Беззвёздный и святая (СИ) [starless sinner.] (fb2) читать онлайн

— Не могу, — повторяет она. — Иначе у меня ничего не останется.

========== vii. вероломность ==========

Комментарий к vii. вероломность

#soverry_deithwen

тема четвёртая на цитату Паланика от soverryspiration:

«то, что тебе не понятно, ты можешь понимать как хочешь»

вдобавок, это какой-то вбоквел-сиквел-хрен-пойми-что к «Степеням свободы» — тексту, который ещё никто не видел.

вольный перевод с исландского:

helvítis konungur — адский/проклятый король;

helvítis drottning — адская/проклятая королева.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2127

Наставленные стройными рядами палатки полнились шепотками, тревожными слухами да звуком обсасываемых косточек подробностями. Поговаривали, что всадник появился на рассвете, на вершине холма, взрезав чернотой силуэта белёсое, полное обесцвеченными тучами небо. Другие упорно твердили, что воочию увидели его на посту в предрассветной мгле: была тень чернее ночи, и — оп! — появился всадник, словно выросший из неё, похожий на саму смерть в черноте своих одежд, а глаза его коня светились алым маревом вальпургиевой луны.

Теории строились разные, одна другой сказочнее, но одно оставалось неизменным: всадник был материален и прогарцевал на гнедом жеребце на территорию лагеря в обескураживающем одиночестве, словно к себе домой. На ворчливое замечание былых вояк, чьи бороды были белее горных хребтов, что следовало наглеца остановить, тем более, в одиночку, нашлись достойные ответы у тех, кто позволил чужаку пройти, словно раскалённой стали сквозь масло. Сбивчивые, угрюмые, они сплёвывали вязкую слюну на сырую землю, месили её ногами да хмурили свои светлые брови — бравые мужи, чьи руки заточены на убийство проклятых ведьм и их отродья.

Все они ощущали гнетущее бессилие — второй раз за последнее время, говоря:

«Ну иди, старик, останови helvítis konungur и посмотрим, через сколько секунд твоя голова полетит в пыль да смешается с грязью под копытами его коня»

И тут даже уже у этих самых бывалых вояк не нашлось ответа; даже когда всадник из тени, всадник-на-рассвете одёрнул поводья подле шатра главнокомандующего великой Фьёрданской Армией, не обращая внимание на направленные в свою сторону штыки, и скинул с головы капюшон, — слова застряли в глотках тех, кто клялся очистить земли от этой не богоугодной мерзости.

Кварцевые, стальные, антрацитовые — каждый увидел свой тёмный, жуткий цвет в этих глазах, осматривающих их, словно скотину на убой, когда раздался голос. Не приветствующий, не ищущий расположения — требующий, приказывающий:

— Я желаю увидеть свою королеву, — сказал он. Король, не знающий пощады.

Дарклинг.

***

В шатре пахнет воском, мехами, немногим — потом и кислым вином, нагревшейся сталью. Запах Дарклинга взрезает действительность морозной свежестью, в противоположность своим шлейфом окутывая, как чем-то неизменно родным.

Для многих дом ассоциируется с запахом пирогов с вишней, горелыми поленьями, садовой малиной и дивными гвоздиками, что растут на заднем дворе. Для Алины дом ощущается морской солью, ароматом холоднейшей из ночей — ещё немногим глубже вдохнуть, и станет различима яблочная кислинка, не замечаемая ею когда-то. Она оседает на губах призрачным поцелуем, который мог бы быть, случись их встреча не при подобных обстоятельствах.

Дарклинг усаживается на резной стул, доселе скинув с плеч дорожный, припорошенный пылью плащ. Тёмные волосы растрепались, а светлеющие розовые пятна румянца на щеках подтверждают, что ехал он, вероятно, не делая привалов; не страшась ни холода, ни возможных опасностей.

«Он — главный монстр, и все это знают», думает Алина, глядя на него, стаскивающего перчатки. Один палец за другим, обнажая светлые запястья. Она знает, что кожа холодная, и, святые, будь ситуация другой, она бы взяла их в свои руки, перенимая холод.

Но Алина едва ведёт плечами, обтянутыми меховой накидкой, на которой водопадом жидкого белого золота рассыпаются её волосы. Северная граница встретила её немилосердными заморозками, но обстоятельства сложились довольно удачно, раз она обзавелась подбитым мехом плащом.

Молчание между ними натягивается всеми струнами — острыми со всех неразличимых граней, разрезающих, словно обсидиановый клинок, всякое спокойствие. Оно напускное, наполняющееся напряжением, совсем как резной кубок — красным вином, который Алина наливает из бурдюка.

На внешней стороне, под скользящими по ней пальцами ощутим выпуклый рисунок. То и волки, и великий ясень, что теперь и вовсе призрак. Алина знает, что у самого обода выгравированы слова.

«Скирден Фьёрда!»

Проклятые, слышимые ею не раз. Будь иной путь, она бы предпочла остаться в Ос-Альте.

Под внимательным взглядом Дарклинга, она делает глоток из кубка, позволяя себе просмаковать вино, прежде чем протягивает ему.

Дурные ассоциации, как и память, не особо меркнут с прожитыми годами, ведь сейчас они оба — на вражеской территории, но по разные стороны. То не договорённость, а въедшаяся под ногти привычка; почти вольность, которую Дарклинг ей позволяет то ли из какого-то внутреннего удовольствия, то ли (и подумать смешно) ради её спокойствия.

— Вижу, ты здесь хорошо устроилась, — произносит он после глотка, убирая кубок на резной стол, с искусно вырезанными на нём картами, с массивными фигурками войск и армий других государств. Десятью минутами ранее в этом шатре, полном какой-то удивительной роскоши, свойственной одним лишь фьёрданцам, вовсю кипел военный совет.

Дарклингу не понадобилось много времени, чтобы своим явлением дать понять: со своей королевой он будет говорить один. Явившийся в волчью западню. Смелый. Наглый. Уверенный. Мерзавец.

Алине бы потянуться к его волосам и поправить свернувшуюся в забавную кудряшку прядь. Но он ей руку откусить может. Сила вибрирует в нём, расползается чернотой прилива; потому и затихли все эти светлоглазые охотники на ведьм, могучие воины да знатные леди, вооружённые ничуть не хуже. Чувствуют.

Чувствуют, что без неё, солнечной владычицы, helvítis drottning, им не справиться. Только ей самой с ним, наречённым самим мирозданием, не совладать. Как и ему с ней. Они подобны змею, что пытается поймать свой вечно ускользающий хвост.

— Ты знаешь, что это вынужденно.

— Вынужденное предательство? Как хороша ты стала в уклончивых формулировках. Скажи ещё, что не знаешь, как это вышло, — Дарклинг расправляет плечи, откидываясь на спинку. Руки на груди скрещивает.

Алина смотрит сверху, но ощущает себя маленькой девочкой — каждый раз, когда в его глазах становятся зримы все прожитые столетия. На Алину смотрит Чёрный Еретик, Беззвёздный святой, генерал Второй Армии и ныне — король, не нуждающийся в регалиях. Иногда слишком тяжело отыскать там, среди всех этих титулов, полученных и взятых самим, завоёванных, мальчишку с простейшим именем.

— Ты подвергаешь людей опасности, — Алина хочет звучать спокойно. Ей нужно, чтобы он услышал её, и, возможно, одним этим разговором они положат конец ещё одному витку кровопролитной бойни и перетягиванию одеял. — Ты снова начал эксперименты с тёмной материей, это плохо закончится.

Дарклинг приподнимает брови.

— И ты решила мне помешать, даже не вникнув?

— Каньон — недостаточное доказательство твоей жадности?

— Какое это по счёту предательство?

Алина замирает. Губы жмёт и отворачивается, упираясь костяшками в край стола. История их взаимных ударов в спину насчитывает слишком много узелков, чтобы начать тягаться собственными достижениями, но Алина знает: она ведёт в этой игре.

— Ты должна была быть со мной.

Дарклинг не избегает отвратительных людскому слуху формулировок. Алина должна. И она это знает, так звучала её клятва — ему и самой себе. Она обещала не оставлять его.

— Я и так с тобой, — Алина глубоко вдыхает. — Я ждала твоего приезда.

— Мне надоели эти игры в прятки.

— Иначе до тебя не достучаться!

Он трёт пальцами переносицу, а не выдержав, с силой проводит ладонью по лицу.

— Послушай…

— Нам нужно договориться, — Алина понижает голос, поморщившись от собственной вспышки. Каждое их слово слушают по ту сторону.

— Они не понимают договорённостей.

— Снова погибнут люди! Простые люди, Александр!

Дарклинг поднимается на ноги.

— И будут гибнуть, у всего есть цена, — он удивительно терпелив, но слишком ощутим край его рвущегося самообладания. Вот-вот вспыхнет, нагнетаемый последними неделями после бегства Алины. Оно могло бы затянуться ещё на несколько десятков лет, не реши она в открытую вмешаться в растущий межгосударственный конфликт.

— Ты звучишь отвратительно.

— А ты лицемерно. Всё это, — Дарклинг обводит рукой шатёр, лагерь, весь Север, а то и мир, — наша с тобой доска для шахмат. Думаешь, они этого не понимают?

— Даже если понимают.

— Мир не изменить красивыми словами, Алина. Я говорил это тебе не раз. Всегда будут жертвы.

Алина неожиданно срывается следом, уязвлённая, как и раньше, его ледяным тоном и различимым высокомерием. Как же эта сиротка с солнцем в венах не может уразуметь!

— Их было бы ещё больше, не сдерживай я тебя всё это время!

Он дёргается. Едва заметно, но словно от удара. От хлёсткой пощёчины, которую Алина могла бы отвесить. Которую ей бы следовало отвесить вместо этих ужасных слов.

Она прижимает ладонь к губам.

— Нет. Я не это имела в виду!

— Так вот почему ты пошла со мной тогда, — Дарклинг на неё не смотрит. И это оказывается хуже, если бы он когда-нибудь поднял на неё руку. — Сдерживать меня, как пса на поводке?

— Это не так.

Она мотает головой. В отрицании сказанных им и ею слов.

— Я не это подразумевала, ты и сам знаешь!

Дарклинг взмахивает рукой. Почти как разрезом, но лишь обрывая её.

— Замолчи, Алина. Я услышал достаточно, чтобы вновь убедиться в том, что спустя многие годы ты так ничего и не поняла, продолжая гнуть свою линию маленькой святой.

Возмущение вытапливает нахлынувший ужас, но лишь на секунду: подсознательно Алина слышит треск плотины:

— Может, это ты не можешь принять иные правила игры, всё так же не чураясь жестокости, потому что она тебе привычна? Люди устали от войны!

— Я тоже устал! — он рявкает, и Алина отшатывается, на мгновение увидев то, что когда-то сделала с ним их общая непредусмотрительность: тьма отступает из глаз, до того затопив их до краёв, едва не вылившись в набухшие чернотой сосуды. — Я хочу мира для нашей страны и места, где гриши смогут жить спокойно без оглядки на таких чудовищ, как дрюскели, что по-прежнему жгут нас, как монстров из сказок; как шуханцев, разбирающих нас на органы, чтобы понять, где же эта сила запрятана: в лёгких, селезёнке или в печени? Без оглядки на то, что им вот-вот придётся снова сражаться. Но ты по-прежнему держишь меня в рамках чудовища.

«Сделай из меня злодея»

Святые, как она ненавидит эти слова!

Дарклинг дышит тяжело, глядя сверху. Алине бы себе язык отрезать, потому что она не решается протянуть к нему руку.

Он берёт плащ. Без резкости движений, возвращая себе контроль — рывками, скрывая всякие эмоции, доказывающее, что он что-то может чувствовать.

— Что ты надумал?

— Оставайся, — отмахивается Дарклинг, накидывая плащ на плечи. — Я напомню тебе о сути вещей, понимание которых ты так яростно отрицаешь. Может, тогда это отучит мою королеву от вероломности.

Алина не успевает подумать, прежде чем разворачивает его за плечо и замахивается: ладонь простреливает жаром от удара по чужой щеке.

Голова Дарклинга отворачивается. Он замирает. Они оба замирают.

— Да как ты смеешь? — Алина шипит, подступая настолько близко, что лишь слои одежды мешают им впаяться друг в друга. Она дышит яростно в своём бешенстве ему в ямку ключиц: — То, что я делаю, так или иначе связано с тобой. Я отреклась от всего, чтобы дать нам иной шанс. Может, это ты не понимаешь сути вещей? И не хочешь меня слышать? Ты хотя бы раз задумался, почему я сбегаю, почему так поступаю? Думаешь, я не устала каждый раз сталкиваться с тобой?

Дарклинг медленно поворачивается.

— Возможно, тебе следовало выбрать своего отказника, а мне протянуть нож, а не руку, — цедит он так холодно, что вся кожа покрывается мурашками. — Любой другой я бы оторвал обе, Алина.

— Так оторви.

— Любая другая — не моя королева, — отрезает Дарклинг. — Ты, видимо, соскучилась по вражде со мной. Найдёшь себе и здесь какого-нибудь верного, словно побитый пёс, отказника?

— Замолчи!

Алина колотит по его груди кулаками и закрывает глаза. Под веками печёт: обидой, злостью, беспомощностью.

— Я никогда… — она спотыкается на собственных словах, но приказывает себе звучать твёрдо, только всё равно скатываясь в шёпот: — Я никогда не жалела о том, что осталась. Я могла убить тебя в любой момент, если была бы вероломна. Но я этого не сделала.

Не нужно видеть, чтобы поймать пробежавшую по его коже дрожь. Дарклинг смотрит на неё. Его взгляд вспарывает ей кожу, эти дорогие, подаренные генералом меха, её всю — насквозь, добираясь до самого сердца, до ткани мироздания, из которой они оба сотворены.

— Услышь меня, — Алина открывает глаза, внутренне страшась одного. Только одного. Что её слова встретит пустота.

Но Дарклинг стоит перед ней, в стане врага, взъерошенный, взбешённый, вымотанный дорогой. В очередной раз явившийся за ней с упрямством, достойным незыблемых гор.

— А ты — меня, — говорит он. Это не звучит примирением. Приказом, требованием. Дарклинг не знает пощады, но его руки притягивают её к себе. Не утешением — жаждой обладания, тоской и той болью, что они причиняют друг другу.

Алина поднимает голову, вжимаясь лицом в его шею на сгибе плеча, в ткань и кусок обнажённой кожи. Горячей, пульсирующей артериями. Гнедым бешенством, предназначенным ей одной.

— Есть кое-что, что не изменится. В твоём понимании или моём — не суть важно.

Дарклинг молчит, не задавая побуждающих ответить вопросов.

Он знает ответ.

Алина поднимает руки, обвивая его шею, зарываясь пальцами в волосы.

— Ты монстр, — отвечает она, чувствуя, как усиливается хватка. — Но ты мой монстр.

========== viii. сопротивление ==========

Комментарий к viii. сопротивление

вообще, тут, скорее, nc17. или что-то между.

в общие предупреждения проставлять не буду, но:

pwp, кинки, чуть нецензурной лексики, немного dirty talk, связывание и Алина наслаждается своей властью как может.

лучшая награда в моей жизни. (с) сол королева

если найдёте нестыковки, постучитесь в пб, а то я опять писал в чужом лс.

Ей нравится лишать его контроля.

Ей нравится чувствовать его беспомощность под губами: каждым прикосновением, дразнящим поцелуем, что вызывает дрожь в этом сильном теле.

Алину ведёт, как не пьянит ни одно вино, стоит увидеть, как вздуваются вены на скованных ею руках; как Дарклинг дышит: рвано, яростно, голодно; как сверкают его глаза.

Из раза в раз он злится, но принимает правила игры, пускай его терпение по швам трещит. Пускай отвратна ему мысль поддаться кому-то, оголиться настолько, чтобы позволить касаться так бесстыдно, так откровенно, не скрывая своей реакции.

Алина посмеивается, седлая его бёдра, напряжённые и твёрдые, словно кремень.

— Неужто ты до сих пор не доверяешь мне? — она улыбается, склонившись, чтобы потереться носом о гладко выбритую щёку: трепетно и мягко, заставляя Дарклинга крепче сжать челюсти, до резко проступающих углов. Идеальных, о которые хочется порезаться пальцем, припасть губами в благоговении.

— Предпочитаю контролировать всё самому, — отвечает Дарклинг сквозь сжатые зубы, на шумном выдохе, пока Алина упирается ладонями в его нагую грудь, пальцы поджимая, как кошка выпуская когти: впивается, оставляя полумесяцы отметин.

Она его не целует, хотя хочется: пока не заболят губы; пока не кончится кислород; пока не наступит конец миров.

— Поэтому будет так приятно заставить тебя просить, — Алина смеётся. Он вздрагивает: ему щекотно.

Кто бы мог подумать, что у великого заклинателя теней такая чувствительная кожа?

— Я не прошу, — цедит он, всё такой же гнедой и упрямый. Алина любит ломать его волю ничуть не меньше, чем то, как он на ней отыгрывается. Так, что после не сходятся колени.

— Это мы ещё посмотрим, — словно за усы хищника тягая, Алина дразнится.

Ей его так хочется: беспомощным, ей принадлежащим, что сводит внутри всё желанием, едкой волной, ошпаривающей, выворачивающей кости.

Язык касается шеи широкими мазками, вылизывая всё так же по-кошачьи. Алина каждое его слабое место знает, от чего глаза кварцевые подкатываются, а пальцы сжимаются в кулаки; от чего Дарклинг голову откидывает, подставляясь под её влажные поцелуи, безмолвно требуя ещё.

Стоит мягко качнуться на его бёдрах, вжимаясь пахом в пах, и прочувствовать, как он легко заводится; как сильно его возбуждение, вжимающееся Алине в промежность.

Она тихонько стонет, когда Дарклинг вскидывает бёдра. Нетерпеливый.

Надо бы приструнить и напомнить правила игры, на которые он сам согласился.

Дарклинг шипит, стоит оцарапать ему соски.

— Не мешайся, — Алина зализывает языком каждый, в том числе не забывая и про бурый шрам; покусывает игриво, чувствуя, как рот наполняется слюной: Дарклинг снова двигает бёдрами. Мягче, одной волной, вжимаясь в неё. И так губу закусывает, что Алина почти ломается. Но не ведётся.

Она приподнимается на коленях под его недовольный, едва слышимый, но стон. Гортанный, полный разочарования. Услада для ушей.

— Веди себя хорошо, мой соверенный, — голос не урчанием вырывается, а рыком: недовольным, но скорее голодным. Это пытка для них обоих, но Алине так нравится мучать того, чья выдержка высечена из самих скал и изламывается только рядом с ней: спустя годы Дарклинг всё так же ненасытен до её тела, до её выходок и того, как она из рук его ускользает, чтобы попасться позднее, когда невозмутимый и всемогущий король теряет терпение настолько, что рвёт на ней платья, усаживая на ближайшую поверхность или вовсе вжимая в стены, не думая о том, что их могут услышать. Алина играет на его чувствах умело, перебирая струны. Впрочем, зная, что он вполне способен ответить: болезненно, волнующе, когда ей хочется или зацеловать его до смерти, или задушить ночью.

— А не то ты оставишь меня одного? — Дарклинг усмехается, сглатывает едва заметно: дёргается кадык. И Алина, не сдержавшись, снова целует его в шею. Влажно, горячо. Как он любит.

— Занятно бы ты разбирался со своей проблемой, — веселье ощутимо щекоткой в её голосе, в сладких поцелуях, коими она осыпает его грудь с довольным урчанием. Стоит прогнуться в пояснице, что совсем не пристало даме из высшего общества, как она ощущает рождающийся в его груди рык. Что не мешает ему захлебнуться выдохом да скользнуть языком по сухим губам.

— Уверен, ты бы хотела на это взглянуть, — он отбивает провокацию почти лениво. Алина бы поверила, не чувствуй она его возбуждение всей своей сутью; не вжимайся он пахом в неё минутами ранее в жажде большего.

Но слова прокатываются яркой вспышкой по всей спине.

Он умудряется обыгрывать её, даже будучи связанным. Беспомощным. Лежащим под ней, расхристанным, почти нагим.

Алину это и восхищает, и бесит до желания, чтобы он потерял голову, чтобы снова застонал просяще, чтобы умолял коснуться его.

— Только если бы ты представлял меня, — произносит она совсем невнятно, но прячет эту неуверенность за укусом. Дарклинг втягивает живот, напрягаясь всем телом: высушенные мышцы его поджарого тела резко проступают чётким контуром, и Алина обводит его пальцами и языком, рисуя неясные самой себе знаки. Наверное, выводя своё имя.

Дарклинг дёргает руками.

— Сплошная услада для глаз видеть твои холёные запястья скованными. Тебе пошли бы цепи, — Алина трётся о его живот щекой, щекочет волосами. Дарклинг чертыхается едва слышно, а затем сгибает ноги в коленях и резко толкает её на себя, заставляя практически упасть, ткнувшись носом куда-то между плечом и шеей.

Алина ругается, выпрямляясь на руках.

— Несносный ты мерзавец, — ругается в самое ухо, кусая: безо всякой игривости, наказывая болью.

— Тебе это нравится, — Дарклинг дёргается и, святые, смеётся, приподнимаясь, насколько может, чтобы вцепиться зубами в ответ в её плечо. Сквозь ткань лёгкого платья. Так похожего на ту земенскую тряпку, которую Алина носила когда-то очень и очень давно. Только ныне ткань дорогая, лёгкая и мягкая. И, в наказание самому Дарклингу, едва ли не стеклянная, не скрывающая изгибов желаемого им тела; позволяя разглядеть в вырезе потяжелевшую грудь.

Алина охает и сжимает его шею, укладывая обратно. Точнее, он позволяет уложить себя обратно. Улыбается сыто и медленно облизывается. Разбей ему Алина губы, он бы облизывался так же.

— Я уже наказан, моя королева, — и дёргает руками, скованными у изголовья кровати. — Но всё ещё не умоляю тебя.

Алина расцарапывает ему шею под его довольный смех.

— А тебе так хочется?

Она приподнимается выше, чтобы коснуться губами изнанки запястий, прямиком над металлом, что оставляет на коже бурые следы: кое-кто слишком рьяно вырывается, не жалея своих рук и не думая о том, что могут подумать те, кто увидит эти метки.

Дарклинг дышит шумно и жарко: она это чувствует своим животом, сквозь ткань.

— Только дай мне выбраться, — он старается звучать спокойно, играя по своим правилам, но, святые, Алина хорошо знает, когда его начинает вести от возбуждения. Ещё немного, и он будет пьянее, чем от всех вин Керчии.

— Конечно, прямо сейчас.

Она обводит языком его вены, целует чувствительное место на изнанке локтевого сгиба и спускается обратно, чтобы замереть столь близко от желанных губ.

Дарклинг приподнимается, но не может дотянуться.

— Алина.

— Что? — она улыбается так лисяво и лукаво, что кожей чувствует, как у него расширяются зрачки: от бешенства и желания. — Это ведь уже почти больно, да?

Он молчит, только дышит загнанно.

Её могучий, её беззащитный зверь.

Стоит склониться и всё же поцеловать его, но не дать прочувствовать, не позволить перехватить инициативу. И, отстраняясь, она срывает долгожданный, ещё один стон.

— Ещё!

Он требует и приказывает.

Алина только смеётся, сползая ниже, устраиваясь меж его ног, чтобы вновь поцеловать напряжённый живот, скользнуть языком вдоль дорожки к поясу штанов. Ладонь накрывает его пах, мягко массируя.

Дарклинг откидывает голову, прогибаясь в спине, подставляясь под её руку.

«Ещё!»

Совершенно блядская картина. Алина никогда этого не произнесёт вслух, да и не пристало так выражаться королеве, но между её собственных ног становится так горячо и влажно, так больно и сладко, что она едва перебарывает желание потереться о его бедро; плюнуть на всё и оседлать его тут же.

— Видели бы тебя таким, — трудно звучать так же насмешливо, когда во рту собирается вязкая слюна. Под ладонью — твёрдо и горячо, даже сквозь плотную ткань. Она мягко оглаживает, навалившись на его ноги и не давая даже двинуться.

— Хочешь… — святые, Дарклинг почти хрипит, глядя на неё сверху, — чтобы увидели?

Свободная ладонь проходится по крепкому бедру, выше, к выступающей тазовой кости.

— Тогда придётся повыжигать многим глаза, — буднично отвечает Алина под его низкий смех. Не меньшая собственница, чем он сам. По образу и подобию взрощенная такой же хищницей. И ему это нравится: настолько, что он до сих пор не призвал тьму, чтобы освободиться. Настолько, что дышит тяжело, раскрасневшийся и взмокший.

Алина ослабляет завязки его штанов, чтобы коснуться ладонью и едва не обжечься о жар чужого желания. Дарклинг шипит.

— Какой нежный, — Алина поддевает, но послушно облизывает собственную ладонь, чтобы коснуться ещё раз, плотно обхватив и скользнув по всей длине.

— Ещё скажи, что ты сама не хотела бы меня внутри, — он так напряжён, что Алине его почти что жаль. — Уверен, ты вся мокрая.

Когда он так откровенен, сложно не вспыхнуть лицом. Алине бы губу закусить, но она предпочитает сомкнуть зубы на чужой тазовой косточке. Острые углы в этом теле её раскатывают, как и сильные мышцы, и эти глаза, и этот голос, и его проклятый рот.

— А у тебя стоит так, что хоть гвозди забивай, — парирует она едко. Дарклинг смеётся и захлёбывается: смехом, стоном, когда видит, как Алина скользит губами вдоль, сопровождая движение собственной ладони.

— Хочешь что-то сказать? — интересуется она, не наращивая темпа и ощущая всё гнедое напряжение под собой.

На секунду кажется, что Дарклинг вырвется следующим рывком. Но он упрямо сжимает губы.

Алина жмёт плечом, продолжая, пусть собственная выдержка лопается канатами.

— Может, мне и так делать не стоит? — произносит она тихо-тихо, а после обхватывает головку губами.

Дарклинга подбрасывает на постели. Алина вцепляется в него, словно кошка. Переводит дух.

— Ничего себе, — поражённо говорит и — жест свой повторяет, касаясь едва-едва кончиком языка, позволяя прочувствовать весь жар своего рта.

Дарклинг, кажется, проклинает всё сущее. И её вместе с ним.

— Глубже, — требует он так хрипло, так надрывно. У него розовеет шея и немногим — грудь от напряжения. Алина замирает, любуясь им таким, зная, что и он любуется, сходя с ума, ею между своих ног.

— Ты знаешь, как надо попросить, — она цокает языком, обхватывает, посасывая снова, и отстраняется с таким звуком, что его, кажется, прокатывает по самому краю. — Я могу так долго.

Он качает головой, откидывается на подушку. Дышит шумно, и грудь его вздымается в такт, словно меха.

— Нет, не можешь, — слов и не различить почти.

Алина рисует на его животе пальцами, спускается к бедру, безошибочно обводя ещё один шрам, пусть и скрытый от её глаз.

Ладонь становится суше, и она склоняется, смачивает слюной, раскатывая по всей длине.

— Ты везде, чтоб тебя, идеальный, — хочется пошутить, но выходит проклятым восхищением.

— Я хочу твои губы, — вдруг произносит Дарклинг. — Поцелуй меня.

Алина замирает.

— Но я ведь…

— Поцелуй меня, Алина. Пожалуйста.

У неё внутри что-то изламывается, раскрываясь острыми краями, вспарывая её с изнанки. Иначе не объяснить, почему Алина, не убирая руки, так быстро тянется к его лицу, но замирает в растерянности. Не от его мольбы, а от самой просьбы.

— Я недостаточно попросил? — Дарклинг смотрит на неё из-под полуприкрытых век. Измученный, такой красивый.

— Попросишь ещё, — Алина гордится своей резкостью, но всё же — склоняется и целует, самолично раздвигает языком его губы, не даёт перехватить инициативу. И он позволяет вести. Позволяет ей насладиться властью, позволяет вылизать свой рот, истерзать себя и разделить гнетущее Алину смущение. Лёгкое, едва ощутимое.

Увлёкшаяся, она не сразу замечает, как он двигает бёдрами, толкаясь ей в руку.

— Разденься, — шепчет Дарклинг, прихватывая её нижнюю губу зубами. — Я хочу видеть тебя. Я хочу в тебя. Я хочу твой рот, хочу твою грудь, хочу ощутить твой вкус и хочу взять тебя так, чтобы ты сорвала голос. Пожалуйста, Алина.

— Ещё, — она стонет, снедаемая болезненным желанием.

— Пожалуйста.

Её саму швыряет практически за грань от одного простого слова, от муки в его голосе, от желания. От того, как он, великий царь и правитель, хочет её.

Алина выпрямляется, с огромным усилием отстраняясь от его губ своими, руками — от его паха, чтобы снять одежду дрожащими пальцами, представ перед ним нагой, но ничуть не ослабшей.

— Нравится?

Он её взглядом сжирает. Кивает и подкатывает глаза от удовольствия, когда Алина седлает его, трётся, прежде чем впускает внутрь, разом, на всю длину. Не выдержав, стонет в голос, склоняясь над ним, потянувшись к его волосам пальцами, чтобы заставить откинуть голову и терзать его плечи, его шею. Двигаясь медленно, раскачиваясь и надеясь, что не краснеет от каждого излишнего громкого и влажного звука, Алина оставляет череду отметин, которую не скрыть воротником.

— Пусть видят, чей ты, — она захлёбывается удовольствием, каждым толчком, сжимаясь, чтобы прочувствовать от и до, чуть ли не до боли, и зная, что его это сводит с ума. — Пусть знают, чьё имя на твоих устах, когда ты кончаешь.

Он рычит, изгибаясь, подставляясь под её жалящие поцелуи.

— Когда ты стала такой открытой? — не подгоняя её движениями, только подстраивается, заставляя замирать и постанывать. Звякает цепь, потому что Дарклинг снова пытается вырваться.

— Ты меня научил, помнишь? Все эти твои разговоры, ты ведь наслаждался тем, как я смущаюсь, — слова обрываются, Алина теряет всякую нить с реальностью, выпрямляясь. Позволяя ему увидеть себя во всей красе.

— Способная ученица, — Дарклинг оскаливается. Голодно, ничуть не побеждённо, но расслабляется, подчиняясь неспешному темпу.

Улыбается осоловело, совершенно не способный дышать:

— Ну давай же, я весь твой.

Алина упирается ладонями ему в грудь, прогибается в пояснице.

— О мой соверенный, — возвращает улыбку. — Я ведь только начала.

========== ix. приказ ==========

Комментарий к ix. приказ

предупреждения: nc17, кинки, клубника part 2 и что вы мне сделаете.

да, я снова писал в чужом лс.

Тишина в этих стенах иная. Не напряжённая, не полная едва различимыми ушам шагами слуг, их шепотками; не взрывающаяся звонкими голосами молодых, излишне эмоциональных гришей или басистыми — генералов и главнокомандующих.

Тишина разливается волной парного молока; морской пеной, омывающей босые ступни. Ныне их касается холод каменных плит, и Алина поднимается на носки, едва не пританцовывая. О том, что спускаясь на кухню, нужно было обуться, она не подумала, слишком расслабившаяся и изнеженная внезапным спокойствием: вырываясь из духоты столицы, из дворцовых клеток в спасительную гавань их личной резиденции, Алина из великой правительницы снова становится девчонкой, которой не дать больше семнадцати, даже заглянув в глубины карих глаз.

Она ловит себя на том, что мурлычет под нос невесть какую мелодию, сливая с чаши с вымытой клубникой остатки воды. Ярко-красная, большая, словно самоцветы, ягода являлась и является по сей день любимым лакомством равкианской королевы, напоминая своей сладостью о вкусе к жизни, когда вечность внезапно начинает отдавать чем-то стылым. Сизым. Серым.

Впрочем, с Дарклингом ей никогда не приходится чувствовать скуку.

Мысль весёлая и хлёсткая. Алина усмехается себе под нос и, уйдя слишком глубоко в свои размышления, ахает, когда сильные руки обвивают её за пояс. Чаша с ягодами едва не падает из рук.

— Ты долго, — выдох Дарклинга обжигает висок. Алина успокаивается и тут же расслабляется в его руках. Тон не укоряющий, но недовольство ощутимо — где-то внутри, на задворках их связи, чья природа не устаёт поражать Алину даже спустя вереницу лет. Её ветви проросли так глубоко, что ни вырвать — только разодрать себя на части.

Алина не уверена, что сможет ощущать себя правильно, не чувствуя каждый миг биение чужого сердца.

— Где всё хвалёное терпение равкианского короля? — она смеётся, пока его руки сжимаются крепче, сминая ткань рубашки — его рубашки, в которую она ленно облачилась, криво застегнув пуговицы. Была мысль не одеваться вовсе, но тогда она бы не сделала и нескольких шагов из их спальни, где кровать насквозь пропахла их общим запахом. Оказываясь с ней наедине, её Беззвёздный Святой словно приоткрывал ящик с обузданным до того голодом. Алина не может сказать, что ей то не нравится: эти жадность и нетерпение, это вожделение, коим она заражена ничуть не меньше, ведь их обязанности, а то и недопонимания (как можно было легкомысленно назвать разлады, сравнимые с трещинами в земной тверди) разлучали их на долгое время.

— Осталось в столице.

Дарклинг трётся носом о её щёку. Принять бы за ленность, но в хватке рук ощущается мрачная сила. Алина выдыхает судорожно, всё ещё держа в руке чашу, словно спасительную соломинку. Но даже она не может сдержать порыв вжаться в него спиной и потереться провокационно, чтобы ощутить поясницей, как легко её правитель возбуждается.

— Придётся подождать, — Алина отфыркивается, маскируя этим рваный выдох и волну жара, стёкшую в низ живота.

Она цепляет из чаши ягоду и подносит ко рту, не без наслаждения обхватывая губами, дабы прочувствовать от и до кислинку и следом разливающуюся во рту сладость.

Одновременно с этим руки Дарклинга касаются её груди сквозь рубашку. Алина чудом не стонет и не давится. Лишь прожёвывает медленно.

— Не провоцируй меня, — Дарклинг кончиками пальцев обводит её затвердевшие соски, слишком отчётливо проступающие бусинами через ткань.

Алина со всей невозмутимостью, на которую способна, отправляет в рот ещё одну ягоду, бездумно смотря на стол с мраморной столешницей. Голубые, бирюзовые и бежевые прожилки блестят от солнечных лучей, льющихся золотым водопадом из открытых окон. Дуновения ветра мажут по щекам, но Алина не чувствует и толики прохлады: её всю обжигает раскалённостью чужого тела, прижимающегося сзади.

Каждый раз осознание разливается внутри волной высшего удовольствия.

Он её хочет.

Пускай совсем недавно они не могли оторваться друг от друга в постели, и теперь на всём теле Алины красуются отметины их страсти. Как и на теле самого Дарклинга.

Жмурясь, она может воспроизвести каждую, спиной чувствуя напряжение его грудных мышц, тем временем вжимаясь всё больше и нарочито мягко потираясь о его пах. Во рту — кисло и сладко, и восхитительно.

— А то что?

Алина тянется к ещё одной ягоде, стараясь не думать об узорах, что выводят пальцы на её разом потяжелевшей груди.

Рука Дарклинга опережает её, цепляя из чаши ягоду. Блестящую, алую и обещающую наслаждение своим вкусом.

— Вот что, — он выдыхает ей в ухо, прикусывает почти не игриво. Почти больно. Алина вздрагивает и тихонько стонет. Клубника оказывается подле её губ, поданная чужой рукой. Сложно смотреть на ягоду, а не на выделяющиеся на запястье вены и совершенство чужих пальцев. Пальцев, что каждый раз творят с ней вещи, заставляющие скулить и просить большего.

Алина опускает веки, чувствуя взгляд Дарклинга на периферии, и обхватывает клубнику губами. Не откусывает сразу, позволяя ей выскользнуть изо рта, чтобы обхватить снова.

Его дыхание утяжеляется.

Алина повторяет движение несколько раз, прежде чем откусывает. Ещё и ещё, едва не клацнув зубами по костяшкам.

— Кусаешь руку, которая кормит?

Он смеётся ей в шею. Щекотно, горячо. Губы задевают кожу. Дыхание — её сдирает ожогом. Алине бы лучше думать о его руке, всё ещё ласкающей грудь сквозь рубашку, нежели о том, как твердо у него в штанах, натянутых, видимо, наспех, даже с не зашнурованными завязками. И как рот у неё самой наполняется слюной от этого осознания.

Хочется повернуться, но проще было бы расколоть скалу, нежели сделать что-то, чего не хочет сам Дарклинг.

— А если так? — Алина откидывает голову, тяжело дыша. Под рубашкой — ни нитки белья, и она остро ощущает свою уязвимость. Особенно, когда проворные пальцы расстёгивают несколько пуговиц.

— Будь хорошей девочкой, — Дарклинг прикусывает кожу вместе с бьющейся жилкой. Сжимает зубы крепче, заставляя выгнуться.

Алина осознаёт, что с трудом держит чашу.

С ещё большим трудом ей думается, что удача им благоволит отсутствием кого-либо ещё в этом доме. Они оба предпочитали уединение друг с другом и отсутствие кого бы то ни было.

— Иначе накажешь? — она усмехается, облизываясь. Сердце срывается с удерживающих его сосудов, когда Дарклинг берёт ещё одну ягоду.

Да. Накажет.

Она едва сдерживается, чтобы не просунуть руку за спину и положить на чужой пах, огладить сквозь преграду одежды, вырывая с губ не стон — рык. Дарклинг в том настроении, когда может нагнуть её над этим столом и взять, пока она не охрипнет, выстанывая его имя молитвой и звучным ругательством.

Влага размазывается по губам, когда он обводит их кончиком ягоды. Алина повторяет игривое посасывание под его усмешку и жалящие поцелуи:

— С едой не играют.

Плечо жжёт следом укуса. Дарклинг стаскивает с неё рубашку, обнажая почти что до живота. Алина в один миг резко ощущает себя излишне порочной в этой полунаготе. Между ног становится нестерпимо жарко. Влажно.

Съедая ягоду, она всё же кусает Дарклинга за пальцы.

Тот не убирает руки, позволяя сомкнуть зубы ещё и ещё. Игривой лаской, языком собирая сладковатую жидкость.

— Возьми в рот.

Дрожь пронизывает всё тело: от этого тона, от самих слов.

Алина выдыхает со свистом и послушно обхватывает его пальцы — указательный и средний — губами.

— Умница, — Дарклинг почти урчит, спускаясь свободной рукой ниже, к её животу.

— Поставь вазу. И расстегни рубашку.

Руки плохо слушаются, пока Алина выполняет сказанное. Не пожелание, а приказ, сказанный тем тоном, что в случае отказа у неё не останется одежды. Вообще. Пока он не пожелает иного.

Прежде Алина терпеть не могла эту властность, но сейчас у неё подгибаются колени.

Дарклинг целует ей плечо и лопатку, оцарапывает зубами кожу.

— Глубже.

Алина сглатывает. И принимает пальцы глубже, лаская их языком. В отместку цепляя кромкой зубов.

Дарклинг перестаёт гладить её бедро, к которому успел спустить руку.

— Хорошей девочкой, Алина, — он цокает. — Иначе я заставлю тебя удовлетворять себя передо мной.

Лицо вспыхивает. Она бы отстранилась, чтобы сказать ему, какой он мерзавец, но Дарклинг сам потирается о её ягодицы с шумным выдохом.

Ей остаётся только послушно посасывать его пальцы, стараясь не думать о том, как выглядит со стороны. Иначе последний оплот здравомыслия ей

откажет.

— Достаточно, — отрезает Дарклинг, высвобождая руку под слишком громкий и влажный звук. У Алины горит лицо.

Они делали друг с другом.. всякое. Но каждый раз он находит способ смутить её.

— Не медли! — Алина рычит, откидывая голову ему на плечо, желая поторопить руку, но не смея пошевелиться.

— Ты мне приказываешь?

Алина не может не охнуть от его голоса. Жмурится, заставляя успокоиться своё сердце, пока между ног всё пульсирует почти болезненно.

Пожалуйстапожалуйстапожалуйста.

Она напрочь забывает о ягодах, об их вкусе, смакуя на языке лишь привкус кожи Дарклинга, когда шепчет, повернув голову. Ему в выимку между шеей и плечом, вжимаясь губами в основание:

— Ну же, разве ты не хочешь посмотреть, насколько твоя хорошая девочка тебя хочет?

Одна ладонь оказывается у неё на шее, сдерживая. Алина вся сотрясается дрожью в предвкушении, когда Дарклинг, наконец, касается её там, где хотелось больше всего.

Она стонет, ведь он знает, как надо приласкать свою королеву, словно дикую кошку.

Она прогибается, вжимаясь ягодицами в его твёрдый член и скулит, когда Дарклинг не медлит: его пальцы, смоченные её слюной, оказываются внутри. Горячо, влажно, так хорошо.

Он не разменивается на долгую ласку, и от набирающих темп движений, от этой заводящей почти остервенелой грубости, Алина не может дышать. Стоны рвутся хрипами, а она сама стремится насадиться глубже, но хватка на шее не даёт шевельнуться больше нужного.

— Не заставляй меня прерываться, дабы отшлёпать тебя, — Дарклинг рычит ей в ухо. Сбито, сорвано.

Этого оказывается достаточно, чтобы оргазм накрыл её с головой одной погребающей под собой волной.

— Александр!

Она дрожит, сотрясается в его руках, но Дарклинг не даёт ей передышки, доводя снова и снова одними влажными, излишне громкими в этой особой тишине звуками, от которых у Алины горят лицо и уши.

Он берёт её пальцами до тех пор, пока у неё в действительности не подкашиваются колени; пока она его имя не стонет сплошной мольбой, сжимаясь вся. И тогдасильные руки подхватывают её, удерживая в объятиях.

Алина дрожит, сжимая ноги, пронизываемая слишком острым удовольствием. Взмокшая, тяжело дышащая, она, наконец, поворачивается в его руках, чтобы столкнуться с бездной аспидных глаз.

Дарклинг усмехается и облизывает собственные пальцы под её широко распахнувшиеся глаза.

— В следующий раз не заставляй меня ждать, — он почти мурлычет, но голод в его голосе обтёсывает кожу, обжигает внутри. Алине кажется, что из неё вычерпали все резервы, но смотря на его взмокший торс, на то, как он вздымается от тяжести дыхания, ей чудится, что их общему вожделению нет конца.

Пусть и стоит она, удерживаемая лишь его руками. Ноги дрожат.

— Непременно заставлю, — Алина обхватывает его шею руками, чтобы притянуть к себе и поцеловать.

Дарклинг прикусывает ей нижнюю губу. Зализывает языком. Зверь под ликом человека.

— Но кто сказал, — его руки скользят по её спине будоражащей щекоткой; Алина вздрагивает, — что сейчас я с тобой закончил?

Алина гортанно стонет ему в рот, пока руки, наконец, находят завязки его штанов.

— Прикажешь мне?

Дарклинг наматывает её волосы на кулак, оттягивая. Алину ведёт от этой властности, когда он целует почти целомудренно её под челюстью.

— Да, моя милая, — он улыбается ласково, прежде чем улыбка становится оскалом.

И ставит её на колени.

========== x. ярость ==========

Алина хочет выглядеть грозно, дышать злостью, а вовсе не казаться обиженной девицей, чьи нежные чувства были задеты.

Алине бы привыкнуть, что упрямство Дарклинга непреодолимо, как гнедые фьорды; ей бы смириться, но она только пуще прежнего выпускает когти и скалится.

Ей бы сдаться, но она спорит с ним до хрипоты, а после рычит, что видеть его не хочет. Только хочет, да прижать к себе покоренного. Но Дарклинг не покоряется, строптивый и упертый, как дикий жеребец; как неукротимая стихия, схлестнувшаяся с волной её сопротивления.

От такого бы дрожать стенам и ползти трещинам: их силы просачиваются штормами в сколах самоконтроля; в том, как Алина голос повышает в ответ на айсберги чужого спокойствия.

Ярость Дарклинга — не в криках, не в попытках демонстрацией физической силы на место поставить. Ото льда в его голосе бы спрятаться за тёплыми шкурами и пляской пламени.

Алина провоцирует его до тех пор, пока не обмерзают пальцы; пока за слоем наледи не оказывается пожар да кипящая смола: от такого обуглятся кости и кожа слезет.

Иной бы страшился, но Алина отвечает тем же, чтобы позднее не поворачиваться на звук открывшейся двери. Не реагировать, чувствуя тепло чужого тела спиной — Дарклинг подходит сзади вплотную. Пальцы — холеные, ненавидимые и страстно любимые — оглаживают плечи призраком прикосновения, прежде чем он Алину в себя вжимает.

Она не может сдержать шумного выдоха, поворачиваясь в сомкнувшихся тисках.

Дарклинг так смотрит, что расплавиться бы под этим взглядом, разлиться морем подле его ног. Но Алина разгорается внутренним светом.

— Это ты так извиняешься? — она шипит, ногтями по его лицу ведёт со мстительной радостью. Он по-звериному голову выворачивает, чтобы укусить её за пальцы. Скорее больно, нежели игриво.

— Ты нечеловечески горяча, когда злишься на меня, — ладони обводят её стан, ниже по спине скользят, сжимают ягодицы.

— Это всё ещё не извинение, — Алина дышит тяжело, рефлекторно хватаясь за его плечи, как за выступ скал, с которых каждый раз срывается в бездну: его глаз и голоса.

— Мы оба не отступимся, — Дарклинг посмеивается, почти её целуя, но вместо этого опускается к шее, к призывно выглядывающему плечу, словно ждущему его действий.

Алина ненавидит себя за то, что хочет обхватить его ногами.

— Так чего же ты пришёл? Надеешься поцелуями урвать мою милость?

Дарклинг крепче сжимает ладони.

Алина хочет его руки в другом месте, но не успевает приказать, задохнувшись, когда он говорит, снова целуя в плечо:

— Я хочу тебя. Сейчас, — и стоило бы отвесить ему пощечину за такую уверенность, за эту воистину королевскую наглость, но Алина уже отчетливо видит, как оседлает его в ближайшем кресле, заставив задыхаться от удовольствия.

— Скажи ещё, — Алина откидывает голову.

Дарклинг усмехается. Глаза у него сверкают, а улыбка становится пьянее, слаще. Хочется её попробовать. И его самого — тоже.

— Я хочу тебя, — повторяет послушно. — Хочу. Тебя. В тебя, в твоё тело и выпить твоё возбуждение досуха.

Руки поднимаются выше, чтобы разобраться с шнуровкой её платья. Черного, из плотной ткани. И оно падёт — знаменем полной капитуляции.

— И я пришёл не за твоей милостью, — Дарклинг заглядывает ей в глаза, как делает всегда, и Алина всегда перестаёт дышать. — Я хочу твоей ярости.

========== xi. возвращение ==========

Комментарий к xi. возвращение

флафф.

часть первая, будет продолжение, вытекающее отсюда же.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2441

Напряжение сковывает воздух раскалёнными тисками, пускай вне дворцовых стен с каждым выдохом изо рта вырывается уже заметное облако пара: осень немилосердно прохладна в этом году, окольцовывает объятиями стремящуюся поскорее впасть в грядущую спячку природу.

Вся столица, от дворцовой площади до безымянных улочек, вторит ей, замеревши: стук копыт как будто тише отбивает свой неровный ритм по каменным мостовым; крики торговцев, визги детей — старый город стихает, словно прислушивающееся к шуршанию веток настороженное животное, чьё сердце — дворец — бьётся слишком громко в безмолвном, немного паническом ожидании.

Спустя годы и мириады сражений привыкнуть бы, но лёгкие опадают парусами, чтобы вновь расправиться и пиками мачт пронзить кожу с изнанки, пока Алина сжимает кованые перила на балконе, словно могла бы погнуть металл. Пальцы сковывает холодом.

Сверху хорошо видно всеобщее мельтешение: накануне вся Ос-Альта встрепенулась, заслышав о возвращении армии.

Они возвращаются.

Он возвращается.

Спустя долгие зимы и лета, под ореолом подступившей рыжевласой осени, когда опадающие листья не успевают смести с широких проспектов и они шуршат под подошвами, копытами, под колёсами телег, а взметнувшись порывами ветра, кружат подле вскинутых знамён. Чёрных, как сама ночь. Расшитых единственно-верным знаком.

Золотое солнце в затмении.

Когда-то то были символы сильнейшего гриша и предназначенной ему святой. Смертью, жизнью, противовесом.

Ныне — то знамя всей Равки, переродившейся в нечто более ужасающее и величественное, полное неподвластной мощи.

У Алины колет пальцы желанием наплевать на условности и предписания ожидания на троне обладательницей той силы, что оберегала столицу и близлежащие города все прошедшие годы; с прочным замком на истинных эмоциях оставленной в одиночестве девочки, пусть ей давно не семнадцать. Ей хочется забыть об этом всём и сорваться бегом вниз, сквозь идеальные сады, сквозь ворота, отбросив весь королевский пиетет, дабы воочию увидеть возвращение короля.

Дабы первой заключить его в объятия, не уступив дворцовой суете.

И ей бы ждать в тронном зале.

Ей бы поступать, как должно королеве.

Но из них двоих Алина была и остаётся пламенем — бесконтрольным и неудержимым. Способным успокоиться лишь в леденящих оковах чужих рук, ибо долгие месяцы тревога изъедала ей кости смутными, дурными вестями.

Пусть они встречались во снах, и, засыпая, Алина заталкивала страх как можно глубже.

Страх, что однажды она, ведомая мерцающей нитью, натолкнётся на каменную стену.

Алина не замечает, как ускоряет шаг, едва ли не срываясь на желаемый бег, ведь шум и крики, полные радости, становятся всё громче: чьи-то мужья и сыновья, чьи-то братья, отцы и любимые сердцу друзья вернулись домой.

Кто-то не вернулся вовсе, и стенания от боли потерь Алина могла бы представить, могла бы различить, не стучи кровь в ушах так громко.

Он наверняка чувствует её волнение.

Никто не рискует остановить Алину, когда она оказывается подле распахнутых ворот. Облачённая в чёрный, но всё же не выхолощенная волоском к волоску: белое золото ниспадает встревоженнными волнами, не подчёркиваемые ни витиеватой причёской, ни короной.

Ей всё равно, о чём будут шептаться знатные дамы и как это не понравится всем окружающим фрейлинам.

Ей всё равно.

Она заклинательница Солнца, и более всего в этот миг она жаждет увидеть своего правителя.

Сердце трепыхается в своей клетке, грозясь вот-вот выскочить. Всадники рассыпаются внутри бусинами. Дворцовую крепость наполняет фырканье лошадей, цокот и окрики опричников.

Шум нарастает, прежде чем схлопывается, словно накрытый колпаком.

Всё стихает, и верные, вытрепанные бойнями солдаты — люди, гриши, всё есть одно — расступаются, словно взрезанное горячей сталью масло, пропуская вперёд всадника, облаченного в чёрный с ног до головы. Плащ его клубится тенями, изорванными краями ниспадая с седла. Стоит его обладателю захотеть и щёлкнуть пальцами, как тени обретут плоть и острые когти. Станут тем, что зовут равкианским кошмаром.

Тем, что забирает отгрызает человечность по куску — ту, что удерживает сама Алина из года в год.

Она вскидывает подбородок. С той гордостью, что так любима и ненавистна её мужем. С той бравадой, что скрыла бы дрожь, сковывающую всё тело.

Дарклинг останавливается подле неё. Вороной переминается с ноги на ногу, успокаиваемый чужой сильной рукой.

Мир меркнет, как если бы наполнился ночной мглой, как когда-то разлившиеся чернила Неморя. Алина выдыхает, не в силах отвести взгляда:

— Мой царь.

Их необходимость друг в друге сквозит в жадности, с которой она разглядывает его осунувшееся, но всё такое же прекрасное лицо, вытрепанные одежды и растрепавшиеся волосы. Дарклинг выглядит так, словно только шагнул с поля битвы, и горячка войны пульсирует штормами в его глазах.

Но при взгляде на неё, — Алина чувствует, — он замирает.

— Моя царица, — произносит Дарклинг, и углы его губ приподнимается в намёке на улыбку, предназначенную ей одной. Алина не уверена, что не засветится в ответ: всё её внутреннее солнце стремится к бездне его ночи.

Ей надо бы сказать ещё что-то.

Ей надо бы возвестить об этом громко и уверенно, но Алина не видела его так долго. Меньше, чем тянулись все их затяжные разногласия, но эти годы шли не месяцами, не десятками лет — столетиями, пускай их вечность пропустила сквозь пальцы одну только песчинку.

У неё с губ рвутся всхлипы, и Алина крепко их сжимает: знанием, что он был серьёзно ранен; знанием, что остались шрамы, которые не излечить даже лучшим из их целителей.

Алина знает, что при всём своём могуществе, гнедом и беспощадном, Дарклинг мог не вернуться.

Он это понимает: чувствует каждый её надлом и ревущую внутри ярость, которой бы обрушиться на врагов.

Под прицелом многочисленных взглядов, он спешивается. Легко и уверенно, без прожитых за плечами веков, которые не сказываются на нём до сих пор. Его молодость всё так же неестественна для народа, но проще примириться с чудовищем, растерзывающим врагов государства, нежели самим бороться с ним.

Они оказываются на расстоянии шага, по краям своих бездн.

Алина не верит в «долго и счастливо», но жадно глотает каждый миг этой закончившейся разлуки: сладость осознания, что они вновь встретились, чтобы спустя день или год, или десятилетие налететь косой на камень и оказаться по разные стороны; чтобы ей самой затеряться в годах, проучающей его гордыню и упрямство.

Чтобы вновь его ждать и защищать их дом, ведь война, как круг из сомкнувшейся на хвосте змеиной пасти, идёт — и нет ей конца.

— Я принёс победу нашей стране, — говорит Дарклинг.

— И вернулся к тебе, — взгляд его смягчается, кварцем выцветая в сталь, — мой свет.

Следующий всхлип она не может подавить, как и жар, жгущий глаза от необходимости прикоснуться, от тоски, разъевшей её, словно ржавчина — металл.

Алина падает в его руки, обнимая за плечи, за шею, вцепляясь намертво и дыша, словно у неё вот-вот отнимут кислород. Дарклинг пахнет пылью, потом, долгой дорогой и пролившейся кровью; морозом, спокойствием ночи и морской солью. Алина хочет ткнуться носом ему в шею, вдохнуть и тут же им задохнуться, рассыпаться искрами умирающей сверхновой.

Любимый ею враг, ненавистный ею возлюбленный, вросший в сердце шипами — он вернулся.

Дарклинг крепко сжимает руки, вцепляясь в её спину, в волосы.

Наплевать на все королевские условности.

Наплевать на необходимость играть роли.

Свет разгорается в ней сокрушением и спасением, когда Алина берёт в ладони его лицо, выдыхая в самые губы:

— Добро пожаловать домой, мой мрак.

========== xii. шрамы ==========

Комментарий к xii. шрамы

условное продолжение предыдущей части.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2524

Вода в ванне пышет паром, словно выдыхая облака тумана. Дышать приходится глубже, с большей жадностью, в попытке урвать кусочек прохлады, а волосы тут же вьются, иссекая всякий королевский лоск.

Алина задумчиво прочёсывает их пальцами. Собственное отражение рисует ей нахмуренные брови и плотно сжатые губы: ей бы не думать о невзгодах сейчас, когда вся Равка ликует и празднует, вытесняя радостью — скорбь.

Они вновь победили.

Ведение войны изменилось. Равка больше не хоронит своих детей тысячами, ведь они оберегаемы солнечным пламенем и чудовищами, сотканными из самой тёмной ночи.

Дарклинг за её спиной стягивает с плеч кафтан. Иные бы не заметили, но усталость зрима, осязаема в его движениях. Алина следит за ним, челюсти сжимает крепче, когда он стаскивает чёрную рубаху. Война сказалась на нём худобой, сухостью мышц. Но Алина знает, что дворцовая жизнь приведёт его в порядок, если Дарклинг не ринется в очередной водоворот, ненасытный до бойни, словно всё проклятое могущество в нём изо дня в день требует выхода.

Возможно, и требует.

Алина вспоминает всю силу Неморя.

Эту жажду тяжело сдерживать, тяжело насыщать. Дарклингу мало всего мира, будь он разрушен до основания или, покорённый, под подошвой его сапога.

И её, его королевы, — ему тоже мало.

Нити внутри натягиваются: тоской и необходимостью к ней прикоснуться. Алине чудится его хватка в волосах, что хочется раззадорить до рыка, прежде чем откинуть голову и дать желаемую им покорность, на деле больше похожую на приручение острозубого хищника. Не такого, что водится в лесах.

Таких, как Дарклинг, больше нет. И таких, как она сама, рождённой быть ему противовесом, — тоже.

Алина не замечает, что не двигается всё то время, пока Дарклинг опускается в ванну. Её глаза примерзают к его спине.

На этой коже не было шрамов, кроме тех, что оставили когда-то лёд предательства и сама Алина — когтями волькры, полоснувшими по лицу. Если бы это могло что-то испортить в его противоестественной красоте.

Иногда у неё глаза режет при взгляде на него, на чёрное солнце его глаз — полное затмение.

Шрамы — те, другие — появились недавно.

С новым оружием их противников, что оставляет метки, неизлечимые даже лучшими из равкианских целителей. Резаные, пулевые, колотые — они украшают его спину и грудь, и живот метками. Алина знает каждую наизусть: взглядом, руками, губами. И ныне ей предстоит выучить новые.

Их не так много.

Но они служат напоминанием, прежде всего, ей самой.

— Ты подозрительно тихая, — Дарклинг укладывает руки на бортики, откидывает голову с шумным выдохом. Довольный.

Алина подходит ближе, присаживается на тот же бортик, вцепляясь в него руками до боли. Чужие глаза ласкают ей плечи и вырез на груди.

Когда-то это заставило бы её зардеться и спрятать взгляд, но теперь от этой откровенности внутри разливается расплавленным золотом удовольствие.

— Мы становимся уязвимее, — пальцы смыкаются на мочалке. Алина пропитывает её водой и мылом, прежде чем тянется, чтобы обмыть его плечи. Шею. Грудь. Ей нравится касаться его. Нравится интимность подобных моментов, пускай эта усталость и ленца не обманут её.

Дарклинг ловит, как она смотрит на его плечо. Рубец грубый, всё ещё красный. Не заживший до конца, чтобы остаться бледным напоминанием о том, что Беззвёздный Святой, проклятый король — всё же уязвим как человек. Алина проходится по этому месту мягче, аккуратнее, хотя порой ей чудовищно нравится распалять его болью.

— Это тело знало куда больше шрамов, чем те, что ты видишь сейчас.

Алина кусает губу, пока не сдирает зажившие корки. Ранки саднят, кровь щекочет кончик языка сталью.

— Но никогда они не были такими явными, — произносит она, упуская мочалку, чтобы пройтись самыми кончиками пальцев по его груди, ощутить биение сердца. Подняться выше и прощупать пульс на шее.

Дарклинг кивает. Вода расходится волнами, разбиваясь о волнорезы стенок, когда он садится.

Ладонь Алины привычно оказывается в плену его хватки. Дарклинг уводит руку выше.

— Здесь было калёное железо. Когда-то я был очень самоуверен и не настолько силён. И попался в руки тем, кто клеймил гришей, как животных, — голос становится тише, но глубже; в нём различимы нотки прожитой вечности. — Смерть они встретили под стать своему занятию.

Алина знает. Дарклинг отвечает большим злом на причинённое зло. Большей агонией на ту, что пережил его народ и он сам.

В груди не сжимается — поднимается волна ярости при мысли о том, что кто-то мог причинять подобную боль осознанно.

— На моей спине когда-то было свидетельство более грубого ранения, — Дарклинг ведёт плечами, и наверняка мышцы мягко перекатываются. — Сдирали кожу, стреляли, пронзали. Как ты знаешь, однажды я сам себе нанёс достаточно серьёзное увечье.

Чтобы спасти себя, Багру и помнить о предательствах. Алина знает. Шрам на бедре всё ещё зрим, хотя от него можно было избавиться. Это не когти волькры. Не ярость ничегоев. Не оружие противников Равки.

— Я понимаю, что ты прошёл через худшее. Через многое, — Алине бы задохнуться, когда он прижимается губами к изнанке её запястья, чтобы после сомкнуть зубы на костяшке большого пальца. Почти игриво. Вся война для него — одна большая партия, и Алина — тоже часть этой спирали под именем вечности.

— Но это не значит, что однажды они не смогут тебя достать.

В этих словах предупреждение не для Дарклинга — для всех их врагов, спящих и видящих их пеплом после триумфального костра.

А он смеётся. И хочется его поцеловать и утопить тут же.

— Ты правда считаешь, что смерть станет мне препятствием? — ответ разливается мягким рыком, вода шумит, беспокойная от того, что Дарклинг тянется к Алине и её к себе — тянет, чтобы поцеловать укусом и укусить поцелуем, и с ужасающей до дрожи в самих костях нежностью запечатать губами губы.

Алина сжимает пальцы в его волосах, натягивает.

— Даже ты не настолько безумен, — фыркает смешливо и встревоженно, и зло.

Дарклинг трётся о её предплечье щекой. Лживым послушанием.

— Я достаточно могущественен, чтобы не беспокоиться о чём-то вроде своей погибели, — и Алина стынет от этих слов; от этой древней силы и того, что услышит далее: — Я всегда найду обратный путь, будь то чужестранный берег или загробная жизнь.

Горячие ладони обхватывают её за талию, обжигают до костей сквозь ткань одежд, собирают дрожь.

— Всегда, — повторяет Дарклинг. — Потому что всё это принадлежит мне.

Что-то тёмное и опасное мелькает в его глазах. Будоражит. Алина знает, что каждого монстра в этом сердце отловит и приручит к своим рукам.

Алина знает. Но каждый раз дрожит и дышит тяжелее, и ей хочется сжать пальцы на чужой шее, и чтобы дышал только с её разрешения — её воздухом; ей хочется в его руках свернуться ласковой кошкой и растерзывать когтями и без того отмеченную кожу. Ведь главнее её оставленных ею шрамов не будет ни одного.

— И ты, — Дарклинг улыбается мягко. Склоняется и целует оголённое колено. Щекотно. — Ты тоже моя.

— Есть ли предел у твоей жадности? — Алина плечами передёргивает с охотой проучить его, но даже встать не успевает: Дарклинг резко утягивает её к себе, не обращая внимания ни на вскрик, ни на брыкания.

— Ты сама знаешь.

Алина так его ненавидит.

И смеётся. Становится мокро, жарко и невыносимо дышать в его тисках. Правильно.

Вода выплёскивается за край, выливается на пол, чтобы остынуть противными лужицами, пока Алина устраивается на чужой груди, хватается за широкие плечи. И смотрит гневно. Ей так хочется думать.

— Когда-нибудь я придушу тебя во сне, чтобы проверить через сколько же ты вернёшься мне назло, — шипит и царапает, и кусает словами.

Дарклинг всё-таки хватает её за подбородок. Все известные миру чудища, страшные и зубоскалые, пляшут в его глазах. Только одной королеве принадлежащие.

И он целует её. Мокро, глубоко, заявляя права. Вода обнимает их обоих, но Алина плавится от иного.

Дарклинг прикусывает её губу. Дразнит.

— Непременно, моя падшая.

========== xiii. море пылает ==========

Комментарий к xiii. море пылает

часть, в которой Алина узнает о шуханской лаборатории, где продолжают проводить опыты на гришах. и, не послушав Дарклинга, срывается туда.

Волны омывают прибрежные пески мягким шёпотом. Барашки белеют на чёрном полотне, перекатываясь, чтобы разлиться шипящей пеной.

Линия горизонта зыбкая, нечёткая, несмотря на отсутствие полуденного солнца и его раскаляющего воздух жара, и кажется, что морю, этой зияющей пасти на лице суши, нет конца, как растянутому одеялу. Вдали небо алое, лиловое, смешивающееся с водой сплошным маревом.

Волны ласково, словно преданный пёс, омывают босые ступни, пока Алина вглядывается в нескончаемую бездну. Внутри неё — тот же штиль, раскатывающийся спокойствием и умиротворением стихии.

Ногам тепло, словно море долго-долго млело под солнцем или вскипало, как вода на кострище в котелке.

Алина вдыхает глубже: соль и свежесть, такая знакомая; заставляющая глотать воздух, как желанную после засухи воду.

И ей так хочется остаться среди этого покоя, среди этого мира — столь желанного и необходимого.

Алина закрывает глаза, погружаясь в шипение волн, в их настойчивый шёпот, липнущий к нему белыми следами морской соли, словами повторяемой песни.

Останься.

Останься с нами, королева королев. Под нашей толщей, раздели с нами силу.

Останься, останься, останься.

Вода становится горячее, щиплет кожу сквозь кафтан, такой тяжёлый, гнущий её к земле. Ко дну, ведь море ей уже по пояс.

Алине жжёт руки.

Вода слишком горячая. От воды больше не пахнет солью и мокрым песком.

Вода, морская, неукротимая стихия, воняет гарью и дымом.

Алина открывает глаза. Алое марево вдали оказывается совсем близко, распахивает раскалённую пасть.

Море пылает.

***

Веки поднимаются с трудом, будто накрепко сшитые. Мнимая суровая нить лопается с одной сплошной агонией, отзывающейся в костях, в ноющих мышцах — нарастает пузырём в голове.

Во рту солоно и горько, и вязко. Воняет дымом и кровью, и жжённым мясом.

Её мутит до рвоты, и хочется снова провалиться в удушливое забытье, где море горит багряным, где вода — шипит и сдирает кожу. Но там не было больно.

Там было никак.

Пробуждение встречает её призрачными воспоминаниями. Они хрупкие, как тонкие льдинки, переламываются в пальцах. Алине никак не открыть глаза полностью, не ухватиться за нить. Запоздало она чувствует всем своим больным телом, что лежит на ком-то; чужие пальцы на своём лице.

Каждое прикосновение отзывается песней, вспышкой света.

— Нет, не засыпай.

В голосе — не просьба, не мольба к умирающей. Не то, что можно услышать на поле боя; в голосе нет слёз — один обнажённый во всей сути приказ. Так велят стоять до последнего, звезду с неба сорвать и разверзнуть землю.

«Не засыпай», — велит голос. И Алине хочется расхохотаться этой властности, но в горле дерёт. Дым вливается в лёгкие удушливой, гадкой волной.

Она всё своё тело ощущает с каким-то опозданием: тяжестью пудовой, корками на губах и сжатыми кулаками, что судорогой пальцы сводит. Словно Алина свой свет призывала — сокрушением и гневом небесным. Но не успела.

Она не успела.

Мощь трепыхается где-то внутри пойманным зверем. Сдирает с шеи ошейник.

Ей вдруг становится необходимо коснуться своего.

Алина с трудом подавляет стон. Но он бы потонул в треске пламени, в эхе чьих-то криков и неясном ей рёве. Или её воспалённому сознанию это мерещится?

Она заставляет себя открыть глаза.

Дарклинг — ну а кто ещё смог бы так нахальски приказать хоть самой смерти катиться к волькрам? — склоняется над ней. Его запах, неперебиваемый даже здесь, дарует мнимое облегчение, как и лёгкие прикосновения к лицу и волосам. Алина вдруг чувствует себя ужасно поломанной.

Взгляд цепляется за его лицо фрагментами, словно откусывая. Глаза аспидные, что ни разглядеть кварцевого моря; пламя, пляшущее за его спиной, такое далёкое и безобидное для них, делает их ещё чернее.

Алина прикипает глазами к царапине на его щеке. К бурым пятнам на другой. Его? Не его?

Она сглатывает снова, понимая, что Дарклинг сидит прямиком на бетоне, а она — на его коленях.

Память накатывает теми же волнами, провонявшими гарью, жестокостью.

Алина вспоминает, как сбежала, ослушавшись, поддавшись эмоциям, порыву и собственной горячке, которую не мог разделить предначертанный ей мрак.

Алина вспоминает шуханскую лабораторию.

Алина вспоминает гришей. Измученных, изувеченных, молящих лишь об одном избавлении.

Алина помнит, как чьи-то маленькие пальцы впивались в решётку.

— Дети? — хрипит она, тянется рукой, чтобы уцепиться за воротник кафтана. За что угодно.

Дарклинг берёт её руку в свою, прижимается губами к костяшкам. Запоздало Алина видит, что его собственные — эти идеальные запястья, вожделённые и сотворённые силой вовсе не земной — в копоти и засохшей крови.

Ей дурнеет. Тошнота подступает к горлу, но вовсе не тем отвращением, какое должно было развернуться змеиными кольцами в её груди.

— Мы вытащили, кого успели, — Дарклинг касается её волос.

Дарклинг держит её, как проклятое им же сокровище.

— Я думала, ты не придёшь, — Алина шепчет, не чувствуя, как из уголков глаз стекают первые слёзы. Боли и отчаяния за тех, кого спасти не успели. Кто умер в этих клетках, среди истинных чудовищ.

Её зовут падшей святой.

Его — равкианским монстром. Фьерданцы слагают о них страшилки, пугают детей и сами боятся, прячась за спинами своих личных монстров. Златоголовых, голубоглазых инквизиторов.

— Ты кричала, — Дарклинг прижимает её к себе. Голос его спокоен и полон умиротворения, как то море, которое не пылало в её сне. — Я ощутил твою ярость на половине пути сюда.

Алина смежает веки, дабы не показать ему своей уязвимости.

Он пошёл за ней.

И пусть позднее она услышит упрёк в его словах, словно обнажённое лезвие, вонзившееся под рёбра; пусть он скажет, что ей следовало прислушаться.

Что ей следует вообще его слышать, а не поступать наперекор.

Алина не хочет думать об этом. О жизнях, которые она не спасла. Которые не спас Дарклинг.

О жизнях, которые он отнял. Обледеневший в своём гневе, Алина знает, как он чудовищен в расправах. Никакого милосердия.

Дарклинг пошёл за ней.

— У тебя кровь на щеке, — Алина облизывает губы и более всего хочет спрятать лицо, ткнувшись в чужой кафтан, пропахший железом.

Её ладонь вздрагивает, когда Дарклинг прижимает её к своему лицу.

— Она не моя, — и целует основание её запястья, трётся носом. Ужасающе человечно для тех, кто видит одно только зло. — Всё закончилось, Алина. Мы поедем домой. Ты будешь в порядке.

Нет, она никогда не будет. Как и он сам, изломанный чужой жестокостью, чтобы взрастить свою на костях.

Они не будут в порядке, пока с их народом так поступают.

— Ты лжец, — она смеётся хрипло, лающе. Прижимается к нему, маленькая и изломанная. И хочет взмолиться, чтобы он забрал её прочь. Чтобы вынес из царствия смерти, пускай и не видит изувеченные трупы вокруг, упавшие словно какие-то замысловатые узоры в темнейшем из ритуалов.

Пускай она никогда не узнает, как Дарклинг был беспощаден; как ничегои разрывали шуханцев на части и их рык взрезал само небо над обваленной лабораторией.

Пускай не увидит кровавого шлейфа среди догорающих останков.

Алина слышит шум волн, когда Дарклинг поднимает её на руки. Тьма клубится вокруг. Море нарастает в её голове, подступает горящим, неистово пламенеющим приливом, но прячется, словно трусливый зверь, заслышав голос Дарклинга:

— И всё равно ты мне веришь.

========== xiv. чудо ==========

Комментарий к xiv. чудо

предупреждение: ф л а ф ф.

зимнее-ау в отдалённом будущем.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2737

Иголки покалывают кончики пальцев, заставляя резко одёргивать руки, улыбаться своему же ойканью почти неловко и снова тянуться к пушистым ветвям, приговаривая, чтобы красавица-ель не упрямилась.

Алина поднимается на носки, чтобы повесить хрупкий прозрачный шар. Напоследок она вглядывается в маленький, искусно вырезанный фабрикаторами домик, на крохотные оконца с небрежно выкрашенными золотой краской рамами. На пальцах остаются следы от словно присыпанного сверху на шарик снега, похожего на разлитую по свежей выпечке помадку.

В животе тянет едва-едва, но Алина отмахивается. Ей совсем не хочется разрушать эту дивную магию, неподвластную ни одному гришу; магию зимы и подступающих празднеств, когда все проблемы прячутся под выпавшим снегом, как засыпающие цветы, и замерзают причудливыми узорами на заиндевевших окнах. Остаётся лишь томление в груди — и дивное волшебство. Истинное, необъяснимое наукой: оно переливается в ёлочных украшениях, лежащих в обитых красным бархатом коробках; в изящных фигурках зверей, искусно вытянутых из расплавленного стекла, медленно вращающихся на металлических крючках. Магия таится в тепле и рыжем свете, расползающимся по полу и стенам из камина, словно разлитый мёд.

Алине нравится тишина и уединённость, пускай с не меньшим восторгом она помогала наряжать куда большую ель перед Большим Дворцом, среди скрипучего снега и колющего лицо мороза, пока не защищённые перчатками пальцы не перестали её слушаться, а она сама не охрипла от смеха, следя за детворой, приносящей и приносящей самодельные игрушки: бумажные шары, вырезанные зверушки и дамы в помпезных платьях, сшитые куклы, одетые по погоде в вязаные шапочки и шарфы, и склеенные детскими руками фонарики. Королева превратила простую идею в традицию: наряжать одну из елей в дворцовой крепости детскими украшениями. Это означало, что ворота в эти дни оставались открытыми. Традиция процветает третий? пятый? год — Алина не считает их, запоминая лишь лица счастливых детей. Тех, кто поначалу её опасается, а затем заливисто смеётся, когда солнечные зайчики бегают по снегу, а само солнце загорается вовсе не на сером, затянутом словно куполом туч небе, а среди людей.

Королеву любят, вознося молитвы за её здравие, за бесконечное тепло в глазах и ярких улыбках.

(и им лучше никогда не знать гнева сжигающего света, но ему совсем не место в этом спокойствии.)

Но истинное волшебство таится здесь, в царских покоях, где Алина, не королева, не заклинательница Солнца, а просто Алина остаётся наедине со своими мыслями и скромной, пушистой елью в увесистом горшке. Разноцветное стекло переливается в приглушённом свете и мерцает, пока она бездумно оглаживает пальцами хрупкие часы (совсем как настоящие, с вылезающей из них кукушкой!), и осыпающиеся с них блёстки остаются на кончиках. Алина уверена, что она вся уже в них, мерцая безо всякого света, что загорается под кожей.

На ёлке почти не остаётся места, и она обходит её кругом, хмуря брови и кусая нижнюю губу. Запоздало Алина замечает, что ходит на носках, словно вот-вот кто-то услышит её и войдёт, чтобы разрушить момент.

Под ноги попадает разбросанная ею же бумага и мишура всех цветов. С губ рвётся оханье, ведь годы идут, а королева Равки всё так же не отличается ловкостью; она чудом не роняет часы и не падает сама прямиком в колкие объятия ёлки, лишь кажущейся пушистой подругой.

Чужие руки подхватывают её, тянут назад одним движением. Алина выдыхает запоздало, уткнувшись носом в крепкую грудь. В лёгкие ударяет мороз, свежесть ночи и та нота, которую ей не разобрать и за все следующие столетия, наматываемые ими на палец, словно тонкая красная нить.

— И давно ты за мной наблюдаешь? — она поднимает голову, так и замерев. С ёлочной игрушкой, прижимаемой к груди, и в кольце рук Дарклинга. Говорить громче, чем шёпотом, не выходит.

Он смотрит на неё, и ей мерещится, как наледь в серых глазах, в эту секунду почти антрацитовых, расходится трещинами. Черты лица, что вызывает в ней который год слишком много противоречивых чувств, в приглушённом свете становятся мягче, стирая прожитые века и всю горечь, и всю испитую боль. Мгновение тянется карамелью, нанизываемой на ложку. Горячей, тягучей.

Алина не хочет, чтобы оно заканчивалось. Впереди балы и разливающееся по бокалам шампанское, и головокружительные танцы, и яркие фейерверки. Алина знает, что ночь будет долгой и полной чудес, созданных гришами.

Но прямо сейчас чудо таится в этих стенах. В горле почему-то встаёт ком.

— Достаточно, чтобы убедиться, что вечность над тобой не властна, — ответ Дарклинга расходится мягкой вибрацией в груди. Алина прижимается к ней щекой, не решаясь более пошевелиться. Он выглядит уставшим, извечно погруженный в благополучие их страны, словно в слабое здоровье медленно взрослеющего ребёнка. Будь Алина более дурна и взбаламошна, то имела бы глупость приревновать его.

Сколько бы времени ни прошло, связь Дарклинга и Равки не ослабевает.

Алина учится с этим мириться и ловить моменты их единения, хрупкого и лишённого противостояния. Все эти мгновения похожи на тот ювелирно-крохотный дом в стеклянном шаре.

— Больше нравится, когда я тебя ненавижу? — она огрызается беззлобно, по привычке, едва не морща нос. Он качает головой, забирая из её рук часы. Уверенно, зная, что пальцы разожмутся.

Алине не хочется думать, что когда-то он так забрал нечто большее. Не спросив разрешения, зная, что она ему по праву, им самим возведённому, принадлежит.

— Как и нравится то, что ты делаешь, — отвечает Дарклинг, сдвигая её в сторону ели.

Алина задерживает дыхание, следя за тем, как он тянется и вешает часы на одну из веток. Словно делал это сотни раз.

(Алина знает, что не делал, но всё дело в этой уверенности, в непоколебимости и силе, которую он сам в себе взрастил.)

— А что я делаю?

«Я противостою тебе, уравновешиваю и задыхаюсь, когда ты так меня обнимаешь, словно мы можем быть обычными, мы можем быть счастливыми»

Он вновь смыкает руки, смотря на украшенную ёлку. Алине чудится, что его сердце пропускает удар. Конечно, чудится.

Но её собственное позорно предаёт, когда Дарклинг прижимается губами к её макушке и говорит:

— Напоминаешь, каково быть просто человеком.

========== xv. в городе без имени ==========

Комментарий к xv. в городе без имени

зимнее ау, в отдалённом будущем. [2]

пост: https://vk.com/wall-137467035_2793

В городе без имени узкие улицы, нагромождённые каскадом выстроенных домов, чьи укрытые снегом крыши и горящие тёплым, медовым светом окна превращают безликие стены и облезающую черепицу в пряничные хижины. Такие Алина видела на витрине тележки кварталом ниже. Глазурь на них была немногим смазанной, а линии — неумело грубоватыми, но от этого в них стало только больше праздничного очарования.

В городе без имени снег валит хлопьями, цепляется за ресницы, путается в волосах, утяжеляя их; он скрипит под ногами, ложится на плечи белоснежным плащом и прячет её от чужих глаз, как одну из своих снежинок, позволяя затеряться среди прохожих, стеклянных витрин и перекатывающихся на массивных колёсах экипажей.

Заводные маленькие поезда катятся по железной дороге на фоне аккуратно выструганных игрушечных деревьиц. Тащимые локомотивом с медленно прокручивающимся ключом, вагоны круто сворачивают на резких поворотах рельс. Из дымовой трубы то и дело выплёскивается облачко, словно где-то внутри в топку то и дело подкидывают лопатами уголь. Или же то дело рук волшебства, в которое так хочется верить, когда год отсчитывает свои последние часы? Своим представлением чудо-поезд собирает возле витрины кучу ребятишек в ушанках набекрень, размотавшихся шарфах и покрасневшими от мороза лицами. Алина останавливается за их спинами, впитывая полный энергии восторг; вглядываясь в то, как поезд замедляет свой ход, прежде чем вот-вот из-за декораций покажется игрушечных дел мастер и снова подарит своему детищу жизнь.

Она уходит прежде, чем кто-то заметит девушку, чьи волосы под капюшоном серебрятся, словно воды в лунном свете; под чьим шарфом прячется величайший из усилителей во всём их беспощадном мире, который в эту снежную ночь прячет свои когти, как вечно хлопочущие матроны спешно закрывают ставни с уходом солнца. Но ныне все окна открыты, ведь год стоит на пороге и надобно его впустить.

На городской площади сверкает всеми цветами дивная ель, и Алине бы стоило отправиться туда, окунуться в омут хороводов, заразительного счастья, зимних песен и забав, которые превращают угрюмых взрослых в резвящихся детей.

Но пустеющие улицы, полнящиеся тишиной и скрипом снега, ей милее; как и то, что она вся как-то быстро промерзает, несмотря на тёплое пальто и оббивающий воротник мех. Ворсинки на нём слепляются в крупные сосульки, покрываются инеем, словно с каждой секундой зимняя ночь заявляет на неё всё больше прав, дабы спрятать солнце под снежным покровом.

В огне фонарей падающие снежинки кажутся сплошным водопадом. Хочется, как в далёком, столь давнем детстве встать и высунуть язык, ловя одну, вторую и пятую, чтобы после запивать боль в замёрзшем горле горьким, но горячим чаем.

В городе без имени ей свободно и одиноко, и в какой-то миг хочется остановиться. В какой-то миг ей хочется обернуться. Очередной побег должен был послужить уроком, но почему-то зимнее волшебство разливается внутри не тихой радостью, а тёплой тоской и безмолвным ожиданием.

Алина собирает в покрасневшие ладони пригоршню снега, лепит снежок, который тут же в пальцах крошится. Холода она почти не чувствует из-за того, что руки немеют без перчаток.

Улицы петляют, заводя её то ли всё глубже в сердце города, то ли желая поскорее избавиться, но Алина не замечает: взгляд прикипает к теням от фонарей, от могучих сосен и костлявых веток дремлющих осин.

Тени идут за ней, оживая.

На лицо просится улыбка, и Алина кусает щёки изнутри, неизменно шагая вперёд, в узкие улочки, чтобы на очередном повороте безошибочно найти глазами выученный до каждого штриха силуэт; он стягивает в себя весь мрак ночи, неизменно-узнаваемый.

В иной день городу без имени стоило бы напрячь свои мышцы из кирпичей, подобрать каменные мостовые, ведь когда встречаются две силы, столь огромные, что всяк мир для них мал, стоит ждать беды. Но не в этот час.

Дарклинг отходит от стены, и тени следуют за ним, не полные угрозы — являющиеся его частью, как иней является частью мороза.

Алина пропускает момент, когда они оказываются друг напротив друга, и чужие руки тянут её к себе, замёрзшую, найденную.

Этой игре столько лет, что ей бы приесться, но Алина не может остановиться, скрываясь и исчезая в десятках городов, лишённых имён, затерянных то ли в Сикурзое, то ли под пятой Джерхольма. Она запрещает себе думать слишком явно и громко, потому что корни обоюдоострой связи слишком глубоки; Дарклинг слишком хорошо её слышит.

А ей иногда хочется напомнить ему о чём-то более важном, чем войны и вся Равка в целом; сколь бы эгоистичной он её не посчитал.

(Он не посчитает.)

(Наверное, поэтому она чувствует облегчение, когда он находит её. Всегданаходит.)

— Признаться, я сбился со следа, — голос у него хрипнет, раскатывается где-то в груди, и Алине как никогда хочется прильнуть к ней лицом, но она не в силах отвести взгляда от снежинок в тёмных волосах; от них же, оседающих на кончиках ресниц.

Волшебство концентрируется между ними, в облаках выдыхаемого пара; в тенях, что окутывают их вовсе не подступающей опасностью.

Оно — в снежной ночи, последней в году, прежде чем время обнулится и начнёт свой ход с чистого листа.

Прежде чем они вновь станут старше, не желая помнить, сколько этих лет уже прошло.

— Я умею теряться.

— Особенно когда обижаешься, — он фыркает, но беззлобно. Расслабленный, не подгоняемый гнётом долга перед собственной же клятвой стране, как если бы весь этот груз остался в Ос Альте, под сводами Большого Дворца, где в эту секунду непременно танцуют вальс.

Они бы тоже танцевали.

Дарклинг убирает волосы от её лица, немногим отодвигая капюшон.

Румянец проступает на его бледной коже слишком контрастно, слишком явно, словно насильно напоминая, что он — из тех же костей, плоти и крови; что Дарклинг, при всей своей силе, — тоже может быть одной из множества снежинок.

А Алине так порой необходимо стать именно такой — одной из множества, скинув с плеч всю тяжесть обязанностей.

— Но ты меня нашёл, — она касается его щеки ладонью. Кончики пальцев покалывает едва-едва. — И даже оставил столицу в столь знаменательный день.

— Когда-то я тебя по заколкам нашёл, — замечает Дарклинг. Воспоминание колет застарелой болью, но всё же утихшей, чтобы не хотелось ныне ковырять зарубцевавшиеся раны. — Бал может пройти и без нас.

Алина поднимается на носки, пряча лицо в воротнике, дыша рвано и глубоко, пока Дарклинг переплетает пальцы их рук, а второй — крепко прижимает к себе, обнимая за не столь изящный в пальто стан. Она теряет момент, когда начинает мягко покачиваться, а он, святые, поддерживает её. И бал, и все обязанности, и долг, и вся их взаимная злость блекнет, растворяется, как льдинки в ладонях, превращаясь в капли талой воды.

Город утопает в тишине, в их дыхании, вырывающимся волной тепла. Город застывает, в ожидании коллапса или же — отсчитывая последние секунды.

Алина жмурится, желая запомнить этот момент до последних мелочей, пока они танцуют на пустой улице, ведь где-то на дворцовой площади и шумно, и ярко, и радостно, и всем этим глотающим счастье людям нет никакого дела до двух вечностей, нашедших друг друга в ночной тиши. Но даже они замирают, когда железные стрелки на огромном циферблате отсчитывают последние секунды.

Звон колоколов взрывается в ушах вместе с салютами, врывающимися в небо, словно рождающиеся звёзды, пока все друг друга поздравляют с наступившим новым годом, пока пьют, смеются и плачут от этого всеобъемлющего счастья и радости, и ожидания грядущих чудес.

Алина поднимает голову, но не для того, чтобы взглянуть на яркие искры и загадать желание; в глазах Дарклинга собирается вся беззвёздная ночь.

— С новым годом, — шепчет тихо-тихо, закольцовывая момент лишь между ними двумя. — Не обещаю, что не сбегу в нём снова.

— Но ты ведь знаешь, что я всегда тебя найду.

Сказанное звучит чем-то гораздо большим, нежели клятва.

Алина улыбается. И тянется к нему первой, смешивая дыхание, слетающее с замёрзших губ, пока снег продолжает окутывать их своим волшебством в городе без имени, чьи улицы петляют улочками и паутиной дорог — лабиринтом, который не станет преградой.

Ведь какими бы ни были пути вечностей — они всегда ведут их друг к другу.

========== xvi. в здравии маловероятно ==========

Комментарий к xvi. в здравии маловероятно

ну что, не ждали? (с)

ВНИМАНИЕ: ФЛАФФ.

таймлайн, когда Алина и Александр оставили Равку и взяли таймаут после войны.

присутствуют отсылки к «Степени свободы».

буду рад, если найдёте ошибки и неточности и тыкнете мне в пб, потому что я дописывал судорожно (как всегда).

пост: https://vk.com/wall-137467035_3291

— Раз так вышло, что я не знаю ни своего дня рождения, ни твоего, а единственной значимой для нас датой является… — Алина запинается, ловит своё отражение в зеркале, большом, во весь рост, на причудливых кованых ножках, и чертыхается: — Никуда не годится!

Пальцы впиваются в бархат коробки, которую она никак не может оставить в покое: открывает, закрывает, открывает-закрывает, водит по ней самыми кончиками, рисуя на поверхности то тёмные, то серые полосы.

Коробка небольшая, красивая, сделанная на заказ, как и её содержимое, дабы отдать дань тому, что ныне так далеко и в следующие несколько десятков лет станет ещё дальше, прежде чем придётся вернуться; прежде чем чёрное и золотое затопит, ляжет тяжестью на плечи. Прежде чем собственное имя, которое в это мгновение кажется чужим, вновь прилипнет к коже, впаяется в оленьи рога.

Цвета коробки — всего лишь напоминание. Но её содержимое кажется ужасающе неуместным, глупым, самой себе надуманным. Сентиментальным.

Вышагивая по комнате, мечась от стены к стене под беззаботное пение птиц, Алина пытается успокоить собственное грохочущее сердце. Она останавливается прямиком в центре комнаты, со странной беспомощностью оглядываясь на кровать без балдахина, так не похожую на ту, что осталась в Большом Дворце; на оставленную на столе подле окна чашку с витиевато изогнутой ручкой.

Мир за пределами Равки кажется совершенно иным, перевёрнуто-вывернутым, гипертрофированным, ярким и в то же время зовущим столь трепетно, что Алина, случись ей вернуться на шесть лет назад, согласилась бы на безумную авантюру снова.

Пятьдесят лет покоя.

Пятьдесят.

Не эта ли робкая надежда породила в её голове идею до того наивную, что Алина секунды считает и не знает: то ли выбросить коробку в окно, то ли самой себе по рукам дать.

Она закусывает губу по дурной привычке, зная, что на нижней останется след от зубов. Щебет птиц вливается в комнату из широких окон вместе с тёплым ветром, что заигрывает с лёгкими тюлями, как с юбками девиц, гуляющими по мостовой. Пахнет кедром, солью. Чуть глубже вдохнуть — красной кирпичной пылью и кислым вином.

Она старается запомнить города, где они останавливаются, или вырезает их из памяти вовсе: наступивший мир не означает покоя между двумя порождениями бездны (Алина слышала, как их кличут глубоко во Фьерде, и хохотнула, но запомнила), и вопрос времени, когда их характеры скрестятся незримой сталью разрезов.

Алина замечает, что чаще первой призывает к оружию: слишком яростная, слишком вспыльчивая, всё ещё уязвлённая не зажившими ранами. Иногда Дарклинг кажется таким утомлённым её упрямством, что после становится ужасающе неуютно. Пару раз она сбегает, чтобы спустя несколько месяцев столкнуться с ним среди рядов земенских шелков вперемешку с остро пахнущими специями и шквалом незнакомого ей языка.

Тогда она назвала Дарклинга первым пришедшим в голову именем, и он ей подыграл.

За это время Алина сама собрала много имён. Каждое из них важно, храня в буквах и слогах воспоминания, и она перебирает их, как оторванные пуговицы в картонной коробке и изредка оттуда извлекаемые: пришить их некуда, а избавиться не даёт то, что люди зовут сердцем, считая этот орган чем-то большим, нежели простой мышцей, качающей кровь.

Алина вдыхает. Выдыхает.

— Не будь дурой, Старкова, — она ворчит на саму себя, вышагивая по прохладному полу на носках, босая, но не ощущающая холода: за окном тепло, а до того, как стемнеет и вечерняя прохлада разольётся на городу приливом, заставляя кожу покрываться мурашками, ждать ещё несколько часов.

Коробка в руках противно нагревается, и дико хочется её отложить. Алина упрямо сжимает её.

— Раз уж так вышло… — начинает она по которому кругу.

Хлопает дверь.

Алина оглядывается, как пойманная на месте преступления воровка. У неё есть драгоценные секунды, и они стремительно утекают, ведь получается только судорожно придумывать, куда спрятать собственную глупость.

Время выходит, когда на пороге комнаты появляется Дарклинг.

Александр. Эрик. Аркадий. Юрий.

Алина избегает других имён, а, вспылив, чаще всего отрывается на фамилии.

— Всё в порядке?

Это первое, что она спрашивает по возвращении Дарклинга, тем самым узнавая последние новости из Равки. Было бы совсем безрассудно думать, что сеть осведомителей не потянется за ними вместе с теми шпионами, от которых они вдвоём или по одиночке отрываются до сих пор.

В самом начале Алина подумывала перекрасить волосы.

Дарклинг сказал, что с ожерельем из рогов на шее можно не особо стараться. Всё равно выйдет автопортрет.

Ныне он кивает.

Перехватить его взгляд не получается, потому что Дарклинг смотрит на её руки. И только затем поднимает глаза. Вопросительно, настороженно — Алина хорошо чувствует его настроения, как и то, что не стоит обманываться его видом. Пускай на их плечах нет кафтанов — они едва ли изменили свою суть.

Дарклинг не задаёт вопросов. Он ждёт, останавливаясь подле и заставляя ощущать себя отвратительно в своей угловатой неловкости.

Алина подавляет порыв спрятать коробку за спину, как полагается разве что маленькой девочке. Такой явно не место рядом с этой силой, с которой когда-то маленькая мученица решилась заключить сделку.

— Я приготовила кое-что, — наконец произносит она, уставившись в ямку чужих ключиц в распахнутом воротнике рубашки.

Следует уточнить, кому.

Но Алина слишком редко говорит «мы». «Нам». Что бы то ни было.

А Дарклинг слишком хорошо её знает, чтобы читать недостающие фразы в молчании.

— И что же? — он наклоняет голову к плечу, а её собственную приподнимает за подбородок двумя пальцами. Привычный жест, тогда как сила между ними пробуждается совсем не привычным трепетом. Алина не уверена, что когда-то сможет относиться к этой связи между ними, как к чему-то обыденному, вроде восходов солнца.

(В конце концов, солнце живёт под её кожей, и к этому привыкнуть оказалось куда легче.)

Дневной свет подсвечивает чужие глаза, и аспид выцветает кварцем, словно высохшие в летний зной прибрежные камни; это позволяет разглядеть едва уловимые крапинки. И почему, впервые за столько времени, так хочется опустить взгляд?

Жар приливает к лицу, разливаясь по шее и лицу, словно Алина снова захмелевшая, как в те вечера, где не было целого мира — только они вдвоём. На каменных мостовых и ухабистых улочках, среди выжженных солнцем полей и на каменистом побережье, где ранним утром холод сжимал лёгкие жадными пальцами. До того, как чужое дыхание вытапливало его огнивом, смешиваясь, даруя желанное тепло.

Алина вдыхает слишком шумно, набирая в грудь побольше воздуха, как перед погружением в ледяную воду, когда дыхание уж точно откажет.

— У нас нет никаких памятных дат, — медленно говорит она, взвешивая каждое слово, как если бы оно было клинком.

— И я знаю, что не стоит к чему-то привязываться, — Алина взмахивает рукой, не давая себя перебить. Тень непонимания проскальзывает на лице Дарклинга, и это почти награда. — Можешь посчитать меня всё ещё слишком человеком, но…

— Алина.

Голос мягкий, успокаивающий.

Так он говорил с ней в самом начале. Далёком, но всё ещё слишком ясным в памяти.

Так он говорил с ней, обещая забрать всё, что дорого её сердцу, заменив его своим.

Так он говорил с ней одной проклятой ночью, полной соли, стали и жалости к самой себе. И говорил, когда её трясло после случившегося в Керамзине.

Алина смотрит на него, вновь губы кусает. Хочется повыламывать пальцы, похрустеть суставами или покачаться на носках, когда Дарклинг кивает:

— Покажи мне.

В конце концов, разве не к этому она вела с самого начала, страшась ответной реакции? Он ведь ей в лицо рассмеётся.

Дарклинг прищуривает глаза, и стоит поспешно захлопнуться, не позволить ему считывать сомнения, как доклад очередного капитана.

И всё же Алина не сопротивляется, когда Дарклинг тянется и сам открывает коробку. В ушах запоздалым эхо щёлкает застёжка.

— Это… — начинает он и замолкает.

У Алины приготовлена целая речь на случай отказа. Она порывается открыть рот, но скорее ощущает, чем ловит взглядом, как Дарклинг рядом с ней каменеет.

Кольца поблескивают серебром среди чёрного бархата. В конце концов, они ведь принесли друг другу клятвы, пускай всё произошло при таких обстоятельствах, что и рассказывать смешно. Уже смешно.

— Я решила, что нам не помешает напоминание, — говорит Алина неожиданно мягче, встревоженная скорее мыслью, что что-то всколыхнула в глубинах тёмных вод.

Совершенно не хочется добавлять никаких «если».

Ведь тогда она не сомневалась. А Дарклингу вообще сомнения чужды.

Но он не отводит взгляда от колец. Алина долго выбирала ювелира и порядком подействовала ему на нервы, решив, что не хочет никаких камней и гравировок. На их сердцах высечено столько, что при всём желании иссечь из себя эту рубцовую ткань ничего не выйдет.

Воздух вибрирует, звенит. Или это её кости ломит ожиданием?

— Ты права, — произносит Дарклинг, моргнув. Неведомо, что пронеслось перед его глазами, но морок проходит. Отступает воображаемой тьмой от стен.

Но Алина и вовсе не дышит.

Совершенно точно не дышит, пока сердце в противовес грохочет как полоумное, требуя любого исхода, требуя воздуха и прекращения этой пытки; словно встревоженное вмешательством сердцебита.

Дарклинг смотрит ей прямо в глаза, а то и глубже. И ныне между ними проносятся все пережитые лета, полные агонии, трепета и необъяснимой друг к другу тяги. Предназначения.

— Как ты тогда сказала? — его голос тих, но слова отдаются вибрацией в каждой мышце. — «В здравии маловероятно»?

И, святые, улыбается ей едва-едва.

Алина не может не ответить. И не может воспротивиться, наблюдая за тем, как Дарклинг вытаскивает то кольцо, что поменьше.

Сердце замирает.

— Я готова рискнуть.