L'esprit d'escalier (СИ) [Дэйнерис] (fb2) читать онлайн

========== Разговор первый. Кофе, полночный Кот и январский сад ==========

Вопреки тому обратному, что было когда-то в детстве, подросший Алоис осень не любил.

Сентябрь щедро сгружал на улицы и крыши, парковые аллеи и проржавленные городские створки бесконечные серые будни, страшные не столько приевшимся стылым окрасом, сколько всеми теми монотонными сутками, что денно и нощно ползли по чавкающим пятам каждого вычеркнутого дня.

Если бы только Алоис умел испытывать к кому-либо искреннюю жалость, он бы, должно быть, пожалел её, эту чертову бесящуюся осень: люди, глядя на по-своему красивые и уютные штрихи, шелестящие под ногами тихими дворовыми говорами, начинали сползать с удерживающих катушек и чем дальше, тем больше творить глупого, гнусного, бессмысленного и болезненного дерьма, припаянного к выбравшейся на волю волчьей тоске.

В жизнь Алоиса тоже, вынырнув из летаргического сна, вторглась продолжающаяся бесполезная учеба, надавили на горло напомнившие о себе связи, которые закончились да оборвались с недели-месяцы-числа назад, не пережив шаткого перехода с теряющей одувановый пух жары на мокрые лужные хмари. Чужие проблемы, что путем теории засунутого в гроб Дарвина становились уже проблемами его собственными, поменявшись местами с краснеющими рябиновыми листьями, начинали сыпаться на голову изо дня в день, покуда не затапливали и не заливали стылыми дробными дождями, от которых не спасал ни один на свете зонт.

У Алоиса вообще никакого зонта не было — лишние несуществующие деньги, лишний хлам на веревочке и лишнее время тащиться его покупать, а потом рыскать озлобленной ищейкой по мириаде одинаковых автобусов, силясь припомнить, в котором из них опять умудрился несчастную клеенковую палку забыть. Зато у него был клен; не совсем у него, конечно, но под его окном — кто сказал, что живя в квартире, в относительной тишине пятого верхнего этажа, из окна которого не видно засранного двора лишь посредством старого коряжистого клена, не начнешь воспринимать старое ничейное дерево за свое?

Алоис и воспринимал, Алоис умудрился привязаться к этому трухлому клену, Алоис часто, кое-как отмучившись приучивший к строгой руке приторный сентябрь, уходил в бездумное разглядывание осыпающихся с веток окровавленных листьев в начале еще более приторного октября.

Он бесцельно шатался по улицам — черная «дутая» куртка, черные джинсы и черные сапоги с высокими зашнурованными наголенниками, — не потому что особенно хотел шататься, а потому что, говорят, «иногда-бывает-полезно-подышать-воздухом».

Алоис дышал. Чувствовал, как тот — маслянистый и грязный, приправленный мусорным ветром из городской свалки, где успело что-нибудь запрещенное загнить — заползает к нему в лёгкие, течет вниз по давящемуся горлу и оседает на языке, скручиваясь там прогорклой и едкой тошнотой.

Алоис видел черный дым, зреющий на набухающих асфальтовых полях, видел таких же черных подростков, натыканных по углам, точно обесточенные фонарные столбы; у каждого в руках по плакату: «вернем Земле чистое будущее», у каждого в мозгах — пустырный сквозняк, а в дырявых карманах — приблудившаяся купюра на грядущий вечер — выпивка, самокрутка, девка с полуголой задницей или чем там еще нынче интересуется растущее поколение, за спинами которого стоят палачными атаманами раскормленные верзилы, пропускающие все чаевые от «спасения матушки-Земли» на таких же баб-телок-проституток, пусть и, конечно, одним-другим смыслом-рангом повыше.

Алоис сам был немногим старше их всех, Алоису самому едва-едва стукнуло восемнадцать — всего четыре месяца как, но он — это он, и он давно уже мысленно отрезал себя от остального мира и давно существовал исключительно в мире собственном, что крутился на борту его личного тонущего Титаника.

Такие, как он, с вечной войной в голове и вызовом, брошенным подорванному небу, никогда долго не живут — и Блум хорошо это знал.

Такие, как он, еще юными и не до конца опытными, не до конца загрубевшими, гаснут в лужах крови и жидкого человеческого дерьма, разливающегося по ступеням забрызганных тараканьей отравой выхлоренных подъездов.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Осенью у Алоиса было плохое настроение, долбящаяся в виски музыка и извечно холодный чай на травах, хотя на самом деле настроение у него было даже не плохое, а пресквернейшее, раскатанное по земле ножищами задувающей с северов скорой ноябрьской фуги: учеба доставала раньше, чем успевала полноценно затянуться, да и смысла Блум в ней не видел никогда — делать монотонные рутинные движения, заученные насмерть, особенно тяжело, когда даже смутно не можешь себе ответить, зачем ты их продолжаешь делать.

Еще хуже ему становилось в те редкие моменты, когда, пересекаясь глазами со встречными уличными прохожими, он вдруг понимал глубину и иного своего озлобленного проклятия: в отличие от всех этих, его мозги еще продолжали по пустой упрямости бороться и хоть что-нибудь, хоть о чём-нибудь думать.

Музыку Алоис старался полюбить, но старался, очевидно, из рук вон плохо, потому что уже через два-три вымученных сквозь зубы трека тянулся к колонкам ноутбука, убавлял громкость до минимума и убирался куда подальше, будто опасаясь, что ненадежная техника от переизбытка искрящих эмоций может ненароком рвануть или что рванет её он сам, не находя, куда еще слить зашкаливающее подростковое раздражение.

Сам по себе он был тихим, замкнутым и молчаливым мальчишкой, чья вселенная существовала и вращалась лишь посредством его самого — никого извне, никаких лишних разговоров или откровений и, самое главное, никаких людей, потому что если рядом оказывались люди — всё резко становилось критически паршиво: вселенная рушилась, тишина улетучивалась, колонкам приходилось рвануть.

С чаем обычно тоже ничего хорошего не получалось: настоящих трав в том не топилось, а если когда-то давно Алоис Блум еще пытался заставить себя обеспокоиться такой ерундой, как должная посуда, какой-никакой уют и шаткое содержимое непосредственно его собственных ящиков-кладовок, то потом понял — ерунда ерундой и остаётся, что ты с ней ни делай, и на хер бы пошло это всё.

В итоге чай был мертвым, полупрозрачным, заваренным из самого дешевого пакетика, потому что денег не было, потому что чаи не распивают в одиночестве всё равно, а если распивают — то только те, кто уже сдался. Кому посрать. Кто после уходит в лиловые подушки и диванный образ жизни, начинает пялиться в телеящик и жрать коробками завернутые в красивые блинтовые обертки нефтебатончики, изюмы из синтезированного угля или напичканные антибиотиками кукурузные хлопья.

Как чертов Леон, который ушел.

Как остальные чертовы идиоты, становящиеся прикуривателями-раскуривателями нового жизненного течения имбецилов-суицидников и пережевывающего собственные помои безмозглого двуногого скота.

Поэтому у него не было ни хорошего настроения, ни настоящей музыки, ни нормального чая, чтобы на травах, как он когда-то любил.

Зато был клен.

И верхний этаж, за окнами которого не маячили фанфарные морды пластиковых манекеновых людишек, с болезненной тягой лезущих заглянуть за закрытые стеклянные щели.

И еще, наверное, интернет, забранный желтым светом облепивших стены ночников, потому что нормальной лампы в съемной квартире не существовало тоже, а у Алоиса…

У Алоиса всё еще не было ни денег, ни надобности.

Алоис, с рождения вытянувший у судьбы, в которую год за годом отказывался верить, отнюдь не самую счастливую жеребьевку, просто умел привыкать.

Приспосабливаться.

Плевать.

И жить.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

В тот день всё не задалось с самого начала: чертовы туманы и дожди, смешавшиеся в одноликую копошащуюся массу, из покрова которой ничего не получалось разглядеть, мерцание слишком рано загоревшихся фонарных шапок, растоптанные листья под чавкающими по лужам ногами. Брошенная очумевшая псина, с визгом носящаяся по остановке автобуса, отравившая настроение на долгие исковерканные часы вперед. Какой-то зажратый наблюдающий идиот, крикнувший, чтобы милый добрый мальчик с милыми добрыми глазами эту собаку забрал, потому что не зря же ведь он на ту с такой жалостью смотрит?

У людей, которые с пластиковыми мордами заместо лиц, так было почему-то принято: если кто-то на что-то смотрит — значит, либо хочет подгрести это под себя, либо обязательно в самом скором времени захочет, если как следует надавить на загадочный общественно-скотинный рефлекс, таящийся в жировых клетках каждого уважающего себя социумного индивида.

Алоис, частично уверенный, будто пропитая тварь, толкающая благие речи, попутно являлась и самозабвенно потерявшимся хозяином, оповестил, что он ни разу не милый и не добрый, что срать хотел на этого идиота и его такую же идиотскую псину и что вообще у него, допустим, кинофобия.

Его, что, в общем-то, и ожидалось, не поняли, на него вылупились с подозрением очередного конспиративного заговора, и мальчишка запоздало вспомнил, что в кругах тех, кто не думает, никаких длинных словечек, не принятых нью-модернистской дауноватой культурой «купи-сожри-отупей», не существовало, не имело места и права быть, а если всё-таки вдруг…

Если всё-таки вдруг — то владельцы этих самых словечек автоматом получали мерзкое на вкус и цвет тавро «урода-пидораса-чма», чтобы после, на будущее, разрисованному вгрызенными флюидами и невидимыми слюнявыми марками, уже наверняка не слететь с мушки.

Отчасти Блуму, конечно, псину было жалко, но куда ему псина, когда он сам — волк?

Только тот, который отринул все стаи разом или же самими этими стаями отринулся.

Бомж, стало быть.

Потом, после собаки-идиотов-дождя-автобуса, был университет. Потом — бесконечные лица-улыбки-тупой-смех и новые дождливые потоки по запотевшим скучающим стёклам. Потом кто-то присобачивался, почему он всё время без зонта, почему ему так нравится мерзнуть и мокнуть, выпендриваться, супиться, чихать и упрямо стекать водой, когда можно было бы и не стекать. Потом были все те же беспробудные осенние будни, когда он встретил чертового Леона, с ехидной ухмылочкой и очередной недосмазливой девкой под мышкой прохаживающегося по верхнему этажу, куда Алоиса отправили с поручением отнести бессмысленный клочок жеваной бумажки, годной разве что задницу в сортире подтереть.

Потом была тошнота, переменившая самонадеянное выражение морда рыжего урода, удивленная отпущенная девка и так и не добравшаяся до адресата бумага, сгоряча зашвырнутая трудным осенним мальчиком в заросший ряской рыбий аквариум, где никакой рыбы тоже, надо признать, наотрез не водилось.

Потом учебный день закончился непредвиденно рано, когда Алоис понял, что вместо химий-биологий-психологий бесцельно тащится по забрызганному мутному тротуару в сторону колесной остановки, скрашивая и без того черные сутки черных прохожих еще более черными оскалами.

После этого его, не поскупившись, наградила звездная корона со всех сторон прекрасного стажирующего дня: старая коряжистая бабка на остановке — трижды, трижды проклятой остановке. Той самой, которая немногим раньше радовала собакой и прилагающимся к той алкоголиком.

Судьба исчезнувшей собаки осталась Алоису неизвестна, зато бабка застряла ногой в захлопнувшихся машинных дверях, бабка кричала и безнадежно упрашивала помочь, пока автобус смолил топливом и раздумывал, не тронуться ли ему дальше, а обступившие пространство имбецилы щелкали вспышками смартфонов, предвкушая новый сострадательный пост о жестокости бренного осеннего бытия.

Алоис бабке помог, но расплатился окончательно рухнувшим в перегнойную яму настроением — в контакте с гребаными людьми его маленькая бумажная вселенная переходила на автономный режим «отныне всё спит и никуда-никогда не вертится, ты уж, мальчик, прости».

Ближайший супермаркет встретил дешевейшим из возможных готовых обедов для разогрева, который впоследствии оказался безнадежно и по самую зажаренную рыбью тушку протухшим, и пакетом такого же дешевого псевдожасминового чая, а квартира — опять по-своему приятной, но привычно не самой уютной тишиной: она ведь только в киношках да желтых книжных корешках бывает уютной, эта сухая тишина какого-то там сухого защитного недодома.

Перед глазами Алоиса носились валящиеся с веток бронзовые листья и серые мокрые струи, размытые вывески закрывающегося цирка, что прежде извечно торчал на одном и том же месте, не собираясь гастролировать-путешествовать-уходить. Партийные плакаты сраных правящих телепузиков, вещающих на сраные колбасные уши такие же сраные колбасные лозунги — Блум их не читал, но в том, что они сраные, не сомневался.

День лениво разнообразился скудно и скупо написанными конспектами, продолжился очередной прочитанной херней, смысла которой мальчишка всё равно не собирался постигать, а закончился, сменившись черно-фиолетовым вечером за залитым ливнем стеклом, ревом проносящихся по рельсам товарняков, перемигом сбойнувших фонарей, шумом волнующегося клена о закрытые рамы и неожиданным, но от этого ничуть не менее дурацким сообщением, выбившимся в окне такой же дурацкой позабытой аськи:

«Не против, если мы с тобой немного поговорим?»

Мир изначально делился на два подвида идиотов: те, которые задевать Алоиса не хотели, но косвенно задевали распускающей гены-нервы-потоки неизлечимой тупостью, и те, что задевали намеренно и очень даже радостно, видя в со всех сторон осмысленной оппозиции мрачного подростка великое и несчастное «поговорите кто-нибудь со мной, достаньте на свет операционных столов и научите, как жить». Были, конечно, и те, кто просто любил всюду пропихнуть свою морду, не заботясь, хотели её видеть или же нет…

В любом случае назвать их всех получалось только одним словом: идиоты, которые идиоты и есть, а Блум никогда не радовался необходимости с кем-либо пересекаться или говорить. Или даже слушать. Слышать, собственно, тоже.

Всех этих сетевых переписок и социальных сайтов-крысоловок для деградантов он не любил. И вообще одно только страшное слово «со-ци-аль-ный» вызывало в чувствительной непокорной душе острую вспышку скабрезно-муторной тошноты.

Поэтому и тупая аська, кричащая паскудным голосом окающей обезьяны, была как бы не его. Не Алоиса. Нет, формально его, конечно, но стояла она на ноутбуке еще с тех времен, когда в огороженном интернетном окошке вечерами появлялся Леон. Это он, сраный ублюдок и сраный лжец, когда-то её всобачил, уверяя, что так будет легче, что не надо тратить деньги на телефонные разговоры и вообще он скучает, а встречаются они не так уж и часто, как хотелось бы, и…

И просто Леон его не спросил, а Алоис решил не возражать — писать было действительно легче и спокойнее, чем говорить вслух…

Пусть потом гребаный Леон и ушел, его гребаная аська осталась вечным напоминанием, а гребаные руки гребаного Алоиса не дошли или не поднялись до того, чтобы ту снести, хотя особенной сентиментальностью — тем более к тому, кто его бросил — юноша никогда не отличался.

Писать ему с тех пор было категорически некому, человеческий прайс-лист хранил девственную вычеркнутую пустоту, и паршивый звук той самой обезьяны…

Алоис был искренне уверен, что ненавидит его.

Этот звук.

Этот виртуальный идеалистический мирок-утопию.

Эту реальную обоссанную и облеванную помойку.

Алоис был уверен, правда ведь был, но, вопреки своей уверенности, отчего-то поплелся к ноутбуку, склонился над тем с видом, будто ожидал обнаружить в мерцании мирного экрана что-нибудь на редкость отравленное и готовое его прямо здесь и прямо сейчас обглодать до пологих костей, кликнул мышью на чертов зеленый цветок-сигналку, что всё никак не увядал, и уставился на такое же чертово сообщение от однозначно самовлюбленного, однозначно раздражающего и вообще напрягающего типа: как еще можно назвать безликое нечто, носящее громкий петушиный никнейм — «Лорд»?

Ни аватары, ничего иного на его мизерной серо-белой страничке не нашлось, и мальчишка, прикинув так и этак, вспомнив про тот самый спам, в понятиях которого был не то чтобы шибко силен, решил успокоить себя тем, что писалось это вообще не ему, писалось вообще никем, а даже если всё-таки ему и даже конкретно кем-то, то ни малейшего обязательства отвечать не существовало и в помине.

Махнув рукой на инцидент, непроизвольно и незамеченно успевший подтолкнуть к выходу из шаткого догорающего равновесия, он просто забил.

И забыл.

До тех злополучных пор, пока чертов «Лорд» не отыскал в себе наглость объявиться и во второй настораживающий раз.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Когда Алоис вернулся домой на следующий день — снова беззонтично промокший и по самый загривок замерзший, — по инерции возвращая жизнь единственно пригретой уснувшей технике, то обнаружил, что зеленый цвет обезьяньей программы уже вовсю шаманился, прыгал и горел, в нетерпении желая донести до невольного адресата очередное нежданное послание.

Юноша старательно и долго то игнорировал, бродил вслепую по Сети, так и не став тем, кто мог подыскать в её просторах достаточно увлекающее и занимающее занятие.

В конце концов, отказавшись от монотонной музыки, мысленно проблевавшись от бесконечных кошачьих морд и сморщенных розовых задниц, невольно начитавшись потрясающего — в самом дерьмовейшем смысле — человеческого говна, обволакивающего очередной инквизицией всех «пидоров» и «негров-аутистов», всё-таки кликнул покорной мышью на диалоговое окно, обнаружив там пафосно-настырное:

«Лорд попивает безвкусный кофе и дожидается преддверия прекрасной любви.

Чем занимаешься ты?»

Алоис, прочитав эту гребаную невразумительную поебень, угрюмо нахмурился, сам с собой покуксился и наморщил спрятанный под челкой лоб, после чего, не понимая, что за дьявольщина здесь с ним творится, с остервенением тыкнул на кнопку удаления этой сраной односторонней переписки, собравшей в себя уже целых два ненужных сообщения…

Чтобы через несколько секунд обнаружить сообщение новое:

«Я натолкнулся на удивительно молчаливое создание или у тебя что-нибудь стряслось, безымянный Кот?»

От этого, последнего, раздражение внутри не просто вспыхнуло или пробудилось, а заскреблось о внутренние стенки загнутыми серпцовыми когтями, умоляя его выпустить и позволить кого-нибудь задрать.

Еще бы, черти всё дери! Еще бы оно не заскреблось, когда всё последнее время его только и пытались, что вытолкнуть наружу, а Алоис просто-напросто старался никого не трогать и быть никем не тронутым сам!

Он не хотел говорить с этим человеком, но, вопреки спутанному стравленному клубку, сплетенному из сумасшедших обрывающихся мыслей, зачем-то потянулся к клавиатуре и написал скупое и предупреждающе-недовольное:

«Не ваше дело. Отъебитесь и идите в чертову жопу».

Обезьяна доставила сообщение с задумчивым торможением ползающего по проводам сбоящего интернета, удивленно почесала в плешивом механическим затылке.

Ответа, конечно же, не последовало, и Алоис, с одной стороны удовлетворенный, но с другой — какой-то и почему-то… расстроенный… с озлобленным фырканьем отвернулся от залитого люминесцентом экрана, попутно пытаясь взять в толк, отчего испытывает эту вот непривычную забившуюся пустоту; с какого хрена ему хотеть общаться с каким-то там Лордом, нагрянувшим то ли в шутку, то ли в издевку, то ли по пьяни, то ли вообще непонятно для чего и куда?

Запоздало в голове зашевелилась подозрительная и по-своему параноидальная догадка, зиждущаяся на том единственном человеке, у которого существовал его чертов многозначно-циферный номер…

Но прежде, чем он успел как следует ту развернуть и осмыслить, на экране появилось еще одно невозмутимое сообщение:

«Тебя что, собачка за голову укусила?»

А потом, не позволяя даже прийти в себя, еще одно:

«Впрочем, я понял. Просто Кот мне достался изумительно неразговорчивый и неприрученный. Я прав?»

Алоис только потянулся к клавиатуре, Алоис ничего не успевал соображать, а Лорд, явно срывая с происходящего немалую долю больного ублюдского удовольствия, продолжал и продолжал свой сумасшедший балаган:

«Но так даже любопытнее. Что за интерес иметь дело с прирученными Котами? Они ведь наверняка уже кому-нибудь принадлежат».

Алоису становилось дурно. Алоис, напрочь лишенный такого вот третьесортного чувства сомнительного юмора, абсолютно и совершенно не понимал.

Не читая больше ничего, он быстро, как мог, написал то единственное, что еще оставалось пульсировать в голове, имея хоть какое-то — торопливо стирающееся и разлагающееся по ветру, но всё-таки — значение:

«При чём тут эти гребаные коты? С вами самим-то всё в порядке? Я про душевное здоровье, в смысле».

Он ненавидел все эти смайлы, скобочки и прочую дрянь хохочущих да реснитчатых фиалковых девочек, а потому даже испытал некоторое незатейливое удовлетворение, когда вместо пухлых желтых рож или вороха невразумительных закорючек Лорд выразил свое веселье всего-навсего банальным и дурным, но зато не таким уж и раздражающим:

«Ха-ха-ха!

Так ты всё же умеешь, оказывается, и относительно по-спокойному говорить?

И с чувством юмора у тебя всё в порядке, я погляжу.

Правда вот со вниманием не очень.

Ну или с памятью.

Хотя это дела поправимые и маловажные».

Алоис недоуменно постучал пальцами по столешнице, но ответ получил прежде, чем успел о том хоть косвенно спросить:

«Пусть Кот посмотрит на свое сетевое имя и поймет, о чём Лорд толкует».

Юноша, так ни черта и не взявший в толк, сделал то, что ему предлагали, впервые вообще обратив внимание на ускользающую постоянно надпись, что значилась жирными, но мелкими пестрыми буковками на месте его собственного имени.

Подслеповато прищурился.

Серея и мрачнея лицом, обнаружил там не что иное, как злополучное — «Кот».

Треклятый сраный Кот!

«Ну что, Кот вспомнил теперь? У него действительно плохая память или просто неудачный день, м-м-м?»

Алоис чувствовал себя настолько злобным, обманутым и растерянным одновременно, что, не имея привычки никому ничего рассказывать, сохраняя обычный набор «неприятности-проблемы-дрянь» строго при себе, взял и написал это потерянное, ни к кому и никуда в целом не обращенное:

«Оно не мое. Я никогда бы не выбрал такое тупое прозвище».

«Правда? А чьё же тогда? С тобой еще кто-то живет, кто и решил вот так подшутить? Или это загадочное создание, с которым я имею честь говорить, просто заглянуло на чужой огонек?»

Пальцы потянулись к клавиатуре теперь уже добровольно, но в последний момент замерли, дрогнули, подчиняясь новому зябкому ощущению, за которым мальчишка вдруг осознал, что и без того говорит слишком много того, чего говорить первому встречному не должен был, да только вот, покусав губы и поерзав на неудобном кресле, тяжело и устало от собственной придушивающей упертости выдохнув, всё-таки набрал:

«Вы всегда будете попадать ко мне, если продолжите сюда лезть. Поэтому советую не лезть. Я не тот… Кот, которого вы там ищете».

«А вот я с тобой не согласен…»

Это, последнее, настолько потрясло и настолько не связалось с привыклым Блуму миропониманием, что он, против воли подчинившись навязываемой чужой игре, снова не сдержал порыва, снова притронулся к отзывчивым клавишам приноровившимися беглыми подушками:

«Вы это о чём еще?»

Лорд откликнулся не сразу. Зато когда откликнулся — настроение его заметным образом переменилось, переходя с жеманно-напыщенного, притворно-наигранного на куда более…

Спокойное?

Настоящее?

Еще более… непонятное и не способное уложиться в голове…?

Проведя с проклятым Леоном почти целостный запятнанный год этих вот совместных вечеров у монитора, Алоис каким-то непостижимым образом научился перехватывать чужое завиртуаленное настроение куда как острее и быстрее, нежели делал это рядом с живыми людьми, которых предпочитал не видеть, не чуять и не перехватывать.

«Ты знаешь хоть, что вообще за люди изначально называли себя «котами»?»

Юноша на всякий случай нахмурился. Осознавая, что забредает в болотно-зловонные дебри всё глубже и глубже, не удосужившись наметать для обратного пути ни конфетной, ни даже самой худой хлебно-крошковой тропки, вновь нехотя отозвался:

«Нет».

«Вот я так и подумал.

«Котами» были те, кто занимался, м-м-м… легкой и приятной на первый взгляд, но вовсе не такой уж замечательной работой. Юноши и девушки, торгующие своими телами, если в двух словах. Коты и Кошки. Говорят, с этого всё пошло, и теперь половина сетевого пространства пестрит этими прелестными мяукающими детишками, ни разу не соображающими, как они себя преподносят…

Так что же, непросвещенная моя Киса, кто выбрал это имя тебе?»

Алоис, задетый и ощутивший себя так, будто ему хлестнули по лицу хорошей пристыжающей пощечиной, отпрянул от ноутбука с таким отвращением и такой злостью, точно несчастный компьютер мог вот-вот начать выплевывать в глаза оживших гремучих змей.

Ему было стыдно, ему было тошно и просто настолько не по себе, что хотелось взвыть, хотелось разбить что-нибудь об кого-нибудь или кого-нибудь обо что-нибудь и больше не приближаться к чертовой машине, в которой, как и во всём остальном мире, не водилось ничего, абсолютно ничего адекватного.

Внутри от этого поганого разговорчика поселилось мерзотное ощущение налепившейся невидимой грязи, в глотке застряло желание хорошенько ту продрать двумя пальцами да точно так же хорошенько проблеваться…

Нацепив куртку и сапоги, так и оставив предательский ноутбук гореть издевающимся мерклым свечением, мальчишка решил, что лучше уж подышать смолянистым воздушным ядом, чем торчать тут, в опасной близости от перегретой техники, что имела порой привычку просто взять и рвануть, если…

Если ей в той, разумеется, совсем немного помочь.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Пятница всегда незаметно ускользала от внимания Алоиса, теряясь в календарных листах прочих постыло-безликих дней: да, на учебу можно было не тащиться, но зато вставал вопрос не менее насущный и не менее безнадежный — чем занять себя в эти паршивые выходные? Юноша знал, что для других людей, тех, которые обитали на иных космических орбиталиях, пятничный вечер резко доходил до точки раздвоения и уносился во вселенную потоком интернетной комы и потоком комы реальной, локальной, местной, а вот для него…

Для него, к сожалению, которого не хотелось признавать, не уносилось ничего и, увы, никуда.

К тому времени, старательно избегая самостоятельно разрядившейся и умершей техники с целых несколько дней, он уже даже думать забыл о причудливом дотошном Лорде, лезущем в его личное пространство с нахальством прижившейся одомашненной мухи, посмевшей пригреться за батареей и наложить на радостях несколько десятков кладок прожорливых личинок-яиц.

А забыл, как впоследствии показала практика, сильно преждевременно и зазря.

Обезьянья зелень ожила тут же, едва стоило воскресить методом Франкенштейна новомодного техногенного монстра: сообщения посыпались одно за другим, причем в таком количестве и с такой сваливающей с ног настойчивостью, что Алоис, будь он более склонным к паранойям и не имей яиц между ног, решил бы, что Лорд этот — серийный маньяк-извращенец, не намеренный отпускать от нацелившихся загребущих лап избранной для нового развлечения жертвы.

Впрочем, наличие яиц в нынешние просвещенные времена уже никого не останавливало, становясь скорее пикантной изюминкой, чем камешком печального преткновения, и юноше оставалось уповать лишь на то, что он — всё еще он, а значит, на всякую херню, пусть она и упрямо тянется следом, реагировать не склонен.

Правда, сообщения всё же открыл, уверенный, что в вечер пятницы озабоченного спятившего придурка по ту сторону экрана сидеть не станет, поэтому унять проснувшееся редкое любопытство можно было почти безнаказанным и незамеченным.

«Ты куда подевалась, Киса?»

«Я расстроил тебя или сказал что-нибудь не то?»

«Извини, если действительно обидел — я не ожидал, что мне может попасться настолько хрупкое и ранимое существо, требующее, кажется, особенной любопытной деликатности. Да и, признаться, я сам немного непривычен к этому — общению вот здесь».

«Если простишь меня, приходи еще, Кот, который не Кот».

«Я хотел бы узнать твое настоящее имя».

«Знаешь, мне начинает казаться, что я немного тронулся рассудком, ведь всё равно тебя здесь нет и я ничего о тебе не знаю — кроме того, конечно, что впредь с тобой нужно обращаться поосторожнее, — но отчего-то начинаю скучать. Мне было весело и интересно с тобой, пусть мы и поговорили всего ничего. Хотя, как понимаю, чувство мое сугубо одностороннее.

Я бы принес тебе извинения по поводу того, что столь неприлично много пишу, но всё же не стану этого делать.

Я не могу тебе не писать.

И нет, если ты успел об этом подумать, Кот, имени которого мне не узнать, я вовсе не маньяк, не извращенец, а просто… назовем это «одиноким, уставшим от жизни человеком, который решил попробовать что-то новое». Например, волей случая поговорить с тем, кого он не знает, и чей контакт получил методом случайного нажатия такой же случайной кнопки.

Судьба — она бывает со своими причудами, правда?»

«Я всё еще надеюсь, что ты появишься вновь.

Продолжаю вкушать легкую тоску».

«Немного беспокоюсь».

«А первую пробу пера мы можем принять за эпистолу, что скажешь? Шуточное послание. Или за неуклюжее юношеское дурачество, хоть я уже и ни разу не юнец».

«Надеюсь, ты всё-таки еще заглянешь ко мне.

Я ведь не сумею заинтересоваться больше никем другим, господин Кот».

Электронные письма сыпались дождём, как те самые кленовые да рябиновые проблемы, от которых не было спасения ни под одним навесом, и Алоис вдруг впервые пожалел, что не потрудился приобрести этот чертовый, трижды чертовый зонт.

Так и не поняв, что происходит и что такое с этим человеком творится, но не находя в себе сил снова уйти или снова просто забыть, он поднялся, добрел до кухни, где немой сомнамбулой налил в кружку без ручки многодневного холодного чая. Поглядел на окна с налетом медленно скользящего по стеклу конденсата. Глотнул горькой псевдотравянистой дряни и, так и не сумев справиться с сердцем, в которое будто вогнался ржавый намагниченный гвоздь, силой тянущий назад к ноутбуку и черным по белому письменам, вернулся в комнату, где под светом желтых мертвых ламп обнаружил…

Еще одно письмо.

На сей раз — новое, свежее, которое только-только что.

«Ты всё же вернулось ко мне, загадочное создание? Я не могу выразить словами, настолько этому счастлив».

Алоис не ожидал. Алоис, захлебнувшись вставшей поперек горла заваркой, прокашлялся, чертыхнулся и, утерев кулаком губы, неуверенно, но не без легкой покусывающей паники написал:

«Что ты здесь делаешь, чертов Лорд?»

«Чертов Лорд, значит? Хм… а мне нравится, знаешь, как это звучит».

«Но почему бы мне здесь и не быть?»

«Потому что сегодня пятница».

«И что? А у меня важное занятие, между прочим. Поэтому я не вижу никаких причин бежать и бэтменствовать».

«И что это за важное занятие такое?»

«Что это? Неужели скептика?

Как нехорошо получается. Ведь я ждал тебя, искренне уповая, что ты снизойдешь и откликнешься на мои мольбы, славный сусальный ангел. И боялся, что после моей… вербальной… в общем, я боялся, что напугал тебя».

Алоис по привычке сам с собой буркнул, прищурил глаза. Убегать на сей раз не стал, зато, немного отойдя от пережитого переосмысления, постепенно возвращаясь к привычному да правильному себе, написал:

«Иди к черту. Хватит пороть эту муть!»

«Почему же это сразу муть?

Смотри, ведь боженька, Иисус и все двенадцать апостолов услышали мои молитвы и вернули тебя обратно. А то я, признаться, уже начинал всерьез беспокоиться».

«Ты… странный. Чокнутый. Я тебя не понимаю».

Этот вот дурной пижон по ту сторону Сети согласился с оскорблениями настолько покладисто и просто, что юноша вновь ощутил неуверенность в твердости пошатнувшегося под ногами пола:

«Согласен, странный. И чокнутый тоже, если ты пожелаешь. И я сам себя не до конца понимаю, поверь. Но, говорят, сердцу не прикажешь, так? Вот и мое слушаться доводов разума не желает.

А еще я бы хотел узнать, почему ты вернулся именно сегодня».

«Ты о чём…?»

Только сейчас Блум осознал, что незамеченно для себя перешел с формального, гвоздями вбитого «вы» на это вот дерзновенное, но с поразительно легкой руки давшееся «ты».

Чертов Лорд, как ни странно, не выразил ни слова возражения, хотя вроде как со своим надраенным «лордовством» и должен бы был.

«Ты же сам заговорил о дивной пятничной Вечере, о мой маленький неизвестный Кот.

Так не должен ли ты встречать её где-нибудь в ином месте, а не просиживать здесь, со скучным домогающимся мной?»

Алоис на это взвился, перекривился, вполголоса ругнулся. Приняв за слишком личное, пусть и неопределенное, грубо и натянуто-недовольно ответил:

«За каким хреном? Там ничего хорошего нет, в этой сраной пятнице. Стадо пьяного в жопу быдла и прочего не менее сраного говна. Спасибо, конечно, но как-нибудь воздержусь».

Лорд не отвечал долго: то ли раздумывал над полученным ответом, то ли ушел, не посчитав нужным об этом предупредить.

Алоис, который и сам бы никогда никого предупреждать не стал и часто нарывался с Леоном на ругань из-за того, что отходил на неозвученное непредвиденное время, теперь нервничал, злился и, будь оно всё неладно, почти дулся. Почти обижался. Класть бы на этого типа, класть! Но встать с кресла не получалось, оторваться от ноутбука — тем более.

Барабаня по подлокотникам раздраженными пальцами, кусая губы и беспокойно щуря глаза, он, как последний идиот, продолжал пялиться в чертов монитор, понимая, что этот вот значок цветущей зелени по ту сторону оставался зеленым, что, значит, никуда этот человек хотя бы не выключался, но…

Но когда тот вдруг снова откликнулся, вырисовываясь пляшущим шаманским танцем карандашом, Блум подумал, что с удовольствием бы сейчас свернул тому глотку — если бы только мог до неё достать.

Вот хотя бы за то, что, незнакомый и трижды ненужный, умудрился заставить испытывать всё это, пробуждая внутри замкнутого интровертного мальчишки страшную, действительно неизлечимо страшную мысль, за которой он к этому…

Лорду…

Этому сбрендившему пижону…

Не дай только Бог…

Привязывал…

…ся?

Сообщение же проявилось на экране абсолютно спокойно, абсолютно невозмутимо, но вместе с тем и как-то… нервозно, пропахнув двояким запашком летучей взволнованности и плохо прикрытого интереса:

«Так ты, стало быть, правильный мальчик… или всё-таки девочка?»

Алоис, лишь с секунду поглядев на просветившиеся угольные слова, устало и кисло прикрыл глаза, болезненно и тихо пробормотав непроизвольное беззвучное проклятие.

Так вот в чём было дело, вот к чему закручивался весь этот клоунадный фарс, в который уже почти-почти получилось взять и так по-идиотски поверить…

Не будучи частым обывателем виртуальных миров, юноша раз за разом забывал, что здесь, не видя никого в глаза, люди страдали теми чудновыраженными степенями паранойи, за которыми переставали верить либо тому, что им говорят черным по белому, либо даже тому, что чувствуют сами. С другой стороны, у него действительно нигде не было указано ничего, кроме паршивого ника, пустующего окна аватары и сохраненного в заблокированных номерах контакта Леона — просто чтобы.

Чтобы.

Зачем — он не знал до сих пор и сам.

Внутри было гадко, внутри было болотисто-уныло, и кипяток разливался по пустым консервным банкам заскребшихся ноющих кишок, но Алоис, испытывая при этом и совершенно мазохистское остервенелое удовольствие, всё равно написал, вдалбливаясь оледеневшими пальцами в бьющие грохотом по сердечному пульсу кнопки:

«Смею вас огорчить, чертов мсье Лорд, но я парень, а не баба. Поэтому, думаю, пришло вам время откланяться, пока еще не стало поздно. А то мало ли… Дурная репутация опасна для благородных кровей, вам ли не знать».

Тишина, окутавшая крохотный мирок вернувшегося к ненавистным истокам мальчишки, осыпалась тухлым да серым снегопадом, жизнь наутро после которого всегда теряла прежние пережитые краски, всегда становилась окончательно незнакомой, всегда начиналась заново, ничего нового не принося.

Отвернувшись от монитора и пытаясь не думать о том, что невольное увлечение всего лишь нескольких десятков минут растаяло так же бесследно, как и пришло, Алоис поднялся со своего места, убрел на кухню, вышвырнул в мойку кружку, привалился лбом к стеклу, за которым поскрипывал ветками лысеющий красный клен.

Снаружи выл ветер, снаружи голосили невидимые люди и звучали такие же невидимые декоративные пластинки, наполняя ту, иную, тишину подорванными призрачными звуками…

А чертов ноутбук, явно издеваясь и насмехаясь, вновь проголосил воплем лохматой бешеной обезьяны, заставляя мальчишеское сердце надломиться, подпрыгнуть, завязаться узлом и застучаться где-то под всеми точками-чакрами-взрывом.

Юноша мотнул головой, юноша сам с собой забодался, отказываясь нестись обратно на созывающий свист непонятно как и когда приручившейся собакой, а эта блядская обезьяна проголосила опять.

И опять.

Опять-опять-опять-опять-опять…

Сердце уже не выдерживало, сердце гремело и рвалось всякий раз, как по полу стучал увесистым железным набалдашником разряженный пышный лорд, привлекающий к ноге свою новую заблудшую дворнягу — почти прямо как ту, что носилась по автобусной остановке, потеряв тепло и запах родной штанины, к которой могла прежде притереться, опустить морду да так просто и так спокойно поспать.

Алоис бесился, Алоис крысился, Алоис обещал себе, что ни за что туда не пойдет, но…

Но они позвали снова — неведанный дворянин и его ручная мартышка с кричащей ярмарочной шарманкой, — и мальчишка, проклиная всё на свете, поплелся назад, заставляя ноги двигаться как можно медленнее, а мысли убираться прочь, прочь и еще раз прочь.

Он боялся приближаться, он лгал самому себе, он начинал сходить с ума, косясь на черный молчаливый пласт ноутбука, будто на переносящую чуму исполинскую блоху, а когда дернул тот на себя, когда, стиснув зубы, оттянул крышку экрана, думая, что знает, прекрасно знает, что там найдет…

То увидел…

Увидел…

Их.

Эти непредсказуемые беспритворные строчки, не разящие ни расстройством, ни обидой, ни разочарованием, а вместо этого пахнущие весельем и какой-то сплошь больной… наверное…

Радостью…?

«Стало быть, сам себе принц и принцесса, а, сусальный ангел?»

«Что ж, я, признаюсь, даже рад — с женщинами у меня, так уж исторически сложилось, не слишком хорошие отношения».

«Куда же ты снова подевался, мой любопытный инфант?»

«Ну же, поговори со мной еще немного».

«Или много».

«Ты ведь никуда не торопишься, я надеюсь?»

«Ладно… пожалуй, я проявил чересчур много излишней настойчивости. Тебе нужно время подумать и отдохнуть? Если так, то я больше не стану тревожить тебя сегодня. Только…

Надеюсь, ты примешь этот маленький сувенир на ночь. Жаль, что ничего другого подарить у меня пока не выйдет, но — кто знает? — возможно, однажды получится перенести в реальность то, что ныне живет лишь на чужом печальном холсте».

Хмурясь и кусая губы, полностью отдаваясь неизвестной безумной игре, завладевшей им настолько, чтобы впиваться ногтями в виски и скуляще орать, Алоис крутанул колесико мыши, щелкнул на ссылку, пусть и сдаваясь, но тщетно пытаясь отыскать для себя хоть одну выдуманную причину, по которой делает это всё, продолжает, не уходит, слушается, ищет и ждет еще и еще, а после…

После, на время прекратив думать попросту обо всём, так разбито и так странно уставился на открывшийся взору сад: бело-черно-красный зимний сад, засыпанный снегами и церковными соборами, прошитый мрачным блеском уснувших божьих знамений, где под сутулым небом из-под загорелого табака, из-под наклоненных к земле туч и бесконечных сугробов цвели…

Розы.

Красные-красные спелые розы, поблескивающие заиндевелой бахромой по краям терпких накровленныхлепестков.

Внизу, приписанная то ли рукой знакомого Лорда, то ли само́го неизвестного художника, приплелась одинокая витиеватая строчка:

«Январский сад».

Еще чуть ниже, уже точно не оставляя места сомнениям, приблудилась строчка иная — отчего-то ни разу не смеющаяся и не вызывающая привычного недоверчивого оскала:

«Улыбнись, юноша. Я обязательно приду к тебе завтра. А сейчас — самых сладких тебе снов.

P.S. Не засиживайся долго.

Это не столько вредно, сколько грустно, когда не с кем поговорить.

Так что, пожалуй, я пожелаю спокойной ночи и себе».

Алоис вымученно, продолжая стараться себе солгать, простонал. Стиснул пальцы, отшатываясь от экрана с этим вот нарисованным, но запахшим снегом и розами сумасшедшим садом. Прикусил губы, едва не проныв, не провыв, противясь принять то, что творилось, и что вытворяла его собственная разбесившаяся сущность, ожившая вдруг и забившаяся оголтелыми шипастыми птицами, впервые запросившимися на волю из сдавливающей уныло-железной клетки.

Он старался, правда, он до последнего отказывался и сопротивлялся, но долго продержаться, как бы ни затягивал дающий трещины рваный ошейник, не смог: притронулся ноющими и плачущими пальцами к подтертым пыльным кнопкам и…

Господи, и…

«Спокойной ночи, чертов Лорд.

Я…

Тоже загляну…

Завтра».

========== Разговор второй. Дом в другом месте ==========

Их игра затянулась настолько, что в один — ни разу не прекрасный ни с одной из своих сторон — день Алоису пришлось узнать, что у Лорда есть имя и зовут его не как-то там по-обычному, как положено, а очень странно и очень непонятно:

Тики Штерн.

Он даже порылся в интернете, он даже нашел, что имя если и имело где-то на свете корни, то либо в купелях израильских синагог, либо в гремучей и дремучей Южной Америке, а потому образ в голове — опять же против воли самого мальчишки, никакие образы строить категорически не привыкшего — вырисовался далеко не самый приятный, диковатый, сам себе перечащий и крайне шоколадный, углистый, с маленькой аккуратной ермолкой на выбритом темени да ловкими фокусничающими руками, приноровившимися жонглировать попадавшими звездами.

Образ этот мешал настолько, что чуть погодя Блум стал даже думать, а не аберрация ли у него какая-нибудь началась — ведь, в самом деле, какая к черту разница, как этот Лорд выглядел, если встречаться им всё равно было ни к чему?

Может, он и впрямь обитал где-нибудь в Южной Америке, на острове Пасхи, например, и, сидя в компании набожных майянских аборигенов, попивал горячий кровавый мате, привезенный добросердечными странствующими испанцами? Заумничал и чересчур много трепался, уверенный, будто безраздельно правит вот этим вот жалким клочком суши уже потому лишь одному, что дружит с народом Европы да умеет щелкать по клавишам современной техники под восторженные овации прочих… далеко не таких разумных обывателей?

Хотя, надо признать, манеры у этого Тики были почти что безупречными. Настолько безупречными, что злили они Алоиса с изрядной частотой, с иглами под кожу и вообще с бессовестным постоянством, иногда начиная пробиваться даже сквозь сны — прежде невозмутимо-спокойные и буднично-багровые.

Еще чуть позже Алоис почему-то призадумался, а не сидит ли господин Звездочет, скажем, в каком-нибудь Гуантанамо, раскуривая понтовые сигары, поигрывая в крапленый покер и проживая щедрый одолженный срок за подстроенный где-нибудь в Африке террористически-терроризирующий акт?

Наверное, мысли всё же имели свойство играть в своеобразную рефракцию — преломляться и, покрутившись в космосе, излученной гаммой-пульсаром вплавляться в мозг иной живой твари, потому что однажды Тики Штерн взял и — о таких вещах спрашивать нужно, идиот несчастный! — прислал ему свою фотографию, которую юноша, поведшись на безобидное слово «сюрприз», без задних мыслей открыл, привыкнув, что странный этот человек имел тягу время от времени что-нибудь ему демонстрировать, не понимая, что Блуму и без того было хорошо в выстроенном закрытом мирке, где не водилось ни других людей, ни маломальского о тех напоминания.

Алоис еще более-менее мог существовать в прежнем покореженном русле, когда его начал невзначай преследовать призрак этой страшной — иудейской и черной — глыбы с окаменелого пасхального острова. Алоис правда мог, но вот когда в уединенное зашуганное пространство вторгся чужой настоящий облик, когда Тики Штерн, соединившись с образом и именем, превратился во вполне живого индивидуума, способного двигаться, мыслить и рисовать глазами-губами многозначные символьные ужимки, вселенная его треснула, покачнулась, пропустила в себя то запретное, в чём он никогда, как глупо верил сам, не нуждался, и по стенам проползла первая неизлечимо-фатальная трещина: проклятый Лорд, оказавшийся вовсе не темным и не диким, а определенно ухоженным и по-своему смазливым, обрушился на мальчишку пожирающим вместе со всеми потрохами чумным бедствием, от которого тот попросту не мог, не умел защититься, начиная видеть чужую ухмыляющуюся физиономию обреченно и настораживающе…

Везде.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

«У меня имеется одна интересная родинка.

В форме зайца».

Алоис, до этого лениво глотающий из жестяной банки безалкогольный сильногазированный шнапс, попавшийся под руку на полке нового выстроенного рядом супермаркета, от подобного заявления едва не подавился, зато изрядно обрызгал пахучей липкой шипучкой монитор.

Приподнялся, протер тот низом старой домашней футболки, придирчиво оглядел появившееся желтоватое пятно и, махнув на то рукой, написал чуть более раздраженно, чем за последнее время привык:

«И где же она?»

«Под правым нижним веком. Большая-большая, слово тебе даю».

Алоис нахмурился, отодвинул от греха подальше банку.

«Не ври. Или твое слово настолько дешевое, чертов Лорд?»

«Хм? С чего же ты взял, что я тебе вру, мальчик?»

«Я видел фотографию. Ничего даже приблизительно похожего на зайца там нет. Родинка как родинка. Совсем за дурака меня держись, что ли? Мне не пять лет, знаешь ли, чтобы вестись на тупых зайцев.

Придурок».

«Вот оно как?»

Алоис очень понадеялся, что радостное возбуждение, накрывшее откуда-то извне, было сугубо игрой его воображения или накренившихся магнитных полей, но только не чувствами этого Тики, ведущего странные, коварные, пугающие со всех сторон игры.

«Стало быть, ты всё же видел тот снимок?»

«Разумеется, видел. Ты же мне его прислал, что еще оставалось делать? Хотя если бы я знал, что там, то даже не подумал бы открывать».

«Это еще почему?

Я настолько тебе не понравился…?»

Блум, запоздало просекший, в какой угол его умудрились мастерски затолкать, маскируя еще один сюрприз под… сюрпризом, черт, следующим, окрысился, воинственно тряхнул головой. Не понимая, не соображая просто, что ему теперь делать, просидел достаточно долго в давящей на виски гнетущей тишине, прежде чем смог связать-скомпоновать хоть сколько-то годные, но вместе с тем честные слова:

«Я представлял тебя… немного иначе».

«О. А вот это уже интереснее. И как же именно ты это делал? Поделишься со мной?»

Юнец подумал, пожевал губу. Пожав самому себе плечами, решил и впрямь поделиться — почему бы и нет, если Его Светлейшеству так того хотелось?

«Ну… я был уверен, что говорю со здоровенной чернокожей обезьяной. Бритой обезьяной. В ермолке. И что живешь ты где-нибудь на дикарском острове, в компании скорпионов и тараканов, поэтому всегда и торчишь здесь, потому что деваться тебе больше некуда».

Штерну, кажется, его ответ настолько… пришелся по душе, что Алоиса вновь обдало волной совершенно безумного чужеродного веселья, впрочем, ничего веселого непосредственно в самом мальчишке категорически не вызвавшего.

«Это просто прекрасно, юноша! Как же давно я так не смеялся! Только… не обессудишь, если я задам тебе два маленьких безобидных вопроса?»

«Можно подумать, что мое согласие для тебя что-то значит и что иначе ты их возьмешь и не задашь…»

«Ты прав. Задам, извини уж меня, всё равно.

Так вот, вопрос первый: почему ты так решил? Про обезьяну и прочие интересные подробности?»

Алоис, подпавший под легкое обескураживающее смятение, помялся… Но, привыкнув говорить то, что думает и как думает, лгать не стал:

«Из-за имени. Я посмотрел в интернете и подумал, что ты родом откуда-нибудь оттуда, из Южной Америки… Про Израиль тоже подумал, но в Америку поверил почему-то больше. А остальное пришло само».

«Так ты настолько заинтересовался мной, мальчик, что даже потратил на разгадку моей не слишком интересной не-таинственной тайны личное бесценное время? Признаюсь, я приятно удивлен. Хотя — исключительно на будущее — советую просто меня спросить. Я отвечу абсолютно на всё, что тебя заинтересует, и сделаю это куда точнее всякого великого паучьего интеллекта. Кстати, позволь… в Израиле мне побывать не довелось, но вот в Южной Америке — вполне, и, поверь, там не всё так плохо, как тебе представляется. Бо́льшая часть населения вполне цивилизованна и ведет себя приличнее, нежели среднестатистический окультуренный европейский обыватель».

Алоис прочел. Алоис вновь возгорелся где-то изнутри, хоть и на сей раз, правда, от ощущения незнакомой пьяной вседозволенности, подаренной ему этим странным типом: вопросов у него действительно было много, вопросы, не спрашивая разрешения, проклевывались весенними всходами один за другим, но…

Алоис оставался Алоисом и просто не мог себе их позволить, не мог проявить наглядного интереса или принять факта о его полноценном наличии даже перед самим собой.

Поэтому продолждал молчать, поэтому всё это время неосознанно и невольно придумывал очеловеченных облезших горилл и загаженные тюремные нары с разложенным по тем банановым пасьянсом.

«Ты сказал, что у тебя два вопроса?» — набрал в итоге он, зачем-то проговорив каждую простучавшую буковку вслух.

«М-м-м… я не думаю, конечно, что он придется тебе по душе, мой второй невинный вопрос, но ведь так будет честно, согласись…

Я хотел бы узнать твое имя, мой удивительный сусальный ангел».

Алоис снова подавился — теперь уже воздухом да вставшей поперек глотки слюной — и, очумело таращась на экран, отпрянул назад, вбиваясь спиной в спинку предупредительно проскрипевшего кресла.

Вспылил.

Взорвался.

«С какого хера я должен тебе его называть, чертов Лорд? И прекрати уже писать про этих гребаных ангелов! Я же сказал, что не баба тебе никакая! Иначе, если не прекратишь, решу, что ты… подкатить пытаешься…»

Любого, кто оставался в трезвом да здравом уме, это должно было оттолкнуть или хотя бы немного приструнить, но Лорд определенно ни в каком уме не был. Ни в здравом, ни в трезвом, ни вообще.

«А если я скажу, что ты правильно решишь? Что ты станешь делать тогда, прекрасный мой ангел?»

Алоис от этого его спятившего заявления, ничуть и нисколько не смутившегося того, что других бы обязательно смутило, еще больше опешил.

Ни в какую не находя сил воспринять то, что только что прочитал-услышал, так и остался сидеть с напряженным выпрямленным позвоночником и поджатыми нервными губами, с загудевшей внезапно головой и загремевшим в ушах растревоженным сердцем, по кругу, кругу и кругу думая, что этот… человек… он…

Он определенно, черти его все задери, был сумасшедшим.

Последним чокнутым психбольным!

«За каким хреном ты делаешь это, если даже не видел меня? Что, если я безнадежный урод, калека и вообще хуй знает что, а ты так опрометчиво бросаешься словами, а, паршивый Лорд? Я на дух не переношу тех, кто врет!»

Он злился. Он злился настолько, вспоминая вероломную улыбчивую морду с лохматой морковно-рыжей копной, что терял над собой всякий успокаивающий контроль, напрочь прекратив узнавать напрягающее приближение опасной белой границы; на этих поганых и совсем не нужных откровениях прежний Алоис Блум должен был оборвать растянувшуюся на мириады километров нить, сбросить всё это куда-нибудь в канаву и вернуться в свой заждавшийся застоявшийся мир, проглотив да вшив в себя единственные ключи так, чтобы не прокрался и не пробрался уже никто.

Прежний Алоис Блум должен…

Был.

«Поправь меня, если то болезненное, что я сейчас ощутил, всего-навсего игра моей не в меру богатой фантазии, но если допустить, что всё-таки нет… Выходит, ты уже обжигался, мальчик? И, сдается мне, обжигался не так давно. По одному твоему поведению можно решить, что ты совсем еще юн и неопытен, что, не могу не признаться, лишь сильнее увлекает меня тобой…

Однако, возвращаясь к нашему последнему вопросу: какую же иную альтернативу ты предлагаешь? Я ведь даже не пытаюсь просить у тебя фотографии, заметь».

«И почему это?» — озлобленно и капельку обиженно уточнил Блум, из-за ослиного упрямства и заострившихся режущихся зубов намеренно не обращая внимания на всё то, что чересчур проницательный Лорд наговорил каждой надламывающей строчкой.

«Потому что, смею предположить, ты откажешься мне себя демонстрировать? Или неужели же я не прав?»

«Прав. Не сомневайся».

«Вот видишь? Я так и думал. И что же тогда остается, скажи мне? Я увлечен тобой, я заинтригован тобой, и я уже не могу прекратить мечтать о тебе, мой мальчик… Не знаю, расходишься ли ты настоящий с тобой из моих видений, но тут мне остается только гадать».

Алоис не хотел, абсолютно не хотел знать, что этот человек имел в виду, но удержаться не смог — опять потянулся к клавиатуре и опять, костеря себя направо и налево, набрал:

«Так ты еще и извращенец? Просто зашибись…

И что же ты там себе напредставлял, гребаный Лорд?»

«Неправда ваша, юноша. Извращенцем я был бы в том случае, если бы интересовался цветом вашего нижнего белья или размером, уж извини за откровенность, полового органа. Я же всего лишь хочу знать твое имя и видеть перед глазами лицо чуть более настоящее, нежели то, что я себе, как ты выразился, напредставлял. Но раз уж ты не горишь желанием мне с этим помочь…

У того тебя, который заглядывает ко мне ночной порой, спутанные ресницы и колючие, но прекрасные темные глаза с зимним терновым блеском. Атласная грива волос, будто у юного ярмарочного фокусника-цыгана. Я бы сказал, что она иссера-черна, но могу погрешить и на проделки стирающей истинные краски проказницы-ночи…

Что же до остального — то ты худ и мрачен, под глазами постоянны темные тени, которые тебе ни разу не идут и всячески портят остальную красоту, но ты не способен о себе позаботиться, поэтому тени останутся до тех пор, пока рядом не окажется кто-нибудь еще. Кто-нибудь, кто сможет их прогнать.

Я думаю, ты достаточно высок, хоть и не настолько, чтобы перегнать меня. Еще я бы сказал, что в тебе должно быть что-то хрупкое и острое, несмотря на то, что грудей у тебя не растет: просто потому что внутри ты тоже достаточно раним, хоть и пытаешься это всячески скрывать. Ну а острому язычку, полагаю, мои комментарии и вовсе не требуются, ты согласен?

Я надеюсь, ты дочитаешь всё это до конца и не станешь убегать от меня.

Не важно, угадал я с чем-нибудь или нет — я бы принял тебя любым, даже окажись ты, как снова выразился, калекой и безнадежным уродом, потому что истинную красоту творят всё-таки любовь и удовольствие.

Ох… чувствую, после этой моей тирады я долго не услышу от тебя ответа, мой далекий вспыльчивый ангел…»

Алоис не знал, когда и как этот невыносимый человек успел вот так хорошо его изучить, когда сам он стал настолько предсказуемым и понятным, но…

Но…

Но что, что он мог ответить тогда, когда в груди закручивались боль, страх, чокнутая надежда, которой никто не звал, и лютое неверие, лютое бешенство и на самого себя, и на этого дурацкого недолорда, что продолжал изощренно бередить запретное и закрытое на семь подводных замков?

Он не мог сказать ничего, он не мог связать и двух мыслей, поэтому просто резко захлопнул крышку подозрительно содрогнувшегося ноутбука, поднялся на ноги, отшвырнув правой злящее тесное кресло. Рванул прочь из комнаты, принимаясь бросаться неприкаянным обездоленным зверем из угла в угол, силясь погасить зарождающуюся внутри вспышку, пока, сделав несколько вымученных кругов, не остановился зачем-то напротив зеркала, глядя на собственное отражение с мечущимися из стороны в сторону запавшими глазами.

Действительно запавшими, действительно по-зимнему колючими, действительно как те, что описал ему как в воду глядящий пророчащий Лорд; на глаза между тем лезла спутанная челка, которую всё никак не находилось настроения подрезать, на плечи спадали длинные, лохматые, если он никуда не выходил, космы.

Алоис был темноглаз и остёр, достаточно высок и худ настолько, чтобы сквозь кожу просвечивали вечные ребристые кости. Алоис был…

…почти совсем как то существо, которым грезил господин Звездочет, только лишенное лоска, блеска и той ухоженной красоты, с которой описывал свои извращенные мокрые — наверняка же, черт, мокрые… — грёзы подбивающий клинья мужчина.

Быть может, лоска ему не хватало и из-за отсутствия как раз той самой пресловутой любви, в которую юноша и так-то никогда особенно не верил. Быть может, и просто так, потому что люди в жизни не могут сотворяться и существовать настолько красивыми, как люди во снах, книгах и напомаженных кадренных лентах бегающего немого кино…

И, быть может, он окончательно сошел с ума, когда, вернувшись к надрывно шелестящему вентиляцией ноутбуку, быстро и злостно — пока в руках оставалась решимость — написал единственное оскопленное признание, на которое был — пока, сейчас или вообще — способен:

«Алоис, чертов Лорд.

Мое имя… Алоис Блум».

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

После последнего разговора, надолго выбившего из-под ног Алоиса прежнюю знакомую почву, он не появлялся в Сети в течение почти полной недели.

Сначала — не мог: слишком много лишнего прозвучало тогда, слишком терзающе-метко Тики сыграл на уцелевшей тетиве чужой надрезанной души откровенный распутный блюз.

Мальчишка избегал надолго оставаться в доме, потерянно шатался по улицам, бесконечно мок и хмурел, вместе с тем не замечая, что от этих переживаний, с которыми не привык вот так вот рука об руку жить, ел всё меньше, а мрачнел и тощал — всё больше.

Ему было тяжело, паршиво, тошнотворно-муторно, и, кажется, виделось это со стороны настолько, что даже люди, которые прежде пытались подшучивать или подходить для своих собственных одергивающих закидонов, более не появлялись рядом, негласно соглашаясь соблюдать долгожданную дистанцию, которой Блум значения придавал теперь не больше, чем той же осени, тем же дождям и той же чепухе, что генерировали с завидной регулярностью блуждающие по мостовым переулкам двуногие пустые имбецилы.

Чуть погодя сердце его, не приучившееся осмеливаться заявлять о себе в открытую, начало потихоньку тянуть, подкидывать в память обожженную цифровую фотографию, перечитывать участившимся пульсом запомнившиеся слова.

Еще чуть позже это самое злосчастное сердце принялось вторгаться в каждый прожитый час, занявшись ковкой прочной стальной цепи, что, преодолевая георгины и звезды, светофоры и полосатые навесы дорожных забегаловок, настойчивой змейкой бежала к обитавшему неизвестно где и неизвестно в каком пространстве Тики Штерну, дабы соединиться с цепью ответной, привлекающей, подходящей, той, что отчего-то без разрывов и швов…

В день же, когда два повязавшихся сердца, образовав тайный обручальный альянс, сомкнули последние замки́ и выбросили в ледовитый океан ключи и дубликаты, Алоис, решившийся вернуться на свой виртуальный двускатный островок, уяснил, что интернет ему отключили за неуплату завалявшегося в полынном почтовом ящике долга.

«Где ты пропадал?»

Первым, что встретило Блума по возвращении в интернетный мир спустя шесть с половиной суток пребывания в мире подлинном, было короткое сухое послание, напоенное вполне живым и реальным бешенством, что, отклеившись от монитора, медленно вползало в венозные запястья нервничающего мальчишки, поднималось выше и, оплетшись возле сомкнутого горла, начинало то настойчиво душить.

Алоис был уверен, что не должен ни отчитываться, ни рассказывать этому человеку, чем был занят и почему, но тот, преподнеся очередной сюрприз новым скачком непредсказуемого настроения, сбил с него спесь очень и очень быстро. Точно так же, как и желание слишком долго и слишком много ерничать, показывая желтые зубы, вымазанные в серной собачьей слюне: на сей раз Тики ему ничего не писал.

Вообще.

За все почти полные семь дней, за крохотную автономную вечность — один лишь пустой белый экран, заканчивающийся со стороны Лорда старым несуразным письмом о втором иллюзорном Алоисе, приходящем в гости к господину Звездочету полуночными фантомами из распахнутого настежь окна.

Глядя на всё это, юноша с кислой миной и отламывающимся по кускам сердцем непроизвольно думал, что, должно быть, забылся, привык к повышенному настойчивому вниманию, поэтому так опешил и так… обиделся, пусть и ни за что не пожелал очевидного признавать, что ни сбегать обратно, ни отмалчиваться не стал, выцедив напряженными пальцами до скрипа холодное и оскорбленное:

«Пытался оплатить сраные долги».

«Долги…?»

Тон мужчины переменился с такой космической скоростью, что вновь выбил Алоиса из колеи, заставляя неволей раскрываться и дальше, ведясь на ловкую игру таких же ловких иллюзионирующих кистей, давно и безоговорочно посадивших его на невидимую марионеточную леску.

«Я не придавал значение всему тому бумажному мусору, что продолжают сгружать в почтовый ящик… Оказалось, что зря. Иногда туда приходят счета, за тот же интернет — тоже».

«Ты… не смеешься надо мной, юноша, нет? Из какого же ты выпал века…?

Я, конечно, не думаю, будто шесть долгих дней ты обучался искусству старого доброго английского юмора, дабы удивить меня такой вот блестящей шуткой, но…»

Кажется, он не верил ему.

Без кажется — не верил тоже.

Это снова разозлило, снова отвесило двух злачных шенкелей, заставляя рвануться в бой с дикостью необузданной взмыленной лошади.

«Что такого смешного или странного, чертов Лорд?!

Я терпеть не могу возиться во всём этом дерьмище! И до сих пор почти не пользовался интернетом, поэтому и не знал, посредством чего он работал… Работал — и работал. Какая разница, если меня всё устраивало? Может, хозяева квартиры оплачивали или еще что…

Оказалось, что просто контракт был на год заключен, а сейчас, как назло, закончился. Я три сраных дня собирал деньги на то, чтобы оплатить их следующий годовой расчет, а они стребовали за эту херотень больше, чем я могу себе позволить.

И еще один день угробил на то, чтобы подписать не менее сраные листки и дождаться, когда они вспомнят, что я всё оплатил и могу получить дозволение подтереть их паршивой услугой себе задницу. В итоге у меня хренова куча новых долгов, зато… я смог вырваться сюда.

Не знаю только чего ради».

За всё непродолжительное время их знакомства это был первый длинный монолог Алоиса, в котором он, вдобавок ко всему, еще и решился немного приоткрыться, сливая и пыл, и частичку возмущенной, но повсеместно принявшей присутствие господина Звездочета души.

Тики пару-тройку минутных пригоршней не отвечал; то ли не мог подобрать слов, не задевших бы раззадоренного мальчишки, то ли на что-то отвлекался, но черно-белый карандашик то танцевал в своей клетке, то вдруг останавливался, то вновь заводил безумную подточенную пляску…

Чтобы в результате выдать всего одну скудную строчку, которая Алоису, мягко говоря, понравилась мало:

«У тебя проблемы со средствами к существованию, мальчик?»

Блум предупреждающе проворчал в пустоту, заученно побарабанил по кнопкам подушками нетерпеливых пальцев…

Но, подчиняясь своему придурочному сердцу, которое будто с цепи сорвалось, вернувшись сюда, в виртуальный заоблачный дом, позволил себе еще одно маловажное откровение:

«Всё у меня с ними нормально. Хватает, чтобы прожить, всё равно ничего особенного мне не нужно. Никогда не понимал, зачем всем вокруг так нужны эти гребаные деньги».

«Чтобы жить, очевидно, мой мальчик? Не влачить бренное существование, а именно жить, позволь уточнить.

Твой образ мышления всё больше подталкивает меня к пониманию, что за колким язычком и сварливым норовом скрывается… если не ребенок, то в лучшем случае подросток.

Только не подумай, будто я пытаюсь насмехаться над тобой, Атос. Я уже говорил, что нахожу этот нюанс до крайности очаровательным».

Алоис помнил. А потому, как и в первый раз, решил дурной вопрос о таком же дурном прописном возрасте проигнорировать, благо, что и тема на смену не заставила себя ждать.

«Заткнись. Что еще за «Атос»? Я ведь назвал тебе то имя, которое ты так хотел услышать, паршивый Лорд».

«Разумеется, назвал. И я бережно храню его в сокровенной одноименной копилочке. «Атос» в переводе с французского означает «ненаглядный».

Я просто не могу отказать себе в желании называть тебя так, как просит того сердце, мой мальчик.

Ты против?»

«Абсолютно».

«Отчего же я так и думал?

Но, боюсь, мне придется разгневать тебя, потому что я бессилен с собой справиться… какая жалость, правда?

К слову, о твоем замечательном со всех сторон имени… Ты знал, что в старом-старом германском языке «Алоис» означал нечто бравадно-воинственное, упрямое, сложно подчиняемое и дрессируемое? При этом по-своему, быть может, мудрое, но за вспыльчивым характером и не очень покладистой психикой да банальной неспособностью к усидчивости мудрость свою проявить эти создания так никогда и не успевали. Ну а про твою чудесную фамилию и говорить нечего. «Блум» — это цветок, мой ангел. Прелестный цветущий бутон. Вот и получается, что ты у меня — этакий бунтующий юный амазон с острова беспечного весеннего цветения… И образ тебе этот, уж извини за прямоту, до бесстыдного беспамятства подходит».

Наверное, если бы не последние дни, если бы не незнакомая юноше радость, струящаяся по его жилам живительным медовым теплом, он бы непременно вспылил, непременно оборвал позволяющего себе слишком многое человека, но… Сейчас ему было так лениво-хорошо, так безумно уютно, как не было еще никогда, что ни оборвать, ни психануть в целом и близко не получилось: в крови лопались пузырики терпкого кошачьего довольства, в воздухе откуда-то запахло корицей и лилией, позволяя вспомнить, что в далеком детстве такой же замкнутый Алоис всегда ощущал эти запахи, когда умудрялся чему-нибудь ненароком обрадоваться. За стеклами лил дождь, о рамы стучались облетевшие ветки, а свечение монитора согревало не хуже старой свечи, не хуже жаркого пыльного камина с коптящейся на вертеле ароматной свиной вырезкой, поэтому ссориться…

Ссориться совершенно не хотелось, и всякое раздражение быстро становилось беззлобным, заглаженным, почти смирившимся и умиротворенным.

«Ты сумасшедший», — с блуждающей на губах усмешкой набрал Блум. А потом, подумав немного, снова впервые сделал то, чего не собирался делать прежде — задал продолжающий невольно волновать вопрос: — «Если не на острове с обезьянами, то где ты тогда обитаешь, чертов Лорд…? И прошлой ночью мне опять снилась тюрьма, кстати».

«Тюрьма…?»

Кажется, с этого Тики, пребывающий в категорическом бескурсии о всех его спятивших заигравшихся догадках, так опешил, что не поспел ничего выразить по поводу того, что им удосужились заинтересоваться, и мальчишка, умудрившийся оскорбиться на то, что его старания остались как будто бы полностью незамеченными, ответил с очередной вспышкой мстительного остервенения:

«Тюрьма. Да. Гуантанамо какое-нибудь. Для террористов и прочих редкостно паршивых личностей».

«Ты что же, настолько ужасного обо мне мнения, жестокий мой ангелочек…?»

В какой-то миг Алоис подумал, что, наверное, и впрямь немного перегнул ветку и что ничего такого плохого этот странный звездный человек ему не сделал, поэтому, выкручиваясь, как умел, перенес в печатные слова не очень уверенное и совсем чуть-чуть ершистое:

«Не знаю. Но мне продолжает это сниться. Нары, игральные карты, твоя физиономия и оранжевый комбинезон будущего смертника, который всё никак не помрет».

«Твоя кровожадность меня даже несколько пугает, изумительный посланец грозного Ареса.

Смею, однако, тебя разочаровать, но ни в каком Гуантанамо я не был и попадать туда не планирую. Впрочем, кое-что пережить, конечно, в свое время пришлось…

Но всё закончилось на доброй ноте, иначе меня бы здесь абсолютно точно не было, и теперь я влеку свои серые безликие будни в самом обыкновенном тесном районе такого же обыкновенного тесного города.

Собираюсь однажды куда-нибудь переехать, потому что сил нет дышать здешней чудной промышленной гарью, разящей хуже, нежели дешевые сигареты в транспортной толчее, но пока никак не соберусь — чем старше становится человек, тем больше он нуждается в осмысленности своих действий и некоторого рода стимуле.

Понимаешь?»

Алоис всё еще предпочитал оставаться честным, поэтому так же честно ответил:

«Нет».

«Ох… ну хорошо, я попытаюсь объяснить по-другому.

Смотри. Допустим, у меня есть деньги, но мне некуда и не на что их тратить. Боюсь, что игр, выпивки и прочих бренных развлечений мне хватило уже в юные годы, я ими пресытился по горло, поэтому сейчас продолжаю тянуть достаточно жалкое существование. Нет, я всё еще ценю бокал дорогого вина из славной дубовой бочки, сочетающего в себе легкие нотки сладкой вишни, бразильских специй и, скажем, морозного мятного эвкалипта, приправленного ароматом специфических копченостей, но наслаждаться им предпочитаю наедине с самим собой, нежели с кем-либо еще.

Признаться, от этого я умираю с тоски и скуки и даже не могу сменить осточертевший по горло район — потому что мне не так здорово одному, как тебе может показаться, но я устал от поголовно одинаковых людей, которых когда-то всё пытался и пытался позвать к себе в избранники…

Видно, постигнув глубочайшую степень отчаяния, я и стал вытворять всяческие девиантные выходки, навроде тех, чтобы выбрать в Сети случайного адресата и предложить тому разговор, но…»

«Что «но»?»

«Но теперь я понимаю, что ничем иным, кроме как судьбой, этот поступок назвать нельзя.

Ты веришь в судьбу, Алоис?»

«Нет».

«Я не удивлен. И тоже не верил до поры до времени.

Но нужно признать, что я окажусь последним идиотом, если не приму очевидного. Например, ты не можешь отрицать, что это именно судьба свела нас с тобой вместе, мой мальчик. Хотя бы потому, что таких совпадений в этом мире не существует, да и потом…

Не знаю уж, как ты во мне, но я в тебе определенно нуждался больше, чем в чём-либо и когда-либо еще».

Алоис знал, что не должен был этого говорить… писать… спрашивать… не важно.

Не должен был поддаваться страшной затягивающей игре, опрокидывающей всё шахматное поле разом, но, уже всецело посаженный на лески да нитки хитрого и умелого кукловода, не сумел воспротивиться, не сумел сдержать собственных рук, жадно хватающихся за беззвучные грубые ноты.

«Это еще с какой стати?»

«С какой стати?

С такой, что только одним тобой я и сумел заинтересоваться достаточно, чтобы начать хотеть заново вкусить эту жизнь. Только появления здесь одного тебя я жду больше, нежели даже одержимый ждет глубокого глотка одурманенного кислорода.

Только за тобой я бы отправился хоть на край света, окажись Земля растянутой и не круглой, а ты — Маленьким Принцем из тростниковой лачуги над последним её водопадом.

Только ради того, чтобы увидеть тебя своими собственными глазами, мой загадочный мальчик-цветок, и убедиться, что ты — нечто более реальное, чем привидевшийся мне — прекрасный, но грустный — сон».

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

В следующий раз Алоис снова пропал — и снова на трое с половиной суток.

Испытывать нетерпение вроде бы отрезанного от него Тики было тем тяжелее, что тот, настырно и нахально пробравшийся под кожу пушистым ежиком острых китайских иголок, постоянно там возился, резался, впивался во внутренности и пускал гордую синюю кровь, заставляя мальчишку улавливать то вспышки чужой злости, то пожирающего заживо бешенства, то вдруг тоски и ноющей тягучей болезненности, которую не могло заполнить и успокоить вообще ничего.

Алоис рычал, бычился, глядел больными глазами на машинально раздражающих одногруппников, давно уже оставивших его в покое, и ни разу не соображал, что слово «сессия», приходящее однажды в жизнь каждого несчастного студента, означало в его случае еще и то, что близилась зима, задували холодные ветра, а он по-прежнему продолжал ютиться в полутонкой осенней курточке, наматывать на нос относительно согревающий шарф и поскальзываться на замерзающих лужах.

Каждый серьезный разговор с этим Тики требовал от нелюдимого, не привыкшего ничего быстро воспринимать подростка минимум сутки для осмысления и принятия хоть сколько-то близкого к правде решения. Каждый серьезный разговор разжигал в крови всё большее неверие, а каждая память об этом разговоре — всё большее отчаянье, за которым Алоис абсолютно не мог взять в толк, что ему следует делать.

На второй день он честно старался вникнуть в то, чего от него требовали преподаватели, понимая, что иначе придется выметаться из университета вон. Не то чтобы невесть какое упущение, но и жить, не работая, он продолжал лишь на условиях этой вот учебы: потеряет её — потеряет и квартиру, и сраный интернет, и, что внезапно стало единственно-главным, всякую связь с Тики Штерном.

Понимать это мальчик — понимал, только мысли его были далеко, мысли тянулись к Лорду, сердце пребывало исключительно под крышей вознесенного виртуального дома, и Блум, сколько ни бился в тот вечер и в ту ночь над абсолютно тупой грудой книг и бумаг, нарушая покой окрестных сонных библиотек, так и не смог сделать ровным счетом ничего путного, закончив долгие многочасовые потуги тремя жалкими абзацами ни о чём. Более того, в каждом из этих гребаных абзацев отчего-то присутствовали такие же гребаные безымянные лорды, высились нахмуренные во лбах моаи и кишел вирусными микробами лижущий красные берега черный нефтяной прибой.

На третий день, не выспавшийся и уверенный, что отсидит две-три пары да свалит обратно к Тики, оборвав мельтешение всей прочей добивающей бессмыслицы, Алоис столкнулся с тем, кого хотел бы видеть впредь как можно-можно реже.

То есть критически никогда.

Выползший откуда-то Леон, этакий паскудный ехидный черт из засыпанной пеплом табакерки, смотрел на него тусклыми, но взволнованными глазами, пока стоял там — у откоса бегущей вверх и вниз лестницы — один, как будто дожидаясь именно его и не собираясь никуда сдвигаться с места, когда Блум попытался с мрачной миной, старательно отвернувшись в сторону, просто того обогнуть.

Правда, где-то там же этот сраный Леон преспокойно выпростал руку, сделал такой же шаг влево, перекрывая перекосившемуся мальчишке путь, променял взволнованность на смолящее предупреждение в подтертой глазной зелени, и Алоису этого хватило с лихвой, чтобы привычное собачье бешенство, кое-как притупившееся и укротившееся исключительно рядом с Тики, тут же подняло надыбленные рога, оскаливая измазанную в крови ревущую пасть.

Отпрянув на два шага назад, юноша поджал побледневшие губы, сжал сведенные пальцы в выпирающие в костяшках кулаки; он никогда не верил в какую-либо любовь вообще, но, наверное, исконно по-своему, без хромой недолговечной веры, всё-таки этого человека любил.

Когда-то…

Любил.

Тогда, когда получал любовь ответную, когда рыжеволосый чудак носился за ним по переполненным школьным коридорам, сочинял тупейшие стишки и становился — а заодно оборачивал таковым и сгорающего со стыда Алоиса — посмешищем для всех старших классов. Когда — задолбавшим бараньим упрямством и присущим растрепанно-подхалимским обаянием — добился неуверенного согласия встречаться. Когда, совсем рехнувшись, начал таскать ему букетики полевых цветов и окрестной сирени, делать гербарии из листьев и дарить тупые цветастые феньки, которые Алоис, скаля зубы, добровольно таскал на запястьях, нарочно подворачивая рукава — чтобы видел, чтобы знал.

Потому что…

Потому что был дорог.

Когда-то.

Тогда.

Когда еще после школы поступил следом в тот же университет, хоть и, волей желания свыше, на иной факультет: Алоис, не зная, что ему в этой жизни интересно, позволил сомкнуться вокруг себя джунглям физико-романтической дряни, опоясанной лентами бесконечных лабораторных крыс, костных покроев, химических формул, геноцидов, психологий чокнутых людей и ни разу не волнующего детского аутизма; к чему ему аутизм чужой, когда вдоволь хватало своего собственного? Леон же отдался лесам философии и филологии, Леон, в отличие от него, делал баснословные успехи, занимал первые места, становился гордостью всего курса, погружался под воду-землю-корни всё глубже и глубже, а потом…

Потом, выдав длинную разбитую тираду о том, что хочет всего себя посвятить учебе и какой-то там проснувшейся голубой мечте, просто ушел.

Он еще пытался списываться в Сети, еще пытался смущенно вскидывать при встречах руку, будто не понимая, что натворил, но для Алоиса, изожравшего себе больным подстреленным драконом всё сердце, его уже не существовало.

Вернее, не существовало с тех пор самого Алоиса, что, разорвав на мясо губы, вышвырнув все феньки и захлопнув все надруганные внутренние двери, вырезал кусок собственного подгнившего мирка из мира остального, отказываясь когда-либо в тот возвращаться.

Он больше не хотел, чтобы его трогали. Не хотел оказаться снова преданным. Не хотел никому верить…

Поэтому не хотел, отчаянно не хотел и того, чтобы чертово прошлое, окрашенное в краски зеленого глазастого лета, неуклюже переходящего в красно-рыжую осень, хоть когда-нибудь еще приближалось к нему.

— Чего тебе? — охрипло и взмыленно рыкнул Блум, глядя на рыжего мальчишку с той злобой, с которой больной собачьей чумой доберман смотрел на проходящую мимо маленькую девочку, посмевшую бросить в его сторону заинтересованный наивный взгляд.

— Да вот… Я это, Ал… подумал тут… — Леон заметно тушевался, заметно нервничал, заметно не решался ни на что, в полной мере напоминая Алоису, за что он порой так его презирал: тряпка тряпкой и оставалась, воспринимаясь как личная поднебесная издевка, больше которой он не заслужил, очевидно, ни-че-го.

— Ну?! Шевелись быстрее, дела у меня! Либо убирайся с дороги, либо говори, что тебе там нужно!

Взгляд зеленых глаз чуть померк, нахмурился. Неуверенно, но перерос в не имеющий права быть вопрос:

— А что еще за дела, Ал? У тебя что… кто-то… появился…?

Алоису показалось, что он вот-вот возьмет и врежет рыжему ублюдку кулаком по недобитой оголтелой морде. Столкнет нахер с лестницы, догонит поломанную тушу и пройдется по той пару раз ногой в сапоге, чтобы неповадно было, чтобы не смел, не смел ни спрашивать, ни корчить эти свои больные блядские догадки, к которым теперь не имел никакого отношения.

Прежний Алоис никогда бы не сказал, будто у него кто-то есть, никогда бы не допустил и не стал делать то, что делали сплошь все, но сейчас, подсознательно размышляя, что слова его станут не такой уж и ложью, лишь прищурился и льдисто выплюнул:

— И что с того? Тебе-то какое дело? Развлекайся со своими дурами, умничай, унижайся дальше и оставь меня в покое, сраный подкаблучник.

Он снова хотел было пройти мимо, отодвинув чертового мальчишку из некогда пестрых снов грубым брыкающимся локтем, но тот, окончательно обнаглев, вдруг перехватил этот самый локоть, вместе с тем другой рукой хватаясь за воротник не ожидавшего подвоха Блума, и, с силой толкнув, впечатал того спиной в стену, нависая сверху тяжело дышащим бледнолицым клоуном.

Алоис, далеко не сразу пришедший в себя, как-то сам собой упустил тот момент, когда к нему прижались настолько тесно, что сердце просто остановилось, а кровь застыла пересохшим забившимся стоком.

— Пусти, — низким гортанным рыком приказал он, пока еще не делая попыток вырваться самостоятельно.

— Нет. Ал, я…

— Отпусти меня и заткнись! И не смей так называть! Ты и тогда не имел на это никакого права, трус чертов!

— Ал, я… я немогу… что бы я ни делал, я продолжаю постоянно думать о тебе и… и…

Он был близко, он был рядом, он смотрел вот этим вот до боли знакомым взглядом, и Алоису искренне хотелось проблеваться, перегнувшись через изгибы перил. Внутренности сворачивало, внутренности рвало, жгло подступающим желудочным соком и привкусом долгого воздержания от нормальной плотной еды.

— Блядь… Да сколько можно уже?! Я велел тебе убрать свои хреновы лапы и отпустить меня, ты слышал?! Не ныть, не пиздеть, а отпустить!

Окончательно достигнув точки затопляющего с головой кипения, юноша всё-таки дернулся, всё-таки перехватил чужую руку, всё-таки отшвырнул ту вон…

И в ту же секунду ощутил, как его ловят за волосы, заставляют запрокинуть голову и — когда тот только успел так вымахать…? — впиваются губами в губы, сминая первое сопротивление за счет полнейшей неожиданности, неготовности принять, подготовиться и осознать.

Второе сопротивление было сломлено чужим языком и зубами, попытавшимися пробиться сквозь плотно сжатую полоску рта.

Зато третье, приправленное размашистым ударом кулака по лицу, настигло рыжеволосую скотину очень вовремя, очень с чувством и всей той ненавистью, что полыхала в затраханной душе такого же затраханного Алоиса: всей той яркой и вскрытой ненавистью, которую зеленоглазая дрянь поделом заслужила, потопив очередной шквальной волной только-только успокоившийся от воспоминаний и ощущений нововыстроенный маленький мир.

Леон, который всегда-то был в глазах Блума трусоватым, ненадежным и немного бесполезным, отлетел к перилам, ударился о те спиной и, покачнувшись, пополз вниз; и пусть Алоис был трижды гордым и трижды придерживающимся правил какой-никакой, но честности, сейчас он, сплюнув кровь из прокушенной губы на бесформенное и рыжее, корчащееся у его ног, стремительным шагом слетел по лестнице, чтобы, забив на всё, в том числе и на вещи, оставшиеся в аудитории, вырваться на улицу, отереть кулаком рот, вдохнуть подгоняющего близкую истерику стылого воздуха…

И, точно в далеком покинутом детстве, позволить себе сорваться на яростный бег в никуда, привлекающий каждый липкий, любопытствующий, обкуренный паршивый взгляд тех, мимо кого Алоис Блум — повзрослевший мальчик с черными глазами и только притворяющимся кусачим окровавленным ртом — пробегал, взбешенно расталкивая живую толчею острыми локтями и носками изгвазданных в осенней хмари сапог.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Вкус украденного поцелуя жег губы, щеки, язык и зубы настолько нестерпимо, будто он почистил рот волшебной зубной пастой с добавлением такого же волшебного урана, а еще радостных бутана и пропана.

Алоис и впрямь долго умывался, Алоис отказывался смотреть в зеркало, видя там то, чего видеть не хотел. Алоис готов был разбить проклятый кусок стекляшки кулаками и лбом, останавливаясь лишь потугами невозможного чуда, нашептывающего на ухо голосом человека из виртуального мира, которого он, как понял лишь теперь, и не слышал-то никогда.

Возвращаться к Тики было как никогда стыдно, как никогда тошно — следом тащился шлейф из грязи и странного ощущения предательского обмана, хоть юноша и пытался объяснить самому себе, что никого не предавал, что у них с Тики ничего нет, что вообще они в интернете, да и, если на то пошло, с сорванным поцелуем его разрешения не спрашивали, о чём неустанно напоминали обкусанные чужими зубами губы.

Алоису хотелось вернуться.

Алоису было страшно возвращаться, и всё же, понимая, что если так и останется торчать в одиночестве, то окончательно рехнется, сотворив какую-нибудь глупость из тех, что часто делали иные презираемые им сопляки, мальчишка втиснул трясущимися пальцами недовольный ноутбук в розетку, раскрыл крышку и, едва дождавшись загрузки системы, рваными выдохами, точно наркоман над новым бесценным шприцом, едва попадая на кнопки, набрал то, чего никогда бы не решился ни написать, ни сказать прежде:

«Извини, что задержался».

Никакого «чертового Лорда», никакого иного упрямства, ничего, кроме трёх самых искренних, самых честных слов, на которые он был сейчас способен.

Уже после, отправив это, Блум запоздало сообразил, что значок чужого контакта горел зеленым, что Штерн был где-то там и мог читать его недопризнание непонятно в чём прямо в этот непосредственный миг. Уже потом он обнаружил в окне переписки странные, не укладывающиеся в единые образы стихи, наполнявшие одиночество Лорда в те дни, пока ударенный на всю голову подросток продолжал играть с ним в односторонние прятки.

Алоис честно попытался прочесть их, Алоис попытался понять, но…

Но кого он обманывал? Всё, что волновало его сейчас, это Тики, этот дурной пустослов-пересмешник с галантно-вычурными манерами да высокопарным стихоплетством. Только и исключительно он сам, с парой самых простых человеческих слов, с долей внимания и с желанием задать вопрос-другой, проявляя ту настойчивость, которая была так необходима, чтобы осмелиться переступить через удерживающие в клетке границы, рвы и блокады.

Но чертового карандаша всё не появлялось, значок продолжал монотонно гореть зеленым светофором, и когда юноша, никогда бы не ставший писать во второй раз, если однажды его проигнорируют, уже почти-почти решивший, что он окончательно достал его, этого звездного мужчину, своими бесконечными выходками, стукнулся лбом о столешницу, так и оставшись убито сидеть, хренова желанная обезьяна, вскрикнув как никогда тихо и понимающе, принесла разбитую, явно написанную второпях и на скорую руку весточку:

«Я не знаю, что у тебя стряслось, но мне не нравится твое настроение. Я сейчас в пути, поэтому подожди, пока доберусь до дома. Буду так быстро, как смогу.

Беспокоюсь о тебе.

P.S. Пожалуйста, дождись меня, мальчик.

Никуда не убегай».

«И где же ты снова пропадал, ангел мой? С тобой, надеюсь, всё хорошо? Признаюсь, извинений я от тебя ожидал меньше всего… и ими же ты меня изрядно напугал».

К тому моменту, как Лорд вернулся под крышу их крохотного искусственного домика — Алоис точно не знал, сколько времени прошло, но по самоощущению ставил на два-три часа, — юноша успел самую капельку прийти в себя. Хотя бы настолько, чтобы взять под контроль безумный тремор переставшего подчиняться тела и надеть на пытающуюся пробиться истерию строгий железный ошейник, крепко затянув кожаный поводочный ремень.

Поэтому он не знал — был ли рад, что Лорд возвратился только сейчас, что не застал его в том состоянии, или же наоборот злился, наоборот сожалел об упущенных минутах, за которыми, возможно, могло получиться нечто более настоящее, нежели все те ответы, которые он был способен дать теперь.

«Проблемы были… с учебой. И просто… не нашлось свободного времени».

Ответ пришел не сразу, а через несколько минут — осторожный, деликатный и, по ощущениям Алоиса, частично растерянно-сожалеющий.

«Сдается мне, что не в тот день я выбрался в большой мир, и мое общество, нужное, как мне показалось, тебе тогда, успело потерять свою цену…

Я не очень-то это люблю, но иногда от меня кое-что кое-кому требуется, поэтому я не всегда могу оставаться безраздельно твоим.

По крайней мере, пока мы остаемся связанными лишь вот этим неустойчивым виртуальным пространством».

Алоис был уверен, что намек, просквозивший в словах господина Звездочета, ему отнюдь не померещился: далеко не в первый и, как юноша был уверен, не в последний раз.

Если бы Тики был чуть более… настоящим, если бы сам он имел возможность увидеть его, услышать голос или просто молча пройтись рядом по одной улице, слушая не прекращающуюся — он в этом не сомневался — ни на миг болтовню, возможно…

Возможно ему бы и стало толику…

Или не толику…

Лег…

Хотя нет.

Ни черта.

Ни черта хорошего бы от этой встречи не случилось.

Пока они продолжали оставаться на дистанции — Алоису еще было куда приходить и с кем говорить, имея возможность оборвать всё пугающее и мешающее одним нажатием кнопки или мертвой красноглазой мыши. Привыкнув к постороннему присутствую, он был больше не одинок, а поверить в то, что за стенками чипованной системы ничего не разрушится и не разорвется, швыряя на растоптанное стылое дно, не получалось и не получилось бы, наверное, никогда.

«У меня всё в порядке. Всего лишь… встретил одного малоприятного человека».

«Малоприятного человека, значит? И что же это за человек?»

Настроения Тики менялись часто, и сквозь дымчатую призму чужих эмоций мальчику почудилось накатывающее ощущение беспричинной ревности или злости. Или того и другого вместе.

«Старый знакомый. Ничего важного».

Кто его тянул за мысли, пальцы и язык?

Кто?

Алоис ведь поджилками чувствовал, что теперь Штерн его не оставит в покое до тех пор, пока он не соизволит всё честно и чопорно преподнести на отбеленном деликатесном сервизе, либо пока они оба вновь не разойдутся на непримиримой скандалящей ноте.

Вернее, пока этого не сделает исключительно глупый недозрелый Блум, опять и опять добровольно, хотя на самом деле совсем и совсем нет, возвращающийся в аквариум для дожидающихся кончины лабораторных мышек.

«А не тот ли это случайно знакомый, чьими потугами ты носишь здесь кошачье имя, сусальный мой ангелочек?»

Изумление мальчишки было настолько сильным, а тошнота внутри, стервозно обтекающая стенки, настолько топкой, что он не сумел отвертеться, не сумел — это уже становилось практически правилом — наврать или сойти с наболевшей, мучившей день за днем исповеди.

«Да. Я не знаю, откуда ты это взял, но да, это он. Только это не то, о чём я хочу говорить».

Он действительно надеялся, что мужчина не станет настаивать и что чертовы ссоры как-нибудь обойдут их стороной, как порой обходила редкостно черная туча последний уголок незанятого неба, и тот, вняв нашептанному всё тем же пульсаром голосу, к огромному его успокоению, согласился, принял, исполнил выпрашивающе-скулящее пожелание.

«Твоя правда.

Мне бы тоже не хотелось говорить о чём-то неприятном или тяжелом для тебя, мальчик, хоть ты и понимаешь, что любопытство мое не сможет утолиться, покуда я не познаю тебя полностью…

Но сейчас, вопреки увлекательному разговору о школьной… или университетской… не подскажешь ли мне…?»

Алоис раздраженно цыкнул, понимая, что и так позволяет чертовому Лорду слишком многое, но, находя это всё слишком незначительным, быстро написал:

«Последнее».

«Стало быть, ты у меня действительно юноша? Ну вот, смотри, как ладно у нас раскусываются гранатовые яблочки непреодолимых секретов.

Я бы очень хотел узнать твой возраст, чтобы сберечь его в ларчике таких редких драгоценностей о скрытном мальчике-бутоне, но…

Думаю, что ты, к сожалению, всё еще не настолько щедр?»

Алоис, ощутив странное, сшибающее крышу желание прекратить упрямиться хотя бы на пять жалких минут впервые за все прожитые годы, неожиданно для самого себя поддался ему, неожиданно для себя написал, покуда второй иллюзорный карандаш продолжал танцевать над такой же иллюзорной бумагой, не надеясь, наверное, получить никакого ответа:

«Восемнадцать».

Карандаш замер, потоптался на месте, сменился обратным ритмом — Алоису порой казалось, что он безвылазно чокнулся, раз научился распознавать во всегда одинаковых движениях вполне торжественные эмоции или отличающиеся друг от друга настроения.

«Восемнадцать?

Оказывается, ко всем прочим достоинствам, цветок, доставшийся мне, еще и только-только вступает в пору самого первого и прекрасного цветения…

Видит Небо, мальчик, иногда я сожалею, что не могу разбить этот проклятый экран и протянуть к тебе руку».

Алоис, вновь не понимая и половины того, что этот человек нёс, проигнорировал его опять, из контекста множащихся безумных строчек запоминая лишь одну, лишь ту, которая впивалась в тело и в то, что крылось за ним, гноящейся занозой.

Наверное, Тики его всё-таки действительно чувствовал и слышал, как вот старый придурковатый Папа Карло чувствовал и слышал еще более придурковатое полено, из которого решил однажды вырезать многоразовую несгораемую ошибку всей своей безрадостной жизни.

Еще чуть-чуть — и он бы наверняка послал всё к черту и сбежал бы, отправляясь в привычные «подышать воздухом» или «понервировать чью-нибудь вытаращенную тупую рожу», но Лорд резко прекратил, прикусил язык.

Или уж, что в их случае было как-то гораздо более уместно, пальцы.

«Знаешь, я очень устал от того, что ты постоянно пропадаешь, а я не имею возможности ни справиться о твоих делах, ни даже о том, когда ты планируешь почтить меня своим визитом.

Я очень терпелив, мальчик, но хочу иметь обратную возможность связаться с тобой и тогда, когда этого жаждется мне».

«Ты это к чему?»

Мальчишка мгновенно напрягся, наклонил голову с невидимыми бодающимися рогами, готовый, если понадобится, дать крепчайший отпор, хоть пока и не знал, куда, кому и от чего именно.

«К тому, мой милый инфант, что я всегда безмерно счастлив, когда ты приходишь ко мне, но позволь и мне делать то же самое.

Или, если посмотреть с другой стороны…

Оставь себе возможность — исключительно на всякий случай — связаться со мной где-нибудь за пределами этой, несомненно, полезной, но хрупкой программы.

Век техники короток, и мне неуютно представлять, что вся наша связь может оборваться в один ужасный день лишь из-за того, что у кого-нибудь что-нибудь безвозвратно сломается.

И если я еще найду выход, как отыскать тебя, то не могу быть особенно уверен, что ты приложишь те же усилия ради меня…»

Алоис сжал похолодевшие пальцы, пытаясь справиться с забившимся в груди и желудке напряжением.

«Говори уже, черт тебя забери, к чему ты продолжаешь клонить…?»

«И вовсе я никуда не клоню, мальчик. А прошу и настаиваю, чтобы ты поделился со мной хотя бы номером своего телефона.

Предупреждаю сразу, дабы избежать оправданного гнева — я не стану беспокоить тебя звонками до тех пор, пока ты сам не согласишься услышать мой голос».

«Тогда зачем тебе нужен этот сраный телефон?»

«Затем, чтобы, как уже сказал, я мог связаться с тобой. И ты бы со мной тоже. Если однажды что-нибудь случится, а ты почувствуешь, что мог бы мне довериться — я всегда окажусь рядом хотя бы так.

Хотя бы посредством безобидных смс-сообщений.

Этому ты, надеюсь, не откажешь, Атос?»

Алоис очень, очень хотел отказать.

Жаждал отказать и послать этого наглого зарвавшегося Лорда, вторгающегося в его жизнь всё явственнее и увереннее с удара литым подкованным сапогом, к чертовой матери. А с другой стороны…

С другой стороны, отчего-то отказывать не хотел.

С другой стороны, помня, что в тупом телефоне, которым он вообще отвык пользоваться после ухода рыжеволосого ублюдка, таится и хранится номер этого вот господина Звездочета, как будто всегда незримо присутствующего рядом, но ничего не требующего взамен, ему стало бы, должно быть… легче. На учебе, на бессмысленных улицах, в чертогах осени или просто человеческого дерьма, могло бы стать…

Уютнее.

Он всё еще не был уверен, что поступает так, как нужно, что кто-то вообще должен быть столь недозволительно близок к нему, но…

Но…

«Достал…

Подожди. Сейчас пришлю.

Только найду этот идиотский телефон…

Я особо не пользуюсь им, знаешь ли.

И пользоваться в будущем не собираюсь».

Ответ пришел за секунду, за считанные дроби рваного мгновения, наполняя сердце чуждым, непривычным и покровительственно-волнительным:

«Конечно.

Я в нетерпении тебя жду, мальчик».

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

У Алоиса горела и гудела голова, истово колотилось сердце и руки мокли от вящей липкой испарины; юноша не понимал, что с ним происходит, но понимать и не хотел: хватало того, что, едва стоило отключить компьютер и остаться в прежнем одиночестве, как перед глазами снова замельтешила рыжая шевелюра, а губы обожгло горелым гадким привкусом слишком соленой крови.

Он не хотел никуда уходить, он хотел решать самостоятельно, что ему делать и когда идти спать — ну что за абсурдный детский сад…? — но Тики, сволочь, настоял.

Начал вещать что-то о подорванном здоровье и заботливых условиях, необходимых для цветения всякого цветка, о том, что он очень ценит стремление Алоиса побыть с ним побольше и сам не хочет никуда того отпускать, но всё равно, рожа хитрая, отправил спать.

Мальчишка в половину не вник, на другую половину решил не обращать внимания, не зная, как объяснить кому-нибудь, кроме самого себя, что тишина просто угнетает его, а присутствие Лорда, неким чудом заполняющего скромной своей персоной всё пространство разом, наоборот успокаивает, позволяя ненадолго прийти в себя и забыться.

Впрочем, часы показывали без четверти три, в висках раскалывалось, больные глаза, отвыкшие от нормального сна, резали, и Блум, призраком поплавав по квартире, всё же убрался на диван, не потрудившись даже толком умыться или раздеться: умывания подождут до утра, а домашняя футболка на то и домашняя, чтобы «какая-разница-что-в-ней-делать».

Темноте, в которой жил, он доверял не то чтобы сильно, но и унижаться настолько, чтобы спать с желтоглазыми ночниками — пока еще не унижался, зато начало каждой ночи проводил в тягостном напряжении, в поимке снующих туда и сюда скрежетов и шелестов, в оголенных нервах и дурацких смешанных мыслях, что выбирались на свет лишь тогда, когда глаза этого света лишались. Ему искренне хотелось зарыться с макушкой под одеяло, уткнуться носом в подушку и послать всё к своре рогатых собак, но вместо этого выходило лишь лечь на лопатки да пусто глазеть в потолок, пока сон, перетерпев вмешательство переиначенных кошмаров, постепенно овладевал телом и позволял тому побыть в относительном покое несколько коротких часов, редко пересекающих отметку шаткой чугунной пятерки.

На этот раз Алоис старался повернуться ко всему спиной, не думать и не помнить, но мысли, оборачиваясь зыбкими когтистыми тварями, скопищами сползались под зияющий пустотой диван, толкались там и, хрипя голосами шумных подъездов да орущей снаружи пьяни, медленно-медленно, выше полета способного спугнуть маяка-фонарщика, тянули свои голодные бородавчатые лапы…

Наверное, именно сегодня юноша бы мог поддаться и ступить правой ногой в угодья основательного безумия, умно и хитро именуемого шизофренической паранойей, когда телефон его — мертвый невзрачный пласт, заговаривающий раз в пару месяцев о том, что в него пора просунуть две-три купюры, — будто изумляясь собственной способности дышать, залился голубым свечением и тихим перекликом битой, напрягающей слух мелодии.

Алоис, не понимая и напрочь забывая, что согласился дать этот вот непонятный номер такому же непонятному виртуальному человеку, повертел говорливую игрушку в пальцах, точно видя её вообще впервые. Покосился на незнакомые высвечивающиеся цифры, нехотя открыл запечатанный конверт, радостно разбрызгавшийся черными на белом буквами…

— Не хмурься… А то придет Бука и утащит прочь. Это неудобно, потому что придется бросаться тебе на помощь, а я пока так и не узнал, где же мой цветок проживает… Если будет не по себе — ты всегда может мне позвонить. Или написать. Самых сладких снов, Алоис… — Алоис перечитал это еще раз, и еще, и еще, прежде чем окончательно понять, что звездный Лорд не шутил. Прежде чем…

Прежде чем…

Почему-то вместо того, чтобы запустись паршивым устройством паршивой связи в стену и продолжать глазеть в потолок, он позволил себе перевернуться на правый бок, к дерущему постельному обрыву задом, накрыться с головой одеялом и уже там, в темно-белом плену, с легкой улыбкой на губах, которой не замечал и сам, набрать эти трижды дурацкие, трижды до невозможности желанные и живые горящие электронные буквы:

«Зато будет повод как-нибудь да узнать, глупый Лорд.

И сказать спасибо Буке.

Так что если всё еще хочешь — присылай своего, у тебя-то он точно имеется, даже не пробуй врать.

Я бы не отказался сейчас от его компании».

Алоис не знал, таился ли в названных им словах излюбленный всеми подтекст, таился ли накрытый кипой ржавой листвы намек, но когда он, расслабившийся и отогретый, уже засыпал, когда соображал настолько хорошо, насколько хорошо способен соображать человек между сознанием и бессознаньем, то всё-таки получил его, этот будоражащий, размытый, заставляющий кровь побежать быстрее ответ:

«Я запомню это, мой капризный бутон.

И в самом скором времени обязательно исполню твою сладкую прихоть.

Только пусть несмышленый цветок помнит, что потом Бука никогда его от себя не отпустит…

Пусть тебе приснится самый сладкий сон, ангел мой.

Пусть обязательно приснится».

Комментарий к Разговор второй. Дом в другом месте

**Гуантанамо** — тюрьма на военной базе Гуантанамо, где после 2001 года содержатся лица, задержанные США в ходе войны с терроризмом.

Относительно имени Тики и всех тех образов, которые придумывает Алоис.

Тики — уменьшительная форма существующего еврейского имени Тиква, что дословно означает «надежда». Фамилия же Штерн переводится как «звезда».

Но при этом словом «тики» обозначаются разные виды идолов, от церемониальных статуй племени Маори (Новая Зеландия) и до вырезанных из древесины моа фигур на острове Пасхи и современных статуй с Гавайев.

Корни у имени в этой истории еврейские, но у Алоиса свои ассоциации, а посему он видит, что видит.

========== Разговор третий. Байки при свете монитора ==========

«Мой нежный Атос… я помню, что ты велел не тревожить тебя, но я никак не могу удержаться…»

Алоис обреченно вздохнул, раздраженно постучал ручкой по покрывалу — он же просил этого идиота посидеть чуть-чуть тихо, так с какого же хрена это было так трудно сделать?

Закусив дающую синюю протечку ручку в зубах, потянулся, набрал пальцами одной руки недовольное:

«Ну что еще?»

Он ожидал, что господин Звездочет напишет ответ сразу, позволив уже, наконец, заняться этой гребаной курсовой, в которой юноша и так мало что соображал, но тот, будто намеренно над ним издеваясь, всё зачем-то тянул и тянул.

— Исчез куда-то, значит…? — с легкой лимонной кислинкой пробормотал мальчишка вслух.

Впрочем, тут же мысленно обозвав себя последним кретином, решил, что впору не расстраиваться, а сказать кому-нибудь спасибо: с Тики под боком, пусть и сугубо виртуальным, сделать хоть что-либо становилось категорически невозможным; стоило только сказать, что ему нужно готовиться к экзаменам, как Лорд, окончательно слетев с потрескавшихся старых катушек, начал проявлять не просто привычную настойчивость, а…

Вести себя как какой-нибудь обнаглевший пятилетний сопляк, настырно требующий внимания, когда его папаша или мамаша пытались отправить драгоценного отпрыска куда подальше и заняться и своими делами тоже: пожрать там спокойно или помыть под душем вспотевшую от посиделок в офисном электрическом кресле задницу.

У Тики, кажется, вообще просыпалось что-то нездорово-личное, когда Алоис пытался заняться чем-либо вне его компетенции, помеченным одним тухлым «надо», и проявлялось оно чем дальше — тем сильнее, заметнее и ревнивее.

Юноша стоически рычал, ругался, чертыхался и матерился, всячески проявлял не такое уж и искреннее недовольство, но деваться — никуда не девался, сроднившись с этим дурным куском железа и прошивших материнских чипов так, как не роднился еще ни с кем и ни с чем: отныне он тащил прежде неподвижный ноутбук даже спать с собой в постель, чтобы, если мало ли вдруг что, было удобнее и ближе.

Спокойнее.

Чтобы всего пара кнопок — и не важно, что Лорда может там не оказаться, а за стеклами всё еще кроется глухая косматая ночь; писать без строгой надобности на мобильный Алоис отказывался наотрез, поэтому, несмотря на бесконечные напоминания мужчины о том, что телефоном воспользоваться сподручнее и лучше, всё равно продолжал писать исключительно в Сеть, отвечая таким же бесконечным заточенным упрямством.

Зато странным и совершенно непостижимым образом жизнь угрюмого мальчишки начинала наполняться незнакомым прежде уютом: если бы кто-то когда-то сказал ему, будто он, как застрявший в детстве ребенок, станет устраивать себе гнезда на полу, стаскивать туда все подходящие тряпки-одеяла, заваривать чаи, лениво болтать в воздухе ногами, наслаждаться стучащим по стеклам мокрым снегом и чувствовать себя как никогда по-домашнему хорошо лишь от одного того, что рядом, в коробке из проводов да железячек, жил человек, к которому он безоговорочно приучился каждой своей клеткой тянуться — Алоис бы выбил этому кому-то добрую пару зубов, обложив поверху крепким взбесившимся матом.

Кроме того, Штерн, абсолютно о том не подозревая, сподвигнул его на то, чтобы набрать в библиотеке приторно-пыльных бумажных книг, обложиться листами-тетрадями и попытаться осилить висящую камнем курсовую хотя бы для той галки, чтобы вот эта вот обманчивая идиллия сохранилась чуть подольше, пусть бы даже еще на единичный семестр, неделю, день.

Рядом с Тики Алоис узнал, что у него вполне существуют интересы, а монохромно-тоскливый мир не обделен местами, которые он бы не отказался увидеть своими глазами, пускай и понимал, что этому, скорее всего, не произойти.

Рядом с Тики жизнь становилась необоснованно, неуловимо слепяще-яркой, и юноша, не готовый пока её такой принять и постичь, чувствовал себя безнадежным незадачливым ничтожеством: сбежавшим наконец-то из затачивающей ножи тюрьмы смертником, что, разевая рот да беспричинно изумляясь, останавливался и останавливался на каждом втором шагу, покуда где-то там, невыносимо далеко, чтобы никогда не дотянуться, горели и гасли сломавшиеся светофоры отсчитывающих заканчивающиеся календари туманистых звезд.

«Так вот, как я уже сказал, я не могу не трогать тебя, когда знаю, что ты находишься почти-почти рядом, но вместе с тем и непреодолимо поодаль…»

Алоис, кое-как поймавший нужную мысль, но снова её безжалостно потерявший, взвыл, со злостью швыряясь чертовой ручкой об пол.

Костеря бестолкового придурка за то, что не дал написать и каких-то гребаных полстраницы, потянулся к клавиатуре и, с силой вбивая в корпус пропечатанные и облетевшие в краске кнопки, написал, надеясь, что звездный тупица, где бы он там ни торчал, обязательно почувствует весь шквальной прилив его «восторга» по поводу навязанного общества непосредственно в данный момент и пусть ненадолго, но заимеет совесть отцепиться:

«Да что тебе, дьявол?! Я же объяснил, что пытаюсь заниматься учебой! Что в этом такого непонятного?!»

На сей раз Его Светлейшество потрудилось ответить сразу, не затягивая цирковой фарс на черт знает какой еще невразумительно бесцельный срок.

«Я очень хорошо это понял, Атос. И именно в этом, понимаешь ли, вся загвоздка».

«То есть? Скажешь ты уже нормально или нет?»

И сказал ведь, гад доставучий:

«Мне не нравится, что ты занят чем-либо, кроме меня».

«Ну, знаешь…»

Юноша вдруг осознал, что у него резко закончились слова.

Смирившись, что ничего поучить сейчас уже не удастся, тяжело выдохнул, отодвинул локтем неустойчивый книжный Эйфель, скорчил мину, не замечая и того, что ужимки его с появлением господина Звездочета тоже стали намного ярче и живее, почти такими, каким и подобает быть ужимкам пылкого да здорового восемнадцатилетнего мальчишки.

«Я что, должен теперь всё свое время проводить только с тобой?»

Ответ последовал незамедлительно, к тому же — очень нагло и безапелляционно:

«Совершенно верно».

«А на учебу мне как ходить?»

«А она тебе очень нужна, моя радость?»

Алоис снова опешил, вообще не поспевая уследить, к чему этот сумасшедший, поражающий с каждым днем всё больше и больше, клонит; нет, конечно, он и сам понятия не имел, нужна ли ему эта проклятущая учеба или не нужна, но…

«Прекрати задавать идиотские вопросы.

Если я не буду на неё ходить, мне будет негде жить. И с тобой говорить я тоже тогда не смогу, учти это».

«Это еще почему?»

Чужое негодование тут же ударило по нервным клеткам, заставляя передернуться и поежиться, закутываясь в теплое, но колючее покрывало из подставного со всех сторон верблюда. Потом, помучив с немного, аккуратно отпустило и внезапно возликовало, давая подготовиться к обещающей вот-вот нагрянуть «блестящей» идее двинутого на всю голову мистера аристократа.

«Если всё дело в деньгах, то это ни разу не проблема.

Я мог бы высылать тебе достаточно средств, чтобы ты оплачивал свое проживание и ни от кого не зависел. Более того, мы могли бы подыскать тебе что-нибудь вместе…

Или, если бы ты вдруг заинтересовался непосредственно встречей со мной, мальчик…»

«Я же сказал, что нет. Так что прекрати заговаривать об этом».

Штерн помолчал, не в силах, наверное, осознать и принять, что Его Светлейшеству опять отказали.

Алоис между тем подулся, покрысился и погрыз кончик обломанного серого карандаша, тщетно стараясь вышвырнуть из сердца и мозга эти вот бесконечно-сладкие отравленные слова — чем больше Тики трепался о проклятой живой встрече, тем большее искушение наполняло его внутренности, а противиться становилось всё сложнее и сложнее.

«Можно узнать, почему ты настолько противишься?

Ты считаешь, что я не подхожу тебе?

Или я тебе неинтересен?»

«Ты умеешь понимать, когда тебе говорят «нет», чертов Лорд?»

«Нет».

Юноше даже почудилось, будто где-то поблизости прозвучал совершенно чужой и незнакомый голос, обдавший вниз по спине влажным скальпельным холодком: голос невообразимо упрямый, сильный, с железными нотками и ни разу не такой непринужденный, как порой воспринимался в чём-то наивным Алоисом весь образ виртуального-не-виртуального мужчины в целом.

«Я не хочу ни с кем встречаться. Это окончательно».

«Но должна же быть причина…?»

«Её нет».

Алоис чувствовал, как в запястьях закипает нетерпеливое раздражение, а перед глазами поднимаются те воспоминания, которых он ни видеть, ни помнить не желал; Тики вновь начинал бесить, постоянно принуждая перерывать это чертово забетонированное настроение, но, несмотря на возрастающее желание отключиться и тем самым вырвать из только-только ожившего мирка всю эту лишнюю дрянь, мальчишка лишь тихо и мрачно сцепил зубы, пытаясь выдержать хотя бы три минуты сраного терпения — опыт всё равно подсказывал, что бежать от Тики Штерна бесполезно, когда собственное сердце давно предало и неизлечимо припаялось и к самому этому имени, и ко всему тому, что оно за собой носило.

«Я ни в коем случае не хочу и не стану называть тебя наивным или глупым ребенком, мой юный цветок, но и никак не могу поверить в твое беспричинное «нет».

Скажи, тебе ведь нравится быть со мной?»

Ничего подобного Алоис говорить, очевидно, не хотел, а потому, поскалив пустоте зубы, коротко и замученно написал:

«Не знаю».

«Я сочту это за «да».

В таком случае почему ты считаешь, что находиться со мной в несколько более… тесных отношениях — должно непременно оказаться хуже?»

«Я же сказал, что не знаю ничего. Отцепись уже от меня, чертов Лорд».

Разумеется, выполнять столь расточительной прихоти зарвавшийся Лорд не собирался.

Не собирался настолько, что от обхватывающей давки, втекающей в мальчишескую кровь вместе с режущими металлическими словами и подминающим незримым присутствием, в плавящейся телесной температуре поднималась острая-острая необходимость срочно куда-нибудь отсюда свалить.

Хотя бы на время.

Хотя бы на жалкие полчаса.

«Или всё дело в том, чем, по твоему мнению, должны заниматься те, кто становятся «по-настоящему близко», мой невинный цветок?»

«Ты заткнешься или нет, твою мать?!»

«Я мог бы, например, пообещать, что не стану делать ничего, чего ты не захочешь, мой ангел.

Такой вариант тебя тоже не устроит? Мы могли бы просто поговорить, погулять, посидеть где-нибудь при свечах…

Тихий романтический ужин с целью познакомиться друг с другом поближе, а с моей стороны — непреложное табу на распускание рук.

В разумных масштабах, конечно же.

Я не изверг, мой цветок, и ни к чему тебя принуждать не стану…

Так, может быть, у меня есть хотя бы надежда?»

Алоису сделалось душно, постыдно, до невозможного жарко и вместе с тем зябко, запаренно-холодно, как в теплоте дома после омытой изморозью улицы, когда в красный человеческий сок уже успели пробраться переносящие простуду инородные организмы. Пальцы его неконтролируемо дрожали, перед глазами пошатывался взбеленившийся тронутый мир, оплетший по лодыжкам ядовитыми плющовыми щупальцами, а лицо…

Лицо, с какого-то беса становясь безраздельной собственностью неизвестного человека с желтыми кошачьими глазами, болезненно полыхало алой зимней росой.

«Нет», — рванув на себя ноутбук, в отчаянии набрал Блум и, не дожидаясь ответной реакции, поспешно спружинил на ноги, чтобы…

Чтобы — будь ты неладен, проклятый Звездочет…! — нырнуть под затерявшийся в квартире ледяной душ, в тщетной надежде смыть с взбунтовавшегося ожившего тела отравленный мокрый озноб проявившей себя посторонней принадлежности.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

«Куда же ты снова убегал от меня?»

Алоис — мокрый, взъерошенный, пропахший искусственным лотосом и плодом бесплодного манго, присутствующего в старом шампуне в качестве очередного врущего усилителя, выдоенного из вымени сотканной в лаборатории божьей коровы — уставился на экран с тем самым приторно-кислым подозрением, которое раз за разом охватывало его рядом с Тики.

Откуда вот тот взял, что писать нужно именно сейчас, а не минутой раньше или минутой позже?

Откуда, черт возьми?!

Холодный душ немного остудил пыл, успокоил нервы, и хоть те вновь начинали щелкать и накаляться приводами близкого-близкого замыкания, юноша пока еще был вполне способен не рычать и не лаять, а стараться говорить хоть сколько-то по-человечески.

Полуобнаженный, одетый в одни драные черные джинсы, то обтягивающие возле задницы и бёдер, то почти мешком свисающие на порванном правом колене, а на левой ноге и вовсе закатанные до середины голени, он скрутил мешающие волосы в подобие тяпляпистого хвоста, обещающего вскорости развалиться от банального отсутствия шнурка-резинки, отбросил те за спину и, подтянув ноутбук на неустойчивые колени, продолжая всё так же недоверчиво щурить поблескивающие глаза, как мог покладисто написал:

«Ходил в душ.

Что, и об этом я тебе теперь должен докладывать тоже?

И вообще ты сам виноват, паршивый Лорд. Нехрен было продолжать трепаться, когда я давно велел… просил тебя заткнуться».

Штерн что-то там подозрительно быстро написал, затем стер, затем снова принялся выводить незаметной, но, безусловно, галантно-вычурной каллиграфией…

От ряби и мельтешения чужого «пера» поплыло перед глазами, и пока Блум промаргивался да избавлялся от назойливого наваждения, попутно отбиваясь и от заползающих на лицо волос, зеленая обезьяна-полудурок сообщила, наконец, об окончательном словесном выборе Его спятившего Светлейшества:

«В душе был, говоришь?

Что за любопытная надобность загнала тебя в это интимное местечко в столь… стремительной и внезапной манере?

Хотел остудить пыл или… кое-что гораздо более интересное, мой юный мальчик?

Кстати, об интересном!

Хотел бы я узнать, как у тебя обстоят дела на этом поприще…

Мой ангелоподобный инфант уже познал все прелести плотских удовольствий или шипастый бутон продолжает оставаться закрытым в ожидании той смелой руки, что сумеет его сорвать?»

Алоис, резко оставивший в покое непокорные волосы, возжелавшие устроить чокнутое соревнование по попаданию ему непосредственно в зрачок, покрылся багряными пятнами, стремительно и неверяще ощущая, как заходится бешеным ритмом вымоченное в стыду и непривычном… смущении-смятении-стеснении, чтоб его… сердце.

Последнее осознание собственных чувств настолько шокировало привыкшего вопить о том, что он не-человек-и-не-может юношу, что, едва справляясь с трясущимися от гнева руками, он набрал следующие слова со всей той злостью, всем тем ужасом, всей той болезненной истомой, которые только уместились в створках острых его костей:

«Заткнись, сволочь ты пропащая…!

Клянусь, если бы я мог дотянуться, я бы прикончил тебя и растерзал твой труп на множество мелких шматков, которыми после накормил бы голодающих бездомных собак, твое паршивое Светлейшество!

Чертов озабоченный ублюдок!

Отъебись от меня со своими сраными похабностями!»

Раскаленной мальчишеской щеки вдруг коснулось мягкое и неизвестное, определенно бесплотное, но словно пытающееся успокоить и в то же самое время прощупать обстановку, изучая, запоминая, исследуя…

А затем вновь, тем же полуночным полузимним ветром, возвращаясь в тропический знойный дворец беспринципного и перверсивного созвездного дворянина.

«Ну, ну, потише, мой ранимый малыш.

Я всего лишь пошутил.

И я вовсе не надеюсь, что мое отдаленное общество может довести тебя до того, чтобы испытать проблемы… или же томительные ожидания… столь бренного и сугубо земного характера.

К тому же что-то настойчиво подсказывает мне, что мой прекрасный бутон еще даже не успел толком пробудиться, чтобы познать значение настоящего цветения…

Мне остается лишь грезить и мечтать, чтобы в миг, когда это всё-таки произойдет, я оказался достаточно близко, имея возможность протянуть руку и оборвать никчемный стебель, иначе, боюсь, я здесь просто-напросто изведусь ревностью, если всё это произойдет там и тогда, где и когда не окажется меня…

И изведу всех, до кого только смогу достать, тоже».

Сердце Алоиса от последующих полученных строк успокаиваться отнюдь не пожелало; продолжая настойчиво ударяться о плоть и рёбра, глупый клочок красного кровного мяса отражался болезненной пульсацией в голове, дрожью в пальцах и загнанным дыханием на зализанных и обветренных губах…

Впрочем, постепенно и очень-очень медленно, дрожь эта выдох за выдохом угасала, перемешивалась с остывшим осенним кислородом, сплеталась в новый поток и затекала обратно через лёгкие в кровь, капля за каплей остужая и убаюкивая разнервированное до горячности естество. Когда же липкая черно-багровая пелена, затянувшая сознание чихающим лондонским смогом, кое-как сошла на нет, позволяя впервые вдохнуть с более-менее доступной легкостью, Алоис с особенной солнечной ясностью обнаружил вдруг две вещи: во-первых, он с какого-то хрена по-прежнему продолжал мучиться загоревшимся и никак не желающим утихомириваться лицом, а во-вторых, что представлялось намного страшнее…

Во-вторых, в животе и падающими сантиметрами ниже тоже закручивалось убивающей топленой воронкой нечто до трясучки странное, постыдно-теплое, недовольное и взволнованное одновременно, раздражающее и выводящее из себя взбесившегося юношу одним ощущением обтирающейся о голую плоть грубой штанины.

Ощущение было настолько болезненно-ломкое, настолько дикое и настолько противоречащее всему тому, что происходило вокруг и о чём сам Алоис пытался навязчиво думать, что юнец даже не сразу обратил внимание на посыпавшуюся просто-таки ворохом череду из чужих безостановочных строчек, проносящихся через поры пробирающим дыханием сырого ноября, кашляющего ментолового табака и забродивших винных капель на лепестках уснувшей желтой календулы.

«Послушай, малыш…

Непокорный мой смутьян…

Неужели ты опять оставил меня?

Мне крайне неприятно и крайне болезненно осознавать, что я абсолютно ничего не могу ни с тобой, ни с взбалмошным твоим поведением поделать, но поверь, что окажись я достаточно близко, то непременно принял бы условия любой избранной тобой игры, выполняя те до непреложного конца».

«Я бы гонялся за тобой, я бы возносил заслуженные победы, осыпал тебя наградами и срывал бы прекрасными весенними цветами свои собственные триумфы, но…

Из-за твоего упрямого нежелания довериться моим рукам я вынужден лишь бессильно терпеть и продолжать надеяться наответный отклик, а ты…»

«Но вот ты и вернулся, мой юный трепетный инфант.

Где же ты был на сей раз?»

Алоис, который случайно задел опасный ноутбук самыми кончиками пальцев да острых брыкучих колен, в непонимании и легком ужасе застыл, не в силах объяснить самому себе, что такое — снова, снова и снова — только что произошло.

Откуда…

Он же даже не трогал ничего, даже к чертовым клавишам не прикасался; так за каким дьяволом этот человек настолько точно поспевал за малейшим его движением, находясь бес знает где и бес знает как далеко?!

Это настолько поразило и обескуражило, заставив позабыть обо всех прочих недавних недовольствах, что юноша, угрюмо оглянувшись по сторонам с бьющейся через глазной край параноидальной недоверчивостью, сбивчиво, раздраженно и нетерпеливо спросил:

«Откуда?!

Откуда ты знаешь о том, что и когда я делаю, чертов озабоченный извращенец, если я даже не пытаюсь в это время тебе писать?

Прекрати уже делать вид, будто тебе известно о каждом моем движении!

Меня это… пугает.

Пугает это меня, понял?!»

«Откуда, ты спрашиваешь…?

И что, неужели действительно не знаешь…?

Должно быть, да, раз продолжаешь так отчаянно злиться, что я ощущаю твое негодование всей своей шкурой, дичалый мой зверек».

Эта часть ответа пришла быстро…

А потом Тики как будто разом потерял невидимую плоть, оставил в покое и карандаш-поплавок, и далекую туманную страну, и крохотное сетевое окошко, чтобы, доводя до глобального удушливого сумасшествия, переместиться в обескураживающее «здесь» и «сейчас», в каждый глоток сокращающихся лёгких, в придыхания желтого тусклого света накаленных ночников и едкий запах постепенно обжигающихся и скукоживающихся обоев.

На долю секунды Алоису как никогда ясно, как никогда отчетливо померещилось, будто обвенчанный со звездами мужчина с вьющимися черными волосами сидит на его подоконнике, глядя на самого застывшего юношу с тем хищным веселым помешательством, за которым в горле застревали последние завтрашние дни.

У этого странного, завораживающе-жуткого, влекуще-прекрасного фантазма оказались почти мерцающие, почти лунатично-лунные глаза-планеты, длинные жилистые ноги, обтянутые узкими темными брюками, изящные мелодичные пальцы, перебирающие густой ночной воздух, подобравшаяся ягуаровая осанка и весомый, а вовсе не ветрено-летучий шаг, и еще, наверное, запах — терпковато-ванильный запах дорогого экзотического одеколона, приправленного кислой вишней, распитым у берегов Ямайки ромом и мятным табачным порохом, за которым пряталась прожирающая с ног до головы улыбка — ласковый звериный оскал с белыми зубами, зародившийся в вывихнутой фантазии гуляющего по спящим фонарям Безумного Шляпника.

Одновременно с этим Алоису почудилось, что из-за той стороны запотевшего от тепла батарей стекла на него смотрела не чернота, а мигающие шапки вознесшихся на комариных крыльях неоновых горелок, что где-то там рдело предвоенное зарево, а комната наполнялась всё новыми и новыми шумами-запахами, неизбежно манящими на заброшенный петлей удильщика источник: сквозь совсем иную кухоньку, где согревался настоящий травяной чай. Дальше — мимо синего пламени из кирпичной печной трубы, по люминесцентным отпечаткам кошачьих лап и нырком в накрытую приторными благовониями спальню, в угодья большой двухместной кровати с примятыми бордовыми простынями и всё тем же привкусом кислой табачной вишни…

В ту же самую секунду Тики Штерн, рассевшийся у окна, выпрямился в спине, показал опасную, но увлекающую ухмылку, и Алоис…

Алоис, он…

Он просто…

«А если представить, что я неким таинственным образом слежу за тобой?

Как тебе такое объяснение, мальчик?»

От неожиданного электронного оклика Блум наэлектризованно дернулся, сморгнул.

С непониманием, изумлением и запульсировавшей в висках растерянностью уставился в пустующее возле окна место, где дремал по-прежнему одинокий белопыльный подоконник да начиналась отвесная стена заляпанного иссинего стекла, приютившего клены-коробки да мельтешащие вдали звездные шары, нарисованные светом глядящих в небо отраженных фар, принятых на веру неусыпных фанатиков за очередную летающую тарелку или великоразумное послание из далеких космических глубин, обыватели которых оставались действительно великоразумными лишь до тех пор, пока додумывались держаться от крохотной сине-зеленой планетки и её восхитительных «чудесатостей» как можно дальше.

На безопасном, так сказать, расстоянии.

Для самих себя.

«Малыш…?

Что-нибудь стряслось?

Или ты просто устал?»

Фантомный Тики Штерн, еще только что прожигающий его вполне живым безумным взглядом, растворился, вернувшись в мещанское свое окошко, и Алоис, тряхнув расстроенной по всем винтам и заклепкам головой, стараясь выгнать из той пережитки всё явственнее дающей о себе знать шизофрении, чуть рассеянно, чуть выбито из колеи и чуть разочарованно написал, позабыв даже как следует взбунтоваться:

«Угомонись уже…

Что за ерунду ты постоянно болтаешь, паршивый Лорд?»

«Почему же сразу обязательно ерунду?

Ну правда. Попробуй представить, что я всё-таки способен делать это.

Следить за тобой.

Google, говорят, может — вон, сам он и говорит. Так почему бы и мне не мочь?

Слышал когда-нибудь о такой вещице, как конспирология?

Так вот, многие ведь верят, будто даже всякие летающие жучки-паучки денно и нощно наблюдают за каждым нашим с тобой проделанным шагом…»

«И… мне показалось, или ты вдруг отчего-то расстроился, мой юный принц?»

«Показалось тебе всё! Не расстроен я ни черта! С чего мне вообще, по-твоему, расстраиваться, если ничего не произошло?»

«Уверен, мой прекрасный цветок?

Мне думалось, я могу целиком и полностью доверять своему чутью».

«Значит, ты был просто слишком самоуверенным. Или самонадеянным.

Поздравляю.

Ты вообще всегда «слишком», чертов Лорд.

Еще раз спрошу: с чего бы мне расстраиваться, а?»

«Например, с того, что ты относительно большой мальчик и, должно быть, понимаешь, что по-настоящему следить я за тобой при всём огромном желании не могу…

Чем не причина расстроиться хрупкому неоперившемуся сердцу?»

Алоис насторожился, прищурил глаза. Еще раз оглядел внимательным взглядом изученную до тошноты комнатушку, силясь осознать, что вообще с ним такое происходит и где уже таится этот паршивый секрет такого же паршивого Звездочета.

Так ничего и не придумав, немного нервно написал:

«Это еще как понимать?

Ты там совсем из ума выходишь?»

«Самым прямым образом и понимать, моя радость.

Быть может, ты даже выискиваешь меня где-то рядом, смотришь по сторонам и недоумеваешь, но, к нашему обоюдному сожалению, не находишь…

И разочаровываешься.

Тоскуешь.

Потому что, вопреки злостному язычку и потрясающему упрямству, которыми, как и всем в тебе, я искренне сражен, истинный ты печалишься из-за того, что по собственной глупой воле вынужден находиться на столь далеком от меня расстоянии.

В итоге, сталкиваясь с жестокой реальностью и на некоторое время теряя веру в доброго толстяка в красной шубе, мой цветок становится куда как более уязвимым и, несмотря на все свои безграничные возмущения, очень и очень ранимым.

Открытым и распахнутым, как вешние створки, я бы даже сказал…»

«Я ведь уже давно научился читать между твоих строк, мальчик Алоис».

«Мальчику Алоису» это не нравилось.

Всё не нравилось.

До последней точки, мысли и буквы.

Не нра-ви-лось.

От убивающей настырности такого же убивающего Лорда до вот этой его непрошибаемости и всесторонне дерьмовой способности видеть в действиях задыхающегося подростка исключительно аморальный, сугубо неправильный, клинически неверный контекст, которого в тех изначально не было, быть не могло и даже близко не собиралось.

Не собиралось!

И точка.

…так какого же черта дурацкие джинсы продолжали терзать напряженными режущими касаниями, а доверять собственным глазам получалось лишь наполовину…?

К спятившему сердцу, к которому Алоис Блум и так-то не слишком привык обращаться в повседневной своей жизни, доверие от этого всего снизилось до отметки нулевой династии черногубых фараонов, до конечного на этаже градуса и темных пучин окунутой в чернильницу каменницы-Луны.

«Я уже понял, что несение лютой околесицы — твое стандартное состояние, дурной Лорд.

Поэтому иди в жопу.

Оставь меня в покое и не мешай делать то, что мне делать нужно.

Уже второй час ночи, а я так ни черта и не написал, идиот ты несчастный.

Я понимаю, что ты срать хотел и что тебе там просто нечем заняться, но мне-то, гори оно всё, есть чем!»

Ответ, к некоторому изумлению юноши, пришел совершенно не тот, которого он мог бы ожидать.

Которого вообще когда-либо додумался бы ожидать:

«Милый мой мальчик, а вот ты понимаешь, что практически выслал мне приглашение на таинственный бал?

Не знаю, как насчет Золушки и её маленьких хитрых помощников, но уж единственно интересующий меня прекрасный принц точно обещает там быть».

Алоис в нерешительности застыл. Поспешно перечитал свои собственные строчки, не нашел там ничего схожего с тем, что сумел углядеть шизофренический господин Штерн, и, махнув рукой, обреченно подчинившись этой его мерзкой игре в хозяина да приблудившуюся недалекую дворнягу, поплелся на зов, написал:

«О чём ты снова говоришь, повелитель хреновых мух?»

«Повелитель… хреновых мух?

Я погляжу, сегодня твое воображение на высоте, мой юный сказочник».

«Заткнись!

И отвечай».

«Смею скромно заметить, надеясь избежать всецело заслуженного гнева, что одна твоя просьба целиком и полностью исключает просьбу другую, нежный мой бутон, но раз уж ты просишь, то у меня нет выбора, кроме как покорнейше извернуться и достать невозможное, сотворив тебе из грязи философский камень.

Так вот, насчет счастливого билета на бал…

Как наш мальчик думает, куда же взрослый и очень извращенный, как ты привык выражаться, Лорд отправится, когда однажды доберется до своего принца?»

Алоис молчал. Алоис, на благо самому же себе, всё еще ни черта не соображал.

«Твоя неискушенность меня, мягко говоря, поражает, малыш, и мне, признаться, становится не по себе от тех вещей, которым приходится тебя обучать, но ведь ты сам пожелал затеять жестокую беспринципную игру…

Я, конечно, привык называть эту часть тела более утонченными словечками, но и «жопа», в принципе, тоже сойдет, если тебе так больше нравится.

Поэтому да, я бы с удовольствием сходил в твою… нет, всё же совершенно не могу назвать её так…

Я бы с наслаждением сорвал лепестки с твоего бутона, если бы ты только поделился тайной, где этот прекрасный бутон отыскать, цветок».

«К слову, пусть и несколько не вовремя, как полагаю, но я давно заметил, что у нас с тобой один часовой пояс.

Разве же это не замечательно?

Значит, ты не можешь находиться от меня так уж недосягаемо далеко, как тебе, возможно, представляется».

«Мой милый юноша…?»

«Юноша?»

«Вот же негодный несносный мальчишка!

Однажды, запомни это хорошенько, я непременно отыщу тебя и с садистским рвением накажу за всё то, во что ты превратил мои нервы».

Алоис не отвечал.

Алоис практически отшвырнул ноутбук, поспешно отряхнул колени и руки, будто на тех могли остаться следы чужой грязи или чужого прочумлённого пепла, после чего скривил в забитой гримасе губы, мазнув по тем — пересохшим и горьким на вкус — ребром трясущейся ладони. Взгляд его был дик, лицо — болезненно-бледно, грудь забилась пойманной бабочкой в сомкнувшемся человеческом кулаке: никогда, никогда он больше не собирался приближаться к этому паршивому куску железа! Никогда больше не собирался писать ни слова этому заигравшемуся чертовому извращенцу, живущему внутри гудящих чипчиков и оголенных микросхем!

Никогда!

Ни за что!

И посрать, что сердце, отбивая снятый с глушителя дробный ритм, невменяемо сходило с ума, выстукивая минорным каблучным вальсом под самым горлом, а пах…

Проклятый предательский пах, впервые настолько не подчиняющийся воле рассудка, продолжал теснить и жать, корчась под вонзающимися в кожу грубыми швами, дарующими не желанное спятившим телом нервозное удовольствие, а едкую полынно-репейную боль, окончательно и бесповоротно убивающую лопающиеся нитки втоптанного в свалочное днище настроения.

— Никогда, слышишь…? Никогда к тебе не приближусь, одержимый ублюдок… — шипящим задыхающимся рыком пообещал растравленный переполошенный юноша и, оставив машину работать в недоуменном одиночестве, не находя сил и желания сделать хоть что-либо еще, так и убрел на свой диван, прихватив лишь смятое, непонятно когда и как залитое чаем одеяло.

Желто-ликерные ночники, перекидываясь с комнатой дохлой обжаренной молью, остались смуро и тускло гореть, высвечивая то вспыхивающий, то угасающий телефонный дисплей, разрывающийся сброшенными запечатанными конвертами вспылившего, но опять и опять отвергнутого Лорда, плотно вонзившего острые клыкастые зубы в глотку беспокойной возлюбленной жертвы.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Ночь проходила в вязкой липкой бессоннице, которая если и сменялась снами, то короткими, больными и муторными, в которых по Елисейским полям, накрывшись полотном из искрящейся на черном солнце зебровой кожи, носился голый исполин-Зевс, отчего-то обросший тремя рядами бабских сисек, а за ним по следу гонялась бородатая дева-Афродита, укравшая у вконец орыбевшего Посейдона взволнованный колкий трезубец.

После подобных «спокойной ночи» картинок Алоис подскакивал на кровати, протирал ноющие красные глаза, с очумелым непониманием оглядывался кругом.

Обычно слезал, подходил к окну, прижимался лбом к холодной поверхности, остужал ладони и успевшую подскочить температуру. Дождавшись, когда обезумевшее сердце успокоится, прекратив напрягать настойчивым грохотом загадочной подземной наковальни, возвращался в постель, мимоходом заглядывая в продолжающий тужиться телефон, забросанный таким количеством смс-сообщений, что те давно должны были просверлить во внутренней стороне корпуса дыры, выпростать ноги и стечь потоками на пол, дабы затопить комнату и самого Блума в очередном тревожливом полукошмаре.

Юноша упрямился, скалил зубы, возмущенно отворачивался и старательно укладывался в кровать, где, укрывшись одеялом, снова и снова проваливался Алисиными дырами навстречу поджидающей аутичной дреме, встречая то коварных трамвайных кондукторов, захвативших власть над бренной людской планетой, то дорвавшегося мухоблуда Тики, что, усевшись в позе цветка-лотоса, мурлыкал себе под нос безобидные песенки из пиксаровских мультиков и, вконец спятив, рисовал на полу пентаграмму «Гематогеном», с умным видом рассказывая, какая она полезная, эта бычья кровь, и сколько в той, завернутой под сладкий съедобный батон, недооцененного скрытого потенциала…

После подобного Алоис проснулся как будто бы совсем окончательно.

Поморщившись от бьющейся под черепом припадочной боли, встал, тщетно растирая пальцами виски и пытаясь вытряхнуть из тех всё, что не давало ни спокойно жить, ни дышать, ни теперь уже — спать. Добравшись до попеременно пиликающего да вибрирующего телефона, переполненного зачинающимся ноевым потопом, понял, что времени прошло всего ничего, и проспал он тоже не более двух часов с того самого момента, как ушел — или, точнее, постыдно сбежал — из засевших в подкорке сетевых пространств.

Сходил черноглазым одиноким лунатиком на кухню, отпил из носа чайника старинного, почти реликтового уже чая. Подумав и покатав во рту подозрительно телесную кислоту с маленькими нервирующими комочками, выплюнул ту обратно, заместо этого хлебнув из-под крана пропахшей врачебной хлоркой воды, после чего, хоть не больно и хотелось — вообще не хотелось — вернулся на диван, переворачиваясь на левый ноющий бок.

На сей раз он старался не засыпать, старался думать о чём-нибудь насущном, но всяко, как на него ни посмотри, малоприятном…

Хотя бы банально потому, что единственное приятное, как мальчик запоздало понял, таилось под покровами и кнопками ноутбука и в кругу размазанной шоколадно-бычьей крови, под желтыми дужками глаз и за ухоженной бархатистой кожей, украшенной лохматым темным загривком.

Воображение, исходя из этого, вскоре послало все его доводы к чертям и начало настырно рисовать Тики Штерна, сглаживать увиденные на фотоснимке черты, спускаться всё ниже и ниже, пока Алоис не осознал, что всё зашло слишком далеко, фантазия учинила бунт и этот вот иллюзорный господин Звездочет, срывая с него колючее одеяло, был уже практически здесь, рядом, накрывая жадным поцелуем-укусом забившееся пульсацией горло, а член его, недвусмысленно поднявшийся, утыкался ощутимым напором в поджарое худое бедро.

Алоис хотел взбрыкнуть, хотел прекратить думать всю эту безумную пошлую дрянь, но сознание мстительно отправило его к хреновой матери, выбив перед глазами отчего-то пафосно-американистое — «Stay fucking hungry. Stay fucking foolish».

Чертова надпись ударилась сигналящими красными буквами о такое же красное табло, и юноша наконец-то в полной мере сообразил, что был действительно — о втором подтексте этого гребаного значения и ощущения он искренне старался не задумываться — голоден. Голоден настолько, что сожрал бы сейчас бог знает что, покрытое и чешуей, и волосами, лишь бы только приглушить сосущую в желудке — и далеко не в одном желудке… — пустоту, но…

Но тело, охваченное иной проказой, не подчинялось, тело старательно и со знанием дела — хотя кто бы знал, откуда это знание взялось… — наполнялось сладкой истомой от бесчинствующего фантома-Тики, и в паху снова ныло, снова горело, снова просилось в чужую ладонь, наполняя кровь такой жаждой и таким запахом почти-почти принятого за добрую волю блуда, что одурманенный Алоис позволил себе застонать и перевернуться на живот, утыкаясь носом в белую подушку.

Отрешенно подумал, что той до обидной дрожи и тихого щенячьего скулежа не хватает вишнево-табачного придыха, мазнул по простыне колотящимися в промозглой агонии руками, продолжая и продолжая представлять Лорда, который, окончательно обнаглев, практически на пожизненных правах поселился с ним рядом, при этом вроде бы совершенно не переступив — и это, пусть мальчишка и не признавал, совсем не радовало — никаких границ.

Оглушенному Алоису даже почудилось, будто под посторонним приблудившимся весом скрипнула податливая постель, будто к спине прижалось чужое неуемное тело, будто шею вновь обдало нетерпеливое свистящее дыхание…

Ни черта подобного у него с Леоном никогда не было.

Вообще ничего не было, если не считать редких смазанных поцелуев да наглой руки, единожды опустившейся на смятый под джинсами член; тогда рыжий ублюдок старался, лапал, говорил ему на ухо всякую хренотень, разве что из кожи вон не лез, хотя, может, как раз таки и лез…

И хоть частично было по-своему приятно, хоть у Блума относительно встало и требовало заманчивого продолжения, сам юноша не смог расслабиться даже до того, чтобы продвинуться дальше вот этого детсадовского, в котором пришлось сидеть скованным напряжением идиотом, беспокойно колотить по чужой ладони, шипеть, рычать и так в итоге и не кончить.

В конце концов Леон оскорбился, разозлился, всё бросил и ушел, а Алоис остался кусать губы, застегивать ширинку и беситься, проклиная всё настолько, чтобы после еще почти с месяц отказываться появляться рядом с треклятым морковным кретином, потому что…

Потому что если уж начал, если полез своими хреновыми лапищами, то не трепался бы о погоде-солнышке-вон-той-тупой-бабе-с-сиськами, а хоть что-то попытался сделать, сраный тюфяк.

У Алоиса же, чтобы самого по себе, обычно не стояло, не тревожило, не просыпалось.

Сам по себе он являл ту крайнюю степень мифического и мистического асексуала, в существование которого никто не желал верить, дабы не подрывать собственных заболоченных мировых устоев, в которых испокон веков правили голые телеса да взвинченные мокрые гениталии, но сейчас…

Сейчас, едва только представив Штерна, едва ощутив его потенциальное дыхание между лопаток и руки на рёбрах, юноше почудилось, будто он вот-вот свихнется от навязчивой тягучей боли.

Мужчина в его воображении стиснул ему коленями узкие костлявые бёдра, оцарапал ногтями плечи, хищно и без церемоний укусил за ухо. Приподнялся, приподнимая заодно и его, скользнул ладонью по животу и ниже, расстегивая саму по себе просящуюся в пальцы ширинку…

Алоис, слетая от всего этого с зарвавшейся зараженной орбиты, вонзился зубами в подушку, зажмурился…

И яснее ясного сообразил, что, забравшись под застежку распахнутых джинсов, сомкнул на собственном члене трясущуюся до последней жилы ладонь, принимаясь торопливо и угловато скользить по стволу срывающимися дрожащими пальцами.

Тут же стало так стыдно, так мерзко, так паршиво, что он поклялся ненавидеть себя вечно, если немедленно не прекратит сорвавшегося с цепи непотребства и не уберет распроклятые руки прочь, но те, подчиняясь уже вовсе не ему, а подкравшимся со спины ночным демонам и прихоти чужого наливающегося желания, не собирались ни покоряться, ни обращать на глупого мальчишку ни малейшего выпрашиваемого внимания.

Ладони — к первой безапелляционно примешалась вторая — скользили, неумело очерчивали прорисовавшийся рельеф, обводили уздечку и наглаживали истекающую влагой головку; бёдра, включаясь в затягивающую игру, непроизвольно задвигались тоже, вдалбливаясь членом в подставленные ладони-кулаки, пачкая мокрой смазкой простынь, сокращаясь от непостижимого ощущения пустоты внутри и сведенных в желании мышц…

Алоис, убитый всем этим до самого освежеванного нутра, тряхнул плывущей куда-то не туда головой, хрипло простонал, инстинктивно облизнулся…

А после, где-то совсем там же, застыв с простреленным на рваные куски сердцем, увидел перед собой никогда прежде не встречаемую оскаленную Штернову улыбку, и в тот же миг, крепче сжав не подчиняющиеся пальцы, тихо-тихо всхлипнул, выгибаясь всем надломленным существом и со стоном кончая в елозящую по простыне ладонь.

Тело его билось и исступленно пульсировало, тело постигало не испытываемый ранее аффект, тело буквально сходило с ума, в то время как по успокоенным венам и жилам начинал дрейфующее плавание разгоревшийся укоряющий стыд…

Правда, еще до того, как юноша успел задуматься, осознать, принять и поддаться ему, до того, как в полной мере понял, что вообще натворил, даже до того, как смог поднять и отереть как следует руки, он, лишь кое-как пошевелившись и бессвязно прошептав заветное имя заплетающимися губами, провалился в следующий на очереди сон, позволяя отяжелевшим векам сомкнуться, наконец, под зализывающим прозрачным весом.

…В том сне на престоле из красных тряпок и сложенных бычьих костей снова восседал господин Звездочет, удерживающий в руке кубок из налитого золота да отшелушивающейся меди.

Кубок тот сиял, но глаза Штерна сияли ярче, и Алоис, который черт поймешь что делал рядом с Лордом, рассевшись на маленьком квадрате белого коврика, смотрел снизу вверх недоверчивым разлапистым прищуром, отчего-то не смущаясь, что одежды на нём не было, между ног болтались обнаженные яйца, а мужчина задумчиво проводил кончиком пальца по каемке то ли пустой, то ли всё-таки полной чарки, неторопливо облизывая припухлые губы.

Алоис никогда ни к кому не обращался и никогда никого не трогал, но на сей раз почему-то изменил самому себе: поднялся, отряхнулся от налипших на тело ничейных бахромных ниток, запрокинул за спину отяжелевшие волосы и, недолго помявшись, всё-таки нарушил ее, тонкую молчаливую грань.

— Что ты пьешь? — спросил он, понимая, что действительно заинтересован такой вот насущной ерундой.

Тики на его вопрос проявил искреннее, да всё равно не очень, удивление: приподнял брови, хищно осклабился, а потом вот спрыгнул с трона, размял кости и, мягкой плавной походкой, точно большой опасный кот-гепард, подтек близко-близко, смотря на отведшего взгляд мальчишку томными соблазняющими глазами.

— Это раскаяние матадора. Его, стало быть, кровавые слёзы, — как-то сплошь чокнуто пояснил звездный король, присаживаясь перед юношей на корточки. — Редкостная дрянь, но мне, веришь или нет, время от времени полагается испивать подобные штуки.

— Почему? — недоумевающе спросил Алоис.

Он стоял, поджимал пальцы беззащитно голых ног и наблюдал в нетерпении, как Тики, обдав дыханием чресла, поддался ближе и, коснувшись поцелуем внутренней стороны бедра, взял его член в рот, заставляя тут же прогнуться в позвоночнике и с прострелившей вспышкой ухватиться за волнистые космы, притягивая до неразрывного контакта… теснее.

Горячий рот ни увиливать, ни медлить, ни играться не стал: охотно сомкнулся на всей длине, окутал влажным ласкающим теплом, пробудил волны пронзивших кожу мурашек…

И только тогда забывшийся Алоис узнал, что он уже не стоит, а откровенно и безостановочно летит навзничь, распластываясь под лордом Штерном беспомощной и беззащитной жертвой, над которой тот — внезапная глыба из искрящейся силы и перемыкающего желания — навалился сверху доводящей до беспамятства животной скалой.

— Потому что я, как ты и сам догадался, мальчик мой, есть ни кто иной, как повелитель мух, — нараспев отозвался Тики. — По крайней мере, вынужден им быть, и с этим поделать не могу позорнейше ничего.

— Почему…? — с придыханием повторил Алоис, покорно раздвигая длинные охочие ноги.

— Потому что ты сам захотел меня таковым увидеть, мой дорогой… А я вовсе не так плох, как тебе кажется, но, как я уже говорил, твоя прихоть — мой закон. Так что вместо того… — не договорив сразу, он пошире развел мальчишеские ноги, потерся горящей плотью о проход сомкнутых мышц и, толкнувшись, чересчур неестественно плавно вошел разом на всю длину, отчего Алоис, немножечко забывший про сон, забился, завыл и впился когтями в обтягивающую лопатки чужую шкуру. — Вместо того чтобы развлекаться здесь одному, ты давно мог бы позвать меня к себе… Я бы выполнил любую твою прихоть и погрузил бы тебя в мир истинного блаженства — уж поверь, что это-то мне под силу, ангел мой…

Алоис почувствовал, как залился знакомой малиновой краской по шее и щекам, как заскулил, как хватил ртом воздуха, изгибаясь под вдалбливающимися в его тело тяжелыми толчками…

А после, повсеместно облапанный чужими руками и губами, уже краем сознания услышал:

— И всё, что от тебя требуется взамен, это продать свою прекрасную душу на полуночном аукционе Ebay…

Алоис, ощущающий себя так, словно его спросонья ударили ногой под дых, подскочил на кровати, распахнул заслезившиеся, подернутые раскосым молотым ужасом глаза. Не соображая, что происходит и отчего сердце так истово колотится о кости, невольно скользнул взглядом вниз, где на животе, бёдрах и простыне различил белые-белые капли, настолько еще мокрые, что…

Что…

Кусая губы, жмурясь и стараясь — в обязательном порядке стараясь — вытрясти из головы паршивый сон, юноша едва не взвыл, быстрым движением отер собственное предавшее тело, поерзал на запачканных простынях, зажал ладонями виски, клинически не понимая, что ему, черти всё дери, теперь делать.

Тело, обезумев, требовало какого-то больного изврата, тело ехало по всем четным и нечетным полюсам и кончало само собой уже просто оттого, что посмотрело некий больной наводняющий сон. Внутренние желания, толпящиеся и колотящиеся в разрывающейся черепной коробке, тоже единогласно избирали такой вот постыдный, но ублажающий вариант, а сердце…

Сердце это гребаное и так самым первым попалось на заброшенный Лордом блудливый крючок, и во всём этом Алоис не знал, абсолютно не знал, как ему еще поступить, кроме как позорно сдаться, позорно принять и позорно же распахнуть перед замучившим человеком уже вовсе не снотворные, а самые что ни есть плотские да реальные… ноги.

Застонав снова, юноша сполз убитой и раздавленной сомнамбулой с постели, прошлепал босыми ногами к ноутбуку, разбереженно пнул тот пяткой. Прошел дальше, покосился на переполненный сообщениями разбухший телефон…

И в этот самый миг, окончательно погибнув, окончательно потерпев страшное свое поражение, шарахнулся к окну, врезаясь спиной в завибрировавшее стекло, когда тупой аппарат тупой связи, досрочно пробудившись от долгой-долгой летаргии, взял и — напоминая, что и у него есть голос старого киношного саундтрека — зазвонил, выбивая на табло одно-единственное, пугающее и настойчивое, давно сменившее каким-никаким именем пустой цифровой набор:

«Лорд».

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

На следующий вечер, несмотря на громогласное обещание «ни за что и никогда не приближаться», прирученный мальчишка вернулся к Тики Штерну вновь.

Включать ноутбук было до непривычного стыдно и страшно, в голову тут же полезли замазанные шелушащейся калькой преступные события прошедшей ночи и, что самое ужасное, к ним же примешались и пошлые аморальные сны, которые Блум старался запрятать куда подальше, да так и провалился со своими стараниями на самое выгребное дно, едва только глаза его увидели привычное интернетное окно да белый мигающий экран в сопровождении нескольких скупых, раздраженных и вообще всячески недовольных строк:

«Юноша…

Признаюсь, единственное, чего мне сейчас хочется сделать, это как следует надавать тебе по заднице, чтобы ты даже сидеть не смог».

«Имей в виду, что сдаваться я не намерен, поэтому однажды обязательно обещанное проделаю. Так что будь хорошим мальчиком и заранее подумай о своем поведении — иначе долг в копилке наказаний продолжит расти, не позволяя тебе расплатиться уже никогда».

«Впрочем, несмотря на твои… выходки и полнейшее отсутствие банальнейших манер, я всё равно тоскую по тебе…

И хорошо знаю, что нарушил табу со звонком, но что мне оставалось делать?

Конечно, я не рассчитывал, что ты ответишь, но…»

«Но надеюсь застать тебя хотя бы сегодня.

Однако предупреждаю сразу — вернусь я чуть позже к вечеру.

У Лорда дела, о которых, разумеется, ты сможешь узнать, если только попросишь об этом».

«Самого хорошего тебе дня, мой упрямый цветок.

Не скучай».

Когда глаза остановились на последней точке, встречая ничем не разбавленную зачавшуюся белизну, Алоису сделалось тошно, стыло, противно и…

Опять и опять стыдно.

Очень и очень болезненно стыдно.

Из-за того, что случилось вчера. Из-за того, чем он занимался половину ночи. Из-за того, о чём продолжал думать, смешивая привычные нормальные мысли с какими-то сплошными блудоватыми извращенствами, которые в голос задавались ставшим вдруг чрезвычайно важным вопросом: а Тики чувствует то же самое? Он тоже трогает себя ночами, тоже смотрит такие сны с непосредственным мальчишеским… участием?

Запоздало вдруг юноша осознал, что господину Лорду было вдвойне или втройне хуже, потому что…

Потому что если он всё-таки мучился тем же, то…

То…

То даже так просто и так по-дурацки не представлял, как выглядит этот вот реальный Алоис Блум, чтобы мучиться рукоблудством стало хоть самую капельку… легче.

Наверное, он мог представлять себе тот самый облик, который увидел, как говорил, во снах. Наверное, он занимался чем-то подобным с надуманным со всех сторон фантомом, не имеющим ровно никакого права на жизнь, и Алоис…

Алоис почувствовал, что…

Ревнует.

Ревнует злостно, страшно, почти до сцепленных зубов разорванно и убито: так, как не ревновал ни разу в жизни, так, как, думал — в этом он был почему-то всегда чересчур самоуверен, — не заревнует ни к кому и никогда.

Внутри похолодело, заполыхало, сомкнулось крематорным дымом вокруг горла и, отбивая залакированный танец гуталинового Чаплина, звучными шажками-каблуками пошло выстукивать в груди, заставляя принять совершенно не свойственное мальчишке, совершенно поспешное и наверняка опрометчивое, но единственно возможное решение.

Не до конца веруя в то, что делает, но стараясь сделать это побыстрее, пока не успел передумать, Алоис — снова мокрый и взлохмаченный холодным вечерним душем — рванулся в коридор, крепко удерживая в руке такой же по-вечернему холодный злорадный телефон.

Заглянул в зеркало, недовольно нахмурился, внезапно ощущая, как прежний порыв стремительно утекает в обратную сторону: сейчас он отчетливо понял, что являл собой какое-то… далеко не лучшее зрелище.

Лишившись нормального сна, прекратив есть, как подобает людям, он был молочно-бледен и настолько тощ, что рёбра выпирали даже так, без особенного шевеления рукой или шеей. Под глазами залегли синяки, кожа немного истончилась, волосы — влажные и лохматые — наваливались сверху тяжеловесной гривой, лезущей на лицо, в глаза и вообще всюду, куда пролезть могли.

Подстричь бы их, как раньше говорил чертов Леон, но Алоис свои волосы любил, выращивал и точно знал, что уж их-то никогда и ни за что не тронет: в этих вот иссиня-черных волосах был весь он, поделившийся крохотной частичкой с сине-серыми зимними глазами, а значит, они были неприкосновенны; да хоть руку, хоть ногу, что угодно, но только не их.

Вместе с тем он вдруг пришел к мысли, что вообще не знает, что нужно надеть, зачем надеть, как надеть, почему и для чего надеть: примерил одну рубашку, вторую, третью, попытался залезть в домашнюю футболку, запахнулся в полосатый вязаный свитер, сделал хвост и тут же его распустил…

А потом, разбесившись на весь этот чертов дурдом, который сам же и устроил, отбросил шмотье в сторону да закусил в сердцах губу, непроизвольно перестаравшись и тут — теперь по подбородку еще и потекла красная капающая дорожка, со злостью размазанная по коже; процесс идиотского показушничающего цирка отчего-то оказался куда более сложным, чем Алоис изначально себе воображал, и, полностью выбитый из дорог да перекрестков, юноша, держась на опасной тонкой леске, решил фотографировать то, что есть, стараясь не думать попросту ни о чём.

В итоге на снимке обосновалась кислая мрачная мина, холодные стальные глаза, прищуренные в недобром оскале, поджатые прокушенные губы в растертой крови, тощее полунагое тело и растрепанные непокорные волосы. Еще — впалые щеки, острые скулы, такие же острые плечи-локти-колени и вконец провалившийся живот.

Образ делал Алоиса Блума похожим на кого угодно, но только не на нормального восемнадцатилетнего подростка, и мальчишка, испытав приступ болезненно куснувшей за шею раздраженной обиды, уже практически удалил дурацкий снимок, практически испепелил и остался пребывать в бесконечно-злобном расположении духа, когда всё же замер, когда снова вспомнил о вчерашнем, потерянно думая, что…

Что…

— Да чтоб ты сгорел заживо, кретинистый Звездочет… — побито пробормотал он.

Крепче стиснул в пальцах телефон, отвернулся от зеркала на пятках и, продолжая проклинать весь загнивший свет разом, отправился на поиски сраного усб-провода, чтобы отослать паршивый снимок и, черти его всё имей, тут же о сотворенном поступке забыть, пока господин Лорд не вернется домой, обещаясь непременно развернуть новый пестробилетный балаган.

Сказать оказалось куда легче, чем сделать, и если поначалу Алоис, вновь себя переоценивший, думал, что, разобравшись с фотокарточкой и выполнив свою долю «справедливого», сможет сосредоточиться на учебе, чьи сроки поджимали всё больше и больше, то вскорости уяснил, что нет.

Ничего. Он. Не. Мог.

Сперва просто, пространно и долго косился на открытое сетевое окно, недовольно скалясь на сраный красный огонек по ту сторону несуществующей виртуальной проводки. Потом — пытался писать разодранные абзацы, пытался вчитываться в расплывающиеся под глазами книжные строки, в итоге замыливая один и тот же несчастный кусок текста до жженых бумажных дыр.

Еще чуть погодя, отложив энциклопедии-справочники-словари, полез побродить по Сети, надеясь, что хотя бы это его отвлечет.

Каким-то немыслимым образом наткнулся на эксплуатацию по чертовой аське, где и раскрыл секрет плавающих статусов, которые давали Тики незримую, но такую шаткую власть следить за передвижениями шебутного и дурного на всю голову мальчишки-идиота. Побродив туда-сюда еще с немного, вновь вернулся к тупым конспектам, тщетно стараясь составить из тех хотя бы три страницы ни в какую не дающейся курсовой, на самом деле должной включать в себя минимум сорок таких вот листов, исписанных вдобавок еще и с обеих сторон.

Погрыз, не зная, куда приткнуться, кончик замученного карандаша.

Перекатился на спину, полежал, поглядел на трещины в просевшем сером потолке и огрызок оголенных болтающихся проводов, оставшийся от украденной кем-то люстры — кажется, хозяин говорил что-то о том, будто предыдущие жильцы и впрямь её уперли, эту разнесчастную лампу, попутно прихватив хозяйскую же дрель, оставив в ванне черное пятно от разведенного огнища, а на ковре, которого больше почему-то не было, следы играющего в пределах комнаты костра; Алоис отреагировал на всё это спокойно — мало ли какие у кого пристрастия: пусть себе занимаются, чем в голову взбредет, лишь бы к нему лишний раз не лезли.

Чуть погодя юноша снова полистал отяжелевшие желтые книги, снова вернулся в Сеть. Еще раз открыл свой снимок, уже переданный байтами и мегабайтами этому гребаному запропастившемуся Лорду. Критично и без удовлетворения поморщился, насупился, закрыл обратно. Постучал пальцами по заскучавшей мыши, нетерпеливо закрыл и открыл окошко аськи, начиная подумывать, что вдруг в том что-нибудь ненароком сбойнуло.

Исходя из этого, не понимая уже, в чём причина и почему чертового Тики так долго нет, проверил и перепроверил шаткое кабельное подключение, сторонние сайты, свой собственный клеверный статус, где-то там же, вконец разнервировавшись и убедившись, что всё прекрасно работает, просто этого сраного Лорда с какого-то хера так и не появилось дома в половину двенадцатого незаметно подкравшейся ночи, покосился на телефон, впервые задумавшись, что не воспользоваться ли назойливо вбиваемым в кулаки советом и не попробовать ли Его Светлейшеству написать…

Только вот писать было категорически нечего, а последнюю глупость вроде «где ты шатаешься?» Алоис никогда бы не осмелился высказать, не желая ни показывать, что хоть сколько-то волнуется, ни что вообще имеет с этим человеком что-то общее и согласен за него переживать; настроение, которое поначалу еще тщетно берегло хрупкие светлые нотки и накрывающее с головой колотящее волнение, смешанное с предвкушением от так и не состоявшегося разговора и того бросающего в озноб шага, на который он решился пойти, постепенно улетучивалось, оставляя за собой раздавленное да обледенелое негодование.

Раздражение.

Разочарование.

Пульсирующую хренову болячку, что, охватив надрывающими злостными путами бессильно стреноженное сердце, пускала заражающие язвенные корни всё дальше и глубже по покорно принимающему телу, прошивая каждую маломальскую клеть ветвистыми лозами отравленницы-беладонны, от продвижения которой мальчику становилось из секунды в секунду всё более мерзко, горько, болезненно-терпко.

В конце концов он даже попытался удалить этот треклятый снимок, попытался вообще всё к чертовой матери снести, но…

Не смог.

По-настоящему всё-таки не справился, испугался, не стал.

Только, поддавшись по-волчьи ноющей под грудиной обосновавшейся проказе, написал, с силой ударяя трясущимися пальцами по надломанным молчаливым клавишам:

«Лжец несчастный, вот ты кто…»

После чего, захлопнув со всей дури звякнувшую черную крышку, угрюмой и сутулой тенью убрался в скомканную холодную постель, прекрасно зная, что ни написать чего-либо, ни уснуть уже не сможет всё равно, так и оставшись рыдающе кусать мокрую пернатую подушку, постепенно покрывающуюся в прогрызенной наволочке всё обширнее и обширнее разрастающейся черной дырой.

========== Разговор четвертый. На пороге зимы ==========

Что было хуже — ночь, за которую он успел надумать три прицепа дерьма, или утро, встретившее гомоном сраного великорадостного университета, чудом не взлетевшего от его редкостно галимого настроения на пахнущийпаленым воздух, Алоис не знал.

Ночью, ворочаясь с боку на бок, он остервенело удалял старые телефонные сообщения Тики, корчил тем рыдающие оскалы и попутно думал, что лживый ублюдок наверняка куда-нибудь с кем-нибудь…

Нашел какую-нибудь бабу, которую отвел в ресторан, напоил, накормил, наговорил кучу замазанного словесного поноса, способного расположить тупоумную суку под стать, привез к себе или уехал к ней — и там трахнул.

Отчего бы и нет, если чертов Лорд был основательным взрослым мужиком, отнюдь не закомплексованным ребенком или подростком, да еще и хреновым озабоченным козлищем в придачу?

Может, ему по самые гланды надоели бесконечные мальчишеские отказы, может, он ничего серьезного и так не собирался с ним заводить — да и кто бы в здравом уме стал… — а тут вот баба, должная иметься непреложным приложением при каждом относительно уважающем себя мужике, как этакий скидочный купон или дополнительный бонусный презент к прикупленному на рождественской распродаже поршу.

В какой-то миг Алоис едва не задушился этой мерзкой, елейной, убивающей ревностью, когда перед глазами стали сами собой проявляться картинки извивающейся горластой бабенции в разорванном розовом бикини и с вытекающей белой смазкой между ухоженных ног — дураком он не был и, несмотря на извечный выглаживаемый аскетизм, порнуху, как ни крути, видел.

Потугами гребаного Леона, пытающегося проверить, встанет ли у него на женщину или не встанет, и видел.

Потом, позже, когда сил терпеть не осталось, и из продранной подушки комьями полез дешевый сбитый пух, по венам заструилось покалывающее осознание собственной страшной причастности: как никогда остро юноша осознал, что в случившемся был отчасти виноват сам.

Кто, например, просил его столько сбегать, выкаблучиваться, грубить и вообще вести себя так, будто на Лорда ему класть с высокой накатанной горки, будто знать он его не хочет, а продолжает появляться лишь для того, чтобы оказать тому своей восхитительной персоной некое насмешливое одолжение?

Он ведь понимал, очень и очень хорошо понимал, что всё его притворство уже давно прекратило быть правдой, да и в целом правдой не являлось, просто признать, поверить и назвать заповедных слов вслух не хватало ни духу, ни смелости, ни решимости.

Он и так, как мог и как умел, попытался пойти навстречу, и так прислал свою несчастную фотографию, категорически запрещая глупо гудящему страдающему веществу раздумывать о причинах, ответах, надеждах и следствиях, а теперь…

Теперь…

В процессе вертящихся и вертящихся в висках беспокойных размышлений, за которыми на него несколько раз прикрикнули, когда попытались спросить по проходящей мимо учебной теме, а нарвались лишь на недоуменный взгляд и озлобленно сощуренную гримасу, в кармане завибрировал телефон.

Один раз.

Второй.

Третий.

Сердце тут же взлетело до вершин пульсирующего головного мозга, слилось с тем в неразрывную консистенцию и разыгралось дивным когнитивным расстройством, за которым Алоис вдруг не к месту вспомнил про нашумевший случай с психованным массачусетским мужиком, который взял и одним чудесным утром со всей глубиной уверовал, что: «я, мол, жираф».

Носился голым по городу — жирафам же шмотки ни к чему, — жрал пачками загазованную листву, блевал по углам и мучился несварением желудка, а после, науськиванием старого двинувшегося доктора, безраздельно поверил, будто в мире их, оказывается, прямо-таки полным-полно — сраных чокнутых жирафов, которые умело маскируются под улыбчивых двуногих людей.

О чём-то таком Алоис изначально и собирался написать курсовую, принимая ясно запомнившееся «я-жираф» на бессомненную веру, но где-то там же вся эта чертовщина стерлась и отошла, тема избралась куда более простая и примитивная, а сейчас спятившая серая катушка в голове, перемешав юг и запад, отряхнулась, очухалась и, сменив стонущую голую бабу на оргию длинношеих уродцев в желтое пятнышко, приписала к их породе и самого мальчишку, и вибрирующего в телефоне господина Звездочета, что, забравшись на железный хобот небоскребного крана, набирал свои хихикающие сообщения, заставляя сотовый раскалываться и исторгать крохотные виточки воображаемых городских листочков.

Этот конкретный я-жираф обладал вящей настойчивостью, выстукивал твердым лакированным копытом, и терпеть его выходок, ясное дело, долго не получилось. Едва вибрация прогудела в четвертый раз, как Алоис, вяло-бедно подчиняя трясущиеся пальцы, нашарил в кармане тонкий пластик, стиснул тот в ладони и, прекратив дышать, распаковал набросанные сообщения, с оглушительного прыжка погружаясь в новую безумную бездну аплодирующих антарктических пингвинов.

«Я увидел снимок, юноша».

«Как мне передать словами, что я испытал…?»

«Я… боюсь, я был совершенно не готов увидеть то, что увидел…»

«Ты, только не обижайся, настоящий…?»

«Ты действительно можешь где-то существовать вот таким, прекрасный мой ангел…?»

«Надеюсь, ты осознаёшь, что сделал со мной и моим сердцем, приоткрыв завесу своей маленькой провоцирующей тайны…?»

«К сожалению, теперь я уже никогда не смогу оставить тебя и буду вынужден проявить ту настойчивость, за которой тебе придется стать моим, милый непорочный мальчик».

«Я хочу беречь и очищать тебя, как золотое зернышко от тусклых плевел, которыми то пытается облепить недружелюбный и завистливый внешний мир».

«Я просто…

Хочу тебя, дивный мой.

Потому что если поначалу я верил, будто всего лишь влюблен, то теперь…

Теперь, инфант, я знаю, что сердце мое целиком и полностью принадлежит тебе».

«Надеюсь, ты простишь меня за это и за то, что я не сумел вчера к тебе поспеть».

P.S. И спасибо, что освободил на сотовом место — я писал тебе половину ночи, но у тебя, как полагаю, была переполнена память, и сообщений ты моих не получил».

«Возвращайся ко мне как можно скорее, мой свет».

Если до этого руки Алоиса тряслись, то теперь — колотились из стороны в сторону, будто у готовящегося вот-вот впасть в припадок эпилептика.

Нервно сглотнув собравшуюся во рту слюну, не веря, что всё это правда и что правда эта происходит с ним, пытаясь не торопиться клевать на очередные красивые словечки, но при этом понимая, что обманывает себя и безоговорочно верит каждому прописанному звуку, юноша почувствовал, что вот сейчас, как последний идиот, мог бы подняться и со всех ног рвануть прочь, жадно заполняя грызущую пустоту неизлечимо важным присутствием…

Мог бы, если бы не был вот этим самым Алоисом, чертовым самоистязающимся мазохистом и непроходимым упрямым ослом.

Стиснув в пальцах телефон, более-менее начав воспринимать, о чём вещает пропахшая джином и кошками рыжая старуха-преподовательница, каждое утро пригоняющая к воротам мрачного пыльного строения с фонтанчиком золотых рыбок хромой чихающий джип, юноша прикрыл глаза, вдохнул поглубже…

Едва не подскочив на дернувшемся стуле, снова уставился в оживший, непрестанно теперь находящийся поблизости телефон, как только тот мурлыкнул отзвуком еще одного непостижимого, но болезненно вскрывающего сообщения:

«Может, выберемся с тобой на премьеру Симпсонов, малыш?

Я увидел сегодня постер о намечающейся полнометражке и подумал, что отдал бы всё, что у меня было и есть, лишь бы выкурить тебя из твоего гнездышка и вместе туда сходить.

Сладкий попкорн, вата, кола, коллекция сувениров, темный зал и правящие миром конусоголовые малярийные человечки…

Нет, ты определенно не можешь мне отказать!

Ведь не можешь же, правда…?»

Алоис, таращащийся и таращащийся на хитро подмигивающий пестрый дисплей, с несколько раз сморгнул, пожевал краешек нижней губы, беззвучно и рассеянно промычал…

После чего, окончательно поддавшись чуждому и далекому заразному веселью, наплевав на обернувшуюся и криво покосившуюся группу, непринужденно и с легким нервным нахлестом рассмеялся.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

У Алоиса не имелось лишних денег, о чём он уже однажды господина Лорда предупредил, объясняя, что на бесконечные его смс отвечать не сможет, но тот, конечно же, решил проблему, которой даже не увидел, по-своему: писать, не требуя обратных ответов, ему было вполне уютно, а средства, если всё-таки юноша захотел бы присоединиться, он исправно присылал, пополняя номерной кредит едва ли не каждый божий день, так что к сообщениям-роботам, оповещающим, что счастливый абонент снова готов вступать в оживленную переписку, Блум привык легко.

Постепенно он приучался отвечать Тики и из автобуса, и из самого университета, и по дороге домой, где, не замечая, делал шаг всё быстрее и быстрее, едва не переходя на бег.

Окрестный мир прекратил существовать, прекратил иметь облики, запахи и звуки, и чем глубже Алоис погружался в мир новый, личностно свой, тем спокойнее становилось у него внутри, тем осмысленнее делалась жизнь, прежде знающая о себе лишь то, что её нужно для чего-то прожить и забыть, отложить в ящик, сбросить на свалку всех просрочившихся вещей, пока той не решит воспользоваться кто-нибудь иной.

Кто-нибудь, всяко умеющий делать это красочнее, талантливее и лучше.

Возвращаясь домой в тот день, юноша впервые заметил что-то еще, кроме бесконечной слякоти, голых промерзших деревьев, низкого серого неба и толп одноликих прохожих в дутых черных куртках да с черными зонтами наперевес — на стене одной из высоток раскатался растянутый на многометровую длину плакат с теми самыми желтошкурыми конусоголовыми уродцами, о которых Тики сообщал утром.

Смутное подозрение, приправленное взбесившейся надеждой, громыхнуло артиллерийным гвалтом, пронзило, скрутило, споткнуло и попутало ноги так, чтобы не получилось ни сдвинуться, ни пройти мимо. Лишь сильно после, приглушенное сварливым рассудком, не позволяющим начать оглядываться по сторонам в поисках несуществующего призрака, не без труда притихло, неуверенно отшептавшись, что премьера — на то и премьера, что происходит она почти в одно и то же время не только в одних городах, но и в странах.

Ничего это не значило, ни к чему не вело, и Алоис, краем уха выслушивая некоего бомжеватого проповедника, выбравшегося на улицу и яростно вещающего, что в скором будущем у старух будут большие упругие сиськи, а у стариков — крепкие члены, но ни у кого не останется памяти и мозгов помнить, для чего они нужны, уже хмурнее побрел дальше, невольно думая о предложениях, обещаниях и просьбах живущего под сердцем Штерна.

Встреча, настоящая живая встреча…

Она ведь стала бы неисправимой роковой ошибкой, так?

Так же, черти его всего забери…?

«Видел по пути домой типа, который кричал об упругих сиськах, крепких членах на старости лет и отсутствии всеобщих мозгов. Вообще-то мне он даже понравился, ну и что, что чокнутый немного…

Только нашел, блядь, о чём вещать в эпоху всеобщей озабоченности…»

Алоис не знал, когда приучился делать это — приходить и рассказывать о прошедшем дне, о мелочах, на которые прежде не обращал внимания лишь потому, что всё равно ни с кем не мог теми поделиться. Одиночество творило гнусные вещи, одиночество загоняло в клетку и отрезало все выходы, а стоило рядом появиться тому, кто хотел и мог услышать — как клетка приоткрывалась, заполняя воздух отвергнутыми запахами, вкусами, звуками и рефлексиями.

Тики его с охотой слушал, Тики смеялся и понимал всегда так, как того хотелось, тем самым втираясь в доверие к нелюдимому мальчишке всё безвозвратнее и сильнее.

«Надо же… как тесен, оказывается, наш с тобой мир, малыш».

«Это как…?»

«А так, что я тоже что-то подобное недавно лицезрел.

Правда, то был не тип, а некая девушка. Очень и очень агрессивно настроенная девушка.

Как самка оленя в период гона, я бы сказал.

Признаюсь, я почувствовал себя несколько неуютно, когда она на меня буквально набросилась и принялась доказывать, что мне срочно нужны её замечательные таблетки, иначе скоро я напрочь позабуду, что мне делать с достоинством в своих штанах.

Ты вот можешь себе что-то настолько возмутительное представить, драгоценный мой?»

Алоис хлопнул глазами, глотнул из жестяной банки зеленого горького чая. Осклабисто фыркнул и, совсем, должно быть, слетев с ума, не без ехидной утехи рассмеялся, с откровенным удовольствием выписывая следующие слова:

«Ну что же ты так?

Она-то, кажется, в корень глядела: если и дальше останешься таким озабоченным, то однажды точно всё нахрен забудешь».

«Не-ет, милый мой юноша, никогда и ни за что.

Как я могу позабыть нечто столь важное, когда еще даже не испробовал твоего вкуса?

А когда испробую — то не забуду его до конца своих дней и сильно, сильно после, оставшись навек одержимым тем блаженным наслаждением, которым лишь ты один сумеешь меня одарить».

Только-только расслабившийся Алоис от подобного бесстыжего заявления покрылся багровыми пятнами, прикусил и без того обкусанные по запекшуюся корку губы и тут же ощутил, как внизу живота предупредительно заныло, потихоньку приближаясь к узкой грани стягивающих домашних штанов.

Тики уже привык, что порой замкнутый в себе мальчишка не мог отыскать ответа сразу, порой своеобразно выпадал из пространства или просто стыдился, злился, отмалчивался, делал вид, будто ничего не заметил и ничего между ними не произошло, что тоже не могло не импонировать — с прошествием времени упрямый детеныш потихоньку начинал принимать предложенные ухаживания, прекращая так истово крыситься и убегать, если вдруг случалось произойти чему-нибудь, по его мнению, не такому.

Лучше пусть молчит, зато наверняка слышит, обдумывает и запоминает, а Лорд, продолжая увлекательную игру, тут же менял направление разговора в ту сторону, в которой созревающий цветок вновь оживал, соглашаясь подхватить заводящую всё дальше и дальше беседу.

«Впрочем, как я позже узнал, это у них, оказывается, открылось такое новое движение и они его принялись повсеместно рекламировать да продвигать.

Движение против Альцгеймера, представляешь?

Никогда не слышал, чтобы этот недуг становился пандемией, а они вот додумались же…

У нас нынче в моде широкие магистрали, но узкие взгляды. Высокие небоскребы, но низкая терпимость. Жадные глобальные потребности, но скудное и мелочное личностное сознание…

А у них — Альцгеймер и крепкие члены в старости.

Уж пусть поверят, что даже дедки как-нибудь да разберутся, что с теми делать и куда присунуть, чтобы пустить по жилам заржавевшую кровь».

Алоис, постепенно успокаиваясь, но всё еще испытывая неловкую проблему с тем, что у него опять и опять поднималось, напоминая о внезапно пробудившихся желаниях подрастающего молодого тела, пожевал губы, посупился.

Так и не придумав, что сказать на прочитанную реплику, остался отмалчиваться, надеясь, что господин Звездочет договорит, сменит пластинку и выдаст что-нибудь, на что он в принципе окажется способен ответить.

И тот, хвала кому-нибудь или не хвала, конечно же это сделал:

«Так всё-таки как насчет Симпсонов?

Ты намерен мне сразу отказать или всё же порадуешь обещанием немного над этим поразмыслить?

Я бы, разумеется, предпочел последний вариант…»

Вопрос немного отрезвил, и юноша, тряхнув подкруживающейся головой да по привычке опустив на переносицу темные брови, потянулся к клавиатуре, выводя кнопками болезненно-неуверенное, страдающе-ломкое, но зато знакомо-упрямое:

«Нет.

Я же сказал, чтобы ты прекратил навязывать мне свои встречи.

Я не хочу на них идти.

И никогда не захочу, понял?»

«Ты лжешь.

Причем лжешь бесталанно и грубо, мальчик».

Ответ пришел настолько быстро и настолько… в некотором смысле неожиданно, что Алоис вновь не нашелся, что сказать, так и оставшись сидеть с подрагивающими над клавишами пальцами.

«Я, уж извини меня за прямоту, не верю в то, что ты её не хочешь.

Встречи со мной.

Мне больше видится, что ты её очень даже хочешь, но в силу характера, мешающего тебе самому жить, маленьких глупых комплексов, неудачного юношеского опыта, недоверия ко мне и страха к миру в целом — не можешь уговорить себя согласиться.

Вовсе не нужно оспаривать мои слова, цветок: я пожил достаточно, чтобы понимать, что к чему.

Думаю, уверять тебя, что ничего страшного от нашего свидания не случится — дело гиблое, но я всё еще надеюсь и буду надеяться, милый мой принц, что однажды ты согласишься покинуть свой замок над горой и сбросить ко мне в руки свои прекрасные волосы, чтобы я смог за тобой подняться.

Я бы берег тебя, я бы боготворил и обожал тебя каждый прожитый день.

Я бы целовал каждый твой палец, каждую забавную морщинку, когда ты столь очаровательно хмуришься. Я бы ласкал твои красные губы и всё твое великолепное тело, стараясь лелеять тебя так, чтобы косточки покрылись плотью, чтобы в колючих глазах появилась и нежность.

Я бы осыпа́л тебя цветами и всем, чем ты только пожелаешь, и говорил бы, когда ты влетаешь в комнату, мой ангел, как люблю смотреть, как ты выключаешь свет…

Я бы любил тебя всего и всегда, мальчик.

Это не ложь, не пустые слова, не попытка затащить тебя в постель, если ты успел об этом подумать. Я вовсе не миллиардер, не напыщенный гений самопиара, не скользкий двуликий ублюдок, а простой влюбленный человек, который мечтает выкрасть тебя вместе со всеми твоими тайнами и возносить до скончания своих дней.

И я способен позаботиться о тебе так, чтобы ты ни в чём никогда не нуждался.

Я способен ухаживать за тобой столько, сколько потребуется, чтобы добиться твоего согласия — в конце концов, здесь дело не в деньгах, не в стаже-роли-поле, а в том, к чему заранее предрасположен человек.

Например, ты задуман Создателем как нежный бутон, требующий заботы и любви, а я — как тот, кто будет этот цветок беречь и вскармливать, находя в этом свою единственную истинную радость.

Всё предопределено заранее, майфлауер, поэтому, если бы ты позволил себе принять наши с тобой сущности, я бы положил к твоим ногам весь оставшийся мир…

Не отвечай мне сейчас, пожалуйста.

Я не хочу, чтобы всё это закончилось твоим побегом из выстроенного мною же замка, мое прекрасное дитя.

Я подожду, когда ты остынешь, а потом — пиши о чём пожелаешь: нам вовсе ни к чему делать вид, будто ничего не было. Оно было, и мы оба об этом знаем, но есть вещи слишком серьезные, чтобы говорить о них всерьез.

Поэтому мы поговорим о чём-нибудь другом, а ты…

Просто подумай над моими словами, прошу тебя.

Просто запомни их.

Je t’aime, мой ангел».

Алоис и не собирался отвечать.

Сердце его рвалось по волоконцам да надрывно тренькающим стрункам, сердце его трескалось и погибало, в то время как по венам неслись потоки бушующего кровавого цунами из подземного озера Коцит, где прозябал беспокойным льдистым сном владыка-Светоносный.

Он не собирался, совсем-совсем не собирался ничего отвечать…

Но, поддаваясь оглушающим набатом словам, позволяя тем вползать и вторгаться в переиначенную скулящую сущность, не понимал, не-по-ни-мал, как ему быть и что — что же ты натворил, жестокий звездный Лорд…? — теперь делать.

Что ему…

…делать, если душа, спрятанная на дне отпертого сундука, разорвала навязанные кандалы и готова была ответить одним коротким и единственно честным «да»…?

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

«Я тут подумал, милый мой юноша…»

Алоис дернулся резче нужного, больными запавшими глазами уставившись в отсвечивающий монитор, утроившийся в поле его покореженного зрения.

Едва тупорылой зеленой обезьяне стоило прокричать, как в голове щелкал тумблер, и начиналось автономное погружение в глубины разверстого черного космоса — сам юноша выключался, терял проводки-системы и, ненужный и позабытый, пинком скафандрического сапога выкидывался из орбит мироздания, болтаясь на просушенных веревках великой галактической прачки.

Он всё еще пытался делать треклятую курсовую, понимая, что время поджимает как никогда остро, а работы, написанной им, стало лишь разве что на две страницы больше. Он всё еще пытался делать вид, будто Тики Штерн никогда не говорил тех сумасшедших слов, что пересыпались изо дня в день красными подгнившими листьями спящего клена.

Он всё еще кутался в свою тонкую куртенку, которую умудрился порвать на спине, пока неудачно обтирался о шероховатую стену, выложенную обколотой каменной кладкой, и теперь чихал, шмыгал носом, раздраженно ругался и клялся себе, что ни за что не заболеет, потому что он — это он, а он никогда не болел всякой хе́ровой простудой.

«Что?!

Что ты там подумал?!»

Ответ получился сухим и скупым, еще — немного или много истеричным и злобным, потому что…

Да потому что!

Сколько можно не понимать, что тебе говорят и о чём просят?!

«Ох… вот я и снова нарвался на твое недовольство…

Что же такого я сотворил на сей раз?»

Алоис раздраженно скребнул зубами.

«Всё то же самое!

Я же велел тебе уже тысячу раз не трогать меня, когда я разбираюсь с этой блядской курсовой!

Почему ты в упор не можешь этого понять и запомнить, гребаный Лорд?!»

«Я, знаешь, с удовольствием бы дал тебе сейчас по губам за этот дурной тон и бульварный говор, мой мальчик.

Потом бы, конечно, зацеловал, извиняясь за причиненную боль…»

«Да иди ты к черту!

Иди, пожалуйста, к черту, хренов психопат!»

«Никак не могу».

«Почему?!»

«Потому что, во-первых, я никуда не намерен от тебя уходить.

А во-вторых — ты ощущаешься не слишком-то счастливым, малыш.

Честное слово, ты ненавидишь эту свою курсовую куда больше меня, и я отнюдь не ошибаюсь.

Так, может, скажешь уже, зачем тебе понадобилось вот это вот нездоровое мучение, когда камня науки ты явно разгрызать не хочешь?

Это нужно для галочки, чужого пожелания или чего-то еще?

Я ведь не оставлю тебя в покое, пока ты не объяснишься, если ты смеешь сомневаться».

Алоис не сомневался, нет.

Не подумал бы даже.

Лорд Штерн прилипал похуже озверелой голодающей пиявки, вползал под кожу и прочно там поселялся, не оставляя ни единого шанса его оттуда выкорчевать, и юноша хорошо уяснил, что никакие выключения Сетей или телефонов всё равно ни к чему не приведут — всё останется по-прежнему.

Лорд опять дернет за ниточку, и он, истекая бешенством, ломкой и кровью, через день, час или минуту покорно бросится к хозяйским ногам.

«У меня не слишком много выбора, — кривя губы и мрачнея лицом, написал мальчишка, откладывая в сторонку порядком обгрызенную ручку. — В отличие от тебя, праздной жизнью я жить не могу — иначе лишусь всего того, что у меня есть.

Не то чтобы оно мне было сильно нужно, и если бы твоя физиономия не появилась тут однажды, я бы, может, и забил…

А теперь не могу.

Из-за тебя… не могу.

Поэтому, если хочешь продолжать со мной трепаться, дай написать уже эту сраную хренотень.

Я и так не в восторге оттого, что этим приходится заниматься, и у меня и так почти ничего не выходит…»

Он очень надеялся, что Его Светлейшество уловит толстый да жирный очевидный намек, хоть и побаливающей печёнкой чуял, что ни черта подобного не произойдет, не став по этой причине лишний раз отворачиваться от монитора…

И, как оказалось, правильно, потому что ответ пришел практически сразу же — взволнованно-обеспокоенный, тактично-деликатный, но настойчивый, категоричный и вообще не о том.

«Мне действительно ничего не известно о твоей жизни, и это давно меня тяготит, мой мальчик.

Пожалуй, прямо в эту самую минуту я настоятельно требую, чтобы ты поведал мне самое главное».

Отчасти это было похоже на странный изощренный шантаж — Алоис ведь никогда не соглашался идти на поводу у взбалмошного Лорда на добровольной основе.

Всё всегда получалось против его воли и согласия, всё загоняло в безвылазную ловушку, и теперь вновь теребило за расставленные сомкнувшиеся силки, добиваясь выплюнутого вместе с пеной и красными слезами ответа.

Юноша сопротивлялся, правда сопротивлялся, боясь преодолеть и этот предпоследний рубеж…

Но поздние ноябрьские вьюги, смешивающиеся с седым покашливающим декабрем, порой шли на хитрость и подстроенные рождественскими лепреконами каверзы, вынуждая заблудившихся в дождливых снегах людей творить непонятные тем вещи, и Алоис, становясь одним из этих заколдованных несчастных, вымученно и пусто вырисовал пальцами:

«У меня есть квартира за счет того, что я учусь. Как только уйду из университета или меня оттуда выпрут — лишусь и жилья. И денег у меня нет, чтобы что-то снять-купить-сделать.

Придется тащиться работать, но я не хочу, потому что там будут люди и потому что смысла я в этом вижу еще меньше, чем в том, что происходит между мной и тобой…»

Тики, к его удивлению, отозвался немного не так, как он ждал.

«Я категорически против вот этого «придется тащиться работать».

Даже не смей думать об этом. Я не позволю моему цветку быть растоптанным и сгубленным чужими грязными руками да башмаками, слышишь?

Выходит, у тебя настолько строгие родители, малыш?

Быть может, мне стоило бы попробовать поговорить с ними…?»

«Ты что, совсем из ума выжил…? — потрясенно вскинулся Блум. — Что бы ты им сказал?

«Здравствуйте, я хожу хвостом за вашим сыном и мечтаю однажды залезть уже непосредственно под его хвост, поэтому не смог стерпеть жестокого обращения и пришел проставить свои условия?

Желательно — силой и эгоистичной грубой прихотью».

«Ха-ха-ха!

Иногда ты обладаешь изумительнейшей способностью рассмешить меня до слёз, юноша!

Но… нет, конечно же.

Скорее всего, я бы просто попросил передать тебя в мои руки, раз уж они не могут позволить себе обеспечить тебя тем детством, которого ты, несомненно, заслуживаешь».

«И что, ты и впрямь веришь, будто кто-нибудь бы послушал тебя?

Ты серьезно?

Да очутился бы ты в тюряге или в психушке за такие речи, что вероятнее…»

«Я умею говорить убедительно, малыш».

«Я не сомневаюсь, что ты…

Но есть одна маленькая загвоздка, Ваше Светлейшество».

«Какая?

Такая, дай угадаю, что ты не позволишь мне к ним обратиться?»

«Нет.

Не совсем.

Такая, что у меня их нет, этих твоих родителей.

Хотя даже если и были бы, то не думаю, что это бы сильно что-то изменило и кто-то согласился бы с тобой разговаривать».

«Как это… нет?

Где же они тогда…?

Как ты живешь, мальчик…?»

Алоис несвязно пробормотал, передернул плечами, приспособившись выражать те эмоции, которых не мог продемонстрировать Тики, в обществе самого себя, с натяжкой, но принимая, что так лучше и легче, нежели держать их внутривенно, пытаясь заделаться очередным бесчувственным микрочипом великой системы.

Да и ответы так отчего-то получались правдивее, живее.

«Не знаю я, где они.

Никогда не знал и узнавать особенно не хочу — не мое это дело.

Говорят, мамаша родила и бросила, а папаша… да хрен его знает.

Так уж прям многие их, что ли, в лицо видели, этих папаш?

Я в детдоме вырос, поэтому знаю только то, что знаю.

Мне недавно исполнилось восемнадцать, стал по их меркам совершеннолетним, поступил в университет и получил отдельное, хоть и снятое у кого-то, жилье.

С одним, правда, условием: потеряю учебу — потеряю и место жительства.

А они, конечно же, узнают обо всём первыми — хватает того, что пару раз в месяц я должен отчитываться со всеми их сраными бумажками, справками и сборищем сучьих преподавателей-одногруппников, которые совместно, наложив побольше дерьма, обсуждают, как я уживаюсь среди свободного социума.

Меня и так заебало слушать, как важно научиться прогибаться под них под всех и как нужно быть благодарным за выпавшую гребаную жизнь, иначе у такого, как я, не получится в ней существовать, мол, никогда.

Поэтому уж извините, но план с родителями не проканает, Ваше Светлейшество.

Разочарованы?»

Ответ не приходил достаточно долго, чтобы юноша, успев похмуреть сердцем, заволновался, научившись допускать сжирающие заживо страхи, за которыми он говорил что-нибудь… не совсем то, и Лорд…

Лорд просто брал и уходил, понимая, наконец, что обознался и попал далеко не по адресу.

Мальчик уже даже почти собрался с духом написать что-нибудь еще, чтобы расшевелить кучерявого господина Звездочета, которому ни в коем случае нельзя было сейчас молчать, как тот объявился сам, врываясь в успокаивающийся мир вихрем из скачущего обгрызка-карандаша.

«И да и нет, Beau.

Я разочарован за тебя — мне и в голову не приходило, что… ты живешь настолько тяжелой жизнью. Я думал…

Нет, я никогда не считал, будто ты избалованный вниманием мальчишка или что-нибудь в том же духе, но слепо верил, что мне просто достался трудный подросток, юный бунтарь, не успевший отыскать своего места в жизни и желающий идти всем наперекор.

Наверное, я излишне видел в тебе юного себя.

Теперь я… понимаю тебя намного лучше и смотрю уже через иную призму.

Теперь я… понимаю, что некоторые мои высказывания и избранная тактика были не совсем верны, за что прошу простить меня, мальчик.

С другой же стороны…

Теперь, когда я знаю, что мне нужно делать и что тебе приходится терпеть, а так же то, что я могу безнаказанно похитить тебя, не заботясь нежелательным вниманием обворованных родителей, мне стало намного легче и томительнее.

Вот такой вот неоспоримо эгоцентричный получился ответ, мой маленький принц».

«И… что…?»

Алоис, с миром которого всё равно в упор не сплетались эти вот громкие напыщенные слова, стираное небо и плавучие белые манжеты, понял ровно то, что ничего не понял.

Он ждал иной реакции — короткой и лаконичной, он ждал чего-то, что смог бы переварить и выпустить в форме кальянного облака в воздух, но Штерн продолжал таиться, Штерн продолжал изворачиваться и ускользать от его понимания, забиваясь в хитрые лабиринты подземных хвойных нор.

«Теперь ты оставишь меня, наконец, в покое и дашь спокойно заняться курсовым дерьмом?»

Лорд помолчал…

А затем, добивая невозможной непостижимостью за единственный выпущенный патрон, не искренне и не виновато, но прошивающе и насквозь, заверил:

«Боюсь, что вынужден тебе отказать, красота моя.

Я…

Не оставлю тебя в покое ни на минуту.

Никогда, удивительная моя бесценность.

Никогда…»

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

И всё-таки Алоис старался. Хотя бы старался стараться, хотя бы так.

Механически, без желания и вдохновения, без воли и смысла, но одну за другой он собирал эти паршивые странички, должные в конечном итоге что-то принести, пусть даже и в минусе, лишь бы только его оставили еще на полгода, пока не поднимется вопроса об этом вот бунтарском — правильно Тики сказал — поведении, о грубости, которую все поголовно ему приписывали, и неадекватных вызывающих поступках.

О Леоне, завязавшемся следом дурной репутацией, которую боялись огласить дальше университетских стен, о прогулах, о неуважении к учителям, чужому труду и чужим деньгам.

Алоис бы всем им сказал, что уважает-уважает, и еще бы больше зауважал, если бы они позволили ему оставаться самим собой и просто быть, но понимал, что за такой ответ окончательно полетит прочь.

Таких ответов нельзя говорить тем, кто правит миром или конкретно твоей жизнью, их вообще никому нельзя говорить, если хочешь сохранить хоть сколько-то привычное русло надоевшей жизни.

Кто-то верил в НЛО, кто-то в Бога, кто-то в утренние завтраки и чашку кофе.

Потом, погружаясь в дебри постучавшейся на порог современной науки, они с сожалением узнавали, что зеленая трава была не зеленой, синее небо — ни разу не синим. Вера в единого Бога заставляла идти и убивать, доказывая другим, аналогично верующим в своего единого Бога и слыхом не слыхивавшим о Боге другом, застрявшем на иной плоскости Земли, исконную правоту только своей религии. НЛО вдруг оказывались кровожадными тварями, охочими до человеческих экспериментов, и развивали острую паранойю выходить из дома, чтобы, не дай не синее небо, не оказаться похищенными, а утренние завтраки…

Утренние завтраки и кофе, сохраняя безупречно надежный вид, постепенно отбирали способность мыслить и видеть, превращая некогда живой организм в наслоение жиров да микробов, живущих под девизом:

«Покупай больше, радуйся меньше! Зарабатывай больше, имей еще меньше!»

Алоис же верил в идиллию о тихой жизни, в которой никто бы не стал его трогать или просто в его сторону смотреть, но…

Но и с ним тоже, как и с прочими верующими, Вера поступала по-скотски фривольно, меняя, воруя да подтасовывая важные некогда желания: теперь юноша уже не хотел ничего тихого, ничего спокойного…

Теперь, по старой памяти отказываясь то признавать, он вынашивал желание быть с поработившим господином Звездочетом, который всё никак не мог отыскать способа заставить его выдать дожидающегося адреса или…

Или, оказавшись внезапным всемогущим волшебником, никак не мог вызнать того самостоятельно, чтобы взять да и приехать, взять да и оборвать весь тот прогнивший дурдом, который старательно выстраивал смертельно уставший от самого себя идиотский мальчишка.

«А тебе известно что-нибудь о вирусах, Beau?» — полюбопытствовал однажды Тики.

Алоис от подобного вопроса опешил настолько, что даже выронил механический карандаш, в непонимании и растерянности вылупившись на перемигивающийся экран; близилось Рождество, и юноша, постигая особенно мрачное настроение, научившись сменять дизайны аськи, выкрасил ту в траурно-черные цвета, отнюдь не вяжущиеся с валящим по ту сторону стекла снегом.

«Ты почему… спрашиваешь…?» — искренне недоумевая, вопросил на вопрос он.

Почувствовал, как откуда-то сверху, вместе с морозным дыханием из сквозных квартирных щелей, полыхнуло чужим весельем и радостью сорванной победы — у Его Светлейшества снова безнаказанно получилось привлечь внимание дикого цветка, заполучая то целиком и полностью в свои руки.

Несмотря на все откровения, которые мальчишка ему подарил, мужчина как будто еще больше рехнулся и стал же с еще большим остервенением отказываться позволять заниматься давящей на глотку учебой, всячески — и очень успешно, надо признать — увлекая сдающегося Блума за собой.

«А просто так.

Я подумал и решил, что и сам способен заняться твоим обучением, и для этого тебе вовсе не нужно ходить ни в какой университет и терпеть чужих… домогательств.

Я могу открыть тебе куда больше интересного и полезного, нежели все твои преподаватели вместе взятые…

Так что же насчет вирусов, малыш? Микробов? Чудных маленьких бактерий и овуляций?»

Алоис вконец застопорился.

Воспылал, медленно-медленно нагоняя суть прочитанного, лицом.

«При чём тут овуляции, придурок?!»

«При том, чтобы проверить, знаешь ли ты что-нибудь о них или нет, — безо всякого стеснения промурлыкал Лорд, голос которого — хоть пока и неизвестный по-настоящему — всё последнее время продолжал витать рядом. — Но вижу, что знаешь. Не серчай, я не собирался и не собираюсь мучить тебя столь… малоприятными темами.

Но вот, скажем, поллюции…

О, это совсем другой разговор!

Поведай-ка мне, у тебя бывали эти прекрасные неловкие моменты, мой дорогой мальчик?»

Алоис вдруг осознал, что такого его — мысленно заикающегося, выбитого из миропонимания и до бесстыдства обескураженного — очень легко контролировать. Вести по нужной указанной тропке, заставлять приобнажаться и участвовать в треклятых аморальных разговорах…

И вызверенно взбесился на то, что чертов Лорд, кажется, тоже давным-давно это осознал и открыл, а оттого и зачинал свои похабные монологи именно так, после чего принимался умело надавливать на точки мальчишеского повиновения всеми доступными способами.

«Заткнись! Замолкни и отцепись от меня, педофил хренов!»

«Я…? Педофил…? — Штерн словно бы озадачился, словно бы удивился, а затем вновь накрыл прикусившего губы Блума волной беспричинного буйного веселья. — Впрочем, по-своему не могу не согласиться. Но, возвращаясь к нашему вопросу…

Сдается мне, с этим маленьким таинством своего тела ты уже знаком, мой соловей.

Как же мне чертовски обидно, что я не могу присутствовать рядом тогда, когда это с тобой происходит…!

Я хочу, слышишь? Я хочу видеть, как ты растешь, хочу это чувствовать, впитывать и запоминать…

Хочу узнавать каждый твой новый вкус и привкус, хочу беречь его, хочу ходить за тобой безустанной тенью…»

«Черт… черт же…

Тики, пожалуйста… заткнись…

Заткнись и трепись хотя бы о своих сраных… микробах, я тебя умоляю, только хватит уже… вот этого…»

Запоздало юноша сообразил, что последние его строки звучали вовсе не злостно, вовсе не раздраженно и вовсе без приказного порядка, с которым он всё еще тщетно старался себя вести, хоть и прекрасно понимал, кто из них двоих давно забрал в руки флаг лидерства, кто ставил условия и решал почти всё.

Последние его строки походили на отчаянную жалкую просьбу, напитанную такой мольбой и таким смятением, что лишь слепой бы не заметил и…

И не истолковал бы так, как истолковать было должно, получая ответов гораздо больше, нежели надеялся получить.

Господин Лорд, конечно же, тем более понял и увидел всё до тошнотворного правильно, послушно принимая колючие условия игры своего упрямого, но постепенно сдающегося цветка.

«Хорошо, малыш, я перестану тебя пытать, только отложи ты уже в сторонку эту свою строгую английскую бечевку…»

«Какую… бечевку…?»

«Я образно, дарлинг.

И давай уж и впрямь вернемся к этим злополучным микробам…

М-м-м… например, смотри. Стоит задуматься о том, что, взяв в руки любую банкноту, ты перенимаешь на пальцы одну интересную вирусную группу, которая держится на той в течение семнадцати суток.

Или, скажем, все боятся общих унитазов, да и я сам ими малость брезгую, признаюсь, но общая компьютерная мышь в то же самое время в три раза грязнее любого злополучного сортира…

Или, скажем, офисный стол. Стандартный офисный стол хранит двадцать тысяч бактерий на шести квадратных сантиметрах… Как тебе такие цифры, малыш?

Человеческий мир до неприличия грязен, а сами человечки в упор этого не замечают, продолжая воспевать высокие свои морали, пока ресторанные карточки в их руках и коврики под ногами продолжают кишеть незамеченным, но неблагосклонно настроенным дерьмом…»

Если прежде Алоису еще казалось, что господин Звездочет был типом капельку сумасшедшим, то теперь он уверился в этом наверняка, в ужасе, поднимающейся головной боли и беспокойном нервозном тике следя глазами за всплывающими и всплывающими прописными строчками.

Не то чтобы ему что-то не нравилось, не то чтобы было неинтересно — нет, дело было вовсе не в этом.

А в том, что, привыкнув к Штерну и сонму его фокусов да выкрутасов, он каждую минуту и каждую секунду ждал подвоха, который рано или поздно неминуемо приходил, не стремясь нарушить сложившегося трафарета.

«А еще есть такая дивная вещица, как наши с тобой клетки.

Они день ото дня стареют, отмирают. Падают с касаниями пальцев на кровати и столы, на вещи обихода и даже в саму материю воздуха. Потом, когда кто-то еще пользуется теми же предметами — он часто заполучает себе отмершие клетки иного человека, часто их глотает и слизывает, тем самым играя в упоительный неозвученный каннибализм…

Это весьма и весьма романтично, ты не находишь, малыш? Ну, или весьма и весьма тошнотворно, если представить, что речь идет о ком-то ином, а не о нас с тобой…

Или, например, ты знал, что поцелуй куда как безопаснее пресловутого рукопожатия?

С ним ты при всём желании столько всего не передашь и не подцепишь… если неболеешь неким загадочным заражением крови, разумеется, и не бегаешь с расцарапанным покусанным ротиком».

Вот, вот этого он и боялся, черти его всё дери!

Очередного склизкого намека, очередного распутного изврата под красивой — пусть в данном случае и не слишком — упаковкой! Все разговоры этого хренового Лорда неизменно приводили к тому, чтобы написать пару-тройку завуалированных предложений и вывести Алоиса из себя очередным коронующим пинком!

«Да как же ты достал! — вспылив, набрал мальчишка, горбясь над ноутбуком и острясь тощей костлявой спиной. — Ты способен думать о чём-нибудь еще, кроме этого своего вечного домогательства?! Я не понимаю, тебе очень нужно потрахаться? Или что?!»

Любой нормальный человек в юношеском представлении после этих слов обязательно пошел бы на попятную и заткнулся хоть на время, но Тики, конечно же, ни нормальным, ни…

Вообще он никаким не был.

Сумасшедшим разве что, а куда постигать сумасшедших, когда Алоис и с нормальными-то плохо ладил?

«Конечно, я способен думать и о других вещах.

И, конечно, мне очень нужно, как ты сказал, потрахаться, малыш. Только не говори, что ты лишь сейчас это понял.

Я здоров и всё еще не стар, да и никакого целибата ни принимать, ни блюсти никогда не собирался.

Разумеется, у моего тела есть некоторые… потребности, и оно жаждет их удовлетворить».

От таких откровений воздух в горле Блума смешался со слюной, сплелся в птичий гнездовой комок и застрял, заставляя едва ли не подавиться.

Заранее краснея щеками, скулами да шеей и ненавидя себя за то, что собрался писать, юноша поджал хвост, но ударивших в голову нездоровых слов не проглотил, полез, старательно себя добивая, их, запинаясь, выстукивать:

«Так иди и потрахайся с кем-нибудь тогда, раз так срочно и обязательно нужно!»

Штерн немного помолчал, немного понервнировал чертовой воцарившейся тишиной, прежде чем спросить осторожное и по-своему опасное:

«И что же, тебе будет абсолютно наплевать, если я действительно пойду и сделаю то, что ты мне предлагаешь?»

Подобный вопрос загнал в тот последний вмуровывающий тупик, за которым у Алоиса бесславно рухнула испещренная трещинами да выбоинами шаткая психика.

Он перегрелся, он всё-таки подавился, он, откашлявшись, болезненно скребнул ногтями по столешнице и, не соображая, что делает, что делать можно и чего делать нельзя, взял и…

Написал:

«Да!

Нет…

Нет, мне… не наплевать…

Я…

Я не знаю…

Сволочь…»

«Зато я знаю всё, что знать должен, радость моя…»

Юноше вновь почудилось, будто невидимый Тики, постоянно присутствующий рядом, подошел сзади, обнял руками за плечи и, уткнувшись теплыми губами в затылок, принялся осторожно его выцеловывать, заставляя тело ненормально отзывчиво прогибаться навстречу, попутно заходясь горячими мокрыми мурашками.

Он едва не застонал, едва не закончился прямо там, в своем кресле, когда вдруг с ужасом и доводящей да крика и слёз резью в груди понял, что всё еще находится один, что никакого Тики поблизости нет, и что чертово возбуждение опять трется о штаны, пытая нестерпимым желанием оказаться в чужой ладони или под створкой чужих губ.

«Я не хочу заниматься этим ни с кем, кроме тебя, красота моя, и заниматься не буду. Поверь мне.

Я же сказал, что весь твой — вплоть до костей и того, что таится за ними.

Я останусь грезить тобой, останусь представлять, как ласкаю тебя, как касаюсь губами влажных губ, а затем — еще более интересных мест…

Как медленно погружаюсь в тебя, как безжалостно двигаюсь внутри, срывая с твоих губ крики.

Как вылизываю твой живот, как целую руки и оглаживаю ладонями гибкую шею…

Я хочу увидеть тебя в узких джинсах, обтягивающих аппетитную попку. Хочу, вынув тонкую льдинку из бокала мартини, провести той вдоль твоего позвоночника, чтобы, слизывая капли, смешанные с твоим вкусом, пьянеть всё больше и больше…

Я хочу всего тебя, мой мальчик…

Но пока, увы, я вынужден перебиваться одной твоей фотографией, постигая замену настоящему тебе взглядом ей в глаза…

Даже сейчас я…»

Алоис окончательно потерял способность вдыхать и, чумной собакой отпрянув от монитора, повторно задавился, сгибаясь пополам, перепуганно выталкивая из сузившегося горла застрявший воздушный комок.

Он плыл, он горел, он готов был орать и впиваться когтями в стены, силясь куда-нибудь деться из обуявшего ночного кошмара, окутавшего каждую клетку и каждый сгусток жизни, настойчиво вопящей, что желает чувствовать, желает, чтобы Тики, пока трогает себя, смотрел в глаза живые, а не в бумажно-электрические, не в те, не в другие…

Хотелось броситься под снежный душ, вырвавшись под тот прямо сквозь стекло, хотелось опустить руку вниз, быстро и яростно доводя себя до нового и всё еще непривычного пока ощущения разрядки, с которым юноша кое-как приучился сосуществовать.

Хотелось разбить хренов экран на тысячи бутылочных стекляшек и завопить идиотскому мужчине, что хватит уже тянуть, что сумей ты уже добраться сюда, проклятый Лорд!

Разгадай последнюю загадку, отыщи ключ, поймай падающую звезду, отопри замок и выпусти меня отсюда!

Выпусти.

Меня.

Отсюда!

Хотелось, хотелось, трижды хотелось…

Но Алоис, ненавидя себя до конца, на износ, до последнего переступленного предела, до самого пекла и блуждающей по терниям тела кометы, написал лишь, бессмысленно и неудачно унимая в посиневших неживых пальцах холодную дрожь:

«Ты болен, Лорд. Иди и выпей каких-нибудь сраных таблеток.

Иди уже, наконец…!»

«Нет.

Не пойду. И пить ничего не буду. Прости.

Потому что я умираю, когда меня пытаются лечить, малыш…

От скуки или настоящей смерти — мне ли знать?

И таблетки я не люблю. Я ими давлюсь.

Если уж на то пошло, то…

Мне больше по душе разведение рыбок.

Карпов.

Восточных декоративных карпов.

Похожих чем-то на тебя.

Они успокаивают…

Правда, ненадолго.

Погоди минутку, сейчас я тебе их покажу».

Пускай его отношение вроде бы было самым обыкновенным, самым таким же теплым и сводящим с ума, но даже Алоис чувствовал, что в каждом слове, каждой букве Тики горело и ярилось нетерпение, знакомая до дрожи исступленная пустота, словесная скупость и обрывки порванных бумажных фраз.

Горели письма, горели восковые свечи, горел сургуч и горели в унисон сердца, сцепленные ловушкой из слишком умного, слишком спесивого мыслящего мяса.

Тики тоже старался держаться, тоже танцевал на собственной крошащейся грани, тоже…

Тоже…

Через сорок три секунды, за отсчетом которых Алоис тупо и бездумно следил, выстукивая пальцами битый дробный ритм, Лорд Штерн и впрямь скинул ему фотографию из смешения пестрых пятнистых рыбин с туповатыми черными глазами, безмятежно плещущихся за стеклом прозрачного водянистого аквариума…

Только вот умирающего душой мальчишку, смотрящего, но ничего уже не видящего, они, к сожалению, не успокаивали.

========== Разговор пятый. Анатомия страсти ==========

Алоис ненавидел Рождество, Алоис игнорировал Рождество, и Рождество, отвечая ему тем же, старательно за себя мстило, сбрасывая на костистые, но крепкие плечи одну неудачу за другой.

Сперва выкрашенные сыростью зимние дни, повязанные пестрыми красно-белыми ленточками из лакрицы и зеленью прибитых гвоздями к полу елок, попытались отнять у юноши то единственное, что еще держало на сомнительном плаву — Тики Штерна.

Вернее, способ связи, без которого быть рядом с тем всё равно бы не получилось…

Хотя бы до тех пор, пока он не прекратил бы столь уперто уворачиваться, нацепив на макушку рога красноносого северного оленя.

Испуганный и морально прибитый, проигравший на вечном поле боя внутри самого себя, Алоис едва-едва дотянул до того, чтобы написать Лорду спокойное на первый взгляд смс-сообщение, в котором скупо и хмуро сообщил, что у него больше нет компьютера.

Вот просто нет, и всё.

Потому что глядящий в воду Тики был прав и в этом.

Потому что техника действительно имела свойство ломаться.

Потому что снежный дождь, налившийся из по тупости оставленного распахнутым окна, затопил прикорнувший под тем ноутбук и погубил в том всякую жизнь, не позволяя проснуться ничему, что под мертвым мокрым корпусом некогда теплилось.

Потом, пока Тики всё медлил и медлил с ответом, а Алоису казалось, что проходили и заканчивались ледовитые годы, помноженные на криогенный минус энной бесконечности, юноша еще раз перечитал написанное сообщение и обнаружил, что ни скупым, ни спокойным оно не было.

Скорее — напитанным льющейся через край истерикой и по неосторожности выдранным из личного дневника, что являлся на деле сборником сумасшедших записок такого же сумасшедшего мизантропа, впервые столкнувшегося нос к носу с фактом неминуемого подыхания в добытом, но перепугавшем одиночестве.

Тики ответил уже тогда, когда Алоис практически спятил, запуская разлетевшейся вдребезги компьютерной машинкой в стену, и вдруг оказалось, что ответа не приходило ровно три с половиной минуты, ровно столько, а не час, не два, не раненную извечность, что успела пролететь перед заплывшими слезами мальчишескими глазами.

«Вот же… дьявол!» — начинал заметно переполошившийся Лорд, а дальше…

Дальше, правильно всё прочувствовав, как мог, успокаивал, обласкивал, практически умолял назвать хоть какие-то реквизиты, хоть какие-то возможности прислать ему несчастные деньги, но юноша, хоть и хотел, хоть и очень-очень хотел, не видя уже в том ничего плохого, продолжал бычиться, продолжал яриться, орать и отнекиваться, окончательно потерявшись на грани всех известных и неизвестных миров.

Тики предлагал ему встречу, Тики тоже рвал и метал, не собираясь выпускать из рук похищенного зимними каверзами сокровища. Тики угрожал и пытался дозваться до отключившегося рассудка, протягивал на распахнутых ладонях нежность и медленные неспешные убаюкивания, и Алоис…

Алоис, наверное, всё-таки принял бы его условия, согласился бы на злополучную встречу, не на деньги, когда вдруг вспомнил, что где-то в городе есть эти сраные интернетные кафе.

Гадкие, душные и прокуренные, но…

Интернетные.

Гребаные спасительные забегаловки для таких же гребаных бездомных блудников.

Об этом своем решении — шататься по засыпающему обледенелому городу, пока не найдется нужное заведение — он и сообщил, с пробитым упрямством и пробитой гордостью заворачиваясь в дохлую, давно переставшую удерживать тепло куртку.

Штерн же в телефоне рычал, Штерн открыто злился и неистовствовал, но всё-таки, понимая, что ничего с шебутным балбесом сделать не сможет, согласился отпустить, согласился стерпеть, согласился подождать, когда бестолковый детеныш с вагоном дури за плечами поплелся на поиски, оставаясь, спасибо кому-нибудь, хотя бы на трижды шаткой и такой же трижды ненадежной телефонной связи.

Город, надушенный бесприютными серыми запахами, лип к ногам подтаявшим скрипучим снегом, черно-белой расхоженной слякотью, накрапывающими косыми дождями и проезжающими мимо машинами, что раз за разом обливали стеной перемолотой с водой грязи.

Алоис кашлял, Алоис чеканил утопающий хлюпкий шаг, ежась от мерзостного ощущения насквозь промокших ботинок.

Топился в лужах, чихал и шмыгал носом, утирая тот замерзшими пальцами, рассеянно думая, что и перчатки бы ему тоже ведь не помешали…

Откуда-то с боковины тротуара доносились извивы исковерканных приглашающих мелодий, смешанных с дымком горячей пищи, свежей штрудельной сдобы, вина и поджаренного на углях сочного мяса в рождественской лакричной заливке.

В отличие от привычной картинки-шаблонки, ни мандаринами, ни корицей, ни яблочным пудингом ни одно заведение не дышало, как, собственно, и живой смолистой хвоей — город предпочитал искусственные пластмассовые деревья, город ел искусственную еду из супермаркетов, которая давно потеряла прежний аромат да выветрившийся цвет.

Город предпочитал традициям — новшества, и зачастую вместо белобрысых да светлоглазых горожан на улицы высыпали завернутые в паранджу мусульмане, оглядывающие чернявого ссутулившегося мальчика задумчивыми взглядами-лезвиями.

Моментами тучи разбегались, и небо, аврорно-синее после очередной стирки, обрушивало на землю холодный лунный утюг, проглаживающий крыши-асфальты против искрящейся кошачьей шерсти, а затем всё снова сменялось, снова заканчивалось, и Алоиса обдавало стеной перемолотой грязи от проносящегося рядом бело-голубого автобуса.

Вездесущий человеческий постой раздражал, вездесущий человеческий постой доводил до загнанного животного отчаянья, за которым Блум — заблудившийся на улице бездомный щенок — уже не надеялся хоть что-либо отыскать…

Когда всё-таки, в какой-то очередной безымянной и безлюдной подворотне, увидел эти мелкие, обвешанные мигающей гирляндой буковки, несмело выбивающие страдающую электрическими перебоями надпись:

«Интернет-кафе «Ноев Ковчег». Открыто двадцать четыре часа в сутки».

Сволочное кафе оказалось стервозно дорогим — забрало последние средства к существованию всего за каких-то неполных шесть часов пользования раздолбанным доисторическим компьютером, который умудрился пожрать пятнадцать из этих драгоценных минут только на то, чтобы себя подгрузить.

Благо, хотя бы разболтанная медлительная аська на том оказалась, и Алоис, наудачу вбивая чуточку подзабытый пароль и бесящий никнейм, чудом и дерущей за глотку истерией дорвался до оставленного Лорда, не став, пусть и хотелось, вчитываться во все те строки, которыми тот его забросал за долгие часы вынужденного отсутствия.

«Я пришел, — получилось скомканно и вовсе не так трепещуще-радостно, как плескалось внутри, и юноша, вконец озлобившись на всё кругом, раздраженно чертыхнулся, отчего какой-то ублюдок с жирной харей, сидящий одним компьютером поодаль, повернул голову и принялся оглядывать мальчишку с экзотической внешностью долгим оценивающим взглядом. — Здесь… паршиво, конечно…»

Отчасти он хотел сказать, что всё не так уж и страшно, всё вполне нормально, терпимо и вообще расчудесно, но отчего-то не смог заставить строптивые пальцы сомкнуться на этих вот лживых словах.

Тики, который, кажется, так и спал прямо там, на клавиатуре, тут же отозвался особенно быстрым танцем старающегося карандаша:

«Насколько всё плохо, малыш?

И как ты сам?

Я думал, что сойду с ума, если ты не появишься в ближайшие полчаса».

Алоис болезненно поморщился, попытался унять дорвавшееся до заветной близости сердце, которому если и научился давать волю в стенах тет-а-тет, то здесь и сейчас должен был хранить старое каменное выражение, старое безразличие и старый оскал, отбиваясь теми от нежелательного постороннего любопытства.

В загаженном узеньком зальчике разило табаком и русской водкой, гнусило шепотками и перебоями слабого кротовьего напряжения, пожранного невидимыми, но явно прячущимися в тенях да по углам гигантами; свет тлел, а не горел, а чуждые рожи, вылезающие на талую серую поволоку, как медведи из берлоги по обманувшему марту, смотрели голодно и с прищуром, не гнушаясь и не стыдясь этой своей скользкой заинтересованности.

Быть может, виной всему была мальчишеская внешность — Алоис знал, что косились на него всегда и всюду, обдавая особенно сальной сосредоточенностью распущенные волосы до копчика, вычерчивая худосочное костлявое тело да останавливаясь на словно бы вырезанном из гипса белом-белом лице.

А может, дело было непосредственно в той атмосфере, которую он за собой приносил: атмосфере ничейного несорванного цветка, который надеялся остаться незамеченным, вместо чего получал бесконечные обращенные глаза, болтливые рты, задевающие или насмехающиеся слова и пытающиеся ощупать руки залюбовавшихся тварей, чаще всего хотящих увлечь, обмануть да заполучить эксклюзивную потешную игрушку на одну-единственную ночь.

Алоис мог попробовать отправить кого-нибудь куда-нибудь к чертовой заднице, мог отыскать пару презрительных убийственных фраз или уничтожающих взглядов, но настроение, выпитое посторонней алчностью, портилось настолько, что юноша лишь силой удерживал себя на месте, не подрываясь да не сбегая прямо через подвывающее дождящим снегом окно.

«Просто плохо.

Здесь воняет сигаретами и алкоголиками, а рядом сидят кретины, которые продолжают пялиться на меня тупыми пропитыми глазами.

Честное слово, если это не прекратится — я разобью им о головешки эти сраные компьютерные гробы…

Хотя после этого мне придется валить отсюда, и валить очень быстро, так что ничего я, получается, не разобью и останусь это говно терпеть».

Там же он почувствовал, как с обратной стороны мира поднялась и захлестнула знакомая выжигающая злость, как оплела коконом его самого и волнами смертоубийственного нетерпения пронеслась по залу, забираясь в каждую розеточную щель и каждую продуваемую трещинку.

Алоису от этого ощущения сделалось легче, свободнее.

Запросилось потянуться навстречу, запросилось прильнуть щекой к неизвестному пока еще мужскому плечу, позволяя таким же неизвестным рукам обвиться вокруг плеч собственных, привлекая поближе к груди и пряча разом от всего опостылевшего чертового мира.

«Мне не нравится то, что у тебя происходит, малыш…

Быть может, ты прекратишь упрямиться и примешь мою помощь?

Я прошу тебя, моя красота.

Или тебе доставляет удовольствие сидеть там, где ты сейчас сидишь?

Жаждешь, чтобы я заревновал?

Так я уже ревную, я уже горю от ненависти и желания кого-нибудь придушить, будь уверен».

Алоис опустил и поджал губы, едва не простонав от ощущения всепоглощающего бессилия, падающего лучами того солнца, что вовсе не благодать, а всего-навсего дырявый сюжет для базарной и бездарной лирики в век таких же бездарных писак.

В запотевшие серые стекла пробивались силуэты серых городских громадин, где-то плавали кровавые подсвеченные окна без самих стен, заметенных чахлым газом накренившегося наискось снегопада…

Мальчишка, ощущая себя жалкой мертвой мокрицей в жалком мертвом подвале, с рухнувшим сердцем написал:

«Нет.

Я… не знаю…

Мне не нравится здесь сидеть, и никакой ревности я не жажду, но…

Я просто… не могу.

Нет.

Слышишь?

Хотя бы…

Хотя бы не сейчас.

Дай…

Дай мне время еще немного… подумать.

Я…

Если вдруг всё станет хуже, тогда я…

Черт же…»

Он не сумел договорить-дописать, но Тики того и не потребовалось — мужчина и так всё понял без лишних слов. И так почувствовал, что выпившее немало крови сопротивление близко к тому, чтобы растаять, разорваться, взлететь стаей снежных мотыльков в выкрашенный синькой небосвод. Что сам глупый-глупый мальчишка близок к тому, чтобы позволить себя сжечь, как одного из этих мотыльков над парафиновой свечкой.

Отпускать юнца с наколовшей булавки было опасно, оставлять в одиночестве и позволять приходить в себя — тем более.

Непредсказуемый, своевольный и совершенно безрассудный, тот мог додуматься до чего угодно, переменить мнение с тысячу раз, закричать через считанные секунды что-нибудь абсолютно дикое и иное, но…

Тики слишком страшился потерять с пригревшимся несуразным дурашкой связь, чтобы запугивать того кусающей завышенной настойчивостью.

Поэтому, до боли и хруста стиснув зубы, ему пришлось смириться, сжать кулаки и подавить рвущийся из груди стенающий рык.

«Хорошо, моя красота.

Я сделаю, как ты просишь, и оставлю тебе время принять решение…

С тем, правда, условием, что ты останешься со мной на постоянной связи хотя бы посредством сотовых телефонов.

И если я сочту нужным не писать, а позвонить тебе — ты поднимешь трубку и ответишь мне, всё ясно?»

Алоис, мгновенно очнувшийся под давлением вонзившихся в пасть удил, недовольно тряхнул головой, ударил о пол обутой в мокрый ботинок пяткой.

«Да черта с два!

С какого это хрена ты тут раскомандовался?!

Не смей мне ставить условия, паршивый Лорд!

И не жди, будто я стану делать то, чего ты от меня хочешь!

Пошел бы ты тогда в жопу с таким отношением!»

«Тише, мальчик, тише…

Вот уж чего я точно никак не хочу, так это ссориться с тобой.

Я помню, что с обиженным или разгневанным принцем лучше не спорить, поэтому тактично промолчу и позволю тебе на сей раз сделать вид, будто ты взял надо мной верх…

А теперь скажи-ка мне лучше, как ты себя чувствуешь?»

Юноша — всё еще запальчивый, дерганый и взмыленный — окинул тесную душную комнатенку настороженным взглядом. Убедился, что никто пока в его сторону не глазел, и лишь после этого, не без труда утихомирив мешающее дышать раздражение, недоверчиво, в любую секунду ожидая подвоха, уточнил:

«О чём ты снова болтаешь…?»

«О чём, о чём…

О самых обыкновенных вещах, мой юный дурачок.

Например, о том, как твое самочувствие?

Ты питаешься хоть чем-нибудь?

На той фотографии, что ты мне показал, мне стало искренне страшно за тебя, хоть и тогда я предпочел деликатно об этом умолчать…

И как насчет одежды?

За окнами моего принца сейчас ведь тоже зима, верно?

У тебя есть теплая одежда, малыш?»

Эти… вопросы… оказались настолько неожиданными, настолько пространными и настолько непонятными и незнакомыми Алоису, что воспринял он их так, как если бы кто-то вдруг додумался на полном серьезе поинтересоваться, как ему самый обыкновенный ежедневный март, что приходит по секрету в гости в полдень, когда за окном теплится гоняющий псов декабрь.

Юноша беспомощно сморгнул, загнанно нахмурился, постучал кончиками ногтей по обшарпанной грязной столешнице, привлекая вернувшееся внимание каждой второй гребаной морды, что плавала в соседних аквариумах…

Раздраженно буркнул и, нагнув голову да вжав ту в плечи, сгрузился в свой монитор, не желая чувствовать мерзких обшаривающих взглядов и дальше.

«Что на тебя такое… нашло, дурной Лорд…?

Обпился чего-нибудь или просто свихнулся?

Я же сказал, что у меня всё нормально.

Так что убери свои идиотские вопросы».

«Не вижу, что в моих вопросах такого идиотского, мальчик.

И про твое «нормально» я помню, но если учесть, в каких условиях ты находишься сейчас…

Думаю, я имею полное право проявить к твоим ответам некоторое недоверие.

Поэтому, может, ты всё-таки утолишь мое любопытство и прекратишь столь нещадно тратить мне нервы, которые еще могут пригодиться и для чего-нибудь другого?»

Алоис покуксился, пособачился, пособирался было взбрыкнуть и устроить очередной неврастенический бунт, но в итоге только и сумел, что выдавить пальцами холодное да изрядно побитое:

«Мне есть, что есть, можешь не волноваться.

Придумаю что-нибудь, не маленький.

Что же до одежды… и так сойдет.

Зима в этом году не холодная.

И вообще…

Если хочешь и дальше болтать всякую ерунду, то имей в виду, что у меня осталось всего пять часов вместе с тобой».

Набрав это, он моментально захлебнулся чужим обуявшим негодованием, прихватившим за шею кровистым припадком, а после — следующей на очереди бенгальской вспышкой жалящего беспокойства.

«Пять часов?!»

«На большее у меня денег не хватило…»

Говорить этого Алоис не хотел, но, обиженный на всё кругом и изрядно страдающий поднывающим горлом, не выдержал и сказал: стоило представить, что нужно возвращаться по чертовой стылой холодине в пустующую стылую квартиру, где не крылось больше никакого спасения, как мальчик начинал предчувствовать приближение долбящейся в череп истерии, на фоне которой всё его нынешнее недовольство стесняющими вопросами быстро улетучивалось, оборачиваясь относительной покладистостью.

«Да не в этом же дело!

Ты не так меня понял».

Юноша шмыгнул носом, угловато покосился на сидящего неподалеку мужика, вновь привлеченного его телодвижениями…

А когда вернулся к оставленному монитору, то обнаружил на том успевшие случиться торопливые строки:

«Сейчас уже половина девятого, мальчик. Хочешь сказать, что собираешься торчать черт знает где и черт знает с кем до половины второго ночи, а потом как ни в чём не бывало возвращаться в одиночестве домой?»

«И что такого?

Я что тебе, девка, что ли?»

«Не девка, но я совершенно однозначно не собираюсь тебе этого позволять.

Понимаешь меня, нет?

И потом…

Дьявол же тебя забери!

В каком месте у тебя всё может быть в порядке, в каком месте ты мне будешь врать, будто у тебя есть возможность нормально питаться, если, как выясняется, ты отдал последние деньги на посиделку до половины второго ночи в пропитом и прокуренном притоне?!

Я бы еще понял, если бы ты своим медленным страдальческим суицидом пытался привлечь мое внимание, старался принудить что-то сделать, но…

Но оно и так всё с тобой! Мое внимание.

А сделать большего я не смогу до тех пор, пока ты не прекратишь быть таким идиотом, Алоис.

Не потому что не хочу, а потому что я, к сожалению, не волшебник и не могу просто взять и материализоваться с тобой рядом, как ты от меня, я же вижу, ждешь!»

Алоис, перепуганный и перекошенный с того, что его посмели раскусить да в чём-то столь постыдном уличить, обиженно прикусил язык.

Ставя в вину проклятущему дальнозоркому Штерну всё то, что тот делал и не делал тоже, поднялся, обдал озлобленным взглядом мгновенно прекратившего пялиться толстолобого придурка. Лишь с огромным трудом подавив желание проехаться ногой по гребаному вычислительному ящику, а заодно и по всем собравшимся харям, проскрежетал зубами, поджимая жилистые кулаки…

И, полыхая гневом, полыхая обескураживающей Лордовой прямотой и идущим наперерез неприятием того, что звездный мужчина всё оставлял и оставлял его прозябать в одиночестве, в промокших башмаках и с промокшим сердцем, не желая в упор признавать, что продолжал мучиться посредством своих собственных рук, с ослепшими и тоже промокшими глазами бросился прочь из чертового захолустья, вдыхая сдавшими лёгкими кисловатого и засыренного воздушного снега.

Он хотел, чтобы его вытащили.

Он безумно хотел, чтобы его, наконец, вытащили!

Но…

Но открыть замка, сцепившего тоскливо ноющую душу, не умел…

А умел только, хороня ржавый ключ в дрожащих подгибающихся пальцах, всё глубже и глубже зарывать тот в песок на старом кровавом дне.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Концы — на то и концы, чтобы завязываться разом, подбирать покусанные нитки-хвосты, а затем, оттанцевав на пороге чужого дома фокстрот, с одного удара лисьей лапы втекать внутрь, кричать о невооруженном ограблении средь белой ночи и предлагать искупить грехи посредством такой же лисьей индульгенции.

Бумажка, конечно, не задарма, не дешевая тоже, зато чек о продаже души, плотно запечатанный в коричневом конверте, непременно придет со дня на день по почте, позволяя отжить оставшееся время в угодной Богу подготовительной нищете — чтобы знали, что будет ждать там, после прощального в череде светских вечеров танца.

Когда Алоис проснулся в следующий раз, потеряв счет мельтешащим лихорадочной испариной снам, стискивая в пальцах приученный телефон и злобно косясь на зеленые чипы мертвого ноутбука, разбросанные по полу и углам, идиотская фраза такого же идиотского лиса всё еще гремела в ушах, задавая мотив для всего грядущего дня:

«Денежка в сундук звякнет — душа на небесах вздрогнет».

Алоис давно уже сходил с ума, давно официально признавался самым неадекватным и самым нездоровым из всех, кого он сам когда-либо встречал — за исключением во всём повинного господина Звездочета, конечно же, — поэтому юноша позволил себе оскалиться, нахмурить брови и, конкретно ни к кому не обращаясь, угрожающе рыкнуть:

— Заткнись… У меня всё равно нет твоих блядских денег, сраное животное!

Лис в его голове недовольно пошевелил усами, поправил фетровый котелок.

Сообщил оскорбленно, что вовсе он никакое не животное, а любит пить черный чай с корицей, как будто это хоть что-то где-то меняло.

Отбил тростью три кирпича, чирканул спичкой, поджигая вот прямо так, сходу, всю задрипанную мальчишескую квартирку…

А потом, когда Блум, потерявший следы отверженной реальности, заорал, чтобы тварь поганая немедленно всё потушила обратно, потому что ему, дьявол, больше спать же негде, сраный лис…

Сраный лис поклонился, извинился за неудобную неучтивость и, достав канистру с подозрительным пахучим содержимым, принялся тушить бензином возведенное пожарище, радостно отбивая лапами постукивающий каблуками хихикающий танец.

К удивлению Алоиса, который отчего-то не бежал ничего и никуда спасать-возвращать, а так и оставался стоять и полумертво смотреть на костер, в ноздри его ударило не горячим и не горелым, а запахами распускающихся среди дыма утренних каштанов.

Это, последнее, так изумило мальчишку, чопорно, но безрезультатно пытающегося следовать шпалами логической железной дороги, что он тут же разлепил глаза и резко сел, обнаружив, что ни черта и не просыпался, водимый за поводок дрянным лисом из таких же дрянных издевающихся снов.

На сей раз реальность, кажется, была действительно реальной, но юноша, не зная, как себе это доказать, потянулся к сотовому.

Писать Тики он так и не привык, писать Тики было… странно и немного неловко, да и за окном по-прежнему томилась синяя шаманья ночь, среди которой скакали, точно изюминки на волнах спиртных пузырей, скукоженные катышки снежинистых звезд.

Писать Тики было страшно и, наверное, вообще нельзя, особенно когда ты — чертов безнадежный неудачник с кодовым именем Алоис Блум, и у тебя явный недостаток гелия, нормальности и способности к выживанию в крови и налицо, но…

Чуть погодя, зависимо сжимая холодный корпус и выстукивая лживые рыдающие слова, мальчик понял и принял, что всего этого ему хватает, даже с головой, даже больше чем нужно, чтобы взять и — сколько-сколько там? Половина четвертого? Надеюсь, вам хорошо спится, господин Звездочет! — наскрести отчасти злорадное, отчасти каверзное, а отчасти как нельзя дурное и искреннее:

«Недоброго тебе утра, чертов Лорд.

Как ночка?»

Он был уверен, что на него подобная глупость ни разу не похожа, но, черт возьми, кто там из псевдовеликих псевдомыслителей кричал про это громкое «с кем поведешься»? Вот он и повелся, самым натуральным образом повелся, набрался, принимаясь жизнерадостно сеять пожатые ядовитые плоды-убийцы.

Конфеты со вкусом травы и лимонного щербета?

Нет, увольте! Что за дурной тон?

Под его рукой взрастали только разумные томаты-телекинетики с тонким чувством подкошенного английского юмора.

Паразитирующие сорняковые томаты.

Непосредственно на плодородных полях самого дорогого Лорда.

Алоис успел поворочаться, протереть болящие от недосыпа глаза, зевнуть, спуститься ступнями на продуваемый и обдуваемый пол, когда Тики, наконец, соизволил пробудиться и ответить — по ощущениям жалобно и со скрипучим стоном, хоть и словно бы…

Слишком искренне радостно.

— Тоже мне, нашел, чему радоваться… Четвертый час, между прочим… Идиот.

«Эта твоя особинка — мстительно и изящно издеваться надо мной — однозначно приходится мне по вкусу, Beau.

И всё же, заботясь не о моем, а о твоем здоровье, отправился бы ты еще поспать.

То, что за окном, даже язык не поворачивается обозвать утром…

Как ты себя чувствуешь?

Как спалось?

Мне снился ты в воскресных одеждах.

Смею надеяться, что это был добрый знак».

Алоис чуть разочарованно ругнулся, пошевелил босыми пальцами таких же босых ног.

Прошлепал в ванную, кое-как почистив зубы, откинул с лица челку, посмотрелся в зеркало, надтреснутое от косвенно угодившего раздробленного ноутбука, еще долго расшвыриваемого обезумевшим от злости и паники мальчишкой по всем закуткам притихшей квартиры.

Понял, что выглядит еще хуже, чем выглядел до недавних пор, и, вконец поддавшись утренней обиде на весь хренов мир, написал какое-то невозможно честное и невозможно детское:

«И что?

Ты разве не должен на меня злиться?

Сейчас четыре часа, если тебе это ни о чём не говорит, чертов Лорд…

Нормально я себя чувствую.

И нормально спалось.

Продавал во сне душу, если таковая вообще есть.

Тоже добрый знак, как думаешь?»

Он нарывался, он измывался, он паясничал и сочился продолжающей грызть обидой да разочарованием с того, что торчал здесь один, что не мог вернуть того, что еще недавно у него было, а на гребне подступающего дня…

На гребне подступающего дня стоял решающий и разрывающий час со сдачей сраной предварительной курсовой, которая, конечно, худо-бедно собралась по количеству, но разбрелась по качеству, исписавшись по три одинаковых абзаца с каждой стороны.

Юноша отчасти надеялся на то, что никто ничего читать в его дурдоме — выписанном как можно кривее и запутаннее — не станет, что благословенная бюрократия восторжествует и что его просто тихо и незаметно пропустят дальше, пусть что-то внутри и настойчиво нашептывало, что этому, увы, бывать разве что во снах.

Да и то…

Там тоже не бывать, потому что всё, что ему снилось — это одержимые лисы-пироманты в котелках, Зевсы с сиськами и Тики Штерн, долбящийся членом в охотно принимающий зад.

Матерясь себе под нос, чувствуя, как покрываются испариной от волнения руки — да какой уж тут сон…? — Алоис подобрался к окну, потерся лбом о запотевшее сырое стекло, попутно согревая о гармонь батареи непослушные ладони…

Попытался пощуриться наружу, да так и не увидел ничего, кроме темноты, отражающей шаткий желтоватый свет покачивающихся ночников.

В конце концов, запальчиво фыркнув, потянулся, распахнул скрипучие рамы, поежился от трескучего морозца, приблудившегося с далеких эскимосских сугробов, и, вдохнув поглубже, задумчиво поглазел на уродливый клочок луны, похожий на ту смазанную точечку как-бы-небесного-светила, что раз за разом вылезал на фотоснимках щелкающей вспышкой старинной мыльницы.

Телефон, всё так же зажатый в руке, тихонько тренькнул, выдавая новое сообщение неволей пробужденного ото сна Лорда.

«Нет. Не добрый.

Что за сны тебе снятся, юноша…?

Признаться, они меня беспокоят…

И нет, я не злюсь на тебя.

Наоборот!

Мой цветок впервые решился написать мне сам, так с чего бы мне злиться?

Если бы обстоятельства располагали — я бы обязательно отпраздновал этот незабвенный момент».

Алоис подумал, пожевал треснувшую губу. Что ответить на это — было непонятно, а ведь ответить что-нибудь хотелось.

Прогоняя семь мыслей за секунду и морщась от вползающего в уши ледяного ветра, он искренне задумался над этим вот нерешаемым вопросом, когда телефон запульсировал снова:

«Мне кажется, я кожей ощущаю, как ты волнуешься, малыш.

Почему?

Что-то стряслось?

Что-то, по вине чего ты и не можешь спокойно спать?»

Глупый самонадеянный Лорд, одетый в мальчишеском воображении в черный фрак с белой бабочкой, вновь вытворял эти дешевые фокусы в духе жеманного шарлатана-Копперфильда, заставляя поверить, будто всё-всё на свете знает, хотя на самом деле не знает-то ни черта, но…

Но…

«Сегодня сдавать эту хренову курсовую…»

Телефон порядком нервировал, сообщения писались до нелепого медленно, приходили и доходили еще в два раза медленней, и Алоис рассеянно обдумывал, что как здорово было бы, наверное, просто говорить с Тики, просто отвечать и просто слушать, не мучаясь всеми этими оборванными словами-фразами, ломающимися аппаратами или перекушенным крысой кабелем…

В ожидании ответных строк он поставил на газовый огонь чайник, уселся с ногами на табуретку и, придвинувшись ближе к холодящему окну, принялся высматривать в черноте очертания разодетого в нижнее белье смущенного города, прикрывающегося ветками лысых деревьев.

«А я ведь совсем позабыл…

И как?

Ты справился с ней?

У тебя есть, что показать?»

Юноша честно призадумался.

Что показать, конечно, было. А вот что почитать…

Лучше никому этого кошмара не читать: ни им, ни ему самому.

Примерно так он Штерну и написал, а потом, поразмыслив еще с немного, добавил вторым сообщением в довесок — всё равно денег на счету уже было столько, что тоже в скором времени обещало посыпаться через переполненные щели:

«Если они её примут и отвяжутся от меня, я даже подниму твою чертову трубку. Если…

Если снова захочешь позвонить».

Наверное, это всё уродливая кривая луна, засунутая на ночную декорацию такими же уродливыми карликами на стремянках, заставляла его говорить подобное и в гложущих пожеланиях признаваться.

Или проснувшееся ощущение всей той нелицензионной версии жизни, которую он изо дня в день проживал.

Или, может, странное снежное предчувствие близкого апноэ — когда дыхание берет и просто обрывается во сне, и кривобокая луна, с восседающим на той Лордом, уже никогда больше не потревожит взгляда смазанным кисельным светом.

Наверное, это всё они, всё их рук-лап дело…

А еще, тоже возможно, во всём было виновато дикое безумное одиночество, приходящее после того, как собака приучалась быть ручной и не хотела, не могла уже трястись на помойке, цепляясь к каждой, хоть сколько-то похожей на хозяйскую, ноге.

«В таком случае я буду молиться всем небесным ангелам, чтоб у тебя всё получилось и всё тебе зачли, мой цветок…

Хотя…

Быть может, мы могли бы и сейчас сыграть в замечательнейшую игру воображения, в которой у юноши и без того уже всё вышло, м-м-м?

И теперь он — совершенно свободен, а значит, у него есть минутка для маленького невинного разговора…

Что скажешь на это, малыш?

Разве же настроение и небеса за окнами не располагают?»

Чокнутые спрессованные луны и голубые марсианские зори творили такие же чокнутые вещи, и искушение стало как никогда высоким, как никогда острым, как никогда…

Просто как никогда.

Но всё же Алоис был Алоисом.

И Алоис этот, стиснув зубы и сжав в дрожащем кулаке такое же дрожащее собственное сердце, лишь поджал губы, отодвигая слишком опасный телефон от себя подальше, чтобы…

Чтобы, господи, не соблазнял.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Ближе к злополучным одиннадцати, до которых он дожил лишь посредством чуда с желтыми кошачьими глазами, что непрерывно писало ему, стараясь отвлекать на самые безумные, самые невинные и повинные темы, Алоис преодолевал последние улицы, разделяющие его с университетом, приобретшим очертания особняка ужасов под пером Гильермо дель Торо — он явственно видел и черные роковые шпили, и морды Франкенштейновых монстров, и красные кровавые руки, торчащие из-под земли вместо деревьев.

Машины и автобусы лениво планировали по узким трассам, поднимая стены замерзшего, наконец, снега; впрочем, замерз не только снег, но и сам юноша, который уже давно и постыдно стучал зубами, чихал, хрипел больным горлом и мучился раздирающим глотку кашлем.

Он никогда не имел возможности остаться в доме в те дни, когда его всё-таки — раз в два года — навещала какая-нибудь болезнь. И не то чтобы он хотел, и не то чтобы не знал, что с подцепленной хворью в кроватях сидят одни слабаки да тряпки, но иногда…

Иногда хотелось.

Хотя бы попробовать.

Город между тем, под пагубным обществом разъезжающего в кармане господина Звездочета, приобретал совершенно иные краски и формы, иАлоис, очумело таращась по сторонам, встречал опошлившиеся за ночь фонари, что, сладострастно постанывая, снимали с улиц черные шелковые чулки.

С другой стороны дороги устраивали ритуальный променад молчаливые типы в красных шапочках-ермолках, набирающие новых членов в эти свои сплошь дебильные секты, а в остальных местах, до которых хватало глаз дотянуться…

В остальных местах, страдая веселой энцефалограммой, предметы, кустарники, урны и кошки играли в хиппующий планкинг — еще одно новомодное чокнутое течение.

Сраные вещи и сраные животные лежали на животах, вытянув неподвижно лапы, и лежали не где-то там, а под самыми ненормальными углами, в самых замызганных и двинутых позах: сорванная статуя Мадонны на мусорной урне, деревянный опенок под витриной магазина мужской одежды, жирный рычащий кот под деревянной крышей голубиного домика с насыпанными крошками.

Алоис таращился на них, Алоис хлопал ресницами и тут же старательно отводил взгляд…

И аб-со-лют-но не понимал, что происходит и что случилось с рехнувшимся городом по случаю скорого прибытия Рождества, должного вот-вот нагрянуть.

Может, конечно, всё дело было и впрямь в Тики Штерне, излучающем какую-то особенную ауру пошлого разложения всеобщей сущности, но…

Но, как бы там ни было, всё это перестало иметь хоть какое-то значение, когда юноша, стискивая зубы, смял взмахами болезненных шагов закончившиеся версты улиц, протек мимо заледеневшего фонтанчика, лениво подумав об участи пущенных на «холодец» рыбок, взлетел по ступенькам и, крепче сжимая телефон и черную папку со сраными бумажками, приоткрыл стеклянную дверь, погружаясь в средоточие ненавистных запахов деревянной пыли да притворяющихся диккенсовых улыбок.

Было нервно.

Было настолько нервно, что Алоис едва ли мог справиться с собственным телом.

Он потоптался ни нижнем этаже, окинув злостным взглядом и бабку-ключницу, попутно выполняющую роль уборщицы, и мутное зеркало, над которым неусыпно болталась камера наблюдения: гребаный директор — старый маразматик с обвисшими яйцами — понатыкал такие везде, и теперь, распивая на четвертом этаже глинтвейн, грея разваливающиеся кости у каминного огня, дрочил на сраных девок, безразлично прихорашивающихся перед кусками обмусоленных стекляшек.

Камеры торчали тут как пни на просеке, и если остальные давно привыкли, то Блум раз за разом крысился, супился, корчил гримасы и загнанной каруселью думал, что нужно об этом вот бедламнике непременно рассказать Тики, но…

Отчего-то забывал.

Он вообще обо всём забывал, едва только успевал вырваться обратно на свободу.

На втором этаже юноша побродил по накрытому ширмой из комнатных растений тайному алькову, примостившему два стареньких компьютера, три кресла, пуфики для студенческого отдыха и груду красных шкур-ковров, при чужой ходьбе кашляющих гипсовой пылью. На стенах висели аппликации-гербарии, убранные в простенькие фанерные рамки, и Алоис, морщась, вспоминал, что каждый год в этом месте начинался с подобного дурдома — нарисуй-слепи-порви, ибо креатив, ибо творческий потенциал, ибо просто надо, а со своими хотениями и возмущениями иди в задницу.

Он не спешил идти наверх, где наверняка столпились уже все остальные, он шатался по иным этажам до последней точки, и лишь потом, покосившись в нерешительности на телефон, перебив грохот психованного сердца и поглубже запахнувшись в воротник, поплелся дальше, на роковой третий этаж, давно обращенный в своеобразную аудиторию — ряды стульев, стеклянные да дубовые двери, пустые аквариумы, анатомические игрушки-черепки и сборища скрученных бумажных рулонов во всех возможных местах.

Те, кого видеть так не хотелось, торчали на передних рядах обитых войлоком сидений, и Алоис, из рук вон плохо игнорируя прицепившиеся взгляды, уселся в самом конце, сложив ногу на ногу и обратив гробовой доской занывшую спину.

Поерзав, посомневавшись, всё-таки не удержался, достал телефон, набрал непослушными пальцами:

«Я на месте.

Интернирование началось.

Здешние придурки всем своим сучьим видом распевают «хорст вессель» и безнадежно злят».

Ощущение было таким, будто Тики всё это время сидел на телефоне, попутно отрастив дополнительную пару рук, а заодно и подчинив себе все правила далекой связи — ответное сообщение пришло настолько быстро, что юноша даже дрогнул.

«Ох, держись, малыш…

Я знаю, что мои слова так же полезны, как и валерьянка в случае Джека Потрошителя, но я хотя бы с тобой.

Надеюсь, это что-то да значит.

В любом случае помни, что это всё не имеет значения.

Всё равно я тебя однажды — как только ты прекратишь упрямиться — заберу к себе, и обо всех учебах да прочих социально-казарменных выгулах придется позабыть, Beau».

Обычно Алоис на подобные заявления петушился, обычно огрызался и швырялся ноутбуками-телефонами, пока те не превращались в груду изжитых обожженных чипов, но сейчас отчего-то даже не рассердился, даже не фыркнул, даже не подумал окрыситься, вместо этого прикладывая все силы лишь на то, чтобы стереть с лица непрошеную улыбку.

Ему стало хорошо.

Ему стало настолько хорошо, что окружившие люди обернулись вдруг восковыми изваяниями под рукой той самой Мари Гроссхольм, должной укатывать такие вот реликты в сеть веселеньких музеев-Тюссо.

По углам забегали стержни астролябий и разрослись корни редкой скалистой розы, а потом…

Потом главная дубовая дверь, скрипнувшая голосами умирающих альбатросов — дурной знак, любой моряк об этом расскажет, — разразилась громом одного-единственного про́клятого имени, разом вырвавшего холодный ковровый пол из-под таких же холодных мокрых ног вызванного на эшафот подростка:

— Алоис Блум, прошу вас входить.

========== Разговор шестой. Weihnachtslied ==========

«Мы договаривались, что ты поведаешь мне обо всём сам, я знаю, но…

Я больше просто не могу ждать, юноша.

Как всё прошло?

И, что самое главное, с тобой всё в порядке?»

Алоис, слепо таращащийся в дисплей, шмыгнул носом и со всей силы прикусил от обиды и долбящейся в сердце истерики губы, протекшие приторным соленым вкусом на подбородок и лопатку языка.

Как бледный пиксель на фоне запущенной и пожранной вирусом программы, он тащился по петляющим улицам, пробиваясь через заваленный по горло снегом день, стискивал в дрожащих пальцах телефон и не находил в себе способности ни промолчать, ни ответить.

«Юноша… мальчик мой…

Ты понимаешь, что заставляешь меня сходить с ума?

Прошу, пощади мои нервы.

Скажи же хоть что-нибудь!»

Алоис бы хотел, Алоис искренне да отчаянно нуждался, но…

Но…

Будь проклят тот, кто дал ему его имя. Будь проклят тот, кто создал его такого вообще!

Мимо сновали пестрые и ватные чудаки-инопланетяне, повылезавшие со страниц Жюльверновских книг: эти, созидающие, носились по улицам, подставляли каждому прохожему под нос картонную коробку для подаяний, кричали о бедных детях и собаках, размахивая желтым призывным колокольчиком.

Коробка прошлась и перед носом Блума, но, грубо отбитая, лишь звякнула секундными монетами да одной-двумя пятиевровыми купюрами — лис в фетровой шляпе, навострив хвост и усы, укоризненно покачал головой, ставя в бланке напротив и без того ненавистного имени очередную отрицательную галку.

У Алоиса не было денег, у Алоиса не было ничего, и пошли бы они все на хер со своей раздачей милостыни птицам, оленям, шоколадным бомжам и хрен знает кому еще!

Мальчишка злился, мальчишка рыдал, ковылял сквозь снег, смешанный с песком и солью, и проклинал всех и вся, с глупой детской надеждой уповая натолкнуться на выход, на спятившее самотканное чудо…

Но в силу того, что это самое чудо он оголтело да самоубийственно отталкивал прочь, надеяться было бесполезно, и распевающая гимны зондеркоманда продолжала подталкивать в спину, заставляя ускорять сбивающийся метелистый шаг.

Чуть погодя, так и не добившись письменного ответа, зазвонил телефон — глухой вибрацией в кулаке, нервным током по сотряхнувшимся жилам.

Тики мучился, Тики рвал и бесился, Тики, кажется, действительно боялся его потерять или упустить в безликой черной толчее…

И у Блума хватило смелости лишь на то, чтобы на секунду принять пьянящий входящий вызов, но не успеть даже услышать, не успеть ничего, кроме как тут же отключить тот обратно, в неистовстве замотав одурманенной головой.

Он не мог, не мог он взять и…

Не мог!

«Я всё провалил, — дрожащими пальцами, скрученными болью, застывшей сыростью и холодом, кое-как набрал он. — Напишу тебе позже. Извини за это. Мне надо тащиться отчитываться за это свое блядское по всем пунктам поведение, как они его назвали».

Сообщение задумалось, поволновалось на сетевых волнах, но всё-таки — иначе и хренов телефон полетел бы под колеса месящих грязь железяк — отправилось в плавание, донося до несчастного адресата соленое послание в запечатанной зеленой бутылке.

Алоис, утерев кулаком нос, чихнул.

Сглотнул засевшую в горле ангинную боль.

Почувствовал, как ему отчего-то становится до невозможного жарко, будто отколовшемуся куску планетарного Марса, облученному радиационной бомбардировкой прибывшего порезвиться космического судна.

Ему исступленно хотелось увидеть прежнюю осень в полусвете уютных домашних стекол, но заместо неё он видел приглашающие вывески похоронных бюро, агентств по изготовлению могильных плит и надгробных мемориалов. Заместо того, чтобы слышать привычную бессмысленную ерунду о том, что некто опять изменил яблочной шарлотке с лимонным пирогом — слышал шепотки лежащей у ног зимы, предрекающей, что в её угодьях скоро кто-то умрет, потому что снегу нужна жертва, потому что рябина не красная, а кровавая, и потому что…

Потому что то, что нёс в себе дикий бледный мальчишка с дикими мокрыми глазами, нельзя было сказать ни в сказке, ни по ночному каналу для мечтающих совсем о другом людей.

Потому что шайтановым детенышам с разрезом вскрытой угасающей души нельзя так долго оставаться неприкаянными.

Потому что те, кто не принимают случившиеся чудеса, в конце концов лишаются и всего остального, ненароком задетого тоскливым дыханием умирающего за ненадобностью грустного чуда.

И это — правило большого взрослого мира, допрыгавшийся и долаявшийся несмышленый щенок.

Это — закон всякой болезни, встречаемой на омытой леденью беспризорной улице.

Это отныне — избранная тобою и для тебя жизнь.

Паучья сеточка-связь в пространстве взрослых реалий работала быстро, ладно и по пересчитанным спицами платным секундам, с наслаждением топча и подчиняя тех, кто взрослым по меркам жестоких всевидящих пауков — еще или вообще — не являлся.

В одно мгновение Алоис, невменяемо восседающий на верхушке горной лунной гряды Гейла и отрешенно любующийся иллюзорным черным небом, в котором догорали последние отблески гвоздичного заката, а над дальними пиками крутилась да пульсировала единственная звездочка, воспевающая гимн: — «Люди, я ваш единственный дом!» — вдруг очутился в сердцевине этой самой паутины, раздавленный и пронизанный прошедшимися вдоль и поперек каблуками.

Оказалось, что он завалил чертову сессию даже до того, как переступил порог неодобрительно лупящего глазницы университета: перепутал все даты, пропустил успевшие отгреметь экзамены, не догнал необходимого количества четко выверенных и отмеренных страниц. Выслушал на повышенных тонах, что если не смог справиться сейчас, то и подавно не справится в конце года, когда к первой части курсовой прибавится вторая, создавая единого двухкостного монстра из сшитых и перешитых многолистников.

Продолжал, будто не осознавая, в какую передрягу угодил, грубить, продолжал огрызаться и нисколько, ни разу не раскаивался, пусть и уровень отшвырнутой на преподавательский стол работы походил на неудавшуюся злую шутку.

Его спросили о том, кто такие «чертов Лорд», «Тики Штерн» и «господин Звездочет» и почему их имена время от времени мелькали на испачканных белых страницах. Почему в его так называемой работе не было ни чувств, ни мыслей, ни стремлений, ни попытки хоть к чему-нибудь прийти и хоть что-нибудь доказать.

Его спросили, почему он не выглядел опечаленным своей неудачей, почему глаза его оставались пусты, а на лице и в поступках не промелькнуло ни тени желания исправить оплошность и раскаяться в богохульственном поведении.

С полтора часа ему объясняли и втирали, что таким, как он, жить, конечно же, трудно, но в силу того, что рядом с ним не оказалось родителей, способных правильно указать расстановки этого мира, ему должно бы прислушаться к иным знающим людям.

К тем, кто старше.

К тем, кто опытнее.

К тем, кто однозначно лучше знает, что ему нужно, чтобы остаться на плаву и не утонуть в океане уносящих на дно ошибок.

…и как вот этим напыщенным идиотам и идиоткам было объяснить, что такой человек, пусть и непризнанный вслух, уже давным-давно существовал и без них?

Как было объяснить, что Лорд Тики Штерн сейчас рассмеялся бы им всем в лицо, забрал бы его, торжественно помахавшего вытянутым средним пальцем, и…

Всё дело было в чертовой простуде.

Всё дело было наверняка в ней.

Всё дело было в том, что Тики продолжал настойчиво писать, а Алоис продолжал уже не упрямиться, но просто таять. Сдавать. Сдаваться. Становиться мультипликационной зарисовкой костлявого голода, ксерокопированной тенью некогда живого человека.

Всё дело было в том, что галантные дамочки и брюхастые медведи с липовыми протезами скрипучей ноги не понимали, что ему нужны не их нотации, дабы стать хоть сколько-то годным — и живым — человеком, а банальный кусок жратвы и чашка горячего чая. Сраная теплая постель и возможность вернуться к тому, что еще умело приносить радость.

Ему нужно было это, только и исключительно это, чтобы вновь отрастить плавники и нырнуть под воду тем самым пятнистым восточным карпом в аквариуме повязавшего звездного человека, но…

Но, конечно же, объяснить этого скрупулезным раскормленным Симпсонам было нельзя.

Конечно же…

Нет.

Эти странные, но вроде бы логичные со всех сторон вещи понимал один лишь Тики…

Один лишь он.

С ним продолжали говорить, как с умалишенной нашкодившей собакой, на него продолжали орать, брызгая печеньем и слюной, и юноша обязательно наорал бы в ответ, обязательно выбесился бы и зашвырнул чужой идиотской вазочкой об стенку, если бы не то дурное состояние, в котором шла кругом голова, а тело хотело лишь одного — перегнуться и как следует наблевать.

Ему продолжали голосить о воистину важных вещах, ему шипели и внушали про негожую в приличном обществе содомию и нашумевший инцидент с Леоном, а Алоис думал, что придурки же, что настоящая содомия у него вовсе не с никчемной рыжей тряпкой, до которой уже и дела давно не было, а внутри.

В мозгах.

В сердце.

В заднице, если никто об этом не знал.

В которую он бы не отказался заполучить засаженный по яйца член чертового Лорда с пасхальных островов, чтобы тот трахал его до тех пор, пока не выбьет из башки всю лишнюю дурь, пока не подчинит себе и не превратит в верного злободневного добермана, принимающего одну только хозяйскую руку на вздыбленном матером загривке.

Вот где, черти и бляди, была истинная содомия!

И, кажется…

Кажется, если верить перекосившимся мордам и раскрывшимся ртам, погребальной тишине и угольному блеску монстрополисных глаз, он случайно — или не случайно, хер его разберешь — сообщил обо всём этом вслух.

После чего ухмыльнулся.

Оскалился…

А потом, покачнувшись и размыто припомнив о тонизирующих клецках из мяса бабочек и сваренном жирафами гоголь-моголе, всё-таки перегнулся через себя, раздвинул ноги и, получая перековерканное больное блаженство, с чувством проблевался, намертво изгадив дорогой лощеный коврик, на который ему даже не разрешили наступать, ядовито-желтым желудочным соком, перемешанным со сгустками крови и недавним реликтовым чаем.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

«Я наблевал им на ковер… — задумчиво набрал Алоис. Поразмышлял немного, пощурился и, припоминая недавний монолог, не видя ни единой причины, почему не может сказать того, что сказать хотелось, взял и дописал остальное, как никогда пылкое и откровенное: — «А еще я сказал, что гребаный Леон никакой не содомит. Что это ты содомит. И я тоже, получается. И что я хочу, чтобы ты меня трахнул. Жаль, не додумался уточнить, что не отказался бы устроить это прямо у них на глазах… Ты ведь всё равно извращенец, господин Лорд? Так что, думаю, без проблем бы справился…»

Написав это и отправив, юноша довольно ухмыльнулся. Похлопал глазами, перед которыми всё расплывалось и крутилось веселой детской игрушкой с оторванными от голов трупами трехногих лошадей, и решил, что было ему не столько плохо, сколько… странно.

Экзистенциональные страхи, преследующие стаей старых головоногих бабок, куда-то отползли, подевались, забились в люки канализаций и под корки баклажановых цветочных горшков, проглядывающих через низкие стеклянные окна.

Внутри, в теле, закрывались с грохотом двери — отрезалось утро, а неунывающий протабаченный электропастух с кучерявой головой и лицом того самого русского Пушкина бродил по венозным долам, воспевая стихи о том, что мальчику с цветочным именем стоит остерегаться закатанных рукавов и отражающих диафрагм.

Алоис не очень его понимал, но и не переживал по этому поводу тоже — он уже и так слишком давно в своей жизни ничего не понимал.

Сейчас оставалось важным лишь то, что Тики по прежнему не отвечал, а юноше, вопреки уверенности, что страхи прошли стороной, очень не хотелось оставаться одному…

Хотя бы по той простой причине, что ему было совсем некуда идти и совсем нечего делать — в одолженную квартиру он возвращаться не собирался, прекрасно зная, что именно туда за ним и придут повязывать и уводить в сраный Биркенау, откуда он и так еле-еле вырвался.

Мальчик нервничал всё больше, елозил на заднице по покрытой льдом ступеньке, почти выл и почти стонал от бессилия…

И когда кое-как собрался с духом написать еще раз, чертовый телефон решил позвонить.

Снова, снова и снова — долгими вибрирующими гудками, надрывным опасным напряжением, отражающимся в ушах военнопрекрасным гулом.

Алоис хотел, кошмарно хотел плюнуть, нажать на заветную зеленую кнопку и ответить, но…

Но поэтому, наверное, и сбросил, отрезал, отнекался, отшатнулся, оборвал.

Грызясь раздраженным смятением из-за того, что дурной Лорд с какого-то перепуга не мог взять и написать ему пару обыкновенных печатных слов, полез мучить расплывающиеся буквы сам.

«Ты какого хрена продолжаешь это вытворять…?!

Ответь.

Ответь мне нормально!

И немедленно.

Мне погано торчать тут одному…

А по городу, кажется, шатаются эти… восставшие мессиры-Гитлеры…

Я не пойду обратно в лагерь…

И без того жарко.

Спать хочется.

И жрать.

Я решил, что подамся в бега, всё равно в той блядской квартире ничего не держит, пусть подавятся.

Жалко только, что тоже не успел им там на память костер развести…

Очень располагает…

Блядь!

Нефиг было лиса останавливать».

Ему было душно, настолько душно, что, не додумавшись ни до чего лучшего, он потянулся за застежкой куртки. Мазнул той вниз, чувствуя, как под сомнительное тепло тут же забирается хитрющий колкий воздух, холодящий взмокшую кожу.

Дышать было трудно, дышать получалось через раз и через рот, и когда лёгкие попытались взбрыкнуть и отказать — мальчишка вспомнил, что можно дышать и через раскрытые окна.

Как-нибудь.

Если только эти окна для начала просверлить.

Телефон вновь зазвонил — злостно, настойчиво, пригибая к земле своим грузом и как будто крича, как будто рыча сумасшедшее, пропитавшее каждый вечерний отзвук:

«Я имею полное право на твои пальцы. Я имею полное право на тебя всего. Так возьми же эту чертову трубку!»

Алоис с этим и не спорил, Алоис принимал и понимал, что еще как имеет, этот безумствующий Тики Штерн…

Всё он имеет и всё будет иметь, если продолжит вот так же настойчиво стучаться в выбитые стекла, но…

Но звонок, конечно же, сбросил.

Впрочем, испытав прилив внезапного бешенства, опять пополз набирать хреново сообщение — одно из тех, которые всё равно как будто никто не читал. Хотя…

Наверное, всё-таки читал.

Ведь читал же…?

«Иди на хрен, Тики…

Ты разучился писать?

Пальцами шевелить?

Читать тупые блядские буковки?

Иди на хрен.

Тут темно. И паршиво. И ты тоже вот… непонятно где шляешься…»

Юноша не привык, чтобы господин Лорд его игнорировал. Не привык настолько и не хотел привыкать тоже настолько, что, пропуская звонок за звонком — один, второй, третий, четвертый, сплошь слившиеся в единую музыку, приставленную к виску, — вдруг, неосознанно для самого себя, потянулся и…

И нажал на кнопку принятия вызова.

Наверное, он понимал, что иначе сойдет с ума.

Наверное, чувствовал, что иначе скоро подохнет — волк, который спал в душе, отчаянно не хотел ложиться в сырую землю, но и выживать, отбившись от вожака, не умел.

Сначала его обдала тишина — трезвонная, взволнованная, наполненная трепещущим сакральным недоверием.

А затем там…

Там…

На ином конце несуществующего провода, на изнанке отзеркаленного мира, чуть приводя в позабытую трезвость и даже сбивая жар…

Прозвучал голос.

Его голос.

Охрипший.

Встревоженно-напряженный, будто рвущийся по стружкам-проволокам стальной канат.

Бархатистый и растянутый на причудливый французский говор, хоть никаким французом Тики Штерн и не был.

Голос.

Голос, голос, чертов-чертов-чертов голос, который…

Который…

— Малыш…? Ты меня слышишь, малыш…?

Так легко и так просто говорил с ним.

Алоис, приготовившийся от звуков этого голоса умереть, закусил губы, скребнул сломавшимися ногтями по льду, жмурясь от болезненного холода, пожирающего уже и глазные яблоки-боярышники.

Чувствуя себя живой скульптурой в стиле Ню, отлучился чем-то незримым от тела, потерял бренный человечий вес и полетел куском фанеры над Лондоном-Парижем-Тарту, выбивая ввысь искусственные солнечные искры.

Существо его оживало, существо его билось, избавлялось от охватившей девятью лапами Зимы, возвращая глупого мальчика Кая в руки упрямой Герде, скинувшей северные шубы да оказавшейся вовсе не девочкой, а ласковым разбойничьим королем.

— Малыш… Да скажи ты хоть что-нибудь, чтобы я знал, что ты меня слышишь!

Голос волновался, голос почти кричал, и нечто невидимое, пробудившееся в эту вот каннибальную сочельную ночь призраком рыжего фетрового лиса, шепнуло на застуженное Алоисово ухо:

«Поверти третью ручку справа от себя — и обязательно что-нибудь случится».

Никакой ручки рядом не было, ничего вообще не было, но юноша покрутил, юноша постарался…

И, прижимаясь спиной к заиндевелой стенной кладке, сползая обессиленным балластом вниз, разлепил губы да вытолкнул севшим надрывающимся голосом свое единственное:

— Слышу. Я… тебя слышу, чертов Лорд…

Тики по ту грань вселенной застыл, замер, на миг смолк, свыкаясь с новым осознанием, с новым ощущением долгожданного внутривенного колокольчика.

— Боюсь, сейчас не самое подходящее время говорить, насколько у тебя красивый голос, но…

— Но ты всё-таки сказал. Дурак, — беззлобно фыркнул Алоис. Фыркнул и понял, что ему вдруг легче, ему вдруг лучше, и сердце тоже попыталось проснуться, сердце тоже оборвало да остановило старую затяжную войну.

По ту сторону невидимых волн напряженно, но обнадеженно рассмеялись, обдали вскружившей голову, которая и без того продолжала вертеться на трупных яблочных лошадках, дрожью, и Алоис задышал чаще, Алоис судорожно облизнул губы и подумал, что готов прямо здесь и прямо сейчас…

Наверное, закончиться.

Это же так называлось, да?

Закончиться непроходимо дурным, шальным, холодным, больным и голодным, но зато впервые настолько искренне счастливым.

И Лорд вот…

Лорд…

Несмотря на накрученную уверенность, что с тем будет адски трудно, что даже рта раскрыть не получится, юноша почувствовал, что говорить с ним может. Потому что… потому что и так ведь говорил — много, давно, долго. Потому что и так слышал его слова в своей голове, потому что и так…

Жил лишь ожиданием этого невозможного момента с запахом олеандра, которого, как по глупости и упрямости считал, никогда-никогда не дождется.

— Где ты сейчас, мальчик? Я безумно хочу узнать, что у тебя произошло, но это еще успеется. Я не собираюсь отговаривать тебя от побегов, я не собираюсь отговаривать тебя ни от чего, только… Только скажи мне, где тебя найти, Beau. Прошу тебя. Если ты откажешь мне и в этот раз… Что, черт возьми, ты станешь делать тогда?!

Алоис чувствовал, что Тики злился. Хотя…

Теперь уже даже не чувствовал, а слышал её, эту всепоглощающую перепуганную злость, этот стальной и снежный рык в хриплом голосе, этот гнев, медленно заполняющий каждую его дрожащую клетку. А вместе с тем…

Вместе с тем слышал и мягкость. И мольбу. И одурманивающее терпение, шапкой стоящего на коленях циркача застывшее на аркадах покрытых пурпуром гор.

Он слышал и вроде бы ни за что не собирался соглашаться, вроде бы ни за что не собирался признавать перед собой, что так хочет согласиться, но…

Но рождественский лисий лай продолжал напевать на ухо позабытую песнь о том, что смерть не станет щадить красоты, и о том, что огонь в теле, плавящий самые кости — это дурной знак, особенно когда вечерние фонари разгорались всё ярче и ярче, а краснокирпичный дом, под подножием которого он сперва присел, а теперь и фактически прилег, не укроет от начавшего спускаться синей пропастью неба.

Еще он тявкал что-то том, что видеть в проплывающих мимо елках сплошь чокнутые краски навроде маджента или банановой кислоты — тоже знак нехороший, дурной. Непригодный для выживания моветон.

И о том, что скудный убогий мир лишен замечательнейшей возможности перенестись вместе с приютившей кирпичной кладкой прямиком туда, к сухим и теплым рукам сумасшедшего Шляпника-Лорда…

И о том…

О том…

О том, что новоиспеченный Гамельнский Крысолов так или иначе однажды придет и заберет причитающееся, получит то, что получить захочет. Так может…

Может, стоит подарить ему себя живым, а не безвольным да безмолвным мешком омертвленных меловых костей, и пусть зажгутся огни трижды чертового немецкого киднеппинга?

— Не знаю… — сдавленно прохрипел обескураженный, мало что соображающий Алоис, против воли исходясь в трубку глухим сиплым кашлем. — Я… я, черт…

— Что с тобой…? Что с тобой творится, дьявол?! Ты до чего себя довел, маленький идиот?!

— Не знаю… Сказал же, что не знаю я! — юноша поморщился, протер ребром свободной ладони слёзы, поспешно сплюнул набежавшее в рот желтое, горькое и мерзкое. — Простыл немного, наверное…

— Это не похоже на простуду… Это… Черт… Где ты находишься, Алоис? Ты можешь мне это сказать?

Алоис промолчал, прокусил внутреннюю сторону щеки. С отвращением глотнул соленой кожной крови.

— Ты у себя дома?

— Нет. Я же сказал, что больше туда не сунусь. Нет у меня никакого сраного дома, ясно тебе? И не было никогда…

— Тогда где?! Прекрати уже сводить меня с ума и ответь нормально!

Мальчик не хотел отвечать, не хотел сдавать последней проигранной позиции, но, облизнув трескающийся окровавленный рот, всё-таки выдохнул, расплывающимся взглядом смотря, как по улице длинной-длинной чередой проплывают загадочные гвинейские протестанты.

— На улице, если в общем и целом. А так — хрен знает. Здесь огромный фонарь стоит, собаки на него ссут постоянно, красный дом вот еще и… снег. Много снега. И какие-то придурки ряженые то и дело расхаживают…

Кажется, терпение Штерна возгорелось, вспыхнуло да распалось, сложившись в дотлевающий кометный саркофаг.

— Город! — рявкнул он. — Назови мне город и улицу! Быстро!

Алоис нахмурился. Ударил каблуком ботинка по заледеневшей ступени, отбивая от той осколки тоненького серенького стекла. Тряхнул пытающейся выключиться головой, но глаза послушно поднял, силясь прочесть мелкие белесые буковки на приторно-синем фоне ближайшей таблички…

— Франкфурт-на-Одере… — сдавленным всхлипом отдающегося в лапы Неизвестного смертника прошептал он. — Это город. А улица… Гумбольдштрассе десять…

Он лепетал, выжимал из сердца разрывные холостые звуки, но всё равно…

Всё равно где-то там — глубоко-глубоко и далеко-далеко — понимал, что ничего не получится. Что всё это — еще один болезненный и больной сон, шизофреничная театральная постановка загнанного на край пропасти организма, что Тики Штерн не поедет к нему, что вообще никакого Тики Штерна нет, и что даже если всё же есть…

Даже если всё же…

— Пройдет хренова туча времени, прежде чем ты доберешься до Германии, понятно, Ваше Светлейшество? Хренова туча времени, и я вряд ли здесь…

— Нет, мальчик… — по ту сторону трубки послышался смех — пугающе веселый и просто… странный. Неправильный. Не такой, как бывает. Настораживающий до того, чтобы приподняться, опереться о левую руку и обдать угасающим взглядом мерклую округу, заросшую оборачивающимися через плечо прохожими. — Нет. Ты снова ошибаешься…

— С какого это… почему… в чём…?

Он не верил, он не понимал, но…

— В том, что мы с тобой, оказывается, живем почти что в одном городе, малыш. И уж точно — в одной стране.

Алоис…

Задохнулся.

Захлебнулся загрязненным талым снегом, стекшим по горлу вместе с кровавым привкусом рвоты и разбавленного перегноя.

Подскочил, стиснув зубы, чтобы только не простонать в улавливающую каждый его выдох трубку.

Вновь прижался спиной к стене, точно так же съезжая обратно…

— Я отлично знаю, где это. И больше не собираюсь позволять тебе бегать от меня по замучившему заколдованному кругу. Так что жди меня там, понял? Я приеду быстрее чем через пару часов. Жди меня на месте, драгоценный мой мальчишка.

Алоис хотел прокричать, проорать, провыть, остановить, наговорить вагон дерьма и тем самым как-нибудь предотвратить, тем самым…

Что-нибудь…

Хоть что-нибудь…

Но Лорд, перенимая правила игры в свои руки, без лишних слов отключил сраную трубку, оставляя такую же сраную автоматическую бабу вещать о том, что абонент выпал из реальности и умчался, соблазнительно подергивая выбившейся из-под килта левой коленкой, верхом на черных косматых грюнендалях в открытый вращающийся космос.

И абонент этот самый, если верить её насмехающимся перековерканным словам, ехал прямиком…

Сюда.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Пусть Алоис и не думал, будто Тики взаправду возьмет и так просто приедет к нему, пусть и не доверился ни единому прозвучавшему слову, но отчего-то с каждой прошедшей секундой сердце его наливалось всё большей паникой, всё большим отчаяньем и всё большим предвкушающим нетерпением.

Нетерпением увидеть — страхом не дождаться.

Нетерпением услышать голос совсем близко и заглянуть в живые глаза — страхом проснуться и узнать, что и голос, и глаза изначально не существовали и не были настоящими.

Чем дальше — тем меньше он соображал, и вскоре не мог уже с точной уверенностью сказать, звонил ли ему звездный Лорд, говорил ли с ним, обещал ли что-нибудь, или…

Или всё произошедшее оставалось на совести иллюзий и когнитивных расстройств, под жаром пожирающей простуды и изменившего направление бегущего мира.

Первые двадцать три минуты, растянувшиеся на двадцать три вечности, юноша томился на своем крохотном островке, растягивал на жевательную резинку собственную бездипломную душу, выстукивал каблуками приевшийся лисий танец.

Таращился на замедляющихся людей, угрожающе приобнажал клыки, оборачиваясь выброшенной дичалой дворнягой, что, избрав ночнушный угол, яростно тот охраняла, не пропуская в дом позади себя даже истинных хозяев, которые, впрочем, и не спешили показываться зверю на глаза.

Надгрызал кость то блекнущих, то вновь воспаляющихся галлюцинаций, поджимал хвост и дыбил загривок, провожая минорной мрачной тенью утекающие в никуда стрелковые обороты, а потом…

Потом получил первое за минувший страшный отрезок смс.

«Как ты, моя красота?

Движение застопорилось из-за проклятой пробки, но я уже в пути и скоро буду рядом.

Потерпи еще немножко.

И, очень-очень тебя прошу, никуда не убегай.

Оставайся там, где ты есть.

Пожалуйста.

Я не причиню тебе вреда, малыш».

Алоис, прочитавший и перечитавший набежавшие буквы с несколько раз, но так и не понявший, воспринимает их за реальность или же нет, умирая гребаным суицидальным мазохистом, который при этом ни за что не хотел умирать и просто от надвигающейся неизбежности перетрусил, отыскал в теле сомнительные вымученные силы подняться на ноги.

Покачнулся, пошатался туда и сюда, с трудом поймал равновесие, раскачался с пятки на носок, протер боковиной ладони слипающиеся обмороженные веки, выдыхая синими губами облака раздробленного колкого пара…

Было зверски холодно.

Было настолько зверски холодно, что, кажется, даже на промокшей от испарины челке появились серебристые стекольные подтеки сковавшего волосы инея.

Юноша уже не чувствовал своего тела, юноша не чувствовал ничего вообще, кроме заполняющей желудок пустоты, кроме полного ухода в пространство переиначенных сновидений, где сам он стал компьютерным килобайтом, сгустком блуждающей бесхозной энергии, что потерялась в той Сети, которой вдруг обернулся весь застывший матовый город.

Сердце жалобно поднывало, сердце мечтало встретить, мечтало увидеть, но в самом Алоисе не осталось ни веры, ни неверия, ничего: только бесцельное желание убежать от новой боли, когда окажется, что никакой Тики Штерн к нему не просто не приехал, а и изначально лишь игрался да водил за нос, исполняя прихоть наказывающих чуждых архангелов, клюющих серебряными шпагами, как старые голубиные наседки — головами.

Мальчик под этими мыслями скорчился, надавил пальцами на виски, вполголоса чертыхнулся…

Стараясь не позволять себе проснуться да передумать, засунул раскалывающийся дозывающейся мелодией телефон в карман, и, глядя строго под заплетающиеся ноги, хромающим шагом побрел прочь, черт знает куда и черт знает зачем, под бесконечные плакаты с десятилетними девочками на открытках и расхваленными инъекциями жидкого ботокса, обещающего втопить в мясо-кровь лишний сгусток славного химического сплава.

В одном из переулков, где фриковатый антураж как нельзя лучше подходил для призыва скиоманта-некрофила, Алоис остановился, устало и рассеянно осмотрелся.

На миг ему показалось, что место это отчасти знакомо, на миг — будто перевернутая урна, заваленная выпотрошенным мусором, обернулась дощатым гробом, внутри которого лежал безымянный хренов кадавр и, проявляя недовольство таким вот пренебрежительным захоронением, трупно да лениво шевелил ручонками, швыряя в воздух бумажки и пустые пакеты из-под горячей выпечки.

На миг мальчишке даже подумалось, что они совсем обнаглели, эти люди: сдохли — так и сдыхайте! Но нет, каждый второй восставал, каждый второй являлся сраным призраком лишь по той тупической причине, что его, видите ли, не так зарыли-сожгли-повесили.

Ему очень захотелось растолковать паршивому недопокойнику, что его же не сбросили в вонючую братскую могилу, что какая, господи, разница?! Помер — и помер, остался недееспособным куском подгнивающего мяса — так будь добр его покинуть, свалить на свои небеса или в свой трижды серный ад и торчать там, а кости-кишки пустить на корм собакам.

Что, обломится, что ли, хотя бы после смерти принести кому-нибудь пользу?

Алоис и сам не знал, отчего так разошелся, но, повинуясь схватившему за глотку порыву, подобрел к гробу, шатко ударил по тому ногой, попутно отбив занывшие под ботинком пальцы, пробормотал не ахти как дающуюся панихидную речь…

И запоздало сообразил, что вовсе никаким гробом его двинутое видение не было, а было и оставалось самой абсурдно-обыкновенной…

Всё той же сраной перевернутой урной.

То ли под происками белоглазой чуди, то ли просто так, потому что давно сошел с ума, он кисло передернулся, обложил себя матом, потряс по-пёсьи головой, ненадолго ловя вспышку просветления утопающего сознания…

Посредством которой уяснил, что находится не где-нибудь, а поблизости от этой своей квартиры, в загаженном проулке, огибающем ту стороной.

В чертовом мерзком проулке, к которому столь бесстыже и столь просяще понесли предательские лапы, напуганные поднявшимся морозом и принятым преждевременным решением податься в громкое Никуда да раз и навсегда изменить устоявшуюся злачную жизнь.

Осознание собственной никчемности и невозможности хоть сколько-то контролировать тело и мысли привело Алоиса в такое смятение, что, несмотря на лишающую мозгов болезнь и чумное бессилие, пригибающее к заснеженной земле, он развернулся, рассек воздух взметнувшейся следом полуночной гривой…

И, совершенно не ожидая увидеть того, кого увидел, встретился лицом к лицу со сраным…

Леоном.

Тот — тоже удивленный и тоже измотанный личными Фаустами да Мефистофелями — стоял, смотрел, хлопал зеленью странно выбивающихся из лютующего декабря радужек, пробуждая в стиснувшем кулаки мальчишке дичающее ощущение уносящего в третью параллель завихряющегося сюрреализма.

— Чего… уставился?! — вызывающе, хотя на вызов был способен мало, прохрипел Блум, стараясь задавить срывающийся с цепи позорный кашель. — Прекращай это нахер, пока по морде не получил! Меня бесит… когда на меня вот так… пялятся.

Внутри внезапно что-то сломалось, что-то покрылось седеющей пылью и сдвинулось с лунки заклинившего механизма, и юноша вдруг яснее ясного осознал, что в свете всех последних событий, в свете всего, что с ним случилось, он…

Он больше не страдал насчет этого рыжего придурка, больше не болел и не мучился.

Теперь, когда мироздание выгнало его пинком на улицу, когда подарило Тики Штерна — не важно, едущего сюда или нет, существующего в искалеченных снах или еще и в искалеченной реальности, — какой-то Леон — до нелепости обыденный мальчишка, мимоходом пересекший полосу задетой жизни — не значил ровным счетом ничего, но…

— Я… я искал тебя, Ал… — голос этого самого обыденного мальчишки подрагивал, неприятно скребясь по задутым и продутым ушам, а вот губы…

Губы с какого-то черта пытались…

Улыбаться.

Улыбка эта — виноватая, помятая, бездарно прикрытая провалившимся старанием её припрятать, задушить и скрыть — наотрез не вязалась со всем остальным, запутывалась в барахлящем сознании и заставляла бестолково и до пропащего глупо раззадориваться, вспыливать да дыбить шипящую статикой воображаемую шерсть.

— За каким… чертом? — набычившись, мрачно буркнул Алоис. — И сделай милость — не продырявь мне башку своим якобы несчастным взглядом. Пошел бы ты отсюда вообще, тупорылая рыжая скотина…

Скотина, однако, уходить явно не собиралась.

— А язык у тебя, оказывается, всё такой же сквернословный, да…? Но я… я просто слышал, что сегодня произошло, и…

Блум мгновенно подобрался и заострился в лице, поджилками предчувствуя надвигающееся неладное; в голове между тем встревоженно загудело, всплыло накормившими за день взбухшими впечатлениями, помнить о которых не хотелось до тошноты.

— И что? — серо да муторно рыкнул он. — Пришел поиграть в мать Терезу, что ли, и бедного меня пожалеть?

Алоис был уверен, что ни в какую точку не попал, но…

Куда-товсё же попал, потому что рыжая дрянь не стала ни отнекиваться, ни отрицать, а нагло, непробиваемо и с давящей на нервы улыбкой кивнула и…

Удумала, блядь, приблизиться: на шаг, на еще один шаг, на третий, на четвертый, на пятый…

Протянув порядком подрагивающую руку, вывернутую ладонью нараспашку в блудливом жесте растоптанного и наглухо отсутствующего доверия, выдохнула:

— Я… у меня никак не выходит прекратить думать о тебе, Ал. Я понимаю, я знаю, признаю́ я, что мне… нельзя, ни тогда было, ни сейчас подавно, мой дед, мой отец… Они никогда подобного не примут, оно им всю репутацию испортит, сколько раз они мне об этом твердили, но, Ал, Алоис, я… я… Я не могу вот так всё оставить, когда тебе даже некуда пойти. Я не играю в мать Терезу, я вообще ни во что не играю, я просто хочу… помочь…

Шестой шаг стал той — припорошенной до поры до времени песком да травой — пробудившейся миной, с которой у Алоиса рвануло картечной волной голову.

— Я знаю, я, честное слово, клянусь тебе, знаю, что… был не прав, что солгал тебе и предал тебя, но… Если ты простишь меня, если согласишься попробовать еще раз, я обещаю, что плюну на них, что как-нибудь смогу уговорить, поставить свои условия… Я что-нибудь придумаю, Ал, вот увидишь, только… Только не…

Это было худшее. Самое худшее, что рыжий ублюдок мог сказать.

И седьмой его шаг тоже был худшим из того, что он мог сделать, потому что если от вытянутой руки, почти дотронувшейся кончиками пальцев до ошпаренного лица, юноша лишь загнанно и брезгливо отшатнулся, то…

То от выпада следующего, уже откровенно попытавшегося его перехватить, пришел в паническую животную ярость.

Не рассчитывая оставшихся в теле возможностей и не думая ни о чём, кроме спасительной трупной галлюцинации с гробовой урной, стеной вставшей перед глазами, он сам налетел на не ожидавшего, наверное, Леона.

Сам врезал тому кулаком по морде, сам лягнул коленом под брюхо, сам вцепился промороженными до костей пальцами в шею, желая по-настоящему придушить, желая, чтобы весь сучий мир уже просто сдох и оставил его в покое.

Где-то на грани прожигаемого аффектом сознания Алоис смутно просек, что его тоже пытались поймать и повязать, его тоже старались стреножить и обезвредить; там же, прошив по нервам коротким болезненным импульсом, его, недопустимо слабого и измученного, действительно отшвырнули прочь, позволяя поздороваться взорвавшейся спиной со стеной.

Под ноги угодила та самая покойницкая помойка, подло укравшая остаточное равновесие; холодный кирпич встретился с разбившимся затылком, отозвался в висках рехнувшейся болью и дикой вколачивающейся пульсацией, перекрывшей сбойнувшее зрение липкой алой пеленой…

Когда Алоис разодрал глаза в следующий раз, тщетно пробуя подняться на невесть как успевшие подогнуться ноги, перед ним вырос Леон — распаленный, сумасшедший, лохматый, загрызенный собственной совестью и смешным сожалением о тех поступках, которые ему навязало трижды сраное многоуважительное общество.

— Тогда зачем… зачем ты мне пиздел… про свою чертову… учебу, блядь…? — по слогам выплюнул юноша, слизывая с губ подозрительное во всех отношениях ощущение протекающей крови. — Хотя понимаю… зачем… Твой дед — он же вроде тот самый… директор того блядушника… недобитого… откуда меня и выперли… ага…?

— Ага… только не надо… говорить о нём так…

Чужие руки коснулись шеи, чужие руки огладили содрогающиеся в кашле плечи и перетекли на щеки, принося вот только не предчувствие хоть сколько-то обволакивающего тепла, а жгучий льдивый смрад такого же льдивого бродячего сюжета.

— Да пошел ты… на хер… — Он мотнул головой, пытаясь стрясти доводящее до удушливого приступа неудобство. На непродолжительный миг справился и, вдохновленный и одновременно разбешенный, прошипел уже увереннее, тверже: — Сраный добрый дедушка не велел внучочку связываться с оборванцем из сраного недоброго приюта. Там блохи, там грязь, там мерзкие пидорасы. Они научат тебя дурному, например, как засовывать свою письку в немытую жопу уличного босяка! Внучочку нужно хорошее образование, внучочку нужны бабы, внучочку — флаг в руки и вперед в светлое будущее. Вот такое вот правдорубство, смешно… Только знал бы этот херов дед, что это именно его невъебенный внучочек на самом деле пидорас, который учит уличных босяков, как тем лучше раскорячиться, чтобы член пролез подальше в их грязную босячную жопу…

— Ал…! Прекрати!

— Что же ты, ебаный трусливый заяц, так расстраиваешь своего дедка? Или что, неужели хватило смелости признать хоть перед самим собой, кто ты таков есть, а, чертова тряпка?

Ощущение удара, принесшего выбившую свет и слух оглушенность, ворвалось в тело с такой скоростью и такой силой, что Алоису показалось, будто всё его существо распалось на молекулы, будто умерло и собралось заново уже кем-то другим — новым, вконец обезумевшим и просто каким-то…

Каким-то…

Он не знал, как это называется, но навстречу Леону не потянулся, а оголтело бросился, подсекая того резким выпадом сработавшей подножки. Почти уже навалился сверху, почти прожог хищными волчьими глазами дыру в уязвимой глотке, когда вдруг снова — ни черта не оправившийся и не поспевший увернуться — отлетел к блядской стенке, теряя последние капли воздуха.

Он хрипел, он хмело мотал головой и пытался сфокусировать расплывающееся зрение, пока чужие руки, обхватив за гриву волос, обездвиживали, опускались на грудь и живот, скользили по сведенным судорогой плечам.

Чертов Леон дышал часто и дробился перед глазами на три уродливых отражения, а Алоис…

Алоис, с кристальной трезвостью вспомнив вдруг то единственно-настоящее, в чём с какого-то хрена удумал усомниться, вскинул лицо и, оскалив пасть, гневно и злобно взревел, оглашая, кажется, этим вот призывно-прощальным воем все-все прилегающие окрестности:

— Вали ты к дьяволу, тварь! И убери немедленно от меня свои блядовы лапы! Извини, конечно, сраный дедушкин внучок, но моя задница — не твоего полета! Она…

— Полета моего, — это, последнее, было странным, было причудливым, было таким, как рокот бойницкого грома по весне, и…

И сказанным отнюдь не притихшим Леоном.

И ни разу не самим Алоисом.

А…

Тем бархатисто-певучим офранцуженным голосом, которого не могло существовать, который вовсе не говорил с ним ни по какому телефону — Алоис так и не определился, Алоис так и не поверил, Алоис с концами во всём этом запутался, — но почему-то…

Почему-то…

Существовал.

И был.

И…

Говорил.

Хватило одного движения подавшегося в сторону рыжего мальчишки, хватило одной попытки поднять разбитую голову и сощурить полуослепшие мокрые глаза, чтобы Блум увидел…

Увидел…

Его.

Высокого — да сколько же в тебе было роста, господин Звездочет…? — поджарого мужчину с гепардовыми желтыми глазами и кучерявой шевелюрой взъерошенных темных волос.

С тонкими ровными губами и внимательным, хищным, встревоженным, но безупречно красивым лицом.

С подрагивающими обнаженными пальцами и длинными ногами в черных обтягивающих брюках.

В длинном черном пальто и — сумасшедший безумец…! — с букетом скарлатно-алых роз в левой руке.

Он приехал слишком быстро, слишком невозможно быстро, отыскав там, где не должен был отыскать, и слишком…

Слишком…

Тебя всегда и во всём просто «слишком», страшный, странный, нужный до ломки и судороги взбалмошный Лорд Штерн.

Алоису казалось, что он прекратил дышать.

Алоису не показалось, и он действительно прекратил, о господи, дышать: застыл, замер, мазнул бесплодным беспомощным хрипом по вымороженной пустоте и подумал, что вот-вот подкосится, рухнет и умрет.

Там же он с сокрушающей ясностью осознал, что отвеченный звонок был настоящим, что договоренность о встрече была настоящей тоже, что он с неё постыдно сбежал, что сумасшедший пасхальный Лорд всё равно его нашел — как ищейка по запаху, как одержимый бес по оставленным фосфорным следам и крылатому небесному свечению.

— Что… ты… здесь… де… лаешь…? — не помня себя, пролепетал мальчишка, тщетно пытаясь унять тремор забившегося тела, сгруппироваться и хоть как-нибудь подняться на ноги, чтобы не встречать его — и без того покорителя и похитителя — таким вот беззащитным побитым щенком.

Лорд приподнял брови, нарисовал на губах подвижную, но опасную улыбку, спровоцированную чужим нежелательным присутствием; взгляд желтых глаз неторопливо вернулся к застывшему в непонимании Леону, предупреждая, что тому бы лучше убраться побыстрее, а иначе будет очень, очень и очень больно, хоть и против причинения этого самого «больно» господин Штерн ничего не имел.

— Приехал за тобой, разумеется, моя красота, — рыкнул — именно что рыкнул — продолжающий улыбаться Тики. — Я и не надеялся, будто ты останешься послушно дожидаться меня в назначенном месте, и вполне был готов к новому рауту наших с тобой излюбленных догонялок, но… Некоторый сюрприз ты мне всё-таки, как погляжу, подготовил. И как я мог в тебе сомневаться, удивительный мой инфант…? Так вы, юный джентльмен, стало быть, и есть тот, кто возомнил себя хозяином моего… прелестного Кота? Смею заверить — очень зря. Хозяин из нас двоих здесь только один, и это, спешу огорчить, не вы.

Алоис, до чертовщины уязвленный и пристыженный, но вместе с тем и до чертовщины же пьяный, до чертовщины счастливый, краем отслаивающегося сознания услышал, как перекошенный Леон что-то ответил, как принялся невесть что доказывать и хмуриться, прожигая цепкими взглядами тупнем сидящего рядом темноглазого мальчишку, как рассмеялся на все его слова и выпады Тики, чуть наклоняя к плечу кудлатую голову.

В переиначенном, переписанном, догорающем от волнения существе всплыла как никогда яркая, колдующим бубном отстукивающая мысль, что он впервые видел, впервые слышал, как смеялся этот человек по-настоящему, и сердце, обдав волной разгоряченной крови, громыхнуло, прильнуло к лицу и шее разжижающей плоть краской. Дыхание, вроде бы кое-как вернувшееся, мгновенно сбилось, руки внезапно отогрелись, низ живота свело томительной судорогой.

Не находя сил взять в толк, что происходит и к кому уже обращается напыщенный господин Лорд, выглядящий и ведущий себя и в самом деле как дворянский дворянин, юноша, опираясь о стену, ладони и непослушные ноги, не без труда поднялся, покачнулся, отряхнулся.

Обдал предупреждающим стальным оскалом дернувшегося было следом Леона…

А потом Лорд потянул за поводок, призывающее похлопал себя по колену, извернул в иной улыбке бархатные губы, и послушный прирученный пёс, поджав испуганный хвост, пошел к тому навстречу, чтобы с проделанными ломкими шагами глохнуть под ударами распирающего из нутра сердца, под потоком застрявшей в ушах крови, под дрожью в каждой расслоившейся клетке.

Алоис, боясь смотреть, боясь узнавать, боясь принимать на веру сплетающуюся и переплетающуюся реальность, опустил лицо, занавесил глаза длинной слепившейся челкой. Алоис медленно и валко чеканил растягивающиеся на мили метры, сжимал выбеленные хрупкие кулаки, вдыхал и захлебывался всё явственнее и явственнее разливающимся по округе запахом дорогого одеколона с примесью табака и кислой вишни.

Алоис…

Точно-точно заканчивался.

Сходил с ума.

Терял себя.

Остановившись тесно, перед, впритык и поддавшись припадочному смятению, не зная, как поднять глаз или куда отсюда деться, как принять и что сказать, при этом познавая новое беспокойное ощущение странной защищенности от паршивого жестокого мира, исходящее от этого вот человека, просто взял и, задержав вдох… уткнулся Тики лбом в плечо, потому что никуда выше всё равно, как оказалось, не доставал.

Отгремела секунда, вторая, третья, по крови поползли бешеные неизвестные потоки, в горле застряла непривычная слабая сладость, тело превратилось в сплошной комок замкнувшегося напряжения…

Когда вдруг рука Лорда поднялась, обхватила его поперек спины, резким движением заставляя втиснуться в твердую-твердую грудину со всей той силой, от которой тело снова и снова распадалось на уходящие в небытие отпущенные частицы.

Алоис не хотел вырываться, Алоис хотел остаться так навсегда, просто ладони сами уперлись в чужую грудь, а тело само забилось, вскидывая, наконец, голову, чтобы увидеть его взгляд — пагубный, трижды, о боже, пагубный… — когда всё та же чужая — не чужая, ни разу, нет… — рука поднялась выше и, требовательно надавив ему на затылок, заставила вернуться лицом к плечу, вдыхая всё новые и новые накрывающие запахи.

Еще несколькими секундными обрезками позже чужой-знакомый голос, наклонившись вместе с самим Лордом, обдал мальчишеское ухо болезненно-убивающим шепотом, умело и с порога пробуждающим и желания, и мурашки, и десятки тех запретных, тех рвущих рассудок таинств, что мучили их обоих долгие-долгие ночь за ночью:

— Вот так, вот так, хороший мой мальчик… Мой чудесный послушный мальчик… Я наконец-то поймал тебя. И больше… — Чужая-не-чужая рука ухватилась за корни волос, заставляя покорно принявшего ошейник юношу вскинуться, встретиться с опасными глазами хищника, моментально пригвоздившими к поплывшему под ногами месту. — Больше никуда тебя не отпущу. Ни за что. Ни на шаг, мой ангел. — Чужие-не-чужие губы, доводя до безумия и так и не позволяя прийти в себя, накрыли губы пронизанного до пропащей жилки Алоиса, срывая с тех влажный поверхностный поцелуй. Отстранились. Сомкнулись на горящем лбу, мазнули по перепутанной челке… — А сейчас, моя долгожданная радость, мы поедем с тобой… домой.

…и Алоис не успел ни пошевелиться, ни очнуться, когда его плечи вдруг накрыло дымчато-табачное длинное пальто, пропитанное завораживающими жадными ароматами, а в руки сверзился букет таких небывалых, таких почему-то тяжелых и таких…

Таких…

Его роз, алчно принятых крепко-накрепко сжавшимися пальцами.

Ничуть не менее тяжелая да властная рука улеглась поперек спины, принося неизвестный уют и привлекая ближе к горящему боку в отглаженной черной рубашке; чужие-не-чужие глаза, склонившись, вновь пригвоздили сердце к кости, заставляя бессильно задыхаться, бессильно кусать онемевшие губы и бессильно, но искренне и всё еще неверяще идти следом, рядом, погружаясь с головой в этот вот странный сумасшедший час.

Сумасшедший, по горло заваленный снегом, обыкновенный мартовский час, нагрянувший обедом среди такого же обыкновенного лютующего декабря.

Прощенное и простившее Рождество, рассыпающее по улицам смеющихся бородатых стариков в дутых красных шубах да криволапых озолоченных лепреконов, вычеркивало из свернутого трубочкой списка одно небезызвестное цветочное имя, получившее, наконец, свой долгожданный звездный подарок.