в поджоге призывных пунктов. Это даже меньше, чем информация из вторых рук, и для полиции интереса не представляет.

— Но этот Дрэкмен наверняка убил своих родителей. Застрелил в кровати, когда те спали. Он уже в розыске.

— Наверняка? Откуда ты знаешь?

— Как это — откуда? Я видел это во сне. Ох… Да. Тогда… Улик нет. И что же нам делать?

Он дернул один манжет белой рубашки, потом второй, чтобы каждый выступал из рукава ровно на полдюйма. Смахнул несуществующие пылинки с брюк. Поправил узел галстука.

— Возможно, мы сможем анонимно позвонить в полицию. Если говорить о твоем отце, какой адрес мы им дадим?

— После того как мама выставила его за дверь, мы не знаем, где он живет.

— Телефонный номер?

— У нас его нет.

— Где он работает?

— Насколько мы знаем, нигде. Работать он никогда не стремился. Нам только известна фамилия адвоката, который представлял его на бракоразводном процессе.

— Это нам не поможет. Особые отношения адвокат — клиент позволяют ему не раскрывать рта.

— Так что же нам делать? — вновь спросил я. — А если анонимно сообщить полиции о Лукасе Дрэкмене?

— Мы тоже не знаем, где он живет, и мы не знаем, под каким он живет именем.

— Мы в тупике, — опечалился я.

— Никогда не говори таких слов. — Одним пальцем он прошелся по стрелке правой брючины вдоль бедра до колена, потом — по левой. — Мне надо об этом подумать. Дело довольно сложное.

— Да, конечно. У меня голова болит, когда я об этом думаю.

— А теперь, раз мы к этому подошли, ты не думаешь, что надо обо всем рассказать твоей маме?

Если бы я мог бледнеть, то чернота полностью ушла бы с моего лица.

— Ох, нет, нет! С чего я начну? Что она обо мне подумает? Она перестанет мне доверять!

— Правда лечит, даже когда открывается позже, Иона Керк, если открываешь ее всю и с извинениями. — Я напомнил ему, что не лгал матери, только кое-что от нее скрывал, и услышал в ответ: — Я никогда не посоветую тебе и дальше скрывать от нее эту информацию… Но, если честно, должен признать, что еще какое-то время самое лучшее — ничего ей не говорить. Если она поверит тебе и пойдет в полицию, то не добьется ничего, кроме того, что мы вспугнем твоего отца и его сообщников. И тогда вам с матерью будет грозить серьезная опасность. Пока, к счастью, этого нет.

Он поднялся, и я последовал его примеру, чуть мне поклонился, и я проделал то же самое. Протянул руку, и я ее пожал.

— Извините, что пришел и вывалил все на вас.

— Не за что тебе извиняться. По-моему, ты все сделал правильно. Дай мне несколько дней, чтобы хорошенько все обдумать. А пока, как говорят детективы в романах, тебе лучше залечь на дно.

Он направился к двери в огромный цех, я — к выходу, но он меня позвал. Мы встретились в центре приемной.

— В этой истории есть недостающее звено.

— Вы не про получеловека-полуобезьяну?

— Нет, я не про эволюцию, а про того, кто может связывать твоего отца, Фиону Кэссиди и Лукаса Дрэкмена. И предлагаю тебе какое-то время избегать мистера Реджинальда Смоллера.

Уже собравшись защищать мистера Смоллера, я вспомнил, как мой отец иногда уходил к технику-смотрителю с шестибаночной упаковкой пива. Вроде бы для того, чтобы развязать ему язык и услышать от него нелепые версии всяческих заговоров, которыми он позже делился со мной и моей мамой.

— Я нисколько не удивлюсь, — продолжил мистер Иошиока, — если люди с черными сердцами, о которых он упоминал, понятия не имеют о том, что мисс Кэссиди бесплатно жила в квартире 6-В.

На моем лице отразилось разочарование.

— Я всегда думал, что он хороший парень.

— Очень возможно, что он — хороший парень. Но ручаться за это жизнью я бы не стал.

Мистер Иошиока вернулся к работе, и когда за ним закрылась дверь, я подошел к стойке и поблагодарил милую женщину, которая вызвала его из цеха.

— Надеюсь, у него не будет неприятностей из-за того, что он прервал работу.

Она мне мило улыбнулась, и ее улыбка меня порадовала: я не думал, что она стала бы улыбаться, если бы я навлек на портного неприятности.

— Не волнуйся, Иона, мистера Иошиоку здесь высоко ценят.

— Я тоже его высоко ценю, — ответил я. Когда произносил эти слова, произошло странное. Они словно распухли в горле, и я стал задыхаться. И милая дама вдруг расплылась перед глазами.

Снаружи дул холодный ветер и ярко светило солнце. На этой шумной улице, среди больших грузовиков и множества занятых своими делами людей, в окружении множества городских кварталов, я почувствовал себя ужасно маленьким, даже хуже, чем маленьким. Внезапно я почувствовал себя совсем одиноким.

Глава 41

Я прошел четыре длинных и два коротких квартала, которые отделяли «Столичные костюмы» от нашего многоквартирного дома, а потом еще два длинных квартала до ближайшей библиотеки.

Эта библиотека не шла ни в какое сравнение с центральной, расположенной напротив Музея естественной истории, и пол в ней выложили плитами известняка, а не разноцветным мрамором со сложным рисунком, но книг в ней тоже хватало.

Пользоваться каталогом я умел, но не знал, в каком разделе искать нужные мне книги. Поэтому обратился к библиотекарю и уже через пять минут сидел за читальным столом с четырьмя книгами. В трех Манзанар упоминался походя, в четвертой речь шла только о нем.

Так назывался городок — Manzanar на испанском произносился как «Мансанар», что означало «Яблоневый сад». Находился он в двухстах двадцати пяти милях от Лос-Анджелеса, в долине Оуэнса. Его основали в 1910 году, но в 1930-м забросили, после того как Лос-Анджелес приобрел в долине более шести тысяч акров для своих нужд.

После бомбардировки Перл-Харбора 7 декабря 1941 года страх домашних диверсий захлестнул страну, и в начале 1942 года президент Рузвельт подписал Указ 9066, согласно которому почти сто двадцать тысяч японо-американцев в западных штатах отправились в десять центров для перемещенных лиц, расположенных на изолированных территориях. Спор, имел ли на это Рузвельт конституционное право, продолжается по сей день.

Но даже до Указа 9066 все отделения японских банков закрыли. Большинство тех, кого Военное управление перемещений отправило в лагеря, потеряли свои дома или продали их за бесценок. Принадлежавшие им предприятия также продали за гроши или закрыли без компенсации.

Даже японские сироты, жившие в приютах под присмотром монахинь или Армии спасения, тоже отправились в Манзанар, где для них организовали лагерный приют. Белых приемных родителей, усыновивших или удочеривших японских детей и даже полукровок, заставили отдать их под опеку Военного управления перемещений.

Манзанар, как все остальные центры, существовал на основе самообеспечения. Здесь были — больница, почта, несколько церквей, школы, детские площадки, футбольные поля, бейсбольные ромбы, теннисные корты…

Казармы делились на маленькие помещения, шестнадцать на двадцать футов, не обеспечивающие уединения, что особенно тяжело отражалось на женщинах. Правительственный подрядчик использовал самые дешевые материалы, строили бараки неквалифицированные рабочие. Летом температура зашкаливала за сорок градусов, зимы были морозными и снежными. Интернированные пытались улучшить условия жизни, но давалось это нелегко. Забор из колючей проволоки и восемь сторожевых вышек, окружавшие пятьсот сорок акров лагеря, не позволяли ни на минуту представить себе, что это обычная жизнь.

Интернированные украшали территорию розариями и каменными горками, прудами, ручьями и водопадом. Когда владелец питомника подарил лагерю тысячу вишен и вистерий, они создали парк приличных размеров.

Со временем им предложили подписывать клятву верности и согласие на службу в армии Соединенных Штатов, если возникнет такая необходимость. Те, кто это делал, могли покинуть лагерь, если им удавалось найти работу и место учебы на Востоке или на Среднем Западе. Около двухсот интернированных в Манзанар ушли служить в вооруженные силы, а одного из них, Садао Мунемори, посмертно наградили медалью Почета^[476].

В лагерях никто не подвергался физическому насилию, и им платили за труд, пусть и не очень много. Двое интернированных в Манзанар погибли от пуль, протестуя против их заключения в лагерь, но этим насильственные смерти в Манзанаре и ограничились.

В четвертой книге, посвященной исключительно Манзанару, я нашел в Индексе фамилию портного, а на указанной странице — информацию, касающуюся смерти матери и сестры мистера Иошиоки.

Каждый из тридцати шести бараков располагал собственными столовой и кухней. Кику Иошиока и ее дочь, Марико, работали на кухне своего барака. Утечка из баллона с пропаном привела к взрыву. Загорелось кулинарное масло, которое вытекло из разбитых осколками емкостей. Только они двое не смогли вырваться из огня. Марико было семнадцать, на два года больше, чем брату, ее матери — тридцать восемь.

Оми Иошиока и его сын, Джордж, ели ланч в примыкающей к кухне столовой, когда произошел взрыв. Все, кто работал на кухне,выскочили из дверей, преследуемые языками пламени. Еще до того, как Оми и Джордж смогли определить, что Кику и Марико среди спасшихся нет, они услышали знакомые голоса, которые просили Бога спасти их. Попытались проникнуть на кухню, но в лицо ударил дикий жар, сопровождаемый клубами черного дыма. В итоге их самих пришлось спасать уже из столовой.

В книге были и фотографии, собранные в три блока, и во втором я нашел черно-белые стандартные фотографии Кику и Марико, сделанные охраной по прибытии в лагерь. Кику выглядела серьезной и прекрасной. Дочь застенчиво улыбалась, а красотой превосходила мать.

Трагическое прошлое, как я и подозревал. Но не далекие родственники, мгновенно испепеленные в Хиросиме, не просто две души, погибшие среди многих тысяч из-за ужасных военных преступлений Японии и ее отказа сдаться, а самые близкие люди, умершие здесь, смерть которых не объяснить рвущими душу, но неизбежными жестокостями войны.

Я долго сидел за читальным столом, всматриваясь в эти лица.

Ксерокопия стоила десять центов.

Я сложил ее дважды и сунул во внутренний карман куртки.

Отнес все четыре книги на стол их возврата.

Библиотекарь спросила меня, нашел ли я то, что искал, и я ответил «да», но не сказал другого: «Всем сердцем желал не найти ничего».

Ни единое облачко не угрожало декабрьскому солнцу, и домой я шагал в его ярком, холодном свете.

Глава 42

Миссис Лоренцо на Новый год пришла к нам. Моя мама собиралась вернуться из «Слинкис» очень поздно и не хотела будить меня в половине четвертого утра, чтобы отвести наверх из квартиры вдовы.

Мне разрешили посмотреть новогодний концерт по телику, Гая Ломбардо и его Королевских канадцев, которые выступали то ли в «Уолдорд-Астории», то ли где-то еще, но музыка уже не значила для меня все. Учась в четвертом классе, я читал на уровне седьмого и для празднования Нового года ставил роман выше лицезрения по телику человеческих глупостей. Двумя днями раньше я взял в библиотеке «Марсианку Подкейн» Роберта Хайнлайна, и роман сразу захватил меня. Я отправился в постель с книгой, стаканом кока-колы и миской кренделей.

Я допил колу, съел все крендели, прочитал три четверти книги и заснул вскоре после полуночи. Проснувшись без двадцати девять, нашел на ночном столике записку от мамы: «Сладенький! Вернулась в четыре утра. Буду спать до полудня. Потом мы с тобой пойдем в модный отель на поздний ланч!»

На кухне я поджарил себе тосты и сделал два бутерброда с ореховым маслом и ломтиками банана. Запил сначала стаканом молока, а потом — горячего шоколада. По моим расчетам, если бы я так много ел каждый день, то все равно за месяц прибавил бы только унцию. Я уже перестал мечтать о том, чтобы стать таким, как Чарльз Атлас^[477] на его рекламных объявлениях в газетах. Смирился с тем, что пузатые пианисты вроде Толстяка Домино тоже не про меня. Подумывал, а не взять ли себе творческий псевдоним Худышка Керк. А еще лучше — Худышка Бледсоу.

Я вышел из квартиры с намерением пройтись по пятому этажу и послушать, нет ли каких признаков жизни в квартире мистера Иошиоки. Мы не виделись после моего визита в «Столичные костюмы» в четверг утром, тремя днями раньше, и мне хотелось узнать, выяснил ли он что-нибудь или не появилось ли у него каких-либо идей по части наших дальнейших действий.

Запирая квартиру на второй замок, я заметил конверт размером три на пять дюймов, приставленный к плинтусу слева от двери. Без обратного адреса или намека на содержимое. Вскрыв конверт, я обнаружил прямоугольник плотной белой бумаги с двумя аккуратно написанными словами: «ИНФОРМАЦИЯ ПОЛУЧЕНА».

На пятом этаже, когда мистер Иошиока открыл дверь, я унюхал аромат кофе.

— С Новым годом, Иона Керк, — поздравил он меня.

— С Новым годом, сэр. Я собираюсь взять себе псевдоним Худышка Бледсоу.

Он закрыл дверь, запер на оба врезных замка и на дверную цепочку.

— Ты хочешь, чтобы отныне я так к тебе обращался?

— Пока нет. Вероятно, официально я смогу сменить фамилию только в восемнадцать лет.

— Что ж, тогда до этого срока я буду называть тебя по-прежнему. Нам будет удобнее на кухне. — Он двинулся туда первым. — Выпьешь что-нибудь?

— Я чувствую запах кофе. Думал, что вы пьете чай.

— Я пью чай. И кофе. А также воду, апельсиновый сок, изредка газировку и разнообразные другие напитки.

— Но не мартини.

— Да. Мартини я только покупаю и оставляю на столе нетронутым, чем удивляю управляющих ночными клубами. Тебе, как всегда, чаю с медом?

— Мне иногда разрешают выпить кофе.

— Как ты его пьешь: со сливками, с сахаром, с тем и другим?

— Черным, как я сам.

— Это впечатляет.

Мы сидели на кухне с кружками черного кофе. Крепкого и ароматного.

— Мистер Ябу Тамазаки, который называет себя Робертом, даже Бобби, но никогда — Бобом, проработал семнадцать лет в «Дейли ньюс». Он мой знакомый и человек, которому можно полностью доверять. По моей просьбе он провел какое-то время в их морге, отыскивая информацию о смерти Дрэкменов.

— Морге? В «Дейли ньюс» держат мертвецов?

— «Моргом» они называют помещение, где хранятся вышедшие ранее номера газеты.

— Круто.

— Поскольку мистер и миссис Дрэкмен были богатыми и хорошо известными в Чикаго людьми, их убийство стало новостью национального масштаба. Даже наш повернутый на себя город заинтересовался ею. Их убили в пригороде Чикаго седьмого октября пятьдесят восьмого года, чуть больше восьми лет тому назад. Коронер определил время смерти между часом и тремя ночи. Это преступление так и осталось нераскрытым.

Я покачал головой.

— Их убил сын, Лукас Дрэкмен. Как я вам и говорил, я это видел во сне.

— На втором году обучения в старшей школе, родители отдали Лукаса Дрэкмена в частную военную академию, расположенную в нескольких милях к югу от Мэттона, штат Иллинойс.

— Что за странное название — Мэттон.

— Я не просил Бобби Тамазаки узнать, почему город получил такое название.

— Да. Понятно. Думаю, значения это не имеет.

Мистер Иошиока не заглядывал ни в какие записи, полностью полагаясь на память.

— Юный Лукас Дрэкмен оставался в академии и на лето, приезжал домой только по некоторым праздникам. В ночь, когда убили его родителей, он учился уже на старшем курсе. Располагалась академия в ста девяноста милях от дома Дрэкменов. По прикидкам полиции, такая поездка занимала три с половиной часа. Туда и обратно — семь.

— Может, он нарушал скоростной режим.

— Автомобиля у Лукаса Дрэкмена не было.

— Он мог его украсть.

— На вечерней поверке он находился в своей комнате.

— Может, под одеялом лежал муляж, как в фильмах о побеге из тюрьмы.

Мистер Иошиока махнул рукой, словно отгоняя докучавшую ему муху, хотя, как знать, он мог воспринимать мухой мои бесконечные «может».

— На вечерней поверке он разговаривал с комендантом общежития, лицом к лицу. Потом ему пришлось бы пройти мимо дежурного, чтобы выйти из общежития, а он не проходил. Более того, Лукас Дрэкмен прибыл на завтрак, в форме, в половине восьмого утра.

— Тем не менее у него было девять с половиной часов, — гнул я свое. — Достаточно времени.

— Он жил в одной комнате с двумя курсантами. Оба сказали полиции, что после отбоя они еще долго не ложились спать. Играли в карты при свете фонарика почти до часа ночи. Следовательно, у него оставалось всего шесть с половиной часов на дорогу, которая занимает семь с половиной часов, и убийства.

— Может, эти курсанты солгали. Люди лгут, знаете ли. Они все время лгут, даже с тем, чтобы защитить убийцу.

Мистер Иошиока отпил кофе, явно наслаждаясь его вкусом.

— Просто удивительно, что у девятилетнего мальчика может быть такая подозрительная душа.

— Мне уже почти девять с половиной.

Я посмотрел в кружку. Искаженное отражение части моего лица плавало на поверхности, на меня таращилась горгулья, словно истинную правду обо мне обычное зеркало показать не могло, в отличие от наполовину выпитого из кружки кофе.

— Когда вы сказали, что поверили мне, — в моем голосе слышалась обреченность, — я подумал, что так оно и есть.

Он улыбнулся.

— Я тебе поверил, Иона Керк. По причинам, которые объяснил. И по-прежнему верю, что во сне ты увидел, как все произошло на самом деле.

— Правда?

Он заговорил не сразу, и я догадался, что он, в своей манере, дразнит меня.

— Одного из курсантов, которые жили с ним в одной комнате общежития, звали Феликс Кэссиди.

Глава 43

Феликс Кэссиди. Фиона Кэссиди.

— Откуда такая уверенность, что они — родственники? — спросил я.

— Мистер Ябу Тамазаки — очень дотошный человек. Он расширил рамки своего расследования за пределы морга «Дейли ньюс». Феликс и Фиона Кэссиди — близнецы. Не идентичные, разумеется, а разнояйцевые. Что интересно, они — сироты, так же, как Лукас Дрэкмен.

До этого момента у меня создавалось впечатление, что мистер Иошиока, пусть лицо его и оставалось бесстрастным, мог в любое мгновение улыбнуться, словно ему доставляло удовольствие наблюдать за моей реакцией на его откровения. Но тут я почувствовал, что его настроение — о лице я такого сказать не мог — изменилось, стало более суровым и мрачным.

— Так же как Лукасу Дрэкмену, Феликсу Кэссиди тогда было семнадцать, а сейчас двадцать пять. Двумя годами позже, когда мистеру Кэссиди и его сестре исполнилось по девятнадцать, их родители, которые жили в Индианаполисе и располагали немалым состоянием, умерли во сне, отравившись угарным газом. Какая-то неисправность дымохода.

Он наблюдал за мной, ожидая моей реакции. Учитывая, что мистер Иошиока назвал меня подозрительной душой, я догадался, что он ожидал скептицизма по отношению к причине смерти.

— Это было убийство.

— Странное дело, но полиция изначально не хотела списывать эти смерти на несчастный случай. Может, тебе следует пойти в детективы.

— Нет, я лучше останусь при пианино. Плохиши редко стреляют в пианиста.

— Я рад, что ты не просто на удивление подозрительный молодой человек, но и достаточно осторожный. — Мистер Иошиока поднялся, чтобы взять кофейник. — Тебе долить, Иона Керк?

— У меня и без кофе натянуты нервы.

— Ты же не ждешь, что я предложу тебе мартини?

Я замялся.

— Спасибо, немножко добавьте.

Он долил кофе мне и себе, поставил кофейник, сел.

— Феликс и Фиона унаследовали все деньги, но их ни в чем не заподозрили. В момент смерти Феликс находился в Нью-Йорке, Фиона — в Сан-Франциско. С железными алиби.

— А где находился Лукас Дрэкмен?

— Да, хотелось бы это знать. Но после убийства Дрэкменов прошло два года. Кэссиди убили в другом штате. Никто не подумал о том, чтобы связать эти убийства. Но это еще не все.

— Не все?

— Возможно, учитывая, сколько времени мы провели вместе, ты обратил внимание на то, что и у меня подозрительности хватает. И теперь, благодаря мне, Ябу Тамазаки тоже заразился нашей подозрительностью. Возможно, он уже не станет таким, как прежде. Ты помнишь, что в одной комнате общежития академии с Лукасом Дрэкменом жили два курсанта?

— Да.

— Второго звали Эрон Колшак. Его семья жила в Милуоки, штат Висконсин. Ты знаешь, что Висконсин называют Молочным краем Америки?

— Нет, сэр.

— А знаешь, что Милуоки называют Машиностроительным цехом Америки из-за промышленного потенциала?

— Этого я тоже не знаю.

— Я могу представить себе, каким стрессам подвержена жизнь каждого жителя Милуоки, штат Висконсин, поскольку им приходится прилагать все силы, чтобы город и штат соответствовали своим почетным названиям. Отец мистера Эрона Колшака умер, когда мальчику было одиннадцать лет, возможно от стресса. Мальчик отбился от рук, и мать отправила его в академию в Мэттон, когда ему только исполнилось тринадцать.

— Как я понимаю, его семья тоже была богатой?

— Как всегда, твоя подозрительность отлично тебе служит. Мистер Колшак был одним из самых успешных застройщиков, а его вдова доказала, что ей по плечу возглавить семейный бизнес.

Тут он отвлекся на глоток кофе, оставив меня в подвешенном состоянии. Я начал подозревать, что мистер Иошиока в свое время хотел стать писателем, может быть романистом, прежде чем судьба определила его в портные.

— Миссис Рената Колшак, вдова, — продолжил он, — обожала круизный отдых. Судя по всему, Иона Керк, ты никогда не отдыхал на круизном лайнере.

— Нет, сэр.

— Я тоже. Через год после того, как мистер и миссис Кэссиди задохнулись во сне, миссис Колшак находилась на борту круизного лайнера в Карибском море и бесследно пропала. По всеобщему убеждению, случайно упала за борт и утонула. Растворилась в море. Тело так и не нашли.

— Господи Иисусе! — вырвалось у меня. Вновь я упрекнул себя в богохульстве и перекрестился. — Господи, — повторил я, и мне пришлось перекреститься вновь. — Готов спорить, никто не удосужился узнать, где в это время находился Лукас Дрэкмен.

— Если он находился на борту того же лайнера, наслаждаясь красотами Карибского моря, то у него, скорее всего, хватило ума путешествовать под чужим именем. Но у достопочтенного мистера Ябу Тамазаки из «Дейли ньюс» так разыгралось любопытство, что он не смог устоять и решил выяснить, что и как.

Мистеру Иошиоке очень хотелось полюбоваться моей реакцией, но я воспользовался его же методами, уткнулся в кружку с кофе. И только после паузы откликнулся:

— Получается, что в обмен на железное алиби, которое Кэссиди и Колшак дали Лукасу в ночь убийства его родителей, он пообещал, что убьет их родителей по прошествии достаточного периода времени, чтобы не навлечь на себя подозрения.

— Мы можем выдвигать любые версии, но, согласно закону, любой подозреваемый остается невиновным до тех пор, пока не доказано обратное.

Я вспомнил Манзанар.

— Может, не всегда. Не следует ли нам обратиться в полицию?

— Да, но в какую полицию? Ни одно из этих преступлений не совершено в нашем городе или штате. Местная полиция не может браться за такое расследование. Двоих убили в Иллинойсе, двоих — в Индиане, а миссис Колшак находилась вне пределов страны, когда ее, вероятно, выбросили за борт.

— Может, этим должно заняться ФБР?

— Скорее всего. Но я верю, что это совершенно неправильно — обращаться к властям, пока не будет доказано присутствие мистера Лукаса Дрэкмена на круизном лайнере вместе с миссис Колшак или в Индианаполисе в то время, когда умерли мистер и миссис Кэссиди.

— Но почему неправильно? Полиция, ФБР, эти парни знают, как надо доказывать вину.

— В этом случае мистеру Лукасу Дрэкмену обязательно станет известно, что в отношении него начато расследование. Едва ли он подумает, что речь идет обо всех этих убийствах, они для него — далекое прошлое. У преступников память короткая, да и в будущее они не заглядывают. Они живут только настоящим, вот почему и думают, что преступления окупаются, потому что именно в настоящем они еще на свободе.

Я вновь заглянул в кофейную чашку. Потом отодвинул ее в сторону.

— Вы знаете мистера Сакамото?

— К сожалению, таких знакомых у меня нет. Кто он?

— Не важно.

Мистер Иошиока обхватил кружку обеими руками, словно хотел их согреть.

— Опасность заключается в том, что мистер Дрэкмен, обеспокоившись начатым расследованием, сможет сложить два и два.

— Что такое два и два?

— Мисс Фиона Кэссиди уверена, что ты ее в чем-то подозреваешь. Она предупредила тебя, предложила держаться от нее подальше. А теперь ты оказываешься на противоположной стороне улицы, где расположено кафе «Королевское», в тот самый момент, когда Дрэкмен выходил из него с твоим отцом.

— Он не знал, что это я.

— Если он опишет тебя мисс Кэссиди, она подтвердит, что это ты.

— Он не вспомнит ничего, кроме спортивной шапки в красно-белую полоску. Все маленькие черные дети для него на одно лицо.

— А если для него они не все на одно лицо, тогда, узнав о расследовании, он, возможно, первым делом отправится искать тебя.

Я вспомнил Дрэкмена в моем сне, с широко раскрытыми, дикими глазами, непрерывно облизывающего полные губы, подумал о том, каким увидел его по другую сторону сетчатого забора, когда из его рта вырывались клубы пара, и казалось, что он точно так же может выдыхать огонь.

— Если мы не сообщим о нем полиции или ФБР, как мы сможем доказать, что он был на том круизном лайнере или в Индианаполисе?

— Нам придется подождать, чем закончится расследование мистера Тамазаки, и надеяться, что в своем стремлении докопаться до истины он найдет нужные факты.

— Будет хорошо, если он с этим не затянет.

— Готовься к тому, что он ничего не найдет.

О таком не хотелось и думать.

— В любом случае, что связывает Дрэкмена и моего отца? Что они затевают? Наверняка что-то пугающее.

— Если тебя и твою мать убьют, твой отец унаследует миллионы? — спросил мистер Иошиока.

— Как он может унаследовать миллионы? У нас ничего нет. И потом, он развелся с моей мамой.

— Именно так. Что бы ни затевали твой отец и мистер Дрэкмен, к тебе это точно не имеет никакого отношения. Мы можем позволить бедному мистеру Ябу Тамазаки тратить свое время на расследование. Но тебе больше нельзя надевать эту спортивную шапку.

Глава 44

Предположив, что мистер Иошиока рассказал мне все, я отодвинул стул от стола и поднялся.

Мне хотелось задать сотню вопросов о Манзанаре, но я не знал, как перевести разговор на эту тему.

— Еще одно, Иона Керк. Другой мой знакомый, мистер Тоши Кацумата, который называет себя Томасом или Томом, но никогда — Томми, проработал в городском муниципалитете девятнадцать лет, и сейчас он старший клерк в архиве муниципального суда. В документах о разводе, которые получила твоя мама, адресом отца указан дом 106 по Марбери-стрит, но на самом деле это адрес его не слишком чистоплотного адвоката, потому что свой настоящий адрес твой отец стремился скрыть и от тебя, и от твоей матери. Однако пусть закон и разрешает ему такую вольность, в материалах дела обязательно должен быть и настоящий адрес. У достопочтенного мистера Кацуматы безупречный послужной список, и он честнейший человек, поэтому я уверен, что он мучился угрызениями совести, нарушая тайну сохранения подробностей личной жизни участников бракоразводных процессов, гарантированную судом, когда добывал для меня настоящий адрес твоего отца. Тем не менее он человек слова и ценит дружбу.

Такой поворот меня озадачил.

— Зачем мне адрес Тилтона? Он мне совершенно не нужен. Я больше не хочу его видеть. Он никогда не был мне отцом.

— Такая мысль пришла мне некоторое время тому назад, — кивнул мистер Иошиока. — Но с учетом того, что на прошлой неделе ты видел своего отца с крайне опасным мистером Дрэкменом, я подумал, что нам важно знать его адрес. Он живет в северной части города, достаточно далеко отсюда, и тебе, конечно, не разрешают ездить на такие расстояния в одиночку. Но я сохраню этот адрес, на случай, если он нам понадобится. — Мистер Иошиока тоже поднялся. — И еще один нюанс, который ты должен знать… пожалуй, два.

Он отнес кофейную чашку к раковине, начал мыть, стоя спиной ко мне. Выключив воду, заговорил, глядя в небольшое окно над раковиной:

— Я должен извиниться, если первый из упомянутых мною нюансов доставит тебе боль или смутит, но считаю, что ты должен владеть этой информацией.

— О чем вы?

Он замялся, и в этот момент пошел снег, снежинки заскользили по оконному стеклу.

— Шимауни ни / Акару йо бакари то / Нириникери, — произнес он.

Он точно знал, что я не понимаю японского, никаких сомнений в этом у меня не было, пусть даже монахини в школе святой Схоластики стремились научить нас всему. Но за этими словами последовало молчание, и я спросил:

— Мистер Иошиока?

— Это хайку, написанное поэтом Бусоном. Оно означает: «Конец ночи / Восходит заря / Белые лепестки сливы». Соответствует моменту. Лепестки сливового дерева белые как снег, и ночь скоро наступит.

— Звучит как-то грустно.

— Любой снег прекрасный и радостный… и грустный, потому что любой снег растает.

Слова песен — это поэзия, а потому поэзия — часть музыки, но в тот момент я больше напоминал не пианиста, а испуганного и сбитого с толку мальчика.

— Так что вы хотели мне сказать? — нетерпеливо спросил я.

— В одной квартире с твоим отцом живет автор журнальных статей и будущая писательница мисс Делвейн.

Открывая мне это, он говорил, стоя спиной ко мне, не с тем, чтобы не видеть моего смущения. Он сам смущался из-за того, что мой отец так обошелся со мной и с мамой.

— Но мисс Делвейн живет на пятом этаже.

— Уже нет. В четверг съехала. Я бы не счел нужным говорить все это тебе, Иона, если бы не услышанное от мистера Накамы Отани, который называет себя Ником или Николасом, но никогда — Ники. Когда я пятницу утром я узнал, где живет твой отец и с кем, я попросил достопочтенного мистера Отани, не сможет ли он познакомиться с ней и разговорить. У него это хорошо получается. И ему удалось познакомиться с мисс Делвейн вчера вечером, в ночном клубе, на праздновании Нового года, до того, как к ней присоединился твой отец. Он получил массу ненужной информации о ковбоях и родео и о прижимистости редакторов журналов. Но он также узнал, что живет она с мужчиной, который недавно развелся, что его единственный ребенок остался с женой… и он постоянно говорит о том дне, когда заберет сына к себе.

— Он же отдал меня без борьбы. Не хотел, чтобы я был с ним. Я ему не нужен и точно знаю, что не хочу иметь с ним ничего общего. Мисс Делвейн, должно быть, лжет, или он так ей говорит, чтобы не выглядеть в ее глазах таким подонком.

Снег усилился, мистер Иошиока отвернулся от окна, посмотрел на меня.

— Ты, возможно, прав, Иона. Почти наверняка. Но, пока твой отец в городе, тебе следует быть… наблюдательным и осторожным.

— Я такой и есть. Уже.

— Я хочу, чтобы ты знал, что мне не хотелось рассказывать все это тебе.

— Да, сэр. Но вы не могли не рассказать. Это правильно. Спасибо вам.

— Мальчик твоего возраста не должен вникать в такое.

— Я — не своего возраста.

— Действительно, ты гораздо старше, — он улыбнулся, но, пожалуй, не от веселья, а меланхолически.

Опечаленный, но не из-за мисс Делвейн, я последовал за ним ко входной двери.

— Когасаши я / Ато де ме о фуке / Каванаянаги, — произнес он, снимая дверную цепочку и отпирая замки.

— Хайку, — кивнул я. — Правильно?

— Правильно. Поэт Сенрю. — Он перевел: «Жгучие ветры зимы / Позже — речная ива / Раскрывает бутоны».

— Очень красивое стихотворение.

— Я свяжусь с тобой, как только что-то узнаю, Иона.

По какой-то причине он перестал называть меня Ионой Керк. Я стал просто Ионой. Не знал, что это означало, но мне нравилось.

— Счастливого Нового года, мистер Иошиока.

— Счастливого Нового года, Иона.

Он поклонился мне, я — ему, он открыл дверь, и я вышел в коридор пятого этажа. Когда направился к парадной лестнице, он закрыл дверь, и я вдруг подумал, что больше никогда его не увижу, во всяком случае живым, все эти разговоры об убийствах каким-то образом превратили его в цель: не для Дрэкмена или Фионы Кэссиди, а для судьбы.

Вздрогнув, я остановился, посмотрел на дверь его квартиры. Страх не имел под собой никаких оснований, но все равно не отпускал.

Это было мышление в стиле вуду. Но все дети склонны к вуду-мышлению, потому что беспомощны и не так много знают об окружающем мире. Поэтому легко и быстро представляют себе, как некие таинственные и злобные силы манипулируют всем и всеми, а еще — магию и монстров.

В моем случае, увидев пророческие сны и получив пианино от мисс Перл, я знал, что мир — многослойная загадка. Все говорили мне, что вуду — чушь, и я, если честно, не верил в чучела, утыканные иголками, и действенные заклятия, но не сомневался, что дьявол шагает по этому миру, изо дня в день собирая урожай.

Я вышел через дверь в конце коридора, начал спускаться по лестнице, но мне пришлось сесть, прежде чем я успел добраться до лестничной площадки между этажами: ноги стали ватными. Меня трясло, словно находился я не в теплом доме, а сидел под ветром и снегом, и ступенька казалась холодной, как лед. Прошло пять, возможно, и десять минут, прежде чем дрожь ушла и в ноги вернулась сила.

Конечно же, тогда я не понял, почему такое произошло со мной. Только много десятилетий спустя осознал, что ребенком питал самые теплые чувства к некоторым монахиням и ученикам в школе святой Схоластики, к миссис Лоренцо и миссис О’Тул, но всем сердцем любил только маму, бабушку Аниту и дедушку Тедди. И хотя не думал об этом в те дни — ни один ребенок не может такое осмыслить, — это была самая большая вселенная любви, какую я только мог себе представить. Но вселенная расширялась. Я боялся за мистера Иошиоку, потому что он все более заменял мне отца. Чем дольше я его знал, тем больше любил… и тем сильнее боялся потерять.

Глава 45

Январь 1967 года принес трагедию: три астронавта — Вирджил Гриссом, Эдвард Уайт и Роджер Чаффи погибли при пожаре, вспыхнувшем в модуле «Аполлон» по ходу имитации стартового отсчета на мысе Канаверал. Ужас их смерти задал тон всему году.

Потом пришло знаменитое Лето любви. Люди тысячами стекались в Хайт-Эшбери, район Сан-Франциско, чтобы создавать коммуны, блаженствовать на бесплатных концертах групп, играющих эйсид-рок, и заниматься любовью вместо войны. Они назвали это место Небесами хиппи и хотели начать строить новый и лучший мир, но к концу лета уровень преступности в Хайт-Эшбери зашкалил, а приемные отделения больниц захлестнул поток людей, галлюцинирующих или рехнувшихся после приема ЛСД. Пристрастие к тяжелым наркотикам и передозировки приняли характер эпидемии. Всего за один сезон музыка прошла долгий путь от «Вплетайте цветы в волосы» Скотта Маккензи до восхваления психоза в «Конце» группы «Дорз», когда пульсирующий карнавальный орган нес с собой угрозу и безумие. «Буффало Спрингфилд» проявили дар предвидения в песне «За свою цену», в которой их музыка и голоса вызывали у слушателя глубокую тревогу, когда они пели о насилии на улицах: «Что-то происходит здесь… Человек с пистолетом там».

Тем же летом самый мощный расовый бунт разразился в Детройте. Погибло тридцать восемь человек, целые кварталы превратились в дымящиеся руины. Тем временем война во Вьетнаме набирала силу.

К моему немалому изумлению, месяц проходил за месяцем, а мой отец внезапно не возникал передо мной, выйдя из тени. Я не видел ни Фионы Кэсседи, ни Лукаса Дрэкмена, но знал, что они ушли из моей жизни не навсегда. Учитывая странности пары предыдущих лет, внезапная ординарность моей повседневной жизни казалась ловушкой, ложным спокойствием, поощряющим меня ослабить бдительность. Через какое-то время спокойствие это превратилось в скуку, потому что, как я догадался, человек подсаживается на опасность и странности так же, как на любой другой наркотик.

Мистер Ябу Тамазаки из «Дейли ньюс» не сумел узнать ничего интересного о местопребывании Дрэкмена во время убийств четы Кэссиди и миссис Колшак. Я ошибочно думал, что он репортер, а он оказался заведующим газетным «моргом». С энтузиазмом взявшись за расследование, он допустил ошибку, вообразив себя репортером, и когда стало известно, что он интересуется этими убийствами, у него попросили разъяснений, а в связи с их отсутствием ясно дали понять, что он должен сосредоточиться исключительно на работе, за которую ему платят.

Я узнал об этом одним снежным днем, возвращаясь домой после занятий в общественном центре, увидев идущего с работы мистера Иошиоку, который выглядел очень модно в скроенном по фигуре пальто, шейном шарфе и шляпе.

— У мистера Тамазаки диплом журналиста, — объяснил мистер Иошиока. — В этом городе, однако, большинство журналистов традиционно другой национальности, главным образом ирландцы. Ирландцы — очень хорошие журналисты, потому что они также хороши в политике, а политика и журналистика тесно связаны. Политика интересует мистера Тамазаки в той же степени, что и харакири, то есть интерес, можно сказать, нулевой.

— И что нам делать теперь? — спросил я.

— Мистер Тамазаки будет продолжать расследование, но по-тихому, не привлекая к себе внимания, исключительно в свое свободное время. И есть еще мистер Накама Отани, которого тоже заинтересовало это дело, и он готов заниматься им в дополнение к своей основной работе.

— Это он выяснил, что мой отец живет в северной части города с мисс Делвейн. Он называет себя Ником или Николасом, но никогда — Ники.

— Совершенно верно.

— И он умеет разговорить человека.

— Никто в этом с ним не сравнится.

— И кого он пытается разговорить сейчас?

— Мы оставим это мистеру Отани. Поскольку он ведет разговор, выбор собеседника должен оставаться за ним.

— А чем он занимается помимо разговоров? Он репортер?

— Мистер Отани умеет многое, но он очень скромный человек, и если его хвалят, то отрицает свою компетентность, заявляя, что ему просто повезло.

Когда речь заходила о Накаме Отани, мистер Иошиока напускал тумана секретности и на мои вопросы часто давал ответы, которые, если хорошенько об этом подумать, таковыми только казались.

Мы проходили под кленами, сквозь ветки которых, лишившихся листвы, падал снег, и я воспользовался возможностью продемонстрировать свою возросшую эрудицию, пусть в хайку говорилось не о снеге:

— Падает ледяной дождь / Кажется сквозь дно / Одиночества.

— Наито Дзеко, — кивнул мистер Иошиока. — Поэт семнадцатого века. Был самураем, потом стал священником. Разносторонний человек.

— Сожалею, что не могу произнести на японском.

— Сабишиса но / Соко нукете фуру / Мизоне канна.

Он выглядел таким довольным тем, что я выучил всего лишь одну хайку, и более широкой его улыбки я никогда не видел, но он не спросил, что вызывало мой интерес. Поскольку хайку были очень важны для него, почти священны, он, возможно, счел такой вопрос слишком личным. Но, скорее всего, он знал, что источником интереса к японской поэзии являлось мое уважение к нему, и смутился бы, услышав это от меня.

В общем, проходили месяцы, а я оставался в таком необычном для себя состоянии. Чувствовал, что иду по краю обрыва, это верно, но всякий раз, посмотрев вниз, видел, что обрыв выше земли на пару футов. Поддерживать высокий уровень настороженности и подозрительности, который считался моей отличительной чертой — во всяком случае, для мистера Иошиоки, — когда плохиши не шныряли вокруг, оказалось ой как непросто.

Мы продолжали ждать очередных поджогов призывных пунктов. Конечно же, если Фиона Кэссиди умела готовить легко воспламеняющиеся бомбы, то за время, прожитое в квартире 6-В, она сделала их не две, а гораздо больше. Но ничего не загоралось.

А 19 апреля 1967 года случилась беда, которую я никак не мог ожидать.

В школе святой Схоластики на шестом уроке все ученики четвертого класса собрались в музыкальной комнате на репетицию хоровой песни, которую нам предстояло исполнить на ежегодном весеннем концерте. Музыке нас учил мистер Херн, мирянин — не священник. Музыку он знал, но вот поддерживать дисциплину не умел. И некоторые из нас на его уроках дурачились, вставляя в песню совсем не те слова, какой-нибудь «казан» вместо «банан». Едва сестра Агнес вошла в музыкальную комнату, шурша рясой, мистер Херн убрал руки с клавиатуры, дожидаясь, пока она подойдет к нему, а мы затихли в тревоге: знали, что у нее не забалуешь. Они о чем-то пошептались, а потом сестра Агнес нашла взглядом меня.

Когда мы шли по коридору, я лихорадочно пытался вспомнить, чем мог привлечь к себе ее внимание. Но никаких провинностей за собой не находил.

При этом ее рука лежала у меня на плече, словно она думала, что я могу убежать. Осторожно поглядывая на нее, я видел стоящие в глазах слезы. «Наверное, — подумал я, — вскоре меня ждет настолько суровое наказание, что даже эту строгую монахиню переполняет жалость ко мне».

Войдя в кабинет сестры Агнес, я удивился еще больше, увидев маму, которая стояла у окна и смотрела на только-только зазеленевшие деревья. Услышав наши шаги, она повернулась, и ее глаза тоже блестели от слез.

Я подбежал к ней, она опустилась на колени, и я спросил, что такого натворил.

— Ничего, сладенький, — ответила она. — Ты ничего не натворил. Это твоя бабушка. Ее больше нет с нами, Иона. Ее с нами нет. Она ушла, и теперь она с Богом.

Десятью месяцами раньше, когда умер Тони Лоренцо, я думал, что знал, какие чувства испытывала миссис Лоренцо, и только теперь осознал, что совсем не понимал ее боли. Конечно же, остротой она не уступала моей, пронзила так резко, с такой силой, что я не мог дышать. И тут же я подумал: «Дедушка Тедди, я не вынесу вида его, сраженного болью».

Поскольку бабушка Анита работала у монсеньора Маккарти и в своей жизни сделала для многих столько хорошего, прощание перед похоронной мессой проходило в кафедральном соборе. Горы цветов лежали у изножья гроба и с обеих сторон. Среди обычных роз и хризантем выделялся один букет, не самый большой, но удивительный, из белых пионов и пурпурных орхидей. Я знал, от кого он. Взял сопроводительную карточку и спрятал в карман. Прочитал позже, когда лежал в кровати в доме дедушки и не мог заснуть. Имя человека, приславшего этот букет, на карточке не значилось, но необходимости в этом и не было. Послание, написанное аккуратным почерком, позволяло установить личность, и я прочитал послание много раз, прежде чем заснул.

ЗАРЯ ВСТАЕТ

И БУТОНЫ ОТКРЫВАЮТСЯ

ВОРОТА РАЯ

Как я и упоминал в начале истории, мы прожили у дедушки Тедди неделю, а потом вернулись в нашу квартиру.

Я больше не позволял себе проявлять нетерпение из-за отсутствия новостей от мистера Ябу Тамазаки из «Дейли ньюс» и от мистера Накамы Отани, который умел разговорить любого. Почему-то чувствовал, что мое нетерпение, мое желание действовать отчасти навлекло на меня трагедию, которой я не ждал и не хотел: смерть бабушки Аниты.

Конечно, я понимал, что джуджу, вероятно, ерунда, но если оставался хоть один шанс на миллион, что не ерунда, тогда где-то существовала фотография, запечатлевшая меня спящим, и фабричный глаз, который мог наблюдать за мной даже с большого расстояния, и оба эти предмета находились в руках женщины с сине-лиловыми глазами, любящей резать, и с самым черным из сердец. И она использовала их по назначению, если знала, как это делается.

Ничего важного не произошло до июня, когда мама уволилась из «Слинкис», где Хармон Джессоп, владелец клуба, хотел получить от нее больше, чем она собралась дать, и согласилась на лучшую работу в первоклассном клубе Уильяма Маркетта. Разумеется, Маркетт оказался старым, грязным бабником, и маме пришлось уйти еще до первого выступления.

В тот вечер, когда мы съехали из нашей городской квартиры, дедушка Тедди относил чемоданы и пакеты в «Кадиллак», мама заглянула к миссис Лоренцо, чтобы попрощаться, а я стрелой взлетел на пятый этаж, чтобы оставить телефонный номер и адрес дедушки мистеру Иошиоке. Звонил и звонил, но он дверь не открыл.

Если по правде, я огорчился, что уезжаю, не повидавшись с ним. Но я мог позвонить ему утром по рабочему телефону или следующим вечером — по домашнему. Теперь нам предстояло жить далеко друг от друга, и мы не могли выпить чая, когда возникало такое желание, но я не сомневался, что время от времени мы будем видеться, и я получу от него всю новую информацию о расследовании, если таковая появится. У нас были общие секреты, а секреты связывают людей едва ли не крепче любви. У нас был и общий враг, женщина, угрожавшая нам обоим, и мы хотели, чтобы она понесла заслуженное наказание, будь она жрицей джуджу, или строящим козни билденбергером, или просто любила резать и поспособствовала убийству своих родителей.

Наши первые дни в доме дедушки Тедди прошли без происшествий. Но неопределенное спокойствие последних месяцев подходило к концу.

Глава 46

К понедельнику первого июля, когда я познакомился с Малколмом Померанцем, я прожил на этом свете десять лет и полмесяца, а он — двенадцать лет и два месяца. Я — черный коротышка — играл на пианино, он — высокий белый — на саксофоне. Я двигался быстро и, мне хотелось в это верить, грациозно, он — размеренно, сутулясь, волоча ноги. Внешне мы настолько разнились, что нас никогда не поставили бы в один ряд при опознании преступника.

В тот день дома я находился один. Поскольку в районе, где жил дедушка, сохранялся низкий уровень преступности, да и мой возраст теперь обозначался двузначным числом, моя мама с неохотой согласилась, что днем я могу оставаться без опеки. Еще не найдя площадку для выступлений, работала она в одном месте — в «Вулвортсе» — и не могла позволить себе нанять для меня няньку. По правде говоря, наше финансовое положение не так и ухудшилось, учитывая, что дедушка не брал с нас ни цента ни за аренду, ни за еду. Хотя он говорил, что наше пребывание в его доме — счастье, и мы понимали, что обстановка для нас более домашняя, чем в квартире на четвертом этаже дома без лифта, маме не нравилось, что она, как ни крути, попала в зависимость от дедушки.

В обмен на согласие оставить меня одного, она разработала свод правил, которые я поклялся выполнять. Первое заключалось в том, что я никогда, никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах не открою дверь незнакомцу, даже если он будет в полицейской форме или в сутане священника. В эти летние дни — при отсутствии кондиционера — нам приходилось держать открытыми несколько окон, чтобы проветривать дом. Окна защищали сетчатые экраны, но выломать или вырезать их не составило бы труда. Соответственно, если бы какой-то отчаявшийся преступник попытался проникнуть в дом через окно, мне наказывалось орать в голос, бежать на второй этаж, запереться в спальне, открыть окно, спрыгнуть на крышу парадного крыльца и продолжать орать, привлекая внимание соседей.

Отсутствие общественного центра рядом с домом дедушки нисколько меня не тяготило, потому что в гостиной первого этажа стоял кабинетный рояль, и я собирался играть на этом великолепном инструменте каждый день. Мама это знала, но ей не приходило в голову, что, барабаня по клавишам, я, конечно же, не услышу, как вор вырезает сетчатый экран, чтобы проникнуть в дом. Если же она об этом думала, то, конечно же, убедила себя, что ни один вор не полезет в дом, где кто-то играет на пианино или рояле.

И я действительно сидел за роялем, наяривая «Когда-нибудь я выбьюсь в люди»^[478] Толстяка Домино, когда Малколм Померанец позвонил в дверь. Ему пришлось звонить пять или шесть раз, прежде чем я добрался до более-менее приглушенных нот, которые и позволили мне услышать звонок.

Не забывая Фиону Кэссиди или Лукаса Дрэкмена, не говоря уже о моем распутном отце с его новой бородой, я подкрался к двери и осторожно заглянул в узкое боковое окно. На крыльце стоял неуклюжий паренек со здоровенным кадыком, сутулыми плечами и длиннющими руками, одетый, как взрослый: начищенные черные туфли, серые брюки, белая рубашка в тонкую вертикальную синюю полоску с короткими рукавами. Не хочется этого говорить, но одежда взрослого не означала, что одевался он стильно, потому что с этим у него было совсем плохо. Брюки он подтянул на два дюйма выше пупка, открыв белые носки над черными туфлями, а сам торс благодаря этому выглядел укороченным, словно у карлика. Даже в теплый летний день белую рубашку он застегнул на все пуговицы.

Единственным, что вызвало в нем мой интерес, был саксофон, который он держал в руках.

Заметив меня в боковом окне, он отступил от двери и повернулся ко мне.

— Добрый день, — поздоровался он.

— Еще утро, — ответил я. — В любом случае открывать дверь незнакомцам мне нельзя.

На длинном белом лице собачьи глаза казались еще больше, благодаря очкам в черной оправе с толстыми стеклами. Несмотря на саксофон, я подумал, что он станет гробовщиком, когда вырастет.

— Какой же я незнакомец? — он пожал плечами. — Я Малколм Померанец, живу на другой стороне улицы.

— Для меня ты незнакомец.

— Я услышал рояль и подумал, что мистер Бледсоу, наверное, дома.

— Я — не мистер Бледсоу.

— Если бы ты мне не сказал, я, конечно, этого бы не понял. Сходство сверхъестественное.

Мне понравилось, сколь быстро он меня уел, но сдаваться не собирался.

— Ты остряк, да?

— Все так говорят. Как я понимаю, ты — Иона.

— Возможно.

— Только возможно? У тебя амнезия? Послушай, иногда мистер Бледсоу разрешает мне поиграть с ним.

— Откуда мне это знать? Он никогда про тебя не говорил.

— А я-то думал, что он только обо мне и говорит. Кто тебя убедил, что мы живем в криминальном квартале?

— Моя мама — очень тревожная личность.

— Конечно, я не двенадцатилетний ботан-саксофонист. На самом деле я тридцатилетний безумец-убийца, и в маскировке мне нет равных. Домино ты сбацал отлично.

— Спасибо. Он великий.

— Умеешь что-нибудь еще?

— Нет. Я играю «Когда-нибудь я выбьюсь в люди» снова и снова, пока не свожу всех с ума. Если я что-нибудь услышу, то почти наверняка смогу сыграть.

— Я просто тебя подкалывал. Мне известно о твоей музыкальной памяти, или как там она называется. Твой дед думает, что ты уже многого добился, а добьешься еще большего.

Это откровение наполнило меня гордостью, но потом я вспомнил слова дедушки Тедди о том, что талант — незаработанный дар, и ответил:

— Я еще многого не умею.

— Кто бы спорил, пилигрим. Я просто повторил тебе слова твоего деда.

— Почему ты называешь меня пилигримом?

— Так я имитирую Джона Уэйна.

— Лучше держаться музыки.

— Эй, ты знаешь, кто такой Сай Оливер?

— Отличный композитор и аранжировщик, такой же, как Томми Дорси. Четырехбитный свинг, двухбитный поп.

— «Делай это легко» и «Высокий свинг».

— «Просто свинг». Ты знаешь эту мелодию?

— Впусти меня в дом, и, вместо того, чтобы четыре тысячи раз ударить тебя ножом, я с тобой поиграю.

— А если ты не умеешь?

— Если, послушав меня, ты решишь, что я не умею, тогда я забью тебя до смерти топором.

— Каким топором?

— Ты меня разыгрываешь? На сленге — это саксофон.

— У нас в семье сленгом не пользуются.

Я впустил его в дом, он не ударил меня ножом четыре тысячи раз — даже один раз, — и я не дал ему повода забить меня до смерти саксофоном.

Глава 47

Я полагаю маленьким чудом тот факт, что Малколм и я, два музыкальных вундеркинда, жили в то лето на одной улице, и каждый нуждался в друге. Прочие дети смеялись надо мной из-за моего маленького роста и худобы, а также потому, что мой отец не жил дома. В те давние времена огромное большинство черных семей, да, пожалуй, и всех семей, включало двух родителей, а матери-одиночки — разведенные или никогда не выходившие замуж — становились объектом сплетен. Дети смеялись и над Малколмом, потому что он был… ну да, Малколмом. Мы совершенно не подходили друг другу и, тем не менее, стали друзьями на всю жизнь, причем, думаю, дружба наша не просто возникла, но и окрепла уже к тому моменту, когда он уходил из дома дедушки Тедди, примерно через четыре часа после того, как появился.

Иногда, если Малколм в панике, он говорит, что мы не испытали бы столь жестоких утрат, если бы никогда не встретились, поскольку в этом случае не оказались бы где не следовало и когда не следовало, но я никогда не смотрю под таким углом на нашу дружбу. Они принесла нам много хорошего, и счастье, которое мы черпали из нашей дружбы, не могло побудить судьбу подсунуть нам под ноги западню. Судьбы вообще нет, есть свободная воля, и мы просто перешли дорогу людям, которые по своей воле согласились выполнять работу Дьявола. Люди, выполняющие работу Дьявола, есть везде, встречи с ними не избежать, разве что поселиться на вершине горы в сотне миль от ближайшего человеческого жилья.

В любом случае, в понедельник дедушка Тедди вечером не играл в отеле. Закончив выступление в отделе высокой моды крупного универмага в центре города, он заезжал за Сильвией в «Вулвортс», и они вместе ехали домой. Я ожидал их к пяти вечера.

После ухода Малколма я включил телик и обнаружил, что привычная сетка передач прервана экстренным выпуском новостей. В оставшиеся месяцы года антивоенные протесты только набирали силу, состоялся марш на Пентагон, закончившийся насилием и арестами. Хотя наш город редко оказывался на гребне протестной волны, по каким-то причинам в то лето у нас прошли две крупные демонстрации, словно антивоенные организации решили провести разминку перед грядущими более массовыми осенними выступлениями.

В тот день демонстрация проходила у Городского колледжа. Обозленная толпа из трех или четырех тысяч человек выступала против системы добровольной военной подготовки^[479], в которой участвовал колледж. Фаланга полицейских в защитной экипировке пыталась заслонить основные корпуса колледжа, которые демонстранты стремились захватить. Расовые бунты в Детройте закончились только днем раньше, и ведущий выпуска новостей вспоминал о тамошних событиях, рассказывая о текущих. Время от времени он повторял слова Джерома Каванау, мэра Детройта, которыми тот охарактеризовал состояние города: «Он выглядит, как Берлин в 1945-м».

Хотя мама говорила мне, что телевизионные новости — далеко не все новости, а только те, которые тебе хочет показать ответственный за информационный выпуск, меня так заворожил хаос на экране, что я не смог шевельнуться, даже когда началась рекламная пауза. В те дни табачные компании еще рекламировали на телевидении свою продукцию, а адвокаты — нет: некоторые изменения к лучшему, другие — наоборот.

Через несколько секунд после того, как реклама сменилась беспорядками в районе Городского колледжа, я увидел мистера Реджинальда Смоллера. Большую часть толпы составляла молодежь, но и среди людей в возрасте техник-смотритель выделялся бы (не жестокостью), напоминая гориллу среди газелей. Цветастая бандана закрывала его жесткие, торчащие во все стороны волосы, но он оставался коротышкой с толстым животом, а его майка открывала немалую часть заросших густой шерстью спины и груди. Узнать его не составляло труда только по этой шерсти. Из всех, попавших в кадр, он казался самым злобным, кричал на полицию так громко, что слюна летела во все стороны, размахивал кулаками, а его лицо гротескно перекосило от ярости.

Я слез с кресла и опустился на колени перед экраном, зачарованный действом и изумленный вступлением мистера Смоллера в ряды активистов. Но, наверное, больше всего меня поразил тот факт, что впервые я увидел в телике знакомого мне человека. И тут же я увидел второго, точнее, вторую. В джинсах, топике и изящной соломенной шляпке, совершенно неуместной на такой демонстрации. В отличие от остальных, она не кричала и не размахивала руками, а фотографировала маленьким фотоаппаратом и внимательно наблюдала за всеми, словно мысленно делала какие-то пометки. Как знать, возможно, мисс Делвейн действительно собирала материал для журнальной статьи или для второго романа, уже не связанного с родео.

И тут же я понял: переместись камера чуть левее, я увижу рядом с ней своего отца, с роскошной новой бородой. Тилтон не верил практически ни во что, кроме как в самого Тилтона, и представлялось крайне нелогичным, что он решился прийти на демонстрацию, рискуя получить полицейской дубинкой по физиономии, после чего он бы уже не смог с таким удовольствием разглядывать себя в зеркале. Но он пришел. Я это чувствовал. Может, пришел исключительно из-за мисс Делвейн? Она была жаркой женщиной, и вовсе не потому, что происходило все это в летний день. Пусть и десятилетний, я узнавал жаркую женщину.

Камера сместилась влево, и, конечно, я увидел его, старого доброго папочку, в черной футболке вместо черного свитера под горло, который он носил более шести месяцев тому назад, когда мы чуть не столкнулись в кафе «Королевское». Бороду он тоже не сбрил. Волосы стали длиннее. На груди, как было и в кафе, блестел висевший на цепочке большой серебряный медальон. Двадцать девятого декабря я, конечно, медальон не разглядел, теперь же телик показал его во всех подробностях: пацифик, символ антивоенного движения.

Вновь я замер от изумления, потрясенный до глубины души: никак не мог ожидать такого от отца. Так же, как мисс Делвейн, он ничем не выражал праведную ярость, охватившую окружавших его демонстрантов. Отца, похоже, забавляла страсть, с которой они выражали свои чувства, но в нем ощущалась и какая-то настороженность, взгляд метался из стороны в сторону…

— Что они замышляют? — произнес я вслух, удивив самого себя.

Интуитивно, отталкиваясь от опыта общения с отцом, я знал: он и мисс Делвейн, и мистер Смоллер, если на то пошло, участвовали в демонстрации у Городского колледжа не потому, что считали войну аморальной и надеялись положить ей конец. Их привело туда что-то еще.

Хотя теперь я ожидал увидеть Лукаса Дрэкмена и Фиону Кэссили, новости переключились на Детройт. Чтобы показать сгоревшие и еще дымящиеся руины, которые остались после недавно закончившегося бунта. Услышав звуки захлопывающихся дверец, я поднялся, подошел к окну и увидел «Кадиллак» дедушки, припаркованный перед домом. Тут же выключил телик.

Когда они с мамой вошли в дом и позвали меня, я откликнулся из кухни, где торопливо накрывал стол к обеду.

По дороге они заехали в супермаркет, чтобы купить свежую вырезку и другие продукты. Так что пообедали мы салатом из помидоров и огурцов, жареным мясом, тушеной фасолью и картошкой, которую дедушка нарезал тонкими ломтиками и поджарил с маслом и зеленым перцем.

За столом мы обменивались впечатлениями от событий этого дня. Бабушка ушла три с половиной месяца тому назад, к дедушке уже вернулась способность улыбаться, а иногда он даже смеялся, хотя в том, что он по-прежнему скорбит по бабушке, сомневаться не приходилось.

Я рассказал им о Малколме Померанце, о том, как долго он убеждал меня, что мое убийство в его планы не входит, пусть он и незнакомец, как мы долго играли вместе, хотя рояль и саксофон составляли странный дуэт. Я не рассказал про своего отца, увиденного в телике, поскольку знал себя достаточно хорошо и опасался, что начав говорить про него, упомяну и мисс Делвейн. Мне не хотелось причинять боль маме, пусть даже она окончательно порвала с Тилтоном, его тесное общение с мисс Делвейн задело бы ее за живое.

Глава 48

Позже я лежал в постели с романом Роберта Хайнлайна «Звездный зверь», который начал читать прошлым вечером. Книга оказалась такой веселой, и я часто смеялся. Но сегодня не мог выбросить из головы Тилтона-в-телике, и то, что вчера вызывало смех, сегодня могло вытянуть из меня только легкую улыбку.

Дверь приоткрылась, на пороге появилась мама.

— Эй, большой мальчик, есть минутка?

— Знаешь, я как раз собирался одеться и пройтись по барам, а потом сесть в реактивный самолет, чтобы успеть к завтраку в Париж.

— Когда вылет? — спросила она, заходя в комнату.

— Это частный самолет. Улечу, когда пожелаю.

— На это ты экономил деньги, которые я тебе давала на завтраки в школе?

— Я их еще с толком инвестировал.

Она присела на край кровати.

— Ты здесь счастлив, сладенький?

— В доме дедушки? Конечно. Тут гораздо лучше, чем в нашей квартире. И так тихо.

— И комната у тебя больше.

— И рояль в гостиной. И никаких тараканов.

— Приятно иметь вторую ванную, пусть даже только с душевой кабинкой.

Я отложил книгу.

— Но мне иногда так недостает бабушки.

— Мне будет ее недоставать до конца моих дней, сладенький. Но в этом доме она оставила много любви. Я постоянно ее чувствую.

Она взяла мою левую руку и поцеловала каждый палец. Мама всегда так делала, и я никогда не забуду ее ласки.

— Тебе понравился Малколм, правда?

— Да. Он клевый.

— Я рада, что ты так быстро нашел друга. Кстати, одна женщина пришла сегодня в кафетерий «Вулвортса» и просила передать тебе несколько слов. Она сказала, что не знала более послушного и вежливого мальчика, так что я очень тобой гордилась.

— Кто? — спросил я.

— Я никогда раньше ее не видела, но она сказала, что короткое время жила в нашем доме и несколько раз встречала тебя в вестибюле и на лестнице. Ева Адамс. Ты ее помнишь?

Если я и подозревал, что актер из меня даже лучше, чем музыкант, то доказательство получил в тот самый момент.

— Мисс Адамс, конечно. Красивая женщина с лиловыми глазами. Она жила в нашем доме прошлым летом.

— Ты никогда о ней не упоминал.

— Я встречал ее несколько раз, когда приходил или уходил, ничего больше.

— По ее словам, она — фотограф.

— Я точно не знал, но возможно.

— Она просила передать тебе, что твоя фотография по-прежнему у нее, и она — одна из ее любимых.

Я нахмурился, словно пытался вспомнить.

— Да, однажды она попросила меня остановиться на крыльце, чтобы сфотографировать. Не знаю, почему.

— Она сказала, что ты очень красивый и фотогеничный. Очевидно, у нее наметанный глаз первоклассного фотографа.

Я прикинулся, будто смущен комплиментом.

— Да, я вылитый Рок Хадсон^[480].

Я, конечно, очень огорчился. Словно попал в клетку с табличкой «ОН ЛЖЕТ СВОЕЙ МАТЕРИ» и чувствовал, что теперь, возможно, никогда не смогу из нее выбраться.

Мама поцеловала меня в лоб.

— Я не хотела отрывать тебя от книги. Знаю, как ты любишь Хайнлайна.

— Хороший писатель. Но ты ничего не прервала.

— Я люблю тебя, Иона, — с этими словами она поднялась с кровати.

— Я тоже тебя люблю.

— Не забудь помолиться перед сном.

— Обязательно помолюсь.

— Крепкого тебе сна, мистер Хадсон, — пожелала она, прежде чем плотно закрыть дверь.

Я чувствовал себя грязнее грязи.

Интерес к «Звездному зверю» пропал полностью.

Я помолился, выключил свет, но сомневался, что меня ждет крепкий сон.

Я буквально слышал слова Фионы Кэссиди, произнесенные чуть ли не годом раньше: «Если ты любишь свою маму, то хорошенько подумаешь над моими словами. Я люблю резать. За полминуты могу сделать ей новое лицо».

В темноте что-то попало в мою левую ноздрю. На самом деле ничего не попало. Просто вспомнилось холодное острие лезвия выкидного ножа, которым она мне угрожала.

Что бы ни затевала Фиона Кэссиди, и Лукас Дрэкмен, и мистер Смоллер, и мой отец, и мисс Делвейн, при условии, что они что-то затевали, время реализации их плана стремительно приближалось. Ведьма с лиловыми глазами пришла в кафетерий «Вулвортса» не на ланч, а для того, чтобы похвалить меня моей маме, точно зная, что все эти комплименты мама передаст мне. Да только на самом деле комплименты служили угрозой, предупреждением о последствиях, к которым привела бы моя болтливость.

Глава 49

Эта часть моего рассказа основана на услышанном, как говорится, из вторых рук, но я полагаю, сомнений она не заслуживает, потому что источником информации служил мистер Иошиока, которому я доверял, как себе.

Примерно в то время, когда мама рассказывала мне о встрече с Евой Адамс в кафетерии «Вулвортса», мистер Ябу Тамазаки из «Дейли ньюс» сидел за кухонным столом в своей квартире, совсем в другой части города, над списком пассажиров круизного лайнера, на котором в октябре 1961 года миссис Рената Колшак отправилась, как потом выяснилось, в последний вояж.

Поскольку расследование он продолжал по собственной инициативе и против желания руководства, продвигался он медленно и с осторожностью. Задерживали его и некоторые версии, которые заканчивались тупиком. Наконец, затратив немало усилий, он вышел на сотрудницу компании, которая организовала этот круиз, мисс Ребекку Тримейн, ранее Ребекку Арикаву.

В 1942 году двенадцатилетнюю Ребекку забрали из дома приемных родителей и отправили в Детскую деревню, сиротский приют в Манзанаре. Годом позже ее изнасиловал девятнадцатилетний интернированный, член банды. Насильника отправили в лагерь с более строгими условиями содержания, где и предали суду. В 1944 году четырнадцатилетняя Ребекка вернулась к приемным родителям, Саре и Луису Уолтонам. Окруженная любовью, в теплой семейной обстановке, Ребекка переборола последствия психологической травмы и со временем вышла замуж.

По совету адвокатов круизная компания десять лет держала в архиве списки пассажиров каждого круиза. И хотя список имен, фамилий и адресов имел для компании важное значение: все эти люди рассматривались потенциальными клиентами новых круизов, — мистер Тамазаки, человек чести, сумел убедить Ребекку, что нет у него намерений причинить даже малейший вред ее работодателям.

В списке значились 1136 пассажиров. Мистер Тамазаки не ожидал найти в нем Лукаса Дрэкмена, и не нашел. Он искал подозрительное говорящее имя — сравнимое с Евой Адамс, или потенциально ложный адрес, или инициалы Л. Д. Так иной раз поступали умные, но самоуверенные преступники, оставляющие намек на свое настоящее имя.

Поскольку Рената Колшак бронировала каюту заблаговременно, в списке она фигурировала под номером 50. Продвигаясь дальше, мистер Тамазаки подчеркнул красным карандашом несколько фамилий, чтобы потом присмотреться к ним внимательнее, но, добравшись до номера 943, понял, что нашел нужного ему человека. Имя Дуглас Т. Атертон показалось ему знакомым. Интерес вызвал и адрес: город Чарльстон, штат Иллинойс, расположенный всего лишь в двенадцати милях от Мэттона, где Лукас учился в частной военной академии, которую успешно закончил.

Быстрая проверка материалов дела подтвердила, что тогдашнего и нынешнего ректора академии зовут Дуглас Т. Атертон.

Телефонный звонок в этот не столь поздний час не выходил за рамки приличия. Рискнув представиться сотрудником «Дейли ньюс», мистер Тамазаки попросил разрешения поговорить с ректором и получил ответ, что звонить ему надо в учебные часы. Пойдя на еще больший риск, мистер Тамазаки сказал, что ему необходимо задать важный вопрос, касающийся серьезного преступления, и он отнимет у мистера Атертона не более двух минут, после чего дежурный перевел звонок на домашний номер ректора.

— Заверяю вас, мистер Тамазаки, что я в одиночестве не путешествовал по Карибскому морю в октябре 1961 года или, если на то пошло, в любое другое время, — ответил ректор. — После свадьбы девятнадцатью годами раньше я никогда не ездил в отпуск без жены, — и ему не удалось изгнать из голоса нотки сожаления. — Более того, я бы никогда не отправился в двухнедельный круиз во время учебного года. Счел бы это нарушением дисциплины, учитывая, сколь многое, и не самое хорошее, может случиться в академии в мое отсутствие. — Не вызывало сомнений, что ректор не знал, что мать одного из бывших студентов исчезла с круизного лайнера через два с половиной года после того, как студент закончил академию. — Вам нужен другой Дуглас Атертон.

Мистер Тамазаки поверил ректору. Лукас Дрэкмен мог потешить свое чувство юмора, прикрывшись именем ректора, чтобы совершить убийство. И не вызывало сомнений, что его шутка понравилась тем, кто знал о совершенном преступлении.

Использование имени ректора, подкрепленное фальшивым удостоверением личности, не доказывало вину Лукаса Дрэкмена. Суд не стал бы рассматривать сие вещественным доказательством, потому что никто не смог бы подтвердить, что именно Лукас Дрэкман брал билет на это имя. Разумеется, если бы поступила информация о том, кто конкретно арендовал почтовый ящик, на который круизная компания высылала билет, шансы на обвинительный приговор Дрэкмену могли возрасти.

После того как мистер Иошиока получил эту информацию, они с мистером Тамазаки пришли к выводу, что, благодаря этой находке и при определенной удаче, молодой мистер Дрэкмен может понести заслуженное наказание, а с ним близнецы Кэссиди, Эрон Колшак и все, кто вел с ними дела, скажем, мой отец. Если бы это произошло, они перестали бы представлять собой угрозу мне, моей маме и мистеру Иошиоке.

По прошествии стольких лет, пожалуй, можно утверждать, что открытие мистера Тамазаки случилось именно в тот момент, когда зародилась буря, которая вскорости, набрав силу, изменила наши жизни, причем не в лучшую сторону.

Глава 50

Следующим утром мама и дедушка Тедди уехали вместе. В «Вулвортсе» маме предложили работать пять дней вместо трех, и хотя она злилась из-за того, что не может найти клуб для выступлений, дополнительные деньги ей помешать не могли. Дедушка по-прежнему пять дней по вечерам играл в отеле, но теперь взял еще два лишних дня в универмаге, поэтому до самой школы все будние дни мне предстояло проводить в доме дедушки в одиночестве.

Во вторник утром я сидел на ступеньках крыльца в надежде, что Малколм увидит меня и воспримет мое появление на крыльце как приглашение прийти и вновь поиграть в гостиной. Я не удосужился выяснить, в каком из домов на противоположной стороне улицы он живет. Если бы он пришел, я бы не смог рассказать ему все, что утаивал от мамы. Собственно, я бы не решился рассказать даже малую часть. Но ни «Звездный зверь», ни любая другая книга не могли свести мою тревогу к простой озабоченности. Игра на рояле в одиночестве — тоже. А вот в компании Малколма, который не только хорошо играл, но и красиво говорил, я бы хоть немного отвлекся и перестал рисовать в своем воображении картины смерти.

Когда слева от меня на тротуаре появилась женщина, приближаясь ко мне сквозь сложную структуру солнечных лучей и теней, я не обратил на нее никакого внимания, занятый тем, что представлял себе грядущие ужасные события. В какой-то момент отметил для себя, что одета она примерно так же, как бабушка Анита одевалась, когда шла на работу в офис монсеньора: удобные черные туфли на низком каблуке, темно-серый костюм с юбкой до середины голени и пиджак до бедра, белая блузка. Когда она повернула на дорожку, я увидел черную соломенную шляпку с мягкой тульей, прямыми полями и тремя синими перышками. И сразу понял, кто эта женщина.

— Мисс Перл, — я начал подниматься.

— Сиди, Утенок. Я не жду, что ты потанцуешь со мной. Просто посижу рядом с тобой на ступеньке.

Я не видел ее с июня прошлого года. Последняя наша встреча состоялась через день после того, как мама выставила вещи отца на лестницу и выгнала из квартиры. Мисс Перл была в толпе, собравшейся в зале Абигейл Луизы Томас, чтобы послушать, как мама поет, а я играю. Я не мог считать тех двух раз, когда она находилась в темноте после тех пророческих снов, потому что один раз она была только голосом, а другой — голосом и силуэтом.

Окутанная легким розовым ароматом духов, она села и поставила между нами большую черную сумку. По-прежнему высокая, красивая, но не такая великолепная, как была в розовом костюме.

— Как жизнь, Утенок?

— Не так, чтобы хорошо.

— Да, я вижу, ты такой же мрачный, как в тот день на крыльце твоего многоквартирного дома. Тогда ты выглядел королем мрачности, словно сидел на гвоздях и жевал кнопки. Помнишь, о чем ты печалился?

— Наверное, потому… что Тилтон не собирался разрешать мне учиться играть на пианино.

— И как для тебя все обернулось?

— Полагаю, неплохо.

— Ты полагаешь? Или просто неплохо? Ты уже зрелый пианист, хотя до взрослости тебе далеко.

— Спасибо вам за пианино, мисс Перл.

— Видишь? Если ты будешь хмуриться и дуться на мир, мир будет хмуриться и дуться на тебя. Получается такой злобный круг. Никому он не нужен. Сегодня самый солнечный из солнечных дней или нет?

— Что?

— У тебя есть глаза, малыш. Оглянись вокруг, оглянись.

— Конечно, день солнечный.

— Тогда и тебе лучше быть солнечным, и в этом случае все окажется гораздо лучше.

— Сейчас проблема серьезнее, чем тогда. Гораздо серьезнее. И солнечные мысли могут не помочь.

Она изогнула бровь.

— Ты про твоего отца, миссис Делвейн и мистера Смоллера, орущих во всю глотку на полицию, Фиону Кэссиди, заглянувшую в «Вулвортс», плюс Лукаса Дрэкмена, что-то замышляющего с твоим отцом и другими?

Я встретился с ней взглядом и, как прежде, не увидел ничего пугающего в ее глазах. Обычно люди относятся друг к другу по-доброму, доброту не нужно отыскивать в глазах. Но ее теплые карие глаза просто лучились неисчерпаемой добротой. Они сверкали, но не благодаря яркому утреннему солнцу, а изнутри. Дыхание перехватило — не знаю, почему, — и меня наполнило ощущение чуда и загадочности. Я даже испугался, а не потеряю ли я сознание.

Она положила руку мне на плечо, и это короткое прикосновение вывело меня из транса, и я задышал снова. Отвернулся от нее, посмотрел на деревья, которые росли вдоль улицы, и они показались мне куда более красивыми, чем мгновением раньше.

— Откуда вы узнали, что я думаю о них и об их планах? — спросил я, когда ко мне вернулся дар речи.

— А кто первым показал тебе Фиону и Лукаса в снах?

— Да, но как вы это сделали? Вы же не ведьма.

— Ты попал в десятку, Утенок. Я не живу в пряничном домике, запрятавшемся в густом лесу, и нет у меня котла, в котором кипит ведьмин отвар.

— Тогда кто вы, что вы?

Она заговорила спокойно и здравомысляще, как не говорила никогда.

— Вот как тебе надо меня воспринимать, Иона… Я — город, душа города, сплетенная из лучших душ тех, кто жил здесь и умер, и тех, кто живет теперь. Одна нить одолжена из твоей души, другая — из души твоей матери, еще одна — из души твоего дедушки. И из души бабушки Аниты. Ты помнишь, как твоя бабушка подарила тебе серебряный доллар, когда ты выучил «Отче наш», и предложила потратить его в день конфирмации? Ты тогда очень серьезно спросил ее, а что тебе на этот доллар купить, и в ответ она прошептала тебе на ухо: «Потратить — не всегда что-то купить, Иона. Ничего не покупай. Отдай бедным».

— Вы не можете этого знать, — запротестовал я.

— Сказала тебе это бабушка или нет?

— Да, но как…

— Ты вызываешь у меня особый интерес, Иона.

Она сказала мне то, что я пересказал вам в начале моего повествования. Душа города, она тревожилась, что может подвести многих, несмотря на все свои старания. Город знал каждую авеню и каждую улочку, все крыши и все подвалы, но никак не мог знать, каково это быть человеком на этих миллионах миль улиц. Поэтому она, душа города, обрела человеческий образ, чтобы находиться среди людей.

Как я и признавал раньше, в детстве меня отличало богатое воображение. Поэтому мне не составило труда принять на веру, что мисс Перл — душа города, которая обрела плоть. Позднее я сплел такую паутину вранья, что напоминал себе жонглера из шоу Эда Салливана, который закручивал тарелки на бамбуковых шестах различной длины, бегая от одной к другой, чтобы поддерживать все в непрерывном движении, закручивая все новые и новые тарелки, пока казалось уже невозможным, что он сможет снять их с шестов, одну за другой до того, как все вместе они грохнутся об пол. Говорят, что нельзя сказать ложь лгуну и провести его. Вот и я, превратившись в изощренного вруна, понял, что история мисс Перл — чистая правда, какой бы фантастической она ни казалась.

— Почему вы… — начал я, не ставя под сомнение ее слова, — …почему город проявил такой интерес ко мне?

— Потому что ты такой, Утенок.

— Я всего лишь мальчик, который столь многого не понимает.

— Не только.

— Это моя большая часть.

— Это твоя самая крохотная часть.

— Дело в фортепьяно?

— У тебя огромный талант, Утенок, но дело и не в этом. Из-за того, какой ты есть… и тебе еще долго этого не понять.

Колонна шумных автомобилей проехала по улице, и заговорил я, лишь когда поднятый ими шум стих:

— Вы знаете все, что случилось в этом городе, и все, что происходит сейчас.

— Да. Иногда меня поражает, как я могу все это отслеживать. Есть столько неприятного, чего я предпочла бы не знать, просто выбросила бы из головы, но нет, я осведомлена и об этом.

— И вы знаете, что должно произойти?

Она покачала головой.

— Нет, Утенок. Все, что должно произойти, зависит от людей, живущих на моих улицах. В том числе и от тебя.

И хотя я попытался соответствовать солнечному дню, полностью изгнать мрачность не удалось.

— Я боюсь того, что может случиться, и не знаю, что мне делать.

Увидев, что я весь дрожу, она обняла меня за плечи, но не предложила совета.

— Скажите, что мне делать? — взмолился я.

Глава 51

Птицы пели на деревьях, цикады стрекотали в траве, веселая итальянская мелодия лилась из распахнутого окна соседнего дома, трое детей смеялись, играя в какую-то игру на крыльце дома на другой стороне улицы, и все это звучало для меня музыкой судного дня.

— Скажите, что мне делать, — повторил я.

— Это не в моих силах, Иона. Я уже помогла тебе всем, чем могла. Тебе придется решать, что делать, когда что-то начнет происходить. Но вот что я тебе скажу.

— Что?

— Ты уже знаешь, что надо делать.

— Но я не знаю.

— Ты уже знаешь, — настаивала мисс Перл, — и если что-то произойдет, хорошее или лучше, плохое или хуже, ты будешь знать, что делать, шаг за шагом.

Я закрыл лицо руками.

Какое-то время она молча сидела рядом, а потом…

— Если ты мне доверяешь, поверь в то, что я тебе сейчас скажу, и это может тебе помочь в самый трудный момент.

— Что это? — спросил я, не отрывая рук от лица.

— Что бы ни случилось, беда или катастрофа, не имеет значения, что именно, в долговременной перспективе все будет хорошо.

Я раздвинул пальцы, чтобы слова прозвучали отчетливо:

— Вы сказали, что не можете видеть будущего.

— Я говорю не о будущем, Утенок. Не о том будущем, как ты его понимаешь. Не о завтрашнем дне, следующей неделе, следующем месяце.

— О чем вы говорите? — не без раздражения спросил я.

— Что бы ни случилось, — повторила она, — в долговременной перспективе все будет хорошо. Если поверишь в это, если доверяешь мне, ничего из того, что может случиться, не сломает тебя. С другой стороны, если ты будешь сомневаться в том, что я тебе сказала, я не жду, что все получится так хорошо, как могло бы.

Я не собирался плакать, тем более на ступеньках парадного крыльца, где меня мог увидеть любой прохожий, но слезы сами покатились по щекам, словно у младенца. Мне только исполнилось десять, до одиннадцати было так далеко, до совершеннолетия оставалось чуть больше половины пути, и я понимал, если надо нести эту ношу, то следует стиснуть зубы и нести, но я чувствовал себя маленьким, и слабым, и сбитым с толку.

— Утенок, — заговорила мисс Перл нежным голосом, — я собираюсь сделать то, чего никогда не делала раньше. Но ты особенно мне дорог, поэтому вот что я тебе даю.

Я утер слезы обеими руками, поднял голову.

— Даете мне что?

— Позволю заглянуть в мою сумку, — и она похлопала рукой по черной сумке, которая стояла между нами. Взяла ее, улыбнулась и поставила мне на колени.

— В вашу сумку? Да как содержимое вашей дурацкой сумки может что-то изменить?

— Ты не узнаешь, не заглянув в нее. Только учти, ты получаешь не сумку, а лишь возможность в нее заглянуть.

— Я — мальчик. Не нужна мне женская сумка.

— Тогда загляни в нее. Пусть я и люблю тебя, Утенок, но не могу сидеть здесь целый день. Я — город, а город всегда занятый, занятый, занятый.

Несмотря на то что я слышал в ее словах чистую правду, когда она рассказывала мне, кто она, вы можете подумать, что в какой-то момент я мог изменить свое мнение и принять ее за безумную женщину. Но такой мысли у меня не возникало.

Сумка была достаточно большой, чтобы в ней поместились шар для боулинга, туфли для боулинга и даже десяток кеглей. Я опустил плетеные ручки вниз, открыл черную защелку, раскрыл сумку и смотрел в недоумении, поначалу не понимая, что вижу.

— Наклонись пониже, Утенок, к самой сумке, — посоветовала она. — Тогда увидишь.

Я последовал ее совету и увидел. Не знаю, как долго смотрел в сумку. Возможно, только несколько секунд, но для меня они растянулись на час, а то и больше.

Когда поднял голову и оглядел улицу, растущие вдоль мостовой деревья, пятна света и тени, на мгновение не мог вспомнить ни единого слова на английском и произнес что-то вроде: «А-а-а-ах-х-х».

Глава 52

Мисс Перл взяла и закрыла сумку.

Услышав щелчок защелки, я поднялся, покачнулся, ухватился за перила, чтобы не упасть.

Взгляд в сумку потряс, изумил и при этом озадачил.

— Что? Что это было? — спросил я, когда мисс Перл встала.

— Ты знаешь, Утенок.

— Нет, не знаю. Я сбит с толку. Сбит с толку, потрясен и трепещу от благоговения.

— Ты только думаешь, что сбит с толку.

— Я знаю, что сбит с толку. Так думаю. Так оно и есть.

— Твое недоумение только на поверхности, Утенок. Глубоко внутри ты все понимаешь, и это главное. Со временем недоумение уйдет, а понимание поднимется на поверхность.

Она спустилась по ступенькам на дорожку. Ей перила не требовались.

Я не двигался, еще не придя в себя.

— Я бы хотел, чтобы вы не уходили.

Когда она повернулась, с улыбкой на лице, в строгом темно-сером костюме и аккуратной шляпке, я подумал о Мэри Поппинс. Держи она в руке не большущую сумку, а зонтик, я бы не удивился, если бы она открыла его, поймала ветерок и полетела вдоль улицы.

— Больше я тебе помочь не могу. Я уже дала тебе больше, чем собиралась. Ты должен сам строить свое будущее, день за днем, безо всякого моего участия. Как я и говорила раньше, все, что произойдет потом, зависит от людей, которые живут в домах на этих улицах. Твоя часть зависит только от тебя.

— А если я допущу ошибку и умрут какие-то люди?

— Люди умирают каждый день. Принимаются неправильные решения, и они имеют последствия. Смерть — часть жизни. Если станешь думать об этом, исходи из того, что ты рожден в мире мертвых, поскольку все когда-то умрут.

По дорожке она направилась к тротуару, повернула направо, помахала мне и ушла.

Я наблюдал за ней, пока видел среди деревьев, теней и солнечных лучей, которые пробивались сквозь листву.

Поскольку я знал, что увидел в сумке, пусть и не понял смысл увиденного, потому что осознание пришло гораздо позже, я не скажу, что в ней находилось. Это моя жизнь, о которой я вам рассказываю, вот и рассказывать я буду, как представляется мне наиболее логичным. Все в свое время.

После того как мисс Перл исчезла из виду, я на подгибающихся ногах пошел в дом и лежал на диване в гостиной, пока полностью не ушло головокружение.

Заверил себя, что бы ни случилось, какая бы ни пришла беда или катастрофа, в долгосрочной перспективе все будет хорошо. И если на то пошло, второго июля 1967 года ничего серьезного еще не произошло.

Глава 53

В то же утро мистер Тамазаки из «Дейли ньюс» позвонил в лос-анджелесский Ниши Хонган-дзи^[481]. Одно из помещений этого храма отвели под хранилище вещей интернированных калифорнийцев, которых отправили в лагеря во время Второй мировой войны. Часть вещей так и осталась невостребованной, и хранитель приглядывал за ними, даже спустя столько лет. Кроме того, хранитель вел списки людей, которых отправили в лагеря для перемещенных лиц, а также списки тех, кто хотел, чтобы их местонахождение, при необходимости, стало известно другим обитателям этих лагерей, и сообщал храму обо всех своих переездах.

Мистер Тамазаки хотел узнать, не знает ли храм о человеке, сосланном в один из десяти лагерей Военного управления перемещений, а ныне проживающего неподалеку от города Чарльстон, штат Иллинойс. Как выяснилось, женщина по имени Сецуко Нозава, сосланная в лагерь Моаб, штат Юта, проживала в самом Чарльстоне. Она заранее дала согласие, чтобы ее адрес и телефон выдавался любому, кто поинтересуется ее особой, так что мистер Тамазаки получил их незамедлительно.

Миссис Нозава оказалась чрезвычайно говорливой дамой. Мистер Тамазаки узнал, что в двадцать лет ее освободили из Моаба, теперь ей сорок четыре, и ее муж стал удачливым предпринимателем. Им принадлежала автомобильная мойка, две химчистки и многоквартирный дом. Их младшая дочь училась на втором курсе Северо-Западного университета в Эванстоне. Их старшая дочь заканчивала Йельский университет. А их сын готовился стать магистром делового администрирования в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Она любила играть в бридж, обучала заинтересованных подруг оригами, осваивала французскую кухню по книге Джулии Чайлд^[482], находила, что «Битлз» слушать невозможно, и обожала музыку «Осмондз»^[483], хотя Юта вызывала у нее неприятные ассоциации.

Когда мистеру Тамазаки наконец-то удалось вклиниться в ее монолог, озвучить причину своего звонка и объяснить, какая его интересует информация, миссис Нозава сразу согласилась ему помочь. В тот момент она стояла за стойкой одной из химчисток, но заверила, что найдет замену в течение часа.

Глава 54

После ухода мисс Перл я ушел в дом, чтобы полежать на диване, и тут же уснул. Полчаса пребывал в полной отключке, пока меня не разбудил настойчивый трезвон дверного звонка. Естественно, за дверью стоял двенадцатилетний очкастый саксофонист.

У открытой двери, щурясь и моргая от яркого дня, так разительно отличающегося от черноты глубокого сна, я напомнил себе, что солнце — непрерывно бурлящий ядерный котел, расположенный в девяноста трех миллионах миль от нашего порога.

Мое состояние Малколм оценил по-своему.

— Начиная пить до полудня, ты умрешь от цирроза печени до того, как станешь знаменитым.

— По крайней мере, когда меня найдут мертвым, я буду одет стильно, — ответил я, не со злобы, а чтобы указать, что брючный ремень у него в трех дюймах от сосков.

— И что это должно означать?

— Ничего. Я крепко спал и не знаю, что говорю. Заходи.

Волоча ноги, он миновал порог, зацепился за коврик в прихожей, проковылял в гостиную. Я находил его неуклюжесть такой милой, крестом, сравнимым с уродством Квазимодо в «Соборе Парижской Богоматери», только не столь трагической и гротескной. Поскольку он никогда не извинялся и не выказывал смущения, продвигаясь по комнате, оставалось только восхищаться его решимостью изображать грациозность, а учитывая его блестящую игру на саксе, не вызывало сомнений — он сумел бы завоевать любовь красивой цыганки, чего не удалось Квазимодо, при условии, что когда-нибудь красивая цыганка его бы нашла.

— Надеюсь, я не зря притащил мой топор.

— Слушай, для меня это, как скрип ногтей по грифельной доске. Пожалуйста, не называй его топором.

— А как мне его называть?

— Сакс, саксофон, духовой инструмент, язычковый инструмент, мне без разницы.

— Если тебе без разницы, я буду называть его топором. Тебе надо чуть расслабиться, чел. Почему ты улегся спать в половине одиннадцатого утра?

— Потому что ночью не выспался, — солгал я. Лгать, конечно, плохо, зато Малколм не записал меня в психи. Что неминуемо бы произошло, расскажи я ему о женщине, которая была городом — или его душой, — и о содержимом ее большой черной сумки.

— Слушай, а ты знаешь, что всегда гарантирует тебе крепкий ночной сон?

— Послушать, как ты играешь?

— Стакан молока перед тем, как ты уляжешься в кровать. Чтобы запить таблетку бенедрила.

— Я не принимаю снотворное и никогда не буду.

— Бенедрил — не снотворное. Это препарат против аллергии.

— У меня нет аллергии.

— Тогда тебе показаны прогулки в сельской местности, Иона.

— Ты хочешь играть?

— А чего ради, по-твоему, я принес топор?

И мы заиграли. Происходило все в 1967 году, когда история рок-н-ролла насчитывала не так уж много лет, и мы любили эту музыку, действительно любили, а что-то и играли. Но, по правде говоря, нас следовало считать реликтами, родившимися слишком поздно, потому что душой и сердцем мы принадлежали эре свинга. Поскольку днем раньше мы выяснили, что оба знаем композитора-песенника и аранжировщика Сая Оливера, мы исполняли партии рояля и саксофона, как слышали их на виниле, стараясь не отходить от его аранжировки песни «На берегу в Бали-Бали»^[484], которую он сделал для оркестра Джимми Лансфорда, великого музыкального коллектива своего времени, а потом свинганули мелодию «Да, конечно», аранжировку которой Оливер сделал для Томми Дорси.

Мы играли уже минут пятнадцать, когда раздался дверной звонок. Сидя за роялем, я видел, что на крыльце стоит девушка. Лет семнадцати, с забранными в конский хвост волосами.

Малколм тоже ее видел.

— Это моя сестра, Амалия, — и пошел открывать дверь.

Если тебе десять, ты уже способен понять, что женщина красивая, но оценить это можешь, если только она лет на десять — больше даже лучше — старше тебя, и вы живете в разных мирах. Более молодые представляются в лучшем случае незваными гостями, в худшем — вызывают раздражение, но все равно воспринимаются чужаками, мешающими мальчишкам делать то, что им хочется.

Впервые увидев Амалию Померанец, я собрался невзлюбить ее, и первые полчаса у меня, возможно, получалось. Я признавал, что она симпатичная, но не считал красавицей, сравнимой с моей мамой, хотя не ставил под сомнение, что ее глаза удивительные, оттенком точно соответствовавшие леденцам «Лайвсейвер» со вкусом лайма. Мне не нравилось, как сестра Малколма одевалась, потому что ее стильность только подчеркивала отсутствие этого самого стиля у ее брата. В блузке в вертикальную сине-белую полоску и с короткими рукавами, в брюках клеш с широким красным кожаным поясом и большой пряжкой, в белых парусиновых туфлях на подошве и каблуке из синей резины, она напоминала Джиджет^[485], которая перебралась с побережья в глубь материка и оделась в соответствии с модой шестьдесят седьмого года.

Думаю, я поморщился, увидев ее с кларнетом. Потому что, по моему тогдашнему мнению, основанному на составах великих оркестров эры свинга, женщинам в мире джаза отводилось только одно место — у микрофона.

Она даже не стала ждать, что ее представят.

— Привет, Иона, — начала с места в карьер, — если ты играешь даже в два раза хуже того, как мне говорили, тогда выступать тебе в «Карнеги-холле», забитом под завязку, прежде чем я встречу парня, с которым пойду на второе свидание. Если я вообще такого встречу. Не могу дождаться момента, когда ты застучишь по клавишам. — Она также принесла небольшую сумку-холодильник. — Это наш ланч. Только поставлю в холодильник и вернусь, — с тем и прошествовала на кухню в глубине дома.

Я мрачно глянул на Малколма.

— Ты не говорил, что у тебя есть сестра.

— Она классная, правда?

— Точно, вроде бы ничего.

— Лучше не бывает. Ты увидишь.

— Она не собирается играть на кларнете?

— Может, и сыграет, — ответил он. — В зависимости от того, захочет присоединиться к нам или нет.

— Дилетантка, — в моем голосе слышалось пренебрежение.

— Она хороша. Играет с девяти лет.

— Я играю с восьми.

— Да, но тебе только десять.

У меня не осталось слов, кроме: «Господи!» — и я перекрестился.

Из кухни Амалия вернулась только с кларнетом.

— Мне нужна веселая музыка, парни, потому что утро выдалось скучное. Я все постирала, половину погладила, прибралась на кухне, перемыла посуду после завтрака. — Тут она повернулась ко мне: — У моей матери слишком много дел, чтобы заниматься домашней работой. Надо выкурить две пачки «Лаки страйкс», провести два часа с миссис Яблонски, которая живет по соседству, анализируя грустные подробности семейной жизни других наших соседей, посмотреть все мыльные оперы, а потом и викторины, в которых она не раз и не два пыталась принять участие. Особенно ее раздражает, что не удается попасть в вечерние игровые шоу. Она хотела поучаствовать в «Угадай, кто я»^[486], но речь шла о профессии, и она находила это несправедливым. И она хотела поучаствовать в «У меня есть секрет»^[487], но все известные ей секреты касались семейных отношений наших соседей, многие из которых слишком рискованны для телевидения, — Амалия плюхнулась на диван. — Порадуйте меня музыкой, которая заставит меня забыть, что я — рабыня.

Мы сыграли ей Эллингтона. Начали с «Атласной куклы», перешли к «Прыгая от радости», пытаясь передать все очарование и мощь большого оркестра, хотя и понимали, что двум мальчишкам нечего и пытаться. Когда заиграли «Выходя на жизни ринг, мы всегда танцуем свинг», Амалия вскочила с дивана, схватила кларнет и присоединилась к нам. Мелодию она, похоже, знала не очень хорошо, но интуитивно чувствовала, как в нее встроиться.

— Великолепно, вы просто чудо, я развеселилась, — сказала она, когда мы закончили. — Время ланча. Если вы не хотите, чтобы я все съела сама, то должны помочь мне накрыть на стол, и я не желаю слышать отговорки, что «мальчикам-на-кухне-не-место».

Они принесла три потрясающих сандвича с колбасой, ветчиной, сыром и овощами, картофельный салат, макаронный счерными оливками и рисовый пудинг на десерт. Все приготовила сама, сандвичи между стиркой и мытьем посуды, остальное — днем раньше. Все было удивительно вкусным, и я не знал, что произвело на меня большее впечатление: ее кулинарные способности или манера есть. При росте пять футов и пять дюймов, стройная, как модель, она, судя по аппетиту, без труда могла съесть все, что принесла.

Аппетитом Малколм сильно уступал сестре, но его манера есть производила более яркое впечатление. Они взяли по одной тарелке, но Малколм положил на свою только сандвич. Для салатов воспользовался маленькими блюдцами, причем, если представить себе большую тарелку циферблатом часов, одно, с макаронным салатом, поставил точно на десять часов, а с картофельным — на два. Первый ел вилкой, второй — ложкой. Края сандвича срезал и отложил в сторону, есть так и не стал, то, что осталось, разделил на три равные части, как мне показалось, именно равные, с точностью до миллиметра.

Поскольку Амалия никак не прокомментировала застольные ритуалы Малколма, промолчал и я. С годами я видел, как нарастает его обсессивно-компульсивное расстройство, и мог не корить себя за то, что являюсь главной причиной такого его состояния, поскольку многие ритуалы появились у него задолго до нашего знакомства.

Я не стану говорить, что Амалия Померанец узурпировала застольный разговор, но она умело его направляла. Пыталась разговорить меня, и ей это удалось. Завороженный ею, я заливался соловьем, когда не набивал рот. Она больше не вызывала у меня неприязни, я просто не мог испытывать к ней неприязнь. Малколм тоже иногда вносил в разговор свою скромную лепту, но я не собираюсь рассказывать вам о том, что говорил он или говорил я. Во-первых, это неинтересно, во-вторых, я забыл практически все, за исключением сказанного Амалией. Она оказалась первым семнадцатилетним человеком, что мужского, что женского пола, соблаговолившим поговорить дольше минуты с десятилетним мальчишкой. В какой-то степени она, разумеется, притворялась, что ей интересны мои рассказы, но убедила меня, что не считает потерянным время, проведенное за одним столом с нами.

Мне хотелось знать, почему она выбрала кларнет, и ответила она без запинки:

— Чтобы раздражать моих родителей, раздражать до такой степени, чтобы они заставили меня практиковаться в гараже, где я могла дышать воздухом, который пахнет автомобильным маслом, резиной и плесенью, а не сигаретным дымом. Они соревнуются, мама и папа, кто быстрее заболеет раком легких. И в гараже я не слышу их бесконечного, давящего молчания.

— Твити они говорят больше, чем друг дружке, — добавил Малколм.

— Твити — попугай, который живет в клетке в нашей гостиной и с горьким негодованием наблюдает за нами, — объяснила Амалия. — По большей части, потому что терпеть не может сигаретного дыма. А сюсюканье родителей, когда они к нему обращаются, едва не сводит его с ума. По моему разумению, давным-давно у мамы с папой произошел какой-то серьезный конфликт, и они высказали все, что хотели сказать по тому поводу, после чего не простили ни друг дружку, ни себя, и теперь не хотят говорить между собой ни о чем. Наш отец — токарь, но не просто токарь, а еще и руководит бригадой токарей и, как я понимаю, зарабатывает хорошие деньги. Но, судя по другим токарям, которых я встречала, людям, с которыми он работает, может, эта такая особенность токарей: они молчаливые. Потому что он особо не говорит ни со мной, ни с Малколмом.

— Мы от него слышим, — вставил Малколм, — разве что: «Унеси его в гараж» или «Я всего лишь хочу посмотреть этот маленький телик и забыть про говняный день на работе! Неужели это надо объяснять вам обоим?».

— Но, по крайней мере, папа — не злой, — заметила Амалия. — Никогда не бил мать или нас, а это уже что-то. Он не злой и не безразличный.

— Он безразличный, — возразил Малколм.

— Да, — кивнула Амалия, — сейчас он безразличный, но, возможно, на самом деле он не такой. Родился не таким. Возможно, жизнь сделала его безразличным. Разочарование, сожаление и еще, кто знает, что сделали его таким. Может, он и хочет не быть таким, но вжился в эту роль, вмерз в нее и не знает, как выйти из нее.

— Отец таким родился, — заявил Малколм, — и меньше всего на свете ему хочется выйти из этой роли. — Он повернулся ко мне: — Амалия уезжает. Она получила полную стипендию, с питанием, местом в общежитии, со всем, в университете штата. Отбывает в сентябре. Она собирается стать писательницей. Очень талантливая.

Амалия очаровательно покраснела.

— Я не талантливая, Малколм, просто люблю язык, доверху наполнена словами, и есть у меня умение приставлять их друг к дружке. Но я не уверена, что мне следует ехать. Может, сначала лучше найти работу. Подождать несколько лет. Деньги на карманные расходы в стипендию не входят.

Малколм скривился.

— Будут у тебя карманные деньги. Пусть наш старик не хочет, чтобы ты училась в колледже, но все равно поделится с тобой какой-нибудь мелочью. И я тебя знаю. Найдешь работу на неполный день и все равно будешь получать одни пятерки.

Он отделил от макаронного салата все кусочки черных оливок, и не потому, что не любил их. Просто сначала съел макароны, а только потом — оливки.

— Почему твой отец не хочет, чтобы ты поехала учиться в колледж? — спросил я.

— Речь не о том, что он не хочет отпускать меня учиться в колледж, чтобы я стала писательницей. Просто он страшится того дня, когда уедет и Малколм. Тогда в доме останутся они двое и попугай, и это будет ад.

— Ему не нравится, что ты продолжишь образование, — гнул свое Малколм, — потому что ты уже превзошла его. Цитирую: «Померанцам не нужен колледж, они никогда в нем не учились, мы не водили дел с высоколобыми». — Малколм повернулся ко мне, и в его увеличенных линзами глазах я прочитал страх: он боялся, что его сестра откажется от стипендии. — Она не хочет ехать в университет и оставлять меня с ними, потому что я уже социальный изгой.

— Никакой ты не социальный изгой, Малколм, — Амалия покачала головой. — Да, ты неуклюжий, но это пройдет.

— Я — неуклюжий социальный изгой и горжусь этим. Если в сентябре ты не уедешь в колледж, это будет моя вина, целиком моя, и я не смогу с этим жить, и я вышибу себе мозги.

— Ты не вышибешь себе мозги, маленький братец. Ты падаешь в обморок при виде крови, и у тебя нет оружия.

— Оружие я раздобуду и умру до того, как эту самую кровь увижу. Так что тебе лучше уехать в колледж.

Я попытался помочь.

— Он уже не будет социальным изгоем после того, как я с ним поработаю, Амалия. И здесь живут дедушка Тедди и моя мама, а для них он всегда желанный гость.

Покончив с пудингом, мы так и не вернулись к музыке. Говорили, пока прибирались на кухне, потом сели за стол и снова говорили, а время летело очень быстро.

И одно, из сказанного Амалией о Малколме, мне не забыть никогда:

Он думает, что музыка в нем лишь благодаря моему присутствию рядом, поскольку он всегда видел меня с кларнетом в руках, но это неправда. Музыка, которую я играю, обусловлена железной решимостью и многочасовыми занятиями, и она — наперсток слюны в сравнении с океаном врожденного таланта Малколма. Ты слышал, как я играю, Иона. Моего мастерства вполне хватит для оркестра, выступающего на танцах в доме ветеранов зарубежных войн или даже в Лосином зале, но у Малколма, как, впрочем, и у тебя, настоящий талант, и он поднимется на самую вершину. Папу и маму музыка интересует не больше чемпионатов по шахматам, поэтому Малколм не верит, что каким-то образом его музыка доходит до их сердец, но она доходит, так же как доходят слова моих рассказов.

— Теперь ее лаймово-зеленые глаза смотрели на брата. — Без меня никто не будет поддерживать тебя и твою музыку. Вдруг я вернусь на Рождество и увижу, что ты забросил саксофон и завел себе попугая?

— Если ты не уедешь в сентябре в колледж, я вышибу себе мозги, — повторил Малколм.

— Даже если бы ты смог это сделать, где двенадцатилетний пацан добудет оружие?

— В таком городе, как наш, полно плохишей и нет недостатка в дегенератах, которые продадут ребенку что угодно.

— И ты знаешь многих этих дегенератов, так?

— Я их ищу, — ответил Малколм.

Они взяли в руки инструменты, чтобы уйти домой, около четырех часов, но мне не хотелось, чтобы они уходили. Я не хотел, чтобы уходила Амалия. И в равной степени не хотел, чтобы уходил Малколм.

Стоял на крыльце, наблюдая, как они пересекают улицу. Когда впервые увидел Амалию, подумал, что она симпатичная, но не красавица. Теперь не сомневался, что она суперкрасивая. Корил себя за то, что из-за одежды сравнил ее с Джиджет, пусть и не сказал об этом вслух, потому что теперь видел, с каким вкусом она одета. В сине-белой полосатой блузке и белых клешах с красным ремнем выглядела она замечательно. Иногда девушка может не обладать классическими лицом и фигурой, но одевается с таким вкусом, что, глядя на нее, ты не заметишь и дюжины красавиц, которые пройдут мимо обнаженными. Такой и была Амалия. А еще умной. И веселой. И заботливой.

Я влюбился. Само собой, в мои десять лет речь не могла идти о романтической любви. Я не начал откладывать деньги на обручальное кольцо и размышлять об идеальном месте для проведения медового месяца. Я полюбил ее точно так же, как любил дедушку Тедди и мою маму, как мистера Иошиоку. Я говорю о любви чистой и платонической, но такой сильной, что мне хотелось стать хозяином этого мира и положить его к ее ногам.

Глава 55

Тем временем в Чарльстоне, штат Иллинойс, Сецуко Нозава доказала, что слова у нее не расходятся с делом. Собственно, она сама так заинтересовалась расследованием, что не только доложила о результатах по телефону, но и написала мистеру Тамазаки из «Дейли ньюс» подробный отчет, который отослала по почте, и мне он оказался весьма полезным при восстановлении в памяти тех событий. Среди прочего, миссис Нозава посещала писательский семинар в университете, надеясь, что когда-нибудь сумеет написать книгу о годах, проведенных в лагере для перемещенных лиц, и она подумала, что составление этого отчета послужит ей хорошей практикой.

В компании своей собаки, Тосиро Мифунэ (названной в честь японского актера), она поехала на ярко-красном «Кадиллаке-Эльдорадо» в соседний город Мэттон. Будучи женщиной миниатюрной, ей приходилось класть на сиденье надувную подушку, чтобы возвышаться над рулем. Тосиро Мифунэ, большому шоколадному лабрадору-ретриверу, никакой подушки не требовалось.

В военной академии она припарковалась позади здания библиотеки кампуса, оставила оба левых окна открытыми, чтобы собака не перегрелась в жаркий июльский день. Она слышала всякие истории о студентах-хулиганах, но не боялась, что у кого-то из них возникнет идея проехаться на «Кадиллаке». Тосиро Мифунэ мягкостью характера не отличался от других собак этой породы, но миссис Нозава научила его рычать на манер разъяренного самурая и скалить огромные зубы, если кто-то пытался подойти к «Эльдорадо». Она знала, каких усилий воли это требует от ее пса: он предпочел бы не пугать людей, а лизать им руки. Но по возвращении она собиралась наградить его добрым словом и двумя печеньями.

Не так уж много студентов — кадетов, как называл их библиотекарь — находились в зале, когда миссис Нозава подошла к главной стойке. Несмотря на не самые приятные воспоминания о войне, она не боялась людей в форме, но ее тревожил вид тринадцатилетних мальчишек, одетых, как настоящие солдаты. Она сказала библиотекарю, мистеру Теодору Кеклу, что один из выпускников академии несколькими годами раньше оказал ей и ее мужу неоценимую услугу, и она всегда сожалела о том, что недостаточно отблагодарила юношу. Поэтому у нее возникло желание найти его теперь и выразить свою искреннюю благодарность.

К сожалению, пусть она и знала, что кадет закончил академию в пятьдесят девятом году, она не могла вспомнить его имя. Но даже восемь лет спустя ее не покидала уверенность, что она узнает его по фотографии. Она полагала, что в библиотеке должны храниться ежегодники с фотографиями выпускников. Мистер Кекл — позднее она описала его, как «длинную макаронину с торчащими, как пики, усами» — подтвердил ее предположение и отвел к полкам, на которых хранились все материалы, связанные с историей уважаемого учебного заведения, которое уже пятьдесят лет формировало у своих учеников бойцовский характер и вдохновляло на подвиги.

Открыв ежегодник с фотографиями выпускников 1959 года, она уже через минуту нашла Лукаса Дрэкмена и ксерокопировала его фотографию. Уходя, сказала макаронине с усами, что хочет показать ксерокопию мужу, чтобы получить подтверждение, что память ее не подвела.

Истомившийся на переднем пассажирском сиденье Тосиро Мифунэ принялся вилять хвостом и повизгивать от радости, увидев приближающуюся миссис Нозаву. Она осыпала пса добрыми словами, и печенья с ее пальцев он взял очень мягко, будто кролик, щиплющий траву.

Вернувшись в Чарльстон, она пошла в магазин канцелярских товаров, который принадлежал Кену и Бетти Норберт. Они с Бетти работали в некоммерческой организации по спасению бродячих собак и состояли в одном клубе рукоделия. Кен Норберт и мистер Нозава вместе играли в теннис и являлись членами торгово-промышленной палаты Чарльстона. Если бы этим магазином владели не Норберты, а кто-то еще, миссис Нозава все равно бы их знала.

Помимо канцелярских товаров магазин предлагал абонентские ящики. Тогда эта услуга еще не получила широкого распространения. Альтернатива состояла в отправке почтовой корреспонденции «До востребования». Ее получали, отстояв очередь к клерку за стойкой, который тратил немало времени на поиск каждого письма или бандероли. Абонентские ящики пользовались спросом, потому что далеко не всем хотелось проводить время в одном из местных почтовых отделений. Именно здесь на имя Дугласа Атертона арендовали абонентный ящик, куда круизная компания направила билет на тот рейс по Карибскому морю.

Для того, чтобы исключить использование абонентского ящика для противоправной деятельности, у тех, кто хотел его арендовать, Норберты требовали два документа, удостоверяющие личность. Однако в те невинные времена принимались чуть ли не любые документы, по большей части без фотографии.

Кен в день прибытия миссис Нозавы не работал, но Бетти была на месте, с двумя сотрудниками и лабрадором-ретривером Спенсером Трейси.

В магазине имена абонентов, их адреса, представленные документы и подтверждения платежей заносили в специальную книгу, причем старые Кен никогда не выбрасывал. На всякий случай. Склонившись над книгой 1961 года, обе рукодельницы выяснили, что Дуглас Атертон арендовал ящик первого июня, заплатив наличными за год. В качестве документов представил карточку социального страхования и студенческий билет Восточного Иллинойского университета, расположенного в Чарльстоне.

Миссис Нозава переписала всю эту информацию и показала приятельнице страницу ежегодника с восемью фотографиями. Ни одного из выпускников, само собой, не звали Дуглас Атертон, и, по прошествии шести лет, ни в одном Бетти не опознала человека, который арендовал абонентный ящик.

Когда миссис Нозава вернулась к «Кадиллаку» и села за руль, Тосиро Мифунэ принялся обнюхивать ее руки, потому что в магазине она несколько раз погладила Спенсера Трейси.

Подошло время кормежки Тосиро Мифунэ, после чего псу полагалась получасовая прогулка. Поскольку миссис Нозава всегда отличала главное от второстепенного, она не собиралась ни смещать время кормежки, ни лишать Тосиро части отведенного на прогулку времени. Потом ей требовалось переодеться к обеду с мужем и еще одной парой.

Из магазина канцелярских товаров она поехала домой, собираясь утром продолжить расследование, которое начала с подачи мистера Ябу Тамазаки из «Дейли ньюс». Она обещала связаться с ним не позднее завтрашнего вечера, и он никоим образом не намекнул, что информация требуется ему раньше. Между прогулкой и переодеванием она успела позвонить ему и доложить о предварительных результатах, и даже чуть покраснела, когда он похвалил ее за проявленные ум и эффективность, добавив, что она — «настоящий Сэм Спейд»^[488].

По пути на обед мистер Нозава спросил, не грозит ли это расследование какой-нибудь опасностью. Его жена ответила, что ее дорогие родители, так же как родители мистера Тамазаки, были иссеями, то есть эмигрантами первого поколения, и даже полнейшие незнакомцы оставались связанными нерушимыми обязательствами. Он согласился. По словам миссис Нозава, он обычно с ней соглашался. И одобрил ее решение написать письменный отчет, оттачивая свое мастерство изложения фактов на бумаге, за что я ему очень признателен.

Глава 56

За шесть недель после переезда из квартиры в доме без лифта в дом дедушки мистер Иошиока звонил мне пару раз, всегда днем, когда я был дома один, чтобы спросить, все ли у меня хорошо и продолжаю ли я играть на рояле. Я рассказывал ему о тех пустяках, которые происходили в моей жизни, а он делился со мной сведениями о жизни в многоквартирном доме, из которого мы уехали.

В тот вторник, после ухода Малколма и Амалии, но до возвращения мамы и дедушки, мистер Иошиока позвонил вновь, в четверть пятого.

— Как прошел твой день, Иона? — спросил он.

Я подумал о мисс Перл: ее совете, предупреждении, признании, что она — душа города, которая обрела плоть, и о большой черной сумке с удивительным содержимым.

— Пожалуй, мне от него досталось, — ответил я и рассказал обо всех событиях этого дня, за исключением мисс Перл. Если бы я когда-нибудь рассказал ему о ней, это могло произойти только в личном разговоре, лицом к лицу. Прежде чем он успел спросить, что случилось, я добавил: — Но при этом все у меня хорошо, просто отлично, я познакомился с такими клевыми ребятами, которые живут напротив.

Он позвонил по делу, не для того, чтобы поболтать.

— Ты видел сегодняшнюю газету? «Дейли ньюс» за вторник?

— Газету принесли, но я ее не раскрывал. Да и потом, в ней не все новости.

— На первой странице фотоснимок вчерашней демонстрации у Городского колледжа. Среди тех, кто на фото, мистер Смоллер и мисс Делвейн.

— Я видел их вчера по телику.

— Как тебе известно, телевизора у меня нет, и перспектива увидеть мистера Смоллера на экране не подвигнет меня на такую покупку.

— Я смотрел… увидел и моего отца.

— Это интересно. Твоего отца на фотографии нет.

— Они что-то замышляют. На войну им глубоко плевать.

— Прочитай газету, — предложил мистер Иошиока. — Думаю, ты увидишь, почему они пришли к Городскому колледжу. Но сначала я должен сказать тебе, что мистер Камазаки и мистер Отани наконец-то связались со мной. История обрела продолжение, и полную информацию я получу завтра. Я бы хотел увидеться с тобой в четверг. Когда тебе будет удобнее?

Учитывая, что дедушка и мама понятия не имели о темах, которые нам предстояло затронуть, я ответил, что ему лучше приехать от одиннадцати до четырех. В это время никто не узнал бы о его визите и, соответственно, не задал бы неудобные вопросы.

— Я приеду в два часа дня. А теперь я должен сказать тебе кое-что еще. Две недели тому назад твой отец и мисс Делвейн съехали с квартиры, в которой жили, и теперь никто не знает, где их искать. По компетентному мнению мистера Отани, они перешли на нелегальное положение.

— И что это означает?

— Это означает, что они заметают следы, ожидая, что в какой-то момент власти начнут их разыскивать. Возможно, они уже живут под вымышленными именами. Если они, как ты говоришь, что-то замышляют, помимо того, что уже сделали, то это что-то случится летом, скорее раньше, чем позже.

Мисс Перл, моя сверхъестественная наставница, пришла ко мне с советом и предупреждениями, потому что в ближайшем будущем меня поджидает некий поворотный момент, и отделяют меня от него дни — не годы. Этим летом, сказал мистер Иошиока. Одно подтверждало другое.

— В четверг я расскажу тебе больше, Иона, — добавил мистер Иошиока. — Я не хотел тебя пугать. Надеюсь, не испугал.

— Нет, сэр. Что бы ни случилось, в долговременной перспективе все будет хорошо.

— Это чисто буддийская позиция.

— Что?

— Очень мудрая, — ответил он вместо того, чтобы объяснить. — Самая мудрая. Увидимся послезавтра, в два часа дня. И пусть все у тебя будет в порядке, Иона.

— Я на это надеюсь. То есть, все так и будет. Все у меня будет в порядке. И вам желаю того же.

Глава 57

На первой странице «Дейли ньюс», над сгибом, мисс Делвейн и мистер Смоллер выглядели так, словно прибыли с разных планет, чего там, из разных солнечных систем. Она могла родиться на планете Супергорячих женщин, тогда как он прилетел на Землю с планеты Несчастных мужчин.

Читая статью, я быстро понял, что имел в виду мистер Иошиока, когда говорил, будто газета, возможно, объяснит мне интерес это странной маленькой банды к Городскому колледжу.

Когда демонстрация подходила к концу, взорвались семь бомб, одна вслед за другой, по всему кампусу. Никого не убило, никто не получил тяжелых ранений, правда, шестерых все-таки немного зацепило. Власти не сомневались, что бомбы сознательно расположили так, чтобы избежать жертв, с тем, чтобы создать полнейший хаос, отвлечь полицию, а особенно — службу безопасности кампуса.

С хаосом получилось. Когда взрывы загремели со всех сторон, демонстранты не знали, куда бежать, поэтому побежали в разные стороны, сталкиваясь друг с другом. Бомбы на самом деле представляли собой большие дымовые шашки, так что кампус сразу заволокло огромными клубами дыма. Мало того, что дым уменьшал видимость, так от него еще слезились глаза, и все расплывалось.

Сотрудники службы безопасности кампуса оставили свои посты и привычные маршруты патрулирования, бросившись к местам взрывов в полной уверенности, что многие раненые нуждаются в их помощи. Охранник галереи Альберта и Патрисии Бартон, примыкающей к Колледжу Искусств, запер дверь перед тем, как покинуть ее, но два человека, ограбивших галерею, открыли дверь восьмой бомбой.

Камеры наблюдения их зафиксировали: скорее всего, мужчины, одетые в черное, в масках и перчатках. В галерее проходила выставка китайского нефрита семнадцатого — начала девятнадцатого столетий: вазы, жаровни для благовоний, ширмы, чаши, статуэтки людей и животных, жезлы, бутылочки для нюхательного табака, драгоценности… Грабители двигались по большому залу уверенно, словно знали, что им требовалось, игнорируя тяжелые экспонаты, забирая драгоценности — ожерелья, подвески, серьги — и самые старые, с искусной резьбой, бутылочки для нюхательного табака. На все у них ушло пять минут.

Предварительный подсчет показал, что украденное стоило чуть больше четырехсот тысяч долларов, по тем временам огромная сумма. Эксперты предполагали, что воры крали все это не для продажи, потому что уникальность многих вещей сразу бы их выдала. Скорее всего, выполнялся заказ богатого коллекционера, который хотел заполучить все эти произведения искусства для личной коллекции, а не для того, чтобы кому-то показывать.

Высказывалось также предположение, что воры имели тесные связи с той или иной антивоенной организацией. Протестующие появились в Городском колледже неожиданного для властей, тогда как воры заранее узнали о готовящейся демонстрации и успели не только обследовать выставку, но и найти места для закладки бомб. Для этого им не требовалось входить в число организаторов демонстрации: хватило бы и информации о времени ее проведения.

Первым делом у меня возникло желание сунуть газету в мусорное ведро под раковиной, достать из него мешок, завязать узлом и отнести в мусорный контейнер у дома. Если бы моя мама увидела фотографию мисс Делвейн, которая выглядела, как супермодель, у нее защемило бы сердце. Если бы узнала мистера Смоллера, несмотря на бандану, кто знает, какие у нее могли возникнуть вопросы. Прикидываясь, что разделяю ее изумление и недоумение, я мог допустить ошибку, которая привела бы к новым, куда более опасным для меня вопросам. В свое время причины для секретности выглядели правильными и благородными, но теперь я уже сомневался в их правильности и благородстве.

С другой стороны, выброси я газету, дедушка Тедди поинтересовался бы, что с ней сталось, а мне не хотелось говорить, что ее не приносили, не хотелось начинать врать и ему. Мой дедушка никогда не сталкивался с мисс Делвейн, а мистера Смоллера видел раз или два, и на расстоянии, так что едва ли узнал бы его. Моя мама никогда не читала всю газету и обычно пропускала истории, связанные с насилием, потому что они портили ей настроение.

Я решил довериться удаче, положиться на судьбу. Сложил газету так, что она выглядела нетронутой, и вернул в пакет из тонкого пластика, в котором ее бросили в наш палисадник. Потом положил на стол рядом с дедушкиным креслом.

По вторникам дедушка Тедди в ресторане отеля не играл. Так что мне предстоял долгий вечер нервного ожидания: а вдруг мама все-таки увидит фотографию. Я решил пораньше улечься в кровать с книгой, как бы спрятаться. Если бы она увидела фотографию в мое отсутствие, то, возможно, не упомянула бы в разговоре со мной.

Да и в любом случае, события этого дня вымотали меня. Я полагал, что засну рано: еще один способ спрятаться.

Глава 58

Позже, после обеда, когда мама, дедушка Тедди и я убирали со стола, пришла Амалия Померанец, без Малколма, с предложением, которое, по моим представлениям, мама отвергла бы с порога. Семнадцатилетняя, очень ответственная, Амалия уже почти два года ездила на автобусе в разные районы города, безопасные места, чтобы посмотреть дневной спектакль, посетить музей, прослушать лекцию, все такое. Ее родители не возражали против того, чтобы она брала с собой Малколма, и теперь, поскольку этот ботаник-саксофонист подружился со мной, она надеялась, что и мне позволят присоединяться к ним в этих экспедициях.

Дедушка хорошо знал Амалию, был о ней самого высокого мнения, не сомневался, что она привезет меня домой «без единого синяка и шишки», о чем и сказал маме, на лице которой отражалось сомнение. Я верю, что дальнейшее поведение Амалии не определялось предварительным расчетом, она просто не могла оставаться в стороне, когда люди занимались делом, поэтому, рассказывая о бесплатном концерте фолк-музыки в Прибрежном парке, на котором она побывала двумя неделями раньше, Амалия подошла к раковине, набрала горячей воды, добавила жидкого мыла и начала мыть нашу обеденную посуду. Скоро, когда Амалия споласкивала тарелки, а мама их вытирала, они болтали и смеялись, как две закадычные подруги, познакомившиеся задолго до моего рождения.

К тому времени, когда я отправился в спальню с книгой, предложение Амалии приняли в полном объеме. И уже на следующий день мне предстояло отправиться с ней в какой-то модный художественный музей, чтобы посмотреть на картины, которые днем раньше вызывали бы у меня разве что рвотный рефлекс. Но теперь, раз Амалия считала, что их надо посмотреть, я нисколько не сомневался в ее правоте.

Уже в пижаме, лежа в кровати, я не мог сосредоточиться на книге. На прикроватном столике стоял маленький транзисторный приемник с наушником, и я попытался найти музыку, которая поднимет мне настроение. Не получилось. Я достал флорентийскую жестянку из ящика прикроватного столика, посмотрел на ксерокопию страницы из книги о Манзанаре, с фотографиями матери и сестры мистера Иошиоки. Они вызвали мысли о войне и о бунтах, о том, что все убивают всех. Единственным, что как-то успокоило меня, стала хайку на маленьком прямоугольнике из плотной бумаги, который прислали с букетом цветов на похороны бабушки. Я читал хайку снова и снова: «Заря встает / И бутоны открываются / Ворота рая».

События этого дня придавили мою голову к подушке. Я заснул. Ближе к утру мне приснился сон. В этом сне мой отец душил Фиону, а я по какой-то причине хотел его остановить, хотя она пугала меня больше, чем он. Потом что-то изменилось, и я увидел, что это — не Фиона, а моя мать, и галстук врезается в ее шею. Глаза матери затуманились, она умирала. Я пытался закричать, зовя на помощь, но обнаружил, что у меня нет языка. Попытался ударить его, расцарапать лицо, но кистей у меня тоже не было. Руки заканчивались запястьями, с браслетами свернувшейся и засохшей крови.

Я проснулся, сел, откинул простыню, перебросил ноги через край кровати, в темной комнате, тяжело дыша. Совершенно бодрый, с ясной головой, встревоженный. Я боялся не самого кошмара, а того, что услышу голос мисс Перл или увижу ее силуэт, а это послужило бы подтверждением, что ужас, увиденный во сне, — пророческий.

Испытав огромное облегчение от того, что в комнате ее нет, я тут же заметил что-то бледное за сетчатым экраном, который закрывал окно, нижнюю раму которого я поднял еще вечером, чтобы дать доступ свежему воздуху. Подумал, что это лицо человека, который мог наблюдать, как я сплю, на манер Фионы Кэссиди, еще и сфотографировавшей меня. Если давно ожидаемый кризис приближался, как думали мы с мистером Иошиокой, тогда трусость — или даже колебания — могли стать для меня смертельными, я бросился к окну, чтобы противостоять тому, кто шпионил за мной. Никого не увидел, только комар бился о металлическую сетку, настолько беззвучно, что слышал я только удары своего сердца. Если кто-то и наблюдал за мной, то этот незваный гость — он или она — поспешно исчез, но, скорее всего, бледное пятно нарисовало мне мое богатое воображение.

Глава 59

Следующим утром, покормив и выгуляв Тосиро Мифунэ, миссис Сецуко Нозава, не нарушая скоростной режим, поехала через Чарльстон, штат Иллинойс, к Восточному Иллинойскому университету. Собаке на этот раз захотелось ехать, высунув голову из окна. При скорости выше двадцати пяти миль в час она могла серьезно повредить глаза, окажись в воздухе какие-то твердые частички.

Хотя миссис Нозава ехала кружным путем, по спальным районам, где максимальная разрешенная скорость движения была существенно ниже, чем в других местах, несколько нетерпеливых водителей пытались гудками побудить ее прибавить газа. Она же ехала с высоко поднятой головой, не обращая внимания на их недовольство, не реагируя на грубые слова или непристойные жесты, обращенные к ней. После каждого гудка она говорила: «Наму Амида!» — что означало: «Будда простит». И есть бы не тон, создавалось ощущение, что она тоже прощает всех этих торопыг. Пес, тонко чувствующий настроение хозяйки, свирепо рычал при каждом «Наму Амида».

В отделе связей с выпускниками университета симпатичная рыжеволосая девушка с россыпью веснушек на лице и внушительной грудью оказала миссис Нозаве всяческое содействие. Миссис Нозава повторила выдуманную историю о студенте, который оказал ей и ее мужу неоценимую услугу, но девушка с волосами цвета пламени объяснила, что они не вправе делиться адресами выпускников. Миссис Нозава ответила, что она прекрасно понимает ситуацию, и ей лишь нужно узнать, может ли отдел связей отправить ее благодарственное письмо этому молодому человеку, который уже покинул стены университета. Конечно же, девушка с радостью согласилась оказать миссис Нозаве такую услугу.

Сама миссис Нозава сильно сомневалась, что Лукас Дрэкмен посещал университет под именем Дугласа Т. Атертона. По ее мнению, он, скорее всего, подделал и карточку социального страхования, и студенческий билет, чтобы получить возможность арендовать абонентский ящик в магазине Норбертов. Однако она назвала девушке фамилию Дрэкмен и предполагаемый год завершения учебы — 1963. Через минуту получила подтверждение, что Лукас Дрэкмен действительно закончил Восточный Иллинойский университет, и миссис Нозава обещала, что через пару дней привезет письмо в запечатанном и снабженном маркой конверте, хотя делать это не собиралась.

Мистер Тамазаки из «Дейли ньюс» надеялся выяснить, стараниями миссис Назавы, что Лукас Дрэкмен проживал около Чарльстона в тот период времени, когда миссис Рената Колшак исчезла с круизного лайнера в Карибском море. В этом случае появлялась возможность утверждать, что он арендовал под вымышленным именем абонентский ящик, в который и направили билет на тот же круизный лайнер для Дугласа Т. Атертона. На этом миссия миссис Нозавы и заканчивалась.

Чуть позже, из своего кабинета в одной из химчисток, из которого она руководила коммерческой империей, принадлежащей ей с мужем, миссис Нозава позвонила мистеру Тамазаки, который поблагодарил ее от всего сердца. Она тоже полагала, что в этой истории поставлена последняя точка, но через несколько часов убедилась в обратном.

Глава 60

В центре города я бывал с мамой, но никогда в компании мальчишки с таким же, как мой, чувством юмора и под присмотром девушки-подростка, такой милой, что люди улыбались, глядя на нее. Когда она торопливо переводила нас через улицу и стремительно поднималась по длинной лестнице, ее конский хвост летал из стороны в сторону.

Мама дала мне пятьдесят центов, стоимость ученического билета в художественный музей, и деньги на ланч. Я чувствовал себя богатым, свободным и готовым к приключениям… но тихая паранойя никуда не делась.

На остановке, с которой нам предстояло уехать и где мы ждали автобуса, мое внимание привлек черный «Шевроле», в котором сидели двое мужчин, припаркованный в полуквартале. Автомобиль стоял под деревом, в тени, и я не мог видеть их лица, но практически убедил себя, что это Лукас Дрэкмен и мой отец.

Я помнил, что рассказала мисс Делвейн мистеру Отани, когда болтала с ним в канун Нового года: ее бойфренд, который недавно развелся, только и говорит о том, что заберет сына к себе. Если в автомобиле и на самом деле находились мой отец и Лукас Дрэкмен, они могли последовать за нами в центр города, где я оказался бы вдали от дома и наиболее уязвимым, и попытаться похитить меня.

Когда мы вышли из автобуса, черный «Шевроле» не стоял у тротуара и не проехал мимо, и это говорило о том, что страх мой иррациональный. Тем не менее я оставался настороже, каждое мгновение ожидая внезапного нападения.

Мы прибыли на угол Национальной авеню и Пятьдесят второй улицы, исторический центр города. В радиусе двух кварталов находилось здание суда, величественная центральная библиотека, лучший из концертных залов, кафедральный собор, самая старая в городе синагога и несколько кинотеатров. Архитектура предлагала красоту на все вкусы, здания облицовывали мрамором, гранитом, известняком, некоторые венчали башенки, и никаких тебе начисто лишенных архитектурных достоинств стеклянных монолитов. Это была самая удивительная часть города, где особенно чувствовалась красота порядка и упорядоченная сила красоты.

За нашими спинами высилась тридцатиэтажная громада финансового центра, построенного в стиле арт-деко, с Первым национальным банком на нижнем этаже. Напротив, колоннами напоминая греческий храм, находилась «Пинакотека Каломиракиса», где мы собирались посмотреть выставку «Европа в эпоху монархии».

— Пи-на-как? Ка-ло-кто? — спросил я.

— Мистер Каломиракис был одним из первых греческих иммигрантов, — объяснила Амалия, когда мы поднимались по лестнице к парадным дверям.

— Заработал миллиарды долларов, — добавил Малколм. — Скрудж Макдак рядом с ним — бедный родственник.

— Он построил это прекрасное здание, — продолжила Амалия, — покупал величайшие произведения искусства для постоянной экспозиции и учредил фонд, чтобы обеспечить полноценную работу этого художественного центра и после его смерти. «Пинакотека» на греческом — галерея… но люди склонны называть это здание музеем. Для меня бывать здесь — блаженство.

Я без труда отличал красивую мелодию от любой другой, и, возможно, мои глаза в этой части не уступали ушам, но до нынешнего дня я не отдавал себе отчета, что великая архитектура по силе воздействия ни в чем не уступает великой музыке, и в обоих случаях сердце одинаково пело от радости. Своими обаянием и заразительным энтузиазмом Амалия в тот день значительно расширила горизонты моего восприятия, открыв двери в мир, который мог оставаться неведомым для меня долгие годы, а то и всю жизнь.

Картины на эту выставку представили музеи далеких Нидерландов и Парижа, а также более близкого к нам Нью-Йорка. Мы увидели творения Рембрандта, Вермеера, Ван Дейка, Жоржа де Латура, Жан-Марка Натье, Караваджо, Прокаччини и других.

Часто Малколм просил сестру: «Расскажи ему историю», — причем говорил не об истории создания той или иной картины, а о жизни художника или особенно захватывающем периоде этой жизни. Какие-то истории были забавными, какие-то — грустными, но каждая заставляла меня с большим интересом смотреть на картину, которая принадлежала его кисти.

Наиболее ясно я помню ее рассказ об Иоганне Вермеере, который прозвучал, когда мы стояли перед его завораживающей «Девушкой в красной шляпе». Эта история преследовала меня почти полстолетия. Почему — сейчас не скажу, но скоро вы об этом узнаете. Если история Вермеера приходит мне на ум ночью, когда сон ускользает от меня, я особенно остро ощущаю хрупкость жизни, эфемерную природу всего, что мы ищем и создаем в этом мире.

Девушка с этой картины смотрела на нас с небольшого полотна, точные детали и удивительная игра света и тени создавали полнейшее сходство с реальностью.

— Вермеер — один из самых удивительных художников в истории человечества. Перфекционист, он много работал, но нарисовал мало. Может, шестьдесят полотен. Тридцать шесть сохранилось. Двадцать девять — шедевры. У него была тяжелая жизнь. Бедность заставляла его работать, потому что требовалось кормить семью. Четырнадцать детей. Можешь ты представить себе меня и четырнадцать малколмов? Я бы сошла с ума. Но подожди, нет, это не смешно. В те дни, в 1600-х, многие умирали, не дожив до совершеннолетия, и Вермеер потерял четверых. Он и сам умер молодым, в сорок три, без гроша в кармане, полубезумным, но им восхищались все прочие голландские художники. Его вдова и дети, которых он любил больше жизни, остались без средств к существованию. На двести лет его творчество забыли… на двести лет. Но вкусы меняются. Целые поколения напоминали слепцов, истинная красота оставалась невидимой у всех на виду, но рано или поздно красота обязательно берет свое, всегда, всегда, всегда. Ее наконец-то признают, потому что ее так мало. Он умер бедняком, но отныне и до последнего дня цивилизации о нем будут говорить с уважением, а его творениями — восхищаться.

Дети — возможно, не только дети, — обожают истории про неудачников, которые в итоге добиваются триумфа, даже если сначала им приходится умереть, и в тот день Вермеер стал моим героем.

К тому времени, когда половина выставки осталась позади, мое параноическое ожидание похищения забылось, и на какое-то время я почувствовал себя в полной безопасности.

Глава 61

Тем временем в Чарльстоне, штат Иллинойс, миссис Сецуко Нозава сидела в своем маленьком кабинете, который занимал одно из подсобных помещений химчистки, и разбиралась со счетами. Тосиро Мифунэ спал у ее ног. Одна из сотрудниц заглянула в открытую дверь, чтобы сказать, что университетский профессор, доктор Джубал Мейс-Маскил, приехал в химчистку, чтобы поговорить с ней по срочному делу.

У стойки стоял высокий худощавый мужчина с копной преждевременно поседевших волос. Худое, в глубоких морщинах лицо смягчали седые брови, а серые, в зеленых блестках глаза показались миссис Нозаве дикими, глазами зверя, которого следовало держать в надежно запертой клетке.

Она невзлюбила его с первого взгляда, возможно, из-за манеры одеваться. По ее разумению, профессору колледжа — и доктору наук, — не следовало появляться на публике в мятых брюках цвета хаки, футболке с надписью «ЗСД»^[489], что бы они ни значили — и мешковатом пиджаке из тонкой материи того же цвета, что и брюки, с туго набитыми накладными карманами, и, по ее твердому убеждению, их содержимое наверняка заинтересовало бы полицию. Пиджак пестрел заплатами, причем она знала, что в таком виде профессор и приобрел его в магазине: ныне залатанная одежда была в моде. Миссис Нозава понимала, что видит перед собой не уникума. Мятежников хватало и в этом университете, и везде. Они стремились построить сверкающее будущее, отвергнув прошлое со всеми его недостатками. Но миссис Нозава очень ценила традиции. Прошлое виделось ей сокровищницей мудрости. И история не раз и не два доказывала, что те, кто отвергал прошлое, на самом деле отвергали мудрость и сохраняли и приумножали недостатки.

Как только миссис Нозава представилась гостю, доктор Мейс-Маскил принялся расхваливать Лукаса Дрэкмена, своего бывшего студента, у которого был научным руководителем, за его удивительный ум и разносторонность. Лукас получил диплом по политологии, и профессор отметил тонкую проницательность, обостренную чувствительность и неиссякаемую энергию своего подопечного. Он спросил, известно ли миссис Нозаве, что Лукас поступил в университет менее чем через год после жестокого убийства родителей, которых глубокой ночью расстреляли в спальне собственного дома? Она знала, что, несмотря на боль утраты, Лукас ни на секунду не позволял себе расслабляться, учился с максимальным напряжением сил? Она это знала? Знала? Его ждало прекрасное будущее, поскольку его отличали благородство и харизма, любовь к людям и здоровое честолюбие.

Поначалу удивленная этим потоком слов, который бил из профессора, как струя воды из брандспойта, миссис Нозава вовремя осознала, что эта безмерная хвала — защитная реакция. Доктор Мейс-Маскил ошибочно предположил, что она появилась в университете и интересовалась Дрэкменом, желая выдвинуть против него какое-то обвинение.

И когда представилась возможность прервать профессора, она повторила свою историю о молодом человеке, который в свое время отнесся к ним по-доброму, оказал великую услугу, и за эту доброту они не поблагодарили его должным образом. И она приходила в университет только для того, чтобы найти способ выразить мистеру Дрэкмену благодарность, которой тот в полной мере заслуживал.

Сначала профессор слушал внимательно, потом выказывая нетерпение, и вскоре выразил свое недоверие очередным залпом похвал своего бывшего студента. И чем более льстивыми становились его слова, чем более эмоциональными, речь профессора теряла связность. Лицо покраснело,с губ слетали капельки слюны. И если раньше глаза говорили, что их обладателя надо бы посадить в клетку с надежным замком, то теперь ясно указывали, что его надо пристрелить по причине бешенства.

Миссис Нозава пришла к выводу, что доктор Мейс-Маскил закинулся какой-то запрещенной субстанцией еще до того, как впервые услышал о ее визите в отдел связей с выпускниками, а потом добавил еще. То ли удивленное выражение ее лица, то ли непроизвольное движение руки к телефонному аппарату дали ему знать, что его речь становится все более бессвязной. Глаза округлились, и он прижал руку ко рту, чтобы остановить словесный поток.

Услышав достаточно, чтобы изумиться никак не меньше хозяйки, Тосиро Мифунэ поднялся на задние лапы, передние поставил на стойку и вскинул большую голову. Посмотрел на доктора Мейса-Маскила влажными золотистыми глазами, не залаял, не зарычал, но выразил свое мнение громким фырканьем.

Профессор сбежал. Только это слово адекватно описывало его внезапный уход. На длиннющих ногах, казалось, с двумя коленями каждая, рассекая руками воздух, вдруг ставший плотнее воды, в мятом костюме цвета хаки, погрызенном крысами и в заплатах, наложенных известным дизайнером, он метнулся направо, потом налево, словно не находил выхода. С его губ сорвался испуганный стон: он попал в маленькую химчистку ужасов, из которой уже не надеялся выйти. Наконец, распахнув стеклянную дверь плечом, профессор выскочил в солнечный свет, сощурился, чтобы не ослепнуть, направился направо, к торговому центру. Скрылся из виду, чтобы тут же появиться вновь и проследовать мимо химчистки уже налево.

Миссис Нозава вышла из-за стойки, направилась к двери и шагнула за порог, чтобы посмотреть, как этот педагог добирается до своего автомобиля. Серого «Вольво». Достаточно долго профессор не мог завести двигатель. Миссис Нозава предположила, что ключ он вставлял не в замок зажигания, а в прикуриватель. Выезжая из парковочной клетки и направив автомобиль к выезду со стоянки, доктор Мейс-Маскил гудел каждому водителю и пешеходу, которые попадались на пути, будто предупреждая их, что его манера вождения опасна для окружающих. Даже когда «Вольво» вырулил на улицу и скрылся из виду, миссис Нозава ждала, прислушиваясь к грохоту неизбежного столкновения двух или более автомобилей на высокой скорости.

Будучи проницательной деловой женщиной, которая четко просчитывала людей, миссис Сецуко Нозава подумала, что самым странным нюансом их встречи с достопочтенным профессором стала его реакция на ее слова о том, что Лукас Дрэкмен несколькими годами раньше сделал что-то доброе для нее и ее мужа. Хотя не было у него причины сомневаться в ее словах, он совершенно точно ей не поверил. Несмотря на похвалы, которые он рассыпал своему бывшему студенту, доктор Мейс-Маскил, похоже, и представить себе не мог, что Лукас Дрэкмен способен на доброе дело.

Глава 62

Когда Амалия, Малколм и я отошли от «Девушки в красной шляпе» и двинулись дальше, в глубины «Пинакотеки Каломиракиса», я спросил, может ли она рассказывать не только о художнике, но и о том, что означает каждая картина, почему художник решил ее написать, что хотел ею сказать.

— Глупая просьба для вундеркинда, — указал мне Малколм после того, как стукнул меня по голове буклетом, который выдали каждому из нас вместе с билетом на выставку. — Скажи ему, Амалия, почему глупая.

— Если мне не изменяет память, — ответила она, — когда я привела тебя сюда в первый раз, ты обратился ко мне с точно такой же просьбой.

— Насколько я помню, все было не так, — заспорил Малколм.

— А как все было, дорогой братец?

— Ты в тот день пребывала в буйном настроении.

Амалия вскинула брови.

— Буйном?

— И ты пила.

— Да? И что же я пила?

— Все. Бренди, пиво, водку, вино.

— Тебе пришлось нести меня, взвалив на плечо?

— Отнюдь. Я рассказал, что в родах ты получила черепно-мозговую травму, и из сочувствия они выдали нам инвалидную коляску.

— Ты несешь чушь.

— Я не верю, что ты пила, — поддержал я Амалию.

— Спасибо, Иона, — поблагодарила она меня.

— Ты на удивление наивен, дитя, — Малколм повернулся ко мне. — Так или иначе, я катил ее от картины к картине, она трясущимся пальцем указывала на каждую и требовала, чтобы я объяснял, что на ней изображено. Сестра, помнишь, что я сказал тебе в тот день? Иона должен это услышать.

— Почему бы тебе не сказать самому, Малколм?

— Не уверен, что помню все слово в слово, — и он добавил, обратившись ко мне: — У этой дорогой девушки память феноменальная. Даже пьяная, любую реплику помнит слово в слово.

— Реплику? — переспросила Амалия.

— Я слышал, как действительно крутой английский актер произносил эту фразу в фильме. Мне понравилось. С этого момента я не говорю. Теперь только произношу.

— Произноси сколько влезет, но ты все равно несешь чушь.

— Вот и намек на буйное настроение, — прокомментировал Малколм. — Должно быть, при ней фляжка, к которой она тайком прикладывается.

— В тот день, Иона, я сказала Малколму следующее: искусство может многому научить. Но надо тренировать глаз. И когда дело доходит до значения, ни один, даже самый ученый эксперт, не имеет права говорить тебе, что ты должен думать, глядя на картину. Искусство субъективно. Утешает тебя картина или радует — это твое личное дело. И если она что-то говорит, то говорит исключительно тебе. Слишком много экспертов, политизирующих искусство, поскольку они уверены, будто великие художники всегда придерживались тех же взглядов, что и они сами. Но искусство, в самую последнюю очередь, должно быть политическим. Всегда помни об этом. Можешь выслушивать чье-то мнение, но всегда составь свое. Доверяй своим глазам и сердцу.

— Именно это я ей и сказал, — встрял Малколм, — слово в слово. Удивительно, как ей удалось все запомнить, учитывая, до какой степени она в тот день наклюкалась.

Высказавшись столь неподобающим образом, он направился к красной бархатной веревке, которая не позволяла посетителям очень близко подходить к выставочным экспонатам, и остановился перед картиной Якоба ван Рейсдала «Пшеничные поля». Мы с Амалией присоединились к нему.

Небо занимало две трети большого полотна, отчасти синее, но в основном закрытое громадинами темно-серых облаков. Нижняя треть предлагала земной простор, густую тень в передней части, темный лес вдали и залитые солнцем поля посередине, между которыми тянулась проселочная дорога. По ней навстречу друг другу шли одинокий мужчина и женщина с ребенком. За деревьями, практически невидимый, пастух пас овец.

— Эта картина одновременно вызывает у меня грусть и радость, — прокомментировал я. — Люди такие крошечные, и мир такой огромный.

— Люди на пейзажах Рейсдала всегда крошечные, — указала Амалия. — И почему тебе одновременно грустно и радостно?

— Не знаю. Дело в том… они такие маленькие, их можно раздавить, как муравьев. Убить молнией, ты понимаешь, и все такое. Это грустно.

— Если они — мерзавцы, тогда радостно, — внес свою лепту Малколм.

— Мой дорогой братец, заткнись, — проворковала Амалия.

— Но все, что вокруг них, — продолжил я, — так прекрасно, и небо, и леса, и поля, все. И я радуюсь за них, потому что они оказались в таком красивом месте, — я посмотрел на Амалию, она улыбалась, и я спросил: — Это звучит очень глупо?

— Совсем нет, Иона. Мы оба знаем, кто у нас сегодня король глупости.

— Я кое-что произнесу через минуту или две, такое умное, что вы ахнете, — пообещал Малколм.

Мы перешли к следующей картине, почти такой же прекрасной, как «Девушка в красной шляпе», но, когда я всматривался в нее, появилась тревога, и скоро она переросла в страх, от которого меня затрясло.

Глава 63

Когда доктор Джубал Мейс-Маскил умчался вдаль, не протаранив другой автомобиль, миссис Нозава вернулась в свой кабинет, оборудованный в глубинах химчистки. Подумав, к кому из подруг обратиться за информацией, позвонила Ирине Вавиловой. Ирина и ее муж Андрей играли в Московском симфоническом оркестре. В конце 1939 года, когда оркестр гастролировал в Норвегии, они сбежали, решив не возвращаться в Советский Союз, и годом позже добрались до Соединенных Штатов. Андрей год назад умер, но Ирина, теперь пятидесяти пяти лет от роду, продолжала преподавать историю музыки в университете.

Ирина овладевала азами оригами под руководством Сецуко Нозавы и обрадовалась ее звонку. Она знала Джубала Мейса-Маскила и полагала его свиньей. Когда она только появилась в университете, он подкатывался к ней на вечеринках, даже когда Андрей находился в том же зале, а Норин, жена Джубала, стояла в считаных футах.

Он стал более агрессивным после того, как в 1962 году умерла его жена, а в последние два года вообще разительно переменился, представляя себя Че Геварой Чарльстона, штат Иллинойс. Вероятно, этой перемене в первую очередь способствовали наркотики, из-за которых его в самом скором времени могли уволить или отправить на пенсию. Некоторые люди говорили, что перемены начали происходить с ним после ужасной смерти Норин, но Ирина не верила в сострадательность Джубала, даже по отношению к жене.

Что за ужасная смерть? Норин поехала в Аризону, навестить брата и его семью. Однажды вечером, после того, как все улеглись спать, она одна сидела у бассейна, наслаждаясь теплым вечером пустыни. Наутро ее нигде не могли найти. И арендованный ею автомобиль больше не стоял на подъездной дорожке. Полиция обнаружила автомобиль на стоянке у торгового центра. Тело Норин лежало в багажнике. Со связанными руками и ногами. Ее забили до смерти молотком. В этом преступлении даже не нашли подозреваемых.

У Джубала оказалось железное алиби? Что за странный вопрос. Большинство людей полагало его псевдоинтеллектуалом и свиньей, но никто и подумать не мог, что он способен на убийство. Слишком он был трусливым, совершенно бесхребетным. И так уж вышло, что в ту неделю, когда Норин отправилась в Аризону, Джубал председательствовал на трехдневной конференции под названием «Холодная война: необходимость или хитрый трюк?». В ней участвовали девяносто два представителя университетов шестнадцати штатов. Он никуда не отлучался, и даже поздними вечерами кто-то его да видел: учитывая количество участвовавших в конференции женщин. Если на то пошло, Норин убили в последний вечер конференции, которая закончилась вечеринкой, продолжавшейся до часа ночи. К этому времени ее уже похитили и убили в далеком Скоттсдейле.

Миссис Нозава посчитала, что Лукас Дрэкмен, удивительно разносторонний и умный, учился на первом курсе в тот год, когда доктор Мейс-Маскил овдовел. И, по мнению миссис Нозавы, представлялось интересным узнать, на какую сумму Норин застраховала свою жизнь и владела ли существенными активами, которые в случае ее смерти переходили в собственность мужа.

Миссис Нозава надеялась, что мистер Тамазаки из «Дейли ньюс» не попросит ее найти ответы и на эти вопросы. Хотя проведенное маленькое расследование доставило ей огромное удовольствие, она все-таки не собиралась превращаться в частного детектива, поскольку ее целиком и полностью устраивал привычный образ жизни.

Когда миссис Нозава попрощалась с Ириной и разорвала связь, Тосиро Мифунэ положил огромную голову ей на колени, и она почесала его за ушами. Сказала, что он хороший мальчик, очень хороший мальчик, и мир стал бы несравненно лучше, если бы люди в своем поведении больше походили на собак. Для лабрадора-ретривера Тосиро был собакой крупной, но при правильном подходе и он умел мурлыкать от удовольствия.

Глава 64

Картина, которая нагнала на меня страху, была прекрасной, и все последующие годы я воспринимал ее не иначе, как шедевр. Написал ее Карел Фабрициус, голландец, ученик Рембрандта. В тридцать два года его разорвало в клочья, практически со всеми — за редким исключением — картинами при взрыве порохового завода в Делфте в 1654 году, который уничтожил треть города.

Картина, очень маленькая, называлась «Щегленок на стене, освещенной солнцем». Она считалась лучшей за все столетие картиной, посвященной птицам. Фоном служила залитая солнечным светом стена. На ней висела кормушка, размером десять на шесть дюймов, на которой и устроилась птичка. Тонкая цепочка длиной в пару футов, пристегнутая к лапке, не позволяла щегленку улететь, но он мог подниматься в воздух, пробуя силу крыльев, чтобы снова опуститься на кормушку, так что существование он влачил такое же жалкое, как попугай в большой клетке.

Жестокость пленения, бездумное решение хозяина посадить его на короткий поводок разрывали мое сердце, хотя, казалось бы, сердце не может разорваться. Но жизненные обстоятельства птицы являлись только одной из причин, по которым картина перепугала меня. Настроение птицы — вскинутая головка, повернутая к зрителю (а в мире картины — к своему хозяину), что-то в позе щегленка говорило о том, что он, конечно, на привязи, но эта привязь не сломает его, и он готов и дальше стоически выдерживать страдания. И я, наверное, расплакался бы, если бы надолго задержался у этой картины.

Жизненными обстоятельствами птицы и ее отношением к ним дело не заканчивалось. В дрожь меня вогнал правый глаз щегла. На картине левый глаз находился в тени, но правый блестел жидкой капелькой света, нарисованный с таким мастерством, что не вызывало сомнений: эта птичка могла видеть. И глаз не просто смотрел на зрителя. Взгляд не только его пронзал, но и рассказывал ему и всему окружающему миру о крайней жестокости заточения.

Но и это было еще не все.

Внезапно я понял, что означает для меня эта картина, и подумал, что мне понятно ее значение для художника. Многие, кто верит в Бога, также уверены, что Он не просто Создатель всего живого, но растворен в природе, всегда с нами, знает о каждом из нас и заботится обо всех. И через правый глаз птицы, такой влажный и яркий, которым она смотрела на своего хозяина, за ним наблюдал и наш Создатель. Видел и любил хозяина птички, но при этом скорбел о его жестокости. Этот глаз точно так же смотрел и на меня, не только на хозяина птички, знал, что во мне хорошее, а что плохое, знал о моей храбрости и о моей трусости, знал и о моей лжи. Десятилетним я бы не смог обратить все мои тогдашние мысли в слова, но понимал: как птичка, я тоже на цепи, и каждая моя ложь — очередное звено этой цепи, я одновременно и птица, и ее хозяин, посажен на цепь и подвергаюсь опасности, благодаря своим действиям.

Амалия заметила, что меня трясет.

— Иона, что с тобой? — спросила она.

— Ничего. Не знаю. Ничего. Все в порядке.

— Ты дрожишь как лист на ветру.

Еще раньше я отметил, что выставка очень нас увлекала и мы пропустили ланч. Теперь нарочито взглянул на часы.

— Мы не ели. Уже два часа дня. Наверное, я умираю от голода. В этом все дело. Очень голодный. Давайте найдем лотошника. Не могу без хот-дога.

— И что означает для тебя эта картина? — спросил Малколм, как только я отвернулся от «Щегленка».

— Еще не знаю. Мне надо будет взглянуть на нее снова. Когда не буду таким голодным. А вам есть не хочется?

Мы проходили зал за залом по белому мраморному полу, спускались по ступеням, оставляли за спиной все новые залы… Я и не подозревал, что мы так далеко ушли, и задавался вопросом, помнит ли Амалия путь к выходу или мы кружим и кружим по музею, словно в одном из эпизодов «Сумеречной зоны». Но потом мы миновали окошечки кассы, в которой покупали билеты, и тут же позади осталась и парадная дверь «Пинакотеки».

Я вспотел еще до того, как мы вышли из залов с кондиционированным воздухом, а день, достаточно теплый, но не жаркий, не мог объяснить пленку пота на моем лице.

— Ты уверен, что причина только в голоде, Иона? — спросила Амалия, когда мы шли по улице в поисках киоска с хот-догами. — Я в этом сомневаюсь.

— Конечно, — ответил я. — Точно. Мне просто надо поесть.

— На наших билетах проставлена дата, — напомнил Малколм. — Мы можем вернуться после того, как перекусим.

Я на картины насмотрелся, но ничего не сказал.

Мы нашли киоск с хот-догами. Взяли по два и по пепси. Уже почти добрались до здания суда, рядом с которым находился небольшой сквер. Сели на лавку, принялись за еду. Надеясь на крошки, к нам начали подбираться голуби, тоже смотрели блестящими глазками. Но не так пристально, как щегленок — на меня.

Дрожь ушла, словно причиной послужил именно голод, и Амалия заметно повеселела, перестав тревожиться обо мне.

Я прикинулся, будто меня зачаровало здание суда, поделившись этим с Амалией. Она отметила, что архитектура этого огромного здания заслуживает того, чтобы познакомиться с ним поближе. И к тому времени, когда мы осмотрели все помещения, открытые для публики, выяснилось, что на автобус, отправляющийся в 15:20 с угла Национальной авеню и Пятьдесят второй улицы, мы успеваем только бегом.

По дороге домой я тревожился и гадал, когда упадет топор, и подразумевал отнюдь не саксофон Малколма.

Глава 65

Миссис Нозава позвонила мистеру Тамазаки из морга «Дейли ньюс», но тот уже закончил работу. Сообщения она не оставила: он предупреждал, что его расследование никак не связано с его работой в газете, поэтому, если трубку возьмет кто-то еще, то передавать ему ничего не надо. Она позвонила домой, но гудок раздавался за гудком, трубку не снимали, а автоответчиком мистер Тамазаки, очевидно, не обзавелся.

Тут же миссис Нозаве позвонили, чтобы сообщить о поломке бойлера в многоквартирном доме, который принадлежал ей и ее мужу. Позвонив мистеру Нозаве на автомобильную мойку, она узнала, что он занят устранением серьезной проблемы, связанной с отводом воды на моечном месте номер два. То есть, с бойлером ей предстояло разбираться самой.

Вечером мистер Нозава вернулся домой достаточно поздно, в десять минут десятого, принес с собой пиццу с пепперони и сыром и овощной салат. Все это купил в соседней пиццерии. Миссис Нозава прибыла двадцатью минутами позже. Первым делом покормила своего терпеливого пса и вывела во двор справить нужду. К тому времени, когда она вытерла лапы Тосиро Мифунэ влажной тряпкой перед тем, как пустить его в дом, стало понятно, что звонить мистеру Тамазаки поздно. Кроме того, ей очень хотелось пиццы… и хорошего красного вина.

Потом они сидели за столом и рассказывали друг другу о проведенном дне. Мистер Нозава согласился с женой, когда она сказала, что завтра вечером они должны позвонить их младшей дочери в Северо-Западный университет, старшей — в Йель и сыну — в Калифорнию и настоять на следующем: если у них есть профессора, которые ходят в мятых костюмах цвета хаки с заплатами и в футболках с непонятными аббревиатурами, то они должны отказаться от изучения этих дисциплин и найти какие-то альтернативы.

Глава 66

После переезда в дом дедушки я держал люситовое сердечко с перышком в жестянке из-под сладостей, а не таскал повсюду в кармане. Наверное, какое-то время в доме дедушки я чувствовал себя в большей безопасности, чем в квартире на четвертом этаже, где мы жили раньше. Такое со мной случалось и раньше: когда все угрозы вроде бы отступали, я воспринимал медальон как необычную вещицу, украшение, которое мальчик не должен надевать, да и в кармане оно, скорее, мешало. Если же я чувствовал себя в опасности, для меня медальон сразу обретал магическую силу, предлагал абсолютную защиту от многих бед, которые подстерегают нас в этом мире.

В среду вечером, еще со свежими воспоминаниями о «Пинакотеке», принимая во внимание случившееся во время антивоенной демонстрации в Городском колледже и визит мисс Перл — я помнил о ее предупреждениях — во вторник, я подумал об Альберте Соломоне Глаке, таксисте и будущем комике, и о медальоне, который он подарил моей маме, а она отдала мне. Я достал флорентийскую жестянку из ящика моего прикроватного столика, открыл и нашел медальон, лежавший среди прочих моих сокровищ.

Покачивая медальон на цепочке, я вдруг подумал, что глаза меня подводят. Крошечное перышко из белого стало золотисто-коричневым, словно из оперения той птицы на картине, которая произвела на меня неизгладимое впечатление. Держа медальон в руке, я сунул его под абажур лампы, но в более ярком свете перышко просто засверкало золотом. Я вытащил его из-под абажура, и золота в перышке не уменьшилось: теперь оно словно светилось изнутри.

В изумлении я повесил медальон на шею, не думая о том, девчачье это украшение или нет. Сердечко из люсита опустилось на грудь, достаточно тяжелое, но не вызывающее неприятных ощущений. Я сунул его под пижаму, где-то ожидая, что золотистый свет пробьется через материю, но ничего такого не случилось.

Я не знал, что означает это изменение, но чувствовал, что оно имеет огромное значение.

У меня не возникло и мысли, что клей, сцеплявший две половинки сердечка из люсита в единое целое, потемнел от времени. Во-первых, будь так, пожелтела бы вся поверхность, по которой соединялись половинки. Этого не произошло. И во-вторых, перышко выглядело таким же нежно-воздушным, как прежде, не приклеенным, а плавающим в полости по центру сердечка, где клея не было и в помине.

Подарок таксиста казался магическим в день, когда я получил медальон, и в нескольких случаях после, особенно в тот момент, когда я увидел, как белизна трансформировалась в золото. Но теперь, двумя минутами позже, прислушиваясь к гулким ударам собственного сердца, раздающимся под неподвижным сердцем на цепочке, я чувствовал, что определение «магическое», хотя и вызывало мириад мыслей о волшебном и таинственном, неполное, а может быть, даже неправильное. Я осознавал, что медальон не просто магический, а представляет собой нечто большее, хотя и не мог сказать, что под этим подразумевал. Для десятилетнего мальчишки я, конечно, соображал неплохо, но многое оставалось мне недоступно. Украшение, мисс Перл, определенные события двух последних лет, «Щегленок», увиденный сегодня, в какой-то степени «Девушка в красной шляпе» Вермеера и «Пшеничные поля» Якоба Ван Рейсдала, все это тоже несло в себе толику магии, но и что-то еще, более глубинное и странное, чем магия, и то же самое я мог сказать о завтраке с мамой в кафе «Королевское», об игре с ней в карты за кухонным столом, об огромном портняжном цехе в «Столичных костюмах», о мистере Иошиоке и о дверной цепочке, которая блестела, как золото, о вырезанной из слоновой кости придворной даме в церемониальном кимоно с девятнадцатью слоями, о дедушке Тедди с упаковкой жевательной резинки «Джуси фрут» и о воронах, танцующих на тротуаре…

Хотя я чувствовал себя в большей безопасности с медальоном на шее, хотя нутром чуял, что он — не бесполезное джуджу, полной безопасности я не ощущал. Думал о том, что трансформация перышка из белого в золотое — свидетельство приближения момента, события, кризиса, к которому я двигался с того самого дня, когда мне дали восемь имен — не считая фамилии Керк.

И пусть теплую комнату следовало проветривать в этот июльский вечер, а бледное лицо за сетчатым экраном, увиденное мною днем раньше, практически наверняка нарисовало мое воображение, я поднялся с кровати и опустил нижнюю раму. Запер на шпингалет. Плотно сдвинул занавески.

Глава 67

Следующим днем, чуть раньше двух часов пополудни, мистер Иошиока появился около дома дедушки Тедди, отшагав несколько кварталов от автобусной остановки. Одетый в костюм-тройку из легкой материи в тонкую полоску, он нес две бумажные тарелки, положив их одну на другую и обмотав липкой лентой. Этот самодельный контейнер он и протянул мне, когда я поднялся с кресла на переднем крыльце, где дожидался его.

— Я принес тебе шесть булочек с кокосовой начинкой и шоколадной крошкой. Испек сам и надеюсь, что ты найдешь их съедобными.

— Вы теперь и пекарь? — спросил я.

— Печенье твоей матери вдохновило меня, и я обнаружил, что процесс выпечки позволяет расслабиться.

— Съедим по одной сейчас?

— Я не возражаю.

Я поставил контейнер на маленький столик между двумя креслами.

— Что будете пить? Я по-прежнему не умею заваривать чай.

Он улыбнулся и кивнул, показывая, что не испытывает по этому поводу ни малейшего разочарования.

— Я бы не отказался от «кока-колы», если она у тебя есть.

Я принес две бутылки «кока-колы», два стакана со льдом и стопку салфеток на подносе, и мы сели с двух сторон маленького столика. Я отлепил скотч, снял верхнюю бумажную тарелку, и от аромата булочек мой рот наполнился слюной.

— Пахнут они потрясающе.

— Я нашел рецепт в журнале, который мне очень хвалили. После первых двух попыток, результат которых желал лучшего, я внес в рецепт некоторые изменения.

Вкусом булочки даже превосходили запах.

— Они бесподобные. Вам надо открывать пекарню.

— Я всего лишь портной, но у меня возникла мысль написать в журнал и отправить им подкорректированный рецепт. Боюсь только, что едва ли они благосклонно отнесутся ко мне. Рад видеть тебя, Иона.

— И я тоже. Правда.

— Это красивый дом и милая улица со всеми этими деревьями. Мне очень хочется, чтобы ты обрел здесь счастье.

— Я счастлив, — ответил я, не собираясь грузить его последними моими тревогами. По правде говоря, и не мог разделить их с ним, не открыв секрет, который до сих пор утаивал он него: мисс Перл. По-прежнему чувствовал, что никому не должен о ней рассказывать, и она встречалась со мной в полной уверенности, что никто об этом не узнает.

Несколько минут мы поговорили о текущих событиях, а потом он рассказал, как мистер Тамазаки из «Дейли ньюс» обратился в буддийский храм в Лос-Анджелесе и через них нашел Сецуко Нозаву, проживавшую в Чарльстоне, штат Иллинойс. Прошлым днем, в среду, мистер Тамазаки проинформировал мистера Иошиоку о находках миссис Нозавы и отправился в четырехдневный отпуск в Эсбери-Парк, штат Нью-Джерси.

Мистер Иошиока признал, что находит Эсбери-Парк не самым подходящим местом отдыха для мистера Тамазаки, человека застенчивого, не любящего ни купаться в море, ни загорать, не жалующего фривольную обстановку, которая обычно царит на курортах. Но в прошлом году мистер Тамазаки пять раз ездил в Эсбери-Парк, независимо от погоды, из чего следовало сделать вывод, что его влекли туда не вода и солнца, а романтика.

— Как я понимаю, у него возникли теплые чувства к женщине, которая, к сожалению, живет далеко от него. Но это неудобство — сущая ерунда, если он нашел любовь, которой так мало в этом мире.

Мистер Иошиока поделился со мной всем, что удалось выяснить Сецуко Нозаве. Разумеется, он не знал, что она пыталась связаться с Ябу Тамазаки еще один раз, неоднократно звонила в последние двадцать четыре часа, уже после того, как тот отбыл в Эсбери-Парк. Поэтому она не смогла поделиться с ним подробностями впечатляющего визита доктора Мейса-Маскила в ее химчистку или косвенными свидетельствами того, что Лукас Дрэкмен мог участвовать в убийстве миссис Мейс-Маскил. Все это мы узнали позже, потому что тогда эра мобильной связи и эсэмэсок еще не наступила.

— Я рассказал все это и мистеру Накама Отани, который все глубже вовлекается в эту историю. Он сопоставит факты, полученные от миссис Нозавы, с другой информацией, которую нашел сам и продолжает находить, а убедившись, что собранных улик достаточно для обвинения, он пойдет к руководству и попытается открыть дело.

— Кто его руководство? Где он работает? — спросил я, переваривая полученные сведения.

— Мистер Отани — детектив отдела расследования убийств.

— Но вы же не хотели обращаться в полицию.

Мистер Иошиока ответил после глотка «кока-колы».

— Я и не обращался в полицию, Иона. Я обратился к мистеру Отани не как к сотруднику правоохранительных органов, а как к бывшему заключенному лагеря в Манзанаре.

— Понятно.

— После пребывания в лагере для перемещенных лиц я перестал доверять закону. Однако мистер Отани воспринял это пребывание иначе. Поскольку тот самый закон, который незаслуженно обидел нас, через несколько лет вернул нам все права, мистер Отани проникся к нему глубоким уважением, решил стать полицейским, а потом и детективом. Я много думал об этом и должен признать, что, как человек, он лучше меня.

Мне это не понравилось. Более того, я не согласился с этим выводом.

— Он не лучше. Просто вы… вы потеряли больше, чем он.

Мистер Иошиока несколько мгновений смотрел на меня, потом перевел взгляд на клены, листья которых покачивались под легким ветерком.

— Ты часто удивляешь меня, Иона.

— Но это правда. Что я сказал не так?

— Ты все сказал правильно. Да, это правда, мистер Отани в лагере, слава Богу никого не потерял. Но это не извиняет моего нежелания не различать деяние судьбы — пожар — и поступки людей. Я винил людей за наше заточение в лагерь и за свои утраты, и эта ошибка определила всю мою дальнейшую жизнь.

— Ошибка? Нет. Ваши мать и сестра не оказались бы там, если бы закон не отправил их туда.

— Я думал примерно так же и только недавно понял, что ошибался.

— Вы слишком строго судите себя, слишком строго.

Он снова посмотрел на меня и улыбнулся.

— Если не мне строго судить себя, Иона, то кому? Проявление мягкости по отношению к себе до добра не доводит.

Я не знал, что ответить. Обычно это не мешало мне болтать, как прежде, но тут я замолчал.

— Полицейские фотографы сделали сотни фотографий по ходу антивоенной демонстрации у Городского колледжа в понедельник, — мистер Иошиока вернулся к главной теме. — Мистер Отани просмотрел их, не привлекая к себе внимания, и нашел мисс Делвейн, твоего отца, мистера Смоллера, мистера Дрэкмена и мисс Кэссиди.

— И ее тоже?

— Разумеется, они имели полное право протестовать. У нас свободная страна.

— И о чем говорит их присутствие на демонстрации?

— Мистер Отани уверен, что Лукас Дрэкмен живет в городе под вымышленным именем. «Семейный фонд Дрэкменов», через который ему досталось состояние убитых родителей, по-прежнему существует в Иллинойсе. Более того, у фонда есть недвижимость в этом городе. Сейчас мистер Отани пытается разыскать адрес или адреса.

— Он думает, что там Лукас и живет?

— Возможно, там живут он и мисс Кэссиди, и туда же переехали твой отец и мисс Делвейн, покинув квартиру, которую снимали ранее. Возможно, туда же перебрался и мистер Смоллер.

— Но он же техник-смотритель.

— В прошлую пятницу он уволился, съехал с квартиры и не оставил нового адреса.

Я приложил холодный стакан с «кока-колой» ко лбу.

— У меня такое ощущение, что голова сейчас взорвется.

— Не самое приятное ощущение. Раз речь зашла о взрывах, мистер Отани выяснил, что мисс Кэссиди закончила один из городских университетов. Диплом защитила по химии.

— Ух ты!

— Как ты правильно сказал: «Ух ты!» Мистер Отани надеется доказать, что эти пятеро не только участвовали в демонстрации, но проживают по одному адресу, причем, как минимум, один — под вымышленным именем и по фальшивым документам. Только этого недостаточно, чтобы открыть уголовное дело, но в сочетании с информацией, предоставленной ранее мистером Тамазаки, а недавно — миссис Нозавой, косвенных улик хватит с лихвой, чтобы начать официальное расследование. А если ему удастся найти по вышеуказанному адресу украденные изделия из нефрита, то новая информация, обнаруженная в ходе расследования, возможно, отправит мистера Дрэкмена и мисс Кэссиди в тюрьму не только за вооруженное ограбление и терроризм, но и за убийство.

Если бы такое случилось, я мог бы перестать волноваться из-за них и из-за моего отца, потому что Тилтон, пусть он никого не убивал и не мог получить пожизненный срок за убийство, все равно сел бы надолго.

Я полагал, что дедушка Тедди и, возможно, даже мама, подумали бы, что я не с радостью, а с грустью встречу известие о том, что мой отец получил тюремный срок. Что ж, я приложил бы все усилия, чтобы скрыть мои истинные чувства, не радовался бы слишком явно.

— Как скоро мистер Отани сможет пойти к своему боссу с предложением открыть уголовное дело?

— Он думает, что в пятницу, во второй половине дня.

— То есть завтра.

— Я буду держать тебя в курсе. Надеюсь, ты понимаешь, что мы должны сделать, если руководство мистера Отани согласится с его доводами.

Он пристально смотрел на меня, и лицо его оставалось бесстрастным, разве что во взгляде чувствовалась легкая тревога, но я понимал, что речь пойдет о чем-то, не столь для меня и приятном. Но не спросил, что он имеет в виду, и, после короткой паузы, мистер Иошиока пояснил:

— Если полиция решит начать официальное расследование и обратится в суд за ордером на обыск, мне придется снова приехать сюда, чтобы мы с тобой сели за стол с твоей матерью и рассказали ей все, что ты от нее скрывал, и обо всем, что мы сделали вместе.

Я подумал, что теперь мне понятно состояние людей, ожидающих приведения в исполнение смертного приговора.

— Все?

— Да, Иона, все, и вариантов нет.

— Может, все-таки есть?

— Нет.

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен. Да и ты тоже.

Я не мог встретиться с ним взглядом и продолжать делать вид, что есть и другой выход. Когда отвел глаза, понял, что все равно притворяться не получится.

— Ладно. Хорошо. Вы правы. Но… это же будет кровавая баня.

Он нахмурился.

— Конечно же, ты не веришь, что твоя мать, хорошая и добрая женщина, может прибегнуть к насилию?

— Нет, сэр. Я… преувеличиваю. Наверное… от страха разыгралось воображение. А оно у меня богатое.

— Если тебя это успокоит, будь уверен, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь твоей матери понять: причины, по которым ты так часто обманывал ее, благородные, а в остальном объясняются глупостью юности.

— Спасибо, — поблагодарил его я, все еще хмурясь.

— А теперь мне пора, — он поднялся с кресла, поправил манжеты рубашки, одернул пиджак, проверил, на месте ли узел галстука и выглядывающий из нагрудного кармана пиджака платок. Убедившись, что выглядит, как любой мужчина в костюме-тройке на рекламном объявлении, улыбнулся мне. — Должен сказать тебе, Иона, что эта маленькая авантюра, через которую мы прошли вместе, несмотря на озабоченность и стресс, без которых не обошлось, доставила мне безмерное удовольствие.

— Мне тоже, — ответил я, и не кривил душой.

Он поклонился мне, я — ему.

Он протянул руку, и я ее пожал.

Мне очень хотелось раскинуть руки и обнять мистера Иошиоку, но я не знал, как он на это отреагирует, вдруг столь близкий контакт рассердит его. Поэтому сдержался. О чем потом только сожалел.

— Я, скорее всего, позвоню, независимо от того, будешь ты в это время дня один или нет.

— Да. Я знаю. И понимаю.

Он спустился с крыльца, прошел по дорожке, на тротуаре повернул налево, направившись к автобусной остановке, которая располагалась в нескольких кварталах от нас, на одной из главных улиц.

Во вторник я наблюдал за мисс Перл, пока она не скрылась из виду, в этот день — за мистером Иошиокой. И когда он шагал сквозь летнюю жару, я вдруг осознал, что давно уже перестал думать о нем, как о маленьком человечке, и всякий раз, когда видел его, он, казалось, прибавлял в росте.

Я все убрал со стола на крыльце, помыл стаканы, четыре оставшиеся булочки положил в пластиковый пакет и спрятал в моем прикроватном столике, чтобы не объяснять, откуда они взялись. Еще одна, последняя ложь.

Глава 68

Со временем мы узнали, что в тот самый час, когда мистер Иошиока приехал ко мне, Сецуко Нозава попыталась связаться с мистером Тамазаки через «Дейли ньюс». Ей сказали, что он в отпуске и появится только в понедельник. Он не сомневался, что получил от нее полный отчет, и она придерживалась того же мнения до появления в ее химчистке безумного профессора. Новая информация могла представлять ценность для репортера, но, поскольку все эти события произошли несколькими годами раньше, миссис Нозава решила, что они не потеряют своей ценности и в понедельник.

Мы не могли знать, что следующий понедельник станет тем днем, когда жизни многих переменятся… или оборвутся.

Так же в Чарльстоне, штат Иллинойс, только в другом районе, проживавший в собственном величественном доме доктор Джубал Мейс-Маскил поднялся только после полудня. Пусть и трезвый, он чувствовал себя не в своей тарелке. Тело ломило, но мозг работал четко.

Со временем мы узнали многое о том, что думал и делал доктор Мейс-Маскил в те дни. Когда его допрашивала полиция, он, вопреки совету адвоката, разливался соловьем. И его говорливость обусловили не только жалость к себе, но и ощущение собственной важности для утопических движений той эпохи.

Протрезвев, он подумал о незаконных субстанциях, которые употребил днем раньше, и, по здравом размышлении, осознал, что именно неправильное сочетание наркотиков вогнало его в паранойю. Узнав о визите миссис Нозавы в отдел связей с выпускниками, он пришел к нелепому выводу, что Лукаса вот-вот раскроют как наемного убийцу. На самом деле этот парень был просто убийцей, потому что не всегда убивал за деньги. Собственно, он отказался брать их с любимого наставника за устранение надоевшей профессору Норин Уиллис Мейс-Маскил, в девичестве Норин Уиллис Норвилл из гросс-пойнтских Норвиллов. «За вами просто будет должок», — сказал ему Лукас, отказавшись от вознаграждения, и тогда это порадовало, но Мейс-Маскил с прошествием времени начал задумываться, а что же от него потребуют?

Он думал, что Лукас целиком посвятил себя Идее — это слово Джубал про себя всегда произносил с большой буквы, — но за четыре года, прошедшие после окончания университета, молодой человек слишком много времени уделял плотским утехам. Нет, время от времени Лукас делал что-то стоящее: выводил из строя железнодорожное и другое оборудование, выстрелом в затылок убивал ничего не подозревающего полицейского, но, учитывая его острый ум и хватку, не использовал и малой части своего потенциала.

В последнее время доктор Мейс-Маскил все более укреплялся в мысли, что Лукаса привлекает не сама Идея, а риск, от которого он ловил кайф. В конце концов, для того, чтобы убить полицейского у китайского ресторана на многолюдной улице, где всегда могли найтись свидетели, требовались нечеловеческое хладнокровие и точный расчет. После выстрела он сунул пистолет в карман какого-то бомжа с криком: «Я его схватил, я схватил мерзавца, помогите мне!» Когда несколько человек присоединились к нему, чтобы скрутить насмерть перепуганного бомжа, он воспользовался общим замешательством, чтобы ретироваться с места преступления. Он видел себя представителем высшей расы, так подробно описанной Ницше, и чувствовал необходимость доказывать свою принадлежность к ней, а для этого требовалось вновь и вновь идти на невероятный риск и выходить сухим из воды.

Итак, Лукас устраивал железнодорожную катастрофу или убивал полицейского на шумной улице ради прилива адреналина и чтобы доказать принадлежность к высшей расе, вместо того чтобы тщательно спланировать более серьезную операцию, которая потрясла бы общество, не оставив следов, ведущих к исполнителям и вдохновителям. Такая бесшабашность Лукаса представляла собой угрозу и для профессора. Ему потребовались годы, чтобы понять достаточно очевидное: если Лукаса арестуют и признают виновным хотя бы в одном убийстве, он может смягчить вынесенный ему приговор, сдав тех, у кого рыльце в пушку. Например, доктора Джубала Мейс-Маскила. «Должок» бывшему студенту мог обернуться для него потерей всего достигнутого и пожизненным заключением, тогда как Лукасу уменьшили бы на несколько лет тюремный срок и предоставили бы какие-то привилегии, не положенные прочим заключенным.

И вот, в свете нового дня, под жестокой хваткой трезвости, профессор со всей ясностью осознал, что его свобода зависит исключительно от того, останется ли на свободе Лукас. Поэтому счел необходимым незамедлительно позвонить бывшему студенту и сообщить о странном визите миссис Нозавы в отдел связей с выпускниками. Всякий раз, когда Лукас менял телефонные номера, он сообщал своему наставнику новую контактную информацию, пусть обходился без адреса или абонентного почтового ящика. Узнав об интересе, проявленном к нему миссис Нозавой, Лукас, скорее всего, захотел бы прибыть в Чарльстон и отвести эту женщину в тихое и укромное место, чтобы выяснить ее истинные намерения, поскольку не было и не могло быть доброго деяния Лукаса Дрэкмена, за которое она с мужем хотела его поблагодарить.

Дважды профессор снимал трубку и начинал набирать последний номер Лукаса, но оба раза клал трубку на рычаг, не добравшись и до середины. Без наркотического тумана разум доктора Мейса-Маскила более не кружился в тумане паранойи, и ему хватало ума, чтобы осознать, что сложившаяся ситуация опасна и для него самого, если бывший студент вернется в Чарльстон, чтобы выжать информацию из королевы химчистки. Лукас мог узнать не только причину ее интереса к нему, но и о странном визите старого профессора в ее химчистку. Этим визитом доктор Мейс-Маскил, конечно же, вызвал у женщины интерес и к собственной персоне, чего раньше быть никак не могло, и она могла навести справки, которые привели бы не к самым приятным для профессора выводам. В итоге Лукас мог счесть, что любимый наставник — слишком большая обуза, и после его визита в Чарльстон население города уменьшится не на одного человека, а на двух.

Профессор решил, что спешка тут ни к чему и, прежде чем звонить Лукасу, необходимо просчитать все последствия такого звонка. В четверг занятий у него не было, и он отменил все пятничные занятия, чтобы ничто не отвлекало от раздумий. Следовало точно просчитать все плюсы и минуты различных вариантов действий и выбрать наиболее безопасный.

Нервничая и тревожась, доктор Мейс-Маскил, тем не менее, отказал себе в таблетке или порошке, которые могли успокоить нервы и превратить тревогу в благодушие.

Ему хотелось пить, но он не стал наливать себе бурбон, бренди или вино.

Включил кофеварку и, пока готовился кофе, положил на кухонный стол линованный блокнот, синюю и красную ручки.

Сев за стол, дожидаясь кофе, осознал, что еще не оделся и на нем те самые трусы, в которых он спал. Его это встревожило. На кону стояло само его существование, и ему представлялось безответственным планировать стратегию выживания в одних только трусах, то есть практически полностью голым и беззащитным. Он прошел в спальню, надел сапфирово-синий шелковый халат и кожаные шлепанцы, после чего вернулся на кухню в болеебоевом настроении.

Глава 69

В пятницу, во второй половине дня, мы с Малколмом сидели за столом со стеклянной поверхностью в патио за домом дедушки Тедди и играли в игру, которая в наибольшей степени содействовала развитию стремления к успеху и независимости у подростков того времени: в «Монополию». Мы покупали собственность, ставили дома и отели, возмущались несправедливостью штрафов и незаслуженными сроками тюремного заключения, когда на кухне зазвонил телефон. Дверь черного хода я оставил открытой, через сетчатую звонок услышал, вскочил и побежал на кухню, надеясь, сняв трубку, услышать голос мистера Иошиоки.

— Алло?

— Иона, по дороге к автобусной остановке я подумал, что забыл поблагодарить тебя за «кока-колу» и булочку.

— Булочки принесли вы, — напомнил я.

— Да, но ты поделился ими и угостил меня «кока-колой». Спасибо тебе за гостеприимство.

— Я всегда рад вас видеть. Но… я надеюсь, у вас есть новости.

— Новости есть, да, и обнадеживающие и не очень. Мистер Отани нашел в городе три здания, которые принадлежат «Семейному фонду Дрэкменов». Прежде чем идти к руководству с предложением открыть уголовное дело и получить ордер на обыск, он должен узнать, в каком именно доме проживает Лукас Дрэкмен, если проживает вообще. И, по мнению мистера Отани, он не сможет добиться решения о начале официального расследования до второй половины понедельника.

— Наверное, он знает, что делает.

— Он знает очень хорошо, будь уверен. И не будет отдыхать в этот уик-энд, Иона. Собирается следить за этими тремя домами по очереди, пока не увидит все, что хочет увидеть.

— Да, конечно. Просто я чувствую, что-то надвигается. Чувствую даже сильнее, чем прежде. Не знаю почему, но чувствую.

— Помни о том, что ты мне однажды сказал.

— Я? Что?

— Что бы ни случилось, в долговременной перспективе все будет хорошо.

Глава 70

В субботу дедушка играл и в универмаге, и в отеле. Мама в «Вулвортсе» не работала, но договорилась о собеседованиях — прослушиваниях — с двумя агентами. Все еще искала человека, который даст ей работу певицы и обеспечит уверенный карьерный рост. Поэтому и она уходила практически на весь день.

Угрозой навсегда забрать саксофон заставили Малколма сопровождать мать на ланч и в гости к его тете Джудит. Она удачно вышла замуж и жила со своим супругом, Дунканом, и белым английским короткошерстым котом, Снежком, в элегантном пентхаусе, окнами выходящем на городской Большой парк. «Моя мать надеется, что тетя проявит жалость к моей исключительной чудаковатости и внезапно решит вложить в меня деньги, — объяснил Малколм. — А в процессе что-то обломится и для всей семьи. Но, скорее, она поджарит Снежка и подаст нам на ланч».

Одиночество я мог скоротать книгами, игрой на рояле, теликом, благо по субботам днем всегда показывали легкие комедии и любовные истории, никаких тебе фильмов про вуду или монстров, после просмотра которых хотелось в испуге забиться под кровать. Я попытался увлечься одним, другим, третьим, но в итоге принялся кружить по дому, проверяя, все ли сетчатые экраны на окнах нетронуты, потом принялся перекладывать вещи в своем комоде и, наконец, добрался до кухни, где открыл ящик с ножами, пытаясь решить, каким лучше воспользоваться, чтобы защититься от орды варваров — или Фионы Кэссиди — которая попытается взять дом штурмом.

И когда Амалия позвонила в дверь в десять минут четвертого, я чуть не запрыгал от радости, в надежде, что она принесла с собой кларнет — она не принесла — или книгу по искусству, набитую Вермеером и Рембрандтом. Но и книгу она не прихватила.

— У меня только пять минут, Иона. Я пропылесосила ковры, вымыла пол на кухне, протерла пыль с мебели, поменяла газету в клетке Твити, отразив все яростные попытки выклевать мне глаза. Мне приходится готовить обед для всей семьи, тогда как на вечернем балу внимание принца привлекут платья моих отвратительных сводных сестер, а чтобы лишить меня возможности подкатиться к его величеству, они разбили мои хрустальные туфельки. Ты как-то странно выглядишь, Иона. Тебе нездоровится?

— Нет, все хорошо. Просто скучно, ничего больше. — Я прошел к роялю, сел за него, поднял крышку, открывая клавиши, подумав, что она задержится, если я поиграю для нее.

Она подошла к роялю, встала рядом, но заговорила, прежде чем я начал играть.

— Ты не знаешь, что такое скука, если не побывал на ланче у тети Джуди. Бедный Малколм. Муж Джуди, Дункан, гораздо старше нее. Когда Диккенс писал «Рождественскую песнь», в качестве прототипа для Скруджа он взял именно дядю Дункана, который ко всем Померанцам относится с нескрываемым пренебрежением. Но недавно он перенес два инфаркта, так что в нашем мире он не задержится. Тетя Джуди никого родить не смогла, и мама надеется, что она привяжется к своему социально неадаптированному племяннику, раз уж я не вызвала у нее никаких теплых чувств. Мама рассчитывает, что после смерти Дункана тетя Джуди осыплет деньгами и племянника, и всю его семью. Как бы не так. Тетя Джуди далеко не дура. Если дядя Дункан не откинется к следующему ланчу у тети Джуди моих ближайших родственников, мама отвлечет тетю Джуди, а Малколму велит найти дядю Дункана и задушить подушкой или сбросить через перила балкона. Лететь-то до улицы каких-то сорок этажей. Иона, ты действительно в порядке?

— Да. Все отлично. Почему ты снова спрашиваешь?

— А почему ты прижимаешь руку к груди?

— Какую руку?

— Эту руку, свою руку, ты только что снова это сделал, словно у тебя несварение желудка, или боль, или что-то еще.

Я посмотрел на руку, прижатую к груди, и понял, что подсознательно, непроизвольно проверяю, на месте ли люситовое сердечко, висящее на цепочке под рубашкой.

— У меня просто непорядок с кожей.

— С кожей?

— Какое-то раздражение в одном месте. Немного зудит. И прижимаю к этому месту руку, вместо того чтобы расчесывать, потому что не хочу, чтобы оно распространялось.

Не знаю, почему мне не хотелось показывать ей медальон. Может, я опасался, что она засыплет меня вопросами, едва я начну говорить. И я мог многое рассказать. Лжецом стал отменным.

— Позволь взглянуть, — потребовала Амалия.

— Ты шутишь? Никогда! Я не позволяю девушкам смотреть на раздражение на моей коже.

— Не говори глупостей. Ты еще ребенок, и я не девушка. Я — это я.

— А я не нытик, знаешь ли. Не собираюсь поднимать шум из-за какого-то раздражения.

Амалия закатила глаза.

— Мужская гордыня. Ладно, пусть кожный грибок или что-то там еще сожрет тебя живьем.

— Это не кожный грибок. Такого вообще нет.

— Между прочим, есть. Но я пришла сюда не для того, чтобы говорить о грибке. Я думаю, ты, я и Малколм должны в понедельник поехать в центр города на еще одну экскурсию. Думаю, бедняжка этого заслуживает после визита к тете Джуди, да и лето заканчивается.

Следующий день мама и дедушка собирались провести дома, так что мы могли найти какое-то общее занятие. Но в понедельник они оба отправлялись на работу, и если я не поеду с Амалией и Малколмом, мне предстояло провести день в одиночестве. Мистер Иошиока мог позвонить, чтобы сообщить новости, полученные от мистера Отани, только ближе к вечеру. Оставшись дома, я бы с каждым часом все больше сходил с ума, проверяя и перепроверяя оконные экраны и ножи на кухне.

— А чем займемся? — спросил я.

— Чем-нибудь подешевле. Без входных билетов. Деньги потребуются только на проезд и на ланч. Тебе вроде бы понравилась экскурсия по зданию суда, и я подумала, что мы можем устроить день архитектуры. Осмотрим все знаменитые старинные общественные здания в том районе. Малколм любит архитектуру.

— Ладно, — кивнул я. — По мне, клевая идея.

— В то же время, что и в прошлый раз.

— Я буду готов.

— «Кортейд».

— Что?

— Мазь от раздражения кожи, — ответила она.

Глава 71

К восьми вечера субботы, как потом показал доктор Мейс-Маскил, он пришел к выводу, что оптимальный вариант — не сообщать Лукасу Дрэкмену, что им интересовалась миссис Нозава. Может, она говорила правду, и Лукас оказал им какую-то услугу из любви к ближнему, пусть такое и представлялось весьма маловероятным. В этом случае, он не примчался бы в Иллинойс, чтобы убить эту любопытную женщину, а заодно и профессора, и тогда правда о смерти Норин никогда не выплыла бы наружу. Черт, а может быть, Лукас убил кого-то и для них. Как знать, а вдруг, спрашивал профессор себя, эта сука Нозава хочет вовсе и не поблагодарить Лукаса, а нанять его для совершения нового убийства? Она, в конце концов, деловая женщина, королева химчисток и автомобильных моек, а по твердому убеждению профессора, самыми безжалостными людьми на этой планете были именно бизнесмены.

Довольный элегантной логикой своих рассуждений, успокоенный тем, что нашел оптимальный выход из очень непростой ситуации, доктор Мейс-Маскил смешал себе графин мартини.

В воскресенье утром, мастерски победив похмелье комплексом витаминов В и гидроксидом магния, он пребывал в тревоге, и не потому, что вечером позволил себе расслабиться. Нет, его интуиция настаивала, что он принял неправильное решение. Какой бы ни была причина, по которой Сецуко Нозава хотела связаться с Лукасом, если она упомянет Мейс-Маскила, ее вариант их встречи будет первым, услышанным Лукасом, и потом возникнут определенные трудности при попытке втюхать ему версию, выставляющую профессора в положительном свете.

Добив похмелье тремя сырыми яйцами и ложкой соуса «Табаско», смешанными со стаканом апельсинового сока, доктор Мейс-Маскил провел утро и немалую часть второй половины дня, сочиняя историю своей встречи с Сецуко Нозавой, которая могла произойти в параллельном пространстве.

Глава 72

В эти выходные мистер Накама Отани смог взять под наблюдение только два дома из трех, принадлежавших «Семейному фонду Дрэкменов» в Чикаго: девятиэтажное офисное здание в районе, известном как «Треугольник», в котором обосновались, главным образом, частнопрактикующие врачи — офтальмологи, дерматологи, гастроэнтерологи и другие, а также восьмиэтажный многоквартирный дом класса «люкс» в Бингмен-Хайтс всего с восемью квартирами: по одной на этаж. Второй адрес представлялся более многообещающим, чем первый, хотя нигде он не засек хотя бы одну из пяти подозрительных личностей.

В понедельник мистер Отани взял отгул и к семи утра обосновался рядом с третьим домом, одним из старинных особняков на улицах, примыкающих к Прибрежному парку, четырехэтажным, из известняка, с бронзовыми оконными рамами и плоской крышей с парапетом по периметру. В первой половине века в этом доме проводились званые обеды: мужчины во фраках, дамы — в вечерних туалетах, их привозили сначала кареты, потом — лимузины. Теперь здесь, похоже, проживали воры, бандиты и безумные бомбисты.

В выходные мистер Отани вел наблюдение из припаркованного автомобиля, не самого удобного места, учитывая июльскую жару. Но этот дом фасадом выходил на Прибрежный парк, так что прежних неудобств он не испытывал: расположился в тени черноплодной рябины. На скамье рядом с ним лежала сложенная газета, книга Трумена Капоте «Хладнокровное убийство», холщовая сумка с крекерами, шоколадными батончиками и револьвером «Смит и Вессон» тридцать восьмого калибра модели «Чифс спешл». Мистер Отани прихватил и бинокль, но доставать его из холщовой сумки собирался лишь в случае крайней необходимости.

Сидя на подстилке, которую принес с собой, в туфлях для бега, в бермудских шортах и яркой гавайской рубашке, он более всего напоминал человека, который взял на работе отгул, чтобы посвятить день литературе и природе.

Люди, проходившие по вымощенной дорожке, не обращали на него никакого внимания, пока не появилась она, загорелая и сверкающая здоровьем, вышедшая на утреннюю пробежку в коротеньких белых шортах и желтом топике, с длиннющими стройными ногами. Мистер Отани никогда не забывал лица, и ее лицо тоже осталось в его памяти, хотя виделись они более полугода тому назад, болтали в ночном клубе в канун Нового года, перед тем, как к ней присоединился Тилтон. И, разумеется, он видел ее на фотографиях участников антивоенного митинга у Городского колледжа. Аврора Делвейн.

Он перехватил брошенный на него взгляд. Поскольку сидел в глубокой тени, мог бы взять книгу и проигнорировать ее, если бы не заметил, что губы Авроры начали изгибаться в улыбке. И тогда, чтобы не вызывать подозрений, он взял инициативу на себя, позвал:

— Эй. Привет! Отличный день, правда? Помните меня?

Она его помнила, отчасти потому, что мистер Отани при необходимости мог показать себя обаятельным собеседником, отчасти из-за его нетипичной для японо-американца внешности. Ростом в шесть футов и два дюйма, весом в двести фунтов, с ручищами, словно у баскетболиста, он не мог сойти за неприметного японца, даже сидя в тени черноплодной рябины.

Он поднялся, когда она подошла к скамье.

— Новый год. Вы его нашли?

— Нет. Этот сучонок меня бортанул. Простите мой французский. Он — давняя история.

На праздновании Нового года мистер Отани не стал клеить мисс Делвейн. Во-первых, жил с женой душа в душу. Во-вторых, мисс Делвейн ждала моего отца и едва ли с энтузиазмом встретила бы приставания. Поэтому он прикинулся геем, чья «половинка» опаздывала на обед. Этот прием он использовал неоднократно. Женщинам геи, похоже, нравились, в их компании они чувствовали себя комфортно. Может, такая новизна — мужчина, который не собирается приставать — развязывала им язык, и они болтали с ним, как с подружкой.

— Я даже не спрашиваю, появился ли ваш мужчина, — продолжил мистер Отани. — Ради того, чтобы быть с вами, он бы полз целую милю по горячим углям.

Пока они говорили, она переминалась с ноги на ногу, возможно, для того, чтобы оставаться в тонусе, а может, не могла устоять перед искушением подразнить его подпрыгивающей грудью, даже зная, что он — гей. Авроре нравилось, когда ей говорили комплименты, и она с удовольствием заводила мужчин.

К счастью, торчать рядом с ним все утро она не могла. Еще с минуту поговорив о погоде, вернулась на тропинку и продолжила пробежку.

Он сел на скамью, взял книгу и начал читать, действительно читать, ни разу не посмотрев на дом напротив. Пятнадцать минут спустя Аврора Делвейн появилась вновь, завершив очередной круг. Он поднял голову на звук ее шагов, она помахала рукой, он ответил тем же. Она выбежала из парка на тротуар, перебежала улицу в неположенном месте, посреди квартала. Поднялась по ступеням и исчезла за дверью дома, принадлежащего «Семейному фонду Дрэкменов».

Мистер Отани посмотрел на часы. 7:24. Он провел на посту менее получаса.

Собрать вещи и ретироваться представлялось идеей не из лучших. Его легенда — человек, который решил провести в свое удовольствие летний день, устроился на любимой парковой скамье в тени со всем необходимым, чтобы остаться здесь на все утро. Если у женщины возникли подозрения, они могли наблюдать за ним из дома, может, через бинокль, если он у них был. И если бы у них сложилось впечатление, что он не тот, за кого себя выдает, они могли покинуть этот дом и обосноваться на новом месте, которое он не знал. А так через пару часов он мог собрать вещички и уйти, словно пришло время поменять тень на скамью под солнцем.

Мистер Отани открыл термос и налил себе чашку ледяного чая.

Книга Капоте захватывала, и он углубился в чтение.

Уверенный, что сумеет во второй половине дня открыть официальное расследование, он полагал возможным получить ордер на обыск уже к вечеру.

Глава 73

Даже придумав историю, которую счел совершенно убедительной, доктор Мейс-Маскил тянул все воскресенье с тем, чтобы снять трубку и позвонить своему лучшему ученику. Он вновь смешал графин мартини, но вовремя осознал опасность и вылил содержимое в раковину на кухне, не сделав ни глотка.

Спал он плохо, несколько раз просыпался от кошмара. Что именно ему снилось, он не помнил, в памяти отложились только окровавленные молотки и мачете, отрубающее головы.

Из кровати он выбрался еще до зари, надел халат, сунул ноги в шлепанцы и, волоча ноги, побрел на кухню, чтобы сварить кофе.

Истинно верующий в Идею, не сомневающийся, что в прошлой жизни он был революционером и великим воином, профессор отказывался признавать, что просто боится позвонить своему бывшему студенту. Всякий раз при шаге в сторону телефонного аппарата руки начинали трястись, а губы дрожать, словно у него внезапно развилась болезнь Паркинсона.

Но стыд все-таки сокрушил его ужас, когда он вдруг ощутил собственный запах и осознал, что не принимал ни душ, ни ванну после встречи с этой женщиной в химчистке во второй половине среды. Он провел в собственном доме четыре с половиной дня, а в памяти от этого времени не осталось совсем ничего.

Подкрепившись несколькими чашками черного кофе и булочкой с ореховым маслом и джемом, он пошел в ванную, примыкающую к большой спальне, и рискнул глянуть на себя в зеркало на обратной стороне двери. Волосы — помело ведьмы. И если бы ему требовалось уехать на неделю, он мог не брать с собой чемоданы: все бы уместилось в мешки под глазами. Зубы в пятнах и каких-то наростах. А запах…

Он почистил зубы, потом почистил их еще раз. Долго стоял под душем, пустил очень горячую воду, какую только мог вытерпеть. Вымыв волосы, высушил их феном, а потом тщательно уложил. Эта преждевременно поседевшая львиная грива вызывала у некоторых женщин мысли об отцах и греховном сексе. И в постели они никак не могли насытить свою страсть. Когда доктор Мейс-Маскил вновь посмотрел в зеркало, то увидел полубога.

Надев чистое белье и свежую одежду, он прошел в свой кабинет, сел на обитый кожей стул за стол из тика с поверхностью из черного гранита, потянулся к телефонному аппарату и удовлетворенно отметил, что руки не трясутся. Он уже три года пользовался кнопочным телефонным аппаратом, но никак не мог к нему привыкнуть. Без вращающегося диска телефон казался каким-то ненастоящим, а доктор Мейс-Маскил терпеть не мог подделок.

Он набрал недавно полученный номер, в надежде, что Лукас не снимет трубку, но услышал знакомый голос: «Кто говорит?»

— Это Роберт Донат, — представился профессор именем актера, который сыграл главную роль в фильме 1939 года «Прощайте, мистер Чипс». Действие фильма разворачивалось в английской школе-интернате для мальчиков. Главный герой — учитель латыни, поначалу неуклюжий и неловкий, потом становился всеобщим любимцем.

— Передайте от меня привет Грир Гарсон, — ответил Лукас, упомянув актрису, которая играла в этом фильме главную женскую роль.

Если их телефоны прослушивались, они бы ничего не добились, используя вымышленные имена, и никакими кодами они не пользовались, но доктору Мейсу-Маскилу нравилась такая манера общения. Он чувствовал себя в большей безопасности.

Он сразу перешел к своей истории: находился в отделе связей с выпускниками, когда туда ворвалась Сецуко Нозава, определенно выпившая или обдолбанная, и потребовала сообщить ей адрес Лукаса Дрэкмена. Возможно, что-то ее расстроило, но при этом чувствовалось, что настроена она серьезно. Так или иначе, вела она себя крайне необычно. Секретарша, грудастая рыжеволосая деваха, которую звали Тереза Мари Холлоэн — в свое время ей не терпелось отдаться профессору, — разумеется, объяснила гостье, что университет не сообщает адреса выпускников, и тогда эта Нозава начала проявлять агрессию. Когда он, доктор Мейс-Маскил, вступился за мисс Холлоэн и политику университета, эта Нозава едва не набросилась на него с кулаками. Но все ограничилось лишь словесными угрозами, выкрикнув которые, дама торопливо покинула помещение.

— Да кто такая эта Сецуко Нозава? — спросил Лукас.

— Как я понял, ей принадлежит химчистка. Я думал, ты ее откуда-то знаешь.

— Никогда не слышал об этой безумной суке.

Доктор Мейс-Маскил ему поверил и ощутил безмерное облегчение. Если Лукас не делал для нее чего-то доброго и никого не убивал, тогда он, скорее всего, поверит рассказу своего наставника о странной женщине, устроившей скандал в отеле связей с выпускниками.

— Когда это произошло? — спросил Лукас.

— Пятнадцать минут тому назад. Я сразу поспешил в мой кабинет на кафедре, чтобы позвонить тебе.

— Зачем этой суке требовался мой адрес?

— Она не сказала. Но это странно, весьма странно. Я подумал, что ты должен об этом знать.

— Да, это правильно. Я об этом подумаю, разберусь. Сейчас, правда, я очень занят, но вскоре удастся выкроить свободное время. Приятно осознавать, что вы прикрываете мне спину.

Закончив разговор, профессор пошел в ванную, встал на колени перед унитазом, и его вырвало.

Глава 74

Согласно последующим показаниям Авроры Делвейн, в тот день, вернувшись после пробежки в парке, она приняла душ, вымыла и высушила волосы, покрасила ногти на ногах и лишь после этого спустилась вниз, где и нашла Лукаса, Регги Смоллера по прозвищу Горилла, Тилтона и Фиону на кухне, где они в последний раз обсуждали подробности предстоящей операции. Поскольку в активных действиях Аврора участия не принимала, ее присутствие не требовалось. Она играла роль наблюдателя, хроникера, и в свое время ей предстояло описать все их деяния и показать глубинные философские мотивы, которыми они руководствовались.

Когда Аврора вошла на кухню, Лукас как раз положил трубку настенного телефонного аппарата и повернулся к сидевшим за столом.

— Что все это значит? — он пересказал разговор с профессором, охарактеризовав его «полным болваном, которого мне следовало пришить давным-давно».

Никто не знал, как воспринимать историю о странной владелице химчистки, но Аврора Делвейн вдруг спросила:

— У нас сегодня японский день или как?

— Это ты о чем? — нахмурившись, полюбопытствовал Лукас.

Фиона встала из-за стола, хищно ощерилась.

— Да, к чему ты это сказала?

Аврора рассказал им о гее, с которым познакомилась на Новый год, а этим утром увидела на парковой скамье по другую сторону улицы.

— Но он — старый толстый козел. Читает эту книгу Капоте, которую читают все, вечный бестселлер. Вы знаете, написана для идиотов.

Заинтригованный, Лукас принес из спальни бинокль, и они все подошли к окошку гостиной. Лукас минуту всматривался в скамеечника, потом передал бинокль Фионе, которая поднесла его к глазам.

— Иошиока, — прошипела она, опустив бинокль.

— Ты про портного? — переспросила Аврора. — Милого маленького парня, жившего напротив меня, который всегда ходил в хорошо сшитом костюме?

— Он — пронырливый, любопытный сукин сын, — ответила Фиона Кэссиди. — Нозава в Иллинойсе, этот парень в парке, на скамье именно перед нашим домом. Иошиока, шныряющий по шестому этажу, он и его дверные цепочки. У нас японский день, это точно.

В дальнейшем разговоре они жарко поспорили, избыточная у Фионы паранойя или нормальная. Они все исходили из того, что определенный уровень паранойи совершенно необходим для их выживания и успеха. Но пусть сама по себе паранойя — это плюс, ее избыток — уже минус. Если бы один из них, к примеру, начал подозревать в ком-то билдербергера, остальным четверым не оставалось бы ничего другого, как привести его в чувство. Но в данном случае, они пришли к выводу, что Фиона не слетела с катушек, и наверняка существует какая-то связь между Иошиокой, Нозавой и этим здоровяком, сидящим в тени черноплодной рябины.

Тилтон сказал, что не следовало им использовать квартиру 6-В для изготовления бомб, и Фиона могла бы сделать все это прямо здесь. Его слова вызвали негодование Лукаса, который напомнил Тилтону, что дом, который стоит два миллиона, не место для изготовления бомб и горючих веществ. Если бы такая бомба взорвалась в руках Фионы и разнесла ее в клочья, это была бы трагедия, но ничего больше. Взрыв в этом доме стал бы еще и потерей капитала. Кроме того, такой взрыв вызвал бы интерес ФБР к «Семейному фонду Дрэкменов» и к самому Лукасу. Даже тупые медведи знают, что нельзя гадить в собственной берлоге.

В итоге им пришлось выбирать из двух вариантов. Первый — отменить запланированную на это утро операцию, в надежде провести ее позже, а вместо этого выкрасть Иошиоку и пыткой вытащить из него правду. Второй — действовать, как планировалось, вместо того чтобы бросаться врассыпную, уподобляясь жалким трусам, а потом разбираться с Иошиокой.

Даже если этот парень в парке следит за ними, они могли уйти из дома через черный ход, отшагать пару кварталов по проулку, прежде чем выйти на главную улицу, остановить такси и добраться до арендованного металлического ангара в промышленной зоне, когда-то бывшего авторемонтной мастерской, а теперь ставшего их оперативной базой.

— Послушайте, появление всех этих японцев — история странная, — подвел итог Лукас, — но кто они такие? Портной, хозяйка химчистки, какой-то чувак на скамье, занятия которого мы не знаем. В любом случае мы имеем дело не с Элиотом Нессом^[490]. Я считаю, что мы должны реализовать наши планы, чтобы этот день запомнили все, а потом мы выжмем всю информацию из Иошиоки.

Лукас практически всегда добивался желаемого и не только потому, что знал, как манипулировать людьми и мотивировать их. Просто от одного его вида по коже бежали мурашки: чувствовалось, что он на грани безумия и может перейти эту грань в любой момент. Все четверо соратников с ним согласились: операция не отменяется.

Глава 75

Пару часов спустя, в десять утра того же понедельника, Амалия, Малколм и я вышли из городского автобуса на углу Национальной авеню и Пятьдесят второй улицы, как было и в прошлую среду. Напротив находилась «Пинакотека Каломиракиса», где в воскресенье закончила работу выставка «Европа в эпоху монархии». Тридцатиэтажный финансовый центр с Первым национальным банком на нижнем этаже высился позади, а на два квартала в каждом направлении тянулись захватывающие взгляд богатой отделкой исторические здания.

По дороге из нашего района я узнал, что Амалия знает об архитектуре ничуть не меньше, чем о живописи, и может многое рассказать и о зданиях, и о людях, которые их проектировали. Но при этом она не показывала себя всезнайкой, не давала понять, что рядом с ней я — полный неуч. Знания расходились от нее, как прохладный воздух — от электрического вентилятора. Чем дольше ты слушал, тем больше тебе хотелось услышать, потому что от ее знаний и слов, которые она использовала, чтобы донести их до тебя, окружающий мир становился чище и ярче.

— С чего мы начнем? — спросил я.

— Отсюда, — ответил Малколм. — С банка. Там красиво. Тебе понравится.

Мне не доводилось бывать в банке, и я подумал, что они подшучивают надо мной.

— Но у нас нет денег, чтобы положить их или снять.

— Вестибюль — общественное место, — объяснила Амалия. — И одно из самых красивых. Любой может войти. Любой. В свое время, не так и давно, люди заходили туда, чтобы полюбоваться красотой. Этот финансовый центр открыли в тридцать первом году. Прекрасный образец арт-деко. Когда я захожу туда, у меня просто мурашки бегут по коже.

Фасад банка поднимался над нами на сорок футов и уходил в каждую сторону не меньше чем на восемьдесят. Прямоугольный фриз покрывал сложный рисунок переплетающихся геометрических фигур, в основном — кругов и треугольников. Ступени вели к восьми двустворчатым дверям из бронзы и стекла, и мы вошли через самую северную.

Я знаю, что Амалия много чего рассказала об огромном, удивительном вестибюле, но ничего не помню. Все растворилось в случившемся позже. Ее последние оставшиеся в памяти слова она произнесла, когда я следом за ней миновал тяжелую дверь и уставился на массивные колонны, поддерживающие купол-потолок. Примерно в сорока футах над головой, подвешенные к вершине купола, куда-то мчались стилизованные лошади, отлитые из нержавеющей стали.

— Великолепно, Иона, ты согласен? — Я перевел взгляд с потолка на ее очаровательное лицо, и она выглядела такой счастливой, когда добавила: — Просто удивительно, что могут сделать люди, когда чувствуют себя свободными и верят, что все важно, все имеет значение, когда они думают, что даже вестибюль банка должен радовать глаз и поднимать настроение.

Несколько десятков людей пришли в банк по своим делам. Двадцать кассиров сидели за длинной балюстрадой из нержавеющей стали. Далее стояло несметное количество столов, за которыми работали различные банковские сотрудники, они просматривали документы, говорили по телефону или обслуживали клиентов, сидевших перед ними. Учитывая размеры вестибюля, стальные и каменные поверхности, могло создаться представление, что помещение это шумное, каждое слово отлетает от пола, потолка, колонн. Но благодаря удивительному таланту архитекторов в вестибюле стояла удивительная тишина, казалось, что все говорят шепотом, хотя на самом деле голоса никто не понижал.

Того, что Амалия говорила мне и Малколму, я не помню, зато помню другое: как шел по вестибюлю, словно попав в веселый, завораживающий фантастический фильм. Всякий раз, когда думал, что увидел самое красивое, замечал новую, еще более удивительную деталь интерьера. Каждое окошко кассира окаймляли стальные дуги, которые покоились на полукруглом стальном пьедестале, центр которого украшал барельеф в виде головы статуи Свободы. Лучи короны упирались в стилизованные звезды. По светло-золотистому гранитному полу разбросали черно-сине-зеленые мраморные медальоны со сложным рисунком. Четыре большущие люстры висели над залом, все из той же нержавеющей стали, каждая со множеством лампочек на шести лучах, каждый из которых заканчивался фигуркой мисс Свободы.

Центр вестибюля занимали высокие столы из зеленого мрамора, за которыми стояли люди, заполнявшие приходные ордера или чеки для получения наличных, с которыми потом они шли к окошкам кассиров. Когда я проходил мимо одного из столов, маленькое золотое перышко вдруг зависло в воздухе на уровне моего лица, на расстоянии вытянутой руки, словно легкий ветерок подогнал его ко мне, а теперь стих, давая мне возможность полюбоваться перышком.

Если архитектура и отделка вестибюля банка привели меня в восторг, то перышко просто вогнало в транс: я словно перенесся в некий сон, где все происходящее замедляется во времени.

Я поднес руку к шее, взялся за серебряную цепочку и вытащил медальон из-под рубашки.

Люситовое сердечко, прозрачное в свете люстр, осталось нетронутым, но перышко исчезло.

И когда сердечко выскользнуло из моих пальцев и легло мне на грудь, зависшее в воздухе перышко двинулось через вестибюль.

Приглушенные голоса сменились полной тишиной, и хотя люди вокруг меня двигались, правда, как при замедленной съемке, их шаги стали совершенно беззвучными.

Я слышал только удары собственного сердца, редкие, как барабанный бой в похоронной процессии, слишком редкие, чтобы поддерживать мою жизнь.

Словно дайвер, идущий по дну, преодолевая сопротивление воды, я следовал за перышком к южной стене вестибюля.

И пусть не понимая, что происходит, я знал о приближении момента, который предчувствовал.

Я будто плыл — не шел, мои ноги едва касались пола. Мне казалось, что я должен радоваться, а не бояться, потому что каким-то образом сумел вырваться из цепких лап гравитации.

Я миновал два высоких мраморных стола, и перышко остановилось у третьего.

Принялось опускаться, я, конечно, не отрывал от него глаз и в какой-то момент увидел под столом портфель из коричневой кожи.

По-прежнему я слышал только удары моего сердца, которое теперь билось чаще.

Перышко начало подниматься, и я уже потянулся к нему, но интуитивно понял: хватать его — неправильно.

Посмотрев мимо перышка, я увидел ее, какой никогда не видел раньше: высокие каблуки, деловой костюм, строгая блузка, очки, черные волосы, собранные на затылке в пучок.

Фиона Кэссиди.

Она направлялась к одной из двустворчатых бронзовых дверей.

И смотрела не на меня, а влево.

Повернув голову, проследив за ее взглядом, я увидел его, каким никогда не видел раньше: черные кожаные туфли, темно-серый деловой костюм, белая рубашка и галстук, темно-серая шляпа с черной лентой.

Тилтон.

Мой отец.

Он направлялся к другой двери.

И он сбрил бороду.

Фиона открыла свою дверь и вышла.

Я посмотрел на портфель.

Услышал собственный голос, перекрывший удары сердца:

— Бомба.

Глава 76

В Иллинойсе понедельник у миссис Нозавы не заладился. После завтрака и прогулки Тосиро Мифунэ не захотел возвращаться в дом. Нервничал, тяжело дышал, а когда она попыталась успокоить пса, его вырвало на траву.

Иногда мистер Нозава жаловался, что его жена относится к псу лучше, чем к нему, на это она отвечала — с любовью, — что он куда более самостоятельный и не такой наивный, как их ласковый лабрадор-ретривер. Теперь же она усадила Тосиро Мифунэ на заднее сиденье «Кадиллака», нисколько не тревожась из-за того, что его могло вырвать и там. Автомобиль — всего лишь автомобиль, а собака — ее четвертый ребенок.

Всегда законопослушная, на этот раз миссис Нозава постоянно нарушала скоростной режим, словно сидела за рулем «Скорой». И остановила автомобиль перед ветеринарной клиникой в визге тормозов.

Пока доктор Донован осматривал собаку и делал анализы, миссис Нозава ждала в приемной. Сидела на краешке стула, словно мать приговоренного к смертной казни, сжав кулаки, надеясь услышать известие о помиловании, подписанном губернатором, или треск электрического разряда.

Как выяснилось, Тосиро Мифунэ подхватил какую-то собачью инфекцию, ничего смертельно опасного. Доктор Донован заверил миссис Нозаву, что пес поправится после курса антибиотиков и отдыха.

Домой миссис Нозава возвращалась уже с малой скоростью, успокаивающим тоном разговаривая с собакой, лежащей на заднем сиденье. Она позвонила в химчистку и сказала, что на работу не выйдет.

Больше всего лабрадор любил лежать на диванчике у окна гостиной, откуда он мог смотреть на улицу. Устроив его там, миссис Нозава села в кресло, стоявшее рядом с книгой Джулии Чайлд, и стала читать рецепты.

Теперь, когда мистер Тамазаки из «Дейли ньюс» вернулся на работу после короткого отпуска, миссис Нозава считала необходимым рассказать ему о докторе Мейс-Маскиле, убийстве его жены Норин и предположении, что Лукас Дрэкмен мог убить женщину на радость профессора.

Она намеревалась позвонить в девять утра, но в городе, где он жил и работал, уже шел одиннадцатый час. Теперь собиралась потянуться за трубкой лишь после того, как Тосиро Мифунэ уснет. Все равно никакой спешки не было.

Глава 77

Произнеся: «Бомба», — я повернулся к дальнему краю вестибюля и увидел, что довольно далеко ушел от Амалии, которая вместе с Малколмом стояла футах в сорока от меня. Оба, подняв головы, смотрели на подвешенных к потолку и мчащихся в галопе стальных лошадей.

Замедленное движение ушло, звуки вернулись, и я осознал, что сказал «бомба» очень тихо, и никто меня не услышал. Я вырвался из парализующей хватки ужаса и на этот раз закричал: «Бомба! Бомба! — и рванулся к Амалии. — Уходим! Уходим! Здесь бомба!»

На ее лице отразилось удивление, недоумение, и Малколм смотрел на меня так, будто думал, что я разыгрываю какую-то глупую шутку.

Но я уже не просто кричал — вопил: «Господи! Господи, Господи!» Мой испуг наверняка смотрелся убедительно, потому что люди закричали на разные голоса и рванули к дверям.

Даже охваченный ужасом, я думал, что всем хватит времени, чтобы выйти из банка, что Фиона Кэссиди не запрограммировала бомбу на взрыв сразу после ее и моего отца ухода, чтобы не подвергать опасности свои жизни.

Как я со временем узнал, банк не был их главной целью. Эти взрывы служили отвлекающим маневром, жестоким и кровавым, и для успеха операции требовалось, чтобы бомбы взорвались именно в тот момент, когда она и мой отец спустились бы с лестницы, ступени которой вели к дверям банка.

Я находился в двадцати футах от Амалии и Малколма, когда взорвался портфель, оставленный моим отцом. Я не знаю, что попало в Амалию: части бомбы, болты и гвозди, заложенные в нее, чтобы усилить поражающую способность, или куски мраморного стола, который бомба разнесла вдребезги. Я не знаю, почему иногда не могу заснуть, думая об этом. Чем бы это ни было, никакого значения это не имеет, не изменяет чудовищности деяния и ни в коей мере не уменьшает вины моего отца.

В последующие дни я надеялся, что он не увидел меня в банке. Не мог даже представить себе, что он заметил меня и все равно продолжил реализацию намеченного. Это предположение настолько мрачное, что, окажись оно правдой, мне оставалось бы только пожалеть о том, что я появился на свет.

Амалия выглядела удивленной — широко раскрытые глаза, губы буквой О, — когда взрыв оторвал ее от пола и бросил вперед, и я не верю, что она прожила достаточно долго, чтобы почувствовать боль. Я должен в это верить.

Бедного Малколма, который стоял в каких-то двух футах от нее, взрывной волной свалило на колени, очки отлетели в сторону, волосы растрепало, но отделался он лишь несколькими царапинами, тогда как несчастную Амалию убило у него на глазах. Только что она была такой веселой, энергичной, полной жизни, а теперь лежала кровавой грудой, и ее зеленые глаза смотрели в пустоту.

Потом мне сказали, что между первым и вторым взрывами прошло пять секунд. Я точно знаю, этого времени хватило Малколму, чтобы оторвать взгляд от нее и посмотреть на меня. На его лице читались неверие, ужас и рвущее душу горе.

Второго взрыва я не помню. По словам Малколма, он отбросил меня дальше, чем первый — Амалию, и упал я на пол рядом с ней, с вытянутой левой рукой, и три пальца легли на ее правую руку, словно я просил Амалию захватить меня с собой.

Неподвижный взгляд зеленых глаз и застывшие буквой О губы убедили Малколма в том, что его любимая сестра мертва. Но я лежал с закрытыми глазами, и ему показалось, что пыль на полу трепыхается, будто мое дыхание приводит ее в движение. Шатаясь, он подошел ко мне, взял за руку и нащупал пульс. Когда увидел мою спину, понял, что не решится сдвинуть меня. И он не сомневался, что я уже никогда не смогу ходить.

Глава 78

Как потом выяснила полиция, Фиона и Тилтон вошли в банк лишь после того, как мистер Смоллер, находившийся в квартале от банка, сообщил им по рации, что бронированный инкассаторский грузовик обогнул угол и выехал на Национальную авеню. Ранее они установили, что инкассаторскому грузовику требуется от трех до пяти минут, чтобы остановиться перед банком. Плотность транспортного потока в этот понедельник позволила мистеру Смоллеру сделать вывод, что инкассаторский грузовик — один из принадлежащих компании «Кольт-Томпсон секьюрити» — будет на месте через четыре минуты.

Тилтон получил сообщение Смоллера, сидя на скамейке автобусной остановки на углу Национальной авеню и Пятьдесят второй улицы. Фиона стояла под деревом с южной стороны банка, со своей рацией. Каждый портфель закрывался на кодовый замок из четырех цифр, который Фиона соединила с таймером детонатора. Им требовалось только выставить четыре ноля, чтобы таймер начал последний отсчет.

Они вошли в банк с разных сторон, через крайние двери. Она поставила портфель на пол у одного из высоких мраморных столов. Он сделал то же самое. Они взяли по приходному ордеру, вроде бы начали заполнять, но менее чем через две минуты покинули вестибюль Первого национального банка, не подходя к окошечкам кассы.

Инкассаторский грузовик стоял у тротуара, когда они вышли из банка. Поскольку по стране прокатилась волна расовых бунтов и антивоенных демонстраций, сопровождаемых массовыми беспорядками, компания «Кольт-Томпсон секьюрити» пересмотрела свои правила, и теперь в больших городах каждый такой грузовик сопровождали три охранника: двое в кабине, третий — в кузове, где перевозились деньги, облигации и прочие ценности.

Когда Тилтон и Фиона спускались вниз, дверь кабины со стороны улицы открылась и водитель первым выбрался из грузовика. Дверь автоматически защелкнулась, когда он ее закрыл. Ключ зажигания лежал в кармане его брюк, закрепленный на длинной цепочке, другой конец которой крепился к металлическому кольцу на ремне.

Лукас Дрэкмен, в белой больничной униформе, с белым чемоданчиком первой помощи, боковины которого украшали красные кресты, внешне ничем не отличающийся от фельдшера, идущего по вызову, вышел с Пятьдесят второй улицы на Национальную авеню в тот самый момент, когда водитель выбирался из кабины.

Как только его дверь закрылась, исключая риск проникновения в кабину постороннего лица со стороны мостовой, открыл дверь и второй охранник.

В банке взорвалась первая бомба. Полетели осколки стекол. Переплеты дверей прогнулись, будто сделанные из пластика, одну дверь сорвало с петель и бросило на ступени, тротуар завибрировал под ногами, словно глубоко под землей заворочалось какое-то огромное чудовище, пробуждаясь после сна, длившегося сто миллионов лет.

На улице все повернулись к банку, за исключением тех, кто знал, что происходит.

Лукас Дрэкмен сунул руку под белую куртку, вытащил пистолет, шагнул к уставившемуся на банк охраннику, дважды выстрелил ему в грудь и убрал пистолет, пока тот мертвым падал на тротуар.

Когда Дрэкмен вытаскивал пистолет, водитель направлялся к заднему борту инкассаторского грузовика. Фиона, уже спустившаяся по лестнице, когда раздался взрыв, двинулась к нему, сунув руку под пиджак, скрывавший наплечную кобуру с пистолетом. Тут же мистер Смоллер на фургоне подъехал к бронированному инкассаторскому грузовику «Кольт-Томпсон секьюрити» сзади. Судя по названию и логотипу на бортах, фургон принадлежал той же компании. Одетый в поддельную форму «Кольт-Томпсон», мистер Смоллер выбрался из кабины и направился к водителю инкассаторского грузовика.

Но Фиона подошла к нему первой, изобразила страх, округлила глаза и пролепетала: «Пожалуйста, помогите мне». В этот самый момент раздался второй взрыв, и водитель отвернулся от нее, посмотрев на банк. Фиона вытащила пистолет и застрелила водителя. Мистер Смоллер подоспел вовремя, чтобы вдвоем они опустили тело на мостовую, словно помогали человеку, которому внезапно стало плохо.

Тем временем люди кричали, бегали, суетились. Никто не знал, чтоза этим последует, не подозревая о том, что происходит ограбление.

Лукас Дрэкмен опустился на колени рядом с охранником, который лежал на тротуаре у открытой двери кабины инкассаторского грузовика. Он откинул крышку чемоданчика первой помощи, словно охранник не умер, а нуждался в медицинском содействии.

У заднего борта инкассаторского грузовика мистер Смоллер опустился на колени рядом с мертвым водителем. Маленьким болторезом перерубил кольцо на поясном ремне, высвободив цепочку, на которой висел ключ зажигания.

Взяв ключ у Смоллера, Фиона направилась к Дрэкмену и бросила ключ ему. Вслед за ним забралась в кабину. Дрэкмен перебрался на водительское сиденье, Фиона захлопнула за собой дверь. По соображениям безопасности окна кабины густо тонировали.

Мистер Смоллер тем временем оставил водителя и вернулся за руль фургона.

В чрезвычайных ситуациях бронированные инкассаторские грузовики компании «Кольт-Томпсон» использовали синие мигалки и сирены, отличающиеся от мигалок и сирены полицейских и пожарных автомобилей и «Скорой». Дрэкмен включил их и отъехал от тротуара, когда на улице уже начала образовываться пробка: водители таращились на клубы дыма, которые вырывались из покореженных дверей банка.

Мистер Смоллер следовал за ними в фургоне. Они повернули на Пятьдесят вторую улицу, с меньшей плотностью транспортного потока.

Третий охранник, находившийся в кузове, не получив ответа по аппарату внутренней связи, допустил ошибку, предположив, что двадцать лет работы без происшествий гарантируют, что их не будет и в последующие двадцать лет. Из любопытства и нисколько не встревоженный, он нарушил стандартную процедуру и сдвинул стальную пластину, закрывающую окошко два на шесть дюймов, соединяющее кузов и кабину, и спросил у водителя: «Эй, Майк, что там у вас?»

Готовая к такому варианту развития событий, Фиона сунула ствол пистолета в окошко и разрядила всю обойму. После грохота выстрелов и визга рикошетов в кузове воцарилась тишина.

В квартале от банка Дрэкмен выключил сирену и мигалки. Через два квартала, когда инкассаторский грузовик и фургон остановились на светофоре, мой отец поднялся со скамьи на автобусной остановке, до которой дошел пешком от банка, и присоединился к мистеру Смоллеру в кабине фургона.

Глава 79

Когда миссис Нозава рассказала о своей встрече с доктором Мейс-Маскилом и подозрениях по части убийства жены профессора Лукасом Дрэкменом, мистер Тамазаки, пребывающий в отличном настроении после отпуска, точно знал, что косвенных улик предостаточно и теперь мистер Отани сможет начать официальное расследование и получить ордер на обыск.

Кое-что его и встревожило: если Мейс-Маскил предупредил Дрэкмена об интересе, проявленном к нему этой женщиной, и ей, и мистеру Иошиоке, и, возможно, другим, грозила опасность.

— Еще одна причина для моего письменного отчета, — добавила мисс Нозава. — И есть смысл заверить его у нотариуса, чтобы он послужил уликой, на случай, если со мной что-нибудь произойдет. Меня голыми руками не возьмешь.

Выразив надежду, что Тосиро Мифунэ в самом скором времени поправится, мистер Тамазаки положил трубку и тут же перезвонил мистеру Отани в отдел расследования убийств. Там ему сказали, что детектив взял отгул. Никто не ответил и по домашнему номеру мистера Отани.

По телу мистера Тамазаки пробежала дрожь предчувствия трагедии.

Глава 80

Я находился без сознания всю дорогу до детской больницы святого Кристофера. Не помню и то, как меня привезли в операционную. Вроде бы на короткое время пришел в себя после общего наркоза, уже в палате реанимации, хотя обезболивающие, которые мне вводили внутривенно, туманили рассудок. Только помню маму у каталки, смотревшую на меня сверху вниз, такую красивую. И выглядела она очень печальной, какой я никогда раньше ее не видел. В голове у меня стоял туман, и я решил, что с ней случилось что-то ужасное. Пытался заговорить, но ни язык, ни губы не желали шевелиться. Правда, я смог повернуть к ней голову и увидел, что она держит мою левую руку в своих, и подумал, как это странно, я же не чувствую прикосновения. Но потом, сосредоточившись, ощутил ее теплые пальцы. А также их дрожь, и заметил, что ее трясет, не только руки, но все тело. Она что-то сказала, но голос прозвучал вдалеке, как бывает во снах, когда кто-то зовет нас с далекого берега. Я не понял, что она мне сказала, а потому заснул.

Глава 81

Я находился в палате реанимации первые сорок восемь часов, пока врачи не убедились, что мое состояние стабилизировалось, но болеутоляющие, от которых туманило разум, продолжали давать. Большую часть времени я спал, и снились мне не кошмары, как следовало ожидать, а обычно что-то приятное, за одним исключением, хотя, пробуждаясь, я мало что помнил. Ко мне подходили медсестры и мужчина в белом халате со стетоскопом на шее.

Хотя друзей и родственников обычно пускают в палату реанимации лишь на короткое время, рядом со мной кто-нибудь сидел всякий раз, когда я выныривал из океана забвения, который казался мне таким же реальным, как матрас, на котором я лежал. Я, разумеется, знал, кто я и, в какой-то мере, где нахожусь, и я знал всех, кто находился рядом, и любил их, но причина, почему я в этом месте, ускользала от меня, а может быть, я сознательно предпочитал амнезию невыносимой правде. Думаю, я мог бы заговорить в палате реанимации, и мое молчание не было следствием травм и действия препаратов. Возможно, я боялся заговорить, потому что слова многое значили в нашей семье — в начале было Слово, — и они сложились бы в разговор, а с разговором пришло бы осознание «почему». Мама сидела рядом с кроватью, иногда клала холодные компрессы мне на лоб, иногда давала кубик льда, предупреждая, что глотать нельзя, он должен растаять у меня во рту. В ее отсутствие появлялся дедушка Тедди, и хотя я никогда раньше не видел его с четками — бабушку Аниту — да, но не его, — теперь он с ними не расставался, его пальцы перебирали бусинки, губы шевелились, шепча слова. Не удивлялся я, если видел Донату Лоренцо, когда-то нашу соседку, мою няньку, которую утешала мама, когда та овдовела. Она заметно поправилась, вытирала глаза хлопчатобумажным носовым платком с красиво расшитыми уголками и вертела платок в руках. Когда я открыл глаза и увидел сидящего на стуле мистера Иошиоку, то сразу подумал о фотографиях его матери и сестры в книге о Манзанаре и заговорил впервые после бомбы: «Я очень сожалею». Он не знал, к чему относятся эти слова, но наклонился к кровати и взял меня за руку, как брала моя мама. Мягко сказал: «Летняя гроза / Прячется в бамбуковой роще / И вновь покой». Я думал, что понимаю смысл этой хайку. Он говорил, что худшее позади, и отныне все будет меняться только к лучшему. Случилось со мной что-то серьезное, но ничего смертельного.

В эти часы после операционной, когда именно, сказать не могу, я начал осознавать, что не могу двигать ногами и не чувствую их. Я боялся, а вдруг мои руки тоже потеряли чувствительность, тоже откажутся повиноваться мне. Но подумал о тех, кого потерял мистер Иошиока, об утрате миссис Лоренцо, о дедушке без бабушки Аниты, и я сгибал пальцы, и играл воображаемые мелодии на простыне, и знал — несмотря на произошедшее, я буду в порядке, пусть и придется обходиться без педалей. «Не думай об этом, пока еще рано, не думай». И я старался не думать, чтобы не вспомнить, почему все произошло. Старался найти спасение в забывчивости.

Первый кошмарный сон, так мне сказали, я увидел во вторую ночь, в девять часов. В этом сне мое сознание вернулось к тому, что я не желал признавать наяву: я в банке, под мчащимися стальными лошадьми, следую за золотым перышком к портфелю. Мой отец в деловом костюме уходит из банка. Я поворачиваюсь к Амалии и Малколму. «Господи! Господи! Господи!» — взрыв. Милая девушка взлетает, словно становясь ангелом. Но не поднимается на белых крыльях. Не поднимается. Подает и не поднимается, более не девушка, сбитая птица, месиво лохмотьев, разорванной плоти, сломанных костей.

Я проснулся, крича, и не мог остановиться, медсестры сбежались к моей кровати, вскоре привели маму. «Амалия мертва! — сказал я, когда она присела на кровать, взяла мою руку в свои. — Амалия мертва. Господи, она умерла, мама». Разумеется, мама знала, что Амалия ушла из этого мира, и не она одна. Откровением для всех стали мои следующие слова: «Я ее убил! Я это сделал, я убил Амалию! — Мама заверила меня, что я никого не убивал, но я отказался от даруемого ею отпущения грехов. — Ты не знаешь, не знаешь. Мне следовало сказать тебе, ты не знаешь всего, что мне следовало тебе сказать». Она ответила, что мистер Иошиока уже все ей объяснил, и в содеянном мною нет ничего греховного и даже неправильного, что вел я себя точно так же, как любой другой ребенок моего возраста в сходных обстоятельствах, и если бы повел себя иначе, то, возможно, Фиона Кэссиди убила бы меня гораздо раньше. Произошедшее в банке — совсем другая история, трагедия, которых с каждым годом становится все больше. И Амалия стала случайной жертвой.

Я не мог согласиться с тем, что повел себя, как любой другой ребенок моего возраста. Об этом однажды я и сказал мистеру Иошиоке — и он со мной согласился, — умственно я свой возраст значительно обогнал.

— Но ты не понимаешь, — настаивал я в разговоре с мамой, — может быть, даже мистер Иошиока не понимает. Они не только украли весь нефрит в Городском колледже. Это они устроили взрывы в банке. Фиона… и Тилтон. Я видел их. Они принесли портфели, поставили их под столы и ушли.

Мама замерла в шоке, и я уверен, осознала то, что давно уже дошло до меня: если бы она не забеременела мною, если бы мой отец не женился на ней, а вместо этого выбрал иной жизненный путь, Амалия осталась бы в живых, Амалия и многие те, кто погиб в банке. Амалия умерла из-за того, что я родился.

Полстолетия спустя я понимаю ошибочность такой логики. Но сразу после случившегося, охваченный горем, я не сомневался, что все это — безусловная истина.

Через какое-то время, поскольку возбуждение не уходило, медсестра поставила мне капельницу с успокоительным, и я погрузился в сон. Мама по-прежнему держала меня за руку. И в ту ночь мне больше ничего не приснилось.

Утром, когда снова пришла мама, я спросил, что случилось с люситовым сердечком, которое я носил на груди.

— Оно там и было, когда тебя нашли медики, — ответила она. — Его сняли только в «Скорой».

Мама достала медальон из сумки и протянула мне. Внутри медальона лежало белое пушистое перышко.

Глава 82

На третий день, с учетом стабильности всех моих показателей, меня перевели из отделения реанимации в отдельную палату. Мне не требовался ортопедический корсет. Мое состояние не называли «нестабильной травмой», на излечение которой требовалось время. Речь как раз шла о стабильности. Мой спинной мозг получил настолько серьезные повреждения, что о выздоровлении речь просто не шла. Ни один хирург в мире не сумел бы восстановить поврежденные нервные пути.

В те несколько дней, которые я провел в больнице, где лечили прочие мелкие повреждения и пытались определить степень моей неминуемой инвалидности, медсестры могли разве что поворачивать меня на кровати, чтобы исключить образование пролежней, вызванных моей неподвижностью и потерей чувствительности ног.

Лечебная гимнастика началась на четвертый день. Инструктор занимался моими ногами, сгибая их в лодыжках и коленях, и кому-нибудь предстояло проделывать это каждый день, чтобы сохранить подвижность суставов и эластичность мышц.

Я не скорбел из-за потери подвижности, не вопил от горя, став калекой. Тогда это слово использовалось постоянно, никто не считал, что оно более обидное, чем «инвалид». Я чувствовал, что получил по заслугам, и считал, что единственная моя надежда на искупление грехов — стойко переносить тяготы моего нынешнего состояния.

Теперь мне прописывали меньше болеутоляющих и разум уже не застилал туман. Не мог я теперь и полностью уйти в молчание. Говорил со всеми, но не трещал без умолку, как прежде. По большей части только реагировал на обращения, сам затевал разговор крайне редко. Я видел, что мое горе и острое чувство вины печалят маму и дедушку Тедди. Но попытки притворяться, что на самом деле ощущения у меня другие, вызывали отвращение к себе.

Пока я лежал в реанимации, со мной всегда кто-то находился, обычно не один человек. Мистер Иошиока приходил очень часто, по два или три раза в день, и я счел необходимым сказать ему, что он может потерять работу. Он только улыбнулся и ответил, что многие годы не брал отпуск и больничный, поэтому теперь отгул для него — не проблема.

Однажды он пришел с детективом Отани, который расспросил меня о том, что я видел в Первом национальном банке, и записал мои показания, касающиеся Фионы Кэссиди и моего отца. Аврору Делвейн арестовали, но она заявила, что понятия не имела о таких жутких намерениях своих приятелей. «Мы просто жили маленькой коммуной. Свободная любовь — это все, что я видела». Она обещала сотрудничать со следствием, но под залог ее пока не выпустили. Остальные ударились в бега.

В другой раз мистер Иошиока сидел на стуле у моей кровати, подменяя маму и дедушку Тедди, которые пошли на ланч. Его руки лежали на подлокотниках кресла.

— Иона, ты помнишь, что однажды, достаточно давно, тебе еще не исполнилось десяти лет, ты рассказал мне о том, будто мисс Кэссиди и мистер Дрэкмен приснились тебе еще до того, как ты их встретил?

— Конечно. Тогда я принес вам печенье с шоколадной крошкой.

— Самое вкусное печенье, которое я только пробовал. В тот день и я рассказал тебе о пророческом сне, в котором мои мать и сестра гибли в огне.

— Я нашел их фотографии.

Он вскинул брови.

— Правда?

— В библиотечной книге о Манзанаре. Сделал ксерокопию той страницы, чтобы хранить дома.

Он смотрел на свою правую руку, которая лежала на подлокотнике, словно предпочитал не смотреть на меня, и я задался вопросом, не вторгся ли я в его личное пространство, не нарушил ли то, что он полагал священным, найдя и сохранив у себя фотографии его матери и сестры.

Наконец он вновь посмотрел на меня.

— Раньше я говорил тебе, что тем, на долю которых выпадает много страданий, иногда дается шанс увидеть будущее, чтобы избавить себя от дальнейших мучений. В те дни, будучи совсем юным, я очень злился из-за нашего заточения в Манзанаре. Злость переполняла меня, Иона, переполняла до такой степени, что я потерял веру, веру в эту страну, в моего отца, чья покорность выводила меня из себя, даже перестал верить, что жизнь имеет значение. И хотя пожар приснился мне за семь дней до того, как он произошел на самом деле, я не сомневался, что это обычный кошмар. Из-за своей злости представить себе не мог, что благоволением высших сил мне даровали сон, благодаря которому я мог спасти моих любимых мать и сестру. Я слишком ценил свою злость, чтобы дать ей уйти, слишком в нее верил.

— Вы не могли знать, что сон пророческий.

— Как раз мог. Если бы злость не застилала разум. Если бы позволил себе воспринимать повороты и злоключения жизни с бо́льшим пониманием и объективностью. Манзанар — это ошибка. Но лагеря для перемещенных лиц появились в атмосфере страха. А страх заставляет людей делать такое, о чем они никогда бы не подумали в спокойной обстановке. Страх может ослеплять нас, как, впрочем, и злость.

Я чуть не открыл рот, чтобы что-то сказать, чтобы вновь заверить его, что нет на нем вины за пожар на кухне. Но он так пристально смотрел на меня, и по выражению его лица я понял, что он ждет осмысления сказанного им, какого-то важного вывода, который мне предстояло сделать. И после короткого молчания он продолжил:

— Мы уничтожаем наши жизни, сдаваясь страху. Злость уничтожает их еще быстрее. Но и чувство вины, Иона, ничуть не лучше. Я говорю об этом, Иона, потому что мне прекрасно знакомы и первое, и второе, и третье. Страх можно перебороть. Со злостью можно расстаться. И вину можно простить.

Я отвернулся от него.

— Простить себя не означает, что ты прощен. Это слишком просто.

— Но ты можешь и должен, особенно, если вина так легко возложена на себя. Путь не такой уж сложный. Ты должен помнить любовь к тем, кого потерял. Твоя мама говорит мне, что ты обожал Амалию. Похоже, все ее обожали. Помни это обожание. Не позволяй чувству вины изгнать Амалию из твоего сердца. Открой ей сердце, впусти ее обратно, чтобы она навсегда осталась с тобой. Вина не позволяет ей войти. Печаль станет для нее подарком, и тебе подарит надежду на счастье. Поверь мне, Иона, я многое знаю о печали и ее важности.

Глава 83

На следующий день, во второй половине, пробудившись после дневного сна, я услышал мамин голос и другой, для опознания которого мне потребовалось некоторое время. Проведать меня пришла Мэри О’Тул. Она учила меня играть на пианино в общественном центре. Что-то в тоне их разговора побудило меня не открывать глаза и притворяться спящим.

— Он иногда заходил через дверь черного хода, обычно ближе к вечеру, — говорила миссис О’Тул. — Останавливался в коридоре и слушал, играет ли кто на пианино. Зал с пианино — напротив моего кабинета. Если звучала музыка, он всегда мог сказать, играет Иона или кто-то еще.

— Сам он ни на чем не играет, — вставила мама.

— Но, Сильвия, слух у него был. Во всяком случае, игру этого мальчика он отличал. Если играл Иона, он заходил в маленькую комнату рядом с моим кабинетом и слушал, сидя за приоткрытой дверью.

— И Иона не знал, что он там?

— Нет. Так ему хотелось. Уходил он или до того, как заканчивался урок Ионы, или на пять минут позже мальчика. По правде говоря, поначалу мне казалось, что это очень странно, но потом я как-то с этим свыклась.

Прикидываясь спящим, я догадался, что говорят они о Тилтоне, что мой отец тайком приходил в общественный центр, чтобы послушать, как я играю на пианино. Я не знал, как это понимать, вообще не хотел об этом думать.

— Во второй или третий раз, — продолжила миссис О’Тул, — он зашел в мой кабинет после окончания урока и спросил: «Вы чувствуете то же самое, что и я? Когда он играет, в зал входит Бог?» Наверное, я не поняла, ответив, что Иона, конечно, хороший мальчик, но не святой. «Нет, — сказал он, — я хочу сказать, что Бог входит в зал, услышав, как божественно играет Иона. Вот что я чувствую». Добавил, что послушать его — просто счастье, и отбыл.

— Я понятия об этом не имела, — призналась мама.

— В один из дней, прошлой зимой, я заглянула в ту комнатку, он сидел в пальто, держа шляпу обеими руками, и слезы катились у него по щекам. Он извинился за слезы и сказал, что сам превратил свою жизнь в изолятор. Его слова. Он никогда не говорил ни о чем личном, держался сдержанно. А тут сказал, что превратил свою жизнь в изолятор, и теперь для него слишком поздно становиться отцом собственного ребенка. Он сказал, что этот мир полон красоты. И милость Божья во всем, нам надо только ее увидеть. Он такой милый, маленький человечек.

Разумеется, она говорила не о моем отце. Мистер Иошиока приходил в общественный центр, слушал, как я играю, а я знать об этом не знал.

Вполне возможно, что Мэри О’Тул говорила о том снежном дне, когда я, возвращаясь домой после занятий в общественном центре, увидел идущего впереди (я-то подумал — с работы) мистера Иошиоку, который выглядел очень модно в скроенном по фигуре пальто, шейном шарфе и шляпе. Я порадовал его в тот день, продекламировав хайку Наито Дзеко.

Теперь, в больничной палате, я вел себя так, будто только что проснулся. Немного поболтал с миссис О’Тул, искренне радуясь ее приходу. Но при этом меня не отпускала тревога за мистера Иошиоку. Ему наверняка грозила опасность. Лукас Дрэкмен, Фиона Кэссиди, мистер Смоллер и мой отец оставались на свободе, сбежали из города или залегли на дно. Если они смотрели пресс-конференции полиции, которые показывали по телику, или читали газеты, то знали, что мистер Иошиока и другие узники Манзанара навели на них полицию. Скорее всего, мой отец предпочел бы сбежать, спрятаться, начать новую жизнь, но я мог легко представить себе, что остальные прежде всего горели желанием отомстить.

Глава 84

Пятница началась с новостей, которые мама и дедушка Тедди, похоже, и не надеялись получить. Мои врачи определили, что по этой части мой организм мог функционировать нормально. Хотя ноги парализовало, способность самостоятельно справить большую и малую нужду осталась. Чтобы проверить этот вывод, медсестра убрала катетер и емкость для сбора мочи, а за следующие два часа я выпил достаточно много воды.

И, наконец, почувствовал желание облегчиться. Чтобы не привлекать к этому деликатному делу незнакомого человека, дедушка Тедди отнес меня в смежную с палатой ванную и посадил на унитаз.

— Вход только для мужчин, — остановил он маму, которая хотела последовать за нами, и закрыл дверь.

— Что теперь? — спросил я, посидев какое-то время.

— Теперь попытайся.

— Попытайся?

— Сделай то самое, что и всегда. В конце концов, ты делаешь это уже больше десяти лет.

— Да, наверное.

— Наверное? Сомневаюсь я, что раньше ты только прикидывался, будто это делаешь.

Я начал тужиться, но перестал.

— Что такое? — спросил дедушка Тедди.

— Не знаю.

— Чего ты не знаешь, внучок?

— Ощущения какие-то не те.

— Какие же?

— Странные.

Он долго смотрел на меня, высокий и импозантный, лягушка-бык рядом с головастиком. Потом его глаза округлись и даже чуть выпучились.

— Странные, в смысле необычные, или странные, в смысле ха-ха-ха?

Я засмеялся, на что он, собственно, и рассчитывал.

— Я просто хочу с этим определиться. Необычные, если кажется, что стая птиц вылетает из твоего крантика. Или смешные, потому что я выгляжу так глупо, стоя рядом, будто тренер по пи-пи?

Я продолжал смеяться, но при этом потекла моча.

Потом он поднес меня к раковине. Я вымыл руки, выдернул сухое полотенце из контейнера, вытер их. Держа на руках, мягко покачивая, он поцеловал меня в лоб.

— Пока человек может писать, Иона, ему по силам справиться со всем, что подкинет ему мир.

И он отнес меня в кровать, рядом с которой стояла мама и улыбалась, пусть при этом и плакала.

Глава 85

Во вторник, через восемь дней после событий в банке, врачи и инструктор по лечебной физкультуре решили, что меня можно отправить домой в четверг, и это была отличная новость, с какой приятно начинать день. Медсестры, санитары, да и все, относились ко мне очень тепло, но больница мне, тем не менее, обрыдла. Никого из банды, напавшей на инкассаторский бронированный грузовик компании «Кольт-Томпсон», не арестовали, не нашли ни сам грузовик, ни третьего охранника, и я полагал: если уж в банке не обеспечили безопасность, то в больнице этого не сделать и подавно.

Во второй половине дня, когда я смотрел по телику какой-то глупый фильм, отключив звук, тревожась о мистере Иошиоке, мама вошла в палату.

— Иона, к тебе особый гость. Тебе, возможно, не хочется с ним увидеться, но ты должен, пусть это и трудно.

Я спросил, кто это, и она ответила:

— Ему это ничуть не легче, чем тебе.

— Малколм? — догадался я.

Она кивнула.

— Ты достаточно окреп, чтобы принять его, правда?

— Я боюсь.

— И напрасно. Он волнуется из-за тебя. Разве ты не волнуешься из-за него?

Я закрыл глаза, глубоко вдохнул, выдохнул, открыл глаза. Я знал, чего ждет от меня мама, и почему ждет, даже почему должна ждать. Выключил беззвучный телик.

— Хорошо.

Он вошел, такой же, как всегда, в брюках, подтянутых выше пупа, между манжетами и туфлями белели четыре дюйма носков. Мама шагнула в коридор, закрыв за собой дверь, оставив нас вдвоем. Он даже не посмотрел на меня, сразу прошел к окну, выглянул в летний день, яркий и солнечный, словно никакой трагедии в городе и не случилось.

Он молчал, я уже гадал, может, мне следует начать первым и с чего, но тут к нему вернулся дар речи:

— Я приехал сам. На автобусах. Не так уж сложно. С одной пересадкой возникли проблемы, вот и все. — После паузы продолжил: — Я не плачу, видишь. Давно не плакал и не собираюсь снова. Плакать в нашем доме все равно, что дать им выиграть. Я это понял тысячу лет тому назад. Даже когда они говорят «Унеси это в гараж», нельзя уйти и расплакаться, потому что они узнают. Я понятия не имею как, но узнают. Амалия иногда говорила, что они кормятся нашими слезами, потому что свои лить уже не могут. Но она всегда добавляла, что это не их вина. Что-то с ними случилось, сделавшее их такими. Я не такой великодушный.

Я осознал: что бы ни сказал, значения это не имеет. Малколму требовалось выговориться, и он хотел, чтобы я его слушал, с каким бы трудом мне это ни далось.

— В то утро, — продолжил он, и я знал, о каком утре идет речь, — она поднялась действительно рано. Ей предстояло многое сделать до поездки с нами, если хотела обойтись без ведра помоев, которое обязательно вылили бы на нее. Каждое утро она готовила им завтрак, два разных и в разное время, потому что они никогда не ели вместе и никогда не хотели есть одно и то же. Я очистил за нее пепельницы, у этих двух не возникало и мысли это сделать, поменял бумагу в клетке попугая, сделал что-то еще. Когда наш старик позавтракал и ушел на работу, а наша старуха завтракала в кресле перед теликом, у Амалии еще оставалась куча дел, чтобы после нашего возвращения из города она смогла поставить обед на стол к тому времени, когда он пришел бы с работы, кляня всех и вся. Создавалось ощущение, будто каждый день он учил всех этих идиотов в цеху, как надо работать на токарном станке, потому что за ночь они забывали все его наставления. В то утро Амалия чистила морковь и клала в кастрюлю, а я чистил картошку и клал в другую кастрюлю, и мы работали в паре, пока дело не дошло до грибов. Лорд и леди, они любят грибы. Я хочу сказать, если на обед одно блюдо мясное, то к мясу должна быть подлива, а в подливе — много мелко нарезанных грибов. Если это лазанья, то она должна быть набита грибами по самое не хочу. Так что Амалии пришлось иметь дело с фунтами грибов, мыть их и резать, как нашим мучителям нравилось, помня при этом про время отправления автобуса, на котором мы трое собирались уехать. Мне она помогать не разрешала, потому что я резал грибы на слишком большие куски. Даже если эти чертовы грибы были в чертовой лазанье или в подливе, мастер токарного дела и его любимая могли сказать, что порезаны эти грибы недостаточно мелко, и тогда начинались крики и вопли, от которых хотелось повеситься.

Он замолчал, чтобы несколько раз глубоко вдохнуть и взять себя в руки. По-прежнему смотрел в окно — не на меня.

— Амалия, она спешила покрошить все эти грибы, старалась делать это быстро, но не резать на большие куски, не дай Бог, и я видел, как трясутся ее руки. Я хочу сказать, она так нервничала из-за этих грибов, чтобы сделать все правильно и успеть вовремя, словно от этого зависели судьбы мира. Я смотрел на ее лицо, и она полностью сосредоточилась на этих грибах, отрешилась от всего, даже покусывала губу, чтобы сконцентрироваться еще сильнее. Она такая умная, самая умная, так много знает об архитектуре и искусстве, разбирается в музыке и книгах, может писать и еще как писать, собиралась стать самой знаменитой писательницей мира и, возможно, смогла бы ею стать, получила полную стипендию на четыре года обучения, а они не видят этого и им без разницы, их заботит только одно: чтобы она надрывалась, готовя эти чертовы грибы, которые должны соответствовать высоким стандартам дома Померанцев.

После этого он долго молчал, тяжело и быстро дыша, прямо-таки хватая ртом воздух, но постепенно успокоился.

— С тех пор, как это случилось, они издают звуки. Те самые, которые, по их разумению, надо издавать в таких ситуациях. Как все ужасно. Как несправедливо. Как им ее недостает. Как без нее опустел дом. Но это всего лишь звуки. Они не пролили и одной слезы на двоих. Еду они теперь берут из ресторана на вынос, всегда из одного, и жалуются, какая она невкусная. Они пробуют «ти-ви-обеды» и жалуются на них. Но телик смотрят, как было и раньше. Клянусь, когда говорят, обращаются к стенам, а не друг к другу. Одно только у них изменилось, помимо того, что им теперь приходится есть. Они дымят, как две фабричные трубы, гораздо больше, чем раньше, пытаются наполнить дом табачным дымом, чтобы не замечать… что ее нет.

Наконец он отвернулся от окна, подошел к кровати и уставился на мои теперь бесполезные ноги.

— Она могла вырваться из всего этого, находилась у самой двери, ты знаешь.

Я решился подать голос:

— Знаю.

— Полная стипендия, университет в сентябре. Она могла получить все. Еще одна причина, по которой я не плачу. Черта с два, не дождетесь. У нее все было. Красивая, умная, веселая, благодарная, добрая. Такая добрая ко всем. О жизни она понимала больше, чем я когда-нибудь пойму. И жила она так полноценно, так ярко. За свои семнадцать прожила больше, чем другие проживают за сто, и не о чем тут плакать. Не о чем тут плакать, правда?

— Да, — согласился я. Наконец он встретился со мной взглядом. — Я тоже любил ее.

К счастью, из меня вынули не только катетер для мочи, но и иглу капельницы. Малколм снял предохранительный поручень, забрался на кровать, неуклюже, как всегда. Положил голову мне на грудь, словно по возрасту был меньше меня. Одно из чудес этого света, если мы позволяем ему произойти, состоит в том, что человек, только-только встреченный нами, становится центральной фигурой нашей жизни, столь же необходимым, как воздух и вода. И хотя нашими стараниями этот мир заполнен ненавистью, завистью и насилием, у меня достаточно доказательств, свидетельствующих о том, что мир этот создан, чтобы вдохновлять на дружбу, любовь, доброту.

— Не испытывай ненависти к себе, Иона. Ты — не твой отец и никогда бы не сделал ничего подобного. Ты должен оставаться самим собой, и мы по-прежнему вместе. Ты — все, что у меня есть, Иона. Только ты. Только.

Его обещание никогда не плакать дотянуло лишь до этих слов.

Глава 86

Очень много людей приходили ко мне в больницу, но одна, которую я ждал больше всего, — мисс Перл — так и не появилась. Она говорила, что помогла мне даже больше, чем следовало, и все, что могло произойти дальше, зависело только от людей, живущих на улицах города, и на мою роль в том, что могло случиться, повлиять мог только я. Но я все равно надеялся увидеть ее вновь.

Пока мы не уехали домой в двадцатилетнем «Кадиллаке» моего дедушки, я не задумывался о стоимости лечения. Знал, что у нас есть недорогой страховой полис, а тут внезапно до меня дошло, что лечили меня по высшему разряду.

— Больница отказывается выставлять нам счет, сладенький, — пояснила мама, пристроившись рядом со мной на заднем сиденье. — И все врачи-консультанты тоже. Нам милостыня не нужна. Мы просили позволить нам все оплатить, но никто не пожелал взять ни цента. Я не знаю, это католическая больница и, возможно, причина в том, что бабушка столько лет проработала у монсеньора.

— Тогда можно не сомневаться, что на свете есть хорошие люди, — ответил я.

— Безусловно, есть, — согласилась мама.

— Я горжусь тем, что сегодня работаю шофером у двух лучших из хороших, — откликнулся из-за руля дедушка. — Предлагаю остановиться у «Баскин-Роббинса» и лишить их трех кварт мороженого. Сорт каждый выбирает сам. Что скажете?

— Меня дважды просить не придется, — ответила мама.

— У меня можно было не спрашивать и в первый раз, — ответил я.

— Как вам известно, в нашей семье по-прежнему действуют определенные правила по части обжорства. Так что все мороженое мы сегодня не съедим.

Прибыв домой, я обнаружил, что ступени переднего крыльца заменены длинным пологим пандусом. И дверные проемы на первом этаже, как входные, так и внутренние, стали шире, чтобы пропускать инвалидную коляску. Сама она стояла в гостиной, и дедушка усадил меня на нее, строго предупредив, что в доме разрешен минимальный скоростной режим. Ковры убрали во всех четырех комнатах первого этажа, обнажив паркет, — линолеум на кухне, — и мебель переставили, чтобы облегчить мне перемещения. Из столовой мебель убрали полностью, заменив ее мебелью моей спальни на втором этаже.

Самые серьезные изменения претерпел кабинет дедушки на первом этаже, который в мое отсутствие превратился в ванную. Низкая раковина позволяла подкатиться прямо к ней. Благодаря крепким стальным поручням по обе стороны унитаза, я мог самостоятельно перебираться с коляски на трон и обратно, не боясь упасть. Ванну тоже снабдили специальными держалками.

— Как вы могли сделать все это за девять дней? И сколько это стоило?

— Все просто, — ответил дедушка. — В нашу церковь ходит много людей, умеющих работать как руками, так и головой, и они живут по соседству. Это все добровольный труд. Мы их даже не просили, они сами пришли к нам. Плюс по части малярных работ равных мне нет, пусть я и говорю это сам. Мы заплатили только за материалы, а на это деньги мы нашли без труда.

Я видел, что доброта соседей тронула его.

Но вот чего я не знал, не знал долгие годы, потому что от меня это скрывали: одна из городских газет попыталась что-то выжать из того факта, что я оказался в банке в тот самый момент, когда мой отец оставил там портфель с бомбой. Произошло это еще до того, как пресса начала работать в унисон и перемалывать людей, выплевывая останки, исключительно ради собственной забавы, поэтому атака не получилась согласованной.

Журналисты двух других ведущих газет, обратившись в полицию, узнали, что мой отец ушел от нас и развелся с моей матерью, что давно уже наша семья и друг семьи с подозрением относились к его действиям и людям, с которыми он свел знакомство. Детектив Накама Отани заявил, что без помощи семьи Бледсоу — мама вновь взяла девичью фамилию — полиция не смогла бы так быстро установить личности тех, кто совершил это чудовищное преступление в Первом национальном банке. Он также сказал, что не окажись я там, не заметь своего отца, те, кто находился в вестибюле, не успели бы отбежать в сторону или укрыться, так что жертв было бы гораздо больше. «Мальчик мог убежать и спастись, но он попытался спасти других, — подвел итог детектив Отани. — И за свою храбрость больше никогда не сможет ходить». После этого и первая газета, поначалу пытавшаяся облить меня грязью, присоединилась к остальным и произвела в герои.

Мои мама и дедушка убедили всех, от медсестер до наших друзей, что эта информация — путь от злодея до героя — не принесет мне пользы и только вызовет эмоциональную и психологическую травмы. Мы были музыкальной семьей и хотели слышать аплодисменты не за то, что поступили правильно в критический момент, как могли бы поступить и другие. Нет, мы ждали их за нашу мастерскую игру на рояле или прекрасное пение.

Мама и дедушка поступили мудро. Учитывая чувство вины и печаль, я, возможно, попытался бы укрыться за ярлыком «герой», более того, мне бы этот ярлык приглянулся. Я достаточно хорошо себя знал, чтобы осознать, что я сделал бы именно такой выбор. И такое высокое самомнение в столь раннем возрасте могло искалечить мою последующую жизнь ничуть не меньше паралича.

В четверг, когда я прибыл домой, кабинетный рояль по-прежнему стоял в гостиной, хотя скамью поставили новую. Размеры сиденья не изменились, но добавилась подбитая спинка. Как я со временем выяснил, мне потребовались годы, чтобы научиться сидеть на стуле без подлокотников, не боясь свалиться с него, а на скамье без спинки я не усидел бы никогда. К счастью, за два года я вырос, и отпала необходимость елозить по скамье, чтобы дотянуться до крайних клавиш.

Мой дедушка модернизировал свой любимый «Стейнвей», изуродовав его до такой степени, что сердце мое упало. Он придумал способ, позволяющий мне пользоваться всеми тремя педалями, пусть ноги ничем не могли мне в этом помочь. Он снял верхнюю крышку, выставив клавиши напоказ, а в передней стенке просверлил три дырки, через которые вставил стержни с круглыми набалдашниками. Каждый стержень проволокой через два блока соединялся с соответствующей педалью. Она включалась, если стержень вытягивался вперед, выключалась при нажатии на стержень. «Некрасиво, не идеально, но работает», — заверил он меня. Даже играя Моцарта, если возникало желание импровизировать, я мог свободной рукой потянуть за стержень или нажать на него.

Кроме того, имелись специальные удлинители, которые до этого лежали в стороне. Немного нервничая, хотя голос оставался серьезным, так же, как лицо, дедушка показал мне, что к чему. Благодаря удлинителям набалдашники выдвигались вперед на высоте десять дюймов над клавиатурой. Их покрывала губчатая резина, и я, играя и чуть наклонив голову, мог тянуть набалдашник зубами, а отодвигать подбородком.

— Это работает, точно работает, — заверил меня дедушка. — Конечно, тебе придется привыкнуть, и поначалу все это будет только вызывать раздражение. Но я практиковался с этим, разработал специальную технику. Думаю, я сумею быстро тебя обучить. Да, не элегантно, не идеально…

— Но работает, — закончил я за него. На лице дедушки отразилась неуверенность, потом он заметил, что я не в отчаянии, и широко улыбнулся.

Как, должно быть, его печалила разработка такого хитрого приспособления для внука-вундеркинда. Он играл, как я уже упоминал, превосходно, лучшей левой руки я вообще никогда не слышал. За два года я добился такого прогресса, что почти сравнялся с ним, он гордился моим талантом, с нетерпением ждал момента, когда я его превзойду, полагая, что ждать осталось недолго. Теперь он понимал, что превзойти его мне не удастся никогда, и будет чудо, если с этими корявыми набалдашниками я смогу выйти на достигнутый прежде уровень. Однако он верил, что мне это удастся, и хотел, чтобы я тоже в это поверил. Я всегда сильно его любил, но в тот момент — как никогда раньше.

Мои мама и дедушка не предлагали мне сыграть, но надеялись, что я не откажусь от такой возможности. Я не касался клавиш одиннадцать дней. В обычной ситуации подскочил бы к роялю. Но тут не попросил перенести меня с инвалидной коляски на скамью. Сослался на крайнюю усталость и этим никого не удивил.

Врачи заявили, что верхняя половина моего тела сохранила полную работоспособность и все положенные ей функции. После момента пробуждения в палате реанимации, когда мне показалось, что я не чувствую рук матери, которые сжимали мою, не было у меня оснований подозревать, что мои руки потеряли в чувствительности или координации. Но в первый день дома, со всеми этими набалдашниками, я боялся проверить правильность заключения врачей.

Полагал, что утром решусь. Пусть для этого мне и придется собрать волю в кулак.

Глава 87

В первую ночь в моей новой спальне я лежал в темноте, повторяя по десять раз мантру, которую придумал сам: «Я не такой, как Тилтон Керк, я не такой, как Тилтон Керк…»

Во втором десятке я сделал упор на первое слово: «Я не такой, как Тилтон Керк, я не такой, как Тилтон Керк…»

Потом на третьем: «Я не такой, как Тилтон Керк, я не такой, как Тилтон Керк…»

В четвертом произносил имя с презрением: «Я не такой, как Тилтон Керк, я не такой, как Тилтон Керк…»

Не знаю, сколько сотен раз я прошептал эти слова, но заснул с ними на языке.

Несомненно, моя мама ужаснулась бы. А может, и нет.

Утром я поднялся первым. К тому времени, когда мама спустилась вниз, я уже набрал полную ванну горячей воды, вымылся и оделся, что далось мне не без труда. Она нашла меня за кабинетным роялем, пытающимся играть и осваивающим стержни с набалдашниками.

— Поставь, пожалуйста, эти удлинители, — попросил я.

Она не стала выражать одобрение проявленной мною самостоятельности, но потом я услышал, что она поет на кухне, готовя завтрак.

Когда дедушка Тедди спустился вниз, мы втроем позавтракали за кухонным столом, а потом он сел рядом со мной за рояль, чтобы показать, как можно управлять педалями с помощью зубов и подбородка.

Он еще не возобновил работу в универмаге, и я полагал, что он просидел бы со мной все утро, если бы не предстоящая ему поездка в наш прежний дом, чтобы привезти миссис Лоренцо и ее вещи. Она согласилась заботиться обо мне, делать лечебную гимнастику и все необходимое. Ей досталась моя прежняя спальня наверху, жалованье положили небольшое, но помимо крова она получала еще и стол.

После отъезда дедушки я еще какое-то время практиковался, ощущая нарастающее раздражение, но в какой-то момент, случайно подняв голову, увидел пересекающего улицу Малколма. Тут же перебрался со скамьи на коляску и открыл дверь, когда он позвонил.

— Где твой топор? — спросил я.

— Я предпочитаю называть его саксофоном, — ответил он, глядя на меня сверху вниз, неуклюже переминаясь с ноги на ногу.

— Как бы не так.

— Правда, предпочитаю.

Возможно, он знал, как дедушка Тедди модернизировал «Стейнвей», но, если не знал, мне хотелось, чтобы какое-то время он этих изменений не видел.

— Давай посидим на крыльце, — предложил я.

Этот июльский день выдался таким жарким и влажным, что не летали птицы и не жужжали пчелы. Казалось, слышно, как скворчит жарящаяся земля.

— Как ты? — спросил я.

— Лучше.

— А твои предки?

— И что, мои предки?

— Просто спросил.

— Старик все время говорит о повышении. Кем ты становишься, уйдя из бригадиров токарей? Королем токарей?

— А мать?

— Она теперь курит в постели. Наверное, скоро я сгорю во сне. Меня это не тревожит.

— Не надо так говорить.

— Ладно, не буду.

— Если будешь, ты мне здесь такой не нужен.

— Тогда вышвырни меня со своего участка.

— Может, я так и поступлю.

— Ты видишь тот микроавтобус, припаркованный рядом с домом Яблонски? — спросил он через какое-то время. — Знаешь, что это?

— «Форд».

— Мама и дедушка не говорили тебе, что это?

— Я и без них знаю, что это «Форд».

— Это полицейская охрана.

— И кого они охраняют?

— Твой дом. На случай, если появится твой старик или все эти безумцы, с которыми он трется.

— С чего ты это взял?

— В тот день, когда я приходил в больницу, до того, как твоя мама заметила меня в коридоре, она разговаривала с копом, и я подслушал его слова. Микроавтобус здесь с тех самых пор.

Лобовое стекло тонировали. Так что я не видел, кто сидел в кабине.

— Почему они не сказали мне? — спросил я.

— Вероятно, не хотели тебя пугать. Меня неволнует, испугаю я тебя или нет.

— Теперь меня испугать не так-то легко.

— Поэтому меня это и не волнует.

Возможно, мама догадалась, что пока я не хочу показывать Малколму модернизированный кабинетный рояль. Она принесла на крыльцо сумку-холодильник с четырьмя бутылками колы и тарелку печенья.

Какое-то время мы сидели, наблюдая, но из микроавтобуса никто не вышел.

— Не могут они оборудовать там туалет, — прокомментировал Малколм.

— Может, у них катетеры, как в больнице.

— Копы не такие продвинутые.

— Может, и такие, если приехали из Манзанара.

— Что такое Манзанар?

Я пересказал все, что почерпнул из библиотечной книги.

— Иногда я думаю, что это хорошо, быть белым, — изрек он.

— Иногда?

— Большую часть времени я бы предпочел быть самоанцем. Ты понимаешь, с Самоа.

— Почему?

— Эти парни обычно ростом в шесть футов и четыре дюйма, весят триста фунтов, но двигаются так плавно, словно в прошлой жизни были танцорами. Я хочу быть огромным, сильным, но при этом грациозным.

— Может, в следующей жизни ты станешь клейдесдалем^[491]. В любом случае, самоанцы выглядят для меня белыми.

— Для тебя все выглядят белыми. И что, по-твоему, эти копы в микроавтобусе говорят про нас?

— Что за пара выродков.

— Я верю, что ты экстрасенс.

Мы посидели еще какое-то время, а потом Малколм засобирался домой.

— Не приходи до понедельника, а там прихвати с собой топор.

— Почему до понедельника?

— Выходные я проведу за роялем, набирая форму.

— Прихватить саксофон, да?

— Прихвати топор.

— Если нужна картошка, то говорить надо кар-тошка.

— Вали отсюда.

Он спустился по пандусу, сделал шаг по дорожке к тротуару, обернулся.

— Чел, я рад, что ты вернулся.

— Я еще не вернулся, — ответил я, — но вернусь.

Потом я посидел на крыльце в одиночестве. Через час из-за угла в западном конце квартала выехал микроавтобус и припарковался позади «Форда», стоявшего перед домом Яблонски. Автомобили ничем не отличались один от другого. Через минуту-две первый микроавтобус уехал. На дежурство заступила очередная смена.

Глава 88

Может, таков закон природы: твоя жизнь может падать вниз до какого-то предела, а потом начинается подъем. В качестве примера могу привести себя. Я не умер при взрыве, только потерял подвижность ног, и это стало моей нижней точкой падения. Подъем начался — и для меня, и для моей семьи, — когда выяснилось, что я могу самостоятельно справлять малую нужду, то есть писать, как писал всю жизнь, только теперь сидя. Вот и в ту пятницу пришли хорошие новости.

Маме позвонил агент, который раньше особо не хотел заниматься ее делами, а тут предложил прослушивание в «Бриллиантовой пыли». Речь шла об одном из самых шикарных ночных клубов города, и мама предположила, что ее приглашают на два вечера в неделю, понедельник и вторник, когда посетителей меньше всего. Агент ответил, что нет, речь идет о пяти вечерах в неделю, место ведущей солистки, в сопровождении оркестра из четырнадцати человек. Клуб сменил хозяина, и теперь они хотели выглядеть еще шикарнее.

— Они хотят отойти от шаблона, и я уверен, что у тебя получится. Они хотят услышать «Обнимая тебя», «Скрип-скрип-скрип», «Трубач буги-вуги»^[492].

В тот вечер, за обедом, маму вдруг осенило. Она положила вилку, лицо ее помрачнело.

— О нет. А вдруг все это из-за Тилтона?

Дедушка оторвался от лазаньи с курицей, которую привезла с собой миссис Лоренцо.

— Тилтон-то тут при чем?

— Отвратительный тип, — миссис Лоренцо покачала головой.

— Эти взрывы получили национальную известность, — ответила моя мама. — Он в бегах. Может, мне предложили эту работу, потому что я — бывшая жена преступника. Может, они рассчитывают, что найдется множество идиотов, которые думают, что я — Бонни своего Клайда.

— Ненавижу этот фильм, — вставила миссис Лоренцо, — за исключением Джина Хэкмена.

— «Бриллиантовая пыль» не нуждается в дешевой рекламе, — твердо заявил дедушка. — К своей музыке они относятся серьезно. И потом, вполне возможно, что ты все-таки нужна им на понедельник и вторник.

— Возможно, — но в голосе мамы слышались сомнения. — И как в таком месте вообще узнали обо мне?

Дедушка раздраженно вскинул руки.

— Они увидели тебя в «Слинкис» или где-то еще и поняли, что по уровню ты гораздо выше. Не следует забывать про ангела-хранителя.

В субботу она поехала на прослушивание, ожидая, что ей будет аккомпанировать один пианист, но ее ждал весь оркестр: музыкантов попросили прийти раньше. Управляющий, Джонсон Оливер, очевидно, не считавший, что путь на работу в клубе лежит через его постель, дал ей аранжировки трех песен, которые предстояло исполнить, и предложил, не спеша, ознакомиться с ними в тихом уголке. «Разберитесь с нашим подходом к музыке, а потом парни подстроятся под вас».

Она запела, они подстроились, и, по ее мнению, никогда она не пела так хорошо. К тому времени, когда она добралась до «Трубача», по меньшей мере, двенадцать человек высыпали из кухни, чтобы послушать. Когда закончила, разразились восторженными криками, аплодировали даже музыканты.

Агент не упомянул, что будет на прослушивании, но пришел, а после разговора с Джонсоном Оливером удивил мою маму предложением, сразу после прослушивания назвав сумму, о которой она и мечтать не могла.

Теперь ее тревожило только одно: а вдруг владелец клуба хочет в ней видеть не только певицу, как случалось раньше. Она спросила, когда у нее будет встреча с большим боссом, и Джонсон Оливер, с которым она уже нашла общий язык, ответил: «Дорогая, я не только управляющий, но и новый хозяин клуба, и если вы будете в нашей команде, я уверен, что инвестиции в это заведение окажутся весьма удачными».

В субботу вечером, за обедом, мама рассказывала нам эту историю, и я нисколько не сомневался, что все четыре свечи можно потушить: света от ее сияющего лица хватило бы с лихвой.

Учитывая все плохое, случившееся с нами, я радовался за нее, так радовался, что и не описать словами. И когда улегся в кровать, если бы мне сказали, что в воскресенье утром я смогу встать и пойти, я бы, скорее всего, в это поверил.

Глава 89

В воскресенье вечером, через двадцать четыре часа после возвращения в город, Фиона Кэссиди села на край кровати в номере мотеля, сняла трубку с телефонного аппарата, который стоял на ночном столике, и набрала номер другого города.

Длинные волосы она отрезала, завила, выкрасилась в блондинку, ее всегда светло-кремовая кожа стала бронзовой от многих часов, проведенных под лампой для загара и на солнце, и она не сомневалась, что никто не узнает в ней бомбистку с фотографии, которой полиция снабдила средства массовой информации. Воспользовавшись одним из трех комплектов удостоверяющих личность документов, полученных от Лукаса месяцем раньше, она взяла напрокат автомобиль и сняла номер в занюханном мотеле.

— Их охраняют, это точно, — сообщила она, когда Лукас снял трубку в трехстах милях от города.

— Как именно?

Она рассказала о микроавтобусах «Форд».

Глава 90

В понедельник дедушка повез маму в «Вулвортс», чтобы сдать униформу. Вторая работа ей больше не требовалась.

Вскоре после того, как миссис Лоренцо сделала моим ногам утреннюю гимнастику, прибыл Малколм со своим топором. Если он и знал про модернизацию «Стейнвея», то убедительно прикинулся, будто удивлен изменениями конструкции.

Я хотел, чтобы он посидел и послушал меня. Начал с мелодии «Шагая в Новый Орлеан» Толстяка Домино, с которой легко справился, потом перешел еще к одной его мелодии: «Очень много любви», в стиле рок. Ни одна из них не требовала использования педалей, но потом я исполнил уже свинговую вещицу: «Идет легко».

Закончив, не посмотрел на него, просто сказал:

— Давай исполним что-нибудь вместе.

Он назвал мелодию, и мы ее сбацали, потом я назвал другую, мы сбацали и ее. Когда последние аккорды затихли в чреве «Стейнвея», я решился посмотреть на Малколма.

— Как получилось у меня?

— Отлично! Просто фантастика!

— Не вешай мне лапшу на уши, Малколм Померанец.

— Нет, действительно здорово. Учитывая, через что тебе пришлось пройти и как давно ты не сидел за клавишами. Я не думал, что ты будешь так хорош, причем так быстро, особенно если принять во внимание стержни, которые надо вытаскивать и задвигать.

Я кивнул.

— Хочешь пойти на кухню, взять нам пару бутылок колы и встретиться со мной на крыльце?

Он покачал головой.

— Давай еще поиграем.

— Мы поиграем. Обязательно. Но сейчас давай встретимся на крыльце, с этой колой.

Я покатился к парадной двери. Микроавтобус «Форд» не стоял у дома Янковски. На этот раз он расположился восточнее, у дома Раковски.

Малколм принес две бутылки коки, одну чуть не уронил, поймал у самого пола, отдал мне вторую, сел.

— Я думаю, мой старик ударил ее.

— Кого… твою маму?

— У нее синяк на челюсти. Но потом я подумал, что она ударила в ответ или первой, потому что у него фингал под глазом.

— И когда это случилось?

— В воскресенье, когда я был в гараже. Я часто бываю в гараже. Проводил бы там все время, если бы они убрали автомобиль и дали мне больше места.

— Раньше такое случалось?

— Насколько я знаю, нет. Но все меняется, все всегда меняется, и не обязательно к лучшему.

День ничем не отличался от пятницы, такой жаркий, что птицы оставались на ветвях или ходили по двору в тени большого клена, что-то выклевывали в траве, и не потому, что хотели есть: знали, что так положено.

— Я все-таки могу играть, — нарушил я паузу, — и буду играть еще лучше, но выступать на публике не собираюсь.

— Конечно же, выступишь. Для этого все и делается.

— Надеюсь, что не для этого, потому что тогда я с этим завяжу.

— Что ты такое говоришь? Я тебя просто не понимаю.

— Этими набалдашниками рукой пользоваться нельзя. Не будет того звучания, которое нужно. И как это выглядит, когда я использую зубы?

— А как это выглядит? О чем ты?

— Ты вдруг перестал понимать родной язык?

— Нормально выглядит, — ответил он. — Отлично. Интересно.

— Так же интересно, как жонглирующая обезьяна?

Он сердито посмотрел на меня.

— Да как такое могло прийти тебе в голову?

— Я не хочу быть пианистом-диковиной. «Выступает Иона, вундеркинд-калека, не отступающий перед трудностями».

— Чел, — прошипел он, — мне действительно не нравится, когда ты так себя опускаешь.

— Знаешь, кто-то должен это делать. Если не подходить к себе строго, Малколм, кто подойдет? Нехорошо это, потакать себе.

— И кто тебе такое сказал?

— Человек, который умнее нас обоих.

— Таких полным-полно.

— Именно.

В молчании мы допили колу.

— Это не так уж плохо, Малколм, — вновь я заговорил первым.

— Еще как плохо.

— Я думал о Вермеере.

— При чем тут Вермеер?

— Его на двести лет забыли, а теперь считают великим из великих.

— Так ты меняешь рояль на кисть?

— Будь Вермеер пианистом, исполнителем, его бы не открыли вновь, через двести лет после смерти.

— Что-то я тебя не понимаю.

— Его открыли вновь, потому что он что-то создал. Сечешь? Его не вырыли из могилы двести лет спустя, после чего он вновь ходит среди нас. Вновь открыли его картины.

— Не знаю, поверишь ли ты мне, но я это осознаю.

— Если я не могу быть исполнителем, выступать перед публикой, может, это и хорошо, потому что я, возможно, смогу писать музыку. Создавать.

— То есть писать песни?

— Во всяком случае, мелодии. Не знаю, получится ли со словами.

— Тебе только десять.

— Дело идет к одиннадцати. Но я и не рассчитываю, что завтра напишу хит. На учебу уйдут годы и годы.

— Какие песни?

— Рок-н-ролл, наверное.

— Это то, что продается. Для нового свинга места на рынке нет.

— С рок-н-ролла можно начать.

— Баллады, любовные песни, — предложил он. — Может, блюз.

— Конечно. Почему нет?

— Кантри и вестерн?

Я пожал плечами:

— Ничего не имею против.

— Бродвейские мюзиклы?

— Это было бы интересно.

— Симфонии?

— Знаешь, симфонии — это вряд ли.

— Значит, только после двенадцати.

— Я — не Моцарт.

— А я все гадал, когда же ты начнешь относиться к себе построже.

— Может, я — никто, не Моцарт, не Коул Портер, не Док Помус^[493] и не кто-то еще, кто может писать хорошую музыку. Но я должен попытаться, правда?

— Попытаться ты должен, — согласился он. — И ты — не никто.

Мы какое-то время продолжали этот разговор, а когда он засобирался домой, я спросил:

— У тебя есть маленький, с авторучку, фонарик?

— А зачем он тебе понадобился?

— Когда-нибудь скажу. А пока он мне просто нужен.

— Я тебе достану.

— Отлично. Как насчет завтра?

— Хорошо. Принесу завтра.

Глава 91

На следующий день со спины сняли швы. Конечно, процедура оказалась не из приятных, но и не такая уж болезненная. Врач отметил, что он доволен моим прогрессом, я сказал, что очень этому рад, хотя и не думал, что есть какой-то прогресс. О том, что я когда-нибудь смогу ходить, речь не шла.

Поскольку мой отец находился на свободе, дедушка Тедди не хотел, чтобы мама ездила на работу на автобусе или ходила пешком, а таксистам он не доверял. И в тот самый день заплатил первый взнос за «Бьюик-универсал» выпуска 1961 года, светло-коричневого цвета. Для «универсала» эта модель отличалась стильными обводами, а моя инвалидная коляска в сложенном виде легко умещалась в багажном отделении, так что мама могла брать меня с собой.

Приглашенный неделей раньше, мистер Иошиока пришел в тот вечер к обеду, принес огромный букет роз, который наверняка доставил ему немало проблем в автобусе. Он восхитился «Бьюиком», который действительно был в превосходном состоянии, несмотря на пробег в шестьдесят тысяч миль. За обедом я предложил ему обзавестись собственным автомобилем, но он ответил, что не сможет выкроить время на уроки вождения.

— А кроме того, мне будет недоставать прогулок на работу и обратно. Я хожу одним маршрутом столько лет, что мне знакомы каждый дом и каждая трещинка на тротуаре, и каждая из мелких деталей — встреча с давним другом.

— Зато не придется мокнуть под дождем, — отметил я.

— Но дождь — еще более близкий друг, — ответил мистер Иошиока. — У него такой мягкий голос, и, если ты говоришь с дождем, он всегда соглашается со всем, что ты скажешь. — Он имитировал звук дождя, обратив его в слово: — Йес-с-с-с, йес-с-с-с, йес-с-с-с^[494]. Слова «нет» ему не произнести. Дождь — самый приятный компаньон, никогда не спорит с тобой.

Миссис Лоренцо захлопала пухлыми руками, словно развеселившаяся маленькая девочка.

— Какая правильная мысль.

Мистер Иошиока обрадовался новой работе мамы и пообещал, что придет на ее первое выступление.

— Лучше подождать неделю, — возразила мама. — Завтра я начинаю репетировать с оркестром. И первую неделю мы будем притираться друг к дружке, искать, как добиться наилучшего звучания.

После обеда мистер Иошиока надеялся услышать, как я играю на кабинетном рояле, но я прикинулся, что боль в спине от снятых швов не позволит сыграть с максимальной отдачей.

Педали рояля оставались после модернизации и ножными, как положено, и дедушка Тедди сыграл три мелодии своего любимого Джимми Макхью^[495], а мама стояла рядом и пела: «На солнечной стороне улицы», «Я знаю, песня будет» и, наконец, «Так хочется любить», все на слова Дороти Филдс^[496].

Миссис Лоренцо и мистер Иошиока сидели на диване во время этого маленького представления, и темные глаза портного блестели счастьем.

— Если завтра я не смогу послушать вашу дочь, — сказал он дедушке, — тогда я должен прийти и послушать вас.

— Я с радостью вас приглашу, — ответил дедушка. — Но на следующей неделе или через неделю. На этой у нас какой-то конгресс, и отель забит до воскресенья. В ресторане все столики уже месяц как забронировали.

Потом, когда я переоделся в пижаму и лег в кровать, ко мне подошла мама, чтобы пожелать спокойной ночи.

— Такой хороший вечер. Я стала большой поклонницей твоего друга.

— Он — хороший человек.

— А ты такой мужественный. Мне очень жаль, что у тебя болят швы.

— Ничего. Немного зудят, а так все нормально. Все будет хорошо.

— Это точно, — согласилась она. — Все у тебя будет хорошо.

— В твой первый выходной мы сможем куда-нибудь поехать на «универсале»?

— Это будет понедельник. Куда бы ты хотел поехать?

— Туда, где прохладно.

Она улыбнулась.

— Мы найдем холодное место, где изо рта будет идти пар. — Она наклонилась и поцеловала меня в лоб. — Сладких тебе снов.

После ее ухода я выключил лампу. Лежа в темноте, достал из-под подушки ручку-фонарик.

Малколм нашел его в «Центовке»^[497]. И не пожелал сказать, сколько он стоил.

— Может, я его украл. Как ты узнаешь? Если собираешься включать его и писать симфонии после того, как твоя мама скажет, что пора гасить свет, не говори ей, где ты его взял.

Возможно, сон о мертвой женщине обернулся бы явью, возможно — и нет. Но, если бы я проснулся в чернильной тьме под звуки бурлящей воды, мне не хотелось оказаться там без источника света.

Когда я включил фонарик, узкий луч ударил не так и далеко, хотя дальше, чем я ожидал. Он нарисовал бледное пятно света на потолке, причем с серединой, более темной, чем периферия. Пятно это напоминало глаз, смотревший на меня сверху вниз.

Глава 92

Джо Тортелли провел неделю в Вегасе. Жил в «люксе» одного из главных отелей-казино, где его принимали по высшему разряду, потому что он играл он по-крупному. Именно на той неделе и произошел взрыв в Первом национальном банке. После Лас-Вегаса он повез одну из актрис варьете в Сан-Франциско и далее на юг, в Ньюпорт-Бич, устроив себе медовый месяц без свадьбы. В этот период новости его не интересовали.

В наш город он вернулся уже без актрисы, во второй половине того дня, когда с меня сняли швы. Его доверенная правая рука, Тони Ургелл, прекрасно знал, что во время романтических путешествий тревожить босса нельзя. Но по возвращении доложил, что управляющий одного из многочисленных объектов недвижимости, принадлежащих Тортелли, уверен, что сдал ангар на территории вверенного ему объекта в аренду человеку, которого разыскивают в связи со взрывами в банке и похищением инкассаторского бронированного грузовика компании «Кольт-Томпсон».

В нашем городе Джо Тортелли принадлежало немало недвижимости: многоквартирные дома, офисные здания, парковки, промышленные зоны. В одной из них находилось несколько больших металлических ангаров, сдать которые в аренду удавалось редко, а тратить деньги на снос не хотелось. Один такой ангар управляющий и сдал на шесть месяцев, вроде бы под временный склад.

Ургелл ничего не предпринимал без ведома Джо Тортелли, потому что тот воспринимал полицию врагом номер один и, конечно же, не хотел привлекать к себе лишнее внимание, пусть всей недвижимостью владел на законных основаниях, располагая всеми необходимыми бумагами. Но теперь, после возвращения Тортелли, Ургелл доложил о подозрениях управляющего и спросил, что делать дальше.

— Поезжай туда и разберись на месте, — ответил Тортелли. — Возьми с собой парней. Если эти ковбои-бомбисты использовали наш ангар, их там, конечно, уже нет, но мы должны позаботиться о том, чтобы не попасть под раздачу.

Ургелл и три парня, которые поехали с ним, нашли в ангаре бронированный грузовик, фургон, разрисованный в цвета компании «Кольт-Томпсон», и разложившееся тело третьего охранника, который пятнадцать дней считался пропавшим без вести.

В среду днем сага о бомбистах, уже сошедшая с первых полос, вновь стала новостью номер один.

Глава 93

В трехстах милях от города, в соседнем штате, Лукас Дрэкмен, Смоллер и Тилтон затаились в комфортабельном доме, окруженном участком в двести десять акров, которые давно уже вывели из сельскохозяйственного оборота. Эту бывшую ферму Лукас купил несколькими годами раньше, на случай, если потребуется убежище.

Пойди все по намеченному плану, они бы не уехали из города. Исходили из того, что власти ничего не будут знать о личностях преступников. Вскрыв газовой горелкой — для Смоллера это не составило бы труда — кузов инкассаторского грузовика и завладев миллионом и шестьюстами тысяч долларов наличными, они намеревались вернуться в дом, который окнами выходил на Прибрежный парк.

Присутствие японца-гомика на парковой скамье подсказывало Дрэкмену, что план в полной мере реализовать не удастся. Но к тому моменту они уже полностью закончили подготовку, а он верил, что победа не любит колеблющихся.

После завершения налета, в металлическом ангаре, они слушали и полицейское радио, и обычное, смотрели новости по телику. Смоллер еще возился с дверью кузова, когда Фиона позвала всех к телику. Репортер стоял у здания Первого национального банка и разговаривал с женщиной со всклокоченными волосами, кассиршей, которая сидела у окошка, когда взорвались бомбы.

— Маленький мальчик, маленький негритянский мальчик, — рассказывала она. — Он прокричал, что здесь бомба и мы должны уходить. Я подумала, что это глупая шутка, потом решила, что нет. Он спас мне жизнь. Я упала на пол за стойку, под моим окошком, только так и спаслась.

— Мальчик? — спросил репортер. — Он сейчас здесь? Вы видите этого мальчика?

Женщина покачала головой, голос задрожал от эмоций.

— Нет. Его тяжело ранило. Я думала, он умер. Как девушка. Девушка… она умерла, это ужасно. Другой мальчик стоял на коленях рядом с ними. Я попыталась увести его с собой, белого мальчика, но он сказал, что его друг еще жив, и он не может оставить его.

— Его друг? — повторил репортер.

— Маленький негритянский мальчик. Иона. Другой мальчик, он так и сказал: «Иона еще жив. Я не могу оставить его».

Дрэкмен мог бы убить Тилтона в тот самый момент, в металлическом ангаре. Но, посмотрев на моего отца, увидел, что тот потрясен до глубины души. И отказался от поспешной казни.

— Джуджу, — зловеще произнесла Фиона, стоя рядом с Дрэкменом.

Оккультизм Дрэкмена интересовал всегда.

— Джуджу? Вуду? Ты об этом?

— Иона. Иона Керк. Мне следовало раздавить его обезьянью физиономию в первый же день. Маленький выродок. Он верит в джуджу. У него металлическая коробка, полная ванг, — по выражению лица Дрэкмена она увидела, что тот не понимает, о чем речь, и описала мою коллекцию. — Ванги. Амулеты. Фетиши… Предметы, вроде бы обладающие сверхъестественной силой.

Теперь, шестнадцатью днями позже, Дрэкмен, Смоллер и мой отец сидели за кухонным столом фермерского дома, говорили о грядущей революции, когда по телику сообщили об обнаружении угнанного грузовика компании «Кольт-Томпсон» и тела третьего охранника. Но, разумеется, не денег, миллиона и шестисот тысяч долларов.

Тилтон изо дня в день убеждал остальных, что в город возвращаться нельзя, но Дрэкмен твердо стоял на своем. «Надо вернуть должок. Если, конечно, тебе хватит духа. Любой, кто идет против Идеи, должен получить по заслугам, брат». Смоллер в этом вопросе колебался, но обычно во всем поддерживал Дрэкмена. В результате и Тилтон признал неизбежность поездки в город.

Хотя они собирались вернуться в пятницу, Дрэкмен пришел к выводу, что обнаружение бронированного грузовика требует корректировки их планов. Он верил в решительность действий и пророческую силу карт Таро. Он также верил в Гитлера и Сталина, но они уже умерли и не могли дать ему совет. Следуя рекомендациям карт Таро, ранее он отправил в город кардинально изменившую внешность Фиону Кэссиди. Теперь вновь взял колоду и, перетасовав семьдесят восемь карт, выложил пять на кухонный стол в форме креста. Открыв все по одной, какое-то время смотрел на них, после чего изрек: «Они говорят: не медлить, не откладывать, приступать к действиям быстрее намеченного».

Как потом Дрэкмен скажет полиции, если у тебя много денег и тебе плевать на закон, тогда ты можешь достать что угодно. В принципе, денег ему хватало, и необходимости захватывать инкассаторский грузовик «Кольт-Томпсон» не было никакой. Но, если ты сражаешься за Идею, если встал на тропу революции, тогда прогнившую систему следовало разрушать деньгами этой системы, а не собственными.

После субботнего звонка Фионы о том, что дом находится под наблюдением, Дрэкмен связался с давними знакомыми, которые мыслили аналогично и проживали в другом большом городе. За оговоренную цену они согласились предоставить миктоавтобус «Форд» того же года, модели и цвета, как был у полиции, с заслуживающими доверия номерными знаками и регистрационным талоном на одно из вымышленных имен Дрэкмена, на которые тот обзавелся полным комплектом поддельных документов, удостоверяющих личность. Они договорились, что микроавтобус поступит в распоряжение Дрэкмена во второй половине четверга.

Ранее Дрэкмен намеревался встретиться с Фионой в пятницу, уточнить план операции и напасть на дом Бледсоу той же ночью. Но теперь, доверяя собственной интуиции и картам Таро, он подкорректировал первоначальный план.

— Мы вернемся в город завтра и той же ночью войдем в дом Бледсоу.

Судя по прогнозам синоптиков, во второй половине четверга и последующей ночью в нашем городе ожидался сильный дождь. Этот момент тоже повлиял на решение Дрэкмена. Дождливая ночь обеспечивала отличное прикрытие.

Глава 94

Когда в четверг мама спустилась вниз около одиннадцати утра, я уже сидел в инвалидной коляске у кухонного стола, читал одну из книг дедушки, мемуары «Улицы жестяных сковородок»^[498]. Так называли район в Нью-Йорке, часть 28-й улицы между Бродвеем и Шестой авеню, где музыкальные издательства и авторы песен процветали с 1886 года до середины 1950-х, пока рок-н-ролл не изменил мир. Я решил, что первый шаг на пути к успеху по части сочинения песен — почитать о тех, кто этого успеха достиг еще до того, как я появился на свет, о корифеях «Улицы жестяных сковородок»: У. К. Хэнди, Гарри Уоррене, Ирвинге Берлине, Коуле Портере, Джимми ван Хьюзене, Лернере и Лоу…

Миссис Лоренцо стояла у раковины, на разделочной доске резала картофель, чтобы потом его поджарить. Картофелю и омлету предстояло стать завтраком для мамы и ланчем для меня.

Когда мама вошла на кухню, я обратил внимание на то, как быстро она становится похожей на дедушку Тедди, бабушку Аниту, превращаясь в Личность. Хватало одного взгляда, не только из-за ее красоты, но и манеры держаться, спокойной уверенности в себе, ослепительной улыбки и сверкающих глаз, чтобы сказать себе: «Эй, посмотрите, это не просто проходящая мимо женщина, это КТО-ТО».

Ее первое выступление в «Бриллиантовой пыли» прошло с большим успехом, что удивило ее, но совершенно не удивило меня. Некоторые посетители разговаривали по ходу инструментальных номеров, гораздо меньше — когда она пела, но, в принципе, люди приходили в этот клуб, чтобы послушать свинг, джаз и блюз, то есть уважали музыкантов. И если кого-то притянул тот факт, что она — бывшая жена находящегося в бегах преступника, найти их среди истинных любителей музыки, еды и выпивки ей не удалось.

К тому времени, когда подали ланч и мы поели, вовсю сверкали молнии и гремел гром. Чтобы уберечься от надвигающегося дождя, мама и миссис Лоренцо принялись закрывать окна, ранее открытые и обеспечивающие приток свежего воздуха.

Закутанный в ярко-желтый дождевик, который он оставил на крыльце, Малколм пожаловал вскоре после полудня, когда миссис Лоренцо уже размяла мышцы и суставы моих ног.

День у него не заладился, из головы не шли мысли об Амалии. Я его понимал, потому что и у меня случались дни, полные меланхолии, а иной раз я испытывал рвущее сердце отчаяние, когда просыпался ночью, думал о ней и не мог заснуть.

Говорить он не хотел. Сказал лишь, что хочет побыть в таком месте, где не воняет сигаретным дымом, но и не в гараже. Мы посидели в гостиной, я вслух читал ему об «Улице жестяных сковородок», о том, как Гарри Уоррен и Эл Дубин, поэт-песенник, написали «Колыбельную Бродвея», а также все великие песни для фильма «Сорок вторая улица». В какой-то момент он повернулся ко мне спиной, а я сделал вид, что не слышу эти печальные, сдавленные звуки, которые он издавал.

Глава 95

Тилтон ехал на переднем сиденье, рядом с Лукасом Дрэкменом, тогда как мистер Смоллер расположился на одеялах, лежавших в кузове микроавтобуса. Он проспал большую часть пути.

Бич билдербергеров расстался с частью волос, наголо обрив голову. Зато отрастил усы, густые и жесткие. Хотя раньше похудеть ему никак не удавалось, за шестнадцать дней он сбросил десять фунтов. Причину видел в том, что впервые в жизни «делал что-то важное». Взорвав банк, заработав целое состояние, надрав зад обществу, он значительно повысил самооценку, так что теперь и внешне хотел выглядеть лучше.

Дрэкмен выкрасил светлые волосы в черный цвет и начал отращивать бороду, которую тоже приходилось красить. Несмотря на необходимость, ему это очень не нравилось, потому что он предпочитал быть блондином.

Так же, как мистер Смоллер, Тилтон тоже побрил голову и отращивал усы. Он не думал, что изменил свою внешность в достаточной степени, чтобы появляться в публичных местах, когда его разыскивают полиция, ФБР и все, кому не лень. Не хотел возвращаться в город. Не хотел участвовать в реализации очередного замысла Лукаса. Этот человек пугал его до смерти, да еще он слишком глубоко увяз и знал, что не сможет убежать. Потому что в одиночку выжить и остаться на свободе ему не удастся.

Ему недоставало Авроры. Та знала, как можно успокоить мужчине нервы. Она втянула его в эту историю, точно так же, как он втянул Смоллера. Игра в революцию возбуждала эту женщину: для нее это был роман, разворачивающийся в реальной жизни, щедро сдобренный насилием. Что-то острое было в Авроре, о чем он поначалу не подозревал, и по какой-то причине мужчинам хотелось резаться об это острое. Он думал, что она очень умная, до того, как начал проводить с ней много времени. Теперь подозревал, что она примитивна до предела.

«Дворники» на ветровом стекле шуршали, шуршали и шуршали, словно молоток ритмично бил по чему-то мягкому, но время от времени резиновые щетки извлекали из стекла пронзительный звук, напоминающий скулеж побитого зверька.

Глава 96

Малколм остался на обед с дедушкой, миссис Лоренцо и со мной. Мама уже уехала в «Бриллиантовую пыль». Мы пообедали овощным салатом, жареным мясом с кисло-сладким соусом, морковью с тархуном и зеленой фасолью с мелко нарезанным луком.

Дедушка сказал, что слишком сыт, чтобы прямо сейчас съесть кусок пирога с персиками, но, возможно, насладится им позже, вернувшись после выступления в ресторане отеля. Из-за плохой погоды уехал он пораньше, убедившись, что миссис Лоренцо заперла парадную дверь на оба врезных замка.

За обедом настроение Малколма немного улучшилось. Он с удовольствием уплетал ванильное мороженое, пока миссис Лоренцо выкладывала на три тарелки по куску пирога с персиками.

— Ты в порядке? — спросил он, поставив передо мной тарелку с пирогом.

— Я? Конечно. Все отлично.

— У тебя нет изжоги или чего-то такого?

— Изжоги?

— Ты постоянно хватаешься за грудь.

Медальон. Я то и дело прикасался к люситовому сердечку, словно какой-то вор мог сдернуть его в цепочки и удрать с ним.

Глава 97

Троица прибыла в город, когда черное небо все увереннее пожирало дневной свет. Молнии больше не сверкали, зато дождь лил как из ведра, и некоторые перекрестки уже покрылись водой.

Судя по считаным автомобилям на стоянке, свободных мест в мотеле хватало. Это двухзведное заведение располагалось в районе, который едва тянул на одну звезду.

Лукас припарковался рядом с номером четырнадцать. Никого не заметил, когда постучал в дверь. После того как Фиона впустила их в номер, вновь посмотрел направо, налево, но вновь никого не увидел на крытой дорожке, которая тянулась вдоль мотеля.

Она заранее принесла из кулинарии сандвичи и картофельные чипсы. Они взяли из раковины, засыпанной льдом, бутылки с пивом.

Двое сели на стулья, двое расположились на кровати. Понимая, какие тонкие в подобных мотелях стены, говорили они шепотом, но, по большей части, молча ели.

Дрэкмен видел, что Фиона взведена и очень нервничает. Она пила «Маунтин дью», а не пиво, но завела ее не газировка с избытком кофеина. Однако, чем бы она ни закинулась, ее состояние определялось не наркотиками, а приближением намеченной операции. Ей не терпелось приступить к делу. Фиона обожала действо — не ожидание. И ей особенно хотелось добраться до членов семьи Бледсоу.

Дрэкмен решил напомнить им, что они — часть чего-то большого, захлестнувшего всю страну.

— Как вам все эти бунты, а? Нью-Йорк, Толедо, Гранд-Рапидс. Как это было круто, в Гранд-Рапидсе?

— Детройт — наполовину выжженный город, — вставил Тилтон.

— Карл Сэндберг умирает, — Фиона вздохнула.

Смоллер нахмурился.

— Это еще кто?

— Поэт.

— А-а, все это фальшивое дерьмо, эти рифмы и все такое.

— Стихи Сэндберга — не рифмы.

— Не рифмы? Тогда почему он — поэт?

— Потому что он так говорит.

— Тогда и я — чертов поэт! — воскликнул Смоллер.

— Мы все — поэты, — указал Дрэкмен.

— Мы все — что-то, — поддакнул Тилтон.

Фиона зыркнула на него лиловыми глазами.

— Ты в этом участвуешь?

— Я же здесь, так?

До одиннадцати вечера в дом Бледсоу они входить не собирались.

Дрэкмен глянул на часы. Вечер предстоял долгий.

Глава 98

После ухода Малколма миссис Лоренцо захотела поговорить за чашкой кофе. Мы остались у кухонного стола, и мне тоже налили чашку. Жить с нами ей очень нравилось, и она уже не плакала всякий раз, когда упоминала в разговоре мужа, из чего я сделал вывод, что она свыкается с его утратой. Но она провела в одиночестве год и могла о многом подумать, благо свободного времени хватало. Я предполагал, что этими мыслями ей хотелось с кем-нибудь поделиться.

За кофе она рассказала мне, что больше всего любила, любила сердцем и душой, своего отца, мужа, Бога и еду. Ее отец умер молодым. Так же, как муж. С Богом, при всей ее любви к Нему, проблема заключалась в том, что Он оставался невидимым, и она располагала только одним способом узнать, как сильно Он любит ее: читать Святое Писание, а ей это давалось нелегко. Тогда как любовь, которую она вкладывала в готовку, каждодневно возвращалась к ней ароматом положенного на тарелку.

Она прекрасно понимала, что обжорство — смертный грех, но не волновалась об этом по трем причинам. Во-первых, формально под обжорством понималось немереное потребление еды и выпивки, а миссис Лоренцо не пила. Во-вторых, перед тем как поесть в одиночестве в своей квартире, она молилась, благодарила Господа за все то, что он послал ей на стол, а потому считала: если бы Господь не одобрял объем порций, которые она съедала, он бы сделал ее беднее, чтобы она не могла позволить себе такого количества еды. Или лишил бы ее кулинарного таланта, который Он сам ей и даровал. И, в-третьих, она вела учет съеденного и если полагала, что где-то позволила себе лишку, то в конце недели каялась в этом на исповеди и получала отпущение грехов.

— И если я набираю вес, Иона, то это освященный жир.

— Я уверен, мне бы освященный жир не помешал, потому что я худой, как палка.

— Если я буду готовить для тебя достаточно долго, дитя, ты станешь таким, как Годфри Кембридж^[499].

Тогда он был известным комическим актером, далеко не худым. Я мог бы даже бросить музыку, чтобы так веселить публику, как это делал Годфри Кембридж.

Через какое-то время миссис Лоренцо решила пойти наверх и почитать перед сном, то ли о скульптуре, то ли рецепты, она к тому моменту еще не решила. Она проверила замки и запоры на всех дверях и окнах, прежде чем оставить меня одного на первом этаже.

Почистив зубы и сделав все необходимые дела в ванной, я надел пижамную куртку. Потом сумел вставить не подчиняющиеся мне ноги в пижамные штаны. Какое-то время посидел на кровати, читая об «улице жестяных сковородок»: о легендарных Толстяке Уоллере и Джелли Ролл-Мортоне, Джероме Керне, Джордже Гершвине, который начал, написав песню для Софи Такер, а закончил величайшим композитором столетия. Все это интересовало меня и вдохновляло. Но я не видел себя в тех, о ком читал. Тем не менее я собирался прочитать тысячу таких книг, если бы потребовалось, пока не сумел бы понять, как сделали они то, что сделали.

В десять часов я достал фонарик из ящика прикроватного столика и выключил лампу. Лежа к темноте, какое-то время слушал шум ливня, и меня тревожило, что барабанная дробь по крыше глушила все прочие звуки.

Наконец я включил фонарик и прошелся по комнате узким лучом. Не обнаружил ни зомби, ни бесчувственных пришельцев из космоса, ни монстров. Тем не менее решил оставить фонарик включенным на несколько минут.

Глава 99

Тем же днем, используя второй комплект фальшивых документов, удостоверяющих личность, Фиона арендовала еще один автомобиль, «Шевроле», и припарковала у мотеля. Прежде чем покинуть номер 14, следуя указаниям Лукаса, она отдала ключи мистеру Смоллеру и сказала:

— Сделай так, чтобы этот пронырливый ублюдок не обошелся легкой смертью. В эту передрягу мы попали из-за него.

— Ты уверена, что они не приглядывают и за ним?

— Если приглядывают, то они невидимые.

Мистер Смоллер отбыл на «Шеви». Дрэкмен и Тилтон выехали из мотеля в микроавтобусе «Форд», Фиона последовала за ними на «Додже», который взяла напрокат, как только вернулась в город, покинув их ферму-убежище.

Метрополис сверкал под дождем, весь серебристый и черный. Лучи фар напоминали ярких змей, ползущих по залитой водой мостовой, каждая лампа или флуоресцентная трубка отражались в мокрых поверхностях, и все-таки Дрэкмену казалось, что город выглядит темнее обычного, накрытый плащом неведомого и таинственного. Возможно, из-за контраста темноты мокрого асфальта и яркости отражающих от него лучей асфальт этот казался чернее обычного. А в некоторые моменты создавалось полное впечатление, что скверы, дома, мосты — иллюзия, образы, высвеченные на полотне дождя, а за полотном этим — пугающая пустота, бездна. Он говорил с ним, этот дрожащий в эфемерном свете город, и в темноте, окутывающей его, Дрэкмен чувствовал себя, как дома.

Когда он повернул на улицу, где находился дом Бледсоу, микроавтобус, идентичный тому, на котором приехали он и Тилтон, стоял у бордюрного камня в том самом месте, где они и ожидали его найти. Полицейское наблюдение полагалось вести в три смены, по восемь часов каждая, но, как часто бывало, и в этом случае тоже, за домом Бледсоу присматривали в две смены, по двенадцать часов. Может, потому что за переработку платили двойное жалованье, может, по причине нехватки людей. Двенадцатичасовые смены, изо дня в день — большая ошибка. Детективов охватывала скука, они уставали, становились менее наблюдательными, медленнее реагировали на происходящее, а если они возвращались сюда каждые двенадцать часов, то отрицательные моменты только накапливались.

Со слов Фионы, Дрэкмен и Тилтон знали, что смена проходила в четыре часа пополудни и в четыре утра. И когда Дрэкмен остановил свой микроавтобус позади первого на пять часов раньше, несущие вахту детективы наверняка подумали, что какой-то чудик в управлении изменил время сдачи смены, не предупредив их, или бестолковый диспетчер прислал сменщиков раньше, или… вновь прибывшие не имеют отношения к полиции.

Последний вариант, если бы детективы быстро до него дошли, означал проблемы для Дрэкмена. Но его действия всегда отличали решительность и смелость, и теперь он накинул на голову капюшон, вышел из микроавтобуса и поспешил сквозь дождь к кабине другого автомобиля, чтобы сократить детективам время на раздумья.

Улица пустовала. В такую погоду все предпочитали сидеть дома. Все складывалось идеально.

Дрэкмен не знал, разговаривали подъехавшие с теми, кого меняли, по рации или нет. И рации у него не было, и говорить он с детективами не хотел, потому что одно неверно сказанное слово или одно, не сказанное верно, выдало бы его с головой.

У него был жетон, настоящий, тяжелый, поблескивающий бронзой, который он снял с копа, убитого им восемнадцатью месяцами раньше. Подойдя к водительской дверце дежурившего микроавтобуса, он поднял левую руку, в которой держал жетон, к самому окну. Тонированное стекло не позволяло разглядеть сидевшего в кабине. Дрэкмен видел только силуэт, бледное пятно лица. Детектив вглядывался в жетон, видел, что он настоящий, но, с другой стороны, у него в любой момент могли зародиться подозрения.

А потом водитель начал опускать стекло, хороший знак, и теперь вопрос заключался в том, оба ли детектива находятся на переднем сиденье или один из них — в кузове? Они несли вахту уже две недели, но не замечали ничего подозрительного. Поэтому один детектив мог спать в кузове, пусть это и нарушало должностную инструкцию, а может, ушел в кузов, чтобы отлить в бутылку. Но когда стекло опустилось, Дрэкмен увидел, что оба детектива на переднем сиденье. Идеальный вариант, потому в правой руке он уже держал пистолет с глушителем. И едва коп, сидевший за рулем, открыл рот, чтобы что-то сказать, Лукас Дрэкмен выпустил в кабину шесть пуль, целясь ниже окон. Звон разбитого стекла мог привлечь внимание.

Он знал, что водитель мертв, но насчет второго детектива полной уверенности не было. Дрэкмен открыл дверь кабины, под крышей зажглась лампочка, и по застывшему лицу второго копа он понял, что убил обоих.

Подняв стекло, он закрыл дверь и махнул рукой Тилтону, который сидел в кабине второго микроавтобуса. С накинутым на голову капюшоном, напоминая монаха из какого-то фильма, когда-то виденного Дрэкменом, Тилтон подошел к нему, неся сумку со стеклорезом, вакуумной присоской, которая удерживала на весу вырезанное стекло, и несколькими другими инструментами взломщика.

Из-за угла появился «Додж», за рулем которого сидела Фиона. Она проехаламимо, остановилась в двух домах после дома Бледсоу. Они намеревались оставить микроавтобус и, завершив все дела, уехать на «Додже».

Два автомобиля проехали по улице, ни один не сбросил скорость. Насколько Дрэкмен мог сказать, он и Тилтон ни у кого не вызывали подозрений.

Они могли бы подкрасться к дому через дворы, прячась за деревьями, перелезая через заборы, но, по мнению Дрэкмена, в этом случае риск только возрастал. Даже в поздний час и в дождь кто-то мог смотреть в окно. Если бы увидел движущиеся тени, сразу бы понял: готовится что-то нехорошие. Те, кто прямиком направлялся к парадной двери, вызывали намного меньше подозрений.

Фиона заранее выяснила, что телефонный провод выводился из земли в правом переднем углу каждого участка. Из автомобиля она вышла без куртки, такая же дикая, как ливень, направилась к дому Бледсоу, не обращая внимания ни на дождь, ни на ветер, внезапно поднявшийся, словно решивший поприветствовать ее. У дома присела на корточки, нашла и перерезала телефонный провод. И когда Дрэкмен и Тилтон поднимались на парадное крыльцо, Фиона, справившись с порученным ей заданием, направилась к крыльцу, чтобы присоединиться к ним.

Дождь, и без того сильный, казалось, полил еще сильнее, и Дрэкмен мысленно поблагодарил неведомого мистика, который предположительно в тринадцатом веке изобрел карты Таро, а еще — джуджу, вуду, бесчисленные виды магии, судьбу, звезды, тяжелую поступь истории и мощь прогресса: все они поддерживали в эту ночь его команду, и никто и ничто не могло их остановить.

Глава 100

Мистер Смоллер, который стал на десять фунтов легче по сравнению с тем днем, когда навсегда ушел с должности техника-смотрителя, проехал мимо многоквартирного дома, оглядывая улицу в поисках автомобиля, из которого копы могли вести наблюдение за домом, в полной уверенности, что его обостренная подозрительность, если не сказать, паранойя, не подведет, но не обнаружил ничего тревожного.

На перекрестке он повернул налево. Потом еще раз налево, в проулок, и проехал мимо дома с тыльной стороны. И здесь его ничто не насторожило. Припарковавшись на боковой улице в квартале от нужного ему дома, он вернулся к нему по проулку на своих двоих, сутулясь, вжав голову в плечи, что-то бормоча себе под нос. Лил дождь, а порывистый ветер так и норовил плескануть водой под капюшон, ему в лицо.

Прежде чем уйти с должности техника-смотрителя, он сделал дубликат общего ключа, который открывал все замки в доме, и нисколько не сомневался, что ключ этот по-прежнему рабочий. Свиньи, которым принадлежало множество многоквартирных домов в этом районе, и люди с черными сердцами, которые работали в компании, эти дома обслуживающей, скорее перерезали бы себе глотки, чем наняли мастера, чтобы заменить или модифицировать все замки после ухода техника-смотрителя.

Подойдя к двери черного хода, мистер Смоллер вставил ключ в замочную скважину, легко повернул и услышал, как засов врезного замка мягко выходит из гнезда в дверной коробке.

— Жадные ублюдки, — прошептал он, улыбнувшись.

Переступив порог, он тихонько закрыл за собой дверь. Постоял, прислушиваясь. С куртки вода капала на пол. Где-то далеко работал телик. Вода бежала по старым трубам: кто-то принимал поздний душ.

Ему предстояло незамеченным подняться на пятый этаж, выполнить поручение, убрать пронырливого недомерка, отомстив за Перл-Харбор, а потом уйти, ни с кем не столкнувшись. После взрывов в банке и угона инкассаторского грузовика, мистера Смоллера уже разыскивали за убийство, так что еще один труп никакого значения не имел. Однако, если бы его увидел кто-то из жильцов, то, несмотря на выбритую голову, усы и потерю веса, конечно, узнал бы, и тогда пришлось бы убивать снова, только с тем, чтобы гарантировать, что ему хватит времени покинуть город до того, как полиция узнает о его появлении здесь.

Он начал подниматься по лестнице.

Глава 101

Он сидел на табуретке в сарае, находившемся в глубине участка дедушки Тедди, приоткрыв дверь на несколько дюймов, наблюдая за темным домом. Сарай построили на совесть, и тот верой и правдой служил хозяевам долгие годы. Но теперь, будь у него склонность к ругани, он бы клял строителей на все лады, потому что дождь, барабанящий по металлической крыше, оглушал его, словно он стоял внутри гигантского барабана, по которому колотили большущими барабанными палочками.

Ему пришлось на неделю отказаться от вечерних выступлений, с того самого дня, как внук вернулся домой, поэтому он и сказал Джорджу Иошиоке о том, что все столики в ресторане зарезервированы, чтобы портной не пришел и не увидел, что за роялем его нет. Но теперь дедушка Тедди начал думать, что он, возможно, дурак. Ладно, все люди — дураки, иначе и быть не могло в этом падшем мире, но Тедди Бледсоу склонялся к тому, что он даже больший дурак, чем ранее себе представлял. Он доверял полиции. Действительно, доверял. В определенной степени. До какого-то предела. С некими ограничениями. Черный человек не может прожить на свете пятьдесят лет и полностью доверять властям. Это был его дом, его семья, и, если бы полиция допустила ошибку, страдать пришлось бы ему, а он понес достаточно утрат. Не верил, что сможет пережить еще одну и ждать прихода следующего дня с обычным энтузиазмом. Но теперь, на восьмую ночь бдений, он думал, что полиция, возможно, ошиблась в оценке характера Дрэкмена, опираясь на то немногое, что они знали о его никчемной жизни, предсказав появление здесь этого отвратительного типа, причем, скорее раньше, чем позже. Они составили психологический портрет Дрэкмена и полагались на него, как дедушка Тедди — на Библию. Но этот портрет был всего лишь догадкой, если на то пошло, целым букетом догадок, и теперь выходило, что все они — ошибочные.

Что ж, эта ночь станет последней, но, по крайней мере, никто не узнает, что он изображал детектива или сотрудника службы безопасности, или кем там он себя видел, прячась в сарае. Каждый вечер он уезжал из дома во фраке. Доезжал до автозаправочной станции, переодевался в туалете в одежду, более подходящую для сарая и возможной стычки с врагом, которая могла случиться. Возвращался через заросший сорняками пустырь, который подступал к его участку со стороны двора, перелезал через забор, что не проделывал с детства, и нырял в сарай, где и оставался до того момента, когда подходило время вновь переодеться во фрак и вернуться домой после выступления в ресторане.

Может, у него стало совсем плохо с головой. Возможности человека не беспредельны. Сначала он потерял жену-ангела, потом внук, перед которым лежал весь мир, внезапно потерял способность ходить. А когда такое случается с самыми дорогими для тебя людьми, человек вполне может тронуться умом, тайком переодеваться, совсем как Кларк Кент, становящийся Суперменом, красться к собственному дому по заросшему сорняками пустырю, прятаться в сарае с оружием, которое ему совершенно не хотелось пускать в ход.

Он вздохнул и сказал себе:

— Старик, ты — музыкант, а не боевик.

Глава 102

Я открыл глаза, вырвавшись из сна, но не потому, что услышал какое-то слово, долетевшее ко мне во сне. Нет, кто-то вроде бы шепнул его мне на ухо.

Осознал, что заснул, оставив фонарик включенным. Слабый луч тянулся по простыне… упираясь в предмет, который я сразу не смог опознать, что-то круглое на самой границе света.

Я приподнялся, опираясь на локоть левой руки, протянул правую к этому предмету, скинул с кровати и сразу понял, что это: глаз набивной игрушки.

— Проныра и врун, — произнесла Фиона Кэссиди.

Я попытался вскрикнуть и не смог. Горло перехватило, воздух не мог вырваться из легких.

Выступив из темноты, она включила лампу на прикроватном столике и улыбнулась мне. Но доброта или веселье в улыбке отсутствовали напрочь.

Она подрезала волосы, выкрасила их, сильно загорела, но я бы узнал ее, даже если бы она добавила и других изменений. Лезвие ножа блестело в свете лампы.

— Перелезай на коляску, калека.

Я послушался не сразу, и она рассекла воздух перед моим лицом, заставив меня отпрянуть от сверкнувшего лезвия.

— Нет в тебе джуджу, мальчик, — с презрением бросила она, — и никогда не было. И никакого джуджу в фетишах, которые ты держишь в жестянке из-под сладостей.

Я чуть не схватился за медальон, который висел под пижамой, но сдержался, потому что знал: она поймет, найдет медальон и отберет его у меня.

— На коляску, калека!

Глава 103

На пятый этаж мистер Смоллер поднялся, никого не встретив. В квартире 5-В ключ легко и быстро отпер оба дверных замка.

Теперь его могла остановить только дверная цепочка. Наверное, просунув руку в щель, он сумел бы с ней справиться, но беззвучно, скорее всего, не получилось бы… Он улыбнулся, обнаружив, что дверь на цепочку не заперта. Вот к чему приводила потеря бдительности. Он медленно открыл дверь.

Он знал, что мистер Иошиока на работу уходит рано, зимой даже до восхода солнца, а сейчас наверняка спит. Ожидая столкнуться с темнотой, мистер Смоллер захватил фонарик, но в гостиной скульптуру придворной дамы в кимоно подсвечивала горевшая над ней лампа. Эта дама, вероятно, представляла собой объект поклонения в той религии, которую исповедовал этот странный маленький портной.

Слабый свет просачивался также из кухни, но не раздавалось ни звука, то есть Иошиока не мог находиться там, готовя что-нибудь из еды.

Держа в правой руке пистолет с глушителем, а в левой фонарик (линзу он прикрыл рукой, чтобы приглушить луч), Смоллер пересек гостиную, направившись к коридору.

Он несколько раз бывал в квартире, ремонтировал сантехнику, чинил заклинившее окно, поэтому знал, что спальня Иошиоки за первой дверью справа, которую он нашел открытой.

Маленькая лампа, высотой примерно десять дюймов, с абажуром цвета янтаря, стояла на алтарном столике у стены, освещая — похоже, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, — фотографии мужчины и женщины средних лет и юной девушки. Увидев фотографии впервые, Смоллер предположил, что это родственники, но спрашивать тогда не стал.

Портной сладко спал в постели.

Глава 104

— А вот и наш герой, — объявила Фиона Кэссиди, быстро выкатывая меня из спальни, которая раньше служила столовой. — Спаситель банкиров и других отвратительных типов. — Она закатила меня в гостиную, где плотно зашторили все окна. Горела только одна лампа, рядом с дедушкиным креслом, свет отражался от капель воды на натертом паркетном полу.

Я с облегчением увидел, что миссис Лоренцо жива, сидит на диване в длинной широкой сорочке, в которой, вероятно, спала. Выглядела испуганной, но и рассерженной.

Рядом с ней стоял Лукас Дрэкмен, узнаваемый, несмотря на иссиня-черные волосы. А у кабинетного рояля расположился мой отец.

— Значит, это ты доставил нам столько хлопот, — процедил Дрэкмен. — Как вышло, что из-за такого замухрышки у нас возникли проблемы?

Дышать я уже мог, говорить — нет. Но подозревал, что в такой ситуации лучше всего помалкивать.

— Твой японский дружок уже мертв, замухрышка. Что ты об этом думаешь?

Меня мутило, я чувствовал себя слабым и побежденным, но прикусил язык, чтобы не заплакать. Не хотел радовать его своими слезами.

Дрэкмен повернулся к моему отцу.

— Я думаю, это должен сделать ты, — и указал на пистолет, который отец держал в руке, стволом в пол.

Кем бы он ни был, сколько бы раз ни бросал меня и мать, пусть даже он любил только себя, я думал, что после этих слов он застрелит Дрэкмена. Я знал, что застрелит.

Вместо этого, избегая моего взгляда, Тилтон спросил:

— Мы должны это делать? Почему мы должны это делать?

— Потому что нас знают, — ответил Дрэкмен. — Из-за этого замухрышки. Нас знают, за нами охотятся, и нам нечего терять. Единственное, что у нас теперь остается — это террор. Все должны нас бояться, один наш вид должен ввергать их в ужас, потому что мы способны на все. Они должны нервничать, зная, что имеют дело с нами, терять контроль над собой, и тогда, возможно, они не смогут искать нас в полную силу. Террор, чел. Это наш единственный друг. Ты породил этого замухрышку, ты и сотри его с лица земли.

Мой отец покачал головой. Я вновь подумал, что он застрелит Лукаса Дрэкмена. Но он лишь покачал головой.

— Ты хотел избавиться от него до того, как он родился. Она этого не сделала, твоя Сильвия, но ты хотел. Если ты хотел, чтобы этого маленького ублюдка вычистили до того, как он родился, почему так трудно сделать это теперь?

Мой отец не смотрел на меня, не мог, и я знал, что он никогда не застрелит меня… и Дрэкмена — тоже. Несмотря на все его разговоры о том, что когда-нибудь у него будет ресторанная сеть с целой армией сотрудников, дальше разговоров дело пойти не могло. Он не был лидером, а потому его мечты всегда так и оставались мечтами. Он мог только идти за тем, кто мог его использовать и манипулировать им.

Когда Тилтон положил пистолет на рояль и сел на скамью, поза его говорила не о поражении, а о слабости. Ему хотелось, чтобы этот эпизод его жизни поскорее закончился, и он мог перейти к следующему, который, возможно, будет лучше.

Лукас Дрэкмен подошел ближе и посмотрел на меня сверху вниз поверх поднятого и нацеленного мне в лоб пистолета с глушителем.

Миссис Лоренцо рыдала и просила их не делать этого и одновременно молилась за нас. И при всем моем испуге я подумал, какой она испытает ужас, увидев, как мне выстрелят в лицо.

Хотел закрыть глаза, но не закрыл. Он бы опять назвал меня замухрышкой, а то и похуже.

Он обошел мою каталку сзади, я задался вопросом, а зачем, и тут он приставил пистолет мне к затылку.

Когда я посмотрел на Фиону Кэссиди, увиденное ужаснуло меня до такой степени, что я отвел взгляд. В ее горячих глазах заметил что-то отличное от нее самой, что-то обитавшее в подсознании, а теперь поднявшееся на поверхность, словно какое-то глубоководное чудовище.

Чтобы еще помучить меня, Дрэкмен убрал пистолет, схватился за коляску, развернул меня лицом к себе, и я пожалел, что не могу схватить пистолет, который мой отец положил на рояль.

Прогремел выстрел, меня бросило в сторону, дикая боль пронзила тело. Надвинулась темнота, я падал и падал, вниз с обрыва, набирая скорость с каждой секундой, с перехваченным дыханием, пока кто-то не схватил меня и голос не произнес: «Еще рано, Утенок. Не твоя судьба — быть брошенным в багажник автомобиля, как та женщина». И теперь меня уже поднимали выше, выше, вокруг нас образовался световой кокон, она материализовалась рядом со мной, в ослепительно белом платье, еще более многослойном, чем кимоно придворной дамы в гостиной мистера Иошиоки. Я встретился с нею взглядом и почувствовал холод. Она дунула мне в лицо. Ее дыхание пахло розами, сладкое дыхание, которому хватило силы, чтобы закрыть мне глаза. Когда я их открыл, то снова сидел в инвалидной коляске, и, вероятно, Дрэкмен еще не выстрелил, и пуля, вылетевшая из ствола его пистолета, еще не убила меня. Вывод из этого делайте, какой хотите, хотя позже я еще кое-что скажу по этому поводу.

Импульсивно моя правая рука потянулась к люситовому сердечку. Не знаю, почему, но я достал его из-под пижамы, может, думал, что магия проявится в медальоне в тот самый момент, когда я отчаянно в ней нуждался. Но, наверное, слишком многого я хотел после моего воскрешения, слишком много.

До этого момента я никогда не слышал, чтобы мой дедушка в ярости повышал голос, но, ворвавшись в комнату и размахивая бейсбольной битой, как не размахивал и сам Бейб Рут^[500], он ревел, будто разъяренный бык, рассвирепевший медведь. Дрэкмен повернулся и выстрелил, но промахнулся. Дедушка Тедди сломал мерзавцу правую руку, и пистолет, который, казалось, был моей судьбой, упал на пол, запрыгал по паркету и остановился у левого колеса моей коляски. Взвыв от боли, Дрэкмен поскользнулся на мокром полу и упал, но, несмотря на сломанную правую руку, попытался схватить пистолет левой.

Паралитик, сидящий в инвалидном кресле, не может дотянуться до лежащих на полу предметов, вот почему многим из нас требуются собаки-помощники, которые не только составляют нам компанию, но и поднимают предметы, которые мы уронили, вызывают лифты, открывают двери.

К пистолету я даже не потянулся, зато отпустил медальон и обеими руками развернул коляску на сто восемьдесят градусов, в результате чего пистолет оказался за правым колесом и под стулом. Дрэкмен пытался добраться до пистолета, но теперь я ему мешал, оказавшись между ними.

Дедушка нанес второй удар по здоровой руке Дрэкмена, но тот успел ее убрать, и бита ударила в пол с такой силой, что задрожал дом, а руки дедушки на мгновение онемели, и рукоятка едва не выскользнула из пальцев.

Фиона уже мчалась к дедушке с занесенным ножом, и в тот момент он не мог отразить эту атаку. Я вновь схватил медальон, рванул, порвав цепочку, и швырнул ей в лицо. Это единственное, что я мог бросить в нее, маленькое люситовое сердечко, весящее совсем ничего, но оно попало ей в глаз, и она проскочила мимо дедушки, рассекла ножом воздух и вскрикнула, скорее, не от боли, а от удивления.

Дедушка взмахнул битой вновь, переломил левую руку Дрэкмену и повернулся к Фионе. Она попыталась достать его ножом, опять промахнулась, зато бита попала в цель. И внезапно кисть Фионы превратилась в кровавое месиво раздробленных костей и порванных сухожилий, а боль пронзила ее с такой силой, что она, пошатываясь, шагнула к двери, упала на колени, и ее вырвало.

С мгновение лицо дедушки оставалось маской гнева, и я подумал, что он будет лупить битой Фиону и Лукаса, пока не переломает им все кости. Вместо этого он опустил биту на кресло. Поднял нож, убрал лезвие, положил в карман. Взял пистолет Тилтона с рояля, сунул за пояс. Поднял с пола пистолет Дрэкмена, оставил в руке.

— Ты в порядке, внучок? — спросил он.

Я шумно выдохнул и кивнул.

— Миссис Лоренцо, — он повернулся к моей няньке, которая сидела на диване. — Провод нашего телефона перерезан. Вас не затруднит сходить к Веловски, разбудить и по их телефону вызвать полицию?

Свернувшись в позу зародыша, Фиона рыдала и просила кого-нибудь ей помочь, и, судя по тому, как торчали пробившие кожу осколки костей, кисть уже никогда бы не удалось вернуть в прежнее состояние. Дрэкмен, с обеими сломанными руками, тоже верещал от боли.

С написанным на лице недоумением, потрясенная взрывом насилия, миссис Лоренцо поднялась с дивана и застыла, словно не понимая, что от нее требовалось.

— Вы можете сделать это для меня, Доната? Сходить к соседям? Я буду вам очень признателен, если сможете.

— Абсолютно, — ответила она. — Уже иду.

— Лучше наденьте дождевик, — посоветовал дедушка. — На улице льет, словно из ведра.

Миссис Лоренцо аккуратно переступила через лужу блевотины, взяла дождевик из стенного шкафа у входной двери и вышла в дождь.

Тилтон поднялся со скамьи.

— Мистер Бледсоу, я — не угроза ни вам, ни кому-то еще. Позвольте мне уйти. Больше вы никогда меня не увидите, клянусь. Вы знаете, что не увидите. Знаете.

Несколько мгновений дедушка Тедди молча смотрел на Тилтона.

— Сядь! — приказал он.

И Тилтон сел.

Глава 105

Когда мистер Смоллер вплотную подошел к кровати и застрелил мистера Иошиоку, что-то в реакции тела подсказало ему: дело нечисто. Он отбросил легкое одеяло и нашел под ним муляж, свернутый из других одеял.

Я не знал, что помимо пошива одежды, азиатского искусства и хайку мистер Иошиока интересовался боевыми искусствами. Не знал этого и мистер Смоллер. Потом мой друг рассказал мне: «Я представил мистера Смоллера своей квартире. Сначала одной стене, потом — другой. Я представил его двери, другой двери и полу. Мы обошли всю квартиру, и хотя он часто бывал здесь за годы работы техником-смотрителем, его, похоже, изумляло то, что открывалось ему».

В соседском доме, после звонка в полицию, миссис Лоренцо хватило самообладания позвонить и в «Бриллиантовую пыль». К тому времени, когда мама сумела вернуться сквозь дождь, полиция уже перегородила улицу, повсюду мигали красно-синие фонари. Дрэкмена загрузили в «Скорую» и увезли. Полицейским с трудом удалось утихомирить Фиону. Когда они прибыли, она попыталась наброситься на них, несмотря на боль в изувеченной руке, визжала, пиналась, кусалась, как дикая кошка. Когда моя мама торопливо шагала к дому, связанную Фиону вели ко второй «Скорой».

В гостиной два детектива в штатском допрашивали Тилтона, который, в отличие от Фионы, не предпринял попытки к сопротивлению. Потом на него надели наручники, и полицейский в форме повел его к входной двери. В этот момент вошла мама, ослепительно красивая, с капельками воды в волосах, сверкавшими, словно бриллианты, настоящая сказочная принцесса. Дождевик развевался сзади, как королевский плащ. Тилтон поднял голову, встретился с ней взглядом, вроде бы удивился, и не только тому, что их пути пересеклись в его последние мгновения на свободе. На его лице читалось, что он, похоже, не знал настоящей Сильвии Бледсоу, увидел ее впервые, и она потрясла его до глубины души. На ее лице не читалось ни злости, ни жалости, ни презрения: она никак на него не отреагировала, словно видела перед собой стул или стол, а потом шагнула в сторону, освобождая путь, чтобы его унесли куда-то еще.

Она подошла ко мне, опустилась на колени на мокрый от воды пол, взяла мое лицо в обе руки, поцеловала в лоб. Долго мы смотрели друг дружке в глаза, не в силах произнести ни слова, да и не требовалось нам ничего говорить. Дедушка стоял над нами, улыбаясь, и, думаю, немного удивленный тем, что ему пришлось сделать.

— Знаешь, по-моему, тебе давно пора спать, — наконец сказала она.

— Да, мэм, — ответил я, — и больше я никогда так поздно ложиться не буду.

— И правильно, — кивнула мама.

Теперь я знал, что отныне мы в полной безопасности.

Глава 106

После этого мы прожили несколько счастливых лет. Да, в большом мире войны накладывались на войны, бунты — на бунты, людей убивали, ненависти прибавлялось, росла угроза уничтожения мира в атомной войне. Но в более мягком и крошечном мире семьи Бледсоу мы видели только хорошее. Мистер Иошиока купил автомобиль «Паккард-Эксклюзив» модели 1956 года, желто-белый, в отличном состоянии, и дедушка Тедди обучил его искусству вождения. Миссис Лоренцо оставалась с нами, и хотя так и не могла удерживать вес под контролем, это был освященный жир. Мама продолжала выступать в «Бриллиантовой пыли» и со временем начала получать предложения подпевать при записи пластинок музыкантам, имена которых были у всех на слуху. Я не бросил сочинительство песен, и мне было пятнадцать, когда одна песня так понравилась маме — я назвал ее «Твоя нежность навеки со мной», — что оркестр «Бриллиантовой пыли» сделал для нее аранжировку, и она постоянно звучала на вечерних выступлениях. Как-то вечером исполнительный директор одной звукозаписывающей компании обедал в клубе с друзьями, услышал эту песню и пришел в дикий восторг. Я очень хотел, чтобы он заключил договор с мамой, но он этого не сделал. Просто купил у меня права на исполнение этой песни, записал в исполнении достаточно известной певицы, и она поднялась на четвертую строчку хит-парадов. Во мне словно открылся шлюз, и то, что раньше казалось трудным, теперь стало легко. Хиты следовали один за другим. Мы могли купить дом и получше, но не хотели уезжать из этого района. Прекрасно понимали, что этот район — не Беверли-Хиллз, но нас он вполне устраивал. Когда соседний дом выставили на продажу, мы купили его и перестроили, с тем чтобы там могли жить один пианист-колясочник и один неуклюжий саксофонист. Когда Малколму исполнилось восемнадцать, он начал работать в оркестре «Бриллиантовой пыли», перебрался в мой дом, и ему больше никогда не приходилось уносить саксофон в гараж. Амалия не выходила у него из головы, но он только раз позволил отчаянию заставить его допустить ошибку, когда в двадцать два года ушел из города, а так спасал себя отгоняющей дьявола музыкой. Это предложение я ему зачитывать не буду. На случай, если он действительно не знает причину своего обсессивно-компульсивного поведения, на случай, если понимание мира лишит силы ритуалы, которые помогают сдерживать печаль, но мне ясно одно: он ненавидит грибы, прилагает все силы к тому, чтобы ни один не попался ему на глаза, потому что в день смерти утром Амалия положила на них столько сил, кроша целую груду для родительского обеда. Он никогда не купит вторничный выпуск газеты, потому что она умерла в понедельник. Тогда было полнолуние, и поэтому каждый первый день полной луны он идет в церковь и зажигает семнадцать свечей, по одной за каждый прожитый ею год. Я люблю тебя, Малколм. Теперь о Лукасе Дрэкмене. С загипсованными руками, он говорил, говорил и говорил, вспоминая каждое свое действие, и мысль, и ощущение, словно верил, что одержал полную победу, и копы — верные его сторонники, зачарованные словами вождя. Его, моего отца, Фиону и Смоллера признали виновными во множестве преступлений и отправили в тюрьму до конца жизни. Аврора Делвейн? Она пошла на сделку со следствием, выступила на стороне обвинения и отделалась двумя годами тюрьмы. Там написала роман. Правда, читателей он так и не нашел. В самом начале я сказал, что мое первое имя — Иона, фамилия — Керк, а между ними еще семь других имен. Но, если вам знакома моя музыка, вы знаете, что мое официальное имя, с одиннадцати лет, Иона Бледсоу, а между ними еще восемь имен. Я оставил Керка, потому что он — мой отец, хотя никогда не хотел им быть, и толку от него никакого не было. Но моя мама когда-то любила его, пусть даже молодой и наивной, и, если бы не эта любовь, я бы не появился на свет.

После девяти хороших лет у нас началась черная полоса. Жизнь — не гладкая, ровная дорога, да и никто не обещал, что она такой будет. Однажды мистер Иошиока неважно себя почувствовал, и выяснилось, что у него рак, да еще в самой злокачественной форме. Последние два месяца, когда он стал совсем слабым и в больнице ничего не могли для него сделать, мы перевезли его в дом дедушки Тедди, и все старались проводить с ним как можно больше времени. В тот вечер, когда он умер, я сидел у его кровати, читал хайку за хайку, а он иногда повторял их на японском. Почувствовав, что конец близок, он попросил меня отложить поэтический сборник и внимательно выслушать его. Он сказал мне, что любил мои поп-песни, это он говорил и раньше, но верил, что у меня более важное предназначение. Он поведал мне, что однажды сказал миссис Мэри О’Тул: если я играю в полную силу, Бог всякий раз входит в комнату, чтобы послушать мою музыку. Мистер Иошиока сказал мне, что я очень неплохо зарабатываю для моего достаточно юного возраста, но жизнь — это не только заработок. В своей мягкой манере он настаивал, чтобы я переключился на более серьезную музыку, которую другие люди будут играть в будущем, чтобы Бог мог снова войти в комнату. Я держал его за руку, когда он умер, и долго-долго не хотел выпускать ее из своей. Мы удивились тому, как много народу пришло на похороны, разумеется, все, кто работал в «Столичных костюмах», но и великое множество других. Я настоял на том, чтобы не только попрощаться с ним в церкви, но и проводить его в последний путь на кладбище. Подъехать на коляске к могиле никакой возможности не было, поэтому дедушка и Малколм по очереди несли меня на руках. И я должен сказать, что дедушка не свалился с инфарктом, а Малколм меня не уронил.

Через два дня после похорон, когда к нам пришел мистер Оми Кобаяши, адвокат мистера Иошиоки, я узнал, что, согласно завещанию, получил все его состояние. Ширмы с тиграми были копиями настоящих, выполненных Такеучи Сейхо, мастером эпохи Мэйдзи. Не имея возможности приобрести оригиналы, он заказал копии и подарил отцу, которому до Манзанара принадлежали эти самые оригиналы. Его отец прожил несколько лет в компании этих копий. Я получил и вырезанную из кости придворную даму, работы другого мастера эпохи Мэйдзи — Асаки Гекусана. Мистер Кобаяши сказал, что стоит эта скульптура очень дорого. Она тоже принадлежала отцу мистера Иошиоки, до Манзанара, и он очень обрадовался, когда многие годы спустя его сын сумел проследить путь скульптуры и купил ее, располагая к тому времени достаточными средствами. Но после смерти отца мистер Иошиока больше не искал предметы антиквариата, которые ранее принадлежали его семье. К моему удивлению, я унаследовал «Бриллиантовую пыль». Джонсон Оливер, управляющий, только заявлял, что он еще и владелец, следуя указаниям своего босса, мистера Иошиоки. Унаследовал я и «Столичные костюмы», где мистер Иошиока отмечал время прихода и ухода на табельных часах, так же, как любой другой сотрудник.

В наших жизнях происходят события исключительной важности, значение которых мы не можем осознать сразу. У каждого свои дела, и мы сосредотачиваемся на них, зачастую не видя то, что у нас перед глазами. В тот давний день, когда мистер Иошиока открыл дверь, за которой стоял я с тарелкой печенья, я увидел только соседа, застенчивого человека, который даже дома ходил в костюме и при галстуке.

Вот так, в двадцатилетнем возрасте, у меня отпала необходимость зарабатывать на жизнь. Я мог посвятить себя творению музыки, о чем он меня и просил. Его пожелание стало для меня святой обязанностью. Время шло, случались годы, когда я думал, что он переоценил меня и я не оправдываю его надежд. Но потом я написал музыку к десяткам фильмов, получил «Оскара», второго, третьего. Последовал бродвейский мюзикл и премия «Тони». Снова Бродвей и снова. Идут разговоры о Пулитцеровской премии этого года за стихи и либретто к мюзиклу, который идет сейчас, но я так не думаю. Вряд ли. Самое забавное, к наградам я нынче так же безразличен, как когда-то — к деньгам. Но не расстаюсь ни с первыми, ни со вторыми.

Что для меня имеет значение, так это музыка, тот момент, когда я первый раз слышу ее в голове и стараюсь перенести на бумагу. Такое ощущение, что она приходит из другого мира, который лучше нашего. Для меня имеет значение только музыка и люди, и улица, где мы живем по-прежнему, после ухода моего любимого дедушки Тедди, улица, на которой мы купили и перестроили все дома на одной и другой стороне во всем квартале, этом священном месте на Земле, где ходила Амалия и где она жила, где живет моя мама, ей теперь семьдесят пять, в своем собственном доме, через два от меня, где в отдельном доме живет миссис Лоренцо со своим вторым мужем, и многие другие. Это та улица, на которой живет моя жена Джасмина и трое наших детей. Способность самостоятельно писать еще и способность продолжать свой род.

Глава 107

Мисс Перл, по ее словам — город, душа города, дала мне пианино, когда я отчаянно в нем нуждался, и я получил от нее предупреждения и совет огромной важности. Еще она вернула мне жизнь, после того, как Дрэкмен забрал ее, после того, как застрелил меня той ночью, и я падал в смерть. Иначе все могло бы пойти по-другому, и Фиона, возможно, тоже погибла бы, скорее всего, ее убил бы Дрэкмен, а мое и ее тело бросили бы в багажник арендованного ею автомобиля, на котором Дрэкмен уехал бы в дождь, а потом оставил бы его на какой-нибудь автостоянке, где наши тела нашли бы, как нашли тело жены доктора Мейс-Маскила. Сон, который я увидел, пророческим считать не следовало. Вероятно, мне показали один из возможных вариантов развития событий, предупредили. Так, во всяком случае, я думаю. Мисс Перл говорила, что у нас свободная воля, и все, что еще только случится, зависит от людей, которые живут на ее улицах, и мое будущее зависит от меня. Когда я увидел ее в предпоследний раз, она сказала, что уже сделала для меня больше, чем следовало, и теперь я предоставлен самому себе, но все-таки поймала в том долгом полете сквозь темноту и вернула в мир, из смерти — к жизни. Как вы можете себе представить, я много думал об этом в последующие годы, и о ее утверждении, что она — город.

Когда мне исполнился двадцать один год, я нашел Альберта Соломона Глака, таксиста, который дал люситовое сердечко моей матери, когда мне было восемь лет. Он так и не стал знаменитым комиком. Все еще крутил баранку такси, когда я его нашел, и вскоре после этого переехал в наш район и стал моим личным шофером. В тот давний день он заверил нас, что женщина, пассажирка, дала ему этот медальон шестью месяцами раньше и попросила передать его кому-то еще. Когда он спросил, кому именно, она ответила, что узнает этого человека, когда тот встретится ему на пути. При второй встрече с Альбертом, тринадцатью годами позже, он рассказал мне об этой женщине больше. Помнил ее очень хорошо. Высокая, красивая, с грацией танцовщицы. В одежде, которую он описал, я мисс Перл не видел, но шляпка с перышками присутствовала. Она отдавала предпочтение духам с розовым ароматом. Называла его Утенок. Но вот что важно: цветом ее кожа не напоминала красное дерево, не было в ней оттенка черного или коричневого. Это дама была еврейкой, он ее, конечно, не знал, но она напомнила ему женщин в его семье, и он почувствовал родственную близость, едва она села в такси.

Если вы вспомните момент моей смерти, когда я падал вниз, а потом вознесся с ее помощью, перед тем как мисс Перл дохнула мне в лицо и вернула к жизни, я встретился с ней взглядом и почувствовал холод. Холод, напоминающий тот, что я ощутил в «Пинакотеке Каломиракиса», когда стоял перед картиной Фабрициуса «Щегленок на стене, освещенной солнцем», смотрел в мастерски выписанный правый глаз маленькой птички и понимал, что хотел этим сказать художник, понимал, что не только томящаяся в неволе птичка наблюдает за мной через этот глаз, но вся природа наблюдает, и не только вся природа. Когда я заглянул в глаза мисс Перл, перед тем как вернуться из смерти к жизни, я увидел лавину образов, больше, чем я мог сосчитать, промчавшихся в доли секунды: моя дорогая мама, целующая, по одному, мои пальцы, как это сделала она одним вечером, вскоре после нашего переселения к дедушке Тедди, дедушка, сидевший у моей кровати в больнице, перебирающий бусины четок, не отрывая от меня взгляда; бабушка Анита, дающая мне серебряный доллар с наказом потратить его только в день конфирмации; лица матери и сестры мистера Иошиоки, не фотоснимки, сделанные в лагере для перемещенных лиц, из книги, а из серебряных рамок, которые стояли у него на алтарном столике, всегда освещенные (их он тоже оставил мне, попросив никогда не тушить этот свет); и множество зажженных свечей, море крошечных мерцающих огоньков, которые были частью того, что я увидел в большой черной сумке… И когда я поднимался с мисс Перл из смерти, возвращаясь к жизни, я знал, что она — не душа этого города, обретшая плоть, или, по крайней мере, она — не душа только этого города, и она не чернокожая, какой явилась мне, в ней слиты все нации, и континенты, и времена, и не у ее духов розовый аромат, а она сама — воплощение розы, мать всей древней истории, и я знал ее не с того момента, когда мне исполнилось восемь лет, а всегда.

Сумка. «Наклонись пониже, Утенок, к самой сумке. Тогда увидишь».

Поначалу я увидел скопище каких-то угловатых форм, надвигающихся на меня, но потом они разделились, превратившись в небоскребы города в миниатюре, и я смотрел сверху вниз на лабиринт улиц. Стремительно спускаясь, я не испытывал страха, летел уже между этими сверкающими высотками легко и свободно, как летал иногда во снах. Город уже не казался миниатюрой, стал настоящим и огромным, безграничным, уходящим в бесконечность, заполненным великолепным и загадочным светом. Теперь я летел низко, у самой земли, с одной авеню попадал на другую, все заполняли занятые своими делами люди, и я начал осознавать, что загадочный свет исходит от них, что он исходит от меня, что мы — люди этого города и его свет, мерцающий, как бесконечное море свечей в бесконечном числе подсвечников. И внезапно я увидел город во времени, от его возникновения и сквозь столетия, каким он был, есть и будет; и в каждой эпохе, что в прошлом, что в будущем, сиял этот удивительный свет, наш свет.

Что за сумка!

Я часто думал о том, что она показала мне тогда, на крыльце дома дедушки Тедди. Теперь, прожив достаточно долго, я вроде бы понимаю суть, но, наверное, не до конца. Но не такая уж это проблема. А что важно — день, который перед нами, и что мы с ним делаем, каждый день в отдельности, некоторые плохие, другие хорошие. И что мы сделали в этот день, в каком направлении пошли, в чем ошиблись. И, пребывая в замешательстве, я вспоминаю сказанное ею в тот день, и я слышу ее голос, помню ее слова так же ясно и отчетливо, как помню когда-либо услышанную музыку: «Что бы ни случилось, беда или катастрофа, не имеет значения, что именно, в долговременной перспективе все будет хорошо».

ЭШЛИ БЕЛЛ ^(роман)

Она… Слышит песню в птичьем яйце.

Джеймс Дикки^[501]. Сон на Пасху

Узнав, что впереди всего год жизни, двадцатидвухлетняя начинающая писательница Биби Блэр ответила: «Посмотрим!» И в одно прекрасное утро проснулась здоровой, шокировав лучших врачей… А услышав цену своего удивительного исцеления, не задумываясь, согласилась вступить в схватку с судьбой. Чтобы победить, она должна успеть спасти некую Эшли Белл. Но кто она такая и какая неведомая смертельная опасность ей угрожает?

Часть I. ДЕВУШКА, КОТОРАЯ СОБИРАЛАСЬ ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ГЕРОЯ

Глава 1

ДЕВОЧКА, КОТОРАЯ ВЕЧНО ФАНТАЗИРОВАЛА

В год, когда Биби Блэр исполнилось десять, а случилось это лет за двенадцать до того, как ее позвала Смерть, постоянно, начиная с января и до самой середины марта, небо представляло собой мрачный склеп скорби и ангелы ежедневно лили потоки слез на Южную Калифорнию. В своем дневнике девочка писала, что небо горюет, а дни и ночи утопают в печали ангелов. Вот только Биби никогда не вдавалась в подробности о причине этой небесной депрессии.

Даже в то время она не только делала записи в дневнике, но и писала коротенькие рассказики. Той дождливой зимой все ее бесхитростные творения посвящались злоключениям песика по кличке Джаспер, которого жестокий хозяин бросил на обдуваемом всеми ветрами пляже к югу от Сан-Франциско. В каждом из этих небольших рассказиков Джаспер, беспородный, серо-черный песик, находил новый дом, но в конце оказывалось, что новообретенный рай по той или иной причине был недолговечным. Не желая пасть духом, добрый Джаспер продолжал свой путь на юг и преодолел уже не одну сотню миль в поисках пристанища, что стало бы ему домом.

Биби была счастливым ребенком и никогда просто так не хандрила, поэтому по прошествии многих лет она даже удивлялась тому, сколько же написала горестных рассказиков о бедной, одинокой дворняжке, все попытки обрести любовь которой в конечном счете ни к чему не приводят. Понимание пришло к Биби только после двадцать второго дня ее рождения.

В определенном смысле слова все мы — сороки. Биби тоже была такой, хотя до какого-то момента не догадывалась об этом. Прошло много времени, прежде чем она признала правду, глубоко затаенную в ее сорочьем сердце.

Эта птица с заметной окраской перьев и длинным хвостом часто собирает броские предметы: пуговицы, кусочки бечевки, ленточки, яркие бусины, осколки битого стекла… Пряча свои сокровища от внешнего мира, сорока на следующий год вьет себе новое гнездо и совершенно забывает о том, где находится ее клад, поэтому сызнова начинает собирать яркие вещицы.

Людям свойственно скрывать от себя правду. Такой самообман является механизмом психологической самоадаптации. В детстве большинство из нас обманывает себя.

Той слякотной зимой, когда ей исполнилось десять лет, Биби жила вместе со своими родителями в Корона-дель-Мар, живописном районе Ньюпорт-Бич. Хотя дом располагался всего в трех кварталах от Тихого океана, из окон не было видно моря. В первую субботу апреля девочка осталась дома одна. Биби сидела в кресле-качалке, стоящем на веранде причудливого, крытого гонтом дома ее родителей, и наблюдала за тем, как теплый дождь льет на пальмы и смоковницы. Капли шипели на тротуарном покрытии подобно маслу на сковороде.

Биби не любила бить баклуши. Она вечно о чем-то фантазировала, придумывала себе занятия. На этот раз, вооружившись желтым блокнотом в линию и несколькими карандашами, девочка сочиняла очередную часть саги об одиноком Джаспере. Уловив краем глаза какое-то движение, Биби подняла голову и увидела мокрого уставшего песика, ковыляющего по тротуару вверх от далекого океана.

В десять лет ее ожидание чуда еще не увяло. Биби интуитивно ощутила — сейчас обязательно должно что-то произойти. Идя на поводу собственных желаний, девочка отложила блокнот и карандаш, поднялась с кресла-качалки и пошла в сторону ступенек для спуска с веранды.

Песик совсем не походил на одинокую дворняжку из ее рассказов. Грязный золотистый ретривер остановился там, где дорожка, ведущая от бунгало, пересекалась с общественным тротуаром. Девочка и животное изучали друг друга.

— Сюда, мальчик, сюда! — позвала песика Биби.

Его пришлось уговаривать, но в конце концов он подошел и взобрался по ступенькам на веранду. Биби, наклонившись, заглянула ему в глаза. Они были такого же золотистого оттенка, как и его шерсть.

— От тебя воняет.

Ретривер зевнул, открыв пасть с таким видом, словно понятия не имел, чем же от него может нести.

На шею песика был надет грязный потрескавшийся ошейник. Никакой бирки с регистрационным номером. Также девочка не увидела металлической таблички с именем и телефонным номером, которую ответственный хозяин обязательно прикрепил бы к ошейнику своей собаки.

Биби под дождем повела песика с веранды за угол дома, где они очутились в мощенном кирпичами внутреннем дворике площадью тридцать квадратных футов. С востока и запада дворик огораживали оштукатуренные стены частных владений. С южной стороны был размещен гараж на две машины, выходивший в переулок. По ступенькам наружной лестницы можно было подняться на небольшой балкончик, а оттуда пройти в жилые помещения над гаражом. Биби старалась не смотреть в сторону этих окон.

Она сказала ретриверу, чтобы он подождал ее на заднем крыльце, а сама пошла в дом. Песик удивил ее тем, что никуда не ушел, послушно застыл в ожидании, пока Биби не возвратилась с двумя пляжнымиполотенцами, шампунем, феном и щеткой для волос. Он под дождем побежал вслед за ней в гараж.

Включив освещение, девочка сняла грязный, покрытый пятнами ошейник и увидела то, чего прежде не замечала. Сначала ей захотелось выбросить ошейник в мусорное ведро, спрятать среди разного сора, но потом она подумала, что поступать так неправильно, поэтому выдвинула один из ящиков шкафа, стоявшего возле верстака отца, вытащила желтоватый кусок замшевой ткани из его запасов и завернула в него ошейник.

Звук, резкий лязг, раздался из жилых помещений над гаражом и затих. Вздрогнув, Биби посмотрела на потолок гаража. Открытые брусья толщиной четыре на шесть дюймов^[502] вверху щедро покрывала паутина.

Девочке показалось, что до ее слуха донесся низкий, преисполненный боли голос. С полминуты Биби напряженно вслушивалась, а потом решила, что все это ей почудилось.

Между двумя брусьями, освещенными сзади запыленной, не прикрытой абажуром лампочкой, вкрученной в белый керамический патрон, танцевал от паутинки к паутинке довольно большой паук, выводя на своей шелковой арфе музыку, не доступную человеческому уху.

Увиденное напомнило ей о паучихе Шарлотте, которая спасла своего друга, поросенка Уилбура, в книге Т. Х. Уайта «Паутина Шарлотты»^[503]. На мгновение гараж как бы перестал существовать. Его вытеснило из ее разума воображение, ставшее больше, чем реальностью.

Сотни крошечных молоденьких паучков, детки Шарлотты, вылупившиеся из яйцевого мешка через несколько недель после ее печальной кончины, стояли на своих головах, повернув лапки к небу. От них поднимались небольшие облачка тончайшего шелка. Из облачков формировались миниатюрные воздушные шарики. Детки-паучки теперь обрели способность летать. Сердце Уилбура переполняли не только радость и восхищение, но и тихая грусть, когда он наблюдал за тем, как эта воздушная армада отправлялась в путь в далекие края, обрывая последнюю связь между ним и покойной Шарлоттой…

Песик жалобно тявкнул и вернул сознание Биби обратно в гараж.

Позже, когда она выкупала, обсушила и расчесала ретривера, дождь почти прекратился, и Биби отвела собачку в дом.

— Если мама и папа не начнут ворчать, когда я тебя им представлю, ты будешь жить здесь, — сказала она песику, показывая ему свою небольшую спальню.

Он с интересом наблюдал за тем, как Биби вытащила из шифоньера картонную коробку. В ней лежали книги, которые не уместились на плотно забитых книжных полках, подвешенных сбоку от ее кровати. Она приподняла книжки и сунула туда завернутый в замшевую тряпицу ошейник, а затем вернула коробку в шифоньер.

— Тебя зовут Олаф, — сказала девочка ретриверу.

В ответ песик замахал хвостом.

— Олаф. Придет день, и я расскажу тебе, почему так назвала тебя.

Со временем Биби забыла об ошейнике, потому что хотела забыть. Прошло девять лет, прежде чем она случайно нашла его на дне коробки с книгами. Развернув замшу, девушка поспешно завернула ее и нашла для ошейника новое место хранения.

Глава 2

ЕЩЕ ОДИН ДЕНЬ В РАЮ

ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Во второй вторник марта для Биби Блэр началась череда угрожающих событий, а в лицо повеяло запахом смерти. Многие люди назвали бы этот день началом своего конца, но девушка, которой сейчас исполнилось двадцать два года, со временем окрестила его Днем первым.

Проснувшись на рассвете, она, зевая, встала у окна спальни и принялась любоваться небом. Солнце еще не поднялось над горизонтом, но уже объявляло о своем приходе вымпелами кораллово-розового света… Наконец дневное светило всплыло и отправилось в свой путь на запад. Биби любила наблюдать за рассветами, зарождением нового дня. Каждое утро она начинала с подобного рода любования. Новый день обещает много хорошего. Слово «разочарование» девушка припасала на вечер, используя в речи лишь тогда, когда день на самом деле представлял собой сплошное разочарование. Она была оптимисткой. Однажды ее мать сказала, что, дай Биби лимоны, она сделает не лимонад, а лимонный ликер.

Далекие горы на фоне голубого неба казались бастионами крепости, защищающими волшебное королевство округа Ориндж от мерзости и беспорядка, которые в наши дни разрушают столько милых мест в мире. На калифорнийских равнинах раскинулась сеть обсаженных деревьями улиц и многочисленных парков, разбитых общинами этого южного округа. Все вместе обещало спокойную, полную очарования жизнь.

Биби нужно было куда больше, чем простое обещание удачи. В двадцать два года она была преисполнена мечтами, хотя девушка предпочитала не называть их так. Мечты зиждутся на беспочвенных мечтаниях и фантазиях, которые редко воплощаются в жизнь, поэтому Биби именовала свои мечты ожиданиями. Они у нее были великими, но девушка знала, как всего этого достичь.

Иногда она так ярко воображала себе свое светлое будущее, что могло показаться, будто уже пережила его, а теперь вспоминает. В деле достижения желаемого воображение имело столь же важное место, как и кропотливая работа. Вам не удастся выиграть приз, если вы не способны представить, какой он и как его можно получить.

Глядя на горы, Биби воображала себе мужчину, за которого выйдет замуж. Он был любовью всей ее жизни и сейчас находился на другой стороне земного шара, в точке, полной крови и предательства. Она отказывала себе в привилегии слишком сильно волноваться за него. Он сам, как бы ни сложились обстоятельства, сможет о себе позаботиться. Он был не сказочным героем, а вполне реальным человеком. От его будущей жены потребуется стоическое отношение ко всем тем рискам, с которыми ему предстоит сталкиваться.

— Я люблю тебя, Пэкстон, — тихим голосом вымолвила Биби.

Она часто произносила это вслух, будто уповала на волшебную силу слов, способных защитить любимого, сколько бы тысяч миль их ни разделяло.

Приняв душ, девушка оделась, подобрала лежавшую у порога газету и пошла на кухню. Кофемашина тонкой струйкой наливала жидкость в рассчитанную на шесть чашек емкость из пирексного стекла. Любимый Биби сорт кофе отличался тем, что имел высокое содержание кофеина и распространял вокруг сильнейший аромат.

У кухонных стульев были хромированные ножки и сиденья из черного винила. Вполне в стиле пятидесятых годов ХХ века. Биби нравился этот период истории. Мир тогда еще не сошел с ума. Девушка сидела за хромированным столиком со столешницей из красной огнеупорной пластмассы и листала газету. Первую утреннюю чашку кофе она называла «подзарядительной».

Чтобы выдержать конкуренцию в мире, где электронные средства массовой информации сообщают новости намного раньше, чем они появляются в печатном виде, редактор этой газеты предпочел лишь первые страницы уделить главным мировым и общенациональным вестям, больше места отведя длинным очеркам, интересным для широкой публики. Героями этих статей являлись местные жители. Будучи писательницей, Биби одобряла подобный подход. В хорошей прозе, как и в хороших книгах, посвященных истории, описываются не великие события, а люди, на чью жизнь влияют силы вне их власти. Здесь был рассказ о жене, которая борется с безразличной бюрократией ради того, чтобы ее покалеченному на войне мужу предоставили наилучшее лечение… А вот рассказ о человеке, который собрал огромную коллекцию причудливых головных уборов… И о мужчине, отправившемся в крестовый поход за право вступить в брак с живущим у него попугайчиком.

После первой чашки черного кофе последовала вторая, такого же черного. Биби запивала им шоколадный круассан. Несмотря на всю пропаганду, она не верила в то, что океаны кофе и рацион, богатый сливочным маслом и яйцами, так уж вредны для здоровья. Биби ела все, что хотела, словно бросала кому-то вызов, и при этом могла похвастаться отличным здоровьем. У нее — одна жизнь, и девушка намерена наслаждаться ею, беконом и всем прочим.

Откусив второй круассана, девушка почувствовала привкус кислого молока. Выплюнув выпечку на тарелку, вытерла язык салфеткой.

Булочная, в которой она отоваривалась, имела отличную репутацию. С выплюнутым тестом, на вид, все было в порядке. Биби понюхала круассан. Аромат тоже приятный. Никаких посторонних запахов. Осторожно девушка откусила снова. Вкусно… Разве? Она почувствовала едва уловимый привкус еще чего-то. Биби отложила круассан, окончательно лишившись аппетита.

В сегодняшней газете было слишком много чудаковатых собирателей шляп, поэтому Биби отложила и ее тоже. С третьей чашкой кофе в руке она направилась в свой рабочий кабинет, располагавшийся в большей из двух спален ее квартиры. Усевшись за компьютер, вывела на экран неоконченный рассказ, который с переменным успехом писала на протяжении последних нескольких недель, то бросая, то возобновляя работу. С минуту она смотрела на имя автора: Биби Блэр.

Родители назвали ее Биби не потому, что отличались особой жестокостью и равнодушием к страданиям ребенка, наделенного редким именем. Просто они были чересчур легкомысленными. Имя Биби происходит от старофранцузского слова beubelot. В переводе — «игрушка» или «безделушка». Она никогда не была чьей-либо игрушкой, не была и быть не собирается. Еще одно слово, которое имело похожее с beubelot звучание, переводилось как «мыльный пузырь». И того хуже. Если она не имела намерения стать стриптизершей, следовало изменить имя на что-то более серьезное, чем «мыльные пузыри».

Впрочем, к шестнадцати годам девочка свыклась со своим именем. К двадцати она решила, что Биби Блэр звучит даже неплохо, однако и теперь ее посещали сомнения: можно ли воспринимать серьезно писательницу с таким именем.

Прокрутив текст вниз, она остановилась на втором абзаце. Тут Биби заметила предложение, которое следовало бы переписать. Когда девушка принялась набирать текст, правая рука вполне ее слушалась, а вот пальцы левой неуклюже задвигались, набирая произвольную комбинацию из букв, вспыхивающих на экране.

Удивление сменилось страхом при осознании, что спазматически сведенные пальцы вообще не чувствуют клавиш. Испугавшись, девушка приподняла вероломную руку и пошевелила пальцами. Биби не ощущала, что они шевелятся, но они все же двигались.

Хотя кофе уже давным-давно смыл прогорклый привкус, испортивший удовольствие от второго круассана, теперь он вновь вернулся. Лицо девушки сморщилось от сильнейшего отвращения. Правая рука потянулась к чашке с кофе. Теперь краешек посуды стучал по зубам, но густое варево еще раз смыло неприятный вкус на языке.

Левая рука, соскользнув с клавиатуры, бессильно упала на колени. Пару секунд она вообще не могла ею пошевелить.

«Паралич», — мелькнула паническая мысль.

Неожиданно легкое покалывание, зародившись в кисти руки, распространилось вверх. Это было не вибрирующее онемение, которое возникает, когда случайно ударишься локтевым изгибом, а «ползущее» ощущение, словно муравьи бегали по коже и костям. Откатив кресло от стола, Биби поднялась на ноги. Онемение распространилось на всю левую часть ее тела, начиная от головы и заканчивая ногой.

Хотя девушка не понимала, что с ней происходит, она чувствовала смертельную опасность.

— Мне только двадцать два, — сказала она себе.

Глава 3

ПАРИКМАХЕРСКАЯ

Нэнси Блэр всегда посещала салон красоты Хизер Йоргенсон в Ньюпорт-Бич. Каждый раз она приезжала рано утром, предварительно резервируя это время у Хизер, так как считала, что даже лучшие стилисты, такие как Хизер, устают к концу рабочего дня. Нэнси ни за что не согласилась бы стричься после обеда, как не позволила бы делать себе подтяжку лица, если бы вообще нуждалась в таковой.

Пластическая операция была излишней. Нэнси выглядела лет на десять моложе своих сорока восьми. Ее муж Мэрфи, часто опускающий последнюю гласную в собственном имени, говорил, что, если Нэнси позволит хирургу-косметологу поиздеваться над своим лицом, любить жену он не перестанет, но впредь будет называть ее Стервеллой де Виль, страдающей от переизбытка подтяжек злодейкой из «101 далматинца».

Волосы Нэнси отличались красотой, густотой и темным цветом, лишь немного тронутым сединой. Она каждые три недели отправлялась в парикмахерскую подрезать их немного, так как очень следила за своим внешним видом.

Ее дочь Биби унаследовала эти роскошные темно-каштановые, почти черные волосы, вот только предпочитала отращивать их подлиннее. Дочь время от времени мягко давила на маму, настойчиво советуя ей отказаться от короткой, обманчиво небрежной прически, однако Нэнси была активным человеком, все время в движении. У нее бы просто не хватило терпения ежеминутно следить за длинными волосами.

Обрызгав голову Нэнси водой, Хизер сказала:

— Я прочла роман Биби «Лампа слепца». Очень хорошая книга.

— О, дорогуша, в одном мизинце моей дочери таланта больше, чем у многих писателей во всех пальцах рук.

Молвлено это было с нескрываемой гордостью. Несмотря на всю несуразность такого высказывания, Нэнси в глубине души считала, что недалека от истины. Откуда бы ни взялся талант Биби к языку, от матери его она уж точно унаследовать не могла.

— Он станет бестселлером, — сказала Хизер.

— Непременно станет. Она всегда добивается поставленной перед собой цели… Не знаю, впрочем, хочет ли Биби, чтобы ее роман обязательно становился бестселлером. Дочь, конечно, все мне рассказывает, но что она думает о своем творчестве, я в точности не знаю. Загадочная девушка в определенном смысле слова. Даже когда Биби была маленькой, она казалась довольно загадочным ребенком. Ей было лет восемь, когда она начала писать рассказы о компании разумных мышей, живущих в туннелях под нашим бунгало. Совершенно нелепые рассказы, но, читая их, я начинала почти верить в то, что такое возможно. Мы некоторое время даже опасались, что дочь уверена в существовании этих своих чертовых мышек. Мы едва не начали ее лечить, однако потом поняли, что Биби — просто Биби. Она не может жить без того, чтобы что-нибудь придумывать.

Страстная поклонница богато иллюстрированных журналов, посвященных знаменитостям, где минимум текста компенсировался обилием снимков, Хизер, кажется, перестала слушать Нэнси после третьей фразы, шокированная услышанным.

— Но… С какой стати ей не хотеть, чтобы ее книга становилась бестселлером? Она не хочет стать знаменитой?

— Думаю, хочет, но пишет не ради этого, а потому, что должна писать. Она говорит, ее воображение подобно паровому котлу, в котором все время кипит вода. Там ужаснейшее давление. Если она не будет каждый день выпускать пар, то рискует, что однажды произойдет взрыв и ей сорвет крышу.

— Ух ты!

В выражении лица Хизер в зеркале над Нэнси было что-то от бурундука. Глаза широко открыты. Впрочем, она симпатичная девушка и станет еще симпатичнее, когда с помощью брекетов ее передние зубы выровняются в одну линию с остальными.

— Биби, конечно, выразилась так в переносном смысле. Ее голова не взорвется — это ясно, как и то, что не было никаких разумных мышей у нас под бунгало.

Выпирающие вперед зубы Хизер придавали ее внешности слегка комическое выражение. Милая девушка.

Мэрфи когда-то сказал жене, что, если девушка по-настоящему хорошенькая, мужчины сочтут ее большие зубы ужасно сексуальными. С тех пор Нэнси подозрительно относилась ко всем симпатичным женщинам в жизни мужа, если их зубы требовали усиленной работы дантиста. Мэрфи ни разу не видел Хизер. Нэнси помалкивала об этой особенности внешности парикмахерши. Мэрфи был ей верен… был и останется ей верным. Быть может, он не относится серьезно к тому, что Нэнси кастрирует его кусачками, как она когда-то ему обещала, но Мэрфи достаточно умен, чтобы понимать: последствия его неверности будут просто ужасными.

— Зажмурьтесь, — попросила Хизер.

Нэнси выполнила просьбу парикмахера. Послышался звук распыляемой жидкости. Аромат пенки для укладки волос. Окончательное высушивание струей воздуха из фена и работа расческой.

Когда все было окончено, уложенные волосы показались женщине такими же идеальными, как всегда. Хизер была очень талантливой парикмахершей. Она себя называла художником-модельером либо стилистом по прическам. На визитной карточке по-французски было написано coiffeuse^[504]. Немного претенциозно, но вполне в духе Ньюпорт-Бич. В конечном счете Хизер вполне этого заслуживала.

Нэнси заплатила больше, чем полагалось. Она как раз заверяла свою coiffeuse в том, что в следующий раз обязательно принесет газеты и журналы с хорошими отзывами о «Лампе слепца», когда ее речь перебил звонок мобильного телефона. Зазвучала старая песенка Бобби Мак-Феррина «Не волнуйся, будь счастлив». Взглянув, кто звонит, Нэнси приняла вызов.

— Да, Биби, дорогая.

Голос дочери прозвучал так, словно их разделяли невиданные, непреодолимые расстояния:

— Мам! Со мной что-то не так…

Глава 4

В ПОИСКАХ ПРОБЛЕСКА НАДЕЖДЫ

Биби сидела в кресле в гостиной. Сумочка — на коленях. С помощью позитивных мыслей девушка всячески старалась заглушить ощущение легкого покалывания во всем теле. Мать ворвалась в квартиру с таким видом, словно привела за собой целый штурмовой отряд спецназа, перед которым поставили задачу найти и обезвредить всех, кто одевается без должного вкуса. Нэнси выглядела сногсшибательно в черной спортивной куртке из тонкой, словно материя, кожи от «Санта-Крус», серовато-бежевой блузке с замысловатым узором от Луи Виттона, черных джинсах от «Мави» с аккуратными, искусно созданными в определенных местах потертостями и красно-черных кроссовках, фамилию дизайнера которых Биби не запомнила.

Сама она не разделяла одержимость матери модой, о чем свидетельствовали ее джинсы от малоизвестного производителя и футболка с длинными рукавами.

Пока Нэнси преодолевала расстояние до кресла, лился поток слов:

— Ты такая бледная! Вся посерела! Господи! Ты ужасно выглядишь!

— Не надо, мама. Я выгляжу нормально. Как раз это меня пугает больше, чем если бы я на самом деле вся посерела, а из глаз полилась бы кровь. Как можно выглядеть здоровой при таких симптомах?

— Я позвоню девять-один-один.

— Нет, не звони, — твердым голосом остановила ее дочь. — Я не собираюсь делать из себя посмешище. — Оттолкнувшись здоровой правой рукой, девушка поднялась из кресла. — Отвези меня в приемное отделение больницы для оказания первой помощи.

Нэнси смотрела на дочь с таким выражением, будто взирала на бедное израненное животное, сбитое машиной и лежащее на обочине дороги. На глазах у нее блестели слезы.

— Не смей, мама! Не плачь при мне, — сказала Биби, протянув руку к небольшому рюкзачку на веревочках, лежавшему возле кресла. — Там пижама, зубная щетка и все, что мне может понадобиться, если я буду вынуждена остаться в больнице на ночь. Ни за что не соглашусь надеть один из тех больничных халатов, что завязываются сзади и открывают попу при ходьбе.

— Я тебя очень люблю, — дрожащим, словно холодец, голосом произнесла Нэнси.

— Я тебя тоже люблю, мама, — двинувшись к двери, бросила на ходу Биби. — Пошли. Я не боюсь… не особо… Ты всегда говорила: «Чему быть, того не миновать». Как говорила, так и действуй. Пошли.

— Но, если у тебя был удар, надо позвонить девять-один-один. Каждая минута на счету.

— Не было у меня никакого удара.

Мать поспешила вперед, распахнула дверь, однако остановилась в проходе.

— По телефону ты сказала, что у тебя левая сторона парализована.

— Не парализована. Я ощущаю легкое покалывание… ну, словно пятьдесят мобильников приложили к моему телу, поставили на виброзвонок, а потом все одновременно включили. Левая рука не вполне меня слушается, а в остальном все в порядке.

— Но это похоже на последствия инсульта.

— Ничего подобного. Я говорю свободно, вижу четко. Голова не болит. Мысли ясные. И мне только двадцать два года, черт побери!

Выражение лица Нэнси смягчилось. Страх сменила озабоченность, когда она поняла, что, вместо того чтобы помогать дочери, пугает ее.

— Ладно. Ты права. Я тебя отвезу.

Квартиры на третьем этаже выходили на общий крытый балкон. Биби держалась правой рукой за ограждение, пока они шли к северному крылу балкона. День выдался приятно прохладным. Птицы радостно пели. Во дворе легкий бриз слегка шевелил листья пальм и папоротника. Призрачная серебристая рыбка от солнечных бликов то тут, то там возникала на водной глади бассейна. Эта повседневная картина показалась девушке необычайно прекрасной, куда прекраснее, чем в любой другой день ее жизни.

Когда они дошли до конца балкона, Нэнси спросила:

— Дорогая, ты уверена, что сможешь сама спуститься?

Открытая лестница была металлической со ступеньками, сделанными из гальки и бетона. Благодаря симметричности ступеней и той плавности, с которой они опускались вниз, лестница заслуживала звания произведения современной скульптуры. Прежде Биби не приходило в голову, что ступени можно сравнить с произведением искусства. Должно быть, риск никогда больше не увидеть их привел к резкому изменению ее взглядов на окружающее.

— Да, сумею, — нетерпеливо заверила мать Биби. — А вот спрыгивать со ступеньки на ступеньку я не смогу.

Она преодолевала спуск по лестнице без особых трудностей, хотя трижды ее левая нога не хотела с первого раза двигаться. Биби тогда приходилось тащить ее за собой.

На автостоянке они подошли к «БМВ» с тщеславным номерным знаком, сообщающим, что в машине ездит суперагент. Нэнси направилась вслед за дочерью к двери с пассажирской стороны, но затем вспомнила, что нянчиться с ней не стоит, поэтому поторопилась обойти вокруг автомобиля к водительской дверце.

Биби обнаружила, что сесть в салон машины не труднее, чем залезть в слегка качающуюся подвесную люльку на чертовом колесе, и почувствовала немалое облегчение.

Заведя двигатель, Нэнси сказала:

— Пристегнись, дорогуша.

— Уже пристегнулась, мама.

Слушая свой собственный голос, Биби подумала, что со стороны напоминает сейчас капризную девушку-подростка. Быть такой ей совсем не хотелось.

— Ну да… конечно, пристегнулась…

Нэнси, не притормозив, выехала с автостоянки и свернула вправо. На полной скорости проскочила ближайший перекресток еще до того, как зеленый свет светофора сменился на красный.

— Будет смешно, если ты убьешь нас по пути в больницу, — сказала Биби.

— Никогда не попадала в аварии, дорогая. За все время только один штраф и то по чистому недоразумению. У меня ощущение, что там специально такой знак поставили, чтобы ловить на превышении скорости. А коп был настоящим смоговым чудиком, завистливым кизяком, который не сможет отличить стекло от маисовых бургеров.

Все это из словаря серфингистов. Смоговыми чудиками называют жителей внутренних районов страны. Кизяк — придурок. Стекло — состояние водной глади, идеальное для серфинга, а вот когда на море маисовые бургеры, серфингисты подумывают о том, чтобы поменять воду на сушу и скейтборды.

Иногда Биби забывала о том, что в далеком прошлом ее мать была крутой девушкой, серфингисткой, седлала волны и тусовалась со многими из тех, кто считался лучшим из лучших. До сих пор она не утратила любви к прибою и раскаленному песку пляжа, временами плавала на байдарке или же ловила волну. Вне переделов пляжа жаргон серфингистов проскальзывал в речи Нэнси лишь тогда, когда она имела зуб на какого-нибудь представителя власти.

Теперь мать сосредоточила все свое внимание на дороге. Слёз на глазах заметно больше не было. Челюсть плотно сжата. Лоб нахмурен. Взгляд ее метался между зеркалами заднего вида. Нэнси перестраивалась из одного ряда в другой чаще, чем обычно. Все ее внимание поглощала трасса. В таком состоянии мать бывала только тогда, когда ездила по адресам из своего списка недвижимости, либо тогда, когда ей казалось, что сделка вот-вот состоится.

— Блин!

Биби выудила несколько бумажных салфеток из небольшого отсека напротив сиденья и дважды сплюнула в них без видимого результата.

— Что такое?

— Мерзкий вкус во рту.

— А какой именно?

— Ну, похоже на кислое молоко или прогорклое сливочное масло. Вкус то появляется, то исчезает.

— И давно это началось?

— Ну… как только, так сразу…

— Ты мне говорила: единственное, что ощущаешь, — онемение в руке и легкое покалывание.

— Я не думала, что это симптом болезни.

— Это симптом, — заявила ее мать.

Вдалеке появилась больница. Она возвышалась над другими зданиями в окрýге. При виде ее Биби вынуждена была признать, что боится больше, чем ей хотелось бы. Строение выглядело заурядным, ничего особенного, но чем ближе они подъезжали, тем более зловещим казалось ей здание.

— Всегда есть проблеск надежды, — подбодрила она саму себя.

— Думаешь? — в голосе матери звучали тревога и сомнение.

— Для писательницы все представляет собой материал к ее новой книге. Сейчас мы собираем такой для моих новых рассказов.

Нэнси прибавила газу, и машина, проскочив на желтый свет, свернула с улицы к комплексу больничных зданий.

— Чему быть, того не миновать, — сказала она, обращаясь скорее к себе, а не к дочери, будто эти слова обладали магической силой, словно каждое представляло собой заклинание, способное отпугнуть зло.

— Пожалуйста, больше не хочу этого слышать, — куда резче, нежели намеревалась, произнесла Биби. — Ты все время повторяешь одну и ту же фразу. Я больше никогда не хочу ее слышать.

Ориентируясь по табличке, указывающей, где находится отделение неотложной медицинской помощи, они съехали налево с главной дороги, окружающей комплекс.

Нэнси бросила взгляд на дочь.

— Все хорошо. Будет так, как ты хочешь.

Биби сразу же пожалела о том, что сорвалась на мать.

— Извини, пожалуйста, извини.

Первые два слова произнесены были вполне отчетливо, а вот последнее превратилось в нечто наподобие «и звони».

Когда машина затормозила перед входом в приемное отделение, Биби про себя отметила, чем был обусловлен ее отказ от звонка на номер 911. Будучи писательницей, она обладала доведенным до совершенства чувством, как следует строить сюжет повествования. С первой же секунды, когда левая рука ее отказалась печатать на клавиатуре компьютера, а в теле стало ощущаться покалывание, Биби знала, куда, в какое темное место приведет ее в конце концов череда событий. Если жизнь — это повествование или в конечном итоге сборник коротких рассказов, финал не обязательно должен быть счастливым. Биби всегда считала, что ее жизнь станет оптимистическим романом, полным радости и счастья. Она имела намерение сделать ее такой, но при первых симптомах болезни девушка поняла, что была излишне наивной.

Глава 5

«ПОГЛАДЬ КОШКУ»

Хотя весенняя жара еще прочно не обосновалась на океанском побережье Южной Калифорнии, Мэрфи Блэр тем утром пришел на работу в сандалиях, пляжных шортах, черной футболке и расстегнутой сине-черной рубашке в клетку от «Пендлтона». Рукава ее к тому же были закатаны. Свои густые волосы песочно-каштанового цвета он коротко стриг. Седина в них появилась не по причине излишнего пристрастия к алкоголю, а из-за любви к солнцу. Даже в холодное время года Мэрфи находил, где погреться под его лучами. Он был ходячим доказательством того, что, презрев меланхолию и задавшись целью, можно круглый год щеголять с летним загаром.

Его магазин «Погладь кошку» располагался на полуострове Бальбоа. Эта выдающаяся в океан полоска земли защищает Ньюпортскую гавань от волн в районе первых двух пирсов. Название магазина пришло из сленга серфингистов, которые, взбираясь на доску, ладонями гладят воду или воздух, как будто хотят сгладить тем самым себе «дорогу».

В витринах магазинчика были выставлены доски для серфинга и первоклассные футболки «Моугли», «Веллен», «Биллабонг», «Алоха» и «Рейн Спунер». Мэрфи продавал все, начиная от защитных очков с минеральными стеклами от «Отис» и заканчивая спортивными туфлями «Серф Сайдерс», от гидрокостюмов и до носков производства «Станс», в дизайне которых использовались узоры, созданные знаменитым серфингистом Джоном Джоном Флоренсом.

В пятьдесят лет Мэрфи отошел от дел. Он работал, чтобы играть, а играл, чтобы жить. Когда мужчина приехал в «Погладь кошку», дверь была открыта, а внутри горел свет. Пого стоял за прилавком и внимательно читал инструкцию к часам с джи-пи-эс-навигатором для серфингистов, выпущенным «Рип Керл».

Взглянув на босса, Пого сказал:

— Я себе куплю точно такие.

Три года назад Пого окончил школу с отличными показателями успеваемости, но наотрез отказался поступать в колледж, как хотели его родители. Сейчас он жил, экономя на чем только мог, с двумя другими серферными крысами Майком и Натом в квартире-студии над магазином поношенной одежды в недалеко расположенном отсюда городе Коста-Меса. Ездил парень на тридцатилетней, подкрашенной краской из баллончика серой «хонде», которая внешне подходила разве что для участия в гонке на уничтожение в качестве жертвы грузовика с огромными колесами.

Иногда ничего из себя не представляющий кретин находит убежище в субкультуре серфингистов и остается одиноким, порой вообще не обласканным женским вниманием, до тех пор, пока не умирает от старости, не успев обналичить свой последний чек, выданный социальной службой. Пого с этим не имел проблем. На то было две причины. Во-первых, он являлся королем волны, бесстрашным и проворным на своей доске. Он смог бы справиться даже с гигантскими волнами, пришедшими в Калифорнию вместе с ураганом «Мария». Его уважали за стиль и широту души. Если бы ему хватило амбиций поучаствовать в соревнованиях, он вполне способен был стать признанным чемпионом. Во-вторых, Пого отличался красотой. Когда он проходил мимо женщин, те, провожая его взглядом, поворачивали головы так, словно они были приделаны к их шеям на шарнирах.

— Ты же дашь мне скидку, как всегда? — спросил Пого, показывая на джи-пи-эс-часы для серфингистов.

— Да, разумеется, — ответил Мэрфи.

— Двенадцать еженедельных платежей и без процента?

— Я не благотворительное общество. Часы недорогие.

— Тогда восемь недель?

— Ладно, согласен, — вздохнув, согласился Мэрфи.

Он указал на широкий плоский экран плазменного телевизора, крепившегося к стене позади прилавка. Сейчас там зияла чернота, а в принципе, должны были демонстрироваться старые видеозаписи соревнований по серфингу под патронатом «Биллабонг». Благодаря этому в магазине поддерживалась соответствующая атмосфера.

— Надеюсь, он не сломался?

— Нет. Просто забыл. Извини, брат.

— Ха-ха. Хочешь сказать, ты меня любишь как брата, Пого?

— Больше, чем моего настоящего брата. Клайд у меня башковитый на всю голову брокер. Он для меня все равно что марсианин.

— Твоего брата зовут Брэндон. Откуда еще взялся этот Клайд?

Пого часто заморгал.

— Ты меня раскусил.

Мэрфи тяжело вздохнул.

— Ты же хочешь, чтобы дела в магазине шли хорошо?

Включив нужное видео, Пого ответил:

— Да, конечно… Я хочу, чтобы ты все держал под контролем, брат.

— В таком случае было бы неплохо, если бы ты помог моему бизнесу, перейдя работать в какой-нибудь другой магазин для серфингистов.

Пого ухмыльнулся.

— Ты разобьешь мне сердце, если я решу, что в самом деле этого хочешь. Но… у тебя тот еще юмор. Тебе бы комиком можно было выступать.

— Да, я парень не промах.

— Нет, я серьезно. Бонни тоже считает, что ты юморной.

— Это, случайно, не та твоя сестра, которая вкалывает как проклятая на работе, чтобы держать ресторан на плаву? А-а-а… понял. Бонни и Клайд. Еще одна башковитая на всю голову. Значит, у тебя с ней одинаковое чувство юмора, так получается?

Пого вздохнул.

— Где ты слышал, чтобы я называл ее башковитой на всю голову? Я никогда не говорю о ней плохо. У меня вообще с моими братьями и сестрами много общего.

— Плохо не отзываешься, значит… Знаешь, Пого, иногда ты с головой себя выдаешь, но…

У Мэрфи зазвенел мобильный телефон. Взглянув на экран, мужчина увидел, что звонит Нэнси.

— Что такое, дорогая?

Холод пробежал по его хребту и добрался до сердца, когда он услышал:

— Я боюсь, дорогой. Кажется, у Биби инсульт.

Глава 6

ТОМИТЕЛЬНЫЙ УЖАС ОБСЛЕДОВАНИЯ

Утром во вторник приемный покой не является тем копошащимся муравейником, каким он бывает в смену с семи часов вечера и до трех ночи. Ночью сюда привозят сбитых пьяными водителями, жертв грабителей, избитых жен, а также всевозможных агрессивных и страдающих галлюцинациями наркоманов, скользящих по лезвию бритвы передозировки. Когда Биби в сопровождении матери зашла в помещение, там в ожидании помощи сидело лишь пять человек. Никто из них явно не истекал кровью.

Медбрат приемного отделения на поверку оказался лаборантом со специализацией по экстренной медицинской помощи. Звали его Манюэль Ривера. Это был коренастый, невысокий мужчина, одетый в медицинскую форму голубого цвета. Он измерил пульс Биби, ее давление, а потом выслушал рассказ девушки по поводу того, что ее беспокоит.

Биби невнятно произнесла несколько слов, но бóльшая часть ее речи прозвучала вполне членораздельно. В больнице она почувствовала себя лучше, почти в безопасности, до тех пор, пока добродушное, словно у Будды, лицо Манюэля не посуровело от тревоги и он не усадил девушку в кресло-каталку. Довольно спешно медик провез ее через автоматически открывающиеся двери в приемное отделение впереди других людей, ждущих своей очереди.

Каждая кабинка отделения неотложной медицинской помощи представляла собой кубическое помещение с устланным виниловыми плитками полом, тремя бледно-голубыми стенами и одной стеклянной, выходящей в коридор. У изголовья кровати стояли кардиомонитор и прочее оборудование.

Нэнси сидела на одном из двух стульев для посетителей. В руках она так крепко сжимала две сумочки — свою и дочери, словно боялась, что на нее может напасть грабитель-сумочник. Разумеется, страхи Нэнси имели совсем другую природу.

Манюэль опустил автоматическую койку и помог Биби присесть на край.

— Если у вас кружится голова, не ложитесь, — сказал он.

Медик вывез кресло-каталку в коридор, где встретил высокого, напоминающего атлета мужчину в хирургическом костюме. Это явно был врач. Доктор катил перед собой передвижную вычислительную станцию, устроенную таким образом, чтобы человек мог работать с ней стоя. В этот компьютер врач вносил данные предварительного диагноза и лечения каждого пациента, с которым он сегодня имел дело.

— С тобой все в порядке, детка? — спросила Нэнси.

— Да, мама. Все нормально. Все будет хорошо.

— Тебе что-то надо? Может, воды? Тебе принести воды?

Рот Биби наполнился слюной. Казалось, ее вот-вот стошнит. Она тяжело сглотнула и удержала завтрак у себя в желудке. Последнее, что ей сейчас нужно, — это вода.

В коридоре Манюэль обменялся парой фраз с высоким врачом. Последний вошел в кабинку и представился доктором Армандом Барсамианом. При других обстоятельствах его самоуверенная манера держаться и невозмутимый вид успокоили бы девушку.

Врач взглянул на ее глаза через офтальмоскоп, задал несколько вопросов, спросил имя, возраст, номер карточки социального страхования… Биби поняла, зачем доктору Барсамиану это: он хочет убедиться, что случившееся никак не повлияло на ее память.

— Надо провести КТ головного мозга, — заявил доктор. — Если это все же удар, то чем скорее мы выясним причину — тромбоз либо кровоизлияние, — тем быстрее определимся с лечением, а значит, будет больше шансов на полное выздоровление.

В дверном проеме возник санитар с медицинской каталкой. Врач помог Биби лечь. Когда ее увозили, мама по-прежнему стояла в коридоре с таким видом, словно она боялась, что видит дочь в последний раз. Санитар свернул за угол, и Биби потеряла ее из виду.

На втором этаже в помещении с рентгеновским компьютерным томографом было прохладно. Она не попросила одеяло. Биби суеверно считала, что чем более стоически будет себя вести, тем лучше окажутся результаты исследования. Девушке помогли перебраться с каталки на стол томографа.

Санитар ушел, появилась медсестра с подносом. На нем лежали резиновый кровеостанавливающий жгут, пакетик из фольги с запаянным в нем кусочком ткани, пропитанным антибактериальным раствором, и шприц для подкожных инъекций, содержащий рентгеноконтрастное вещество, присутствие которого в крови делает нарушения в кровеносных сосудах и мозгу пациента более заметными при томографии.

— С тобой все в порядке, детка?

— Спасибо, да. Все нормально.

Когда медсестра удалилась, невидимый техник, управлявшая рентгеновским компьютерным томографом, заговорила с Биби через интерком^[505] из смежной комнаты. Она объяснила девушке, как будет происходить исследование. Голос был очень молодым, с легким японским акцентом. Биби зажмурилась.

Сцена, куда более реальная, чем кабинет томографии, возникла вокруг нее…

Вымощенная плитняком дорожка вела к красному полумесяцу калитки, которую оплетали белые хризантемы. За ней располагался чайный домик, а вокруг него росли вишни в цвету. Белые лепестки лежали под ногами на темном камне. Там были гейши в шелковых кимоно с длинными черными волосами, уложенными в замысловатые прически и заколотые булавками из слоновой кости в виде стрекоз…

Подвижная часть стола пришла в движение, покатив тело Биби головой вперед в зев томографа. Это вернуло ее из чайного домика обратно в больницу. Все произошло так быстро, что девушка засомневалась, было ли исследование сделано правильно. Впрочем, компетентность медицинского персонала казалась наименьшей из ее проблем.

Биби пугало, с какой поспешностью они занялись ее случаем, как только она переступила порог приемного отделения неотложной помощи. Спокойствия ей не видать, пока она не узнает свой диагноз. Вот только чем быстрее они работали, тем сильнее девушку одолевало чувство, что она, все ускоряясь, несется с крутого спуска в пропасть.

Глава 7

ВЛАСТЬ ПЕЧЕНЬЯ

Олаф, золотистый ретривер, пришедший под дождем в их дом, прожил в семье Блэр меньше недели до того, как у песика появилась привычка взбираться вверх по ступенькам лестницы к двери квартиры, располагавшейся над гаражом. Ему нравилось отдыхать на маленьком балкончике, где стояли два кресла-качалки. Он опирался нижней челюстью о крашенную белой краской перемычку перил и смотрел в задний дворик позади бунгало, напоминая принца, с довольным видом обозревающего свои владения.

Каждый раз, заметив там песика, маленькая Биби звала его, приказывая спуститься. Сначала она делала это шепотом, который пес не мог не слышать, так как у собак слух намного лучше, чем у людей. Олаф смотрел на девочку сверху вниз, но предпочитал притворяться глухим. Потом Биби доводила свой обычный шепот до сценического полушепота, но песик не спускался. Лишь стук его хвоста по балкону свидетельствовал о том, что Олаф слышит ее.

Девочка не отваживалась подняться по ступенькам, взять пса за ошейник и свести его вниз. Если она взойдет на балкон, то окажется всего в нескольких футах от двери… Слишком близко… Раздраженная Биби топталась по дворику, то и дело поднимая голову и глядя на Олафа, но стараясь даже случайно не заглянуть в одно из трех окон. Солнечный свет, отражавшийся в стекле, делал эти окна похожими на зеркала. Даже если бы девочка захотела кого-то увидеть, даже если бы человек стоял у окна, глядя на нее, она ничего не смогла бы разглядеть, но между тем Биби старалась туда не смотреть.

Она зашла в бунгало и взяла из жестяной коробки два печенья с рожковой камедью, которые песик успел очень полюбить. Выйдя во внутренний дворик, Биби подняла обе руки, зажав в каждой по печенью, так, чтобы Олаф почуял сладковатый аромат награды за послушание. Девочка знала, что песик почувствовал запах камеди: несмотря на разделявшее их расстояние, было видно, как морщится его черный нос, просунувшийся между перилами.

Прежде печенье всегда доказывало свою силу, но не на этот раз. Спустя несколько минут Биби вернулась к заднему ходу в бунгало и уселась на плетеной скамейке со спинкой. Разложенные на ней толстые диванные подушечки украшал узор с изображением пальмовых листьев.

Олаф любил отдыхать здесь, положив голову на колени девочки, а Биби в такие минуты гладила шерсть у него на мордочке, почесывала грудь и живот. Скат навеса над крыльцом закрывал вид на окна жилых помещений, расположенных над гаражом, но даже отсюда она видела нижнюю часть ограждения и голову песика, высовывающуюся между прутьями ограды. Он тоже смотрел на нее.

Биби поднесла одно из печений к своему носу, понюхала и решила, что оно вполне сойдет и для человека. Разломив его пополам, девочка принялась жевать. Неплохо, но не более того. Запах камеди напоминал шоколадный, однако шоколад собаки не едят. Никогда камеди не суждено вытеснить из бизнеса «Херши»^[506].

Со своего места на балкончике Олаф наблюдал за тем, как девочка храбро съела половину из предназначавшегося ему угощения. Он больше не лежал, оперев голову о перемычку. Его морда появилась между двумя прутьями в футе от верхнего бруса: значит, пес поднялся на лапы.

Биби, помахав оставшейся половинкой печенья у себя перед носом, издала фальшивый возглас восхищения этим деликатесом: «М-м-м-м…» Олаф ринулся вниз по ступенькам лестницы прочь с балкона, пересек мощенный кирпичами внутренний дворик и вбежал на крыльцо. Он с такой стремительностью запрыгнул на скамейку, что та заскрипела, протестуя.

— Хороший мальчик, — сказала Биби.

Ткнувшись в ее ладонь своей мягкой мордочкой, песик завладел половинкой печенья, зажатой между большим и указательным пальцами девочки.

Биби скормила Олафу второе печенье и, пока тот с шумным удовольствием его пожирал, наставительным тоном сказала:

— Никогда туда не ходи. Держись подальше от того места. Это плохое место… ужасное… злое…

Песик облизнулся и с серьезным, как подумала Биби, видом уставился на нее. В тени, отбрасываемой крыльцом, егозрачки расширились. Золотистые радужные оболочки, казалось, горят своим внутренним светом.

Глава 8

ИЗБИТА И ПОСАЖЕНА

Нэнси сказала самой себе, что надо остыть, успокоиться, угомониться, прийти в себя, притормозить, короче говоря, усесться на один из стульев для сопровождающих лиц и дожидаться, когда Биби привезут обратно после КТ головного мозга. Вот только, даже будучи подростком и делая первые шаги в искусстве овладения серфингом, Нэнси ни разу не вела себя подобно безмятежной, глупенькой Барби. На доске она всегда стремилась, оседлав, «порвать» волну. Когда же волны успокаивались и приходилось остаться на берегу, Нэнси с тем же рвением и энергией занималась другими делами на суше.

Мэрфи, свернув за угол, попал из первого коридора во второй, где увидел Нэнси, нервно расхаживающую перед кабинкой, за которой скрылась Биби, когда ее повезли на томографию. Она его сразу не заметила, но интуитивно догадалась о том, что муж рядом, по тому, как встрепенулись и зашушукались две медсестры, а на их лицах появились приветливые улыбки. Даже в свои пятьдесят Мэрфи выглядел, как Дон Джонсон из сериала «Полиция Майами». Если бы он пожелал других женщин, они вешались бы на него, словно рыбы-прилипалы, что живут, присосавшись мощными присосками к туловищам акул.

На Мэрфи были все те же пляжные шорты, черная футболка и рубашка от «Пендлтона» с закатанными рукавами. Разве что из уважения к больничным правилам он сменил сандалии на черные спортивные туфли «Серф Сайдерс» с голубыми шнурками. Носков на нем не было. Ньюпорт-Бич — одно из немногих мест на земле, где человек в подобной одежде не вызовет переполоха, явившись в таком виде в больницу или даже в церковь.

Он обнял Нэнси, и она ответила ему тем же. Несколько секунд они вот так стояли, замерев. Слов не нужно. Хватало одних лишь объятий.

Когда супруги все же отстранились друг от друга и застыли, держась за руки, Мэрфи спросил:

— Где она?

— Биби увезли на томографию мозга. Думаю, они скоро привезут ее обратно. Уже должны были бы… Не понимаю, почему их до сих пор нет. Почему так долго?

— Как ты?

— Такое чувство, словно меня избили и посадили, — ответила Нэнси, используя жаргон серферов.

Так обычно говорили, когда бедолагу смывало с доски, а затем волна-убийца со всей мочи ударяла им о берег.

— А как Биби?

— Ну, ты ее знаешь. Она с чем угодно справится. Вопреки любым прогнозам, Биби уже думает о том, что, когда выкарабкается, из этого всего получится неплохой сюжет.

Катя́ перед собой передвижную вычислительную станцию, к ним приблизился доктор Барсамиан в сопровождении главврача смены в отделении неотложной помощи. Они сообщили, что после КТ мозга их дочь оставили в больнице.

— Палата четыреста пятьдесят шестая.

Глаза врача были непроницаемыми, словно оливки Каламата. Если он и знал что-то ужасное относительно состояния Биби, Нэнси ничего не смогла прочесть в его взгляде.

— Одного КТ головного мозга оказалось недостаточно, — заявил доктор Барсамиан. — Нужно будет продолжить исследования.

В лифте, пока кабинка поднималась с первого этажа на второй, Нэнси испытала странное чувство потери ориентации в пространстве. Хотя указатель местоположения сначала переместился с 1 на 2, а затем зажглась цифра 3, женщина могла бы поклясться, что кабинка не поднимается, а наоборот, опускается на два подземных этажа вниз, а там их ждет бесконечная, всепоглощающая тьма, из которой уже не выбраться.

Когда засветилась цифра 4 и двери лифта открылись, ее тревога никуда не улетучилась. Палата № 456 находилась справа. Найдя ее, супруги увидели, что дверь распахнута настежь. Внутри стояло две кровати, на которых никто не лежал. Постельное белье было свежим, накрахмаленным и аккуратно заправленным. Рюкзачок дочери покоился на тумбочке ближайшей к окну койки. Нэнси заглянула внутрь. Там оказались зубные щетка и паста, а также другие вещи, но пижамы не было. Возле каждой кровати стояло по узкому платяному шкафу. Один был пустой, а в другом висели джинсы и футболка Биби с длинными рукавами. Туфли с засунутыми внутрь носками аккуратно стояли внизу в том же шкафу.

Раздался скрип резиновых подошв. Запахло мылом. В палату вошла молоденькая светловолосая девушка в медицинском халате. Внешне она выглядела настолько юной, что ей вполне можно было бы дать лет пятнадцать. Доверия она не вызывала. Казалось, перед вами ребенок, который решил поиграть в больницу.

— Нам сказали, что нашу дочь положили в эту палату, — промолвил Мэрфи.

— Вы, как я понимаю, мистер и миссис Блэр? Биби сейчас увезли на обследование.

— Что за обследование? — поинтересовалась Нэнси.

— Магнитно-резонансная визуализация, анализ крови, все как обычно.

— Для нас подобные вещи не кажутся обычными, — Нэнси постаралась произнести это легко, но голос выдал ее.

— Все будет хорошо. Ничего страшного. Биби отлично держится.

Заверения молоденькой медсестры произвели на Нэнси не больше впечатления, чем обещания политика.

— Исследования займут некоторое время. Если хотите, можете спуститься в кафе и пообедать. Вы успеете.

Медсестра вышла. Нэнси и Мэрфи в нерешительности замерли, осматривая палату с таким видом, словно только что были перенесены сюда посредством какого-то колдовства.

— Пойдем в кафе? — спросил Мэрфи.

Нэнси отрицательно покачала головой.

— Я еще не проголодалась.

— Может, кофе?

— В больнице должен быть бар.

— Ты же никогда не пьешь до половины шестого.

— Пора начинать.

Нэнси повернулась к окну, а затем, обуреваемая внезапной мыслью, порывисто обернулась к мужу.

— Надо сказать Пэкстону.

Мэрфи отрицательно покачал головой.

— Не стоит. Не сейчас, по крайней мере. Забыла? Его команда теперь находится вне зоны покрытия. Мы все равно не сможем до него дозвониться.

— Но должен же быть способ? — не унималась Нэнси.

— Если мы полезем не в свое дело и Биби узнает, она с нас скальпы снимет. Они еще не женаты, но с каждым днем дочь становится все больше на него похожа: такая же трезвомыслящая и расчетливая, осознающая, что по чем в жизни…

Нэнси понимала — муж прав.

— Кто бы мог подумать, что мы будем волноваться за нее, а не за него!

Женщина стала переключать каналы телевизора. Ничто не могло отвлечь ее от невеселых мыслей, передачи казались донельзя глупыми, а от новостей Нэнси впала в еще бóльшую депрессию.

Они отправились в кафе пить кофе.

Глава 9

В ТУННЕЛЕ СУДЬБЫ

Позже Биби рассказали, что, хотя по результатам компьютерной томографии оказалось невозможно точно установить диагноз, кое-какие подозрения КТ все же зародила у врачей. Медики, откровенно говоря, предпочли бы иметь дело с инсультом, а не с тем, о чем они начали подозревать. Исключив возможности закупорки кровеносного сосуда или кровоизлияния, докторá продолжили с еще большим упорством дознаваться, в чем же дело, при этом не делясь с пациенткой своими подозрениями. На их лицах застыли улыбающиеся маски, свидетельствующие, впрочем, не о том, что они желали обмануть Биби. На самом деле врачи не менее своих пациентов стараются жить надеждой.

Позже она узнала, что в случае закупорки кровеносных сосудов и кровоизлияния наилучшим для нее диагнозом с наибольшими шансами на полное выздоровление стал бы абсцесс головного мозга, представляющий собой заполненную гноем пустоту, вокруг которой воспаляются клетки этого органа. Такое заболевание опасно для жизни, но лечится антибиотиками и кортикостероидами. Обычно хирургическое вмешательство оказывается излишним.

Медики взяли у нее кровь, сделали рентген грудной клетки, отправили пациентку на электроэнцефалограмму, продолжавшуюся почти час, чтобы изучить электрическую активность ее мозга…

Ко времени, когда коляску с Биби вкатили в другой кабинет, где ее ожидала магнитно-резонансная томография, девушка чувствовала себя так, словно преодолела за день бессчетное число ступенек, бегая по лестницам. Она не просто устала, она умирала от усталости. Учитывая, как мало сегодня ей пришлось двигаться, Биби рассудила, что необычайное утомление вызвано не физическими нагрузками, а болезнью. Это очередной симптом ее недуга наравне с покалыванием в левой части тела, мерзким привкусом во рту и онемевшей левой рукой.

Есть ей не хотелось. К тому же принесли только воду. Возможно, голодание было необходимо для проведения дальнейших процедур… А быть может, врачи просто спешили поскорее поставить правильный диагноз.

Магнитно-резонансный томограф представлял собой замкнутый туннель, диаметр которого ненамного превышал размеры человеческого тела.

— Вы не страдаете клаустрофобией?

— Нет, — твердо ответила Биби.

Она отказалась от слабого успокоительного, предложенного ей, и сама легла на стол, который должен был закатить ее тело в зловеще выглядевший цилиндр. Биби решительно отказывалась допустить, что она может страдать от подобного рода слабости. Она уважала твердость, стойкость, целеустремленность… Вместо того чтобы принять успокоительное, девушка вставила себе в уши наушники-капельки и согласилась взять небольшое устройство, нажав на которое могла бы известить техника о том, что с ней что-то не так.

Ей предстояло долго находиться в магнитно-резонансном томографе. Современные технологии позволяют делать это очень-очень тщательно. Высокофункциональный томограф может измерить интенсивность деятельности нейронов в мозгу. Магнитно-резонансная ангиография дает точное представление о сердечной деятельности и кровотоке. Магнитно-резонансная спектроскопия обеспечивает детальный анализ химических изменений, вызванных разными болезнями.

Музыка не сопровождалась словами. Это была смягченная оркестровая аранжировка песен, многие из которых Биби не узнавала. Время от времени томограф издавал глухой звук, прорывавшийся сквозь мелодию. Казалось, технику изредка приходится «пришпоривать» аппарат, стуча по нему молотком. Биби слышала собственное сердцебиение. Рука вспотела, и сигнальное устройство стало невообразимо скользким.

Биби зажмурилась, постаравшись отвлечься от мыслей о Пэкстоне Торпе. Замечательный мужчина во всех отношениях: красивое тело, красивое лицо, красивые глаза, доброе сердце и острый ум. Прошло чуть больше двух лет с момента их знакомства. Пять месяцев назад она приняла предложение Пэкстона. Его имя, так же как и ее, имело свое особое значение. Пэкстон в переводе означает «мирный городок». Учитывая, что жених Биби был морским котиком ВМС^[507], воспринимать его имя без толики иронии никак не получалось. Сейчас он со своими людьми находится на задании, которое требует полного радиомолчания. Вместе со своей командой он наказывает теперь плохих людей, которые, без сомнения, заслужили куда более суровой кары. Группа выйдет на связь только по прошествии недели, возможно, десяти дней. Никаких телефонных звонков. Никаких сообщений через «Твиттер». Никакой возможности подать весточку Пэкстону о том, что произошло с его невестой.

Биби очень по нему скучала. Когда-то Пэкстон сказал ей, что она станет для него тем стандартом, по которому он в конце жизни будет судить, насколько достойно он прожил ее, оказался подделкой или настоящим человеком. Биби уже поняла, что он настоящий, ее твердая опора. Ей ужасно хотелось, чтобы любимый был сейчас возле нее, но она успела перенять стоический кодекс поведения жен военных. Она не будет плакать, когда его не окажется рядом с ней. Иногда она даже думала, что в прежней жизни была женой военного: так легко и естественно вживалась в новую для себя роль.

Жужжащий аппарат вдруг сотряс глухой стук. Рот Биби наполнился слюной. Как и прежде, ее так и не вырвало. Постепенно тошнота отступила. В мозгу девушки послышались слова матери: «Чему быть, того не миновать». Эти пять слов были мантрой Нэнси и Мэрфи. Так они понимали естественную природу жизни и судьбы. Биби любила отца и мать столь сильно, насколько можно любить родителей, но их понимание природы мира ее не устраивало. Она не собиралась что-либо оставлять на волю случая…

Глава 10

ЧТО ЖЕ ОНА ЗА ДЕВУШКА…

В четыре часа дня доктор Санджай Чандра был назначен лечащим врачом Биби.

Нэнси он понравился с первого взгляда. Причина этой симпатии, впрочем, была несколько необычной. В детстве Нэнси очень увлекалась сказкой об ожившем пряничном человечке из имбирного теста. На иллюстрациях в книге человечек, которого звали Печенька, изображался не таким темным, как имбирное тесто. Кожа у него была оттенка корицы. Милое округлое лицо и капельки шоколада вместо глаз. Если бы книжка не была напечатана по крайней мере лет сорок назад, Нэнси, чего доброго, подумала бы, что художник знал доктора Чандру лично и своего пряничного человечка срисовывал с него. У врача был мелодичный спокойный голос. Таким голосом, вероятно, и обладал бы оживший Печенька. Манеры доктора также оказались очень приятными.

После всевозможных исследований и анализов Биби привезли в палату. Девушка находилась в состоянии крайнего изнеможения. Это тревожило ее, но она тотчас же уснула и проспала до самого ужина. Казалось, ее накачали сильным успокоительным.

Доктор Чандра предпочел не тревожить пациентку. Лучше дождаться следующего дня, а потом обсудить с ней результаты ее обследования. Так у него будет больше времени хорошенько их обдумать. Биби уже исполнилось двадцать два года. Она вышла из-под опеки своих родителей, но доктор Чандра все же предпочел первым делом переговорить с ними, чтобы «определить, что же она за девушка», как он выразился.

Нэнси и Мэрфи уселись с ним за столик в комнате отдыха в северном крыле четвертого этажа. Они были здесь одни, никого из персонала в этом месте не оказалось. Торговые автоматы тихо гудели, словно обдумывали что-то очень важное. Безжалостный свет флуоресцентных ламп не располагал к излишней откровенности.

— Я сказал Биби, что для обработки всех данных понадобится некоторое время. После надо определиться с диагнозом и назначить ей курс лечения, — сообщил доктор Чандра. — Приду к ней завтра в десять часов утра. Я всегда стараюсь сообщать поставленный мною диагноз и прогнозы дальнейшего протекания болезни наиболее приемлемым для пациента образом, поэтому было бы крайне желательно заблаговременно знать о характере и психологическом состоянии моей пациентки.

Нэнси услышанное не понравилось. Хорошие новости не нуждаются в тщательном подборе слов. Ей хотелось высказать это вслух, но неожиданно женщина заметила, что у нее перехватило дыхание.

— Биби — исключительно одаренная девушка, — промолвил Мэрфи.

Пожалуй, никто, кроме Нэнси, не смог бы почувствовать, как он волнуется. Он смотрел только на врача, словно боялся, что, взглянув на жену, может расклеиться.

— Она умная, куда умнее меня. Биби догадается, если вы от нее хотя бы что-то утаите, и очень огорчится. Она предпочтет узнать все наверняка, без экивоков и недоговоренностей. Характер у нее куда сильнее, чем может показаться.

Мэрфи принялся рассказывать врачу о смерти Олафа, золотистого ретривера, который умер лет шесть назад, когда Биби исполнилось шестнадцать. Сначала Нэнси показалось странным, почему муж счел, что эта история имеет хоть какое-то отношение к происходящему с ними сейчас. Однако, слушая Мэрфи, она поняла, что этот рассказ может дать доктору Чандре вполне ясное представление о том, какой девушкой является Биби.

Врач слушал не перебивая, только кивнул несколько раз, словно и не имел других пациентов, кроме Биби.

Когда Мэрфи окончил рассказ о смерти Олафа, Нэнси отважилась задать вопрос, хотя голос ее при этом дрогнул:

— Доктор Чандра… А что вы за врач? Ну, я хочу знать, какая у вас специализация…

Медик смотрел ей в глаза прямо, будто решил для себя, что свое упрямство и стоицизм Биби унаследовала от матери.

— Я онколог, миссис Блэр. А еще точнее — онколог-хирург.

— Рак? — промолвила Нэнси таким тоном, словно «рак» был близким синонимом слова «смерть».

Зрачки цвета темного шоколада светились теплом и сочувствием. А еще Нэнси увидела в них то, что приняла за печаль.

— Хотя мне бы хотелось еще раз перепроверить результаты ее обследования, я в достаточной мере уверен в том, что мы имеем дело с глиоматозом головного мозга. Болезнь зарождается в клетках соединительной ткани этого органа и быстро распространяется вокруг пораженного участка.

— А что служит причиной? — задал вопрос Мэрфи.

— Мы не знаем. Это очень редкое заболевание. Ученые просто не имеют возможности досконально изучить его. Во всех Соединенных Штатах случается не более сотни случаев за год.

Нэнси вдруг осознала, что подалась всем телом вперед и теперь держится обеими руками за краешек стола, словно желая обрести точку опоры в надвигающемся на нее урагане.

— Вы собираетесь удалить опухоль? — произнес Мэрфи.

В его интерпретации вопрос прозвучал преисполненным надежды.

После непродолжительного колебания онколог сказал:

— Эта опухоль не похожа на другие раковые. Строением она напоминает паучью сеть и поражает не только лобную долю головного мозга. Ее трудно обнаружить, выявить злокачественные клетки… Иногда, главным образом, когда это маленькие дети, мы оперируем, но в редких случаях добиваемся удовлетворительных результатов.

По-видимому, немного успокоенный тем, что глиому трудно обнаружить, Мэрфи ухватился за другую надежду:

— И как ее лечить? Химиотерапией? Излучением?

— Часто так и бывает. Именно поэтому мне надо посмотреть результаты ее обследования, прежде чем решить, как мы сможем продлить ей жизнь.

Хотя Нэнси вцепилась в край стола мертвой хваткой, она почувствовала, что ее уносит волной отчаяния, такой же реальной, как любая океанская волна.

— Как так продлить?

В сверкающих глазах врача таилось знание, спрятанное в самой их глубине. Внезапно Нэнси захотелось, чтобы он ничего им не рассказывал.

Доктор Чандра окинул взглядом сидевших напротив него за столом Мэрфи и Нэнси, а потом очень тихо произнес:

— Мне тяжело говорить это вам, но излечить подобную болезнь невозможно. Обычно люди живут после установления диагноза около года.

Нэнси едва могла дышать… Ей вообще не хотелось дышать…

— А с химиотерапией? — спросил Мэрфи.

Смятение онколога было столь очевидным, а его сочувствие — настолько искренним, что Нэнси, хотя иррационально желала его ненавидеть, не могла добиться этого от себя.

— Год с химиотерапией, — сказал Санджай Чандра. — И еще… у вашей дочери рак находится в очень запущенной стадии…

Глава 11

ВРЕМЯ, КОГДА ОНА ПОВЕРИЛА В ВОЛШЕБСТВО

Когда Биби проснулась, она первым делом освежилась в ванной комнате. Отражение в зеркале ее удивило. Глаза сверкали. Щеки горели румянцем, а губы казались подведенными, хотя она не делала макияж. Она выглядела куда лучше, чем чувствовала себя, словно сейчас девушка смотрела не в зеркало, а заглядывала в параллельную реальность, где жила другая, здоровая Биби Блэр, которую ничто особенно не тревожило.

Ощутив голод, девушка прилегла, решив дожидаться возвращения родителей или больничного ужина. Покалывание в левой стороне ее тела стало менее заметным. Левая рука теперь лучше слушалась ее, а левую ногу при ходьбе больше ни разу не доводилось тащить за собой. За последние несколько часов она не ощущала мерзкого вкуса во рту.

Биби довольно ясно понимала, что это избавление от неприятных симптомов ее болезни, какова бы она ни была, временное. Несмотря на мириады чудес и утонченную красоту, мир жесток. За днями радости и покоя в этом мире следуют дни тревог, бед и страданий. Таким мир сделали сами люди. До сих пор в ее жизни было больше спокойной радости, чем уныния, больше успехов, чем невзгод, но Биби знала: рано или поздно ей придется столкнуться с бедой и пройти через горнило испытаний. Пока есть шанс все выдержать и победить, она не станет донимать окружающих своими жалобами, не станет тратить силы на то, чтобы желать волшебного избавления от своей болезни.

Было время, когда маленькая Биби верила в волшебство. Популярная серия книг о юных волшебниках произвела на девочку должное впечатление, хотя даже тогда ей больше нравились другие книги. К тому же кое-какие события в ее жизни навели Биби на мысль, что иной мир существует. Этот мир может быть как светлым, так и темным. Во-первых, ее песик Олаф появился у нее словно по волшебству в тот момент, когда она больше всего в нем нуждалась. А до и после появления золотистого ретривера в жилых помещениях над гаражом происходило такое, что легко могло быть объяснено вмешательством сверхъестественного.

Все это осталось в далеком прошлом. Время имеет свойство умалять то, что кажется чудесным в детстве, отбрасывая на него свою тень. Сейчас, вспоминая о тех событиях, Биби видела, что прежнее яркое сияние тайны теперь покрывал тусклый налет. Возможно, всему случившемуся тогда есть вполне разумные объяснения.

В четверть шестого принесли ужин, и Биби очень удивилась тому обстоятельству, что еда на подносе разительно отличалась от общепринятого представления о больничной пище. Она вновь едва не поверила в волшебство при виде толстого куска мясного рулета, картофельного пюре со сливочным маслом и политой соусом овощной смесью, над которой поднимался пар. Овощи на вкус совсем не были похожи на консервированные. Засунув бумажную салфетку себе за вырез пижамы, Биби принялась есть с энергией вернувшегося после долгого рабочего дня лесоруба.

Она как раз доедала вишневый пирог с толстой верхней коркой, запивая его кофе, когда в палату вошли ее родители. С первого взгляда дочь определила, что с ними что-то не так. Перед ней стояли точные копии ее мамы и папы, добротно сделанные из пастообразного вещества внеземного происхождения. Внешне они были неотличимы от настоящих Мэрфи и Нэнси, вот только вели себя по-другому. Они слишком много фальшиво улыбались. Сколько Биби себя помнила, ее родители были очень жизнерадостными людьми. Теперь они представляли собой бомбы с часовым механизмом.

Биби подумала, а не могут ли они знать что-то такое, чего не знает она. Скорее всего, нет. Вполне возможно, того, что она загремела в больницу со всеми этими тревожными симптомами, оказалось достаточно, чтобы лишить родителей покоя. Философия типа «плыви по течению» хороша до тех пор, пока ты не сталкиваешься с такой проблемой, что плыть дальше просто не получается. Сейчас ее мать и отец сели на мель, но продолжали стараться плыть по течению.

В любом случае, если они даже знают что-то неутешительное, Биби предпочла бы услышать об этом не от них. Родители разволнуются, и ей придется их успокаивать. Когда утром она будет разговаривать с доктором Чандрой, ей понадобятся самообладание и ясная голова. Что бы это ни было, Биби следует все хорошенько обдумать, тщательно просчитать варианты. Ей надо найти правильную дверь, ведущую из темной комнаты, или, если ситуация хуже, чем ей сейчас кажется, попытаться пролезть в ушко иглы дьявола и улизнуть прежде, чем он зашьет ее в саван.

Когда стало ясно, что родители не решаются покинуть свою дочь, несмотря на то что часы приема уже истекли, Биби притворилась, будто начинает засыпать, хотя угол подъема больничной кровати удерживал ее в полулежащем положении. Это вынудило родителей попрощаться с ней. Напоследок они поцеловались, обнялись и сказали друг другу, что все будет хорошо.

Как только они ушли, Биби пожалела, что отпустила их, но назад не позвала. Оставшись одна, девушка вытащила из лежащего на тумбочке рюкзачка ручку и перекидной блокнот небольшого формата. Она прихватила с собой книжку в бумажном переплете, однако читать ее сейчас не хотелось, как не хотелось и смотреть телевизор. Вместо этого она аккуратным почерком принялась записывать события минувшего дня, уделяя особое внимание всему тому, что чувствовала и о чем думала по мере того, как ухудшалось ее состояние. Наиболее интригующим было то обстоятельство, что в своих мыслях она сегодня несколько раз возвращалась в те годы, когда была маленькой, верящей в волшебство девочкой, жившей вместе со своими родителями в бунгало в Корона-дель-Мар.

Глава 12

ШАГИ НЕВИДИМКИ

ДВЕНАДЦАТЬЮ ГОДАМИ РАНЬШЕ

Стояло ранее воскресное утро. Февраль выдался дождливым. До появления мокрого безымянного песика, бредущего по тротуару со стороны океана, оставалось еще полтора месяца. Запасные ключи висели в кладовой, на вделанном в деревянный щиток крючке. Биби Блэр взяла тот, что от квартиры над гаражом, и тихонько выскользнула из кухни. Выйдя на заднее крыльцо бунгало, девочка бесшумно притворила за собой дверь.

Родители, как обычно в последний день недели, спали допоздна. По воскресеньям Нэнси не ездила смотреть выставленные на продажу дома. В период сезонного затишья магазин «Погладь кошку» работал с понедельника по субботу включительно. Родители встречались с друзьями, а домой вернулись далеко за полночь. В их отсутствие за Биби присматривала Честити Брикл, нестерпимо самовлюбленная пятнадцатилетняя девчонка, которая, без сомнения, уже многократно поступила наперекор своему имени^[508].

Еще несколько часов родители будут спать.

Дождь почти закончился еще до зари. Теперь покрытое низко нависшими тучами серое небо по цвету напоминало больше золу, чем намыленную тряпку уборщицы. Биби не стала брать с собой зонт. Огибая лужи, она быстро побежала по мощенному кирпичами внутреннему дворику к гаражу, стоявшему в конце их земельного участка.

Взобравшись по лестнице, девочка встала на балкончике и оглянулась на бунгало, опасаясь, как бы ее все же не заметили. Мама и папа не знали, что она посещает квартирку над гаражом. Ничего позорного или плохого в этом не было, но Биби не хотелось, чтобы родители узнали ее тайну.

Отперев входную дверь, девочка оказалась на небольшой по размерам кухне. Вот длинные столы со столешницами из голубой огнеупорной пластмассы. Линолеум в голубую и серую крапинку на полу. Обеденный уголок и два стула. Прошлогодний календарь с ноябрьской страницей. На электронных часах микроволновки горело точное время, а вот холодильник не гудел. Его отключили еще несколько недель назад. В прохладном спертом воздухе ощущался легкий запах плесени.

Биби никогда не зажигала свет, боясь, что это может ее выдать. Не зажигала днем и тем более в утреннем полусумраке. На двух окнах не было жалюзи, но внутрь проникало лишь сероватое свечение, не намного ярче лунного света.

Посередине стола виднелась белая ваза с узким горлышком. В такую можно поставить лишь несколько роз или гвоздик. Сейчас ваза была пустой. От нее исходило слабое свечение, как от хрустального шара на столе у гадалки.

Биби смотрела на то место пола у первого стула, где был найден труп. Все давным-давно оттерли, но девочке казалось, что в воздухе она улавливает едва ощутимый неприятный запах крови. От отвращения Биби сморщила носик. После стольких приходов сюда квартирка утратила в ее глазах всю свою таинственность. Возвращаясь, она начинала нервничать и становилась грустной. Иногда ее мучили плохие сны, но Биби продолжала приходить в это место. Она понятия не имела, что же ее сюда притягивало. Девочка не знала, что именно могло здесь произойти. Родители сказали ей: «Иногда такое случается». Они, конечно же, правы.

Помимо кухни, квартира состояла из меблированной гостиной, обставленной спальни, ванной комнаты и большого стенного шкафа. Обычно Биби делала обход помещения, встревоженная и внимательная, в состоянии, близком к трансу. Она и сама не знала, что ищет.

Биби прошла по кухне и замерла у приоткрытой двери, ведущей в гостиную. Она остановилась, заслышав звук шагов, доносящийся из комнаты. Полы в спальне и гостиной устилали доски твердых пород дерева, на которых лежали небольшие половички. Если судить по звукам, это должен был быть грузный мужчина. Несколько раз половицы скрипнули. Не каждый шаг заканчивался скрипом, но Биби хватило этого, чтобы понять: шум доносится из комнаты, а не откуда-то снаружи.

Хотя именно девочка нашла труп, она сначала не испугалась. Услышанное скорее заинтриговало ее. Вдруг она подумала о том, что приходит сюда именно за тем, чтобы встретиться с ним. Вот только она не имела ни малейшего понятия, чего же ждет от этой встречи.

Звук шагов стал ощутимее. Человек явно перешел теперь в гостиную. Он медленно направлялся к двери.

Биби стало страшно. Впрочем, это не был слепой страх, а тем более ужас. Она попятилась назад по направлению к двери, через которую вошла сюда.

Зловещие шаги замерли перед входом в гостиную. Именно такая тишина и составляла часть ее беспокойных снов. Казалось, сейчас занавес опустится и все будет хорошо, но каждый раз затишье лишь предшествовало финальному ужасу, после которого девочка, тяжело дыша, просыпалась…

Раздался тихий скрип — плохо смазанные петли начали медленно поворачиваться на металлических стержнях. Дверь открывалась в кухню, поэтому Биби не видела того, кто стоял в гостиной. Она вспомнила кровь и страшные глаза трупа, обнаруженного в ноябре. Девочка бросилась наутек. Она не отдавала себе отчета в том, что убегает, пока не спрыгнула с последней ступеньки на мощенный кирпичами двор.

Биби оглянулась. На ступеньках никого не было, а дверь квартиры оказалась закрытой. Должно быть, она захлопнула ее, когда убегала.

Постепенно небо над головой заполнило свой резервуар свинцовыми тучами, пригнанными ветром со стороны океана. Биби стояла и смотрела на окна кухни. Из сумрака квартиры над гаражом не выглядывало чье-либо лицо. Она вообще не замечала никакого движения за оконными стеклами.

Наконец девочка, вернувшись, уселась на плетеную скамейку на заднем крыльце бунгало. Здесь она оставила книгу в бумажной обложке и блокнот, в который записывала рассказы о похождениях одинокого песика Джаспера.

Чуть позже на крыльцо вышел отец. Он, как всегда, собирался начать воскресный день с осмотра квартиры над гаражом, проверить, не течет ли крыша, нет ли каких-либо других проблем.

— Папа!

Когда отец, стоя на нижней ступеньке крыльца, взглянул на дочь, она продолжила:

— Будь осторожнее.

Он нахмурился.

— Чего мне опасаться?

— Не знаю. Мне кажется, я слышала, как там кто-то шумел.

— Скорее всего, это опять енот. Залез, паршивец, через чердак, — в своей обычной беззаботной манере ответил Мэрфи. — На этот раз я потребую от него арендную плату.

Отец вернулся через десять минут, не найдя в квартире ни енота, ни любого другого непрошеного квартиранта.

Когда небо решило пролиться дождем, маленькая Биби вернулась в свою комнату писать о Джаспере.

Прошло две недели, прежде чем она отважилась вновь посетить квартиру.

Глава 13

СНОВА МОЛОДЫ В ГОРЕ

По дороге из больницы домой, несясь сквозь тьму враждебной ночи, Мэрфи и Нэнси хранили горестное молчание. Безмолвие казалось ужасно тяжелым, душило и давило на них. Несколько раз то Мэрфи, то Нэнси пытались разрушить его парой слов, но так и не смогли преодолеть смятение, что царило в их душах и было вызвано грозящей им утратой… невообразимой утратой.

Преуспев в розничной торговле и риелторстве, они три года назад перебрались из бунгало в двухэтажный светло-желтый оштукатуренный дом, щеголяющий своей гламурной новизной. Они до сих пор жили в этом районе Корона-дель-Мар, известном как Деревня, но теперь их отделяло не три квартала от побережья, а чуть более одного. С плоской огороженной крыши, из комнаты верхнего этажа и с веранды на первом этаже они могли любоваться океаном в конце тянущейся с запада на восток улицы.

Мэрфи гордился тем, что две серферные крысы, к которым он до сих пор причислял себя и Нэнси, смогли, не отрываясь от своих пляжных корней, тем не менее урвать жирный кусок калифорнийской мечты. В ту ночь, однако, дом не грел ему душу. Он казался холодным и чужим, словно они по ошибке проникли в жилище незнакомых людей.

В прошлом они всегда находили взаимопонимание, помогали друг другу, соединенные почти сверхъестественной духовной связью, которую не могли разрушить никакие жизненные невзгоды. Мэрфи полагал, что они сядут на кухне, зажгут слабый свет, возможно, обойдутся свечами, а потом вместе решат, каким образом противостоять ужасу и боли, которые обрушились на них.

Как оказалось, ни он, ни его жена не были готовы к этому. Душевное потрясение по прошествии многих часов лишь увеличивалось и не только лишило их тихой гавани, но и откинуло назад во времени. Каждый решил справляться с горем так, как справлялся в молодости. Без сомнения, скоро они опять будут вместе, скоро, но не сейчас.

Нэнси отправилась в гостевую ванную комнату на первом этаже, схватила коробку косметических салфеток, с грохотом опустила крышку унитаза и уселась сверху. Затем послышался настолько жалостливый звук терзаемого горем человека, что Мэрфи, признаться, не помнил, доводилось ли ему слышать подобное прежде.

Когда он заговорил с женой и попытался войти, то услышал:

— Нет… Не-е-е… сейчас…

Нэнси захлопнула дверь у него перед носом.

Чувствуя всю свою беспомощность и бесполезность, мужчина стоял и вслушивался в отчаянные рыдания, в почти животные звуки, рожденные всепоглощающей безысходностью, рвущиеся из потока неровных вздохов жены. Она вела себя словно ребенок, терзаемый в равной мере несчастьем и страхом. Его сердцебиение участилось в унисон с ней до такой степени, что он больше не мог этого сносить.

Если в своем горе Нэнси вернулась в детство, то Мэрфи впал в сердитый бунт отрочества. Прихватив из холодильника упаковку с шестью жестяными банками пива, он поднялся на крышу. Ему ужасно хотелось накинуться на кого-нибудь и бить до тех пор, пока не устанет, а костяшки его пальцев не опухнут. Кто-то обязательно должен заплатить за несправедливость, пострадать за то, что Биби заболела раком, но никто, по-видимому, не собирался вступать с ним в конфликт. Трудно найти виновного в мире, в котором «чему быть, того не миновать». Драться было не с кем, поэтому Мэрфи уселся на шезлонг красного дерева, открыл банку с «Будвайзером» и с жадностью принялся пить, глядя поверх крыш соседних домов, поверх нескольких фонарей, расположенных вдоль отвесного берега, на безбрежный ночной океан под безлунным небом. Его черноту оттеняла лишь еще бóльшая чернота космоса, испещренная льдинками звезд. Прибой через одинаковые промежутки времени накатывал на берег. Когда Мэрфи пил вторую банку, он расплакался. Это лишь рассердило его еще больше. Чем злее он становился, тем сильнее рыдал.

Он пожалел, что после смерти Олафа они не завели другого пса. Собаки без слов умеют утешать людей. Они знают и принимают тяжелую правду жизни, которую люди стараются не замечать до тех пор, пока эту неприглядную истину не облекут в слова. Даже после этого в их признании больше горечи, нежели смирения.

Без собаки, а вскоре, возможно, без дочери. После второй банки пива Мэрфи ощутил себя потерянным. Если бы он вдруг сейчас решился спуститься к жене, то, чего доброго, вполне мог не найти дороги вниз с крыши.

Скрипнул металл. Дернув за кольцо, он открыл третью жестяную банку с пивом.

Глава 14

ОНА СЕЛА, СЕЛА, СЕЛА В КРОВАТИ

Сон, который Биби увидела в первую свою ночь в больнице, был тем же самым, что она время от времени видела на протяжении более чем двенадцати лет. Впервые этот сон посетил ее незадолго до появления в ее жизни Олафа.

Ей было десять лет. Биби спала в бунгало в Корона-дель-Мар. Окна ее спальни выходили во двор. Во сне она не хныкала, не дергалась, но на едва освещенном личике застыло выражение страдания.

Внезапно Биби резко села в постели. Это пробуждение, впрочем, составляло часть сна. В ответ на три пронзительных крика ночной птицы девочка откинула в сторону одеяло и подошла к окну.

Во внутреннем дворике, освещенном лишь улыбкой чеширской луны^[509], две таинственные фигуры в каких-то мантиях с надвинутыми на головы капюшонами несли что-то завернутое в ковер по направлению к лестнице, ведущей к жилым помещениям над гаражом. Высокие, неуклюже передвигающиеся фигуры. Видно было плохо, но Биби все же внутренним чутьем ощутила их некую неправильность, уродство в очертаниях рук, ног и спин.

Когда Биби поняла, что ковер на самом деле — это саван, девочка решила, что они возвращают покойника на место его кончины. Словно ощутив тяжесть ее взгляда, один из несших труп обернулся и взглянул на стоящую у окна Биби. Девочка ожидала разглядеть под капюшоном едва видимый в темноте череп, так принято изображать Смерть, но увиденное оказалось куда хуже. Внезапно ночь прояснилась, будто солнце вспыхнуло с противоположной стороны планеты и эта вспышка теперь отразилась от серпа луны. Под капюшоном скрывалось больше тайн, чем можно было предположить. Прежде чем существо отвернулось, Биби увидела такое, что просто не укладывалось в ее голове. Оно было настолько ужасным, что она не могла, не имела права перенести этот образ в реальный мир, когда проснется. Нужно оставить его в мире снов, забыть, по крайней мере, подавить эти воспоминания…

Во второй раз маленькая Биби проснулась во сне и поднялась на своей постельке — задыхающаяся, дрожащая, оцепеневшая до мозга костей. Она включила свет и увидела завернутый в саван труп, тот самый, который несли те двое существ с капюшонами на головах. Труп сидел на стуле в углу. Пару секунд он оставался неподвижным, затем пошевелился и заговорил.

В третий раз, когда Биби села на своей постели, это произошло в реальном мире, где она уже не была маленькой девочкой. После долгих повторений кошмар утратил бóльшую часть своей власти над ней. Она теперь не плакала и не дрожала всем телом, просыпаясь. Лишь по затылку бегали мурашки, а на лбу выступал холодный пот.

Подобно всем предыдущим случаям, на этот раз грубый голос опять последовал за Биби из сна, выговаривая, как обычно, вырванные из контекста слова. Теперь она расслышала «всё есть». Голос всегда был одним и тем же, а вот слова были разными. Иногда он произносил «верховный господин», или «так грустно искать», или «слово было»… Порой услышанное казалось еще более загадочным.

На соседней койке никто не лежал. В палате она по-прежнему оставалась одна.

Окно покрылось искусственной желтоватой изморозью свечения, что испускал быстро расширяющийся за счет окрестных селений город. Над изголовьем Биби едва горела лампочка, в свете которой девушка перед сном записывала впечатления прошедшего дня. Этого света хватит разве что для того, чтобы зашедшая в палату медсестра хорошо могла разглядеть пациентку.

Когда Биби было десять, кошмар часто посещал ее. Со временем, по прошествии нескольких лет сон снился ей все реже и реже. Теперь Биби видела его не чаще одного-двух раз в год. В детстве ей казалось, будто сон вещий. Но эта мрачная фантазия совершенно не сочеталась с реальностью.

Став постарше, Биби порой задумывалась, не имеет ли повторяющийся сон скрытый символический смысл. Страшное сновидение возвращалось вновь и вновь. Не является ли это свидетельством психологического дисбаланса и чрезмерной впечатлительности, ожидания чего-то этакого? Но нет же. Биби совсем не напоминала героиню дешевого подросткового романа, молоденькую, преисполненную трагизма девушку-тинейджерку, которая прячет свою трехполюсную психопараноидальную сущность оборотня от всего мира и делает это до тех пор, пока не срывается за день до того, как ее выберут в самые популярные девочки среди девятиклассниц и она заслужит поцелуй самого крутого и красивого парня-бунтаря школы. Даже в юном возрасте Биби была собранной, уверенной в своем праве на этот мир и в том, что сможет добиться чего захочет на собственных условиях.

Сейчас она понимала истинную природу сна: обнаружение трупа за обеденным столом произвело на нее в детстве серьезное впечатление, ставшее потрясением… Вся эта кровь, пустой взгляд остекленевших глаз, открытый в немом вопле рот…

Прикроватные часы показывали 03: 49. Через шесть часов она узнает свой диагноз. У нее не было причин испытывать боязнь в отношении доктора Санджая Чандры, как не было оснований бояться тех, кто нес мертвеца в ее сне. На свете нет бугименов. С ней все будет хорошо, и со всем остальным — тоже.

Откинувшись назад, Биби положила голову на подушку и прикрыла глаза. Она сказала себе, где будет через день, через неделю, через год… Девушка заснула, и на этот раз кошмары ее не тревожили.

Когда начался припадок, судорога прошлась по ее телу. Из горла вырвалось нечленораздельное мычание. Впрочем, это продолжалось всего несколько секунд. Биби даже не проснулась.

Глава 15

МОМЕНТ ИСТИНЫ СРЕДИ МНОГИХ

В палате № 456 стояли три стула для посетителей. Они были дешевыми и настолько неудобными, насколько вообще могли быть, чтобы не утратить права называться стульями.

Доктор Санджай Чандра не хотел возвышаться над Биби, пока будет рассказывать девушке о состоянии ее здоровья. Он поставил два стула у окна и усадил пациентку напротив себя. Справа от Биби виднелось голубое небо и плывущие по нему облака. Можно было вообразить себе, что она сейчас пребывает в фойе Рая.

Врач был одет в стального цвета строгие брюки и светло-голубую рубашку, на которой внакидку висел белый халат. На шее — голубой галстук. В руках врач держал лэптоп^[510], который давал ему возможность, если понадобится, взглянуть на результаты обследования Биби. В его внешности не было ничего внушительного или пугающего, что вообще-то свойственно специальности врача. Многие доктора вообще искусственно создают вокруг своих персон грозную ауру. Говорил он мягким голосом, спокойно и вполне искренне. Судя по всему, доктор Чандра уже давно справился с бесконечным стрессом, вызванным его профессией, а также одолел свои амбиции. Внешне он больше походил не на врача, а на консультанта-психолога.

Перед разговором с доктором Биби приняла душ, расчесала длинные черные волосы, накрасилась и накинулаповерх пижамы шелковый халат сапфировой голубизны. Если врач принесет дурную весть, она не должна выглядеть жалкой и раздавленной.

Диагноз и впрямь оказался хуже, чем она могла надеяться: год жизни, проведенный в муках и постепенном увядании. Теперь Биби понимала, почему доктор Чандра захотел поговорить с ней наедине. Ни у папы, ни у мамы просто не хватило бы стойкости наблюдать за тем, как она узнает свой приговор. Как бы стоически Биби ни восприняла случившееся, они сорвались бы, и ей пришлось бы утешать родителей, а не заниматься обдумыванием тех малых возможностей, которые еще у нее оставались.

С мягкостью и состраданием священника, принимающего последнюю исповедь в камере смертника, доктор Чандра объяснил, что шансов у Биби никаких не осталось. Рак находится в запущенном состоянии. Даже если болезнь обнаружили бы раньше, глиоматоз головного мозга имеет тенденцию поражать все близлежащие ткани, поэтому хирургическое вмешательство никогда не приводит к полному выздоровлению. На данной стадии химиотерапия может отвоевать немного времени, но, возможно, и нет.

— А побочные эффекты, я боюсь, приведут к тому, что оставшиеся дни станут для вас, Биби, совсем безрадостными.

— Не обижайтесь, но не могли бы вы проконсультироваться у другого специалиста, — попросила девушка.

— Я обратился к доктору Берил Чемерински. У нее безукоризненная репутация, и она работает в другой больнице… никак со мной не связана. Берил подтвердила мои выводы, хотя, признаться, было бы гораздо лучше, если бы я ошибся. В любом случае остаются еще химиотерапия и облучение, но решать вам.

Биби встретилась с доктором взглядом. Он не отвел глаз.

— Как говорится, настал момент истины… — наконец произнесла она.

— Я верю в истину, Биби, и вижу, что вы тоже верите.

Девушка опустила взгляд на свои руки, сжатые в кулаки. Вот только левая сжаться до конца не могла.

— Я хочу бороться. Химиотерапия, говорите? Один год… всего один год… Ну, это мы еще посмотрим.

Глава 16

НЕУМЕСТНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

Доктор Санджай Чандра ушел, а Нэнси и Мэрфи пока не было видно, поэтому Биби уселась с ручкой и блокнотом на стуле у больничного окна и по горячим следам принялась выливать на бумагу свои мысли и чувства. Она была встревожена, однако еще не ощущала дыхания смерти. Диагноз не стал приговором, скорее уж он побудил ее действовать. Часто ее блокнот становился убежищем. Она бежала из этого мира в другой, где время было не властно над ней и она могла спокойно подумать о своих чувствах и впечатлениях прежде, чем выработать план действий. Это часто спасало Биби от слов и поступков, сказав и совершив которые она впоследствии обязательно пожалела бы.

Пока девушка сидела у окна, ее внимание отвлекла стая чаек. Больница располагалась всего в нескольких кварталах от океана. Птицы парили в воздухе, ныряли в воду, а затем вновь парили, погруженные каждая в себя. Они радовались своему дару полета. Их радость достаточно ясно была писана крыльями на небе. Так пишут свой восторг выполняющие фигуры высшего пилотажа самолеты, а на пляже собираются толпы, чтобы на все это посмотреть.

Девушке вспомнились чайки, кружившие в небе в то декабрьское утро, когда ей было восемнадцать лет. Она шла по территории кампуса университета, направляясь на встречу с доктором Соланж Сейнт-Круа, которая через электронную почту пригласила студентку пообщаться с ней. Чайки тогда тоже вели себя очень жизнерадостно. Девушке подумалось, что они — доброе предзнаменование перед встречей с профессором. Вскоре Биби поняла свою ошибку и вышла от доктора Сейнт-Круа сбитая с толку и озадаченная.

* * *

Несмотря на серьезную конкуренцию, Биби добилась того, чтобы ее зачислили в качестве участника знаменитой программы по литературному творчеству для избранных. Некоторые из тех, кто посещал ее, с годами стали звездами литературы, авторами бестселлеров. В течение трех месяцев девушка прилежно оттачивала свое мастерство, пока ее работа не привлекла внимание доктора Сейнт-Круа, названной некоторыми богоматерью этой самой программы.

Обстановка кабинета профессора утверждала новые стандарты минимализма. Один стол из холодного металла со столешницей под черный гранит. Два стула. На стуле для посетителя лежала тонюсенькая мягкая подушечка. Кто бы на ней ни задержался дольше четверти часа, обязательно должен был ощутить дискомфорт. Слева от длинного окна стоял узкий книжный шкаф с восемью полками. Он был наполовину пуст, словно своим видом давал понять, что за всю историю книгопечатания лишь очень немногие произведения удосужились чести занять в нем свое место. На столе стоял лэптоп с опущенной крышкой. Рядом с ним лежало сочинение с фамилией Биби на титульной странице.

Доктор Сейнт-Круа была высокой, худой и довольно симпатичной женщиной, несмотря на седеющие волосы, собранные в узел, давным-давно вышедший из моды, и то, что одевалась так, как приличествует разве что вдове в годину траура. Она имела репутацию холодного, сдержанного человека, настоящего гуру в области литературы. Иногда эта женщина могла становиться любезной и остроумной, но крайне редко улыбалась, а свое остроумие проявляла тогда, когда окружающие меньше всего на это рассчитывали. Вследствие таких особенностей доктор Сейнт-Круа добивалась еще большего эффекта. Сейчас ее голубые глаза светились холодом, подобно химическому гелю в пузыре со льдом. Губы сложились в едва заметную усмешку.

Биби сообразила, что у нее неприятности, однако не могла понять, с какой стати.

— Мисс Блэр! — произнесла Сейнт-Круа. — Я так понимаю, в беседах с другими студентами вам доводилось высказывать свои сомнения о целесообразности вашего пребывания здесь.

Сбитая с толку тем, что ее, возможно, наивные сомнения обличили вот в такую резкую форму, Биби промолвила:

— Нет… совсем нет… Я многому тут научилась.

— Вы считаете, система вдохновения, лежащая в сердце нашей программы, — это стесняющий свод правил и сама программа в какой-то мере поощряет наследование.

— Кто-то преувеличил мои слова, доктор Сейнт-Круа. Все это неважно. Вполне естественно, если у человека возникают легкие сомнения…

— Наша система вдохновения не является стесняющим сводом правил, мисс Блэр.

— Нет, конечно нет.

— Мы не навязываем нашим студентам своих мыслей либо строгой системы правил.

Биби сомневалась, что это правда, однако благоразумно молчала.

— Коль вы полагаете, что мы это делаем, — продолжала доктор Сейнт-Круа, — у вас есть вполне оправданный повод уйти отсюда. Даже ваши родители, если рассердятся, должны будут понять — это разумно и порядочно с вашей стороны.

— Уйти? — переспросила Биби, которой показалось, что она неправильно расслышала.

С нескрываемым презрением профессор указала пальцем на четырехстраничное сочинение Биби.

— Как опрометчиво было с вашей стороны писать обо мне! Последнее задание предполагало выбрать среди студентов или преподавателей человека, которого вы знаете, но дома у которого ни разу не бывали. Под домом понималась как комната в общежитии, так и квартира либо личный особняк. Нужно было описать жилье человека, исходя из того, что вы знаете о его характере.

— Но, доктор Сейнт-Круа, вы сами называли себя в качестве примера.

— Вы прекрасно понимаете, дело не в том, что вы написали, а в том, что вы сделали.

— Я не понимаю. Что я сделала?

Биби отпрянула, когда увидела, что ее вопрос ни с того ни с сего до крайности рассердил Соланж Сейнт-Круа. Женщина взирала на нее с выражением праведного гнева. Нечто похуже досады и едва ли менее пылкое, чем ярость, избороздило ее лицо морщинами.

— То, что вы считаете хитростью, мисс Блэр, на самом деле является низким коварством. У меня не хватает на вас терпения. Я не собираюсь с вами обсуждать это… — Ее лицо раскраснелось. Казалось, она сейчас не столько рассержена, сколько смущена. — Если вы добровольно не уйдете, я сделаю так, чтобы вас исключили. Это затруднит ваше дальнейшее обучение и поставит пятно на вас как на писательнице, хотя сомневаюсь, что из вас вообще выйдет писатель.

Даже в то время люди не могли просто так отфутболить Биби. Девушка крепко держалась за свое мнение, когда считала, что правда на ее стороне. Она собиралась преуспеть, несмотря на любые трудности. С другой стороны, Биби была предусмотрительным человеком. Она отлично понимала, что в возникшем, казалось, на пустом месте конфликте почти безоружна. Если она останется, то ей придется иметь дело с заклятым врагом, основательницей этой самой программы писательского мастерства. Если она продолжит обучение, ей не видать здесь будущего. К тому же, хотя за прошедшие месяцы она многому научилась, Биби на самом деле испытывала сильнейшие сомнения насчет методов преподавания.

Когда она потянулась к своему сочинению, Соланж Сейнт-Круа завладела им первой.

— Это мое доказательство. А теперь убирайтесь отсюда.

* * *

За окном чайки беспорядочной гурьбой устремились на запад и постепенно исчезли из виду.

Биби не понимала, почему чайки пробудили в ее голове воспоминания, связанные с доктором Сейнт-Круа. Почему вместо этого она не вспомнила один из сотен памятных случаев, связанных с серфингом или пляжем? Ведь там всегда есть чайки… Или это провидение связало сейчас и тогда? То, что она в тот момент ушла, принесло Биби благо. Она стала писательницей. Ее произведения начали публиковать гораздо раньше, чем если бы она осталась. Или потому, что смерть от рака мозга теперь кажется столь же неизбежной, как тогда казалось крушение ее карьеры? В этом имелся свой смысл, но интуитивно девушка чувствовала — не все так просто.

Она по сей день не узнала о причине гнева профессорши. Сейчас ее вдруг начало мучить подозрение, что это давнишнее обвинение, которое так и не было должным образом высказано, имеет какую-то мистическую связь со смертью от рака мозга, маячащую на горизонте.

Глава 17

ЧАСЫ ПЕРЕД КРИЗИСОМ

Биби сидела на краю кровати и составляла список в перекидном блокноте, когда появились ее родители с явным намерением поднять дочери настроение. В этом они не преуспели. Стоило им переступить порог палаты, стало заметно, что напряженные взгляды их глаз плохо соотносятся с широкими улыбками на губах.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы они когда-либо вообще могли поднять Биби настроение. Она и только она сама была хозяйкой собственного настроения. Однако Биби не впала в депрессию, а тем более в отчаяние. На это у нее просто не было ни желания, ни времени. Как безнадежно ни звучал бы ее диагноз, он стал вызовом, а вызов надо принимать.

Биби до сих пор была инициативной девушкой с фантазией. Сейчас ей следовало дать своей матери поручения, которые она добавила к списку в блокноте.

— Меня здесь оставят до завтра, возможно, до послезавтра. Доктору Чандре нужно провести еще серию анализов, чтобы решить, какой курс химиотерапии мне прописать. Выбор за мной, а я намерена бороться. Тебе надо будет съездить ко мне на квартиру. Привези мне лэптоп. Хочу сама разобраться, что это за гадость, моя болячка. Еще мне нужна свежая смена белья и носки. Здесь у меня мерзнут ноги. Еще привези парочку мягких полотенец. Полотенца тут жестковаты. И прихвати мои витамины, а также айпод с наушниками. Тут мне придется пользоваться наушниками.

У Биби был свой почтовый ящик. Она попросила маму забрать и принести ей всю корреспонденцию. Записывая еще несколько поручений, девушка одновременно озвучивала их Нэнси. Закончив, Биби вырвала две страницы и передала их матери.

Радуясь тому, что есть чем заняться, помимо ухода в тягостные размышления о болезни дочери, Мэрфи сказал:

— Мы разделим эти поручения, Нэнси. Ты займешься ее квартирой, а я поеду по другим местам.

— Нет, папа, — возразила Биби. — Пусть этим займется мама, а ты возвращайся к своим делам.

Мэрфи выглядел несколько озадаченным, словно он забыл, что является не только отцом.

— К каким делам?

— К тому, чем сейчас занимается Пого.

Отец покачал головой.

— Но я не могу…

— Можешь и должен. Если я все свое время посвящу борьбе, то писать не смогу. Скоро у меня закончатся деньги. Пока это продолжается, думаю, на мамины комиссионные рассчитывать не приходится. Тебе придется содержать меня так, словно мне опять исполнилось десять лет. По-другому не получится, папа.

Объятия. Поцелуи. Заверения в любви. Нескладные обещания встретить будущее вместе и победить, несмотря на все ужасные трудности. После этого родители ушли…

Приняв ванну, Биби стояла у рукомойника и мыла руки. Она смотрела на свое отражение в зеркале, а потом у нее начало двоиться в глазах. Черты ее расплылись, и вместо одного лица возникло два растекающихся. Должно быть, очередной симптом глиоматоза. Схватившись за край рукомойника обеими руками, Биби медленно перевела дух. Не ослепнет ли она? Пока нет. Взгляд прояснился.

Глава 18

ПЛОХО И ЕЩЕ ХУЖЕ

Биби обедала у окна, съела все до последнего кусочка. Нехирургические способы лечения рака часто вызывают продолжительные приступы тошноты и отсутствие аппетита. Надо забыть о стройности и набрать несколько лишних фунтов^[511], чтобы подготовиться к предстоящей борьбе. Со временем ей придется обрить волосы на голове, а не дожидаться, когда они сами начнут выпадать целыми прядями. Чем раньше она возьмет заботу о своем внешнем виде в собственные руки, тем лучше.

Бедный Пэкстон! Вернувшись с войны домой, он обнаружит, что его невеста превратилась в лысого борца сумо. Ну, он, конечно, скажет, что всегда будет любить ее, хотя плохие новости — это тебе не хорошие новости. И она ему поверит. Если она в нем ошиблась, а это не так, однако все же, если ошиблась, лучше узнать правду раньше, чем позже. Единственный плюс в раке мозга — возможность проверить глубину чувств твоего парня. Если бы ей дали выбирать между глиоматозом и детектором лжи, она, разумеется, выбрала бы последний, но вот только никто ей этого выбора не предоставлял.

Бойкая светловолосая девушка в форме волонтера в красно-белую полоску вошла, улыбаясь и распространяя вокруг себя лимонный аромат. Она забрала пустой поднос. Биби попросила ее сходить в кафетерий и купить побольше энергетических батончиков «Пауэр-Бар» с разными вкусами.

— К следующей неделе я хочу выглядеть как Джон Гудман.

— А кто он такой?

— Большой актер. Он играл мужа Розанны Барр, показывали по ТВ.

— О-о-о… Он снимался во многих фильмах. Он милый.

Пришла медсестра, взять мочу на анализ. Эксфузионист наполнил ее кровью пять пробирок. Женщина «из юридического отдела» принесла подписать бумаги.

Биби предпочитала ограничиваться лишь дежурными фразами, хотя всю жизнь отличалась говорливостью. Всё на свете, начиная от хрупкой красоты лилии и заканчивая загадками квантовой механики, удивляло либо очаровывало ее. Она обычно спешила поделиться своим восторгом с окружающими и делала это очень эмоционально. Заполучив при рождении имя Биби, она, будучи еще ребенком, трещала без умолку, стараясь произвести на окружающих должное впечатление. Она не игрушка. Она не пустышка. Она пытливый наблюдатель в этом мире. Чуть ли не с горшка Биби пыталась вести себя как «философ». Она надолго никогда не смолкала до тех пор, пока ей не поставили диагноз: рак мозга.

Мама приехала в пять часов вечера и привезла все, о чем Биби просила. Спустя несколько минут позвонил отец. Он предложил поужинать в ее палате, но не больничной едой, а высококалорийной, жирной пищей на вынос, любой, какую она только ни пожелает. Чизбургеры? Молочные коктейли? Буррито? Пицца «Четыре сыра»? Все что угодно!

— Нет, папа. Мама устала…

Нэнси принялась протестовать, но Биби подняла руку, призывая ее к тишине.

— Вы оба устали. Два последних дня выдались трудными для нас всех. Давайте ты и мама поужинаете, но вдвоем. И еще закажите бутылку хорошего вина. Договорились? Я никуда не пойду. Я хочу кое-что поискать в интернете, пока буду есть, а потом лягу спать пораньше. Прошлой ночью я плохо спала. Я попросила дать мне успокоительное. Хочу самое позднее к семи часам видеть во сне одного котика.

Чтобы спровадить Нэнси из палаты и отправить ее ужинать, Биби пришлось проводить маму к лифту. Не давая левой ноге ни малейшего шанса волочиться, а спине сутулиться, словно у Квазимодо с сиськами, девушка шла, расправив плечи и высоко подняв голову.

— А как с покалыванием и зудом? — поинтересовалась Нэнси. — Те пятьдесят мобильников на виброзвонке ты до сих пор ощущаешь?

— Теперь получше, а прогорклого вкуса у меня во рту сегодня вообще не было.

— Детка, вижу, ты сейчас почти не используешь левую руку.

— Почесаться я и правой могу.

Они вышли на площадку перед лифтами. Дверцы одной кабинки разъехались, но Нэнси в нее не вошла.

— Все это неправильно. Я не могу просто взять и уйти.

Когда дверцы начали съезжаться, Биби их заблокировала.

— Мама, нам не стоит вести себя так, словно ничего не произошло. Если мы только и будем делать, что стоять и обниматься друг с другом семь дней подряд, двадцать четыре часа в сутки, то рискуем очень скоро съехать с катушек.

Нэнси хотела что-то сказать, но не смогла. Губы ее дрожали. Биби поцеловала мать в щеку.

— Я люблю тебя, а теперь уходи. Хорошо поешь… выпей… Живи, мама, живи. Я уверена в том, что советую…

Вернувшись к себе в палату, Биби уселась на небольшой столик у окна и через лэптоп постаралась больше узнать о противораковых и цитотоксических препаратах. Алкилирующие препараты… Нитрозомочевина… Антиметаболиты… Митотические ингибиторы… По крайней мере, болезнь помогла расширить ее словарный запас.

Когда мартовский день, приближаясь к вечеру, оделся в багрянец, санитарка прикатила поднос с ужином. Статья о побочных эффектах химиотерапии явно не способствовала правильному пищеварению, поэтому Биби, пока ела, смотрела смешное видео с собаками на Ютубе.

Кризис случился, когда она поднялась со стула, намереваясь пойти сполоснуть руки. Внезапная боль едва не расколола ей череп. Девушка чуть не упала на колени. Пошатываясь, она добралась до кровати и нажала кнопку вызова медсестры.

Неожиданная боль могла быть симптомом глиоматоза, последствием давления на мозг, хотя такие головные боли в основном случаются по утрам. Во время вчерашнего обследования не было выявлено избытка спинномозговой жидкости.

— Водянки головного мозга не наблюдается, — говорил врач.

Возможно, что-то поменялось?

Приподняв изголовье кровати, Биби села, обхватив голову руками и воображая себе, как кости деформируются с каждой вспышкой боли. Пришла медсестра, задала несколько вопросов, вышла и вернулась с аспирином и еще каким-то лекарством. Биби не поинтересовалось, что это за препарат, а только проглотила его, обильно запив водой.

— Я буду к вам заходить и проверять, — пообещала медсестра, — а теперь отдыхайте.

Когда женщина ушла, Биби дважды попыталась откинуться назад, но оба раза ее охватывала паника. Девушке казалось, что она падает вниз. Нет, это было больше, чем ощущение. Биби была уверена в том, что, откинувшись назад, упадет в бездонный провал, словно она сейчас сидела на краю бесконечности. А еще движение всего на дюйм-два назад усиливало головную боль. Даже прекрасно понимая то, что наклоненное изголовье кровати помешает ей лежать горизонтально на спине, а ее голова будет приподнята, Биби не решилась на третью попытку. Она сидела прямо. Голова опущена. Глаза прикрыты. Руками она обнимала себя за плечи так, словно это могло чем-то ей помочь.

Как ни странно, через пять минут боль начала затухать. Аспирин так быстро не усваивается. Скорее всего, это второе лекарство. Когда девушка открыла глаза, то увидела, что палату заливает красноватое свечение. Сначала Биби показалось, что у нее вновь проблемы со зрением, но потом она поняла, что просто не горит электрический свет, а солнце за окном уже садится. Закат окрасил небо в огненную реку расплавленного стекла, и теперь дневное светило медленно исчезает на западе.

Ее рука потянулась к переключателю света на перильце кровати. Овальной формы на ощупь, он был каким-то не таким… мягким и чешуйчатым, будто она коснулась головы живой рептилии. Белый шнур принялся протестующе извиваться. Биби выронила переключатель и в изумлении уставилась на свою сведенную судорогой руку, которая неожиданно принялась пальцами «клевать» воздух, уподобившись птице, долбящей ствол дерева в поисках прячущихся под корой насекомых. Рука дергалась изо всех сил, «клевала» и «клевала», а Биби ничего с этим не могла поделать.

«Припадок», — промелькнуло у нее в голове.

Словно в подтверждение поставленного диагноза, девушка хрюкнула, а затем издала мяуканье, уподобившись животному. Потом из ее горла донеслись сухие звуки. Онемение, завладев кистью, расползлось вверх по руке и проникло дальше по телу. Биби упала назад, ударившись спиной о матрас. Он остановил ее падение, но в своем воображении она продолжала падать. Край, которого прежде боялась, оказался там, и, она, сорвавшись, все падала и падала вниз в бездонную пропасть. Она пролетела палату, залитую дрожащим красноватым свечением, но комната не уменьшалась, как в сказке об Алисе, упавшей в кроличью нору.

Несколько лоснящихся черных пятен в поле зрения девушки, напоминающих жирные капли нефти, окруженные красноватым свечением. Сначала их было меньше дюжины, потом десятки… сотни… Свет погас, и блестящая тьма затопила Биби. Ей хотелось позвать на помощь, но, как у всех утопающих девушек до нее, у Биби перехватило дыхание.

Глава 19

ЕСЛИ БЫ ТОЛЬКО ЭТО БЫЛО ВСЕГО ЛИШЬ ПРИВИДЕНИЕМ

ДВЕНАДЦАТЬЮ ГОДАМИ РАНЕЕ

Со времени бегства из квартирки над гаражом минуло две недели. Четыре недели оставалось до того, как Олаф, мягко ступая, вошел в ее жизнь. Выдалось очередное воскресенье, когда ее родители будут спать допоздна. Маленькая Биби проснулась и оделась, пока последние бастионы ночи падали под натиском зари. Девочка сунула два злаковых батончика в карманы своей хлопчатобумажной куртки из плотной ткани с рисунком в виде ворсистых параллельных полосок. Когда утро расправило свои розовые, словно у фламинго, крылья на востоке, девочка преодолела два с половиной квартала, отделявшие ее от парка, тянувшегося вдоль Оушен-авеню.

Биби уселась на скамейке в «уголке вдохновения», откуда прекрасно было видно, как волны разбиваются о берег, а морские глубины открывают полосатую, будто у арбуза, окраску, где зеленый цвет соседствует с темно-зеленым. Сидя на этой нависающей над океаном площадке, Биби часто воображала себя пираткой, рассекающей на собственном корабле морской прибой, или китом, настолько огромным, что он ничего не боится в своем затененном водном мире. Сегодня она представляла себе жизнь после смерти, ни небеса, а существование после смерти в этом мире, если на свете вообще бывают призраки.

Съев первый злаковый батончик и решив немедля приняться за второй, Биби отправилась в обратный путь домой. Если бы она была девочкой действия, девочкой непоколебимой решительности, такой, как девчонки, о которых Биби любила читать в книжках, она не страшилась бы раскрыть загадку, привлекшую ее внимание.

У калитки, ведущей в переулок, Биби свернула в задний дворик между гаражом и бунгало, взобралась по ступенькам на балкончик и замерла там.

Две недели назад серый, дождливый день как нельзя лучше подходил к спиритическим сеансам, вызову духов, а также случайным встречам с беспокойными призраками. Под ярким солнцем и ясным небом, слыша радостные трели луговых жаворонков, приветствующих рассвет, Биби пребывала в настроении, когда По предпочитает Пуха^[512].

Как бы там ни было, девочка стояла у застекленной двери и смотрела через верхние стекла на кухню, прежде чем решиться войти. Труп не лежал на полу и не стоял с остекленевшими глазами и ухмылкой на губах в ожидании, когда же Биби зайдет. Девочка переступила порог.

В лучах утреннего солнца кухня показалась ей местом вполне приятным, возможно, не самым лучшим на свете, но все же… Так она думала, пока не заметила — кое-что изменилось с прошлого раза: на столе, в белой вазе сферической формы, где уже несколько месяцев не стояло ни единого цветочка, теперь были три увядшие розы. Когда-то зеленые чашелистики стали почти бурыми на вид. Лепестки тоже побурели, хотя еще был заметен легкий красноватый оттенок. Некоторые из них, упав на стол, лежали, свернувшиеся и хрупкие, словно панцири мертвых жуков. Вялые, скрученные розы выглядели так, будто они простояли в вазе куда дольше, чем две недели. В них не было ни капельки воды. В таком состоянии цветы вполне могли бы оказаться, если бы оставались в вазе без воды начиная с ноября.

Ей следовало бы уйти, но она не имела права. В отличие от большинства десятилетних девочек, Биби не мечтала стать принцессой или поп-звездой. Она хотела стать отважной, смелой и бесстрашной девочкой с львиным сердцем. Стойкая. Храбрая. Образы Супермена и Супердевочки ее не прельщали. Подвиги давались им и другим героям без труда, без какого-либо риска. Биби понимала, что в жизни так не бывает. Серфингисты скользят по волнам, осознавая, что рядом могут быть акулы, а разрывное течение может унести их прочь от берега. Смерть — это реальность. Ты должна смотреть правде в глаза, если хочешь стать взрослой.

Биби не нужен был костюм Супермена с буквой «С» на груди. Она гордилась бы свитером с вышитой на нем буквой «Х», что значит «храбрая», но только в том случае, если честно его заслужит. Именно поэтому девочка, вместо того чтобы броситься наутек от тайны роз, прошла мимо стола и направилась в гостиную. Дверь оставалась приоткрытой так, как две недели назад, а ведь, прежде чем она убежала, кто-то или что-то начало ее распахивать. Как и в прошлый раз, дверь заслоняла собой то, что скрывалось за порогом, но теперь Биби была уверена, что там никого нет.

Подойдя к двери, она услышала скрип половиц. В прошлый раз доски пола тоже скрипели. Биби замерла, прислушалась, а потом поняла, что шаги отдаляются от нее. Храбрые девочки редко отступают, даже если над ними нависла угроза. Они никогда без крайней необходимости не убегают поджав хвост.

Когда Биби встала в дверном проеме, то дрожала больше, чем ей хотелось бы, однако гостиная оказалась пустой. Девочка видела, как закрывается дверь в противоположном конце комнаты. Со стуком она захлопнулась…

Вся мебель была на месте. После всего случившегося Нэнси и Мэрфи не хотели обзаводиться другим квартирантом. Они говорили, что со временем избавятся от мебели, продав ее или отдав в «Гудвилл».

Вместо того чтобы идти в спальню, Биби решила устроиться в кресле и посмотреть, что из этого выйдет. Иногда подождать развития событий куда разумнее, чем самой становиться движущей силой этих самых событий. Именно таким поведением смышленые девочки в умных книгах отличаются от пустоголовых девчонок в глупых книжках.

После некоторой нерешительности, когда слабость начала расползаться у нее в ногах, а во рту стало так же сухо, как в вазе с цветами, Биби, мучаясь от стыда, пересекла гостиную. Ты или храбрая, или трусиха. Ты либо отважная, либо нет. Люди с львиным сердцем не ищут себе оправдания. Ты или сдаешься, или идешь до конца.

Биби замерла у двери спальни. Стараясь заглушить стук сердца в собственной груди, девочка вслушивалась в то, что происходит за дверью. Она повернула голову налево, затем направо, посмотрела вниз и увидела алую, поблескивающую влагой кровь на дверной ручке. Капля, словно нехотя, упала на доску пола.

Храбрые девочки не только отважны и решительны, они еще осторожны, предусмотрительны и расчетливы. Они знают, когда пришло время действовать разумно и вспомнить обо всех вышеперечисленных добродетелях. Биби не бросилась стремглав от двери, ведущей в спальню, но начала медленно отступать. Развернувшись, она спокойно вышла из гостиной, а затем пересекла кухню. После того как она заперла дверь, ей пришлось, придерживаясь рукой за перила, медленно спускаться во двор.

Сидя на плетеной скамейке, стоящей на крыльце перед задним входом, Биби вспомнила все, что видела. Тысячи нитей сплетались в ткацком станке ее детского разума в ткань с причудливым узором. Она ничего не скажет родителям. Они не найдут ни цветов, ни крови в квартире. Две недели назад папа так и не обнаружил там непрошеного гостя. К тому же Биби чувствовала, что есть нечто, о чем она знает, хотя ей кажется, что не знает. Она думала, если это все же выяснит, тогда все встанет на свои места.

Утро выдалось относительно теплым, но Биби промерзла до костей.

Глава 20

УВИДИМ ПУСТОТУ…

Биби поняла, что очнулась, когда услышала, как медсестра беседует с санитаркой. Девушка не могла ни открыть глаза, ни заговорить. Ей оставалось только слушать.

— Она, бедняжка, совсем без сил, — сказала одна.

Другая взяла ее за руку, пощупала пульс и, кажется, вполне удовлетворилась тем, что почувствовала. Запястье Биби отпустили. Она поняла, что ее дыхание затруднено. Вырывающиеся из груди звуки напоминали тихое похрапывание. Наверное, медики решили, что она заснула. Никто не видел, как с ней недавно случился припадок. Женщины поправили простыню и натянули одеяло ей под подбородок. Биби старалась заговорить, сказать им, что вовсе не сон, а кое-что гораздо хуже, заставляет ее молчать. Звуки складывались в слова в голове, но не на языке. Биби слышала, как медсестра и санитарка вышли из палаты, соблюдая гробовую тишину.

Девушка лежала немая, слепая и утратившая всякое осязательное восприятие окружающего. Биби понятия не имела, лежит ли она на спине, на груди или же на боку. Ни единый мускул в теле теперь ей не подчинялся. Строчка из стихотворения пришла Биби на память. Первые несколько секунд она не могла вспомнить, откуда это… Увидим пустоту… Это уж точно. Она и впрямь узрела пустоту. Ей следовало бы ужасаться, но Биби не испытывала страха. Она уже давным-давно стала храброй девочкой — решительной, бесстрашной и стойкой. У нее воистину было львиное сердце.

Со второй строкой она вспомнила, что это из «Литл Гиддинга» Т. С. Элиота. Девушка ощутила определенное облегчение от того, что, хотя ее душа, кажется, отделяется от тела, разум, похоже, остается таким же ясным, как и прежде. В голове зашелестели строки стихов Элиота: «Здесь и всегда… Все встанет на свои места… Никто и никогда… Где прошлое и будущее…»

Биби вновь нырнула в ничто, которое могло оказаться куда более глубоким, чем сон, — забвением.

* * *

Позже она очнулась в панике, в полной мере осознавая свое ужаснейшее положение. Паралич. Слепота. Ее язык скукожился, не в состоянии произнести ни слова. Биби катилась с горки быстрее, чем Джил из стишка после того, как споткнулась об идиота Джека^[514]. Вдруг Большой Вопрос в ее случае обрел форму: стóит ли вообще обращаться к химиотерапии или будет лучше избрать более гуманный курс лечения? Пусть ей дадут коробочку леденцов с морфином. Пусть она будет спокойно сосать их подальше от мира в каком-либо хосписе под опекой добрых монахинь. Храбрая девочка или нет, она не станет себя оплакивать…

Биби спала и не осознавала, как горючие слезы текут по ее лицу.

* * *

Она опять проснулась посреди ночи. На сей раз Биби смогла открыть глаза. Над головой горел тусклый свет. Теперь она вновь обрела способность ориентироваться в пространстве. Девушка лежала на правом боку, уставившись на соседнюю, пустую, кровать и входную дверь в дальнем конце палаты.

Дверь открылась. Появился мужчина. Сзади его осветил льющийся из коридора свет. Человек направился к ней. Даже когда дверь закрылась за ним, отрезая слепящий свет, мужчина остался лишь силуэтом. Биби заметила поводок, пока незнакомец шел к ее кровати. Ранее кто-то опустил защитное ограждение на ее койке. Собака встала на задние лапы, а передними уперлась в матрас, одарив Биби легендарной улыбкой представителей этой породы. Золотистый ретривер. Возможно, в большей мере, чем другие псы, золотистые могут похвастаться своими уникальными «лицами». На секунду ей показалось, что это Олаф.

Нет, это очередной добрый самаритянин привел свою собаку-терапевта по кличке Бренди, Оскар или еще как-то. В наши дни в каждой больнице есть множество собак, чьи добросердечные хозяева участвуют во всевозможных программах, направленных на то, чтобы взбодрить дух больных и страдающих депрессией. С тех пор, как стало известно, что у Биби злокачественная опухоль, к ней уже приходили эти дружелюбные люди с собаками, но девушка всякий раз отказывалась принимать их помощь и находить что-то забавное в глиоматозе.

Ее левая рука лежала на матрасе ладонью вниз. Биби ее видела, но не могла пошевелить ею.

Собака принялась лизать руку девушки. Сначала Биби не почувствовала собачью ласку. Вскоре, однако, ощущение в ее ладони вернулось. Теплый мокрый язык вылизывал кожу между пальцами Биби, возвращая девушке дикую надежду. К ее глубочайшему удивлению, паралич рассеялся, и она пошевелила рукой, а потом принялась поглаживать шерсть на благородной голове ретривера.

Когда Биби гладила собаку, их взгляды встретились. Девушка знала, что ее взгляд — темен и мрачен, а глаза ретривера сверкали золотистым светом. Этот взгляд тронул что-то в ее душе. Теперь Биби вновь почувствовала себя маленькой девочкой. Эта девочка легко становилась жертвой самовнушения. Вот сейчас она прочла в книге о медведях и решила впасть в зимнюю спячку.

Когда собака, убрав лапы, соскочила с кровати, Биби прошептала:

— Нет, пожалуйста…

Но гости уже уходили. У двери мужчина, остановившись, приоткрыл ее ровно настолько, чтобы проскользнуть в коридор. На прощание он оглянулся, оставаясь все тем же невыразительным силуэтом.

— Постарайся прожить жизнь…

Биби уже слышала эту фразу, но не помнила, когда и в каком контексте.

Оставшись лежать в сумраке, девушка не могла решить, стала ли она свидетельницей чего-то экстраординарного или это всего лишь ее галлюцинации.

Биби согнула левую руку. Собачья слюна еще не успела высохнуть. Теперь способность чувствовать полностью вернулась в тело Биби. Она пошевелила пальцами. Когда решилась повернуться на спину, сделала это без труда.

Биби ощутила смертельную усталость. Девушка не была уверена, бодрствует она или спит. В отсутствие красивой собаки, вне зависимости от того, была ли она реальной либо миражом, на Биби накатила волна отчаяния. Она почувствовала себя одинокой, всеми покинутой. Внутренний голос пристыдил ее за малодушие. Храбрые девочки не выражают собственную безнадежность открыто, но, произнеся его имя, Биби вложила в слова все смятение своего сердца и разума:

— Пэкстон… Пэкс, о Пэкс! Где ты?

А затем ее захлестнуло волной, и она погрузилась в сон или нечто очень на него похожее.

Глава 21

НА ДРУГОЙ СТОРОНЕ ЗЕМНОГО ШАРА

Старший комсостав из штаба назвал данную операцию «Хождение по огню». У этих ребят имелось бесконечное множество ярких прозвищ для диверсионных операций, некоторые были почерпнуты из художественной литературы, что доказывало: в Аннаполисе они получили всестороннее образование. Вот только не было видно никакого хождения по углям, голубей, вылетающих из шарфиков, распиленных пополам леди и прочих трюков, заставляющих аудиторию фокусника взрываться аплодисментами. Обычная операция в городе, внезапный, как землетрясение, удар по плохим парням.

Пэкстон Торп и три бойца из его команды спустились с холодных холмов ночью. Им понадобилось двое суток, чтобы добраться от места высадки, куда их доставили на вертолете, до окраин поселения. Если бы их высадили поближе к городу, шум, издаваемый вертолетом, оказался бы не менее изобличающим, чем оркестр, который играет музыку в стиле блуграсс на грузовике-платформе, украшенном красно-бело-голубыми флажками. Они не смогли бы пересечь открытую местность и войти на улицы без риска быть отрезанными и окруженными.

Городок окаймляли прежде возделанные, а теперь заброшенные поля. Последний урожай так и не был собран. Месяцы палящей жары, жгучего холода и пронзительного ветра загубили урожай, а оставшуюся высохшую солому изрубили, превратив в труху и пыль настолько мелкую, что она издавала под ногами едва слышный шелест. Кое-где, ступая, Пэкс улавливал в воздухе затхлый запах, напоминающий мужчине о закромах для кормов и сеннике в амбаре на техасском ранчо, где он вырос.

Луна взошла, когда еще было светло, и до полуночи опустилась за горы. Под слабым светом звезд, которым исполнилось десятки тысяч, иногда миллионы лет, четверо мужчин делали ставку на очки ночного видения.

Как считалось, впереди у них лежал город-призрак. Если вы верите в духов, то обойдете это место десятой дорогой. Коль существуют призраки, здесь они должны быть воистину ужасными. Труднодоступный город раскинулся над редким в этой местности водоносным горизонтом. Вокруг простирались пустынные земли. Жители качали из глубины воду и превратили окружающие городок земли в плодородные поля. Несколько поколений людей жили здесь в патриархальном мире сельского существования, неискушенные в том, что происходит в большом мире, и почти счастливые в своем невежестве. А затем на краденых армейских автомобилях приехали варвары, вооруженные реактивными гранатометами и автоматическими карабинами. При штурме городка погибло около шестисот жителей, половина его населения. На следующий день черный с красной диагональной полосой флаг завоевателей развевался на каждой улице. Самых красивых женщин изнасиловали, а потом расчленили. После этого в течение трех дней были казнены все оставшиеся жители — мужчины, женщины и дети. Трупы складывали сотнями в кучи, обливали бензином и поджигали. На шестой день после завоевания убийцы опустили свои флаги и уехали. Им здесь ничего не было нужно. Они хотели только разрушить этот город.

Какими бы дикарями они ни были, эти убийцы засняли резню и сделали из нее пропагандистский фильм, призывающий вступать в их ряды. Видео вошло в унисон с душами подобного рода безумных радикалов и обрело свою аудиторию в интернете.

Спустя семнадцать месяцев после резни главный старшина Пэкстон Торп и три бойца, три его друга, трое лучших парней, с которыми он был знаком в этой жизни, Денни, Гибб и Перри, отправились на охоту за крупным зверем. Еще неделю назад о месте, куда они прибыли, говорили, будто там вообще никакой дичи нет. Кое-кто из американских журналистов назвал их цель Призраком, что, преднамеренно или нет, придало налет таинственности и славы данному субъекту. Пэкс и его люди нарекли свою цель Огненным Засранцем, или сокращенно ОЗ.

Когда-то ОЗ руководил захватом поселения, но это было далеко не единственное преступление, ставшее поводом разыскивать его. Представлялось маловероятным, будто он захочет вернуться на место своего злодеяния, удаленное от удобств цивилизации, к которым лидеры террористов в наши дни питают особую слабость, к тому же далеко от своих многочисленных поклонников. Однако в штабе оперировали данными разведки, а они-то считались вполне надежными, ведь разведчики допускали ошибки в редких случаях.

Его группа сейчас находилась в стране, потерпевшей полную неудачу на государственном уровне. По крайней мере, в данный момент эта держава активно не поддерживает террористов и не ведет войну с соседями, заявляя, что воюет с Соединенными Штатами. Экономика этой страны была разрушена, и правительство не могло обеспечить регулярное патрулирование военными большей части своей территории, поэтому Пэкс и его люди добрались до места без нежелательных встреч, но теперь наступало время разгребать говно.

Городок состоял из более чем двух сотен зданий, большинство из которых одно-и двухэтажные. Здесь не было построек, превышающих трех этажей. Немного каменных строений, большинство же домов были сложены из глинобитных кирпичей, покрытых штукатуркой. Довольно грубые постройки. Создавалось впечатление, что в стране все архитекторы получают образование на уровне средневековых знаний. Треть всех сооружений была разрушена во время атаки на городок и превратилась в груды строительного мусора. Оставшиеся дома также подверглись небольшим разрушениям. Если ОЗ и шесть его наиболее заслуживающих доверия сторонников на самом деле прячутся в этом городке, то они, скорее всего, заняли одно из расположенных в самом центре зданий, для того чтобы иметь возможность заблаговременно заметить вражеские войска, вне зависимости от того, с какой стороны они прибыли, чтобы начать прочесывать местность.

Разведка считала, что трехэтажное строение на северо-западной окраине городка представляло собой идеальный наблюдательный пункт. Наблюдателям пришлось бы смотреть только на восток и юг, стараясь засечь признак обитаемости либо заслышать посторонний звук. Крышу окружал парапет, за которым можно было прятаться и вести наблюдение лишь с помощью двух перископических видеокамер.

Пэкстон, Денни, Гибб и Перри тихо вышли со стороны полей к задворкам здания. Они прошли мимо трех скелетов с рогатыми черепами, при жизни являвшихся козами. Черепа смотрели на солдат своими пустыми глазницами. Дикари, убившие людей, пристрелили также домашний скот, оставив животных гнить там, где они упали.

Задняя дверь дома была давным-давно выбита. Члены команды вошли в здание так, словно их там могла ждать засада, но в помещениях никого не оказалось. Стены были испещрены пулевыми отверстиями. На полу россыпью валялись гильзы, большие куски штукатурки, битые глиняные горшки и осколки черепов с клочками человеческих волос. Засыпанная мусором лестница вела на плоскую крышу. Как и было сказано, ее ограждал парапет высотой в четыре фута^[515]. В жидкой черноте ночи они рискнули встать в полный рост, глядя на город-призрак, раскинувшийся к востоку и югу. Они выискивали малейший огонек, хоть земного, хоть сверхъестественного происхождения, но повсюду царила тьма.

После безопасного прибытия на место разведчики, распределившись по двое, спали поочередно. В это время двое остальных дежурили, вслушиваясь в ночь. Звук разлетался далеко в мертвом городе, поэтому они молчали. Они столько времени проводили вместе, что научились понимать друг друга без слов.

Бойцы остались на крыше и после восхода, на сей раз прячась за парапетом. Прохлада ночи отступила пока не до конца. Отправиться на поиски своей добычи они не собирались. У людей Пэкстона еще были в запасе сутки для того, чтобы дать врагу самому обнаружить свое местонахождение. У них есть перископические видеокамеры, слух и терпение.

К четырем часам дня ничего не изменилось. Пэкстон как раз поедал свой сухой паек, который включал вяленую говядину, кашу-размазню из курятины и лапши, а также батончик «Пауэр-Бар». Он ел, сидя на крыше, опираясь спиной о камень парапета. Старшина был в индивидуальном бронезащитном костюме. Он снял, впрочем, облегченную модульную систему переноски снаряжения. Каждая вещь на ней крепилась с помощью индивидуального кольца и могла быть отстегнута и отложена в сторону. Пистолет лежал на крыше в футе от него. «Зиг-Зауэр П220» 45-го калибра.

Вдруг образ Биби с такой ясностью возник перед его внутренним взором, что, вздрогнув, Пэкстон вместе с наполовину съеденным батончиком «Пауэр-Бар» едва не прикусил себе язык. Он каждый день вспоминал о своей единственной, но никогда прежде ее красивое лицо не всплывало с такой ясностью в его памяти, не давило с такой силой на его воображение. Пэкстон помнил тот день. Он и Биби катались на доске с веслом в Ньюпортской гавани. Стоял солнечный летний день. Биби сказала что-то смешное, и он подался всем телом назад. Девушка едва не упала с доски.

Воспоминание о ее смеющемся красивом лице так сильно подняло Пэксу настроение, что мужчина постарался удержать этот образ в своей памяти как можно дольше, сохранив всю его яркость и остроту, но он тотчас же начал таять, бледнеть, и все старания Пэкстона в конечном счете ни к чему не привели.

Главный старшина взглянул на часы «Джи-Шок». Четырнадцать минут пятого. На другой стороне мира, там, где сейчас Биби, также должно быть четырнадцать минут пятого, но не дня, а ночи. Она теперь у себя дома, крепко спит. Его охватило безотчетное беспокойство, не то обычное волнение, которое иногда овладевало Пэкстоном, когда он думал о Биби. Оно было куда глубже и сильнее. Мужчине вдруг подумалось, что он отправился на эту операцию в наиболее неподходящее время.

Глава 22

ЧТО, ЧЕРТ ПОБЕРИ, СЛУЧИЛОСЬ…

В этот раз молчаливые существа в мантиях с надвинутыми на головы капюшонами несли мертвеца по больничному коридору, над которым кто-то словно лезвием бритвы срезал потолок и крышу, и теперь луна затопляла все вокруг своим светом. Они вошли в палату Биби. Лицо одного из этих существ произвело на нее такое же шокирующее, ужасающее впечатление, что и всегда. Девушка взбунтовалась против того, чтобы видеть его. Проснувшись, она порывисто приподнялась на постели, но оказалась в другом сне. Подручные Смерти, или кто они там такие, пропали. На одном из стульев у окна сидел завернутый в саван труп. Красноватый свет горящего заката играл на белой ткани. Материя, закрывающая трупу лицо, натянулась. Образовалась впадина, похожая на рот. Оттуда донесся хорошо знакомый ей голос: «Формы… формы… неизвестные сущности». Испугавшись, что услышит больше, Биби порывисто приподнялась на кровати, но на этот раз…

…она очнулась ото сна в реальном мире.

Утро принесло с собой большие перемены.

Зуд в левой половине тела унялся. Ни одно нервное окончание не посылало в кору головного мозга сигнал тревоги, сообщая об онемении, покалывании, дрожании. Сев на кровати, Биби поиграла мышцами руки, которая еще недавно временами казалась рукой другой Биби, а не ее собственной. Эта другая Биби хотела использовать ее для своих личных целей. Теперь она полностью ею владела. Никакой слабости не ощущалось. Биби сжала пальцы в кулак. Хотя ее кулак был небольшим, его вид успокоил девушку.

Никакой головной боли. Никакой слабости. Никакого мерзкого привкуса.

— Дудочник Питер собрал кучу соленых перцев, — с веселой живостью промолвила Биби. — Она продает морские ракушки на берегу моря^[516].

Каждое слово произносилось идеально правильно, без какого-либо сюсюканья либо запинок.

Девушка опустила одно из предохранительных перил и уселась на краю кровати. Секунду Биби колебалась, понимая, что отсутствие симптомов еще не означает, что она выздоровела. Если она сейчас осмелится издать победный клич, чтобы отметить свой триумф, ее голос может вдруг сорваться, а она вновь сломается. Но нет же! Глупое суеверие. Нет трех богинь судьбы, в которых верили древние греки. Нет сестер, которые прядут, отмеряют и отрезают нить человеческой жизни. Никто не обидится из-за того, что она испытывает бурную радость по поводу своего избавления от рака. Биби встала с постели, надела тапки и прошлась по палате в глупом танце. Ее левая нога ни в чем не уступала правой. Она двигалась без малейшей ошибки, без малейшего намека на онемение.

В дверь вошла медсестра Петронелла. Волосы ее были аккуратно заплетены в косу, спадавшую ей на спину. Вчера медсестра заступила на дежурство. Женщиной она была бывалой и очень расторопной. Казалось, она успела повидать все, что возможно, когда работаешь в больнице. Ничто не могло застать ее врасплох или вывести из себя. Шоколадного цвета лицо смягчило выражение удивления.

— Девочка, что в тебя утром вселилось? — замерев на пороге, спросила Петронелла.

— Я могу танцевать, — сказав это, Биби исполнила несколько легких танцевальных движений, которые полагается танцевать в мягкой обуви.

— Вероятно, можешь, но мне бы хотелось увидеть доказательства, — промолвила медсестра.

Рассмеявшись, Биби трижды хлопнула в ладоши.

— Левая нога больше не онемевшая. Никакого покалывания от головы до пальцев ног. Вообще ничего. Дудочник Питер собрал кучу соленых перцев. Идеальное произношение, Петронелла. Я теперь не больна.

Улыбка медсестры застыла и постепенно растаяла.

— Симптомы могут появляться, а потом исчезать, — с жалостью в глазах и сочувствием в голосе сказала она. — Девочка, лучше смирись с реальностью.

Биби замотала головой.

— Это правда. Это как раз и есть реальность. Я не знаю, что, черт побери, произошло, но что-то точно изменилось. Я чувствую себя абсолютно здоровой. Мне нужно поговорить с доктором Чандрой. Пусть он со мной встретится и еще раз на меня посмотрит.

Глава 23

ОНА ПРОСТО НЕ МОЖЕТ ЭТО ВОТ ТАК ОСТАВИТЬ

ДВЕНАДЦАТЬЮ ГОДАМИ РАНЕЕ

Последующие две недели предоставили ей возможность не подвергать себя искушению. То воскресное утро выдалось тихим, пасмурным и прохладным. Над землей стелился легкий туман. Ключ в замочной скважине. Тихий скрип петель. Цветов в вазе посреди стола на этот раз не оказалось. Распахнутая в гостиную дверь. Порожек. Гостиная. Дверь, ведущая в спальню, затворена. Если кровь в прошлый раз была настоящей, кто-то ее вытер.

Иногда Биби сама себя не понимала. Она не была дурочкой, но при этом вернулась сюда. Девочка знала, что не трусиха, что испытывать собственную храбрость нет особого смысла, однако продолжала приходить. Она не верила в то, что мертвые возвращаются, но ее все равно мучило любопытство. Хуже всего было то, что, понимая, насколько появление мертвецов в реальном мире нежелательно, Биби при этом в глубине души все же хотела столкнуться с гостем из загробного мира в надежде, что это будет самым настоящим волшебством.

Девочка опасалась, нет ли у нее темных импульсов. О темных импульсах Биби узнала из прочитанных книг. Будучи пятиклассницей, она читала то, что обычно читают десятиклассницы, поэтому полагала, что в достаточной мере осведомлена об импульсивных желаниях, навязчивых идеях, одержимости, маниях и нездоровых влечениях. Подобного рода темные импульсы могут исходить из разума и от сердца. Биби была уверена — она не страдает от безумия. Девочка надеялась, что все эти темные импульсы зародились в ее сердце, следовательно, не особо опасны.

Храбрые девочки совершают храбрые поступки. В противном случае они теряют шанс выделиться из общего стада. Потерпев неудачу, они превращаются в кротких девушек, бледных и никому не интересных, заслуживающих жалости работяг, обреченных тянуть лямку своего существования в серых комнатах повседневности. В семь лет Биби подарили ее первую детскую доску для серфинга. Настоящим серфингом она занималась уже почти год. Она не имела ни малейшего намерения становиться блеклым ничтожеством ни сейчас, ни через пятнадцать лет.

Ты должна сорваться вниз с гребня волны, «застрелить» волну, «порвать» ее в тот момент, когда волна Рихтера может заткнуть тебя за пояс^[517]. Ничего не бойся. Отсутствие страха отличает настоящую серферную крысу от салаги, ботаника, зануды и придурка. Храбрые люди, вырастая, не становятся салагами, ботаниками, занудами и придурками.

Повернув ручку, она отворила дверь в спальню.

Никаких изменений с тех пор, как здесь жили. Правда, с кровати сняли покрывало, одеяло и простыню, оставив голый матрас, да подушки спрятали в бельевой шкаф, а так все по-прежнему.

Подобно призрачному морю, подобно высокому приливу, такому высокому, каким он был миллион лет назад, густой туман застилал два окна, пропуская внутрь лишь тусклый свет. Окнами спальня выходила на противоположную от бунгало сторону, поэтому отблеск от включенного Биби электричества родители увидеть не смогут. Впрочем, одного тумана хватило бы, чтобы скрыть этот свет.

Дверь в ванную комнату была распахнута настежь, а вот в большой стенной шкаф — прикрыта. Ее саму удивило это, и Биби постучала в дверь шкафа.

Ответа не последовало.

«Бросайся вниз в гребень волны. Разорви ее. Не трусь», — пронеслось в ее голове.

Биби распахнула дверцу и включила свет внутри. Храбрые девочки не верят в бугименов. Никто ее здесь не поджидает, притаившись в засаде.

Тяговый тросик свешивался с расположенного на потолке люка опускной двери. Девочка знала, что, если она потянет за этот трос, дверца откроется, откинется на крепких петлях и пружинах, а затем выедет и разложится складная лестница.

Впервые со времени своего прихода в квартиру она услышала посторонние звуки. Они доносились с чердака.

Биби смотрела на тросик, но к своей досаде еще сомневалась, не решаясь протянуть руку, когда кто-то, должно быть, с силой толкнул опускную дверь сверху. Люк раскрылся, а пружины завизжали, словно рассерженные кошки. Лестница съехала вниз до самого пола стенного шкафа. Девочка заглянула в полумрак люка над головой.

— Капитан? — вымолвила она. — Это ты, Капитан?

Глава 24

КАК БЫ ХОРОШО ЭТО БЫЛО, ЕСЛИ Б ОКАЗАЛОСЬ ПРАВДОЙ

Теперь магнитно-резонансный томограф показался ей не мрачным туннелем проклятых, а дорогой к воскресению. Биби не понадобились наушники-капельки, как в прошлый раз. Она не хотела слушать музыку. Ее порывистые мысли представились ей куда более занятными, чем любая музыка, этаким эквивалентом быстрого джаза, полного искрометности и энергии. Эти мысли заполняли все естество девушки радостью, удовольствием и ожиданием чуда. Места страху не осталось. Невозможное стало возможным. В этом она была твердо уверена. Биби не нужно было ожидать окончания обследования, чтобы чувствовать, как исцеление проникло во все кости, во все клетки ее тела. Врачи говорили, что ремиссия в случае глиомы головного мозга невозможна… Была невозможна до сегодняшнего дня. Пусть вновь ее обследуют… Магнитно-резонансная томография… магнитно-резонансная ангиография… магнитно-резонансная спектроскопия… Они ничего не обнаружат. Там даже нескольких раковых клеток не осталось. Ее беспокойные радостные мысли вращались вокруг необъяснимой загадки, лежащей в сердце новообретенного шанса на новую жизнь, вокруг первопричины отмены нависшего над ней приговора, вокруг тайны, не дававшей покоя ее писательскому естеству, жаждавшему до всего докопаться.

После магнитно-резонансной томографии врачи захотели провести кое-какие обследования повторно. По выражению их лиц Биби понимала, что полученные результаты их, что называется, огорошили. Такого они не видали. Никто из них не набрался смелости сказать ей, что невозможное стало реальностью, им хотелось еще раз все проверить, но Биби знала. Она просто знала…

* * *

Мира Эрнандес была слишком молода, чтобы возглавлять сестринскую службу в такой большой больнице. Внешне ей можно было дать не более сорока лет. Симпатичная женщина с блестящими, соболиной черноты волосами. Широко посаженные глаза отличались чернотой меха хэллоуинского кота. Полные губы. Женщина покусывала нижнюю губу, пока слушала, как Биби отвечает на ее вопросы.

Медсестра Эрнандес сидела на стуле у окна, том самом, который вчера занимал доктор Санджай Чандра, пока обсуждал с Биби ее страшный диагноз. Девушка сидела лицом к медсестре на своем счастливом, как она теперь считала, стуле. Каждая вещь в палате с этого момента стала для нее счастливой: счастливый столик между ними, счастливая кровать, счастливый телевизор, который она ни разу не включала, ее счастливый шелковый халат, ее счастливые тапки…

— Помогите мне разобраться, — сказала медсестра Эрнандес. — Так вы полагаете, что золотистый ретривер вас вылечил?

— Нет. Возможно… Черт, я не знаю. Собака должна иметь какое-то отношение к произошедшему. Просто обязана. Послушайте! Я не говорю, что это волшебная собака. Как вообще собаку можно назвать волшебной? Звучит нелепо. Но и пес, и мужчина, который его привел, должны что-то знать. Разве вам самой так не кажется? Я в этом уверена… Ну… мужчина должен знать, а собака не обязательно… Кто может сказать, что знает или не знает пес? Даже если ему что-то известно, он ничего нам не скажет. Собаки не умеют говорить, поэтому надо побеседовать с мужчиной.

Медсестра Эрнандес молча разглядывала Биби, а затем промолвила:

— Вы, кажется, излишне взволнованы.

— Нет, не взволнована. Я нахожусь в приятном волнении. А вы бы не радовались тому, что, заснув вечером с раком в мозгу, наутро проснулись бы совершенно здоровой?

Медсестре не хотелось поощрять ложных надежд.

— Не будем спешить, Биби. Давайте предоставим слово врачам.

— Послушайте, у меня вечером случился страшный припадок. Тогда никого рядом со мной не оказалось. Я подумала, что умираю. Позже, когда сюда зашла медсестра, я очнулась. Она решила, что я сплю, но на самом деле я была парализована, не могла говорить, и это было хуже всего. Я знала, что почти умерла, что я живой труп. В следующий раз, когда очнулась, пришла собака, а после нее я могла говорить и паралич куда-то девался. Утром, проснувшись вот такой, — она сжала в кулак свою левую, прежде немощную руку и потрясла ею в воздухе, — я знала, что случилось что-то очень хорошее, а еще более замечательному предстоит произойти.

Какой бы милой и терпеливой ни была медсестра Эрнандес, она выглядела как человек, который вот-вот собирается произнести: «Но в этом-то как раз и дело: подобное просто невозможно», однако в действительности женщина, набрав что-то на лэптопе, сказала:

— Проблема в том, что мы не допускаем собак-терапевтов в больницу после того, как истекают часы посещения. Ночью здесь вообще не было никаких собак.

— Одна была, — добродушно настаивала Биби, — золотистая красавица.

— Вы уверены, что вам не приснилось или у вас не было галлюцинаций?

— Собака облизала мне руку. Я ощущала на ней ее слюни.

— Ладно… хорошо… Значит, мужчина с собакой. Как он выглядел?

— Сначала свет падал на него со спины, а затем он очутился в тени, так что не знаю.

— А как звали собаку? Вы запомнили ее кличку?

— Нет. Хозяин ее не называл.

— Первым делом они обычно знакомят больного с собакой.

— Возможно, обычно знакомят, но не в моем случае.

Медсестра напечатала еще что-то на лэптопе, затем посмотрела на девушку и улыбнулась, вот только в ее глазах отразилось недоверие, когда она сказала:

— Извините, я не хочу, чтобы мои вопросы выглядели как допрос в полиции, но я, Биби, на самом деле желаю понять…

— Как так получилось, если я действительно излечилась? Ладно. Вы можете озвучивать ваши вопросы. Вы не зарождаете у меня несбыточных надежд. Я излечилась. Вам кажется, будто сейчас я излишне эмоциональна? Подождем, когда доктор Чандра подтвердит, что я больше не больна раком. Тогда я буду скакать по стенам, не я, а ребенок во мне. Большинство людей стараются избавиться от ребенка в себе, но я берегу в сердце маленькую девочку и время от времени выпускаю ее наружу порезвиться. Таков удел писательницы. Прошлое для нас — материал. Ты не хочешь забывать, как было прежде, что именно ты чувствовала…

Медсестра Эрнандес слушала Биби с явным интересом. Видно было, что она не считает, будто пациентка несет всякую чушь.

Когда она смогла вставить слово, то промолвила:

— Что сказал вам мужчина с золотистым ретривером?

— Пока он был в моей палате, он не обмолвился ни словом, а потом, когда уходил, обернувшись, сказал: «Постарайся прожить жизнь».

Медсестра нахмурилась.

— Что он имел в виду? Это похоже… Не знаю… Звучит как-то странно, слишком чопорно… Вам так не кажется?

Биби пожала плечами.

— Возможно, он просто хотел сказать, что я должна жить своей жизнью.

Девушка слышала эти слова прежде, но не помнила, где и когда. А еще Биби удивило, что она так и не решилась сказать Мире Эрнандес — прежде ей уже доводилось слышать эти слова.

Вдруг в голову девушки пришла мысль, достойная девочки-детектива:

— А как насчет камер слежения? Обычно видеозаписи хранят в течение тридцати дней. Если вы просмотрите записи за прошлую ночь и там не будет мужчины с собакой, значит, все это мне просто привиделось…

Глава 25

«КАПИТАН? ЭТО ТЫ, КАПИТАН?»

ДВЕНАДЦАТЬЮ ГОДАМИ РАНЕЕ

Лестница съехала вниз до самого пола стенного шкафа, и Биби знала, что это приглашение, но она немного колебалась, принимать его или нет. Несмотря на правильную геометрию лестницы, кое-что в том, как она опускалась, словно зигзагами, наводило на мысль о ее схожести со змеей.

Пока девочка смотрела вверх на люк, открывающий путь на чердак, темнота его частично рассеялась — ряд голых лампочек осветил верхнее королевство от одного конька крыши к другому.

Второе приглашение не прибавило ей желания подняться вверх в поисках Капитана.

Биби называла его Капитаном потому, что когда-то он был капитаном в корпусе морской пехоты США. Он пережил множество ярких приключений в годы войны и в годы мира. Биби нравилось слушать его рассказы, поэтому девочка часто просила старика пересказывать ей одни и те же истории. После ухода в отставку Капитан сменил несколько работ. Он лет пять прожил в квартирке над гаражом, прежде чем Биби нашла его мертвым на кухне. Он лежал в луже крови. Ее было так много, что могло показаться, будто Капитан в ней плавает.

Он был человеком мужества, принципиальности и чести. В его обществе ей ничего не грозило. Капитан ни за что не причинил бы ей вреда. Он скорее умер бы, спасая ее.

Если Капитан — на чердаке, если он вернулся из места, куда после смерти попадают герои, у нее нет никакой причины бояться его. Храбрые девочки не станут поощрять свою слабость, а тем более не капитулируют, забыв здравый смысл и вследствие предрассудков отступив перед иррациональными страхами.

— Капитан! — вновь произнесла она. — Это ты, Капитан?

В ответ раздался мелодичный перезвон колокольчиков. А может, звенел один, однако звук был таким громким, словно звенело три. Капитан привез его из Вьетнама много лет назад. Сувенир-воспоминание о днях тяжелой и безрезультатной войны.

Красиво изготовленный из серебра, колокольчик был размером с винный бокал. С помощью мудреного механизма три его язычка двигались одновременно и не зацеплялись друг за друга. Первый язычок ударялся о «талию» колокольчика, которому придали типичную для всех колоколов форму, второй издавал звук, встречаясь с серебряным «бедром», а третий — с «губой». Три звука были разной тональности, но, накладываясь друг на друга, производили очень приятную мелодию.

Перед войной, прежде чем серый саван коммунизма упал на страну, Вьетнам был землей искусных мастеров, уникальных мифов и экзотических традиций. Посредством приятной музыки колокольчик намекал слушателям о волшебной природе страны. Биби вспомнила элегантную форму и сверкание серебра. Каждый звук звенел в унисон с остальными. Каждый последующий был на октаву ниже. Глубокая привязанность к старику, который когда-то владел этим колокольчиком, заставила Биби двинуться вверх по лестнице.

У покойного Капитана не осталось ни братьев, ни сестер, ни детей, живущих где-то далеко. Не было никакой надобности отправлять им эту маленькую коллекцию прелестных сувениров. Нэнси сказала, что, если дочь хочет, может оставить безделушки себе. Биби очень хотелось, однако вид этих скромных сокровищ только обострял ее горе. В ноябре, менее трех месяцев назад, мама девочки помогала ей собирать эти вещицы. Время уже немного притупило остроту переживаний, вызванных смертью Капитана.

Хотя сейчас Биби переносила его уход из жизни так же остро, как и в тот день, когда обнаружила труп, девочка взобралась на чердак с осторожной радостью, равной ее любопытству, а его-то ничем нельзя было заглушить. Пол устилали древесностружечные плиты. Стропила крыши поднимались достаточно высоко над головой, позволяя взрослому человеку стоять, выпрямившись во весь рост, везде, за исключением мест у самого свеса крыши. Как только Биби поднялась, перезвон колокольчика стих.

Краем глаза она заметила, как что-то промелькнуло. Девочка повернула голову. На мгновение Биби встревожилась, решив, будто видит поднимающийся дым, свидетельство тлеющего где-то пожара. Однако она тотчас же поняла: это всего лишь туман, что проникает внутрь сквозь сетку, покрывающую чердачные окна. Казалось, туманному океану снаружи так же любопытно было взглянуть на то, что скрывается в доме.

На чердаке были свалены вещи, в основном принадлежавшие Нэнси и Мэрфи, но попадалось здесь и то, чем когда-то владел Капитан. Биби забыла, где среди рядов картонных коробок стоит та, в которой спрятаны колокольчик и другие вещи покойного.

Когда смолк звон, в молчаливой дымке проникающего внутрь тумана тишина показалась настолько абсолютной, что Биби почудилось, будто она забралась в подвал, а не на чердак. Девочка, возможно, решила бы, что звон колокольчика ей померещился, если бы лестница и зажегшийся свет не доказывали обратное.

Древесностружечные плиты крепились к полу не гвоздями, а были прикручены шурупами. Когда Биби ступила на них, то не услышала скрипа. Она пошла по проходу посередине чердака, оглядываясь по сторонам на ряды стеллажей и сложенных стопками вещей. Капитан по собственной инициативе заменил здесь старые, трухлявые доски пола. Делал он это просто так, словно хотел заслужить репутацию надежного квартиранта, хотя ему не нужно было ничего доказывать. Таким уж был Капитан. Ему всегда хотелось быть полезным другим.

Когда Биби добралась до предпоследнего, перпендикулярного к проходу ряда стеллажей в восточном крыле чердака, девочка увидела того, кого искала на протяжении многих недель со смешанным чувством страха и надежды. Он… или кто-то еще стоял у ската крыши на расстоянии десяти футов от Биби. Фигуру его скрывали тени.

Вновь ее охватило дурное предчувствие, которое, по мнению Биби, не украшало настоящую храбрую девочку. Черные лепестки страха снова раскрылись, проверяя ее на прочность. Храбрая девочка, значит? Или она еще один неуверенный и робкий ребенок, который лишь притворяется взрослым и храбрым, натягивая перед другими личину смельчака так часто, что и сам уже уверовал в это?

— Капитан! — тихо позвала Биби.

Призрак двинулся к ней и попал в луч света.

Она вдруг осознала, что безумие и здравый смысл — два мира, разделенных всего одним шагом.

Глава 26

ЛЮДИ С ПЛОХИМИ НАМЕРЕНИЯМИ

Медсестра Эрнандес привела в палату Биби начальника охраны больницы, который представился Чабом Коем. Настоящее ли это имя или просто прозвище, однако оно ему очень подходило^[518]. У мужчины было приятное круглое лицо, лишенное, впрочем, одутловатости. Двигался он легко и грациозно, словно танцор. Есть тучные люди, которые способны на такое. Его фамилия в меньшей мере подходила ему, так как мужчина не казался ни молчаливым, ни застенчивым^[519].

Мира Эрнандес подняла незанятую первую кровать на максимальную высоту. Мистер Кой положил на матрас раскрытый лэптоп. Биби встала рядом. Начальник охраны открыл файл, где хранились видеозаписи с камер наблюдения, сделанные прошлой ночью.

— В палатах пациентов камер не ставят, — пояснил он, — как и в других местах, где следует соблюсти приватность. Глупые судебные иски всегда повышали стоимость медицины. Все эти издержки разорят больницу, если каждая бабушка получит миллион баксов по решению суда за то, что она почувствовала себя униженной, ибо камера наблюдения засняла, как под нее кладут утку.

— Сохранение права на личную жизнь важно не только из-за того, что против нас могут подать иск в суд. На то имеются более веские причины, — с легкой укоризной в голосе произнесла медсестра Эрнандес.

Мистер Кой ничем не выдал того, что понял, как его сейчас вежливо отчитали за излишнюю откровенность.

— Все лестничные пролеты — под наблюдением. Неслужебные лифты также, но только не те, на которых медперсонал перевозит пациентов. Кроме того, мы наблюдаем за всеми коридорами. Если пациент выйдет из своей палаты в незавязанном сзади халате, а потом захочет десять миллионов баксов за то, что охрана видела его жалкий голый зад, нам остается надеяться, что среди членов жюри присяжных будет по крайней мере пара здравомыслящих людей. Впрочем, я бы не стал биться об заклад, что так оно и произойдет.

Медсестра Эрнандес, игнорируя начальника охраны, взглянула на Биби и улыбнулась девушке. Та в свою очередь ответила ей ободряющей улыбкой.

— А это запись с главного восточно-западного коридора на четвертом этаже. Камера расположена возле вашей палаты. Время видно внизу.

Цифры часов на экране показывали 04: 01. Секунды сменялись секундами, и вместо 04: 01 на экране появилось 04: 02. Золотистый ретривер возник рядом с мужчиной в толстовке с капюшоном. Мужчина шел, повесив голову, словно хотел скрыть лицо от камеры. Толкнув, он отворил дверь слева и вместе с собакой зашел в помещение.

— Мистер Капюшон заходит в вашу палату, — прокомментировал Чаб Кой, прокручивая вперед видеозапись. — Потом он выходит оттуда спустя три минуты… в четыре ноль-пять. Вот он! Мужчина и собака ушли тем же путем, каким явились. Съехали на лифте.

— Все так, как я вам говорила, — сказала Биби Мире Эрнандес.

Медсестра покачала головой.

— Подождите.

Отвернувшись от экрана лэптопа, мистер Кой посмотрел на Биби.

— В том-то и загвоздка. В такое время мы запираем входы в главный вестибюль и приемное отделение. Нет видеозаписей того, как этот парень с собакой входит в здание и выходит.

— А может, они проникли через другую дверь, которая должна была быть запертой, а на самом деле осталась открытой? — предположила Биби.

— Исключено. Мы работаем здесь как часы. И еще… Камера в лифте принялась мигать с трех часов пятидесяти пяти минут. Спустя десять минут он появляется на сцене. У нас нет видеозаписи, как он поднимался и опускался в лифте. Камера на первом этаже перед лифтом работала, но по записям на ней не видно, чтобы мистер Капюшон заходил, а позже выходил из кабины лифта.

Биби взглянула на экран лэптопа: видеозапись больницы в предыдущую ночь демонстрировала коридор после ухода таинственного посетителя.

— Я не понимаю.

— Я тоже, — сказал Чаб Кой. — Глупо предполагать, что он остановил кабинку лифта где-то посередине, а затем выбрался через люк в потолке. Ни за что, Хосе^[520]. Вы его не узнаёте?

Биби глянула прямо в серые с голубоватыми прожилками глаза начальника охраны. Их стальной блеск контрастировал с дружелюбной округлостью его лица.

— Как я могу узнать его по этому видео? Он же скрывает свое обличье.

— А по его фигуре, походке, по собаке не узнаете?

— Нет, не узнаю.

— С какой целью он бы здесь ни появился — это не к добру, — сказал Чаб Кой.

— Ну… Не знаю… Но я же излечилась.

— А врачи это подтвердили?

— Доктор Чандра встречается со мной после обеда.

— Надеюсь на то, что в вашем случае произойдет чудо, — сказал Кой, хотя в его тоне звучало сомнение. — Но дело в том, что прежде я был настоящим копом. Я повидал в своей жизни много плохих парней. Люди, которые ведут себя как мистер Капюшон, преследуют нехорошие цели. Я готов побиться об заклад…

Глава 27

ЧТО ОНА СДЕЛАЛА, ЧТОБЫ НЕ СОЙТИ С УМА?

ДВЕНАДЦАТЬЮ ГОДАМИ РАНЕЕ

Биби не помнила, как покидала чердак. Следующим ее воспоминанием была лестница и пол в большом стенном шкафу. Спрыгнув, она обернулась и посмотрела вверх. Лампочки на чердаке погасли.

Паники не было. Ее охватило другое чувство, возможно, шок, который притупил все ощущения девочки. Голова казалась пустой, и каждое малейшее впечатление или чувство приходилось с усилием тащить в ее мозгу с помощью рычажного ключа, будто преодолевая сопротивление, чтобы восстановить естественный ход мыслей.

Затаив дыхание Биби замерла у подножия лестницы. Она ждала, не появится ли сверху кто-то, освещенный горящей в стенном шкафу лампочкой. Но никто не появился. Девочка с силой толкнула нижнюю часть складывающейся лестницы, и та, придя в движение, скрылась под потолком, а вслед за ней захлопнулся люк. Трос качался из стороны в сторону подобно маятнику.

Биби не помнила, как шла по спальне и гостиной. На кухне она остановилась. Она вперила взгляд в белую вазу на обеденном столе. Когда девочка вошла сюда утром, в вазе ничего не было, а теперь там стояли три свежие алые розы.

Пока она спускалась по ступенькам лестницы с балкона, ей показалось, что густой туман струится позади нее, вздымаясь подобно шлейфу великолепного белого бального платья. Во внутреннем дворике девочка с трудом могла разглядеть кирпичи под ногами. Бунгало уподобилось кораблю-призраку в призрачном океане. Видны были только размытые контуры дома.

Когда же Биби вошла в него, оказалось, что ее родители еще спят. Биби отправилась к себе в комнату, разулась, а затем, не раздеваясь, залезла под одеяло.

Что-то еще произошло на чердаке, вспоминать о чем ей просто не хватало силы воли. Биби отталкивала от себя воспоминание о происшедшем. Помнить подобное и страшно, и печально. Никакая десятилетняя девочка, даже взрослая девушка, и час не в силах хранить в памяти такое, не говоря уже о целой жизни. Лучше всего сбросить с себя тяжкий груз и забыть.

Она спала, но сон не принес ей отдохновения. Это был сон отрицания и забывания.

Разбудила ее мама.

— Эй, соня! Просыпайся! Мы сейчас хорошенько наедимся, а потом будем смотреть кино.

Подтянув одеяло к подбородку, Биби промолвила:

— Не хочу. Я всю ночь читала. — Она солгала, впрочем, ложь не была особо злостной. — Поезжайте без меня. В холодильнике осталась курица. Я сделаю себе большой сэндвич.

Взяв книгу, лежавшую на прикроватном столике дочери (хотя бы одна книга всегда оставалась у Биби под рукой), Нэнси прочла название:

— «Тайная война в саду». Звучит интригующе.

— Угу, — согласно промычала девочка.

Воображая себя свободными духом, босоногими детьми Природы, родители поощряли в дочери независимость и право выбора. Ее никогда не ругали за то, что она допоздна засиживалась, читая, либо смотрела какую-то чушь по телевизору.

— Говорят, фильм смешной, — сказала Нэнси. — Новый фильм с Адамом Сэндлером^[521].

Настаивая на своей усталости, девочка, полуприкрыв глаза, придала лицу капризное выражение.

— Он не смешной, — сказала Биби.

— Считаешь себя слишком взрослой для Адама Сэндлера?

— Да, я его переросла лет десять назад.

— И это говорит моя дочь, ученица пятого класса! Ладно. Только сама к морю кататься на волне не ходи.

— Я никогда не хожу, к тому же сейчас все равно холодно.

В кровати она провела четверть часа после отъезда родителей лишь для того, чтобы быть уверенной, что они не вернутся.

Позже, когда Биби сидела за кухонным столом и поедала свой завтрак, состоящий из шоколадного молока и вафель «Эгго», покрытых сверху арахисовой пастой, девочка начала дрожать. Она дрожала и дрожала, не в силах остановиться. Казалось, каждая кость в ее скелете собирается вывалиться из соседних суставов. Биби не спрашивала себя, почему она дрожит. Она не хотела знать. Во всем виновато привидение, реальное ли оно или воображаемое — значения не имело. Призраки не могут причинить тебе вред. Если она все же видела на чердаке настоящее привидение, шансов, что еще раз увидит его, очень мало. Призраки не шастают туда-сюда каждый день, словно воробьи или жаворонки. Если что-нибудь еще случилось там, какое-нибудь открытие или даже прозрение, то это не важно. Все ее знания испарились из головы во время сна. Когда мама разбудила ее, Биби уже ничего не помнила. Она сама себе доказывала, что просто замерзла. Вот и все! Этим можно объяснить ее сильнейший озноб.

Оставив завтрак на тарелке недоеденным, девочка направилась в гостиную, где был оборудован газовый камин с электронной системой зажигания. Она его включила с помощью пульта дистанционного управления. Руки засунула в карманы джинсов. Биби стояла у камина, наслаждаясь теплом, и смотрела на желто-голубое пламя, пляшущее вокруг керамических дров. Иногда она любила искать силуэты животных и лица людей в облаках на летнем небе. Языки пламени были слишком быстрыми, чтобы глаз мог заподозрить в них образы чего-то еще. Это очень хорошо.

Когда дрожь прошла, Биби решила пойти погулять по Оушен-авеню в направлении парка, а затем посидеть в «уголке вдохновения», пусть туман до сих пор и застилает вид на Тихий океан. Море всегда ее успокаивало. Даже запах океана и звук волн, разбивающихся о скалы либо плещущихся о песчаный берег, наполняли ее душу спокойствием. Но, ступив на веранду перед домом, еще прежде, чем захлопнула за собой дверь, Биби ощутила, как нежданный поток слез хлынул из ее глаз. Она не была девочкой, которая плачет перед посторонними. Биби вернулась обратно в бунгало.

Разбираться в причинах, вызвавших истерику, ей хотелось не более, чем выяснять, что привело ее к нервному ознобу. Девочка хотела лишь успокоиться, унять свои рыдания до того, как поток слез может вынести перед ней на обозрение источник ее горя, если это горе, или страха, если это страх. Когда Биби поняла, что слезы могут продолжать течь из глаз столько же времени, сколько ее бил озноб, она обратилась к единственному лекарству, которое всегда ее исцеляло, — книге.

Хотя мама думала, что Биби всю ночь читала «Тайную войну в саду», третью книгу из полюбившейся дочери фэнтезийной серии для подростков, на самом деле девочка даже не приступала к роману. Схватив книгу с ночного столика, Биби поспешила в гостиную, включила торшер, уселась в кресло и постаралась найти убежище в повествовании: «Первые слухи о грядущей войне принесли нам полевые мыши, которые в дневное время путешествовали между садом позади дома Дженсена и дальним миром, что был гораздо больше нашего мирка, сокрытого от большинства людей, но известного кое-кому из детишек».

Сначала, читая, Биби вытирала слезы рукавами своей толстовки, но вскоре расплывающийся шрифт стал четче, а ее глаза перестали саботировать чтение.

И это длилось час за часом, день за днем. С течением времени Биби все дальше отдалялась от тревожащего ее знания, которое она хотела начисто позабыть. Жутковатое, беспокоящее девочку происшествие на чердаке постепенно превратилось в наваждение или галлюцинацию. Биби постаралась напрочь забыть откровение, являвшееся частью всего произошедшего с ней, вы́резала его из ткани своей памяти и зашила образовавшуюся на его месте дыру. Так, по крайней мере, ей казалось.

Девочка читала книги и сочиняла рассказы о Джаспере, черно-сером песике, брошенном своим хозяином, который ищет себе новый дом, путешествуя вдоль Калифорнийского побережья. Спустя две недели, когда золотистый ретривер пришел к ней дождливым днем, она назвала его Олафом. По примеру многих детей, Биби сделала песика своим задушевным другом, поверяя ему все тайны, все-все, которые она помнила. Биби рассказала ему о Капитане, поведала, каким замечательным человеком он был. Она сказала Олафу, что жилые помещения над гаражом — плохое место, правда, не объяснила почему.

Глава 28

ПРИХОД ВРАЧА

Биби сложила пижаму и халатик в свой рюкзак. Сейчас она облачилась в джинсы и футболку с длинными рукавами, которые были на ней, когда Нэнси привезла ее в больницу. Это являлось свидетельством ее железной веры в то, что рак мозга подвергся ремиссии, что глиома не просто уменьшилась, она вообще исчезла.

Доктор Санджай Чандра вошел в палату. Биби ходила из угла в угол не вследствие излишней нервозности, а потому что хотела быстрее возвратиться в мир и вернуть себе свою жизнь. Врач замер при виде девушки. Выражение лица доктора было настолько серьезным, что у нее перехватило дыхание, словно она имела намерение проглотить большой кусок не жуя. На самом деле она ничего еще не ела.

То, что Биби приняла за серьезность или даже разочарование, на самом деле оказалось благоговейным трепетом.

— Ничего за все годы моей работы, ничто за всю мою жизнь не подготовило меня к этому. Я не могу этого объяснить, Биби. Это невозможно, однако вы вообще не больны раком.

Вчера Нэнси сказала дочери, что доктор Чандра напоминает ей Печеньку, пряничного человечка, ожившего в старой детской книжке, которую она дала девочке почитать, когда Биби было пять лет. Сходство, увиденное Нэнси, по большей части объяснялось неуемной фантазией женщины. Ни один легкомысленный журнал не поместил бы на своих страницах фотографию доктора Чандры и рисунок Печеньки в рубрике «Рожденные отдельно». Впрочем, все во внешности врача (мальчишечье лицо, шоколадные капли глаз, мелодичный голос, скромность и шарм) располагало к себе. А после того, как он подтвердил, что она здорова, Биби готова была в него влюбиться. Девушка бросилась к нему словно ребенок в объятия своего любимого отца.

— Спасибо! Спасибо! Спасибо! — восторженно восклицала она, одновременно смущаясь из-за своего восторга.

Доктор тоже ее обнял, а затем, сжимая за плечи, отстранил от себя. На его лице играла широкая улыбка, а голова медленно покачивалась.

— Первый диагноз не являлся ошибкой. У вас на самом деле была глиома.

— Конечно была. Я в этом ничуть не сомневаюсь.

— Другие опухоли можно победить. Ремиссия бывает на удивление быстрой, но это случается крайне редко. Вот только с глиомой мозга подобное не происходит. Этот ужасный рак непобедим. Я бы хотел, чтобы вы состояли у меня на учете. Надо будет со временем провести повторное обследование… много обследований.

— Хорошо.

— Онкологи, которые специализируются на глиомах, захотят с вами встретиться и обследовать.

— Ну… Я не знаю… Не думаю…

— Что-то в вас есть такое, что делает невозможное возможным. Быть может, это генетика, или что-то необычное в химии вашего тела, или превосходная иммунная система… Обследуя вас, мы, вероятно, сможем спасти много жизней.

Биби ощутила себя ужасно безответственной из-за того, что была готова ему отказать.

— Ну, если вы так считаете…

— Да, считаю. — Врач отпустил ее плечи. На его лице играло счастливое выражение человека, столкнувшегося с чудом. — Вчера, когда я сказал, что вам осталось жить не более года, вы ответили: «Ну, это мы еще посмотрим». Помните?

— Да.

— Как будто вы знали, что сегодня вернетесь домой…

Глава 29

ЗУД ИНТУИЦИИ СРОДНИ ЗУДУ ОТ ЯДОВИТОГО ПЛЮЩА

Нэнси и Мэрфи должны были приехать к ней в четыре часа, поэтому Биби решила не звонить им, не рассказывать о ночном происшествии и чудесном избавлении от смертного приговора. Хотя девушка была убеждена в том, что здорова, она не хотела, образно говоря, открывать вместе с родителями шампанское прежде, чем придет подтверждение от доктора Чандры. А еще ей хотелось видеть удивление, недоверие на лицах родителей, лицезреть радость, когда они, войдя в палату, увидят свою дочь в обычной уличной одежде, такую же румяную, как прежде.

За четверть часа до прихода отца и матери Биби Чаб Кой, начальник охраны, просунул голову в приоткрытую дверь. На нем была свежая бледно-голубая рубашка с погончиками и синие широкие штаны с наглаженными складками.

— Сможете уделить мне минуточку?

Поднявшись со стула, стоявшего у окна, Биби ответила:

— Так получилось, что у меня теперь в запасе миллион минут.

После тщетных попыток выдавить из себя дружелюбную улыбку Кой вошел в палату.

— Со времени нашего прошлого разговора мы прокрутили видеозаписи за прошедшие двадцать четыре часа с камер, расположенных на парковке. Там не было ни мистера Капюшона, ни золотистого ретривера. Он сюда не приезжал и не приходил, а во всякую чушь вроде телепортации я не верю. А вы? Вы верите в телепортацию?

— Что? Нет, конечно, не верю.

— Я вот подумал: а что, если они проникли в здание более суток назад и до сих пор здесь где-то прячутся?

— А зачем им это делать? — спросила Биби.

— Блин! Если бы я только знал! — Он пожал плечами и посмотрел озадаченно, так, словно и впрямь ничего не подозревал. — Мы тут все обыскали… Я… Нада… Зип… — Мужчина прошел мимо девушки и встал у окна, выглядывая из него. Голова Коя была откинута назад. Он задумчиво обозревал небо. — Из-за всего этого я чувствую себя дураком. Я пересматривал одну и ту жевидеозапись несколько раз, пока не заметил кое-что странное. Догадайтесь, что именно.

— Понятия не имею.

Вновь отвернувшись от нее и глядя в окно, Чаб Кой промолвил:

— Когда тот парень и собака шли по коридору, мимо них в противоположном направлении прошли два человека. Сначала там была медсестра, а потом санитар. Никто из них даже не взглянул на мистера Капюшона. Странно, не правда ли? Человек посреди ночи появляется в надвинутом на голову капюшоне, а никто его даже не замечает. Когда люди видят красивую собаку, они смотрят на нее во все глаза, часто улыбаются. Большинству хочется ее погладить, спросить у хозяина, как ее зовут. Сейчас медсестра и санитар сменились с дежурства. Мне пришлось им звонить по телефону. Оба клянутся, что в глаза никакой собаки не видели. Они непреклонны в своих показаниях: никакого пса в коридоре не было. Теперь вы понимаете, что именно я подозреваю?

— Не имею представления, — сказала Биби. — Вы мне скажете?

Развернувшись, он взглянул на девушку.

— Не знаю, как этого можно добиться, но в наши дни возможно все, когда имеешь дело с цифровыми записями, звуком и изображением. Я бы не удивился, узнай, что какой-нибудь хакер проник в архивы службы охраны больницы и каким-то образом вставил мистера Капюшона и его собаку в наши видеозаписи там, где их никогда не было.

Биби растерялась.

— Зачем кому-то понадобилось это?

Чаб Кой не стал прямо отвечать на ее вопрос.

— Я пересматривал эту запись раз сто. Не могу увидеть, где бы он облажался. Изображения того парня с собакой видны ничуть не хуже, чем медсестры и санитара. Свет освещает всех так, как должен освещать, тени на месте, но я не эксперт. Думаю, только первоклассный специалист с большим практическим опытом сможет доказать, что это подделка.

— По крайней мере, об этом вам не стоит волноваться, — возразила ему Биби. — Я видела их собственными глазами — мужчину и собаку. Они зашли в мою палату. Собака поднялась на задние лапы, а передние положила мне на кровать. Она смотрела на меня своими красивыми золотистыми глазами, которые словно светились в темноте, а затем принялась лизать мне ладонь.

Биби приподняла свою левую руку так, будто надеялась, что ДНК золотистого ретривера до сих пор можно обнаружить на ее пальцах.

Стального цвета глаза начальника охраны напоминали скальпель в руках хирурга. Взгляд его был прямым, острым и пытливым. Он явно собирался вывести обман на чистую воду. Его взор с неимоверной тонкостью старался слой за слоем снять с Биби все притворное, добраться до ее сути, уцепиться за малейшую нестыковку в рассказе девушки ради того, чтобы доказать: все, рассказанное ею, — сплошное надувательство.

— Сейчас, — произнес он бесцветным тоном, из которого постарался вытравить даже намек на эмоции, — я, возможно, пребываю на почетной должности игрушечного копа в солидном учреждении, но когда-то я был настоящим копом и своих инстинктов ищейки не утратил.

Разглядывая мужчину со все возрастающим недоверием и легкой тревогой, Биби спросила:

— На что вы намекаете?

— Ни на что я не намекаю, мисс Блэр.

— Вы меня в чем-то подозреваете?

Чаб Кой приподнял брови и округлил глаза в притворном удивлении, совсем неубедительном, будто бы она неправильно поняла его слова и пришла к неверным выводам.

— И что такое я могла сделать? — спросила Биби без тени гнева или обиды, а скорее с веселым изумлением. — Сфальсифицировала ремиссию моего рака? Обманула томограф? Одурачила всех врачей? Или во всем этом больше смысла?

Если бы безудержная радость, которую она ощущала вследствие выздоровления, не была настолько свежа в сердце Биби, самодовольная улыбка начальника охраны вывела бы ее из себя.

— Интуиция старого копа, мисс Блэр. Она похожа на ядовитый плющ. Она все чешется и чешется. Ты не можешь ее игнорировать, поэтому приходится чесаться, чтобы стало полегче.

С этими словами, содержащими не то обещание, не то угрозу, Чаб Кой направился к двери.

— Попробуйте жидкость от солнечных ожогов. Запах, конечно, специфический и цвет розовый, но очень помогает от чесотки.

Не оглянувшись, Кой вышел из палаты. Изо рта Биби вылетел слегка нервный смешок.

— «Безумные мотивы»^[522], — промолвила она.

Глава 30

ГОРДЫЙ СОБИРАТЕЛЬ ДЕСЯТИ ТЫСЯЧ ГОЛОВ

С утра и до вечера первого дня, проведенного на крыше трехэтажного здания, четверо морских котиков с помощью перископических камер с неотражающими свет объективами и переменным фокусным расстоянием наблюдали за мертвым городком без особого риска, что солнечные лучи, блеснув на стекле, выдадут их местопребывание. Изображения передавались на дисплеи. Они были четкими, ясными и безрадостными. Когда солнце переместилось на запад, оно зависло непосредственно позади Пэкстона и его людей. Бойцы, осмелев, высунули головы из-за парапета и принялись осматривать городок: грязная желто-серо-коричневая мешанина лишенных индивидуальности строений, покрытая рябинами следов от пуль штукатурка, изрезанный трещинами, крошащийся бетон, железные, кованые ворота, бесполезно свисающие с поломанных петель, валяющиеся повсюду камни…

Их цель — Призрака — звали Абдуллахом аль-Газали. Он затаился где-то среди мрачных руин вместе с шестью своими приспешниками, фанатично преданными делу людьми, двое из которых, возможно, являлись женщинами. Призрак решил укрыться здесь, в городке, чье население было вырезано до последнего человека семнадцать месяцев назад. Возможно, он считал, что это последнее место, где его будут искать. А может быть, атмосфера бойни как нельзя больше отвечала вкусам этого ублюдка. Ему, видно, приятны были воспоминания о жестоких злодеяниях и отвратительных изуверствах. Пэкстон изучал культуру, которая порождает таких людей, но даже вся жизнь, проведенная за скрупулезными исследованиями, не смогла бы помочь понять, как они превращаются в возлюбивших смерть ненавистников, уничтожающих все то, что дорого сердцу каждого представителя остального человечества.

Абдуллах аль-Газали не делал предпочтений. Он убивал не только евреев, христиан и индусов, но также тех мусульман, чья вера была, по его мнению, недостаточно сильной, и арабов не своего племени. Призрак утверждал, что убил или приказал убить десять тысяч человек. Большинство специалистов считали эти сведения не преуменьшенными.

Призрак обычно безнаказанно передвигался по странам, население которого было напугано его жестокостью. Но в октябре прошлого года, несмотря на всю национальную безопасность, внесение его имени во все списки всех авиалиний и надзор за всеми судами, входящими в порты Соединенных Штатов, Призрак проник в страну, привел в действие десять затаившихся до времени ячеек террористов своей организации и спланировал два нападения на торговые центры, одно из которых возглавил сам. Было убито 317 человек. Большинство его сообщников погибли или же их арестовали, но Призраку удалось улизнуть из США. Вот только, вернувшись, он узнал, что больше не является желанным гостем в тех странах с монархиями и псевдодемократиями, где ему прежде бесплатно предоставляли виллы всякий раз, когда он нуждался в убежище.

Пэкса, Денни, Гибба и Перри послали восстановить справедливость. В их случае обошлось без судьи и жюри присяжных. Теперь они были в городке. Бойцам хотелось поскорее сделать дело и вернуться домой. Их тяготило то, что приходится скрываться до тех пор, пока мишени себя не обнаружат, вместо того чтобы храбро броситься на поиски.

Позже, к концу дня, мужчина появился на плоской, огороженной перилами крыше двухэтажного здания, стоящего в конце той же улицы. Хотя он был одет в серое с целью слиться с цементом вокруг, его камуфляж представлял собой жалкое зрелище. На шее у него висел бинокль. Морские котики тотчас же опустили свои полевые бинокли, исчезнув из зоны видимости.

Перри поднял камеру на палке так, что она едва виднелась над парапетом. Аппарат был очень маленьким, поэтому опасности, что их заметят часовые, почти не существовало. Перри и Пэкстон лежали, разделенные дисплеем, и разглядывали увеличенное изображение террориста. Не Абдуллах. Один из его приспешников. Мужчина прикурил сигарету, затянулся два раза и, подняв бинокль, начал обозревать эту границу цивилизованного мира, которую он и его товарищи использовали в качестве крысиного гнезда.

С поднятой второй камерой Гибб и Денни лежали по обе стороны от своего дисплея. Четверо мужчин, разглядывающих курильщика и анализирующих его поведение, — это лучше, чем двое. Один может заметить что-то важное, то, что упустят из виду трое других. Для начала Пэкстон пришел к выводу, что шесть мишеней должны были чувствовать себя в относительной безопасности. В ином случае часовой не стал бы лишь время от времени делать поверхностный осмотр городка. Не исключено, что их осторожность притупили наркотические средства. Такие трезвенники, как они, часто садятся на наркотики. Массовые убийства — дело стрессовое. После всего им приходится снимать напряжение.

317 покупателей. Десять тысяч жертв. Во времена, когда Муаммар Каддафи правил Ливией, Призрак дал интервью одной американской телекомпании на вилле, расположенной в этой стране. Если не считать обычного пропагандистского разглагольствования, он заявил, что в одной из его «резиденций» находится небольшая коллекция отрубленных голов. Призрак ядовито заметил: головы эти подобны книгам, расставленным на полках. Каждая связана со своей собственной историей. Он хотел бы иметь куда бóльшую «библиотеку», такую, в которую можно поместить все десять тысяч голов.

Целый день Пэкс то и дело вспоминал Биби, волновался за нее, думал, с какой стати прошлой ночью у него в мозгу возник этот яркий образ из прошлого. Теперь, впрочем, мысли о ней отступили на второй план.

Надо заниматься делом. Он и его люди сделают свою работу настолько добросовестно, насколько возможно, а еще получат от этого моральное удовлетворение.

Глава 31

ДОВЕСТИ ДО БЕЗУМИЯ, КОГДА МЕНЬШЕ ВСЕГО ЭТОГО ОЖИДАЕШЬ

Нэнси и Мэрфи не знали, смеяться им или плакать. Как всегда, когда родители разрывались между противоречивыми эмоциями, они предались обеим, попеременно переключаясь то на смех, то на плач. Слезы радости насыщали влагой огромный сад страхов перед грядущим. Их эмоции были настолько бурными, что медсестре пришлось войти в палату и вежливо напомнить: другим пациентам здесь нужны тишина и покой.

Как только Биби подписала все необходимые бумаги, она вместе с отцом и матерью проследовала в коридор, села в лифт, спустилась в вестибюль и вышла на автостоянку. При этом все они одновременно болтали. У родителей накопились тысячи вопросов. Они хотели узнать все, но не могли сдержаться и продолжали обнимать и целовать дочь. То и дело слышались восклицания радости, многие из которых были позаимствованы Мэрфи и Нэнси из сленга серфингистов: «эпично», «обжимуси», «в доску святой», «стеклянная труба дня», «ништяк»… Впервые их лексикон резанул Биби слух своей неуместностью. Кажется, перспектива флирта их дочери со Смертью вновь заставила родителей вернуться к привычкам своей молодости.

Ужин должен быть праздничным, таким, чтобы они на всю жизнь запомнили эту ночь. Надо весело и шумно отдать дань тому, как невозможное стало возможным. Биби прекрасно знала, что из этого получится: наилучший в городе ресторанчик, где, помимо мексиканской кухни, подают еще традиционные американские бургеры. Сыр присутствует везде. Специи — очень-очень забористые. Много бутылок ледяного пива «Корона». Слишком много рюмок текилы. Однако Биби уступила, потому что проголодалась, была счастлива и до сих пор не отошла от приятного шока, но главное потому, что любила родителей. Они всегда были милыми, веселыми и приятными людьми. Алкоголиками их никто бы не назвал, между тем примерно раз в месяц они позволяли себе напиваться, когда случался повод.

Во время ужина Нэнси что-то прошептала мужу на ухо и вышла из-за столика. Когда через десять минут она вернулась, хихикая, Мэрфи шепнул пару слов ей. Затем уже он отошел минут на десять. Они явно что-то задумали. Биби немного страшила мысль о том, что же могли учудить ее родители. Они великодушны и заботливы, но переизбыток душевных волнений вкупе с алкоголем представляют собой опасную смесь. Сейчас мать и отец вполне могут сделать ей чудовищно неподходящий подарок.

После публикации первого романа дочери они подарили ей нелегально завезенного в страну тигренка, и это показалось им вполне уместным, учитывая, что одна большая кошка играла активную роль в произведении Биби. Девушке пришлось связаться с благотворительной организацией, занимающейся защитой братьев наших меньших, соврать, будто нашла тигренка в парке, и проследить, чтобы маленькому существу предоставили первоклассные апартаменты, специально подготовленные для экзотических животных.

Больше ей не нужно тигренка или, не дай Господь, слоненка, однако Биби хранила молчание, так как прекрасно знала: если родители задумали сделать ей «идеальный подарок», то ничто, никакие доводы дочери не смогут им помешать. Они могли довести ее до безумия, когда она меньше всего ожидала этого.

Биби пила мало пива и вообще не притрагивалась к текиле, делая, впрочем, вид, что не отстает от Мэрфи и Нэнси. Она настояла на том, чтобы ни они ее, а она их отвезла домой, и пообещала вернуть «БМВ» утром. Мэрфи и Нэнси, усевшись на заднее сиденье, уютно прижались друг к другу, словно подростки.

Перед их домом в районе Корона-дель-Мар они неуклюже пытались выпутаться из складок одежды и выбраться из автомобиля, и это очень напоминало известный номер в цирке «Ринглинг Брос», когда клоуны, примерно так же барахтаясь, стараются выбраться из потешного автомобильчика размером с газонокосилку.

Нэнси, замерев посреди этого «представления», сказала дочери:

— По приезде, ангелочек, прими это как факт.

— Что принять?

— Увидишь, — широко улыбнулся отец.

— Ну, нет! Я не думаю, будто это нынче уместно.

— Это именно то, что тебе нужно, — заверил ее Мэрфи.

— Мне сейчас, папа, нужны горячая ванна и мягкая кровать.

— Ее зовут Калида Баттерфляй.

— Кого это зовут?

Мэрфи захлопнул дверцу автомобиля. Чуть нагнувшись вперед и широко улыбаясь, родители посмотрели сквозь переднее пассажирское стекло, помахали дочери и послали на прощание воздушные поцелуи, словно Биби не умирала еще вчера от рака, а была восемнадцатилетней выпускницей, отправляющейся на учебу в колледж. Чему быть, того не миновать. Все завершилось чем-то сродни чуду. Неожиданное исцеление было нереальным. Логически объяснить его не получалось, но утром — в этом Биби была уверена — ее родители, проснувшись, забудут обо всех своих недавних волнениях и переживаниях, они не станут тратить энергию, задавая себе вопросы, начинающиеся с «почему» и «что, если бы». Они возьмут свои доски для серфинга и отправятся на пляж. Они не пожелают испытывать судьбу излишним любопытством и будут жить как живется до тех пор, пока жизнь не преподнесет им очередной неприятный сюрприз, каким бы он ни был.

По дороге домой Биби напоминала себе, что, пока она ждала своей очереди на берегу Стикса, у нее забрали и разорвали билет в царство мертвых, поэтому ей следует быть благодарной за каждый вздох и терпеливо воспринимать все эти маленькие неприятности и помехи. Вот только легче сказать, чем сделать, когда кто-то по имени Калида Баттерфляй ждет тебя дома именно с тем, что тебе теперь нужно.

Биби остановила машину на одном из двух мест парковки, зарезервированных за ее квартирой, и выключила фары, но двигатель оставила работать вхолостую. Девушка подумывала о том, чтобы опустить стеклоподъёмники на дюйм, наполнить свежим воздухом автомобиль и немного поспать прямо здесь. Это было бы очень уж по-детски. Даже в детстве она нечасто вела себя как обычный ребенок. Выключив двигатель, Биби, впрочем, не почувствовала удовольствия от осознания своей взрослости.

Во внутреннем дворике квартирного комплекса зданий царила полнейшая тишина ночи. Пальмы и папоротник замерли неподвижно, словно нарисованные на диораме. Облачка пара поднимались над разогретой водой таинственно освещенного бассейна. Молодой человек, лоснящийся, будто форель, без труда рассекал мощными гребками воду. Слышался лишь едва различимый плеск: хлюп-хлюп-хлюп-хлюп…

Прихватив рюкзачок и лэптоп, Биби взобралась по стальной лестнице на длинный балкон, тянущийся вдоль всего третьего этажа. Девушка дошла до двери своей квартиры, которая оказалась открытой. За порогом и небольшой передней проглядывались экстравагантного вида букетики, составленные из алых и белых роз, украшавшие гостиную. Создавалось впечатление, что здесь собираются вскоре играть свадьбу. Везде, где не стояли вазы с цветами, были стеклянные подсвечники, в которых мерцало колышущееся пламя свечей.

Пока Биби нерешительно застыла в прихожей, справа к ней шагнула женщина, одетая в белую безрукавку, белые слаксы и такого же цвета туфли без каблуков. Ее ошибочно вполне можно было бы принять за специалиста по лечебной физкультуре или медсестру стоматологического кабинета, если бы не голубой шелковый кушак вместо пояса и украшенный звездами бледно-голубой шарфик, повязанный вокруг шеи. Уши незнакомки украшали свисающие серебряные серьги, состоящие из трех колец, каждое — разного диаметра. На запястьях виднелись дорогие на вид браслеты. Перстни и кольца на пальцах дополняли этот ювелирный магазин. Настоящая амазонка. Пять футов десять дюймов роста, возможно, все шесть^[523]. Внушительная, но очень женственная. Лицом она напоминала Грету Гарбо^[524], если бы та была больше похожа на Николь Кидман. На вид ей было лет сорок. Чистая гладкая кожа. Светлые волосы достигали плеч и образовывали так называемую прическу пажа. В зависимости от освещения дрожащего света свечей ее глаза казались то голубыми, то зелеными, то серебристо-серыми.

Слегка хрипловатым, но одновременно мелодичным голосом женщина произнесла:

— Я Калида Баттерфляй. Добро пожаловать в первый день твоей новой жизни!

Хотя ее родители придерживались более традиционных взглядов, чем они сами думали, хотя любимая ими субкультура серфингистов, имея определенное сходство с субкультурой лесбиянок, не выказывает особого терпения по отношению к любви между двумя женщинами или мужчинами, у Биби вдруг мелькнула мысль, что этот подарок рискует стать ее первым лесбийским экспериментом.

Но, конечно, все случилось по-другому. Она вот-вот должна была узнать, почему излечена от рака мозга.

Часть II. ДЕВУШКА С МИССИЕЙ, ДЕВУШКА В БЕГАХ

Глава 32

СОЛАНЖ СЕЙНТ-КРУА И ЭФФЕКТ БАБОЧКИ

Калида Баттерфляй принесла с собой раскладывающийся массажный столик, а также небольшой плоский чемоданчик из кожи страуса. Чемоданчик имел два отделения и открывался с двух сторон. В одном отделении хранились лосьоны, маслá и прочие вещи, имеющие отношение к массажу. Во втором, как заявила женщина, было то, что понадобится после, но пока она не расслабит напряженные мышцы Биби, и словом об этом не обмолвится.

— Если ты будешь думать о том, что последует за массажем, ты не расслабишься, — заявила Калида.

— Если я буду гадать, что же будет дальше и почему столько таинственности, я ни за что не расслаблюсь, — возразила Биби.

— Ты писательница, а писатели — настоящие диктаторы. Писатели привыкли повелевать своими персонажами и заставлять их делать то, что нужно для развития сюжета.

— Ты ошибаешься. Писатели так не делают.

— Вот и хорошо. Со мной поступать подобным образом не следует, — снимая свои браслеты и кольца, сказала Калида. — А теперь ложись и будь хорошей девочкой.

Обвернув грудь полотенцем, в одних трусиках, Биби делала то, что ей говорили. Замешательство быстро улеглось благодаря несколько грубоватой, но успокоительной манере общения, которую избрала для себя Калида. А вот беспокойство никак отступать не хотело, и Биби не могла понять причины своего душевного состояния. Не исключено, что это остаточное действие испуга, вызванного раком, призрак беспокойства, которое больше не тревожит ее.

В столике было вырезано отверстие для лица. Биби смотрела на ковер, расстеленный в гостиной, и мерцающие, словно на воде, отражения свечного света.

— Это ты принесла все эти свечи и розы? — спросила Биби, лежавшая в ожидании массажа.

— Святые небеса! Нет. Твои родители попросили меня, чтобы я заказала через доставку. За два часа я все уладила.

— Как тебе удалось?

— Есть связи, но это конфиденциальная информация. А теперь тсс…

Калида включила айпод. Зазвучал один из приятнейших голосов, когда-либо записанных в студии. Израэль Камакавиво'оле^[525] исполнял попурри из успокаивающих нервы «Где-то над радугой» и «Что за чудесный мир».

— А как ты сюда зашла?

— У твоей мамы есть запасной ключ. Она сунула его в конверт и оставила старшей официантке в ресторане, а я забрала.

Спустя пять секунд после первого прикосновения Биби осознала, что у Калиды Баттерфляй волшебные руки.

— Где ты этому научилась?

— Ты хоть когда-нибудь молчишь, девочка? Помолчи, и ты поплывешь.

— Куда поплыву?

— Туда и сюда. А теперь помолчи-ка, а не то я заклею тебе рот скотчем.

— Не заклеишь.

— Не стоит испытывать мое терпение. Я не твоя дежурная массажистка.

Несмотря на легкую тревогу, Биби справилась с программой. Мерцание языков свечного пламени на ковре действовало на нее усыпляюще.

Когда Биби начала уплывать, то принялась фантазировать, что женщина, ее массирующая, не Калида Баттерфляй, а какая-то другая, обездвижившая Калиду или, возможно, убившая, чтобы занять ее место, что…

Для чего?

Нет. Все это причуда романиста, причем не особо хорошего. Получается сюжет плохого триллера или фильма с пронзительно визжащими скрипками и последней королевой визга молодой Джейми Ли Кёртис.

Дрожащий, неверный свет. Музыка. Волшебные руки Калиды. Биби вновь и вновь плыла, плыла прочь, плыла в никуда…

Куда-то… в супермаркет «Гелсон». Экспресс-касса. Прошло семь месяцев с тех пор, как Биби ушла из университета.

Она удивилась, что снова в ее памяти всплыл образ доктора Соланж Сейнт-Круа, второй раз за два дня, а ведь столько воды утекло…

* * *

В тот день, три года назад, она заскочила в супермаркет за головкой салата-латука, несколькими зрелыми, но твердыми томатами, редисками и сельдереем. Положив все в корзинку, Биби узнала свою бывшую преподавательницу. Женщина стояла последней в очереди перед экспресс-кассой.

Первым желанием девушки было отойти и пройтись по рядам, хотя ей не нужно было еще что-то покупать. Надо лишь задержаться, пока богоматерь университетской программы по литературному творчеству не поскупится и благополучно отсюда уйдет. Столкновение с женщиной в минималистском кабинете с полупустыми книжными полками, однако, оставило зияющую рану в самолюбии Биби. Она всегда могла постоять за себя, никогда не робела, не отступала без видимых причин, но в тот раз Биби пошла на попятную с нехарактерной для нее покорностью, шокированная и сбитая с толку неожиданным гневом профессорши. Если она отступит сейчас, спрячется в бакалейном отделе, это будет второй удар по ее самолюбию, теперь еще более сильный.

Коль уж начистоту, было у нее и другое соображение. За семь месяцев после ухода из университета, живя с родителями, Биби написала шесть рассказов. Три были опубликованы в «Антиохском ревю», «Гранте» и «Фургоне переселенцев». Такая плодовитость и успех у редакторов казались удивительными для девятнадцатилетнего новичка. В глубине сердца Биби таила не свойственное ей желание поделиться своим триумфом с бывшей преподавательницей.

Она встала позади женщины в очередь, заставляя себя не форсировать события: пусть профессорша сама первая заговорит с ней. Биби не станет проявлять сарказма, рассказывая о своей удаче. Стараясь быть искренней, она поблагодарит профессоршу за все то, чему научилась в течение тех трех месяцев. Она сделает вид, что уход из университета сослужил ей добрую службу, указав на ошибки и поспособствовав дальнейшей литературной карьере. Биби проявит столько искренности и скромности, что Соланж Сейнт-Круа растеряется с ответом.

В корзинке профессорши было девять покупок. Когда пожилая женщина повернулась налево к конвейерной ленте, чтобы выложить их, краешком глаза она заметила Биби. Соланж Сейнт-Круа порывисто повернулась. На лице профессорши появилось почти комическое выражение изумления.

Женщина, кажется, носила ту же самую одежду, что и в тот день, когда извергала пламя в своем кабинете. Дамский юбочный костюм, по-видимому, был сшит на заказ, но казался каким-то поношенным. Блузка серо-зеленого цвета засохших морских водорослей. Седеющие волосы собраны на затылке в узел, как и прежде. На лице — никакого макияжа. В голубых глазах холода столько, что профессорша, похоже, способна была заморозить ее взглядом, как мифическая Медуза.

Прежде чем Биби смогла вымолвить хотя бы слово, профессорша завопила:

— Наглая маленькая сучка! — Она брызгала слюной. Лицо Соланж Сейнт-Круа искажала смесь гнева и страха. — Ты следишь за мной! Преследуешь!

Биби не успела заверить женщину в обратном — профессорша продолжала скандалить:

— Я заявлю на тебя в полицию! Думаешь, я не позвоню? Я добьюсь, чтобы суд запретил тебе ко мне приближаться! Ты сумасшедшая!

В последующем за этим потоке оскорблений профессорша не раз использовала слова, начинающиеся на «б», «ш» и «с». Нельзя было понять, что ею движет в большей степени — ярость или настоящий страх.

— Уберите от меня эту девчонку! Кто-нибудь, помогите мне! Уберите ее!

Три покупательницы уже стояли в очереди позади Биби, делая бегство девушки еще более проблематичным, чем ей хотелось. Возможно, окружающие узнали эту уважаемую профессоршу. Быть может, несмотря на все ругательства, Соланж Сейнт-Круа выглядела слишком жалкой, похожей на вдову, поэтому безотчетно вызывала сочувствие. Биби казалось, что все покупатели, кассирши и грузчики в передниках смотрели… пялились на нее так, словно она совершила что-то кошмарное в отношении беспомощной пожилой леди. Никто ничего, конечно, не видел, но оскорбление должно было быть просто ужасным… А как по-другому объяснить случившееся? Сейнт-Круа снова и снова взывала о помощи, жалуясь на свою опасную «преследовательницу». Биби вернулась обратно и, повернув налево, пошла вдоль касс. Она была обескуражена до глубины души, а еще унижена. Девушка не понимала, куда идет, пока не поставила корзину со своими покупками на рекламный стенд кока-колы, извинилась перед молодой мамашей с ребенком, на которую случайно натолкнулась, и направилась к ближайшему выходу.

* * *

Слишком много для «плавания».

— Ты вдруг напряглась, — заметила Калида Баттерфляй.

— Плохие воспоминания.

— Мужчины, — сделала массажистка неправильный вывод. — Ничего с ними не поделаешь… разве что пристрелить, но это незаконно.

После случившегося Биби год не посещала «Гелсон», хотя прежде это был ее любимый супермаркет. Даже сейчас девушке казалось, что продавщицы иногда ее узнают и, чтобы не нарываться, стараются исчезнуть поскорее от греха подальше.

С тех пор она ни разу не встречалась с доктором Соланж Сейнт-Круа и очень надеялась, что никогда больше не встретится. Биби не имела ни малейшего понятия, с какой стати профессорша так безумно повела себя с ней. Поразмыслив, девушка предположила, что это, скорее всего, ранняя болезнь Альцгеймера.

Сквозняк заколыхал пламя свечей. Трепещущие каскады мягкого янтарного света рассеивались по комнате, наполненной благоуханием роз. Биби набрала полную грудь воздуха и медленно выдохнула через отверстие в массажном столике.

— Вот так-то лучше, — заметила Калида, — гораздо лучше. — Через несколько минут она произнесла: — Ну, с этим покончено, девочка. А теперь узнаем, почему ты избавилась от рака.

Глава 33

В ОЖИДАНИИ, КОГДА ПОЯВЯТСЯ ПЛОХИЕ ЛЮДИ

Полностью одевшись, чувствуя себя приятно уставшей, Биби откупорила охлажденную бутылку шардоне, налила в два бокала и поставила их на пластмассовую столешницу столика с хромированными ножками из обеденного уголка. Калида Баттерфляй забрала несколько свечей из гостиной и расставила их на обеденном и разделочном столах, чтобы создать соответствующую атмосферу для продолжения того, что она задумала.

Поставив чемоданчик из страусовой кожи на черный винил стула с хромированными ножками, Калида спросила у Биби:

— Ты знаешь, что такое гадание?

— Предсказание будущего, — ответила Биби.

— Не только. С помощью гадания можно выявить скрытое знание о сверхъестественной подоплеке событий.

— Какое такое скрытое знание?

— Любое скрытое знание, — сказала Калида, открывая то отделение чемоданчика, где не хранились массажные масла.

— Я не верю в предзнаменования и всю прочую чепуху.

Калида, не обидевшись, бодро заявила:

— Ладно. Гадание, веришь ты в него или нет, от этого менее истинным не становится.

Биби увидела в ее чемоданчике, помимо других вещей, «Зиг-Зауэр П220»… Или это «П226»? Биби узнала оружие потому, что «П226» с магазином, рассчитанным на девятимиллиметровый патрон, был стандартным пистолетом на вооружении морских котиков. Пэкстон приобрел себе «П220» по той причине, что он рассчитан на сорок пятый калибр. В ближнем бою от таких пуль плохим парням достается больше. Внешне эти две модели не отличаются. У Биби имелся «П226», и Пэкстон научил ее им пользоваться. Это был его подарок на обручение.

Затихнувшая тревога насчет Калиды теперь вновь закралась в сердце Биби.

— А зачем пистолет?

Калида взяла оружие из чемоданчика и положила на стол.

— Гадание создает парапсихический эквивалент сейсмических и ударных волн. Большинство людей не чувствуют их или не понимают, что именно они чувствуют. Но некоторые могут их ощущать, а иногда определять их источник.

— А что за люди?

— Плохие. Это все, что тебе нужно знать. Обычно они меня не трогают. Они знают, что не стоит связываться с Калидой Баттерфляй.

Эксцентрические личности и подробности их маний были замечательным материалом для писателя. Услышанное очень заинтересовало Биби.

— А в пистолете — серебряные пули?

Вытащив из чемоданчика бутылочку медицинского спирта, свернутый в небольшой рулон бинт в дюйм шириной и катушку удобного в обращении лейкопластыря, Калида промолвила:

— Не думала, что ты из тех писательниц, которые падки на клише. Старые добрые американские пули для этого дела вполне годятся.

Биби уселась на один из стульев, сжимая винный бокал обеими руками.

— А как тебя зовут на самом деле?

— Калида Баттерфляй. Можешь верить, можешь не верить.

— В Калиду я поверить еще могу, но кем ты была до того, как стала Баттерфляй?

— Ладно. Признаю́. Ты вывела меня на чистую воду. До того, как стать Калидой Баттерфляй, я была Калидой Гусеницей^[526].

Массажистка-гадалка положила небольшой пакетик величиной с два спичечных коробка возле бутылки со спиртом, а затем снова полезла в чемоданчик. Потянувшись, Биби взяла этот пакетик. Оказалось, что это набор швейных иголок всевозможных размеров.

— А что ты собираешься здесь шить? — вернув пакетик на место, поинтересовалась девушка.

— Плоть.

За этим ответом следовало бы задать очередной вопрос, но Биби промолчала. Сперва гадание, хотя и казалось совершенно никчемным времяпровождением, обещало ее позабавить, но по мере того как странности множились, нагромождаясь друг на друга, настроение Биби начало ухудшаться. Нэнси и Мэрфи водили знакомство с довольно эксцентричными типами, однако большинство из них были безвредными дурачками, помешанными на серфинге. Их столько раз кидали, вертели, били и кружили чудовищные волны приливов, что окончательно лишили гóловы помешанных остатков здравомыслия. Калида не казалась опасной психичкой, но и до конца намотанной, как новая катушка бечевки, она тоже не была.

Напоследок женщина вытащила из чемоданчика сложенную белую хлопчатобумажную ткань, небольшую серебряную мисочку и фланелевый мешочек, содержимое которого глухо постукивало, когда она его доставала.

— Я не знала, что мои родители интересуются этим. Ну… они никогда не выказывали при мне желания узнать свое будущее. Ну, ты знаешь… Чему быть, того не миновать…

Калида присела, взяла бокал и вылила в рот половину вина с таким видом, словно ей все равно, какой у напитка вкус.

— Как я уже говорила: гадание не только предсказывает будущее.

— Ну да. Гадание также является открытием скрытого знания о сверхъестественной подоплеке событий. И какое знание мои папа и мама хотели в свое время открыть?

— Ты милая девочка, но уж слишком говорливая. Я храню тайны моих клиентов не менее рьяно, чем священники — тайну исповеди.

Биби отповедь Калиды совсем не смутила.

— А когда ты впервые заделалась гадалкой?

Вместо того чтобы ответить, женщина одним глотком допила шардоне. Она опустила бокал на столешницу и уставилась в глаза Биби, словно хотела проверить, как долго та может хранить молчание. Свет пламени свечей касался ее лица, будто пытаясь приподнять тени, частично скрывающие его. Ранее цвет ее глаз менялся в зависимости от угла падающего на них освещения, однако сейчас они приобрели устойчивый оттенок зелени. Они напомнили Биби глаза тигренка, которого ей подарили родители.

Подняв бутылку и вновь наполнив бокал, Калида наконец ответила:

— Я начала двадцать семь лет назад. Мне было тогда шестнадцать. Меня всему обучила мама.

— А как ее звали?

— Талией. Талия Баттерфляй.

— Баттерфляй и Баттерфляй. Значит, вы работаете вместе как мать и дочь? Есть юристы мать и дочь, работающие вместе…

— Моя мама умерла двенадцать лет назад, и ее смерть легкой не была.

Хотя Биби не знала, чему верить, а чему нет, она почувствовала себя неважно из-за своей излишней легкомысленности.

— Извини. А что с ней случилось?

— Однажды ночью, после сеанса, такого же, как этот, появились плохие люди. Они пытали маму и расчленили ее труп. Если ты полагаешь, что я все придумала, поищи в интернете. Преступников так и не нашли.

Глава 34

УШКО ИГЛЫ

Астрагаломантия — предсказание будущего или узнавание тайного знания посредством игральных костей. Церомант капает расплавленным воском в холодную воду и пытается растолковать образы, возникающие на воде. Галомантия — толкования образов, оставленных пригоршней рассыпанной соли. Некромант ищет ответы на свои вопросы у мертвых.

Когда Калида дернула завязки фланелевого мешочка и рассы́пала испещренные знакомыми буквами костяшки на обеденном столе, она произнесла:

— Моя мама изобрела и довела до совершенства оккультное искусство, названное ею словоделомантия.

Биби едва не рассмеялась, но потом подумала о жестоком убийстве и расчлененном трупе, о чем больше можно узнать из интернета. Девушка проглотила свой смех и запила его глотком вина, стараясь скрыть, как близко она была от того, чтобы оскорбить другого человека. Даже среди тех, кто интересуется таким пустым и никчемным занятием, как гадание, встречаются социопаты, и ты невольно можешь стать жертвой их гнева. Впрочем, удивляться этому не стоит. Чем бесполезнее и никчемнее объект вашего интереса, тем выше вероятность, что дорогу вам перейдут люди без морального компаса, склонные к насилию, пустопорожние, бредущие по жизни в поисках подтверждений своих взглядов. К тому же она не хотела задеть чувства Калиды.

— Нам говорят, что в самом начале было Слово, — произнесла женщина, — и этот мир, вся наша Вселенная были созданы после его произнесения. Мама пришла к выводу, что лучший материал для гадалки — это слова. Ни человеческие потроха, ни линии на твоей руке, ни пригоршня соли, высыпанная на стол, а слова. Но если они существовали раньше материи, солнца, мира, морей, людей и гадалок, значит, алфавит должен был существовать еще до того, следовательно, слова можно составлять. Буквы более основательны и могущественны, чем все прочее, и гадалка может использовать это ради того, чтобы узреть тайны Вселенной. Сейчас я задам тебе вопрос, Биби Блэр, и ты должна ответить на него как можно искреннее, откровеннее. В зависимости от твоего ответа я внесу в сеанс определенные изменения. Словоделомантия кажется тебе логичной или нет? Я не спрашиваю, веришь ли ты или не веришь. Меня интересует, кажется ли тебе подобный вид гадания вполне логичным и, если да, — до какой степени.

Калида, подавшись вперед, оперлась о стол и наклонила голову ближе к Биби. Ее светлые волосы вспыхнули и засверкали в пламене свечей, обрамляя лицо женщины подобно золоченым крыльям. Глаза гадалки привели Биби в замешательство своим ястребиным блеском и застывшим вниманием хищника. Хотя эта женщина была немного симпатична Биби, порой девушке начинало казаться, что они были рождены в разных мирах и никогда не смогут понять друг друга.

— Так мамина теория логична, а если логична, то до какой степени? — тихо промолвила Калида.

В стеклянных полусферах на столе пламя свечей шипело и колыхалось, находя нечто инородное на фитилях. Создавалось впечатление, будто тающий воск поддакивает гадалке.

— Ну, я не нахожу много смысла во всем этом гадании, — произнесла Биби, стараясь быть искренней, но при этом не показаться уж слишком высокомерной. — Я больше интересуюсь тем, что с помощью слов обретает свое существование, чем каким-либо оккультизмом, способным узреть скрытое знание.

— А если то, что обретает существование посредством слов, и скрытое знание — одно и то же?

— Я так не думаю, — сказала Биби.

Ястребиноглазая гадалка, казалось, искала глубину во взгляде Биби, словно настоящая хищная птица, что парит в океане воздуха и всматривается в луг далеко внизу в поисках мышки, чтобы обрушиться на нее сверху и сцапать. Потом Калида откинулась на спинку стула. Крылья льняных волос сомкнулись по сторонам лица женщины, прикрывая ей уши. Она вновь отпила вина, прикончив полбокала зараз.

— Ты заперла дверь в квартиру, когда вошла?

Биби кивнула.

— Да.

— А второй выход есть?

— Нет.

— А окна закрыты?

— Да.

— Тогда чем раньше начнем, тем быстрее закончим. Чем быстрее сделаем, тем безопаснее.

Гадалка смахнула костяшки с буквами со стола в серебряную мисочку. Кольца ловили на себя отблески свечей. Биби отпила вина и принялась его смаковать, обдумывая, не обидятся ли ее родители, если она откажется от второй части подарка и отошлет женщину.

Калида поставила мисочку на стол. Из пакетика с иглами женщина вытащила самую длинную иглу, поднесла кончик к пламени свечи, а потом положила ее на сложенную белую ткань. Открутив крышечку бутылочки с медицинским спиртом, Калида засунула большой палец левой руки в горлышко и подержала его немного в спирте. Затем она закрутила крышечку.

Когда гадалка правой рукой взяла иголку длиной в два дюйма, Биби воскликнула:

— Ну, вы ведь не серьезно?

Калида заговорила мягким голосом на незнакомом Биби языке. Женщина вогнала иглу себе в подушечку большого пальца, не под ноготь, а сбоку, пронзив плоть насквозь. Теперь ушко торчало с одной стороны, а сверкающее острие — с другой. Примерно третья часть иглы скрылись в ее плоти.

— Какого черта?! — воскликнула Биби, когда кровь полилась из двух ранок на белую ткань.

Калида произнесла несколько слов на загадочном языке, а затем сквозь стиснутые зубы прошипела, превозмогая боль:

— Твой скептицизм мешает мне помогать тебе. Я вынуждена преодолевать твое неверие. Ничто так не содействует концентрации воли, как боль.

— Это дурость.

— Если ты не прекратишь бесполезные комментарии, — предупредила гадалка, — мне придется проткнуть себе другой иглой ладонь.

— Не придется, мы можем сейчас все это прекратить.

Биби оттолкнула назад стул, на котором сидела.

Лицо Калиды исказила гримаса.

— Мы начали сеанс. Мы должны его закончить, закрыть дверь, которую я распахнула, а не то эти парапсихические ударные волны, упомянутые мною прежде, ничем не остановить. Они радиомаяки, чей зов непреодолимо завлекателен. Если эти люди придут, то ты им не обрадуешься.

Скептицизм Биби не был абсолютным. Пронзившая палец игла и кровь свидетельствовали об искренности Калиды, пусть даже не о ее здравомыслии. После недолгого колебания Биби уселась, выровняв спину, и пододвинула стул поближе к столу.

Мама и папа не стали для нее чужаками лишь потому, что заинтересовались гаданием и сделали ей этот странный «подарок». Ничто не могло уменьшить полноту ее любви к ним, вот только созданный ею приличный образ родителей, судя по всему, не совсем соответствовал действительности. Устоявшееся мнение о внутренней жизни отца и матери теперь представлялось девушке неполным, незрелым и, возможно, наивным.

Помешав правой рукой костяшки в серебряной мисочке, Калида, как казалось, обратилась к кому-то невидимому:

— Я истекаю кровью в жажде получить ответы. Мне нельзя отказать. Приди… — Потом она обратилась к Биби: — Сколько букв ты выберешь?

— Не знаю. Откуда мне знать?

— Девочка, ты должна мне помочь. Сколько букв?

Биби взглянула на кухонное окно над раковиной и ощутила странное успокоение из-за того, что оно в самом деле было закрыто.

— Одиннадцать, — произнесла она, хотя не имела ни малейшего понятия, почему выбрала именно эту цифру. — Одиннадцать букв.

Глава 35

НА РАССТОЯНИИ ПОЛУТОРА МИРОВ

Пэкстон и Денни не верили в привидения. Перри не исключал такой возможности, но сам призраков никогда не видел. Только Гибб верил в реальность существования беспокойных духов так же твердо, как в существование воздуха, которым он дышал. Его мама, растившая сына одна, иногда видела покойного мужа прогуливающимся по полям за домом, или стоящим под дубом во дворе, или сидящим на крыльце. Мужвсегда улыбался и был полупрозрачен. После увиденного мать заявляла: ее дорогой Гарри отказался отправиться туда, куда попадают все добрые души после смерти, а предпочел остаться со своими обожаемыми женой и сыном, которых он при жизни любил так, как ни один другой мужчина на свете. Гибб ни разу не видел привидение, хотя очень хотел этого. Он знал, привидения существуют, ведь его мама никогда не лгала, а еще после каждой встречи с покойным мужем она прямо-таки светилась от счастья.

Как бы там ни было, никто из морских котиков, включая сомневающегося Перри и верящего в потустороннее Гибба, не думал, что этот городок в бесплодной пустоши на заднем дворе ада могут населять привидения. Хотя, казалось бы, это прóклятое поселение как нельзя лучше подходит для гостей из иного мира. Демоническая, всеразрушающая жестокость, с которой убили жителей, распространилась не только на их тела, но и на их души, лишив этих людей жизни после смерти, а значит, возможности являться в мир живых в виде призраков.

В три часа ночи морские котики покинули свой наблюдательный пост на крыше и двинулись по узким улицам тихо крадучись, словно призраки. Город, освещенный лишь эфемерным, неясным светом, казался мертвым с самого своего появления, будто какой-то кратер на поверхности лишенной атмосферы Луны. Жилища теснились, отделенные друг от друга высокими стенами. Странное глухое размежевание, почти сегрегация^[527]. Грубо возведенные, мрачные дома, лишенные комфорта и духа товарищества. Каждая семья жила здесь как отдельное племя на своем крошечном островке в архипелаге. Все эти дома были напрочь лишены самобытности, а также истории. Они не стали даже могильными памятниками для тех, кто здесь когда-то обитал.

У Пэкса мелькнула мысль, не случится ли так, что это самое мертвое из всех мертвых мест станет могилой и для него самого, но старшина отмахнулся от подобной вероятности. Как ни странно это для гражданских, морские котики, закаленные в боях, ценят собственные жизни меньше, чем жизни своих побратимов, меньше даже, нежели честь. Только так ты сможешь победить в войне.

Разделившись на две группы, они принялись окружать цель, тихо ступая по улочкам, тянущимся параллельно к той улице, на которую фасадом выходил дом, — именно на его крыше они и видели террориста. Пэкс и Перри зашли сзади. Здание, расположенное рядом с предполагаемым гнездом Абдуллаха аль-Газали, было полуразрушенным. Четверть часа им потребовалось, чтобы крадучись пересечь огороженный каменным забором и заваленный строительным мусором внутренний дворик и, прошмыгнув мимо полуразрушенной внутренней обстановки дома, очутиться у проема входной двери, выбитой взрывом во время штурма семнадцать месяцев тому назад.

Присев на корточки за порогом, морские котики принялись вблизи рассматривать дом на противоположной стороне. Через приборы ночного видения они наблюдали ту же картину, что до этого выявили с помощью биноклей и перископных видеокамер. За исключением оспин, оставленных пулями, дом был нетронут. Окна защищали закрепленные снаружи металлические ставни. Несмотря на глинобитный кирпич и штукатурку, строение казалось более новым в сравнении с другими. Совсем недавно стены укрепили бетоном. Вполне разумное решение в стране, раздираемой бесконечными религиозными и межплеменными войнами. Времена, когда расхождения во взглядах здесь решались при помощи винтовок, давно сменились эпохой автоматов и гранатометов.

В 5 часов 11 минут утра в кармане бронежилета Пэкстона завибрировала миниатюрная спутниковая радиостанция, разработанная для связи при проведении особо секретных операций. Звонить мог только Перри. Он и Гибб заняли позицию на крыше дома к востоку от цели. Оттуда открывался хороший вид на задний дворик гнезда Абдуллаха аль-Газали.

— Вижу слабый свет в щели между ставнями, — тихим голосом доложил Перри.

Это подтверждало предположение, что курильщик на крыше, замеченный ими вчера вечером, не просто использовал дом в качестве пункта наблюдения, но скрывался в его стенах, возможно, вместе с мясником Абдуллахом аль-Газали.

Пэкс и его люди планировали штурм не раньше, чем рассветет. Лучше подождать, пока позволяет время. Нужно дождаться подтверждения того, что курильщик не единственный обитатель этого дома. Если семеро террористов рассредоточились, положим, в трех зданиях, отстоящих друг от друга на приличном расстоянии, нападение на один из домов встревожит обитателей оставшихся двух, и преимущество внезапности будет утеряно. В таком случае шансы добраться до самого аль-Газали существенно уменьшатся. Как бы там ни было, а штурмовать дом придется утром. Дальнейшее промедление грозит неоправданным риском.

Откуда-то из клонящейся к рассвету ночи донесся странный крик пустынного кота, называемого здесь каракалом. Пэкстон напрягся.

Глава 36

СЛОВОДЕЛОМАНТИЯ

От происходящего веяло безумием… Проткнутый большой палец… кровь… тигриные глаза белокурой амазонки… Шипящие и потрескивающие фитили свечей… Саламандры свечного пламени, гоняющиеся за собственными грациозными тенями по столешнице… Аромат роз, долетавший из соседней комнаты. Теперь цветы пахли сильнее и в их аромате чудилось что-то «похоронное»… Неизвестные враги, собирающиеся в ночи, чтобы сфокусироваться на ударных волнах, которые Биби не может даже почувствовать… При всем этом девушка ощущала, как скепсис ее дал слабину. На время Калида Баттерфляй обрела в ее глазах ауру авторитетности. Даже самый большой скептик на месте Биби начал бы сомневаться в своих сомнениях.

Гадалка запустила пальцы правой руки в костяшки, насыпанные в серебряную мисочку. Ни она сама, ни Биби не глядели, какие буквы выбирают ее пальцы из алфавитного супа. Она не пыталась определить их на ощупь, словно это была азбука Брайля.

— Я призываю тайное знание об исцелении Биби от рака, — произнесла Калида слегка хрипловатым, но в то же время мелодичным голосом с нотками решимости преодолеть любой отпор неведомой оккультной силы, к которой она обращалась. — Я истекаю кровью в жажде получить ответы. Мне нельзя отказать. Приди… Почему Биби Блэр излечена от глиоматоза мозга?

Калида уронила четыре костяшки на стол. Они ударились, издав звук, характерный для падающих игральных кубиков. Потом женщина взяла из мисочки еще две костяшки… три… и, наконец, последние две. Некоторые из них оказались повернуты так, что букв не было видно. Калида перевернула костяшки и выстроила буквы по алфавиту от «a» до «v»: a, a, e, e, f, i, l, o, s, t, v. Гадалка выложила их в линию на столе таким образом, чтобы, если она повернется налево, а Биби направо, они обе могли их свободно видеть.

Из одиннадцати букв, пусть даже некоторые из них друг друга дублировали, может получиться много слов. Хотя Биби не пыталась что-то сложить из них, девушка теперь видела возможные комбинации: leave, leaf, fast, feast, soft, solve, float, sole…^[528]

Калида пальцем выбрала четыре буквы, составив слово «evil»^[529]. Это не улучшило Биби настроение.

— Нужно использовать все одиннадцать букв, чтобы добраться до истинного смысла, — принялась объяснять гадалка.

Сначала Калида составила «a fate so evil»^[530], на пару секунд задумалась, а потом произнесла:

— Нет, это не ответ. Самое большее это может быть бестолковой угрозой.

— Угрозой? Кто тебе угрожает? Или это мне угрожают?

Не ответив на ее вопросы, женщина поменяла местами несколько букв. Получилось: east evil oaf^[531].

— Ошибочка с самого начала, — произнесла она. — «Evil» — не ключевое слово.

В Калиде чувствовалась все нарастающая торопливость. Она хранила молчание. Аромат роз усиливался, но при этом в нем с каждой секундой явственнее ощущался сопутствующий ему запах гниения, вступивший в соперничество с духáми женщин. Мерцающий, неверный свет множества свечей заплясал серебристыми рыбками бликов на столешнице. Призрачные мотыльки беззвучно забили своими крылышками на стенах… Биби почувствовала, как ее охватывает лихорадочный озноб, рожденный не физической болезнью, а душевным дискомфортом. При этом подобный недуг может оказаться не менее опасным, нежели обыкновенная инфекция.

Выложенная на столе фраза «foil a tease»^[532] не имела решительно никакого смысла. К тому же одна буква оставалась лишней. «Via least foe»^[533] также ясностью не отличалась.

Внезапно Биби увидела то, что не заметила гадалка, протянула руку и сложила: «to save a life»^[534].

— Получилось, — уверенным тоном заявила Калида. — Девочка, у тебя интуиция и природная предрасположенность к гаданию. Клиенты никогда не видят того, что им предначертано судьбой. Они сидят, словно жабы, и ждут, пока я накормлю их мухами.

— Ладно, однако я хочу понять, — промолвила Биби. — Значит, я излечилась от рака, чтобы сохранить себе жизнь. Но это я и так знаю.

— Детка, ты совсем неправильно все поняла. Ты можешь читать слова, а я не только читаю, но и вижу их скрытый смысл. Тебя спасли от рака, чтобы ты могла спасти жизнь другому человеку.

Биби не сразу признала правоту Калиды. Спасти от чего? Когда? Где? Зачем? Она не искательница приключений, не героиня комиксов. Она терпеть не может трико и плащи-накидки. Биби не была женщиной действия, если оно не происходило на печатной странице.

— Кого? — спросила девушка. — Кого я должна спасти?

— Этот вопрос будет следующим.

Собираясь с силами, гадалка схватила бокал и быстро глотнула оставшееся в нем вино.

Биби подумала, что шардоне помогает Калиде справиться с болью в проткнутом иглой пальце… или взбодрить свою храбрость… или, возможно, и то и другое…

Помешивая правой рукой костяшки в серебряной мисочке, гадалка промолвила:

— Я истекаю кровью в жажде получить ответы. Мне нельзя…

Прежде чем женщина договорила, смартфон Биби, лежавший на столе, зазвонил, имитируя звонок старых телефонных аппаратов с дисковым номеронабирателем. Девушка бросила взгляд на экран.

— Звонящий не определен, — сказала Биби. — Не отвечать?

Звонок явно встревожил Калиду.

— Нет! Если ты не ответишь, мы не узнаем, они это или не они?

— Что за «они»?

— Плохие люди!

В мерцающем свете свечей гадалка уже не казалась такой самоуверенной. Она явно, как выражаются, не упиралась ногой в горло тому сверхъестественному существу, которому задавала свои вопросы.

— Ответь, ради бога!

Еще больше сбитая с толку, Биби приняла звонок.

— Алло!

— Суперагент? — послышался мужской голос.

— А-а-а… Кто это?

— Что это значит? Почему суперагент?

— Я понятия не имею, о чем вы…

— Не разыгрывайте здесь наивность. Я видел номер на вашей машине.

— А-а-а… Но это не моя машина, а мамина. Кто вы?

Звонивший отключился.

— Какой-то мужчина, — сообщила Биби гадалке. — Я сейчас приехала на мамином авто. Он хотел узнать, почему у меня такой автомобильный номер с претензией.

Из-за морщин, появившихся на лбу Калиды, ее лицо уже не казалось настолько моложавым.

— Не похоже на одного из них.

— Из них он или не из них, но этот мужик должен был видеть, как я подъезжала к дому, или он сейчас торчит на стоянке перед ним. Все явно сползает…

— Что? Что сползает?

— Все! Все сползает вниз, катится с холма к чертям собачьим, — сказала Биби, задаваясь вопросом, с какой стати ее всегдашняя выдержка ей изменила.

Ладно. Она просто не готова принять мир с этими новыми, неожиданными и странными измерениями. Биби готовила себя к тому, что придется писать рассказы для «Антиохского ревю», «Гранте» и «Фургона переселенцев». Недавно ее первый роман опубликовал «Рэндом Хаус». Такова была ее жизнь до недавнего времени. У нее не хватало эмоциональной и психологической гибкости, чтобы легко воспринять неожиданное, необъяснимое исцеление от рака и сверхъестественные последствия этого исцеления.

Калида бросила пытливый взгляд на девушку.

— Все всегда сползает. Жизнь — это снежная лавина, девочка. Ты это знаешь не хуже меня. Иногда она движется медленно, и это почти приятно, а иногда все катится в тартарары. Я прочла твой роман. Сейчас как раз тот случай. Хватай свои лыжи, девочка, и мчись прочь от снежной лавины. Не позволяй, чтобы она тебя догнала.

— А-а-а… Ну да. Я чувствую себя полной салагой.

— Что?

— Занудой, недотепой, ботаником…

Она приподняла полупустой бокал, пододвинулась ближе к Калиде и опорожнила его одним глотком.

— Спасти жизнь, значит, — произнесла гадалка, глядя на костяшки, рассыпанные на столе. — Давай выясним кого…

Глава 37

ВСЕ, РОЖДЕННЫЕ МАТЕРЯМИ, ВРЕМЕНАМИ ХОДЯТ ПИ-ПИ

Крик каракала в ночи встревожил Пэкса. Он подумал, что его мог издать человек, а не животное. Потом послышались еще два. Они доносились из места, находившегося на довольно большом расстоянии от первого кричащего. Тревога старшины только усилилась. Что, если их выследили агенты одного из местных полевых командиров? Что, если враги знают, что он и его люди сейчас в городишке, и теперь дают сигналы друг другу на языке каракалов.

На Ближнем Востоке каракалы обитают, вот только здесь их гораздо меньше, чем в Африке и Азии. Когда-то иранцы приручали этих животных для охоты на птиц. Хотя вес взрослого каракала составляет около сорока фунтов^[535], эта дикая кошка может подпрыгивать на высоту семи-восьми футов^[536] над землей, кусая и сбивая лапами до восьми-десяти птиц из низко летящей стаи.

Пэкс и Денни застыли, вслушиваясь в ночь. Они хотели услышать еще один дикий крик, чтобы составить мнение, насколько он похож на рев настоящего животного. Их руки сжимали снайперские винтовки МК12. Мысленно бойцы очень жалели, что на вооружении у них нет чего-нибудь с более убийственным калибром…

Время шло. Рассвело. Ничего плохого не случилось. Иногда кричал каракал — на самом деле каракал.

В первые часы после рассвета даже легкий ветерок не смог нарушить звенящую тишину вокруг. Пэкстон очень надеялся, что благоприятный случай подтвердит присутствие в доме с металлическими ставнями еще кого-либо помимо курильщика. В 8 часов 47 минут завибрировал спутниковый телефон. Звонил Перри, сидевший вместе с Гиббом на крыше двухэтажного дома к востоку от их цели.

— Один мужчина, — полушепотом сообщил Пэкстону Перри. — Не курильщик. На заднем дворе. С двумя ведрами.

— Повтори. Ты сказал: ведра?

— Несет ведра… — после паузы Перри добавил: — Вышел через заднюю калитку на улицу… Движется на юг.

— Оружие? — спросил Пэкстон.

— Набедренная кобура.

Если бы террорист не был вооружен и отошел бы далеко от дома-цели, они, пожалуй, попытались бы захватить его для «беседы». Один выстрел встревожит плохих парней и, коль разведка права, плохих девочек тоже.

— Думаю, это нечистоты, — сказал Перри.

Он любил исторические романы, особенно те из них, действие которых происходило в XVIII веке, романы о войне и мореплавании. Порой в речи Перри проскакивали старомодные словечки и выражения. Это не было притворством или осознанным выбором. Просто подобные слова стали частью его лексикона.

— Не понял. Что за нечистоты? — спросил Пэкстон.

— Дерьмо, — ответил Перри, выразив тем самым то, о чем думал сам Пэкс.

Как и большинство небольших поселений в этой разрушенной стране, городишко нес на себе черты средневековья. Здесь не было канализационной системы, отстойников и водопровода, проведенного в частные дома. Исключением являлась ручная водокачка на кухне, качающая воду из частного колодца наверх. Принадлежащие всей общине отхожие места находились под открытым небом за последними зданиями. Это были обычные выгребные ямы, разделенные перегородками. Здесь люди опорожнялись. Сюда же они выливали продукты своей жизнедеятельности. Отхожие места располагались с учетом преобладающих в той или иной местности ветров для того, чтобы ветер гнал вонь прочь от города, в данном случае их разместили в направлении юга и запада.

Возможно, стандарты личной гигиены Абдуллаха аль-Газали не позволяли выливать нечистоты в дальнем углу заднего дворика, но более логичным представлялось то, что террористы время от времени сливают свои испражнения в общественные выгребные ямы, чтобы зловоние и тучи мух не выдали место их пребывания с той же легкостью, как развевающийся над домом черный с красной полосой флаг.

— Одно ведро для женщин, другое для мужчин, — произнес Пэкстон в телефон.

— Весьма благопристойно, — согласился с ним Перри и завершил сеанс радиосвязи.

Это все равно что постучаться в дверь Абдуллаха и представиться чиновниками Бюро переписи населения. Значит, все семеро террористов сидят в одном доме, и лучшего подтверждения этому быть не может. Ведра — первоклассная развединформация.

В глубине теней, в глубине дверного проема здания, располагавшегося напротив рая террористов, Пэкстон и Денни принялись неслышно устанавливать ручной противотанковый гранатомет «Карл Густав М4», очень эффективное противобункерное оружие.

Глава 38

«ПОЦЕЛУЙ СМЕРТЬ»

Биби почувствовала ужасную тяжесть, и дело было даже не в шардоне. Ее невероятно утомили все эти странности. Ощущение надвигающейся жестокости витало в воздухе подобно давлению в атмосфере, предшествующему первой молнии, которая, черканув по небу, предвещает своим появлением бурю настолько лютую, что она станет матерью торнадо.

Очевидно, какой-то странный мужчина сейчас торчит на автостоянке, раздумывая над природой тщеславного номерного знака на седане Нэнси. А еще безымянный дух таится где-то на кухне. Запах гниющих роз превратился в зловоние. Пламя свечей поднялось на добрые три-четыре дюйма выше края стеклянных емкостей, в которых они горели. В комнате повеяло необычной прохладой. Часы, висевшие на стене, а также те, что были у нее на руке, остановились. Их быстрые стрелки больше не отмеряли секунды. Электронные часы на микроволновой печи погасли. Казалось, нечто, живущее вне времени, проникло в наш мир и принесло вместе с собой это безвременье. Возможно, плохие люди, привлекаемые парапсихологическими волнами, кем бы они ни были, уже направляются к квартире Биби, чтобы забить ее до смерти, высосать ее кровь, украсть душу, сделать все, что им заблагорассудится, с двумя дурами, возомнившими, будто гадание за кухонным столом может быть безвредным, вероятно, даже забавным.

Сутки назад Биби ни за что не восприняла бы все это всерьез. Она была очень целеустремленной, энергичной самоучкой, которая благодаря самообразованию наработала себе опыта на два диплома, не меньше, а еще уравновешенной реалисткой, любящей фантазировать, но при этом точно знающей грань между реальным миром и ложными интерпретациями действительности. Восприятие жизни Биби было чересчур пытливым, чтобы соглашаться с излишней яркостью и причудливостью миров, создаваемых идеалистами, но при этом девушку совсем не привлекали особо мрачные, усложненные вариации реальности, создаваемые параноиками. Сейчас границы были сметены, по крайней мере, померкли. Впервые в жизни Биби подумала, что современной женщине пистолет нужен не меньше, чем смартфон.

— Мне нужен пистолет, — промолвила она.

Хотя это заявление противоречило ее природе, Биби понимала, что говорит истинную правду.

Пистолет гадалки лежал на столе, однако женщина пододвинула его к себе. Теперь Биби не смогла бы до него дотянуться. Казалось, Калида не исключает возможности, что ее клиентка способна попытаться пристрелить ее, посланницу.

— Мне ваш не нужен, — пояснила Биби. — У меня свой есть. Пэкстон настоял. Я его храню в коробке, в шкафу.

Биби собралась встать, но Калида резко остановила ее:

— Сиди! Надо все закончить, и быстро.

Правой рукой женщина помешала костяшки в серебряной миске.

— Я истекаю кровью в жажде получить ответы. Мне нельзя отказать. Приди…

Похолодало сильнее.

— Я хочу знать имя человека, которого ты должна спасти, — обратилась она непосредственно к Биби. — Сколько букв?

— Не знаю.

— Ты знаешь. Ты просто не знаешь, что знаешь. Сколько букв?

— Десять, — произнесла Биби.

После того, как Калида вытащила из мисочки костяшки, она разложила их на столе в алфавитном порядке: a, b, e, e, h, l, l, l, s, y.

Увидеть имена в мешанине этих букв было труднее, чем обычные слова, но женщина очень быстро выложила из костяшек «sally bheel».

— Знаешь кого-нибудь с таким именем?

— Нет.

— Впрочем, не обязательно, чтобы ты знала этого человека.

Калида переставила буковки: «shelly able».

— Смехотворно, — сказала Биби.

Она не могла отрицать, что в комнате ужасно похолодало. Из ее рта шел пар. Пар также поднимался изо рта гадалки. Как и прежде, Биби первой заметила то, что укрывалось от внимания Калиды. Она протянула руку. Ashley bell. Когда пальцы девушки передвигали две последние буквы на место, она услышала перезвон серебряного колокольчика с тремя язычками, привезенного Капитаном из Вьетнама. Звук был тихим, мелодичным и очень приятным, но Биби знала, что он звучит у нее в памяти.

Калида смотрела на Биби с видом пытливой кошки, которая собирается размотать клубок шерсти, чтобы узнать, какой же дикий секрет сокрыт в его середине. Гадалка не спускала с девушки глаз, выжидая удобного момента, чтобы, потянувшись, ухватиться за кончик и броситься наутек.

— Это имя тебе знакомо?

— Нет, — отрицательно покачав головой, сказала Биби.

— Понятно…

— Нет, но оно находит отклик в моем сердце.

— Отклик, — промолвила гадалка. Похоже, она предпочла бы что-нибудь более основательное.

— Это очень благозвучное имя. Интуитивно хочется узнать ту, что носит его, лично удостовериться, так же она приятна, как приятно звучит ее имя.

— Ее или его. Это может быть и мужчина.

— Ее, — с полной уверенностью в голосе произнесла Биби.

— Откуда такая уверенность?

Биби нахмурилась.

— Не знаю… Я просто знаю…

— Тебе придется не только найти ее. Ты должна спасти ей жизнь.

Биби сидела и смотрела на костяшки. Она едва не вошла в транс, словно каждая из десяти букв была слогом заклятия колдуньи. Девушка задрожала и посмотрела на гадалку.

— Спасти ее от чего? Может, надо опять спросить и вытащить буквы?

— Нет. У нас заканчивается время. Мы и так задержались.

Биби ощутила, что в кухне снова стало тепло, а все часы опять пошли.

— Я должна узнать, почему она в беде или может попасть в беду, где она живет, как выглядит… У меня тысячи вопросов.

С губ Калиды сорвался едва слышный стон, когда она быстро выдернула иглу из раны. Женщина замотала кровоточащий палец испачканной кровавыми пятнами белой тканью.

— Мы получили столько ответов бесплатно, сколько могли. Каждый последующий вопрос будет обходиться нам все дороже и дороже. А теперь отрежь мне несколько полосок этого лейкопластыря. Три дюйма — в самый раз.

Встроенный в катушку механизм отрезал ровно столько, сколько Биби отмеривала.

— А чем мы могли бы расплачиваться? — отрезав первую полоску, спросила девушка.

Калида в спешке крепко обматывала свой палец бинтом, стараясь остановить кровотечение.

— Временем, — ответила гадалка, — отведенным нам временем, днями, затем неделями, а после месяцами. Наши жизни будут таять все быстрее и быстрее, сгорая с противоположной стороны, а затем мы заплатим кое-чем посерьезнее жизней.

— Что может быть серьезнее, чем потеря нескольких лет жизни?

— Утрата способности любить и надеяться. Жить, но ничего не чувствовать, кроме горечи и отчаяния. — Калида вытянула свой большой палец так, чтобы Биби было удобнее обматывать его лейкопластырем. — Никакие ответы не стоят такой цены.

Розы в гостиной снова благоухали. Пламя перестало дико вздыматься над краешками прозрачного стекла подсвечников. Отражения свечей на столешнице и стенах больше не напоминали Биби роящихся насекомых.

Предчувствие надвигающейся опасности должно было бы схлынуть, но… не схлынуло.

Гадалка посредством еще трех полосок пластыря поспешно зафиксировала на своем пальце повязку, а Биби приходила в себя по мере того, как в прежде холодную комнату возвращалось тепло.

— Я не смогу.

Калида, недовольно взглянув на часы, спросила:

— Что не сможешь?

— Спасти ей жизнь, кем бы и где бы она ни была. Все это похоже на полное безумие.

— Конечно сможешь. Это под силу такой девочке, как ты. К тому же у тебя нет другого выбора.

— От меня будет больше вреда, чем пользы. Я собираюсь выйти замуж за героя, но сама не гожусь в героини. Я, конечно, не трусиха, но у меня нет опыта и необходимых навыков.

Высыпав костяшки с буквами «Словодела» во фланелевый мешочек, Калида сунула его и миску в чемоданчик из страусовой кожи.

— Ты хотела знать, почему тебя спасли от рака. Я тебе сказала. Если ты не готова делать то, что от тебя требуют, цена окажется страшной.

— От меня будет больше вреда, нежели пользы, — повторила Биби. — Это может закончиться тем, что и меня, и ту женщину по фамилии Белл убьют.

Калида встала и захлопнула чемоданчик.

— Ты ходила на свидание с вестником Смерти и осталась жива. Если он вновь к тебе придет, поцелуй его и попроси подождать. Поцелуй страстно, с языком, а теперь хватай свой пистолет и давай отсюда сматываться.

— Зачем? Нет, — зевнув, Биби потянулась. — Я ужасно устала и хочу спать.

Калида посмотрела на девушку так, словно та заявила, что собирается добровольно окунуться в котел с кипящим маслом.

— Если ты задержишься здесь еще на десять минут, ты труп… возможно, осталось минут пять…

— Но это моя квартира!

— Уже не твоя. После того, что мы здесь натворили, привлекли их внимание, эта квартира теперь их. Ни один замок их не остановит.

Глава 39

КРИК ЛЮБВИ И БОЕВОЙ КЛИЧ

Учитывая, что Абдуллах аль-Газали и его сторонники могут быть вооружены до зубов и готовы умереть мученической смертью, было бы чистой воды самоубийством, выбив дверь, сражаться со всеми семерыми, переходя из комнаты в комнату. Их будет ровно семеро. Женщины не останутся в стороне. Если разведка точно определила личности этих двух мамаш, мамаш не в переносном, а в прямом смысле слова… Они с полной готовностью сделали из четырех своих маленьких детей смертников, увешанных взрывчаткой. Эта специальная операция представляла собой научно-фантастический эквивалент охоты на жуков. Надежда на успех в первую очередь зависела от максимально безжалостного использования максимального насилия.

Ручной гранатомет «Карл Густав М4» весит пятнадцать фунтов, на четыре фунта меньше, чем «М3». Общая длина — 37 дюймов. Боеприпасы также назвать легкими было нельзя. Рассмотрев все предполагаемые цели в городе-призраке, морские котики не обнаружили там ничего похожего на бункер. Мертвый городок состоял из наземных строений, многие из которых, судя по всему, прочностью не отличались, поэтому бойцы захватили с собой только четыре гранаты. Дополнительная тяжесть затруднила бы их переход, и, чтобы компенсировать ее, пришлось взять с собой меньше боеприпасов к полуавтоматическим винтовкам и вообще отказаться от снаряжения, не являющегося жизненно необходимым.

Гранатомету требовалась обслуга из двух человек. Один должен был стрелять, а другой заряжать. Наводить будет Пэкстон, а заряжать — Денни. Они решили стрелять не из дверного проема заброшенного дома, а из давным-давно выбитого окна, выходящего на улицу. Кое-кто называет «Карла Густава» «Карлом Джонсоном», сленговым названием мужского полового органа, другие предпочитают сленгизм «гусак», но, как ни называй этот гранатомет, он более эффективен, чем молот Тора^[537]. Эффективная дальность стрельбы — более 1300 метров. Теперешняя резиденция Абдуллаха располагалась в двадцати с небольшим футах от гранатометчиков. После взрыва обломки разлетятся во все стороны. Стреляя с колена из-за подоконника, они смогут нагнуть головы и надеяться, что большинство обломков, ударившись о стену перед ними, не причинят им никакого вреда.

Они надели на уши двойные защитные наушники. Денни разложил на полу под окном четыре гранаты. Опустившись на колено, Пэкстон взгромоздил на плечо «Густав». Денни открыл сопло внутри, ручка которого откидывает казенную часть на шарнирах, и засунул первую гранату.

* * *

Крыша двухэтажного дома через улицу от задворок крысиной норы Абдуллаха была окружена высоким глинобитным парапетом, поверх которого располагались железные перила из арматуры. Идеальное место для засады снайпера. Перри и Гибб сидели у двух разных бойниц, смотрящих на задворки дома и улицу.

В утренней тиши пустые ведра скрипели, раскачиваясь на ручках, пока убийца возвращался от общественного нужника. Он вошел через калитку на задний дворик и, медленно ступая, пересек этот залитый потрескавшимся бетоном и усыпанный мусором четырехугольник. Из дома наблюдали за его приближением. Дверь приоткрылась, и он вошел.

Перри нажал на цифру 1 на своем спутниковом телефоне. Когда соединение было установлено, он произнес:

— Все благополучно собрались в доме.

* * *

Учитывая, насколько малым было расстояние до цели, Пэксу не понадобился ни оптический прицел с трехкратным увеличением, ни механический прицел. Грохот взрыва разорвал утреннюю тишину. Отброшенный взрывной волной битый кирпич грохотал по стене дома, за которым они укрылись. Воздух свистел в оконном проеме у них над головами. По крайней мере, так им казалось. Запахло цементной пылью и горящими газами, вырвавшимися из «Густава». Денни чихал, пока открывал сопло внутри и вставлял в ствол вторую гранату.

* * *

Выпущенная «Карлом Густавом» граната способна пробить сталежелезобетон с такой легкостью, с какой нож режет сыр. Мощная взрывная волна должна была сильно повредить внутренности здания. Со своей крыши Перри и Гибб не могли наблюдать за тем, что же происходит с фасадом дома, но они видели, как затряслось, закачалось и начало разрушаться здание. Две внешние ставни выходящих на задний двор окон вынесло взрывной волной, и они, грохоча, покатились по бетону. Битое оконное стекло посыпалось вниз, рикошетя от камня.

Спустя секунд двадцать после попадания гранаты в дом задняя дверь распахнулась. Двое мужчин, пошатываясь, выскочили оттуда. Они, без сомнения, были контужены и потеряли ориентацию. Тот, кто выносил экскременты, выхватил пистолет из набедренной кобуры. У другого в руках был зажат полностью автоматический карабин с выпирающим магазином, возможно, «Узи». Гиббу понадобился один выстрел, чтобы утихомирить того, кто претендовал на главную роль в «Лице со шрамом»^[538]. Вторым выстрелом он гарантировал, что тот не поднимется. Перри тем временем избавил другого террориста от обязанностей золотаря.

* * *

После взрыва второй гранаты, выпущенной «Густавом», дом стал напоминать картинку из фильма о трансформерах, когда робот проламывается напрямик через стены здания. Пэкстон собирался пустить в ход две оставшиеся гранаты. Денни зарядил гранатомет, но дом затрясся, словно гигантский пудинг, и развалился, подняв над улицей тучи пыли.

Когда пыль немного улеглась, а воздух очистился, морские котики сорвали с голов защитные наушники, схватили «МК12» и выскользнули наружу. Приближаясь к разрушенному дому, бойцы были начеку, хотя и понимали — шансов на то, что кто-то выжил, почти нет. Перри и Гибб пришли с восточной стороны по улице. Пэкс узнал, что товарищи пристрелили двоих. Под развалинами должны были остаться пятеро.

Настало время вызвать за ними базирующийся на авианосце вертолет, хотя до отлета следует еще кое-что сделать. Главная цель их миссии — доказать миру: нельзя безнаказанно убить 317 американцев, а потом прожить достаточно долго, чтобы у тебя появились собственные внуки. Надо найти труп аль-Газали, сфотографировать его лицо или то, что от него осталось, и взять пробу для анализа ДНК. В противном случае какой-нибудь ушлый баран, хорошо разбирающийся в интернете, подделает доказательства того, что он и есть аль-Газали, а тридцать один процент американцев ему поверят.

Пэкс уже собирался звонить и вызывать вертолет, когда лицо Биби настолько отчетливо возникло у него перед глазами, что руины города-призрака на мгновение перестали существовать. Если прежде его терзала смутная тревога, что Биби попала в беду, теперь он в этом не сомневался. Это была интуиция человека на поле боя, даже более чем просто интуиция. Надо побыстрее закругляться, делать ноги из выгребной ямы, мнящей себя страной, и позвонить Биби, как только радиомолчание будет отменено и они окажутся уже далеко в море на авианосце.

Глава 40

ВСЕ СПОЛЗАЕТ ВНИЗ, КАТИТСЯ С ХОЛМА К ЧЕРТЯМ СОБАЧЬИМ

Калида Баттерфляй превратилась в водоворот, вихрь темной энергии, которой невозможно было противиться. Биби была поймана в силки страха этой женщины, чувствовала, как ужас гадалки, подхватив, кружит ее. Настолько убедительной была паника Калиды, настолько потрясенным и искаженным казалось лицо женщины, что было трудно заподозрить, будто бы она обычная мошенница с криминальными намерениями. Уж слишком много странного случилось за последнее время, чтобы счесть эту особу страдающим галлюцинациями параноиком. Происходит что-то немыслимое. Нечто нехорошее приближается, и приближается очень быстро. Будет разумнее убраться отсюда до того, как станет слишком поздно.

В стенном шкафу, стоящем в спальне, Биби нашла обувную коробку, открыла ее и вытащила кобуру с «Зиг-Зауэром П226».

— Я оставлю здесь массажный столик, — заявила Калида. — Он мне будет мешать. Заберу позже… на следующей неделе или еще когда… Быстрее, девочка! Можешь поторопиться?

Биби нацепила на себя подплечную кобуру, закрепила ее, стянула висевший на вешалке блейзер и накинула его на плечи. В пистолет уже была вставлена полная обойма. Девушка взглянула на свое отражение в зеркальной двери шкафа. Пистолет не выглядывал из-под куртки. В зеркале она совсем не походила на ту Биби, которую помнила. Волосы ее были спутаны, словно она стояла на ветру, хотя ночь выдалась безветренной. Неведомое выражение застыло в темных озерах ее глаз. Лицо окаменело в твердых складках. Такого Биби за собой не замечала. Девушка подумала, что напоминает сейчас отчаявшегося человека или полную идиотку.

В гостиной, пока Калида возилась со своим чемоданчиком, Биби схватила свои сумочку и лэптоп.

— Блин! Какого черта мама и папа навязали тебя на мою голову?

— Не их вина. Они не знали. Ничего похожего прежде со мной не случалось.

— Вообще ничего?

— Ну, я имею в виду эту вонь гниения, холод из ниоткуда, странное пощелкивание свечей и еще часы… А теперь за нами идут плохие люди.

Неотступно следуя за женщиной к входной двери, Биби сказала:

— Я думала, такое всегда происходит.

— Никогда со мной прежде такого не было.

— Совсем никогда? — Биби захлопнула за собой дверь. Она неуклюже возилась с ключом, пытаясь закрыть ее на массивный замок. — Но ты же гадалка, великая пророчица…

Торопливо следуя вдоль балкона к лестнице, Калида ответила ей:

— Такое иногда случалось с моей мамой. Она меня предупреждала, но я, возможно, недостаточно серьезно внимала ее предостережениям.

— Подожди! — торопясь вслед за блондинкой, воскликнула Биби. — Ты серьезно ее не воспринимала? Это правда? Твою мать пытали и расчленили, а ты серьезно ее не воспринимала?

— Попридержи язычок, детка! Иногда ты позволяешь себе язвить там, где не следует.

Длинноногая словоделоманка бежала вниз, перепрыгивая через ступеньки. Удары ее ног гулко отдавались в металле лестницы. Одетая в ванильно-белые слаксы, яркий кушак и шарфик, с серьгами из нескольких колец в ушах и выставкой перстней на пальцах, Калида вполне могла сойти за очаровательную беглянку из комедии пятидесятых годов прошлого века, танцовщицу из Лас-Вегаса, которая спасается от гангстеров.

Проворная и подвижная, Биби бросилась вслед за гадалкой. Она рисковала упасть и серьезно травмироваться, но вместо этого доказала, хотя в том и не было никакой надобности: все симптомы глиоматоза исчезли, не оставив после себя никаких последствий.

— Знаешь, иногда ты ведешь себя чертовски несносно.

— Лучше быть несносной, чем язвой.

— Я не язва.

— Ты считаешь себя ухом Создателя, — отрезала Калида.

Соскочив с последней ступеньки, она побежала между шезлонгами и краем поблескивающего бассейна, где прежде плавал молодой, прыткий, как лосось, человек.

Быстро несясь слишком близко к краю, Биби левой рукой ухватилась за кончик дорогого на вид, украшенного золотыми звездами голубого шарфика, развевающегося позади Калиды. Она надеялась заставить запаниковавшую гадалку ответить на несколько ее вопросов. Щегольской шарфик, как оказалось, был не просто обернут вокруг шеи женщины, но завязан на свободный узел, что дало толчок к осуществлению законов физики, особенно тех, которые имеют дело с движением, действием и противодействием. Выпустив из руки чемоданчик, Калида издала сдавленный возглас, схватилась за душивший ее шелк и, отшатнувшись на пару шагов назад, столкнулась с Биби, которая на всех парах мчалась вперед. Секунду они качались на месте подобно карданному подвесу гироскопа, но, в отличие от этого прибора, одной из особенностей которого является сохранение равновесия, им было совсем непросто балансировать на облицовочной плитке бассейна, рискуя оступиться и с головой рухнуть в воду. Когда Биби наконец поняла, что следует отпустить удушающий женщину шарф, силы природы, что нередко просто обожают разыгрывать дурацкие шутки с человеческими телами, тотчас же поспешили сделать так, чтобы обе женщины утратили равновесие. Калида упала на колени на плитку, а Биби, отшатнувшись назад, больно плюхнулась попой на один из шезлонгов.

Амазонка от страха и гнева быстро перешла к ужасу и ярости. Вскочив на ноги, гадалка принялась проклинать последними словами Биби и пока еще не рожденных ею от Торпа детей.

— Отстань от меня! Убирайся прочь, сумасшедшая сука!

Когда Калида повернулась к своему уроненному чемоданчику, Биби сказала ей в спину:

— Это я-то сумасшедшая сука? Я? У меня сегодня выдался самый лучший день в жизни! Я излечилась от рака, а потом являешься ты…

Но девушка оборвала себя на полуслове, заслышав в своем голосе жалобные нотки. Биби не хотела выставлять себя жертвой. Храбрые женщины не хнычут. Они не исполняют роль жертвы даже тогда, когда могут извлечь выгоду из подобного разыгрывания. В нашем мире прикидываться жертвой — весьма прибыльно, поэтому каждый стремится нынче поиграть в нее.

Одно из отделений сделанного на заказ чемоданчика при падении раскрылось. Оттуда выпали серебряная мисочка и еще несколько вещиц, которыми Калида пользовалась во время сеансов гадания. Женщина, ссутулившись, в спешке собирала рассыпанные предметы.

Биби поднялась с шезлонга, на который упала.

— Послушай. Возможно, я на самом деле сумасшедшая. Я убегаю из своей квартиры только потому, что ты сказала мне, будто бы кто-то или что-то собирается на меня напасть. Я даже не знаю, кто, что и почему. Полное безумие верить во все это гадание с Эшли Белл, но я послушалась тебя и теперь хочу знать, как ее найти. Скажи, кто такие эти плохие люди.

Зажав чемоданчик в руке, Калида обернулась и мрачно промолвила:

— Ты сама узнаешь, кто они.

Жилищный комплекс, в котором находилась квартира Биби, служил пристанищем многим молодым высококвалифицированным профессионалам, большинство из которых не были связаны узами брака, поэтому строители подумали даже об освещении внутреннего двора. Ради романтичности обстановки (или как там это сейчас называется в среде продвинутых профи?) высокие бронзовые фонари и прочие приспособления, установленные среди травы, яркие и раскаленные добела, освещали каждое лицо в самом выгодном свете, придавая коже мнимый вид здоровья и нивелируя любые изъяны.

В этом выверенном, искусственном свете лицо Калиды казалось таким же бледным, как отбеленная мука. Охваченное страхом, застывшее, словно ломоть хлеба, оно, казалось, уже не могло ничего выражать кроме ужаса.

— Ты узнаешь их, когда увидишь.

— Что мы будем делать? — спросила Биби.

— Мы ничего не будем делать. Я не хочу даже близко к тебе приближаться ни сейчас, ни в будущем. Лично я собираюсь бежать… бежать и прятаться.

Женщина отвернулась и поспешила в направлении автостоянки. От всего ее усыпанного драгоценными камнями шелково-шарфикового великолепия не осталось и следа. Она превратилась во впавшую в отчаяние женщину, бегущую от безумия мира.

Глава 41

ВОИН ОЛАФ И ЕГО ВАЛЬКИРИЯ

ШЕСТЬЮ ГОДАМИ РАНЕЕ

В течение шести лет найденыш Олаф оставался ее верным другом. Он был чист сердцем, благороден, игрив и мил, таким, каким может быть только пес. Он вышел из дождя, чтобы стать ее лучшим другом. Пес преданно держался рядом с Биби вне зависимости от ее настроения и прочих обстоятельств. К морю и серфингу Олаф относился с не меньшим энтузиазмом, чем его хозяйка.

Когда проявили себя первые симптомы, рак уже распространился от селезенки к печени и сердцу. Доктор Джон Керман назвал его злокачественной гемангиомой. Хотя Биби испытывала глубокую любовь к словам, это слово она возненавидела до конца жизни, так, будто оно являлось одним из имен Зла. Ни химиотерапия, ни облучение не могли бы продлить жизнь пса. Ветеринар сказал, что Олафу осталось жить одну, самое большее две недели.

Биби окружила своего верного друга всей любовью и заботой, которые можно было проявить в настолько короткий срок. Она кормила Олафа его любимыми лакомствами и кое-чем таким, чего псу еще не доводилось попробовать. Биби водила его на прогулки, не туда, куда ей нужно было, а куда ему самому хотелось идти. Они часами сидели на скамейке в «уголке вдохновения» и глядели на море во всей его прозрачности и колеблющейся красоте. При этом девушка, как обычно,поверяла золотистому ретриверу все свои секреты.

Родители не удивлялись преданности Биби, однако они не ожидали, что желание обеспечить наибольший комфорт Олафу в эти последние дни его жизни зайдет так далеко, что дочь захочет принять участие в эвтаназии. Приближался момент, когда рак, в общем-то, безболезненный, начинал доводить живую плоть до агонии. У людей природная смерть — это достойная смерть. Однако животные — существа невинные, и люди, их хозяева, обязаны их жалеть. Биби решила, что Олаф не только не должен страдать, но, когда придет время, — упокоиться без страха. Псу нравился ветеринар, однако он боялся и очень нервничал при виде иголок. Только его заслуживающая полнейшего доверия хозяйка могла сделать ему укол, и он при этом отделывался лишь мгновенным страхом.

Доктор Джон Керман был хорошим человеком. Мужчина выказывал по отношению к людям и животным много доброты и сочувствия. Сначала ветеринар не встретил с пониманием желание Биби позволить ей самой ввести смертельную инъекцию в тело пса. Какой бы здравомыслящей девушка ни казалась для своих лет, ей было все-таки лишь шестнадцать. Вскоре, однако, Биби убедила ветеринара в том, что как ее душа, так и сознание вполне готовы к этому. На протяжении той недели, всякий раз, когда приходилось делать какой-то собаке операцию либо иную процедуру под наркозом, например, чистить зубы, доктор Керман приглашал девушку к себе в хирургический кабинет, чтобы та присутствовала при том, как катетер вводят животному в вену на лапе. Также Биби присутствовала при двух срочных эвтаназиях. Она держалась стойко, а расплакаться позволяла себе позже, дома. Вооружившись шприцем для подкожных впрыскиваний, девушка на зеленом винограде отрабатывала, под каким углом правильно вводить иглу.

Наутро десятого дня после того, как Олафу поставили диагноз, случился кризис. Неожиданно его перестали держать ноги, дыхание затруднилось и он принялся скулить. Джон Керман приехал в бунгало со своей аптечкой и заявил, что время настало. На ночном столике в спальне Биби он разложил все необходимое.

Мэрфи отнес ретривера к ней на кровать. Взрослые оставили пса и его хозяйку на несколько минут одних. Биби смотрела ему в глаза, гладила и говорила ласковые слова, обещая, что однажды они встретятся в мире, где нет смерти.

Когда Биби собралась с духом, ветеринар вернулся и стоял на подхвате, наблюдая, готовый вмешаться, если девушка дрогнет либо допустит какую-нибудь ошибку. Нэнси и Мэрфи сидели на кровати, держали Олафа, гладили и успокаивали его. Пес на этот раз не проявил своего всегдашнего страха по отношению к игле, а лишь с любопытством следил за действиями хозяйки. Ее руки оказались нежными, но сильными и совсем не дрожали. Как только катетер был вставлен в бедренную артерию левой задней лапы и прилеплен пластырем, Биби опустила иглу в ампулу успокоительного и набрала шприцем требуемую дозу. Через катетер она медленно ввела вещество. Доктор Керман был сторонником двухэтапной эвтаназии. Собаку не следует подвергать излишнему стрессу, а надо сперва усыпить. Пока барбитурат выливался из цилиндра шприца в вену, Биби смотрела Олафу прямо в глаза. Девушка видела, как они наливаются усталостью, а затем закрываются с наслаждением от последнего в его жизни отдыха. Когда пес заснул в совершенном спокойствии, о чем свидетельствовало его ровное сердцебиение, Биби с помощью другой иглы ввела лекарство, остановившее благородное сердце животного.

По дороге на кладбище животных родители сидели впереди, а Биби — позади, с завернутым в одеяло трупом Олафа на коленях.

Крематорная система «Пауэр-Пак II» располагалась в похожем на гараж строении позади административного здания кладбища. Обычно, если семья желала подождать во время кремации, люди располагались в зале для посетителей в первом здании. Биби проследила за тем, чтобы труп Олафа сжигали в печи отдельно. По ее настоянию пепел пса не смешали с пеплом других животных. Нэнси и Мэрфи предпочли остаться в зале для посетителей, где к их услугам были журналы, телевизор и кофе. Девушка осталась сидеть на стуле в углу крематория и наблюдала за тем, как ее друг отправляется в последний путь в огненное нутро громоздкой печи.

Спустя более чем два часа, когда прах передали ей в маленькой бронзовой урне, та оказалась еще теплой.

Викинги верили, что павших воинов проводят в Валгаллу красивые девы, которых называют валькириями. Сидя на скамейке в «уголке вдохновения», прогуливаясь по пляжу и в других местах, Биби часто объясняла Олафу, что мир — это поле боя, а каждый мужчина и женщина в определенном смысле слова — воин. Это было частью жизненной философии Капитана, которую Биби усвоила еще до появления Олафа. Каждый сражается, сражается доблестно или поднимает руки и сдается.

— Ты настоящий боец, — говорила она ретриверу, который смотрел на нее так, будто понимал каждое произнесенное хозяйкой слово. — Собаки стараются поступать так, как следует себя вести, по крайней мере, большинство из них. Кто знает, что тебе довелось вынести, прежде чем ты меня отыскал, мой лохматый боец?

В тот день, выйдя из крематория, она стала для Олафа валькирией. Хотя провести его в Валгаллу девушка не могла, Биби привезла урну к себе домой, в бунгало, положила к себе в кровать, где и держала три дня, страдая от своего горя, не желая ни с кем разговаривать и видеть даже родителей.

Во время встречи с Нэнси и Мэрфи, когда доктор Санджай Чандра рассказал о раке мозга Биби, врач хотел узнать, что же она за человек, немного разобраться в ее психологии и личностных качествах. Ему это нужно было, чтобы выбрать наиболее оптимальную линию поведения при обсуждении с Биби ее диагноза.

Мэрфи тогда сказал: «Биби — исключительная девушка. Она умная… Биби догадается, если вы от нее хотя бы что-то утаите… Она предпочтет знать все наверняка, без экивоков и недоговоренностей. Характер у нее куда сильнее, чем может показаться».

Когда эти слова не до конца убедили врача, Мэрфи рассказал доктору Чандре историю с эвтаназией Олафа.

Глава 42

КНИГА УНОСЯЩИХСЯ ПРОЧЬ ПАНТЕРЫ И ГАЗЕЛИ

Биби проводила взглядом убегающую с внутреннего дворика Калиду Баттерфляй, пока женщина не скрылась во тьме автостоянки.

Из-за всей этой таинственности и ожидания самого худшего уровень адреналина в крови девушки повысился, и теперь она была, что называется, на взводе. Биби взглянула на часы. 10 часов 4 минуты вечера. Подняв голову, она посмотрела на балкон, тянущийся вдоль третьего этажа, и подумала о своей постели. Возбуждение, вызванное страхом и удивлением, заставляло ее мозг работать быстро. При этом Биби ощущала растущую усталость. Если дать ей шанс, изнеможение нахлынет и сломит ее волю. Недопитая бутылка шардоне может послужить ей ключом, открывающим дверь в страну грез. На самом ли деле она чем-то рискует, запершись в уютном мирке, который сама создала? Ведь на протяжении многих лет он уберегал Биби от всех искушений и тревог большого мира! Калида говорит, что укрыться не получится, надо бежать, но Калида еще не является носительницей истины в последней инстанции. Покидая свою квартиру, Биби заметила, что розы были такими же красивыми и благоухающими, как в первые минуты, когда она только-только пришла домой. И вовсе не воняли гнилью после того, как Калида — теперь девушке это представлялось именно так — загипнотизировала ее у стола на кухне. Очутившись на свежем воздухе калифорнийской ночи, Биби наполовину удалось убедить себя в том, что последние события не были такими уж странными и необъяснимыми, как ей только что казалось.

Однако быть наполовину убежденным в чем-то — этого еще недостаточно. Сердце до сих пор часто-часто билось в ее груди. Девушка подняла сумочку, которую уронила, когда столкнулась с гадалкой, и забросила ее себе за плечо. Зажав в правой руке свой лэптоп, Биби направилась к автостоянке.

Предмет, лежащий в свете фонарей, затененный опахалом пальмовых листьев, привлек ее внимание. Девушка подняла книгу небольшого формата в твердой обложке. Она, должно быть, выпала из чемоданчика Калиды, когда раскрылось отделение с принадлежностями профессии гадалки. Книга была обернута высококачественной материей желтовато-коричневого цвета. Обложку украшали две вставки в стиле арт-деко из затейливо украшенной, тисненой, тонко вырезанной кожи. На одной стороне виднелась запечатленная в профиль пантера, прыгающая к корешку, на другой — газель, несущаяся направо. Больше на обложке не было ничего — ни названия, ни имени автора.

Неподалеку послышался пронзительный, чуть хрипловатый, несмотря на трубные нотки, крик большой голубой цапли. Биби вздрогнула. Она взглянула на небо, уверенная в том, что не слышала хлопанья крыльев низко летящей над землей птицы. За исключением жужжащего вдалеке полицейского вертолета ничто не тревожило прохладной свежести ночного неба. Птицу размером с большую голубую цаплю, чей рост составляет четыре фута, а размах крыльев — шесть, нельзя не заметить, когда она летит по небу. Но крик повторился, на этот раз громче и длительнее, и теперь показался Биби не простым выражением сил природы, а раздавшимся из пространства вне времени мистическим сигналом тревоги, призванным вывести девушку из ее нерешительности. Надеясь успеть ускользнуть прежде, чем появятся плохие люди, Биби выбежала из дворика на автостоянку.

Глава 43

ТРИ ДНЯ В ЗАПЕРТОЙ КОМНАТЕ

ШЕМТЬЮ ГОДАМИ РАНЕЕ

История, которую Мэрфи поведал доктору Санджаю Чандре, кончалась на том, что после кремации Олафа Биби заперлась на три дня в своей спальне вместе с урной, в которой покоился прах пса. Это было вполне естественным окончанием для рассказа, хотя имелась еще одна сцена — о ней никто, помимо Биби, не знал. Возможно, называть случившееся полноценной сценой было бы излишне, однако эпилогом, по крайней мере, вполне прилично. Вот только одна лишь Биби знала о всей сложности и напряженности этого самого эпилога.

В любой другой семье шестнадцатилетняя девушка-подросток не смогла бы три дня сидеть, запершись в своей спальне, питаясь заначками из яблок, крекеров с сырно-арахисовой начинкой и обжаренным миндалем. Когда ее родители спали, Биби выходила за бутылками с водой и газировкой, которые извлекала из холодильника. Она отказывалась отвечать на вопросы, задаваемые ей родителями через дверь, так что спустя некоторое время Мэрфи и Нэнси оставили ее в покое.

Родители всегда очень сильно, беззаветно любили свою дочь, желали ей всего самого хорошего, но при этом никогда не пытались вести ее по жизни, ограничивая свое воспитание элементарнейшими нормами поведения. Никогда они не навязывали ей свои стремления и желания, не заявляли, что знают лучше, как поступать и чего хотеть достичь. Их политика в отношении дочери, если вообще можно говорить о таких вещах, используя подобные термины, была сугубо либертарианской^[539]. Любовь к Биби взрастала у них в саду либертарианства. Если их взгляды по поводу чего-то расходились, семья превращалась в поле бесконечного противостояния и споров, так как даже в шестилетнем возрасте Биби иногда выражала свои убеждения, несколько отличающиеся от воззрений ее родителей.

В детстве родня и просто знакомые часто говорили Мэрфи и Нэнси о том, что девочка у них — тихоня, к тому же очень сдержанная в своих поступках. Этим они хотели сказать, что, по их мнению, Биби застенчивая, а то, возможно, даже хуже — замкнутая в себе и недружелюбная. Они считали, что ребенок необычайно самоуверен и независим для своего возраста. Утверждая это, они всего лишь хотели выразить собственную настороженность, вызванную своеобразностью личности Биби. Из самых лучших побуждений они часто говорили о том, что девочка воспринимает все излишне серьезно. Их беспокоило, почему ребенок с таким энтузиазмом и старанием принимается за любое дело, будь это новая книга, серфинг, участие в соревновании по скейтбордингу или обучение игре на кларнете. Эти доброжелатели хотели высказать свое опасение, что у девочки может быть склонность к синдрому навязчивых состояний. А еще они, с трудом скрывая беспокойство за маской похвалы, заявляли, что в Биби, возможно, теплится искра гениальности, по крайней мере, она очень одаренный ребенок. Нэнси и Мэрфи понимали — в одном с ними доме поселился чужой, существо из иного мира, вполне безобидное, но не знакомое со многими основополагающими доктринами их бытия, например, знаменитой философией «чему быть, того не миновать». Как бы там ни было, они радовались тому, что имеют.

И вот, поставив урну с прахом Олафа на расстоянии не дальше вытянутой руки, Биби просидела три дня в затворничестве, но отнюдь не в одиночестве. Что-что, а скучно ей не было. Сидя у себя на кровати или за письменным столом в углу спальни, девушка часами рыдала от горя и писала. Иногда она делала записи в своем перекидном блокноте-дневнике, иногда писала прозу на больших желтых страницах в записной книжке. При этом ее красивый, правильный почерк оставался таким же красивым, сколько бы она ни продолжала писать.

В прошлом Биби часто могла писать до двух часов без остановки, когда все ее внимание полностью поглощали мысли, язык и сюжет повествования. В такие периоды у нее не возникало ни малейшего желания оторваться от страницы. Теперь же, поставив урну с прахом возле себя, девушка черпала вдохновение у горя, которое порождало сильнейшее отчаяние. Ничего подобного этому прежде Биби не испытывала. Ее первичной мотивацией на протяжении всех трех дней было отговорить саму себя от кое-каких плохих идей, особенно от одной, по сравнению с которой самоубийство казалось предпочтительнее.

Биби надрывалась за своей писаниной, доводя себя до такого состояния, чтобы, сломавшись, уже не иметь сил что-либо себе воображать и проваливаться в сон без сновидений. Вот только сны все равно роились в ее голове, полные приключений, угроз и тайн. Биби часто, но далеко не всегда снились высокие, похожие на монахов фигуры, появляющиеся в разных местах и разыгрывающие перед ней разные сценарии. Когда эти зловещие фантомы обращали к ней свои лица, девушка всякий раз просыпалась посреди ночного кошмара, вполне серьезно уверенная в том, что умрет во сне, если увидит больше, чем освещенные бледным лунным светом контуры страшных лиц.

На третий день Биби вспомнила трюк забывания — ему научил ее Капитан. В войнах, в которых он принимал участие, Капитан видел много кровавых последствий человеческого ожесточения и злобу темного конца спектра всевозможных изуверств. Виденное лишало его сна ночь за ночью. Он ходил мрачный и подавленный. Капитан не мог полноценно жить, терзаемый этими воспоминаниями. Трюку забывания его научил или цыган, или вьетнамский шаман, или иракец, занимавшийся местной аналогией вуду. Капитан не мог вспомнить личность своего благодетеля потому, что, воспользовавшись его даром, постарался напрочь забыть о его существовании. Скорее всего, на это у мужчины были веские причины… Первым делом надо записать ненавистное воспоминание, опрометчивое желание или злое намерение на листке бумаги. Этот трюк должен был полностью и навсегда избавить человека от мерзких воспоминаний. Ты произносишь шесть слов, которые имеют великую силу, говоришь их со всей искренностью, от всего сердца. После того, как ты произнес заклинание, надо положить листик бумаги в пепельницу или миску, а затем поджечь. А еще можно разрезать бумагу на мелкие куски и спустить в туалет или похоронить на кладбище. Если ты произнесешь эти волшебные слова со смирением, если ты на самом деле хочешь того, о чем просишь, ты и вправду забудешь.

Биби забыла, не навсегда, а на шесть лет, как оказалось, забыла плохую идею, записанную на полоске бумаги, то, что она хотела сделать и почти сделала, несмотря на угрозу таким образом разрушить всю свою жизнь. Горе осталось, но страх пропал вместе с воспоминанием. Биби в ту ночь спала без сновидений, а на следующее утро вернулась к обычной жизни.

Это был третий раз, когда она воспользовалась методом забывания, которому ее обучил Капитан. Были еще первый и второй, но о них Биби ничего не помнила.

Глава 44

ПРИВЫКАНИЕ К ПАРАНОЙЕ

На автостоянке позади дома ряды автомобилей и толстые колонны, поддерживающие крыши навесов над местом парковки машин, обеспечивали превосходное укрытие для всякого, кто имел преступные намерения. Во всяком случае, здесь Биби вполне могла повстречаться с мужчиной, который звонил ей по поводу тщеславного номера на машине ее матери.

Девушка направилась прямиком к своему «Форду-Эксплореру», стоявшему рядом с «БМВ» Нэнси. Шаг за шагом приближаясь к цели, она всматривалась в ночь, силясь разглядеть подозрительного субъекта, каждую секунду готовая бросить лэптоп и выхватить из кобуры пистолет. Оружие должно его отпугнуть. Биби добралась до своего полноприводного внедорожника без приключений. Никто не собирался на нее нападать. Опустившись на водительское сиденье, она тотчас же заперла дверцы.

Девушка чувствовала себя полной дурой, опасаясь, что «Форд-Эксплорер» может взорваться после того, как она включит зажигание. Машина, разумеется, не взорвалась. В какую бы неприятность из реальной жизни она ни вляпалась, здесь действие разворачивается не по клише фильмов о мафии.

Когда ее машина выезжала со стоянки и сворачивала налево, позади нее мигнули фары другого автомобиля, отразившись в зеркале заднего вида. Следом увязался седан. Биби свернула направо на первом перекрестке, седан неотступно ехал за ней. После еще двух поворотов сомнений не оставалось: за ее машиной увязался хвост.

«Может ли это быть один из плохих людей?» — задала она сама себе вопрос, впервые мысленно написав два последних слова с заглавных букв.

Нет. Здравый смысл подсказывал, что враги, обладающие паранормальными способностями (а плохие люди явно ими обладали), не нуждаются в стандартных методах частных детективов. Будь это плохие люди, они не стали бы садиться ей на хвост, словно частный детектив, выслеживающий чью-то жену, подозреваемую в измене.

Существовал только один способ узнать, кто же едет за ней в седане, однако Биби не хотелось идти на конфронтацию. Она была благодарна Пэкстону за то, что жених настоял на покупке пистолета и научил ее им пользоваться, вот только правда заключалась в том, что являться владельцем оружия, уметь из него стрелять и, наведя его на человека, нажать на курок — не одно и то же. Около пяти минут Биби ехала куда придется и размышляла, что же ей делать дальше. Хвост то отставал, то приближался, потом позволил другому автомобилю встать между ним и машиной Биби, обеспечивая тем самым себе прикрытие, но, как бы страстно девушка этого ни желала, отставать от нее преследователь явно не собирался.

Наконец Биби отважилась действовать решительнее. Она свернула на Пасифик-Коуст-хайвей. Эта улица славится модными ресторанами и увеселительными ночными заведениями. Здесь даже в такое время суток — оживленное движение и много свидетелей. Тут ей нечего бояться. Биби подгадала время так, чтобы остановиться первой на перекрестке перед светофором. Красный свет. Преследователь на колесах оказался на две машины позади нее, почти незаметный за «Кадиллаком-Эскалейдом». Биби остановила свой «Форд-Эксплорер», поставила машину на тормоз и вышла.

Пока она шла мимо «Кадиллака-Эскалейда», сверкающего всевозможными излишествами никчемных побрякушек с рынка запчастей под маркой поставщика, мужчина за рулем бросил на нее сердитый взгляд, всплеснул руками, опустил боковое стекло и вызверился на Биби:

— Дорога не только твоя, сука!

Учитывая, в каком паршивом настроении она была, девушка не колеблясь провела пальцем себе по горлу и оставила водителя волноваться насчет того, не оскорбил ли он опасную психичку.

Преследователь сидел ссутулившись за рулем черного «лексуса». Хотя свет от фонаря играл бликами на лобовом стекле автомобиля, Биби сразу же узнала водителя, и это ее очень удивило. Чаб Кой, начальник охраны больницы, обвинивший ее в том, что она солгала по поводу ночного визита к ней незнакомца с собакой-терапевтом, сидел за рулем «лексуса», похожий на мрачного мистера Тоуда^[540]. Его старые полицейские инстинкты, без сомнения, зудели, словно кожа после ядовитого плюща.

Когда Кой заметил приближение Биби, он резко развернул «лексус» налево, едва не зацепив девушку передним бампером, пересек двойную желтую линию и выехал на полосу, ведущую на юг. Под аккомпанемент визжащих тормозов и гудков автомобильных клаксонов Кой, сделав поворот на 180 градусов, умчался в ночь.

Глава 45

НЕТ ПОКОЯ ОТ ВРАГОВ

Биби Блэр била сильная дрожь, когда, усевшись за руль своего «эксплорера», девушка захлопнула за собой дверцу автомобиля. Дрожь эту вызывал не страх, вернее, страх тоже присутствовал, но главным раздражителем был гнев. Оскорбляющее вторжение Коя в ее личную жизнь рассердило Биби, но злость на толстяка лишь тлела. Главными причинами возникновения гнева были негодование, шок и досада из-за вторжения чего-то всеразрушающе-беспричинного, ворвавшегося в ее мир. А еще она чувствовала возмущение — все линии истории ее жизни внезапно спутались, несмотря на то, что Биби столько лет выстраивала четкую прямолинейность повествования своего комфортного бытия в этом мире. Случай с Калидой не имел решительно никакого смысла. Зачем открывать дверь в холодное и воняющее гнилыми растениями Где-то, в котором обитают враждебные, чуждые людям силы? Доброго самаритянина в толстовке с капюшоном и с собакой-терапевтом зафиксировали одни камеры видеонаблюдения и не «видели» другие. А теперь вот Чаб Кой и его зудящая интуиция! Зачем он следит за ней посреди ночи? Это далеко за рамками юрисдикции охранника, которая ограничивается пределами территории больницы. Сейчас, вспоминая случившееся, Биби догадалась, что слышала именно Коя, когда тот, позвонив, поинтересовался насчет номерного знака «суперагент». Этот тип вошел в ее жизнь прежде, чем гадание Калиды Баттерфляй могло пригласить туда же сверхъестественное, до того как она впервые услышала о плохих людях, однако здравый смысл подсказывал Биби, что все эти странности взаимосвязаны.

Водитель «кадиллака» позади принялся жать на клаксон, стоило загореться зеленому свету. Еще раз столкнувшись с его ужасной невоспитанностью, Биби теперь решила не вести себя подобно склонной к насилию психопатке.

Спустя несколько минут на улице в спальном районе города, засаженной высокими старыми платанами, на которых к концу зимы не осталось ни единого листочка, Биби остановила свою машину у бордюрного камня и задумалась. Она выключила свет фар, но двигатель по-прежнему работал. Ей было как-то спокойнее осознавать, что есть возможность сорваться с места в любую секунду.

Подумать. Когда в ее квартире начали случаться странности, Биби реагировала на происходящее, призвав животные инстинкты, а не со своей всегдашней спокойной вдумчивостью. Она играла не по своим, а по их правилам, идиотским правилам полупомешанных неврастеников. Теперь Биби осознала, что, играя по этим правилам, она лишь добавляет безумие в происходящее с ней. Надо подумать. Противоречащие реалистическому восприятию действительности, кажущиеся невозможными события последних дней должны иметь логическое объяснение. Надо только подумать. Если она хорошенько разберется в ситуации, то угрозы, которые окружают ее со всех сторон, покажутся не такими страшными или вообще исчезнут. Подумать.

Зазвонил телефон. Идентификатор номера звонящего определил, что Биби делает звонок сама себе. Они еще над ней издеваются. Хитрые ублюдки! Кем бы ни были эти плохие люди, а в технике они толк уж точно знают.

— Да, — стараясь не выдать своих эмоций, сказала девушка.

— Привет, Биби, — произнес мужчина мягким, неуловимо чарующим голосом. — Вы уже нашли Эшли Белл?

Девушка сказала себе, что, участвуя в разговоре, она играет по их правилам, но, сбросив звонок, лишится шансов узнать что-нибудь полезное для себя.

— Кто это? — промолвила Биби.

— При рождении меня звали Фолкнером.

Из полученного ответа можно было сделать вывод, что многозначность и увертки будут фирменным стилем общения с этим человеком, но Биби решила продолжить игру.

— Родственник писателя?

— Рад сообщить, что нет. Терпеть не могу книги и тех, кто их любит, поэтому я изменил свое имя. Уже довольно продолжительный период времени я известен как Биркенау Терезин, — мужчина по буквам повторил свой псевдоним, а затем добавил: — Друзья называют меня Бирком.

Биби очень сомневалась, что это имя можно найти в телефонной книге округа Ориндж, в списках избирателей либо в документации, посвященной налогообложению недвижимого имущества.

— Что вам от меня надо, мистер Терезин?

— Я сейчас стою посреди вашей квартиры.

Биби не заглотила приманку.

— Я бы сказал, вы обладаете хорошим вкусом, — продолжал Терезин, — но вам не хватает средств на приобретение по-настоящему первоклассных вещей. В результате при великолепной задумке получилось довольно скромно. У ваших родителей деньги есть, почему вы не обратились за помощью к ним?

— Их деньги — это их деньги. Я сама зарабатываю.

— Может, зарабатываете, а может, и нет. Мы обнаружили двести сорок восемь страниц романа, который вы сейчас пишете. Мы заберем эти страницы вместе с компьютером и уничтожим их.

Биби взглянула на лэптоп, лежащий на пассажирском сиденье рядом с ней. В его памяти также содержались эти самые 248 страниц текста.

— Мы в свое время доберемся и до лэптопа, — пообещал Терезин.

Биби не дала врагу удовольствия задеть ее этой неуклюжей попыткой представить дело так, будто бы он умеет читать ее мысли.

— Если вы скопируете страницы на флешку, мы до нее тоже доберемся и уничтожим.

По тротуару через озёра электрического света, льющегося от фонарей, и пруды теней, отбрасываемых платанами, к ней приближался мужчина, ведя на поводке немецкую овчарку.

— Что вам от меня нужно? — задала Биби вопрос звонившему.

— Мы хотим убить вас.

Мужчина с собакой прошел мимо ее «Форда-Эксплорера» и последовал дальше. Биби наблюдала за ними через боковое зеркало заднего вида.

— И дело не ограничится пулей в голову, — продолжал Терезин. — Слишком банально для писательницы, чьи рассказы появились в таких уважаемых журналах. Куда оригинальнее смерть от тысячи ран, нанесенных, скажем, остро заточенными карандашами. Вас так и оставят умирать, похожую на дикобраза.

Ответ, который вертелся у нее на языке, был почерпнут из низкобюджетного телевизионного фильма, поэтому девушка промолчала.

— Мы верим в справедливость, Биби. Неужели вы не считаете, что все живые существа на свете заслуживают справедливости?

— Считаю, — ответила она.

— Клетки рака, они живые, Биби. Вы когда-нибудь об этом задумывались? Они настолько сильно радуются жизни, что растут намного быстрее обычных. Опухоль — тоже живое существо. Оно также заслуживает справедливого обращения с собой.

— Я ничего плохого вам не сделала, — сказала девушка, стараясь, чтобы ее голос не звучал плаксиво.

Нельзя выказывать свою слабость.

— Вы оскорбили меня. Вы очень сильно оскорбили нас всех, когда позволили этой пустоголовой массажистке задавать вопросы от вашего лица. Почему Биби Блэр излечена от рака? Ответ прост: чтобы она смогла умереть другой смертью.

Биби не надеялась, что разговор с одержимым жаждой убийства фанатиком может вразумить его, но существовал риск подбросить дров в пламя его безумия и превратить Терезина в еще более опасного психа. С другой стороны, она ничего не добьется, если отключит телефон и сделает вид, будто этого человека не существует на свете. Девушка решила ускорить развитие событий.

— Кто такая Эшли Белл? — спросила она.

Червь снисхождения проявил себя в его голосе со всей откровенностью:

— Вы же не восприняли серьезно всю эту жалкую игру в вопросы?

— А вам какое дело?

— Для нас ты — червяк, полнейшее ничтожество. Мы на тебя наступим, раздавим и не заметим, — не пожелав отвечать ей прямо, промолвил Терезин. — Не надейся ее отыскать. Ты знаешь, дорогая Биби, что у всех смартфонов есть джи-пи-эс? Куда бы ты ни поехала, коварный телефон будет докладывать нам, где ты находишься.

Биби, конечно, знала об этом, но прежде подумать не могла, что окажется в роли дичи.

— Всякий, кто имеет связи в полиции или кое с какими компаниями, работающими в сфере связи, может найти тебя в любое время дня и ночи. А также любой, кто в состоянии взломать их системы, обнаружит тебя, дорогая дурочка.

Телефон казался живым существом, зажатым в ее руке.

— И трехлетний твой «Форд-Эксплорер», — продолжал Терезин, — купленный не за деньги родителей, еще одно гордое свидетельство твоей независимости, имеет, само собой разумеется, систему джи-пи-эс. Спутник будет следить за тобой, куда бы ты ни поехала. Кстати, если ты обратишься за помощью к своим родителям, мы их тоже убьем.

Выключив телефон, Биби уронила его на пол. Однако такой меры было явно недостаточно. Сигнал все равно выдаст ее. Девушка выключила мотор внедорожника. Но, казалось, и этого тоже слишком мало. Она раскрыла молнию на сумке, сунула туда тонкую книгу с пантерой и газелью, застегнула, схватила лэптоп с 248 страницами своего неоконченного романа, порывисто распахнула дверцу и выбралась из машины.

Расставаясь с мобильником и «фордом», Биби допускала возможность невозможного. Если она верит, что плохие люди могут найти ее с помощью высокотехнологических средств, то придется также поверить в то, что, когда Калида проводила сеанс гадания, те же самые люди узнали о происходящем, уловив психический эквивалент сейсмических волн, и смогли обнаружить место их источника.

Свет головных фар автомобиля возник в трех кварталах в западном направлении. Белый холодный мерцающий свет пробивался сквозь ряды платанов-стражей. Это производило странное впечатление. Словно Биби увидела колдовской огонь, имеющий, по крайней мере, внеземное происхождение. Тени, отбрасываемые голыми ветвями, удлинялись, пока не рассеивались. При звуке двигателя Биби порывисто обернулась. В двух кварталах к востоку вспыхнули фары огромного внедорожника, сворачивающего на улицу из-за угла. В этой машине вполне может оказаться полным-полно убийц из ЦРУ. Сложившаяся ситуация, казалось, взята прямо из киноленты, однако многие из наименее правдоподобных киношных злодеев последних десятилетий совсем недавно появились во плоти в реальном мире наравне со всевозможными истеричными социопатами, которых прежде играли в кино актеры. Если она побежит налево или направо, то может попасть в челюсти врага. Двигаясь на север, она будет вынуждена пересекать открытое пространство проезжей части улицы.

Оставшись без жизнеспособных альтернатив, Биби после недолгого колебания приняла как данность новый темный и загадочный мир, в котором она очутилась. Девушка пересекла тротуар и вбежала на лужайку перед частным домом с крытой гонтом крышей, белоснежной покраской стен, широкой верандой спереди и окнами, подсвеченными так, словно внутри в середине фонаря горела свеча. Это было место, где можно найти убежище после долгого, тягостного дня, место, где ты всегда будешь чувствовать себя как дома, вот только этот дом не был ее собственным. Биби подозревала, что, если она попытается найти здесь убежище, стук в дверь приведет сюда в конечном счете Чаба Коя, или того, кто был когда-то Фолкнером, а сейчас предпочитает называться Биркенау Терезином, или еще кого-нибудь такого же эксцентричного и опасного. Она побежала вдоль стены особняка, пересекла местá, освещенные падающим из окон светом, и оказалась во тьме заднего двора. Биби не знала, куда бежит. Девушку гнал инстинкт, подсказывающий, что относительную безопасность ей может обеспечить лишь постоянное движение.

Часть III. ВРЕМЕНАМИ МИР СХОДИТ С УМА

Глава 46

О ТОМ, КУДА ОНА ОТПРАВИЛАСЬ, КОГДА НЕ МОГЛА ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ

От телефона она избавилась. Машину бросила. Лэптоп оставила себе не из-за его ценности или функциональности, а ради 248 страниц, которые нигде не сохранились, за исключением его памяти. Биби Блэр вступила в темноту заднего дворика покрытого гонтом дома, задаваясь вопросом, от кого она бежит: от спятившего аналога полицейского инспектора из «Les Misérables»^[541] либо от некоего персонажа, подражающего роботу-убийце из «Терминатора». Словно от того, подпадают ли ее неприятности под сюжет великой классической литературы или они остаются частью поп-культуры, хоть что-то зависит!

С улицы послышался визг тормозов, но звука столкновения за этим не последовало. Либо аварию предотвратили в последний момент, либо в обеих машинах сидят ее преследователи. Дом был огорожен оштукатуренной сверху кладкой из цементных блоков, которую в Калифорнии называют заборами. Пробежав до конца приусадебного участка, Биби взгромоздила свои сумку и лэптоп на ограду, вцепилась обеими руками за кирпичи, уложенные поверх цементных блоков, и, перебравшись, оказалась на заднем дворе соседнего дома.

Забрав лэптоп и сумку, девушка пробежала мимо плавательного бассейна, тускло освещенного полумесяцем луны. Циркуляционный насос гудел. В проходе между утопающим в темноте домом и забором она заметила прислоненный к стене велосипед с прикрепленной спереди корзинкой для перевозки небольших тяжестей. Биби положила в нее лэптоп и сумку и выкатила велосипед на улицу. Сев на него, начала крутить педали, направившись на запад. Таким образом, к противоправному нарушению границ частных владений она добавила воровство. Оглянувшись, Биби никого не заметила. Ей хотелось верить, что никто не видел, как она похитила велосипед.

Если плохие люди просто бегут за ней, то, вернувшись к собственным внедорожникам, они могут продолжить погоню уже на колесах. Если враги настигнут ее на улице, она — труп. Эти типы не побоятся привести свой приговор в действие при свидетелях, сбив ее автомобилем.

Сейчас Биби нужно съехать с холмов и, перебравшись через мост, ведущий на полуостров Бальбоа, оказаться вне зоны их поисков. Так преследователи не будут знать, куда она отправилась. Доехав до Ньюпортского бульвара, девушка свернула налево и пронеслась мимо больницы. На повороте она сильно нагнулась, стараясь сохранить скорость и срезать путь. После поворота дорога до самого полуострова шла прямо под горку. Три узкие улочки. Почти не видно машин. Биби предпочитала ехать по широкой, чисто выметенной проезжей части, избегая велосипедных полос даже там, где они были. На велополосах могут попасться камушки, ветки и прочий мусор. Если велосипедист несется на большой скорости, столкновение с мусором, весьма вероятно, приведет к тому, что велосипед пойдет юзом, колесо повернется и ударится в бордюр или железный конь вообще сбросит с себя седока. Наклонив голову и подавшись вперед, Биби рассекала прохладу ночи. Она мчалась быстрее, чем когда-либо прежде за всю свою жизнь. Она неслась мимо редких в это время суток машин и грузовиков. Водители встречали ее широко открытыми от удивления глазами, когда понимали, что среди них появилась велосипедистка. Происходящее веселило бы девушку, если бы она не боялась, что в любой момент ее может сбить сзади машина плохих людей.

Биби также опасалась нарваться на полицейских. Велосипедисту запрещено лететь посреди проезжей части бульвара. Кроме того, еще одним нарушением закона было отсутствие на ее голове шлема. Под курткой у нее спрятано оружие. Разрешение на него оформлено, но что, если возникнет недоразумение?

Прежде чем она успела это осознать, воды гавани уже поблескивали слева, а велосипед мчался по мосту. Биби спустилась с последнего склона и выехала на ровную как пол почву полуострова. Земли́ здесь на всех не хватало, поэтому она стоила дорого. По-настоящему богатые и всего лишь зажиточные люди жили тут в легендарных прибрежных особняках, изображаемых на почтовых марках. Недалеко от этих жилищ располагались старые, ветхие домишки, арендуемые компаниями пляжных крыс, что время от времени занимались низкооплачиваемой, не требующей квалификации работой, оставляющей им вдоволь времени, чтобы резать величественные волны или просто лететь с них кувырком вниз головой. Однако это не имело особого значения. Главное — быть здесь.

Щупальца тумана медленно ползли, застилая своей белесой пеленой океанские воды, проникая на улицы, оседая холодной росой на лице Биби. Она оставила велосипед в переулке позади нескольких магазинчиков, закрытых в это время суток, и пешком направилась к ближайшему из двух пирсов.

Четверг клонился к своему завершению. Транспорта видно почти не было. Для города с такой тесной застройкой и высокой плотностью населения полуостров Бальбоа сейчас выглядел почти пустынным. Легко было поверить, что одинокая женщина может зайти в узкий переулок между двумя домами и пропасть навсегда.

По мере того как туман сочетал узами брака сушу и море, проезжающие машины вызывали в голове Биби ассоциации с подводными аппаратами, бороздящими глубины затонувшего города, впрочем, не такого помпезного, как легендарная Атлантида. Добравшись до пирса, девушка очутилась в полнейшем одиночестве, и лишь железные фонарные столбы, стилизованные под старину, серебрили своим светом наползающий туман.

На случай непредвиденных обстоятельств у нее был ключ от «Погладь кошку». Отперев входную дверь, Биби за одну отведенную для этого минуту успела набрать на клавишной панели код. Расставленные повсюду для отпугивания потенциальных воров лампы системы безопасности давали достаточно света, чтобы Биби могла без особых хлопот добраться до лестницы в дальнем левом углу магазина.

Магазин занимал два стандартных помещения внизу. Ее отец арендовал также и второй этаж. Если бы не он, там располагалась бы квартира, которую владельцы здания сдавали бы в наем. Половину пространств на втором этаже Мэрфи отвел для хранения товаров, а другую использовал под свой личный офис, оборудованный небольшой кухонькой с кладовой и тесной ванной комнатой с душем. Кроме письменного стола и канцелярских шкафов для хранения документации, здесь стояли удобный диван и два кресла. На стенах в рамках висели пять крутых постеров к кинофильму «Бесконечное лето»^[542]. Если бы кто-то предложил отцу продать их, он ни за что не расстался бы даже с одним из них.

Включив настольную лампу, Биби опустила жалюзи, пропускающие наружу лишь неясный отсвет. Усевшись в офисное кресло, в котором обычно сидел ее отец, девушка почувствовала себя в относительной безопасности впервые с тех пор, как в спешке покинула свою квартиру. У настольной лампы в рамке стояла фотография ее мамы и самой Биби. Ей хотелось позвонить родителям, но девушка не забыла об угрозе Терезина. Стоит ей обратиться за помощью к ним, он убьет их.

Она подумала, что скажут в полиции, если придет и поведает им свою историю. Не исключено, полицейские применят в отношении Биби закон о лицах, потенциально представляющих угрозу для себя и окружающих, и отправят ее на принудительное психическое освидетельствование. В данный момент, во всяком случае, обращаться за помощью к властям не стоило.

Биби открыла лэптоп и вставила вилку в розетку. На столе в кружке стояли ручки и карандаши. Она выдвинула ящик стола в поисках тетради или блокнота. Среди прочих предметов в ящике находилась небольшая серебряная миска с полиэтиленовым пакетом на застежке, в котором лежали костяшки «Словодела». Девушка несколько секунд внимательно разглядывала его, а затем взяла в руку.

* * *

Войдя через интернет в телефонный справочник округа Ориндж, Биби нашла множество людей с фамилией Белл, но ни одной с именем Эшли. Это еще ничего не значило. Эшли могла оказаться чьей-то женой, не включенной в справочник, или дочерью. Чтобы ее найти, придется обзвонить все телефонные номера или посетить все адреса из справочника. А еще в округе живут другие Беллы, о которых телефонной книге ничего не известно. Задача была не из легких. Следовало все хорошенько обдумать, прежде чем приступать. Должен же быть более быстрый и надежный способ найти ее?

Биби погуглила «Эшли Белл» и нашла множество людей с таким именем и фамилией от Вашингтона до Флориды. Вот только в самом округе Ориндж никто из них не жил. Девушка уже начала сомневаться, что эта женщина — местная. В «Фейсбуке» она наткнулась на фотографии Эшли Белл, как женщин, так и мужчин, но, вглядываясь в их лица, не ощутила никакой эмоциональной связи с ними.

Изучая сведения из интернета, Биби то и дело поглядывала на мисочку с костяшками-буквицами. Мисочка совсем не походила на ту, которой пользовалась Калида, а еще костяшки амазонки были во фланелевом мешочке, а не в полиэтиленовом пакете с застежкой.

Вопросы… Если родители несерьезно относились к словоделомантии, зачем отцу нужен был этот набор для гадания? Не могло ли увлечение превратиться в манию? Допустим, Калида не шарлатанка, а наделенная сверхъестественным даром гадалка, тогда сам набор для гадания без ее дара — ничто. Не считает ли отец себя кем-то вроде медиума?

Полнейшая нелепица. Ее родители до пятидесяти лет счастливо проплавали на волнах вдоль берега, то и дело повторяя свою мантру: «Чему быть, того не миновать». Их отношение к судьбе зиждилось на принципе: не спрашивай, не говори. Родители никогда не проявляли даже малейшего интереса к чему-то, отдаленно близкому к философии. Они жили, чтобы работать и наслаждаться простыми радостями серфинга. Такие люди не могут ни с того ни с сего превратиться в оккультистов. Это не более вероятно, чем если бы отец и мать стали горячо верующими свидетелями Иеговы, ходящими с религиозными брошюрками от двери до двери. Если бы папа «сорвался», то мама последовала бы его примеру. Несмотря на некоторые различия в характере, родители Биби были очень похожи друг на друга. Возможно, в этом заключалось самое важное достоинство их брака, делающее отношения между ними столь прочными и глубокими. Коль уж на то пошло, Нэнси в еще меньшей степени, чем Мэрфи, подходила на рольчеловека, жаждущего «скрытого знания». Она была «суперагентом», напористым продавцом домов вашей мечты и женщиной, нуждающейся в ремонте недвижимости, серфингистом-деткой, до сих пор предпочитающей коротко стричь волосы, чтобы каждый день экономить энное количество минут, которые она охотно тратила, загорая либо ловя волну. Кроме того, являлась любительницей текилы и пива, острых сортов перца хабанеро и халапеньо, проявляющей куда больше энтузиазма в постели, чем, с точки зрения дочери, полагалось в ее возрасте. Нэнси была слишком приземленным человеком, чтобы пожелать оторваться от земли и воспарить ввысь на гелии оккультных исканий. Если Нэнси не захочет, то Мэрфи в одиночку этим заниматься не станет. Значит, гадание на костяшках «Словодела» не могло быть для них ничем иным, нежели веселым времяпровождением на какой-нибудь вечеринке.

Еще немного посидев за лэптопом, Биби сделала перерыв и пошла в ванную комнату. На туалетном столике возле раковины она обнаружила бутылочку спирта, пакетик со швейными иглами и кусок белой хлопчатобумажной ткани, испещренный как засохшими, так и совсем свежими пятнами крови.

Глава 47

НОЧНЫЕ ГОСТИ

Биби не стала делать каких-либо предположений относительно своих родителей, а также их интереса к оккультизму. Она любила маму и папу и доверяла им. Серебряная мисочка, костяшки с буквами и пятна крови, возможно, на самом деле означают не то, что ей сейчас кажется. Биби затолкала свои предположения на задворки разума до тех пор, пока не найдется какое-нибудь простое объяснение, ставящее все на свои места. Оно обязательно найдется. В этом Биби была непоколебимо уверена. Она еще будет удивляться, почему не додумалась до этого сразу же после того, как обнаружила в ванной комнате такие предметы.

Ужасно устав после перипетий прошедшего дня, девушка взяла бутылку холодного пива из стоящего в офисе холодильника и уселась в кресло. Возможно, пиво охладит ее в хорошем смысле этого слова и она сможет вздремнуть хотя бы несколько часов.

Перестав строить предположения насчет Нэнси и Мэрфи, девушка направила все свои мысли на выяснение личности той, чью жизнь ей придется спасти в качестве платы за избавление от рака. Биби постаралась вспомнить все сказанное ей по телефону Терезином. Он был убежден, что убьет Биби прежде, чем она сможет добраться до Эшли, и эта уверенность, судя по всему, зиждилась отнюдь не на том, что Терезин считал Биби такой уж легкой целью. Вполне логично предположить, что ему известно местопребывание Эшли Белл и он понимает, как трудно Биби будет добраться до нее первой. Из этого допущения проистекали две возможности. Вероятно, Эшли Белл — одна из них, одна из плохих людей. Она обладает паранормальными способностями. Если Эшли Белл захочет, никто не сможет ее отыскать. Второе предположение показалось Биби куда более правдоподобным: она — пленница, которую держат в заключении, руководствуясь своими мерзкими мотивами либо с не менее мерзкой целью. Если Биби права, то ей придется пройти через несколько кругов их рукотворного ада, чтобы освободить Эшли.

Освободить ее…

Спасти Эшли Белл…

За кухонным столом, сидя напротив Калиды, Биби утверждала, что не имеет ни желания, ни возможности стать героиней комиксов, которая только и делает, что спасает незнакомых ей людей. Теперь девушка всерьез обдумывала, как этого добиться. Кое-что изменилось в ней, и эти перемены были отнюдь не к добру. События последних часов не прибавили ей уверенности в собственных силах, она не ощутила в своем сердце больше храбрости, просто сейчас ей казалось, что проще принять безумие, чем бороться с ним.

Девушка поставила пустую бутылку из-под пива на маленький круглый столик, стоящий у кресла, и зажмурилась. Она дошла до такой степени усталости, что даже оторвать руку от подлокотника кресла составляло немало труда, но при этом Биби испытывала большие сомнения насчет того, следует ли спать. Мысли в ее голове продолжали вертеться волчком, не зная усталости. Сколько Биби себя помнила, она всегда была девочкой, у которой мысли вечно крутятся в голове. Даже во сне колесики у нее в мозгу продолжали вертеться, а это угрожало снами…

Если высокие фигуры в мантиях с капюшонами придут к ней в сон сегодня ночью, то явятся они и в настоящее, став частью недавно произошедших событий. Закутанный в саван труп вследствие ограниченности в движении прежде всегда играл в ее снах вспомогательную роль, хотя то и дело порывался принять более деятельное участие в происходящем. Ограниченность в движении трупа во сне удивляла Биби. Во сне возможно все. Кадавр^[543] по желанию спящего может в мгновение ока вылезти из собственного кокона, показать лицо и раны, дурачиться, угрожать или степенно выходить на сцену со своим монологом. Вместо этого труп появился в ее больничной палате, как и прежде, в сидячем положении на стуле у окна. Свет заходящего солнца падал на его саван. Он произнес сквозь ткань: «Формы… формы… неизвестные сущности». А прежде труп сидел на плетеной скамейке на крыльце бунгало, безуспешно пытался просунуть руку сквозь хлопчатобумажную ткань, чтобы коснуться Биби, и шептал: «верховный господин», и «должно быть правдой», и «ничего, совсем ничего». Либо она открывала дверь и видела перед собой стоящий на пороге труп, который говорил ей: «силы природы».

Вот только одного страха перед ним было недостаточно, чтобы измотанная до крайности Биби, сейчас без сил рухнувшая в кресло, могла добровольно отказаться от сна… А потом куда более страшный кошмар обрушился на девушку, и весь его ужас состоял в том, что он выходил за рамки кошмара…

Она маленькая. Ей еще нет шести. Она лежит в своей кровати, а ночь давит на окна бунгало. Единственный источник света — слабенький ночничок с Микки-Маусом, воткнутый в розетку в дальнем углу комнаты. Биби — маленькая девочка, но она не боится темноты. Светились его желтые башмаки… светились его красные штаны… светилась его широкая глупая улыбка… Светильник как забавлял Биби, так и немного смущал. Неделю назад родители купили небольшой пятиваттный ночничок, потому что решили: всем детям нужно немного света ночью. Ну, Биби, возможно, и ребенок, но не младенец. Она уже выросла из такого возраста. Глупый Микки-Маус смотрит на нее, словно хочет сказать, что она до сих пор малютка и всегда ею останется. Случались ночи, когда Биби вставала со своей постельки и вынимала из розетки этого глупого светящегося мышонка. Она не хотела обидеть родителей. Они ведь не намеревались сделать ей ничего плохого. Именно поэтому Биби не выбросила Микки-Мауса и не отнесла его в ванную комнату, где мышонок не так бы ее огорчал. На самом деле Биби не хотела иметь у себя в спальне ночничок… не хотела до этой ночи. Теперь же девочка была благодарна тому, что лежит не в полной тьме.

Она лежала на спине, подтянув ручонками одеяльце себе под подбородок, и вслушивалась в шорохи, ожидая, когда оно снова начнет двигаться. Временами оно ползало, шуршало, возилось, делало, черт побери, непонятно что, а потом шорохи смолкали, словно оно, замерев, обдумывало, как же поступить дальше, чего оно хочет и каким образом добиться своей цели. Все это длилось уже более часа.

До того как плохое нáчало происходить, из гостиной доносились голоса и приглушенная музыка из телевизора. Это ее успокаивало. Если бы девочка сейчас их слышала, то вела бы себя намного храбрее, но дом погрузился в гробовую тишину, а оно вновь стало двигаться. Теперь до слуха Биби долетал лишь издаваемый этим нечто тихий шелест. Если бы это был мышонок, возящийся на полу, такой же, как Микки-Маус, никакой беды не было бы. Будь это мышонок, Биби встала бы с кровати и постаралась завоевать его доверие. Она осторожно поймала бы его и вынесла наружу. Мыши издают прикольные звуки. Они не опасны и сами боятся. Это не мышь, и оно, судя по всему, не боится.

Биби не хотелось визжать или звать на помощь. Так ведут себя только маленькие дети. Когда мама и папа прибегут на ее зов, они могут ничего не найти. Потом родители будут все время напоминать ей о ее страхах. Нет, что-то точно есть сейчас тут, в спальне, но не исключено, что только она может его слышать и видеть. Об этом Биби узнала из книжек и по телевизору. А еще девочку беспокоило то, что родители могут это увидеть, и тогда оно на них нападет. Если оно ранит родителей, это будет ее вина. Она не хотела кричать. Пусть оно просто уберется из ее спальни. Каждый раз, когда шум смолкал, Биби начинало казаться, что оно ушло. Но это было не так. Тетя Эдит, которая иногда приезжала к ним в гости из Аризоны, говорила, что, если бы желания были рыбами, на свете не было бы голодных. Вот и стремления Биби оказались бесполезными и безнадежными.

Помимо желания, чтобы страшное оно исчезло, Биби хотелось, чтобы Капитан уже жил в квартире над гаражом. Тогда она смогла бы побежать к нему за помощью. В реальности Капитан еще долго там не появлялся. Он въехал спустя две недели после того, как Биби исполнилось шесть лет. На самом деле они еще не познакомились, но сны не питают особого уважения к должной последовательности прошлого, настоящего и будущего. Пока взрослая Биби видела во сне маленькую Биби, этой взрослой Биби ужасно хотелось, чтобы Капитан оказался рядом как в реальности сегодняшнего дня, так и в давно минувшей ночи страха в ее спальне, в бунгало ее родителей.

Когда очередной период тишины завершился, Биби услышала, как оно передвигается вдоль стены. Отчетливое шуршание шнура стоящей на ночном столике лампы свидетельствовало о том, что оно до нее почти добралось. Биби повернула голову направо, боясь в этот момент увидеть нечто всего в двух футах от своего лица. Но шнур перестал шелестеть, значит, оно двинулось дальше. На сей раз, когда запала тишина, оно наверняка должно было находиться под ее кроватью.

Если бы она захотела сейчас кричать, то не смогла бы. Она дышала, однако не имела достаточно воздуха в легких, чтобы кричать. Если бы ей захотелось убежать, она не смогла бы. Ее сердце стучало громко и быстро. Биби ощущала себя полной жизни. Ее сердце стучало все быстрее и быстрее. Этот стук довел девочку до странного подчинения, граничащего с параличом. Сердце, казалось, выстукивает в ее ушах два неумолимых слова: «моя вина», «моя вина», «моя вина»…

Тишина затопила собой ее спальню. Тишина навалилась на девочку всей своей тяжестью. Много саженей океана тишины давили на нее. Гробовая тишина была полна бременем ожидания. В ней Биби почти слышала мысли этого существа, ощущала его потребности, желания и лихорадочное коварство.

Быть может, оно вероломно приблизилось, не издавая ни малейшего звука, или во всем виновато одеяло, которым она плотно укуталась, заглушая звуки снаружи, но Биби поняла, что оно у нее в кровати, только тогда, когда существо дотронулось под одеялом до ее ноги.

Биби вскочила с офисного кресла, напуганная прикосновением существа в ее сне. Тяжело дыша, она округленными от страха глазами оглядывалась по сторонам. Девушка особо не удивилась бы, если бы сон и реальность слились воедино, лишив ее безопасного одиночества. Она промерзла до костей и эмоционально представляла собой полнейшую развалину.

Причина разрушительного впечатления, произведенного на нее ночным кошмаром, не укрылась от Биби. Из всех ее снов этот был единственным, который также являлся ее воспоминанием. Хотя она давным-давно позабыла о том происшествии, теперь Биби вспомнила, что все это правда, что та ночь в детской спальне и внушавшее ужас ползущее нечто были самой настоящей реальностью.

Глава 48

ЭВАКУАЦИЯ ДЕСАНТА

Пэкстон ожидал увидеть средний транспортный вертолет с экипажем из двух человек. Когда чудовищный «Морской дракон», гремя, опустился с небес и приземлился к западу от городка, так как ни одна из улиц не была достаточно широкой для того, чтобы послужить посадочной площадкой для гиганта с несущим винтом диаметром семьдесят девять футов, старшина догадался, что новый приказ внес изменения в их миссию. Он и его люди появились на поле, стоило последнему из трех больших турбовальных газотурбинных двигателей смолкнуть. Несущий винт хрипя остановился. Направленная вниз тяга бросила пыль и сор им в глаза.

Кроме двух пилотов и еще одного члена экипажа, в вертолете прибыли два спеца по взрывным работам, два спеца по поисково-спасательным операциям, четыре морских пехотинца для защиты экипажа на земле и было доставлено около тонны всевозможного оборудования.

Морским пехотинцам всегда рады, даже если их появление означает, что огневое столкновение с противником, прежде считавшееся маловероятным, теперь кажется вполне реальной опасностью. Морских котиков больше беспокоило то, что «Морской дракон», используемый главным образом для траления мин, был оснащен водруженным на аппарели пулеметом пятидесятого калибра GAU-21, как в случае обеспечения штурмовых действий.

Капрал Нед Сиверт отличался прямотой и любил отпускать колкие замечания насчет политиканов. Он был родом из Хефлина, штат Алабама.

Нед коротко объяснил ситуацию:

— Один тупоголовый сотрудник из Белого дома, ища славы, распустил свой длинный язык. Теперь есть опасность, что сюда могут припереться местные военные в поисках неприятностей.

— Тогда надо поскорее отсюда сматываться, — сказал Пэкс.

— Да, сэр, вы так считаете, а вот некоторые паркетные генералы из западного крыла Белого дома захотели заиметь труп аль-Газали. Им теперь недостаточно ДНК и фотографии в альбом для наклеивания вырезок. Теперь они возжелали заполучить все семь трупов.

— Почему в последнюю минуту?

— Я никогда не спрашиваю почему, а то, чего доброго, они ответят и окажется, что я нахожусь в подчинении у еще больших дураков, чем мне сейчас кажется.

Среди оборудования, доставленного вертолетом, были два переносных бензиновых генератора, компрессоры, гидравлические домкраты и большие пневмоподушки из грубого материала, способные поднять тысячефунтовые бетонные плиты.

— Мы вернемся домой в летающем морге, — сказал Пэкс.

Гибб, чья мать иногда видела дух его отца разгуливающим возле их дома в Джорджии, солдат и сам верящий в привидения и одержимость призраками, сказал:

— Ничего, Пэкс. Храбрых парней не так легко испугать.

Старшина улыбнулся.

— Да, храбрых парней не испугать, они сами кого угодно испугают.

— Не всегда выходит, но скорее уж так, чем иначе, — ответил Гибб.

Глава 49

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ВЗЯЛ В ЗАЙМЫ ИМЕНА У МАТЕРИ

Биби, опустив одну из горизонтальных ламелей жалюзи, выглянула наружу. На тротуаре и автостоянке перед пирсом туман в свете уличных фонарей посверкивал словно алмазная пыль. Девушка замерла до тех пор, пока окончательно убедилась, что «Погладь кошку» не под наблюдением. Она перестала дрожать.

Она вспомнила…

Воспоминание о ползающем в ее спальне нечто вызвало череду регулярно повторяющихся кошмаров, которые мучили ее на протяжении восьми месяцев. За полгода до своего седьмого дня рождения девочка впервые воспользовалась волшебным трюком Капитана, связанным с забыванием воспоминаний, настолько болезненных, что отравляют твое существование. На карточке для записей Биби с помощью Капитана составила описание того, что произошло с ней той страшной ночью, когда Микки-Маус не смог защитить ее от страшилы. Она написала не только о том, что это было, но и как это случилось. Зажав плотную бумагу щипчиками, девочка, повторила шесть слов, которые узнала от Капитана, и сожгла картонку в пламени свечи. Капитан сгреб пепел себе на ладонь и сдул его в мусорное ведро. Мерзкое воспоминание тоже улетучилось вместе с пеплом из ее памяти.

Нет, конечно, весь этот трюк со стиранием воспоминаний с доски ее памяти был по-детски наивен. Биби хотелось забыть случившееся. Волшебства в этом содержалось не больше, чем в бумаге и огне, но она настолько искренне, отчаянно хотела, чтобы чудо свершилось, что события той ночи стерлись из ее памяти на долгие годы. Биби не понимала психологического механизма подавления собственных воспоминаний. Возможно, она просто отказывалась понимать, ведь, если она в прошлом обманула саму себя таким образом, выходило, она совсем не та стойкая и решительная девушка, какой сама себя считала.

Спустя пятнадцать лет после сжигания воспоминания в пламени свечи и более чем шестнадцати после мерзкого вторжения в ее спальню сегодняшний стресс, вызванный экстраординарными событиями, вновь пробудил давно забытые воспоминания. Вот только далеко не всё девушке удалось вспомнить. В ту ночь маленькая Биби точно знала, что именно ползает у нее в спальне под кроватью. Тогда она увидела это, но сейчас не могла вспомнить, что же это было. Возможно, Биби со временем вспомнит, однако совсем не была уверена в том, что уж так сильно этого хочет. Вероятно, она еще пожалеет об этом.

Сейчас не вызывало особого сомнения, что этот необычный случай из далекого прошлого имеет какое-то отношение к ремиссии ее рака и всему произошедшему после того, как Калида Баттерфляй вытащила из серебряной мисочки буквы «Словодела». Во сне, одновременно являвшемся воспоминанием Биби, ползающее нечто в ее спальне должно было представлять собой настоящий ужас, далеко превосходящий то, что люди обычно вкладывают в это слово. Похоже, называя это «нечто» и «оно», Биби просто пытается смягчить правду, превратив когда-то увиденное ею в безобидное детское клише, заурядного монстра ночных кошмаров. Девушка постаралась припомнить, как это было, прокручивая в голове самые напряженные моменты своего кошмара, но в памяти пока не всплывало больше ни единой подробности.

Когда дрожь во всем теле окончательно улеглась, на часах было 4 часа 4 минуты утра. Биби уселась за отцовский стол и, порывшись в ящиках, нашла флешки, которыми никто не пользовался. Она сделала две копии 248 страниц своей рукописи, оставшейся только в памяти лэптопа. Забравшись на коленях под стол, с помощью скотча Биби крепко прилепила одну из флешек к нижней стороне столешницы. Вторую засунула в карман своих джинсов.

Приняв душ в маленькой ванной комнате, оборудованной возле офиса отца, девушка облачилась в ту же одежду, в которой убегала из своей квартиры. Проголодавшись, она заглянула в холодильник на кухне. Ничего из того, что Биби любила, там не оказалось, за исключением пинты^[544] шоколадного мороженого, взбитого с арахисовым маслом. Что ни говори, не особо полезный для здоровья завтрак… Ну и что? Если сверхъестественное, как оказалось, уже давно оплело своей паутиной всю ее жизнь, лишив утешения от осознания собственной рациональности, какого черта теперь нужны ей рассудительные поступки наподобие соблюдения диеты с низким содержанием жиров и зарядки по утрам?

Пока Биби ела, сидя за столом в офисе, она заглянула в адресную книгу отца в компьютере. Вторгаться в его частную жизнь не было желания. Она несколько раз порывалась все бросить, но на кону стояло ее будущее, а может, сама жизнь. Ее смущение так и не смогло перерасти в стыд. Биби искала адреса и телефоны четырех человек, которые представляли сейчас для нее наибольший интерес. Она нашла адрес и номер телефона Калиды Баттерфляй. Не обнаружив в адресной книге отца фамилии Эшли Белл, Биркенау Терезина и Чаба Коя, девушка ощутила огромное облегчение. Если бы в адресной книге компьютера Мэрфи она наткнулась хотя бы на одно из этих имен, не говоря уже обо всех, ей пришлось бы не то что делать какие-нибудь нелицеприятные выводы насчет родителей, а ставить под вопрос, может ли она им хотя бы в чем-то доверять. Это было бы для нее очень неприятно, даже болезненно.

Зайдя в интернет, Биби погуглила «Биркенау Терезин». Хотя человека с такими именем и фамилией поисковая система не выдала, зато имелось два места, омраченные историей зла.

Терезин был городком в Чехии. Семьдесят пять лет назад он назывался Терезиенштадт и входил в состав оккупированной Германией Богемии. Нацисты депортировали семь тысяч жителей городка ради того, чтобы превратить его в еврейское гетто. Одновременно в Терезине содержалось до пятидесяти восьми тысяч человек. За годы войны через него прошло более ста пятидесяти тысяч евреев. Впрочем, здесь они пребывали только временно. Терезин был перевалочным пунктом, в который евреев свозили со всех уголков бывшей Чехословакии. Оттуда их потом отправляли в различные лагеря смерти по мере того, как газовые камеры и крематории справлялись со своей работой. Одним из лагерей смерти, куда были посланы десятки тысяч евреев, являлся Аушвиц-Биркенау.

Биби задумалась над тем, какой же характер должен быть у человека, который в своей ненависти к книгам и писателям предпочел фамилию Фолкнера названию места, ставшего синонимом жестокости и смерти.

Прикончив половину пинты мороженого, девушка вдруг вспомнила, что кое о чем забыла, когда копалась в адресной книге своего отца. Она решила исправить эту оплошность, хотя испытывала неловкость из-за того, что оказалась такой недоверчивой дочерью. Биби набрала: «Фолкнер». В справочнике высветилось имя «Келси Фолкнер». Под ним были указаны местный адрес и телефон.

Глава 50

ТУМАН И ТУМАН ВРЕМЕН

Выключив настольную лампу, Биби на ощупь добралась до окна и с помощью пульта управления наполовину приоткрыла ламели жалюзи. Девушка стояла и смотрела на освещенный фонарями туман, который наползал на берег словно призрак ядовитого океана, существовавшего на земле миллиарды лет назад, до того, как образовался нынешний, полный жизненных сил.

Ей не к кому обратиться за помощью. Она вынуждена сама играть роль детектива. Если Биби и была в чем-то железно уверена, так это в том, что у нее осталось совсем немного времени. Плохие люди будут искать ее. Девушка очень боялась, что количество этих самых плохих людей может быть просто ошеломительным. Нет, это не секта пары дюжин психов. Ей придется вступить в сражение с целым батальоном, если не с армией. Не имело решающего значения, будут ли они искать ее обычными способами или с помощью паранормальных методов. Когда плохие люди найдут Биби, они ее убьют. За что? Этого девушка до сих пор понять не могла.

Коль она не ошиблась насчет Эшли Белл и та — пленница негодяев (возможно, одному только Богу ведомо, что ими движет), тогда, чтобы добраться до нее, Биби надо сначала найти этих самых плохих людей. Детектив без колес — не детектив. Девушка знала, где сможет раздобыть тачку, но надо подождать. Звонить раньше семи будет неразумно.

Туман может придать таинственности даже самому обыденному месту. Мысли Биби обратились к Пэксу, который сейчас торчал в какой-то неизвестной ей дыре. Туман придавал ночи также налет меланхолии. Тоска является одной из ипостасей уныния. Она не собиралась поддаваться ему. Тоска лишит ее воли и сил. Как бы сильно она ни любила Пэкса, зацикливаться на нем сейчас не стоит.

Биби вспомнила еще об одной ночи. С ее шестого дня рождения прошло две недели. Вечером в тот день Капитан въехал в помещения над гаражом. Знакомство с ним стало самым важным в ее жизни до тех пор, пока спустя четыре года к ней не пришел Олаф.

Раньше квартиру над гаражом снимала Хадли Роджерс, молодая женщина двадцати с чем-то лет. Она с головой ушла в карьеру в сфере искусств. Хадли не была ни художником, ни преподавателем, а являлась кем-то вроде агента или брокера в сфере торговли произведениями искусств. Она почти никак не присутствовала в жизни Биби. Девочка видела мисс Роджерс в основном сбегающей вниз по лестнице к своему стоящему под навесом «корвету». Эту особу дети, кажется, приводили в полнейшую растерянность, словно она понятия не имела, откуда они берутся и какой в них толк. Мисс Роджерс казалась не человеком из плоти и крови, а ожившим рисунком девушки.

Капитан, наоборот, являлся настоящим и сыграл в ее судьбе свою роль. Старик был высоким, с морщинистым лицом и густыми седыми волосами. Он вел себя обходительно и вежливо даже по отношению к детям. Биби сопровождала свою маму, пока Нэнси показывала Капитану квартиру. К концу этих смотрин девочка пронялась к старику глубочайшей симпатией и поняла, что подружится с ним. Капитан был просто великолепен, несмотря на покрытые шрамами руки и отсутствие двух пальцев, несмотря на то, что лицо у него было обветренным, а глаза — грустными, как у английской чистокровной гончей. Биби прониклась уверенностью в том, что он сможет рассказать ей много занимательных историй.

Ночью, когда туман заволок собой Корона-дель-Мар, девочка никак не могла заснуть. Спустя некоторое время она вылезла из постельки и отправилась на кухню за стаканом молока. Биби приблизилась к кухне, где родители за столом сидели с кружками кофе и ликером «Калуа». Заслышав голос мамы, Биби встревожилась и встала за косяком двери, прислушиваясь.

— Мне кажется, это ошибка, — сказала мама. — У меня на сей счет плохие предчувствия.

— Лично у меня никаких предчувствий нет, детка, — промолвил Мэрфи. — У меня вообще не бывает предчувствий.

— Я серьезно, Мэрфи.

— Да я уже понял это еще час назад.

— Кто переезжает на новое место с двумя чемоданами и спортивной сумкой?

— Чемоданы большие, к тому же у нас тут меблированная квартира.

— Люди обычно перевозят с собой много коробок с личными вещами.

— Ты с ума сходишь из-за пустяка.

— А как же Биби?

— Послушать тебя, детка, так он — педофил.

— Я этого не говорю. Не приписывай мне своих слов. Просто, в отличие от Хадли, которой почти никогда дома не было, он все время будет торчать здесь. Биби он уже понравился. Я не хочу, чтобы она попала под дурное влияние.

— Старики на пенсии больше времени проводят дома, чем горячие, молоденькие девушки, взбирающиеся по карьерной лестнице мира искусств.

— Так значит, ты считаешь, что Хадли горячая? — спросила Нэнси.

— По моим стандартам она даже не теплая, но я умею поставить себя на место остальных людей. Я видел, как на нее глядят другие парни. Это отражалось в их взглядах.

— Смотри, чтобы я тебе глаза не выцарапала.

— Вот ты сидишь и угрожаешь своему мужу, но при этом считаешь угрозой дряхлого старика с восемью пальцами на руках.

Нэнси тихо рассмеялась.

— Я не хочу, чтобы на Биби кто-то плохо влиял.

— Ну, тогда мы должны срочно переезжать во Флориду или еще куда-нибудь, а то к нам сейчас едет твоя сестра Эдит. Она как раз должна уже пересечь границу Аризоны.

Маленькая Биби без молока вернулась в постель. Сон окончательно ее покинул. Девочка опасалась, как бы экзотического, интересного Капитана не сменила вскоре очередная скучная и бесцветная Хадли.

Не стоило ей так волноваться. Капитан прожил над гаражом четыре чудесных года до того ужасного дня крови и смерти.

Сейчас, стоя у окна в офисе отца, Биби видела, как рассвет окрасил розовым цветом наползающий на землю туман. Девушка взглянула на светящийся циферблат своих часов. Почти пора звонить Пого.

Глава 51

ГРОМОБОЙ

В 7 часов 5 минут утра Биби позвонила Пого со стоящего на столе отца телефона. Она думала, что разбудит его, но голос парня был бодреньким, словно зуб акулы.

— Что нового? — прозвучал ответ после второго гудка.

— Я думала, ты все и сам знаешь.

— Привет, Бибс. Ты никогда раньше не звонила мне в такое время.

— Не гони волну, брат, — промолвила она, а затем спросила насчет тех серферных крыс, с которыми Пого делил квартиру: — Как там Майк и Нат?

— В постелях. Думаю, хреновиной занимаются.

— Удивлена, что ты такой живчик с утра.

— Хотел поймать парочку перед работой, — сказал Пого, имея в виду волны, — но, когда проснулся, увидел за окном молочный суп. Сейчас без собаки-поводыря не обойдешься. Ладно… Ты меня напугала Бибс.

— Ты насчет рака?

— Даже для тебя это была уж слишком крутая переделка.

— Но теперь я здесь и готова бороться.

— Но ты ведь уже победила?

— Дело не в раке. Кое-что случилось вчера. Мне нужна твоя помощь, Пого.

— Зачем же мне еще жить на свете, как не ради того, чтобы тебе помогать?

— Сколько лет твоей «хонде»? В ней установлен джи-пи-эс?

— Блин, Бибс! У нее даже нормальных тормозов нет.

— Можно одолжить тачку на время?

— Конечно.

— Не спросишь зачем?

— А зачем мне знать зачем?

— Мне понадобится тачка на несколько дней.

— У меня есть друзья на колесах, скейтборд, а еще я симпатяга.

— Послушай! К тебе обращается не дочь босса…

— Эй! Мы же с тобой росли вместе, Бибс. Я вообще к Мэрфи не отношусь как к боссу.

— Он тоже в курсе. Я буду очень тебе благодарна, если ты ничего ему не скажешь.

— Ни единого слова не скажу. Когда тебе нужна тачка?

— Чем раньше, тем лучше. Я сейчас в магазине.

— Я буду у тебя минут через двадцать.

— Ты парень что надо, Пого.

— Бибс!

— Что?

— Ты поймала плохую волну?

— Настоящий громобой, — ответила девушка.

— Может, тебе нужно еще что-то, кроме тачки?

— Если понадобится, я тебе скажу, чувак.

Закончив разговор, Биби открыла сумку и вытащила оттуда книгу с пантерой и газелью на обложке. На корешке не было ни названия, ни имени автора. Ничего не написано сзади. Девушка откинула обложку и принялась листать. Чистые страницы, точнее, они казались чистыми до тех пор, пока на них не стали возникать сероватые завитки рукописного текста, дрожащие перед глазами подобно воде. Они исчезали прежде, чем Биби успевала прочесть хотя бы слово. Она вновь принялась листать страницы, на этот раз уже медленнее. Вновь дважды слова возникали на бумаге, дрожа так, будто девушка смотрела на них через проточную воду ручья. Каждый раз они исчезали раньше, нежели Биби успевала их прочесть. Она осмотрела переплет. В переплете просто не было места, чтобы спрятать там электронные устройства и батарейки. Это обычная книга, но не простая…

Глава 52

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ С МЕРТВЕЦАМИ

Три двигателя, выпущенные «Дженерал Электрик», давали в целом более пятнадцати тысяч лошадиных сил. Рев стоял просто невообразимый. Огромный несущий винт рассекал воздух подобно боксеру-тяжеловесу, молотящему кулаками по подвесной груше. Морские котики, морские пехотинцы и прочие служащие ВМС покинули город-призрак за два часа до заката и со скоростью 150 узлов полетели прочь из этой страны.

Под ними вибрировало днище, тревожа семерых мертвых террористов, упакованных в мешки для трупов. После смерти они оставались такими же беспокойными, как при жизни. Хорошие мужчины и женщины ищут безмятежности, мира и времени на то, чтобы посидеть и подумать. Злые люди бывают бесконечно упрямыми, несговорчивыми и всегда падкими на острые впечатления, которым предаются вновь и вновь. Злу не хватает воображения. Оно живет ощущениями, а не разумом. Вечно озлобленные на весь мир, они не понимают, что причина их злобы — ограниченность мировоззрения, которую они сами себе навязали, их пустота. Никогда не переведутся такие люди, а значит, всегда нужны будут мужчины и женщины, готовые противостоять им.

Перед самым закатом они без приключений добрались до места. Когда вертолет благополучно коснулся палубы авианосца, Пэкстон перевел дух. Предстоял доклад по возвращении с задания, но прежде он позвонит Биби в Калифорнию. Там сейчас утро. Надежда рассеялась спустя три минуты после того, как они выгрузились из вертолета: Вашингтон приказывает всем членам команды сохранять радиомолчание по отношению к внешнему миру еще по крайней мере восемь часов. О причинах этого приказа никто не потрудился им сообщить.

Глава 53

ПРОГУЛЯЙСЯ НА ДОСКЕ, ЧУВИХА

Головные фары машины рассекали туман на автостоянке. Серая «хонда», плавно скользя, остановилась у бордюрного камня подобно автомобилю-призраку. Биби вышла навстречу из переднего входа в «Погладь кошку».

Так как двигатель долго прогревался, Пого оставил мотор работать вхолостую, а сам, обойдя машину, подошел к девушке.

— Сегодня ты больше, чем прежде, похожа на богиню серфинга.

— Возможно, рак пошел мне на пользу.

Биби знала, что симпатична, но сногсшибательной красавицей себя не считала. С другой стороны, по сравнению с Пого многие мужчины-манекенщики из журналов мод выглядели статистами, которые проходят пробы на роли орков в сиквеле «Властелина колец». Казалось, сам Пого не обращает особого внимания на свою физическую красоту, хотя девушки бросались на него в таком количестве и с такой настойчивостью, что воздух, похоже, порой искрился от аромата эстрогена. Иногда Биби думала, что красота Пого доставляет ему скорее неудобства, ставя его в неловкое положение. Они на самом деле выросли вместе, о чем ранее упомянул Пого. Переспать с ним было бы так же немыслимо, как переспать с родным братом, если бы у нее он был. Будучи на два года старше Пого, Биби научила его «падать» (соскальзывать с волны сразу же после того, как ее поймал), делать разворот, проходя вспененную воду, правильно разворачиваться и встречать боком волну, а также множеству иных маленьких хитростей, когда Пого числился в предподростковых серфингистах-дворняжках. Со временем ученик превзошел учительницу. Возможно, его смазливое лицо что-то значило для Биби в ее собственный подростковый период. Тогда ей казалось лестным внимание паренька, к которому неравнодушно относились все девчонки кругом, но со временем Биби стали привлекать в Пого его характер, скромность и отзывчивое сердце.

Поцеловав ее в щеку, парень заглянул девушке в глаза.

— От кого ты прячешься?

— Не в том дело.

Если бы сейчас началось состязание взглядов, никто не захотел бы первым отводить глаза, поэтому Пого решил не заморачиваться. Он принялся оглядывать окутанный туманом берег. Несмотря на утро, никого еще не было видно. Только вдалеке ревела туманная сирена у входа в Ньюпортскую гавань.

— Короче говоря, когда прекратишь упрямиться, ты знаешь, к кому можно обратиться за помощью.

— Я знаю, — заверила его Биби.

Парень распахнул дверцу со стороны пассажирского сиденья и забрал лежащие на нем пакетик со своим завтраком из «Макдоналдса» и роман в мягкой обложке.

Положив на это место лэптоп и сумочку, Биби захлопнула дверцу и сказала:

— Ты, я вижу, больше не прячешь книги.

— Уже не важно, если родители узнают, что я умею читать. От колледжа я благополучно избавлен.

— Ты всегда знаешь, чего хочешь. Тебя не пугает то, что, когда пройдут годы, вдруг поймешь, что упустил нечто важное в жизни?

— Прошлое — это прошлое, Бибс, а будущее — всего лишь иллюзия. Все, что у нас есть, — это настоящее.

Указав рукой на пакетик из «Макдоналдса», Биби сказала:

— Не хочу, чтобы твоя еда остыла, но у меня еще есть к тебе пара вопросов.

Пого махнул рукой в сторону магазина.

— Там микроволновка. Всегда могу подогреть.

В воздухе ощущалась едва уловимая вонь от газов, вырывающихся из выхлопной трубы «хонды». Фальшивый туман смешивался с настоящим.

— Папа упоминал при тебе имя Калиды Баттерфляй?

После секундного колебания Пого сказал:

— Она сюда приходила. Высокая женщина. Блондинка. Когда идет, то побрякушки на ней позвякивают.

— Сюда? И часто?

— Ну… пару раз в месяц.

— Я ее видела, — сказала Биби. — Не похоже, что она серфингистка.

— Сухопутная до кончиков волос. Она даже не из тех, кто мечтает. Эта женщина приходила повидать Мэрфи.

— Зачем?

— Блин! Откуда я знаю? Они поднимались в офис.

Биби встретилась с Пого взглядом, и парень прочел в ее глазах немой вопрос, поэтому тотчас же пояснил:

— Ничего такого, Бибс. Они там ничем таким не занимаются.

Ей неприятно было спрашивать, но пришлось:

— Откуда такая убежденность?

— Не знаю, но я не сомневаюсь в этом… Они давно знакомы, однако дело, я уверен, не в сексе.

— И когда она здесь впервые появилась?

— Ну… года полтора назад…

Наползающий с океана утренний туман бросал вызов солнцу, однако подальше от вод, должно быть, тумана не было. В противном случае реактивные самолеты не вылетали бы из аэропорта имени Джона Уэйна. Драконий рев их двигателей разносился далеко над туманом, словно Биби попала в юрский период.

— А как насчет мужчины по имени Келси Фолкнер?

Подумав, Пого отрицательно покачал головой.

— Никогда о таком не слышал.

— А Биркенау Терезин?

— Если это имя, то дерьмовое.

— Эшли Белл?

— Знавал однажды другую Эшли… Эшли Скаддер. Она предала серфинг ради мира корпоративного финансирования.

— Ну, наверняка есть и те, кто успевает заниматься и тем и другим?

— Таких единицы.

— Лучше я поеду, а ты иди разогревай свой завтрак, — сказала Биби.

Она чмокнула его в щеку на прощание, и Пого крепко обнял ее. Голова парня легла Биби на плечо, а лицо он повернул в сторону.

— Когда Мэрфи позвонил во вторник из больницы и рассказал мне о раке, я закрыл магазин, выключил свет, уселся за прилавком и проплакал больше часа. Мне казалось, я никогда не успокоюсь. Не заставляй меня снова плакать, Бибс.

— Не заставлю, — пообещала девушка.

Парень посмотрел ей в глаза, и Биби, слегка ущипнув его за идеальной формы правильный нос, добавила:

— Спасибо за колеса.

— С каким бы громобоем тебе ни пришлось столкнуться, ходи по доске так уверенно, как только можешь, — промолвил Пого.

Чтобы не упасть с доски, серфингисту приходится постоянно балансировать на ней, перенося тяжесть своего тела.

Биби обошла «хонду», распахнула дверцу со стороны водителя и взглянула на Пого поверх крыши автомобиля. Ее обуревала настолько сильная признательность, что девушка сомневалась, сможет ли подобрать подходящие слова для описания подобного чувства в романе.

— Пока, чувак, — улыбнувшись, произнесла она.

— Пока, чувиха, — ответив ей улыбкой, сказал Пого. — Не забывай ходить по доске, чувиха.

Глава 54

ГЛАВА О ГУСЕНИЦЕ И ГРИБЕ

Так как возиться с машинами Пого любил значительно больше, чем заниматься в колледже, хотя и меньше серфинга, его «хонда» ездила лучше, нежели могло показаться, если смотреть на машину со стороны. Хорошо отлаженный двигатель обеспечивал резкий старт с места и много лошадиных сил при подъеме на холмы. Несмотря на шутку, отпущенную насчет тормозов, они оказались в полном порядке.

Калида Баттерфляй жила в Коста-Меса, расположенном поблизости отсюда городке, где прежде проживали представители среднего класса. Потом дела в городе пошли неважно, но незадолго до кризиса 2008 года Коста-Меса вновь пережил подъем. Вследствие текущей неопределенности в сфере экономики облагораживание городка застопорилось. Теперь рядом с новыми двухэтажными домами, частично построенными с учетом пожеланий заказчика, стояли пятидесятилетние особнячки в стиле ранчо. Некоторые при этом находились во вполне ухоженном состоянии, однако попадались запущенные. То же самое можно было сказать о семидесятилетних бунгало. Одни стояли оштукатуренные, другие были обшиты досками. Почти все они нуждались в покраске и ремонте. Иные садики при домах казались ухоженными, но не редкостью являлись и нестриженые лужайки, разросшийся кустарник, а также комья грязи, раскиданные на гравиевых дорожках.

Наибольшими достоинствами городка были его безоблачное будущее в случае, если в стране вновь начнется бурный экономический рост, и огромные старые деревья, простиравшие свои раскидистые ветви над улицами. Все эти ногоплодники, дубы, купаниопсисы, швейцарские сосны и прочие виды деревьев образовывали настоящий лесопарк.

Биби остановила «хонду» в ста футах западнее от дома Калиды, припарковав машину на противоположной стороне улицы, в полумраке, отбрасываемом тенью калифорнийского дуба. Здесь туман уже немного рассеялся, хотя ближе к земле он клубился подобно облачкам ядовитого газа, выпущенного на город вражеской армией.

Дом гадалки-массажистки занимал полтора стандартных участка земли. На поверку это оказалось двухэтажное бунгало в прекрасном состоянии, выстроенное под влиянием стиля крафтсман^[545]. Биби наблюдала за домом меньше пяти минут перед тем, как подъемная дверь гаража поехала вверх и серебристый «рейндж ровер», выкатив на подъездную дорожку, свернул на восток и умчался прочь, рассекая низко стелящийся по земле туман. Прежде Биби никогда не видела машины Калиды, поэтому не могла сказать, точно ли это ее автомобиль. Стекла были затемнены. Издали Биби просто не смогла разглядеть, кто там сидит в салоне.

Девушка не была уверена, приехала ли она сюда ради того, чтобы поговорить с Калидой тет-а-тет или просто разнюхать, что здесь к чему. Предпочтя не обременять себя сумочкой, Биби сунула ее под пассажирское сиденье. Она заперла дверцы «хонды» и храбро направилась через улицу. Маленькие овальные листья калифорнийского дуба, сухие и вялые, шуршали под ступнями ее ног, словно панцири насекомых. Когда никто не ответил на ее звонок, Биби позвонила в дверь еще раз. Безрезультатно.

Не скрываясь, будто имела на это полное право, Биби через приоткрытую калитку зашла за угол дома, миновала патио, на который отбрасывала тень увитая вистерией беседка, и вышла на задний дворик. Здесь каменная стена ограждала девушку от любопытных взглядов соседей.

Внимание Биби сразу же приковала причудливо украшенная теплица из стекла и выкрашенного белой краской дерева, расположенная в конце земельного участка. Тридцати футов в длину и двадцати в ширину, сооружение это казалось тут настолько неуместным, что Биби не смогла побороть в себе желание поглядеть на теплицу вблизи.

Четыре глиняные статуи, символизирующие четыре поры года, стояли на постаментах по обе стороны от дорожки, ведущей к сооружению. Весь квартет, а не только статуя, олицетворяющая зиму, выглядел довольно угрожающе. Казалось, после того, как их создали, они вот так и стояли на протяжении целого столетия под проливными дождями, которые не прекращались ни на один день.

Бессмысленно закрывать на замок теплицу, где нет ничего ценного. Дверь с южной стороны оказалась незапертой. Биби шагнула в теплоту и влажность мирка экзотических растений, большинство из которых росло в лотках с плодороднойпочвой, стоявших на высоких столах, разделенных узкими проходами. Здесь не было орхидей, антуриумов и прочих растений, выращиваемых исключительно ради их красивых цветков. Кажется, все это были пряные и лекарственные травы. Вот только Биби смогла распознать лишь несколько видов, которые люди привыкли использовать у себя на кухне: базилик, мята, цикорий, фенхель, розмарин, тархун и тимьян. Названия остальных трав, а их здесь было раза в два больше, она просто не знала. У некоторых из столов имелся нижний ряд, куда никогда не проникали прямые лучи света. В этих застойных озерцах винноцветных теней росли грибы: поганки, дождевики и какая-то плесень совершенно нездорового вида. Не исключено, что она была смертельно ядовитой.

Разгуливая по теплице, Биби вспомнила об «Алисе в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. Там курившая кальян гусеница предложила девочке два кусочка гриба. Хотя Биби уже смирилась с реальностью того, что произошло с ней вчера ночью на кухне собственной квартиры, включая резкое падение температуры, странности со свечным пламенем и часами, вонь гниющих роз, которые на самом деле были недавно срезаны и благоухали, теперь у нее возникло определенное подозрение. Она подумала, что увиденное вчера отчасти можно объяснить наличием галлюциногена, полученного с использованием одного из этих растений. Калида могла подсыпать его в бокал с шардоне, пока Биби на нее не смотрела.

Повернув за угол, девушка заметила на одном из столов проволочную клетку с ярд^[546] длиной и в два фута шириной. Там сидело от пятнадцати до двадцати мышей разных оттенков серого и коричневого окраса. Грызуны ели и пили из маленьких мисочек, сновали по клетке взад-вперед, залезали в неглубокие «норки», сделанные из предварительно размоченной до состояния кашицы, порезанной газетной бумаги, чистили себе шерстку, испражнялись и спаривались. Даже беря в расчет, что мыши крайне нервные зверьки, Биби сделала вывод: обитатели клетки тем не менее отличаются уж слишком большой нервозностью — носятся из одного угла в другой, вертятся волчком на месте, когда их собратья непреднамеренно наступают им на хвост. Мыши беспрерывно буравили своими глазками, темными и жидкими, словно капельки нефти, собственную маленькую территорию.

Их поведение заставило Биби взглянуть на цементный пол, на котором ползали те, кто нагнал на мышей такой страх. Одна змея… другая… третья…

Глава 55

ФОТОГРАФИЯ

Биби тотчас же определила, что извивающиеся на полу теплицы змеи — это не гадюки. Там вообще не было ни единой змеи одного и того же вида. К герпетологии девушка относилась прохладно, поэтому не могла определить их вид либо сказать по внешним признакам, ядовита ли какая-нибудь из змей или нет. Биби решила, что они всё же безвредны, иначе Калида не позволила бы рептилиям так свободно ползать по полу.

Вот только люди постоянно гибнут, несмотря на холодный расчет и железную логику своих предположений. А ведь она совсем недавно пообещала Пого, что не даст ему повода еще раз оплакивать ее, поэтому девушка принялась осторожно отступать от извивающейся троицы, опасаясь того, что может наступить на четвертую, которая окажется у нее на пути. Биби была готова в любой момент развернуться и дать стрекача, если одна из змей начнет сворачиваться кольцами, готовясь к броску.

Быть может, змеи ошибочно приняли ее за Калиду, появившуюся, чтобы накормить их мышами. Когда девушка отступила, змеи за ней не поползли. Две бесшумно скрылись под столом, на котором стояла клетка с грызунами, а третья принялась взбираться вверх по ножке, собираясь, по-видимому, выбрать среди паникующих мышей ту, что станет ее обедом.

Выйдя из теплицы и захлопнув за собой дверь, Биби с облегчением выпустила из груди воздух.

Во всяком случае, рискнув, она кое-что узнала о Калиде: оккультные интересы гадалки не ограничиваются одной словоделомантией. Либо ее убитая мать была женщиной с разносторонними каббалистическими интересами, либо уже сама Калида расширила первоначальный бизнес матери… В любом случае гадалка теперь представлялась человеком странным, если не полной психичкой.

Как бы то ни было, следовало проникнуть в главное здание. С учетом того, на что намекало содержимое теплицы, в бунгало для Биби найдется много интересного.

Она подергала ручку ведущей на кухню двери. Заперто. Девушка не видела знака, предупреждающего, что дом находится под защитой охранной компании, но ей не хотелось брать в руки камень и бить стекло. Работая над новым романом, Биби многое узнала о взломах, встречалась с детективами, специализирующимися на этом, и даже беседовала с осужденными преступниками, сидящими за множество краж со взломами. Она узнала, что для полноценного обвинения необходимо именно взломать двери или окна, а затем украсть в помещении какую-нибудь вещь. Без этого тебя обвинят в куда менее тяжелом правонарушении — в незаконном проникновении.

То, что она сейчас обдумывает юридические последствия задуманного ею проступка, Биби не на шутку встревожило… Ладно… А у нее есть другой выбор? Полицейские не станут рассматривать ее жалобы на угрозы со стороны сверхъестественных сил, к тому же она не исключала, что плохие люди есть и среди копов. А еще два дня назад Смерть не только стояла на пороге ее дома, но уже трезвонила в дверь и звала выйти поиграть с ней. По сравнению с этим любая неприятность, ожидающая ее сейчас, — слаще и нежнее пудинга.

Среди прочих любопытных фактов об ограблениях со взломом Биби узнала, что, как ни странно, многие люди, заботясь о том, чтобы все замки внизу были заперты, совсем забывают об окнах на втором этаже, а иногда даже о балконных дверях.

По бокам овитой вистерией беседки, затенявшей патио, были набиты планки сечением два на два дюйма, что делало их вполне пригодными в качестве альтернативы перекладинам приставной лестницы. Биби выбрала тот край, где вистерия разрослась не настолько густо. Мысленно сказав самой себе, что это намного безопаснее, чем серфинг, так как в беседке не водятся акулы, девушка устремилась вверх с проворством, которое, признаться, порадовало ее. Возможно, в последние годы она излишне много времени просиживала за письменным столом, сочиняя, но подобный образ жизни пока что не сделал ее рохлей.

Четыре раздвижных окна выходили на беседку и задний двор. Третье оказалось незапертым. Биби опустила нижнюю створку. Звон сработавшей сигнализации не прозвучал. Тогда она перебралась через подоконник, оставив окно открытым на случай, если возникнет необходимость бежать.

Признаться, звание правонарушительницы, совершающей проникновение в дом через открытое окно, пусть даже без кражи, не казалось ей романтичным. Чем-чем, а этим гордиться не стоило. Она хотела вытянуть пистолет из кобуры и начать обыскивать дом, но почувствовала себя крайне глупо. У нее не было подобного опыта. Ее нервы представляли собой натянутые канаты. Если, повернув за угол, она столкнется с Калидой или, того хуже, совершенно посторонним и ни в чем не повинным человеком, то может испугаться и нажать на спусковой крючок. Вместо этого Биби пошла безоружная, спрашивая себя, почему она не удосужилась завоевать черный пояс в одном из боевых искусств.

Девушка проникла в комнату, которая, судя по всему, являлась спальней хозяйки. Обставлена она была куда зауряднее, чем можно было ожидать. Аккуратно заправленная кровать с подзором^[547]. Репродукции пейзажей Калифорнии, выполненные на пленэре. Нигде не было видно ни ковров со знаками зодиака, ни черных свечей в подсвечниках из полированных костей, ни жутковатых тотемов, висящих на стене позади изголовья кровати. Змей, кстати, тоже нигде видно не было. Дверца в стенном шкафу оставалась приоткрытой. Внутри висела обычная одежда.

Пойдя на риск быть обвиненной в незаконном проникновении, Биби, однако, не имела намерения рыться в ящиках комодов в доме Калиды, выискивая ее секреты. Наверняка эти тайны не будут иметь никакого отношения к ней. К тому же большинство скрываемых в спальнях секретов имеют весьма убогий вид. Биби предполагала, что все важное для нее здесь будет иметь несколько гротескный, по крайней мере, впечатляющий вид. Она узнает то, что ей надо, как только откроет дверь либо пересечет порог.

Деревянный пол из клена в коридоре второго этажа поскрипывал под ногами. Что бы она ни делала, скрип все равно раздавался. Когда Биби попробовала идти ближе к стене, скрип не стал тише. Девушка зашагала быстрее и увереннее, однако звуки остались такими же, как и когда она медленно, осторожно кралась вперед.

За просторной ванной комнатой располагались еще два помещения. В первом вообще не оказалось мебели. Ничто не висело на стенах. В оконных проемах были установлены зеркала, препятствовавшие попаданию в комнату дневного света. Биби взглянула на себя в зеркало, и ей не понравилось то, что она увидела: взволнованная, маленькая, неуверенная в себе… Посередине пола из бледной древесины клена было выведено аккуратными черными буквами в дюйм высотой: «Талия». Имя матери Калиды. Если верить тому, что рассказала Биби гадалка, двенадцать лет назад плохие люди жестоко пытали Талию, убили ее и расчленили труп. Скорее всего, не в этой комнате, а в другом месте. Эта комната с именем, написанным на полу, не казалась похожей ни на место преступления, ни на усыпальницу жертвы убийства. У Биби почему-то возникло ощущение, что комната является местом общения с кем-то или чем-то, о чем она не имела ни малейшего представления.

Напротив пустой комнаты располагался кабинет. В углу на столе стоял компьютер и два принтера, второй — для цветной печати. Все оборудование — мрачное и молчаливое. Еще здесь была пленэрная живопись на стенах. У стены — комод розового дерева. Посередине комнаты располагался круглый столик с одним приставленным к нему стулом.

Она нашла гротескное и впечатляющее, нашла то, что искала.

На столе стояла серебряная миска с буквицами-костяшками. Рядом виднелись два рядка выложенных костяшек. Судя по всему, Калида вернулась к гаданию, начатому на кухне в квартире Биби. Девушка прочла первый ряд: ashley bell. Ряд внизу содержал адрес: eleven moonrise way^[548].

Возле выложенных костяшек лежал лист высококачественной фотобумаги из той, что обычно используют для цветной печати. Когда Биби его перевернула, на нее уставилась симпатичная девочка лет тринадцати. Волосы светло-палевого цвета. Широко посаженные васильковые глаза с оттенком гиацинта. Фото было сделано крупным планом — девочка по плечи. На ней была белая блузка с наглаженным воротничком. Поверх одежды на фотографии было написано: «Калида! Это Эшли Белл».

Глава 56

ИЗ ХАОСА К УВЕРЕННОСТИ

Именно эта девочка… Эшли Белл. Красивое лицо с исполненным спокойствия выражением. Однако в этом спокойствии ощущалась какая-то натянутость. Биби показалось, что девочка за маской спокойствия скрывает от фотографа свои истинные чувства — страх и злость. Биби не исключала, что ее собственное воображение влияет на то, что она видит на фотографии. Возможно, девочка просто устала или старается придать своему лицу одно из тех бессмысленных выражений, которые в наши дни популярны на страницах журналов, посвященных высокой моде. Но нет же! Биби заметила правоту собственных выводов во взгляде девочки. Если цветá на фотографии точно воспроизводят оригинал, эти очаровательные голубые глаза с красноватым отливом, подобно прозрачной дистиллированной воде, выдавали таящуюся в их глубине интуицию и наблюдательность. Они были не только широко посажены, но еще широко открыты. Девочка на фотографии не хмурилась, но выражение этих глаз свидетельствовало о том, что кажущаяся безмятежность ее лица иллюзорна, что фотограф или еще что-то, увиденное ею в той же стороне, очень ее беспокоит.

А еще Биби рассмотрела в этой девочке мягкость и уязвимость, вызвавшие в девушке глубокую симпатию, а также неуловимое внешнее сходство с кем-то, но она не могла понять, с кем именно. Фото произвело на Биби глубочайшее впечатление, потрясшее девушку до глубины души. До сих пор поиски Эшли Белл представляли собой игру без правил, искания чего-то не совсем реального, возможно, иллюзорного, квест без тени веселья для его участницы. Существовал шанс, что все это искусно состряпанное надувательство, включая постановочное гадание под воздействием галлюциногенов. Она могла оказаться жертвой сговора группы безумцев, мотивы поступков которых не в силах понять ни один человек в здравом уме. До этого Биби исполняла свою небезопасную во всех отношениях роль, исходя из того, что она является главной фигурой во всей этой игре, главной и единственной мишенью. Увидев девочку, чей внешний вид и осанка казались одновременно лучезарно-эфемерными и каменно-солидными, Биби в корне поменяла собственное мнение о происходящем. Она паладин, белый рыцарь, второстепенная мишень, ставшая таковой лишь потому, что хочет спасти девочку. Эшли Белл — главная мишень плохих людей и мерило всего того, что должно произойти в дальнейшем. Если выражаться на сленге серфингистов, Эшли Белл — салага, начинающая дворняжка в среде серфингистов, а Биби отведена роль крутого волнолёта, чей долг — уберечь новичка от волн-левиафанов, порожденных разразившимся где-то штормом.

Реальность наконец выкристаллизовалась из хаоса последних двенадцати часов. Она изо всей мочи вбивала в сознание Биби твердую уверенность: Эшли Белл существует и девочка — в беде. Люди, угрожающие ей, обладают странными способностями и находятся вне пределов досягаемости закона. Кроме того, они хорошо организованы и безжалостны.

Калида распечатала фотографию Эшли, которую ей кто-то прислал в формате «джейпег». Было бы нелишним узнать, кто именно. Возможно, Калида распечатала также само пришедшее по электронной почте письмо.

Как любой другой дом, этот тоже издавал звуки, порождаемые им самим, а не людьми, — поскрипывание, постукивание и тихий шелест, производимый расширением, сжатием и проседанием. Несколько подобных звуков заставили Биби замереть, но тишина и ощущение того, что ей ничего не угрожает, успокоили девушку, как только дом перестал жаловаться на силу притяжения.

Она обыскала ящики стола. Ничего. Электрический бумагоизмельчитель заполнил ведро для ненужных документов узкими ленточками бумаги шириной около четверти дюйма. Они разве что пригодились бы во время праздничного парада в честь вернувшихся с луны астронавтов. Просмотрев то, что можно было разобрать, Биби поняла — записи электронного адреса среди резаной бумаги нет.

Девушка заподозрила, что уже чересчур много времени провела в доме. Залезть в компьютер Калиды было бы нелишним, но оставаться здесь надолго Биби не стоит.

В левой руке неся фотографию, а правую сунув под блейзер поближе к пистолету, девушка спустилась по ступенькам лестницы на первый этаж. Ни одна из них не нарушила скрипом царящую в доме тишину. Через окно округлой формы с неба лился золотистый утренний свет, в котором танцевали обычно незаметные пылинки. Казалось, ей предоставлена возможность взглянуть на невидимый мир молекулярного строения мироздания.

Комнаты первого этажа тоже не отличались эксцентричностью. Меблировка здесь была такой же, как в любом нормальном доме. Только войдя на кухню, Биби увидела свидетельство того, что плохие люди побывали здесь. Обеденный стол подвинули в угол. На него взгромоздили стулья. Белый тент из высокопрочного клеенчатого материала был прилеплен синей изолентой к глянцевой мексиканской кафельной плитке пола. Несколько пропитанных кровью половичков лежало поверх тента. Крови было сравнительно немного. Скорее всего, они убили ее так, чтобы кровь не лилась, возможно, удушили. Только после смерти Калиды ее труп расчленили. Так вышло чище, надо было меньше прибирать после себя, да и пронзительных криков, способных разбудить соседей, точно не раздавалось. Труп, скорее всего, вывезли на «рейндж ровере», чтобы избавиться, вот только на столе, возле холодильника, десять отрезанных пальцев, каждый украшенный сверкающим перстнем, лежали аккуратно, словно птифур^[549], на тарелке, будто угощение к послеобеденному чаю.

Человеческая жестокость вызывала у Биби отвращение, но шокировать не могла. Она не тратила времени зря, пялясь на отвратительное зрелище либо задаваясь бесплодным вопросом: «Зачем их здесь оставили?» Биби сразу же поняла главное: заметание следов не закончено, а значит, скоро вернутся те, кто уехал отсюда на «рейндж ровере», или приедет кто-нибудь другой.

Когда Биби бросилась из кухни, до ее слуха долетел шум шин на подъездной дорожке и приглушенный скрежет поднимающейся двери гаража.

Часть IV. СОБИРАТЬ ОСКОЛКИ, РИСКУЯ САМОЙ РАЗЛЕТЕТЬСЯ В ДРЕБЕЗГИ

Глава 57

ЗАВТРАК С СЮРПРИЗОМ

Заслышав скрежет подъемной двери гаража, Биби потянулась под блейзер к пистолету в кобуре, размышляя, сможет ли она наброситься на того, кто сюда войдет, обезоружить, связать и допросить. Если придет только один, то, вполне возможно, ответ будет утвердительным. Если два, то нет. Если их будет больше двух — они ее наверняка убьют и расчленят куда тщательнее, чем Калиду. Храбрости и хладнокровия недостаточно, когда тебе противостоит банда социопатов, после плотного обеда ты весишь 110 фунтов^[550], в обойме твоего пистолета — всего несколько пуль, а ты не склонна к самообману. Она не мешкала ни секунды, дожидаясь, пока дверь гаража закончит свое движение. Выскочив из кухни, Биби направилась прямиком в гостиную и покинула дом через парадную дверь.

Девушка повернулась спиной к восточному краю веранды, за которым мимо дома к гаражу тянулась подъездная дорожка. Не решившись воспользоваться ступеньками, Биби побежала к западному краю веранды, перепрыгнула через перила и ловко приземлилась на ноги. Она пересекла лужайку перед домом, проезжую часть улицы и нашла убежище в «хонде» Пого, стоящей в густой тени под калифорнийским дубом.

Положив фотографию Эшли на приборную панель, девушка выудила из-под водительского сиденья свою сумочку. Она сумеет сыграть неподдельный ужас и панику. Нет проблем. Если она позвонит 9-1-1, полиция может успеть в дом Калиды вовремя, пока они не успели оттуда уехать. Кровь на половиках. Отрезанные пальцы. Убийство. Коль такой звонок не заставит примчаться сюда лучших из лучших во всей полиции Коста-Меса, значит, копы сейчас снимаются в очередном телевизионном реалити-шоу. Только когда Биби расстегнула змейку на своей сумке, она вспомнила, что лишилась мобильника прошлой ночью, бросив его в «эксплорере» вместе с джи-пи-эс.

Если она теперь выскочит на улицу и поднимет крик, чтобы привлечь внимание соседей, то ничего этим не добьется. Убийцы лишь узнают, где она в данный момент находится, а также на какой машине ездит. Пару минут Биби тушилась в собственном раздражении, однако ничего этим тоже не достигла. Тронувшись с места, она развернула «хонду» на сто восемьдесят градусов, чтобы не проезжать мимо дома.

Съеденные перед рассветом полпинты мороженого не то что не поддержали ее силы, а наоборот, привели к сахарному кризису^[551]. Биби направилась прямиком к ресторанчику «Нормс». В такое место сейчас ходят одни только работяги. Пища здесь вполне качественная и вкусная, а плохие люди не появятся в «Нормсе», даже если они будут умирать с голоду, а ресторан останется единственным местом на планете, где они смогут наесться от пуза. Из непродолжительного разговора с Биркенау Терезином (Друзья называют меня Бирком) Биби сделала вывод, что он сноб и страдает нарциссизмом. Его друзья должны быть вылепленными из такого же теста кукловодами, презирающими скромность в достатке. Если твои враги — элегантные снобы, мнящие себя элитой, один из способов от них отделаться — обедать в «Нормсе» и покупать одежду в «Кмарте».

Официантка провела Биби к небольшому столику за перегородками в глубине зала. Биби предпочла усесться спиной к большинству посетителей. Больше, чем есть, ей хотелось сейчас выпить кофе. Мысли ее путались от недосыпания и таинственности происходящего с ней. Надо прочистить мозги. Милая проворная официантка принесла вторую чашку крепкого черного кофе, а также заказанные Биби деруны и яичницу-глазунью с беконом. Эта еда обещала смазать мысли девушки, так что ближайшие часы ее голова будет работать как надо.

В фильмах у спасающихся от убийц людей, которые только что видели отрезанные человеческие пальцы, просто не остается времени позавтракать. Кроме того, эти персонажи не принимают ванну, не задумываются о том, как мало жизнь напоминает кино.

Взяв из сумочки небольшой блокнотик, Биби ручкой сделала запись, чтобы не забыть использовать промелькнувшую мысль в своем романе: кино и жизнь. Пока девушка ела, все ее внимание занимал список того, что ей следует купить и сделать, чтобы как можно дольше поддерживать замкнутое существование. Биби не удивило, что, помимо прочего, она записала свою мысль, которую использует в романе. В конце концов, она не вечно будет в бегах, пытаясь остаться в живых и спасти жизнь другому человеку, а вот писательницей останется навсегда.

Ладно. Ей нужен одноразовый сотовый телефон^[552]. Хотя у него нет нужных ей функций смартфона, идущие по ее следу гончие не смогут выследить Биби с помощью джи-пи-эс. Если в продаже до сих пор имеются электронные джи-пи-эс-карты, никаким образом не связанные с любым электронным устройством, ранее принадлежавшим ей, она купит одну.

Биби вновь принялась строчить в блокноте. На сей раз запись девушки касалась трех случаев, когда, используя трюк, которому ее научил Капитан, Биби избавлялась от мучительных для нее воспоминаний. Эти случаи произошли на протяжении десяти лет. Девушка считала такую подробность важной.

В первый раз Биби с помощью Капитана сожгла в пламени свечи воспоминание о ползающем нечто. Существо испугало ее всего в пять лет и десять месяцев. Когда Биби исполнилось шесть с половиной, она превратила это воспоминание в пепел.

Второй раз подобное случилось с ней в возрасте десяти лет, на тот момент Капитан уже четыре месяца как находился в могиле. Она сожгла воспоминание о том, что произошло на чердаке над его квартирой. Она до сих пор не может вспомнить, что же там случилось. В тот раз Биби подробно все написала на листке бумаги, а затем, встав перед керамическими дровами в гостиной бунгало родителей, скормила свое воспоминание огню.

Пока девушка записывала все, что помнила, «Нормс» наполнился гомоном, звоном вилок и ножей, звяканьем тарелок и стаканов, даже какой-то отдаленно звучащей музыкой. Источник ее Биби определить не сумела и вскоре вообще позабыла о ней. Она настолько сосредоточилась на записывании, что до ее слуха не долетало даже собственное чавканье и скрип, издаваемый кончиком ручки при соприкосновении с бумагой.

В третий раз это случилось, когда Биби исполнилось шестнадцать лет. После смерти Олафа она едва не тронулась. Горе и горечь повлияли на нее невероятным образом, поэтому в голову ей пришла ужаснейшая мысль, намерение настолько мерзкое, что трудно было поверить, будто такое вообще могло зародиться в ее мозгу. Хотя замысел, зреющий в головке девочки, являлся совершенно чуждым ее характеру, Биби одновременно осознавала то, что будет трудно сопротивляться искушению осуществить его. Если она поддастся соблазну, то разрушит жизни, как собственную, так и родителей. И Биби записала все, что думала, на странице в своем блокноте, затем разорвала ее на мелкие клочки и скормила огню в камине, действуя наверняка, уверенная в том, что, лишь после того, как она выльет все на бумагу и сожжет ее, можно добиться такого же успеха, как прежде.

В этих трех забываниях коренятся теперешние неприятности Биби. Что ползало по полу ее спальни? Что случилось на затканном паутиной чердаке, когда туман начал проникать сквозь чердачные оконца? После кремации Олафа она хотела смягчить нестерпимую боль разбушевавшихся чувств, и ее разум охватила ненормальная идея. Какая? Какое преступление или гнусность она настолько боялась совершить, что сожгла собственную память?

Биби удивилась: пока она писала, не отдавая себе отчета, все съела. Девушка положила вилку на пустую тарелку. Звуки и приятные ароматы вновь достигли ее ушей и носа.

Сидя в обыденной обстановке ресторана «Нормс», Биби задумалась о сложной природе собственного «я», хранящей много тайн. Теперь было достаточно доказательств того, что какая-то темнота все же затаилась в ее сердце, хотя сама Биби всегда считала, будто она дитя моря, песка, морского бриза и летнего солнца. Девушка знала: мало людей могут похвастаться тем, что полностью или хотя бы в основном понимают самих себя. Прежде, впрочем, она думала о себе как об этом меньшинстве, воображала, будто может прочесть Биби Блэр от корки до корки, разобрав в тексте каждое слово.

После того, как она сказала официантке, что ничего больше заказывать не будет, Биби оставила чаевые, взяла счет, намереваясь оплатить его на кассе, и вышла из-за перегородки, за которой сидела. Закинув ремень сумки на плечо, девушка повернулась и увидела Чаба Коя, разместившегося в самом дальнем от нее углу ресторана, где сейчас было полным-полно народу. Начальник охраны больницы завтракал, заняв место возле огромного окна. Кажется, мужчина даже не заметил ее. Все внимание Коя поглощали оладьи на тарелке и сидевшая напротив него Соланж Сейнт-Круа, богоматерь университетской программы писательского мастерства.

Глава 58

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Биби не знала, стоит ли причислять Чаба Коя и доктора Сейнт-Круа к плохим людям или их связывал свой собственный заговор, но профессорша разглядывала окружающую обстановку с явным презрением. По мнению Биби, именно так должны были бы вести себя Терезин и его приятели, очутись они в ресторане, где нет белых скатертей и фарфоровой посуды от известного дизайнера. Перед Сейнт-Круа стоял стакан с водой, которую она даже не пригубила. Выражение лица казалось кислее обычного. За столом она сидела выпрямившись, надменно приподняв подбородок, словно собиралась вступить в поединок с каждым, кто сочтет ее пребывание в этой «таверне» недостойным доктора Сейнт-Круа. Ее презрение, впрочем, не было направлено на Коя. Мужчина поедал свои оладьи и вел с профессоршей оживленную беседу, что, судя по всему, его забавляла, но отнюдь не оскорбляла.

Желая остаться незамеченной, Биби отвернулась к ним спиной, присела за столик, вытащила деньги из кошелька и положила рядом с чаевыми. На оплату счета хватит. В глубине зала она заметила две створки дверей с круглыми, как иллюминаторы, стеклами, ведущие на кухню. С самоуверенным видом, так, словно у нее дело к кому-то из персонала и она имеет на то полное право, Биби направилась туда, держась спиной к Чабу Кою и его спутнице.

Поваров и прочий персонал привело в замешательство не столько ее появление на кухне, сколько та стремительность, с которой девушка ворвалась через двери, будто хотела устроить здесь грандиозный скандал. Когда же Биби начала протискиваться между металлическими разделочными столами, мимо гридлей^[553], грилей и духовок, один человек спросил, что ей здесь нужно, а другой указал, где тут находится женский туалет. Заметив заднюю дверь, выходящую наружу, Биби отмахнулась от них.

— Свежий воздух, мне нужно на свежий воздух, — сказала она с таким видом, словно зал у нее за спиной вдруг превратился в безвоздушное пространство.

На автостоянке Биби развернула «хонду» так, чтобы иметь возможность лучше видеть вход в ресторан, ссутулилась, сидя за рулем и жалея о том, что у нее нет бейсбольной кепки на голове. Спустя минут двадцать из ресторана вышли Кой и профессорша, еще постояли с минуту, о чем-то болтая, а потом, пожав друг другу руки, расстались. Он направился к своему черному «лексусу». Она села в «мерседес».

Заведя мотор, Биби не знала, за кем последовать, а потом решила воздержаться от такого поступка. Чаб Кой — бывший полицейский. Учитывая это, ему понадобится пара минут, чтобы понять, что за ним хвост. Куда бы профессорша ни ехала, это уже второстепенно по сравнению с тем, что Биби сейчас застукала ее вместе с Коем. Увиденное убедило девушку: они играют в лиге ее врагов и ей нужно всегда помнить об этой встрече. Если возникнет необходимость перекинуться парой слов с Соланж Сейнт-Круа, она теперь знает, где искать стерву.

«Лексус» и «мерседес» скрылись из виду, а Биби все сидела и размышляла над совпадением. Она не верила в совпадения. Было ли им известно, где ее искать? Хотелось ли, чтобы она их заметила? Не могут же они представлять собой всезнающих властителей Вселенной в человеческом обличье… «Ради бога, Бибс! — сказала она сама себе. — Ты с ума сходишь». Если им даже известно, на какой машине она сейчас передвигается, узнать, что намерена перекусить в «Нормсе», они уж никак не могли. За ней никто не ехал. В этом Биби была убеждена. С другой стороны, в случайности она как не верила, так и продолжала не верить.

От «Нормса» девушка отправилась в три отделения своего банка и сняла по двести долларов из каждого банкомата. Теперь у нее было 814 долларов наличными. В гипермаркете купила дешевый мобильник и электронную карту с джи-пи-эс. В другом отделе приобрела бейсбольную кепку и солнцезащитные очки на случай, если ситуация вынудит немного замаскироваться.

На автостоянке она открыла дверцу «хонды» и положила свои покупки на пассажирское сиденье рядом с водительским. Она начинала ощущать себя бывалым агентом ЦРУ, с необыкновенной ловкостью уходящим из расставленной на нее ловушки.

— Это ты, Биби? Биби Блэр! — прозвучал голос за ее спиной.

Глава 59

ТА, КТО ПЕРВОЙ РАСПОЗНАЛА В НЕЙ ТАЛАНТ

Биби резко развернулась. Перед ней стояла женщина, чье лицо было смутно ей знакомо, между тем она никак не могла вспомнить, кто это такая. На вид ей было лет тридцать. Копна завитых осветленных волос. Лицо без единой морщинки, словно сырая курятина без кожи. Элегантный нос. Губы порноактрисы. Белоснежные зубы — глядя на них, кажется, можно ослепнуть. Пышный бюст, на котором свободно могли бы присесть несколько ворон.

— Надеюсь, ты не настолько теперь знаменита, чтобы забыть нас, маленьких людей, Краля. Еще даже шести лет не прошло…

— Мисс Хофлайн! — вырвалось у Биби.

Нет, ничто во внешности этой женщины не могло натолкнуть на такую мысль, просто никто среди ее знакомых, за исключением учителя английского языка и литературы в одиннадцатом классе, не называл ее Кралей.

— Сейчас я Марисса Хофлайн-Воршак. Вышла замуж уже года два как. Его зовут Леопольд. Застройщик.

Биби хотелось пошутить: «Если это его фамилия, то почему вы не зоветесь Марисса Хофлайн-Застройщик?» Однако она вовремя спохватилась, вспомнив, что имеет дело с язвой мирового уровня, способной необыкновенно ловко унизить тебя, а затем успешно выкрутиться, доказывая, что ты либо превратно истолковала ее намерение, либо не так интерпретировала все сказанное ею. Лучше не вступать в поединок с миссис Хофлайн-Воршак, соревнуясь в злословии.

— Вы… замечательно выглядите, — вместо этого промолвила Биби.

— Четыре года назад я немного себя… освежила. С твоей стороны очень мило, что ты заметила это.

До «освежения» мисс Хофлайн была тридцатипятилетней брюнеткой с волосами мышиного цвета, кривыми зубами и грудью шестнадцатилетнего мальчика. Ее преображение не обошлось без индустрии пластической хирургии, по крайней мере кварты ботокса и немалой доли магии вуду.

— Теперь я, разумеется, не преподаю. Мне это просто не нужно, — заявила миссис Хофлайн-Воршак. — Видишь тот «бентли» цвета кофе с молоком? Это мой. Но я всегда говорю людям, что первой разглядела твой талант.

Это было, мягко выражаясь, не совсем правдой. Мисс Хофлайн чаще и жарче критиковала Биби, чем любого другого ученика в классе, особенно если речь шла о сочинениях. Девушка много чему научилась от хороших учителей в старших классах, но мисс Хофлайн относилась к той категории преподавателей, из-за которых когда-то ученики придумали шарики из жеваной бумаги.

Словно заметив вспышку негодования в глазах своей бывшей воспитанницы, миссис Хофлайн-Воршак заявила:

— Я неизменно проявляла по отношению к тебе небольшую строгость, дорогуша, ведь тебя надо было периодически подгонять, чтобы ты смогла со временем достичь всего, на что способна.

Биби выдавила из себя улыбку куклы чревовещателя.

— Я это очень ценю. Ну… приятно было с вами встретиться.

Подавшись всем телом вперед так, что ее героических размеров грудь, казалось, вот-вот притянет ее к земле и бывшая учительница потеряет равновесие, миссис Хофлайн-Воршак спросила:

— Можно задать один вопрос?

Биби хотелось поскорее отсюда уехать, а заодно окончательно соскочить с крючка преследователей. Если она согласится, то, пожалуй, это произойдет быстрее.

— Да, конечно, — сказала Биби, ожидая какую-нибудь колкость насчет старой «хонды».

Вместо этого миссис Хофлайн-Воршак сказала:

— Ты что, нажила себе врагов своим романом? Почему ты при пушке?

На мгновение Биби оторопела из-за слова «пушка», а потом промолвила:

— Пистолет… Но я не…

— Ну, Краля! Иногда моему Лео угрожают. Человеку с его положением в обществе просто необходимо иметь разрешение на ношение скрытого оружия. Если у тебя опытный глаз, а у меня глаз острый, ни один портной не сможет пошить такую одежду, чтобы не видно было этой выпуклости.

Никакой выпуклости не было. Пистолет в кобуре уютно прижимался к ее боку в самом широком месте блейзера.

— Ну, тогда должна сказать, что на сей раз вы ошиблись. У меня нет повода ходить с оружием.

Биби хотела отвернуться, но женщина схватила ее за руку.

С заботливостью в голосе не более подлинной, чем ее грудь, «освеженная» бывшая учительница воскликнула:

— Черт! У тебя нет разрешения? Биби! Ты можешь попасть в большие неприятности. Если ходишь с пушкой без разрешения, тебя посадят в тюрьму.

На автостоянке сновали туда-сюда люди, то заходя в гипермаркет, то выходя из него. Голос миссис Хофлайн-Воршак отличался громкостью аукциониста, впрочем, без его изящных модуляций. Люди, удивленно глядя на них, хмурились.

— У меня нет пистолета, — стиснув зубы, сказала Биби. — Отпусти меня.

Женщина отпустила руку девушки только затем, чтобы схватить ее за левый отворот блейзера и, стянув, выставить на всеобщее обозрение кобуру с пистолетом.

— Ты всегда любила нарушать правила, девочка… всегда, но я первой распознала в тебе талант. Я не хочу видеть, как ты разрушаешь свое будущее.

Биби сжала руку миссис Хофлайн-Воршак, вцепившуюся в ее блейзер.

— Леди! Что с вами такое? Отстаньте от меня!

— Коль у тебя нет разрешения на ношение скрытого оружия, ты должна сейчас же снять пистолет, немедленно, и положить в багажник.

Несколько человек, остановившись, принялись наблюдать за ссорой. Они, должно быть, никогда не смотрят новости по телевизору. В наши дни, если в подобной ситуации ты не поспешишь убраться подобру-поздорову, то вполне можешь попасть в число жертв.

— У меня есть разрешение, — прошипела Биби и пошла вокруг «хонды» к месту водителя.

Бывшая учительница английского нагнала ее, когда девушка миновала первую головную фару.

— Если у тебя на самом деле есть разрешение, почему ты с самого начала не сказала? Почему соврала?

Бросив убийственный взгляд на преследовательницу, Биби произнесла, чеканя каждое слово:

— По-то-му, что я не хо-те-ла, что-бы каж-да-я ду-ра зна-ла!

Миссис Хофлайн-Воршак встретила ее взгляд с твердостью гранита.

— Не кричи на меня, юная леди. Если у тебя есть разрешение, покажи, и я не буду беспокоиться о том, что ты разрушишь свою жизнь. В противном случае я позвоню твоим родителям.

— Ради бога! Мне двадцать два года!

— Для меня ты всегда останешься девчонкой.

Биби дошла до двери. Ее бывшая учительница не отставала. Один из зрителей сделал пару шагов вперед. Высокий мускулистый с изможденным лицом и усами как у моржа. Голова повязана банданой. Фуфайка-безрукавка совсем не подходила для утренней прохлады. На его шее извивались татуировки рептилий и пауков. Мужчина показался ей героем «Человека в картинках», вот только в этой реальности Рэй Брэдбери, садясь за компьютер, употреблял ЛСД.

— Прошу прощения, леди. Могу я внести немного мира в вашу беседу?

Биби на секунду замерла на месте.

— Эта женщина настаивает, что знает меня. Я никогда ее прежде не видела. Она сумасшедшая.

Задетая такими словами, миссис Хофлайн-Воршак повернулась к незадачливому миротворцу и принялась защищаться от клеветы Биби. Отступив от «хонды», женщина указала рукой на свою машину в первом ряду.

— Видите вот тот «бентли»? Он мой. Сумасшедшие не ездят на «бентли» цвета кофе с молоком.

Пока она доказывала свою вменяемость, Биби села в «хонду» и включила зажигание. С места она стартовала резковато. Миссис Хофлайн-Воршак даже отскочила прочь, словно опасалась, что ее могут сбить. А вот Человек в картинках застыл на месте, явно уверенный в том, что его накачанному телу не повредит столкновение с каким-то там седаном.

Отъехав от гипермаркета на улицу, Биби заорала настолько громко, как не орала во время странного происшествия:

— Какого хрена?!

Это явно не было случайностью. Не могла она вот так просто встретить свою бывшую учительницу. Во всем произошедшем ощущались тщательное планирование и расчет. Надо будет на досуге хорошенько обо всем этом поразмыслить.

Глава 60

ПАНТЕРА ПОТЕРЯННОГО ВРЕМЕНИ

Проехав несколько кварталов от гипермаркета, Биби нашла убежище на парковке перед торговым комплексом. Помимо выстроившихся в один ряд магазинчиков, разделенных общими стенами, рядом находилось отдельное здание «Донат Хейвен», на крыше которого над гигантским глазурованным пончиком вращался золотой нимб.

Хотя при покупке дешевого мобильника была обещана «мгновенная активация», Биби не удивилась, когда пришлось ждать ответ.

Коротая время в ожидании, девушка читала инструкции к электронной карте и попутно размышляла по поводу неправдоподобной встречи с миссис Хофлайн-Воршак. Сбрасывать случившееся со счетов не стоило. Эта встреча обязательно должна иметь какое-то отношение к ее теперешним неприятностям. С другой стороны, допустив, что ее бывшая учительница принимает участие в заговоре против нее, Биби сходила с тропинки оправданной паранойи и делала шаг на пути к мании. Если Хофлайн-Воршак, то почему не безымянный миротворец с усами как у моржа и татуировками? Если он, то почему бы не заподозрить каждого посетителя «Донат Хейвен»? А как насчет тех, кто проезжает сейчас по улице в машинах? Можно ведь подозревать всех и везде…

«Лучше остынь», — посоветовала Биби самой себе.

Когда карта с привязкой к джи-пи-эс была загружена и активизирована, девушка попыталась определить, где же находится дом № 11 по Мунрайз-вей. Этот адрес был выложен буквицами на столе в кабинете Калиды. Биби не знала названия города или небольшого городка, в котором есть эта улица, но поиск можно было проводить по округáм. В округе Ориндж и в девяти соседних не было ни улицы, ни дороги, ни переулка, ни авеню, ни бульвара, ни аллеи, ни проспекта с таким названием. Не зная, в каком городе проводить поиски, Биби повторяла одно и то же по несколько раз. Довольно утомительно. Если бы она воспользовалась своим лэптопом, процесс значительно ускорился бы, но это рискованно. Плохие люди могут засечь ее, как только она войдет в свою учетную запись в интернете.

Купив мобильный телефон, Биби задумалась, стоит ли звонить родителям. После вчерашней ночи у них, должно быть, похмелье, но не сильное. Вероятно, они еще ей не звонили, однако вскоре обязательно позвонят, встревожатся и начнут засыпать ее сообщениями, отправляемыми на голосовую почту.

Вот только если Терезин и его люди на самом деле обладают связями и возможностями, на которые претендуют, они в состоянии прослушивать телефоны Нэнси и Мэрфи с такой же легкостью, как органы национальной безопасности. Тогда после звонка Биби родителям Терезин сможет определить сигнал ее телефона. А затем она опять окажется у них под колпаком. Чтобы оставаться невидимой для врага, надо звонить лишь тем людям, которых Терезин не догадается поставить на прослушку.

В округе, где проживает более трех миллионов человек, она временно, если не навсегда, очутилась в полнейшем одиночестве.

Биби неохотно выключила телефон, сунула его себе в сумочку и вытащила книгу, принадлежавшую Калиде. Когда девушка открывала ее, ей почудилось, что пантера из тисненой кожи на обложке пришла в движение и прыгнула в сторону корешка. Испугавшись, Биби едва не выронила книгу, но, когда захлопнула ее, пантера осталась такой же застывшей в прыжке, как и прежде.

Девушка принялась листать чистые страницы, надеясь краешком глаза вновь увидеть дрожащие, призрачные строчки скорописи, что возникали на бумаге, слишком неясные и ускользающие, чтобы их можно было прочесть. Но на этот раз она ничего не увидела, сколько ни мелькали в ее руках страницы взад-вперед подобно тому, как свет сменяется тьмой, а тьма светом.

Когда Биби оторвала взгляд от книги, то поняла, что прошло гораздо больше времени, чем несколько минут. Ей показалось, будто она только что очнулась ото сна, который продлился несколько часов. Девушка зевнула, заморгала ресницами и тяжело сглотнула. Рот ее пересох. Биби казалось, что она впала в транс и ей приходится сбрасывать оковы гипноза, но все это было иллюзией. Желудок наполнял съеденный ею завтрак, а мышцы тела не затекли и не болели после долгого сидения за рулем. Она взглянула на часы: и впрямь провела за рулем не более пяти минут. Как бы там ни было, девушка предпочла, стараясь не смотреть на книгу, засунуть ее обратно в сумку.

— Что-то здесь не то, — сказала она сама себе.

Глава 61

ПОКА Я ЛЕЖАЛ, УМИРАЯ

Был один из тех дней, когда туман подражает океанским волнам, но все жегораздо медленнее, постепенно отступая в теплом утреннем свете, хотя никогда полностью он не покидает бéрега. Спустя час-другой туман вновь начинает наползать на землю, не достигая, впрочем, тех же пределов, а затем отходит, чтобы опять вернуться.

Биби ехала обратно в район Ньюпорт-Бич, и ей пришлось включить головные фары автомобиля задолго до того, как «хонда» достигла моста, ведущего на полуостров Бальбоа. Выехав на эту длинную полоску земли, укрепленную валами и служащую защитой гавани, девушка включила дворники в наиболее медленном режиме, чтобы они стирали с лобового стекла капли конденсата.

Дом, где проживал Келси Фолкнер, располагался на самой оконечности полуострова, в коммерческой зоне, ставшей таковой после того, как цены на недвижимость здесь взлетели до небес. Эта полоска суши в два-три квартала шириной с домами, что выходят окнами как на гавань, так и на океан, становится объектом повышенного внимания со стороны туристов в теплые месяцы года. Благодаря Дику Дейлу^[554] и «Дель-Тоунс», создававшим музыку серфингистов в пятидесятых годах прошлого века, это место овеяно легендами, несмотря на то что у нервных типов полностью пологий ландшафт вызывает боязнь, связанную с опустошительными последствиями цунами, случись такое.

Биби оставила «хонду» на платной стоянке, оборудованной паркоматом, и сквозь пропахший морем туман направилась искать нужный ей дом. Что ни говори, а в качестве средоточия секты сумасшедших убийц это место совсем не подходило. Магазин назывался «Серебряные фантазии». Здесь продавали серебряные украшения ручной работы, начиная от недорогих брелоков-сувениров в виде прыгающих дельфинов и заканчивая ожерельями и браслетами эксклюзивной работы ценой в несколько тысяч долларов. Учитывая, что магазин был открыт утром рабочего дня в межсезонье, можно было сделать вывод — местные часто заходят сюда.

Биби нередко проходила мимо этого магазинчика, но вследствие своего полнейшего равнодушия к украшениям ни разу не переступала его порог. Изделия подешевле висели на латунных подставках. Более дорогие побрякушки были выставлены в витринах.

Женщина тридцати с хвостиком лет сидела за столиком в углу и полировала браслет. Внешне она вполне походила на человека из шестидесятых: длинная шелестящая хлопковая юбка, окрашенная вручную блузка, вязанный крючком высокий воротник и болтающиеся серебряные серьги в виде символа мира. Если бы ее поставили на сцену в составе любой из тогдашних групп и дали в руку бубен, все приняли бы женщину за свою.

Оторвавшись от работы, незнакомка улыбнулась Биби и сказала:

— Не о таком дне люди мечтают, когда думают о Калифорнии.

— Туман лучше, нежели цунами, — ответила Биби, хотя никогда прежде не относила себя к излишне впечатлительным особам. — А Келси здесь?

— У себя в мастерской, — указывая на дверь в глубине магазина, промолвила женщина. — Ступайте к нему.

Хотя шансы на то, что ее убьют и расчленят в мастерской ювелира, были минимальными, Биби засомневалась.

— Не тревожьтесь, он там ничего сейчас не отливает, — заверила ее женщина, — просто разрабатывает дизайн нового украшения… — Она нахмурилась. — Вы знакомы?

Биби не знала, что ответить, но все же сказала:

— Нет, мой отец его знает.

— А кто ваш отец?

— Мэрфи Блэр, он владелец…

— А-а-а… Мэрфи! Он в порядке. Проходи.

Мастерская Фолкнера оказалась оборудована куда лучше, чем можно было ожидать от кустаря — небольшая, но очень удобная. Здесь было чисто, пахло только полиролью металла и смазочным маслом. Свет проникал через четыре небольших высоких окна, к которым своим ничего не выражающим лицом прижимался туман.

Мужчине было лет пятьдесят на вид. Седые волосы походили на всклокоченную гриву, что напоминала шевелюру Бетховена. Келси Фолкнер сидел на табурете у кульмана чертежника. Он рисовал ожерелье. При виде девушки мужчина улыбнулся.

— Нежданный луч света в пасмурный день, — сказал он.

Если бы даже та женщина из первой комнаты постаралась морально подготовить Биби к тому, что она сейчас увидит, шок все равно не стал бы от этого меньше. Одна половина его лица была красивой, другая — как у Призрака оперы: грубая маска келоидных рубцов и изодранной плоти, местами красной, словно тело под сорванным волдырем, местами — маслянисто-белесой. Ужасные шрамы ненадолго отвлекали от деформированной челюсти и перекошенной щеки. Создавалось впечатление, что мужчина пережил чудовищный удар, когда мчался на большой скорости. Бóльшую часть его уха будто срезали, а оставшееся походило на грибковую плесень.

Несмотря на то что Биби первым делом заявила о красоте украшений, которые делает мастер, и ей казалось, она сумела скрыть реакцию замешательства, Фолкнер правильно понял мысли девушки. Он выговаривал слова медленно, с отменной дикцией, вопреки тому, что, судя по всему, это требовало от него определенных усилий.

— Извините. Как я понимаю, Рита не подготовила вас?

— Продавщица? Я сказала, что вы знакомы с моим отцом. Она, думаю, решила, будто я должна…

— А кто ваш отец?

— Мэрфи Блэр.

— Приятный и очень энергичный человек. Он иногда покупает у меня украшения для вашей матери.

— Значит, так вы с ним познакомились?

— Да. Уже много лет я предпочитаю ни с кем не вступать в близкий контакт помимо магазина и лишь тех заказчиков, кто настаивает высказать свои пожелания лично мастеру, — вымолвил он и указал рукой на рисунок. — У меня есть моя работа, квартира наверху и книги. Этого достаточно, иногда с избытком.

По тому, как держал себя ювелир, Биби предположила, что он ждет, когда она спросит.

— А что произошло?

Мужчина приподнял голову и оглядел гостью с бóльшим интересом, чем прежде.

— Вы не похожи на других, как я погляжу…

— На кого конкретно?

Бросив на девушку пытливый взгляд, Фолкнер произнес:

— Вообще ни на кого.

— Я — это я. Я такая же, как все.

— Нет, вы другая, — возразил он. — Вами движет не дешевое любопытство.

Догадавшись, что мастер оценивает ее и пока не пришел к окончательному выводу, Биби не ответила, хорошо понимая, что давлением она ничего не добьется.

— Вы меня не жалеете, вы сочувствуете, это я вижу, но не жалеете. А еще я не заметил отвращения и пренебрежения, которые часто примешиваются к жалости.

Биби терпеливо ждала.

Фолкнер зажмурился на секунду, затем кивнул, словно отвечал самому себе на невысказанный вопрос. Открыв глаза, он промолвил:

— Один молодой человек ударил меня обрезком стальной трубы. Пока я лежал, умирая, он изнасиловал мою жену Бетт и нанес ей двадцать три ножевых ранения. Пока я лежал, умирая… Пока она лежала, умирая, — поправил себя мастер, — он облил кислотой ее, а затем мое лицо. Боль, вызванная ожогом кислоты, вывела меня из забытья. Мне удалось выжить, Бетт не смогла.

Биби охотно упала бы сейчас в кресло, если бы оно оказалось рядом.

— А кто это был?

— Роберт Уоррен Фолкнер, Бобби, наш сын. Ему тогда было шестнадцать лет.

— Господи!

Теперь изувеченное лицо уже не тревожило Биби. Куда страшнее было выражение глаз этого человека. Ей хотелось, но она не могла отвести от него взгляда.

— Я вам сочувствую, — произнесла девушка.

Мужчина отвернулся.

Главным элементом наброска на чертежной доске был стилизованный образ вздымающейся птицы с распростертыми крыльями. Должно быть, это феникс.

— А ваше лицо… — промолвила Биби, — можно же что-то сделать… исправить…

— Ну да. Пластические операции, восстановление хирургическим путем, ионизирующее облучение и кортикостероидные инъекции, чтобы не давать образовываться новым шрамам там, где хирурги удалили старые. Но зачем? Бетт этим не вернешь.

Биби не нашлась с ответом, впрочем, даже если бы знала, что сказать, говорить это не следовало.

— Дело в том, — продолжал ювелир, — что он был одержим нацистами, войной и лагерями смерти.

— Аушвиц-Биркенау, Терезин… — произнесла Биби.

— Дахау, Треблинка и другие. Это животное Гитлер интересовалось оккультизмом. Роберт тоже этим заинтересовался, что встревожило Бетт. Она хотела обратиться за помощью к специалисту. Я возражал, утверждал, что в его возрасте многих интересуют разные ужасы. Это часть взросления. Если не нацисты, то ходячие мертвецы или вампиры. Какая разница? Он перерастет свое увлечение. Так я ей говорил. На самом деле я понятия не имел, что происходит в его голове. Бетт предчувствовала беду, а я был в полном неведении, пока…

Туман слепо тыкался в высокие окна. До их слуха долетело едва слышное гудение самолета, вылетевшего из аэропорта имени Джона Уэйна и набирающего высоту над океаном.

Из помещения магазинчика донесся приглушенный голос Риты. Видимо, пришла покупательница.

— А что с ним случилось потом? — спросила Биби.

— Его так и не поймали. Он забрал наши деньги и еще кое-что ценное. Думаю, Роберт давно это планировал… Мне кажется, он мертв.

— Почему вы так решили?

— За столько лет он обязательно мне позвонил бы, чтобы помучить. Под конец Роберт стал очень заносчивым и был несдержанным на язык. Ему нравилось меня шокировать.

— Давно это произошло?

— Семнадцать лет назад.

— Значит, теперь ему тридцать три.

Из другого помещения доносились говор и тихий смех, сопутствующие хорошему бизнесу.

— Зачем вы сюда пришли, мисс Блэр? — раздался голос ювелира.

— Вы боитесь, что он может вернуться? — осматривая мастерскую, спросила Биби.

— Нет. Его жестокость настолько огромна, что он предпочтет, чтобы я жил и страдал.

Девушка посмотрела ювелиру в глаза.

— Но если он вернется? Что тогда?

С полки под наклонно стоящей чертежной доской Келси Фолкнер взял пистолет, который, по-видимому, всегда там лежал.

Однако Биби еще сомневалась.

— Но он же ваш сын.

— Был когда-то. Теперь я не знаю, во что он превратился. — Полюбовавшись оружием, мужчина вновь положил его на полку. — Этому не бывать. Я не заслужил право на отмщение.

Девушка не считала, что ее последний вопрос будет уместным, однако серебро все же являлось здесь связующим звеном, поэтому она спросила:

— Вы когда-либо изготовляли серебряные мисочки, мистер Фолкнер?

— Нет, я делаю только украшения. Мой талант ограничен. Я не Георг Йенсен^[555], — грустно произнес он, скрывая за улыбкой свою печаль. — Но вы не ответили на мой вопрос. Зачем вы сюда пришли, мисс Блэр?

— До свидания, мистер Фолкнер. Надеюсь, вы будете отомщены.

Глава 62

УЛЫБКА ИЗ ПРОШЛОГО

Сидя за рулем «хонды» на автостоянке, Биби никуда не спешила. За те четвертаки, которые закинула в паркомат, она может позволить себе не торопиться. Несколько минут девушка внимательно разглядывала фото Эшли Белл, хотя не понимала, что еще такого собирается увидеть на снимке. Острее, чем прежде, Биби ощутила близость к этой девочке. Ей ужасно захотелось полностью посвятить себя поискам Эшли. Казалось, ее кто-то подталкивает к этому… Нет, не вполне правильно… Это не было похоже на внешнее воздействие, скорее на мощную внутреннюю силу, куда превосходящую любое желание или потребность. Кажется, само ее рождение и двадцать два года жизни — всего лишь подготовка к тому, чтобы отыскать Эшли Белл, избавив ее от той горькой участи, на которую обрекут девочку похитители.

Биби отложила в сторону фотографию, открыла лэптоп и рискнула отправиться в непродолжительное путешествие по сети в поисках чудовища. Она быстро нашла упоминание в прессе о том преступлении. В то время убийство стало настоящей сенсацией. Самой Биби тогда было лет пять. Девочка не обращала внимания на все то, что происходило вне пределов ее семьи. Семнадцать лет назад Фолкнеры жили дальше по берегу, в Лагуна-Бич. Об изуверском поступке Роберта по отношению к родителям Биби уже и так знала больше, чем хотелось. Ей нужна была его фотография. На разных сайтах девушка нашла таких семь. Шесть из них были переданы властям посторонними людьми, а не отцом.

На двух снимках Роберт был слишком мал, поэтому для поисков убийцы они явно не годились. На остальных пяти — запечатленный в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет. Симпатичный парень, возможно, даже красивый. Он смотрел прямо в объектив камеры. На всех фото, за исключением одного, выражение лица Фолкнера казалось очень серьезным. На единственном снимке, где Роберт широко улыбался, ему было лет четырнадцать. Подросток стоял на фоне морского берега, обрамленного пальмами. Биби подавила в себе искушение увидеть жестокость в изгибе его губ или безумие в блеске прищуренных глаз. Роберт выглядел так, как любой другой мальчик. Внешне он скорее походил на будущего святого, чем на убийцу.

Две фотографии были сделаны незадолго до ночи преступления. На первой ему лет пятнадцать, на второй — шестнадцать. Роберт изменился. Без сомнения, его поза теперь казалась более агрессивной. Отношение к окружающим тоже, вероятно, изменилось. Биби не представляла себе переходящее в презрение высокомерие — это читалось на его лице. Теперь он стригся короче, нежели прежде. Особенно коротко — с боков. Волосы были разделены пробором справа, как и раньше, но более тщательно, так, что белая кожа скальпа казалась линией, проведенной на голове мелом. Зачесаны волосы были налево, спадали на лоб и доставали до виска. Биби заметила в его прическе что-то знакомое. Через секунду она поняла, что паренек копирует Гитлера.

Девушка подумала о том, что следовало бы послать лучшую фотографию Роберта своим родителям. Пусть будут настороже, пусть остерегаются опасного человека, похожего на этого подростка, но вовремя поняла: спустя семнадцать лет Роберт настолько сильно изменился внешне, что этот снимок ничем родителям помочь не сможет. А еще Нэнси и Мэрфи захотят знать, чем этот мужчина может быть опасен, какую угрозу он несет непосредственно Биби и в какую неприятность впуталась их дочь. Если она ответит на все их вопросы, они скорее подвергнутся опасности, чем если ничего не станет рассказывать им…

Или она не права?

Автомобили на бульваре Бальбоа катились вдоль побережья в сторону Клина, одного из самых знаменитых среди серфингистов мест на планете, к тому же довольно опасного. По мере удаления от океана туман становился все гуще и гуще. Белесые клубы вились вокруг «хонды». Могло показаться, что мир, который знала Биби, начинает таять, а из молекулярного супа его распада образуется новый, который при любом раскладе будет враждебен по отношению к ней.

Роберт Уоррен Фолкнер, он же Биркенау Терезин, теперь должен жить под другим, вполне буднично звучащим именем, и Биби его пока не знает. Он угрожал ей, что расправится с ее родителями, если она выйдет с ними на связь. Он хочет, чтобы она держалась обособленно от своего окружения. В таком случае, когда враг обнаружит Биби, ему будет проще уничтожить ее. Вот только она подозревала, что, независимо от ее поступков, Нэнси, Мэрфи, Пого — все, кого она любит, уже находятся в списке потенциальных жертв Терезина. Подражая маньяку, устроившему геноцид, своему кумиру, Терезин возжелает глобального исхода. Он убьет не только Биби, но и всех людей, которым она не безразлична, всех тех, кто будет задавать вопросы и требовать правосудия.

Пэкстон Торп сейчас помочь ей не сможет. Биби и на минутку не позволила себе предаться фантазии, будто он теперь прискачет к ней на помощь с противоположного полушария планеты и спасет ее. Но девушка все же ненадолго погрузилась в воспоминания о красоте его тела, уме и добром сердце. Это несколько уняло ее тревоги и оживило надежды.

Заведя автомобиль, Биби вырулила на улицу. Она знала, куда теперь направится, однако понятия не имела, что будет делать на месте. Соланж Сейнт-Круа жила в Лагуна-Бич. Это Биби знала и раньше, но во время поисков в интернете фотографии сына Келси Фолкнера девушка поняла, что профессорша теперь живет в том же доме, где произошло убийство.

Глава 63

СОН В МОРЕ ТРЕВОГ

В глубинах плавучего города Гибб лежал без сна.

Морских котиков подготавливают к тому, чтобы они выдерживали такое, на что не способны другие люди. Если ты не в состоянии физически, психически и психологически вынести все ужасы войны, тебе следует забыть о спецназе и стать полицейским в торговом центре, библиотекарем либо выбрать любую другую профессию поспокойнее. Морской котик видит и сталкивается с такими ужасами, после которых большинству людей годами пришлось бы обращаться за помощью к психиатру. При этом ему ни в коем случае непозволительно превращаться в равнодушного ко всему циника. Если ты избрал путь доблести, это станет твоим навсегда. Нельзя избавиться от выбранной тобой судьбы, продать ее, как продаешь дом, или перестроить в нечто поскоромнее без риска потерять самого себя. Если настанет день и ты откажешься следовать по избранной дороге, ты больше не сможешь жить в созданном тобой мире.

Впрочем, морские котики не лишены страха, а иногда им, как другим людям, снятся кошмары. Первую ночь после уничтожения Абдуллаха аль-Газали и его людей Пэкс Торп разговаривал во сне, даже тихо вскрикивал в четырехместной каюте, в которую их заселили после возвращения с задания. Дремавшие Перри и Денни никак не реагировали на шум, издаваемый старшиной.

Гибб и Пэкс лежали на нижних койках. Их разделял узкий проход. Гибб сейчас не мог заснуть и вслушивался в странные слова, слетавшие с губ старшины. Некоторые из них он даже запомнил.

Утром, позавтракав, он сказал:

— Пэкс, вчера ночью ты во сне снимал триллер в духе Хичкока^[556]. Кто кому вылил на лицо кислоту?

Пэкстон, побледнев, оторвал взгляд от своего грязного подноса с едой.

— Безумный сон. Все очень сумбурно, но впечатляет.

— Это Гитлер изнасиловал свою мать? — допытывался Гибб. — И чьи пальцы он отрезал? Старик, когда ты уйдешь в отставку, ты всегда сможешь найти себе работу. Будешь писать сценарии для самых безумных телевизионных шоу по кабельному.

Глава 64

ЛОГОВО ЛИТЕРАТУРНОЙ ЛЬВИЦЫ

Дом убийцы, расположенный в Лагуна-Бич, оказался трехэтажным зданием. Постройка занимала место на взбирающейся круто вверх улице, что брала начало у Коуст-хайвей. Окна особняков здесь выходили на север и юг. В обоих случаях океана видно не было, но цены на недвижимость все равно кусались. Здесь росли высокие деревья, а палисадники перед жилищами были небольшими. Взгляд поражала мешанина различных архитектурных стилей, зачастую совсем не сочетающихся. Дом, в котором убили Бетт Фолкнер, был построен в стиле модерн: штукатурные и лепные работы, опрятные балкончики-террасы из тика, расположенные рядами, словно коржи в свадебном торте для обескровленной невесты и жениха не краше вареной морковки.

Утром в рабочий день доктор Соланж Сейнт-Круа, скорее всего, должна быть в университете. Сейчас она выступает там хранительницей современной американской литературы и пытается лишить уверенности начинающих писателей. Остановив автомобиль у обочины на противоположной стороне улицы, Биби с полчаса наблюдала за домом. Никто не появился ни на веранде, ни на одном из длинных балконов-террас, ни в каком-нибудь из дорогих окон.

Здесь туман был не такой густой, как в Ньюпорте, но все же довольно приличный. По крайней мере, снимать тут городскую версию «Собаки Баскервилей» можно. Нехватки в охотничьих псах также не чувствовалось. Местные жители разгуливали с четвероногими питомцами разнообразных пород, то поднимаясь, то опускаясь по идущей под наклоном улице. Никого, кажется, не удивило обстоятельство, что девушка в бейсбольной кепке и солнцезащитных очках сидит ссутулившись за рулем машины, годной лишь для свалки, и кого-то высматривает. Жители Лагуна-Бич всегда гордились тем, что здесь проживает множество художников. Город не только принимает все классы и культуры, терпимо относится к экстраординарному, он даже приветствует эксцентричность в горожанах.

Наконец, расставшись с кепкой и солнцезащитными очками, Биби храбро направилась к двери дома Сейнт-Круа. Когда никто не ответил на ее звонок, девушка ленивой походкой прошествовала за угол здания, при этом напустив на себя беспечный вид заправского взломщика. Двери и окна были закрыты, хотя задняя, ведущая в гараж, оказалась заперта изнутри лишь тонкой на вид щеколдой. Если даже дом находится под охраной сигнализации, гараж почти наверняка не подключен к ней. Она сможет, просунув кредитную карточку между дверью и косяком, приподнять щеколду… Вот только сумочку Биби оставила у себя в машине.

Девушка уже хотела вернуться к «хонде» за кредиткой «Виза», когда что-то в ней надломилось. Нет, надлом не был серьезным. Нельзя было сказать, что толстый ствол ее жизненной философии раскололся надвое и рухнул наземь. Нет, но обломившимся сучком дело также не ограничилось. Негодование, вызванное тем, что ее жизнь перевернули вверх дном, тревога, раздражение и замешательство последних восемнадцати часов ее бытия довели Биби до состояния, когда что-то должно было сломаться. Лишь одна ветка на ухоженном дереве, являющемся Биби Блэр, треснула. Ветку эту называли «осторожность». К черту карточку «Виза»! Обойдемся без нее. Девушка ударила ногой в дверь. Звук от удара не встревожил Биби. Наоборот, она была довольна. Наконец-то хотя бы что-то сделала. Девушка ударила во второй раз. Третьим ударом сорвала щеколду. Ее приветствовала тьма гаража.

Биби нащупала выключатель. Машины здесь не оказалось. Биби прикрыла за собой дверь. Из гаража в дом вела другая, солидная на вид, оснащенная массивным ригелем замка. Такую дверь можно сколько угодно пинать ногой, пока не упадешь без сил. Результата все равно не добьешься. Кредитка тут также бесполезна.

На стене висел садоводческий инвентарь. Рядом стоял верстак с выдвижными ящиками, расположенными сбоку от рабочего места на уровне коленей. Девушка обнаружила там множество инструментов, включая отвертку и молоток.

Она склонилась над нижней из четырех дверных петель. Засунула кончик отвертки между головкой и стержнем шарнира и подвинула его примерно на полдюйма. Биби стучала молотком по рукоятке отвертки до тех пор, пока не высвободила стержень. Вскоре все четыре были сорваны и, отброшенные, со звоном упали на бетонный пол.

Каждая шарнирная бочка состояла из пяти цилиндров. Два составляли часть створки, прикрученной к дверному косяку, три — часть створки, что крепилась к двери.

Без стержней цилиндры вместе не держались, а слегка расходились, но дверь все же оставалась на месте.

— Не трусь! — приказала она сама себе.

Отверткой, а затем заостренной стороной головки молотка Биби расширила щель между дверью и косяком. Теперь она сможет засунуть в щель пальцы. Девушка ломала преграду до тех пор, пока цилиндры петель, скрипя и скрежеща, не разошлись. Дверь под углом наклонилась вглубь дюйма на два и сейчас нависала над порогом. Звона сигнализации слышно не было. Мило. В данный момент все держалось на замке. В отличие от петель вращаться он явно не собирался. Девушка навалилась на дверь всем телом. Дерево затрещало вокруг винтов, крепивших врезной замок. Всунутый ригель лязгал в металлической накладке на косяке. Биби скрипела зубами, ругалась и вкладывала всю себя в эту битву с дверью. Дерево трещало и ломалось. Щель увеличилась. Теперь уже Биби смогла протиснуться через нее на кухню. Здесь девушка застыла и вслушалась в тишину, царящую в доме. Она вытерла пот со лба рукавом куртки.

Иногда Биби сожалела, что она не Пэкстон. Он бы сейчас воспользовался кубиком взрывчатки Си-4. Таким образом жених легко вынес бы дверь вместе с частью стены. Соседи в Лагуна-Бич — покладистые. Они, скорее всего, не станут жаловаться до второго или даже третьего взрыва.

Утренний свет пробивался в окутанный океанскими испарениями городок, проникал в высокие, от пола до потолка, окна, оставляя по углам тени. Освещение было вполне приличным, но немного таинственным и мрачноватым, словно свет позднего дня в заснеженном ландшафте зимы.

Девушка двинулась вперед по первому этажу. Планировка была анфиладной. Из одной комнаты Биби попадала в другую. Коридоров здесь просто не было. Она подумала, что внутри дом выглядит намного богаче, нежели снаружи. Бледные полы, выложенные известняковой плиткой, почти лишенные ковров. Нигде не видно штор. Облицованные мрамором камины. Зеркала замечательной глубины. Расставленная под острыми углами мебель из стали и кожи всем своим видом производила угрюмое впечатление. По идее каждый шаг Биби по плитке должен был отдаваться эхом, но она двигалась в совершенной тишине, подобно духу в храме, столетия назад погребенному под сотней футов песка пустынь.

Иногда Биби верила, что никого, кроме нее, здесь нет, но порой девушке начинало казаться, будто ее поджидает засада, а в доме прячется паук-каменщик, предвкушающий момент, когда она сделает фатальный шаг.

Первый этаж, очевидно, предназначался для коктейль-приемов и литературных вечеров, которые стали легендой для факультетских сотрудников, приглашенных лекторов и студентов доктора Сейнт-Круа. Биби не задержалась в колледже надолго, чтобы ее сюда хоть раз пригласили. Она обследовала комнату за комнатой, вещь за вещью. Как ни странно, все увиденное девушкой здесь представлялось ей неуловимо знакомым. Она могла наперед сказать, что ожидает ее за следующим углом, за следующей дверью.

В этих холодных, скудно обставленных помещениях ничто не намекало Биби на роль профессорши в недавних событиях, не подтверждало, что она каким-то образом связана с Терезином. Если где-то и должен быть ключ к загадкам, то в кабинете или домашнем офисе. Искать надо на втором этаже.

Биби начала подниматься по открытой спиральной лестнице, сделанной из стекла и стали, мимо больших окон, к которым туман прижимался легионом наполовину сформировавшихся лиц.

Второй этаж был похож на первый. Лишенный пафоса домашний кинотеатр… Слабо оснащенный тренажерный зал… Наконец она обнаружила кабинет, который искала. По-спартански обставленная комната — вполне в духе кабинета Сейнт-Круа, где Биби бывала, когда училась в колледже. Два черно-белых абстрактных полотна. На книжных полках — мало книг. Отталкивающего вида диван. Черное офисное кресло от «Германа Миллера». Этот единственный удобный предмет мебели во всем доме стоял за столом из матовой стали с панелями, покрытыми серой эмалью.

И это было тревожно знакомо ей.

Только стол мог дать ответы на интересующие Биби вопросы, однако ее ждало разочарование. Здесь не было компьютера. На столе вообще ничего не лежало. В четырех выдвижных ящиках девушка не смогла обнаружить что-либо интересное для себя.

В юго-западном углу кабинета один пролет лестницы вел на третий этаж. Впервые она включила свет. Поднялась к покрытой черным лаком двери. Биби предполагала, что, когда в доме гости, дверь эта запирается. Уж слишком лестница и дверь походили на зловещий вход в запрещенное королевство. Замóк сейчас закрыт не был. Когда Биби схватилась за ручку, то уже знала, что именно скрывается за ней. Нет, о точных деталях она, конечно, не догадалась, но постигла главное: комнаты наверху окажутся совсем непохожими на все, что она видела на первом и втором этажах.

Биби переступила порог и щелкнула выключателем на стене. Зажглись несколько искусно расположенных ламп, сделанных из коричневого витражного стекла. Из сверкающего модерна девушка попала в изысканную эпоху королевы Виктории. Она ступила в светскую гостиную с обоями ручной работы, имеющими яркий, цветастый орнамент. Тонкие кружевные гардины обрамляли темно-бордовые бархатные шторы с бахромой и кисточками. На двух этажерках стоял коллекционный фарфор. Диван в стиле честерфилд. Кресло, обитое кожей, закрепленной гвоздями с широкими шляпками. Большой круглый стол, застеленный тканью, которую в свою очередь прикрывала вязаная скатерка. Сверху стояли портретные бюсты, эмалированные украшения и маленькие картины в рамках.

Биби испытывала чувства детей, нашедших путь в Нарнию, словно она попала в совершенно другой мир, но в то же время ощущала себя человеком, вернувшимся туда, где она прежде уже бывала. Контраст между роскошными тканями и нарочитым беспорядком свидетельствовал скорее не о любви к Викторианской эпохе, а о тревожной одержимости.

За гостиной большая спальня с ванной комнатой повторяла своим убранством то, что она уже прежде видела. Главным предметом мебели была кровать под опрятным балдахином, поддерживаемым четырьмя украшенными резьбой столбиками с вьющейся виноградной лозой и золочеными цветами. Биби стояла внутри спальни, очарованная, и пыталась перебороть сомнения. Вряд ли что-нибудь интересное можно найти в ящиках ночных столиков. Прежде чем девушка решилась следовать дальше, покрытая черным лаком дверь позади захлопнулась.

Глава 65

ТИШИНА, ПОДОБНО РАКУ, РАСТЕТ

Когда Биби шагнула к двери, разделяющей спальню и гостиную, она поняла, что настало время вытащить из кобуры «Зиг-Зауэр».

Пэкс несколько дней обучал ее в стрелковом тире. Биби истратила сотни патронов, стреляя по бумажным мишеням с силуэтами людей, но все же опасалась, что, если дело дойдет до крайности, она примет неправильное решение, будет стрелять тогда, когда не следует, случайно подстрелит того, кого не намеревалась. Ее защита всегда состояла из слов. Если Биби отошьет не того, кого следует, она в любой момент может попросить прощения и попробовать объясниться, но смертельную рану в груди извинениями не вылечишь.

Биби никого не замечала в той части гостиной, которую видела в дверном проеме. Когда тишина стала настолько напряженной, что девушке показалось, будто ее проверяют, насмехаются над ней, она поборола нерешительность и выхватила пистолет. Биби держала его правой рукой, направляя дуло в потолок.

Она взглянула в окно, думая, не расположена ли за ним терраса из тиковых досок, на которую при необходимости можно сбежать. Пока бродила по дому, совершенно утратила ориентацию. Биби не знала, куда выходят окна, а туман, окутавший побережье, не давал ей понять, под каким углом падают солнечные лучи.

Соблюдение полной тишины не особо эффективная стратегия. Тишина изматывает нервы до тех пор, пока воображение не принимается сочинять один тревожный сценарий за другим. В конце концов ты начинаешь предвзято реагировать на малейший шум. Даже невиннейший звук теперь кажется сигналом к нападению. Это приводит к тому, что, когда фатальный момент настает, человек оказывается неготовым. С каждым шагом ее дурное предчувствие все заострялось, пока не достигло остроты бритвы.

В кинофильме героиня, измученная тягостной тишиной, говорит: «Здесь есть кто-нибудь? Кто здесь? Эй! Чего вам надо?» Ответ на этот последний вопрос всегда был вариацией ответа Терезина на ее вопрос по телефону о том, что ему от нее нужно: «Мы хотим вас убить». Затем тишина встречается с тишиной и… продуманным действием.

Девушка сжимала рукоятку пистолета двумя вытянутыми вперед руками. Так ее учил Пэкс. Биби быстро миновала дверь и очутилась в гостиной. Она стояла пригнувшись. Дулом пистолета водила слева направо и справа налево.

Никто не прятался за диваном и креслом. Никто не притаился позади спадающих пышными складками тканей.

Биби стояла одна, думая о том, не могла ли дверь захлопнуться от сквозняка. Однако дом был построен настолько основательно, что это абсолютно исключало проникновение в его стены малейшего сквозняка, как и какого-либо постороннего шума. Девушка верила во внезапно налетающие сквозняки не более чем в совпадения.

Теперь здесь царила какая-то особенная тишина, не похожая на обычную. Казалось, некая колдунья наложила на дом заклятие безмолвия. Биби не слышала ни собственного дыхания, ни биения своего сердца. Девушку встревожил не звук, а легкий запах, будоражащий ее почти на грани восприятия. Нет, это не был запах духов. Аромат казался более тонким, совсем не резким, похожим на вытяжку, сделанную из цветов или специй. Так должны пахнуть свежевымытые волосы, если женщина не пользуется шампунем. Так должно пахнуть свежевымытое тело, если она умудрится смыть весь пот без мыла. Запах не был ни приятным, ни неприятным. Он тревожил, несмотря на всю свою слабость. Он свидетельствовал о чьем-то холодном неумолимом присутствии.

Когда Биби развернулась, сжимая пистолет в обеих руках, она увидела Соланж Сейнт-Круа, находившуюся всего в семи-восьми футах от нее. Профессорша словно материализовалась из воздуха. Только спустя несколько секунд Биби заметила дверь, ведущую в ванную комнату с умывальником-стойкой и ванной на львиных лапах. В интересах доведения до совершенства духа Викторианской эпохи дверь была замаскирована под стену: нижней части с помощью лепнины и морилки придали форму обшивающих стену дубовых панелей, а верхнюю оклеили обоями.

Женщина была одета как обычно, в стильный строгий женский юбочный костюм, который больше подошел бы владелице бюро ритуальных услуг. Седеющие волосы, как всегда, она завязала на затылке в тугой узел. Кожа ее казалась бледнее, чем прежде. Губы — без кровинки. Эта женщина напоминала порождение тумана, лижущего завешенные гардинами окна.

Опасаясь, но не испугавшись пистолета, Сейнт-Круа не приближалась к Биби, но начала двигаться в сторону, словно ожидала, когда можно будет подойти ближе. Намерения профессорши не были очевидными. Биби не увидела где-либо оружия, однако она не удивилась бы, если бы нож самым волшебным образом возник в руке профессорши. В костюме Сейнт-Круа вполне можно было спрятать его.

Храня молчание, профессорша сделала полный круг. Биби, тоже молча, не спускала с нее глаз. Кто из них — планета, а кто — спутник, трудно сказать. Сейнт-Круа прикусила себе нижнюю губу, будто заглушая рвущиеся на волю слова. Все время, пока она кружилась вокруг своей бывшей студентки, профессорша смотрела на нее в упор, не отворачиваясь. Ее голубые глаза напоминали два драгоценных камня, сверкающих ненавистью.

Профессорша начала второй круг. Она натолкнулась на пристенный столик. На нем зазвенели безделушки и разные антикварные вещички.

— Очередное нарушение. Мисс Блэр, что вы здесь делаете? Что вы у меня хотели украсть? Или вы забрались сюда не для этого? Что за извращенную мерзость вы задумали?

Биби ответила вопросом на вопрос:

— Зачем вы завтракали с Чабом Коем?

Прищуренные глаза Сейнт-Круа сверкнули из-под опущенных ресниц.

— Значит, вы за мной следили? Столько лет прошло, а вы все за мной следите?

— Правда как раз в обратном, и вы это знаете.

— В чем в обратном?

— Это вы следите за мной. Я приехала в ресторан первой.

— Ты все та же лживая сука, что и раньше… больная маленькая лживая сука. Но ты даже наполовину не такая умная, как о себе возомнила.

Во внешности женщины не было ничего привлекательного. Профессорша дышала злобой, силой и безжалостностью дикой кошки, вышедшей на охоту.

— Какие у тебя дела с Терезином, с Бобби Фолкнером? — спросила Биби.

Не прекращая свое кружение, вероятно, выжидая удобный момент, когда она сможет, нагнувшись, броситься под пистолет, Сейнт-Круа сказала:

— Этот человек, которого, по-твоему, я должна знать, — он что, плод твоих фантазий или же интриг?

— Семнадцать лет назад в этом доме он убил свою мать и едва не лишил жизни отца.

Профессорша не стала опровергать такое утверждение. Она вообще никак на него не отреагировала.

— Ты готова признаться в том, что сделала, мисс Блэр?

— Я проникла сюда, чтобы узнать, что связывает тебя с убийцей Робертом Фолкнером, с Терезином.

Сейнт-Круа замерла на месте. Она затратила огромные усилия на то, чтобы поддерживать создаваемый ею образ. Она любила и лелеяла его. Именно поэтому Сейнт-Круа очень старалась подавлять свою природную красоту, хотя ей это никогда полностью не удавалось. Сейчас, однако, выражение презрения на ее лице достигло такой силы, что напрочь вытравило все симпатичное, еще сохранившееся в нем. Теперь оно превратилось в олицетворение злобы и омерзения.

— Я говорю о той мерзости, будь она проклята, из-за которой тебя вышвырнули из университета.

— Меня не вышвырнули, я сама ушла.

В прошлый раз, когда Сейнт-Круа и Биби схлестнулись и последняя обвинила свою студентку неизвестно в чем, профессорша слишком далеко не заходила в своем гневе. Теперь же он превратился в ярость и ненависть, совсем не украшающие холодную принцессу литературного слова.

— Ты ушла… Ты ушла потому, что, если бы заартачилась, я бы сделала так, что тебя выгнали бы из колледжа в три шеи.

Профессорша задела Биби за живое. Девушке ужасно захотелось выстрелить Сейнт-Круа в ногу, чтобы та перестала говорить недомолвками.

— Ладно, — произнесла Биби, — а теперь скажи мне, что я сделала.

— Ты сама, черт побери, знаешь!

Холодные глаза профессорши превратились в жгучее голубое пламя в печи крематория, где сжигают домашних животных.

— Предположим, не знаю. Ну же, скажи мне. Выскажись, унизь меня. Если все настолько плохо, заставь меня почувствовать себя полной дрянью. Ты же так обо мне думаешь?

— Кончайте с этим, — раздался мужской голос.

Распахнув покрытую черным лаком дверь, Чаб Кой ступил на третий этаж. Одет он был в черный костюм и серую рубашку. Без галстука. В руке мужчина сжимал пистолет с глушителем.

Биби направляла свой «П226» на профессоршу. Она стояла ближе, чем начальник охраны больницы… Кем, черт бы его побрал, на самом деле был этот человек?

Судя по реакции Сейнт-Круа, профессоршу столь неожиданный визитер удивил не меньше, чем саму Биби.

— Что вы здесь делаете? Вы не имеете права тут находиться. Это мой дом. Сначала эта подлая маленькая сучка, а потом вы… Я не потерплю…

Договорить она не успела: Кой дважды выстрелил ей в грудь.

Глава 66

ТОТ, КТО СКОРЕЕ УМРЕТ, ЧЕМ РАССКАЖЕТ

Сначала Биби подумала, что Чаб Кой стрелял в нее, но, будучи мазилой, убил по ошибке профессоршу, однако бывший полицейский тотчас же прояснил свои намерения:

— Если бы нашелся человек, который каждое утро стрелял бы в эту стерву, из нее получилась бы намного более приятная женщина и преподавательница.

Биби доводилось видеть ужасные последствия убийства, но присутствовать при таковом, разумеется, случая еще не выпадало. Девушка не смогла справиться с шоком, вызванным зрелищем преждевременно обрываемой жизни. Душевная рана оказалась слишком глубокой и кровоточащей от осознания того, что весь внутренний мир этой женщины, весь ее опыт погибли вместе с ее телом. Каждая вонзившаяся в тело пуля вызвала ужасные конвульсии. Свет жизни моментально погас в ее взоре. Падение трупа разительно отличалось от падения тела того, в ком еще теплится искра жизни. Она тяжело рухнула на пол уже не человеком, а бездушным предметом. Соланж Сейнт-Круа не была ей другом, но Биби все же испытала жалость, не столько к самой профессорше, сколько к самой себе и всем другим людям, рожденным в мире, где правит смерть.

То, что у нее вообще возникла хоть какая-то жалость по отношению к Сейнт-Круа, удивительно, ведь, когда женщина упала, у нее из рукава выскользнул нож. Судя по кнопке на рукоятке, он был выкидным.

Приглушенный звук двух выстрелов не разнесся громом среди стен, а прошелестел шепотом на неизвестном языке. Он не породил эха, а впитался в многослойные матерчатые обои и плисовую обивку викторианской гостиной. В ту же секунду, как доктор Сейнт-Круа превратилась из человека в останки, Чаб Кой опустил оружие, давая Биби понять, что не собирается стрелять в нее, хотя в кобуру пистолет прятать не стал.

— Какого черта! — вырвалось из груди девушки. — Зачем?

— Слишком много ярости, — произнес Кой. — Дура потеряла над собой контроль. У нее такой болтливый язык, что вот-вот должен был вывалиться изо рта, а мне следовало защищать свои интересы.

— Какие интересы? Разве она не из ваших? Вы же завтракали сегодня утром!

Стальные глаза с голубоватыми вкраплениями, прежде острые, словно скальпели, полосующие плоть в поисках не опухоли, а лжи, теперь превратились в два ничего не выражающих люка в погребе, надежно скрывающих за собой все тайны.

— Вы понятия не имеете о действительном положении вещей, мисс Блэр. Существует много групп. Иногда мы можем действовать сообща, но не стоит думать, будто мы заодно. Ставки в этой игре слишком высоки, а когда ставки высоки, большинство людей играют сами за себя.

— И в чем смысл игры? — спросила Биби. — Где Эшли Белл? Что с ней собираются сделать?

Круглое дружелюбное лицо Чаба расплылось в обаятельной улыбке.

— Вам не нужно это знать.

— Нет, нужно. Меня хотят убить.

— И это им удастся, — заверил ее мужчина. — Ради сохранения тайны они убьют вас шестью разными способами.

— Какой тайны?

Мужчина лишь усмехнулся. Биби навела на него пистолет. Продолжая улыбаться, он спрятал свое оружие.

— Вы не сможете хладнокровно убить человека.

— Нет, смогу.

Кой отрицательно покачал головой.

— Моя интуиция копа меня не обманывает. В любом случае я скорее умру, чем что-либо расскажу вам.

Биби опустила пистолет.

— Эшли еще ребенок. Сколько ей? Двенадцать? Тринадцать? Зачем ей умирать?

Мужчина пожал плечами.

— А зачем люди вообще умирают? Кое-кто говорит, что мы никогда этого не узнаем. Для богов мы подобны мухам, которых дети убивают в жаркий летний день.

Она возненавидела его за нарочитое равнодушие.

— Что же вы за мерзавец?

Он вновь улыбнулся.

— Такой, каким вы хотите меня видеть, мисс Блэр.

Когда он уже собирался от нее отвернуться, Биби спросила:

— Вы с ним, с Терезином?

Тупое безразличие его глаз на секунду сменилось колючим блеском. Мужчина вновь повернулся к Биби.

— С этим злобным, фашиствующим паскудой и его тайной нацистской сектой? Мисс Блэр, не заставляйте меня желать вашей смерти. Я его презираю.

— Ну, тогда враг моего врага…

— Все равно мне враг. Примите как данность то, что вы легкая добыча. Когда Терезин был еще подростком, его можно было сравнить с собакой. Теперь пес окончательно одичал. Сейчас Терезин превратился в волка. Он похож и в то же время не похож на других волков. Он всегда бежит во главестаи. Он мечтает вернуть мир обратно, в эпоху молодости этого самого мира. Его идеал — общество стаи. Рано или поздно они до вас доберутся. Вы считаете их сектой. Что ж, они и впрямь похожи на секту, но куда сильнее и больше, чем вам кажется. Их много, этих тараканов, и у них нет недостатка в средствах.

Мужчина вышел из викторианской гостиной. Биби последовала за ним, однако внезапно остановилась, заподозрив, что сейчас Чаб Кой дал ей подсказку, которую она просто не поняла. Не оставил ли он ей кончик нити? Если она начнет разматывать эту нить на катушке, то сможет разобраться в тайне, окружающей ее, размотает все составляющие этого безумного заговора. Девушка застыла рядом с трупом посреди цветастой викторианской обстановки, глядя, но не видя, вслушиваясь в воспроизводимый в ее памяти разговор, но, кажется, ничего не слыша…

Глава 67

ВРЕМЯ НЕМНОГО РАССЛАБИТЬСЯ

Если Чаб Кой и оставил ей путеводную нить, Биби все равно не смогла найти ее на третьем этаже или вспомнить разговор достаточно ярко, чтобы разглядеть и выудить кончик нити. Сбитая с толку и рассерженная на саму себя, девушка положила в карман выкидной нож Сейнт-Круа. Она схватила декоративную подушку с дивана, расстегнула молнию на отделанной бахромой наволочке, вытряхнула оттуда подушку, а саму наволочку надела на правую руку, словно перчатку. Возвращаясь тем же путем через дом, Биби пыталась вспомнить все то, чего касались ее руки. Она останавливалась и тщательно вытирала предметы, уничтожая отпечатки пальцев, которые могли остаться на них.

Если Биби обвинят в убийстве Соланж Сейнт-Круа, это поставит точку на всех ее поисках Эшли Белл. С таким же успехом Терезин мог бы убить ее. А если приехавший за ней полицейский один из плохих людей, он всегда может сказать, что она оказывала сопротивление, вне зависимости от того, будет ли Биби на самом деле сопротивляться. Тогда ее ждет пуля в голову.

Девушка задумалась над тем, в кого превратится, оставшись в живых. Паранойя теперь у нее в крови. Она подобна вирусной инфекции. Не исключено, что болезнь неизлечима. Биби уже рисовала себе свое будущее в тисках агорафобии вкупе с социофобией, при которых человек страшится открытых пространств и людей, не в состоянии покинуть пределов собственной квартиры, живет за дверями, запертыми на замки, и опущенными жалюзи.

— Да пошло оно, — идя по гостиной, промолвила Биби.

В кухне, на круглом столике, стояла большая женская сумка от известного дизайнера. Когда Биби сюда проникла, сумки на этом месте не было. Должно быть, ее оставила здесь Сейнт-Круа, вошедшая из гаража в дом через расколошмаченную дверь. Нельзя не отдать должное храбрости профессорши. Она сама направилась на поиски взломщика, хотя, как подсказывала Биби интуиция, покойная знала, на кого охотится. Девушка взяла сумку и продолжила вытирать отпечатки пальцев в гараже, где теперь стоял «мерседес» мертвой женщины. Мотор слегка потрескивал, остывая.

Биби распахнула сумочку Сейнт-Круа. Как она и надеялась, там лежал смартфон. Она позвонит своему отцу. Если плохие люди прослушивают телефон Мэрфи, они не накроют ее мобильник.

Он ответил после второго гудка.

— Алло, это Мэрфи.

— Привет, папа.

— Биби! Мы тебе все утро звоним.

— Я не отвечала на звонки.

— Даже на звонки родителей? Что случилось?

— Ничего не случилось. Все в порядке.

— По твоему голосу так не скажешь.

— Не волнуйся за меня, пап. Два дня назад я умирала. Теперь мне нужно время, чтобы немного прийти в себя.

— Можешь мне не рассказывать. Все утро я то улыбаюсь, словно пес, то вот-вот готов расплакаться.

Заслышав, как голос отца вздрогнул от переизбытка эмоций, Биби сказала:

— Папа, не надо меня оплакивать.

— Я тебя очень люблю, дорогая.

— Я тебя тоже люблю, но… я спешу. У меня есть желание проехаться вдоль побережья, найти хорошее местечко и немного расслабиться.

— Вижу, тебе надо немного остыть.

— Вот именно. Я поеду в Карлсбад или Ла-Хойю… точно не знаю. Когда найду себе мотель, позвоню. Извини, что утром не вернула мамин «БМВ».

— Из-за этого мы и начали волноваться, но ничего страшного, детка. Мы сами заедем за машиной. Кстати, как там у вас вчера с Калидой?

— Интересно, — ответила Биби. — Мы об этом поговорим, но позже, когда я вернусь.

Ее подмывало задать вопрос о серебряной мисочке с буквами в его офисе, об упаковке с иглами и о куске белой хлопчатобумажной ткани, испачканной кровавыми пятнами, но она не знала, куда может завести ее этот вопрос, поэтому смолчала. Биби не станет сомневаться в своих родителях. Она просто не может. В трудные времена потрясений, которые на поверку часто оказываются не такими уж страшными, так как в дневном свете ретроспективного взгляда на прошедшие события все видится четче и яснее, человеку нужны люди, а также истины, сомневаться в надежности и верности которых нет ни малейшего повода. Биби знала о слабых местах своих родителей. Они были не особо взрослыми, между тем их легко можно было простить. Опираясь на собственный опыт, девушка верила в то, что коль уж в этом мире и есть кто-нибудь, на кого она может всецело положиться, так это ее родители. Если она вдруг обнаружит, что Нэнси и Мэрфи не такие, как кажутся, это знание опустошит ее. Люди часто злоупотребляют выражением «разбить сердце», но в ее случае оно будет соответствовать ядовитой сущности того, что с ней произойдет.

— Скажи маме, что я люблю ее.

— Она все равно будет за тебя переживать… я тоже…

— Я умею ходить по доске, папа.

— Если ты об этом, то никто лучше тебя по ней не ходит.

— Ладно. Не забывай об этом, пап. Пока.

Закончив разговор, Биби принялась вытирать мобильный.

Телефон зазвонил. Девушка приняла вызов, но ничего не сказала. Терезин сейчас точно не слезал с прослушивания телефона Мэрфи.

— А, вот ты где, милая Биби, — раздался его голос.

Желая хоть немного вывести из себя заносчивого ублюдка, она промолвила:

— Привет, Бобби!

— Вижу, девушка-детектив делает определенные успехи. Ты, должно быть, навестила моего отца. Когда я с тобой покончу, то схожу познакомиться с твоим.

Подойдя к двери, которую она прежде вышибла ударом ноги, Биби сказала:

— Тебе уже тридцать три года, а ты по-прежнему ведешь себя как подросток. У тебя остроумие, словно у ребенка. Ты никогда не вырастешь. Ты начинаешь меня утомлять своей банальностью.

— Тебе ведь нравятся банальности. Я только что прочел твой роман. Наскоро состряпанная пачкотня. Эту книгу, так же, как ее автора, надо сжечь. В любом случае послезавтра мне исполнится тридцать четыре года. Обещаю: к этому времени я повзрослею. Жаль, что я не смогу пригласить тебя на вечеринку, но там будет Эшли. Она моя почетная гостья. После этого ты лишишься последнего шанса найти ее живой. Все начинается сначала. Маленькая жидовка исполнит свою роль…

Биби казалось, что Терезин продолжает болтать для того, чтобы засечь с помощью джи-пи-эс местонахождение ее телефона, однако тот завершил звонок. Не исключено, он и так знает, где ее искать.

Биби еще раз вытерла отпечатки своих пальцев и запустила смартфоном в сумрак гаража.

Глава 68

МУЖЧИНА, СОБАКА И НЕУЛОВИМОЕ МГНОВЕНИЕ

Хотя подальше от побережья сейчас должен был уже установиться вполне ясный мартовский денек, здесь туман сдавать свои позиции явно не собирался. С наступлением полудня стало понятно, что яснее уже сегодня не будет.

Усевшись в «хонду», Биби положила сумку профессорши и декоративную наволочку на пассажирское сиденье рядом. Вытащив ключи из кармана, завела двигатель.

То, с какой легкостью Терезин выследил номер мобильника профессорши, Биби не на шутку пугало. Пожалуй, подобный трюк вполне под силу службе национальной безопасности, но девушка не понимала, какое отношение этот злобный убийца собственной матери может иметь к правительственным органам НБ. Его быстрота казалась почти сверхъестественной, а не вызванной обычными причинами технического превосходства. Девушка не предполагала, что Терезин может с помощью беспилотника или цирковой пушки забросить во двор по соседству парочку наемных убийц, но в то же время она помнила слова Чаба Коя: «Их много, этих тараканов, и у них нет недостатка в средствах». Биби, как говорят, хотела убраться отсюда еще вчера.

Преодолевая склон, машина покатила вверх по улице. Над «хондой» раскинулись ветви деревьев. Слева, на тротуаре, она заметила на углу высокого мужчину в толстовке с капюшоном, выгуливавшего золотистого ретривера. Девушка с трудом разглядела их в тумане. Мужчину и собаку вполне можно было принять за призраков… А потом они свернули за угол и пропали из виду.

В туманную, прохладную погоду люди надевают толстовки с капюшоном. Десятки людей предпочтут такую одежду, если надо выгулять собаку. Золотистых ретриверов держат многие. Этот мужчина не является тем, кто приходил к ней в больницу. Предположить такое просто смехотворно.

Она проехала перекресток на красный свет, свернула налево и оглядела улицу. Еще больше деревьев. По обочинам стояли легковушки, внедорожники и малотоннажные грузовики. Справа по тротуару, рассекая клубящийся у земли туман, шли мужчина и собака. Теперь они показались ей еще более призрачными, чем прежде. Если это ее ночной гость, он не может быть заодно с Терезином: психопат хочет смерти Биби, а незнакомец ее спас.

«Хонда» рванула вперед. Справа от бордюрного камня на проезжую часть выехал пикап. Биби резко ударила ногой по педали тормоза и нажала на клаксон. «Хонда», взвизгнув, содрогнулась всем корпусом. Водитель пикапа тоже нажал на клаксон и гудел чуть дольше, выражая тем самым свое мнение по отношению к Биби. К моменту, когда наездник на пикапе достиг следующего поворота и свернул вниз, девушка потеряла из виду мужчину с собакой.

Потом она увидела их через полквартала вверх по холму, на дальней стороне улицы. Незнакомец с собакой входил через ворота в низкой каменной ограде парка. Биби добралась туда и оставила «хонду» там, где стоянка была запрещена, однако парочка уже растворилась в тумане среди низко нависших над землей ветвей калифорнийских перечных деревьев.

Войдя в парк, девушка поняла, что небольшая рощица не имеет никакого отношения к туристическому бизнесу. Десять акров земли, на которой росли перечные деревья, ограждала каменная стена. Биби заметила здесь детскую игровую площадку со спиральной горкой и уродливым на вид пластмассовым игровым городком с повышенными мерами безопасности, а также большую, засеянную травой поляну, где собаки могут вволю побегать за летающими тарелками и теннисными мячиками. К северу земля плавно спускалась вниз, образуя овраг, по его бокам были установлены столы для пикников и две беседки, из которых в солнечные дни должен был открываться чудеснейший вид. Мужчины и собаки нигде не было видно. И вообще Биби никого в парке не встретила.

Стоя в стелющихся над землей полотнищах тумана, девушка позвала:

— Эй, вы, сэр, с красивой собакой!

Ответа не последовало.

Яр был глубоким. Внизу клубилось густое марево, поэтому Биби не смогла разглядеть, что там, даже не видно было, насколько овраг уходил вниз. Рельеф его был изрезанным, и склоны постепенно становились все круче. Настоящее королевство змей, рысей и койотов. Ни один здравомыслящий человек не полезет туда сломя голову.

Поросшие бородами из тумана деревья, покинутые всеми беседки и аттракционы на детской площадке вселяли в душу Биби иррациональный страх. Девушке начало казаться, что за ней кто-то наблюдает… не только наблюдает, но манипулирует ею, увлекает вперед. Она оказалась здесь одна, вдалеке от «хонды». Хотя у нее имелся при себе пистолет в подплечной кобуре, Биби больше не чувствовала себя в безопасности.

Развернувшись, девушка направилась через парк обратно. Ледяной палец страха прошел от ее поясницы к основанию шеи. Биби сорвалась с места и побежала, уверенная, что кто-то или что-то гонится за ней по пятам. Когда она выскочила в проход в каменной стене и увидела старую «хонду» Пого, то резко развернулась, готовая встретить врага, но никого позади себя не увидела. Прежде она всегда доверяла своим инстинктам и интуиции. Возможно, это еще одна разница между нормальным миром и тем, что сошел с ума.

Впрочем, такая мысль не успела зародить у Биби тревогу, так как девушка почти сразу же убедилась: она может доверять своей интуиции — в глубине парка, в пределах видимости, из холодной молочной пелены возник силуэт мужчины. Пес на поводке бежал чуть впереди своего хозяина. Они растворились в тумане, а спустя несколько секунд опять возникли, медленно бредущие между стволами перечных деревьев.

Собачник должен был ее услышать. Биби почти отважилась вновь его позвать, но вовремя остановилась. Неожиданно в ее сознании сформировалась железная уверенность, которая тотчас же проникла ей в сердце, кровь и кости: если это тот самый мужчина из больницы, то, столкнувшись лицом к лицу с ним в парке, она сама себя погубит. Вероятно, он ей не враг, но в то же время Биби почему-то чувствовала, что незнакомец представляет собой большую угрозу для нее. Внезапно девушку охватил такой ужас, что пару секунд ей казалось, что она задыхается. А потом Биби заскочила в машину, захлопнула за собой дверцу и укатила прочь, даже не зная, куда едет. Она катила на «хонде» до тех пор, пока не начала ощущать себя в относительной безопасности.

Глава 69

ДЕНЬГИ, КЛЮЧ И АДРЕС

Намереваясь бороться с туманом, заполнившим ее мысли клаустрофобией не менее плотно, чем прибрежные городки своими испарениями, Биби двинулась на север к Ньюпорт-Коуст-драйв и через две мили, убегая от океана, подъехала к залитому солнечным светом торговому центру. «Хонду» она поставила в тихом уголке автостоянки, в перистой тени неплодоносных оливковых деревьев, как можно дальше от оживленного супермаркета «Павильон».

Если Чаб Кой и мертвая профессорша знали, на каком автомобиле ездит Биби, они могли поделиться своими знаниями с другими, и тогда ей вскоре понадобится сменить машину. Без джи-пи-эс «хонду» выследить трудно. Ее врагам нужна большая удача, чтобы засечь ее авто в суматошном округе Ориндж, где живут миллионы, однако врагам как раз удача и сопутствует.

Кой говорил, ей противостоит не только Терезин и многочисленные сторонники его секты. Существуют другие «группы». Биби понятия не имела, что делать с этой информацией. Расскажи ей день назад кто-нибудь о существовании тайного фашистско-оккультного заговора, она решила бы, что имеет дело с жителем Куку-сити. Теперь же ей приходилось свыкаться с мыслью о существовании других заговорщиков, преследующих иные цели. Чаб Кой с пеной у рта доказывал ей, что он не фашист. Неужели Шекспир прав и весь наш сложный мир всего лишь театр, на сцене которого играем мы, люди-актеры? В то же время Г. Ф. Лавкрафт утверждал, что под главной сценой втайне от большинства установлены другие подмостки, на которых разыгрываются иные спектакли, тайком влияющие на жизнь всех, кто находится наверху.

Биби не хотелось в это верить. Жизнь и так полна тревог. Не стоит терзать себя страхами по поводу того, что тролли и молохи затеяли в подвале. С другой стороны, Биби подозревала: если она хочет найти Эшли Белл и не погибнуть во время этих поисков, ей следует принимать параноидальное виденье мира как должное.

Наблюдая за людьми, входящими и выходящими из дверей «Павильона» и других магазинов, Биби вдруг поняла, что она сможет куда быстрее приспособиться к новой «реальности», чем удалось бы на ее месте отцу и матери. Их покорность судьбе, выражающаяся в «чему быть, того не миновать», не поощряла родителей задумываться о причинно-следственной связи событий. Если ты оставляешь все лежащим на пороге судьбы, ты низвергаешь собственный интеллект с пьедестала инструмента, способного изменить мир, до игрушки, забавляясь которой сглаживаешь острые углы реальности. Биби любила острые углы. Они взбадривали девушку, заставляли быть вдумчивее, добавляли интереса в ее жизнь.

Вместительная сумка доктора Сейнт-Круа не оправдала ожиданий Биби. Она надеялась обнаружить в ней полным-полно доказательств преступной деятельности и гнусных намерений. В сумке могла оказаться подсказка, где искать Эшли Белл. Вместо этого там лежала обычная дребедень. Только три найденные вещицы привлекли внимание девушки.

Первой находкой был конверт с пятью тысячами в банкнотах достоинством 100 долларов. Либо эти деньги кто-то заплатил профессорше «под столом», либо она сама собиралась кому-то всучить их. В любом случае от этого конверта несло чем-то грязным и незаконным. Биби пять секунд поборолась с угрызениями совести и взяла деньги. Она не считала подобный поступок воровством. Это предусмотрительность. Когда она пользуется кредитными карточками, то рискует выдать свое местопребывание. Неизвестно, сколько денег ей понадобится, пока она достигнет успеха или погибнет.

Второй вещицей была либо настоящая оса, либо ее идеально изготовленный муляж, помещенный в кусочек отполированного люцита^[557] ромбовидной формы. Оса высунула жало, готовясь к нападению. К брелоку прицеплен электронный ключ — не от машины. Ни названия компании, ни логотипа. Биби никогда прежде не видела подобных ключей. Электронный ключ от «мерседеса» Сейнт-Круа висел рядом на втором кольце. На третьем оказалось несколько обычных.

Третьей интересной находкой была бумажная салфетка с красным логотипом сети ресторанов, славящихся не только своими гамбургерами, но и тем обстоятельством, что они подавали завтрак весь день. На салфетке было выведено имя миссис Галины Берг, телефонный номер и адрес в старом квартале городка Тастин. Человек писал печатными буквами. Скорее всего, это был мужчина. В любом случае, это не рука профессорши. Сейнт-Круа отличалась идеальным, очень разборчивым почерком, которым она украшала сочинения своих студентов. Некоторые записи профессорши содержали искрометные либо загадочные советы будущим писателям. В других заключалась едкая критика. У «Нормса», по-видимому, она пила только воду, а завтракала в другом месте.

Галина Берг.

Звонить, предупреждая о визите, было бы неразумно. Это все равно что просить встретить тебя пистолетами и наручниками. К тому же, если понадобится еще раз незаконно проникнуть в чужой дом, сообщать свое имя не имеет смысла.

Глава 70

ПЕЧЕНЬЕ, ЧАЙ И ТЕМНАЯ ИСТОРИЯ

Хотя Биби в течение долгих лет нередко совершала поездки по этой части города, район она знала недостаточно хорошо. Тем удивительнее было то, что, не обращая внимания на номера, указанные на бордюрных камнях и домах, она поняла — это дом Берг, в тот же миг, как увидела его. Просторный двухэтажный особнячок в испанском неоколониальном стиле отличался изрядной долей очарования. Располагаясь в глубине земельного участка, подальше от улицы, он стоял в тени покрытых пурпурной листвой, высоких, могучих виргинских дубов.

Пожилая женщина подметала веранду. Она не подняла головы и не посмотрела на Биби, когда та, проехав мимо, остановила машину через полквартала от ее дома.

Когда Биби пешком вернулась назад, старушка, сметя сор с последних кафельных плиток веранды, приветствовала девушку улыбкой любящей бабушки, наконец-то свидевшейся с дорогой внучкой. Хотя подметальщице было, судя по всему, лет восемьдесят, время обошлось с ее лицом необыкновенно снисходительно, оставив на нем следы былой красоты. Оно лишь придало ее чертам приятную полноту, использовав в случае пожилой дамы методы работы с мягкой скульптурой^[558] вместо обычных для него долота и молотка.

— Извините, это вы миссис Берг? — спросила Биби. — Галина Берг?

— Да, — ответила старушка с легким европейским акцентом неизвестного происхождения, который у нее так и остался после долгих лет жизни в Америке.

Выражение житейской мудрости на лице, великодушная улыбка и огоньки веселости в глазах цвета бренди навели девушку на мысль, что миссис Берг догадывается о том, кто такая Биби и зачем к ней пожаловала. При этом в старушке не ощущалось ни грамма враждебности либо злокозненных намерений. Если Биби ошиблась, то «Зиг-Зауэр П226» в любом случае всегда при ней.

Когда девушка представилась, миссис Берг согласно закивала, словно говорила: «Да, все так, как надо». Биби заявила, что ее прислала доктор Сейнт-Круа.

— Входите, входите, — пригласила гостью старушка. — Мы сейчас посидим и почаевничаем с печеньем.

Биби не хотелось идти вслед за миссис Берг в дом, но выхода не было. У нее больше не осталось имен и адресов, куда она могла бы съездить. Так или иначе, если бы Гензель и Гретель не пошли на риск быть зажаренными и съеденными злой ведьмой, они не нашли бы ее сокровищ — жéмчуга и драгоценных камней.

Прихожая в доме от пола до потолка была уставлена книгами. В отличие от кабинета Сейнт-Круа, свободного места на полках не наблюдалось. Миссис Берг провела гостью через арочные двери в гостиную, а оттуда — в столовую. Через распахнутую дверь просматривался кабинет. Каждая комната была меблирована в соответствии с ее предназначением, но при этом являлась продолжением домашней библиотеки. Стены почти полностью были заняты чем-то, и книжные полки виднелись повсюду.

Один из застекленных кухонных шкафчиков тоже под завязку был набит книгами. Кулинарных среди них Биби не заметила.

Пока миссис Берг накладывала на тарелку печенье домашней выпечки и заваривала чай, она рассказывала о том, что они с мужем Максом, умершим семь лет назад, были сиротами. Детей у них нет.

— У нас, по крайней мере, были мы сами. Одно это истинное чудо. А еще мы оба любили книги. Посредством книг человек, не скучая, может прожить тысячи жизней.

Вместо того чтобы отправиться в гостиную, они уселись за кухонным столом друг напротив друга так, словно давние соседки. В сахарном печенье ощущалась большая доля ванилина. Черный чай был на самом деле такой же черный, как кофе. Если бы не мед или персиковый сироп на выбор, он, пожалуй, показался бы девушке горьким.

— Вкусно, — заявила Биби. — У вас очень вкусное печенье, а чай просто замечательный.

— Спасибо, дорогая, — сказала Галина Берг, а затем, подавшись вперед всем телом, с явным любопытством попросила: — А теперь, пожалуйста, расскажите, кто такая доктор Соланж Сейнт-Круа.

— Я думала, вы ее знаете, — озадаченно промолвила Биби. — Когда я сказала, что она меня прислала, вы же провели меня в дом?

Улыбнувшись, старушка махнула рукой, признавая недопонимание, а потом объяснила:

— Господи! Я пригласила вас на чай потому, что вы Биби Блэр.

Ощущение, будто она уже бывала в этом доме, вернулось. Биби удивленно оглядела обстановку на кухне.

— Я читала ваш роман, — в четырех словах раскрыла тайну Галина Берг. — Вы в определенном отношении уникальны: мало найдется писательниц, которые в жизни выглядят красивее, чем на фотографии суперобложки своей книги.

Опубликовав лишь один роман, Биби еще не привыкла к тому, что в ней узнаю́т писательницу. Девушка сказала: доктор Сейнт-Круа является основательницей университетской программы по совершенствованию писательского мастерства.

— Думаю, ужасно скучное занятие, — заявила миссис Берг. — Меня больше интересуете вы, чем она.

За этим последовало несколько минут, в течение которых старушка довольно основательно и логично изложила свое высокое мнение о книге Биби. Эта похвала как польстила девушке, так и немного смутила ее.

Заметив неловкость гостьи, миссис Берг сказала:

— Ладно, об этом мы поговорим позже, если вы не против. Один из второстепенных персонажей вашей книги — женщина, пережившая холокост. Учитывая вашу юность, я удивлена тем, как верно вы поняли саму суть вещей… Но сначала доктор Соланж Сейнт-Круа. Я не хочу показаться грубой, однако эти имя и фамилия представляются мне излишне претензионными. Не уверена, так ли ее звали на самом деле, когда она родилась… Что ж, это не важно. Зачем, скажите, ради бога, этой женщине понадобилось вас ко мне присылать?

Биби едва не ответила «Я не знаю», что было бы странно, однако, к счастью, вовремя сориентировалась:

— Ну, исследование… Наверное, она слышала о вашем огромном собрании книг.

Прозвучало это несколько необычно, в общем, неубедительно. Внезапно девушка, вспомнив замечание миссис Берг, высказанное хозяйкой чуть ранее, преклонный возраст женщины и легкий акцент, связала старушку с определенным историческим контекстом. Это вдохновило Биби рискнуть:

— Исследование о холокосте.

Миссис Берг кивнула.

— Многие люди знают… о моем прошлом. Наверное, доктор Сейнт-Круа тоже. Я выжила в Терезине и Аушвице.

Глава 71

ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА И БАРАХОЛКА ЕЕ ПАМЯТИ

Когда она принялась рассказывать о Терезиенштадте, ныне известном как город Терезин, и об Аушвице-Биркенау, внешность Галины Берг явственно изменилась. На полном лице стали заметны следы прожитых лет. Смешинки больше не собирались вокруг ее рта, не искрились у нее в глазах. Из голоса пропала музыка. В ее словах не слышалось ни гнева, ни горя. Она говорила со стальной решимостью женщины, которая, дай волю ее эмоциям, вообще не сможет ничего сказать.

В 1942 году Галине исполнилось одиннадцать лет. Нацисты депортировали десятки тысяч наиболее именитых и образованных евреев Европы в гарнизонный городок Терезиенштадт. Среди них были преподаватели, судьи, писатели, ученые, инженеры и музыканты. Здесь они ожидали, пока их отправят в один из лагерей смерти. Родители Галины были музыкантами. Отец играл в симфоническом оркестре на бас-кларнете, мать — на скрипке. Благодаря храбрости и жизнестойкости обитателей Терезиенштадт жил богатой культурной жизнью, несмотря на притеснения, угрозу смерти и постепенное умирание всего вокруг. Перенаселение. Скудное питание. Ужасные санитарные условия. Свирепствование инфекционных заболеваний. Мать Галины умерла во время эпидемии тифа. Уже и так наполовину мертвый от голода, ее отец был отправлен в Аушвиц, где его убили со многими тысячами других. Галину отделили от отца и отправили в Аушвиц за несколько недель до того, как концлагерь освободили войска союзников. Ее привезли с другими девочками и мальчиками, многие из которых впоследствии погибли. Из пятнадцати тысяч детей, депортированных в Терезиенштадт, спаслись чуть более тысячи, свыше тысячи ста, но меньше тысячи двухсот.

— Человечество способно на ужасные жестокости, — сказала старушка. — Эта жестокость покажется вам демонической, когда вы постигнете все ее пределы и беспрецедентную порочность, огромный ужас, который не в состоянии понять обычные люди.

Женщина умолкла, и Биби сама вызвалась принести на стол чайничек и налить из него в чашки чай. Стоя с чайником в руке, она не могла избавиться от ощущения, что с ней уже случалось подобное прежде: она не только наливала чай из того же чайника, но делала это в той же самой кухне. Дежавю как пришло, так и ушло. Биби не знала, как на него реагировать, поэтому отмела прочь такую мысль, решив подумать на сей счет, когда выпадет подходящая минута.

Девушка вновь уселась на стул, теперь ей уже было известно, что именно доктор Сейнт-Круа намеревалась разузнавать у этой старухи. Возможно, ей так же, как профессорше, надо знать, какими сверхъестественными знаниями владеет человек, называющий себя Терезином.

— Я слышала, Гитлер интересовался оккультизмом, — сказала Биби. — Учитывая весь опыт, все, что вы прочли, поделитесь, пожалуйста, своим мнением на сей счет. Есть ли книга в вашем собрании, которую вы хотели бы показать мне…

Миссис Берг махнула рукой, давая тем самым понять, что не имеет смысла лазить по дальним полкам.

— Не знаю, благословение это или проклятие, но у меня эйдетическая память. Что бы я ни узнала, сведения прочно остаются в моей голове. Я идеальная запоминательница. Со стороны может показаться, что все безупречно упорядочено и разложено у меня на полочках, но в реальности мой мозг напичкан знаниями как попало. Иногда мне приходится ждать с минуту, пока я все не рассортирую…

Биби ждала, наблюдая за тем, как старушка неторопливо прихлебывает свой чай.

Наконец Галина Берг нарушила тишину:

— Гитлер был немного язычником, но не вполне… Вегетарианец. Когда его дом заполонили мыши, он не позволил, чтобы их убивали. Он верил в то, что его родина, его Германия обладает мистической силой, которая распространяется на немецкий народ, только на тех, кто не утратил чистоту крови. Он не был христианином, просто не мог им быть потому, что христианство имеет иудейские корни. Гитлеру была не интересна сложная оккультная система, произрастающая из христианства, все эти ангелы, демоны, ведьмы, спиритические сеансы и прочее. Однако мысль, что немецкая земля обладает сверхъестественной силой, а народ с чистой кровью может, воспользовавшись ею, стать сверхнародом, сама по себе является оккультной концепцией.

— Ему это не особенно помогло, — сказала Биби.

— Я в целом отношусь к оккультизму со скептицизмом, — заявила Галина, — но считаю, что мир намного более таинственное место, чем мы признаём или отваживаемся признать. Если существует странная природная сила, имеющая власть над нами, некое магическое течение, пока не открытое наукой, и коль люди способны впитывать его в себя, то они становятся теми, кто обладает харизмой. Эта сила помогает заразить своими эгоистическими фантазиями людские массы. Вспомним хотя бы Гитлера, Сталина и Мао.

Несмотря на то что Биби подсластила себе чай, наслаждаться его вкусом она не смогла. Девушка отодвинула от себя чашку.

— Индуистский святой Рамакришна^[559] говорил: когда человек становится святым, люди слетаются к нему как осы на мед. Чтобы обрести харизму, надо стать святым, а святой человек не использует свою власть над другими во вред. Если же обычный человек, ничего общего не имеющий со святостью, человек с завышенной самооценкой, страдающий нарциссизмом, получит доступ к этому магическому течению, он сможет привлечь к себе легионы и привести мир к разрухе.

Биби испытала разочарование.

— Значит, в этом выражались его оккультные пристрастия? В мистической силе немецкой земли? Вы не читали о том, что Гитлер, возможно, занимался гаданием?

— Нет.

— Он никогда не интересовался спиритическими сеансами, медиумами, гаданием на растопленном воске, галомантией, некромантией и прочим в том же духе?

— Мне не доводилось о таком читать, но я не самый главный эксперт в мире по Адольфу Гитлеру.

Биби вытащила из сумочки электронный ключ с люцитовым брелоком.

— А это имеет какое-нибудь оккультное значение? — показывая старушке осу в люците, спросила девушка.

Глаза Галины Берг округлились. Она сжала ладони своих рук в кулаки так, словно хотела помешать им потянуться за экзотической вещицей.

— Жалящая оса, — промолвила старушка, — была официальной эмблемой как раз того самого подразделения Schutzstaffel, что охраняло Терезиенштадт.

— Schutzstaffel? Вы имеете в виду СС?

— Да, СС являлись преторианской гвардией Гитлера, ударными войсками, основным инструментом террора диктатора. Главной эмблемой СС была мертвая голова, но подразделение, заправлявшее в Терезиенштадте, называло себя Der Fёhrer's Wespe, осой фюрера. Они являлись жалом, проводящим в жизнь его политику и решения. На двери коменданта лагеря было похожее изображение.

Засунув ключ с осой обратно в сумочку, Биби сказала:

— Извините, если я вас расстроила.

Галина разжала руки и обхватила ими чашку с остывающим чаем.

— Это всего лишь насекомое в пластике. Мне не стоило так огорчаться… Это всего лишь совпадение… обычный брелок для ключей. Он не имеет никакого отношения к Терезиенштадту, — сказала старушка, отпивая из чашки горький чай. — Дураки, кажется, не понимали, что низводят себя до уровня насекомых.

— А оса имела какое-то оккультное значение для тех эсэсовцев, что охраняли гетто?

— Нет… насколько я знаю, нет… Хотя…

Миссис Берг задумалась. Она смотрела в свою чашку с таким видом, словно хотела разглядеть что-то в темной жидкости.

— Несколько месяцев в гетто жил один цыган. Его к нам направили по ошибке. Евреев и людей цыганской народности содержали отдельно и убивали тоже отдельно друг от друга. Коменданту следовало отослать цыгана из лагеря, но он тянул время в течение двух-трех месяцев, возможно, даже дольше. Ходили слухи, что некоторые офицеры из СС живо интересуются тем, что цыган умеет читать будущее по руке, в расплавленном воске, кажется, в хрустальном шаре тоже. Я не знаю, насколько эти слухи соответствовали правде. Эмблема осы появилась до цыгана и оставалась после его исчезновения.

Они еще посидели за столом на кухне, но больше ни слова не было сказано ни о Гитлере, ни об оккультизме, ни о харизме. Обе женщины чувствовали, что слишком близко подошли к опасной черте. Если продолжат говорить на эти темы, то рискуют накликать на себя беду. Они беседовали на отвлеченные темы. К роману Биби их разговор так и не вернулся. Когда лицо Галины помолодело лет на десять, музыка вернулась в ее голос, а на губах вновь заиграла улыбка, которую Биби впервые увидела при встрече со старушкой, стоящей на веранде, она почувствовала, что пора уезжать, хотя на прощание пообещала вернуться.

Глава 72

НЕЗАДАННЫЕ ВОПРОСЫ

Мартовское солнце клонилось на запад, поливая землю скорее не золотыми, а серебряными лучами, чеканя пригоршни монет от редких высококучевых облаков, бегущих по блекло-голубому небу. На улице было светло, но свет этот показался Биби каким-то мрачным. Она ехала сперва по 55-й скоростной автомагистрали, а затем съехала с нее на 73-ю платную автостраду. Путь этот казался ей металлической дорогой из ниоткуда в никуда, а все мчащиеся автомобили походили на бездушных роботов, занимающихся поставленной задачей спустя столетия после гибели человечества.

По дороге в книжный магазин, расположенный в торговом комплексе «Модный остров», Ньюпорт-Бич, Биби никак не могла успокоиться из-за того, что не задала Галине Берг два важных вопроса: «Вам знакомо имя Роберт Уоррен Фолкнер?» и «Знаете ли вы Эшли Белл?» В конце концов, во всей этой истории есть только две ключевые фигуры: девочка, которую надо спасти, и убийца матери по имени Бобби, который хочет помешать найти Эшли. Биби прежде показалось, что доктор Сейнт-Круа имела намерение поговорить с миссис Берг по поводу связи нацистов с оккультизмом, но теперь девушка не была в этом уверена. В какой бы из загадочных групп профессорша ни состояла, каковы бы ни были ее цели в этом безумии, Сейнт-Круа, возможно, считала, что прошедшая Терезиенштадт и Аушвиц старушка знает кое-что относящееся к Фолкнеру или Белл, а может, к ним обоим. Если бы даже миссис Берг и заявила, что никогда не слыхала о таких людях, было бы полезно проследить за ее реакцией.

Не то чтобы Биби сомневалась в том, что поведала ей Галина, сидя в уютной кухне своего дома. Ей можно доверять. Даже если миссис Берг и не пережила холокост, как утверждает, она любит книги, а следовательно, не может иметь ничего общего с человеком, заявляющим, что ненавидит большинство книг и людей, которые их читают. К тому же, окажись она связана с Фолкнером-Терезином, миссис Берг смогла бы предупредить негодяя: девушка, которую он хочет убить, сейчас сидит на кухне в ее доме и пьет чай.

Если в случае с Галиной Берг Биби питала уверенность, что узнала у старушки все возможное, то по поводу Чаба Коя девушка была убеждена: во время их столкновения на третьем этаже, в викторианской гостиной дома Сейнт-Круа, она упустила что-то важное. И вопрос даже не в том, что именно было сказано, а в том, как он это сделал. Были определенные высказывания бывшего копа и само построение фраз, которые теперь, когда память начала воскрешать кое-какие смутные ассоциации, наводили на не менее смутные подозрения. Девушка решила, что ей срочно следует отправиться в книжный магазин.

С платной автострады она съехала на бульвар Джамбори, медленно двигаясь на запад среди прочих машин. До слуха Биби донеслась музыка, свидетельствующая о том, что ее лэптоп, лежащий рядом с ней на пассажирском сиденье, ожил. После поисков фотографии Бобби Фолкнера она вышла из системы, а лэптоп выключился. Сейчас экран вспыхнул, готовясь начать работу.

Когда на полосе, по которой машины двигались на запад, случился небольшой затор, Биби прикоснулась к трекпаду, стараясь выключить лэптоп, однако прибор никак не реагировал на все ее усилия. Девушка потянулась дальше к выключателю электропитания, несколько раз им щелкнула, но тоже безрезультатно.

Нехорошо, вернее, дело дрянь.

С таким движением — то едешь, то стоишь — до «Модного острова» осталось минут десять. Она притормозила, когда свет на светофоре сменился с желтого на красный. Впереди было чуть более десятка машин. Непосредственно перед «хондой» стоял грузовичок, принадлежащий ландшафтной компании. В открытом кузове были свалены газонокосилки, воздуходувки, садовые ножницы, грабли и белый брезент с завернутой в него свежескошенной травой.

Она не хотела делать то, что собиралась, но другого выхода просто не видела. Еще дважды безуспешно нажав на кнопку в попытке выключить лэптоп, Биби захлопнула крышку, отворила дверцу «хонды», выбралась наружу и поспешила к открытому кузову грузовичка. Девушка перебросила лэптоп через задний откидной борт кузова, метнулась обратно к «хонде», села за руль и захлопнула за собой дверцу, не оглядываясь по сторонам на окружавшие ее машины и людей, которых не мог не заинтриговать этот поступок. Пусть удивляются. Это вам Калифорния. Тут никто в точности не знает, что именно может отчебучить сосед в следующий раз.

Она надеялась, что лэптоп упадет в кучу садового инвентаря, но он приземлился посреди одного из больших, похожих на маршмэллоу^[560] брезентовых свертков со скошенной травой. Здесь прибор был выставлен на всеобщее обозрение.

Светофор явно не спешил менять цвет. Биби не знала, что будет дальше, однако питала твердую уверенность в том, что, когда кто-то хочет ударить тебя по шее тяжелым ботинком, лучше бежать, чем сидеть на месте.

Неужели современные модели компьютеров даже в выключенном состоянии испускают сигналы, которые можно засечь? Мог ли кто-то, наделенный властью, сделать так, чтобы посредством этого сигнала проникнуть в ее лэптоп и включить его? В новейших моделях телевизоров есть видеокамеры, чтобы видеть смотрящего, и микрофоны, чтобы слышать. Все это делается ради интерактивных развлечений. При покупке такого телевизора у тебя не спрашивают, хочешь ты или нет. Нужно подсуетиться, чтобы отключить эти функции ТВ. Допустим, ты попросишь сделать это, но нет никакой гарантии, отключили их или нет. Возможно, тебе просто скажут, что отключили. Кто знает? Если некто, наделенный властью, сумеет добраться до ее лэптопа на расстоянии и включить его, если лэптоп выполняет назначение приемопередатчика и наделен опознавательным кодом, то он превращается в яркую неоновую вывеску, вопящую: «Приезжайте и берите ее тепленькой!»

Красный свет сменился зеленым. Автомобили пришли в движение, но Биби казалось, что это никогда не кончится. Теперь единственным ее желанием в жизни было мчаться отсюда как можно быстрее. Вереница автомобилей, похожая на бусины в ожерелье, поползла до следующего перекрестка на вершине холма и вновь замерла. «Хонда» была шестой или восьмой машиной в ряду, а грузовичок ландшафтного дизайнера так же ехал впереди нее.

Она услышала звук рассекаемого лопастями воздуха за несколько секунд до того, как вертолет появился над вершиной холма. С земли он казался просто огромным. Вертолет летел на высоте шестидесяти, возможно, семидесяти футов над землей, что было гораздо ниже узаконенной минимальной высоты в данной местности. Он не являлся стандартным — двух-или четырехместным. Не был и огромным военным чудовищем. В небе появился стройный бело-голубой корпус корпоративной модели. Пэкс называл такие «средними близнецами». Два мотора. Вертолет может поднять в воздух до восьми-девяти пассажиров. Главный и хвостовой винты расположены высоко. Выступающая вперед стеклянная кабина. От восьми до девяти тысяч фунтов веса самого вертолета и горючего в его баках пронеслось у нее за лобовым стеклом подобно ракете. Аппарат казался летящим еще ниже, чем на самом деле. Шум, издаваемый двигателями и лопастями несущего винта, достиг жуткого воя, когда вертолет пролетал у нее над головой. Затем аппарат унесся дальше вдоль рядов ожидающих проезда автомобилей.

Красный свет, моргнув, сменился зеленым. Ледоход на реке, состоящий из стали, стеклопластика и резины, вновь пришел в движение, покатившись через вершину холма. Биби воскликнула «да» и ударила ладонями по рулю, когда грузовик ландшафтного дизайнера свернул с бульвара направо.

На перекрестке девушка бросила взгляд в зеркала заднего вида. Вертолет скрылся из поля зрения, но она слышала, что он приближается с тыла. Однако звук не усилился до прежнего. Громадина свернула на север и набрала высоту, чтобы разминуться со старыми деревьями. Девушка повернула голову направо и увидела, как вертолет исчезает в том же направлении, куда уехал грузовик.

За последние восемнадцать часов Биби ни разу не чувствовала себя в растерянности и совершеннейшей прострации, но теперь она соображала и действовала быстро. Впрочем, мысленно девушка предупредила себя о том, что игра еще не закончена. Так оно и вышло.

Глава 73

ПЕРЕД РОЕМ

Иногда вследствие притока покупателей в «Модный остров» на просторной автостоянке, занимающей не один акр^[561] земли, не хватало места, но только не в этот раз. Биби было где развернуться. Гордость Пого она поставила возле универмага «Нейман Маркус» между красным «феррари» и серебристым «мазерати». Этим она убила сразу двух зайцев: во-первых, привлекая внимание к «хонде», тем самым заставляла поверить, что владелице автомобиля нет никакой нужды от кого-либо прятаться, а во-вторых, давала возможность другим, коль это необходимо, сделать правильные выводы.

Волосы онастянула сзади в конский хвост резинкой, которую носила в своей сумке на такой вот случай. Когда Биби нацепила на нос солнцезащитные очки, то пожалела, что нельзя еще больше изменить свою внешность. Паранджа ей бы сейчас пригодилась. Никто в наше время не станет докучать женщине в парандже, даже если от нее исходит радиационное излучение, а в вещах что-то тикает.

Фотография Эшли Белл лежала на пассажирском сиденье. Вместо того чтобы просто перевернуть ее, девушка свернула фото так, чтобы можно было засунуть его в бардачок.

Выйдя из машины, Биби не увидела вертолет в небе, но услышала шум его двигателей вдалеке. Через три секунды она сообразила — звук приближается. Девушка взглянула на наручные часы. Преследователям хватило пяти минут, чтобы понять: она не в грузовичке ландшафтного дизайнера, их обвели вокруг пальца. То, что они вместо слежки за ней вдоль бульвара направились прямиком сюда, свидетельствовало о возможностях врагов следить за ее перемещениями не только по сигналам лэптопа, от которого Биби недавно избавилась.

Сумочка Сейнт-Круа. Ничего, представляющего для Биби интерес, в ней теперь уже нет, но не исключено, что там спрятан радиомаяк. Если профессорша интересовала их, любая ее вещь, в том числе и сумочка, может оказаться под колпаком… Удивительно, как легко масло паранойи намазывается на хлеб повседневной жизни.

Биби схватила сумочку Сейнт-Круа, горя желанием поскорее избавиться от нее. У ближайшего входа в открытую часть торгового комплекса водитель «Федерал-Экспресса» переносил упаковки из кузова своего грузовичка на тележку, очень напоминающую одну из тех, которыми оснащены прачечные. На ней он развезет упаковки по разным отделам. Когда Биби проходила мимо него, все внимание водителя занимал груз в кузове. Девушка незаметно засунула сумочку между коробками на тележке и поспешила прочь.

Шум моторов вертолета резко усилился. Биби оглянулась. Вертолет пролетал в нескольких сотнях ярдов к северо-востоку настолько низко, что ему пришлось маневрировать между двумя вздымающимися ввысь офисными башнями и зданиями отелей, окружавшими огромный остров розничной торговли в самом сердце комплекса. Очутившись в открытом пространстве, вертолет взял курс на торговый комплекс, двигаясь над Ньюпорт-Центер-драйв и при этом забирая в воздухе то вправо, то влево, так, словно члены экипажа старались окончательно определиться с сигналом, по которому они вели свой летательный аппарат.

Биби не заметила ни названия компании, ни логотипа на фюзеляже. Только регистрационный номер на капоте двигателя. Либо эти люди имеют отношение к правоохранительным органам, что дает им право нарушать инструкции по вопросам воздушного движения, либо они настолько богаты и влиятельны, что чувствуют себя неподвластными букве закона.

Заперев дверцу своего грузовика, водитель «Федерал-Экспресса», насвистывая веселый мотивчик себе под нос, покатил тележку в том же направлении, куда пошла Биби. Девушка полезла к себе в сумочку, думая над тем, не стоит ли избавиться и от электронного ключа с осой в брелоке из люцита. Несмотря на свой малый размер, он, а не сумочка, может испускать сигнал, который привел сюда вертолет. В наши дни есть возможность уменьшить все что угодно. С другой стороны, ей не хотелось от него избавляться, если в том нет необходимости. Этот ключ важен. Вполне возможно, он ей когда-нибудь понадобится. Курьер провез тележку мимо нее в лабиринт расходящихся во все стороны улочек, где несколько тысяч покупателей сновали из магазина в магазин.

Она решила оставить себе ключ, застегнула сумочку на молнию-змейку и зашагала в противоположную от парня из «Федерал-Экспресса» сторону.

Вертолет, низко гремя над торговым комплексом, уж очень походил на осу.

Глава 74

ГЕРМИОНА, ГЕРМИОНА И ЛЮДИ В ЧЕРНОМ

Помимо универмагов, окруженных одноэтажными магазинчиками на многих акрах, «Модный остров» состоялв том числе из трехэтажного торгового комплекса «Атриум корт», где находился огромный книжный магазин «Барнес энд Ноубл». Вспоминая о словах Чаба Коя, сказанных им после убийства доктора Сейнт-Круа, Биби выбрала три сборника произведений: Фланнери О'Коннор^[562], Торнтона Уайлдера^[563] и Джека Лондона.

Ища Лондона, она оказалась в проходе между стендами с книгами вместе с двумя девушками-подростками. Одна была азиатского происхождения, с густыми шелковистыми черными волосами и глазами большими, как у детей на картинах Маргарет Кин^[564]. Другая — блондинка с очками в красной пластиковой оправе. Обе были длинноногими, привлекательными, но в то же время по-тинейджерски угловатыми. Биби не могла не услышать их разговор, который со временем принял зловещий оборот.

— Как насчет этой?

— Фильм неважнецкий получился.

— Фильмы обычно хуже книг.

— Мне нравится Джон Грин^[565].

— Но экранизация его вышла отстойной.

— Это не его вина. Голливуд добавил в его сюжет всякой хреновины.

— А вот! Как насчет Элис Хоффман^[566]?

— Я балдею от Элис Хоффман.

— Всем она нравится, за исключением помешанных на роботах и пришельцах компьютероголовых неудачников.

— Моя сестра сейчас проходит обучение в колледже Германа Мелвилла, говорит, что это все равно, как если бы у тебя камень из почек выходил.

— А у нее что, были камни в почках?

— Нет, она сама почечный камень… Кто, думаешь, они такие?

— Люди в черном. Думаю, президент собрался прошвырнуться по магазинам.

— На копов они не похожи. Какие-то выгребные пауки, а не люди.

— Полагаешь, здесь может случиться что-то плохое?

— Нет. Не тот типаж. Это тебе не «Аллах Акбар» со стрельбой… А Сэлинджера хочешь?

— От болтовни Холдена Колфилда^[567] у меня наступает депрессия. Полный зануда.

— Он не зануда, а слетевший с катушек мажор. Кстати, ты и сама иногда ведешь себя как зануда.

— Не как зануда, а как реалистка… Хорошо. Если они не собираются никого убивать во имя их бога, что они здесь делают?

— Кого-то ищут.

— Кого?

— Кто его знает?.. Если бы тот с серьгой искал меня, я бы не возражала.

— Ну-ну, мечтай. Когда он увидел, как ты раздеваешь его взглядом, то посмотрел на тебя с таким видом, словно собирался сказать: «Проваливай отсюда, девочка! Я здесь жду кое-кого, чтобы набить ему морду».

Сжимая три книги, Биби повернулась к девушкам-подросткам.

— Хотите знать, кого они ищут? Они ищут меня.

Девушки уставились на нее как два совенка на яркий дневной свет.

— Сколько их там? — задала вопрос Биби.

— Серьезно? Они вас ищут? — спросила блондинка.

— Ну, считайте все это глупой шуткой для Ютуба, а мне в нос вставлена камера… Можете мне помочь? Их там сколько?

— По крайней мере человек двадцать, — прошептала брюнетка, хотя говорить тихо не имело никакого смысла. — Они повсюду.

— Больше двадцати, — уточнила блондинка. — У них в ушах эти маленькие телефоны. Их тут целая стая.

— А когда вы говорили о людях в черном, то имели в виду, что они одеты как в фильмах — костюмы и солнцезащитные очки?

— Нет, — перейдя от шепота к сценическому шепоту, сообщила брюнетка. — Они все одеты по-разному, но из одной шайки. У них такой вид, знаете ли, будто каждый палку проглотил.

— А как на них реагируют люди?

— Какие люди?

— Ну, покупатели… охрана…

Блондинка пожала плечами.

— Похоже, мы единственные, кто заметил, что происходит нечто странное.

Подруга с ней согласилась.

— Мы замечаем то, что другие не видят. Мы супервнимательные, ведь относимся к тому единственному проценту людей, у кого мозги варят как надо.

— Нет, мы супервнимательные потому, что у нас нет личной жизни, — поправила подругу блондинка.

— Личная жизнь у нас есть, только она такая же отстойная, как кино.

— Я заметила, что в наше время люди предпочитают делать вид, будто они ослепли, когда сталкиваются в жизни с таким, чего не хотят замечать, — сказала блондинка.

— Избирательная слепота. — Брюнетка уже не шептала, только большие темные глаза сверкали духом авантюризма.

— Вы знаете, откуда пошло выражение «выгребные пауки»?

Девушки отрицательно замотали своими головками.

— Во времена, когда не было водопровода, а туалеты еще не устанавливались в домах, люди копали выгребные ямы, а вместо унитазов были деревянные сиденья с выпиленными отверстиями. Пауки любили устраивать себе гнезда и выводить там свое потомство.

— Гадость, — сказала брюнетка.

— Но прикольно, — добавила блондинка.

В голове Биби созрел план.

— Как вас зовут?

Хорошо отрепетированным движением брюнетка показала рукой на блондинку и представила ее:

— Гермиона.

Блондинка, проделав то же самое, сказала:

— Гермиона.

— Две Гермионы?

— Наши мамы в свое время были теми еще поклонницами, — сообщила брюнетка.

Биби не поняла, тогда блондинка развила мысль подруги:

— Когда слава Гарри Поттера гремела вовсю, наши мамы были старшеклассницами со вкусами девочек из средней школы. Они до сих пор не переросли Поттера. Гермиона Грейнджер — его друг по циклу.

— Мы прочли все книги цикла, — сообщила темноволосая Гермиона. — Это наш дочерний долг.

— Все равно что если бы тебе приставили к виску пистолет, — заявила светловолосая Гермиона. — Прочти или умри. Но они ничего себе в общем.

— Послушайте, — сказала Биби. — Мне нужна ваша помощь. Я куплю книги, — она положила три выбранных ею томика на предназначенный для удобства посетителей стул, расстегнула молнию на сумке и полезла внутрь, — а потом мы все вместе пойдем к моей машине. Они высматривают одинокую женщину, — Биби протянула пятьсот долларов из денег доктора Сейнт-Круа одной из Гермион. — Женщина с двумя дочерями-подростками их внимание не привлечет.

Она протянула пятьсот долларов другой Гермионе, которая, прищурив глаза, покусывала губу с таким видом, словно подумывала о том, не попросить ли больше денег, но протянутые банкноты все же взяла.

— Вы слишком молоды для нашей мамы.

— Ну, тогда я стану вашей сестрой, той, у кого нет камней в почках.

Глава 75

ДЕВУШКИ, ОТМОРОЗКИ И «ОСВЕЖЕННАЯ» ЖЕНЩИНА

В бейсбольной кепке и солнцезащитных очках, с Гермионами по бокам, Биби вышла из «Атриум корт» на свежий воздух. Она шла неторопливо, словно прогуливалась. Голова высоко поднята, а не опущена, чтобы никто не подумал, будто она может что-то скрывать. В двадцати футах впереди, сжимая в ладони большой бумажный стаканчик кофе «Старбакс», стоял верзила с наушником гарнитуры «свободные руки», висящим на одном ухе. Он всеми силами старался походить на терпеливого мужа, убивающего время в ожидании запоздавшей жены.

— Выгребной паук, — зашептала светловолосая Гермиона, а затем продолжила экзальтированным голосом тринадцатилетней девочки: — А я тебе говорю: мальчикóвая группа должна состоять из мальчиков, а не престарелых дяденек, у которых такие патлы отросли, что уши закрывают.

Другая Гермиона встала на защиту своих идолов:

— Группа только недавно воссоединилась и отправилась в турне. Им не может быть снова девятнадцать.

— Джо! — обратилась к Биби светловолосая Гермиона.

Прежде они решили использовать имя наиболее полюбившейся им из сестер в «Маленьких женщинах»^[568]. Теперь ее мнимую сестру называли Джозефиной. Роман Луизы Мэй Олкотт был немного старомодным, однако очень милым. Нельзя было удержаться от того, чтобы его не полюбить. А еще ты выплакивала ведра слез, целую Ниагару, над его страницами. Все это Биби узнала, стоя вместе с молоденькими девушками в очереди перед кассой.

— Джо, Джо, Джозефина… Понимаете? У Мег гормоны пожилой леди. Она сохнет по каким-то старым чудакам…

— Они были симпатягами и симпатягами остались, — сказала Биби, когда троица проходила мимо мужика с кофе «Старбакс». — Им же только по тридцать.

— Нет, мне подавай мальчиков в мальчикóвой группе. Слушай, давай перед отъездом заскочим куда-нибудь и поедим бенье^[569] с эспрессо.

— Обожаю бенье, — поддакнула вторая Гермиона.

Они прошли мимо большого пруда с декоративными карпами кои. Вокруг него собрались люди. Зеваки любовались плавными движениями ярко расцвеченных красавцев, изящно шевелящих своими плавниками и медленно скользящих в водной глади.

— Мы обе обожаем бенье и эспрессо. А ты, Джо? Я знаю, ты тоже любишь бенье.

Мужчина с наушником гарнитуры «свободные руки» сидел на скамейке возле пруда. На рыб внимание он не обращал, зато сверлил глазами проходивших по главной дорожке людей.

— Если я накормлю вас бенье за три часа до обеда, мама с меня живьем кожу спустит, — заявила Биби.

— О да! — воскликнула темноволосая Гермиона. — Наша мама — сущий зверь и дьяволица. Она только и делает, что сдирает с живых людей кожу. Господи! Когда ты стала такой взрослой?

— Для нас всех это только к лучшему, — заверила ее Биби, когда они свернули за угол и впереди осталось последних несколько сотен футов до «Неймана Маркуса» и автостоянки с поджидающей на ней «хондой».

Из-за стекол солнцезащитных очков она внимательно изучала толпу снующих взад-вперед покупателей. Вскоре Биби заметила других мужчин, похожих на двух первых. Каждый был одет подчеркнуто небрежно, но во всех случаях имелась спортивная куртка либо другая верхняя одежда, под которой легко спрятать подплечную кобуру. Девочки были правы. Некоторые из ищеек — худые и тощие, с лоснящимися темными волосами, словно у жиголо из старых немых фильмов. Были здесь быки с бритыми головами и бывшие футбольные звезды школьных команд с гладко выбритыми лицами и стильными прическами. Вот только во всей их внешности читалось нечто, благодаря чему Биби без труда смогла выявить каждого и соединить их всех вместе словно звезды хорошо известных ей созвездий. Возможно, девушка чувствовала их настороженность, напряжение хищного волка, готового к прыжку, или она просто ощутила исходящую от этих типов ауру зла. Многие люди начали бы смеяться, услышав об ауре зла. Они не верят в зло. Они верят лишь в проблемы с человеческой психологией. Если прежде Биби тоже, возможно, относилась к такой категории людей, теперь смеяться над злом она уже не стала бы. А еще девочки не ошиблись в том, что ищейки сновали повсюду.

— Мне хотелось бы купить себе новые джинсы, — сказала светловолосая Гермиона. — Мне нравятся те с декоративными стежками на швах и горячими словами на карманах сзади.

— Твоя мама не разрешит, чтобы ты их носила, пока тебе не стукнет тридцать, — хмыкнула темноволосая Гермиона.

— Я все равно буду их носить. Парень читает надпись на твоем кармане, смотрит на твою попу, с этого все и начинается.

— Что начинается? Становление извращенца?

Стая мужчин-загонщиков ее особо не тревожила, а вот в сорока, может, пятидесяти футах впереди Биби увидела серьезную проблему. Марисса Хофлайн-Воршак, бывшая учительница английского языка и литературы одиннадцатых классов, «освеженная» женщина, жена мультимиллионера, энтузиастка, борющаяся за соблюдение закона о ношении скрытого оружия. Судя по всему, дни она проводила, бродя по магазинам, покупая все подряд до тех пор, пока в багажнике ее «бентли» цвета кофе с молоком больше уже ничего не помещалось. Миссис Хофлайн-Воршак стояла перед витриной с двумя пакетами, помеченными торговыми марками самых дорогих бутиков, и взирала на выставленные товары.

Биби подумала о том, что они смогут незаметно проскочить мимо нее, пока бывшая учительница разглядывает великолепие за стеклом, но риск был слишком велик. Если миссис Хофлайн-Воршак отвернется от витрины и встретится лицом к лицу со своей бывшей студенткой, солнцезащитные очки и бейсбольная кепка ее не обманут. Эту суку не проведешь, как бы она ни косила под крутую телку.

— Стоп, — останавливая девушек, сказала Биби. — Видите ту женщину впереди с двумя пакетами? Одета дорого, но без вкуса. Я ее знаю. Она меня выдаст. Она громче грузовиков «Мак-Тракс». Сейчас я ныряю в этот магазин и делаю вид, что ищу себе платье. Вы остаетесь здесь и болтаете… У вас здорово это получается, честно, очень суперски… Когда она уходит, вы идете ко мне и говорите. Ну, когда она совсем отсюда исчезнет. Не хочу рисковать на нее где-то наткнуться.

— Если что, мы ей покажем, — явно радуясь происходящему, произнесла темноволосая Гермиона.

— Зададим ей перцу, — вторила ей светловолосая.

Проход Биби через стеклянную дверь был встречен семью нотами электронного перезвона. Биби влетела сюда прежде, чем девочки успели ее остановить. Две продавщицы тридцати с лишним лет держались в глубине магазинчика, хотя их, пожалуй, следовало называть консультантами по моде, ассистентками-стилистами и всеми прочими высокопарными званиями. Биби подошла к длинной вешалке слева, на которой висели платья, и встала спиной к витрине. С видимым интересом она принялась трогать товар. Девушка очень надеялась на то, что в этом магазине продавщиц учат не набрасываться сразу же на покупательниц, чтобы своей докучливостью не отпугнуть потенциальных клиенток.

Одна из продавщиц, выйдя из глубины помещения, уже преодолела половину пути до Биби, по дороге поправляя то одну, то другую вещь на демонстрационных столиках. Пять нот перезвона возвестили о приходе очередной покупательницы. Если продавщица была ракетой, нацеленной на кошелек Биби, то она тотчас же перенацелилась.

— Миссис Хофлайн-Воршак! Какой приятный сюрприз! — с неподдельной радостью в голосе воскликнула продавщица и поспешила к клиентке.

Глава 76

ДВЕ МЕРТВЫЕ ДЕВУШКИ

В тот миг, стоя посреди «Модного острова», Биби едва не поверила, что покорность родителей своей судьбе — наиболее мудрый подход к жизни. Что бы ты ни делала в этом мире, судьба все равно своего добьется, нарушая при том свои собственные причинно-следственные связи. Она дважды за один день повстречала миссис Хофлайн-Воршак, которую до этого не видела почти шесть лет. Почему это должно было произойти именно сейчас, когда Биби проскальзывает мимо фаланг опасных для ее жизни людей? Девушке почти хотелось поднять руки, направиться к ближайшему бару, заказать себе пиво и покорно ожидать, чем это все закончится. Либо чудесное избавление, либо скоропостижная смерть…

Вторая продавщица также поспешила навстречу постоянной покупательнице, поздоровалась с ней, однако не проявила при этом восторга первой, а затем избавила миссис Хофлайн-Воршак от бремени двух пакетов, чтобы «присмотреть за ними, пока вы будете у нас». Первая продавщица, у которой, судя по всему, случилась полнейшая амнезия насчет Биби, осведомилась у покупательницы, хочет ли она чашечку кофе или предпочтет аперитив. Обладая представлениями о социально приемлемом поведении, а также являясь супругой застройщика, миссис Хофлайн-Воршак выразила сомнение по поводу того, не рано ли вкушать аперитивы. Ее тотчас же заверили, что где-то на земном шаре в этот момент как раз наступила пора принимать коктейли. Тогда миссис Хофлайн-Воршак осведомилась, есть ли «то вкусное шампанское». Шампанское, разумеется, нашлось.

Все это время, пока бывшую учительницу встречали и приветствовали так, словно к ним пожаловала особа королевской крови, Биби держалась к ней спиной, боясь, что ее каждую секунду могут узнать. Она не испытывала иллюзий насчет собранных сзади в конский хвост волос, кепки и солнцезащитных очков, которые приспустила на носу. Ее узнают, и опять начнутся придирки. Не дать миссис Хофлайн-Воршак отправиться вслед за ней на улицу и наброситься со своими обвинениями в незаконном ношении оружия можно, только пристрелив суку. Заманчивая перспектива, но проблем Биби она не решит.

Угощение в виде отменного шампанского стало крючком, на который попалась бывшая учительница. Она последовала за продавщицами вглубь магазина мимо дразнящих женских туалетов и драгоценностей, к коим на время утратила интерес.

Только тогда Биби осознала, что она спасена и это спасение столь же чудесно, как и выздоровление от рака мозга. Когда она выскальзывала из магазина, электронный перезвон колокольчиков показался ей сродни сверхъестественному предупреждению свыше: «Она тебя еще найдет». Биби не верила в случайности. Она правильно поняла намек электронных колокольчиков: бывшая учительница от нее не отстанет. История в гипермаркете обязательно будет иметь продолжение.

Обе Гермионы были смущены тем, что не смогли вовремя предупредить Биби о появлении громогласной, словно грузовик «Мак-Тракс», женщины. Миссис Хофлайн-Воршак вроде как шла мимо магазина, не собираясь сюда заходить, затем она резко развернулась и быстро зашагала к двери. С видом заправской стервы она смерила их презрительным взглядом. Ее пышные груди приближались к ним не менее угрожающе, чем два торнадо, а злобные поросячьи глазки сверлили их.

Биби заверила девочек, что они сделали все возможное в сложившейся ситуации, после чего они все вместе продолжили путь по направлению к автостоянке позади «Неймана Маркуса». По дороге они болтали о том, круто или глупо иметь татуировки, а также — что предпочтительнее: крутая дура или отстойная умница.

«Хонда» Пого до сих пор стояла между «феррари» и «мазерати». Никто вроде за машиной не следил. Судя по всему, люди Терезина пока не знали, в каком автомобиле она ездит. Это, однако, Биби не особо успокаивало. Она поступала безответственно, вынуждая девочек сопровождать ее до самой машины, ведь таким образом подвергала их смертельной опасности. С другой стороны, в случае слежки за автостоянкой, осуществляемой в данный момент плохими людьми, будет крайне подозрительным, если старшая сестра сейчас сядет в машину, а обе Гермионы вернутся в торговый комплекс.

Биби сама себе была противна, когда попросила девушек доехать с ней по крайней мере до Ньюпорт-Центер-драйв, что опоясывала торговый комплекс со всех сторон. Угроза этим девочкам в людном месте представлялась Биби куда менее реальной, чем обещание Терезина убить Эшли Белл на свой день рождения, то есть послезавтра. Передав пакет с книгами блондинке, она выудила ключ от машины из своей сумочки, а затем засунула правую руку под куртку поближе к пистолету в кобуре.

Они подошли к «хонде». Никто на них не набросился, когда Биби отперла дверцы автомобиля. Люди усаживались в свои машины или выбирались из них. Другие медленно ехали по автостоянке в поисках свободных мест. Ни у кого, кажется, не было по отношению к ней никаких преступных намерений.

Обеих Гермион, похоже, больше заинтересовала старая серая «хонда», чем стоящие по бокам ее «феррари» и «мазерати». Возможно, в мире роскошных тачек «хонда» казалась какой-то экзотикой. Светловолосая Гермиона уселась сзади, темноволосая, все еще не утратившая энтузиазма в связи с происходящим, забралась на пассажирское место спереди. Она еще надеялась побаловать себя духом приключений.

Когда Биби сдала назад, блондинка с заднего сиденья попросила:

— Лучше не надо высаживать нас на Ньюпорт-Центер-драйв. Сможете отвезти нас на Коуст-хайвей и высадить там?

— Конечно, смогу. На какой стороне?

— На западной. Если вы едете на юг, то вам будет по пути.

— Я отвезу вас, куда захотите.

Когда Биби выехала задним ходом из ряда, никто не стал их таранить, ни одна пуля не разбила автомобильное стекло.

— Если вы сделаете остановку на пересечении Коуст-хайвей и Поппи-авеню, то мы сможем пешком добраться до моего дома, — предложила блондинка.

— Хорошо.

Они доехали до конца проезда между рядами машин. Огромный черный внедорожник не выскочил перед ними, преграждая «хонде» путь.

Они проехали мимо ресторана, возле которого один из бритоголовых быков и один из жиголо эпохи немого кинематографа стояли рядом и о чем-то беседовали. Прилизанный худой как раз вытаскивал из уха наушник своего телефона. Бык бросил взгляд на «хонду», но ни малейшей заинтересованности не проявил.

Сидящая спереди брюнетка спросила:

— А что они с вами сделают, если поймают?

— Убьют.

Еще несколько минут назад молоденькие девушки пришли бы в восторг от подобного откровения, несколько минут назад, но не сейчас.

— Что вы сделали? — спросила брюнетка.

— Ничего.

— Серьезно?

— Да, вполне. Послушайте! Лучше, если вы ничего не будете знать. Я очень вам благодарна за помощь и никогда об этом не забуду.

У блондинки имелся еще один вопрос:

— А вам есть куда бежать?

— Из любой ситуации есть выход, — сказала Биби. — Не волнуйтесь за меня.

Туман, прежде отступивший, вновь ринулся на штурм в эти последние часы дневного света. Без сомнения, туман собирался вторгнуться на несколько миль вглубь суши и встать на ночь лагерем. Они еще не доехали до Коуст-хайвей, как перед ними возникла белая стена. Море находилось в полумиле — четверти отсюда. Медленно наступающее туманное цунами накрыло «хонду». Свет головных фар автомобиля пронзал белесую дымку подобно золотистым кои^[570].

Машина сделала поворот к югу. Они в полном молчании преодолели оставшуюся часть пути. Биби свернула направо и остановила «хонду» в нескольких шагах от Поппи-авеню. Брюнетка, распахнув дверцу, выбралась наружу. Развернувшись, она нагнулась и заглянула в салон автомобиля.

— Всего хорошего, Джо.

Пятьсот долларов упали на пассажирское сиденье.

— Э нет, дорогуша! — запротестовала Биби. — Ты их честно заработала.

— Вам нужнее, — возразила девушка. — Я же не в бегах.

Затем место у дверцы заняла блондинка.

— Крепко обнимаю, Джо. Не позволяй гадостным выгребным паукам взять над тобой верх, — сказала она.

Девушка положила свои пятьсот баксов поверх денег подруги и захлопнула дверцу.

Игривые и шумные, еще не научившиеся двигаться грациозно, девчонки зашагали на юг, чуть-чуть склонившись друг к дружке, делясь, судя по всему, своими мыслями. Расцветка их одежды и очертания фигур блекли и расплывались по мере того, как они приближались к источнику тумана. Даже когда они повернули на Поппи-авеню, Биби могла их видеть: на углу улицы вместо застройки располагалась стоянка ресторана «Пять корон». Обе Гермионы обернулись и помахали Биби ручками. Они вряд ли могли ее видеть, но она помахала в ответ.

Учитывая, как мало они были знакомы, девушку несколько удивила та глубина привязанности, которую она испытывала к Гермионам. Привязанность эта еще более окрепла сейчас, когда девичьи фигуры таяли в густом тумане. Возможно, ее привлекла в них странная смесь храбрости и беззащитности, всезнайства и наивности.

Стоило новым подругам скрыться из виду, в голове Биби пронеслось: «Вот идут две мертвые девушки».

Мрачное чувство, внезапно ее охватившее, удивило Биби. Она выпрямилась, сидя за рулем «хонды». Ее встревожила мысль, что эти пять слов могут оказаться пророческими и девочки, не дойдя до дома, попадут в лапы неумолимой смерти. Девушка попыталась открыть дверцу со стороны проезжей части и выйти, но в уши ударил автомобильный гудок. Резкий звук вывел ее из мистического самогипноза, и Биби сидела несколько минут, стараясь привести собственные мысли в порядок. Она не провидица и не цыганка, которая видит грядущее в хрустальном шаре. Она на пять минут вперед не в состоянии предугадать собственное будущее, не говоря уже о будущем других.

Вскоре Биби поняла: мысль «Вот идут две мертвые девушки», вероятнее всего, была результатом ее собственного одиночества. Теперь эти девушки для нее все равно что мертвы, она никогда больше не увидит их. Теперь она снова одинока в своем бегстве и поисках. Ее охватило ужаснейшее чувство одиночества. Никогда прежде Биби не чувствовала себя настолько безнадежно одинокой. Бремя одиночества лишало ее сил, парализовало волю, прикалывало булавками, словно мотылька. Хотя она остановила машину в неположенном месте, Биби могла бы вот так сидеть хоть всю ночь, пока над землей не поднимется заря нового дня. У нее не было возможности обратиться за помощью ни к кому из тех, кого она любила, ведь в таком случае они стали бы очередными мишенями Терезина… Пэкстон другой. Он способен смотреть в лицо опасности. Пэкс! Пожалуйста, вернись домой! Пожалуйста! Для представителей властей ее рассказ покажется горячечным бредом психически неуравновешенного человека. После этого она сразу же станет первой подозреваемой в делах об убийствах Соланж Сейнт-Круа и Калиды Баттерфляй. По мере того как туман вокруг нее становился с каждой минутой гуще, а фары автомобилей, проезжающих мимо «хонды», раз за разом омывали ее своим светом, девушка чувствовала себя все более потерянной. Она принялась искать утешение в опасной жалости к самой себе.

Так продолжалось до тех пор, пока Биби уже не могла больше этого терпеть, а именно минут десять. Черт побери! Она еще способна кое-что сделать. Есть вопросы, на которые Биби должна найти ответы. Многие из этих ответов таятся в ней самой. Она уже смутно понимала, что ищет. Теперь, подобно слепой в наполовину знакомом ей доме, она сможет нащупать свой путь к полному пониманию.

Дождавшись перерыва в потоке проезжающего мимо транспорта, Биби вырулила на Коуст-хайвей и погнала на юг с такой скоростью, словно от этого зависела ее жизнь.

Глава 77

ОШЕЙНИК, ЕЕ ЗАДЕРЖАВШИЙ

В Лагуна-Бич атмосфера была почти апокалиптической. Туман стлался над землей подобно дыму от мирового пожара. Невидимое солнце настолько выдохлось, что последний дневной свет не имел ни яркости, ни цвета. Унылое, призрачное свечение, которое, кажется, вознамерилось не освещать, а проникать до костей и оставлять рентгеновские отпечатки ее скелета на тротуаре. Со временем это станет палеонтологическим доказательством того, что человечество когда-то существовало.

Каждый третий магазин торговал предметами живописи. К счастью, магазинов одежды было не меньше, чем художественных галерей. Биби купила себе новые вещи, чемодан с мягкими боками на колесиках, а в продовольственном магазине помимо прочего приобрела готовый обед в кулинарии.

По дороге обратно к машине девушка прошла мимо собачьего бутика «Гав». Здесь торговали игрушками и прочими принадлежностями. Одной из вещиц, выставленных в витрине, был кожаный ошейник. Он напомнил ей об Олафе до того, как тот стал Олафом. Примерно такой был на песике, когда он пришел к ее дому тем дождливым днем, только ошейник Олафа был потрепанным, потрескавшимся, измазанным в грязи.

Сейчас, впрочем, ей вспомнился не день появления пса в их доме, а день, когда три года спустя после его смерти она, уже девятнадцатилетняя девушка, перебиралась из бунгало родителей в отдельную квартиру. Тогда вместо одной картонной коробки, стоящей в глубине ее стенного шкафа, книгами были забиты доверху четыре. Биби сидела на полу и перебирала их, откладывая те из томов, которые уже перестали представлять для нее интерес. В последней картонной коробке она обнаружила, что книги сложены таким образом, чтобы посередине на дне образовалась пустота, в которой помещалось несколько предметов, в том числе кусок замши с завернутым в него старым ошейником Олафа. Биби забыла, что в свое время его сберегла. Если когда-либо она испытывала определенное сентиментальное чувство по отношению к этой вещице, то сейчас от него не осталось даже воспоминаний. Кожа была потрескавшейся, грязной, от долгого лежания без проку местами появилась плесень, пряжка была погнутой и покрытой ржавчиной. Не было ни малейшего смысла хранить ошейник, но Биби и на сей раз его не выбросила. Она… Что же она сделала? Неужели пошла в магазин, торгующий принадлежностями для бизнесменов, и купила несгораемый металлический сейф для документов? Точно. Он имел прямоугольную форму с основанием в двадцать дюймов и высотой в десять. Крышка держалась на одной рояльной петле. Простой замок. Латунный ключ. Сейф предназначался для хранения дарственных, завещаний, полисов страхования и бумаг, подобных вышеперечисленным. Положила ли она завернутый в замшу ошейник вместе с другими найденными ею вещами в этот сейф? Да, но…

Теперь же в витрине магазинчика в центре Лагуна-Бич она увидела точно такой же ошейник. Биби не могла вспомнить, что же еще обнаружила в тайнике посреди книг в картонной коробке. И что она сделала с металлическим ящиком для документов? Куда его подевала?

Шины проезжающих автомобилей шелестели и шуршали по мокрому асфальту. Туман ложился капельками росы ей на лицо. С деревьев капало. Большие мотыльки пара махали своими крыльями у стекол фонарей. Биби сама себе показалась чужой незнакомкой.

С последними своими приобретениями девушка вернулась к «хонде», оставленной ею возле восточного конца Форист-авеню. Несколько минут спустя Биби отправилась на Коуст-хайвей в поисках мотеля в северной части города, туда, где никто не станет ее искать, а она сможет найти саму себя.

Глава 78

СКРЫВАЯСЬ ОТ НЕСУЩЕСТВУЮЩЕГО МУЖА

Мотель не заслуживал ни пяти, ни четырех звездочек. Вероятно, даже три звезды ему можно было дать с большой натяжкой, но здесь было чисто, аккуратно, и, что самое важное, тут Биби смогла сохранить свое инкогнито. Она оставила «хонду» в переулке за два квартала от мотеля, а сама пришла, таща за собой чемодан на колесиках.

За стойкой регистрации в конторке, окрашенной в карибский желто-голубой цвет, сидела женщина. Сама стойка регистрации представляла собой либо настоящий плавник, часть потерпевшего кораблекрушение судна из дерева акации коа, либо искусную подделку, напоминающую о героическом прошлом, связанном с тяготами и лишениями. Дерево было красным, лоснящимся, волокнистым…

Маленькие мотели обычно управляются супружескими парами. Женщина за стойкой проявила столько радости, словно встречала у себя в доме дорогую гостью. На висевшем у нее на блузке бейджике значилось, что зовут ее Дорис. Она ничего не имела против наличных денег, но, согласно правилам, Биби следовало предъявить свою кредитную карточку и водительские права на случай, если гостья что-то поломает у себя в номере.

— Он не разрешает мне иметь кредитки, — заявила Биби, — а еще он порезал мои водительские права.

Она сама удивилась, когда губы ее задрожали, а в голосе зазвучали страх, горечь и душевная боль. Биби никогда не была хорошей актрисой. Судя по всему, чувство одиночества и тревога создавали вполне правдоподобный фон для ее легенды о жене, избиваемой и притесняемой мужем.

— Я приехала сюда на такси, а потом шла, пока не увидела ваш мотель, — промолвила девушка, и глаза ее в этот момент наполнились слезами. — Муж в это место не припрется устраивать скандал. Он не знает, куда я от него сбежала.

Дорис колебалась около секунды, прежде чем сделать исключение из правил.

— У тебя есть семья, дорогая? Кто-либо, к кому можно обратиться за помощью?

— Мои живут в Аризоне. Папа приедет за мной завтра.

Не желая выглядеть ни чересчур назойливой, ни излишне равнодушной, Дорис сказала:

— Если он тебя ударил, девочка, тебе следует заявить на него.

— Он больше, чем просто меня ударил, — произнесла Биби, кладя руку на живот так, словно как раз вспоминала о полученном ею ударе, — намного больше…

Она записалась в журнале как Хейзел Везерфилд, хотя понятия не имела, откуда взяла это имя. Дорис же Биби сказала, что Везерфилд — ее девичья фамилия.

Свободными оставались три номера, все три в одном ряду. Биби выбрала шестой, самый дальний от улицы. Обставлен он был просто, но уютно.

Сидя на одном из двух стульев за небольшим столиком округлой формы, она ужинала орешками кешью, курагой и крекерами, на которые из аэрозольного баллончика брызгала сырным продуктом. Все это Биби запивала кока-колой, купленной в установленном в мотеле автомате. Пока челюсти ее жевали, девушка рассматривала фотографию Эшли Белл. На память ей пришли слова Терезина, которые он сказал Биби во время разговора по мобильнику Сейнт-Круа: «Жаль, что я не смогу пригласить тебя на вечеринку, но там будет Эшли. Она моя почетная гостья. После этого у тебя не останется ни единого шанса найти ее живой. Все начинается сначала. Маленькая жидовка исполнит свою роль…»

Терезин считает себя наследником дела Гитлера. Скорее всего, он взялся, пусть и в символической форме, вновь продолжить «окончательно решать еврейский вопрос», даже если жертва и будет лишь одна. То обстоятельство, сколько его последователей были брошены в торговый комплекс, повсюду шныряя как на земле, так и в воздухе, свидетельствовало о всей серьезности планов Терезина. В конечном счете не имело решающего значения, замыслил ли он ограничиться убийством одной еврейской девочки на свой день рождения либо в его планах широкомасштабное террористическое нападение. Для судьбы Эшли Белл это неважно. Если Биби ее не найдет в самое ближайшее время, девочка умрет.

Случись подобное в эпоху относительного здравомыслия, то есть лет десять-двадцать назад, Биби трудно было бы серьезно отнестись к Терезину. Вот только мир в последние годы окончательно сошел с ума. Антисемитизм, эта вампирская ненависть, которой так и не удалось пробить насквозь сердце и превратить его в прах, заразил столицы определенных иностранных государств и некоторых политиков в Соединенных Штатах. Кроме того, зараза распространилась на высшую школу, а также индустрию развлечений. Среди представителей элит антисемитизм уже принял форму эпидемии. К счастью, обыкновенные американцы, судя по всему, имеют иммунитет к этой заразе. То, что прежде сочли бы сценарием для плохого фильма, теперь вполне можно считать реальной опасностью. У Терезина есть последователи, а кроме того, значительный источник финансирования — все необходимое в наши дни для присоединения к многочисленным группам, подрывающим основы цивилизации.

А еще он обладает некоторой оккультной силой. По собственному опыту Биби знала: сила — больше, чем харизма, получаемая из мистических, магнетических течений земли, как выразилась Галина Берг, хотя не исключено, что и без харизмы здесь не обошлось. Хотелось бы ей лучше понять, какими паранормальными способностями он обладает…

Вслед за этой мыслью в голову Биби пришла другая — о загадочной книге с пантерой и газелью. Закончив есть, девушка вынула из своей сумочки томик Калиды и вернулась вместе с ним к столу. Прежде она трижды ловила взглядом строчки рукописного текста, быстро мелькающие по бумаге кремового цвета. Чернила были сероватыми и казались видимыми будто через толщу воды. Биби ничего не смогла прочесть. Девушка быстро перелистывала две с лихвой сотни чистых страниц, напряженно ожидая, когда же вновь увидит текст. Биби уже почти отчаялась, и тут феномен повторился. Она увидела… и еще раз… Вот только слова промелькнули так быстро, а сами они казались настолько искаженными, что Биби не смогла ничего прочитать. Зато она узнала почерк… ее почерк. Девушка понятия не имела, как ее почерк, пусть и в призрачной форме, мог возникнуть на страницах книги, которой она не касалась ни ручкой, ни карандашом. Между тем девушка решила: одной тайной больше, одной меньше — особой разницы нет.

Она вытащила из сумки ручку и села, думая, что же случится, если она начнет здесь писать. Поколебавшись, принялась выводить строки «Вечера разума», стихотворения Дональда Джастиса^[571], которым восхищалась. Когда Биби перешла ко второй строчке, первая начала таять, исчезая со страницы в той же последовательности, в какой ранее записывалась. Ко времени, когда Биби дописала вторую строку, от первой уже ничего не осталось. Когда она закончила третью, вторая последовала примеру первой.

Подобно ощущению, испытанному Биби, когда она листала книгу на автостоянке перед «Донат Хейвен», теперь ее тоже посетило чувство, что время течет быстрее, перестав измеряться секундами и минутами. Сейчас она была как будто заворожена. Биби показалось, что нечто мельтешит в поле ее периферийного зрения. Повернуть голову было совсем непросто, но девушка все же бросила взгляд направо. Женщина в форме, возможно, горничная, явно осведомленная о присутствии здесь Биби, двигалась со скоростью, не доступной человеку. Казалось, кинопленку прокручивают вперед невероятно быстро. Теперь она очутилась не в номере мотеля, а где-то в другом месте.

Испугавшись, Биби выронила ручку, отстранилась от книги и вновь оказалась в своем номере. Вещи вернулись на прежние места. На кровати лежал пакет из магазина «Барнес энд Ноубл». Чемодан на колесиках стоял возле двери ванной комнаты. Согласно ее часам, прошло менее двух минут.

Ничего из написанного ею не сохранилось. Куда подевались строки Дональда Джастиса?

Глава 79

ПЭКСТОН РАЗМЫШЛЯЕТ

Пэкс один сидел в салоне, вслушиваясь в рев двигателей самолетов, перемещающихся по инерции либо взлетающих с палубы авианосца. Он думал о «Сейнт-Ангелус Мэдоус», семейном ранчо по разведению лошадей в Техасе. Его родители были немного разочарованы тем, что после окончания школы их сын решил вместо семейного дела вступить в ряды морских котиков. Из трех его братьев Логан, который был на два года младше Пэкстона, тоже пошел служить в ВМС. Эмори и Шанс, с видимой неохотой отказавшись от военной службы, остались работать на ранчо. Они женились, и теперь у них уже есть дети. «Сейнт-Ангелус Мэдоус» — рай для ребятни, прекрасное место, чтобы расти, не отрываясь от земли и под благотворным влиянием собственной семьи. Там есть река, в которой можно купаться. Собаки всегда готовы играть и бегать за детьми. Зимой белым-бело, как в сказке. Летом жарко и зелено. По полям разгуливают голуби. В сезон осенней охоты из высокой травы в небо вспархивают перепела. А еще, конечно же, есть лошади, красивые, умные, игривые лошади.

Они разводили аппалуза. Идеальные рабочие лошадки как для собственного ранчо, так и на продажу. Пасо-фино — замечательная порода для истинных почитателей, высоко ценящих красоту аллюра этих скаковых жеребцов. Андалузская и бельгийская теплокровная также легко поддаются дрессуре и часто становятся победительницами скачек. Кроме того, на ранчо растили иобучали подседельных лошадей. Они же принимали участие в скачках. Можно провести целую жизнь среди лошадок, быть с ними и днем и ночью, но при этом не чувствовать себя blasé^[572]. Жеребята всегда очаровательны по весне. Лошади умны, умеют любить, во все времена красивы и грациозны.

Биби родилась серфингистом, не ковбойшей. Пэкс любил серфинг, особенно когда рядом была она, однако годы службы не выветрили из него любви к лошадям. Это был вопрос, ответ на который они пока затруднялись найти. Они время от времени вели беседы на эту тему, но до конца службы Пэкстона еще оставалось несколько месяцев. При этом никто не сомневался в том, что, когда наступит срок, они найдут решение, которое устроит и его и ее. Или побережье, или равнины на плато, или и то и другое, или ни то и ни другое. Особого значения это не будет иметь. Главное, чтобы они оставались вместе.

Дверь приоткрылась. Из-за дверного проема возникло лицо летчика.

— Главный старшина Торп! Ваш вылет.

Пэкстон вскочил со стула и взвалил на плечо тяжелый вещмешок, радуясь тому, что больше не сидит на месте.

Глава 80

ПРАВДА, КОТОРОЙ ОНА НЕ ЗАХОТЕЛА СМОТРЕТЬ В ЛИЦО

После убийства профессора Сейнт-Круа в ее викторианском убежище Чаб Кой сообщил о существовании разных группировок в этом безумном заговоре, но, возможно, охранник намеревался сказать куда больше, чем это. Кое-какие из фраз, произнесенных Коем, показались Биби уж слишком вычурными, не из лексикона бывшего копа. Она выделила три места, в которых чувствовались литературные аллюзии. Чего-чего, а такого от охранника Биби могла ждать в последнюю очередь. Судя по всему, он не был начитанным человеком. Этот мужчина скорее будет цитировать звезд спорта, чем Шекспира.

Биби думала над тем, не боялся ли Кой, находясь в викторианской гостиной дома профессорши, что его могут подслушать, что в присутствии девушки кто-то опасный способен услышать каждое произнесенное ею слово, где бы она ни находилась. Создавалось впечатление, что Кой думает, будто она сама, ни ее сумочка, ни одежда, а именно ее тело, является передатчиком всего того, что говорит и слышит Биби. Абсурд. Нелепица. Но она не могла додуматься до другой причины, зачем ему вдруг понадобилось разговаривать с ней иносказаниями. Именно в этом Биби его и заподозрила. Эти иносказания состояли из завуалированных ссылок, заготовленных, судя по всему, заранее, на случай, если они еще раз встретятся. Встреча состоялась на третьем этаже дома Сейнт-Круа. Ссылался Кой на произведения литературы, которые, по его мнению, она должна была знать.

Прежде чем раскрыть три книжки, приобретенные в магазинчике «Модного острова», девушка уселась за столик в номере мотеля с ручкой и небольшим перекидным блокнотом, который всегда носила с собой в сумочке. Роясь в памяти, Биби попыталась вспомнить и записать, как можно ближе к первоисточнику, то, что говорил Кой. Спустя десять минут фразы были записаны на странице четким почерком.

Первая запись. Застрелив доктора Сейнт-Круа, он произнес: «Если бы нашелся человек, который каждое утро стрелял бы в эту стерву, из нее получилась бы намного более приятная женщина и преподавательница».

Биби уже знала, где это искать. Она раскрыла «Полное собрание рассказов» Фланнери О'Коннор и нашла «Хорошего человека найти нелегко», один из самых ужасающих рассказов из когда-либо написанных. Девушка открыла книгу на последней странице произведения. После эпизода, описывающего то, как безжалостный убийца прикончил последнюю из семьи, она нашла искомое предложение: «Если бы нашелся человек, который каждую минуту стрелял бы в нее, — сказал Изгой, — из этой старухи получилась бы намного более приятная женщина».

Схожесть в построении фраз и проявлении чувств между словами Коя и цитатой из рассказа не могла быть случайной. Мужчина, должно быть, хотел привлечь ее внимание и сообщить ей что-то жизненно важное, прибегая к иносказанию.

Вторая запись. Когда Биби спросила, почему Эшли, ребенок, которому исполнилось всего-то двенадцать или тринадцать лет, должна умереть, Кой сказал: «А зачем люди вообще умирают? Кое-кто говорит, что мы никогда этого не узнаем. Для богов мы подобны мухам, которых дети убивают в жаркий летний день».

Торнтон Уайлдер. Купленная ею книга содержала три коротких романа автора. Девушка принялась листать «Мост короля Людовика Святого», повествующий о пяти людях, погибших в июле 1714 года, когда считавшийся лучшим в Перу пешеходный мост обрушился в ущелье. Биби просмотрела последние пять страниц, но на нужное ей место наткнулась случайно в конце первой главы: «Кое-кто говорит, что мы никогда этого не узнаем. Для богов мы подобны мухам, которых дети убивают в жаркий летний день».

И вновь сходство не случайное.

Третья запись. Биби спросила у Коя, действует ли он заодно с Терезином, на что бывший коп резко ответил, что презирает фашистскую паскуду. Когда она предположила, что враг его врага, то есть она, может стать ему другом, Кой возразил ей: «Примите как данность то, что вы легкая добыча. Когда Терезин еще был подростком, его можно было сравнить с собакой. Теперь пес окончательно одичал. Сейчас Терезин превратился в волка. Он похож и в то же время не похож на других волков. Он всегда бежит во главе стаи. Он мечтает вернуть мир обратно, в эпоху молодости этого самого мира. Его идеал — это общество стаи».

Джек Лондон. Последний роман сборника назывался «Зов предков». Главным его героем являлся добродушный пес по кличке Бэк, помесь сенбернара и шотландской овчарки. Вырванный из уютного существования в Калифорнии, Бэк продан в собачье рабство и становится ездовой собакой на Клондайке во время золотой лихорадки, охватившей Аляску в 1897 году. Вследствие плохого обращения Бэк сначала привыкает к своему тяжкому существованию, а затем, поняв собственную волчью сущность, сбегает в лес, где начинает мстить людям за их жестокость.

Кой, судя по всему, намекал в этом случае на сам сюжет книги: возвращение собаки к своим жестоким, волчьим корням. На сей раз цитата оказалась поменьше, чем в двух прежних случаях, но в последнем параграфе Биби отыскала следующее: «Его могли видеть бегущим во главе стаи… Он пел песню молодого мира, песню стаи».

Сначала ей казалось, что эти цитаты не способны нести в себе двойного смысла. Уж слишком трудно было бы на ходу вплести их в разговор. Но потом Биби пришло в голову, что Кой мог заранее спланировать убийство Сейнт-Круа, а значит, знать наперед, что сможет произнести цитату из рассказа О'Коннор. А еще он вполне мог предположить, что рано или поздно сама Биби заговорит при нем об Эшли Белл и Терезине, следовательно, он с легкостью сможет ввернуть видоизмененные цитаты, взятые из произведений Уайлдера и Лондона.

Однако оставалось загадкой, что он хотел ей сказать этой безумной игрой слов. Если Кой намеревался, не выдавая себя, помочь ей, не проще ли было всучить Биби записку… или двадцатистраничное подробное описание всего того, что ей следует знать? Не вызывало сомнения — завуалированные ссылки на трех писателей были делом кропотливым. Загадочность поведения Коя могла указывать на то, что он либо человек очень умный, искренне желающий ей блага, либо он с приветом, если вообще не псих. Чем дольше она размышляла по поводу трех аллюзий, тем больше склонялась к выводу: помимо очевидного, здесь ничего нет. Кой — убийца-нигилист, в чем-то похожий на изгоя, Терезин — безжалостный волк с фантазиями помешанного человека, убийство Эшли Белл осуществит идиот, он исполнит его с шумом и яростью, и этот поступок будет лишен малейшего смысла. Вот только человек не выдумывает сложный эзопов язык для того, чтобы сообщить собеседнику то, что тот уже и так знает.

Сбитая с толку, раздраженная, но вся бурлящая энергией, бьющей изнутри, Биби вскочила на ноги и принялась мерить комнату быстрыми шагами. Когда она обрела успокоение в физическом движении, ум девушки также заработал, перескочив от литературных аллюзий к возможности того, что она несет в середине себя нечто, передающее все ею сказанное и услышанное. Кому? Не Терезину. Если бы это был он, то подонок давным-давно нашел и убил бы ее.

Как этот передатчик ввели в нее? Хирургическая операция? Но на ее теле нет шрамов. Инъекция? Микроминиатюризация… нанотехнологии… Ученые утверждали, что со дня на день будут изобретены невероятно сложные механизмы, изготовленные из удивительно малого числа молекул, которые смогут путешествовать по крови, передавая информацию о состоянии здоровья пациента изнутри его организма, даже удалять бляшки из артерий и выполнять другие процедуры на микроскопическом уровне. Коль со дня на день, то почему не сейчас? Если медицинское предназначение, то отчего бы и не слежка?

Это дорога к безумию, в страну Кафки^[573]. Биби испугалась не того, что в нее могли впрыснуть крошечный передатчик, а того, что на протяжении минуты серьезно рассматривала такую возможность. Все это нелепо! Сплошное безумие!

Войдя в комнату, девушка несколько раз плеснула на лицо холодной водой. Она энергично принялась вытирать его полотенцем так, словно хотела избавиться от слоя чего-то липкого. Когда Биби посмотрела в зеркало, то узнала это лицо, но ни его затравленное выражение, ни страх, который покрыл бледностью ее кожу, ни плохое предчувствие, скривившее рот.

— Убирайся, — сказала она женщине в зеркале. — Ты мне не нужна.

Какой ей прок от слабой Биби? Ей нужна такая Биби, как прежде.

Девушка вернулась в спальню и села за стол. Она продолжила сравнивать то, что сказал Кой, с тремя первоисточниками, которые он цитировал не всегда точно. Биби думала обо всем этом в контексте вычурно разукрашенной в викторианском стиле гостиной, где разыгралась трагедия. Она размышляла о трех литературных произведениях, об их сюжетах, персонажах, тематике, о тексте и подтексте. Биби думала о трех авторах, вспоминая известные ей сведения об их жизни, интересах помимо писательства.

В голову девушке пришла одна из возможных разгадок того, что намеревался сказать ей Кой. Прежде, еще в детстве, ее разум вращался без остановки словно веретено. На протяжении долгих лет мозг Биби, уподобившись ткацкому станку, неутомимо прял разнообразное полотно, состоящее из впечатлений, чувств, мыслей, идей, концепций и теорий. Сейчас ее постигло озарение… Что, если одна слабая нить, едва различимая в спешной смене мыслей и тревог, оборвалась? Спустя секунды другие нити вплелись, заняв место оборванной так, что Биби даже не заметила этого из-за чудовищной скорости, с какой ткалось полотно. Возможность подобного настолько испугала Биби, что девушка, вскочив со стула, опрокинула его.

Двери в ее голове, давно остававшиеся закрытыми, начали приоткрываться. Прежде запрещенные к посещению комнаты ее памяти зазывали к себе. Ей снова было пять лет. Она лежала одна в освещенной Микки спальне, а под кроватью притаилось что-то злое. Десять лет. Она прячет собачий ошейник. Шестнадцать. Она борется с желанием, которое может погубить ее. У Биби закружилась голова. Она ощутила слабость в коленях. Девушка наткнулась на второй стул и схватилась обеими руками за спинку, стараясь сохранить равновесие. Глаза ее закрылись.

— Нет! Нет! Нет! — воскликнула она преисполненным ужаса голосом.

Глава 81

ВЕРОЛОМНАЯ ПРЕДАТЕЛЬНИЦА

Тонкий кисловатый запах.

Биби открыла глаза и оглядела туалет, душ, белые полотенца на хромированной вешалке… Сначала она не поняла, в какой ванной комнате находится, потом вспомнила о мотеле. Тачка Пого стоит в двух кварталах отсюда. Хейзел Везерфилд — женщина, страдающая от насилия со стороны мужа. Отец Хейзел приезжает из Аризоны утром. Кешью и крекеры. Курага и воздушный сыр.

Ее охватило странное чувство, которое нельзя было назвать ни хорошим, ни плохим. Она не ощущала себя ни расслабленной, ни напряженной. Она не испытывала страха, но и уверенно себя тоже не чувствовала. В ней образовалась пустота, вакуум, высасывающий из нее силы. Биби подумала, что потеряла что-то, вот только никак не могла вспомнить, что именно, поэтому сочла свою утрату за нечто маловажное.

Если и был дым, то он уже рассеялся, оставив лишь неприятную вонь.

Разве она не стояла, опершись о спинку стула? Теперь она обнаружила, что стоит, облокотившись о верх столика с раковиной, изготовленной из кориана. В самой раковине лежало нечто пушистое, напоминающее дохлых гусениц. Пепел… остатки чего-то полностью сожженного. Рядом с раковиной — бутановая зажигалка. Девушка вспомнила, что купила ее в Лагуна-Бич вместе с едой для своего ужина, зубной щеткой, пастой и прочими мелочами. Она никогда не курила, поэтому не поняла, зачем ей понадобилась зажигалка. Наверное, чтобы что-то сжечь.

Вытянув пробку, Биби повернула вентиль холодного крана и смыла пепел. Вращение воды, льющейся в сточное отверстие раковины, напомнило девушке о недавнем головокружении, хотя сейчас голова у нее не кружилась.

Впав в нерешительность, Биби вновь оперлась о столик с раковиной. Не сказать чтобы ей было не по себе либо она чувствовала себя сбитой с толку, просто девушка потеряла ориентацию.

Один из стульев с прямой спинкой лежал перевернутый. Когда она подняла его с пола, то заметила три книги на небольшом обеденном столе. Мягкие обложки каждой из них были согнуты так сильно, что они лежали развернутые, не закрываясь. В каждой из книг не хватало части страницы, вырезанной выкидным ножом, выпавшим из рукава доктора Сейнт-Круа, когда Кой пристрелил ее. От страниц остались только жалкие обрывки.

Перекидной блокнот также был на столе, открытый на чистом листке. По-видимому, она собиралась что-то записать в него.

Ее настроение начало меняться. Она ощутила себя менее отстраненной. Мысли теперь принимали определенную форму.

Книги озадачили Биби. О'Коннор, Уайлдер, Джек Лондон… Она помнила, что покупала их, но не могла вспомнить зачем. С Терезином и его людьми, выслеживающими ее, чтобы убить, у Биби просто нет времени на чтение.

Чаб Кой. Книги имеют к нему какое-то отношение.

Вдруг девушка догадалась, что сделала — Капитанов трюк с памятью.

Она любила Капитана. Он помог несчастной маленькой девочке сохранить ее разум в здравии. Однако оказанная им помощь не решала ее проблем, какими бы они ни были, а лишь учила тому, как лучше подавлять память о них. Причина ужаса никуда не исчезала. Она оставалась и ждала своего часа, чтобы снова приоткрыть дверь и приняться за старое.

Дрожа, шокированная, Биби уселась за стол и уставилась на изувеченные книги большого формата в мягкой обложке.

В доме профессорши Кой говорил что-то важное. Всю значимость услышанного Биби поняла не сразу, а со временем, вот только не могла сейчас вспомнить, что же она поняла. Она сожгла свою память в ходе этого детского ритуала, срабатывающего не столько в силу тех шести слов, которым научилась у Капитана, сколько потому, что она отчаянно хотела, чтобы все получилось. Что бы ни говорил Кой, это должно иметь отношение к тем трем книгам. Мысль встревожила Биби, поставив перед истиной, настолько монументальной, что девушка просто не могла смотреть ей в глаза.

С помощью ножа Биби вырезала то, что осталось от трех важных страниц из трех книг, положила обрывки в блокнот и, захлопнув, сунула в свою сумочку.

В номере было тепло, но Биби чувствовала себя так, словно ее вытесали из ледяной глыбы. Еще одно имя можно внести в список тех, кто вовлечен в заговор против нее. Теперь она не может доверять даже самой себе.

Часть V. ИЗ ПЕПЛА ПАМЯТИ

Глава 82

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МЕСТО, КОТОРОЕ ОНА НАЗЫВАЛА ЗЛЫМ

С пистолетом и сумочкой Биби покинула безопасный номер мотеля, который, впрочем, уже перестал казаться ей таким уж безопасным. В том новом мире, где она теперь очутилась, каждый миг спокойствия и безопасности оказывался иллюзорным. Спасибо, Калида Баттерфляй, или как там тебя, черт побери, зовут. Теперь любая крепость становилась домом с бумажными стенами, а всякое укромное местечко — ловушкой. Несмотря на прочный барьер, каждая дверь представляла собой приглашение в ее жизнь новых бедствий, как сверхъестественных, так и обычных. Урок из всего происходящего с ней полностью противоречит старой пословице. На самом деле ты должна заглядывать в зубы дареному коню… дареному коню или дареной массажистке. За расслабляющим массажем последовали шардоне и глупое, смехотворное гадание, а потом… Она сама не поняла, как привлекла внимание реинкарнации Гитлера и вместе с ним призвала в свою жизнь сверхъестественные силы. Тебя избавили от рака только затем, чтобы какой-то безумец мог заколоть тысячей карандашей. Девушке хотелось взгреть кого-нибудь хорошенько, однако под рукой никого не было. Не станешь же вымещать раздражение на Мэрфи и Нэнси за то, что они наняли Калиду. Чти своих отца и мать, как говорится. Биби покинула мотель в праведном гневе и раздражении, сдерживаемых с большим трудом.

Хотя было только 19 часов 40 минут, Лагуна-Бич, кажется, готовился отойти ко сну. Окутанные туманом холмы спускались в тишине к океану. Движение транспорта было такое, будто уже наступила полночь. Океан гнал все более густые облака тумана, обнимавшие сушу. Одинокий койот завыл из каньона, словно отбился от своей стаи и теперь тужил по ней.

Биби вела «хонду» Пого на север в слепящую тьму, что как нельзя лучше соответствовало теперешнему состоянию жизни девушки, принявшей вид тягостной трясины загадок и тайн. Все возможные перспективы, открывающиеся перед ней, превратились в такую ужасную мешанину, что Биби даже не хотела об этом сейчас задумываться.

Хотя банда сектантов, заполонившая несколько часов назад торговый комплекс «Модный остров», уже давно должна была оттуда убраться, Биби предпочла другой торговый комплекс. Там она приобрела новые сборники произведений Фланнери О'Коннор, Торнтона Уайлдера и Джека Лондона. Еще она купила фонарик, батарейки и игру «Словодел».

Оттуда она отправилась на юг и достигла Корона-дель-Мар. Там Биби медленно проехала мимо миленького бунгало, где жила девятнадцать лет, пока не перебралась в отдельную квартиру. Спустя год Мэрфи и Нэнси продали дом супружеской паре Джилленхоков, нажившей деньги на скотокрадстве и петушиных боях. Ну, вообще-то, согласно легенде, они были успешными менеджерами инвестиционного банка, которые смогли уйти на покой в тридцать пять лет. Но одной встречи с ними Биби хватило, чтобы понять: они такие же менеджеры инвестиционного банка, как она концертирующая пианистка. В последние два года Джилленхоки предлагали все больше денег соседям, чтобы те продали им свой дом. В конце концов они этого добились. Сейчас Джилленхоки обсуждали с архитектором проект нового дома, который, без сомнения, превратится в предмет зависти всех соседей.

Совсем недавно объединенные участки, ставшие местом будущего строительства, обнесли рабицей, ее из соображений приватности покрыли зеленой полиуретановой пленкой. Хотя окружающий ландшафт был непоправимо испорчен, здания пока еще с землей не сравняли.

Биби остановила автомобиль в двух кварталах от бунгало. Батарейки она вставила в фонарик, но воспользоваться им решила только в квартирке над гаражом. Оставив сумочку под сиденьем и закрыв машину, Биби зашагала по улицам, на которых прекрасно ориентировалась даже в тумане, заполонившем все вокруг.

Ночь уподобилась залу, где прощаются с покойным, а домá в этом мареве напоминали мавзолеи.

В дополнение к большим воротам спереди в строительной ограде имелись еще одни, выходящие на широкий переулок, в сторону которого смотрели задним фасадом все дома с двух идущих параллельно улиц. Все двери гаражей выходили на этот переулок. В любую минуту из-за угла мог выкатить автомобиль или какой-нибудь водитель поднял бы дверь гаража, и фигура Биби открылась бы постороннему глазу.

Закрывающая обзор пленка крепилась с внутренней стороны рабицы. Биби была вынуждена порезать ее ножом Сейнт-Круа, чтобы иметь возможность упираться носками обуви во время подъема. В отличие от остального ограждения верх забора покрывал наличник, это могло защитить ее от острых металлических краев. Риск поранить руки сводился к минимуму. Девушка перелезла через ограду и приземлилась на навес для автомобиля возле гаража.

Углы и плоскости зданий, окружающих мощенный кирпичами внутренний дворик, служили вящему прославлению дыхания моря, которое здесь представляло собой куда менее эфемерную материю, нежели туман, явственно медленно вращающийся против часовой стрелки. Биби ощутила, как таинственная сила тянет ее вверх, прежде чем она взобралась по ступенькам лестницы на балкончик перед дверью квартирки над гаражом.

Дверь оказалась незапертой. Внутри было пусто. Нечего красть. Вандалы были бы огорчены тем фактом, что здания все равно вскоре пойдут под слом, поэтому всем глубоко наплевать, что они здесь поломают.

Биби включила фонарик, частично прикрывая стекло ладонью так, чтобы его бледное свечение, чего доброго, не привлекло бы любопытство кого-нибудь снаружи. Мебель вывезли, когда дом продавали. Слой грязи и пыли покрывал теперь линолеум голубыми и серыми крапинками. Всюду валялись бумажки и панцири мертвых жуков. Кое-где линолеум потрескался и отстал от деревянного настила под ним.

Биби застыла на том же месте, что и в то утро, когда обнаружила мертвое тело. Тогда ей было десять лет. Он завтракал, и это случилось. На столе стояли глубокая тарелка с кашей и мелкая с гренками. Газета была развернута на страницах с редакционными статьями и письмами читателей. Он, должно быть, поднялся на ноги, а затем упал. Голова ударилась об угол стола. Капитан остался лежать на левом боку. Из носа и рта натекло небольшое озерцо крови. Кровь окрасила его глаза. На ресницах застыли кровавые слезы.

Сначала Биби подумала, будто его убили. Но даже после этого она не пустилась наутек, объятая страхом. Чувство утраты было настолько огромным, что вытеснило страх. Место осталось лишь для скорби.

«Нет, дедушка. Нет! Нет! Нет! Ты мне нужен, дедушка».

Впервые она вслух назвала его дедушкой. Первые недели после переезда в квартирку над гаражом она понятия не имела, что Капитан — мамин папа. Он навсегда остался для нее Капитаном. Старик тоже не возражал, так как подозревал, что Нэнси будет злиться, если Биби все время станет повторять слово «дедушка». Для нее самой он был ни папой, ни отцом, а Гюнтером. Так его звали. Капитан говорил, что Нэнси, в общем-то, права. Он никогда не был образцовым отцом, поэтому не заслуживает, чтобы его звали папой. Вот только Биби казалось, что дедушка из него получился просто идеальный.

Между Нэнси и Капитаном не замечалось вражды. Они попросту были отчуждены друг от друга и не знали, как навести мосты взаимопонимания. Это обстоятельство печалило обоих. Иногда между ними пробегали искорки симпатии, однако разглядеть их мог лишь тот, кто способен видеть и понимать, как могла бы сложиться ситуация при других обстоятельствах.

Коронер пришел к выводу, что причина смерти — редкая разновидность аневризмы, которая обрушилась на его организм со всей своей гибельной силой. Капитан даже понятия не имел о своей болезни. Он настолько быстро истек кровью, что надежды на спасение не было.

Нэнси рыдала, сама удивляясь глубине своего горя.

Недели, последовавшие за смертью Капитана, были тяжелы для всех, особенно для Биби. Когда золотистый ретривер пришел к ней во время дождя, она обрела друга, в котором так сильно нуждалась. Она назвала его Олафом в честь второго имени Капитана… Гюнтер Олаф Эриксон, корпус морской пехоты США, в отставке.

Биби предупреждала пса, чтобы он держался подальше от квартиры потому, что там обитает зло, но ничего злого там не было до тех пор, пока в комнатах над гаражом жил Капитан. Из-за него это место было хорошим. Зло пришло после его смерти.

Сейчас, по прошествии двенадцати лет после тех страшных дней, Биби вернулась сюда, чтобы проверить, обретается ли здесь до сих пор зло или нет. Если она и не найдет тут саму скверну, то, по крайней мере, обнаружит что-то, способное помочь ей припомнить, что же на самом деле произошло на чердаке. Она написала в своем небольшом перекидном блокноте, что инцидент был одним из трех целенаправленных случаев забывания. Все это каким-то образом повлияло на возникновение того безумия, в котором она сейчас оказалась.

Называй это шоковой терапией или отчаянием.

У нее не было с собой заправленной бутаном зажигалки. По дороге из мотеля к «хонде» она выбросила ее в мусорную урну. В торговом центре другой зажигалки Биби не покупала. Если у нее случится очередной прорыв и она вспомнит нечто важное, применить трюк Капитана ей будет уже труднее, она не сможет стереть из памяти вновь возвращенные воспоминания и, возможно, сумеет их использовать.

Следуя за лучом фонарика, Биби прошла из кухни в пустую гостиную. Темнота вернула себе квартиру позади нее. Тьма царила по обеим сторонам от Биби. Сумрак впереди с неохотой отступал перед холодным белым светодиодным лучом фонарика.

Девушка еще на кухне ощутила неприятный запах, но не особо резкий. В спальне он усилился, превратившись в вонь. Два года полного запустения дали о себе знать. Плесень расползалась по стенам, а мыши безнаказанно справляли здесь свою нужду.

Открыв стенной шкаф, Биби потянулась левой рукой к качающемуся тросу и дернула вниз складывающуюся лестницу.

Глава 83

ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ БОЛЬШЕ ВСЕГО?

Биби не зажгла свет на чердаке. Скорее всего, электричество уже отключили, готовя здание к сносу. Даже если провода остались под напряжением, она предпочла не подниматься в свете ряда голых лампочек, тянущихся от одного конька крыши к другому. Двенадцать лет назад Биби очень радовалась этому свету, тогда, но не теперь. В прошлый раз она немного побаивалась и ожидала чего-то не совсем хорошего. Ей хотелось воспроизвести в себе точно такие же чувства, чтобы подхлестнуть собственную память. По мере того как она взрослела, испугать Биби становилось все труднее и труднее. Тьма может поспособствовать ее страху.

Когда девушка добралась до верхней ступеньки лестницы, она ступила на чердак. Луч фонаря посеребрил туман, пробивающийся сквозь забранное сеткой чердачное окно, расположенное сразу под свесом крыши. Медленно движущаяся масса почти пульсировала, словно эманация, призванная из другого мира во время спиритического сеанса. Девушка вспомнила длинные пальцы тумана, проникающие на чердак через то же отверстие двенадцать лет назад тем воскресным утром.

Центральный проход все так же тянулся вдоль стеллажей, хотя от всего того, что прежде на них хранилось, не осталось и следа. Стеллажи были подбиты с одной стороны листами мазонита. Это мешало увидеть, что прячется между ними, до тех пор, пока не подойдешь и не заглянешь туда.

В то давнее воскресенье в предпоследнем из рядов слева от нее, должно быть, она видела привидение. Сейчас, впрочем, Биби не рассчитывала застать его там. Девушка надеялась лишь на то, что, стоя там же и так же доведя себя до похожего психологического состояния, она может вспомнить нечто важное, что спаслось от огня трюка с забыванием, которому ее научил Капитан.

Фонарик осветил тьму слева. Никакой фигуры там не стояло. Она поглядела направо. Тоже никого.

Последний, перпендикулярный главному, проход между стеллажами оставался неосмотренным ею, но логика настаивала на том, что Биби не должна сходить с прежнего места. Девушка посмотрела налево, стараясь вспомнить, кто или что двинулось тогда к ней из тени на свет.

Она вслушивалась в поскрипывания старого здания, а скрипело оно часто. Биби вдыхала неприятные запахи плесени и гнили. Тело ее дрожало, но не от страха, а потому, что ночь выдалась довольно промозглой. Она ждала… ждала…

Биби было не по себе. Она испытывала довольно сильную тревогу, но подлинного страха, как в детстве, не ощущала. Девушка сомневалась, что в сложившихся обстоятельствах сможет воссоздать давнее душевное состояние. Она выключила свет. Чердак погрузился во тьму…

Так лучше…

Ее воображению требуется пища. Поскрипывание теперь слышалось чаще и уж точно громче. Некоторые из этих звуков, скорее всего, издавались не бездушными строительными материалами, из которых было построено проседающее здание, а мышами, крысами и безмолвными ночными птицами, нашедшими себе пристанище на стропилах крыши. Теперь, когда Биби не могла видеть, обоняние обострилось. Запахи от этого приятнее не стали, зато сделались богаче, с бóльшим диапазоном всевозможных оттенков. Ей почудилось, что рядом кто-то дышит. Дыхание было учащенным, но тихим. Девушка замерла, прислушалась и поняла, что эти звуки издает она сама.

Воспоминание пришло без вспышек и озарений, без апокалиптического трубного гласа. Лишь только два голоса — ее и Капитана. Разговор этот имел место задолго до его смерти, не на чердаке, а снаружи, там, где черные ветви дерева убаюкивали оранжевый огонь, но сами не горели.

— Срань господня, — промолвил Капитан.

— Да.

— Извини, Биби. Плохие слова.

— Ничего.

— Слушай, — произнес Капитан. — Я до сих пор дрожу.

— Я тоже.

— Господи! Тебе так долго пришлось это держать в себе.

— Восемь месяцев, пока не появился ты.

— Но я здесь уже с полгода.

— Я должна была убедиться, что тебе можно сказать.

— Бляха-муха! Извини, Биби, но бляха-муха! Что за безумие!

— Я не сумасшедшая.

— Нет, конечно же, нет, детка. У меня и в мыслях ничего подобного не было.

Они сидели на стульях, выставленных на небольшом балкончике за дверью его квартиры. Солнце было оранжевого цвета. До захода за кромку океана оставалось еще более часа. Лучи пробивались сквозь ветви старых смоковниц, растущих в палисаднике перед домом. Деревья возвышались над бунгало. Солнечные лучи стреляли огнем и разгоняли тени в заднем дворе.

— Значит, ты с самого начала решила не рассказывать родителям?

— Ни за что и никогда.

— Почему?

— Я не знаю почему, — сказала Биби. — Просто знаю, что не могу… Просто они такие, как есть. Они добрые, умные…

— Да, они хорошие люди, — согласился Капитан.

— Я их очень люблю.

— Ты должна их любить, детка. Они заслужили твою любовь.

— Да, сэр. Я знаю. Я их люблю.

— Никогда не переставай их любить.

— Нет, сэр. Я не перестану.

— Они подарили тебе жизнь потому, что хотели твоего появления на свет. Они, без сомнения, очень любят тебя.

— Но если бы мои родители узнали, — сказала Биби, — они бы все неправильно поняли.

— Почти любой на их месте, не только они.

— Но они же не хотели бы…

— Нет, не хотели бы.

— Но если они неправильно все поймут, что будет со мной? Что будет с ними, со мной и вообще со всем?

— Да, об этом надо беспокоиться. Тут ты права.

Капитан вытянул вперед руки и взглянул на них. Кисти до сих пор дрожали. Старик посмотрел на Биби.

— Сколько тебе на самом деле лет?

— Столько же, сколько и вчера: шесть с половиной.

— Такое чувство, что и да и нет.

— Ты знаешь, я ведь имею в виду маму и папу. Ну и?

Капитан не повышал голос, однако размышлял он с видимым напряжением. Биби не удивилась бы, если бы вдруг услышала, как мысли вращаются у него в голове.

— Да, я понял, что ты имеешь в виду, но не уверен, смог ли бы выразить свои мысли лучше, чем ты уже сумела.

— Полагаешь, было ошибкой ничего им не рассказывать?

— Поверить не могу, что ты уже восемь месяцев держишь все это в себе, боишься, но ничем не выдаешь свой страх.

— Но все же ты считаешь, что правильнее было бы все им рассказать?

— Нет. Дело не в том, что хорошо, а что плохо. Ты поступила так, как лучше для тебя… как лучше для всех…

Молчаливое солнце пробивалось сквозь листву дерева, и мозаика света и теней на мощеном внутреннем дворике медленно видоизменялась.

— Скажи мне, чего ты хочешь больше всего, — промолвил Капитан.

— Ты… Не поняла.

— Чего бы тебе сейчас больше всего хотелось после всего, о чем ты мне рассказала?

— Мне бы хотелось, чтобы ничего этого не было. Я не хочу больше бояться.

— Значит, ты хочешь забыть о том, что случилось, почему это случилось и как это произошло, — подытожил Капитан.

— Но я не могу забыть. Я все время об этом вспоминаю.

Старик протянул к ней одну из своих больших ладоней, и Биби вложила в нее свою ручку. Они сидели так с минуту, стул напротив стула, держась за руки. Капитан, кажется, обдумывал сложившуюся ситуацию.

— Возможно… Есть способ все забыть…

Когда Биби вырвалась из воспоминаний в настоящее, от оранжевого предзакатного солнца на западе к угольно-черной тьме чердака, кто-то положил сзади ей руку на правое плечо.

Испугавшись, Биби одновременно включила и выронила фонарик. Он покатился по древесностружечной плите пола. Яркий луч очертил арку по центральному проходу.

Она отпрянула от коснувшейся ее плеча руки, пригнулась, схватила фонарик, выпрямилась, развернулась на месте и рубанула лучом воздух. Никого.

В последних боковых проходах между стеллажами справа и слева также никого не было. Если бы кто-то на самом деле коснулся ее плеча, он должен был бы спрятаться в одном из этих проходов.

Храбрые девочки никогда не поддаются страху. Храбрые девочки понимают, что, если уклонятся от борьбы со злом, этот мир от полюса до полюса станет тюрьмой, в которой надзирателями будут худшие представители человечества. Здесь начнут царить жестокость и насилие, а для свободы не останется места. Любое отступление, любой компромисс со злом — это еще один шаг вниз к аду на земле.

Биби выхватила из кобуры пистолет. Одной рукой целиться трудно, но в левой она сжимала фонарик. Она пошла вперед, поворачиваясь то налево, то направо. Если кто-то и коснулся девушки, его сейчас не было ни в одном из последних проходов. Больше ему деваться просто некуда.

Глава 84

В ОЖИДАНИИ «ЭСКИМОССКОГО ПИРОГА»

Подобно компании призраков туман сопровождал ее по ступенькам лестницы, пока Биби спускалась от дверей квартиры над гаражом во внутренний дворик. Она пришла сюда для того, чтобы навестить два места, где может таиться потерянная память ее детства. Вторым таким местом была ее детская спальня. Из дома вынесли все, представляющее даже минимальную ценность, начиная от старых бытовых приборов и заканчивая еще более старыми дверными ручками. В самом ближайшем будущем дом все равно пустят на слом, поэтому запирать заднюю дверь не имело решительно никакого смысла.

Биби переступила порог дома, когда-то согретого теплом и радушием. Прежде тут велись громкие разговоры, звучали музыка и смех. Иногда родители ставили кухонный стол под стенку и танцевали. Шесть счастливых лет Олаф был в их семье приемным пушистым ребенком. Все эти воспоминания жили в ее памяти. Биби надеялась, что когда она переступит порог этого дома, где не была три года, то окунется в ностальгию, мысленно возвратившись в наиболее радостные моменты своих счастливых детства и юности.

Вместо этого ее встретил промозглый, дышащий сыростью и грибками воздух. Луч фонарика обнаруживал грязь и повреждения всюду, на чем бы ни останавливался. Потолок местами поблек, а кое-где его даже покоробило. Видно, в крыше образовалась нехилая течь. Штукатурка частично отпала, открыв узкие дощечки дранки. На полу валялся полуразложившийся труп крысы с пустыми глазницами на ухмыляющейся острыми зубками морде, пустые коробочки из-под гамбургеров, алюминиевые банки из-под прохладительных напитков, обертки от конфет… Должно быть, все это набросали рабочие, пока демонтировали то, что еще можно использовать в другом месте. Однако разрушения и строительный мусор не были главными причинами, почему этот дом стал настолько чужим ей. За холодом, пронизывающим воздух, и непоправимостью разгрома лежала пронзающая все естество дома пустота, которая не имела никакого отношения к недостатку в нем мебели или демонтажу центрального отопления. Дело заключалось в отсутствии людей.

Ко времени, когда Биби добралась до своей спальни, она окончательно убедилась в том, что дом не место в пространстве, а место в сердце. В этом непростом мире все тленно, за исключением того, что находится у тебя в сердце и разуме. Любой дом рано или поздно перестает быть таковым, но не вследствие его разрушения. Пока остался в живых хотя бы один человек, помнящий и любящий его, он тоже никуда не девается. Дом — это рассказ о том, что где-то произошло, а не о самом этом месте.

В пустой теперь спальне штукатурка пошла пятнами, потрескалась, а кое-где и осыпалась. Прежде поблескивавший лаком деревянный пол потускнел, покоробился, покрылся щербинками и трещинками. Здесь было еще холоднее, чем внизу. С помощью одинокой кисти фонарика она не могла нарисовать в своем воображении, какой прежде была эта комната. Вся радость от прочитанных ею книжек, все великолепие далеких рок-н-ролльных радиостанций, которые она слушала по ночам, удивляясь разнообразию местных культур, выражаемых в оригинальности стиля диджеев, не помогли воскресить в ее памяти то ощущение цельности и гармонии, что она здесь испытывала. Вместо рая детства Биби видела перед собой мрачное, безрадостное место, где она начинала терять частичку самой себя, где страх заставил ее забыть кое-что теперь очень для нее важное.

Она пришла сюда в надежде, будто вид этой комнаты поможет ей выпустить на свободу воспоминания о том, что же на самом деле произошло здесь семнадцать лет назад. Что же такое испугало ее, когда ползло по полу в слабом свете, испускаемом ночничком с Микки-Маусом, а потом забралось к ней в кровать под одеяло?

Воспоминание, однако, было связано с другим — разговором между ней и Капитаном. Они сидели на кухне через день или два после той беседы с глазу на глаз на балкончике, возвышающемся над внутренним двориком. Мэрфи и Нэнси отправились тем вечером на концерт. Капитан приготовил для себя и Биби свои любимые хот-доги с сыром и перцем чили, а еще разогрел в микроволновой печи картошку фри, купленную в специальном отделе супермаркета, известном только проходящим действительную военную службу или уволенным в запас бойцам корпуса морской пехоты. Они поужинали, сидя за кухонным столом, и ждали, когда освободится немного места в их животах для «Эскимосского пирога». В этот момент Капитан завел речь о забывании:

— Меня этому трюку с забыванием научил один цыган в Украине, когда она уже не была частью Советского Союза, — промолвил Капитан. — Возможно, я ошибаюсь и меня научил этому столетний шаман во Вьетнаме. Я точно не помню, кто и где меня этому обучил, но трюк хороший. С его помощью я забыл много разных ужасов, которые повидал на своем веку и с которыми мне трудно было жить.

— Какие ужасы?

— На войне разное можно увидеть. Если все время вспоминаешь о таком, эти воспоминания постепенно убивают тебя.

— Расскажи.

— Если бы я сам не воспользовался этим трюком и помнил эти ужасы, то все равно ничего тебе не рассказал бы.

— Но я же рассказала о том, что случилось со мной, показала, как это произошло и вообще…

— Лучше бы ты этого не делала, девочка.

Съев хот-доги при свете шести свечей, горевших в небольших подсвечниках из красного стекла, они сидели теперь в теплом мерцании огоньков. Капитан потягивал свою вторую за вечер порцию пива, а Биби притворялась, будто кока-кола с долькой лайма — взрослый напиток, от которого случается похмелье.

— Я люблю трюки и фокусы, — сказала девочка. — Я знаю одного фокусника. Он иногда заходит в «Погладь кошку». Он делает так, что карты исчезают у меня перед носом.

— Заставить забыть плохие воспоминания в тысячу раз труднее. Это настоящее волшебство. Уверен, твой знакомый фокусник прячет карты за спину.

— Так и есть.

— После того, как ты с помощью моего фокуса сожжешь свои воспоминания, они никогда больше к тебе не вернутся. Ты уверена, что забыть обо всем будет лучше?

— Конечно, — заверила его Биби. — Я не хочу бояться всю свою жизнь. А ты уверен, что так будет лучше, Капитан?

— Иногда…

Наступила тишина, которую он прервал:

— Иногда я начинаю копаться в памяти по краям оставленных там дыр. Этих дыр в ней несколько. Я копошусь по краям, стараюсь собрать обгоревшие клочки вместе, пытаюсь заполнить недостающее. И становлюсь одержимым желанием проникнуть в тайны этих пустот. Иногда мне кажется: это вспоминание даже хуже того, если бы я все помнил…

Биби не знала, что ответить. Создавалось впечатление, будто Капитан разговаривает сам с собой. Возможно, ей лучше вообще ничего не говорить.

На солнечном свете или в сумерках, он оставался личностью внушительной. Старик был высок и силен. На голове — копна седых волос. Глаза на обветренном загорелом лице светились скорбью, даже когда он смеялся. В свете горящих свечей он выглядел еще более внушающим доверие, настоящим киногероем, тем, к кому ты обращаешься за помощью, если дела идут хуже некуда, а ты находишься на волосок от смерти.

Допив пиво и обдумав заданный девочкой вопрос, старик вытащил из холодильника третью жестяную банку и сказал:

— Да, мне кажется, так будет лучше, хотя да простит меня Господь, коль я ошибаюсь. Ты знаешь, что такое гипноз?

— Да. Мужчина размахивает у тебя перед глазами часами, а затем заставляет кудахтать, словно ты курица.

— Это все годится разве что для сцены. Ну, еще можно отучить таким образом человека от сигарет или сделать так, чтобы он преодолел страх к полетам. Есть другие области, где эту методику используют при лечении людей. Здесь тоже сперва надо загипнотизировать человека, чтобы трюк с забыванием удался.

— Почему?

— Когда я был под гипнозом, шаман-вудуист вложил в мою голову твердую уверенность в то, что трюк с забыванием удастся. Позже так и случилось, ведь я верил — это и произойдет. Поняла?

Девочка наморщила лобик.

— Кажется, нет.

— Ладно. В том как раз и вся прелесть: ты не должна понимать, как этого добиться, чтобы добиться.

— Этого я тоже не понимаю, — отхлебнув колы с долькой лайма, промолвила Биби.

Она старалась смотреть на него настолько же серьезно, как глядел на нее он. Пусть не думает, будто она маленькая. Она все обмозговала и приняла решение. Она представить себе не может, с какой стати ей хотеть, чтобы у нее остались эти воспоминания.

— Помоги мне, пожалуйста. Ты должен мне помочь, Капитан. Помоги мне так же, как тот цыганский вудуист помог тебе когда-то.

Некоторое время старик хранил молчание. Сегодня вечером он вообще почти не разговаривал, сам на себя не был похож. Он смотрел не на девочку, а на жестяную банку пива в своей ладони, на свечи, на свою левую руку, на два обрубка, где должны были быть его мизинец и безымянный палец.

Наконец Капитан взял один из красных стеклянных подсвечников с горящей свечой и положил ее себе на ладонь. Донышко было толстым, но свеча все равно должна была жечь ему кожу. Казалось, Капитан этого не замечает. Он смотрел на Биби. В его взгляде чувствовалось нечто такое, что, дай ей миллион лет подумать, и она все равно не смогла бы четко определить, что же это. От взгляда Капитана ей стало грустно, не просто грустно, она начала его бояться.

Он сказал ей, чтобы отодвинула стакан с кока-колой, положила руки на колени ладонями вверх и расслабилась. Добавил: все будет хорошо. Она не должна испытывать волнение. Бояться ей нечего. Он все сделает как надо. Биби нужно только вслушиваться в его голос, который постепенно становился все тише и спокойнее, вслушиваться в его голос и смотреть на пламя свечи в стеклянном подсвечнике. Надо смотреть на пламя. Нельзя отводить глаза. Надо следовать за пламенем взглядом, куда бы оно ни переместилось, и слушать его голос. Старик принялся двигать свечой взад-вперед у нее перед глазами, двигать медленно, плавно, делая рукой пассы, напоминающие движение маятника в настенных часах…

Когда Биби пришла в себя, она даже не поняла, что случилось, но Капитан сказал: предварительная часть с гипнозом успешно закончена. Теперь можно непосредственно заняться трюком с памятью. Он дал ей карточку для записей и ручку. Вместе они придумали, что написать. Она должна забыть не только то, что ползло по полу ее спальни восемь месяцев назад, но также то, как и почему оно оказалось там. Когда «петицию» составили должным образом, так, чтобы не оставалось никаких неточностей, Капитан вытащил из кухонного стола щипцы и протянул их Биби, чтобы она сама сожгла карточку.

Девочка свято верила в эффективность трюка с забыванием, в то, что это самое настоящее волшебство, оно вернет ее к нормальной жизни, а мерзкие, страшные воспоминания исчезнут из колоды карт фокусника, и, в отличие от него, она не станет их возвращать.

Биби зажала карточку для записей щипцами.

Сидевший на своем месте напротив Капитан поднял одну из свечей и протянул ей.

Дрожащее пламя доставало до высоты ободка стеклянного подсвечника.

Биби повернула щипчики так, чтобы уголок карточки был нацелен прямо на язычок пламени. Бумага загорелась.

В челюстях щипцов горящая карточка обернулась коконом, из которого рождается ярко расцвеченная бабочка огня, расправляет свои крылышки на белой плотной бумаге, что темнеет и осыпается серыми хлопьями. Бабочка как будто вот-вот собиралась вырваться на свободу, сбросить с себя остатки собственной белой камеры воскрешения, в которой покоилась в своем личиночном состоянии, и вспорхнуть в сияющем полете, но вместо этого рассы́палась на крошечные искорки.

Капитан приказал Биби разжать щипчики, чтобы оставшиеся частички карточки смогли догореть. Девочка подчинилась. Горящие кусочки плотной бумаги упали на красный несгораемый пластик стола, на тот самый хромированный стол, который со временем окажется в ее квартире, на тот самый холодный стол, на который много лет спустя лягут десять букв: ashley bell.

Последний кусочек горящей бумаги вспыхнул в последний раз и спустя две секунды рассыпался пеплом. Капитан смахнул пепел с пластика, отнес к мусорному ведру и, фукнув, сдул его со своих ладоней.

Вернувшись, он постоял несколько секунд, взирая сверху вниз на внучку, а затем спросил:

— Ты боишься чего-нибудь, Биби?

— Боюсь… Не знаю. Ну… в двух кварталах отсюда есть старая собака. Она не слишком дружелюбна. А еще я терпеть не могу ос…

— Когда-либо ночью, оставаясь одна в спальне, ты, случаем, не боялась, что рядом с тобой может быть еще кто-то?

Девочка нахмурилась.

— Как рядом со мной может быть еще кто-то, если я одна?

Вместо того чтобы отвечать на заданный ему вопрос, старик промолвил:

— Полагаю, ночник помогает тебе чувствовать себя в полной безопасности.

— Глупый Микки-Маус, — ответила Биби, скривив личико в выражении, которое никто не принял бы за что-либо иное, кроме раздражения. — Я уже не ребенок. Родители не должны со мной обращаться подобным образом. Я не ребенок и никогда больше не буду маленькой. Так устроена жизнь.

— Ты разве вообще никогда, ни разу не обрадовалась тому, что у тебя есть Микки?

— Нет. Я бы его разбила… случайно, знаешь, если бы не считала, что это будет плохо… Но я все равно могу не удержаться…

Девочка заметила щипцы в своей правой руке. Она втянула носом воздух. Ее глаза расширились.

— Мы сделали?

— Что сделали?

— Ну, трюк с забыванием твоего цыгана-вудуиста?

— Да, сделали. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Я себя замечательно чувствую. Как тебе удалось? Это было круто!

— Помнишь, какие воспоминания мы сожгли?

Девочка задумалась, затем отрицательно помотала головой.

— Нет. Думаю, мне не стоит ничего вспоминать. А что я забыла?

Подойдя к холодильнику, Капитан открыл морозильник.

— Как насчет «Эскимосского пирога»?

Воспоминание казалось настолько живым, что, когда оно отступило, оставив Биби в приговоренном на слом доме, несколько секунд девушка ощущала запах горелой бумаги, витающий в воздухе.

В течение шестнадцати лет Биби ни разу не вспоминала о том, что случилось в ту ночь в ее спальне, ни разу ничего не видела во сне до вчерашней ночи, когда заснула в кресле, стоящем в кабинете отца над магазинчиком «Погладь кошку». Архитектура забываний начала наконец рушиться, но недостаточно быстро. Биби до сих пор не могла припомнить, что же за существо кралось в ее комнате, как там было на самом деле и чем все закончилось. Она вспомнила лишь саму канву.

Несмотря на низкую мощность, свет, испускаемый Микки-Маусом, распространялся во все стороны, не фокусируясь в узкий, но при этом более яркий пучок, освещающий меньше, чем глаза героя комиксов. Биби принялась шарить лучом по комнате, пока не поняла — она узнала здесь все, что могла, и между тем куда меньше, чем надеялась.

Она вспомнила о том, что ей стало известно благодаря ее маме насчет Капитана примерно через месяц после его похорон. Психологическая война… Техника ведения допроса и противостояние ей…

Причины, почему Нэнси отдалилась от своего отца, были одновременно оправдательными и ничтожными. За время, пока старик жил в квартирке над гаражом, концы пропасти, их разделявшей, были соединены мостом. Раны, нанесенные Нэнси непростыми отношениями с ним, зажили, и дочь начала считать, что все ее обиды были воображаемыми. После его смерти она очень переживала. В последовавшие за похоронами недели Нэнси часто и много говорила об отце, куда чаще, чем когда-либо прежде.

Он оставался бойцом и офицером гораздо дольше, нежели другие, давным-давно уже довольствующиеся офисной работой за письменным столом. Карьера инструктора призывников также его не прельщала. В течение последнего десятилетия своей службы Капитан занимался военной разведкой. Он координировал сбор и анализ информации о врагах США, но больше сил и времени уделял разработке методов ведения психологической войны и противостояния допросам. Попавшие в плен солдаты должны были научиться вести себя так, чтобы ни при каких обстоятельствах не выдать врагу жизненно важную информацию.

Это не показалось десятилетней Биби важным. В то время Нэнси рассказывала своей дочери тысячи историй и фактов из жизни Капитана, как интересных, так и вполне обыденных. Психологическая война совсем не впечатлила девочку. Только теперь она поняла: один из способов противостоять допросу — это забыть все то, что хочет выпытать у тебя враг.

Некто, должно быть, двигался к ней по пустому бунгало очень тихо, а она, погруженная в размышления, не обратила внимания на характерные звуки приближающегося человека, совсем не похожие на поскрипывания старого дома, приговоренного к слому. Луч фонаря был тем маячком, по которому нападающий с легкостью нашел ее. Заметила она его в предпоследнюю секунду, когда, отбросив осторожность, он накинулся на нее, выскочив из-за дверного проема.

Глава 85

БИБЛИОТЕКА ВАВИЛОНА

За секунду до столкновения белесый, словно лед, свет луча ее фонарика скользнул по его широкому тупому лицу с ямкой на подбородке и нависшими губами. Эта личина на протяжении тысячелетий хорошо знакома всем жертвам мародеров и налетчиков, тем, кого пытали каленым железом и острыми вертелами, тем, кого линчевали и обезглавливали, тем, кого избивали палками в ГУЛАГе.

Нападающий обрушился на нее с ужасной силой слона в посудной лавке. Ей показалось, что от страшного удара внутри нее что-то сломалось. Чудовищная сила приподняла ее тело и увлекла за собой. Столкновение с ней почти не замедлило нападавшего. Он во всю мощь впечатал ее туловище в стену. Боль резанула вниз по хребту к бедрам и ребрам, вверх по спине к рукам. Легкие пронзила настолько жгучая боль, что Биби не смогла дышать.

Фонарик, выпав из ее руки, отлетел в дальний угол комнаты и теперь освещал место пересечения двух стен. В неясном свете она не смогла разглядеть лицо нападавшего. Его голова походила на башку какого-то страдающего слабоумием безрогого минотавра из ночного кошмара. И это было лишь началом ее ужаса.

Пока она хватала ртом воздух в отчаянной попытке вздохнуть, его рот нашел ее губы и просунул язык в отвратительном подражании поцелуя. Его дыхание было жарким. Слюна пенилась. Ей хотелось укусить его за язык, откусить его к чертям, но у Биби перехватило дыхание, и челюсти ее не слушались. Удар о стену почти парализовал девушку. Словно пришпиленная, Биби не могла потянуться к пистолету в подплечной кобуре. Бесстыдно трясь об нее своим телом, нападающий понял, что она вооружена. Он отстранился ровно настолько, чтобы засунуть руку под ее блейзер, выдернуть «Зиг-Зауэр» и швырнуть его через всю комнату. Он выдернул футболку из ее джинсов и сунул руки под ткань. Пальцы впились в груди. Девушка наконец вдохнула воздух. В нос ее ударил исходящий от мужчины запах лука и жареного говяжьего жира.

С возможностью дышать вернулась способность двигать мускулами и озлобленная решимость. Она приподняла правую ногу, опершись ступней и каблуком о крошащуюся штукатурку, и напрягла лодыжку и бедро. Хотя ее зажало между стеной и зверем, Биби смогла ударить коленом между его ног. Точно по яйцам, как она надеялась, попасть не удалось, но нападающий застонал и ослабил хватку. Биби оттолкнулась от стены на полшага и скользнула вбок.

Мужчина махнул рукой и ударил ее кулаком по голове. От удара у нее зазвенело в ушах. Хотя звезд она не увидела, концентрические круги тьмы замельтешили у нее перед глазами. Комната закружилась. Девушка, споткнувшись, пошатнулась и упала на одно колено. Нападающий ударил ее ногой в спину. Биби растянулась лицом вниз. Почти полная беспомощность перед жестокой силой и дикой целеустремленностью врага не только испугала, но и унизила ее. Упав на колени, мужчина грубо перевернул ее на спину. Он с легкостью отбил удары ее кулаков, а затем ухватил одной рукой за горло и сжал достаточно сильно, чтобы дать понять: если захочет, он сможет удавить ее таким образом.

Биби вновь видела его лицо. На него падали тени, но все же девушка смогла различить демоническую и безжалостную решимость, а также извращенное желание, сверкающее во взгляде его зеленых глаз. Нескладное, сильно широкое, словно морда бычка, лицо. В то же время было в его внешности что-то от рептилии. Казалось, из каждой поры его тела сочится ядовитый гной, в котором вымачивается его мозг. Рука нападающего сжимала шею Биби. Лицо бледной луной нависло сверху.

— Я могу тебя трахнуть, а потом убить… или сначала убить, — промолвил он. — Но, если ты заставишь меня тебя убить и я не смогу насладиться тобой живой, я буду убивать тебя очень медленно и больно. Тебе покажется, что ты умираешь целую вечность…

С губ Биби сорвалось проклятие. Он поднял вверх свой левый кулак, огромный, словно кувалда, и прошипел:

— Повтори еще раз, сука.

Первый удар сломает ей нос и опустится на один глаз, раздробив кость. Второй рассечет губы, выбьет зубы и раздробит челюсть. После этого ни один пластический хирург в мире не вернет ей прежний вид, если она, конечно, останется в живых. Для этого чудовища секс и насилие — развлечения, равные по желательности. Когда она ничего не сказала, нападавший опустил кулак, не ударив, а стальными пальцами правой руки сильнее сжал ее нежную кожу на горле.

— Хочешь еще раз это сказать? Хочешь меня обматерить, тупая мымра?

— Нет, — выдавила она из себя.

Он спросил, быстро или медленно она хочет умереть.

— Быстро, — ответила Биби, подразумевая тем самым, что она не будет сопротивляться изнасилованию в обмен на минимальное милосердие с его стороны.

— Терезин, — произнес враг, — расставил повсюду, куда ты можешь заявиться, по человеку. Мне повезло. Ему ты не нужна. Терезин хочет просто убить тебя, но я сперва повеселюсь. А потом я буду веселиться с той маленькой сучкой, что станет его подарком на день рождения.

Он отпустил горло Биби, но ударил ее тыльной стороной ладони по лицу. Этот удар был всего лишь свидетельством его силы и превосходства. Нападавший хотел отбить у нее охоту к сопротивлению, немного оглушить, оставить неподвижной, чтобы беспрепятственно действовать. Он возвышался над ней, расположив колени по обе стороны от ее тела, но пока не наваливался. Он расстегивал пряжку на своем ремне. Биби смотрела на него с видом слабой покорности. Когда она скрестила руки у себя на груди, он рассмеялся низким голосом над этим проявлением девичьей стеснительности. Воспоминание о его языке у нее во рту вызвало всплеск отвращения. Занятый молнией-змейкой на своих джинсах мужчина не заметил, как ее правая рука скользнула под блейзер. Он не видел, что ее пальцы залезают во внутренний карман. Гладкая и холодная рукоятка выкидного ножа «Сейнт-Круа» легла в ладонь Биби. Большой палец коснулся кнопки. Девушка вытащила оружие из-под куртки. Семь дюймов острого как бритва лезвия выскочили, целясь в насильника.

Его джинсы уже повисли на бедрах. Обеими руками он полез к трусам, чтобы поскорее освободиться от одежды. В его глазах светилось безумное желание. Они округлились, когда ее рука резко метнулась в его сторону. Смертоносное лезвие он заметил за мгновение до того, как почувствовал его в себе. Ткань рубашки оказалась не прочнее бумаги, а его тело не тверже сливочного масла. Нож вошел по самую рукоятку. Его рука сомкнулась на ее, желая вытащить лезвие так, чтобы рана оказалась не слишком серьезной, но Биби провернула лезвие, прежде чем выдернуть. Образовалась еще одна рана поперек первой. А затем она ударила врага еще раз мимо его бесполезно хватающих воздух пальцев руки́, вогнала нож по рукоятку и выдернула. Приподнявшись, девушка сбросила с себя нападающего. Тот упал справа от Биби. Она отползла от него.

В пылу борьбы, под ударами, ощущая всю свою беспомощность, Биби сохраняла хладнокровие и сделала все необходимое настолько хорошо, насколько могла. Но теперь ее охватил страх. В мозгу роились десятки картин того, что он с ней мог бы сделать, после чего оставил бы умирать в этой комнате, в детстве служившей ей спальней.

У него должен был быть пистолет. Просто грубое животное возомнило, будто ему не понадобится оружие. Он получал удовольствие от того, что может показать свою силу, и это сделало его уязвимым. Пистолет, скорее всего, под курткой… На нем есть куртка? Или в кобуре на лодыжке. Сейчас он потянется за оружием.

Биби схватила фонарик и осветила лучом пол. Она заметила свой «Зиг-Зауэр». Он лежал в дальнем углу возле стенного шкафа. Чтобы добраться до него, надо будет обойти незадачливого насильника.

Мужик с трудом приподнялся на полу. Настоящий медведь. Толстая жилистая шея. Такую сложно было бы засунуть в петлю при повешении. Несмотря на холод ночи, куртки на нем не было… Или он оставил ее в другой комнате, прежде чем начать подкрадываться к Биби. Джинсы и залитая кровью гавайская рубашка. Руки, накачанные тысячами часов, проведенных в тренажерном зале.

Быстро, но осторожно, сморщиваясь от боли во всем теле, Биби обошла его стороной. Она вновь завладела оружием, радуясь, что Пэкс настоял на том, чтобы обучить ее стрельбе.

Варвар теперь сидел. Он снова полез к себе под рубашку. Без сомнения, кобура была пристегнута ремнем сзади у него на спине. Затраченные усилия напрягли его израненные внутренности. Он старался подавить рвущийся из груди стон боли. Оказалось, незадачливый насильник не в состоянии даже немного повернуть верхней частью своего туловища, чтобы добраться до оружия. Его лицо блестело от пота. В глазах застыла ненависть.

Биби хотелось поскорее отсюда сбежать, но надо было остаться до конца. Положив фонарик на пол, она нацелила пистолет на ублюдка и застыла на достаточном отдалении, чтобы он не смог до нее дотянуться. Оружие девушка сжимала обеими руками, но пистолет предательски дергался, не наводясь на мишень. Казалось, «Зиг-Зауэр» живет собственной жизнью. Даже в своей агонии варвар заметил, как пистолет дрожит в ее руках, и сделал выводы. Любое проявление слабости — лишь повод к насилию, поэтому Биби уняла дрожь.

— Будешь глупить, я выстрелю тебе в голову.

Кажется, он прекратил всякие попытки дотянуться до оружия у себя на спине. Выражение ненависти и ярости сменила боль. Он уселся на полу в позе гигантского младенца: ноги в раскорячку, руки на животе, на лице выражение оторопи, вызванное тем, что его плохое поведение привело к настолько печальным для него последствиям.

Когда ублюдок заговорил, он не смотрел ей в глаза. В его голосе не звучало сильных эмоций:

— Тебе не выпутаться живой.

Кровь, пузырящаяся у него на губах, свидетельствовала о том, что затевать с ним спор или учинять допрос нет смысла.

— Это вавилонская библиотека, — промолвил мужчина, брызгая кровью изо рта. — Бесконечное количество комнат. Выхода нет.

Он упал на спину. Голова ударилась о пол, но он ничего не почувствовал, ибо уже умер. Озадаченность сползла с его лица. Теперь оно вообще ничего не выражало.

Глава 86

СЛОМИТЬ ЕЕ ДУХ

Биби хотелось уйти из бунгало, но сейчас ее уже не так сильно подгоняла необходимость спешить. Первым делом она, испытывая отвращение, обыскала карманы мертвеца и ничего не нашла. Затем перевернула труп на бок с намерением вытащить бумажник из заднего кармана джинсов, однако никакого кошелька там не обнаружилось.

Девушка присела на пол, опершись спиной о стену. Каждый раз, облизывая уголок дрожащего рта, Биби ощущала привкус крови. Она решила не думать, в скольких местах у нее болит тело. Она ждала, пока совершенно успокоится, а еще убедит себя в том, что поступила правильно.

Убийство в целях самообороны не привело ее в уныние, не говоря уже об отчаянии. Это не хладнокровное посягательство на жизнь. Если защищаешь себя и других ни в чем не повинных людей, убивать позволительно. На войне приходится делать это, чтобы не дать врагу воспользоваться плодами своего вероломного нападения и защитить гражданских, которые ценят жизнь и свободу выше идеологии, выше стабильности и закона. Последние два слова часто используют авторитарные правители всех мастей. Способность увидеть это благоприятствовала тому, что Биби ценила Солженицына выше, чем все романы Толстого.

Биби убила, чтобы спастись самой и сохранить шанс спасти жизнь девочке по имени Эшли Белл. Сомнений в оправданности своих действий она не испытывала, но все равно сидела, потрясенная произошедшим.

Она продолжала светить фонариком на мертвеца и мешкала без видимой причины. Мысли ее занимали его слова о вавилонской библиотеке. Он совсем не походил на человека, от которого можно ожидать услышать подобную фразу. Концепцию библиотеки обыгрывали в своем творчестве многие писатели, но особой известности добилось небольшое произведение «Вавилонская библиотека» Хорхе Луи Борхеса.

Бесконечное число комнат, расположенных одна над другой. В них хранятся не только когда-либо написанные книги, но и те, которые еще предстоит написать. Каждая — на всех известных человечеству языках, а также на тех, что еще только возникнут в будущем. А кроме того, там есть книги, описывающие жизни всех, кто жил или будет жить на земле. В этой библиотеке собрана литература каких бы то ни было жанров и на все случаи. Там есть тома бессмысленные и такие, что обладают мнимым смыслом. Огромное их количество гарантирует, что никто не сможет прочитать достаточно много книг, чтобы понять смысл жизни, библиотеки и всего сущего.

Лично на Биби этот рассказ наводил тоску. Впрочем, автор вряд ли считал свой рассказ рассказом. Нигилизм, отрицающий саму сущность нигилизма.

Перед смертью несостоявшийся насильник произнес: «Тебе не выпутаться живой. Это вавилонская библиотека. Бесконечное количество комнат. Выхода нет». По-видимому, единственной его целью было сломить ее дух. В этом желании он совпадал со своим боссом Терезином.

Этот громила не мог сам придумать такое сравнение, следовательно, ему приказали заучить слова наизусть. Вероятно, он должен был произнести их ей прямо в лицо после изнасилования и до того, как намеревался перерезать ей горло. Надо было лишить ее малейшего лучика надежды. Когда получилось так, что в эту ночь смерть нашла не ее, а его, громила все равно исполнил заложенную в него программу.

Если шпиков понаставили и в других местах, где Биби могла появиться, как утверждал громила, каждого из них, скорее всего, вынудили заучить те же самые слова о вавилонской библиотеке. Поиски Биби Терезином оказались даже более масштабными, чем ей раньше представлялось. Его одержимость свидетельствовала: Биби воспринимают как серьезного врага.

Она подумала о том, где могла оставить отпечатки своих пальцев. Ручка на задней двери. Она ее вытрет, когда будет уходить. Надо будет забрать пистолет и выкидной нож. Грязный пол и отваливающаяся от стен штукатурка — не те места, где полицейские эксперты из лаборатории смогут найти что-либо полезное для себя. А ее отпечатки на коже мертвеца? Возможно, однако маловероятно. Нет, она уж точно не собирается его обтирать.

К тому же Биби оставила после себя несколько выдернутых волосков… Несколько капель крови… Если судмедэксперты такие же всеведущие и умные, как демонстрируют в телевизионных шоу о ЦРУ, ей капец. Вот только по телевизору показывают зрелище, а не реальность.

Хотя услышать ее было некому, поднимаясь на ноги, девушка сдержала рвущийся из груди стон.

— Убирайся в ад, — сказала она, адресуя проклятие не только мертвецу, но и Терезину, и остальным из его шайки.

Глава 87

БЕЗ ДРАКОНОВ, ЧЕРЕПОВ И СЕРДЕЦ

На морском берегу туман медленными лавинами катился вниз с белых скал, хороня под собой полуостров, гавань за ним и берег за ней. Каждый светофор представлялся одиноким циклопом, смотрящим через туман красной яростью или зеленой завистью либо трусостью. В мареве автомобили казались фонареглазыми зверями, которые попали в Ньюпорт из какой-нибудь мифологии.

Она уже привыкла оставлять машину за пару кварталов от того места, куда собралась. Лучше, чтобы ее возможные преследователи ничего не знали о «хонде» Пого. На сей раз девушка оставила автомобиль на Виа-Лидо. Она прошла на запад до угла, а затем свернула на юг и пересекла несколько кварталов до бульвара. Никогда прежде Биби здесь не бывала, только видела это заведение, проезжая мимо на машине. Люди Терезина не будут ее здесь поджидать. В любом случае Биби была настороже.

На материке звук сирены стал громче. Должно быть, скорая помощь мчалась сейчас к больнице Хоаг. А еще из входа в гавань периодически доносился пронзительный рев… И, кроме того, до слуха Биби долетали приглушенные звуки оркестра, играющего в клубе.

По пути ей встретилось чуть больше дюжины прохожих. Они выныривали из тумана так, словно рождались в нем. Некоторые вели на поводках собак. Те, казалось, по-своему улыбались, радуясь промозглости ночи, а вот люди выглядели не особо довольными. Хотя это был кинг-чарльз-спаниель, пес напомнил ей утреннее приключение и погоню по парку в Лагуна-Бич. После этого она надеялась наткнуться на человека в толстовке с капюшоном и золотистым ретривером на поводке, но никого не встретила.

Неоновая вывеска сначала показалась Биби бессмысленными каракулями в тумане, паря́щими, словно неизвестное на Земле шарик-животное. По мере того как она подошла ближе, голубизна обрела очертания сияющей стеклянной надписи: «Боди-арт».

Тату-салон был приличнее большинства подобных заведений, но не настолько, чтобы избавиться от ауры субкультуры и бунтарства. Броские изображения висели в витрине: крылатая лошадь, зловещий череп с костями, Реактивный Енот, грудастая Вампирша, змея с весами, усыпанными драгоценными каменьями, сердце, пронзенное шипами оплетающих его ветвей. Судя по всему, художник этого салона может превратить кожу человека в первоклассную галерею искусств.

В просторном помещении пол имел цвет красного дерева, а стены были увешаны дюжинами производящих сильное впечатление дизайнов татуировок. Два из четырех стульев, предназначенных для посетителей, занимали бородатые мужики за тридцать, которые, кажется, подражали участникам группы ZZ Top. Их руки покрывали переплетающиеся тату. Мужчина помоложе сидел в кресле, напоминающем те, что устанавливают в парикмахерских. Спинку в них можно откинуть назад. В таком кресле удобно наносить контур и краски будущей татуировки на руки, пока все заинтересованные могут наблюдать за процессом. В глубине заведения, за состоящим из нитей бус занавесом, располагались комнаты с мягкими лежаками для тех, кому надо прилечь, чтобы подставить спину, грудь или иные, более интимные части своего тела под иголку татуировщика.

Биби привыкла к мужскому вниманию, однако трое сидевших в тату-салоне уделили его девушке куда больше, чем обычно бывает в таких случаях. Когда она распахнула дверь, мужчины оживленно беседовали о чем-то. Стоило Биби закрыть за собой дверь, как запала глубокая тишина, словно перед ними появилась знаменитость или богиня. Она знала, что это не красота произвела на них настолько сильное впечатление, а то, что сделал с ее красотой тот урод: у поцарапанного левого уха запеклась кровь, вдоль скулы тянулся лиловый синяк, в припухшем уголке рта виднелась глубокая, покрытая сукровицей ссадина.

У парня двадцати с лишним лет, сидевшего в кресле как из парикмахерской, она спросила:

— Сколько придется ждать, чтобы мне сделали татуировку?

Молодой человек слез со своего насеста и промолвил:

— Нисколько. Кевин и Чарли зашли просто языки размять.

Чарли, у которого преждевременно поседели волосы на голове и лице, кивнув Биби, добавил:

— Мэм.

На Кевине была ковбойская шляпа. Мужчина приподнял ее и нахлобучил вновь.

— Приятная встреча.

— Я Джош, — представился татуировщик.

Биби не назвала своего имени, тогда он продолжил:

— Я смогу сделать любую татуировку, все, что на стенах или в одном из этих альбомов с тату клиентов.

— Только без драконов, черепов и сердец, — сказала Биби. — Ничего, кроме четырех слов на запястье, там, где они будут спрятаны рукавом.

Джош пододвинул к ней блокнот и карандаш. Биби печатными буквами вывела четыре слова, каждое — отдельной строкой. Все у нее вышло, как ей хотелось.

Показав блокнот Кевину и Чарли так, чтобы те могли прочесть написанное, Джош произнес:

— У меня есть книга с разными начертаниями букв…

— Хочу обычный шрифт, — оборвала его Биби. — Буквы — черные, большие.

— Можно украсить словá летучими мышами и птицами или…

— Только слова.

— Эти буквы не очень шикарно выйдут, — разочарованно промолвил татуировщик.

— Меня устраивает, — заверила его Биби. — Сколько?

Джош назвал цену. Она согласилась.

Когда Биби села в кресло, Джош сказал ей:

— Надо бы снять куртку.

На ней была нацеплена подплечная кобура, поэтому девушка не согласилась:

— Нет, так не пойдет.

Она закатала рукав блейзера до локтя, затем — длинный рукав футболки. После чего указала место на два дюйма выше выступающей кости запястья.

— Начните отсюда, а потом поднимайтесь вверх по руке. Сделайте, пожалуйста, буквы поубористее, поближе друг к другу.

Принеся инструменты, Джош спросил:

— Хотите пару таблеток аспирина или тайленола?

— А что, очень больно?

— Ну… Я предложил аспирин из-за того… ну, из-за того, что случилось с вашим лицом… А тату… ну, немного жжет.

— Спасибо, обойдусь.

Чарли взглянул на Кевина. Тот мрачно кивнул. Чарли покачал головой. Оба они выглядели хмуро.

— Кажется, вы как-то слишком спокойно к этому относитесь, — произнес Джош. — Извините, если вмешиваюсь не в свое дело.

— Я не злюсь, — сказала Биби. — Злость никому не помогает. Я просто полна решимости.

— Решимости для чего? — спросил Чарли.

— Решимости для того, чтобы со мной больше ничего подобного не случилось.

Они молчали до тех пор, пока Джош закончил первые три буквы.

— Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что такая девушка, как вы, мисс, не должна позволять, чтобы с вами так обращались, — сказал Кевин.

— Вообще с грубостью нельзя мириться, — тщательно подбирая слова, заметил Чарли.

— Спасибо за понимание, — произнесла Биби. — Я и не мирилась.

— Рад это слышать, — промолвил Чарли.

Спустя некоторое время Кевин попытался вызвать ее на откровенность:

— Мне кажется, у того, кто на вас набросился с кулаками, вид не лучше.

— Это уж точно.

— Надеюсь, вы сломали ему нос или еще что-то…

— Он мертв, — ответила Биби.

Пока Джош не закончил делать татуировку, все молчали.

Кожа покраснела и немного припухала вокруг четырех слов, записанных в четыре ряда, но надпись получилась вполне аккуратной и легко читалась. Джош обмотал свою работу несколькими слоями бинта, прилепил его где надо пластырем, а потом протянул Биби небольшой тюбик с антисептической мазью для превентивной обработки против попадания инфекции.

— Две-три недели обращайтесь с татуировкой так, словно это рана. Не мочите. Если будет чесаться, шлепните по коже, но не чешите.

Когда Биби заплатила за работу, он заметил:

— В качестве художника я себя никак не проявил, но было приятно с вами познакомиться, Эшли.

— Я не Эшли, — поправила она Джоша.

Под повязкой на правой руке было запечатлено обещание: «Эшли Белл будет жить».

Часть VI. ДЕВУШКА, КОТОРАЯ БЫЛА И НЕ БЫЛА ТАМ

Глава 88

«БЕСТ ВЕСТЕРН», КОТОРОГО НЕТ

С татуировкой и обновленная, Биби вернулась к своей «хонде», оставленной на Виа-Лидо. Усевшись на место водителя, девушка принялась наблюдать за улицей и расположенными на ней деловыми зданиями, что постепенно таяли в наступающих волнах густого тумана. Туман придавал постройкам новые очертания, затем рассеивался, чтобы опять сгуститься. Картина повторялась раз за разом. Как будто небесные силы решили положить конец этому миру, но в последнюю минуту изменили свое намерение.

Когда Биби придумала, что сказать матери, она позвонила с дешевого телефона.

— Биби! Мы надеялись, ты дашь о себе знать раньше. Тебе удалось найти подходящий мотель? Где ты остановилась?

— Я поехала до Сан-Диего, мам, а там немного поиграла в туристку. Очень интересный город. Потом нашла приличное заведение и пообедала…

Она не лгала, по крайней мере, ни о чем по-настоящему важном. Биби почти не обманывала своих родителей, хотя самой девушке казалось, что за последнее время она преуспела в искусстве лжи. Несмотря на то что держать Мэрфи и Нэнси в неведении было необходимо для их же безопасности, чтобы родители не оказались в списке потенциальных жертв Терезина, дочь не ощущала себя спокойно и хотела поскорее завершить тягостный разговор.

— Я сняла номер в «Бест вестерн». Здесь чисто и тихо. Буду отсыпаться.

— В каком из «Бест вестернов»?

— В лучшем «Бест вестерне» из всех «Бест вестернов». Ну, ты должна знать сеть их мотелей.

— В Сан-Диего их несколько.

— Ну… я не знаю. На здании написано просто «Бест вестерн».

— Там в названии должно быть продолжение «Бест вестерн Даунтаун», «Бест вестерн Оултаун», «Бест вестерн Харбор»… что-то в этом духе.

— Вроде нет ничего.

— На ночном столике должна лежать рекламка… или брошюрка в выдвижном ящичке. Там можно найти полное название. Посмотри.

— Ладно. Подожди секунду, — зажав ладонью телефон, Биби досчитала до двадцати, наблюдая за интригующим зрелищем ползущего над землей тумана. — Ну вот, здесь есть и карточка с рекламой, и брошюра, но тут написано просто: «Бест вестерн». Ладно, все это ерунда. Главное, я рада, что вкусно поела и выспалась. Тут я только на одну ночь. Завтра, скорее всего, вернусь в Ла-Хойю, побуду там денек-другой.

Биби боялась, что мама сейчас потребует, чтобы она подошла к окну и описала ту часть города, где расположен мотель, но вместо этого Нэнси спросила:

— Ты же не собираешься на побережье Ла-Хойи?

— Нет, я не намерена кататься на доске. Слишком холодная вода.

— Твой папа говорит, в Тихом океане сейчас шторм. Прогнозируют, что от Нижней Калифорнии и до Ла-Хойи сегодня будут дымящиеся левиафаны. Помни: ты только что из больницы.

— Мама, я даже доску с собой не взяла! Я хочу себя побаловать и весь день ходить по магазинам, покупая вещи, которые мне не нужны. Послушай! Я хочу кое-что у тебя спросить. Это касается Капитана… дедушки…

— Я так и думала, что ты о нем часто вспоминаешь.

— Да, вспоминаю, — призналась Биби. — Мне просто нужно знать для моего нового романа. Он рассказывал о том времени, когда служил в разведке? Меня интересует методика противостояния допросам, которую разработала его команда.

— Это была секретная информация, дорогуша.

— Но он же говорил об этом немного?

— Совсем немного.

— Он что-нибудь говорил о подавлении памяти?

— А что это?

— Ну, это когда люди специально забывают что-то, вычеркивают из памяти те или иные воспоминания, а потом даже не помнят, что подобное с ними когда-то случалось.

— Скорее похоже на научную фантастику. Не думаю, что твой дед занимался таким.

— Я тут разузнала, что это вполне возможно, но теперь меня больше интересует, как сделать так, чтобы опять все вспомнить.

— Над какой книгой ты в данный момент работаешь? Как по мне, это уже научная фантастика.

— Нет, все это вполне реально. Ладно, я устала. Сейчас выпью чего-нибудь из мини-бара и пойду на боковую.

— Если тебе надо выспаться, чтобы забыть об этом забывании, ложись скорее спать, дорогая. Забудь о работе на пару дней.

— Ты права, мам. Хорошо. Пойду спать. Я тебя люблю. Передай папе — я его тоже люблю. Скажи ему, что не собираюсь кататься на дымящихся левиафанах на побережье Ла-Хойи.

После бесконечных заверений во взаимной любви Биби завершила звонок и отключилась от связи.

Она покатила на погомобиле прочь с полуострова, а затем выехала на Пасифик-Коуст-хайвей. «Хонда» медленно ехала сквозь призрачное море тумана. Направляясь к своему мотелю в Лагуна-Бич, Биби пыталась убедить себя в том, что она не стала прожженной обманщицей. Будучи ребенком с далеко не безоблачным детством, маленькая Биби многое скрывала от своих отца и матери, лишь позже, когда появился Капитан, она все ему выложила, но это не считается… Девушка была уверена в том, что никогда бессовестно не лгала родителям в лицо. Некоторые люди полагают, будто романы сродни лжи потому, что фабула и персонажи выдуманы, однако художественная литература — информационно-поисковая система, с помощью которой вы можете узреть неуловимые оттенки истины, луща их слой за слоем. Особенно если это те истины, которых редко, если вообще когда-нибудь касаются авторы научной литературы, либо потому, что они не верят в них, либо из-за того, что не хотят, чтобы подобное существовало. Ко времени, когда она добралась до Корона-дель-Мар, девушка решила: она лгунья, но не злостная и не злопамятная.

По пути она остановилась у супермаркета и купила тайленол с повышенным содержанием лечащих веществ, аспирин, мотрин и большой тюбик не содержащего ароматизаторов обезболивающего крема. Возможно, она и так напичкана разными лекарствами, но в любом случае за одну ночь с ее печенью ничего плохого не произойдет. Храбрые девочки не жалуются, получая физические травмы, однако неуязвимыми их никто не назовет. Ей было неприятно признавать, что все ее тело болит и онемело после той передряги, в которую она попала, но самообман не свидетельствует о твердости духа. Бинты… пластырь… йод… Большой, для всей семьи, пакет с арахисовой пастой в молочном шоколаде от «Риза». Учитывая, что она и так может умереть в любую минуту, риск уйти в мир иной из-за диабета или артериосклероза ужасно мал.

Биби купила также пинту водки. В номере ее мотеля не было мини-бара, подобного тому, о котором она рассказывала матери, когда врала, что остановилась в «Бест вестерне».

В Лагуна-Бич она оставила «хонду» за два квартала от мотеля. Кроме купленной раньше электронной карты и игры «Словодел», Биби несла в пакете из книжного магазина три новых книжных сборника, а еще то, что она приобрела в супермаркете. Девушка вернулась в свой номер, остановившись по дороге только с намерением купить в автомате кока-колу.

Хотя Биби не умела пить, она с нетерпением ожидала нескольких порций водки с кока-колой. Это укрепит ее в противостоянии тому, что может поджидать впереди. С другой стороны, девушка подозревала, что в ближайшие часы ей представятся неплохие шансы узнать, где сейчас находится Эшли Белл. Тогда понадобятся ясная голова и быстрые ноги.

Глава 89

ХОЗЯИН ЕЕ СУДЬБЫ, КАПИТАН ЕЕ ДУШИ

Биби сняла с себя блейзер, смешала кока-колу и водку во взятом в номере стакане, выдавила две таблетки тайленола и уселась за небольшой столик сравнивать новые книги О'Коннор, Уайлдера и Лондона со старыми в поисках ранее вырезанных ножом частей страниц. Она множество раз перечитывали строки, которые вы́резала, сожгла и забыла, но это не особо прояснило ситуацию. Строки, или части этих строк, или вариации на тему этих строк были произнесены ей Чабом Коем на третьем этаже в викторианском прибежище доктора Сейнт-Круа, однако больше она ничего не помнила… Либо она забыла, в каком точно контексте их слышала, либо трюк с памятью, которому обучилась у Капитана, так просто обойти было невозможно…

Отложив книги в сторону, Биби занялась костяшками, испещренными буквами, из игры «Словодел», которую она недавно купила. Серебряной мисочки у нее не было, но это как раз ничего. Биби не горела желанием впутывать себя в гадание. Она много раз слышала, как люди говорят, что игры с доской уиджа^[574] могут быть опасными. Когда люди задают вопросы и получают на них ответы, эти ответы зачастую идут не от самой доски, а из мира духов, от сущности, которая не обязательно благосклонно расположена к вам. Даже если она преднамеренно вас не обманет и не собьет с толку своими ответами, вы открываете дверь и со временем можете пожалеть о том, что установили контакт с мертвыми, прóклятыми или еще с чем-то похуже. У Биби были серфинг, книги и мальчики. Доска уиджа ее просто не интересовала. Она особо не верила в то, что злобные сущности толпятся где-то у выходов из Иномирья в ожидании того, что ничего плохого не подозревающие, невежественные людишки откроют перед ними мистические врата. Но если предположить, что все это правда, словоделомантия не менее опасна, чем доска уиджа. К тому же Биби не собиралась протыкать иглой большой палец, особенно если учесть, что вопрос о месте пребывания Эшли, как подозревала девушка, был задан Калидой Баттерфляй незадолго до того, как гадалку убили.

Кто-то легонько стукнул в дверь ее номера. Три едва слышных стука.

Какого хрена? Выхватив пистолет, Биби вскочила на ноги и замерла.

Стук не возобновился, и тогда девушка подошла к двери и заглянула через глазок на искаженный мир, и без того неясно видимый в тумане. Над ее дверью у входа светилась лампочка. В ее свете не было видно ни Смерти, ни кого-либо еще, стоящего на пороге в тумане. Она осталась у глазка на случай, если ее неуловимый гость вернется, чтобы вновь постучать. Прошла одна минута… другая, но ее терпение не вознаградилось.

Девушка подумала о том, чтобы подойти к одному из окон и отодвинуть в сторону светонепроницаемую штору. Плохая идея. Если она себя выдаст, то станет легкой мишенью.

Позвонить на пост? Сообщить о подозрительной личности? Дорис, возможно, еще на месте. Милая Дорис ей поверит. Нет. Нельзя никого подвергать опасности.

Ничего лучшего не оставалось, как вернуться к столу. Стук был едва слышным. Возможно, ей просто почудилось.

Биби расставила двадцать семь букв «Словодела» в два ряда, одна над другой, точно так, как они лежали на круглом столике в кабинете Калиды. На первой значилось: ashley bell. На второй был адрес: eleven moonrise way.

Согласно электронной карте, такого адреса не было ни в округе Ориндж, ни вообще в Южной Калифорнии.

Прошлой ночью в кухне дома Биби, когда они искали ответ на вопрос «почему ее избавили от рака?», Калида не смогла ничего сложить из выпавших одиннадцатибукв. Она принялась складывать костяшки в «судьба настолько злая», затем «восточный злой простак», потом «через наименьшего врага». Биби удалось разглядеть правду: «спасти жизнь».

То же самое произошло и во второй раз. Калида подбирала дурацкие сочетания букв, получая «sally bheel» и «shelly able», а Биби и тогда оказалась права. Эшли Белл. Последующие события доказали ее правоту.

Скорее всего, Калиде так и не удалось сложить верную комбинацию из семнадцати костяшек. По какой-то причине, естественной или сверхъестественной, Биби и только она могла правильно определить местопребывание Эшли.

Из множества синонимов слова «улица», из имеющихся в распоряжении Биби букв можно было составить лишь два слова: ни «авеню», ни «бульвар», ни «магистраль», ни «шоссе», ни «автострада», ни «проспект», а лишь «way»^[575] и «lane»^[576].

Она начала с «lane». Оказалось, что из тринадцати оставшихся букв Биби не в силах составить мало-мальски осмысленное слово без того, чтобы не отпадала парочка костяшек. Очевидно, «lane» здесь не подходит. Значит, «way».

Палец слегка барабанил по стеклу окна. Тук-тук-тук-тук-тук. Такой же тихий звук, как и прежде… повторяющийся… Тук-тук-тук-тук-тук. Окно справа от двери.

Стол — слева. Расстояние в двенадцать-четырнадцать футов от самого дальнего из двух окон. Биби не была уверена в том, что же могло вызвать это постукивание. Возможно, большая ночная бабочка бьется о стекло. Однако могут ли они летать в таком тумане? Их хрупкие крыльца должны быстро пропитаться влагой, и бабочки просто не смогут взлететь.

Рядом со «Словоделом» наготове лежал пистолет. Хотя она еще ни разу не стреляла в живого человека, теперь Биби была уверена, что рука ее не дрогнет. Она заколола мужчину ножом. Что ни говори, а это куда более страшный способ лишить человека жизни. Здравый смысл девушки давно означил разницу между предумышленным убийством и самообороной. Теперь же она осознала это отличие на эмоциональном уровне. Сострадание и болезненная реакция на насилие не поставят ее больше в рискованное положение, когда убийство окажется жизненной необходимостью.

Она подождала, не возобновится ли едва ощутимое постукивание в окно. Не возобновилось.

На двери — врезной замок и засов к нему. Над ним — второй засов, сам по себе. Дверная цепочка из нержавеющей стали.

А вот через окна проникнуть будет легко.

Когда ничего больше не произошло, Биби отпила водки с кока-колой.

«Пэкс! Куда бы тебя ни послали, тебе, черт побери, лучше оставаться в живых. Ты мне нужен, здоровяк, очень нужен».

Теперь, после того как она отвергла «lane» и остановилась на «way», оставшиеся четырнадцать букв все равно не желали складываться в одно либо два слова, которые могли бы означать название улицы.

Биби решила, что число «одиннадцать» тоже верное. Калида ошиблась только в названии. Не «moonrise»^[577]. Гадалка выбрала его, так как слово это первым приходит на ум. К тому же оно импонировало ее экзотической натуре.

Нужно было учесть сокращения, обозначающие южный и северный — So. и No. Биби начала с первого сокращения и принялась выписывать в блокноте возможные комбинации: So. Remino, So. Mirone, So. Inmore, So. Emorin… Если улица носит чье-то имя и призвана увековечить память о местном семействе или выдающемся члене общины, тогда возможна масса вариантов.

Тук-тук-тук-тук-тук. Ближайшее окно. Два фута от нее. Тяжелая ткань светонепроницаемых штор не давала тем, кто снаружи, определить, в каком месте номера она сейчас находится.

Натаскав из супа букв как можно больше вариантов с указанием на северный и южный, Биби быстро составила другой список, гораздо короче, используя все восемь букв, составляющих слово «moonrise». Она включила электронную карту и принялась вводить названия, начав с короткого списка.

Тук-тук-тук-тук-тук. Тук-тук-тук-тук-тук. Звук теперь долетал от двух окон одновременно. Едва слышимый. Если не мотыльки, то воображение. Нет смысла реагировать, пока стекло выдерживает.

11 Omni Rose Way.

Не найдено.

11 Rose Omni Way.

Не найдено.

Тук-тук-тук-тук-тук. Более настойчивый, но все же довольно тихий. Тук-тук-тук-тук-тук. Тук-тук-тук-тук-тук.

11 Rose Mino Way.

Не найдено.

11 Simeroon Way.

Не найдено.

11 Morisoen Way.

Не найдено.

Скребущийся в дверь звук. Словно собака, стоя на задних лапах, водит по ней передними. Что бы это ни было, когда Биби откроет дверь, собаки там точно не окажется.

11 Sonomire Way.

На экране электронной карты появился округ Ориндж. Мигающий красный указатель привлек ее внимание к Сономир-вей, расположенной в юго-восточной части карты. Эта территория находилась за городом и непосредственно относилась к юрисдикции властей округа. Биби увеличила выбранный ею квадрат карты, затем сделала то же с четвертушкой квадрата, на которой располагалась улица.

Сономир-вей была одной из шестнадцати пересекающихся друг с другом под прямыми углами улиц и движением транспорта в три ряда. Все они назывались «way». Большое расстояние между ними и отсутствие переулков наводило на мысль, что здесь вряд ли могут располагаться жилые районы. В голову Биби закралось подозрение, что там, вероятно, расположен район сосредоточения компаний и производств, но на карте ничего проясняющего ситуацию указано не было.

Когда скрести в дверь перестали, кто-то упорно подергал за ручку, поворачивая ее взад-вперед. Теперь не оставалось ни единого сомнения в том, что все эти звуки ей не чудятся, что она не имеет дело с любящими летать в тумане ночными мотыльками. Девушка ясно видела, как свет отражается от металла, пока круглая ручка вращается вокруг своей оси туда-сюда.

Постукивание, затем легкие удары по стеклу, царапанье, а теперь проверка, заперта ли дверь, не казались Биби настолько уж серьезными и опасными. На нее никто сейчас не собирается нападать. Скорее всего, кое-кто хочет отвлечь ее внимание, не дать найти новую комбинацию букв, помимо «moonrise», а потом отыскать Сономир-вей на электронной карте.

Ручка перестала вращаться. Ни тебе постукиваний, ни царапанья.

Выключив электронную карту и вытащив шнур с подзарядкой, Биби подумала о том, что сегодня, чуть раньше, проявила себя самой настоящей предательницей. Помня об этом предательстве, она не купила в этот день еще одну бутановую зажигалку. Девушка надеялась, что если она в очередной раз вдруг начнет рвать бумагу на мелкие клочки с намерением спустить их затем в унитаз, то сможет вовремя остановиться, сложить вместе обрывки и прочесть то, что собралась отправить в дыру памяти. Она была предательницей поневоле и не отдавала отчет в своих действиях, но это еще не значило, что теперь исправилась или не будет и впредь предавать саму себя.

Если она сейчас пытается найти повод не ехать обыскивать дом на Сономир-вей, то шумы за дверью и окнами могут быть воображаемыми, вот только Биби уверена, что на самом деле слышит это. А еще она видела, как вращается ручка двери. Коль уж звуки и движение ручки настоящие и она является случайной виновницей всего этого, значит, владеет некоторыми паранормальными способностями и теперь невольно ими пользуется.

Подобная перспектива не обрадовала Биби. Если именно это она столько времени скрывала от себя с помощью трюка с забыванием, то лучше бы данные знания так и остались лежать кучкой золы. Ежели ей удастся спасти Эшли Белл, все, что она хочет, — вернуться к своей прежней, нормальной, жизни, которую рак и одержимость спасением девочки перевернули с ног на голову. Обычная, повседневная жизнь, по поводу которой многие люди жалуются, будто им не хватает искорки или изюминки, всегда казалась Биби воистину чудесной. В мире столько разнообразных удивительных вещей, что она не хотела да и не смогла бы в полной мере справиться с бóльшими чудесами, чем те, что предлагает этот мир всем, кто согласен их увидеть.

Натянув на себя блейзер, девушка в левую руку взяла электронную карту, а правой сжала рукоятку пистолета. У двери она замерла и выглянула в глазок. Если тот, кто скребся, поджидает ее снаружи, то сейчас его не видно. Два квартала прогулки через туман и таящиеся в нем угрозы, а затем все то, что ожидает ее на Сономир-вей. Впереди Биби предстоит серьезная проверка ее храбрости и отваги. Как бы там ни было, какими бы бедами эта ночь ей ни грозила, девушка была уверена в двух позитивных моментах: во-первых, долгожданный конец всем ее тревогам не за горами, а во-вторых, не было сомнений, что скучать сегодня ночью ей не придется.

Глава 90

ПЕРВОЕ ПОТРЯСЕНИЕ ИЗ ТРЕХ

Дверь была заперта. Пэкстон постучался. Отперла Нэнси. Она настолько порывисто бросилась его обнимать, словно намеревалась на ощупь убедиться в том, что он материален. Подошел Мэрфи. Он тоже полез с объятиями. Они вот так стояли, обнявшись, все трое с минуту, пока родители Биби, дрожа и стараясь подавить восклицания переживаемой ими душевной боли, не подвели его к больничной койке, словно к лежащему в гробу телу покойницы, выставленной во время заупокойной в церкви. Биби, неукротимая Биби, лежала, ничего не ощущая, в коме, одетая в пижаму, подключенная к электрокардиографу и электроэнцефалографу, с электрошапочкой на голове, опутанная множеством электродов… Она лежала с введенным в вену катетером, получая через него жидкость и необходимые для жизнедеятельности организма питательные вещества.

У медсестры была кожа цвета молочного шоколада и черты лица приятные и неземные, как у Мадонны Рафаэля. Волосы сплетены в косу и скреплены на затылке. Она готовилась заменить полиэтиленовый мешочек с раствором для капельницы. На бейджике, приколотом к ее форме, убористым почерком было выведено имя: «Петронелла».

При виде Пэкстона медсестра улыбнулась и, хотя одет он был в гражданское, заявила:

— А вы, как я понимаю, морячок милой девушки.

Эти слова, а еще вид удручающего состояния Биби потрясли Пэкса до глубины души. Он чувствовал, что сейчас находится на поворотном этапе собственной жизни. Теперь Пэкстон более ясно видел свой жизненный путь и смысл своего существования в этом мире. Это стало подобно откровению. Он прошел долгую дорогу от техасского ранчо по разведению лошадей до спецназовца. Совсем недавно он видел смерть Абдуллаха аль-Газали. С самого своего рождения ему предназначалось стать морским котиком. Вся его жизнь была нацелена на это. Так стрела, выпущенная умелым стрелком из арбалета, всегда попадает в самое яблочко мишени. Для морского котика существует две святыни: боевое братство и родина. Семья, Бог, общество и свобода тоже священны, однако на войне следует забыть о своих привязанностях, оставить их на время в тени, полностью посвятив себя побратимам и долгу перед страной, ради которой рискуешь жизнью. Или ты в первую очередь боец, или никакой ты не боец вообще. Свою любовь к семье ты выражаешь прежде всего тем, что оказываешься на линии огня и погибаешь, если того требуют обстоятельства. Но теперь, стоя и глядя на лежащую в коме Биби, прекрасно осознавая, насколько она дорога его сердцу и то, что он может вскоре ее лишиться, Пэкстон чувствовал: любовь его возросла до такой степени, словно внутри началась ядерная реакция. Его охватила непреодолимая нежность. Сейчас Пэкстон понимал: отныне он готов умереть разве что ради нее. Он не задумываясь, не сходя с этого места, отдал бы свою жизнь, но куда больше ему хотелось бы не умереть, а жить ради нее, независимо от того, означает ли это конец его службы в ВМС или нет.

В мозгу Пэкса прозвучал голос Биби: «Дудочник Питер собрал кучу соленых перцев. Идеальное произношение, Петронелла». Если бы Пэкстон в данный момент не смотрел на лицо Биби, он подумал бы, что она говорит на самом деле. Уж слишком ясно и громко звучали эти слова в его голове, вот только губы девушки не шевелились, а на лбу не появилось ни единой морщинки. Ресницы ее не трепетали, хотя, несмотря на безмятежность лба, глазные яблоки под веками беспрерывно двигались. Так выглядят люди, погруженные в глубокий сон. Идеальное произношение, Петронелла. Ни разу в жизни прежде не случалось у Пэкса слуховых галлюцинаций. Это встревожило его сильнее, чем можно было бы ожидать.

Когда взгляд Пэкстона переместился с Биби на Петронеллу, которая продолжала возиться с капельницей, стоя с противоположной от мужчины стороны постели больной, выражение лица Пэкса, должно быть, свидетельствовало о том, что его беспокоит нечто еще более грозное, чем состояние невесты. Медсестра бросила на него встревоженный взгляд.

— Вы нормально себя чувствуете? — вскинув голову, осведомилась Петронелла.

Ему явно было плохо, очень плохо. Когда в тебя попадает пуля — болит, но не так сильно. В его жизни случались трудные моменты и безнадежные ситуации, тогда, казалось, земля уходила у него из-под ног. Ему чудилось, что он может умереть, и смерть представлялась даже не самым худшим из возможного, но если Биби скончается, Пэкстон тоже умрет, однако не физически. Умрет его душа, а ему придется, оставаясь живым мертвецом, существовать в мире, в котором у него нет сердца. Пэкстон ее любил. Да. Он попросил ее выйти за него замуж. Да. Но только сейчас и здесь понял, насколько сильно переплелись их судьбы и жизни.

— С вами все в порядке?

Прежде чем Пэкс нашелся с ответом медсестре, стоявшая в ногах постели Нэнси заговорила дрожащим от избытка чувств голосом:

— Я привезла сюда Биби во вторник. Это самый страшный день в моей жизни. Доктор Чандра поставил диагноз в среду. Ужасно суматошный день. Мы хотели… Мы хотели поужинать здесь… ужин неповиновения…

— Втроем, — продолжил за нее Мэрфи, когда его жена не совладала с эмоциями. — Только первоклассная, вкусная еда: чизбургеры с халапеньо, хот-доги с чили и сыром и прочая всячина, которую есть вредно. Как Нэнси уже сказала, это должен был быть ужин неповиновения, но Биби заявила, что и мы, и она слишком устали. Ей хотелось немного перекусить, а потом поискать в лэптопе, что за чертов рак у нее. Она хотела узнать о нем все, чтобы бороться.

По щекам Нэнси текли ручейки слез. Глаза ее покраснели, а рот дрожал.

— Это был последний раз, когда мы с ней разговаривали, — сказала она.

— Не последний, — возразил Мэрфи, обнимая жену за плечи. — Наша девочка еще выкарабкается, обязательно выкарабкается.

— Ночью со среды на четверг она впала в кому, — продолжила рассказ Нэнси. — Нам сказали, что такое с глиомой никогда не случается, разве что в самом конце, но вот произошло…

Новостью для Пэкса это не было. Он уже разговаривал с Нэнси и Мэрфи несколько раз по телефону, когда утром в пятницу был отменен режим радиомолчания и мир узнал о смерти Абдуллаха аль-Газали. Похоже, им просто надо было выговориться. Пэкстон был этому только рад. Зрелище бледной, словно на катафалке, Биби потрясло его до глубины души. Ему нужно время собраться с духом.

Пэкстону понадобилось почти двое с половиной суток, чтобы, узнав о случившемся с Биби, оформить внеочередной отпуск, преодолеть полземного шара сначала на военном, а затем на гражданском самолете, а потом добираться до больницы на такси, предпочтя не тратить время на оформление проката автомобиля.

В этот момент был ровно час дня. Воскресенье. Небо за окном казалось безмятежно голубым и ясным. Биби лежала в коме уже четвертый день.

Закончив с капельницей, Петронелла сказала:

— Я дежурила в среду вечером. Биби, как я понимаю, не из тех, кто любит жаловаться, поэтому, когда девушка сказала, что у нее болит голова, я дала ей максимально разрешенную дозу. Иногда люди с раком мозга страдают сильными головными болями. Это случилось незадолго до семи. После того — одни сплошные странности.

Оторвав взгляд от Биби, Пэкстон спросил:

— Что за странности?

— Странности во всем, — продолжала рассказывать Петронелла. — Во-первых, врачи не могут определить причину. Глиома не настолько велика, чтобы, оказывая давление на мозг, привести к коме. Томография головного мозга не выявила внутримозгового кровоизлияния. Нет кислородного голодания. Не обнаружено никаких заметных нарушений в циркуляции крови в мозгу. Если у человека серьезные проблемы с печенью и почками, может произойти интоксикация мозга, но у нее с этим полный порядок. Девушка находится в глубокой коме, однако, — рука медсестры метнулась к показателям на экране электроэнцефалографа, — посмотрите на ее мозговые волны.

Пэкстон и сам видел, но не знал, что по этому поводу вообще думать.

— Я вам рассказываю в общих чертах, однако дело еще запутаннее, чем может показаться, — говорила Петронелла. — Врач лучше вам объяснит, если сможет. У вашей девочки мозговая активность человека, который одновременно и спит, и бодрствует. У тех, кто впадает в кому, таких мозговых волн вообще быть не может. Ее сознание должно быть отключено. У людей в коме не бывает снов, но взгляните на ее глаза. Она спит. Это быстрый сон. Сейчас она видит сны.

Мэрфи искал утешения во всем, в чем только мог.

— Мне кажется, насколько странным бы это ни казалось, звучит обнадеживающе.

— Лично я ничего обнадеживающего здесь не вижу, — возразила Нэнси. — Я боюсь.

Потянувшись поверх поднятого предохранительного перила, Пэкстон прикоснулся к правой руке Биби. Она была теплой, но податливой настолько, словно в ней вообще не было костей.

— Когда я дала ей лекарство от головной боли, — сообщила им Петронелла, — на прощание сказала, что буду к ней заходить и проверять. Я так и поступила, только мне казалось, что девушка просто спит.

Тот же чистый, ясный голос Биби, каким она рассказывала Пэкстону о дудочнике Питере, прозвучал у него в голове: «А теперь быстро… В том же месте… Ни туда, ни сюда… Где прошлое встречается с будущим».

Нет, это были не ее слова. Биби кого-то цитировала, вот только Пэкстон не мог вспомнить кого, хотя ему казалось, что он должен был бы догадаться.

Когда он впервые услышал голос невесты, то счел это за слуховую галлюцинацию. На сей раз Пэкстон понимал — не все так просто. Избыток впечатлительности и проблемы со слухом здесь ни при чем. Другое дело, он понятия не имел, что же это может быть такое.

Тем временем Петронелла, которая пару секунд назад вспоминала свой последний разговор с Биби, снова перевела взгляд с Пэкса на свою пациентку, а затем ее лицо исказилось в какой-то замысловатой удивленно-шокированной гримасе. Он помнил, что Биби несколько раз вслух размышляла при нем по поводу, была ли теперешняя реакция людей на происходящее такой всегда, или столетие существования кинематографа повлияло на то, как люди выражают собственные эмоции. Все мы бессознательно подражаем Кэри Гранту, Кэтрин Хепбёрн, Брэдли Куперу и Дженнифер Лоуренс, тому, как эти актеры реагировали на подобные ситуации, случавшиеся с ними в фильмах. Наши естественные реакции искажены, так как мы хотим быть похожими на киноидолов.

Глаза медсестры округлились. Одну руку она прижала к груди, ошарашенная чем-то, что увидела на левой стороне лица Биби.

— Что за хрень?! — воскликнула Петронелла.

Стоя с противоположной стороны кровати, Пэкс ничего не видел, однако Нэнси и Мэрфи видели. Крик одновременно сорвался с их губ.

Глава 91

ВТОРОЕ ПОТРЯСЕНИЕ ИЗ ТРЕХ

Выпустив руку Биби из своей, Пэкстон обогнул больничную койку как раз вовремя, чтобы увидеть, как царапины и ссадины заканчивают образовываться на завитке и противозавитке ушной раковины, а также на мочке левого уха. Крошечные бусинки крови проступили на краях ранок, таких же загадочных и непонятных, как стигматы^[578]. Алые капельки росли на поврежденной плоти и с необыкновенной быстротой свертывались, сигнализируя о наступлении первой стадии заживания. Пока это происходило с ухом, у левого виска появился синяк. Сначала он был бледно-красным, как дешевое вино, однако затем потемнел до более выдержанного напитка, который начал разливаться по скуле.

— Господи! Господи! — воскликнула Нэнси.

Вся она тряслась от страха. Пэкстон не сомневался: до такого ужаса Нэнси довела мысль, такая же, что возникла и у него — сейчас этот синяк и еще более страшные раны расползутся по всему лицу Биби. Возможно, они имеют дело со странной болезнью, последствия которой напоминают те, что вызваны избиением. Кровоподтек дополз до подбородка и дальше распространяться не стал. Он потемнел до бордового, а затем — до темно-фиолетового. Пока липкие сгустки крови на ухе начали высыхать и превращаться в корочку, небольшая царапина заалела в левом уголке ее рта. Кожа воспалилась за считанные секунды. Из новообразовавшейся раны вниз по подбородку потекла кровь, но дальше все происходило так же стремительно, как и в предыдущих случаях. Почти сразу же ранка начала заживать. На этом образование стигматов завершилось, и больше никаких новых ран, во всяком случае сейчас, не появлялось.

Пока происходили все эти метаморфозы, Петронелла стояла как громом пораженная, но, когда изменения закончились, она тотчас же начала действовать. Ее рука потянулась к кнопке экстренного вызова, провод прибора запутался в предохранительном ограждении. Она связалась с медсестрами, дежурившими на своем посту на четвертом этаже. С авторитетом, рожденным годами успешной борьбы с кризисами, случавшимися у пациентов, Петронелла заявила дежурной медсестре: в палату № 456 надо срочно прислать старшую по смене.

— У нас тут кризис.

— Что произошло с моей девочкой? — с нехарактерными для нее нотками беспочвенных обвинений призвала Нэнси к ответу медсестру. Страх на время лишил ее способности здраво рассуждать, а место рассудительности заняла злость. — Что случилось с ее бедным личиком?

Мэрфи обнял жену одной рукой. В голосе его звучала настойчивость:

— Тише, милая. Успокойся. Она тоже не знает, что происходит.

Когда Нэнси попыталась высвободиться, муж еще сильнее обнял ее.

— Никто ничего знать не может. Это полное безумие. С Биби все будет хорошо.

— Посмотри на нее! Посмотри, что с лицом Биби! С ней, блин, все нехорошо!

— Да, но она выкарабкается. Она умеет ходить по доске лучше нас с тобой. Она, как всегда, справится.

Нэнси успокаиваться не собиралась. Она вся ощетинилась. Казалось, ее коротко остриженные волосы встали дыбом в ответ на статическое напряжение, возникшее в палате. Если глаза женщины и не метали громы и молнии, то, похоже, вот-вот должны были начать это делать. Желваки ходили по бокам крепко сжатых челюстей. Однако гнев ее не был направлен ни на кого конкретно, будь то человек или еще что-то. На самом деле это была всего лишь защитная реакция на отчаяние, нежелание покоряться судьбе.

Взглянув на светящиеся кривые линии на сердечном мониторе, Петронелла промолвила, обращаясь, тем не менее, скорее к себе:

— Ритм сердца и кровяное давление — без изменений.

Пребывая в полнейшей растерянности, Пэкстон стоял, потеряв способность действовать. Это было совсем нехорошо. И во время непредвиденных столкновений, и в ходе запланированных операций главный старшина каждый раз молниеносно реагировал на происходящее, никогда при этом не изменяя ни стратегии, ни тактики. Обдуманное действие всегда лучше обдуманного бездействия, но сначала нужно иметь, что обдумывать. Требуются факты, обстоятельства, нечто, поддающееся анализу. Он видел на лице любимой следы побоев, а не болезни. Выслеживая опасных психопатов, о чьих преступлениях в последние годы часто сообщали средства массовой информации, Пэкстону пришлось повидать довольно много женщин и мужчин, которых эти психопаты избивали ради получения нужных им сведений, чтобы научить бояться своего нового босса или просто потехи ради. Он знал, на что смотрит. С юношеской жаждой мести и мужским отвращением к жестокости Пэкстон хотел найти того, кто сделал это с Биби, и убить его. Вот тут начинались проблемы. Любой, кто не присутствовал при появлении на ее лице стигматов, наверняка скажет — Пэкстон сошел с ума, но у мужчины возникло сильнейшее подозрение, что призрачный нападавший сделал свое черное дело в ином мире, там, где сейчас витает дух Биби, пока ее тело остается здесь. Пэкстон не мог попасть в это Иномирье.

Старшую по смене звали Джулия. На вид ей было лет сорок. Подтянутая фигура. Стремительной походкой ярой поклонницы фитнеса она влетела в комнату, выслушала Петронеллу, а затем окинула Пэкстона подозрительным взглядом. Что ни говори, а при его росте и фигуре грозовое выражение, застывшее на лице после того, как он увидел кровь и синяки Биби, не могло не вызвать подозрений. Впрочем, все сомнения в правдивости невероятного рассказа Петронеллы, тотчас же испарились, стоило Джулии осмотреть внимательнее следы побоев на лице Биби и понять, что они давнишние. Она заходила в эту палату менее часа назад — перезапустить сердечный монитор, когда ни с того ни с сего он начал издавать тревожные сигналы. С техникой иногда такое случается. Тогда с лицом Биби все было в порядке.

В неменьшей степени ошеломленная, чем все собравшиеся, Джулия между тем имела задатки хорошего менеджера в наш век бесконечных судебных разбирательств. Медсестра дала распоряжение, чтобы все оставались на своих местах, пока она не позовет начальника охраны больницы, а тот уже опросит присутствующих и снимет все это на видео. Нэнси снова рассердилась не к месту, но Мэрфи удалось быстро успокоить ее. Джулия пообещала вернуться через десять минут.

В ее отсутствие разговор не клеился. Это несколько удивляло Пэкстона. Все четверо стали свидетелями чего-то необычного, почти сверхъестественного. Конечно, они видели одно и то же, но, как правило, в таких ситуациях люди начинают говорить, делятся впечатлениями, и это длится до тех пор, пока все окончательно не выдыхаются. Обычно, начав обсуждать нечто одно, люди быстро переходят на другие схожие темы, не забывая об НЛО, снежном человеке и полтергейсте. Быть может, их сдержанность объяснялась тем фактом, что Биби, и так приговоренная к смерти болезнью, теперь стала жертвой еще одного неизвестного врага, сущность которого казалась просто непознаваемой. Они не строили пустых предположений, а утешали друг друга, смотрели не на собеседника, а на лицо лежащей на кровати милой девушки, каждую секунду ожидая, не появятся ли на нем очередные следы побоев от рук фантомного нечто.

Джулия сдержала свое обещание с точностью до минуты. Глава больничной охраны в прошлом был детективом убойного отдела. Уйдя в отставку лет в пятьдесят, он решил заняться менее рискованным делом. Седовласый, с удлиненными чертами лица и долговязой фигурой, охранник производил впечатление человека, наделенного природным чувством собственного достоинства. На вид он казался скорее не отставным копом, а судьей, если судьи в наше время все еще обладают таким же чувством самоуважения, что и прежде. Звали его Эдгаром Альвином. Он представился по очереди Нэнси, Мэрфи и Пэксу, каждый раз повторяя свое имя и должность так, словно боялся, что они могут что-то не расслышать, если сказанное не будет сопровождаться взглядом его глаз прямо в глаза собеседника. У него было крепкое рукопожатие. Манеры — спокойные и дружелюбные. Эдгар Альвин понравился Пэкстону.

Начальник охраны попросил у Нэнси и Мэрфи разрешения сделать снимки повреждений на лице Биби с близкого расстояния, заверив их, что эти фото останутся в ее деле и никто, за исключением ограниченного круга лиц работников больницы, не увидит их. Он только-только принялся за дело, когда с его губ сорвался возглас. Все сгрудились, чтобы увидеть очередное необъяснимое потемнение кожи Биби, запечатленное на сей раз с помощью камеры.

Глава 92

ТРЕТЬЕ ПОТРЯСЕНИЕ ИЗ ТРЕХ

На этот раз лицо Биби не послужило холстом для синяков и ссадин. Обе ее руки лежали поверх тонкого одеяла. Правый рукав пижамы девушки был закатан почти до самого локтя. На обнаженной руке, на расстоянии двух дюймов от костей запястья, начали появляться черные буквы, по одной зараз. Казалось, ее кожа стала пергаментом, на котором неизвестный своим пером ставит клеймо, заявляя права на тело и душу Биби. Хотя в надписи не было ни проклятий, ни имен демонов, сами по себе аккуратные черные буквы, появляющиеся на теле Биби с неумолимой настойчивостью, не могли восприниматься иначе, нежели зловещий знак, вне зависимости от того, что же там писалось.

Мэрфи отпрянул при виде букв, словно кто-то вырезáл их на теле дочери ножом, отвернулся лишь для того, чтобы вновь посмотреть и снова отвернуться.

— Это неправильно… неправильно… неправильно… — только и мог, что повторять, он.

Против страха гнев — слабая защита. Нэнси уже не сопротивлялась нахлынувшему на нее чувству. Она застыла у изножья кровати, ошеломленная, потрясенная, лишившаяся голоса и способности двигаться. Женщина смотрела на возникающие на руке дочери буквы с таким видом, будто читала свой и Биби приговор.

Пэкс надеялся и на этот раз услышать у себя в голове голос невесты, какими бы непонятными и загадочными ни были бы эти слова. Первые два ряда букв на руке составляли чье-то имя и фамилию. Буквы начали образовывать третий ряд, но ничего, помимо возгласов удивления двух медсестер, Пэкстон пока не слышал.

— Это же татуировка! — воскликнул Эдгар Альвин. — Очень простая татуировка. Ее плохо удалили лазером, а теперь она проявляется. Такое возможно?

— У Биби никогда не было татуировок, — сказала Нэнси.

Это «не было» вместо «нет» указывало на то, что бессознательно женщина уже смирилась с судьбой, отчаялась бороться.

По спине Пэкстона пробежал холодок. Когда он заговорил, то тщательно подбирал времена глаголов, а также слова, желая как можно яснее выразить позицию Биби.

— Она не против татуировок. Когда они красивые, ей это даже нравится, но сама Биби считает, что тату ей не подходят. Она полагает, с помощью татуировки человек хочет удовлетворить ту или иную собственную эмоциональную потребность. Она же удовлетворяет все свои потребности иными способами.

Начальник охраны делал снимки. Медсёстры с изумленно-серьезными выражениями лиц людей, чья непоколебимая вера была поколеблена, наблюдали. Нэнси стояла, оцепенев в своем горе и беспомощности. Мэрфи кусал себя за костяшки сжатой в кулак руки. Кулак он сжал в непроизвольном желании избить невидимого обидчика дочери, а вот покусывание костяшек пальцев выдавало в нем сбитого с толку мальчика, спрятавшегося в мужском теле. Солнечные шлюзы раскрылись, выплеснув стремительные потоки алого света. Он проник через окно в палату и осветил четвертую, последнюю, строку букв, возникшую на руке Биби. Теперь послание, обещание, вызов судьбе или что там еще на самом деле было завершено: «ЭШЛИ БЕЛЛ БУДЕТ ЖИТЬ».

— Кто такая Эшли Белл? — спросил Эдгар Альвин.

Никто из присутствующих прежде никогда не слышал о человеке с таким именем.

— Где сейчас моя Биби? Чье это имя у нее на руке? — воскликнула Нэнси. — Что вообще происходит? Что это? Я теперь ничего не понимаю.

Голос женщины прозвучал настолько жалко, что ее муж, всегда готовый прийти с утешениями, на сей раз не знал, что делать. Он повернулся к Пэксу с выражением, которое знакомо любому командиру, побывавшему на поле боя. Мэрфи нужны сейчас были четкие указания, руководство, если не руководство, то, по крайней мере, заверение в том, что на его инстинкты можно положиться, если не заверение, то хотя бы утверждение, что все будет хорошо.

Вот только, в отличие от поля боя, никакой уверенности сейчас главный старшина не ощущал. Он понятия не имел, что сказать Мэрфи. Он не знал, что делать. Он чувствовал себя неловко, еще и глупо. От него здесь не было никакой пользы. Пэкстон просто возненавидел обуревавшие его чувства. В этой беспрецедентной ситуации он, возможно, и впрямь похож был на глупого и бесполезного, но прежде, слава богу, никогда таким не являлся и в дальнейшем становиться таковым не намерен. С самых ранних воспоминаний, относящихся к бытности его со своей семьей на ранчо, Пэкстон чувствовал ритм жизни и всегда двигался с ним в унисон, вне зависимости от того, как этот ритм менялся. Он постоянно шагал в ногу. Ритм неизменно присутствовал. Это не было его выдумкой. Ритм существовал не в нем, а рядом, но Пэкстон всякий раз его ощущал. Все, что ему сейчас нужно, — снова различить его.

Нэнси, обойдя угол кровати, подошла справа и взяла руку дочери в свои ладони. Однако, похоже, вялость и безжизненность этой руки вызвала в матери, если не отвращение, то, по крайней мере, уныние и подавленное состояние. Возможно, четыре простых, но в то же время загадочных слова, от которых женщина не могла отвести глаз, наталкивали Нэнси на мысль, что ее прежде незыблемый взгляд на мир требует срочного пересмотра. Это явно очень тревожило и угнетало ее. Пэкстону показалось, что ошеломленное, вконец убитое состояние Нэнси не только объясняется положением ее дочери, но также имеет куда более сложную подоплеку, чем горе, вызванное напастью, обрушившейся на Биби. Какие бы еще страхи и ужасы ни терзали женщину, Нэнси отвернулась от кровати и подошла к окну. Так она и стояла, взирая на бескрайнее небо, по которому носились чайки, ловя волну ветра и занимаясь серфингом без того, чтобы вечно приближаться к берегу.

Эдгар Альвин намеревался заснять рассказ каждого о непонятно как появившихся следах побоев на лице Биби. Петронелла как раз собиралась начать излагать свою версию произошедшего, когда дверь открылась и в палату зашел моложавый врач в белом халате. Ему уже сообщили о травмах лица пациентки, но он пока не знал о татуировке, состоящей из четырех слов. Доктор направился прямиком к больной и был в равной мере удивлен и обеспокоен тем, что увидел. Выпрямившись, он принялся внимательно слушать показания, которые Петронелла давала на камеру. Искренняя тревога врача расположила его к Пэкстону раньше, чем они познакомились.

После рукопожатия доктор Чандра заявил:

— Когда я сказал Биби, что ей осталось жить около года, она так на меня посмотрела, будто… Мне казалось, даже если захочу, я не смогу отвести глаз. Она сказала: «Один год… всего один год… Ну, это мы еще посмотрим». Ее поведение произвело на меня сильное впечатление. Я позволил себе непозволительное: понадеялся, что, возможно, у нее будет еще один или два дополнительных года жизни… возможно, произойдет невозможное, а теперь вот это… Кома и все эти чудеса. Понятия не имею, что делать. Мне нужно проконсультироваться с коллегами: другими онкологами, неврологами… Не знаю, с кем еще…

Врач обошел кровать Биби слева и приблизился к оборудованному колесиками для удобства перемещения прибору ЭЭГ. Набрав что-то на клавиатуре, он начал рассказывать о необычных показателях, которые высветились на экране вследствие его манипуляций. Доктор говорил о пяти мозговых волнах (гамма, бета, альфа, тета и дельта), об их диапазонах частот, амплитудах и показателях при оптимальном функционировании головного мозга. Временами на экране появлялся вывод не пяти, а двадцати показателей мозговой активности. Данные поступали от множества электродов, установленных на электрошапочке, надетой на голову Биби. Система также позволяла делать 3D-картирование головного мозга с четырех ракурсов. Доктор Чандра вывел несколько изображений подобного рода на экран, не свежее картирование, а то, что проводилось в течение предыдущих нескольких дней. Он принялся объяснять. Помимо прочего, Пэкстон увидел так называемые целостный анализ и электронно-спектральное отображение.

Если бы не доходчивые пояснения доктора Чандры, Пэкс вообще бы ничего не понял. Впрочем, большинство информации и так прошло высоко над его головой, словно «Боинг-747», летящий на крейсерской высоте.

Главное, что у него осталось в мозгу после беседы с врачом, — общее представление о ситуации. Этого хватило, чтобы подтвердить его подозрения: происходит нечто непредсказуемое, важное и загадочное. Быть может, это будет эпохальной вехой в истории развития медицины, но, не исключено, данный факт станет историческим в более широком смысле слова.

Каждая из пяти мозговых волн служила показателем определенной деятельности головного мозга. Существует идеальный рисунок волны, свидетельствующий, что та или иная деятельность достигла своего максимума. Гамма-волны отвечают за обучение, познавательные способности, восприятие, обработку информации и взаимодействие всех чувств с целью познания окружающего мира. Слишком слабые гамма-волны говорят о нарушении обучаемости и депрессии. Слишком сильные — о тревоге и стрессе. Оптимальные бета-волны обеспечивают хорошую память и быстрое решение задач и проблем. Идеальные альфа-волны наблюдаются, когда человек расслаблен, но не рассеян. При идеальных тета-волнах достигают своего максимума творческая изобретательность, эмоциональная привязанность, интуиция. Оптимальные дельта-волны появляются при полном задействовании иммунной системы и прочих механизмов излечения организма, а также они имеют место во время глубокого сна, восстанавливающего силы.

— Когда человек бодрствует, — рассказывал доктор Чандра, — у него фиксируют все пять мозговых волновых колебаний, но только одно из них превалирует в зависимости от состояния его сознания.

Мэрфи и Нэнси, должно быть, уже слышали об этом раньше, однако женщина, повернувшись спиной к окну, внимала тому, о чем говорит врач. Мэрфи подошел к Пэксу. И он, и медсестры внимательно слушали пояснения доктора Чандры.

Эдгар Альвин снимал врача на видео. Вряд ли это имело хоть какое-то отношение к ограждению от возможного судебного иска. Скорее начальник охраны тоже чувствовал, что происходящее сейчас в этой палате может со временем войти в историю.

Выведя на экран более упрощенную схему двадцати показателей мозговой активности Биби в реальном времени, Санджай Чандра сказал:

— Но сейчас ни одна из волн не доминирует над остальными. Сейчас, в эту самую минуту, все они оптимальны и идеальны. Это беспрецедентно. Никогда прежде такого не замечалось. Биби — уникальный случай. Рисунок не изменен с утра четверга, когда мы впервые подключили ее к ЭЭГ. Это уже более трех с половиной суток.

— А прибор не может быть неисправным? — задал вопрос Пэкс.

— Нет. Мы первым делом предположили такую возможность. Это уже второй ЭЭГ. Показатели в точности такие же, как в первом случае.

— И что это значит? — спросил Альвин, стараясь ради снимаемого им видео.

Чандра пару секунд с озадаченным видом смотрел на изображение показателей пяти танцующих на экране мозговых волн.

— А значит это то, что, впав в кому, пациентка на самом деле не находится в ней, по крайней мере, в той коме, о которой имеет представление медицина. Биби пребывает одновременно на многих уровнях сознания сразу, в то время как любой из нас может находиться только на одном. Она погружена в глубокий сон и в то же время находится на самом высоком уровне познавательной деятельности своего мозга. Она узнаёт новое, с невероятной скоростью обрабатывает информацию, быстро ищет в своей памяти необходимые ей воспоминания, решает встающие перед ней задачи, проявляет огромную изобретательность и творческий потенциал. Вместе с тем Биби переживает сильнейшие эмоциональные потрясения, крепко спит и видит сны.

В эту самую секунду в голове Пэкса прозвучал голос любимой. На сей раз слова казались произнесенными отчетливее и громче. Пэкстон надеялся, что слышит его не в последний раз. Хотя Биби промолвила только девять слов, они произвели на мужчину сильнейшее, сравнимое с ударом, впечатление. Руки его вцепились в предохранительное перильце. Будь рядом стул, он на него точно упал бы.

Глава 93

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ В ЧАС ОТЧАЯНИЯ

Биби вышла за дверь шестого номера мотеля в глухую ночь, раскинувшуюся над Лагуна-Бич. Если нечто до этого на самом деле стучало, скреблось и шуршало за окнами и дверью, чтобы привлечь ее внимание, сейчас оно либо ушло, либо наблюдало за ней, прячась в белесом тумане. Сжимая электронную карту в левой руке, а пистолет — в правой, девушка шла через густые облака, в которых следовало бы задействовать радиолокационную навигацию. В городе царила гробовая тишина. Создавалось впечатление, что здесь прошла эпидемия чумы, не оставив в живых ни животных, ни насекомых. В ярах койоты, не желая охотиться вслепую, предпочли мирный сон. На своих насестах и в гнездах птицы сидели, обвернувшись крыльями и нахохлившись. Лишь уличные фонари, установленные с одинаковым интервалом друг от друга, исполняли свое предназначение. Остальной свет, падающий из окон частных домов, магазинов и церквей, чьи настоятели испытывали нерациональную надежду на то, что в этот поздний час к ним зайдут прихожане, был блеклым, смутным, неясным, лишенным всяческой конкретики. Расстояние до источника этого света определить было трудно. Некоторые из них окружали слабые ореолы, иногда несколько ореолов. Другие напоминали угасающие звезды, которым вскоре предстоит превратиться в черные дыры.

В таком мареве с ней может произойти все что угодно. Напасть на нее в тумане не представляло большого труда, однако Биби благополучно добралась до «хонды» Пого.

Положив переносной прибор джи-пи-эс, пистолет и сумочку на пассажирское сиденье, девушка уселась за руль, заперла двери и подумала, не следует ли позвонить Пэксу. Если жених пытался выйти на связь с ней в течение минувших суток, то ее звонок остался записанным на голосовую почту, либо же его принял Терезин. Со смартфоном пришлось расстаться так же, как с «Фордом-Эксплорером». Нет, скорее всего, Пэкс не звонил. Он сейчас на задании, поэтому должен сохранять радиомолчание. Если она ему позвонит, то лишь огорчится из-за бесплодной попытки.

Несмотря на туман, Биби решила не включать джи-пи-эс. Она запомнила маршрут к одиннадцатому дому по Сономир-вей. Там девушка должна отыскать плененную Эшли Белл, если, конечно, последнее гадание Калиды, совершенное прежде, чем у нее отобрали жизнь и пальцы, было не напрасным. Впрочем, в спустившихся на землю облаках путеводный голос, сообщающий расстояние до ближайшего поворота, был бы нелишним.

Девушка завела двигатель и включила фары. Лучи смогли пробить туннель в упавших на землю небесах на двенадцать, самое большее четырнадцать футов. Перед тем, как машина отъехала от бордюрного камня, Биби испытала сильнейшее желание, острую потребность поговорить с Пэксом, будто он может ее слышать, несмотря на то что ихразделяет полмира, поговорить без телефона. Это было сродни глупости ребенка или тинейджерки, но Биби умудрилась объединять обе эти ипостаси вместе с психологией взрослого человека, так как ее личность оставалась неизменной еще с детства.

Девушка зажмурилась, перевела дух и подумала, как бы выразить свою любовь и тоску по жениху, но, когда заговорила, с удивлением услышала:

— Пэкс! Ты мне нужен. Я не сплю. Найди меня.

* * *

Никто, кроме Пэкстона, не услышал ее голоса, но в его мозгу слова Биби прозвучали вполне отчетливо: «Пэкс! Ты мне нужен. Я не сплю. Найди меня».

Если бы со времени появления в палате больницы он дважды не слышал ее голоса, то, скорее всего, решил бы, что ему почудилось, или он впустую начал бы тратить драгоценное время, пытаясь найти услышанному рациональное объяснение. Предыдущие два случая, когда прозвучала скороговорка с именем Петронеллы на закуску и было сказано что-то о месте, где прошлое встречается с будущим, подготовили Пэкстона к восприятию реальности феномена. Теперь он был настороже и ловил каждое слово, которое мог бы услышать, следя за малейшим нюансом.

В отличие от предшествующих этому посланий (или как еще их можно назвать), именно последнее адресовалось непосредственно ему. Человек, впавший в кому, не отдает себе отчета в том, что происходит вокруг, но Биби явно знала — Пэкс вернулся. С другой стороны, он читал о впавших в кому больных, которые после пробуждения слово в слово передавали все сказанное кем-то в то время, когда они находились без сознания. Если кто-либо и может, оставаясь в коме, быть прочно привязанным к королевству бодрствования, находящемуся над поверхностью вод сна, так это Биби, настолько сильно любящая мир со всеми его чудесами.

А еще Биби обратилась к нему, когда доктор Чандра сказал, что она пребывает на многих уровнях сознания одновременно, при этом крепко спит и видит сны. Биби, должно быть, услышала врача, поэтому сказала, что не спит, вопреки показателям мозговых волн, несмотря на быстрое движение глаз, а это ведь означало ту фазу сна, когда спящий видит сновидения.

Эдгар Альвин начал снимать медсестру Джулию. Все, кто находился в палате, за исключением Пэкстона, с интересом слушали ее описание необъяснимого появления татуировки.

«Найди меня, — сказала Биби. — Найди меня». Она лежала на кровати у него перед глазами. Ее нечего было искать. Пэкс мог бы счесть ее слова за бред или недоразумение разума, потерянного в ложном мире, созданном комой или чем это было на самом деле, но голос Биби в его голове звучал, как всегда, по делу, самоуверенно, без малейшей тени паники либо растерянности, спокойно и решительно. Пэкстон не знал, как Биби удалось пробиться к его сознанию, не понимал, почему она не может объяснить природу своего состояния и собственные потребности более подробно и понятно. Однако ограничения ее возможностей общаться с ним не являются оправданием, коль уж он вдруг пожелает отмахнуться от ее просьбы или будет ожидать дальнейших сообщений от Биби, которых, кстати, может и не последовать.

Между тем если Биби, в каком бы странном и отдаленном отсюда месте она сейчас ни находилась, не теряла самообладания, то Пэкс явно начинал его терять и понятия не имел, чем сможет ей помочь.

* * *

Туман корчился в свете фар так, словно искал себе подходящую форму, в которую собирался воплотиться, но не находил. Двигатель тихо урчал, выражая животное удовольствие перед предстоящей поездкой. Первые волны приветственного тепла поднимались снизу, а также из расположенных на приборной панели вентиляционных отверстий. Колдовской свет горящих индикаторов отразился в ее глазах, когда Биби встретилась со своим погруженным в сумрак отражением в зеркале заднего вида… Каждая малейшая деталь происходящего внезапно показалась ей чудовищно важной. Всюду девушке мерещился сокрытый смысл, не менее загадочный, чем гадание на чаинках или поиски ответов в хрустальном шаре либо с помощью костяшек «Словодела».

Биби сидела за рулем, раздумывая, что же она сейчас произнесла, обращаясь к Пэксу. Зачем вообще что-либо говорила? Хотя он в данный момент должен был быть на другом полушарии планеты, девушку удивило не то, что она с ним разговаривает, а то, что она ему сказала. Зачем ей говорить, будто она не спит, если это очевидно не так? Зачем просит Пэкса найти ее, ведь она никуда не терялась? Просто она явно нуждается в нем. Он всегда ей нужен. В сложившемся вокруг нее безумии присутствие Пэкстона рядом с ней могло бы придать толику здравого смысла этой сумасшедшей ночи.

Биби напомнила себе о самом главном, о том, о чем узнала, когда покинула свою квартиру и пустилась в бега: у нее есть секреты от самой себя. Кое-какие воспоминания, эпизоды ее прошлого напрочь забыты после того, как Биби воспользовалась трюком, которому научил ее Капитан. Ей удалось воскресить кое-что из забытого. Теперь Биби знала: воспоминания не превратились в золу, не сдуты с ладони и не забыты навечно. Они запрятаны, запечатаны в большом бочонке и ждут, когда их там обнаружат. Быть может, смысл того, что она только что сказала, обращаясь к Пэкстону, станет яснее, когда она отыщет эту бочку, выбьет затычку и опорожнит емкость, выпьет до последней капли то, что там хранилось. А пока она не понимала себя и не могла себе доверять. Это пугало, но не так сильно, как перспектива умереть от рака.

— Пошевеливайся, Бибс! — приказала она себе.

Она не единственная попала в беду. Эшли Белл убьют. Кто знает, через какие страдания, ужасы и издевательства девочка пройдет прежде, чем ей нанесут смертельный удар? Эшли осталось жить меньше суток.

Когда «хонда» отъехала от обочины и покатила на юг по Пасифик-Коуст-хайвей, джи-пи-эс принялся указывать ей путь подобно маленькому духу-наставнику, живущему в коробке.

* * *

Пэкстон привык знать, что следует делать, и точно выполнять это. Подготовка морских котиков имеет физический, интеллектуальный и моральный аспекты. Экзамены — на грани человеческих возможностей. Тебя разбирают на части и собирают снова, но уже в улучшенном виде. Ничего общего с обучением в Гарварде. Воспитание в человеке чести, доблести, цельности личности и этических норм поведения, достаточно крепких, чтобы пережить суровые военные будни. Воспитание чувства товарищества, неизменного до конца твоих дней. Задача при тренировках спецназовца — сделать тебя уверенным, но не заносчивым, смелым, но не безрассудным, осторожным, но готовым пойти на разумный риск, скорее проницательным, чем хитрым, скорее целенаправленным, чем своенравным, и во всех отношениях (физическом, интеллектуальном и моральном) сильным и готовым любому задать жáру. Ты становишься морским котиком, чтобы уметь делать все, что потребуется. Если не сможешь — умрешь.

Пэкстон ощущал, как умирает, наблюдая за Эдгаром Альвином, записывающим показания Мэрфи, и глядя на неподвижно лежащую в своей койке Биби. На нее навалились рак и кома, но было еще что-то, черт побери, и это что-то поставило в тупик экспертов от медицины. Не исключено, это что-то станет ее спасением. Однако Пэкстон не хотел позволить себе слишком полагаться на свой природный оптимизм. Поступить так было бы опрометчиво. В этом мире существует больше мнимых надежд, чем настоящих.

Что делать? А затем вошел, отворив дверь, тот, кто был ему сейчас нужен. Пого. На самом деле его звали Авереллом Бомонтом Стенхоупом Третьим, но все называли его просто Пого, называли хотя бы потому, что на другие свои имена он не откликался. Уже долгое время Пого был лучшим другом Биби, пожалуй, куда более близким, чем любая из подружек. Биби не знала истории происхождения его прозвища. Парня звали Пого столько, сколько она себя помнила. Пэкс неплохо относился к молодому человеку и считал, что Биби повезло с товарищем, но в то же время еще недостаточно хорошо успел его изучить. Он уже понял: в общении с большинством людей Пого прикидывается немного туповатым, что не соответствовало истине. Его на самом деле не интересовали деньги. Пого притворялся лентяем, но таковым не являлся. Несмотря на внешность кинозвезды, ему не хватало тщеславия, поэтому в зеркало он глядел лишь во время бритья.

По пути к кровати Биби Пого обменялся с Пэксом рукопожатием. Приблизившись к койке, он остановился. При виде девушки на глаза его навернулись слезы. Пока Эдгар Альвин записывал на камеру заявление Нэнси, Пого узнал, что же всех так встревожило. Пэкстон заметил, как парень чуть приободрился. Видимо, паранормальная природа последних событий зародила в его душе надежду, но затем рассудительность, похоже, поумерила его пыл, или же парень инстинктивно понял, сколько опасностей несет в себе чрезмерный оптимизм, тем самым последовав по пути умозаключений, которым незадолго до этого хаживал сам Пэкс.

Когда он смог увести Пого в сторону от остальных, то тихо сказал парню:

— Кажется, мы сможем ей помочь, но не здесь.

— А что мы должны сделать?

— Ну, это только предположение… Мне надо будет все еще раз обдумать по дороге отсюда.

— Обдумать? Ты не шутишь?

— Нет. Слышал, что Нэнси рассказывала о случившемся? Есть кое-что такое, чего они не знают.

— А ты знаешь?

— Знаю.

Хотя Биби утверждала, что Пого скорее реалист, чем мечтатель, парень не входил в легион закоренелых скептиков, которые делают этот мир еще хуже, сомневаясь в мотивах и здравомыслии всякого, кто не является их собственным клоном. Он сразу же принял правила игры:

— Что мне делать?

— У тебя есть машина?

— Да, я ее так называю, — сказал Пого, смахнул слезы с ресниц кончиками пальцев, а затем вытер их о ткань джинсов, — но многие знакомые так не считают. Моей «хонде» лет тридцать. Надо бы покрасить, а в остальном бегает вполне гладко. А за рулем я буду?

— Ну да. Это же твоя машина.

Пого улыбнулся.

— Чувак! Это будет круто! Я отправляюсь в путь — спасать Биби в компании с Невероятным Халком в качестве моего охранника.

Часть VII. НАДО НАЙТИ ДВУХ ДЕВУШЕК

Глава 94

ДЕВУШКА, КОТОРУЮ, НАМ ТОЛЬКО КАЖЕТСЯ, МЫ ЗНАЕМ

Пэкстон забросил свой вещмешок на заднее сиденье «хонды», неуклюже забрался на переднее пассажирское и захлопнул за собой дверцу. Пого повернул ключ в замке зажигания. Сразу же решился вопрос, хлам ли это или не хлам. Оказалось, что нет.

— Ты починил двигатель?

— Все время довожу его до кондиции.

— Такое чувство, будто движок от армейского джипа.

— Если бы моя детка была трансформером, — сказал Пого, — она превратилась бы в «Додж-Чарджер» 1968 года.

— Прекрасно. Движок, значит, «440 магнум»?

— У тебя острый слух на двигатели, — заметил Пого, выезжая с автостоянки и сворачивая вправо, на улицу.

— Надо бы привести ее в порядок. Кузов в общем выглядит вполне прилично, — сказал Пэкс.

— Если привести все в порядок, то не будет так прикольно, как сейчас, — усмехнулся Пого.

Они поехали на квартиру к Биби. Было вполне логично начать именно с ее жилища. Нэнси дала Пэкстону ключ, чтобы жених дочери там переночевал. Она, разумеется, не догадывалась, что у мужчины есть еще какие-то планы.

— Тебе иногда не казалось, что Биби, которую мы знаем, является лишь частью подлинной Биби? — задал вопрос Пого.

— Она — та, за кого себя выдает. В этом заключается часть ее обаяния. Она не надевает масок. Она не притворяется… Но я понимаю, к чему ты клонишь. Биби в определенном смысле слова — загадочная натура.

— Очень загадочная, — согласился с ним Пого. — В глубине ее души есть подводные течения. Они бьют из таких глубин, что, если бы ты рискнул погрузиться в эту пучину, тебя в лепешку бы раздавило толщей океанской воды над головой.

Пэкстон согласно кивнул.

— Иногда создается впечатление, что она сама о себе не все знает, по крайней мере, не знает того, о чем ты сейчас сказал мне.

Остановившись на красный свет, Пого, не глядя на Пэкса, хотя оба они были в солнцезащитных очках и, следовательно, защищены от проявлений при посторонних излишней сентиментальности, промолвил:

— Мне кажется, Бибс — самый близкий для меня человек. Она мне как сестра. Мы не только друзья, мы словно брат и сестра. Короче говоря, одна в двух ипостасях. Чувак, я очень ценю наши отношения. Я бы никогда не осмелился сделать что-то, чтобы их разрушить.

— Я знаю. Мог бы и не говорить. Биби тоже относится к тебе как к брату.

— Ну, я просто хотел, чтобы между нами не было никаких неясностей. Я по-настоящему обрадовался, когда познакомился с тобой и ты оказался именно таким чуваком, каким она мне тебя описывала.

— Я достоин ее?

— Она заслуживает лучшего, но ты вполне сгодишься.

Пэкстон рассмеялся. На светофоре зажегся зеленый свет.

— А ты бы не хотел стать морским котиком? — спросил он. — Думаю, это тебе вполне по плечу.

— Я был рожден котиком, но морским, а не военно-морским. Я не амбициозный пижон.

— Знаю, — сказал Пэкс. — Тобой движет вдохновение, а не амбиции, искусство, а не деньги, честь, а не слава.

— Брат, ты спутал меня с другим Пого.

— Не думаю. Мне известно, что прячется под капотом. Не забывай, у меня идеальный слух на моторы.

С квартал они молчали. Хотя день выдался теплым, мартовское солнце посверкивало инеем на стеклах окон, на белой штукатурке стен и даже на поблескивающих кристалликами глазури краях неподатливых веерообразных листьев вечнозеленых пальм.

— Полагаешь, мы в самом деле сможем ей помочь? — спросил Пого.

— Я не хочу думать о чем-то другом.

— Но рак мозга, а потом кома. Это очень… очень плохо.

— Рак да, а вот комы нет. Согласно мозговым волнам, никакая это не кома.

— Не кома, тогда что?

Пэкстон думал об этом с тех пор, как услышал голос Биби в третий раз.

— Мы видим, как она лежит в кровати. Мы думаем, что это она, Биби, но вдруг ошибаемся и это не совсем Биби, не вся она…

Выруливая на автостоянку позади квартирного комплекса, Пого спросил:

— Ты, часом, не надышался во время последнего задания какого-нибудь паршивого газа?

— Когда ты спишь и видишь сон, то в определенном смысле ты мертв для окружающего мира. Ты живешь во сне. Но Биби не видит сон…

— Конфигурация мозговых волн свидетельствует, что она видит сны.

— Согласно электроэнцефалограмме, Биби вообще не спит, и это полная чушь. По крайней мере, она сказала, что не спит.

— Сказала? Когда?

Пого вписался между двумя более новыми автомобилями куда лучшей родословной, чем его «хонда», и Пэкстон, вздохнув, промолвил:

— Ладно. Слушай.

Он описал те три раза, когда Биби заговаривала с ним в его мозгу.

— Она как бы осознает то, что происходит в больнице, но в то же время сейчас находится в совершенно другом месте.

— Ну… и где она сейчас?

— Блин, если бы я знал!

— Существует где-то вне своего тела?

— Я не говорю, что это не звучит абсурдно.

— А мне кажется, именно это ты и имеешь в виду.

— Не знаю, абсурдно оно или нет, но именно это похоже на правду. Она хочет, чтобы я… мы нашли ее.

Пого выключил двигатель. Светловолосый, загорелый, с глазами темными и ясными, словно сапфиры, в профиль он больше напоминал не обычного представителя калифорнийских серферных крыс, а истинного капитана корабля. Было что-то в чертах этого лица, свидетельствующее об ответственности и компетенции, хотя пройдет еще пара десятилетий, прежде чем все это, сейчас едва угадывающееся в форме костей, в полной мере отразится у Пого на лице. Кем бы со временем он ни стал, жизнь его навсегда будет связана с морем. Посмотришь на этого парня, и тебе кажется, будто до твоего слуха долетает шум морского прибоя.

Немного подумав, Пого промолвил:

— Не знаю, верю ли я на самом деле в телепатию.

— Я тоже не уверен в этом, — признался Пэкс. — Одно мне известно точно: сон это или не сон, но то, что происходит с ней там, отражается на ее физическом состоянии. Ты сам видел синяки, ссадины и татуировку.

— Очень странно.

— У меня предчувствие, что, когда мы во всем разберемся, странным это нам не покажется. Когда соберем все частицы головоломки, все станет яснее ясного.

— Очень умно с твоей стороны было сагитировать меня подписаться на эту авантюру еще в больнице, прежде чем ты объяснил, что это за миссия для водорослеголовых.

— Ты, как я погляжу, подписался не задумываясь. А кто такой водорослеголовый?

— Дурак, плохой серфингист. На доске он времени проводит меньше, чем стряхивает со своей головы водоросли. Я был таким, пока Биби не научила меня держаться на серфборде. «Найди меня». Гм… И где же ее искать?

Сдернув с лица солнцезащитные очки, Пэкстон сказал:

— Логичнее будет начать с ее квартиры.

Пого тоже снял свои очки.

— А что, если мы напортачим в этом деле для Шерлока?

— Нет, не напортачим.

Пэкс открыл дверцу со своей стороны.

— Значит, то, что происходит с ней там, отражается на ней здесь? — промолвил Пого.

Пэкстон, повернув голову, встретился с ним взглядом. Он знал, каким будет следующий вопрос. Каждый человек, кому Биби по-настоящему не безразлична, не мог его не задать.

— Значит… если она умрет там? — продолжил парень.

— Не умрет, — сказал Пэкс и вышел из машины.

Глава 95

ЗНАКОМЫЙ ДОМ, В КОТОРОМ ПРЕЖДЕ НЕ БЫВАЛА

Голос был твердым, но добрым. До того, как диктовать голосовые указания к системе джи-пи-эс, этой женщине почти наверняка довелось поработать медсестрой или учительницей начальных классов. Ее голос вселял в сердце Биби уверенность, пока «хонда» лавировала в тумане и полумраке. Девушка поехала на юг вдоль побережья к Лагуна-Каньон-роуд, а потом принялась петлять, удаляясь от моря. Даже в погожие деньки на этой дороге попадались участки, небезопасные для водителя.

Биби не отличалась суеверностью. Она не верила в то, что после полуночи наступает час ведьм, когда можно увидеть пролетающую на помеле по ночному небу зловредную наездницу, но сегодня в воздухе повсюду витало ощущение потусторонней угрозы. Оправданная паранойя трогала струны арфы нервов девушки до тех пор, пока она начала полусерьезно верить в то, что за катарактой тумана мир в данную минуту претерпевает грандиозные изменения, словно там меняют декорации перед началом очередного действия пьесы. Биби балансировала между нерациональным страхом и интуитивным предчувствием скорого возвращения Пэкса домой, который, она чувствовала, уже совсем близко от нее. Время от времени девушка бросала взгляд направо, будто на самом деле надеялась увидеть любимого сидящим рядом, но, конечно, никого на пассажирском сиденье не было.

По мере того как идущая по дну каньона дорога петляла между изборожденными склонами, туман, сначала напоминающий капающую, недавно постиранную простыню, медленно истончился, превратившись в тюль гардин, а затем вообще рассыпался на отдельные, жмущиеся к земле лоскутки. Ко времени, когда «хонда» проехала под Первой автомагистралью и свернула с Каньон-роуд на местную дорогу, пребывающую в юрисдикции штата, туман окончательно рассеялся. Вскоре, преодолев последнюю скоростную автостраду, принадлежащую штату, машина заехала в малозаселенную местность. В холодном блеклом свете луны за окнами автомобиля мелькали невысокие холмы и засушливые равнины, на которых росла чахлая трава.

Ее виртуальная спутница, чье недолгое руководство поездкой пока что было безукоризненным, впервые заговорила так, как не должны разговаривать системы джи-пи-эс. Такого просто не бывает. Голос, казалось, принадлежал девочке: «Через двести ярдов вам захочется остановиться у дома слева от дороги».

Шоссе постепенно поднималось, затем свернуло направо, пошло вниз и… впереди возник дом, о котором сообщил ей голос. Мягкий свет лился из задернутых шторами окон. Два обстоятельства заставили Биби снять ногу с акселератора и позволить машине медленно катиться под уклон. Во-первых, этот трехэтажный дом не был характерен не то что для Калифорнии, казалось, он вообще попал сюда с другого континента, причем там он стоял не в чистом поле, а в большом городе, окруженный со всех сторон другими домами. Несмотря на протекающий козырек или навес без крыльца над главным входом, дом производил очень солидное впечатление. Стены были кирпичными, а угловые камни кладки — известняковыми. Известняк окружал каждое из окон здания. Четыре дымохода торчали из высокой двускатной крыши, покрытой, судя по всему, черепицей. Помимо всей неуместности такого дома в подобном месте, чувство, что она уже где-то его видела, заставило Биби ехать очень медленно. Она не могла вспомнить, что бывала в этих краях прежде, но в то же время дом казался ей знакомым. Полное дежавю.

Когда Биби проезжала мимо него, внезапное воспоминание промелькнуло в ее памяти: Эшли Белл в белом платье с бледно-голубым кружевным воротником стоит у окна на третьем этаже этого самого дома. Больше ей ничего вспомнить не удалось. Она не помнила, при каких обстоятельствах это случилось, не помнила точной даты, но воспоминание было настолько ярким, что Биби ничуть не сомневалось — все так и есть.

Ощущение странного родства между ней и этой девочкой, возникшее в тот миг, когда Биби впервые увидела ее фото в кабинете Калиды, чувство почти родственной связи между ними, своеобразного сестринства вновь захлестнуло ее, становясь даже острее, чем прежде. Эшли Белл в белом платье с бледно-голубым кружевным воротником стоит у окна на третьем этаже… Если они и впрямь знакомы, то в ее прошлом должен таиться еще один случай самообмана, еще одна часть жизни Биби отредактирована и сожжена с помощью трюка с забыванием, которому обучил ее Капитан.

Она не решилась сразу же повернуть «хонду» на грунтовую подъездную дорожку, а потом смело направиться к дому. Есть множество способов умереть по глупости. Биби надеялась обезопасить себя от очень уж глупых. Поддав газу, девушка миновала низину, скрылась из виду за очередным пологим холмом и только затем притормозила на обочине шоссе. Некоторое время она сидела, обдумывая очередной свой шаг, решая, будет ли он неоправданно глупым или просто глупым. В конце концов, ей ничего не остается, как залезть в этот дом.

Голос девочки из системы джи-пи-эс мог принадлежать Эшли Белл. А кому еще? В этом деле больше никто из детей не замешан. После непродолжительного отсутствия сверхъестественные силы, которые Калида пригласила в ее жизнь, вернулись.

Глава 96

КОРОБКА ОБЫЧНЫХ ВЕЩЕЙ

Квартирка Биби была обставлена со вкусом и тщательно подобранной мебелью в стиле середины прошлого века с легким оттенком арт-деко. Здесь ощущались простота, чистота, гостеприимство, а учитывая последние события, еще и загадочность. Пэкстон сбросил с плеча грузный вещмешок. Вместе с Пого он стоял, обозревая гостиную, столовую и открытую кухню за ней. Они настороженно вслушивались в каждый звук, словно что-то незнакомое, но до крайности неприятное могло материализоваться перед ними в любую секунду.

— Что ищем? — спросил Пого.

— Все, что не похоже на нашу девочку.

— Немного неопределенно, я бы сказал.

— Наоборот. Яснее ясного. Если перед тобой положат три шляпы и скажут, что одна из них принадлежит Биби, ты сразу угадаешь, чья ее, мне так кажется…

— Она терпеть не может шляп.

— Вот именно. Если ты увидишь шляпу — тут же заподозришь неладное.

— То есть шляпа — это метафора всего, что не похоже на Биби, что есть не-Биби.

— Мы узнаем, когда увидим.

— Думаешь?

— Мы ищем, поэтому найдем. Люди обычно не замечают всякие странности лишь потому, что не ожидают их увидеть.

— Все морские котики имеют склонность впадать в мистику?

— Война или отупляет мозги до отчаяния, или заостряет их так, что люди начинают интуитивно понимать, где правда, а где нет, — заявил Пэкс.

— Чьи это слова?

— Мои. Давай разделимся?

— Хорошо. Я беру на себя кабинет, — предложил Пого, — а ты — спальню. По-моему, будет неправильно, если я стану рыться в женских вещах.

Пэкстон тоже не горел желанием заниматься этим, хотя им двигали совсем другие мотивы, чем Пого. Когда ему было одиннадцать лет, скоропостижно скончалась его горячо любимая бабушка, мать его мамы Салли Мэй Колтер. Спустя неделю после этого мама забрала его с собой, помогать упаковывать вещи для того, чтобы пожертвовать их благотворительному магазинчику поношенной одежды. Они также разбирали книги, драгоценности и разные безделушки Салли, решая, что из них следует передать друзьям и родне на память о покойнице. День выдался бы исключительно мрачным, если бы мама не принялась рассказывать множество неизвестных ему историй, в которых фигурировала бабушка и которые позволили ему хранить о ней память все эти годы. Роясь в выдвижных ящиках ночных столиков, высоком комоде на ножках и низком комодике Биби, Пэкс боролся с чувством, будто делает предварительный осмотр перед тем, как решить, от чего избавляться после ее смерти.

Забравшись на трехступенчатую лесенку, на самой высокой из полок стенного шкафа он обнаружил металлический сейф прямоугольной формы с основанием в двадцать дюймов и высотой в десять. Пэкс не мог себе представить ничего более противоречащего характеру Биби, чем это. Она была практичной девушкой, а сейф — непрактичным. Несгораемый, но не термостойкий. Если такой поместить в действительно жаркое пламя, то он автоматически откроется. Удобный при транспортировке. Для взломщика он трудности не представит, зато привлечет усиленное внимание. Какой смысл покупать сейф, если ключ к нему ты прилепила скотчем к крышке?

Закончив обыскивать кабинет, Пого рылся в кухонных шкафчиках, когда туда зашел Пэкс и поставил свою находку на обеденный стол. На красном пластике черное покрытие металлического ящика выглядело как-то угрожающе. Невольно хотелось позвонить и вызвать саперов, в чьи обязанности входит обезвреживание бомб.

— Нашел? — спросил Пого.

— Возможно.

Они уселись за стол. Пэкстон вставил ключ. Рояльная петля с трудом, но все же поддалась. Сверху, занимая бóльшую часть места, лежал завернутый в скомканную замшевую ткань потрепанный, потрескавшийся, покрытый коркой грязи собачий ошейник. Зацепив вещицу одним пальцем, Пэкс поднял ее.

— Видел прежде? — спросил он.

— Нет.

— Почему она это хранила? Как думаешь?

Пого взял ошейник в руки. С него тотчас же начала сыпаться, опадая, засохшая грязь.

— Джаспер, — прочел он имя, аккуратно выведенное на ошейнике.

— У нее когда-то был пес по кличке Джаспер?

— Вроде того…

Нахмурившись, Пого взял из сейфа перекидной блокнот.

— Здесь рассказы о собаке по имени Джаспер.

Блокнот имел в длину девять дюймов, а в ширину — шесть. Почти дюйм в толщину. Более двух сотен листов в линейку. На обложке название и товарный знак компании-производителя канцелярских принадлежностей были закрашены, создавая бледно-бежевый фон для прекрасно выполненного тушью и пером рисунка в стиле арт-деко: застывшие в прыжке пантера и газель. Каждая на своих задних конечностях прыгает в противоположную от другой сторону.

— Это я рисовал, — сказал Пого. — Я разукрасил обложки почти на всех ее блокнотах и дневниках. Биби уже тогда любила арт-деко.

— Не знал, что у тебя такой талант.

Пого пожал плечами.

— Сколько вам тогда было лет?

— Когда Биби писала о Джаспере, ей было лет… десять, а мне восемь.

— Такая техника рисунка в восемь лет? Ну ты вундеркинд!

— Нет, я Норман Роквелл^[579]. Просто у меня рано проявилась способность к рисованию. Форму и перспективу я чувствовал. Люди посещают художественную школу не для того, чтобы учиться, а чтобы оттачивать свое мастерство. Я бы мог заняться живописью, но мне не хотелось. Нельзя заниматься чем-то, если этого по-настоящему не хочешь.

Пэкстон считал, что зачастую люди оказываются куда сложнее, чем выглядят со стороны. Самое грустное заключается в том, что большинство из них не понимает всей глубины своих талантов и способностей. То, что Пого, судя по всему, познал себя в полной мере, было одной из причин привязанности Биби к нему.

— А почему пантера и газель?

— Красивый дизайн, а так… я уже не помню, почему выбрал…

Пэкс принялся листать исписанные аккуратным почерком страницы. Этот почерк мало чем отличался от того, как пишет Биби сейчас, разве что теперь было поменьше девичьих украшательств. Например, маленькая Биби зачастую писала над «i» крошечный кружочек в тех случаях, когда хотела подчеркнуть выразительность слова. Букву «j» она всегда украшала звездочкой.

— Черновик каждого рассказа Биби писала в другом блокнотике, — сказал Пого, — редактировала несколько раз, а затем переписывала сюда.

Рассказики занимали около двух третей блокнота. На первой чистой странице за ними Пэкс обнаружил две строки одного из любимейших стихотворений Биби — «Вечер разума» Дональда Джастиса:

Рассказы писались синими чернилами, эти строчки — черными. Синий цвет успел выцвести, черные сохранили свою яркость, словно недавно написанные. Ни одного кружочка над «i» видно не было. Отсутствовали и другие витиеватости почерка десятилетней Биби.

Все еще недоуменно уставившись на ошейник, Пого промолвил:

— Биби говорила, что в тот день, когда Олаф пришел к ним под дверь во время дождя, на нем был старый грязный ошейник, но она ничего не рассказывала об этой надписи клички пса.

— Джаспер? Кличка пса из ее рассказов? Не могла ли Биби знать какого-то другого пса с такой же кличкой, и, возможно, это его ошейник?

Пого отрицательно помотал головой.

— Пес в рассказах придуман Биби. Он меньше, чем Олаф. Черно-серая дворняжка, а не золотистый ретривер. Для Джаспера этот ошейник оказался бы слишком большим.

Пого повернул в руке полоску кожи. Пряжка тихо звякнула. Крошечные пылинки сухой грязи падали через его пальцы на стол.

— Что меня удивляет, — сказал он, — так это то, что Биби долгое время писала рассказики о бездомном, всеми брошенном псе Джаспере, а потом настал день, когда на пороге ее дома появился другой бездомный пес по кличке Джаспер.

— Даже самые пронырливые умы в Лас-Вегасе не в силах все предусмотреть, — заметил Пэкс. — Не исключено, что это всего лишь совпадение…

Разглядывая ошейник, Пого с сомнением в голосе промолвил:

— Думаешь, всего лишь совпадение?

— Биби не верила в них.

— Знаю. А ты?

— Я тоже не верю.

Отложив в сторону ошейник с кличкой животного, Пого воскликнул:

— Какого черта она нам ничего об этом никогда не рассказывала?!

Пэкс не знал, что и думать на сей счет. Интуиция подсказывала ему: каким бы незначительным, даже глупым ни казалось совпадение клички выдуманного беспородного песика Джаспера и золотистого ретривера, которого впоследствии назвали Олафом, на самом деле это очень важно. Интуиция, знание, приходящее раньше логических умозаключений и рассуждений, заставляла его волосы на затылке вставать дыбом, а по его спине бежал озноб.

Вместо того чтобы отвечать на вопрос Пого, он поднял небольшой полиэтиленовый пакетик с застежкой-змейкой от «Зиплок» и сказал:

— А тут у нас что такое? Сейчас посмотрим.

Обычно в таких пакетиках люди хранят свой дневной рацион витаминов или прописанных врачом лекарств. Здесь же лежал кусок иссохшей кожи с волосами, содранный с головы. Та часть волос, что ближе к корням, слиплась вместе, судя по всему, скрепленная кровью.

Глава 97

ГДЕ ЖИВУТ ТЕНИ, ТАМ ЛОЖАТСЯ ИХ ТЕНИ

Вооруженная и взволнованная, Биби вела молчаливый спор сама с собой о целесообразности проникать без приглашения в этот странный дом, который стоит подобно массивному могильному камню в безлюдной пустыне Мохаве. Она направилась к особняку не со стороны шоссе, а напрямик, по песку, россыпи маленьких сланцевых камушков и по чахлой растительности, как будто слегка фосфоресцирующим под лунным светом, что не только освещал ей дорогу, но и выдавал приближение девушки к дому. Биби производила куда больше шума, чем ей хотелось, особенно если учесть, что она считала себя умеющей передвигаться по бездорожью с грацией койота. По крайней мере, ночь выдалась холодной, значит, насчет гремучих змей тревожиться не стоит, а вот скорпионы вполне могли сейчас где-нибудь ползать в полной темноте.

Дом был обращен фасадом на север. Добравшись до восточной стены, девушка крадущейся походкой пошла вдоль нее, осторожно заглядывая в освещенные окна, завешанные только гардинами. В комнатах стояла мебель и царила гробовая тишина. Никого из людей видно не было.

Как и с северной стороны, с южной тоже не оказалось веранды. Только выложенный из кирпича квадрат со стороной в шесть футов заменял собой крыльцо сзади дома. Создавалось впечатление, что дверь сорвали с петель средневековым тараном. Треснувшая так, что во все стороны полетели щепки, дверь лежала на известняковых плитах прихожей, освещенной бра с плафонами из матового стекла. При виде последствий произошедшего здесь Биби следовало бы поспешить прочь, но вместо этого она вошла в дом.

Она никогда тут не бывала, но в то же время дом казался ей знакомым. В ее памяти остался обрывок воспоминания об Эшли Белл, которая стояла у центрального окна. Голос, принадлежащий девочке, возможно, самой Эшли, сообщил ей — она захочет остановить здесь машину. Биби не могла, не имела права отступить. Ее спасли от рака для того, чтобы она спасла жизнь Эшли. Она одна стоит между Смертью и девочкой двенадцати-тринадцати лет.

Лежавшая на земле дверь заскрипела под ногами. Избежать скрипа было невозможно, но Биби постаралась проскочить это место как можно быстрее. Никто не окликнул ее, не спустился посмотреть, кто бы мог здесь шуметь. Дом утопал в тиши.

Войдя в него, Биби одновременно погрузилась в странное состояние знания и незнания. Это было чистой воды дежавю, когда человеку представляется знакомым то, что он видит впервые. Более того, Биби не только казалось здесь все знакомым, она даже могла предугадать, что именно обнаружит за очередным поворотом. Постирочная — справа по коридору. Верно. Большая кладовка — слева. Верно. Впереди должна быть кухня. В точку! Вот только, зная, какая комната будет следующей, Биби не помнила, чтобы здесь бывала.

Как для XXI века, на кухне все было очень устаревшим. Ни тебе микроволновки, ни посудомоечной машины. Газовая плита и маленький холодильник с надписью «Электролюкс» на дверце. Ему, должно быть, много десятков лет, но внешне он кажется почти новым, по крайней мере, к нему очень бережно относились.

В других комнатах мебель в стиле арт-деко выглядела излишне громоздкой, хотя отличалась опрятностью. Изготовлена она была из красного дерева с острова Амбон, но встречались тут и предметы обстановки, покрытые черным лаком. Даже в свое время эта мебель стоила немалых денег. Теперь же она превратилась в объекты страсти коллекционеров. То там, то тут Биби обнаруживала перевернутый стул или столик, однако большинство предметов мебели стояло на своих местах. Стёкла изогнутого вперед серванта были разбиты, но содержимое осталось целым. Погром не был систематическим. По-видимому, люди, его натворившие, пришли сюда с другой, намного более важной целью и учиняли свой вандализм между делом.

Из гостиной Биби вошла в прихожую, выходящую окнами на север. Краешком глаза она заметила слева темную тень, метнувшуюся прочь. Высокая, худая, ссутуленная фигура. Сжимая обеими руками пистолет, девушка порывисто развернулась, но никого не увидела. Если бы там на самом деле кто-то был, она услышала бы звук быстрых шагов, скрип темно-красных половиц и затрудненное дыхание, но ничто не потревожило необычную тишину, царящую в этом доме. К тому же фигура двигалась со скоростью, превышающей любые разумные предположения: прихожую она пересекла за долю секунды.

Окно из воспоминания Биби, у которого Эшли стоит в белом платье с бледно-голубым кружевным воротником, находилось на третьем этаже. Девушка преодолела один пролет лестницы, за ним другой. Когда она уже почти добралась до второго этажа, черный силуэт возник перед ней и в мгновение ока проскочил мимо, метнувшись вниз. Биби даже не была уверена, что это человек. Нечто не коснулось ее, но от него повеяло леденящим душу холодом. Биби едва не потеряла равновесие. Она прижалась к перилам, удерживаясь на ногах, и глянула вниз: тень, промелькнув по последним ступенькам нижнего пролета, скрылась из виду.

Девушка не знала, тот ли это дух — если слово «дух» приемлемо для описания того, чему только что стала свидетельницей, — которого она видела в прихожей на первом этаже, но откуда-то ей было известно: по дому он носится не в припадке злобы и ярости. Нет, это измученная душа, претерпевшая множество страданий, доведенная произошедшим до крайней степени отчаяния.

Когда Биби дошла до второго этажа, то увидела на ковровой дорожке мертвого человека, лежавшего на спине. Судя по всему, его забили насмерть дубинками люди, испытывающие от совершаемого ими насилия истинное упоение. Одежду его пропитала кровь. Лицо и череп изувечили до такой степени, что Биби тотчас же отвернулась.

Его преступление состояло в том, что он посмел себя защищать. Биби не понимала, откуда, но она это точно знала.

Если Эшли Белл все еще находится в этом доме, девочка может сейчас быть на третьем этаже, в комнате с окном из ее воспоминания.

Сердце громко стучало в груди. Чувствуя себя водолазом в скафандре, всплывающим на поверхность через бесконечные сажени воды, сомкнувшиеся над головой, Биби продолжила взбираться вверх по лестнице. Пистолет казался ей настолько тяжелым, что ныли запястья рук.

Глава 98

МАЛЕНЬКИЙ СУВЕНИР ПЕРЕНЕСЕННОЙ ТРАВМЫ

Сидя на кухне дома Биби, Пэкстон постоянно думал, что ему нужны свечи. Его бы воля, он поставил бы на стол с полдюжины, если не больше, свечей в стеклянных подсвечниках, хотя сейчас было лишь пятнадцать минут третьего после полудня, солнце ярко светило прямо в окно, а сложившаяся атмосфера совсем не напоминала романтическую. Несколько раз ему казалось, будто в воздухе витает сильный аромат роз, несмотря на то что нигде в квартире он их не нашел, освежителем воздуха Биби, насколько он знал, тоже не пользуется, поэтому объяснить фантом запаха роз мужчина не мог. То же самое Пэкстону казалось в больничной палате, когда в его голове звучал ее голос.

Запах цветов вновь ударил ему в нос после того, как он озадаченно уставился на крошечный полиэтиленовый пакетик, хранящий кусок высохшей человеческой кожи с пучком густых седых волос, которые прилипли у корней запекшейся кровью.

— Если мы ищем не-Биби, — промолвил Пэкстон, — то это как раз оно самое.

— И да и нет, — сказал Пого. — В день похорон ее дедушки…

— Капитана?

— Ну да. С кладбища все вернулись в бунгало поминать покойного. Ну, знаешь, все как обычно: еда, выпивка и воспоминания. Собралось человек семьдесят, может, восемьдесят. Толчея. Шум. Я нигде не мог найти Бибс. Она куда-то пропала. Она очень любила старика. Тогда я подумал, что ее надо искать на берегу океана. Пошел к «уголку вдохновения» и обнаружил ее сидящей на скамейке. Бибс меня не замечала до тех пор, пока я не уселся рядом с ней. В руках она держала вот этот пакетик.

— Это его волосы? — спросил Пэкс.

— Да. Из-за аневризма случился разрыв тканей. Старик, по-видимому, как раз вставал, когда с ним все это произошло. Во время падения Капитан ударился головой прямехонько о твердый угол стола. На нем прилип кусочек его кожи с волосами. Бибс, когда нашла его тело, взяла эту кожу и сохранила.

— А зачем? Совсем на нее не похоже. Слишком… мрачно.

— Она мне не объяснила, а я спрашивать не стал. Мы всегда делились друг с другом своими секретами, но у каждого было право задействовать принцип минимальной осведомленности. Никто из нас после этого не пытался лезть к другому с расспросами. Она попросила меня никому не рассказывать. Я пообещал и сдержал свое обещание до сегодняшнего дня. Тогда мне было восемь, а ей — десять. Биби учила меня, когда с детской доски я перебрался на шортборд. Она была для меня все равно что богиня. Биби и сейчас для меня почти богиня, сейчас и всегда будет. У богинь должны быть тайны. Это часть их образа. Если ты выведаешь тайну богини, ты умрешь.

Посмотрев в последний раз на полиэтиленовый пакетик, Пэкс отложил его в сторону и принялся осматривать четыре оставшихся предмета в металлическом сейфе.

Глава 99

ДЕВОЧКА, КОТОРАЯ ЛЮБИЛА ЛОШАДЕЙ

На третьем этаже в коридоре, сразу за лестницей, лежала мертвая женщина. Очередное доказательство бесчеловечной жестокости тех, кто ворвался в дом. Убитый мужчина со второго этажа, вероятно, был ее мужем. Она, скорее всего, тоже оказала сопротивление. Недалеко от ее трупа валялись вилы. С какой еще целью их могли принести в элегантно обставленный дом? На зубцах ржавого «оружия» не заметно было следов крови. Из увиденного Биби пришла к заключению, что, не обладая действенным оружием защиты в виде пистолета, бедняжка так и не смогла ранить убийц ее мужа. Биби не хотелось смотреть на труп, но она все же преодолела свое отвращение. Девушка ощущала себя замешанной в произошедшем, хотя, разумеется, не могла нести никакой ответственности за поступки Терезина и его отморозков. Если они доберутся до нее, то сделают с ней то же самое, а может, и хуже. В женщину выпустили несколько пуль, попав в живот, грудь и лицо. Биби отвернулась, испытывая скорее жалость, чем ужас. Ей показалось, что, задержи она свой взгляд на трупе на секунду дольше, — каким-то образом станет причастной к убийству.

Биби представлялось маловероятным обнаружить в доме еще один труп, но девушка шла по коридору, боясь того, что окажется неправа. Если Эшли спряталась в своей комнате, они нашли ее там и увезли с собой. Терезин сам заявлял — девочка нужна ему ко дню рождения. Скорее всего, потом ее будут насиловать в особо извращенной форме, пытать, а под конец убьют во время церемонии. В своем безумии Терезин собрался еще раз запустить в действие «окончательное решение еврейского вопроса», как называл это Гитлер. Вот только всегда существовала возможность того, что, столкнувшись с сопротивлением, как в случае сее отцом на втором этаже и матерью на третьем, похитители выйдут из себя и изменят свои намерения.

Когда Биби вошла в комнату слева в самом конце коридора, дверь которой оставалась приоткрытой, она уже знала, что еще обнаружит здесь, вне зависимости от того, будет ли там труп или нет, — лошадей. Зажатый в правой руке пистолет теперь смотрел дулом в пол. Биби сейчас не опасалась того, что кто-нибудь из фашистских убийц может все еще оставаться в доме. Она переступила порог.

Ее предчувствие оправдалось: картины, изображающие лошадей, бронзовые и фарфоровые статуэтки скакунов, книги об этих животных. Дом — это явно еще одно, о чем Биби напрочь позабыла. Без помощи трюка Капитана здесь не обошлось. Она бывала в этом доме раньше, только не могла вспомнить, когда и при каких обстоятельствах. С ходом времени Биби находила все больше несгоревших обрывков воспоминаний, сберегшихся в золе: этот дом, эта комната, факт, что Эшли Белл любит лошадей и превосходно ездит на них.

«Я должна знать Эшли! Я должна была по крайней мере хотя бы раз с ней встречаться в прошлом!»

А как по-другому она могла узнать о том, что здесь есть и где оно находится? Откуда ей известно о лошадях в спальне девочки?

Дверцы высокого встроенного в стену гардероба были открыты. Одежда, раньше висевшая там, теперь сорвана с плечиков и лежит на полу. Биби с тревогой в душе приблизилась к гардеробу, хотя пистолет в руке не приподняла. Секретная перегородка с задней стороны шкафа, о которой девушка уже почему-то знала наперед, была отодвинута в сторону. В тайничке размером с небольшой шкафчик никого не оказалось. Если девочка там пряталась, Терезин и его люди нашли ее.

Глава 100

ЧАСЫ НАРУЧНЫЕ, НАСТЕННЫЕ, НА МИКРОВОЛНОВКЕ, НА ДУХОВКЕ…

Внезапно у Пэкстона появилось ощущение, что у них катастрофически мало времени. Чувство возникло само по себе, беспричинно, словно впереди появился край, а за ним — бездна. Биби от него удалялась, пойманная кем-то злобным. Теперь ее увлекали от него прочь на огромной скорости, в непонятном направлении и с неясными целями. Это не имело смысла. Биби сейчас лежит в коме в больничной палате. Никто не сможет похитить ее из охраняемого медицинского учреждения. Если бы ее состояние изменилось, Нэнси или Мэрфи позвонили бы ему.

Четвертым предметом, вынутым из черного металлического ящика, был небольшой диктофон. В него вставлена микрокассета, но прослушать запись не представлялось возможным: батарейки разрядились.

Пока Пого рылся на полках кладовой и в выдвижных ящиках шкафов кухни, Пэкс принялся изучать пятую вещицу. Это был сложенный пополам пожелтевший листок тетрадной бумаги в линию с выписанными на нем несколькими цитатами и упоминанием их источников. Почерк не похож ни на теперешний, аккуратный, Биби, ни на более вычурный его вариант, которым писала маленькая девочка. Решительные линии чуть наклоненных букв наводили на мысль, что писал мужчина. Дешевая бумага истрепалась на концах. Ее покрывали бурые пятна времени и жира, выделяемого человеческой кожей. Листок столько раз складывали и раскладывали в свое время, что на сгибе пришлось скреплять его скотчем.

Пэкс принялся вслух читать Пого цитаты:

— «Этот мир — холст нашего воображения». Высказывание принадлежит Генри Дэвиду Торо^[580].

— Ну да, парень с берегов Уолденского пруда, — заметил Пого.

— Вижу, ты в школе все же учился.

— Сколько ни старайся забыть, что ни делай, а кое-что напрочь засело в твоей голове.

— Следующее высказывание тоже его: «Если вы уверенно идете туда, куда зовут вас ваши мечты, стараясь жить той жизнью, какую вы сами себе придумали, вам будет сопутствовать необычайный успех».

Найдя упаковку с батарейками ААА «Дюрасел», Пого положил две штуки на стол.

— А Торо с Уолденского пруда, случаем, не тот парень, который вещал о силе позитивного мышления?

— Нет, об этом писал Норман Винсент Пил…^[581] Следующий некто Анатоль Франс^[582]: «Знание — ничто, воображение — всё».

— Кажется, я уловил, в чем тут дело, — сказал Пого, вытряхивая негодные батарейки из диктофона.

— Я тоже. Воображение, воображаемый, мечта… А вот и Джозеф Конрад^[583].

— «Сердце тьмы»? — предположил Пого.

— Парень! Тебе хорошо удается притворяться, — откашлявшись, Пэкс продолжил: — «Только в человеческом воображении каждая истина обретает свое полное и окончательное воплощение. Воображение, а не изобретение, является верховным господином искусства жизни».

— Закручено, чувак.

Чувство, что времени осталось совсем немного и в самом ближайшем будущем Биби ожидает нечто воистину непоправимое, лишь усилилось. Пэкстон перевел взгляд со своих наручных часов на часы, висевшие на стене. Секундная стрелка плавно скользила вокруг циферблата, а вот минутная, щелкнув, скакнула с 2 часов 19 минут дня на 20 минут так, словно это был спусковой крючок пистолета.

— Следующая цитата. Кеннет Грэм написал…

— А-а-а… автор «Ветра в ивах»… Мистер Тоуд, мистер Крот, мистер Барсук, мистер Рэтти у Ворот Рассвета и все такое прочее.

— Он написал: «Как правило, взрослые очень внимательны, когда речь касается фактов. В то же время они с грустным видом ищут более высокий дар воображения». Ты знаешь Уоллеса Стивенса?^[584]

— Поэт. Новые батарейки не помогли. Диктофону капец.

— Капец?

— Капец полный, сломан, но я знаю парня, который сможет его отремонтировать.

— Ну, поэт Уоллес Стивенс, значит, написал: «В мире слов воображение — одна из сил природы». И еще… Об этом парне ты вполне мог слышать. Зовут его Шекспиром.

Задумавшись над словами Шекспира, Пого тряхнул волосами и сказал:

— У меня уже голова от всего этого разболелась. Что бы все это значило?

— Не знаю, но думаю, список составил ее дед.

— Капитан? Ну да. А она так часто перечитывала его записи, что бумага вконец обтрепалась.

Пэкс перевел взгляд со своих наручных часов на электронные микроволновой печи, а затем на часы духовки… Его взгляд переместился к окнам, за которыми дневной свет уже начал заметно меркнуть. Пружина тревоги все больше сжималась в нем.

— У тебя такой вид, словно ты опаздываешь на танцы, — промолвил Пого.

— Биби опять со мной общается, — решившись, сказал Пэкс.

— И что она говорит?

— На сей раз это не слова, а чувства. У нее кончается время. Надо спешить. Кто-то плохой преследует ее.

Пого погрустнел:

— Рак мозга?

— Не что-то, а кто-то.

— С ней сейчас Нэнси и Мэрфи — иногда мать или отец, но чаще они оба. А еще есть другие люди…

— Проблема в том, что это происходит не в больнице, а в другом месте, где она теперь находится.

— Я понимаю, мы угодили в «Сумеречную зону»^[586], — промолвил Пого. — Я уже смирился с этим, но, когда ты говоришь о подобных вещах настолько спокойно, мне становится немного не по себе.

Пэкс вынул шестой предмет из сейфа. На сей раз им оказалась детская книжка-картинка, написанная короткими предложениями и простым языком. «Большое приключение Печеньки».

— Эта книжка имеется в продаже столько, сколько себя помню, — сказал Пого. — Когда Нэнси была маленькой, это была ее любимая сказка. Я получил от нее в подарок такую же в пять лет.

— А Биби книжка нравилась?

— Кажется, да… в детстве. Лично я никогда не считал ее образцом бессмертной литературы.

— Если она ее любила, то почему не положила на полку у себя в общей комнате или в кабинете? — задал вопрос Пэкстон.

— Разрази меня гром!

Пока Пэкс листал «Большое приключение Печеньки», Пого вытащил последнюю вещицу из стального ящика.

— Святая сука!

— Что это?

Взмахнув несколькими соединенными скрепкой страницами распечатанного на принтере текста, Пого сообщил:

— Это сочинение Бибс написала профессорше, которая вынудила ее расстаться с университетской программой по повышению писательского мастерства… — сделав паузу, молодой человек чванливым голосом произнес: — доктору Соланж Сейнт-Круа.

— Учитывая, что тебя самого зовут Аверелл Бомонт Стенхоуп Третий, сарказм неуместен, — заметил Пэкс.

— Признаю́. Ты, кстати, читал?

— Биби рассказывала, но сам я в глаза не видел это сочинение.

Пого передал ему четыре странички.

— Прочти. Может, ты поймешь, что вывело из себя великую профессоршу. Ни я, ни Биби так ничего понять и не смогли.

Взглянув на часы на микроволновке и духовке, Пэкстон промолвил:

— Лучше я прочту в машине. Давай сейчас поедем к человеку, который сможет починить диктофон.

— Сочинение лежало в сейфе вместе со всем остальным. Возможно, там говорится о том, что напрямую связано с происходящим. Прочти его лучше сейчас.

С видимой неохотой Пэкс принялся читать вслух. Несколько раз он обрывал чтение и смеялся, хотя тема была лишена даже тени юмора.

— В этом вся Биби.

— Живописно, — согласился Пого.

— Но я не пойму, с какой стати профессорша слетела с катушек.

— Ну, в таком случае это будет первой нашей ниточкой.

— Поясни.

— Мы можем съездить к святой суке и спросить ее, почему у нее сорвало крышу, как у Везувия. Мне известно, где она живет.

Пэкс больше не смотрел ни на стенные, ни на часы у себя на запястье, ни на те, что были на микроволновке. Он ощущал, но не видел, как стремительная стрелка отметает каждую секунду даже не перед его лицом, а прямо на нем. Ощущение было таким же острым, как иногда во время боя, когда кажется, что ты песок, струящийся через крошечное отверстие в песочных часах и падающий вниз. Они отыскали уйму разнообразных странностей, однако почти ничего не смогли понять из увиденного. Обдуманное действие всегда лучше обдуманного бездействия, даже если беседа с преподавательницей колледжа о ее бурной реакции на сочинение студентки пять лет назад может показаться не совсем адекватной.

— Ладно, — вставая из-за стола, промолвил Пэкстон. — Поедем в гости к профессорше.

— Допрашивать будешь ты, — сказал Пого.

— Не допрашивать, а беседовать.

— Учитывая, как она обошлась с Бибс, я бы с радостью окунул ее головой в воду.

— Никаких пыток утоплением, тисков для пальцев, электрошока причинного места, бамбуковых побегов под ногти и громкой музыки в стиле диско, чтобы подавить волю. Оставим эту чушь для Голливуда. Психология и детектор лжи — вот все, что тебе нужно для установления истины.

Сложив лист с выписанными цитатами о воображении, Пэкстон засунул страничку под канцелярскую скрепку, соединяющую четыре страницы сочинения Биби, что довело доктора Сейнт-Круа до белого каления. Потом сунул бумагу между страниц блокнота с пантерой и газелью, в который маленькая Биби записывала рассказики о песике Джаспере. Он не видел смысла забирать собачий ошейник, детскую книгу или полиэтиленовый пакетик с волосами Капитана. Пого захватил нуждавшийся в ремонте диктофон.

— Оставайся здесь, — сказал Пэкс.

Пого спросил, может ли она его слышать.

— Нет, — ответил Пэкстон, — но я и прежде разговаривал с Биби даже тогда, когда она не могла меня слышать.

Глава 101

ИХ МНОГО, И ОНИ КОВАРНЫ

Пока Биби спускалась вниз по лестнице дома, из которого похитили Эшли, обходя десятой дорогой ужасные трупы, два духа разной величины проносились в поле ее периферийного зрения, быстрые, стремительные, словно летучие мыши, вот только размером с человека. Они хранили, как и прежде, гробовое молчание. Биби чувствовала, что они мечутся по дому, обуреваемые не яростью, а мукой. Теперь они в своей истерии пролетали быстрее, чем прежде. С непредсказуемой стремительностью духи вынырнули из периферии зрения Биби и ринулись к ней. Она немного испугалась, хотя уже была готова к подобному повороту событий. Девушка начинала подозревать, что они хотят чего-то от нее и это кое-что она не сможет, не должна им давать. Лишенные внешности призраки со все возрастающей частотой и смелостью принялись задевать Биби, проносясь мимо. Духи были бестелесными, поэтому она не ощущала соприкосновения чужой плоти со своей, но ее начали бить дрожь и озноб. Озноб этот не рождался в ней, как прежде, а проносился сквозь нее словно ледяная шрапнель. Боли не было, между тем девушка не удивилась бы, увидев капельки крови, проступающие на ее одежде.

Биби охватило сильнейшее желание побыстрее выскочить из этого дома. Она очень беспокоилась, но не боялась и предпочла встретить опасность лицом к лицу, чем пуститься от нее наутек. Биби засунула пистолет в кобуру, чтобы освободить обе руки. Спустилась на второй этаж и пересекла прихожую, направляясь к выходу.

Когда призраки вновь устремились к ней, девушка взмахнула обеими руками, словно отгоняла их от себя. Они были невесомыми, как тени. Она не имела над ними власти, не могла ударом руки отбросить их прочь. Биби чувствовала себя глупой и неуклюжей, однако верила в то, что, если не окажет сопротивления, они станут агрессивнее и, возможно, обретя силу, будут представлять собой настоящую угрозу.

Девушка выскочила за дверь, спрыгнула со ступеньки во двор, на песчаную каменистую почву, поросшую пучками сорной травы, которая, возможно, никогда не бывает зеленой. Всё вокруг тускло освещала луна, отбрасывая густые тени. Духи, как Биби и надеялась, не последовали за ней из дома, оставшись привязанными к этому месту, где жили и умерли, чтобы вновь существовать в своем горе.

Биби побежала, спотыкаясь. Она несколько раз едва не упала, пока не добралась до усыпанной гравием обочины шоссе штата. Там девушка остановилась и обернулась. Дом все так же казался зданием не из этого времени и места. Она жадно хватала ртом воздух, ожидая, не обрушится ли он подобно особняку из рассказа «Падение дома Ашеров» Эдгара По. Здесь не было черного, мрачного озера, как в рассказе, не было болотной жижи, в которую могли бы погрузиться руины дома.

Теперь необходимость идти напрямик отпала, поэтому Биби двинулась по шоссе на восток, туда, где на обочине стояла «хонда» Пого. По дороге она думала о духах, оставшихся в доме, о том, что им было нужно от нее.

Из нескольких возможностей Биби остановилась на одной, тотчас же поверив, что так оно и есть, как только эта мысль пришла ей на ум: они хотели ее задержать, воспрепятствовать ей, остановить ее… Следовательно, эти духи не могут быть душами родителей Эшли, застреленной женщины и забитого насмерть мужчины, как она первоначально подумала. Биби избавлена от рака мозга для того, чтобы спасти Эшли жизнь, но есть силы, не только люди, но и сверхъестественные сущности, которые хотят этому помешать. Если девочку убьют, рак мозга, скорее всего, вернется, так как она не справилась с возложенной на нее миссией.

Дорога к «хонде» заняла больше времени, чем Биби предполагала. Она уже начала тревожиться, что прошла то место, где оставила машину. Может быть, ее украли, таким образом лишив Биби возможности вовремя добраться до Сономир-вей. Задержка… препятствие… преграда… Темные, быстрые, словно летучие мыши, духи из дома не были единственными, кто вставал у нее на пути с того времени, как все это началось. Когда она сидела за маленьким круглым столиком в номере мотеля, составляя из костяшек «Словодела» правильное название улицы, нечто скреблось и стучало в дверь, постукивало в окна, отвлекая ее внимание, мешая сосредоточиться и отгадать название «Сономир-вей». Туман? В первую же ночь густой туман спустился с моря и проник далеко вглубь суши. На следующий день марево отступило, но лишь для того, чтобы тотчас же вернуться вместе с закатом и остаться на вторую ночь. Туман сгустился, уменьшая кругозор Биби и значительно замедляя передвижение. Теперь ей показалось, что он уж слишком густой, до противоестественности. Это не природа, а Терезин с помощью подвластных ему сверхъестественных сил наслал на нее пелену, чтобы мешать ей, замедляя передвижение.

«Хонды» нигде не было видно, и Биби перешла на бег.

Потоки крови, разгоняемые быстро стучащим в груди сердцем, прояснили ее сознание. Пока глаза лихорадочно искали машину, в голову пришла очередная мысль: быть может, ее врагов не так уж много и они не настолько коварны, как она прежде себе представляла. В мотеле ей мог почудиться стук в дверь, ведь, открыв ее, она не столкнулась снаружи ни с какой угрозой.

Если чернильные привидения не были настоящими, они вполне могли оказаться галлюцинацией. Такой уровень самообмана уже может свидетельствовать о серьезных проблемах. В конце концов, недавно она сама себя предала, когда вырезала из книги и сожгла в раковине ванной комнаты мотеля страницы произведений О'Коннор, Уайлдера и Лондона только затем, чтобы не дать себе утвердиться в каких-то подозрениях насчет Чаба Коя.

Нет, конечно, дело не только в ней. Она не могла вот так взять и представить себе туман благодаря своему воображению. Это природное, вполне естественное явление или сверхъестественные козни Терезина.

А так ли это?

Биби замерла посредине шоссе. Сердце, словно обезумев, стучало в груди. Казалось, оно хочет вырваться и унестись в ночь, оставив ее побежденный труп валяться на асфальте. Огромная, ужасная, едва различимая тайна гнездилась на задворках разума девушки. Биби ощущала ее присутствие, ее значимость, понимала, какой степени разрушительная сила высвободится, если тайна перестанет быть таковой… Биби стояла на шоссе и ждала… ждала… Черные небеса, луна, планеты и бесчисленные миллиарды звезд начали давить на нее сверху. Девушку охватила слабость. Она боялась, как бы у нее не подогнулись колени. Послышался неприятный электронный писк. Должно быть, именно такой звук постоянно слышат те, кто страдает от тиннитуса^[587].

«Это мой прокля́тый мозговой монитор такое себе позволяет», — пронеслось у нее в голове.

Девушка понятия не имела, о чем она. Руки ее потянулись к голове, желая сорвать электрошапочку, которая давила со всех сторон, но на голове ничего, кроме бейсбольной кепки, не оказалось. В глазах потемнело… все поплыло… Или это мир вокруг начал расплываться, меняя свои очертания?

Биби зажмурилась.

В тот миг девушка знала, что с ней происходит. Она овладела собой перед лицом гнева и отвращения к самой себе. Судьба. Биби сдает позиции, отступает из-за иллюзии того, что это судьба диктует ей, как сложится ее жизнь. Чему быть, того не миновать. Que sera sera^[588]. К черту! Она любила родителей, но не хотела быть на них похожей. Судьба не диктует ей условия. Она — госпожа собственного грядущего и капитан своей души. Она не отступит. Из букв, составляющих ее имя, слово «поражение» не сложишь. Она уже и так далеко зашла. Отступать сейчас все равно нет смысла.

Миллиарды звезд теперь не так сильно давили на нее. Темная материя, составляющая бóльшую часть Вселенной, уже не наваливалась ей на плечи. Был ли пронзительный звук, резанувший ее слух, криками планет, вращающихся вокруг своих расплавленных ядер, или не был, он в любом случае затих. Широко открыв глаза, Биби зашагала на восток. Ночная темень прояснилась. Когда девушка поднялась на небольшой пригорок, то увидела «хонду», стоявшую на обочине там, где Биби ее оставила.

Прежде чем открыть дверцу автомобиля, девушка посмотрела на север, за шоссе, где неровный рельеф местности сглаживался ночной теменью. Казалось, под серыми одеялами лежит несметное количество спящих гигантов. Возможно, ее внимание привлек звук… возможно, на Биби воздействовали некие сверхъестественные силы… На границе пределов видимости она заметила высокую фигуру в толстовке с капюшоном, а затем собаку. Обоих серебрил лунный свет.

Ее первоначальным порывом было перебежать шоссе, окликнуть незнакомца и поспешить к нему, пока марево вновь не скрыло мужчину и собаку из виду. Но затем Биби подумала о том, что, подобно туману, черным призракам в доме и всем этим стукам, шорохам и шелестам за дверью и окнами в мотеле, эти двое появились здесь не случайно. Все они хотят одного и того же: отвлечь ее от главной цели. Такой была изначальная миссия человека с собакой. Они ее не вылечили. Иммунная система или воля Всевышнего должна была справиться с раком прежде, чем мужчина с собакой появились в ее палате. Не важно, живые ли они существа из плоти и крови или же оккультные сущности, преследующие ее. В любом случае она ничего не добьется, даже если догонит высокого субъекта и ухватит его за рукав толстовки.

Биби очень надеялась, что ей удастся спасти Эшли Белл. Вот только, как бы самоотверженно она ни искала девочку, Терезин или, не исключено, тот, кто стоит за ним, так же настойчиво будут мешать ей. Пока призрачный человек с собакой брели на расстоянии настолько точно рассчитанном, что уже казались в тумане выходцами из иного мира, едва-едва заметными в этом, Биби задумалась над тем, не является ли убийство Эшли всего-навсего побочной целью врага. Что, если девочка лишь приманка? Они хотят заманить Биби туда, откуда она не сможет убежать. Что, если она, а не Эшли — их главная жертва?

Отвернувшись от мужчины с собакой, Биби села в машину и завела мотор.

Глава 102

ЗЛОБНАЯ ВЕДЬМА РАСПУСКАЕТ ВОЛОСЫ

Штукатурка вместо хлеба, тиковые доски вместо мяса. Гарнир из перил, изготовленных из нержавеющей стали и стекла. В другое время дом доктора Сейнт-Круа сравнили бы с дагвудским сэндвичем, названным так в честь незадачливого Дагвуда Бамстеда, героя комиксов, прежде популярного среди любителей страничек юмора в конце газет, а теперь напрочь позабытого. Пэкстон знал о существовании Дагвуда по комиксу «Блондинка». Бабушка Салли Мэй Колтер почти так же сильно была увлечена им, как и своим любимым комиксом «Лил Абнер». Бабушка долгие годы собирала эти комиксы по мере их выхода из печати, так что собрание было полным.

У входной двери Пэкстон сказал товарищу:

— Помни: с помощью меда ты быстрее всего добьешься, чем с помощью уксуса.

— Ты видел фото в том журнале, у Биби? Видел? Так вот эта знаменитая профессорша просто расцветает на уксусе.

— Ее вполне может не оказаться дома, — промолвил Пэкс и нажал на звонок.

Он почти не узнал женщину, открывшую им дверь. Куда-то запропастился пошитый на заказ, дорогой, но очень невзрачного вида деловой костюм. На ней был аозай^[589] из спадающей вниз шелковой ткани, единый ансамбль, состоящий из туники и штанов. Белая ткань с разбросанными по ней в симметричном беспорядке сиренево-синими, ультрамариновыми и шафранно-желтыми цветами. Классический образец национальной вьетнамской одежды, одеяние женственное, как и вся дамская мода. Обычно волосы Сейнт-Круа завязывала сзади в тугой, словно камень, пучок. Вследствие этого она внешне походила на женщину из семей пионеров-первопроходцев XIX века, закаленную десятилетиями борьбы с жарой, холодом, ветрами, индейцами и прочими бесчисленными лишениями и препятствиями, которые ожидали их в прериях. Сегодня, однако, было воскресенье, и профессорша распустила свои седеющие волосы, теперь казавшиеся не столько седыми, сколько серебристыми, пышными и густыми, такими же шелковистыми, как ткань ее аозая. Кожа Сейнт-Круа, всегда безупречная на фотографиях и во время появления на ТВ-экранах, теперь выглядела не только такой же идеальной, но еще и живой, а не холодной, словно кварц. Биби когда-то определила цвет глаз Сейнт-Круа: голубого химического геля в медицинском пузыре со льдом. В цвете она не ошиблась, однако теперь в них не чувствовалось ничего холодного, тем паче ледяного. В прошлом профессорша явно была ярким образцом американской красавицы, разбивающей парням сердца. В свои пятьдесят лет она бы и сейчас производила впечатление, если бы не созданный ею имидж.

— Доктор Сейнт-Круа… — начал Пэкс.

Прежде чем Пого смог в свою очередь раскрыть рот, Соланж Сейнт-Круа заметила чернило татуировки на правом бицепсе Пэкстона.

— Глазам своим не верю, — произнесла она.

Одним пальцем профессорша приподняла короткий рукав его футболки, наполовину скрывавший единственную татуировку на теле Пэкса. Это была эмблема морских котиков, на которой орел застыл, сидя на трезубце, скрещивающемся с якорем. В лапе у птицы зажат пистоль с кремневым замком. Татуировка была выполнена черным и золотым цветами.

— Настоящая, молодой человек? — поинтересовалась профессорша.

— Извините, мэм…

— Нет, вы настоящий доблестный сорвиголова, — развеяла свои сомнения профессорша. — Прежде я была знакома только с одним морским котиком. Все, что я о нем написала, спрятала и заперла до тех пор, пока не состарюсь и сама не захочу, чтобы люди обо всем узнали.

Вторично приподняв рукав на татуировке Пэкстона, Сейнт-Круа посмотрела на Пого и улыбнулась. Тот покраснел. Прежде Пэкс никогда не видел, как друг Биби краснеет.

— Обожаю экзотику, — обратилась она к Пэкстону. — Скажите мне, что вас официально прислали с заданием огромной важности. Вы служите в военной разведке, и ваше расследование имеет первоочередное значение для национальной безопасности.

— Не для национальной безопасности, но это вопрос жизни и смерти, — заявил он.

Пэкстон не стал ни подтверждать, ни опровергать свое отношение к какой-либо из структур военной разведки. Пусть лучше считает, что с высоты своей ученой проницательности она смогла сразу же его раскусить. Учитывая, какой радостью загорелись ее глаза, судя по тону речи, можно было предположить, что это воскресенье выдалось скучнее, чем она надеялась. Вполне возможно, уже несколько дней у профессорши тянется серая полоса в жизни, поэтому она с радостью поверит в то, что Пэкстон является как раз тем, за кого себя выдает. Поэтому она впустит непрошеных гостей в свой дом. Сейчас больше всего на свете она жаждет красок жизни, а Пэкс и Пого могут оказаться теми, кто принес с собой коробочку с сорока восемью цветными мелками разнообразных оттенков.

— Мэм! Я главный старшина Пэкстон Торп, а это Аверелл Бомонт Стенхоуп Третий.

— Из бостонских Стенхоупов? — спросила Сейнт-Круа.

— Нет, мэм, — ответил Пого, прекрасно знавший, что бостонских Стенхоупов не существует в природе, а ее вопрос — хитрая ловушка. — Я из виргинских.

Сей факт не соответствовал истине, однако поймать парня на горячем профессорша не сможет.

— Коль уделите нам минут пятнадцать вашего времени, мы будем очень вам признательны, а хотите — можем встретиться с вами завтра в колледже, у вас в кабинете.

Пэкстон все еще опасался, как бы профессорша не потребовала доказательств его работы в разведке. Если она захочет увидеть документы Пэкса, то ничего кроме военного билета у него нет, а там, разумеется, не указано, что он тот, за кого сейчас выдает себя. Но Сейнт-Круа отступила в сторону и пригласила их войти. Она повела мужчин по стерильно чистым комнатам, обставленным сверкающей современной мебелью. Ее аозай, несмотря на свободный покрой, при ходьбе плотно прилегал к фигуре. Казалось, женщина не идет, а плывет в изобличающих полутенях помещений дома с грацией декоративного карпа кои, яркая чешуя которого поблескивает в мягко освещенной воде аквариума. Сейнт-Круа не носила никакой обуви. Для женщины выше пяти футов^[590], у нее были очень маленькие ножки, словно у ребенка, которого собираются отдать в балетную школу.

— Надо помешать суп, — заявила она.

Профессорша провела гостей в просторную кухню с кленовым полом, выкрашенным серой краской, кухонной мебелью под стать ему, с высокими длинными кухонными столами со столешницами цвета черного гранита, с бытовой техникой из нержавеющей стали. Большая кастрюля стояла на плите. Пламя лизало ее днище.

— Картофельный с луком-пореем, — сказала Сейнт-Круа.

Пэкстон почувствовал запахи картофеля, лука-порея, тархуна и сливочного масла. Табуреты с мягкими сиденьями были выстроены в линию вдоль одной стороны большого стола, стоящего посередине кухни. Сейнт-Круа предложила мужчинам присаживаться.

На столе стояли бутылка восемнадцатилетнего шотландского виски «Макаллан», емкость со льдом, где содовую и виски уже смешали в пропорции один к одному, и хрустальный бокал «Баккара», в котором к вышеназванным ингредиентам добавили кубики льда. Неизвестно, всегда ли по воскресеньям доктор Соланж Сейнт-Круа начинала напиваться в 3 часа 10 минут дня или сегодняшнее воскресенье было исключением, но женщина не потрудилась поискать себе оправдание. Помешав суп в кастрюльке, она водрузила крышку на место, оставив небольшую щель, а затем извлекла на свет божий еще два бокала. С самоуверенностью человека, который всегда делает то, что хочет, и не терпит возражений, Сейнт-Круа не стала спрашивать, желают ли они присоединиться к ней или, если желают, что предпочли бы выпить. Стоя напротив них с другой стороны стола, она принялась рассказывать о своей любви к кулинарии и смешивании коктейлей. Пэкс понял, что отказ от шотландского виски будет расценен как серьезнейшее оскорбление, после чего прямо-таки девичий энтузиазм профессорши и неподдельная радость при их появлении на пороге ее дома в мгновение ока сменятся враждебностью.

Пого наблюдал за Сейнт-Круа, прищурив глаза, словно подозревал женщину в том, что она задумала их отравить, но, судя по всему, пришел к тем же выводам, что и старший товарищ.

Пододвинув наполненные бокалы по черному «граниту» ближе к мужчинам, профессорша промолвила:

— Итак, вы назвали это вопросом жизни и смерти.

Опасаясь произносить имя Биби без предварительной подготовки, Пэкстон ввел эквивалент шотландского виски и сливок в свою абсурдную фантазию, выросшую на питательном грунте военной разведки:

— Вопрос жизни и смерти, хотя это звучит излишне мелодраматично. К национальной безопасности, впрочем, дело тоже имеет отношение.

— Иногда маленькие мелодрамы даже полезны, — заявила профессорша. — Если бы жизнь походила на рассказы Раймонда Карвера^[591], мы давно бы уже рехнулись.

Пэкстон знал, кто такой Раймонд Карвер, но решил, что будет естественнее, если он разыграет секундное недоумение, а затем продолжит.

— В любом случае мы здесь для того, чтобы задать вопросы по поводу одной особы.

— Подозреваемого? — перебила его Сейнт-Круа.

Судя по всему, она восприняла происходящее так же серьезно, как некоторые люди вполне серьезно относятся к мошенникам, что звонят по телефону, представляются чиновниками налогового управления США и требуют перевести деньги на счета в иностранных банках.

— Подозреваемая в определенном смысле слова, — промолвил Пэкс. — Дело в том, что в интересах национальной безопасности мы не имеем права обсуждать с вами все нюансы ее деятельности.

— Женщина, значит… Оказывается, я знакома с той, кто представляет собой источник национальной безопасности. Как мило!

— Да, мэм. Это ваша бывшая студентка Биби Блэр.

Воскресная мягкость ее лица превратилась в будничную каменную твердость.

— Сифилисная маленькая шлюшка.

Глава 103

ХРАБРЫЕ ДЕВОЧКИ С УМА НЕ СХОДЯТ

Оправданная паранойя — средство выживания, но всеохватывающая и всепоглощающая вроде подозрения каждого встречного в том, что он является злокозненным инопланетянином, — мантра неудачника. В этом пейзаже легко было утратить ориентацию. Между небольшими скоплениями зданий расстилались пустоши. Сейчас повсюду царил полнейший мрак, так что дома казались давным-давно покинутыми. Над темной землей лишь далеко на севере виднелось какое-то свечение, квадратные мили желтоватого и холодно-голубого света, совсем не похожего на теплый свет цивилизации. Это было каким-то неземным фосфоресцирующим свечением. Чем дальше ехала Биби, тем враждебнее становилась ночь. Девушке казалось, будто она из Калифорнии попала в место без названия и выхода. Она ощущала, как двигается по тонкой полосе, разделяющей здоровую и больную психику. Ее положение становилось все более безнадежным.

Несмотря на антисептическую мазь, татуировка на запястье правой руки, состоящая из четырех слов, горела огнем под несколькими слоями бинтов. Ей казалось, что это пострашнее, чем просто инфекция. Или бактерии сейчас разъедают ее кожу, или в краску входили какие-то ядовитые токсины… Буквы немилосердно зудели. Биби приказала себе ни в коем случае не чесать руку. Обезболивающий крем и бинты она оставила в мотеле. Ей все равно нечем себя перевязать. К тому же у нее нет на это времени. Биби подумала, не мог ли зуд возникнуть из-за того, что татуировщик преднамеренно инфицировал ее. Нет. Она избрала салон по наитию, поэтому беспокоиться о том, что мастер тату может быть из той же шайки, что и Терезин, было так же глупо, как видеть в каждом встречном злобного пришельца.

Несколько минут она не замечала ни единой машины, которая двигалась бы ей навстречу или в одном с ней направлении. Девушка забеспокоилась, не поставлен ли блокпост на дороге впереди. Она боялась, что на следующем повороте или подъеме может столкнуться с головорезами из плохих людей. И стоило автомобилю, едущему ей навстречу, наконец-то появиться из-за поворота, Биби вся напряглась, опасаясь, что лобовое стекло «хонды» сейчас разлетится на осколки под дождем пуль. Каждый автомобилист, пристраивающийся к ее машине сзади, мог оказаться хвостом. Девушка всегда немного сбрасывала скорость. Водитель другого автомобиля всякий раз медлил, по крайней мере, ей так казалось, а обгоняя «хонду», ехал неторопливо, бросая на нее недоброжелательный взгляд.

До Сономир-вей оставалось от пятнадцати до двадцати минут езды, когда неприятный звук заглушил шелест шин по дороге и гудение двигателя. Звук отдаленно был похож на трепыхание пойманной рыбы в плетеной корзине. Сначала ей показалось, что это хлопает спущенная шина. В таком случае Биби понадобится вся ее сила, чтобы, крутя руль, справиться с управлением, но ничего подобного не произошло.

Последовавшая за звуком тишина ее не успокоила. Спустя минуту звук повторился. На сей раз Биби показалось, что он раздается из-под машины. Что-то отвалилось и, кажется, задевает теперь асфальт. Однако «хонда» продолжала нестись вперед, а лампочки аварийной сигнализации не зажигались на приборной панели.

В третий раз, когда прозвучал звук, Биби поняла, что его источник находится в середине машины, на заднем сиденье либо на полу под передним пассажирским.

Внезапно до нее дошло, что же это такое.

Прошлой ночью, заснув в кресле отца в его офисе, расположенном над магазинчиком «Погладь кошку», она увидела во сне то, что на самом деле произошло в ее спальне, когда ей еще не исполнилось шести лет. Эту правду она вычеркнула из своей памяти, используя методику огня и забывания, которой обучил ее Капитан. Во сне она всего не узнала. Биби до сих пор не известны источник и природа угрозы. Она была лишь убеждена в том, что нечто злобное подползло к ней по полу спальни и забралось под одеяло.

И вот оно вернулось.

После непродолжительной тишины, во время которой оно, скорее всего, вынашивало свои желания и взвешивало шансы, послышался чвакающий звук, словно там был скользкий обитатель мрачных вод и болотной грязи, чье тело, также состоящее из этой самой грязи, едва не распадается на части. Теперь оно, очутившись в незнакомой для него обстановке, твердо намерено добраться до нее… до Биби… Кажется, существо хотело то ли залезть по спинке переднего пассажирского кресла вверх, то ли протиснуться над насосом коробки передач на консоль между передними сиденьями, что будет для него, похоже, совсем несложно.

Выехав на прямой участок шоссе, Биби повернула голову и заглянула вниз через консоль. Перламутровое освещение, льющееся с приборной панели, так далеко не достигало. Сзади салон автомобиля утопал в тенях, которые не мог разогнать проникающий в стекла лунный свет. Если нечто скрутилось кольцами и дрожит мелкой дрожью, желая взобраться наверх, а теперь узрело ее, Биби все равно не заметила блеска, отражающегося от глаз твари во тьме.

Шины с правой стороны зашуршали по каменистому грунту обочины шоссе. Биби снова повернула голову вперед, крутанула руль налево и вернула «хонду» на дорогу. Буквально пара секунд отделяла девушку от того, что автомобиль рисковал врезаться в низенькое ограждение дороги.

Неизвестно, было ли это безумием или, наоборот, здравой мыслью, либо таким образом вышел наружу забытый жизненный опыт, но Биби вообразила себе, что, если она откажется прислушиваться к возне этого существа, перестанет в него верить, вообразит себе, будто оно исчезло и больше не вернется, так и произойдет, она избавится от него. Сработала ли таким образом та же стратегия, применяемая ею, когда Биби была еще маленькой испуганной девочкой? Она не помнила.

Спустя пару минут ее теория доказала свою истинность, хотя сзади все же раздалось несколько звуков, слегка напоминающих речь. Низкие, гортанные и носовые звуки не были оформлены в слова, но в то же время сумели выразить тоску, страстное стремление к чему-то, горечь и неумолимую злобу, по сравнению с которой бледнеет обыкновенная ненависть.

Глава 104

ПЬЯНИЦА, ПЕКАРША И ФАБРИКАНТКА ЗВЕЗД

После того как доктор Сейнт-Круа обозвала Биби сифилисной маленькой шлюшкой, мысль, что у бывшей студентки возникли серьезные неприятности в отношениях с одним из агентств, занимающихся вопросами национальной безопасности, невероятно обрадовала профессоршу, поэтому суровость черт тотчас же разгладилась, сменившись воскресной расслабленностью. Вот только на губах играла злорадная улыбка. Будь рядом с ней люди, истово верующие в Бога, такое поведение вызвало бы у них по меньшей мере беспокойство.

— Я знала, что рано или поздно эта подлая сучка однажды провалится в трясину. Надеюсь, болото окажется достаточно глубоким, чтобы она ушла в него с головой. Она вообразила себе, что хитрее меня, что меня можно легко шантажировать. Представьте себе семнадцатилетнюю соплячку, которая посмела бросить вызов женщине с моим опытом, связями в обществе и репутацией. Маленькая дура.

На мгновение Пэкстону жутко захотелось отринуть свой образ морского котика из разведки, превратиться в Бетт Дейвис^[592], запустить бокалом в лицо профессорше, наговорить каких-нибудь гадостей, настолько обидных, чтобы той пришлось лечить свое эго до конца нынешнего года, но такое поведение не особо эффективно в подобного рода дознаниях. Преданному Пого оказалось труднее скрыть свой гнев, поэтому нужно было действовать прежде, чем профессорша, взглянув на парня, увидит на его лице выражение отвращения. Пэкс улыбнулся Пого, подмигнул, приподнял бокал, словно собирался произнести тост, но на самом деле намекал ему, что лучше выпить, а не бушевать.

— Я сделаю все возможное, слышите, все, что в моих силах, для того чтобы только помочь осудить мисс Блэр за содеянное, — заявила Сейнт-Круа. — Меня не надо посвящать в секретные тонкости вашего расследования. Мне достаточно знать, что она получит что-то между пожизненным заключением и смертным приговором.

Профессорша одарила Пэкса очаровательной улыбкой.

— У вас есть основания надеяться, мэм, — промолвил он, — однако вы должны понимать, что я не имею права ничего, решительно ничего сообщать вам о возможном обвинительном заключении.

Лицо профессорши просияло. Она взмахнула руками. Рукава ее цветастой туники затрепетали словно крылья бабочки.

— Что за чудесное выражение «обвинительное заключение»! Это все, что я хотела услышать. Я в таком замечательном настроении. Вы даже не можете себе представить в каком. Когда вы позвонили в дверь, я как раз собиралась делать пирожки. Вы не против, главный старшина, если я буду этим заниматься, пока продолжается наша беседа?

Пэкстон не совсем понял, что она подразумевает под «делать пирожки», но согласился. Конечно, она может продолжать заниматься тем, чем хочет, если это не помешает в их расследовании.

Пока профессорша перемещалась к одному из двух холодильников с морозильными камерами, Пэкстон попробовал разбавленный шотландский виски. Его удивило, что в напиток не были добавлены сливки. Еще больше — то, что сама доктор Сейнт-Круа пила свой виски также без сливок.

Желая унять клокочущую в душе ярость, Пого одним глотком осушил бóльшую часть бокала.

Соланж Сейнт-Круа, босоногая и беспечная, вернулась к столу с миской, поверх которой было накинуто полотенце. Сорвав его, женщина открыла всеобщему обозрению большой катыш поднявшегося сдобного теста.

— Люблю выпекать. Просто обожаю.

Из шкафчика она извлекла противень и двадцать белых керамических формочек для пирожных, а затем принесла все это и также разложила на столе.

Сейнт-Круа долила себе и предложила освежить их бокалы. Когда Пого согласился выпить по второй, женщина улыбнулась ему улыбкой лисицы, смотрящей на нежного кролика. Покончив со своими обязанностями барменши, привередливая пекарша вымыла руки. Она двигалась так, словно полагала, будто за ней наблюдают с эротическими поползновениями. Вернувшись к расположенному в центре кухни столу, Сейнт-Круа принялась запихивать маслянистое тесто в формочки.

— И что вы хотите узнать о мисс Биби Блэр? — подмигнув Пэкстону голубым глазом, поинтересовалась она. — Находились ли ее родители под действием алкоголя, наркотиков, или они просто страдают дешевым снобизмом, поэтому решили дать своей дочери такое глупое имя? Ладно, извините. Это вы пришли сюда задавать мне вопросы, а не наоборот.

Пэкстона поразило, как быстро и легко профессорша сделала далеко идущие выводы, исходя из его татуировки морских котиков, а потом поверила, что они явились сюда с официальной миссией в качестве представителей правоохранительных органов. Пожалуй, времена, когда преподаватели колледжей строили лекции по своей дисциплине, исходя из уважения к логике и здравому смыслу, остались в далеком прошлом. Судя по всему, сегодняшние профессора не особенно уважают эту самую пресловутую логику.

— Ну, — начал Пэкс, — как вы, должнобыть, понимаете, мы здесь потому, что нас интересуют обстоятельства исключения мисс Блэр из университета.

Приподняв брови, Сейнт-Круа произнесла:

— Нигде в письменной форме не указано, что ее выгнали из университета. Она сама ушла по доброй воле из-за того, что программа обучения показалась ей слишком трудной, а царящая у нас атмосфера не отвечала ее вкусам. Кто, кроме нее, может лучше знать об этом?

Улыбнувшись, Пэкстон покачал головой.

— Поверьте нам на слово, доктор Сейнт-Круа, мы провели достаточно дотошную следственную работу. Из различных источников нам стало известно, что за всей этой историей должно таиться кое-что еще. Мы подозреваем, действия, ставшие причиной ее исключения из университета, могут иметь ту же природу, что и поведение, вызвавшее наш интерес к этой особе.

— Вот именно, — сказал Пого, который, похоже, обеспокоился тем, что его излишняя молчаливость покажется профессорше подозрительной.

Внимание Сейнт-Круа тем временем скорее занимали формочки для пирожных, чем Пэкстон с Пого.

— Я задала им написать сочинение. Студенты должны были выбрать знакомого, в доме которого ни разу не бывали. Человек мог быть другим студентом, сотрудником университета либо кем-то из преподавателей. Это была проверка их наблюдательности и способности к аналитическим рассуждениям. Я хотела проверить их склонность к составлению правильного психологического портрета другого человека, а также силу их воображения. Каждый должен был составить подробный, яркий, живой рассказ, вполне убедительный, соответствующий психологии выбранного студентом лица, вне зависимости от того, живет ли знакомый в комнате общежития, квартире или частном доме. Мисс Блэр решила сделать героиней своего сочинения меня.

— Вас это задело?

— Нет. Я сама позволила студентам писать о себе. Я предполагала, что те из них, кто выберет меня, не удержатся от того, чтобы немного не пройтись по моей персоне. Ничего страшного. Я не тонкокожа. Когда мисс Блэр во всех подробностях описала первый и второй этажи моего дома, меня это не удивило. Здесь проходили вечеринки, на которых собирались преподаватели и студенты прошлых годов. Я устраивала замечательные приемы, создавая уникальную атмосферу, в ней непринужденность соседствовала с высокоинтеллектуальными беседами. Меня не удивило, но огорчило то, что мисс Блэр отыскала этих людей, а потом выведала у них полную информацию о планировке дома, внутреннем дизайне, мебели и малейших штришках личного во всем. Сочинение должно было стать плодом воображения автора, а не журналистским репортажем с места события. Описания Блэр были великолепными, стиль необычайно ярким и утонченным для человека ее возраста, но все же это сочинение попахивало не совсем честным подходом к получению исходного материала. Я продолжила чтение и была шокирована, осознав, что мисс Блэр не просто повела себя бесчестно, она совершила преступление.

Запала тишина. Сейнт-Круа продолжала раскладывать тесто в формочки. Пэкстон догадался, что профессорша занимает руки лишь для того, чтобы не дать бушевавшему в ней гневу вырваться на свободу. Если бы она дала волю своей злости, то сразу же стала бы в их глазах казаться куда старше и менее привлекательной, чем сейчас.

— Какое преступление вы имеете в виду? — поинтересовался Пэкс.

Закончив с пятой формочкой, профессорша ответила:

— Взлом… ну, не совсем взлом. В конечном счете она ничего, насколько я знаю, в доме не украла. Кажется, это называется незаконным проникновением. Она без приглашения вошла в мой дом, когда меня там не было, обшарила каждый уголок, побывала даже на третьем этаже, куда я ни разу не допускала моих гостей, разве что самых близких. Ее поступок — грубое нарушение моего права на частную жизнь. Третий этаж — это мое святилище.

Пэкстон знал, что Биби на такое просто не способна, но выступать в ее защиту он, разумеется, не спешил. Он бросил на Пого еще один предостерегающий взгляд.

— Почему старшин причисляют к младшему командному составу, а не к настоящим офицерам? — спросила Сейнт-Круа, взглянув на Пэкстона. — Глядя на вас, я не замечаю ничего «младшего».

— Так уж заведено на флоте. Полагается делать четкое разграничение между офицерами и младшим командным составом, чтобы мы не забывали наше место в иерархии.

— Слишком не задавались, — произнес Пого, доказав, что ему не хватает ни хитрости, ни таланта к выведыванию у человека нужной информации.

Пэкстон боялся, как бы слова Пого не заставили ее удивиться тому обстоятельству, что военнослужащих в низком звании отправляют с официальным заданием, к тому же имеющим отношение к гражданской жизни, но потом он понял по ее полуулыбке и смотрящим прямо на него глазам, что женщина дает знать: ее дверь открыта для любых, в том числе личных, разговоров и ко всему тому, что может за этим последовать.

— А как мисс Блэр могла незаконно проникнуть к вам? Она что, разбила окно или взломала замок?

— Понятия не имею, — призналась профессорша. — Как раз это меня больше всего вывело из себя. Она должна была иметь ключ от одного из замков в доме. Ума не приложу, как она все это провернула. После случившегося я поменяла все замки.

— Вы уверены в том, что у нее был ключ?

Еще раз отхлебнув из своего бокала, Сейнт-Круа вновь занялась тестом и формочками.

— Я сильная и многогранная женщина, главный старшина, — не глядя собеседнику в глаза, продолжала профессорша. — У меня много сущностей, как сказал один поэт. Мне пришлось стать многогранной и многоликой, чтобы добиться успеха и признания в разрываемом борьбой мире высшей школы и литературы, где принцип «ты — мне, я — тебе» уступает в популярности только преднамеренной клевете.

Она снова умолкла, но Пэкстон знал, что лучше сейчас ее не подстегивать. Закончив наполнять шестую формочку, женщина перешла к седьмой.

— Репутация — это все в том мире, где я обитаю. Я защищаю свою репутацию так же отчаянно, как другие свои семьи, богатства, свою честь, если верят в это. Я разработала и воплотила в жизнь самую успешную в нашей стране университетскую программу для будущих писателей. Люди верят, что у меня острый глаз на гениев и я умею растить таланты. Некоторые из моих бывших студентов теперь члены Американской академии искусств и литературы. Трое стали лауреатами премии ПЕН-Фолкнера в области литературы, двое — премии Национальной книжной ассоциации и еще два человека — пулитцеровскими лауреатами. Менее значимых наград столько, что я их просто не стану перечислять. Я создаю звезд. Ради занимаемого мной положения мне приходится поддерживать имидж спартанской отрешенности. Окружающие должны верить, что ради литературы я жертвую всем, в том числе своей личной жизнью. Репутация холодного безразличия ко всему, помимо литературы, является вполне желательной при данных обстоятельствах эксцентричностью. Для многих я стала иконой. Занимаемому мной положению не повредит даже то, если я публично признаю, что некоторые из моих наиболее маститых выпускников на поверку оказались не особо талантливыми, претенциозными глупцами. С другой стороны, кое-какие аспекты моей личной жизни вступают в острое противоречие с образом, создаваемым мной на публику. В случае разглашения подобная информация может существенно навредить мне, поэтому я стараюсь держать эти аспекты моей жизни в секрете от тех, кто может неправильно меня понять.

Пого сидел с выпученными глазами, словно представлял себе неизвестно какие запретные страстишки, забыв, что противоречащий образу и репутации аспект ее «многогранной» личности заключен в любви к стилю, литературе, возможно, этическим ценностям Викторианской эпохи.

— Мисс Блэр, — продолжала профессорша, — вывела меня на страницах своей вымогательской писульки в образе многогранной, как идеально обработанный бриллиант, женщины. Она писала о третьем этаже моего дома так, будто находит все мои секреты очаровательными, а мои тайные интересы свидетельствуют лишь о глубине моей личности и интеллекта. Вот только все ее лизоблюдство являлось ширмой, за которой мисс Блэр скрывала свой шантаж. Ей хотелось моей похвалы, моей протекции, признания ее таланта, всего того, что способно было со временем сделать из нее звезду в обмен, разумеется, на ее молчание.

— А что, если она никогда не бывала в вашем доме? — рискнул спросить Пэкстон. — Если она просто верно вообразила себе ваши интересы?

Оторвав взгляд от формочки, Сейнт-Круа посмотрела на старшину со снисходительной жалостью интеллектуально развитого человека, которую он выказывает по отношению к тому, кто отстает в развитии из-за плохой наследственности либо прочих неблагоприятных обстоятельств.

— Ни один человек не обладает настолько гениальной интуицией, чтобы досконально узнать все о месте, где он ни разу не побывал. Ее описание третьего этажа было таким же скрупулезным и дотошным, как первых двух. Это уже не художественная литература, а самая настоящая журналистика… на девяносто пять процентов журналистика. Черт! На все девяносто восемь. Эта маленькая сучка точно пробралась в мой дом. Похоже, она делала пометки. Я настолько сильно дорожу моей личной жизнью, что почти ни с кем ею не делюсь. Бóльшую часть ночей провожу в спальне на третьем, а не на втором этаже. Только избранные, а их очень мало, делили ее со мной. Никто из них не рискнул бы нашими отношениями ради того, чтобы разболтать мои секреты наглой маленькой шлюшке.

Не отдавая отчета в том, что делает, профессорша заполнила формочку тестом, а затем выдрала его так, словно раздирала горло бывшей студентке. Она с отвращением отшвырнула от себя кусочки теста, вытерла руки о кухонное полотенце и долила в свой бокал виски. Если душевное спокойствие к ней не вернулось, то, по крайней мере, Сейнт-Круа вдруг осознала, что, разглагольствуя, она так и не удосужилась объяснить собеседникам, что же могло вызвать у нее настолько бурную реакцию. Профессорша не догадывалась, что они читали сочинение Биби. Ее гости вполне могли сейчас воображать себе всевозможные извращения, начиная от связывания своего сексуального партнера с последующей жестокой поркой и заканчивая ритуальными жертвоприношениями животных. Их замешательство, кажется, позабавило ее. Гнев, искажавший черты лица женщины, сгладился. На нем появилось почти кокетливое выражение. Она слизала каплю со своей губы.

— Если вы хотите проверить, насколько мои обвинения соответствуют правде, я дам вам почитать ее сочинение, а затем проведу на третий этаж, чтобы вы все увидели сами.

Глава 105

ПАССАЖИР

С бессвязными восклицаниями злобной решимости невидимое существо, кажется, принялось корчиться под сиденьями, стараясь протиснуться между полом и боковинами и все же попасть в нишу для ног под местом водителя, откуда ему будет легче на нее прыгнуть.

Биби не имела желания бросать автомобиль и добираться пешком сквозь эту странную и враждебную ночь, поэтому девушка вытащила пистолет из-под блейзера и теперь вела, держась за руль только левой рукой. Ей даже пришлось сбавить скорость.

Если она и не вернулась во времени в ту жуткую ночь, когда ей не исполнилось еще шести лет, в эмоциональном плане Биби вполне соответствовала тому случаю. Не существует достойного эквивалента ужасному опыту ребенка, который впервые в жизни узнаёт, что зло отнюдь не является выдумкой из сказки, что оно шагает по миру, принимая бессчетное число форм, и больше всего оно любит причинять страдания безвинным. С открытием этой истины кончается детство, вне зависимости от того, каков на данный момент возраст ребенка. Биби вновь ощутила металлический привкус первого знакомства со злом, почувствовала детский ужас, струящийся по венам. Сердце ее отчаянно стучало в груди, словно собиралось вдребезги разбить грудную кость, его защищавшую, либо само разбиться. Ощущение собственной беспомощности, испытанное ею давным-давно, теперь казалось просто недопустимым. Слишком много усилий было потрачено Биби на протяжении всех этих лет, чтобы оставить позади давние, забытые ужасы ради заурядных страхов и тревог обычной, повседневной жизни.

— Нет, — произнесла Биби, — нет, не может быть… Этого не было… этого не могло случиться… этому не бывать…

Хотя то корчащееся, судорожно извивающееся, неповоротливое существо казалось вполне реальным в спальне бунгало, здесь оно никак реальным быть не могло. Она убила его той ночью, хотя и не помнила как. Семнадцатью годами позже оно просто не могло вернуться, чтобы продолжить ее мучить. То было другое место и другое время. Существо не могло материализоваться как призрак с целью возобновить преследование. То, что возилось под пассажирским сиденьем, издавая бессвязные звуки, лишенные смысла в большей мере, чем крик животного, было всего-навсего еще одним обличьем того, что стучало в дверь мотеля и барабанило по оконному стеклу. Это еще одна помеха, подобная туману, призракам в доме, откуда похитили девочку, мужчине с золотистым ретривером, которые всеми силами пытались отвлечь Биби от поисков Эшли Белл.

Как Чаб Кой, начальник охраны больницы… Какое он вообще имеет отношение ко всему этому? Разве что старается сбить ее с верного пути, вставляя палки в колеса… Он появился в «Нормсе», завтракал вместе с Сейнт-Круа, а затем проник в викторианское убежище профессорши только ради того, чтобы убить ее прежде, чем она промолвит важное признание… вероятно… Он говорил загадками, делая аллюзии на произведения Фланнери О'Коннор, Торнтона Уайлдера и Джека Лондона, с которыми человек его типа должен быть знаком не в большей степени, чем с физикой элементарных частиц.

Внезапно правда касательно Чаба Коя, подобно ночной птице, парящей в темноте и острым зрением выслеживающей свою жертву, обрушилась на нее. Та самая правда, которую Биби уже поняла немного раньше и сожгла, задействовав трюк с забыванием. Пистолет она сжимала правой рукой, а машину вела левой, петляя по пустой автомагистрали. Ее сердце не просто стучало, оно прыгало в груди: гуп-гуп-гуп-гуп… Ее грудь разрывали бешеные конвульсии. В голове пронеслась мысль: «Он цитировал эти выдержки из книг не потому, что хотел, а потому, что я его заставила». Возможно, то была не вся правда, превращенная ею в пепел в рукомойнике ванной комнаты мотеля, но это, по крайней мере, зеркальное отражение из комнаты смеха той правды. Биби понятия не имела, как могла заставить Чаба Коя делать что-то. В этом отсутствовал малейший здравый смысл. Она продолжала обдумывать свое безумное озарение, стараясь придать ему логичности, но вместо того чтобы стать яснее, мысль девушки потеряла всякую связность. Вдруг Биби осознала — нечто под пассажирским креслом, ее нежелательный пассажир, уже некоторое время вообще не издал ни звука.

Глава 106

ИНТУИЦИЯ ОТЦА

Палата № 456. Воскресенье. 3 часа 29 минут дня. За окном — голубое небо. Солнце уже начало клониться на запад, но еще не окрасилось в красноватый цвет захода. На экране электрокардиографа вырастали пики сердечной жизнедеятельности девушки. Звук отключили, но линия продолжала бесконечно повторять саму себя. На дисплее ЭЭГ пять показателей мозговых волн одновременно демонстрировали оптимальный рисунок. Любой невролог скажет, что это попросту невозможно.

Нэнси сидела у окна. В руках она сжимала газету, которая была ей не нужна, но, когда волонтерка в полосатой форме из добрых побуждений протянула ее женщине, та отказываться не стала. Она делала вид, что читает, однако так и не перевернула издание с первой страницы на вторую.

На другом стуле со смартфоном в руке Мэрфи выяснял, благоприятствует ли погода серфингистам в Австралии. Брайтон-Бей. Наррабин. Торки. Мыс Опасности. Затем он заинтересовался Бали. Высокие волны в Кута-Риф, Нуса-Дуа и Паданг-Паданг. Масатлан и Сан-Блас на тихоокеанском побережье Центральной Мексики. Тодос-Сантос в Южной Нижней Калифорнии и Залив Скорпионов. Дурбан в Южной Африке и мыс Святого Франциска. Нет, ни в одном из этих мест он не хотел бы сегодня заниматься серфингом. Возможно, он вообще никогда больше не будет кататься на доске… Однако Мэрфи продолжал проверять. Пайплайн, Сансет и Ваимеа на северном побережье Оáху. Залив Гонолулу и Маалаеа на Мауи. Он ощущал, как теряет разум, медленно сползая в отдушину тихого безумия.

Между Гавайями и Уругваем оторвался от своего телефона и взглянул на экран ЭКГ. Огонек, обозначающий ритм сердца, прыгал над и под средней линией. Систолия и диастолия — в норме, без отклонений, хотя движение показателей несколько ускорилось с тех пор, как он смотрел на электрокардиограф в прошлый раз.

Как и во все предыдущие дни, на кровати неподвижно лежала Биби. Ее волосы выбивались из-под нелепо выглядевшей электрошапочки. Вдруг дочь застонала.

Выронив газету, Нэнси вскочила на ноги.

Она подбежала к койке именно в тот момент, когда с губ Биби сорвалось:

— Нет, черт, нет, нет…

Волны и приливы забыты. Мэрфи очутился у кровати как раз вовремя, чтобы оказаться между дочерью и женой.

Лицо девушки наморщилось, а веки, прикрывающие глаза, сжались еще плотнее.

— Этого не было… этого не могло случиться… этому не бывать…

Склонившись над перильцем, Нэнси положила руку дочери на плечо и промолвила:

— Родная, ты меня слышишь? Биби! Все хорошо. Папа и я, мы вместе с тобой.

— Этого не могло случиться… этому не бывать… — настаивала Биби.

Она принялась мотать головой из стороны в сторону, словно сокрушаясь, отрицая, оказывая сопротивление.

Мэрфи потянулся к кнопке экстренного вызова, но заколебался.

Эмоционально-духовная связь, существующая между отцом и дочерью, всегда являлась для него загадкой. Ты, сам не ведая откуда, знаешь, когда она в безопасности, а когда ей что-то угрожает. Биби могла отправиться к Клину кататься на «горах», на больших «трясунах», раза в три выше ее ростом, поехать туда, где «злая» вода, когда существует вполне реальная угроза быть смытой на подводные скалы у волнолома, расположенного неподалеку от входа в гавань. Отправиться туда, где уже неоднократно гибли серфингисты, а ты уверен, что ничего плохого с ней не произойдет. А в другой раз, в юном возрасте, она катается с парой своих подруг на велосипедах по мощенному булыжниками «променаду», что тянется вдоль всего полуострова, или по улочкам, где почти никто не ездит, к югу от нижнего пирса Бальбоа. И между тем он звонит ей и просит вернуться домой либо заехать в «Погладь кошку», чтобы составить ему компанию. Биби чувствует нотки тревоги в его голосе и всегда слушается папу… Ничего плохого с ней так и не произошло, но Мэрфи верил: не позвони он, не измени распорядок ее дня, и все могло бы сложиться по-другому. Нет, эта связь не была ясновиденьем, но и простой интуицией назвать ее трудно.

Когда Биби вновь издала стон и начала мотать головой, Нэнси отстранила руку от плеча дочери и прикоснулась к покрытому ссадинами лицу.

— Дорогая, ты меня слышишь? Проснись ради своей мамы. Очнись и улыбнись мне и папе.

Сам не зная откуда, Мэрфи понимал, сколь бы иррационально это ни звучало, что, находясь в коме, его дочь пребывает в большей безопасности, чем если она очнется. Травмы на лице Биби, татуировка, такие же загадочные, как стигматы, вроде бы служили достаточными доводами против подобного хода мыслей, но интуиция подсказывала Мэрфи — все будет хорошо. Ему казалось, что в коме, как ни странно, заключается надежда Биби, и, пребывая в ней, она имеет шанс… На что? Победить рак? Глиоматоз головного мозга, от которого никто не излечивался? Мэрфи наблюдал, как под бледными веками быстро-быстро двигаются глазные яблоки. Он взглянул на пять мозговых волн, показывающих идеальную синхронность. Никто из врачей прежде такого не видел. Он подумал о том, какой же уникальной всегда была дочь. Теперь его отчаянное желание не казалось таким уж нерациональным.

— Этому не бывать, — повторила Биби.

Приложив ладонь ко лбу дочери, наполовину прикрытому электрошапочкой, Нэнси, кажется, вознамерилась во что бы то ни стало разбудить ее.

— Нет, — тихо, но с такой решимостью произнес Мэрфи, что испугал жену. — Нет, нет, детка. Пусть спит. Ей надо сейчас спать.

Нэнси посмотрела на мужа так, словно перед ней стоял король чудиков, шибзиков и лунатиков.

— Это не сон, Мэрфи. Это чертова кома, вызванная раком.

Указав рукой на экран с показателями мозговой активности дочери, Мэрфи промолвил:

— Не кома, а что-то другое.

Нэнси смотрела мимо него на дорогое дитя, затем перевела взгляд на мужа. Она увидела что-то в глазах, в выражении лица Мэрфи, что заставило ее замереть.

Румянец залил его щеки и даже лоб. Ему вдруг стало жарко. Такого он прежде не испытывал. Лицо Мэрфи покрыли капельки пота, пота благоговейного восторга, если таковой вообще существует на свете. Лицо мужчины должно было сейчас все сверкать от пота… глаза тоже…

Взглянув еще раз на дочь, Мэрфи произнес, стараясь успокоить жену:

— Она устоит на доске.

Глава 107

НА ДЕСНАХ ИХ ЗУБОВ

Они уселись в «хонду», оставленную в двадцати ярдах вверх по той улице, где стоял дом Соланж Сейнт-Круа. Пого сидел за рулем, Пэкс — рядом с ним на пассажирском сиденье. Пробиваясь сквозь отбрасываемые на машину тени, золотые монеты солнечного сияния дрожали на лобовом стекле.

— Елы-палы, Бэтмен! — воскликнул Пого. — Что бы она с нами сделала, если бы мы согласились пойти за ней на третий этаж?

— Думаю, моей подготовки в спецназе хватило бы, и я вышел бы из боя живым. А у тебя, мне говорили, сильный удар правой.

— Наполовину разбавленный виски… Ее мамаша, видно, с пеленок подливала ей в молоко это пойло.

Вглядываясь в тонированные стекла больших окон на фоне установленных рядами блоков из плитняка, Пэкстон задался вопросом: а не наблюдает ли сейчас профессорша за ними, облизывая губы так, словно кошка, слизывающая капельки сливок?

— Есть в ней все же кое-что приятное. Мне ее даже жаль, — сказал он.

— С чего бы это? — не согласился Пого.

— Она делает вид, что полностью распоряжается своей жизнью, но в глубине души знает — это не так. Ей хотелось иметь влияние в области литературы, но она получила лишь обычную грубую власть. Вместо того чтобы вести жизнь человека из этой сферы, она ездит по конференциям, симпозиумам, выступает на заседаниях комитетов, продвигает литературу, которая поднимает востребованную в обществе проблематику. Коктейль-приемы для нее превратились в паутину, где острословие вытеснило ум. Блоги завистников поливают ее грязью. Она считает себя свободной духом Холли Голайтли^[593], однако с мозгами Джейн Остин^[594]. Вот только беда в том, что в современных университетских кругах нет места свободным духом. Все там подчинено строгой морализации без тени радости бытия. Поэтому ей приходится жить двумя жизнями, вернее тремя, как я предполагаю… возможно, их даже четыре… В конечном счете оказывается, что нет большой радости в том, чтобы вместо одной быть несколькими Соланж Сейнт-Круа.

Пого глядел на него во все глаза.

— Что такое? — спросил у него Пэкс.

— Мне кажется, ты сейчас несешь полную околесицу.

— Я часто несу всякую чушь, — признал Пэкс.

Он взглянул на свои наручные часы, затем перевел взгляд на часы приборной доски. Его вновь посетило ощущение, будто у них остается катастрофически мало времени.

— Лучше поехали.

Пого завел мотор.

— Все, что мы с точностью можем сказать о профессорше: она выжила Бибс из университета и оскорбляла ее в супермаркете, называя почти нецензурными словами.

Пока «хонда» катила вниз к Коуст-хайвей и деловому сердцу Лагуна-Бич, Пэкстон заявил:

— Что ж, подведем сальдо… Значит, по какой-то неизвестной нам причине Капитан передал Биби листок, исписанный цитатами знаменитых людей, которые в один голос прославляют воображение.

— Да. И Бибс перечитывала его столько раз, что бумага просто на глазах рассыпается.

— Итак, Капитан умирает. Биби тогда было десять лет. Она очень переживала и начала писать рассказы о бездомном псе по кличке Джаспер.

— Она исписала не одну сотню страниц.

— Настает день, и пес по кличке Джаспер приходит к ней…

— А она прячет ото всех ошейник с его именем.

— Ты уверен, что Биби ни разу о нем не заикнулась?

— Ни разу, — твердо заявил Пого и свернул на север по Коуст-хайвей.

— В семнадцать лет она пишет о доме Сейнт-Круа…

— Это все глупая ложь. Биби не могла украсть где-то ключ и забраться в дом.

— Конечно, не могла, но, учитывая характер и психологию профессорши, поставив себя на ее место, я не могу не согласиться, что со своей точки зрения она абсолютно права… Как такое вообще возможно?

— Ну… она же Бибс…

— Я не Ватсон, а ты совсем не похож на Шерлока, — снова взглянув на свои часы «Джи-Шок», промолвил Пэкстон. — А ускориться нельзя?

Как обычно случается в этом месте Форист-авеню, движение транспорта застопорилось.

— Я бы поднажал, но у моей тачки нет телепорта, — сказал Пого.

— Извини. Просто мне кажется, у нас осталось немного времени, чтобы со всем разобраться.

— Я-то еду. Ладно. Однако куда нам теперь?

Переведя дух, Пэкс признался:

— Не знаю.

Глава 108

ВСЕПРОНИКАЮЩИЙ ХОЛОД

Биби остановила «хонду» на обочине автомагистрали. Девушка была уверена, почти уверена в том, что на данный момент она в машине одна.

Следует добраться до Сономир-вей и найти Эшли Белл, но прежде надо вернуть себе самообладание. Ее швыряет из одной крайности в другую, из одного кризиса в другой. Она позволяет событиям бить ее наотмашь со всех сторон. Она стала похожа на пинбол. Обстоятельства способны сломить волю кого угодно. Нет того, кто сможет стоять, расправив плечи, когда на него обрушилось цунами. Но с донным противотечением она, по крайней мере, вполне сможет справиться. Главное — держать голову над водой, пока волны схлынут, а потом плыть.

Хуже всего то, что она позволила с собой играть. Слишком долгое время понадобилось для догадки — не мытьем, так катаньем ей постоянно мешают в ее поисках. Чересчур много сил, эмоций и… часов потратила Биби на беспочвенные страхи и тревоги, ища защиты от того, что на самом деле не представляло для нее ни малейшей опасности. Постукивание в дверь. Царапанье в дверь. Человек в капюшоне и его собака. Татуировка также была не к месту. Чего она добилась, сделав себе тату? Эшли Белл будет жить. Яркая демонстрация несгибаемой решимости — не ее стиль. Обычно она тихо делает свое дело. Все эти «ты сможешь, детка» и «быстрее, быстрее» не для нее. Татуировка была вызовом, вот только Биби не понимала, кому или чему. Неужели судьбе? Она не верит в судьбу. Она — хозяйка собственной участи. Она верит в добрые поступки и свободную волю. Она сама себе судьба.

Биби сидела в машине с выключенным двигателем. Теперь снова завела его, но фары зажигать не стала.

Девушка жила одновременно в настоящем и прошлом, по крайней мере, ощущала связь с забытыми или полузабытыми событиями, которые придают очертания тому, что происходит с ней в данный момент. Она знала, как справиться с настоящим и как в нем все устроено, как заставить «сейчас» работать себе на благо, но Биби совсем плохо ориентировалась в своем прошлом. Когда наступало время вспомнить, ей надо было хвататься за вычеркнутые из памяти дни и счищать с них шелуху, стараясь увидеть, что же может таиться внутри.

Также она жила в двух мирах с тех пор, как Калида Баттерфляй за столом у нее на кухне начала искать скрытые смыслы. Первый мир существовал в соответствии с законами причинно-следственных связей, согласно логике. Он имел строгую структуру. То, что является истиной, познавалось в этом мире с помощью наблюдения и интуиции. Второй мир был диким. В нем сверхъестественное больше не таилось под покровом занавеса, веришь ты в него или нет. Оно то и дело проявляло себя. За прошедший час Биби твердо убедилась в том, что ее прошлое, начиная, по крайней мере, с того времени, как ей исполнилось десять лет, существовало во втором, диком, мире.

Из своей сумочки девушка извлекла красивую, с кожаным переплетом книгу, принадлежавшую Калиде, на страницах которой слабые серые строки, написанные почерком Биби, мелькали, сразу же исчезая. Только сейчас она увидела — это ее детский почерк. Он отличался от теперешнего тем, что маленькая Биби любила украшать написанное различными каллиграфическими изысками. Эта книга должна была быть связующим звеном не только между настоящим и прошлым, но и между двумя мирами, в которых она теперь жила.

Биби включила освещение над головой, открыла волшебную книгу и принялась листать страницы кремового цвета. Призрачного почерка она не видела. Строки Дональда Джастиса, написанные девушкой на странице, как исчезли, так и не появились. Она их писала обычными чернилами, а не исчезающими… следовательно, они переместились на другое место подобно тому, как, исчезнув с одного экрана, электронное сообщение появляется на другом… Из одной книги в другую…

Чтобы вновь овладеть собой и стать прежней Биби Блэр, какой она была до того, как на голову обрушился весь этот хаос, ей надо связать воедино прошлое и настоящее, а также те два мира, в которых она сейчас живет. Девушка не представляла, каким образом книга может помочь ей в этом, если вообще может, но интуиция подсказывала — ничего лучше у нее под рукой на данный момент нет. Нет смысла владеть волшебной книгой и не пользоваться ею.

Порывшись в сумочке, Биби нашла ручку… Она ощущала, как мелкое божество времени во всех его трех ипостасях, олицетворяющих прошедшее, настоящее и будущее, ускользает от нее. В центре системы ее ценностей всегда были работа и успех. Она часто предпочитала действовать ради самого действия, ненавидела пассивность, но на этот раз Биби постаралась забыть о срочности поисков девочки и сосредоточилась на том, что же написать…

Когда Биби принималась за следующую строку, предыдущая исчезала с бумаги. Закончив писать, она наблюдала, как последние слова бледнеют и тают. Хотя она ничего существенного этим не достигла, Биби посетило чувство, что все сделано хорошо. В душе ее затеплилась слабая надежда.

Отложив в сторону книгу и ручку, девушка выудила из бутылочки две капсулы тайленола. Поцарапанное ухо и покрытое синяками лицо болели. Татуировка на руке горела огнем, пекла всеми вертикальными и горизонтальными палочками, из которых состояли буквы. В бутылке, захваченной Биби из мотеля, оставалось достаточно теплой кока-колы, чтобы запить болеутоляющее.

Девушка погасила освещение в салоне автомобиля, выключила фары и вернулась на шоссе. Спустя пару секунд строгий, но заботливый голос женщины из системы джи-пи-эс продолжил давать ей указания насчет того, как добраться до Сономир-вей. Ехать оставалось менее десяти минут.

Сказать, что туман вернулся, было бы неточно. На сей раз он наползал не с запада, не от моря, давшего жизнь предыдущей мгле, а с внушающего страх востока, со стороны пустыни Мохаве, где нет открытых водоемов, где просто нечему породить эти белесые массы испарений. Туман двигался не легкой, кошачьей поступью, как выразился Карл Сэндберг^[595], нет, он лился стремительным паводком, настолько густым, что Биби эмоционально готова была к столкновению, словно имела дело со стеной воды. За какие-то несколько секунд дорога перед ней исчезла. Незримым стал окружающий ее пейзаж. От света фар было бы сейчас не больше пользы, чем от воспоминания о солнце в голове шахтера, заваленного в выработке.

Следуя инструкциям джи-пи-эс, Биби думала о том, что женщина, которой она была, та, которой хотела опять стать, не являлась такой, какой ей следовало быть, ибо она отреклась от важного опыта своего детства. С помощью трюка с забыванием, освоенного девочкой благодаря Капитану, она подавила в себе знания, что должны были бы оказать важнейшее воздействие на формирование ее личности, интеллекта, эмоционального здоровья и воли. Становиться личностью на полуправде — очень плохо. Когда Биби осознала это, странный холод сковал ее тело, всепроникающий холод, такой, какого она прежде никогда не испытывала. Если в ближайшие часы она узнает о себе всю правду, знание навалится на нее, и под его грузом она изменится. Неважно, спасет ли при этом Эшли Белл или нет. Она уже никогда не сможет быть прежней Биби Блэр.

Часть VIII. ОТ БИБИ ДЛЯ БЕЛЛ

Глава 109

ОФИЦИАНТКА С ВОСЕМЬЮ ПАЛЬЦАМИ И ШАНСЫ УМЕРЕТЬ

Не зная, куда бы податься, не имея понятия, что же еще предпринять, они отправились в любимый ресторанчик Пого. Рассказывали, что три большие акулы, свешивающиеся с потолка, когда-то рассекали воды океана. Это не были подделки, выполненные из пластика и папье-маше. Таксидермисту удалось придать их коже лоснящийся глянец, словно они совсем недавно плавали в воде в поисках пищи. Кое-кто клялся и божился, что в пузе самой большой из акул были найдены украшенный гравировкой медальон и рубиновый перстень, принадлежавшие легендарному серфингисту Томми Кордовану, который пропал при таинственных обстоятельствах. Но верить этим россказням можно было не больше, чем тому, будто в том же акульем желудке нашли человеческие кости, которые после ДНК-анализа оказались частью скелета без вести пропавшей летчицы Амелии Эрхарт^[596].

Стены заведения украшали яркие доски для серфинга и фотографии местных знаменитостей в среде серфингистов начиная с тридцатых годов прошлого века. Все эти парни, а в последнее время все чаще девушки были почти никому неизвестны за пределами небольшого мирка помешанных на серфинге доскоголовых, проживающих в Южной Калифорнии. Среди представителей местного пляжного племени, однако, они пользовались неизменным уважением, зачастую доводившим их до статуса современных полубогов.

Люди приходили сюда потому, что здесь вкусно кормили, но главное заключалось в том, что этот ресторан был пропитан романтикой старой Калифорнии, такой, какой она являлась прежде и какой ей уже никогда не суждено стать. Пэкстон вообще сегодня не завтракал. Ни он, ни Пого не обедали. Они уселись в угловой кабинке за перегородками. До ужина здесь царило затишье.

Принесшая меню официантка в полной мере соответствовала если не теме, то внутреннему убранству ресторана. Рост загорелой амазонки со светлыми, коротко стриженными волосами, уложенными в так называемую прическу пажа, достигал почти шести футов. На вид ей было лет сорок. Этакая несколько увеличенная версия Николь Кидман. В зависимости от угла падения света ее глаза казались то голубыми, то зелеными, то голубовато-серыми. На бейджике официантки было написано Канани, что в переводе с гавайского означает «красавица». От персонала здесь не требовали ходить в форме. Одета женщина была в широкие белые брюки и того же цвета блузку. Талию повязывал красный шелковый кушак, а шею — золотисто-красный шелковый шарфик. С мочек ушей свисали изысканные золотые серьги, запястья украшали броские браслеты. На пальцах блестели восемь бриллиантовых перстеньков. Их могло быть и десять, но у женщины отсутствовали два пальца. По иронии судьбы на обеих руках не было как раз безымянного, на котором принято носить кольца.

Канани улыбалась и выглядела вполне приятной женщиной, вот только невольно создавалось впечатление, будто она ушла глубоко в себя и позволяет миру думать о ней все, что ему заблагорассудится, оставляя скрытым от посторонних свою истинную сущность.

Когда женщина приняла заказ на пиво и отошла, Пого сказал:

— Эта Канани заполонила воображение Бибс. Уверен, со временем она обязательно опишет ее в одной из своих книг.

— А что случилось с ее пальцами?

— Никто не знает. Один мужик поинтересовался, но лучше бы он этого не делал. Меня здесь не было, когда это произошло, поэтому не знаю, решил ли он тупо пошутить или одного вопроса хватило, чтобы у Канани сорвало крышу. Она на него набросилась и так врезала, что мужик лежал после этого в отключке.

— Ее не уволили за это?

— Ну, она хорошая официантка, а еще Вейланд Цукерман, владелец ресторана, то ли в нее по уши втрескался, то ли боится до чертиков. Никто в точности до сих пор не может разобрать.

Когда Канани принесла две бутылочки «Короны», два стакана и салфетки, она доказала, что справляется не менее ловко, чем любая другая официантка с десятью пальцами на руках.

Пэкс и Пого заказали рыбные тако^[597] и тарелку энчилад^[598] со швейцарским сыром, черной фасолью и рисом, которую собирались разделить на двоих.

— Каким образом к тебе прилипла кличка Пого? — поинтересовался Пэкстон.

— Понятия не имею.

— Серьезно? Или просто не хочешь рассказывать, как Канани о своих пальцах?

— Ни разу не бил тех, кто приставал ко мне с расспросами. Сколько себя помню, меня звали Пого. Никто не взял на себя чести стать моим вторым крестным отцом.

— Когда-то выходили комиксы с персонажем, которого так звали.

— Знаю, но сомневаюсь, что меня назвали в честь него. Все в моей семье люди серьезные, комиксы не читают, к тому же этот выходил очень давно.

Канани принесла их заказ. Некоторое время оба только и делали, что жевали.

— У меня на душе неспокойно, — признался Пого. — Пока мы тут поедаем тако и запиваем его пивом, Бибс ждет, что мы будем действовать.

— Мы сейчас не в силах ей помочь… Ну, можешь позвонить своему аудио-видео-богу и спросить, смог ли он починить диктофон.

— По крайней мере, что-то, — согласился Пого и, положив на тарелку тако, вытащил свой смартфон.

Ранее, по дороге к особняку доктора Сейнт-Круа в Лагуна-Бич, они остановили «хонду» у дома одного серфингиста по имени Ганеш Пател. Его увлечение аудио-и видеосистемами постепенно переросло в бизнес, который не вызывал у самого Ганеша восторга. В конце концов он продал дело. Полученных денег хватило, чтобы проводить все свое время на побережье. Ганеш сказал, что диктофоны с записью на микрокассете этого типа давным-давно вышли из употребления. Сейчас их заменили цифровые аналоги с намного большей вместимостью, но он сможет починить этот образчик неандертальской технологии. Он вообще в силах починить любую технику по своему профилю.

Ганеш ответил. Пого его выслушал, вставляя по ходу слова типа: «угу», «ага», «м-м-м», «круто»…

— Покедаво, чувак, — сказал он, завершая звонок.

Достаточно долго пообщавшись с семейством Блэр, Пэкс уже знал, что «покедаво» значит «до скорого», «пока».

— Он разобрал диктофон, разложил детали на верстаке и теперь ждет вдохновения, чтобы найти неполадку и собрать его обратно, — промолвил Пого. — Старик! Когда он об этом говорит, создается впечатление, что у него там, на верстаке, не железяка, а классная телка.

— У каждого свой пунктик. Не заставляй меня начинать рассказывать о гранатомете «Карл Густав».

— Это тот, что все взрывает?

— Очень красиво взрывает, — заметил Пэкс.

Они почти доели и подумывали, не заказать ли по второй бутылочке, когда Пого спросил:

— Думаешь, это возможно?

— Что возможно?

— Ну, то, что Бибс теперь как бы не в больнице и, если с ней там что-то произойдет, она может умереть не только там, но и здесь.

— У нее рак мозга, Пого. Случится с ней что-то плохое в «Сумеречной зоне» или нет, она все равно может умереть от глиомы.

— Да… ну… Я понимаю… конечно… — Он с таким видом взглянул на висящие повсюду желтоватые фотографии давно умерших серфингистов, на акул, застывших в своей бесконечной охоте, словно смотрел на все это впервые, будто ресторан вдруг стал чужим, превратившись в мешанину сюрреалистических углов и метафорический поток вымышленного ландшафта. — Но… А что будет с нами, если она умрет?

После паузы Пэкс ответил:

— Даже думать о таком не хочу.

— Я тоже.

— Вот и не будем.

Закончив есть, они заказали себе по второй порции пива.

Пэкстон захватил блокнот с рисунком пантеры и газели на обложке. Развернув его на столе, принялся пролистывать рассказы о Джаспере в поисках чего-то такого, о чем и сам не имел определенного представления. Надо найти хотя бы что-то, что может помочь ему ответить на призыв Биби: «Найди меня».

Рассказы принадлежат перу десятилетней девочки, но очень умной девочки. Написаны они были талантливо. В них ощущалось своеобразное очарование.

Как бы там ни было, а Пэкс уличил себя в том, что поспешно пролистывает последний рассказ о Джаспере. За ним, на левой странице разворота, были выведены две строчки из любимого стихотворения Биби:

Окунув палец в пиво, мужчина провел им по строке «Вечер разума пришел». Черные чернила тотчас же поплыли.

— Биби написала это не десять лет назад, а недавно. Кажется, примерно с месяц тому, а может, даже раньше.

Выдавив сок из дольки лайма над горлышком своей пивной бутылки, Пого спросил:

— По-твоему, это вообще важно?

— Полагаю, да.

— Что ты об этом думаешь?

Пэкс уже хотел сказать, что не знает, как вдруг слова, написанные знакомым правильным почерком, словно по мановению волшебной палочки начали появляться на странице, расположенной справа. До всего этого безумного случая с Биби ему предоставлялось совсем немного возможностей попробовать на вкус острую приправу сверхъестественного, однако внезапно это стало частью его рациона. Симптомами такой пробы оказались озноб и мурашки, бегающие по спине. Сверхъестественное постоянно сопровождалось одинаковыми проявлениями. Так после перца хабанеро во рту всегда горит огонь, а все тело прошибает пот.

Пого видел то же самое. Пэкс повернул блокнот так, чтобы оба они могли читать.

На первой строке рукой Биби было выведено: «Я храбрая девочка».

Глава 110

ДЕВУШКА, КОТОРУЮ НУЖНО ПРИЗВАТЬ К ПОРЯДКУ

На электронной карте шестнадцать улиц, восемь из которых тянулись с востока на запад, а восемь — с севера на юг, никак обозначены не были, но, когда система джи-пи-эс сообщила Биби, что, повернув направо, она выедет на Сономир-вей, ее встретил при въезде монументальный указатель, вдруг возникший изтумана. Он выглядел как настоящий монолит, похожий на тот, что установили подобные богам пришельцы, пытаясь унизить, но в то же время побудить похожих на обезьян своим интеллектом предков человека добиться чего-нибудь большего в последующие тысячелетия^[599]. Каменная стела поднималась в высоту футов на четырнадцать, а в ширину имела семь. На полированном черном граните матовая лента из нержавеющей стали окружила люминесцентные буквы вывески, сейчас, в четыре часа ночи, ярко светящиеся голубым светом. Как для девяноста восьми квадратных футов гранитной поверхности надпись была мелковатой. Складывалось впечатление, будто монолит — это крик, привлекающий ваше внимание к скромной пометке. Название полагалось, по-видимому, произносить благоговейным шепотом: «Технологический парк «Сономир»».

Медленно, осторожно катя по улице, рассчитанной на движение в четыре ряда, Биби понимала, что имеет дело кое с чем воистину грандиозным. Гигантские низкие строения, не более четырех-пяти этажей, разглядеть удавалось лишь в свете ламп ландшафтной подсветки, на самом деле являвшихся хорошо замаскированными прожекторами системы безопасности технологического парка. Свет был мертвенно-холодным, бледным. За рядами освещенных окон, несмотря на поздний час, работали люди или роботы. В тумане все нюансы архитектуры различить было трудно, однако у Биби сложилось впечатление, что даже среди бела дня эта архитектура показалась бы ей дегуманизированной и милитаристической. Здания похожи на огромные боевые корабли, плывущие в море тумана, нет, на звездный флот, готовящийся не просто уничтожить какой-нибудь город, а испепелить целую планету.

«До дома номер одиннадцать по Сономир-вей осталось сто ярдов. На левой стороне», — сообщил голос по джи-пи-эс.

Биби остановила «хонду» у бордюрного камня, выключила фары и мотор. Отключив электронную карту, девушка сидела в темноте, пока туман создавал призрачные армии, а затем медленно двигал ими в ночи. Из головы не выходили забитый насмерть мужчина и застреленная женщина, лежащие в доме, из которого похитили Эшли Белл. Она вспоминала вид их окровавленных тел. Все травмы, полученные в драке с громилой, когда она забралась в бунгало, где прежде жила, казались пустячными по сравнению с любой из увиденных ею ран. Биби надо осмелеть и набраться храбрости. Учитывая, как мало этой самой отваги у нее теперь осталось, Биби не потратила на сборы много времени.

Она вышла из машины. Чмоканье уплотнения и лязг закрывающейся дверцы автомобиля разнеслись по туманной мгле. Чмоканье вряд ли кто-нибудь услышал, а вот лязг должны были все те, кто, возможно, сейчас настороженно поджидает, когда она приедет. Белесый туман казался влажным, вязким и холодным. Он попадал ей в уши и заполнял горло. Она вдохнула его, и легкие тотчас же отяжелели. Взойдя на тротуар, девушка остальную часть пути решила преодолеть пешком.

Строительство «Технологического парка «Сономир»» явно еще не завершилось. Территорию, где должно было бы располагаться здание под номером 11, ограждал строительный забор с широкими воротами, одна створка которых оставалась приоткрытой. Металлическая табличка на закрытой створке ворот гласила: строящийся объект принадлежит корпорации «Терезин». До окончания строительства оставалось менее четырнадцати месяцев, следовательно, туман скрывает солидное сооружение: возведенные крылья по бокам центрального здания, а быть может, — несколько уже готовых строений.

Единственным источником света на территории стройки были окна одного из двух больших, раза в два шире обычных строительных фургончиков-трейлеров. Девушка осторожно начала приближаться к источнику света по неровной, усыпанной мусором земле. Заглянув в одно из окон, Биби увидела комнату. Шесть, а может, восемь офисных стульев стояли вокруг масштабированного макета возводимого комплекса размером с обеденный стол. На большой территории раскинулись зубчатые помпезные строения, словно рожденные фантазией поклонника авиации. Между ними располагались небольшие площади, затененные рощицами финиковых пальм. Пейзаж оживляли многочисленные фонтаны и довольно обширный водоем, который вполне заслуживал называться озером.

За другим окном располагалась комната, где были два больших кульмана, поднимавшихся на разную высоту и поворачивающихся под разнообразными углами. Рядом стояла сопутствующая им мебель. Архитекторские проекты и графики строительства крепились булавками к стенам, покрытым пробковым деревом.

Биби прошла мимо еще одного темного окна и остановилась у следующего. Узенькие полоски света пробивались сквозь опущенные жалюзи, окрашивая собой перья тумана. Приглушенные звуки в комнате манили ее, но девушка, сколько ни прислушивалась, не могла расслышать, о чем говорят. Строители в наше время приступают к работе рано, однако не до рассвета. Кто бы там сейчас ни совещался, они обсуждают куда более интересные с ее точки зрения проблемы, чем цена на бетон или предполагаемая дата поставки следующей партии стальных балок.

Девушка прошла до конца фургончика-трейлера, где обнаружила еще одно окно, завешенное жалюзи. Биби завернула за угол, надеясь, что офисные помещения тянутся и дальше. Там может оказаться последнее окно, на этот раз ничем не занавешенное.

В немыслимом для пустыни Мохаве тумане два автомобиля стояли почти полностью скрытые, словно обернутые набивкой матраса. Один из них был, скорее всего, «Кадиллаком-Эскалейдом», а второй, как ни странно, седаном. Видимость была настолько отвратной, что Биби почти миновала большую машину, прежде чем заметила эмблему «Бентли» на капоте. Она сделала еще пару шагов, чтобы убедиться, что ей не померещилось, когда в более ярком свете заметила: машина эта весьма бледна для цвета кофе с молоком.

Если два мира столкнулись и заняли одно и то же пространство, мир, где действуют причинно-следственные связи, и непредсказуемый, где сверхъестественные безумные карты ложатся на стол так, как им заблагорассудится, вполне могло быть, что бывшая учительница и «освеженная» женщина Марисса Хофлайн-Воршак очутилась в это время суток в этом месте. В соответствии с постоянно изменяющимися правилами игры из всех застройщиков Калифорнии проектом Терезина должен был заниматься именно муж магазиноманки.

Более срочными вопросами, на которые ей следовало найти ответ, являлись: «Где сейчас находятся сильно накачанные груди и женщина за ними?» и «Как ей не встретиться с сумасшедшей сукой?» Оба вопроса тотчас же получили ответ, когда фары «бентли» вспыхнули, ослепив Биби, и дверца со стороны водителя приоткрылась.

Та, что первой разглядела талант в будущей писательнице, выбралась из седана, освещенная косым, неверным светом, льющимся из салона и от фар автомобиля. Когда женщина подошла ближе, Биби увидела, что она оделась в соответствии с местом и временем: высокие тонкие каблуки, черные обтягивающие женские брюки чуть ниже колен, державшиеся на талии поясом, украшенным «драгоценными камнями», блузка с вырезом настолько глубоким, что в нем уместился бы целый выводок котят, и белая кожаная куртка с черными вставками.

Бывшая учительница, коварная и расчетливая госпожа злословия в классной комнате, одарила девушку улыбкой, которую Биби, несмотря на дорогой макияж, сразу же узнала из опыта своих школьных лет. Усмешка, преисполненная самодовольства и упоения своей властью, окрашенная непонятным негодованием в связи с тем, что она возомнила, будто ты ее обидела, а теперь ей следует тебе отомстить. Хофлайн-Воршак, как всегда, горела желанием отплатить настоящей обидой за мнимую и обрушить на твою голову дождь мелочных репрессий.

Вот только на сей раз эти репрессии могут оказаться не такими уж мелкими.

— Я могла спросить, какого черта ты здесь делаешь, но не стану, — сказала Хофлайн-Воршак. — Ты все равно соврешь, как соврала о пистолете и праве на скрытое ношение оружия. Ты такая же маленькая мятежница и лгунья, какой была.

Туман, казалось, расходится перед женщиной, уступая той место, словно она и туман были двумя противоположно заряженными полюсами.

— Стоять! — приказала Биби. — Ни с места!

Женщина остановилась, но сперва сделала еще два шага, заставив Биби отступить.

— Ты когда-нибудь вырастешь, Краля?

— Не называй меня так.

— Почему? Потому что это тебя задевает за живое? Легкомысленная маленькая Краля! Вся в серфинге и пляжных вечеринках… Такая вся сексапильная в бикини… Ты даже еще более пустоголовая и нелепая, чем твои не расставшиеся с подростковым возрастом родители.

— Ты понятия не имеешь, какие они, мои родители. Ты ничего о них не знаешь.

— Они приходили на родительские собрания. Я раскусила их с первого взгляда, как только увидела. А еще я с первого взгляда узнáю девушку, которую нужно призвать к порядку.

Биби не думала, что в трейлере их кто-то может услышать, но на всякий случай вытащила из кобуры свой пистолет. Улыбка бывшей учительницы превратилась в меццалуну^[600] презрения, не менее острую, чем тот кухонный нож, сравнение с которым пришло на ум Биби.

— Ты хочешь, чтобы тебя убили, глупая девчонка? Зачем ты бегаешь среди ночи и играешь в Нэнси Дрю?^[601] Смерть еще не самое худшее, что может тебя ожидать. Когда ты попадешь к нам в руки, мы сломаем тебя так основательно, что никто не сможет собрать по частям. С тобой будет покончено.

Глава 111

ПОХОЖЕ НА ЗАПИСКУ В БУТЫЛКЕ

Акулы, прикрепленные к потолку проволокой, едва покачивались в своем мертвом плавании над головой. Десятилетия загорелых поджарых серфингистов, стоящих со своими шортбордами и лонгбордами, улыбались со стен. А на столе на странице блокнота возникли три слова: «Я храбрая девочка».

— Безумие, однако я знаю, о чем это, — сказал Пого.

— Я тоже.

— Конечно. Те книжки.

— Да, те книжки, — поддакнул Пэкс.

Во рту у него пересохло. Сердце в груди застучало с ускоренной прытью.

На следующих трех строках было выведено: «Когда я вчера встречалась с Галиной Берг, то не спросила у нее насчет Роберта Уоррена Фолкнера. Почему? Он может быть известным неонацистом».

— А эти имена тебе о чем-то говорят? — спросил Пого.

— Галина Берг… имя вроде смутно мне знакомо, а вот о втором человеке я впервые слышу.

— Как Бибс могла встречаться с Галиной Берг вчера, если она уже четыре дня лежит в коме?

— Не могла…

На бумаге начала быстро проявляться четвертая строка. Последним появился вопросительный знак. «Почему я не спросила Галину Берг об Эшли Белл?»

— Это имя вытатуировано на ее руке, — промолвил Пого.

Около минуты они молча смотрели в блокнот, с нетерпением ожидая, когда появится пятая строка, но потом Пого полез за своим смартфоном.

Подошла Канани и спросила, не нужно ли им еще чего-нибудь. Пэкстон сказал, что нет, тогда официантка принесла счет.

Пока Пэкс подсчитывал чаевые и расплачивался, Пого обронил:

— Получше, чем с Джонами Смитами и Хизер, но в стране достаточно Эшли Белл, чтобы впустую потратить больше времени, чем у нас есть.

— Поищи Роберта Уоррена Фолкнера.

— Уже ищу.

Ничего больше, по-видимому, не собиралось появляться на страницах блокнота, однако Пэкс не хотел возобновлять листание страниц в поисках дальнейших сообщений. Он боялся разрушить ту связь, которая позволяла Биби, пребывающей в коме или в загадочном Иномирье, куда она попала, общаться с ними. Создавалось впечатление, что его девчонка, дрейфующая по волнам моря чужого мира, закупорила записку в бутылку и бросила за борт. Каким-то чудом бутылку прибило к берегам этого мира.

Пэкстон взял «Корону», однако поставил ее на стол, так и не отхлебнув. От запотевшей емкости пальцы его намокли. Мужчина вытер их о ткань джинсов. Он понял, что нервничает. Пэкс очень редко нервничал. Он бывал встревоженным, озадаченным, обеспокоенным, иногда испытывал страх, но весьма редко нервничал. Приподняв голову, мужчина посмотрел на акул. Это было частью его работы. Он знал, как смириться с гибелью людей, с которыми сражался плечом к плечу, своих братьев и друзей, но понятия не имел, как справиться с утратой вне зоны антитеррористической операции.

— Тут немало Робертов Фолкнеров, но ни одного, насколько я вижу, со вторым именем.

— А Галина Берг?

Пого быстро набрал это имя и сообщил Пэкстону:

— Литературный псевдоним. Под ним она издала всего одну книгу, свой первый роман… «Из пасти дракона».

— Чей литературный псевдоним?

Смартфон был целой планетой в руках Пого. Он состоял из миллиардов, потраченных на его рекламную раскрутку, и мудрости бесчисленного числа экспертов, утверждавших, что это техническое чудо — единственное из возможных настоящих чудес. Но когда молодой человек оторвал взгляд от экрана, его глаза и лицо выражали удивление от столкновения с чудом иного мира, чудом ярким и мелодичным, которое как-то ухитрилось проникнуть в относительно более серый и невзрачный мир высоких технологий.

— Галина Берг — псевдоним Тобы Рингельбаум.

Еще маленькой Тоба сбежала из еврейского гетто Терезиенштадт, в котором во время эпидемии тифа скончалась ее мать. Позже Тоба выжила в лагере смерти Аушвиц, где погиб ее отец. Спустя несколько десятилетий, выйдя замуж за Макса Кляйна и перебравшись в США, она написала серию подростковых романов о школе для девочек «Академия храбрых». Наделенная разнообразными талантами директриса этого заведения была авантюристкой и мастером боевых искусств. Она не только обучала своих воспитанниц, но вместе с ними боролась со злодеями, представляющими собой ту или иную голову многоликой гидры под названием «тоталитаризм».

Пэкстон знал все это потому, что был знаком с Тобой Рингельбаум. Он дважды виделся с пожилой женщиной в присутствии Биби. Пого знал ее даже лучше. Он вместе с Биби часто бывал у нее в гостях.

Биби в десятилетнем возрасте впервые натолкнулась на серию книг о храбрых девочках. С той поры она читала и перечитывала их, даже будучи подростком.

В блокноте написанные ее рукой строки едва не сверкали: «Когда я вчера встречалась с Галиной Берг, то не спросила у нее насчет Роберта Уоррена Фолкнера. Почему? Он может быть известным неонацистом».

Этот вопрос вызвал в мозгу Пэкстона встречный: «Почему она обращается к своему другу и наставнице Тобе Рингельбаум, называя ее литературным псевдонимом?»

— Я позвоню Тобе, если хочешь с ней встретиться, — предложил Пого.

— Хочу, — сказал Пэкс, — но лучше поторопиться. Ты сможешь позвонить ей из машины. Давай, пошли.

Глава 112

УЧИТЕЛЬНИЦА ГОДА

В посеребренном светом автомобильных фар тумане, который медленно, однако неуклонно вращался, словно в формирующихся галактиках, Марисса Хофлайн-Воршак стояла, будто на картине представителя одной из школ религиозной живописи. Там святые всегда стоят либо парят в окружении сияющего нимба. Впрочем, если судить из того, что Биби успела о ней узнать, бывшая учительница английского была не святой, а скорее червем. Как бы то ни было, черви предпочтительнее тем, что не знают разницы между плохим и хорошим.

И это «мы», звучащее в ее угрозе…

«Когда ты попадешь к нам в руки, мы сломаем тебя так основательно, что никто не сможет собрать по частям. С тобой будет покончено».

Ее слова устранили малейшие сомнения в том, что Хофлайн-Воршак имеет непосредственное отношение к неонацистской секте во главе с Терезином, а выбор ее мужа в качестве застройщика новой штаб-квартиры корпорации «Терезин» не является всего лишь удивительным совпадением.

— Где девочка? — спросила Биби. — Где вы ее держите?

— Если я тебе скажу…

— Рассказывай.

— Если тебе на самом деле нужно, чтобы я сказала…

— Что ты имеешь в виду?

— Ты сама знаешь.

— Не говори загадками.

— Не заставляй меня говорить загадками.

Биби подняла зажатый в правой руке пистолет.

— Краля ведет себя плохо, — сказала Хофлайн-Воршак.

— Господи! Да я же тебя сейчас пристрелю, — вымолвила Биби.

Девушка не была уверена в степени серьезности своей угрозы. Недавно она ударила ножом громилу, что напал на нее, избил и пытался изнасиловать. Биби убила его, но тогда она оказалась в безвыходном положении, а нападавший был чужаком. Куда труднее будет лишить жизни того, кого знаешь, даже если имеешь дело с этой ужасной женщиной. Знакомство порождает не только презрение, но и снисходительность, пусть даже невольную.

Лицо Хофлайн-Воршак представляло собой гнездо эмоций-гадюк: язвительность, пренебрежение, ненависть и высокомерие. Она не осмелилась сделать шаг вперед, однако встала в воинственную позу.

— Знаешь что, глупая маленькая дурында? Ты просто пустоголовая Краля! — никогда прежде ее бывшая учительница не пользовалась при ней жаргоном серфингистов. — Ты все неправильно поняла. Ты до сих пор не можешь сообразить, что же происходит. Если бы я и сейчас работала в школе, а ты была бы моей ученицей, то я поставила бы тебе D^[602]. С моей стороны это было бы необычайно великодушно.

Биби схватилась за рукоятку обеими руками.

— Где Эшли Белл?

— Ты возомнила себе, будто понимаешь убившего собственную мать Бобби Фолкнера. Ты думаешь, разобралась в его психологии, в том, кто такой Терезин и во главе какой секты он стоит… Краля! Ты ни черта не знаешь. Ты просто жалкая в своей наивности. Это не секта. Это никогда не было сектой. Секта — это всего лишь глупое клише…

В тумане волосы Биби стали мокрыми, а вот в пузыре ясного воздуха, образовавшегося вокруг Хофлайн-Воршак, длинные, подпрыгивающие при ходьбе светлые локоны заслуживали того, чтобы их снимали в рекламе шампуня.

— Оглянись вокруг, Би-и-би-и, — специально искажая звучание имени девушки, произнесла женщина, — оглянись вокруг, и ты, надеюсь, заметишь, что секта, как ты ее называешь, трансформировалась в гигантский промышленный конгломерат, который может позволить себе крайне дорогую стройку центрального представительства, равного по мощи университетскому городку. Быть может, до тебя дойдет, что в этом деле замешаны тысячи людей, если не десятки тысяч… не сотни тысяч. Разве это можно назвать безумной нацистской сектой? Это ты безумна, Краля.

— Но вы же фашисты.

— Все в наше время фашисты, дорогуша. Этим словом уже никого не обидишь. Эта страна обнимает всех тех фашистских диктаторов, которых прежде сторонилась. Поцеловать и загримировать. Теперь фашизм вполне респектабелен. Такова правда жизни.

Биби приподняла дуло пистолета, целясь на сей раз ей не в грудь, а в лицо. Их разделяло шесть или семь футов. С точки зрения Хофлайн-Воршак дуло должно выглядеть, словно черная дыра, засасывающая в себя с чудовищной силой планеты.

— Где они держат девочку? Второй раз я этот вопрос не задам.

— Хорошо. Ты не будешь больше спрашивать. Признаться, я устала от твоих вопросов.

Всю свою жизнь Биби старалась сдерживать гнев. Она сознательно взяла на себя роль переговорщицы между милосердной, услужливой частью себя и более темным «я», временами поддающимся желанию ударить в ответ, огрызнуться. Ее привычка вести себя цивилизованно, по крайней мере, проявлять свой гнев сдержанно, была обусловлена не благородством, а страхом, что она может потерять над собой контроль. Биби подозревала: если она слетит с катушек, то способна нанести куда больше вреда обидчику, чем вся пережитая ею обида, хотя никаких доказательств этого, ни внутренних, ни внешних, не имелось.

— Где Эшли? — требовательно произнесла она.

С губ Хофлайн-Воршак слетел лающий смешок.

— Ты опять спросила. Ты только что сказала: больше спрашивать не будешь, а сама спросила. Послушай, Краля! Тебе не нужна эта маленькая жидовка. Тебе с самого начала была нужна не она. Разве ты еще не догадалась, что это отвлекающий маневр? Или ты поймешь, когда тебе сунут это под нос?

В Биби нарастал гнев. Она уже ненавидела эту женщину. Марисса Хофлайн была плохой учительницей. Она бы и за тысячу лет не завоевала звание «Учитель года» ни одной из организаций. А теперь эта женщина превратилась в неважнецкую богатую жену, совершенно не испытывающую признательности по отношению к выпавшей ей удаче, ставшую благодаря деньгам карикатурным образом духовного уродства, вызванного привилегиями и самодовольством. Она говорила без остановки. Ей хотелось все испортить. Хофлайн-Воршак по-прежнему трещала, трещала и трещала без умолку. Она просто жаждет наговорить Биби такое, чего та слышать не хочет.

— Тебе не нужна маленькая жидовка, Краля. Лучше сделай то, что должна. Посмотри в лицо ужасной правде. Прими то, что ты обязана принять в себе. Узнай себя, а затем соверши поступок, сделай то, что тебе следует сделать.

Лицо Хофлайн-Воршак превратилось в воплощение лицемерного самодовольства. Биби ужасно хотелось вмазать ей… снова и снова… Заткнуть ей пасть. Убить ее. Но между преднамеренным убийством и самозащитой есть разница.

Злость, которую девушка так долго боялась выпустить наружу, перешла в ярость, что привело к появлению подавляемого страха. Она, по крайней мере, поняла хотя бы это. Трюк Капитана, оказывается, не сжег ее травматические переживания. Он просто засунул их в глубокую нору ее памяти. Там же, во тьме, гнездился связанный с ними страх. В течение семнадцати лет страх едва тлел, пока не превратился в куда более обжигающую, яркую подавленную тревогу, окрашенную беспомощностью и плохими предчувствиями.

— Узнай себя, Краля, — повторила Хофлайн-Воршак.

— Заткнись.

— Узнай свои тайны.

— Заткнись! Заткнись! Заткнись!

— Ты знаешь, что я права, Краля, — промолвила бывшая учительница. — Он спросил у тебя, чего бы тебе хотелось больше всего, а ты ответила: забыть. Вот только тогда тебе нужно было куда больше, чем просто забыть. Сейчас же ты нуждаешься совсем в другом.

Глава 113

ЧЕГО НЕ ОПИШЕШЬ СЛОВАМИ

Построенный в испанском неоколониальном стиле дом производил очень благоприятное впечатление. В комнатах и даже в коридорах стояли книжные шкафы. Стол на кухне использовался скорее как место, за которым можно посидеть и поболтать, чем по своему прямому назначению. Приятное, располагающее к себе лицо Тобы светилось радушной улыбкой и добротой. Домик был очень милым и спокойным. Здесь следовало бы отдыхать умом и сердцем, но сейчас Пэкстон просто не мог позволить себе поддаться волшебству этого места и одинокой пожилой женщины.

Хозяйка предложила на выбор чай и кофе, которые приготовила к приходу гостей сразу же после того, как Пэкс позвонил ей и попросил позволить им приехать. Ни он, ни Пого ничего пить не стали. Когда Тоба услышала о раке мозга Биби и о том, что четыре дня назад девушка впала в кому, она вылила в кухонную раковину чай из полной чашки, налила туда кофе, а затем добавила ирландский сливочный ликер «Бейлис» и бурбон. Все это она проделала прежде, чем смогла выговорить хотя бы слово. Голос ее дрожал, чего за Тобой вообще-то не замечалось.

— Я редко пью, но иногда случается такое, что даже напиться не грех.

Затем гости рассказали ей подробнее о странном состоянии, в которое впала Биби: беспрецедентный в истории медицины рисунок мозговых волн, следы побоев на лице, возникшие сами по себе… О татуировке ничего пока сказано не было, однако и этого вполне хватило для того, чтобы не только еще больше огорчить пожилую женщину, но и подстегнуть ее воображение, а также заинтриговать. Они рассказали ей о Джаспере, Олафе и долгое время хранившемся собачьем ошейнике, о причине того, почему доктор Сейнт-Круа выжила Биби из университета.

Хотя Пэкс принес с собой блокнот с рисунками Пого на обложке, молодые люди сначала не сказали о призрачных строках, появлявшихся на страницах. Ничего выведывать им не приходилось. Тоба была на их стороне, но даже во время неофициальной беседы или обмена мнениями следовало придерживаться кое-каких методов ведения допроса. Общаешься ли ты с вражеским солдатом или с другом, информация, полученная поэтапно, шаг за шагом, всегда будет более подробной и ценной. И дело не в том, что собеседник специально утаивает часть информации, просто человеческий мозг не всегда сразу осознает все то, что он знает. Человеку требуется время собрать воедино все мысли, завязать в своем мозгу множество маленьких узелков для того, чтобы в полной мере восстановить картину прошедшего.

Когда они завуалированно дали понять, что, находясь в коме, Биби произнесла «Я храбрая девочка», Тоба вскочила с кухонного стула так, словно ее плоть и кости помолодели лет эдак на шестьдесят.

— Она очень любила эти книги. Биби проявила огромную изобретательность как для четырнадцатилетней девочки, стараясь узнать номер моего телефона, который нигде не был указан. Она позвонила и очень извинялась за то, что, выведав мой номер, звонит вот так, без приглашения… Ладно, пошли. Идите за мной. Я вам кое-что покажу. Пого это уже видел, а вы, Пэкстон, нет. Я покажу вам мой кабинет, в котором писала… пишу…

Они прошли вслед за Тобой по коридору, к лестнице, ведущей на второй этаж. По бокам книги на полках стояли в идеальном порядке. Как ни удивительно, пыли нигде не было видно.

— Дело в том, — рассказывала по дороге Тоба, — что цикл о храбрых девочках пользовался определенной популярностью, но в бестселлерах никогда не числился. Кое-какие письма от читателей я получала, однако дверь моего дома не штурмовали стучащие в нее маленькие девочки. Мне польстило то, сколько предприимчивости выказала Биби, чтобы на меня выйти. За те несколько минут, что мы говорили по телефону, девочка произвела на меня самое лучшее впечатление, поэтому я сказала: если она хочет — может приходить со своей мамой в гости… ненадолго, на полчаса. А еще я разрешила принести пять-шесть книг, чтобы я могла их подписать для нее. Я никогда не устраивала официальных встреч с читателями, на которых авторы подписывают свои книги. Мне всегда казалось, что для меня это уж слишком претенциозно. Кто я такая, в конце-то концов? Тоба Рингельбаум, женщина, которая еще в детстве должна была умереть десятки раз. Я же не мистер Сол Беллоу^[603], хотя, признáюсь, мне бы очень хотелось писать так же хорошо, как он. Девочка показалась мне просто очаровательной, возможно, излишне серьезной для своих лет, но в то же время вся она светилась радостью. Она была похожа на губку, впитывающую знания, и все время пребывала в поисках чего-то неуловимого, того, что вечно от нее ускользало. Мне кажется, Биби до сих пор не смогла его найти.

Огромное количество книг в кабинете писательницы не было для гостей сюрпризом. Вместо приземистого европейского антикварного столика, который Пэкс ожидал здесь увидеть, тут стоял большой ультрасовременный подковообразный стол. На столе был компьютер последней модели с большим, словно рекламный щит, экраном, принтеры, сканер и еще несколько самых современных электронных прибамбасов. Было видно, что эта старушка до сих пор в деле. Пэкс почувствовал неловкость, ведь, несмотря на заверения Тобы в том, что она до сих пор пишет, считал это преувеличением.

— Это пульт управления звездного корабля капитана Тобы-Ван Кеноби, — промолвил Пого. — Да пребудет с вами сила! Вы истинный приверженец социальных сетей… или так себе?

— Не особо. Мне известны куда более плодотворные способы проводить свое свободное время. К тому же социальные сети зачастую оказываются антисоциальными и совсем не дружественными, но мне кажется, стоит иногда заглядывать с целью узнать, что там пишут.

На полках, отведенных под ее романы, Тоба выставила американские издания цикла о храбрых девочках в соответствии с порядком их выхода в свет. Всего насчитывалось сорок шесть книг.

— Биби сказала, что черпает вдохновение из моего творчества, что я ее наставница, — промолвила Тоба. — Я в достаточной степени тщеславна, чтобы признать первое, но отнюдь не второе. Как я могу быть наставницей девушки, которая, в семнадцать лет закончив школу, уже писала лучше меня?

— Возможно, вы были ей наставницей в другом, — заметил Пэкс. — Я имею в виду моральные ценности, которые прививали в «Академии храбрых». Много людей сейчас скажут, что все это излишне пафосно и старомодно, однако Биби говорила: кодекс чести храбрых девочек — пример замечательного расширения и применения естественного права.

Тобе его слова явно польстили, но потом она, должно быть, подумала о лежащей в коме Биби. Поднеся чашку к губам, пожилая женщина сделала большой глоток кофе, приправленного алкоголем.

— Если и есть что-то, что произвело на нее по-настоящему сильное впечатление, чего, как Биби казалось в четырнадцать лет, ей не хватает, и что она впоследствии старалась развить в собственном характере, так это замечательная концепция свободной воли. Мы часто с ней говорили на данную тему. Люди сами способны строить свою жизнь так, как считают нужным, преодолевая трудности. Отрицать существование свободной воли опасно. Есть риск, что тогда человек будет считать себя лишь состоящей из плоти машиной, что все старания и борьба бесполезны, что конкретная личность не несет никакой ответственности за происходящее вокруг.

— Можно рассказать о татуировке? — спросил Пого.

Пэкс утвердительно кивнул.

Рассказ о четырех словах, которые без помощи татуировщика и чернил сами по себе появились на руке Биби, не испугал Тобу Рингельбаум. Ей также не нужно было особо стараться поверить в услышанное. Писательница не делала большой тайны из того, что во время своего заключения в Терезиенштадте и впоследствии, когда ее освободили из Аушвица за несколько часов до того, как по плану должны были убить, она не раз становилась свидетельницей событий, не поддающихся рациональному объяснению. Все законы природы и логики в тех случаях не действовали, и Тоба оставалась в живых тогда, когда это было попросту невозможно. Некоторые назвали бы все произошедшее совпадениями, орудием судьбы, но другие сочли бы случившееся чудесами, а чудесам, как известно, совершенно незачем считаться с судьбой. Тоба никогда не вдавалась в конкретные описания того, что с ней произошло. Даже своему супругу Максу она ничего не рассказала. Она считала все эти переживания слишком личными. К тому же было бы весьма затруднительно поведать об этом посредством обычной человеческой речи. Неописуемое перестает быть неописуемым, если его кто-то пытается описать.

Когда Пого закончил свой рассказ, Пэкстон раскрыл блокнот с пумой и газелью на обложке и показал строчки, недавно возникшие на чистой странице. Тоба внимательно слушала. Она больше не притронулась к приправленному алкоголем кофе. Мужчина рассказал, как эти строки появились, а потом прочел их. Пэкстон не знал, было ли то, о чем Тоба только что узнала, более или менее удивительным по сравнению с событиями, свидетельницей которых она стала в гетто и лагере смерти, но улыбка, скользнувшая по губам старушки, дала мужчине право считать, что давние и современные чудеса имеют что-то общее между собой.

— Значит, дела у Биби не столь безнадежны, как я думала, — отставляя от себя чашку, сказала Тоба.

— С какой стати ей обращаться к вам, называя вас Галиной Берг, вашим литературным псевдонимом? — спросил Пэкс.

— Не знаю, — ответила Тоба, — очень странно.

— А кто такой Роберт Уоррен Фолкнер?

— Никогда не слыхала о человеке с такой фамилией.

— Главное, кто такая эта Эшли Белл?

Глава 114

УЖАСНАЯ ЖЕНЩИНА И УЖАСНЫЙ УДАР

Туман, который Биби вобрала себе в легкие на пару секунд, заполнил ее голову. Марисса Хофлайн-Воршак говорила о событиях, о которых просто не могла знать: «Он спросил у тебя, чего бы тебе хотелось больше всего, а ты ответила: забыть. Вот только тогда тебе нужно было куда больше, чем просто забыть. Сейчас же ты нуждаешься совсем в другом». Она не знала Капитана. Дед умер за много лет до того, как эта ужасная женщина вошла в жизнь Биби.

Одетая дорого для дешевого ночного клуба, наряженная как в видеозаписи музыкального номера Элвиса Пресли последних лет его жизни, с этими высокими тонкими каблуками, с обтягивающими женскими брюками чуть ниже колен, с глубоким декольте и в черно-белой кожаной куртке, мисс Хофлайн, стоя в пузыре чистого воздуха посреди белесого тумана, освещенная сзади фарами «бентли», всем своим видом просто взывала к тому, чтобы ее увидели, оценили и поняли.

Биби показалось, будто она слышит, как кто-то приближается к ней сзади. Зашуршал гравий. Девушка резко развернулась, нацелив дуло пистолета в ночь, но никого не увидела. Электричество по-прежнему светилось сквозь жалюзи в окошках строительного фургончика-трейлера. Оттуда доносились приглушенные голоса. Разобрать, о чем там говорят, было невозможно. Не исключено, люди беседуют не по-английски. Словно голоса загробного мира во время спиритического сеанса, долетающие из облачка эктоплазмы, парящего в воздухе.

— Они нас не слышат, — промолвила миссис Хофлайн-Воршак.

Биби развернулась к бывшей учительнице, опасаясь подвергнуться нападению, но женщина все так же стояла на прежнем месте. Самодовольное выражение полнейшего торжества, застывшее на ее лице, подсказывало, что бывшая учительница намеревается уничтожить Биби не физически, а с помощью слов.

— Они не услышат, если ты сама не захочешь, — сказала Хофлайн-Воршак. — Но если захочешь, то да, эти люди всегда готовы тебя услышать.

Биби чувствовала, как туман сковывает ее и физически, и психологически. В этом тумане даже клокочущий внутри нее гнев не в силах вырваться наружу. Когда Хофлайн-Воршак вышла из машины, события могли развернуться по-всякому, но Биби заранее никак не представляла, что ситуация примет совершенно фантастический оборот. Ни разу за два минувших дня девушка не чувствовала себя настолько растерянной, совершенно не контролирующей ситуацию.

— Краля, чего ты хочешь? — с ноткой раздражения в голосе спросила Хофлайн-Воршак. — Чего тебе на самом деле нужно?

— Эшли Белл, черт побери! Где вы ее держите?

— Ее местонахождение — это следующий эпизод в нашем повествовании. Чего ты хочешь сейчас на самом деле? Какие мотивы тобою движут? Если желание спасти девочку, если такова мотивация твоих поступков, то сперва тебе следует узнать о себе всю правду. Если же ты боишься правды, если ты трусиха, как мне кажется, ты руководствуешься желанием не узнавать о себе ничего нового. В этом случае ты никого не спасешь.

— Зачем ты мне это говоришь? Все это чушь. Мы не в классе.

— Думаешь?

В голосе женщины звенела глубочайшая уверенность в своей правоте. В глазах сверкал вызов. Казалось, вот-вот по бокам от них появятся стены, а потом из-под земли вырастут парты.

— Какой ты хочешь меня видеть, Краля?

— Что?

— Дело в том, что я буду такой, какой ты захочешь меня увидеть.

Туман был повсюду, густой, непроницаемый везде, за исключением того места, где стояла Хофлайн-Воршак, но сама женщина творила туман одной своей речью, превратившись в машину затемнения смысла.

— С первого года в старшей школе ты была всего лишь помехой на моем пути, — промолвила Биби. — Люди не могут измениться в одночасье.

— Хочешь сказать, я и дальше должна оставаться помехой? Чтобы я помешала тебе добраться до Эшли и узнать правду о себе?

Последние два дня и так были насыщены сюрреализмом, но теперь в происходящем чувствовался явный перебор.

— Ты та, кем являешься.

Биби не хотелось пускаться в дискуссии. Она желала покончить с пререканиями.

Несмотря на высокие каблуки, облегающие штаны и груди такого размера, с которыми двигаться наверняка было совсем непросто, Хофлайн-Воршак кинулась вперед необычайно проворно. Одной рукой она постаралась схватить ствол «Зиг-Зауэра», другой дернула Биби за покрытое запекшейся кровью ухо. Добраться до оружия противнице не удалось, а вот уху досталось. С уст девушки слетел приглушенный, преисполненный боли крик. Из оскаленного рта бывшей учительницы вырвалось шипение, как у зомби. Биби не стала стрелять из пистолета, а изо всей силы ударила стволом по лбу нападавшей. Раздался неприятный звук. Хофлайн-Воршак растянулась на гравии лицом вниз. Голова повернута чуть в сторону, освещена светом и покрыта тенями, отбрасываемыми фарами «бентли». Очень живописная поза, словно женщина принимала участие в гротескном показе мод и теперь изображала жертву преступления. Она явно была близка к тому, чтобы потерять сознание, но скосившийся на Биби глаз горел такой всепоглощающей ненавистью, что казалось: вот-вот и из этого глаза ударит электрическая дуга. Можно было, конечно, подождать и убедиться, что глаз закроется, а бывшая учительница потеряет сознание, но гнев, которым Биби руководствовалась прежде, теперь завладел ею. Схватив пистолет за дуло, девушка опустила рукоятку на голову Хофлайн-Воршак. Била она не изо всей мочи, однако все же достаточно сильно, чтобы пылавший ненавистью глаз закрыло трепещущее веко, которое вскоре перестало трепетать.

Случившееся заполнило сердце Биби радостью с толикой стыда. Она ощутила собственную силу, но в восторг от этого не пришла. Если бы не стыд, девушка продолжала бы бить врага до тех пор, пока не разглядела бы кости черепа, а светлые волосы не потемнели бы от крови. Но она вернула контроль над собой и в спешке завинтила вентиль, который выпустил бьющую под давлением ярость, порожденную ее страхом.

Кто-то в трейлере все так же продолжал приглушенно бубнить. Какое-нибудь очередное коварство или обыкновенная болтовня… планы по уничтожению города с помощью ядерной бомбы или игра в покер… Биби не могла точно знать, о чем там болтают.

Среди собравшихся в трейлере наверняка есть Воршак, счастливый супруг Мариссы. Не исключено, там же находится и Роберт Уоррен Фолкнер, он же Терезин. Она может устроить ему большой сюрприз. Что, если ей сейчас зайти в трейлер и пристрелить подонка? Этим она расстроит празднование его дня рождения и спасет жизнь Эшли Белл. Но ездит ли по делам глава такой секты, вернее, такой корпорации, без сопровождения в лице нескольких телохранителей? Маловероятно. Она не знает, сколько человек может быть в трейлере, в помещениях и коридорчике, в которые не могла заглянуть снаружи.

Биби подумала, что разумнее осмотреть территорию стройки, чем бросаться опрометью в бой… а еще разумнее не задумываться о странном поведении Мариссы Хофлайн-Воршак и о том, чем все закончилось.

Какова твоя мотивация?

Я хочу спасти Эшли Белл.

Честно?

Да. Спасти Эшли Белл или умереть.

Туман со всех сторон окутал ее.

Глава 115

ЖИЗНЬ ТОБЫ

ФАКТЫ И ВЫМЫСЕЛ

Старушка явно не страдала артритом. Она двигалась быстро и ни на что не жаловалась. Суставы ее пальцев не были искривлены. Нигде на теле не замечалось каких-либо уплотнений. Пожилая женщина не носила очков. Пэкстон сомневался, что она пользовалась контактными линзами. В целом Тоба производила впечатление здорового человека. В одиннадцать лет ей довелось испытать много страданий и ужасов, когда ее отправили в Аушвиц. Ангел-казначей, в обязанности которого входит подсчет долгов каждой из живущих душ, по-видимому, решил, что с нее довольно, и Тоба дожила до восьмидесяти лет, особо ничем за это не расплачиваясь.

Старушка проследовала мимо собрания романов о храбрых девочках на разных языках к другим полкам, на которых стояли подростковые книги, написанные ею вне этого цикла. С полностью заставленной томами полки Тоба сняла единственную книгу, опубликованную под псевдонимом Галина Берг. Роман «Из пасти дракона» был ее первым литературным опытом. На обложке изображен стилизованный дракон с человеческими черепами вместо глаз. Дизайн обложки, судя по всему, создавался поспешно, поэтому был плохо продуман и не производил хорошего впечатления. Хотя слово «роман» под названием теоретически должно было помочь читателю разобраться, с чем они имеют дело, внешний вид давал широкое пространство для интерпретации содержания «Из пасти дракона».

— Книгу почти никто не покупал. С точки зрения книгопродаж — полнейшая катастрофа. Обложка не говорила читателю «Купи меня», — сказала Тоба. — Впрочем, дело не только в этом: мне не хватило таланта выразить словами то, что я намеревалась донести до читателя. В книге я хотела описать историю девушки, ее путешествие по Аду, но без пессимизма, а с толикой надежды. Она выжила в Дахау, преодолела свою психологическую травму и начала новую жизнь в Америке.

— Книга автобиографична? — спросил Пого.

— Не совсем, но в ее основе — подлинные события. Прототипом главной героини стала Арлин Блюм. С ней я познакомилась здесь, в Америке, после войны. Конечно, когда я писала роман, то внесла кое-какие изменения.

Разглядывая разворот обложки спереди, Пэкс промолвил:

— И вы назвали героиню Эшли Белл.

— Это имя не режет ухо американцу, — объяснила Тоба.

Пого был прям, как линия разметки на автомагистрали, и предсказуем, как дорожный знак. Услышанное явно сбило молодого человека с толку.

— Татуировка на руке у Биби: «Эшли Белл будет жить». Эта женщина в самом деле выжила, но ее имя было Арлин Блюм…

— А она до сих пор жива? — поинтересовался Пэкс.

— Как ни печально, нет, — ответила Тоба. — Она умерла четыре года назад.

— Значит, Эшли Белл — не имя реального человека, а литературный персонаж, — произнес Пого. — К чему тогда эта татуировка?

— Во время той первой встречи, когда она приехала ко мне вместе с мамой, — промолвила старушка, — Биби узнала, что я написала еще один роман под псевдонимом Галина Берг. Ей очень захотелось его прочесть. Я сказала ей, что книгу эту давно не переиздавали. На то есть все основания. Мой талант не пригоден для обработки подобного рода материала. Я нашла свою métier^[604] в приключенческой литературе для девочек. Но Биби все же выклянчила у меня эту книгу.

— Не только для девочек, — возразил Пэкстон.

Цикл о школе для мальчиков «Академия храбрых» состоял из одиннадцати книг. Когда юный Пэкс еще жил на ранчо вместе со своей семьей, даже не помышляя о возможности стать в будущем морским котиком, он читал эти книжки.

— Мы с Бибипознакомились через интернет только потому, что и я и она читали книги Тобы Рингельбаум.

— Она рассказывала. Это меня позабавило. К сожалению, книги для мальчиков не продавались так же хорошо, как для девочек. В противном случае я бы написала больше, — благообразные складки ее изборожденного годами лица выражали чистейшее удовольствие, а глаза цвета бренди сверкнули. — Мне было очень весело, когда доводилось влезать в голову юноши и воображать, что он чувствует, если ему приходится бить морды плохим парням.

— Девочки в книгах тоже неплохо справлялись с этим, — сказал Пэкс. — Думаю, это одна из причин, почему Биби так нравились ваши произведения.

— Вернемся к делу, — перебил его Пого. — Что означает эта татуировка? Где сейчас находится сознание Биби? Что ей снится или не снится? Что она там делает? Какое отношение ко всему этому имеет Эшли Белл?

— Тоба! — обратился к старушке Пэкстон, возвращая ей «Из пасти дракона». — Что вы думаете на сей счет?

— Есть еще одна странность, — старушка поставила книгу на полку, а вместо нее взяла соседнюю. — У меня немного экземпляров американского издания, поэтому я дала Биби британское.

Вместо дракона на обложке было изображено красивое лицо девочки лет двенадцати-тринадцати. Очень светлые волосы. Кожа такая же гладкая и чистая, как бисквитный фарфор. Замечательные, василькового цвета, широко посаженные глаза светились умом. Взгляд ясный, прямой. Милые округлости личика. В уголках рта заметна едва различимая складка, свидетельствующая о сопротивлении и в то же время мольбе о помощи. Казалось, на этот раз воображаемое и реальность стали едины.

— Когда Арлин Блюм прочла рукопись книги, прототипом героини которой она стала, милая женщина обрадовалась больше, чем ей следовало, учитывая, как плохо у меня получилось, — сказала Тоба. — Она была очень милым, великодушным человеком… Тем временем британский издатель решил изобразить на обложке лицо Эшли Белл вместо страшного дракона. Я с согласия Арлин послала им ее детскую фотографию. Девочкой она была очень красивой. Снимок, конечно, оказался черно-белым, но художник нарисовал с фото невероятно точное, почти реалистическое изображение. Уверена, что только поэтому британское издание покупали намного охотнее.

— Завораживающий взгляд, — признал Пого. — А когда она выросла, то стала красавицей?

— Да, но сердце у Арлин было даже еще более прекрасным, чем лицо. Как я уже говорила, она умерла четыре года назад, однако я до сих пор по ней тоскую.

Насколько поразительным ни казалось бы изображение на суперобложке, странностью это вряд ли можно было бы назвать.

— Тоба! — обратился к женщине Пэкс. — Мы не понимаем, каким образом и зачем Биби могла сделать себе эту татуировку. Какое отношение ко всему происходящему имеет Эшли Белл? Вы сказали, в этом деле «есть еще одна странность»…

— В романе Эшли Белл выживает в Дахау. Арлин Блюм тоже выжила. Героиня переезжает в Америку, как и ее прототип. В начале семидесятых она, подобно Арлин, становится успешным и уважаемым хирургом. Мой вымысел прочно привязан к правде жизни. Срисованная с Арлин, моя Эшли Белл в романе работает хирургом-онкологом и специализируется на раке мозга.

Глава 116

РЕАЛЬНОСТЬ И РИЕЛТОР

На западе солнце клонилось к морю. В небе проплывали разные по своим очертаниям облака. Оставалось еще с четверть часа. Вскоре день подойдет к своему концу на пылающем небосводе. Словно тáя, тени становились все длиннее и длиннее в золотистом свечении, которое вскорости должно было окраситься кровью.

Стоя у окна палаты № 456, Нэнси посмотрела вниз на больничную автостоянку. Увиденное ей совсем не понравилось. Женщина поспешно отвернулась. Ряды припаркованных автомобилей напомнили ей о гробах, которые Нэнси видела по телевизору. В этой передаче солдат, погибших на войне, отправляли самолетом домой.

Мэрфи спустился в кафе за сэндвичами и макаронным салатом на ужин. Есть они будут здесь, в палате дочери. Никто из них не хотел уходить, пока не закончатся отведенные для приема посетителей часы. Возможно, они задержатся подольше.

Пока Мэрфи отсутствовал, Нэнси решила завязать с риелторством, вне зависимости от того, как будут развиваться события. Ей нравилось продавать дома, помогать людям обрести новое жилище. В этом деле Нэнси преуспела. Риелтором, надо признать, она была лучшим, чем Мэрфи — продавцом досок для серфинга, а муж, что ни говори, добился в своем бизнесе определенных успехов. Но если что-то случится с Биби — не просто неопределенное что-то, надо смотреть правде в глаза: она умрет, — в любом доме мира в воображении Нэнси возникнет дух дочери. Показывая очередной особняк очередному потенциальному покупателю, она будет думать о том, что здесь могли бы жить Биби, Пэкс и их дети. Любой участок земли, ждущий, когда архитектор закончит проект дома, станет в ее глазах могилой, на которую вот-вот установят надгробный камень. В беспокойстве меряя шагами палату, выкрученная, словно тряпка в руках безжалостной судьбы, Нэнси предавалась горестным раздумьям.

Хотя со стороны могло показаться, что она собирается заключить с судьбой сделку, желая выторговать дочери жизнь, на самом деле это было не так. В подобного рода сделках нет ни малейшего смысла. Ну, возможно, пойдя на столь жалкую уловку, ты и почувствуешь себя чуть лучше, все же она придаст тебе ощущение, что ты что-то контролируешь там, где ничего от тебя не зависит, но в конечном счете во всем этом нет никакого смысла. Чему быть, того не миновать. Судьба — та еще сучка. Никаких сделок она не признаёт. Просто Нэнси отчетливо понимала, что смерть дочери, которой предстоит умереть совсем молодой, лишает смысла всю эту работу, связанную с продажей недвижимости, лишает смысла само ее существование. Однако надо смотреть правде в глаза, как бы тяжела она ни была.

Нэнси стояла у кровати и смотрела на лицо впавшей в кому дочери, и в этот момент из поврежденного уха полилась свежая кровь. Она попала на наволочку подушки, затем на простыню. Создавалось впечатление, что невидимое нечто вновь изо всей силы оцарапало Биби ухо, и теперь, когда корочка свернувшейся крови содрана, кровотечение возобновилось.

Глава 117

ПРИЛИВЫ НОЧИ

Около сотни футов Биби преодолела, бредя сквозь белое безмолвие, вполне достойное того, чтобы сравниться с арктической метелью. Конечно, леденящего тело ветра и полярной стужи здесь не было, но ориентацию она все равно потеряла. Было страшно. Когда свет, льющийся из окон вагончика-трейлера, стал не ярче фантомного свечения только что выключенного экрана телевизора, Биби вытащила фонарик, лежавший во внутреннем кармане ее куртки, и осмелилась его включить.

Если у них тут по территории бродят охранники, ее могут заметить, но сейчас это не особо тревожило Биби. Интуиция подсказывала ей, что, коль что-нибудь и произойдет, дело придется иметь с обыкновенными безоружными отставными копами по найму. С тех пор как Пого прикатил на своей машине к магазинчику «Погладь кошку» и она отправилась в путь в поисках ответов, Биби преодолела куда большее расстояние, чем показывал счетчик пробега. Ей казалось, она заехала в незнакомую страну на неизвестном континенте и теперь стоит на краю безымянной пропасти. Есть привычный всем мир и мир сверхъестественного, который бросает на него тень. Занавес, их разделяющий, сначала прохудился, а теперь вообще изорвался в клочья.

Или, не исключено, сейчас распадается иной занавес — между ее жизнью в том виде, в каком она сложилась, и жизнью, какой она должна была быть, если бы не… Пропасть, над которой Биби в настоящее время стояла, называлась истиной.

Тело ее болело после побоев от рук человека, позже убитого ею. Ухо жгло огнем. Тайленол остался в «хонде». Не важно. Боль ей не помеха. Она только обострит ее чувства, заставит быстрее соображать.

Густой туман оказывал отчаянное сопротивление свету. Луч фонарика был здесь бессилен. Туман не только стлался, клубился и растекался по земле, он приставал к окружающим предметам так, как не свойственно этому мареву. Среди всеобщей сумрачной расплывчатости более плотные образования мглы, подобно мху на складе инструментов, возникали на поддонах для транспортировки строительных блоков и сложенных в кучу ящиков с тротуарной плиткой. Туман закутывал в саван одноковшовые экскаваторы, вилочные погрузчики и прочее оборудование наподобие того, как хозяева закутывают мебель в доме в конце сезона.

Она заметила, или это ей только показалось, что в клубящемся тумане быстро передвигались тени. Они бежали по бокам от нее, белесо-серые, лишенные ясных очертаний, низкорослые, словно собаки или американские рыси. Нет, они не были ни собаками, ни рысями. Они были изящнее собак и больше рысей. А еще они показались ей больше койотов. Было в них что-то от волков. Биби не видела блеска их глаз, словно эти сущности являлись всего лишь тенями той беды, что заполонила ее разум. Они передвигались бесшумно, словно призраки.

В дневном свете все здесь должно казаться просто громадным, однако в сумраке окружающее принимало поистине исполинские размеры, прямо округ в округе Ориндж. Биби скорее чувствовала, чем видела вздымающиеся ввысь законченные и недостроенные здания, возведенные по проекту, макет которого разглядела в окне фургончика-трейлера. Дважды девушка натыкалась на большущие подъемные краны, уравновешенные массивными балластами. Их стрелы терялись в тумане подобно восстановленным скелетам динозавров из юрского периода.

Биби преодолевала путь черепашьим шагом, направляясь на восток, туда, где заканчивался огороженный строительный участок. Там, судя по всему, была уже достроенная часть комплекса. Строительство началось на востоке участка, а затем передвигалось на запад. Временами утоптанная земля уступала место выложенным плиткой дорожкам. Сквозь мутный, медленно перемещающийся туман проглядывались площади, мощенные известняком с узором из кварцита и гранита. Биби обошла фонтан футов пятидесяти в диаметре. Пока что в нем воды не было. Из тумана вырисовывались неясные очертания нескольких дельфинов, словно выпрыгивающих из воды спина к спине. Когда подадут воду, скорее всего, из них будут бить струи.

Биби уже боялась, что заплутала в аморфном лабиринте, который обманул ее, постоянно меняясь у нее перед глазами, когда увидела впереди огоньки. Сперва они показались ей бледными и загадочными. Два ряда больших сфер плавали в воздухе. Первая находилась на расстоянии примерно футов пятнадцать над землей, вторая — на таком же отдалении над первой. Они становились ярче по мере приближения. Биби заподозрила, что это совсем не парящие сферы, а окна-иллюминаторы диаметром в шесть-семь футов. Ее подозрения подтвердились, когда, подойдя ближе, она разглядела расходившиеся лучами из центра горбыльки оконных переплетов, на которые крепились четвертушки стекол.

Хотя первоначальное впечатление о здании сложилось у нее лишь благодаря размеру и расположению его огромных окон-иллюминаторов, на ум Биби тотчас же пришло сравнение с огромным судном. Девушка приближалась к нему с благоговейным страхом. Так, должно быть, в 1912 году чувствовал себя всякий, подходя со стороны доков к вздымающемуся ввысь «Титанику». Даже приблизившись на расстояние нескольких ярдов, когда стало понятно, что никакой это не корабль, девушка все же не могла хорошо его разглядеть. Впрочем, Биби не оставляло ощущение, что здание должно по длине быть с футбольное поле, если не больше, иметь сводчатую крышу, как в авиационном ангаре, без окон на первом этаже. Идя вдоль стены строения, она прикоснулась рукой к закругляющейся поверхности. Оказалось, здание обшито металлическими листами. На одинаковом расстоянии друг от друга Биби нащупала участки, где сваривали вместе отдельные листы стали.

Ко времени, когда она добралась до угла постройки и обнаружила гладкую стену, большое количество похожих на волков преследователей, не то реальных, не то воображаемых, обступило ее. Казалось, их специально тренировали для того, чтобы они охраняли именно это здание, в которое Биби теперь стремилась попасть. Они были тенями теней, явно бестелесными. Однако теперь до ее слуха долетели тихое дыхание и царапанье когтей о тротуарную плитку. В руке у нее был зажат пистолет, влажный от тумана и, возможно, крови Хофлайн-Воршак, но Биби очень сомневалась, что пули помогут отбиться от призрачной стаи, хотя бы от одного из фантомных существ.

Тусклый луч ее фонарика осветил матовую поверхность стальной двери восьми футов в высоту и пяти в ширину. Наверху она была закруглена и защищена небольшим навесом. Несмотря на современные материалы, от двери веяло средневековьем. Нигде не было видно ни ручки, ни замочной скважины, ни даже щели, в которую полагалось засовывать карточку-ключ. Единственным возможным местом разблокировки замка было большое овальное углубление на широкой стальной раме, обрамляющей дверь.

Биби несколько секунд стояла, признавая свое поражение, а затем вспомнила. Из кармана блейзера она извлекла электронный ключ с прикрепленным к нему брелоком, в середине люцита которого покоилась мертвая оса.

Глава 118

ОН МОЖЕТ ПОЧИНИТЬ ВСЕ… ПОЧТИ…

Дом на Камео-Хайлендс был обителью музыки в той же мере, как дом Тобы Рингельбаум служил храмом книг. Ганеш Пател, легенда серфинга и аудио-видео-кудесник, спроектировал, смонтировал и продал много музыкальных систем, рассчитанных на покрытие всего жилища клиента, но у себя дома он имел в каждой комнате независимую от других систему. Это обеспечивало идеальную громкость, чистоту и отражение звука. При этом Ганеш все время что-то менял и усовершенствовал.

Когда Пэкс и Пого приехали забрать отремонтированный диктофон, гостиная гремела музыкой, которую Пэкстону никогда еще не доводилось слыхивать. Это был гавайский свей под гитару и электронное пианино. Образовавшееся нагромождение звуков казалось достойным мотауна^[605]. Исполнителем песни мог быть Элтон Джон, если бы, конечно, он родился в Нашвилле и вырос на записях Джонни Кэша^[606]. Но в общем воспринималось это совсем не плохо. Ганеш уменьшил громкость ровно настолько, чтобы можно было общаться без крика.

— Этот маленький щенок, — заявил хозяин дома, протягивая им лежащий на ладони диктофон, — был крутым для своего времени. Ты чувствовал себя тузом и навороченным, словно суперагент. Если приходилось его прятать, диктофон записывал и то, о чем базарили в противоположной стороне комнаты. Даже если нужно было взять у кого-то интервью в открытую, такой щенок на столе придавал происходящему вид встречи на явочной квартире.

— А можно сделать тише? — попросил Пого.

Ганеш, улыбнувшись, отрицательно покачал головой.

— Не выйдет.

Мужчина был худым, черноволосым, сильным и проворным. Так, должно быть, выглядел его дед по отцовской линии, который на улицах Нью-Дели гипнотизировал кобр не только с помощью традиционной флейты, но и посредством одних лишь рук. Кобры впадали в транс и не кусали своего заклинателя. Точно не известно, был или не был его дед заклинателем змей. Быть может, он на самом деле умел щелчками и поглаживанием своих рук доводить кобр до состояния транса, а может, не мог. Кое-кто утверждал, что Ганеш родился и вырос в Бостоне. Уже три поколения его семьи владели сетью ресторанов. Единственный его контакт с Индией произошел в двадцатиместном кинотеатре, располагавшемся в семейной резиденции, где мальчик смотрел музыкальные фильмы, снятые в Болливуде. Густые черные волосы, тонкие черты лица и большие выразительные глаза пользовались успехом у женщин, но если он чувствовал, что очередная красавица, на которую запал, положительно воспримет экзотику, то начинал вещать о подлинном или мнимом экзотическом прошлом своей семьи. Никто, даже женщины, не обижались и не разочаровывались, узнав о выдумках, коими он приукрасил свою биографию. Уж слишком веселым, кипучим энергией и приветливым человеком он был.

— А тот старый чувак на пленке, он приходится Биби дядей или кем? — спросил Ганеш.

— Ее дед, — объяснил Пэкс, — отец Нэнси.

— Ух ты! Ну, он явно скорее дедуля Мюнстер, чем дедуля Уолтон^[607]. Он что, был алкашом или сидел на грибочках?

— Морской пехотинец в отставке, — сказал Пэкс. — Я никогда не знал его лично. Он умер намного раньше, чем я появился на горизонте. Биби его очень любила… Музыка слишком громкая.

— Разве не здорово? — воскликнул Ганеш, пританцовывая на месте. — Не могу удержаться, чтобы не пуститься под нее в пляс. Ты не говорил, что нельзя слушать запись, вот я и послушал.

— Ничего страшного, — сказал Пого.

— Я думал, запись немного повреждена, хотел подчистить звук, перенести ее при надобности, но с ней все в порядке. Звук чистый, однако там полный бред. Старый чувак летал на чем-то выше, чем поднимаются самолеты «Джет-Блу». Он реально ввел меня в трепет. Мне пришлось врубить музон, чтобы многоножки прекратили ползать у меня по спине. Думаю, он и на Биби наводил ту еще жуть, хотя не похоже, чтобы это ей чем-то навредило. Кстати, как там наша великолепная Каха Хуна?

Каха Хуна в гавайской мифологии была богиней серфинга, песка и солнца. Ганеш не шутил и не иронизировал, когда называл Биби богиней серфинга.

Пэкс и Пого сошлись на том, что не стоит рассказывать о делах Биби членам пляжного сообщества. Не признавая этого вслух, они испытывали суеверный страх, считая, что чем больше серфингистов знает о раке мозга и коме, тем скорее она умрет.

— В порядке, — ответил Пэкс.

— Нормально, — вторил ему Пого.

Согласно кивая головой в такт музыке, Ганеш заявил:

— Она крутая и стильная. Я даже немного влюбился в нее… издали, но потом понял, что недостаточно хорош для нее. А ты хорош, Пэкс?

— Постараюсь быть хорошим.

— Постарайся.

— Большое спасибо за это, — указывая на диктофон в руке Ганеша, сказал Пэкстон.

— Ништяк, — ответил тот. — Было прикольно разобрать его и собрать снова. Плевое дело. Я что угодно могу починить, за исключением, — он постучал пальцем по диктофону, — головы этого дедули-морпеха. У старого чувака с головой были большие проблемы.

Усевшись за руль «хонды», Пого вставил ключ в замок зажигания, но поворачивать не стал, а вместо этого произнес:

— Дедуля Мюнстер, значит…

— Не заморачивайся. Ганеш — это Ганеш.

— Не думаю.

— Через пару минут мы все сами узнаем, — сказал Пэкс и включил магнитофон.

С Камео-Хайлендс открывался чудесный вид на заходящее в океан солнце. Небо окрасилось в волшебный ультрамарин, словно вышедшее из-под кисти Максфилда Пэрриша^[608]. Облака пламенели огнем, переливаясь оттенками оранжевого и алого от Сан-Клемента на юге до Лонг-Бич на севере. Солнце окунулось в море, став похожим на большую круглую капельку крови.

Глава 119

МУЖЧИНА, КОТОРОМУ ЗДЕСЬ НЕ МЕСТО

Электронный ключ идеально вошел в углубление, люцит с осой вспыхнул, словно лампочка накаливания, и пневматическая стальная дверь резко распахнулась. Помещение за порогом имело более высокое давление. Порыв дезинфицированного воздуха ударил ей в лицо, сдувая туман с плеч и спины. Когда Биби вошла внутрь, ни одно из похожих на волков существ-теней не набросилось на нее. Теперь девушка задалась мыслью, действительно ли эти тени охраняли строение, или их заданием было загнать ее сюда, если она не захочет сделать это по собственной воле. Дверь со скрипом закрылась позади нее.

Биби стояла в том, что, возможно, являлось приемным залом, спроектированным так, чтобы подавлять входящего и вселять в него благоговейный трепет. В ширину он был около восьмидесяти футов, в высоту — футов сорок, в глубину — около шестидесяти. Освещение состояло из потолочных светильников, свет которых падал с потолка прямо вниз, не рассеиваясь. Все поверхности покрывали плиты белого кварца. У этого минерала нет текстурных особенностей мрамора, поэтому свет он отражает в любой части покрытия одинаково. Единственным украшением был вделанный в стену напротив двери диск двадцати футов в диаметре из какого-то кроваво-красного камня, возможно, карнелиана. Диск украшали стилизованные молнии из черного гранита.

Биби узнала их — это видоизмененные двойные молнии, использованные в свое время эсэсовцами. Похожий символ печатался на первой странице «Das Schwarze Korps» («Черный корпус»), официальной газеты Schutzstaffel^[609], главного политического инструмента Гитлера, сеявшего повсюду смерть и ужас. Цветá нацистского знамени были смело представлены в огромном помещении, правда, не совсем на своих местах. Вместо красного полотнища была белая стена, вместо белого круга — красный, а черную свастику заменили черные двойные молнии. Каково бы ни было предназначение этого здания, Терезин особо не скрывал, у кого черпает свое вдохновение. Возможно, это потому, что во втором десятилетии нового столетия, оказавшемся очень бурным, пугающе много людей желают приобщиться к любой системе взглядов, которая, какой бы иллюзорной и лживой ни была, успокоит их страхи и оправдает ненависть. Они просто жаждут, чтобы их обманули.

С разумом Биби происходило что-то непонятное. Она не боялась ни здания, ни того, что могло здесь находиться, ни Терезина, возможно, поджидающего ее тут. Она боялась саму себя, своего потенциала, который долгое время не принимала, но теперь уже не сможет отрицать.

Биби не страшил закупоренный и накопленный в ней гнев. Этот гнев вырвался наружу, когда ей пришлось ударить по голове свою бывшую учительницу. Ярость и способность причинять физический вред другому человеку были оправданными. В ней не угадывалось и следа дикости. Зависть и ненависть, испытываемые к другим на расовой, религиозной и классовой основе, являлись источником сильнейших потрясений, иногда губящих целые цивилизации, но ее гнев имел другое происхождение. Она ненавидела варварство и жестокость, невежество и высокомерие, демонизацию мнения оппонента и жесткосердие по отношению к безвинному. Она могла обуздывать даже сильный гнев, порожденный семнадцатью годами сдерживания и подавления знания о собственной природе. Причиной этого ограничения себя стал страх того, что она может совершить нечто ужасное, хотя не имела ни малейшего понятия, что именно.

Кроме гнева и ярости, существовал некий потенциал, которым она владела, потенциал забытый, но не утраченный. Он возвращался. По правде говоря, в течение прошедших двух суток Биби не только искала Эшли Белл, но и пыталась узнать о себе всю правду.

В колоссальном черно-красно-белом зале не было никакой мебели, кроме огромной глыбы черного как ночь гранита, служащего, судя по всему, стойкой регистрации. Сооружение было очень высоким, поэтому человек за ним должен был бы стоять, чтобы входящий мог его увидеть. Этот предмет «мебели» вызвал у Биби живейший интерес, и девушка направилась к нему. Когда до стойки оставалось всего несколько ярдов, из-за нее возникла поднимающаяся фигура Чаба Коя. В руке у него был зажат тазер.

Готовясь к написанию своего нового романа, Биби читала о тазерах. Есть электрошокеры, диапазон поражения которых ограничивается длиной вашей руки, есть такие, что выстреливают двумя небольшими электродами на проводках на расстояние пятнадцати футов. В руках у Коя была зажата более практичная модель.

— Черт бы тебя побрал, женщина, мне здесь не место, — сказал он.

Под давлением сжатого азота проволока зашелестела в направлении Биби, и электроды прицепились прямо к ткани футболки. Электрический разряд поразил ее периферийную нервную систему, не давая возможности мозгу посылать сигналы по чувствительным и двигательным нервам. Сломленная болью, не владеющая мышцами рук и ног, Биби рухнула на белый кварц пола, стараясь выкрикнуть проклятия, но язык не слушался ее.

Глава 120

ТЯЖЕЛЫЙ ПУТЬ

Биби не смогла сфокусировать взгляд на Чабе Кое. Девушка дергалась в личном мирке боли и нейромышечном параличе, словно раздавленный жук, который не в состоянии выбраться из своего расколотого хитинового панциря. Но она понимала, что он делает, видела, как Чаб Кой обходит стойку, сжимая в руке тазер, как снимает использованный картридж и со щелчком ставит на его место новый. Она знала его недолго, однако уже успела сообразить, что Кой — человек жестокий. Биби это хорошо понимала. Ее опасения тотчас же оправдались. В глаза ей словно плеснули краски цвета индиго. Электрический разряд резанул бритвой по лучащимся во все стороны нервным проходящим путям. Зубы лязгнули. Руки дернулись как у марионетки, которую водит пьяный кукловод.

Пока Биби корчилась на полу, Кой, склонившись над девушкой, начал обходить вокруг нее, произнося громким голосом:

— Ты понимаешь, что я не принадлежу этому месту? Ты же понимаешь, что я тебе говорю? Зачем упрямо настаиваешь на этой линии сюжета? Зачем тебе Чаб Кой? Или ты любишь только по-плохому? По-другому ты просто не в состоянии до всего дойти?

Глаза ее наполняли слезы, выжимаемые болью. Казалось, белый кварц помещения дрожит, испаряясь, будто это не камень, а конденсированный, окаменевший туман, который сейчас возвращается в свое естественное газообразное состояние. Единственный темный предмет, кроме выхаживающих вокруг ее тела туфлей Коя, лежал на расстоянии десяти футов от Биби. Наверняка это ее пистолет. Если она сможет добраться до оружия, то воспользоваться им уж точно сумеет. Пэкс ее обучал. Она готова применить оружие. Ни тени сомнения в этом не оставалось. И она не собирается его им пугать, не станет бить как кастетом, а нажмет на спусковой крючок и будет стрелять, пока не выстреляет всю обойму. Она убьет ублюдка.

— Итак, я полицейский детектив на пенсии, который теперь имеет удовольствие быть начальником охраны больницы. Логично. Ты сделала меня более опытным, более опасным, чем обычный коп в отставке. Неплохо. Не скажу, что очень умно, но вполне допустимо…

Он продолжал ходить кругами, пока Биби, дрожа и извиваясь всем телом, прикладывая все свои силы, ползла по полу, вибрирующему, словно замерзшее море под потолочными светильниками. Временами казалось, будто кварцевая плита кренится, и Биби боялась, что сейчас покатится, набирая скорость, пока не сорвется с края в гладкий вентиляционный желоб, по которому поедет вниз, все глубже и глубже, в ледяные пещеры. Ее уже начал бить озноб.

— Изначально моя работа заключалась в том, чтобы поддерживать атмосферу заговора и паранойи, которая будет становиться все тягостнее и запутаннее с каждым последующим событием. Но это все, чем мне следовало заниматься. Ну, еще разве что служить тебе помехой, неожиданно появляясь всякий раз, когда ход твоих мыслей воскрешает нечто такое, что ты считаешь невообразимым.

«Зиг-Зауэр» лежал всего в нескольких дюймах от нее, примерзший к наклоненному ледяному полю вопреки всем законам гравитации, согласно которым ему сейчас нужно было нестись прочь от нее, вращаясь по наклонной поверхности. Биби потянулась к оружию правой рукой, вновь обретя возможность двигаться.

Вставив третий картридж, Кой выстрелил девушке в спину. Электроды, которые способны послать заряд даже через целый дюйм надетой на человека ткани, без труда справились с блейзером и футболкой. Зубы змеи впрыснули яд электрического разряда в человеческое тело. Знатоки в области техники называют это нейромышечным параличом. Этот серьезный научный термин обозначает состояние полной потери контроля над собственным телом. Сбитый с толку разум больше не может отличить естественные электрические сигналы тела от шторма бессмысленных статистических помех. Вот только производимое на человека воздействие намного грубее, чем может показаться. С каждым разрядом холодная бурная река ощущений накрывала девушку с головой, лишая ее в то же время способности хоть каким-то образом реагировать на них. Биби подумала, что после четвертого или пятого картриджа может обмочиться и потерять остатки уважения к себе.

Кой ударом ноги послал пистолет подальше от спазматически скрученных пальцев девушки. «Зиг-Зауэр» унесся прочь за пределы видимости ее слезящихся глаз, которые к тому же жгли соленые слезы.

— Ты вообще слушаешь меня, женщина? — прогромыхал над ней Кой, словно какой-то языческий бог стихий, обращающийся к распростертой пред ним ниц грешнице. — Подумай о моем имени. Чаб не менее несерьезное имя, чем Биби. Разве тебе так не кажется? Да, я должен служить тебе помехой, но часть меня так же, как часть тебя, хочет, чтобы ты узнала правду и обрела свободу.

Во рту у Биби появился металлический привкус, не знакомый вкус крови, она не прикусила себе язык, это был привкус ржавчины. К горлу подкатил горький комок жалости к себе. Сейчас ее стошнит. Плоть ее напряглась, в то время как кости, казалось, превратились в дрожащий на тарелке студень.

— Я ограничен в средствах. Ты меня ограничила. Я могу лишь обходным путем проскользнуть мимо упрямой и всему сопротивляющейся Биби в попытке достучаться до другой Биби, той, которая хочет вспомнить все, узнать правду. Поэтому мне пришлось приложить усилия, чтобы достичь этого тем, что я начал говорить словами, нехарактерными для моего персонажа. Ты меня слушаешь, Краля?

Ей показалось, что она ответила утвердительно.

— Что ты сказала?

— Да.

— Да? Что?

— Да, я слушаю, — до ее слуха донеслись шелестящие слоги, шепеляво срывающиеся с ее губ и отскакивающие от кварца. — Да.

— Я попытался достучаться до твоего сознания, говоря так, как не свойственно моему персонажу, — сказал он. — Чаб Кой, бывший детектив из убойного отдела, не должен интересоваться американской классикой. Джек Лондон, Торнтон Уайлдер и Фланнери О'Коннор входят в пантеон твоих любимых писателей. Ты меня слушаешь, Краля?

— Да, — прошептала она.

— Слушать и слышать не одно и то же, — заявил Кой с жестокой властностью божества каменного века, вооруженного современными технологиями.

Он выстрелил в нее четвертым картриджем тазера.

Она не потеряла сознание. Она не обмочила себе штаны. Она не пыталась нащупать свой пистолет. Она вообще ничего не делала, просто лежала на раскаленном противне кварца и таяла будто сливочное масло.

Голос Коя оставался таким же суровым, как и прежде, разве что в его тоне исчезли резкие нотки:

— Я пытался предупредить тебя, подсказать, кем являюсь на самом деле, но ты меня проигнорировала и все сама себе испортила этим трюком с забыванием.

Девушка смотрела на его туфли, которые находились всего в нескольких дюймах от ее лица. Легкие кожаные туфли от «Гуччи». На нем не могут быть «Гуччи». Слишком дорого для него… слишком непрактично…

Он молча обошел ее тело несколько раз.

А вот носки на нем правильные. Не от модного модельера, с причудливым рисунком, а черные, простые. Смесь синтетики и хлопка. Последнего — немного. Такие носки продают в «Уол-марте»^[610]. Хорошие носки для копа.

— Ты серьезно согласна скорее умереть, чем признать правду, кто ты такая на самом деле? — спросил он.

— Нет.

— Что ты сказала?

— Нет, я не хочу умирать.

— Скажи так, чтобы я поверил.

— Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ.

После недолгого молчания мужчина произнес с жалостью и презрением одновременно:

— Тогда докажи это. Разберись со мной.

Она лежала в прострации. Голова повернута налево и прижата израненной частью лица к полу. Кровоточащее ухо вновь начало жечь огнем и пульсировать. По-видимому, хаос, вызванный последним разрядом тазера, улегся, и нервная система девушки вновь обрела способность верно чувствовать то, что происходит с ее организмом.

— Если ты сможешь доказать самой себе, кем являешься на самом деле, это еще не значит, что ты останешься в живых, — сказал Кой. — Есть шанс, что ты в конечном счете умрешь или сойдешь с ума, но, разобравшись со мной, ты этим кое-чего все же добьешься.

Лежа в приемном зале здания, где создавался новый мир фашистской ненависти, девушка думала о том, что нужно сделать, отредактировать, пересмотреть…

Сзади послышался шелест, два глухих удара и звук мягкого падения, словно занавес, соскользнув, упал на пол… Вот только здесь не было никаких занавесов.

Она ждала, вслушиваясь. Ничего.

С трудом привстав, Биби повернула голову и увидела оставленные на полу туфли Чаба Коя, бесформенную груду его одежды, из которой выглядывали подмышечная кобура для пистолетов и тазер. Казалось, этот человек, обезоружив себя, скинул одежду и вышел отсюда голым, хотя Биби не слышала, чтобы где-то открывалась и закрывалась дверь.

Ранее в номере мотеля, вчитываясь в цитаты, взятые из произведений О'Коннор, Уайлдера и Лондона, Биби уже начала подозревать, что Чаб Кой не просто говорит языком литературных персонажей, он сам является персонажем, созданным ею героем. Если бы она не вырезала страницы из книги, если бы не сожгла их в рукомойнике, если бы не воспользовалась трюком с забыванием ради сохранения этого мира, который сейчас, пожалуй, уже слишком далеко зашел в своем создании, чтобы его можно было легко разрушить, поиски Эшли Белл закончились бы еще в мотеле.

С точки зрения постороннего наблюдателя она могла показаться побежденной и раздавленной. На четвереньках Биби подползла к стойке из черного гранита и уселась на полу, опершись спиной о полированный камень. Бейсбольную кепку она потеряла. Волосы ее пребывали в полнейшем беспорядке. Если избитое лицо такое же бледно-серое, пепельное, как и руки, то она должна выглядеть одновременно слабой и дикой.

Слабой, впрочем, она не была, а дикой являлась ровно настолько, насколько дикими были джунгли, ожидающие, когда Биби откроет их внутри себя, настолько, насколько дика природа силы, дремлющей в ней, силы, о которой она вскоре узнает. Она не чувствовала себя побежденной. Она рвалась в бой.

Глава 121

КАПИТАН СОЖАЛЕЕТ

Пэкс и Пого стояли рядом с родителями Биби возле ее постели. Тело девушки под одеялом била мелкая дрожь. Временами оно дергалось чуть сильнее. Лежащие поверх одеяла кисти рук делали странные движения, словно выщипывали что-то неприятное кончиками пальцев. Казалось, пальцы движутся в такт пронизывающей комнату жалящей энергии, которую могут чувствовать только они.

Увиденное странное зрелище расстроило Нэнси до слез, но Мэрфи не дал жене нажать на кнопку вызова медсестры. Хотя это зрелище огорчило его не меньше, чем Нэнси, Мэрфи доверился отцовской интуиции. А она убеждала его: дочери сейчас ничто не угрожает, напротив, теперь в своем разуме, в своей душе Биби находит таинственное место, намного более реальное, чем любой сон, куда более глубокое, чем любая кома, но в то же время вполне безопасное.

Дрожь и прочие непроизвольные движения сначала ослабли, а затем полностью прекратились. Кардиомонитор, прежде отметивший незначительное увеличение сердцебиения, теперь фиксировал такое же незначительное уменьшение. А тем временем пять мозговых волн продолжали демонстрировать все ту же оптимальную синхронность.

Еще до того прослушав микрокассету, Пэкс и Пого имели больше оснований, нежели Мэрфи, надеяться на лучшее. Но при этом они опасались, что в самой Биби таится смертельная для нее угроза, такая, с которой, возможно, не сталкивался ни один человек на свете.

Они рассказали родителям Биби о приключениях прошедшего дня: сейф и вещи, в нем найденные, включая вот эту аудиозапись и собачий ошейник с именем «Джаспер»… визит к доктору Сейнт-Круа… причина, по которой она заставила Биби бросить учебу в колледже… блокнот с пантерой и газелью… строки, написанные рукой Биби, появлявшиеся у них на глазах… встреча к Тобой Рингельбаум… Эшли Белл, оказавшаяся литературной героиней, чьим прототипом была женщина, выжившая в Дахау и впоследствии ставшая хирургом, специалистом по раку мозга…

Услышанное произвело на Нэнси и Мэрфи сильнейшее впечатление. Родители Биби были озадачены, заинтригованы и засы́пали молодых людей вопросами, ответы на которые им непременно хотелось тотчас же услышать.

— На все вопросы ответов у нас все равно нет, — сказал им Пого, — но вот кассета… Когда прослушаешь, то словно в передряге с дымящимся левиафаном побывал. Наша Бибс куда больше, чем мы о ней думаем…

Прежде чем включить аудиозапись, Пэкстон захотел узнать все, что можно, о капитане Гюнтере Олафе Эриксоне. Нэнси почти не поддерживала с ним отношений бóльшую часть своей жизни и впустила его в свое сердце лишь тогда, когда Биби подружилась с дедом. Интересно, что же произошло в прошлом между Нэнси и ее отцом?

Из того немногого, о чем Пэкс обмолвился после прихода в палату № 456, Нэнси узнала: на кассете записано признание, которое навсегда способно изменить ее мнение о своих отце и дочери. Стараясь сжать значительную часть собственного прошлого в несколько фраз, Нэнси одновременно придерживала одну из слегка подергивающихся рук дочери. Взгляд ее блуждал от пола к давящей снаружи на оконное стекло ночи, оттуда переходил на лицо Биби, но чаще всего задерживался на небольшом диктофоне, который Пэкс не выпускал из рук. Он держал его так, словно диктофон был слишком ценным и мужчина боялся того, что кто-то может сбить его на пол, после чего аппарат разобьется.

Нэнси сказала, что ее отец вообще-то был хорошим человеком. Он старался поступать так, как надо. Проблема состояла в выборе приоритетов. Скорее всего, ему вообще не следовало жениться, а если уж он женился, то иметь детей уж точно не стоило. У ее отца было две дочери — сама Нэнси и Эдит. Имея психологию воина, любя не только собственную семью, но и свою страну, Гюнтер то и дело отправлялся добровольцем на войну, сделав службу в корпусе морской пехоты не просто карьерой, а образом жизни. Семья, обязанности мужа и отца всегда находились для него на заднем плане. Он как будто играл роль телезрителя, временами включающего душещипательный телевизионный сериал, когда это позволяли сделать перерывы между обычными войнами и паузы между войнами холодными. Гюнтер любил жену и дочерей, однако не умел словами выразить им свою любовь. Он разговаривал языком чести, доблести и самопожертвования. Капитан вполне понимал чувства тех, кто рискует собой ради страны и кто погибает, спасая жизнь побратима. Ему непросто было найти общий язык с женой, любящей обычные радости, все те мелочи, которые, как говорят, составляют смысл существования. То же относилось и к его дочерям, удавшимся в мать. Будучи детьми, они понятия не имели, насколько опасен мир, не знали о тех жертвах, что необходимы для того, чтобы защитить Америку и уберечь ее жителей от ужасов и лишений, которые многие люди в других странах воспринимают как данность бытия.

Когда мать Нэнси погибла в автокатастрофе, Гюнтер был далеко, на войне. Он не успел вернуться домой вовремя и не присутствовал на похоронах. Возможно, мужчина и понимал, чего ждут от него убитые горем дочери, но дать им ожидаемое все равно был не в состоянии. Утрата, если не опустошила, то пошатнула его волю, а кроме того, сбила с толку, словно впервые Гюнтер понял: риск погибнуть от рук солдата враждебного государства не единственное, что угрожает его стране. До этого времени автомобильные аварии, пожары и рак казались ему почти абстрактными угрозами, едва ли не последствиями козней неприятеля. Интуитивно он осознавал, что без женской руки в воспитании двух дочерей ему не обойтись, но при этом жениться во второй раз не собирался. «Ни одна женщина не сможет заменить мне вашей мамы». Поэтому Гюнтер связался с сестрой покойной жены, которая с радостью поселила племянниц в своем доме.

— Я по-настоящему узнала отца только после того, как он перебрался жить в квартиру над гаражом, — сказала Нэнси. — То, как он общался с Биби… Когда война больше его не звала, он обнаружил в себе отцовские чувства, — ее взгляд вновь остановился на диктофоне в руке Пэкса. — Ты сказал, что он оставил эту запись для Биби. Думаешь, будет удобно нам слушать ее?

— Я считаю, всем нам просто необходимо это услышать, — промолвил Пэкстон.

Пого был полностью с ним согласен.

— Но если в палату зайдет медсестра или еще кто-нибудь посторонний, мы выключим диктофон. Запись слишком личная и очень странная. Никто кроме нас не должен ее услышать.

— Коль кто-нибудь и может решать что-то, так это лишь Биби. Запись предназначена ей, — сказал Пэкс.

Он положил диктофон на кровать. Нэнси и Мэрфи придвинулись поближе. Пэкстон нажал кнопку воспроизведения записи. Из небольшого динамика послышался приглушенный, но в то же время производящий сильное впечатление голос Капитана.

«Моя милая девочка! Дорогая Биби! Это мое извинение на случай, если так получится, что мне придется извиняться. У меня осталось всего несколько лет на то, чтобы поразмыслить над своим поступком. Теперь я в меньшей мере, чем прежде, уверен в том, что не совершил ошибки. Временами сожаления разъедают мою душу. Я говорю о страшном происшествии, которое помог тебе забыть. А еще ты вычеркнула из своей памяти сам трюк с забыванием, вычеркнула не потому, что тебя заставили забыть, а потому, что дети, вырастая, часто многое забывают из происходившего с ними в детстве…»

Глава 122

БИБИ НА КРАЮ

Несмотря на яркость освещения, стилизованный в духе фашизма, чем-то напоминающий огромную пещеру приемный зал производил на Биби гнетущее впечатление. Ей вспомнилась музыка Мусоргского «Ночь на Лысой горе» из диснеевской «Фантазии». Приходя в себя после четырех разрядов тазера, девушка сидела на полу, опершись спиной о черный гранит стойки. Наполовину серьезно Биби представляла, как освещение погаснет, а потом в наступившей темноте запрыгают по полу тролли, а великаны-людоеды будут карабкаться сквозь кварц, выползая из нижнего мира, жаждущие насладиться плотью ничего не подозревающих людей.

Она очень-очень сильно боялась. Ей ужасно страшно было быть Биби Блэр. Она вычеркнула Чаба Коя из этого мира. Одежда и прочие вещи охранника некоторое время лежали, но, когда Биби задержала на них свой взгляд, они исчезли, словно девушка стерла их ластиком. Она подумала, что сходит с ума. То, что, как ей казалось, произошло,просто не могло случиться. Биби не могла вычеркнуть человека из бытия лишь силой своего желания. Прошло всего два дня с тех пор, как ее выписали из больницы, а Калида Баттерфляй задалась целью проникнуть в тайны скрытого знания от лица самой Биби, и теперь девушка уверовала в то, будто сверхъестественные силы правят миром. Или здесь вообще нет ничего сверхъестественного?

Не может ли все это быть бредом психически нестабильного разума? Если Чаб Кой настолько нематериален, что от него можно избавиться, лишь пожелав этого, то возникает справедливое подозрение: Калида, Хофлайн-Воршак, татуировщик, женщина в мотеле, безымянные громилы, даже сам Роберт Уоррен Фолкнер, он же Терезин, являются всего лишь фантомами, навеянными несварением желудка, избытком пива, лишней ложкой горчицы или кусочком сыра. Она вполне способна уничтожить этих людей, если раньше сама же вообразила себе их. В этом случае необязательно, чтобы у нее были серьезные проблемы с психикой, вот только…

Вот только эти двое суток, преисполненные борьбы за свободу и жизнь, ее изнурительные, напряженные поиски Эшли Белл совсем не казались сном. Все выглядело для Биби мучительно реальным. Все мышцы и суставы ее тела болели. Пульсирующая боль в израненном ухе не унималась. Ей вторила боль в скуле. Когда девушка пыталась сжать зубы или прикасалась к своему покрытому синяками лицу, боль становилась просто нестерпимой. Если она не может избавить себя от нее, значит, те, кто сделал это с Биби, а также их лидер, глава секты и убийца собственной матери, должны быть вполне реальными людьми. Разве не так?

Коль Роберт Уоррен Фолкнер, он же Терезин, — плод ее воображения, то никакой корпорации «Терезин» просто не существует. Если нет корпорации, то нет и задания, которое она сейчас пытается выполнить. Все это плод ее горячечного воображения. Разглядывая акр белого кварца, посверкивающего у нее перед глазами, она попыталась отредактировать структуру бытия, повернуть вспять последние события до момента, когда остановила «хонду» на Сономир-вей, до того, как зашла на территорию стройки и повстречалась с Мариссой Хофлайн-Воршак, но ни приемный зал, ни здание исчезать не желали.

Биби не была уверена, подтверждает ли неизменность сооружения его наличие в реальности или все это следствие ее веры. Просто подсознание отказывается вычеркивать корпорацию «Терезин» из контекста. Обычно больной разум не особенно последователен, когда дело касается галлюцинаций.

В добавление к ее замешательству, бросая очередной вызов здравомыслию, послышался голос Капитана. Голос лился по залу, словно его транслировала система оповещения. Но все это может происходить у нее в голове.

— Моя милая девочка! Дорогая Биби! Это мое извинение на случай, если так получится, что мне придется извиняться. У меня осталось всего несколько лет…

Она не может этого слышать. Капитан мертв. Он уже двенадцать лет как умер. В последовавшие за его смертью от аневризма месяцы она очень по нему скучала, хотела, чтобы он вернулся. Было плохо этого хотеть. Если она бессознательно позвала его в мир, возвращение Капитана сейчас оказалось бы столь же неправильным, как и его возвращение тогда.

— Я говорю о страшном происшествии, которое помог тебе забыть. А еще…

Биби отказывалась слушать. Слушая, она захочет его возвращения. Она не должна этого хотеть, не смеет этого хотеть. Давным-давно Биби узнала почему… Серьезно?

С трудом поднявшись на ноги, девушка привалилась к граниту стойки. Затем нетвердой походкой направилась к лежавшему вдалеке черному предмету, который не мог быть ничем иным, как ее пистолетом.

Капитан думал, что она способна забыть о трюке с забыванием. Он принялся рассказывать о том, как все тогда происходило.

Дошагав, Биби подобрала оружие и оглянулась, обозревая огромное помещение. Она не знала, что делать. Кто теперь к ней заявится?

Капитан продолжал говорить. Она ясно видела его лицо, оставшееся запечатленным в памяти… его улыбку… Дела бы шли лучше, если бы он остался жив. Нет.

* * *

Палата № 456. Экран электроэнцефалографа с пятью идеальными волнами. Биби ходила на своей доске, как бы там ни было. Четыре человека стояли вокруг ее койки. Девушка не спала и не бодрствовала, но пребывала в обоих этих состояниях одновременно. Она лежала в постели, при этом находясь в таинственном Иномирье.

Из диктофона Капитан начал рассказывать о природе методики забывания, но не о причине, почему ему пришлось ею воспользоваться. Черты лица Нэнси ожесточились. На нем появилось негодование. Женщина, должно быть, вспоминала дни, когда она чувствовала себя брошенной отцом.

— Что он говорит? Он что, промыл ей мозги?

— Возможно, это и было ошибкой, но на то имелись веские основания, — сказал Пэкстон. — Лучше послушайте.

Он знал, что следующее признание старика рассердит как Нэнси, так и Мэрфи, но самый большой шок они испытают, когда Капитан расскажет, о чем же он помог забыть внучке.

«Трюк с забыванием удался настолько хорошо не потому, что меня научил ему цыган, или столетний шаман, или я узнал его в каком-то уголке Земли, славящемся своей магией, как я тебе говорил. Он удался потому, что эту методику разработали куда более умные люди в разведке. Это часть психологической защиты на случай, когда тебя будет допрашивать враг. Если человека загипнотизировать и внушить ему, что трюк с забыванием сработает, он будет податлив на самогипноз до конца своих дней, всегда сможет забыть то, что пожелает стереть из своей памяти».

Загорелое лицо Мэрфи посерело.

— Он ее гипнотизировал?

— Слушайте, — промолвил Пэкс.

«Теперь я перехожу к более трудной для меня части рассказа, Биби. Непосвященному это может показаться куда хуже, чем есть на самом деле. Я знал, что это никак не повредит твоему здоровью. Послушай, родная! Гипноз настолько сильно помогает при трюке с забыванием лишь потому, что человеку, подвергающемуся этому, в нашем случае тебе, вводят в организм один медицинский препарат для того, чтобы он стал податлив гипнотическому внушению. В тот вечер, когда я обучил тебя этому трюку с забыванием, твои мама и папа были на концерте. Мы ужинали на кухне хот-догами с сыром и перцем чили, а также разогретой в микроволновке картошкой фри. После ужина, до того, как мы ели «Эскимосский пирог», я обучил тебя трюку… Медицинский препарат, о котором я ранее упоминал, был в кока-коле».

Лицо Нэнси исказилось яростью. Пэксу показалось, что в таком состоянии женщина может схватить диктофон и разбить его. Он прикрыл его рукой.

— Да выслушайте сперва.

* * *

— В тот вечер, когда я обучил тебя этому трюку с забыванием, твои мама и папа были на концерте…

Голос смолкать не собирался. Биби не могла его заглушить, ибо он звучал у нее в мозгу. Чем дольше она его слушала, тем мягче, теплее он звучал, тем отчетливее вставал у нее перед глазами образ Капитана, то, как он ее защищал. Когда старик жил в квартирке над гаражом, она чувствовала себя в безопасности, зная, что он наблюдает за бунгало. Окно ее спальни выходило на дворик, поэтому Капитан мог следить за тем, чтобы с ней все было в порядке.

Биби очутилась позади стойки из черного гранита. Она не знала, как и зачем туда пришла. Там стояли два высоких табурета. На них, должно быть, сидят охранники или администраторы. Биби не стала забираться на табурет, а забилась в пространство для ног под стойкой, словно ребенок, ищущий укромное место, где можно спрятаться.

— Я не знаю, что натворил… Ну, в смысле, я не знаю, как большая дырка в твоей памяти способна сказаться на тебе со временем. Слишком поздно я подумал о том, что, вероятно, могут возникнуть какие-то проблемы в психологическом развитии ребенка. Когда используешь эту методику забывания на взрослом человеке, дело обстоит по-другому. Личность взрослого уже полностью сформировалась. Но если… Господи! Надеюсь, ничего плохого не произойдет. В любом случае мне кажется, ты бы не смогла жить полноценной жизнью с такими воспоминаниями… даже не столько с самими воспоминаниями, сколько с осознанием того, что произошло и на что ты способна.

Биби понимала — приближается момент узнать главное, вспомнить, чем же являлось то нечто, то существо, которое вторглось к ней в спальню, когда ей было пять лет. Девушка еще глубже забилась в нишу для ног. Ее охватил страх, усиленный вдвое тем, что именно Капитан открывает перед ней истину. Если ее воображение обладает ярким и страшным творческим потенциалом, не исключено, что сегодня ночью и он, и это жуткое существо из ее спальни появятся в приемном зале для того, чтобы рыскать повсюду и заглянуть в единственное место, где она могла спрятаться. Что все это значит? Колдовство? Но она же не ведьма.

— Спустя шесть месяцев после того, как я перебрался жить в квартирку над гаражом, и восемь месяцев после страшного происшествия ты наконец мне доверилась и рассказала обо всем. Ты думала, тебе не следует рассказывать о произошедшем твоим родителям, потому что они… ну… что они тебя не поймут. Не знаю, права ты была тогда или нет, но забыть все показалось наилучшим выходом. А тут появился я, тот, кто может сделать так, чтобы ты все забыла. Совпадение? Я никогда не верил в совпадения. Я знаю, какая ты. Вижу, как быстро ты взрослеешь. Ну, для такой маленькой девочки у тебя очень зрелый ум и доброе сердце. Подозреваю, ты тоже не веришь в совпадения… Как бы там ни было, ты рассказала мне свою яркую, дикую и очень мрачную историю. В собственной глупости, свойственной всем взрослым, которым не хватает воображения, я попытался убедить тебя в том, что ты видела плохой сон. Тогда ты продемонстрировала мне свои способности. Признаться, ничто из произошедшего на войне так не испугало меня, как то, чему я стал свидетелем тогда на кухне. Я записываю свой голос на эту кассету для того, чтобы… Когда я вручу тебе ее, то скажу на словах, а сейчас… Я не знаю… Эта запись поможет тебе, станет чем-то вроде психологической реабилитации в случае, если окажется, что я беспечный глупец, что мне не следовало учить тебя этому трюку с забыванием, а тебе не стоило забывать о том, что тогда произошло, забывать, на что ты способна.

В своем убежище под стойкой Биби плакала, вспоминая Капитана. Он терзался сожалениями и переживал насчет того, что чем-то мог ей навредить, хотя его появление в квартире над гаражом стало для нее сродни благословению. То, что ей сейчас напомнили о ее прежнем горе, совсем не способствовало уменьшению страха, который она испытывала теперь. Горе и ужас завладели ею в одинаковой мере. Хотя Биби сказала себе, что храбрые девочки ни от чего не прячутся, а грудью встречают любую опасность, сама она осталась сидеть в тени ниши для ног, пододвинув согнутые колени к самому подбородку и обхватив их руками. С ее губ сорвался тонюсенький звук страдания, когда Капитан из прошлого начал говорить о самом главном.

Глава 123

СЛУЧАЙ С КНИГОЙ

СЕМНАДЦАТЬЮ ГОДАМИ РАНЕЕ

Биби полюбила эту книжку так сильно, как обещала ей мама, так же сильно, как любила книгу Нэнси, когда была еще маленькой девочкой. Книжка называлась «Большое приключение Печеньки». Слова и картинки. Биби перешла к книгам почти без картинок довольно рано, а недавно научилась читать их самостоятельно, без маминой помощи. Девочка очень гордилась, что умеет читать лучше, чем полагается ребенку ее возраста.

Печенька, пряничный человечек из имбирного теста с капельками шоколада вместо глазок и белой улыбкой из сахарной глазури, был самым интересным персонажем из всего прочитанного ею до сих пор. Смешной, симпатичный, он всегда был готов к приключениям. Печенька ожил после того, как его испекли, лежа на противне и остывая. Почему он ожил, осталось загадкой. Автор ничего по этому поводу не написал. Печенька не был хрупким, не ломался легко, как вы могли бы подумать. Будучи слепленным из имбирного теста, он, однако, таил в себе волшебство, как снеговик Фрости.

Когда Печенька сбежал из пекарни, то очутился в многолюдном городе. Человечек был рад тому, что теперь сможет исследовать большой мир, учиться и делать открытия. Иногда ему было страшно. Однажды грузовик, чуть не наехав на Печеньку, едва не раздавил его. В другой раз за ним погналась голодная собака, но в большинстве случаев его приключения были забавными и уморительными.

За неделю после того, как мама подарила ей эту книжку, Биби перечитала ее, казалось, тысячу раз, а может, две тысячи. Печенька, можно сказать, стал ей лучшим другом. Биби с трудом сходилась с детьми ее возраста. Ребята в детском саду казались девочке неинтересными. Тетя Эдит и кое-кто из родни считал Биби другой. Девочка подслушала, как они говорят об этом с мамой. Биби не понимала, что это значит, как можно быть другой, и это ее, по правде говоря, не особо заботило. Если бы кто-то спросил у девочки ее мнение, Биби честно сказала бы, что находит этих родственников странными. Почему? Она не смогла бы внятно это пояснить, как родня не смогла бы объяснить, почему считает ее другой.

Затем в ее жизни появился замечательный Печенька, тоже другой. У этого пряничного человечка было храброе сердце и дерзкий дух. Биби тоже хотела стать храброй и дерзкой. Печенька и Биби — друзья навек.

В перерывах между чтением книжки она иногда придумывала свои собственные рассказики о дальнейших похождениях Печеньки. Хорошо рисовать девочка не умела, поэтому даже не пыталась запечатлеть на бумаге похождения пряничного человечка, но в своем воображении видела яркие, живые картинки в цвете, похожие на галлюцинации.

В тот вечер, после того как ее уложили в постель и поцеловали на ночь, Биби уселась на кровати и в мягком свете прикроватной лампы еще несколько раз пролистала книжку «Большое приключение Печеньки». До ее слуха долетали приглушенные голоса и музыка из телевизора, стоящего в гостиной. Возможно, девочка задремала. По крайней мере, открыв глаза, она обнаружила, что книжка лежит у нее на груди. Биби приподнялась с груды подушечек, на которых лежала. В доме царила тишина. Ее родители, видимо, пошли спать.

Биби посидела так немножко, разглядывая свой любимый рисунок Печеньки и разговаривая с ним, словно он на самом деле был ее настоящим, а не воображаемым другом и мог ее услышать. Девочка сказала, что она хочет, чтобы он ожил и пришел к ней так же, как в этой чудесной книге. Она и впрямь сильно-сильно этого захотела. Ей очень нужно было это сейчас. В своем воображении Биби видела, как Печенька встает со страницы книжки столь же ясно, как он на картинке поднимался с противня, чтобы отправиться путешествовать по городу.

Когда все это началось, то происходило словно в мультфильме Уолта Диснея, однако доброй сказка была недолго. Печенька не сразу выпрыгнул со страницы книжки, разведя в стороны ручки и сверкая сахарной пудрой или пыльцой фей. Он не стал разговаривать с ней голоском мультипликационного персонажа. Нет. Сначала он немного повернул голову на рисунке, будто хотел получше разглядеть Биби. Она даже не была уверена, что ей это не почудилось. Поворот головки был едва уловимым. Затем Печенька подмигнул. Глаза Биби расширились. Улыбка пряничного человечка превратилась в кривобокую усмешку. Девочка открыла рот от удивления. Она тихо вскрикнула, однако подавила в себе этот звук. Книжка не была интерактивной. Никаких тебе голограмм, которые меняются в зависимости от того, под каким углом на них смотреть. Внезапно Печенька стал трехмерным, в то время как остальная часть рисунка осталась прежней. Он сделал попытку вырваться из плена двухмерного изображения. Теперь происходящее совсем не походило на мультик Уолта Диснея.

Биби сбросила книжку с кровати. Она упала на пол, словно туристическая палатка — корешком вверх. Ее страницы начали немилосердно шуршать, пока пряничный человечек старался выбраться в этот мир. Девочка сидела на коленях на кровати, удивленная и немного напуганная. Радость и тревога боролись в ее сердце. Биби была словно заворожена видом того, как книжка начала передвигаться взад-вперед по полу, будто это совсем и не книга, а большой экзотический жук.

Печенька был добрым и веселым. Он не обидел даже голодную собаку, захотевшую его съесть. Ничего плохого не случалось с детьми в книжках, которые читала Биби. Эти дети отправлялись в путь в поисках приключений с говорящими животными, феями, ожившими любимыми игрушками и глупыми существами с других планет, но ничто не могло навредить им. Когда Печенька вылезет из книжки, он станет для нее Винни-Пухом, а она для него — Кристофером Робином. Они будут лучшими друзьями. Скорее всего, но… Что-то в кривой улыбке Печеньки ее встревожило. Он подмигнул ей своим блестящим шоколадным глазом, и в этом не было ничего плохого. Подмигивание показалось ей дружелюбным, немного насмешливым. А вот после улыбки девочка засомневалась, что они станут лучшими друзьями.

Книжка, перевернувшись, раскрылась. Пряничный человечек поднялся из нее. Страницы отчаянно бились по бокам от него, словно крылья. Он выполз из книги, темный, странный и совсем не такой веселый, как Печенька. Он… нет, оно показалось каким-то нескладным, кособоким, бугорчатым, неуклюже, с заметным трудом бредущим на своих коротких толстых ножках. Оно не было тонким, как пряничный человечек, а выглядело толстым, достигая в высоту если не восьми, то шести дюймов. Движения его были дерганными, порывистыми, лишенными малейшей грациозности. Казалось, оно мучится. Белые губы его открывались в немом крике. Существо качало уродливой головой из стороны в сторону, поддерживая ее своими оканчивающимися «варежками» руками.

Плоть. Даже с расстояния восьми-десяти футов Биби видела, что оно состоит не из теста, а из плоти. В книге Печенька был слеплен из имбирного теста. Его раскатали, придали ему форму и испекли. Конечно, это было глупо. Хотя Биби очень любила книжку, она понимала, что в ней много глупостей и несообразностей. Нужно волшебство, магия маленького снеговика Фрости, чтобы Печенька стал гибким, сильным и проворным. Биби не обладала таким волшебством. Когда она хотела, чтобы пряничный человечек ожил, она совсем не думала об этом. В ее воображении Печенька был пряничной зверушкой. Теперь же она получила животное, нет, не животное, а нечто гораздо примитивнее, какую-то гниющую массу растительного и животного происхождения, слепленную вместе в трясине, а затем оживленную ударом молнии, хотя настоящей жизни в этом существе она не видела.

В безмолвном крике существо подобрало книжку, которая оказалась больше его, и запустило ею в Биби. Оно промахнулось, но книжка попала в прикроватную лампу. Свет погас, когда лампа завалилась набок.

Биби сбежала бы, если бы крошечное существо, созданное волей девочки, не стояло между ней и дверью. Единственный свет исходил от Микки-Мауса. Ночник родители купили недавно. До сегодня Биби его стеснялась и подумывала, как бы от него избавиться. Она, конечно, ребенок, но не младенец, чтобы нуждаться в ночничке. Когда оно исчезло в тени, куда не достигало свечение Микки, Биби подавила желание позвать на помощь. Она не хотела вести себя как маленькая. Вполне возможно, она даже не смогла бы закричать. Казалось, стучащее в груди сердце подскакивает до горла. Ей стало трудно сглотнуть слюну. Она сделала попытку сказать существу, чтобы то уходило, но с губ вместо слов сорвался едва слышимый прерывистый свист.

К тому же, если прибегут родители, они, возможно, не увидят существо. В книгах взрослые часто не видят эльфов, фей и других сказочных персонажей, потому что, в отличие от детей, они в них не верят. Тогда папа и мама решат, что она маленькая, и станут относиться к ней как к маленькой. Хуже будет, если существо из книги, совсем не похожее на Печеньку, ранит ее родителей. Оно было небольшим, похоже, зубов не имело, но обладало колоссальной силой, учитывая, как запустило в нее книгой. Если мама и папа пострадают, вина ляжет на Биби. Они не станут ее укорять, скажут «чему быть, того не миновать», но она-то будет знать правду.

Сидя на коленях на кровати, Биби вслушивалась в то, как существо передвигается по комнате. Судя по стучащим, шуршащим и шаркающим звукам, оно еще более несуразное, неповоротливое, неуклюжее, чем девочке сперва показалось. В нем явно не было ни капли магии. Не исключено, что оно слепое. Оно не могло ни разговаривать, ни кричать. Возможно, оно глухое. Возможно, не чувствует запахов. Если существо способно лишь ковылять по полу, оно найдет ее только по чистой случайности. Может статься, оно вообще не ищет ее. Вероятно, у него даже мозгов нет. Должно быть, оно и вовсе не способно чего-то хотеть. Глупое перекрученное нечто…

Хотя сердце стучало так быстро, как никогда прежде, отскакивая от ребер, словно пинбол, подскакивая даже к горлу, Биби говорила себе, что, коль скоро она пожелала, чтобы оно вышло из книжки, она может так же легко захотеть, чтобы оно туда вернулось. Поэтому девочка начала страстно желать. Это был ее долг, ее ответственность перед родителями.

Она снова скользнула под одеяльце, села, опершись спиной о подушки, и принялась страстно желать, чтобы этот Непеченька пополз обратно к книге, лежащей на полу, скользнул между страницами и растворился в рисунке, из которого возник. Около часа царила относительная тишина, прерываемая время от времени шорохами, производимыми существом. У нее пересохло во рту. От силы ее желания и работы воображения у девочки закружилась голова. Когда ужасное существо наконец долгое время не издало ни единого звука, Биби подумала, что все же добилась своего. Девочка лежала неподвижно, словно камень, и вслушивалась в тишину. Секунда за секундой, минута за минутой она лежала, испытывая все больше надежды на избавление. Впрочем, хотя сердце и не стучало в ее груди так быстро, как раньше, оно все же билось очень сильно.

Тишина закончилась: существо заскреблось у ближайшей к изголовью кровати стены. Шнур лампы задвигался с задней стороны ночного столика. Если этому ужасному маленькому уродцу и отказано было в пяти чувствах, оно отыскало дорогу к ней с помощью шестого. Биби ожидала, что оно заберется на ночной столик, находящийся в двух футах от ее лица, но вместо этого существо залезло под кровать и затаилось.

Она ошибалась, считая, будто у него нет мозгов. Оно вполне может думать, хотеть и искать. Единственным звуком, долетающим до слуха Биби в гробовом молчании комнаты, был неистовый стук собственного сердца в груди. Это громкое сердцебиение ввергло девочку в странный ступор сродни параличу, который, впрочем, не лишил ее слуха. Биби представляла себе, как существо строит под кроватью свои козни.

Девочка не знала, как оно смогло оказаться у нее под одеялом без того, чтобы она его услышала или почувствовала. Когда оно коснулось ее босой ноги, Биби сбросила с кровати одеяло. Ее крик был не громче сухого сипения, зародившегося у нее в горле.

Дело дошло до противостояния творца и творения. В слабом свете лампочки в пять ватт, установленной в Микки-Маусе, Биби подалась вперед и, схватив существо обеими руками, оторвала от щиколотки своей ноги. Холодное, но не скользкое тельце извивалось. Его била странная беспорядочная дрожь. Удержать существо в руках было совсем непросто. Стук сердца, казалось, сотрясал все ее тело. Дыхание стало учащенным, сиплым, со свистом. Она так страстно желала, чтобы это убралось восвояси, что у нее от боли раскалывался череп. В ушах стучало так, словно резко поменялось атмосферное давление. В левой ноздре лопнул капилляр. Оттуда потекла струйка крови. Изловчившись, «лучший друг» вывернулся из захвата и шлепнулся Биби на грудь. Теперь они смотрели друг другу в лицо. Девочка вновь схватила существо. Шоколадные капельки глаз совсем не казались добрыми, приветливыми и… шоколадными. В нее вперились черные маслянистые пятна какого-то вещества. Биби показалось, что вся ненависть мира кипит в этих двух крапинках. Открыв рот, существо наклонялось все ближе и ближе, словно хотело высосать из ее дыхания саму жизнь. Головная боль раскалывала ее череп. Взгляд застлал кровавый туман. Биби вонзила пальцы в податливую плоть существа. Теперь девочка уже не просто хотела, чтобы оно исчезло, она приказывала этому уродству, вызванному к жизни ее желанием, убираться прочь. Чтобы подчеркнуть свою власть, она плюнула в существо. Оно обмякло в ее руках, перестало сопротивляться, а затем исчезло. Биби услышала треск бумаги лежащей где-то во тьме книжки. Это вернулся в мир Печеньки тот, кто не был им. Когда в руках Биби ничего не осталось, бумага зашелестела в последний раз, а затем наступила гробовая тишина.

Найдя в себе силы, Биби потянулась к лежащей на ночном столике лампе и включила ее. Свет был очень ярким. Девочке захотелось, чтобы солнце на этот раз взошло раньше положенного времени. Сейчас слишком много света быть просто не могло. Она откинулась головой назад на подушки. Из одной ноздри капала кровь. Слезы лились из глаз. Она опасалась, что сейчас ее может стошнить. Зря боялась. Похоже было на то, что сердце никогда не перестанет громко биться в груди, но вскоре сердцебиение успокоилось. Долгое время девочка полулежала, опершись об изголовье кровати, в состоянии близком к ступору. Не то чтобы она не могла двигаться или говорить. Ей просто не хотелось этого делать. Биби боялась, как бы глупым движением или неуместным словом она не призвала в этот мир еще какое-нибудь существо.

Потом девочка заснула.

Настало утро.

Она проснулась, приняла душ и позавтракала.

Она вела себя молчаливее, чем обычно, что не укрылось от внимания родителей, а вот разум ее, как и всегда, вращался, крутился, вертелся с умопомрачительной скоростью, сплетая шерстистые мысли в тугие нити, из которых ткалось полотно умозаключений и предположений. До шестого ее дня рождения жизнь Биби изменилась самым драматическим образом, изменилась окончательно и необратимо. Приходилось лишь принять то, кем она стала. Нужно быть осторожнее. Нельзя желать прихода в этот мир чего-то, что не принадлежит ему. Истории — вещь хорошая. Они делают жизнь лучше, веселее, но истории должны оставаться между обложками книг.

Глава 124

КАПИТАН И ЕГО АЛЬБАТРОС

Пэкстон стоял и следил за цифрами, появляющимися на счетчике ленты. Два сердечника медленно вращались. Лента двигалась к магнитной головке. В отличие от Мэрфи и Нэнси, он не особо внимательно вслушивался в слова Капитана. Он уже все это слышал, когда сидел вместе с Пого в машине. Ему никогда не суждено забыть услышанное. По мере того как намагниченная ацетатная пленка перематывалась с одной катушки на другую, рассказывая о прошлом, мужчине казалось, что на самом деле он слышит о своем будущем. С благоговейным ужасом и восхищением он думал о том, с какой удивительной женщиной свела его судьба, как чудесно сложится их жизнь, если, конечно, Биби выживет.

Пока звучал голос Капитана, палата № 456 словно отделилась от здания, где была, как мыльный пузырь, когда его полностью надувают, отрывается от своего кружочка на палочке. Они стали совершенно независимым мирком, оторвались и полетели. Казалось, если сейчас распахнуть дверь, за ней вместо больничного коридора будет невообразимая пустота. Голос Капитана гипнотизировал, завораживал не меньше медицинского препарата, подсыпанного стариком в кока-колу маленькой Биби. Хотя то, что он рассказывал, выходило за рамки повседневности, никто из четверых не выразил ни тени сомнения. Все собравшиеся к этому времени уже знали другие случаи, когда воображение Биби делало ее жизнь лучше (Джаспер, которого она потом назвала Олафом) или хуже (сочинение о доме доктора Сейнт-Круа). В тот момент Нэнси срочно понадобился стул, и Мэрфи пододвинул ей один из стоящих в палате. Биби по-прежнему лежала, явно никак не воспринимая внешний мир. Ее сознание жило в другом мире, созданном живым воображением девушки. После упоминания инцидента в спальне внучки, который он помог ей забыть, Капитан рассказал, как девочка для того, чтобы доказать правдивость собственных слов, снова вызвала существо из книжки, на сей раз в кухне квартирки над гаражом. Увиденное произвело на обоих жуткое впечатление, хотя Биби держалась лучше: у нее уже был опыт по отсылке подобного рода существ обратно, туда, откуда они пришли.

«Биби! — звучал из могилы голос Капитана. — Учитывая, что восемь месяцев ты прожила с этой тайной, прежде чем все мне рассказать, учитывая, что воспоминания о случившемся все равно продолжали тебя мучить, а страх перед тем, что ты можешь еще раз невольно вызвать к жизни это существо силой своего воображения, судя по всему, меньше не становился, я до сих пор убежден: трюк с забыванием был тогда оптимальным решением. Совпадений не существует. Я появился в тот момент твоей жизни неслучайно. У меня были все необходимые знания для того, чтобы помочь и защитить тебя. Я верю, что поступил правильно».

Вскочив со стула так, словно рядом был ее отец, которому можно все высказать прямо в лицо, Нэнси воскликнула:

— Накачать наркотиками, загипнотизировать и промыть мозги — это правильно?

Затем женщина, кажется, поняв всю абсурдность своего поведения, смирилась. Колени ее вновь подогнулись, и она села обратно на стул.

Капитан продолжал:

«У тебя очень сильное, красочное, богатое воображение. Иногда мне кажется, что у тебя талант, по-настоящему большой талант. Я считаю, ты рождена, чтобы придумывать разные истории. Это замечательный дар. Иногда в художественной литературе, которую я читал, оказывалось больше правды жизни, чем в научной. Думаю, это потому, что художественная литература может позволить себе иметь дело со сверхъестественным, а научная — нет. В художественной литературе пишут о человеческом сердце, душе, непознанном и непознаваемом. Книги способны врачевать разбитые сердца и ущербные умы. Если ты станешь писателем, Биби, то будешь врачевательницей душ человеческих. Я начинаю опасаться, что, использовав трюк с забыванием, лишил тебя части твоего драгоценного таланта. Теперь ты не сможешь его контролировать и вследствие этого не станешь той, кем могла бы стать. Именно поэтому я начал выписывать цитаты известных писателей о великом значении воображения. Думаешь, пустое занятие? Господи! Надеюсь, что нет. За последнее время, как ты помнишь, мы часто обсуждали эту тему. Как мог, я старался, чтобы ты развивала свой дар. Надеюсь, то, что превратилось в пепел, когда мы воспользовались трюком с забыванием, не особенно повлияет на развитие твоего дара и ты станешь тем, кем тебе предназначено стать».

Глава 125

В МИРЕ ЕЕ СОЗДАНИЙ

— Как мог, я старался, чтобы ты развивала свой дар. Надеюсь, то, что превратилось в пепел, когда мы воспользовались трюком с забыванием, не особенно повлияет на развитие твоего дара и ты станешь тем, кем тебе предназначено стать.

Биби выбралась из ниши для ног. Теперь она стояла, выпрямившись во весь рост, маленькая фигурка в огромной пещере белого кварца. Она смотрела на красный круг камня и две стилизованные молнии на нем.

Долгие годы ее мучил один и тот же кошмар. Во сне она видела две высокие горбатые с уродливыми руками и ногами фигуры, одетые в мантии с надвинутыми на головы капюшонами. Подволакивая при ходьбе ноги, они тащили завернутый в саван труп. Она стояла у окна своей спальни и смотрела на залитый светом чеширской луны мощенный кирпичом внутренний дворик за бунгало. Она смотрела на этих уродливых существ и боялась того, что они делают, боялась, что они вернут Капитана в квартиру над гаражом, туда, где он умер.

«Как странно устроен человеческий разум, — подумалось ей. — Как ему удается скрывать от самого себя, на какие страшные поступки он способен».

Во сне один из тех двоих чувствовал, что она на него смотрит, и поворачивал голову в надвинутом на нее капюшоне. После этого сразу же становилось светлее, а Биби из сна видела вместо человеческого лица личину Смерти. Увиденное настолько пугало ее, что, проснувшись, она не могла вспомнить, что же это было. Но теперь Биби наконец вспомнила. Под капюшоном не скрывался человеческий череп или гниющая плоть, кишащая червями и жуками. Там виднелось ее личико, бледное и полное суровой решимости. Это не Смерть в мантии с капюшоном тащила Капитана из могилы, а его любимая десятилетняя внучка желала воскресить деда из мертвых. Во сне она интуитивно отдавала отчет о страшной мощи, сокрытой в ней. Просыпаясь, всякий раз превращала свое знание в пепел.

Вопреки всем его сомнениям, Капитан оказался прав, научив ее трюку с забыванием. Невзирая на свой ужасный опыт, связанный с пряничным человечком, Биби не устояла бы перед искушением вернуть Капитана в мир живых. Теперь она понимала, что в течение недель, последовавших за смертью деда, она, приходя в опустевшую квартирку над гаражом, несколько раз невольно возвращала Капитана из могилы, однако при виде ожившего трупа неизменно отсылала его обратно, а потом забывала об увиденном. Шаги в других комнатах. Свежая кровь, капающая с ручки двери, ведущей в спальню. Зловещее привидение на чердаке, которое вышло из тени на свет. Все это были краткие, не доведенные до конца возвращения деда. Если бы ей удалось осуществить желание, ужас содеянного убил бы ее.

Когда золотистый ретривер Олаф умер спустя шесть лет после смерти деда, трюк старика начал давать слабину. Капитан ошибался, утверждая, что травматические переживания можно навсегда вычеркнуть из памяти. На самом деле они покоятся в ее глубочайших дырах и ждут, когда, попав в стрессовую ситуацию, человек сам поможет выбраться им на поверхность. Биби хотела видеть, как кремируют пса, для того, чтобы быть уверенной, что его тело точно превратится в прах. Если она сохранила волосы Капитана, то шерсть Олафа на память не срезала. Сознательно или бессознательно она боялась, что может вернуть его, вообразив себе это. Биби прекрасно понимала, что получит лишь страшное и чуждое нечто, отдаленно похожее на того пса, которого любила. Хотя Олаф после кремации превратился в урну с прахом, ей все равно хотелось воскресить его. Три дня она провела в своей спальне одна, страдая от потери друга. Это опять должно было привести к воскрешению мертвеца, поэтому Биби пришлось в отчаянии воспользоваться трюком с забыванием.

* * *

Когда Пэкс выключил диктофон и забрал его с кровати, Биби открыла глаза.

Он произнес ее имя, но девушка смотрела не на него.

Взгляд ее блуждал из стороны в сторону, ни на ком не останавливаясь. Затем она, так ничего и не ответив, вновь сомкнула веки.

* * *

Когда Биби отвернулась от красного круга с черными молниями, на мгновение большой белый зал и маленькая белая палата стали одним целым. В десяти футах от нее находилась больничная кровать, обставленная всевозможными мониторами и капельницей. Нэнси, Мэрфи, Пого и красавец Пэкстон обступили койку и смотрели на лежащую в ней Биби.

Она сразу же поняла, что означает это видение. Вернее, никакого видения в паранормальном смысле слова здесь не было. Так на самом деле обстоят дела в реальном мире. Просто голос Капитана из могилы помог ей это понять. Биби не удивило то, что она может одновременно существовать в двух мирах, пребывая в двух различных физических состояниях. В глубинах своего сердца и разума она уже давно об этом догадывалась, но ей понадобился второй мир-текст, чтобы спасти себя в первом. Ей надо было высвободиться из тисков трюка с забыванием, чтобы вновь открыть в себе чудесную силу своего воображения и вылечить саму себя.

Собственную боль она всегда лечила, читая, сочиняя и записывая свои произведения. Более эффективной терапии Биби не знала.

Больничное видение растаяло, оставшись в другом мире, в другой жизни.

Образ минувшего… Ей шесть лет. Она и Капитан сидят на кухне в бунгало. Стальные щипчики в ее руке. Зажатая в них карточка для записей. Белая плотная бумага вспыхивает. Отражение ярких, красивых бабочек в глазах Капитана…

Если прошлое на самом деле можно оставить в прошлом, то она этого наконец достигла. Будущее там, где сходятся все угрозы, но иного у нее просто нет. Она обязана встретиться с ними лицом к лицу и в реальном мире, где сейчас лежит в больничной палате, и в мире, созданном ее воображением.

Как она уже призналась сама себе чуть раньше, когда просила Пэкса найти ее, она не спит. Детальный мир ее воображения был таким же материальным, словно кварц у нее под ногами, словно острая боль, что пронзает ее израненное ухо и пульсирует в покрытой синяками и ссадинами скуле.

Это место находилось между небом и землей, где она подошла к последней стадии своего невообразимого приключения и поисков, которые следует довести до конца.

Несмотря на всю свою силу создателя, в этом мире Биби не в большей степени бессмертна, чем в первом, из которого пришла сюда. Она не богиня, а одаренная фантазерка. Выстрел в голову положит конец и ей, и всему, чего она смогла достичь благодаря своему воображению. Если она умрет здесь, она умрет и в мире, которому принадлежала. Биби не была так уж уверена в том, что у нее хорошие шансы выжить.

Из подплечной кобуры она извлекла свой пистолет, подумала немного, а затем положила его на черный гранит стойки.

Остался один враг. В этом мире, как и в мире, где она родилась, главного врага побеждают не насилием.

Позади стойки регистрации виднелись три двери из такого же белого кварца на облицовке, что и стены. Биби выбрала среднюю, над которой был закреплен красно-черный символ тоталитаризма. За дверью оказался небольшой коридорчик, ведущий к просторному помещению перед шестью лифтами. Она нажала на кнопку. Двери одной из кабинок разъехались в стороны. Биби ступила внутрь. На щитке лифта имелись кнопки четырех этажей и подвала. Кнопка четвертого засветилась сама по себе, и кабинка лифта поехала вверх.

В мире, созданном ею, Биби воображала себе других людей, наделенных властью. Сейчас она пробралась в логово самого влиятельного из них. Она подумала о Келси Фолкнере, ювелире и отце этого человека. Часть его лица сохранила природную красоту, часть была обезображена. Девушка подумала о его жене Бетт, которую изнасиловал собственный сын, а затем, ударив двадцать три раза ножом, облил ее лицо кислотой. А потом этот подросток, одержимый Гитлером и оккультизмом, забрал их деньги, какие-то драгоценности и начал новую жизнь.

Недавно, получив четыре разряда тазера, она поняла, какой силой и властью обладает, после чего легко стерла Чаба Коя из этого мира. Его роль свелась к пяти появлениям на сцене. Вот только он был второстепенным персонажем, плохо продуманным, все прошлое которого сводилось к тому, что когда-то он работал детективом. В отличие от него, Роберт Уоррен Фолкнер, он же Биркенау Терезин, имеет яркое и весьма запутанное прошлое. Патологическая склонность к насилию делает этого человека очень колоритным и запоминающимся персонажем. К тому же все, кто стоял у нее на пути, либо были членами секты Терезина, либо имели какое-то отношение к ней. Он паук в середине паутины, главный антагонист, с которым борется героиня. Ей не удастся вычеркнуть его из этого мира без того, чтобы не рухнул сам этот мир. Только наиболее педантичные писатели, начиная создавать очередную книгу, всегда знают, какова будет судьба их героев. Если писатель предоставляет персонажам свободу воли, со временем его может удивить, кто же в конечном счете умрет, а кто останется в живых.

Лифт поднялся на четвертый этаж. Она вышла в длинный, плохо освещенный коридор, по обеим сторонам которого виднелись закрытые двери. В самом конце дверь оставалась широко распахнутой. Оттуда лился более яркий свет. Девушка пошла к ней.

Она боялась, но страх не мешал ей действовать. Осторожная, внимательная, осмотрительная. Храбрые девочки всегда были осторожными, внимательными и осмотрительными. Она пришла сюда спасти жизнь Эшли Белл. Теперь Биби понимала, что если она преуспеет, то тем самым избежит смерти от рака в реальном, а не воображаемом мире. В случае неудачи она погубит саму себя.

За дверью располагался длинный зал. Стены закруглялись к полу, а сам сводчатый потолок был тридцати футов в высоту. Олимпийская архитектура, совсем не подходящая для масштабов простого человека. Нечто похожее создавал Альберт Шпеер, любимый архитектор Гитлера. Потолок и стены обшиты панелями из вишневого дерева, покрытыми несколькими слоями лака. Они сверкали глубиной темно-красного кристалла, мягко и в то же время ярко. Свет лился узенькими веерами вверх и вниз из установленных на стенах бра, украшенных абажурами в виде золоченых листьев. Биби увидела окна-иллюминаторы, сначала показавшиеся ей таинственными, излучающими сияние сферами, повисшими в воздухе. Вогнутые наружу, в диаметре они были около семи футов. Стекла окон вделаны в бронзовые горбыльки. Вдоль центра широкого зала пол, выложенный плитами полированного черного гранита, не отражал света бра. Биби казалось, будто внизу, у нее под ногами, — глубокий космос, а сама она передвигается благодаря силе гравитации.

В дальнем конце зала, перед стеной, на которой висел гобелен, воспроизводящий красный круг и черные молнии, виденные ею в приемном зале, стоял огромный стол из нержавеющей стали и гранита, подходящий разве что каким-нибудь мифологическим персонажам. Биби не удивилась бы, окажись за столом минотавр с человеческим телом и бычьей головой, или рогатый получеловек-полукозел, или какое-нибудь крылатое чудище со светящимися глазами.

Вместо всех этих страшилищ ее поджидал мужчина атлетического телосложения в превосходно скроенном костюме от прекрасного портного, в белой рубашке и черном галстуке. Из нагрудного кармана пиджака выглядывал красный платок. Несмотря на семнадцать прошедших лет в его внешности угадывался шестнадцатилетний парень, убивший мать и оставивший умирать отца. Он по-прежнему делал ровный пробор в своих угольно-черных волосах и зачесывал их налево, хотя люди, не имеющие представления о его одержимости Третьим рейхом, пожалуй, не додумались бы, что он подражает Гитлеру.

До определенной степени его импозантная внешность защищала Терезина от подобного рода подозрений. В новом столетии образ кажется важнее содержания, а внешность зачастую важнее скрывающейся в глубине истины. Он был красивым пареньком и превратился в мужчину с внешностью киноактера и определенным шармом. Гитлер и большинство лидеров нацистской партии былинекрасивыми людьми, одутловатыми и лишенными подбородка, как Гиммлер, или грубыми, как Хесс^[611] и Борманн. Встречались среди них и сущие уроды, но им удалось довести великий народ до ада на земле и окунуть мир в хаос и разрушение. Окажись они внешне похожими на Терезина, кто знает, сколько людей переманили бы на свою сторону, и в результате им, возможно, удалось бы победить.

Пока Биби шагала через зал, элегантный убийца вышел из-за стола и встал рядом с офисным креслом, в котором спиной к вошедшей сидела девочка. Блестящие светлые волосы были того же бледно-палевого оттенка, что и у Эшли Белл на фотографии, найденной в доме Калиды.

— Почему все идеологи тоталитаризма, начиная от коммунистов и заканчивая фашистами, так любят красный и черный цвета? — спросила Биби, обращаясь к Терезину.

Тембр его голоса, очень мужественный, что-то среднее между басом и тенором, был не менее грозным оружием, чем внешность.

— Черный символизирует смерть, вернее, власть над жизнью и смертью. Красный — кровь тех, кто посмеет не уважать эту власть. Не исключено, впрочем, что их предпочитают потому, что красный и черный — цвета колеса рулетки, цвета судьбы. Наша судьба — править, ваша — подчиняться. Мы — агенты судьбы, диктующие другим ее волю.

— Короче говоря, куча лошадиного навоза, — подытожила Биби, останавливаясь в десяти футах от мужчины.

— Может, и так, прекрасная Биби, но в наше время люди падки на лошадиный навоз.

Мужчина порывисто повернул офисное кресло так, чтобы Биби видела ту, которая в нем сидит. Правая рука Эшли Белл была прикована наручниками к подлокотнику.

— Вот девочка, имя ее ты сама выбрала во время сеанса гадания, — заявил Терезин.

— Я забираю девочку у тебя, — уверенным тоном заявила Биби.

Длинное лезвие выскочило из рукоятки ножа. Она и не заметила, как мужчина вытащил его. Острое как бритва лезвие замерло у самого горла Эшли.

В написании этого сюжета участвовали два автора. Помимо самой Биби Блэр, пишущей книги и считающей, что все о себе знает, существовала другая Биби Блэр, Теневая Биби, наделенная паранормальным талантом, утаенным от своей сестры-близнеца с помощью трюка с забыванием. Обе они, желая унять душевную боль и обрести душевный покой, обращались к сочинительству. Придумав поиски Эшли Белл, Биби на самом деле пыталась узнать о себе всю скрываемую до сих пор правду, ибо это наделяло ее способностью изменять ткань бытия не только здесь, но и в реальном мире. Например, она сможет излечить себя от рака. А вот Теневая Биби вознамерилась сохранить знание об этой силе в дыре памяти, куда ее в свое время запрятал Капитан, ибо знание это было связано с сильными травматическими переживаниями. Чтобы помешать Биби понять, что ее настоящий враг — собственное альтер эго, Теневая Биби создала антагониста — Терезина. Теперь, когда Биби и Теневая Биби воссоединились в единое целое, вернув себе память, антагонист стал им больше не нужен.

Слегка проведя плоской стороной лезвия по горлу девочки, Терезин промолвил:

— Если я ее убью, ты тоже умрешь.

Сначала Биби не совсем поняла, что Терезин имеет в виду и как он вообще может о таком знать. Она уже подумывала о том, чтобы попытаться вычеркнуть его из созданного ею мира, провести по этому человеку своим ластиком так, как она сделала с Чабом Коем.

Терезин улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Не сработает, прекрасная Биби. Сама хорошенько подумай, и ты поймешь почему…

Глава 126

ОПАСНОЕ ИСКУССТВО

Биби ощутила, как развитие сюжета ускользает из ее рук. Она почувствовала себя растерянной. У нее началась легкая клаустрофобия. Архитектура этому всецело способствовала. Длинная цилиндрическая форма зала и окна-иллюминаторы создавали иллюзию, что она находится внутри подводной лодки. Туман, словно сумрачный океан, достигал окаймленных бронзой стекол. Учитывая грандиозность зала и манию величия, заметную во всем, эта субмарина вполне могла быть «Наутилусом» Жюля Верна, а Терезин — капитаном Немо с заскоками Ахава^[612].

Он сказал: «Если я ее убью, ты тоже умрешь».

Смысл его слов внезапно дошел до ее сознания. Девушку качнуло, когда о ее тело ударилась парапсихологическая сейсмическая волна. Ему известна правда о поисках Биби: она хочет спасти себя, избавившись от рака. Для этого Биби надо встретиться с Эшли Белл. Зачем? Она еще точно не знала. Если Терезин был всего лишь придуманным ею персонажем, служащим определенным целям развития сюжета, он не может знать о ней ничего такого, за исключением тех эпизодов, в которых принимал непосредственное участие. Терезин не должен был бы знать, что, убив девочку, он тем самым погубит саму Биби.

— Рак пожирает твой мозг, — продолжал Терезин. — С каждым днем, если не с каждым часом твоя созидательная сила писательницы уменьшается. Вскоре ты не сможешь придумать даже рассказ, не говоря уж о длинном приключенческом романе. Если я убью девочку, твое выматывающее путешествие окажется напрасным. Тебе придется начать все заново с новыми персонажами, с новыми приключениями, ты будешь вынуждена придумывать еще одну историю ради собственного спасения. Но времени у тебя на это уже нет.

Возможно, рак уже дал довольно сильные метастазы. Думать становилось все труднее. Биби понимала: услышанное ею — лишь часть правды, но у девушки не хватало сил постигнуть то, о чем умолчал Терезин. Ее решимость пошатнулась. Ею завладело дурное предчувствие.

Сидящая в кресле красивая девочка хранила запечатленное на фотографии выражение невозмутимости, дающейся ей с большим трудом, маски, надетой для того, чтобы похититель не имел удовольствия лицезреть обуреваемые ею чувства.

— Скажи, — промолвил Терезин, — когда ты пишешь, вынуждена ли была придумывать персонаж, кажущийся тебе не менее реальным, нежели человек, которого ты встречала в реальном мире?

— Бывало, но к тебе это не относится.

— А не случалось ли так, что персонаж обретал свободу воли и начинал совершать действия, которые первоначально по твоему плану не предусматривались, но в то же время целиком отвечали характеру этого персонажа?

— У каждого писателя, доверяющего своей интуиции, такое случается. Для этого персонаж должен быть проработан до мельчайших подробностей.

Даже снисходительная ухмылка могла сойти за милую улыбку на этом красивом лице.

— А разве не возникало у тебя жутковатого чувства, когда, сидя за компьютером, тебе начинало казаться, что один из твоих персонажей догадывается, кто руководит его жизнью, что его выдумали и создали? И вот этот персонаж поднимает бунт, и тебе приходится прилагать немало усилий, чтобы заставить его следовать намеченным тобой курсом.

— Нет, — солгала она. — Такого не бывает.

— Литература — опасное искусство, Биби Блэр. Ты создаешь новые миры, населенные людьми настолько реальными, насколько реальными можешь их сделать. Знаешь, как ученые объясняют возникновение Вселенной?

Биби снова попыталась покончить с Терезином… На сей раз посредством аневризма… Потом она представила себе, как мужчина падает, сраженный инфарктом.

Терезин смотрел на нее со снисходительной улыбкой, в которой сквозила жалость. Эта снисходительность бесила Биби.

Когда прошло достаточно много времени, чтобы стало ясно: избавиться от него не удастся, Терезин повторил свой вопрос:

— Знаешь, как ученые объясняют возникновение Вселенной?

— О чем ты?

— Они вообще ничего объяснить не могут. Нет, Большой взрыв дал им основание утверждать, почему и как Вселенная расширялась, но, если задать им вопрос, откуда все появилось, ученые не найдут ответа. Некоторые говорят, что Вселенная произошла из ничего. Они придумывают смехотворные, не поддающиеся проверке теории с целью доказать, что не только что-то может произойти из ничего, но и подобное случается постоянно. Действие без причины. Эффект без предпосылки.

В кресле Эшли Белл смиренно зажмурилась, словно девочка почувствовала в модуляции голоса Терезина, что вскоре дело дойдет до крещендо и, чтобы подчеркнуть важность своих слов, мужчина перережет ей горло.

— Но некоторые философы, включая самых уважаемых и влиятельных, утверждают: мир был придуман, — продолжал Терезин. — Ученые, заявляющие, что из ничего может получиться все, потешаются над философами, однако воображение, по крайней мере, предполагает источник и стоящую за ней силу. Так как мое существование вызвано тем, что ты придумала и рассказала сама себе мою историю, я склоняюсь на сторону философов.

— К чему ты клонишь?

Мужчина отвел от горла Эшли нож, позволив свету отразиться от лезвия.

— Литература — опасное искусство, — повторил он. — Создавать миры — рискованное дело. Рискуют не только читатели, которых могут переманить от света к тьме, от добра к злу, от надежды к отчаянию. Рискует также автор.

Пока нож не был прижат к горлу Эшли, у Биби была возможность наброситься на Терезина и сбить его с ног. При падении он может удариться головой о гранитную столешницу и выронить оружие. Биби прикидывала, как этого добиться. Застать Терезина врасплох, устремившись к креслу, на котором сидит девочка. Воспользоваться инерцией движения и своей силой, чтобы толкнуть кресло на врага. Неблагоразумно. Без учета последствий. Обдуманное действие всегда лучше необдуманного. Девушка колебалась.

— Когда автор создает своих героев, — промолвил Терезин, — он… она думает, что знает, какие страдания должны свалиться на голову того, кто, как я, предпочел путь силы всему остальному. Вот только с твоим воображением, тесно связанным с паранормальными способностями, ты наделила меня куда бóльшим, чем можешь предположить.

Схватив левой рукой голову Эшли, он откинул ее назад, а затем поднес острие ножа к коже за скулой. Шанс напасть на него был утрачен.

— А еще можно вогнать лезвие ей через рот, прямиком в мягкие ткани нёба, а оттуда в мозг. Как думаешь, уже настало время?

За прикрытыми веками глаза девочки закатились.

Взгляд Терезина схлестнулся со взглядом Биби. Он бросал ей вызов. Его глаза блестели черным льдом. Ни капельки тепла.

Гитлер вел политику, приведшую к систематическому истреблению миллионов, но он ни разу не побывал ни в одном лагере смерти, не наблюдал за тем, как людей расстреливали, отправляли в газовые камеры либо еще полуживых везли в крематории. Он не бывал в концлагерях, где голодающие политические, военнопленные и христиане умирали от непосильного рабского труда. Когда города его страны бомбили, Гитлер ни разу не ходил среди руин, не подбадривал гражданских, не старался поднять их дух. Он мог отдать приказ совершать чудовищные злодеяния, но был слишком брезглив, чтобы видеть это.

Если Терезин и его секта придут к власти, он не только без угрызений совести будет отдавать приказы учинять массовые убийства, а и сам с большим удовольствием станет участвовать в казнях.

— Если б ты на самом деле хотел убить девочку, то уже давным-давно убил бы ее, — сказала Биби. — Тебе что-то от меня надо. Слушаю…

— Я позволю тебе ее спасти, а значит, спасти себя. Взамен хочу, чтобы, покинув этот мир, ты сохранила его в неприкосновенности. Он станет моей игровой площадкой.

Биби показалось, что Терезин издевается над ней.

— Но это же все не настоящее!

— Где-то в своем мире живет Гек Финн. С ним случается много такого, о чем Твен понятия не имел. Шерлок Холмс даже сейчас раскрывает новые дела.

Биби колебалась с ответом, боясь сказать что-то не то.

Терезин страдал манией величия, был безумцем, что ни говори, но в то же время не являлся полным неудачником и, в отличие от Гитлера, смог преуспеть в обществе. Если он на самом деле верит, что придуманный ею мир будет существовать и после того, как повествование закончится, что в каком-то мистическом месте он окажется настоящим и будет продолжать вращаться вокруг своей оси, возможно, сложившаяся ситуация не такая уж и безвыходная.

— В неприкосновенности, значит? — промолвила она, обведя руками величественный зал и окутанный туманом мир за окнами-иллюминаторами.

Теперь Биби тоже включилась в начатую им игру.

— И как я могу сохранить его в неприкосновенности?

— Закончи книгу и опубликуй.

— Ты хочешь, чтобы я села за компьютер и начала писать…

— Нет. Ты уже и так в своем воображении почти все сделала. Книга — у тебя в голове. Тебе нужно лишь вообразить, будто информация сохранена в памяти твоего компьютера, а компьютер находится в мире, где ты родилась.

Биби едва не возразила, что он украл компьютер из ее квартиры, а лэптоп ей самой пришлось забросить в кузов грузовичка, принадлежащего ландшафтной компании, когда ее выслеживали его люди на вертолете. Однако она вовремя вспомнила — все это произошло в этом мире, в этом повествовании, а не в реальности, где она умирает от глиоматоза головного мозга.

Замешательство Биби, пусть и непродолжительное, казалось вполне логичным, если учесть, что рак уже сейчас уменьшает ее умственные способности.

— Я могу вонзить острие ножа ей в глаз, — промолвил Терезин, — однако сначала отрежу ей губы и нос, а ты не сможешь мне помешать.

— Будет тебе этот мир, — ответила Биби, уверенная, что легко обмануть себя он не даст.

Что бы она ни сказала, что бы ни сделала, насилия не избежать.

Взгляд Терезина оставался холодным, а вот в голосе зазвучали нотки детской радости:

— Ты опубликуешь этот роман?

— Да.

— И этот мир будет моим?

— Если не ошибся в своих предположениях, то да.

— Нет, не ошибся. Ты удивляешь меня, прекрасная Биби. Тебе бы следовало больше доверять силе художественного слова. Иногда литература — единственный способ познать истину, хотя бы таким, окольным, путем.

Закрыв нож, он бросил его на столешницу. Оружие, заскользив по черному граниту, остановилось и начало лениво вращаться, словно стрелочка в какой-то игре на удачу.

Когда Терезин подошел к ней, девушка приготовилась защищаться от удара кулаком или спрятанным ножом, но мужчина лишь улыбнулся и прошел мимо, направляясь к распахнутой двери в дальнем конце зала.

Биби вообразила себе, как он умирает от тромбоза, аортального порока сердца, затем представила, как внезапно Терезина охватывают голубые языки пламени. Самовозгорание. Температура жарче, чем на солнце. В мгновение ока он превращается в золу и угольки.

Резко развернувшись, мужчина вытащил из-под пиджака пистолет и сделал шаг к ней навстречу.

— Иногда персонаж понимает своего автора не хуже, нежели автор его.

Дуло пистолета было пустой глазницей черепа, бесконечностью, окруженной сталью. Он ждал. Она подняла взгляд и посмотрела Терезину прямо в глаза.

— Каждый раз, когда ты безуспешно пытаешься меня уничтожить, я становлюсь сильнее. Ты это чувствуешь, прекрасная Биби? Лично я это чувствую и понимаю.

Девушка ничего не ответила, и мужчина воспринял ее молчание как знак согласия. Он сунул оружие в кобуру, повернулся к ней спиной и пошел своей дорогой.

Биби до сих пор не могла поверить, что все кончено. Возможно, ей следует что-то сказать напоследок. Есть вопрос, который ей стоит задать. Если она не спросит, Терезин решит, что она играет с ним нечестно.

— Откуда ты знаешь, сдержу ли я обещание? — повысив голос, промолвила Биби. — У тебя нет гарантии, что я оставлю тебе этот мир.

Где-то на середине зала он остановился и оглянулся.

— Ты девочка, которая старается быть лучше, ты любишь истину и держишь данное тобой слово. Ты мой создатель, если уж на то пошло. Коль мы не можем доверять нашим богам, кому мы вообще тогда можем верить?

«Творческая жизнь» Генри Миллера^[613]. В этом эссе автор писал: сумасшедшим «вечно снится, что они спят». Ее удивило, что эти слова пришли ей сейчас на ум. Неплохая отповедь Терезину. Потом ей подумалось — эта цитата даже слишком неплохая, поэтому Биби промолчала.

Она провожала взглядом Терезина до тех пор, пока он не вышел в коридор, а затем направился к лифтам.

Глава 127

БИБИ И БЕЛЛ

Противоестественный для пустыни Мохаве туман, призрак моря, плескавшегося на этом месте миллионы лет назад, омывал окна-иллюминаторы. Белые аморфные образы проплывали мимо окон, огромные и странные. Казалось, воображение Биби решило наделить туман очертаниями тех жутковатых левиафанов, что бороздили океан в его юные дни.

Подходя к симпатичной девочке, сидящей в кресле с пугающим безучастием, Биби окинула ее беглым взглядом. Она посмотрела на наручники, приковавшие Эшли к подлокотнику. Под пристальным взглядом Биби они упали на пол.

Эшли Белл встала и сделала шаг навстречу. На ногах — белые чулки и черные лакированные туфли. Одета девочка в белую плиссированную юбку и накрахмаленную белую блузку с вышитыми на манжетах и воротнике светло-голубыми бабочками.

Эшли и Биби застыли вот так, глядя друг другу в глаза, на расстоянии фута, не больше. Кожа лица Эшли была чистая, как на фотографии. Идеально правильные черты. Широко посаженные глаза поражали даже не столько своей редкой голубизной, присущей некоторым гиацинтам, сколько необыкновенной ясностью и прозрачностью. Взгляд был прямым и проникал, кажется, в самую душу Биби.

— Тебе тринадцать, а мне двадцать два, но ты не ниже меня, — промолвила Биби. — Как такое возможно?

Эшли, улыбнувшись, ответила:

— И то верно. Как же так получилось?

Биби с удивлением услышала свои слова:

— Я тебя знаю. Мы раньше встречались?

— Да. Восемь лет назад.

— Где?

— В книге, — ответила Эшли Белл.

— Ты выжила в Дахау? — со все растущим удивлением спросила Биби.

— Да, а затем я переехала в Америку.

— Ты одета в то же платье, в каком эсэсовцы тебя застали, когда приехали за твоей семьей?

— Да. Мама и папа оказали сопротивление, поэтому их убили, а меня вытащили из дома.

Удивление, вызванное эмоциями. Изумление от интеллекта. Растущее восхищение.

— Понятно… Вот, значит, где я видела этот дом прежде, — промолвила Биби, — в книге Тобы Рингельбаум. Дом стоял в немецком городе, а не посреди пустыни Мохаве. Как я могла забыть тебя и замечательную книгу Тобы? Как я вообще могла забыть Тобу?

Биби черпала из реальности только то, что нужно было ей для создания своего произведения, но вычеркивала из памяти все, что могло заставить ее понять: она в придуманном ею мире и находится словно во сне, она не излечилась от рака и не в состоянии никуда отправиться в поисках лекарства от своей болезни.

— Ты выросла и стала хирургом-онкологом, специалистом по раку мозга, — вспомнила Биби.

— Тебе не нужен онколог, Бибс, больше не нужен, — сказала Эшли. — И мне ничего на самом деле не угрожало. Как моя жизнь могла быть в опасности, если мою историю рассказали много лет назад? Эту книгу уже давным-давно никто не издает. Если кого и надо спасать, так это тебя, — голос ее переменился, теперь Эшли разговаривала с ней голосом самой Биби. — Тебе нужно было преодолеть преграды, созданные трюком Капитана, и вспомнить, что в твоей власти вылечить саму себя.

— Думаешь, я смогу? У меня получится?

— Если ты смогла вообразить себе Джаспера настолько достоверно, что настал день и он к тебе пришел, значит, ты вполне можешь вообразить себе, что не больна раком.

Пока Эшли Белл говорила это, с ней начали происходить удивительные метаморфозы: светлые волосы потемнели почти до черноты, голубые глаза стали карими, а черты лица — зеркальным отражением черт лица Биби.

Биби, которая была на самом деле Эшли, положила руку на лоб Биби, а затем проникла в него так, словно плоть и кости девушки не представляли собой никакой преграды для нее. Кончики пальцев слепо изучали поверхность мозга, касаясь извилин, борозд и складок. Девушка стояла затаив дыхание. Слишком личным, интимным казалось ей происходящее, ведь мозг — это трон души. Некоторые считают, что никакой души нет, и все мы порой задумываемся над тем, не правы ли скептики. Возможно, все мы всего лишь животные. Но Биби, которая была на самом деле Эшли, не просто водила пальцами по извилинам и бороздам, она с корнем вырывала раковую паутину. Биби также видела то, что ощущали пальцы другой, видела всю сложность строения мозга, этот шедевр серого вещества, а внутри его — слабое свечение, отнюдь не являющееся обычными мозговыми волнами. Это сверкала вечная сущность девушки, которую любил Пэкстон.

Когда другая Биби отстранила от ее мозга руку, вокруг ее пальцев виднелись темные пасма какой-то инородной, мерзко воняющей ткани, которые не могли быть ничем иным, кроме ужасных нитей глиомы. Она скатала похожие на паучью сеть волокна в посверкивающий слизью комок величиной с мячик для гольфа и забросила его далеко в сторону. Подавшись вперед всем телом, обняла Биби.

— А теперь будем закругляться, Бибс, — сказала она шепотом. — Зажмурься. Давай покончим с этим и отправимся домой.

Когда спустя несколько секунд Биби открыла глаза, то осталась только она. Больше не было двух Биби. Так должно быть и в дальнейшем.

В чрезвычайном восхищении и благоговейном страхе девушка зашагала по колоссальному залу, словно человек, рожденный и выросший в глубокой пещере, а по прошествии практически четверти столетия вышедший наружу и впервые узревший звездное небо.

Она сделала все так, как говорил ей Терезин. Она представила себе все свои приключения, все свои поиски Эшли Белл, сбереженные в памяти своего домашнего компьютера и лэптопа, но не ради Терезина, а ради самой себя, ради того, чтобы никогда больше ничего не забыть. У Биби не было ни малейшего желания пытаться опубликовать эту книгу. А еще она не собиралась оставлять этот мир в руках психопата, убившего собственную мать. Пусть уж лучше ей придется погибнуть вместе с ним. Она не бог-создатель, она смертная лгунья.

Не было никакой необходимости идти по коридору к лифтам. Теперь Биби понимала истинную природу этого места. Она вообразила, как подобно бестелесному духу парит вниз сквозь этажи в приемный зал. Спустя секунду девушка очутилась там, где пожелала.

Биби подняла глаза на большой красный круг с двумя стилизованными молниями-близнецами. Камень растаял, словно восковой, и потек на пол. Стены вокруг нее начали терять свою матовость, постепенно становясь прозрачными как стекло. Одновременно, будто мираж в пустыне, возникли очертания палаты № 456, но почти сразу же мираж начал приобретать вполне материальные образы, хотя пока Биби не видела там ни посетителей, ни саму себя.

Она не пошла, а поплыла в воздухе над растворяющимся полом приемного зала по направлению к больничной койке. Рассеявшиеся как дым стены здания уже не могли служить туману преградой, и тот нахлынул со всех сторон. Белесое море навсегда поглотило будущую резиденцию корпорации «Терезин» вместе с остальным миром, который за прошедшие четыре дня создало ее воображение. Впрочем, ей казалось, что минуло не четыре, а всего лишь два дня. Под конец не осталось даже тумана.

Предохранительное перильце было опущено. Она взобралась на матрас, положила голову на подушку и прикрыла глаза.

Когда она снова их открыла, то увидела четырех человек, которых любила больше всего на этом свете.

Глава 128

БЛАГОСЛОВИ ТЕБЯ ГОСПОДЬ, ЭРИК СИГАЛ!

Что можно сказать о двадцатипятилетней девушке, которая умерла? То, что она была на три года старше Биби Блэр, являлась несчастной героиней «Истории любви» Эрика Сигала^[614], не имела ни единого шанса выжить и, умерев, разбила миллионы сердец.

Когда Биби открыла глаза, то увидела четыре сердца, готовые разбиться. Она тотчас же дала им понять, что все не так уж плохо.

— Ух ты… Больше я в эти игры не играю. Рак мозга — та еще гадость.

Видя, как дочь стаскивает с головы электрошапочку, Нэнси воскликнула:

— Дорогая, что ты делаешь?

— У меня прическа не в порядке, — сказала девушка, пока электроэнцефалограф подавал тревожные сигналы. — Волосы у меня все потные и грязные. От меня воняет потом. Какая гадость! Хочу сейчас же принять душ.

Биби поднялась на кровати и вперила взгляд в катетер, прилепленный пластырем возле сгиба ее левой руки, размышляя, стоит или нет вынимать его самостоятельно.

Мэрфи повел себя немного странно, одновременно охваченный неизъяснимой радостью и тревогой. Руки у него тряслись. Он навис над дочерью.

— Ты проснулась! Ты говоришь! Детка! Не вставай! Успокойся, Биби! Нельзя вставать! Ты говоришь… Посмотри на себя… Я люблю тебя. Ты меня очень напугала…

— Привет, здоровяк! Я люблю тебя больше, чем кислород, — сказала девушка Пэкстону, а затем обратилась к Пого: — Ты был там, когда я нуждалась в тебе, одолжил свою тачку… Нет, подожди. Я же все это выдумала… Хорошо, если бы все было на самом деле, ты мне все равно одолжил бы ее. Или я не права?

— Mi jalopy es su jalopy^[615], — сказал Пого.

Пэкс и Пого, кажется, восприняли внезапное пробуждение Биби намного спокойнее, чем ее родители. Казалось, они отчасти понимают, что с ней произошло, хотя она сама не имела ни малейшего представления, как такое возможно.

На сигнал тревоги прибежала медсестра. Быстро оправившись от удивления при виде своей впавшей в кому пациентки в столь подвижном состоянии, Петронелла постаралась всех успокоить и объяснила Биби, что катетер до распоряжения лечащего врача снимать никак нельзя.

— Биби, твой организм еще нуждается в питательных растворах.

— Все, что мне нужно, — так это два чизбургера и пицца, — возразила девушка. — Я ужасно проголодалась. От глюкозной диеты все равно мало толку. А еще от меня воняет.

— Совсем не воняет, — сказала медсестра.

— Ну, у меня-то самой тоже нос есть. Если даже вы все скажете, что это не так, я все равно чувствую запах. Кстати, рака мозга у меня больше нет. Давайте вы снова проведете все эти исследования, возьмете у меня анализы и отпустите домой. — Подмигнув Пэксу, она добавила: — Ты выглядишь просто восхитительно. Чего улыбаешься?

Подошли оставшийся на дежурстве ночью интерн и еще одна медсестра. Вспыхнул спор, есть или нет у Биби рак и кто вправе распорядиться провести ей повторное обследование. Не лучше ли подождать до утра? Лаборанты и техники находились на местах. Можно было сделать все, начиная от рентгена и заканчивая магнитно-резонансной томографией. В ревматологии все это делается круглосуточно. Мэрфи и Нэнси подумали, что загвоздка в страховой компании. Медики сомневаются, захочет ли компания оплачивать обследование во внеурочное время. Родители заявили — они оплатят наличными, а страховая компания может катиться куда подальше.

Пэкстон сказал, что сам заплатит за обследование. Пого заявил: он продаст чертову машину и тоже сможет заплатить. Тотчас же, впрочем, выяснилось, что родители Биби все не так поняли, никаких проблем со страховкой нет и никто наличными платить не будет. Старшая медсестра на дежурстве позвонила доктору Санджаю Чандре. Врач выразил сомнение насчет того, что Биби может знать, излечилась ли она от рака. Он вообще сомневался, способен ли глиоматоз головного мозга дать ремиссию, но разрешил снять катетер и провести всестороннее обследование после разговора с Биби, узнав, что прежние симптомы больше себя никак не проявляют.

Когда Биби поднялась с кровати, мама набросилась на нее с азартом риелтора, которому ни за что нельзя отпустить клиента. Нэнси плакала. Поцелуи женщины были уж слишком мокрыми.

— Как такое возможно? Как так могло случиться? — причитала она.

— В конечном счете будет не то, что будет, — сказала ей дочь и, заметив непонимание матери, добавила: — Я люблю тебя, мама, всегда любила и буду любить.

Мэрфи тоже стоял рядом. Получились групповые обнимашки. Папа находился еще в большем расстройстве чувств, чем мама. Несмотря на все «порву волну», «сделаю ее», «проедусь на левиафане», несмотря на то, что Мэрфи был бесстрашным Большим Кахуна^[616] своего поколения, в душе он оставался мягкосердечным и ласковым, словно котенок. Он не мог говорить, лишь снова и снова повторял ее имя. Видно было, что еще совсем недавно он сомневался, увидит ли дочь живой. Пого смотрел на нее голубыми глазами, которые так легко топили сердца других женщин, но взгляд его был чист подобно взгляду сводного брата, любящего свою сестру так же сильно, как она его.

— Бибс, — произнес он.

— Чувак, — ответила она ему.

Он продержал ее в своих объятиях ровно столько, чтобы удостовериться, что Биби такая же реальная, как всегда.

В пропитанной потом, мятой пижаме, с растрепанными, свалявшимися под электрошапочкой волосами, Биби бросилась в объятия Пэкстона, прекрасно, впрочем, понимая: от дыхания из ее рта на полированной стали может возникнуть ржавчина. Он так крепко прижал ее к своей груди, что комната на некоторое время совершенно пропала из виду. Биби сказала — сегодня она ужасная замарашка, а Пэкстон сказал — большей красавицы, чем она, он не видывал. Она сказала, что воняет, а он заявил, что от нее пахнет весной и ему ужасно хочется ее поцеловать.

Когда санитар прикатил медицинскую каталку, Биби вместе с капельницей перебралась на нее.

— Извините, но от меня неприятно пахнет, — заявила она ему.

— Я нанюхался здесь такого, что вам и не снилось, — успокоил ее санитар.

Пэкстон, Пого, Нэнси и Мэрфи, нарушая больничные правила, сопровождали Биби в ее поездке во время обследования, хотя зачастую им не удавалось влезть в один лифт с каталкой и медперсоналом. Не спрашивая ни у кого разрешения, они собрались за спиной у техника, работающего на магнитно-резонансном томографе, и наблюдали через большое стекло, как тело Биби заезжает в зловещего вида туннель, а девушка машет им руками, когда ее голова уже исчезает под прибором.

На этот раз все сложилось примерно так же, как она себе вообразила, когда ночной посетитель с золотистым ретривером излечили ее, а потом было проведено обследование, давшее поразительные результаты. Доктор Чандра заявился к ней в палату посреди ночи со свитой изумленных врачей и практически слово в слово повторил Биби все то, что он уже говорил во время их воображаемой беседы: ничто в истории медицины не подготовило его к подобному повороту событий, он не может объяснить, как так вышло, что от ее раковой опухоли не осталось и следа…

Биби обняла врача, как и в первый раз, только теперь еще добавила: она извиняется за то, что от нее воняет, словно от свиньи. Доктор Чандра сказал девушке: удивительные показатели ее электроэнцефалограммы и последующее полное излечение от рака вызовут живейший интерес специалистов в разных областях медицины. Хотя Биби знала причину своего выздоровления и намеревалась хранить тайну в тесном кругу своей семьи, она согласилась на протяжении ближайших недель поступить в распоряжение медицины. Заранее извинившись за свой запах, Биби снова обняла врача.

Доктор Чандра одновременно выглядел довольным и сбитым с толку.

— В среду, когда я сказал, что вам осталось жить не больше года, вы ответили — «мы еще посмотрим». Помните?

— Да, помню.

— Как будто вы знали, что скоро вернетесь домой.

Выписка посреди ночи имела в прошлом прецеденты, но все же являлась большой редкостью. Как бы там ни было, а в 2 часа 25 минут Биби уже принимала душ в доме своих родителей, расположенном в районе Корона-дель-Мар. Вода была настолько горячей, насколько она могла выдержать. Благодать…

Никого не клонило в сон, особенно Биби, которая беспробудно проспала пару дней, если, конечно, это можно было назвать сном. Пэкс и Пого по дороге заехали в супермаркет, торгующий круглые сутки, и купили говяжье филе, гамбургские круглые булочки, помидоры, салат-латук и сладкий белый лук. Поскольку Биби уже дня четыре не ела ничего существенного, ее предупредили, что первое время ей нужно соблюдать диету, но девушка решила: так как ее не сломил рак, расстройство желудка уж точно не сломит. Ко времени, когда она спустилась на кухню, родители, жених и лучший друг пили «Корону», подпевали «Бич Бойз» и с соблюдением всех правил жарили чудовищные бургеры. Пэкс первым заметил, что синяки с ее лица сошли, опухшее поцарапанное ухо пришло в норму и вообще, судя по всему, Биби сама себя исцелила.

— Да, — поймав на себе близкие к восхищению взгляды окружающих, произнесла девушка, — у меня для вас припасены очень важные новости. Не знаю, куда это нас заведет в ближайшем будущем, но, куда бы ни завело, друзья мои, если вы и дальше будете на меня взирать с таким выражением, будто у вас слов не хватает, чтобы описать, какая я огромная ценность, я так вам врежу, что не поздоровится. Мам, тебя это тоже касается.

Они ели гамбургеры на крыше. На западе чернел ночной океан. Они разговаривали, пока небо на востоке не окрасилось в розовый цвет. Засидевшись, встретили рассвет. Биби сидела на коленях у Пэкстона и время от времени, восхищенная, прикасалась к его лицу.

Глава 129

КУДА ОНА ТЕПЕРЬ ОТПРАВИТСЯ

Люди, купившие дом у ее родителей, не собирались пускать крытый гонтом бунгало на слом. Биби вообразила себе разрушение дома для того, чтобы подстегнуть сюжет, задать нужный тон поискам, от которых зависели жизнь и смерть. Дом был почти таким же, как в ее детстве. Солнечным днем, во вторник, чуть менее двух суток после выписки Биби из больницы, она позвонила в дверь, но никто не открыл ей.

Новые владельцы были приятными людьми, а не вызывающими справедливые подозрения Джилленхоками, которые утверждали, что являются ушедшими на покой менеджерами инвестиционного банка в альтернативном мире фантазий Биби. Они не будут против, если она немного посидит на веранде их дома. Кресел-качалок больше здесь не было. Биби уселась на один из шезлонгов и принялась разглядывать улицу. Пальмовые листья шелестели под дуновениями легкого бриза. Смоковницы, трепеща на слабом ветерке, казалось, подмигивают ей своими листочками, темно-зелеными с одной стороны и светло-зелеными с другой.

В течение недель, последовавших за смертью Капитана, Биби сидела здесь и сочиняла рассказы о Джаспере. Как бы сильно она ни любила своих родителей, они не в состоянии были понять ее так же хорошо, как понимал Капитан. Если бы силой своего воображения она не вызвала к жизни милого Джаспера, то, вполне возможно, ей хватило бы сил оживить Капитана. Ей ужасно нужен был пес, пес, окутанный подходящей для девушки таинственностью. Природа не являлась для Биби просто красивым двигателем, питаемым энергией судьбы. Она не верила в совпадения. Капитан тоже в них не верил. И собаки в них не верят. В своей безмерной радости и способности любить собаки знают об истинной природе вещей куда больше, чем кажется.

Этот дом всегда останется для нее родным. Возможно, настанет день и они с Пэксом его купят. Дом там, где сердце. Нет, не все так просто. Дом там, где ты борешься в мире постоянной борьбы для того, чтобы стать лучше. Дом становится домом в твоем сердце только тогда, когда, оглянувшись назад, ты однажды можешь заявить: несмотря на все ошибки и неудачи, это было твое особенное место, где ты начала различать, пусть и неясно, контуры своей души.

* * *

В среду она и Пэкстон сидели на скамейке в «уголке вдохновения» и наблюдали за тем, как океан обрушивает на песчаный берег миллионы кусочков охлажденного и пенящегося солнца.

До окончания дополнительного срока службы всего три месяца. Он решил в это время оставаться здесь, в США, обучая новобранцев. Он и так посвятил МВС десять лет. Оставшиеся годы его жизни должен принадлежать Биби.

Стая пеликанов низко летела вдоль берега. Мелкие кулики бегали по мокрому песку в поисках поживы. В паре сотне ярдов от берега из воды выпрыгивали и вновь в нее погружались дельфины. Биби и Пэкс обсуждали то, насколько осторожной она должна быть со своим воображением. Это не ее мир, нельзя его изменять, даже если ей кажется, что эти изменения пойдут всем во благо. Учитывая, какими плачевными могут стать последствия бурного полета ее фантазии, лучше ограничивать его страницами книг. Если у них будут дети, вернее, когда у них будут дети, и в один страшный день рак или подобный ему смертельный недуг начнет угрожать их жизни, если случится подобная этому беда иного рода, тогда, только тогда она имеет право рискнуть что-то изменить, несмотря на возможные негативные последствия. Храбрые девочки всегда вели себя благоразумно и сдержанно. Пэкстон размышлял о том, уникальна ли Биби в этом мире или у каждого есть искорка силы воображения, только она едва теплится. Ей же казалось, что скорее второе. Биби не считала себя какой-то особенной.

— Если нас когда-то придумали какие-нибудь мечтатели во Вселенной, — промолвила она, — способность оказывать влияние на наше будущее должна быть у нас в крови.

В сверкающей на солнце воде танцевали дельфины.

* * *

В субботу Биби обедала вместе с Пого в «Пяти коронах» в Корона-дель-Мар. Она приехала на полчаса раньше и оставила машину на принадлежащей ресторану автостоянке.

Пересечение Пасифик-Коуст-хайвей и Поппи-авеню привлекло внимание Биби: она остановилась, вспоминая двух девушек-подростков, светловолосую Гермиону и темноволосую Гермиону. Они шли на юг до угла, а затем повернули на запад. Тинейджерки еще не научились двигаться с женской грацией. Они шли, прижавшись друг к другу, такие живые и энергичные. Кажется, они смеялись. Несмотря на то что Биби лишь недавно познакомилась с ними, она помнила, как ощутила необыкновенную привязанность к ним. Привязанность эта была вызвана их храбростью и в то же время беззащитностью, всезнайством и наивностью. Когда фигурки молоденьких девушек растаяли в густом тумане, Биби сама себе сказала: «Вот идут две мертвые девушки». Мысль эта встревожила ее.

Теперь она поняла смысл своих слов. Две Гермионы, дочери фанатичных почитательниц Гарри Поттера, не шли навстречу своему убийце либо еще чему-либо настолько же страшному. Они были мертвыми девочками потому, что никогда не были живыми. Они являлись плодом воображения Биби. Они ни разу не вздохнули, не засмеялись вслух так, чтобы звук их смеха был слышен другим.

Сейчас Биби прогулялась вдоль затененной ветвями деревьев Поппи-стрит до самого моря, шла мимо домов, которые видела тысячи раз. Она рассматривала каждое здание с бóльшим интересом, чем прежде, втайне надеясь увидеть этих девушек в окне, или сидящими на террасе в шезлонгах, или выходящими из двери. Впрочем, Биби прекрасно понимала: эти поиски могут закончиться лишь тем самым, что и поиски Эшли Белл, а именно — встречей с собой. Лучик надежды, однако, теплился в ее душе, врачуя грусть, которая омрачает сердце любого писателя, прекрасно понимающего: несмотря на все муки творчества, долгие часы, просиженные за клавиатурой, утомительный умственный труд и эмоциональное опустошение, все его творения — лишь призраки Правды, такие же мимолетные, как остальные дела рук человеческих в этом мире в пределах времени.

Позже, обедая, она поделилась с Пого своей мыслью, и приятель сказал:

— Да, но и у меня, и у тебя есть сегодня, а имея сегодня, ты владеешь всем временем и всем миром, заключенным в этом сегодня. Ходи по доске, чувиха.

Глава 130

ОНА СЛЫШИТ ПЕСНЮ В ПТИЧЬЕМ ЯЙЦЕ

На закате он вошел в магазин на полуострове Бальбоа возле второго из двух пирсов. Нет, это не был ювелирный магазинчик «Серебряные фантазии». Здесь такого вообще отродясь не бывало. В Ньюпорт-Бич никогда не жил серебряных дел мастер Келси Фолкнер. Мальчишка Роберт Уоррен Фолкнер никогда не убивал свою мать. В том доме, оказалось, располагается сувенирный магазинчик, торгующий поделками из морских раковин, плавникового дерева и стекла, отполированного до необыкновенной гладкости бесконечным воздействием океанских волн…

У него не было прошлого, за исключением того, которое она ему придумала. Ему нравилось выдуманное ею прошлое. Оно предвещало интересное будущее. Он не сомневался в том, что с легкостью сможет состряпать для себя былое без порочащих его пятен, такое, к которому не придраться. Он ничего не имел против того, чтобы все начать с чистого листа, так сказать. С ним остались лишь черный костюм и наличные деньги, которые были при нем, когда он в последний раз видел ее. Он обладал определенными талантами и силой, поэтому не сомневался, что скоро пойдет вверх.

Небо пламенело на западе и багровело на востоке. Он вернулся к машине, которую украл днем. Он выехал на ней с полуострова, затем свернул на юг, проехал немного по Коуст-хайвей, а после направился в сторону от побережья. Автомобиль бросил на поперечной улочке, которую выбрал для этой цели раньше.

Это был богатый мир, предлагающий множество возможностей красивому, обходительному, умному и целенаправленному человеку. Несмотря на все уважение к экстраординарным способностям этой женщины, созданный ею мир представлял собой жиденький суп по сравнению с тушеным мясом действительности. Ее ошибка заключалась в том, что она состряпала повествование, в котором он узнал о ее истинной природе в воображаемом мире, теперь оставленном ими обоими позади. Он тогда в полной мере осознал экзистенциальную^[617] опасность, нависшую над ним, а также представившийся ему шанс.

В свете рубиново-сапфирового заката мужчина направился к ближайшему фешенебельному ночному клубу, который давно уже заприметил. Не следовало недооценивать отважной мисс Блэр. У нее было настолько живое воображение, что девушка могла расслышать песню птицы, пока та еще сидит в желтке яйца. Рано или поздно мисс Блэр способна подумать о том, не открыла ли она ему дверь, когда воображала себе поиски Эшли Белл в памяти своих компьютеров в этом мире. Как только эта мысль в ней зародится, Биби будет настороже и, если он попадется ей на глаза, начнет неотступно преследовать его. Надо изменить внешность. Сперва прическа. Подражание Адольфу — это уж слишком по-детски.

Когда (когда — не если, а именно когда) он обретет достаточно власти и влияния, то будет действовать хладнокровно и в открытую против своих врагов. В этом мире, как и в том, который он покинул, враги у него будут одни и те же. Начать надо с сожжения книг. Первыми должны быть сожжены произведения этой милашки Биби. Она отдаст должноеиронии судьбы. Она создала его ненавидящим книги и образованных людей. Она пожнет последствия его ненависти. Пока ее книги будут гореть, она будет ехать в первом поезде, отправляющемся в первый лагерь смерти.

Выходящее окнами на гавань Ньюпорта здание ночного клуба было элегантным, роскошным, великолепным, выдержанным в серо-голубых тонах с добавлениями черного и серебристого. Из громадных окон открывался вид на стоящие на якоре яхты и меньшие по размеру катера, рассекающие сумеречные воды океана, отражающие свет домов и установленных на причале фонарей. Романтичная обстановка.

Бар был большим и роскошным во всех отношениях. Явно место, где собираются богатые, зачастую одинокие люди: разведенные, вдовцы и вдовы, никогда не бывшие замужем или ставшие холостыми на одну ночь. Здесь они могут найти людей своего круга. Он заказал себе мартини, делая вид, будто не замечает интереса со стороны женщин, а тем временем незаметно составлял собственное мнение о каждой из них.

Самый быстрый способ получить деньги, завести полезные знакомства и занять стабильное положение в обществе — обзавестись женой, у которой все это уже есть. В другом мире Биби воображала его сначала главой религиозной секты, затем молодым миллиардером, сделавшим себе состояние на высоких технологиях. С деньгами и положением в обществе он сможет быстрее достичь своих целей, занявшись политикой. Он может сам стать «золотым мальчиком» от политики или действовать через подставное лицо. Сейчас его это не заботило.

Женщина должна быть красивой, но не слишком сексуальной и яркой. Она должна быть утонченной, элегантной и хорошо воспитанной. В идеале избраннице следует быть на несколько лет старше и не такой красивой, как он. Надо, чтобы ей польстило его внимание. Он заметил ее на противоположной стороне подковообразной барной стойки. Ухоженная блондинка лет сорока, может, сорока двух. Изысканный бриллиантовый кулон и перстень с большим камнем на указательном пальце свидетельствовали о том, что она не замужем и очень богата.

Они встречались несколько раз взглядами. Когда барный стул подле нее освободился, блондинка смело и кокетливо посмотрела на мужчину, указывая рукой на свободное место. Держа бокал мартини, он с самоуверенным видом подошел к ней. Женщину звали Элизабет Баррет Редклифф, но друзья называли ее просто Бетти.

Коль он не желает привлечь к своей персоне внимание со стороны Биби Блэр, особенно если хочет стать известной в этой стране фигурой, ему не следует носить имя Роберта Фолкнера или Бирка Терезина. Нужно простое солидное имя уважаемого члена общества. Он уже придумал, как назовется, но прошло довольно много лет, прежде чем до него дошло, что его имя навеяно ему Биби. Она упомянула его в своем первом романе, который он, согласно ее воображению, должен был бы прочесть. Это, по крайней мере, Биби нарисовала себе, когда столкнулась с ним в другом созданном ее воображением мире. Он представился Бетти и попал в собственную ловушку. Бетти не любила читать. То же можно было сказать и об избранном обществе, в котором она вращалась. Бывший Бирк Терезин без труда подтвердил свою легенду безупречно подделанными документами.

Прошло несколько лет. Его дела шли в гору. Только тогда он узнал, что его новое имя, Томас Рипли, является именем центрального персонажа пяти романов Патриции Хайсмит, именем социопата и убийцы. Тем временем его фотография уже появилась во многих хвалебных газетных статьях, а имя — в заголовках. Теперь он понимал, что даже со своей новой внешностью не сможет укрыться от внимания Биби Блэр. Лучше бы он назвался Бобом Смитом. Он не знал, стоит ли ему волноваться или еще рано, пока не проснулся ночью от кошмара, в котором видел наемных убийц. Выскочив из постели, Рипли устремился в свой кабинет, где принялся искать фотографию мужа Биби Блэр, морского котика в отставке. Его не на шутку испугало то, что, как оказалось, супруг этой знаменитой писательницы никогда, похоже, не позволял себя фотографировать. Также не оказалось снимка Пэкстона Торпа в государственном архиве, где хранятся данные о бывших морских котиках ВМС. А что за люди вместе с ним служили? Как выглядят все эти ветераны из спецназа?

Не вполне отдавая отчет в том, что делает, Томас Рипли очутился у окна. Он смотрел вниз на свой личный причал в Ньюпортской гавани, свою шикарную яхту, дрожащие на темной воде лунные блики… Лишь лунный свет да рябь на воде. Ничего больше. Все было так, как должно было быть, пока… Он стоял и ждал, мучимый собственным воображением.

ДУША В ЛУННОМ СВЕТЕ ^{(новелла)}

Двенадцатилетний Криспин жил на улицах с девяти лет, его поддерживали только остроумие и смелость, и только немую собаку, Харли, он может назвать другом. Он всегда находится в движении, никогда не засиживается на одном месте достаточно долго для того, чтобы не рисковать быть обнаруженным. Однако, есть определённые места, в которые он возвращается…

Глава 1

Криспин — одинокий двенадцатилетний мальчик, живущий в городе дикарём, и у него нет друзей, кроме Харли, правда, Харли никогда не разговаривает.

Дружба не зависит от разговоров. Иногда наиболее важное взаимодействие происходит без помощи слов — от сердца к сердцу.

Харли не может говорить, потому что он пёс. Он понимает множество слов, но не может их произносить. Он может лаять, но не делает этого. И не рычит.

Тишина для Харли как музыка для арфы, она струится от него к Криспину мелодичными пассажами глиссандо и арпеджио. Мальчик услышал слишком много за свою недолгую жизнь. Безмолвие для него — симфония, а абсолютная тишина в каком-либо уединённом месте — гимн.

Этот большой город, как и все остальные — империя шума. Гвалт, шум и стук города. Его гудки, визги, свист и рычание. Крики, лязги, звоны, звякания, щелчки, скрипы, толчки, выстрелы и грохот.

Однако даже в этом шторме звука существуют райские островки тишины. Через бесчисленное количество лужаек кладбища святой Марии Саломеи, между высокими соснами и кедрами, концентрические окружности из гранитных надгробий, похожих на участников процессии монахов, одетых в мантии, ведут внутрь, к стенам открытого мавзолея, где за бронзовыми именными пластинками покоится прах умерших. Отдельно стоящие стены высотой восемь футов расположены как спицы в колесе. В каждую безветренную ночь массивные вечнозелёные растения кладбища святой Марии Саломеи приглушают голос города, а колесо из стен уничтожает его полностью.

В центре, где сходятся спицы, находится широкий круг из травы, а в его середине — большая круглая плита из серого гранита, которая служит скамейкой. Криспин сидит здесь иногда в лунном свете, пока тишина умиротворяет его душу.

Затем они с Харли идут на траву, где мальчик готовит себе ночлег. Пёс спит младенческим сном, без чувства вины и скребущих по совести когтей. Мальчик не столь удачлив.

Криспин страдает от кошмаров. Они основаны на воспоминаниях.

Харли, кажется, снится, что он бегает по открытой местности, лапы расставлены и дёргаются, будто он мчится по лугу. Он не скулит, но издаёт негромкие высокие звуки удовольствия.

Однажды, когда мальчику было десять, он проснулся далеко за полночь и увидел серебристое мерцание, шедшее от женщины, одетой в длинное платье или халат. Она приблизилась, перемещаясь между двумя стенами мавзолея и, казалось, не шла, а, скорее, скользила, как конькобежец на льду.

Криспин сел и испугался, потому что женщина состояла не из реального вещества. Освещенные луной объекты, которые располагались за ней, были видны сквозь неё.

Она не улыбалась, но и не выглядела угрожающе. Лицо было серьёзным.

Она замедлилась и остановилась, когда между ними оставалось около двух ярдов, её обнажённые ступни находились в нескольких дюймах над травой. Она продолжительно посмотрела на них.

Криспин чувствовал, что должен поговорить с ней. Но не мог.

Несмотря на то, что мальчик поднялся только наполовину, Харли уже стоял на всех четырех. Очевидно, пёс тоже видел женщину. Его хвост покачивался.

Когда она прошла мимо них, Криспин уловил приятный аромат. Харли шмыгнул носом — ему понравился запах.

Женщина испарилась, как будто была фантомом из тумана, случайно столкнувшимся с тёплым потоком воздуха.

Сначала Криспин подумал, что это, должно быть, призрак, обитающий на этих полях из могил. А позже он предположил, что стал свидетелем явления духа святой Марии Саломеи, именем которой было названо кладбище.

Все три последних года, с девяти лет, мальчик жил в этом городе собственным умом и смелостью. Он обходился нечастым дружеским общением с людьми и милостыней.

Он не каждую ночь проводит на кладбище. Он спит в разных местах для того, чтобы избежать преследования, которое может привести к его обнаружению.

В более обычных местах, чем кладбища, они с псом часто видят необычные вещи. Не все их находки сверхъестественны. Большинство из них реальны как свет солнца или звёзд, но некоторые вещи — более страшные, чем, например, приведения или гоблины.

Этот город — возможно, любой город — место секретов и загадок. Путешествуя в одиночестве со своей собакой в районах, которые другие посещают редко, вы увидите мельком волнующие феномены и странные присутствия, намекающие на то, что в мире существуют измерения, которые не объяснить одним лишь рассудком.

Мальчик иногда боится, а пёс — никогда.

Ни один из них никогда не чувствует себя одиноким. Они семья друг для друга, и даже больше, чем семья. Они спасение друг для друга, каждый из них — лампа, которая освещает путь другому.

Харли ушёл на улицы. Никто, кроме мальчика, не любит эту дворнягу, которая выглядит наполовину золотистым ретривером, наполовину — непонятной шавкой.

Криспин не ушёл. Он сбежал.

И за ним охотятся.

Глава 2

Три года назад…

Криспин, которому тогда было девять лет, два дня находился в бегах, бежал он от невыносимого ужаса в ночи конца сентября. У него не было никого, к кому он мог обратиться. Те, кто, казалось, заслуживали доверия, на деле оказались злом и намеревались его уничтожить.

Из одиннадцати долларов, которые были в его распоряжении к началу побега, к настоящему времени осталось только четыре. Остальные он потратил на еду и напитки, купленные у торговцев в лотках на углах улиц.

Предыдущей ночью он спал в уютном гнезде кустарника в Статлер-Парк, слишком измождённый для того, чтобы полностью пробудиться даже от сирен проезжающих полицейских машин или, ближе к рассвету, от шума уборщиков, выбрасывающих содержимое мусорных баков в свой грузовик.

В понедельник днём он тратит пару часов на посещение библиотеки. Он может спрятаться в лабиринте полок.

Он слишком сильно подавлен страхом и горем для того, чтобы читать. Изредка он перелистывает страницы большой глянцевой книги о путешествиях, изучает фотографии, но у него нет возможности попасть в эти далёкие безопасные места. Детская книжка с картинками, которая когда-то развлекала его, теперь не кажется такой уж забавной.

Некоторое время он прогуливается вдоль берега реки, наблюдает за несколькими рыбаками. Вода, хоть и под голубым небом, имеет серый цвет, и мужчины кажутся тоже серыми, печальными и апатичными. Рыба не клюёт.

Почти весь день он бродит по переулкам, где, как ему кажется, меньше вероятность случайно наткнуться на тех, кто, несомненно, его ищет. Кухарка за рестораном спрашивает, почему он не в школе. Хорошая ложь на ум не приходит, и он убегает.

Спокойный день, как и предыдущие день и ночь, но неожиданно приходит холод, а вечером становится ещё холоднее. Он одет в рубашку с коротким рукавом, голые ноги покрываются гусиной кожей, причиной чего мог быть прохладный воздух, а могло быть и что-то ещё.

На свободном участке земли между аптекой и додзё^[618] для боевых искусств находится ларёк «Гудвил Индастриз»^[619], переполненный поношенной одеждой и другими вещами. Тщательно осмотрев все вещи, предлагающиеся бесплатно, Криспин находит серый шерстяной свитер, который ему подходит.

Он берёт также тёмно-синюю вязаную спортивную шапку. Натягивает её низко на лоб, поверх кончиков ушей.

Возможно, одинокий девятилетний мальчик только лишь привлечёт к себе внимание такими попытками приодеться. Он подозревает, что дешёвая шапка на нём слишком бросается в глаза. Он чувствует себя клоуном. Но не снимает её и не откладывает.

Он прошёл столько переулков и дорожек, перебежал столько проспектов и скрывался в таком количестве закоулков, что не только заблудился, но ещё и потерял ощущение пространства. Стены домов, кажется, наклонены туда-сюда под странными углами. Булыжная мостовая под ногами походит на огромную чешую рептилии, и он идёт по бронированной спине спящего дракона.

Город, который всегда был просто большим, теперь будто превращается в целый мир, огромный и враждебный.

К дезориентации добавляется тихое безумство, которое заставляет Криспина иногда переходить на бег, даже если он знает точно, что никто поблизости не преследует его.

Незадолго до наступления сумерек, в широком переулке рядом со старыми кирпичными складами с погрузочными платформами из грязного бетона, он натыкается на пса с золотистой шерстью. Он приближается к нему вдоль восточной стороны прохода под косыми лучами садящегося солнца.

Пёс останавливается возле Криспина, смотрит на него снизу, наклонив голову. В последнем светлом луче дня глаза животного такие же золотистые, как и мех, зрачки маленькие, а радужные оболочки ярко светятся.

Мальчик не чувствует угрозы. Он даёт руку, и пёс на мгновение прикасается к ней носом.

Когда пёс проходит дальше, мальчик колеблется, но, всё же, бредёт за ним. В отличие от своего попутчика, животное, кажется, знает, куда направляется и зачем.

Шаги по растрескавшемуся бетону приводят к погрузочной платформе. Опускающиеся ворота в большой стене закрыты, но дверь оказывается незамкнутой и даже немного приоткрытой.

Пёс отодвигает дверь носом. Махнув белым хвостом, он исчезает внутри.

Переступая порог темноты, Криспин вытаскивает из кармана джинсов маленький светодиодный фонарик, который прежде лежал в ящике тумбочки. Он захватил его, когда сбегал из собственного дома сразу после наступления полуночи.

Белый луч, острый как бритва, разрезает темноту, открывая давно заброшенное пространство без окон, достаточно большое для того, чтобы служить ангаром для реактивного самолёта. Высоко над головой находятся полки для хранения и переходные мостики.

Всё покрыто серой пылью. Ржавчина лежит пластами, похожими на слойки из теста, и сдирается с металлических поверхностей.

На бетонном полу разбросаны крысиные кости и панцири мёртвых жуков. Старые игральные карты испорчены плесенью. Здесь одноглазый валет, там червовая королева и трефовый король, а вот там недалеко друг от друга валяются четыре шестёрки. Сигаретные окурки. Битые пивные бутылки.

Луч фонарика натыкается на ползающего по низко висящей петле кабеля паука, отбрасывающего увеличенную тень на стену, по которой он крадётся как монстр в одном из тех старых фильмов о насекомых, которые стали гигантскими под воздействием радиации.

Пёс без помощи фонарика прокладывает себе путь между осколками стекла. В таких насыщенных запахами местах большинство собак плелись бы от одного запаха к другому, уткнувшись носом в пол. Но эта держит голову высоко, настороженно.

В северной части большой комнаты находятся три двери, ведущие в три офиса, на каждой есть окошко. Две двери закрыты, одна приоткрыта.

Через щель между третьей дверью и косяком видно пульсирующий жёлтый свет.

Криспин остановился, а пёс нет. После некоторого колебания мальчик следует за животным в освещённую комнату.

Между двумя группами толстых свечей — три слева, три справа — мужчина, которому скоро должно стукнуть тридцать, сидит, прислонившись к стене, ноги выпрямлены.

Его остекленевшие глаза смотрят, но не видят. Рот открыт, но он уже произнёс все слова, которые был рождён говорить.

Рядом с трио свечек лежит закопчённая ложка. Рядом с ложкой находится пластиковый пакет, из которого высыпается белый порошок. На его коленях лежит опорожнённый шприц для подкожных инъекций.

Правый рукав его клетчатой рубашки закатан выше локтя, где через прокол лучше течёт кровь. Очевидно, у него были некоторые проблемы с поиском вены.

Криспин не боится находиться в присутствии мёртвого человека. Недавно он был свидетелем намного худших вещей.

С чёткой целью, больше по-человечески, чем по-собачьи, пёс идет к рюкзаку, проходя за свечками, зажимает один из ремней между зубами и оттаскивает от трупа.

Мальчик предполагает, что в сумке должны лежать собачьи угощения. Он становится на колени, осматривает различные отделения, однако не находит признаки того, что у мёртвого мужчины было что-то для пса.

Быстрый осмотр покрытого пылью пола и нескольких следов от лап говорят о том, что пса здесь никогда до этого не было, что его сюда привело чутьё, не опыт. К тому же…

Среди засаленных и, в основном, бесполезных пожиток умершего Криспин обнаруживает два кулька, полные денег, которые скручены в плотные свёртки и перевязаны резинками. Свёртки пяти-, десяти- и двадцатидолларовых купюр.

Скорее всего, они украдены или запачканы иначе. Но никто, даже полиция, не сможет узнать, у кого мёртвый мужчина стащил это состояние, или в результате каких преступных действий они могли быть получены.

Забрать деньги у тела бездомного бродяги, определённо, не является воровством. Мужчине они больше не нужны.

Однако мальчик сомневается.

Через некоторое время он чувствует, что за ним наблюдают. Он смотрит по сторонам, почти уверенный в том, что взгляд трупа переместился на него.

Глазами, яркими от света пламени, пёс изучает его, тихо сопя, будто в ожидании.

Криспину некуда идти. Если бы он захотел до куда-нибудь добраться, то всё, на что он может рассчитывать — это четыре доллара.

Скорее всего, пёс не принадлежал мёртвому мужчине. Но, независимо от того, откуда он, Криспину будет нужно его покормить.

Он возвращает наличность в кульки и туго затягивает шнурки. Рюкзак для него слишком большой. Он возьмёт только деньги.

У порога Криспин бросает взгляд назад. Свет создаёт в мёртвых глазах иллюзию жизни. Отражённые огоньки пляшут на его безжизненном лице, и создаётся впечатление, что наркоман сделан из стекла, а источник света находится внутри него.

Когда они возвращаются через огромный склад, пёс останавливается, чтобы обнюхать одну из заплесневевших игральных карт, лежащих на полу. Это бубновая шестёрка.

Когда Криспин проходил здесь раньше, четыре шестёрки лежали в этом месте, по одной каждой масти.

Он осматривает комнату, погруженную во тьму, смотрит в одну сторону и в другую, направляя туда фонарик. Никто не появляется. Никаких угрожающих голосов. Кажется, они с собакой здесь одни.

Светодиодный луч, скользящий дугами по замусоренному полу, не может обнаружить пропавшие шестёрки.

Снаружи небо на западе малиновое, но сумерки в целом имеют пурпурный оттенок. Большая часть неба кажется фиолетовой.

В зоомагазине на Монро-Авеню он покупает ошейник и поводок. Теперь ошейник у пса будет одет постоянно, и он не будет выглядеть как бездомный. Криспин будет использовать поводок только на людных улицах, где есть риск привлечения внимания служащих, отвечающих за контроль над животными.

Также он покупает рожковое печенье, расчёску с металлическими зубцами для ухода за шерстью и складную миску для воды.

Он привязывает пса к фонарному столбу у магазина спортивных товаров и оставляет его на время, пока заходит внутрь и покупает рюкзак такого размера, какие дети используют для переноса книг в школу и обратно. Он кладёт в рюкзак кульки с деньгами и покупки из зоомагазина.

Их обед состоит из хот-догов, купленных в уличном ларьке. Мальчику кола, псу — вода из бутылки.

Криспин минуту или две разглядывает витрины магазина новинок, специализирующегося на всякого рода фокусах и играх. Он решает купить колоду карт, хотя и не знает, зачем.

Когда Криспин начинает привязывать пса к стойке для велосипедов, владелец магазина открывает дверь, вызывая мелодичный звон колокольчика, подвешенного над дверью. Он говорит:

— Входи, мальчик. Собакам здесь рады.

Владелец магазина — пожилой мужчина с седыми волосами и густыми белыми бровями. Глаза у него зелёные, и они сверкают как блёстки. На разных пальцах у него надето шесть колец, все зелёные, но не блестят, как глаза.

— Как зовут твою дворнягу? — спрашивает старик.

— У него ещё нет имени.

— Никогда не оставляй животное без имени, — утверждает он. — Когда у него нет имени, у него нет защиты.

— Защиты от чего?

— От какого-нибудь тёмного духа, который может в нём поселиться, — отвечает старик. Он улыбается и подмигивает, но что-то в его весёлых глазах подсказывает, что он не шутит. — Мы закрываемся через пятнадцать минут, — добавляет он. — Тебе помочь что-нибудь найти?

Через несколько минут, когда Криспин оплачивает колоду карт, из подвала поднимается белокурая женщина и проходит через открытую дверь с большой, но, судя по всему, не тяжёлой коробкой с товарами. Её улыбка такая же тёплая, как и у мужчины, который, вероятно, приходится ей мужем.

Увидев собаку, она останавливается, поднимает голову и говорит:

— Молодой человек, у твоего пушистого друга такая аура, которая не сравнится с аурой праведного архиепископа.

Криспин не понимает, что она имеет в виду. Но застенчиво благодарит.

Когда женщина начинает выставлять принадлежности для фокусов, а старик, у которого было множество колец, рассказывает другому покупателю о трёхмерном паззле, Криспин совершает смелый поступок, удивительный даже для него самого. Он проходит с псом через открытую дверь и спускается по ступенькам в подвал, незамеченный хозяевами магазина.

Внизу располагается кладовая комната с рядами отдельно стоящих металлических стеллажей, переполненных товарами. Там же находится небольшая уборная с мойкой и туалетом.

Мальчик с собакой находят убежище за последним рядом стеллажей. Здесь их не видно с лестницы.

Криспин не беспокоится о том, что пёс может залаять и обнаружить их присутствие. Каким-то непостижимым образом он уже знает, что они с ним действуют синхронно. Он отцепляет поводок от ошейника, свёртывает его и убирает.

Через некоторое время свет, идущий сверху лестницы, выключается. Дверь закрывается. В течение нескольких минут наверху слышны шаги, но вскоре воцаряется полная тишина.

Они ждут в темноте до тех пор, пока не убеждаются, что магазин закрыт на ночь. Наконец, они идут обратно через кладовую комнату, вдоль металлических стеллажей, к подножию лестницы.

Криспину ничего не видно, а пёс, возможно, что-то различает. Мальчик пытается нащупать выключатель в нижней части лестницы. Пёс, стоя на задних лапах, находит его первым, и верхние лампы загораются.

На одной из полок Криспин находит стопку голубых стёганых мягких одеял. Он делает из них кровать на полу в углу.

Криспин снимает резинки со свёртков наличности, складывает разглаженные купюры в три стопки по их достоинству, даёт псу несколько кусочков печенья из тех, что купил в магазине.

Вместе они считают своё состояние. Криспин объявляет сумму — «Шесть тысяч семьсот пятьдесят пять долларов» — и собака, кажется, согласна с его математикой. Он снова скручивает деньги в тугие свёртки и возвращает в кульки.

Они не умрут от голода. С такими деньгами они могут длительное время скрываться, перемещаться каждую ночь в новое прибежище.

Измождённый, мальчик ложится на спину в куче одеял. Пёс сворачивается перед ним, кладёт голову на живот мальчика.

Криспин нежно почёсывает у пса за ушами.

Когда на него находит сон, мальчик думает о мёртвом наркомане, раззявленном рте и зубах, жёлтых в свете свечей. Его кидает в дрожь, но она уступает место усталости.

Во сне младший брат Криспина лежит на длинном столе из белого мрамора. Его руки и ноги закованы в стальные кольца. В рот втиснуто твёрдое зелёное яблоко, растягивающее челюсти до боли. Яблоко удерживается на месте эластичным ремнём, который надёжно завязан на затылке. Его зубы вгрызаются внутрь фрукта, но он не может откусить его и выплюнуть кусочки.

У поднятого кинжала удивительное извивающееся лезвие.

Как сверкающая жидкость, свет переливается вдоль острия.

Мышцы на шее брата Криспина туго натянуты. Артерии надуты и пульсируют, как будто сердце прогоняет большие волны крови через его тело.

Яблоко заглушает его крики. Кажется, он также задыхается от избытка собственной слюны.

Криспин просыпается в поту, выкрикивая имя своего брата: «Харли!»

Мгновение он не понимает, где находится. Но затем осознаёт, что он под магазином магии и игр.

Ты можешь вернуть назад то, что было сделано, и всё ещё спасти их.

Эти слова пролетают шёпотом у него в голове, но это больше похоже на принятие желаемого за действительное.

Когда ужас отступает, он знает, что нашёл идеальное имя для пса. Это имя, которое защитит животное от любого злого духа, который захочет в него войти.

— Харли, — повторяет Криспин спокойно. Он называет пса так же, как и потерянного брата. — Харли.

Пёс нежно, но настойчиво лижет его руку.

Глава 3

Спустя все эти годы…

Ночь прохладная, небо глубокое, звёзды чёткие как остриё кинжала.

В свои двенадцать лет Криспин сильнее и крепче всех своих ровесников. Его чувства обострены, как и его интуиция, как будто немного острых собачьих чувств передалось ему от связи с четвероногим Харли.

Этой октябрьской ночью улицы наполнены гоблинами и ведьмами, вампирами и зомби, привлекательными цыганками и супергероями. Одни скрываются за масками, которые выглядят как разные мерзкие политики, другие одевают морды хитрых свиней, красноглазых козлов и змей с раздвоенными языками.

Эти люди идут на вечеринки в бедные гостиные, скромные клубы для рабочих и танцевальные залы старых отелей, которые не могут провести настолько же прибыльную для них ночь при существующей экономике, как могли себе позволить на Хэллоуин ещё три года назад.

В этом районе низшей прослойки среднего класса Криспин чувствует себя достаточно защищённым для прогулки по улицам, наблюдая за зрелищами, наслаждаясь костюмами, суетой и украшениями. Хэллоуин быстро превращается в один из самых больших праздников года.

Люди, которых он боится, не из этого окружения. Они не снизойдут до этих улиц для участия в празднествах. Они предпочитают более дорогое и экзотическое, чем всё, что можно получить здесь.

Прошло три месяца с самой последней случайной встречи с ними. Они почти поймали его в старой начальной школе, обшитой досками для защиты от полного разрушения.

Он совершил ошибку, проведя слишком много ночей на одном месте. Когда он находится в движении, им намного сложнее его обнаружить.

Криспин не знает, почему слишком долгое нахождение на одном месте приводит его к риску. Как будто его запах становится более концентрированным, когда он задерживается в одном месте.

Он знает легенду о странствующем иудее, который предал Христа в день распятия и затем был приговорён всю жизнь блуждать по миру без отдыха. Говорят, этот приговор был на самом деле актом милосердия, потому что дьявол не может найти и овладеть человеком, раскаяние которого приводит его к бесконечным скитаниям в поисках возможностей для отпущения грехов.

Постоянным попутчиком Криспина был не только хороший пёс, но и раскаяние. Что он не мог спасти собственного брата. Что он не мог спасти свою маленькую сестру. Что он так долго не замечал истинной сущности их отчима и предательства их нелюбящей матери.

Сейчас они с Харли проходят двухэтажное здание из тёмно-жёлтого кирпича, в котором расположено отделение VFW^[620]. Строение будто бы трясётся и изгибается волнами от приглушённого бэкбита^[621] оркестра, играющего старую битловскую мелодию, кажется, что такой рок-н-ролл не может сдерживаться внутри без риска взрыва.

Волна смеха, дребезга и громкой музыки разносится по тротуару, где двое мужчин, доставая пачки сигарет из карманов, толкают дверь и выходят наружу покурить. Один из них одет как пират. На другом смокинг, ненастоящая козлиная бородка и пара рогов.

Они бросают взгляд на Криспина. Дьявол извлекает огонь из бутановой зажигалки.

Мальчик отворачивается от них. Он укорачивает поводок до ошейника и прижимает пса к себе.

На расстоянии пятидесяти ярдов или около того от отделения VFW он осмеливается кинуть взгляд назад, не исключая, что мужчины следуют за ним. Они остались там, где он их видел раньше, дым клубится из их ртов, как будто их души сгорают в огне.

В конце квартала расположен ночной клуб «Нарцисс». Курильщики снаружи не околачиваются. Окна представляют собой полупрозрачные зеркала, через которые не видно того, что расположено внутри.

Высокий мужчина стоит рядом с такси. Он помогает женщине выйти из машины.

Его тёмные волосы заглажены назад. На щеках румяна, губы ярко-красные. Лицо разрисовано как у куклы чревовещателя, с выделяющимися морщинами от носа к уголкам рта. Макияж женщины был под стать макияжу мужчины.

В нескольких местах к их белой одежде прикреплены толстые чёрные шнурки, оборванные по краям. Их костюмы не похожи на кукол чревовещателя, они больше смахивают на марионеток, освободившихся от кукловода.

Мужчина говорит Криспину: «Какая хорошенькая собачка», а женщина произносит: «Твоя сестра такая сладкая на вкус».

Совершенно случайная встреча, но тебя могут и убить случайно, так же легко, как и по чьему-нибудь плану.

Пёс бежит, мальчик бежит, мужчина хватает мальчика за куртку, поводок вырывается из его руки, и мальчик падает…

Глава 4

До того, как Криспин пустился в бега…

Он живёт с младшим братом Харли и маленькой сестренкой Мирабель. Все они делят дом с мамой Клареттой.

У всех детей разные отцы — много мужчин соблазнили их мамочку.

Кларетта настолько красива, что один из её очередных бой-френдов — один из богатеньких — говорит Криспину:

— Малыш, твоя мама похожа на волшебную принцессу из мультфильма-сказки, она может очаровать королей и принцев, даже заставить животных, деревья и цветы потерять голову и петь для неё. Но я никогда не видел мультяшную принцессу, которая бы смолила как сапожник.

В это время Криспину семь лет. Он понимает ту часть, которая про принцев, животных, деревья и цветы. Пройдут годы перед тем, как он узнает, что значит «смолить как сапожник».

Их мать соблазняет многих мужчин не потому, что их красота соответствует её, а за то, что они способны сделать для неё. Она говорит, что у неё дорогостоящие вкусы, и что её «мелкие ублюдки» — это билет в хорошую жизнь.

Каждый из их отцов — мужчина с высоким положением, для которого наличие мелкого ублюдка являлось бы не только помехой, но также подрывным фактором, который может разрушить их брак и привести к дорогостоящему разводу.

За указание в каждом свидетельстве о рождении информации о том, что отец неизвестен, Кларетта получает единовременную выплату наличными значительного размера и чуть меньшее ежемесячное жалование. Дети живут хорошо, хотя далеко не настолько хорошо, как их мать, потому что она тратит значительно больше денег на себя, чем на них.

Однажды ночью она употребляет слишком много лимонной водки и кокаина. Она настаивает, чтобы восьмилетний Криспин крепко обнял её в кресле.

Он хотел бы оказаться в любом другом месте, только не в её слишком цепких руках и не в радиусе действия её экзотического дыхания. Когда она в таком состоянии, её объятия кажутся паучьими, и, несмотря на проявления её любви, ему кажется, что с ним произойдёт что-то ужасное.

Затем она говорит ему, что он должен быть благодарным, что она так умна, хитра и так упряма. Другие женщины, которые зарабатывают себе на жизнь, давая жизнь мелким ублюдкам, рано или поздно становятся участниками хорошо спланированного несчастного случая или жертвами будто бы случайного акта насилия. Богатые мужчины не любят, когда их дурачат.

— Но я слишком быстрая, яркая и умная для них, Криспи. Никто не заберёт у тебя твою мамочку. Я всегда буду здесь. Всегда-всегда.

Проходит время, и наступает изменение…

Изменение зовут Джайлз Грегорио. Другие мужчины Кларетты на его фоне кажутся нищими. Своё состояние он получил по наследству, и оно настолько огромное, что почти безмерное.

Джайлз владеет роскошным жильём по всему миру. В этом городе он живёт в верхней части Шэдоу Хилл, прямо через улицу от сказочного «Пендлтона». Его особняк, «Терон Холл», не такой большой, как «Пендлтон», но всё равно приличный: пятьдесят две комнаты, восемнадцать ванн и лабиринт из коридоров.

Когда Джайлз намеревается остаться в городе, двадцать слуг приезжают туда за неделю до этого и готовят дом. Среди них — один из его персональных шеф-поваров, младший дворецкий и младший слуга.

Через две недели после того, как Кларетта встречает мультимиллиардера, снова крепко обнимая своего старшего сына, снова под чарами лимонной водки, она говорит о замечательном будущем.

— Я изменила свою бизнес-модель, Криспи. Больше не будет мелких ублюдков. Не будет, не будет. Мамочка собирается стать богаче, чем когда-либо мечтала.

Всего через неделю, спустя три недели после того, как Джайлз встретил Кларетту, они поженились на закрытой церемонии, доступ на которую был настолько ограничен, что на ней даже отсутствовали трое её детей. На самом деле, наблюдая за прибывающими посетителями через высокое окно, Криспин думает, что в «Терон Холл» пришло менее двадцати человек в этот день, при этом среди свидетелей венчания прислуги было больше, чем гостей.

Тогда Криспину было девять, Харли семь, Мирабель шесть лет.

Он со своими младшими братом и сестрой на протяжении торжества находятся взаперти в гостиной на втором этаже, где они засыпаны изумительными новыми игрушками, угощаются любыми любимыми блюдами, а следит за ними нянюшка Сэйо из Японии. Изящная и милая, с мягким музыкальным голосом, нянюшка Сэйо легко смеётся, но любая проверка её власти встречается недовольством сторонницы строгой дисциплины.

После свадьбы всё множество прислуги в «Терон Холле» относится к детям вежливо, они даже проявляют чувство привязанности. Но Криспину кажется, что когда эти люди улыбаются, выражение их глаз не совпадает с изгибами их губ.

Жизнь всё ещё хороша. О, она великолепна.

Дети едят только то, что хотят.

Они идут в постель только тогда, когда пожелают.

Каждый встаёт по своим собственным часам.

Обучает их домашний учитель, мистер Мордред. Он хорошо эрудирован во всех областях. Он очень забавный и может сделать любую тему интересной.

Мистер Мордред — жизнерадостный мужчина, не то чтобы толстый, но округлый, и иногда маленькой Мирабель он говорит, что она достаточно хороша для того, чтобы её съесть, от чего она всегда хихикает.

Возможно, самое хорошее в мистере Мордреде то, что он не сильно давит на них во время уроков. Он позволяет им часто делать перерывы для игр, в которых он всегда ведёт.

Когда они не слушаются, он иногда потакает им. Когда они ленятся, мистер Мордред говорит, что ребёнок, который не ленится — и не ребёнок вовсе, а гоблин, переодетый в него.

На левом виске мистера Мордреда находится чёрная родинка, которая выглядит в точности как слепень. Когда кто-то из детей нажимает пальцем на эту необычность, мистер Мордред издаёт жужжание.

Время от времени он притворяется, что путает это подобие насекомого с настоящим. Он дёргается, как будто раздражён, и шлёпает по воображаемому насекомому ладонью, что всегда заставляет детей лопаться от смеха.

Если бы такая родинка была у Криспина, он бы стеснялся её, даже смущался. Он восхищается мистером Мордредом за то, что он находит повод развлечься даже в этом недостатке.

Однажды, через три недели после свадьбы, Криспин, Харли и Мирабель проводят несколько часов, развалившись на полу библиотеки со стопками новых детских книг с картинками и прикольных юмористических книг, которые Джайлз купил для них. Когда им, наконец, надоедает, нянюшка Сэйо собирает разбросанные книжки и складывает их в стопку на столе.

В какой-то момент Криспин поворачивается и обнаруживает себя стоящим над женщиной, которая встала на колени, чтобы собрать отброшенные комиксы. Он смотрит на круглый вырез её блузки, через который видит изгиб груди, на которой расположена точно такая же родинка, как на лбу у мистера Мордреда.

Как будто зная об обращённом на неё внимании, нянюшка Сэйо начинает поднимать голову. Криспин отворачивается, взволнованный, прежде чем их глаза могли бы встретиться.

Несмотря на то, что ему только девять, он стесняется таращиться на её груди, беглый взгляд на которые оказывает на него какое-то новое и беспокоящее влияние, которое он не может описать. Его лицо пылает. Сердце стучит так громко, что он думает, что нянюшка Сэйо должна его слышать.

Позже, в кровати, он размышляет над тем, каким образом у мистера Мордреда и нянюшки Сэйо могут быть одинаковые родинки. Может быть, это что-то заразное, как насморк или грипп.

Он чувствует вину перед нянюшкой Сэйо, но её недостаток хотя бы расположен в менее заметном месте, чем у мистера Мордреда.

Этой ночью ему снится сон о нянюшке Сэйо, танцующей в обнажённом виде в свете костра. У неё на теле не одна, а несколько родинок в виде слепней, и они не зафиксированы. Они ползают по её телу.

Утром Криспин просыпается в поту, его мучает тошнота и боль в мышцах.

Его мать говорит, что он просто заразился вирусом. Антибиотики не помогут ему избавиться от вируса. Он должен отлежаться день или два, пока всё пройдёт. Она не видит смысла вызывать врача.

В течение дня Криспин читает, недолго спит и снова читает. Книга представляет собой сборник историй, действие в которых проходит в море и на различных тропических островах.

Несмотря на то, что у автора лёгкий стиль изложения, и он никогда не подвергает молодых главных действующих лиц какой-либо опасности, из которой они не могут проворно выбраться, и, несмотря на то, что в романе нет действующих лиц с именами Криспин, Харли или Мирабель, ближе к наступлению сумерек он переворачивает последнюю страницу и читает такую строчку: Поэтому мелкие ублюдки были жестоко убиты, Мирабель, затем Харли и, в последнюю очередь, Криспин, убиты и оставлены гнить на съедение крысам и остроклювым птицам.

Не веря, Криспин читает строчку снова.

Его сердце бешено бьётся, и он вскрикивает, но крик почти полностью гасится в горле. Он роняет книгу, откидывает одеяло и выпрыгивает из кровати. Когда он становится на ноги, его одолевает головокружение. Он делает несколько шатких шагов, заваливается.

Когда он снова приходит в себя, то знает, что прошло немного времени, потому что надвигавшиеся ранее сумерки только что спустились. Багровое небо за окном давит на красный горизонт.

Головокружение проходит, но он чувствует слабость.

Он становится на колени, хватает книгу с кровати и отваживается прочитать последнюю страницу снова. Слова, которые он видел до этого, исчезают. Никаких упоминаний о Мирабель, Харли, Криспине, убийстве, крысах и остроклювых птицах.

Трясущимися руками он закрывает книгу и кладёт её на тумбочку.

Сомневаясь в том, что слова на странице были галлюцинацией, вызванной какой-либо болезнью, он возвращается в постель. Сначала он больше удивлён, чем испуган, затем больше озадачен, чем удивлён, и, наконец, обессилен.

Его бросает в холод. Он натягивает одеяло до подбородка.

Когда нянюшка Сэйо закатывает тележку с подносом для кровати с ужином в его комнату, Криспин сначала думает рассказать ей об угрожающих словах в книге. Но он стесняется показать свой страх от чего-то такого, что в итоге окажется полнейшей выдумкой.

Он не хочет, чтобы нянюшка Сэйо думала, что он в свои девять лет остаётся большим малышом. Он хочет, чтобы она гордилась им.

Его ужин больного мальчика состоит из «Джелло»^[622] с лаймом, гренок, горячего шоколада и куриного супа. Ожидая, что у её пациента может не быть аппетита, что он может растянуть ужин надолго, нянюшка Сэйо наливает шоколад и суп в различные термосы, чтобы они остались тёплыми.

Когда Криспин не выражает интереса к еде, нянюшка Сэйо убирает поднос с ножками на тележку.

Она подсаживается на край его кровати и заставляет его сесть. Когда Криспин опирается на спинку кровати, нянюшка Сэйо берёт его руку, чтобы посчитать пульс.

Ему нравится наблюдать за её лицом, когда она серьёзно смотрит на его запястье, отсчитывая пульсацию сердца.

— Совсем чуть-чуть учащённый, — говорит она.

К нему приходит необычное разочарование, когда она отпускает его запястье. Он хочет, чтобы она продолжала держать его руку, однако он не знает причину этого желания.

Он успокаивается, когда она прижимает руку к его лбу.

— Совсем небольшой жар, — говорит она, однако ему кажется, что её ладонь и тонкие пальцы теплее его лба.

К его удивлению, она расстёгивает верхние две пуговицы его пижамы и кладёт свою утончённую руку ему на грудь. Она уже посчитала его пульс. Он не понимает, зачем бы ей потребовалось почувствовать глухие удары его сердца, если это и в самом деле то, что она делает.

Она двигает рукой медленно из одной стороны в другую. Медленно и плавно. Плавно.

Он почти чувствует, что она может сделать ему лучше одним только прикосновением.

Убирая руку от его груди, оставляя пуговицы расстёгнутыми, она говорит:

— Ты сильный мальчик. Тебе скоро станет лучше. Просто отдохни и съешь весь свой ужин. Ты должен есть, чтобы стало лучше.

— Хорошо, — говорит он.

Она смотрит в его глаза. Её глаза очень тёмные.

Она говорит:

— Нянюшке лучше знать.

В её глазах он видит два собственных отражения.

— Нянюшке же лучше знать? — спрашивает она.

— Я думаю, да. Конечно.

Он видит в её глазах луну. Потом понимает, что это всего лишь отражение прикроватной лампы.

— Верьнянюшке, — говорит она, — и ты поправишься. Ты веришь нянюшке?

— О, да.

— Съешь ужин перед тем, как будешь спать.

— Съем.

— Весь свой ужин.

— Да.

Наклонившись вперёд, она целует его в лоб.

Она встречается с его глазами снова. Её лицо находится очень близко с его лицом.

— Верь нянюшке.

Когда она целует его в уголок рта, в её дыхании чувствуется аромат лимона. Её губы такие мягкие в сравнении с уголком его рта.

Нянюшка Сэйо почти доходит до двери, когда Криспин понимает, что она поднялась с края его кровати.

Перед тем, как выйти в коридор, она оглядывается на него. И улыбается.

Оставшись в одиночестве, Криспин ест «Джелло» и смотрит телевизор, но ничего не осознаёт из того, что видит. Он ест гренки и пьёт горячий шоколад.

Он больше не бредит, но при этом сам не свой. Он чувствует себя… плывущим по течению, как будто его кровать плывёт по спокойному морю.

Куриный суп будет лишним. Он съест его позже. Нянюшка Сэйо сказала, что он должен.

После того, как он возвращает поднос на тележку и посещает ванную — там он находится наедине с собой — Криспин снова устраивается в кровати.

Он выключает телевизор, а прикроватную лампу оставляет включенной. В окнах ждёт ночь.

Уставший, такой уставший, он закрывает глаза.

Несмотря на съеденные гренки и выпитый горячий шоколад, он всё ещё смутно ощущает вкус её лимонного поцелуя.

Он видит сон. Он бы не удивился, если бы он был о нянюшке Сэйо, но вместо этого ему снится мистер Мордред, их учитель.

Криспин, Харли и Мирабель сидят за столом для чтения в библиотеке. Мистер Мордред расшагивает туда-сюда перед рядом книжных полок, рассуждая о чём-то, развлекая их своими рассказами. Во сне у мистера Мордреда нет родинки в виде слепня на левом виске. Вся его голова как огромный слепень.

Один сон сменяется другим, потом ещё одним, до тех пор, пока его не будит звук. Шуршаще-скребущий шум.

На часах 00:01.

Настолько изнурённый, что не может полностью сесть, Криспин поднимает голову с подушки ровно настолько, чтобы осмотреть комнату в поиске источника шума.

Поднос стоит на тележке, где он его и оставил. На подносе термос с куриным супом крутится и крутится, шатаясь на своём основании, как если бы кто-то внутри подталкивал его, раскручивал, не в силах дождаться, когда Криспин открутит крышку и выльет содержимое.

Должно быть, он снова бредит.

Укладывая голову на подушку, закрывая глаза, он думает о тонкой руке на его груди, и сон вскоре приходит.

Утром, когда он просыпается, тележки, а вместе с ней и подноса, уже нет. Он надеется, что их забрала прислуга, и что нянюшка Сэйо не узнает, что он не смог съесть её суп.

Он совсем не хочет обманывать её.

Криспин любит свою нянюшку.

За два дня он восстанавливает своё здоровье.

Когда снова хорошо себя чувствует, он стоит после душа голый в ванной, изучая себя в зеркале во весь рост, ищет детально точный силуэт слепня. Но не может найти.

По каким-то необъяснимым причинам он верит в то, что в нем есть что-то худшее, чем родинка, но оно тщательно скрыто.

Его замешательство и беспокойство не заканчиваются. Но скоро он возвращается в расслабленные и беззаботные ритмы «Терон Холла».

Криспин, Харли и Мирабель едят только то, что им нравится. Шеф-повар Фаунус и повар Меррипен исполняют каждый их каприз.

Они идут в постель, когда пожелают.

Каждый встаёт по своим собственным часам.

Мистер Мордред развлекает. Нянюшка Сэйо заботится о нуждах детей.

Мир за пределами большого дома постепенно стирается из памяти Криспина. Иногда, проходя мимо окна, он удивляется, видя город и очертания «Пендлтона» через дорогу.

Незадолго до полуночи 25 июля, проведя в кровати менее двух часов, Криспин выплывает из неспокойного сна. Наполовину проснувшись, он видит в комнате две тёмные фигуры, комната освещается только светом из коридора, который проникает через дверь, приоткрытую не более чем на два дюйма.

Гости тихо разговаривают между собой. Один голос — Джайлза, которого дети сейчас называют отцом. Другой принадлежит Джардене, матери Джайлза.

Джардена выглядит настолько старой, что кажется, что она является прабабкой своего сына. Она почти всегда находится в анфиладе своих комнат на третьем этаже. Она сморщенная, её лицо похоже на высохшее на солнце яблоко, но глаза яркие и пурпурные как намокшие виноградины. Её редко видно, она почти всегда держится на расстоянии, в отцовской связке коридоров, проплывая в одном из своих длинных тёмных платьев.

Криспин слышит из их разговора не много, однако предполагает, что завтра будет нечто вроде торжественного дня памяти. Перед тем как снова погрузиться в сон, мальчик слышит имена святой Анны и святого Иоакима.

Проснувшись утром, Криспин не уверен, что в его комнате на самом деле были гости. Более вероятно, они были частью его очередного незапомнившегося сна.

Предстоящей ночью что-то случается с Мирабель.

Глава 5

Хэллоуин, через три года и три месяца…

Поводок вырывается из рук мальчика, и он падает.

Прежде спокойный пёс, никогда не рычащий, не рычит и сейчас, но кусает. Он хватает марионетку-мужчину в белом костюме за лодыжку, тот вскрикивает и отпускает куртку Криспина.

Мальчик бежит за собакой, прочь от ночного клуба «Нарцисс». Они ныряют в улицу, уклоняясь от машин под визг тормозов и рёв гудков.

В относительной безопасности противоположного тротуара Криспин смотрит назад через улицу и видит мужчину, стоящего на колене, осматривающего свою укушенную лодыжку. Женщина в белом говорит по мобильнику.

Криспин ловит на лету упущенный поводок, и пес тащит его дальше. Они с Харли сливаются с пешеходами, половина из которых одеты для Хэллоуина, а половина — нет.

Когда охотники идут по горячим следам, некоторые места безопаснее, чем другие. Определённые церкви, не все, могут сбить со следа этих необычных преследователей. Убежище можно найти в тех церквях — не важно, баптистских или других — в которых по воскресеньям со смаком и грохочущим пианино поются громкие госпелы^[623]. Церкви, в которых иногда слышна латынь, свечи горят за упокой усопших, иногда воскуряется фимиам, а купели со святой водой стоят у входов — те также безопасны. Синагоги тоже хорошие прибежища.

Сейчас же они с Харли в нескольких опасных кварталах от любого подобного укрытия.

Преподобный Эдди Нордлоу, который основал «Путь к счастью» и который выступает по воскресеньям в своём телевизионном шоу «Следящий глаз шпиля», проповедует о том, что Бог хочет, чтобы каждый был богат. Он вещает из своей мегацеркви^[624], «Храма Вознесения» на Джосс-Стрит, который расположен не так далеко отсюда.

Но Криспин на горьком опыте убедился в том, что «Храм Вознесения» предлагает не лучшую защиту от таких недругов, чем торговый пассаж^[625]. Или полицейский участок.

В день свадьбы его матери, когда он смотрел через высокое окно, он увидел, что один из прибывших почётных гостей был шеф полиции.

Прохожие делают замечания Криспину и бранят его, когда он, не разбирая дороги, несется за псом, связанный с ним поводком, в который он крепко вцепился, стараясь, чтобы ему не оттоптали ноги.

Движущаяся вода тоже может защитить Криспина от Джайлза Грегорио и таких, как он. Стремительный поток, если он достаточно широкий, препятствует им. Даже если мальчик стоит на другом берегу, в прямой видимости, они не могут увидеть его и, в конце концов, оставляют поиски.

Искусственный водопад в Статлер-Парке срывается в пруд между ненастоящими камнями. Узкая тропинка позволяет пройти за потоками, где находится пещера. Из этой уединённой полости можно через каскады наблюдать за парком. Охотники должны знать об этом отходе; но Криспин несколько раз спасался там, когда они выходили на него в других местах.

Стремительные потоки способны не только препятствовать их обонянию, но также сбивать их чувства, как будто бы шелест и бормотание воды — не просто звук, но также и язык, как будто Природа изъявляет свою волю в избавлении его от их смертельной ярости.

Он с собакой в этот момент далеко от Статлер-Парка, и не ближе к любому из быстрых течений. Их основная надежда — Площадь Памяти — два акра гранитных булыжников, установленных горшками, полными цветов, и скамей, на которые садятся люди, чтобы прочитать утреннюю газету, перекусить что-нибудь на обед, покормить голубей или даже поразмышлять о жертвах, которые принесли солдаты, матросы, лётчики и морские пехотинцы, сложившие свои жизни, защищая их свободу.

Харли знает город так же хорошо, как и Криспин. Скоро булыжники под ногами. В этот час залитая светом фонарей площадь безлюдна, потому что для всех, кроме Криспина и его пса, такие места в этом районе города опасны с наступлением темноты.

В центре Площади Памяти на гранитном постаменте диаметром двенадцать футов стоят три, увеличенные относительно натуральных размеров, бронзовые фигуры: морские пехотинцы во время битвы, один из них ранен и опирается на другого, третий несёт государственный флаг США, как бы демонстративно объявляя об их расположении врагу, которого они не боятся.

Сейчас у города настолько огромный дефицит в бюджете, что фонари на площади и прожекторы на скульптуре гасятся в девять вечера для экономии электроэнергии. Всё вырублено, кроме лунной лампы.

Звуки празднеств доносятся с окружающих улиц.

Харли взбегает на постамент, а Криспин взбирается за ним. Гранитная плита высечена таким образом, чтобы обнажить породу, как будто бронзовые морские пехотинцы стоят наверху разрушенного в ходе сражения холма. Среди этих высеченных глыб расположено место, где мальчик и пёс могут укрыться.

Они скрыты меньше, чем наполовину. Даже без прожекторов, которые используются для освещения статуй, мальчик и пёс будут видны всякому, кто будет проходить мимо, из-за полной луны.

Пока что Криспин уверен в том, что они в безопасности. Они защищены в компании этих бронзовых героев.

Женщина в белом, с чёрными болтающимися шнурками, врывается на площадь. Лунный свет припудривает её марионеточное лицо, а её кроваво-красные губы кажутся чёрными.

Пока женщина осматривает всё вокруг, мальчик почти уверен, что может слышать стук-стук-стучание её кукольных глаз, когда она моргает, как будто бы она на самом деле ожившая марионетка.

Её пристальный взгляд проходит через него справа налево, затем медленно слева направо…

Она не замечает и не подходит ближе. Поворачивается и уходит в другую часть площади.

Схожесть с некоторыми символами и изображениями может сделать мальчика и собаку невидимой для такого типа женщины, точно так же, как и быстро текущая вода. Статуи воспевают деяния мужества и отваги. Некоторые религиозные фигуры высечены или отлиты в натуральную величину или большего размера. Необъятная фреска с изображением Александра Солженицына на фронтальной стене Русско-Американского Общественного Центра^[626]. Огромный литой медальон шестнадцатого президента США, вкраплённый над основным входом в «Линкольн Банк» на Главной улице.

Крест или медальон военнослужащего, надетый на шею, не обеспечивают невидимость. Чтобы быть эффективным, символ должен быть солидного размера, как будто великие достижения и решительность, с которыми создавали и возводили их, так же важны, как и, собственно, символ или изображение.

Появляется, прихрамывая, укушенный собакой мужчина в белом костюме. Вскоре их уже пятеро, однако, остальные без костюмов, рыскают по площади и ближайшим окрестностям.

Несмотря на возраст, серебряная луна выглядит только что отчеканенной.

На близлежащей улице напившийся дебошир завывает как оборотень.

Луна не представляет угрозы. Она не покровительствует злу и не призывает того, кто его делает.

Вот во что верит Криспин в двенадцать лет: под светом луны правда так же хорошо видна, как и при любом другом свете. С каждым годом он будет уточнять это понимание до более значимой мудрости, которая будет его оберегать.

Однако чтобы видеть правду, у тебя должен быть искренний взгляд.

Марионетки и их друзья, которые любят ложь, ищут мальчика и его пса по всей площади, не ведая, что они неспособны увидеть то, что ищут.

Глава 6

26 июля, три года и три месяца назад…

Исцелённый силой поцелуя своей нянюшки или же исцелённый не смотря на это, девятилетний Криспин снова входит в уютные ритмы «Терон Холла». Мир снаружи кажется менее реальным, чем королевство в этих стенах.

Мирабель почему-то освобождена от сегодняшних уроков. Если бы сестра Криспина была младше его не на три года, а на год, или будь они двойняшками, его бы больше интересовали ее увлечения.

Кроме того, девочки есть девочки, а мальчики, когда рядом нет девочек, ведут себя больше по-мальчишечьи. Поэтому мистер Мордред сегодня более интересный и забавный, так как может сосредоточиться на Криспине и Харли, без необходимости адаптировать часть своего урока для девочки, которая настолько мала, что иногда братья зовут её Пипа, сокращение от «пимпочка»^[627].

Уроки начинаются в девять и заканчиваются в полдень. После ланча Криспин и Харли собираются поиграть вместе, но почему-то каждый занимается своим делом.

Вероятнее всего, брат Харли занимается охотой на кошек. Недавно он утверждал, что видел трёх белых кошек, кравшихся по коридорам, через комнаты, поднимаясь или спускаясь то по одной, то по другой лестнице.

Нянюшка Сэйо говорит, что это не кошки. И старший дворецкий, Минос, и главная домработница, грозная миссис Фригг, подтверждают, что никаких кошачьих в «Терон Холле» нет.

Здесь не кормили ни одну кошку, и в этой безукоризненно чистой резиденции не было мышей, которыми кошки могли питаться самостоятельно. Не были обнаружены неприятные свидетельства того, что кошки ходили здесь в туалет.

Чем больше служебный персонал опровергал навязчивую мысль о кошках, тем больше Харли был уверен, что они существуют. Он сам становился как кот, украдкой ползая по просторному особняку, пытаясь их вынюхать.

Он утверждает, что дважды чуть не схватил одну из них. Эти неуловимые экземпляры даже быстрее, чем обычные кошки.

Он говорит, что их мех белый, как снег. Глаза их пурпурные, но в тени отливают серебром.

Учитывая то, что «Терон Холл» располагает более чем сорока четырьмя тысячами квадратных футов на трёх этажах и на цокольном этаже, Криспин полагает, что его брат занимается поисками выдуманных кошек, что займёт недели, если не месяцы, пока ему не надоест эта фантазия.

В четыре часа дня 26 июля Криспин находится в комнате с миниатюрой. Эта волшебная комната находится на третьем этаже, через главный коридор от комнат, в которых чахнет в затворничестве глава семьи Джардена.

Это место имеет размеры пятьдесят футов в длину и тридцать пять футов в ширину. Расстояние от пола до потолка — двадцать шесть футов.

В центре этой комнаты стоит модель «Терон Холла» в масштабе один к четырём. Слово миниатюра кажется недостаточно верным, потому что каждый фут длины огромного дома уменьшен всего лишь до трёх дюймов в этом образе. Тогда как «Терон Холл» имеет общую длину 140 футов, миниатюра — тридцать пять футов. Настоящий дом — восемьдесят футов шириной, а уменьшенная копия — двадцать. Отображение высотой пятнадцать футов стоит на презентационном столе высотой четыре фута с закрытыми сторонами вместо ножек.

Модель является настолько доскональным и точным изображением особняка, что безмерно очаровывает Криспина. Стены сделаны из небольших известняковых блоков, обрезанных тонко для снижения веса, но кажутся толстыми. Резные украшения оконных фронтонов и вокруг двери полностью совпадают с реальными. Балконы, богато оформленный карниз, балюстрада, служащая парапетом, почти плоская крыша, покрытая керамической плиткой, труба, сложенная из бронзовых деталей, полностью воссозданы с маниакальным вниманием к деталям. Оконные рамы сделаны из бронзы, с настоящим стеклом для окон.

Через окна он может изучать комнаты точно так же, как будто они в настоящем доме. Уменьшенные библиотечные полки и обшивка отборным орехом в точности такие же, как и в натуральном воплощении. Даже мебель и произведения искусства воспроизведены командой разработчиков модели, которые, должно быть, работали тысячи и тысячи часов, чтобы завершить эту великолепную репродукцию.

Лестница на колёсах из красного дерева с перилами и страховкой, оснащённая двигателем, тянется вверх к овальному рельсу из нержавейки на потолке, позволяя наблюдателю вращать модель, заглядывая в окна на любом уровне. В нескольких местах лестницы расположено управление, с помощью которого он может перемещать её влево или вправо, или остановить в какой-либо желаемой точке обзора.

Из всех троих детей Кларетты только Криспину разрешается взбираться на лестницу и управлять ею. Другие девятилетние мальчики могли казаться слишком юными, чтобы быть достойными такого позволения, но Криспин для своих лет достаточно ответственный и осторожный. Он всегда быстро хватается за перила и защёлкивает страховку на ремне.

Сейчас, когда он подводит лестницу к западному фасаду, чтобы заглянуть в изысканно обставленные комнаты, занятые Джарденой, то удивляется — не в первый раз — зачем старушка вбухала так много денег на эту миниатюру, когда у неё есть настоящий дом, которым она владеет.

Как говорит Джайлз, его мать всегда была настолько же эксцентричной, насколько его покойный отец был трудолюбивым. Глава рода, Илис Грегорио, был повёрнут на накоплении огромного состояния, а его жена всегда была в поиске оригинальных способов его потратить. Поиски понимания причин расточительных прихотей Джардены — пустая трата времени, потому что она сама не понимает, почему приобретает такие вещи как модель «Терон Холла». Она реализует такие проекты, говорит Джайлз, просто потому, что в состоянии делать это, и это для неё достаточная причина.

Когда Криспин лазает по лестнице, дверь внизу открывается, и его брат, Харли, вываливается из коридора третьего этажа:

— Криспин, быстро сюда! Ты должен это видеть.

— Никаких кошек нет, — говорит Криспин. — За исключением тех, которые на картине в комнате для рисования, и они не белые.

— Не кошки. Мирабель. Ты должен посмотреть, как она одета.

— Она может одеваться так, как ей нравится. Какое мне до этого дело?

— Но это странно.

— Она всегда играет с нарядами.

— Но не так, — настаивает Харли. — Её одевает мама, и это очень странно.

Перед свадьбой с Джайлзом Грегорио Кларетта никогда не тратила много времени на детей. Она говорит, что предпочитает играть с взрослыми мужчинами. Как она объясняет, дети — это ее бизнес, она не занимается ими в свободное от работы время. Она проводит с ними время или играет, или обнимается с ними только в тех редких случаях, когда водка и другие, более сильные вещества вводят её в безрассудное или сентиментальное настроение.

Со времени свадьбы она даже больше отдалилась от них. Если кто-то и воспитывает Криспина, Харли и Мирабель, так это служащие «Терон Холла».

— Я слышал, мама сказала, когда они закончили примерять новое платье Мирабель, что они собираются искупать её в тёплом молоке и обмыть aqua pura^[628], что бы это ни значило.

С высоты лестницы Криспин, наконец, смотрит вниз на своего брата:

— Вот это странно.

— И ещё одна странная вещь — это шляпа, которую они для неё сделали. Ты должен пойти посмотреть.

Модель особняка будет находиться здесь для дальнейшего изучения, когда бы Криспин не пожелал вернуться к ней.

Он опускается на безопасную высоту перед тем, как отцепить страховку, а затем спускается по оставшимся десяти ступенькам.

Когда Криспин следует за его братом в коридор третьего этажа, Харли шепчет:

— Они не знают, что я видел. Я думаю, что новое платье Пипы для какой-то необычной вечеринки или чего-то такого, и, возможно, мы не должны это видеть до того, как это произойдёт.

Спеша вниз по дальней лестнице, Харли объясняет, что он был на поисках загадочных белых кошек, осторожный и незаметный, когда приближался к месту действия с их мамой, Мирабель и домработницей, которую зовут Прозерпина.

Среди множества комнат на втором этаже находятся комната для шитья и комната для оформления подарков. Они расположены рядом.

Харли бесшумно ведёт Криспина в комнату для оформления подарков. Единственное занавешенное окно пропускает мало света.

Внутренняя дверь соединяет это место с местом, где Прозерпина, не только домработница, также и швея, ремонтирует и перешивает одежду для семьи и персонала. Дверь примерно на три дюйма приоткрыта.

Харли пригибается пониже, а Криспин наклоняется над ним, так что они оба могут следить за тем, что происходит в комнате для шитья.

Мирабель стоит на квадратной платформе со стороной в ярд и высотой в фут. Их мать стоит перед ней на коленях, суетясь с причудливым воротничком белого платья девочки. Прозерпина стоит на коленях позади Мирабель, прикалывая линию талии платья, чтобы немного её скорректировать, что, несомненно, и сделает.

Это необычное платье. Ткань блестящая, но менее цепляющаяся, чем шёлк, менее плотная, чем атлас, такая легкая на вид. Кажется, что она даже немного светится, как будто бы платье источает собственный свет. Манжеты и воротничок сделаны из кружевной тесьмы, с рисунком такой сложности, какой прежде Криспин никогда не видел.

На Мирабель надеты белые туфельки с белыми бантами. К каждому банту прикреплено что-то, выглядящее как гроздь красных ягод.

— Это всё очень мило, — говорит Мирабель.

— Ты сама очень милая.

— Они как тапочки балерины.

— Они очень маленькие, — подтверждает Кларетта.

— Мы будем вечером танцевать?

— Некоторые из нас будут танцевать, — говорит Кларетта.

— Я знаю, как делать пируэты.

— Да, я видела, как ты их делаешь.

— Это платье будет по-настоящему нестись, когда я буду делать пируэты.

Светлые волосы Мирабель, обычно прямые, сейчас волнистые. Её платье светится, а волосы дают отблеск.

То, что у неё на голове — не шляпа, как её назвал Харли, а венок. Венок, кажется, сплетён из каких-то настоящих листьев, с белой ленточкой. Видимо, к ней прикреплены жёлуди, так же тщательно, как грозди ярко-красных слезинок ягод на туфельках, три плода на каждой грозди.

— Если я приму молочную ванну, я не буду вонять? — спрашивает Мирабель.

— Нет, сладенькая. В молоке лепестки роз и экстракт розы. В любом случае, мы потом омоем тебя приятной тёплой водой.

— Aqua pura.

— Правильно.

— Что такое aqua pura?

— Самая чистая вода в мире.

— Почему мы не моемся ею каждый день?

— Она только для особых случаев.

— Она продаётся в бутылках?

— Иногда. Но мы наливаем её из серебряных чашей. Подожди, и ты увидишь их, это очень милые чаши.

— Классно, — говорит Мирабель. — Мама, а ты мылась aqua pura в особых случаях?

По какой-то причине этот вопрос веселит Прозерпину, и она не может сдержать небольшой смешок.

Кларетта говорит:

— Aqua pura только для маленьких девочек и мальчиков.

Мирабель настолько красива, что, не считая того, что у неё нет крыльев, выглядит в своём белом платье как ангелок, а венок как нимб.

Наблюдая через зазор между дверью и косяком, Криспин удивляется тому, насколько сильно его сестра похожа на ангела. Он почти верит в то, что она оторвётся от пола и будет летать по комнате.

Их мама говорит:

— Хорошо, сладенькая. Давай, снимем это платье, чтобы Прозерпина могла внести последние изменения.

Сначала их мама снимает туфельки Мирабель, а затем она со швеёй снимает с девочки платье, которая стоит теперь в нижнем белье.

Криспину всего лишь девять лет, Мирабель шесть. Он никогда до этого не стеснялся вида сестры в нижнем белье. Странно, но он стесняется сейчас, но не может отвести глаз.

Кларетта встаёт на ноги, снимает венок с головы дочери и кладёт его на небольшой столик, драпированный белой тканью. Она обращается с венком, как будто эта вещь представляет большую ценность.

Теперь другая домработница, Арула, входит в комнату для шитья. Она выглядит как та актриса, Дженнифер Энистон^[629], но моложе.

— Пошли, маленький колокольчик, — говорит Арула. — Пришло время для особенной ванны.

Мирабель сходит с квадратной платформы шириной в ярд. С босыми ногами и в нижнем белье она следует за Арулой из комнаты в коридор.

Харли отстраняется от брата и идёт через дверь между комнатой для упаковки подарков и коридором.

Задержавшись у смежной двери, Криспин в одиночку слышит последний обмен репликами между его мамой и Прозерпиной.

С явным изумлением швея спрашивает:

— Если не в aqua pura, то в чём вы принимаете ванну в особых случаях?

— В драконьих ссаках, — отвечает Кларетта и смеется в один голос со второй женщиной перед тем, как покинуть комнату для шитья.

Криспин слышал, когда его мама выражалась и похуже, чем сейчас. Он не шокирован, просто смущён. Он не может понять смысл её комментария, а также всего, свидетелем чего он только что был.

Когда они уверены в том, что Арула, их мама и их сестра ушли в одну ванную комнату или другую, братья выскальзывают из комнаты для упаковки подарков, направляются через коридор на юг и находят убежище в комнате Харли, которая расположена рядом с комнатой Криспина.

Несмотря на то, что они обсуждают сцену в комнате для шитья, они не могут сделать выводы о том, что это значит. Возможно, Мирабель собирается пойти на вечеринку этим вечером. Но братьям об этом никто не говорил.

Харли считает, что это несправедливо, что их сестра может пойти на вечеринку, а они оба — нет.

— Разве только, может быть, эта вечеринка — сюрприз для нас.

— Когда кто-либо брал нас на вечеринку? — спрашивает Криспин.

— Никогда.

— Они не собираются начинать и сейчас.

— Давай просто спросим маму о том, что происходит.

— Нет, — говорит Криспин. — Мы не должны этого делать.

— Почему нет?

— Я не знаю. Мы просто не должны, и всё.

— А как иначе мы узнаем?

— Мы подождём и посмотрим.

Харли надул губы.

— Я не понимаю, почему мы не можем спросить.

— По одной причине — мы шпионили.

— Мы нечаянно услышали, и всё.

— Мы шпионили, и ты это знаешь.

— Это не значит, что нас ждут неприятности.

— Нас ждут неприятности, это точно, — говорит Криспин. — Что мы должны сделать — так это подождать и посмотреть.

Главная столовая в «Терон Холле», где обедали взрослые, находится на первом этаже. Они обедают в восемь часов.

Детям накрывают в столовой поменьше, находящейся на втором этаже, в шесть часов.

Кларетта говорит, что то, что дети едят с детьми, а взрослые со взрослыми — это традиция из той части Европы, откуда восходит род Грегорио.

Это могло быть правдой. Криспин знает, что его мама иногда лжёт, но он не знает достаточно о Европе, чтобы не доверять ей на этот счёт.

В любом случае, он лучше будет есть с Харли и Мирабель, чем со своей мамой и отчимом. Здесь, на втором этаже, во время обеда они могут говорить обо всём, о чём пожелают. И им не нужно с трудом проглатывать причудливую пищу для богатых людей, которая подаётся на нижнем этаже, например, варёный лосось, улитки или шпинатное суфле. Здесь они обслуживаются по высшему разряду детской едой, например, чизбургерами, макаронами с сыром или тако^[630].

Их столовая меньше, чем столовая для взрослых, но она меблирована не менее официально. Серванты из тёмного дерева с искусной резкой, отсвечивающей позолотой. Стол стоит на ножках «шар-и-когти»^[631], у стульев высокие декоративные спинки, подушки обтянуты декоративной тканью, а над ними подвешена хрустальная люстра.

Иногда казалось, что никто из семьи Грегорио никогда не был ребёнком.

Прислуга, которая приносит обед, также сообщает мальчикам, что их сестра не присоединится к ним этим вечером. Им сказали, что она чувствует себя нехорошо.

Между супом с тортийя и куриными начо, нянюшка Сэйо зашла, чтобы сообщить, что у Мирабель что-то похожее на мигрень. Когда головная боль пройдёт, девочка поест в своей комнате.

Кларетта иногда жалуется на мигрень, уносится прочь в тёмную тихую комнату, и некоторое время не выходит. Это первый раз, когда её дочь страдала от того же.

— Эта болезнь может передаваться по наследству, — говорит нянюшка Сэйо. Перед тем, как уйти, она взъерошивает волосы Харли и целует Криспина в макушку. — Не волнуйтесь. С Мирабель всё будет отлично. Но сегодня вечером вы не должны её беспокоить.

Когда братья снова остаются наедине, Харли говорит:

— Так и есть, это вечеринка. Вот отстой.

— Это не вечеринка, — не соглашается Криспин.

— Если это не вечеринка, то что?

— Мы просто должны подождать и посмотреть.

За следующие несколько часов не происходит ничего необычного.

Так как Харли только семь лет, и он потратил часы, выслеживая в дальних пределах «Терон Холла» белых кошек, которые отказывались материализовываться, в восемь часов он уже готов лечь в кровать. Он говорит, что его не волнуют никакие тупые старикашки, но он беспокоится достаточно для того, чтобы надуть губы в кровати, и проваливается в сон.

Криспин не хочет спать, но одевает пижаму и залазит под одеяла до девяти часов.

Он лежит в глубокой тени, регулятор света его прикроватной лампы уменьшен до самого тусклого, когда он слышит, что дверь открывается, и кто-то приближается к его кровати. Лёгкость шагов посетительницы и шелест её юбки выдают в ней нянюшку Сэйо.

Она стоит там долгие минуты, а Криспин притворяется спящим. У него возникает сумасшедшее предположение, что она ляжет к нему в постель, он она этого не делает.

Когда она уходит, он лежит, наблюдая за тем, как электронные настенные часы отморгают тридцать минут.

Некоторые вещи из тех, что мы знаем, мы не должны знать, некоторые вещи из тех, что мы знаем, мы обязаны знать, а некоторые вещи мы и не должны знать, и обязаны одновременно.

Он вылезает из кровати и выглядывает в коридор, где хрустальные осветительные приборы на потолке отбрасывают свет в виде мягких призматических узоров.

Перейдя через порог, он бесшумно закрывает за собой дверь. По коридору он спешит на север, мимо комнаты для шитья.

Спальня Мирабель находится в западной части холла, рядом с анфиладой Кларетты и Джайлза. Перед дверью Криспин прислушивается, но ничего не слышит.

После колебаний он тихонько стучит, ждёт и стучит снова. Когда Мирабель не отвечает, Криспин пробует дверь, обнаруживает, что она не закрыта, и осторожно входит в её комнату.

Прикроватные лампы выставлены на самый тусклый свет, но их яркости как раз хватает, чтобы он мог увидеть, что Мирабель здесь нет, и что он здесь один.

Если его сестра переносила мигрень в кровати, то кровать уже заправили. Стёганое покрывало ровное, натянутое.

Из-под двери её ванной комнаты манил жёлтый свет, как свет во снах, который обещает какое-либо откровение за момент до того, как спящий просыпается в темноте.

Никаких звуков изнутри не доносится.

Криспин шепчет имя своей сестры, ждёт, шепчет его немного громче, но не получает ответа.

Толкая дверь ванной комнаты внутрь, он входит в круговорот белых свечей в прозрачных стеклянных сосудах. Они выстроены в линию на глубоком подоконнике, сгруппированы здесь и там вокруг мраморной ванны, стоят на полу в каждом углу группами по три и мерцают на раковине и полочках, где противоположные зеркала отражают их вновь и вновь в угасающий лес горящих язычков пламени.

Трепещущие огоньки, чувствительные к самому незначительному движению воздуха, создают расплывчатые, дрожащие тени, которые извиваются на стенах как призрачные ящерицы.

Должно быть, она принимала здесь ванну несколько часов назад. Ванна пуста. Влажные полотенца убраны.

Однако к ванне прилипли шесть лепестков алых роз.

На полу перед ванной блестят две серебряные чаши, украшенные каёмками из бисера. Он поднимают одну из них и видит слова на иностранном языке, выгравированные вокруг по всей поверхности.

На дне чаши мерцает не больше, чем столовая ложка прозрачной жидкости, как ему кажется, это aqua pura. Он окунает палец, подносит его к губам и слизывает единственную каплю.

У жидкости нет вкуса, при этом в тот миг, когда она смачивает его язык, он слышит шёпот своей сестры, которая настойчиво просит:

— Криспин, помоги мне!

Испугавшись, он позволяет чаше выскользнуть из его пальцев. Он ловит его до того, как она звякнет о мраморный пол.

Он поворачивается, но Мирабель нет ни в ванной, ни в комнате за ней. Если она произнесла эти слова, то сделала это на расстоянии, и он услышал их не ушами, а сердцем.

После того как осторожно ставит серебряную чашу на пол, он возвращается в спальню сестры, где только сейчас замечает, что её плюшевые медвежата и другие плюшевые игрушки исчезли. У Мирабель, должно быть, было их дюжины две на кровати, кресле и сидении у окна. Ни одной не осталось.

Полки, которые раньше были заполнены её коллекцией книжек с картинками, пусты.

На прикроватном столике, где её часы в виде Микки Мауса когда-то светились зелёными цифрами, нет ничего, что бы показывало время.

Интуитивно Криспин резким движением открывает дверь в её гардеробную и включает свет. На плечиках ничего не висит, а на полочках для обуви нет ни единой пары.

Глава 7

В начале декабря, три года и четыре месяца спустя…

После опасной ситуации в недавнюю хэллоуиновскую ночь Криспин и преданный Харли более осторожны, путешествуют большей частью по зелёным насаждениям, переулкам и ливневой канализации вместо основных улиц.

Полностью отделённые от канализационной системы, массивные трубы не представляют опасности в сухую погоду. Они являются секретными магистралями, прикрытыми главными и второстепенными дорогами, расположенными над ними.

Порой он встречает крысу или стаю крыс, но они всегда убегают от него.

Людей, работающих там, легко заметить издалека благодаря их рабочему освещению, и избежать столкновения с ними, перейдя на другую ветку трубопровода с той, которую они ремонтируют.

Сначала мальчик со своим псом ограничивались входами и выходами системы ливневой канализации через открытые трубы, которые наклонно поднимаются из траншей и русел, соединяясь с этой поземной сетью. Люки и совершенно вертикальные лестницы с железными перекладинами предлагают им гораздо больше входов и выходов, включая множество возможностей для укрытия на тихих переулках и дворах заброшенных заводов, но четвероногий Харли не может их использовать.

Тем не менее, за последний год, быстро возмужав в изгнании, Криспин стал способен спускать сорокафунтового пса через люк или поднимать его по лестнице с помощью устройства, которое сам и смастерил.

Основная часть — подвеска, сделанная из вылитого фабричным способом винила, подогнанная под собачье тело, с отверстиями для четырёх лап для уверенности, что вес распределён равномерно, и что нет чрезмерного давления на какой-либо из внутренних органов. Криспин сам резал винил и выпилил подвеску. Он уверен, что подвеска не треснет и не сломается под сильным давлением.

Спуская пса, он использует два мотка многожильной нейлоновой верёвки, которая в почёте у альпинистов. Он использует карабины для крепления верёвок к паре колец на подвеске.

При подъёме из канализации он надевает упряжь, которую тоже создал сам. Когда собака погружена, подвеска крепится к упряжи, и Криспин на спине поднимает своего лучшего друга вверх по лестнице.

Однако перед тем как выполнить этот трюк, он поднимается один, чтобы открыть люк. У бригады городских служащих он крадёт инструмент, с помощью которого может подцепить и отодвинуть большой стальной диск. Обратный же конец инструмента позволяет ему толкнуть крышку снизу вверх и, используя рычаг, скинуть с пути.

После того, как его голова высовывается в холодную ночь, чтобы убедиться в отсутствии свидетелей, он толкает рюкзак через отверстие перед тем, как снова спуститься, надеть упряжь и поднять пса.

Подобным образом они выходят к тупику аллеи в квартале от «Бродерикса», самого большого и самого старого универмага в городе. В течение последнего года время от времени он находит убежище в «Бродериксе», который особенно гостеприимен в зимнее время.

Этой ночью луна теряется за мрачным небом. Ледяной воздух пронизывает его так, что на глазах выступают слёзы.

После того, как освобождает пса, Криспин сворачивает упряжь и подвеску. Он прячет их в отделение рюкзака, который больше того, который он захватил, когда впервые сбежал из «Терон Холла» для того, чтобы жить дикарём в городе.

С рюкзаком на спине, с собакой на поводке он направляется к широкому служебному переулку за универмагом.

Дыхание вылетает из него как таящие в воздухе привидения. По прогнозу до утра будет снег.

В первую субботу декабря, за час до закрытия, никаких поставок в или из погрузочно-разгрузочного центра, который расположен на верхнем уровне гаража под огромным зданием, не происходит.

В нижней части двухрядного съезда автоматические ворота опущены, а дверь в рост человека рядом с ними закрыта на засов. Закрыта, но не заперта на ключ.

У Криспина с собой кредитная карта с истёкшим сроком действия, которую он нашёл несколько лет назад в мусорной корзине. Он вставляет её в зазор между дверью и косяком, надавливает на засов со скошенным концом и заставляет его вывалиться из держателя. Дверь открывается внутрь.

Если охранник в секретной комнате вдруг посмотрит на экран, который отображает вид с камеры над большими воротами, у Криспина будут проблемы или, по меньшей мере, он сбежит.

Но ничего не происходит. За год до этого он был посвящён Фантомом «Бродерикса», что в часы торговли охранники, занятые мониторингом многочисленных камер магазина, будут сосредоточены 99 процентов времени на его внутренней части, наблюдая за магазинными ворами.

Пройдя через дверь, Криспин полагается на то, что умный пёс будет его проводником.

Если последняя отгрузка товара каждый день завершается в 17:00, а финальная доставка товаров на склад совершается в 18:00, сотрудники из погрузки-разгрузки все уходят домой, за исключением заместителя начальника отдела — Денни Пламмера — который работает с обеда до времени закрытия в 21:00.

Если бы на этом участке работала дюжина сотрудников, у Криспина было бы мало шансов скрытно проскользнуть в «Бродерикс», чтобы остаться на ночь. Но когда нужно было обойти только Денни Пламмера, он мог положиться на острое обоняние пса в определении местоположения заместителя и ускользнуть от него.

Треть огромного гаража занимает парк фургонов доставки «Бродерикса» различных размеров. В другой трети находятся упаковки товаров, ожидающие, пока их откроют, сложенные в штабели. Оставшаяся треть не используется.

В лучшие экономические времена парк грузовиков был вдвое больше относительно теперешнего, штабели новых товаров были выше, и каждый дюйм этой площади был востребован. В те золотые дни кладовщики заполняли магазинные стойки и полки. В нынешнюю депрессию необходимости в ночной смене нет. Наполнение склада происходит в рабочие часы. После закрытия только одна личность остаётся в «Бродериксе»: Фантом.

Харли ведёт Криспина по змеевидному пути среди грузовиков и ящиков к служебной лестнице, ведущей к распределительной комнате, из которой новые товары вывозятся на тележках в дальние участки универмага. Также доступен грузовой лифт, но для мальчика лестница безопаснее.

В этот час распределительная комната на цокольном этаже безлюдна. Так как бригада погрузки-разгрузки сегодня уже ушла, это место находится во тьме, за исключением единственной лампочки над широкой дверью, которая ведёт на цокольный этаж магазина.

Среди множества ящиков и неоткрытых картонных коробок есть предостаточно мест, где мальчик со своим псом могут присесть и спрятаться. Они скрываются здесь до 21:32, когда каждый громкоговоритель системы оповещения отдаётся эхом механического голоса охранной системы, грозно сообщая: «Контроль периметра активирован».

Это означает, что последний сотрудник — охранник — покинул здание через дверь, в которую ранее с переулка вошёл Криспин. Он установил сигнализацию на ночь. Все наружные двери и окна отслеживаются, и если что-либо из них откроется, то нагрянет полиция.

В лучшие дни «Бродерикс» ночью обслуживала команда из четырёх охранников. Они были уволены годы назад. Без ночных сторожей руководство магазина решило было обновить систему датчиками движения, но, в конце концов, это оказалось ещё одной статьёй расхода, которую они не смогли бы обосновать в этой новой измельчавшей Америке.

До тех пор, пока магазин не откроется утром в понедельник, Криспин и Харли могут перемещаться свободно по его четырём торговым этажам без запуска сигнализации. Когда «Бродерикс» закрыт, запись продолжают вести только те камеры, которые отслеживают двери и наружные окна, так что никто не узнает, что они здесь были.

Из-за высокой стоимости электроэнергии весь свет в проходах цокольного этажа на протяжении всей ночи отключен. Полиция несколько раз за каждую смену заходит посмотреть на датчики окон, чтобы убедится, что сигнализация не взломана и что внутри нет обезумевших плохих парней.

Криспин отщёлкивает поводок от ошейника Харли, и они покидают распределительную комнату. На общественном лифте они поднимаются на четвёртый этаж.

Наверху три отдела — кухонные принадлежности, товары для дома и постельные принадлежности — плюс «У Элеоноры», ресторан, который был так назван в честь жены учредителя магазина. «У Элеоноры» — это больше, чем кафе, но меньше, чем респектабельное заведение с изысканной кухней. Открытый шесть дней в неделю, он популярен среди массы женщин, проводящих там официальные ланчи, а также у тех, кто балуется чаем с выпечкой ближе к вечеру. Обед не подаётся — во всяком случае, не с ведома руководства.

Ресторан находится слева от общественных лифтов. Пара французских дверей^[632] со стёклами со скосом, которые должны быть заперты, оставлены открытыми.

Часть зала для посетителей, расположенная за столом приёма заказов, слегка освещена огнями огромного города, которые проникают через высокие окна, выходящие на запад. Вдали, за столами, в одной из кабинок приятно мерцают несколько свечек, стоящие в сосудах из красного стекла.

Криспин ждёт. С одноразового сотового телефона он звонит заранее, чтобы спросить, могут ли его принять на две ночи. Телефон идёт с ограниченным количеством минут, но это его не беспокоит; единственный номер, на который он звонит — её.

По эту сторону от столика приёма заказов, в открытом дверном проёме стоит Фантом «Бродерикса».

Глава 8

26 июля, день памяти святых Анны и Иоакима, ночь памяти, три года и четыре месяца назад…

Девятилетнего Криспина в пустой гардеробной его сестры пронзает сильный страх, страх не за себя — ещё нет — а за Мирабель.

Криспин, помоги мне!

Он не слышит голос снова, но помнит его в точности.

Происходит что-то ужасное, и это нельзя исправить одной из шуток мистера Мордреда или поцелуем нянюшки Сэйо.

При мысли о нянюшке его рот заполняет насыщенный вкус лимонной конфеты. Невозможный избыток слюны заставляет его сглотнуть один, два, три раза, и всё же струйка слюны выбегает, стекает по подбородку. Он вытирает её рукавом пижамы.

Они живут в «Терон Холле» шесть недель, и теперь вдруг те дни кажутся проведёнными в основном в тумане. Оглядываясь назад, он только лишь смутно припоминает, что происходило в какой из дней, как будто бы время не имело определённого значения в этом доме.

Они отправлялись в кровать и вставали согласно собственным потребностям. Они ели только то, что пожелают. Каждая игрушка, которая им была нужна — и множество тех, которые они никогда не просили — предоставлялись им. Они развлекались более охотно, чем учились, и их домашний учитель с родинкой в виде слепня потакал им на каждом шагу, всегда прощая и даже поощряя их лень. Они никогда не покидали дом. В своих трёх отдельных комнатах они постепенно изолировались один от другого, как они уже были изолированы от внешнего мира.

Ничего не идёт так, как должно. Криспин сейчас видит, что последние шесть недель прошли как сон, через который они были протянуты, будто бы поддаваясь невидимым ниточкам, прикреплённым к каждой их конечности.

Криспин, помоги мне!

Чувство нахождения во сне только усиливается, когда Криспин обнаруживает себя перед дверью спальни Кларетты и Джайлза, не осознавая, что покинул комнату Мирабель.

Его мать и его новый отец дали ясно понять, что они ценят свою уединённость и что на их территорию вход строго запрещён. До настоящего времени Криспин никогда не трогал их дверь. Он предполагает, что она должна быть закрыта, но это не так.

Лампы с цветным выдувным стеклом излучают свет цвета мёда, такой интенсивный, что он почти может попробовать его, а бархатные тени напоминают ему место, которое он не может назвать или полностью вспомнить, место, которое каким-то образом появилось до всего того, что он знал.

Из всех грандиозных пространств «Терон Холла» это самое грандиозное. Ослепительный и замысловатый узор на красочном персидском ковре, кажется, мягко засасывает его босые ноги при каждом шаге, как будто может затянуть его внутрь себя, внутрь не только ниток, из которых он состоит, а в него и даже сквозь него, как будто мог быть секретными воротами в другой мир, более реальный, чем этот. Занавеси настолько мягкие и развешены с такими элегантными изгибами, цвета настолько притягательные, а кайма с кисточками настолько роскошные, что нет надежды, что вид из окон, который он может увидеть, может соперничать с ними. Обстановка здесь гораздо более царственная, чем просто королевская, а богато украшенное зеркало такой захватывающей глубины, что когда Криспин вглядывается в своё отражение, комната кажется слишком громадной для того, чтобы вместиться внутри «Терон Холла», стремясь к бесконечности.

Когда он ещё один фокусирует взгляд на бархатных тенях по углам, напоминающих ему какое-то место, которое он не может вспомнить и которое появилось до всего, что он когда-либо знал — то поражён богатством, находясь на грани головокружения. Но в этот раз какой-то чужой голос звучит в его голове, произнося слова, которых он никогда не слышал раньше, но которые он понимает, голос сообщает ему, что совершенство этих теней — это тьма матки его матери, из которой он появился на свет. Если он хочет отступить в угол и позволить этим теням окружить его, если он подождёт здесь свою мать, пока она не вернётся, она возьмёт его обратно в себя, и он снова познает спокойствие быть её частью и, в конечном итоге, быть несотворённым.

Его страх за Мирабель перерастает в ужас, а страх за себя, которого он раньше не чувствовал, наконец, сжимает его сердце.

Он убегает из родительской спальни, не представляя, как может найти и спасти свою сестру. Он несётся вдоль коридора к северной лестнице и сбегает по спирали вниз.

К тому времени, как он достигает первого этажа, его подстёгивает мысль, что кто-нибудь в доме поможет ему, что они не все находятся в союзе против него и его брата с сестрой. Если не старший дворецкий, Минос, то, возможно, младший, Нед. Если никто из них, то, может быть, одна из домработниц. Не Прозерпина! Возможно, главная домработница, миссис Фригг. Кто-нибудь поможет ему, кто-то из тех, кто всегда улыбается ему, кто относится к нему с уважением.

Только спустя недели Криспину приходит на ум, что в его безумных поисках человека, которому можно довериться, и защитника он никогда не думает покинуть дом и искать помощи у кого-либо на улице, возможно, даже у полицейского. Ему почти кажется, что он находится под чарами, которые мешают ему рассуждать о мире за пределами «Терон Холла».

Задыхаясь, в ярости, он не может найти никого на первом этаже, ни в одной из общих комнат, ни на кухне. Кажется, никто не работает, при этом все комнаты в крыле прислуги пусты, двери оставлены открытыми, как будто все сотрудники ушли одновременно по какому-то срочному вызову или по сигналу тревоги.

Интуиция влечёт его к южной лестнице и вниз по извилистому пути к подвалу, он хватается за декоративные бронзовые перила для поддержки. Дверь у подножия лестницы не открывается.

В огромном подвале находится комната со стальной дверью, которая всегда заперта. Ему раньше говорили, что это несгораемое помещение, в котором хранятся невозместимые фамильные вещи, которые представляют большую ценность.

Но никогда до этого главная дверь, ведущая в оставшуюся часть подвала, не была закрыта. Он пробует ручку снова, бесполезно.

За дверью, на расстоянии, возникают приглушённые голоса и одновременно обрываются. Песнопение. Криспин не может разобрать слов, но ритм зловещий.

Несмотря на то, что те голоса взрослые, когда он всем телом надавливает на дверь, пытаясь открыть ее, Криспин шепчет:

— Мирабель?

Другая дверь находится внизу северной лестницы, второй вход в подвал. Возможно, она не закрыта. И лифт обслуживает все этажи.

Когда Криспин разворачивается для того, чтобы подняться по лестнице, повар, Меррипен, возникает прямо перед ним. Меррипен одет в длинный чёрный шёлковый банный халат и держит термос из нержавейки, крышку которого он отвинтил.

Глава 9

Третье декабря, три года и четыре месяца спустя…

В почти полностью тёмном ресторане четвёртого этажа, в самой верхней части универмага, Криспин и девушка сидят в кабинке, смотря друг другу в глаза при свете свечей.

Перед его приходом она сделала сэндвичи с куриной грудкой, сыром проволоне^[633], айоли^[634] и жерухой^[635]. Вместе с сэндвичами она подаёт картофель фри и маленькие маринованные огурчики, которые она называет корнишонами.

Ей шестнадцать лет, но выглядит она как минимум на восемнадцать. Она работает над тем, чтобы выглядеть старше.

За последние несколько лет Криспин разговаривал с настолько небольшим количеством людей, что не удивился бы, если бы потерял желание или даже способность говорить. Но ему спокойно с этой девушкой.

— Привет, мальчик, — говорит она.

— Привет.

— У тебя всё в порядке?

— Да держусь.

— Они ищут тебя?

— Всегда будут.

— Твой пёс такой милый^[636].

Харли лежит под столом у неё на ногах.

— Пахнет он тоже хорошо, — говорит она.

— Мы довольно регулярно принимаем ванну, так или иначе.

— Он тебе нашёл какие-то деньги недавно?

— Он отвёл меня на эту автостоянку как-то ночью.

— Старый Харли, ищущий какую-то машину?

— Он хотел лечь спать прямо там. Я понял, почему.

— И часто встречаются деньги на стоянках?

— В этот раз были. В три утра какие-то парни встречаются, чтобы продать что-то.

— Мы можем догадаться, что.

— Они не знают, что мы с Харли там.

— Вот почему ты ещё здесь.

— Они вступают в спор.

— Пули летят.

— Несколько. Должно быть, это коп. Внезапно взвывает сирена.

— И они кидаются врассыпную?

— Они разбегаются так быстро, что аж пятки сверкают. И они не останавливаются, чтобы поднять всё, что рассыпали, когда началась стрельба.

— Кое-что из этого оказалось деньгами, — догадывается она.

— В достаточном количестве.

Она вздыхает.

— В «Бродериксе» всегда хорошо и тихо.

При рождении её звали Дэйзи Джин Симс. Сейчас она известна миру как Эмити Онава.

Два года назад её волосы были длинными и светлыми, глаза сапфирно-голубыми. Глаза по-прежнему голубые, но волосы короткие и чёрные.

В более спокойные времена у неё был отец, мать и младший брат Майкл. Как-то ночью они все были убиты в своих кроватях…

Ночью убийца с лицом младенца пощадил только её. Она не знала, что некоторое время он наблюдал за ней на расстоянии.

Облачившись в кровь её семьи, он включает её прикроватную лампу и будит её до жути нежной просьбой надеть платье, которое купил специально для неё. Скромное платье с воротничком Питера Пена^[637] и юбка до середины икры. Также пара белых носок, покрывающих лодыжки, двухцветные кожаные туфли и кружевная мантилья^[638].

Она понимает без слов: он хочет, чтобы она надела эти вещи, и он смог бы сорвать их с неё.

Сильно трясясь как от горя, так и от ужаса, она выполняет его просьбу полностью, включая смену одежды внутри ее небольшой гардеробной, чтобы избежать ослабления его возбуждения от предвкушения вида её обнажённого тела до того, как он с жестокостью разденет её.

Она рукодельница, подшивающая свою одежду, и держит принадлежности для шитья в комоде гардероба. Когда она показывается в том наряде, в котором он жаждал ее увидеть, то его ждет сюрприз в виде ножниц.

Рана, которую она наносит, далека от смертельной, но он пошатывается и падает, давая ей шанс убежать. Одетая как для церковного обряда, в танце «сок хоп»^[639], она сбегает, замечая, что он тянется к её ногам и сыплет проклятиями.

Если бы не случилось того, что произошло, когда она держала ножницы с лезвиями, воткнутыми в убийцу, она бы завизжала в ночи и попыталась найти помощи у соседей. Но в этот миг, когда она и психопат соединены кровью и сталью, у неё проносится видение, в котором она, наверное, на год старше, была в доме, который принадлежит её тёте и дяде, все они на полу, их лица обезображены пулями. Себя она тоже видит: она на коленях в этой кровавой бойне, молится о сохранении жизни, а этот же самый сумасшедший даёт ей свежий костюм, который хочет на ней видеть.

Разумом, сердцем и душой она осознаёт, что это предупреждение — правда, что полиция его не поймает, что дальнейшая жизнь под именем Дэйзи Дижнс Симс приведёт к смерти её и людей, которых она любит.

Когда она несётся вниз по лестнице переднего крыльца, мантилья слетает с головы, и она делает вещь, которую киллер меньше всего ожидает: бежит не прочь от дома, а вокруг него. Иногда её отец сидит на заднем крыльце и пьёт пиво перед сном. Он не такой уж пьяница, и когда выпьет две бутылки, иногда забывает замкнуть дверь перед тем, как отправляется спать. Действительно, она не заперта, приоткрыта, это даёт возможность предположить, что киллер вошёл в дом отсюда.

Она пересекает кухню и осторожно вглядывается в нижний холл. Психопат покидает дом через переднюю дверь в противоположном конце здания.

Теперь она убеждается, что её храбрость победила. Содрогаясь от ужаса, мучимая скорбью, она направляется в спальню своих родителей, где в компании так любимых, но уже умерших находит бумажник отца и кошелёк матери, забирая деньги, которые лежат в них. Как и многие люди в эти смутные времена, её родители купили немного золотых монет, которые хранятся под двойным дном в ящике письменного стола в кабинете. Она берёт также эти восемь Канадских кленовых листов^[640], а затем возвращается в свою спальню.

Она или почти сошла с ума и безрассудна от боли, и поэтому мысли путаются, или же думает более ясно, чем когда-либо. Она ещё долго не узнает, что из этого правда.

Она кладёт монеты и основную часть денег в маленький чемодан и быстро упаковывает джинсы и свитеры. Из-за того, что её яркая, а также вышедшая из моды одежда может привлечь к ней внимание, она ныряет в плащ. Держа чемодан в левой руке, она собирается с духом, чтобы остановиться и поднять окровавленные ножницы в правую, держа их наготове на случай, если киллер достаточно неразумен, чтобы задержаться.

Она выходит через заднюю дверь, пересекает широкий задний двор, торопясь вдоль гаража и через ворота в переулок.

Луна этой ночью в виде серпа и кажется такой же острой, как итальянский кухонный нож, который её мать называет меццалуна^[641].

Через тридцать минут в уборной безлюдной автобусной станции Дэйзи Джин Симс обрезает свои длинные волосы накоротко. Она переодевается в голубые джинсы и пару кроссовок.

Она покупает краску для волос и ещё несколько вещей в круглосуточном супермаркете. До рассвета, находясь в одиночестве в общественном туалете в Статлер Парке, она превращается из блондинки в брюнетку цвета воронова крыла.

Резня в доме Симсов не обнаруживается до двух пятнадцати дня. Основываясь на его кровавых отпечатках рук и единственном отпечатке туфли полиция предполагает, что киллер — высокий мужчина с необычно большими руками, физически сильный. Так как его отпечатки обнаружены также в комнате Дэйзи, и так как девочка пропала, было сделано предположение о том, что она была похищена.

Надеясь, что её лохматые чёрные волосы будут в ближайшее время предоставлять достаточное прикрытие, она посещает главную городскую библиотеку, и в надежде на то, что её тишина успокоит нервы, и с целью провести некоторое исследование.

Сначала она читает о предсказательном ясновидении, но написанное на эту тему в основном сводится к тому, что всё это не более чем фантазия или возможность, которой следует доверять лишь потому, что это может быть предсказано несколько более прогрессивными трактовками юнгианской психологической теории^[642], чем бы эта хрень ни являлась. Третья группа — те, кто пишет с энтузиазмом, граничащим чуть ли не с божественным придыханием, что выдает убогую попытку продать книгу доверчивым читателям.

Она знает, что то, что она предвидела, когда воткнула ножницы в киллера, было и не фантазией, и не чем-то юнгианским. Это было самое значительное и самое достоверное ощущение в её жизни. Если она будет жить под именем Дэйзи Джин Симс, то будет обнаружена, будет убита, и люди, которых она любит, умрут вместе с ней.

После того, как откладывает книги по ясновидению, она изучает имена, их историю и значения. Не смотря на то, что не может объяснить себе, почему, она верит, что должна выбрать себе имя с особой тщательностью, что правильное имя сделает её защищённой, а неправильное имя оставит её уязвимой.

К тому времени как библиотека закрывается, она решает изменить своё имя на Эмити Онава. Эмити, от латинского amicitia, означает «дружба». Онава, слово североамериканских индейцев, означает «полностью очнувшаяся девочка».

В её новом и страшном одиночестве имя Эмити — дружба — говорит о том, что она надеется отдать и получить. И после ужасного опыта прошедшей ночи она, кажется, выходит из состояния пожизненного полусна; сейчас она настолько полностью очнулась, как никакая девочка, ясно осознаёт, что мир более опасный и значительно более чуждый, чем она представляла ранее.

Сейчас прошел месяц после её четырнадцатого дня рождения.

Она ещё не оплакивает своих родителей и брата. Те слёзы не приходят ещё в течение трёх недель, а затем они прольются ручьём.

Теперь, более чем два года спустя…

Эмити, которая называет себя также Фантомом «Бродерикса», сидит в кабинке ресторана с Криспином, поедает вкусный куриный сэндвич и пьёт кока-колу. Ей шестнадцать лет. Ему двенадцать и почти ещё целый год. В их возрасте четыре года — это пропасть, но объединяет их общее знание, что мир — более загадочное место, чем большинство людей хотели бы признать.

Эмити спрашивает:

— Ты всё ещё иногда слышишь голос, который говорит тебе, что ты можешь отменить сделанное, сохранить их обоих?

— Иногда. Слышу его с девяти лет. Сейчас мне почти тринадцать. Всё никак не узнаю, что это значит.

— Именинник, — говорит она. — Завтра, так?

— Да.

— Большие тринадцать, — говорит она.

— Рад находиться здесь.

Харли под столом фыркает.

— Счастливые тринадцать, — говорит она.

Криспин кивает.

— Хорошо бы.

Глава 10

27 июля, три года и четыре месяца назад…

Криспин просыпается, когда на часах моргнуло 11:31, не уверенный, близко ли это к полуночи или к обеду. Дневной свет за занавесками разрешает эту загадку.

Он не помнит, как отправился в кровать. В действительности, он не помнит большинство из всего, что происходило после обеда предыдущим вечером, состоявшего из супа с тортийя и куриными начо.

Когда он садится, опершись на спинку кровати, пытаясь прояснить рассудок, кто-то стучит в дверь.

Он говорит: «Войдите», и горничная по имени Арула входит, толкая тележку с завтраком, как будто чувствовала, что он будет спать до более позднего времени, чем когда-либо, и проснётся точно в это время.

Кухня предоставляет Криспину еду, которой хватило бы на три завтрака. Серебряный котелок с горячим шоколадом, из горлышка которого поднимается ароматный пар. Английский кекс^[643], намазанный маслом. Кекс с шоколадной крошкой и круассан с миндалём. Щедрая чаша свежей клубники с коричневым сахаром и маленький кувшинчик со сливками. Пышная липкая сдобная булочка, покрытая орехом пекан. В выдвижном ящике с подогревом в тележке лежат блинчики с бананом и кленовым сиропом сбоку, на случай, если он их захочет.

Арула по-своему так же мила, как и другие домработницы — это поразительно, насколько они все милые — и всегда дружелюбна. Когда она раздвигает занавески, чтобы впустить утренний свет, то говорит ему, что день выдался тёплый, что синешейки в этом году более голубые, чем когда-либо, а мистер Мордред сегодня проведёт занятия только с часу до четырёх, в библиотеке.

Рассматривая подношения на тележке с завтраком, Криспин чувствует, что заторможен, сознание затуманено. Хотя никогда не был угрюмым мальчиком, он по каким-то причинам не в своей тарелке. Он жалуется на то, что не может съесть много.

— Вы должны будете отдать часть этого Харли или кому-нибудь ещё.

Возвращаясь к кровати, Арула говорит:

— Ну-ну, милый мальчик. Это твои любимые блюда, а у твоего брата свои. Ешь то, что хочешь, и мы выбросим остальное. Ты хороший мальчик, ты заслуживаешь того, чтобы выбирать.

— Это кажется таким расточительством.

— Никакого расточительства, — уверяет она его, — даже если вид этого доставляет тебе удовольствие.

Это не такая тележка, как обычно. Нет подноса для кровати. Верхняя часть тележки сама поворачивается над кроватью, удобно представляя все эти восхитительные вещи в зоне прямого доступа.

Арула поправляет блузку своей униформы, после чего садится на край кровати, берёт одну из его ног, которая находится под одеялами, и слегка пожимает стопу.

— Ты прекрасный и чуткий мальчик, заботящийся о расточительстве.

Не смотря на то, что воспоминания о прошлом вечере остаются образами в тумане, Криспин кое-что вспоминает из вчерашнего времени после полудня.

— Почему вы купали Мирабель в молоке и в лепестках роз?

Только после того, как задаёт этот вопрос, он вспоминает, что знает об этом событии только из-за того, что они с Харли подслушивали.

Арула ни хмурится, ни замирает в удивлении, но отвечает так, как будто никто в «Терон Холле» не хранит секреты.

— В самых-самых лучших европейских семьях существует прекрасное традиционное действо, которое проходят девочки в возрасте шести лет.

— Мы не европейцы, — бормочет Криспин.

— Теперь ты Криспин Грегорио, и ты, несомненно, европеец, по меньшей мере, по браку. Помни, семья живёт только иногда в «Терон Холле», но владеет домами по всему миру. Твоя мама хочет убедиться, что ты хорошо приспособился и знаешь, как жить в любой стране, в которой окажешься.

— Я не хочу принимать ванну из молока и роз.

Арула сладкозвучно смеётся и снова сжимает его стопу.

— Ты и не будешь. Это только для девочек, глупыш.

Неохотно откусывая круассан, Криспин говорит:

— Ставлю, что девочкам это тоже не нравится.

— Мирабель восхитилась этим. Девочки любят, когда их балуют.

— Я собираюсь спросить её, и, держу пари, что ей не понравилось.

— Конечно, спроси её, когда она позвонит первый раз из Франции.

Сбитый с толку, Криспин говорит:

— Что это значит — из Франции?

— Ну, если бы ты не был таким ужасным соней, ты бы знал. Мы все собираемся во Францию в октябре. Этим утром Минос и миссис Фригг вылетели в Париж, чтобы подготовить там дом, и Мирабель отправилась с ними.

Начинка из миндальной массы в круассане, которая была сладкой, внезапно кажется горькой. Он откладывает выпечку.

— Почему Мирабель должна уехать во Францию раньше остальных?

— В доме, который в Париже, нет спальни, подходящей для маленькой девочки, — объясняет Арула. — Мистер Грегорио хочет сделать дочку настолько счастливой, насколько это возможно. Он разрешил оплатить всё, что необходимо, чтобы предоставить ей самую замечательную спальню, которую она только может представить. Она должна быть там, чтобы иметь возможность выбирать.

— Что-то здесь не так, — говорит Криспин.

— И что же?

Он хмурится.

— Я не знаю.

Её рука поднимается вверх по ноге, и она сжимает через одеяло его колено.

— О, это всё ясно как божий день. Мистер Грегорио — благородный человек.

— А что со мной и Харли? Где мы будем спать, когда окажемся там?

— В парижском доме уже есть спальни, подходящие для мальчиков. Вы будете от них в восторге.

Он сидел над своим завтраком. Теперь резко откидывается на гору подушек.

— Я не хочу в Париж.

— Ерунда. Это один из крупнейших городов мира. Тебе хотелось бы посмотреть на Эйфелеву башню, так же?

— Нет.

— Бьюсь об заклад, — заявляет Арула, отпуская его колено и поднимаясь с кровати, — ты, должно быть, утром выпил раздражающую таблетку. Милый мальчик, Франция будет грандиозным путешествием. Ты полюбишь каждую минуту, проведённую там.

— Я не говорю по-французски.

— Ты и не должен. Все, кто работает с мистером Грегорио по всему миру, совершенно говорят по-английски, так же, как и на других языках. Когда ты будешь покидать дом во Франции, с тобой всегда будет спутник-переводчик. Сейчас съешь что-нибудь на завтрак, дитя. Я вернусь позже, чтобы всё собрать.

Когда остаётся один, Криспин отталкивает тележку, откидывает одеяла и слазит с кровати. Он беспокойно ходит по комнате, постоянно останавливаясь перед окном и вглядываясь в город.

Вспоминая слежку за мамой, Мирабель и Прозерпиной в комнате для шитья, мальчик понимает, что было что-то ещё, что он забыл. Это ускользает от него.

Наконец, в память возвращается короткий визит нянюшки Сэйо к нему и его брату во время обеда, когда она сообщила, что у их сестры мигрень, и она поест в своей комнате после того, как боль отступит.

Не волнуйтесь. С Мирабель всё будет отлично. Но сегодня вечером вы не должны её беспокоить.

Он вспоминает, как пошёл в кровать до девяти часов. Он не был сонным. Когда нянюшка проверяла его, он претворился, что крепко спит. Когда она ушла, он наблюдал за часами у кровати, пока они не отсчитали до девяти тридцати.

Он ничего не помнит после этого. Вообще. Так что, должно быть, он не был таким бодрым, как думал. Похоже, он, в конце концов, заснул.

В ванной комнате он включает в душе такую горячую воду, которую может выдержать. Заходит в небольшую кабинку, закрывает за собой дверь и глубоко вдыхает вздымающийся пар.

Мыло выделяет много пены. Он всегда пользуется мочалкой для того, чтобы намылить себя, но неожиданно осознаёт, что сейчас вместо этого использует руки. По причине, которую не может объяснить словами, он смущается собственных прикосновений и прибегает к помощи мочалки, как обычно.

Шампунь создаёт ещё больше пены, чем мыло, и когда он моет волосы, то закрывает глаза, потому что мыльная вода иногда щиплет их. Как и всегда, шампунь слегка пахнет гвоздикой, но через мгновение аромат меняется на лимонный.

Этот аромат насколько необычно интенсивный, и настолько неожиданный, что Криспин рефлексивно открывает глаза, и когда он это делает, то слышит, как кто-то произносит его имя.

Вода барабанит, вызывая брызги, о мраморный пол, постоянное её слиш-слиш-слиш отдаётся эхом от трёх стеклянных стен, создаёт такую картину шума, что он не мог бы услышать, как кто-то говорит, если только говорящий не кричал или не был в душе вместе с ним. Этот голос — не крик, это шёпот.

Щипание шампуня затуманивает его зрение, а закручивающийся вихрем пар тоже мешает ему, но когда он поворачивается на месте и, сощурившись, смотрит в ванную комнату за стеклянными стенами душа, то мельком замечает смутную фигуру, кто-то за ним наблюдает. Потрясённый этим вторжением в личное пространство, он протирает глаза обеими руками, смывая пену с ресниц. Когда зрение проясняется, то никого, наблюдающего за ним, нет. Он в ванной комнате один, а посетитель, должно быть, плод его воображения, обман зрения, вызванный светом и паром.

Когда он вытирается и одевается, у него внезапно появляется аппетит. Он ест свежую клубнику со сливками, английский кекс, круассан, а также липкую булочку с орехом пекан. Выпивает почти весь горячий шоколад, растягивая время, смакуя каждый глоток.

Он опаздывает на пятнадцать минут в библиотеку на занятия, но мистер Мордред никогда не ожидает пунктуальности.

У Харли есть новости.

— Мирабель звонила из Парижа!

Криспин пренебрежительно трясёт головой.

— Она ещё не может быть в Париже.

— А она уже, — настаивает Харли.

— Они отправились очень рано, — говорит мистер Мордред, — но на самом деле они ещё не там. Мирабель звонила из частного самолёта мистера Григорио, где-то над Атлантическим океаном.

— Она в самолёте, — говорит Харли, возбуждаясь от этой идеи. — Она говорит, что это очень здорово.

— Ты уверен, что это была Мирабель? — спрашивает Криспин своего брата.

— Конечно, она.

— Откуда ты знаешь — просто потому что она тебе так сказала?

— Это была она. Я знаю Мирабель.

Харли семь лет, и он доверчивый. Криспину девять, и он чувствует, что он не на два года взрослее своего младшего брата, а на три или четыре, или на десять.

— Почему она не позвала меня?

— Потому что она хотела поговорить со мной, — с гордостью говорит Харли.

— Она хотела поговорить со мной тоже.

— Но ты храпел без задних ног, или набивал свой рот, или ещё что-то, — говорит Харли.

— Я уверен, что она захочет поговорить с тобой, когда будет звонить в следующий раз, — заверяет мистер Мордред Криспина. — А теперь, с чего мы начнём? Прочитать вам рассказ или поучить немного арифметике?

У Харли нет сомнений в выборе.

— Прочитайте! Прочитайте нам рассказ!

Пока мистер Мордред выбирает из нескольких книг, Криспин пристально смотрит на родинку в виде слепня на его левом виске. Ему кажется, что он видел, как она совсем чуть-чуть передвинулась. Но теперь уже не двигается.

Глава 11

3 декабря после обеда, в канун тринадцатого дня рождения Криспина…

Эмити Онава, некогда Дэйзи Джин Симс, также Фантом «Бродерикса», поставила на стол для десертов тарелку маленьких кексов к чаю. Они вкусные, но не очень сытные.

Собака просит и получает половину кекса, укладывается спать.

Со своими чёрными волосами, неотразимыми голубыми глазами и проницательным взглядом девушка выглядит как цыганка, готовая прочитать чью-то удачу по мерцанию свечки.

— Значит, Криспин Грегорио.

— Меня зовут не так.

— Криспин Хазлетт.

— Это имя, которое использовала моя мать.

— А ты нет?

— Использовал, но сейчас нет.

— Почему нет?

— Я никогда не знал человека, которого звали бы Хазлетт.

— Ну так что — просто Криспин?

— Именно так.

— Путешествуешь налегке, да?

— Одного имени достаточно.

— Итак, Криспин, что ты хочешь завтра на ужин в свой день рождения?

— Всё равно. Не важно.

— Холодильная камера набита под завязку. И перед Рождеством у них целый специальный отдел деликатесов на втором этаже.

— Что угодно. Не имеет значения.

— Всё имеет значение, — не соглашается она.

Он пожимает плечами.

Поднимая голову, Эмити спрашивает:

— У тебя ещё с собой твоя колода карт?

— Та же самая, — подтверждает он. — Приобрёл её ночью, когда мы встретились с Харли.

— Ты всё ещё делаешь с ней то, что обычно делал?

— Только для этого она и нужна.

— Ты уже вытаскивал четыре шестёрки подряд?

— Пока нет.

Она трясёт головой.

— Мальчик, ты странный.

Он говорит, улыбаясь:

— Не только я.

С небольшим количеством денег и восемью золотыми монетами, которые она захватила, когда убежала из дома, где произошло убийство, Эмити много месяцев жила на улицах. Она одевалась грубовато, действовала решительно, и со временем сама стала жёсткой…

В тот год она учится многим вещам, одна из которых — подделывать жизнь. Доступны все виды наркотиков, и поддельным, но качественным удостоверением личности разжиться не сложнее, чем «травкой» или «коксом». Наркотики ей не интересны, но она полна решимости сделать Эмити Онаву такой же реальной, какой Дэйзи Джин Симс была когда-то.

По прошествии времени полиция заключает, что пропавшая Дэйзи, должно быть, умерла, и для Эмити она тоже умерла. Жить в воспоминаниях о прежней жизни — слишком мучительно для того, чтобы это вытерпеть, и опасно. Её случай ясновидения с ножницами иногда возвращается во снах, и она остаётся в убеждении, что любой контакт с родственниками или даже старыми друзьями приведёт к её смерти и их.

После шести месяцев ночёвок в спальном мешке — в парках, подвалах церквей, под мостами — она использует поддельные, но убедительные водительские права и карточку социального страхования, чтобы арендовать крохотную однокомнатную квартиру с кухней вдвое меньше обычного размера и очень маленькой ванной. Ей нужно каждый день принимать душ и надевать свежую одежду, если она хочет найти и сохранить работу.

В этом перевёрнутом вверх дном мире работа — дефицит; и если ты знаешь, как играть с системой, пособие по безработице приносит больше, чем работа. Большинство уличных типов, с которыми она встречалась — мошенники, и их любимая цель — та или иная программа Министерства здравоохранения и социальных служб, откуда они ухитряются получать больше одного денежного потока.

Эмити, однако, сообразительная девочка. Она знает, что зависимость — синоним рабства. Да и, в конце концов, рассчитывать на поддержку дяди Сэма^[644] — это как быть уверенным в том, что перейдёшь океан зыбучих песков.

На свою первую работу она тратит три часа в день, моя и шинкуя овощи в точке совместного обслуживания, где подают средиземноморскую еду, а затем три часа обслуживает столики во время обеденных перерывов. Потом получает повышение. Она делает и подаёт салаты, а также занимается другой рутинной кулинарной работой.

Когда она подаёт заявление на работу в открывшемся ресторане «У Элеоноры» в универмаге «Бродерикс», её сразу же принимают. Ей только пятнадцать, но в её удостоверении личности записано, что до восемнадцатого дня рождения остаётся шесть месяцев. После времени, проведённого на улице, она счастлива находиться там и может смотреть кому-нибудь в глаза дольше, чем они могут удерживать её взгляд.

Со временем она приходит к тому, что «Бродерикс» предлагает потенциально больше, чем просто работу. Он может быть также домом, и даже больше того — убежищем.

У каждого сотрудника есть личный ящик с цифровым замком, и в мужской, и в женской раздевалке на первом этаже. Там она держит свою сумочку и, в холодную и суровую погоду, своё пальто, шарф, перчатки, резиновые сапоги. Многие держат в своих ящиках ланчи, но в качестве преимущества работы в «У Элеоноры» Эмити получает свой ланч на кухне по завершению обеденного наплыва бесплатно.

В течение нескольких дней Эмити приносит в свой ящик полный набор принадлежностей. Фен. Несколько футболок и пуловеров. Двое джинсов. Носки, нижнее бельё. Она хранит всё в сложенном виде и скрыто от посторонних глаз — в паре вещевых мешков, так что, когда открывает свой ящик в присутствии других, это всё не выглядит как гардероб.

Каждый день в конце своей смены она делает вид, что уходит, но на самом деле обманывает. Она знает преимущества различных мест в этом огромном здании, где она может спрятаться, пока «Бродерикс» не закроется на ночь, и последний уходящий охранник не установит сигнализацию.

Первые сотрудники — кладовщики, охранники, команда уборщиков и кое-кто из руководства — появляются в 7:30, чтобы приготовиться к открытию в 10:00. Но десять часов перед этим универмаг принадлежит Эмити. Десять часов счастливого уединения и безопасности. По воскресеньям и праздникам, конечно, этот величественный храм к её безмерной радости принадлежит только ей и днём, и ночью.

Как Фантом «Бродерикса», в ночном приглушённом свете первого этажа и при свете фонарика на верхних трёх она может заниматься шопингом часами, если пожелает, примерять маскарадные костюмы и другую одежду, которую она никогда не наденет, чтобы выйти в тот мир, что снаружи, и удовлетворяет любые фантазии, которым потворствует это бескрайнее королевство товаров.

В кабинете главного управляющего на четвёртом этаже находится частная ванная комната, в которой она может принимать душ. Если она протирает затем душевую кабинку шваброй для мытья пола, то она высыхает всего за три часа, и никто не может знать, что она ей пользуется.

В кухне ресторана нет окон, так что она может включать там свет и готовить себе еду. Обычно она ест за рабочим столом главного управляющего и читает в это время книгу.

Она любит проводить время за чтением, как это любила и Дэйзи Джин Симс. В явном вымысле она ощущает частички правды, которые иногда находит в документальной литературе; поэтому в её поисках лучшего понимания мира и смысла жизни она читает те романы, которые повествуют о мире чудес, тёмных и светлых, навеки скрытых от глаз.

Если она вдруг захочет свежих кешью или хорошие шоколадные конфеты, прилавок с орехами и сладостями на первом этаже предлагает их в избытке.

В «Бродериксе» она не берёт ничего, кроме еды, и платит за это тем, что приводит в порядок столы с пуловерами и брюками, а также другой одеждой, которую бросают дневные покупатели, более качественно убирает места, которые собственные обслуживающие бригады магазина убирают не идеально, а также убеждается в том, что «У Элеоноры», в частности, сверкает.

В течение четырнадцати месяцев, которые она провела, в основном, здесь, она использует свою крохотную однокомнатную квартиру в качестве почтового ящика и места для стирки. Выходные у неё по воскресеньям и понедельникам, но она покидает магазин только по вторым выходным. Ночью по понедельникам она спит в своей квартире и жаждет снова оказаться в «Бродериксе».

Она выбрала этот стиль жизни не для того, чтобы сэкономить деньги на аренду, но в надежде снова обрести защиту, которую она познала перед тем, как её семья была жестоко убита. Жизнь на улице закалила её, но она не восстановила чувство стабильности и устойчивости, которое она когда-то ощущала.

Возможно, даже «Бродерикс» не может вернуть ей этот самый драгоценный аспект детства. Но наедине с этими стенами она чувствует себя в большей безопасности, чем где-либо ещё. За исключением тех случаев, когда Криспин наносит визиты, её компания — персонажи книг, а также сообщество манекенов во множестве отделов с одеждой, которые не могли лишить её девственности или убить. В её распоряжении 380 000 квадратных футов жилой площади — несомненно, самый большой дом в мире, — и, чем дольше она живёт здесь без происшествий, тем легче может заставить себя поверить, что это место не просто дом, но также и крепость.

В первый раз Криспин прокрался в «Бродерикс» со своим псом перед закрытием, он не смог бы сделать это безопасно утром без отключения сигнализации, или его бы поймали на обратном пути. Благодаря Эмити Онаве теперь он знает, как входить и выходить едва ли не так же скрытно, как дух девять раз умершей кошки.

Ну, а теперь они друзья почти уже год и, за исключением Харли, они доверяют только друг другу…

Когда они доедали последние маленькие кексы, Эмити говорит:

— Я видела твою мать за чаем с какими-то женщинами примерно две недели назад.

— Что — здесь?

— За этим столом, — говорит она, показывая.

— Я думал, ты работала на кухне.

— Сейчас иногда, если официантка убегает со смены ровно в последнюю минуту своей смены, я беру её столы.

— Что ты думаешь о ней?

— Она даже более красивая, чем на фотографиях. И очень самоуверенная.

— Никогда её больше не обслуживай, — предостерегает Криспин. — Обслуживание кого-либо из них каким-то образом… ну, думаю, это даёт им возможность зацепиться за тебя. Они могут затянуть тебя в дальнейшие более тёмные делишки, как рыбку на крючке.

— Я не думаю, что это так просто. В любом случае, я сомневаюсь, что мне когда-нибудь представится возможность обслужить её. Во всяком случае, не в ближайшее время. Я подслушала её разговор с другими женщинами, с которыми она и твой отчим вылетали в его дом в Рио на следующий день, на долгое время.

— Полагаю, что о своих детях она не упоминала.

— Она сказала, что ты, Харли и Мирабель хорошо проводите время школах-интернатах Лондона.

— Просто отлично, — недовольный, говорит Криспин.

— Ты когда-нибудь встретишься с ней?

— Она тут же убьёт меня.

— Или ты её.

— Я мог бы.

— А сейчас этот «Терон Холл» пустует?

— Несколько людей из персонала останутся там, трое или четверо.

— Но в основном пустует, — настаивает Эмити.

Криспин предпочитает промолчать.

Она напоминает ему:

— Ты мне как-то говорил, что там что-то случилось, что тебе хотелось бы получше понять. Что-то, ради чего тебе нужно вернуться и снова посмотреть.

— Ещё рано.

— Когда?

— Когда карты мне скажут, что это безопасно.

— Ты советовался с ними недавно?

— Нет.

— Боишься?

— Любой бы испугался.

После продолжительной паузы Эмити говорит:

— В отделе игрушек прикольная выставка. Ты должен посмотреть.

Когда Эмити выскальзывает из кабинки, Криспин говорит:

— Имеешь в виду, сейчас?

— Я не знаю, насколько у тебя нагруженное расписание вечером.

Он встаёт, чтобы последовать за ней, и показывает на стену с высокими окнами.

— Смотри. Снег. Так красиво.

С собакой, идущей между ними, они пересекают комнату и стоят перед огромными оконными стёклами.

Первые хлопья большие, как серебряные доллары и выглядят такими мягкими, как подушки. Небеса роняют на город, уходящий в дремоту, покрывала. Кристаллический пух движется по спирали через ночь, через миллионы тусклых ламп ночного освещения, принадлежащего цивилизации, которая всегда находится в одном шаге от уничтожения.

Глава 12

Криспину девять лет, и после перелёта Мирабель в Париж он находится под влиянием злых чар…

Только многим позже он думает о себе как о зачарованном, но, независимо от того, действительно ли он находится в таком состоянии или нет, он проводит август и сентябрь этого года в необычном состоянии отрешённости, с пониженной энергетикой для мальчика его лет.

Он читает книги, от которых получает удовольствие, но несколько дней спустя едва вспоминает сюжеты.

Он играет в настольные игры и карты с Харли, но его не волнует — или он не может вспомнить — кто выигрывает.

Он много спит, грезит наяву, когда не спит, и обнаруживает себя некоторыми ночами и вечерами в комнате Харли сидящим у кровати, наблюдающим за тем, как он спит.

Мистер Мордред всё ещё обучает их на дому, но учит с меньшим усердием, чем прежде, и не требует у них домашнее задание. Временами Криспин чувствует, будто домашний учитель и не планирует давать им образование, только создавать видимость образования, что нет ничего, ради чего им потребуется образование.

Харли некоторое время продолжает искать трёх белых кошек, но к середине августа теряет интерес к этим поискам.

Криспин мало видит свою мать, ещё меньше отчима. Эти нерегулярные случайные встречи поддерживают в нём весьма странное ощущение, что размеры «Терон Холла» намного больше его официальной площади, и что он становится всё время больше.

Он постоянно видит нянюшку Сэйо, и когда бодрствует, и во снах. В мире бодрствования она всегда нежна к нему и играет роль родителей. Во снах она обычно такая же, как и в реальной жизни, однако время от времени на неё находит внезапная дикость, и она бросается на него, разрывая его одежду, и кусает за горло, не повреждая кожу, и всё это пугает Криспина, но также странным образом возбуждает.

Иногда нянюшка из снов выглядит в точностикак настоящая женщина. Но в остальных случаях каждый раз есть одна отличительная особенность: то это жёлтые глаза ящерицы; а то — зубы рептилии или покрытые чешуёй руки с красивыми жемчужными когтями.

Мирабель снова звонит из Парижа, один раз в конце августа и один раз в середине сентября. Она говорит с матерью, с Харли, с нянюшкой Сэйо и даже с мистером Мордредом. Когда она звонит в первый раз, Криспин спит допоздна, и никто не додумывается его разбудить. Во втором случае он в кровати с таинственной лихорадкой, которая никогда не продолжается дольше, чем один день, но она находит на него каждые несколько недель.

Когда, в конечном итоге, он сбежит из «Терон Холла», он удивится, что ему было доступно так много ключей к правде об этом месте и его обитателях, которые не привели к подозрениям, тревога не сработала. Если он был под влиянием чар, то, должно быть, чары отключают его способность замечать даже очевидные связи, делать выводы на основе фактов и хранить в памяти доказательства того, что его поймали и держат в сетях тайного сговора.

Через два дня после того, как исчезает Мирабель, Криспин выходит из комнаты с миниатюрой и видит главу семьи, Джардену, идущую от лифта к своим апартаментам. Кажется, она не замечает его, но его поражают две вещи, связанные с ней.

Во-первых, несмотря на то, что на ней надето одно из ее длинных тёмных платьев, двигается она быстро и грациозно. Ушло то неуверенное шарканье страдающей артритом старухи.

Во-вторых, если раньше её лицо было как сморщенное яблоко, то сейчас оно похоже, при беглом взгляде, на более свежий фрукт — лицо женщины пятидесяти лет, но никак не ста.

Недели спустя, в самом конце августа, когда Криспин смотрит в окно, мечтая, у передней двери дома останавливается лимузин. Водитель помогает выйти из машины миловидной женщине, которой на вид лет тридцать пять, на ней надет сшитый на заказ костюм, который выгодно подчёркивает достоинства фигуры. Она наблюдает за разгрузкой множества сумок для покупок и пакетов из багажника автомобиля.

Появляется младший дворецкий, Нед, и сбегает по ступенькам крыльца, чтобы помочь перегруженному водителю. Когда женщина поднимается перед ними по ступенькам к передней двери, Криспин поражается её сходством с молодой Джарденой, чьи фотографии в рамках можно увидеть над пианино в музыкальной комнате, а также в других местах дома.

Если это приехала внучка или внучатая племянница Джардены, Криспину о ней никто не говорил. И он не увидит её снова до одной из ночей в конце сентября.

То, что у него не возникло тревожных выводов после тех двух случайных встреч, наверное, можно понять. Сложнее объяснить, однако, как он мог застукать его мать, целующуюся с одной из домработниц, Прозерпиной, и не был после этого в состоянии сильно беспокоиться по этому поводу или даже вспомнить этот инцидент, вспоминал только иногда, по ночам, прямо перед тем, как заснуть.

Скитаясь по дому одним из вечеров, не пытаясь искать трёх белых кошек, но зацикливаясь на странном убеждении, что «Терон Холл» вырос в размерах и продолжает это делать, с отсутствующими мыслями и почти решивший прилечь и ещё подремать, Криспин открывает дверь в комнату для шитья и застаёт их зажимающимися. Прозерпина стоит, прислонившись спиной к стене, а Кларетта сильно давит на неё, растирая бёдра, их рты закрыты. Они дышат, как будто их что-то возбуждает, а их волосы растрёпаны. Блузка Кларетты свисает, наполовину расстёгнутая, а рука домработницы извивается внутри, как будто что-то ищет.

Они сразу же замечают вторжение, но нисколько не смущаются, будучи застуканными. Они улыбаются ему, и его мама спрашивает:

— Тебе что-то надо, Криспи?

— Нет, ничего, — отвечает он и сразу уходит, закрыв за собой дверь.

Он слышит взрыв смеха, обе веселятся. Остолбеневший, как будто его застукали за каким-нибудь проступком, он собирается бежать, но вместо этого прикладывается к двери, слушая.

— Кстати, — говорит его мать Прозерпине, — даты определены. Двадцать девятое сентября, праздник архангелов, а затем четвёртое октября.

— Праздник святого Франциска Ассизского, — говорит Прозерпина. — Хорошо. Один за другим. Я устала от этого города.

— А кто не устал? — говорит его мать. — Но я не устала от тебя.

Криспин думает, что они снова целуются, и спешит в библиотеку. Он проводит некоторое время между книжными полками в поисках книги для чтения.

Если он и помнил о том, что увидел в комнате для шитья, то вмиг выгнал это из памяти, как если бы между тем местом и этим он столкнулся с гипнотизёром, который приказал ему избегать любых мыслей о целующихся женщинах.

Он уверен в том, что ищет развлекательный роман, что-то из весёлых приключений, но книга, которую он находит, именно та, которую он ищет на самом деле: «Год святых». Он садится на кресло в дальней части библиотеки и перелистывает на 29 сентября.

Праздник архангелов относится к святому Михаилу, святому Гавриилу и святому Рафаэлю. Все трое изображены на картинке и кажутся менее реальными, чем всё происходящее в приключенческой истории мальчика.

Он перелистывает на 4 октября, праздник святого Франциска, который был запечатлён кормящим птиц и обожаемым различными животными. Криспин читает три абзаца об этом святом, ничего из них не извлекая, за исключением того, что в каждый праздник в честь него, вероятно, обходится без мясных блюд.

Он неосознанно перевернул страницы на 26 июля, ночь мигрени у Мирабель и канун её вылета в Париж. Он некоторое время всматривается в двухстраничный разворот перед тем, как осознаёт, что сделал.

Этот день в июле — день памяти святой Анны и святого Иоакима, родителей Девы Марии. Он читает о них, но только ещё больше сбивается с толку.

Через два дня ночью ему снится нянюшка Сэйо и Харли. Оба на кровати Харли. На мальчике надета пижама. Нянюшка в пижаме и в красном шёлковом халате. Она поддразнивает Харли, щекочет его, а он с удовольствием хихикает. «Мой маленький поросёнок», — говорит она, — «мой маленький свинкин поросёнок», и между своими хихиканьями Харли хрюкает и фыркает. Она безжалостно щекочет его, до тех пор, пока он не говорит: «Остановись, остановись, остановись!» Но затем сразу добавляет: «Не останавливайся!» Она щекочет его до изнеможения, до тех пор, пока, задыхаясь, он не заявляет: «Я люблю тебя, нянюшка, я так тебя люблю», как будто бы этого признания она добивалась от первого хихиканья до последнего. Услышав от мальчика признание в преданности, она говорит: «Спи крепко», и Харли тут же заваливается назад на подушки, без чувств. С минуту Криспин думает, что его брат притворяется, что спит, но он не двигается. Мальчику, который больше не может её слышать, нянюшка Сэйо говорит: «Поросёнок», но на этот раз без любви, голосом, который пугает Криспина. Во сне он открыл дверь в спальню Харли так, что нянюшка не знает о том, что он был у неё за спиной. Теперь он тихо закрывает её.

Когда сентябрь уступает предстоящему октябрю, Криспин время от времени вспоминает этот маленький кошмар, и иногда думает, что это была сцена из реальной жизни, которая произошла перед тем, как появилась в его сне, что он действительно застал нянюшку, щекочущую Харли. Возможно, он забыл само событие, вместо этого вспоминая его как сон, потому что реальный случай был слишком волнующим для того, чтобы обдумывать его. Но это кажется маловероятным.

С каждым днём он проводит всё больше времени в одиночку, отчасти потому что Харли выдумал нелепую фантазию о маленьких существах, которые живут в доме, и которые такие же неуловимые, как и кошки. На самом деле белые кошки сейчас стали «маленькими кошками» для Харли, хотя до этого он никогда не говорил, что они были маленькими. Неминуемо, семилетний ребёнок может время от времени раздражать старшего брата, и это один из таких случаев.

29 сентября, в праздник архангелов, более чем через два месяца после того, как Мирабель уехала во Францию с дворецким, Миносом и миссис Фригг, Криспина в постели пробивает на крик ужаса, но его кошмар, что бы в нём ни было, испаряется из памяти как раз в тот момент, когда он просыпается.

В течение первой половины дня, час за часом, его чувство страха усиливается. Он чувствует это, просыпаясь ото сна, тем не менее, у него такое ощущение, что он всё ещё спит, и что он должен сейчас разбудить себя ото сна наяву, в котором он позволил себе находиться столь долго.

Он ест завтрак и ланч, но у еды почти нет вкуса.

Он пытается читать, но история ему надоедает.

Он обнаруживает себя в комнате для шитья, рассматривающим место, где он нашёл свою мать и Прозерпину целующимися. Он не знает, как очутился здесь.

Он стоит у окна библиотеки, наблюдая за движением на Улице Теней. Когда его ноги начинают болеть, и он сверяется с наручными часами, то удивляется, обнаружив, что простоял здесь больше часа, как будто в трансе.

Каждый, кого он встречает из домашней обслуги, смотрит на него с еле сдерживаемым весельем, и он начинает думать, что они шепчутся о нём за его спиной.

Незадолго до трёх часов тихий тоненький голосок внутри него говорит о комнате с миниатюрой. Он осознаёт, что этот голос шептал ему всё утро, но он отклонял его советы.

Охваченный убеждением в том, что он должен быть худшим из подлецов, которых мог себе представить, что не должен позволить кому-либо знать, где его найти, он сначала скрывается с глаз от всей прислуги. А затем, уверенный, что остался незамеченным, поднимается на третий этаж по лестнице, которая используется меньше всего.

Огромного масштаба модель «Терон Холла» нависает над ним. Никогда прежде эта идеально сработанная миниатюра не казалась зловещей, но сейчас представляет опасность, как любой дом с приведениями в каждом фильме ужасов, когда-либо созданном.

Он почти ожидает возникновения грозовых туч под потолком и грома, грохочущего от стены к стене.

Сперва он планирует подняться по лестнице и изучить строение с самого верхнего этажа до самого нижнего. Но интуиция — или что-то более сильное и индивидуальное — тянет его к северной стороне, где ему приходится пригнуться, чтобы заглянуть в окно в конце главного холла на первом этаже.

Он вошёл в комнату, и когда включил верхний свет, всё освещение в модели тоже включилось: замысловатые девятидюймовые в диаметре хрустальные люстры, которые в реальности имеют размер три фута, трёхдюймовые в высоту бра, лампы из дутого стекла шириной два дюйма и копии из цветного стекла высотой шесть дюймов.

С минуту всё в тридцатипятифутовом проходе — который от одного конца до другого составляет 140 фунтов в настоящем доме — выглядит совершенно так же, как и всегда, как и должен. Затем Криспина пугает движение. По этому коридору приближается что-то низкое и быстрое.

Их двое.

Пара белых кошек.

Каждая из кошек, должно быть, в фут длиной в реальной жизни, но здесь это три дюйма. Они слишком гибкие, слишком плавные, чтобы быть всего лишь механическими созданиями. Быстро перебирая лапами, они несутся к нему, но внезапно пересекают холл и исчезают из вида через открытые двери в гостиной.

Возбуждённый, полностью проснувшийся, как никогда в последние недели, Криспин быстро перемещается по кругу к западному фасаду миниатюрного особняка, находит гостиную и обнаруживает двух белоснежных кошек, не больше мышки, на сидении у окна, наблюдающих за ним через крошечные стёкла французских окон.

Глава 13

3 декабря, последняя ночь тринадцатого года Криспина, его четырнадцатый год впереди, если он доживёт до него…

Мальчик, девушка и собака спускаются на лифте с четвёртого этажа на второй, где среди других соблазнов для кошелька их ожидает отдел игрушек.

Не имеющий возможности соперничать по ценам с такими дискаунтерами^[645] как «Той Ар Ас»^[646], «Бродерикс» предлагает экзотические и дорогие вещи, которые невозможно найти в других местах, но также завозит более простые вещи на Рождество, оформляя отдел игрушек в виде страны чудес с искусно украшенными деревьями, двигающимися фигурами, сценами со снегом, а также десятью тысячами мерцающих лампочек. Это место приносит отделу тройную выручку в сезон, и многие горожане считают традицией посетить выставку после того, как их дети перебираются жить в другой город вдали от родного дома, и даже если у них нет внуков, которых можно побаловать.

Этот мир игрушек с северным оленем, замершем в прыжке, и вмёрзшими на месте пританцовывающими эльфами в искусственном снеге, производит впечатление даже в свете фонарика. В этом году чудом в центре отдела, вещью, на которую Эмити привела его посмотреть сюда, является масштабная модель универмага.

«Бродерикс» не представляет собой ничего настолько претенциозного как отображение в масштабе один к четырём. Вместо этого используется масштаб один к сорока восьми, четверть дюйма к одному футу реальной конструкции. Тем не менее, модель оказывается достаточно огромной, чтобы восхищать как детей, так и родителей. Криспин — ребёнок, Эмити — подросток, оба они взрослые в силу своих страданий, и они очарованы. Даже Харли взбирается передними лапами на вспомогательный стол и пыхтит с явным восхищением. Детализация не так впечатляет, как маниакальное мастерство комнаты с миниатюрой в «Терон Холле», однако эта модель настолько хорошо сработана, что очаровательна по-своему.

Эта уменьшенная копия «Бродерикса» в виде квадрата со стороной восемь футов в основании не является гвоздем выставки. В отличие от стеклянного шара, который стоит внутри толстой коробки из оргстекла, заполненной смесью воды с чем-то ещё, Эмити не знает, с чем. Однако она знает, где находится выключатель, относящийся к нему, и когда отсек освещается, он также заполняется падающим снегом, который медленно пролетает сквозь жидкость перед тем, как возвращается насосом наверх.

Как ночь сейчас кидает снег на настоящий «Бродерикс», так снег падает и на модель, реальное и фантастическое едины. Они всегда едины, конечно, но только изредка так явно, как здесь и сейчас, когда создание моделистов и Мироздание, частью которого являются сами моделисты, синхронизированы, чтобы внушить, неотвратимо и мощно, что мир потенциально является местом гармонии, если только гармония желаема и искома.

Они стоят недолго в тишине, а затем Эмити спрашивает:

— Кажется, это знак, как считаешь?

Криспин не отвечает.

— Магазин никогда не делал этого прежде.

Он сохраняет тишину.

— Три кошки, которых ты видел в той другой миниатюре, могут всё ещё быть там.

— Две кошки. Это мой брат сказал, что видел троих, но в настоящем доме, не в модели. Как бы то ни было, они убежали с сидения перед окном, когда я посмотрел на них. Я больше никогда не видел этих кошек.

— Это был твой последний день в «Терон Холле». У тебя больше не было возможности увидеть их снова.

— Я не понял, чем они были. И, возможно, никогда не пойму.

— Они — незаконченное дело, — говорит Эмити.

Снег падает и падает.

— Магазин никогда не делал этого прежде, — напоминает она ему.

«Бродерикс» здесь стоит внутри «Бродерикса», и оба вращаются вместе с вращающимся миром.

— У нас завтра будет ужин, посвящённый дню рождения, — говорит Эмити. — А потом мы сверимся с твоими картами.

— Я не знаю.

— Нет, знаешь. Ты мог покинуть этот город давным-давно, уехать далеко, в какое-нибудь место, где они никогда не искали бы тебя.

— Я думаю, такие, как они, повсюду. Нет места, чтобы скрыться.

— Независимо от того, правда это или нет, ты оставался в этом городе из-за того, что что-то зовёт тебя вернуться в этот дом.

— Что-то, желающее меня убить.

— Возможно, и так. Но также и кое-что ещё.

— Что бы это могло быть? — удивляется он.

— Я не знаю. Но ты знаешь. В глубине души ты знаешь. Твоё сердце знает то, что твой разум не может полностью осмыслить.

Снег падает и падает.

Глава 14

Девятилетний Криспин вечером 29 сентября, в праздник архангелов…

Две маленькие кошки в крошечном окне, сидящие в уменьшенном «Терон Холле», реагируют одновременно, утекая от гигантского мальчика, который подглядывает за ними. Они несутся через смоделированную гостиную в коридор, убегают.

Он мог бы быстро перемещаться от окна к окну в их поисках, но прежде, чем может это сделать, вспоминает произошедшее в ночь, когда пропала Мирабель. Вид кошек — очищает, вымывая из него все иллюзии, все чары и магию. Всё, что он забыл — или что его заставили забыть — возвращается к нему потоком воспоминаний.

Как он притворялся спящим, когда нянюшка Сэйо стояла у его кровати. Как он прокрался в комнату Мирабель. Лепестки роз в ванной, серебряные чаши, пропавшие игрушки, пустая гардеробная. Призыв сестры, разрывающийся как снаряд в его голове: Криспин, помоги мне! Спальня их родителей, украшенная так искусно, что от её богатства и пышной обстановки он задыхался. Криспин, помоги мне!

Теперь его ноги слабеют. Он падает на колени возле масштабной модели «Терон Холла».

Он также вспоминает, как торопился через таинственно безлюдный дом, прислуга, не работающая и отсутствующая в своих комнатах, помочь некому. Южная лестница, изгибающаяся вниз, к закрытой двери в подвал. Голоса по ту сторону. Песнопение.

В воспоминании он поворачивается, чтобы подняться по лестнице. Над ним возвышается повар Меррипен в чёрном шёлковом халате. Держащий термос, с которого скрутил крышку. Возможно, это тот же термос, в который нянюшка Сэйо наливала куриную лапшу для мальчика, когда он болел. Повар толкает мальчика назад, к закрытой двери. Мальчик кричит, термос наклоняется, и поток чего-то тёплого и мерзкого выливается в его рот. На вкус как куриный суп, но протухший, лапша склизкая. Криспин давится ею, пытается вырвать, но его заставляют глотнуть. Когда его зрение заволакивается, а тьма растекается по разуму, последняя вещь, которую он видит — перекошенное от ненависти лицо Миррипена, когда он говорит: «Поросёнок».

Совершенно обессиленный, на полу комнаты с миниатюрой, ещё больше ослабленный подлинным пониманием о слабости в последние дни, досадующий на свою доверчивость, смятённый чувством вины в том, что не смог помочь сестре, он некоторое время плачет… пока его плач не начинает звучать жалко. Вскорости он становится ещё хуже, чем жалким — как несчастное поскуливание раненого и беспомощного животного.

Хныкающий мальчик, он слышит себя таким, каким не хочет быть, мальчиком, который не является истинным Криспином, которым он способен быть. Досадующий снова, но по другим причинам, он встаёт на руки и колени, а затем на ноги, покачивающийся, но уверенно стоящий.

Он знал, с того момента, как проснулся, что сегодня 29 сентября, праздник архангелов, но с новой ясностью разума он неожиданно осознаёт, что сулит эта дата.

— Харли, — говорит он, и, пока произносит имя своего брата, его слёзы, кажется, почти мгновенно высыхают.

В 15:37 спускается вечер, но время ещё есть. Их теперь двое, двое мелких ублюдков, поросят для чего-то. Если Криспин из себя что-то представляет, если в нём есть потенциал быть мальчиком, которым он хочет быть, то он отменит их праздник, сорвёт их торжество и покинет «Терон Холл» с невредимым братом.

Любой ценой он должен казаться несведущим, ни подозрительным, ни напуганным. Он медлит в комнате с миниатюрой до тех пор, пока ноги под ним не окрепнут, а руки не перестанут трястись.

Криспин спускается на второй этаж и идёт прямо к комнате Харли. Он пугается, но не удивлён, обнаружив, что его брата там нет.

Игрушки мальчика не исчезли. Его книжка с картинками здесь. Его одежда не убрана из гардеробной. Ещё есть время, чтобы спасти его.

В ванной комнате Харли, около шести десятков свечей мерцают в стеклянных подставках. В расположенных напротив друг друга зеркалах неисчислимое множество язычков пламени горят рядами, уходящими в бесконечность.

Две серебряные чаши оставлены на полу.

На дне ванны блестит плёнка воды. Лепестков роз нет. Вместо этого налипшие на эмалированной поверхности несколько видов влажных листьев, часть из них, должно быть, базилик, судя по тому, как они пахнут.

26 июля торжество проводилось в поздние вечерние часы, после девяти тридцати. Вероятнее всего, в этот раз расписание будет таким же. Возможно, за шесть часов до этого события Харли жив, но где-то удерживается.

От комнаты своего брата Криспин решает воспользоваться северной лестницей, чтобы спуститься в подвал. Дверь внизу не заперта. Он открывает её, шагает в темноту и включает в проходе свет.

Он долго стоит, слушая тишину, такую глубокую, с какой не сталкивался до этого, как будто подвал является не частью дома, а, вместо этого, часть корабля, дрейфующего в глубоком космосе, в значительном отдалении от света любого солнца, в вакууме, который непроницаемом для звука.

Страх крадётся по комнатам его разума, но его долг перед потерянной сестрой и всё ещё живым братом — держаться, убрав страх в пятки.

Коридор отделяет переднюю часть здания от задней. Впереди и с западной стороны расположены две двери. Первая ведёт в плавательный бассейн длиной сто футов, а вторая содержит нагревающее-охлаждающую установку.

Харли нет ни в одной из комнат.

С западной стороны коридора расположены две двери. За одной из них кладовка, и Харли там тоже нет.

Судя по размерам кладовки, пространство за следующей — и последней — дверью должно быть примерно восемьдесят на тридцать пять футов. В эту огромную комнату можно попасть не через простую металлическую противопожарную дверь, как у всех остальных комнат, а через холодную плиту из нержавеющего металла, подвешенную на непрерывную петлю в виде трубки. Сейчас она закрыта, как и всегда.

Когда он стучит одной костяшкой пальца по двери, она звучит так, что кажется настолько прочной, что выдержать батальоны с кувалдами, невероятный вызов для девятилетнего мальчика.

Если Харли находится здесь, то он проиграл. Однако, прислонив голову к стали, Криспин убеждает себя, что мальчика в этой загадочной комнате ещё нет. Он уверен, что знал бы, если бы его брат был здесь закрыт и удерживался; он бы, конечно, почувствовал отголоски отчаяния Харли.

Он погасил свет и вышел на первый этаж.

К тому времени, как дошёл до библиотеки, он решает, что должен позвать на помощь. Но кого? Джайлз Грегорио, должно быть, самый богатый человек на Земле, а Кларетта говорит, что у него в друзьях не только начальник полиции и мэр, но также короли и президенты по всему миру. Криспин же всего лишь мальчик, не имеющий собственных денег, не имеющий друзей, кроме собственного брата.

Пожарные. Пожарные храбрые. Они рискуют своими жизнями ради людей. Возможно, пожарный ему бы поверил.

В библиотеке, после того как убедился, что никто не скрывается среди нагромождения полок, он снимает телефонную трубку, чтобы позвонить в пожарное депо. Сигнала нет. Он несколько раз нажимает на рычажки, но линия по-прежнему недоступна.

Ему не требуется переходить от комнаты к комнате, пробуя другие телефоны. Он знает, что не сможет воспользоваться ни одним из них.

У Кларетты, Джайлза и работников есть мобильные телефоны. Но Криспину нужно было бы стать невидимым, чтобы проскользнуть между ними и стащить один из них.

До того, как они попали в «Терон Холл», у них не было компьютеров. Но они никогда не использовали их и здесь, мистер Мордред не учил их этому, и Криспин не знает, как отправить электронное письмо.

Он достаёт с полки книжку, очередной приключенческий роман для мальчиков. Он не собирается её читать, только использовать как прикрытие.

Притворяясь, что погружён в историю, он бродит по дому, якобы читая на ходу, иногда останавливаясь посидеть, надеясь, что когда его увидят, то никому не покажется, что он находится в отчаянном поиске.

Через полтора часа Криспин отважился побывать везде, где мог, не обнаружив ни единой зацепки о местонахождении Харли. Он даже осмелился зайти в комнату родителей и обыскать её.

Плюс к комнате в подвале за стальной дверью, ему недоступны только комнаты прислуги на первом этаже и апартаменты Джардены на третьем. Если бы он думал, что Джардена могла бы пойти по магазинам, он бы рискнул войти в её владения, но в свете приближающегося торжества глава семейства почти наверняка дома. Готовится.

Он подозревает, что Харли находится не в комнатах Джардены и не закрыт в одной из комнат прислуги. Его ощущение в последние дни, что «Терон Холл» больше, чем кажется, что он постоянно становится больше, сейчас служит основой для нового убеждения, что в доме есть секретные переходы и скрытые комнаты, которые он должен каким-то образом найти, если хочет спасти брата.

В шесть часов он находится в детской столовой, потому что они его там ожидают, притворяясь, что читает роман за столом, когда Арула входит с сервировочной тележкой.

— Я не знаю, где Харли, — говорит Криспин. — Возможно, играет где-то ещё. Он всегда теряет счёт времени.

— О, я догадываюсь, тебе никто не сказал, — говорит Арула, когда ставит перед ним тарелку. — У бедняги зубная боль. Твоя мама отвела его к зубному.

— Зубные врачи работают так поздно?

— Для ребёнка такого важного и восхитительного человека, как мистер Грегорио, люди охотно сделают любое исключение.

После того, как Арула уходит, Криспин некоторое время пристально смотрит на свою еду: два хот-дога с красным перцем и сыром и картофель фри. Он никогда больше не съест ни крошки из того, что приготовлено в «Терон Холле».

Предчувствуя визит нянюшки Сэйо, Криспин прячет целый перцовый хот-дог и оторванный кусок другого, плюс горсть картофеля в выдвижном ящике буфета, между сложенными скатертями. Он возвращается на своё сидение и вытирает грязную руку о салфетку.

Вскоре появляется нянюшка. Она уже переодета для сна в чёрную шёлковую пижаму и красный шёлковый халат.

Он держит книжку-прикрытие в правой руке, притворяясь, что сделал паузу в своей трапезе, увлечённый рассказом.

— Сладенький, ты заболеешь, если будешь есть так быстро.

— Я умирал с голоду, и это на самом деле здорово, — говорит он, надеясь, что она ничего не подозревает.

Она приставляет стул к его, поворачивает его боком и садится лицом к нему.

— О чём книга?

Глаза прикованы к странице, он говорит:

— Пираты.

— Захватывающе, да?

— Да. Сверкают мечи и всё такое.

Она кладёт свою правую руку на его правую кисть.

— Я люблю хорошие истории. А ты читаешь так хорошо для мальчика своих лет. Возможно, мы могли бы уютно устроиться в кровати вместе, под одеялами, только мы двое, и ты мог бы почитать мне. Ты был бы не против?

Она никогда не была с ним под одеялами. Он не знает, что она подразумевает под этим, почему она это предлагает, что он должен сказать.

Он встречается с ней глазами — они большие, чёрные, и милые. Её взгляд такой колкий, что он почти верит, что она может засечь любую ложь, которую он говорит, и видит правду, которую он скрывает.

И всё же он говорит:

— Это было бы прикольно. Но, может быть, ты почитаешь мне. Я немного сонный.

— Правда, сладенький? — спрашивает она. — Так рано?

Он подавляет фальшивый зевок.

— Да. Я правда устал.

— Уверена, что так, — говорит нянюшка Сэйо и мельком смотрит на его тарелку. Она снова встречается с ним глазами, её правая рука теперь нежно массажирует его кисть. — Возможно, ты сможешь почитать мне следующим вечером. Нянюшка тоже устала.

Она лжёт. Криспин удивлён тем, как очевидна её ложь. Он больше не лунатик. Он настороже. Она совсем не устала. Она возбуждена и едва способна сдержать своё возбуждение.

Более двух месяцев прошло с 26 июля, ночи, когда они забрали Мирабель в подвал. Они жаждут схватить Харли. И они думают, что схватят Криспина тоже, всего через пять дней, в праздник святого Франциска.

Нянюшка Сэйо немножко сжимается на своём сидении, возможно, не осознавая, что делает, как маленькая девочка, которая очень хочет выйти из-за стола.

— Следующим вечером я тебе почитаю, — говорит Криспин. — Я почитаю тебе перед сном.

— Это было бы прекрасно, — говорит нянюшка. — Разве это не было бы прекрасно?

— Конечно. Действительно, прекрасно.

А затем, не зная, что он имеет в виду, и беспокоясь о том, правильное ли делает предложение, говорит:

— Только мы вдвоём, и мы не должны никому говорить.

Её взгляд, кажется, просверливает его и выходит через затылок. Наконец, она шепчет:

— Правильно, сладенький. Мы не должны никому говорить.

— Хорошо, — произносит он.

Она наклоняется вперёд, её лицо в нескольких дюймах от его:

— Подари нянюшке поцелуй на ночь.

Не смотря на то, что всегда до этого целовал её в щёку, он интуитивно понимает, что должен сделать, чтобы обеспечить её доверие. Он наклоняется вперёд и неуклюже целует её прямо в рот.

— Спи крепко, маленький мужчина, — шепчет она.

— Ты тоже.

После того, как нянюшка Сэйо ушла и отсутствовала несколько минут, Криспин скинул оставшуюся часть своего ужина в буфет, между сложенными полотнами.

В его комнате одна из горничных разложила кровать раньше, чем обычно.

С помощью дополнительных одеял он пытается создать очертания тела спящего мальчика. Он засовывает в рубашку одной из своих пижам свёрнутое полотенце, чтобы заполнить рукав, и этого вполне хватает, так как только рука выходит из-под одеял, а кисть, очевидно, под подушкой. Голова этого фальшивого мальчика находится также под одеялами, но Криспин часто накрывается с головой, когда спит, и для неё он будет выглядеть как прежде.

Он кладёт роман о пиратах на ночной столик и уменьшает яркость лампы до самого низкого уровня.

В тёмной гардеробной, оставив дверь на дюйм приоткрытой, Криспин в течение сорока минут нетерпеливо ждёт, пока вернётся нянюшка Сэйо. Она подходит к его кровати и вглядывается на то, что считает своим маленьким мужчиной.

В отличие от вечера 26 июля её визит не такой продолжительный, она останавливается, возможно, на полминуты, недостаточно долго, чтобы обнаружить, что этот спящий мальчик дышит слишком тихо, чтобы услышать. Когда она уходит, то торопится, шелестя шёлком, и закрывает дверь более тихо, чем обычно, уверенная в том, что он не ужинал.

Выждав пару минут, он с опаской покидает свою комнату. Коридор второго этажа безлюден. Неподвижность, обосновавшаяся в доме, напоминает ему зловещую тишину в ту ужасную ночь в июле.

Времени всего лишь 19:42. Тем вечером, в ночь святой Анны и Иоахима, в «Терон Холле» было не так тихо до девяти тридцати. Возможно, это торжество начнётся раньше.

Уверенный, что торопливость нянюшки Сэйо распространяется на всех остальных, что что-то плохое должно произойти с Харли, раньше, чем ожидалось, Криспин не пытается действовать скрытно. Он перебегает коридор к центральной лестнице, которую прислуга и дети никогда и не думали использовать.

Между вторым и первым этажами по стенам вокруг фойе спускаются два пролёта, образуя нечто вроде арфы, если посмотреть на них снизу. Он выбирает ближайшую, спускаясь на две ступеньки за шаг, и мчится по мраморному полу к передней двери.

Он намеревается выбежать на улицу, тормозить автомобили, заставить движение остановиться, искать полицейскую патрульную машину. Он скажет, что «Терон Холл» захвачен террористами, и они взяли всех в заложники, его родителей, брата и всех рабочих. Террористы с пушками, и они увели всех в подвал. Криспин создаст такую большую суматоху, что полиция вызовет отряд СВАТ^[647], как это всегда показывают по телевизору, и когда это начнёт происходить, никто не посмеет сделать что-нибудь с Харли. Они не посмеют.

Он резко открывает переднюю дверь и обнаруживает одетого в униформу полицейского, который стоит на пороге и смотрит не в сторону Криспина, как будто собираясь позвонить в звонок, а на улицу, как будто охраняя дом. Он крупный мужчина, и мальчик замечает, что он держит в одной руке полицейскую дубинку, когда тот поворачивается к нему. Его лицо грубое и твёрдое, и, в косом свете, красное от злости.

— Ты должен быть в кровати, поросёнок.

Криспин отпускает дверь, возвращается назад, а дверь с размаху закрывается. Силуэт полицейского виден через скошенное и слегка подмороженное стекло в верхней половине двери, но он не пытается войти внутрь.

Сердце Криспина сильно бьётся о грудную клетку, как будто пытается вырваться из неё.

Он бежит через дом в безлюдную кухню. Сейчас здесь должно быть людно, потому что обед для Кларетты и Джайлза всегда подаётся ровно в восемь часов. На конфорках ничего не кипит, а печи выключены.

Полицейский также стоит и на пороге задней двери. На самом деле, кажется, это тот же полицейский, или его близнец, на этот раз смотрящий на дверь, полицейская дубинка в правой руке, он угрожающе стучит ей по открытой ладони левой руки.

— Я выполняю своё задание, поросёнок. Ты увидишь меня у каждой двери, которую откроешь.

Глава 15

Воскресенье, четвёртое декабря, вечер тринадцатого дня рождения Криспина…

Снег падал всю прошлую ночь и утро, но днём отступил.

Они сидят напротив друг друга в той же кабинке «У Элеоноры», однако, на этот раз Харли лежит на скамейке Эмити, его голова на её коленях. Обед закончен, и пёс дремлет.

Она поёт песню о дне рожденья, нежно и сладко. Избитую, но он её не останавливает. Её поющий голос прекрасен.

После песни она говорит:

— Расскажи мне снова о картах.

— Я рассказал тебе тогда, когда был здесь в первый раз. Здесь на самом деле нечего особо долго рассказывать.

— Я хочу понять лучше.

— Это невозможно понять.

— Я попробую.

Её лицо прекрасно в свете свечей. В этой девушке нет ничего от нянюшки Сэйо, и не могло быть. Ничего от Кларетты, как и от Прозерпины.

Криспин складывает колоду, которая лежит на столе, в коробку.

— Магазин, где продаются наборы для фокусов и игры. Старик, владелец, сказал, что собакам там рады.

— Это было вечером того дня, когда ты впервые встретил пса?

— Да. Я тогда ещё не дал ему имя. После того, как купил карты, я прокрался с Харли в подвал магазина, чтобы остаться на ночь.

— Владелец не знал, что вы там находились.

— Нет. Он запер нас, когда закрывал магазин.

— Почему ты купил карты?

— Я не знаю. Просто мне показалось…

— Что?

— Что я что-то должен сделать. Это был мой второй день в бегах, так что праздник архангелов… он был всё ещё слишком свеж в моей памяти. Я проснулся посреди ночи от плохого сна о своём брате, проснулся, проговаривая его имя. Поэтому и назвал пса Харли. Вот когда и почему.

Спящий пёс слегка похрапывает на коленях Эмити.

— И тогда ты открыл колоду в первый раз, — она подгоняет, потому что хорошо знает эту историю.

— У нас был свет в кладовке. И можно было заняться чем-то, например, картами, они могли освободить мой разум от… всего. Я знаю, они должны были быть новыми, потому что я сорвал печать, снял целлофан.

Теперь он открывает коробку, достаёт карты, но оставляет их в виде стопки, лицом вниз.

— Я перемешал их, — вспоминает он. — Я не знаю… возможно, пять или шесть раз. Мне было девять лет, и единственная карточная игра, в которую я умел играть, была «Рамми 500»^[648], но я никогда этого не делал, потому что мне не с кем было играть, кроме как с собакой.

— Так что ты просто сдал карты на две руки лицом вверх, и мог играть сам против себя.

— Нелепая детская идея — играть против себя. В любом случае, первые четыре карты, которые я сдал, были шестёрки.

Воспоминание всё ещё беспокоит его, и он останавливается.

Она может понять его лучше, чем кто-либо. Она даёт ему время, но затем слегка подталкивает тремя словами:

— Четыре заплесневелые шестёрки.

— Абсолютно новая колода, но шестёрки грязные, помятые и заплесневелые.

— Как и те шестёрки на полу склада.

— Точно такие. Там были другие карты, разбросанные по полу склада, когда пёс привёл меня туда к мёртвому наркоману и его деньгам, но шестёрки все были в одном месте, лицом вверх.

— Все были вместе, когда ты пришёл.

— Да. Но когда мы уходили, только одна шестёрка осталась на полу. Все другие карты, казалось, остались разбросанными там же, где и были, но три шестёрки исчезли.

— Кто-то их взял.

— Никого там не было. Да и кому могли понадобиться заплесневелые старые карты?

В кладовой, расположенной в подвале магазина магии и игр, он сидел, уставившись на грязные карты достаточно долго, боясь к ним прикоснуться.

— Что я в конце концов сделал, так просмотрел оставшуюся колоду, чтобы убедиться в том, что в ней нет другого набора шестёрок, чистых, но их не оказалось.

— И ни одна из других карт не оказалась ни грязной, ни помятой, ни заплесневелой.

— Ни одна, — подтверждает он. — Мне просто не хотелось трогать те четыре, как будто на них было проклятие или что-то в этом роде. Но Харли понюхал их и посмотрел на меня. Так что я решил, что если они не пугают его, то и меня тоже не напугают.

Харли вздыхает и вздрагивает, всё ещё спит, но, несомненно, ему снится что-то, доставляющее удовольствие.

— Я положил заплесневелые шестёрки на верх колоды и потянулся к коробке, чтобы убрать их. Но Харли с силой ударил лапой по коробке перед тем, как я успел её поднять.

— Старый добрый Харли.

— Он одарил меня таким взглядом, как будто хотел сказать: «Что ты делаешь, мальчик? Тебе без них никак не справиться».

— У тебя по спине побежали мурашки.

— Так и было, — подтверждает Криспин. — Но в хорошем смысле. Я не знаю, что хочет от меня собака, так что перемешиваю карты несколько раз и снова сдаю четыре карты.

— Четыре шестёрки, но на этот раз не заплесневелые.

— Ты можешь и сама с таким же успехом рассказать об этом, так как хорошо всё это знаешь.

— Мне бы нравилось рассказывать об этом, если бы я знала кого-нибудь, кто мог бы поверить в эту историю. Но мне нравится слушать, как её рассказываешь ты.

— С твоей редакторской поддержкой.

— Это бесплатно, — говорит она и смеётся.

Её улыбка напоминает ему улыбку Мирабель, и он любит её, как сестру.

— Я перемешиваю, раздаю и тотчас же вытаскиваю четыре шестёрки, но на этот раз не заплесневелые. Такие же хрустящие и чистые, как все остальные карты. Я просматриваю колоду в поисках повреждённых шестёрок, но таких нет.

— Харли всё также держит лапу на коробке.

— Держит. И, наверное, в течение часа я продолжал перемешивать и сдавать, пытаясь вытащить четыре заплесневелые шестёрки, или хотя бы чистые и новые, все подряд.

— Но этого не происходит.

— Не происходит, — подтверждает Криспин. — А затем я слышу себя говорящим то, что никогда и не думал говорить. Я имею в виду, что это всё выходит из меня, как будто кто-то говорит через меня. «Харли», — говорю я, — «когда те четыре уродливые карты всплывут снова подряд, если когда-либо это случится, это будет сигналом для нас, чтобы вернуться в «Терон Холл».

— И после этого он убирает лапу с коробки.

— Убирает.

— И ты убираешь карты.

— Убираю.

Эмити откидывается назад в кабинке и скрещивает руки на груди, сжимая себя в объятиях.

— Сейчас будет часть, которая мне нравится больше всего.

Харли фыркает, просыпается, зевает и садится на скамейке рядом с Фантомом «Бродерикса».

Глава 16

Девятилетний Криспин в ночь архангелов…

Независимо от того, один и тот же полицейский стоит на обоих порогах, близнецы, или что-то совершенно другое, у Криспина нет никакой возможности получить помощь извне дома.

«Терон Холл» кажется покинутым, а это означает, что все они находятся в подвале. И его брат находится с ними внизу. Празднование, торжество — что бы ни стояло за обычным убийством — скоро начнётся или уже началось.

Перед его мысленным взором ясно прорисовалась иллюстрация из книги «Год святых». Три архангела. Гавриил держит лилию, а Рафаэль ведёт молодого мужчину по имени Товия в какое-то путешествие. Михаил самый грозный из них, одет в броню и держит меч.

Из подставки для ножей возле варочной панели Криспин выбирает самый длинный и острый клинок.

На выходе из кухни расположены два небольших кабинета, один принадлежит старшей домработнице, другой используется двумя дворецкими, Миносом, который сейчас во Франции, и Недом. У дворецких есть встроенный в стену металлический ящик, в котором в ряд висят дубликаты ключей, все с бирками.

Криспин не помнит точно, откуда узнал об этом наборе ключей, если когда-то вообще узнал, но сейчас берёт с одного из гвоздиков ключ, маркированный «ПОДВАЛ». Хорошенько подумав, он берёт также ключ, маркированный «ДОМ». Ключи и нож, мудрость и меч.

На письменном столе лежит гроссбух, в котором Нед подводит баланс денежного счёта на мелкие расходы. Рядом с гроссбухом лежит конверт, в котором находится шестьдесят один доллар наличными. Криспин берёт только одиннадцать долларов. Он запихивает две пятёрки и доллар в карман брюк. Это не кража, это острая необходимость. Если бы это было воровство, он бы взял всё — шестьдесят один бакс. Даже если он и мог допустить, что это была в какой-то степени кража, то на самом деле это было гораздо хуже, чем кража, что он со временем поймет. Он сбегает по южной лестнице к двери, ведущей в подвал, бросает взгляд назад, но повар Меррипен на этот раз не подкрадывается. Ключ поворачивается в замке, язык замка втягивается, и дверь открывается в самый нижний коридор дома.

Когда он переступает порог, то слышит песнопение, которое не мог расслышать с той стороны двери, потому что стук его сердца в ушах усилился до ритмичного грохота.

Огромная стальная плита открыта, и отблески множества свечек танцуют за дверным проёмом, ведущим в противостоящий затенённый проход. Он ощущает сильный запах ладана, пересыщенный аромат отличается, но чем-то напоминает запах отвратительной вещи, которую Меррипен влил в открытый рот Криспина из термоса.

Его ведёт вперёд любовь к брату, но в то же время он колеблется, боясь не только за свою жизнь, но также потерять ещё что-то, у чего в данный момент нет имени, но с чем приходится считаться. Он никогда прежде не сталкивался с таким противоречием: решивший освободить Харли независимо от того, сколько врагов необходимо оставить поверженными на своём пути… и в то же самое время борющийся с сильным желанием бросить нож, упасть на колени и делать всё, что они от него захотят, сейчас, прямо сейчас, не через пять дней, в праздник святогоФранциска.

Когда он подходит к дверному проёму, то обнаруживает комнату, освещённую в основном свечами, стоящими на многоуровневых столах, расположенных у трёх стен комнаты, тысяча свечей как одна. Жёлто-оранжевые язычки пламени, кажется, дрожат в такт песнопению на иностранном языке, возможно, латинском.

Держа нож перед собой, Криспин пересекает порог, за которым цементный пол ведёт к чему-то, похожему на многочисленные матрацы, лежащие вплотную друг к другу и покрытые чёрными простынями. Он останавливается, когда осознаёт, что они все здесь и даже больше — весь персонал и, возможно, с дюжину незнакомцев, Кларетта и Джайлз, нянюшка Сэйо — и что все они голые.

Криспин никогда никого не видел голым, кроме себя самого и своего брата. Вид этих обнажённых тел смущает его, ему неприятно, что ему пришлось так вот разглядывать их, но это также вызывает не такой уж неприятный трепет по позвоночнику.

Примерно половина собравшихся стоят и поют песнопения, а другие стоят на руках и коленях или лежат в странных позах, двигаясь вместе в резких движениях, извиваясь. Ему требуется всего секунда, чтобы понять, что они занимаются тем, что могут делать мужчина и женщина, о чем он имеет лишь весьма смутное представление, действия, обычно производимые мужчиной и женщиной, но пары состоят не всегда только из мужчины и женщины, и среди них не всегда только пары.

Никто из них пока не показал, что заметил его. Пока ещё нет. Он — маленький мальчик, находящийся пока за пределами основного полумесяца, освещенного свечами, почти полностью в тени, в отличие от лезвия ножа, которое мерцает, как будто золотое.

Он видит, как нянюшка Сэйо делает что-то омерзительное. Она внушает отвращение, но также манит его, и он делает два шага к ней перед тем, как понимает, что делает, и останавливается. Новый страх, отличный от тех, с которыми он был знаком, пронизывает его, потому что осознаёт, что если она увидит его и повернёт к нему глаза, милые чёрные глаза, то самое безобидное, что с ним могут сделать — они убьют его. Змеящийся полумрак, изобилующий ладан, который в один момент — изысканный аромат, а в другой — удушающий смог, песнопения, эластичные движения извивающихся тел, а теперь откуда-то музыка, состоящая из высоких и тонких звуков: ничто из того, что проходит через Криспина, не невинно, море нового опыта, но при этом это окутывает его со всех сторон, кажется, забирает его, как нянюшка берёт его в свои руки, окружает и поднимает его, желает его. Если нянюшка Сэйо бросит сейчас на него взгляд, если встретится с ним глазами, в глубине души он знает, что может очнуться через многие годы от сегодняшнего дня, не зная, как и где он был всё это время, не зная, кто он, уверенный только в одном — что принадлежал кому-то, что он её раб.

Их возбуждённые прикосновения настолько завладевают его вниманием, что только сейчас он поднимает глаза от толпы людей к тому, что лежит на возвышении за ними. На длинном белом мраморном столе лежит Харли, одетый в белое платье, как певчий, на голове венок. Он закован в стальные кольца в светлом камне. Его челюсти растянуты до боли, чтобы вместить во рту зелёное яблоко, и яблоко удерживается на месте ремнём, который проходит вокруг его головы. Криспин смотрит ещё выше и видит Джардену и мистера Мордреда, оба в чёрных халатах. Маски откинуты с их лиц, лежат на головах, но сейчас они стягивают их снова на место, маски настолько реалистичные, что внезапно начинает казаться, что у мистера Мордреда голова хитрого козла, а у Джардены — рычащей свиньи.

В другое время он воспринял бы эти маски как забавные наряды на Хэллоуин, глупые игры для развлечений, но сейчас не тот случай, потому что лица под масками — их маски, а искусно сделанные маски козла и свиньи — их истинные лица. Если люди могут настолько отличаться от тех, кем кажутся, то, возможно, ничто в этом мире не является тем, — или только тем — чем кажется.

За Джарденой и мистером Мордредом, выше них, на дальней стене висит предмет, который Криспин не может сразу распознать. Через мгновение он понимает, что это перевёрнутое распятие.

За песнопениями и музыкой Криспин слышит более глубинный шум, жужжание. В нескольких футах над его головой поток жирных слепней в виде серпантина пролетает над участниками обряда. Должно быть, это их метки, родимые пятна, татуировки, что-то ещё, некогда просто очертания на их коже, но теперь ставшие реальными на время церемонии, роящимися. Он подозревает, что если одна из этих мух решит с ним расквитаться, с ним будет покончено.

Когда песнопения стоящих участников собрания становятся более напряжёнными, Криспин снова смотрит на закованного в цепи Харли. Поднятый кинжал в руке Джардены имеет змеевидное лезвие, через который свет свечек течёт, как жидкость.

Криспин всего лишь мальчик, маленький мальчик с недостатками в характере, которые поощрялись с того времени, как они переехали жить в «Терон Холл». Он мальчик, формирование которого ещё не завершено, чьё сердце всё ещё находится в стадии развития. Он мальчик, в котором нет ничего от воина, и он сильно опоздал. Кинжал погружается, и Криспин убегает, бежит от слепней и гипнотических глаз нянюшки Сэйо до того, как она сможет повернуть их к нему, бежит от всей ответственности за своего брата, но также — что он понял только спустя годы — он бежит от того, что заманчиво зазывает его, от того, кем он мог бы стать, если бы его недостатки проникли глубже и стали ещё хуже.

Дыша тяжело и неровно, он обнаруживает себя в фойе, без ножа, но с книгой, «Год святых», на обложке которой ещё один портрет святого Михаила, на этот раз он не в компании Гавриила и Рафаэля, как на внутренней иллюстрации, а одинокий и жестокий.

Криспин открывает дверь и оказывается перед полицейским, который может быть в каждом месте одновременно.

— Бесполезно, жалкий трус, — заявляет массивный коп и машет своей дубинкой, которая разбивается, когда он ударяет ей по изображению святого Михаила на обложке книги.

Когда полицейский тянется к нему, он уклоняется и бежит прочь от дома. Он перебегает тротуар, перепрыгивает бордюр и врывается в дорожное движение.

На дальней стороне Улицы Теней стоит «Пендлтон», даже больший, чем «Терон Холл», когда-то особняк для единственной семьи, теперь многоквартирный дом. Он никого не знает из «Пендлтона». Это место не выглядит приветливым, похоже на ещё одно воплощение ужаса, поджидающее, чтобы поглотить его.

Визжат тормоза, и машина сигналит звуком трубы, как доисторические твари, автомобили объезжают его всего лишь с дюймовым запасом, но Криспина больше не беспокоит, что с ним случится. Он бежит по центру дороги, вниз с Холма Теней, задние фонари с одной стороны и передние фары с другой, и море огней, которые город, кажется, зажигает набегающей волной, встречая его.

Одну улицу сменяет другая, потом ещё одна и ещё. Переулки заманивают, и в одном из них мужчина, от которого несёт застарелым потом и виски, хватает его — «Погоди, Хак Финн^[649], ты принёс что-нибудь для меня?» — но Криспин вырывается.

Он бежит, бежит, пока не начинает болеть в груди, пока его горло не сдирается от дыхания через рот. Когда он, наконец, останавливается, то стоит на тротуаре перед входом на кладбище святой Марии Саломеи.

Несмотря на то, что он не помнит, что бросал её, книга со святым Михаилом на обложке исчезла. Он даже не помнит о том, что вытащил смятые банкноты из кармана, но держат в правой руке две пятёрки и доллар, которые взял из конверта на мелкие расходы на столе дворецких.

Столько всего опустошительного случилось за последний час, что Криспин не в состоянии распутать сложный клубок мыслей в его умственном и эмоциональном гнезде кошмаров. Но когда он обращает внимание на деньги в руке, то осознаёт, что в момент, когда взял их, он знал, что не умрёт ради спасения брата, что, в конце концов, сбежит от той ситуации. Это были его деньги на побег, ужасно маленький запас, чтобы продержаться в первый день или два на улицах. Он мог взять все шестьдесят один доллар, но он знал уже тогда, что не собирался геройствовать. Он гордился, что взял только одиннадцать долларов, не став вором, чтобы отвлечь себя от правды о собственной трусости. Он пошёл в подвал не для того, чтобы найти и спасти своего маленького брата, совсем нет, а потому что секрет комнаты за стальной дверью манил, как манит роскошь «Терон Холла», как соблазняет жизнь, свободная от работы, такая же притягательная, как нянюшка Сэйо.

Он начинает плакать, а затем неконтролируемо рыдать по Мирабель и по Харли, но также и по себе самому, по тому, что потеряно, так же сильно, как и по тем, кого потерял. Он пытается выкинуть деньги, но его рука действует сама по себе, заталкивая банкноты в карман ещё раз. Он не может убежать от денег, потому что сейчас они часть его, а он не может убежать от себя, никто не может, но он пытается.

Он бежит внутрь кладбища, оббегая надгробия, которые в лунном свете кажутся покрытыми льдом. Он желает, чтобы всё это было настолько же просто, как страшная книжка с комиксами, желает, чтобы кто-то из давно погребённых восстал из земли, чтобы вынести ему приговор несколькими жёсткими словами, схватить его, бросить оземь и отправить к праотцам. Но мёртвые ничего не хотят с ним делать, они не восстанут при нём, как и не заговорят.

Наконец, в центре кладбища, пройдя через ансамбль стен мавзолея, где находится прах вместо тел, преданных земле, в центре круглого газона, он взбирается на круглую массу гранита, которая служит скамейкой, и ложится на спину.

Ни малейшего шёпота города сюда не проникает. Слышны только его тяжёлое дыхание и всхлипывания. Он плачет тишине среди этих памятников потерянным душам.

Он думает, что никогда не заснёт снова, что он слишком грешен для того, чтобы заслужить сон. Он лежит на спине, уставившись на луну, и кратерное лицо старика на луне, кажется, тоже смотрит на него. Ночное небо становится глубже. Ранние звёзды зовут следующие. Он спит.

Глава 17

Тяжёлые годы перемен, Криспину теперь тринадцать лет, он уже не совсем мальчик, но ещё и не мужчина…

Добрый пёс Харли сидит на скамейке в кабинке рядом с Эмити Онава, как будто бы часть истории, которая нравится девушке больше всего, также самая любимая и для него. Его глаза дрожат в свете свечек.

— Харли убирает лапу с пустой коробки, — продолжает Криспин, — и я убираю карты. Я ложусь немного поспать, и мне не снятся плохие сны. Утром я думаю подняться по лестнице в магазин магии и игр до начала рабочего дня. Я должен суметь открыть переднюю дверь изнутри, и если не получится, то мы с Харли подождём, пока старик и женщина откроют точку, а затем мы убежим от них во весь опор, без объяснений.

— Звучит просто, — говорит Эмити и снова улыбается.

— Абсолютно просто. За исключением того, что когда мы поднимаемся из кладовой в подвале, то там нет никакого магазина магии, который был прошлым вечером. Магазин пуст, голый, здесь не ведётся никакого бизнеса.

— Нет старика с зелёными глазами и шестью изумрудными кольцами.

— Никого, ничего, — подтверждает Криспин. — Здесь долго ничего не происходило, судя по пыли и паутине.

— Но кладовая…

— Я снова спускаюсь по лестнице. Харли не потрудился пойти со мной, как будто уже знал, что я обнаружу. А именно, — ничего. Все полки и все запасы на них исчезли. Кладовая так же пуста, как и магазин над ней.

— Это было через два дня после того, как ты сбежал из «Терон Холла».

— Два дня, но третья ночь. После всего, что случилось в «Терон Холле», возможно, я должен был быть напуган почти до смерти исчезновением магазина магии, но этого нет.

Она смотрит на него, не моргая. Он не отводит от неё глаз, потому что это самая сложная для него часть рассказа, и будет лучше, если он сможет рассказать её, глядя в глаза.

— У меня получилось открыть дверь изнутри, и мы закрыли её за собой, когда уходили. Для начала октября день оказался тёплым, небо таким голубым, а птицы пели на деревьях вдоль улицы. Я обернулся на магазин и увидел табличку «ПРОДАЕТСЯ», вывешенную на внутренней стороне дверного стекла. Внизу был телефонный номер и имя риэлтора. Имя — мисс Регина Ангелорум. Я был слишком мал для того, чтобы знать, что это было больше, чем просто имя^[650]. Пройдут годы, прежде чем я пойму, что это значило, но тогда, в начале третьего дня свободы от «Терон Холла», я был уверен, что, несмотря на все мои недостатки, несмотря на мою трусость и неудачу со спасением Мирабель и Харли, я был способен жить, расти и меняться, а также достигать в этом мире того, что имеет значение.

Они молчат вместе в полумраке.

Глаза Эмити — загадочные вселенные, равно как и его глаза для неё в воображении Криспина.

Четыре свечки в чашках из красного стекла светят на столе. Но для того, что последует дальше, Эмити нужно больше света. Ранее она собрала ещё четыре свечки для этого момента. Она поджигает фитили с помощью бутановой зажигалки.

Криспин открыл коробку с картами раньше. Теперь он их перемешивает три раза, медлит, затем перемешивает трижды снова.

Эмити хочет, чтобы он сдал, и при этом не хочет. Она тянется к нему одной рукой, как будто хочет остановить, затем снова скрещивает руки на груди и крепко держит себя.

Без фальшивого драматизма, сдавая их быстро, Криспин вытаскивает четыре шестёрки. Это чистые карты, когда покидают его руку, но когда он их переворачивает, они грязные, мятые и заплесневелые.

Пришло время ему вернуться в «Терон Холл».

Глава 18

Сдав четыре шестёрки воскресным вечером, он должен дождаться, пока не придут первые работники в понедельник, чтобы избежать срабатывания охранной сигнализации. Следуя дорогой, описанной Эмити, мальчик и пёс выскальзывают из универмага, и их не замечает никто из рано пришедших охранников и обслуживающего персонала.

У них нет причин дожидаться темноты перед приближением к «Терон Холлу». Во тьме нет спасения, а риска, возможно, больше.

Первый снег в этом сезоне шёл с вечера субботы до утра воскресенья. Теперь уже надвигалась следующая буря. Когда Криспин и Харли направляются к Холму Теней, Улице Теней и доме на вершине, новый снег начинает сыпаться поверх старого.

Зима видоизменяет город, белые лепестки плывут сквозь почти безветренный день, и повсюду мантии и вспаханные холмики снега, выпавшего в уик-энд, остаются, в основном, нетронутыми, рабочий день их ещё не сравнял с землёй. Так легко можно подумать, что с выпадением этой кристаллической манны огромная столица была очищена от греха, что она невинна, как хотят показать эти свадебные вуали. Легко для других, возможно, но не для Криспина.

Они подошли к грандиозному зданию из переулка, который слишком широк и — когда становится виден тротуар — слишком витиевато вымощен для того, чтобы называться всего лишь переулком.

Роскошный каретный дом, который используется как гараж, стоит с задней стороны основного здания. Тропинка, ведущая от гаража к дому, не расчищена, и ни единый след не повредил снежное покрывало.

Судя по тому, что Эмити подслушала, когда подавала Кларетте и её подругам чай «У Элеоноры» пару недель назад, семья — если такое слово применимо — и большинство персонала сейчас в Бразилии.

Те несколько человек, что остались, очевидно, заняты чем-то внутри, не отваживаясь выйти на холод.

Пересекая открытое пространство между гаражом и домом, Криспин осматривает три этажа окон. Ни в одном стекле не появляется ни одного бледного лица.

Часть его верит в то, что сила, которая часто спасала его в последние несколько лет, сила, которая хочет, чтобы он вернулся в «Терон Холл», чтобы завершить неоконченное дело, защищала его от зла, и проведёт на третий этаж и также безопасно назад без нежелательных случайных встреч. Но другая его часть, менее мечтательный Криспин и тот, который знает, что путешествия по полям зла — это цена, которую мы платим за свободу воли, ожидает худшего.

Если они знают, что он стащил один из дубликатов ключей от дома сентябрьской ночью, то, должно быть, сменили замок. Или они оставили прежний, предчувствуя его возвращение.

Из трёх задних дверей он выбирает ту, которая ведёт в прихожую перед кухней. Ключ подходит. Он без проблем открывает дверь.

Внутри темно, не считая света от снега, который хладнокровно проступает через два маленьких окна.

Он стоит, слушая дом, такой тихий, что кажется, будто все уехали в Рио, оставив только призраков.

Криспин не хочет снимать рюкзак, чтобы воспользоваться стулом, он опирается о стену и небольшим веником счищает снег, налипший на обувь и джинсы.

Пёс трясёт длинной шерстью, сбрасывая растаявший снег и частицы ледяного налёта. Этот шумный момент встряхивания не поднимает тревогу, что должно означать, что скелетов поблизости нет.

Беспокоясь о том, что они некоторое время будут оставлять влажные следы, Криспин всё-таки решает двигаться немедленно вместо того, чтобы высушить свою обувь и лапы пса с лохмами.

Кухня такая же затенённая и безлюдная, как и прихожая. Слышно только жужжание холодильников.

Если для содержания дома в чистоте и готовности остались трое или даже четверо работников, то они рассредоточены по тем многочисленным комнатам, так что он навряд ли встретится с кем-то из них лицом к лицу. Он также должен помнить: несмотря на то, кем ещё могут быть, они не демоны. Они всё же люди, такие же уязвимые, как и он, так же склонные к страху.

Мальчик решает позволить псу вести, и Харли ведёт его к южной лестнице. Внутри открытого прохода из камня, бронзовые перила и расположенные спиралью ступени ведут вверх, похожие на искривлённый позвоночник какого-то странного животного юрского периода.

Наверху он склоняется над перилами и смотрит вниз, чтобы убедиться, что никто не поднимается бесшумно за ним. На дне лестничного колодца сияет полная луна, как будто Криспин смотрит вверх через башню, у которой нет крыши, а не вниз. Он предполагает, что, является ли это игрой света или чем-то большим, в любом случае это один из знаков, и он не плохой, потому что луна всегда была для него лампой мудрости, символом правильного способа воспринимать мир.

Они идут по коридору третьего этажа и подходят к комнате с миниатюрой без происшествий.

Когда Криспин включает верхнее освещение, люстры и лампы внутри масштабной модели тоже загораются.

Харли никогда здесь не был раньше. Хотя он и не обычная дворняга и, возможно, даже больше, чем собака, но ведёт себя как обычный пёс на новом месте: тыкается носом в пол, обнюхивает так и этак вокруг сплошного пьедестала, который держит огромную модель.

Криспин начинает с комнаты для рисования, где в вечер праздника архангелов две кошки размером с мышек лежали на приоконном сидении и смотрели на него через французские панели.

Тотчас же в комнату с миниатюрой из коридора входит что-то похожее по форме на кошку, пробегает к приоконному сидению, запрыгивает и моргает своими зелёными глазами. Когда Криспин касается кончиком пальца окна, кошка трётся мордой с внутренней стороны стекла, как будто жаждет контакта с ним.

Мальчик провёл более трёх лет в размышлениях об этой необычной репродукции «Терон Холла», и он не удивлён тому, что в этот раз только одна кошка приветствует его. Три кошки для трёх детей. Когда Мирабель умерла, только две кошки показывались Криспину до того, как Харли приковали к алтарю. Сейчас из троих маленьких ублюдков Кларетты остался только один, и поэтому кошка только одна.

Как кошки были каким-то образом уменьшены до трёх дюймов и заключены в уменьшенном «Терон Холле», так и три ребёнка были по-своему заключены в настоящем доме. Кошки являлись аватарами Мирабель, Харли и Криспина; и если кошки когда-либо совершат побег, то и дети смогут избавиться от их чар и тоже освободятся.

Сейчас, когда Мирабель и Харли мертвы, две кошки исчезли. Аватар — олицетворение первопричины. Если первопричина — в данном случае, ребёнок — уходит из жизни, аватар тоже должен уйти из жизни, если вы думаете о ребёнке как о всего лишь животном, машине из мяса.

Каждый ребёнок, каждое человеческое существо, тем не менее, больше, чем просто физический объект, что Джайлз Грегорио и его семейка из шоу ужасов прекрасно понимают. Эти апостолы тёмной стороны хотят не только невинной крови — извращение «Сие творите в Моё воспоминание»^[651] — но также их души.

Когда ребёнка убивают во время ритуального акта, душа не будет осквернена навсегда. Ни одно действие с невинным не может вызвать проклятие.

Криспин уверен, тем не менее, что каким-то непостижимым образом Мирабель и Харли всё ещё живы, их души заключены в масштабную модель «Терон Холла», и это сейчас является самым важным.

Он выжил, а значит может освободить их.

Годы размышлений над этим объектом приводят его к заключению, что здешние души не имеют такую же свободу передвижения внутри конструкции миниатюры, какая есть у кошек-аватаров. Если они в плену, то должны быть в комнате, которую Грегорио считают наиболее важной — комната с алтарём за дверью в виде стального листа.

Единственный уровень «Терон Холла», не представленный в этой модели — подвал. Но он должен быть здесь, скрытый в презентационном постаменте, на котором сейчас находятся наземные этажи.

Когда Криспин заканчивает перебирать содержимое рюкзака, пёс слегка скулит, чтобы привлечь его внимание.

В южной части тридцатипятифутовой модели Харли энергично нюхает у свисающего верха пьедестала.

Отодвигая пса в сторону, Криспин шарит под этим выступом… и находит выключатель.

Двигатели урчат, конструкция поднимается из основания, которое её поддерживает, и дюйм за дюймом появляется подземный уровень. Так как высота потолка в подвале только девять футов, ставший полностью видимым подвальный этаж в масштабе один к четырём имеет высоту двадцать семь дюймов, и он представляется длинным сплошным цементным блоком…

Криспин спешит залезть в рюкзак, достаёт из отсека, закрытого на молнию, молоток-гвоздодёр и идёт вокруг к восточной стороне модели.

Если кто-то из оставшегося персонала находится на третьем этаже, то это наиболее опасный момент операции. Цемент основания, через который ему нужно пробиться, конечно, фальшивый, но верхние три перекрытия модели опираются на него, так что за искусственным бетоном должна быть какая-то конструкция. Шум, возможно, выйдет за пределы этой комнаты.

Он замахивается лицевой частью молотка, обрушивая его на стык стены подвала, и в это время обнаруживает, что звук, который он создаёт здесь, заглушается более сильным шумом от западной стены подвала настоящего дома, испытывающего те же самые повреждения, которые наносятся модели. Уменьшенный «Терон Холл» и реальный вздрагивают, и когда Криспин продолжает орудовать молотком, он слышит, как разваливаются на обломки огромные плиты в четырёх этажах под ним.

Он разворачивает молоток другой стороной, используя коготь, чтобы вырвать глыбы из стены. В то время как стонут опоры намного ниже в настоящем доме и когда скрипят и трещат полы на каждом уровне, он обнажает в модели комнату с алтарём.

Внутри тысяча мерцающих электрических лампочек в тысяче крошечных стеклянных держателях изображают свечи, которые он видел ночью, когда был убит его брат. После того, как отбросил в сторону перевёрнутое распятие, он оказывается позади алтаря. Он попадает в сатанинскую церковь, хватается за мраморный стол, который служит алтарём, и срывает восемнадцатидюймовую миниатюру с основания. Он кладёт её на пол и ударяет по ней дважды молотком, пока она не разлетается на кусочки.

В этот момент через дыру, которую он сделал в стене подвала, выбирается пучок того, что он поначалу воспринимает как белых мотыльков или бабочек, они слегка задевают его лицо, облетая его голову. Но затем он видит, что их белые крылья — белые одежды или халаты певчих, и что это дети, некоторые небольшие, около шести дюймов, самые высокие, возможно, двенадцать. Должно быть, их двадцать. Несмотря на то, что они появились для смеха или пения, они не произносят звуков, и их радость проявляется лишь в изысканном полёте, и они воспаряют вверх, устремляются вниз и танцуют над землёй.

Теперь они не принадлежат этому месту, а потому — свободны, и они не засиживаются, но быстро становятся прозрачными, исчезают в полёте, остаются только двое, те, которых заключили самыми последними.

Криспин опускает молоток и освобождает эту последнюю пару. Всего лишь на мгновение они находятся на его ладони. Это его милая сестра и любимый брат, выглядящие, как и раньше, только намного меньше.

Пёс, жаждущий видеть, стоит на задних лапах, передние лапы на постаменте модели.

Эта Мирабель и этот Харли в руке Криспина не имеют веса, но это самая тяжёлая вещь, которую он когда-либо держал.

Они не задержатся, и он не захочет их удерживать. Он только говорит:

— Я люблю вас.

Пара поднимается с его поднятой кверху ладони, и по изяществу их полёта и неожиданного золотому свечению прямо перед их исчезновением кажется, что они возвращают ему любовь, которую он выразил.

Различные вещи всё ещё ломаются глубоко внизу «Терон Холла», и модель трясётся и дёргается.

Подняв молоток, Криспин перебегает к передней части модели, где последняя из трёх кошек всё ещё сидит на приоконном сидении и смотрит с надеждой наружу.

Помедлив, он ударяет молотком по одному из маленьких окон, разрушая бруски и перекладины, разбивая оконные стёкла.

Если эта кошка когда-то была настоящей кошкой, уменьшенной до размера мышки для использования в качестве аватара, если была дублёром человеческой души, до того, как душа будет поймана, она не является злом. Она может так же безжалостно использоваться, как были использованы Мирабель и Харли.

Трёхдюймовая кошка прыгает через отсутствующее окно в его ладонь. Он опускает её ниже, чтобы Харли мог изучить её, и Харли одобряет. Криспин кладёт крошечную кошку в карман куртки, уверенный, что в этом непостижимом мире она будет в определённых ситуациях важным и ценным спутником.

Когда глубоко внизу поднимается зловещий грохот, Криспин достаёт из рюкзака банку с горючей жидкостью, а также бутановую зажигалку из кармана джинсов. Он распыляет жидкость в комнате для рисования на первом этаже, из которой сбежала кошка, и поджигает зажигалкой жидкость с одного из краёв. Пламя тут же начинает реветь и через уменьшенную комнату выбивается в коридор первого этажа.

Он разбивает молотком пару окон на втором этаже, затапливает ещё две комнаты горящей жидкостью и заставляет их загореться.

Интуиция подсказывает ему, что времени больше нет, что он не должен даже беспокоиться о том, чтобы забрать рюкзак. Он оставил колоду карт и все свои деньги у Эмити. Ему не нужно брать из «Терон Холла» ничего из того, что он принёс, за исключением пса.

Однако он берёт молоток, на случай, если ему потребуется оружие, и Харли ведёт его из комнаты в коридор третьего этажа.

Дым. Горящие комнаты на втором и первом этажах, но дым уже нашёл путь и на третий, тонкие серые завитки тянутся по воздуху как злые духи.

Мальчик с собакой бегут к южной лестнице.

Позади остаются три четверти пути вдоль коридора, когда из открытой двери со всей внезапностью чёрта, выскакивающего из табакерки, вырывается мистер Мордред. Он выхватывает молоток у Криспина, швыряет мальчика к стене и замахивается оружием, которое только что конфисковал. Когда Криспин пригибается, то слышит звук удара о стену над головой.

Сейчас от забавности домашнего учителя ничего не осталось. Его лицо искривлено ненавистью, глаза налиты кровью. Из него изрыгается нескончаемый поток ругательств и брызги слюны, когда он поворачивает молоток в руке и замахивается той стороной, с которой расположен коготь, в качестве оружия. Гладкая сторона страшного инструмента задевает лицо Криспина. Повреждений нет. Он уклоняется и уворачивается, но следующая атака оказывается ближе, коготь цепляет его куртку, и джинсовая ткань рвётся.

Когда домашняя пожарная тревога начинает пронзительно гудеть, пёс прыгает на спину Мордреда, выводит неуклюжего мужчину из равновесия, заставляя его упасть лицом вниз на пол.

Криспин хватает уроненный молоток, собака делает 180-градусный разворот на спине Мордреда, и они убегают к южной лестнице ещё раз.

На этот раз на дне лестничного колодца не бледное пламя луны, а настоящий огонь, яркий, как солнце, и дым, пробирающийся вверх. Они не могут пройти весь путь вниз, только до второго этажа.

Харли ведёт по этому новому коридору, в дальнем конце которого огонь. Они сбегают по одной из искривлённых передних лестниц в фойе, хотя этот путь — запретный для детей и персонала, что не касается собак.

Когда сходит с последней ступеньки, Криспин слышит выстрел, и в тот же миг пуля отскакивает от головки молотка, который выпадает из его руки.

В фойе, одетая в чёрный вязаный пиджак и красный шарф, нянюшка Сэйо движется вперёд с пистолетом в руках.

— Поросёнок, — говорит она. — Ты не сможешь уйти, не подарив поцелуй нянюшке, так же?

Пёс рычит впервые за всё время.

— Здесь нет ничего личного, поросёнок. Теперь ты станешь пищей для червяков, прямо как твои сестра и брат.

— Ты проиграла, — говорит он.

Она смеётся и движется в его сторону.

— Ты маленький глупец. Я согнула сотню таких, как ты, и сломала ещё сотню. Я выгляжу молодой, но я старше Джардены.

На расстоянии меньше вытянутой руки она останавливается.

Пожарная тревога продолжает завывать, и дым начинает соскальзывать вниз по двойной лестнице.

Криспин смотрит в дуло пистолета, но затем встречается с её глазами, которые так же прекрасны и привлекательны, как прежде.

— Еда для червей… или нет. Выбирать тебе. Но нянюшке нужно так многому тебя научить, милый поросёнок, и тебе понравится это изучать. Тебе мои уроки покажутся весьма прелестными.

Несмотря на то, что ему тринадцать лет, мальчик снова чувствует себя девятилетним, и её рабом. Он помнит её тёплую руку на его обнажённой груди, как будто прикосновение произошло всего минуту назад.

— То, что ты увидел, что нянюшка делала перед алтарём той ночью… О, мой милый поросёнок, нянюшка с удовольствием сделает то же самое с тобой.

Её глаза — бездонные колодцы, в которые мальчик может упасть.

Он знает, что должен что-то сказать, опровергнуть её слова, но остаётся немым. И трясётся.

— Но перед этим нянюшка будет для тебя тем, кем ты хочешь, чтобы она была, она должна знать, что может тебе доверять. Иди сюда, сладенький. Докажи нянюшке, что ты её любишь. Иди сюда и обхвати ртом дуло пистолета.

Перед тем, как он может сделать шаг в её направлении, если и в самом деле собирался, пожарная спринклерная система включается, и в фойе начинается сильный дождь, как и по всему дому.

Удивлённая, нянюшка Сэйо делает шаг назад, машет пистолетом влево, потом вправо.

Стремительно движущаяся вода. Водопады в парке, за которыми он мог иногда находить убежище. Несущийся поток. Сейчас это дождь в помещении. Это промысел Божий, что Природа своим милосердием дарует ему и псу невидимость для этой женщины и всех таких же, как она.

Он с собакой направляется к входной двери и открывает её.

Двигаясь осторожно, ища его в неверном направлении, промокшая нянюшка Сэйо палит вокруг, веря в удачу, нажимает на курок ещё раз, и выстрел проходит совсем рядом с ним.

Он говорит: «Мирабель и Харли живы», она поворачивается, выставив вперед один из боковых светильников, висящих вокруг двери.

Обваливается ещё одна часть несущих конструкций. Стены содрогаются, а люстра раскачивается.

Нянюшка Сэйо идёт дрожащей походкой, когда фойе над ней сдвигается.

Когда Криспин с Харли выходит туда, где скоро начнётся пурга, если ветер усилится, он закрывает дверь, оборачивается и слышит, что, вероятно, пол фойе проваливается в подвал.

Удивительно — или, возможно, не так уж и удивительно — он и пёс сухие, не тронутые дождём из спринклерной системы.

Через улицу, сквозь сильный снег «Пендлтон» в этот момент выглядит не как огромный особняк, а как работа первобытной архитектуры, как Стоунхендж, но намного больше по размерам, или как место, которое могли построить ацтеки, в котором приносили в жертву только что вырванные сердца девственниц. На самом деле, не смотря на то, что город, расположенный внизу, такой современный, является домом для множества высокотехнологичных компаний, Криспин через вуаль гламура почти видит другой город, суетливое место — древнее, опасное и полное каменных идолов богам с бесчеловечными лицами.

Он благодарен за маскирующий снег.

Он с Харли идёт по Улице Теней вниз с Холма Теней, оставаясь на тротуаре. С восточной стороны скоро заревут пожарные машины.

Снежинки размером меньше серебряного доллара, с которых начинались осадки, но всё ещё большие, кружевные иероглифы размером с десятицентовик, полные смысла, но кружащиеся слишком быстро для того, чтобы разгадать их.

Слабое мяуканье напоминает Криспину, и он смотрит вниз на крошечную кошку, его аватар, её когти на передних лапках зацепились за край кармана куртки, её маленькая головка высунулась наружу. Кошка внимательно смотрит на снег и, кажется, удивляется.

Вскоре падающие хлопья начинают прерываться, как будто являются спецэффектом, производимым машиной, которая на время приостановила работу, но затем продолжают падать, так же плавно и грациозно, как прежде. Криспин подозревает, что в момент прерывания кто-то в «Бродериксе» включил искусственный снег, который падает по спирали весь день на модель магазина, стоящего в центре отдела игрушек. Время от времени вещи в этом мире выпадают из гармонии, и требуется синхронизация.

Глава 19

Они покупают подержанную машину за наличные. Он слишком молод для того, чтобы водить, но в шестнадцать лет — выглядящая на восемнадцать — она как раз подходит по возрасту. Её водительские права — подделка, но она, в любом случае, достаточно хорошо водит.

Уже больше не одинокая, она покидает защиту «Бродерикса» ради удивительной неопределённости мира за его пределами. Ни у одного из них нет причин оставаться в этом городе, где у них отобрали их семьи.

Они не знают, куда направляются, но оба знают, несомненно, что туда, где должны быть.

С собакой и кошкой они уезжают рождественским утром, которое кажется идеальным временем для начала новой жизни.

В силу её великих страданий, она его сестра, а в силу его великих страданий, он её брат. Они ещё не взрослые, но уже больше и не дети. Тяжело доставшаяся мудрость селится в них, и с этим качеством, с которым настоящая мудрость всегда соседствует — смирение.

Позже, на открытом пространстве, среди вечнозелёных лесов, растущих на склоне к северу от шоссе, и спускаясь к нетронутым низинам на юге, он облачает для неё в слова самую важную вещь, которую они узнали, или, вероятно, когда-либо узнают.

Настоящая природа мира завуалирована, и если вы на неё ярко светите, то не можете узнать, что есть правда; она исчезает в тенях, которые её укрывают. Правда для нас слишком страшна, чтобы смотреть на неё прямо, и мы способны лишь мельком взглянуть на неё краем глаза. Если ландшафт вашей души слишком тёмный от страха, или от сомнений, или от гнева, то вы слепы ко всей правде. Но если ваш внутренний ландшафт слишком яркий от уверенности и высокомерия, вас поражает снежная слепота, и точно так же вы не можете разглядеть перед собой ложь. Только душа в лунном свете позволяет удивляться, и она находится в рабстве у чуда, благодаря которому вы можете увидеть замысловатый узор мира, в котором вы всего лишь одна нить, одна чудесная и необходимая нить.

РАССКАЗЫ ^{(сборник)}

Двенадцатая койка

Теперь вот — во тьме и молчании, когда лишь сестрички-железки жужжат и снуют повсюду, теперь, когда все ушли, а все вокруг пропитано одиночеством, теперь, когда где-то поблизости от тебя витает Смерть и когда мне суждено вскоре оказаться с нею один на один, — вот теперь-то я и решил рассказать обо всей этой истории. Есть у меня и цветные мелки, и пастельные краски, и бумага для рисования, что давали каждому из нас. Может быть, эти записи найдут, и они станут как бы голосом моим, эхом, долетевшим из прошлого и нашептывающим нелепые слова. Может быть.

Когда я закончу, мои записи — «исторический документ» — придется припрятать, и места лучше, чем шкафчик-хранилище, не найти: в нем уже полным-полно разных бумаг, так что мои затеряются среди них. Сестрички-железки читать не умеют, зато всегда сжигают все-все бумаги, когда ты умираешь. Хранить у себя в столе — дело пропащее. Отчасти и поэтому место, куда мы попали, становится храпящим Адом — нет никакой возможности связаться с внешним миром. Человеку же потребно выбираться из скорлупы и наблюдать, как все неустанно движется, смотреть на хорошеньких женщин, на детей и собак — да мало ли что хочет увидеть человек. Его нельзя держать в пробирке или колбе, будто он экспонат, или засушивать, как лист гербария, в заброшенной и забытой папке. Вот так, ломая свои хрупкие крылышки о колбу тюрьмы, я и пишу.

Сколько помню, нас всегда было одиннадцать. В палате на двенадцать коек. Мы знали, что некоторые из нас вот-вот умрут и появятся свободные места. Приятно было думать о том, что появятся новые лица. Из нас лишь четверо прожили тут восемь лет и больше, и мы ценили новичков, ведь с ними на какое-то время приходило все, что делает жизнь интересной (да-да, конечно, цветные мелки, пастельные краски, шашки… но они переставали увлекать уже после нескольких месяцев).

Был случай, в палату попал настоящий Англичанин — благородные манеры и все такое. Дважды бывал в Африке, всласть поохотился там на сафари — вот ему-то было о чем рассказать. Не один час мы слушали его истории про «кошек» — гибких, мускулистых, с блестящими, словно полированными, когтями и желтыми клыками, — звери таились в зарослях, в засаде, готовые рвать, грызть и трепать неосмотрительную жертву. И еще истории про экзотических птиц. И, конечно, рассказы про чудесные храмы, необычайные ритуалы, сказки о туземках с гладкой и темной кожей.

Потом Англичанин умер — кровь хлестала у него изо рта и ноздрей.

Новые лица приносили с собой свежие вести и ты вспоминал, что жизнь еще теплится под твоей собственной иссушенной оболочкой и есть в этой искорке что-то такое, что заставляет тебя хотеть жить. Либби (по-настоящему его имя было Бертран Либберхад), Майк, Кью и я были единственными ветеранами. Старичье первого призыва. Либби обошел меня, пробыв пациентом одиннадцать лет, мой срок тянулся девять. Кью и Майк имели стаж поменьше: у них выходило по восемь лет на брата. Все остальные в палате оказывались временными: кто неделю, кто месяц, кто два, а потом — с концами; их увозили на каталке и бросали в ревущий огонь Топки, где они, сгорая, обращались в пепел. Ветеранов радовало, что многие умирали — новые лица, знаете ли.

И вот как раз из-за новенького я оказался теперь один, сижу и вслушиваюсь в тяжкие взмахи крыльев тьмы.

Новичка звали Гэйб Детрик. Ничего странного: у всякого когда-нибудь было имя вроде Либби, Кью или Майкла. Только этот был молодой! На вид не старше тридцати. Когда мы вечером отправились спать, двенадцатая койка пустовала, а проснулись — вот он, Гэйб, огромный голый парень. Только безглазый миг ночи знал, как прикатили его и свалили на койку, будто здоровенную тушу свежего мяса.

Тут же пошли пересуды, зачем понадобилось привозить молодого в Дом Бессемейных Престарелых. Надо ведь пятьдесят пять лет прожить, пока дождешься, когда они явятся ночью, эти неуклюжие малиновоглазые андроиды без ртов и со светящимися сенсорными проволочными решетками вместо ушей, когда пальнут в тебя снотворным и утащат с собой. Но этот-то, что лежал на койке, был совсем молодой!

Когда он наконец очухался, молчание обвалилось на всю палату, словно затишье после того, как рухнет гигантское дерево на грудь земли и уляжется

— торжественное и мертвое.

Все глаза устремились на него, даже невидящий глаз Кью.

— Где это?.. — спросил «новобранец».

Закончить ему никто не дал, все полезли объяснять, где он оказался. Когда же, наконец, усилием воли он привел потрясенные мозги в порядок и обрел способность мало-мальски соображать, то возопил почти как безумный: «Мне всего двадцать семь! Какого черта! Что тут творится, а?!» Соскочил с койки, слегка пошатываясь (ноги еще плохо держали), и заметался по палате, отыскивая выход. Мы — те немногие, кто мог ходить, — за ним след в след, словно овечки, завидевшие напуганного волка и ждущие пастуха.

В конце концов он заметил сделанную заподлицо дверь и метнулся к ней, изрыгая все известные ему проклятия, стал колотить по голубой облицовке, хотя ему и намекнули: мол, ничего хорошего из этого не выйдет. Он колотил и колотил, орал благим матом, ругался вовсю и опять колотил — до тех пор, пока его децибелов достало на то, чтобы включить «уши» катившегося мимо робота. Это безмозглое чудо на колесиках открыло дверь и поинтересовалось, что случилось.

— Ты, черт тебя подери, как в воду глядел — кое-что случилось! — заорал Гэйб.

Робот злобно воззрился на него. Вообще-то никакого выражения, как на человеческом лице, у роботов нет, это сами пациенты наделяли их лицевые поверхности каким-нибудь выражением. Тот, что прикатил, — мы звали его Дурдок — всегда казался злобным. Наверное, потому что его левый глаз был чуточку тусклее, чем правый.

— Мое имя Гэйб Детрик. Я бухгалтер. Адрес: Амбридж, Мордесаи-стрит,

Нижний Уровень, номер 23234545.

Послышался знакомый щелк, предшествовавший всему, что произносил Дурдок, а потом:

— Вам нужна «утка» в койку?

Нам показалось, Гэйб собирается въехать кулачищем прямо в злобно пялившуюся металлическую морду. Кью взвизгнул, будто это уже произошло, и прозвучавший в его вопле ужас, казалось, заставил Гэйба одуматься.

— Обед будет подан — щелк, щелк — через два часа, — проскрипел Дурдок. — Мне надо выбраться отсюда!

— Вы умираете? — прохрустел человек-железка.

— Мне двадцать семь лет!

— Гэйб бросил это так, будто любой, кто старше годами, — вроде древнего папируса: того и гляди растрескается, разломается и рассыплется в прах. Все мы, я полагаю, чуточку разозлились на него за подобныйтон.

— Вам нужна «утка» в койку? — снова спросил робот, явно взбешенный. Программа его содержала ответы на семьсот различных вопросов: «Можно мне «утку»; можно мне еще бумаги; что будет на обед; мне больно». Но ничто в банке памяти не давало указания, как вести себя в сложившейся ситуации.

И тогда Гэйб все-таки ударил. Развернулся и со всего плеча резко выбросил мощную руку. Разумеется, никакого удара не получилось. Уж на такой-то случай, как самозащита от буйных пациентов, сестричка-железка в своей программе кое-что имела. Моментально вытянулась двузубая штанга, похожая на вилы, и одним рывком припечатала человека к полу — парень застыл холоднее вчерашнего блина. А уж, поверьте мне, здешние вчерашние блины были куда как холодны.

Мы, Либби и я, оттащили парня на койку, соорудили ему из изношенных ночных рубах холодный компресс на лоб.

— Где…

Кью было принялся объяснять все сначала, но его одернули.

— Никогда не пререкайся с робосестрой. Тебе их не одолеть, — сказал Либби. Он знал что говорил, на себе испытал — еще в первые свои годы в палате.

Гэйбу с большим трудом удалось принять положение, схожее с сидячим. Он нащупал шишку на голове.

— Эй, ты в порядке? — спросил Кью.

Я помалкивал. Надо сказать, я вообще не из тех, кто много говорит по всякому поводу и в любое время. Это напомнило мне кое о чем. Либби частенько говорил об этом, когда я писал свои рассказики, а потом роботы их методически сжигали. Соберет, бывало, гармошкой губы, все в рубцах, широко-широко разинет морщинистый рот и скажет: «Ребята, старина Сэм слова лишнего не выронит, но метит в наши Босуэллы^[652] выйти. У него из наших общих биографий такое получится — куда там этому стародавнему невежде!

Что ж, может быть, Либби и прав. Может быть, я и напишу хронику этого заведения. Может быть, у меня еще хватит времени, чтобы от последней главы вернуться назад и написать все главы, что ей предшествовали. Ничего другого мне теперь не осталось — все ушли, и палата будто вымерла. Молчание давит, я а не выношу молчания. Ладно. Как бы то ни было, несколько недель Гэйб выглядел старше любого из нас — ходячий покойник, да и только. Он все-все нам объяснил: и про того старика, который жил в соседней квартире, и про то, что роботам, видимо, всучили не тот адрес. А мы объяснили ему, что Бюро жалоб, где бы работали люди, просто не существует, и человеческие лица здесь только у пациентов. Он колотил по двери, получая затрещины от роботов, и в суровых испытаниях постигал истину. С этой заползавшей ему в душу истиной, что не бывать уже ему свободным, он мучился до мурашек по коже; эта мысль беспрестанно терзала его, сидела занозой в мозгу — и воля покинула его. Ему было хуже, чем всем нам. Правда, виду он старался не подавать, казалось, будто справился с бедою, и всю энергию он направил на нас, пытаясь развеселить и подбодрить стариков. Заботливость и сострадание не иссякали — и чем дольше он жил с нами, тем больше мы черпали из этого источника.

Помню однажды:

— Черт побери, это ты их стащил! Я знаю, что стащил их ты! Ты, мамца-свин! Вор!

Хайнлайн, из новых, так побагровел, что нос его стал похож на готовый извергнуться мощный вулкан, с губ уже сочилась белая лава.

— Брукман, ты лжец. Чего ты от меня добиваешься? Зачем они мне сдались, а? Зачем они мне, твои глупые игрушки? — сказал он.

— Я тебя на кусочки изрежу, когда принесут столовые ножи. Маленькие кусочки!

Все повернулись на койках, наблюдая, как разворачивается драма. Брукман и Хайнлайн считались приятелями, это-то и помешало нам незамедлительно оценить все значение сцены.

Гэйб оказался проворней. Он перемахнул через койку — просто взял и перепрыгнул через нее, доставив немалое удовольствие и тем, кто был прикован к больничной постели, и тем, кто так долго якшался с ковыляющими старцами, что успел забыть о юношеской ловкости. Перемахнул он, значит, через эту чертову койку и оторвал Хайнлайна с Брукманом от пола — так и повисло у него в каждой руке по сморщенному старческому скелету.

— Эй, вы, парочка, уймитесь! Хотите, чтоб сюда пришел робот и растряс вас обоих до смерти?

— Этот проклятый жид обозвал меня вором! — взревел Хайнлайн. Он рвался на свободу, но не мог выжать из старческого тела цвета лимонной корки никакой силы.

— Что произошло? — спросил Гэйб, пытаясь разобраться.

— Он украл мои соломинки. Этот чертов мамца-свин стащил…

— Постой, Бруки. Какие соломинки?

Лицо Брукмана приняло вдруг странное выражение — такое бывает у ребенка, пойманного на запретной игре. Был боец да весь вышел — старик, с головы до пят старик.

— Человеку надо хоть что-нибудь… Боже, хоть что-нибудь свое!

— Что за соломинки-то? — снова спросил Гэйб, не понимая, в чем дело.

— Я припрятал бумажные соломинки, что нам давали с молоком. Из них можно много всего сделать. Например, куклу. Да, почти такую куклу, какую Адель и я подарили нашей Саре, когда та была маленькой. — В уголках его темных глаз задрожали хрустальные капельки. Некоторые из нас отвели взгляд, чтобы не смотреть и не видеть, но слова Бруки все по-прежнему слышали. — Такую же, какая была у Сарочки. Ножки двигались, и всякое такое, и прыгать могла, и плавать, и все-все… Стоит только представить, Боже, стоит только представить — и куколки из бумажки, это же все, что захочешь! Или люди, с которыми можно посидеть и поговорить, или птицы, что умеют летать, или могут стать деньгами: каждая соломинка — пятерка или десятка, а то и бумажка в тысячу долларов. С ними можно делать все, что угодно. Они дают свободу, и снова со мною Адель, и Сара, и…

Я не мог сдержаться и обернулся, потому что сказанное Брукманом пробудило во мне странное чувство. А он закрыл лицо старческими руками — в коричневых пятнах, с барельефами вздувшихся вен.

— Ты украл у него соломинки? — сурово спросил Гэйб Хайнлайна.

— Я…

— Ты украл их! — Это был уже вопль — лицо Гэйба как-то ужасно перекосилось, втянутые губы разошлись, зубы оскалились. Он стал похож на неведомое, бешеное, дикое, голодное животное.

— Зачем ему столько? — огрызнулся Хайнлайн.

— Ты их украл?

— Чертов жид, все копил и копил…

Гэйб осторожно опустил Брукмана, а потом с силой стряхнул на пол Хайнлайна. Поднял его опять — и опять стряхнул.

— Немедленно отдай соломинки, слышишь?

— Пусть поделится…

— Быстро! Не то я с тебя шкуру спущу, а кости ему на игрушки отдам!

Хайнлайн вернул соломинки. Остаток недели Гэйб провел с Брукманом. Сберегал для старика все свои соломинки и играл с ним в разные игры. В конце недели Хайнлайн умер. Гэйб даже не подумал помолиться вместе с нами,

— когда выкатили тело старика. Подозреваю, что и остальные не очень-то выкладывались.

Так что, если кто решил, будто Гейб здесь все время пребывал в тоске да печали, то он неправ. Я сказал: Гейб был несчастен. Был, да, но была у него и одна особенность, способность или, если угодно, талант — вызывать смех у других. Всегда у него в запасе имелась шутка, трюк какой-нибудь, и никогда он не упускал случая позабавиться над роботами. Едва сестрички, лязгая и жужжа, принимались развозить завтрак, как Гэйб всегда тут как тут. Пристраивался за жужжащими нянями-железками и, когда они разворачивались, ставил какой-нибудь из них подножку. Гэйб опрокидывал железку и стрелой летел прочь — даже разряд молнии не успел бы его настичь. Немного погодя другие роботы норовисто мчались на помощь своему упавшему товарищу (или подруге — это как посмотреть), подымали его, кудахча при этом (заметьте: каждый божий раз) то, что предписывала программа кудахтать в таком случае: «Как плохо, как плохо. Бедный Брюс, бедный Брюс».

Тут все мы прямо-таки стонали от хохота: опять Гэйб учудил ту же шутку!

Мы так и не узнали, почему роботов звали «Брюс» — всех до единого. Может быть, просто причуда идиота конструктора с тем же именем. Как бы то ни было, мы хохотали до упаду.

— Здорово, Гэйб!

— Молодчина, парень!

— Ты им еще покажешь, Гэйби!

А он расплывался в особой своей улыбке-ухмылке, и все было нормально, и палата на чуток переставала быть палатой.

Только для него палата всегда оставалась палатой.

Радость никогда-никогда не охватывала его, даже если он по-клоунски забавлял нас.

Мы из кожи вон лезли, стараясь хоть как-то расшевелить его, приглашали поиграть в слова или во что-нибудь еще — ничего не помогало. Гейб не был стариком, и ему тут было не место. Хуже всего, что для него не оставалось никакого выхода.

И вдруг — совершенно случайно, как порождение одной долгой, ужасной и мерзкой ночи — показалось, что выход найден, что есть способ отомстить роботам.

Было это так.

Стояла глубокая, темная, словно, крылья летучей мыши, ночь; большинство из нас уснуло. Так бы мы и спали, если б у Либби не упала на пол подушка. В ней он глушил свои рыдания, а когда она упала, у бедняги не хватило ни сил, ни чувства равновесия дотянуться через край высокой кровати до подушки, подобрать ее с пола.

Рыдания разбудили нас. Сколько помню, никогда не доводилось мне слышать звук, похожий на тот. Вот уж чтоб Либби заплакал — такого никто не ожидал. Слишком много лет он тут провел, был ветераном, так что разочарование и отчаяние выпорхнули из него давным-давно. Да и не только в том дело. Жизнь его сильно потрепала, так крепко, что плача у Либби просто не осталось. Сам он родился в Гарлеме. Белые родители в Гарлеме — верный признак крайней бедности. Либби рос, меняя один убогий квартал Нью-Йорка на другой. Еще мальчишкой он выучился бить в самые болезненные места, когда незнакомец пытался соблазнить или попросту тащил в кусты. О сексе он узнал в тринадцать лет, не из книжек или разговоров, а прямо так — под лестницей в подъезде жилого дома с женщиной тридцати пяти лет. Позже он попал на корабль, вкалывал палубным матросом, мотался по самым отчаянным рейсам и горбом нажитые деньги, по всей видимости, просаживал на какую-нибудь дамочку, либо терял в драке. Либби слишком много повидал и перечувствовал, чтобы плакать.

Но в ту ночь именно Либби изливал свою душу в плаче, лежа на койке.

Помнится, я тоже всплакнул — стало жалко Либби.

А вот Гэйб оказался первым, кто положил ему руку на плечо. В полутьме палаты мы разглядели, как он присел на край кровати Либби, как полуобнял старика. Потом поднял руку и прошелся по волосам Либби.

— Что с тобой, Либ?

Либби же лишь плакал да плакал. Во тьме, под мечущимися, словно птицы, тенями мы думали, что если он не остановится, то надорвет себе горло до крови.

Гейб просто сидел и пропускал меж пальцев седые волосы, массировал старику плечи и что-то приговаривал, утешая его.

— Гейб, о Боже, Гэйб, — всхлипывал время от времени Либби, судорожно хватая ртом воздух.

— Что с тобой, Либ? Скажи мне.

— Я умираю, Гэйб. Я! Со мной этого никогда не должно было случиться!

Я вздрогнул всем телом. Либби уйдет — надолго ли я отстану от него? Да и хочется ли мне отставать? Мы ведь неразлучны. Казалось, уйди он, и мне тоже следует умереть — пусть пихают нас в печь крематория рядышком, бок о бок. Господи, не бери к себе Либби одного! Прошу, прошу Тебя — не бери!

— Ты здоров, как крыса, и проживешь до ста пятидесяти лет.

— Нет, не доживу… — Либби задохнулся, пытаясь унять слезы, но они все катились из глаз.

— Что-то болит?

— Нет. Пока нет.

— С чего ж ты тогда вздумал, что умираешь, Либ?

— Не могу помочиться. Черт побери, Гэйб, я не могу даже…

И тогда мы разглядели, как Гэйб поднял тощее, морщинистое тельце, которое мы звали Либби, Бертраном Либберхадом, и прижал его к своей молодой груди. Какое-то время он молчал в темноте, потом спросил: — И давно?

— Два дня. Боже, я лопну! Старался вовсе не пить, только…

Гэйб вжимал Либби в себя, будто засохший старец мог перенять силу от цветения его молодости. Потом он стал покачивать его, словно мать дитя. А Либби плакал — тихо-тихо.

— У тебя была когда-нибудь девушка, Либ? Не просто так, на раз, а особенная, одна-единственная на свете? — спросил вдруг Гэйб.

Мы увидели, как от молодой груди приподнялась старческая голова — на дюйм, не больше.

— Что?

— Девушка. Особенная девушка. Такая, чтоб когда идет или говорит, то словно запах клубники чувствуешь?

— А как же, — в голосе Либби теперь слышалось не так уж много слез. — Конечно, была у меня такая девушка. В Бостоне. Итальянка. Черные волосы и глаза, как шлифованный уголь. Хотела за меня выйти, было дело.

— Любила?

— Ага! И дурак же я был. Любил ее, да слишком глуп был, чтобы это понять.

— У меня тоже девушка была. Бернадетт. Звучит странновато, но это точно ее имя было. А глаза, знаешь, зеленые.

— Красивая, Гэйб?

— Еще бы! Будто первый день весны, когда знаешь, что стаял снег и малиновка, может, скоро совьет гнездо над твоим окном. Вот какая красавица!

— Гэйб, я тебя понимаю.

— Либ, а ты напивался когда-нибудь так, чтоб к чертям собачьим, чтоб в стельку, а?

— Ну-у! — В голосе Либби снова проступили слезы: — Еще как и еще сколько! Как-то в Нью-Йорке три дня гудели. В облаках, как воздушный змей, летал, уже и понять не мог, где я и что я.

— И со мной такое было, — сказал Гэйб. — Тоже в Нью-Йорке. Можно было брать меня и сажать прямо посреди обезумевшего стада, и вряд ли я оказался бы сообразительней скотины.

Мне показалось, что у Либби вырвался смешок. Забавный такой легонький смешочек, что обещал унять слезы, но еще не возвещал покоя.

— Либ, ты ж еще и моряк и, наверное, повидал мир?

— Токио, Лондон, в Австралии две недели… Я побывал в пятидесяти шести странах.

— Я видел куда меньше.

И тогда из-под мягких крыльев палатной тьмы выпорхнуло, будто мокрота запузырилась в старом горле:

— Зато я, Гэйб, сейчас даже помочиться не могу…

— Ты любил и тебя любили, Либ. Немного сыщется людей, кто скажет о себе такое. Ты чуть ли не во всех уголках мира побывал и многое повидал. И напивался ты до радостной одури. Не забывай про все это.

Тогда-то я и уразумел, что Гэйб вовсе не пытался отвратить старика от мыслей о смерти. Вместо этого он старался убедить его, что и в смерти есть достоинство, что надобно встретить последний час, высоко держа свою облысевшую голову, зная, что жизнь не была ни пустым бочонком, ни высохшим руслом реки.

Либби кое-что из этого тоже понял.

Он сказал:

— Гэйб, но я ведь не хочу умирать.

— А кто когда-нибудь хотел, Либ? Я не хочу, и Сэм тоже.

— От этого ведь больно!

— Ты же говорил, что у тебя не болит?

— Я соврал, Гэйб.

— Ты здорово старался помочиться?

— Последний раз, кажется, даже кровь немного выступила. О, Гэйб, кровь! Я старик, я годами здесь гнил заживо и в глаза не видел ни неба, ни девушек, ни единой газеты, а теперь с конца у меня кровь сочится, а пузо мое вот-вот от напора разнесет в клочья!

Гэйб вытащил из койки «утку», поставил ее на пол.

— Попробуй еще разок, Либ.

— Не хочу. Опять может кровь пойти.

— Ну, для меня, Либ. Сделай это. Может, получится.

Гэйб помог старику сесть и дал ему «утку».

— Попробуй, Либ.

— О, Матерь Божья, Гэйб, больно!

— Попробуй. Не спеши. Спокойно.

Темень нависла ужасающая.

— Гэйб, я… не могу я! — Либби плакал и задыхался. Мы слышали, как «утка» упала на пол. А Гэйб уже тихо напевал, прижимая старика к себе:

— Либ, Либ, Либ…

А Либби только стонал.

— Все с тобой будет в порядке.

— Я посплю, ладно? Это будет: вроде ты просто заснул — и все.

— Точно. Только и всего: просто поспать, просто заснуть.

Либби вздрогнул, легкие его — старые, шелестящие, как бумага, — надсадно захрипели.

— И роботы ночью спят, Гэйб. Только они всегда просыпаются.

В голосе Гэйба сразу что-то изменилось:

— Ты это о чем, Либ?

— Ну, спят. Подзаряжаются, сами себя к сети подключают. Разве не чертовщина, а, Гэйб? Роботы — а тоже спят.

Гэйб положил старика на койку и долго шарил по стене, отыскивая ближайшую розетку.

— Черт возьми, Либби, ты не умрешь! Обещаю тебе. Выход есть. Если пережечь предохранители, прихватить всю эту железную публику подключенной к обесточенным розеткам… У некоторых из нас сразу перехватило дыхание.

— Либ, ты слышишь меня? — Гэйб уже сам плакал. — Либ?

Либби не отвечал и ответить не мог. Он был мертв и лежал вытянувшись на сбившейся в ком старой посеревшей простыне, покрывавшей его провисший матрас. Казалось, это только придало Гэйбу решимости.

— Есть у кого-нибудь кусок железки? Что угодно металлическое?

Все мы были тут крохоборами. У Кью нашлась вилка, он ее припрятал, когда ему однажды по ошибке принесли две. Сам я годами сберегал кусок медной проволоки, когда-то она крепила бирку к сетке моей койки. Много лет назад я обнаружил ее, ползая под койкой и пытаясь дознаться, нельзя ли как-то поправить провал в матрасе.

Гэйба чуть не убило током, и все же ему удалось сжечь предохранители: весь заряд из сети всосала старая койка, которой никто не пользовался — никто из живущих, во всяком случае, — койка, соединенная проволочкой со столовой вилкой, которую он воткнул в розетку. Ночное освещение, моргнув, погасло, когда полетели предохранители.

Дверь мы вышибали общими усилиями. Здоровые упирались в нее спинами, а инвалиды их подбадривали.

Мы и думать не думали о роботах-заменах, что несли дежурную службу, пока основная команда стояла на подзарядке. Где-то в самой-самой глубине сознания, может, мы и предполагали такое. Но перед нами был Либби на койке и Гэйб, за которым мы шли. И нам уже на все было наплевать.

Гэйб умер быстро. Во всяком случае, так мне хочется думать. Он рухнул в пламени, вылетевшем из робота-пистолета, — обуглившийся, дымящийся. Остальные сражались, как сумасшедшие. Мне сломали ногу, так что я рано выпал из битвы. А теперь одиннадцать коек пустуют, я лежу на двенадцатой. Тьма окружила плотно, говорить не о чем, да и нет никого, кому можно было бы хоть что-то сказать.

Все мои мысли сейчас только о том, о чем пишу. Думаю о Гэйбе, валившем для забавы неуклюжих роботов; думаю о Либби — как Гэйб баюкал его на койке, словно мать своего младенца. И пишу. Гэйб как-то сказал мне, что в моем возрасте быстрее всего забывают то, что случилось совсем-совсем недавно. Я не смею забыть.

Черная тыква

Глава 1

При одном взгляде на лежащие отдельной кучкой праздничные фонари у Томми по коже побежали мурашки, но человек, который превращал в эту жуть вполне безобидные тыквы, был куда страшнее своих творений. Казалось, он многие века жарился на ярком калифорнийском солнце до тех пор, пока оно не выпарило из его тела все соки. Остались только кости и сухожилия, обтянутые морщинистой коричневой кожей. Голова резчика напоминала тыкву, но не красивую круглую, а приплюснутую снизу и сужающуюся кверху. А его янтарные глаза горели чуть затуманенным, но опасным светом.

Томми Сацману стало еще хуже, когда он неосторожно перевел взгляд со страшных тыквенных лиц на лик старого резчика. Мальчик сказал себе, что это глупо и вновь он волнуется понапрасну. У него вообще в последнее время вошло в привычку пугаться при первых проявлениях агрессии в ком-либо, впадать в панику даже при намеке на угрозу. В некоторых семьях двенадцатилетних детей учили честности, правилам приличия, вере в бога. А вот родители Томми и его старший брат Френк своими действиями развивали в мальчике осторожность и подозрительность. Даже в хорошем настроении отец и мать относились к нему, как к постороннему, а уж в плохом наказывали по любому поводу, вымещая на нем злость и раздражение на весь мир. Для Френка же Томми всегда был козлом отпущения. И в результате Томми Сацман практически постоянно пребывал в тревоге.

Каждый декабрь этот пустырь заполнялся елками, летом заезжие торговцы использовали его для продажи чучел животных или картин на бархате. А в преддверие Хэллоуина^[653] пол-акра, расположенные между супермаркетом и банком, становились царством оранжевых тыкв. Всех размеров и форм, они лежали рядами, из них складывали пирамиды. Две, а то три тысячи тыкв ждали, пока из них приготовят начинку для пирогов или превратят в фонари.

Резчик сидел на металлическом стуле в дальнем углу пустыря. Виниловая обивка спинки и сиденья местами изменила цвет, потрескалась, чем-то напоминая лицо старика. Он держал тыкву на коленях, резал ее острым ножом и другими инструментами, разложенными под рукой на пыльной земле.

Томми Сацман не помнил, как он пересек это море тыкв. Вроде бы вылез из кабины, едва отец припарковался у тротуара, — это в голове отложилось, — а уже в следующее мгновение стоял в дальнем углу пустыря, в нескольких футах от этого необычного скульптора.

Десяток законченных фонарей лежали горкой на целых тыквах. Старик не просто вырезал грубые отверстия в виде глаз и рта. Он осторожно, слоями, подрезал шкуру, отчего на тыкве проступали черты лица. Пускал в ход краску, и каждое его творение обретало демоническую индивидуальность. Четыре банки с краской — красной, белой, зеленой и черной — стояли рядом со стулом. Каждая со своей кисточкой.

Фонари ухмылялись и хмурились, одни злобно, другие плотоядно смотрели на Томми. Их раскрытые рты — это тебе не просто дыры, как на обычных тыквенных фонарях, — резчик снабдил длинными клыками.

И все тыквы таращились на Томми. У мальчика даже возникло ощущение, что они его видят.

А когда Томми оторвался от тыкв, то заметил, что и старик пристально смотрит на него. Янтарные глаза засверкали, как только поймали взгляд мальчика.

— Тебе бы хотелось взять одну из моих тыкв? — спросил старик. Голос холодный, сухой, каждое слово резкое, отрывистое.

Томми потерял дар речи. Хотел сказать: «Нет, сэр, благодарю вас, сэр, нет», — но слова застряли в горле, словно он пытался проглотить большой кусок мякоти тыквы.

— Выбери ту, что тебе понравилась больше остальных, — резчик обвел рукой свои творения, но его глаза не отрывались от лица Томми.

— Нет, э… нет, благодарю, — наконец-то у Томми прорезался голос, дрожащий, с паническими нотками.

«Что со мной? — спросил он себя. — С чего такой страх? Это всего лишь старик, который режет тыквы, превращая их в фонари».

— Тебя волнует цена? — спросил резчик.

— Нет.

— Потому что платить придется только за тыкву человеку, который сидит у ворот, цена одна для всех, а мою работу ты оценишь сам. Дашь, сколько, по-твоему, она стоит.

Когда старик улыбнулся, лицо его изменилось. И не в лучшую сторону.

День выдался погожим. Солнце пробивалось в зазоры между облаками, ярко освещая одни пирамиды из тыкв, тогда как другие оставались в глубокой тени. Но, несмотря на теплую погоду, холод схватил Томми в свои объятия и не отпускал.

Наклонившись вперед над недоделанным фонарем, который лежал у него на коленях, старик продолжил:

— Дашь мне, сколько захочешь… хотя должен предупредить: ты получаешь, что даешь.

Еще улыбка. Похуже первой.

— Э… — только и смог вымолвить Томми.

— Ты получаешь, что даешь, — повторил резчик.

— Правда? — спросил Френк, в отличие от Томми, крепкий, мускулистый, абсолютно уверенный в себе, шагнув к готовым фонарям-тыквам. Судя по всему, он слышал весь разговор. Конечно же, Френк указал на самое страшное из творений старика. — Сколько стоит этот фонарь?

Резчику не хотелось переключаться с Томми на Френка, а Томми просто не мог первым отвести глаз. Во взгляде старика ему чудилось что-то странное, непонятное и страшное: дети-калеки, бесформенные существа, как из кошмарных снов, ходячие мертвецы.

— Сколько стоит этот фонарь, старик? — повторил Френк.

Наконец резчик посмотрел на Френка… и улыбнулся. Взял лежащую на коленях тыкву, положил на землю, но не встал.

— Как я уже сказал, ты платишь, сколько считаешь нужным, и получаешь то, что даешь.

Френк взял в руки выбранный им фонарь. Тыква, из которой его вырезали, была большой, но не круглой, а бесформенной, расширяющейся книзу, с отвратительными наростами. Стараниями старика тыква стала еще более страшной: во рту сверху и снизу торчали по три зуба, дыра вместо носа заставила Томми вспомнить прокаженных, о которых частенько заходил разговор у костра в летнем лагере. Раскосые глаза размерами не уступали лимону. Насквозь старик прорезал только зрачок — по злобному эллипсу в центре каждого глаза. Эту тыкву старик полностью выкрасил в черный цвет, оставив лишь несколько полосок оранжевого на месте морщин у уголков глаз и рта. Морщины эти только усиливали ужас, которым веяло от тыквы.

Естественно, Френк просто не мог выбрать другую тыкву. Его любимыми фильмами были «Техасская резня» и сериал «Пятница, тринадцатое» о безумном убийце Джейсоне. Когда Томми и Френк смотрели эти фильмы по видику, Томми всегда жалел жертв, тогда как Френк восхищался убийцей. После просмотра «Полтергейста» Френк сокрушался из-за того, что вся семья выжила: он-то надеялся, что маленького мальчика сожрет какая-нибудь тварь, а потом выплюнет косточки, как арбузные семечки. «Черт, — прокомментировал Френк фильм, — хорошо хоть у собаки кишки вырвали».

И теперь Френк держал в руках черную тыкву-фонарь, с улыбкой изучая ее зловещие черты. Он вглядывался в зрачки, словно глаза фонаря были настоящими, а в их глубинах таились какие-то мысли… Казалось, «взгляд» тыквы загипнотизировал его.

«Положи ее, — мысленно молил Томми. — Ради бога, Френк, положи ее и давай уйдем отсюда».

Резчик теперь пристально наблюдал за Френком. Старик застыл, будто хищник, изготовившийся к прыжку.

Облака сдвинулись, закрыв солнце.

По телу Томми пробежала дрожь.

Оторвав, наконец, взгляд от тыквы, Френк спросил резчика: «Я дам вам, сколько захочу?»

— И получишь то, что дашь.

— Сколько бы я ни дал, фонарь будет мой?

— Да, но ты получишь то, что дашь, — отрубил старик.

Френк положил черную тыкву на землю, вытащил из кармана пригоршню мелочи. Улыбаясь, шагнул к старику, протягивая пятицентовик.

Резчик потянулся за монетой.

— Нет! — протестующе воскликнул Томми.

И Френк, и старик в изумлении уставились на него.

— Нет, Френк, это плохая тыква, — продолжил Томми. — Не покупай ее. Не приноси домой.

Мгновение Френк продолжал таращиться на Томми, словно не мог поверить своим ушам, потом расхохотался.

— Ты всегда был сосунком, но я и представить себе не мог, что ты можешь испугаться тыквы.

— Это плохая тыква, — стоял на своем Томми.

— Ты боишься темноты, боишься высоты, боишься тех, кто может жить в чулане, боишься половины мальчишек, которых встречаешь, а теперь вот испугался еще и тыквы, — Френк рассмеялся вновь, и в смехе его, помимо веселья, слышались презрение и отвращение.

Рассмеялся и старик, только веселья в его смехе не чувствовалось.

Томми пронзила ледяная стрела страха, и он подумал, что, может, он действительно сосунок, боящийся даже собственной тени? Может, у него проблемы с головой? Школьный психолог говорила, что он «слишком чувствительный». Его мать говорила, что у него «слишком богатое воображение», а его отец говорил, что ему «недостает практичности, что он — мечтатель». Может, все это правда и со временем он попадет в психиатрическую клинику, будет сидеть в комнате со стенами, обитыми поролоном, разговаривать с призраками и есть мух. Но, черт побери, при этом он знал, что черная тыква — зло.

— Эй, старик, — Френк отвернулся от Томми. — Вот пятицентовик. Я действительно могу купить на него этот фонарь?

— Я беру пятицентовик за свою работу, но тебе придется заплатить за саму тыкву человеку у ворот.

— Договорились, — кивнул Френк.

Резчик выхватил пятицентовик из руки Френка.

Томми снова пробрал озноб.

Френк наклонился, поднял тыкву. В этот самый момент солнце прорвалось сквозь облака. Колонна света упала на ту часть пустыря, где они стояли.

Только Томми увидел, что произошло в этот момент. Засверкали оранжевые бока тыкв, зеленый отсвет лег на пыль, блеснул металл стула, но солнечный свет не коснулся старика-резчика. Обошел его, оставив в тени. Такого просто не могло быть, но… старика словно окружала некая субстанция, которая отталкивала свет.

Томми ахнул.

Старик бросил на Томми грозный взгляд, будто был не человеком, а духом бури и мог в мгновение ока сбить мальчика с ног порывом ветра, залить дождем, испепелить молниями, оглушить громовыми раскатами. Мрачный огонь его янтарных глаз обещал боль и страдания.

Облака вновь скрыли солнце.

Старик подмигнул.

«Мы — покойники», — с тоской подумал Томми.

Стоящий с тыквой в руках Френк исподлобья глянул на старика, ожидая услышать, что обещание продать фонарь за пятицентовик — шутка.

— Я действительно могу взять эту тыкву?

— Сколько я могу повторять одно и то же?

— А сколько у вас ушло на нее времени? — спросил Френк.

— Около часа.

— И вы готовы работать за пятицентовик в час?

— Я работаю за удовольствие. Нравится мне вырезать из тыкв фонари, — и старик вновь подмигнул Томми.

— Вы что, слабоумный? — спросил Френк, обаятельно улыбаясь.

— Возможно. Возможно.

Френк пристально посмотрел на старика, казалось, ощутив малую толику того, что чувствовал Томми, пожал плечами и, держа перед собой черный фонарь, направился к тому месту, где его отец выбирал тыквы для большой вечеринки, намеченной на завтра.

Томми хотелось броситься вслед за Френком, убедить его вернуть черную тыкву, получив взамен пятицентовик.

— Послушай, — остановил его голос резчика, который вновь принялся за тыкву, что лежала у него на коленях.

Старик был такой костлявый, что Томми буквально слышал, как при каждом движении кости трутся друг о друга.

— Послушай меня, мальчик…

«Нет, — думал Томми. — Я не буду слушать. Я убегу. Убегу».

Однако неведомая сила, исходившая от старика, пригвоздила Томми к земле. Он просто не мог пошевелиться.

— Ночью, — янтарные глаза старика потемнели, — фонарь, который купил твой брат, превратится во что-то иное. Его челюсти смогут двигаться. Зубы станут острыми, как бритвы. Когда все уснут, он пройдется по твоему дому… и воздаст каждому по заслугам. К тебе он придет последнему. Как, по-твоему, чего ты заслуживаешь, Томми? Видишь, я знаю твое имя, хотя твой брат ни разу его не произнес. Что должна сделать с тобой черная тыква, Томми? А? Чего ты заслуживаешь?

— Кто вы? — еле выдавил из себя мальчик.

Но резчик только молча усмехнулся.

Внезапно ноги Томми отклеились от земли и он побежал.

Догнав Френка, попытался убедить его вернуть черную тыкву, но слова о том, что она таит в себе опасность, вызвали у брата лишь смех. Томми попытался выбить фонарь из рук Френка, но тот держал его крепко да еще так двинул Томми, что тот повалился на пирамиду тыкв. Френк вновь рассмеялся, больно наступил брату на ногу, когда тот попытался встать, и ушел.

Сквозь слезы, брызнувшие из глаз, Томми посмотрел на дальний угол пустыря и увидел, что резчик наблюдает за ним.

Старик помахал ему рукой.

С гулко бьющимся сердцем Томми захромал к выходу с пустыря, пытаясь найти способ убедить Френка в исходящей от тыквы опасности. Но Френк уже укладывал свою покупку на заднее сиденье «Кадиллака». Их отец заплатил и за фонарь, и за остальные выбранные тыквы. Томми опоздал.

Глава 2

Дома Френк отнес черную тыкву в свою спальню и поставил на стол в углу под постером Майкла Берримана в роли безумного убийцы в фильме «У холмов есть глаза».

Томми наблюдал, стоя у открытой двери.

В кладовке Френк нашел толстую ароматическую декоративную свечку и вставил ее в тыкву. Судя по размеру, свеча могла гореть как минимум двое суток. Страшась света, вспыхнувшего в глазах фонаря, Томми, однако, понаблюдал, как Френк ставит на место вырезанную «крышку» фонаря-тыквы. Мерцание света на зубах тыквы создавало иллюзию, что толстый язык непрерывно облизывает губы. А дыру-нос, прямо-таки как у прокаженного, словно заполнял желтоватый гной.

— Невероятно! — воскликнул Френк, отойдя на полшага и любуясь своим приобретением. — Старый пердун в своем деле гений!

Ароматическая свеча насыщала воздух ароматом роз.

И хотя Томми не помнил, где читал об этом, внезапно в голову пришла мысль о том, что аромат роз свидетельствует о присутствии душ умерших. Так что причина появления этого аромата не стала для него загадкой.

— Какого черта? — Френк поморщился. Поднял крышку фонаря, заглянул внутрь. Мерцающий оранжевый свет забегал по его лицу, искажая черты. — Свеча должна пахнуть лимоном. Никаких роз, ничего девчачьего.

В большой просторной кухне Лу и Кайл Сацман, мать и отец Томми, сидели за столом с мистером Хаузером, менеджером фирмы, которая специализировалась на обслуживании праздничных мероприятий. Они составляли меню для завтрашней хэллоуинской вечеринки, постоянно напоминая мистеру Хаузеру, что еду должно готовить из продуктов высшего качества.

Томми прошел за их спинами, надеясь остаться невидимым. Взял из холодильника банку «коки».

Теперь его отец и мать убеждали менеджера, что все должно «выглядеть впечатляюще»: закуски, цветы, бар, униформа официантов, приготовленные блюда — все-все, все, дабы каждый гость понял, что находится в аристократическом доме.

Присутствия детей на вечеринке не предполагалось. Более того, Томми и Френку наказали не выходить из своих комнат и сидеть тихо: ни телевизора, ни стерео, никаких занятий, которыми они могли бы привлечь к себе внимание гостей.

И приглашенные состояли исключительно из спонсоров и партийных боссов, от благоволения которых зависела политическая карьера Кайла Сацмана. Он уже заседал в сенате штата Калифорния, но на выборах, до которых оставалась неделя, баллотировался в палату представителей Конгресса США. Так что этой вечеринкой он выражал свою признательность денежным мешкам и партийным чиновникам, которые обеспечили его номинацию прошлой весной. Дети, конечно, только мешались бы под ногами.

Собственно, родители Томми вспоминали о нем только в дни больших избирательных митингов, на пресс-конференциях и в первые минуты приемов по случаю победы на выборах. Томми это устраивало. Нравилось ему оставаться невидимкой. В тех же редких случаях, когда он попадался на глаза отцу или матери, они неизбежно критиковали все, что он говорил или делал, любое выражение его лица.

«Мистер Хаузер, — говорила Лу, — надеюсь, вы понимаете, что гости не должны принять большие креветки за маленьких лобстеров».

Пока явно нервничающий менеджер убеждал Лу, что качество их фирма гарантирует, Томми тихонько отошел от холодильника и взял два «милано» из коробки с пирожными.

— Наши гости — важные люди, — должно быть, в десятый раз сообщил менеджеру Кайл. — Влиятельные и утонченные, которые привыкли к самому лучшему.

В школе Томми учили, что политика — это сфера деятельности, которую выбирали многие просвещенные люди, чтобы служить обществу. Он знал, что все это чушь собачья. Его родители вечерами подолгу планировали политическую карьеру отца, но, подслушивая их разговоры, Томми не уловил ни единого слова насчет служения людям или улучшения общества. Да, конечно, на публике, с трибун, они говорили только об этом: «права трудящихся, голодные, бездомные»… но наедине — никогда. Вдали от чужих ушей речь шла исключительно о «спонсорской поддержке», «сокрушении оппозиции» или о том, чтобы «засунуть новый закон кому-то в задницу». А Сацманам и всем тем, в ком они видели «своих», политика нужна была для того, чтобы завоевать уважение, заработать деньги и, что самое главное, обрести власть.

Томми понимал, что людям нравилось, когда их уважают, поскольку его не уважал никто. И с деньгами ему все было ясно. А вот власть ставила его в тупик. Он никак не мог взять в толк, почему его отец и многие из тех, чьи имена звучали в их доме, тратят столько времени и усилий, чтобы добиться ее. Какое удовольствие можно получить от того, что ты приказываешь людям, говоришь им, что надо делать? А если ты отдашь неправильный приказ и тогда, выполняя его, кто-то получит травму, что-то сломает, а то и погибнет? И как можно рассчитывать на любовь людей, если они в твоей власти? Вот, к примеру, Томми находился во власти Френка, абсолютной власти, под его полным контролем… и ненавидел брата.

Иногда Томми казалось, что он единственный здравомыслящий человек в семье. А иногда, наоборот, что они все нормальные, а он — сумасшедший. В любом случае, здоровый или больной, Томми точно знал, что у него нет ничего общего с собственной семьей.

Когда он выскальзывал из кухни с банкой «коки» и двумя «милано», завернутыми в бумажную салфетку, его родители донимали мистера Хаузера вопросами о шампанском.

В коридоре второго этажа, у раскрытой двери в комнату Френка, Томми остановился, чтобы взглянуть на тыкву. Все ее отверстия светились изнутри.

— И что это мы несем? — спросил Френк, внезапно появившись на пороге. Схватил Томми за рубашку, втащил в комнату, захлопнул дверь, конфисковал пирожные и «коку». — Спасибо, сопляк. Я как раз подумал, что неплохо бы перекусить, — он прошел к столу и положил добычу на стол рядом с фонарем-тыквой.

Глубоко вдохнув, понимая, к чему приведут возражения, Томми сказал:

— Это мое.

Френк изобразил изумление.

— Неужели мой маленький брат — жадный обжора, который не знает, что нужно делиться с ближними?

— Отдай мне мои «коку» и пирожные.

Улыбка Френка превратилась в акулий оскал.

— Видит бог, дорогой братец, ты должен получить хороший урок. Жадных маленьких обжор надо выводить на путь исправления.

Томми мог бы уйти, оставить добычу Френку, спуститься на кухню за еще одной банкой «коки» и пирожными. Но он знал, что его жизнь, и без того нелегкая, станет куда хуже, если он безропотно подчинится, не предприняв попытки противостоять — пусть надежды на победу не было никакой — этому незнакомцу, который вроде бы приходился ему братом. Полная капитуляция могла только подтолкнуть Френка к новым издевательствам, которых и без того хватало.

— Мне нужны мои пирожные и «кока», — настаивал Томми, гадая, а стоит ли умирать за пирожные, даже если это «милано».

Френк бросился на него.

Они упали на пол, молотя друг друга кулаками, пинаясь, но стараясь производить как можно меньше шума — не хотели привлекать внимания родителей. Томми — потому что знал, что вину возложат на него. Френк был любимчиком Кайла и Лу и, соответственно, не мог сделать ничего плохого. Френк же хотел сохранить завязавшееся сражение в тайне, потому что отец тут же положил бы ему конец, не дав оттянуться по полной.

Во время драки Томми изредка бросал взгляд на фонарь, который словно наблюдал за ними со стола, и у него не осталось ни малейшего сомнения в том, что ухмылка тыквы делалась все шире и шире.

Наконец, Томми, избитого и обессиленного, загнали в угол. Оседлав брата, Френк влепил ему пару оплеух, от которых загудело в ушах, а потом начал срывать с Томми одежду.

— Нет! — прошептал Томми, который понял, что его не только побили, но и хотят унизить. — Нет, нет.

Из последних сил он попытался сопротивляться, но с него содрали рубашку, а потом сдернули до щиколоток джинсы и трусы. Потом поставили на ноги и то ли повели, то ли потащили к двери.

Френк распахнул дверь, вытолкнул Томми в коридор и крикнул: «Мария! Мария, пожалуйста, подойди сюда!»

Молодая мексиканка приходила к ним в дом дважды в неделю готовила, убиралась и гладила. В этот день она работала.

— Мария!

В ужасе от мысли, что служанка увидит его голым, Томми поднялся на ноги, схватился за джинсы, попытался одновременно бежать и надеть их, споткнулся, упал, вскочил вновь.

— Мария, где же ты? — Френк давился смехом.

Тяжело дыша, всхлипывая, Томми каким-то чудом успел нырнуть в свою комнату за секунду до того, как в коридоре появилась Мария. Привалился к закрытой двери, обеими руками держась за пояс джинсов и дрожа всем телом.

Глава 3

Родители отправились на очередное предвыборное мероприятие, так что Томми и Френк ужинали вдвоем подогрев запеканку из картофеля с овощами, оставленную Марией в холодильнике. Обычно обед с Френком не обходился без происшествий, но на этот раз прошел на удивление мирно. Поев, Френк погрузился в журнал с рецензиями на последние фильмы ужасов, с многочисленными фотографиями окровавленных и изувеченных тел. О Томми он, казалось, совершенно забыл.

Потом, когда Френк ушел в ванну, чтобы перед сном принять душ, Томми проскользнул в спальню брата, постоял у стола, пристально глядя на тыквенный фонарь. Злобный рот скалился. Узкие зрачки горели огнем.

Аромат роз наполнял комнату, но сквозь него пробивался другой запах, более слабый и далеко не столь приятный, который Томми не мог соотнести с чем-то определенным.

Мальчик почувствовал присутствие чего-то злого, даже на фоне того зла, которое всегда наполняло комнату Френка. И кровь застыла у него в жилах.

Внезапно он понял, что убийственный потенциал черной тыквы усиливается горящей свечой. Каким-то образом свет внутри тыквы оживлял ее, побуждал к действиям. Томми понятия не имел, как и откуда он может это знать, но у него не было ни малейших сомнений, что эту ночь он переживет, только если загасит свечу.

Он схватился на обрубок стебля, снял с фонаря крышку.

Свет не просто горел внутри тыквы, но полностью ее заполнял — жаркий, слепящий глаза.

Томми задул свечу.

Фонарь погас.

Томми сразу же стало легче.

Он поставил крышку на место.

И едва отпустил стебель, как свечка тут же загорелась.

В испуге он отпрыгнул назад.

Вырезанные зрачки, нос, рот светились.

— Нет, — прошептал Томми.

Снял крышку, вновь задул свечу.

На мгновение в тыкве воцарилась темнота. А потом, прямо у него на глазах, затеплился огонек.

С неохотой, жалобно пискнув, Томми сунул руку в тыкву, чтобы большим и указательным пальцами сжать фитиль. Он боялся, что тыква сожмется вокруг его запястья, отхватит ему руку, оставит с окровавленной культей. А может, будет держать, обгладывая с пальцев кожу и мясо, чтобы освободить, когда кисть станет такой же, как у скелета. Доведенный этими страхами чуть ли не до истерики, Томми тем не менее добрался до фитиля, сжал его, загасил огонек и выдернул руку, облегченно всхлипнув, благодарный тыкве за то, что она не сделала его калекой.

Опустил крышку и, услышав, как в примыкающей к комнате ванной выключили воду, поспешилв коридор. Френк мог взгреть его, если б застал в своей спальне. На пороге обернулся. Свеча горела снова.

Томми спустился на кухню, выбрал самый большой нож, отнес в свою комнату и спрятал под подушкой. Он точно знал, что этой ночью нож ему понадобится.

Глава 4

Родители вернулись домой перед самой полуночью. Томми сидел на кровати, его спальню освещал слабенький ночничок. Нож лежал под простыней, правая рука сжимала рукоятку.

Минут двадцать Томми слышал голоса родителей, звуки льющейся воды, скрип дверей. Их спальня и ванная находились в другом конце коридора, так что эти приглушенные звуки успокаивали. Обычные звуки повседневной жизни, и пока они наполняли дом, никакой фонарь, обратившийся в хищника, никому не мог причинить вреда.

Но скоро в дом возвратилась тишина.

Замерев, Томми ждал первого крика.

Он дал себе слово, что не заснет, но ему было только двенадцать, и длинный день вкупе со страхом, который не отпускал после встречи со стариком-резчиком, сделали свое дело. Привалившись спиной к подушкам, Томми заснул задолго до часа ночи…

…и что-то грохнуло, разбудив его.

Он мгновенно проснулся. Сев на кровати, нащупал нож и дрожащей рукой вцепился в рукоятку.

В первое мгновение ему показалось, что источник звука в его комнате, потом вновь услышал глухой удар и понял, что шум донесся из спальни Френка.

Отбросив простыню, Томми спустил ноги с кровати и замер в тревожном ожидании, вслушиваясь в тишину.

В какой-то момент вроде услышал, как Френк зовет его: «Том-м-м-м-ми!», — отчаянно и испуганно, с дальнего края огромного каньона. Но, возможно, ему лишь показалось, что услышал.

Тишина.

Ладони Томми стали мокрыми от пота. Он отложил большой нож, вытер руки о пижаму.

Тишина.

Он вновь взял нож, наклонился, достал из-под кровати фонарик, который держал там, но не включил. На цыпочках подошел к двери, прислушался к шагам в коридоре.

Ничего.

Внутренний голос убеждал его вернуться к кровати, лечь, укрыться с головой и забыть про то, что ему, возможно, послышалось. А еще лучше, залезть под кровать и надеяться, что там его не найдут. Но он знал, что это голос сосунка, и не решался искать спасения в трусости. Если черная тыква превратилась во что-то еще, если это что-то сейчас бродит по дому, на трусость оно отреагирует с не меньшей свирепостью, чем Френк.

«Господи, — взмолился Томми, — здесь, внизу, мальчик, который в Тебя верит, и он будет очень разочарован, если Ты, в этот самый момент, когда очень, очень, очень ему нужен, смотришь в другую сторону».

Томми осторожно повернул ручку и приоткрыл дверь. Увидел пустой коридор, освещенный лишь лунным светом, падающим в окно.

И распахнутую дверь в спальню Френка напротив, по другую сторону коридора.

Не включая фонарик, отчаянно надеясь, что его присутствие останется незамеченным, если он окутается темнотой, Томми подошел к комнате Френка и прислушался. Френк обычно храпел, но сегодня храпа Томми не слышал. Если тыквенный фонарь по-прежнему стоял на столе, свечка, должно быть, догорела, потому что отверстия в нем не светились.

Томми переступил порог.

Лунный свет вливался в окно, тени от листвы соседнего дерева, которое качал ветер, плясали на стекле. В спальне Томми не увидел ни одного четкого силуэта. Предметы непрерывно меняли форму и цвет, переходя от черного к темно-серому и обратно.

Томми отдалился от порога на шаг. Второй. Третий.

Его сердце билось так сильно, что подточило его решительность пребывать в темноте. Он включил фонарик и вздрогнул от испуга: так ярко блеснуло лезвие ножа.

Томми обвел спальню лучом и, к своему облегчению, не нашел изготовившегося к прыжку чудовища. Простыни кучей лежали на матрасе, и Томми пришлось подойти к кровати еще на шаг, прежде чем он понял, что под этой кучей Френка нет.

Отрубленная человеческая рука со сжатыми в кулак пальцами лежала на полу у прикроватного столика. Сначала Томми увидел ее в полумраке, рядом с лучом, потом направил на нее фонарь. Его глаза в ужасе раскрылись. Рука Френка. Никаких сомнений, потому что на одном из пальцев блестел серебряный перстень с черепом и скрещенными костями, которым Френк очень дорожил.

Возможно, причиной послужил посмертный нервный спазм, возможно, в доме действовала какая-то темная сила, но кулак внезапно разжался, пальцы раскрылись, как лепестки цветка. На ладони лежал блестящий пятицентовик.

Томми подавил крик, но не волны дрожи, которые пробегали по телу.

Пока он пытался найти путь к спасению, из дальнего конца коридора донесся пронзительный крик матери. Резко оборвался. Что-то разбилось.

Томми повернулся к двери. Знал, что должен бежать, пока еще есть возможность спастись, но его словно пригвоздило к месту, совсем как на пустыре, перед тем как старик рассказал ему, что глубокой ночью фонарь из тыквы превратится в нечто иное.

Он услышал крик отца.

Выстрел.

Вновь крик отца.

И этот крик резко оборвался.

Вновь наступила тишина.

Томми попытался поднять одну ногу, только одну, хотя бы на дюйм оторвать от пола, но напрасно. Он чувствовал, что на месте его держит не только страх, но и какое-то заклинание, не позволяющее ускользнуть от черной тыквы.

В дальнем конце коридора хлопнула дверь.

Послышались приближающиеся шаги. Тяжелые, пугающие.

Слезы брызнули из глаз Томми, потекли по щекам.

Половицы скрипели и стонали под огромным весом идущего по коридору.

С ужасом глядя на открытую дверь, словно она вела в ад, Томми увидел отблески оранжевого света. Свет становился ярче по мере того, как его источник, несомненно, свеча, приближался к комнатам братьев, соответственно, удаляясь от спальни родителей.

Тени и световые пятна гонялись друг за другом на ковре.

Тяжелые шаги замедлились. Остановились.

Чудище стояло в футе или двух от двери.

Томми шумно сглотнул, набрал в грудь достаточно воздуха, чтобы спросить: «Кто здесь?» — но, к своему изумлению, произнес совсем другие слова: «Ладно, черт бы тебя побрал, давай с этим покончим».

Возможно, годы, проведенные в доме Сацманов, основательно закалили его и снабдили здоровой дозой фатализма.

Чудище сдвинулось с места, заслонило собой дверной проем.

Тыква-фонарь стала его головой. Если в ней что-то изменилось, то в худшую сторону. Черно-оранжевая раскраска осталась, верхняя часть сузилась, нижняя, наоборот, расплющилась еще больше. Размерами голова не превосходила баскетбольный мяч. Глаза запали, прорезанные зрачки светились злобой, в носу пульсировал гной. Огромный рот растянулся от уха до уха, острые клыки темнели на фоне оранжевого света.

Тело под головой лишь отдаленно напоминало человеческое. Казалось, его сплели из перекрученных толстых корней и лиан. В чудище чувствовалась невероятная мощь, в дверном проеме возвышался колосс, джагернаут^[654]. Несмотря на ужас, охвативший Томми, он не мог не почувствовать благоговейного трепета. И задался вопросом: то ли это тело выросло из головы-тыквы, то ли из плоти Френка, Лу и Кайла Сацманов.

Больше всего пугал Томми оранжевый свет внутри черепа. Там по-прежнему горела свеча. Ее мерцание ясно показывало, что голова пуста. Как чудище могло двигаться и думать без мозга? Тем более что в глазах читался злобный и демонический ум.

Чудище подняло толстую, узловатую, напоминающую лиану руку и нацелило палец-корень на Томми.

— Ты, — голос напоминал шум грязной воды, выплеснутой из ведра в унитаз.

Томми теперь больше изумляла не собственная неподвижность, а способность оставаться в вертикальном положении. Ноги стали ватными. Он не сомневался, что рухнет как подкошенный, если чудище шагнет к нему, но пока стоял с фонариком в одной руке и ножом в другой.

Нож. Какой от него прок? Даже самый острейший нож в мире не причинил бы вреда этому исчадию ада, и Томми разжал потные пальцы. Нож ударился об пол, пару раз подпрыгнул, застыл.

— Ты, — повторила черная тыква, и от голоса задрожали стены. — Твой злой брат получил то, что дал. Твоя мать получила то, что дала. Твой отец получил то, что дал. А чего заслуживаешь ты?

Говорить Томми не мог. Дрожал, молча плакал, каждый вдох давался ему с огромным трудом.

Черная тыква шагнула в комнату, нависла над ним, сверкая глазами.

Рост чудища превосходил семь футов, ему пришлось наклониться вперед, чтобы смотреть на мальчика. Черный дым вырывался из рта и провалившегося, как у прокаженного, носа.

Чудище продолжало тем же шепотом, от которого дрожали стекла:

— К сожалению, ты — слишком хорош, и у меня нет на тебя прав. Поэтому… Ты получаешь с этого момента то, что заслужил, — свободу.

Томми смотрел в хэллоуинскую образину, пытаясь осознать услышанное.

— Свободу, — повторило адово чудище. — Свободу от Френка, от Лу, от Кайла. Свободу расти и взрослеть, не чувствуя, как они топчут тебя. Свободу полностью реализовать все лучшее, что заложено в тебе… а сие означает, что мне никогда не удастся заполучить тебя.

Долгое время они стояли лицом к лицу, мальчик и чудовище, и, наконец, до Томми дошел смысл его слов. Утром он проснется в доме один. Ни родителей, ни брата не найдут. Куда они подевались, останется тайной. Никому не удастся ее разгадать. А он, Томми, будет жить с бабушкой и дедушкой. «Ты получаешь, что даешь».

— Но, возможно, — продолжила черная тыква, положив холодную руку на плечо Томми, — возможно, червоточина есть и в тебе, возможно, когда-нибудь ты ей поддашься, и тогда у меня появится шанс добраться до тебя. Кто же отказывается от десерта? — Широкая улыбка стала шире. — А теперь возвращайся в кровать и спи. Спи!

В ужасе и одновременно испытывая необъяснимую радость, Томми направился к двери. Оглянулся и увидел, что черная тыква по-прежнему с любопытством наблюдает за ним.

— Вы недоглядели, — Томми указал на пол рядом с прикроватным столиком.

Чудище нашло глазами отрезанную руку Френка.

— Ага! — выдохнуло оно, подхватило руку и сунуло в рот.

Ярко вспыхнул оранжевый свет в прорезях черной тыквы, словно прощаясь, очень ярко, а потом погас.

Мисс Аттила

Глава 1

В мороз и жару, под солнцем и дождем, многие сотни лет, зарывшись в плодородную лесную почву, оно ждало шанса начать новую жизнь. Собственно, оно и не умирало. Пребывало в спячке, при этом чутко контролируя окружающую территорию, засекая всех теплокровных животных, бродячих по окрестным лесам. Но для мониторинга, необходимого для поиска подходящего Хозяина среди теплокровных, требовалась лишь малая толика разума, тогда как остальная его часть вспоминала предыдущие жизни, которые оно вело на других мирах.

Лоси, медведи, барсуки, воробьи, бурундуки, зайцы, опоссумы, лисы, хорьки, кугуары, куропатки, забредающие с полей, собаки, жабы, хамелеоны, змеи, черви, пчелы, пауки, сороконожки пробегали, проходили, проползали достаточно близко, чтобы оно могло их захватить, если бы они подходили для намеченной цели. Некоторые, впрочем, и не были теплокровными, то есть не соответствовали одному из главных требований, предъявляемых к Хозяину. А те, в ком текла теплая кровь, млекопитающие и птицы, не проходили по другому важному условию: уровню развития мозга.

Оно не испытывало нетерпения. Миллионы миллионов лет оно находило Хозяев. И не сомневалось, что и на этой планете рано или поздно такая возможность обязательно представится, после чего начнется Покорение.

Глава 2

Джейми Уэтли влюбился в миссис Кэсуэлл. Природа одарила его талантом художника, и он заполнял страницы альбома рисунками женщины его мечты: миссис Кэсуэлл верхом на мустанге; миссис Кэсуэлл, укрощающая льва; миссис Кэсуэлл, стреляющая в атакующего носорога, огромного, как восемнадцатиколесный грузовик; миссис Кэсуэлл — Статуя свободы, высоко поднявшая руку с факелом. Джейми никогда не видел ее верхом на мустанге, укрощающей льва, стреляющей в носорога; не слышал, что она совершала все эти подвиги. И уж конечно, она ничем не напоминала Статую свободы (была гораздо красивее), но Джейми казалось, что во всех этих воображаемых сценах проявлялся истинный характер миссис Кэсуэлл.

Ему хотелось попросить миссис Кэсуэлл стать его женой, хотя уверенности, что у него есть шанс, не было. Во-первых, у нее прекрасное образование, а у него — нет. Она сияла красотой, он ничем не выделялся. Она весело смеялась и не лезла за словом в карман, он стеснялся и краснел по любому поводу. Отличала ее и уверенность в себе, нигде и никогда миссис Кэсуэлл не теряла головы, сразу брала ситуацию под контроль (вспомнить хотя бы пожар в прошлом сентябре, когда она практически в одиночку спасла школьное здание, не допустила его превращение в груду углей), тогда как Джейми тушевался при малейших трудностях. И потом, она уже была замужем, и Джейми частенько чувствовал себя виноватым, потому что желал ее мужу смерти. Но если в у него и появилась возможность жениться на миссис Кэсуэлл, самой большой проблемой стала бы разница в возрасте: она родилась на семнадцать лет раньше одиннадцатилетнего Джейми.

В тот воскресный вечер в конце октября Джейми сидел за столиком в своей маленькой спальне и вновь рисовал карандашом миссис Кэсуэлл — учительницу его шестого класса. На этот раз он изобразил ее в классной комнате, стоящей у стола в белых, как у ангела, одеждах. Она лучилась удивительным светом, и все дети, одноклассники Джейми, улыбались ей. Себя Джейми нарисовал во втором от двери ряду, за первой партой и… после короткого раздумья добавил маленькие сердечки, череда которых поднималась над ним, как белый пар поднимается над куском сухого льда.

Джейми Уэтли (его мать коротала время с бутылкой, а отец, автослесарь, часто оставался без работы из-за того же пристрастия к спиртному) раньше не жаловал школу, но в этом году влюбился в миссис Лауру Кэсуэлл. И теперь воскресные вечера всегда тянулись очень уж долго, потому что он никак не мог дождаться начала учебной недели.

Внизу его злобный, крепко набравшийся отец ругался с такой же пьяной матерью. На этот раз ссора вышла из-за денег, но причиной могли стать и приготовленный ею несъедобный обед, и его бесконечные подружки, и ее неряшливость в одежде, и его проигрыши в покер, и ее постоянные жалобы, и отсутствие в доме чипсов, и выбор телепрограммы для просмотра. Тонкие стены ветхого дома практически не глушили их голоса, но Джейми уже научился отключаться от них.

Он перешел к новому рисунку. На этот раз миссис Кэсуэлл стояла среди скал в сверкающих доспехах и лазерным мечом сражалась с инопланетным монстром.

Глава 3

Еще до зари Тил Пливер заехал глубоко в лес на своем грязном, с помятыми крыльями восьмилетнем джипе-универсале и припарковал его на заброшенной дороге, которая когда-то давно служила для вывозки бревен. А как только рассвело, продолжил путь на своих двоих с охотничьим карабином («винчестер» модель 70, калибр 270, приклад из орехового дерева, оптический прицел с четырехкратным увеличением) на плече.

Тил любил лес на заре: бархатистая мягкость теней, проникающий сквозь ветви, усиливающийся с каждой минутой свет, запах ночной влаги. Нравились ему и тяжесть карабина на плече, и предвкушение охоты на оленя, но наибольшее удовлетворение приносило осознание того, что он — браконьер.

В округе Тил Пливер считался одним из самых удачливых торговцев недвижимостью, то есть никак не мог пожаловаться на бедность, но он терпеть не мог отдавать доллар за вещь, которую в другом месте мог приобрести за девяносто восемь центов, и отказывался платить даже пенс за то, что мог взять бесплатно. Ему принадлежала ферма на северо-восточной окраине Пайн-Риджа, административного центра округа, где власти штата решили проложить автомагистраль, и Пливер получил больше шестисот тысяч долларов, продав часть земли под мотель и ресторан быстрого обслуживания. Это была его крупнейшая сделка, но далеко не единственная. И без нее он по праву считался состоятельным человеком. Однако новый джип покупал раз в десять лет, ходил в одном костюме и мог провести три часа в супермаркете «Акме» в Пайн-Ридже, сравнивая цену аналогичных продуктов, чтобы в итоге сэкономить восемьдесят центов.

Мясо он не покупал никогда. Зачем платить за мясо, если в лесу его полным-полно, бегает на копытах, просит, чтобы его взяли? Тилу шел пятьдесят четвертый год. С семнадцати лет он охотился на оленей круглый год и еще ни разу не попался. Оленина никогда ему не нравилась, но за три с половиной десятка лет он съел ее тысячи фунтов, а потому иной раз его совершенно не тянуло обедать. Однако настроение Пливера всякий раз улучшалось, стоило ему подумать о том, сколько денег осталось у него в кармане и не попало в загребущие руки владельцев животноводческих ферм, мясных брокеров и членов профсоюза мясников.

Отшагав сорок минут по полого поднимающемуся склону и не обнаружив ни одного свежего следа, Тил решил передохнуть на большом плоском камне под двумя высокими соснами. Присев на край и поставив рядом карабин, он заметил какой-то предмет, торчащий из земли между его сапог.

Предмет этот наполовину зарылся в мягкий ковер из палых листьев и хвои. Его присыпало опавшими сосновыми иголками. Тил протянул руку, стряхнул иголки. Предмет формой напоминал футбольный мяч, но вдвое превосходил его размерами. Отполированная поверхность блестела, материал напоминал керамику, и Тил понял, что перед ним творение рук человеческих, потому что ни ветер, ни дождь не могли обеспечить такую чистоту обработки. Предмет был сине-черно-зеленый и своей необычностью он притягивал взгляд.

Пливер уже собирался встать с камня, опуститься на корточки и вырыть загадочный предмет из земли, когда на гладкой поверхности в нескольких местах открылись отверстия. В то же самое мгновение из них «выстрелили» черные щупальца. Обвились вокруг головы, шеи, рук и ног Тила. В три секунды его полностью обездвижили.

«Растение, — в ужасе подумал Тил Пливер. — Какое-то страшное растение, которого никто никогда не видел».

Боролся он яростно, но черные щупальца держали крепко. Он не смог ни подняться с камня, ни переместиться хотя бы на дюйм в одну или другую сторону.

Попытался закричать, но одно из щупальцев заткнуло ему рот.

Тил скосил глаза на этот странный шар и увидел, как в нем открылось новое отверстие, куда большего диаметра. Из него выдвинулось толстенное щупальце, целая труба, и начало подниматься к его лицу, покачиваясь, как змея под дудочку заклинателя. Черное, с темно-синими точечками, щупальце заканчивалось девятью тонкими, извивающимися отростками. Эти отростки, как паучьи лапки, прошлись по лицу, и Пливера передернуло от отвращения. Потом толстое щупальце отодвинулось от лица, наклонилось к груди, пронзило одежду, грудную клетку, вошло в сердце. Тил почувствовал, как девять отростков расползаются внутри его тела, и потерял сознание за мгновение до того, как обезуметь.

Глава 4

В этом мире его назвали Растением. Во всяком случае, это слово мелькнуло в мозгу его первого Хозяина. Оно не было растением, но приняло имя, которым нарек его Тил Пливер.

Растение полностью вышло из земли, в которой провело сотни лет, и переместилось в тело Хозяина. Потом зарастило бескровные раны, через которые вошло в Пливера.

Ему понадобилось десять минут, чтобы узнать о физиологии человеческого организма больше, чем знали люди. Во-первых, они, похоже, не понимали, что обладают способностью к самолечению, как, впрочем, и способностью во много раз замедлять процесс старения клеток своего организма. Жили они недолго, не подозревая о заложенном в них потенциале, обеспечивающем почти бессмертие. Какое-то событие, имевшее место быть в процессе эволюции этого вида, создало психологический барьер, не позволяющий им полностью контролировать состояние тела.

Странно.

Сидя на камне меж двух сосен, в теле Тила Пливера, Растение потратило еще восемнадцать минут, чтобы оценить возможности и принципы действия человеческого мозга. Это был едва ли не самый интересный мозг из встреченных Растением во вселенной: сложный, мощный, хотя несколько… неуравновешенный.

Эта инкарнация обещала много необычных впечатлений.

Растение поднялось с камня, подхватило карабин, принадлежащий Хозяину, и направилось по заросшему лесом склону к тому месту, где Тил Пливер оставил джип-универсал. Охотиться на оленей Растение не собиралось.

Глава 5

В понедельник утром Джек Кэсуэлл сидел за кухонным столом и наблюдал, как его жена собирается в школу, отдавая себе отчет, что он — самый счастливый человек в мире. Красивое лицо, стройная фигура, длинные ноги, высокая грудь. Джеку иногда казалось, что происходящее с ним — не настоящая жизнь, а сладкий сон, потому что в реальном мире он не мог жениться на таком сокровище, как Лаура.

Она сняла с крючка коричневый шарфик, повязала на шею, перекрестила концы с бахромой на груди. Повернулась к чуть запотевшей стеклянной панели двери, посмотрела на большой термометр, висевший на крыльце.

— Тридцать восемь градусов^[655], а еще конец октября.

Классическим лицом в обрамлении густых, мягких, сверкающих каштановых волос она напоминала Веронику Лейк^[656], кинозвезду давно ушедших дней. Огромные, выразительные темно-карие глаза Лауры иногда казались черными. Джеку не приходилось видеть более чистых, более прямых глаз. Он сомневался, что кто-либо мог смотреть в эти глаза и лгать… или не влюбиться в женщину, на лице которой они сияли.

Сняв с другого крючка старое коричневое пальто, застегивая пуговицы, Лаура продолжила:

— В этом году снег точно выпадет до Дня Благодарения^[657], и я готова спорить, что у нас будет снежное Рождество, к январю просто засыплет снегом.

— Я бы с удовольствием просидел с тобой в снежном плену шесть, а то и восемь месяцев, — ответил Джек. — Мы вдвоем, снега по конек крыши, так что нам не остается ничего другого, как оставаться в постели, под одеялами, делясь теплом тел, чтобы выжить.

Улыбаясь, она подошла к нему, наклонилась, поцеловала в щеку.

— Джексон, — такое она дала ему прозвище, — ты меня так возбуждаешь, что тепла, которые произведут наши тела, вполне хватит на обогрев, даже если снега навалит на милю выше крыши. Какой бы холод ни царил вне этих стен, в доме температура не упадет ниже ста градусов^[658], так что на полу разрастутся джунгли, по стенам поползут лианы, а в углах угнездится тропическая плесень.

Она прошла в гостиную, чтобы взять брифкейс, лежавший на письменном столе, за которым она готовилась к урокам.

Джек поднялся. Ноги этим утром слушались его хуже, чем обычно, но он все равно мог передвигаться без трости. Начал собирать грязные тарелки, продолжая думать о том, какой же он счастливчик.

Лаура могла бы покорить любого мужчину, однако выбрала мужа с ничем не примечательной внешностью и ногами, которые не держали его без стальных протезов. С ее внешностью и умом она могла бы выйти замуж за богача или, поехав в большой город, сделать там блестящую карьеру. Вместо этого она предпочла простую жизнь учительницы и жены писателя, который боролся за место под солнцем, отказалась от особняков в пользу небольшого домика у самого леса, вместо лимузина ездила на трехлетней «Тойоте».

Когда Лаура вернулась на кухню с брифкейсом в руке, Джек ставил тарелки в раковину.

— Тебе недостает лимузинов?

Она недоумевающе моргнула.

— О чем ты?

Он вздохнул, оперся о разделочный столик.

— Иногда я тревожусь. Может…

Она подошла к нему.

— Может, что?

— Ты так мало получаешь от этой жизни, гораздо меньше того, что заслуживаешь. Лаура, ты рождена для лимузинов, особняков, лыжных курортов в Швейцарии. Ты имеешь на них полное право.

Она улыбнулась.

— Ты очень милый, но очень глупый. Я бы скучала в лимузине. Мне нравится сидеть за рулем. Это такое удовольствие — вести машину. А если бы я жила в особняке, то чувствовала бы себя горошиной в бочке. Мне нравятся уютные дома. Поскольку на горных лыжах я не катаюсь, в Швейцарии мне делать совершенно нечего. И хотя я люблю их часы и шоколад, я бы сошла с ума от швейцарского йодля^[659], который не умолкает двадцать четыре часа в сутки.

Джек положил руки жене на плечи.

— Ты действительно счастлива?

— Послушай, Джексон, ты любишь меня всем сердцем, и я это знаю. Чувствую постоянно, и это любовь, которую не удается познать большинству женщин. С тобой я счастливее, чем с кем бы то ни было. И я получаю удовольствие от своей работы. Учить — это ни с чем не сравнимое наслаждение, если действительно стараешься наполнить знанием головы этих маленьких демонов. И потом, со временем ты прославишься, станешь самым знаменитым автором детективов после Раймонда Чандлера. Я это точно знаю. Так что прекращай болтать глупости, а не то я опоздаю на работу.

Она вновь поцеловала его, направилась к двери, послала ему воздушный поцелуй, вышла на крыльцо, легко сбежала по ступенькам к «Тойоте», припаркованной на гравии подъездной дорожки.

Джек схватил трость, прислоненную к одному из стульев. С ее помощью он мог передвигаться быстрее, чем на протезах. Стер конденсат со стекла, наблюдая, как жена прогревает двигатель. Облака пара вырывались из выхлопной трубы. Она выехала на шоссе и повернула к школе, расположенной в трех милях от их дома. Джек стоял у окна, пока «Тойота» не исчезла из виду.

Джек тревожился за Лауру, хотя не встречал человека со столь решительным характером и уверенностью в себе. Но в мире хватало опасностей, даже в таком тихом уголке, как Сосновый округ. И люди, в том числе и самые сильные, внезапно попадали под колесо судьбы, которое перемалывало всех без исключения.

— Береги себя, — прошептал он. — Береги себя и возвращайся ко мне.

Глава 6

По лесной дороге Растение доехало в разбитом джипе Тила Пливера до асфальтированного шоссе и повернуло направо. Через милю холмы уступили место равнине, а лес — полям.

У первого же дома Растение остановилось и вылезло из кабины. Информация, имевшаяся в памяти Хозяина, подсказала, что «здесь живут Холлиуэллы». Подойдя к двери, оно сильно постучало.

Дверь открыла миссис Холлиуэлл — миловидная дама тридцати с небольшим лет. Она вытирала руки о фартук в сине-белую клетку.

— О, мистер Пливер, не так ли?

Растение выбросило щупальца из пальцев Хозяина. Гибкие черные лианы оплели женщину, пригвоздили к полу. Когда миссис Холлиуэлл закричала, толстое щупальце-труба выдвинулось из открытого рта Пливера, пронзило грудь женщины, слилось с ее плотью.

Крик замер.

За несколько секунд Растение взяло женщину под контроль. Лианы и труба, связывающие двух Хозяев, разделились посередине и втянулись в Тила Пливера и Джейн Холлиуэлл.

Растение росло.

Изучив мозг Джейн Холлиуэлл, Растение узнало, что ее двое детей отправились в школу, а муж уехал в Пайн-ридж за покупками. В доме она была одна.

В стремлении увеличить число Хозяев и расширить свою империю, Растение усадило Джейн и Тила в джип и поехало дальше, к перекрестку с другим шоссе, которое вело в Пайн-Ридж.

Глава 7

Миссис Кэсуэлл начала этот день с урока истории. До шестого класса Джейми Уэтли думал, что он не любит историю. Кому могло понравиться такое занудство? У миссис Кэсуэлл история превратилась в интереснейший предмет.

Иногда учительница заставляла своих учеников играть роли исторических личностей, и каждый надевал забавную шляпу, соответствующую изображаемому персонажу. У миссис Кэсуэлл была целая коллекция забавных шляп. Однажды на уроке, посвященном викингам, она вошла в класс в шлеме с рогами, и все чуть не надорвали животики от смеха. Поначалу Джейми даже разозлился; ему не нравилось, что миссис Кэсуэлл так дурачится. Но потом она показала им картины древних судов викингов с искусно вырезанными фигурами драконов на носу, начала рассказывать о том, каково было викингам выходить в затянутое туманом море в те далекие времена, когда никаких карт не существовало, плыть неведомо куда, в далекие дали, где действительно можно было столкнуться с настоящим драконом или свалиться с края земли. Голос ее становился все тише, тише, все наклонились вперед, не желая упустить хоть слово, и скоро они словно перенеслись из уютного, теплого класса на палубу маленького суденышка, которое громадные волны кидали из стороны в сторону. Впереди возвышался загадочный, темный берег, ревел ветер, хлестал дождь… Викингом Джейми изобразил миссис Кэсуэлл на десяти рисунках, и они заняли достойное место в его секретной галерее.

На прошлой неделе мистер Энрайт, инспектор из окружного департамента образования, целый день просидел на уроках миссис Кэсуэлл. Невысокого росточка, в черном костюме, белой рубашке и красном галстуке мистер Энрайт уже несколько раз приезжал в школу, а потому дети его знали. После урока истории, на котором они изучали средневековье, инспектор захотел задать несколько вопросов, чтобы понять, как дети усваивают материал. Джейми и другие ученики так тянули руки, что произвели впечатление на мистера Энрайта. «Но, миссис Кэсуэлл, — сказал он, — вы же учите их не по программе шестого класса, не так ли? Мне представляется, что это материал для восьмого класса».

В обычной ситуации класс бы радостно отреагировал на слова Энрайта, расценив их как комплимент. Они бы выпрямились за партами, раздулись от гордости, самодовольно улыбаясь. Но на этот раз они получили четкое указание, на случай, что если возникнет такая ситуация, выдать совсем другую реакцию, а потому поникли плечами, всеми силами изображая крайнюю усталость.

— Класс, — отчеканила миссис Кэсуэлл, — мистер Энрайт хочет сказать, что, по его разумению, я требую от вас слишком многого, подвергаю слишком высоким нагрузкам, мы слишком быстро идем вперед. Вы думаете, что я требую от вас слишком многого?

— Да! — в едином порыве прокричали ученики.

У Мелиссы Феддер, которой все страшно завидовали из-за того, что она могла заплакать в любой момент, по щекам покатились слезы, словно она больше не могла выдерживать напряженного темпа, задаваемого миссис Кэсуэлл.

Джейми поднялся и дрожащим от эмоций голосом произнес заранее отрепетированную речь:

— Мистер Энр-райт, мы б-больше не м-можем так учиться. Она н-не дает нам ни с-секунды покоя. М-мы называем ее мисс Аттила.

И другие дети обрушили на мистера Энрайта свои жалобы.

— …не отпускает нас на перемену…

— …огромные домашние задания…

— …слишком много требует…

— … мы еще шестиклассники, а…

На лице мистера Энрайта отразился ужас.

Миссис Кэсуэлл мрачным взглядом обвела класс, резко подняла руку.

Поток жалоб как отрезало, будто дети боялись учительницу. Мелисса Феддер по-прежнему плакала, Джейми заставлял дрожать нижнюю губу.

— Миссис Кэсуэлл, — мистер Энрайт определенно чувствовал себя не в своей тарелке, — может, вам действительно стоит держаться ближе к программе шестого класса? Стресс, вызываемый перегрузками…

— О! — воскликнула миссис Кэсуэлл, изображая ужас. — Боюсь, уже поздно, мистер Энрайт! Боюсь, я загнала их до смерти.

При этих словах дети повалились на парты, словно потеряли сознание или умерли.

В повисшей в классе тишине мистер Энрайт несколько секунд переводил взгляд с одного ученика на другого, потом рассмеялся. Дети последовали его примеру, а мистер Энрайт воскликнул:

— Вы меня разыграли, миссис Кэсуэлл! Все подстроено.

— Признаюсь, — ответила она, и смех усилился.

— Но откуда вы знали, что я задам вам вопрос о сложности программы, по которой вы обучаете детей?

— Дело в том, что все всегда недооценивают возможности школьников. Утвержденные программы не требуют от них особых усилий. Все слишком волнуются из-за психологического стресса, боятся давать детям большие нагрузки, в результате чего детей поощряют заниматься меньше. Но я хорошо знаю детей, мистер Энрайт, и могу сказать вам, что они куда крепче и умнее, чем думает большинство взрослых. Я права?

Класс ее в этом громко заверил.

Мистер Энрайт оглядел учеников, задерживаясь на лице каждого, и, пожалуй, впервые за день действительно их увидел. Наконец, улыбнулся.

— Миссис Кэсуэлл, то, что вы тут делаете, просто чудо.

— Спасибо вам, — скромно потупилась миссис Кэсуэлл.

Мистер Энрайт покачал головой, улыбнулся еще шире, подмигнул.

— Действительно, мисс Аттила.

В этот момент Джейми так гордился миссис Кэсуэлл, что с трудом подавил выступившие на глазах слезы.

А утром последнего октябрьского понедельника Джейми слушал, как мисс Аттила рассказывает о состоянии науки в Средние века (она только начинала развиваться) и о том, что такое алхимия (превращение свинца в золото и все такое). Запахи мела и детского мыла сменились ужасающей вонью залитых нечистотами улиц средневековой Европы.

Глава 8

В маленьком кабинете площадью в десять квадратных футов Джек Кэсуэлл сидел за обшарпанным письменным столом, пил кофе и перечитывал главу, написанную днем раньше. Сделав множество поправок, он включил компьютер, чтобы внести изменения в текст.

Три года, прошедших после аварии, лишенный возможности вернуться к прежней профессии — он работал егерем в Службе охраны лесов — Джек пытался наполнить жизнь новым содержанием — реализовать давнюю мечту и стать писателем. Два из четырех написанных им детективных романов купили нью-йоркские издательства и восемь рассказов Джек опубликовал в журналах.

Пока в его жизни не появилась Лаура, он делил любовь между дикой природой и книгами. До аварии частенько отправлялся в горы, где редко встретишь человека, с рюкзаком, набитым продуктами и книгами. Пополняя запасы еды ягодами, орехами и съедобными корешками, многие дни жил на природе, изучая ее и читая. Джек в одинаковой степени принадлежал природе и цивилизации. И хотя перенести природу в город не было никакой возможности, не составляло труда доставить цивилизацию в виде книг на лоно природы. Тем самым он удовлетворял две главные потребности души.

Теперь с ногами, которые больше не могли нести его с холма на холм, Джеку приходилось довольствоваться лишь благами цивилизации, и он дал себе слово, что в скором времени писательство обеспечит ему куда лучшие условия жизни, чем раньше. Гонорары за восемь рассказов и два романа, доброжелательно встреченных критикой, поделенные на три года, обеспечили Джеку ежемесячный заработок в размере трети от скромного учительского жалования Лауры. До списка бестселлеров предстоял еще очень долгий путь, а пребывание на нижних этажах писательской пирамиды не сулило высоких доходов. Если бы не пенсия, выплачиваемая Службой охраны лесов, ему и Лауре пришлось бы ломать голову, где взять деньги на содержание дома, одежду и еду.

Вспомнив старое коричневое пальто, в котором Лаура пошла в этот день на работу, Джек погрустнел. Но мысль о пальто только добавила ему решимости создать шедевр, заработать кучу денег и окружить жену роскошью, которой та заслуживала.

Ирония судьбы: если бы не авария, Джек Кэсуэлл не встретился бы с Лаурой, не женился бы на ней. Она как-то пришла в больницу навестить ученика, и, направляясь к выходу, увидела в коридоре Джека. Тот катил мимо в инвалидном кресле. Лаура просто не могла пройти мимо человека, пребывающего в глубокой депрессии, не подбодрив его. Переполненный жалостью к себе и злостью, он нагрубил Лауре. Подобная реакция лишь заставила Лауру удвоить усилия. Джек и представить себе не мог, что хватка у нее бульдожья. Вернувшись два дня спустя, чтобы вновь проведать своего ученика, она заглянула и к Джеку, а потом стала приходить к нему каждый день. Когда он смирился с тем, что ему придется передвигаться в кресле-каталке, Лаура убедила его активнее заниматься лечебной гимнастикой, чтобы научиться ходить на протезах и с тростью. Какое-то время спустя, когда инструктор по лечебной гимнастике не смог добиться ощутимых успехов, Лаура, несмотря на протесты Джека, каждый день привозила его в тренажерный зал, чтобы он повторял весь цикл упражнений. Вскоре ее неиссякаемый оптимизм заразил Джека. Он решил, что вновь научится ходить, и научился, и пошел по дороге, ведущей к любви и свадьбе. Так что самое ужасное, что случилось с ним в жизни: авария, превратившая в инвалида, свела с Лаурой, что стало для него счастливейшим моментом.

Да, поневоле приходилось признавать, что в жизни горе и счастье тесно переплетены.

В новом романе, над которым Джек сейчас работал, он пытался написать об этом переплетении. О том, как плохое иной раз ведет к хорошему, а хорошее становится причиной трагедии. Если бы он мог выдержать этот баланс в детективной истории и глубоко вникнуть в нюансы этого аспекта человеческих взаимоотношений, из-под его пера вышла бы книга, которая принесла бы ему много денег. Больше того, он бы мог гордиться такой книгой.

Он налил себе еще чашку кофе и уже собрался начать новую главу, когда глянул в окно по левую от себя руку и увидел грязный, с помятыми бортами джип-универсал, сворачивающий с шоссе на подъездную дорожку к их дому.

Гадая, кто это мог приехать, Джек поднялся со стула и схватил трость. Она требовалась ему, чтобы вовремя добраться до двери. Он терпеть не мог заставлять людей ждать.

Джек увидел, как джип остановился перед домом. Одновременно распахнулись две дверцы, из кабины вылезли мужчина и женщина.

Джек узнал мужчину: Тил Пливер. Видел его не один раз, вроде бы их даже знакомили. С другой стороны, практически все жители Соснового округа знали Пливера, но, как и Джек, лишь мельком.

Лицо женщины тоже показалось знакомым. Симпатичная, тридцати с небольшим лет. Джек предположил, что ее ребенок учится в классе Лауры и они виделись на каком-то школьном мероприятии. Домашний халат и фартук женщины определенно не соответствовали холодной октябрьской погоде.

К тому времени, когда Джек пересек половину кабинета, незваные гости уже начали барабанить в дверь.

Глава 9

Растение свернуло с шоссе, как только увидело следующий дом. После столетий спячки ему не терпелось расширить число Хозяев. От Пливера оно узнало, что население Пайн-Риджа, куда Растение планировало прибыть к полудню, составляло пять тысяч человек. В течение двух, максимум трех дней, оно собиралось установить полный контроль над горожанами, а потом расшириться до границ Соснового округа, захватив тела и пленив разум всех двадцати тысяч его жителей.

Даже имея столько Хозяев, Растение осталось бы одной особью с единым разумом. Оно могло жить одновременно в десятках миллионов и даже в миллиардах Хозяев, черпая и перерабатывая информацию, полученную от их глаз, ушей, носов, ртов, рук, не боясь перегрузки. Путешествуя по галактикам миллионы лет, побывав на более чем сотне планет с разумной жизнью, Растение ни разу не встретило другого существа, обладающего столь уникальным талантом.

И теперь оно вывело двух первых пленников из джипа и направило через лужайку к крыльцу маленького белого дома.

Из Соснового округа Хозяева разошлись бы по всему Американскому континенту, потом по другим, пока Растение не установило бы контроль над всем населением Земли. В этот период оно не собиралось уничтожать ни разум любого из Хозяев, ни его индивидуальные особенности, но блокировать их, используя тело и знания для покорения мира. Тил Пливер и Джейн Холлиуэлл полностью осознавали, а остальным предстояло осознать, что они попали в рабство: они видели окружающий их мир, отдавали себе отчет в чудовищности своих поступков, знали, что Растение угнездилось в них, но ничего не могли с этим поделать.

Когда не осталось бы ни одного свободного мужчины, женщины и ребенка, Растение намеревалось перейти к следующему этапу — Дню освобождения, разом позволив Хозяевам в полной мере использовать свои тела, оставаясь в них, глядя на мир через их глаза, фиксируя все их мысли. Ко Дню освобождения, само собой, как минимум половина Хозяев сойдут с ума. Другие, которые удержатся у черты безумия, получат новый, сильнейший удар, осознав, что, несмотря на освобождение, им не удастся избежать соседства с паразитом, и в результате тоже лишатся рассудка. Такое случалось всегда. Маленькая группка неизбежно попытается найти спасение в религии, сформирует направленный на уничтожение цивилизации культ, объектом поклонения которого станет Растение. А еще более малочисленная группа самых отчаянных, которые останутся в здравом уме и не смирятся с присутствием Растения, попытается найти способы избавиться от него, начнет крестовый поход без единого шанса на успех.

Растение вновь постучало в дверь. Может, никого нет дома.

— Иду, иду, — донесся изнутри мужской голос.

Вот и славненько.

После Дня освобождения ситуация в этом несчастном мире станет меняться от плохой к худшей: массовые самоубийства, эпидемия убийств, совершенных психопатами, полный и кровавый коллапс общественных структур, неизбежное соскальзывание в анархию, варварство.

Хаос.

Создание хаоса, распространение хаоса, поддерживание хаоса, наблюдение за хаосом, восхищение им — в этом видело Растение смысл своего существования. Оно родилось из Великого взрыва в начале времен. А прежде являлось частью великого хаоса или сверхсжатой материи, существовавшей до того, как пошел отсчет времени. Когда огромный шар этой материи взорвался, образовалась вселенная, установился неведомый ранее порядок, но Растение не стало частью этого порядка. Оно так и осталось сколком предшествующего порядку хаоса. Защищенное неуязвимой оболочкой, оно дрейфовало среди разбегающихся галактик, по-прежнему служа энтропии.

Мужчина открыл дверь. Он опирался на трость.

— Мистер Пливер, не так ли? — спросил он.

Из Джейн Холлиуэлл вырвались черные щупальца.

Мужчина вскрикнул, когда они оплели его.

Черная, в синих точках труба выдвинулась изо рта Джейн Холлиуэлл, пронзила грудь калеки, и через несколько секунд у Растения появился третий Хозяин: Джек Кэсуэлл.

Ноги мужчины получили такие сильные повреждения во время аварии, что емуприходилось носить металлические протезы. Поскольку Растение не устраивал покалеченный Хозяин, не способный передвигаться с нужной скоростью, оно излечило тело Кэсуэлла. Протезы со звоном упали на пол.

Благодаря Кэсуэллу Растение узнало, что в доме больше никого нет. Оно также выяснило, что жена Кэсуэлла преподавала в школе, и от этой школы, в которой находилось никак не меньше ста шестидесяти учеников и учителей, его отделяли какие-то три мили. Вместо того чтобы останавливаться у каждого дома на пути в Пайн-Ридж, Растение могло сразу отправиться в школу, резко увеличить число Хозяев, а уж потом разослать их во все стороны.

Джек Кэсуэлл, пусть и плененный Растением, мог читать мысли инопланетного господина: Растение использовало то же мозговое вещество и проводящие пути. Поняв, что следующий объект атаки — школа, рассудок Кэсуэлла начал отчаянно бороться, стараясь порвать путы.

Растение удивило энергия и настойчивость, с которыми этот мужчина добивался свободы. Имея дело с Пливером и Холлиуэлл, оно выяснило, что у человеческих существ, так они себя называли, сила воли покрепче, чем у других представителей разумной жизни, с которыми ему приходилось сталкиваться раньше. Но Кэсуэлл доказывал, что силой воли он значительно превосходит и Пливера, и Холлиуэлл. Растение столкнулось с существами, которые не щадя себя боролись за создание порядка из хаоса, пытались подчинить своей воле, изменить природный мир. Оно уже предвкушало, что получит особое наслаждение, ввергая человечество в хаос, деградацию, варварство.

Растение загнало рассудок Джека в самый дальний, самый темный угол, приковало его там тяжеленными цепями. А потом, в телах трех Хозяев, отправилось в школу.

Глава 10

Джейми Уэтли стеснялся попросить у миссис Кэсуэлл разрешения выйти в туалет. Он хотел, чтобы она видела в нем особенного ученика, хотел, чтобы она выделяла его среди других, любила, как любил ее он, но как она могла поверить, что он — особенный, если у него, как и у любого другого мальчика или девочки, возникало желание справить малую нужду? Он понимал, что это глупые мысли. В желании выйти в туалет не было ничего зазорного. Все писали. Даже миссис Кэсуэлл…

Нет! Об этом думать не следовало. Такого просто не могло быть.

Но весь урок истории он неотрывно думал о том, что ему хочется облегчиться, а когда от истории они перешли к математике, он больше не мог сдерживаться и поднял руку.

— Да, Джейми?

— Могу я взять пропуск для выхода в туалет, миссис Кэсуэлл?

— Конечно.

Пропуска лежали на краю стола, и ему пришлось пройти мимо нее, чтобы добраться до них. Джейми наклонил голову и старался не смотреть на миссис Кэсуэлл, чтобы она не заметила, как он краснеет. Схватив пропуск, он поспешил за дверь.

В отличие от других мальчишек, в туалете Джейми старался не задерживаться. Спешил вернуться в класс, чтобы слушать мелодичный голос миссис Кэсуэлл, наблюдать, как грациозно она ходит по классу.

Когда он вышел из туалета, в конце коридора появились трое взрослых. Они вошли через дверь, которая вела на автомобильную стоянку. Мужчина в охотничьем костюме, женщина в домашнем халате, мужчина в брюках цвета хаки и бордовом свитере. Странное трио.

Джейми подождал, пропуская их: похоже, они так торопились, что могли сбить его с ног. А потом он предполагал, что они спросят, где найти директора, или медсестру, или кого-то из учителей, и Джейми с радостью бы им помог. Поравнявшись с ним, все трое повернулись к мальчику.

И он попал в кабалу.

Глава 11

Растение жило в четырех Хозяевах.

И рассчитывало, что к вечеру счет пойдет на тысячи.

Четырьмя своими частями оно двинулось к классу, в который возвращался Джейми Уэтли.

По прошествии года или двух, после того, как все население Земли стало бы частью Растения, после кровавой резни и хаоса, начало которым положил бы День освобождения, всепланетная общность сохранялась бы лишь несколько недель, чтобы засвидетельствовать развал человеческой цивилизации. Потом Растение намеревалось создать новую оболочку, упрятать в нее часть себя и покинуть Землю. Вернувшись в межзвездный вакуум, оно дрейфовало бы десятки тысяч, даже миллионы лет, пока не нашло еще одну подходящую планету, чтобы опуститься на нее и ждать контакта с представителем доминирующего разумного вида.

Во время долгого космического путешествия Растение поддерживало бы связь с миллиардами частей себя, оставшимися на Земле до тех пор, пока будут живы Хозяева, в которых они обитали. То есть окончательно оно покинуло бы планету лишь в момент смерти последнего человеческого существа, хотя момент этот, возможно, будет отстоять на сотню лет от Дня освобождения.

Растение добралось до двери класса Лауры Кэсуэлл.

Разумы Кэсуэлла и Джейми Уэтли, пылающие злостью и страхом, попытались расплавить стягивающие их оковы, и Растению пришлось на мгновение притормозить, чтобы охладить их и восстановить полный контроль. Их тела дергались, с губ срывались бессвязные звуки, словно они пытались предупредить находящихся в классе о грядущей опасности. Растение просто поражал их мятежный дух; с нулевыми шансами на успех, они тем не менее продолжали отчаянное сопротивление. С такими существами сталкиваться ему еще не доводилось.

Изучая мысленные процессы Джека и Джейми, Растение выяснило, что их яростное сопротивление обусловлено страхом не за себя, а за Лауру Кэсуэлл, учительницу одного и жену другого. Оба любили ее, и чистота этой любви давала им силы сопротивляться.

Любопытно.

Концепция любви существовала у десятка видов разумных существ, которые Растение уничтожило на других планетах, но только у людей любовь проявлялась с такой невероятной силой. Пожалуй, впервые Растение пришло к выводу, что сила воли разумного существа — не единственный важный инструмент установления вселенского порядка; эту функцию выполняла и любовь. И разумные существа, обладавшие сильной волей и развитой способностью любить, являлись самыми опасными противниками хаоса.

Опасными, но не очень. Растению они противостоять не могли, так что до полного покорения Пайн-Риджа оставалось двадцать четыре часа.

Растение открыло дверь. Четверо вошли в класс.

Глава 12

Лаура Кэсуэлл удивилась, увидев своего мужа, входящего в дверь в компании матери Ричи Холлиуэлла, старого мерзавца Тила Пливера и Джейми. Потом осознала, что Джек идет, действительно идет, не волочит ноги, с трудом переставляя их, а идет, как здоровый человек.

Прежде чем она полностью осознала случившуюся с ним метаморфозу, прежде чем успела спросить, что случилось, в классе начало твориться что-то невероятное. Джейми Уэтли протянул руки к Томми Элбертсону, и отвратительные, черные, похожие на червяков щупальца вырвались из его пальцев. Обхватили Томми, а когда мальчик в испуге закричал, еще более мерзкий, прямо-таки толстая змея, отросток выдвинулся из груди Джейми и погрузился в грудь Томми, связав их воедино.

Дети вскакивали, кричали, пытались убежать, но на них набрасывались и заставляли замолчать. Черные черви и змеи полезли из миссис Холлиуэлл, Пливера и Джека. Еще трое учеников Лауры попали в плен. А несколько секунд спустя Томми Элбертсон и трое пленников уже присоединились к атакующим: вылезающие из них черви и змеи потянулись к тем, кто еще оставался на свободе.

Мисс Гарнер, которая вела урок в соседнем классе, заглянула в дверь, чтобы понять, с чего такой шум. Ее пленили до того, как она успела вскрикнуть.

Не прошло и минуты, как Растение установило контроль над всем классом, за исключением четверых насмерть перепуганных детей — в том числе и сына Джейн Холлиуэлл, Ричи, — которые прижались к Лауре. Двое онемели от ужаса, двое плакали. Она затолкала детей в угол и встала между ними и чудовищем, которое пришло по их души.

Пятнадцать плененных детей, Пливер, миссис Холлиуэлл, мисс Гарнер и Джек хищно смотрели на нее. Какое-то мгновение все молчали. В их глазах Лаура видела не только отражение мучений, которые испытывали их захваченные души, но и нечеловеческую жажду власти существа, взявшего их под контроль.

У Лауры защемило сердце при мысли о поблескивающей черной твари, поселившейся в груди Джека, но она не испытывала замешательства, не говорила себе, что такого просто не может быть, поскольку видела не один фильм, готовящий мир к такому вот кошмару. «Захватчики с Марса». «Похитители тел». «Война миров». Она сразу поняла, что тварь со звезд добралась-таки до Земли.

Вопрос состоял в том, удастся ли ее остановить… и как?

До Лауры вдруг дошло, что она держит в руке указку, как меч, а девятнадцать пленников инопланетной твари словно боятся его, не смея перейти в решительное наступление. Глупость. Тем не менее опускать указку она не стала, наоборот, описала ею полукруг, словно выбирая, куда нанести удар.

Лаура поморщилась, заметив, как дрожит ее рука. Ей только оставалось надеяться, что четверо детей за ее спиной не подозревают о том, что она в ужасе.

— Не подходите, — предупредила она.

Девятнадцать человек шагнули к ней.

На лбу Лауры выступили бисеринки пота.

Миссис Холлиуэлл, Джек и Джейми сделали еще по шагу.

Но тут выяснилось, что контролируются они не столь хорошо, как остальные, потому что их начали сотрясать мышечные судороги. «Н-е-е-т», — нечеловеческим голосом промычал Джек. А Джейн Холлиуэлл шептала: «Пожалуйста, пожалуйста» и мотала головой, будто отказываясь подчиняться полученным приказам. Джейми же дрожал всем телом и шарил руками по голове, словно пытался поймать и вытащить тварь, сидевшую внутри.

Почему этих троих выбрали для завершения столь успешно начатой операции захвата тех, кто находился в классе? Почему не других?

Мозг Лауры лихорадочно работал, чувствуя, что каким-то образом она еще может обратить ситуацию в свою пользу, но, к сожалению, не зная, что для этого нужно сделать. Возможно, тварь, сидящая в Джейн Холлиуэлл, хотела, чтобы именно мать захватила своего сына, который сейчас прятался за юбку Лауры, дабы проверить степень контроля, установленного над женщиной. И по той же причине стремилась, чтобы именно Джек поставил на колени свою жену. Что же касалось бедного Джейми… Лаура, конечно, знала, что мальчик безнадежно в нее влюблен, следовательно, проверяли и его, чтобы понять, сможет ли он напасть на человека, которого любит.

Но если это проверка, значит, их нынешний господин не уверен, что они в полной его власти. А пока он сомневался, у жертв оставалась надежда.

Глава 13

Растение впечатлило сопротивление, которое оказывали ему трое из Хозяев, когда пришел черед их близких.

Мать пришла в ярость при мысли о том, что собственными руками вселит в сына частицу своего нового повелителя. Она рвала узы, сковывающие рассудок, яростно боролась за контроль над телом. У Растения определенно возникли проблемы, но оно сдавило рассудок миссис Холлиуэлл, загнало в темные глубины сознания и оставило там, придавив тяжелыми камнями.

Джейми Уэтли доставил не меньше хлопот, его поведение мотивировалось чистой щенячьей любовью. Но Растение полностью восстановило контроль над телом мальчика, судороги прекратились, он двинулся к женщине и детям, забившимся в угол.

Муж, Джек Кэсуэлл, оказался самым крепким орешком, ибо его воля была сильнее, чем у всех. Он отчаянно боролся со своим заточением, погнул прутья решетки камеры, в которую Растение загнало его разум, и с радостью покончил бы с собой, лишь бы не помогать Растению завладеть Лаурой Кэсуэлл. Более минуты он сопротивлялся приказам, в какой-то момент уже казалось, что вырвался из-под контроля, но, наконец, Растение спеленало его волю по рукам и ногам.

С остальными четырнадцатью детьми никаких трудностей не возникало, хотя и они пытались сопротивляться. Когда учительница отступила в угол, а трое избранных Хозяев двинулись к ней, горячая волна ярости выплеснулась из каждого ребенка, ибо все они любили миссис Кэсуэлл и не хотели, чтобы она разделила их участь. Растение тут же крепко ударило по их сознанию, и попытки освободиться угасли, как искры на ледяном ветру.

Следуя указаниям Растения, Джек Кэсуэлл направился к своей жене. Отобрал у нее указку, отбросил в сторону.

Растение вырвалось из пальцев Джека, схватило Лауру и держало, хотя она изо всех сил старалась высвободиться. Открыв рот своего Хозяина, Растение выпустило толстую трубу, которая вонзилась в грудь женщины.

Глава 14

Нет!

Лаура чувствовала, как тварь ползет по нервам, забирается в мозг, и отчаянно боролась с ней. С решительностью, какую она проявляла, заставляя Джека ходить, с безграничным терпением, какое выказывала, обучая детей, с непоколебимой уверенностью в себе и в правоте своего дела, она противостояла твари на всех фронтах. Когда тварь пыталась стянуть ее разум веревками психической энергии, Лаура рвала их и отбрасывала прочь. Когда хотела загнать ее рассудок в темные глубины и похоронить под грудой психических камней, вырывалась на поверхность. Она ощутила изумление твари и воспользовалась этим обстоятельством, переместившись в ее рассудок, набирая информацию. В мгновение ока поняла, что тварь пребывает в мозгу всех своих Хозяев одновременно, поэтому нырнула в мозг Джека и нашла его…

— Я люблю тебя, Джек, я люблю тебя больше, чем жизнь…

И она порвала его ментальные оковы, набросившись на них так же энергично, как помогала Джеку заниматься лечебной гимнастикой. Продвигаясь по психической сети, которой Растение соединило своих Хозяев, нашла Джейми Уэтли…

— Ты очень милый мальчик, Джейми, самый милый, и я всегда хотела сказать тебе, что неважно, кто у тебя родители, неважно, что они злобные, эгоистичные алкоголики. Главное в том, что у тебя есть возможность стать лучше, чем они, ты обладаешь способностью любить, учиться, познавать радости полноценной жизни…

Теперь Растение отчаянно сопротивлялось атаке, пытаясь загнать Лауру в ее тело, выдавить из рассудков остальных. Однако, несмотря на опыт, накопленный за миллиарды лет, несмотря на обширные познания, приобретенные благодаря уничтожению сотен цивилизаций, эта задача оказалась непосильной. Лаура оценила потенциал Растения и пришла к выводу, что никакой это не суперразум, потому что оно не нуждалось в любви, не могло дарить любви. Решила, что его воля всегда будет слабее воли человека, ибо люди могли любить, и любовь служила той силой, что побуждала их бороться, строить порядок из хаоса, улучшать жизнь для любимых. Любовь укрепляла волю и придавала ей невероятную силу. Какие-то разумные существа, возможно, и приняли бы такого повелителя, как Растение, с распростертыми объятиями, поскольку он предлагал им одну цель, один закон. Но для человечества господство Растения было равносильно смерти…

— Томми, ты сможешь освободиться, если подумаешь о своей сестре Эдне, потому что я знаю, что ты любишь Эдну больше всех на свете; и ты, Мелисса, ты должна подумать о своих отце и матери, потому что они очень тебя любят, потому что чуть не потеряли тебя совсем маленькой (ты это знала?), а потеряв тебя, они умрут; и ты, Элен, милая девочка, я люблю тебя, как собственную дочь, ты всегда заботишься о других, и я знаю, что ты сможешь вышвырнуть из себя эту тварь, потому что в тебе так много любви; и ты, Джейн Холлиуэлл, я знаю, что ты любишь своего сына и своего мужа, потому что твоя любовь к Ричи видна в той уверенности, с которой он идет по жизни, тех учтивости и вежливости, которым ты его обучила; и ты, Джимми Корман, да, с твоих губ частенько слетают грубые слова и ты то и дело пускаешь в ход кулаки, но я знаю, как ты любишь своего брата Гарри и как печалишься из-за того, что Гарри родился с деформированной рукой, ты бы защищал его до последней капли крови, вот и обрати любовь к Гарри против этой твари, Растения, и уничтожь его, не позволяй ему подчинить себя, потому что после тебя оно доберется и до Гарри…

Лаура шла по классу среди захваченных детей и взрослых, прикасалась, обнимала, пожимала руку, смотрела в глаза, использовала силу любви, чтобы вывести их из темноты на свет.

Глава 15

Разрывая сдерживающие его разум оковы, выдавливая из себя Растение, Джейми Уэтли почувствовал, как голова у него идет кругом, и на мгновение даже потерял сознание, но успел прийти в себя и не повалился на пол. Темнота на мгновение укутала рассудок, он покачнулся, колени подогнулись, но сознание вернулось к нему и, схватившись за стол миссис Кэсуэлл, мальчик удержался на ногах.

А оглядев класс, увидел, что с взрослыми и детьми происходило то же, что и с ним. Многие с отвращением смотрели себе под ноги, и Джейми понял, что они разглядывают поблескивающие, влажные, черные отростки Растения, исторгшиеся из них и теперь извивающиеся на полу.

Большая часть инопланетной плоти умирала, некоторые куски просто разлагались, распространяя невыносимый смрад. Но внезапно один из черных отростков превратился в шар размером с футбольный мяч. У него сформировалась блестящая сине-зелено-черная оболочка, а мгновением позже он ракетой взлетел вверх, пробив потолок и обсыпав всех побелкой. Крыша одноэтажного школьного здания тоже не стала для него преградой, и зелено-черный шар через секунду исчез в синем октябрьском небе.

Глава 16

Учителя и школьники прибежали из других классов, чтобы посмотреть, что произошло, позднее подъехала полиция. На следующий день в дом Кэсуэллов, среди прочих, заглянули офицеры ВВС в форме и государственные чиновники в штатском. Все это время Джек не отходил от Лауры. Обнимал, в крайнем случае, держал за руку, а если их разлучали на несколько минут, постоянно думал о ней, словно эти мысли служили гарантией ее благополучного возвращения к нему.

Наконец, шум поутих, репортеры уехали, жизнь вернулась в обычную колею… или близкую к обычной. К Рождеству Джека уже не так часто мучили кошмары, хотя он знал, что понадобятся годы, чтобы окончательно избавиться от страха, который он почувствовал после проникновения Растения в его мозг. В канун Рождества, сидя на полу перед наряженной елкой, попивая вино и грызя орешки, он и Лаура обменялись подарками, поскольку на Рождество они всегда ездили в гости к родственникам и не могли побыть вдвоем. Раскрыв коробочки, они пододвинули кресла к камину.

Какое-то время посидели в молчании, а потом Лаура, допив вино и глядя на языки пламени сказала:

— У меня есть еще один подарок, который я хотела бы в скором времени преподнести.

— Еще один? Но у меня больше нет для тебя подарка.

— Это подарок всему человечеству.

Ее загадочная улыбка заинтриговала Джека. Он наклонился к жене, взял за руку.

— С чего такая таинственность?

— Растение излечило тебя.

Его ноги лежали на подушке такие же здоровые, как и до аварии.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок.

— Оно принесло гораздо больше пользы, — ответила Лаура. — В те ужасные мгновения, когда я пыталась изгнать его из своего разума и тела, когда убеждала детей изгнать эту дрянь из их тел, я столкнулась с разумом этого существа, более того, побывала в его разуме. А поскольку заметила, что ты излечился, и предположила, что именно Растение вернуло тебе здоровье, то покопалась в его мыслях, чтобы понять, каким образом оно совершило это чудо.

— Ты хочешь сказать…

— Подожди, — Лаура накрыла руку Джека своей. Соскользнула с кресла, упала на колени, наклонилась к камину, сунула правую руку в пламя.

Джек вскрикнул, схватил ее, потащил назад.

Улыбаясь, Лаура подняла обожженную, в лохмотьях кожи руку, и Джек, еще ахая от ужаса, увидел, что заживление идет полным ходом. Через несколько мгновений краснота поблекла, пузыри исчезли, поврежденная кожа сменилась новой, рука стала абсолютно здоровой.

— Эта сила живет в нас, — продолжила Лаура. — Мы только должны научиться использовать ее. Прошедшие два месяца я этому училась и теперь готова учить других. Ты будешь первым, потом мои ученики, за ними — весь мир.

Джек в изумлении смотрел на нее.

Она радостно рассмеялась и бросилась в объятия мужу.

— Учиться нелегко, Джексон. Ой как нелегко! Трудно. Очень трудно. Ты и представить себе не можешь, сколько ночей я просидела, пока ты спал, пытаясь применить на практике то, что узнала от Растения. Иногда мне казалось, что моя голова вот-вот разорвется от прилагаемых усилий. Попытки овладеть талантом целителя изматывали донельзя. Случалось, что меня охватывало отчаяние. Но я научилась. И другие смогут научиться. Какой бы ценой мне это ни далось, я знаю, что смогу научить их. Знаю, что смогу, Джек.

Взгляд Джека переполняли любовь и восхищение.

— Да, я тоже знаю, что сможешь. Я знаю, что ты любого можешь научить чему угодно. Ты — величайший учитель всех времен и народов.

— Мисс Аттила, — кивнула она и поцеловала мужа.

Вниз, в темноту

Глава 1

Темное живет даже в лучших из нас. В худших темное не просто живет, но правит.

И хотя я иногда впускал в себя тьму, королевства в моей душе ей создать не удалось. В это мне хочется верить. Мне представляется, что в принципе я — хороший человек: тружусь не покладая рук, любящий и верный муж, строгий, но заботливый отец.

Однако, если я еще раз спущусь в подвал, мне более не удастся контролировать живущее во мне зло. Если я еще раз пройду по этим ступеням, то навсегда останусь в мире холодного мрака и никогда более не выйду на свет.

Но искушение велико.

* * *

Впервые я обнаружил дверь в подвал через два часа после того, как мы подписали все бумаги, перечислили деньги и получили ключи. Дверь была на кухне, в углу за холодильником: сдвигаемая панель, темная, как и все прочие двери в доме, с ручкой-рычагом, а не обычной поворачиваемой рукояткой. Какое-то время я в недоумении таращился на нее, поскольку точно знал, что раньше этой двери не было.

Поначалу я подумал, что нашел кладовую. Когда открыл, удивился, увидев ступени, уходящие вниз, в чернильную тьму. В подвал без окон.

В Южной Калифорнии практически все дома, начиная от дешевых, с картонными стенами, до стоящих многие миллионы долларов, строятся на бетонной плите. Подвалов в них нет. Многие десятилетия этот проект считался оптимальным. Почвы здесь в основном песчаные, скального основания у поверхности днем с огнем не найти. В местности, подверженной землетрясениям и оползням, подвал с бетонными стенами — центр напряженности в силовом каркасе, отчего даже при слабом землетрясении здание может сложиться, как карточный домик.

Наш новый дом был не из дешевых, но и не особняк, однако построили его с подвалом. Агент по торговле недвижимостью, показывавший нам дом, об этом не упомянул. Да и мы при первом осмотре ничего не заметили.

Поначалу, глядя на лестницу, я почувствовал любопытство, потом мне стало как-то не по себе. Прямо за дверью к стене крепился выключатель. Я щелкнул им раз, другой, третий. Свет внизу так и не зажегся.

Оставив дверь открытой, я отправился на поиски Кармен. Нашел ее в большой ванной, где она, широко улыбаясь, восхищенно смотрела на изумрудную плитку и раковины от «Шерл Вагнер» с золочеными кранами.

— О Джесс, как здесь красиво! Просто великолепно! Маленькой девочкой я даже не мечтала, что когда-нибудь буду жить в таком доме. Надеялась разве что на бунгало вроде тех, что строили в сороковые годы. А это дворец. И мне придется учиться королевским манерам.

— Это не дворец, — ответил я. — Нужно быть Рокфеллером, чтобы позволить себе дворец в округе Ориндж^[660]. А если бы он и был дворцом, тебе бы ничему не пришлось учиться. Ты всегда держалась, как королева.

Она обняла меня.

— Мы прошли долгий путь, не так ли?

— И мы пойдем дальше, крошка.

— Я даже боюсь, знаешь ли.

— Не говори глупостей.

— Джесс, дорогой, я всего лишь повариха, посудомойка, мои родители жили в трущобах на окраине Мехико. Да, ради этого дома мы столько лет вкалывали, не разгибая спины, но теперь мы здесь, и мне кажется, что все изменилось в один миг.

— Поверь мне, крошка, скоро тебя будут принимать в Ньюпорт-Бич как свою. Ты от природы светская львица.

«Господи, как я ее люблю, — подумал я. — Семнадцать лет совместной жизни, а для меня она все еще девушка, ослепительно красивая, привлекательная, удивительная».

— Слушай, чуть не забыл. Ты знаешь, что у нас есть подвал?

Кармен недоуменно вскинула на меня глаза.

— Это правда.

Улыбаясь, ожидая подвоха, она спросила:

— Да? Прямо под нами? С королевской сокровищницей, забитой алмазами и изумрудами? Может, там нашлось место и темнице?

— Пойдем посмотрим.

Она последовала за мной на кухню.

Дверь исчезла.

Какие-то мгновения я тупо смотрел на гладкую стену.

— Это шутка? — полюбопытствовала она.

Язык у меня ворочался с трудом, но мне удалось пробормотать:

— Какая шутка? Здесь была… дверь.

Она указала на прямоугольник окна, «нарисованный» на глухой стене солнечным светом.

— Ты, наверное, принял за дверь прямоугольник солнечного света, падающий на стену через окно. Отдаленно он действительно напоминает дверь.

— Нет. Нет… здесь была… — качая головой, я провел рукой по согретой солнцем штукатурке, но и на ощупь не нашел контуров уже не видимой глазу двери.

Кармен нахмурилась.

— Джесс, что с тобой?

Я взглянул на нее и понял, о чем она думает. Этот дом очень хорош и даже трудно поверить, что он действительно наш, а Кармен достаточно суеверна, чтобы задаться вопросом, не ждет ли семью большая трагедия, чтобы уравновесить свалившееся на нее счастье? Слишком много работы, постоянные стрессы — вот вам и нарушение психики со зрительными галлюцинациями и разговорами о несуществующих подвалах… Судьба часто подбрасывает такую свинью, чтобы жизнь не казалась раем.

— Ты права. — Я выдавил из себя смешок. — Я увидел прямоугольник света на стене и принял его за дверь. Приглядываться не стал. Сразу побежал к тебе. С этим новым домом поневоле будет мерещиться черт знает что.

Она посмотрела на меня, улыбнулась.

— Мерещиться… пожалуй.

К счастью, я не успел сказать Кармен, что открыл дверь. И увидел ведущие вниз ступени.

* * *

В нашем новом доме в Лагуна-Бич пять больших спален, четыре ванные, гостиная с массивным каменным камином. Кухня впечатляет и размерами, и оборудованием: плиты с двойными духовками, две микроволновки, ростер для подогрева оладий или рогаликов, два вместительных холодильника «Саб зеро». Теплое калифорнийское солнце вливается в огромные окна, из которых открывался прекрасный вид: желтые и коралловые цветы на клумбах, красные азалии, пальмы, и вдали — зеленые склоны холмов, между которыми поблескивает на солнце безбрежная гладь Тихого океана.

Да, мы купили не особняк, но дом, заслуживающий слов: «Дела у Гонзалесов идут неплохо, они отлично устроились». Мои родители гордились бы нашим приобретением.

Мария и Рамон, мои отец и мать, в поисках новой жизни перебрались из Мексики в «El Norte»^[661], землю обетованную. Они дали мне, моим братьям и сестре все, чего могли добиться тяжелым трудом и самопожертвованием. Мы получили высшее образование и теперь один мой брат — адвокат, второй — врач, а сестра — профессор английского языка в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе.

Я выбрал карьеру бизнесмена. Нам с Кармен принадлежал ресторан. Я решал деловые вопросы, Кармен потчевала гостей уникальными блюдами мексиканской кухни. Мы работали по двенадцать часов в день, семь дней в неделю. Наши трое детей, подрастая, становились официантами. С каждым годом наше семейное предприятие все больше процветало, но давалось это нелегко. Америка не обещает легкого богатства. Только возможности. Мы ими воспользовались, но, чтобы реализовать их, пришлось пролить океан пота. Однако результата мы добились неплохого: покупая дом в Лагуна-Бич, смогли заплатить за него наличными. В шутку мы так его и прозвали: «Casa Sudor» — Дом пота.

Это был огромный дом. И прекрасный.

Со всем необходимым. Даже подвалом с исчезающей дверью.

Ранее дом принадлежал некому мистеру Нгуену Куанг Фу. Наш риэлтор, Нэнси Кифер, полная, говорливая женщина средних лет, сообщила нам, что Фу — вьетнамский беженец, один из тех смельчаков, кто покидал Вьетнам на лодках после падения Сайгона. Счастливо избежав встречи с вьетконговскими пограничными катерами и пиратами, пережив не один шторм, он сумел добраться до Америки.

«В Соединенные Штаты он прибыл с тремя тысячами долларов в золотых монетах и страстным желанием начать новую жизнь, — рассказывала Нэнси Кифер во время первой экскурсии по дому. — Он — очаровательный человек, добившийся фантастических успехов. Действительно фантастических. Вы просто не поверите в какую сумму он превратил эти три тысячи долларов всего за четырнадцать лет. Вы и представить себе не можете, какие широкие у него деловые интересы. Он владеет акциями множества компаний. Он построил себе новый дом с полезной площадью в четырнадцать тысяч квадратных футов на участке в два акра в Норт-Тастин. Удивительный дом, просто удивительный, вам нужно обязательно на него взглянуть».

Кармен и я решили купить прежний дом Фу площадью в два раза меньшей нового, но казавшийся нам чудом из чудес. Торг оказался недолгим, мы нашли взаимоприемлемое решение и завершили сделку через десять дней, поскольку платили наличными.

Для того чтобы оформить передачу права собственности, мне и Нгуену Куанг Фу не пришлось встречаться лицом к лицу. В этом не было ничего необычного. В отличие от некоторых штатов, в Калифорнии при подписании всех бумаг не нужно собирать в одной комнате покупателя, продавца и их адвокатов.

Однако Нэнси Кифер считала необходимым устраивать встречу покупателя и продавца после того, как новые владельцы вселялись в дом, а на счет продавца поступали деньги. Наш дом находился в прекрасном состоянии, но даже у самых лучших домов были слабые места. Вот Нэнси и стремилась к тому, чтобы продавец показал покупателю, в каком стенном шкафу поскрипывают дверцы и какое окно протекает при сильном ливне и боковом ветре. Она договорилась с Фу, что он встретится со мной в нашем доме в среду, 14 мая.

12 мая в понедельник мы внесли деньги. А во второй половине дня уже по-хозяйски осматривали дом. Тогда я впервые увидел дверь в подвал.

Во вторник утром я вернулся в дом один, не сказав Кармен, куда еду. Она думала, что я встречаюсь с Горасом Долкоу, с тем чтобы уговорить его поумерить свои притязания.

Ему принадлежал торговый центр, в котором располагался наш ресторан, а Долкоу относился к тем людям, которые стремятся получать много денег, не ударяя пальцем о палец. Согласно договору об аренде, — мы с Кармен, когда подписывали его, были куда как беднее и наивнее, — Долкоу имел право одобрять или не одобрять все изменения, которые мы хотели внести в интерьер. Через шесть лет после открытия мы решили перестроить зал. Проект в двести тысяч долларов только увеличивал стоимость принадлежащего Долкоу торгового центра, но за свою подпись Горас потребовал десять тысяч черным налом. Когда я захотел взять в аренду магазин канцелярских принадлежностей, чтобы расширить ресторан, Долкоу вновь настоял на взятке. Не брезговал он и мелочевкой. Когда мне захотелось заменить парадную дверь, Горас оценил свое разрешение в двести долларов.

Теперь мы хотели поменять вывеску, поставить более красивую, больших размеров, вот я и вел переговоры с Долкоу о причитающейся ему сумме, не облагаемой никакими налогами. Он не знал о том, что мне стала известна одна любопытная подробность: земля, на которой стоял торговый центр, не принадлежала Долкоу; двадцать лет назад он взял ее в аренду на девяносто девять лет, а потому чувствовал себя на ней хозяином. Торгуясь с ним о размере взятки, я одновременно вел секретные переговоры о покупке участка земли, на котором располагался торговый центр. После их успешного завершения уже не он держал бы меня за горло договором об аренде, а я — его. Он все еще видел во мне невежественного мексиканца, пусть родившегося в Америке, но все равно мексиканца; думал, что мне повезло в ресторанном бизнесе, но только повезло. Ум и трудолюбие, по его мнению, среди моих достоинств не числились. Конечно, это был не тот случай, когда маленькая рыбка проглатывала большую, но я надеялся установить статус-кво, при котором Долкоу будет кусать локти от ярости, но ничего не сможет со мной сделать.

Эти сложные переговоры, которые уже продолжались некоторое время, и послужили убедительным предлогом, позволившим мне покинуть ресторан во вторник утром. Кармен я сказал, что у меня встреча с Долкоу. А на самом деле я прямиком поехал в наш новый дом, снедаемый чувством вины за то, что солгал любимой жене.

Когда я вошел на кухню, дверь была на прежнем месте. Не прямоугольник света. Не галлюцинация. Настоящая дверь.

Я повернул ручку-рычаг.

За дверью ступени вели в темноту.

— Какого черта? — вырвалось у меня. Мой голос эхом вернулся ко мне, словно отразившись от дна, расположенного в тысяче миль.

Выключатель не работал, как и в прошлый раз.

Но я принес с собой ручной фонарь. Зажег его.

Переступил порог.

Деревянная площадка громко заскрипела. Доски были старые, некрашеные, в выбоинах, каких-то желтых пятнах. Штукатурка на стенах потрескалась. Казалось, и площадку, и лестницу, и стены построили гораздо раньше самого дома и подвал не являлся его частью.

Я поставил ногу на первую ступеньку, и тут страшная мысль пришла мне в голову: вдруг дверь закроет сквозняком? А потом она исчезнет, как вчера, оставив меня в подвале?

Я вернулся, чтобы найти что-то тяжелое и закрепить дверь. Мебели в доме не было, но в гараже я нашел лом, который пришелся очень кстати.

Вновь встав на верхней ступеньке, я направил фонарь вниз, но луч если и осветил, то всего двенадцать ступеней. Темнота ниже казалась неестественно черной. И плотной. Словно подвал наполнял не воздух, а, скажем, нефть. Темнота эта впитывала в себя свет. Пробить ее он не мог.

Я спустился на две ступени и увидел две новые. Спустился на четыре, и моим глазам открылись еще четыре.

Шесть ступеней позади, одна подо мной, двенадцать впереди — всего девятнадцать.

Сколько обычно ступенек на лестнице в подвал? Десять? Двенадцать?

Уж точно не так много.

Быстро, без остановки, я спустился еще на шесть ступеней. Когда остановился, увидел перед собой те же двенадцать. Доски из сухого, старого дерева. Тут и там блестели головки гвоздей. На стенах — та же потрескавшаяся штукатурка.

Не на шутку встревожившись, я посмотрел на дверь, от которой меня отделяли тринадцать ступенек и площадка. Теплый солнечный свет, который заливал кухню, так и манил к себе… и казался ужасно далеким.

Начали потеть руки. Я вытер о брюки левую ладонь, переложил в нее фонарь, вытер правую.

В воздухе стоял легкий аромат лайма, сквозь который пробивались запахи плесени и гнили.

Я спустился еще на шесть ступеней, на восемь, еще на восемь, на шесть. Теперь за моей спиной осталась сорок одна ступенька, а впереди луч фонаря выхватывал из темноты все те же двенадцать.

Каждая была высотой в десять дюймов, то есть я спустился примерно на три этажа. В обычный подвал такая длинная лестница вести не могла.

Я сказал себе, что тут, возможно, бомбоубежище, но уже знал, что обманываю себя.

Однако подниматься не собирался. Мы, черт побери, купили этот дом, выложили за него немалые деньги, заработанные тяжелым трудом, и имели право знать, что находится у нас под ногами. Кроме того, в возрасте двадцати двух, а потом и двадцати трех лет, вдали от родных и среди врагов, я провел два года в постоянном ужасе и теперь не боялся многого из того, что пугало большинство людей.

Спустившись еще на сто ступенек, я снова остановился, потому что, по моим прикидкам, находился десятью этажами ниже уровня земли, а такая веха, конечно же, требовала осмысления. Повернувшись и посмотрев вверх, я увидел светлый прямоугольник двери на кухню размерами с четверть почтовой марки.

Посмотрев вниз, какое-то время изучал восемь деревянных ступенек — восемь вместо привычных двенадцати. По мере того как я спускался ниже, свет фонаря тускнел. Батарейки не садились, причина была не столь прозаичной. Лампочка светила так же ярко, но вот темнота, уж не знаю как, становилась все гуще и поглощала свет на более коротком расстоянии.

Аромат лайма по-прежнему присутствовал, но гнилью пахло все сильнее.

Тишину подземного мира нарушали только звуки моих шагов да становящееся все более тяжелым дыхание. Но, пока я стоял на десятиэтажной глубине, мне показалось, что я услышал еще какие-то звуки, доносящиеся снизу. Я затаил дыхание и прислушался. Вроде бы до меня донеслись какие-то стоны и всплески, но полной уверенности не было. Звуки эти, очень слабые, быстро пропали. Вполне возможно, они мне просто послышались.

Спустившись еще на десять ступенек, я, наконец, добрался до площадки, где обнаружил две арки в противоположных стенах. Дверей не было, за каждой аркой тянулся короткий каменный коридор. Я выбрал арку по левую руку, прошел коридором пятнадцать футов и нашел новую лестницу, которая уходила вниз под прямым углом к ступеням, по которым я спустился.

Здесь запах гнили и разложения чувствовался куда как сильнее. Казалось, где-то ниже свалили и оставили кучу овощей.

Вонь эта вызвала давно забытые воспоминания. Я уже сталкивался с этим запахом в лагере для военнопленных, тогда мне было двадцать два года. Нас кормили похлебкой из гнилых овощей, главным образом турнепса, сладкого картофеля. То, что мы не съедали, сбрасывалось в «потный ящик» — яму в земле под жестяной крышей, служившей карцером для провинившихся заключенных. В этой жуткой яме мне пришлось сидеть в гниющей грязи. В этой вони, при страшной жаре, я уже практически убедил себя в том, что умер, а в нос бьет запах собственной разлагающейся плоти.

— Что происходит? — спросил я, не ожидая получить ответ.

Вернувшись к центральной лестнице, я прошел в правую арку. И там коридор заканчивался новой, уходящей вниз лестницей. Из глубин поднимался другой, не менее знакомый мне запах: протухших рыбьих голов.

Нет, не рыбы, а именно рыбьих голов, вроде тех, что иной раз добавляли нам в похлебку. Улыбаясь, охранники стояли и смотрели, с какой жадностью мы ее пожирали. К горлу, конечно же, подкатывала тошнота, но голод не позволял выливать эту дрянь на землю. Иногда мы даже жевали эти чертовы рыбьи головы. Именно это и хотелось увидеть нашим охранникам. Их забавляло наше отвращение к пище, которую нам приходилось есть, а еще больше — отвращение к самим себе.

Я торопливо вернулся к центральной лестнице. Постоял на площадке, непроизвольно дрожа всем телом, стараясь отогнать эти тягостные воспоминания.

К этому времени я уже практически убедил себя, что все это мне почудилось или у меня действительно опухоль в мозгу или какие-то нарушения мозговой деятельности, вызвавшие эти галлюцинации.

Я продолжил спуск и заметил, что радиус действия фонаря еще уменьшился. Я видел уже только семь ступенек… шесть… пять… четыре…

А вскоре от непроглядной тьмы меня отделяли только два фута. Черная масса будто вибрировала в ожидании нашей встречи. Мне казалось, что она живая.

Однако до следующей площадки я не добрался, потому что вновь услышал шепот и всплески, от которых по моей коже побежали мурашки.

Я протянул вперед трясущуюся руку. Она исчезла в ледяной тьме.

Сердце билось, как паровой молот, во рту пересохло. Я испуганно вскрикнул и помчался наверх к свету.

Глава 2

В тот вечер, как обычно, я встречал и рассаживал гостей. Даже став успешным бизнесменом, большинство вечеров я провожу в зале своего ресторана, разговариваю с клиентами, играю роль хозяина. Обычно мне это нравится. Многие посетители приходят к нам уже лет десять, они — почетные члены семьи, давние друзья. Но в этот вечер работа меня не радовала, и несколько человек даже спросили, не заболел ли я.

Том Гэтлин, мой бухгалтер, зашел пообедать с женой.

— Господи, Джесс, ты посмотри, какое у тебя лицо. Серое. Тебе давно пора в отпуск. Какой смысл зарабатывать много денег, если их не тратить?

К счастью, обслуживающий персонал в ресторане первоклассный. Помимо Кармен и наших детей, Стей-си, Хитер и молодого Джо, у нас работает двадцать два человека, и все они отлично знают свое дело. И хотя я в этот вечер был не в лучшей форме, остальные выкладывались на все сто.

Стейси, Хитер и Джо. Очень американские имена. Забавно. Мои мать и отец, будучи иммигрантами, не желали полностью рвать с привычным им миром и назвали своих детей традиционными мексиканскими именами. Точно так же поступили и родители Кармен: ее братья — Хосе и Хуан, сестра — Эвалина. Меня зовут Хесус Гонсалес. Хесус в Мексике распространенное имя, но несколько лет назад я сменил его на Джесс, хотя и знал, что этим причиняю родителям боль (на испанском это имя произносится как «Хейсус», тогда как североамериканцы говорят: «Иисус», словно призывают Создателя. И человека с таким именем не принимают за серьезного бизнесмена). Интересно, что иммигранты во втором поколении, такие, как Кармен и я, обычно дают своим детям популярные на тот момент американские имена, словно пытаясь скрыть, сколь недавно их предки сошли с корабля или, как в нашем случае, пересекли Рио-Гранде. Стейси, Хитер и Джо.

Как новообращенные являются самыми ревностными христианами, так нет более ревностных американцев, чем граждане США в первом или втором поколении. Мы отчаянно хотим стать частью этой великой, огромной, безумной страны. В отличие от тех, чьи корни уходят в глубь веков, мы понимаем, какая это благодать — жить под звездами и полосами. Мы также знаем, что за эту благодать надо платить, и иной раз цена высока.

Мне известно об этом, возможно, лучше, чем другим. Я воевал во Вьетнаме.

В меня стреляли. Я убивал врагов.

И попал в плен.

Там я ел суп с протухшими рыбьими головами.

Это часть цены, которую мне пришлось заплатить.

Теперь, думая об этом странном подвале под нашим домом, вспоминая вонь концентрационного лагеря, которой обдало меня внизу, я задался вопросом: а может, япродолжаю расплачиваться? В Америку я вернулся шестнадцать лет назад, источенный болезнями, с гнилыми зубами. Меня морили голодом, пытали, но не сломили. Кошмары мучили меня многие годы, но в психотерапии я не нуждался. Я прошел через все муки ада, как и многие другие парни, попавшие в концлагеря Северного Вьетнама. Моему телу, конечно, досталось, но с душой мои мучители ничего поделать так и не смогли. Правда, где-то там я потерял веру в бога, хотя в то время казалось, что невелика потеря. Но, вернувшись, год за годом я все больше забывал случившееся со мной. И уже не сомневался, что все позади. Пока мне не открылась дверь в подвал. Такой подвал не мог быть настоящим, следовательно, оставалось признать, что у меня галлюцинации. Вполне возможно, что по прошествии стольких лет сказалась-таки эмоциональная травма, вызванная пленом и пытками. Я слишком долго подавлял, игнорировал эти мучительные воспоминания, и теперь они сводили меня с ума.

Если это так, то приходилось искать ответ на другой вопрос: а что инициировало этот сбой, почему у меня вдруг поехала крыша? Покупка дома у вьетнамского беженца? Едва ли. Я не мог понять, каким образом национальность продавца дома могла вызвать короткое замыкание в моем подсознании, сопровождающееся целым букетом галлюцинаций. С другой стороны, с учетом двух лет в концлагере моя психика устойчивостью соперничала с карточным домиком, и малейший толчок мог привести к срыву.

Но, черт побери, я не чувствовал себя безумцем. Я чувствовал себя психически нормальным… испуганным, но полностью контролирующим ситуацию. Галлюцинация была наиболее рациональным объяснением подвалу. Но я почему-то не сомневался в реальности подземных ступеней, то есть их несовпадение с действительностью имело внешнюю, а не внутреннюю причину.

В восемь вечера прибыл Горас Долкоу с семью гостями, и я на время забыл про подвал. Будучи арендодателем, он полагал, что имеет полное право не платить ни цента за обед в нашем ресторане. Если мы взбрыкивали, он всегда находил способ прижать нас, поэтому приходилось мириться с неизбежным. Долкоу никогда не говорил: «Спасибо», зато всегда находил повод высказать недовольство.

В тот вторник ему не понравились «Маргарита»^[662] — мол, мало текилы, чипсы — недостаточно хрустящие, суп с фрикадельками — мало фрикаделек.

Мне хотелось задушить мерзавца. Вместо этого я принес новый коктейль, достаточно крепкий, чтобы обжечь ему горло, и новые чипсы, и блюдо с фрикадельками, чтобы насыпал в тарелку сколько душе угодно.

Той ночью, лежа в постели, я подумывал над тем, чтобы пригласить Долкоу в наш новый дом, затолкать на лестницу, ведущую в подвал, закрыть дверь и оставить его там. Почему-то у меня не было сомнений в том, что в подвале кто-то живет… эта животина находилась лишь в нескольких футах от меня, прячась за тьмой, которую не мог пробить луч фонаря. Так почему бы ей не подняться по ступеням и не познакомиться с Долкоу? После этой встречи мы бы хлопот с ним не знали.

Спал я плохо.

Глава 3

В среду утром, 14 мая, я вернулся в наш новый дом, чтобы пройтись по нему с прежним владельцем, Нгуеном Куанг Фу. Я прибыл за час до назначенного срока на случай, что вновь увижу дверь.

Увидел.

Внезапно почувствовал, что должен повернуться спиной к ней, уйти, проигнорировать. Каким-то образом осознал: она исчезнет, если я откажусь ее открывать. Знал и другое: я рискую не только телом, но и душой, если не смогу устоять перед искушением и дальше изучать глубины подвала.

Открытую дверь я вновь подпер ломом.

Спустился в темноту с фонарем в руке.

Десятью этажами ниже остановился на площадке, от которой отходили два коридора. Из левого шел запах гниющих овощей, из правого — тухлых рыбьих голов.

Я обратил внимание, что темнота густеет не столь сильно, как днем раньше, поэтому у меня появилась возможность спуститься ниже. Темнота словно лучше узнала меня и соглашалась открыть ранее не ведомую мне часть своих владений.

Пятьдесят или шестьдесят ступеней привели меня к следующей площадке. Тоже с двумя арками.

Сначала я исследовал левую. Короткий коридор привел к лестнице, которая уходила в пульсирующую, густую, зловещую тьму, не проницаемую для света, как нефть. Луч моего фонаря не мог ее пробить, лишь рисовал белый круг на ее поверхности, словно свет падал на глухую стену. Темнота в этом круге чуть поблескивала. Однако я знал, что это не нефть или другая жидкость. Я видел перед собой конденсат тьмы, выпаренный из миллиона ночей, миллиарда теней. Темнота — это состояние, не субстанция, а потому выпарить ее невозможно. Однако пространство ниже меня заполнял конденсат, чистый и древний, концентрат ночи, концентрат межзвездного пространства, загущенный до состояния сиропа. И он излучал зло.

Я попятился, вернулся к главной лестнице. Не стал исследовать ступени в правом коридоре, потому что и так знал, что наткнусь на такой же конденсат.

Продолжил спуск по главной лестнице и практически сразу наткнулся на сконденсированную темноту. Она преграждала мне путь, как стена, как приливная волна. Я стоял в двух ступенях от нее, дрожа от страха.

Наклонился вперед.

Протянул руку к пульсирующей массе темноты.

Холодной на ощупь.

Я наклонился ниже, Кисть исчезла. Граница тьмы была такой четкой, что руку мне словно обрубило по запястье, отсекло, как циркулярной пилой.

В панике я отпрянул. Нет, кисть не отсекло. Она по-прежнему прочно соединялась с рукой. Я пошевелил пальцами.

Глядя в желеобразную тьму, я вдруг понял, что она знает о моем присутствии. Я и раньше чувствовал, что эта тьма — зло, но как-то не думал, что она обладает сознанием. Всматриваясь в черную стену, я осознавал, что эта тьма рада видеть меня здесь и готова пригласить в свои глубины, за ту границу, где уже побывала моя кисть, куда уводила лестница. На мгновение мне захотелось принять приглашение, уйти из света в тьму, спускаться все ниже и ниже.

Но потом я подумал о Кармен. О моих дочерях Хитер и Стейси. О моем сыне Джо. О всех людях, которых я любил, которые любили меня. Чары рухнули. Гипноз тьмы более не действовал на меня. Я повернулся и побежал вверх, к яркому прямоугольнику двери на кухню, мои шаги гулко отдавались на узкой лестнице.

Солнечный свет вливался в большие окна. Я убрал лом, закрыл дверь. Мысленно приказал ей — исчезни, но она осталась.

— Я псих! — воскликнул я. — Безумец!

Но знал, что с головой у меня все в порядке.

С ума сошел окружающий меня мир — не я.

Спустя двадцать минут, в назначенный час, прибыл Нгуен Куанг Фу, чтобы рассказать мне об особенностях дома, который мы у него купили. Я встретил его у двери и, едва увидев, сразу понял, откуда взялся этот подвал и каково его предназначение.

— Мистер Гонсалес? — спросил он.

— Да.

— Я — Нгуен Куанг Фу.

Он был не просто Нгуеном Куанг Фу. Он был пыточных дел мастером.

Во Вьетнаме он приказал привязать меня к скамье и больше часа бил по ступням деревянной дубинкой, и каждый удар передавался через кости голеней и бедер, позвоночник и грудную клетку в череп, где взрывался в самой макушке. Связанного по рукам и ногам, он приказал бросить меня в чан, доверху заполненный мочой тех заключенных, которые прошли через эту пытку до меня. Когда я думал, что больше не смогу задерживать дыхание, когда в ушах шумело, когда сердце разрывалось, когда всеми фибрами души я жаждал смерти, меня вытащили на воздух, позволили несколько раз вдохнуть, а потом вновь сунули в это зловоние. Он приказал прикрепить провода к моим яйцам, а потом бессчетное число раз пропускал через них электрический ток. Не в силах что-либо предпринять, я наблюдал, как он до смерти избил моего друга, а другому ножом вырезал глаз за то, что тот обругал солдата, давшего ему миску с рисовой кашей, в которой копошились черви.

Я абсолютно не сомневался в том, что передо мной стоит тот самый палач. Его лицо навсегда осталось в моей памяти, словно отпечаток клейма, раскаленного на огне ненависти. Возраст совершенно на нем не отразился. Выглядел он всего на два или три года старше, хотя с нашей последней встречи прошло больше пятнадцати лет.

— Рад познакомиться с вами, — выдавил я из себя.

— Я тоже, — ответил он, и я пригласил его в дом.

Голос Фу запомнился мне так же хорошо, как и лицо: мягкий, низкий и холодный — голос змеи, если бы она могла говорить.

Мы пожали друг другу руки.

Для вьетнамца он был высокого роста — пять футов и десять дюймов. Длинное лицо, выступающие скулы, острый нос, тонкие губы, глубоко посаженные глаза.

В концентрационном лагере его имени я не знал. Возможно, его и тогда звали Нгуен Куанг Фу. А может, он взял это имя, приехав в Соединенные Штаты.

— Вы купили прекрасный дом, — сказал он.

— Он нам очень нравится, — ответил я.

— Здесь я был счастлив, — он улыбался, кивая, оглядывая пустую гостиную. — Очень счастлив.

Почему он покинул Вьетнам? Он же воевал на стороне победителей. Может, возникли разногласия с кем-то из товарищей? Или государство определило его на тяжелую работу, которая могла подорвать здоровье и свести в могилу раньше времени? А может, вышел в море в утлой лодке, потому что его не назначили на высокую должность?

Причина, заставившая его эмигрировать, для меня ровным счетом ничего не значила. Главное, что он был здесь.

Едва я его увидел и узнал, как понял, что живым он из этого дома не выйдет. Потому что я его не выпущу.

— Особо показывать здесь нечего. В одном шкафу-купе в большой спальне дверца иногда соскакивает с направляющих. И раздвижная лестница на чердак, случается, заедает. Пойдемте, я вам покажу.

— Буду вам очень признателен.

Он меня не узнал.

Наверное, пытал слишком многих, чтобы помнить каждого. Все заключенные, которые страдали и умирали в его изуверских руках, видать, были для него на одно лицо. Палачу без разницы, кого он мучает. Вот и для Нгуена Куанг Фу человек на дыбе ничем не отличался от того, кто висел на ней прежде. Во всяком случае, лиц он точно не запоминал.

Пока мы шли по дому, он называл имена надежных сантехников, электриков, специалистов по системам кондиционирования, живущих неподалеку, а также художника, который сделал витражи в двух комнатах. «Если они разобьются, ремонтировать лучше пригласить того, кто их сделал».

До сих пор не могу понять, как мне удалось сдержаться и не наброситься на него. Более того, ни лицо, ни голос не выдали внутреннего напряжения. Фу и не подозревал, какая над ним нависла опасность, когда он переступил порог нашего дома.

На кухне, после того, как он показал мне, где находится рубильник для повторного включения мусоросборника, я спросил, не скапливается ли вода в подвале после ливней.

Он удивленно вскинул на меня глаза. Чуть повысил голос:

— В подвале? Но никакого подвала в доме нет.

Теперь пришел мой черед выражать удивление.

— Конечно же, есть. Вот за этой дверью.

Он уставился на дверь.

Увидел ее, как и я.

Я истолковал сие как знак судьбы, убедился, что не делаю ничего дурного, лишь помогаю ей вершить правосудие.

Взяв с разделочного столика фонарь, я открыл дверь.

Со словами, что этой двери не существовало, когда он жил в этом доме, Куанг Фу переступил порог, прошел на площадку. Им двигали изумление и любопытство.

— Выключатель не работает, — я встал позади него, направил луч вниз. — Впрочем, и так хорошо видно, не правда ли?

— Да… но… как… откуда…

— Неужто вы не знали о существовании подвала? — я хохотнул. — Да перестаньте. Вы шутите или как?

По-прежнему пребывая в изумлении, он спустился на одну ступеньку, вторую.

Я следовал за ним.

Скоро он понял: что-то не так. Ступеньки уходили все ниже, и конца им не было. Фу остановился, повернул голову.

— Странно. Что тут происходит? Как вам удалось…

— Иди, — бросил я. — Вниз. Спускайся дальше, мерзавец.

Он попытался протолкнуться мимо меня к открытой двери на кухню.

Я грубо толкнул его, и Куанг Фу просчитал задом и спиной все ступеньки до первой площадки с арками в боковых стенах. Когда я добрался до него, он еще не пришел в себя. Ему крепко досталось. Из разбитой нижней губы по подбородку текла кровь. Он содрал кожу с правой ладони. И, как мне показалось, сломал руку.

Плача, прижимая руку к груди, Фу посмотрел на меня: в глазах читались боль, страх, недоумение.

Я ненавидел себя за то, что делаю.

Но еще больше ненавидел его.

— В лагере мы звали тебя Змеей. Я тебя узнал. Да, я тебя узнал. Ты нас пытал.

— О господи, — выдохнул он.

Он не попытался возражать, не стал убеждать меня, что я ошибся. Понимал, что такое не забывается, а потому ошибки быть не может. Он знал, кем был, чем занимался и кем стал.

— Эти глаза, — меня колотило от ярости. — Этот голос. Змея. Отвратительная, ползающая на животе тварь. Мерзкая, но очень, очень опасная.

Какое-то время мы молчали. Я просто лишился дара речи, осознав, с какой ювелирной точностью должен работать механизм судьбы, чтобы свести нас здесь и сейчас, в этом месте и в это время.

А вот темнота не молчала. До нас доносились шепот, всплески, от которых волосы у меня встали дыбом. А потом она пришла в движение.

Палач, вдруг оказавшийся в роли жертвы, затравленно оглядывался, переводил взгляд с одной арки на другую, потом посмотрел на ступени, уходящие вниз от площадки, на которой сидел. Страх заставил забыть о боли: он больше не плакал и не стонал.

— Где… где мы?

— Там, где тебе самое место.

Я повернулся к нему спиной, начал подниматься. Не остановился, не оглянулся. Фонарь я оставил ему, потому что хотел, чтобы он видел, кто пришел за ним.

(Темное живет в каждом из нас.)

— Подожди! — крикнул он вслед.

Я не сбавил шага.

— Что это за звуки? — спросил он.

Я продолжал подъем.

— Что будет со мной?

— Не знаю, — ответил я. — Но что бы ни случилось… ты это заслужил.

В нем наконец-то проснулась злость.

— Ты мне не судья!

— Как раз наоборот.

Одолев лестницу, я вышел на кухню, закрыл за собой дверь. Замка не было. Я просто привалился к ней, дрожа всем телом.

Вероятно, Фу увидел, как что-то поднимается к нему, потому что в ужасе заверещал и стал карабкаться по ступеням.

Я только сильнее придавил дверь плечом.

Он забарабанил по ней с другой стороны.

— Пожалуйста! Пожалуйста, нет. Пожалуйста, ради бога, нет, ради бога, пожалуйста!

Я слышал, как мои друзья, другие военнопленные, также молили этого человека, когда он загонял им под ногти ржавые иголки. Лица погибших стояли перед моим мысленным взором, и только они не позволили мне уступить мольбам Фу.

А кроме его голоса, я слышал приближающиеся звуки темноты. Она поднималась следом за Фу — густая, холодная лава, что-то нашептывая, плещась.

Куанг Фу перестал барабанить в дверь, истошно закричал: темнота добралась до него.

Что-то тяжелое придавило дверь, едва не вышибив ее, потом подалось назад.

Теперь Куанг Фу кричал без перерыва, от этих криков леденела кровь, охватывал ужас. Отдаляющиеся крики, удары ног, цепляющихся за стены и ступени, подсказали, что вьетнамца волокут вниз.

Меня прошиб пот.

Перехватило горло.

Рывком я распахнул дверь, перескочил через порог на площадку. Наверное, я действительно собирался вытащить его на кухню, все-таки спасти. Точно сказать не могу. Но увиденное до такой степени шокировало меня, что я ничего не сделал.

Палача схватила не темнота, а два худющих мужчины, которые вынырнули из нее. Я их узнал. Американские солдаты, умершие от руки Фу в концлагере, когда я там сидел. Они не были моими друзьями, более того, были плохими людьми, любили войну, до того, как попали в плен, любили убивать, а в свободное от службы время спекулировали на черном рынке. Их ледяные, мертвые глаза уставились на меня. Когда рты открылись, вместо слов с губ сорвалось какое-то шипение, и я понял, что говорят не тела, а души, души, закованные в цепи в глубинах этого подвала. Они не могли вырваться из темноты, она отпустила их на чуть-чуть, чтобы они схватили Нгуена Куанг Фу и отволокли вниз.

И пока я наблюдал, они утащили вопящего палача во тьму, которая была их вечным домом. Темнота отступала, ступени открывались, как открывается морское дно при отливе.

Шатаясь, я вышел на кухню, доплелся до раковины. Меня вывернуло наизнанку. Я открыл воду, смыл блевотину. Плеснул водой в лицо. Прополоскал рот. Постоял, тяжело дыша.

Когда повернулся, увидел, что дверь в подвал исчезла. Темнота хотела заполучить Фу. Вот почему появилась дверь. Вот почему открылся путь… в то место, что внизу. Темнота так хотела его заполучить, что не могла дождаться, пока он попадет туда естественным путем, после смерти. Прорубила дверь в этот мир и добралась до него. Теперь он принадлежал ей, и мои контакты со сверхъестественным на том обрывались.

Так я подумал в тот момент.

Я просто не понимал.

Видит бог, я просто не понимал.

Глава 4

Автомобиль Нгуена Куанг Фу, новый белый «Мерседес», стоял на подъездной дорожке, невидимый с шоссе. Я сел за руль и отогнал его на стоянку у общественного пляжа. Домой вернулся пешком, а когда полиция начала поиски Фу, заявил, что он к нашему дому не приезжал. Мне поверили. Меня ни в чем не могли заподозрить. Добропорядочный гражданин, многого добившийся упорным трудом, с безупречной репутацией.

В течение трех недель дверь в подвал не появлялась. Страхов у меня заметно поубавилось, я уже без опаски заходил на кухню.

Да, конечно, мне пришлось столкнуться со сверхъестественным, но я надеялся, что больше такого не случится. Множество людей вдруг видят призрака, становятся участниками паранормального события, которое потрясает их до глубины души и заставляет усомниться в законах, по которым вроде бы живет реальный мир, но обычно такое бывает только один раз. Вот я и верил, что больше не увижу дверь в подвал.

А потом Горас Долкоу, наш арендодатель, которому вечно не хватало фрикаделек в супе, прознал о моих секретных переговорах о покупке земли, на которой стоял его торговый центр, и нанес ответный удар. Сильный удар. У него были связи в политических кругах. Полагаю, он ими и воспользовался, потому что санитарный врач наложил на нас штраф за несуществующие нарушения. Нас ни в чем нельзя было упрекнуть. Наши стандарты качества приготовления пищи и чистоты превосходили установленные департаментом здравоохранения. Вот мы с Кармен и решили обратиться в суд, а не платить штраф. Только мы подали иск, как на нас наложили еще один штраф, на этот раз за нарушение правил противопожарной безопасности. Когда мы заявили, что обратимся в суд с новым иском, кто-то ворвался в ресторан в три часа ночи и устроил погром. Ущерб составил пятьдесят тысяч долларов.

Я понял, что могу выиграть одну битву, но обречен на поражение в войне. Если бы я взял на вооружение беспринципную тактику Гораса Долкоу, если бы начал подкупать чиновников и нанимать бандитов, то есть бороться с ним понятными ему методами, наверное, он на определенных условиях пошел бы на мировую. Однако пусть я не без греха, но не смог заставить себя опуститься до уровня Долкоу.

Возможно, мое нежелание участвовать в грязной игре обусловлено скорее гордостью, чем честью, хотя я бы предпочел верить во второе.

Вчера утром (я пишу это в дневнике, который начал вести с недавних пор) я пошел на поклон к Долкоу. Можно сказать, вполз на пузе в его роскошный кабинет и смиренно пообещал более не предпринимать попыток купить землю, на которой стоял его торговый центр. Я также согласился заплатить ему три тысячи долларов наличными за разрешение сменить вывеску ресторана.

Какой же он был самодовольный, как пренебрежительно говорил со мной. Продержал меня в кабинете больше часа, хотя со всеми делами мы могли управиться за десять минут. Лишь для того, чтобы насладиться моим унижением.

Прошлой ночью я не смог заснуть. Кровать удобная, в доме полная тишина, воздух прохладный, все располагало ко сну, а я лежал и думал о Горасе Долкоу. Мысль о том, что мне до скончания веков придется сидеть у него под каблуком, выводила из себя. Очень мне хотелось найти способ взять его за жабры, но ничего путного в голову не приходило.

Наконец, очень тихо, не разбудив Кармен, я выскользнул из кровати и пошел вниз, чтобы выпить стакан молока, в надежде, что содержащийся в нем кальций меня успокоит. И когда вошел в кухню, думая о Долкоу, увидел дверь.

Я даже испугался, потому что понял, что означает ее столь своевременное появление. Мне требовалось как-то разобраться с Горасом Долкоу, и дверь предлагала кардинальное решение проблемы. Пригласить Долкоу в дом под тем или иным предлогом. Столкнуть в подвал. И позволить темноте разобраться с ним.

Я открыл дверь.

Посмотрел на укутывающую ступени тьму.

Давно уже умершие заключенные, жертвы пыток, ждали там Нгуена Куанг Фу. А кто дожидался Долкоу?

По моему телу пробежала дрожь.

Боялся я не за Долкоу.

За себя.

Внезапно я осознал, что добраться до меня темнота внизу жаждала куда больше, чем до Фу или Долкоу. Ни один из них не был лакомым кусочком. Их все равно ждал ад. Если бы я не отправил Фу в подвал, темнота заполучила бы его после визита смерти. Так и Долкоу после смерти мог попасть только в геенну огненную. Но, подталкивая их навстречу судьбе, я подвергал опасности собственную душу.

Глядя вниз, я слышал, как темнота шепчет мое имя, призывает к себе, обещает вечное блаженство. Такой соблазнительный голос. Такие сладкие посулы. Чаши весов моей души еще колебались, но темноте так хотелось заграбастать ее.

Я чувствовал, что еще недостаточно грешен, чтобы принадлежать тьме. Проделанное с Фу могло рассматриваться как восстановление справедливости, поскольку этот человек не заслуживал награды ни в этом, ни в последующем мирах. И отправив Долкоу в ад, я, пожалуй, не приговорил бы свою душу к вечным мукам.

Но кого еще я мог бы отправить в подвал после Гораса Долкоу? Скольких и как часто? С каждым разом такое решение будет даваться все легче. Рано или поздно я начну использовать подвал, чтобы избавляться от людей, которые досаждали мне по мелочам. Вдруг среди них окажутся те, кто заслуживал ада, но еще мог встать на путь исправления? Ускорив их встречу с темнотой, я лишал их возможности изменить свою жизнь и судьбу. Тогда ответственность за муки, которым будут подвергаться их души, легла бы и на меня. Тогда за мной будет числиться слишком много грехов… и темнота поднимется по ступеням, вползет в дом и утащит меня с собой.

Снизу до меня доносился шепот конденсата миллиарда безлунных ночей.

Я попятился, закрыл дверь.

Она не исчезла.

«Долкоу, — в отчаянии думал я, — почему ты такой мерзавец? Почему заставляешь ненавидеть себя?»

Темное живет даже в лучших из нас. В худших темное не просто живет, но правит.

Я — хороший человек: тружусь не покладая рук, любящий и верный муж, строгий, но заботливый отец.

Однако я не лишен недостатков и ничто человеческое мне не чуждо, в том числе и желание отомстить. Часть иены, которую мне пришлось заплатить, — смерть моей наивности во Вьетнаме. Там я узнал, что в мире живет большое зло, не абстрактное, а из плоти и крови, и когда злые люди пытали меня, контакт с ними оказался заразным. С тех пор я всегда стремился отомстить за причиненное мне зло.

Я говорю себе, что не посмею постоянно прибегать к легким решениям, которые предлагает подвал. Но где, когда и на ком я остановлюсь? Может, отправив в подвал два десятка мужчин и женщин, я уже ничем не буду отличаться от того же Фу? К примеру, допустим, мы с Кармен поссорились? Неужто в какой-то момент я предложу ей отправиться в экскурсию по подземелью? А если дети разозлят меня, что случается довольно часто? Когда я перейду черту? И не будет ли эта черта постоянно сдвигаться, понижая предел терпимости?

Я — хороший человек.

И хотя иной раз я впускал в себя тьму, королевства в моей душе ей создать еще не удалось.

Я — хороший человек.

Но искушение велико.

Я начал составлять список людей, которые, так или иначе, осложнили мне жизнь. Разумеется, я не собираюсь им мстить. Список — игра, не более того. Я его составлю, потом порву листок на мелкие кусочки и спущу в унитаз.

Я — хороший человек.

Этот список ничего не значит.

Дверь в подвал навеки останется закрытой.

Никогда больше я не открою ее.

Клянусь в этом всем святым.

Я — хороший человек.

Список длиннее, чем я ожидал.

Мышка за стенкой скребется всю ночь

Прошло три недели с тех пор, как это случилось; три недели — долгое время. Можно считать, что теперь я воспринимаю случившееся как должное. Можно, только это не так. Что означает: пока я лежу тут, пытаясь вспоминать, некий таинственный тихий голос внутри меня будет крепнуть, переходя в крик. В оглушительный вопль. Тогда они поднимутся, ступая по лестнице, по пыльной и истертой ковровой дорожке. Они быстро пройдут по коридору, переговариваясь так тихо, что я ничего не смогу разобрать из того, что они говорят. Один из них широко распахнет дверь, а второй подойдет к моей постели. Хореография высшего класса. Тот, что остановится у кровати, велит мне замолчать. Я попытаюсь. Я правда попытаюсь. Но этот таинственный голос, который и не мой вовсе (они этого, конечно, не понимают; он думают, что я над ним властен), будет крепнуть, поднимаясь все время выше и выше, пока тот, что у двери, не скажет: «Пожалуй, пора кончать». Интересно, для чего они разговаривают, если им, эмпатам, это вовсе не обязательно? «Пожалуй, пора кончать». А другой скажет: «Господи!» И ударит меня. Он ударит меня открытой ладонью, потом еще и еще, пока у меня не зазвенит в голове. Потом он стащит меня с постели и швырнет о стену и будет бить (теперь уже всерьез), пока я не умолкну. Не думаю, что они очень уж жестокие люди. Просто требуется чертовски много времени, чтобы заставить меня замолчать.

Но я должен думать об этом, разве не так? Я хочу сказать, если и есть какой-то конец воспоминаниям, если я когда-либо приму случившееся, я должен пропускать его через себя снова и снова, пока оно не лишится всех своих красок. Всех красок и острых краев и боли. Возможно, повторение есть мать приятия.

Я повторяю…

Турбошаттлы проходили тогда прямо под моим окном, по одному каждый вечер; завывая, спускались они по улице, и их длинные тяжелые тела пританцовывали на пальцах воздушных струй. Была зима, и снег взлетал вокруг них густыми клубящимися облаками, пока они полностью не исчезали в самими же вызванной метели. Шаттл останавливался перед гостиничной лестницей, как раз напротив первой ступеньки. Вентиляторы выключались, и автобус опускался на прочную резиновую подушку — так же мягко, как опускаются друг на друга снежные хлопья. Моя кровать стоит у самого окна. Я лежал на теплых серых одеялах и наблюдал все это с меланхолической отрешенностью, хотя и несколько возбужденный тем, что должно было последовать в шаттле, пытаясь проникнуть взглядом сквозь его стекла и разглядеть пассажиров в тусклом свете едва горящих плафонов. Большинство из них спало, склонив головы к холодному стеклу, их дыхание затуманивало окна, так что — по большей части — многого разглядеть я не мог.

Через некоторое время передняя дверь шаттла открывалась, и из автобуса выходил водитель, одетый в длинное синее паль-то, хлопающее на резком ветру. Он слегка склонялся, преодолевая напор ветра, и торопливо входил в освещенный вестибюль, скрываясь из виду. Однажды, когда меня вдруг сильно одолело любопытство, я решил посмотреть, что он там делает. Я вышел в холл, крадучись спустился по лестнице (я живу на втором этаже, так что путь был не долог) и выглянул из-за угла. Водитель и Белиас, ночной портье (грузная фигура, пышная шевелюра, маленькие глазки, быстрые руки) стояли у камина, отхлебывая кофе из тяжелых коричневых кружек. Пару раз они рассмеялись, но не произнесли ни слова. Конечно, раз они эмпаты, зачем им говорить. После того, как кофе был допит, Белиас вручил водителю три посылки, сданные в почтовое отделение гостиницы, и водитель ушел. На улице он ускорил шаг, торопясь побыстрее оказаться в тепле и уюте своей кабины. Я вернулся в комнату и остановился у окна, глядя, как шаттл исчезает в белом месиве. Потом, мне кажется, я долго плакал. Как бы там ни было, я никогда больше не ходил глядеть на Белиаса и водителя.

Но я не переставал сигналить пассажирам. Каждую ночь, когда двухчасовой шаттл останавливался, покачиваясь, у ступеней гостиницы, я ставил настольную лампу на подоконник, сдвинув абажур назад. Потом я несколько раз подряд включал и выключал ее. Потом делал паузу, чего-то ожидая. Я не смогу точно сказать, чего я ждал конкретно. Может быть, я думал, что кто-нибудь в автобусе начнет баловаться с ночником, включая и выключая его в ответ. Но никто никогда этого не делал.

Кроме одного раза.

Три недели тому назад.

Слушайте…

Я лежал в постели, дожидаясь двухчасового шаттла. Я поставил лампу на подоконник и подготовил ее. За окном падал снег, сухой снег, что так легко подхватывается ветром, скрипит, ударяясь о стекло, и уносится прочь, словно облако песка. Под рукой у меня была старая рубашка, чтобы протирать окно, если оно слишком запотеет от дыхания. Без одной минуты два шаттл вывернулся на улицу в нескольких кварталах отсюда, почти на границе видимости. Я стоял, плотно прижавшись к стеклу (у меня даже лоб занемел от холода), вот почему я увидел автобус так далеко. Сперва это были лишь два тускло светящихся круга, временами почти полностью пропадающие в мятущемся снеге. Затем, по мере приближения шаттла, огни превратились в яркие, теплые предметы, которые хотелось подержать в руках. Мое сердце, как всегда, гулко колотилось, а пальцы лежали на выключателе.

Сначала все шло, как обычно. Шаттл ткнулся в обочину, вздымая с обеих сторон жалобно визжащий снег. Снег растекся толстым белым ковром, и роторы одновременно встали. Водитель вышел из кабины, оставив спящих пассажиров. Задыхаясь и дрожа, я шесть раз включил и выключил лампу, остановился и стал ждать.

На этот раз обычный порядок нарушился. Кто-то вернул мой сигнал. Желтая вспышка. Вторая. Третья. Всего шесть. Я поспешно протер окно, чтобы увериться, что я не введен в заблуждение отражением далеких уличных фонарей. Я просигналил снова. Теперь стекло было чистым, ничто не заслоняло мне огонек зажигалки, зажегшийся, пропавший, зажегшийся снова.

Кажется, я смеялся. Точно помню, что прижался к стеклу, стараясь разглядеть все получше, потому что именно тогда я смахнул лампу с подоконника. Она подпрыгнула, упав на кровать, скатилась к краю и с грохотом полетела на пол.

Я бросился к ней и увидел, что лампочка разбилась. Сама лампа, похоже, была в целости. Но мне была нужна лампочка. Теперь в любую минуту водитель мог допить свой кофе и вернуться в автобус, оставив меня одного, увозя человека с зажигалкой и оставляя меня наедине с самим собой. Мне была нужна лампочка. Позарез.

Я вспомнил о лампочке в торшере, стоящем в дальнем углу комнаты. Я двинулся туда, запнулся в темноте за стул и упал раньше, чем успел выбросить вперед руки. Ударился я челюстью, сломав зуб. Его осколок впился в губу, которая теперь сильно кровоточила. Больше повреждений вроде бы не было. Я лежал, чувствуя, как пол перекатывается подо мной, словно бочонок на отмели. Наконец я сумел подняться, нашел торшер и попытался вывернуть лампочку.

Мои руки не очень-то слушаются меня. Обе они были в нескольких местах сломаны и срослись не совсем правильно. У меня нет трех пальцев, что тоже не очень-то помогает делу. А большой палец правой руки совершенно ничего не чувствует, хотя на него можно положиться, когда что-то берешь. Я был музыкантом. Вот почему поработали только над моими руками. Что ж, с некоторыми Недоразвитыми обошлись гораздо хуже.

Я возился с лампочкой, но она все время выскальзывала из рук. Я проклял ее, попытался подобраться с другой стороны и запнулся за торшер, потянув его за собой.

Что ж, вы знаете, как это бывает. Приходит человек с устройствами для эмпатии, чтобы сделать ваш мозг лучше, и вы с радостью соглашаетесь вставить такую штучку. Ну, в том смысле, что все теперь одна большая семья. Никаких войн. Никакого недопонимания. Одна любовь. Верно? Да, в конечном счете. Великое дело. У кого-то проблемы, все стараются помочь ему, дарят любовь и понимание, так что он может в конце концов прийти к соглашению с собой. И не надо больше слов. Все же кругом эмпаты! И вот вы выходите из операционной, и вокруг никель, и белизна, и кафель, и медсестры в хрустящих халатах, и доктора, пахнущие антисептиком. А потом обнаруживаете, что в вашем случае устройство не сработало. Сперва все напуганы, потому что думают, что такое может случиться со многими. Потом, спустя пять лет и несколько миллиардов простеньких операций, становится ясно, что таких не так уж и много. Недоразвитые. Закрытые для телепатического общения. Всегда хотят говорить, говорить, говорить, когда нужда в разговоре отпала. Поэтому их немедленно объявляют не такими, как все. Не такими. И однажды, когда кто-то из детей или наиболее извращенных взрослых избивает Недоразвитого просто ради забавы, вы присоединяетесь. Она быстро проходит, эта вспышка садизма, и вы пристыжены. Человечество быстро приходит в себя, и вы понимаете, что ваше нападение на Недоразвитого было последним проявлением жестокости, последним актом насилия, свидетельствующим о переходном возрасте. Так что следующим шагом государственного аппарата эмпатов является, в порыве либерализма, куча законов, под сенью которых Недоразвитые теперь в полной безопасности. Так что все лучше некуда, верно? Так что вот вам и хэппи-энд, не так ли? Так что забудьте о Недоразвитых. Но постепенно становится ясно, что Недоразвитым нужно нечто большее, чем законы, защищающие от физического насилия. Появляется новый вид насилия, более смертельный, более угрожающий. Это насилие безразличия, насилие выселения в касту, отделенную от остального мира, насилие игнорирования, насилие жизни в одиночку, существования на пенсию, изучения лишь посредством пожелтелых исчерканных страниц старых книг такой затягивающей теплоты человеческого общения, внесенной автором в свои слова. Ищите других Недоразвитых. Непременно ищите. Единственная проблема в том, что их всего пятнадцать сотен на четыре с половиной миллиарда. А когда вы кого-то все-таки находите, то оказывается, что мозг, недостаточно чувствительный для эмпатии, не всегда годится для общения. И наконец вы осознаете, что идти-то некуда. Абсолютно некуда… А люди, которые содержат Недоразвитых, неряхи-управляющие и безмозглые владельцы меблированных комнат, без зазрения совести поколачивают их, чтобы вели себя тихо, потому что Недоразвитых на самом деле нет, верно? Они фактически и не люди вовсе, верно? Больше не существует скотства таких-то и таких-то пыток, только лишь скучноватая, но необходимая задача поддержания дисциплины.

Я лежал на полу, держа торшер, повторяя: «Господи Иисусе, не дай лампочке оказаться разбитой; господи Иисусе, не дай лампочке оказаться разбитой». Раз за разом, пока не осознал, насколько суеверно это звучит. Меня начала бить дрожь, и я почувствовал, что меня вот-вот вырвет. Но я взял себя в руки и ощупал торшер. Лампочка была целой. Я всхлипывал, выворачивая ее из патрона, но ничего не мог с собой поделать. Я был так счастлив!

Спустя минуту я снова стоял у окна. Шаттл был на месте, но это не могло продолжаться долго. Я поднял настольную лампу и попробовал вывернуть лампочку. Руки соскользнули, я порезался об острое стекло, но все-таки вывернул ее. Я ввернул новую лампочку и поставил лампу на подоконник. Я уже собирался просигналить пассажиру с зажигалкой, когда на улице появились водитель и Белиас.

Я прижался лбом к стеклу, весь дрожа. Чувствовал я себя ужасно. На лице выступила испарина, и скатывающиеся капельки пота попадали в глаза, которые невыносимо щипало. В желудок словно кто-то положил ледышку, а сам он трепыхался, как задыхающаяся рыба. Я упустил свой шанс. Упустил навсегда. Через некоторое время я поднял голову и снова взглянул на шаттл, ожидая, что он уже исчез. Не знаю, почему мне все еще было интересно глядеть на него. Может быть, мне было любопытно увидеть Белиаса на улице. Раньше он никогда не выходил из гостиницы. Наоборот, водитель заходил в вестибюль. И они пили кофе у камина и смеялись, не произнося ни слова, и обменивались почтой, а я плакал, не зная почему. Когда я взглянул вниз, я снова заметил нечто необычное. Белиас и водитель запихивали вывеску ОСТАНОВКА АВТОБУСА в багажное отделение шаттла. Водитель пристроил ее так, чтобы она не каталась по багажу пассажиров. Белиас вернулся обратно.

Снег повалил сильнее.

Я все смотрел.

Я смотрел на темные очертания голов пассажиров за окнами,

думал о них, находящихся между сном и бодрствованием, думал, как их убаюкивает глухой рокот турбин и мягкий свист снега, когда они пробиваются сквозь ночь из одного места в другое.

И тут я вспомнил о лампе.

Я был готов начать сигналить, когда Белиас и водитель

вернулись. Они несли висевшую раньше в вестибюле таблицу, в которой значилось время прибытия и отправления шаттлов, стоимость билетов и тому подобное. Они начали пристраивать ее в багажном отделении.

И тут я понял. Турбошаттл не будет больше, проходить через город. Сегодня он прибыл в последний раз. Отныне какой-то новый объезд, какое-нибудь более твердое и быстрое покрытие дадут пропеллерам возможность отталкиваться сильнее. Открытая дорога без зданий по сторонам, так что не будет надобности снижать скорость, чтобы не выдавить стекла. Они пойдут мимо, сделав улицы пустынными, и так ОНО останется навсегда. Завтра ночью я выгляну в окно и не увижу теплых желтых огней, становящихся ярче и ярче. Не будет гудящих турбин. Не будет взметаемого снега.

Выключатель лампы был скользок от крови.

Я пересек темную комнату и нащупал дверную ручку. Надо идти вниз. Больше делать нечего. Я вышел в холл и побежал, но обнаружил, что бегу не в ту сторону. Я очутился в тупике на противоположном конце гостиницы и остановился, пытаясь сообразить, что же произошло. Потом вспомнил, где находится лестница, пробормотал: «Дерьмо!» — хотя обычно не ругаюсь, и побежал в другую сторону. Я спустился вниз и миновал вестибюль, застланный рваным ковром.

Я толкнул стеклянную дверь и выбежал на улицу. На тротуаре был лед, и я упал. Снег, облепивший меня, таял и на ветру превращался в лед. Помнится, я плакал — и стеснялся того, что плачу, — и все не мог остановиться. И снова меня затошнило, но все кончилось мучительными спазмами, от которых мои глаза еще больше наполнились слезами. А я давно уже взрослый человек.

Водитель и Белиас пока не замечали меня. Я, пошатываясь, поднялся. Ветер больно сек лицо и руки. Я пошел вдоль автобуса, отсчитывая окна. У пятого я остановился и принялся царапать стекло, пока ко мне не повернулось лицо. Женщина, очень грузная, с длинными и прямыми темными волосами. Она удивленно таращилась на меня, отыскивая мою мозговую волну, потом рот ее открылся маленьким «о», и она стала глядеть сквозь меня — к такому взгляду Недоразвитые привыкли.

Я закричал: «Эй!» Я забарабанил в стекло. «Эй! Эй!»

Неожиданно я почувствовал на себе руки, руки Белиаса. Он

держал меня крепко, и в конце концов я перестал вырываться. Подошедший водитель глядел на женщину. Они разговаривали, хотя я ничего не слышал. И тут я увидел на сиденье рядом с женщиной маленького мальчика и понял, что произошло. Он увидел мой сигнал и вытащил у матери из сумочки ее зажигалку. Может быть, она спала, убаюканная гудением стремительной машины. Он помигал мне в ответ зажигалкой. Мать проснулась, отобрала ее у него и поменялась ним местами, оберегая от неприятностей.

Дети теперь единственные, кто может быть жестоким. Они проходят стадию, когда насмешка над человеком является для лих забавой.

Однако, в конце концов, хоть в этом было утешение.

Он не смотрел сквозь меня.

Его глаза не были стеклянными. Они не были рыбьими. Наши глаза быстро встретились и сразу же разошлись, когда Белиас оттащил меня.

Он втащил меня в комнату, уложил в постель. Я лежал, уткнувшись лицом в матрас, задыхаясь, дрожа от озноба и стараясь не потерять сознание. Затем раздалось гудение турбин поднимающегося шаттла. Я приподнялся и выглянул в окно. Шаттл исчезал в метели, поднятой пропеллерами.

Именно тогда я и закричал.

Белиас распахнул дверь. Другой человек, чьего имени я не знаю, подошел ко мне и велел замолчать. Я попытался, я правда попытался. Но крик, который я хотел остановить, вырвался и зазвучал с удвоенной силой. Я вопил и плакал и, казалось, не мог произвести шума, способного меня удовлетворить. Я думал о тихих улицах, тихом снеге, опускающемся мягко и бесшумно; я думал о тихой гостинице и о тихом разговоре Белиаса и водителя с полной женщиной. Я кричал все сильнее. Безымянный человек ударил меня ладонью по лицу, потом стащил с кровати и швырнул о стену так, как он всегда делает. Он трижды сунул кулак мне в живот, очень быстро, и вышиб из меня дух. Но я продолжал кричать молча. А когда вернулось дыхание, вместе с ним вернулся и крик. Белиас подошел к лампе и включил ее.

Я перестал кричать.

Некоторое время они смотрели на меня.

Я смотрел на них.

Они ушли, оставив меня в тусклом свете настольной лампы.

Я добрел до постели и упал на нее, чувствуя во рту соленую кровь. Где-то далеко истерично визжала женщина. Она тоже из тех, кто нарушает порядок. Она блондинка. По крайней мере, была таковой, пока ее волосы не потеряли цвет. Я помню ее тонкую талию, тот момент, когда мы лежали вместе, момент скользящего, долгого, трепетного проникновения, ту специфическую близость, которая всегда и навеки изменяет любую дружбу. Я помню, как мы оторвались друг от друга и поняли, что короткие минуты единства, мимолетные секунды тесной, влажной близости лишь сильнее подчеркивали одиночество остального времени.

А теперь она кричала. Она была слишком стара, чтобы найти в совокуплении даже мимолетные секунды тепла и света. И мне кажется, это из-за меня она кричала. Мне было жаль, что виной этому оказался я. Мне было жаль, что я позволил себе сцену у автобуса. Мне было жаль, что я Недоразвитый, Но жалость, в конце концов, ничего не значит. Она словно святая вода, которой даже и жажду не утолишь.

Это случилось три недели назад. И я все еще не хочу вспоминать об этом. Я вслушиваюсь в тишину, надеясь услышать приближениетурбошаттла, гуденье, его пропеллеров. Я лежу без сна до пяти или шести утра. Иногда, как сейчас, я заставляю себя вспоминать. Я слишком стар для иллюзий. Мне пятьдесят пять. Мои руки высохли. Мои волосы белы. Белы, словно снег за окном, можно так сказать. Вот я и вспоминаю, а комната тиха. Снег бесшумно ударяется о стекло. Я щелкаю пальцами, чтобы нарушить тишину, но кажется, что в мире нет больше звуков. Снова щелкаю. Ни звука. И я думаю, что пора начинать кричать, чтобы пришел Белиас и тот второй, безымянный…

Руки Олли

Та июльская ночь выдалась жаркой. Воздух, касающийся ладоней Олли, сообщал ему о дискомфорте городских жителей: миллионы людей мечтали о приходе зимы.

Даже в самую суровую погоду, даже январской ночью на ледяном ветру руки Олли оставались мягкими, теплыми, влажными… и чувствительными. Когда Олли за что-то брался, его удивительные пальцы словно сливались с поверхностью предмета. Когда отпускал — будто вздыхали, сожалея о расставании.

Каждую ночь, независимо от сезона, Олли приходил в темный проулок за рестораном «У Стазника», где рылся в трех мусорных баках в поисках случайно выброшенных столовых приборов. Поскольку Стазник придавал большое значение уровню обслуживания, а цены в ресторане кусались, столовые приборы стоили дорого и усилия Олли не пропадали даром. Каждые две недели ему удавалось набрать полный комплект, который он и относил в один из близлежащих комиссионных магазинов. Вырученных денег хватало на вино.

Выуженные из мусорных баков столовые приборы были главным, но не единственным источником его существования. По-своему Олли был талантливым человеком.

В ту жаркую июльскую ночь его талант прошел серьезную проверку. Придя в проулок, чтобы нащупать в баках ножи, вилки или ложки, он нашел потерявшую сознание девушку.

Она лежала за последним баком на боку, головой к кирпичной стене, закрыв глаза, сложив руки на маленькой груди, словно спящий ребенок. Но дешевенькое, обтягивающее, короткое платье показывало, что она уже не дитя. Бледная плоть чуть высвечивалась в темноте. Большего Олли разглядеть не удалось.

— Мисс? — позвал он, наклонившись.

Она не отреагировала. Не шевельнулась.

Олли опустился рядом с девушкой на колени, тряхнул, но разбудить не смог. Когда перекатил на спину, чтобы разглядеть лицо, что-то задребезжало. Чиркнув спичкой, он увидел стандартный набор наркомана: шприц, закопченную ложку, металлическую кружку, огарок свечи, несколько пакетиков белого порошка, завернутые сначала в пластик, а потом в фольгу.

Олли мог бы оставить девушку и продолжить поиски ложек (не понимал наркоманов, будучи стойким поклонником Бахуса), но пламя спички осветило ее лицо, и содержимое мусорных баков отошло на второй план. Он увидел высокий лоб, широко посаженные глаза, чуть вздернутый, усыпанный веснушками нос, пухлые губы, обещавшие эротические наслаждения и говорившие о детской наивности. Когда спичка погасла и сгустилась темнота, Олли уже знал, что не сможет оставить девушку здесь, потому что никогда в жизни не видел такой красавицы.

— Мисс? — он вновь потряс ее за плечо.

Она не отреагировала.

Олли посмотрел в одну сторону, в другую, не обнаружил кого-либо, кто мог неправильно истолковать его намерения. Убедившись, что они одни, наклонился ниже, положил руку на грудь, почувствовал, что сердце, пусть слабо, но бьется, поднес влажную ладонь к носу, уловил легкое дыхание. Девушка жила.

Он поднялся, вытер ладони о мятые, грязные брюки, с сожалением глянул на мусорные баки, в которых наверняка ждала богатая добыча, поднял девушку. Весила она совсем ничего, и Олли понес ее на руках, как жених несет невесту, переступая порог дома, хотя даже не думал о плотской стороне этого ритуала. Сердце гулко билось от непривычной нагрузки, но он донес свою неожиданную ношу до конца проулка, торопливо пересек пустынную улицу и нырнул в другую.

Десятью минутами позже, открыв дверь, внес девушку в свою квартирку в подвале. Положил на кровать, закрыл дверь, включил подобранную на помойке лампу с газетой вместо абажура, стоящую на столике. Девушка еле заметно, но дышала.

Олли смотрел на нее, гадая, что делать дальше. Ранее он действовал целенаправленно, теперь растерялся.

Раздраженный неспособностью ясно мыслить, вновь вышел на улицу, запер за собой дверь, вернулся в проулок за рестораном. Нашел сумочку, бросил в нее шприц, закопченную ложку, все остальное. Снедаемый тревогой, причину которой понять не мог, зашагал к себе.

О столовых приборах Стазника в мусорных баках Олли забыл начисто.

Присев рядом с кроватью на стул, Олли порылся в сумочке. Достал шприц и свечку, сломал, бросил в мусорное ведро. В ванной разорвал пакетики с героином, высыпал порошок в унитаз, спустил воду. В металлическую чашку девушка ставила свечку, на которой готовила очередную дозу. Он положил чашку на пол и расплющил несколькими ударами каблука. Вымыл руки, вытер рваным полотенцем с логотипом какого-то отеля, почувствовал себя лучше.

Дыхание девушки стало более частым, прерывистым. Лицо посерело, на лбу выступили капельки пота. Стоя над ней, Олли понял, что она умирает, и испугался.

Сложил руки на груди, запрятав кисти с длинными пальцами под мышки. Мясистые подушечки просто истекали влагой. В принципе, он понимал, что его руки способны не только на поиск столовых приборов в грудах мусора, но не хотел признавать за ними таких способностей: опасно.

Он вытащил галлоновую бутыль вина из гардероба, глотнул прямо из горла. Вкусом вино не отличалось от воды.

Олли знал, что вино не поможет снять напряжение. Не поможет, пока на его кровати лежит эта девушка. Пока так трясутся руки.

Отставил бутыль.

Олли терпеть не мог использовать руки на что-либо, кроме как на поиск неких предметов, которые, после конвертации в деньги, позволяли приобрести вино, но сейчас выбора не было. Включились основные инстинкты. На кровати лежала красавица. Классические черты лица завораживали. Бледная кожа и капельки пота на лбу не умаляли ее красоты. Не в силах оторвать от девушки глаз, он последовал за руками к кровати, словно слепой, ощупывающий препятствия в незнакомой комнате.

Для того чтобы его руки могли эффективно действовать, следовало девушку раздеть. Белья девушка не носила. Груди маленькие, твердые, высокие, талия слишком тонкая, кости на бедрах торчали, хотя на округлости ног недоедание отразилось не слишком. Олли оценивал ее лишь как object d'art^[663], а не предмет вожделения. К женщинам он был безразличен. До сих пор он жил в асексуальном мире, по которому его вели руки. Любая женщина сразу бы поняла, что руки эти неординарные.

Он коснулся висков девушки, разгладил волосы, подушечками пальцев прошелся по лбу, щекам, нижней челюсти, подбородку. Нащупал пульс на шее, осторожно понажимал на грудь, живот, ноги, отыскивая источник болезни. Вскоре все понял: передозировка. Узнал он и еще одну подробность, в которую не хотелось верить: передозировка сознательная.

Руки болели.

Олли вновь коснулся девушки, ладони описывали плавные круги по телу, он уже не знал, где заканчиваются его руки и начинается ее бархатистая кожа, они сливались воедино. Стали двумя облаками дыма, одно из которых перетекало в другое.

Полчаса спустя девушка уже не пребывала в коме, просто спала.

Осторожно Олли повернул ее на живот, обработал руками спину, плечи, ягодицы, бедра, завершая начатое. Прошелся по позвоночнику, помассировал затылок, заблокировав восприятие ее красоты, сосредоточившись на перекачке энергии от него к ней.

Пятнадцать минут спустя он не просто снял наркотическую зависимость, но полностью и навсегда излечил девушку от пристрастия к наркотикам. Теперь ей становилось бы плохо от одной мысли о том, чтобы уколоться. Он об этом позаботился. Руки позволяли.

Олли откинулся на спинку стула и заснул.

Часом позже вскочил, преследуемый кошмаром, который стерся из памяти. Быстро подошел к двери, обнаружил, что она заперта, выглянул из-за штор в окно. Ожидал, что напорется на чей-то взгляд, но нашел только ночь. Никто не видел, как он использовал свои руки.

Девушка спала.

Укрывая ее простыней, Олли вдруг понял, что даже не знает имени своей гостьи. В сумочке нашел удостоверение личности: Энни Грайс, двадцать шесть лет, незамужняя. Ничего больше: ни адреса, ни имен родственников.

Взялся за стеклянные бусы, но эти маленькие гладкие шарики ничем его не порадовали. Олли решил, что бусы приобретены недавно, поэтому еще не вобрали в себя ауру хозяйки, отложил их.

А вот потрепанный бумажник принес ему массу образов, дал полную картину последних лет жизни Энни: первое приобретение кокаина, первое использование, последующая зависимость, переход к героину, воровство (наркотики стоили денег), работа во все более грязных барах, проституция, которую она называла иначе, чтобы успокоить совесть, наконец, полный отрыв от общества, одиночество и сознательное желание уйти из жизни.

Олли бросил бумажник в сумочку.

Пот бежал по спине ручьем.

Хотелось вина, но в такой ситуации оно не могло принести забвения.

А кроме того, он еще не утолил любопытства. Как вышло, что такая красотка прошла путь, засвидетельствованный бумажником, что находился при Энни Грайс семь последних лет?

Олли нашел в сумочке старинное кольцо (семейное наследство?), подержал в руке, позволил образам войти в него. Поначалу они не имели отношения к Энни. Он видел раннюю историю кольца, его прежних владельцев, поэтому дал команду мозгу перенестись вперед, поближе к нынешним временам. Энни семь лет. Директор сиротского приюта только что передала девочке то немногое, что осталось после пожара, уничтожившего ее дом шестью месяцами раньше. В огне погибли и родители. А потом ее жизнь стала цепочкой печальных событий. Застенчивость сделала ее мишенью более агрессивных сверстников. Робость и скромность в переходном возрасте помешали приобрести друзей. Первый любовный опыт прошел неудачно, и контакта с людьми она стала бояться пуще прежнего. Не имея денег на обучение в колледже, работала продавщицей, переходя из одного магазина в другой, несчастная, замкнутая, одинокая. Одно время пыталась побороть собственную застенчивость отчаянной агрессивностью, но закончилось это знакомством с подонком по имени Бенни. С ним она прожила год и впервые нюхнула кокаина. Собственно, одиночество и жизнь без любви и привели ее к наркотикам.

Кольцо вернулось в сумочку, Олли взял бутыль с вином. Пил, пока не избавился от депрессии: не своей — Энни. Потом заснул.

Разбудила его девушка. Она сидела на кровати, смотрела на него, привалившегося к стене, и кричала.

Олли поднялся, его качнуло, он заморгал, сонно, туго соображая, что к чему.

— Где я? — в ее голосе слышался испуг. — Что ты со мной сделал?

Олли не ответил. Молчание было его спасением. Он давно уже выяснил, что не может говорить с людьми, хотя не был немым. Руки дрожали, потные, розовые. Он покачал головой и нервно улыбнулся, надеясь, что она поймет главное: он только хотел ей помочь.

Вероятно, Энни осознала невинность его намерений, потому что лицо стало не таким испуганным. Хмурясь, она натянула простыню до шеи, чтобы прикрыть наготу.

— Я жива, хотя вколола себе передозу.

Олли улыбнулся, кивнул, вытер ладони о рубашку.

Глаза девушки раскрылись от неподдельного ужаса, когда она смотрела на исколотые иглой вены на руках. То был ужас перед жизнью, ужас перед существованием. Окончательно убедившись, что попытка самоубийства провалилась, она зарыдала, завыла, мотая головой, золотые волосы то и дело закрывали бледное лицо.

Олли быстро подскочил к ней, прикоснулся, усыпил. Протрезвев, направился к окну, выглянул в свет раннего утра, легкой дымкой лежащий на бетонных ступенях, ведущих к двери, вновь задернул штору, облегченно вздохнув: крики Энни никого не встревожили, не привели к его порогу.

В ванной он плеснул в лицо холодной водой, думая, что делать дальше. Мелькнула мысль, а не отнести ли девушку в проулок, где он ее и нашел, и расстаться с ней навсегда. Но так поступить Олли не мог. Почему — не знал да и не пытался найти логическое объяснение своему поведению: боялся ответа, который мог получить.

Вытирая лицо грязным полотенцем, Олли вдруг осознал, какое жалкое представляет собой зрелище. Принял ванну, побрился, переоделся в чистое. Он по-прежнему выглядел, как бродяга, но уже бродяга по выбору, а не по случаю. К примеру, разочаровавшийся в жизни художник. Или, как в некоторых старых фильмах, богач, удравший от наскучивших обязанностей, которые налагали богатство и положение в обществе.

Его удивил столь забавный ход собственных мыслей. Он считал себя человеком заведенного порядка и не жаловал выдумок.

Встревоженный, он отвернулся от своего отражения в зеркале и вернулся в большую комнату, чтобы проверить, как там девушка. Во сне она выглядела такой чистой, такой невинной.

Тремя часами позже, прибравшись в обеих комнатах, Олли сменил на кровати простыни. Даже зная, что это невозможно, подумал о том, чтобы и дальше не будить ее, а ухаживать из года в год, словно она в коматозном состоянии, а он — медицинская сестра. Это было бы счастье, какого он еще не знал в жизни.

Но он уже проголодался и знал, что ей тоже скоро захочется есть. Покинул квартиру, заперев за собой дверь. В двух кварталах, в маленьком продуктовом магазине, покидал в тележку все необходимое. Так много еды за один раз он не покупал никогда.

— Тридцать восемь долларов двенадцать центов, — назвал сумму кассир. Он не скрывал своего пренебрежения. Чувствовал, что Олли не сможет заплатить.

Олли поднял руку, коснулся лба и пристально посмотрел на кассира.

Тот моргнул, смущенно улыбнулся, сжал пальцами воздух.

— Ваши сорок долларов, — он положил несуществующие купюры в соответствующее отделение кассового аппарата, дал Олли сдачу, переложил купленные продукты в пакеты.

Шагая домой, Олли явно чувствовал себя не в своей тарелке, потому что никогда раньше он не использовал свои способности, чтобы кого-то обмануть. Если бы не девушка, прошлой ночью он бы обследовал мусорные баки, возможно, сумел бы полностью собрать еще один комплект столовых приборов, а потом перешел бы к другим способам добывания денег. На станциях подземки он без труда находил выроненные пассажирами монетки, иной раз его нанимали, чтобы что-то разгрузить или перенести. Так что ответственность за обман лежала не только на нем. Тем не менее совершенная кража тяготила его.

Дома он приготовил обед: жаркое, салат, свежие фрукты, и разбудил Энни. Она как-то странно посмотрела на него, когда он указал на накрытый стол. Он чувствовал, как в ней разгорается пожар ужаса. Обвел рукой прибранную комнату, ободряюще улыбнулся.

Девушка села, вновь вспомнила ночь, вспомнила, что уйти из жизни не удалось, и в отчаянии закричала.

Олли умоляюще поднял руки, попытался что-то сказать, не сумел.

Кровь бросилась Энни в лицо, она собралась с силами и попыталась соскочить с кровати.

Ему пришлось прикоснуться к девушке и опять погрузить в сон.

Укрывая ее простыней, он отругал себя за наивность. С чего он взял, что она забудет про все свои страхи, будет вести себя по-другому, увидев, что он принял ванну, переоделся, прибрался в квартире и приготовил обед? Она могла измениться только с его помощью, а вот это требовало времени, немалых усилий… и жертв.

Еду он выбросил. Есть уже не хотелось.

Долгую ночь просидел у кровати, опираясь локтями на колени, положив голову на руки. Подушечки пальцев, казалось, слились с висками, ладони — со щеками. Олли погрузился в разум девушки, чувствовал ее отчаяние, надежды, мечты, честолюбивые замыслы, знания и опыт, доставшиеся дорогой ценой, ошибки, заблуждения, недостатки. Он достиг глубин ее души.

Утром воспользовался туалетом, выпил два стакана воды, дал попить Энни, не выводя из полусна. Вновь нырнул в хаотичный мир ее разума, оставался там, с короткими перерывами, день и ночь, исследовал, изучал, набирал информацию, бережно и осторожно настраивал ее психику.

Он не задавался вопросом, почему он тратил на девушку столько времени, энергии, эмоций. Возможно не хотел признаться себе, что основной мотив — замучившее его одиночество. Он сливался с ней, касался ее изменял, не желая задуматься о последствиях. К следующему рассвету закончил работу.

Вновь наполовину разбудил и дал попить, чтобы уберечь организм Энни от обезвоживания. Потом погрузил в глубокий сон и прилег рядом. Взял ее руку в свою. Вымотанный донельзя, заснул, и ему казалось, что он плывет в огромном океане, песчинка среди волн, и его вот-вот проглотит что-то ужасное, поднимающееся из глубин. Как это ни странно, сон этот не напугал Олли. И в жизни, так уж сложилось, он постоянно ждал, что его кто-то или что-то проглотит.

Двенадцатью часами позже Олли проснулся, принял душ, побрился, оделся и вновь приготовил обед. Когда разбудил девушку, она снова села, в недоумении огляделась. Но не закричала.

— Где я? — спросила она.

Сухие губы Олли беззвучно задвигались, он мгновенно потерял уверенность в себе, смог лишь обвести рукой комнату, которая теперь вроде бы уже была ей знакома.

На ее лице отразилось любопытство, она еще не знала, как себя держать в незнакомой обстановке, но страх перед жизнью определенно покинул Энни. От этой болезни Олли ее излечил.

— Да, уютное у тебя местечко. Но… как я сюда попала?

Олли облизал губы, поискал слова, не нашел, указал на себя, улыбнулся.

— Ты не можешь говорить? — спросила она. — Ты немой?

Он обдумал ее вопрос, решил, что предложенный ею выход скорее хорош, чем плох, кивнул.

— Бедненький, — она долго смотрела на синяк на руке, на сотни отметин от иглы, без сомнения, вспомнила передозу, которую тщательно приготовила и ввела в кровь.

Олли откашлялся, указал на стол.

Она велела ему отвернуться. Слезла с кровати, сняла верхнюю простыню, завернулась в нее, как в тогу. Сев за стол, улыбнулась ему.

— Я умираю от голода.

Фея. Она просто очаровала Олли.

Он улыбнулся в ответ. Все шло, как по маслу. Поставил еду на стол, знаками дав понять, что повар он так себе.

— Выглядит все очень аппетитно, — заверила его Энни. И начала накладывать еду в свою тарелку. Не произнесла ни слова, пока все не съела.

Попыталась помочь ему убрать со стола, но скоро устала, и ей пришлось вернуться в постель. Когда он закончил и сел на стул рядом с кроватью, она спросила: «Чем ты занимаешься?»

Он пожал плечами.

— Как зарабатываешь на жизнь?

Он подумал о своих руках. Что рассказал бы о них, если бы мог говорить? Пожал плечами, как бы отвечая: «Ничего особенного».

Она оглядела опрятную, но убогую комнатку.

— Нищенствуешь? — он не ответил, и она решила, что попала в точку. — Как долго я смогу здесь оставаться?

Жестами, выражением лица, движением губ Олли заверил ее, что оставаться она может, пока сама не захочет уйти.

Уяснив это, Энни долго всматривалась в его лицо, потом спросила:

— Нельзя ли уменьшить свет?

Он встал, выключил два из трех рожков люстры. Когда повернулся к кровати, она лежала голая, чуть раздвинув ноги, готовая принять его.

— Послушай, я понимаю, что ты принес меня сюда и ухаживал за мной не за так. Понимаешь? Ты рассчитываешь на… вознаграждение. И ты имеешь полное право его получить.

В замешательстве, раздражении, он взял чистые простыни из стопки в углу и, игнорируя ее предложение, начал перестилать постель, не прикасаясь к девушке. Энни в изумлении таращилась на него, а когда он закончил, сказала, что не хочет спать. Олли не стал настаивать, прикоснулся к ней, и она заснула.

Утром она позавтракала с тем же аппетитом, что выказала прошлым вечером за обедом. Очистив тарелку, спросила, можно ли ей принять ванну. Он мыл посуду под аккомпанемент ее мелодичного голоска, доносившегося из-за двери ванной. Песню, которую она пела, он никогда раньше не слышал.

Она вышла из ванной с чистыми волосами цвета гречишного меда, обнаженная встала у изножия кровати, знаком подозвала его. Выглядела она куда лучше, чем в ту ночь, когда он ее нашел, но определенно могла прибавить несколько фунтов.

Олли отвернулся от нее, уставился на несколько тарелок, которые еще не успел вытереть.

— В чем дело? — спросила Энни.

Он не ответил.

— Ты меня не хочешь?

Он покачал головой: нет.

Девушка шумно втянула в себя воздух.

Что-то тяжелое ударило в бедро, вызвав резкую боль. Повернувшись, он увидел, что Энни держит в руке тяжелую стеклянную пепельницу. Ощерив зубы, она шипела на него, как разъяренная кошка. Колотила по плечам пепельницей, кулачком, пинала, визжала. Наконец, пепельница выскользнула из рук. Обессиленная, девушка привалилась к его груди, заплакала.

Он обнял ее, чтобы успокоить, но ей хватило сил, чтобы яростно отбросить его руку. Она повернулась, попыталась дойти до кровати, споткнулась, упала, лишилась чувств.

Олли поднял ее и положил на кровать.

Укрыл, сел на стул, дожидаясь, когда Энни придет в себя.

Полчаса спустя она открыла глаза, дрожа всем телом. Комната плыла перед ее глазами. Олли успокоил девушку, откинул волосы с лица, вытер слезы, сделал холодный компресс.

— Ты импотент или как? — спросила она, когда смогла говорить.

Он покачал головой.

— Тогда почему? Я хочу расплатиться с тобой. Так я расплачиваюсь с мужчинами. Больше мне дать нечего.

Он прикоснулся к ней, обнял ее. Мимикой и жестами постарался убедить, что дать она может гораздо больше. Уже дает, просто находясь здесь. Находясь с ним рядом.

Во второй половине дня Олли отправился по магазинам. Купил Энни пижаму, одежду для улицы, газету. Ее позабавил его пуританский выбор: пижаму он принес с длинными рукавами, с длинными штанинами. Она ее надела, потом почитала ему газету: комиксы и жизненные истории. Почему-то она решила, что он не умеет читать, а он не стал ее разубеждать, поскольку безграмотность соответствовала создаваемому им образу: алкоголики книг не читают.

И потом, ему нравилось слушать, как она читает. Очень уж сладкий у нее был голосок.

Наутро Энни надела новенькие синие джинсы и свитер, чтобы вместе с Олли пойти в продовольственный магазин на углу, хотя он и пытался ее отговорить. На кассе, когда он протянул несуществующую двадцатку и получил сдачу, Энни вроде бы смотрела в другую сторону.

А вот когда шли домой, спросила:

— Как ты это делаешь?

Он изобразил недоумение. Делаю что?

— Только не пытайся дурить Энни голову, — ответила она. — Я чуть не вскрикнула, когда кассир схватил воздух и дал тебе сдачу.

Олли промолчал.

— Гипноз? — не унималась Энни.

Он облегченно кивнул. Да.

— Ты должен меня научить.

Он не ответил.

Но ее это не остановило.

— Ты должен меня научить этому маленькому фокусу. Если я им овладею, мне больше не придется торговать своим телом, понимаешь? Господи, да он еще и улыбнулся, схватившись за воздух! Как? Как? Научи меня! Ты должен!

Наконец, дома, более не в силах выдерживать ее напор, боясь, что ему достанет глупости рассказать про свои руки, Олли оттолкнул девушку от себя. Она попятилась, уперлась ногами в край кровати, села, удивленная его внезапной злостью.

Больше вопросов не задавала, их отношения вновь наладились. Но все изменилось.

Поскольку Энни больше не могла просить обучить ее гипнозу, у нее появилось время подумать. И поздним вечером она озвучила свои мысли:

— Последний раз я укололась шесть дней назад, но никакой тяги к наркотикам у меня больше нет. А ведь в последние пять лет без этой дряни я не могла прожить и нескольких часов.

Олли развел виноватыми в том руками, показывая, что и он не понимает, как такое могло случиться.

— Ты выбросил мои игрушки?

Он кивнул.

Она помолчала.

— Причина, по которой я больше не нуждаюсь в наркотиках… это ты, что-то, сделанное тобой? Ты меня загипнотизировал и сделал так, что я могу без них обойтись? — Кивок. — Точно так же, как ты заставил кассира увидеть двадцатку?

Он согласился, пальцами и глазами изобразив гипнотизера на сцене, вводящего зрителей в транс.

— Это не гипноз? — Она пристально смотрела на него, и ее взгляд пробивал фасад, которым он давно уже отгородился от людей. — Ты эспер^[664]?

«Кто это?» — жестами спросил он.

— Ты знаешь, — покачала головой Энни. — Знаешь.

Наблюдательности, ума у нее оказалось побольше, чем Олли думал.

Она вновь начала наседать на него, только трюк с несуществующей двадцаткой ее больше не интересовал.

— Давай, рассказывай! Как давно у тебя эти способности, этот дар? Стыдиться нечего! Это же чудо. Ты должен гордиться! Весь мир у тебя в кулаке!

И пошло-поехало.

Глубокой ночью — Олли так и не смог вспомнить, что именно, какие ее слова, какой аргумент заставил его расколоться — он согласился показать ей, на что способен. Он нервничал, вытирал свои волшебные руки о рубашку. Очень волновался, совсем, как мальчишка, пытающийся произвести впечатление на девочку, которую впервые пригласил на свидание, но также боялся последствий.

Сначала он протянул ей несуществующую двадцатку, заставил увидеть ее, потом растворил в воздухе. Потом, с театральным взмахом руки, оторвал от стола кофейную чашку, сначала пустую, потом полную, от пола — стул, от стола — лампу, от пола кровать, сначала одну, потом с Энни на ней, наконец, себя и летал по комнате, как индийский факир. Девушка хлопала в ладоши и визжала от восторга. Убедила его устроить ей полет на швабре, пусть и в пределах комнаты. Она обнимала его, целовала, требовала новых фокусов. Он пускал воду в раковину, не поворачивая крана, разделял струю на две. Энни выплескивала на него чашку воды, но вода разделялась на сотни струек, которые летели в разные стороны, не задевая Олли.

— Эй, — девушка раскраснелась, ее глаза сверкали, — теперь никто не сможет помыкать нами, никогда! Никто! — она приподнялась на цыпочки, обняла его. Он так улыбался, что сводило челюсти. — Ты великолепен!

Он знал, жаждал и одновременно страшился того, что скоро они разделят постель. Скоро. И с того самого момента жизнь его изменится. Энни еще не полностью осознавала его талант, не представляла себе, какой непреодолимой стеной между ними станут его руки.

— Я все-таки не понимаю, почему ты скрываешь свой… дар?

Стремясь, чтобы она поняла, он обратился к воспоминаниям детства, которые так долго подавлял, загоняя в глубины подсознания. Попытался сказать ей сначала словами, которые не срывались с губ, потом жестами, почему ему приходилось скрывать свои способности.

Что-то она уловила.

— Они обижали тебя.

Он кивнул. Да. Еще как.

Дар этот проявился у Олли неожиданно, без всякого предупреждения, когда ему исполнилось двенадцать, словно вторичный половой признак в период созревания, поначалу заявил о себе очень скромно, потом — во весь голос. Мальчик, конечно, понимал, что про такое не следует рассказывать взрослым. Долгие месяцы он скрывал свои новые способности и от остальных детей, от самых близких друзей, пугаясь собственных рук, в которых, казалось, сосредоточилась новая сила. Но постепенно начал показывать друзьям, на что способен, его талант стал их общим секретом от мира взрослых. Однако вскоре дети отвергли его, сначала обходились словами, потом начали издеваться, били, пинали, вываливали в грязи, заставляли пить воду из луж — все потому, что своим талантом он отличался от остальных. Олли мог бы использовать свою силу, чтобы противостоять одному, может, двоим, но не всей своре. На какое-то время он сумел скрыть свои способности, подавить их. Но по прошествии лет понял, что не может держать под спудом свой талант без ущерба для здоровья и психики. Потребность использовать заложенную в нем силу была куда как сильнее потребности есть, пить, заниматься сексом, даже дышать. Отказ от дара равнялся отказу от жизни. Олли худел, не находил себе места, болел. И пришлось вновь использовать свою силу, но уже в тайне от кого бы то ни было. Олли осознал, что жить ему суждено в одиночестве, пока эта сила будет при нем. Не по выбору — по необходимости. Как атлетические способности или красноречие, талант этот не удалось бы скрыть, находясь среди людей. Он проявлялся всегда неожиданно. А если Олли выдавал себя, друзья уходили, да и последствия могли быть слишком опасные. Вот и оставалась ему жизнь отшельника. И в городе Олли, само собой, стал нищим, одним из тысяч невидимок каменных джунглей: никто его не замечал, никто с ним не дружил, он чувствовал себя в безопасности.

— Я могу понять, что люди завидовали, боялись тебя, — сказала Энни. — Некоторые из них… но не все. Я думаю, ты — великий человек.

Жестами он как мог пытался объясниться. Дважды буркнул, стараясь что-то сказать, но безуспешно.

— Ты читал их мысли, — прервала его Энни. — И что? Полагаю, у каждого есть секреты. Но обижать тебя за то… — она печально покачала головой. — Что ж, больше тебе не придется бежать от своего таланта. Вместе мы сможем обратить его тебе на пользу. Мы вдвоем против всего мира.

Он кивнул. Но уже печалился из-за того, что вселяет в нее ложные надежды, потому что в этот момент произошла смычка. Мгновением раньше ее не было, а тут появилась. И он понимал, что и на этот раз все пойдет обычным путем. Узнав про смычку, она сразу запаникует.

В прошлом такое случалось лишь после интимной близости. Но Энни была особенной, ведь смычка произошла еще до того, как они занялись любовью.

На следующий день Энни не один час строила планы на будущее. Олли слушал. Наслаждался возможностью мечтать о том, чего никогда не будет, знал, сколь недолго продлится эта радость. Смычка ставила на радости крест.

После обеда, когда они лежали на кровати, держась за руки, пришла беда, как он и ожидал. Энни долго молчала, о чем-то думая, потом спросила:

— Сегодня ты читал мои мысли?

Лгать смысла не было. Олли кивнул.

— Много?

Да.

— Ты знаешь все до того, как я говорю?

Он молчал, похолодевший, испуганный.

— Ты читал мои мысли весь день?

Он кивнул.

Энни нахмурилась, заговорила тверже:

— Я хочу, чтобы ты это прекратил. Ты прекратил?

Да.

Она села, отпустила его руку, пристально всмотрелась в него.

— Но ты не прекратил. Я чувствую, что ты внутри меня, наблюдаешь за мной.

Олли не решился отреагировать.

Она взяла его за руку.

— Неужели ты не понимаешь? Я чувствую себя такой глупой, что-то лопочу, а ты уже все знаешь, прочитал в моей голове. Я чувствую себя идиоткой, что-то втолковывающей гению.

Он попытался успокоить девушку, сменить тему. Что-то проквакал, словно заколдованная лягушка, жаждущая вернуться в обличье принца^[665], но вновь обратился к жестам.

— Если бы у нас обоих был этот дар… — продолжила она. — Но он только у тебя, и я чувствую себя… ущербной. А то и хуже. Мне это не нравится, — она помолчала. — Ты перестал?

Да.

— Ты лжешь, не так ли? Я чувствую… да… я уверена, что могу тебя чувствовать… — тут до нее дошло, и она отодвинулась он него. — Ты не можешь прекратить читать мои мысли?

Олли не мог объяснить, как появляется смычка: однако стоило ему проникнуться к женщине глубокими чувствами, их разумы каким-то образом соединялись. Он не понимал механизма этого явления, но такое с ним уже случалось. Он не мог объяснить, что теперь она стала продолжением его самого, его частью. Он мог лишь кивать, признавая ужасную правду: «Я не могу перестать читать твои мысли, Энни. Я читаю их точно так же, как и дышу. Это физиологическое».

— Никаких секретов, никаких сюрпризов, ты знаешь все.

Медленно текли минуты молчания.

— Ты начнешь жить за меня, принимать решения, заставлять меня сделать то или иное, без моего ведома? Или уже начал?

До такой степени он контролировать ее не мог, но знал, что она ему не поверит. С учащенно забившимся сердцем она сдалась первобытному страху, который ему уже доводилось видеть в других.

— Я хочу уйти прямо сейчас… если ты меня отпустишь.

С грустью, трясущейся рукой он коснулся ее лба и погрузил в глубокий сон.

В ту ночь, пока она спала, Олли прощупал ее рассудок и стер кое-какие воспоминания. Бутылку с вином он держал между ног и пил, пока работал. Задолго до рассвета он сделал все, что хотел.

По темным, пустынным улицам отнес спящую Энни в проулок, где и нашел, опустил на землю, подсунул под нее сумочку. При ней остались нетерпимость к наркотикам, вновь обретенные уверенность в себе и ощущение личностной значимости, которые могли помочь ей начать новую жизнь. Его подарки.

Олли вернулся домой, не взглянув в последний раз на ее прекрасное лицо.

Открыл вторую бутылку с вином. Несколько часов спустя, уже набравшись, вдруг вспомнил слова «друга» детства, произнесенные после того, как он впервые продемонстрировал свой талант: «Олли, ты сможешь править миром! Ты — супермен!»

Олли громко рассмеялся, расплескав вино. Править миром! Он не мог править собой. Супермен! В мире обычных людей супермен не король, даже не романтический бродяга. Он — изгой. А будучи изгоем, ничего не может добиться.

Он думал об Энни. О неразделенных мечтах и любви, о будущем, которое так и не реализовалось. И продолжал пить.

Ближе к полуночи наведался в проулок за рестораном «У Стазника», чтобы порыться в мусорных баках. Во всяком случае, собирался порыться. Вместо этого провел ночь, бродя по улицам, выставив перед собой руки — слепец, пытающийся нащупать путь. Энни понятия не имела о его существовании.

Ни малейшего понятия.

Грабитель

К собственности у Билли Никса отношение было двойственное. Он верил в пролетарский идеал разделенного богатства, если, конечно, богатство это принадлежало кому-то другому. А вот за принадлежащее ему лично Билли бился бы до последней капли крови. Простая, приземленная, удобная философия вора, каковым, собственно, Билли и был.

Занятие Билли отражалось на его внешности. Про таких говорят: скользкий тип. Густые черные волосы зачесывал назад, выливая на них никак не меньше бочки ароматического масла. Грубая кожа постоянно поблескивала потом, словно у больного малярией. Двигался он плавно и быстро, как кошка, ловкостью рук не уступал фокуснику. Глаза напоминали озера техасской нефти — влажные, черные и глубокие, в которых не было места человеческой теплоте или чувствам. Если бы дорога в ад требовала смазки, дьявол определенно мог использовать в этом качестве Билли.

Ему не составляло труда столкнуться с ничего не подозревающей женщиной, экспроприировать ее сумочку и отскочить на добрых десять футов, прежде чем женщина успевала сообразить, что ее ограбили. Сумочки с одной ручкой, с двумя, без ручек, сумочки, которые носили на плече и в руке, все они означали для Билли Никса легкие деньги. Оберегала жертва свою сумочку или забывала о ее существовании, никакого значения не имело. Если Билли нацеливался на сумочку, она становилась его добычей.

В ту апрельскую среду, изображая пьяного, он ткнулся плечом в хорошо одетую женщину средних лет на Броуд-стрит, рядом с универмагом «Бартрамс». Когда она в отвращении отпрянула, Билли ловко сдернул с ее плеча сумочку и сунул в пластиковый мешок, который держал в другой руке. Покачиваясь, отошел на шесть или восемь шагов, прежде чем до женщины дошло, что столкновение произошло не случайно. Когда жертва завопила: «Полиция!» — Билли бросился бежать. Когда добавила: «Помогите, полиция, помогите!» — слова эти донеслись до Билли из далекого далека, с границы зоны слышимости.

Он мчался по проулкам, лавируя между баками для мусора, в одном месте перескочил через ноги спящего алкоголика. Пересек автомобильную стоянку и исчез в следующем проулке.

Когда от «Бартрамса» его отделяло уже несколько кварталов, перешел на шаг. Если дыхание участилось, то на чуть-чуть. Билли довольно улыбался.

Выйдя из проулка на 46-ю улицу, он заметил молодую маму, которая несла ребенка, пакет с продуктами и сумочку. Выглядела она такой беззащитной, что Билли не смог устоять перед искушением. Раскрыв выкидной нож, одним движением перерезал тонкие лямки сумочки, модной, из синей кожи, и вновь побежал через улицу, заставляя водителей жать на тормоза и клаксоны, ныряя в знакомые ему проулки.

На бегу смеялся, очень довольный собой.

Поскальзываясь на банановых или апельсиновых шкурках, размокшем куске заплесневелого хлеба или гниющих листах салата, он никогда не падал, даже не сбавлял скорости. Наоборот, увеличивал, словно скольжение разгоняло его.

Добравшись до бульвара, он перешел на шаг. Нож вернулся в карман. Обе украденные сумочки лежали в пластиковом мешке. Шагая по тротуару, он, пожалуй, ничем, если не считать склизкости, не отличался от других прохожих.

Подошел к «Понтиаку», припаркованному у тротуара. Автомобиль не мыли уже добрых два года, он всюду оставлял капли масла, как кот, метящий свою территорию мочой. Билли положил украденные сумочки в багажник и, радостно насвистывая, поехал в другой район города, где еще не охотился.

Среди нескольких слагаемых успеха, которого достиг Билли на ниве уличных грабежей, мобильность являлась одним из основных. Часто сумочки срывали мальчишки, стремившиеся урвать несколько баксов, молодняк, еще не обзаведшийся собственным транспортом. Билли Никсу было двадцать пять, уже не мальчик, и он передвигался по городу на колесах. Украв две или три сумочки в одном районе, быстренько перебирался в другой, где его никто не искал, зато поджидала богатая добыча.

Он крал сумочки не импульсивно или от отчаяния. Билли относился к грабежам как к бизнесу, и, будучи бизнесменом, подходил к делу основательно, все продумывал, взвешивал плюсы и минусы каждого ограбления, действовал, исходя из тщательного анализа ситуации.

Другие уличные грабители, непрофессионалы и молокососы, все до одного останавливались на улице или в проулке, чтобы торопливо изучить содержимое сумочки, рискуя оказаться за решеткой, потому что в такой ситуации нельзя терять ни секунды. Билли же, наоборот, прятал добычу в багажник автомобиля, чтобы познакомиться с ней поближе в уединении своего дома, где ему никто не мог помешать.

Он гордился своей методичностью и осторожностью.

В эту облачную, душную среду конца апреля он посетил три района большого города, отстоящих далеко друг от друга, и добавил еще шесть сумочек к тем, что украл у женщины средних лет неподалеку от универмага «Бартрамс» и молодой матери на 46-й улице. Последняя из восьми принадлежала старухе. Поначалу он подумал, что сумочка достанется ему легко, потом — что крови не избежать, но в итоге осталось ощущение, что он столкнулся с чем-то непонятным.

Когда Билли заметил старуху, она выходила из лавки мясника на Уэстэнд-авеню, прижимая к груди кусок мяса. Весенний ветерок шевелил ее ломкие седые волосы, и Билли мог поклясться, что слышит, как они трутся друг о друга. Сморщенное лицо, сутулые плечи, бледные иссохшие руки, шаркающая походка свидетельствовали не только о почтенном возрасте, но и о хрупкости и уязвимости, и в силу этого старуха притягивала Билли, как магнит — железо. Сумочка-то была большая, прямо-таки ранец, весила немало, а ведь бабка тащила еще кусок мяса. Задвинув лямки подальше на плечо, она даже поморщилась от боли. Должно быть, давал о себе знать артрит.

Несмотря на весну, старуха была вся в темном: черные туфли, чулки, юбка, темно-серая блуза, толстый черный кардиган, столь неуместный в такой теплый день.

Билли оглядел улицу, никого поблизости не увидел и бросился на жертву. Изобразил пьяного, врезался в старушенцию. Когда стаскивал лямки с плеча, старуха уронила кусок мяса, схватилась за сумку двумя руками, и на мгновение между ними завязалась яростная борьба. Несмотря на возраст, на недостаток силы бабка пожаловаться не могла. Билли дергал сумку, вырывал из ее рук, пытался оттолкнуть, но старуха стояла, как скала, как дерево, пустившее глубокие корни, которому не страшен никакой ураган.

— Отдай сумку, старая карга, а не то я изрежу тебе лицо, — прошипел Билли.

Вот тут и начались странности.

Старуха изменилась прямо у Билли на глазах. Хрупкость уступила место стальным мышцам, слабость — невероятной силе. Костлявые ручонки с распухшими от артрита суставами превратились в мощные птичьи лапы с острыми когтями. В старческом лице — морщины остались, их даже прибавилось — вдруг не осталось ничего человеческого. И ее глаза. Господи, ее глаза! На месте подслеповатых старушечьих глазок Билли увидел огромные глаза, горевшие мрачным огнем, от их взгляда в жилах стыла кровь. То были глаза не беспомощной старушки, а хищника, который при желании мог без труда разорвать его на куски и сожрать.

Грабитель вскрикнул от страха, уже собрался отпустить сумку и бежать. Но в мгновение ока страшное чудище вновь превратилось в беззащитную старуху. И она сразу же капитулировала. Руки упали по бокам, пальцы с распухшими костяшками больше не могли держать сумку. Она жалобно вскрикнула, понимая, что от судьбы не уйдешь.

С угрожающим рычанием, не столько для того, чтобы напугать старуху, как прогнать свой иррациональный ужас, Билли толкнул ее на стоящую у стены урну и помчался вперед, зажав сумку-ранец под мышкой. Через несколько шагов оглянулся, страшась, что старуха-таки превратилась в хищную птицу и летит за ним, сверкая глазами, раскрыв клюв, протягивая к нему когтистые лапы, чтобы растерзать прямо на тротуаре. Но она осталась на месте, опираясь руками о стену, чтобы не упасть, старая и беспомощная, как в тот момент, когда Билли впервые увидел ее.

Но, что странно, она улыбалась ему вслед. Ошибиться Билли не мог. Широко улыбалась. Во весь рот. Словно сошла с ума.

«Слабоумная старуха, — подумал Билли. — Наверняка слабоумная, если находит что-то забавное в краже ее же сумки».

Он уже не понимал, почему вдруг испугался ее.

Он бежал из проулка в проулок, по боковым улочкам, через залитую солнцем автостоянку, по узкому проходу между двумя многоэтажными домами, наконец, выскочил на большую улицу, расположенную далеко от места кражи. Прогулочным шагом вернулся к своему автомобилю, положил черную сумку старухи в багажник, к остальным сумкам, добытым в других районах. Завершив трудовой день, сел за руль и покатил домой, предвкушая, как проинспектирует добычу, выпьет несколько банок ледяного пива, посмотрит телевизор.

Однажды, остановившись на красный свет, Билли услышал, как в багажнике что-то шевельнулось. Оттудадонеслись какие-то глухие удары. Вроде бы кто-то царапался. Однако, когда прислушался, в багажнике воцарилась тишина, и он решил, что при торможении у светофора горка украденных сумок переместилась под собственным весом.

* * *

Билли Никс жил в четырехкомнатном бунгало, расположенном между пустырем и мастерской по ремонту автомобилей, в двух кварталах от реки. Дом принадлежал его матери, которая поддерживала его в идеальном состоянии. Два года назад Билли убедил мать переписать дом на него, чтобы «экономить на налогах», после чего отправил ее в приют для престарелых, чтобы о ней заботилось правительство штата. Он полагал, что мать так там и живет. Полной уверенности у него не было, потому что он ни разу ее не навестил.

В тот апрельский вечер Билли поставил сумки на кухонный стол в два ряда и какое-то время просто любовался ими. Открыл банку «будвайзера», пакетик «доритос»^[666]. Пододвинул стул, сел, удовлетворенно вздохнул.

Наконец, открыл сумку, которую отнял у женщины средних лет около универмага «Бартрамс», и начал подсчитывать добычу. По одежде чувствовалось, что женщина не из бедных, и содержимое ее бумажника не разочаровало Билли: четыреста девять долларов купюрами плюс три доллара и десять центов мелочью. Кредитные карточки, которые Билли мог сбыть Джейку Барцелли, хозяину ломбарда. Обычно тот давал ему доллар-другой за другие вещи, найденные в сумочках. Вот в этой отыскалась золоченая ручка от Тиффани, в комплекте с пудреницей и тюбиком для помады, а также красивое, но недорогое кольцо с опалом.

В сумке молодой мамаши он нашел только одиннадцать долларов и сорок два цента. Остальное ровным счетом ничего не стоило. Билли другого не ожидал и совершенно не огорчился. Нравилось ему рыться в чужих сумочках. Грабежи женщин он полагал бизнесом, себя считал хорошим бизнесменом, но при этом получал огромное удовольствие, разглядывая вещи, которые принадлежали другим людям, прикасаясь к ним. Роясь в сумочке, он словно рылся в жизни ее владелицы. И когда его ловкие руки шуровали в сумке молодой матери, ему казалось, что он обследует ее тело. Иногда Билли брал вещи, которые не принимал скупщик краденого, — дешевые пудреницы, тюбики помады, солнцезащитные очки, — клал на пол и давил каблуками с таким ожесточением, будто на их месте находились женщины, которым эти вещи принадлежали. Легкие деньги служили неплохой мотивацией, но куда больше побуждало к действию ощущение превосходства над женщиной, которое он испытывал, глумясь над содержимым сумочек. Вот уж когда он получал глубокое удовлетворение.

К четверти восьмого он закончил исследование семи из восьми сумок. К этому времени Билли впал в эйфорию. Учащенно дышал, иной раз по телу пробегала дрожь экстаза. Волосы стали даже более масляными, чем всегда, лицо раскраснелось, блестело от пота. В какой-то момент он скинул пакетик «доритос» со стола и даже этого не заметил. Открыл вторую банку пива, но не притронулся к ней. Так оно и стояло, согревшееся до комнатной температуры и забытое. Мир Билли сузился до размеров женской сумочки.

Сумку сумасшедшей старухи Билли оставил напоследок: у него возникло предчувствие, что в ней его ждет сокровище, лучшая находка за день.

Сумка-то большая, из добротной черной кожи, с длинными лямками, одним отделением, закрытым на «молнию». Билли пододвинул ее к себе, какое-то время разглядывал, пытаясь представить себе, что он там найдет.

Вспомнил, как старая карга боролась за сумку, едва не заставив его достать нож. Билли уже приходилось резать женщин, такое случалось крайне редко, но тем не менее он знал, что ему это нравится.

И вот тут возникала серьезная проблема. Билли хватало ума, чтобы понять: он не должен разрешать себе пускать в ход нож, какое бы удовольствие он от этого ни получал. К столь действенному средству он мог прибегать лишь в случае крайней необходимости. Если браться за нож слишком часто, он просто не сможет остановиться, и тогда для него все будет кончено. Копы предпочитали не тратить энергию на поиски обычных уличных грабителей, но вот за грабителем, пускающим кровь жертвам, они будут гоняться, пока не поймают.

Однако Билли никого не резал уже несколько месяцев, а такой самоконтроль, конечно же, заслуживал поощрения. И он бы с превеликим удовольствием отделил бы мясо этой старой карги от ее костей. Теперь Билли даже удивлялся, что не достал нож в тот самый момент, когда она попыталась отвоевать сумку.

Он уже забыл, как она напугала его, как из человека превратилась в какую-то неведомую птицу, как ее руки трансформировались в когтистые лапы, как глаза вспыхнули мрачным огнем. Билли полагал себя настоящим мужчиной, и воспоминания о жизненных эпизодах, связанных с испугом или унижением, его память не сохраняла.

Все больше и больше утверждаясь в мысли, что в сумке его ждет сокровище, Билли положил на нее руки, легонько нажал. Убедился, что она туго набита, под завязку, швы чуть ли не лопались. Билли даже сказал себе, что прощупал сквозь кожу пачки купюр, должно быть, сотенных.

От волнения сердце чуть не выскакивало из груди.

Он расстегнул «молнию», заглянул в сумку, нахмурился.

Внутри была… чернота.

Билли присмотрелся.

Чернильная чернота.

Невероятная чернота.

Даже прищурившись, он ничего не мог разглядеть: ни бумажника, ни пудреницы, ни расчески, ни пачки салфеток, видел только черноту, словно смотрел в глубокую скважину. Глубокую… да, с этим словом он попал в десятку. Он вглядывался в бездонные глубины, будто дно сумки находилось не в нескольких дюймах от него, а на расстоянии в тысячу футов, да что там футы — в тысячу миль. Внезапно до него дошло, что падающий в сумку свет флюоресцентных ламп ничего не освещает: сумка проглатывала и переваривала каждый попадающий в нее лучик.

Теплый пот предвкушения богатой добычи, покрывавший лицо и тело Никса, вдруг стал ледяным, по коже побежали мурашки. Билли понял, что должен застегнуть «молнию», осторожно поднять сумку со стола, отнести на пару-тройку кварталов от дома и бросить в чей-нибудь мусорный ящик. Но он увидел, как его правая рука движется к разинутой пасти сумки. Попытался удержать ее, но не получилось: рука уже принадлежала кому-то еще, и Нике не мог контролировать ее движения. Пальцы исчезли в темноте, за ними последовала кисть. Билли качал головой: нет, нет, но ничего не мог с собой поделать. Что-то заставляло его сунуть руку в сумку. В темноте скрылось и запястье, а он ничего не мог там нащупать, разве что понял, что в сумке царит ужасный холод, от которого зубы начали выбивать дрожь. Рука тем временем погрузилась в сумку по локоть. Ему давно уже следовало нащупать дно, но нет, вокруг пальцев царила пустота. Он склонился над сумкой, рука ушла в нее почти по плечо, шевелил пальцами, пытаясь найти хоть что-то в этой пустынной черноте.

И вот тут что-то нашло его.

В глубине сумки что-то коснулось его руки.

Билли изумленно дернулся.

Что-то укусило его.

Билли закричал и наконец-то обрел способность сопротивляться сирене, которая влекла его в глубины сумки. Вырвал руку, вскочил, отбросив стул. В удивлении посмотрел на укушенную ладонь. Следы зубов на ней. Пять маленьких дырочек. Аккуратные, круглые, наливающиеся кровью.

Поначалу остолбенев от шока, он издал громкий вопль и схватился за «молнию», чтобы застегнуть ее. Но едва окровавленные пальцы Билли коснулись застежки, из сумочки, из черноты, вылезло странное существо, и Билли отдернул руку.

Существо ростом не превышало фут, так что вылезти из сумки ему не составило труда. Отдаленно оно напоминало человека: две руки, две ноги, но на том сходство заканчивалось. Казалось, его слепили из человеческих экскрементов, добавив к ним человеческие волосы, гниющие кишки, вздувшиеся вены, да и пахло от него соответственно. Стопы непропорционально большие, заканчивались острыми, как бритва, черными когтями, которые нагнали на Билли Никса столько же страха, сколько нагонял на жертв его выкидной нож. Из пяток торчали загнутые, заостренные шпоры. Руки длинные, как у обезьяны, с шестью или семью пальцами, Билли не мог подсчитать точно, потому существо непрерывно шевелило ими, когда вылезало из сумки и устраивалось на столе, но каждый палец переходил в черный коготь.

Поднявшись на ноги, существо яростно зашипело. Билли пятился, пока не уперся спиной в холодильник. Глянул на окно над раковиной, закрытое на шпингалет и затянутое грязной занавеской, на дверь в столовую, по другую сторону кухонного стола. Путь к другой двери, черного хода, тоже лежал мимо стола. Он угодил в западню.

Асимметричную, шишковатую, в щербинах голову существа тоже вроде бы лепили по человеческому образу и подобию, из тех же экскрементов и гниющих тканей, что и тело. Пара глаз располагалась на месте человеческого лба, вторая поблескивала ниже. Еще два находились на месте ушей, и все шесть были белыми, без радужек и зрачков, словно чудище ослепили катаракты.

Но зрения оно не лишилось, более того, смотрело прямо на Билли.

Дрожа всем телом, повизгивая от страха, Билли поднял укушенную руку, выдвинул ящик в буфете, который стоял у холодильника. Не отрывая глаз от существа, которое вылезло из сумки, пошебуршился в ящике в поисках ножей, он знал, что они там лежали, нашел, вытащил самый большой, мясницкий.

На столе шестиглазый демон открыл пасть, обнажив несколько рядов острых желтых зубов. Вновь зашипел.

— О б-б-боже, — трясясь от страха, выдохнул Билли.

Перекосив пасть, должно быть, в ухмылке, демон сшиб со стола банку с пивом и издал какой-то отвратительный звук — что-то среднее между рычанием и смешком.

Стремительно рванувшись вперед, Билли замахнулся мясницким ножом, ухватившись за рукоятку обеими руками, словно нож превратился в самурайский меч, и нанес молодецкий удар, рассчитывая располовинить чудище. Нож соприкоснулся с сочащейся гноем плотью, погрузился в нее на доли дюйма, но не более того. Билли почувствовал, как лезвие наткнулось словно на стальной стержень, возникло ощущение, что он хватил ломом по загнанной в землю металлической свае. Так, что удар болью отдался в руке и плече.

На том беды Билли не закончились. Одна из рук существа, двигаясь с быстротой молнии, полоснула Билли когтями по руке, содрав кожу с двух костяшек.

С криком изумления и боли Билли выпустил нож. Вновь отступил к холодильнику, прижимая к груди пораненную руку.

Существо осталось на столе с ножом, торчащим в боку. Из раны не потекла кровь, демон не выказывал признаков боли. Маленькие черные ручонки ухватились за рукоятку, вытащили нож. Уставившись шестью глазами-бельмами на Билли, демон поднял нож, такой же длинный, как он сам, и переломил пополам. Лезвие бросил в одну сторону, рукоятку — в другую.

Билли побежал.

Путь его лежал вкруг стола, мимо демона, но Билли это не остановило. Потому что альтернатива: стоять у холодильника и ждать, пока тебя разорвут на куски, — его категорически не устраивала. Вырвавшись из кухни в гостиную, Нике услышал глухой удар за спиной: демон спрыгнул со стола. Хуже того, услышал, как заскребли когти по линолеуму, то есть демон уже спешил следом.

Быстрота ног уличного грабителя — залог его свободы. Билли Нике не уступал в скорости оленю. И теперь именно скорость оставалась его единственным союзником.

Но возможно ли убежать от дьявола?

Нике вихрем пронесся через столовую, в гостиной перепрыгнул через скамеечку для ног, устремился к входной двери. Бунгало, как указываюсь выше, находилось между пустырем и автомастерской, которая закрывалась в семь вечера. На другой стороне улицы, однако, стояло несколько домов, на углу работал магазин «С семи до одиннадцати». Билли решил, что среди людей, пусть и незнакомых, будет в относительной безопасности. Он чувствовал, что демон не хочет, чтобы его увидел кто-нибудь еще.

Со страхом ожидая, что чудище прыгнет на него и вонзится зубами в шею, Билли распахнул входную дверь, выскочил за порог… и остановился как вкопанный. Потому что все то, что он видел раньше, выходя, из дома, исчезло. Дорожка. Лужайка. Деревья. Улица. Дома на другой стороне, магазин «С семи до одиннадцати» на углу. Все, все исчезло. Нигде не светилось ни огонька. Дом окружала неестественно темная ночь, он словно перенесся на дно глубокой шахты… или в сумку старухи, из которой вылезло чудище. И куда подевался теплый апрельский вечер? В этой черной ночи царил арктический, пробирающий до костей холод.

Билли стоял за порогом, потрясенный до глубины души. Голова у него шла кругом, к горлу подкатывала тошнота.

Нике всегда знал то, что следовало знать. Во всяком случае, так думал. Теперь понимал, что заблуждался.

Он не мог выйти из дому в эту непроглядную темень. Он не знал, что его там ждет. Но интуитивно чувствовал: один шаг, и он уже не сможет вернуться назад. Один шаг, и он упадет в бездонную пропасть, которую ощутил в сумке старой карги: будет падать, падать, падать и никогда не достигнет дна.

Шипение.

Чудище за спиной.

Жалко повизгивая, Нике отвернулся от ужасной пустоты, которая окружала дом, посмотрел в гостиную, где ждал его демон, и вскрикнул от ужаса, потому что демон стал больше, гораздо больше. Вырос с одного до трех футов. Плечи расширились, руки нарастили мышцы. Ноги стали толще. Удлинились не только руки, но и когти. Отвратительное существо не подошло вплотную, как Нике думал, стояло посреди гостиной, с интересом наблюдая за ним, хищно ухмыляясь, насмехаясь над жертвой.

Разница плотности теплого воздуха дома и ледяного — ночи привела к тому, что ветерок подхватил дверь и с грохотом захлопнул ее за спиной Билли.

Шипя, демон приблизился на шаг. Когда он двигался, Билли слышал, как чавкает трущаяся о кости, сочащаяся гноем плоть.

Он попятился от создания ада, чуть забирая в сторону, к короткому коридору, который вел в спальню.

Мерзкая тварь следовала за ним, отбрасывая странную, мало похожую на перекошенное тело тень, словно тень эта являлась отражением отвратительной души демона. Возможно, зная о такой особенности собственной тени, возможно, не желая, чтобы ее видели, незваный гость перевернул напольную лампу, отчего темнота в гостиной резко сгустилась.

Добравшись до коридора, Билли резко повернулся и уже не бочком — пулей метнулся в спальню, с треском захлопнул за собой дверь. Задвинул задвижку, хотя и понимал, что от демона это его не спасет. Потому что вышибить не только задвижку, но и саму дверь труда тому не составит. Билли надеялся на другое: без помех добраться до прикроватного столика, в ящике которого лежал «смит-и-вессон» калибра 357 «магнум». Добрался, достал револьвер.

Сперва решил, что он как-то уменьшился в размерах. Сказал себе, что револьвер только кажется маленьким, поскольку враг больно уж страшный. А вот когда он нажмет на спусковой крючок, сразу станет ясно, что револьвер крупного калибра. Но он все равно оставался маленьким. Как игрушка.

Держа заряженный «магнум» обеими руками и нацелив его на дверь, Билли гадал, стрелять ли ему прямо сейчас или подождать, пока чудище ворвется в спальню.

Демон избавил его от этой дилеммы, проломив дверь. Во все стороны полетели щепки, петли вырвало из пазов.

Демон еще прибавил в габаритах, ростом уже превосходил шестифутового Билли, раздался в плечах, но остался таким же отвратительным и вонючим, слепленным их дерьма, волос, кишок, кусков трупов. Благоухая тухлыми яйцами, сверкая шестью глазами-бельмами, демон устремился к Билли. Не остановили его, даже не заставили сбавить шаг и шесть пуль, выпущенные из «магнума».

Кем же или чем же была эта старая карга, черт побери? Не обычной старушенцией, живущей на скромную пенсию, которая решила заглянуть в мясную лавку и с нетерпением дожидалась субботы, чтобы сыграть в бинго. Нет. Ни в коем разе. Что за женщина могла носить с собой такую странную сумку? Держать в ней такую вот тварь? Что за сука? Что за отъявленная сука? Ведьма?

Разумеется, ведьма.

Наконец, загнанный в угол надвигающимся на него демоном, с разряженным револьвером в левой руке и окровавленной правой, Билли впервые в жизни понял, каково быть беззащитной жертвой. Когда огромное, страшное чудовище положило одну когтистую руку ему на плечо, а второй схватило за грудь, Билли намочил штаны и в мгновение ока превратился в слабого, беспомощного, испуганного ребенка.

Он знал, что демон сейчас растерзает его, сломает позвоночник, оторвет руки-ноги, высосет мозг из костей, но вместо этого тот наклонил бесформенное лицо к шее Билли и приложился резиновыми губами к сонной артерии. На мгновение Билли подумал, что его целуют, но тут же холодный язык прошелся по его шее, ключице, и Нике почувствовал, как его тело пронзила сотня игл. Билли парализовало.

Тварь подняла голову, внимательно всмотрелась в его лицо. Дыхание воняло разлагающейся плотью. Не в силах закрыть глаза, веки тоже парализовало, Билли смотрел в пасть демону, видел его белый в язвах язык.

Монстр отступил на шаг. Лишившись поддержки, Билли сполз на пол. Но, как ни старался, не мог пошевелить и пальцем.

Ухватившись за смазанные маслом волосы Билли, демон потащил его из спальни. Несчастный не сопротивлялся. Даже не протестовал: язык не мог шевельнуться, как и все остальное.

Он видел только то, что проплывало перед глазами, не мог повернуть голову или закатить глаза. Иной раз в поле зрения попадала мебель, мимо которой его волокли, но в основном — тени, пляшущие на потолке. Когда Билли перевернули на живот, он не почувствовал боли от того, что ему перекрутили волосы, а видел теперь только пол перед собой да черные стопы демона, идущего на кухню, где состоялась их первая встреча.

Взгляд Билли туманился, прояснялся, снова туманился. Он думал, что причина все в том же параличе, а потом вдруг понял, что из его глаз льются слезы. Он не помнил, чтобы когда-нибудь плакал. В его жизни, полной жестокости и ненависти, места слезам не находилось.

Билли слишком хорошо понимал, что его ждет.

Его гулко бьющееся, скованное страхом сердце знало, что должно произойти.

Источающее жуткую вонь, сочащееся гноем чудовище протащило его через столовую, не раз и не два ударив о стол и стулья. В кухне проволокло по луже разлитого пива, по ковру из «доритос». Сняло со стола сумку старухи и поставило на пол, перед глазами Билли. «Пасть» сумки широко раскрылась.

Демон заметно уменьшился в размерах, по крайней мере, уменьшились ноги, торс, голова, а вот рука, которая держала Билли, оставалась огромной и сильной. В ужасе, но без особого удивления, Билли наблюдал, как демон заползает в сумку, продолжая уменьшаться прямо на глазах. А потом потянул Билли за собой.

Нике не чувствовал, что становится меньше, но, должно быть, так и было, потому что иначе он бы не пролез в сумку. По-прежнему парализованный, по-прежнему схваченный за волосы, Билли бросил взгляд под руку и увидел кухонный свет за пределами сумки, увидел, как в нее втягиваются бедра, потом колени, сумка заглатывала его, а он, господи, ничего не мог с этим поделать. Теперь только стопы торчали наружу, он попытался зацепиться пальцами, попытался сопротивляться, но не мог.

Билли Нике никогда не верил в существование души, но теперь знал, что она у него есть… и вот-вот ее у него потребуют.

Его стопы втянулись в сумку.

Он весь был в сумке.

Из-под руки, пока за волосы его утаскивали все глубже и глубже, Билли в отчаянии смотрел на световой овал над ним и сзади. Овал этот уменьшался с каждым мгновением, не потому, что застегивали «молнию». Просто увеличивалось расстояние между ним и источником света. Он словно ехал по длинному тоннелю и видел в зеркале заднего обзора въезд в него.

Что же касается выезда…

Билли не мог заставить себя подумать о том, что ждало его на другом конце тоннеля, на дне этой треклятой сумки.

Более всего ему хотелось сойти с ума. Безумие стало бы желанным уходом от того ужаса, что переполнял его. Но судьба распорядилась иначе: он оставался в здравом уме и полностью осознавал, что с ним происходит.

Свет наверху превратился в далекую крошечную луну, плывущую высоко в небе.

Он словно рождается, осознал Билли, только наоборот, уходит из света во тьму.

Крошечная луна уменьшилась до размеров маленькой и далекой звезды. Потухла и она.

В абсолютной тьме странные шипящие голоса приветствовали Билли Никса.

* * *

В ту апрельскую ночь из бунгало неслись крики ужаса. Они раздавались в каждой комнате, но не долетали до домов на противоположной стороне улицы и не тревожили покой их жителей. Крики продолжались несколько часов, наконец, затихли и сменились чавкающими звуками и хрустом костей: кто-то сел за ночную трапезу.

Потом наступила тишина.

Тишина эта царствовала в доме много часов, пока во второй половине дня ее не разорвал скрип открывающейся двери и шаги.

— Ага! — радостно воскликнула старуха, войдя на кухню через дверь черного хода и увидев на полу свою раскрытую сумку. Тяжело — сказывался артрит — наклонилась, подняла сумку, несколько мгновений смотрела в нее.

Улыбаясь, застегнула «молнию».

В западне

Глава 1

В ночь, когда это произошло, буран накрыл весь северо-восток. Снег пошел с наступлением сумерек. Мег Ласситер как раз везла сына от врача. Поначалу снежинки планировали со стального неба в холодном, застывшем воздухе. Но потом с юго-запада подул порывистый ветер, бросая целые охапки снега под фары джипа-универсала.

Томми сидел боком на заднем сиденье, положив на него загипсованную ногу, и тяжело вздыхал.

— На эту зиму я остался без санок, лыж и коньков. Да, мама?

— Сезон только начался, — успокоила его Мег. — Ты выздоровеешь задолго до весны. Еще успеешь накататься.

— Хорошо бы… — Ногу Томми сломал двумя неделями раньше и в предыдущий визит к доктору Джонсону они узнали, что в гипсе ему ходить еще шесть недель. «Кость раздроблена, в принципе, ничего страшного, но срастается она в таких случаях дольше, чем при простом переломе». — Но, мам, в жизни определенное число зим. И мне очень жаль, что одной придется лишиться.

Мег улыбнулась и посмотрела в зеркало заднего обзора, в котором могла видеть лицо сына.

— Тебе только десять лет, дорогой. Для тебя зим впереди без счета… или около того.

— Да нет же, мам. Скоро я поступлю в колледж, а значит, придется много заниматься, так что на развлечения времени не останется совсем…

— До колледжа еще восемь лет!

— Ты всегда говорила, что с возрастом время бежит быстрее. А после колледжа я пойду работать, потом надо будет содержать семью.

— Поверь мне, малыш, время начинает ускоряться лишь после тридцати.

Хотя Томми любил веселиться, как любой десятилетний ребенок, иногда он становился на удивление серьезным. Такое случалось с ним и раньше, но особенно проявилось в последние два года, после смерти его отца.

Мег затормозила у последнего светофора на северной окраине города, в семи милях от их фермы. Включила «дворники», которые смахнули сухие снежинки с ветрового стекла.

— Сколько тебе лет, ма?

— Тридцать пять.

— Bay, неужели?

— У тебя такой голос, словно я — древняя старуха.

— Когда тебе было десять, люди уже ездили на автомобилях?

Смех у Томми был очень мелодичный. Мег нравилось слушать, как сын смеется, возможно, потому, что в последние два года смеялся он нечасто.

Справа от дороги две легковушки и пикап заправлялись на бензоколонке «Шелл». Шестифутовая елочка лежала поперек кузова пикапа. До Рождества оставалось лишь восемь дней.

На противоположной стороне шоссе «Таверна Хадденбека». В сгущающихся сумерках снежные хлопья белой ватой ложились на зеленые лапы стофутовых елей, а те снежинки, что попадали в полосы льющегося из окон янтарного света, рассыпались в золотую пыль.

— Раз уж об этом зашел разговор, — снова подал голос с заднего сиденья Томми, — я просто не понимаю, как люди могли ездить на автомобилях, когда тебе было десять. Насколько мне известно, колесо изобрели, лишь когда тебе исполнилось одиннадцать.

— За это ты получишь на обед пирог с червями и пчелиный суп.

— Ты самая злая мать в этом мире.

Мег посмотрела в зеркало заднего обзора и увидела, что мальчик, несмотря на шутливый тон, больше не улыбается, а мрачно смотрит на таверну.

Чуть больше двух лет назад пьяница, которого звали Дек Слейтер, вышел из «Таверны Хадденбека» примерно в то самое время, когда Джим Ласситер ехал в город, чтобы председательствовать на заседании комитета по сбору пожертвований для церкви святого Павла. Мчащийся на огромный скорости «Бьюик» Слейтера врезался в автомобиль Джима на Блек-Оук-роуд. Джим умер мгновенно, Слейтера парализовало.

Часто, когда мать и сын Ласситеры проезжали «Таверну Хадденбека» и поворот, возле которого погиб Джим, Томми пытался скрыть сердечную боль шутливой болтовней. Не сегодня. На сегодня запас шуток закончился.

— Зеленый свет, мам.

Мег миновала перекресток и границу города. Главная улица перешла в двухполосное шоссе — Блек-Оук-роуд.

Сейчас Томми уже свыкся с потерей отца. А почти год после гибели Джима Мег частенько видела, как мальчик тихонько сидел у окна, погруженный в свои мысли, и щеки его были мокры от слез. В его сердце образовалась пустота, заполнить которую не мог никто. Джим был хорошим мужем и прекрасным отцом, так любил сына, что они составляли единое целое. Поэтому гибель Джима поразила Томми в самое сердце, а такие раны заживают нескоро.

И Мег знала, что только время может полностью излечить ее сына.

Снегопад усилился, сумерки перешли в ночь, видимость ухудшилась, поэтому Мег сбавила скорость. Даже наклонившись вперед, она могла видеть лишь двадцать ярдов дороги.

— Погода портится, — прокомментировал Томми с заднего сиденья.

— Бывало и хуже.

— Где? На Юконе?

— Да. Совершенно верно. В разгар Золотой лихорадки, зимой 1849-го. Ты забываешь, сколько мне лет. На Юконе я таскала нарты до того, как изобрели собак.

Томми рассмеялся, но лишь из вежливости.

Мег уже не видела ни широких лугов по обе стороны дороги, ни замерзшую серебристую ленту Сигерс-Крик справа от себя, хотя и различала сквозь снег узловатые стволы и голые ветви дубов, которые росли вдоль этого участка шоссе. Они указывали на то, что до «слепого» поворота, где погиб Джим, четверть мили.

Томми погрузился в молчание.

Потом, за несколько секунд до поворота, заговорил:

— Нельзя сказать, что я не могу обойтись без санок или лыж. Просто… я чувствую себя таким беспомощным с этим гипсом… словно… словно в западне.

Он использовал выражение «в западне», догадалась Мег, потому что ограничение подвижности тесно увязывалось в его сознании с воспоминаниями о смерти отца. «Шеви» Джима при ударе так покорежило, что полиции и спасателям потребовалось больше трех часов, чтобы вытащить его тело из перевернувшегося автомобиля: пришлось резать металл ацетиленовыми резаками. Тогда она попыталась оградить сына от самых страшных подробностей инцидента, но в школе его одноклассники, со свойственной некоторым детям наивной жестокостью, ввели Томми в курс дела.

— Гипс — это не западня, — возразила Мег, вводя джип в длинный, заметенный снегом поворот. — Он, конечно, ограничивает подвижность, но не держит на одном месте. К тому же ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь.

В первый, после похорон, день школьных занятий Томми вернулся домой с ревом:

— Машина стала для папы западней, он не мог шевельнуться, покореженный металл сжал папу со всех сторон!

Мег успокаивала его, как могла, объясняла, что Джим погиб при ударе, мгновенно, без страданий и боли.

— Дорогой мой, только тело, пустая оболочка, попало в западню. А его разум и душа, твой настоящий папа, к тому времени уже были в раю.

Заверения Мег подействовали. Томми понял, что его отец, умирая, не страдал. Но его по-прежнему преследовал образ тела отца, зажатого искореженным металлом.

Внезапно яркий свет фар ударил в глаза Мег. Навстречу несся автомобиль, слишком быстро при такой погоде. Водитель держал его под контролем, но, похоже, на самом пределе. На повороте машину потащило через двойную разделительную линию на встречную полосу. Мег чуть повернула руль вправо, свернула на обочину, нажала на тормоз, боясь, что джип сползет двумя колесами в кювет и перевернется. Однако колеса в кювет не сползли, хотя летевший из-под них гравий немилосердно барабанил по днищу. Мчащийся навстречу автомобиль разминулся с левым бортом джипа на какой-то дюйм и исчез в ночи и снеге.

— Идиот! — вырвалось у Мег.

Когда поворот остался позади, она свернула на обочину и остановила джип.

— Ты в порядке?

Томми забился в угол, его голова едва высовывалась из воротника зимнего пальто. Бледный, дрожащий, он кивнул.

— Д-да. В порядке.

— Хотелось бы мне добраться до этого безответственного идиота, — Мег стукнула кулачком по приборному щитку.

— Это была машина «Биомеха», — Томми говорил о большой научно-исследовательской фирме, которая находилась в миле к югу от фермы Ласситеров, занимая добрую сотню акров. — Я видел надпись на борту: «Биомех».

Мег несколько раз глубоко вдохнула.

— Ты в порядке?

— Да. В порядке. Просто… хочу домой.

Буран усиливался. У колес уже намело небольшие сугробы.

Вновь выехав на асфальт, Мег повела машину со скоростью двадцать пять миль в час. Погода не позволяла разгоняться быстрее.

В двух милях дальше по дороге, около «Биомех лэб», ночь сменилась днем. За девятифутовым забором из проволочной сетки, на высоких столбах ярко светили прожектора, без труда пробивая снежную пелену.

Столбы стояли на расстоянии в сто футов по периметру обширной территории, на которой располагались административные корпуса и исследовательские лаборатории, но прожектора на них зажигали крайне редко. За последние четыре года Мег могла припомнить только один такой случай.

Все здания «Биомеха» отступали далеко от дороги, отгороженные от нее деревьями и кустарником, прятались от чужих глаз. Даже сейчас окруженные сотнями озер света, они оставались невидимыми, храня какие-то свои тайны.

Мужчины в полушубках парами ходили вдоль забора, подсвечивая его ручными фонарями, словно искали дыру. Более всего их интересовала та часть сетки, что примыкала к земле.

— Кто-то пытался проникнуть на территорию, — предположил Томми.

У главных ворот сгрудились легковые автомобили и мини-вэны с надписью «Биомех» на борту. Они перегородили Блек-Оук-роуд, оставив для проезда узкое «горло». У импровизированной заставы дежурили трое мужчин с ручными фонарями. Чуть позади держались еще трое, уже с помповыми ружьями.

— Bay! — воскликнул Томми. — Помповики! Похоже случилось что-то серьезное!

Мег нажала на педаль тормоза, остановила джип, опустила стекло. Холодный ветер ворвался в кабину.

Она ожидала, что к ней подойдет кто-нибудь из мужчин с блокпоста. Но подошел, со стороны пассажирского сиденья, охранник, в сапогах, серых армейских штанах и черной куртке с нашивкой «Биомех» на груди. В руке он держал длинный шест с двумя зеркалами и лампочкой на конце. Его сопровождал очень высокий мужчина в такой же одежде, с помповым ружьем в руках. Низкорослый включил лампочку, сунул шест под днище джипа, присмотрелся к тому, что отражалось в зеркалах.

— Они ищут бомбу! — донесся с заднего сиденья голос Томми.

— Бомбу? — Эта версия не показалась Мег заслуживающей доверия. — Едва ли.

Мужчина с шестом переместился к другому борту джипа, вооруженный охранник махнул рукой мужчинам, стоявшим на дороге, и только после этого один из них подошел к окошку водителя. В джинсах и кожаной летной куртке, без логотипа «Биомех». Темно-синюю шапку с козырьком, припорошенную снегом, он натянул по самые уши.

Наклонился к окну.

— Я искренне сожалею о доставленных неудобствах, мэм.

Лицо симпатичное, но улыбка отдавала фальшью. Зато серо-зеленые глаза смотрели прямо.

— Что происходит? — спросила она.

— Сработала сигнализация, так что мы предпринимаем стандартные меры безопасности. Вас не затруднит показать мне ваше водительское удостоверение?

Он определенно работал в «Биомехе», а не в полиции, но Мег не видела оснований отказать ему в этой просьбе.

Пока мужчина просматривал ее документы, снова подал голос Томми:

— Шпионы пытаются проникнуть на вашу территорию?

По лицу мужчины пробежала все та же неискренняя улыбка.

— Скорее всего, в системе сигнализации что-то замкнуло, сынок. Здесь нет ничего такого, что могло бы заинтересовать шпионов.

Компания «Биомех» занималась исследованиями модифицированной ДНК, а потом продавала свои разработки коммерческим фирмам. Мег знала, что в последние годы специалистам генной инженерии удалось совершить подлинный прорыв в лечении диабета, создать множество чудо-лекарств от других болезней и облагодетельствовать человечество разными прочими открытиями. Она также знала, что та же самая наука может использоваться для совершенствования биологического оружия, создавать новые вирусы, столь же опасные, как и атомные бомбы, но старалась не думать о том, что «Биомех», расположенный в какой-то миле от их дома, участвует в чем-то подобном. Кстати, несколько лет назад ходили слухи, что «Биомех» получил важный оборонный контракт, но руководство компании заверило власти и население округа, что эти работы не имеют ни малейшего отношения к бактериологическому оружию. Однако зачем тогда такой забор и охранные системы частной компании, занимающейся исключительно мирными проектами?

Моргнув, чтобы сбросить снежинки с ресниц, мужчина в летной куртке спросил:

— Вы живете неподалеку, миссис Ласситер?

— На Каскейд-фарм. Примерно в миле по этой дороге.

Мужчина вернул удостоверение.

— Мистер, вы думаете, террористы с бомбами могут проникнуть сюда и все взорвать? — сияя глазами от возбуждения, спросил Томми.

— С бомбами? Откуда такие идеи, сынок?

— Зеркала на шестах, — ответил Томми.

— Ага! Понимаешь, осмотр днища автомобиля — один из элементов нашей стандартной процедуры. Как я и говорил, тревога, скорее всего, ложная. Короткое замыкание где-то в цепи, ничего больше, — он вновь обратился к Мег: — Извините за беспокойство, миссис Ласситер.

Мужчина отступил на шаг, Мег глянула мимо него на охранников с ружьями, которые стояли на дороге, на других охранников, едва различимых сквозь снег, прочесывающих территорию. Эти люди определенно не верили, что тревога ложная. Озабоченность и тревога читались на их лицах, ощущались в их движениях.

Мег подняла стекло, включила первую передачу.

Когда джип тронулся с места, Томми спросил:

— Ты думаешь, он лжет?

— Это не наше дело, дорогой.

— Террористы или шпионы, — уверенно заявил Томми. По молодости любой кризис он воспринимал с восторгом, полагая, что доблестные стражи порядка обязательно смогут его разрешить. Во всяком случае, в фильмах и книгах иначе и не бывало.

Когда северная граница участка, занимаемого «Биомехом», осталась позади, желтый свет прожекторов померк, и джип вновь окружили ночь и снег.

Новые дубы протягивали голые ветви к дороге, меж их стволов плясали тени, разбуженные фарами джипа.

Двумя минутами позже Мег свернула с шоссе на подъездную дорожку к их дому, до которого оставалось три четверти мили.

Каскейд-фарм назвали в честь трех поколений Каскейдов, которые когда-то жили здесь и обрабатывали десять акров земли. Теперь на этой ферме, расположенной в центре Коннектикута, больше не выращивали овощи и зерно. Ласситеры купили ее четыре года назад, после того, как Джим продал свою долю в рекламном агентстве, которое он открыл вместе с двумя партнерами. На ферме он собирался начать новую жизнь, стать, наконец, настоящим писателем, а не сочинителем рекламных слоганов. Да и Мег получила новую, куда более просторную студию и источник вдохновения, какого не могла найти в городе.

До своей смерти Джим успел написать на Каскейд-фарм два неплохих детектива. Яркие, сверкающие многоцветьем красок картины Мег тоже неплохо раскупались. После гибели Джима пейзажи Мег заметно поблекли и потускнели, так что владелец галереи в Нью-Йорке, где выставлялись ее работы, прямо сказал, что надобно вернуться к прежней манере, если она хочет что-то продать.

Двухэтажный дом из плитняка стоял в сотне ярдов от прячущегося за ним амбара. Восемь комнат, просторная кухня, две ванные, два камина, парадное и заднее крыльцо, открытая терраса, где так хорошо сиделось в кресле-качалке летними вечерами.

Даже погруженный в темноту, засыпанный снегом, с поблескивающими льдом карнизами в свете фар, дом казался очень уютным и радушным.

— Наконец-то дома, — облегченно вздохнула Мег. — На ужин — спагетти?

— Свари побольше, чтобы осталось на завтрак.

— Хорошо.

— Холодные спагетти — это лучший завтрак.

— У тебя определенно плохо с головой, — беззлобно поддела Томми Мег. Она подъехала к заднему крыльцу, помогла ему вылезти из кабины. — Костыли оставь, обопрись на меня, — крикнула она, перекрывая ветер. На засыпанной снегом земле проку от костылей не было никакого. — Я их принесу после того, как поставлю джип в гараж.

Если бы не тяжелый гипс на его правой ноге, от пальчиков до колена, Мег смогла бы нести Томми на руках. А так он опирался на ее плечо и прыгал на левой ноге.

Мег оставила на кухне свет включенным. Ради Дуфуса, их четырехлетнего черного Лабрадора. И теперь он освещал и заднее крыльцо, пробиваясь сквозь морозные узоры на стеклах.

У двери Томми привалился к стене, дожидаясь, пока Мег откроет замок. Когда она переступила порог, большой пес, вопреки ее ожиданиям, не бросился к ней, виляя хвостом. Вместо этого медленно подошел, пряча хвост между ног, опустив голову, конечно же, радуясь возвращению хозяйки, но при этом поглядывая по сторонам, словно ожидая, что из какого-то угла на него бросится разъяренная кошка.

Мег закрыла дверь, помогла Томми сесть на стул у стола. Потом сняла сапоги и поставила на коврик у двери.

Дуфус дрожал всем телом, словно замерз. Однако отопление работало и в доме было тепло.

— Что случилось, Дуфус? — спросила Мег. — Что ты натворил? Разбил лампу? А? Сжевал диванную подушку?

— Он хороший парень, — Томми погладил Дуфуса по голове. — Если он разбил лампу, то обязательно за нее заплатит. Не так ли, Дуфус?

Пес разве что шевельнул хвостом и жалобно заскулил. Он нервно глянул на Мег, потом в сторону столовой, словно там кто-то затаился, кто-то очень страшный.

Мег охватило предчувствие беды.

Глава 2

Бен Парнелл покинул пост у главных ворот и на своем «Шеви-Блейзере» поехал к лаборатории номер три, зданию, расположенному в самом центре участка, занимаемого «Биомехом». Снег таял на его шапке и капал за воротник летной куртки.

По всей территории шел лихорадочный поиск. Из-за снега и сильного ветра охранники сутулились, втягивали головы в плечи, отчего в их облике появлялось что-то демоническое.

Пусть это покажется странным, но Бена возникший кризис только радовал. Если бы не это, сидел бы Бен дома, прикидывался, что читает, прикидывался, что смотрит телевизор, но на самом деле думал бы о Мелиссе, любимой, обожаемой дочери, которая не так давно умерла от рака. А если бы не думал о Мелиссе, то в голову полезли мысли о Ли, его жене, которую он тоже потерял…

Потерял?

Их семейная жизнь разрушилась со смертью Мелиссы. Горе не сплотило их. Наоборот. Ли замкнулась в себе. Ее сердце заледенело и не желало согреваться даже любовью к нему. А может, семена развода попали в почву достаточно давно и проросли лишь после смерти Мелиссы? Но он любил Ли раньше, любил и теперь, пусть уже и не так страстно, а меланхолично, как любят мечту о счастье, которая не осуществилась.

Бен поставил «Блейзер» перед лабораторией, низким зданием без единого окна, напоминающим бункер. Подошел к стальной двери, вставил в щель пластиковую карточку-пропуск, вытащил карточку, когда красная лампочка над входом погасла и зажглась зеленая. Переступил порог, как только дверь с шипением уползла в сторону. Попал в крошечную кабинку, напоминающую воздушный шлюз космического корабля. Наружная дверь с тем же шипением закрылась. Бен встал перед внутренней, снял перчатки под пристальным оком камеры наблюдения. Настенная панель площадью в квадратный фут уползла в сторону, открыв освещенный экран с контуром ладони правой руки. Бен приложил ладонь, компьютер сканировал его отпечатки. Несколько секунд спустя, после установления личности, открылась внутренняя дверь, и Бен Парнелл прошел в главный коридор, ведущий в другие коридоры, к лабораторным и административным помещениям.

Доктор Джон Акафф, руководитель проекта «Черника», вызванный службой безопасности, вернулся в «Биомех» лишь несколько минут назад. Теперь Бен нашел Акаффа в коридоре восточного крыла, где он о чем-то совещался с тремя учеными-исследователями, двумя мужчинами и женщиной, также задействованными в проекте «Черника».

Руководитель проекта, крупный, лысеющий, бородатый мужчина, ничем не напоминал сухаря, с головой ушедшего в науку. Он обладал отменным чувством юмора, любил пошутить, в глазах Акаффа всегда поблескивали веселые искорки. Сегодня они исчезли напрочь. Лицо Джона было перекошено от страха.

— Бен! Вы нашли этих чертовых крыс?

— Не нашли даже следов. Я как раз хотел с вами об этом поговорить. Может, у вас есть идея, куда они могли забраться?

Акафф приложил руку ко лбу, словно проверял, нет ли у него температуры.

— Бен, их надо найти. И быстро. Если мы не найдем их сегодня… Господи, возможные последствия… все будет кончено.

Глава 3

Собака попыталась зарычать на тех, кто прятался в темноте за аркой, но рычание обернулось жалобным повизгиванием.

Мег с неохотой, но решительно вошла в гостиную, нащупала на стене выключатель. Щелкнула.

Восемь стульев с гнутыми ножками как всегда чинно стояли вокруг большого обеденного стола из орехового дерева. В горке поблескивала посуда. Все на месте, ничего лишнего. Она-то ожидала увидеть незваного гостя.

Дуфус остался на кухне, дрожа, как лист на ветру. Вообще-то пес был не из пугливых, однако кто-то или что-то напугало его. И очень сильно.

— Мам?

— Оставайся на кухне, — отозвалась Мег.

— Что случилось?

Зажигая по пути все лампы, Мег прошла в гостиную, потом взаставленную стеллажами с книгами библиотеку. Заглянула во все шкафы, углы, чуланы. Оружие она держала наверху, но не хотела оставлять Томми одного, не убедившись, что на первом этаже никто не прячется.

После смерти Джима забота о здоровье и безопасности Томми превратились для Мег в навязчивую идею. Она это понимала, признавала, но ничего не могла с собой поделать. Всякий раз, когда сын простужался, думала, что это воспаление легких. Каждый порез, содранная кожа или царапина вызывали опасения, что он истечет кровью. А уж когда Томми, играя, упал с дерева и сломал ногу, Мег чуть не лишилась чувств. Если бы она потеряла Томми, которого любила всем сердцем, то потеряла бы не только сына, но и последнюю живую частицу Джима. А смерти своих близких Мег Ласситер боялась больше собственной.

Ее страшила смерть Томми от болезни или в результате несчастного случая… а вот в то, что мальчик мог стать жертвой преступления, она как-то не верила, хотя и приобрела для защиты ружье. Жертва преступления. Так мелодраматично и нелепо. В конце концов, это сельская местность, не зараженная насилием, а не Чикаго или Нью-Йорк.

Но ведь что-то смертельно напугало обычно шумливого Лабрадора, а эту породу ценили за храбрость и решительность. Если не вор… то что?

Мег вышла в холл, посмотрела на темную лестницу. Щелкнула выключателем, зажигая свет в коридоре второго этажа.

Запасы ее храбрости тоже подходили к концу. Мег вихрем промчалась по комнатам первого этажа, движимая страхом за Томми, не думая о собственной безопасности. Теперь задалась вопросом: а что она сможет сделать, если столкнется лицом к лицу с грабителем?

Ни единого звука не доносилось со второго этажа. Она слышала лишь завывания холодного ветра. Однако Мег не оставляло ощущение, что не следует ей подниматься наверх.

Возможно, наилучший вариант — усадить Томми в джип и поехать к соседям, которые жили в четверти мили от них, к северу по Блек-Оук-роуд. Оттуда позвонить в управление шерифа и попросить осмотреть дом от подвала до чердака.

С другой стороны, буран все набирал силу, и в такую погоду поездка даже на полноприводном джипе могла привести к печальным последствиям.

И потом, если бы грабитель затаился на втором этаже, Дуфус обязательно бы залаял. Уж чего-чего, а трусости за ним не замечалось.

Может, его поведение обусловлено не страхом? Может, она неправильно истолковала его реакцию? Поджатый хвост, опущенная голова, дрожащие бока… возможно, это симптомы болезни?

— Держи себя в руках, — строго приказала себе Мег и торопливо поднялась по лестнице.

Ее встретил пустой коридор.

Она прошла в свою спальню и достала из-под кровати ружье «моссберг» двенадцатого калибра, с укороченным стволом и пистолетной рукояткой. Идеальное оружие для самообороны, компактное, но при этом достаточно мощное, чтобы остановить любого громилу. А чтобы попасть в цель, особой меткости не требовалось: дробь обеспечивала такую широкую зону поражения, что требовалось лишь направить ружье в сторону нападавшего. Более того, используя дробь мелкого калибра, Мег могла остановить агрессора, не убивая его.

Вообще-то, оружие она ненавидела и никогда не купила бы «моссберг», если в не тревога за Томми.

Мег проверила комнату сына. Никого.

Две спальни, расположенные дальше по коридору, соединялись широкой аркой, образуя просторную студию. Чертежная доска, мольберты, шкафчики для кистей и красок стояли там, где она их и оставила.

Никто не прятался и в ванных.

Последним Мег осмотрела кабинет Джима. И там никого. Очевидно, она неправильно истолковала поведение Лабрадора и теперь злилась на себя за столь неадекватную реакцию.

Опустив ружье, она постояла в кабинете Джима, собираясь с мыслями. После смерти мужа она здесь ничего не меняла, чтобы иметь возможность воспользоваться компьютером, если возникала необходимость написать письмо или заполнить налоговую декларацию. Впрочем, комната оставалась прежней и из сентиментальных соображений. Она помогала Мег вспоминать, каким счастливым был Джим, когда работал над очередным романом. Радовался, как мальчишка, если дело спорилось, а сюжет делал один неожиданный поворот за другим. После похорон Мег иногда приходила в кабинет, чтобы просто посидеть и вспомнить мужа.

Часто она чувствовала, что смерть Джима загнала ее в западню, дверца которой захлопнулась с его уходом из ее жизни, и теперь Мег сидит в маленькой комнате без окон и с единственной дверью, ключа от которой у нее нет.

Как она могла построить новую жизнь, найти счастье, потеряв мужчину, которого так сильно любила? В Джиме она обрела, а потом потеряла идеал. Разве можно надеяться на то, что будущее сведет ее с таким же удивительным человеком?

Мег вздохнула, выключила свет, выходя из кабинета, закрыла за собой дверь. Зашла в свою комнату, положила ружье на место.

А вот в коридоре, подходя к лестнице, почувствовала на себе чей-то взгляд. Чувство это было таким сильным, что Мег даже обернулась.

Увидела пустой коридор.

Снова обыскала все комнаты. Нет, в доме, кроме нее и Томми, никого нет.

«Ты нервничаешь из-за этого маньяка на Блек-Оук-роуд, который ехал так, будто ему гарантировали вечную жизнь».

Когда Мег вернулась на кухню, Томми сидел на том же стуле у стола.

— Что-то не так? — с тревогой спросил он.

— Все в порядке, дорогой. Дуфус ведет себя очень странно, вот я и решила, что в доме грабитель, но никого не нашла.

— Старина Дуфус что-нибудь разбил?

— Нет, — Мег покачала головой. — Во всяком случае, я ничего не заметила.

Лабрадор больше не опускал голову. И не дрожал. Когда Мег вошла на кухню, он сидел рядом со стулом Томми, поднялся, увидев ее, улыбнулся, завилял хвостом, ткнулся мордой в протянутую руку. Потом подошел к двери и поскребся лапой, как делал всегда, когда хотел показать, что ему пора облегчиться.

— Я поставлю джип. Сними пальто и перчатки. И не вставай со стула, пока я не принесу костыли.

Мег вновь надела сапоги и вышла во двор, взяв с собой собаку. Буран еще усилился. Снежинки стали меньше и жестче, теперь они напоминали песчинки и шуршали, падая на крышу и крыльцо.

Не выказывая ни малейшего страха перед бураном, Дуфус выскочил во двор.

Мег поставила джип в амбар, который служил им гаражом. Вылезая из кабины, вскинула глаза вверх, посмотрела на едва различимые в темноте стропила. Они жалобно поскрипывали под порывами ветра. В амбаре пахло машинным маслом, бензином, но сквозь них пусть и с трудом, но пробились оставшиеся с давних времен запахи сена и домашней скотины.

Доставая из кабины костыли Томми, она вновь почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Оглядела темный амбар, освещенный лишь тусклой лампой, которая зажигалась автоматически при открытии ворот. Кто-то мог прятаться за перегородками, разделяющими пространство у южной стены на стойла. Кто-то мог притаиться на сеновале. Но Мег не нашла ни единого доказательства того, что в амбаре — чужой.

— Милая, в последнее время ты читаешь слишком много триллеров, — сказала она себе, стараясь почерпнуть уверенность в звуке собственного голоса.

С костылями Томми Мег вышла во двор, нажала кнопку закрытия ворот, подождала, пока металлические панели со стуком встанут на бетонный пол.

Дойдя до середины двора, остановилась, восхищенная красотой зимней ночи. Таинственно мерцал снег, ветер наметал сугробы на земле, залеплял стволы пяти кленов, росших в северной части двора. Их черные ветви пронзали ночь.

К утру она и Томми могли оказаться в снежном плену. Каждую зиму Блек-Оук-роуд на день-два заваливало снегом. Нельзя сказать, что отрыв от цивилизации на короткое время доставлял много хлопот. Пожалуй, наоборот, появлялась редкая возможность проверить собственные силы, оставаясь один на один с природой.

Красота ночи, конечно, радовала, а вот снег, ветер, мороз — не очень. От ударов жестких снежинок начало гореть лицо.

Когда Мег позвала Дуфуса, он появился из-за угла дома, едва видимый в темноте, скорее фантом, чем собака. Он словно скользил над землей, не живое существо, а темное привидение. Шумно дышал, вилял хвостом, снег и ветер не доставляли ему никаких неудобств, наоборот, бодрили.

Мег открыла дверь на кухню. Томми сидел у стола. За ее спиной Дуфус замер на верхней ступеньке крыльца.

— Заходи, приятель, на дворе холодно.

Лабладор завыл, будто боялся возвращаться в дом.

— Заходи, заходи. Пора ужинать.

Дуфус поднялся на крыльцо, с опаской пересек его. Сунул голову в дверь, подозрительно оглядел кухню. Понюхал теплый воздух… и по его телу прокатилась волна дрожи.

Мег игриво поддала псу под зад.

Он с упреком посмотрел на нее, но не сдвинулся с места.

— Заходи, мальчик. Или ты собираешься оставить нас без своей защиты? — спросил со своего стула Томми.

Словно поняв, что на кон поставлена его репутация, пес с неохотой переступил порог.

Мег вошла следом, закрыла и заперла дверь.

Сняв с крюка собачье полотенце, строго наказала: «Не смей отряхиваться, пока я тебя не вытерла».

Дуфус отряхнулся, едва Мег наклонилась к нему с полотенцем в руках. Растаявший снег полетел ей в лицо и на соседние шкафы.

Томми рассмеялся, пес вопросительно посмотрел на него, отчего мальчик засмеялся еще сильнее. Мег не оставалось ничего другого, как тоже рассмеяться, и общее веселье подействовало на Дуфуса. Он расправил грудь, решился вильнуть хвостом, направился к Томми.

Вернувшись домой, Мег и Томми еще не пришли в себя после того, как на Блек-Оук-роуд в них едва не врезалась встречная машина. Возможно, только что пережитый страх каким-то образом передался Дуфусу, точно так же, как их смех поднял ему настроение. Собаки ведь очень чувствительны, и Мег не хотелось искать другое объяснение поведению Лабрадора.

Глава 4

Мороз разрисовал стекла, за окнами завывал ветер, вся планета унеслась прочь, уменьшилась сначала до размеров луны, потом астероида, наконец, пылинки. И тем уютнее казался дом, в котором они находились.

Мег и Томми ели спагетти за кухонным столом.

Дуфус вел себя уже не столь странно, но все равно чувствовалось, что он не в своей тарелке. Он жался к ним, даже есть не хотел в одиночестве. Мег с удивлением наблюдала, как Лабрадор носом толкал по полу миску с «Альпо», пока не добрался до стула Томми.

— Скоро он захочет сидеть на стуле и есть со стола, — заметил Томми.

— Сначала ему придется научиться правильно держать вилку, — ответила Мег. — Я терпеть не могу, когда ее держат зубьями к себе.

— Мы пошлем его в школу хороших манер, — Томми наматывал спагетти на вилку. — Возможно, он научится стоять на задних лапах и ходить, как человек.

— Если он научится стоять, то захочет учиться танцам.

— Он будет прекрасно смотреться в бальном зале.

Они улыбались друг другу через стол, и Мег наслаждалась связывающей их близостью, которая особенно проявлялась, когда они дурачились. Но за последние два года Томми очень редко бывал в веселом настроении.

Лежа на полу у своей миски, Дуфус ел «Альпо», но, что удивительно, без особого аппетита, не набрасывался на еду. Можно сказать, клевал, то и дело поднимая голову и прислушиваясь к воющему за окнами ветру.

Позже, когда Мег мыла посуду, а Томми, по-прежнему сидя за столом, читал приключенческий роман, Дуфус тревожно гавкнул и вскочил. Застыл, глядя на шкаф между холодильником и дверью в подвал.

Мег уже собралась сказать собаке что-то успокаивающее, но сама услышала шум, который встревожил Лабрадора: в шкафу кто-то скребся.

— Мышь? — с надеждой спросил Томми. Крыс он боялся.

— Судя по звуку, побольше мыши.

С крысами им уже приходилось иметь дело. Все-таки они жили на ферме, которая раньше привлекала грызунов запасами зерна, хранившимися в амбаре. И хотя теперь там стоял только джип, а крысы искали добычу в других местах, зимой они возвращались, словно каждое новое поколение на генетическом уровне знало, что Каскейд-фарм — крысиный рай.

За закрытыми дверцами шкафа когти заскребли по дереву, что-то упало, сдвигаемые телом крысы банки стукались друг о друга.

— Точно крыса, — глаза Томми широко раскрылись. — Большая крыса.

Вместо того чтобы залаять, Дуфус заскулил и попятился в другой конец кухни, подальше от шкафа, в котором хозяйничала крыса. Обычно он храбро бросался на них, но поймать хоть одну до сих пор ему не удалось.

Вытирая руки кухонным полотенцем, Мег задалась вопросом: а чем вызван страх собаки? Подошла к шкафу, состоящему из трех секций, каждая со своими дверцами. Прижалась ухом к средней. Прислушалась. Тишина.

— Она ушла, — изрекла Мег после долгой паузы.

— Ты же не собираешься открывать дверцы? — спросил Томми, увидев, что мать взялась за ручки.

— Конечно, открою. Я же должна понять, как крыса попала в шкаф. Может, прогрызла дыру в задней стенке.

— А если она все еще там? — спросил мальчик.

— Ее там нет, дорогой. И потом, она, естественно, грязная и отвратительная, но не опасная. Нет более трусливого животного, чем крыса.

Мег постучала по дверце кулаком, чтобы спугнуть эту тварь, если она еще не сподобилась удрать из шкафа. Открыла средние дверцы, увидела, что все в порядке, опустилась на четвереньки, открыла нижние. Несколько банок лежали на боку. Коробку крекеров «Солтайнс» прогрызли, большую часть содержимого вывалили на полку.

Дуфус взвыл.

Мег раздвинула банки с консервами, достала несколько коробок макарон, поставила на пол, внимательно оглядела заднюю стенку. Конечно же, нашла дыру, которую прогрызла крыса. Из дыры тянуло холодным воздухом.

Мег встала, отряхнула ладони.

— К нам определенно заглянул не Микки Маус. А некий зверь на большую букву К. Пойду за крысоловками.

— Ты же не оставишь меня одного? — подал голос Томми, когда Мег шагнула к двери подвала.

— Я только принесу крысоловки, дорогой.

— Но, а если крыса появится, пока тебя не будет?

— Не появится. Они предпочитают держаться в темноте.

Мальчик покраснел, боясь и в то же время стесняясь своего испуга.

— Просто… с этой ногой… я не смогу убежать, если она бросится на меня.

Сочувствуя сыну, но понимая, что, потворствуя ему, можно закрепить иррациональный страх перед крысами, Мег жестко ответила:

— Она не бросится на тебя, шкипер. Крысы боятся нас куда больше, чем мы — их.

Она включила в подвале свет, спустилась по лестнице, оставив сына с Дуфусом. Подвал освещали две тусклые лампочки, припорошенные пылью. Мег взяла с полки шесть крысоловок, крепких, прочных, со стальными ударниками, и коробку с шариками ворфарина, крысиного яда. Поднялась наверх, не увидев и не услышав непрошеных гостей.

Увидев мать, Томми облегченно вздохнул.

— Эти крысы какие-то особенные.

— Возможно, крыса одна, — Мег поставила крысоловки на раковину. — Что значит особенные?

— Им удалось напугать Дуфуса. Ты же видела, в каком он был состоянии, когда мы пришли домой. А ведь он не из пугливых. Значит, есть в этих крысах что-то такое, если у собаки душа ушла в пятки?

— Может, это все-таки не крысы, а крыса, — поправила его Мег. — И я не знаю, что напугало Дуфуса. Для этого надо залезть в его шкуру. Мало ли что могло ему померещиться. Вспомни, как он раньше боялся пылесоса.

— Тогда он был щенком.

— Нет, он боялся пылесоса до трех лет, — Мег достала из холодильника упаковку сублимированного мяса, которое решила использовать в качестве приманки.

Сидя на полу у стула молодого хозяина, Дуфус закатывал глаза и тихонько подвывал.

По правде говоря, поведение собаки тревожило Мег не меньше Томми, но, признавшись в этом, она только усилила бы страхи мальчика.

Наполнив две мисочки отравой, Мег поставила одну в шкафчик под раковиной, а вторую на полку с «Солтайнс». Крекеры трогать не стала, надеясь, что крыса вернется за ними, а заодно отведает и ворфарина.

Четыре крысоловки она «заправила» мясом. Одну поставила под раковину, вторую — в шкаф с крекерами и мисочкой с ворфарином, но на другую полку. Третью — в кладовую, четвертую — в подвал. Вернулась на кухню.

— Давайте домоем посуду и переберемся в гостиную. Возможно, мы отловим их этим вечером, а уж к завтрашнему утру — наверняка.

Десять минут спустя, выходя из кухни последней, Мег выключила свет, надеясь, что темнота выманит крысу из укрытия и приведет к крысоловке до того, как они поднимутся на второй этаж. Она не сомневалась, что Томми будет спать лучше, зная, что серая тварь мертва.

Пока Мег разжигала огонь в камине, Дуфус уже устроился на ковре. Томми сел в кресло, положил сломанную ногу на подставку, вновь раскрыл приключенческий роман. Затем Мег вставила в проигрыватель диск с легкой музыкой и села в свое кресло с новым романом Мэри Хиггинс Кларк.

За окнами сердито завывал холодный ветер, но в гостиной царили тепло и уют. Полчаса спустя, когда Мег с головой ушла в перипетии сюжета, музыку на мгновение заглушил резкий удар, донесшийся с кухни.

Дуфус поднял голову.

Томми встретился взглядом с Мег.

Удар повторился: сработала вторая крысоловка.

— Две, — воскликнул мальчик. — Мы одновременно поймали двух.

Мег отложила книгу, вооружилась железной кочергой на случай, если крыс придется добить. Этот завершающий этап охоты она ненавидела.

Пошла на кухню, включила свет, первым делом заглянула в шкафчик под раковиной. Мисочка с отравой опустела. Исчезло и мясо из крысоловки. Пружина сработала, стальной стержень-ударник опустился, но крысу убить не удалось.

Тем не менее крысоловка сработала не зря. Под ударником лежала деревянная шестидюймовая палочка. Похоже, пружину привели в действие с ее помощью, а потом преспокойно добрались до приманки.

Нет. Такого просто не могло быть.

Мег достала крысоловку, пригляделась к ней. Палочка с одной стороны темная, с другой — естественного цвета, полоска фанеры. Той самой фанеры, которая шла на заднюю стенку кухонных шкафов.

Дрожь пробежала по телу Мег, но ей не хотелось обдумывать варианты, от которых кровь стыла в жилах.

В шкафу у холодильника вторая мисочка с отравой тоже опустела. А во второй крысоловке лежала полоска фанеры. Приманку, конечно же, съели.

Если у крысы хватило ума?..

Мег поднялась с колен, открыла дверцы средней секции шкафа. Консервы, пакеты с «Джелло»^[667], с изюмом, коробки с овсяными хлопьями вроде бы нетронутые.

Потом Мег заметила коричневый, размером с горошину, шарик крысиной отравы рядом с начатой коробкой «Олл-брэн»^[668]. Шарик с варфарином. Но она не ставила отраву на полку с сухими завтраками. Мисочки с ней стояли под раковиной и в нижней секции. Значит, крыса перенесла отраву на другую полку.

Если бы Мег не обратила внимания на шарик, то не заметила бы царапины и дырочки на коробке с «Олл-брэн». Мег долго смотрела на коробку, потом достала из шкафа, отнесла к раковине.

Положила кочергу на разделочный столик и дрожащими руками открыла коробку. Высыпала часть содержимого в раковину. В сухом завтраке темнели отравленные горошины. Мег высыпала в раковину всю коробку. Отрава из мисочек полностью перекочевала в сухой завтрак.

Сердце Мег забилось так сильно, что его удары отдавались в висках.

«Что, черт побери, здесь происходит?»

За спиной что-то заскреблось. Странный, злобный звук.

Мег обернулась и увидела крысу. Отвратительную белую крысу, стоявшую на задних лапках на той самой полке, с которой Мег только что взяла коробку «Олл-брэн». Высота полки составляла пятнадцать дюймов, и крыса, с ее восемнадцатью, на шесть дюймов длиннее обычной, хвост не в счет, не могла полностью выпрямиться. Но напугали Мег не столько размеры крысы, сколько ее голова, непропорционально большая, никак не меньше бейсбольного мяча, необычной формы, с выпуклой верхней частью, глазами, носом и пастью, как бы съехавшими вниз.

Крыса смотрела на Мег и шевелила поднятыми передними лапами. А потом оскалила зубы и зашипела, совсем, как кошка, а не крыса, потом завизжала с такой злобой, что Мег инстинктивно схватилась за кочергу.

И в красных глазах-бусинах, в принципе таких же, как и у любой другой крысы, Мег увидела что-то особенное, хотя поначалу и не смогла понять, что именно. Посмотрела на увеличенный череп (больше череп — больше мозг), и внезапно до нее дошло, что в красных глазах светился разум.

Крыса завизжала вновь.

Дикие крысы не бывают белыми.

Белые — лабораторные крысы.

Теперь Мег знала, за кем охотились на посту у «Биомеха». Она не представляла себе, для чего ученым потребовалось создавать такое чудовище, понятия не имела, хотя получила хорошее образование и прочитала не одну статью о генной инженерии, как им удалось его создать, но ни на йоту не сомневалась, что они создали эту тварь, потому что в ее дом крыса могла попасть только оттуда.

Конечно же, крыса приехала не с ними, устроившись в укромном месте под днищем. Когда охранники «Биомеха» искали ее на территории лаборатории и останавливали проезжающие автомобили, эта крыса уже сидела здесь, в тепле и уюте ее дома.

На трех нижних полках шкафа другие крысы уже продирались сквозь банки, бутылки и коробки. Такие же большие и белые, как мутант, все еще вызывавший Мег на бой.

За ее спиной по полу заскребли коготки.

И там крысы.

Мег даже не оглянулась, не стала тешить себя надеждой, что сможет защититься от них одной кочергой. Отбросила бесполезную железяку и метнулась к лестнице на второй этаж за ружьем.

Глава 5

Бен Парнелл и доктор Акафф сидели на корточках перед клеткой, которая стояла в комнате без единого окна. Шестифутовый куб, стальной пол, на нем — толстый желто-коричневый искусственный травяной газон. Раздатчики еды и воды находились снаружи, но так, чтобы обитатели клетки могли при желании ими воспользоваться. Треть клетки занимали деревянные лесенки и перекладины для игр и физических упражнений.

Дверца клетки была распахнута.

— Видите? — говорил Акафф. — Замок защелкивается автоматически при закрытии дверцы. Его нельзя оставить незапертым по ошибке. А как только замок защелкнулся, его невозможно открыть без ключа. Нам казалось, что это надежная система. То есть мы не думали, что крысам хватит ума открыть замок.

— Но они его и не открывали. Как они могли… без рук?

— А вы не приглядывались к их лапам? Крысиные лапы, конечно, еще не человеческие руки, но уже шаг вперед по сравнению со звериными лапами. Имеющихся суставов достаточно, чтобы хватать вещи. Это свойственно всем грызунам. Возьмите, к примеру белок. Вы наверняка видели, как они сидят, держа в передних лапках печенье или грецкий орех.

— Да, но без отстоящего большого пальца…

— Конечно, такой хватки, как у людей, у них нет, но наши — не обычные крысы. Помните, это существа с модифицированными генами. Если не считать формы и размеров черепа, физически они не отличаются от других крыс, но они умнее. Гораздо умнее.

Акафф руководил исследованиями, призванными установить, можно ли увеличить умственные способности существ, стоявших на низших уровнях развития, скажем, крыс, с тем чтобы использовать результаты экспериментов для повышения интеллектуального уровня людей. Назывался этот проект «Черника» в честь храброго, умного кролика, одного из главных действующих лиц книги Ричарда Адамса^[669] «Обитатели холмов».

По совету Джона Акаффа, Бен прочитал эту книгу и получил огромное удовольствие, но еще не решил, одобряет он проект «Черника» или осуждает его.

— Так или иначе, это еще вопрос, сумели ли они открыть замок. Скорее всего, нет. Потому что надобно учесть вот это, — и он указал на паз в дверной коробке, в который полагалось входить засову. Бен увидел, что паз забит какой-то коричневой субстанцией. — Пищевые гранулы. Крысы разжевывали их, а потом затолкали в паз, чтобы засов не мог в него войти.

— Но такое возможно только при открытой двери.

— Должно быть, это происходило во время гонок по лабиринту.

— Когда?

— Видите ли, у нас есть лабиринт, конфигурацию которого мы постоянно меняем. Он занимает половину этой комнаты. Сделан из прозрачного пластика. Вход мы приставляем к дверце, чтобы крысы попадали в лабиринт прямо из клетки. Вчера мы как раз проводили такой эксперимент, так что клетка надолго оставалась открытой. Если, вбегая в лабиринт, они задерживались на пару секунд, обнюхивая паз, мы могли не обратить на это внимания. Нас куда больше интересовало их поведение после того, как они попадали в лабиринт.

Бен поднялся.

— Я уже видел, как крысы выбрались отсюда. А вы?

— Да.

Парнелл и Акафф прошли в дальний конец комнаты. Рядом с углом практически на уровне пола темнело квадратное отверстие входа в вентиляционную систему здания. Закрывающую его решетку разгрызли и сорвали.

— Вы заглядывали в фильтрационную камеру?

В силу специфики исследований, проводившихся в лаборатории, отработанный воздух, прежде чем попасть в атмосферу, проходил химическую очистку. Под давлением его пропускали через различные вещества в специальной камере размером с грузовичок.

— Они не могли проскочить камеру живыми, — продолжил Акафф. — Скорее всего, в этих химикалиях вы и найдете восемь дохлых крыс.

Бен покачал головой.

— Их там нет. Мы проверяли. И мы не нашли поврежденных решеток в других комнатах, через которые они могли вы выбраться из вентиляционной системы.

— Но вы же не думаете, что крысы до сих пор в венти…

— Нет. Они из нее выбрались в зазор между стенами.

— Но как? Трубы из особо прочного пластика, все стыки надежно герметизированы.

Бен кивнул.

— Они прогрызли изоляцию в одном из соединений, раздвинули две трубы и пролезли в зазор. Мы нашли крысиный помет на чердаке… и место, где крысы прогрызли изоляцию и пластиковое покрытие крыши. Оказавшись на крыше, они смогли спуститься по водосточным трубам.

Лицо Джона Акаффа побелело еще больше.

— Послушайте, мы должны вернуть их этим вечером, любой ценой. Этим вечером.

— Мы стараемся.

— Одного старания недостаточно. Мы должны их вернуть. Бен, в этой стае три самца и пять самок. Все они могут воспроизводить потомство. Если мы их не вернем, они будут плодиться… пока не вытеснят обычных крыс, а потом мы столкнемся с угрозой, страшнее всех прежних. Только подумайте: умные крысы, которые находят и избегают ловушек, распознают яд, отделаться от них практически невозможно. Уже сейчас крысы уничтожают от десяти до пятнадцати процентов урожая в таких странах, как наша, до пятидесяти — в странах третьего мира. Бен, мы отдаем столько глупым крысам. А сколько сожрут эти? Возможно, голод начнется в Соединенных Штатах, не говоря уже о других, менее развитых странах.

Бен нахмурился.

— Вы переоцениваете опасность.

— Да нет же! Крысы — паразиты! А эти будут бороться за свое существование куда более яростно и агрессивно, чем крысы, с которыми мы имели дело раньше.

В лаборатории вдруг стало так же холодно, как и за ее стенами.

— Только потому, что эти крысы чуть умнее обычных…

— Не чуть. В десятки раз умнее.

— Но они же не такие умные, как мы, черт побери!

— Их интеллектуальный уровень лишь в два раза ниже среднестатистического человеческого, — ответил Акафф.

Бен в изумлении вытаращился на него.

— Может, и повыше, — в глазах Акаффа читался страх. — В сочетании с врожденной хитростью, преимуществе в размерах…

— Преимуществе в размерах? Мы же гораздо больше…

Акафф покачал головой.

— Больше — не всегда лучше. Они меньше, а потому быстрее нас. Они могут исчезнуть через щель в стене, нырнуть в канализационную трубу. Они крупнее обычных крыс, длина их тела приблизительно восемнадцать дюймов против двенадцати, но они все равно маленькие, а потому заметить их не так-то легко. Размеры — не единственное их преимущество. Ночью они видят так же хорошо, как и днем.

— Док, вы меня пугаете.

— И это хорошо. Потому что крысы, которых мы создали, новый вид с модицифированными генами, враждебны нам.

Наконец-то Бен сформировал свое отношение к проекту «Черника». Отнюдь не благожелательное. И задал вопрос, еще не зная, а хочется ли ему знать ответ:

— Поясните, что именно вы хотите этим сказать?

Отвернувшись от дырки в стене, Акафф вышел на середину комнаты, обеими руками уперся в мраморный лабораторный стол, заговорил, поникнув головой, закрыв глаза:

— Мы не знаем, почему эти крысы настроены к нам враждебно. Это данность. Может, какой-то дефект в их генетическом коде. Может, мы сделали их очень уж умными и они понимают, что мы — их хозяева… и бунтуют. Какой бы ни была причина, они агрессивные, жестокие. Они сильно покусали нескольких наших сотрудников. Если в мы не приняли особые меры безопасности, они бы обязательно кого-нибудь загрызли. Мы работаем в толстых перчатках, которые крысы не могут прокусить, в масках из высокопрочного пластика и костюмах из кевлара со стойкой, закрывающей шею. Из кевлара! Того самого, из которого изготавливают пуленепробиваемые жилеты. И нам такие костюмы необходимы, потому что эти маленькие твари только и ждут момента, чтобы добраться до нас.

— Тогда почему вы их не уничтожили? — в изумлении спросил Бен.

— Мы не могли уничтожить успех.

— Успех? — Бен уже ничего не понимал.

— С научной точки зрения, их враждебность не имела значения, потому что они еще и умные. Перед нами стояла задача создать умных крыс, и мы ее решили, добились успеха. Мы рассчитывали, что со временем нам удастся установить причину этой агрессивности и избавиться от нее. Вот почему мы поместили их всех в одну клетку. Думали, что агрессия идет именно от их изоляции друг от друга, что они достаточно умны, чтобы осознавать потребность в общении, что жизнь под одной крышей может… смягчить их нрав.

— А вместо этого вы способствовали их побегу.

Акафф кивнул.

— И теперь они непонятно где.

Глава 6

Пересекая холл, Мег через широкую арку бросила взгляд в гостиную. Увидела, что Томми тянется к костылям, чтобы подняться с кресла. Дуфус нервно повизгивал. Томми позвал ее, но Мег не остановилась, понимая, что дорога каждая секунда.

Взлетая по ступеням, она оглянулась, но крысы за ней не гнались. Свет в холле не горел, так что они могли затаиться в темных углах.

На втором этаже, тяжело дыша, она в несколько прыжков добралась до своей комнаты, вытащила из-под кровати ружье, загнала в казенник первый из патронов в магазине.

Перед мысленным взором Мег возникали выскакивающие из шкафа крысы, и она поняла, что ей потребуются дополнительные патроны. Коробка с пятьюдесятью патронами стояла в стенном шкафу, где висела одежда. Мег сдвинула дверь и вскрикнула от удивления, увидев двух больших белых крыс, которые тут же метнулись к задней стенке и проскочили в дыру до того, как она успела не только выстрелить, но и вспомнить про ружье, которое держала в руке.

Коробка с патронами лежала на полу. Крысы прогрызли картон и вытаскивали патроны по одному, потом унося в дыру. Мег взяла коробку. К ее ужасу, там осталось только четыре патрона. Мег быстро рассовала их по карманам джинсов.

Если крысы смогли утащить патроны из коробки, не удалось ли им найти способ вытащить их из магазина ружья, оставив ее беззащитной? Неужели они такие умные?

Томми звал ее снизу, Дуфус отчаянно лаял.

Мег выбежала из спальни. Рискуя подвернуть ногу, прыгая через две ступеньки, спустилась по лестнице. Лабрадор стоял в холле первого этажа, широко расставив лапы, наклонив голову и прижав уши к черепу. Он смотрел на кухню, но уже не лаял, а угрожающе рычал, пусть и дрожа всем телом от страха.

Томми Мег нашла в гостиной. Мальчик стоял, опираясь на костыли, и она облегченно выдохнула, увидев, что крысы не набросились на него.

— Мам, зачем тебе ружье? Что случилось?

— Крысы… я думаю… я знаю, что они из «Биомеха». Отсюда и пост. Именно их искали люди с фонарями, поэтому осматривали днище джипа, — она огляделась, ожидая увидеть что-то, движущееся у стен, за мебелью.

— Откуда ты знаешь? — спросил мальчик.

— Я их видела. Ты бы тоже все понял, если бы увидел этих крыс.

Дуфус оставался в холле, но Мег не успокаивало его глухое рычание, предназначавшееся тем, кто затаился на кухне. Она понимала, что собака таким крысам не соперник. Они расправятся с ней без труда, как только подготовятся к атаке.

А они готовились. С измененными генами, с увеличенными черепами и мозгом, они и вели себя иначе в сравнении с обычными крысами. По природе крысы — пожиратели падали, не охотники, и они выжили только потому, что предпочитали держаться в тени, обитали в подвалах и канавах. Они не решались нападать на человека, за исключением тех случаев, когда он не мог оказать никакого сопротивления: отключившийся алкоголик, младенец в колыбели. Крыс из «Биомеха» отличала смелость и враждебность, из пожирателей падали они превратились в агрессоров. И попытка украсть все патроны ясно указывала на то, насколько они умны.

— Но если они не обычные крысы, то какие же? — Голос Томми дрожал.

Она вспомнила отвратительный огромный череп, красные глаза, светящиеся злобой, бледное, пухлое, мерзкое тело.

— Расскажу позже. Пойдем, дорогой, нам надо выбираться отсюда.

Они могли выйти через парадную дверь, обойти дом, через двор добраться до амбара, но для мальчика на костылях, да еще в буран, это был долгий путь. Мег решила, что проще пройти через кухню. И потом, их пальто сушились на вешалке у двери черного хода, а ключи от джипа лежали в кармане пальто.

Дуфус храбро повел их из холла на кухню, хотя определенно не испытывал радости от грядущей стычки с крысами.

Мег не отходила от Томми ни на шаг, держа ружье обеими руками. Пять патронов в магазине, четыре в карманах. Хватит ли этого? Сколько крыс убежало из «Биомеха»? Шесть? Десять? Двадцать? Расстреливать их по одной — дорогое удовольствие, надо беречь патроны, стараться одним выстрелом поражать двух или трех. А если они не будут атаковать стаей? Если бросятся на них по одной с разных направлений, заставляя стрелять налево, направо, снова налево, тратя на каждую по драгоценному патрону? Каким-то образом Мег должна остановить их до того, как они доберутся до Томми, даже если они будут атаковать по одной, потому что, если они прыгнут на нее или Томми, ружье уже не поможет, придется защищаться голыми руками против острых зубов и когтей. Едва ли женщине и ребенку удастся справиться даже с полудюжиной больших, бесстрашных… и умных крыс, жаждущих вцепиться им в горло.

Однако на кухне, если не считать посвиста ветра и шуршания бьющих в стекло снежинок, их встретила тишина. Дверцы шкафа так и остались открытыми, но крысы ушли.

Это какое-то безумие! Два года, на протяжении которых Мег воспитывала Томми без помощи Джима, ее волновало только одно: правильно ли она все делает? Мег старалась изо всех сил, чтобы мальчик четко определился с понятиями добра и зла… Она тревожилась из-за его травм и болезней. Ей не давали покоя мысли о том, справится ли она с кризисами, которые ждут впереди. Но Мег и представить себе не могла, что судьба подложит ей такую свинью: их буколическая Каскейд-фарм, затерянная на Блек-Оук-роуд, окажется не менее опасной, чем трущобный район мегаполиса.

— Надень пальто, — приказала Мег сыну.

Дуфус вскочил. Принюхиваясь, начат крутить головой, оглядывая основания шкафов, холодильник, открытый шкафчик под раковиной.

Держа «моссберг» в правой руке, Мег левой сдернула пальто с вешалки, сунула руку в рукав, перекинула в нее ружье, сунула в другой правую руку. Одной рукой натянула сапоги, боясь положить ружье на пол.

Томми смотрел на крысоловку, которую она оставила на разделочном столике, ту самую, из-под раковины. Палочка, которую крысы использовали, чтобы привести в действие пружину, по-прежнему лежала между наковальней и стержнем-ударником. Томми пытался понять, что бы это значило.

Но, прежде чем он начал задавать вопросы или сам нашел ответ, Мег сказала:

— Сапог на здоровую ногу можно не надевать. И костыли оставь здесь. С таким снегом толку от них не будет. Ты сможешь опереться на меня.

Дуфус дернулся и замер.

Мег подняла ружье, оглядела кухню.

Лабрадор зарычал, но крысы не показывались.

Мег открыла дверь, впустив в кухню ледяной ветер.

— Пошли, быстро, пора.

Томми на одной ноге запрыгал на крыльцо, сначала держась за дверной косяк, потом опираясь на стену дома. Пес выскользнул следом. Мег — за ним.

С «моссбергом» в правой руке, левой поддерживая Томми, она спустилась с крыльца по засыпанным снегом ступеням во двор. Заметно подморозило. От ветра слезились глаза, щипало лицо. Перчатки Мег не взяла, так что стали мерзнуть руки. Тем не менее на улице она чувствовала себя в большей безопасности, чем в доме. Она сомневалась, что крысы будут преследовать их: для маленьких существ буран создавал куда больше трудностей.

Говорить было невозможно, потому что вой ветра глушил все звуки. Мег и Томми медленно продвигались к амбару, Дуфус держался рядом.

И хотя они несколько раз поскальзывались, а однажды чуть не упали, до амбара добрались быстрее, чем Мег ожидала. Она нажала кнопку, включающую механизм поднятия ворот, и поднырнула под воротину до того, как та успела полностью подняться. В тусклом свете единственной лампочки, оглядев амбар, Мег повела сына к джипу.

Выудив из кармана пальто ключи, она открыла дверцу со стороны пассажирского сиденья, отодвинула его назад до упора, помогла Томми усесться: хотела, чтобы он был рядом, а не на заднем сиденье, пусть и более для него удобном. Когда огляделась в поисках собаки, увидела, что Лабрадор стоит у входа в амбар, не желая переступать порог.

— Дуфус, сюда, быстро, — крикнула она.

Лабрадор переступил лапами. Оглядел тени в амбаре и глухо зарычал.

Помня, что у нее, когда она ставила джип в амбар, тоже возникло ощущение, будто за ней следят, Мег еще раз оглядела темные углы, сеновал, но не увидела ни бледных тел, ни красных горящих глаз.

Должно быть, Лабрадор демонстрировал излишнюю осторожность. Она понимала его состояние, но задерживаться дольше было нельзя. И Мег повторила, гораздо тверже:

— Дуфус, сюда. Быстро!

Он с неохотой вошел в амбар, нюхая пол и воздух, потом подбежал к машине и запрыгнул на заднее сиденье.

Мег закрыла дверцу, обошла джип, села за руль.

— Мы поедем в «Биомех». Надо сообщить им о наших находках. А то они ищут не там, где следует.

— Что это с Дуфусом? — спросил Томми.

Собака не находила себе места. Металась от одного бокового окна к другому, всматривалась в темноту амбара, поскуливала.

— Ничего особенного, — ответила Мег. — Дуфус — это Дуфус.

Усевшийся поперек сиденья, иначе не помещалась загипсованная нога, десятилетний Томми выглядел моложе своих лет — такой испуганный, беззащитный.

— Все нормально, — попыталась успокоить сына Мег. — Уезжаем.

Вставила ключ в замок зажигания, повернула. Никакой реакции. Повернула снова. Джип не заводился.

Глава 7

У высокого забора, протянувшегося вдоль северо-восточной границы территории «Биомеха», Бен Парнелл сидел на корточках, изучая дыру в начавшей смерзаться земле диаметром аккурат с тело крысы. Несколько его подчиненных сгрудились вокруг. Один освещал землю лучом мощного ручного фонаря. К счастью, в этом месте ветер раздувал снег, а не громоздил сугробы, но все равно охранники обнаружили лаз лишь во время второго обхода периметра.

— Думаете, они там? — Стиву Хардингу приходилось кричать, чтобы перекрыть рев ветра. — Сидят в норе?

— Нет, — дыхание паром вырывалось изо рта Бена. Если бы он думал, что лаз глухой, с единственным выходом, то не сидел бы рядом на корточках: крыса могла атаковать его, вцепиться в лицо.

«Они враждебны человеку, — говорил Джон Акафф. — Крайне враждебны».

— Крысы не стали бы рыть постоянную нору. Этот лаз выходит на поверхность по другую сторону забора, и они давно уже убежали.

К охранникам присоединился высокий, худощавый мужчина в куртке с нашивкой «Управление шерифа».

— Кто из вас Парнелл?

— Это я, — ответил Бен.

— Джо Хокнер, — и мужчине приходилось кричать. — Управление шерифа. Привез ищейку, о которой вы просили.

— Отлично.

— Что здесь происходит?

— Одну минуту, — Бен вновь всмотрелся в лаз, по которому крысы ушли с территории «Биомеха».

— С чего вы решили, что тоннель прорыли они? — спросил Джордж Янси, другой охранник. — Может, какое-то другое животное.

— Фонарь ближе, — приказал Бен.

Стив Хардинг наклонился, направил луч на пятидюймовую дыру в земле.

Прищурившись, наклонившись ниже, Бен увидел что-то белое, прилипшее к земле у самого края лаза, точно не снег. Снял правую перчатку, протянул руку, ухватился за комочек земли, к которому прилипло белое, достал. Волоски. Последние сомнения отпали.

Глава 8

Томми и собака остались в кабине, тогда как Мег вылезла из джипа с ружьем и фонариком, который достала из бардачка, чтобы открыть капот. В свете фонаря увидела изгрызенные и оборванные электрические провода, идущие от свечей к крышке трамблера. Шланги зияли дырами. Масло, антифриз и бензин капали на пол.

Мег не просто испугалась. Она была в ужасе. Но не выказывала страха, чтобы не напугать Томми.

Захлопнула капот, подошла к дверце со стороны пассажирского сиденья, открыла ее.

— Не знаю, что там случалось, но двигатель не заводится.

— Но он же работал, когда мы приехали.

— Да, но теперь не заводится. Пошли.

Мег помогла сыну вылезти из кабины и, встав на землю, он спросил:

— Это сделали крысы, не так ли?

— Крысы? Крысы в доме. Они отвратительные, все так, я же говорила, но…

Мальчик ее прервал.

— Ты стараешься этого не показывать, но ты их боишься, а значит, это те еще крысы. Совсем непохожие на обычных, потому что испугать тебя нелегко. Ты испугалась, когда погиб папа, я знаю, что испугалась, но лишь на короткое время, а потом быстро взяла себя в руки, чтобы я чувствовал себя рядом с тобой в полной безопасности. А если смерть папы не смогла тебя сломить, думаю, что ничто не сможет. Но эти крысы из «Биомеха», какими бы они ни были, испугали тебя еще больше.

Мег прижала Томми ксебе, обняв судорожно, до боли, но ружья из руки не выпустила.

— Мам, — продолжил мальчик, — я видел крысоловку с палочкой, видел сухой завтрак в раковине, перемешанный с крысиной отравой, и вот что подумал… Эти крысы ужасно умные, возможно, благодаря тому, что с ними сделали в лаборатории, умнее, чем должны быть крысы, и теперь они каким-то образом вывели из строя джип.

— Они не такие уж умные. Не умнее нас, шкипер.

— И что же нам теперь делать? — прошептал он.

Мег тоже перешла на шепот, хотя не видела крыс в амбаре и не знала, остались ли они здесь после того, как искорежили джип. А если крысы наблюдали за ними из темноты?.. Мег не сомневалась, что английского они не понимают. Есть же пределы тому, что ученые из «Биомеха» могли дать этим тварям. Но она тем не менее перешла на шепот:

— Мы вернемся в дом…

— Но, может, именно этого они от нас и хотят.

— Возможно. Но я попытаюсь воспользоваться телефоном.

— О телефоне они наверняка подумали.

— Может, и нет. Кто знает, насколько они умны?

— Достаточно для того, чтобы подумать о джипе.

Глава 9

За забором на добрую сотню ярдов тянулся луг дальше начинался лес.

Шансы, что крысы до сих пор на лугу, равнялись нулю. Охранники по двое и по трое все равно прочесывали его в надежде, что удастся обнаружить хоть какие-то следы беглецов. Даже в солнечный и ясный день найти на открытой местности таких маленьких зверьков, как крысы, практически не представлялось возможным. Бен Парнелл сразу повел четверых мужчин и ищейку вдоль опушки. Пса звали Макс. Приземистый, широкогрудый, мощный, с большими лохматыми ушами и забавной мордой, к делу он подходил очень серьезно. Джо Хокнер дал Максу понюхать клок искусственного травяного газона и помет крыс, принесенные из клетки, и ищейке определенно не понравился идущий от них запах. Но, с другой стороны, необычность и интенсивность запаха облегчала задачу, а Максу, натасканному на поиск дичи, ветер и снег нисколько не мешали.

Не прошло и двух минут, как ищейка взяла след у наполовину засыпанного снегом куста. И, натягивая поводок, потащила Хокнера в лес. Бен и его люди последовали за ними.

Глава 10

Мег выпустила Дуфуса из кабины, и втроем они направились к открытым воротам амбара, за которыми ветер поднимал снежные вихри, очень уж напоминавшие призраков. Буран все набирал силу, стропила стонали, скрипели петли незакрепленной дверцы сеновала.

— Томми, ты останешься на крыльце. Я пройду на кухню, попробую позвонить по телефону. Если он не работает… мы пойдем к шоссе и остановим машину.

— В такой буран никто не ездит.

— Кто-нибудь да проедет. Снегоочиститель или грейдер.

Мальчик остановился на выходе из амбара.

— Мам, до Блек-Оук-роуд три четверти мили. Я не смогу пройти так много с загипсованной ногой, даже если ты поможешь. Я уже устал, и здоровая нога подгибается. Даже если смогу, на это уйдет много, очень много времени.

— Мы дойдем до шоссе, — заверила Мег сына, — а сколько на это уйдет времени, значения не имеет. Я уверена, что на улице крысы нас преследовать не будут. Здесь мы в безопасности… во всяком случае, они для нас угрозы не представляют, — тут она вспомнила про санки. — Я смогу довезти тебя до шоссе.

— Довезти? Как?

Она рискнула оставить Томми и Дуфуса у ворот, бегом вернулась в амбар, бросилась к стене, на которой висели санки мальчика, рядом с лопатой, мотыгой и граблями. Не выпуская из рук «моссберг», сняла санки с крюка и потащила к воротам, где ее дожидался Томми.

— Но, мам, я слишком тяжелый, ты не сможешь меня везти.

— Разве не я катала тебя по ферме в снежные дни?

— Да, но давно, когда я был маленьким.

— Ты и сейчас не великан, милый. Усаживайся.

Мег похвалила себя за то, что вспомнила про санки. Она обладала одним, но важным преимуществом в сравнении с этими чудовищами, порожденными высокими технологиями: была матерью, которая защищала своего ребенка, а такой силе не могли противостоять даже твари, созданные в «Биомехе».

Она поставила санки на снег, помогла Томми усесться. Обеими руками мальчик ухватился за боковины, чтобы не свалиться. Толстый шерстяной носок, натянутый на его стопу и поверх гипса, уже промок и заледенел. Мег ужаснулась тому, что вдобавок ко всем несчастьям Томми может еще и отморозить пальцы.

Дуфус озабоченно кружил вокруг, пока Томми усаживался в санки. Несколько раз гавкнул на амбар, Мег оглядывалась, но крыс не видела.

Берясь за крепкую нейлоновую веревку, Мег молила бога, чтобы телефон в доме работал и она смогла вызвать подмогу. Она потащила Томми через двор. Кое-где полозья проваливались сквозь тонкий слой снега и скребли по замерзшей земле. Но в основном скользили достаточно легко, и у Мег крепла надежда, что они смогут добраться до шоссе до того, как ветер заставит ее рухнуть от усталости.

Глава 11

Подлесок был не таким плотным, да и крысы предпочитали пользоваться оленьими тропами, поэтому ищейка и люди достаточно быстро продвигались по следу беглецов. К счастью, густые кроны елей перекрывали друг друга, так что большая часть снега оставалась на ветвях, облегчая работу коротконогой собаке. Бен ожидал, что Макс будет беспрерывно лаять. Во всех фильмам о побегах из тюрьмы собаки лаяли и рычали, преследуя Кэнни или Богарта, но Макс в основном обнюхивал землю, один раз гавкнул, а так обходился и без лая, и без рычания.

Она прошли с четверть мили, спотыкаясь на неровной земле, пугаясь странных теней, которые вызывали к жизни ручные фонари, прежде чем Бен понял, что крысы и не собирались рыть нору. Будь у них такое намерение, они бы зарылись в землю вскоре после того, как добрались до леса. Вместо этого они бежали вперед в поисках чего-то более уютного, чем простая нора. И понятно почему: они же не были дикими крысами, отнюдь. Многие десятки, если не сотни поколений их предков жили в клетках, где их кормили и поили. И при всем их уме они не смогли бы выжить в лесу, а потому бежали и бежали, чтобы найти приют в человеческом жилище, стремились удрать как можно дальше от лаборатории, пока их не остановили усталость и мороз.

Каскейд-фарм.

Бен вспомнил миловидную женщину, сидевшую за рулем джипа-универсала: каштановые волосы, миндалевидные карие глаза, россыпь веснушек на переносице, мальчика на заднем сиденье лет девяти или десяти, который напомнил ему о дочери, Мелиссе. Девочке было девять, когда она потерпела поражение в отчаянной борьбе с раком. Мальчик выглядел таким же уязвимым, как и Мелисса, отчего Бен не находил себе места, когда смотрел, как она угасает. Глядя через окно на мать и сына, Бен завидовал их нормальной, по его разумению, жизни, по себе зная, что только любовь и семья позволяют человеку выдержать удары судьбы.

И теперь, продираясь по лесу за помощником шерифа Хокнером и его собакой, Бен вдруг осознал, что крысы, которые удрали из «Биомеха» задолго до начала бурана, сумели добраться до Каскейд-фарм, ближайшего к лаборатории человеческого жилища, и над семьей, которой он так недавно завидовал, нависла смертельная опасность. Ласситер. Он вспомнил и фамилию. У Бена не оставалось ни малейших сомнений в том, что крысы обосновались в доме Ласситеров.

«Враждебны, — говорил Акафф. — Крайне враждебны. Бессмысленно, безжалостно, демонически враждебны».

— Всем стоять! Подождите! Всем стоять! — крикнул он.

Хокнер придержал Макса, охранники остановились на прогалине между высокими соснами. Клубы пара вырывались из ноздрей и ртов, все вопросительно смотрели на Бена.

— Стив, возвращайся к главным воротам, — приказал он. — Усади людей на грузовик и поезжай на Каскейд-фарм. Ты знаешь, где это?

— Да, чуть дальше по Блек-Оук-роуд.

— Господи, помоги тем, кто там живет, потому что я уверен, что крысы прячутся там. Это единственное теплое место в непосредственной близости от лаборатории. Если они не добрались до Каскейд-фарм и не укрылись там, они погибнут в этом буране, но я сомневаюсь, что нам так повезет и погода исправит наши ошибки.

— Понял, — Стив двинулся в обратный путь.

Бен повернулся к Хокнеру.

— Мы идем дальше. И будем надеяться, что я ошибся.

Хокнер ослабил поводок. Макс вновь гавкнул один раз, когда поймал запах крыс.

Глава 12

К тому времени, когда Мег протащила санки через длинный двор, сердце выскакивало из груди, а при каждом вздохе горло резало, как ножом. Уверенности в том, что она сможет дотащить санки с Томми до шоссе, сильно поубавилось. Возможно, она бы с этим и справилась по окончании бурана. Но пока ей приходилось бороться не только с весом мальчика, но и с яростным ветром. Более того, полозья не ошкурили, не смазали, не натерли воском, короче, не подготовили к сезону, и покрывающая их ржавчина увеличивала силу трения.

Дуфус держался рядом с санками, но буран начал сказываться и на нем. Он дрожал всем телом. В шерсть набился снег. В слабом свете кухонных окон Мег видела, что на шее Лабрадора поблескивают маленькие сосульки.

Томми выглядел получше, чем собака. Он надел на голову капюшон и наклонился вперед, чтобы ветер не бил в лицо. Но ни он, ни Мег не надели теплого белья, а джинсы почти не защищали от ветра и мороза. Так что на длинном пути от дома до Блек-Оук-роуд ветер мог выдуть последние остатки тепла.

Только бы работал телефон, молила она.

Глядя на Томми, она различала лишь бледное пятно в глубине капюшона. Крича, чтобы перекрыть вой ветра, Мег велела ему подождать здесь (как будто он мог ждать где-то еще), добавила, что вернется через минуту (хотя оба знали, что в доме с ней могло случиться все что угодно).

С «моссбергом» двенадцатого калибра в руках она поднялась на крыльцо, осторожно открыла дверь черного хода. На кухне крысы устроили настоящий погром. Коробки с продуктами вытащили из шкафа, разорвали, содержимое разбросали по полу. Несколько видов сухих завтраков, сахар, муку, крекеры, пирожные, макароны, спагетти смешали с осколками стекла разбитых банок и бутылок и находящимися в них кетчупом, соусами, яблочным уксусом, вишневым компотом, оливками, маринованными огурцами.

Этот погром производил особо жуткое впечатление тем, что в нем проявлялась бессмысленная ярость. Крысы все порвали и разбили не потому, что искали еду. Эти существа, похоже, до такой степени ненавидели человека, что уничтожали его собственность, получая несказанное наслаждение от самого процесса, блаженствуя при виде содеянного ими, как блаженствовали гремлины^[670], когда им удавалось нагадить людям.

Этих крыс, конечно же, создали люди. И во что, скажите на милость, превратится этот мир, если человек будет населять его сотворенными им же чудовищами? Или так было всегда?

Мег не увидела крыс, учинивших весь этот беспредел, не услышала их возни в шкафах. Осторожно двинулась в дом.

Ледяной ветер ворвался вместе с ней, словно в дверь под высоким давлением хлынула вода. Белые облака муки поднялись с пола, миниатюрные вихри из кристаллов сахара закружились по кухне, кусочки крекеров и обломки спагетти тоже подняло в воздух.

Сухие завтраки и осколки стекла хрустели под ногами, когда она шла к телефонному аппарату, который висел на стене у холодильника.

Трижды уголком глаза замечала движение, думала, что это крыса, наводила ружье, но всякий раз ветер поднимал с пола коробку из-под изюма или обертку, сорванную с упаковки пирожных.

Мег добралась до телефона, сняла трубку. Услышала тишину. Провод то ли оборвал ветер, то ли перегрызли крысы.

А когда Мег с печальным вздохом положила трубку на рычаг, ветер внезапно стих. И в застывшем воздухе она ощутила запах природного газа. Нет, не газа. Чего-то еще. Скорее… бензина.

Котельного топлива.

И тут же в голове задребезжали тревожные звоночки.

Теперь, когда ветер не продувал дом, Мег поняла, что кухня наполнена парами котельного топлива, которые поднимались из подвала. Должно быть, крысы прогрызли трубы, соединяющие большой бак и обогреватель. Она сама вошла в западню. Эти крысоподобные гремлины исходили такой дикой злобой, что шли на уничтожение дома, в котором нашли приют, лишь бы убить хотя бы одно человеческое существо.

Мег рванулась к двери.

По вентиляции из подвала до нее донесся легкий треск: вспыхнула электрическая дуга, которая зажигала горелки обогревателя.

В следующее мгновение, до того как Мег успела сделать еще шаг, дом взорвался.

Глава 13

Следуя за ищейкой и помощником шерифа Хокнером, Бен Парнелл и трое его людей вышли на северную опушку леса и сквозь снегопад увидели дом, в окнах которого горел свет. От Каскейд-фарм их отделяли двести ярдов чуть уходящего вниз открытого поля.

— Я так и знал, — воскликнул Бен. — Вот куда они направились.

Он подумал о женщине и мальчике в джипе-универсале, почувствовал огромную ответственность за их судьбу, далеко выходящую за рамки его должностных обязанностей в «Биомехе». Два года Бен не мог отделаться от чувства вины за то, что не сумел спасти дочь от рака. Конечно же, он не был врачом и не обладал необходимыми знаниями для того, чтобы справиться со страшной болезнью, но ничего не мог с собой поделать, корил себя за ее смерть. Бена вообще отличало необычайно сильное чувство ответственности за судьбы других людей — добродетель, которая иной раз становилась проклятием. Вот и теперь, глядя на Каскейд-фарм, он чувствовал, что обязан обеспечить безопасное существование этой женщине, ее сыну, другим членам семьи, которые жили в этом доме.

— Пошли, — он махнул рукой своим людям.

Помощник шерифа Хокнер снял рюкзак и достал оттуда легкое синтепоновое одеяло.

— Вы идите, — он опустился на колени и начал укутывать Макса. — Собака должна согреться. Она не может долго находиться на таком холоде. Как только она немного отойдет, мы вас догоним.

Бен кивнул, повернулся, двинулся вниз по склону — и в этот момент дом взорвался. Сверкнула желто-оранжевая вспышка, за ней последовали ударная и звуковые волны. Языки пламени вырвались из разбитых окон и заплясали по стенам.

Глава 14

Пол вздыбился, сбивая Мег с ног, потом встал на место, и она упала на него лицом в разорванные коробки, разбросанные продукты, стекло. У нее перехватило дыхание, от взрыва она временно оглохла. Но не потеряла способности ориентироваться в пространстве, увидела огонь, лижущий стены, с огромной скоростью распространяющийся по полу. Еще несколько секунд, и он отрежет путь на улицу.

Шатаясь, Мег поднялась на колени. Левая рука сильно кровоточила. Должно быть, порезала осколком стекла. Боли Мег не чувствовала, возможно, потому, что еще находилась в шоке.

Опираясь на ружье, она встала. Ноги не держали, но надо было спешить. Горели уже все четыре стены, пламя перекинулось на потолок.

Мег переступила порог в тот самый момент, когда пол начал разваливаться у нее под ногами. Взрыв сильно повредил и крыльцо, крыша посередине просела. Едва Мег сошла с последней ступеньки на землю, как одна из стоек подломилась. Крыша рухнула, похоронив под собой крыльцо, и этот грохот положил конец временной глухоте Мег.

Ударной волной Томми выбросило из санок, а потом он то ли откатился, то ли отполз на двадцать футов от горящего дома. Верный Лабрадор держался рядом. Мег побежала к сыну в полной уверенности, что он ранен, хотя вроде на Томми ничего не свалилось и он находился далеко от огня. Как выяснилось, все обошлось. Мальчик испугался, плакал, но ничем не ударился и больше ничего не сломал.

— Все будет хорошо, дорогой, — попыталась Мег успокоить сына, но сомневалась, что он разобрал хоть слово в посвисте ветра и реве огня.

Прижимая его к себе, чувствуя, что он живой, Мег испытывала безмерное облегчение… и злость. Злилась она на крыс и людей, которые их создали.

В далеком прошлом Мег думала, что для нее нет ничего важнее карьеры художника. Потом, в первые годы совместной жизни с Джимом, когда рекламное агентство только вставало на ноги, первостепенной задачей стал финансовый успех. Но со временем Мег поняла, что в жизни нет ничего важнее семьи, крепких уз, связывающих мужей и жен, родителей и детей. В этом мире, расположившемся пониже рая и повыше ада, самые разные силы стремились уничтожить семью; болезни и смерть забирали любимых; война, фанатизм и бедность подтачивали семейные устои, разъедали насилием, ненавистью, жадностью; иной раз семьи разрушала зависть, ревность, похоть. Мег потеряла Джима, половину семьи, но сохранила Томми и дом, в которых осталась его частичка. Теперь дом отняли у нее эти крысоподобные чудовища. Но она не собиралась отдавать им еще и Томми.

Мег помогла сыну отойти на открытое место, где ветер и холод могли защитить его от нападения крыс. А потом в одиночку направилась к амбару.

Крысы были там. Она не сомневалась, что самосожжение не входило в их планы. Они покинули дом после того, как подготовили западню. Она знала, что в открытом поле они торчать не будут, следовательно, могли быть только в амбаре. Мег уже понимала, что крысы прорыли ход между двумя строениями. Должно быть, на ферме они появились еще днем, то есть им хватило времени, чтобы обследовать территорию и соединить дом и амбар подземным ходом. Крысы были большие, сильные, так что с этой задачей справились без труда. И пока она и Томми добирались от дома до амбара и от амбара — до дома, борясь со снегом и ветром, сновали взад-вперед у них под ногами.

Мег шла в амбар, чтобы расстрелять крыс не только из мести. Амбар был единственным местом, где она и Томми могли пережить эту ночь. С глубоким порезом на левой ладони она могла тянуть санки только одной рукой. Мег испытала сильное потрясение, когда едва не сгорела заживо, отнявшее у нее немало нервной энергии и сил. Она и раньше понимала: для того чтобы дотащить санки до Блек-Оук-роуд при сильном встречном ветре и минусовой температуре, а потом ждать несколько часов, пока появится дорожная бригада, от нее потребуется максимальное напряжение сил. В теперешнем состоянии она не смогла бы добраться до шоссе, как и Томми. Дом сгорел, амбар — единственное укрытие от ветра, поэтому, чтобы сохранить жизнь себе и сыну, ей не оставалось ничего другого, как отнять его у крыс, перебить их всех и вернуть свою собственность.

Мег не надеялась, что кто-нибудь увидит пожар и приедет на помощь. Поблизости от Каскейд-фарм никаких домов не было, а буран такой силы уменьшал видимость до нуля.

У открытых ворот Мег остановилась. В амбаре по-прежнему горела тусклая лампочка, но тени заметно сгустились. А потом, подсвеченная оранжевым заревом, Мег вошла в логово гремлинов.

Глава 15

Бен Парнелл обнаружил, что склон, по которому они спускались, весь в кочках и канавах, что очень затрудняло продвижение. Снег слепил глаза, полностью засыпал многие ямы, так что зачастую люди узнавали об их существовании, вдруг проваливаясь по колено в снег. В таких условиях спешка могла привести к вывиху или перелому, поэтому он и трое его людей не могли прибавить шагу, хотя горящий дом так и звал к себе.

Бен точно знал, что дом подожгли крысы. Понятия не имел, как и почему, но неожиданный пожар не мог быть случайным совпадением. Перед его мысленным взором то и дело возникали наполовину обугленные тела загрызенных крысами женщины и ее сына, лежащие на полу в одной из комнат.

Глава 16

Мег боялась. Но этот страх не вызывал слабости, наоборот, придавал сил и решительности. Загнанная в угол крыса могла в панике замереть, но загнанная в угол женщина далеко не всегда становилась легкой добычей. Все зависело от женщины.

Мег вышла на середину амбара, встала перед джипом. Посмотрела на прячущиеся в тени стойла у южной стены, на сеновал-чердак, на большую пустующую кормушку в северо-восточном углу.

Она чувствовала, что крысы здесь и наблюдают за ней. Знала, что они не обнаружат себя, пока у нее в руках заряженное ружье, а потому каким-то образом должна выманить их на открытое место, где могла расстрелять. Но они слишком умны, чтобы клюнуть на приманку, следовательно, Мег должна заставить их покинуть укрытие, пусть и потратив на это несколько патронов.

Мег медленно направилась к дальнему от ворот концу амбара. Проходя мимо стойл, поискала красные глаза. Наверняка одна или две крысы прятались в этих темных закутках.

И хотя ничего не увидела, начала стрелять в стойла. Бах, бах, бах! Три выстрела в три стойла. Каждый раз со ствола срывался язык пламени длиной в фут, грохот сотрясал стены амбара. После третьего выстрела две визжащие крысы выскочили из четвертого стойла на середину амбара, помчались к джипу, чтобы укрыться под ним. Мег выстрелила дважды и уложила обеих. Дробью их, как тряпки, отнесло к дальней стене.

Однако в магазине «моссберга» не осталось ни одного патрона. Морщась от боли, пораненной рукой Мег достала из карманов джинсов четыре патрона, быстро перезарядила ружье. Когда загнала последний патрон в магазин, услышала за спиной пронзительный визг. Обернулась. Увидела шесть бегущих к ней крыс с огромными, бесформенными черепами.

Четыре твари поняли, что не успеют добраться до своей жертвы. И метнулись под джип. Не обращая внимания на быстроту, с которой сокращалось расстояние между ней и двумя оставшимися крысами, Мег двумя выстрелами хладнокровно уложила обеих.

Обежала джип и успела увидеть, как четыре крысы спешат к старой кормушке. Выстрелила дважды до того, как они исчезли в тенях под ней.

Патроны закончились. Но Мег все равно передернула затвор «моссберга», словно надеялась на магическое появление еще одного патрона. Однако сухой щелчок подсказал ей, что магазин пуст.

То ли крысы поняли, что это за звук, то ли знали не хуже Мег, что патронов у нее было всего девять — пять в магазине ружья и четыре в коробке, — но они вылезли из-под кормушки. Четыре белые твари двинулись на нее.

Мег перехватила ружье за ствол, превратив его в дубинку. Стараясь не замечать боли в левой ладони, подняла над головой.

Поначалу крысы приближались медленно, потом ускорили шаг.

Она оглянулась, опасаясь увидеть за спиной еще с дюжину этих тварей, но нет, ей противостояли только эти четыре. Впрочем, значения это не имело. Мег прекрасно понимала, что сможет расправиться только с одной, а остальные доберутся до ее ног и поползут вверх. И даже тех голыми руками ей не остановить.

Бросила взгляд на открытые ворота амбара, и ей стало предельно ясно, что она не успеет выбежать в ночь, если бросит ружье: крысы догонят ее и загрызут.

Словно чувствуя ее слабость, четыре маленькие твари победно взвыли. Подняли огромные головы, застучали хвостами по полу, в унисон взвизгнули.

И двинулись к ней.

И хотя Мег знала, что до ворот ей не добраться, она решила рискнуть. Если крысы убьют ее, Томми останется один на снегу, со сломанной ногой. До утра умрет от переохлаждения… если крысы не рискнут выйти из амбара, чтобы покончить с ним.

Она повернулась к крысам спиной, бросилась к воротам… и остановилась, увидев силуэт мужчины, четко очерченный заревом пожара. С револьвером в руке. Мужчина крикнул: «Отойдите!».

Мег метнулась в сторону, и незнакомец четыре раза нажал на спусковой крючок. Попал только в одну крысу: цели маленькие, пуля — не россыпь дроби. Оставшиеся три вновь нырнули под кормушку.

Мужчина поспешил к Мег, и она увидела, что это вовсе не незнакомец. Этот мужчина разговаривал с ней на блокпосту. И на нем были те же летная куртка и белая от снега шапка с козырьком.

— Вы в порядке, миссис Ласситер?

— Сколько их здесь? Я убила четырех, вы — одну, сколько осталось?

— Сбежали восемь.

— Значит, только эти три?

— Да. Эй, у вас кровоточит рука. Вы уверены…

— Я думаю, они прорыли нору между амбаром и домом, — о ее ране они могли поговорить позже. — И мне кажется, что вход в него — под кормушкой, — она говорила, сцепив зубы, удивляясь раздирающей ее ярости. — Это грязные, мерзкие твари, и я хочу, чтобы вы уничтожили всех, чтобы они заплатили за то, что сделали с моим домом, за то, что напугали Томми. Но как нам добраться до них под землей?

Мужчина указал на большой грузовик, который как раз въезжал во двор.

— Мы предполагали, что крысы могут спрятаться в норе, поэтому, среди прочего, у нас есть оборудование для закачки газа в их тоннели.

— Я хочу, чтобы они сдохли, — зло отчеканила Мег.

Люди выпрыгивали из кузова грузовика, бежали к амбару. Ночь прорезали лучи их фонарей.

— Нам нужен газ, — крикнул стоявший рядом с Мег мужчина.

— Уже несем, — ответил ему кто-то из вновь прибывших.

Дрожа от ярости и страха, который ранее подавляла изо всех сил, Мег вышла из амбара и направилась на розыски сына.

Глава 17

Она, Томми и Дуфус наслаждались теплом и безопасностью в кабине грузовика, пока охранники «Биомеха» пытались добраться до оставшихся в живых крыс. Мальчик прижался к матери и продолжал дрожать, хотя уже давно согрелся.

Дуфус, принадлежа к более игривому и менее разумному виду, не обладал столь богатым воображением, а потому, утомленный свалившимися на него переживаниями, крепко спал.

Хотя никто не верил, что крысы по тоннелю вернутся в горящий дом, охранники «Биомеха» взяли его в плотное кольцо, чтобы убить любую тварь, которая выскочит из огня. Таким же кольцом окружили и амбар, чтобы крысы не могли удрать и оттуда.

Несколько раз Бен Парнелл подходил к грузовику. Мег опускала стекло, и он, встав на подножку, докладывал об успехах.

Охранники закачали в крысиную нору смертоносный газ. Вход в нее действительно обнаружился под кормушкой.

— Газа мы не пожалели, — доложил Парнелл, подойдя к грузовику в третий или четвертый раз. — Хватит на десять нор, которые они могли вырыть за это время. Теперь мы вскрываем тоннель, чтобы найти тела. Сложностей никаких. В землю они не заглублялись. Не хотели попусту тратить силы. Мы будем вскрывать тоннель сверху, от стены амбара, пока не найдем их.

— А если не найдете? — спросила Мег.

— Найдем. Будьте уверены.

Мег хотелось ненавидеть этих людей, особенно Бена Парнелла, который руководил поисками, а потому был единственным начальником, на которого она могла обрушить свою злость. Но ей никак не удавалось нагрубить ему, потому что она видела в его глазах и слышала в голосе искреннюю тревогу за нее и Томми и поняла, что ни Парнелл, ни его подчиненные не имеют ни малейшего отношения ни к созданию этих крыс, ни к их побегу. Что они — охранники, обыкновенные люди, ничем не отличающиеся от нее, которым, как бывало всегда, приходится исправлять то, что натворили другие, мнящие себя суперменами. Именно эти обычные люди спасают мир от грядущей катастрофы, именно они налогами, трудом и жертвами мостят дорогу для достижений цивилизации, которые потом политики ставят себе в заслугу.

Более того, Мег глубоко тронули сочувствие и понимание, выказанные Парнеллом, когда тот узнал о трагической гибели ее мужа, после чего она и Томми остались вдвоем. Он говорил о потере и одиночестве, как человек, знакомый с этим не понаслышке.

— Я слышал об одной женщине, — сказал он, наклонившись к окну, — у которой дочь умерла от рака. Так от горя она решила полностью изменить свою жизнь, начать с чистого листа. Она больше не могла видеть своего мужа, хотя он и любил ее, потому что они вместе страдали, глядя, как уходит их дочь, и всякий раз, когда она смотрела на него… она вновь видела свою маленькую дочь и вспоминала о ее мучениях. Разделенные страдания стали тем рифом, о который разбился корабль их совместной жизни. Поэтому… развод, новый город, новый штат… для нее это был единственный, пусть и драматичный, выход. Но вы справились с горем лучше, миссис Ласситер. Я понимаю, как тяжело дались вам два последних года, но, возможно, вам станет легче, узнав, что некоторых людей, у кого нет такой силы воли, как у вас, жизнь бьет сильнее.

В тот момент для Мег так и осталось загадкой, почему он все это рассказал.

В десять минут двенадцатого, вскрыв три четверти тоннеля, ведущего от амбара к сгоревшему дому, охранники «Биомеха» нашли трех дохлых крыс. Отнесли в амбар и положили рядом с пятью застреленными.

Бен Парнелл снова подошел к грузовику.

— Я подумал, может, вы захотите взглянуть на них… я хочу сказать, на все восемь.

— Взгляну, — кивнула она. — Да. Так мне будет спокойнее.

Мег вылезла из кабины.

— Я тоже хочу посмотреть на них, — сказал мальчик. — Они думали, что поймали нас в западню, а получилось наоборот, — он посмотрел на мать. — Пока мы вместе, мы сможем выбраться из любой переделки, да?

— Будь уверен, — кивнула она.

Парнелл взял уставшего мальчика на руки, чтобы отнести к амбару.

Под холодным ветром Мег сунула руки в карманы пальто. Ей вдруг стало легко. На какие-то мгновения ответственность сняли с ее плеч.

Томми смотрел на мать через плечо Бена.

— Ты и я, мам.

— Будь уверен, — повторила она. И улыбнулась. Почувствовала, что дверь клетки, о существовании которой она лишь догадывалась, открылась, выпустив ее навстречу свободе.

Бруно

Глава 1

Да, я отсыпался после полбутылки хорошего виски и блондинки по имени Сильвия, которая тоже показала себя с наилучшей стороны. Но никто не может пройти мимо меня незамеченным, в каком бы я ни был состоянии. В нашем деле, если хочешь жить долго, нужно просыпаться от малейшего шороха. Я услышал какой-то шум у изножия кровати, и в следующее мгновение мои пальцы уже сжимали рукоятку «кольта» 38-го калибра, лежащего под подушкой.

Если бы прошлым вечером я не праздновал успешное завершение очередного расследования, то не сдвинул бы жалюзи и не задернул шторы. Но я праздновал, сдвинул, задернул, а потому ничего не мог разглядеть.

Вроде бы услышал шаги в коридоре, ведущем к гостиной, но полной уверенности у меня не было. Я выполз из кровати, оглядываясь. Мрак и никаких незваных гостей. Босиком прошлепал в коридор. И там никого.

Из прихожей вроде бы донесся знакомый звук: штырь сейфового замка выходил из паза в дверной коробке. Дверь открылась, закрылась, кто-то пересек холл, вышел на лестницу… Шаги смолкли.

Я вбежал в гостиную и чуть не выскочил в холл, но вовремя вспомнил, что на мне только трусы. Наш дом не из тех, где замечают, кто во что одет, но мне хочется думать, что я воспитан лучше, чем эти странные люди, которых мне приходится называть соседями.

Включив свет, я увидел, что замок открыт. Поворотом ручки вернул штырь в паз.

Тщательно обыскал квартиру от туалета до стенного шкафа, в котором лежало постельное белье. Не нашел ни бомбу, ни «жучков». Спальню проверил дважды, потому что именно здесь услышал пришельца, но не обнаружил ничего нового.

Сварил кофе. Первый глоток пошел так плохо, что я вылил в раковину пол кружки, гадая, не засорятся ли старые трубы, добавил хорошего бренди. Другое дело. От такого завтрака в голове просветлело да и сил прибавилось.

Вот тут и мелькнула нехорошая мысль. Когда незваный гость уходил, он открыл сейфовый замок. Сие означало, что в квартиру он попал через окно или, войдя через дверь, снова запер ее. Последняя идея показалась мне глупой. Какой дурак будет осложнять себе обратный путь? А вдруг его прихватят за известное место?

Я не поленился проверить все окна. Заперты, как и всегда. Даже зашел в ванную. Шпингалета там нет, только решетка, да и расположено окно на гладкой стене восемью этажами выше улицы.

Несколько раз ударил себя по лбу, словно надеялся, что ума от этого прибавится и я сумею сообразить, что к чему. Умнее не стал, поэтому решил принять душ и идти по жизни дальше.

Должно быть, мне все привиделось и прислышалось. Галлюцинации. Я не страдал тем, что психоаналитики, берущие по две сотни долларов в час, называют посткоитусной депрессией. Хотя, может, именно так она и проявлялась? В конце концов, никто не мог войти в мою квартиру, бесшумно открыв сейфовый замок, потом проникнуть в спальню, взглянуть на меня и уйти. И никто из моих врагов не послал бы киллера, который мог струсить в самый последний момент.

В четыре тридцать я вышел из душа, к пяти сделал зарядку. Потом вновь принял душ, на этот раз холодный, растерся докрасна, причесался и оделся.

В пять тридцать уже сидел в кабинке в «Классном месте», и Дороти, официантка, поставила передо мной стакан виски с водой еще до того, как я успел оглядеться.

— Что будем сегодня есть, Джек? — спросила она.

Голос у нее звенел, как стекло, брошенное в фаянсовую раковину.

Я заказал стейк, яичницу и двойную порцию жареной картошки, закончил вопросом:

— Никто сегодня мной не интересовался, Дори?

Она записала полвопроса, прежде чем до нее дошло, что я уже ничего не заказываю. Дори, судя по разговорам, в свое время выглядела очень даже ничего, но вот умом не отличалась никогда.

— У меня нет. Я спрошу Бенни.

Бенни, бармен, был поумнее Дори. Иногда ему удавалось победить в дебатах морковку.

Не понимаю, почему я предпочитаю болтаться среди тупиц и недоумков. Может, в их компании чувствую себя суперменом. Человеку, который в конце двадцатого века, в эру компьютеров, подслушивающего оборудования, созданного на основе космических технологий, и наркодельцов, готовых убить за пятицентовик родную бабушку, пытается работать частным детективом… черт, ему действительно нужны люди, компания которых греет его самомнение.

Вернувшись, Дори принесла отрицательный ответ от Бенни плюс еду. Я набросился на стейк, думая о незнакомце, который прошел сквозь стену в мою спальню.

Выпив еще два стаканчика виски, я вернулся домой, чтобы еще раз хорошенько все осмотреть.

Уже подошел к двери и доставал ключ, когда этот тип открыл дверь изнутри и вознамерился выйти в холл.

— Стоять, — я нацелил «кольт» в его толстый живот. Втолкнул в гостиную, закрыл дверь, включил свет.

— Что вам нужно? — спросил он.

— Что мне нужно? Послушай, парень, это, между прочим, моя квартира, понятно? Я здесь живу. А вот ты, насколько мне известно, нет.

Если судить по одежде, он шагнул в мою квартиру прямо из богартского фильма, и я, пожалуй, мог бы рассмеяться, если б не был так зол. Огромная шляпа закрывала пол-лица, пальто сшили на сиамских близнецов. Оно доходило до колен, а ниже начинались широченные штанины, из-под которых торчали большие, очень большие, теннисные туфли. Они, конечно же, не соответствовали духу Богарта, так что в наряде незнакомца присутствовал элемент загадочности.

А что касается габаритов, так этот парень напомнил мне актера из тех самых фильмов, Синди Гринстрита.

— Я не хочу причинять вам вреда, — голос был на тысячу регистров пониже, чем у Дори, но в нем все равно слышалось что-то звенящее.

— Это тебя я здесь видел пару часов назад? — спросил я.

Он наклонил голову.

— Я здесь впервые.

— Давай посмотрим, что ты за тип.

Я потянулся за его шляпой. Он попытался ускользнуть от моей руки, а когда выяснилось, что я проворнее, ударил меня в грудь. Шляпу я с его головы сдернул и успел подставить под удар плечо, хотя метил он в сердце.

Заулыбавшись, довольный своей шустростью, я взглянул ему в лицо, и улыбку как смыло.

— Боже мой! — выдохнул я.

— Сам виноват! — Лицо незнакомца перекосилось, большие квадратные зубы нависли над черной нижней губой.

Я попятился к двери. И хотя впервые за много лет пришел в ужас, не собирался выпускать незваного гостя из квартиры, надеясь, что пули тридцать восьмого калибра удержат его на почтительном расстоянии.

— Кто… что ты? — спросил я.

— Первый раз вы спросили правильно. Кто.

— Тогда отвечай.

— Можем мы присесть? Я ужасно устал.

Я разрешил ему сесть, а сам остался стоять, чтобы сохранить свободу маневра. Он отошел к дивану и плюхнулся на него. Словно у него подогнулись ноги. Вот тут я разглядел его как следует. Медведь. Большой и сильный, отнюдь не плюшевый, ростом в шесть футов и четыре дюйма. Широкие плечи, а одежда, должно быть, скрывала мощную грудь и крепкие ноги. Лицо напоминало кусок гранита, над которым некий скульптор попытался поработать ножом для резки масла, скрепкой и тупой отверткой. Глаза, упрятанные под мощные надбровные дуги, челюсть, почище чем у Шварценеггера. И все в шерсти.

Если бы, когда дела шли не очень, я не смотрел по телевизору дневные ток-шоу, на которых выступали мужья, изменяющие женам с тещами, или трансвеститы-дантисты, которых похищали инопланетяне, тогда говорящий медведь потряс бы меня до глубины души. Но нынче даже на улицах встречаешь таких странных типов, что я, в общем-то, особенно и не удивился.

— Выкладывай.

— Меня зовут Бруно.

— И?

— Вы только спросили, кто я.

— Не умничай.

— Тогда вы задали неточный вопрос.

— Чего?

— Спросив, кто я, вы на самом деле хотели получить всю общую информацию, более широкий спектр данных.

— За это я могу прострелить тебе голову.

На его лице отразилось удивление, он заерзал, пружины дивана возмущенно заскрипели.

— За что?

— Говоришь, как гребаный профессор.

Он на мгновение задумался.

— Ладно. Почему нет? Что мне терять? Мне нужен Грэхем Стоун, тот, кто был здесь несколько часов назад. Его разыскивают за совершенные преступления.

— Какие преступления?

— Вы не поймете.

— Неужели я выгляжу так, словно воспитывался в монастыре и не знаю, что такое грех? Едва ли меня можно чем удивить. И как этот Стоун попал сюда? И ты?

Я поднял револьвер, когда он замялся.

— Полагаю, этого не скроешь. Он и я пришли из другой реальности.

— Да? — это слово далось мне с трудом, потому что челюсть у меня отвисла, как у обкуренного фаната на концерте «Грейтфул Дед».

— Из другой реальности. Другой временной линии. Грэхем Стоун прибыл с экви-Земли, одного из миров, множество которых существует параллельно друг другу. Я пришел не из того мира, что Стоун. Вы стали фокусом кроссвременных энергий. Если такое случилось с вами впервые, значит, этот дар в вас только-только проснулся. Кроме того, вы не нанесены на карту… в справочнике о вас нет ни слова. Будь этот дар у вас давно…

Я издал достаточно бессвязных звуков, прежде чем чужак понял, что надо бы замолчать. Потом знаками я попросил его налить мне полстакана шотландского. Выпив, сумел просипеть:

— Объясни мне… какие у меня появились способности. Что-то я не врубился. И давай на «ты».

— Существует возможность путешествий между реальностями. С одной Земли в другую. Через порталы, возникающие вокруг живых существ, которые каким-то образом могут поглощать и выделять кроссвременную энергию плавно, без взрыва.

— Без взрыва?

— Да. Взрыв — это чревато.

— Чревато чем?

— Сильными разрушениями. Так или иначе, ты — один из тех, кто не взрывается.

— Я рад за себя.

— Портал, который ты генерируешь, что-то типа ауры радиусом в двадцать футов, во всех направлениях.

— И что из этого?

— Не во всех реальностях есть существа с такими способностями, а потому многие миры практически закрыты для нас.

Я допил шотландское, и теперь мне хотелось лизать стакан.

— И, значит, есть экви-Земля, где власть захватили разумные медведи? — Я более не валил вину за происходящее со мной на ночь с Сильвией. Ни один психоаналитик не смог бы убедить меня, что это посткоитусная депрессия.

— Не совсем так, — ответил Бруно. — Но в моей реальности вскоре после Второй мировой войны разразилась атомная война. Наука выжила, а вот людей осталось очень мало. Для того чтобы сохранить цивилизацию, людям пришлось стимулировать развитие умственных способностей низших существ, развивать генную инженерию с тем, чтобы она создавала животных с человеческим интеллектуальным уровнем и хваткой.

Он протянул руки, и я увидел, что заканчиваются они короткими, но пальцами. Согнул их, разогнул, улыбнулся во все свои квадратные зубы.

— Если я каким-то образом смогу устроить встречу со Стивеном Спилбергом, мы станем фантастически богатыми.

Он нахмурился.

— Стивеном Спилбергом? Отцом космических путешествий?

— Кем? Нет, кинорежиссером.

— Не в моем мире.

— В твоем мире Спилберг — отец космических путешествий?

— Он также изобрел замороженный йогурт.

— Правда?

— И антигравитационные сапоги, и микроволновый попкорн. Он — богатейший человек в истории нашей реальности.

— Понятно.

— И архитектор мирового правопорядка, — благоговейно добавил Бруно.

Я сел, когда до меня начал доходить смысл его слов.

— Ты хочешь сказать, что какие-то странные люди из тысяч разных миров будут то и дело появляться рядом со мной?

— Это вряд ли, — ответил он. — Во-первых, редко у кого возникает повод посетить твою реальность… да и любую другую тоже. Реальностей так много, что посещения каждой очень редки. Есть, правда, экви-Земли, которые специализируются на туристах из других реальностей. Но твоя Земля очень уж невзрачная и обыденная, если судить по твоей квартире.

Я его шпильку пропустил мимо ушей.

— Но, допустим, я иду по улице, а ты возникаешь рядом. Может подняться переполох, знаешь ли.

— Нет. В первый момент нас никто не видит, даже ты. Мы появляемся в вашем поле зрения постепенно, словно кто-то, видимый краем глаза, поэтому паника исключена.

Я попросил его вновь налить мне шотландского. После третьей порции даже повеселел.

— Ты сказал, что ты — коп.

— Сказал?

— Скорее да, чем нет. Ты сказал, что Стоун разыскивается за какие-то преступления. Если ты не гражданин с повышенным чувством ответственности, то коп.

Он достал из кармана серебристый кружок, каких я никогда не видел, протянул мне. Я прочитал: «Интерреальностная полиция». Он провел большим пальцем по поверхности круга, и слова исчезли, уступив место его фотографии.

— Теперь мне точно пора идти. Грэхем Стоун слишком опасен, чтобы оставлять его на свободе в этой реальности.

Рядом со мной лежал дистанционный пульт управления музыкальным центром. Я его включил, добавил громкости, пока Бруно вставал и надевал шляпу. А как только «Баттлфилд блу бэнд» вдарила на всю катушку, послал пулю в диван, случайно прострелив и его пальто.

Он сел.

Я убрал звук.

— Что ты хочешь? — спросил он. Я не мог не отметить его завидное хладнокровие. Он даже не осмотрел пальто, чтобыпонять, как близко от тела прошла пуля.

Я уже принял решение.

— Тебе понадобится помощь. Я знаю этот район. Ты — нет.

— У меня есть приборы.

— Приборы? Ты — не Шерлок Холмс в викторианской Англии, парень. Это Америка девяностых, большой город… таких медведей, как ты, здесь едят на завтрак.

Бруно вроде бы забеспокоился.

— Я не очень хорошо знаком с этой реальностью…

— Поэтому-то я тебе и нужен, — «кольт» по-прежнему смотрел в его сторону.

— Продолжай, — пробурчал медведь. Если бы он добрался до меня, то, несомненно, показал бы, как быстро могут двигаться его здоровенные кулаки.

— Так уж получилось, что я — частный детектив. Мне никогда не нравилась служба в полиции, но я не возражаю против сотрудничества с копами, если мне это выгодно.

Он собрался с ходу отвергнуть мое предложение, потом обдумал его.

— Сколько?

— Скажем, две тысячи на все про все.

— Две тысячи долларов?

— Или две пары спилберговских антигравитационных сапог, если они у тебя есть.

Он покачал головой.

— Переносить высокотехнологичные изделия через границы реальностей запрещено. Возможны серьезные неприятности.

— Например?

— Маленькие девочки в Нью-Джерси вдруг начинают вспыхивать, как факелы.

— Только не надо делать из меня дурака.

— Я серьезно, — а Бруно и вправду выглядел серьезным. — Эффекты непредсказуемы и зачастую очень странные. Вселенная — загадочное место, знаешь ли.

— Я не заметил. Так мы договорились насчет двух тысяч баксов?

— Ты отлично владеешь оружием. Хорошо. Договорились.

Он очень уж легко согласился.

— Пусть будет три тысячи.

Он улыбнулся.

— Как скажешь.

Я сообразил, что деньги для него ничего не значат, во всяком случае, деньги этой реальности. Я мог бы запросить любую сумму. Но вновь повышать ставку уже не стал. Из принципиальных соображений.

— Авансом.

— У тебя есть деньги? — спросил он. — Я должен посмотреть, какие здесь купюры.

— Я вытащил из бумажника две сотни баксов, бросил на кофейный столик, который стоял перед ним.

Он разложил полтинники и двадцатки по столу, достал из кармана некий предмет, напоминающий плоский фотоаппарат. «Сфотографировал» купюры, а мгновением позже из боковой щели вылезли дубликаты. Он протянул их мне, дожидаясь моей реакции.

Купюры ничем не отличались от настоящих.

— Но это подделки, — пожаловался я.

— Конечно. Но с ними тебя никто не поймает. Фальшивомонетчиков ловят, потому что они делают пару тысяч копий с одинаковыми серийными номерами. У тебя будет только по две купюры с каждым номером. Если у тебя еще есть наличные, я их скопирую.

Я выудил загашник, который лежал в тайнике под кухонным шкафом. И через несколько минут получил три тысячи баксов. Убрав все деньги в тайник, за исключением двух сотен, которые вернулись в бумажник, я сказал:

— А теперь пошли за Стоуном.

Глава 2

Сумерки и начавшийся снегопад застали нас в узком проулке в двух милях от моей квартиры. Мы все ближе подбирались к Стоуну.

Бруно то и дело сверялся с серебристым кружком, который служил не только удостоверением личности. Интерреальностный коп одобрительно буркнул, увидев, что кружок стал светло-оранжевым. Объяснил, что прибор реагирует на индивидуальный биоэнергетический сигнал, излучаемый Стоуном, и меняет цвета по мере приближения к беглецу.

— Классная штучка, — заметил я.

— Ее изобрел Спилберг.

Оранжевый цвет все набирал яркость.

— Нагоняем, — удовлетворенно констатировал Бруно. Огляделся. — Давай обследуем этот проулок.

— Не лучшая часть города.

— Опасная?

— Возможно, но не для семифутового медведя с таким напарником, как я.

— Хорошо. — Чуть пригнувшись и наклонив голову, Бруно двинулся в указанном направлении. Я последовал за ним, отворачиваясь от резкого ветра и колючего снега.

Проулок вывел нас на улицу, по обеим сторонам которой тянулись автостоянки, производственные корпуса, склады. Один из складов определенно предназначили к сносу. От него остались стены из шлакоблоков да наполовину провалившаяся крыша. В окнах, темнеющих высоко над тротуаром, стекла давно повыбивали.

Бруно сверился с кружком, посмотрел на склад.

— Здесь, — кружок светился красным.

Мы пересекли мостовую, оставляя черные следы на белом снежном покрывале. С улицы в склад вели два входа: дверь для людей и ворота для грузовиков. Конечно же, закрытые.

— Я могу его вышибить, — я указал на дверной замок.

— Стоун наверху, — Бруно вновь сверился с кружком. — Давай попробуем дверь второго этажа.

Мы поднялись по пожарной лестнице, крепко держась за чертовски холодные железные поручни, потому что ступени обледенели. Дверь на втором этаже выломали, и она висела на одной петле.

Мы вошли, остановились в темноте, прислушались.

Я включил фонарик, когда понял, что Бруно, в отличие от меня, видит в темноте так же хорошо, как и днем. Мы стояли на широкой галерее, которая тянулась по периметру склада над первым этажом.

Слева, в сотне футов от нас, что-то задребезжало, словно там тряхнули мешок с костями. Подойдя, мы увидели деревянную лестницу, которая еще вибрировала после того, как по ней кто-то спустился.

Я перегнулся через ограждение галереи, но Стоуна уже и след простыл. Мы не слышали, как открывалась дверь на первом этаже, поэтому, достав оружие, продолжили поиски на улице. Десять минут спустя мы уже проверили все пустые коробки, все служебные помещения у дальней стены. Стоуна не нашли. Никто не открывал дверь и ворота изнутри.

Такую штуку, которой был вооружен Бруно, я видел впервые, а потому скептически улыбнулся, разглядывая ее. Но напарник заверил меня, что по убойной силе ей нет равных.

— Это «дисней дет хоуз» калибра 780.

— «Дисней»?

— Уолт Дисней. Лучший оружейник в мире.

— Правда?

— У вас таких нет?

— У меня «Смит и Вессон».

— Продавцы гамбургеров?

Я нахмурился.

— Кто?

— Ты знаешь, «Смит и Вессон» — кафе быстрого обслуживания.

Я перестал задавать вопросы. Больно все запутано с этими альтернативными реальностями.

Потом я услышал звуки музыки, которые словно возникали в воздухе вокруг нас, пригляделся и заметил дверь. Мы ее сразу не увидели, потому что выкрашена она была под цвет стен. Я осторожно открыл дверь, заглянул в темные глубины. Звенели гитары, выл синтезатор, грохотали барабаны. Я двинулся вниз по ступеням, Бруно — за мной.

— Откуда музыка? — спросил медведь.

Мне не нравилось горячее дыхание, обжигающее шею, но я не жаловался. Пока он находился сзади, за свою спину я мог не беспокоиться.

— Похоже, в этом здании есть подвал или оно соединено с другим зданием, где они играют.

— Кто?

— Рок-группа.

— Какая группа?

— Откуда мне знать, какая именно?

— Мне нравятся рок-группы.

— Рад за тебя.

— Я люблю танцевать, — признался медведь.

— В цирке? — спросил я.

— Где?

Тут я понял, что едва не оскорбил его. В конце концов, он разумный мутант, интерреальностный коп, а не один из наших медведей. И не его дело танцевать в цирке или ездить по арене на велосипеде.

— Мы приближаемся к источнику музыки, — сообщил мне Бруно, когда мы спустились вниз, — но Стоуна здесь нет.

Серебристый кружок уже не светился алым.

— Идем дальше, — буркнул я, когда мы прибыли в сырой, заваленный рухлядью подвал заброшенного склада. Пахло мочой и тухлым мясом, возможно, в такой питательной среде и мог развиться вирус — могильщик человечества.

Я переходил из одной каменной комнаты в другую, идя на звук гитар, пугая крыс, пауков и еще бог знает кого. Я бы не удивился, встретившись здесь с Джимми Хоффой. Или самим Элвисом… но другим Элвисом ходячим мертвяком с множеством острых зубов, красными глазами и нездоровым интересом к человеческой крови.

В самой сырой, самой вонючей комнате я наткнулся на деревянную дверь. Естественно, запертую.

— Отойди, — попросил я Бруно.

— Что ты собираешься делать?

— Мелкий ремонт, — и выстрелил в замок.

От грохота едва не рухнула крыша подвала.

— Для таких дел у меня есть более удобные инструменты, — заметил Бруно.

— Обойдемся без них, — ответил я.

Я открыл дверь и обнаружил за ней другую. Из стали. Относительно новую. Без ручки или замка с нашей стороны. Две двери предназначались для того, чтобы перекрыть проход из этого здания в соседнее. Особенно во время концерта.

Бруно протиснулся вперед.

— Позволь мне.

Из кармана пальто он выудил четырехдюймовый стержень из зеленого кристалла, потряс, как термометр.

Я услышал, как инструмент начал звенеть, поднимаясь все выше по регистру, пока не вышел за пределы слышимости, в ультразвуковой диапазон, доступный только собакам. Но у меня почему-то завибрировал язык. О чем я сказал Бруно.

— Естественно, — отозвался он и прикоснулся кристаллом к двери. Замки, не один — несколько, разом отщёлкнулись.

Мой язык перестал вибрировать. Бруно сунул «термометр» в карман, а я открыл дверь.

Мы попали в туалет, который в этот момент пустовал. Две кабинки с приоткрытыми дверьми, два писсуара, в которые, возможно, кто-то из обкуренных зрителей иной раз и попадал, грязь, жуткая вонь и заляпанное не пойми чем зеркало, где отражались наши перекошенные гримасами отвращения физиономии.

— Что это за музыка? — прокричал Бруно. Кричать приходилось, потому что мы заметно приблизились к выступающей рок-группе.

— «Металлика».

— Под нее особо не потанцуешь.

— Все зависит от того, сколько тебе лет.

— Я не такой старый.

— Да, но ты — медведь.

Мне нравится «металл». От него у меня прочищается нос, и я чувствую себя бессмертным. Если бы я часто слушал такую музыку, то начал бы есть живых кошек и отстреливать людей, имена которых мне не нравились. Поэтому предпочтение я отдавал джазу и блюзам. Но толика «металл» действовала на меня благотворно, а группа, что играла в этом клубе, была одной из лучших.

— Что теперь? — прокричал Бруно.

— Похоже, это бар или клуб, — ответил я. — Выйдем из сортира и поищем Стоуна.

— Я не могу. Улицы, особенно ночью, где люди находятся на расстоянии и не видят меня, если я сам этого не захочу, это одно. Здесь они меня увидят. Стоун тоже не будет тереться среди них. Он, конечно, больше похож на человека, но все равно у кого-то могут возникнуть подозрения. Он бы никогда не решился удрать в неисследованную реальность. Им двигало отчаяние, потому что я почти настиг его.

— Так что ты предлагаешь?

— Я останусь здесь, в одной из кабинок. Ты проверишь клуб. Если Стоуна здесь нет, мы вернемся на склад, выйдем на улицу тем же путем и попытаемся взять новый след.

— Заставляешь меня отрабатывать деньги, да? — спросил я.

Пока я поправлял галстук перед зеркалом, Бруно ретировался в кабинку и закрыл за собой дверь.

— Святой Боже, — донеслось оттуда.

— Что не так?

— Есть у людей этого мира элементарные понятия о чистоте?

— У некоторых определенно.

— Это отвратительно.

— Попробуй другую кабинку, — посоветовал я.

— Чем они тут занимались? — пробурчал он.

— Я быстро, — пообещал я и покинул вонючий туалет, отправившись на поиски Грэхема Стоуна.

Глава 3

Мне пришлось проталкиваться сквозь толпу, потому что люди стояли плечом к плечу, от стены к стене. Я видел фотографию Грехэма Стоуна на волшебном диске Бруно, поэтому знал, кого искать: рост шесть футов, бледное лицо, черные волосы, кристально-синие глаза, пустые, как у налогового инспектора, тонкие губы — признак жестокости. Я оглядел стоящих поблизости, не нашел подходящего кандидата, двинулся дальше, пробираясь среди пьющих пиво, курящих травку, лапающих своих девушек, лапающих своих юношей, подпрыгивающих под музыку, смотрящих на меня так, словно я собираюсь раздавать им экземпляры журнала «Уочтауэр»^[671] и убеждать, что Христос — наш спаситель.

Не так-то легко найти нужное лицо в такой толпе.

Слишком многое отвлекало. Каждые несколько минут огни начинали мерцать, и когда такое происходило, мне приходилось останавливаться и ждать, пока мерцание прекратится. Когда отключались стробоскопы, на стенах и потолке высвечивались отрывки из фильмов ужасов. Однако уже через десять минут, лавируя между танцорами, я заметил Стоуна, пробирающегося к освещенному прямоугольнику двери в дальнем правом углу.

Над дверью горела табличка с надписью «Администрация». Вторая, на двери, предупреждала: «Вход только для персонала». Я переступил порог, словно имел на это полное право, держа руку в кармане куртки, в котором лежал револьвер.

Попал в короткий коридор, увидел несколько закрытых дверей. Постучал в первую, услышал женский голос: «Да?» — открыл, оглядел комнату.

Рыжеволосая балерина в трико занималась перед зеркалом во всю стену. У противоположной стены на стульях сидели с десяток манекенов. Некоторые держали в пластмассовых руках бананы.

Я решил, что делать мне в этой комнате нечего.

— Извините. Ошибся дверью.

Закрыл ее и двинулся к двери напротив.

За ней и обнаружил Грэхема Стоуна. Он стоял у стола, сверлил меня холодным взглядом. Я вошел, прикрыл за собой дверь, вытащил из кармана «Смит и Вессон», чтобы он в должной степени оценил ситуацию.

— Не шевелись, — предупредил я его.

Шевелиться-то он не стал, но и мне не ответил. А вот когда я шагнул к нему, сделал шаг в сторону. Я взвел курок, но на Стоуна мои телодвижения впечатления не произвели. Он наблюдал за мной безо всякого интереса.

Я приблизился еще на шаг, он на тот же шаг отступил от стола. Бруно прямым текстом сказал мне, что брать его живым не обязательно. Более того, медведь предупредил, что проявление мной милосердия будет расценено как приглашение к насилию. Он, конечно, выразился несколько иначе, но смысл от этого не изменился. Вот я и выстрелил Грэхему Стоуну в грудь, потому что не знал, чего мне от него ожидать.

Пуля прошла насквозь, он согнулся пополам, рухнул на пол и сдулся. Не прошло и шести секунд, как Стоун превратился в кучку пепла, формой напоминающую человеческое тело. Я коснулся останков. Ни крови, ни костей. Только пепел.

Посмотрел на «Смит и Вессон». Вроде бы мой револьвер. Не «дисней дет хоуз» калибра 780. Отсюда следовал логичный вывод: я стрелял не в настоящего Грэхема Грина, а во что-то еще, в дубля, полностью имитирующего его внешность да еще движущегося. Не тратя время на раздумья, я вернулся в коридор. Выстрела никто не слышал — музыканты об этом позаботились.

И что теперь?

Я заглянул в две другие комнаты, и в обеих нашел Грэхема Стоуна. В первой комнате он лопнул под моими пальцами, как надувной шарик, как имидж политика, в грязном белье которого покопались репортеры. Со вторым я разделался ударом в пах.

На танцплощадку вернулся в ярости. Как-то привык к тому, что человек, получив пулю в грудь, валится на землю и остается лежать, как мешок с картошкой. Таковы правила игры. Очень мне не понравился трюк, показанный Грэхемом Стоуном.

В туалете я постучал в кабинку Бруно. Он вышел, надвинув шляпу на глаза, подняв воротник. Лицо его по-прежнему кривила гримаса отвращения.

— Если ваши люди не спускают за собой воду, зачем вообще снабжать бачок рычагом для ее спуска?

— Есть проблемы, — и я рассказал ему о трех лишних Грэхемах Стоунах и потребовал объяснений.

— Я не хотел тебе об этом говорить, — он определенно смутился. — Боялся, что этим напугаю тебя.

— Что? Что ты не хотел мне говорить?

Он пожал широченными плечами.

— Видишь ли, Грэхем Стоун — не человек.

Я чуть не рассмеялся.

— Ты тоже.

На его лице отразилась обида, а я почувствовал себя говнюком.

— Во мне есть хоть что-то человеческое. Генетический материал… Но речь сейчас не об этом. Видишь ли, Грэхем Стоун прибыл не из другой реальности. Он — инопланетянин. Из другой звездной системы.

Я отошел к раковине, плеснул в лицо холодной водой. Не помогло.

— Рассказывай.

— Все не могу. Займет слишком много времени. Стоун — инопланетянин. Гуманоид, правда, но если приглядеться, увидишь, что пор на его коже нет. А если внимательно посмотришь на руки, заметишь, что шестой палец он ампутировал, чтобы быть больше похожим на человека.

— Шрам от шестого ампутированного пальца — верный признак инопланетного происхождения, — мой голос сочился сарказмом.

— Да, именно так. Примерно семь месяцев назад целый корабль этих существ залетел в одну из реальностей. Все они были крайне враждебны и вели себя очень странно. Такое ощущение, что мы столкнулись с представителями цивилизации мегаломаньяков. Естественно, всех пришельцев уничтожили, за исключением Грэхема Стоуна. До сих пор ему удавалось от нас уходить.

— Если он инопланетянин, почему у него английские имя и фамилия?

— Он ими воспользовался, когда впервые попытался сойти за землянина. Потом не раз менял. Вероятно, даже инопланетянам хочется, чтобы в них видели британцев, это показатель класса. Так считают в восьмидесяти процентах реальностей. Хотя есть две или три, где высший класс — принадлежность к племенам с островов Тонга.

— И за что инопланетянина приговорили к смерти? — спросил я. — Может, следовало попытаться понять его?

— Такая попытка предпринималась. Однажды утром, когда врачи прибыли в лабораторию для продолжения исследований, они нашли ночную смену мертвой. Паутиноподобные грибы росли из ртов, ноздрей, глаз людей… Идею ты уловил? С тех пор Стоун такого себе не позволял. Но мы не думаем, что он утерял эту способность.

Я вернулся к раковине, взглянул на свое отражение в зеркале. Кто-то вошел, чтобы воспользоваться писсуаром, и Бруно тут же скрылся в кабинке и захлопнул дверь.

— О черт! — простонал он, но незнакомец, похоже, не заметил ничего необычного в медвежьем голосе.

Я три минуты изучал свою физиономию, пока мы вновь не остались одни. Бруно вышел из кабинки. Похоже, на этот раз она произвела на него даже более сильное впечатление.

— Послушай, — я повернулся к нему, — допустим, Стоун находился менее чем в двадцати ярдах от меня, когда я развлекался с его дублями или как там они называются. Он мог перебраться в другую реальность?

— Нет, — мотнул головой Бруно. — Ты — приемник, не трансмиттер. Чтобы соскочить с этой временной линии, ему надо найти человека с талантом, обратным твоему.

— А они есть?

— Я обнаружил в этом городе двоих.

— Мы могли бы следить за ними и ждать его появления.

— Смысла нет, — возразил Бруно. — Стоун с тем же успехом может осесть в этой реальности и подчинить ее себе. Сделать базой для вылазок в другие.

— В чем его сила?

— Я же сказал, он опасен.

— Тогда пошли, — и я повернулся к стальной двери, ведущей в подвал соседнего склада.

— Ты прелесть.

Я посмотрел на него, стараясь уловить издевку на его медвежьем лице, но оно ничего мне не сказало.

— Прелесть? Я — прелесть? Послушай, если один парень говорит другому, что он — прелесть, особенно, если они в сортире…

— То что?

— Неважно, — я начал краснеть.

— И потом, я не парень. Медведь.

— Ты парень-медведь, не так ли?

— Да.

— Вот и заканчивай с «прелестью».

— Я лишь хотел сказать, что за несколько часов ты узнал о существовании параллельных миров, разумного медведя и инопланетянина, и тебя это совершенно не потрясло.

Я разъяснил ему, что к чему.

— Вчера я был в отличном настроении и крепком подпитии. Провел шесть часов в постели с роскошной блондинкой по имени Сильвия. Съел два стейка, полдюжины яиц и гору жареной картошки. Выдавил из себя последнюю каплю стресса, вызванного последним расследованием. Начал жизнь с чистого листа. В таком состоянии я могу воспринять что угодно. И вообще удивить меня трудно, вот и не изумляйся, что тебе это не удалось. Кроме того, на кону стоят три тысячи баксов, не говоря уже о таком пустячке, как профессиональная гордость. Так что пошли отсюда.

Мы миновали стальную дверь, деревянную и вновь очутились в подвале заброшенного склада.

Глава 4

Вернувшись на улицу, обнаружили, что за время нашего отсутствия выпал добрый дюйм снега и буран набрал силу. Снег лип к одежде, хлестал лица. Я ругался, но Бруно молчал, стоически воспринимая превратности погоды.

Миллион лет спустя, в двух миллионах миль от клуба металлистов, ориентируясь по меняющему цвет диску, мы вновь вышли на след инопланетянина. Пятеро подростков лежали в темном проулке, из их ртов, ноздрей, глаз торчали паутинообразные грибы. Полагаю, из задниц тоже.

— Этого я и боялся, — в голосе Бруно слышалось искреннее горе.

— Не переживай, — я наклонился в покойникам. — Это грабители. Уличная банда. Им без разницы, пристрелить твою сестру или съесть пончик. Об этой банде я слышал. Видишь, у каждого на левой руке вытатуирована кобра. Должно быть, они пытались ограбить Стоуна и, как говорится, угодили в яму, которую рыли другому. Так что на этот раз Стоун только сослужил нашему миру добрую службу. Эти подонки больше не будут отнимать деньги у старушек и бить стариков, чтобы завладеть их карманными часами.

— В любом случае мы должны избавиться от тел, — заметил Бруно. — Нельзя допустить, чтобы их нашли. Возникнет много вопросов о причине гибели, а эта реальность еще не готова к восприятию идеи параллельности миров.

Бруно достал свое странное оружие. Передвинул рычажок регулятора на рукоятке и за секунду превратил в пепел пятерых бандитов. Насчет «дисней дет хоуз» он сказал правду: оружие, что надо.

Пока мы поддавали ногами серый порошок, помогая ветру разнести его и смешать со снегом, настроение у меня заметно упало. Я напоминал себе, что цена вопроса — три тысячи баксов. И Сильвия. И хороший виски. И что я потеряю все это, если струшу. Потому что, если частный детектив дает задний ход, его карьера закончена. Или карьера, или жизнь.

После проезда снегоочистительных машин мы могли идти по улице, не борясь с толстым слоем снега под ногами. Диск поначалу чуть светился янтарным цветом, но постепенно приобрел оранжевый оттенок. Увеличилась и яркость. А уж когда на периферии появился красный ободок, мы воспряли духом.

Улицу нам пришлось покинуть, потому что диск повел нас в прибрежный парк, где снег быстро вымочил мне и носки, и низ брючин.

На набережной диск в руке Бруно стал ярко-красным, впервые за вечер, а вскоре мы увидели Грэхема Стоуна. В дальнем конце пирса яхт-клуба. Он как раз перебирался на палубу моторной яхты. Потом бросился к рубке, скрылся внутри. Вспыхнули фонари вдоль бортов яхты, кашлянул и взревел двигатель.

Я помчался к пирсу с револьвером в одной руке, выставив перед собой другую на случай падения: ботинки скользили по снегу.

Позади что-то прокричал Бруно. Я его не расслышал. Крик повторился, потом коп-медведь бросился следом. Чтобы это понять, мне даже не пришлось оглядываться: от его тяжелых шагов тряслась земля.

Когда я добрался до конца пирса, Стоун уже отводил от него яхту. На бегу я прикинул расстояние между пирсом и палубой: примерно двенадцать футов. Прыгнул, приземлился, в кувырке ударился плечом о палубу. На несколько мгновений от боли перед глазами засверкали звезды.

За спиной послышался разъяренный рев, потом что-то тяжелое плюхнулось в воду.

Бруно повторить мой маневр не сумел.

Лежа на палубе, я видел иллюминаторы рубки. Грэхем Стоун с ехидной улыбкой смотрел на меня. Может, он сам, может, один из его надувных дублей. Я поднялся, мотнул головой, отгоняя звезды, посмотрел на правую руку.

Револьвера не было.

Оглянулся на пирс. Бруно не было.

Должно быть, револьвер лежал сейчас на речном дне, зарывшись в ил, и ничем не мог мне помочь.

Стало как-то не по себе. Я пожалел о том, что утром ушел из «Классного места» и встретил Бруно. Вновь покачал головой, отгоняя неприятные мысли, и огляделся в поисках оружия.

Если появляются мысли о том, что хорошо бы вернуть все назад, следующим шагом становится депрессия, потом апатия и, наконец, переход в растительное состояние. Каким бы ужасным ни казался мир, надо двигаться. Не сидеть на месте, не замирать, двигаться.

Я нашел обрезок трубы в ящике для инструментов, привинченном к палубе. При хорошем замахе раскроить им череп не составляло труда. Обрезок трубы придал мне уверенности, и я направился к рубке. Ворвался в нее, низко пригнувшись, выставив перед собой обрезок, но Стоун даже не оглянулся.

Я начал осторожно сближаться с ним, ожидая подвоха. Напоминал себе о пяти юных бандитах, которые не знали, на кого нарвались, а потому дело кончилось тем, что в их ртах, ноздрях и ушах выросли грибы.

Когда расстояние сократилось до пары футов, я взмахнул трубой и резко опустил ее Стоуну на затылок. Труба раскроила голову, шею, грудь, живот и бедра.

Еще один надувной двойник. Дубль сложился, упал, превратился в горсть праха. Черт бы его подрал!

Повернувшись к лобовому стеклу, я увидел, что мы уже наполовину пересекли реку и держим путь к району Уэстшор. Вел яхту автопилот. Мне не удалось перевести управление в ручной режим, хотя я и попытался что-то сделать. Без особой надежды на успех я отправился на поиски Стоуна.

Обнаружил его рядом с ящиком для инструментов, из которого я достал обрезок трубы. Обеими руками Стоун держался за поручень и с вожделением смотрел на приближающийся берег, в который мы не могли не врезаться.

Я подкрался сзади и врезал от души.

По еще одному надувному дублю.

Хотелось бы мне знать, как этому мерзавцу такое удается. Удобно, знаете ли, подставлять под удар двойника, самому оставаясь целым и невредимым.

Две трети пути остались позади, берег приближался. Я знал, что должен найти Стоуна до того, как мы преодолеем последнюю треть. В противном случае он снова сбежит. Да и к тому же, как объяснил мне Бруно, несколько дней пребывания в любой реальности приводили к рассеиванию особого биологического сигнала, свидетельствующего о том, что его обладатель прибыл с другой временной линии, а значит, волшебный диск из арсенала интерреальностного копа скоро должен будет превратиться в бесполезный кругляш.

Я решил, что Стоун прячется под палубой. Потому что и сама палуба, и рубка пустовали. Я нашел люк и лестницу, которые вели к каютам. Двинулся вниз, как и положено хорошему частному детективу: осторожно.

На камбузе нашел еще одного дубля, которого изничтожил молодецким ударом обрезка трубы. Чувствовал себя круглым идиотом, но не собирался пропускать хоть одного… чтобы потом обнаружить, что он и был настоящим и смертельно опасным.

Очередной дубль лежал на нижней койке первой каюты, и я быстренько с ним разделался. Вторая каюта пустовала, не было в ней ни дубля, ни настоящего Грэхема Стоуна.

Оставалась ванная. Дверь в нее закрыли, но не заперли. Я повернул рукоятку, распахнул дверь и нашел-таки его.

Поначалу растерялся. Передо мной стояли настоящий Грэхем Стоун и его дубль, который как раз отделялся от него. Казалось, у меня двоится в глазах, поскольку оба Стоуна частично накладывались друг на друга. Потом настоящий рявкнул и оттолкнул от себя дубля. На его руках выросли коричневые пузыри, оторвались и понеслись на меня — биологические снаряды.

Я отступил назад, взмахнул обрезком трубы, попал по одному. Он лопнул, выплюнув… семена, споры, бог знает что. Мгновенно конец трубы облепили белые нити. И начали распространяться по ней в направлении моих пальцев, так что трубу пришлось бросить. Второй пузырь угодил в дверной косяк. Я увидел, как белые нити укоренялись в дереве и алюминии, чтобы тут же начать распространяться во все стороны, завоевывая все новые и новые территории.

— Стой, где стоишь! — грозно приказал я.

Руки Стоуна вновь поднялись. Я увидел, как формируются пузыри. Кожа словно сползала с его пальцев, коричневела.

Следующий пузырь ударился в стену, и нити потянулись и к потолку, и к полу. В фиберглассовых панелях появились трещины: это дерьмо проедало их, забираясь под обшивку.

Последний пузырь задел рукав моей куртки, выбросив те же самые нити. Никогда раньше, да и после тоже, мне не удавалось так быстро снимать куртку или пиджак, даже если меня ждала сладострастная блондинка. Я едва не выпрыгнул из одежды, но успел до того, как нити добрались до меня. Если и опередил их, то на доли секунды.

Стоун вышел из ванной в коридор, вновь нацелил на меня поднятые руки. Я повернулся и бросился бежать, словно за мной гнался дьявол.

Чуть раньше я говорил, что частному детективу надо менять профессию, если он проявляет трусость. Если он дает задний ход, значит, в этом бизнесе делать ему нечего. Что ж, я по-прежнему готов подписаться под этими словами. И я не струсил. Просто пораскинул мозгами. Те, кто борется и убегает, получает шанс побороться на следующий день. Вот я и убежал. Не след переть на танк со стартовым пистолетом, поскольку ты так и будешь стоять с этим самым пистолетом и смотреть на двенадцатидюймовую дыру, которую проделали в твоем животе.

А кроме того, этот мерзопакостный Стоун играл совсем в другую игру. Он не знал правил. Потому что любой панк дал бы тебе минимальный шанс. Попытался бы добраться до тебя с помощью дубинки, ножа, даже банки с серной кислотой. Но не полез бы с такой дрянью. Стоун не уважал традиций.

Выскочив на палубу, я бросился на нос яхты взглянуть на приближающийся берег. До него оставалось не больше двухсот ярдов. Никогда раньше я так не радовался земле. Рядом со мной очередной пузырь ударился о поручень, белесые нити охватили металл, впились в него, начали с жадностью пожирать. Почему-то мне подумалось, что эти нити более смертоносны, чем те, которые убили малолетних бандитов в темном проулке.

Я кинулся направо, за рубку. А когда выглянул из-за нее, увидел перед собой Стоуна. Глаза его нехорошо светились, руки тянулись ко мне.

Яхта летела к берегу.

Но недостаточно быстро.

Два пузыря пролетели над моей головой, шлепнулись на палубу, белые нити впились в доски. Я чувствовал: еще немного, и эта паутина, тонкая, но крепкая, оплетет всю яхту.

Снизу послышался скрежет рвущегося металла. Яхту дернуло, потом она двинулась дальше. Я понял, что днищем нас протащило по отмели. Но двигатели все-таки сняли яхту с нее.

За первой отмелью оказалась другая, которая окончательно сорвала у яхты дно, и корабль медленно погрузился в воду. Глубина реки в этом месте не превышала четырех футов. Так что палуба осталась выше поверхности.

Я бросился на палубу, перекатился к ограждению, ухватился за поручень, выпрыгнул за борт, ударился челюстью о какое-то затопленное бревно. Рот у меня открылся, я наглотался воды. «Вот, значит, каково тонуть», — подумал я. Закрыл рот, вскочил, зашлепал к берегу, отплевываясь, кашляя, пытаясь не потерять сознание.

Возможно, я не обладаю многими достоинствами, которые ценятся в современном обществе. Скажем, утонченным вкусом и хорошими манерами. Но кое-что за душой у меня есть. К примеру, мужество.

От суши меня отделяли пять шагов, когда пузырь с белыми нитями взорвался передо мной. Два. Потом еще два. Паутина белых змей поднялась, отрезая мне путь к спасению. Я остановился, оглянулся. Грэхем Стоун, инопланетный англофил, тоже покинул полузатопленную яхту. И приближался ко мне.

Я повернулся направо. Два пузыря плюхнулись передо мной.

Налево — еще два.

Никакого уважения к традициям.

Вода доходила мне только до колен, так что я не мог нырнуть и уплыть от этих мерзких нитевидных тварей. И потом, если уж наша встреча не могла не произойти, мне бы хотелось видеть, что они будут со мной вытворять.

Грэхем Стоун приближался. Он больше не стрелял, зная, что я и так в его власти.

Мы были вдвоем на темном берегу. Я мог позвать на помощь, но никто бы не откликнулся.

И вдруг слева послышался яростный рев мотора. Маленький катер мчался к нам, перекрывая все рекорды скорости для суденышек этого класса. Тут же ожила сирена, и из снежной мглы появился Бруно. Он стоял за рулем, а двухместный двенадцатифутовый катер несся быстрее пятидесяти миль в час. Просто летел над водой, оставляя за собой белый бурун. Из-за малой осадки катер без помех миновал обе мели и приближался с каждой секундой.

— Бруно! — закричал я.

Он являл собой классический пример человека, или медведя, идущего в последний бой. Глаза дико вращались, он готовился к самому худшему.

Маленький катер вынесло на берег, днище заскрежетало по песку. Катер протащило футов десять, потом он наткнулся на валун, остановился, а медведя инерцией швырнуло сквозь лобовое стекло, пронесло над носовой частью. Он приземлился на широченную спину.

И вскочил. Его шатало, всего засыпало песком, но он выжил.

Я выпрыгивал из воды и орал:

— Прикончи его, Бруно! Прикончи немедленно!

Белые нити все ближе подбирались ко мне, хотя Грэхем Стоун оставался на месте.

Медведь поднял голову, посмотрел на меня, хотел поправить широкополую шляпу, не нашел, пожал плечами.

— Прикончи его! Прикончи! — вопил я.

Он вытащил свое странное оружие и, пока Стоун пытался разделаться с ним с помощью коричневого пузыря, сжег инопланетянина одним-единственным выстрелом из «дисней дет хоуз» калибра 780. От него осталось несколько частичек золы, которые тут же унес ветер.

— Ты его убил! — радостно орал я, пока Бруно сжигал паутину вокруг меня.

А потом, должно быть, у меня в крови резко снизился уровень сахара, потому что я отключился. В том, что не упал в обморок, я уверен.

Глава 5

Нам пришлось избавиться от яхты. За пятнадцать секунд Бруно обратил ее в пыль, которая осела на дно. Без единого языка пламени. «Пух» — и кормы как не бывало. Та же участь ждала и рубку, и носовую часть. Катер он тоже уничтожил, чтобы не оставлять следов случившегося.

По темному берегу мы прошли с милю, пока не наткнулись на клуб, откуда смогли вызвать такси, и поехали ко мне. Водитель полюбопытствовал, получил ли Бруно первый приз на костюмированном балу за свою маску, но мы ему не ответили.

Дома помылись, съели все стейки из морозилки, все яйца, сыр, в общем, все. Параллельно выпили три бутылки виски, правда, должен признать, львиную долю выпил медведь.

Говорили мы главном образом не о Грэхеме Стоуне. О том, каково быть копом что на службе, что в частном сыске. Говорили о преступниках, с которыми ему приходилось сталкиваться, и выяснилось, что от реальности к реальности они не очень-то и отличаются. Бруно прямо сказал мне, что моя Земля еще недостаточно цивилизованная для приглашения в сообщество реальностей. И почему-то намекнул, что такое, скорее всего, произойдет лишь после того, как мой вид исчезнет с лица земли. Однако я ему понравился. В этом у меня сомнений нет. Странно.

Перед рассветом он сделал себе какой-то укол и мгновенно протрезвел. Мы пожали друг другу руки (во всяком случае, он наклонился и пожал мою) и расстались. Он отправился на поиски трансмиттера, чтобы вернуться в свою реальность. Я заснул.

Больше я Бруно не видел.

Зато появлялись другие странные личности. Более странные, чем преступники этого города. Скажем, Бенни «Страус» Дикелбейкер, Сэм «Плунжер» Салливан или Горбун Хагерти, наемный убийца-калека. Куда более странные, чем Грэхем Стоун или Бруно. Когда-нибудь я вам о них расскажу. А сейчас у меня свидание с рыжеволосой балериной, фигурка у которой — пальчики оближешь. Ее зовут Лоретта, она сказочно танцует. И не только перед пластмассовыми манекенами.

Мы трое

Глава 1

Джонатан, Джессика и я проволокли тело нашего отца сначала через столовую, потом через обставленную по последней моде, в духе Старой Англии, кухню. С трудом протащили через дверь черного хода, потому что папаша не желал гнуться. И дело не в характере или темпераменте, хотя старый пердун, когда хотел, становился очень жестким. Не гнулся он из-за трупного окоченения. Мышцы напряглись, плоть затвердела. Мы пинали его, пока он не продавился посередине и не вывалился в дверной проем. Потом стащили с крыльца и шести ступенек на лужайку.

— Он весит тонну! — пожаловался Джонатан, тяжело дыша и вытирая со лба пот.

— Не тонну, — возразила Джессика. — Меньше двухсот фунтов.

Хотя мы — тройняшки и во многом удивительно похожи, в мелочах мы отличаемся друг от друга. Например, Джессика самая прагматичная, тогда как Джонатан любит преувеличивать, фантазировать, мечтать. Я — где-то посередине между этими крайностями. Прагматичный мечтатель?

— Что теперь? — спросил Джонатан, поморщившись от отвращения и кивнув на лежащий на траве труп.

— Сожжем его, — ответила Джессика, и ее милые губки превратились в узкую карандашную черту. Утренний ветерок подхватил золотистые волосы Джессики, и они заблестели на солнце. День выдался превосходным, а она была самой прекрасной его частью. — Сожжем их всех.

— Не следует ли нам притащить мать и сжечь их вместе? — спросил Джонатан. — Сэкономим силы.

— Если сделать большой погребальный костер, языки пламени могут подняться слишком высоко, — ответила Джессика. — А мы же не хотим, чтобы случайная искра подожгла дом.

— Мы можем выбрать любой дом в этом мире, — Джонатан широко раскинул руки, охватывая курортный городок, штат Массачусетс, Северо-Американский континент, всю планету.

Джессика молча смотрела на него.

— Разве я не прав, Джерри? — обратился Джонатан ко мне. — Разве мы не можем жить, где захотим? Разве не глупо волноваться из-за одного-единственного дома?

— Ты прав, — кивнул я.

— Мне нравится этот дом, — отчеканила Джессика.

Поскольку Джессике нравился этот дом, мы встали в пятнадцати футах от трупа, посмотрели на него, подумали о языках пламени и мгновенно подожгли его. Яркий огонь укутал отца оранжево-красным одеялом. Горел труп хорошо, быстро почернел, раздуваясь, шипя, и, наконец, превратился в пепел.

— Мне кажется, я должен грустить, — вздохнул Джонатан.

Джессика скорчила гримаску.

— Все-таки он был нашим отцом, — не унимался Джонатан.

— Мы — выше дешевой сентиментальности, — Джессика сурово посмотрела на каждого из нас, чтобы убедиться, что мы это понимаем. — Мы — новая раса с новыми эмоциями, новыми подходами.

— Полагаю, что да, — в голосе Джонатана убежденности не слышалось.

— А теперь давайте займемся матерью, — сменила тему Джессика.

Десятилетняя Джессика, на тридцать шесть минут моложе Джонатана, на три — меня, решительностью превосходила нас обоих. И обычно добивалась своего.

Мы вернулись в дом и выволокли мать.

Глава 2

Правительство приставило к нашему дому двенадцать морских пехотинцев и восемь агентов ФБР в штатском. Вроде бы эти люди обеспечивали нашу безопасность, чтобы нам не причинили вреда. На самом деле охраняли нас, превратив дом в тюрьму. Покончив с матерью, мы вытащили на лужайку остальные тела и кремировали их разом.

Джонатан выдохся. Он сидел между двух дымящихся скелетов и вытирал с лица пот и сажу.

— Может, мы совершили большую ошибку?

— Ошибку? — Джессика хищно подобралась.

— Может, нам не следовало убивать их всех?

Джессика топнула ножкой. Золотые кудряшки подпрыгнули.

— Ты — глупец, Джонатан! Ты же знаешь, что они собирались с нами сделать. Когда они поняли, каковы наши возможности и как быстро мы учимся новому, до них дошло, какую мы представляем опасность. Они собирались убить нас.

— Мы могли убить нескольких, — не унимался Джонатан, — чтобы заявить о своей позиции. Неужели не было другого выхода, кроме как убить всех?

Джессика вздохнула.

— Послушай, в сравнении с нами, они были неандертальцами. Мы — новая раса с новыми способностями, новыми эмоциями, новыми подходами. Мы — самые драгоценные дети всех времен и народов… но грубая сила, вспомни, была на их стороне. У нас был только один шанс на спасение — действовать без предупреждения. И мы им воспользовались.

Джонатан оглядел черные участки травы.

— Нам предстоит столько работы! Мы потратили все утро, чтобы избавиться только от этих. А ведь предстоит очистить целый мир!

— Скоро мы научимся левитировать, — ответила Джессика. — Я чувствую, как у меня появляется такая способность. Может, мы даже сможем телепортировать тела из одного места в другое. Тогда все будет проще. И потом, нам нет нужды очищать весь мир… только те его части, которые мы собираемся использовать в ближайшие годы. А в других погода и крысы все за нас сделают.

— Полагаю, ты права, — признал Джонатан.

Но я знал, что сомнения у него остались, и, пожалуй, разделял их. Естественно, мы втроем стояли на более высокой ступени эволюции, чем остальное человечество. Мы могли читать мысли, предсказывать будущее, воздействовать психической энергией на физические объекты. К примеру, зажигать огонь. Джонатан мог контролировать небольшие потоки воды. И вовсю этим пользовался, если мне, к примеру, хотелось справить малую нужду. Пусть он и принадлежал к новой расе, ему почему-то очень нравились обычные детские выходки. Джессика точно предсказывала погоду. Я на удивление хорошо ладил с животными. Собаки, кошки сбегались ко мне, птички садились на плечо. И, разумеется, мы могли оборвать жизнь любого растения или животного, лишь подумав о смерти. Как подумали о смерти всего человечества. Возможно, с учетом теории Дарвина, мы и родились с тем, чтобы уничтожить этих неандертальцев по достижении нами определенного уровня развития. Достигли и уничтожили. Но я не мог избавиться от сомнений. Чувствовал, что нам придется ответить за уничтожение существовавшей до нас цивилизации.

— Негоже так думать, — твердо заявила Джессика. Разумеется, она читала мои мысли. Телепатическими способностями она превосходила и меня, и Джонатана. — Их смерть ничего не значит. Мы не можем позволить себе угрызения совести. Мы — новая раса с новыми эмоциями, новыми надеждами, мечтами и нормами жизни.

— Конечно, — кивнул я. — Ты права.

Глава 3

В среду мы пошли на пляж и сожгли тела отдыхающих. Мы все любили море и никак не могли обойтись без полоски чистого песка. А купаться и загорать в окружении разлагающихся тел — удовольствие маленькое.

Когда мы с этим покончили, Джонатан и я совсем вымотались. Но Джессикахотела перепихнуться.

— Дети нашего возраста вроде бы на такое не способны, — пробурчал Джонатан.

— Но мы способны, — настаивала Джессика. — И должны реализовывать наши способности. Я этого хочу. Сейчас.

Так что мы перепихнулись. Джонатан и она. Потом я и она. Она хотела еще, но мы уже не могли.

Джессика вытянулась на песке. Детское стройное тельце, белое на белом песке.

— Мы подождем, — сказала она.

— Чего? — спросил Джонатан.

— Пока вы оба снова сможете.

Глава 4

Через четыре недели после конца света Джонатан и я вдвоем лежали на пляже, нежась в лучах солнца. Какое-то время он молчал, словно боялся заговорить.

Наконец, решился:

— Как ты думаешь, это нормально для девочки ее возраста всегда… этого хотеть? Даже если она принадлежит к новой расе?

— Нет.

— Она словно… помешалась на этом.

— Да.

— Чего-то она добивается, только мы не знаем, чего именно.

Он, конечно же, говорил дело. Я тоже это чувствовал.

— Беда, — выдохнул он.

— Возможно.

— Грядет беда.

— Возможно. Но какая может быть беда после конца света?

Глава 5

Через два месяца после конца света и сожжения наших родителей, когда нам с Джонатаном дом основательно наскучил и мы уже подумывали над тем, чтобы познакомиться с более экзотическими частями этого мира, Джессика сообщала нам сенсационную новость:

— Нам придется задержаться еще на несколько месяцев. Я беременна.

Глава 6

Мы почувствовали присутствие четвертого разумного существа на ее пятом месяце беременности. Все проснулись глубокой ночью в поту, с тошнотой, зная, что мы не одни.

— Это младенец, — озвучил наши мысли Джонатан. — Мальчик.

— Да, — я поморщился от психического воздействия нового существа. — И хотя он внутри тебя, Джессика, он все знает. Еще не родился, а уже все знает.

Джессика согнулась пополам от боли. Захныкала.

Глава 7

— У младенца будут такие же способности, как и у нас, — настаивала Джессика. — Не надо ждать от него ничего сверхъестественного. Я больше не желаю слушать эти глупости, Джонатан.

Сама ребенок, она раздулась от ребенка, сидящего у нее в животе. И с каждым днем ее раздувало все сильнее.

— Откуда ты знаешь, что у него нет сверхъестественных способностей? — спросил Джонатан. — Никто из нас не может читать его мыслей. Никто из нас не может…

— Новые виды не появляются столь быстро.

— А как же мы?

— Кроме того, он нам не угроза… он произошел от нас. — Вероятно, она думала, что эта истина — доказательство ложности гипотезы Джонатана.

— Мы произошли от наших родителей, — напомнил ей Джонатан. — И где они? Допустим, мы не новая раса? Допустим, мы — короткий, промежуточный этап… куколка между гусеницей и бабочкой. Может, младенец…

— Нам нечего бояться младенца, — твердила Джессика, поглаживая живот обеими руками. — Даже если все, что ты говоришь, правда, мы ему нужны. Для репродукции.

— Ему нужна ты, — возразил Джонатан. — Мы ему не нужны.

Я сидел и слушал этот спор, не зная, что и думать. По правде говоря, я находил все это забавным, пусть и пугающим. Я постарался показать им иронию ситуации.

— Может, мы все ошибаемся. Может, этот младенец — мессия, о котором писал Йетс в своей поэме, чудовище, которое крадется к Вифлеему, чтобы родиться.

Оба не нашли мое предположение забавным.

— Я всегда терпеть не мог Йетса, — ответил Джонатан.

— Да, — кивнула Джессика, — очень уж он мрачный. И потом, мы выше суеверий. Мы — новая раса с новыми эмоциями, новыми мечтами, надеждами и нормами.

— Он — серьезная угроза, Джерри, — Джонатан повернулся ко мне. — Тут не до шуток.

И они с Джессикой начали орать друг на друга, совсем как папа и мама, когда в семейном бюджете появлялись прорехи. Словно ничего не поменялось.

Глава 8

Младенец будил нас каждую ночь, должно быть, ему нравилось нарушать наш покой. Однажды, на седьмом месяце беременности Джессики, уже перед рассветом, мы проснулись от молний психической энергии, вылетевших из ее раздутого чрева.

— Думаю, я ошибся, — сказал Джонатан.

— В чем? — спросил я, едва различая его силуэт в темноте спальни.

— Это девочка, не мальчик.

Я попытался увидеть младенца в животе Джессики. Он этому успешно сопротивлялся, как обычно противостоял аналогичным попыткам Джонатана и Джессики. Но вроде бы я видел мальчика, а не девочку. О чем и сказал.

Джессика сидела на кровати спиной к изголовью, держась руками за перекатывающийся под ними живот.

— Вы оба ошибаетесь. Я думаю, это мальчик и девочка. А может, не первый и не вторая.

Джонатан включил настольную лампу и посмотрел на сестру.

— Что ты хочешь этим сказать?

Она скривилась, потому что младенец сильно ударил ее изнутри.

— Я нахожусь с ним в более тесном контакте. Я его чувствую. Он не такой, как мы.

— Тогда я был прав, — сказал Джонатан.

Джессика промолчала.

— Если он двуполый или бесполый, ему не нужен никто из нас, — продолжил Джонатан.

Он выключил свет. Ничего другого не оставалось.

— Может, мы сможем его убить, — предположил я.

— Не сможем, — ответила Джессика. — Он слишком могущественный.

— Господи! — воскликнул Джонатан. — Мы даже не можем читать его мысли! Если он нам этого не позволяет, то, конечно же, сможет защитить себя. Господи!

— Не произноси этого слова, Джонатан, — осадила брата Джессика. — Оно нас недостойно. Мы выше старых суеверий. Мы трое — новая раса. У нас новые эмоции, новая вера, новые нормы.

— Еще на месяц или около того, — добавил я.

Крепкий орешек

Глава 1

Артерии света пульсировали в черном небе. В этих стробоскопных вспышках миллионы холодных капелек замирали на мгновение, прежде чем продолжить падение. В поблескивающей влагой улице отражался небесный огонь, и от этого казалось, что она вымощена осколками зеркал. Потом небо гасло и возобновлялся дождь. А под ногами чернел тротуар. И вновь ночь обступала со всех сторон.

Сцепив зубы, стараясь игнорировать боль в правом боку, вглядываясь во мрак, детектив Френк Шоу обеими руками сжимал рукоятку револьвера «Смит и Вессон чифс спейшл» 38-го калибра. Уловив впереди движение, Шоу глубоко вдохнул и дважды выстрелил.

Карл Скэгг лишь в самое последнее мгновение успел завернуть за угол ближайшего склада и остаться в живых. Первая пуля пробила воздух в том месте, где он только что был, вторая чиркнула по углу здания.

Неустанная барабанная дробь, которую выбивал дождь по металлическим крышам складов и мостовой, вкупе с громовыми раскатами, заглушили выстрелы. Даже если бы сотрудники частных охранных бюро сейчас и несли вахту, они бы ничего не услышали, так что на их помощь Френку рассчитывать не приходилось.

А помощь ему не помешала бы. Скэгг, убийца, совершивший по меньшей мере двадцать два преступления, был невероятно силен и опасен, и, уж конечно, копу не следовало и пытаться справиться с ним в одиночку.

Френк подумал о том, чтобы вернуться к патрульной машине и вызвать подмогу, но он знал, что Скэгг успеет покинуть этот район до того, как полиция выставит оцепление. Ни один коп не стал бы отказываться от преследования преступника только из соображений собственной безопасности… и уж конечно, не Френк Шоу.

Угол, за который нырнул Скэгг, Френк обогнул по широкой дуге на случай, что тот поджидал его там. Но преступник уже покинул залитый водой проезд между двумя огромными складскими зданиями.

В отличие от фасада склада, где бетонные пандусы вели к широченным сдвижным воротам, боковая была ровной и глухой. Лишь в двухстах футах, под лампой, забранной в решетчатый колпак, виднелась металлическая дверь.

Морщась от боли в боку, Шоу поспешил к ней. Удивился, увидев, что ручка оторвана, а замок выбит, словно Скэгг шуровал ломом или кувалдой. Он нашел этот инструмент около складской стены и воспользовался им, чтобы войти. Из поля зрения Шоу преступник выпал лишь на несколько секунд, максимум на полминуты, этого времени определенно не хватило бы на то, чтобы взломать стальную дверь.

И почему не сработала охранная сигнализация? Склад наверняка ею оборудован. Скэгг же определенно ее не отключал, просто вломился в дверь.

Вымокнув до нитки, Френк дрожал всем телом, прижавшись спиной к холодной стене у двери. Сжав зубы, усилием воли унял дрожь, прислушался. Но уловил только шум дождя. Барабанную дробь капель по крышам и стенам, шипение воды на мостовой, ее журчание в сливных канавах.

Завывания ветра.

Френк откинул барабан револьвера, вставил патроны в два пустых гнезда, вернул барабан на место, подготовившись к предстоящей схватке.

Правый бок болел. Несколькими минутами раньше Скэгг застал Френка врасплох, выступив из темноты с обрезком трубы, который подобрал на соседней стройплощадке. Замахнулся, как заправский бэттер, и врезал Френку по правому боку. И теперь при каждом вздохе там вроде бы терлись друг о друга кусочки костей. Скорее всего, ребро или два окажутся сломаны. А может, и нет. Детектив Шоу промок, замерз, устал.

Но такая жизнь ему нравилась.

Глава 2

Сотрудники отдела расследования убийств прозвали Френка Крепким Орешком. Точно так же звали его сослуживцы в тренировочном лагере морских пехотинцев более двадцати пяти лет назад, потому что он выдерживал любые нагрузки, держался стойко и не «трескался», то есть не давал слабину. Прозвище последовало за ним, когда он демобилизовался из армии и поступил на службу в управление полиции Лос-Анджелеса. Он не прилагал особых усилий для того, чтобы его так называли, но прозвище это очень уж точно характеризовало Френка.

Он был высок ростом, широк в плечах, с узкими талией и бедрами. Одного вида огромных кулаков зачастую хватало, чтобы утихомирить самых буйных. Широкое лицо Френка, казалось, высекли из гранита, и на это пришлось положить немало усилий, потому что резцы ломались и тупились, а бить по ним приходилось со всего размаха.

Коллеги по отделу расследования убийств ПУЛА иногда говорили, что лицо Френка может быть только суровым и очень суровым.

Его светло-синие глаза, чистые, как дождевая вода, смотрели на мир с ледяной подозрительностью. Глубоко задумавшись, он мог долго сидеть или стоять, не шевелясь, но острота и внимательность его взгляда, резко контрастирующие с неподвижностью тела, создавали впечатление, будто он выглядывает из скорлупы.

И скорлупа эта, как утверждали его друзья, была чрезвычайно крепкая. Но о скорлупе речь шла лишь в первой половине характеристики, которую они давали Френку.

Перезарядив револьвер, Шоу встал перед дверью. Пинком распахнул ее. Пригнувшись, наклонив голову, держа револьвер перед собой, быстро вошел, посмотрел налево, направо, ожидая, что Скэгг бросится на него с ломом, кувалдой или с другим тяжелым предметом, который помог негодяю проникнуть в здание.

Слева от Френка высился двадцатифутовый металлический стеллаж, на полках которого стояли тысячи маленьких коробок. Справа большие деревянные ящики громоздились рядами, образуя стены высотой в тридцать футов, которые уходили в глубь склада, образуя между собой проходы, достаточно широкие для проезда погрузчиков.

Флюоресцентные лампы, закрепленные на пятидесятифутовом потолке, на ночь отключили. Горели лишь несколько тусклых ламп аварийного освещения, каждая под коническим жестяным абажуром, отчего большая часть склада пряталась в густой тени.

Френк двинулся вперед, бесшумно и осторожно. Намокшие ботинки чуть хлюпали, но этот звук растворялся в барабанной дроби, которую выбивал дождь по металлической крыше. Оставляя за собой мокрый след — вода капала с одежды, лба, подбородка, ствола револьвера, — детектив перемещался от одного ряда ящиков к другому, заглядывая в каждый проход.

Скэгга он увидел в конце третьего по счету, в ста пятидесяти футах от себя, наполовину в тени, наполовину освещенного тусклой лампой. Бандит явно хотел удостовериться, что Френк последовал за ним. Убедившись же, что его заметили, сорвался с места и исчез за углом.

Пять минут они играли в прятки, скользя меж коробок и ящиков. Три раза Скэгг позволял Френку увидеть его, но расстояние между ними не сокращалось.

«Ему это тоже нравится», — подумал Френк.

Мысль эта его разозлила.

Высоко, под самым потолком, стены склада прорезали узкие окна, которые днем помогали освещать помещение. Теперь же они давали знать о своем существовании только при вспышках молний. Отблески этих вспышек не добавляли освещенности, но иногда заставляли плясать тени, и дважды Френк едва не выстрелил в безвредных призраков.

Крадясь вдоль проходов, вглядываясь в темноту, Френк вдруг услышал резкий скрежет. Сразу понял, что сие означает: ящик двигали по ящику.

Он поднял голову. В сумраке под потолком ящик размером с софу — он видел только его черный силуэт — балансировал на самом краю. Потом сорвался и полетел вниз.

Френк прыгнул вперед, ударился плечом о бетонный пол, откатился в сторону в тот самый момент, когда ящик взорвался, ударившись о бетон в том самом месте, где только что стоял детектив. Шоу укрыл лицо от щепок, летящих, как шрапнель. В ящике лежали хромированные краны и душевые головки. Они запрыгали по полу, пара штук больно ударили Френка по бедру и спине.

Горячие слезы боли брызнули из глаз, правый бок обожгло как огнем. Ребра, которым и так досталось, протестовали против столь резких телодвижений. Сверху раздался крик Скэгга, в котором слышались ярость, торжество и, безусловно, безумие.

Шестым чувством Френк заметил второй летящий на него ящик. Откатился к самой стене, на которой стоял Скэгг. Ящик с грохотом разбился об пол, аккурат там, где только что лежал детектив.

— Ты жив? — крикнул с верхотуры Скэгг.

Френк не ответил.

— Да, ты, должно быть, затаился внизу, потому что я не слышал твоего предсмертного вопля. Ты у нас шустрик, не так ли?

И вновь сверху донесся смех. Какой-то холодный, металлический. Одним словом, нечеловеческий. По телу Френка Шоу пробежала дрожь.

Неожиданность Френк всегда полагал лучшей стратегией. Ведя преследование, он старался провести маневр, который преступник не мог предугадать. Вот и теперь, воспользовавшись шумом дождя, барабанящего по крыше, он поднялся, сунул револьвер в кобуру, смахнул с глаз слезы боли и начал карабкаться по стене из ящиков.

— Не прячься в тенях, как крыса, — кричал Скэгг. — Выходи и попытайся застрелить меня. У тебя есть револьвер. У меня — нет. Твои пули против того, что я смогу бросить в тебя. У тебя все шансы на победу, трусливый коп!

Преодолев двадцать футов из тридцати по стене из деревянных ящиков, хватаясь пальцами за малейшие ниши, ставя ноги на крошечные выступы, Френк прервал подъем. Боль в правом боку сжималась, как лассо, и угрожала сдернуть его вниз, с высоты почти что двух этажей. Он застыл, крепко зажмурился, приказывая боли уйти.

— Эй, говнюк! — кричал Скэгг.

«Да?»

— Ты знаешь, кто я?

«Психопат, патологический убийца, кто же еще?»

— Я тот, кого одна из газет назвала Ночным потрошителем.

«Да знаю я, знаю, слюнявый дегенерат».

— Весь этот чертов город теперь не спит по ночам, тревожась из-за меня, гадая, где я! — кричал Скэгг.

«Не весь. Лично у меня сон из-за тебя не пропадал».

Наконец, жгущая, резкая боль в боку отпустила. Не исчезла полностью, но заметно ослабла.

Среди друзей в морской пехоте и полиции у Френка была репутация человека, который мог держаться и побеждать, несмотря на раны, которые любого другого вывели бы из строя. Во Вьетнаме дважды раненный пулеметными пулями в левое плечо и левый бок, чуть повыше печени, он тем не менее продолжил атаку и уничтожил пулеметчика гранатой. А потом, несмотря на хлещущую из ран кровь, здоровой рукой три сотни ярдов тащил еще более тяжело раненного друга до укрытия, где их не могли достать вьетконговские снайперы. Там их нашел и подобрал спасательный вертолет. Когда санитары поднимали Френка на борт, он сказал: «Война — это ад, все так, но на ней также чертовски интересно!»

Друзья говорили, что он сделан из железа, крепок, как скала. Но это только часть того, что говорили о нем.

Наверху Карл Скэгг шел по стене из ящиков. Френк находился уже достаточно близко, чтобы, несмотря на шум дождя, слышать его тяжелые шаги.

А если бы и не слышал, узнал о его приближении по вибрации ящиков, — два ряда которых и составляли стену, — к счастью, недостаточно сильной для того, чтобы сбросить Френка вниз.

Шоу продолжил подъем, осторожно шаря руками в темноте в поисках выступов и впадин. В пальцы впились еще несколько заноз, но на такие мелочи он внимания не обращал.

Продвинувшись по стене, Скэгг вновь крикнул в темноту, где, по его разумению, прятался Френк: «Эй, трусохвост!»

«Ты мне?»

— У меня есть кое-что для тебя, трусохвост!

«Я не знал, что мы хотели обменяться сувенирами».

— Я припас для тебя кое-что остренькое.

«Я бы предпочел телевизор».

— То самое, чем я радовал других.

«Забудем о телевизоре. Согласен на флакон хорошего одеколона».

— Иди сюда и я выпущу тебе кишки, трусохвост!

«Я иду, иду».

Френк добрался до верха, поднял голову, посмотрел налево, направо, увидел Скэгга в тридцати футах от себя. Убийца стоял к нему спиной и всматривался вниз, в темноту прохода.

— Эй, коп, посмотри на меня, я стою под лампой. Ты без труда сможешь в меня попасть. Тебе лишь надо выйти из-под стены и поднять револьвер. В чем дело? Или у тебя даже на это не хватает смелости, жалкий трусишка?

Френк ждал громового раската. И когда дождался, выполз на ящик, потом поднялся. Здесь, под самой крышей, дождь барабанил куда громче, так что на таком звуковом фоне Скэгг не мог услышать шума, вызванного движениями Шоу.

— Эй, внизу! Ты знаешь, кто я, коп?

«Ты повторяешься, парень. Скучно с тобой, знаешь ли, скучно».

— Я — главный приз, трофей, о котором коп может только мечтать!

«Да, твоя голова прекрасно смотрелась бы на стене моего кабинета».

— Ты сразу станешь знаменитым, если убьешь меня, получишь повышение по службе и медаль, трусохвост.

Лампы висели в десяти футах над головой. Скэгг и впрямь остановился прямо под одной из них, играя спектакль для одного зрителя, который, как он полагал, находится внизу.

Вынимая револьвер, Френк шагнул из полумрака в круг света.

— Если ты не хочешь прийти ко мне, трусохвост, я приду к тебе.

— И кого ты зовешь трусохвостом? — осведомился Френк.

В изумлении Скэгг резко развернулся к нему лицом и чуть не свалился вниз. Но удержал равновесие, взмахнув руками.

— Руки в стороны, становись на колени, потом ложись на живот, — приказал Френк. Револьвер он держал обеими руками.

Карл Скэгг ничем не напоминал маньяка-убийцу, каким представляют его себе большинство людей: ни тяжелых бровей, ни челюсти кирпичом, ни тупого взгляда. Наоборот, был красавчиком. Каких снимают в кино. С мужественным, но при этом чувственным лицом. И глаза отнюдь не змеи или скорпиона. Карие, чистые, располагающие.

— На живот, — повторил Френк.

Скэгг не двинулся. Но улыбнулся. Улыбка не пошла его лицу на пользу: не было в ней обаяния кинозвезды. Такая улыбка более всего подходила крокодилу.

Габаритами Скэгг, пожалуй, превосходил Френка. Рост никак не меньше шести футов и пяти дюймов, фигура тяжелоатлета. Несмотря на холодную ноябрьскую ночь, на нем были лишь кроссовки, джинсы и рубашка. Тонкая мокрая ткань облегала рельефные мышцы.

— И как же ты собираешься спустить меня вниз, коп? Или ты думаешь, что я позволю тебе надеть на меня наручники и буду спокойно лежать, дожидаясь, пока ты сбегаешь за подмогой? Не выйдет, свиное рыло.

— Слушай внимательно и можешь мне поверить: не подчинишься приказу, убью без малейшего колебания.

— Да? Ты и моргнуть не успеешь, как я отниму у тебя револьвер. А потом оторву голову и засуну в твою же задницу.

— Неужто ты не можешь обойтись без таких вульгарностей? — с нескрываемым отвращением спросил Френк.

Улыбнувшись еще шире, Скэгг шагнул к нему.

Френк выстрелил маньяку в грудь.

Грохот выстрела эхом отразился от металлической крыши и стен, Скэгга отбросило назад и в сторону. Крича, он свалился с ящиков и полетел вниз, в проход. Глухой удар оборвал крик.

От резкого движения Скэгга стена из ящиков опасно закачалась. Френк опустился на четвереньки.

Ожидая, пока ящики успокоятся, думал о том, сколько теперь придется заполнять бумаг, сколько писать объяснительных записок, чтобы задобрить тех, кто уверен, что каждая жертва полиции невинна, как мать Тереза. К тому же было жаль, что убийца оказался не таким уж умным, не сумел продлить игру в кошки-мышки. Слишком уж быстро наступила развязка. Удовольствие, которое Френк получил от охоты, не компенсировало и половины тех усилий, которые предстояло затратить на бумагомарание.

Ящики замерли, Френк вновь поднялся. Подошел к краю стены, к тому месту, откуда маньяк свалился вниз. Посмотрел в проход. Свет лампы словно посеребрил бетонный пол.

Но Скэгга там не было.

В окнах под потолком засверкали молнии. Тень Френка заметалась, как безумная, словно жила собственной жизнью.

Громыхнул гром, дождь с новой силой обрушился на крышу.

Френк покачал головой, прищурился, всматриваясь в проход.

Скэгга там не было.

Глава 3

Осторожно спустившись вниз, Френк Шоу посмотрел налево, направо. В проходе он был один. Присел на корточки. Скэгг оставил на полу никак не меньше литра крови, такой свежей, что часть еще не успела впитаться в пористый бетон и растеклась по нему маленькими лужицами.

Ни один человек, грудь которого пробила пуля 38-го калибра, не мог запросто подняться и уйти. Ни один человек не мог подняться и уйти, упав с высоты трех этажей на бетонный пол.

Однако именно это и проделал Скэгг.

Кровяной след указывал, куда ушел убийца. С револьвером в руке Френк добрался до перекрестка, свернул в другой проход, прошел сто пятьдесят футов, где в тени, где под светом ламп. И там след резко оборвался. Словно кровь перестала течь из раны.

Френк поднял голову, посмотрел на деревянные ящики. Но Скэгг не забирался ни на одну из стен. Не обнаружил Френк ни ниш, ни зазоров между ящиками, где убийца мог бы укрыться.

Тяжело раненный, спеша ускользнуть от преследователя, Скэгг, однако, сумел перевязать раны, более того, перевязал их на бегу. Но чем? Разорвал рубашку?

Черт побери, Скэгг получил смертельное ранение в грудь. Френк видел, как пуля рвала его плоть, видел, как Скэгга отбросило назад, видел кровь. Ему раздробило грудную клетку, осколки кости проткнули жизненно важные органы. Перерезали артерии и вены. Пуля пробила сердце. Повязки не могли остановить такие кровотечения, не могли заставить ритмично сокращаться разодранную в клочья сердечную мышцу.

Шоу вслушался в ночь.

Дождь, ветер, гром. В остальном — тишина.

«Мертвецы не истекают кровью», — подумал Френк.

Может, поэтому кровавый след и оборвался? Скэгг — таки умер. Но, если и умер, смерть его не остановила. Он продолжил путь.

«И кого я тогда преследую? Мертвеца, который не хочет остановиться?»

Большинство полицейских рассмеялись бы при этой мысли. Или рассердились. Но не Френк. Он был Крепким Орешком, но сие не подразумевало отсутствие гибкости ума. Он искренне верил в бесконечную сложность вселенной, в которой могло встретиться всякое.

Ходячий мертвец? Маловероятно. Но, если такое случилось, значит, ситуация неординарная. Завораживающая. Требующая серьезного осмысления.

Глава 4

Склад был большой, но, разумеется, не бесконечный. Однако в сумраке аварийных ламп он, казалось, увеличивался в размерах, каждая его часть необъяснимым образом растягивалась в новом измерении, не видимом с улицы.

Френк искал Скэгга в проходах между стен, образованных деревянными ящиками, в проходах между металлических стеллажей, на полках которых стояли картонные коробки. То и дело останавливался, подозревая, что Скэгг нашел пустой ящик или коробку и спрятался внутри, но не смог обнаружить гроба, в который улегся ходячий мертвяк.

Дважды Френк устраивал себе передышки, чтобы успокоить пульсирующую боль в боку. В остальное время, заинтригованный загадкой исчезновения Скэгга, он почти забывал о том, что ему крепко досталось обрезком трубы. Крепким Орешком Шоу прозвали в том числе и за уникальную способность блокировать боль. Близкий друг из отдела расследования убийств как-то сказал, что болевой порог у Крепкого Орешка Шоу где-то между болевыми порогами носорога и деревянного столба. Но иногда Френк только приветствовал боль. Потому что она обостряла чувства и держала в тонусе, напоминая о том, сколь дорога жизнь. Френк не был мазохистом, но знал, что боль — важная часть человеческого бытия.

Прошло уже пятнадцать минут после того, как Шоу застрелил Скэгга, а найти его самого или его труп все не удавалось. Тем не менее Френк не сомневался, что убийца по-прежнему на складе. Живой или мертвый, он не растворился в дождливой ночи. Убежденность базировалась не на логике, а на никогда не подводившей Френка интуиции, наличие которой отличало великих копов от хороших.

Мгновениями позже интуиция в очередной раз доказала свою «профпригодность». Френк осматривал угол склада, где стояли погрузчики и с десяток электрокаров. Благодаря многочисленным шлангам гидравлической системы, погрузчики чем-то напоминали огромных насекомых, силуэты которых выхватывались из темноты тусклыми лампами аварийного освещения.

Френк как раз шел между двумя погрузчиками, когда за спиной раздался голос Карла Скэгга:

— Уж не меня ли ты ищешь?

Френк обернулся, поднял револьвер.

Скэгг стоял в двенадцати ярдах.

От раны на груди не осталось и следа.

— Видишь меня?

И падение с высоты трехэтажного дома не привело ни к переломам костей, ни к разрывам мышц. На синей рубашке темнели пятна крови, но ран, из которых могла вытечь эта кровь, не было.

— Видишь меня?

— Я тебя вижу, — спокойно ответил Френк.

Скэгг ухмыльнулся.

— И знаешь, что ты видишь?

— Кусок дерьма.

— Может твой жалкий мозг осознать, кто я такой?

— Конечно. Хрен моржовый.

— Тебе не удастся меня оскорбить.

— Я могу попытаться.

— Твои жалкие потуги меня не интересуют.

— Уж извини, если наскучил тебе.

— Ты слишком назойлив.

— А ты — псих.

Вновь улыбка Скэгга напомнила Френку о крокодилах.

— Я слишком превосхожу тебя и тебе подобных по уровню развития, поэтому тебе не дано судить меня.

— Тогда уж извини за смелость, великий господин.

Улыбка Скэгга перешла в злобную гримасу, глаза округлились. Из карих, человеческих, они превратились в глаза голодной, безжалостной рептилии, и Френк почувствовал себя полевой мышкой, зачарованной гипнотическим взглядом черной змеи.

Скэгг шагнул вперед.

Френк отступил на шаг.

— Таких, как ты, можно использовать только для одного: вы мне интересны, как дичь.

— Рад слышать, что хоть чем-то мы тебе интересны.

Скэгг сделал еще один шаг, тень от толстого шланга рассекла его лицо.

Френк отступил на тот же шаг.

— Ты и тебе подобные рождаетесь, чтобы умирать.

Ход мыслей преступников-безумцев интересовал Френка ничуть не меньше, чем хирурга интересует характер раковых опухолей, которые он вырезает из тел пациентов.

— Мне подобные? Это ты о ком?

— О людях.

— Ага.

— О людях, — повторил Скэгг с такой интонацией, словно не мог найти более грязного ругательства.

— А ты — не человек. Так?

— Так, — согласился Скэгг.

— Тогда кто же ты?

От безумного смеха Скэгга, холодного, как арктический ветер, Френка передернуло.

— Однако ты тугодум.

— Теперь уже ты мне наскучил. Ложись на пол, расставь руки и ноги, сукин сын.

Скэгг протянул к нему правую руку, и на мгновение Френку показалось, что убийца решил сменить тактику и сейчас взмолится о пощаде.

А потом рука начала изменяться. Ладонь удлинилась, расширилась. Пальцы вытянулись на два дюйма. Костяшки утолщились. Рука меняла цвет, пока не стала коричневато-черной. Кожа обросла жесткой шерстью. Ногти превратились в остро заточенные когти.

— Ты, значит, у нас крутой. Вылитый Клинт Иствуд. Но сейчас ты боишься, не так ли, маленький человечек? Наконец-то перепугался, не так ли?

Изменилась только рука. Лицо, тело, даже вторая рука Скэгга остались прежними. Очевидно, он полностью контролировал происходящую с ним трансформацию.

— Вервольф! — в изумлении вырвалось у Френка.

Взрыв безумного смеха эхом отразился от стен. Скэгг продолжал изменять руку. Пальцы все удлинялись вместе с когтями.

— Нет, не вервольф, — яростно прошипел он. — Что-то куда более мобильное. Куда более странное и интересное. Теперь ты боишься? Уже надул в штаны, трусохвост?

Новые изменения произошли с рукой Скэгга. Шерсть втянулась в кожу, из которой выросла. Сама кожа еще больше потемнела, приобрела зеленоватый отлив и покрылась чешуей. Подушечки пальцев стали больше и шире, на них появились присоски. Между пальцами выросли перепонки. Когти чуть изменили форму, но остались такими же длинными и острыми.

Скэгг смотрел на Френка поверх этих отвратительных пальцев и полупрозрачных перепонок. Чуть опустил руку, ощерился. Рот тоже стал другим. С тонкими, черными, морщинистыми губами. Острыми зубами, двумя торчащими, загнутыми клыками. Между ними мелькал тонкий, блестящий, раздвоенный язык. Пробегал по зубам, облизывал губы.

Скэгг хохотал, видя изумление Френка. Рот его вновь принял человеческие очертания.

Но рука претерпевала все новые изменения. Чешуя превратилась в черную, гладкую, твердую хитиноподобную субстанцию, а пальцы, словно воск, поднесенный к пламени, слились вместе, и кисть Скэгга стала зазубренной, острой, как бритва, клешней.

— Видишь? Ночному Потрошителю нож не нужен, — прошептал Скэгг. — В моих руках бесконечный набор лезвий.

Френк держал своего противника на мушке револьвера 38-го калибра, но теперь он знал, что даже «магнум» калибра 357, заряженный патронами повышенной мощности, не обеспечит ему надежной зашиты.

Небо опять прорезали молнии. От их отблесков, ворвавшихся в окна под потолком, тени Скэгга и Френка пустились в бешеную пляску.

Раскат грома обрушился на склад.

— Так кто же ты, черт побери? — спросил Френк.

Скэгг ответил не сразу. Долго смотрел на Френка, на его лице вдруг отразилось недоумение. А когда заговорил, в голосе слышались нотки любопытства и злости:

— Представители твоего вида очень уж нежные. У них нет ни силы воли, ни характера. Столкнувшись с неопознанным, они реагируют, как овцы, почуявшие запах волка. Я презираю таких слабаков. Самые крепкие мужчины ломаются после того, как я являюсь им в моем истинном виде. Они кричат, как дети, в панике убегают или застывают, парализованные, от страха лишившиеся дара речи. Но не ты. Почему ты другой? Что придает тебе храбрости? Или ты просто тупица? Не понимаешь, что ты уже покойник? Настолько глуп, что рассчитываешь выйти отсюда живым? Посмотри на себя… рука с револьвером даже не дрожит.

— Я пережил кое-что и пострашнее, — ответил Френк. — Две налоговые проверки.

Скэгг не рассмеялся. Ему-то хотелось лицезреть ужас намеченной жертвы. Иначе убийство не приносило удовлетворения. Поначалу следовало лишить жертву всего человеческого, не оставить ей ничего, кроме животного страха.

«Что ж, мерзавец, на этот раз тебе не получить, чего хочется», — подумал Френк.

— Кто ты, черт бы тебя побрал? — повторил он.

Щелкая клешней, Скэгг шагнул к нему.

— Может, я — порождение ада. Как тебе такое объяснение? Сойдет?

— Не подходи, — предупредил Френк.

Скэгг приблизился еще на шаг.

— Допустим, я демон, поднявшийся со дна серной шахты. Ты чувствуешь, как похолодела твоя душа? Ощущаешь близость чего-то сатанинского?

Френк наткнулся ногой на вилку погрузчика, переступил через нее, продолжил отступление.

Скэгг двигался следом.

— Или я — существо из другого мира, инопланетянин, зачатый под другой луной, родившийся под другим солнцем?

Пока он говорил, его правый глаз ушел в глубины черепа и исчез. Глазница затянулась, на ее месте появилась гладкая кожа. Так исчезают круги на воде от брошенного камня.

— Инопланетянин! Можешь ты такое осознать? — продолжал Скэгг. — Достаточно ли у тебя ума, чтобы понять, что я пересек бескрайнее море космоса, чтобы прийти в этот мир, что я несся на гребне галактического прилива?

Френк более не гадал, каким образом Скэггу удалось взломать дверь склада: свои руки тот мог превратить и в кувалду, и в лом. А из пальцев выпустить тонкие нити, которые, проникнув в щели, отключили охранную сигнализацию.

На левой щеке Скэгга появилась ямочка, из нее образовалась дыра. Из дыры появился правый глаз, аккурат под левым. В мгновение оба глаза деформировались. Из человеческих стали глазами насекомого — выпученными, фасетчатыми.

С изменениями шеи голос становился ниже.

— Демон, инопланетянин… а может, я — результат генетического эксперимента, вышедшего из-под контроля? А? Как ты думаешь?

Вновь смех. Френк ненавидел этот смех.

— Как ты думаешь? — настаивал Скэгг, приближаясь.

Френк ответил, отступая:

— Возможно, не первое, не второе, не третье. Как ты и говорил… что-то более странное и интересное.

Обе кисти Скэгга превратились в клешни. Начали трансформироваться в мускулистые руки. Лопались швы рубашки, за руками и верхняя часть туловища все больше теряла человеческий облик. На плечах, груди вырастал панцирь. Пуговицы отлетали одна за другой.

Френк понимал, что напрасно тратит патроны, но тем не менее выстрелил трижды. Первая пуля попала Скэггу в живот, вторая — в грудь, третья — в шею. Рвалась плоть, ломались кости, хлестала кровь. Трансформера отбросило назад, но он не повалился на землю.

Френк видел, куда вошли пули, и знал, что человек от таких ран умирает мгновенно. Скэгга разве что качнуло. А раны тут же начали затягиваться. Через полминуты исчезли вовсе.

С чудовищным скрежетом череп Скэгга раздулся, вдвое увеличившись в размерах, хотя этот процесс не имел отношения к пулям, пронзившим трансформера. Его лицо начало расползаться, человеческие черты уступали место маске насекомого.

Еще сегодня утром, мрачным, залитым дождем, с ползущим по улицам транспортом, обвисшими кронами пальм, посеревшими от падающей с неба воды домами, Френк думал, что и день будет таким же тусклым, как погода, обыкновенным и скучным. Но его ждал сюрприз. День оказался крайне насыщенным и интересным. Вообще-то, детектив Шоу никогда не стремился угадать, что уготовила ему судьба, жизнь ему нравилась своей непредсказуемостью, и он с нетерпением ждал каждого нового дня.

К тому же, как утверждали друзья Френка, он был из тех, кто умеет наслаждаться каждым прожитым мгновением, каким бы оно ни было.

Шоу не стал ждать, пока закончится трансформация. Дважды выстрелил в это пластилиновое лицо, повернулся, перескочил через вилку погрузчика, обогнул электрокар и помчался по проходу между металлическими стеллажами, изо всех сил стараясь не чувствовать боли в правом боку.

Скэгг издал яростный, нечеловеческий вопль и бросился за Френком.

Глава 5

Несмотря на боль в боку, Френк карабкался по ящикам с кошачьей ловкостью. Взобравшись на еще одну трехэтажную стену, сложенную из контейнеров, в которых лежали инструменты, шестерни, подшипники, поднялся на ноги.

Шесть ящиков, не ставших частью стены, стояли на деревянных поддонах. Один Френк сдвинул к самому краю. Судя по надписям, в нем лежали двадцать четыре плеера для лазерных дисков, каким отдавал предпочтение молодняк, обожающий наводить ужас на невинных прохожих, вдруг включая на полную громкость свою неудобоваримую музыку. Френк понятия не имел, как ящик с плеерами попал в компанию к инструментам, шестерням и подшипникам, но весил он порядка двухсот фунтов, поэтому Френк и смог его сдвинуть.

Выглянул из-за ящика, посмотрел вниз, в проход, увидел Карла Скэгга, обратившегося в некое подобие огромного, весом в двести пятьдесят фунтов, таракана.

Внезапно укрытая хитиновым панцирем голова повернулась. Антенны задрожали. Фасетчатые глаза уставились на детектива.

Френк сдвинул ящик и перевалил его через край. Потеряв равновесие, сам едва не упал вместе с ним. Но удержался на стене, плюхнулся на задницу.

Ящик с плеерами с грохотом ударился о бетонный пол. Двадцать четыре наглых панка с отвратительным музыкальным вкусом, но страстью к достижениям научно-технического прогресса остались без подарка к Рождеству.

Перегнувшись через край, Френк увидел, как таракан-Скэгг выкарабкивается из-под ящика, на короткие мгновения пригвоздившего его к полу. Поднявшись, Френк начал раскачиваться из стороны в сторону, заодно и раскачивая сложенную из ящиков стену. И в самый последний момент, когда ящик под ногами начал вываливаться из стены, успел перепрыгнуть на другой, тоже шатающийся, но более устойчивый. Приземлился на четыре точки, в ладони вонзились несколько заноз. Но при этом услышал грохот полудюжины ящиков, разбивающихся об пол, поэтому в его крике было больше торжества, чем боли.

Скэгг-таракан исчез под горой хлама. Но не умер. Крики нечеловеческой ярости свидетельствовали о том, что он живехонек. Куча шевелилась: Скэгг выбирался на поверхность.

Довольный тем, что выиграл еще немного времени, Френк побежал по ящикам до противоположного конца штабеля, там и спустился. Поспешил в другую часть склада.

Так уж вышло, что путь его лежал мимо двери, высаженной Скэггом. Тот закрыл ее и забаррикадировал несколькими тяжелыми ящиками, чтобы лишить копа возможности тихонько выскользнуть на улицу. Не вызывало сомнений, что трансформер заблокировал все ворота и другие двери.

«Напрасный труд», — подумал Френк.

Он и не собирался бежать. Как сотрудник полиции, он должен был обезвредить Карла Скэгга, ибо Скэгг представлял собой серьезнейшую угрозу спокойствию и безопасности общества. «Долг» и «ответственность» были для Френка не просто словами. Он же когда-то служил в морской пехоте. И… пусть он в этом не признавался, ему нравилось прозвище Крепкий Орешек.

А кроме того, хоть эта игра и начинала ему надоедать, Френк Шоу получал от нее удовольствие.

Глава 6

Железные ступени вдоль южной стены привели Френка на высокий балкон с металлическим полом, где располагались кабинеты менеджеров, канцелярия и бухгалтерия склада. В них с балкона вели сдвижные стеклянные двери, через которые Френк видел столы, стулья, компьютеры. Лампы в кабинетах не горели, но сквозь наружные окна проникало достаточно света от уличных фонарей и вспышек молний.

Барабанная дробь дождя била в уши, потому что крышу от балкона отделял лишь десяток футов. Металлический пол вибрировал от каждого раската грома.

Дойдя до середины балкона, Френк шагнул к поручню и оглядел огромный склад. Часть проходов он видел, но, разумеется, не все и даже не большинство. Видел он и погрузчики, и электрокары, среди которых встретился лицом к лицу со Скэггом и впервые узнал о его безграничных рекуперативных способностях и умении изменять форму тела. Он также видел полуразрушенную стену, рядом с которой похоронил Скэгга под ящиками с инструментом, шестернями и плеерами.

Никакого движения не заметил.

Достал револьвер, перезарядил. Даже если бы он всадил в грудь Скэгга все шесть пуль, этим ему удалось бы максимум на минуту оттянуть атаку трансформера. Минута. Ее достаточно, чтобы перезарядить револьвер. Патронов у него было много, но в конце концов они бы закончились. Убить Скэгга из револьвера Френк не мог, но собирался на как можно дольше затянуть игру, и в реализации этого замысла револьверу отводилась не последняя роль.

Он больше не мог позволить себе чувствовать боль в боку. Развязка приближалась, и каждая мелочь могла оказаться решающей. Он должен жить и действовать в полном соответствии со своей репутацией, оставаться Крепким Орешком, отключиться от всего, что могло помешать взять верх над Скэггом.

Френк вновь оглядел склад.

Ничего не двигалось, но тени в огромном помещении словно сгустились от накопившейся злой энергии и, казалось, готовились броситься на копа, как только он повернется к ним спиной.

Вспышка молнии осветила кабинеты, отблесками выплеснулась на балкон через сдвижные стеклянные двери. Френк понимал, что Скэгг увидит его в этой вспышке, но остался у поручня, не отступил в тень. Он больше не пытался спрятаться от Карла Скэгга. В конце концов, этот склад стал их Самаррой^[672], и миг последней встречи неумолимо приближался.

«Однако, — с уверенностью думал Френк, — Скэгг определенно удивится, когда поймет, что роль смерти в этой Самарре отведена не ему, а мне».

Вновь полыхнула молния, ее вспышка ворвалась в пространство склада не только через кабинеты за спиной Френка, но и через узкие окна под потолком. Осветила и сам потолок, остававшийся в глубокой тени, поскольку жестяные колпаки аварийных ламп не пропускали их свет вверх, и Скэгга, который полз по нему, превратившись в огромного паука, дабы ему не мешал закон всемирного тяготения. И хотя Френк увидел его лишь на долю секунды, он заметил, что паук этот уже начал трансформироваться в ящерицу.

Держа револьвер обеими руками, Френк ждал следующей вспышки. За промежуток между ними вычислил скорость Скэгга, стараясь держать пока невидимого врага на мушке. Вновь узкие окна вспыхнули, как лампы, осветив потолок. Френк увидел в прицеле трансформера, трижды нажал на спусковой крючок и мог поклясться, что две пули поразили цель.

Они как следует тряхнули Скэгга, он закричал, оторвался от потолка, полетел вниз. Но на этот раз не ударился об пол. В полете из паука-ящерицы превратился в человека с крыльями летучей мыши, которые удержали его в воздухе и понесли к балкону. Перелетев черезограждение, он приземлился на металлический пол в двадцати ярдах от Френка. Его одежда, даже кроссовки, расползлись по швам по время трансформаций и свалились с него, так что теперь он стоял перед копом голый.

Крылья превратились в руки, одну Скэгг нацелил на Френка.

— Тебе от меня не убежать.

— Я знаю, знаю, — кивнул Френк. — Ты — как зануда на коктейль-пати… должно быть, произошел от пиявки.

Пальцы правой руки Скэгга вдруг удлинились на десять дюймов, стали костяными. Кончики заострились, из подушечек вылезли абордажные крючья, чтобы цеплять и рвать.

Френк выстрелил трижды.

Все пули попали в цель. Скэгга отбросило назад, спиной он повалился на металлический пол.

Но поднялся еще до того, как Френк, перезарядив револьвер, защелкнул барабан.

Разразившись маниакальным хохотом, Карл Скэгг двинулся на копа. Обе его руки превратились в костистые лапы со смертоносными когтями. Чтобы запугать противника, Скэгг непрерывно демонстрировал свой контроль над плотью. Пять глаз открылись на груди, все они, не мигая, смотрели на Френка. Рот, полный острых зубов, раззявился на животе, с верхних клыков закапала отвратительная желтая жидкость.

Четыре выстрела вновь сшибли Скэгга с ног, две пули Френк всадил в уже лежащего врага.

Но пока заряжал последние патроны, Скэгг вновь успел подняться.

— Ты готов? Ты готов умереть, коп-трусохвост?

— Да нет же. Мне еще надо внести последний взнос за автомобиль, и очень хочется знать, каково это — быть настоящим хозяином зверя на колесах.

— Ты будешь истекать кровью, как остальные.

— Неужели?

— Ты будешь кричать, как остальные.

— Раз все так одинаково, почему тебе это не надоело? Разве ты не хочешь, чтобы я истекал кровью и кричал иначе, для разнообразия.

Скэгг рванулся вперед.

Френк расстрелял последнюю обойму.

Скэгг упал, вскочил, торжествующе расхохотался.

Шоу отбросил уже бесполезный револьвер.

Глаза и рот исчезли с груди и живота трансформера. На их месте появились четыре крабьи лапки с пальцами, которые заканчивались клешнями.

— Знаешь, в чем твоя беда, Скэгг? — спросил Френк, отступая по железному балкону. — Слишком уж ты рисуешься. Ты бы нагонял больше страха, если в не устраивал такого представления. Все эти изменения, переходы из одной формы в другую… они завораживают. Мозг с трудом может все это осознать, а в результате вместо страха — удивление. Понимаешь, о чем я?

Если Скэгг и понял, то не согласился, а может, плевать хотел на мнение Френка. Потому что из его груди выросли слоновьи бивни.

— Я насажу тебя на них, а потом выпью глаза прямо из твоего черепа, — и, видимо, чтобы доказать, что это не пустые слова, Скэгг мигом отрастил хобот, конец которого усеивали острые зубы. Хобот этот издал чавкающий звук, словно что-то засасывал.

— Именно это я имел в виду, когда говорил, что ты слишком рисуешься, — Френк уперся спиной в ограждение в дальнем конце балкона.

От Скэгга его отделяли лишь десять футов.

Сожалея, что игра окончена, Френк вышел из человеческого облика. Его кости разжижались. Ногти, волосы, внутренние органы, жир, мышцы, все прочие ткани перешли в аморфное состояние. Темная, желеобразная, однородная пульсирующая масса вытекла из рукавов и штанин. Одежда сложилась в кучку на железном полу балкона.

Освободившись от одежды, Френк вновь вернул себе человеческий облик, встал лицом к противнику.

— Вот так надо трансформироваться, не уничтожая при этом одежду. Учитывая твою импульсивность, я не удивлюсь, узнав, что твой платяной шкаф пуст.

Потрясенный Скэгг разом превратился в человека.

— Ты такой же, как я.

— Нет, — покачал головой Френк. — Я принадлежу к твоему виду, но, в отличие от тебя, с головой у меня все в порядке. Я живу в согласии с обычными людьми, как большинство из нас жили тысячи лет. Ты же — убиваешь их, отвратительный дегенерат, обезумевший от собственный силы, движимый жаждой повелевать.

— Жить в согласии с ними? — В голосе Скэгга слышалось презрение. — Но они рождаются, чтобы умереть, а мы бессмертны. Они слабы, мы — сильны. Они нужны лишь для того, чтобы доставить нам то или иное удовольствие, чтобы порадовать нас своей предсмертной агонией.

— Наоборот, они очень ценны тем, что своей жизнью постоянно напоминают нам о главном: ничем не ограниченная свобода ведет к хаосу. Я провел практически всю свою жизнь в человеческом облике, заставлял себя страдать от человеческой боли, выдерживать тяготы человеческого существования.

— Безумец — это ты.

Френк покачал головой.

— Работая в полиции, я служу человечеству, а потому мое существование обретает глубокий смысл. Видишь ли, мы очень нужны им в их продвижении вперед.

— Нужны им?

В грохоте громового раската, в усилившемся шуме дождя Френк искал слова, которыми мог достучаться до сознания Скэгга.

— Человеческое бытие невыносимо грустно. Подумай об этом: тела хрупкие, жизнь короткая, — свечка, которую может задуть любой порыв ветра. Отношения с друзьями и родственниками — вспышки любви и доброты, короткие мгновения в великой реке времени. Однако люди редко впадают в отчаяние, редко теряют веру в себя. Их надежды практически никогда не реализуются, но они упрямо продолжают свой путь, борясь с тьмой. Их решимость выжить, несмотря на свою смертность, — веское доказательство их мужества, их благородства.

Скэгг долго молча смотрел, а потом взорвался безумным смехом.

— Они — дичь, идиот. Игрушки, в которые мы играем. Ничего больше. И что это за бред насчет ограничений, которых требует наша жизнь? Не надо бояться хаоса, не надо его отвергать. Мы должны опираться на хаос. Хаос, прекрасный хаос, основа нашей вселенной, где звезды и галактики сталкиваются волей случая, бесцельно и бессмысленно.

— Хаос несовместим с любовью, — заметил Френк. — Любовь — залог стабильности и порядка.

— Тогда кому нужна любовь? — спросил Скэгг, и последнее слово произнес особенно пренебрежительным тоном.

Френк вздохнул.

— Я не смыслю жизни без любви. И меня радуют мои отношения с людьми.

— Радуют? Сказал бы — портят.

Френк кивнул.

— Разумеется, с твоей колокольни все именно так и выглядит. Но самое печальное то, что ради любви, во имя защиты любви мне придется тебя убить.

Скэгг изумился.

— Убить меня? Это что, шутка? Ты не можешь убить меня, как я не могу убить тебя. Мы оба бессмертны, ты и я.

— Ты молод, — ответил Френк. — Молод даже по человеческим меркам, а по нашим — просто младенец. Я как минимум на триста лет старше тебя.

— И что?

— Есть способности, которые мы приобретаем только с возрастом.

— Какие способности?

— Сегодня я наблюдал, как ты демонстрировал свою генетическую пластичность. Видел, как ты принимал самые фантастические формы. Но мне представляется, что ты еще не обрел контроля над своим телом на клеточном уровне.

— Это ты о чем?

— Ты не можешь превратиться в аморфную массу, которая, несмотря на предельную бесформенность, остается единым целым. Этот прием я продемонстрировал тебе, когда, не раздеваясь, остался голым. Тут требуется железный контроль, потому что ты балансируешь на грани хаоса, перейдя которую можно потерять себя как личность. Ты еще не достиг такого уровня, потому что, умей ты превращаться в аморфную массу, ты бы попытался запугать меня именно этим. Твои же трансформации больше похожи на фокусы. Тобой движет прихоть, ты обретаешь ту форму, которую в этот момент рисует твое воображение, и такое поведение говорит о ребячестве.

— И что? — Скэгг не выказывал страха, оставался самоуверенным и наглым. — Твое умение превращаться в аморфную массу не отрицает моего бессмертия, моей неуничтожимости. Все раны, какие бы они ни были тяжелыми, заживают. Все яды исторгаются моим организмом. Ни адская жара, ни арктический холод, ни взрыв, за исключением разве что ядерного, который разложит меня на молекулы, ни кислота не могут сократить мою жизнь ни на секунду.

— Но ты — живое существо с системой обмена веществ, — указал Френк. — Так или иначе, с помощью легких, если ты в облике человека, или других органов при трансформациях ты должен дышать. Для поддержания жизни тебе нужен кислород.

Скэгг смотрел на него, не понимая, о чем идет речь, недооценивая угрозу.

Мгновенно Френк покинул человеческий облик, перешел в аморфную форму, превратился в огромную мантию, которая, устремившись вперед, окутала Скэгга, прилипла к нему, как вторая кожа, забираясь в каждую складочку, закупоривая каждую пору. Мантия накрыла нос, рот, уши, глаза, обволокла каждый волосок, отсекая доступ кислорода.

Внутри желеобразного кокона Скэгг вырастил когти, рога, шпоры, пытаясь разорвать душащую его аморфную мантию. Но плоть Френка не рвалась и не дырявилась. Даже если клетки расходились под ударом острия, они тут же слипались вместе, мгновенно соединяясь на самой острой кромке.

Скэгг образовал десяток ртов в различных частях своего тела с клыками, со змеиными зубами, и все они принялись рвать плоть противника. Но аморфное вещество лишь затекало в отверстия вместо того, чтобы отрываться от них («Вот мое тело, попробуй его»), выстилало их, препятствуя кусанию и глотанию, тонким слоем покрывало зубы, отчего они теряли остроту.

Скэгг превратился в гигантского таракана. Кокон-Френк повторил его маневр.

Скэгг выпростал крылья и попытался улететь.

Кокон-Френк своим весом придавил его к полу, не позволив подняться в воздух.

Снаружи по-прежнему бушевал хаос грозы. На складе, где все ящики и коробки лежали на предназначенных для них местах, где специальные системы автоматически контролировали влажность и температуру воздуха, везде, за исключением тела Скэгга, царил порядок. Но хаос Скэгга находился внутри непробиваемого кокона Френка Шоу.

Френк обнимал Скэгга не как палач, а как брат и священник. Медленно и нежно уводил его из этой жизни, с тем же сожалением, какое испытывал, видя страдания обыкновенных людей, умирающих от болезни или в результате несчастного случая. Во вселенной, жаждущей порядка, смерть, дочь хаоса, не могла быть желанной гостьей.

Еще час, слабея, Скэгг продолжал отчаянно сопротивляться. Человек не протянул бы так долго без доступа кислорода, но Скэгг не был человеком, он принадлежал к другому виду разумных существ.

Френк никуда не спешил. Сотни лет, в течение которых он, благодаря железному самоконтролю, адаптировался к условиям человеческого бытия, научили его безграничному терпению. Он обнимал Скэгга и через полчаса после того, как тот перестал подавать признаки жизни, напоминая муху, застывшую в куске янтаря.

А потом Френк вернул себе человеческий облик.

Карл Скэгг за несколько секунд до смерти тоже превратился в человека. И выглядел сейчас таким же трагичным и хрупким, как любой покойник.

Одевшись, Френк завернул тело Скэгга в брезент, который нашел в углу склада. Этот труп он не собирался отдавать в морг, потому что вскрытие показало бы людям, что среди них живут разумные существа иного вида. Он вынес мертвого трансформера из склада и под проливным дождем зашагал к «Шеви».

Уложил Скэгга в багажник, захлопнул крышку.

Еще до зари у подножия одного из заросших кустарником холмов, расположенных по периметру Лос-Анджелесского национального лесного заповедника, к северо-востоку от светящегося в ночи огромного города, он вырыл глубокую могилу и опустил тело Скэгга в землю. Засыпая могилу, плакал.

С импровизированного кладбища сразу поехал домой, в уютное пятикомнатное бунгало. Мерфи, ирландский сеттер, ждал его у двери, яростно виляя хвостом, всячески демонстрируя радость от долгожданной встречи. Сеусс, как и полагалась коту, особенно сиамскому, первое время держался особняком, но потом тоже подбежал, громко мурлыча, напоминая, что его надо погладить.

После столь утомительного вечера Френк не улегся в постель, поскольку сна ему не требовалось. Снял мокрую одежду, надел пижаму и халат, приготовил себе большую миску попкорна, открыл пиво и уселся на диван вместе с Сеуссом и Мерфи, чтобы посмотреть старый фильм, который видел уже раз двадцать, но всякий раз смотрел с удовольствием: «Эта прекрасная жизнь» с Джимми Стюартом и Донной Рид в главных ролях.

Все друзья Френка Шоу говорили, что он — Крепкий Орешек, но эти слова были лишь частью сказанного о нем. Они также говорили, что под твердой скорлупой скрывается нежное и доброе сердце.

Котята

Холодная зеленая вода скользила вдоль берега, пузырилась на гладких коричневых камнях, отражала склонившиеся над ней ивы. Марни сидела на травке, бросала в воду камешки, наблюдала, как круги расходятся по воде и меленькими волнами лижут илистый берег. Она думала о котятах. Этого года — не прошлого. Год назад родители сказали ей, что котята отправились на небеса. Весь приплод Пинки исчез на третий день после появления на свет.

Отец Марни так и сказал: «Бог забрал котят на небеса, чтобы они жили с ним».

Не то чтобы она засомневалась в словах отца. В конце концов, он сам был набожным человеком. Каждую неделю преподавал в воскресной школе и помогал священнику собирать пожертвования, а потом вносил все суммы в маленькую тетрадку с красным переплетом. И всегда читал проповедь в воскресенье мирянина^[673]. А дома — каждый день Библию. Вчера она припозднилась, не успела к началу читки, и ее выпороли. «Пожалеешь розгу — испортишь ребенка», — частенько говаривал ее отец. Нет, она не сомневалась в словах отца, если уж кто-нибудь что-то знал о боге и котятах, так это он.

Но она продолжала удивляться. Почему бог взял именно ее четырех котят, если во всем мире котят этих тысячи тысяч? Почему бог показал себя таким эгоистом?

Собственно, о тех котятах, она давно уже не вспоминала. За последние двенадцать месяцев произошло слишком много событий. Она как раз собиралась в школу, и подготовка к первому учебному дню — покупка тетрадей, карандашей, ручек, учебников — затмила все остальное. Первые несколько недель ей было очень интересно, она познакомилась с мистером Алфавитом и мистером Цифры. А когда школа начала надоедать, пришло Рождество с подарками, зелеными, синими, красными и желтыми лампочками, с Санта-Клаусом на углу, которого пошатывало при ходьбе, и рождественской елкой в церкви. Тогда Марни еще очень захотелось пи-пи, но отец не пустил ее в туалет, пока не закончилась служба. К марту скука опять начала брать свое, но тут ее мать родила двойню. Марни удивлялась, какие же они маленькие и как медленно росли в последующие недели.

И вот вновь наступил июнь. Близнецам исполнилось по три месяца, они заметно прибавили в весе. Занятия в школе закончились, от Рождества Марни отделяла целая вечность. А потому, когда она подслушала, как отец говорил матери, что у Пинки скоро появятся котята, девочка страшно обрадовалась и сразу начала подготовку к этому событию. Набрала тряпок и ваты, которые могли понадобиться при рождении, нашла коробку, в которой намеревалась поселить котят.

При родах она не присутствовала, потому что родила Пинки ночью, в темном углу амбара. Так что стерилизованные тряпки и вата не потребовались, а вот коробка пришлась очень кстати. На этот раз котят было шесть, все серые с черными точками, будто кто-то накапал на них чернил.

Марни нравились котята, и она тревожилась из-за них. Что, если бог поступит с ними, как в прошлый раз?

— Что ты тут делаешь, Марни?

Она могла бы не оглядываться, и так знала, кто стоит у нее за спиной. Но оглянулась из уважения и увидела отца, который смотрел на нее сверху вниз, под мышками его поношенного синего комбинезона темнели полукружья пота, грязь заляпала бороду.

— Бросаю камни, — тихонько ответила девочка.

— В рыбу?

— Нет, сэр. Просто так.

— Ты помнишь, кого забросали камнями? — он покровительственно улыбнулся.

— Святого Стефана.

— Очень хорошо, — улыбка увяла. — Ужин готов.

* * *

Марни чинно сидела на стуле с вытертой обивкой, внимательно слушала, как отец читает им по старой семейной Библии в черном переплете, с помятыми и несколькими даже порванными страницами.

— Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие, — отец захлопнул Библию, воздух в комнате чуть шевельнулся и застыл, вслушиваясь в тяжелую тишину. Паузу, которая длилась несколько минут, прервал отец:

— Какую часть какой книги мы читали, Марни?

— От Марка святое благовествование, глава десятая, — без запинки ответила девочка.

— Отлично, — похвалил ее отец, повернулся к жене. — Мэри, как насчет кофе для нас и стакана молока для Марни?

— Конечно, — мать поднялась и пошла на кухню. Отец сидел, разглядывая титульный лист святой книги, проводя пальцами по желтой бумаге, задерживаясь на тех местах, где кто-то из дядьев в стародавние времена пролил на титульный лист вино.

— Папа, — подала голос Марни.

Он оторвался от книги, не улыбаясь, не хмурясь.

— Как насчет котят?

— Что насчет котят? — ответил он вопросом на вопрос.

— Бог заберет их в этом году?

Улыбку, которая балансировала на уголках губ отца, как отрезало.

— Возможно.

— Он не может, — Марни чуть не плакала.

— Ты собираешься указывать богу, что он может, а чего нет?

— Нет, сэр.

— Бог может сделать все, что угодно.

— Да, сэр, — она заерзала на стуле, отодвигаясь к спинке. — Но почему он опять хочет взять моих котят? Почему всегда моих?

— Я больше не желаю этого слышать, Марни. Замолчи.

— Но почему моих? — не унималась девочка.

Он вдруг поднялся, подошел, влепил дочери оплеуху. Тонкая струйка крови потекла из уголка рта. Марни вытерла ее ладонью.

— Ты не должна сомневаться в мотивах господа! — назидательно указал отец. — Ты слишком молода, чтобы сомневаться, — слюна блестела у него на губах. Он схватил дочь за руку, поставил на ноги. — А теперь поднимайся по этим ступеням и в постель!

Она не спорила. По пути к лестнице вновь вытерла бегущую по подбородку кровь. Поднималась медленно, держась рукой за гладкие, отполированные деревянные перила.

— Вот и молоко, — послышался снизу голос матери.

— Обойдется, — жестко ответил отец.

У себя в комнате, лежа в полумраке — в окно светила полная оранжево-желтая луна, — Марни слышала, как в своей спальне ее мать воркует над младенцами, меняя им подгузники. «Маленькие божьи ангелочки», — называла она их. Отец щекотал «ангелочков», а они довольно гукали.

Ни отец, ли мать не зашли к ней, чтобы пожелать доброй ночи. Ее наказали.

* * *

Марни сидела в амбаре, играя с серым котенком. Она тянула с поручением, которое получила от матери десятью минутами раньше. Воздух наполнял аромат сухого сена. Солома лежала на полу и поскрипывала под ногами. В дальнем конце жевали жвачку коровы, только две, которые порезали ноги колючей проволокой. Их держали в стойлах до выздоровления. Котенок мяукал и лапкой рассекал воздух чуть ниже подбородка девочки.

— Где Марни? — донесся голос отца со двора между домом и амбаром.

Она собиралась откликнуться, но услышала голос матери:

— Я послала ее к Браунам, чтобы она взяла у Элен рецепт пирога. Она вернется через двадцать минут.

— Времени хватит, — ответил отец и тяжелым шагом двинулся к амбару.

Марни знала: что-то не так, вот-вот должно случиться что-то плохое, чего она не должна видеть. Она быстро положила котенка в коробку и спряталась за сеном.

Отец вошел, набрал из крана ведро воды, поставил перед коробкой с котятами. Пинки зашипела и выгнула спину. Отец поднял ее и закрыл в пустом ларе для овса, откуда понеслись пронзительные визги, более уместные в африканском вельде, чем на американской ферме. Марни чуть не рассмеялась, но вспомнила про отца, и смех застрял в горле.

Он же вновь повернулся к коробке с котятами. Осторожно поднял одного за шею, дважды погладил, а потом сунул с головой под воду. Котенок отчаянно засучил лапками, полетели брызги. Отец поморщился и стер капли с лица. Марни почувствовала боль в пальцах — с такой силой вжимала их в пол.

Почему? Почему-почему-почему?

Отец вытащил из ведра обмякшее тельце. Что-то розовое и кровавое висело изо рта котенка. Девочка не могла сказать — то ли это язык, то ли сердечко, которое выскочило из груди, пытаясь спастись от удушения.

Скоро умерли все шесть котят. Шесть маленьких пушистых комочков отец побросал в мешок. Завязал узлом. Достал Пинки из ларя. Дрожащая всем телом кошка вышла из амбара следом за ним, жалобно мяукая и шипя, когда он оглядывался на нее.

Марни долго лежала неподвижно, думая только о казни, в отчаянии стараясь понять. Бог послал ее отца? Бог велел ему убить котят… забрать их у нее? Если так, она не знала, как сможет стоять перед белым с золотом алтарем и принимать причастие. Марни встала и пошла к дому, кровь капала с ее пальцев.

— Ты принесла рецепт? — спросила мать, когда Марни открыла дверь кухни.

— Миссис Браун не смогла его найти. Сказала, что передаст завтра, — девочка даже удивлялась тому, как легко солгала. — Бог забрал моих котят? — неожиданно выпалила она.

Мать смутилась.

— Да, — и не нашлась, что добавить.

— Я посчитаюсь с богом! Он не имел права этого делать! Не имел! — и она выбежала из кухни к лестнице на второй этаж.

Мать проводила ее взглядом, не пытаясь остановить.

Марни Кауфилд медленно поднялась по ступеням, ведя рукой по гладким, полированным деревянным перилам.

* * *

Когда днем Уолтер Кауфилд вернулся с поля, он услышал звон бьющегося стекла. Вбежал в гостиную и увидел жену, лежащую у лестницы, перевернутый столик, осколки статуэток, которые на нем стояли.

— Мэри, Мэри, ты не ушиблась? — он наклонился к жене.

Она смотрела на него, но ее глаза застилал туман.

— Уолт! Господи, Уолт… наши драгоценные ангелочки. Ванна… наши драгоценные ангелочки!

Ночь бури

Ему было уже больше ста лет. Когда-то его собрали другие роботы на автоматизированной фабрике, для которой роботы уже много столетий являлись основной и единственной продукцией.

Звали его Куранов, и, как было принято у роботов, он колесил по Земле в поисках интересных занятий. Куранов поднимался на высочайшие горы мира с помощью специальных встроенных в тело приспособлений (шипы на металлических ногах, маленькие, но крепкие крючки на двенадцать пальцев, спасательная веревка с гарпуном, уложенная в специальную полость на груди и приготовленная к выбросу на случай, если он сорвется). А вот маленькие антигравитационные моторы с него снимали, чтобы сделать подъем максимально опасным, а потому интересным. После прохождения достаточно сложного и продолжительного по времени цикла герметизации, Куранов провел восемнадцать месяцев под водой, изучив значительную часть Тихого океана, пока ему не наскучили даже совокупления китов и непрерывно меняющаяся красота морского дна. Куранов пересекал пустыни, исследовал Полярный круг, спускался в бесчисленные пещеры. Попадал в буран, потоп, ураган, эпицентр землетрясения, которое по шкале Рихтера, если в она еще существовала, оценили бы в девять баллов. Однажды в изолирующим коконе опустился на глубину, равную половине расстояния до центра Земли, чтобы, безо всякой опасности для себя, понаблюдать за расплавленной магмой, сквозь которую били гейзеры раскаленных газов. В конце концов его утомило и это захватывающее зрелище, и он вновь поднялся на поверхность.

Прожив только половину из положенных ему двухсот лет, Куранов задался вопросом: а как он сможет выдержать еще столетие такой скуки?

Личный консультант Куранова, робот по имени Бикермайн, заверил его, что скука — явление временное и избавиться от нее — пара пустяков. Если робот умный, говорил Бикермайн, он найдет бесконечное удовольствие и даже не будет замечать бега времени, собирая и анализируя информацию как об окружающей среде, так и о взаимоотношениях природы и техники. Бикермайн в свои последние пятьдесят лет создал такую огромную и сложную информационную базу, что его определили в консультанты, которые всегда находились на одном месте, в стационарном положении, подсоединенные к материнскому компьютеру. И теперь, находя истинное наслаждение даже в информации, полученной из вторых рук, Бикермайн не скорбел об утрате подвижности; он, в конце концов, был духовным наставником многих роботов, и его авторитет был непререкаемым. А потому, когда Бикермайн советовал, Куранов слушал, оставляя скепсис при себе.

Согласно Бикермайну, проблема Куранова заключалась в том, что с самого начала своей жизни, с того момента, как он вышел за ворота фабрики, Куранов противопоставил себе величайшие из сил: океанские глубины, арктический холод, максимальные температуры и давления, а теперь, покорив все это, он не мог найти себе нового достойного противника. И тем не менее, продолжал консультант, Куранов испытал далеко не все. Уровень испытания напрямую соотносился с возможностями испытуемого выдержать его. Чем меньше таких возможностей, тем острее чувство победы, тем ценнее информация, накапливающаяся в банках данных.

«У тебя возникают какие-нибудь идеи!» — осведомился Бикермайн молча, поскольку общение шло по телепатическому каналу.

«Никаких».

Бикермайн объяснил.

Рукопашный бой с взрослым самцом-обезьяной с первого взгляда может показаться весьма неинтересным занятием, поскольку робот умственно и физически значительно превосходит обезьяну. Однако в конструкцию всегда можно внести модификации, призванные подравнять шансы. Если робот не сможет летать, не сможет ночью видеть так же хорошо, как и днем, лишится всех коммуникационных центров, кроме речевого, не сможет бегать со скоростью антилопы, не услышит шепот за тысячу ярдов… короче, останется без или сведет к минимуму стандартные характеристики, за исключением способности мыслить, не станет ли рукопашный бой такого робота с обезьяной крайне волнующим, не принесет ли он бесценные впечатления, которые станут жемчужиной базы данных?

«Я тебя понял, — признал Куранов. — Чтобы понять величие простого, надобно смирить себя».

«Именно».

На следующий день, следуя поставленной цели, Куранов сел в экспресс, идущий на север Монтаны, где ему предстояло поохотиться в компании четырех других роботов, потенциал которых также свели к минимуму.

В обычной ситуации они общались бы по телепатическому каналу. Но теперь им приходилось говорить друг с другом на забавном, клацающем языке, который изобрели специально для машин. Однако последние шестьсот лет роботы прекрасно без него обходились.

В обычной ситуации мысли о поездке на север и охоте на оленей и волков нагнали бы на роботов глубокую скуку. Теперь, однако, каждый с нетерпением ждал этой охоты, поскольку чувствовал, что испытание действительно будет едва ли не самым трудным в его жизни.

* * *

Энергичный, деловитый робот по имени Янус встретил охотников на маленькой станции Уокерс Уоч, неподалеку от северной границы Монтаны. Куранов понимал, что Янус на станции уже несколько месяцев не по призванию, а по необходимости, и, скорее всего, уже близится конец его двухлетней обязательной службы в Центральном агентстве. Слишком он был энергичным и деловитым. Говорил он быстро и вел себя так, словно старался максимально занять свое время и мысли, дабы не задумываться о скучных и тянущихся как резина днях, которые ему пришлось провести в Уокерс Уоч. Янус принадлежал к тем роботам, которые жаждали острых ощущений. Куранов чувствовал, что в один из дней он поставит перед собой недостижимую задачу и его жизнь оборвется задолго до отпущенного ему срока.

Куранов посмотрел на Таттла, другого робота, который по пути на север завел интересный, но, пожалуй, глупый разговор о развитии личности робота. Сказал, что совсем недавно, в масштабе столетий, роботы не обладали личностными особенностями. Каждый, заявлял Таттл, не отличался от другого, все были рациональными и лишенными своеобразия, личных грез не существовало и в помине. Удивительно нелепая версия. Таттл даже не сумел объяснить, как такое могло быть, но твердо стоял на своей позиции.

Теперь, глядя на Януса, который говорил, говорил и говорил, Куранов просто не мог представить себе эпоху, когда Центральное агентство выпускало за ворота фабрик роботов, лишенных разума. Все-таки основной и единственной целью жизни являлись исследования, тщательный сбор и накопление личной информации, пусть даже где-то что-то и повторялось. Но недумающие роботы функционировать в таком режиме просто не могли!

Как и сказал Стеффан, еще один робот из их группы, такие гипотезы сродни вере во Второе сознание (некоторые роботы верили, без единого на то доказательства, что Центральное агентство иногда допускало ошибки, у робота, после того, как завершался отведенный ему срок, накопленные знания стирались только частично, а с оставшимися он выходил за ворота фабрики. Эти роботы, утверждали сторонники вышеуказанного заблуждения, имели немалые преимущества в сравнении с остальными, достаточно быстро взрослели, становились консультантами и их даже принимали на службу в центральный аппарат Агентства).

Таттл разозлился, услышав, что его гипотезу о личности робота приравняли к байкам о Втором сознании. Чтобы поддеть его еще сильнее, Стеффан предположил, что Таттл верит и в существование гоблинов — «человеческих существ». Обидевшись, Таттл надолго замолчал, чем доставил остальным массу удовольствия.

— А теперь, — голос Януса оторвал Куранова от его размышлений, — я выдам вам все необходимое для охоты и укажу дорогу.

Куранов, Таттл, Стеффан, Лики и Сковски сгрудились вокруг, всем не терпелось отправиться в путь.

Каждый получил: бинокль доисторической конструкции, пару снегоступов, которые крепились к ногам, комплект инструментов и смазок для текущего ремонта на случай непредвиденных обстоятельств, электрический ручной фонарик, карты и винтовку, стреляющую усыпляющими стрелами, с дополнительной обоймой на тысячу стрел.

— И это все? — спросил Лики. Ему многое довелось испытать, может, даже больше, чем Куранову, но в его голосе слышался испуг.

— А что еще вам нужно? — нетерпеливо спросил Янус.

— Но ты же знаешь, в нашу конструкцию внесены серьезные изменения. Во-первых, глаза у нас теперь не такие зоркие, как раньше, и…

— Для темного времени суток у вас есть фонари, — ответил Янус.

— А потом, наши уши…

— Прислушивайтесь внимательнее, шагайте тише, — предложил Янус.

— Наши ноги ослаблены, — не унимался Лики. — Если нам придется бежать…

— Скрытность — залог успеха. Старайтесь подкрасться к дичи до того, как она вас заметит, и тогда вам не придется ее преследовать.

— Но, — Лики по-прежнему гнул свое, — наши функциональные способности очень уж уменьшены и, если нам придется от кого-то бежать, мы…

— Вы собираетесь охотиться на оленей и волков, — напомнил ему Янус. — Олени не преследуют охотников, а волки металл не едят.

Сковски, до того на удивление тихий и спокойный — он даже не участвовал в добродушном подшучивании над Таттлом, — вдруг выступил вперед.

— Я читал, что в этой части Монтаны происходит необычно много… необъяснимых событий.

— Каких событий? — спросил Янус.

Сковски обвел остальных желтыми видеоприемниками, потом повернулся к Янусу.

— Ну… я говорю о следах, похожих на наши, но оставленных не роботами. О роботоподобных существах, которых видели в лесах.

— А, — сверкающей рукой Янус отмахнулся от слов Сковски, как от назойливой мухи. — Каждый месяц мы получаем с десяток сообщений о «человеческих существах», которые вроде бы обитают в диких лесах к северо-востоку от Уокерс Уоч.

— Мы туда и идем? — спросил Куранов.

— Да, — ответил Янус. — Но я бы не волновался. В любом случае, те, кто сообщал об этом, такие же роботы, как вы. Их функциональные способности были существенно ограничены, а потому охота потребовала от них гораздо больше усилий. Увиденное ими, несомненно, имеет рациональное объяснение. Если бы роботы могли задействовать весь свой потенциал, они, конечно же, не приносили бы с охоты эти фантастические сказки.

— А кроме роботов с искусственно ограниченными функциональными способностями, там кто-нибудь бывал? — спросил Сковски.

— Нет, — ответил Янус.

Сковски покачал головой.

— Это совсем не то, на что я рассчитывал. Я чувствую себя таким слабаком, что… — выданную ему амуницию он бросил к ногам. — Пожалуй, больше я в этом не участвую.

Остальные изумились.

— Испугался гоблинов? — спросил Стеффан. В группе ему досталась роль насмешника.

— Нет, — ответил Сковски. — Но мне не нравится быть калекой, какие бы новые впечатления ни принесла эта экспедиция.

— Очень хорошо, — подвел итог Янус. — Значит, на охоту вы идете вчетвером.

— У нас не будет другого оружия, кроме винтовки с усыпляющими пулями? — спросил Лики.

— Вам больше ничего не потребуется.

Куранов подумал, что Лики задал странный вопрос. Первая директива, заложенная в сознание каждого робота еще на фабрике, запрещала отнимать жизнь, которую нельзя было восстановить. Да, Куранов понимал Лики, разделял его тревогу. Он предположил, что ограничение функциональных способностей каким-то образом сказалось на остроте его собственного мышления, потому что не мог найти других объяснений этому иррациональному страху.

— А теперь вам осталось узнать только одно, — продолжил Янус. — На завтрашний вечер и начало ночи для северной части Монтаны метеопрогноз обещает снежную бурю. К тому времени вы уже должны быть в охотничьей избушке, которая станет для вас базовым лагерем. Снегопад вам нисколько не помешает. Есть еще вопросы?

Если они и были, то задать их никто не решился.

— Тогда удачи вам. И пусть пройдет много недель, прежде чем вы потеряете интерес к этому занятию. — Эта традиционная фраза прощания произносилась всегда, но голос Януса звучал очень искренне. Куранов догадался, что Янус предпочел бы охотиться на оленей и волков, а не дежурить на станции Уокерс Уоч.

Они поблагодарили его, сверились с картами, вышли из здания станции и наконец-то двинулись в путь.

Сковски провожал уходящих взглядом, а когда путешественники оглянулись, помахал сверкающей металлической рукой.

* * *

Они шли весь день, вечер, а потом и ночь, потому что отдыха им не требовалось. Пусть энергия, поступающая к ногам, уменьшилась и специальный блокиратор ограничивал скорость роботов, они не уставали. Просто не знали, что это такое. Даже когда попадали на участки с глубоким снегом и надевали снегоступы, им все равно удавалось достаточно быстро продвигаться к намеченной цели.

И на широких равнинах, где снег наметал причудливые сугробы, и под крышей из густых крон сосен в девственных лесах Куранова не покидало предчувствие встречи с неопознанным, чего уже много лет с ним не бывало. Поскольку теперь датчики не давали ему полную картину окружающего мира, в каждой тени ему мерещилась опасность, за каждым поворотом он ожидал столкнуться с непреодолимой преградой. Эта экспедиция с самого начала рождала в нем массу новых ощущений.

Перед рассветом пошел снег, прилипая к их холодной стальной «коже». Двумя часами позже, когда просветлело, охотники поднялись на небольшой хребет и в дальнем конце долины, заросшей соснами, увидели избушку полуцилиндрической формы, из синеватого металла, без окон — чисто функциональное сооружение, лишенное архитектурных излишеств.

— Мы еще успеем поохотиться сегодня, — заметил Стеффан.

— Пошли, — добавил Таттл.

Идя друг за другом, они спустились в долину, пересекли ее и вышли практически к двери избушки.

* * *

Куранов нажал на спусковой крючок.

Великолепный олень с роскошными рогами поднялся на задние ноги, замолотил передними по воздуху, выпуская из ноздрей клубы пара.

— Попадание! — воскликнул Лики.

Куранов выстрелил снова.

Олень опустился на все четыре ноги.

Другие олени, стоявшие за ним, повернулись и побежали по хорошо утоптанной тропе.

Олень, мотнув огромной головой, попытался последовать за стадом, но остановился, ноги его подогнулись. Он попытался подняться с колен, но повалился в снег.

— Поздравляю! — выразил Стеффан общие чувства.

Роботы встали из-за сугроба, за которым спрятались, когда на тропе показались олени, и через маленькое поле направились к спящему самцу.

Куранов наклонился, послушал, как у оленя бьется сердце, посмотрел, как раздуваются черные ноздри.

Таттл, Стеффан и Лики сгрудились вокруг оленя, ощупывали его, восхищались великолепной мускулатурой, могучими плечами, крепкими бедрами. Все сошлись на том, что уложить такого зверя, учитывая ограниченность их возможностей, задача не из легких. Потом, один за другим, они поднялись и отошли, чтобы предоставить Куранову возможность вдосталь насладиться триумфом и полностью зафиксировать все эмоциональные реакции в банке данных.

Куранов практически завершил оценку ситуации и зафиксировал все необходимое, а олень начал просыпаться, когда тишину разорвал громкий крик Таттла:

— Сюда! Смотрите сюда!

Таттл стоял в двухстах ярдах около темных деревьев. Стеффан и Лики уже спешили к нему.

У ног Куранова олень фыркнул и попытался встать. Ничего не вышло, он лишь несколько раз моргнул затуманенным глазом. Поскольку в банк данных поступила вся необходимая информация, Куранов оставил зверя и поспешил к своим компаньонам.

— В чем дело? — спросил он по прибытии.

Их видеоприемники, направленные на него, ярко светились в сером сумраке завершающегося дня.

— Вот, — Таттл указал на снег.

— Следы ног, — определил Куранов.

— Только это не наши следы, — добавил Лики.

— И что из этого?

— И не следы робота, — уточнил Таттл.

— Разумеется, робота.

— Приглядись, — посоветовал Таттл.

Куранов наклонился и понял, что его глаза, зоркость которых снизилась наполовину, при слабом предвечернем освещении подвели его. Со следами робота эти совпадали разве что по форме. Резиновая, в перекрестный рубчик, подошва робота оставляла соответствующий след. Этот был совершенно гладким. В подошве робота имелись два отверстия вентиляционных каналов антигравитационной системы, которая задействовалась во время полета. На этих следах отверстий не было.

— Я не знаю, водятся ли на севере обезьяны, — сказал Куранов.

— Не водятся, — ответил Таттл.

— Тогда…

— Это следы… — Таттл выдержал паузу, — …человека.

— Нелепо! — воскликнул Стеффан.

— А как еще можно их объяснить? — спросил Таттл. Собственная версия его совершенно не радовала, но он намеревался держаться ее, пока кто-нибудь не предложил бы приемлемой альтернативы.

— Это розыгрыш, — гнул свое Стеффан.

— И кто же его устроил?

— Один из нас.

Они переглянулись, словно вина могла отразиться на их совершенно одинаковых лицах.

— Не складывается, — первым заговорил Лики. — Мы все время были вместе. Эти следы появились недавно, иначе их занесло бы снегом. Ни у одного из нас не было шанса ускользнуть от остальных и оставить следы на снегу.

— Я все равно настаиваю на том, что это розыгрыш, — не унимался Стеффан. — Возможно, Центральное агентство послало кого-то, чтобы оставить для нас эти следы.

— А для чего Центральному агентству заниматься такой ерундой? — полюбопытствовал Таттл.

— Может, это часть нашей терапии, — предположил Стеффан. — Может, это сделано с тем, чтобы вызвать у нас новые ощущения, добавить остроты нашей охоте, — он махнул рукой в сторону следов, словно надеялся, что они исчезнут. — Может, Центральное агентство проделывает это со всяким, кто мается скукой, чтобы возродить способность удивляться и…

— Это в высшей степени невероятно, — оборвал его Таттл. — Все знают, что каждый индивидуум сам планирует свои путешествия и создает собственную информационную базу. Центральное агентство в это не вмешивается. Оно просто судит о результатах. Оценивает и переводит на следующую ступень тех, чьи запасы и качество информации достигают нового рубежа зрелости.

— Куда ведут эти следы? — спросил Куранов, обрывая спор.

Лики блестящим пальцем вывел в воздухе скобу.

— Похоже, существо вышло из леса, какое-то время постояло, возможно, наблюдая за нашей охотой на оленя. Потом ретировалось тем же путем, что и пришло.

По следам четверка роботов дошла до первых сосен, но углубляться в лес не решилась.

— Близится ночь, — сказал Лики. — Скоро начнется буря, как и предупреждал Янус. Учитывая ограниченную восприимчивость наших органов чувств, нам лучше вернуться в охотничью избушку, пока мы хоть что-то видим.

Куранов задался вопросом: а очевидна ли их удивительная трусость не только ему, но и остальным? Вроде бы все твердо заявили, что не верят в мифы, однако никто не пожелал пойти дальше по загадочным следам. Куранову пришлось признать, что при всем его желании увидеть загадочное существо, оставившее эти следы, «человека», куда больше ему хотелось укрыться на островке безопасности — в охотничьей избушке.

* * *

Избушка состояла из одной комнаты, больше им и не требовалось. Поскольку внешне они ничем не отличались друг от друга, никто не испытывал желания отгораживаться стенами. А к услугам тех, кому хотелось уединиться, имелись инактивационные ниши, где робот отключал все внешние источники информации и уходил в собственный мир, сортировал полученные данные и искал упущенные ранее взаимосвязи. Поэтому ни один не чувствовал никаких неудобств в просторном, с серыми стенами, практически лишенном мебели помещении, где им всем предстояло провести несколько недель, пока не угаснет интерес к охоте.

Винтовки, заряженные усыпляющими стрелами, они положили на металлическую полку, которая тянулась вдоль одной стены, сняли остальную амуницию, которая крепилась к различным частям корпуса. И расположились у самого большого окна, наблюдая за разыгравшейся метелью. Первым нарушил тишину Таттл:

— Что бы стало с современной философией, если бы мифы обернулись правдой?

— Какие мифы? — спросил Куранов.

— О человеческих существах.

Стеффан, как обычно, мгновенно отреагировал на реплику Таттла:

— Я не видел ничего такого, что могло бы заставить меня поверить в мифы.

Таттлу хватило ума не подниматьвопрос о следах на снегу. Но вот заканчивать на том спор ему определенно не хотелось.

— Мы всегда думали, что разум — свойство механического мозга. Если бы выяснилось, что существа из плоти и крови тоже могут…

— Но они не могут, — отрезал Стеффан.

Куранов решил, что Стеффан, должно быть, еще очень молод, покинул фабрику тридцать, максимум, сорок лет назад. Иначе он не отметал бы с порога любую информацию, которая хоть в минимальной степени не укладывалась в рамки, установленные и строго выдерживаемые Центральным агентством. Проживший гораздо больше, Куранов на собственном опыте знал, что когда-то немыслимое со временем становится обыденным.

— Согласно некоторым мифам о человеческих существах, — продолжал Таттл, — роботы произошли от них.

— От плоти? — изумленно спросил Стеффан.

— Я знаю, это звучит странно, но за свою жизнь мне не раз приходилось видеть, как самое странное оказывалось правдой.

— Ты облазил всю землю, побывал во многих местах, куда я добраться еще не успел. В своих путешествиях ты встречался с тысячами существ из плоти, животными самых разных видов. — Стеффан выдержал театральную паузу. — Приходилось тебе хоть раз видеть существо из плоти, обладающее даже рудиментарными зачатками разума, свойственного роботу? — Нет, — признал Таттл.

— Плоть, точнее, органическая материя, несовместима с высокоразвитым сознанием, — отчеканил Стеффан.

Они помолчали.

Валил снег, серое небо приблизилось к земле.

— Многое меня удивляет, — Куранов обернулся, услышав голос Таттла. Он-то думал, что спор окончен. — К примеру… откуда взялось Центральное агентство? Кто его учредил?

Стеффан отмахнулся.

— Центральное агентство было всегда.

— Но это не ответ, — упорствовал Таттл.

— Почему нет? — спросил Стеффан. — Мы же принимаем за аксиому, что всегда существовала вселенная, звезды, планеты и все, что находится между ними.

— Допустим, чисто гипотетически, что Центральное агентство существовало не всегда. Агентство постоянно совершенствует свою структуру, находится в непрерывном изменении. Огромные базы данных каждые пятьдесят или сто лет переводятся в новые хранилища. Разве нельзя предположить, что Агентство иногда теряет толики информации, случайно уничтожает часть хранящихся данных?

— Это невозможно, — уверенно заявил Стеффан. — За этим следят специальные охранные устройства.

Куранова, который знал о многих накладках, допущенных Центральным агентством за последнюю сотню лет, заинтересовала версия, которую выстраивал Таттл.

— Если Центральное агентство каким-то образом потеряло большую часть первичных данных, знания о человеческих существах могли исчезнуть среди прочей небезынтересной информации.

Стеффан не на шутку разозлился.

— Совсем недавно ты отрицал идею Второго сознания, а теперь выходит, что ты можешь в нее поверить. Ты удивляешь меня, Таттл. Твои банки данных, похоже, заполнены глупой информацией, противоречивыми верованиями, бесполезным теоретизированием. Если ты веришь в человеческих существ, значит, ты должен верить в сопутствующие мифы. Так? Что их можно убить только деревянным предметом. Что ночью они спят в темных комнатах. Спят, как звери. И неужели ты думаешь, что их, хотя они и из плоти, нельзя убить, потому что они сразу возрождаются в другом месте в новом теле?

Таттл ничего не мог противопоставить этим непререкаемым истинам, и ему не осталось ничего другого, как сдать все позиции. Он повернул свои янтарные видеоприемники к снегу за окном.

— Я всего лишь высказывал предположения. Фантазировал, чтобы время бежало быстрее.

Стеффан торжествовал.

— Однако фантазии не способствуют расширению наших банков данных.

— И я полагаю, что тебе не терпится узнать побольше, чтобы Агентство перевело тебя на следующий уровень, — заметил Таттл.

— Разумеется, — согласился Стеффан. — Нам отпущено только двести лет. И потом, разве не в этом смысл жизни?

Возможно, с тем, чтобы и дальше обдумывать свои странные гипотезы, Таттл скоро улегся в одну из инактивационных ниш, которые располагались под металлической полкой с оружием. Скользнул в нее ногами вперед, закрыл за собой люк, оставив остальных общаться друг с другом.

— Пожалуй, я последую примеру Таттла, — пятнадцать минут спустя сказал Лики. — Мне нужно время, чтобы проанализировать свою реакцию на дневную охоту.

Куранов знал, что Лики лишь искал повод откланяться. Робот он был не слишком общительный и чувствовал себя комфортно, когда его не втягивали в разговор и вообще не трогали.

Оставшись наедине со Стеффаном, Куранов понял, что оказался в щекотливом положении. С одной стороны, он чувствовал, что ему нужно время для обдумывания, которое могла предоставить только инактивационная ниша. Однако ему не хотелось обижать Стеффана, у которого могло сложиться впечатление, что никому не хочется иметь с ним дело. В принципе, Куранову молодой робот нравился. Задорный, энергичный, умный. В укор ему он мог поставить разве что юношескую наивность и необузданное желание настаивать на своем и познавать новое. Разумеется, со временем Стеффан станет не столь резким в оценке тех или иных поступков и событий, будет более чутко прислушиваться к мнению других, так что обижать его не хотелось. Но Куранов никак не мог найти благовидного предлога для того, чтобы расстаться со Стеффаном.

Молодой робот сам решил эту проблему, сказав, что ему нужно побыть наедине с собой. Когда Стеффан закрыл люк инактивационной ниши, Куранов направился к четвертой из пяти стенных ниш, залез в нее, задвинул люк, почувствовал, как один за другим отключаются внешние датчики, и скоро стал только разумом, дрейфующим в темноте, обдумывающим богатство идей, накопленное в банках данных.

* * *

Плавая в пустоте, Куранов обратился к теме, которая вдруг заняла центральное место в этом путешествии.

Человеческие существа, люди:

1. Из плоти, человек думает и знает.

2. Спит по ночам, как животное.

3. Ест плоть других, как хищник.

4. Испражняется.

5. Умирает и гниет, подвержен болезни и разрушению.

6. Зачинает и рожает детенышей абсолютно немеханическим способом, однако молодые особи тоже разумные.

7. Убивает.

8. Может перебороть робота.

9. Разбирает роботов, хотя никто, кроме других людей, не знает, что он делает с этими частями.

10. Противоположность роботу. Если робот являет собой достойный образ жизни, то человек — недостойный.

11. Сенсорные датчики робота регистрируют человека, как любое другое безопасное животное, и в результате человек застает робота врасплох.

12. Человека можно убить только деревянным предметом. Дерево — органический продукт, однако по многим параметрам не уступает металлу. Находясь посередине между плотью и металлом, оно может уничтожить человеческую плоть.

13. Убитый любыми другими средствами, кроме дерева, человек только кажется мертвым. В действительности, в тот самый момент, когда он падает перед противником, он оживает в другом месте, целый и невредимый, в новом теле.

И хотя список можно было продолжить, Куранов сошел с этой мысленной дороги, потому что размышления эти очень его тревожили. Фантазии Таттла, конечно же — догадки, предположения, вымысел. Если бы человек действительно существовал, кто бы мог верить в главный постулат Центрального агентства: вселенная во всех ее аспектах абсолютно логична и рациональна.

* * *

— Винтовки исчезли, — такими словами Таттл встретил Куранова, когда тот вылез из инактивационной ниши и встал. — Исчезли. Все. Вот почему я вызвал тебя.

— Все? — переспросил Куранов, посмотрев на металлическую полку. — Исчезли куда?

— Их взял Лики, — Стеффан стоял у окна, на его длинных, отливающих в синеву металлических руках блестели капельки конденсата.

— Лики тоже нет? — спросил Куранов.

— Да.

Он задумался, прежде чем задать следующий вопрос.

— Но куда он мог пойти в снежную бурю? И зачем ему понадобились все винтовки?

— Я уверен, что волноваться не о чем, — ответил Стеффан. — Должно быть, у него была веская причина, и он все нам объяснит, когда вернется.

— Если вернется, — вставил Таттл.

Куранов повернулся к нему.

— Таттл, ты думаешь, что ему грозит опасность?

— В свете случившегося… я про найденные нами следы… я бы не исключал такую возможность.

Стеффан пренебрежительно хмыкнул.

— Как бы то ни было, — продолжил Таттл, — ты должен признать, что все это, по меньшей мере, странно, — он посмотрел на Куранова. — Не следовало нам идти на ограничение наших функциональных способностей перед этой поездкой. Я бы отдал все что угодно, лишь бы вернуть их, — он помялся. — Думаю, нам надо найти Лики.

— Он вернется, — настаивал Стеффан. — Он вернется, когда захочет вернуться.

— Я тем не менее считаю, что нам надо начинать поиски.

Куранов подошел к окну, встал рядом со Стеффаном, всмотрелся в падающий снег. На земле его слой увеличился как минимум на двенадцать дюймов. Кроны деревьев гнулись под дополнительным весом. Никогда раньше Куранов не видел, чтобы снег падал так быстро.

— Так что? — спросил Таттл.

— Я согласен. Мы должны его искать, но все вместе. Учитывая нашу неполноценность, мы можем легко заблудиться и потеряться. А если кто-то при падении получит повреждение, у него может полностью сесть батарея до того, как его найдут. Так что лучше держаться друг друга.

— Ты прав, — Таттл повернулся к Стеффану. — А ты?

— Да, конечно, — ответил Стеффан. — Я с вами.

* * *

Их ручные фонари яркими пятнами светили в темноте, но не могли прорезать белоснежную пелену. Выйдя из охотничьей избушки, роботы начали круговой поиск. Замкнув круг, расширяли радиус. Решили прежде всего осмотреть открытую местность, а уж потом, если Лики не найдется, входить в лес. Все согласились с этим условием, хотя ни один, даже Стеффан, не признался, что в лес им не хотелось заходить из-за абсолютно иррационального страха перед теми, кто мог жить среди деревьев.

В итоге входить в лес не потребовалось, потому что Лики они нашли в двадцати ярдах от охотничьей избушки. Он лежал на боку в глубоком снегу.

— Его разукомплектовали, — сказал Стеффан.

Остальные и так это поняли.

Лики не хватало обеих ног.

— Кто мог это сделать? — спросил Стеффан.

Ни Таттл, ни Куранов ему не ответили.

Голова Лики висела на шее, потому что кто-то вывел из зацепления несколько звеньев кольцевого кабеля. Видеоприемники разбили, механизм преобразования видеосигнала, расположенный за ними, вытащили через глазницы. Наклонившись ниже, Куранов увидел, что кто-то загнал какой-то острый предмет в банки данных, тем самым уничтожив всю хранившуюся там информацию. Куранов надеялся, что произошло это после того, как Лики умер.

— Ужасно, — Стеффан отвернулся от этого жуткого зрелища, направился к охотничьей избушке, но резко остановился, осознав, что не следует ему покидать компанию других роботов. И мысленно содрогнулся.

— И что нам с ним делать? — спросил Таттл.

— Оставим его, — ответил Куранов.

— Здесь, гнить?

— Он все равно ничего не чувствует.

— Однако…

— Надо возвращаться, — Куранов очертил фонарем круг. — Не следует нам подставляться.

Держась ближе друг к другу, они вернулись в охотничью избушку.

По пути Куранов вспомнил один из особо тревожных пунктов составленного им списка: «9. Человек разбирает роботов, хотя никто, кроме других людей, не знает, что он делает с этими частями…»

* * *

— Насколько я понимаю, — поделился с остальными своими соображениями Куранов, — Лики винтовки не брал. Кто-то, или что-то, вошло в охотничью избушку, чтобы украсть их. Лики, должно быть, вылез из инактивационной ниши в тот самый момент, когда воры уходили. Вместо того чтобы разбудить нас, он бросился следом.

— Или его заставили уйти с ними, — вставил Таттл.

— Я сомневаюсь, что его увели насильно, — не согласился Куранов. — В охотничьей избушке достаточно света и хватает места, чтобы Лики, пусть и с ограниченными способностями, позволил причинить себе вред или допустил, чтобы его увели. А вот снаружи, во время бури, он оказался в их власти.

Завыл ветер, окна затряслись в металлических рамах.

Трое роботов стояли неподвижно, ожидая, пока ветер стихнет, словно боялись, что воет не ветер, а какой-то огромный зверь, задумавший снести охотничью избушку с фундамента и разорвать ее обитателей на куски.

— Осматривая Лики, — продолжил Куранов, — я заметил, что ему нанесли резкий удар острым предметом по кольцевому кабелю, ударили сзади, неожиданно и без предупреждения. В освещенном помещении, как это, без ведома Лики никто не смог бы подойти к нему сзади.

Стеффан отвернулся от окна.

— Ты думаешь, Лики уже отключился, когда… — он не смог договорить, но через несколько мгновений взял себя в руки. — Он уже отключился, когда они лишили его ног?

— Мы только можем на это надеяться.

— Кто мог такое сделать? — спросил Стеффан.

— Человек, — ответил Таттл.

— Или люди, — уточнил Куранов.

— Нет, — но в отрицании Стеффана уже не слышалось той уверенности, что раньше. — А что они могут сделать с его ногами?

— Никто не знает, что они делают со своей добычей, — ответил Куранов.

— Можно подумать, что Таттл тебя убедил и ты поверил в существование этих существ.

— Пока у меня нет лучшего ответа на вопрос, кто отключил, разукомплектовал и изуродовал Лики, не остается ничего другого, как верить, что это сделали люди, — ответил Куранов.

Какое-то время все молчали.

Первым заговорил Куранов:

— Я думаю, как только рассветет, нам надо возвращаться в Уокерс Уоч.

— В Агентстве решат, что нам рано переходить на следующий уровень, если мы вернемся с рассказами о людях, которые ночью бродят вокруг охотничьей избушки. Вы видели, с каким презрением отзывался Янус о тех, кто говорил о чем-то подобном.

— У нас есть доказательство: бедный мертвый Лики, — напомнил Таттл.

— Или мы можем сказать, что причиной отключения Лики стал несчастный случай, а мы вернулись, потому что охота нам наскучила, — предложил Куранов.

— То есть мы не будем упоминать про человеческих существ? — спросил Стеффан.

— Возможно.

— Это был бы наилучший вариант, — оживился Стеффан. — Тогда Агентство не получит сообщений о нашей временной иррациональности. Мы сможем воспользоваться инактивационными нишами и обязательно найдем логичную причину случившегося с Лики, которая сейчас ускользает от нас. Если мы проведем в них достаточно времени, то обязательно найдем объяснение. И при следующем аудите банков данных Агентством оно не обнаружит никаких следов нашей алогичной реакции, от которой мы сейчас страдаем.

— Однако мы, возможно, уже знаем настоящую историю смерти Лики, — возразил Таттл. — В конце концов, мы видели следы на снегу, видели разукомплектованное, изуродованное тело… Могли за этим стоять люди… человеческие существа?

— Нет, — ответил Стеффан. — Это суеверная чушь. Из области иррационального.

— На рассвете, — сказал Куранов, — мы пойдем в Уокерс Уоч, независимо от того, утихнет ли буря.

Едва он закончил говорить, как мерное гудение генератора охотничьей избушки — этот шумовой фон вселял уверенность и успокаивал — резко оборвалось. Комната погрузилась в кромешную темноту.

Снег ледяной корочкой нарастал на охлаждающейся стали, когда они стояли около ниши, направив лучи фонарей на установленный в ней портативный генератор. Кто-то снял с него кожух, открыв снегу и ветру внутренние узлы.

— Кто-то вытащил силовой сердечник, — заметил Куранов.

— Но кто? — спросил Стеффан.

Куранов направил фонарь на землю. Остальные последовали его примеру.

Среди своих следов они увидели другие, оставленные не роботами. Точно такие же видели на исходе дня около деревьев. Тех же следов в избытке хватало и около тела Лики.

— Нет! — воскликнул Стеффан. — Нет, нет и нет!

— Я думаю, мы должны пойти в Уокерс Уоч прямо сейчас, — сказал Куранов. — Нет смысла ждать до утра, — он посмотрел на Таттла, покрытого снегом со льдом. — Что скажешь?

— Согласен, — ответил Таттл. — Но не думаю, что путешествие будет легким. Я очень сожалею, что нам ограничили функциональные способности.

— Мы все равно можем идти быстро. И нам не нужен отдых, как существам из плоти. Если нас и будут преследовать, наша неутомимость сыграет нам на руку.

— Теоретически.

— Остается лишь надеяться, что практика не разойдется с теорией.

Произнося эти слова, Куранов держал в памяти еще два пункта своего списка: «7. Человек убивает. 8. Может перебороть робота».

* * *

В охотничьей избушке при свете фонарей они привязали к ногам снегоступы, закрепили на корпусах инструмент и смазки для срочного ремонта, забрали карты. Направив лучи фонарей перед собой, вышли наружу, стараясь держаться как можно ближе.

Ветер бил в широкие спины роботов, снег пытался одеть их в белый наряд.

Они пересекли открытое пространство, сожалея о том, что зрение стало вполовину хуже, а радар отключен. Вошли в лес, по которому предстояло дойти до хребта. Остановились, глядя в темноту под соснами. Идти дальше никому не хотелось.

— Слишком много теней, — пробормотал Таттл.

— Тени не причинят нам вреда, — ответил Куранов.

Все время, которое роботы провели вместе, с того самого момента, как встретились в поезде, идущем на север, Куранов знал, что в этой группе лидером является он. Он этого не подчеркивал, старался ничем не выделяться, но теперь понимал, что должен взять инициативу на себя. И двинулся первым, навстречу теням, по заснеженному склону.

С неохотой Стеффан последовал за ним.

Таттл замкнул колонну.

По другую сторону хребта лес стал гуще. Стволы деревьев сдвинулись, ветви наклонились ниже. И именно там, на ограниченном пространстве, среди сгустившихся теней на них напали.

Что-то или кто-то торжествующе завопил, и этот почти звериный вопль перекрыл посвист ветра.

Куранов завертел головой, не понимая, откуда доносится звук, освещая деревья лучом фонаря.

Позади вскрикнул Таттл.

Куранов повернулся к нему, как и Стеффан, их фонари осветили робота.

— Этого не может быть! — воскликнул Стеффан. Таттл повалился на спину, атакованный двуногим существом, которое двигалось практически как робот, хотя они видели, что перед ними зверь. Тело существа покрывали шкуры, на ногах были сапоги, в руках оно держало металлический топор.

Существо попыталось разрубить кольцевой кабель на шее Таттла.

Таттл поднял руку и блокировал удар. Кабель он сохранил ценой поврежденного локтя.

Куранов двинулся на помощь, но его остановило второе существо из плоти, атаковавшее сзади. Удар пришелся в середину спины и заставил упасть на колени.

Робот повалился на бок, откатился в сторону, поднялся на ноги. Одним движением — ловко и быстро. Повернулся лицом к нападающему.

Существо смотрело на него с расстояния в дюжину футов, из его носа и рта вырывался пар. Упрятанное в меховой капюшон, его лицо казалось пародией на лицо робота. В сравнении с видеоприемниками, глаза были слишком маленькие и не блестели. Идеальная симметрия, свойственная чертам робота, отсутствовала напрочь. От мороза лицо шло пятнами. Оно также не отражало свет фонаря, и однако…

…однако в нем безусловно читался разум. Не могло быть ни малейших сомнений в том, что перед Курановым стояло разумное существо, пусть и злобное.

К полному изумлению Куранова, этот монстр заговорил с ним. Голос густой, звуки мягкие, не клацающие, как у роботов.

Что-то крича, монстр прыгнул вперед, замахнулся куском металлической трубы, целя в шею Куранову.

Робот отпрыгнул. Демон продолжил наступление.

Обернувшись, Куранов увидел, что первый демон практически загнал Таттла в лес. Третий атаковал Стеффана, который отбивался из последних сил.

Крича, человек, напавший на Куранова, ударил его концом трубы в грудь.

Робот упал. Человек встал над ним, занеся трубу, как дубинку.

«Из плоти, человек думает и знает… Спит по ночам, как животные, ест плоть других, как хищник, испражняется, умирает и гниет, подвержен болезни и разрушению… зачинает и рожает детенышей абсолютно немеханическим способом, однако молодые особи тоже разумные… убивает… убивает… может перебороть робота, разбирает роботов, хотя никто, кроме других людей, не знает, что он делает с этими частями… его можно убить, навсегда, только деревянным предметом… убитый любыми другими средствами, кроме дерева, человек только кажется мертвым. В действительности, в тот самый момент, когда он падает перед противником, он оживает в другом месте, целый и невредимый, в новом теле…»

Пока монстр замахивался, Куранов вновь откатился в сторону, поднялся и выбросил вперед руку с длинными пальцами.

Из рассеченной щеки человека хлынула кровь.

Демон отступил, не понимая, что происходит.

Ужас Куранова уступил место ярости. Он шагнул следом и ударил вновь. И вновь. И пусть силы у него, в силу наложенных ограничений, было куда меньше, чем у обычного робота, он разорвал тело демона, временно убил его, залив снег кровью.

Повернувшись спиной в останкам врага, двинулся на монстра, который атаковал Стеффана. Сломал шею одним ударом стальной руки.

К тому времени, когда Куранов добрался до Таттла, одна рука робота висела плетью, от второй кисти остались воспоминания. Повреждения получил и кольцевой кабель, но, к счастью, до отключения дело не дошло. При удаче все три робота могли выжить.

— Я думал, мне конец, — признался Таттл.

— Ты убил всех троих! — Стеффан в изумлении смотрел на Куранова.

— Они бы отключили нас, — ответил Куранов. Внутри, остальные этого видеть не могли, все кипело.

— Но первая директива Центрального агентства запрещает отнимать жизнь…

— Не совсем, — не согласился Куранов. — Она запрещает отнимать жизнь, которую нельзя восстановить. Которую нельзя восстановить.

— Их жизни можно восстановить? — спросил Стеффан, глядя на отвратительные трупы, не в силах понять.

— Мы своими глазами увидели человеческих существ. Теперь ты веришь мифам или по-прежнему все отрицаешь?

— Как я могу отрицать?

— Тогда, если ты веришь, что такие демоны существуют, ты должен верить и в сказанное о них, — и Куранов процитировал информацию, хранящуюся в его банках данных: — «Убитый любыми другими средствами, кроме дерева, человек только кажется мертвым. В действительности, в тот самый момент, когда он падает перед противником, он оживает в другом месте, целый и невредимый, в новом теле».

Стеффан кивнул, спорить было не о чем.

— Что теперь? — спросил Таттл.

— Возвращаемся в Уокерс Уоч, — ответил Куранов.

— И расскажем им о том, что нашли?

— Нет.

— Но… мы можем привести их сюда, показать эти тела.

— Оглянись. Другие демоны наблюдают за нами из-за деревьев.

В слабом отсвете упавших в снег фонарей среди деревьев они различали с дюжину перекошенных ненавистью лиц.

— Не думаю, что они нападут на нас, — продолжил Куранов. — Они увидели, что мы можем сделать, поняли, что в отношении их первая директива неприменима. Но они заберут и похоронят тела, как только мы уйдем.

— Мы можем взять их с собой, — предложил Таттл.

— Нет. У тебя обе руки выведены из строя. Стеффан не может контролировать правую руку. Я сам не смогу донести даже одно тело до Уокерс Уоч, в силу наложенных ограничений у меня просто не хватит сил.

— Тогда мы никому не сможем рассказать об увиденном здесь.

— Мы и не должны этого делать, если хотим подняться на следующий уровень зрелости, — ответил Куранов. — Наша единственная надежда — провести достаточно времени в инактивационной нише, медитируя, пока не удастся найти мало-мальски логичное объяснение случившемуся с нами.

Они подняли фонари и, держась ближе друг к другу, двинулись в путь.

— Идите не торопясь и не выказывайте страха, — дал команду Куранов.

Шагали они медленно, но ни один не сомневался, что их страх не составлял тайны для прятавшихся среди сосен жутких существ.

Они шли всю ночь и большую часть следующего дня, пока не добрались до станции Уокерс Уоч. К тому времени снежная буря давно закончилась. Вокруг себя роботы видели умиротворяющую белизну. Укутанные снегом леса, горы, долины служили наглядным подтверждением совершенства мира. Но в голове Куранова, как гвоздь, засела мысль: если он должен верить в привидения и разумных существ из плоти, вроде людей, как он сможет по-прежнему соглашаться с Центральным агентством в том, что вселенная, во всех ее аспектах, абсолютно логична и рациональна?

Сосед

Глава 1

Меня зовут Малколм Померанец, и я — человек-с-топором, хотя совсем не из тех, кого показывают в телевизионных реалити-шоу о лесорубах. Будь я им — давно бы отрубил себе обе ноги или меня раздавило бы падающим деревом. Неуклюжий я с детства. И разминуться со смертью в результате несчастного случая мне удалось только благодаря правильному выбору профессии — я музыкант, — не требующей использования технических устройств с силовым приводом и пребывания на чреватой опасностью территории. На сленге музыкантов топор — инструмент, и мой топор — саксофон. Играю на нем с семи лет, когда сакс и я не так уж отличались ростом.

Сейчас мне пятьдесят девять, и я на два года старше Ионы, моего лучшего друга последние чуть ли не пятьдесят лет. Я высокий, Иона — нет. Я белый, он — черный. Познакомился я с ним — десятилетним, быстрым, стройным, пианистом-вундеркиндом — летом 1967 года, когда мне было двенадцать и я топал по жизни, как Ларч, дворецкий в «Семейке Аддамс», популярном телесериале, показанном годом раньше. А впервые услышал игру Ионы, когда он наяривал мелодию «Когда-нибудь я выбьюсь в люди»^[674] Толстяка Домино.

По моему настоянию Иона недавно наговорил историю своей жизни — по крайней мере, о странной и опасной ее части — на магнитную ленту, и литературная обработка его повествования превратилась в книгу «Город». Мою жизнь наговаривать на магнитофон смысла нет, потому что все самое интересное в ней случилось, когда я общался с Ионой, а он уже все рассказал. Правда, один эпизод моей жизни стоит записать: череду любопытных событий, случившихся за несколько недель до нашего с ним знакомства. Так же, как его более продолжительная и захватывающая история, этот эпизод свидетельствует о том, что наш мир — более загадочное место, чем нам кажется большую часть времени, которое мы проводим, тащась от завтрака к отходу ко сну, согласно вселяющему уверенность, знакомому распорядку дня.

В те дни мы с моей семнадцатилетней сестрой Амалией жили душа в душу, прямо как близнецы, несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте и отсутствие внешнего сходства. Блондинка, с завязанными в конский хвост волосами, гибкая и грациозная, радующаяся жизни во всех ее проявлениях, как солнечному свету, так и тени, она и сама светилась, причем, клянусь, это не плод воображения обожающего ее маленького братика. И как же отличался от нее я, неуклюжий двенадцатилетний подросток с огромным кадыком, который выглядел так, будто я целиком проглотил яблоко «Гренни Смит», и оно застряло в горле. Хотя Амалия не могла похвастаться богатым гардеробом, она всегда одевалась сообразно происходящему мероприятию и выглядела так, будто сошла со страниц каталога «Сирса». Я же, с моими круглыми плечами и непропорционально длинными, словно у орангутанга, руками, пытался скрыть собственную неуклюжесть, одеваясь по-взрослому, но из-за полного отсутствия вкуса только привлекал к себе большее внимание черными остроносыми туфлями и белыми носками, брюками от костюма с ремнем на три дюйма выше пупка и рубашкой с короткими рукавами и косым воротником, застегнутой на все пуговицы.

В двенадцать лет о девочках я еще не задумывался. С моим длинным, бледным лицом и собачьими глазами за толстыми линзами очков в черной оправе, я, наверное, уже тогда понимал, что и в юношестве вокруг меня не будут виться стайки красивых девушек. Я любил мою сестру и мой саксофон, и мне этого вполне хватало.

И хорошо, что хватало, потому что наша с Амалией домашняя жизнь ничем не напоминала показанную в сериалах «Оззи и Харриет» или «Предоставьте это Биверу». Наш отец, квалифицированный рабочий, руководил бригадой токарей. Дома он по большей части молчал, практически никогда не выказывал эмоций, и ему вполне хватало холодного взгляда, чтобы выразить неодобрение или страстное желание взять за шиворот и отвести в свой токарный цех, где работа медленно, но верно превратит тебя в человека. К сигаретам «Честерфилд» он относился, как набожный католик — к святому причастию. Амалия настаивала, что он совсем и не холодный человек, но обиженный жизнью и эмоционально отстраненный. Наша мать обожала телик, отрывалась от него лишь для того, чтобы посудачить с миссис Яновски, которая жила в соседнем доме, а сигареты «Лаки страйк» курила непрерывно, словно точно знала, что от этого зависит судьба Земли. Не прерывалась даже на еду. И ела обычно в гостиной — замороженные полуфабрикаты, готовые к употреблению после быстрого разогрева в микроволновке. Она полагала себя образцовой домохозяйкой: под этим понималось, что она эффективно перекладывала всю работу по дому на нас с Амалией.

Король и королева нашего среднеклассового замка разговаривали друг с другом так редко, что поневоле возникало предположение об их телепатическом общении. Если так оно и было, то, судя по их отношению друг к дружке, любой такой мысленный разговор вызывал у них отвращение. Амалия говорила, что давным-давно у родителей случился какой-то серьезный конфликт, они жестоко обидели друг друга, наговорили много того, чего говорить не следовало вовсе, и не могут заставить себя простить друг другу, а потому находят болезненным разговор на любую, даже самую нейтральную тему. Амалия никогда не думала о человеке плохо, пока он не доказывал, что душа у него черная-пречерная.

Моя сестра играла на кларнете с восьми лет. Началось все, когда мальчик из соседнего квартала, которого родители заставляли учиться музыке, взбунтовался и убедительно пригрозил, что повесится, если от него не отстанут. Инструмент ей отдали бесплатно, и она хотела научиться на нем играть не в последнюю очередь потому, что знала: звуки эти раздражали родителей. Амалия надеялась своей игрой достать их до такой степени, что ее отправили бы упражняться в отдельно стоящий гараж на один автомобиль, где ей не пришлось бы видеть, как родители решительно настроены не разговаривать друг с другом, а воздух пах машинным маслом, резиновыми покрышками и плесенью, а не табачным дымом от «Честерфилда» и «Лаки страйк». Надеялась она не зря, и в последующие годы, которые мы прожили в этом доме, родители чаще всего разлепляли губы, чтобы сказать: «Унеси его в гараж». Нам это говорили не только тогда, когда мы играли на кларнете и саксофоне, но и в тех случаях, если наше присутствие отвлекало их от телика, выпивки и беспрерывного курения.

Амалия играла на кларнете чертовски хорошо, но на саксофоне я показал себя вундеркиндом, сам научился играть и сам шлифовал свое мастерство, всегда стараясь добиться большего. Игра на саксофоне — единственное, что я умел делать изящно.

С высоким средним баллом и немалым писательским талантом, Амалия при всей ее любви к музыке могла рассчитывать на более светлое будущее, чем игра в данс-бенде^[675]. Хотя наши ушедшие в себя родители и не посчитали это высоким достижением, Амалия получила полную стипендию в одном из крупнейших университетов, благодаря своим высоким оценкам в школе и, в немалой степени, за счет нескольких написанных ею отличных рассказов, с которыми она не раз побеждала на конкурсах.

Я гордился сестрой, хотел, чтобы она достигла успеха в жизни, а больше всего мне хотелось, чтобы она выскользнула из-под канцерогенных облаков и родительской горечи, благодаря которым обитель Померанцев очень уж напоминала дом Ашеров Эдгара По перед тем, как тот утонул в болоте. В то же время я представить себе не мог, какой станет моя жизнь после того, как в конце лета она уедет в университет, и я останусь единственным членом семьи, которому не придется по вкусу обед из замороженных полуфабрикатов.

В начале июня, примерно за месяц до того, как я услышал мелодию Толстяка Домино, которую Иона Керк исполнял в доме своего деда, на противоположной стороне улицы, нечто странное произошло по соседству. Я говорю не о доме на востоке, не о доме Янковски, где моя мать и миссис Янковски регулярно судачили — еще не отойдя от просмотра мыльных опер, а потому путая фантазии и реальность — о семейных отношениях других людей, которые жили в нашем квартале. Нет, речь пойдет о доме к западу от нашего, в котором жил Руперт Клокенуол. Но теперь он пустовал, потому что старый мистер Клокенуол уже месяц назад умер.

Странности начались однажды ночью, в три часа, когда меня разбудил необычный звук. Сев на кровати, я не думал, что раздается он в моей комнате, пребывал в полной уверенности, что доносится он из-за окна, хотя он мог быть последним звуком из сна, который последовал за мной в реальный мир, поскольку, в силу своей угрожающей природы, разбудил меня. В данном случае создавалось впечатление, будто длинный меч доставали из металлических ножен, и металл скрежетал по металлу.

Даже в таком достаточно старом жилом районе, как наш, удаленном от небоскребов и суеты центра, город никогда не затихал, и задолго до того, как тебе исполнялось двенадцать лет, ты обретал навык отсекать знакомые погромыхивание, лязганье и постукивание, чтобы они не мешали крепкому ночному сну. Но этот звук показался моему уху чужим. Я откинул простыню и выбрался из кровати.

Еще ложась спать, я поднял нижнюю оконную раму в надежде на ветерок, но воздух оставался теплым и неподвижным. Когда я наклонился к окну, звук повторился, казалось, вибрируя в металлической сетке, защищающей от насекомых, словно тонкое лезвие стилета просовывали в ячейку, и я отшатнулся.

Когда скрежет раздался в третий раз, уже мягче, чем раньше, я осознал, что доносится звук не из окна, которое находилось в дюймах от меня, а из соседнего дома, а потому вновь наклонился к окну.

Между домами рос старый платан с густой листвой. То ли в прежние годы его недостаточно освещало солнце, то дерево страдало какой-то болезнью, но изогнутые во все стороны ветви не полностью скрывали дом, в котором раньше жил мистер Клокенуол. И я видел свет в одном из окон первого этажа.

Единственным родственником мистера Руперта Клокенуола оставался его брат, который жил чуть ли не на другом краю континента. И пока суд не объявил его наследником, выставить дом на продажу не могли, да и со дня смерти мистера Клокенуола никакой активности в доме не наблюдалось. Естественно, обладая обычной фантазией двенадцатилетнего подростка, я легко представлял себе драмы, которых, конечно же, не существовало, вот и теперь подумал, что в дом проник грабитель.

Свет зажегся еще в одном окне первого этажа, потом в окне второго. Занавески не позволяли заглянуть в комнату, но на их фоне я увидел темный, волнистый силуэт. Хотя любая движущаяся тень изгибается светом и поверхностями, на которую падает, эта показалась мне особенно странной, напоминая ската, плывущего в море с изяществом летящей птицы.

Пребывая в полной уверенности, что по дому мистера Клокенола бродит что-то страшное, я какое-то время подождал у открытого окна, вдыхая теплый ночной воздух, надеясь вновь увидеть эту подвижную тень или что-то еще. Конечно же, мое ожидание оказалось напрасным: ни тебе фантасмагорических форм, ни странных звуков, и вскоре даже мальчишечья страсть к тайнам и приключениям не могла удержать меня у окна. И мне пришлось признать, что грабитель или вандал, проникший в дом, не стал бы выдавать свое присутствие, включая свет.

Вновь улегшись в кровать, я вскоре заснул. Я знаю, что мне приснился дурной сон, в котором я попал в отчаянное положение, но, внезапно проснувшись и сев на кровати в четыре утра, я не мог вспомнить подробности этого кошмара. Окончательно не придя в себя, я вновь подошел к окну, не для того, чтобы взглянуть на соседний дом, в котором по-прежнему светились окна, а чтобы опустить нижнюю раму. Я также закрыл окно на шпингалет, хотя ночь выдалась теплой и ветерок бы не помешал. Не помню, с чего я взял, что окно необходимо закрыть на шпингалет, однако ощущал насущное желание это сделать.

Вновь в кровати, оставшийся час летней ночи я пролежал в полусне, что-то бормоча, словно бредивший малярийный больной.

Глава 2

По утрам наш отец обычно завтракал сандвичем: яичница с беконом на густо намазанном маслом тосте. В плохую погоду ел, стоя у раковины, смотрел в окно на маленький двор, молчаливый и ушедший в себя, словно обдумывая какие-то важные философские идеи… или готовя убийство. Рядом, на разделочной доске, его дожидалась кружка кофе. Сандвич он держал в правой руке, сигарету — в левой, по очереди поднося их ко рту. Глядя на это, я всегда надеялся на ошибку: он укусит сигарету и попытается затянуться сандвичем, но такого не случилось ни разу.

Утром, последовавшим за ночной суетой в доме Клокенуола, он поел на заднем крыльце. Когда спустился по лестнице и пошел на работу, я взял пустую кофейную кружку и пепельницу, оставленные на поручне, и унес в дом. Пока мыл их в раковине, Амалия понесла завтрак нашей матери в гостиную, где в телике какая-то кинозвезда давала интервью ведущему какого-то утреннего ток-шоу, и оба соревновались в том, кто сможет рассмеяться более фальшиво. Наша мать заказала жареную картошку, омлет с сыром и чашку консервированного фруктового коктейля. Она и отец редко ели одновременно и никогда — одно и то же.

— Я думаю, ночью в соседнем доме кто-то ходил, — поделилась со мной Амалия, вернувшись на кухню. — Я спала с открытым окном, и чей-то голос разбудил меня. А потом там в комнатах зажегся свет.

Окно ее спальни выходили на ту же сторону нашего дома, что и моей.

— Я никого не слышал, — ответил я. — Свет видел, кто-то там ходил, просто тень. Но ни один риэлтор еще не поставил на лужайке табличку «ПРОДАЕТСЯ».

— Может, они решили сдать дом в аренду, вместо того чтобы продавать.

— Странно это, вселяться в три часа ночи. Это один человек, или семья, или целая коммуна?

— Я никого не видела.

— А голос?

— Наверное, он мне приснился. Никто не стоял под моим окном. Я подумала, что кто-то позвал меня снизу, мужчина, но мне это, конечно же, приснилось, потому что, проснувшись, я выбралась из кровати и подошла к окну, но внизу никого не было.

Я положил на стол подставки для тарелок и столовые приборы. Пока готовил тосты (первые два подгорели), Амалия жарила яичницу-болтушку и отдельно — бекон. Наш завтрак.

— Как ты сказала… Мужчина под твоим окном?

— Он позвал меня по имени. Дважды. Но я уверена, это произошло во сне — не наяву.

— И что тебе снилось?

— Я не помню.

— Даже обрывков сна?

— Ничего.

Ее яичница, бекон и тост лежали на одной тарелке. Мне она подала все на трех маленьких. Так мне больше нравилось. Я срезал корочки с моего тоста, чтобы съесть их отдельно. Даже тогда у меня были ритуалы, с помощью которых я надеялся в какой-то степени упорядочить наш, как мне представлялось, абсолютно хаотический мир.

Едва мы начали завтракать, как в примыкающей к кухне нише зажужжала стиральная машина, подавая сигнал об окончании стирки.

Я поднялся, чтобы переложить белье в сушилку, но Амалия остановила меня:

— С этим успеется, Малколм.

Я остался за столом.

— До отъезда в университет ты должна научить меня гладить.

Ее зеленые глаза сверкали — клянусь, сверкали, — когда что-то трогало или забавляло ее.

— Милый, по мне, доверить тебе утюг все равно что сунуть в руки бензопилу.

— Но ведь он никогда не станет гладить. А она может это делать только сидя перед работающим теликом.

— Она гладила, когда я была слишком маленькой, чтобы браться за утюг. И не забыла, как это делается.

— Не будет она гладить. Ты знаешь, что не будет. И мне придется ходить в мятом. — Даже в двенадцать лет вид моей одежды многое для меня значил, потому что мне казалось, что выгляжу я болван болваном.

— Малколм, и не пытайся гладить, когда я уеду.

— Не знаю. Посмотрим.

Какое-то время мы ели молча.

— Неправильно я поступаю, — прервала она затянувшуюся паузу, — уезжая учиться так далеко.

— Что? Не дури. Где тебе дали стипендию, туда ты и едешь.

— Я могла получить стипендию и где-нибудь поближе. Жить дома, а не в общежитии.

— В этом университете есть специальная программа писательского мастерства. В этом смысл твоей поездки туда. Ты станешь великой писательницей.

— Не нужно мне никакого величия, если ради этого приходится оставлять тебя с ними, чтобы потом сожалеть об этом до конца жизни.

Я понимал, что лучшей сестры просто быть не может, веселой, умной и красивой, но знал, что однажды она станет знаменитостью.

Попросив ее научить меня гладить, я чувствовал, что поступил эгоистично, но, по правде говоря, с одной стороны хотел, чтобы она поехала в университет, учеба в котором стала бы первой ступенькой в ее писательской карьере, а с другой не стал бы горевать, если бы она осталась.

— Я не такой уж неумеха, знаешь ли. Раз я так хорошо играю на саксофоне, то и гладить научусь, без риска сжечь дом.

— И вообще, — она меня не слушала, — нельзя стать писателем, лишь пройдя курс писательского мастерства. Нужно, что бы в тебе горел этот огонь.

— Если откажешься от стипендии, я вышибу себе мозги.

— Не мели чушь, милый.

— Вышибу. И почему нет? Как я смогу жить, зная, что загубил твою жизнь?

— Ты не сможешь загубить мою жизнь, Малколм. Наоборот, ты — самая важная и удивительная ее часть.

Амалия никогда не лгала. Не манипулировала людьми. Будь она другой, я бы посмотрел ей в глаза, настаивая на том, что я сделаю себе харакири, хотя знал, что никогда на такое не пойду. Вместо этого я смотрел на отрезанные корочки и делил их на более мелкие части.

— Ты должна взять стипендию. Просто должна. Это лучшее из всего, что когда-либо случалось в нашей жизни.

Я услышал,как сестра положила вилку.

— Я тоже люблю тебя, Малколм, — сказала она после паузы, и какое-то время я не мог ни посмотреть ей в глаза, ни произнести хоть слово.

После того, как мы убрали со стола, она помыла тарелки, а я их вытер, Амалия повернулась ко мне.

— Слушай, а давай испечем овсяное печенье.

— С шоколадной крошкой и грецкими орехами?

— Для мамы и папы мы сделаем их с нарубленными анчоусами и лимской фасолью, чтобы посмотреть на их лица, когда они откусят кусочек. А остальные — с шоколадкой крошкой и грецкими орехами. А потом отнесем тарелку к нашим новым соседям и познакомимся.

Она перечислила все необходимое: противни, миски для смешивания, лопатку, пару столовых ложек, мерный стакан… Поскольку я подозревал, что эта первая из многих проверок, которые позволят определить, можно ли доверить мне паровой утюг, я все запомнил, собрал и принес, ничего не уронив.

Вскоре после того, как мы поставили первый противень в духовку, аромат добрался до гостиной, и мать, оставив телик, подошла к двери в кухню.

— Грязь разводите? — спросила она.

— Нет, мэм, — ответила Амалия.

— А мне представляется, да.

— Только на время готовки. Потом приберемся.

— Сначала следовало сделать все, что положено, по дому, — указала наша мать.

— Все обязательно будет сделано, — заверила ее Амалия. — Занятия в школе закончились, так что времени у нас гораздо больше.

Мать стояла у двери в коридор, в розовом стеганом халате, с растрепанными волосами, легким недоумением на лице, словно наше занятие казалось ей не менее загадочным, чем какой-нибудь сложный ритуал вуду.

— Я люблю овсяное печенье с миндалем, а не с грецким орехом, — наконец изрекла она.

— Конечно, — кивнула Амалия. — Мы собираемся в одну порцию положить миндаль.

— Ваш отец любит овсяное печенье с грецким орехом, но без шоколадной крошки.

— Мы сделаем и такую порцию, — пообещала Амалия.

Мать повернулась ко мне:

— Ты ничего не уронил и не разбил?

— Нет, мэм. Все удержал в руках.

— Я люблю этот стеклянный мерный стакан. Сейчас таких больше не делают.

— Я буду с ним осторожен, — пообещал я.

— Будь с ним осторожен, — наказала она, словно и не услышав моих слов, и вернулась в гостиную к телику.

Мы с Амалией испекли печенье. Прибрались. Я ничего не разбил. И мы пошли знакомиться с новыми соседями.

Глава 3

Поднявшись по лестнице на крыльцо, мы увидели, что входная дверь приоткрыта. Солнце еще оставалось на востоке, горячие лучи проникали под свесы, ложились на пол яркими полосами. Мы стояли на выкрашенных серой краской досках. Амалия держала в руках тарелку с печеньем, я нажал кнопку звонка. Никто не откликнулся на мелодичную трель, и я позвонил вновь.

После третьего звонка, когда стало понятно, что в доме никого нет, Амалия повернулась ко мне:

— Наверное, в дом все-таки залезал вор, несмотря на свет в окнах. Конечно же, только вор, уходя, мог оставить дверь открытой. Ему-то что?

В четырехдюймовую щель между дверью и дверной коробкой я видел купающуюся в сумраке прихожую, а за ней такую же темную гостиную.

— Но почему вор не поленился выключить свет? Может, что-то не так и кто-то нуждается в помощи?

— Нельзя входить в чужой дом, Малколм.

— Тогда что же нам делать?

— Эй? Есть кто-нибудь дома? — позвала Амалия, шагнув к самой двери.

Ей ответило молчание, достойное нашего отца, завтракающего сандвичем на заднем крыльце.

Амалия позвала вновь, а когда никто не ответил, толкнула дверь, чтобы мы могли получше рассмотреть тесную прихожую и гостиную, где все, похоже, стояло, как было и при жизни мистера Клокенуола. За месяц после его смерти никто не приходил, чтобы вынести ставшие ненужными вещи.

— Может, нам пойти домой, позвонить в полицию и сообщить о взломе и ограблении? — предложил я после того, как сестра позвала в третий раз, еще громче.

— А если ограбления не было, ты представляешь себе, что они нам устроят за этот звонок?

Под «они» она подразумевала не полицию. Наша мать только и ждала повода прочитать нам нотацию. Пилила, пилила и пилила за малейшую оплошность, пока не возникало ощущение, что продолжаться это будет до скончания веков. А наш отец, который терпеть не мог материного голоса, которым она отчитывала нас, начинал орать на меня с Амалией, словно именно мы являлись источником раздражающего шума: «Я всего лишь хочу посмотреть этот маленький телик и забыть про говняный день на работе! Неужели это надо объяснять вам обоим?»

— Нельзя входить в чужой дом, — повторил я ее слова.

— Нельзя, — согласилась она и переступила порог с тарелкой печенья в руках. — Но ты помнишь, что мистера Клокенуола нашли через день после смерти. Вдруг кто-то нуждается в помощи.

Я, разумеется, последовал за ней. Если на то пошло, последовал бы за любимой сестрой даже в ворота ада. По сравнению с ними, входная дверь соседского дома не выглядела такой страшной.

Хотя шторы на окнах пропускали толику дневного света, гостиная утопала в тенях. И меня бы не удивило, если бы в этом молчаливом сумраке мы наткнулись на лежащий в гробу труп. Если в гостиной чего-то и не хватало, так только его.

Амалия щелкнула настенным выключателем, и зажглась лампа у кресла.

Слой пыли покрывал столик, на котором стояла лампа. Очки лежали рядом с книгой в обложке, которую мистер Клоукенуол наверняка бы почитал, если бы тот день не стал последним в его жизни. Никаких следов вандализма мы не увидели.

— Мы из соседнего дома, — крикнула Амалия. — Пришли познакомиться. — Она подождала, прислушиваясь. — Эй? Все хорошо?

На кухне гудел холодильник. На столе стояли грязные тарелки, на одной застыло пятнышко желтка. Между тарелками виднелись крошки от тоста. Инфаркт свалил мистера Клокенуола здесь, возможно, в тот момент, когда он поднялся из-за стола, позавтракав, и никто не удосужился прибраться после того, как его увезла служба коронера.

— Это ужасно — жить одному. — Амалия вздохнула.

В голосе слышалась искренняя печаль, хотя мистер Клокенуол не относился к тем людям, которые общением с соседями скрашивают одиночество, при условии, что оно его тяготило. Но мы знали, что человек он вежливый: если оказывался во дворе и видел кого-то из нас, несколько минут беседовал с нами через забор. Никто не считал его отстраненным или ушедшим в себя. Нам он представлялся застенчивым и — изредка — меланхоличным. Возможно, в прошлом у него случилась трагедия, с которой он так и не смог примириться. Вот почему грусть стала единственной спутницей, в компании которой он уютно себя чувствовал.

Увиденное очень огорчило Амалию.

— Кому-то следовало убрать со стола, помыть грязную посуду и забрать все из холодильника, пока продукты не испортились. Оставить все так… это неправильно.

Я пожал плечами:

— Может, чихать на него все хотели.

Моя сестра ни к кому не проявляла безразличия, даже пыталась искать доводы, оправдывающие наших родителей, но тут промолчала и она.

Я вздохнул.

— Только не говори, что мы должны тут прибраться.

Она собралась ответить, но внезапно лицо ее переменилось, она вздрогнула и обернулась.

— Кто? Что?

— Что… Кто — что? — в недоумении переспросил я.

Она нахмурилась.

— Ты не слышал?

— Нет. Что я не слышал?

— Он сказал: «Мелинда. Дорогая Мелинда».

— Кто сказал?

— Судя по голосу — мистер Клокенуол.

Когда я был моложе, а моя сестра — более вредной, ей нравилось пугать меня, убедительно выдавая вымысел за правду. «Папа не знал, что я здесь, поэтому он снял лицо, а под ним оказалась морда ящерицы!» или «Боже! Я видела, как мама ела живых пауков!». И так убедительно она все это рассказывала, что мне потребовался год, прежде чем у меня выработался иммунитет к ее выдумкам, и еще год я притворялся, будто верю им, потому что меня это очень забавляло. Потом у нее проснулся интерес к парням и пропало желание пугать меня, хотя все эти выдумки пугали гораздо меньше, чем пара идиотов, с которыми она встречалась. Но даже в те дни ей хватало ума не больше двух раз ходить на свидание с психопатом-маньяком.

— Мистер Клокенуол умер и похоронен, — напомнил я.

— Я знаю, что он умер и похоронен. — Держа тарелку с печеньем в левой руке, правой она потерла загривок, словно разгоняя мурашки. — Или, по меньшей мере, умер.

— Мне уже не девять лет, сестра.

— Это ты к чему?

— Я уже знаю, что мама ест только дохлых пауков.

— Я не шучу с тобой, Малколм. — Она снова вздрогнула и повернулась, словно на голос, который я не слышал.

— Что теперь?

— Он сказал это вновь. «Дорогая Мелинда».

Внезапно она сорвалась с места, будто преследуя говорившего, зажигала свет в каждой комнате, в которую входила. Я следовал за ней по всему первому этажу, выключал свет, как только она выходила из очередной комнаты. Когда мы вернулись в прихожую, обойдя первый этаж, Амалия уставилась на лестницу, ведущую на второй.

Долго стояла, как зачарованная, с перекошенным от отвращения лицом, а на мой вопрос: «Что происходит?» — ответила:

— Он отвратительный. Грязный. Мерзкий.

— Кто? — переспросил я, с одной стороны, думая, что это очередная выдумка Амалии, с другой — веря ей.

— Я не буду повторять, что он сказал, — заявила она и выскочила на крыльцо через распахнутую дверь.

Я стоял у лестницы, глядя вверх, гадая, разыгрывала она меня или говорила серьезно, когда услышал тяжелые шаги в коридоре второго этажа. Потом заскрипели ступени, словно кто-то спускался по лестнице. Скрип добрался до площадки между пролетами, послышался треск, будто старая доска переломилась, не выдержав опустившегося на нее веса. Лестницу окутывал сумрак, который скрывал не все. Но того, кто спускался — если спускался, — я разглядеть не мог, как не видел Клода Рейнса в старом фильме «Человек-невидимка».

Всякое плохое случается с хорошими людьми, когда рядом появляются невидимки или им подобные. Я быстро ретировался, плотно закрыв за собой входную дверь, и присоединился к Амалии. Мы спустились по ступенькам и поспешили по дорожке, ведущей к улице.

— Что это все значит? — спросил я, когда вы выходили из калитки.

— Не хочу сейчас об этом говорить.

— А когда захочешь?

— Дам тебе знать, — ответила она по дороге к нашему дому.

— Наверное, нам придется съесть это печенье самим.

— Да. Она не любит овсяное печенье с грецким орехом.

— А он не любит с шоколадной крошкой. И я не думаю, что нашему новому соседу оно придется по вкусу.

— Это не новый сосед, — заверила меня Амалия, когда мы спешили к нашему дому, проходя под высоким платаном.

— Но кто-то там есть, — я глянул на дом Клокенуола.

Глава 4

Сидя в моей комнате у окна, глядя на соседний дом в зазор между задернутыми занавесками, я пытался вспомнить все, что знал о Руперте Клокенуоле. Он чуть ли не сорок лет преподавал английский язык в средней школе Джефферсона. В шестьдесят два собирался выйти на пенсию, но умер за месяц до окончания учебного года.

За свою карьеру дважды признавался в городе «Учителем года». Не женился. Некоторые думали, что он гей, но его никогда не видели в соответствующей компании. В те дни люди не сомневались, что все геи жеманничают или сюсюкают, а то и проделывают и первое, и второе одновременно, и запястья у них без костей. За мистером Клокенуолом ничего такого не замечалось. Он никуда не уезжал в отпуск. Говорил, что не любит путешествовать и вообще домосед. Всегда отклонял приглашения соседей заглянуть в гости, извинялся и обязательно присылал цветы в благодарность за приглашение. Ни о ком не сказал дурного слова. Мягкий и мелодичный голос. Теплая улыбка. Любил возиться в саду. Выращивал потрясающие розы. В домашней обстановке отдавал предпочтение брюкам цвета хаки и клетчатым рубашкам с длинным рукавом. В более холодные дни надевал кардиган. Однажды нашел раненую птичку. Вы́ходил и отпустил, когда она вновь смогла летать. Всегда покупал печенье герл-скаутов, по десять или двенадцать коробок. Когда местный отряд продавал подписки на журналы, покупал и их, а когда однажды они предложили купить связанные вручную прихватки, взял дюжину. Не мог отказать герл-скаутам. Домашних животных не держал. Говорил, что на кошек у него аллергия, а собак он боится. При росте в пять футов и девять дюймов весил фунтов сто шестьдесят. Светло-синие, словно выбеленные глаза, светлые, переходящие в седину, волосы. Лицо столь же запоминающееся, как чистый лист бумаги.

Руперт Клокенуол представлялся мне слишком уже неприметным, чтобы подняться из могилы и призраком вернуться в дом. Чем больше я думал о том, что произошло в его доме, тем сильнее крепла уверенность, что я все неправильно истолковал. Через час, так и не увидев ничего интересного в зазоре между занавесками, я спустился вниз, чтобы помочь Амалии по хозяйству.

Мы проработали полчаса — застилали кровати в родительской спальне, пылесосили, вытирали пыль, — прежде чем я спросил, готова ли она поговорить о том, что произошло. Она ответила, что нет.

Еще через сорок минут, на кухне, когда, переделав все, мы чистили морковь и картошку к обеду, я спросил ее вновь, и она ответила:

— Ничего не произошло.

— Но на самом деле что-то произошло.

Амалия заговорила, сосредоточенно чистя картофелину:

— Что-то бы произошло, если б один из нас или мы оба настаивали, что это так. Если мы оба решим, что ничего не произошло, тогда ничего и не произошло. Ты же знаешь, как говорят: если дерево падает в лесу, но никто этого не видит, значит, оно и не падало. Ладно, хорошо, я знаю, что на самом деле говорят иначе. Если дерево падает в лесу и никто этого не слышит, значит ли это, что оно упало беззвучно. Но моя версия — логичное следствие. Абсолютно логичное. Никаких деревьев в доме Клокенуола не падало, следовательно, нечего там видеть или слышать. Тебе двенадцать, может, ты воспринимаешь сказанное мною бессмыслицей, но еще несколько лет математики и курс логики помогут тебе понять. Я не хочу об этом говорить.

— Раз ничего не произошло, то ты и не хочешь об этом говорить?

— Именно.

— Ты напугана или как?

— Бояться нечего. Ничего не произошло.

— Что ж, по крайней мере, сейчас мы об этом говорим.

Она бросила в меня картофельную шкурку, которая прилипла к щеке, и я сказал:

— Издевательство над родным братом!

— Ты еще не знаешь, что такое издевательство.

Глава 5

Тем же вечером, после того как мы вымыли и вытерли посуду, но прежде чем отец предложил мне пойти в гараж, я отправился туда сам, с саксофоном, тогда как сестра осталась за кухонным столом, где мать обкуривала ее и объясняла, почему картофельное пюре не самый лучший гарнир к жареной курице, пусть даже наши родители положили себе добавку.

Я не сразу начал играть, решив послушать классическую музыку больших оркестров. В углу гаража стоял дешевенький стереопроигрыватель, и пластинок у нас хватало, включая виниловые 1930-х годов, которые мы купили за сущие гроши в магазине подержанных пластинок. В этот вечер я остановил свой выбор на оркестре, который назывался «Энди Керк и его Облака радости». Несколько раз в тридцатые годы и в начале сороковых они становились почти знаменитыми, но не более того. Теперь, тридцать лет спустя, я обожал их тенор-саксофониста Дика Уилсона, Теда Доннелли, одного из лучших тромбонистов того времени, какой свинг-оркестр ни возьми, но больше всего меня потрясала игра на рояле Мэри-Лу Уильямс. Я сидел на деревянном ящике и уже дважды прослушал «Фрогги боттом» и по разу — «Прогуливаясь» и «Раскачиваясь», прежде чем подошла Амалия.

Мы послушали «Покажи им» — музыку написала Мэри-Лу Уильямс, — буги-вуги, которым мог бы гордиться любой большой оркестр, а когда в гараже воцарилась тишина, я вдруг увидел, что моя всегда энергичная сестра не только не приплясывает, но и вообще никак не среагировала на зажигательный ритм. И она не принесла с собой кларнет. То есть сыграть вместе мы не могли.

— Что не так? — спросил я.

Она отошла к единственному маленькому окну, которое выходило на дом нашего усопшего соседа, солнечный свет раннего июньского вечера позолотил ее прекрасное лицо.

— Однажды я оказалась во дворе, стояла у стола для пикника, работала над арт-проектом для школы. Увлеклась, а когда в какой-то момент подняла голову, то увидела Клокенуола по другую сторону забора. Он смотрел на меня. Просто пожирал взглядом. Я поздоровалась, он не отреагировал, и этот его взгляд. Вроде бы в нем читалась ненависть, но на самом деле совсем другое. День выдался теплым, я была в шортах и легком топике, но внезапно почувствовала… словно я голая. Он совершенно переменился. Ничем не напоминал Учителя года, это точно. Облизывал губы, в прямом смысле облизывал, глядя на меня так нагло, даже не могу описать, как нагло, и его переполняло желание. Может, на лице читалась ненависть, ненависть и ярость, но и не только, если ты понимаешь, о чем я.

Я понимал, будьте уверены.

— И что ты сделала?

— Все собрала и ушла в дом.

— Никому не сказала?

— Слишком стеснялась, чтобы говорить об этом. Да и потом, кому я могла сказать? Отец работал. Возвращаясь домой, не желал, чтобы кто-то встал между ним и первой банкой пива. Мать прилипла к дневным викторинам. Я бы скорее сунула руку в пасть крокодила, чем отвлекла ее от Билла Каллена и «Правильной цены»^[676].

— Ты могла бы сказать мне.

— Это случилось четыре года тому назад. Тебе было восемь, милый. Когда человеку только восемь, о таком ему знать не нужно.

— А тебе было только тринадцать. Да он же урод!

Она отвернулась от гаражного окна, и ее голову окружил золотой ореол.

— Такое же случилось еще раз, через шесть месяцев. Я выносила мусор, чтобы бросить его в бак, который стоял в проулке. Сначала Клокенуола там не было, но, когда я повернулась, чтобы вернуться в дом, он стоял в каких-то трех шагах. Я ничего не сказала, он тоже, но он опять облизывал губы. И еще… положил руку на промежность. Я протиснулась мимо него. Он ко мне не потянулся, не прикоснулся, ничего такого. После этого ничего подобного не случалось.

— Я его ненавижу, — прорычал я. — Рад, что он умер.

Она опустилась на табурет на колесиках, стоявший рядом с ящиком, на котором я сидел, и уставилась на свои сцепленные руки, лежавшие на коленях.

— Когда мы там были, Малколм, я действительно слышала его голос.

— Понятно.

— Действительно слышала. Он сказал: «Дорогая Мелинда». А потом, уже в прихожей, когда я смотрела на лестницу, произнес мое имя… мое имя и что-то грязное.

Она подняла голову и встретилась со мной взглядом. И не разыгрывала меня. Я не знал, что и сказать.

— Держись подальше от этого дома, Малколм.

— С чего у меня возникнет желание вновь туда пойти?

— Держись подальше.

— Не сомневайся. Ты шутишь? У меня мурашки бегут по коже. Жуть!

— Я серьезно. Держись подальше.

— И ты, между прочим, тоже.

— Я к нему и близко не подойду, — ответила она. — Я помню, что слышала, и не хочу услышать вновь.

— Я не знал, что ты веришь в призраков, — сказал я.

— Я не верила. Теперь верю. Держись подальше.

Какое-то время мы посидели молча. Наконец я сказал, что надо что-нибудь послушать, чтобы успокоить нервы, но вместо старых виниловых пластинок поставил альбом с наиболее известными мелодиями Гленна Миллера. Мы любили рок-н-ролл, но сердцем принадлежали к другой музыкальной эре.

Амалия прослушала «В настроении», но, прежде чем зазвучала «Лунная серенада», поднялась.

— Мои нервы это не успокаивает. Пойду лягу в кровать и почитаю. Тот роман. — У боковой двери гаража она остановилась, оглянулась. — Не оставайся здесь после того, как стемнеет.

— Я всегда остаюсь после того, как стемнеет.

— В этот вечер не оставайся. И в последующие.

Чувствовалась, что она испугана. Я кивнул.

— Хорошо.

После ее ухода прослушал «Лунную серенаду». Потом «Американский патруль». Затем поднял иглу и вернул в начало альбома.

Когда зазвучала мелодия «В настроении», я вышел из гаража и направился в проулок. До наступления темноты оставалось примерно сорок минут. Я зашагал к задней калитке участка Клокенуола.

Глава 6

В двенадцать лет я не отличался особой храбростью. Прекрасно знал свои недостатки и понимал: если ввяжусь в драку с другим мальчишкой, то, скорее, нокаутирую себя, чем врежу ему. И в схватке со сверхъестественным не добился бы особых успехов, если бы мне противостояло нечто более злобное, чем Каспер Дружелюбное Привидение.

Тем не менее я намеревался пересечь двор Клокенуола и подняться на заднее крыльцо, потому что любил сестру больше, чем себя, чувствовал, что разрешить эту странную ситуацию предстоит мне. Никогда я не видел Амалию такой расстроенной, как в те минуты, когда она рассказывала мне о похотливом учителе. Раньше она не знала страха, и решимости ей хватало на двоих. Никто не имел права так пугать ее, и меня злило и огорчало решение сестры ретироваться в спальню и спрятаться за книгу. Именно это, по моему разумению, она делала, хотя я, конечно, не собирался ей этого говорить.

Поднявшись на заднее крыльцо, я не удивился, обнаружив, что дверь черного хода приоткрыта, так же, как парадная, через которую мы ранее уже входили в этот дом. Войдя на кухню, куда проникал свет заходящего солнца, я смело включил свет. Если душа покойника вернулась в дом через месяц после похорон, не было никакой возможности бродить по дому без ее ведома. Я хочу сказать, призрак, само собой, прекрасно осведомлен о том, что происходит в доме, где он поселился.

Увидел тарелку с желтковым пятном, грязные вилку и нож, крошки. Клокенуол вернулся не для того, чтобы прибраться за собой.

Везде включая свет, я прошел через дом к лестнице на второй этаж, по которой при нашем первом посещении дома спускалось что-то невидимое глазу. Остановившись перед лестницей, я прислушался, но меня окружала такая глубокая тишина, что создавалось впечатление, будто дом этот вовсе не в городе, а в некоем пузыре вынесен в далекий космос, где обречен дрейфовать целую вечность.

Вот тут я додумался спросить себя, а чего, собственно, я добиваюсь, придя в это место. Назваться экзорцистом я никак не мог. Моя семья даже в церковь не ходила. Родители не были атеистами, просто с полнейшим безразличием относились к идее Бога и загробной жизни. Собственно, то же безразличие они проявляли ко всему, что не могли съесть, выпить, выкурить и посмотреть по телику, не сильно напрягая мозги. Хорошего ответа на заданный себе вопрос у меня не было, и поэтому, исходя из того, что считается логикой у двенадцатилетнего подростка, я решил, что сюда меня привела интуиция, и я должен доверять ей, как собака доверяет своему нюху.

Внезапно услышав частое постукивание, я сжался и отступил от лестницы, но тут же осознал, что это удары моего бешено колотящегося сердца. Разочаровавшись в себе, огорченный собственной трусостью, я расправил плечи, вскинул подбородок, и, говоря себе невероятную ложь, будто в семейном древе Померанцев воинов пруд пруди, поднялся на второй этаж.

Есть один плюс, когда тебе двенадцать или меньше: ты склонен верить, что тебя ждет вечная жизнь, а потому рискуешь практически без раздумий, и иногда риск оправдывается. За исключением тех случаев, когда происходит с точностью до наоборот.

Наверху, открывая дверь за дверью, осматривая комнату за комнатой, я не знал, что ищу, доверяя своей интуиции, от которой требовалось вывести меня на какое-то знание или инструмент, необходимые для того, чтобы изгнать призрак Клокенуола туда, где ему самое место, если он действительно вернулся с Той стороны, чтобы с вожделением пялиться на мою сестру. В спальне Учителя года стоял письменный стол, на том месте, где кто-то другой поставил бы туалетный столик, и меня потянуло к нему, как железный порошок — к магниту.

Потом случилось нечто странное. Я не помнил, как садился за стол или открывал ящики, но оказалось, что сижу, а передо мной альбом с газетными вырезками. Во всех статьях и заметках речь шла о девочке-подростке, которую звали Мелинда Ли Гармони. «Дорогая Мелинда». Она училась в средней школе и исчезла за три месяца до своего тринадцатого дня рождения, когда возвращалась домой из школы. На некоторых вырезках стояли даты — все из 1949 года, то есть с тех пор прошло восемнадцать лет. Я смотрел на них с нарастающим ужасом, но не мог не пролистывать, хотя меня уже начало трясти. Полиция — и ей помогало множество добровольцев — прочесала территорию школы, соседние кварталы, Болфор-Парк, через который девочка обычно шла домой. Не нашли никаких следов. За сведения о девочке назначили вознаграждение, никем не востребованное. Члены горюющей семьи, ее пастор, несколько школьных учителей отзывались о ней очень высоко, говорили, что ее — хорошо воспитанного, умного, обаятельного ребенка — ждало прекрасное будущее. Одним из учителей был Руперт Клокенуол. В газетах разместили три фотографии, все сделанные незадолго до исчезновения девочки. Я увидел красивую стройную блондинку с шаловливой улыбкой и произнес вслух: «Такая восхитительная маленькая динамисточка».

Глава 7

Не помню, как я отложил альбом и достал толстый дневник из другого ящика. Пролистывал его, словно сомнамбула, охваченный леденящим кровь страхом, но не мог оторваться. Клокенуол каллиграфическим почерком заполнял страницу за страницей, подробно описывая, что происходило с похищенной им Мелиндой Ли Гармони. Началось все с того, что он предложил подвезти девочку домой. Закончилось — ее убийством семнадцать месяцев спустя. На страницах, которые прошли перед моими глазами, восхвалялся порок, и Клокенуол сожалел только об одном: что убил ее, потеряв контроль над собой, когда похоть и насилие соединились, и он не смог удержать их в узде.

Я услышал, как произношу вслух: «Какая потеря, какая жалость, ее еще можно было использовать и использовать».

Вновь не осталось у меня воспоминаний о том, как я отложил дневник, чтобы достать из ящика еще один альбом, уже с более современными вырезками и фотографиями. В нем хранились статьи из ученической газеты, которые писала Амалия, когда училась в средней школе, где Руперт Клокенуол преподавал английский. Стихотворения и рассказы, которые она публиковала в этой газете. Каким-то образом он раздобыл ее фотографии в седьмом, восьмом и девятом классах, сделанные для школьного ежегодника. Я заметил крестик на серебряной цепочке, который она носила тогда, но не теперь. Присутствовали и фотографии, для получения которых использовался телеобъектив: более юная Амалия, сидящая на переднем крыльце, стоящая во дворе, идущая в гараж или из гаража, который служил ей, так же, как мне, безопасной гаванью. Клокенуол перестал пополнять альбом, когда Амалии исполнилось пятнадцать, и, добравших до пустых страниц, я вновь услышал собственный голос — не собирался произносить эти слова, но не контролировал ни голосовые связки, ни язык с губами: «Такая аппетитная, но слишком близко от дома. Чересчур рискованно. Я не решился. Не решился. Теперь жалею».

Я не помню, как поднялся из-за стола, вышел из спальни, спустился по лестнице. Пришел в себя только на кухне. В руке держал разделочный нож.

Глава 8

Я попытался отбросить нож, но вместо этого еще сильнее сжал рукоятку. Не могу вспомнить, пребывал ли я в ужасе и хотел ли выбежать из дома. Находился все в том же сомнамбулическом состоянии, когда пересекал кухню, направляясь к двери в стене, открыл ее, включил свет в подвале и спустился по крутой лестнице.

Внизу обнаружил небольшое помещение без окон, целиком ниже уровня земли, со стенами из бетонных блоков и земляным полом. Обстановку составляли маленький деревянный стол, два стула и книжный шкаф с набором книг, подходящим девочке двенадцати-тринадцати лет: истории о лошадях, романтическая любовь, приключения. На полу лежал грязный и истлевший матрас. Над ним из бетонной стены торчал рым-болт, с которого свисала цепь, заканчивающаяся наручником.

Покачиваясь, я стоял около печки, уставившись в плотно утоптанную землю, которую усеивали ярко-белые и желтоватые кристаллы, отдаленно напоминающие соль. Теперь Клокенуол делился со мной своими образами — воспоминаниями. Он похоронил убитую девочку в глубокой могиле, засыпав ее порошковой известью, чтобы ускорить разложение и максимально нейтрализовать запах. Мысленным взором я видел, как он присыпал известь землей и утоптал ее. Плакал, когда работал. Не раскаивался в содеянном — из-за потери игрушки. Мелинда пролежала в могиле так много лет, что в подвале дурного запаха не осталось.

Я оторвал взгляд от пола, посмотрел на нож, гадая, с какой целью он заставил меня взять его из ящика стола.

И в этот миг Амалия позвала меня из кухни.

Глава 9

С округлившимися глазами, недоумевая, Амалия спустилась по лестнице в подвал. Роман, который она читала, не захватил ее, не могла она отделаться от мыслей о голосе, который обратился к ней в этом доме. С приближением сумерек она выглянула в окно и увидела, что в доме Клокенуола вновь горит свет.

— Я пошла в гараж, — объяснила она, — тебя не увидела, хотя музыка играла, но сразу поняла, где мне тебя искать. Твой приход сюда — моя вина. Ты не мог поступить иначе, когда я велела тебе не ходить сюда. Ты же мальчик, тебе двенадцать лет, и ты на грани пубертатного периода. Ты храбрый, это уже понятно, но нам нужно быстро уйти отсюда.

Она глянула на матрас, когда спустилась по лестнице, но ужас охватил Амалию лишь после того, как сестра связала его с рым-болтом, цепью и наручником.

Но, разумеется, и тут она не до конца понимала, что здесь произошло. Возможно, никогда не слышала о Мелинде Гармони, похищенной задолго до того, как сама Амалия появилась на свет Божий. Помня о проявленном к ней похотливом интересе мистера Клокенуола, моя очень умная сестра, похоже, догадалась, что наручник и цепь — символы заточения, а грязный матрац служил не только для отдыха. Кровь отлила от ее лица. Но, когда Амалия вновь повернулась ко мне, на лице читалось замешательство, а не страх.

В отчаянии, внезапно обильно вспотев, я пытался крикнуть ей: «Беги! Беги!» — но меня лишили голоса.

— Малколм? Что ты обнаружил? Что здесь произошло?

— Сладостные воспоминания, — ответил я, своим голосом, да только слова эти произнес другой.

Я все стоял, держа нож в руке, нацелив острие в пол, прижимая к ноге. Тут она увидела нож.

— Милый, зачем тебе этот нож? — Она посмотрела на печь, на темные углы подвала. — Кто-то здесь есть? Тебе грозит опасность?

Я направился к ней, мой голос произнес: «Если бы я увидел тебя первой, никогда бы не стал связываться с другой девчонкой».

Глаза Амалии раскрылись еще шире, она попятилась от меня.

Наверху захлопнулась дверь. Я догадался, что она нашла бы ее запертой, если б смогла добраться до верхней лестничной площадки раньше меня.

Она была моей сестрой, я любил ее душой и сердцем, она круглыми сутками дежурила у моей постели, когда я, восьмилетний, заболел гриппом, едва не убившим меня. Она была моей сестрой, и ее кларнет вдохновлял меня на сочинение музыки для саксофона, который быстро становился моей визитной карточкой. Я любил ее, как не любил никого, да и никто не позволял мне любить себя, а потому, если бы мне пришлось убить ее под воздействием злобного призрака, я бы тут же покончил с собой.

Именно я ковылял по жизни, именно мне недоставало грациозности, но в данном случае Амалия зацепилась ногой за ногу, потеряла равновесие и плюхнулась на третью снизу ступеньку. Когда я поднял нож, ее зеленые глаза, глубокие, словно арктическое море, сверкали от страха, чего там — ужаса.

Когда нож достиг верхней точки, я увидел на ее шее серебряную цепочку с крестиком, которую она носила в средней школе, но не после окончания. Наверное, она надела крестик перед тем, как выйти из дома, словно знала, что не найдет меня в гараже, и ей придется вновь идти в этот жуткий дом.

Когда нож начал опускаться, я внезапно осознал, что она купила серебряный крестик на серебряной цепочке и начала носить их в тринадцать лет, после того, как первый раз заметила, как на нее смотрел Руперт Клокенуол в тот самый день, когда она во дворе работала над арт-проектом для школы. Должно быть, она хотела отогнать зло, чувствовать себя защищенной в мире, где никто из нас не может считать себя в безопасности.

Нож опускался не с той скоростью и силой, как хотелось Клокенуолу, да и цель оказалось иной, чем намеченная им. Нож вонзился мне в бедро, я закричал, а вместе с моим криком рассыпались его чары.

И тут же раздался дикий вопль, заметавшийся между стенами, не мой и не Амалии, а в комнатке без окон, где отсутствовал даже источник легкого сквозняка, подул сильный ветер, слишком холодный для летнего вечера, закружил по подвалу, поднимая пыль и кристаллы извести, ветер, воплощающий в себе нечеловеческую ярость.

Я вырвал нож из бедра, отбросил, упал на колено. Рана кровоточила, но еще не болела, и я зажал ее рукой.

Амалия поднялась, а ветер крепчал, дул уже с такой силой, с такой скоростью, что сорвал с конского хвоста резинку, длинные светлые волосы Амалии встали дыбом, их мотало из стороны в сторону, словно она — свеча, а волосы — пламя. Я думал, что ее оторвет от пола и бросит в стену. Крестик подхватило ветром, цепочка натянулась, словно ветер стремился разорвать ее и унести крестик. Но Амалия схватила его рукой и прижала к шее.

Вот тут я и услышал звук, который разбудил меня и притянул к окну прошлой ночью: скрежет металла по металлу. Как было и прежде, он раздался три раза, только теперь ассоциировался не с мечом, который вытаскивали из ножен, а с большой стальной дверью, которая, открываясь, скребла по каменному порогу. Ревущий, завывающий ветер, казалось, вынесло в эту открывшуюся дверь, в подвале вновь стало тихо, спокойно, поднятая пыль медленно опускалась на пол.

Амалию отличали не только ум и сильный характер, но и здравомыслие, поэтому, не теряя времени на разговоры о том, что мы минуту назад пережили, она сказала:

— Твоя нога, рана, покажи ее мне.

Кровь струилась между пальцами, капала на пол, на брюках расширялось темное пятно, но, убрав руку, я обнаружил, что материя не порвана. В изумлении поднял руку и увидел: крови, которая только что заливала ее, больше нет. Пятно с брючины исчезло, на полу не осталось ни капли. Лезвие ножа блестело, чистое, словно только что вымытое.

Я поднялся, целый и невредимый, каким и вошел в этот дом. Амалия тоже встала, наши взгляды встретились, ни один из нас не мог произнести ни слова. Она обняла меня, я — ее, а через какое-то время мы поднялись на кухню.

Вместе прошли по тихому дому, выключая свет там, где я ранее его оставил. Прежде чем покинули дом, я показал Амалии альбом с газетными статьями о похищении Мелинды Ли Гармони, дневник и второй альбом, посвященный уже ей, с фотографиями, сделанными в те годы, когда она училась в средней школе.

Мы по-прежнему молчали. Не видели необходимости облечь наши впечатления в слова, потому что понимали случившееся сердцем.

Закрыли за собой входную дверь, спустились с крыльца. Когда пересекали двор Клокенуола, ночь окончательно вступила в свои права.

У калитки, ведущей в проулок, Амалия повернулась ко мне:

— Значит, Глен Миллер не успокоил твои нервы.

— Мне следовало поставить альбом Гая Ломбардо.

Глава 10

Больше мы никогда не заходили в этот дом. Не хотели говорить о том, что там произошло, отвечать на вопросы о случившемся.

Воспользовавшись пишущей машинкой в зале научных исследований публичной библиотеки, моя сестра написала письмо в полицию, сообщив некоторые подробности того, что они найдут в доме Клокенуола. Позаботилась о том, чтобы стереть все отпечатки пальцев как с бумаги, так и с конверта. Письмо бросила в почтовый ящик в двенадцати кварталах от нашего дома.

Возможно, они подумали, что письмо — чей-то дурацкий розыгрыш. Но не могли не проверить сигнал. История эта неделю оставалась сенсацией, достаточно долго, если учесть, что газеты заполняли материалы о Вьетнамской войне и расовых бунтах в больших американских городах.

Найдя альбом, посвященный Амалии, копы пришли, чтобы поговорить с ней, и она рассказала о тех двух случаях, когда мистер Клокенуол напугал ее, тринадцатилетнюю. Но не проронила ни слова о наших визитах в дом. Возможно, потому, что она никогда не лгала, да и правдивость ее слов не вызывала ни малейших сомнений, у них не возникло и мысли спросить, а не побывала ли она недавно в доме, где произошло убийство, и не она ли — автор анонимного письма. Я не верю в безразличие или некомпетентность копов, которые вели расследование. По моему разумению, причина в том, что благодаря доброму сердцу и чистоте души Амалии некая Сила, наблюдающая за нами, проследила за тем, чтобы избавить ее от чрезмерного внимания прессы.

Мы с ней больше никогда не говорили о тех событиях. Собственно, и говорить-то было не о чем, ибо мы все поняли и приняли. Потом не раз и не два случалось, когда сестра подходила ко мне и крепко обнимала, надолго прижимая к себе вроде бы без всякой на то причины. Но мы оба знали, чем это вызвано.

Как я и упоминал ранее, именно в то лето я познакомился с Ионой Керком, который стал моим другом на всю жизнь. Он любил Амалию, как родную сестру, и очень тепло написал о ней в своей книге, которая называется «Город». В последующие месяцы с нами случилось многое, гораздо больше, чем мы, при нашем богатом воображении, могли себе представить. Все это отличалось от только что рассказанного мной. Мы столкнулись с удивительным и чудесным, злобные призраки нам больше не встречались, но, как выяснилось, в нашем мире есть кое-что и похуже.

Долгие годы дом Клокенуола простоял пустым, потому что никто не хотел его покупать. Когда же его, наконец, продали, покупатель, с разрешения муниципалитета, срыл дом с лица земли, превратив участок в маленький сквер с фонтаном, в котором купаются птицы, и скамейками, где люди могут посидеть, наблюдая за птицами и отдыхая от напряженного городского ритма. На гранитном бортике фонтана табличка с надписью: «МЕЛИНДА ЛИ ГАРМОНИ», которая свидетельствует о том что, девочка не умерла на этой земле, а живет здесь вечно.

Сумерки зари

— Иногда ты ведешь себя, как полный говнюк, — в сердцах воскликнула моя жена в тот вечер, когда я лишил нашего сына Санта-Клауса.

Мы лежали в кровати, но она определенно не собиралась ни спать, ни заниматься любовью.

— Разве так можно поступать с маленьким мальчиком? — Голос резкий, сочащийся презрением.

— Ему семь лет…

— Он — маленький мальчик, — зло отрезала Элен, хотя мы редко ссорились друг с другом. Поэтому наша семейная жизнь текла мирно и счастливо.

Мы полежали в молчании. Портьеры с вечера не сдвинули, и через открытые двери на балкон второго этажа вливался пепельно-бледный лунный свет. Даже при таком освещении, несмотря на то, что Элен укрылась до подбородка, по ее напряженной позе я видел, что она чертовски сердита.

Наконец Элен не выдержала:

— Пит, ты использовал кувалду, чтобы разнести вдребезги фантазию маленького мальчика, безвредную фантазию, и все потому, что у тебя навязчивая идея…

— Она не безвредная, — ответил я. — И у меня нет навязчивой идеи.

— Есть, есть, — настаивала жена.

— Я просто верю в рациональное…

— Заткнись.

— Ты даже не хочешь поговорить со мной об этом?

— Не хочу. Бессмысленно.

Я вздохнул.

— Я люблю тебя, Элен.

Она долго молчала.

Лишь ветер шебаршился где-то под крышей.

В кроне одной из вишен, растущих во дворе, ухнула сова.

— Я тоже тебя люблю, — после долгой, долгой паузы ответила Элен, — но иногда мне хочется дать тебе пинка.

Я злился на нее, полагая, что она несправедлива, что позволяет эмоциям брать верх над разумом. Теперь, по прошествии многих лет, я бы отдал все что угодно, лишь бы услышать вновь, что она хочет дать мне пинка, и с улыбкой согнулся бы.

* * *

С колыбели моему сыну, Бенни, внушали, что бога нет ни под каким именем, ни в какой форме, и религия — убежище для слабовольных людей, которым не хватает мужества принимать вселенную такой, какая она есть. Я не разрешал крестить Бенни, потому что, с моей точки зрения, этот обряд являлся первой ступенью культа невежества и иррациональности.

Элен, моя жена, мать Бенни, выросла в семье методистов и так и не смогла отмыться (как я это себе представлял) от пятен веры. Она называла себя агностиком и не могла пойти дальше и присоединиться ко мне в лагере атеистов. Я любил ее так сильно, что в этом вопросе не требовал от нее однозначно определить свою позицию. Зато презирал всех тех, кто не мог признать, что бога во вселенной нет, а возникновение жизни вообще и человеческой цивилизации в частности — не более чем биологическая случайность.

Я осуждал всех, кто смиренно преклонял колени перед воображаемым Создателем: методистов, католиков, лютеран, баптистов, мормонов, всех прочих. Они называли себя по-разному, но заблуждались одинаково.

Но больше всего не терпел здравомыслящих мужчин и женщин, таких же, как я, которые сошли с тропы логики и рухнули в пропасть суеверия. Они отдали все свои сокровища: независимую душу, уверенность в себе, интеллектуальную целостность, — в обмен на невнятные обещания загробной жизни в тогах и с арфами. Тех, кто решился на такое, я презирал куда больше, чем какого-нибудь давнего друга, который вдруг признался, что внезапно проникся всепоглощающей страстью к собакам и развелся с женой, чтобы жить с немецкой овчаркой.

Хол Шин, мой партнер, с которым я основал «Фаллон и Шин дизайн», тоже гордился своим атеизмом. В колледже мы были лучшими друзьями и на пару могли выиграть любые дебаты по вопросам религии. Каждый, кто пытался заикнуться о существовании Всевышнего, позволял себе не соглашаться с утверждением, что во вселенной правят стихийные силы, потом сожалел о встрече с нами, ибо мы наглядно показывали, что таким идиотам, как он, не место в мире взрослых. Случалось, что мы не могли дождаться, когда же разговор зайдет о религии, и сами умело наталкивали студентов, как мы полагали, верующих, на эту тему.

Потом, получив дипломархитектора, мы не захотели работать с кем-то еще и создали свою фирму. Мечтали о том, чтобы проектировать внушительные, но элегантные, функциональные, но красивые здания, которые будут радовать и удивлять, вызывать восхищение не только коллег, но и всего мира. Благодаря уму, таланту и решительности, нам еще совсем молодыми удалось добиться некоторых из поставленных целей. «Фаллон и Шин компани», вундерфирма, стала средоточием революционного дизайна, о котором с придыханием говорили как студенты архитектурных факультетов, так и матерые профессионалы.

В основе наших невероятных успехов лежал наш атеизм, поскольку мы решили создавать новую архитектуру, не имеющую ничего общего с религиозными откровениями. Большинство мирян понятия не имеет о том, что практически все окружающие их здания, даже созданные современными архитектурными школами, несут в себе конструктивные элементы, призванные усилить роль бога и религии в повседневной жизни. К примеру, сводчатые потолки поначалу использовались в церквях и кафедральных соборах, с тем чтобы взгляд устремлялся к небесам и, таким образом, навевал мысли о рае и тамошних благах. Монастырские своды, бочарные своды, крестовые своды, веерные своды, прямоугольные, шестиугольные и треугольные своды — не просто арочные конструкции; им отводилась роль агентов религии, рекламных щитов как самого бога, так и его власти. С самого начала Хол и я решили, что в зданиях, сконструированных «Фаллон и Шин компани», не будет сводчатых потолков, шпилей, арочных окон и дверей, никаких конструктивных элементов, порожденных религией. Мы стремились к тому, чтобы направлять взгляд входивших в наши здания к земле, дабы люди помнили, что они плоть от земной плоти, не дети какого-либо бога, а более интеллектуально развитые кузены обезьян.

И возвращение Хола к католицизму, религии его детства, стало для меня страшным ударом. В тридцать семь лет, в расцвете творческих сил, на вершине успеха, доказавшего превосходство не связанного догмами, здравомыслящего человека над воображаемыми божествами, он вернулся в исповедальню, вновь начал причащаться, смочил лоб и грудь так называемой святой водой и, таким образом, отверг интеллектуальный фундамент, на котором до этого момента базировалась вся его взрослая жизнь.

От ужаса случившегося у меня заледенели и сердце, и костный мозг.

За то, что религия забрала у меня Хола, я еще больше возненавидел ее. Удвоил усилия в том, чтобы изгнать из жизни моего сына даже малую толику религии и суеверий, прилагал все силы, чтобы курящие благовония, бьющие в колокола, поющие псалмы, обманывающие себя дураки не отняли его у меня. Когда еще совсем маленьким он показал себя прирожденным лидером, я самым тщательным образом подбирал для него книги, ограждал от всего, что указывало на религию как приемлемую составляющую образа жизни, решительно пресекал нездоровые фантазии. Когда я заметил, что он увлекся вампирами, призраками, всеми эти чудищами, готовыми поразить воображение ребенка, я в зародыше подавил этот интерес, высмеял его, показал Бенни, сколь приятно и радостно подняться над этим ребячеством. Нет, я не отказывал ему в удовольствии чего-то испугаться, потому что ничего религиозного в этом нет. Бенни имел право смаковать страхи, внушаемые книгами о роботах-убийцах, фильмами о чудовище Франкенштейна и других страшилах, созданных руками человека. А вот книги и фильмы, героями которых были монстры сатанинского или божественного происхождения, я ему не давал, потому что вера в Сатану — та же религия, только черная, а не белая.

Я оставил ему Санта-Клауса, пока ему не исполнилось семь лет, хотя и предчувствовал, что добром это не закончится. Легенда о Санта-Клаусе, естественно, включает элементы христианства. Святой Николай и все такое. Но Элен настояла, что Бенни нельзя лишать рождественской сказки. С неохотой я согласился, что вреда в ней практически нет, при условии, если это событие мы будем рассматривать исключительно как светский праздник, не имеющий ничего общего с рождением Иисуса. Для нас рождественские каникулы являлись периодом, который мы посвящали исключительно семье, не вспоминая о боге.

Во дворе нашего дома в округе Бакс, штат Пенсильвания, росли две большие старые вишни, под сенью которых в более теплую погоду я частенько сиживал с Бенни, играя в шашки или карты. Под этими вишнями одним необычно теплым октябрьским днем, на седьмом году жизни, когда мы играли в «Дядю Уиггли», Бенни и спросил меня, много ли подарков привезет в этом году Санта. Я ответил, что о Санте думать еще рановато, а он заявил, что все дети уже думают о Санте и даже начали составлять списки того, что хотели бы получить. Потом он спросил:

— Папа, а как Санта узнает, хорошие мы или плохие? Он же не может наблюдать за всеми детьми одновременно, не так ли? Наши ангелы-хранители рассказывают ему о нас или как?

— Ангелы-хранители? — его слова неприятно удивили меня. — Откуда ты знаешь про ангелов-хранителей?

— Ну, они же должны приглядывать за нами, помогать, если мы попадаем в беду, правильно? Вот я и подумал, может, они также говорят с Санта-Клаусом.

Через несколько месяцев после рождения Бенни я присоединился к группе родителей, живущих в нашем районе, которые решили учредить частную школу, основанную на принципах светского гуманизма, где пресекалась бы любая религиозная мысль. Нам хотелось, чтобы наши дети, подрастая, изучали историю, литературу, социологию и этику, которые им преподавали бы с антиклерикальных позиций. Бенни посещал подготовительный класс, а на момент нашего разговора учился во втором классе начальной школы, и родители всех его одноклассников придерживались того же рационалистического взгляда на жизнь, что и я. Вот меня и удивило, что даже такая среда не уберегла Бенни от религиозной пропаганды.

— Кто рассказал тебе об ангелах-хранителях?

— Дети.

— Они верят в этих ангелов?

— Конечно. Полагаю, что да.

— Они верят в фей?

— Конечно же, нет.

— Тогда почему они верят в ангелов-хранителей?

— Они видели их по телевизору.

— По телевизору, значит?

— В том шоу, которое ты запрещаешь мне смотреть.

— И только потому, что они видели их по телевизору, они решили, что ангелы-хранители существуют?

Бенни пожал плечами и передвинул свою игровую фишку по доске «Дяди Уиггли» на пять позиций.

Я всегда верил, что поп-культура, особенно телевидение, — сущее наказание для всех здравомыслящих мужчин и женщин, которые хотят добра себе и своим близким, еще и потому, что оно пропагандировало широкий спектр религиозных суеверий и проникало во все сферы нашей жизни. Избежать его становилось все труднее, а влияние телевидения только нарастало. Книги и фильмы вроде «Экзорциста» плюс телевизионные программы насчет ангелов-хранителей могли свести на нет попытки родителей воспитать ребенка в стерильной атмосфере здравомыслия.

Не по сезону теплый октябрьский ветерок мягко ерошил каштановые волосы Бенни. Со спутанными волосами, сидя на подушке, положенной на стул, чтобы доставать до стола, он казался таким маленьким и ранимым. Я его любил, желал ему только добра, но с каждой секундой во мне разгоралась злость. Направленная, естественно, не на Бенни, а на тех людей, которые, отравленные извращенной философией, пытались дурно влиять на невинного ребенка.

— Бенни, послушай, никаких ангелов-хранителей нет, — сказал ему я. — Это ложь, выдуманная людьми, которые хотят заставить тебя поверить, что твои успехи в жизни отнюдь не плод твоих собственных усилий. Они хотят заставить тебя поверить, что все плохое, случающееся с тобой, — последствия твоих грехов и твоя вина, тогда как все хорошее — милость божья. Это способ контроля. В этом суть религии — контролировать и подавлять тебя.

— А как она будет меня подавлять? Навалится и прижмет к полу? Будет раскатывать, как тесто? Папа, ты говоришь что-то не то.

В конце концов, ему было только семь лет, а я на полном серьезе пытался обсуждать с ним вопросы религиозного гнета, будто мы — два интеллектуала, сидящие в кафетерии за чашечкой «эспрессо». Покраснев от осознания, что веду себя глупо, я отодвинул доску «Дяди Уиггли» и попытался объяснить ему, что вера в такую ерунду, как ангелы-хранители, отнюдь не невинная забава, а шаг к интеллектуальному и эмоциональному закабалению. Когда увидел, что на его лице отражаются скука, замешательство, раздражение, полное недоумение, но никак не понимание и признание моей правоты, я начал раздражаться и в конце концов (теперь мне стыдно это признавать) в качестве последнего аргумента отнял у него Санта-Клауса.

Внезапно мне стало ясно, что, позволив ему верить в Санта-Клауса, я сам подтолкнул его к иррациональности, от которой хотел уберечь. Как я вообще мог так заблуждаться, думая, что Рождество может праздноваться исключительно как светский праздник, если его сердцевиной являлось религиозное событие? Теперь я видел, что установка рождественской елки в нашем доме и обмен подарками вкупе с прочими рождественскими атрибутами вроде установки яслей на лужайках перед церквями и украшения универмагов пластмассовыми ангелами с трубами, подвели Бенни к мысли, что духовный аспект праздника не менее важен, чем материалистический, создав тем самым плодородную почву, в которой укоренились ангелы-хранители и прочий бред о грехе и спасении души.

Под оголившимися ветвями вишен, под октябрьским ветерком, который медленно влек нас к Рождеству, я рассказал Бенни правду о Санта-Клаусе, объяснил, что подарки он получает от меня и мамы. Он не согласился со мной, привел доказательства существования Санты: пирожные и молоко, которые он оставлял для веселого толстячка, всегда исчезали. Я убедил его, что пирожные съедал сам, а молоко, которое не любил, выливал в раковину. Методично, безжалостно, но, как мне казалось из доброты и любви, я топтал так называемую магию Рождества и в конце концов у него не осталось ни малейших сомнений в том, что все, связанное с Санта-Клаусом, — обман. Пусть из лучших побуждений, но тем не менее.

Он слушал, более не пытаясь возражать, а когда я закончил, заявил, что устал и хочет прилечь. Тер глаза, зевал. Игра «Дядя Уиггли» его больше не интересовала, он поднялся и ушел в свою комнату.

Напоследок я успел сказать ему, что сильные, уравновешенные люди не нуждаются в воображаемых друзьях, таких, как Санта-Клаус или ангелы-хранители.

— Мы можем рассчитывать только на себя, наших друзей, наших родственников, Бенни. Если мы чего-то хотим, нам этого не получить, обращаясь с просьбами к Санта-Клаусу или в молитве к богу. Мы должны заработать то, что нам нужно, или получить в подарок от друзей и родственников. Так что нет смысла что-то просить или вымаливать.

Тремя годами позже, когда Бенни умирал в больнице от рака, я впервые понял, почему другим людям нужна вера в бога и почему они ищут утешения в молитве. Иной раз жизнь обрушивает на нас столь ужасные трагедии, что очень трудно устоять перед искушением поискать в мистике объяснения жестокости окружающего нас мира.

Даже если мы можем признать, что смерть у нас окончательная и душа не может пережить гибели плоти, мы часто не в силах вынести мысль о том, что наши дети, умирающие в юности, также обречены уйти из этого мира и не попасть ни в какой другой. Дети — особая статья, поэтому невозможно подумать, что уйдут навсегда, словно и не существовали. Я видел атеистов, которые презирали религию и не могли молиться за себя, но тем не менее обращались к богу с просьбой спасти их тяжело больных детей… только для того, чтобы осознать, иногда с раздражением, чаще — с глубоким сожалением, что их философия не позволяет им всерьез рассчитывать на божественное вмешательство.

Когда у Бенни диагностировали рак кости, я не отказался от своих убеждений. Ни разу не поступился принципами, не обратился к богу. Я стоически держал удар, сам нес эту ношу, хотя иной раз она гнула голову, а плечи едва не ломались под горой горя.

В тот октябрьский день, на седьмом году жизни Бенни, когда я сидел под вишнями и наблюдал, как он возвращается в дом, чтобы прилечь, я еще не знал, какому серьезному испытанию в самом скором времени подвергнутся мои принципы. Я гордился тем, что освободил своего сына от фантазий, связанных с Санта-Клаусом, и не сомневался, что Бенни, когда вырастет, поблагодарит меня за строго рационалистичное воспитание, которое получил моими стараниями.

* * *

Когда Хол Шин сказал мне о возвращении в лоно католической церкви, я подумал, что он меня разыгрывает. После работы мы заглянули на коктейль в бар соседнего отеля, — у меня сложилось впечатление — затем, чтобы отпраздновать новый большой контракт, который нашей фирме удалось заполучить стараниями Шина.

— У меня есть для тебя новости, — сказал он мне утром. — Давай встретимся в шесть вечера в баре «Редженси».

Но вместо того чтобы сообщить, что нам поручено проектирование здания, которое станет новой главой в легенде о Фаллоне и Шине, он рассказал, что после года всесторонних раздумий оставил атеизм и повернулся лицом к вере. Я рассмеялся, полагая, что соль шутки еще впереди, а он лишь улыбнулся, и по этой улыбке, в которой читалось что-то уж больно непривычное, возможно, жалость ко мне, я понял, что он говорит серьезно.

Я с ним спорил сначала спокойно, потом не очень. Высмеивал его утверждения, что он вновь открыл для себя бога, стыдил за отказ от самодостаточности, от интеллектуальной цельности.

— Я решил, что человек может одновременно быть интеллектуалом и верующим христианином, иудеем или буддистом, — ответил Хол с раздражающей уверенностью в себе.

— Невозможно! — Я хватил кулаком по столу, чтобы подчеркнуть, что я такого не приемлю. Наши стаканы подпрыгнули, а пустая пепельница едва не свалилась на пол. Конечно же, другие посетители бара повернулись к нам.

— Посмотри на Малколма Маггериджа, — стоял на своем Хол. — Или Си-Эс Льюиса. Исаака Сингера. Христиане и еврей, и при этом интеллектуалы до мозга костей.

— Послушай меня! — От его слов я пришел в ужас. — Сколько раз, когда другие люди называли эти имена, и не только эти, по ходу наших споров о превосходстве атеизма, ты вместе со мной доказывал, какими дураками были маггериджи, льюисы и сингеры этого мира.

Он пожал плечами.

— Я ошибался.

— Ни с того ни с сего вдруг решил, что ошибался?

— Нет, не так. Отдай мне должное, Пит. Я целый год читал, думал. Активно сопротивлялся возвращению в лоно церкви, однако потерпел поражение.

— И кто взял над тобой верх? Какой священник-пропагандист…

— Никто не брал надо мной верх, Пит. Дебаты были исключительно внутренними. Никто не знал, что у меня возникли сомнения.

— И когда они у тебя возникли?

— Видишь ли, пару лет назад я осознал, что жизнь моя пуста…

— Пуста? Ты молод и здоров. Женат на умной и красивой женщине. Законодатель мод в выбранной тобой профессии. Все восхищаются твоими архитектурными находками, ждут от тебя все новых достижений, и ты богат! Вот это ты называешь пустой жизнью?

Он кивнул.

— Пустой. Но я никак не мог понять, почему. Как и ты, сложил все, что у меня есть; и по всему выходило, что я добился всего, о чем можно только мечтать. Но внутри я ощущал пустоту, и каждый новый проект который мы начинали, интересовал меня все в меньшей степени. Наконец, я осознал: все, что построил, и все, что еще мог построить, не приносило удовлетворенности, потому что эти достижения не вечны. Да, конечно, некоторые из наших зданий могли простоять и сто, и двести лет, но в масштабах времени это миг. Сооружения из камня, стали и бетона — не монументы, которые ставят на века. Они не являются, как мы когда-то думали, свидетельствами гениальности человечества. Скорее, наоборот, напоминают нам, что самые величественные сооружения хрупки, что наши величайшие достижения могут уничтожить землетрясения, войны, приливные волны, или за тысячу лет они превратятся в груды обломков под воздействием солнца, ветра и дождя. Так в чем смысл?

— Смысл в том, — сердито напомнил я ему, — что возводя эти сооружения, проектируя и строя еще более прекрасные здания, мы улучшаем жизнь наших сограждан и помогаем другим ставить и достигать высоких целей. А все вместе мы создаем лучшее будущее для всего человечества.

— Да, но ради чего? — спросил он. — Если нет потусторонней жизни, если существование каждого индивидуума заканчивается в могиле, тогда коллективная судьба нашего вида точно такая же, как и у любого индивидуума: смерть, пустота, чернота, ничто. Из ничего может получиться только ничто. Нельзя ставить высокие цели для всего вида, если для каждой души в отдельности никакой цели нет и в помине, — он поднял руку, словно чтобы перекрыть поток моих возражений. — Я знаю, знаю. У тебя достаточно аргументов, чтобы оспорить это заявление. Я поддерживал тебя в этом в ходе бесчисленных дебатов, которые мы вели в колледже. Но больше я не могу поддерживать тебя, Пит. Я думаю, в жизни есть и другая цель, помимо того, чтобы просто жить. Если бы я так не думал, то ушел бы из бизнеса и остаток дней посвятил развлечениям, смакуя каждый из них. Однако теперь я верю в нечто, называемое душой, верю, что она переживет тело, а потому могу и дальше работать в «Фаллон и Шин». Это мое призвание, а значит, мои достижения наполнены смыслом. Я надеюсь, ты сможешь это понять. Я не собираюсь обращать тебя или кого-либо в свою веру. Это первый и последний раз, когда ты слышишь, что я говорю о религии. Я буду уважать твое право не верить в бога. Я уверен, что и дальше будем прекрасно ладить.

Не получилось.

Я полагал, что религия — отвратительная душевная болезнь, а потому в присутствии Хола чувствовал себя не в своей тарелке. Я притворялся, что мы по-прежнему близки, что ничего не произошло, но чувствовал, что он уже не тот человек, каким был.

А кроме того, вера Хола неизбежно сказывалась на его архитектурных воззрениях. В его проектах начали появляться сводчатые потолки и арочные окна, его новые здания поощряли глаз и разум смотреть вверх и размышлять о небесах. Эти изменения с восторгом воспринимались некоторыми клиентами и вызывали похвалу критиков в престижных журналах, но я не мог этого одобрить, поскольку видел, что он уходит от архитектуры, обращенной к человеку, которая и являлась нашим фирменным знаком. Через четырнадцать месяцев после его возвращения к религии я продал ему свою долю в нашей компании и основал свою, свободную от его влияния.

— Хол, — сказал я ему при нашей последней встрече, — даже заявляя, что ты — атеист, ты, вероятно, не понимал до конца, что за жизнью ничего нет, и не надо этого бояться, не надо злиться, что так уж устроен мир. Сие надо принимать как данность — или с сожалением… или с радостью.

Лично я принимал с радостью, потому что меня не волновала моя судьба в загробной жизни. Будучи неверующим, я мог полностью сосредоточиться на благах этого мира, одного и единственного.

* * *

Поздним вечером того дня, когда я развенчал Санта-Клауса в глазах Бенни, когда мы с Элен лежали по разным сторонам нашей большой кровати, и она сказала, что хотела бы дать мне пинка, я услышал от нее и другие слова:

— Пит, ты рассказывал мне о своем детстве, и, разумеется, я встречалась с твоими родителями, поэтому могу представить себе, каково приходилось ребенку, который воспитывался в такой атмосфере. Могу понять, почему твоей реакцией на их религиозный фанатизм стал уход в атеизм. Но иногда… тебя заносит. Тебе уже недостаточно просто быть атеистом; ты изо всех сил стараешься приобщить к своей философии всех, любой ценой, то есть ведешь себя точно так же, как твои родители… с той лишь разницей, что они насаждали веру в бога, а ты насаждаешь безбожие.

Я приподнялся, посмотрел на нее. Лица не увидел, жена отвернулась от меня.

— Ты несправедлива, Элен.

— Это правда.

— Я не такой, как мои родители. Совершенно не такой. Я не вбиваю атеизм в Бенни, как они вбивали в меня бога.

— То, что ты сегодня с ним сделал, ничуть не лучше порки.

— Элен, в конце концов, все дети узнают правду о Санта-Клаусе, некоторые еще раньше, чем Бенни.

Тут она повернулась ко мне, и я смог достаточно хорошо разглядеть ее лицо. Обида и злость заслонили любовь, которая всегда светилась в глазах Элен.

— Конечно, они все узнают правду о Санта-Клаусе, но редко у кого отцы с мясом выдирают эту невинную веру в чудо.

— Я ничего не выдирал, я лишь все ему объяснил.

— Он — не студент колледжа, участвующий в дебатах. Нельзя руководствоваться логикой в разговоре с семилетним ребенком. В этом возрасте ими движут эмоции, сердце. Пит, он пришел в дом после разговора с тобой, поднялся в свою комнату, а когда я заглянула к нему часом позже, он все еще плакал.

— Ладно, ладно.

— Плакал.

— Ладно, я чувствую себя полным дерьмом.

— Хорошо. Так и должно быть.

— И я признаю, не следовало мне быть таким прямолинейным, я бы мог объяснить все тактичнее.

Она молча отвернулась от меня.

— Но в принципе я все сделал правильно. Я хочу сказать, напрасно мы думали, что сможем праздновать Рождество исключительно как светский праздник. Невинные фантазии, которые могут привести к мыслям о боге, далеко не так невинны.

— Замолчи, — раздалось с ее половины. — Замолчи и давай спать; а не то я перестану тебя любить.

* * *

Водитель, который убил Элен, пытался заработать побольше денег, чтобы купить лодку. Он был заядлым рыбаком и обожал ловить на блесну. Чтобы скопить деньги на лодку, ему приходилось больше работать. Чтобы не заснуть, он принимал амфетамины. Водил он «питербилт», самую большую модель этой компании. Элен ехала на своем синем «БМВ». Они столкнулись лоб в лоб, хотя она и пыталась уйти в сторону, но куда там.

Бенни был в отчаянии, я забросил работу и весь июль провел с ним дома. Ему требовалась ласка, внимание, помощь. Я и сам ужасно горевал, потому что Элен была мне не только женой и любовницей, но и самым строгим критиком, лучшим другом, единственным человеком, которому я полностью доверял. По ночам, лежа один на нашей кровати, я утыкался лицом в ее подушку, вдыхая слабый запах Элен, и плакал; долгие недели я не мог заставить себя постирать ее наволочку. Но в присутствии Бенни мне удавалось более-менее держать себя в руках и демонстрировать ему пример выдержки, в котором он несомненно нуждался.

Похорон не было. Элен кремировали, а ее пепел развеяли над морем.

Месяцем позже, в первое воскресенье августа, когда мы постепенно начали сживаться с неизбежным, сорок или пятьдесят друзей и родственников приехали в наш дом, и мы помянули Элен чисто по-светски, без малейшего намека на религиозность. Собрались во внутреннем дворике у бассейна, и люди по очереди поднимались и рассказывали интересные истории об Элен, о том, какой след оставила она в жизни каждого из них.

Все это время Бенни находился рядом со мной, потому что я хотел, чтобы он знал, как другие люди любили его мать и каким благотворным было ее влияние не только на нас с ним, но и на наших друзей и близких. Ему было только восемь лет, но, как мне показалось, после этой поминальной службы на сердце у него стало легче. Слушая добрые слова о своей матери, он не мог сдержать слез, но теперь на его лице и в глазах отражалось не только горе, но и гордость за нее. Он улыбался, узнавая о розыгрышах, которые она устраивала своим друзьям, с интересом слушал о сторонах ее жизни, которые до сих пор оставались ему неизвестными. Эти новые впечатления определенно притупляли его горе и помогали ему свыкнуться с утратой.

Наутро я встал поздно. Пошел искать Бенни и нашел его во дворе, под одной из вишен. Он сидел, подтянув колени к груди и обхватив их руками, смотрел на дальний склон долины, в которой мы жили, но, казалось, заглядывал куда-то далеко-далеко.

Я присел рядом.

— Как дела?

— Нормально.

Какое-то время мы оба молчали. Над нами мягко шелестели листья. Вишня давно отцвела, но ягоды еще не созрели. День выдался жарким, но вишня дарила нам тень, а следовательно, и прохладу.

— Папа? — наконец, вырвалось у него.

— Да?

— Если ты не возражаешь…

— Ты о чем?

— Я знаю, что ты скажешь…

— Скажу насчет чего?

— Насчет того, что нет ни рая, ни ангелов и всего такого.

— Дело не в том, что я скажу, Бенни. Это правда.

— Ну… все равно, если ты не против, я буду представлять себе, что мама на небесах.

Даже через месяц после ее смерти его эмоциональное состояние оставляло желать лучшего, и я знал, что пройдут месяцы, а то и годы, прежде чем он полностью придет в себя, поэтому на этот раз я не стал убеждать его в том, что религия — это глупость.

— Позволь мне подумать пару минут. Хорошо?

Мы сидели бок о бок, смотрели на другой склон долины, но я знал, что у каждого из нас перед глазами стоит другое. Я видел Элен, какой она была Четвертого июля прошлым летом: в белых шортах и желтой блузке бросала «фрисби» со мной и Бенни, смеялась, смеялась, смеялась. Не знаю, что видел Бенни, но подозреваю, что рай, ангелов в белых одеждах и с нимбами, золотые ступени, ведущие к золотому трону.

— Она не может вот так уйти, — вырвалось у Бенни. — Они была слишком хорошей, чтобы совсем уйти. Она должна быть… где-то.

— Все правильно, Бенни. Она есть. Твоя мама находится в тебе. Во-первых, у тебя ее гены. Ты еще не знаешь, что такое гены, но они у тебя есть: ее волосы, ее глаза… Она была хорошим человеком, учила тебя истинным ценностям, а потому ты тоже вырастешь хорошим человеком. Когда-нибудь у тебя будут свои дети, и своими генами твоя мама перейдет в них и в их детей. Твоя мама живет в нашей памяти и в памяти наших друзей. Очень много людей видели от нее только добро, и это добро пусть в малой степени, но облагораживало их. Люди эти и в дальнейшем будут вспоминать ее, благодаря ей будут добрее к другим людям, и ее доброта будет жить и жить.

Бенни слушал внимательно, но я подозревал, что идея достижения бессмертия через линию крови и мораль еще недоступна его восприятию. Попытался найти слова, чтобы получше растолковать ее.

Но он заговорил первым.

— Нет. Доброты недостаточно. Хорошо, конечно, что многие люди будут ее помнить, но этого недостаточно. Она должна где-то быть. Не только память о ней. Она не должна исчезнуть бесследно. Поэтому, если ты не против, я буду считать, что она в раю.

— Нет, я, конечно, против, Бенни, — я обнял его. — Лучше всего, сынок, смотреть правде в глаза…

Он покачал головой.

— Она там, папа. Не может она просто исчезнуть. Она где-то есть. Я знаю. Я знаю, что есть. И она счастлива.

— Бенни…

Он встал, поднял голову.

— Скоро будем есть вишни?

— Бенни, не переводи разговор на другое. Мы…

— Можем мы поехать на ленч в ресторан миссис Фостер? Бургеры, жареный картофель, «кока», потом вишневое мороженое?

— Бенни…

— Так можем или нет?

— Конечно. Но…

— Чур, я за рулем! — закричал он и побежал к гаражу, смеясь над своей шуткой.

Весь следующий год упорный отказ Бенни признать, что матери больше нет, сначала нервировал меня, потом раздражал, наконец, начал выводить из себя. Каждый вечер, лежа в постели и ожидая, когда придет сон, он говорил с ней и, похоже, твердо знал, что она то слышит. Часто после того, как я укрывал его и, пожелав спокойной ночи, уходил из комнаты, он выскальзывал из-под одеяла, вставал на колени у кровати и молился о том, чтобы его мама была счастлива там, где она сейчас.

Дважды я случайно слышал его. В других случаях я останавливался за дверью в коридоре и слышал, как он, выждав какое-то время, чтобы дать мне спуститься вниз, обращался к богу, хотя мог знать о боге лишь то, что тайком подсмотрел в телешоу или услышал от друзей в школе.

Я решил не вмешиваться, полагая, что эта детская вера в бога сама собой сойдет на нет, когда он поймет, что бог никогда ему не ответит. Не получая божественного знака о том, что душа его матери пережила смерть, Бенни начал бы понимать, что о религии ему говорили чистую правду, и вернулся бы в мир здравомыслия, который я для него создал и где терпеливо ждал. Я не хотел говорить ему, что знаю о его молитвах, не хотел высмеивать или отговаривать, потому что понимал: родительский нажим может привести к обратному результату и он еще крепче ухватится за иррациональную мечту о вечной жизни.

Но прошло четыре месяца, его вечерние беседы с умершей матерью и богом не прекращались, и я больше не мог терпеть молитв, возносимых в моем доме. Пусть слышал я их редко, но знал, что они произносятся, и меня это бесило. Я перешел к решительным действиям. Убеждал, спорил, умолял. Прибегнул к классическому методу кнута и пряника: наказывал за каждое проявление религиозных чувств, вознаграждал за любое антирелигиозное изречение, даже если оно срывалось с его губ неосознанно или я истолковывал его как антирелигиозное. Пряники ему доставались редко, в основном я его наказывал.

Нет, не порол и не применял мер физического воздействия. Это говорит в мою пользу. Не пытался выбить из него бога, как мои родители вколачивали его в меня.

После того как все мои старания пошли прахом, я отвел Бенни к доктору Гертону, психоаналитику.

— Он никак не может примириться со смертью матери, — сказал я Гертону. — Не может это… осознать. Я за него тревожусь.

После трех сеансов с Бенни на протяжении двух недель доктор Гертон позвонил мне, чтобы сказать, что Бенни больше не надо приезжать к нему.

— С ним все в порядке, мистер Фаллон. Тревожиться вам не о чем.

— Но это не так, — возражал я. — Ему нужен психоаналитик. Он по-прежнему не может… осознать, что его мать умерла.

— Мистер Фаллон, вы упоминали об этом раньше, но я так и не получил ясного объяснения: а в чем, собственно, вы видите свидетельства того, что он не может осознать смерть матери? Что именно вас тревожит?

— Он молится, — ответил я. — Молит бога о ее безопасности и счастье. И говорит с матерью в полной уверенности, что она его слышит. Говорит с ней каждый вечер.

— О, мистер Фаллон, если это все, что вас тревожит, ответственно заявляю, что беспокоиться не о чем. Говорить с матерью, молиться за нее, это совершенно нормально и…

— Каждый вечер! — повторил я.

— Да хоть десять раз на дню. Действительно, в этом нет никакой аномалии. Говорить с богом о матери и говорить с матерью на небесах… это всего лишь психологический механизм, с помощью которого он постепенно сживается с фактом, что ее больше нет рядом с ним. Это совершенно нормально.

Боюсь, я закричал:

— В нашем доме это совершенно ненормально, доктор Гертон. Мы — атеисты!

Он помолчал, потом вздохнул.

— Мистер Фаллон, вы должны помнить, что ваш сын — больше, чем ваш сын. Он еще и личность. Маленькая, конечно, но личность. Вы не можете видеть в нем собственность, которую можно лепить по…

— Я очень уважаю индивидуальность, доктор Гертон. Гораздо больше, чем все эти певцы псалмов, которые ни в грош не ставят людей, превознося своего воображаемого господина на небе.

На этот раз пауза длилась дольше.

— Хорошо. Тогда вы, конечно же, понимаете, нет гарантий того, что сын будет исповедовать те же взгляды, что и отец. У него могут быть свои идеи и свои желания. В том числе и по отношению к религии. И в этом ваши позиции со временем могут только отдаляться. Возможно, речь идет не только о психологическом механизме адаптации к смерти матери. Возможно, с этого начинается глубокая вера в бога. Во всяком случае, вы должны быть к этому готовы.

— Я этого не потерплю, — твердо заявил я.

Третья пауза стала самой длинной.

— Мистер Фаллон, мне нет необходимости видеться с Бенни. Я ничем не могу ему помочь, да он и не нуждается в моей помощи. Но, возможно, вам следует подумать о визите к психоаналитику.

Я бросил трубку.

* * *

Следующие шесть месяцев Бенни безмерно раздражал, даже изводил меня своими фантазиями о рае. Возможно, он уже не разговаривал с матерью каждый вечер и иногда даже забывал помолиться, но по-прежнему упрямо верил в существование бога и загробной жизни. Когда я говорил об атеизме, проходился по идее бога, старался урезонить его, он лишь отвечал: «Нет, папа, ты не прав» или «Нет, папа, это не так», — а потом уходил от меня или старался сменить тему. Случалось, он просто доводил меня до белого каления. Сначала говорил: «Нет, папа, ты ошибаешься», а потом обнимал, крепко прижимал к себе, говорил, что любит, а в глазах стояли такие грусть и жалость, словно он боялся за меня и чувствовал, что мне надобно указывать путь истинный. Как же я злился! Он был девятилетним мальчишкой — не убеленным сединами гуру!

В наказание за невыполнение моих желаний я лишал его права смотреть телевизор, когда на дни, когда — на недели. Оставлял «без десерта за обедом, один раз целый месяц не разрешил гулять с друзьями. Ничего не помогало.

Религия, та самая болезнь, которая превратила моих родителей в суровых незнакомцев, а мое детство — в сплошной кошмар, которая лишила меня лучшего друга, Хола Шина, теперь вновь прокралась в мой дом. И заразила моего сына — самое дорогое, что у меня оставалось. Нет, о какой-либо конкретной религии речь не шла. Бенни не получил формального теологического образования, поэтому его идеи бога и рая не определялись какими-то догмами. На христианство намеки были, но не более того. Его религия базировалась исключительно на детском восприятии, пожалуй, не стоило называть его веру религией, и мне не следовало об этом тревожиться. Но я полностью признавал правоту доктора Гертона: эта самая детская вера с годами могла перерасти в глубокую религиозность. Вирус религии блуждал по моему дому, и я не находил себе места от того, что не мог найти способа избавиться от него.

Его присутствие ужасало меня. И ужас этот, не мгновенный, какой ассоциируется со взрывом бомбы или крушением самолета, а постоянный, не отпускал меня изо дня в день, из недели в неделю.

Я знал, что на меня свалилась худшая из всех возможных бед, и этот период стал самым черным в моей жизни.

* * *

А потом у Бенни обнаружили рак.

Примерно через два года после смерти Элен, в солнечный февральский день мы пошли в парк к реке пускать змея. Бенни побежал за змеем, отпуская бечеву, и вдруг упал. Поднялся и снова упал. И так несколько раз. Когда я спросил, что случилось, он пожаловался на боль в правой ноге. «Должно быть, потянул вчера, когда лазил с ребятами по деревьям».

Несколько дней он жаловался на боль в ноге, а когда я предложил поехать к врачу, сказал, что ему стало лучше.

Но через неделю мы поехали в больницу, сдали анализы и два дня спустя узнали диагноз: рак кости. Слишком запущенный, чтобы ставить вопрос об операции. А вот радиационную и химиотерапию начали незамедлительно.

Бенни полысел, похудел. Стал таким бледным, что по утрам я боялся смотреть на него. Думал, что с бледностью будет добавляться прозрачность и, превратившись в стекло, он разобьется на мельчайшие осколки у меня на глазах.

Пять недель спустя ему внезапно полегчало. О ремиссии речь не шла, но самочувствие настолько улучшилось, что Бенни разрешили вернуться домой. Лечение продолжилось, но амбулаторно. Я думаю, улучшение это обусловили не радиация или химические препараты, а желание мальчика в последний раз увидеть вишни в цвету. Конечно же, это улучшение являло собой триумф воли, победу разума над телом.

За исключением того дня, когда лил дождь, он сидел под цветущими кронами, наблюдая за возней воробьев, прилетавших из леса на нашу лужайку. Сидел он не на складном деревянном стуле, а в большом удобном кресле, положив ноги на специальную скамеечку, худенький и бледный.

Мы играли в карты и шашки, но обычно он быстро уставал, поэтому большую часть времени просто сидели. Говорили о прошлом, вспоминали приятное, благо было чего вспомнить, но часто просто молчали. И в молчании этом не было неловкости. Меланхолия — да, присутствовала, но не неловкость.

Ни разу Бенни не завел разговор о боге, ангелах-хранителях, рае. Я знал, он по-прежнему верил в то, что душа Элен пережила смерть тела и отправилась в другой, лучший мир. Но он ничего об этом не говорил и не высказывал надежды, что и ему найдется место в загробной жизни. Я уверен, что он избегал этой темы из уважения ко мне. Не хотел, чтобы в эти последние дни в наших отношениях возникла напряженность.

Я навсегда останусь благодарен ему за то, что он не стал подвергать меня такому испытанию. Боюсь, я бы предпринял попытку заставить Бенни вернуться к рационализму даже в его последние дни, в чем потом наверняка бы корил себя.

Дома он провел девять дней, а потом, из-за резкого ухудшения состояния, вернулся в больницу. Я поместил его в двухместную палату. Одна кровать предназначалась для него, вторая — для меня.

Раковые клетки мигрировали в печень: там обнаружили опухоль. После операции ему стало лучше, появилась надежда, но быстро потухла.

Рак проник в лимфатическую систему, в селезенку, всюду.

Состояние Бенни улучшалось, ухудшалось, улучшалось и снова ухудшалось. Степень улучшения уменьшалась, периоды ухудшения растягивались.

Я был богат, умен, талантлив. Знаменитый архитектор. Но я ничем не мог помочь своему сыну. Никогда раньше я не чувствовал себя таким маленьким, таким беспомощным.

Но, по крайнем мере, я мог оставаться сильным для Бенни. В его присутствии всегда держал себя в руках. Не позволял видеть мои слезы, хотя плакал по ночам, сжавшись в комок, превратившись в испуганного ребенка, когда сын забывался беспокойным, наркотическим сном. Днем же, когда его увозили на процедуры, анализы или операции, я сидел у окна, смотрел в него, но ничего не видел.

Словно произошла какая-то химическая реакция и мир стал серым, совершенно серым. Я вообще не различал цветов, будто перенесся в черно-белый фильм. Тени стали более четкими, резко очерченными, воздух посерел, пронизанный невидимым туманом. Голоса — и те сливались в какой-то серый фон. Несколько раз я включал телевизор или радио, но музыка лишалась мелодии, превращалась в какофонию звуков. Мой внутренний мир серостью не отличался от внешнего, тот самый туман, пронизавший воздух, затянул и мой мозг.

Но, даже пребывая в глубинах отчаяния, я не мог сойти с тропы здравомыслия, не мог обратиться к богу за помощью, не мог проклинать бога за мучения, которые он доставлял невинному ребенку. У меня не возникло даже мысли о том, чтобы обратиться за советом к священнику или к духовным врачевателям.

Я держался.

Если бы я дал слабину и начал искать утешения в суевериях, никто бы меня не осудил. Менее чем за два года я разошелся с лучшим другом, потерял жену в автомобильной аварии, а теперь мой сын умирал от рака. Иногда случается слышать о людях, которые попадают в такую же полосу неудач, или читать о них в газетах, и, что самое странное, они всегда говорят о том, как они пришли к богу со своими бедами и нашли успокоение в вере. Такие рассказы или статьи всегда повергают в грусть и вызывают сострадание, и ты поневоле прощаешь им их бессмысленную религиозную сентиментальность. Разумеется, о них сразу же забываешь, потому что знаешь, что аналогичная беда может свалиться и на тебя, а думать о таком, конечно же, не хочется. Теперь же мне приходилось не думать, а переживать такую трагедию, но в жизни я не поступился своими принципами.

Я заглянул в пропасть и принял ее как неизбежное.

После долгой, отчаянной и мучительной борьбы с раком Бенни умер в одну из августовских ночей. Двумя днями раньше его поместили в палату интенсивной терапии, где мне разрешали сидеть рядом с ним по пятнадцать минут каждые два часа. В последнюю ночь, однако, мне позволили оставаться у кровати Бенни несколько часов, потому что знали, что долго он не протянет.

Игла капельницы торчала из вены левой руки. Нос закрывал респиратор. Бенни подсоединили к электрокардиографу, и зеленая точка выписывала на дисплее монитора кривую линию. Каждый удар сердца сопровождался пиканьем. Иногда на три-четыре минуты ровное пиканье сменялось хаотичным.

Я держал сына за руку. Я убирал мокрые от пота волосы с его лба. Я укрывал его до подбородка, когда он дрожал от холода, и откидывал одеяло, когда холод сменялся жаром.

Бенни то приходил в сознание, то впадал в кому. Когда приходил, не всегда говорил связно.

— Папа?

— Да, Бенни?

— Это ты?

— Это я.

— Где я?

— В кровати. Все хорошо. Я здесь, Бенни.

— Ужин готов?

— Еще нет.

— Я бы хотел бургер и жареный картофель.

— Как скажешь.

— Где мои туфли?

— Сегодня туфли тебе не понадобятся, Бенни.

— Я думал, мы пойдем погулять.

— Не сегодня.

— Понятно.

Тут он вздыхал и проваливался в небытие.

За окном шел дождь. Капли расплющивались на стекле и стекали вниз. Дождь только прибавил серости окружающему миру.

Ближе к полуночи Бенни вновь очнулся и на этот раз точно знал, где он, кто я такой и что происходит. Повернул ко мне голову и улыбнулся. Попытался поднять руку, но от слабости у него ничего не вышло. Не смог поднять и голову.

Я встал со стула, шагнул к кровати, взял его за руку.

— Все эти провода… — сказал я. — Я думаю, они хотят превратить тебя в робота.

— Со мной все будет хорошо, — говорил он едва слышно, но в голосе звучала непоколебимая уверенность.

— Хочешь пососать кубик льда?

— Нет. Я хочу…

— Что? Все, что скажешь, Бенни.

— Я боюсь, папа.

У меня перехватило горло, и я испугался, что сломаюсь прямо здесь, у него на глазах, хотя все последние недели держался, как мог. Но мне удалось шумно сглотнуть.

— Не бойся, Бенни. Я с тобой. Не…

— Нет, — он прервал меня. — Я боюсь… не за себя. Я боюсь… за тебя.

Я думал, что он опять в забытьи, и не знал, что на это сказать.

Но его следующие слова показали, что он в сознании:

— Я хочу, чтобы мы все… снова были вместе… как перед тем… до смерти мамы… когда-нибудь вновь оказались вместе. Но я боюсь, что ты… не сможешь… нас найти.

Так больно вспоминать остальное. Я слишком уж крепко держался за атеизм и не смог сказать сыну невинную ложь, чтобы облегчить ему последние минуты. Если я пообещал ему поверить в существование загробной жизни, если в сказал, что буду искать его в последующем мире, он бы ушел из этого более счастливым. Элен не ошиблась, говоря, что атеизм стал для меня навязчивой идеей. Я просто держал Бенни за руку, сглатывал слезы и улыбался ему.

— Если ты не веришь, что сможешь нас найти… тогда, возможно, ты нас и не найдешь.

— Все будет хорошо, Бенни, — успокаивающе ответил я. Поцеловал в лоб, в левую щеку, прижался лицом к его лицу, чтобы любовью компенсировать обещание, котороене мог ему дать.

— Папа… если только… ты будешь нас искать?

— Все будет хорошо, Бенни.

— …пожалуйста, поищи нас…

— Я люблю тебя, Бенни. Люблю всем сердцем.

— …если ты будешь нас искать… ты нас найдешь…

— Я люблю тебя, люблю тебя, Бенни.

— …не будешь искать… не найдешь…

— Бенни, Бенни…

Серый свет палаты интенсивной терапии упал на серые простыни и серое лицо моего сына.

Серый дождь струился по серому окну.

Он умер, когда я держал его за руку.

И мир тут же обрел цвета. Яркие цвета, слишком яркие, слепящие. Вот и карие, уже невидящие глаза Бенни стали самыми карими, самыми прекрасными глазами, которые мне доводилось видеть. И светло-синие стены палаты, казалось, не из штукатурки, а из воды, будто я попал в бурное море. Зеленая точка на дисплее, вычерчивающая прямую линию, ярко сияла, ловя мой взгляд. Синие водные стены надвинулись на меня. Я услышал торопливые шаги: медсестры и дежурный врач бежали к палате, отреагировав на показания телеметрии. Но до того, как они переступили порог, меня захлестнуло синей приливной волной, унесло в синие глубины.

* * *

Я ликвидировал свою фирму. Прекратил переговоры о новых проектах. Те, над которыми уже работал, быстренько передал другим архитектурным компаниям, разумеется, тем, что могли полностью справиться с заданием ничуть не хуже меня. Все мои подчиненные получили более чем щедрое выходное пособие, большинству я помог устроиться на новую работу.

Все свое состояние я перевел в казначейские сертификаты и консервативные ценные бумаги, то есть инвестиции, которые не требовали постоянного контроля. Перед искушением продать дом я устоял, просто закрыл его и нанял сторожа, чтобы приглядывал за ним во время моего отсутствия.

Значительно позже Хола Шина я пришел к выводу, что и одно здание, спроектированное человеком, не стоит усилий, затрачиваемых на его возведение. Даже величайшие сооружения из камня и стали лишь щекотали честолюбие, но, по большому счету, не могли оставить следа в истории. И если смотреть на ситуацию в контексте бескрайней холодной вселенной с триллионами звезд, светящих на десятки триллионов планет, даже пирамиды казались такими же хрупкими, как оригами. В темном свете смерти и энтропии даже героические усилия и гениальные решения казались сущими пустяками.

И взаимоотношения с родственниками и друзьями обладали не большей прочностью, чем хрупкие человеческие монументы из камня. Я как-то сказал Бенни, что мы живем в памяти, в генах, в доброте, которую наша доброта пробуждает в других. Но теперь все это представлялось мне таким же иллюзорным, как струйки дыма на резком ветру.

Но, в отличие от Хола Шина, я не стал искать утешения в религии. Никакие удары не могли пробить брешь в моей навязчивой идее.

Я думал, что религиозная мания — самый страшный ужас, какой может выпасть на долю человека, но теперь понял, что есть ужас и пострашнее: ужас атеиста, не способного поверить в бога, который уже не верит в важность человеческой жизни, а потому ничего не находит ни в красоте, ни в удовольствии, ни в добрых делах.

Ту осень я провел на Бермудах. Купил шестидесятишестифутовую яхту с мощным двигателем, научился ею управлять. В одиночку отправился в плавание по Карибскому морю, посещал остров за островом. Иногда на малой скорости сутками плыл куда глаза глядят. Потом, охваченный внезапным желанием не терять времени, поспеть куда-то, мчался через бескрайние просторы, как будто боялся опоздать.

Устав от Карибского моря, я отправился в Бразилию, но Рио наскучил мне через несколько дней. Я стал богатым туристом, кочующим по пятизвездочным отелям, перелетающим из одного конца света в другой. Побывал в Гонконге, Сингапуре, Стамбуле, Париже, Афинах, Каире, Нью-Йорке, Лас-Вегасе, Акапулько, Токио, Сан-Франциско. Искал что-то такое, ради чего стоило жить, хотя подсознательно понимал, что искомого мне не найти.

Несколько дней думал, что смогу посвятить жизнь азартным играм. В случайном разбросе карт, во вращении рулетки я увидел странную, необузданную волю судьбы. Я подумал, что, плывя по реке случайности, окажусь в гармонии с бессмысленностью и хаосом вселенной и, таким образом, обрету покой. В течение недели я выигрывал и терял состояния, но, наконец, отошел от игорных столов, лишившись ста тысяч долларов. То была малая толика миллионов, которые я мог потратить, но за эти несколько дней я понял: никакой хаос случайности выбора не может заставить забыть о конечности жизни и творений рук человеческих.

Весной я вернулся домой, чтобы умереть. Не знаю, хотел ли я покончить с собой. Или, потеряв желание жить, возможно, верил, что смогу лечь в знакомом месте и сдаться смерти без необходимости накладывать на себя руки. Я еще не мог сказать, как я умру, но знал, что смерть — моя цель.

Дом в округе Бакс переполняли болезненные воспоминания об Элен и Бенни, а когда я прошел на кухню, выглянул в окно и увидел вишни, сердце мне сжало, как клещами. Деревья цвели, зеленые листочки едва проглядывали сквозь бело-розовое облако лепестков.

Бенни и я больше всего любили вишни в цвету, и я чуть не застонал от горя. Привалился к стене, не в силах даже дышать, из глаз покатились слезы.

Какое-то время спустя вышел из дома, постоял под деревьями, глядя на усыпанные цветами ветви. Бенни умер девятью месяцами раньше, но деревья, которые он любил, цвели, как и прежде, а потому, уж не знаю, что подвело меня к этому выводу, их цветение означало, что какая-то часть Бенни продолжала жить. Я изо всех сил старался понять эту безумную идею… и внезапно все лепестки опали. Не несколько. Не сотня. В течение минуты все до единого лепестки попадали на землю. Я не верил своим глазам. Лепестки валили так же густо, как снег в буран. Раньше я ничего такого не видел. Лепестки цветков вишни не опадают тысячами, одновременно, в безветренный день.

Когда феноменальное явление закончилось, я собрал лепестки с плеч и волос. Пристально разглядел их. Они не скукожились, не завяли, ничем не заболели.

Я поднял голову.

На обоих деревьях не осталось ни одного цветка.

Сердце у меня гулко забилось.

Вокруг моих ног поднявшийся легкий западный ветерок начал шевелить опавшие лепестки.

— Нет, — вырвалось у меня, и в голосе слышался такой испуг, словно я не смел признаться даже себе, кому я говорил нет.

Я отвернулся от деревьев и побежал в дом. На ходу последние лепестки свалились с моих волос и одежды.

В библиотеке, доставая из бара бутылку «Джека Дэниелса», я понял, что все еще сжимаю лепестки в кулаке. Бросил их на ковер, вытер ладонь о брюки, словно прикасался к чему-то грязному.

Поднялся в спальню с бутылкой и пил до потери сознания, отказываясь признать причину, заставившую меня напиться. Говорил себе, что она не имеет ничего общего с вишнями, что я пью, стараясь забыть несчастья последних лет.

Атеизм действительно стал для меня навязчивой идеей, отбросить которую не было никакой возможности.

* * *

Я проспал одиннадцать часов и проснулся с больной головой. Выпил две таблетки аспирина, постоял под обжигающе горячей водой пятнадцать минут, потом минуту под холодной, энергично растерся, выпил еще две таблетки аспирина и спустился на кухню, чтобы сварить кофе.

Через окно над раковиной увидел вишневые деревья. Зеленые листочки едва проглядывали сквозь бело-розовое облако лепестков.

«Галлюцинация», — с облегчением подумал я. Вчерашняя пурга из лепестков была галлюцинацией.

Выбежал во двор, внимательно осмотрел зеленую траву под деревьями. Обнаружил лишь несколько лепестков, сорванных ветром.

С облегчением, но где-то разочарованный вернулся на кухню. Сварил кофе. Налил чашку. И тут вспомнил про лепестки, которые бросил на пол в библиотеке.

Выпил две чашки кофе, прежде чем набрался мужества и заставил себя пойти в библиотеку. Лепестки лежали там, где я их и бросил — пожелтевшие, скукожившиеся. Я их поднял, сжал руку в кулак.

«Нет, — сказал я себе, — ты не должен верить в Христа, в Бога-Отца или какого-то бестелесного Святого духа.

Религия — это болезнь.

Нет, нет, ты не должен верить в эти глупые ритуалы, в догмы и доктрины. Фактически, ты не должен верить в бога, чтобы признавать существование загробной жизни.

Иррационально, нелогично.

Нет, подожди, подумай об этом. Так ли невозможно, что жизнь после жизни совершенно естественна, что в этом нет ничего божественного, это явление природы? Гусеница проживает одну жизнь, потом трансформируется и живет снова уже как бабочка. Тогда, черт побери, почему не предположить, что наши тела — это гусеницы, а души улетают в другую реальность после того, как более не могут использовать тела? По сути, та же трансформация, что и у гусеницы, только более высокого порядка».

Медленно, со страхом, но и с надеждой, я прошел через дом, вышел из двери черного хода, направился к вишням. Встал под ними, разжал кулак, открыв лепестки, оставшиеся от вчерашней пурги.

— Бенни? — с благоговейным трепетом позвал я.

И лепестки снова начали падать. С обеих деревьев — бело-розовые, лениво кружась, на траву, на мои волосы, одежду.

Я застыл, как изваяние.

— Бенни? Бенни?

В минуту землю укутало белое покрывало, ни одного лепестка не осталось на ветвях.

Я рассмеялся. Нервным смехом, который мог перейти в маниакальный хохот. Я не контролировал себя.

Заговорил вслух, уже не знаю, почему: «Я боюсь. О дерьмо, как я боюсь».

Лепестки начали подниматься с травы. Не несколько — все. Вернулись на ветки, с которых только что упали. Тот же снегопад, только в обратном направлении. Нежные лепестки гладили мне лицо.

Я вновь рассмеялся, смеялся и смеялся, но страх быстро сходил на нет, смех становился веселым, радостным.

Через минуту бело-розовое облако окутало вишни.

Я чувствовал, что Бенни не внутри одного из деревьев. Феномен, с которым я столкнулся, служил подтверждением языческих верований не больше, чем христианства. Но он где-то был. Он не ушел навсегда. Он где-то был и, когда пришло бы мое время уйти туда, где сейчас находились он и Элен, от меня требовалось лишь верить, что их можно найти, и тогда я бы точно их нашел.

Скорлупа моей навязчивой идеи треснула с таким грохотом, что его, должно быть, услышали в Китае.

В голову вдруг пришла цитата из Герберта Уэллса. Я всегда восхищался его книгами, но самыми жизненными, пожалуй, были написанные им слова, которые я вспомнил, стоя под вишнями: «Прошлое — это начало начал, и все, что есть и было — сумерки зари».

Он, разумеется, писал об истории и о долгом будущем, которое ожидает человечество, но эта мысль соотносилась со смертью и загадочным воскресением, которое следовало за ней. Человек мог прожить сотню лет, но его длинная жизнь являлась лишь сумерками зари.

— Бенни, — прошептал я. — О Бенни.

Но лепестки больше не падали, и в последующие годы я больше не получал никаких знаков свыше. Да я в них больше и не нуждался.

С того самого дня я знал, что смерть — это не конец, и я, умерев и воскреснув, соединюсь с Элен и Бенни.

А как же бог? Он существует? Не знаю. Хотя я уже десять лет верю в загробную жизнь, в церковь так и не хожу. Но если после смерти попаду в какую-то другую реальность и найду, что он ждет меня, не удивлюсь и приду в его объятия радостный и счастливый, потому что там меня ждет встреча с Элен и Бенни.

Примечания

1

Ист-Коукер — деревня в Сомерсете, Англия, где похоронен поэт.

(обратно)

2

Глюк, Луиза (р. 1943) — известная американская поэтесса.

(обратно)

3

Джастис, Дональд (р. 1925) — современный американский поэт.

(обратно)

4

Маккалерс, Карсон Смит (1917–1967) — американская писательница, представительница литературы Юга.

(обратно)

5

О'Коннор, Мэри Флэннери (1925–1964) — американская писательница, представительница литературы Юга.

(обратно)

6

Культовый фильм «Близкие контакты третьего вида» Стивена Спилберга вышел на экраны в 1977 г.

(обратно)

7

Замогильная смена — так на радио, телевидении, в полиции называют смену с полуночи до восьми утра, когда большинство людей спит, а потому мало чего происходит.

(обратно)

8

1 галлон = 4, 546 л.

(обратно)

9

Хотелось бы знать, кто уверил автора в том, что в Кремле есть минареты.

(обратно)

10

«Впрочем, близок конец всему. Итак, будьте благоразумны и бодрствуйте в молитвах».

(обратно)

11

Откровение Иоанна Богослова, 12:12.

(обратно)

12

Prie-dieu — церковная скамейка, на которую становятся коленями молящиеся.

(обратно)

13

«Я увижусь с тобой» (I'll be Seeing You) — песня, ставшая хитом.

(обратно)

14

Люмен — единица светового потока.

(обратно)

15

Поэма «Полые люди» написана T. C. Элиотом в 1925 г.

(обратно)

16

Куотербек — в американском футболе ведущий игрок, разыгрывающий.

(обратно)

17

«Вторжение похитителей тел» — фильм 1956 г., римейки которого выходили в 1978 и 1994 гг. В основе фильмов — научно-фантастический роман Джека Финнея «Похитители тел».

(обратно)

18

Английский глагол имеет много значений. Поэтому название книги переводится как «Служить человеку», так и «Подавать (на стол) человека».

(обратно)

19

Автор дает девочке говорящую фамилию: Роуз — Кохе — роза (англ.).

(обратно)

20

Вергилий — тоже говорящая кличка. Великим римским поэтом написан героический эпос «Энеида» о странствиях троянца Энея.

(обратно)

21

Ичабод Крейн — герой новеллы «Легенда о Сонной лощине» классика американской литературы Вашингтона Ирвинга (1783–1859).

(обратно)

22

Джеймс Генри младший (1843–1916) — писатель, известность которому принесли психологические романы. Родился в Америке. С 1876 г. жил в Великобритании (позднее принял британское подданство), где и создал все свои наиболее значимые произведения.

(обратно)

23

«Маленький магазин ужасов» — классическая черная комедия (1960). В 1986 г. был снят римейк этого фильма.

(обратно)

24

Беовульф — главный герой англосаксонского эпического произведения, написанного в конце VII — начале VIII в. Действие поэмы происходит в Скандинавии (Дании и Швеции). Среди прочих чудовищ он убивает и Гренделя.

(обратно)

25

Известные голливудские актеры Джин Барри (р. 1921) и Энн Робинсон (р. 1927) сыграли главные роли в фильме «Война миров» 1953 г. В фильме 2005 г. им уже достались роли бабушки и дедушки.

(обратно)

26

Митчум Роберт (р. 1917) — известный голливудским актер. Фильм «Дорога грома» вышел на экраны в 1958 г.

(обратно)

27

Лампа (фонарь) Коулмана — лампа, в которой источником света является горящий сжиженный газ. Названа по фамилии Уильяма Коффина Коулмана (1870–1957), ее изобретателя (первая модель появилась в 1901 г.) и создателя компании, которая эти лампы до сих пор и производит.

(обратно)

28

Раtricide — отцеубийство (лат.).

(обратно)

29

Дикинсон, Эмили (1830–1886) — известная американская поэтесса. Всю жизнь прожила затворницей. Стихи писала тайно. Ее творчество оценили по достоинству лишь в XX столетии.

(обратно)

30

Иетс (Йитс Ейтс), Уильям Батлер (1865–1939) — ирландский поэт и драматург, лауреат Нобелевской премии (1923).

(обратно)

31

Соответственно, порядка 50 см и 3,5 кг.

(обратно)

32

Телесериалу предшествовали два фильма, «Флиппер» (1963) и «Новые приключения Флиппера» (1964), успех которых инициировал создание телесериала.

(обратно)

33

Приключенческий телесериал (основой также послужил фильм — «Лэсси, вернись»), главная героиня которого — колли по кличке Лэсси. Шёл в 1954–1971 гг.

(обратно)

34

Джон Денвер (р. 1943) — настоящее имя Генри Джо Дойтшендорф, один из наиболее популярных исполнителей Америки в 1970-х гг. «Песня Энн» принесла певцу мировое признание.

(обратно)

35

Во многих триллерах клоун — одна из ипостасей зла. К примеру, в романе Стивена Кинга «Оно».

(обратно)

36

Келли, Эмметт (1898–1979) — цирковой клоун, создатель образа-маски «Грустного Вилли». С успехом выступал США и Англии.

(обратно)

37

Братья Ринглинг — ятеро братьев из г. Барабу, ил Висконсин, создатели крупнейшего в мире цирка (1907 г.), которым семья Ринглинг владела до 1967 г.

(обратно)

38

Преэклампсия — токсикоз второй половины беременности.

(обратно)

39

Эклампсия — пик негативных нарушений функционирования организма, вызванных токсикозом второй половины беременности, который может наложиться на роды.

(обратно)

40

Окситоцин — средство, стимулирующее родовую деятельность.

(обратно)

41

Келли, Джин (1912–1996) — звезда Бродвея и Голливуда 1940-1950-х гг. Танцовщик, певец, актёр и хореограф.

(обратно)

42

Астер, Фред (1899–1987) — настоящее имя Фред Аустерлиц, знаменитый танцовщик и актёр.

(обратно)

43

Федерал экспресс — крупнейшая частная почтовая служба срочной доставки небольших посылок и бандеролей.

(обратно)

44

«Юнайтед парсел сервис» — частная служба доставки посылок. Владеет собственным воздушным и автомобильным транспортом.

(обратно)

45

Семейство Аддамсов — персонажи серии комиксов художника Чарльза Аддамса, появившиеся в журнале «Ньюйоркер» в 1935 г. Жутковатое, но смешное семейство монстров.

(обратно)

46

Ай-кью (IQ аббревиатура Intelligense Quotient) — коэффициент умственного развития.

(обратно)

47

Сноу (snow) — снег (англ.).

(обратно)

48

Glacage de Fromboise — иней на малине (фр.).

(обратно)

49

Злой Койот — герой популярной серии мультфильма киностудии «Уорнер Бразерс».

(обратно)

50

Полианна — героиня одноимённой детской повести Элеанор Портер, неисправимая оптимистка. Имя Полианна стало нарицательным — символом ничем не оправданного оптимизма.

(обратно)

51

На французском bijou (бижу) означает драгоценность, украшение, безделушка.

(обратно)

52

Лобел, Арнольд (1933–1987) — американский детский писатель и иллюстратор, автор более 70 книг.

(обратно)

53

Мотель «Бейтс» — фильм ужасов (1987), действие которого разворачивается в одноимённом мотеле.

(обратно)

54

Бигфут — одно из прозвищ снежного человека, в переносном смысле — здоровяк.

(обратно)

55

Гарфункель, Арт (р. 1941) — известный американский певец. Начинал карьеру в составе дуэта «Саймон и Гарфункель».

(обратно)

56

De nada — Пустяки (исп.).

(обратно)

57

Бигл — от beagle, коротконогая гончая, ищейка (англ.).

(обратно)

58

Рудольфе Валентино (1895–1926) — настоящее имя Родольфо Альфонсо Рафаэль Пьер Филиберт Гульелми, голливудский киноактёр, который пользовался потрясающим успехом у женщин. Звездой стал в 1921 г., сыграв главную роль в фильме «Четыре всадника Апокалипсиса». Умер от прободения язвы.

(обратно)

59

«Беовулф» («пчелиный волк», т. е. медведь) — англосаксонское эпическое произведение, написано в конце VII — начале VIII века, рукопись датируется приблизительно 1000 г.

(обратно)

60

Хайсмит, Патриция (1921–1995) — известная американская писательница, работавшая на стыке жанров детектива и «ужастиков».

(обратно)

61

Эбботт и Костелло (Эбботг, Бад, Костелло, Лу) — знаменитый комедийный дуэт 1940-1950-х гг.

(обратно)

62

«Панч и Джуди» — традиционное уличное кукольное представление, вроде русского Петрушки. Его главные действующие лица — горбун Панч с крючковатым носом, воплощение оптимизма, и Джуди, его жена, неряшливая и нескладная. Появилось в Англии во второй половине XVII в. (от итальянского Punchinello).

(обратно)

63

Gesundheit! — Будьте здоровы! (нем., при чихании).

(обратно)

64

На английском глагол to shoot означает и заарканить, и подстрелить, и снимать фильм. Отсюда и путаница.

(обратно)

65

Кертис, Джейми Ли (р. 1958) — известная киноактриса, дочь звёздной пары Тони Кертиса и Джанет Ли. Речь идёт о триллере Джо Карпентера «Хэллоуин» (1978).

(обратно)

66

Фильм «Джонас в пустыне».

(обратно)

67

Полента — каша из кукурузной муки.

(обратно)

68

Мэррик, Джозеф (1862–1890) — получил прозвище Человек-слон за физиологические уродства, вызванные болезнью. Обрёл вторую жизнь после выхода на экраны фильма Дэвида Линча «Человек-слон» (1980).

(обратно)

69

Pate sablee — песочное тесто (фр.).

(обратно)

70

Kugelhopf — кекс (нем.).

(обратно)

71

Streusel — сладкий пирог с присыпкой из крошек тести, масла и сахара (нем.).

(обратно)

72

Обе модели вездехода выпускаются с 1985 г. компанией «Лй-эм дженерал» (I. M. General).

(обратно)

73

Маккуин, Стив (1930–1980) — голливудский киноактёр, звезда 1960-1970-х гг. Сыграл немало ролей героя-одиночки, которому приходилось уходить от погони. Маккуин блестяще водил мотоцикл и автомобиль и в реальной жизни.

(обратно)

74

20 градусов по принятой в Америке шкале Фаренгейта соответствуют примерно 7 градусам мороза по Цельсию.

(обратно)

75

Фатом — морская сажень, равняется 6 футам (чуть больше 180 см).

(обратно)

76

Максвелл Смарт — агент 86 (актёр Дон Адаме), герои популярного (1965–1970 гг.) шпионского телесериала. Герой кинофильма «Раздевающая бомба» (1980).

(обратно)

77

Крокетт, Дэви (Дейвид, 1786–1836) — герой освоения Дикого Запада, незаурядный охотник и следопыт.

(обратно)

78

Чайлд, Джулия (1913–2004) — самый знаменитый кулинар Америки, автор множества книг, ведущая телепередачи, не входившей с экранов многие десятилетия. В 2003 г. кухня Джулии Чайлд, в которой снималась её программа, стала реликвией «американской культуры. Её поместили в Национальном музее американской истории Смитсоновского института.

(обратно)

79

Пост, Эмили Прайс (1873–1960) — писательница, автор популярной книги «Этикет — Голубая книга хорошего тона». IV колонку на ту же тему печатали более 200 газет, с 1931 г. она вела соответствующую передачу на радио, короче, считалась «законодательницей мод» в вопросах этикета.

(обратно)

80

«Пришлите клоунов» — песня известной джазовом певицы Сары Воан (1924–1990).

(обратно)

81

ЮНИСЕФ — международный фонд ООН по оказанию помощи детям.

(обратно)

82

Рэгги — музыкальный стиль.

(обратно)

83

Госпел — негритянская музыка, сочетающая элементы церковного песнопения, блюза и джаза.

(обратно)

84

Эпидуральная анестезия — один из видов местного обезболивания, применяется в том числе и при родах.

(обратно)

85

Шоколадный сабайон — сладкий напиток.

(обратно)

86

Астер, Фред (1899–1987) — настоящее имя Фред Аустерлиц, знаменитый танцовщик и актёр. Как пишут его биографы, «начал танцевать, как только научился ходить».

(обратно)

87

Сленговое выражение «bullshit artist» означает отменный, большой лжец (выдумщик).

(обратно)

88

Слово «foxy» (лисичка) применительно к женщине имеет значение «сексуальная».

(обратно)

89

Кросби, Гарри (Бинг) Лиллсис (1903–1977) — известный американский певец.

(обратно)

90

Картофель «айдахо» — сорт очень крупного картофеля. В основном употребляется в печёном виде.

(обратно)

91

Диллинджер, Джон (1902–1934) — известный преступник, совершил серию убийств и ограблений банка.

(обратно)

92

Джеймс, Джесси (1847–1882) — знаменитый бандит, герой многих вестернов, баллад и преданий

(обратно)

93

Дикинсон, Эмили (1830–1886) — известная американская поэтесса. Всю жизнь прожила затворницей в доме отца в Массачусетсе. Писала тайно, при жизни опубликовала лишь несколько стихотворений.

(обратно)

94

«Прозак» — психотропное средство, очень популярный на Западе антидепрессант.

(обратно)

95

«Холмарк карде» — крупнейшая в мире фирма по производству поздравительных и приветственных открыток на все случаи жизни. Рекламный лозунг: «Для того, кто тебе дорог, — самое лучшее». Штаб-квартира в Канзас-Сити.

(обратно)

96

Массовые издания в США выходят в трёх форматах: в переплёте (произведения известных авторов), трейд-сайз (тот же размер страницы, но в обложке) и покетбук (обложка и уменьшенный размер страницы).

(обратно)

97

Каупер, Уильям (1731–1800) — английский поэт-сентименталист.

(обратно)

98

Соответствует 10 градусам по шкале Цельсия.

(обратно)

99

«Ботокс» — экстракт ботулинового токсина А. Блокирует нервные сигналы, поступающие от мозга к мышцам. Впрыснутый в лоб или область глаз, «ботокс» не позволяет пациентам хмуриться или щуриться, то есть защищает от образования и углубления морщин в этой зоне.

(обратно)

100

Тиллотсон, Джонни (р. 1939) — американский певец. Песня «Поэзия в движении» в чартах I960 г. поднималась в США на второе место, в Великобритании — на первое.

(обратно)

101

Претцель — сухой кренделёк. Подсоленные претцели идут под пиво.

(обратно)

102

Хефнер, Хью (р. 1926) — основатель журнала «Плейбой» (1953 г.), в первом номере которого был напечатан календарь с фотографией обнажённой Мэрилин Монро.

(обратно)

103

Кисадилья — пирожок из кукурузной муки с сыром (мясом).

(обратно)

104

Начо — тортилья (небольшая лепёшка, запечённая с сыром и перечным соусом).

(обратно)

105

Пэрриш, Максфилд Фредерик (1870–1966) — известный американский художник и иллюстратор.

(обратно)

106

Бегающая Кукушка и Злобный Койот — персонажи серии мультфильмов киностудии «Уорнер бразерс».

(обратно)

107

Сальса — острый соус.

(обратно)

108

В английском языке местоимение «it» обозначает неодушевлённые предметы независимо от рода. Как станет ясно чуть ниже, слова Барбары «it says» относятся к морю. Билли думает, что речь идёт о записке.

(обратно)

109

На английском все эти слова начинаются с буквы «р» — papa, potatoes, poultry, prunes, prism.

(обратно)

110

Безопасное стекло — стекло, изготовленное по специальной технологии. При разрушении превращается в крошку, не даёт острых осколков.

(обратно)

111

Псалом 36:11.

(обратно)

112

Намёк на поэму Т. С. Элиота «Полые люди».

(обратно)

113

Симпсон, Орентал Джеймс (1947) — звезда американского футбола. Приобрёл общенациональную известность как актёр телевидения и спортивный комментатор. В 1994 году был обвинён в убийстве жены и её любовника. Оправдан присяжными.

(обратно)

114

Джо Фрайди — главный герой полицейского радио— и телесериала «Драгнет».

(обратно)

115

В Библии дважды встречается выражение «ловцы человеков», в Евангелии от Матфея и Марка, по одному поводу: Иисус, проходя близ моря Галилейского, увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, которые были рыболовами и закидывали сети в море. «И говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков».

(обратно)

116

«Лайфсэйверс» — леденцы, которые выпускаются в виде миниатюрного спасательного круга.

(обратно)

117

Буррито — тонкая лепёшка, свёрнутая пирожком с начинкой из жареных бобов.

(обратно)

118

Пубертатный период — период полового созревания.

(обратно)

119

Намёк на рекламный ролик батареек компании «Эвэреди бэттери». Слоган: «Нет ничего долговечнее батареек «Энерджайзер». Они работают, работают, работают…»

(обратно)

120

Маппетс — куклы, созданные художником и кукловодом Дж. Хенсоном. Впервые появились на телеэкране в 1955 г. в передаче «Сэм и друзья». Благодаря программе «Маппет-шоу» (создана в 1976 г.) стали известны во всём мире.

(обратно)

121

Вишисуас (Vichyssoise) — луково-картофельный суп (фр.).

(обратно)

122

Эбботт, Бад (1895–1974) и Костелло, Лу (1908–1959) — знаменитый комедийный дуэт 1930-1950-х гг.

(обратно)

123

Госпел — негритянская музыка, сочетающая элементы церковного пения, блюза и джаза.

(обратно)

124

«Мейс» — слезоточивый газ, применяемый для самообороны, а также полицией против участников уличных беспорядков.

(обратно)

125

«Тазер» — электрошокер, который выстреливает электродами (дротиками). При попадании в цель (человека, животное) между ними проскакивает мощный разряд. Изобретён в 1974 г. сотрудником НАСА Джеком Кавером. Принят на вооружение полицией многих стран. Недостатков два: бьёт на расстояние до семи метров и после каждого выстрела «тазер» необходимо перезаряжать, сматывая провода.

(обратно)

126

Зудеко — Музыкальный стиль.

(обратно)

127

Гремлины — мифологические существа, вечно строящие людям пакости. В частности, их было принято считать виновниками всех механических неполадок в военной технике во время Второй мировой войны.

(обратно)

128

Английское слово perfomance на русском языке имеет несколько значений и в разных контекстах переводится по-разному. В данном контексте речь идёт о перфомансе. Но «представление» — ключевое для Билли слово, поэтому указано это значение.

(обратно)

129

Эпоха Мейдзи («реставрация» Мейдзи) — период политического и социально-экономического преобразования Японии при императоре Мейдзи Муцухито (1852–1912), сопровождающийся и расцветом культуры.

(обратно)

130

Здесь прямая отсылка к словам Альфреда Хичкока: «В хорошем детективе человек держит в руке отрубленную голову. В плохом с головы капает кровь и пачкает ковёр».

(обратно)

131

Ли, Джанет (1927–2004) — настоящее имя — Жанетт Моррисон, голливудская актриса. Всемирную известность ей принесла роль Мэрион Крейн в классическом фильме ужасов Альфреда Хичкока «Психоз» (I960), где её героиню убивают ножом в душе мотеля. За эту эпизодическую роль Джанет Ли номинировали на премию «Оскар».

(обратно)

132

Значение английского глагола to kill (произносится как «кил») — убивать.

(обратно)

133

«Рожденный свободным» — мелодия, написанная Милтом Джексоном, одним из наиболее известных американских джазистов 1940-х годов.

(обратно)

134

Джон Керри соперничал с Джорджем Бушем на президентских выборах 2004 г. Действие романа — 2006 г.

(обратно)

135

Таггарт несколько видоизменяет Библию: «Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли» — Бытие, 4:10.

(обратно)

136

Ружья для пейнтбола стреляют шариками с краской.

(обратно)

137

Блу-Болс (Blue Balls) — в переводе с английского «Синие яйца».

(обратно)

138

Страна амишей — часть штата Пенсильвания, населенная амишами, членами консервативной религиозной секты, жизнь которых строится на буквальном толковании Библии, т. е. они не пользуются электричеством или автомобилями, пашут землю плугом и т. д.

(обратно)

139

Интеркос (Intercourse) — в переводе с английского «половой акт».

(обратно)

140

«Крестословица» — настольная игра в слова. Состоит в том, чтобы на разграфленной доске расставить фишки в виде слов.

(обратно)

141

Один из афоризмов Оливера Уэнделла Холмса (1809–1894) — врача-физиолога, поэта, писателя, эссеиста, автора множества афоризмов.

(обратно)

142

Птичка Твити — кенарь Твити, герой мультфильмов, придуманный Бобом Клампеттом и появившийся на экранах в 1942 г. Вместе с котом Сильвестром составлял одну из самых знаменитых пар мультипликационного мира. В 1947 г. мультфильм «Пирог Твити» получил премию «Оскар».

(обратно)

143

Брат мой (иск. итал.).

(обратно)

144

Заходи (иск. итал.).

(обратно)

145

Браво, маленький братец (иск. исп. — ит.).

(обратно)

146

За сладкую жизнь (итал.).

(обратно)

147

«Паутина Шарлотты» — роман американского писателя Элвина Брукса Уайта (1899–1985), классика американской детской литературы написанный в 1952 году.

(обратно)

148

Здесь Дэниэль, которого цитирует Митч, противопоставляет себя Библии: «А кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира» (Пс. 36:11).

(обратно)

149

День отца — праздничный день, отмечаемый с 1910 г. в третье воскресенье июня.

(обратно)

150

Неизвестная земля (лат.).

(обратно)

151

«Нордстром» — известная сеть универмагов. Первый открылся в 1901 году.

(обратно)

152

«Кайзеры» — автомобили, выпускаемые промышленной корпорацией Генри Джона Кайзера (1882–1967), который гораздо больше известен тем, что организовал конвейерное производство грузовых судов типа «Либерти» с рекордным сроком строительства — четыре с половиной дня от закладки до спуска на воду. Наиболее известны модели «Кайзер Манхэттен» и «Кайзер Вирджиния».

(обратно)

153

Студебеккеры — в России больше известны грузовики этой марки, но компания до 1965 года производила и легковые автомобили (наиболее известные модели: «Старлайнер» и «Аванти»).

(обратно)

154

«Такер торпидо» — быстроходный, надежный и долговечный автомобиль, разработанный в 1948 г. Престоном Такером. Однако фирма «Такер корпорейшн» разорилась, не выдержав жесткой конкуренции, произведя только 49 автомобилей.

(обратно)

155

Замки багажников современных моделей, продаваемых в США, должны снабжаться устройством, позволяющим открывать их изнутри. Сделано это, прежде всего, потому, что в багажнике, играя, может закрыться ребенок.

(обратно)

156

Спаркс Николас — известный американский писатель, один из немногих представителей сильного пола, добившихся успеха в жанре дамского романа. Первый роман, «Блокнот», опубликован в 1996 г. Двенадцатый, «Дорогой Джон», появился на прилавках в октябре 2006 г.

(обратно)

157

ДВП — древесноволокнистая плита.

(обратно)

158

Д. Б. Купер — угнал самолет в 1971 г., угрожая взорвать его. По его требованию на борт самолета передали 200 тысяч долларов, с которыми он и спрыгнул на парашюте.

(обратно)

159

Клоуз, Гленн (р. 1947) — известная голливудская актриса, многократно номинировалась на «Оскара».

(обратно)

160

«Роковое влечение» — фильм-триллер 1987 г., режиссер Э. Лайн, выдвигался на премию «Оскар» в шести номинациях. Исполнивший главную роль Майкл Дуглас после этого фильма перешел в разряд суперзвезд.

(обратно)

161

Дейзи Дак — еще один персонаж мультфильмов Уолтера Диснея, уточка, отличающаяся веселым нравом.

(обратно)

162

В английском написании — Redwing, дословно — «Красное крыло».

(обратно)

163

Райт, Френк Ллойд (1867–1959) — всемирно известный американский архитектор, автор нескольких книг по архитектуре.

(обратно)

164

Поскольку в электронной почте используется английский язык, письма Брайан получил от pigkeeper. Дословно, то ли свиновод, то ли хранитель свиньи, то ли хозяин свиньи.

(обратно)

165

Пигги — имя собственное, на английском (Piggy) означает «свинка».

(обратно)

166

Меланома — злокачественное заболевание кожи. В США по числу заболевших меланомой Калифорния уверенно держит первое место.

(обратно)

167

1 галлон = 3,785 л.

(обратно)

168

Карман — местное уширение проезжей части.

(обратно)

169

Найтингейл, Флоренс (1820–1910) — английская медсестра. Организатор и руководитель отряда санитарок во время Крымской войны 1853–1856 гг. Создала в Великобритании систему подготовки младшего и среднего медперсонала.

(обратно)

170

Речь идет о сайте www.secondlife.com.

(обратно)

171

Ник, аватар — названия псевдонимов, под которыми реальные люди обычно появляются на сайтах Интернета.

(обратно)

172

Американский клуб собаководства — общественная организация, созданная в 1884 г. В нее входит множество клубов по отдельным породам.

(обратно)

173

Pro bono — во имя общественного блага (лат.), то есть бесплатно.

(обратно)

174

Рутбир — безалкогольный напиток.

(обратно)

175

От английского loser — неудачник.

(обратно)

176

Куонсетский ангар (сборный модуль) — ангар полуцилиндрической формы из гофрированного металла.

(обратно)

177

Имя Моник пишется (Monique) не так, как слышится.

(обратно)

178

Это имя пишется (Jane), как слышится.

(обратно)

179

Лампа (фонарь) Коулмана — лампа, в которой источником света является горящий сжиженный газ. Названа по фамилии изобретателя, Уильяма Коффина Коулмана (1870–1957). Первая модель появилась в 1901 г. Созданная Коулманом компания производит эти лампы и по сей день.

(обратно)

180

«Стальные магнолии» — американский фильм (1969), мелодрама, героини которой — женщины штата Луизиана (в Америке их принято называть «магнолиями»).

(обратно)

181

Рамми — карточная игра.

(обратно)

182

Кэтрин Хепберн (1907–2003) снялась с Кэри Грантом (1904–1986) в четырех фильмах, начиная с «Сильвии Скарлетт» (1936). Актеров некоторое время связывали и личные отношения. А Холли Голайтли в знаменитом фильме (1961) по рассказу Трумена Капоте сыграла Одри Хепберн (1929–1993).

(обратно)

183

«Ай-под» (iPod) — плеер с процессором разработки ком пании «Эппл» (Apple). Стив Джобс — глава корпорации «Эппл».

(обратно)

184

Маршмэллоу — суфле, ранее из алтея, теперь из кукурузного сиропа, сахара, пищевого крахмала, декстрозы и других компонентов. Поджаривается на палочке на открытом огне.

(обратно)

185

Шрайнеры — члены Ордена древнего храма (shrine — храм), общественной организации, действующей на территории США. Среди прочего Орден строит и патронирует детские больницы.

(обратно)

186

В постановках сказки Джеймса Барри «Питер Пэн» главную роль традиционно играли женщины. Мэри Мартин (1913–1990), звезда бродвейских мюзиклов, впервые сыграла в «Питере Пэне» в 1954 г. Этот мюзикл с ее участием шел на Бродвее более 10 лет.

(обратно)

187

«Ин-и-Аутбургер» — сеть кафе быстрого обслуживания, работающих по принципу «автоокна». Обеденного зала нет.

(обратно)

188

На английском фамилия Джульетты — Junkie. Это сленговое слово, означающее «наркоман», «торчок».

(обратно)

189

Таймшер — право на использование в течение фиксированного времени.

(обратно)

190

КОО (LLC) — компания с ограниченной ответственностью.

(обратно)

191

ТОО (LLP) — товарищество с ограниченной ответственностью.

(обратно)

192

«ФедЭкс» — «Федерал экспресс корпорейшн», крупнейшая частная почтовая служба срочной доставки.

(обратно)

193

Наверное, здесь следует упомянуть, что Тайрон Слотроп — герой романа «Радуга земного притяжения» (1973) американского писателя Томаса Пинчона (р. 1937). По мнению многих критиков, это объемное произведение — лучший постмодернистский роман XX в. В 1974 г. Пинчон получил за этот роман Национальную книжную премию.

(обратно)

194

Санта-Барбара и Монтерей — города на Тихоокеанском побережье Калифорнии. Расстояние между ними примерно 240 миль. Санта-Барбара — практически пригород Лос-Анджелеса. Монтерей находится севернее.

(обратно)

195

Френель, Огюстен Жан (1788–1827) — французский физик, один из создателей волновой теории света.

(обратно)

196

От Монтерея до Сан-Франциско больше 150 миль.

(обратно)

197

Стейкхауз — ресторан, специализирующийся на стейках.

(обратно)

198

Первое нажатие снимает пистолет с предохранителя.

(обратно)

199

«Поминки по Финнегану» — последний роман ирландского писателя Джеймса Джойса (1882–1941), опубликованный в 1939 г. Джойс работал над ним пятнадцать лет.

(обратно)

200

Леопольд, Блум — главный герой романа «Улисс» Джеймса Джойса.

(обратно)

201

Стивенс, Уоллес (1879–1955) — известный американский поэт, который не видел трагедии в наступающей бездуховности.

(обратно)

202

Грегор, Замза — главный герой рассказа «Превращение» австрийского писателя Франца Кафки (1883–1924).

(обратно)

203

«Мир без нас» — публицистическое произведение Алана Уайсмана, опубликованное в США в июле 2007 г. Повествование о том, что бы произошло, если б человечество внезапно исчезло.

(обратно)

204

Филип Марлоу — детектив, герой произведений классика американской литературы Раймонда Чандлера (1888–1959).

(обратно)

205

Пожалуй, пора указать, что Билли Пилгрим — герой романа «Бойня номер пять» американского писателя Курта Воннегута (р. 1922).

(обратно)

206

«Алка-Зельтцер», «Ролайд-Софтчус» — препараты, нейтрализующие свободную соляную кислоту в желудке.

(обратно)

207

Миокимия (myokymia) — заметное трепетание некоторых мышечных волокон при отсутствии любых других аномалий в организме человека.

(обратно)

208

Борд (от английского board) — доска из пенопласта и стекловолокна под ногами серфера.

(обратно)

209

Скег — жесткий киль борда, удерживает его кормовую часть на волне и позволяет серферу управлять бордом.

(обратно)

210

Социальная сеть в Интернете — сайт с возможностью указать какую-либо информацию о себе (дату рождения, школу, вуз, любимые занятия и другое), по которой пользователя смогут найти другие участники сети. Пример российской социальной сети — сайт «Одноклассники».

(обратно)

211

«Ду-воп» — один из стилей рок-н-ролла, буквально: музыка группы черных певцов, подпевавших «ду-воп, ду-воп» ведущему вокалисту. Относится к традиции негритянского гармонического пения, восходящего к группам 30-х годов типа Ink Spots и в сотнях вариаций продолжившегося в стиле таких ансамблей, как Drifters, Four Tops, вплоть до крайне изысканного и гладкого саунда Stylistics в 1970-е.

(обратно)

212

Доктор Зюс (Сюс, Сьюс, Сьюз) — псевдоним американского писателя и художника Теодора Соиса Гайзера (1904–1991), автора более шестидесяти детских книжек.

(обратно)

213

Зона ожидания — позиция на воде, место в океане, где серферы сидят в ожидании волн. Обычно находится сразу за полосой прибоя. Зона ожидания может изменяться в зависимости от размера волн, отливов и приливов.

(обратно)

214

Губа — часть гребня, которая обрушивается вниз, когда волна начинает разбиваться. В этом месте сосредоточена максимальная движущая сила волны.

(обратно)

215

Лицо волны — скручивающаяся передняя часть волны, обращенная к берегу. Чаще всего именно эта часть используется серферами для скольжения.

(обратно)

216

Труба — пространство внутри разбивающейся волны между брюхом и губой. Во время скольжения внутри волны серфер может быть полностью скрыт от зрителей, особенно тех, которые стоят на берегу. Один из наиболее трудных и уважаемых серферами маневров из-за зрелищности и постоянно меняющихся условий.

(обратно)

217

Буррито — мексиканское блюдо, состоящее из мягкой пшеничной лепешки (тортильи), в которую завернута разнообразная начинка, к примеру фарш, фасоль, рис, помидоры, авокадо или сыр. Иногда туда же добавляется салат и сметана или томатный соус.

(обратно)

218

Тако — блюдо мексиканской кухни. Представляет собой сэндвич из тортильи, свернутой в трубочку или конвертиком и наполненной самой разнообразной начинкой: жареным мясом, кусочками острых колбасок чорисо, луком, зеленым салатом, фасолью и даже листьями кактуса. В качестве приправы служат сыр, гуакамоле (пюре из авокадо с помидорами, луком и перцем) и острые соусы на основе перца чили.

(обратно)

219

«Капресе» (от острова Капри) — салат из свежих помидоров, моцареллы и базилика.

(обратно)

220

Дотком (от составной части названий сайтов «com») — общее название интернет-компаний.

(обратно)

221

Имя Рипа ван Винкля, персонажа новеллы Вашингтона Ирвинга, стало нарицательным обозначением человека, оторвавшегося от действительности, потерявшего связь с собственным временем.

(обратно)

222

Холден, Уильям (1918–1981) — американский киноактер, лауреат премии «Оскар» за лучшую мужскую роль (1953). Фильм «Бульвар Сансет» (1950) получил три премии Американской киноакадемии (номинирован на одиннадцать, в том числе и на главную мужскую роль, исполненную У. Холденом). Считается одним из лучших фильмов режиссера Б. Уайлдера и периодически включается в «списки лучших фильмов всех времен».

(обратно)

223

Купе — тип кузова легкового автомобиля с двумя дверьми.

(обратно)

224

Хассам, Фредерик Чилд (1859–1935) — известный американский импрессионист.

(обратно)

225

Маленькая бутылка (half-bottle) — 0,375 л.

(обратно)

226

Капоната — блюдо из баклажан с помидорами и оливками.

(обратно)

227

Шредер — машинка для уничтожения (разрезания на мелкие кусочки) документов.

(обратно)

228

Довер, Конни — современная американская вокалистка, которая пишет и исполняет кельтскую музыку.

(обратно)

229

Дословно — «Зеленая обувь».

(обратно)

230

ОВП — особо важные персоны.

(обратно)

231

Меланома — злокачественное заболевание кожи. В США Калифорния лидирует по числу больных меланомой.

(обратно)

232

ЮНОС — от UNOS / United Network for Organ Sharing.

(обратно)

233

«Меритейдж» — красное калифорнийское вино. Название выбрано на конкурсе в 1988 г. Победительницей стала Нейл Эдгар из г. Ньюарк, штат Калифорния, предложив сочетание слов merit (достоинство) и heritage (наследие).

(обратно)

234

Намек на роман Р. С. Стивенсона «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда».

(обратно)

235

Резидентура — последипломная больничная подготовка врачей, предусматривающая специализацию в течение 1 года интерном и 3–5 лет резидентом. Ведение частной практики разрешается врачам только после окончания резидентуры.

(обратно)

236

Халлоуми — сыр из козьего и овечьего молока. Вклад Кипра в мировую кулинарию.

(обратно)

237

Синестезия — явление восприятия, когда при раздражении одного органа чувств наряду со специфическими для него ощущениями возникают и ощущения, соответствующие другому органу чувств.

(обратно)

238

Джастис, Дональд (1925–2004) — известный американский поэт, произведения которого практически не переводились на русский язык.

(обратно)

239

«Биркеншток» — немецкая обувная компания, работающая с 1774 г. В данном случае речь, вероятно, идет о сандалиях с закрытым мыском и открытой пяткой.

(обратно)

240

Евразийка, евразиец — дети от смешанных браков, скажем, китаянки и европейца.

(обратно)

241

От Луки, 12:27: «Посмотрите на лилии, как они растут: не трудятся, не прядут».

(обратно)

242

Неоспорин — мазь для заживления ран и предотвращения возникновения инфекции, содержит антибиотики.

(обратно)

243

«Опус один» — калифорнийское красное вино.

(обратно)

244

Австрийская компания «Ридель / Riedel» — законодатель моды на винную посуду.

(обратно)

245

Английское слово Lily имеет несколько значений, в том числе лилия (цветок) и Лили (имя).

(обратно)

246

949, 714 — с этих номеров начинаются телефоны в округе Орандж, штат Калифорния.

(обратно)

247

Честерфилд — диван с кожаной обивкой и широкими подлокотниками.

(обратно)

248

В переводах это стихотворение называется также «Заколдованный замок» и «Непокойный замок».

(обратно)

249

В переводах это стихотворение называется также «Колокола и колокольчики» и «Звон».

(обратно)

250

Бойсе — административный центр штата Айдахо.

(обратно)

251

Альбукерке — крупнейший город в штате Нью-Мексико.

(обратно)

252

Амарилло — город в Техасе.

(обратно)

253

Английское слово Violet, как и Lily, имеет несколько значений, в том числе фиалка (цветок) и Вайолет (имя).

(обратно)

254

Пацифик — знак мира, похожий на отпечаток птичьей лапки, заключенной в круг. Впервые символ был использован во время антивоенного марша на Трафальгарской площади в апреле 1958 года. Пик популярности пацифика пришелся на 60-е годы, время кампании против войны во Вьетнаме.

(обратно)

255

Маккернан, Рой «Пигпен» (1945–1973) — один из основателей рок-группы «Грейтфул дэд».

(обратно)

256

Кросби, Дэвид (р. 1941) — известный американский певец, гитарист, автор песен.

(обратно)

257

Грейс Слик (настоящее имя Грейс Барнетт Уинг, р. 1939) — известная американская рок-певица. Среди прочего солировала в группе «Джефферсон эйрплейн».

(обратно)

258

Лей-зи-бой — раскладное кресло.

(обратно)

259

Так называют американцев, выросших в годы Великой депрессии, а потом сражавшихся на Второй мировой войне.

(обратно)

260

Лавовая лампа — аксессуар украшения помещений, представляет собой прозрачную стеклянную емкость (обычно цилиндр) с прозрачным маслом и полупрозрачным парафином, снизу которых расположена электрическая лампочка. Лампочка нагревает и подсвечивает содержимое цилиндра, при этом происходит «лавообразное» перемещение парафина в масле. Эффект основан на том, что при обычной температуре парафин немного тяжелее масла (и тонет в нем), а при небольшом нагреве он становится легче масла и всплывает. Изобретена в 1960-х годах. Считается символом этого периода.

(обратно)

261

«Кантри Джо и Фиш» — рок-группа, получившая широкую известность в 1966–1971 гг. музыкальными протестами против вьетнамской войны. «Кантри Джо / Country Joe» — так в 1940-е годы называли в Америке Иосифа Сталина, тогда как «рыба / the fish» взята из фразы Мао Цзэдуна, который говорил, что «истинный революционер чувствует себя среди крестьян как рыба в воде».

(обратно)

262

Румпельштильцхен — злобный карлик-горбун, ворующий детей, герой одноименного фильма (1996).

(обратно)

263

Спуки — от английского Spooky (Мороз-по-коже).

(обратно)

264

Лесси — самая знаменитая собака в мире. Образ Лесси был создан англо-американским писателем Эриком Найтом (1897–1943). В 1938 году он опубликовал рассказ «Лесси возвращается домой», а в 1940 г. расширил его до размера романа, который был переведен на 25 языков.

(обратно)

265

Courage — отвага (англ.).

(обратно)

266

Рокуэлл, Норман Персевел (1894–1978) — знаменитый американский художник и иллюстратор.

(обратно)

267

Google Планета Земля — одна из программ, которые предлагает своим пользователям компания «Гугл».

(обратно)

268

Маленькая бутылка (half-bottle) — 0,375 л.

(обратно)

269

Доктор Зюс (Сюс, Сьюс, Сьюз) — псевдоним американского писателя и художника Теодора Соиса Гайзера (1904–1991), автора более 60 детских книжек.

(обратно)

270

«Радио-шэк» — сеть магазинов, торгующих в том числе товарами для радиолюбителей.

(обратно)

271

«Муха» — научно-фантастический фильм 1958 г. (в 1986 г. на экраны вышел ремейк). В камеру телепортации случайно попадает муха, и в ходе эксперимента атомы ее и ученого перемешиваются.

(обратно)

272

Маркировальная (франкировальная) машина предназначена для проставления на почтовом отправлении (письме, открытке, бандероли) знака, определяющего сумму почтового сбора, заменяющего почтовую марку, оттиска календарного штемпеля, а также штемпеля с названием и адресом организации-отправителя.

(обратно)

273

«Тазер» — электрошоковое оружие, принцип действия которого основан на непосредственном действии электрического разряда на цель.

(обратно)

274

Seek — искать (англ.).

(обратно)

275

Purpose — цель (англ.).

(обратно)

276

«Дамбо — летающий слоненок» — книга Элен Эберсон (текст) и Гарольда Перла (иллюстрации), вышедшая в 1939 г., по которой Уолт Дисней снял всемирно известный мультфильм (1941).

(обратно)

277

Дикамилло, Катрина Элизабет (р. 1964) — американская детская писательница. Книга «Приключения Десперо» опубликована в 2003 г.

(обратно)

278

Поэма «К ребенку».

(обратно)

279

Кокос — одно из сленговых названий кокаина.

(обратно)

280

Рубашка (футболка, занавеска) тай-дай — выкрашенная, особым образом завязанная узлами, а потом вываренная. Пользовалась огромной популярностью среди хиппи.

(обратно)

281

Протестантская секта.

(обратно)

282

Пол Буньян — сказочный канадский лесоруб.

(обратно)

283

Для нас Россия вроде бы не Запад, но из Америки виднее.

(обратно)

284

Энни Оукли (1860–1926) — настоящее имя Фиби Энн Мозес, знаменитая американская снайперша, 17 лет выступала с цирковыми номерами.

(обратно)

285

Метамфетамин (на сленге: мет, meth, лед, кристалл, тина, заводка) — наркотик, еще более стимулирующий, чем амфетамин, производным которого является.

(обратно)

286

«КДП» — «Калифорнийский дорожный патруль», сериал телекомпании Эн-би-си (1977–1983).

(обратно)

287

Стойка Уивера — стойка при стрельбе из пистолета или револьвера. Впервые продемонстрирована помощником шерифа Джеком Уивером на соревнованиях полицейских в южной Калифорнии в конце 1950-х. Стрелок располагается под углом к линии огня — левое плечо вперед.

(обратно)

288

«Израильская» (равнобедренная) стойка — стойка при стрельбе из пистолета или револьвера. Основное отличие от стойки Уивера — стрелок стоит перпендикулярно линии огня, и его тело представляет собой бо́льшую цель.

(обратно)

289

Сухая кисть — технический прием, граничащий с живописью и графикой, работа жесткими кистями, слабо насыщенными масляными красками на незагрунтованной ткани или другой поверхности.

(обратно)

290

Уайет, Эндрю Ньюэлл (1917–2009) — американский художник-реалист, один из виднейших представителей изобразительного искусства США XX века.

(обратно)

291

Persist — настойчиво продолжать, упорствовать (англ.).

(обратно)

292

От английского слова smoke — дым.

(обратно)

293

Эббот и Костелло — знаменитый комедийный дуэт 1940-1950-х гг., Бад Эббот (1895–1974) и Лу Костелло (1908–1959).

(обратно)

294

Freedom — свобода (англ.).

(обратно)

295

1 фатом (морская сажень) равняется ровно двум ярдам или шести футам, то есть 1,8288 м.

(обратно)

296

Трискелион (от греч. — трехногий) — древний символический знак, представляющий собой три бегущих ноги, выходящие из одной точки. Символ встречается у греков, критомакедонцев, этрусков, кельтов, а также (в несколько ином виде) у древних японцев и народностей Гималаев. Один из первых солнечных символов, близкий в этом отношении к свастике (иногда трискелион называют тройной, треугольной или трехконечной свастикой). Кроме того, как символ движения солнца, показывающий три основных его положения — восход, зенит и закат, трискелион близок к триквестру. Позднее символ олицетворял «бег времени», ход истории и вращение светил. Украшает флаги острова Мэн и острова Сицилия.

(обратно)

297

«Блэкберри» — коммуникатор разработки канадской компании Research in Motion (RIM). Основным достоинством считается «мгновенный и защищенный» доступ к корпоративной электронной почте.

(обратно)

298

«Избавление» — американский триллер (1972).

(обратно)

299

«Муха» — американский научно-фантастический фильм (1958). Главный сюжетный ход — сбой установки телепортации, как причина случившегося с героем несчастья. Он меняется головой с мухой.

(обратно)

300

«ЗИГ П245 / SIG Р245» — современный автоматический пистолет. Выпускается с 1998 г. Рассчитан в основном для скрытого ношения, имеет компактные размеры, однако его масса довольно значительна. С другой стороны, относительно большая масса оружия помогает снизить ощущаемую стрелком отдачу при стрельбе достаточно мощными патронами 45-го калибра.

(обратно)

301

Пит-босс — менеджер, в чьи должностные обязанности входит наблюдение за питом (группой игорных столов в казино), несущий ответственность за то, чтобы игры проходили в рамках заданных правил, без нарушений. Он открывает и закрывает игровые столы, управляет игровым персоналом (в частности, координирует деятельность крупье или дилера), взаимодействует со смежными службами: видеонаблюдением, охраной, кассой и проч. Пит-босс выступает посредником в спорах, возникающих между игроками или игроками и персоналом.

(обратно)

302

Блэк-джек — одна из самых популярных игр в казино. От «двадцати одного» отличается в мелочах.

(обратно)

303

Башмак — контейнер, сделанный в ширину по размеру колоды, в который укладывается одна или несколько перетасованных колод карт для последующей раздачи. Раздача производится из щели, которая расположена внизу «башмака» непосредственно на игорный стол.

(обратно)

304

«Л. Л. Бин» — известная компания по пошиву мужских рубашек.

(обратно)

305

Стикли, Густав (1857–1942) — лидер американского движения искусств и ремесел, дизайнер, мебельщик. Главные принципы мебели Стикли — прочность конструкции, индивидуальность и изготовление вручную.

(обратно)

306

Грин, Чарльз Самнер (1868–1957), Грин, Генри Матер (1870–1954) — известные архитекторы, видные представители американского движения искусств и ремесел.

(обратно)

307

Гремлины — мифические существа, злобные проказники. Известны как ненавистники техники. С Первой мировой войны все неполадки в технике, начиная с велосипедов и кончая космическими кораблями, приписывают гремлинам. Они ненавидят ее и всячески вредят людям, которые ею пользуются.

(обратно)

308

Сникерс — от англ. sneakers (теннисные туфли).

(обратно)

309

Дикинсон, Эмили (1830–1886) — знаменитая американская поэтесса. Никогда не озаглавливала свои стихотворения. Ниже приведено начало стихотворения номер 254.

(обратно)

310

Протозойные заболевания — заболевания, вызванные простейшими микроорганизмами.

(обратно)

311

«Янки Дудл» — походная песня в маршевом ритме, имеющая давнюю историю. В XVI в. пришла в Англию из Голландии. В США появилась во время войны с французами и индейцами. Текст постоянно менялся.

(обратно)

312

Хэмптоне — курортный городок на Атлантическом побережье, место отдыха вашингтонской элиты.

(обратно)

313

Капуцины — род обезьян, объединяющий до тридцати подвидов, группируемых в четыре вида. Ареал рода включает обширные пространства тропических лесов от Гондураса на севере до Южной Бразилии на юге.

(обратно)

314

Эбб и Фло — герои детского мультипликационного телесериала. Фло — девочка, Эбб — ее песик.

(обратно)

315

Биггер — от английского Bigger, в данном контексте — верзила, здоровяк.

(обратно)

316

Синсемилла — вид качественной марихуаны.

(обратно)

317

Папиллома — свисающая и похожая на бородавку выпуклость на «ножке».

(обратно)

318

Киста — патологическое образование в тканях органа, фактически она представляет собой плотную капсулу с жидкостным содержимым.

(обратно)

319

Пьютер — сплав на основе бронзы. Его процентный состав: 93 % олова, 5 % сурьмы, 2 % меди. В России этот сплав известен с петровских времен. Знаменитые оловянные кружки делались вовсе не из олова, а из пьютера.

(обратно)

320

Loud, hear us! Loud, graciously hear us! — Громкий, услышь нас! Громкий, милостиво услышь нас! (англ.).

(обратно)

321

Луговые собачки — грызуны, похожие на сусликов, размером около 38 см. Они обитают как на поверхности земли, так и в норах — сложных лабиринтах.

(обратно)

322

Ай-ай (или мадагаскарская руконожка) — единственный вид из семейства руконожковых млекопитающих из отряда полуобезьян, длиной до 1 м, с пушистой черно-бурой шерстью, длинным хвостом и удлиненными тонкими пальцами. Самый крупный представитель ночных приматов.

(обратно)

323

Галаго — семейство лориобразных приматов. Являются близкими родственниками лори и рассматривались ранее как одно из их подсемейств. Живут в Африке южнее Сахары, но не встречаются на Мадагаскаре. Острыми ушами и мордочкой галаго напоминают кошку, однако их конечности приспособлены не столько к быстрому бегу, сколько к лазанию и хватанию. Шерсть мягкая и густая, а ее расцветка варьируется в зависимости от вида от серебряно-коричневой до оранжево-коричневой. Для галаго, как для всяких активных по ночам зверей, характерны очень крупные глаза.

(обратно)

324

Лори (ночные лемуры) — семейство приматов. У лори густая и мягкая шерсть, окрашенная в большинстве случаев в серый или коричневый цвет, более темная на спине. Большие глаза, типичные для активных по ночам зверей, направлены вперед.

(обратно)

325

Все перечисленные марки относятся к верхнему ценовому диапазону соответствующих изделий.

(обратно)

326

Фервей — участок с травой средней высоты на поле для гольфа, занимающий большую часть игрового пространства.

(обратно)

327

Ти — точка, с которой делается первый удар на каждой лунке.

(обратно)

328

«Вэнити фэйр» — издающийся в Нью-Йорке журнал о культуре, моде, политике.

(обратно)

329

Хайку, или хокку — стихотворение в три строки из семнадцати слогов.

(обратно)

330

Горное время — время, соответствующее часовому поясу горных штатов США. На семь часов позже Гринвичского, на два часа позже Восточного (на Восточном побережье) поясного времени.

(обратно)

331

Thiobacillus ferrooxidans — бактерии, используемые в процессе биовыщелачивания.

(обратно)

332

Национальный научный фонд — независимое федеральное ведомство, основанное в 1950 г. с целью содействия развитию фундаментальных и прикладных научных и научно-технических исследований в государственных интересах.

(обратно)

333

Агентство по охране окружающей среды — независимое федеральное ведомство, основанное в 1970 г. Обеспечивает и контролирует выполнение законов, касающихся охраны окружающей среды.

(обратно)

334

Министерство национальной безопасности — один из исполнительных департаментов правительства США. Решение о создании подобного ведомства было принято после террористического акта 11 сентября 2001 года. В структуру вошли 14 различных ведомств, в том числе ЦРУ, ФБР, АНБ и Иммиграционная служба. Род деятельности — борьба с терроризмом на высшем уровне. Сам термин перевода неточен: во-первых, слово «министерство» не подходит США, стране, у которой нет центральной полицейской структуры, например, Министерства внутренних дел, и, во-вторых, компетенция этой организации сводится только к координации действий разных силовых служб США, но не к их подчинению. То есть это не Министерство национальной безопасности США, а Департамент собственной, или внутренней, безопасности США, или Департамент безопасности Отчизны.

(обратно)

335

«Костко» — одна из крупнейших торговых сетей клубного типа (покупки могут совершать только члены клуба).

(обратно)

336

Фрактал (от лат. fractus — дробленый, сломанный, разбитый) — термин, означающий геометрическую фигуру, обладающую свойством самоподобия, то есть составленную из нескольких частей, каждая из которых подобна всей фигуре целиком.

(обратно)

337

Странный аттрактор — это аттрактор (множество состояний, точнее, точек фазового пространства, динамической системы, к которому она стремится с течением времени), не являющийся регулярным.

(обратно)

338

Согласно Карлу Юнгу (1875–1961), синхронизм — это совпадение, которое настолько необычно и значительно, что его нельзя отнести исключительно к случайностям.

(обратно)

339

Эндорфины — группа химических соединений, которые естественным путем вырабатываются в нейронах головного мозга.

(обратно)

340

Халапенью — очень острый, с красной толстой морщинистой кожурой перчик.

(обратно)

341

Человек-слон — прозвище жившего в викторианской Англии Джозефа Меррика (1862–1890), полученное из-за чудовищно деформированного лица и тела.

(обратно)

342

Гоминиды (лат. hominidae, от homo — родительный падеж; hominis — человек), семейство отряда приматов. Включает современных и ископаемых (архантропы, палеоантропы) людей.

(обратно)

343

«Безумные мультфильмы» — мультфильмы о зверушках. Первоначально они являлись пародией на мультфильмы Диснея. Появились в 1930 году. Первые герои мультсериала: Поросенок Порки и Утенок Даффи.

(обратно)

344

«Хьюли» — американский многоцелевой вертолет фирмы «Белл хеликоптер текстрон», одна из самых известных и массовых машин в истории вертолетостроения. Всего построено более 10 тысяч. Нынешний вариант вертолета, используемый в корпусе морской пехоты США — UH-1Y.

(обратно)

345

«Армейские рейнджеры» — элитное армейское подразделение, состоящее из лучших бойцов, чьи боевые навыки позволяют им эффективно выполнять как обычные военные, так и особые секретные операции.

(обратно)

346

Городок Кросс-Виллидж в 2000 г. прославился тем, что в день выборов президента США чиновники не смогли вовремя доставить ящики с заполненными бюллетенями к месту подсчета голосов, потому что им помешал огромный бурый медведь, который пришел к зданию городского совета, где весь день проходило голосование. Никто не решился выйти из здания: зверь рычал и не давал открыть дверь.

(обратно)

347

В городе Петоски, штат Мичиган, родился Клод Элвуд Шеннон (1916–2001), американский математик и инженер, изобретатель бита, основатель теории информации, нашедшей применение в современных высокотехнологичных системах связи.

(обратно)

348

«Чейтэк М200» — дальнобойная снайперская винтовка, специально разработанная для поражения на больших дальностях «мягких целей» (soft targets, американский эвфемизм, обозначающий людей — солдат противника, преступников и т. п., в отличие от hard targets — «твердых целей», то есть материальных средств, вроде автомобилей и иной техники). Обеспечивает эффективную стрельбу по ростовой мишени на дальности в 2000 метров, гарантируя точность менее 1 угловой минуты.

(обратно)

349

Сакоташ — блюдо из смеси зеленой кукурузы и лимской фасоли.

(обратно)

350

Филюм — первичный раздел в классификации животных и растений.

(обратно)

351

Элиот, Томас Стернз (1888–1965) — американо-английский поэт, драматург и литературный критик, представитель модернизма в поэзии.

(обратно)

352

«Рокпорт» — компания — производитель обуви из США, основанная в г. Мальборо, штат Массачусетс, в 1971 году Саулом и Брюсом Кап. В настоящее время продолжает производить обувь и управляет собственнойсетью магазинов в США и в 66 странах мира. В 1984 году была приобретена компанией «Рибок». В настоящее время оба производителя принадлежат немецкому производственному гиганту «Адидас». Славится высококачественной, прочной обувью, которая продается и в России.

(обратно)

353

Штат Вирджиния соседствует с Вашингтоном, где расположены все правительственные учреждения, в том числе и штаб-квартира Министерства национальной безопасности, поэтому тревога Камми оправданна.

(обратно)

354

Штайхен, Эдвард (1879–1973) — знаменитый американский фотограф. Его фотопортреты 1920–1930 гг. — мировая классика.

(обратно)

355

Сарджент, Джон Сингер (1856–1925) — известный американский художник. Картина «Гвоздика, лилия, лилия и роза» написана в 1885–1886 гг.

(обратно)

356

«Вечный человек» — сборник философских эссе выдающегося английского писателя Г. К. Честертона (1874–1976), более известного у нас как автор детективных рассказов об отце Брауне и Хорне Фишере.

(обратно)

357

Георгианский — архитектурный стиль, господствующий в Англии в конце XVIII — начале XIX в.

(обратно)

358

Кайботт, Гюстав (1848–1894) — французский коллекционер и живописец, представитель импрессионизма.

(обратно)

359

Полента — каша из кукурузы.

(обратно)

360

Олкотт, Луиза Мэй (1832–1888) — американская писательница. Роман «Маленькие женщины» (1868) основан на воспоминаниях о ее взрослении в обществе трех сестер.

(обратно)

361

По сложившейся традиции роль Питера Пэна играют женщины.

(обратно)

362

Сражение у леса Белло — первое крупное немецко-американское сражение в Первой мировой войне. Началось 6 июня 1918 г., когда американская 2-я дивизия ген. Банди атаковала превосходящие силы ген. Людендорфа в лесу и очистила его после трех недель боев. Американцы потеряли 1811 чел. убитыми и 7000 ранеными.

(обратно)

363

Рикотта — итальянский сыр из сыворотки коровьего или овечьего молока.

(обратно)

364

Битва за Иводзиму — сражение между войсками Японской империи и США за остров Иото (Иводзима) в Тихом океане, начавшееся 16 февраля и завершившееся 26 марта 1945 года победой США. Императорская армия Японии соорудила на острове мощную линию обороны, благодаря которой на протяжении месяца ей удавалось отбивать атаки противника.

(обратно)

365

Битва за Тараву — сражение, происходившее на тихоокеанском театре военных действий Второй мировой войны с 20 по 23 ноября 1943 года.

(обратно)

366

Semper fi — сокращение от semper fidelis (всегда верен), девиз корпуса морской пехоты.

(обратно)

367

Сражение за Гуадалканал проходило с 7 августа 1942 по 7 февраля 1943 года на Тихоокеанском театре военных действий Второй мировой войны. Борьба шла на земле, в воздухе, на воде и под водой между силами союзников и Японии. Боевые действия велись на острове Гуадалканал (Соломоновы острова) и вокруг него. Это было первое крупное наступление союзников против японских сил.

(обратно)

368

Жеода — геологическое образование, замкнутая полость в осадочных (преимущественно в известковых) или некоторых вулканических породах, частично или почти целиком заполненная скрытокристаллическим или явнокристаллическим минеральным веществом, скажем, жеода аметиста или халцедона.

(обратно)

369

Джон-покоритель — герой афроамериканского фольклора. С ним ассоциируется некий корень, обладающий волшебными свойствами. Используется в магии вуду.

(обратно)

370

Нью-эйдж — общее название совокупности различных мистических течений и движений, в основном оккультного, эзотерического и синкретического характера, сформировавшихся в XX веке. Другие названия — «Новая эра», «Эра Водолея» и «Новый век».

(обратно)

371

Поллианна — главная героиня одноименного романа (1913) американской писательницы Элеанор Портер. Стало именем нарицательным для неисправимой оптимистки.

(обратно)

372

Ао даи — буквально «длинная туника», один из нескольких традиционных вьетнамских костюмов, которые носят (в настоящее время) прежде всего женщины. Самый популярный национальный костюм во Вьетнаме.

(обратно)

373

«Фуд нетуок» — кулинарный кабельный канал, предлагающий своим зрителям, среди прочего, рецепты приготовления различных блюд.

(обратно)

374

Кеворкян, Джек (р. 1928) — американский врач, популяризатор эвтаназии. В 1989-м разработал и построил т. н. «машину самоубийства», мерситрон, подающую смертельную дозу анальгетиков и токсичных препаратов в кровь больного, для пациентов, неспособных покончить с собой иными способами. 4 июня 1990-го, используя мерситрон, с собой покончил первый пациент, страдавший болезнью Альцгеймера. В общей сложности в 1990–1998 гг. мерситроном воспользовалось более 130 человек.

(обратно)

375

Довер, Конни — известная американская вокалистка и автор песен.

(обратно)

376

Tres belle — очень красиво (фр.).

(обратно)

377

Шейкеры, амиши — представители религиозных направлений, живущие строго по Библии.

(обратно)

378

Эрхарт, Амелия (1897–1937) — легендарная американская летчица, пропала без вести над Тихим океаном при попытке совершить кругосветный перелет.

(обратно)

379

Секач — рубяще-режущий инструмент, короткий тяжелый нож с широким топоровидным клинком. По своей конструкции напоминает гибрид топора и ножа. Используется для разделки пищи: мяса, туш животных, овощей, корнеплодов.

(обратно)

380

Фанзага, Ливио (р. 1940) — итальянский священник, писатель. Книга «Обманщик» (полное название «Обманщик: наша ежедневная борьба с Сатаной»), вышедшая в 2000 г., стала бестселлером в Италии и переведена на английский.

(обратно)

381

Delirium — бредовое состояние (лат.). Сопровождается разнообразными галлюцинациями и потерей ориентации в пространстве и во времени.

(обратно)

382

«Приключения мышонка Десперо» — сказочная повесть (2003) американской детской писательницы Кейт Дикамилло (р. 1963). Переведена на многие языки, в том числе и на русский.

(обратно)

383

«Уильям-Сонома» — известная американская компания по производству кухонной утвари. Образована в 1956 г. Располагает сетью из более чем 250 магазинов, продает свои товары и по каталогам.

(обратно)

384

Для гладкоствольного оружия (охотничьи ружья, помповики) число калибра означает целое количество круглых пуль, которые можно отлить из 1 английского фунта свинца (453,6 г). Пули при этом должны быть сферические, одинаковые по массе и диаметру, который равен внутреннему диаметру ствола в средней его части. Чем меньше диаметр ствола, тем больше количество пуль. Поэтому двенадцатый калибр — один из самых крупных. Диаметр ствола равен 18,5 мм.

(обратно)

385

«Преосуществление есть победа над порядком природы, и тайна его не может быть рационально постигнута». Н. А. Бердяев.

(обратно)

386

«Питербилт» — название седельных тягачей и грузовиков американской компании «Питербилт моторс».

(обратно)

387

Deus ex machina — бог из машины (лат.), выражение, означающее неожиданную, нарочитую развязку той или иной ситуации с привлечением внешнего, ранее не действовавшего в ней фактора.

(обратно)

388

«Зимняя чудо-страна / Winter Wonderland» — одна из самых популярных рождественских песен. Впервые прозвучала в 1934 году. Создана композитором Феликсом Бернардом (1897–1944) и поэтом Ричардом Б. Смитом (1901–1935).

(обратно)

389

Поэма «Ист-Коукер / East Coker» написана в 1940 г. Ист-Коукер — деревня в графстве Сомерсетшир, где в XVI–XVIII веках жили предки Т. С. Элиота (1888–1965) и откуда они эмигрировали в Бостон. Элиот посетил родную деревню в 1936–1937 гг. Позднее его прах был захоронен на кладбище, а в церкви в 1965 г. установили мемориальную доску. В ее оформлении были использованы начальные и финальные строчки поэмы «Ист-Коукер» — «in my beginning is my end» и «in my end is my beginning» («в моем начале — мой конец» / «в моем конце — мое начало»).

(обратно)

390

Барни / Barney — сокращенное название знаменитого универмага «Блуминдейл / Bloomingdale», в котором появилась едва ли не первая частная служба безопасности.

(обратно)

391

Эти патроны соответствуют калибру 11,5 мм.

(обратно)

392

«Герман Миллер / Herman Miller» — всемирно известная американская компания — производитель функциональной офисной мебели.

(обратно)

393

Боз-ap / beaux-arts (буквально «изящные искусства») — эклектический стиль архитектуры, в противовес распространившемуся в середине XIX века увлечению национальным средневековьем (неоготика, неовизантизм, псевдорусский стиль), продолжавший традиции итальянского ренессанса и французского барокко.

(обратно)

394

Белла-Виста / Belle Vista — дословно: прекрасный вид (итал.).

(обратно)

395

«Триджикон / Trijicon» — известнейшая американская компания (создана в 1981 г.) по производству оптики ночного видения. Все модели начинаются с названия компании.

(обратно)

396

«Федэкс корпорейшн / FedEx Corporation» — американская компания, предоставляющая почтовые, курьерские и другие услуги логистики по всему миру.

(обратно)

397

Моррис, Уильям / Morris, William (1834–1896) — самый знаменитый английский дизайнер XIX в.

(обратно)

398

В данном контексте имя Спаркл / Sparkle — говорящее; в переводе с английского «искра, сверкание».

(обратно)

399

«Бэмби / Bambi» — сказочная повесть австрийского писателя Феликса Зальтена / Felix Salten (1869–1945), впервые опубликованная в 1923 г.

(обратно)

400

Сингапурский слинг — коктейль на основе джина, нескольких видов ликера и сока.

(обратно)

401

«Баттенберг / Battenberg саке» — бисквитный торт с марципановой глазурью. Выпекается из двух коржей разного цвета. Коржи разрезаются и скрепляются джемом между собой так, чтобы на срезе получилась характерная для баттенбергского торта шахматная клетка. Получил свое название в честь бракосочетания в 1884 г. внучки королевы Великобритании Виктории, принцессы Виктории Гессенской, с принцем Людвигом Баттенбергом.

(обратно)

402

Бидермейер / Biedermeier — художественный стиль (направление в немецком и австрийском искусстве, архитектуре и дизайне), распространенный в 1815–1848 гг.

(обратно)

403

Пейот / peyote — кактус, в бутонах которого содержится мескалин.

(обратно)

404

Айяуаска (аяхуаска, айяваска) / ayahuasca — напиток, оказывающий психоактивный эффект, изготовляемый местными жителями бассейна Амазонки, а также название лианы, служащей основным компонентом этого напитка.

(обратно)

405

Дикинсон, Эмили Элизабет / Dickinson, Emily Elizabeth (1830–1886) — американская поэтесса, творчество которой стало известно лишь после ее смерти. Все стихотворения шли под номерами. В настоящее время Эмили Дикинсон считается одной из величайших американских поэтов.

(обратно)

406

Золоченый век / The Gilded Age — в американской истории период быстрого экономического роста и увеличения численности населения после Гражданской войны и во время Реконструкции. Термин «Золоченый век» введен Марком Твеном и его другом и соавтором, американским писателем Чарлзом Дадли Уэймером / Charles Dudley Warner (1829–1900) в их книге «Золоченый век: история сегодня / The Gilded Age: A Tale of Today».

(обратно)

407

Эбенезер Скрудж / Ebenezer Scrooge — персонаж повести Чарлза Диккенса «Рождественская песнь», а также многочисленных фильмов, поставленных по этому литературному произведению. Один из самых больших скупердяев в истории мировой литературы.

(обратно)

408

Английская детская народная песня (пер. С. Я. Маршака). Оригинальный текст: «Sing a song of sixpence, / A pocket full of rye. / Four and twenty blackbirds, / Baked in a pie. / When the pie was opened, / The birds began to sing…»

(обратно)

409

Английская детская народная песня (перевод С. Я. Маршака). Оригинальный текст: «Old King Cole / Was a merry old soul, / And a merry old soul was he…». Обе песенки датированы восемнадцатым веком.

(обратно)

410

Гремлин / Gremlin — мифическое существо из английского фольклора, озорной проказник, сродни домовому. По всей видимости, термин впервые появился в 1940 г. в среде английских летчиков и авиатехников. Гремлины известны как ненавистники техники. Со Второй мировой войны все неполадки в технике, начиная с велосипедов и кончая космическими кораблями, приписывают гремлинам.

(обратно)

411

Фогхорн Легхорн / Foghorn Leghorn — петух, знаменитый герой 28 мультфильмов, созданных в 1946–1963 гг. на студии «Уорнер бразерс / Warner Brothers».

(обратно)

412

Честерфилд / Chesterfield — большой мягкий диван с подлокотниками.

(обратно)

413

Ящерицу назвали в честь Курта Дональда Кобейна / Kurt Donald Cobain (1967–1994), вокалиста и гитариста американской группы «Нирвана / Nirvana».

(обратно)

414

Проблема 2000 / Y2K, или «Y2К-совместимость» (аббревиатура: Y — year (год), 2К — kilo (1000 в системе СИ)).

(обратно)

415

«Безумный (Бешеный) Макс / Mad Мах» — австралийский фильм-антиутопия (1979) с Мелом Гибсоном в главной роли.

(обратно)

416

«Приорат (братство, орден) Сиона / Priory of Sion» — тайная организация, созданная в 1099 г.

(обратно)

417

«Божье дело / Opus Dei (лат.)» — церковная организация, основанная испанским священником Хосемария Эскрива де Балагер (1902–1975) в Мадриде и утвержденная Папой Пием XII в 1942 г.

(обратно)

418

Благотворительный и покровительствующий Орден лосей / Benevolent and Protective Order of Elks — мужская благотворительная организация, основанная в 1868 г.

(обратно)

419

Алар / Alar (Даминозид / Daminozide) — стимулятор роста, созданный в 1963 г. и в 1989 г. запрещенный к использованию в США как повышающий риск раковых заболеваний.

(обратно)

420

Эрлих, Пол Ральф / Ehrlich, Paul Ralph (р. 1932) — известный американский биолог, эколог и демограф.

(обратно)

421

«Соевая зелень / Soylent Green» — американский НФ-фильм (1973).

(обратно)

422

Паннет, Айан / Punnett Ian (p. 1960) — известный американский радиоведущий. Вместе со своей женой Маджери / Margery ведет утреннюю программу на радиостанции КТМИ в Миннеаполисе и субботнюю вечернюю программу на радиостанции «От побережья до побережья / From Coast to Coast», специализирующейся на паранормальных явлениях и существах. Эта программа транслируется и многими другими радиостанциями.

(обратно)

423

Нячанг / Nha Trang — столица провинции Кханьхоа в Центральном Вьетнаме. Расположен на побережье Южно-Китайского моря в 1300 км от Ханоя и в 450 км от Хошимина. Ныне один из самых популярных курортов Вьетнама.

(обратно)

424

Пинчон, Томас Рагглс, младший / Pynchon Thomas Ruggles, Jr. (p. 1937 г.) — американский писатель, один из основоположников «школы черного юмора», ведущий представитель постмодернистской литературы второй половины XX века. Обладатель Фолкнеровской премии за лучший дебют (1963 г.), лауреат Национальной книжной премии (1973 г.).

(обратно)

425

Шестой флот США / United States Sixth Fleet — оперативный флот американских военно-морских сил, дислоцирующийся на Средиземном море. Образован в 1950 г. из эскадры ВМС США, находившейся в Средиземном море со времен Второй мировой войны. Принимал активное участие в операциях времен «холодной войны».

(обратно)

426

Углеводородные нанотрубки / carbon nanotubes — это протяженные цилиндрические структуры диаметром от одного до нескольких десятков нанометров и длиной до нескольких сантиметров, состоящие из одной или нескольких свернутых в трубку гексагональных графитовых плоскостей.

(обратно)

427

«Мистер Картошка / Mr. Potato Head» — американский конструктор для детей, состоящий из пластиковой модели картофелины, к которой можно присоединять различные части, обычно уши, глаза, рот, нос, башмаки, шляпу.

(обратно)

428

Ликантропия / lycantropy — превращение человека в зверя (в более широком смысле — в киборга).

(обратно)

429

Коричневый паук-отшельник / brown recluse spider — обитает преимущественно на юго-востоке США, но по климатическим условиям вполне прижился бы и в Сочи.

(обратно)

430

Найтшейд / Nightshade — дословно с английского «ночная тень».

(обратно)

431

Мистером Джинглсом / Mr. Jingles звали и мышонка в романе Стивена Кинга «Зеленая миля».

(обратно)

432

«Лавка ужасов (Маленький магазинчик ужасов, Магазинчик ужасов) / Little Shop of Horrors» — американский фильм ужасов о растении-мясоеде. Вышел на экраны в 1960 г., в 1986 г. снят ремейк.

(обратно)

433

«Паутина Шарлотты / Charlotte's Web» — детская книга американского писателя Элвина Брукса Уайта / Elwyn Brooks White (1899–1985), впервые опубликованная в 1952 г.

(обратно)

434

Пепельная среда / Ash Wednesday — в католической, англиканской и некоторых лютеранских церквях — день начала Великого поста. Отмечается за 45 календарных дней (1,5 месяца) до праздника Пасхи. В православии соответствует Чистому понедельнику. На католических мессах этого дня проводится специальный обряд посыпания голов верующих освященным пеплом (иногда вместо посыпания пеплом головы наносится на лоб пеплом знак креста).

(обратно)

435

Шпеер, Альберт / Speer, Albert (1905–1981) — государственный деятель Германии, личный архитектор Гитлера, рейхсминистр вооружений и военной промышленности (1942–1945).

(обратно)

436

«Варьете / Variety» — ведущий американский еженедельник, освещающий события в мире шоу-бизнеса. Выходит с 1905 г.

(обратно)

437

Книга американского писателя Теда Керасота / Ted Kerasote «Дверь Мерля / Merle's Door», опубликованная в 2007 г. и ставшая национальным бестселлером.

(обратно)

438

Все имена Ионы — фамилии знаменитых афроамериканских джазистов, многие из которых, будучи виртуозами, еще и руководили большими оркестрами: Дюк Эллингтон (1899–1974), Каунт Бейси (1904–1984), Эрл Хайнс (1903–1983), Рой Элдридж (1911–1989), Тедди Уилсон (1912–1986), Лайонел Хэмптон (1908–2002), Луи Армстронг (1901–1971).

(обратно)

439

Оберлинская консерватория / Oberlin Conservatory of Music — составная часть Оберлинского колледжа (г. Оберлин, штат Огайо), одна из старейших в США. Основана в 1865 г.

(обратно)

440

Великие белые американские джазисты.

(обратно)

441

Мартин, Фредди / Martin, Freddy (полное имя Фредерик Альфред / Frederick Alfred, 1906–1983) — белый американец. Руководитель джазового оркестра и тенор-саксофонист.

(обратно)

442

Джеки Робинсон / Jacky Robinson (полное имя Джек Рузвельт Робинсон / Jack Roosevelt Robinson, 1919–1972) — первый негритянский бейсболист, выступавший в высшей лиге.

(обратно)

443

«Маргарита» / Margarita — коктейль, содержащий текилу с добавлением сока лайма или лимона, цитрусового ликера — трипл-сек и льда.

(обратно)

444

От английского Pearl — жемчуг, жемчужина. (Упомянутая выше Маргарита — тоже жемчужина, только от древнегреческого μαργαρίτης / маргаритис.)

(обратно)

445

Хоаги Кармайкл / Hoagy Carmichael (полное имя Говард Хоагленд Кармайкл / Howard Hoagland Carmichael; 1899–1981) — американский пианист, композитор, певец, актер и руководитель джазового оркестра. «Звездная пыль» — популярнейшая американская песня и классический джазовый стандарт. Мелодия впервые записана в 1927 г. Песня появилась в 1929 г.

(обратно)

446

«Карнавал» / Carnival — бродвейский мюзикл 1961 г., в котором Анна-Мария сыграла главную роль.

(обратно)

447

Кэй Дэвис / Kay Davis (настоящее имя Кэтрин Макдональд Уимп / Katherine McDonald Wimp, 1920–2012) — американская певица, выступавшая с оркестром Дюка Эллингтона.

(обратно)

448

Мария Эллингтон / Maria Ellington (настоящее имя Мария Хокинс Коул / Maria Hawkins Cole, Ellington по мужу, 1922–2012) — американская певица, выступавшая с оркестрами Дюка Эллингтона и Каунта Бейси.

(обратно)

449

Форрест, Хелен / Forrest, Helen (1917–1999) — американская певица, выступавшая с оркестрами Арти Шоу, Бенни Гудмена и Гарри Джеймса.

(обратно)

450

Тилтон, Марта / Tilton, Martha (1915–2006) — американская певица, выступавшая с оркестром Бенни Гудмена, киноактриса.

(обратно)

451

Дейл Эванс / Dale Evans (настоящее имя Люсиль Вуд Смит / Lucille Wood Smith, 1912–2001) — американская певица, писательница, киноактриса.

(обратно)

452

Скэт / scat — специфический способ джазовой вокальной импровизации, при котором голос используется для имитации музыкального инструмента, а пение не несет лексической смысловой нагрузки.

(обратно)

453

Шеп Филдс / Shep Fields (настоящее имя Сол Фельдман / Saul Feldman, 1910–1981) — американский музыкант, руководитель оркестра.

(обратно)

454

Норво, Ред / Norvo, Red (1908–1999) — американский джазист, руководитель оркестра, одним из первых использовал в джазе такие инструменты, как ксилофон, маримба, виброфон. Третий муж Милдред Бейли.

(обратно)

455

Если Джеки Глисон / Jackie Gleason (1916–1987) и Эрнест Боргнайн / Ernest Borgnine (1917–2012) — реальные люди, то Фред Флинтстоун — персонаж мультипликационного сериала «Флинтстоуны», которого озвучивал (1960–1977) Алан Рид / Alan Reed (1907–1977).

(обратно)

456

Люсит / Lucite — прозрачный акриловый пластит. Изобретен в 1930 г. Часто используется для изготовления различной бижутерии.

(обратно)

457

Началом внедрения «плавникового стиля», воплощающего в себе квинтэссенцию американского автомобиля — огромного, мощного и роскошного, считается 1948 г., когда на крыльях «Кадиллака» появились маленькие декоративные «плавники».

(обратно)

458

Уилл Хадсон / Will Hudson (1908–1981) и Эдди Деланж / Eddie DeLange (1904–1949) — американские музыканты и композиторы, возглавлявшие оркестр в 1936–1938 гг.

(обратно)

459

Песню «Лунное сияние» / Moonglow впервые записал в 1933 г. оркестр под управлением Джо Венути / Joe Venuti (1903–1978).

(обратно)

460

Чудо-хлеб / Wonder Bread — марка белого хлеба, появившаяся на прилавках в 1921 г. Впервые хлеб предварительно нарезался на ломти и продавался в упаковке.

(обратно)

461

Херц, Алиса / Herz, Alice (1882–1965) — первая активистка борьбы против войны во Вьетнаме, покончившая с собой самосожжением в Детройте, штат Мичиган.

(обратно)

462

На английском ночное семяизвержение — wet dream / мокрый сон. Учитывая время действия романа и возраст Ионы, значения этого термина он знать не может и воспринимает буквально.

(обратно)

463

Нэт Кинг Коул / Nat King Cole (настоящее имя Натаниэль Адамс Коулз / Nathaniel Adams Coles, 1919–1965) — популярный американский джазовый пианист и певец.

(обратно)

464

Эдвард Р. Мурроу / Edward R. Murrow (настоящее имя Эгберт Роскоу Мурроу / Egbert Roscoe Murrow, 1908–1965) — известный американский журналист, радио— и телекомментатор.

(обратно)

465

Сценарий сериала «Человек от Д.Я.Д.И. / The Man from U.N.C.L.E.» написан Яном Флемингом и задумывался как мини-бондиана.

(обратно)

466

Кю Сакамото / Kyu Sakamoto (настоящее имя Хисаши Ошима / Hisashi Oshima, 1941–1985) — японский певец и актер. Песня «Сукияки / Sukiyaki» стала мировым хитом. В июне 1963 г. поднялась на первую строчку американских хит-парадов. Погиб 12 августа 1985 г. в авиакатастрофе.

(обратно)

467

Джек Ле́ммон / Jack Lemmon (настоящее имя Джон Юлер Леммон III; 1925–2001) — американский актер, отличавшийся необычайно широким диапазоном исполняемых ролей — от острохарактерных до трагических. Леммон восемь раз номинировался на «Оскар» и впервые в истории удостоился этой премии в обеих актерских номинациях — за главную роль (1973) и за роль второго плана (1955).

(обратно)

468

Уолтер Маттау / Walter Matthau (настоящее имя Уолтер Джон Маттоу / Walter John Matthow, 1920–2000) — американский актер-комик, который в 1967 г. удостоился «Оскара» за лучшую роль второго плана — в комедии «Азарт удачи», которую и смотрел в тот день Иона.

(обратно)

469

Маркванд, Джордж Филипс / Marquand, John Philips (1893–1960) — американский писатель. Роман «Покойный Джордж Эпли» получил Пулитцеровскую премию в 1937 г.

(обратно)

470

Уилкинс, Рой / Wilkins, Roy (1901–1981) — американский общественный деятель, борец за социальные реформы и гражданские права. Активный участник движения, имевшего целью улучшить положение афроамериканцев.

(обратно)

471

Абернети, Ральф / Abernathy, Ralph (1926–1990) — американский борец за гражданские права, ближайший соратник Мартина Лютера Кинга. После гибели Кинга Абернети возглавил кампанию движения за права человека.

(обратно)

472

Кармайкл, Стокли / Carmichael, Stokely (р. 1941) — американский общественный деятель, участник американского движения за гражданские права.

(обратно)

473

Следж, Перси / Sledge, Percy (р. 1940) — американский певец в жанре соул. Его наиболее известная песня «Когда мужчина любит женщину / When A Man Loves A Woman» впервые прозвучала в эфире в 1966 г.

(обратно)

474

«Мотаун рекордс» / Motown Records — первая звукозаписывающая студия, созданная афроамериканцем, на которой начинали свою карьеру самые выдающиеся звезды афроамериканской музыки тех лет — Стиви Уандер, Марвин Гэй, Дайана Росс, Смоки Робинсон, Лайонел Ричи и Майкл Джексон.

(обратно)

475

Все эти группы также начали свою карьеру на «Мотаун рекордс».

(обратно)

476

Медаль Почета / Medal of Honor — высшая военная награда США. Награждение производится за «выдающиеся храбрость и отвагу, проявленные с риском для жизни и превышающие долг службы».

(обратно)

477

Чарльз Атлас / Charles Atlas (настоящее имя Анджело Сицилиано / Angelo Siciliano, 1892–1972) — создатель бодибилдинга и связанной с ним программы физических упражнений, которая более всего известна благодаря ее рекламной кампании с именем и образом Атласа. Считается одной из самых продолжительных и запоминающихся рекламных кампаний всех времен.

(обратно)

478

Песня «Когда-нибудь я выбьюсь в люди» / I’m Gonna to Be a Wheel Someday прозвучала в эфире в 1957 г.

(обратно)

479

Система добровольной военной подготовки действует в США с 1916 г. Ее участники освобождаются от платы за обучение, но обязуются прослужить от шести месяцев до двух лет в регулярной армии. Это основной источник квалифицированных специалистов для вооруженных сил.

(обратно)

480

Рок Хадсон / Rock Hudson (настоящее имя Рой Гарольд Ше́рер-младший / Roy Harold Scherer, Jr.,1925–1985) — американский актер кино и телевидения, известный главным образом ролями в мелодрамах.

(обратно)

481

Хонган-дзи / Hongwanji (Храм великого обета Будды) — общее название храмов буддийской школы Дзедо-синсю.

(обратно)

482

Чайлд, Джулия / Child, Julia (1912–2004) — американский шеф-повар французской кухни, автор (в соавторстве) книги «Осваивая искусство французской кухни», ведущая на американском телевидении.

(обратно)

483

«Осмондз» / The Osmonds — американская семейная поп-группа, образованная в Огдене, штат Юта, в начале 60-х годов братьями Аланом, Уэйном, Мерилом и Джеем Осмондами. Первый коммерческий успех к ней пришел в начале 70-х гг., когда в состав вошли Донни и Джимми Осмонды.

(обратно)

484

Написанная в 1935 г., песня изначально называлась «На улице Баден-Бадена / On a Street in Baden Baden». Но поскольку Гитлер угрожал развязать мировую войну, авторы, сообразив, что Баден-Баден в Германии, изменили название песни, пусть такого места, как Бали-Бали, нет.

(обратно)

485

Джиджет — героиня романа «Джиджет, маленькая девочка с большими идеями» / «Gidget, The Little Girl With Big Ideas» американского писателя Фредерика Кохнера / Frederick Kohner (1905–1986), опубликованного в 1957 г. Действие романа разворачивается на океанском побережье в Малибу.

(обратно)

486

«Угадай, кто я» / What’s My Line? — игровое шоу, выходившее на канале Си-би-эс в 1950–1967 гг. (потом на других каналах). Приглашенным знаменитостям требовалось определить профессии участников.

(обратно)

487

«У меня есть секрет» / I’ve Got a Secret — игровое шоу, выходившее на канале Си-би-эс в 1952–1967 гг. (потом на других каналах). Приглашенным знаменитостям требовалось определить какую-то необычную особенность участников.

(обратно)

488

Сэм Спейд / Sam Spade — вымышленный частный детектив, главный герой «Мальтийского сокола» (1930) и ряда других произведений американского детективного писателя в жанре «нуар» Дэшила Хэммета, впоследствии неоднократно экранизированных и воссозданных в театральных постановках.

(обратно)

489

«ЗСД / MYOB» — аббревиатура — Занимайся своим делом (не суй нос в чужие дела) / Mind Your Own Business.

(обратно)

490

Несс, Элиот / Ness, Eliot, 1903–1957) — специальный агент министерства финансов, которому удалось посадить гангстера Аль Капоне в тюрьму на 11 лет.

(обратно)

491

Клейдесдаль / Clydesdale (шотландская хладнокровная лошадь) — порода произошла от рабочих кобыл Клайдсдейла и фламандских и голландских жеребцов.

(обратно)

492

Музыкальная программа клуба строится на песнях ретро. Приведенные три, «Embraceable You», «A Tisket, A Tasket», «Boogie-Woogie Bugle Boy», написаны соответственно в 1938, 1928 и 1941 гг.

(обратно)

493

Док Помус / Doc Pomus (настоящее имя Джером Солон Фелдер / Jerome Solon Felder, 1925–1991) — американский певец в стиле блюз и автор песен. Наиболее известен как автор текстов для многих рок-н-ролльных хитов. В детстве перенес полиомиелит и мог передвигаться только на костылях, а позже — в инвалидной коляске.

(обратно)

494

От английского yes — да.

(обратно)

495

Макхью Джеймс Фрэнсис / McHugh, James Francis (1894–1969) — американский композитор, один из самых продуктивных в 1920–1950-х гг., ему приписывают более 500 песен. В России Джимми Макхью известен мелодией песни «Мы летим, ковыляя во мгле…». В Америке она появилась в 1943 г. и называлась «Comin’ In On A Wing And A Prayer» («На честном слове и на одном крыле»). Слова написал Гарольд Адамсон / Harold Adamson, 1906–1980).

(обратно)

496

Филдс, Дороти / Fields, Doroty (1905–1974) — американская поэтесса, написала более 400 песен.

(обратно)

497

«Центовка» / Five-and-ten — магазин дешевых товаров повседневного спроса типа «Тысячи мелочей». Первый появился в 1879 г. Любой товар стоил в нем пять или десять центов, отсюда и название.

(обратно)

498

«Улица жестяных сковородок» / Tin Pan Alley — собирательное название американской коммерческой музыкальной индустрии.

(обратно)

499

Кембридж, Годфри Макартур / Cambridge, Godfrey MacArthur (1933–1976) — известный афроамериканский актер, который с годами заметно прибавил в весе.

(обратно)

500

Рут, Бейб / Ruth, Babe (1895–1948) — знаменитый профессиональный бейсболист, наравне с Мохаммедом Али признан самым узнаваемым спортсменом в Америке.

(обратно)

501

Джеймс Лафайетт Дикки (1923–1997) — американский поэт, прозаик.

(обратно)

502

Дюйм — мера длины, равная 2,54 см.

(обратно)

503

«Паутина Шарлотты» — очень популярный в англоязычных странах детский роман американского писателя Теренса Хэнбери Уайта о дружбе маленького поросенка и паучихи, которая помогла ему избежать смерти. Первое издание вышло в 1952 году.

(обратно)

504

Женский парикмахер (фр.).

(обратно)

505

Интерком — переговорное устройство, предназначенное для передачи голосовых сообщений посредством громкой связи.

(обратно)

506

«Херши» — крупнейший производитель шоколадных батончиков в Северной Америке.

(обратно)

507

То есть разведчиком-диверсантом сил специальных операций ВМС США.

(обратно)

508

Chastity — целомудренная, невинная (фр.).

(обратно)

509

Так называют фазу Луны, когда она визуально похожа на улыбку, расположенную горизонтально относительно Земли.

(обратно)

510

Лэптоп (англ. laptop — lap — колени и top — верх) — термин, означающий как ноутбуки, так и нетбуки, смартбуки.

(обратно)

511

Фунт — мера веса, равная 0, 45 кг.

(обратно)

512

Каламбур, построенный на сходности произношения слов в английском языке. Имеются в виду американский писатель Эдгар Аллан По, автор множества мистических новелл, и Винни-Пух.

(обратно)

513

Перевод В. Постникова.

(обратно)

514

Аллюзия на известный детский стишок.

(обратно)

515

Фут — мера длины, равная 30,48 см.

(обратно)

516

Дословный перевод английских скороговорок «Peter Piper picked a peck of pickled peppers» и «She sells sea shells at the sea shore».

(обратно)

517

Американский сейсмолог Чарльз Рихтер предложил в 1935 году шкалу значений магнитуды землетрясения.

(обратно)

518

«Chubb» с английского можно перевести как «круглолицый».

(обратно)

519

«Coy» переводится как «застенчивый», «скромный», «робкий».

(обратно)

520

Со времен битников существует сленговое выражение «Ни за что, Хосе», однако здесь автор, скорее всего, обыгрывает название одноименного кинофильма 2015 года.

(обратно)

521

Адам Сэндлер — современный американский комедийный актер.

(обратно)

522

«Безумные мотивы» — анимационный сериал «Ворнер Бразерс», а также группа мультипликационных персонажей, которые первоначально являлись пародией на мультфильмы Диснея.

(обратно)

523

Около 1 м 75 см — 1 м 80 см.

(обратно)

524

Грета Гарбо (1905–1990) — шведская и американская актриса. В 1954 году получила почетную премию «Оскар» за выдающийся вклад в развитие киноискусства.

(обратно)

525

Израэль Камакавиво'оле (1959–1997) — гавайский музыкант, исполнявший песни под аккомпанемент гавайской гитары укулеле.

(обратно)

526

В тексте оригинала присутствует игра слов. «Butterfly» с английского переводится как «бабочка», а «Caterpillar» — как «гусеница».

(обратно)

527

Сегрегация— политика принудительного отделения какой-либо группы населения.

(обратно)

528

Уходить, листок, быстрый, пир, мягкий, решать, плавать, подошва (англ.).

(обратно)

529

Зло (англ.).

(обратно)

530

Судьба — такая злая (англ.).

(обратно)

531

Восточный злой простак (англ.).

(обратно)

532

Обверни фольгой задиру (англ.).

(обратно)

533

Через наименьшего врага (англ.).

(обратно)

534

Спасти жизнь (англ.).

(обратно)

535

Около 18 кг.

(обратно)

536

2–2,5 м.

(обратно)

537

Тор — в скандинавской мифологии один из высших богов, бог грома и бури, защищающий богов и людей от великанов и чудовищ. Вооружен боевым молотом.

(обратно)

538

«Лицо со шрамом» — американский художественный фильм 1983 года режиссера Брайана де Пальмы о боссе наркомафии.

(обратно)

539

Либертарианство — политическая философия, в основе которой лежит запрет на агрессивное насилие, то есть запрет на применение силы или угрозы к другому лицу либо его имуществу, вопреки воле этого лица.

(обратно)

540

Мистер Тоуд — один из персонажей сказочной повести шотландского писателя Кеннета Грэма «Ветер в ивах» (1908). «Toad» по-английски означает «жаба».

(обратно)

541

«Отверженные» (фр. «Les Misérables») — роман-эпопея французского классика Виктора Гюго, один из самых великих романов XIX столетия. Полицейский инспектор Жавер всю жизнь преследует главного героя Жана Вальжана.

(обратно)

542

«Бесконечное лето» — культовый документальный фильм 1966 года о серфинге режиссера Брюса Брауна.

(обратно)

543

Кадавр (устар., ирон.) — труп, мертвец.

(обратно)

544

Пинта — единица объема, составляющая около 0,5 литра.

(обратно)

545

Крафтсман — стиль, который отличается использованием в дизайне постройки множества деталей из дерева.

(обратно)

546

Ярд — мера длины, равная 91,44 см.

(обратно)

547

Подзор — спускающаяся над кроватью кружевная оборка, кайма.

(обратно)

548

Мунрайз-вей, одиннадцать (англ.).

(обратно)

549

Птифур — ассорти из разного маленького печенья или пирожных, которое чаще готовится из одинакового теста, но отличается оформлением и добавками.

(обратно)

550

Около 50 кг.

(обратно)

551

Сахарный кризис — упадок сил, вызванный переизбытком глюкозы в крови после употребления в пищу большого количества сахара.

(обратно)

552

Имеется в виду дешевый сотовый телефон с минимальными функциями.

(обратно)

553

Гридль — аппарат для приготовления мяса, рыбы и овощей, имеющий толстый сплошной лист железа или чугуна, нагреваемый углями, электричеством или газом.

(обратно)

554

Дик Дейл (род. 1937) — американский гитарист, играющий в стиле серф-рок. Известен как Король сёрф-гитары. Начинал свою карьеру в составе группы «Дель-Тоунс».

(обратно)

555

Георг Йенсен (1866–1935) — знаменитый датский ювелир.

(обратно)

556

Альфред Хичкок (1899–1980) — кинорежиссер, продюсер и сценарист. До 1939 года работал в Великобритании, а затем в США.

(обратно)

557

Люцит — органическое стекло.

(обратно)

558

Мягкая скульптура — тип скульптуры, созданной с использованием ткани, пенорезины, пластмассы, бумаги, волокна и подобных материалов, которые податливы и нетверды.

(обратно)

559

Рамакришна Парамахамса (1836–1886) — реформатор индуизма, мистик и проповедник.

(обратно)

560

Маршмэллоу — зефироподобные конфеты, состоящие из сахара, кукурузного сиропа, желатина и прочих ингредиентов, взбитых до состояния губки.

(обратно)

561

Акр — земельная мера в Англии и Америке, равная 4047 кв. м.

(обратно)

562

Фланнери О'Коннор (1925–1964) — писательница Юга США, мастер южной готики.

(обратно)

563

Торнтон Найвен Уайлдер (1897–1975) — американский прозаик, драматург и эссеист, лауреат Пулитцеровской премии (одной из наиболее престижных наград США в области литературы, журналистики, музыки и театра) (1928, 1938 и 1943 годы).

(обратно)

564

Маргарет Кин (род. 1927) — американская художница, получившая известность благодаря портретам женщин и детей, отличительной чертой которых являются преувеличенно большие глаза.

(обратно)

565

Джон Грин — американский писатель, яркий представитель современной реалистической подростковой беллетристики.

(обратно)

566

Элис Хоффман (род. 1952) — современная американская писательница, тяготеет к магическому реализму.

(обратно)

567

Холден Колфилд — главное действующее лицо романа Джерома Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи», ставшее символом юношеского бунта и нонконформизма.

(обратно)

568

«Маленькие женщины» — роман американской писательницы Луизы Мэй Олкотт (1832–1888). В книге описывается жизнь четырех сестер семейства Марч.

(обратно)

569

Бенье — зажаренный во фритюре пончик без дырочки и чаще всего без начинки. По форме бенье может быть квадратным, круглым или обычной полоской из теста.

(обратно)

570

Золотистый кои — разновидность карпа, золотая рыбка.

(обратно)

571

Дональд Джастис (1925–2004) — американский поэт и учитель.

(обратно)

572

Измученным (фр.).

(обратно)

573

Франц Кафка (1883–1924) — один из выдающихся немецкоязычных писателей XX века. Его произведения пронизаны абсурдом и страхом перед внешним миром и высшим авторитетом, способны пробуждать в читателе соответствующие тревожные чувства.

(обратно)

574

Уиджа — доска для спиритических сеансов с нанесенными на нее буквами алфавита, цифрами от 1 до 9 и нулем, словами «да» и «нет» и со специальной планшеткой-указателем. Изобретена в XIX веке американцем Элайджей Бондом как не связанная с мистикой домашняя игра.

(обратно)

575

Проезд (англ.).

(обратно)

576

Переулок (англ.).

(обратно)

577

Восход луны (англ.).

(обратно)

578

Стигматы — болезненные кровоточащие раны, открывающиеся на тех участках тела отдельных католических сподвижников, где были раны распятого Христа.

(обратно)

579

Норман Роквелл (1894–1978) — американский художник, иллюстратор. Его стиль в живописи полностью сформировался уже к пятнадцати годам.

(обратно)

580

Генри Дэвид Торо (1817–1862) — американский писатель, философ, общественный деятель, борец за гражданские права, создатель концепции ненасильственной смены власти посредством массового гражданского неповиновения.

(обратно)

581

Норман Винсент Пил (1898–1993) — американский писатель, богослов, священник, создатель «Теории позитивного мышления».

(обратно)

582

Анатоль Франс (1844–1924) — французский писатель и литературный критик, лауреат Нобелевской премии (1921).

(обратно)

583

Джозеф Конрад (1857–1924) — псевдоним Теодора Юзефа Конрада Коженевского, английского писателя, известного в первую очередь своими произведениями на морскую тематику.

(обратно)

584

Уоллес Стивенс (1879–1955) — американский поэт.

(обратно)

585

Перевод М. Лозинского.

(обратно)

586

«Сумеречная зона» — американский телевизионный сериал. Каждая серия — отдельный эпизод в жанрах фэнтези, научной фантастики или мистики, часто заканчивающийся неожиданной развязкой.

(обратно)

587

Тиннитус — ощущение постоянного шума в ушах, одной из причин которого является поражение слухового анализатора вследствие воздействия внешнего шума.

(обратно)

588

Чему быть, того не миновать (фр.).

(обратно)

589

Аозáй — вьетнамский костюм, преимущественно женский. В современном виде это длинная шелковая рубаха, надетая поверх штанов.

(обратно)

590

Выше 1 м 50 см.

(обратно)

591

Раймонд Карвер (1938–1988) — американский поэт и новеллист, крупнейший мастер англоязычной короткой прозы второй половины XX века, относился к школе «грязного реализма».

(обратно)

592

Бетт Дейвис (1908–1989) — одна из величайших американских актрис, иногда позволявшая себе закатывать ужасные истерики.

(обратно)

593

Холли Голайтли — главная героиня романа Трумена Капоте «Завтрак у Тиффани», жизнерадостная красавица. На основе романа был снят одноименный фильм с Одри Хепберн в главной роли.

(обратно)

594

Джейн Остин (1775–1817) — английская писательница, провозвестница реализма в британской литературе. Ее книги являются признанными шедеврами.

(обратно)

595

Карл Август Сэндберг (1878–1967) — американский поэт, историк, романист и фольклорист, лауреат Пулитцеровской премии.

(обратно)

596

Амелия Эрхарт (1897–1937) — известная американская писательница и пионер авиации. Она была первой женщиной-пилотом, перелетевшей через Атлантический океан.

(обратно)

597

Тако — традиционное блюдо мексиканской кухни, состоящее из кукурузной или пшеничной лепешки, наполненной разнообразной начинкой (мясо, рыба, овощи).

(обратно)

598

Энчилада — традиционное блюдо мексиканской кухни. Энчилада представляет собой блин из кукурузной муки, в которую завернута мясная начинка.

(обратно)

599

Аллюзия на фильм Стэнли Кубрика «2001 год: космическая одиссея» (1968).

(обратно)

600

Меццалуна — нож, состоящий из одного или двух изогнутых лезвий с ручкой на каждом конце. Он часто используется для измельчения зелени или специй, а также для рубки мяса в фарш.

(обратно)

601

Нэнси Дрю — литературный и киноперсонаж, девушка-детектив, известная во многих странах мира. Была создана Эдвардом Стратемаэром. Нэнси Дрю впервые появилась в его книге «Тайна старых часов», опубликованной в 1930 году.

(обратно)

602

Предпоследняя отметка в шкале оценивания знаний в Соединенных Штатах.

(обратно)

603

Сол Беллоу (1915–2005) — американский писатель еврейского происхождения, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1976 год, прозаик, известный также как эссеист и педагог.

(обратно)

604

Специализация (фр.).

(обратно)

605

Мотаун — музыкальное направление в 60-х годах ХХ века.

(обратно)

606

Джонни Кэш (1932–2003) — американский певец и композитор-песенник, ключевая фигура в музыке кантри.

(обратно)

607

Персонажи двух телевизионных сериалов. Дедуля Мюнстер — добродушный вампир, один из героев комедийного сериала «Семейка монстров», любитель черного юмора. Дедуля Уолтон — образец доброты и понимания, является героем сериала «Уолтоны», повествующего о дружной американской семье, которая живет в сельской глубинке во времена Великой депрессии и Второй мировой войны.

(обратно)

608

Максфилд Пэрриш (1870–1966) — американский художник, иллюстратор, знаменитый благодаря многочисленным работам на сказочные и мифологические сюжеты.

(обратно)

609

СС.

(обратно)

610

«Уол-март» — сеть универмагов, торгующих товарами по ценам ниже средних.

(обратно)

611

Рудольф Хесс (1900–1947) — комендант концентрационного лагеря Освенцим.

(обратно)

612

Капитан Ахав — герой романа Германа Мелвилла «Моби Дик», одержимый идеей фикс человек, губящий себя и свое судно.

(обратно)

613

Генри Миллер (1891–1980) — американский писатель и художник.

(обратно)

614

«История любви» — любовный роман Эрика Сигала, вышедший в 1970 году и принесший известность автору. Главная героиня умирает молодой от рака.

(обратно)

615

Мой драндулет — твой драндулет (исп.).

(обратно)

616

Кахуна — гавайский знахарь, шаман, в современном языке этим словом часто обозначают человека, достигшего невиданных высот в своем деле.

(обратно)

617

Экзистенциальный — связанный с бытием, существованием человека.

(обратно)

618

Помещение для занятия боевыми искусствами.

(обратно)

619

Goodwill Industries International — некоммерческая организация, основана в 1902 году, осуществляет социальные программы на территории США и Канады. Также имеет сеть благотворительных магазинов, целью которых не является получение прибыли.

(обратно)

620

Veterans of Foreign Wars (VFW) — курируемая Конгрессом США организация ветеранов войн. Штаб-квартира организации расположена в Канзасе, штат Миссури. VFW в настоящее время объединяет 1,5 млн. членов, приписанных к 7644 отделениям.

(обратно)

621

Backbeat — музыка, в которой сильные доли приходятся на вторую и четвёртую доли такта.

(обратно)

622

Товарный знак полуфабрикатов желе и муссов, выпускаемых в порошке, а также готовых желе. Принадлежит компании «Крафт фудс».

(обратно)

623

Жанр духовной христианской музыки, развившийся в первой трети XX века в США. Обычно различают негритянский госпел и белый госпел. Общим является то, что и тот и другой родились в среде методистских церквей американского Юга.

(обратно)

624

Евангелическая церковь, еженедельно собирающая на свои богослужения тысячи прихожан.

(обратно)

625

Крытая улица, состоящая из множества различных магазинов и торговых лавок.

(обратно)

626

Русско-Американский Общественный Центр штата Флориды был создан 17 мая 2010 г. Это некоммерческая благотворительная организация, целью которой является всесторонняя поддержка и развитие русскоговорящей общины Флориды.

(обратно)

627

В оригинале — Pip, сокращённо от pipsqueak.

(обратно)

628

Чистая вода (лат.).

(обратно)

629

Дженнифер Джоанна Энистон (р. 1969) — американская актриса, обладательница «Эмми», наиболее известная как исполнительница роли Рэйчел Грин в телевизионном сериале «Друзья», за которую она была удостоена премий «Эмми» и «Золотой глобус».

(обратно)

630

Блюдо мексиканской кухни. Представляет собой сандвич из тортильи, свернутой в конвертик и наполненной разнообразной начинкой.

(обратно)

631

Особенностью данного стиля является вырезанный в нижней части каждой ножки шар, который обхватывает птичья лапа с когтями.

(обратно)

632

Большинство французских дверей состоит из таких секций как средники и стекла, которые чередуются. Средниками называют деревянные брусья, которые делят собой стекло двери. Сегодня под французскими дверями могут подразумевать двойные, складные, раздвижные или скрытые двери.

(обратно)

633

Твёрдый нежирный итальянский сыр, вырабатываемый из коровьего молока. Вкус варьируется в зависимости от разновидности: от резкого до очень мягкого. Текстура — однородная, слегка шелковистая, с небольшим количеством глазков. Корка мягкая, золотистого цвета.

(обратно)

634

Соус типа майонеза из чеснока и оливкового масла, очень популярный на северном побережье Средиземноморья — от Испании до Италии.

(обратно)

635

Жеруха обыкновенная, или Жеруха лекарственная, или Водяной кресс — быстрорастущее многолетнее водное или полуводное растение семейства Капустные, распространённое от Европы до Центральной Азии. Издревле используется человеком, как листовой овощ.

(обратно)

636

Здесь идёт игра слов. Английское слово sweet может переводиться и как «сладкий», и как «милый». В одном случае собаку собеседники называют милой, а в следующей реплике говорят о запахе, который от неё идёт, что сочетается с словом «сладкий».

(обратно)

637

Плоский, со скруглёнными углами воротничок. Назван в честь воротничка на костюме, который надевала актриса Мод Адамс (настоящее имя Мод Эвинг Кискадден, 1872–1953) в 1905 г., когда играла роль Питера Пена. Со временем стал ассоциироваться с одеждой для маленьких девочек.

(обратно)

638

Элемент национального испанского женского костюма, длинный шелковый или кружевной шарф-вуаль, который обычно надевается поверх высокого гребня (пейнеты), вколотого в прическу, и падает на спину и плечи.

(обратно)

639

Sock hop (буквально: «подпрыгивание на носках») — неформальный спонсорский танец в американских школах, обычно исполнявшийся в школьных спортзалах или кафетериях. Термин «сок хоп» возник из-за того, что танцующие должны были снимать обувь, чтобы не испортить поверхность напольного покрытия зала.

(обратно)

640

Canadian Gold Maple Leaf (буквально: Канадский золотой кленовый лист) — официальная монета Канады, вылитая из золота, производимая Королевским канадским монетным двором. Содержание золота — 99,99 %.

(обратно)

641

Нож, состоящий из одинарного или двойного изогнутого лезвия с ручкой на каждом его конце. Часто используется для рубки растений, а также в версии с большим одинарным лезвием иногда используется для пиццы.

(обратно)

642

Аналитическая психология (юнгианская психология) — одно из психодинамических направлений, основателем которого является швейцарский психолог и культуролог К. Г. Юнг (1875–1961). Его суть заключается в осмыслении и интеграции глубинных сил и мотиваций, стоящих за человеческим поведением, посредством изучения феноменологии сновидений, фольклора и мифологии.

(обратно)

643

Небольшой, круглый, плоский (или тонкий) вид дрожжевого хлеба, почти всегда посыпанный сдобной или кукурузной мукой, который обычно подаётся горизонтально разрезанным, поджаренным и намазанным маслом.

(обратно)

644

Персонифицированный образ Соединённых Штатов Америки. Дядю Сэма зачастую изображают высоким пожилым человеком с тонкими решительными чертами лица, со старомодной бородкой, в цилиндре цветов американского флага, в синем фраке и полосатых панталонах. Этот стиль изображения стал популярен в середине XIX века благодаря работам художника Томаса Наста.

(обратно)

645

Магазин с широким ассортиментом товаров по оптовым ценам. Управление таким магазином направлено на снижение издержек за счёт минималистского исполнения торгового зала, упрощённой выкладки товаров, снижения количества работающего персонала.

(обратно)

646

Toys «R» Us — компания, занимающаяся розничной торговлей игрушками и продуктами для подростков, основанная в 1948 году, штаб-квартира расположена в Уэйне, штат Нью Джерси. Компании принадлежит около 875 магазинов в США, более 600 международных магазинов, а также 140 лицензированных магазинов в 35 странах и юрисдикциях.

(обратно)

647

SWAT (изначально англ. Special Weapons Assault Team — особо вооружённая штурмовая группа; теперь англ. Special Weapons And Tactics — особое оружие и тактика; транслитерируется как «СВАТ») — элитные полувоенные боевые подразделения американских полицейских департаментов, предназначенные для выполнения опасных операций, аналог российского СОБРа.

(обратно)

648

Карточная игра, в которой игроки подбирают карты по достоинству или по последовательности и сбрасывают.

(обратно)

649

Имеется в виду сокращение от Гекльберри Финна, героя романа «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена (1835–1910).

(обратно)

650

Regina Angelorum — буквально «королева ангелов» (лат.). Есть источники, в которых таким прозвищем называется Дева Мария. Из других источников видна связь со святыми Михаилом, Гавриилом и Рафаэлем, которые упоминаются в книге. Также известна картина «Regina Angelorum» французского живописца Вильяма-Адольфа Бугеро, на которой она изображена с ребёнком на руках и в окружении ангелов, что также пересекается с сюжетом книги.

(обратно)

651

Отсылка к Первому Посланию к Коринфянам 11:24: «И, возблагодарив, преломил и сказал: «приимите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание».

(обратно)

652

Джеймс Босуэлл (1740–1795) — английский писатель, автор биографической книги «Жизнь Сэмюэла Джонсона».

(обратно)

653

Хэллоуин — канун Дня всех святых отмечается 31 октября. Символы праздника — ведьма на метле и выдолбленная тыква с прорезанными глазами и ртом. Непременное блюдо на столе в этот день — тыквенный пирог.

(обратно)

654

Джагернаут — одно из воплощений бога Вишну, образно — безжалостная, неумолимая сила.

(обратно)

655

38 градусов по шкале Фаренгейта соответствует примерно 4 градусам по Цельсию.

(обратно)

656

Лейк Вероника (1919–1973) — настоящее имя Констанс Френсис Мария Окельман, звезда Голливуда 40-х годов. Среди ее поклонников были миллиардеры Онассис и Хьюз.

(обратно)

657

День Благодарения — национальный праздник США, традиционно отмечаемый в четвертый четверг ноября. Посвящен первому урожаю, собранному колонистами в 1621 г.

(обратно)

658

100 градусов по шкале Фаренгейта соответствуют 37,8 градусам по Цельсию.

(обратно)

659

Йодль — манера пения у альпийских горцев.

(обратно)

660

Округ Ориндж — расположен в Южной Калифорнии между побережьем Тихого океана и Кливлендским лесным заповедником. Один из крупнейших в США, с населением более 2 миллионов человек.

(обратно)

661

El Norte — север (исп.), то есть в США.

(обратно)

662

«Маргарита» — популярный в юго-западных штатах мексиканский коктейль из текилы и сока лимона или лайма с добавлением ликера.

(обратно)

663

Object d'art — произведение искусства (фр.).

(обратно)

664

Эспер — по первым буквам ESP (extra sensory person), экстрасенс.

(обратно)

665

Если русская народная сказка «Царевна-лягушка», то европейская — «Принц-лягушка».

(обратно)

666

«Доритос» — закусочные хрустящие палочки.

(обратно)

667

«Джелло» — полуфабрикаты желе и муссов, выпускаемые в порошке.

(обратно)

668

«Олл-брэн» — сухой завтрак фирмы «Келлогг», изготовленный из отрубей, обогащенных витаминами и минералами.

(обратно)

669

Адамс, Ричард (р. 1920) — английский писатель. Его первый роман-фэнтези «Обитатели холмов» (1972, с названием на языке оригинала Watership Down) некоторыми критиками ставится в один ряд с «Властелином колец».

(обратно)

670

Гремлины — мифические существа, которых принято считать виновниками всех механических неполадок в военной технике во время Второй мировой войны.

(обратно)

671

«Уочтауэр» — основной печатный орган секты «Свидетели Иеговы». Основан в 1879 г. Издается тиражом в несколько миллионов экземпляров и распространяется бесплатно.

(обратно)

672

Самарра — место, где, по преданиям, живет Смерть. Фактически древний город на берегу р. Тигр в Ираке.

(обратно)

673

Воскресенье мирянина — день, когда в баптистских церквях проповедь произносит кто-то из наиболее уважаемых прихожан.

(обратно)

674

Песня «Когда-нибудь я выбьюсь в люди» прозвучала в эфире в 1957 г.

(обратно)

675

Данс-бенд — музыкальный коллектив, играющий популярную джазовую и танцевальную музыку.

(обратно)

676

«Правильная цена (Цена правильная)» — телевикторина, выходившая в эфир в 1956–1965 гг., сначала на канале Эн-би-си, потом Эй-би-си. Бессменный ведущий — Билл Каллен (1920–1990).

(обратно)

Оглавление

ВТОРЖЕНИЕ (роман)

  Часть I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть II

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Часть III

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

  Часть IV

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

  Часть V

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

  Часть VI

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

  Часть VII

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    Глава 63

    Глава 64

    Глава 65

    Глава 66

    Глава 67

ПРЕДСКАЗАНИЕ (роман)

  Часть I. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ЭТОТ МИР, ДЖИММИ ТОК

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть II. НЕ УМЕЯ ЛЕТАТЬ, МОЖНО И УМЕРЕТЬ

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

  Часть III. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ЭТОТ МИР, ЭННИ ТОК

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

  Часть IV. Я ХОТЕЛ ЛИШЬ БЕССМЕРТИЯ

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

  Часть V. ТЫ УМЫЛ РУКИ, КАК ПОНТИЙ ПИЛАТ

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

  Часть VI. Я — ОЖИВШИЙ ЛУННЫЙ СВЕТ, ЛЮБОВЬ ВСЕХ ЖЕНЩИН, ЗАВИСТЬ ВСЕХ МУЖЧИН

    Глава 63

    Глава 64

    Глава 65

    Глава 66

    Глава 67

    Глава 68

    Глава 69

    Глава 70

СКОРОСТЬ (роман)

  Часть I. ВЫБОР ЗА ТОБОЙ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Часть II. ТЫ ГОТОВ К СВОЕЙ ВТОРОЙ РАНЕ?

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

  Часть III. ОБРАЗ ЖИЗНИ — ВСЁ, ЧТО У ТЕБЯ ЕСТЬ

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

  Часть IV

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    Глава 63

    Глава 64

    Глава 65

    Глава 66

    Глава 67

    Глава 68

    Глава 69

    Глава 70

    Глава 71

    Глава 72

    Глава 73

    Глава 74

    Глава 75

    Глава 76

    Глава 77

ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ (роман)

  Часть I. ЧТО ТЫ СДЕЛАЕШЬ РАДИ ЛЮБВИ?

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

  Часть II. ТЫ УМРЕШЬ РАДИ ЛЮБВИ? УБЬЕШЬ?

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    href=#t300> Глава 63

    Глава 64

    Глава 65

    Глава 66

    Глава 67

    Глава 68

САМЫЙ ТЕМНЫЙ ВЕЧЕР В ГОДУ (роман)

  Часть I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

  Часть II

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

  Часть III

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    Глава 63

    Глава 64

    Глава 65

    Глава 66

СЛАВНЫЙ ПАРЕНЬ (роман)

  Часть I. В ПОДХОДЯЩЕМ МЕСТЕ, НО НЕ ВОВРЕМЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Часть II. В НЕПОДХОДЯЩЕМ МЕСТЕ, НО ВОВРЕМЯ

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

  Часть III. В НЕПОДХОДЯЩЕМ МЕСТЕ, НЕ ВОВРЕМЯ

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    Глава 63

    Глава 64

    Глава 65

    Глава 66

    Глава 67

ТВОЕ СЕРДЦЕ ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ (роман)

  Часть I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

  Часть II

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

  Часть III

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

БЕЗЖАЛОСТНЫЙ (роман)

  Часть I. ПЕННИ БУМ ГОВОРИТ «ПЛЮНЬ И РАЗОТРИ»

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

  Часть II. Я — ПОТРОШИТЕЛЬ МОИХ БРАТЬЕВ

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

  Часть III. ЗАЗУ, КТО ЕСТЬ КТО. ЗДЕСЬ СОБАКА — ТАМ СОБАКА. ДУМ, ЗУМ, БУМ

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    Глава 63

ЗАТАИВ ДЫХАНИЕ (роман)

  Часть I. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

  Часть II. СМЕРТЬ В ЖИЗНИ

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    Глава 63

  Часть III. ЖИЗНЬ В СМЕРТИ

    Глава 64

    Глава 65

    Глава 66

    Глава 67

    Глава 68

    Глава 69

    Глава 70

    Глава 71

    Глава 72

ЧТО ЗНАЕТ НОЧЬ? (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

  Глава 47

  Глава 48

  ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

  Глава 49

  Глава 50

УЛИЦА ТЕНЕЙ, 77 (роман)

  Часть I. ГДЕ СОБИРАЮТСЯ ТЕНИ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

  Часть II. ЧТО-ТО ГЛУБОКО СПРЯТАННОЕ

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

ГОРОД (роман)

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62

  Глава 63

  Глава 64

  Глава 65

  Глава 66

  Глава 67

  Глава 68

  Глава 69

  Глава 70

  Глава 71

  Глава 72

  Глава 73

  Глава 74

  Глава 75

  Глава 76

  Глава 77

  Глава 78

  Глава 79

  Глава 80

  Глава 81

  Глава 82

  Глава 83

  Глава 84

  Глава 85

  Глава 86

  Глава 87

  Глава 88

  Глава 89

  Глава 90

  Глава 91

  Глава 92

  Глава 93

  Глава 94

  Глава 95

  Глава 96

  Глава 97

  Глава 98

  Глава 99

  Глава 100

  Глава 101

  Глава 102

  Глава 103

  Глава 104

  Глава 105

  Глава 106

  Глава 107

ЭШЛИ БЕЛЛ (роман)

  Часть I. ДЕВУШКА, КОТОРАЯ СОБИРАЛАСЬ ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ГЕРОЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

  Часть II. ДЕВУШКА С МИССИЕЙ, ДЕВУШКА В БЕГАХ

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

  Часть III. ВРЕМЕНАМИ МИР СХОДИТ С УМА

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

  Часть IV. СОБИРАТЬ ОСКОЛКИ, РИСКУЯ САМОЙ РАЗЛЕТЕТЬСЯ В ДРЕБЕЗГИ

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    Глава 63

    Глава 64

    Глава 65

    Глава 66

    Глава 67

    Глава 68

    Глава 69

    Глава 70

    Глава 71

    Глава 72

    Глава 73

    Глава 74

    Глава 75

    Глава 76

    Глава 77

    Глава 78

    Глава 79

    Глава 80

    Глава 81

  Часть V. ИЗ ПЕПЛА ПАМЯТИ

    Глава 82

    Глава 83

    Глава 84

    Глава 85

    Глава 86

    Глава 87

  Часть VI. ДЕВУШКА, КОТОРАЯ БЫЛА И НЕ БЫЛА ТАМ

    Глава 88

    Глава 89

    Глава 90

    Глава 91

    Глава 92

    Глава 93

  Часть VII. НАДО НАЙТИ ДВУХ ДЕВУШЕК

    Глава 94

    Глава 95

    Глава 96

    Глава 97

    Глава 98

    Глава 99

    Глава 100

    Глава 101

    Глава 102

    Глава 103

    Глава 104

    Глава 105

    Глава 106

    Глава 107

    Глава 108

  Часть VIII. ОТ БИБИ ДЛЯ БЕЛЛ

    Глава 109

    Глава 110

    Глава 111

    Глава 112

    Глава 113

    Глава 114

    Глава 115

    Глава 116

    Глава 117

    Глава 118

    Глава 119

    Глава 120

    Глава 121

    Глава 122

    Глава 123

    Глава 124

    Глава 125

    Глава 126

    Глава 127

    Глава 128

    Глава 129

    Глава 130

ДУША В ЛУННОМ СВЕТЕ (новелла)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

РАССКАЗЫ (сборник)

  Двенадцатая койка

  Черная тыква

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Мисс Аттила

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Вниз, в темноту

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Мышка за стенкой скребется всю ночь

  Руки Олли

  Грабитель

  В западне

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Бруно

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  Мы трое

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Крепкий орешек

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Котята

  Ночь бури

  Сосед

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Сумерки зари

*** Примечания ***