Убили бы вы толстяка? Задача о вагонетке: что такое хорошо и что такое плохо? [Дэвид Эдмондс] (fb2) читать онлайн

Дэвид Эдмондс Убили бы вы толстяка?

Посвящается Лизе, Исааку и Солу (неразборчивому любителю колесиков, поездов и вагонеток)

«Clang, clang, clang» went the trolley

«Ding, ding, ding» went the bell

«Zing, zing, zing» went my heartstrings

From the moment I saw him I fell.^[1]

Хью Мартин и Ральф Блейн. Песня трамвая. 1944. (Песня в исполнении Джуди Гарленд в фильме «Встреть меня в Сент-Луисе»)

Пролог

Легковесность примеров не призвана оскорбить.

Филиппа Фут

Эта книга оставит за собой вереницу трупов и кровавый след. Лишь одно животное пострадает на ее страницах, зато людей умрет много. В основном это будут невинные жертвы странных обстоятельств. Грузного мужчину столкнут с моста, хотя, может, и нет.

К счастью, все эти жертвы являются вымышленными. Однако мысленные эксперименты разрабатываются для того, чтобы проверить наши интуитивные моральные представления, помочь нам в выработке моральных принципов, и, следовательно, они приносят кое-какую практическую пользу в мире, где приходится принимать реальные решения и где вред причиняется живым людям. Смысл любого мысленного эксперимента в этике — исключить нерелевантные соображения, способные запутать наши рассуждения в реальных случаях. Однако чтобы эксперимент был полезным, он должен обладать некоторыми структурными сходствами с реальными ситуациями. Так что в этой книге вы прочитаете также о нескольких эпизодах, в которых и в самом деле решались вопросы жизни и смерти. Например, в роли самих себя в разных эпизодах будут фигурировать Уинстон Черчилль, двадцать четвертый президент США, немецкий похититель детей, а также моряк XIX века, обвиненный в каннибализме.

Мысленные эксперименты не существуют, пока их не придумают. Книги, рассказывающие о философии, обычно сосредоточены на идеях, а не людях. Однако идеи не возникают из пустоты; они являются плодом определенного времени и места, воспитания и личных качеств. Возможно, они понимались как опровержение каких-то других идей или же как отражение важных для какого-то конкретного момента интересов. Возможно, в них отображается какая-то особая задача, которую решал мыслитель. Так или иначе, интеллектуальная история — захватывающее занятие, и я пожелал включить в рассказ одну-две истории о тех, кто отвечает за идеи, на которых основана эта книга.

Есть причина, по которой преступление, являющееся главным сюжетом этой книги, а именно убийство толстяка, так и не было в полной мере раскрыто, по крайней мере в философском плане: оно сложное… по-настоящему сложное. Вопросы, которые на первый взгляд представляются элементарными (например, «Когда вы толкнули толстяка, вы намеревались его убить?»), по мере разбирательства приобретают множество дополнительных оттенков и смыслов. Книга, в которой мы попытались бы разобраться с каждым аспектом всех этих запутанных вопросов, поднятых убийством, была бы в десять раз толще этой. Так или иначе, хотя некоторых тонкостей нельзя избежать, к тому же они, по сути, и есть источник исследовательского азарта, моя цель заключалась в том, чтобы написать книгу, читателям которой не понадобится докторская степень по философии.

Когда я впервые познакомился с проблемой вагонетки, я был студентом. Когда в философии появился толстяк, я учился в аспирантуре. Это было давно. Но мой интерес к этой проблеме снова и снова пробуждался благодаря тому, что эта тема реанимировалась открытиями в других дисциплинах.

Я надеюсь, что этот текст позволит в какой-то мере понять, почему и философы, и нефилософы в равной мере увлеклись воображаемой смертью толстяка.

Благодарности

Когда автор признается, кому и чем он обязан, — это для него самого удачная возможность, хотя для читателя в этом мало интереса. И у меня целый вагон людей, которых хочется поблагодарить.

Во-первых, многочисленных философов: я провел много интервью и часто встречался с академическими философами, когда работал над этой книгой, а также опирался на соответствующие материалы, собранные в период моей работы с BBC, журналом «Prospect» и сайтом «Philosophy Bites» (www.philosophybites.com). Среди этих философов Энтони Аппиа (Anthony Appiah), Файери Кашман (Fiery Cushman), Джонатан Хайдт (Jonathan Haidt), Ром Харре (Rom Harré), Этони Кенни (Anthony Kenny), Джошуа Кнобе (Joshua Knobe), Сабина Ловибонд (Sabina Lovibond), Мэри Мидгли (Mary Midgley), Эдриен Мур (Adrian Moore), Майк Отсука (Mike Otsuka), Ник Филлипсон (Nick Phillipson), Джанет Рэдклиф Ричардс (Janet Radcliffe Richards), Филип Шофилд (Philip Schofield), Уолтер Синнотт-Армстронг (Walter Sinnott-Armstrong) и Квентин Скиннер (Quentin Skinner).

Во-вторых, я хочу поблагодарить другую группу философов, которые прочитали часть рукописи или всю рукопись этой книги. Несомненно, в ней еще могут оставаться ошибки, но их было бы еще больше без Стива Кларка (Steve Clarke), Джона Кэмпбелла (John Campbell), Джоша Грина (Josh Greene), Гая Кэхейна (Guy Kahane), Нила Леви (Neil Levy), Джона Микаила (John Mikhail), Реджины Рини (Regina Rini), Саймона Риппона (Simon Rippon), Алекса Воорхова (Alex Voorhoeve), Дэвида Уиггинса (David Wiggins), а также Ника Ши (Nick Shea), который помог расшифровать почерк профессора Уиггинса.

В третьих, выражаю признательность всем тем, кто помог мне с материалом по биографическому разделу, — Лесли Браун (Lesley Brown), М. Р. Д. Футу (M. R. D. Foot), к несчастью, покинувшему нас, сэру Энтони Кенни (Anthony Kenny) и Дафне Страуд (Daphne Stroud), преподавателю, работавшему вместе с Филиппой Фут.

В-четвертых, я крайне ценю помощь, полученную мной от журналистов BBC и журнала «Prospect». Коллеги с BBC сыграли ключевую роль в период вынашивания идеи этой книги. Джереми Скит (Jeremy Skeet) помог заказать двухсерийный фильм из серии «BBC World Service series» по этой теме, который был представлен почтенным Стивом Эвансом (Steve Evans), экономистом, отличающимся ненасытным любопытством, который мог бы стать превосходным философом. В течение последних нескольких лет я писал статьи по философии для журнала «Prospect», в которых были первоначально опробованы некоторые из идей этой книги. Джеймс Крэбтри (James Crabtree) (сегодня работающий в «Financial Times») и бывший редактор Дэвид Гудхарт (David Goodhart) заказывали статьи по темам, которых бы испугались другие периодические издания. И если можно быть плагиатором по отношению к собственным работам, в одном-двух местах этой книги я и в самом деле повинен в плагиате. Глава об экспериментах в философии в некоторой мере опирается на исследования, сделанные для одного интервью, написанного вместе с Найгелем Уорбертоном (Nigel Warburton) и посвященного движению «X-Phi». Также я писал для журнала «Prospect» по проблеме увеличения когнитивных или моральных способностей, а также по собственно проблеме вагонетки.

В-пятых, я благодарен команде Издательства Принстонского университета: Ханна Пол (Hannah Paul) и Эл Бертранд (Al Bertrand) хранили терпение и подбадривали меня на протяжении всего процесса письма. Я знаю, что авторы всегда пишут нечто подобное о своих редакторах в разделе благодарностей, но на этот раз это и в самом деле чистая правда. Корректор Карен Верд (Karen Verde), иллюстратор Димитрий Каретников (Dimitri Karetnikov) и пресс-секретарь Кэролин Прайдей (Caroline Priday) составили отличную команду. Ханна Эдмондс (Hannah Edmonds), как обычно, сыграла свою роль, вычитав шероховатости, и сумела выловить грамматические и орфографические оплошности, закравшиеся в ряды других ошибок.

В шестых, я благодарен своему агенту Дэвиду Хигему (David Higham) и особенно Лауре Уэст (Laura West) и Веронике Бакстер (Veronique Baxter).

В-седьмых, мне сильно пригодился отклик рецензентов. Принстон обратился к двум академическим ученым с просьбой прочитать рукопись. К счастью, оба они оказались специалистами по моральной философии мирового уровня и оба согласились не сохранять свою анонимность. Роджер Крисп (Roger Crisp), профессор из Оксфорда, дал мне ряд полезных советов, как и Джеф Макмахан (Jeff McMahan) из Рутгерса и Принстона, один из ведущих специалистов в этой области.

В-восьмых, выражаю благодарность Джулиану Савулеску (Julian Savulescu), Мириам Вуд (Miriam Wood), Деборе Шихан (Deborah Sheehan), Рэйчел Гаминиратне (Rachel Gaminiratne) и другим сотрудникам оксфордского «Uehiro Centre for Practical Ethics» за то, что на протяжении нескольких последних лет предоставляли мне столь удобную академическую базу. Не меньше я благодарен Барри Смиту (Barry Smith) и Шахрару Али (Shahrar Ali) из Института философии.

В-девятых, мои благодарности лучшему индийскому ресторану в Британии «Curry Paradise» за то, что подпитывал мой мозг.

Наконец, особого упоминания заслуживают несколько друзей. В течение последних шести лет Найгель Уорбертон был моим компаньоном по подкасту «Philosophy Bites». К маю 2012 года наши интервью были загружены 18 миллионов раз, еще важнее то, что все они оказались очень веселыми и дали мне удивительно широкое философское образование. Также я хочу поблагодарить двух нефилософов. Джон Айдиноу (John Eidinow) (с которым я написал три книги) и правовед Дэвид Франклин (David Franklin) — по-настоящему умные парни. Оба прочитали рукопись целиком и высказали множество бесценных комментариев.

Эта книга посвящается Лизе, ее доброте, любви и терпению; Солу, который мешал моим занятиям с вагонетками своей одержимостью игрушечными поездами; и Исааку, самому восхитительному из полустанков, родившемуся где-то между седьмой главой и восьмой.

Часть I Философия и вагонетка

Глава 1 Дилемма Черчилля

13 июня 1944 года в 4 часа 13 минут в двадцати пяти милях к юго-востоку от Лондона на огороде, где выращивали салат, прогремел взрыв.

Британия вела войну уже пять лет, однако для жителей столицы этот взрыв ознаменовал новую напасть, которая будет терзать их несколько месяцев и унесет тысячи жизней. Немцы назвали свои самолеты-снаряды «Vergeltungswaffe» — «оружием возмездия». Первая «Фау‑1» уничтожила всего лишь грядки с овощами, однако той же ночью было выпущено девять других ракет возмездия, и они оказались более смертоносными.

Лондонцы гордились стойкостью, которой отличались во время бомбежек и в какой-то мере мифологизировали ее. Однако к лету 1944 года запасы оптимизма и боевого духа подходили к концу, хотя 6 июня в Нормандии началась высадка союзников и к тому же нацисты отступали на восточном фронте.

«Фау‑1» являла собой ужасающее зрелище. Две тонны стали неслись по небу, оставляя за собой горящий оранжево-красный хвост. Но очевидцам больше всего запомнился звук ракет. Сначала они гудели как встревоженная пчела, а затем пугающе умолкали. Тишина означала, что топливо кончилось и ракета падает. При ударе с землей происходил оглушительный взрыв, который мог уничтожить несколько зданий. Лондонцы пытались справиться со страхом, дав бомбам по-детски невинное прозвище — их называли «муравьиными львами». (Сами же немцы называли их «адскими псами» или «огненными драконами».) Лишь немногие граждане могли оставаться столь же спокойными, подобно поэтессе Эдит Ситуэлл, которая декламировала свои стихи, когда наверху послышался рев «муравьиного льва». Она «просто на мгновение подняла глаза к потолку и, чуть усилив голос, чтобы можно было перекричать ракету, продолжила читать»^[2].

Поскольку ракеты были беспилотными, их можно было посылать через Ла-Манш днем и ночью в любую погоду. Из-за того, что в них не было экипажа, они казались еще более грозными. «Здесь [в небе] враг не рисковал жизнью своих людей, — писал Ивлин Во. — Это было безличным, как чума, как если бы город наводнили огромные злобные насекомые»^[3].

«Муравьиные львы» нацеливали на центр столицы, в котором была выше плотность населения и где располагались различные государственные учреждения. Некоторые ракеты достигли целей. Одна из них разбила окно в Букингемском дворце и повредила теннисный корт Георга VI. Другая «Фау‑1» нанесла более серьезный ущерб — она попала в «Часовню гвардии» возле дворца во время утренней службы, на которой присутствовали как гражданские, так и военные: был убит 121 человек.

Этот взрыв можно было расслышать и возле дома № 5 на Сифорт-Плейс. В доме на чердачном этаже находилась квартира, где было полно мышей и томов с поэзией: книг было так много, что дополнительные полки установили в бывшей хлебной печи, встроенной в стену. В крыше была щель, через которую можно было легко расслышать рев самолетов, и точно такие же щели были в полу — через них почти постоянно слышался гул подземки. Квартира служила обиталищем двум молодым женщинам, которые носили одни и те же туфли (всего у них было три пары) и делили одного любовника. Айрис работала в министерстве финансов и тайно снабжала информацией коммунистическую партию; Филиппа исследовала, как американские деньги смогут восстановить европейскую экономику, когда война закончится. И Айрис Мердок, и Филиппе Бозанкет суждено было стать выдающимися философами, хотя Айрис всегда будут больше знать как романиста.

Биограф Айрис Питер Конради говорит, что женщины привыкли к тому, что, отправляясь утром на работу, они нередко замечали, что за ночь некоторые здания исчезли. Вернувшись в квартиру, во время сильных бомбежек, они, бывало, залезали в ванну под лестницей, чтобы успокоиться и как-то защитить себя.

Тогда они этого не осознавали, но дела могли быть еще хуже. Нацисты столкнулись с двумя проблемами. Во-первых, несмотря на то, что они едва не попали в Букингемский дворец и убили много людей в «Часовне гвардии», большинство «Фау‑1» на самом деле падало в нескольких милях к югу от центра. Во-вторых, нацисты ничего не знали об этом факте.

В британском правительстве был разработан остроумный план. Если бы можно было обмануть немцев и заставить их верить в то, что ракеты попадают в цель — или, еще лучше, что они падают севернее цели, тогда они не станут менять траекторию бомб или же изменят ее так, что ракеты будут падать еще южнее. И это позволило бы спасти жизни.

Подробности этой дезинформационной стратегии были тщательно продуманы секретной службой и воплощены в жизнь несколькими двойными агентами, включая и двух самых колоритных — Зигзага^[4] и Гарбо^[5]. И Зигзаг, и Гарбо получали деньги от нацистов, но работали на союзников. Нацистам была нужна информация от очевидцев, чтобы знать, где взрываются бомбы, и целый месяц они кормились регулярно поставляемыми, но неверными сведениями от Зигзага и Гарбо.

Военные сразу признали преимущества этой уловки и поддержали операцию. Однако убедить политиков было сложнее. Министр внутренней безопасности Герберт Моррисон и премьер-министр Уинстон Черчилль вступили в ожесточенный спор. Было бы не совсем верно описывать его в качестве классового конфликта, однако Моррисон, сын полицейского из южного Лондона, представлявший крайне бедную прослойку избирателей восточного Лондона, возможно, ощущал то бремя, которым эта операция ляжет на рабочие районы к югу от Лондона, намного острее Черчилля. Ему была неприятна мысль, что они «играют в бога», будучи политиками, которые определяют, кто будет жить, а кто умрет. Победил, как обычно, Черчилль.

Историки оспаривают успешность операции. Британское разведывательное агентство MI5 уничтожило ложные доклады, отправленные Гарбо и Зигзагом, признав, что, если бы они были обнародованы, жители южного Лондона, возможно, не согласились бы с тем, что их будут так использовать. Впрочем, нацисты не стали исправлять наводку своих ракет. Один непреклонный научный советник, отстаивавший операцию несмотря на то, что его родители и его старая школа находились в южном Лондоне («Я знал, что этого хотели бы и мои родители, и моя школа»), посчитал, что операция спасла примерно десять тысяч жизней^[6].

К концу августа 1944 года опасность, которую представляли собой «Фау‑1», отступила. Англичане научились лучше сбивать «муравьиных львов» как с земли, так и с воздуха. Еще важнее то, что пусковые площадки «Фау‑1» в Северной Франции были захвачены продвигающимися вперед силами союзников. 7 сентября 1944 года британское правительство объявило, что война с летающими бомбами закончилась^[7]. «Фау‑1» убили около шести тысяч человек. Районы южного Лондона — Кройдон, Пендж, Бекенем, Далвич, Стретем и Луишем — были разгромлены и практически сровнены с землей: в одном только Кройдоне было уничтожено 57 тысяч домов.

Тем не менее, возможно, что, если бы не эта уловка с двойными агентами, было бы уничтожено намного больше зданий и убито намного больше людей. Черчилль, скорее всего, не потерял сон из-за своего решения. Он чуть ли не каждый день сталкивался с крайне неприятными моральными дилеммами. Однако данная дилемма важна для понимания структуры одной знаменитой философской головоломки.

Она-то и является темой данной книги.

Глава 2 Судьбоносный тупик

Как могут быть свободными от греха те… что забрали жизнь человеческую?

Св. Августин

Человек стоит возле железной дороги и видит, как мимо него проносится поезд, у которого явно отказали тормоза. Впереди пять человек, которые привязаны к железнодорожному полотну. Если человек ничего не сделает, поезд наедет на них и они погибнут. К счастью, он стоит рядом со стрелкой: повернув переключатель, можно перенаправить потерявший управление поезд на боковую ветку, в тупик, который прямо перед ним. Но есть одно затруднение: на тупиковой дороге он видит человека, привязанного к рельсам, и, если изменить направление движения поезда, этого человека ждет неминуемая гибель. Что же делать?

Далее мы будем называть эту дилемму «Тупиком». Тупик не совпадает, конечно, с проблемой Уинстона Черчилля, однако между ними есть определенные сходства. Британское правительство должно было сделать выбор. Оно могло ничего не делать или же могло попытаться изменить траекторию ракет за счет дезинформации и тем самым спасти жизни людей. В результате умерли бы другие люди, причем жертв было бы меньше. Перенаправление поезда также спасло бы жизни, хотя в результате умер бы один другой человек.

Большинство людей, похоже, считают, что пустить поезд в тупик не только допустимо, но и на самом деле нужно, то есть обязательно с точки зрения нравственности.

Одна из версий «Тупика» впервые была представлена в журнале «Oxford Review» в 1967 году. Позднее статья была переиздана в сборнике эссе, который посвящался «Памяти Айрис Мердок»^[8]. Автор этих статей жил в одной комнате с Айрис Мердок во время Второй мировой войны и прятался в ванне на Сифорт-Плейс в те времена, когда британское правительство имело дело с аналогичной проблемой^[9]. Филиппа Бозанкет (позже Филиппа Фут) и подумать не могла, что предложенная ею головоломка, опубликованная в четырнадцатистраничной статье в малодоступном журнале, даст начало чуть ли не отдельной академической отрасли и станет отправной точкой для спора, который продолжается и поныне.

Это спор, опирающийся на наиболее значительных моральных мыслителей философского канона — от Фомы Аквинского до Канта и от Юма до Бентама, спор, который отображает фундаментальные противоречия наших нравственных взглядов. Чтобы проверить наши нравственные интуиции, философы стали придумывать все более фантастические сценарии, в которых использовались поезда без тормозов, а также некоторые странные приспособления: люки, гигантские вращающиеся платформы, тракторы и разводные мосты. Поезд обычно несется к пяти несчастным, а читателю предлагаются различные средства спасти их, но лишь ценой чьей-то жизни.

Пять человек, которым угрожает смерть, в большинстве сценариев ни в чем не виноваты: они не заслуживают того, чтобы оказаться в столь опасных обстоятельствах. Тот человек, которого убьет, если спасти пятерых, в большинстве сценариев также совершенно невиновен. Обычно нет связи между этим человеком и остальными пятью: они не являются друзьями или членами одной семьи, то есть единственная связь между ними в том, что они оказались в одной и той же плачевной ситуации.

Вскоре мы встретимся с Толстяком. Главная загадка, связанная с тем, как мы должны с ним обойтись, не дает покоя философам на протяжении почти половины столетия. К сегодняшнему дню существует так много статей, связанных с этой темой, что возник даже шутливый неологизм: «вагонеткология» (trolleyology)^[10].

Признаком проникновения вагонеткологии в общественное сознание стало то, что одна из ее версий была предложена британскому премьер-министру. В июле 2009 года на конференции TED ведущий озадачил Гордона Брауна вопросом: «Вы в отпуске, загораете на прекрасном пляже. Вдруг кто-то говорит, что произошло сильное землетрясение и что на пляж идет цунами. На одном конце пляжа дом с семьей пятерых нигерийцев. На другом конце пляжа — один-единственный англичанин. У вас есть время лишь на то, чтобы предупредить либо нигерийцев, либо англичанина. Что Вы сделаете?». На глазах у хихикающей аудитории г-н Браун, всегда и во всем политик, ловко уклонился от вопроса, поставив под сомнение ее посылку: «Современные коммуникации. Предупрежу всех»^[11].

Однако иногда вы не можете предупредить всех. Иногда вы не можете спасти каждого. Политикам приходится принимать решения, от которых зависит жизнь и смерть. И точно так же поступают чиновники здравоохранения. Медицинские ресурсы не безграничны. Когда какая-то медицинская организация сталкивается с выбором — финансировать какое-то одно лекарство, которое, как считается, спасет X жизней, или финансировать другое лекарство, которое спасет Y жизней, — она в действительности имеет дело с вариацией задачи вагонетки, хотя в таких дилеммах и не требуется никого убивать^[12].

Как мы увидим, вагонеткология позволила внести некоторые весьма тонкие и важные различия: например, между, с одной стороны, выбором, в котором можно спасти одного или пять человек, и, с другой стороны, выбором, в котором можно убить одного, чтобы спасти пятерых. В американской Военной академии в Вест-Пойнте (на окраине штата Нью-Йорк), где учатся будущие офицеры, все курсанты знакомятся с вагонеткологией в обязательном курсе философии и теории «справедливой войны». Как утверждают преподаватели, это помогает подчеркнуть различие между тем, как ведут войну США, и тактикой Аль-Каиды, то есть между выбором в качестве цели военного объекта, когда известно, что во время атаки наверняка пострадают некоторые гражданские лица, и намеренным ударом по гражданским.

Философы спорят о том, действительно ли сценарии с вагонеткой содержат подобное различие. Однако вагонеткология, которая была придумана кабинетными философами, сегодня уже не является их исключительной вотчиной. Заметным трендом философии последнего десятилетия стало то, что на нее все большее влияние оказывают другие области, из которых приходят новые идеи. И лучше всего это иллюстрирует вагонеткология. В истекшее десятилетие это направление этики соприкоснулось со многими дисциплинами, включая психологию, юриспруденцию, лингвистику, антропологию, нейронауку и эволюционную биологию. И даже самое модное направление философии, экспериментальная философия, тоже запрыгнула в уходящий вагон. Связанные с вагонетками исследования проводятся в самых разных странах — от Израиля до Индии и Ирана.

Некоторые работы по вагонеткологии столь недружелюбны к читателю и сложны, что, говоря словами одного отчаявшегося философа, «по сравнению с ней и Талмуд выглядит пособием для чайников»^[13]. И правда, профану любопытные происшествия с поездами могут показаться каким-то безобидным развлечением — чем-то вроде кроссворда для автохтонов башни из слоновой кости. Однако на самом деле они указывают на то, что правильно, а что — нет, и говорят о том, как мы должны себя вести. А что может быть важнее этого?

Глава 3 Матери-основательницы

Я понимаю трагическое значение атомной бомбы.

Президент Гарри С. Трумэн. 9 августа 1945 года, день, когда «Толстяка» сбросили на Нагасаки.

Филиппа (для друзей — Пип) Фут — Джордж I Стефенсон^[14] вагонеткологии, считала, что существует правильный (и, соответственно, неправильный) ответ на ее железнодорожную дилемму.

Фут родилась в 1920 году, и ее этическая позиция, как и у многих ее сверстников, сформировалась под влиянием Второй мировой войны. Однако, когда она начинала преподавать философию в Оксфордском университете в 1947 году, в академии все еще царил «субъективизм», который, с ее точки зрения, был чрезвычайно вреден.

Субъективизм утверждает, что не существует объективных нравственных истин. До Второй мировой войны этот взгляд обосновали и закрепили несколько математиков, логиков и философов из столицы Австрии. Они стали известны как Венский кружок, который развивал «логический позитивизм», предполагавший, что высказывание, чтобы иметь смысл, должно выполнять один из двух критериев. Либо оно должно быть истинным в силу значения его терминов (например, 2+2=4 или «Все поезда — транспортные средства»), либо оно должно быть в принципе верифицируемым посредством экспериментов (например, «Луна сделана из сыра» или «впереди пять человек привязаны к рельсам»). Все остальные высказывания бессмысленны в буквальном смысле этого слова.

К числу таких бессмысленных высказываний можно было бы отнести и безапелляционные моральные суждения, например «Нацисты поступали дурно, когда уничтожали евреев газом», или же «англичане оправданно прибегли к хитрости, чтобы изменить траекторию ракет». На первый взгляд это странное утверждение, ведь подобные высказывания звучат так, словно бы они имели смысл, и по крайней мере первое кажется самоочевидно истинным. Они не выглядят нагромождением слов вроде «Англичане ракеты оправданно хитрость траектория», что как раз явная абракадабра. Как же нам в таком случае интерпретировать эти этические высказывания? Один из ответов был предложен английским философом А. Дж. Айером, который посещал заседания Венского кружка^[15]. Позже он скажет о логическом позитивизме, что «наиболее важным из его изъянов было то, что едва ли ни весь он состоял из ошибок»^[16], однако определенное время он был совершенно очарован им. Айер разработал то, что пренебрежительно называют теорией «фу-ура»^[17]. Если я говорю: «Нацисты поступали дурно, когда уничтожали евреев газом», значит, лучше всего это перевести как «Нацисты уничтожали евреев газом: фу, как плохо». И точно так же высказывание «Англичане оправданно прибегли к хитрости, чтобы изменить траекторию ракет» можно приблизительно перевести как «Англичане прибегли к хитрости, чтобы изменить траекторию ракет: ура, ура!».

Когда карьера Филиппы Фут только начиналась, ужасы, творившиеся в концентрационных лагерях Второй мировой войны, впервые стали известны широкой публике, и потом мысль о них будет преследовать ее. Представление о том, что этические утверждения можно свести к мнению и личным предпочтениям, таким как «я одобряю» или «я не одобряю», к «ура» или «фу», было для нее неприемлемым.

Но Фут радикально разошлась не только с этическим эмотивизмом — она не стала вливаться и в альтернативный подход к философии, который в период 1950–1960‑х годов господствовал в Оксфорде и за его пределами, а именно в философию «обыденного языка». Это движение предполагало, что, прежде чем можно будет решить философские проблемы, следует рассмотреть все тонкости использования языка в обыденной речи. Философы тратили время на разбор тонких различий в применении таких выражений, как «по ошибке» и «нечаянно»^[18]. Студент, который осмеливался высказаться на лекции или семинаре, обычно обязательно сталкивался с вопросом: «что именно вы имеете в виду, когда говорите то-то или то-то?». Ученики Фут вспоминают, что она прилежно учила этому подходу, хотя и без особого воодушевления, — лишь бы они сдали экзамены.

Фут не была прирожденным преподавателем. Она была очень внимательной, воодушевляющей, но при этом пугала. У нее было длинное аристократическое лицо и хорошо поставленный голос — по словам одного студента, «как у дамы из высшего общества»^[19]. Первое впечатление, говорившее о том, что она является выходцем из английской аристократической семьи, было, однако, верным лишь наполовину. Ее родители поженились в Вестминстерском аббатстве на одном из ежегодных празднеств. Ее отец, капитан Уильям Сидни Бенс Бозанкет, герой Первой мировой войны, по описанию самой Фут, относился к породе охотников, рыбаков и стрелков. Фут была воспитана в роскошной усадьбе и почти не получила формального образования, хотя постоянно была окружена гувернантками. Представители этой культуры не видели в образовании девочек ничего желательного или ценного (правописание у Фут так и осталось ужасным). Когда ко всеобщему удивлению Пип предложили место в Оксфорде, где она должна была преподавать политику, философию и экономику, друг семьи утешил родителей мыслью, что «она по крайней мере не выглядит умной»^[20].

Фут никогда не выступала против интеллектуального снобизма, однако университет освободил ее от социального высокомерия, привитого дома. Она не кичилась своим привилегированным происхождением, но и не скрывала его. Ее обучение началось через месяц после того, как Британия объявила войну Германии: во время войны, когда большинство студенток шили свои юбки из материала, используемого для затемнения, одежда Филиппы всегда оставалась модной и «явно не самодельной»^[21]. Она стала объектом особого внимания со стороны преподавателя по экономике Томми (позднее лорда) Балога, остроумного и приставучего ловеласа, венгерского эмигранта еврейского происхождения, ставшего советником Гарольда Уилсона, — обворожительного персонажа, хотя и «эмоционального фашиста»^[22]. У Балога было множество интрижек: по словам партнера Фут по семинарам, Пип стала постоянным объектом ухаживаний Балога, но отказывалась от его предложений выйти замуж, произносимых с сильнейшим акцентом^[23].

Но родословная Фут лишь наполовину была связана с высшим слоем английского общества: ее мать могла доказать еще более знатное происхождение. Эстер была рождена в 1893 году в Белом доме. Она была дочерью двадцать второго и двадцать четвертого президента США. Это утверждение может показаться логической загадкой, поскольку ни одна женщина никогда не занимала пост президента. Однако описания «22‑й президент» и «24‑й президент» имеют, как сказали бы философы, один и тот же референт. Демократ Гровер Кливленд, дед Фут, был единственным президентом, который провел на этом посту два срока, которые не следовали непосредственно один за другим.

Фут была зачарована жизнью деда (и достаточно хорошо знала свою бабушку), но не считала нужным хвалиться подобными связями. На публике она гораздо охотнее ссылалась на связь с родственником по отцовской линии — с Бернардом Бозанкетом, крикетистом, которому приписывают изобретение самой коварной подачи в этой игре — «гугли».

Семья на четверых

После войны Филиппа Фут убедила свой колледж, Сомервилль, в ту пору исключительно женский, взять на работу второго философа, Элизабет Энском, которая сыграла косвенную, но чрезвычайно важную роль в вагонеткологии. Как и Фут, Энском никогда не защищала докторской диссертации: в те дни последняя была клеймом, знаком того, что вас не считают достойным получить академическую должность сразу. Энском изучала античную литературу и получила диплом с отличием несмотря на то, что на устном экзамене отрицательно ответила на вопрос «Есть ли какой-то факт, относящийся к периоду, который вы должны были изучать, о котором вы хотели бы нам рассказать?»^[24] Она носила короткую стрижку, курила сигары, пила чай из блюдца, а еще носила монокль и брюки — одна пара была даже леопардовой раскраски. У нее был сладкозвучный голос, напоминающий кларнет, которым она порой пользовалась, чтобы можно было говорить грубости.

Многие годы Фут и Энском были близки — как коллеги, которых объединяла врожденная неприязнь к субъективизму. Бывшие студенты вспоминают о том, как два преподавателя Сомервилля удалялись в учительскую после обеда, садились у камина и погружались в продолжительные философские дискуссии^[25]. Фут всегда говорила, что многим обязана Энском и считала ее одним из лучших философов своего поколения. Уважение было взаимным: когда молодой Тонни Кенни приехал в город студентом, Энском сказала ему, что Фут — единственный моральный философ в Оксфорде, на которого стоит обратить внимание.

В конце 1940‑х годов женщины еще редко забредали в академическую философию, и Оксфорд оставался бастионом мужского шовинизма. Удивительно то, что одно поколение смогло породить не только Энском и Фут, но также и Айрис Мердок, которая под влиянием Фут подала заявление в ближайший колледж Св. Анны и получила в нем работу. Одаренные люди обычно собираются вместе, поэтому не было ничего удивительного в том, что академические и личные жизни столь тесно переплетались. Между ними бывали размолвки и примирения, клятвы в верности и предательства, по некоторым вопросам они достигали философского согласия, а по другим — решительно расходились друг с другом. Когда Пип и Айрис делили одну комнату в Лондоне, одним из многочисленных любовников Айрис был М. Р. Д. Фут. Фут стал выдающимся историком Управления специальных операций, секретной организации, которая во время Второй мировой войны работала в тылу врага. Но во время войны он и сам был отважным агентом, который высаживался с парашютом на вражескую территорию. Он считал спуск на парашюте «восхитительным чувственным возбуждением — если что и может приблизиться к нему, то разве только занятие любовью»^[26].

Возбуждение определялось опасностью. Фута схватили и едва не убили в 1944 году, как раз на том этапе, когда Мердок бросила его, довольно-таки бессердечно, обменяв на Томми Балога. Позже Мердок возненавидела Балога, стала называть его «сатаной» и «страшно умным евреем»^[27]. Но в результате этой истории чувства М. Р. Д. Фута были в полном расстройстве^[28]. Оглядываясь в прошлое, Мердок писала, что Филиппа «наиуспешнейшим образом спасла то, что осталось после моего поступка»^[29], выйдя за М. Р. Д. Фута в 1945 году. Сложности, проистекавшие из этого обмена партнерами, стали причиной некоторой напряженности в отношениях между двумя женщинами, сохранявшейся годами. «Потерять тебя, причем именно так, — вот одна из худших вещей из всех случившихся со мной»^[30], — писала Мердок Фут.

После войны семья Футов свила гнездышко в северном Оксфорде. Отношения казались относительно счастливыми, по крайней мере в начале, хотя М. Р. Д. Фут был обескуражен тем, что не смог получить степень по «политике, философии и экономике». Эту новость сообщила ему Пип, и остаток жизни он провел, пополняя список выдающихся людей, с которыми случилась та же незадача. Потом, к концу пятидесятых, их брак распался — совершенно неожиданно для Филиппы и с печальными для нее эмоциональными последствиями. В своих воспоминаниях М. Р. Д. Фут объясняет это событие в двух строках: «Мне было крайне важно завести детей; но она оказалась не способной их иметь. Чувствуя себя трусливым скотом, я бросил ее»^[31].

Это, правда, привело к смягчению отношений между Фут и Мердок, так что они соединили едва ли не все углы любовного четырехугольника и на короткое время и сами образовывали любовную пару. В то же время отношения между Фут и Энском стали напряженными. Фут была атеисткой, а Энском — набожной католичкой. Это различие в мировоззрениях со временем станет слишком значительным, чтобы его можно было затушевать общими философскими интересами.

Общими у них были как интересы, так и подход к философии. В дополнение к тому, что обе они критиковали метаэтику в стиле «фу-ура», Энском, Фут и Мердок интересовались «добродетелями». Отвечая на вопрос «Как я должен себя вести?» в той или иной моральной дилемме, один из подходов подчеркивает нравственные обязательства и долг: например, долг никогда не врать. Альтернативный ответ, представленный утилитаризмом, утверждает, что важны последствия действия, например то, спасет ли оно наибольшее число жизней и породит ли наибольшее счастье. (Считается, что именно Энском ввела в философию термин «консеквенциализм», который она сама понимала, однако, как ругательство.) Но Фут, Энском и Мердок были приверженцами третьего образа мысли, от которого к тому времени почти все отказались, по крайней мере в Оксфорде. Опираясь на работы Аристотеля и Фомы Аквинского, они подчеркивали важность характера^[32]. Поступок должен считаться хорошим, пока в нем проявляется поведение добродетельного человека. Истинно добродетельный человек проявляет многие добродетели. К ним относятся чувство собственного достоинства, умеренность, великодушие, смелость и мягкость. Говорили, что превыше всех остальных добродетелей Фут ставила «честность»^[33].

Аристотель и Фома Аквинский были не единственными общими интересами. Сильно ощущалось и присутствие другого персонажа — более современного и спорного. Людвиг Витгенштейн, родившийся в Вене в 1889 году, умер в Кембридже в 1951 году. Его гениальность, захватывающие тексты и гипнотизирующая харизма — все это сделало его наиболее влиятельным философом англо-американского мира.

Энском испытала глубочайшее влияние австрийца. Во время войны она приехала в Кембридж, чтобы работать по исследовательскому гранту. Витгенштейн провел войну, работая сначала носильщиком в больнице, а потом лаборантом в Ньюкасле, но после этого вернулся в Кембридж читать лекции. Энском посещала эти лекции и потратила много часов на беседы с ним: он любовно называл ее «старичком». Энском была слишком себе на уме, чтобы стать его учеником (у Витгенштейна не было в них недостатка), однако в ее работах остался неизгладимый отпечаток его стиля. Когда другие высказывали то, что считали глубокой мыслью, она безжалостно разоблачала скрытую бессмыслицу, откровенно демонстрируя ее. Спорить с Энском было все равно, что сдирать с себя кожу.

Подобно многим из тех, кто имел дело с Витгенштейном, она переняла некоторые из его черт, например, она делала неприятные паузы в речи, когда задумывалась на семинарах и занятиях, хватала голову руками, словно бы зажимая ее в тиски, а в оживленных философских спорах делала вид, что вот-вот лишится сил. Говорили даже, что у нее появился какой-то австрийский акцент. Некоторые люди считали ее серьезность наигранной, однако она, несомненно, и в самом деле крайне серьезно относилась к философии. Витгенштейн убедил многих из своих наиболее талантливых учеников бросить философию, что, возможно, стало для них благом. Но Элизабет Энском не отказалась от своего призвания, хотя и говорила своему другу Тонни Кенни, который тогда еще не был лордом: «У меня нет ни одной мысли в голове, которую бы не вложил Витгенштейн». «Я иногда думаю, — добавляет сэр Энтони Кенни, — что у меня в голове нет ни одной мысли, которую бы не вложила Элизабет»^[34].

Энском донесла проповедь Витгенштейна до Фут. За свою жизнь Фут опубликовала несколько сборников статей и лишь одну работу, которая замышлялась в качестве отдельной книги, — «Естественную доброту» (Natural Goodness). Первая страница начинается с Витгенштейна и одной из его речей в Оксфорде. Фут воспоминает:

Витгенштейн прервал выступающего, который понял, что собирается сказать нечто такое, что, хотя и казалось убедительным, было абсолютно смешным, а потому попытался вместо этого сказать нечто более разумное. «Нет, — сказал Витгенштейн, — скажите то, что хотите сказать. Скажите, как получается, а потом продолжим». Мысль о том, что в занятиях философией следует не изгонять и не приукрашивать смешную и необработанную, но в то же время трогающую за живое мысль, а, скорее, дать ей столько времени для рассмотрения, сколько потребуется, представляется мне крайне полезной.^[35]

Витгенштейн считал, что философские загадки вполне естественны, что их легко придумать и что при этом они возникают из-за теоретической путаницы, а потому решить их можно путем анализа языка. Цель философии, по его мнению, заключается в том, чтобы «показать мухе выход из мухоловки»^[36]. Фут же понимала это в качестве устного, по существу, подхода, при котором двое людей участвуют в терапевтической беседе, когда один пытается высказать какую-то глубокую истину, а другой стягивает с нее занавес, обнажая ее пустоту. Возможно, во время тогдашних послеобеденных споров в Оксфорде она воображала себя в роли этой пойманной мухи, которой Энском любезно указывает путь к выходу.

Непросто представить себе какой-нибудь аспект философии, который Витгенштейну был бы более чужд, чем вагонеткология. Во-первых, он скептически относился к мысли о том, что философия может чем-то помочь этике. Еще более важно то, что внимание к мельчайшим подробностям некоей гипотетической головоломки, которые снова и снова изучаются путем изобретения множества слегка отличающихся друг от друга сценариев, совершенно расходится с его стилем, который был нацелен на наиболее фундаментальные вопросы логики и языка. Это позволяет в какой-то мере понять, что сама Фут, должно быть, думала о той бурно разросшейся дисциплине, которую она ненароком породила.

Президентская степень

У наших философов было еще кое-что общее. Для них моральная философия была не просто абстрактным упражнением, которое ограничивалось тщательно выстриженными двориками средневековых университетов. По их мнению, она имела значение. Они участвовали в том, что происходило в мире, и считали, что это их долг. Но это было не каким-то особым долгом моральных философов, а общим долгом, проистекавшим из самого бытия человеком.

Фут входила в небольшую группу людей, которые еще в 1940‑х годах создали комиссию для помощиголодающим. Все началось с того, что она ответила на объявление в газете, в котором говорилось, что требуются добровольцы для сортировки пожертвований в благотворительном магазине на Броуд-стрит в центре Оксфорда. Магазин принимал вещи, приносимые людьми, и перепродавал их. В первые годы могли пожертвовать вставные зубы или живого осла^[37]. Сегодня организация несколько разрослась. «Oxfam» работает почти в ста странах и имеет пятнадцать тысяч таких магазинов.

Политика, конечно, велась в рамках холодной войны, и Фут активно участвовала в поддержке диссидентов и эмигрантов из Восточной Европы и особенно, после восстания 1956 года, из Венгрии. В 1975 году ее и Тони Кенни пригласили прочитать лекцию в Югославии. До них дошел слух, что местного философа Михайло Марковича арестовали перед их приездом, поэтому они составили резкую протестную петицию, которую намеревались распространить, и спрятали ее в своем багаже. Проходя таможню с этим контрабандным грузом, англичане боялись, что их поймают. Но на этот раз их усилия оказались напрасными — доктор Маркович присутствовал на вечеринке по случаю их приема.

Под влиянием политики и событий тех времен Энском тоже занялась кое-какой общественной деятельностью. Можно привести два показательных примера. В 1956 году возникло предложение присудить Гарри С. Трумэну, тридцать третьему президенту США (1945–1953 гг.), почетную степень Оксфордского университета. Западной Европе было за что благодарить Трумэна. Сменив Франклина Рузвельта в 1945 году, он руководил завершением Второй мировой войны. В годы после войны берлинский воздушный мост позволил разорвать советскую блокаду в западной части этого города, а по Плану Маршалла в Европу были закачены значительные суммы денег для подъема экономики. В то же время была создана НАТО, оградившая страны Западной Европы зонтиком безопасности.

Голосование по присуждению почетной докторской степени в обычном случае было совершенно рутинной процедурой. Однако ради Трумэна прекрасный Шелдонский театр XVII века — где в Оксфорде проводились подобные мероприятия — заполнился под завязку. Энском писала, что академики прознали про готовящееся ею восстание и что «их согнали, чтобы проголосовать за степень». Донам колледжа Сент-Джонс сказали: «Женщины задумали учудить что-то на Совете; надо идти и набрать больше голосов»^[38]. Один свидетель вспоминает как это было^[39]:

Мисс Энском встала и (должным образом испросив у секретаря позволение заговорить по-английски) произнесла взволнованную речь против присуждения оксфордской степени «человеку, который нажал на кнопку», которой сбрасывалась Бомба.

Газета «Oxford Mail» сообщила, что выступление Энском произвело «фурор»^[40]. О нем рассказали и в общенациональных газетах. Увлекшись своей собственной риторикой, Энском задала вопрос: «Если вы присудите эту степень, почему бы не присудить ее в будущем Нерону, Чингисхану, Гитлеру или Сталину?».

Американцы назвали бомбу, сброшенную на Хиросиму в августе 1945 года, «Малышом». Бомба, взорвавшаяся в Нагасаки через три дня, 9 августа, получила название «Толстяк». Вместе они сразу же унесли 150 и 245 тысяч жизней, а в последующие годы от радиации погибли еще десятки тысяч. Трумэн говорил, что приказал сбросить бомбы (что стало единственным случаем применения атомного оружия), чтобы вынудить японцев капитулировать и ускорить завершение войны. Через неделю император Хирохито объявил о капитуляции страны.

Однако, как утверждала Энском, если мы принимаем решение убить невинных, использовав это как средство для наших целей, это всегда остается убийством. Она была озадачена тем, что решение Трумэна то и дело называли «смелым». «Можно сказать, что г-н Трумэн проявил немалую храбрость, приняв это решение, — заявила она собравшимся академикам, — но я хотела бы узнать, что именно он мог потерять. Я хотела бы думать, что он мог потерять одну вещь, а именно возможность получить почетную степень в Оксфорде».

Есть много публикаций с неточными описаниями того, что случилось на голосовании. Архивы Оксфордского университета совершенно ясно доказывают, что формального подсчета голосов не было, так что предложение присудить Трумэну почетную степень было одобрено аккламацией — голосующие выкрикивали фразу «placet» (буквально «нравится») или «non placet» («не нравится»). В действительности по меньшей мере еще два человека поддержали Энском^[41] — Филиппа и ее тогдашний муж М. Р. Д. Фут. Филиппа разделяла ужас, который Энском испытывала перед бомбой, тогда как ее муж, напротив, считал, что бомбардировка Хиросимы и Нагасаки ускорила завершение войны, спасла множество жизней и была совершенно оправданной, так что он поддержал Энском просто из чувства солидарности^[42]. Памфлет, который Энском написала позже — «Степень г-на Трумэна», посвящен тем, кто сказал «Non placet».

Причины, по которым Энском была столь недовольна решением Трумэна нажать на кнопку и сбросить атомную бомбу, на самом деле связаны с понятием «намерения», которое обсуждается в следующих главах. Намеревался ли Трумэн убить невинных гражданских людей? Ее анализ намерения является ключом к ее взглядам на другие моральные проблемы. Хотя в голосовании по Трумэну Энском опиралась, так сказать, на обе ноги (на обоих Футов), Фут и Энском придерживались диаметрально противоположных взглядов по половым вопросам — в частности контрацепции и абортов, которые стали источником постоянных раздоров: «[Энском] была… святее Папы римского», — говорила Фут^[43].

На протяжении свингующих шестидесятых, десятилетия феминистского пробуждения и сексуального освобождения, Энском страстно защищала запрет Римской католической церкви на контрацепцию и считала, что пары, состоящие в браки, должны применять календарный метод предотвращения беременности. Она разругалась с Фут, когда Oxfam ввел программу по контролю рождаемости для развивающихся стран, порвав свой членский билет. Она довольно вольно обходилась с ярлыком «убийцы», приклеивая его не только президенту Трумэну, но также чуть ли не любой женщине, решившей сделать аборт.

Моральный статус плода стал предметом ожесточенных философских споров, причем и Фут, и Энском обе написали философские статьи по этому вопросу. Конечно, в некоторой степени этот вопрос и сегодня остается спорным, однако в наши дни в большинстве стран развитого мира юридически закреплено право на аборт. Но ситуация была иной, когда Фут впервые применила свои детективные философские способности к этой проблеме. США надо будет дождаться поворотного дела «Роу против Уэйда» 1973 года, чтобы подтвердить право женщины на аборт. Тогда как в Британии закон, упростивший аборты, был принят парламентом в октябре 1967 года. Именно в этом году Филиппа Фут опубликовала свою статью «Проблема аборта и учение о двойном последствии» (The Problem of Abortion and the Doctrine of the Double Effect) в журнале «Oxford Review», в которой вагонеткология была впервые представлена миру.

Глава 4 Седьмой сын графа Ландольфа

[Проблема вагонетки] восхитительная отвратительная задачка.

Дж. Дж. Томпсон

Седьмой сын графа Ландольфа родился близ Неаполя в начале 1225 года. Мальчик Томмазо проявлял незаурядные интеллектуальные способности. Также он был образцом нравственности. С его точки зрения, две главных добродетели — это стойкость и сдержанность, качества, которых у него было в достатке. Разгневав свою семью, он решил стать доминиканцем, а не бенедиктинским монахом, как планировали родственники. Монахи-бенедиктинцы мало общались с миром. Тогда как доминиканцы верили не в жизнь за высоким забором, а в странствования, проповедь и распространение слова божьего, причем жили они за счет подаяния. В какой-то момент, пытаясь нарушить планы Томмазо, старшие братья схватили его, когда он пил у родника, и силой заточили в семейном замке. Два года он не мог из него выбраться. Его братья попытались сокрушить его обет безбрачия, подослав к нему в жилище привлекательную проститутку. Когда он ее увидел, Томмазо вскочил, схватил кочергу из очага и выгнал ее из комнаты^[44].

Со временем ему удалось бежать из плена и уехать в Германию, чтобы продолжить обучение у одаренного доминиканского монаха, который поощрял любовь и уважение Томмазо к Аристотелю. Позже Томмазо преподавал в разных местах — в Париже, Риме, Неаполе. Куда бы он ни отправлялся, он, разумеется, везде носил приметную белую тунику и черный плащ доминиканского ордена. Вплоть до самой своей смерти в 1274 году он много писал — комментарии к Аристотелю, а также оригинальные труды поразительного размаха и глубины.

Спустя столетие отпрыск Ландольфов будет канонизирован. Чтобы стать святым, человек должен сотворить чудеса после смерти (чтобы доказать, что он пребывает на небесах и может помогать живым). Однако указанием на божественное благорасположение является и сотворение чудес при жизни. Томмазо (или Фома) не был особенно знатным чудотворцем, предпочитая писать и читать. Однако было несколько очевидцев, подтверждающих следующую историю: находясь в Италии, за несколько дней до смерти он постоянно отказывался от еды, но потом вдруг заявил, что ему очень хочется селедки. Такое желание не назовешь уместным, поскольку найти селедку у итальянского побережья было невозможно. Однако когда пришел торговец рыбой со своим обычным уловом сардин и открыл одну из корзин, ко всеобщему удивлению оказалось, что в ней полно свежей сельди.

Эту историю принимают за чистую монеты преданные почитатели, которые и по сей день молятся на могиле святого в Тулузе, испрашивая себе выздоровление. Но и те, кто не являются католиками, почитают святого Фому Аквинского. Многие католики считают его главным теологом католической веры, тогда как светские философы признают его основополагающий вклад в самые разные области, начиная с философии сознания и заканчивая метафизикой или теорией естественного права. Его работы в моральной философии остаются важными и сегодня. В частности, он разработал принципы, выполнение которых необходимо для того, чтобы войну можно было считать справедливой. И он первым из мыслителей дал набросок одной мощной доктрины. Аквинат считал, что намеренное убийство никогда не бывает оправданным. Но если людям нечто грозит, и единственная возможность спасти им жизнь — это убить противника, такое убийство может считаться морально допустимым, если намерением выступает самосохранение, а не лишение кого-то жизни. Так было создано учение о двойном последствии, которое далее сокращенно будет обозначаться как УДП^[45].

Не одно последствие, а два

Филиппа Фут в интеллектуальной сфере предпочитала действовать осторожно. По словам Тони Кенни, «она напоминала альпиниста, которому нужно найти прочную опору, прежде чем сделать следующий шаг»^[46]. Фут отличалась немалой самокритичностью. Однажды она сказала: «Я вовсе не умна. Я, на самом деле, ужасно медленный мыслитель. Однако у меня есть чутье на важные вещи. И хотя у лучших философов ум соединяется с глубиной, я всегда предпочту чутье уму»^[47].

В 1967 году в статье, затем ставшей весьма влиятельной, чутье привело ее к одной из наиболее спорных областей моральной философии. В полном виде название статьи выглядит так: «Проблема аборта и учение о двойном последствии». В ней Фут отвергает применение УДП как средства критики аборта.

Она объясняет УДП, впервые сформулированное Фомой Аквинским, указывая, что оно «основано на различии между тем, что человек предвидит в качестве результата своего намеренного действия, и тем, чего он, строго говоря, намеревается достичь»^[48]. Потом она добавляет: «Под "учением о двойном последствии" я имею в виду утверждение, согласно которому иногда допустимо осуществлять посредством косвенного намерения то, что не входило в прямые намерения». Оно называется учением о двойном последствии, поскольку речь тут идет о двойственных последствиях определенных действий: одни результаты являются целью, тогда как другие предсказывались, но не входили в намерения.

Буквальный пример можно найти в рассказе Николаса Монсаррата «Жестокое море»^[49]. Действие книги происходит во время Второй мировой войны в одной из битв на Атлантическом океане. Британский торговый конвой подбит германскими торпедами. Корабли затонули, и в море оказалось много выживших, которые ждут спасения. Командир английского сторожевого корабля должен решить, сбрасывать ли бомбу, чтобы уничтожить немецкую подлодку, хотя известно, что сильный взрыв убьет выживших. Он знает также, что, если он не сделает этого, подлодка будет и дальше сеять хаос, топя один корабль за другим. Он сбрасывает бомбу. Принимая решение о затоплении подлодки, командир предвидел смерть выживших, но не стремился к ней.

Это различие между намерением и предвидением является центральным для УДП. В католической теологии на УДП было завязано предлагаемое церковью объяснение того, почему с ее точки зрения аборт допустим лишь в редких случаях. Большинство случаев аборта предполагают намеренное убийство зародыша. Однако если у беременной женщины есть опухоль в матке, и гистерэктомия показана, чтобы спасти ей жизнь, тот факт, что в матке есть еще и зародыш, является привходящим. Цель гистерэктомии — не убить зародыш (или оказать на него какое-либо воздействие), а разобраться с опухолью.

УДП является фундаментальным не только для католичества — к нему обращаются далеко не только с церковной кафедры. Некоторые неверующие склонны отрицать любую теорию, зародившуюся в теологии, но это детская позиция, поскольку очень многие философы работали в рамках религиозного учения. Тогда как важное значение УДП для общепринятой морали должно по крайней мере заставить задуматься как теистов, так и неверующих. УДП встроено в право, в медицинскую практику и в правила войны. Право опирается на различие между, с одной стороны, «прямым», или «целенаправленным» намерением, и, с другой — «косвенным» намерением. В медицине в определенных обстоятельствах допустимо дать умирающему человеку таблетку, чтобы ему было не так больно, предвидя, что это может ускорить его смерть, если это не входит в намерения врача. При этом не допускается давать препарат, намереваясь умертвить пациента. В некоторых обстоятельствах во время войны допускается наносить удар по военному объекту, предвидя, что пострадает определенное число гражданских лиц (что называется ужасным эвфемизмом — «сопутствующим ущербом»); но не допускается намеренно атаковать гражданских.

УДП

Можно дать более точную формулировку УДП. Обычно считается, что это учение состоит из четырех составляющих, хотя такая формулировка принимается не всеми. УДП вступает в игру, когда

— действие, рассмотренное независимо от своих пагубных последствий, само по себе не является дурным;

— агент намерен достичь определенного блага и не стремится нанести ущерб, будь он целью или средством, хотя индивид и может предвидеть ущерб;

— нет способа достичь благой цели, не создав пагубных последствий; и

— пагубные последствия не являются непропорционально большими в сравнении с искомым благом.

Возможность оправдать удар по определенному военному объекту иллюстрирует то, как применяется УДП. Законно наносить удар по такому объекту, когда предвидится определенный сопутствующий ущерб, если, согласно УДП, выполняются следующие условия: (1) удар по объекту не должен сам по себе быть чем-то дурным; (2) удар по объекту должен входить в намерения, в отличие от сопутствующего ущерба; (3) нанесение удара по военному объекту без сопутствующего ущерба должно быть признано невозможным; (4) величина сопутствующего ущерба не должна быть непропорционально большой по сравнению с благом, вытекающим из удара по военной цели.

Независимо от того, осознаем мы это или нет, УДП, судя по всему, играет определенную роль и в наших повседневных суждениях, в которых мы нечто одобряем или не одобряем, как в чрезвычайно серьезных случаях, так и в более тривиальных. Как указывает философ сэр Энтони Кенни, «определенно существует разница между назначением на пост профессора А, а не B по той причине, что А — лучший кандидат, хотя мы знаем, что B будет недоволен, и тем же назначением А, а не B, которое совершается только для того, чтобы позлить B, — мне встречались случаи и того, и другого рода»^[50]. Исследования показывают, что большинство людей считают УДП интуитивно верным (см. главу 9).

Но не всех это убеждает. Американский философ Томас Сканлон говорит, что защитники УДП должны еще доказать то, почему мы должны серьезно относиться к этому учению. «Никто не… предложил убедительного теоретического объяснения того, почему… различие между последствиями, входившими в намерения, и теми, что предвиделись… должно иметь моральное значение»^[51]. Также на практике порой возникает озабоченность тем, что УДП можно использовать в качестве предлога для того, чтобы снять с себя ответственность, особенно в тех случаях, когда действия предпринимаются от имени государства. Должны ли мы согласиться с министром обороны, который приказывает совершить весьма эффективное нападение на коварного врага и при этом говорит: «Я понимаю, что многие жители деревни будут во время бомбежки убиты — таковы печальные побочные последствия нашей операции»?

Убийца в больнице

Метод вагонеткологии предполагает изобретение различных сценариев с вагонетками и выявление (предпочтительно) сильных моральных интуиций, возникающих в связи с этими сценариями. Затем исследователь пытается сформулировать убедительный принцип (или принципы), которые объединяют эти интуиции и объясняют их. Принцип сам должен быть интуитивно понятным и не казаться произвольным. Как только такой принцип выявлен, его можно переносить в реальную жизнь, чтобы помочь с решением реальных дилемм.

УДП — один из возможных кандидатов на роль принципа, который объясняет наши интуиции. Рассматривая применимость УДП в своей статье, Филиппа Фут описывает несколько воображаемых жизненных экспериментов. Самый жестокий из них тоже включал толстяка, но не того, который выступает главным героем этой книги. Этот толстяк застрял в дыре, ведущей из пещеры. Его голова высовывается наружу, так что он может дышать, однако часть спелеологов осталась за ним, и они не могут вырваться из пещеры. «Конечно, — пишет Фут, — правильно было бы сидеть и ждать, пока толстяк похудеет, однако философы постановили, что внутри пещеры поднимается уровень воды»^[52]. У вас есть динамитная шашка. Вопрос: можете ли вы использовать ее, чтобы подорвать толстяка?

Вагонетка появляется только на двадцать третьей странице. В действительности в своей исходной форме этот эксперимент в нескольких деталях отличается от стандартного описания. Фут просит нас представить, что человек, которому предстоит решить дилемму, не стоит возле железнодорожного полотна, а сам ведет вагон. Менее важно то, что рассматриваемое транспортное средство — это не поезд, а безобидный, медленно едущий трамвай, и эта подробность объясняется тогдашними реалиями. Ко времени написания статьи Фут трамваи почти исчезли из развитых стран. Они были одним из наиболее безопасных из всех когда бы то ни было изобретенных транспортных средств и не имели привычки терять управление, хотя один из самых известных архитекторов двух прошлых столетий, каталонский модернист Антони Гауди был сбит трамваем в Барселоне в 1926 году, когда шел на исповедь, и через два дня умер. (На последующем расследовании вагоновожатый сказал, что увидел, как человек, выглядевший как бродяга, переходит пути, но не успел затормозить.) Однако Фут воображала себе «трамвай», а не «поезд», а когда задачка пересекла Атлантику, она была американизирована — так и появилась вагонетка, а потом и вагонеткология. (Что английским читателям кажется не слишком удачным наименованием, поскольку они сразу представляют себе тележки из супермаркета, набитые консервированной фасолью и стиральным порошком^[53].)

Фут сравнивает свой сценарий, который мы называем «Тупиком» и в котором представляется правильным перенаправить вагонетку (или трамвай), чтобы спасти пять жизней, хотя один человек погибнет, с несколькими близкородственными случаями. Они выглядят следующим образом. Представим, что мы можем спасти либо одного пациента большой дозой лекарства, либо пять пациентов, которым нужна лишь одна пятая этого количества лекарства: что нам делать? Здесь, опять же, по мысли Фут, было бы допустимо спасти пять жизней ценой смерти одного. Теперь рассмотрим случай «Трансплантация». Предположим, что есть пять серьезно больных пациентов, которым всем срочно требуется пересадка органов. Двум нужны почки, двум другим — легкое, одному — сердце. Они умрут уже сегодня, если только не прибудут органы. Пусть по счастливой случайности на горизонте появляется здоровый и ни в чем не повинный молодой человек с подходящей группой крови, который заходит к нам на ежегодный профилактический осмотр: должен ли хирург его убить, чтобы забрать у него органы и спасти пятерых? Сама мысль об этом, скорее всего, покажется нам отвратительной^[54].

Толстяк, герой, которого мы вскоре встретим, служит для инсценировки того же затруднения. Вопрос в том, почему наши моральные реакции различаются в двух типах случаев — таких как «Тупик», когда представляется морально допустимым отнять одну жизнь, чтобы спасти пять, и таких как «Трансплантация», где это не кажется морально допустимым. Одна из тревожных черт этих примеров в том, что, хотя у большинства людей на них возникают мгновенные, сильные и бесспорные реакции, они обычно не могут объяснить, почему они испытывают столь сильные эмоции, как и не могут легко выявить убедительное рациональное основание для различия, которое они желают провести^[55].

Похоже, что таким основанием как раз и является УДП. В конце концов, мы не намереваемся убить одного человека в случае «Тупика», но зато намереваемся убить здорового пациента, чьи органы спасут жизнь пятерым. В «Тупике», если бы после того, как вы перенаправили поезд, человек на рельсах сумел как-то отвязаться и в самое последнее мгновение уклониться от состава, вы бы обрадовались. Вы бы тогда не только спасли пятерых от несущегося поезда, но и вообще бы никто не пострадал. Однако в случае здорового пациента вам нужна его смерть: если у посетителя возникают какие-то подозрения, когда он видит, что вы приготовили дубинку, если он сумеет от вас убежать, это будет значить, что пятеро умрут. Его смерть — это средство спасти пятерых.

Далее мы будем обсуждать это различие подробнее. Однако Фут считала, что нам нет нужды обращаться к УДП, чтобы объяснить свои интуиции, возникающие в этих сценариях. Она отстаивала альтернативное объяснение. По ее словам, у нас есть как негативные, так и позитивные обязанности. Негативные обязанности указывают на то, что мы не должны вмешиваться в жизнь других (например, убивая их). Позитивные обязанности — это обязанности помогать другим. В случае «Тупика» с придуманной ею дилеммой сталкивается машинист (а не стоящий около путей человек), а поскольку машинист, предположительно, сам привел поезд в движение, он должен сделать ужасный выбор — убить одного или убить пятерых, причем первый вариант очевидно предпочтительнее второго. Однако в сценарии с больницей, хотя у хирурга есть позитивная обязанность спасти жизнь пятерым больным, это вступает в противоречие с негативной обязанностью не наносить вреда здоровому пациенту, каковая обязанность перевешивает первую.

Далее в статье Фут подчеркивает свою главную мысль. В случае «Тупика» человек просто перенаправляет уже возникшую угрозу. Сорвавшийся поезд — это движущаяся угроза, и мы, так сказать, просто подталкиваем ее в другую сторону. Но в случае больницы, отнимая жизнь у здорового человека, мы создали бы совершенно новую угрозу.

Прекрасная попытка, но может ли она считаться удачной? Решила ли Филиппа Фут свою собственную задачу?

Глава 5 Толстяк, петля и вертушка

Относись к человеку всегда как к цели и никогда — как к средству.

Иммануил Кант

Я очень-очень толстый, я разбавил рабочим пиво…

Песня из мюзик-холла

Не хочу быть толстяком, люди готовы подумать, что я просто забава, хотел бы быть худым, как хотел бы я им быть.

Иэн Андерсон. «Толстяк» (в исполнении группы «Jethro Tull»)

Филиппа Фут запустила вагонеткологию, но разогнана она была мощным толчком со стороны Джудит Джарвис Томсон, философа из Массачусетского технологического института. Сраженная мысленным экспериментом Фут, она ответила на него двумя важными статьями, посвященными, как сама она ее окрестила, «проблеме вагонетки»^[56].

В первой статье содержится несколько ее собственных мысленных экспериментов, включающих, если перечислять по порядку, воображаемого Альфреда, Берта, Чарльза, Дэвида, Франка, Джорджа, Гарри и Ирвина, которые все должны принять решения, касающиеся жизни и смерти. Так, Альфред, ненавидящий свою жену, подливает ей очистительную жидкость в кофе, чтобы ее убить, тогда как Берт, также ненавидящий жену, видит, что она по ошибке наливает себе в кофе очиститель (думая, что это сливки). Хотя у Берта есть противоядие от очистителя, он не дает его жене, позволяя ей умереть.

Но только во второй статье Томсон ввела того крепко сложенного героя, который фигурирует в названии нашей книги.

Фут первоначально сопоставляла дилемму «Тупика» с тем вариантом, когда подставляют невинного человека, чтобы спасти пять заложников, и с тем, когда убивают одного человека, чтобы, взяв у него органы, спасти пять пациентов. Томсон еще больше усилила контраст, придумав другую дилемму с вагонеткой.

На этот раз вы стоите на пешеходном мосту и смотрите на железнодорожные пути. Вам видно, что по путям несется вагонетка, а впереди к рельсам привязано пять человек. Можно ли спасти этих пятерых? Моральный философ опять же устроил все так, что спасти их можно. На железнодорожный путь смотрит, склонившись с моста, очень толстый человек. Если вы столкнете его с моста, он упадет вниз и разобьется на железнодорожном полотне. Он настолько толстый, что его тело остановит вагонетку, когда она в него врежется. К сожалению, в результате толстяка убьет. Но это спасет жизнь пятерым.

Убили бы вы толстяка? Должны ли вы его убить?

Упоминание о грузности этого человека не является произвольной подробностью. Если бы поезд мог остановить человек произвольной комплекции и если бы вы стояли рядом с толстяком, тогда, скорее всего, правильным поступком было бы не столкнуть толстяка, а самому перемахнуть через перила и прыгнуть на рельсы, пожертвовав собой. Отважный и самоотверженный поступок, но в данном случае совершенно бесполезный: согласно условиям гипотезы, вам просто не хватит массы, чтобы остановить вагон.

Хотя комплекция толстяка является необходимым элементом мысленного эксперимента и хотя сам он является вымышленным персонажем, некоторые считают, что неприлично привлекать внимание к его корпулентности. У Томсон толстяк был введен в статье 1985 года, когда академики уже успели свыкнуться с необходимостью проявлять осторожность и внимательно относиться к предрассудкам и языку, особенно когда речь идет о расе, религии, поле или сексуальности. Люди с избыточным весом, однако, не считались особой группой, которая может быть жертвой дискриминации, а потому нуждающейся в лингвистической корректности. В 2012 году один из комитетов английского парламента рекомендовал считать случаи, когда кого-то называют «толстым», «преступной нетерпимостью». Во многих статьях о вагонеткологии толстяк претерпел физическую или по крайней мере понятийную модернизацию: он стал «крупным», «тяжелым» или «коренастым» человеком. В угоду особо чувствительным людям, чтобы устранить всякий намек на грузность потенциальной жертвы, была придумана философская задача, почти точно повторяющая только что описанную. На этот раз вы стоите на мосту рядом с человеком, у которого на спине тяжелый рюкзак. Этот человек вместе со своим рюкзаком мог бы остановить вагонетку. Конечно, у вас нет времени, чтобы отстегнуть у него рюкзак и прыгнуть вместе с ним самому. Единственный путь спасти пятерых — это толкнуть человека с рюкзаком.

Как бы ни описывать проблему — далее я сохраняю за толстяком его традиционное наименование, — кажется, что, как и раньше, УДП способно объяснить типичную моральную интуицию, возникающую в таких случаях: мы можем перенаправить поезд в сценарии «Тупик», но не столкнуть толстяка (или человека с рюкзаком). Как утверждалось ранее, в случае «Тупика», вы не хотите убить человека на железнодорожном полотне. Однако в сценарии «Толстяк» вам нужно, чтобы полный человек (или человек с большим рюкзаком) оказался между вагонеткой и пятеркой, которой грозит смерть. Если он там не окажется, пять человек умрут. Он выступает средством для определенной цели, а именно цели остановить вагонетку, пока она не убила пятерых. Толстяк мог бы благородно пожертвовать собой, если бы прыгнул по собственному согласию^[57]. Однако если вы толкаете его, вы используете его так, словно бы он был вещью, а не самостоятельным человеком.

Однако, как и Филиппа Фут, Томсон посчитала нужным не обращаться к УДП для объяснения различия. Она хотела использовать понятие «права». Как и Фут, она много занималась самой главной проблемой тех дней — абортом, и использовала теорию прав ранее в своей самой известной статьей по этой теме «Защита аборта»^[58]. В этой статье изображается следующая ситуация: однажды вы просыпаетесь рядом со знаменитым скрипачом, причем оба вы подключены к некой машине. У скрипача смертельно опасная болезнь почек. Выяснив, что только у вас подходящая группа крови, при которой можно помочь музыканту, «Общество любителей музыки» присоединило вас к специальному аппарату, чтобы скрипач мог пользоваться вашими почками. Врачи объясняют, что, к сожалению, если отключить скрипача от аппарата, он умрет, но вам не о чем волноваться, поскольку такое неудобное положение продлится только девять месяцев, а к этому времени он вернется к нормальному состоянию, и вы пойдете домой. Тезис Томсон состоял в том, что вы бы, конечно, могли проявить доброту, если бы позволили скрипачу оставаться привязанным к вашему телу, но ни у него, ни у больницы нет права требовать этого от вас.

Примерно так же Томсон апеллировала к правам и в случае «Толстяка». Столкнуть толстяка — значит нарушить его права. Однако перенаправление вагонетки в «Тупик» не является нарушением чьих-то прав. «У нас нет морального обязательства позволить опасности настигнуть пятерых, когда мы можем перевести ее на одного»^[59]. Человек, стоящий рядом с путями, не просто минимизирует количество жертв, перенаправив поезд в тупик; он минимизирует «число жертв, причиной которых является то, что уже угрожает людям»^[60].

Обратите внимание на сходство с аргументом Фут, согласно которому в случае «Тупика» мы просто меняем направление уже существующей угрозы, тогда как, если столкнуть толстяка, для него это будет совершенно новой угрозой. Это различие кажется убедительным: похоже, что оно должно иметь некоторое моральное значение. Но один из специалистов^[61] по вагонеткологии настаивает, что это не так. В качестве доказательства приводится пример «Вертушки»^[62].

Возможно, вы не разделяете эту интуицию. Если же вы ее разделяете, поиски принципа, который объяснит наши интуиции в случаях «Тупика» и «Толстяка», продолжаются. Но почему УДП не подходит в качестве ответа? Почему Томсон не могла бы апеллировать к нему? Дело в той задаче с вагонеткой, которую она изобрела и которую мы будем называть «Петлей».

Прошло несколько недель после того, как вам пришлось делать поспешный и крайне неприятный выбор в ситуации «Тупика», когда надо было решить, посылать ли поезд на боковой путь. Тогда вы приняли правильное решение, изменив движение поезда. После этого рабочие удлинили боковой путь, так что теперь он закругляется и возвращается на основной. Вы снова выходите на прогулку и оказываетесь в похожей кошмарной ситуации, но с небольшим видоизменением. В случае «Петли» вагон движется к пятерым довольно худым людям. Если вагон столкнется с ними, они все умрут, но их совокупная масса остановит вагон. Но вы можете направить поезд на боковой путь. На нем привязан толстяк. Масса одного этого человека остановит вагон, так что она не продолжит движение по петле и не убьет пятерых. Это ключевое различие. В случае «Тупика», если бы один человек, привязанный к тупиковому пути, смог сбежать, это, если пользоваться растиражированным афоризмом немецкого философа Готфрида Лейбница, было бы лучшим из возможных миров^[63]. Но в «Петле» это не так. Здесь, если человек на боковом пути куда-то денется, пятеро худых людей будут убиты: на этот раз вам требуется смерть одного, чтобы можно было спасти пятерых. Столкновение с этим человеком является, следовательно, частью вашего плана.

Тем не менее, как пишет Томсон, если вы согласны с тем, что допустимо, пусть и не обязательно, повернуть поезд в сценарии «Тупика», должно быть столь же допустимым то же действие и в «Петле», поскольку, как она заявляет, «мы не можем на самом деле предполагать, будто наличие или отсутствие дополнительного участка путей определяет какое-то важное моральное различие, определяющее то, что в этих обстоятельствах может сделать агент»^[64].

Если Томсон права, тогда УДП не может быть принципом, оправдывающим различие между «Тупиком» и «Толстяком»^[65]. Ведь в «Петле» мы не просто предвидим смерть человека, нам нужно, чтобы он умер, то есть эта смерть входит в наши намерения. Разворот вагонетки в ситуации «Петли» не сходится с УДП.

Похоже, что мы снова застопорились. Мы выделили некую общую интуицию, согласно которой порой неправильно отнимать одну жизнь, даже если можно будет спасти жизнь пятерым. Можем ли мы дать какое-то принципиальное обоснование этой интуиции? Попытка такого обоснования возвращает нас к XVIII веку и городу на окраине Пруссии — Кенигсбергу.

Глава 6 Тикающие часы и мудрец из Кенигсберга

Из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого.

Иммануил Кант

Одиннадцатилетний мальчик был похищен. В последний раз его видели, когда он выходил из автобуса номер 35, на котором ехал в последний перед осенними каникулами день школьных занятий. Его нет уже три дня, и считают, что ему грозит смертельная опасность. Полиция арестовала главного подозреваемого. Он был схвачен после того, как забрал выкуп в один миллион евро. Выкуп был потребован при помощи записки, брошенной к воротам дома мальчика, а деньги оставили, как и договорились, на одной из трамвайных остановок в воскресный вечер. Вместо того чтобы отпустить мальчика, мужчина начал шиковать на полученный миллион. Он забронировал заграничное путешествие и заказал себе «Мерседес» С-класса.

Полиция уверена — насколько это вообще возможно — в том, что поймала преступника, высокого, крепко сложенного студента-юриста, которого ранее нанимали в качестве репетитора для мальчика. Теперь полицейским нужно срочно найти мальчика. Они не знают, сколько у них осталось времени на спасение его жизни и не заперт ли он в каком-нибудь подвале, где нет ни воды, ни еды. Начинается допрос студента-юриста, часы тикают. Поиски, в которых участвует 1000 полицейских, вертолеты и собаки-ищейки, ни к чему не приводят. После семи часов допроса подозреваемый так и не выдал местонахождение мальчика.

Ответственный за поиски офицер полиции пишет инструкцию для следователей: им разрешается припугнуть подозреваемого пыткой. Они скажут ему, что вызовут «специалиста», задача которого причинять ему невообразимую боль до тех пор, пока они не получат нужную информацию.

Подозреваемый раскалывается. Он рассказывает, где держит мальчика.

Ледяной воздух

Это похищение произошло в Германии в 2002 году. Похититель — Магнус Гэфген, студент-юрист в возрасте около двадцати пяти лет. Жертва — Якоб фон Мецлер, наследник крупного состояния (его отец владел старейшим семейным банком в Германии).

У этой истории не было счастливого конца. На Гэфгена надавили, и он, испугавшись страшной пытки, сказал полиции, что Якоба можно найти на одном озере близ Франкфурта. Когда полицейские прибыли, они нашли тело мальчика — к тому времени он был уже убит. Труп завернули в пластик и положили в мешок; на мальчике все еще была синяя майка и песочные шорты, в которых его похитили.

Случай получил широкую огласку, но не только потому, что Якоб был выходцем из известной семьи, но и, главное, в силу того, что всплыли упоминания об угрозе пыток. Заместитель начальника полиции Франкфурта Вольфганг Дашнер, который написал инструкцию о «пытке», дал несколько интервью прессе. По его словам, ему пришлось делать сложный выбор: «Я мог просто сидеть, сложа руки, и ждать, пока Гэфген, быть может, через какое-то время захочет сказать правду, а за это время ребенок мог умереть, или же я мог сделать всё, что в моих силах, чтобы предупредить этот исход»^[66].

Угроза пытки не была, однако, напускной. Был вызван тренер боевых искусств: полиция считала, что можно причинить подозреваемому боль, не нанося серьезного физического ущерба.

Некоторые были возмущены поведением Дашнера. Один член парламента от Партии зеленых заявил: «если открыть окно, пусть на самую маленькую щелку, холодный воздух Средневековья заполнит всю комнату»^[67]. Однако были у Дашнера и решительные сторонники, причем опросы показали, что большинство немцев считали угрозу разумным средством возможного спасения жизни. Когда на суде адвокат Гэфгена попытался использовать угрозу пытки для того, чтобы дело было закрыто, некоторые наблюдатели ворчали: «Невероятно, сколько же прав он хочет для этого парня?»^[68]. На фоне ропота групп по защите прав человека Дашнер прокомментировал: «Никто не мог сказать мне тогда, что я должен делать»^[69].

Зона без ущерба

Вагонеткологии не было бы без деонтологии. Деонтология утверждает, что есть определенные вещи, например пытка, которые вы просто не должны делать. Вы не должны занимать абсолютно безличную точку зрения на нравственность. Благополучие того или иного индивида просто нельзя размазывать или растворять в некоей гигантской бочке благополучия. Мы не можем пытать кого-то до смерти, даже если бы это спасло жизни пятерых — и даже если бы это, если рассуждать в духе утилитаризма, повысило совокупную сумму счастья. Некоторые деонтологи являются абсолютистами, то есть для них ничто никогда не могло бы оправдать пытку. Однако большинство допускает, что в определенных обстоятельствах деонтологические ограничения могут быть отменены, например, когда на карту поставлено будущее планеты.

Главной фигурой в истории деонтологии был профессор XVIII века, гуру Кенигсберга (город в Восточной Пруссии, ныне российский Калининград), Иммануил Кант. Кант внес значительный вклад в разные области философии, не только в этику. Он принадлежит к числу величайших метафизиков всех времен, а занимался границами того, что мы можем знать и что можем понимать в реальном мире.

В силу его важности, можно было бы ожидать, что полки библиотек прогибаются под пухлыми томами с его биографиями. Но на самом деле есть лишь несколько таких книг, и это объясняется тем, что Кант жил исключительно размеренной жизнью, в которой отсутствовали события. Он учился в университете Кенигсберга и позже там преподавал. Практически нет описаний жизни Канта, в которых не упоминался бы один момент, возможно апокрифический: считается, что горожане сверяли часы по его передвижению: обычно он выходил на дневную прогулку в 16:30 и проходил восемь раз по улице туда и обратно. Однажды он опоздал (что, возможно, еще один апокриф из его жизни), но это было связано с тем, что он получил свой экземпляр трактата Руссо о воспитании, «Эмиля», и настолько погрузился в чтение, что потерял счет времени.

С точки зрения Канта, к людям никогда нельзя относиться просто как к средствам для достижения какой-то другой цели. Наиболее ясно эта мысль выражена в одной из формулировок его «категорического императива» (их существует несколько). Категорический императив — это абсолютное нравственное требование для всех времен, всех ситуаций, всех обстоятельств, и из этого императива следуют все другие обязанности и обязательства. Кант считал, что категорический императив можно вывести за счет применения одного нашего разума. Важная для нас версия категорического императива, а именно вторая формулировка, утверждает, что мы всегда должны относиться к другому «так же как к цели и никогда только как к средству».

Эту идею несложно сформулировать, однако бывает трудно понять, что именно она требует в определенных случаях, как реальных, так и воображаемых. Однако ее влияние ощущается повсеместно: современное движение защиты прав человека практически немыслимо без Канта. (Самым ироничным случаем стало, бесспорно, то, что нацистский военный преступник Адольф Эйхман, ответственный за организацию массовой высылки евреев в концентрационные лагеря, оправдывал себя на суде в Иерусалиме в 1961 году ссылками на категорический императив Канта.)^[70]

Одним изтех, кто попытались подробнее проанализировать то, что именно значит заключение людей в моральный панцирь, защитную оболочку, которая одновременно свята и неприступна, была Филиппа Фут.

Существование нравственности, которая отказывается санкционировать автоматическую жертву одного ради блага многих, гарантирует каждому индивиду некое нравственное пространство, в которое другим не позволено вторгаться. Вполне понятно обоснование принципа, согласно которому человек не должен желать зла, серьезного зла, кому-то другому, даже для того, чтобы сберечь больше людей от той же участи. Он, судя по всему, определяет некую солидарность людей, словно бы существовал определенный смысл, в котором ни один не должен выступать против кого-то из соплеменников^[71].

Если существуют определенные нравственные абсолюты, то есть правила, которые говорят нам, что некоторые действия всегда порочны и никогда не могут быть санкционированы, тогда одним из них, несомненно, является запрет пыток.

Часы и клише

Пролистайте какую-нибудь работу по моральной философии, и вы обязательно услышите какофонию тикающих часов. Сценарий с тикающими часами — один из самых любимых для специалистов по этике, обсуждающих допустимость или недопустимость пыток. Например, пойман террорист, и вы знаете, что он заложил маленькую атомную бомбу в большом городе, которая должна взорваться через два часа. Террорист не скажет вам, где бомба, и погибнут тысячи, если только вы не прибегните к пыткам, чтобы получить от него информацию. Что же вам делать?

После 11 сентября, когда стало ясно, что в мире есть люди, готовые пойти на массовое убийство гражданского населения, бомба с часовым механизмом из предмета этического спора стала практической реалией общественной важности. Выдающийся профессор права Алан Дершовиц шокировал либеральную публику, написав книгу, в которой предложил идею «ордера на пытки», который бы в некоторых исключительных обстоятельствах выдавался правительством дознавателям^[72]. С тех пор достоянием общественности стали некоторые скандалы с пытками, в том числе пытками водой агента Аль-Каиды Халида Шейха Мохаммеда, которого считали организатором терактов 11 сентября.

На сценарий с тикающей бомбой деонтологии обычно дают один из пяти ответов.

Во-первых, есть те, кто отрицают тот факт, будто «тикающая бомба» вообще отражает возможную эмпирическую реальность. В действительности угрозы обычно не являются неминуемыми: нет крайнего срока, нет неизбежной угрозы. В реальной жизни мы не могли бы знать наверняка, что многие люди умрут. Кроме того, пытка может оказаться неэффективной или, хуже того, контрпродуктивной, выбив ложные признания. Также могут быть другие, законные пути получения надежной информации, как и некоторые другие способы разрешения кризиса^[73].

Во-вторых, некоторые деонтологии готовы отстаивать логический вывод из абсолютистской позиции: они продолжают отрицать допустимость пыток, независимо от того, сколько жизней можно спасти.

В-третьих, и это, возможно, наиболее стандартный взгляд, существуют деонтологии, доказывающие, что, если последствия неприменения пыток действительно катастрофичны (и ведут, к примеру, к смерти тысяч людей), тогда запрет на пытки должен сниматься.

В-четвертых, некоторые деонтологии утверждают, что террорист, заложивший бомбу с часовым механизмом, в нравственном смысле может стать объектом пыток, если это единственный способ получения жизненно важной информации. Другими словами, нет ограничений на пытки такого человека. Дело не в том, что возможные последствия взрыва перевешивают любое ограничение; скорее, террорист сам своими действиями отказался от права на то, чтобы к нему не применяли пытки, так что его допустимо пытать, даже если бомба, за которую он отвечает, угрожает жизни всего лишь одного человека^[74].

В-пятых, есть те, кто решительно отказываются рассматривать сам этот сценарий, полагая, что допустимость пыток вообще не должна быть предметом дискуссий: тот факт, что мы рассматриваем их как возможность, отражает упадок духа и разложение культуры. Один философ говорит об этом так: «Общество в значительной степени определяется тем, что в нем является необсуждаемым. Например, в нашем обществе нельзя обсуждать то, должны ли мы поработить наше чернокожее население… вещи, которые мы считаем необсуждаемыми, — это вещи, к которым мы относимся так, словно бы у них не было двух сторон»^[75]. Пытка — один из таких предметов, то есть это тема, у которой только одна сторона.

История с похищением, устроенным Гэфгеном, максимально близка, насколько это вообще возможно для реальной жизни, к клише с тикающей бомбой, пусть даже параллель все равно далеко не полная, поскольку, как выяснилось, применение пыток к похитителю все равно оказалось бессмысленным. Якоб был уже мертв, поэтому ничью жизнь спасти было нельзя. Однако этот случай все-таки прекрасно иллюстрирует столкновение между деонтологической и консеквенциальной этикой.

Это столкновение является общераспространенным литературным сюжетом. В трагедии Еврипида «Ифигения в Авлиде» действие вращается вокруг решения Агамемнона о том, приносить ли в жертву старшую дочь Ифигению. Если он принесет ее в жертву, богиня Артемида перестанет манипулировать стихиями и утихомирит ветер, который удерживает флот Агамемнона в порту, позволив тем самым войскам Агамемнона направиться к главному врагу, Трое, и подавить мятеж, которым она грозит. (Через какое-то время Ифигения решает эту проблему, принеся себя в жертву.)

В «Братьях Карамазовых» Достоевского его герой Иван обращается к своему брату с такими словами:

Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!^[76]

Задача о вагонетке ориентирована на подобные дилеммы. Учение о двойном последствии, используемое в вагонеткологии, является, если говорить на техническом жаргоне, определенно неконсеквенциональным, поскольку оно вводит различие между двумя действиями, у которых одинаковые последствия. У УДП много деонтологических родственников. Многие философы утверждают, что существует различие между негативными и позитивными обязанностями, между совершением действия и допущением (например, убийством и допущением того, что кто-то умрет), а также между действием и бездействием. Так, Филиппа Фут утверждает, что не суметь спасти чью-то жизнь (например, за счет пожертвования) — далеко не так плохо, как действительно отнять у кого-то жизнь: «Мы не склонны думать, что поступили бы не лучше убийц, когда бы мы, вместо того чтобы отложить деньги для передачи их в качестве пожертвования таким организациям, как Oxfam или Care, потратили их на нечто приятное, например хорошее зимнее пальто»^[77].

Те, кто отвергают такие различия, обычно применяют следующую стратегию для их дискредитации. Они описывают пару случаев, к которым рассматриваемое различие можно было бы применить, несмотря на то, что во всех иных отношениях они были бы тождественными, так что ни один разумный человек не счел бы их разными в том или ином морально значимом смысле.

Например, рассмотрим различие между действием и бездействием. Нам говорят, что некоторые действия хуже бездействия. Предполагается, что убить — хуже, чем не суметь спасти жизнь. Но представим теперь двух людей, Смита и Джонса, которые получат большое состояние, если умрет их племянник. Однажды вечером Смит прокрадывается в ванную, где племянник принимает душ, и топит его, представляя случившееся в качестве несчастного случая. В альтернативном сценарии Джонс также прокрадывается в ванную: он готов утопить племянника, но именно в этот момент мальчик поскальзывается, ударяется головой и тонет сам. Джонс видит, что он умирает. Вряд ли можно сказать, что есть какое-то моральное различие между Смитом и Джонсом, пусть даже Смит действует, тогда как Джонс просто пренебрегает действием (позволяет умереть). Аргумент против такого различия утверждает, что в конечном счете нет фундаментального морального различия между действиями и бездействиями^[78].

Подобные примеры стали основой для убедительной критики таких различий, как различие действия и бездействия. И если эта критика успешна, она должна иметь важные следствия: как полагает моральный философ Питер Сингер, в результате такой критики, если мы знаем, что не смогли спасти чью-то жизнь, мы должны быть столь же виновными, как если бы действительно ее отняли. Но у тех, кто желает отстаивать моральную силу этих различий, есть хитрый ответ. Они говорят, что, даже если различие иногда не работает, это еще не значит, что оно вообще никогда не работает. Даже если мы соглашаемся с тем, что Смит и Джонс одинаково виновны, это не доказывает того, что все действия морально равноценны, при прочих равных условиях, любым бездействиям.

Эту защиту поддержал американский философ Фрэнсис Камм^[79]. Тогда вся загвоздка в том, что надо выяснить, когда определенное различие имеет вес, а когда нет, и для этого нам нужно объяснение того, почему различие морально значимо в определенных случаях, но не в других.

Сквозь линзы Камм

Наиболее известная за всю историю жертва трамвая, каталонский архитектор Антони Гауди, прославился своими сложными постройками в неоготическом и барочном стиле.

Его незаконченный шедевр «Саграда Фамилия» привлекает миллионы туристов своими странными и в чем-то даже грозными шпилями, напоминающими украшенные драгоценностями ракеты. Если и существует философ, чей стиль больше всего напоминает Гауди, так это Фрэнсис Камм. Бодрствуя по ночам, она выбирается из дома в ранние часы, придумывая мысленные эксперименты. «Я чувствуя себя так, словно бы меня впустили в огромный мир различий, которые не были видны другим или, по крайней мере, мне. Этот мир захватывает меня не меньше прекрасной картины»^[80].

В поисках формулировки принципов, которые должны определять, как мы можем, а как не можем относиться к людям, Камм предлагает (и критикует) некоторые принципы, поражающие своей барочной избыточностью. Один слой сложности накладывается на другой. Это настоящий фонтан различий. Существует принцип альтернативного основания, принцип контекстуального взаимодействия, принцип этической цельности, принцип инструментальной рациональности, принцип иррелевантных благ, принцип иррелевантной потребности, принцип иррелевантных прав, принцип Вторичного Заблуждения. А еще мы не должны забывать принцип Независимости Иррелевантных Альтернатив от Допустимого Ущерба и принцип Вторичной Допустимости. Два последних настолько важны, что заслужили отдельных сокращений — ПДУ и ПВД.

Также у Камм есть богатая палитра доктрин. И среди них есть одна, которую стоит выделить, поскольку она иллюстрирует оригинальность работы Камм, служит примером проводимых ею тонких и изощренных различий, а кроме того, это различие интуитивно кажется весьма убедительным. Она называет его Учением о Тройном Последствии. Это учение содержит третий компонент в дополнение к двум знакомым нам по УДП, а именно к различию между последствиями, которые входили в намерения, и последствиями, которые предвиделись. Она объясняет этот момент примером, названным ею «Случаем вечеринки».

Предположим, что я хочу устроить вечеринку, чтобы люди хорошо провели время, хотя понимаю, что в итоге вечеринка приведет к ужасному бардаку: надо будет мыть бокалы, пылесосить ковры и оттирать винные пятна. Я предвижу, что, если моим друзьям будет весело, они будут чувствовать себя обязанными мне (не самое приятное чувство) и помогут мне с уборкой. Я принимаю решение провести вечеринку, но только потому, что предвижу, что они потом мне помогут. Но я не провожу вечеринку для того, чтобы мои друзья почувствовали себя обязанными и потому помогли мне — это не входит в мои цели. Для меня причина устраивать вечеринку — сделать так, чтобы гости повеселились^[81]. Камм приходит к выводу, что я не намереваюсь сделать так, чтобы мои гости почувствовали себя обязанными мне. По словам Камм, похожее различие существует и между совершением чего-то по той причине, что это убьет человека рядом, и совершением чего-то с намерением убить стоящего рядом.

Это тонкое различие присутствует в различных сценариях с вагонетками^[82]. Рассмотрим случай «Шесть за одним».

Положение наблюдателя практически не отличается от ситуации в сценарии «Тупик». За одним человеком на тупиковой ветке находится шесть человек, привязанных к рельсам. Один человек, если вагонетка врежется в него, остановит ее. Поскольку допустимо направить вагонетку в Тупик, столь же интуитивно верным представляется то, что не менее допустимо поступить так же в случае «Шесть за одним». Однако в «Тупике» решение направить поезд на боковой путь оправдывалось тем, что не было намерения убить кого бы то ни было. В качестве доказательства этого мы можем представить то, что бы мы почувствовали, сумей этот человек сбежать: несомненно, мы бы почувствовали радость и облегчение. Это был бы лучший из возможных миров. Вагонетку удалось бы отвести от пятерых, и при этом не убило бы ни одного другого человека.

Но мы не можем сказать того же самого о случае «Шесть за одним». В этом сценарии мы хотим, чтобы вагонетка наехала на одного — это нам нужно. Если этого не случится, если этот человек сбежит, вагонетка покатится к шестерым и убьет их. То есть нет смысла менять направление вагонетки, если она не наедет на одного человека.

Значит ли это, что, если мы разворачиваем вагонетку в случае «Шесть за одним», мы намереваемся убить этого одного человека? И должны ли мы соответственно сделать вывод, что разворот вагонетки в «Шести за одним» является морально неприемлемым? Такой вывод кажется неверным, и не в последнюю очередь потому, что убийство одного не используется в качестве средства спасения пятерых. Мы повернули вагонетку не для того, чтобы она врезалась в одного.

Именно здесь на помощь нам приходит различие Камм. Я могу сказать, что в сценарии «Шесть за одним», если я разворачиваю вагонетку, я делаю это не для того, чтобы она врезалась в одного человека, а потому, что она врежется в него, и именно поэтому правильно будет ее развернуть.

Как и во многих других сценариях, интуиции, проявляющиеся в случае «Шесть за одним», определяются тем, какое у нас намерение, когда мы переводим вагонетку на другой путь. Значит нам нужно прояснить, что мы имеем в виду под намерением. Мы можем проиллюстрировать все эти сложности при помощи исходной задачи с поездом, которая занимала Филиппу Фут в ее знаменитой статье.

Глава 7 Мостить дорогу в ад

Что же останется, если тот факт, что я поднимаю руку вверх, отделить от того, что поднимается вверх моя рука?

Людвиг Витгенштейн

Даже собака знает разницу между тем, когда ее толкают, и тем, когда она на что-то натыкается.

Сэр Оливер Уэнделл Холмс

В середине 1894 года у Гровера Кливленда было немало личных и общественных проблем. Возникли беспокойства по поводу его здоровья — было подозрение, что у него злокачественная опухоль. Счастливым моментом был прирост в семье. Его молодая жена восемью месяцами ранее родила второго ребенка, Эстер, единственного на сей день ребенка президента, который родился в самом Белом доме (Эстер потом переедет в Англию, где вырастет ее дочь Филиппа). В то же время на расстоянии семи сотен миль, в Чикаго, назрела весьма впечатляющая проблема публичного характера, напоминающая задачу вагонетки, а именно кризис в промышленных отношениях, который грозил экономической и общественной стабильности нации.

Это было время бурного развития железных дорог, Чикаго был железнодорожной столицей США, компания «Pullman Palace Car Company» входила в число самых преуспевающих, тогда как Джордж Пульман, ее гордый основатель, был одним из богатейших граждан Америки. Пульман — архитектор нашей современной железнодорожной системы. Он создал спальные вагоны, прославившиеся своим искусным дизайном и богатством. В некоторых из его поездов предлагали изысканные блюда, приготовленные известными поварами. Работники, многие из которых были из освобожденных рабов (в период после Гражданской войны Пульман стал одним из крупнейших работодателей афроамериканцев), должны были относиться к клиентам с подчеркнутым вниманием. Путешествие в вагонах Пульмана считалось настоящей роскошью.

Но работа на Пульмана не была такой уж привилегией. У его железнодорожной компании была незаслуженная репутация — считалась, что она отличается снисходительным патернализмом. Чтобы разместить тысячи своих работников, Джордж Пульман придумал построить современный город (тот самый, который сегодня вы можете посетить с экскурсией) к югу от Чикаго. В городе были все удобства, которые Пульман считал необходимыми, — парки, магазины, детский сад, библиотека, так что по всей стране его превозносили как удивительного благодетеля и изобретателя. Он сам говорил, что любит город как свое дитя, и есть несколько вещей, которые на самом деле можно записать в плюсы города, например медицинские учреждения. Однако истина, скрывающаяся за этим фасадом, была достаточно неприглядной. Некоторые дома были всего лишь бараками, подчас переполненными, в них царила нищета. Пульман управлял городом как настоящий деспот, и на благотворительность не тратилось ни гроша. Считалось, что город должен выйти на самоокупаемость; были введены арендные платы и взносы за все услуги (включая и библиотеку). В единственном баре, довольно маленьком, цены задрали так, чтобы рабочие не слишком часто туда наведывались. Жителей не спрашивали, чего они хотят; недовольные мнения подавлялись — в городе не проводили городских собраний. В аренде могли отказать безо всяких объяснений, так что квартирантам просто некуда была податься в компании Пульмана — они изгонялись из утопии магната.

Когда в 1883 году в экономике США наметился резкий спад, компания Пульмана неизбежно попала под удар. Многие работники были уволены. Тем, кто остался, существенно урезали заработную плату, тогда как арендная плата за жилье, которая автоматически вычиталась из зарплаты, не изменилась. В мае 1884 года некоторые рабочие образовали комитет и потребовали от компании понизить арендную плату. Бесцеремонный отказ вызвал стихийные стачки, которые быстро распространились и вылились в следующем месяце в мародерство, поджоги и погромы. Эти события стали одним из наиболее жестоких конфликтов между капиталом и рабочей силой, между железнодорожной отраслью и самым сильным профсоюзом в стране — «Американским профсоюзом железнодорожников». Президент Кливленд назвал все это «судорогой»^[83]. Это главный эпизод, определивший всю его службу на посту президента.

Когда члены профсоюза начали бойкотировать поезда Пульмана, железнодорожная сеть в Иллинойсе и за его пределами оказалась парализована. Промышленные беспорядки со временем охватили двадцать семь штатов. Приняв крайне спорное решение, которое, в частности, противоречило желаниям губернатора Иллинойса и не было одобрено многими американцами, президент Кливленд объявил забастовку федеральным преступлением и послал тысячи солдат федеральных войск. (Это решение постфактум будет оправдано Верховным судом.) Белый дом считал, что забастовка угрожает торговле между штатами, а также перевозке федеральной почты. Кливленд поклялся, что «даже если для доставки почтовой открытки в Чикаго потребуется каждый доллар из казначейства и каждый солдат американской армии, открытка все равно будет доставлена»^[84].

Вмешательство федеральных войск привело лишь к озлоблению бастующих, которые в самом скором времени начали переворачивать и поджигать вагоны и даже нападать на войска. Президент Кливленд выпустил заявление, в котором говорилось, что те, кто продолжат сопротивляться властям, будут считаться врагами общества. Войскам были даны полномочия «действовать со всей умеренностью и осторожностью, совместимой с осуществлением желаемой цели»^[85]. Но, как предупредил Кливленд, солдаты не всегда способны отличить виновных от тех, кто просто присутствовал в местах беспорядка из праздного любопытства.

Федеральные войска были подкреплены гораздо менее дисциплинированными вооруженными силами штатов и маршалами. Пик силовых действий пришелся на начало июня. К моменту завершения забастовки в районе Чикаго число жертв достигло по меньшей мере дюжины, а еще сорок человек погибли в стычках с войсками в других штатах. Комиссия из трех человек вскоре составила отчет объемом в 681 страницу, в котором выяснялось, кто виноват и какие уроки следует извлечь из случившегося.

Для доказательства намерения не нужен дымящийся ствол.

New York Times, 25 августа 1912 г.

Намерение — одно из самых главных понятий в праве, и не только в уголовном (где нужно различать, к примеру, умышленное и непредумышленное убийство), но и во всех остальных его разделах: в налоговом праве, антидискриминационном, договорном и конституционном.

Без сомнения, войска убивали бунтовщиков, участвовавших в пульмановской забастовке. Сложнее достоверно определить то, каковым было их намерение. Действительно ли они намеревались убить? Как мы могли бы определить, было у них такое намерение или нет?

Существует анекдот из жизни Элизабет Энском, который пересказывали многие люди, знавшие, что почти наверняка он не соответствует действительности. Энском гостила в Монреале и вечером зашла в дорогой ресторан, где собиралась поужинать. «Извините, мадам, — сказал ей метрдотель, — женщинам здесь не позволяется носить брюки». «Дайте мне минутку», — сказала Энском. Она удалилась в туалет, а через пару минут вышла в том же самом одеянии, но без брюк.

Вряд ли метрдотель имел в виду именно это. В повседневных разговорах мы обычно легко понимаем, что имелось в виду под «намерением» или «имением в виду». «Элизабет Энском пошла в магазин, намереваясь купить пинту молока», — такое предложение обычно не вызывает вопроса «что вы имеете в виду под "намереваясь"». Это кажется очевидным. Вопрос: почему Энском пошла в магазин? Ответ: чтобы купить молока. На самом же деле, намерение — это понятие, окруженное нагромождением сложностей и тонкостей, которые Энском попыталась проанализировать в своей ключевой для этой темы работе «Намерение»^[86]. Намерение — не то же самое, что причина. Если кто-то спрашивает «почему вы прыгнули под трамвай?», можно ответить: «я не прыгнул, меня толкнули». Как указывала Энском, если поступок является намеренным, имеет смысл не только спросить «почему», но и ожидать ответ, в котором бы объяснялось значение данного действия для человека, который его совершил.

Один из мотивов, по которым она решила потратить столько интеллектуальных сил на анализ этого понятия, заключался в том, что ей нужно было разобраться с тем, как оно используется в учении о двойном последствии, а также во всех вариантах применения последнего — в спорах об атомной бомбе, об абортах или использовании контрацептивов. Например, она считала, что намерение оправдывает различение полового акта с контрацептивами от полового акта, совершаемого в соответствии с календарным методом. Как она доказывала, первый, но не второй, замышляется в качестве не производящего потомства, а потому является аморальным. Любой половой акт, который никогда не мог бы привести к потомству, например гомосексуальный, следует, соответственно, осудить. «Если дозволен половой акт с контрацепцией, тогда как в таком случае можно было бы порицать взаимную мастурбацию, сношение in vase indebito, содомию или мужеложество?»^[87].

Энском тщательно проанализировала то, как мы используем понятие о намерении в языке: например, в качестве наречия («человек толкает намеренно»), существительного («человек толкает толстяка с намерением сбросить его с моста») и глагола («человек намеревается толкнуть толстяка»). Большая часть сложностей, обнаруженных Энском, не должна нас волновать, однако она первой указала на то, что определенное действие может быть намеренным в одном описании, но не намеренным в другом. Действие того, кто сталкивает толстяка с моста, может быть намеренным в описании «толкать толстяка», но не намеренным в описании «потянуть свои трицепсы». Конечно, тот, кто толкает толстяка, растягивает свои трицепсы, однако было бы странно, если бы мы сказали, что он намеревался сделать это. Если бы вы попросили дать объяснение его поступка, он вряд ли ответил бы «Я сделал это, чтобы потянуть трицепсы».

Так намеревались ли солдаты убивать пульмановских бунтовщиков? Ни один солдат не был призван к ответу за это. Тон отчета комиссии был не слишком любезным по отношению к жертвам. Толпы, которые захватывали железнодорожные составы и пути, как утверждается в отчете, «состояли в основном из хулиганов, женщин, низшего класса иностранцев, а также представителей криминальных классов»^[88]. Люди, которые выступали свидетелями перед комиссией, заявляли, что войска намеревались «защитить собственность» или «защитить закон». Несомненно, именно так отдельные солдаты и ответили бы, если бы их спросили, почему они применили оружие: «Я хотел навести порядок», «Я намеревался остановить мятеж», «Я хотел предупредить вмешательство в торговлю между штатами». Но разве можно стрелять в толпу и не иметь намерения убить? Может, они намеревались просто ранить? Было ли убийство предвиденным, но не намеренным?

Здесь скрывается серьезная проблема, которую внучка Кливленда Филиппа Фут поднимает в своей исходной статье. Она называет ее проблемой «близости» и ссылается на случай в пещере. Вспомним, что в пещере поднимается вода, а толстяк блокирует вам выход, причем у вас есть динамитная шашка, которой можно было бы расчистить путь для вас и остальных людей, но это очевидно лишит толстяка жизни. Предположим, что вы использовали динамит, а потом на суде заявляете, что у вас не было намерения убить толстяка, вы просто хотели разорвать его на тысячу кусочков. По словам Фут, это было бы «смешно»^[89]. Подрыв толстяка, в результате которого он разлетелся на тысячу клочков, и его убийство — это одно и то же, так что было бы смешно проводить различие между ними. Однако затем нам требуется подтверждение со стороны тех, кто был «вблизи», чтобы гарантировать то, что такие извинения будут действительно высмеяны на суде, и выясняется, что предоставить такое подтверждение чрезвычайно трудно. В конце концов, если бы на месте действия оказались талантливые хирурги и заявили, что они могут каким-то образом сшить толстяка обратно, вы были бы только рады. Поэтому в таком странном смысле должно быть верным то, что вы на самом деле не хотите, чтобы толстяк умер.

Это похоже на положение в сценарии «Петля». Можно сказать, что, изменяя направление движения поезда, мы, строго говоря, не намереваемся убить человека на петле. Наше намерение состоит только в том, что поезд должен на него наехать и в результате остановиться: если бы поезд остановился после контакта с человеком, а последний каким-то чудесным образом выжил, а потом отправился восвояси с ушибленным пальцем, мы не стали бы гнаться за ним с дубинкой, чтобы забить до смерти. Мы хотели, чтобы человек преградил путь поезду, а не умер.

Однако, как указывает Филиппа Фут, на практике, если вас сбивает поезд, это смертельный приговор: различие, проводимое между столкновением с поездом и убийством человека, представляется софистическим.

Дополнительный толчок

Если отложить в сторону проблему близости, намеренность, как мы выяснили, может объяснить различие между случаями «Тупик» и «Петля». В книге «Взгляд из ниоткуда» Томас Нагель говорит о некоторых действиях, что они «руководствуются злом»^[90]. Один из способов понять это — мыслить контрафактуально, то есть при помощи предположений «что если бы?». Что если бы человек на «петле», к примеру, убежал? Нагель пишет, что если кто-то руководствуется злой целью, «акт, нацеленный на нее, должен преследовать ее и быть готовым подогнать порядок действий под новые обстоятельства, если они не позволяют достичь намеченной цели»^[91].

Вопрос «что если бы?» помогает нам думать о намерении. Рассмотрим, к примеру, случай «Дополнительный толчок».

В этом сценарии вы можете отвести поезд по петле от пятерых людей, однако поезд движется с такой скоростью, что перепрыгнет через человека на боковом пути, если только не дать ему дополнительный толчок. Если он перепрыгнет через человека, то он вернется по петле назад и убьет пятерых. Единственный способ сделать так, чтобы он наверняка врезался в человека — это дать ему дополнительный толчок. Если вы дадите поезду этот дополнительный толчок, понятно, что вы намереваетесь убить этого человека. Похожая ситуация и в случае «Две петли».

Здесь вы можете перенаправить вагонетку на пустую петлю. Если после этого вы ничего не сделаете, вагонетка продолжит свой путь по этой петле и убьет пятерых. Но вы можете перенаправить вагонетку второй раз по второй петле, на которой привязан один человек. Это убьет этого человека, но спасет жизнь пятерым.

Если бы вы перенаправили вагонетку не один раз, а два, чтобы она наверняка столкнулась с человеком на путях, было бы совершенно нелепо утверждать, будто вы не намеревались его убить^[92].

Эффект Кнобе

Существует еще одно, на этот раз последнее, затруднение с понятием намерения, выявленное новым философским движением, так называемой экспериментальной философией (или сокращенно «икс-фи» (x-phi)), о которой мы вскоре скажем больше. Если мы пытаемся выяснить, намеревался ли кто-то произвести определенное последствие, можно было бы подумать, что, по существу, все, что нам нужно, так это установить ментальное состояние рассматриваемого человека, то есть выяснить, чего он хотел или что думал. Однако молодой философ и психолог Джошуа Кнобе опросил участников эксперимента по поводу двух следующих случаев и пришел к удивительному результату, известному ныне как «эффект Кнобе».

Случай 1. Вице-президент некоей компании приходит к председателю совета директоров и говорит: «У нас есть проект. Он принесет компании кучу денег, но при этом нанесет урон окружающей среде». Председатель совета директоров отвечает: «Я понимаю, что проект повредит окружающей среде. Но мне на это наплевать. Мне важно лишь заработать как можно больше денег. Так что запускайте проект». Проект запускается, и, конечно, окружающая среда несет урон.

Случай 2. Вице-президент компании приходит к председателю совета директоров и говорит: «У нас есть проект. Он принесет компании кучу денег и при этом окажет положительное влияние на окружающую среду». Председатель совета директоров отвечает: «Я понимаю, что проект будет полезен для окружающей среды. Но мне на это наплевать. Мне важно лишь заработать как можно больше денег. Так что запускайте проект». Проект запускается, и, конечно, на окружающую среду оказывается благотворное воздействие.

Участникам эксперимента задавали вопрос: входило ли в намерения председателя в каждом из двух случаев воздействие, оказываемое на окружающую среду? И тут обнаруживается любопытный момент. Говоря о первом сценарии, большинство ответило: «Да, ущерб был намеренным». Но значит ли это, что председатель во втором сценарии намеренно помог окружающей среде? Большинство опрошенных посчитали, что это не так.

Это странно, поскольку два случая кажутся практически тождественными. Единственная разница в том, что в первом случае председатель сделал нечто плохое, а во втором — хорошее. По мысли Кнобе, этим результатом доказывается то, что понятие намерения неразрывно связано с моральными суждениями. В целом же он полагает, что подобные результаты указывают на то, что мы должны радикально переосмыслить наше понимание самих себя. Мы не действуем в качестве идеальных ученых, которые пытаются осмыслить мир с совершенно отстраненной позиции. Напротив, наш способ понимания происходящего «пропитан моральными соображениями»^[93] мы смотрим на мир через моральные очки.

Если после всего этого от понятия намерения голова у нас кружится как вертушка, нас должно успокоить то, что в одном из разделов философии нет никаких проблем ни с одним из этих тонких различий между действиями и бездействиями, позитивными и негативными обязанностями, намеренными и просто предвиденными последствиями. Это направление философии черпает вдохновение в герое, чей скелет, набитый сеном, соломой, ватой и лавандой (чтобы не завелась моль), одетый в сюртук и сорочку с жабо, восседает в ящике со стеклянной стенкой на Говер-стрит, в самом центре Лондона. Также в ящике покоится и трость, которая получила свое собственное имя — «Дэппл». Если бы это тело можно было вернуть к жизни, оно незамедлительно дало бы ответ на загадку «Толстяка». И у него не было бы ни сомнений, ни мук совести. С точки зрения основателя утилитаризма, выбор правильного действия является самоочевидным.

Глава 8 Нравственность в числах

Мерилом правильного и неправильного является наибольшее благо величайшего числа людей.

Иеремия Бентам

Он не был великим философом, но был великим реформатором в философии.

Джон Стюарт Милль о Бентаме

Иеремия бентам (1748–1832) в своем завещании потребовал, чтобы его тело после смерти было вскрыто для научных исследований. Он дружил со многими основателями Университетского колледжа, входящего в Лондонский университет, где все еще можно увидеть его «Автоикону», как он сам ее называл. Его скелет был сохранен. У тела, подвергшегося таксидермической обработке, восковая голова с пронзительными голубыми глазами, увенчанная изысканной длиннополой шляпой — настоящая голова, поскольку ее постоянно норовили ущипнуть шутники-студенты, сегодня хранится под замком. Легенда, согласно которой в прошлом Автоикону выкатывали на собрания колледжа, где ее записывали как «присутствует, но не голосует», оказалась, к сожалению, не соответствующей истине.

Странная посмертная жизнь Бентама вполне соответствует его эксцентричной реальной жизни. Его чудачества проявлялись в весьма специфическом языке. Например, он не просто шел на прогулку перед завтраком, а заявлял, что намеревается проделать «предзавтраковое округобращение» (antejentacular circumgyration). Он был предан стареющему коту, которого назвал Преподобным доктором Джоном Лангборном.

Несомненно, наиболее любопытная линия семейной преемственности в истории философии связана с тем, что у Иеремии Бентама был близкий друг Джеймс Милль, причем Бентам был покровителем его сына (который сам станет прославленным философом), а именно Джона Стюарта Милля. У последнего был крестный сын, Бертран Рассел, который также стал одним из наиболее значительных философов XX века. Милль сдержанно относился к философии Бентама, но все же называл его, полагая, что это комплимент, «главным мыслителем-революционером своей эпохи»^[94]. Рассел также был фанатом Бентама. К его заслугам он относил многие из просвещенных реформ, которые были проведены в викторианской Англии. «Не может быть сомнений в том, что жизнь девяти десятых людей, живших в Англии во второй половине XIX столетия, была бы более счастливой, если бы Бентама никогда не было», — писал Рассел, добавляя при этом характерную шпильку: «Его философия была столь пустой, что он посчитал бы это оправданием своей деятельности. Но мы, в наш более просвещенный век, можем понять нелепость такого взгляда»^[95].

Бентам полагал, что в том или ином действии значение имеет то, сколько удовольствия оно произвело и сколько боли позволило избежать. Он призывал нас всегда поступать так, чтобы максимизировать удовольствие и минимизировать боль. В своей наиболее влиятельной книге «Введение в принципы нравственности и законодательства» он даже разработал особый алгоритм, позволяющий все это рассчитывать. Он назвал его «исчислением счастья». Сколько удовольствия вы получите, если съедите шоколадный торт, который стоит перед вами, сколько продлится это удовольствие, и будет ли оно сопровождаться некими неприятными ощущениями (не почувствуете ли вы небольшую тошноту?). Собственно, Бентам выделил семь важных компонентов приятного действия: интенсивность удовольствия, его длительность, вероятность, близость (насколько быстро наступит удовольствие), плодотворность (произведет ли оно похожие ощущения), чистоту (могут ли за ним последовать болезненные ощущения) и охват (сколько людей оно затронет). Он считал людей своеобразными ящиками с эмоциями: они должны содержать минимум боли и быть под завязку набиты удовольствием.

Мерой всех вещей стало наибольшее счастье величайшего числа людей. Применяя это исчисление, утилитарист мог бы штамповать практические решения по самым разным местным и общенациональным вопросам, будь они политическими, общественными, административными или юридическими. В формуле Бентама заключалась чарующая простота и элегантность, поэтому утилитаризм быстро обзавелся многочисленными высокопоставленными поклонниками. Лорд-канцлер Генри Брум сказал: «эпоха законодательных реформ совпадает с эпохой Иеремии Бентама»^[96].

Бентам считал утилитаризм своеобразной наукой, разрушающей иррациональные традиции и предрассудки прошлого (включая религиозные). Суверен или законодатель должен взять на себя роль механика, который возится с проводами и рукоятками, кнопками и трубками общества, налаживает их, чтобы максимизировать счастье. Утилитаризм был прогрессивным движением, обращенным в будущее и привлекавшим своим эгалитаризмом: удовольствие одного человека должно считаться не больше и не меньше удовольствия другого. Способом оценки закона или правительственного указа стало взвешивание его выгод и издержек в их сравнении с альтернативными предложениями. Говорили, что «он мечтал сделать для нравственности и законодательства то, что Ньютон и Лейбниц сделали для естественной науки и математики»^[97].

Невозможно было бы попрекнуть Бентама его интеллектуальной честностью или последовательностью — это прекрасные качества, благодаря которым он выдвинул некоторые предложения, которые в те времена казались шокирующими. Поскольку значение имеет чувство, удовольствие и боль, мы должны заботиться о страдании животных не меньше, чем о человеческом страдании. «Вопрос не в том, могут ли они рассуждать, и не в том, могут ли они говорить, а в том, могут ли они страдать»^[98]. Раз секс приносит удовольствие, значит, с точки зрения Бентама, не имеет значения, какой именно это секс — между мужчиной и женщиной, мужчиной и мужчиной, мужчиной и животным (Бентам, страстный кодификатор, приводит много других вариантов), поэтому следует провести либерализацию законодательства, чтобы оно отражало этот факт. Он выдвинул кучу других практических рекомендаций относительно того, как реформировать законы и усовершенствовать управление, — некоторые из них значительные, другие не очень, но все они руководствуются императивом максимизации счастья. Например, он считал, что хорошо бы создать общенациональный регистр рождений и смертей — в те времена такого регистра еще не было.

Задача философии, с точки зрения Бентама, состояла в том, чтобы изменить мир, и он стремился разнести утилитаристскую проповедь по всему миру. Но он столкнулся с препятствием, которое сам же себе и создал, а именно со стилистикой своих текстов. Писал он очень много, придумывал десятки прекрасных и ценных неологизмов (среди которых такие, как «интернациональный», «кодификация», «максимизировать» и «минимизировать»), однако даже самые страстные его обожатели не могли назвать его стиль ясным или блестящим, дабы еще больше подчеркнуть свое почтение. «Вымученный» — вот как его чаще называли. И с годами он становился только хуже. В рецензии одного современника на книгу Бентама «Обоснование судебных доказательств» мы встречаем такую претензию: «Даже дипломатические кабинеты едва ли когда-нибудь становились свидетелями столь успешного применения слов для маскировки мыслей, каковое мы видим в данном случае»^[99].

Во многих отношениях утилитаризм был исключительно британским вероисповеданием, по крайней мере поначалу. В Британии быстро росло значение среднего класса, более материалистичного, больше склонного к ниспровержению авторитетов, менее связанного традицией. Бентам ускорил все эти процессы. Однако в остальной Европе Бентама в основном знали благодаря переводам его женевского издателя и распространителя Этьена Дюмона, который оказал Бентаму неоценимую услугу, переведя его не только с английского на французский, но также с громоздкого и запутанного на беглый и доступный.

Бентам тем временем занимался своей собственной пиар-кампанией, переписываясь с множеством государственных деятелей, и вскоре его влияние начало ощущаться как в Европе, так и в обеих Америках. Один историк отметил, что «члены колумбийского конгресса в середине 1820‑х годов цитировали друг другу Бентама так же часто, какангличане XVIII века, заседавшие в Палате общин, — классических авторов»^[100]. Особую приязнь и интерес Бентам питал к США, и чувства были взаимными. Он переписывался с президентом Эндрю Джексоном, признаваясь ему в том, что в старости «чувствовал себя больше американцем, чем англичанином»^[101]. Когда Джон Квинси Адамс, будущий президент, посетил Лондон, они вместе с Бентамом погуляли в парке.

Не то чтобы Бентам был сторонником американской системы правления. Декларацию независимости он обругал, назвав ее «нагромождением нелепостей и неопределенностей»^[102]. Декларация прав человека была признана им «сплошной бессмыслицей»^[103]. Бентам получил юридическое образование, и всю свою жизнь больше всего его раздражали примеры правового беззакония, непоследовательности и бессвязности, как он сам их интерпретировал. «Права» он считал бессмысленными. Более важно то, что он решительно отвергал идею «естественных прав», то есть универсальных прав, которые имеются у всех людей во все времена независимо от их частных законов, и называл такие права «ходульной бессмыслицей»^[104]. Так что Иеремия Бентам вмиг разделался бы с любой апелляцией к правам толстяка.

Для Бентама значение имели числа. При прочих равных условиях всегда лучше спасти больше жизней, а не меньше. По этой причине он был непримиримым противником войны. Он полагал, что в большинстве войн многих заставляют «убивать друг друга для удовлетворения жадности или гордости меньшинства»^[105]. Оправдание расходов войны какими бы то ни было выгодами представлялось ему почти что немыслимым. На аргумент, будто Британия добилась процветания в результате победы в Семилетней войне (1756–1763), он ответил так: «Довольно верно то, что человек, которому отрезали ногу, а потом благополучно приделали культю, вероятно, может прыгать на ней быстрее, чем мог бы идти тот, кто лежит в постели с обеими сломанными ногами. Так что вы можете доказать, что благодаря этой славной войне дела Британии обстоят лучше, чем если бы никакой войны не было, потому что у Франции дела совсем плохи»^[106].

Бентам признавал то, что общепринятая мораль проводит различие между «намерением» и «предвидением» или, как сам он говорил, между «прямым намерением» и «косвенным намерением». Однако он отвергал какое-либо внутреннее моральное различие между ними. Поэтому он не стал бы задумываться и быстро решил бы задачу вагонетки. Предполагая, что все жизни имеют равную ценность, убийство одного человека, намеренное или нет, предпочтительнее допущения смерти пятерых. Только числа имеют значение. Неважно, являются ли смерти намеренными, и точно так же неважно то, результатом чего они являются — убийства людей или допущения их смерти. Мы должны игнорировать наши моральные интуиции: нельзя провести никакого этического различия между случаями «Тупик» и «Толстяк». Толстяка следует столкнуть.

По ту сторону удовольствия

Спустя два века после смерти Бентама его объемные труды все еще продолжают издаваться, а в исследованиях, ему посвященных, наблюдается некоторое оживление. Однако его достижения остаются недооцененными. Его взгляды почти всегда считают слишком грубыми, исчисление счастья — глупым, а сведение ценности жизни к «удовольствию» — пустым. Тот факт, что он мог бы без запинки дать недвусмысленный ответ на задачу с толстяком, составляет, с точки зрения большинства философов, фатальную оплошность, а не достижение.

Но Бентам был основателем философской школы, которая, хотя и не является в буквальном смысле модной, всегда имела приверженцев, которых можно встретить и в наши дни. Утилитаристом был Джон Стюарт Милль, и точно так же утилитаристские склонности имелись у Бертрана Рассела. Еще один гигант, кембриджский философ XIX века Генри Сиджвик тоже работал в рамках утилитаристской традиции. В XX веке утилитаризм на короткое время снова стал господствующим течением, а ключевой фигурой в его возрождении был оксфордский профессор Ричард Хэар. И сегодня такие важные философы, как Дерек Парфит и Питер Сингер, работают, оставаясь в тени Бентама, но ничуть не стесняются этого.

Конечно, после Бентама утилитаризм претерпел кое-какую корректировку, так что благодаря некоторым дополнениям в методе, которым утилитарист должен определить судьбу толстяка, возникли новые сложности и тонкости. На самом деле сегодня большинство студентов знакомятся с утилитаристской мыслью не через Бентама, а по работам сына его друга Джеймса Милля.

Пилюля Милля

Бентам был вундеркиндом. В три года он уже читал, с четырех лет учил латынь с греческим, а в двенадцать поступил в Оксфордский университет. Однако в сравнении с Джоном Стюартом Миллем он мог бы показаться ребенком с замедленным развитием.

Отец Дж. С. Милля, Джеймс, был человеком строгим, неэмоциональным и властным. Он вырос в Шотландии и познакомился с Бентамом только после того, как переехал в Лондон. Милль-старший придумал свой собственный мысленный эксперимент. Он считал что при рождении разум представляет собой чистую доску. Вопрос в том, что можно запечатлеть на этой tabula rasa. Что случится, если подчинить ребенка самой что ни на есть строгой форме домашнего обучения, соединив в ней естественные науки с гуманитарными? Какой человек из него в результате вырастет? Какие таланты, умения и способности будут в нем взращены?

Мысленный эксперимент Джеймса Милля отличался от экспериментов вагонеткологии тем, что его можно было изучать на практике. Занявшись тем, что сегодняшние социальные службы, несомненно, сочли бы насилием над ребенком, Милль посадил своего сына на диету с повышенным содержанием знаний. В три года Джон Стюарт Милль учил греческий и арифметику^[107]. Ползунка не стали пичкать латынью, отложив ее до восьмилетнего возраста. К четырнадцати годам Джон прошел серьезный курс логики и математики. Также он читал книги по специально составленному списку, в котором были работы из других дисциплин, в частности истории и экономической теории.

Вся эта информация успешно уместилась в разуме Джона, но не привела к психическому здоровью: в двадцать лет у него случился срыв. В том акценте, который он позже будет ставить на свободе и автономии, возможно, отражается его озлобленная реакция на собственное детство, когда он играл роль морской свинки. Тем не менее руководящим принципом его философии, по крайней мере если ограничиваться ее теоретической частью, была не свобода, а утилитаризм (для объяснения связи между ними в свое время извели море чернил). Милль говорил о своем попечителе, что его цель заключалась в том, чтобы «вести войну с абсурдом в практических делах»^[108], и этот принцип Милль мог бы признать и своим собственным. Когда он прочитал перевод работы Бентама (на французский язык) и разобрался с принципом полезности, он сказал: «Мое видение вещей обрело единство. У меня появились мнения: вероучение, доктрина, философия; даже, в одном из лучших смыслов этого слова, религия, распространение и внедрение которой могло бы стать главной внешней целью жизни»^[109].

У некоторых гениев одаренность проявляется в узкой сфере, но гений Милля заявил о себе сразу во многих. Он был логиком, экономистом и наиболее влиятельным англоязычным моральным философом и политическим теоретиком XIX века. Также он нашел время на то, чтобы попробовать себя в роли управленца, эссеиста, полемиста, успешного защитника прав женщин и члена парламента.

Всю свою жизнь Милль оставался должником Бентама и, как и Бентам, был консеквенциалистом, полагая, что значение в действии имеют его последствия. Однако его ни в коем случае нельзя считать некритичным последователем Бентама. Одна написанная Миллем статья нанесла долгосрочный урон интеллектуальному наследию и репутации Бентама. С точки зрения Бентама, все удовольствия и боли следовало взвешивать по одной шкале. Описывая детскую игру, он заявил, что, «если оставить предрассудки, игра в иголочки равноценна искусствам и наукам музыки и поэзии»^[110]. Если иголочки могут дать больше удовольствия, чем поэзия, их следует считать более ценными.

Милль получил слишком элитарное образование, чтобы свыкнуться с этой идеей. Кроме того, после своего нервного срыва он начал запоем читать поэзию — искусство, которое было с блеском отвергнуто Бентамом как строчки, которые не дотягивают до полей. С точки зрения Милля, некоторые формы счастья имеют более высокое качество, чем другие. «Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньей; недовольным Сократом, чем довольным глупцом»^[111]. Милль доказывал, что можно выявить более высокое удовольствие, если посмотреть, что предпочтет человек, которому предложат оба удовольствия. У него была трогательно наивная уверенность в том, что большинство из тех, кто знаком как с «иголочками», так и с поэзией, выберут последнюю. Он стал больше внимания уделять воображению и эмоциям и, размышляя о своей прежней жизни, написал: «Я думаю, что столь часто приписываемая мне характеристика, согласно которой я являюсь последователем Бентама, то есть простой рассуждающей машиной, на протяжении двух или трех лет моей жизни была недалека от истины»^[112].

В дополнение к различию между типами удовольствия Милль предложил еще одно усовершенствование бентамизма, более значимое для проблемы толстяка. Настоящей катастрофой было бы, если бы мы, когда нам надо совершить то или иное действие, должны были обдумывать его последствия. Во-первых, на это уходило бы слишком много времени; во-вторых, результатом могли бы стать волнения в обществе. Намного лучше иметь набор правил, которыми можно руководствоваться^[113].

Так, может получиться, что для спасения пяти жизней судье надо подставить одного невинного человека, однако общество будет функционировать более гладко, если у судей не будет искушения извращать подобным образом правосудие. «Не осуждай невинного» — это, следовательно, разумное правило, которому должны следовать судьи, если мы хотим максимизировать всеобщее благосостояние или счастье. Если бы мы считали, что судьи готовы пренебречь этими малозначительными вопросами — виной и невиновностью — ради того, что, с их точки зрения, представляет собой большую ценность, наша вера в правовую структуру как таковую рухнула бы. Чтобы чувствовать себя в безопасности, нам нужны государственные институты, которые работают единообразно, не делая исключений под предлогом чрезвычайных нужд. Мы не желаем, чтобы судьи вообще раздумывали о возможности, когда подставляют невинного человека, поскольку даже обдумывание подобного варианта способствовало бы уничтожению доверия к системе правосудия.

Другие философы-утилитаристы развили эту мысль. Что мы должны сделать в знаменитом сценарии с часовой бомбой, который мы обсуждали ранее? Представим себе, что мы можем получить информацию, необходимую для обезвреживания бомбы, грозящей тысячам человек, только за счет пыток того человека, у которого есть такая информация. Генри Сиджвик (1838–1900) описал то, что сам он называл «эзотерической моралью»^[114] и что британский философ XX века Бернард Уильямс высмеял, назвав «ведомственным утилитаризмом»^[115]. Очевидно, мы желаем сохранить такое правило, как «не пытай», поскольку допущение исключений привело бы к ужасным злоупотреблениям. Но на практике, в необычных обстоятельствах, иногда можно признать правильным пытки того или иного человека, особенно если нарушение правила, запрещающего пытки, можно сохранить в тайне. Возможно также — и этот момент представляется «маккиавеллистским», а потому неприятным, — что только элите можно доверить принятие решений в соответствии с утилитаристскими принципами, тогда как широким «вульгарным» массам следует прививать общие максимы, поскольку вряд ли от них можно ожидать того, что они справятся с «неизбежной неопределенностью и сложностью» утилитаристских вычислений^[116].

Следовательно, если придерживаться утилитаристских принципов, бывают случаи и особые обстоятельства, когда правильно делать и рекомендовать в частном порядке делать то, что нельзя было бы отстоять открыто; то есть, возможно, надо открыто учить один класс людей тому, чему нельзя учить других. Соответственно, можно представить себе, что правильно будет совершить такой поступок, который, будь он у всех на виду, был бы признан дурным, если только возможно сохранить его в какой-то мере в тайне^[117].

В XX веке современник Филиппы Фут, Ричард Хаэр, выступил еще одним сторонником двухуровневого утилитаризма^[118]. Жизнь сложна, а времени мало, так что нам нужно принять ряд общих приблизительных правил, которые в целом дадут наилучший совокупный результат. Легко понять, почему стоит иметь правило, запрещающее убивать посторонних — толстяков на мосту или здоровых посетителей медицинских центров. Даже если бы случилось так, что врачи могли бы убить человека с редкой группы крови и спасти жизнь пятерым умирающим пациентам, эти выгоды, если говорить на языке утилитаризма, были бы многократно перевешены паникой и тревогой как следствием подобной практики. Нам пришлось бы все время волноваться и думать о том, что, всякий раз, когда мы посещаем больного родственника в больнице, именно мы можем оказаться под скальпелем хирургов, готовых отнять у нас органы. Следовательно, мы должны придерживаться общих правил. Наши правила могут то и дело противоречить друг другу: мы можем следовать одному правилу, но лишь ценой нарушения другого. «Говори правду» и «не задевай чувства другого» — вот, к примеру, правила, которые могут вступить в конфликт, если кто-то спрашивает у вас мнение насчет его прически. По словам Хаэра, когда правила противоречат друг другу, вы должны прислушиваться к внутреннему утилитаристскому рефери и в соответствии с утилитаристским стандартом судить, какое правило в данном случае надо отбросить.

Муки совести

Утилитаристский специалист по вагонеткологии — это оксюморон. Само обоснование этого философского жанра, вагонеткологии, заключается в необходимости выявить различия между случаями, в которых умирает либо один, либо пять человек. Однако утилитарист отвергает саму идею о том, будто между ними есть внутренние различия — он не принимает всерьез разницу между намерением и предвидением, действием и бездействием, действием и допущением, между негативными и позитивными обязанностями. Конечно, у утилитариста есть элегантное объяснение того, почему мысль об убийстве толстяка или здорового посетителя больницы заставляет людей нервничать и почему, собственно, такое нервное отношение надо поощрять, раз в долгосрочной перспективе оно ведет к общему благу. Однако мысленные эксперименты — это мысленные эксперименты, и утилитаристы в конечном счете утверждают логику своей позиции: сценарии можно переработать так, чтобы ни один утилитарист не мог апеллировать к правилам^[119].

Например, представим, что утилитаристский профессор философии стоит рядом с толстяком и знает, что его смерть можно будет выдать за несчастный случай. Никто никогда не узнает правды. Для общественной солидарности не возникнет никакой угрозы. Представим также, что этот профессор, будучи убежденным и ни в чем не сомневающимся утилитаристом, мог бы верно предсказать то, что он впоследствии не будет чувствовать угрызений совести из-за убийства толстяка. В таких обстоятельствах профессор пришел бы к выводу, что убийство толстяка — это именно то, что правильно сделать.

Те же, кто в подобных обстоятельствах отказались бы убивать толстяка, скорее всего, согласятся с Бернардом Уильямсом, британским философом, в том, что утилитаризм ущербен по самой своей природе. Еще в 1970‑е годы Уильямс предложил два собственных мысленных эксперимента, разработанных для того, чтобы показать, что утилитаризм не способен учитывать некоторые существенные аспекты нашей нравственной жизни.

В первом сценарии участвует Джордж, а во втором — Джим. Джордж — специалист по химии, однако он никак не может найти работу, причем на руках у него жена и маленькие дети. Один его коллега рассказывает ему о достойно оплачиваемом месте в лаборатории, которая занимается исследованием химического и биологического оружия. Джордж против таких исследований и говорит, что он не может согласиться работать в таком месте. Его коллега указывает, что, если Джордж не устроится на эту работу, она уйдет его ровеснику, который будет заниматься этими исследованиями с гораздо большим рвением. Что делать Джорджу?

Рассмотрим теперь обстоятельства Джима. Джим прибывает на центральную площадь в маленьком южноамериканском городе. К стене привязаны двадцать запуганных индейцев, перед которыми стоят вооруженные люди. Приходит командир вооруженной группы и заводит разговор с Джимом. Он объясняет, что отобрал двадцать этих человек случайно, после нескольких выступлений против правительства. Он убьет их для устрашения всех тех, кто готов протестовать и дальше. Однако поскольку Джим — почетный гость из другой страны, ему предоставляется привилегия убить одного из индейцев самостоятельно. Если Джим согласится, остальных индейцев освободят. Если нет, тогда убьют всех, то есть двадцать человек. Что делать Джиму?^[120]

В сценарии с Джорджем Уильямс указывает на то, что утилитаризм не может принять в расчет моральную принципиальность. С утилитаристской точки зрения все говорит о том, что Джордж должен согласиться на эту работу. Она принесет ему доход, в котором он так нуждается, а кроме того, он сможет замедлить, а не ускорить, исследования биологического и химического оружия. Однако, по словам Уильямса, было бы «абсурдно» просто в силу утилитаристского подсчета ожидать от Джорджа того, что он откажется от своих глубочайших убеждений.

Затруднение Джима ближе к случаю «Толстяка». Уильямс полагал, что Джим, говоря в целом, должен убить индейца. Однако проблема утилитаризма в том, как именно он оценивает эту ситуацию, как взвешивает и уравновешивает основания для такого поступка. Утилитаристу очевидно, что именно так должен поступить Джим: одна жизнь против двадцати. Однако, как говорит Уильямс, этим упускается тот факт, что, если Джим возьмется за ружье, именно он совершит убийство. Утилитарист, если использовать технический жаргон философов, не принимает в расчет «агентность». Его интересует только то, что дает наилучший результат, а не то, кто его производит и как он достигается. Неважно, что является его причиной — действие Джима или, напротив, неспособность совершить действие. Мы столь же ответственны за то, что не можем сделать, как и за то, что действительно делаем. Но обычно мы смотрим на вещи иначе: если Джим не может заставить себя застрелить индейца, мы будем считать командира, а не Джима ответственным за смерть двадцати человек. Утилитаристы, с точки зрения Уильямса, допускают ошибку, полагая, что они могут судить действия «с точки зрения вселенной»^[121].

Однако оценка результатов с высоты птичьего полета — это и есть то, к чему нас призывают твердолобые утилитаристы. Питер Сингер — наиболее известный из современных мыслителей-утилитаристов. Он считает, что правильно было бы толкнуть толстяка и что нет никакого релевантного различия между этим поступком и разворотом вагонетки в сценарии «Тупик».

Большинство философов считают, что этот вывод представляет собой утилитаризм, доведенный до абсурда. Он представляется им совершенно контринтуитивным, из чего проистекает два вопроса. Почему мы должны серьезно относиться к своим инстинктивным чувствам и реакциям на подобные предметы? И есть ли у философов особый авторитет или же какое-то особое понимание того, что правильно, а что — нет?

Чтобы ответить на эти вопросы, стены между философией и остальными дисциплинами надо было если и не снести совсем, то хотя бы сделать пониже.

Часть II Эксперименты и вагонетка

Глава 9 Не в кресле

Тогда человек станет лучше, когда вы покажете ему, каков он есть.

Антон Павлович Чехов

Философская проблема — это не эмпирическая проблема.

Джудит Джарвис Томсон

Традиционная карикатура на старомодного философа изображает его сидящим в совершенно конкретном предмете мебели. Его глубокие мысли рождаются из сидячего положения, однако он не сидит на стуле, скамье, кресле-качалке, кушетке или — упаси Боже — на пуфике или шезлонге (хотя Витгенштейн предлагал лежаки студентам, которые приходили в спартанскую кембриджскую комнату). Нет, философ сидит в кресле: оно, несомненно, удобно благодаря своей глубине, по краям немного потерто, а на подлокотниках достаточно места для книги и дымчатого бокала с коньяком.

Именно этой картинкой объясняется эмблема нового движения. Его название могла бы придумать какая-нибудь пиар-фирма — оно называется «икс-фи» (x-phi), то есть «экспериментальная философия» или философия с эмпирическим прицелом. В последние годы икс-фи стала темой множества блогов, периодических изданий и книг, а ее активисты получили немало щедрых исследовательских грантов.

Критики сетуют на то, что экспериментам, проводимым под маркой икс-фи, не хватает научной строгости и что они вообще не должны считаться философией. «В экспериментальной философии неприятно то, что она похожа на христианскую науку, которая и не наука, и не христианская», — вот что говорит один из ее обличителей^[122]. К подобным опасениям мы еще вернемся. Тем не менее насколько философское движение вообще может быть модным, икс-фи в настоящее время — это последний писк моды.

По меньшей мере с работ философа конца XIX — начала XX века Готлоба Фреге портрет кабинетного философа в какой-то мере подкреплялся реальным положением вещей. Фреге считал философию дисциплиной, для которой достаточно инструментов логики и понятийного анализа. В этом смысле ею можно заниматься, не вставая с кресла, поскольку она отличается и от химии с ее бунзеновскими горелками, и от истории, которая живет архивами, и от социологии, опирающейся на опросы.

Философия не всегда была такой. Отдельной дисциплиной она стала относительно недавно, причем на разных этапах истории философы использовали открытия эмпирических наук. Некоторые философы проводили даже собственные эксперименты — например, Аристотель, первопроходец классификаций, провел вскрытие множества животных, от ракообразных до каракатиц^[123]. Движение икс-фи намеревается вернуться к прежним временем, когда у философии было более широкое представление о самой себе и когда она не отгораживалась от других дисциплин. Как говорит один из лидеров движения икс-фи, экспериментальная философия — «это в большей мере ретродвижение, попытка вернуться к тому, чем философия традиционно являлась»^[124].

Хотя икс-фи в значительной мере опиралась на работы по социальной психологии, до недавнего времени она использовала другую методологию — деконструкцию повседневных интуиций за счет опросов. Сталкиваясь с реальными или воображаемыми обстоятельствами, философы без зазрения совести заявляют, что их реакция должна быть общей реакций всех благоразумных людей на свете. «Все мы можем согласиться с тем…», — так они обычно говорят. Типичный пример можно найти у Джудит Джарвис Томсон. Представим, что в больнице пять человек оказались в опасной ситуации — им грозит не болезнь, а потолок в палате, который вот-вот на них обрушится. Мы можем предотвратить эту возможную катастрофу, включив насос механизма, поддерживающего потолок, но это неизбежно приведет к выбросу смертоносных газов в палату шестого пациента. Она пишет, что «очевидно, мы не должны так поступать»^[125]. Однако икс-фи поставила под вопрос эту вроде бы очевидную посылку. Действительно ли интуиции, высказываемые в оксфордских колледжах Сомервилля и Св. Анны, разделяют жители Нэшвилла или Санкт-Петербурга?

Есть много областей философии, где межкультурная социология интуиций возрождает стародавние вопросы, и не только в этике. Рассмотрим отношение между знанием и мнением: когда обо мне можно сказать, что я нечто знаю, а не просто считаю? Раньше стандартный ответ состоял в том, что я нечто знаю, когда у меня есть обоснованное истинное убеждение, а это обоснованное истинное убеждение у меня есть тогда, когда выполнены три следующих условия: (а) я действительно разделяю это убеждение; (б) оно истинно и (в) у меня есть достаточные основания считать, что оно истинно. Рассмотрим пример. Действительно ли я знаю, что впереди человек, привязанный к рельсам? Если там действительно есть человек, привязанный к рельсам, если я смотрю и вижу этого человека на рельсах, тогда, конечно, можно сказать, что я знаю, что к рельсам привязан человек.

Однако в 1963 году американский философ Эдмунд Л. Гетье III, работавший тогда в университете Уэйн-Стэйт в Детройте, придумал некоторые проблемные случаи. До этого Гетье ни разу не публиковался, и университетское начальство давило на него, требуя, чтобы он представил какую-нибудь научную работу. Он нехотя написал трехстраничную статью «Является ли знанием обоснованное истинное убеждение?». Сам он относился к ней прохладно. «До самого последнего момента, когда надо было принять решение, я никогда и не думал о том, что предложу на публикацию философскую статью, состоящую всего лишь из одного контрпримера». И после этого он не опубликовал ни слова, поскольку, как он сам говорил, «Мне больше нечего сказать»^[126]. Однако его короткая статья стала одной из наиболее влиятельных в современной философии.

Рассмотрим сценарий в стиле Гетье. Предположим, как в вышеприведенном примере, что на самом деле я вижу на железнодорожном пути ствол упавшего дерева, который действительно похож на человека, поэтому издалека я его принимаю за какого-то человека. Предположим теперь, что по чистой случайности за этим деревом притаился привязанный к рельсам человек. Я выполнил все три вышеуказанных условия. Я считаю, что на рельсах есть привязанный к ним человек, и это правда — человек действительно привязан к рельсам, причем у меня есть достаточные основания считать, что человек привязан к рельсам (поскольку на железнодорожном пути я вижу человекоподобную фигуру). Но можно ли сказать, что я действительно знаю, что на рельсах есть человек, привязанный к ним, или же, как утверждал Гетье, я просто так считаю?

Западные философы согласились с тем, что Гетье прав в интерпретации подобных случаев. Можно сказать лишь то, что я считаю, что на рельсах есть человек, но было бы неправильно сказать, что я знаю это. Но недавно этой проблемой занялась команда икс-фи, вооружившись карандашами и планшетами. Не считая интуицию Гетье самоочевидной, они задали вопрос обычным людям как в западных странах, так и восточных, и получили неожиданные результаты. Получается, что, хотя западные респонденты согласились с Гетье (в том, что я только считал, что на рельсах есть человек), большинство участников эксперимента из восточноазиатских стран сказали, что я знал, что на рельсах есть человек^[127].

Не менее примечательные результаты были получены, когда людей спрашивали о других вечных философских проблемах, таких как свобода воли. Предполагая, что вселенная является полностью детерминированной, то есть полностью управляется причинно-следственными законами (что само по себе спорно), можно ли говорить, что у человека есть свобода воли, и совместима ли свобода воли с моральной ответственностью? Следует ли хвалить или порицать меня за действия, которые в каком-то смысле были неизбежным результатом причинно-следственной цепочки?

В этом случае выясняется, что, чем больше бытовых подробностей рассказывали участникам эксперимента о рассматриваемой ситуации, тем с большей вероятностью они становились «компатибилистами», то есть считали, что, даже если человек был причинно обусловлен к определенному действию, все же следует считать его действующим свободно и морально ответственным. Напротив, чем более абстрактным был пример, тем реже участники эксперименты использовали такие понятия, как «похвала» или «порицание». Следовательно, если предложить богатую на подробности историю о детерминированном универсуме, где существует обиженная на жизнь сорокалетняя женщина по имени Мэри, работавшая в банке кассиром и потерявшая надежду на повышение, а кроме того у нее был соперник на работе — гениальный, хотя и несколько грузный тридцатипятилетний мужчина по имени Майк, который страдал от астмы и как-то задержался, чтобы перевести дыхание, на пешеходном мосту, и в этот-то момент Мэри случайно оказалась рядом и резко толкнула его в спину. — участники эксперимента с гораздо большей вероятностью сочтут Мэри морально ответственной за убийство, чем в том случае, когда предложенный сценарий был бы лишен всех этих красочных деталей и было бы сказано лишь то, что в детерминированном универсуме одного человека толкнули и он умер^[128].

Едва ли не любой интересный философский вопрос опирается в конечном счете на те или иные интуиции. Еще один пример касается знаменитой проблемы референции. Когда мы используем определенный термин, такой как «Филиппа Фут», на что или на кого мы ссылаемся? Один из ответов утверждает, что мы ссылаемся на человека, который подходит под определенное описание, такое как «женщина, которая изобрела проблему вагонетки». Но американский философ и логик Сол Крипке решил, что эта концепция неверна; и чтобы показать, почему это так, он предложил вариант следующего мысленного эксперимента. Предположим, что какой-то другой философ, назовем ее Пенелопой Хэнд, придумала проблему вагонетки и, прежде чем умереть, рассказала о ней Филиппе Фут, которая представила ее так, словно бы сама ее придумала. Конечно, если бы мы потом использовали термин «Филиппа Фут», мы ведь не ссылались бы на Пенелопу Хэнд, которая соответствует описанию Филиппы Фут лучше, чем сама Филиппа Фут? И действительно, в опросах, в которых использовался похожий вопрос, американские философы согласились с интуицией Крипке: с их точки зрения, применение термина «Филиппа Фут» не означало бы ссылки на Пенелопу Хэнд. Однако когда этот эксперимент провели в Гонконге, большинство не согласилось — с их точки зрения, любой, кто бы использовал имя Филиппы Фут, на самом деле ссылался бы на Пенелопу Хэнд.

Скажи мне сам

Движение икс-фи активно занимается вагонеткологией: были проведены многочисленные исследования, чтобы выяснить, разделяются ли интуиции философа каким-нибудь водителем такси. Были разработаны разные эксперименты для проверки факторов, влияющих на интуитивные представления в сценариях с вагонетками, как и самой устойчивости таких интуиций.

Некоторые из этих экспериментов были небольшими. Однако Интернет стал пусть и ущербным, зато дешевым и удобным методом сбора большого числа мнений. Один из методов сбора данных был разработан Гарвардским университетом. С 2004 года, когда он начал применяться, более 200 тысяч человек проверили свои моральные интуиции в различных сценариях, предлагавшихся «Тестом морального чувства» (Moral Sense Test), причем десятки тысяч участников были не из Америки. Это достойная по любым статистическим стандартам выборка, хотя в интерпретации полученных величин следует быть осторожным, поскольку участники теста могут в каком-то смысле быть нерепрезентативными для населения в целом, — в первую очередь потому, что у них есть эксцентричный интерес к моральной философии.

Другое большое исследование было проведено сайтом BBC — в нем участвовало 65 тысяч человек. Результаты, полученные от участников из разных мест, не слишком сильно разнятся. BBC выяснила, что примерно четыре из шести респондентов согласны с тем, что вагонетку следует направить в тупик. В то же время только один из четырех думает, что толстяка надо столкнуть с пешеходного моста. Другие исследования указали на то, что около 90% респондентов готовы перенаправить вагонетку в тупик и около 90% не стали бы сталкивать толстяка.

Были выяснены и некоторые гендерные различия. В целом женщины меньше склонны к нанесению ущерба (реже готовы столкнуть толстяка или перевести стрелку в «Тупике»), мужчины более утилитарны (чаще готовы столкнуть толстяка или перевести стрелку). Есть и определенные демографические вариации. Работники больниц менее склонны к нанесению ущерба, чем армейские служащие (многие другие профессии располагаются между двумя этими крайними позициями). Религиозные люди (среди опрошенных в основном были католики) меньше склонны к нанесению ущерба, чем нерелигиозные. Консерваторы больше готовы нанести ущерб, чем либералы. Однако эти различия не такие уж большие. В целом же нет значимого различия между богатыми и бедными, образованными и необразованными, жителями развитых стран и менее развитых.

Каково философское значение подобных опросов и анкет? Некоторые говорят, что никакого значения у таких вещей нет, что это просто бессмысленное занятие, — таково, к примеру, мнение выдающегося кембриджского философа Хью Меллора. «Если это философия, тогда анкеты, в которых у людей спрашивают, могут ли круги быть квадратами, — это математика, но на самом деле это не так»^[129].

Однако сбор информации, полученной в опросах, и создание банков данных различных интуитивных представлений позволяет поставить вопрос о том, можно ли вообще опираться на наши интуиции, а из этого вопроса возник следующий: являются ли интуиции экспертов хоть в чем-то надежнее интуитивных представлений обычных людей.

Глава 10 Мы просто чувствуем, что это неправильно

Единственная действительно ценная вещь — это интуиция.

Альберт Эйнштейн

Вот еще одна проблема с вагонеткой от знаменитого профессора Роберта Унгера Джоукинга. Идет проливной дождь. Какой-то человек переходит железнодорожные пути, защищаясь зонтиком. Учитывая, где именно он идет, ему бы стоило быть более осторожным и внимательным, однако он спешит, а потому не замечает несущегося к нему поезда. Поезд врезается в него на такой скорости и с такой силой, что человек погибает мгновенно, а куски его тела разлетаются в разные стороны. Один большой кусок попадает в стоящую на платформе женщину, причиняя ей серьезный ущерб. Вопрос для студентов философии и права — должна ли женщина иметь возможность подать финансовый иск против погибшего, требуя возмещения ущерба?

Но давайте пока на какое-то время загоним этот сюрреалистический вопрос о поезде на запасной путь.

Привычная среда

Чтение работ по проблеме вагонетки напоминает просмотр фильмов с Рэмбо: постоянно чувствуется, что вот-вот кого-нибудь убьют. Угрозы сыплются со всех сторон — от тракторов, поездов, падающих мостов, бомб и ядовитых газов. У разных сценариев разные экзотические названия: в первую очередь, это случай «Петли», но существуют также случаи «Двух петель», «Дополнительного толчка», «Роликов», «Трех островов», «Трактора» и «Вертушки». Но, хотя вагонеткология, несомненно, является подарком небес для профессоров философии, стремящихся развеселить и растормошить студентов, имеет ли все это какое-то значение для реального мира? Насколько серьезно мы должны относиться к нашим интуициям, проявляющимся в столь странных выдумках?

Ровно через сто лет после того, как Джон Стюарт Милль закончил вносить поправки в «Утилитаризм», была опубликована другая книга, которая получила почти такое же признание в академии. В ней, в частности, рассматривался вопрос о том, какое значение мы должны приписывать нашим интуициям. «Теория справедливости», опубликованная в 1971 году, была нацелена на разработку правил, которыми должно управляться справедливое общество. Она была написана тихим и немного оторванным от жизни гарвардским профессором Джоном Ролзом, и хотя, возможно, за пределами академии ее прочитало совсем немного людей, она оказалась одновременно радикальной и влиятельной.

Наиболее радикальный тезис книги заключается в том, что равенство допустимо только в том случае, если оно выгодно наименее обеспеченным людям. А наиболее серьезное влияние она оказала не на университетские факультеты, хотя она и привела к возрождению политической теории, а на государственные учреждения, на политиков и бюрократов. Она способствовала тому, что люди, принимающие решения, в какой-то мере отказались от нейтрального утилитаристского взвешивания политических курсов, их оценки по издержкам и прибылям и обратили внимание на самых обделенных членов общества. Конечно, программы в области образования, здравоохранения и транспорта следовало оценивать по тому, ведут ли они к общему повышению уровня жизни, но в то же время стало ясно, что судить о них надо и с более конкретной точки зрения — по тому влиянию, которое они оказывают на индивидов и группы, являющиеся беднейшими и наиболее маргинализированными.

В «Теории справедливости» Ролз использовал понятие, которое подходит для случая с толстяком — «рефлексивное равновесие». Теорию нравственности нельзя проверить так же, как теорию молекул. Для проверки теории молекул мы используем микроскоп. Но для проверки теории нравственности нам нужно обратиться к внутренним ресурсам нашего разума.

Грубо говоря, мы находимся в рефлексивном равновесии тогда, когда наши общие принципы и наши отдельные суждения о конкретных случаях пришли в согласие. Например, мы можем начать с теории, согласно которой мы никогда не должны лгать. Но предположим, что жизни множества людей оказались бы под угрозой, если бы в каком-то частном случае мы сказали правду. Возможно, мы должны усовершенствовать эту теорию, то есть разбавить ее, переформулировав примерно так: «не следует лгать, если только правда не приведет к серьезному вреду».

С другой стороны, мы, возможно, решим держаться за теорию и игнорировать любые противоречащие ей интуиции. У Милля был принцип свободы: мы должны быть свободны во всем, что не вредит другим. Что тогда сказать о таких приватных поступках, как практикуемый по согласию, «безопасный» и не причиняющий никакого психологического вреда секс между родными братьями и сестрами? Верные последователи принципа Милля, возможно, должны будут преодолеть свое инстинктивное неприятие секса между родными братьями и сестрами. Возможно, они решат, что их исходное интуитивное представление об отвратительности такого секса следует отбросить и что оно, если поразмыслить здраво, не должно заставлять нас вносить какие-то поправки в принцип Милля или же ослаблять его.

По словам Ролза, мы находимся в положении рефлексивного равновесия, когда комплекс наших мнений о принципах и наши мнения о конкретных случаях достигли согласия такого рода.

Рефлексивное равновесие — не единственная модель работы с интуициями, зато господствующая^[130]. Однако в последнее время надежность наших интуиций стала мишенью для нападок двух разных типов. Одна из разновидностей критики применима конкретно к сценариям с вагонеткой. Поскольку, как утверждают критики, эти сценарии слишком уж усложненные, мы не можем соскоблить с них все эти страницы философских публикаций и пересадить их в тот или иной реальный случай. Другая критика носит более общий характер: недавние исследования в социальных науках показали, насколько неустойчивыми и иррациональными являются наши интуиции в самых разных областях.

Тракторы и опрокидывания

Займемся сначала критикой, применимой конкретно к сценариям с вагонеткой. Верно то, что, хотя можно восхищаться тем, как придуманы некоторые из них, их легко высмеять. Рассмотрим одну из роскошных конструкций из работы старейшины вагонеткологии Фрэнсис Камм «Запутанная этика» (название в изрядной мере маскирует хитросплетения, которые в ней обсуждаются).

Как обычно, сорвавшаяся вагонетка движется к пятерым невинным людям. Это и правда не их день. Они не только привязаны к рельсам и будут раздавлены вагонеткой, но есть еще одна, независимая от первой, угроза — с ревом надвигающийся на них трактор, который потерял управление. Переводить вагонетку на другой путь было бы бесполезно, если бы в нашу пятерку в любом случае врезался трактор. Но…!

Злосчастная пятерка видит луч надежды. Если отвести вагонетку от них, она «мягко ударит и толкнет (не причиняя вреда) человека, который стоит на пути у трактора. Когда он столкнется с трактором, трактор остановится, но человек умрет»^[131].

Вот это действительно хитрый случай. В нем есть элементы «Тупика» и «Толстяка». Перенаправление вагонетки в сторону от пятерки представляется допустимым, пусть даже один умрет, что выступает параллелью к «Тупику». Однако отводить вагонетку не было бы смысла, если бы тело этого человека не выступило в качестве препятствия, способного остановить трактор, поскольку в противном случае пятеро были бы все равно обречены. В этом сходство со сценарием «Толстяк».

Есть ли у вас уверенность в том, что именно вы должны сделать? Нет? У профессора Камм она есть. Она уверена, что отводить вагонетку на другой путь нельзя.

Рассмотрим также случай «Опрокидывание».

На этот раз вы не можете направить вагонетку по другому пути, но вы можете сдвинуть пятерку. К сожалению, пять человек будут сброшены вниз пригорка, а их совокупная масса убьет невинного человека, который находится внизу. Допустимо ли опрокидывать пятерку? Вы не уверены? Профессор Камм говорит, что это вполне допустимо. Через несколько страниц она приводит случай «Вагонетки с инструментом».Вагонетка движется к некоему полезному инструменту, при помощи которого можно было бы спасти жизнь многим людям. Вы можете перенаправить вагонетку, убив одного человека. Должны ли вы делать это? Не знаете? Ответ (ее ответ) — не должны.

Но почему мы должны верить Камм на слово? Обладает ли профессор философии, которая десятилетиями блуждала по тропам и трассам вагонеткологии, обостренным нравственным чутьем? Возможно, это и так. В конце концов, мы считаем, что опытный дегустатор превосходит обычного выпивоху и может лучше определить качество того или иного вина. Нечто подобное мы ожидаем и от эксперта по искусству, который может посмотреть на картину и оценить ее достоинства, разбираясь в этом получше большинства из нас^[132].

Тем не менее по многим из изощренных примеров Камм прийти к единому мнению не могут даже специалисты по вагонеткологии, так что здесь экспертные знания нам уже не помогут. Конечно, это не относится к «Тупику» и «Толстяку», поскольку интуиции, которые связаны с ними, достаточно крепки как у философов, так и у обычных людей. Однако вагонеткологию обвиняют в том, что все ее загадки невероятны, а потому совершенно бесполезны. По словам Мэри Мидгли, даже ее старая подруга Филиппа Фут была бы расстроена всем этим бурно развивающимся жанром, который она же и основала: «вся эта индустрия задач с вагонетками — еще один удручающий пример навязчивого желания академических философов заниматься лишь специально отобранными, искусственными примерами, дабы избежать стресса, возникающего из рассмотрения реальных проблем»^[133].

В реальном мире у нас нет этики с Т-образными соединениями. В нем мы не ограничены исключительно двумя вариантами, X и Y, напротив, у нас есть множество вариантов, причем все наши решения принимаются в сложной паутине обязательств, обязанностей и мотивов. Главное же в том, что в реальном мире не бывает достоверных событий. Если бы я толкнул толстяка, меня могли бы привлечь за убийство. Я не мог бы быть уверен в том, что массы этого толстяка будет достаточно, чтобы остановить вагонетку. Также я не мог бы быть уверен в том, что без моего вмешательства вагонетка обязательно наедет на пятерых и раздавит их. Возможно, они смогут разрезать веревки и освободиться. Машинист может восстановить управление вагонеткой. Кроме того, разве я не смог бы найти другой массивный предмет, который остановил бы вагонетку не менее успешно, чем тело толстяка?

Вагонетки в реальном мире

Лучшая стратегия для вагонеткологии, если она столкнулась с обвинением в искусственности, — согласиться с ним. Мысленные эксперименты специально делают такими сложными, однако большинство из них не настолько далеки от мира, чтобы в них нельзя было распознать никакого сходства с реальными случаями.

Есть анекдот, высмеивающий моральную философию. Вопрос: сколько моральных философов нужно, чтобы заменить одну лампочку? Ответ: восемь. Один будет ее менять, а все остальные делать так, чтобы все прочие условия оставались равными. Но сценарии с вагонетками полезны именно потому, что они столь тщательно проработаны. В обычной жизни полно белого шума, посторонних этических шумов. Из-за сложности реальной жизни трудно выделить важные качества морального рассуждения. Случаи с вагонетками придумываются для того, чтобы выделить принципы и выявить важные различия. Этого результата они могут достичь только в том случае, если заглушат все отвлекающие и искажающие шумы. Здесь можно провести грубую аналогию с научным методом. В лаборатории, если вы хотите, к примеру, изучить действие света, вы варьируете параметры света, поддерживая все остальные факторы неизменными. Примерно так же, если вы хотите выяснить, является ли морально значимым какой-то определенный элемент, вы придумываете два случая, которые тождественны во всем, кроме одной переменной, с которой можно поиграть.

Кроме того, основные сценарии с вагонетками не настолько фантастичны, чтобы считать их совершенно оторванными от реальной жизни. Раньше я вас, дорогой читатель, немного разыграл: профессор Р. У. Джоукинг, о котором шла речь в начале главы, — это вымысел. Однако его случай с вагонеткой является реальным. Это происшествие случилось в Чикаго. Апелляционный суд, на котором слушалось дело, вынес решение в пользу пострадавшей женщины. Умерший молодой человек, Хироюку Джоху, был признан ответственным за нанесенные ей травмы: согласно решению суда, он должен был предвидеть то, что, если его собьет поезд, его тело может пролететь к платформе и нанести ущерб находившимся там пассажирам.

Конечно, такие случаи сами являются исключительными. Речь, однако, о том, что они не выходят за грань возможного. Недавно в Америке произошел еще один случай, который мог бы придумать преподаватель курса философии для первокурсников. В нем оказался замешан доктор Хутан Рузрох, который по решению суда в Калифорнии был признан в 2009 году невиновным. Его случай интересен в философском плане благодаря природе выдвинутых против него обвинений.

Они касались больного человека по имени Рубен Наварро. Наварро родился в рабочей латиноамериканской семье. Ему было двадцать пять лет — почти двадцать шесть. Пятнадцатью годами ранее его мать Роза заметила, что у него начало ухудшаться чувство равновесия: играя с другими детьми, он падал чаще других. По ее словам, это было похоже на Бэмби на льду^[134]. Ему поставили диагноз адреналовой лейкодистрофии, прогрессирующего генетического заболевания, довольно редкого, но ставшего известным по голливудскому фильму «Масло Лоренцо». Когда Роза сама потеряла трудоспособность, Рубена поместили в специальное медицинское учреждение. Его состояние быстро ухудшалось. В январе 2006 года его обнаружили в бессознательном состоянии, с остановкой сердечной деятельности и дыхания, и в спешном порядке перевели в региональный медицинский центр Сьерра Виста. Повреждение мозга было вызвано недостатком кислорода. В больнице сказали, что он никогда не поправится. У Розы попросили разрешение на то, чтобы после его смерти использовать его органы, и она согласилась.

В этот момент на сцену выходит молодой доктор Хутан Рузрох. Рузрох приехал в качестве сотрудника Калифорнийской трансплантационной сети, уважаемой организации, миссия которой состоит в спасении и улучшении жизни за счет трансплантации органов и тканей, получаемых от доноров. Рузрох должен был забрать органы Рубена после официального признания его смерти, однако, когда Рубена сняли с аппарата искусственного дыхания, все планы пошли насмарку. Тело Рубена упрямо цеплялось за жизнь. Органы необходимо было удалить в течение 30–60 минут после отключения аппарата искусственного дыхания — позже они уже не были бы достаточно свежими, чтобы выдержать трансплантацию. Однако сердце Рубена постепенно отказывало, хотя мозг продолжал функционировать.

Обвинение, выдвинутое против доктора Рузроха, заключалось в том, что он приказал медсестре дать Рубену необычайно большую дозу двух лекарств, морфина и ативана, дабы ускорить его смерть. После этой инъекции Рубен умирал еще несколько часов, так что органы уже нельзя было использовать для трансплантации. Признав Рузроха невиновным, суд согласился с его показаниями, согласно которым у него не было намерения ускорить смерть: он просто хотел сделать так, чтобы пациент не мучился после того, как отключили систему жизнеобеспечения.

Тем не менее обвинения в чем-то напоминали случай с воображаемым посетителем больницы, которого могут убить ради органов, то есть пример, который приводят Джудит Джарвис Томсон, Филиппа Фут и другие. И хотя этот случай был и правда необычным, возникли вопросы, похожие на те, что были поставлены в работах по проблемам с вагонетками. Если бы Рубена убили быстро, можно было бы спасти несколько жизней. Последние данные указывают на то, что в одних только США каждый день в ожидании органов для трансплантации умирают восемнадцать человек — это число выше количества военных жертв американской армии в Ираке или Афганистане. В настоящее время более 100 тысяч человек стоят в федеральной очереди США, ожидая трансплантации сердца, легкого, печени, почки, поджелудочной железы или кишечника.

Но даже если специалист по вагонеткологии отвергнет обвинение в искусственности, есть и другое, более фундаментальное возражение.

* * *

Под подозрением не только интуиции, связанные с вагонетками, но и вообще все интуиции как таковые.

Этот вывод совершенно очевидно следует из исследований не философа, а психолога — Даниэля Канемана. Канеман получил Нобелевскую премию по экономике, а вместе со своим коллегой Амосом Тверски он, по существу, придумал отдельную дисциплину, ныне бурно развивающуюся, — поведенческую экономику, занятую исследованием того, как люди принимают экономические решения на практике.

До Тверски и Канемана экономисты самых разных направлений оставались в плену представления о производителях и потребителях как рациональных экономических агентах, которые принимают последовательные и логичные решения, основанные на их частных предпочтениях. Канеман не оставил камня на камне от этого представления. Он со своими коллегами провел многочисленные эксперименты, которые показали, что Homo sapiens является нелогичным, часто путающимся и подчас глупым созданием, которым движут импульсы, о которых он зачастую и не подозревает.

В одном знаменитом тесте использовался сценарий с неким смертоносным вирусом. Американские власти готовятся к вспышке некоей болезни. Канеман назвал ее «азиатской болезнью» — возможно, для того, чтобы звучало пострашнее. Так или иначе, если ничего с этой болезнью не делать, она убьет шестьсот человек. Есть два альтернативных варианта действий.

Вы можете принять программу А. В этом случае будут спасены жизни двухсот человек.

Вы можете принять программу B. В этом случае существует вероятность, равная одной трети, что будут спасены шестьсот человек, и вероятность в две трети, что никто не будет спасен.

Что вы сделаете? Представим теперь, что азиатская болезнь убьет шестьсот человек, но на этот раз у вас есть два следующих варианта.

Вы можете принять программу С. В этом случае умрет четыреста человек.

Вы можете принять программу D. В этом случае есть вероятность в одну треть, что никто не умрет и вероятность в две трети, что умрет шестьсот человек.

Что вы сделаете? В испытаниях большинство людей сочли, что А предпочтительнее B, но D предпочтительнее С. И это странно, поскольку вариант А, хотя и сформулирован в иных терминах, в точности совпадает с C, тогда как B совпадает с D. Очевидно, что сама формулировка альтернативных вариантов оказывает (иррациональное) влияние на ответы испытуемых.

Тот же самый эффект наблюдался и в вагонеткологии. Профессор Питер Унгер показывал студентам один из вариантов «Толстяка» (предлагая им перенаправить крупного человека на роликах с мотором в сторону смертельно опасной вагонетки)^[135]. Но некоторым студентам сначала показывали различные промежуточные случаи (так, в одном из таких случаев студенты могли остановить вагонетку, переводя на ее путь другую сорвавшуюся вагонетку с двумя пассажирами, которые были бы убиты). Студенты, видевшие такие промежуточные случаи, с большей вероятностью допускали убийство массивного человека, когда через какое-то время они сталкивались с соответствующим сценарием.

Также были высказаны определенные сомнения относительно сценария «Петля», введенного Джудит Джарвис Томсон. Томсон вводит «Петлю» только после «Тупика». Она настаивает на том, что несколько дополнительных метров путей не могут иметь морального значения, и многим философам это показалось убедительным аргументом. После этого Томсон доказывает, что, поскольку допустимо перенаправить вагонетку в «Тупике», столь же позволительно сделать это и в «Петле». Однако в одном недавнем исследовании было показано, что, если показать «Петлю» до «Тупика», испытуемые обычно не видят между двумя этими случаями прямого сходства, и с большей вероятностью говорят, что нельзя переводить вагонетку на другой путь в сценарии «Петля»^[136].

Интересно также, что, если показать «Толстяка» до «Тупика», люди будут реже одобрять перевод вагонетки на другой путь в «Тупике». Порядок предъявления разных случаев влияет не только на людей без философского образования, но и на обладателей докторской степени по философии. Мы можем играть с реакциями на моральные дилеммы по-разному. Например, ответы будут варьировать в зависимости от того, в каком лице ставятся вопросы — в третьем («Правильно поступила бы Филиппа, если бы перенаправила вагонетку?) или же во втором («Правильно поступили бы вы, если бы перенаправили вагонетку?).

Все это ставит перед нами вопрос: к каким интуициям относиться серьезно? Как решить, что именно стало результатом предварительной демонстрации «Тупика» — обострение и прояснение наших интуиций, связанных с этим сценарием, или, напротив, их огрубление и искажение? Если нам нужно взглянуть на палку, мы знаем, что не нужно погружать ее наполовину в воду, поскольку она будет казаться изогнутой, хотя на самом деле прямая. Если мы хотим присмотреться к краскам картины, нам нужно осмотреть произведение искусства в хорошо освещенном помещении. Можно ли придумать какие-то эквивалентные условия для оценки интуиций? Откуда нам знать, что мы смотрим на определенную моральную проблему в идеальных условиях, что мы видим ее, так сказать, в правильном свете?

На эту загадку философы пока не дали удовлетворительного ответа. Однако все эти махинации с формулировками и порядком предъявления примеров не устраняют разрыва между ответами на случаи «Толстяк» и «Тупик». Разрыв можно сузить, но лишь в какой-то мере. В какой бы форме ни представлять задачу, большинство все равно решит, что правильно будет перевести поезд на другой путь в «Тупике» и неправильно убивать Толстяка. И это различие с небольшими вариациями сохраняется для всех групп и во всех культурах.

Это привело к новой гипотезе. Возможно, проблемы с вагонетками иллюстрируют то, что человеческая нравственность является врожденной, так что, к примеру, учение о двойном последствии, впервые изложенное почти тысячу лет назад св. Фомой Аквинским, заложено в самом нашем устройстве.

Глава 11 Выбор Дадли и моральный инстинкт

Среди этого множества бесчеловечных и странных культов, всего этого чудесного многообразия моралей и характеров, вы повсюду найдете одни и те же идеи справедливости и приличия, одни и те же понятия о добре и зле.

Жан-Жак Руссо

В токио, если вы будете прочищать нос на людях, это сочтут верхом вульгарности. В разных культурах существенно различаются многие практики — люди в них совершенно по-разному рыгают, справляются с отрыжкой, испускают газы, плюют, почесываются, подтирают зад, чмокают губами, кланяются, жмут друг другу руки, держатся за руки, пережевывают пищу, кусают ногти, ковыряют в зубах и целуются. В некоторых районах Франции, двое друзей при встрече приветствуют друг друга, дважды чмокнувшись в щеку, но в некоторых пригородах Парижа нормой стали четыре чмока, то есть можно сказать, на четыре больше, чем рекомендуется делать в Эр-Рияде.

Этикет и манеры включают в себя бессчетное количество разных аспектов жизни: застольные обычаи, язык тела, стиль одежды, волосы на лице, чаевые и практики, позволяющие сторговаться, формы обмена дарами, способы обращения к друзьям и посторонним. Те, кто подают заявление на получение британского гражданства, должны знать, что в пабах люди поочередно покупают друг другу выпивку.

Довольно сложно провести четкую границу между этикетом и моралью. Западный человек (по крайней мере один такой человек, а именно я сам), если увидит, как люди в некоторых частях Азии (но вряд ли женщины) закрывают одну ноздрю и выдувают слизь из другой, тут же испытает приступ органического отвращения. Однако это чувство совместимо с убежденностью в том, что нет правильного или объективно верного средства носовой гигиены. Некоторым людям может показаться отвратительной идея, будто надо сморкаться в носовой платок, который потом убирают в карман. В разных культурах разные практики. Но какая практика должна считаться элементом этикета, а какая — морали? Лондонец или парижанин счел бы разницу в том, как приветствовать представителей противоположного пола, — двумя поцелуями или тремя — различием в этикете. Но саудовский имам, скорее всего, считает поцелуи на публике не только отвратительными, но и аморальными.

К нравственности относятся серьезнее, чем к манерам, и обычно считается, что она обладает всеобщим характером^[137]. Те, кто выступают против женского обрезания или, как его стали называть, калечащих операций на женских половых органах, полагают, что оно аморально, независимо от того, где оно применяется, пусть даже эта практика широко распространена в некоторых частях мира. Однако, хотя мы претендуем на всеобщую применимость выдвигаемых нами моральных суждений, представляется самоочевидным то, что моральные практики, как и практики этикета, значительно разнятся. Аборт в Дании не столь позорен, как на Мальте; среднестатистический житель Техаса поддерживает смертную казнь, тогда как в Мэйне против нее выступает гораздо больше народа; большинство жителей Сан-Франциско считают гомосексуальность совершенно законной, тогда как в Кампале многие находят ее отвратительной.

Возможно, именно поэтому еще более странно то, что некоторые академические ученые заявляют, будто у людей есть всеобщее врожденное моральное чувство. И чтобы подкрепить свой тезис, они приводят данные из вагонеткологии.

Прирожденно нравственные

Как нам удается понять то, что предложение «сорвавшиеся вагонетки, находящиеся в статичном положении, пахнут смертью», является грамматически правильным высказыванием, хотя оно и бессмысленно, тогда как предложение «статичном положении пахнут вагонетки которые находящиеся в смертью» — не является?

Ноам Хомский заработал академическое реноме благодаря новаторским работам в лингвистике в 1950–1960‑х годах. Он утверждал, что языковой инстинкт является врожденным. «Бесцветные зеленые идеи яростно спят» — это грамматически правильное высказывание. То есть это правильно построенное предложение, если судить с точки зрения синтаксиса. Но предложение «Яростно спать идеи бесцветно зеленые» не является грамматически правильным. У нас есть инстинктивное понимание того, что язык на уровне грамматики допускает, а что — нет.

Хомского удивило то, что обычные дети достаточно быстро обучаются языку, следуя правилам, которым их часто никто специально не учит. Они не только быстро научаются отличать грамматически правильные высказывания от неправильных, но и приобретают другие жизненно важные навыки пользователя языка, например способность выявлять противоречия или двусмысленности. Имея в наличии конечный набор слов и фраз, они могут конструировать бесконечное число высказываний. Как доказывал Хомский, все это было бы невозможным, если бы в каком-то смысле мы не были бы запрограммированы на то, чтобы говорить на том или ином языке.

Эта программа или рецепт должны быть весьма общими по своему характеру. Ребенок, родившийся в Гуанчжоу, вырастет и будет говорить на кантонском диалекте китайского, родившийся в Будапеште выучит венгерский, а родившийся в Глазго будет говорить на английском (хотя, возможно, с акцентом, который непонятен для некоторых из его сограждан). На первый взгляд, между китайским, венгерским и английским мало общего. Тем не менее, как утверждает Хомский, у всех этих языков должна быть некая общая структура.

Как только ребенок приобретает способность говорить на языке, у него быстро развиваются сильные, надежные и быстро действующие инстинкты, позволяющие отличать то, что в языковом плане позволено, а что — нет. Достаточно странно, однако, что пользователи языка не всегда могут объяснить свои интуитивные представления. Похоже, что они следуют правилам бессознательно. Рассмотрим следующий пример: большинство носителей английского не скажут «Черная, внушающая ужас, большая вагонетка потеряла управление» (The black, terrifying, large trolley was out of control). Такое высказывание кажется немного неправильным, некорректным в лингвистическом отношении. Скорее всего, они сказали бы так: «Внушающая ужас большая черная вагонетка потеряла контроль» (The terrifying, large, black trolley was out of control). Но почему порядок слов в этом последнем предложении правильный? Большинству людей было бы сложно быстро ответить на этот вопрос. На самом деле, скорее всего, им было бы сложно дать точный ответ и в том случае, если бы им дали время подумать над этим вопросом^[138]. Правила, которые мы каким-то образом усвоили, являются сложными и запутанными. Если взять предложение «Бесцветные зеленые идеи яростно спят», мы, видимо, знаем, что должен работать порядок «Прилагательное, прилагательное, существительное, наречие, глагол», но не порядок «наречие, глагол, существительное, прилагательное, прилагательное».

В 1990‑е годы один из студентов Хомского в Массачусетском технологическом институте, Джон Микаил, задался вопросом о том, можно ли лингвистическую модель перенести в область нравственности, и занялся изучением параллелей с примерами из вагонеткологии.

Если бы существовала явная параллель, можно было бы ожидать того, что у детей будут те же интуиции в сценариях с вагонетками, что и у взрослых. Именно к такому результату и пришел Микаил. Вслед за психологом Джонатаном Хайдтом он стал называть детей «интуитивными юристами», хотя для Микаила, исследователя права, это положительный эпитет, а для Хайдта — иронический^[139]. Дети высказывают поразительно сложные моральные суждения, в которых находит отражение не только мораль взрослых, но и сложные правовые системы. Дети трех и четырех лет используют идею интенциональности для того, чтобы провести различие между двумя действиями с тождественными последствиями, например, ситуации, когда один человек случайно толкает другого, сбрасывая его с моста, и той, когда он делает это намеренно. То же самое различие проводит и обыденная мораль, и право. Дети в возрасте четырех-пяти лет понимают уже намного более сложное различие, которое опять же сходно с юридическим различием между фактической ошибкой и юридической. Так, машинист вагонетки может наехать на какое-то препятствие, полагая, что это листья, и не понимая, что это человек. Это была бы фактическая ошибка, которая может выступать извинением. Если существовали достаточно убедительные основания для такой ошибки, их можно считать важными для определения вины машиниста. Но если машинист вагонетки говорит, что он отлично понимал, что на дороге привязан человек, но ошибочно полагал, будто допустимо наезжать на людей, тогда это юридическая ошибка, и она вряд ли может быть признана смягчающим обстоятельством.

Согласно соответствующей концепции, врожденная моральная структура должна действовать на достаточно абстрактном уровне, точно так же, как язык. У наших правил нет какого-то конкретного содержания (вроде «не оскорбляй свою тещу»), так что в нравственности могут быть некоторые локальные различия — точно так же, как есть они и между языками. Возможно, универсальным законом языка является то, что правильное грамматическое высказывание должно содержать подлежащее, сказуемое и дополнение, однако порядок, в котором они соединяются друг с другом, в разных языках разный. Примерно так же между разными культурами могут быть определенные различия в нравственности. В одном исследовании, проведенном в Индии, изучалась роль социальных и культурных ожиданий в суждениях, выносимых в сценариях с вагонетками. Когда действующего в сценарии агента относили к касте ученых (брахманам), участники не желали, чтобы он сталкивал кого-нибудь, чтобы спасти пять жизней; но они гораздо чаще одобряли такое действие, когда агент принадлежал к касте воинов (кшатриев). Тем не менее утверждается, что глубинные абстрактные правила (например, «не причиняй намеренно вреда невинному») являются всеобщими.

Марк Хаузер, работавший с Микаилом гарвардский (в те времена) исследователь из той же области, обнаружил еще одну параллель с языком: моральные интуиции проявляются почти мгновенно и в предсказуемой форме при предъявлении любого числа уникальных случаев, с которыми испытуемые ранее не сталкивались. Более того, если людей спрашивали, почему у них такие интуитивные представления, часто им было трудно объяснить или как-то обосновать их. Они могли сказать, к примеру, так: «Не знаю даже, почему я передумал» или «Я не понимаю, почему этот случай кажется мне отличным от прежнего». Порой они могут умалять свои способности, заявляя в замешательстве: «Я знаю, что не рационален, однако эти случаи не кажутся мне похожими». Когда же объяснения все же давались, они очень сильно варьировали. Хаузер пишет: «Эту неспособность обеспечить соответствующее истолкование нельзя оправдать ни юным возрастом, ни отсутствием образования: она характерна и для образованных взрослых, мужчин и женщин, специально подготовленных и далеких от философии морали или религии»^[140]. В объяснениях встречались отсылки к Богу, эмоциям, наитию, правилам (не убий!), последствиям (пять спасенных лучше одного), а также, как сообщает Хаузер, совершенно откровенные рационализации — «всякое бывает».

Поменяв некоторые переменные из исходного сценария с вагонеткой, Микаил с коллегами смогли извлечь некоторые элементы, которые, как он полагает, могут составлять нашу врожденную нравственность. Далее приводятся два его примера. Во всех них используется потерявший управление поезд, который вот-вот убьет пять человек.

МАРК И ПРЕДНАМЕРЕННОЕ УБИЙСТВО

На боковом пути привязан человек. Марк может перевести стрелку, убив его; либо он может воздержаться от этого, позволив умереть пятерым. Затем Марк узнает человека на путях — это тот, кого он всем сердцем ненавидит. «Мне нет никакого дела до спасения пятерых, — думает Марк про себя, — но это мой шанс разделаться с этим ублюдком». Позволяет ли Марку мораль перевести стрелку?

УОЛТЕР И РУХНУВШИЙ МОСТ

Уолтер стоит рядом со стрелкой, которую он может перевести, — в результате мост, который находится над путями, рухнет, преградив поезду путь и помешав убить людей. Но на мосту стоит человек. Уолтер может перевести стрелку, убив его; или же он может воздержаться от этого, позволив пятерым умереть. Позволяет ли Уолтеру мораль перевести стрелку?^[141]

Когда Микаил предъявил эти сценарии испытуемым, подавляющее большинство решило, что для Марка, в отличие от Уолтера, будет непозволительно переводить стрелку. Немного изменив настройки исходных сценариев «Тупик» и «Толстяк», Микаил сумел перевернуть интуитивные представления с ног на голову. Эти совершенно иные интуиции были выявлены за счет изменения фактов, относящихся к намерениям людей. Легко представить, как изменение других факторов могло бы также повлиять на интуиции. Предположим, что в сценарии «Тупик»:

— Пять человек на рельсах страдают от смертельной болезни и все равно скоро умрут, а человек, привязанный на тупиковой ветке, — это ребенок;

— Мы выяснили, что человек на тупиковой ветке, был привязан к рельсам против своей воли преступной шайкой из пятерых фашистских головорезов, которые сами потом оказались в ловушке на главном пути, когда перелезали через рельсы, пытаясь поймать еще одну невинную жертву;

— Пять человек — для вас посторонние, а один человек — это ваша дочь;

— Человек на тупиковом пути — Эйнштейн (или Сталин!), тогда как пять человек — совершенно обычные люди.

Большинство сценариев в работах по задачам вагонеток обычно исключают личную информацию о людях, чьи жизни в опасности, в частности не указывается, какая вина за ними, возможно, числится, и к каким правам и привилегиям они могут или не могут апеллировать. Им не дают даже имен, не говоря уже о каких-то существенных биографических деталях. Однако более сложная картина нашей моральной грамматики могла бы включать больше переменных и более богатое описание того, как они взаимодействуют друг с другом.

Одна британская история XIX века о съеденном юнге проясняет особенно интересный нюанс нашей моральной грамматики, тогда как один итальянский гений помогает поместить эту историю в контекст.

Работа по-итальянски

У Вильфредо Федерико Дамазо Парето (1848–1923), экономиста, политического теоретика и одного из основателей современной социологии, были свои связи с железными дорогами. Закончив с отличием обучение в Турине, он поступил на работу в «Римскую железнодорожную компанию». Парето по образованию был инженером, его влекли к себе механизмы и законы: по словам одного автора, он «испытывал жажду к законам»^[142].

После железной дороги Парето перешел на работу в сталелитейную компанию, а потом обосновался на живописных холмах Тосканы, где писал полемические статьи, яростно критикуя некомпетентность правительства недавно объединившейся Италии. В 1893 году в возрасте сорока пяти лет Парето предложили кафедру политической экономии в швейцарской Лозанне, которую он принял. И хотя к этому времени многие из его идей уже были сформулированы, именно после этого он создал те работы, которые определяют его значение для нашего разговора и объясняют, почему мы о нем теперь вспомнили.

Героем Парето был человек, открывший законы движения, сэр Исаак Ньютон. Парето, в чем-то напоминая Карла Маркса, который работал несколько раньше, стремился создать для социального мира то, что Ньютон сделал для мира физического: у Парето были инстинкты ученого, и он представлял себе, что социальный мир, хотя и находится в постоянном изменении, перемещается от одной равновесной точки к другой.

Поклонникам проще выбирать своих героев, чем последним — поклонников. Этот неприятный закон социального мира запятнал посмертную репутацию Парето. Хотя сам Парето обожал Ньютона, его самого обожал Бенито Муссолини. Считается, что он посещал некоторые лекции Парето в Лозанне в 1904 году. Впоследствии фашистская партия пыталась завлечь социолога на свою сторону, хотя он умер в 1923 году, менее чем через год после прихода Муссолини к власти. Англо-австрийский философ XX века Карл Поппер ругал Парето как теоретика тоталитаризма, хотя вряд ли Парето был виновен в том, что фашистам понравился его знаменитый «Принцип Парето», согласно которому 80% всех последствий происходит от 20% причин. Парето отметил, что четыре пятых итальянских земель находились во владении у одной пятой населения Италии; последовавшие исследования показали, что распределение 80/20 применимо не только к Италии и что оно, более того, повторяется во многих областях, где речь идет о собственности и богатстве. Фашисты извлекли из этого приятный для себя вывод, посчитав, что это что-то вроде непреложного закона.

Однако именем Парето назван еще один принцип. В экономике то или иное положение вещей называется эффективным или оптимальным по Парето, когда нельзя провести такого перераспределения благ, которое бы улучшило положение одного или нескольких индивидов, не ухудшив положение кого-то другого. Например, предположим, экономическая система работает так, что в результате у человека А оказывается две книги по философии, а у человека Б — три апельсина. Если бы могли каким-то образом изменить производство и распределение так, чтобы человек А получил в дополнение к своим философским книгам один апельсин, а человек Б получил бы, как и раньше, свои три апельсина, тогда было бы доказано, что предыдущее состояние было неэффективным по Парето.

Какое отношение имеет всё это к вагонеткологии? Чтобы понять это, рассмотрим необычную историю капитана Тома Дадли.

Каннибализм в открытом море

25 июля 1884 года капитан Дадли, невысокий человек с рыжими волосами, зарезал ножом, а потом начал есть своего юнгу. Несколько месяцев спустя этому богобоязненному англиканину будет предъявлено обвинение, а потом его признают виновным в предумышленном убийстве. Его приговорили «повесить за шею, пока не умрет». Однако министр внутренних дел сэр Уильям Харкорт знал, что публика вряд ли потерпит такое наказание, так что Том Дадли вместе со своим наперсником Эдвином Стивенсом получил другой приговор — шесть месяцев тюрьмы.

Это был необычный случай, который все еще цитируют в судах. Дадли совершенно открыто признал убийство, более того, он был удивлен и возмущен тем, что его следует считать преступлением. Он только что пережил ужасные испытания, и теперь ему снова предстояло пройти через них. Возможно, он ощутил, что его правоту признали, когда брат юнги подошел к нему на суде, и вместо того, чтобы наброситься на него с упреками, на глазах у всех присутствующих учтиво пожал ему руку.

Поднявшись для дачи показаний, Том Дадли, говоривший с отчетливым эссекским акцентом, пересказал свою историю. За двадцать дней до убийства он, Ричард Паркер (юнга) и два других человека, Стивенс и Эдмунд Брукс, шли по атлантической трассе из Англии в Австралию. Их задача состояла в том, чтобы доставить яхту «Миньонетта» новым владельцам.

Они находились на расстоянии более тысячи миль от суши, когда разразился сильный шторм и яхта начала быстро тонуть. Они забрались в шлюпку. В суматохе им удалось спасти с «Миньонетты» две банки репы. Через три недели они были близки к голодной смерти. Паркер, которому было семнадцать, был самым молодым и ослабел больше остальных. Иногда шел небольшой дождь, все они пили свою мочу, которую Паркер дополнял морской водой. К этому времени он начал отключаться и находился без сознания. Другие также были в ужасном состоянии. Днем их испепеляло солнце, а ночью мучил холод, ноги у них распухли, а тела покрылись волдырями.

В этом пункте некоторые детали истории становятся несколько расплывчатыми, однако, по словам Тома Дадли, он предложил радикальное решение: они должны были бросить жребий и тогда один будет принесен в жертву, то есть пущен на еду. Брукс был против. Он считал, что лучше умереть всем. Дадли сказал: «Ну, пусть так и будет, однако четверым трудно умирать, когда один, наверное, мог бы спасти остальных»^[143].

Через несколько часов Дадли говорил со Стивенсом, хотя Брукс будет утверждать, что не слышал этого разговора. Дадли спросил: «Что делать?» и сам дал ответ: «Думаю, мальчишка умирает. У тебя жена и пятеро детей, у меня жена и трое детей. Человеческое мясо ели и раньше»^[144].

Этим вечером Дадли и Стивенс пырнули Паркера в шею перочинным ножом. Четыре дня Дадли и Стивенс питались мясом Паркера (и пили его кровь). Брукс, несмотря на то, что заявлял о своей непричастности к преступлению, присоединился к ним: на самом деле, он поел от души, больше Стивенса, поскольку страшно ослабел. Автор книги об этой истории, Брайан Симпсон, пишет: «Возможно, Стивенса посетила мрачная мысль: он подумал, что, поскольку он самый слабый, он может оказаться следующим блюдом в меню»^[145].

Они все еще продолжали дрейфовать в сотнях миль от суши, когда случилось чудо — их заметило немецкое судно, возвращавшееся из Южной Америки в Гамбург. Сердобольный капитан и его команда вымыли и накормили потерпевших кораблекрушение, и они постепенно восстановили силы. Когда через какое-то время они приплыли в корнуэльский порт Фалмут, где дали полное письменное объяснение случившегося, что в те времена было установленным правилом на случай потери судна. Не думая, что начнется какой-либо судебный процесс, Дадли опустил несколько подробностей. Решение возбудить против него дело далось не легко. Однако у министра внутренних дел были обоснованные опасения: «Если не судить этих людей за убийство, мы выдадим карт-бланш любому капитану, позволив съедать юнгу, когда кончились припасы»^[146].

Анонимный убийца с парома

Вместе со Стивенсом Дадли убил ни в чем не виновного парня. В большинстве обычных обстоятельств убийство не имеет оправданий. Однако, хотя Дадли судили и признали виновным в совершенном преступлении, этот случай вызывает смешанные чувства. Хотя некоторые решат, что убийство неприемлемо при любых обстоятельствах, другие отнесутся к Дадли и положению, в которое он попал, с сочувствием. Если спросить их, почему они так к нему относятся, они скажут что-то вроде следующего: «ну, юнга все равно бы умер, так что разве кому-то был нанесен вред?».

То есть, если сформулировать в более формальных, хотя и несколько бесчувственных терминах, многие люди, а может даже и большинство, скорее всего, признают моральное основание для перехода от неэффективному по Парето состоянию к эффективному. Похоже, что это элемент нашей моральной грамматики. До того как Дадли подстроил убийство юнги, все четверо мужчин умирали. Юнга умер бы в любом случае, тогда как его смерть позволила выжить остальным.

Их участь улучшилась, и никому не стало хуже. Так что действия Дадли представляются по меньшей мере оправданными.

Существуют и другие не менее трагичные примеры с похожей моральной структурой. Взять пример убийства, которое произошло у берегов Бельгии вечером 6 марта 1987 года. Имя убийцы так и не стало известным публике: позже он признался в содеянном, но против него никогда не выдвигали обвинений. Власти, должно быть, рассудили, что в данных обстоятельствах это было оправданное убийство, так что устраивать суд не нужно, как и разглашать личность убийцы.

Однако нам известны некоторые подробности этого деяния. Ночью «Herald of Free Enterprise», пассажирский и транспортный паром, опрокинулся. Погибло почти двести человек, пассажиров и членов экипажа. Судно стояло в бельгийском порту Зебрюгге и должно было сделать короткий переход в Дувр на южном побережье Британии. Причиной крушения стала катастрофическая человеческая ошибка: член экипажа, который стоял на вахте, заснул, и носовая рампа не была закрыта. Через девяносто секунд после выхода из гавани корабль начал крениться. Еще через минуту он погрузился во тьму. Большинство жертв оказались в ловушке внутри корабля, где и погибли от переохлаждения.

Коронерское расследование было проведено в октябре 1987 года. Для дачи показаний были вызваны многочисленные свидетели, однако наиболее неожиданное свидетельство дал один армейский капрал. Он заявил, что с десятками других людей находился внизу веревочной лестницы, все они были в ледяной воде. Однако лестница, их дорога к спасению, была заблокирована одним молодым человеком. Его парализовал страх или холод (а может, и то и другое), и казалось, что он не может сдвинуться по лестнице ни вверх, ни вниз. Время шло, и капрал крикнул, чтобы его столкнули. Его столкнули, и после его не слышали и не видели. Путь для остальных был открыт, они забрались по лестнице вверх и тем спаслись.

И в этом случае, как бы черство это ни прозвучало, человеку на веревочной лестнице не сделали хуже, когда его столкнули и когда он погиб: он бы умер в любом случае, тогда как, закрыв путь эвакуации, он мог стать причиной смерти других пассажиров. Должно быть, решение не возбуждать дела ни против капрала, ни против того, кто, собственно, и столкнул молодого человека, было продиктовано соображениями в стиле Парето. Если соглашаться (вместе с нами) в том, что капрал поступил не аморально, мы готовы уступить и признать, что бывают обстоятельства, когда преднамеренное убийство человека не является дурным поступком.

Мальтийская дилемма

Бывали похожие случаи и с альпинистами, когда два человека связаны веревкой и, чтобы выжить, один должен отрезать другого (обрекая его, по сути, на смерть)^[147]. Есть и вымышленные сценарии. В книге и фильме «Выбор Софи» нацистский офицер принуждает Софи выбрать, кто из двух ее детей будет жить, а кто умрет. Если бы она отказалась выбирать, оба были бы отправлены в газовую камеру. Она выбирает сына, а ее кричащую дочь уводят.

Иногда и государство — руками своих судов — оправдывало убийство в сценарии в стиле Парето. В 2000 году католичка Рина Аттард, уроженка мальтийского острова Гоцо, родила в Британии сиамских близнецов — суды назвали ее Мэри и Джоди. Врачи сказали, что близнецы умрут оба, если не провести операцию; но даже при успешном завершении операции только одна из дочерей, Джоди, выживет. Родители, оба богобоязненные католики, отказались давать разрешение на эту операцию. Их письменное объяснение включало следующие строки:

Мы не можем принять или вообразить то, что один наш ребенок должен умереть, чтобы другой смог выжить. Не это Божья воля. У каждого есть право на жизнь, тогда почему мы должны убивать одну из дочерей, чтобы дать возможность выжить другой?^[148]

Врачи оспорили их решение. Споры продолжились в судах, где судьи, пытаясь достичь решения, обращались к трудам по философии, приводили аналогии в стиле вагонеток, цитировали Гоббса, а также отсылали к делу «Регина против Дадли и Стивенса» и катастрофе в Зебрюгге, дабы определить, является ли, в частности, операция примером преднамеренного убийства.

В конечном счете суд постановил, что операцию нужно провести. Она была проведена 7 ноября 2000 года. Мэри, как и предвидели врачи, умерла. Джоди выжила, как и предсказывалось.

Нацистский мысленный эксперимент

На многих людей оказывает впечатление рассуждение в стиле Парето, соответствующее, однако, всего лишь одному элементу того, что некоторые называют нашей моральной грамматикой. Банк данных глобальных моральных инстинктов, собранный благодаря гарвардскому «Тесту морального чувства», показывает сложное строение морали, напоминающее матрицу. В Гарварде я видел, как исследователь ставит перед испытуемой неприятнейшую дилемму, напоминающую по структуре только что описанные случаи. Ее просят представить себе, что она в группе людей,скрывающихся от нацистов, но ее ребенок начал реветь. Если она не задушит ребенка, всю группу обнаружат и убьют. «Тест морального чувства» предъявлял этот и другие похожие сценарии в интернете: например, в одном случае фигурирует шлюпка, которая потонет и все пассажиры умрут, если одного человека не принесут в жертву, выкинув как балласт.

Одна необычная черта всех этих сценариев в том, что они выявили значительный гендерный разрыв. Примерно 50% считают, что в случае с лодкой допустимо выбросить кого-то за борт, а матери — убить ребенка, однако женщины высказывают такое мнение намного реже мужчин. Тем не менее, как утверждает Марк Хаузер, «когда речь идет о нашей сформировавшейся в эволюции способности морального суждения — нашей моральной компетенции — создается впечатление, что мы говорим одинаково, то есть от лица своего вида»^[149].

Составитель моральной таксономии Джон Микаил разобрал действия на их средства (перевод стрелки в «Тупике»), цели (предотвращение убийства пятерых человек) и побочные последствия (убийство человека на главном пути). Оскорбление действием — нежелательный телесный контакт, повлекший причинение ущерба, — обычно не допускается. В сценарии «Толстяк» к побочным последствиям относится убийство с оскорблением действием, вот почему убийство толстяка очевидным образом (по крайней мере для большинства людей) исключается.

Успешная фиксация принципов, которые управляют нашими этическими реакциями на происходящее в мире, обещает то, что, по крайней мере в теории, компьютеры можно будет запрограммировать так, чтобы они реагировали как люди. Другими словами, мы могли бы свести моральные соображения к алгоритмам и создавать роботов, которые бы вели себя так, как, по нашему мнению, должны вести себя люди.

Это привело бы к некоторым радикальным последствиям, например в военном деле. Будущее армии определяется роботизацией, в процессе которой машины становятся «автономными», получая возможность принимать решения без прямого надзора человека^[150]. Было бы наивным считать, что «агенты» — машины, вроде тех, что фигурировали в романах Айзека Азимова или в таких фильмах, как «Бегущий по лезвию бритвы», все еще существуют только в фантастике.

Беспилотный автомобиль Google — пример передовой стадии такого развития. В разных городах мира вводятся беспилотные поезда, уже действующие в многочисленных аэропортах. Например, в Копенгагене почти всё контролируется централизованно — компьютерами. Можно представить себе, что какой-нибудь сорвавшийся беспилотный поезд столкнется с проблемой «выбора» — убить пять человек или убить одного, — и что его можно запрограммировать так, чтобы он отвечал на важные качества ситуации.

Машины с искусственным интеллектом — будь они беспилотными поездами или вооруженными роботами — могли бы «вести себя» даже лучше людей. В стрессовых условиях (например, под обстрелом) люди могут столкнуть толстяка, совершив действие, о котором потом, поразмыслив, они могут пожалеть. «Решениям» машины не будет мешать выброс адреналина.

Единственное (!), в чем создатели программного обеспечения должны достичь согласия, так эта сама суть моральных правил…

Часть III Сознание, мозг и вагонетка

Глава 12 Иррациональное животное

Я могу рассчитать движение небесных тел, но не безумие людей.

Исаак Ньютон

Я ни в коей мере не вступлю в противоречие с разумом, если предпочту, чтобы весь мир был разрушен, тому, чтобы я поцарапал палец.

Давид Юм

Человек становится наиболее щедрым после того, как ему оказан был какой-нибудь особенный почет или когда он немного поел.

Фридрих Ницше

Когда речь заходит о толстяке, философ желает знать ответ на моральный вопрос: должны ли мы столкнуть его вниз, в посмертное существование? Философа интересуют нормативные (или ценностные) вопросы, например вопрос о том, какой жизнью мы должны жить.

Может ли ему помочь ученый? Ученый здесь понимается в широком смысле — это может быть и психолог, и специалист по нейронаукам. В обычном случае ученый интересуется другими, не нормативными, вопросами. Почему мы даем именно те ответы, которые мы даем? Как мы приходим к нашим суждениям? Что влияет на наше поведение? Шотландский просвещенческий философ Давид Юм (1711–1776) был уверен в том, что между фактом и ценностью есть различие, так что никакое описание того, как мы выносим суждение, не сможет определить то, как мы должны судить. В конце концов если бы оказалось, что у всех нас есть предрасположенность к расизму (или по крайней мере к тому, чтобы членов собственной группы ценить больше чужаков), этим бы еще не подтверждалась приемлемость расизма. Однако с некоторых пор ученые начали исследовать проблему вагонетки и некоторые из них утверждают, что отдельные эмпирические открытия имеют нормативное значение.

Хлеб и шум

Многие исследования по социальной психологии могут расстроить поклонников идеи, будто людьми управляет настоящая команда мечты — разум и благожелательность. Эксперименты, проведенные в 1960‑х годах в Йеле психологом Стэнли Милгрэмом, показали, что многие люди готовы забыть о совести, когда какая-нибудь авторитетная фигура приказывает им совершить дурной поступок — в данном случае они должны были нажимать переключатель, в результате чего другие испытуемые получали электрический разряд^[151]. Эксперименты с тюрьмой, проведенные стэнфордским психологом Филипом Зимбардо, также показали, как дурно могут вести себя люди, когда им дана (условно) законная власть. В ролевой игре некоторые испытуемые взяли на себя роли охранников, тогда как другие — заключенных, а потом их поместили в имитацию темницы. Многие «охранники» в скором времени начали проявлять садистские склонности по отношению к «заключенным».

В другом часто цитируемом эксперименте богобоязненных студентов Принстонской теологической семинарии осведомили о том, что им надо сделать презентацию по притче о добром самаритянине^[152]. Им надо было перейти через двор в другое здание, и некоторым сказали, что они уже на несколько минут опаздывают. Прежде чем достичь места назначения, они столкнулись с человеком, упавшим на дорожке — он кашлял и стонал от боли. Подавляющее большинство тех, кто думал, будто опаздывает, проигнорировали человека. Некоторые буквально перешагнули через него^[153]. Результат поразил: можно было бы подумать, что люди, думающие о добром самаритянине, поймут, что помочь незнакомому человеку в общем порядке вещей намного важнее пунктуального посещения семинара.

И все же в их поведении можно найти некое рациональное зерно: невежливо заставлять людей ждать. Однако потом было проведено много исследований, показывающих, что наше этическое поведение, судя по всему, связано с бессчетным количеством иррациональных или нерациональных факторов. Например, до того как все стали пользоваться мобильными телефонами, в одном американском исследовании было показано, что, когда испытуемый выходил из общественной телефонной будки, он был намного больше готов помочь обронившему кипу бумаг прохожему, если ранее он нашел какую-нибудь мелкую монету в отсеке для возврата монет. Этот нанокусочек удачи, имеющий ничтожную финансовую величину, оказывал огромное влияние на поступки людей. А еще одно исследование доказало, что на наше поведение влияет запах. Мы добрее к другим, когда находимся рядом с булочной и вдыхаем ее восхитительный аромат. На то, как мы отвечаем на моральные вопросы, касающиеся, к примеру, преступления и наказания, может повлиять и то, на каком столе мы заполняем анкету — на чистом и прибранном или на заляпанном пятнами. Страшно сказать, но вероятность того, что судья вынесет решение об условно-досрочном освобождении заключенного, зависит от того, как давно этот судья поел^[154].

Хотя нам нравится обманывать самих себя и думать, будто мы выбираем решения свободно, ориентируясь на взвешенные и разумные рассуждения, эксперименты все больше доказывают то, что разум часто оказывается в плену у бессознательных факторов. Можно достоверно сказать то, что наше поведение намного более «ситуационистское», то есть оно подвержено влиянию множества факторов в большей степени, чем мы думали ранее, причем исследования подрывают представление о том, что черты характера являются стабильными и гармоничными и что, например, смелый человек всегда будет смелым, придирчивый — придирчивым, а сострадательный — сострадательным. Подобные результаты имеют значение для управления и образовательной политики. Возможно, мы должны больше внимания уделять формированию условий, а не характера. Энтони Аппиа говорит об этом так: «Разве вам не хочется, чтобы люди были готовы прийти на помощь? Выяснилось, что, если с ними случится нечто незначительное, но хорошее, это намного больше повысит их склонность к оказанию помощи, чем если потратить кучу энергии на совершенствование их характеров»^[155].

Трехмерная вагонетка

Сценарии с вагонетками дали психологам немало пищи для размышлений. Философы демонстрировали дилеммы с вагонетками в обычных классах, на бумаге или на экране. Однако читать текст на экране — это совсем не то же самое, что сталкиваться с реальными ситуациями.

В таком случае, как можно было бы спроектировать реалистические сценарии с вагонетками для испытуемых, которые не подозревают, что будут участвовать в подобном эксперименте? Тестирование реальной реакции на задачу с вагонеткой представляется далеко не таким простым делом, как проверка поведенческого результата запаха печеного хлеба или же изменений в условиях, которые могут повлиять на то, оказывают ли люди помощь постороннему человеку, попавшему в затруднительное положение.

Это, однако, не остановило изобретательных психологов-экспериментаторов. В одном исследовании, проведенном в 2011 году, испытуемых поместили в трехмерную виртуальную реальность. В одном из сценариев вагонетка двигалась к пятерым людям, и испытуемые могли повернуть ее, чтобы она врезалась в одного. В другом вагонетка в любом случае врезалась бы в одного, так что испытуемым не нужно было ничего делать, чтобы спасти пятерых от смерти (хотя у них была возможность повернуть вагонетку так, чтобы она врезалась в пятерых). В эксперименте, пытающемся воспроизвести некоторые черты реальной ситуации, использовались крики, раздававшиеся, когда поезд приближался к привязанным к рельсам людям. Это исследование спровоцировало ряд этических вопросов — некоторые люди были настолько потрясены экспериментом, что отказались в нем участвовать. В обоих сценариях большинство тех участников, которые все же остались в эксперименте, решили убить одного или позволить ему умереть, чтобы спасти пятерых. Однако когда для спасения пятерых требовалось реальное действие, испытуемые становились эмоционально более возбужденными, чем когда им не нужно было ничего делать для достижения того же результата^[156].

Психологи меняли и другие переменные. В одном эксперименте испытуемые были разделены на две группы. Перед тем как первой группе предложили задачу вагонетки, им показали веселый пятиминутный клип из телешоу «Saturday Night Live». Второй группе пришлось просмотреть скучный документальный фильм про испанскую деревню. Те, кто просмотрели комедийный ролик, а потому, как предполагается, готовы были отнестись к вопросам жизни и смерти довольно беспечно, с большей вероятностью санкционировали убийство толстяка^[157].

На наши реакции может влиять также имя, данное толстяку, что показано в другом исследовании. Испытуемым был дан выбор: столкнуть с моста «Тайрона Пэйтона» (стереотипное афроамериканское имя), чтобы спасти сотню членов Нью-Йоркского филармонического оркестра, или же столкнуть «Чипа Элсворта III» (имя, указывающее на старинное англосаксонское происхождение), чтобы спасти сотню членов Гарлемского джазового оркестра. Исследователи выяснили, что консерваторы не отдали заметного предпочтения ни одному из этих вариантов, тогда как аристократического Чипа, окажись он в руках либералов, ждала бы менее завидная судьба, чем Тайрона. Возможно, либералы слишком уж боятся быть расистами, а может быть «Чип Элсворт III» вызывает у них образ богатства и привилегий, тогда как ими движут эгалитарные соображения (или, что хуже, зависть).^[158]

Интересно, что, хотя только 10% людей столкнули бы толстяка, у нас обычно проявляются гораздо более сильные утилитаристские инстинкты, когда фигурантами дилеммы оказываются животные, а не люди. Так, в одном исследовании испытуемых спрашивали, столкнули бы они с моста толстую обезьяну, чтобы спасти пять других обезьян. Ответ был положительным. Люди не прочь отнестись к животным как средствам для более важной цели. Наши типичные рефлексы в отношении животных являются не кантианскими, а бентамовскими^[159].

Джанет и Джон

Хотя существует бесконечное число факторов, которые способны повлиять на наше поведение и моральные суждения, в настоящее время складывается консенсус, утверждающий, что влияние оказывают два основных процесса. Спорным вопросом, однако, остается то, как именно их описать и какой между ними баланс. Однако сама эта дихотомия, обоснованная методами XXI века, напоминает гораздо более старое столкновение между двумя важными философами XVIII века — Давидом Юмом и Иммануилом Кантом. «Разум есть и должен быть лишь рабом аффектов», — писал Давид Юм^[160]. Кант, напротив, считал, что нравственность должна руководствоваться разумом.

В таких новаторских работах, как «Эмоциональная собака и ее рациональный хвост» (Emotional Dog and its Rational Tail), психолог Джонатан Хайдт утверждает, что эмоции выполняют гораздо более важную функцию. Хайдт исследовал, в основном, те аспекты нашей моральности, которые служат основанием для реакций отвращения или реакций в стиле «тьфу». Рассмотрим воображаемый сценарий, благодаря которому, возможно, этот психолог особенно прославился. Джули и Марк — брат и сестра, путешествующие по Франции во время летних каникул. Однажды вечером они остаются вдвоем в хижине близ пляжа. Они принимают решение, что было бы интересно и забавно попробовать заняться любовью. По крайней мере, это был бы новый опыт для них обоих. Джули и так уже принимает противозачаточные таблетки, но Марк для пущей безопасности использует презерватив. Им обоим нравится этот сексуальный опыт, однако они решают больше никогда не повторять его. Эту вместе проведенную ночь они хранят в секрете, благодаря чему чувствуют себя еще ближе друг к другу^[161].

Если вы не можете понять, почему секс Джули и Марка должен казаться отвратительным, значит можно сказать лишь то, что вы относитесь к очень незначительному меньшинству. Хайдт выяснил, что в той или иной степени почти все из его респондентов считают, что поведение брата и сестры является морально предосудительным. Однако, когда он стал спрашивать, что же в нем не так, испытуемые не могли четко объяснить свои чувства. Например, они могли сначала сказать, будто их беспокоит то, что потомство, рожденное от подобного полового акта, могло бы иметь генетические отклонения, но потом им напоминали, что никакого потомства не будет, поскольку использовались две формы контрацепции. В другом случае они могли высказать опасения по поводу долгосрочного психологического влияния, забыв о том, что для Джули и Марка опыт оказался совершенно позитивным.

Итак, у нас есть пример, в котором никому не причиняют вреда, однако люди все равно чувствуют, что совершается аморальный акт, хотя и не могут точно сказать, что же с ним не так. Раздосадованные, они видят, что им не хватает аргументов. Порой они комментировали ситуацию так: «Ну, я просто интуитивно чувствую, что это неправильно». Хайдт дал этому чувству специальное название, окрестив его «моральным ошеломлением»^[162].

В одном эксперименте Хайдт с коллегой использовали гипноз, чтобы заставить людей чувствовать отвращение, когда произносилось какое-то произвольное слово. Таким словом было наречие «часто». Они выяснили, что, если предлагался сценарий с таким словом, загипнотизированные испытуемые с большей категоричностью говорили о том или ином моральном прегрешении. Еще больше поражает то, что заметное меньшинство находило нечто предосудительное даже в тех ситуациях, в которых явно ничего такого не было, например в следующей: «Дэн — представитель студенческого совета в своем учебном заведении. На этом семинаре он отвечает за составление расписания дискуссий по академическим проблемам. Он часто выбирает темы, которые интересны и преподавателям, и студентам, чтобы дискуссии были поживее». Когда испытуемых спрашивали, почему они считают, что Дэн сделал что-то плохое, они пытались найти хоть какой-нибудь ответ, и говорили, к примеру, так: «Просто кажется, что он что-то замышляет»^[163].

В 1970‑х была известная шутка в «Morecambe and Wise», в те времена наиболее популярной в Британии комедийной телепрограмме. Эрик Морекамб и Эрни Вайз исполняли несколько номеров, а потом, в самом конце, на сцену в белом бальном платье торжественно выходила высокая женщина по имени Джанет, которая раньше в шоу никак не участвовала. Она отталкивала Эрика и Эрни и заявляла: «Хотела бы поблагодарить за то, что уделили внимание мне и моему маленькому шоу». Джонатан Хайдт считает, что разум ведет себя так же, как Джанет. Он выходит на сцену в последнюю минуту, хотя ничего и не делал, и забирает себе все лавры.

Однако, хотя Хайдт считает, что балом правят эмоции, другие не так уверены: они видят в столкновении разума и эмоции нечто вроде перетягивания каната.

Глава 13 Возня с нейронами

У сердца свои доводы, не известные разуму.

Паскаль

Поступай так, чтобы максима твоего поступка могла стать всеобщим законом.

Иммануил Кант

Вы обвиняетесь в убийстве толстяка. Что вы можете сказать в свою защиту?

— Виновен, милорд. Но мою вину смягчает то, что мой выбор и действия были определены моим мозгом, а не мной.

— Ваш мозг ничего не решает. Решаете вы. Приговариваю вас к заносчивости и десяти годам сложной философии.

Зажигание

В последнее десятилетие наблюдался настоящий бум исследований всех аспектов функционирования и строения мозга, обусловленный усовершенствованием технологии сканирования. МРТ (магнитно-резонансная томография) дала некоторые неожиданные результаты. Сканеры функционируют за счет выявления мельчайших изменений в кровотоке: когда определенная часть мозга начинает работать интенсивнее, чем в так называемом состоянии покоя, на снимке видно, что она, как говорят специалисты по нейронауке, «зажигается». Исследования находятся на стадии зарождения, однако все больше данных, неоспоримо подтверждающих то, что определенные участки мозга отвечают за определенные функции. Испытуемые ложатся внутрь больших и шумных резервуаров, а сканирование производится, когда они, к примеру, слушают музыку, используют язык, рассматривают карты, представляют, будто заняты той или иной физической деятельностью, наблюдают лица, произведения искусства либо такие неприятные создания и вещи, как тараканы или испражнения.

Исследуется также и то, что происходит в мозге, когда мы принимаем моральные решения, а поскольку дилеммы с вагонетками — источник для столь ожесточенной борьбы разных интуиций, они оказались в числе наиболее популярных исследовательских кейсов. Одна из наиболее известных звезд в этой области — гарвардский психолог и нейроученый Джошуа Грин.

Грин в школе был спорщиком, инстинктивно склоняющимся к утилитаризму. Когда спор вращался вокруг значения прав индивидов в сравнении с большим благом, он обычно занимал бентамовскую, а не кантианскую позицию. Последствия — вот что имеет значение. Однако он растерялся, когда впервые познакомился со сценарием трансплантации: конечно, нельзя убивать здорового молодого человека, чтобы воспользоваться его органами, даже если это спасет жизнь пятерым. Его утилитаристская вера пошатнулась.

Будучи студентом в Гарварде, он познакомился с задачей вагонетки, еще одной неприятной для человека с утилитаристскими убеждениями загадкой. Однако, по его словам, только тогда, когда ему довелось узнать о странном случае Финеаса П. Гейджа, его посетило озарение. Он гостил в Израиле по случаю бармицвы своей сестры и читал одну книгу в гостиничном номере.

Случай с ломом

Финеас Гейдж был двадцатипятилетним бригадиром-строителем, которому довелось стать реальной, а не гипотетической жертвой железных дорог. Его работа заключалась в руководстве группой рабочих, которые прокладывали железнодорожный путь по Вермонту. Чтобы проложить как можно более прямую дорогу, бригаде в одном месте надо было пробить туннель через скалу. В один летний денек случилось катастрофическое происшествие. Фитиль зажгли слишком рано. Произошел сильный взрыв, и прут, которым пользовались, чтобы утрамбовать взрывчатую смесь, ударил в щеку Гейджа, прошел через лобовую часть его мозга и вышел в верхней части головы.

Чудом было то, что Гейдж не умер на месте. Еще более странно то, что через пару месяцев он, казалось, почти вернулся к своему нормальному физическому состоянию. Его конечности функционировали, он мог видеть, чувствовать и говорить. Но то, что случилось потом, превратило его из простого медицинского курьеза в предмет академических исследований. Хотя физически он мог действовать примерно так же, как и раньше, стало ясно, что его характер изменился, причем в худшую сторону. Прежде он был ответственным и сдержанным, а теперь стал импульсивным, капризным и ненадежным. Сложно отделить миф от реальности, однако в одном отчете указывается, что его речь стала настолько вульгарной, что нежному полу настоятельно рекомендовали избегать его общества.

В своей книге «Ошибка Декарта» специалист по нейронаукам Антонио Дамасио говорит, что Гейдж мог знать, но не чувствовать^[164]. «Вот в чем дело», — подумал Грин, сидя в своем номере. «Вот что происходит в сценариях с мостом и трансплантацией. Мы чувствуем, что не должны толкать толстяка. Но думаем, что лучше спасти жизнь пятерым, а не одному. Но мысль и чувство — это разные вещи».

Получив одновременно психологическое и философское образование, Грин стал первым, кто привлек нейронауки к изучению вагонеток. Он начал сканировать испытуемых в момент, когда им предъявляли задачи с вагонетками. Сканеры фиксировали соответствующие скачки в активно — сти мозга.

По описанию Грина, случаи с вагонетками провоцируют яростную схватку между подсчитывающими и эмоциональными участками мозга. И в этой борьбе у сторон гораздо более равные шансы, чем считает Хайдт. Когда предлагается дилемма «Толстяка» и убийство, которое бы вы совершили своими собственными руками, части мозга, находящиеся сразу за глазами и считающиеся ответственными за такие чувства, как сострадание (миндалевидное тело, кора задней части поясной извилины и префронтальная кора головного мозга), приходят в состояние крайнего возбуждения. Мысль о том, что надо толкнуть толстяка, «включает у вас в мозге эмоциональный сигнал опасности, который говорит: "нет, это неправильно"»^[165]. Когда этого метафорического сигнала нет, мы включаем обычное утилитаристское исчисление: подсчитывающая часть мозга (дорсолатеральная префронтальная кора и нижняя теменная доля) оценивает издержки и прибыли разных типов, не только моральные. В случае «Тупика» уравнение несложное: ценой одной жизни мы можем спасти пять.

Фотоаппарат — основа для другой полезной метафоры Грина. У него есть автоматические настройки, например для съемки пейзажей. Это полезно, поскольку позволяет экономить время. Мы видим то, что хотим сфотографировать, и нажимаем на кнопку. Однако порой нам хочется сделать какой-то необычный снимок, попробовать что-то свежее, поиграть в искусство и авангард. Возможно, нам хочется, чтобы картинка в центре была размытой. Единственный способ достичь такого эффекта — переключиться на ручной (подсчитывающий) режим. «Эмоциональные ответы похожи на автоматическую съемку вашего фотоаппарата. Гибкое планирование действий — это ручной режим»^[166].

Считается, что эмоциональные части мозга развились гораздо раньше тех его участков, которые отвечают за анализ и планирование. Поэтому в случае моральной дилеммы можно ожидать того, что эмоция придет к заключению быстрее разума. Исследования показали, что, когда людей торопят, они проявляют меньше склонности к утилитаризму^[167].

Тот факт, что между двумя этими настройками идет борьба, убедительно подтверждается одним исследованием, в котором использовалась так называемая когнитивная нагрузка. Когда испытуемые думали над задачами с вагонетками, их когнитивные процессы были одновременно заняты другой задачей — в обычном случае им нужно было смотреть на числа, вспыхивающие на экране, или складывать их. В этих условиях испытуемые медленнее приходили к утилитаристскому ответу (убить одного, чтобы спасти пятерых в «Тупике», где задействованы когнитивные процессы), однако такая нагрузка не меняла ответы на дилемму «Толстяка», в которой в основном задействованы эмоции.

Эмоциональное отторжение, которое обычно возникает тогда, когда люди думают, что им нужно убить толстяка, состоит, по словам Грина, из двух компонент. Первая — эффект непосредственного участия: именно сам физический акт толчка, прямое воздействие человека за счет собственных мускулов — вот что заставляет нас отшатнуться. Данные указывают на то, что тот же самый принцип действует даже в том случае, когда толчок не требует прямого контакта руками, а достигается за счет длинного шеста, который, тем не менее, все равно требует мускульных усилий. Этот эффект можно проверить посредством сценария «Люк».

В этом сценарии мы можем остановить поезд и спасти жизни пятерым, переведя стрелку (как в «Тупике»). Эта стрелка открывает люк, на котором — так уж получилось — стоит толстяк. И хотя даже самый въедливый из юристов не смог бы обнаружить сколько — нибудь значимое моральное различие между убийством посредством стрелки и убийством посредством толчка, испытуемые, которых спрашивали об их решении, с большей готовностью приговаривали толстяка к смерти, когда для этого использовался первый метод, а не последний. И все же, какой бы способ ни использовался — стрелка или толчок, большинство все равно считают, что убить толстяка — хуже, чем перевести поезд на другой путь в «Тупике».

Это означает, что дело здесь еще в чем-то. Второй фактор, как объясняет Грин, напрямую соответствует учению о двойном последствии. Мы в меньшей степени готовы причинить кому-то вред намеренно, когда он является средством для желаемой цели, чем причинить вред, оказывающийся попросту побочным последствием. Два этих фактора — физический контакт и намерение причинить вред — «по отдельности не оказывают воздействия или же оказывают лишь небольшое воздействие, однако вместе они дают эффект, значительно превышающий сумму их отдельных эффектов. Это похоже на взаимодействие медицинских препаратов: когда вы принимаете препарат А, все нормально, и то же самое можно сказать о препарате B, но когда вы принимаете их вместе, происходит взрыв!»^[168]. Толкнуть толстяка — это действие, в котором физический акт сочетается с намерением причинить вред, и результатом оказывается эмоциональный всплеск.

Эволюционные ошибки

У Грина есть убедительное, хотя и спекулятивное, эволюционное объяснение того странного морального различия, которое люди подсознательно проводят между применением собственных мускулов и переводом стрелки. Мы испытываем особое отвращение к ущербу, который мог бы причиняться в той среде, к которой мы эволюционно приспособлены. Мы развивались в среде, в которой мы непосредственно взаимодействовали с другими людьми, то есть за счет силы, которую давали наши мускулы. Применение мускулатуры для того, чтобы столкнуть другого человека, — это явное указание на насилие, а по очевидным причинам насилия стремятся по возможности избегать.

Эти эксперименты сосредоточены на моральных суждениях, а не на поведении, не на том, как действительно поступают люди. Однако суждение и поведение связаны друг с другом. И независимо от того, принимаем ли мы эволюционное объяснение Грина, психология убийства имеет большее значение за пределами академической вагонеткологии. Небо над Пакистаном и Афганистаном сегодня постоянно бороздят беспилотные летательные аппараты США, дроны, которыми управляют сидящие за тысячи миль в Америке люди, обычно относительно молодые. По оценкам, к 2011 году в одном только Пакистане за семь лет американскими дронами было убито около 2680 человек^[169]. Дроны являют собой будущее военного дела: в настоящее время некоторые из них используются для разведки, тогда как другие — для атак на людей и укрепления. Ответ на вопрос, как именно нам легче убивать — джойстиком или ударом штыка в горло, сам по себе был бы нейтральным в моральном смысле открытием. В конце концов, если мы воюем со смертельно опасным врагом, возможно, нашим солдатам, которым надо его уничтожить, хорошо бы испытывать поменьше угрызений совести. Но если верно то, что нам проще убивать, нажимая на кнопку, а не размахивая штыком, а это, судя по всему, и в самом деле так, тогда нам нужно знать об этом.

Этот спор выходит на более широкое обсуждение вопроса о том, насколько соответствует наша этическая оснастка, предоставленная эволюцией, современной эпохе. Философы, особенно утилитаристского направления, подчеркивали следующее явное противоречие. Если мы проходим мимо мелкого пруда, в котором замечаем тонущего ребенка, большинство из нас инстинктивно прыгнет в пруд, чтобы спасти его. Мы бы поступили так даже в том случае, если бы были одеты в дорогой костюм. И были бы возмущены, если бы какой-нибудь наблюдатель стоял у пруда и смотрел, как тонет ребенок, а потом бы объяснил, что он никак не мог нырнуть в пруд, поскольку на нем пиджак Версаче стоимостью в 500 долларов. Однако в то же время немногие из нас отвечают на письма благотворительных организаций, в которых говорится, что похожие суммы денег могли бы спасти жизнь людям на другом конце света.

Нет какого-то особого этического различия между спасением незнакомца, которого мы видим, и спасением незнакомца на другом конце света. Однако существует правдоподобное эволюционное объяснение этих наших разнящихся реакций. Современный человеческий мозг развивался тогда, когда люди были охотниками и собирателями, жившими небольшими группами в 100–150 человек. Преимущество (в смысле эволюции) давала забота о собственном потомстве и потомстве тех немногих людей, с которыми мы сотрудничали. Мы не желали знать, да нам это было и не нужно, о том, что происходит на другом конце горы, равнины или озера. Сегодня же технология обеспечивает нас мгновенными новостями о катастрофах в самых разных частях света. Поэтому вряд ли удивительно то, что мы столь неохотно отвечаем на подобные события, хотя в моральном плане это и нельзя оправдать. Питер Сингер приводит следующий пример, напоминающий сценарии с вагонетками:

Предположим, что мы на корабле, бушует шторм, и мы видим две опрокинувшиеся яхты. Мы можем либо спасти одного человека, цепляющегося за опрокинувшуюся яхту, либо пять человек, которых мы не можем видеть, но знаем, что они оказались внутри другой яхты. У нас есть время на то, чтобы прийти на помощь только одной яхте, поскольку потом они наскочат на скалы, и, скорее всего, любой, кто цепляется за яхту, которой мы не поможем, утонет. Мы можем опознать человека, который на яхте один, то есть мы знаем, как его зовут и как он выглядит, хотя ничего другого нам о нем не известно и мы с ним никак не связаны. О тех, что заперты в другой яхте, мы ничего не знаем, за исключением того, что их пятеро^[170].

Бесчисленные исследования показывают, что наши моральные решения — например, размер пожертвований на благотворительные цели или то, насколько жестоким, по нашему мнению, должно быть наказание, — в значительной мере определяются тем, можем ли мы опознать человека или людей, на которых сказываются наши действия^[171]. Однако Сингер в своем примере говорит о том, что мы, конечно, должны спасти пятерых, даже если эволюция, так сказать, подучила нас больше заботиться о той жертве, которую мы знаем. Из сценария Сингера мы должны сделать очевидный вывод: некоторые из наших моральных инстинктов не подходят нашей эпохе, когда люди живут большими анонимными группами в мире, в котором все со всем связано.

Силы эволюции определили форму наших моральных инстинктов и в другом смысле. Эволюция снабдила нас эвристиками, то есть практическими правилами, определяющими, как нам себя вести. Практические правила удобны, поскольку у нас нет бесконечного времени, денег или информации, чтобы выяснить, что делать в каждом из случаев. Они полезны для того, чтобы проложить путь в сложных ситуациях, а принятие решений — это обычно сложная задача. Однако, хотя в большинстве случаев эвристики срабатывают, они могут поставить нас в тупик. Например, как мы уже говорили^[172], правила могут вступать в конфликт, так что нам требуется процедура для разрешения их противоречий. Правила «Спаси жизни» и «Не лги» вступят в противоречие, если нам надо солгать ради спасения жизней. Кроме того, иногда правило использует подсказку, сигнал или замещающий знак, и это может привести к ложноположительным и ложноотрицательным результатам. Рассмотрим эвристическое правило, запрещающее инцест: есть рациональные медицинские и биологические причины не воспроизводиться, вступая в половую связь с братом или сестрой. Похоже, что эволюция снабдила нас практическим правилом, которое отталкивает от инцеста: не считай сексуально привлекательным другого человека, с которым ты вырос. И это правило хорошо работало. Однако оно может стать проблемой в тех случаях, если братья и сестры были разлучены в детстве и находят друг друга привлекательными, когда в своей жизни встречаются позже. В то же время это правило привело к кризису в движении кибуцов в Израиле, в которых дети из разных семей воспитываются вместе и растут, не ощущая особого сексуального влечения друг к другу, что ведет к низкому уровню браков внутри сообщества кибуцов^[173].

Прощай, свобода

В определенном смысле вряд ли нас должно удивлять то, что ученый может помочь с решением дилеммы «Толстяка» в частности и с пониманием нравственности в целом. Конечно, между мозгом и моралью существует связь. Невозможно представить, как могло бы быть иначе. Наше поведение и мнения должны быть продуктом — в каком-то отношении — нашего нейронного устройства. Без мозга не было бы никаких мнений.

Однако новым является то, что мы все больше понимаем, как работает эта архитектура и это устройство, что именно делают те-то и те-то участки мозга и как они связаны друг с другом. Этот спор важен для влияния нейроэтики на область права. В будущем, вероятно, можно будет услышать такое, например, прошение о смягчении приговора: «это был не я, а мой мозг». Наша система правосудия опирается на представление о том, что люди свободны в своих поступках и своих действиях. И чем больше мы узнаем о мозге, чем больше мы можем объяснить и предсказать действие, тем меньше остается места для проявления свободной воли — по крайней мере, так нам сегодня кажется.

Однако «компатибилисты» утверждают, что свобода воли совместима с полным причинноследственным объяснением наших мыслей и действий. Даже если бы гигантский компьютер с программой в квадриллионы байт данных мог точно предсказать действия того или иного человека, из этого бы не следовало, по словам компатибилиста, что действия не являются свободными. Этот тезис представляется довольно странным, по крайней мере с моей точки зрения, хотя компатибилистская позиция по свободе воле является, вероятно, наиболее популярной среди философов, которые работают над этой темой. Но какую бы позицию в этом вечном споре ни занимать, в судах неизбежно будут все чаще звучать просьбы принять в расчет биологически обоснованные извинения и просьбы о смягчении наказания, основанные на сканах головного мозга и медицинских данных.

Рассмотрим пример одного человека, который в 2000 году неожиданно занялся сексуальными домогательствами. Американец средних лет долгое время жил в счастливом браке, не демонстрируя никаких необычных сексуальных склонностей. Но чуть ли не за один день в нем развился интерес к проституции и детской порнографии. Его жена заметила это, а когда он стал приставать к их приемной дочери, она известила власти. Мужа признали виновным в покушении на растление малолетних и приговорили к курсу реабилитации. Это нисколько его не смутило: он продолжал приставать к женщинам в центре, в котором проходил реабилитацию. Тюремный приговор казался неизбежным.

Некоторое время он страдал от головных болей, и теперь они стали сильнее. Буквально за несколько часов до приговора он пришел в больницу, где сканирование головного мозга показало наличие массивной опухоли. Как только ее удалили, его поведение вернулось к норме. Это могло бы быть концом истории, однако через шесть месяцев у него снова стало проявляться все то же совершенно невоздержанное поведение. Он снова пришел к врачам. Выяснилось, что во время первой операции небольшую часть опухоли не заметили. Была успешно проведена вторая операция, что сразу же устранило анормальные черты в сексуальности пациента. В итоге он избежал тюрьмы.

Опухоль — крайний пример. Немногие сочли бы человека ответственным за свои действия, если такое новообразование действительно столь существенно изменило принимаемые им решения. Однако в будущем нейроученые смогут указывать и на другие физические причины, которые мы в настоящее время не относим к таким категориям, как «болезнь», «расстройство» или «физический недостаток». Нейроученый мог бы сказать: «Магазинные кражи, которыми занимается Мэри, можно объяснить химическим составом и синапсами в ее мозге». И не совсем ясно, почему такое извинение было бы, по крайней мере теоретически, не таким убедительным как то, что отсылает к опухоли^[174].

Один из важных инструментов, позволяющих специалистам по нейронаукам изучать отношение между мозгом и этикой, — это атипичные случаи, возникающие в результате случайных повреждений и болезни. Хотя нейроэтика — это ограниченная область, складывающаяся картина этики имеет сходства с той, что представляют специалисты по другим частям мозга (отвечающими за язык, чувства, распознание лиц), а также по отношению между мозгом и телом или же по сознанию. Мозг — сложная и хрупкая конструкция со множеством связей, пребывающая в неустойчивом равновесии, так что отсутствие или удаление определенной части из всего этого сооружения, как и ее неправильное подключение, могут привести к странным явлениям и любопытному поведению.

Прекрасной иллюстрацией является синдром Капгра. Это болезнь, при которой человек считает, что его жену, отца или близкого друга подменил некий самозванец. В прошлом подобные утверждения служили основанием для признания сумасшествия. Однако такие специалисты по нейронаукам, как Вилейанур Рамачандран, заинтригованные этими случаями, стали искать физиологическое объяснение и нашли его, причем достаточно простое. Большинство из нас прекрасно справляется с распознанием лиц и хранением информации о лицах: если нас спросить, мы, скорее всего, не сможем сформулировать, чем различаются лица двух братьев, однако нам не составит труда различить их, когда они перед нами. Этот жизненно важный навык зависит, судя по всему, от нормального функционирования определенной части в мозге, называющейся веретенообразной извилиной. Повреждение этой области может вести к прозопагнозии, то есть болезни, при которой пациенты не могут различать лица. По мысли Рамачандрана, пациенты с синдромом Капгра обладают нормально функционирующим распознанием лиц, однако у них есть определенная проблема с передачей в путях, которые связывают веретенообразную извилину с лимбической системой, играющей главную роль в нашей эмоциональной жизни. Отсутствие какого бы то ни было эмоционального отклика в момент, когда пациент с синдромом Капгра видит лицо своей матери, приводит его к выводу, что ее заменил какой-то двойник^[175].

Дуальные системы

Типичная картина этики обычного человека опирается на баланс нейронных систем.

Джошуа Грин сначала считал, что борьба идет между эмоциями и расчетом, Хайдт — между эмоцией и разумом (а в более поздних работах — между автоматичностью или интуицией и разумом), Даниэль Канеман, психолог, получивший Нобелевскую премию, — между быстрой и медленной системами^[176].

Эти дуальные системы не обязательно должны быть совершенно независимыми друг от друга. Так, даже если, как утверждает Хайдт, эмоция играет роль водителя в автомобиле, разум, возможно, сыграл еще более важную роль прежде — роль инструктора этого водителя. Например, в большинстве стран развитого мира гомосексуальность сегодня не отталкивает людей так, как раньше, то есть ее гораздо реже считают чем-то дурным. Однако можно предположить, что разум сыграл определенную роль в изменении социальной нормы, из-за которой гомосексуальность считалась отвратительной^{title="">[177]}.

Многие из тех, кто работает над научным изучением нравственности, полагают, что их открытия имеют нормативное значение. Так, Хайдт говорит, что в его сценарии с инцестом люди должны преодолеть свою эмоциональную реакцию («тьфу!»): разум говорит нам, что нет ничего предосудительного в отношении двух добровольно соглашающихся на связь взрослых людей, если никому не причиняется вреда. Тогда как Грин доказывает, что наши автоматические реакции на определенные ситуации, хотя они и крайне полезны, могут дать осечку и что в моральных дилеммах первую скрипку должна играть наша подсчитывающая природа, то есть мы должны перейти на ручной режим. Мы должны толкнуть толстяка, несмотря на наше инстинктивное отвращение к этому решению. Питер Сингер согласен: если нежелание толкнуть толстяка управляется эмоциональными механизмами мозга, мы должны преодолеть нашу робость^[178].

Некоторых людей не назовешь робкими. Сегодня исследуется и тот вопрос, почему некоторые люди — большие утилитаристы в сравнении с другими. Люди с хорошим зрительным воображением обладают более слабыми утилитаристскими инстинктами (возможно, образ убийства толстяка задевает их сильнее)^[179]. Если испытуемых заставляют подумать о задаче подольше, их решение оказывается более утилитаристским, чем в том случае, когда они них требуют мгновенного ответа^[180].

То, что эмоции связаны с лобной долей мозга, известно по меньшей мере со времен удивительного превращения Финеаса П. Гейджа, вызванного железным прутом. Мы можем предположить, как Финеас Гейдж после своей травмы среагировал бы на воображаемые железнодорожные катастрофы, описываемые в вагонеткологии. В последние годы были проведены исследования с людьми, имеющими повреждения в вентромедиальной префронтальной коре^[181]. Такие пациенты смотрят на судьбу толстяка с большим безразличием. Пациенты с травмой примерно в два раза чаще обычных людей говорят, что допустимо столкнуть толстяка и тем самым убить его, чтобы спасти жизнь другим. Подобные данные обнаруживаются и тогда, когда их спрашивают о других леденящих кровь случаях, обсуждавшихся ранее, например о родителях, которые, скрываясь от нацистов, должны задушить своего ребенка, чтобы не обнаружили и не убили всю группу целиком. Пациенты с травмами в меньшей мере ощущают внутренний конфликт, чем здоровые испытуемые, то есть им представляется более очевидным то, что нужно задушить ребенка. У них пониженный эмоциональный отклик на причинение ущерба.

Также есть связанные с этими вопросами исследования психопатов. Психопаты и лица с психопатическими чертами обычно чаще одобряют причинение прямого ущерба в сценариях, похожих на случаи с вагонетками^[182]. Некоторые психологи пригляделись своим натренированным взглядом к таким последовательным утилитаристам, как Иеремия Бентам, и в одной статье утверждается, что его взгляд на моральные предметы связан с синдромом Аспергера^[183].

Не так-то просто вывести следствия из этих исследований нравственности. Если существует связь между определенным типом повреждения мозга и утилитаризмом, должны ли мы сделать вывод, что порой у пациентов с травмой мозга более ясный взгляд на мораль, чем у остальных? Или же мы, напротив, должны счесть такие данные доказательством того, что в утилитаризме не все гладко, так что те, кто считают, будто толстяка надо столкнуть, демонстрируют некую фундаментальную ущербность своего этического аппарата? Последнее представляется по крайней мере правдоподобным. Поскольку психопаты плохо справляются с определением необходимых действий в некоторых бесспорных случаях, разумно сделать вывод, что их суждение сомнительно и в сценариях с вагонетками. Другими словами, тот факт, что психопаты с большей готовностью одобряют убийство толстяка, выступает некоторым, пусть и достаточно слабым, подтверждением того, что убивать толстяка — плохо.

Нейроболтовня

Нейронаука захватывает себе территории многих других дисциплин. Это новое направление, она воодушевляет и приносит захватывающие результаты. Однако у нее есть и яростные критики, особенно когда она утверждает, будто проясняет этику. Одно из направлений критики говорит о том, что нейронаука имеет методологические изъяны, то есть это плохая наука.

Сканирование мозга пока еще остается достаточно грубым методом с неточными измерениями. Тестирование реакций испытуемых, когда они лежат внутри длинного резервуара, вряд ли позволяет воспроизвести какую-либо дилемму из реальной жизни. Как бы глубоко пациенты ни погружались в дилемму, сколь бы успешно они ни представляли, что действительно столкнулись с ней, подавляя свою недоверчивость, вряд ли они почувствуют учащенный стук сердца, вспотевшие ладони, страх, панику и тревогу настоящей жизни. В этих экспериментах отсутствуют обычные звуки, запахи и виды. Нет шума, болтовни или грохота улицы на заднем фоне, нет дождя или света солнца^[184].

Это не значит, что свет солнца должен влиять на наши решения. То, пожертвую я или нет жертвам наводнения на другом конце света, не должно зависеть от того, как на мое настроение повлияла погода. Однако в реальной жизни существует множество факторов, так что мы должны с осторожностью относиться к любым экстраполяциям выводов, полученных при сканировании, на реальную жизнь.

Однако есть и более фундаментальные возражения на заявления нейронауки. Суть обвинения состоит в том, что последняя допускает своеобразную категориальную ошибку. Британский философ XX века Гилберт Райл, который ввел понятие категориальной ошибки, иллюстрировал ее таким примером: американский турист приехал в Оксфорд и, осмотрев Шелдонский театр, Бодлейскую библиотеку, колледжи и дворики, задал невинный вопрос: «Но где же университет?», словно бы университет был некоей отдельной физической сущностью.

Примерно в том же смысле приписывать идеи, решения и мотивы, желания и предрассудки мозгу — это своего рода категориальная ошибка. На Райла повлиял Витгенштейн, а многие современные критики нейронауки сами витгенштейнианцы. Витгенштейновская критика нейронауки состоит в том, что психологические атрибуты нельзя приписать мозгу, они приписываются только людям. Сознание, утверждают они, не тождественно мозгу. Я могу быть смущенным или могу запутаться, не зная, стоит ли переводить вагонетку на другой путь. Но мой мозг не бывает смущенным. Меня может оттолкнуть мысль о том, что надо применить физическую силу, чтобы убить толстяка. Но подобный поворот событий не может испугать мой мозг. Я могу рассчитать, что лучше потерять одну жизнь, чем пять, но нет смысла говорить, что этот расчет производит мой мозг. Конечно, если бы мой мозг не работал, я бы тоже не функционировал, но это не значит, что я совпадаю со своим мозгом. Поезд не мог бы работать без двигателя, однако он не тождественен этому двигателю^[185].

Но чаще всего нейроскептики бьют мимо цели. В целом когда специалисты по нейронаукам говорят о том, что мозг смущен или испугался, они используют эти выражения метафорически^[186]. Затем нейроскептик предъявляет нейроученому еще одну ошибку. Он говорит, что поведение лучше всего можно понять, не заглядывая внутрь мозга, а рассматривая человека в его среде. Но это слишком слабый снаряд. Только самый тупой ученый стал бы утверждать, что активность мозга — единственное или самое лучшее объяснение поведения человека и сознательных состояний или что оно заменяет объяснения всех остальных типов. И в самом деле глупо говорить, что описание влюбленности или объяснение политической идеологии того или иного человека можно найти в определенной области мозга. Любовь и политику невозможно свести к какому-то химическому коловращению. Мозг расположен в теле. А люди принадлежат культурам и обществам. Ответ на вопрос о том, почему такой-то человек голосовал за демократов или республиканцев, невозможно ограничить описанием нейронной массы, функционирующей в промежутке между его ушами.

Тем не менее влюбленность и наличие определенной политической идеологии были бы невозможны без мозга, и сегодня нейроученые открывают удивительные связи между определенными поступками, убеждениями или чувствами и нейронной активностью, и этими данными нельзя пренебрегать. Как мы уже выяснили, повреждение вентромедиальной префронтальной коры может повлиять на моральные суждения. Также сегодня мы понимаем то, что префронтальная кора участвует в торможении, и если она разрушена, например при слабоумии, больные могут «совершать в магазинах кражи на глазах у менеджеров, прилюдно снимать с себя одежду, перебегать улицу на красный свет, запевать песни в самых неподходящих для этого местах, поедать пищевые отходы, выуженные из мусорных баков на улице…»^[187]. Точно так же нейроученые все больше узнают о химических веществах, которые определяют ненормальное и деструктивное поведение, например пагубное пристрастие к еде, азартным играм, сексу или шопингу. Главным фактором в этом случае является допамин. Было немало трагических случаев, когда пациентов с болезнью Паркинсона лечили допаминэргическими препаратами, а потом они не могли контролировать свои импульсы, что стоило им денег, карьер, брака.

Это позволяет наметить одну интригующую возможность: что если мы сами начнем подстраивать собственный мозг, чтобы изменить наши моральные взгляды и, соответственно, наши суждения в сценариях с вагонетками…

Глава 14 Бионическая вагонетка

Сомы грамм — и нету драм.

Олдос Хаксли. О дивный новый мир.

Лучший способ выяснить, можете ли вы кому-то доверять, — это ему довериться.

Эрнест Хемингуэй

Если бы Иеремия Бентам правил миром, он поощрял бы людей к тому, чтобы они сталкивали толстяка с моста во всех тех случаях, когда это было бы необходимо для большего блага. Однако обычные люди не могут заставить себя толкнуть толстяка. Они не считают, что их главная обязанность — максимизировать счастье; они, напротив, считают, их поведение ограничено некоторыми принципами, такими как запрет на причинение вреда невинным людям. Даже если бы Иеремия Бентам убедил их и они бы столкнули толстяка, возможно, что потом бы их замучила совесть — они бы, к примеру, страдали от мрачных воспоминаний и кошмаров. Бентам, без сомнения, счел бы любую вину или сожаление иррациональными. Но люди не всегда способны управлять собственными эмоциями. Желание стать утилитаристами могло бы привести к обратному эффекту и сделать нас несчастными.

К счастью, теперь нам могут помочь лаборатории. Ученые все больше узнают о том, как работает память. Гиппокамп (участок размером с мизинец и названный так потому, что он слегка напоминает морского конька) — это область мозга, которая, как считается, закрепляет воспоминания, упорядочивает и раскладывает по полочкам наши убеждения и образы. Миндалевидное тело дает гиппокампу сигнал, указывающий, какие воспоминания важно сохранить. Чем сильнее эмоциональное возбуждение в миндалевидном теле, тем с большей вероятностью будет сохранено воспоминание.

Эволюцию, как обычно, можно поздравить с тем, что она придумала весьма прагматичное устройство. Мы забываем большинство вещей, которые случились с нами. Но если на улице на нас напал незнакомец, у нас должна быть гарантия, что нам запомнится этот неприятный эпизод: мы не хотим снова оказаться в столь же опасной ситуации. Иногда подобный эпизод вызывает избыточную реакцию: эмоциональный шок, полученный нами, настолько силен, что фитиль памяти от него буквально вспыхивает. Похоже, именно это происходит при посттравматическом стрессовом расстройстве (ПТСР), которое давно уже привлекает серьезное внимание военных. Больные ПТСР постоянно вспоминают о травматическом событии. Толчком к их воспоминаниям может быть, скажем, хлопок от спустившей шины (напоминающий взрыв снаряда), как и более произвольные вещи, ассоциирующиеся с травматическим эпизодом. Например, солдат, который стал свидетелем того, как его друга застрелили в траншее, может испытать паническую атаку, увидев изрытое поле.

Некоторые время назад исследователи выяснили, что, если в течение нескольких часов после травмирующего эпизода испытуемые принимали пропранолол, особый бетаблокатор, у них понижалась вероятность развития ПТСР. Дальнейшие исследования показали, что пропранолол может помочь даже тем, кто годами страдает от ПТСР. Специалисты по памяти используют следующую аналогию, объясняющую воздействие препарата. Предположим, что вы заказываете книгу в библиотеке. Книгу достают с полки. Если вы читаете ее возле открытого окна, из которого льется поток солнечного света, книга слегка выцветет. Когда вы вернете книгу в хранилище, в нем будет храниться чуть более блеклая копия. Пропранолол действует как сильный солнечный свет с подобным отбеливающим эффектом. Если у пациентов с ПТСР вызывали неприятные устойчивые воспоминания и при этом вводили препарат, эти воспоминания возвращались на склад в мозге в несколько ослабленном виде.

Так что в теории, даже если нам страшно толкнуть толстяка, препараты, возможно, скоро позволят нам стереть память о том, что мы сделали это. Но может быть и более прямой способ повлиять на наш подход к задаче вагонетки, — таблетка не для снятия стресса, а для изменения наших ценностей.

Моральный диспансер

Наука вскоре предложит нам головокружительную палитру вариантов усовершенствования наших возможностей — физических и когнитивных, а также улучшения настроения. Некоторые препараты уже доступны. Десятилетиями жульничающие спортсмены использовали химические и биологические стимуляторы для того, чтобы увеличить свои физические возможности, причем подобные препараты и медицинские средства становятся все более точечными по своему действию и все более сложными. То же самое относится и к увеличению когнитивных способностей. Любители кофе давно знакомы с восстановительными свойствами кофеина. Однако поскольку ученые все больше узнают о том, как мы учим языки, читаем ноты, опознаем паттерны, фокусируемся на задачах, запоминаем факты и умножаем числа, неизбежно будут появляться таблетки, нацеленные на все более конкретные функции.

Сама идея таблеток, улучшающих настроение, возвращает нас к «Дивному новому миру». В футуристическом романе Олдоса Хаксли (опубликованном в 1932 году) сома поддерживает у всех людей состояние покорного довольства. Читатель ощущает, что галлюциноген является инструментом контроля, который делает жизнь тех, кто его потребляет, ненастоящей и оторванной от реальности. Однако любителям пива давно известно быстрое и весьма ощутимое воздействие лагера и эля на настроение, то есть торможение, вызываемое пивом, тогда как такие лекарства, как прозак, прописываемые от депрессии, в развитом мире применяются настолько широко, что в их употреблении уже не видят ничего предосудительного.

Если вы хотите узнать о пестиках и тычинках, полезно начать со степных полевок. Эти грызуны, с их плотными тельцами и волосатыми хвостами, — вряд ли самые привлекательные существа на свете, по крайней мере с точки зрения человека. Однако, к счастью для их вида и его выживания, самцы и самки степной полевки считают друг друга более заманчивыми. И действительно, как только они нашли партнера, они заключают с ним благословенный союз, в котором и хранят друг другу сексуальную верность на протяжении всей своей короткой жизни.

У степной полевки есть близкий родственник — серая полевка. Самец серой полевки отличается одной особенностью: он склонен к промискуитету и представляет собой настоящего сексуального бандита. Выяснилось, что когда степная полевка находит партнера, у нее выделяется гормон вазопрессин, а клетки, реагирующие на него, то есть рецепторы, расположены в областях мозга, отвечающих за удовольствие. Партнер степной полевки оказывается источником удовольствия, а потому пара образует крепкую связь. Тогда как у серых полевок рецепторы находятся в другой части мозга, так что спаривание не ведет к стимулированию формирования устойчивой пары. Однако за счет внедрения одного-единственного нового гена, который влияет на рецепторы вазопрессина, ученые смогли превратить самцов серой полевки в верных супругов.

В том, что касается любви и секса, у людей и полевок много общего. В одном исследовании шведских близнецов было обнаружено, что различия в связывании вазопрессина строго коррелировали с семейным положением каждого из братьев, оцениваемым по уровню неверности и разводов. Не так уже сложно представить себе, что однажды мы, возможно, попросим, чтобы наши партнеры проверились на такой гормон, а по прошествии какого-то времени мы могли бы даже использовать генную терапию, чтобы повысить верность половых партнеров друг другу.

Это что касается секса. Можем ли мы изменить установки, относящиеся к другому барьеру в обществе, с которым так сложно что-то сделать, а именно к расе? Пропранолол, упоминавшийся ранее бетаблокатор, оказывает ряд любопытных воздействий, не ограничивающихся влиянием на память. Существует тест, который может пройти каждый, — «Тест на неявную установку» (Implicit Attitude Test), в котором нужно ассоциировать некоторые приятные слова (такие как «мир», «смех», «удовольствие») и некоторые неприятные слова («зло», «провал», «боль») с черными и белыми лицами. Большинство людей хотели бы думать, что они не расисты, а потому результаты могут их расстроить. Тест на неявную установку показывает, что мы в той или иной мере несем в себе расовые предубеждения: обычно мы с большей готовностью ассоциируем неприятные слова с черными лицами, чем с белыми. Черные демонстрируют то же самое предубеждение. Но если перед тестом принять пропранолол, это предубеждение почти полностью исчезнет^[188].

Изменение поведения людей в обществе и суждений при помощи химических препаратов — это возможность, которая уже не ограничивается миром научной фантастики. Реакции людей, принявших подобные препараты, на сценарии с вагонетками, стали полезным индикатором того, могут ли и как именно могут такие химические вещества менять наши моральные убеждения. Влияние пропранолола на суждения в сценариях с вагонетками пока еще не определено^[189]. Однако экспериментаторам удалось изменить реакции за счет модификации различных гормонов: например, в одном исследовании были изменены уровни серотонина. Выяснилось, что при увеличении его уровня у людей меньше проявлялись утилитаристские склонности, так что они реже готовы столкнуть толстяка.

Однако проблема с вагонеткой — не единственный доступный ученым тест, когда надо определить, как можно модифицировать нашу мораль. В другом используется дележ пригоршни долларов.

Игра «Ультиматум»

Пульмановская забастовка в XIX веке в США является типичным примером забастовок. Она повлекла чрезвычайно большие расходы для Компании Пульмана и стала катастрофой для профсоюза и его членов. Одной только железной дороге забастовка обошлась примерно в 4,4 миллиона долларов потерянных доходов и еще в 700 тысяч долларов убытков. 100 тысяч бастующих потеряли свои заработки, общая сумма которых оценивается в 1,4 миллиона долларов.

Выражение «обоюдная выгода», пришедшее из теории игр, стало обиходным. Но не выражение «обоюдный проигрыш». Тогда как именно к этому сводился результат пульмановской забастовки, и точно таким же оказывается итог большинства других забастовок. Убытки несут и компании, и рабочие, как, естественно, и общество в целом. Можно было бы решить, что профсоюзы поступают иррационально, исповедуя подход, который только ухудшает их положение. Может это и так, по крайней мере если придерживаться одного конкретного определения рациональности. Однако в подобных вопросах люди не всегда рациональны, и это было доказано одним экспериментом в подвале на Квин-сквер в Лондонском университете.

Представьте себе картину. Перед вами два человека, которые явно испытывают жажду. Назовем их Гарри и Олли. Они никогда раньше не встречались. Им предлагается кувшин с водой, которую они должны поделить. Первый человек, Гарри, разливает воду на два стакана. В первый он наливает три четверти воды из кувшина, а в стакан Олли отмеряет оставшуюся четверть. Олли выглядит немного недовольным. Но у него есть выбор: он может выпить воду, предложенную ему Гарри, или же отвергнуть ее. Если он отвергает ее, тогда ни один из них ничего не выпьет.

Последние полчаса Олли провел под капельницей с физраствором — у него немного болит голова, рот пересох, и лучше получить хоть немного воды, чем вообще нисколько. Однако он смотрит на почти полный стакан Гарри, потом на свою скромную дозу, и качает головой: будь он проклят, если позволит Гарри забрать почти всю воду себе.

Гарри, как выясняется, это провокатор. Олли не знал о том, что проходил проверку особым тестом, который многими чертами напоминает задачу вагонетки, а именно игрой «Ультиматум»^[190].

Карьера игры «Ультиматум» напоминала «Толстяка». Впервые она появилась в 1982 году, незадолго до «Толстяка». Она родилась в одной дисциплине (экономике) и анализировалась в идеализированной форме переговоров, первоначально в совершенно априорном виде, то есть как задачка, которую можно решить на бумаге посредством (относительно простого) математического аппарата. Затем «решение» стали проверять в реальном мире. После этого игра выпорхнула из гнезда родительской дисциплины и перебралась в другие исследовательские отрасли, включая эволюционную биологию, антропологию, социологию и нейронауку. Как и в случае «Толстяка», результаты игры «Ультиматум» стали приводить в качестве доказательства того, что моральные принципы встроены в само наше устройство, то есть являются врожденными. Как и «Толстяк», игра применяется для изучения того, как химические препараты могут изменить принимаемые решения. И точно так же, как и в случае «Толстяка», существуют яростные критики, осуждающие этот академический конструкт за то, что он является искусственным лабораторным экспериментом, который невозможно пересадить в реальный мир, получив от этого хоть какую-то пользу.

В стандартном «Ультиматуме» участвуют два игрока. На этот раз назовем их Томасом и Адамом. Томасу дают определенную сумму денег, скажем 100 фунтов. Он может выбрать произвольную часть этих 100 фунтов, чтобы отдать Адаму. У Адама есть возможность принять эту долю от 100 или отвергнуть ее, но если он отвергает ее, ни один из игроков ничего не получит. Если Томас предлагает Адаму всего лишь 1 фунт, тогда, вроде бы, у Адама есть резон принять его. Если он принимает эту часть, он получает 1 фунт. А один фунт лучше, чем ничего, а ведь он ничего и не получит, если отвергнет предложение. Поскольку у Адама есть резон принять любую сумму, какой бы малой она ни была, у Томаса есть основание предлагать наименьшую сумму из всех возможных.

Это результат, предсказываемый математической моделью, то есть именно так, по утверждениям некоторых экономистов, должен был бы реагировать Рациональный Экономический Человек. Однако, как выяснилось, реальные люди из плоти и крови реагируют не так. Когда тест начали проводить в США, возникло два неожиданных результата. Во-первых, испытуемые, играющие роль Томаса, обычно предлагали около 40% общей суммы, а некоторые даже половину. Во-вторых, испытуемые, играющие роль Адама, то есть стороны-получателя, обычно отвергали любое предложение, меньшее 25%. Они предпочитали сорвать сделку, чем принять то, что считали ничтожным и оскорбительным для них предложением.

Игра «Ультиматум» стала любимым экспериментом экономистов, который проводился множество раз. Как и в случае «Толстяка», экспериментаторы возились с разными переменными, проводили тесты с разными ставками, с людьми разных возрастов, разных полов, рас и групп, с близнецами, в разных местах и даже с животными (шимпанзе — вот рациональные максимизаторы, они принимают все, что им предложат!)^[191]. Они сравнивали поведение в том случае, когда испытуемый выглядел плохо, и в том, когда он выглядел привлекательно. В другом сравнительном исследовании анализировалось то, что происходит, когда испытуемые знакомы или, напротив, не знают друг друга. «Ультиматум» проверяли на сильно уставших людях и, как в эксперименте с Гарри и Олли, на тех, кто испытывает жажду.

Чтобы игра казалась реальной, ставки тоже должны быть реальными. Однако фонды ограничены даже в университетах с завидным капиталом. Поэтому, в силу финансовых причин, игру приходилось проводить с небольшими суммами. Это, конечно, искажает результаты, поскольку, если достаточно обеспеченного человека раздражает бесстыдное предложение, он ничем не жертвует, отвергая его. Однако к сегодняшнему дню эксперименты с «Ультиматумом» провели более, чем в тридцати странах, в том числе там, где у доллара гораздо большая покупательная способность, чем в США. Самый необычный результат был получен в Индонезии. В игре со 100 долларами предложение в 30 или меньше долларов обычно отвергалось. И это было в 1995 году, когда 30 долларов равнялись там двухнедельной зарплате.

В чем же дело? Почему люди предлагают больше, чем нужно, и почему некоторые предложения отвергаются? Почему люди не хотят брать легкие деньги?

Есть ответы двух типов. Сторонники первого считают, что результаты ошибочны, поскольку они маскируют наш базовый эгоизм. Сторонники второго используют игру «Ультиматум» для доказательства того, что мы по крайней мере отчасти альтруистичны, так что мы рождаемся с некоей уже встроенной в нас верой в честность и со способностью к честности.

«Ультиматум» — относительно новая игра, однако она оказалась замешанной в споре с давней и весьма впечатляющей родословной, споре, грубо говоря, о том, какими рождаются люди — злыми или добрыми (или, возможно, они полностью определяются опытом). Иисус Христос, Джон Локк, Жан-Жак Руссо и романист Уильям Голдинг — все они в нем поучаствовали. Локк считал, что разум при рождении является tabula rasa, то есть чистой доской. Соответственно, наши мнения оформляются опытом. Однако другие — разделим их на гоббсианцев и смиттеанцев — подозревали, что ребенок выходит из утробы с некоторыми моральными наклонностями. Томас Гоббс (1588–1679) полагал, что человек является, по существу, эгоистическим созданием, так что, если не будет полиции или государства, люди забьют друг друга палками до смерти. Им будет страшно даже спать. Хотя сегодня шотландского экономиста и философа Адама Смита (1723–1790) часто изображают карикатурно, словно бы он разделял мрачный взгляд Гоббса на человеческую психологию, на самом деле он придерживался прямо противоположных позиций. Действительно, в «Богатстве народов» Смит пишет, что невидимая рука рынка хорошо работает тогда, когда люди стремятся к личной выгоде. «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов»^[192]. Однако в «Теории нравственных чувств» он открыто заявляет, что личная выгода — не единственная и не господствующая мотивация: «Какую бы степень эгоизма мы ни предположили в человеке, природе его, очевидно, свойственно участие к тому, что случается с другими, участие, вследствие которого счастье их необходимо для него, даже если бы оно состояло только в удовольствии быть его свидетелем»^[193].

Обе стороны могут отсылать к игре «Ультиматум» для подтверждения своих аргументов. В одном эксперименте, в котором предлагающая сторона сохраняла полную анонимность, намного больше людей делали скудные предложения, так что, получается, людей мотивирует не альтруизм, а репутация. Очевидно, хорошая репутация, репутация человека честного и справедливого, облегчает трансакции и переговоры. (Многие исследования проводились со студентами, которым известно, что преподаватель заинтересован результатом, поэтому неудивительно, что они стремились представить себя в лучшем свете, делая щедрые предложения.)

Гоббсианский взгляд подтверждается межкультурными исследованиями. Хотя в Индонезии люди вели себя так же, как в Индиане, в других местах были получены некоторые странные результаты. В небольших обществах реже встречались щедрые предложения чужакам (возможно потому, что в подобных обществах в обычном случае нет нужды в торговле с чужаками). Кроме того, в одном-двух удаленных районах, особенно у народов ау и гнау в Меланезии, обнаружились случаи чрезвычайно щедрых предложений (превышающих 60%), и, что еще более странно, некоторые из таких предложений отвергались! Этот удивительный феномен исследователи объяснили меланезийской культурой повышения собственного статуса за счет предложения даров. Отказ от дара — это отказ подчиняться. Поэтому результаты согласуются с гоббсианским анализом, согласно которому мы на фундаментальном уровне всегда эгоистичны.

Но существует и значительный объем данных, подтверждающих позиции смиттеанцев, согласно которым мы рождаемся альтруистами, по крайней мере в определенной мере, так что именно наша биология, наш врожденный альтруизм или чувство справедливости — вот что заставляет нас делать щедрые предложения, тогда как врожденное чувство справедливости склоняет нас отвергать плохие предложения. Несомненно, есть некоторые данные, говорящие о том, что определенную роль играет биология. Шведское исследование, в котором однояйцевые близнецы сравнивались с разнояйцевыми, указывает на сильный генетический фактор: в отличие от разнояйцевых близнецов, однояйцевые предлагали и принимали похожие суммы.

Биологические факторы исследовались и другими способами. Когда испытывающим жажду участникам игры предлагалась незначительная доля воды, они часто принимали решение остаться вообще без воды, чем принять сделку. Также были проведены эксперименты с испытуемыми, которых лишали сна. Можно было бы подумать, что уставшие люди примут любое предложение, которое им сделают; то есть что некоторое ощущение дискомфорта снизит их внимание к тому, является ли предложение честным. Но на деле происходит, похоже, прямо противоположное. Когда людей лишают сна, и когда они слишком устали, чтобы тщательно обдумать предложение, верх берет эмоция: повышается вероятность того, что скудное предложение швырнут в лицо предложившему.

Те самые психологи и нейроученые, которые исследуют наши реакции на задачу вагонетки, используют также и игру «Ультиматум». Так, были проведены тесты «Ультиматум» и с психопатами, и с теми, у кого травмирована вентромедиальная префронтальная кора (которая связана с формированием социальных эмоций). Как мы уже говорили ранее (в главе 13), пациенты с повреждением ВМПК с большей готовностью толкают толстяка. А в игре «Ультиматум» такие пациенты с большей вероятностью отвергают нечестные предложения. Такие пациенты, если испытывают фрустрацию или если их спровоцировать, чаще демонстрируют гнев или раздражительность.

То, что происходит в мозге, когда делается обидное (или, наоборот, щедрое) предложение, стало предметом исследований специалистов по нейронаукам. Зоны поощрения в мозге (связанные, например, с поеданием плитки шоколада), активнее, когда получателю предлагается большая сумма, тогда как островок головного мозга, отвечающий за отвращение, активируется, когда людям предлагается мизерная доля.

Оплата сыром

Исследователи использовали задачи с вагонетками для оценки влияния на поведение таких гормонов, как серотонин, тестостерон и окситоцин, и ту же самую функцию выполняла и игра «Ультиматум».

Так, в одном эксперименте было показано, что люди с высоким уровнем серотонина чаще принимают предложения, которые другие считают нечестными. Если вам надо провести переговоры с лидерами профсоюза за пивом и сэндвичами, хорошо бы добавить к хлебу ломтики сыра, поскольку в сыре много серотонина. Рабочие, которые считают, что их управляющие забирают большую часть прибыли себе, обязательно подумают о том, как бы испортить свое собственное положение, если боссам от этого станет хуже. Другими словами, у них возникнет желание навредить самим себе, если это единственный способ наказать других. Однако серотонин снижает такое искушение. Что касается тестостерона, он снижает щедрость, и это, возможно, одна из причин, по которой женщины делают более щедрые предложения, чем мужчины, тогда как окситоцин оказывает противоположное воздействие.

Должны ли мы начать распылять окситоцин через системы вентиляции? Принцип предосторожности предписывает нам действовать с наименьшим риском. Во-первых, если начать вмешиваться в функционирование таких гормонов, как окситоцин, серотонин или тестостерон, результат всегда будет неоднозначным. Эти маленькие гормоны — настоящие стахановцы, они без устали трудятся в мозге, поддерживая связь друг с другом. Поэтому вмешательство, результат которого в целом можно считать положительным, способен привести и к негативным последствиям. Некоторые результаты могут оказаться не только вредными, но и необратимыми.

Кроме того, изменение, показавшееся благотворным в одном контексте, в другом может оказаться опасным. Люди, нюхнувшие окситоцина, становятся более доверчивыми, и общество в целом могло бы действовать лучше, если бы все мы доверяли друг другу чуть больше. С другой стороны, нет ничего хорошего в том, если молодая женщина выйдет в пятницу вечером из клуба с мужчиной, которого она только что встретила и которому она теперь полностью доверяет^[194].

Следовательно, есть причины относиться к новым научным и технологическим возможностям с некоторой осторожностью. В целом эволюция оснастила нас неплохо. Мы не всегда доверяем людям, поскольку не каждый заслуживает нашего доверия. Однако не во всех частностях эволюция действительно права. Несомненно, было бы лучше, если бы нас больше беспокоило тяжелое положение далеких чужеземцев. Существуют хорошо известные исследования, которые показывают, что, если мы слышим о трагедии, случившейся с каким-то конкретным человеком, мы позаботимся о нем с большей вероятностью, чем если бы мы услышали в новостях о трагедии, жертвой которой стали тысячи. Это не рационально. И хотя нам нужно взвешивать риски любых действий, нацеленных на моральное самосовершенствование, в некоторых обстоятельствах улучшение наших моральных способностей может быть не только приемлемым, но и крайне важным.

Часть IV Вагонетка и ее критики

Глава 15 Трамвай «Обратный ход»

Вагонетки не делаю

Это был пренебрежительный комментарий одного превосходного философа, которого попросили высказаться о вагонеткологии^[195]. Другой жалуется: «Это симптом болезненного состояния моральной философии».

Некоторые моральные философы посвящают свою жизнь дилеммам с вагонетками. Многие другие цитируют примеры из вагонеткологии на лекциях и семинарах, поощряя студентов к прочтению по крайней мере отдельных работ по вагонеткологии. Однако у некоторых других философов из-за вагонеткологии лицо наливается кровью. Многие хотели бы загнать вагонетки на самый дальний из запасных путей. А Филиппу Фут считают ответственной за то, что она ненароком создала монстра-Франкенштейна.

Стоит попытаться разобраться в этом страхе и этой ненависти.

Они не объясняются подозрением к мысленным экспериментам как таковым. Вагонеткологию надо представлять в более широком контексте. Мысленные эксперименты и богатые метафоры — это хлеб философии, одна из основных составляющих рациона не только моральной философии, но и всех остальных ее жанров. У Платона в его «Государстве» приводится знаменитая аллегория пещеры: пленники закованы в пещере, где они смотрят на тени на стене, ошибочно принимая их за настоящих людей. На самом деле тени вызваны кукловодами, которые двигают куклами, стоя за этими людьми. Платон стремится показать, насколько сильно мы оторваны от реальности. В «Размышлениях о первой философии» отец современной философии Рене Декарт указывает на возможность того, что злой гений мог одурачить нас и заставить поверить в те вещи, которые мы считаем достоверными, вроде того, что 2+3=5. У Джона Локка есть знаменитый мысленный эксперимент, в котором душа принца со всеми его мыслями и воспоминаниями перемещается в тело сапожника. Локк полагал, что человек остается самим собой с течением времени благодаря сознанию, а не телу. В XVIII веке Кант придумывает гипотетический случай с невинным человеком, которого преследуют и который скрывается в вашем доме. Убийца стучит вам в дверь и спрашивает, не скрывается ли внутри его добыча. (Кант утверждал, что даже в таких обстоятельствах врать было бы неправильно.) Витгенштейн попытался доказать абсурдность частного языка, то есть языка, который мог бы использовать исключительно один индивид. Он изображает следующую ситуацию: у каждого из нас есть спичечный коробок, внутри которого мы держим нечто, что все мы называем «жуком», но я не могу посмотреть, что в вашей коробке, а вы — что в моей. В этом случае, по словам Витгенштейна, термин «жук» не мог бы обозначать нечто определенное, поскольку у всех у нас могли бы быть в коробках совершенно разные вещи^[196].

В относительно недавнее время, во второй половине XX века, Роберт Нозик спросил, стали бы мы подключаться к машине по производству личного опыта^[197]. Этот гипотетический гаджет настолько совершенен, что мы тут же забыли бы, что подключились к нему, при этом нам были бы гарантированы приятные «опыты» (например, мы бы думали, что получили Нобелевскую премию или же завоевали приз на кубке мира, совершив какой-нибудь зрелищный удар ножницами.) Ни один из этих опытов не был бы настоящим, но мы бы, наоборот, верили в то, что они самые что ни на есть настоящие. Дерек Парфит, стремившийся проанализировать некоторые неприятные вопросы касательно личной идентичности, позаимствовал пример из научной фантастики: останемся ли мы теми же людьми, если некий телепорт сделает копию всех молекул наших тел и воссоздаст их на другой планете^[198]? А Джон Серл придумал китайскую комнату. В этой комнате человеку передают записки на китайском, просовывая их под дверью. Хотя он не говорит на китайском, он следует сложной системе инструкций из учебника, копирует ответ, предписываемый этим учебником, и передает ответ через щель под дверью. Стоя перед дверью, мы могли бы предположить, что он понимает китайский, тогда как на самом деле он не понимает ни слова. Этот мысленный эксперимент разработан, чтобы показать, что компьютеры никогда не будут по-настоящему думать или понимать^[199].

Итак, мысленных экспериментов в философских текстах всегда было достаточно. И вряд ли все они вместе являются главной мишенью для вагонеткофобов. Возможно, что последним не нравится их применение конкретно в сфере морали. Но даже это кажется натяжкой: знаменитые моральные философы самых разных традиций — утилитаристы, кантианцы, аристотелики — использовали мысленные аргументы для доказательства своей мысли или для иллюстрации.

Действительно, существуют сомнения относительно надежности наших интуиций, выявляемых в сценариях с вагонетками (см. главу 10). Некоторые задачи с вагонетками настолько вычурные, что неясно, как нам на них реагировать. Кроме того, даже те сценарии, которые вызывают почти что одинаковые реакции, необычны или искусственны, так что их применимость за пределами академических аудиторий еще надо доказать. Странные случаи не обязательно должны быть надежными ориентирами в более простых ситуациях.

Однако наиболее суровые критики вагонеткологии желают ударить по ней на еще более глубоком уровне. Вагонеткология занимается тем, что должны делать люди. Должны ли они перевести вагонетку на другой путь? Должны ли они столкнуть толстяка? Однако существует восходящая к Аристотелю традиция, в которой подчеркивается иной вопрос. Важнее не то, что делают люди, а то, какой у них характер. Какие они — смелые или трусливые, щедрые или мелочные, верные или бесчестные? Какими добродетелями и пороками они обладают?^[200]

Мысль о том, что добродетельный человек может взвешивать издержки и выгоды от пинка, которым сталкивают толстяка, является, по крайней мере по мысли Бернарда Уильямса, самопротиворечивой. Как он утверждает, практическая мысль не может быть «трансцендентальной по отношению к опыту»^[201]. Иными словами, щедрый человек — это просто тот, у кого есть мотив поступать щедро и кто именно так и поступает. Бессмыслица — называть человека, скажем, честным, если такой человек готов поступить бесчестно всякий раз, когда того требует утилитаризм.

Филиппа Фут, ставшая вопреки своей воле основателем вагонеткологии, возможно, согласилась бы с этим. Она и ее подруги, Элизабет Энском и Айрис Мердок, способствовали воскрешению этики добродетели. Мердок приводит вымышленный пример, который часто цитируют. Мачеха, которой, судя по всему, движут зависть и высокомерие, крайне низкого мнения о своей приемной дочери. Она считает эту приемную дочь грубой, неразвитой, лишенной достоинства и утонченности. Но потом, после тщательного размышления, она начинает смотреть на эти черты иначе: теперь приемная дочь выглядит уже не недостойной, а спонтанной.

Естественно, в результате этой перемены точки зрения мачеха начинает вести себя иначе со своей приемной дочерью. Но это поведение является вторичным по отношению к точке зрения, причем тяжелая моральная работа совершается именно тогда, когда достигается такая правильная точка зрения. В своей книге «Никомахова этика» Аристотель различает два типа мудрости. Существует теоретическая мудрость, но существует также и «phronēsis», что обычно переводят «практической мудростью». По мыслинеоаристотеликов, человек с phronēsis'ом способен чувствовать, что именно нужно сделать.

Партикуляристы

Инстинкты вагонетколога напоминают инстинкты ученого, по крайней мере, в следующем. Вагонетколог желает определить, какие моральные различия важны, хочет потрогать и промерить, взвесить и сравнить наши интуитивные представления. Он стремится использовать «чистые» случаи, чтобы помочь нам проложить моральный курс в запутанном мире. Но аристотелики представляют моральную сферу совсем не так. Человек с phronēsis'ом не обладает каким-то моральным алгоритмом, он не овладел нравственностью за счет ее абстрактного исследования. Скорее, у такого человека есть, если использовать замечательное выражение одного философа, «ситуационная оценка»^[202].

Если пройти эту линию рассуждения до конца, мы встретим морального партикуляриста^[203]. По его мнению, не существует правильных моральных максим или принципов, будь они консеквенциальными (вроде принципа «всегда максимизируй счастье») или же деонтологическими («никогда не лги»). Каждый случай уникален. Конечно, существуют релевантные моральные соображения — например о том, предполагает ли то или иное действие ложь и приведет ли оно к страданиям. Иногда моральный партикулярист готов отослать к учению о двойном последствии. Но не существует точных, раз и навсегда установленных правил, в лучшем случае есть лишь те или иные практические правила. Этическое мышление невозможно систематизировать так, как того желает специалист по вагонеткологии. Проект последнего, следовательно, с самого начала обречен на провал.

Это важные возражения, которые вагонеткология должна принять во внимание. Но можно заподозрить наличие еще одного, более тривиального и еще менее справедливого возражения. В определенном смысле задача о вагонетке, будь она проклята, слишком уж смешна, и эта ее забавность несовместима с интеллектуальным весом. Она похожа на головоломку, которую можно было бы опубликовать в газете на специальной странице рядом с судоку. Питер Сингер — один из тех философов, что обеспокоены сведением «философии… до уровня решения шахматной задачи»^[204]. Хотя раньше он любил шахматные задачи, теперь он говорит, что «есть вещи поважнее»^[205].

Это представляется весьма суровым обвинением, если оно обращено на такого философа, как Камм, которая посвятила всю свою философскую жизнь задачам и загадкам с вагонетками. Каковы бы ни были мотивы профессора Камм, это уж точно не развлечение. «Меня всегда удивляет, когда люди говорят: "Ой, какой прекрасный аргумент. Это было забавно". "Забавно"? Правда забавно? Это серьезное дело… Если бы мы работали над ракетой в НАСА и успешно запустили ее, мы бы не сказали: "Ну, это было забавно!"… Это было впечатляюще — вот как надо было бы сказать!»^[206].

В конечном счете вагонеткологи и вагонеткофобы должны согласиться не соглашаться. Если мы отвергнем весь этот подход к этике, объявив его пустопорожним, нам придется выкинуть кучи книг и сотни статей, написанных десятками серьезных мыслителей. Книгу Дерека Парфита «Основания и личности» называли одним из основополагающих трудов в моральной философии нескольких последних десятилетий, и хотя в ней самой задачи с вагонетками не обсуждаются, она являет собой пример того же самого метода в философии, что и применение задач с вагонетками. В ней полно придуманных мысленных экспериментов, а принципы извлекаются из интуиций, испытываемых во множестве фантастических сценариев. И это просто одна из многих книг этого «жанра». Если вагонеткология — ошибочное направление, значит столь же ошибочны и многие другие работы, основанные на аргументах, применяющих те же методы. Отвержение всей методологии в целом означало бы, что многие философы понапрасну тратят свое время. («Но это же не в первый раз», — сказал вполголоса один знаменитый бывший профессор Оксфорда.) Не должны ли мы поэтому призадуматься?

Глава 16 Конечная станция

Истина неоспорима, зло может набрасываться на нее, невежество — высмеивать, но в конечном счете она существует.

Уинстон Черчилль

После того как в 2005 году ураган Катрина сравнял с землей Новый Орлеан, один боец национальной гвардии рассказал: «Я видел семью из двух человек на одной крыше и семейство из шести человека на другой крыше, и я должен был решить, кого спасать»^[207].

Жителям Бангкока позже придется особенно близко познакомиться с похожей ситуацией. В 2011 году река Менам-Чао-Прая, которая петляет по таиландской столице Бангкоку, переполнилась водой, создав угрозу, поскольку уровень поднялся на три метра выше обычного. Потоп, случившийся этим летом, уже унес сотни жизней. Пытаясь спасти центр города, где живет много людей, куда приезжают тратить свои деньги туристы и где расквартированы многие фирмы, власти построили кольцо из насыпей и мешков с песком длиной в пятнадцать километров. Однако, хотя центр оставался относительно сухим, это привело к скоплению воды за пределами защищенной территории. Измученные и разгневанные жители севера, востока и запада города потребовали сделать в кольце проемы, чтобы через них могла протечь все время поднимающаяся вода. Полиция выставила сотни офицеров вокруг защищенной зоны, чтобы дамбы не разрушили.

Подобные дилеммы из реальной жизни специалистам по вагонеткологии показались бы хорошо знакомыми. В настоящее время индустрия вагонеток чувствует себя прекрасно. Стимулом для нее стали некоторые исследования в психологии и нейроэтике, также значимым толчком стала только-только зародившаяся, но уже бурно развивающаяся область экспериментальной этики. Проблемы, напоминающие задачи с вагонетками, то и дело всплывают в реальной жизни, тогда как в академических статьях по философии по-прежнему фигурируют мысленные эксперименты с вагонетками.

Однако, как и большинство других отраслей, исследование вагонеток на каком-то этапе обязательно достигнет своего пика, а потом начнет сокращаться. Некоторые философы сказали бы, что это случится в самом скором времени. Конечно, сложно представить, как новые вариации на тему вагонеток могли бы принести какие-то неожиданные идеи. Сложность имеющихся сценариев уже вышла за пределы нашего доверия и воображения, а за этими пределами интуитивные представления становятся неопределенными и размытыми.

Цель вагонеткологии — найти принцип или принципы, которые объясняют наши достаточно сильные реакции и которые могут сказать нам что-то о самой природе морали. Она оказалась затянувшимся философским детективом: различные сценарии позволили найти разные части улик, поддерживающих разные выводы.

Но возможно также, что основатели вагонеткологии, Фут и Томсон, ненамеренно толкнули вагонетки на ложный путь.

В детективе Агаты Кристи «Смерть на Ниле» читателя заставляют поверить, что убийцей не может быть очевидный кандидат на эту роль (у нее, как поначалу представляется, есть железное алиби). Позже Эркюль Пуаро, маленький бельгийский детектив с закрученными кверху усами, понимает, что он был введен в заблуждение: именно очевидный кандидат (которому помогал сообщник) и был виновен.

И Фут, и Томсон не стали использовать учение о двойном последствии. Однако это учение, впервые описанное почти тысячу лет назад Фомой Аквинским, интуитивно кажется нам весьма и весьма убедительным. Его главным моментом является различие между намерением и просто предвидением: в сценарии «Тупик» мы предвидим смерть, но она не входит в наши намерения, в отличие от «Толстяка». Для утилитаристов такое различие не имеет никакого значения, ведь и в «Тупике», и в «Толстяке» последствия спасения жизни пятерых людей тождественны: один человек умрет. Однако большинство людей, не являющихся утилитаристами, считает совершенно очевидным то, что характер намерения важен для суждения об определенном поступке.

Если ключ к решению нашей моральной загадки в различии между намерением и предвидением, а я как раз думаю, что это так, тогда дилемма «Петля», придуманная Томсон, была огромной ложной уликой. Она спрашивала: разве могут несколько дополнительных метров железнодорожных путей иметь моральное значение? И говорила, что, конечно, не могут. В результате философы занялись поисками какого-то другого принципа. Однако эти несколько метров и в самом деле могут иметь моральное значение, ведь в конце концов в «Петле» все выглядит так, словно бы мы намереваемся убить человека на рельсах. И, как мы выяснили из экспериментальных исследований, если «Петлю» предъявляют испытуемым до «Тупика», а не после, они чаще признают то, что нельзя пускать вагонетку на другой путь. Интуиция Томсон больше не получает однозначной поддержки.

Учение о двойном последствии предлагает объяснение морального различия между «Тупиком» и «Толстяком». И у этого объяснения много достоинств — оно простое и экономное, оно не кажется произвольным, к тому же оно интуитивно убедительно в самых разных случаях. Оно является причиной, по которой толстяк не пострадает, по крайней мере, от моих рук.

Конец линии

Что случилось с героями этой книги? Какова их судьба?

Человек, ставший главной задачей с вагонетками для Гровера Кливленда, Джордж Пульман, прожил после забастовки 1894 года только три года. Федеральная комиссия, созданная для изучения причин забастовки, пришла к выводу, что город, построенный компанией Пульмана, не соответствует духу Америки. Пульмана так ненавидели, что даже он не мог обманывать самого себя и принял меры предосторожности, чтобы после его смерти над его телом не надругались. Он был похоронен в свинцовом гробу в железобетонном склепе. Компания Пульмана быстро пришла в упадок. Президент Кливленд после забастовки не смог восстановить свои позиции и не был выдвинут в качестве кандидата на пост президента на национальном партийном съезде демократов в 1896 году.

* * *

Дочь Кливленда, Эстер, своего будущего мужа встретила во время поездки в Лондон. Их дочь Пип оставила свою работу в Оксфорде вскоре после того, как была опубликована ее статья о вагонетке. Она работала в разных местах в США в качестве приглашенного профессора, пока не получила постоянную ставку профессора философии в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса. Но она по-прежнему проводила много времени в Оксфорде и позже вышла там на пенсию. Она умерла в 2010 году на свой девяностый день рождения. Во всех некрологах, опубликованных в газетах, упоминалась ее задача с вагонеткой.

* * *

Несмотря на яростные обличения, высказанные подругой Фут, Элизабет Энском, Гарри Трумэн получил в Оксфорде почетную докторскую степень. Он довольно пренебрежительно называл ее дипломом «широкополой шляпы», имея в виду головной убор из черного бархата, который должны носить люди, получившие эту почетную степень. До начала церемонии он провел пресс-конференцию, заявив, что ему совершенно ничего не известно о фуроре, произведенном Энском. «Англичане очень любезны. Они оградили меня от этого»^[208]. Он повторил, что не сожалеет о том, что сбросил атомную бомбу. «Если бы мне нужно было сделать это снова, я сделал бы это столько раз, сколько понадобится»^[209]. Он вошел в Шелдонский театр в Оксфорде в полдень 20 июня 1956 года под звуки гимна «Боже, храни королеву» в ярко-красном одеянии и занял свое место на стуле XVIII века из красного дерева, украшенном богатым орнаментом с изображением оружия и предназначенном только для этого случая. Театр взорвался аплодисментами, которые стали еще сильнее, когда Трумэн встал и поклонился.

* * *

Сама Энском не приняла участие в церемонии, что никого не удивило. В одной газете написали, что, по ее словам, она собиралась провести этот день как обычно, за работой. Однако аргументы, которые она предъявила Трумэну, возымели действие — они не только изменили позицию католиков по войне (римская католическая церковь хранила почти полное молчание о бомбардировке немецких городов во время Второй мировой войны), но и, что важнее, привели к принятию теории «справедливой войны» в армии и за ее пределами.

Ее академическая карьера оказалась чрезвычайно удачной. Она стала профессором философии в Кембриджском университете в 1970 году. Раньше этот пост занимал ее учитель Людвиг Витгенштейн. Она осталась непреклонной католичкой и дважды подвергалась аресту за участие в протестах возле клиники, где проводили аборты. Она вышла на пенсию в 1986 году, умерла в 2001 году и была похоронена в могиле рядом с могилой Витгенштейна. Ее отношения с Пип Фут распались: Энском признавала, что ей всегда было не по себе от того, что она не могла убедить Фут в существовании Бога.

* * *

Айрис Мердок умерла в 1999 году. Последние годы своей жизни она страдала от болезни Альцгеймера — этот период описан в книге ее мужа Джона Бэйли, по которой была снята успешная экранизация, фильм «Айрис». Рассказывали, что, когда Мердок заболела, Филиппа Фут была одной из немногих, с кем она могла оставаться, не приходя в волнение^[210]. Мердок будут больше помнить по ее романам, чем по ее философии. Однажды она сказала, что любила Фут «больше, чем я, как мне всегда казалось, могла бы любить женщину»^[211]. В романах Мердок Фут была выведена неоднократно, под маской разных героинь. Но когда Мердок умерла, Фут заметила, что в ней было что-то, что она всегда считала непонятным. «Во время войны мы два года прожили вместе, и до самого конца мы были самыми близкими друзьями. Но мне никогда не казалось, что я знаю ее…»^[212].

* * *

Каннибальское дело «Регина против Дадли и Стивенса», наделавшее столько шума в конце викторианской эпохи, в Британии вскоре было забыто. Дадли и Стивенс, заключенные No. 5331 и 5332, вернулись в тюрьму, чтобы отбыть свой сокращенный срок. После освобождения Дадли эмигрировал в Австралию, где умер в 1900 году в возрасте всего лишь сорока шести лет, заразившись бубонной чумой. Стивенс вернулся к мореплаванию, говорят, что он был подавлен и стал много пить. Умер он в бедности. Брукс спас эту историю от полного забвения, несколько раз выступив в «развлекательных шоу», которые в XIX веке были аналогом передач со знаменитостями.

* * *

После операции, проведенной с сиамскими близнецами, в которой Мэри умерла, а Джоди выжила, Рина Аттард с мужем вернулись на остров Гоцо, что рядом с Мальтой, и спокойно живут там до сих пор. Сообщалось, что постфактум они согласились с юридическим решением, которое было исполнено против их воли.

* * *

Что касается немецкого сценария, в котором речь шла чуть ли не о тикающей бомбе, Магнуса Гэфгена признали виновным и приговорили к пожизненному заключению за убийство и похищение детей с вымогательством. Однако судебные тяжбы длились годами. Со временем дело дошло до Европейского суда по правам человека, где Германию обвинили в нарушении запрета на пытки, в негуманном и унижающем достоинство обращении. Гэфген также подал иск против земли Гессе, потребовав компенсации за травму, которую он получил в результате угрозы применить к нему пытки. Офицер полиции Вольфганг Дашнер, отдавший распоряжение об этой угрозе, к тому времени был уже уволен и переведен на другой пост. Гэфген тем временем отучился на юриста, хотя его план по созданию «Фонда Гэфгена», который бы помогал детям, ставшим жертвами преступлений, провалился — власти заявили, что никогда не позволят такому фонду зарегистрироваться.

* * *

В последние полвека вагонеткология выступала инструментом, позволяющим оспорить фундаментальные положения этики и рассмотреть жизненно важные вопросы о том, как мы должны относиться друг к другу и жить своей жизнью. Когда Филиппа Фут придумала задачу с вагонеткой, она была ориентирована на спор по поводу абортов. Сегодня же задачи, напоминающие сценарии с вагонетками, чаще возникают в обсуждениях легитимности различных типов военных действий. Дилемма Черчилля — стоит ли пытаться перенаправить ракеты в менее населенные районы — встречается сегодня в новых воплощениях. Задача с «Толстяком» оттеняет непримиримое столкновение деонтологической и утилитаристской этики. У большинства людей нет утилитаристских инстинктов (что признают и сами утилитаристы). Они считают, что, возможно, Уинстон Черчилль поступил дурно, когда использовал граждан в качестве живого щита, даже если его цель состояла в том, чтобы спасти жизнь другим. Возможно, столь же неправильно он поступил тогда, когда заставлял или заманивал людей, чтобы они встали на пути у нацистской угрозы, пусть даже для того, чтобы спасти жизни. Но в целом он наверняка поступил правильно, поддержав план по дезинформации и отвлечению ракет к южному Лондону.

Почему существует это различие? Философы все еще не могут прийти к единому мнению. Но что бы они ни ответили, ключом к ответу должно быть странное положение толстяка на пешеходном мосту. Я бы не убил толстяка. А вы?

ПРИЛОЖЕНИЕ Десять вагонеток: повторный прогон

1. Тупик. Вы стоите около железнодорожного пути и видите, что мимо проносится сорвавшийся поезд, у которого явно отказали тормоза. Впереди пять человек, привязанных к рельсам. Если вы ничего не сделаете, пять человек будут раздавлены поездом и умрут. К счастью, рядом с вами стрелка: стоит ее перевести, и потерявший управление поезд будет направлен на боковую ветку, в тупик, который прямо перед вами. Но есть одна загвоздка: вы видите, что на тупиковой ветке к рельсам привязан человек, так что, если изменить направление движения поезда, человек неизбежно будет убит. Что вы должны сделать?

2. Толстяк. Вы на пешеходном мосту, который смотрит на железнодорожный путь. Вы видите, что по путям несется вагонетка, а впереди по ходу ее движения к рельсам привязано пять человек. Можно ли спасти эту пятерку? Моральный философ и здесь подстроил все так, что спасти их можно. На железнодорожный путь смотрит, склонившись с моста, очень толстый человек. Если вы столкнете его с моста, он упадет вниз и разобьется на железнодорожном полотне. Он настолько толстый, что его тело остановит вагонетку, когда она в него врежется. К сожалению, в результате толстяка убьет. Но это спасет жизнь пятерым. Должны ли вы столкнуть толстяка?

3. Вертушка. В случае «Вертушки» вы можете спасти пятерых, повернув вращающуюся платформу на 180 градусов, так что в результате, к несчастью, один человек окажется прямо на пути поезда. Должны ли вы повернуть вертушку?

4. Петля. Вагонетка движется к пятерым, довольно худым людям. Если вагонетка столкнется с ними, они умрут, однако их совокупная масса может остановить вагон. В то же время вы можете направить вагонетку по петле. На ней привязан толстяк. Масса одного этого человека остановит вагонетку, так что она не продолжит движение и не убьет пятерых. Должны ли вы направить вагонетку по петле?

5. Шесть за одним. Вы стоите рядом с железнодорожными путями. Сорвавшаяся вагонетка проносится мимо вас. Спереди пять человек, привязанных к полотну. Если вы ничего не сделаете, пятеро будут раздавлены и умрут. К счастью, рядом с вами стрелка: если ее повернуть, потерявшая управление вагонетка будет направлена на боковой тупиковый путь, который прямо перед вами. На тупиковом пути вы видите одного человека, привязанного к полотну: если изменить направление, этот человек обязательно умрет. За этим одним человеком к полотну привязано шесть других. Если вагонетка наедет на этого одного человека, он ее остановит. Что вы должны сделать?

6. Дополнительный толчок. Вагонетка движется к пятерым людям, которые умрут, если вы ничего не сделаете. Вы можете отвести вагонетку на петлю, в сторону от них. На этой петле лежит один человек. Но вагонетка едет с такой скоростью, что она просто перепрыгнет через человека на боковом пути, если только не дать ей дополнительный толчок. Если она перепрыгнет через человека, то она вернется по петле назад и убьет пятерых. Единственный способ гарантировать то, что она врежется в человека, — дать ей дополнительный толчок. Должны ли вы направить вагонетку по другому пути и должны ли вы также дать ей дополнительный толчок?

7. Две петли. Вагонетка движется к пятерым людям, которые умрут, если вы ничего не сделаете. Вы можете перенаправить ее на пустую петлю. Если вы не предпримите никакого дополнительного действия, вагонетка проследует по петле и убьет их. С другой стороны, вы можете перенаправить вагонетку второй раз, на вторую петлю, на которой лежит человек. Это убьет этого человека, но спасет жизни пятерым. Должны ли вы изменить направление движения вагонетки не один раз, а два?

8. Человек у трактора. Сорвавшаяся вагонетка несется к пятерым невинным людям. Вагонетка — не единственное, что им грозит. В самом скором времени по ним ударит другая, независимая от первой, опасность. В их направлении с грохотом катит трактор, потерявший управление. Перевод вагонетки на другой путь был бы бессмысленным, если бы на пятерку в любом случае наехал трактор. Однако если вы отведете вагонетку от них, он мягко столкнет, не нанося вреда, другого человека, на путь трактора. Когда трактор врежется в него, он остановится, но человек будет убит. Должны ли вы перенаправить вагонетку?

9. Случай опрокидывания. Сорвавшаяся вагонетка движется к пятерым людям. Вы не можете перевести ее на другой путь, но можете сдвинуть пятерых. Если вы сделаете это, пятерка свалится вниз с пригорка, и, хотя сами они не получат травм, их совокупная масса убьет невинного человека, который находится внизу. Должны ли вы сдвинуть пятерых?

10. Люк. Сорвавшаяся вагонетка несется к пятерым людям. Вы стоите рядом с путями. Единственный способ не дать вагонетки убить пятерых — толкнуть рычаг, который открывает люк, на котором по чистой случайности стоит толстяк. Толстяк плюхнется на землю и умрет, однако его тело остановит вагонетку. Должны ли вы открыть люк?

Библиография

Примечание к библиографии. С моей темой прямо или косвенно связано множество статей. Здесь я привожу только те статьи и книги, на которые я ссылался, которые я цитировал или которые были важны в каком-то другом отношении для написания этой книги.

Amit E., Greene J. You See, the Ends Don't Justify the Means // Psychological Science. URL: http://pss.sagepub.com/content/

early/2012/06/26/0956797611434965.

Anscombe G. E. M. An Introduction to Wittgenstein's Tractatus. Lon-don: Hutchinson, 1971.

Anscombe G. E. M. Contraception and Chastity. London: Catholic

Truth Society, 2003 (1975).

Anscombe G. E. M. Human Life, Action and Ethics / M. Geach, L. Gor-mally (ed.). Exeter: Imprint Academic, 2005.

Anscombe G. E. M. Intention. Oxford: Blackwell, 1957.

Anscombe G. E. M. Mr Truman's Degree. Oxford: Oxonian Press, 1956. Appiah A. Experiments in Ethics. Cambridge, MA: Harvard Univer-sity Press, 2008.

Bassett J., J. Spenser (eds). Correspondence of Andrew Jackson

Vol. 4. Washington, DC, 1929.

Bennett J. The Act Itself. Oxford: Clarendon Press, 1995.

Bentham J. An Introduction to the Principles of Morals and Legis-lation. Oxford: Clarendon Press, 1970 [1789].

Bentham J. The Rationale of Reward. London: Robert Heward, 1830. Bowring J. (ed.). The Works of Jeremy Bentham. 11 vols. Edinburgh:

William Tait, 1838-1843.

Brecher B. Torture and the Ticking Bomb. Oxford: Blackwell, 2007. Brougham H. Speeches of Henry, Lord Brougham. Vol. 2. Edin-burgh: Adam and Charles Black, 1838.

Capaldi N. John Stuart Mill. Cambridge: Cambridge University

Press, 2004.

Carwardine W. The Pullman Strike. Chicago: Charles H. Kerr, 1971 [1894].

Cleveland G. Presidential Problems. London: G. P. Putnam's Sons, 1904.

Conradi P. Murdoch: A Life. London: HarperCollins, 2001.

Conway S. Bentham on Peace and War //Utilitas. 1989. Vol. 1. No. 1. P. 82-201.

Crisp R. A. Third Method of Ethics? // Philosophy and Phenomenological Research. 2015. Vol. 90. No. 2. P. 257-273.

Crisp R. Mill on Utilitarianism. London: Routledge, 1997.

Crowdy T. Deceiving Hitler. Oxford: Osprey, 2008.

Cushman F., Schwitzgebel E. Expertise in Moral Reasoning? // Mind &

Language. 2012. Vol. 27. P. 135-153.

Cushman F., Young I., Hauser M. The Role of Reasoning and Intuition in Moral Judgments //Psychological Science. 2006. Vol. 17. No. 12. P. 1082-1089.

Damasio A. Descartes' Error. London: Picador, 1995.

Dancy J. Ethics Without Principles. Oxford: Clarendon Press, 2004. Dancy J. Moral Reasons. Oxford: Blackwell, 1993.

Danziger S., Levav J., Avnaim—Pesso K. Extraneous Factors in Judi-cial Decisions // Proceedings of the National Academy of Sciences. April 2011.

Darley J. M., Batson C. D. ‘From Jerusalem to Jericho': A Study of situational and dispositional variables in helping behavior // Journal of Personality and Social Psychology. 1973. Vol. 27. P. 100-108.

De Dreu C. et al. Oxytocin Promotes Human Ethnocentrism // Proceedings of the National Academy of Sciences. 2011. Vol. 108. No. 4. P. 1262-1266.

Dershowitz A. Why Terrorism Works. New Haven, CT: Yale University Press, 2002.

Dinwiddy J. R. Bentham and the Early Nineteenth Century // The Bentham Newsletter VIII. 1984.

Dooley G. (ed.). From a Tiny Corner in the House of Fiction. Columbia: South Carolina Press, 2003.

Eagleman D. The Brain on Trial // Atlantic Magazine. Atlantic Monthly Group. July/August 2011. URL: http://www.theat‑lantic.com/magazine/archive/2011/07/the-brain-on-tri-al/308520/

Edmonds D., Warburton N. (eds). Philosophy Bites. Oxford: Oxford University Press, 2010.

Feser E. Aquinas. Oxford: One World, 2009.

Foot M. R. D. Memories of an SOE Historian. Barnsley: Pen & Sword Military, 2008.

Foot P. Moral Dilemmas. Oxford: Clarendon, 2002.

Foot P. Natural Goodness. Oxford: Clarendon, 2001.

Foot P. The Problem of Abortion // Oxford Review. 1967. Vol. 5.

FootP. Virtues and Vices. Oxford: Clarendon, 2002.

Fuller C. (ed.). The Old Radical: Representations of Jeremy

Bentham. London: University College, 1998.

Glover J. Humanity: A Moral History of the Twentieth Century. London: Pimlico, 2001.

Greene J., Morelli S., Lowenberg K., Nystrom L., Cohen J. Cognitive Load Selectively Interferes with Utilitarian Moral Judgment // Cognition. 2008. Vol. 107. P. 1144-1154.

Greene J., Nystrom L., Engell A., Darley J., Cohen J. The Neural Bases of Cognitive Conflict and Control in Moral Judgment // Neuron. 2004. Vol. 44. P. 389-400.

Greene J., Sommerville B., Nystrom L., Darley J., Cohen J. An FMRI Investigation of Emotional Engagement in Moral Judgment // Science. 2001. Vol. 293. P. 2105-2108.

Haidt J. The Emotional Dog and Its Rational Tail // Psychological Review. 2001. Vol. 108. No. 4. P. 814-834.

Hanson N. The Custom of the Sea. London: Corgi, 2000.

Hare R. Moral Thinking. Oxford: Clarendon Press, 1981.

Hare R. The Language of Morals. Oxford: Oxford University Press.

1975 (1952).

Harrison R. Bentham. London: Routledge & Kegan Paul, 1983. Hauser M. Moral Minds. New York: Harper Collins, 2006.

Hauser M., Cushman F., Young L., Kang‑Xing Jin R., Mikhail J. A Dis-sociation Between Moral Judgments and Justifications // Mind & Language. 2007. Vol. 22. P. 1-21.

Honderich T (ed.). Morality and Objectivity. London: Routledge & Kegan Paul, 1985.

Hooker B. Ideal Code, Real World. Oxford: Clarendon Press, 2002. Hursthouse R., Lawrence G., Quinn W. Virtues and Reasons. Oxford:

Clarendon Press, 1995.

Jackson A. Correspondence of Andrew Jackson / J. S. Bassett (ed.). Vol. 4. Washington 1929. P. 146.

Jones R. V. Most Secret War. London: Hamilton, 1978.

Kagan S. The Additive Fallacy. Chicago: Ethics, 1988.

Kamm F. Ethics for Enemies. Oxford: Oxford University Press, 2011. Kamm F. Intricate Ethics. Oxford: Oxford University Press, 2007. Kass L. The Wisdom of Repugnance // New Republic. 1997. Vol. 216.

No. 22.

Kenny A. A Life in Oxford. London: John Murray, 1997.

KingP. Utilitarian Jurisprudence in America. London: Garland, 1976.

Knobe J., Nichols S. (eds). Experimental Philosophy. Oxford: Oxford University Press, 2008.

Koenigs M. et al. Damage to the Prefrontal Cortex Increases Utilitarian Moral Judgements // Nature. 2007. Vol. 446. No. 7138. P. 908-911.

Lehmann J. A Nest of Tigers. London: Macmillan, 1968.

Levy N. Neuroethics: A New Way of Doing Ethics // AJOB Neuro-science. 2011. Vol. 2. No. 2. P. 3-9.

Liao M., Wiegmann A., Alexander J., Vong G. Putting the Trolley in Order // Philosophical Psychology. 2011. Vol. 25. No. 5. P. 1-11.

Lindsey A. The Pullman Strike. Chicago: University of Chicago Press, 1971 (1942).

Lovibond S. Iris Murdoch: Gender and Philosophy. London: Rout-ledge, 2011.

Lucas P., Sheeran A. Asperger's Syndrome and the Eccentricity and Genius of Jeremy Bentham //Journal of Bentham Studies. 2006. Vol. 8. P. 1-20.

Magee B. Men of Ideas. London: BBC, 1978.

Matthews R. The Absolute Violation. Montreal: McGill—Queen's University Press, 2008.

McMahan J. The Ethics of Killing. Oxford: Oxford University Press, 2002.

Midgely M. The Owl of Minerva. London: Routledge, 2005.

Mikhail J. Elements of Moral Cognition. Cambridge: Cambridge

University Press, 2011.

Mill J. S. Autobiography. Halifax: Ryburn Publishing Ltd., 1992 (1873).

Mill J. S. Mill on Bentham and Coleridge // F. R. Leavis (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1980 (1950).

Mill J. S. Utilitarianism and On Liberty. Oxford: Blackwell, 2002. Morris J. The Life and Times of Thomas Balogh. Eastbourne: Sus-sex Academic Press, 2007.

Murdoch I. A Writer At War / P. Conradi (ed.). Clays, Suffolk: Short Books, 2010.

Murdoch I. The Sovereignty of Good. London: Routledge, 1991 (1970).

Murdoch I. Under the Net. Harmondsworth: Penguin, 1954.

Nagel T. The View From Nowhere. Oxford: Oxford University Press,

1986.

Navarrete C. D., McDonald M., Mott M., Asher B. Virtual Morality:

Emotion and Action in a Simulated 3-D Trolley Problem // Emotion. 2012. Vol. 12. No. 2. P. 365-370.

Norcross A. Off Her Trolley? Frances Kamm and the Metaphysics of Morality // Utilitas. 2008. Vol. 20. No. 1. P. 65-80.

Otsuka M. Double Effect, Triple Effect and the Trolley Problem // Utilitas. 2008. Vol. 20. No. 1. P. 92-110.

245

УБИЛИ БЫ ВЫ ТОЛСТЯКА?

Papke D. The Pullman Case. Lawrence: University Press of Kansas, 1999.

Parfit D. Reasons and Persons. Oxford: Clarendon, 1984. Petrinovich L., O'NeillP. Influence of Wording and Framing Effects

on Moral Intuitions //Ethology and Sociobiology. 1996. Vol. 17. P. 145-171.

Piaget J. The Moral Judgement of the Child. Harmondsworth: Penguin, 1977 (1932).

Powers C. Vilfredo Pareto. London: Sage, 1987.

Quinn W. Actions, Intentions, and Consequence // Killing and Letting Die / A. Norcross, B. Steinbock (eds). 2nd ed. New York: Fordham University Press, 1994.

Rachels J. Active and Passive Euthanasia // New England Journal of Medicine. 1975. Vol. 292. No. 9. P. 78-80.

Reeves R. John Stuart Mill: Victorian Firebrand. London: Atlantic Books, 2007.

Richter D. Anscombe's Moral Philosophy. Plymouth: Rowman & Littlefield, 2011.

Roe J. Gaudi. New York: Parkstone Press, 2010.

Rorty A. (ed.) Essays on Aristotle's Ethics. Berkeley: University of California Press, 1980.

Russell B. My Philosophical Development. London: George Allen and Unwin, 1959.

Russell B. Sceptical Essays. London: Unwin, 1977 (1935).

Scanlon T. Moral Dimensions. Cambridge, MA: Harvard Universi-ty Press, 2008.

Schultz B., Varouxakis G. (eds). Utilitarianism and Empire. Lanham: Lexington Books, 2005.

Searle J. Minds, Brains and Programs // Behavioral and Brains Sciences. 1980. Vol. 3. P. 417-457.

Searle J. Minds, Brains and Science. London: BBC, 1984.

Shepherd J. Mate Selection among Second Generation Kibbutz Ado-lescents //Archives of Sexual Behavior. 1971. Vol. 1. P. 293-307.

Sidgwick H. Methods of Ethics. 7th ed. London: Macmillan, 1907 (1962).

Simpson B. Cannibalism and the Common Law. London: Hamble-don Press, 1994.

Simpson J. Touching the Void. London: Cape, 1988.

Singer P. Ethics and Intuitions // Journal of Ethics. 2005. Vol. 9. P. 331-352.

Singer P. The Life You Can Save. Oxford: Picador, 2009.

SmallD., Loewenstein G. Helping a Victim or Helping the Victim: Al-truism and Identifiability //Journal of Risk and Uncertainty. 2003. Vol. 26. P. 5-16.

Smart J., Williams B. Utilitarianism For and Against. Cambridge: Cambridge University Press, 1973.

Smith A. The Theory of Moral Sentiments /K. Haakonssen (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2002 (1759).

Smith A. The Wealth of Nations /R. Campbell, A. Skinner (eds). Oxford: Clarendon, 1976 (1776).

Steinbock B., Norcross A. (eds). Killing and Letting Die. New York: Fordham University Press, 1994.

Suter R., Hertwig G. Time and Moral Judgement // Cognition. 2011. Vol. 119. P. 454-458.

Tallis R. Aping Mankind. Durham, NC: Acumen, 2011.

Teichmann R. The Philosophy of Elizabeth Anscombe. Oxford: Oxford University Press, 2008.

Terbeck S., Kahane G. et al. Beta-adrenergic Blockade Reduces Utilitarian Judgment //Biological Psychology. 2013. Vol. 92. No. 2. P. 323-328.

Terbeck S., Kahane G. et al. Propranolol Reduces Implicit Negative Racial Bias // Psychopharmacology. 2012. Vol. 222. P. 419424.

Thomson J. J. Rights, Restitution, and Risk. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1986.

ThomsonJ. J. The Realm of Rights. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1990.

Uhlmann, E. et al. The motivated use of moral principles //Judge-ment and Decision Making. 2009. Vol. 4. No. 6.

Unger P. Living High and Letting Die. Oxford: Oxford University Press, 1996.

United States Strike Commission. Chicago Strike 1894. Washington, DC, 1895. URL: http://archive.org/stream/reporton-chicagooowriggoog#page/n6/mode/2up.

Valdesolo P, DeStano D. Manipulations of Emotional Context Shape Moral Judgment //Psychological Science. 2006. Vol. 17. P. 476-477.

Voorhoeve A. Conversations on Ethics. Oxford: Oxford University Press, 2009.

Wallach W., Allen C. Moral Machines. Oxford: Oxford University Press, 2009.

Warnock M. A Memoir. London: Duckworth, 2000.

Waugh E. The Sword of Honour Trilogy. London: Penguin, 1999. WedgwoodR. Defending Double Effect //Ratio. 2011. Vol. 24. No. 4.

P. 384-401.

Weinberg J., Nichols S., Stich S. Normativity and Epistemic Intuitions // Philosophical Topics. 2001. Vol. 29. N0. 1, 2. P. 429459.

247

УБИЛИ БЫ ВЫ ТОЛСТЯКА?

Wheatley T., Haidt J. Hypnotic Disgust Makes Moral Judgments More Severe // Psychological Science. 2005. Vol. 16. P. 780784.

Wiggins D. Ethics: Twelve Lectures on the Philosophy of Morality. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006.

Williams B. Ethics and the Limits of Philosophy. London: Fontana, 1985.

Williams B. Moral Luck. Cambridge: Cambridge University Press, 1981.

WrightN. et al. Human Responses to Unfairness with Primary Rewards and Their Biological Limits //Scientific Reports. 2012. Vol. 2. Article number 593.

Ziegler P. London at War. London: Sinclair—Stevenson, 1995.

Бентам И. Введение в основания нравственности и законодательства. М.: РОССПЭН, 1998.

Витгенштейн Л. Философские исследования //Философские работы. М.: Гнозис, 1994. Ч. 1.

Во И. Меч почета // Собр. соч. Т. 5. М.: Эхо, 1996.

Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. М.: Художественная литература, 1973.

Канеман Д. Думай медленно, решай быстро. М.: АСТ, 2013. Кант И. Основоположения метафизики нравов //Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. М.: Чоро, 1994.

Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое //Собр. соч.: В 5 т. Т. 2. СПб.: Азбука, 2011.

НозикР. Анархия, государство и утопия. М.: ИРИСЭН, 2008. Пиаже Ж. Моральное суждение у ребенка. Психологические

технологии. М.: Академический проект, 2006.

Пинкер С. Язык как инстинкт. М.: Эдиториал УРСС, 2004. Смит А. Исследование о природе и причинах богатства наро-дов. М.: Эксмо, 2007.

Смит А. Теория нравственных чувств. М.: Республика, 1997. Хаксли О. О дивный новый мир. СПб.: Амфора, 1999 (1932). Хаузер М. Мораль и разум. М.: Дрофа, 2008.

Эдмондс Д., Айдиноу Д. Кочерга Витгенштейна. М.: НЛО, 2004. Юм Д. Трактат о человеческой природе // Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1996.

Примечания

1

Примерный перевод: «"Бам, бам, бам", — прошел трамвай / "Динь, динь, динь", — пропел звонок /"Дзинь, дзинь, дзинь", — пропели струны сердца / Увидев его, я тут же влюбилась». — Прим. перев.

(обратно)

2

Lehmann J. A Nest of Tigers. London: Macmillan, 1968. P. 199.

(обратно)

3

Waugh E. The Sword of Honour Trilogy. London: Penguin, 1999.

P. 615; Во И. Меч почета //Во И. Собрание сочинений. Т. 5. М.: Эхо, 1996. С. 622.

(обратно)

4

Бывший преступник по имени Эдди Чапмен.

(обратно)

5

Испанец Хуан Пухол Гарсия, который убедил нацистов в том, что управляет сетью информаторов, которые на самом деле были вымышленными.

(обратно)

6

Jones R. V. Most Secret War. London: Hamilton, 1978. P. 423.

(обратно)

7

В действительности, хотя ни одна «Фау‑1» больше не долетит до Британии, нацисты собирались ввести в строй новое оружие дальнего действия — «Фау‑2».

(обратно)

8

Foot P. Virtues and Vices. Oxford: Clarendon, 2002.

(обратно)

9

Нет подтверждений того, что, когда Филиппа Фут придумала свою задачу, она знала об этой параллели в истории Второй мировой войны.

(обратно)

10

Термин был придуман Кваме Энтони Аппиа (Kwame An-thony Appiah), и он весьма горд тем, что дал это имя.

(обратно)

11

TED talk: интервью с Крисом Андерсоном (Chris Anderson); см.: http://www.ted.com/talks/gordon_brown_on_global_ ethic_vs_national_interest.html. TED (сокращение «Technology, Entertainment, Design») — это организация, занимающаяся распространением идей в глобальном масштабе.

(обратно)

12

Многие философы считают, что существуют определенные деонтологические ограничения, применимые к убийству, но не к ненамеренному позволению людям умереть. Я благодарен Джеффу Макмахану за то, что он прояснил мне этот момент. Конечно, когда принимается решение о том, какое лекарство финансировать, учитывать нужно и влияние этого лекарства на качество и продолжительность жизни.

(обратно)

13

См.: Appiah A. Experiments in Ethics. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2008. P. 91.

(обратно)

14

Джордж Стефенсон — изобретатель паровоза. — Прим. перев.

(обратно)

15

Айер вернулся в Оксфорд, чтобы проповедовать логический позитивизм. Вскоре после этого — и в этом немало горькой иронии — Венский кружок сам стал жертвой, оказавшись раздавленным нацистским сапогом, а его членов раскидало по всему миру — кто-то попал в Чикаго, кто-то — в Принстон, Оксфорд или еще куда-то.

(обратно)

16

Magee B. Men of Ideas. London: BBC, 1978. P. 131.

(обратно)

17

Она также известна как «эмотивизм». Эмотивизм не совсем совпадает с субъективизмом, еще одним «-измом», который отвергала Фут. Субъективизм утверждает, что, когда я говорю «убийство — это плохо», я утверждаю мое неодобрение, тогда как эмотивизм говорит, что подобным высказыванием я просто выражаю его. То есть это выражение, а не утверждение.

(обратно)

18

Влияние философии обыденного языка сильно ощущалось, когда я изучал философию в Оксфорде в 1980‑е годы, будучи сначала студентом, а потом аспирантом. Я помню, как у меня случился особенно воодушевленный спор с одним из моих наставников о различии между кружкой и чашкой.

(обратно)

19

Из личной беседы автора с Лесли Браун (Lesley Brown).

(обратно)

20

Цит. по: The Financial Times, The Daily Telegraph, The Independent (некрологи Филиппы Фут, опубликованные в октябре 2010 г.).

(обратно)

21

Midgely M. The Owl of Minerva. London: Routledge, 2005. P. 52.

(обратно)

22

Conradi P. Murdoch: A Life. London: HarperCollins, 2001. P. 185.

(обратно)

23

Из письма Дафни Страуд (Daphne Stroud) автору.

(обратно)

24

Teichmann R. The Philosophy of Elizabeth Anscombe. Oxford: Oxford University Press, 2008. P. 3.

(обратно)

25

Из беседы автора с Лесли Браун.

(обратно)

26

Foot M. R. D. Memories of an SOE Historian. Barnsley: Pen & Sword Military, 2008. P. 83.

(обратно)

27

Murdoch I. A Writer At War / P. Conradi (ed.). Clays, Suffolk: Short Books, 2010. P. 254–255.

(обратно)

28

Foot M. R. D. Memories of an SOE Historian. P. 78.

(обратно)

29

Murdoch I. A Writer At War. P. 254.

(обратно)

30

Conradi P. Murdoch: A Life. P. 223.

(обратно)

31

Foot M. R. D. Memories of an SOE Historian. P. 130.

(обратно)

32

Хотя Крисп (Crisp R. A. Third Method of Ethics? // Philosophy and Phenomenological Research. 2015. Vol. 90. No. 2. P. 257–273) доказывает, что этика добродетели является отпрыском деонтологии.

(обратно)

33

По словам Майкла Даммитта (Michael Dummett) в памят-ной речи, посвященной Филиппе Фут, прочитанной 19 марта 2011 года.

(обратно)

34

Из беседы с автором.

(обратно)

35

Foot P. Natural Goodness. Oxford: Clarendon, 2001. P. 1.

(обратно)

36

Wittgenstein L. Philosophical investigations. Oxford: Basil Blackwell, 1953. P. 103; Витгенштейн Л. Философские исследования //Философские работы. Ч. 1. М.: Гнозис, 1994. С. 186.

(обратно)

37

Согласно памятной речи Майкла Даммитта.

(обратно)

38

Anscombe G. E. M. Mr Truman's Degree. Oxford: Oxonian Press, 1956. P. 5.

(обратно)

39

A. F. L. Beeston, цит. по: Glover J. Humanity: A Moral Histo-ry of the Twentieth Century. London: Pimlico, 2001. P. 106. Бистон утверждает, что аншлаг не был связан с Трумэном. Собрание было созвано из-за недовольства планом, предполагавшим сокращение использования греческого Нового завета в программе по теологии. Он говорит, что «речь была встречена полным молчанием и бесстрастностью присутствующих… не было ни малейшего признака одобрения или неодобрения, ни малейшего шепота или шороха, никакого намека на возражение, все сохранили абсолютную невозмутимость». Однако это утверждение об «абсолютной невозмутимости» кажется неправдоподобным и к тому же расходится с репортажами в прессе.

(обратно)

40

Oxford Mail. May 1, 1956.

(обратно)

41

Энском сказала Тонни Кенни, что ее поддержали три человека.

(обратно)

42

Из беседы с автором.

(обратно)

43

Voorhoeve A. Conversations on Ethics. Oxford: Oxford University Press, 2009. P. 93.

(обратно)

44

Что общего между философами и кочергами? По этому вопросу см.: Edmonds D., Eidinow J. Wittgenstein's Poker: The Story of a Ten‑Minute Argument Between Two Great Philosophers. London: Harper Collins, 2001; Эдмондс Д., Айдиноу Д. Кочерга Витгенштейна. М.: НЛО, 2004.

(обратно)

45

Некоторые исследователи говорят, что какое-то подобие УДП можно найти в библейском принципе, изложенном апостолом Павлом в «Послании римлянам» (3:8): не следует «делать зло, чтобы вышло добро».

(обратно)

46

Из беседы с автором.

(обратно)

47

Voorhoeve A. Conversations on Ethics. Oxford: Oxford University Press, 2009. P. 87.

(обратно)

48

Foot P. Virtues and Vices. Oxford: Clarendon, 2002. P. 20. Хотя большинство отцов-основателей вагонеткологии были женщинами, язык, на котором написаны их статьи, отражал гендерную предубежденность тех времен. (Фут пишет «a man» (человек, мужчина), «he» (он). — Прим. перев.)

(обратно)

49

Обсуждается в: Wiggins D. Ethics: Twelve Lectures on the Philosophy of Morality. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006. P. 250–251.

(обратно)

50

Из беседы с автором.

(обратно)

51

Scanlon T. Moral Dimensions. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2008. P. 18.

(обратно)

52

Foot P. Virtues and Vices. 2002. P. 21.

(обратно)

53

Trolley или shopping trolley — «тележка в супермаркете», американское «cart» или «shopping cart». — Прим. перев.

(обратно)

54

Это несколько измененная версия из: Foot P. Virtues and Vices. 2002. P. 24–25.

(обратно)

55

Больше об этом см. в главе 11.

(обратно)

56

Обе переизданы в: Thomson J. J. Rights, Restitution, and Risk. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1986. Первоначально статьи были опубликованы как: «Killing, Letting Die and the Trolley Problem» (The Monist. 1976) и «The Trolley Problem» (Yale Law Journal. 1985. Vol. 94).

(обратно)

57

Джефф Макмахан указал мне, что, если толстяк сам бросится под поезд, он использует самого себя, если говорить языком Канта, в качестве средства для определенной цели. Проблема кантовской позиции в том, что она, судя по всему, осуждает самопожертвование; однако ни один философ — кантианец он или нет — не готов заявить, что недопустимо намеренно убивать самого себя ради других.

(обратно)

58

См. также в: Thomson J. J. Rights, Restitution, and Risk.

(обратно)

59

Ibid. P. 108.

(обратно)

60

Ibidem.

(обратно)

61

Фрэнсис Камм (Frances Kamm).

(обратно)

62

Kamm F. Intricate Ethics. Oxford: Oxford University Press, 2007. P. 24.

(обратно)

63

Готфрид Лейбниц (1646–1716) — немецкий математик и философ. Французский мыслитель эпохи Просвещения Вольтер в своей повести «Кандид» вывел Лейбница в качестве пародийного персонажа — Панглосса.

(обратно)

64

Thomson J. J. Rights, Restitution, and Risk. P. 102.

(обратно)

65

Следует отметить, чтоТомсон обращалась к проблеме вагонетки несколько раз и дала на нее четыре разных ответа. Со временем она пришла к мысли, что неправильно было бы направлять вагонетку по петле, а кроме того, столь же неправильно было бы отводить ее на боковой путь в сценарии «Тупик».

(обратно)

66

Цит. по: International Herald Tribune. April 11, 2003.

(обратно)

67

Цит. по: Washington Post. March 8, 2003.

(обратно)

68

Цит. по: New York Times. April 11, 2003.

(обратно)

69

Цит. по: веб-страница Deutsche Welle. 24 февраля 2003 г.

(обратно)

70

Естественно, это следствие невежественной или по крайней мере неполноценной интерпретации Канта. Категорический императив можно сформулировать через золотое правило: поступай определенным образом, если бы ты мог захотеть, чтобы и все люди поступали бы тем же образом. Эйхман считал, что категорический императив требует лишь того, чтобы поступки совпадали с общим законом, независимо от морального содержания последнего.

(обратно)

71

Foot P. Morality, Action and Outcome // Morality and Objectivity / Honderich T. (ed.). London: Routledge & Kegan Paul, 1985. P. 36

(обратно)

72

Dershowitz A. Why Terrorism Works. New Haven, CT: Yale University Press, 2002. P. 141.

(обратно)

73

Следует указать на то, что по крайней мере один известный антиутилитарист, Бернард Уильямс, назвал эту защиту абсолютистской позиции «уклонением от обязанностей». См.: Williams B. Utilitarianism and Moral Selfindulgence // Moral Luck. Cambridge: Cambridge University Press, 1981. P. 43.

(обратно)

74

Это позиция Джеффа Макмахана. Я благодарен профессору Макмахану за его чрезвычайно полезные комментарии к этой главе.

(обратно)

75

Интервью Рай Гайта для сайта Philosophy Bites: www.philo-sophybites.com.

(обратно)

76

Достоевский Ф. Братья Карамазовы. М.: Художественная литература, 1973. С. 270.

(обратно)

77

Foot P. Killing and Letting Die // Moral Dilemmas. Oxford: Clarendon, 2002. P. 79.

(обратно)

78

Это пример из работы Джеймса Рэчелза: Rachels J. Active and Passive Euthanasia //New England Journal of Medicine. 1975. Vol. 292. No. 9. P. 115; переиздано в: Steinbock B., Norcross A. (eds). Killing and Letting Die. New York: Fordham University Press, 1994.

(обратно)

79

Шелли Каган высказывает похожую идею в работе: Kagan S. The Additive Fallacy. Chicago: Ethics, 1988.

(обратно)

80

Цитируется по документальному фильму BBC World Service «Would You Kill The Big Guy» (май 2010).

(обратно)

81

Kamm F. Intricate Ethics. Oxford: Oxford University Press, 2007. P. 95.

(обратно)

82

Хотя Камм проводит это тонкое различие, она сама считает, что практически во всех случаях намерение, с которым совершается то или иное действие, не важно для того, считать ли такое действие допустимым. Она полагает, что релевантные факты должны относиться не к ментальным состояниям, а к причинным отношениям. Главный для нее вопрос — является ли убийство одного причинно необходимым средством спасения пятерых.

(обратно)

83

Cleveland G. Presidential Problems. London: G. P. Putnam's Sons, 1904. P. 109.

(обратно)

84

Papke D. The Pullman Case. Lawrence: University Press of Kan-sas, 1999. P. 30.

(обратно)

85

Cleveland G. Proclamation 366: July 8, 1894.

(обратно)

86

Anscombe G. E. M. Intention. Oxford: Blackwell, 1957.

(обратно)

87

Anscombe G. E. M. Contraception and Chastity. London: Catholic Truth Society, 2003. P. 32.

(обратно)

88

United States Strike Commission. Report on the Chicago strike of June-July, 1894. Washington, DC: United States Government Printing Office, 1895. P. xlvi. URL: http://archive.org/ stream/reportonchicagooowriggoog#page/n6/mode/2up.

(обратно)

89

Foot P. Virtues and Vices. Oxford: Clarendon. 2002. P. 21. См. также: Bennett J. The Act Itself. Oxford: Clarendon Press, 1995. P. 210–211. Беннетт изображает пилота бомбардировщика, который во время войны выполняет особую задачу — необходимо запугать гражданское население неприятеля, а потому во время налета он метит в группы гражданских. Однако он утверждает, что такой пилот не намерен убивать их, он лишь намеревается сделать так, чтобы они выглядели мертвыми год или два, пока война не закончится!

(обратно)

90

Nagel T. The View From Nowhere. Oxford: Oxford University Press, 1986. P. 181.

(обратно)

91

Nagel T. Op. cit. P. 182. Нагель считает, что, если вы «руководствуетесь злом», значит вы будете менять свою реакцию в зависимости от изменившихся обстоятельств. Однако, даже если ваша реакция меняется в зависимости от изменений в сценарии с вагонеткой, из этого не следует, что вы в каком-то глубоком смысле «руководствуетесь злом». Так, если бы пять человек могли убежать, вам не нужно было бы убивать толстяка. Тем не менее наше понимание понятия намерения можно углубить, если следовать идее Нагеля о том, что надо представлять себе, что бы мы сделали в альтернативных ситуациях.

(обратно)

92

Kamm F. Intricate Ethics. Oxford: Oxford University Press, 2007. P 97–99.

(обратно)

93

Kamm F. Op. cit. P. 97. Достаточно странно то, что Камм желает провести различие между «Дополнительным толчком» и «Двумя петлями». Она полагает, что неправильно было бы давать дополнительный толчок вагонетке в сценарии «Дополнительный толчок», но при этом можно вполне законно перенаправить второй раз вагонетку в «Двух петлях». Мне кажется, что в моральном отношении эти случаи равны, так что в обоих сценариях, когда вагонетке дается дополнительный толчок или когда она перенаправляется на вторую петлю, присутствует недвусмысленное намерение убить человека.

(обратно)

94

Mill J. S. Mill on Bentham and Coleridge // F. R. Leavis (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1980. P. 44.

(обратно)

95

Russell B. Sceptical Essays. London: Unwin, 1977. P. 85.

(обратно)

96

Brougham H. Speeches of Henry, Lord Brougham. Vol. 2. Edinburgh: Adam and Charles Black, 1838. P. 287.

(обратно)

97

King P. Utilitarian Jurisprudence in America. London: Garland, 1976. P. 2.

(обратно)

98

Bentham J. An Introduction to the Principles of Morals and Legislation. Oxford: Clarendon Press, 1970. Примечание к P. 283.

(обратно)

99

Empson W. Cobbett's Political Register. December 12 1818.

(обратно)

100

Dinwiddy J. R. Bentham and the Early Nineteenth Century // The Bentham Newsletter VIII. 1984. P. 23.

(обратно)

101

Bassett J., J. Spenser (eds). Correspondence of Andrew Jackson. Vol. 4. Washington, DC, 1929. P. 146.

(обратно)

102

Bowring J. (ed.). The Works of Jeremy Bentham. 11 vols. Edin-burgh: William Tait, 1838-1843. Vol. 10. P. 57, 63; см. также: Vol. 2. P. 493–494.

(обратно)

103

Ibid. Vol. 2. P. 497.

(обратно)

104

Ibid. P. 501.

(обратно)

105

Цит. по: Conway S. Bentham on Peace and War // Utilitas. 1989. Vol. 1. No. 1. P. 82–201. P. 87.

(обратно)

106

Bentham J. The Principles of International Law: Essay 4 (A Plan for an Universal and Perpetual Peace).

(обратно)

107

Хотя стоит отметить, что источником этих сведений является «Автобиография» Милля, в которой, возможно, сохранились некоторые семейные мифы.

(обратно)

108

Mill J. S. Mill on Bentham and Coleridge //F. R. Leavis (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1980. P. 44.

(обратно)

109

Mill J. S. Autobiography. Halifax: Ryburn Publishing Ltd., 1992. P. 37.

(обратно)

110

Bentham J. The Rationale of Reward. London: Robert Heward, 1830. P. 206.

(обратно)

111

Mill J. S. Utilitarianism and On Liberty. Oxford: Blackwell, 2002. Гл. II, параграф 6.

(обратно)

112

Mill J. S. Autobiography. P. 60.

(обратно)

113

Милля иногда называют «утилитаристом правил», хотя в его случае это спорный ярлык. Утилитарист правил считает, что действие является правильным, пока оно соответствует правилу, которое ведет к наибольшему благу. Утилитаристы правил полагают, что, даже если в особых обстоятельствах было бы лучше нарушить правило, чтобы максимизировать счастье или благосостояние, нужно все равно подчиняться этому правилу.

(обратно)

114

Sidgwick H. Methods of Ethics. London: Macmillan, 1962. P. 490.

(обратно)

115

Williams B. Ethics and the Limits of Philosophy. London: Fontana, 1985. P. 108. Этим определением Уильямс привлек внимание к тому, что сам он называл «важными колониальными связями утилитаризма».

(обратно)

116

Sidgwick H. Methods of Ethics. P. 490.

(обратно)

117

Ibid. P. 489.

(обратно)

118

См., например: Hare R. Moral Thinking. Oxford: Clarendon Press, 1981. Он называет два этих уровня мышления интуитивным и критическим.

(обратно)

119

Следует сказать, что существуют некоторые консеквенциалисты (наиболее известный среди них — Брэд Хукер), которые считают, что мы должны определить правила, максимизирующие счастье или благосостояние и придерживаться этих правил, даже если в определенных обстоятельствах мы могли бы увеличить счастье или благосостояние, нарушив эти правила.

(обратно)

120

Оба сценария см. в: Smart J., Williams B. Utilitarianism For and Against. Cambridge: Cambridge University Press, 1973. P. 97–100.

(обратно)

121

Это выражение используется Генри Сиджвиком: Sidgwick H. Methods of Ethics. P. 382.

(обратно)

122

Барри Смит, интервью в программе BBC Analysis, 28 июня 2009.

(обратно)

123

Отметим, что у основополагающей работы Давида Юма «Трактат о человеческой природе» есть подзаголовок: «Попытка применить основанный на опыте метод рассуждения к моральным предметам».

(обратно)

124

Джошуа Кнобе, интервью сайту Philosophy Bites (www.phi‑losophybites.com).

(обратно)

125

Thomson J. J. Rights, Restitution, and Risk. P. 107 (курсив мой. — Д. Э.).

(обратно)

126

Из переписки по электронной почте с автором.

(обратно)

127

См.: Weinberg J., Nichols S., Stich S. Normativity and Epistemic Intuitions // Philosophical Topics. 2001. Vol. 29. No. 1, 2. P. 429–459. Этот результат другим воспроизвести не удалось.

(обратно)

128

См.: Knobe J., Nichols S. (eds). Experimental Philosophy. Oxford: Oxford University Press, 2008. Chap. 6 «Moral Responsibility and Determinism».

(обратно)

129

Хью Меллор (Hugh Mellor), цит. по: Edmonds D. Philosophy's Great Experiment // Prospect Magazine. March 2009.

(обратно)

130

Некоторые утилитаристы считают, что мы не должны приписывать особого значения нашим интуициям. Однако большинство моральных философов придают им немалый вес. В статье под названием «Мудрость отвращения» бывший председатель президентского совета по биоэтике Леон Касс говорит, что его «отвращает» перспектива клонирования людей. Он заявляет, что «мы интуитивно чувствуем, ощущаем непосредственно и безо всякой потребности в рассуждении посягательство на порядок вещей, который с полным правом считаем для нас важным».

(обратно)

131

Kamm F. Intricate Ethics. Oxford: Oxford University Press, 2007. P. 137.

(обратно)

132

Хотя в паре исследований представление о философе как «эксперте» ставится под вопрос. См., например: Cushman F., Schwitzgebel E. Expertise in Moral Reasoning? // Mind & Language. 2012. Vol. 27. P. 135–153.

(обратно)

133

Из переписки по электронной почте с автором.

(обратно)

134

Олененок Бэмби (Bambi) — герой классического мультфильма студии Диснея. — Прим. перев.

(обратно)

135

Unger P. Living High and Letting Die. Oxford: Oxford University Press, 1996. Chapter 4.

(обратно)

136

Liao M., Wiegmann A., Alexander J., Vong G. Putting the Trolley in Order //Philosophical Psychology. 2011. Vol. 25. No. 5. P. 661–671. В одном электронном письме Джефф Макмахан сказал мне, что получил похожие результаты при проверке студентов на влияние порядка предъявления различных сценариев.

(обратно)

137

«Обычно» потому, что существуют моральные релятивисты, которые отрицают всеобщий характер нравственности.

(обратно)

138

К подобным фразам применимо правило: мнение («внушающая ужас») идет перед словом, обозначающим размер («большая»), которое, в свою очередь, идет перед цветом («черная»). Но многим людям может показаться приемлемым и вариант «Большая внушающая ужас черная вагонетка потеряла управление».

(обратно)

139

Mikhail J. Elements of Moral Cognition. Cambridge: Cambridge University Press, 2011. P. 101. Некоторые классические работы по развитию нравственности у детей появились достаточно давно, см. например: Piaget J. The Moral Judgement of the Child. Harmondsworth: Penguin, 1977; Пиаже Ж. Моральное суждение у ребенка. Психологические технологии. М.: Академический проект, 2006.

(обратно)

140

Hauser M. Moral Minds. New York: Harper Collins, 2006. P. 34; Хаузер М. Мораль и разум. М.: Дрофа, 2008. С. 76. Хаузер потом утратил доверие, когда всплыли сведения о спорных исследовательских практиках, однако ничто не указывало на то, что опубликованные им в этой области исследований результаты в каком-то смысле опровергнуты.

(обратно)

141

Об этих и других видоизменениях сценариев с вагонетками см.: Mikhail J. Elements of Moral Cognition. P. 106–109.

(обратно)

142

Powers C. Vilfredo Pareto. London: Sage, 1987. P. 23.

(обратно)

143

Simpson B. Cannibalism and the Common Law. London: Hambledon Press, 1994. P. 61.

(обратно)

144

Ibid. P. 62.

(обратно)

145

Simpson B. Op. cit. P. 69.

(обратно)

146

Hanson N. The Custom of the Sea. London: Corgi, 2000. P. 272.

(обратно)

147

См.: Simpson B. Cannibalism and the Common Law.

(обратно)

148

Royal Courts of Justice. September 22, 2000. Case No. B 1/2000/2969.

(обратно)

149

Hauser M. Moral Minds. P. 126; Хаузер М. Мораль и разум. С. 191.

(обратно)

150

Я взял в кавычки слова «автономный» и «агент», поскольку философы продолжают спорить друг с другом о том, могут ли машины быть действительно автономными или настоящими моральными агентами.

(обратно)

151

Эксперимент, придуманный вскоре после суда в Иерусалиме над нацистским военным преступником Адольфом Эйхманом, должен был показать, насколько дурно будут вести себя люди, если указания им отдает некая авторитетная фигура. Испытуемым говорили, что люди в другой комнате должны заучивать слова. Им приказывали бить учеников электрическим током, если они допускали ошибки в вопросах о словах. В действительности ученики были актерами. Испытуемые могли слышать (ненастоящие) крики и удары учеников по стене, когда те, казалось, приходили в отчаяние.

(обратно)

152

Принстонская теологическая семинария — это образователь-ное учреждение, в котором особое внимание уделяется добродетели милосердия и которое при этом владеет впечатляющими богатствами. В 2011 году его капитал из расчета на одного студента составлял около 1,7 миллиона долларов.

(обратно)

153

Darley J. M., Batson C. D. «From Jerusalem to Jericho»: A Study of situational and dispositional variables in helping behavior // Journal of Personality and Social Psychology. 1973. Vol. 27. P. 100–108.

(обратно)

154

Danziger S., Levav J., Avnaim-Pesso K. Extraneous Factors in Judicial Decisions // Proceedings of the National Academy of Sciences. April 2011.

(обратно)

155

Интервью на сайте «Philosophy Bites» «Эксперименты в этике» («Experiments in Ethics»). URL: www.philosophy-bites.com.

(обратно)

156

Выбор неутилитаристского варианта — смерти пятерых — тоже был связан с эмоциональным возбуждением. См.: Navarrete C. D., McDonald M., Mott M., Asher B. Virtual Morality: Emotion and Action in a Simulated 3-D Trolley Problem // Emotion. 2012. Vol. 12. No. 2. P. 365–370.

(обратно)

157

Valdesolo P., DeStano D. Manipulations of Emotional Context Shape Moral Judgment // Psychological Science. 2006. Vol. 17. P. 476–477.

(обратно)

158

Uhlmann, E. et al. The motivated use of moral principles // Judgement and Decision Making. 2009. Vol. 4. No. 6.

(обратно)

159

В своей работе (Thomson J. J. The Realm of Rights. P. 292) Джудит Томсон пишет, что «было бы позволительно убить одну курицу, чтобы спасти пять». Макмахан (McMahan J. The Ethics of Killing. Oxford: Oxford University Press, 2002. Chapter 3) также исследует то, применимы ли деонтологические ограничения к животным.

(обратно)

160

Hume D. A Treatise of Human Nature. London: Oxford University Press, 1975. P. 415; Юм Д. Трактат о человеческой природе // Юм Д. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1996. Т. 1. С. 457.

(обратно)

161

Haidt J. The Emotional Dog and Its Rational Tail // Psychological Review. 2001. Vol. 108. No. 4. P. 814–834.

(обратно)

162

Некоторые философы не согласны с тем, как Хайдт анализирует подобные случаи. Если людям не хватает доводов, объясняющих, почему они считают инцест чем-то неправильным, это не значит, что они «ошеломлены». Тезис о том, что «инцест — это плохо», может быть попросту основополагающим принципом, который самоочевиден, а потому не требует дальнейших обоснований.

(обратно)

163

См.: Wheatley T., Haidt J. Hypnotic Disgust Makes Moral Judgments More Severe // Psychological Science. 2005. Vol. 16. P. 780–784.

(обратно)

164

У Дамасио можно найти прекрасное изложение истории Фи-неаса Гейджа. Исторические факты из его жизни оспаривались: некоторые говорят, что его поведение значительно изменилось только на более позднем этапе жизни.

(обратно)

165

Из интервью для программы BBC «Analysis», эфир 29 июня 2009 г.

(обратно)

166

Из интервью с Дж. Грином для сериала BBC World Service «Would you Kill the Big Guy?».

(обратно)

167

Suter R., Hertwig G. Time and Moral Judgement //Cognition. 2011. Vol. 119. P. 454–458.

(обратно)

168

Из интервью с Дж. Грином для сериала BBC World Service «Would you Kill the Big Guy?».

(обратно)

169

Данные «New America Foundation».

(обратно)

170

Singer P. The Life You Can Save. Oxford: Picador, 2009. P. 59.

(обратно)

171

См., например: Small D., Loewenstein G. Helping a Victim or Helping the Victim: Altruism and Identifiability //Journal of Risk and Uncertainty. 2003. Vol. 26. P. 5–16.

(обратно)

172

См. гл.8.

(обратно)

173

Есть несколько исследований в этой области. См., например: Shepherd J. Mate Selection among Second Generation Kibbutz Adolescents // Archives of Sexual Behavior. 1971. Vo. 1. P. 293–307.

(обратно)

174

Главный вопрос — можно ли проводить различие между действиями, отвечающими на разумные доводы и не отвечающими. Например, наркоман не отвечает на рациональные аргументы, так что наркоманы, согласно одной из версий компатибилизма, не обладают свободой воли. Однако если человек отвечает на разумные доводы, он с точки зрения этой теории действует свободно. Так, если я обожаю брюссельскую капусту, я могу выбрать ее в меню ресторана. Но если бы я прочитал в медицинском журнале, что она является канцерогеном, тогда я бы от нее отказался. Это показывает, что мое решение есть или не есть брюссельскую капусту является «отвечающим на разумные доводы», а потому, согласно этой версии компатибилизма, свободным.

(обратно)

175

Он дает это объяснение, к примеру, в сериале BBC World Service «The Mysteries of the Brain».

(обратно)

176

Kahneman D. Thinking, Fast and Slow. London: Penguin, 2012; Канеман Д. Думай медленно, решай быстро. М.: АСТ, 2013.

(обратно)

177

Эта мысль была хорошо сформулирована в интервью Нила Леви сайту «Philosophy Bites» (www.philosophybites.com).

(обратно)

178

Singer P. Ethics and Intuitions //Journal of Ethics. 2005. Vol. 9. p. 331–352.

(обратно)

179

См.: Amit E., Greene J. You See, the Ends Don't Justify the Means // Psychological Science. URL: http://pss.sagepub. com/content/early/2012/06/26/0956797611434965.

(обратно)

180

Suter R., Hertwig G. Time and Moral Judgement // Cognition. 2011. Vol. 119. P. 454–458.

(обратно)

181

См., например: Koenigs M. et al. Damage to the Prefrontal Cortex Increases Utilitarian Moral Judgements // Nature. 2007. Vol. 446. No. 7138. P. 908–911.

(обратно)

182

Возможно, дело не в том, что у них сильнее утилитаристские наклонности, а в том, что слабее деонтологические. Так, Джошуа Грин считает, что психопатов лучше не описывать как более выраженных утилитаристов, скорее, у них просто сниженная эмоциональная реакция на причинение ущерба. «На самом деле они не-деонтологи» (из электронной переписки с автором). Тем не менее главная мысль в том, что утилитаристские соображения приводят к спорным суждениям, например суждению о том, что толстяка следует столкнуть.

(обратно)

183

Lucas P., Sheeran A. Asperger's Syndrome and the Eccentricity and Genius of Jeremy Bentham // Journal of Bentham Studies. 2006. Vol. 8. P. 1–20.

(обратно)

184

Хотя, как описывалось в главе 12, некоторые психологи постарались воспроизвести реальную жизнь в трехмерных экспериментах.

(обратно)

185

Наиболее последовательную критику новой нейронауки см. в: Tallis R. Aping Mankind. Durham, NC: Acumen, 2011.

(обратно)

186

Следует отметить, что существуют некоторые философы, которые полагают, что мозг и сознание это и в самом деле одно и то же.

(обратно)

187

Eagleman D. The Brain on Trial // Atlantic Magazine. Atlantic Monthly Group. July/August 2011.

URL: http://www.theatlantic.com/magazine/archive/2011/ 07/ the-brain-on-trial/308520/.

(обратно)

188

См.: Terbeck S., Kahane G. et al. Propranolol Reduces Implicit Negative Racial Bias // Psychopharmacology. 2012. Vol. 222. p. 419–424.

(обратно)

189

В статье 2012 года (см. обзор у Тербека) указывается (достаточно контринтуитивно), что пропранолол повышает вероятность того, что люди сочтут убийство толстяка неприемлемым: поскольку пропранолол подавляет эмоции и страх, можно было бы предсказать, что он приведет к противоположному результату.

(обратно)

190

Исследования экспериментов с жаждой и «Ультиматумом» см. в: Wright N. al. Human Responses to Unfairness with Primary Rewards and Their Biological Limits //Scientific Reports. 2012. Vol. 2. Article number 593.

(обратно)

191

Однако поведение приматов представляет собой смешанную картину. С капуцинами не проводили игры «Ультиматум», но если один капуцин получает кусок огурца в обмен на решение какой-то задачи и видит, что другая обезьяна получила более аппетитную гроздь винограда за ту же задачу, он сильно разозлится и может даже отвергнуть огурец, отбросив его в отвращении.

(обратно)

192

Smith A. The Wealth of Nations. Oxford: Clarendon, 1976. Book I. Chapter 2. P. 26-27; Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Эксмо, 2007. С. 78.

(обратно)

193

Smith A. The Theory of Moral Sentiments. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 11; Смит А. Теория нравственных чувств. М.: Республика, 1997. С. 31.

(обратно)

194

Описание того, насколько сложное воздействие может оказать даже такая во всех отношениях привлекательная молекула, как окситоцин, см. в: De Dreu C. et al. Oxytocin Promotes Human Ethnocentrism // Proceedings of the National Academy of Sciences. 2011. Vol. 108. No. 4. P. 1262–1266. В этой статье показано, что окситоцин повышает негативную предубежденность людей по отношению к тем, кто не является членами группы испытуемого, в том числе этнической.

(обратно)

195

Простите, но его (или ее) имя не будет названо.

(обратно)

196

Wittgenstein L. Philosophical investigations. Oxford: Basil Blackwell, 1953. P. 293; Витгенштейн Л. Философские исследования // Философские работы. М.: Гнозис, 1994. Ч. 1. С. 183.

(обратно)

197

Nozick R. Anarchy, State, and Utopia. New York: Basic Books,

1974, P. 42–45; Нозик Р. Анархия, государство и утопия. М.: ИРИСЭН, 2008. С. 68–69.

(обратно)

198

См.: Parfit D. Reasons and Persons. Oxford: Clarendon, 1984. Part 3.

(обратно)

199

Searle J. Minds, Brains and Programs // Behavioral and Brains Sciences. 1980. Vol. 3. P. 417.

(обратно)

200

Конечно, характер не является чем-то совершенно отличным от поступка. С точки зрения Аристотеля, характер говорит о предрасположенности к поступкам. Как поступил бы смелый человек или мудрый? Но также характер предполагает чувство. Смелый человек действует с определенным чувством.

(обратно)

201

Williams B. Moral Luck. Cambridge: Cambridge University Press, 1981. P. 51 (статья под названием «Утилитаризм и моральное потворство самому себе» («Utilitarianism and moral self-indulgence»)).

(обратно)

202

См.: Wiggins D. Deliberation and Practical Reason //Rorty A. (ed.), Essays on Aristotle's Ethics. Berkeley: University of California Press, 1980. P. 233.

(обратно)

203

Лучше всего эта позиция представлена и доказана у Дэнси (Dancy J. Moral Reasons. Oxford: Blackwell, 1993). В некоторых важных отношениях партикуляристская позиция представляется проблематичной. Например, если мы принимаем ее, неясно, как мы могли бы выбрать одно из нескольких суждений о том, что является морально приемлемым в той или иной частной ситуации.

(обратно)

204

См. интервью с Сингером в: Edmonds D., Warburton N. (eds). Philosophy Bites. Oxford: Oxford University Press, 2010. P. 26.

(обратно)

205

Ibidem.

(обратно)

206

Voorhoeve A. Conversations on Ethics. Oxford: Oxford Univer-sity Press, 2009. P. 35.

(обратно)

207

Цит. по: Hauser M. Moral Minds. New York: Harper Collins, 2006. P. 35; Хаузер М. Мораль и разум. М.: Дрофа, 2008. С. 79.

(обратно)

208

Цит. по: Oxford Mail, 18 июня 1956.

(обратно)

209

Ibid.

(обратно)

210

Эту мысль высказала Анн Роу из «Центра исследования Айрис Мердок» (Centre for Iris Murdoch Studies), цит. по: The Guardian, 31 августа 2012.

(обратно)

211

Conradi P. Murdoch: A Life. London: HarperCollins, 2001. P. 220.

(обратно)

212

Warnock M. A Memoir. London: Duckworth, 2000. P. 52, цитируется некролог Фут на Мердок, вышедший в: Oxford Today, Trinity Term 1999.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Благодарности

Часть I Философия и вагонетка

  Глава 1 Дилемма Черчилля

  Глава 2 Судьбоносный тупик

  Глава 3 Матери-основательницы

  Глава 4 Седьмой сын графа Ландольфа

  Глава 5 Толстяк, петля и вертушка

  Глава 6 Тикающие часы и мудрец из Кенигсберга

  Глава 7 Мостить дорогу в ад

  Глава 8 Нравственность в числах

Часть II Эксперименты и вагонетка

  Глава 9 Не в кресле

  Глава 10 Мы просто чувствуем, что это неправильно

  Глава 11 Выбор Дадли и моральный инстинкт

Часть III Сознание, мозг и вагонетка

  Глава 12 Иррациональное животное

  Глава 13 Возня с нейронами

  Глава 14 Бионическая вагонетка

Часть IV Вагонетка и ее критики

  Глава 15 Трамвай «Обратный ход»

  Глава 16 Конечная станция

ПРИЛОЖЕНИЕ Десять вагонеток: повторный прогон

Библиография

*** Примечания ***