В годы большой войны [Юрий Михайлович Корольков] (fb2) читать постранично, страница - 5

ехали молча. Вдруг Спиридонов сказал из темноты: «А я все про свое думаю». Проехав немного, добавил: «Коль что надумаете, меня с собой берите. Службу сослужу верную… Вот только в деревню наведаюсь — и к вам…»

29 ноября 1917 года.

Ночью вернулся ординарец полка. Привез приказ от командира — охрану поместья передать соседнему батальону, команде нашей возвращаться в распоряжение полка. Показал письмо Спиридонову, разбудил Орлова, Сему. Приказ приняли с облегчением. Он освободил нас от охраны осточертевшего замка. Выступать решили ранним утром.

3 декабря 1917 года.

В полку получили официальный и форменный, с подписями и печатями, приказ главнокомандующего о выборном начале в армии, о снятии погон, о мире повзводно и поротно. Никто не ожидал, что таким стремительным будет действие приказа на организм армии. В два дня полк перестал существовать. Солдаты толпами осаждают поезда, кидаются в порожние вагоны, громят груженые. Как говорят — голосуют ногами. Наша разведкоманда пока еще держится…

Я заболел. Лежу под овчинным тулупом. На улице голос: «Где живет поручик?» Кто-то вошел в избу, в сени. Незнакомый солдат: «Я от доктора, там лазарет громят, за вами послали». Вскочил, лихорадка трясет. Скомандовал: «Седлать! Живо!»

Семка был готов раньше всех. Через минуту уже вертелся на своем коньке во дворе. Набралось восемь всадников. Боялся, что загоним коней. В первой же деревне следы погрома. Кто тащит часы, кто подушку, стол, стулья. Едут фурманки, груженные домашним скарбом, а навстречу им мчатся порожние.

Рядом со мной скачет Сема, на рыжей кобыле мчит Спиридонов, в шинели с кумачовыми разводами. В поле два солдата тащат трюмо в позолоченной оправе. Мой Копчик шарахнулся в сторону, увидев себя в зеркале… У моста все забито подводами. Кое-как пробились. Погром был в полном разгаре. Помещение госпиталя разграблено, жилые помещения тоже, разгромили сараи. Проскакали к мельнице. Хлеб уже развезли, растащили, мужики отвинчивали медные части. К господской усадьбе вернулись затемно. Открыли огонь, стреляли вверх, подняли панику. Вскоре усадьба опустела. Посидели, погрелись у костра, тронулись в обратный путь. За рекой на горе остановились. Приказал всем ехать в полк, сказал — скоро нагоним. Остался с Семой. Направили лошадей обратно к замку. Пашней, задворками проскакали к винному заводу, подожгли огромные стодолы и помчались обратно — теперь замку несдобровать. Издали увидели, как разгоралась усадьба. Притихшие, глядели на пожар халупы. Деревня будет жить. Но зачем же мы сделали это? Кто объяснит — зачем?

5 декабря 1917 года.

Говорю Семе: «Надеяться не на что. Больше ждать нечего. Пиши приказ о демобилизации».

Нас тридцать человек в команде разведчиков. Разве мы не старые солдаты и разве мы не выполнили всего, что требует воинский долг? Спиридонов скрепил приказ печатью, а вахмистр Орлов принял его к исполнению. «Становь последний раз команду!» — приказал я. «Как становить?» — «В полном боевом».

Несколько торжественно происходило прощание. И, наверное, кончилось бы торжественно, если бы Семка не испортил всю музыку. Он не умеет говорить торжественных речей. Вышел и заплакал. Заплакали и другие. Я тоже отвернулся и махнул рукой. Тогда вахмистр скомандовал — расходись, и мы все разошлись.

В ту ночь проводил Спиридонова, уговорились с ним о встрече в Питере. Он уехал в деревню повидать родных.

Мы назначили отъезд на завтра. Приказал оседлать мне Копчика. В последний раз. Хотелось проехать на ту сторону хребта, где тянутся по склону давно брошенные нами позиции. Долго кружу, не пускают глубокие нити ходов сообщения, которыми изрыто все поле. Вот окопы, вот землянки… Такие землянки были и в Польше, в Галиции, на Висле, землянки в тылу, землянки зимой и летом. И в каждой — кусок твоей жизни, твоих снов, твоих дум, твоих записей.

Добрался. Окопы разрушены. Бревна пошли на дрова. Проехал еще и остановился у проволочных заграждений. Будто бы все так просто: колья, обтянутые тенетами проволоки. А это символ трех лет войны, символ всего пережитого. Неужели отдать три года жизни — войны, отдать раны и убитых твоих товарищей, отдать скорбь и печаль, отдать труды и лишения — все отдать «за мир поротно и повзводно»?…

И где-то там, за холмами, «он», враг. Он знает все, он покрыл наш тыл полчищами шпионов. Он выжидает, когда станут пустынными позиции, и кинется на беззащитную землю. Измена творится, торжествует враг, люди обезумели, страна гибнет. Что же мы-то — любившие и присягавшие? Спасти во что бы то ни стало, спасти какой угодно ценой! Спасти и погибнуть…

Куда же мы едем? В Москву. Зачем в Москву? Спасать революцию. Как спасать? Великая тайна. Мы уезжаем гурьбой — я, Орлов, Евтеев, Николаев, Сема и другие. Можно сказать, что мы демобилизуемся в составе команды. Мы едем шайкой, скопом, с оружием. Мы сила, нас боятся.

Медленно тащился поезд. Столь же медленно тащился день, другой, несколько томительных дней. От