Багряная песнь (СИ) [Харт] (fb2) читать онлайн

========== Пролог. Карминовая смерть ==========

Мы оказались глупцами, когда решили, будто легче умирать так. Трое сбежало – трое пришло. Сотни слышали Песню, но лишь мы последовали за Его Зовом, отыскали Его путь.

Мы в снегах, которых не знаем. Едва не рассмеялись от облегчения, когда еще могли. Когда думали, что Он не заберет нас. Решили, будто оказались поблизости от дома. Подумали на мгновение, будто нам помогут, будто нам еще можно помочь.

Когда это было?

Сейчас уже не посмеяться – я чувствую языком кристалл, который пророс в шее насквозь. Сплёвываю кровь: Он еще не добрался до костей, наш спаситель, но уже крошит мне зубы.

Создатель, за что нам эти муки?!

Красный лириум терзает нас. Кровоток жжет, будто там клубки из колючек. Зубы ноют. Кости ломаются.

Говорят, что храмовники, истинно познавшие Его, не чувствуют боли.

Может, и так. Я не чувствую правую руку. И не вижу. Она вся – один сплошной Его нарост, алые кристаллы, которые бьются в унисон с Песней и моим сердцем.

Красным. Он в моем сердце, да. Борется за него. Желает его.

Где же спасение?!

Я иду вперед. Не смотрю на других. Продираемся через снег – он жесткий, по бедра, ноги проваливаются, мы вязнем и благодарим Его: через боль Он даровал нам тела, которые стерпят все.

Не могу вспомнить, сколько мы здесь. Здесь только снег, черный от копоти, и горы, и ничего больше, и нет солнца – небо затянуто черным дымом, остаток языка и горло все еще чувствуют пепел, которым пропитан воздух.

Горы, которые выплевывают черный дым. Что они такое? Не помню этого слова. Три высоких пика, как трое моих мертвых детей, которых убили красные храмовники. Я не помню себя, но помню Элис, Рика и Дамиру. Какой жесткой и неглубокой должна быть могила в земле, твердой от морозов, словно камень! Две женщины не выкопают ее!

Думать больно, как будто Он сопротивляется, когда пытаешься вспомнить себя. Мысли как ржавые шестерни, которые заливает алое сияние. Я купаюсь в их лучах, но уже не помню, как меня зовут, и не помню, как зовут их, которые пробираются через снег рядом со мной. Я пытаюсь собрать воспоминания по кусочкам, хотя нам уже никто не поможет.

Нас должна спасти Его Песнь.

Мы стали как они. Как храмовники. Слишком много времени провели рядом. Слишком долго добывали красный лириум. Изо дня в день слышали Песню в своей голове. Мы были полны сил, когда решили сбежать, но я ничего не помню о побеге.

Но помню, что в темноте, в щели, куда мы провалились – сиял только один цвет. Алый.

Да! Он показал нам путь к спасению! Храмовники желали сделать из нас живое мясо – корм для Него, чтобы Он пророс сквозь нас.

Сейчас я понимаю, что Он заслуживает этого. Заслуживает нас. Пищи.

Нет, нет. Я хочу домой. Я хочу к жене. Мама… я охотился, она не переживёт зиму!

Больно! Не наказывай нас! Голову тянет к земле, он распинает тебя в своей красной колыбели, если думаешь об этом!

Руки и ноги, все колет изнутри. Он кормится тобой. Я бы хотел омыть эти кристаллы на теле кровью – Он всегда хочет крови, Ему хорошо от нее, а боль утихает.

Он напитывается. Он нежен. Он поет. Он благодарит.

Когда мы, ещё надеявшиеся на спасение, нашли зеркало в туннелях, мы не желали оказаться здесь, в безжизненной пустоши, где нет ничего, кроме льда и гари, и камня. Но мы вошли в зеркало, и пути назад не стало – снег и пепел замели следы.

Пещера под обрывом. Вход куда-то – там, ниже, дорога как большая спираль, которую вдавили в землю. Должно быть, шахта или карьер. Он слышит что-то, кроме нашей боли. Песня в моих костях и крови куда-то зовет. Я чувствую, как она рвётся в моих глазах и ушах.

Может быть, там нам помогут. Тому, что от нас еще осталось. Я искупаюсь в крови. Я накормлю Его, потому что тогда Он утешит меня – ведь больше никого не осталось. Элис, Рик и Дамира мертвы. Все мертвы.

Пусть нас наконец-то убьют.

Помилуйте нас, Создатель и Андрасте, пусть нас убьют.

========== Глава 1. Шарлаховый кристалл. ==========

Красное зелье было горьким и обожгло мне горло. Это совсем не похоже на лириум, к которому я привык. Мой мозг как бы загудел: один звук пронзил всё моё существо. Сила, которую он принёс, была невероятной. Я чувствовал себя так, будто держу в ладони весь мир и могу раздавить его одной лишь мыслью. Так ли себя чувствует Создатель?

Не могу теперь думать ни о чём другом, кроме этой силы. Вкус безграничного делает невозможным для человека довольствоваться обыкновенным. Зачем быть тем, кто я есть, если я могу стать большим?

Мы здесь

Мы ждали

Мы спали

Мы разбиты

Мы ущербны

Мы скверны

Мы терпим

Мы ждём

Мы нашли сны

Мы проснёмся

Кодекс – Dragon Age: Инквизиция.

Энгвар ненавидел Фелуруш.

Он провел здесь со дня приговора ровно сто лет и одиннадцать месяцев. Успел изучить сучью дыру так, что мог бы по памяти зарисовать каждый скол камня на скалах.

Талахай подземного города – норы, где нет ничего, кроме угольных и алмазных шахт! Какая честь для охотника и бывшего командира восточных шпионов!

В Фелуруш даже не отправляли пленников. Отправлять эльдар за углем и худшими в крепости алмазами было тратой ресурса – жить в здешней духоте рабы ещё привыкли бы, но в шахтах выживали только орки и майар, а близость Ямы напоминала каждому, что жизнь в любой момент может стать ещё хуже.

Возможно, это было личное въедливое напоминание от Аран Эндор.

Фелуруш ничего не приносил Ангбанду, кроме проблем, мелких алмазов и угля – если под Тангородримом где-то и скрывалось нищее дно, Энгвар оказался именно здесь.

Аран Эндор (в мыслях он до сих пор не осмеливался звать Короля по имени) сослал его сюда после бунта, и лучше бы выбрал другое наказание, которое окончит существование быстрее и точно безболезненней.

Энгвар маялся в заточении без лесов и охоты, без бега босиком по пропитанной кровью земле, и вычислял точное время своего сомнительного правления лишь по появлению караванов Хранителей каждую неделю.

В который раз после маеты с наполнением городского склада он брал пару минут отдыха – опирался на ограду веранды перед покоями и мрачно оглядывал нынешние владения – несколько глубоких трещин, подсвеченных багровым огнем, три широких моста над ними. С края, что уводил в глубину Ангбанда – город, словно пугливо взобравшийся по стене. Угловатые лачуги, построенные на головах друг друга. Крутые лестницы. Извилистые переулки. Посередине, перед третьим мостом – склады и кузницы. Под его обиталищем без окон, вырубленным в скале, начинались шахты.

Всё – знакомое до тошноты.

Поблизости от Фелуруша обитал Лунгортин, что управлял потоками магмы – и балрог, зная о его положении, никогда не упускал случая поиздеваться.

Все видели, как Тар-Майрон проиграл битву, когда их загнали в крепость, будто крыс. Дагор Аглареб, славная битва! Вот как издевательски звали ее враги! Все знали, что поражение такого масштаба неминуемо повлечет за собой страшное наказание – казнь или ссылку в Яму. И в Ангбанде нашлось слишком много тех, кто не пожелал подчиняться слабаку, а потому решил, что править должен сильнейший.

Они не сомневались в решении Аран Эндор насчет Тар-Майрона. Зря.

Они сражались и проиграли, а Аран Эндор наказал только бунтовщиков. Он слышал, что воплощенных – настоящих воплощенных, как орки – вешали, а затем отправляли их детей в другие кланы. Семьи и целые племена перестали существовать – их жизнь обогатила других. Некоторым майар Король что-то пообещал, и те снова начали жрать у Тар-Майрона с руки. Некоторых, едва ли больше десятка – таких как его Гурутлэйн, показательно искалечили или убили.

«На каком счету эта сука, если даже Король не поднял на него руки?»

Впрочем, Готмогу тоже все сошло с рук. Но не ему.

Тар-Майрон заставил его смотреть, как Гурутлэйн, всегда слишком слабая, чтобы создать второе фана, болтается в петле. Упрямая, она провисела множество суток. Слабая на дар, сильная волей – всегда. До последнего не желала покидать тело, в которое вложила столько сил – то тело, к которому Энгвар так привязался. А он сидел, запертый в клетке, и смотрел, как ее губы синеют и разбухают от застоявшейся мертвой крови. Смотрел, как они, когда-то зацелованные им, гниют. Гурутлэйн разлагалась заживо и хрипела – призрак его прекрасной висельницы, редкой женщины, сохранившей в этом месте красоту тела.

Она дергалась в зачарованной петле до тех пор, пока дух не ослаб от бесконечного сопротивления, а потом умерла.

Исчезла, оставшись навязчивым шепотком в его памяти, который он иногда слышал. Такая слабая, что ещё века не смогла бы сдвинуть и лист пергамента пальцем. Они не умирали, но чем еще считать такое развоплощение, если не смертью?

Аран Эндор даже не стал слушать его жалоб. Гурутлэйн считалась допустимой жертвой.

«Мразь».

Энгвар с присвистом выдохнул сквозь зубы и быстро помассировал переносицу узловатыми пальцами, накрыв ладонями лицо: он боялся ее, этой злобы на Короля, как слишком громко сказанных слов, за которыми неминуемо придет наказание.

Гора под его ногами дрогнула – Энгвар привык, что Тангородрим дышал, силами балрогов и Аран Эндор незаметно перестраивался и подстраивался, закрывал иссякшие жилы и открывал новые. Но эту дрожь он почувствовал иначе. Неприятная вибрация прокатилась по камню под его ладонями и ступнями, как спазм.

«Что это?»

Он услышал шум внизу – топот и крики со стороны входа в главную шахту. Ловко, перепрыгивая через ступень, спустился вдоль скального выступа, поросшего колючим светящимся камнегрибом, и быстро зашагал вперед, по узкой дорожке слева от пропасти.

Энгвару всегда казалось, что врезанные в скалу белые фонари в виде приукрашенных шахтерских ламп смотрятся уродливо.

Орки во главе с бригадиром смены сгрудились около выхода на третий мост – галдящей толпой, настолько взбудораженной, что даже заметили его не сразу. Все, как один, мялись и вглядывались в коридор шахты, будто оттуда на них могло броситься чудовище или отряд нолдор-лучников.

– Они не вылезут…

– Да и пусть там останутся! Я за ними не пойду!

– …твою мать, сколько еще работать не смогу?

Бурление голосов перетекало друг в друга. Энгвар встал прямо перед шахтерами.

– Ваша смена не закончилась, – голос прозвучал с опасной ленцой убийцы.

«И что же их напугало в шахте так, что оказалось хуже одного из талахай?»

Энгвар чувствовал кислую вонь их животного страха, как отраву в воде.

Он быстро оглядел бригаду Лагдуша, словно ощупывая ее взглядом: не все. Не хватало с двух десятков орков. За выжившими тянулся кровавый след по камням: черный и блестящий, как земляное масло.

«Значит, остальные ранены еще серьезнее или мертвы. Двадцать шахтеров. Дерьмо».

– Господин… – голос бригадира, необычно светлокожего и приземистого орка, с ног до головы испачканного угольной пылью, звучал сипло. – Господин, на нас напали.

«Спаси нас Аран Эндор! Да неужто!»

Лагдуш держался на почтительном расстоянии, будто стараясь слиться с остальными орками. И избегал смотреть ему в глаза, как всегда случалось при виде майар. В нем, как и в любом другом орке, проскользнуло в этот момент нечто от дебилов-вырожденцев, которые появлялись на свет обреченными на безумие, зато набирали силу тела, как обычные мужчины и женщины.

– Кто на вас напал? – Энгвар мрачно поглядел на бригадира и перепуганных шахтеров. – Голые землекопы? Может, крысы?

«Трусливые сучьи дети. И что я отвечу псам Лангона, когда они придут снимать выработку и придется заказывать новые лампы?»

Гребаные лампы. Разбили эти скоты, а отбиваться ему, как и всегда: факелы чадили и вредили работе, а лучшие шахтовые светильники приходилось заказывать в одном из цехов сиятельного, командирский рог ему в жопу, Тар-Майрона.

Энгвара на мгновение отвлекли писк и шуршание – в пятне света, за входом в шахту с резными наличниками, мелькнула целая стая крыс. Черношерстные твари ломились и верещали, лезли друг другу на головы, путались и кусались за голые розовые хвосты.

И рассосались в мгновение ока. Все равно что впитались в камень.

«Значит, и крысы сбежали. Но при обвалах так бывает».

Энгвар перевел взгляд на Лагдуша, который наконец-то поднял голову и посмотрел ему в глаза. Белки орка покраснели от угольной пыли.

– Они… мы не знаем, что это, господин, – он говорил раздражающе медленно, будто на ходу подбирая слова. – Что-то светилось в темноте, красное. Я видел их, они как заросли чем-то. Выли, как эхо в пыточных. Смеялись, как те, кого ведут в Яму. Кого они ранили – с нами, кто добежал. Остальные… там. Мы ударили по камню, и они… просто все проломили и свалились на нас.

«Воющие кристаллы?!»

Энгвар даже головой встряхнул, еще раз взглянув на бригаду.

– А теперь посмотрите на меня еще раз, – зеленые глаза майа потемнели от раздражения. – И скажите правду, на этот раз без шахтерских баек. Кто из вас обосрался и вызвал обвал? На самом деле.

Ответом было молчание. Шахтеры упрямо смотрели на него, все как один, и на их лицах Энгвар читал молчаливый ужас.

«Они действительно не лгут?»

– Я перебил опоры, господин, – виновато заговорил Лагдуш. Хриплый голос орка звучал непривычно сбивчиво и тихо. – Наверняка завалило. Они… гнались за нами. Эти, красные. Но хоть убивайте – мы не пойдем, пока не убедимся, что оно мертво. По-настоящему мертво.

Чем больше он слышал, тем больше понимал, что такой обман слишком сложен для орков. Целой сменой, да ради обвала, который им же и разбирать? Зачем?

«Никаких причин. Что за красные?»

Орки дрогнули разом, шарахнувшись в сторону, когда из шахты донесся мучительно-яростный протяжный вопль. И стих.

– Говоришь, среди вас есть раненые, – Энгвар цыкнул языком и кивнул, подзывая их к себе. – Покажитесь-ка.

Из общей массы орков, облаченных в кожаные туники рабочих, выступило с полтора десятка раненых. Грязные от угля, они кривились от боли, пачкали себя и пол густой кровью: соседи вытолкнули их, как заразных.

Спрятаться не удалось никому.

Раненые остались стоять перед Энгваром – хромые, с изодранными руками и лицами.

Он подошел к первому среди них, мощному орку с оливковой до зелени кожей. Тот прижимал к груди кровоточащее предплечье.

– Покажи рану. – Энгвар бесцеремонно дернул шахтера за запястье, понуждая разогнуть руку, и тот издал сдавленный хрип боли.

«Это не упавший камень».

Внутренности прихватило скользким кулаком дурного предчувствия и одновременно – сладостным предвкушением опасности.

В Энгваре проснулась давно спящая гончая.

На предплечье шахтера, от локтя до кисти, изгибался кровоточащий след, как от двойных когтей. Странная рана: края остались гладкими, словно от острого клинка. Но кровь, даже там, где начала сворачиваться, подернулась мерцающей красной пленкой, больше похожей на блеск породы в необработанном камне.

«Или этот отсвет дают грибы. Но будь я проклят, если они врут. Никогда такого не видел».

Игнорируя шипение орка, Энгвар задумчиво поворачивал его руку влево и вправо, изучая порез.

– Как вы себя чувствуете? Что-то еще болит, кроме самих ран? Горячка? Тошнота? – коротко поинтересовался он у всех раненых скопом. Отбросил за ухо и пригладил по виску короткие черные волосы с зеленоватым, будто стоячая вода в болоте, отблеском.

«Зачем ты спрашиваешь их? Знаешь же, что такое дерьмо не показывает себя сразу».

Но они, конечно же, были в порядке – настолько, насколько могли. Об этом сказало недоумение на лицах и отрицательное покачивание голов. И никаких жалоб на боль.

«Хорошо. И впрямь придется посмотреть, что там произошло. А за этими – смотреть. Нехорошие раны. Необычные».

Энгвар не боялся. Махнул рукой Лагдушу и остальным шахтерам.

– Хорошо. Всем здоровым оставаться здесь. Раненых – отвести в лазарет. В отдельную комнату. К другим не пускать. Распоряжение передайте целителю слово в слово. Я возьму лук, спущусь в шахту и все проверю.

«Посмотрим, что на вас напало».

С проблемами он разберется после. Сначала – найдет нападавших и наконец-то вспомнит хоть тень того, кем был.

Когда-то он был охотником. Любил азарт погони, выслеживание и добрую добычу. Когда сила обагряла руки кровью слабости. А когда Оромэ проклял его, Энгвар посмеялся и выбрал другую дорогу, где стрелы били без промаха, смех гремел злее и звонче, а за пленников, пойманных в петлю, награждали.

Квенди в лесах Куивиэнен были слабы, а он любил охоту. Все просто. Те, первые, пробужденные у озера – ушли. Появились их последователи и потомки, столь же слабые – поэтому он охотился за ними по велению Короля, но на этот раз не как убийца.

Энгвар играл с ними. Смотрел. Слушал.

И думал. Его ум всегда отличался проворной гибкостью, и быстро продвигал вверх по лестнице, что открывала широкое и вольготное место у подножия трона – а значит, дарила власть. Аран Эндор даже закрывал глаза на шалости, когда он развлекался, убивая кое-кого из нолдор и синдар.

Но не теперь.

Поначалу он не увидел в шахте ничего необычного – даже не разбилось ни фонаря. Утекли только отбросы жизни, которые прятались в раскаленном нутре Фелуруша: не пищали крысы, не отбрасывали звездчатых теней пауки. Никого. Только редкие россыпи плоских ползучих грибниц и застоявшийся в сухом воздухе жар горного нутра. И беспорядок, оставленный бегством – телеги с углем побросали, как и кирки.

Лук Энгвар держал не в налучи, наготове. Черный колчан, украшенный халцедоновым чертополохом – не за спиной. На бедре. То и другое пригодилось бы ему впереди, у поворота к выработке – там лампы погасли, и шахта выглядела как средоточие абсолютной беззвучной тьмы.

Он уже давно пересек границу, где кончились постоянные укрепления сводов, и пошли временные.

«Где же раненые? Двадцать шахтеров – и ни один не дошел даже сюда?»

Энгвар инстинктивно бросил стрелу на тетиву, вглядываясь в темноту, когда по шахте разнесся скрежещущий стук упавшего камня и треск – будто бы что-то скатилось по камням, упало и разбилось. Разнесся всхлипывающий утробный стон – словно кто-то плакал с полным крови ртом.

«Кто-то жив?»

Он двигался сквозь стенающую тьму, стиснутую стенами шахты – шел чутко, весь подобрался на мягко полусогнутых ногах, как хищник в засаде. Энгвар был готов выстрелить в любой момент.

А затем увидел… это.

Красный отсвет, ярко-багряный, мягко пульсировал на стенах, как дыхание спящего.

«Мы здесь».

Энгвар шумно выдохнул от удивления – шепот едва коснулся его разума, как самое нежное осанвэ, и затих.

Двадцать потерянных оказались здесь же, в этом жутком тупике.

И все – мертвы. Под ногами хлюпало от крови – он шел по ней, блестящей красным в темноте особенно ярко.

Все то же – не блик, но кровь словно приобрела свет. Даже орочья.

«Почему?»

Майа отпустил наполовину взведенную тетиву. Обвал действительно случился: укрепления шахты прогнулись под весом треснувшего свода. Он сложился внутрь и теперь лежал нагромождением пористых пластов черной породы, напоминая ломти горелого хлеба.

А из-под них неровными сколотыми пиками поднимались алые кристаллы – и то, что оказалось под обвалом, еще шевелилось: нелепое создание, отдаленно напоминающее формами не то орка, не то квенди или человека. Оно всхлипывало и стенало, беспомощно дергая кристаллической конечностью, пульсирующей слабым светом в ритме сердцебиения. Не рука и не лапа, но пика – несчастная уродливая тварь тыкала ею в землю, как насекомое, испускающее последний вздох.

И ей было очень, очень больно. Энгвар слышал эту боль, потому что она пела не хуже страха. Существо перед ним когда-то было другим – его музыка звучала, словно эхо пытаемого, пляшущее в галереях над комнатами допросов. Слабый отзвук агонизирующего воя, звериная мольба об избавлении от мучений.

Одиннадцать шахтеров придавило обвалом, но остальные девять…

«Что за безумие?»

Никто из них словно и не пытался бежать. Выживших, кроме умирающего красного гомункула, не было. Шахтеры лежали здесь, истекшие кровью, как туши на скотобойне: трое вогнали себе в горло по кирке. Еще двое съежились, больше похожие на тряпичных кукол – проломленные грудины и головы, отрезанная нога. Трое приникли к алым кристаллам, высоко вздымавшимся из скулящего существа, будто желая обрести спасение там, где его невозможно обрести.

А последнего угледобытчика кто-то нанизал на самый большой, упиравшийся почти в потолок шахты кристалл – все равно что кусок жареного мяса. Внутренности расползлись по прозрачным, как самое прекрасное стекло, граням – скользкая жижа с вонью разорванного кишечника.

Кровь еще не застыла.

«Мы ждали».

Снова этот шепот – нежный, как перья птенцов, оплакивающих мертвых родителей в разоренном гнезде. Энгвар вновь натянул тетиву, прислушиваясь.

Ни шороха шагов. Ни вздохов.

– Покажись, – хрипло и тихо приказал он.

Но показываться было некому. В закутке, омытом кровью и угольной пылью, и алым светом, остался только он и придавленное обвалом хрипящее чудовище, бесцельно цокающее острой конечностью в окровавленный пол. Все реже и слабее.

«Мы спали».

Опять. Ласка, чем-то напоминавшая ему голос Гурутлэйн. Как будто обращенная к нему одному. Настоящая… музыка.

«Да».

Энгвар спрятал стрелу в колчан и вернул лук в налуч. Воздух в тупике шахты отличался от всей остальной, и он сам не понимал, как мог этого не заметить. Алый отсвет чудесно мерцал в разлитой по полу крови, вторая тихой незнакомой мелодии, похожей на шепот тысяч душ.

Он никогда не слышал ничего подобного. Нет, такого не создавал даже Аран Эндор. Его творения никогда не были так прозрачны, так нежны и сильны – они не источали силу, но сосредотачивали в себе, и каждая деталь их напева безошибочно выдавала его мужскую руку с широкой броскостью любого жеста.

Кощунственная мысль, что по сравнению с этим творения Короля всегда смотрелись… вычурно.

А этот новый минерал, забравший жизни шахтеров, выглядел настоящим чудом. Он излучал силу, будто чья-то живая кровь, которой можно насыщать и насыщаться.

Ничего удивительного, что орки сошли с ума! Это было не для них – не в этом количестве, не такое! Только ему подобные и более сильные смогли бы направить такую силу в правильное русло!

Энгвар изумленно выдохнул, чувствуя себя странно обновленным – даже изуродованные тела больше не казались жуткими. Красная пульсация света омывала каждый уголок шахты, и несла в себе красоту.

«Откуда ты?»

«Мы разбиты».

Поддавшись слепому инстинкту, Энгвар стянул перчатку лучника и коснулся обнаженной ладонью кристалла – теплый и гладкий на ощупь, приятно скользящий, будто слегка смоченный водой в этой иссушенной шахте. Сладкий, как шелк, который хочется трогать и трогать, слаще, чем плотско-экстатическая судорога тела, когда ложишься с женщиной.

«Что ты такое? Нет, ты не создание Аран Эндор. В тебе другая музыка».

Он прикрыл глаза и прислушался, игнорируя скуление умирающего создания под обвалом – кристаллическая конечность дергалась все реже. Вслушивался в красную мелодию, которая взорвалась в разуме вихрящейся вспышкой мыслей, несущих триумф и облегчение – вот сила, которую он вливает в солдат, вот его вознесение. Вот целые ряды армии, пополненной алой кровью новой мощи, и вот он – вновь коронованный милостью Аран Эндор.

Видение, что оказалось ярким до боли, желанным до слез – и выглядело большим, чем обещание кокетливой женщины.

Это была реальность на расстоянии вытянутой руки. Прямо перед ним. И цель, и средство.

Энгвар с неохотой оторвал ладонь от чудесного пурпурного кристалла, как жадно пьющий воду – от родника в оазисе, лишь для того, чтобы доверху наполнить фляги водой.

«Мы ущербны».

«Мы скверны».

«Нет. Нет. Ты – сила».

Майа отвлек сиплый выдох, вырвавшийся из груди существа под обвалом. Оно пошевелило тем, что осталось от головы, и обронило бессвязную серию звуков – голосом, схожим с клацаньем стеклянных осколков, хрустом камней и натужно звенящим эхом.

– Эл.. лис. Ри-ик. Да… ми… ра.

Создание дернуло кристаллической лапой последний раз – и обмякло.

«Мы терпим».

«Мы ждём».

Энгвар почувствовал себя пьяным от силы. Она протекала в его жилы, звенела в суставах фана и его костях, как когда-то звенела Музыка Творения. Он обеими руками прикоснулся к кристаллу, наполненному кровью, словно желая обнять его.

– Ты меня спасешь. Вытащишь меня отсюда. Каранглир нареку тебя, алой песней, и тайным именем только для себя – Агарглир, песней крови.

Он коснулся кристалла лбом и губами, словно идола – и быстрым шагом покинул шахту, уверенный, что будет делать дальше.

«Я верно поступил, когда сказал оставить раненых в одиночестве. Нужно наблюдать за ними. А это – исследовать, пусть даже понадобится убить еще с десяток орков. И показать Аран Эндор, что получается, когда высвобождается такая мощь! Он услышит меня! Не сможет не услышать! А после – я получу все! И может быть, даже больше, чем прощение, если получится добыть еще этого минерала».

Энгвар не заметил крысу с оторванным хвостом, которая упала с алого кристалла, и теперь ползла в кровавом полумраке шахты, подволакивая сломанную лапу. Крыса знала, что нора в одно из логовищ ее родичей – близко.

«Мы нашли сны».

«Мы проснёмся».

Глаза крысы отсвечивали красным.

========== Глава 2. Пурпурная розеола. ==========

Если вам попадётся красный лириум, относитесь к нему как к яду. Не подходите к нему, не пытайтесь уничтожить, а главное – использовать.

Кодекс – Dragon Age: Инквизиция.

Сегодня Фелуруш гудел от волнения, потому что Аран Эндор откликнулся на его зов.

О, нет. На их зов.

Энгвар стоял перед мостами, под перекрестьем сотен взглядов обычных орков, пока не познавших силу каранглира. Все смотрели на левый мост и площадь перед ним – на краю глубоких расселин, похожих на пылающие шрамы.

Жители собрались на подмостках, лестницах и карнизах Фелуруша – города, что рос не вширь, но ввысь. Дети болтали босыми ногами и глазели на дорогу, откуда ожидалось появление Аран Эндор и его слуг.

Энгвар уже понял, что каранглир цикличен, как жизнь и смерть. Забирал одно, рождал другое. И даровал пьянящую, словно нежность убийства, мощь, связывая всех причастившихся в нечто единое, большее и слаженное, чем когда-либо.

Ему это понравилось. Больше не один Энгвар, но все, кто ждал Аран Эндор и уже знал глубинный голос алой музыки в своей крови, желали делиться ею. Донести до каждого мужчины, женщины или ребенка.

За спиной Энгвара выстроились все, кто должен был стать новыми солдатами – первые, кто разделил с ним новую силу. Лучшие из лучших. Все, кто поначалу считал себя ранеными, а на деле удостоился благословения, стали голосом новой музыки, предвещающей необратимые изменения – может быть, и не только в их крепости, но в целом мире. Он слышал их волнение, чувствовал нетерпение, будто орки перешептывались рядом с ним – не наяву, но в разуме. Присутствие этой армии обволакивало обжигающе пьяной волной силы, невероятного единства во множестве лиц – эти души укрепляли его своей силой и возносили в потоках мощи.

Пьянее самого хитрого убийства. Слаще жизни, что сцеживается по капле, когда берешь след. Лучше самой желанной победы. Тягучее, как красный сироп, который липнет к телу, словно солнечно-рубиновая патока. Нежно. Великолепно.

Энгвар почувствовал приближение Аран Эндор еще до того, как на главной дороге Фелуруша появились всадники. Король всегда объявлял о себе именно так: этим необъяснимым ощущением тяжести пространства, ужаса вязкой вальяжной силы, которой хотелось коснуться, как великой святыни, поцеловать хотя бы край плаща, чтобы тебя миновал кошмар.

Сколь бы огромным ни казался город, для Аран Эндор он всегда был мал.

Солдаты за спиной Энгвара стояли, будто мучительно разрываясь между двумя силами – первая, до боли знакомая, понуждала их пасть на колени и умолять о благословении, просить хотя бы взгляда. Выть от восторга и страха, потрясая оружием. Вторая, новая и неизведанная, вскипала ощущением пьянящей мощи, жаждой убийства во имя первой, и призывала перестать бояться чего бы то ни было, погружаясь в тот рубиновый поток, что бушевал в их крови и стал общим для всех.

Она звала их перестать бояться даже того, кто ими правил.

А потому они стояли, растерянные и немые.

Наконец каждый в городе увидел всадников на пятерке роскошных лошадей. Энгвар слышал вздох, пронесшийся по Фелурушу при виде блистающих самоцветов в Железном Венце Ангбанда.

Энгвар видел янтарно-зеленые самоцветы в гриве кобылы Аран Эндор и черный плюмаж на конском налобнике, собранный из пушистых перьев хильдориэнской птицы-камелуса.

Плюмаж вторил столь же пышному гребню-эгрету за королевской короной. За десятилетия Аран Эндор ни капли не изменил своим привычкам в одежде. Как и всегда: обязательно черное, обязательно – смешанное со столь яркой тканью, что резало взгляд после нищеты Фелуруша.

На этот раз блистал желто-изумрудный шелк цвета спелых яблок. И на облачно-пышных рукавах дублета, и на самом дублете, и на перчатках.

«Он тоже здесь. Конечно же».

Эскорт был мал: всего четверо, считая Тар-Майрона и Лангона. По телу прокатилась волна необъяснимой ярости при виде старого врага, закипела в горле фонтаном горячей крови. Они откликнулись на его появление, и песня в их крови подхватила ненависть, разнося и усиливая ее, хаотическую и гневную.

Тар-Майрон держался в седле с королевским безразличием, столь же неколебимый, как и во время казни его женщины.

А еще их разозлили камни. У эльфийских самоцветов в железном венце Аран Эндор тоже был свой голос, который Энгвар теперь наконец-то различал – едва слышимый, отвратительный своей прозрачной невесомостью – как паутина, которую хочется разорвать, рыча и шипя вместе с каждым, кто стоял за спиной. Свет бил яростно, будто желая выжечь ему глаза, слепил, как никогда прежде, и гневный шепот сплетался с голосом каранглира в крови, бунтующего, как напуганная лошадь.

«Мы злимся. Мы напуганы. Мы ненавидим их. Спаси нас от них».

Им, на мосту, хотелось одного: крови. И погасить этот жгучий свет.

«Думаешь, действительно стоило оказывать ему такую честь?»

Мелькор и бровью не повел в ответ на вопрос Майрона, невзирая на то, что осанвэ коснулось разума с несвойственной майа деликатностью.

Футов за тридцать от моста его кобыла самым непристойным образом лязгнула зубами, дернула повод и демонстративно задрала хвост, намереваясь облегчиться на глазах у всего Фелуруша. Ей не нравились ни Энгвар, ни душная жара, ни дорога в нутро Тангородрима.

Айну поторопил Ашатаруш хлыстом, и лошадь, недовольно всхрапнув, двинулась с места.

«Я на полпальца приблизился к тому, чтобы испытывать гордость за твою стойкость – ты начал ныть о моей якобы мягкости только в конце дороги. Ты знаешь мое решение, Майрон. Энгвар оставил личное прошение, умолял о моем присутствии. Так и быть – он его получит, даже в этой дыре».

Ашатаруш и Майрон вздохнули одинаково тяжело, когда они остановились и наконец-то спешились. Мелькор хлопнул кобылу по шее, бросив Лангону:

– Смотри, чтобы коней напоили. Здесь жарко.

Энгвар ждал их на краю огромного моста, где выстроились орки: так ровно, что походили на скульптуры. А Энгвар выглядел так, словно собирался устроить себе праздник – нарядился в старую одежду шпиона, созвал город…

Все это не понравилось ему сразу. Не понравилось еще с прошения, которое передали Хранители.

Энгвара пожирала та же отрава, что и многих других в его королевстве: бесплодные амбиции множились и ширились, как зараза. И, в конечном счете, уничтожали хороших солдат и шпионов, взращивая на их месте сумасшедших слепцов, одержимых властью, его благоволением и статусом, которого никогда не получат.

В воздухе Фелуруша витало что-то еще, кроме раздутого самомнения Энгвара. Чужое присутствие, тонкое, как кисейная ткань. Мелькор поморщился: оно напоминало едва уловимую вонь или гул в ушах на грани слышимости – то усиливается, то слабеет. Давило на виски не хуже короны.

И орки. Они повернули к нему головы разом, будто по команде, которой никто не отдавал – так резко, что слаженности могла бы позавидовать его личная гвардия слуг.

И этот красный отблеск в их зрачках… не как у кошек в полумраке, а по-настоящему красный. Не отражение.

«Что он сделал с их глазами?»

Эти алые точки в тени надбровных дуг пристально следили за ним.

От Мелькора не укрылось, как Майрон хмурился – без того настороженный, майа даже не оставил притороченными к седлу сабли. Почти открытое выражение недоверия, и, скорее всего, сознательное.

Энгвар, весь затянутый в потертую черную кожу и тонкую шерсть, как тень, низко поклонился, нарочито игнорируя присутствие Майрона.

– Machanaz.

– Показывай, зачем звал. – Мелькор без предисловий махнул рукой в сторону орков. – Я смотрю, ты решил вспомнить былое, Энгвар. Потрудись заинтересовать меня быстро. Ты докладывал о новом минерале.

Ему не хотелось оставаться в Фелуруше ни секунды дольше нужного. Воздух был так сух и горяч, что оседал на зубах скрипящей пылью, а в рот хотелось положить земляники со льдом или сполоснуть лицо водой.

Но пускать на самотек находку Энгвара – глупость.

Айну посмотрел в глаза майа и снова увидел это – красноватый отсвет, как две сияющие точки в глубине зрачков. Настоящее двойное дно.

– Да, Machanaz, – Энгвар заложил руки за спину и снова поклонился. – Подобен алому стеклу или красному кварцу, сияет во мраке. Никогда не видел ничего подобного. Если растолочь сияющий кристалл в порошок и посыпать им рану, или же, смешав с водой, дать оркам, вы можете получить самых сильных солдат из всех, что я видел. Я взял на себя смелость назвать его каранглир.

«Тебе не дает покоя та дыра, в которой ты оказался – да, Энгвар? Поэтому так стелешься?»

Мелькор слегка склонил голову вбок, изучая майа и его сухое отстраненное лицо. Сощурил, словно кот, дочерна карие глаза.

Ему не понравилась новость. И еще меньше понравилось описание свойств неизвестного минерала. Каранглир… алая песня. Насарлинд.

– По-твоему, Энгвар, наши солдаты недостаточно сильны? – Мелькор оскалил в полуусмешке ровные белые зубы. – Назови мне хотя бы одну причину не казнить тебя.

Он играл, пряча правду за снисходительными вопросами.

Одна-единственная деталь, которой хватило, чтобы насторожить его: под Тангородримом не было места подобному… самозарождению. Алмазы и золото, медь и железо, рубины и изумруды – все это он рано или поздно допевал. Усиливал. Добавлял блеска, силы, хаоса – драгоценности и металлы потом всегда добывали целыми телегами. Все жилы были допеты, учтены, усилены и записаны, благодаря дотошности Майрона и Лангона.

Одна. Деталь.

Этого камня, красного и сияющего, одновременно столь мягкого, чтобы крошиться, и столь мощного, чтобы дарить силы – он не пел. Сила расточалась на материю и хаос, причудливые формы жизни, врастала в землю, и он уже давно избрал наиболее подходящий материал – достаточно роскошный, чтобы соответствовать ему.

Золото. Не кристаллы.

Энгвар пожал плечами и указал на орков широким жестом:

– Посмотрите сами, Machanaz.

Майа кивнул паре орков в первом ряду – невысоким, в простой кожаной одежде местных.

– Вы двое. Подойдите и покажите Аран Эндор свою новую силу.

Орки ничего не сказали Энгвару, повинуясь команде, как слепые каменные изваяния, что могут стоять без движения целыми веками. Поклонились.

Они не были воинами, и Мелькор это видел: шахтеры, самое большее – грузчики. Не солдаты, но добытчики, потому что Фелуруш не сражался, а добывал и выживал. Ни доспехов, ни снаряжения – шахтерские туники, стоптанная обувь. И уж точно никакого оружия.

«И что они могут показать?»

Орки примерились друг к другу, кружа под немигающими красными точками чужих глаз. Двигались мелкими шагами хищников, взрыкивая и скалясь, как звери, а затем схлестнулись в быстром броске. И полилась кровь.

Более крупный орк с большим насыщенно-багровым шрамом на руке схватил хрипло рычащее от ярости тело соперника поперек груди, припечатал тяжелым броском к земле, наступил на горло, и принялся выкручивать руку. Дернул плечо в суставе с такой легкостью, словно ломал сухую ветку.

Он чуть не поморщился от этого влажного хруста хрящей и связок, но сохранил лицо.

Кожа рвалась как тягучий пергамент, а кровь была так красна, что скорее выглядела человеческой, нежели орочьей. Ее теплый медный запах поднимался в воздух, а тягучая влага смешивалась с пылью каменных плит и отливала опаловым блеском, как ядовитые иголки аурипигмента.

Мелькор не удивился бы, начни поверженный орать, будто свинья на скотобойне. Но нет: второй, уже необратимо искалеченный, издал бычий рев, невзирая на боль. Ревел недолго – ровно до тех пор, пока ему не сломали шею.

– Твою мать, – чуть слышно пробормотал за плечом Майрон.

Фелуруш ахнул. Мелькор слышал это – вздох, прокатившийся по толпе, причитания и обсуждения – тот шелест голосов, что не перепутаешь ни с чем.

Драка оказалась недолгой, кровавой и мерзкой, призванной продемонстрировать силу, больше подходящую троллям и ограм, чтобы таскать каменные блоки и качать меха.

«Откуда ты достал этих зверей, Энгвар? Что ты сделал с ними, с их глазами и кровью?»

Мелькор задумчиво смотрел на победителя, который рухнул перед ним на колени, забрызганный неестественно-алой кровью. И смотрел точно так же, как остальные – не мигая, уставился пристально и преданно. Красные огоньки по-собачьи выжидающе пялились из темноты зрачков.

– Встань, – орк последовал за легким движением его кисти, завороженно пялясь на камни в венце. – Ты не знаешь, как стоит обращаться ко мне?

Еще одна странность. Уж чего, но творения рук Фэанаро они боялись так, что обыкновенно не смели и глаз поднять. Этот же смотрел на них, словно не мог отвести взгляда. Да и за сотни лет еще не нашлось ни одного орка, что не начал бы мямлить в его присутствии хоть что-нибудь, боясь продемонстрировать неучтивость.

– Язык проглотил?

Вместо ответа тварь перед ним издала гортанный рык.

«Энгвар выкопал на своем дне новый вид мерзости. Само очарование».

Мелькор усмехнулся, вновь обнажив жемчужно-ровные зубы.

– Из солдат, что не умеют говорить, Энгвар, дрянные разведчики и еще более дрянные командиры.

Айну жестом отослал орка в строй.

Ему были знакомы и принуждение, и самоубийственная отдача, которая рождала извращенную слепую веру – иллюзию добровольности, с которой многие шли умирать за него. Даже принужденные, даже подгоняемые страхом, словно бичом, хлещущим по спинам – они верили.

Страх был первороден, понятен, присущ любой живой твари. В умелых руках и при умелой лжи – орудие ювелира.

Насилие самых разных сортов давно не рождало в нем даже брезгливости, но в драке скрывалось нечто унизительное в самой необходимости смотреть на безумцев, которые утратили черты того примитивного народа, что жил под его властью.

Они перестали принадлежать своему народу – а значит, могли стать неуправляемы.

«У других есть слабости. Дети. Вера. Потребности. Страх. Общность. Есть ли слабость у этих, красных?»

– Я видел достаточно, – вала равнодушно повел рукой, обтянутой черно-хризолитовой перчаткой. – Не то твои солдаты поубивают друг друга прежде, чем останется хоть один, кто сможет драться.

Он осторожно ощупал разум орков перед собой. Потянулся к ним, как гончар касается глиняной заготовки, из которой собирается вылепить скульптуру. И отпрянул.

«Что-то не так».

Разум орков всегда ощущался податливым и плавким. Недостаточно, чтобы бегло читать каждого, будто открытую книгу, но достаточно, чтобы внушатьстрах и подталкивать в бою к самоубийственной жертвенности, когда он намеревался усеять землю хоть тысячами трупов, но добиться своего. Каждое сознание, даже у командиров, осененных колдовством золота, напоминало закрытую комнату, где оставался только один правитель и один слуга.

Здесь же он будто оказался в зале, пламенеющим алым, словно огромная оранжерея из стекла. Шепот лился отовсюду, и стены между сознаниями ощущались не крепче занавесок.

«Твой минерал калечит их разум, Энгвар. Такими ничтожествами сможет управлять любой майа. Так не себе ли ты хочешь армию?»

Майрон поблизости встряхнул пшеничной гривой волос, зачесанной на затылок. Проворчал себе под нос какое-то ругательство: кажется, обозвал Энгвара сумасшедшим. Энгвар бросил на него быстрый колючий взгляд и тут же улыбнулся, будто уверенный в чем-то.

– Я показал вам, насколько они талантливы, Machanaz. А теперь позвольте показать, чему они этим обязаны.

«Талантливы? Способность вырвать руку из сустава ты называешь талантом?»

Он ничего не ответил. Только вопросительно выгнул точеную, как гнутое лезвие шамшира, угольно-черную бровь.

Энгвар взял черную металлическую шкатулку, резную как кружево, доселе спрятанную за основанием каменной фигуры моста – безликий воин с копьем, ничуть непохожий на орка, нес вахту. Золотой наконечник пробивал рогатый череп быка.

Майа опустился на колено, протягивая ему сомнительный дар:

– Примите этот подарок, Machanaz. Лучший образец из нашей шахты по праву принадлежит вам.

Он принял тяжелую шкатулку из рук Энгвара с неохотой: вес неприятно надавил на обожженные ладони.

«А это еще что?»

Мелькор едва не выронил шкатулку и только усилием воли заставил себя всего лишь нахмуриться, когда сквозь металл просочилось покалывающее чувство изучающего прикосновения, будто у любопытной твари, вознамерившейся его потрогать. Даже хуже: все равно что стая пауков, которая ползала по лицу и ощупывала нос, чтобы залезть внутрь – только эта дрянь хотела лазить в его голове, по мыслям.

«Мерзость какая».

В шкатулке лежал не просто камень – в ней сидело что-то живое, пусть и на первый взгляд это нечто выглядело простым самоцветом: острый с одного края, сколотый с другого.

Драгоценность пульсировала теплым алым сиянием, будто живая кровь. Красивым, всех оттенков – от яркой киновари до темного, почти винного.

А еще этот самоцвет… пел.

Странный голос, похожий на тихий шепот в осанвэ, который не получалось связать ни с одной известной ему мелодией творения. Даже Диссонанс, сколь бы его ни обвиняли в сломе гармонии, звучал иначе.

Мелькор прекрасно знал, о чем пел. И узнал бы голос любого из майар, кто примкнул в самом начале, потому что все их чаяния были бесконечной интерпретацией другой интерпретации, которая разворачивается, как бесконечная паутина, каждый узел в которой – чей-то голос. Связи оставляли отметки, зацепки – нити, связанные в Айнулиндалэ воедино так плотно, что музыка породила мир.

Но камень…

В нем был другой голос. Чужой. Не его, не их. Камень обещал исполнение всех желаний. Шептал, будто улавливая мельчайшие изменения его мысли. И никакая сила на свете не заставила бы его добровольно взять в руку этот жалкий, обманчиво прекрасно переливающийся осколок.

«Мы здесь».

«Мы ждали».

«Заткнись».

Первым порывом было швырнуть шкатулку прочь или огреть ею Энгвара по голове, но он не мог себе этого позволить, не узнав всего до конца. Мелькор захлопнул ее и коротко, будто бы безразлично, кивнул.

– Мне нужно обдумать твои достижения, Энгвар. Новые открытия всегда любопытны.

«Дело плохо».

Майрон искоса поглядывал на Мелькора, когда они возвращались к лошадям. Уж он-то всегда мог определить, когда – о нет, не только правитель и король, но и его душа – злится. Айну разогнал толпу отрывистым царственным жестом – орки прыснули в стороны, будто растревоженные пауки, и от Майрона не укрылось, как глаза Мелькора мерцают золотом от раздражения.

От неловкости демонстрации, что устроил Энгвар, разве что зубы не сводило.

«Идиот. Решил показать неуправляемых выродков и подумал, будто это позволит пробиться повыше. Все знают, что он не любит тех, кем нельзя манипулировать – и еще меньше любит то, чего не понимает».

Странно, странно.

«Чем он накачал их, чтобы они не чувствовали боли? Тем минералом?»

Майрон успел заглянуть Мелькору через плечо, когда тот открыл шкатулку: мог поклясться, что камень поет на свой лад. Гудит себе и всем вокруг, заполняя голову дурманящей тяжестью – не то шепчет на линии полусвета, где ясное сознание превращается в сонм образов, не то размягчает разум, словно брага у орков.

Мелькор даже держал шкатулку так, словно не желал, чтобы металл прикоснулся к одежде. Четырьмя пальцами, будто ту изваляли в извести.

Слуги привязали четырех из пяти лошадей к ограде площади. Кобыла Мелькора всегда стояла без привязи и слушалась его, будто ребенок, но даже Ашатаруш при виде них попятилась и захрапела, мотая головой. Остальные четверо коней загарцевали, цокая копытами по камню.

Майрон видел, как Мелькор, раздраженная черно-хризолитовая тень, уже скривил губы и набрал воздуха, чтобы высказать что-нибудь, когда Ашатаруш шумно фыркнула и отчетливо лязгнула зубами на шкатулку в руке айну, вытянув мускулистую шею.

И Мелькор промолчал. Нахмурился, взвесил ее в руке, и жестом подозвал Лангона.

Глашатай появился как и всегда: серый и тихий, будто бы из ниоткуда, и словно весь присыпанный пеплом.

Мелькор рвано обернулся через плечо на Энгвара и его выводок. Протянул шкатулку слуге, а заговорил тихо и отрывисто.

– Выбрось это в расселину сейчас же. Забудь любые ощущения в разуме, как сон. И не позволь никому увидеть вас.

«Не хочет, чтобы узнал Энгвар? Что ты вообще учуял в этом минерале?»

– И еще… – Мелькор покачал головой, будто бы самому себе, и Майрон смог только вопросительно задрать брови, наблюдая, как вала ожесточенно стягивает роскошные обсидианово-яблочные перчатки из кожи и шелка, нимало не задумываясь, что остается в тонких бельевых – простых, без украшений, призванных только для того, чтобы смягчать боль в руках. – И это на всякий случай – тоже.

Майа переглянулся с Лангоном, чье лицо выражало вежливое недоумение. Пожал широкими плечами.

«Что ты пялишься? Даже я не понимаю».

– Machanaz… – осторожно начал главный среди королевских помощников. – Смею ли спросить, почему?..

Мелькор только отмахнулся от него.

– Потому что я сказал, – холодно отрезал айну и указал двум другим слугам на Лангона. – Вы двое. С ним. Найдите место, где вас не заметят. Быстро.

Майрон так и стоял, даже позабыв похлопать по шее собственного коня, который всхрапывал и переминался. Но слуги наконец-то оставили их наедине, а пятерка топчущихся лошадей надежно скрыла от чужих ушей и глаз – подойти к Ашатаруш не рискнул бы и самый конченный идиот, потому что кобыла кусалась, как гадюка.

«Ты специально их отослал?»

– Что в этом обломке такого? – наконец спросил он, провожая взглядом слуг. – Было, во всяком случае.

Мелькор привалился плечом к боку Ашатаруш, которая мгновенно ткнулась носом ему в бедро. Перебросил через плечо длинную и толстую, ниже бедер, косу с хризолитовыми бусинами. Помял ее в раздумьях пальцами, будто упругий канат.

– Ничего хорошего, – заговорил айну тихо, но смотрел на Майрона тяжело и прямо. – Я хочу, чтобы ты разобрался, что за дрянь нашел Энгвар. Ты видел. Она меняет кровь у тех, кто ее принял. И не только.

Чужая мысль коснулась его разума как воздушный поцелуй.

«Я никому не могу верить больше, чем тебе. И ты знаешь, почему».

Ах, он действительно знал. Они оба.

Мелькор продолжал смотреть на него со всем подозрительным упрямством.

– Выясни, откуда он взял этот камень. Что это такое, что оно может, чем опасно. Что Энгвар уже натворил – и что собирается. А после – убей его и всех, кто прикасался к этому его… каранглиру. Даже если понадобится вырезать Фелуруш целиком, включая женщин и детей.

«Оно поет и лезет в голову, Майрон. Готов поклясться всеми оставшимися силами и своей короной – это не моя работа».

Он пристально посмотрел Мелькору в глаза. Прищурил свои – цитриново-желтые, как у зверя.

«Но есть что-то еще, так?»

Чем больше они находились в проклятом Фелуруше, тем меньше ему нравился день. Чего им точно не хватало в Ангбанде – так это кристаллов неизвестного происхождения, которые сверкают, как драгоценность, и что-то делают с орочьей кровью.

Мелькор выдохнул и издал тихое злое рычание горлом.

«Ого».

Майрон не припоминал, чтобы слышал такой звук от него хоть когда-нибудь.

– Я не знаю, что он уже сделал с их головами. Когда все в порядке, ты… – Мелькор запнулся, закусив тонкую губу. – Ты един. Как будто пытаешься удержать на связке поводков свору орущих чаек. Командуешь одному, в это время другого пытаются убить, у тебя словно шесть десятков рук и ты шевелишь ими одновременно, – он говорил задумчиво и отрывисто, подбирая слова на ходу. – Знаешь, что после этого бывает. Эти, после каранглира – не такие. Уже не такие. Будто ты растекаешься. Между ними нет… границ. Как лить вино в пирамиду из бокалов, – Мелькор требовательно уставился на него. – Понимаешь?

Он понимал. Майрон дернул уголком рта, не улыбаясь.

– Я бы сказал – блестяще, – мрачно заключил он.

Кони вокруг щелкнули хвостами и будто бы осуждающе вздохнули.

– Дурацкая шутка, – огрызнулся Мелькор и упрямо нахмурился.

Он коснулся его в осанвэ не речью, но образом: все равно что нежно мазнуть носом по скуле и оставить след поцелуя на щеке.

Может, и поцеловал бы по-настоящему, но не здесь. Нигде, кроме как в полном уединении за десятком закрытых дверей.

«Не сердись, душа моя».

Мелькор хмуро скользнул взглядом в сторону Фелуруша и расселины возле него – Лангон и его подручные возвращались.

– А Энгвару скажешь, что я одобрил изучение минерала. Мне это не нравится.

«Значит, в шахту не попасть. Остались раненые и планы Энгвара».

Майрон тяжело выдохнул и хрустнул позвоночником, потягиваясь над гладким каменным столом с картой рудников Фелуруша. Месторождения каранглира он так и не увидел: в шахтах случился еще один обвал, и рабочим требовалась пара дней, чтобы расчистить его и укрепить свод.

Шахта превратилась в месиво. Он видел его собственными глазами: ни шанса, чтобы там уцелели запасы хрупкого минерала.

«Скверно. Но кто сказал, что этот обвал не вызвал сам Энгвар? Но если и так – зачем?»

Пока Фелуруш давал больше вопросов, чем ответов.

Он не мог избавиться от ощущения, что вляпался в тягучую липкую паутину, которой пока не замечает.

Майрон еще раз окинул взгляд комнату, которую занял: одна из тех, что принадлежала Нэтрону, майа-целителю Фелуруша. Ничего лишнего: из теплого серого камня, впитывающего тепло большой жаровни, сделали даже мебель, но Майрона это полностью устраивало.

Всех, кто принял каранглир, он приказал привести именно сюда, в лечебницу. Орков оставили жить в общей комнате, их имена записали, но за пару дней Майрону удалось узнать немногое.

Он доверял чутью Мелькора едва ли не больше собственного, но все пока оставалось… предсказуемым. И под контролем. Орки, принявшие каранглир, первые несколько часов визжали от боли и метались так, что их приходилось привязывать к постелям цепями, но после – становились молчаливы и угрюмы, кровь их краснела, а глаза начинали сиять. После этого любые цепи становились что шелковые ленты – рвались в руках красноглазых как нитки.

Весь каранглир, что попадался ему на глаза, пульсировал светом и был столь хрупок, что годился даже для растворения в кипящей воде.

Во всяком случае, так говорил Энгвар, когда они дали раствор двум новым оркам, добровольно пожелавшим испытать на себе силу минерала. Он подозревал, что Энгвар узнал это, потому что пил этот отвар сам, но доказательств не было.

«Сплошные догадки. Провалились бы лучше в бездну вместе со всем городом».

Кроме того, он приказал отловить в шахтах с несколько десятков крыс. Звери наверняка отразили бы влияние каранглира быстрее орков.

«Но здесь есть что-то еще».

Пока он не понимал, что.

Зацепок – множество. Сведений – никаких.

Он хотел оставаться в городе, пока не раскопает все тайны до конца: он мог бы лазить каждый день несколькими уровнями выше, но не желал оставлять Энгвара без наблюдения. В конце концов, он лучше всех знал, насколько нелепо отвлекаться от дела бесконечной беготней…

«За поцелуями. Ты сам знаешь, что тебе надо от него на самом деле».

Майрон мимолетно усмехнулся себе и машинально потер медальон, висящий на шее под слоями одежды. Глупый, мимолетный и оттого вдвойне трогательный подарок.

«Поцелуи уж точно никуда не денутся. И он тоже».

В его комнату – широкую и квадратную, светлую, но без окон – заглянул Энгвар, неприятно блеснув красными глазами. Весь высушенный, как костистые паучьи лапы. Его черно-зеленые волосы стали напоминать тину, прилипшую к голове.

– Я готов показать лабораторию, как вы просили, Тар-Майрон.

Он кивнул, бросая последний взгляд на карту шахты, где нашли каранглир.

– Хорошо.

Еще этот голос Энгвара… Майрону казалось, будто он слышит в нем странное эхо. Еще вчера его не было, но сегодня – появилось. Словно кто-то повторял слова майа, отставая на мгновение.

«Что-то не так. Все не так. Слишком много сделано, слишком мало известно».

Энгвар выделил место для исследования каранглира именно здесь, в лечебнице Фелуруша, куда доставили первых раненых шахтеров. Здание выбивалось из общей городской нищеты – повсюду сияли медной желтизной лампы в угловатой металлической отделке, лежал великолепный мраморный гранит и выступали барельефы в виде воинов, держащих оплетенные змеями стеклянные чаши.

Когда-то давно Мелькор приказал отстроить подобную роскошь в любом городе Ангбанда – даже в забытой им самим дыре вроде Фелуруша. Изобилие служило только одной цели: напоминать оркам и меньшим майар, частью чего они являются на самом деле.

Они миновали коридор между жилыми покоями и бывшим складом. В лечебнице было всего два этажа – на первом устроили комнату для раненых, операционную и мертвецкую. На втором жил Нэтрон, хранились записи и лекарства.

Лабораторию Энгвар разместил в одном из помещений склада – орки, принявшие каранглир, выгребли его почти дочиста. Быстро, без жалоб и без отдыха.

В его новом месте для исследований каменные шкафы почти целиком заполнились железными клетками, где в ярком свете огненно-рыжих ламп роились и попискивали крупные черные крысы. У противоположной стены устроился стол с инструментами: железные трубки и скальпели, колбы с водой и реагентами.

Майрон нахмурился, глядя на крыс. По меньшей мере на половине полок из клеток мерцали красные угли сияющих глаз. Даже в шкафу прямо рядом с ним: черные, с жесткой шерстью и голыми розовыми хвостами.

Он мог поклясться, что твари изучают его со странным, совсем не животным любопытством, и алые огоньки зрачков следуют за каждым движением.

– Откуда вне лечебницы крысы, затронутые минералом? – майа покосился на Энгвара, который держал в руках последнюю клетку – у животных в ней глаза оставались черными.

Энгвар пожал плечами и взгляда не отвел.

– Это несколько тех, на ком я уже начал изучать минерал, Тар-Майрон.

«Пока не узнаю обратного, буду считать, что ты лжешь. Но если они есть вне лечебницы… проклятье».

В следующий раз стоило взять с собой сабли. На всякий случай.

«И снова это эхо в голосе. Еще одна странность каранглира?»

Майрон не мог избавиться от ощущения, что Энгвар пытается водить за нос его, Мелькора, а заодно и всех вокруг. Он предпочел бы повесить Энгвара на ближайшем крюке за шиворот, после чего выбить признание кулаками, виселицей и бичами балрогов, но пытать охотника и лжеца, умеющего терпеть боль, а теперь накачанного неизвестным сияющим дерьмом, было такой же глупостью, как принимать его с распростертыми объятиями.

Воздух в лаборатории наполнял шепчущий гул, словно он стал воплощенным и на виски давила духота. То же чувство, которое мимолетно коснулось его, когда Мелькор открывал шкатулку.

Майрон задумчиво провел кончиками пальцев по прутьям клетки с крысами, продолжая наблюдать за возней грязных тварей.

Не Тангородрим и его корни. Тангородрим… вел себя иначе.

Ритм горы напоминал дыхание или сердцебиение спящего. Этот гул – видимо, песня каранглира – шуршание пауков в подполе.

Вот и первое, что он намеревался выяснить. Крысы то и дело становились проблемой шахтеров, а заодно и его головной болью, когда твари разносили заразу по орочьим городам. Приходилось уничтожать гнезда и возвращать наказания за грязные руки и одежду.

«Нужно узнать, заразен ли этот каранглир».

Майрон решительно хлопнул по стенке шкафа и кивнул Энгвару на клетку в его руках.

– Посадим к ним еще одну, красноглазую. Посмотрим, что будет. Неси их на стол.

Энгвар ответил легким полупоклоном, но не улыбнулся даже из вежливости. Лицо осталось неподвижным, а светящиеся красные зрачки – мертвыми.

– Я собирался провести этот эксперимент.

«Кто бы сомневался».

Клетка лязгнула у него в руках – длинная, тяжелая, громоздкая. Крысы засуетились и принялись метаться, раскачивая ее и пища. Энгвар уже поставил свою на стол, даже откинул крышку, прикрывая щель рукой, чтобы никто не сбежал.

Не то чтобы он любил возиться с этими уродливыми тварями, разносящими всякую дрянь, но приходилось.

Майрон уже запустил руку в перчатке внутрь и даже поймал одну из крыс, жирных и необычно сильных, когда та извернулась червяком в его стальной хватке кузнеца, завизжала так, что тонкий писк резанул слух, и изо всех сил вонзила зубы в перчатку, прокусывая ее вместе с кожей.

– Эй! – Майрон зло стряхнул брыкающуюся крысу в клетку Энгвара и, поморщившись, стянул перчатку.

«Вот же отродье из говна и грязи. Откуда только силы взялись».

На коже выступала кровь – три алых точки, между большим и указательным пальцем.

– Мразота, – тихо ругнулся он.

И поневоле поморщился, стряхивая запястье. Колючая боль мгновенно обожгла всю ладонь и отдалась тягучим спазмом в широкой части руки.

– Это просто крысы, Тар-Майрон, – как будто с усмешкой произнес Энгвар. Глаза его блеснули алым не то довольно, не то глумливо.

«Ну, порадуйся. Недолго осталось».

– Вижу, что не слизни, – хмуро огрызнулся он и щелкнул пальцами здоровой ладони Энгвару. – Дай мне спирт, горячую воду и чистые бинты. Желательно белые, а не красные – те и другие.

Он ничего не мог поделать с желанием хоть немного поглумиться. Энгвар, само собой, ему не ответил.

Укус болел. Не как обычная царапина – хуже.

Он знал, что не заболеет, как воплощенные, даже если в рану попадет грязь. Но эта боль подстегнула предпринять хоть что-то, казавшееся естественным.

«Если в укусе что-то и было, будем надеяться, что оно разойдется. Каранглир ведь растворяется в воде, так?»

Майрон накрыл след крысиных зубов ладонью, когда Энгвар ушел, и попытался разогреть собственную кровь и кожу. До того, что вся кисть засияла, словно раскаленная, и наверняка оставила бы ожог, коснись он кого-то из воплощенных.

Боль исчезла, пусть следы укуса никуда не делись, когда он закончил.

«Это просто царапина, в конце концов. Заживет».

– Я вчера разговаривал не с ним.

Майрон упрямо смотрел на орка перед собой. Тот сидел на грубой металлической постели: такой же, как все в общей комнате лечебницы, и хмуро уставился себе под ноги.

Помощник Нэтрона рядом с ним, неуловимо напоминающий разлапистое скрюченное дерево, зажато дернул острыми плечами.

– Но это именно он, господин, – голос майа звучал напряженно и недоумевающе. – Его зовут Углар.

«Ничего подобного».

Мог поклясться медальоном Мелькора на собственной шее, что на этой постели несколькими часами раньше сидел орк старше, чем этот. И с чуть более темным оттенком кожи. Похожий на своего предшественника, как близнец, но предыдущий точно был старше, будь он проклят!

Энгвар в углу комнаты хмыкнул.

– Я сам их то и дело путаю, Тар-Майрон. Они же все на одно лицо.

«Не на одно!»

Майрон хмуро покачал головой и ожесточенно сжал зубы. Машинально потер ноющую правую руку и сжал кулак на колене: укус затянулся и не кровоточил, но ладонь ныла пульсирующей колючей болью, в такт ударам сердца, до сих пор.

– Я знаю, кого я видел, – вязко процедил он, оборачиваясь на Энгвара. – Куда ты его дел?

А еще глаза всех крыс в клетке стали красными, и это означало одно – укус переносил каранглир. А значит, мог считаться не благом и не просто минералом, а настоящей заразой.

«Это не мощь, которая подарит нам новых солдат. Это болезнь, от которой нужно искать лекарство. Твою мать, которой не было, Энгвар, а была бы – точно вышла бы хуже человечьей потаскухи – во что ты нас втянул? Что ты, тупая девка, раскопал на дне своей шахты? Что ты здесь вывел?»

– Вы ошибаетесь, Тар-Майрон, – лениво возразил ему Энгвар, опираясь задницей на изножье кровати орка и скрещивая руки на груди. – Я лучше знаю жителей своего города.

«Я не ошибаюсь, безмозглый ты огрызок. Я помню лица. Даже слишком хорошо».

Он непроизвольно сжал зубы от импульса боли на внутренней стороне предплечья и размял руку, сжав кулак несколько раз и встряхнув запястьем.

Майрон еще раз посмотрел на орка.

«Нет. Это не тот. Но если это так – где предыдущий?»

Иногда ему казалось, что он слышит шепот. Будто в комнате разговаривал кто-то, кроме него, прямо за стенкой. Покалывающие прикосновения к разуму, дурманяще теплые, накатывали волнами, иллюзорным заблуждением, что не стоит искать опасность там, где ее нет. Что нужно пропустить в себя это чувство теплой безопасности, общности, прислушаться к другим голосам, отыскать песню, и тогда все будет хорошо.

«Нет. Если я не верю себе, я хотя бы верю ему».

Он начинал понимать, почему Мелькор выбросил кусок этого минерала и даже не пожелал к нему прикасаться. Сколько бы поцелуев он ни оставил на этом лице – Мелькор если не знал больше, то чувствовал… чище. Оставался единственным среди них первобытным инстинктом. Той силой, которая безошибочно чуяла чужаков в своих владениях, знала каждую ноту своей мелодии и отличала фальшь и подделку с иррациональной безошибочностью.

Если первому среди Валар, будь он хоть тысячу раз просто его мужчиной, не понравилась проклятая сияющая штуковина, потому что пыталась залезть в голову – значит, она была опасна. Даже для них.

Майрон глубоко вздохнул, оглядывая комнату вокруг. Энгвар продолжал на него пялиться с вежливо-внимательной ухмылочкой, которую он бы с удовольствием стер кулаком по зубам.

Орки, принявшие каранглир, сидели на кроватях, будто куклы. Все в одинаковых позах, все – молчаливые и окаменевшие, как немногие големы, которыми изредка управлял Мелькор. Последние не двигались, пока он не приказывал. Лежали и смотрели пустыми глазами в потолок месяцами, пока о них не вспомнят. Жили, но только телом.

Каранглир делал с орками то же самое. Или подобие этого.

Если не хуже.

– Может, ты и прав, – солгал он Энгвару. – Займись крысами. Я еще понаблюдаю за ними.

«Точнее, поищу, где ты наследил».

Смешок. Все такой же, будто резонирующий эхом в голове, как ледяная вода, от которой сводит зубы.

– Как скажете, Тар-Майрон.

Майрон внимательно проводил взглядом бывшего шпиона, снова облаченного в старый кожаный доспех из прошлой жизни. Наглое, почти кричащее заявление о несогласии с решением Мелькора.

«Даже двигается иначе. Раньше он бы не осмелился его надеть».

Он подозревал, что у Энгвара попросту прохудился разум от каранглира. Раньше он был другим – наглым и презрительным, но опасливым и холодным, как змея.

И было еще кое-что. Не только багряный огонь в зрачках, не только порывистые движения. Не только сквозящее самодовольством нахальство вседозволенности.

Майрон слышал его шепот. Слышал так, словно Энгвар пытался поделить с ним разум, но шептал тихо, едва слышно.

«Энгвар не хочет ничего. Он просто болен. Здесь нечего выяснять – надо убить его, пока не стало хуже. И искать лекарство».

Он пытался нащупать чужую песню в себе, но это оказалось слишком сложно – куда как сложнее, чем спеть новое фана. Несколько раз, у себя в комнате, он пытался обратиться в волка, в змею, изменить фана, но след всегда оставался прежним – все те же три красных точки на лапе или животе, следы укуса.

«И я тоже болен».

Он отказывался думать, что не сможет справиться с этой заразой. Вот так просто – и чтобы с ним что-то сделал обычный, чтоб его, камень?!

Нет.

Он даже не знал, как говорить об этом Мелькору. «Знаешь, душа моя, этот камень оказался убийственно заразен, так что я могу стать таким же, как Энгвар?»

«Нет. Такого не будет».

А еще этот пропавший орк, словно растворившийся в воздухе. Но если он не видел тела – может, его спрятали?

«Стоит посмотреть еще раз в мертвецкой и вскрыть его самому, если он мертв. Посмотреть, что этот каранглир делает с телом изнутри».

Мертвых в Фелуруше по обыкновению просто сбрасывали в лавовые расселины. Горы делали остальное, испепеляя кости и кожу, и даже металл. Но в лечебнице… да, целители часто вскрывали тела. Изучали мышцы и кости, болезни и последствия ранений.

«Значит, мертвецкая. Что ж, посмотрим».

Он покинул общую комнату, все еще раздумывая, как говорить с Мелькором об этой дряни, когда на него в пустом коридоре налетел еще один помощник Нэтрона. Врезался плечом в плечо с такой силой, что едва не свалил.

– Ты вообще смотришь, куда идешь?! – огрызнулся он на щуплого светловолосого майа с зелеными глазами без зрачков.

Тот отступил, примирительно подняв ладони, покачал головой и как будто сжался.

– Простите, господин. Простите.

И поспешно засеменил по своим делам, шепнув:

– Пояс.

«Что?»

Но майа как растворился – свернул за угол коридора так быстро, что осталось лишь нахмуриться и встряхнуть головой в недоумении среди серого коридора из гранита в огненных бликах ламп.

«Пояс, говоришь».

Майрон сунул пальцы между телом и широким ремнем, ощупывая себя по талии.

Острый край клочка пергамента застрял точно возле узлов его сабельных ножен. Пергамент выглядел засаленным, почерк – отвратительным, чернила слегка расплылись, будто майа писал в спешке и не успел их просушить.

«Мы не можем говорить при нем, господин. Он слышит. Проверьте подвал. Ключ под третьим камнем справа. Скажите Аран Эндор. Помогите нам. Помогите им».

– Твою мать, – он вздохнул и поморщился от очередной вспышки боли в руке.

Все выглядело еще более скверно, чем он думал.

«Подвал, а не мертвецкая. А я-то думал, что интереснее быть не может. Остается надеяться, что Энгвар достаточно увлечется крысами».

Ему повезло, что остальные майар остались с орками – и Нэтрон, и его помощники. Крутая лестница в подвал, темная и неприметная, зажалась в узком коридоре между мертвецкой и операционной.

«Посмотрим, что ты там прячешь, Энгвар».

Ламп внизу не было. В густой темноте, душной и теплой, горело лишь два тусклых факела.

Майрон выдохнул, чувствуя, как правую руку вновь свело колючей болью, куда сильнее прежнего. Шепот в голове усилился стократ, сдавил виски навязчивым вмешательством, словно что-то пыталось заглушить его собственные мысли, разбросать их по уголкам разума.

«Не дамся! Пошел вон!»

Он вцепился, словно утопающий, в то воспоминание, которое точно принадлежало ему. Мелькор, слегка улыбающийся, с распущенными волосами без украшений. Без короны, без верхней одежды.

«Он этому не поверил. Значит, и я – тоже. Третий камень слева».

В душной темноте Майрон ощупал теплые гранитные плиты на полу – пригнанные так плотно, что почти не ощущалось стыков. Пробежал пальцами по стене рядом с дверью. Надавил на каждую плиту, постучал костяшками пальцев, чтобы убедиться, что за ней нет полости. И, наконец, переместился к стене коридора, чутко вслушиваясь в любые звуки на лестнице. Он был бы не против зарубить Энгвара, если придется, но все зараженные…

«Ха. Вот оно».

Один из кирпичей выдал себя зазором, который он почувствовал на ощупь. Камень лежал неплотно, и за ним оказался медный ключ – тяжелый, грубый и потемневший от прикосновений.

В замке на двери он поворачивался громко и натужно.

Майрон невольно вздрогнул и замер, когда в окружающей черно-рыжей темноте из-за двери раздался хрипящий стон.

«Кто это?»

Дверь повернулась со скрипом.

В темноте подвала все заливал только один свет – красный. Отблески дробились на полу и стенах, заползали на низкий потолок.

Светились тела. Орки – или то, что когда-то ими было – все еще шевелились. Стонущие громоздкие фигуры, прикованные в железные колодки, они хныкали и стонали, рычали и ревели, беспрестанно скрежетали в агонизирующих конвульсиях о каменный пол, и все это сливалось в неразборчивую какофонию. Но камень поглощал звук, а металл был крепок.

«Проклятье. Вот чем это заканчивается. Вот куда деваются те, кого он заменяет».

Каранглир пророс сквозь них, торчал из рук и ног, плеч и шей, нарастал пластами на головы, погребая под собой носы и уши. Запечатывал рты, уничтожал голоса. То, что оставалось от тел, больше напоминало окровавленные огрызки, ошметки обнаженной вывернутой плоти.

Конвульсивно дергающееся мясо с содранной кожей, которую вспахал, словно землю, кристаллический паразит. Стенающие твари с лицами орков – оплывшими и заросшими.

В воздухе висел удушливо-медный гнилой запах крови.

Их глаза, красные светящиеся точки, все еще смотрели на него из багровой темноты.

Майрон так и стоял в дверях, первые мгновения тупо разглядывая находку. Из всех форм мерзости, что обитали под Тангородримом, эта оказалась новой. Даже выведение орков не шло ни в какое сравнение с этим.

Изменять живых – одно дело, но использовать их тела, как плодородную почву для гребаного камня, который пытается уничтожить разум?!

«Энгвар солгал. Кристаллы не просто изменяют. Они прорастают, и не только в крысах. Они прорастают… во всех».

Его едва не затошнило – не только от зрелища, но и от призрачной мысли, что он сейчас смотрит на собственную недалекую кончину.

Правая рука, будто уловив его мысль, вновь заныла.

«И от этого теперь искать лекарство?»

Мысль была горькой.

– Тар-Майрон? Господин? – голос из темноты прозвучал совсем слабо и очень близко.

Приглядевшись справа от себя, Майрон понял, что принятое им поначалу за груду тряпья оказалось орком – его рубашка и штаны оттопыривались бугристыми наростами, отчего голова выглядела непропорционально мелкой на огромном раздутом теле.

Глядя на обезумевших чудовищ, и догадываться не пришлось, что это за наросты.

Каранглир.

– Ты еще говоришь? – коротко поинтересовался он.

Орк, уже старый по меркам этого народа, сидел прикованным к стене за обе руки, как другие чудовища в подвале. Его глаза горели, как и у остальных, а голос порождал странное эхо, будто он говорил не один.

Точь-в-точь, как у Энгвара.

«Это тот самый. Тот, которого я видел раньше, в лечебнице. Энгвару пора отрубить голову».

Он присел рядом с ним на корточки, на всякий случай положив ладони на рукояти сабель.

Голос орка звучал слабо, словно в бреду, но все же он говорил.

«Почему?»

– Я недавно тут. Я был там, на площади. Видел вас и… Владыку, – он хрипло выдохнул, перекатывая подбородок по груди, и не поднимал голову. – Вы ничего не знаете. Ни-че-го. Мы все умираем тут. – Орк затих, и когда Майрон уже пошевелился, чтобы ткнуть его, поднял голову и продолжил. – Он бросает нас сюда. Те, в ком уже много красного. Во мне – много, – орк наконец-то посмотрел ему в глаза. – Он добывает его не из шахты. Он… добывает его… из нас. Я говорю. Да. Это… недолго.

Майрон бессознательно потер укушенную руку. Укус болел и звенел, словно затекшая конечность. Орк странно, хрипло спросил его:

– Не крыса? Не этим, красным?

Он сглотнул.

– Почему ты спрашиваешь?

Пленник покачал головой. Уронил ее на грудь, перекатывая подбородок, и теперь его бормотание стало окончательно напоминать сумятицу бредящего.

– Нет лекарства. Не спастись. Станете, как мы. Рано или поздно. Оно уже поет вам, да? Тихо так. Потом громче.

А потом орк засмеялся – обреченно и страшно. Улыбнулся, блеснув в красном полумраке грязными зубами.

– Станете… как мы. Как они. Нет лекарства. Нет лекарства, – он сорвался на хриплый вопль и затрясся, будто в лихорадке. – Нет! Мы все мертвы! Все мертвы! Он следит!

«Да. Вы все мертвы. И Энгвар теперь – тоже».

Больше всего на свете ему хотелось выскочить из этого подвала так, словно кто-то ошпарил ему задницу кипятком.

Вместо этого Майрон достал клинки, блеснувшие теплым желтоватым отсветом.

«Для вас уже одно лекарство. Сталь».

Он уже собирался закончить это грязное дело и пойти прочь, за Энгваром, но услышал шаги на лестнице.

«Энгвар. Конечно же».

Он прижался спиной к дверному косяку, весь превратившись в слух. Эхо здесь было слабым, но он по-волчьи чуял малейшие колебания воздуха, которые создавало чужое движение.

– Я смотрю, ты быстро нашел мой маленький тайник, Майрон, – голос Энгвара звучал насмешливо.

«Как мы осмелели-то».

Он слышал и чувствовал, что охотник был шагах в двадцати. И молчал.

«Я знаю, что ты определишь по голосу, где я. Обойдешься».

Он задержал дыхание.

– Надеюсь, тебе понравился этот подвал, потому что здесь ты и останешься.

Десять шагов.

«Кто быстрее, тот и останется, ушлепок».

Три.

Майрон развернулся, как пружина, одним прыжком преодолевая расстояние между собой и Энгваром.

Охотнику не хватило ровно доли секунды и второй сабли, чтобы отразить его размашистый удар: правая рука отбила чужой клинок, левая – срубила голову.

Отравленная кровь хлынула в темноте фонтаном. Разъяренный вопль ударил в виски болью, и правую руку скрутило иглами спазма так, что Майрон взвыл и выронил клинок.

Тело Энгвара нелепо покачнулось и рухнуло сначала на колени, а затем плашмя, на пол.

Майа встряхнул головой, глядя на тело у собственных ног.

«И это все? Вот это – все? Теперь только поиски лекарства, как бы тяжело оно ни было?»

Он выдохнул, разминая больную руку, и плюнул на труп Энгвара. Как бы то ни было, майа, которому он отрубил голову своей рукой и саблями, которые могли поразить не только тело, но и дух – должен был прийти конец.

А после – забрал голову, чтобы вышвырнуть ее в лаву Фелуруша.

Гребаное белье никак не отстирывалось. Агнешка сделала с ним все, что могла, и уж собиралась плюнуть. Зачем вообще стирать кроме как чтобы не совсем уж воняло, если все равно измажут на отвале так, словно тролли обосрали?

Восемь орчат возились поблизости, во внутреннем дворе между ее домом и соседским – дрались, гоготали, и наконец Агнешка заметила, как они собрались потешиться, забросав выстиранное белье жирной угольной грязью, которая была в городе повсюду. Не первый раз уже!

«Вот же мелкие сучата!»

Она схватила мокрое полотенце и яростно пошла навстречу детям, намереваясь отходить всех по головам и спинам. Закричала:

– А ну пошли вон! Никакого проку, только жрете!

Кого-то, кажется, костлявого сына соседки она все же хлестнула по голой спине – щедро, аж кожа потемнела! Будет знать!

– Вон отсюда, я сказала! – она выловила из стайки мальчишек одного из своих и резко дернула на себя, отвесив подзатыльник. – А ты в дом пошел! Пошел, давай! И вы все тоже!

– Че ты орешь?! – огрызнулся старший из детей.

Она замахнулась на сына кулаком, и тот отшатнулся.

– Я тебе сейчас башку проломлю! В дом! Грибы чистить и пол чтоб вымыли! Я одна за вас должна все делать?

Угрожающе орать она всегда умела – только слюна летит.

Мальчишки, недовольно ворча, покосились по-волчьи желтыми глазами Лагдуша, и ушли домой. Орчиха выдохнула, посмотрела им в спины несколько мгновений, уперев в бока тяжелые кулаки, и покачала головой, собираясь вновь приняться за стирку.

Закончить ей и в этот раз не дали – только отжав большую простынь, она почувствовала жгучий болезненный укол в голой лодыжке. И, вскрикнув, дернула ногой – пнула жирную черную крысу со светящимися красными глазами. Крыса сдавленно пискнула и плюхнулась на пузо, после чего убежала, сверкнув темно-кровавым кристаллическим гребнем вдоль позвоночника.

– Ах ты, погань!

Агнешка поморщилась и, вздохнув, посмотрела на ногу. На коже остался треугольный след зубов – три точки, которые сочились густой черной кровью.

«Глубоко кусается, дрянь!»

В доме раздались голоса, затем звук затрещины и обиженный мальчиший рев. Лагдуш вышел на глиняное крыльцо двора, откинув кожаный полог. Смотрел хмуро – глаза у него после смены были заспанные. Отдыхал, видимо.

– Что орешь, баба? – недовольно поинтересовался он, зевнув.

Агнешка только фыркнула, сморщив широкий оливковый нос, и оскалила желтые клыки.

– Я ору? Крысы эти вонючие. Развелось как грязи! Вон, смотри как кусают! – она ткнула себе в ногу.

Лагдуш хрипло заворчал, отирая заспанные глаза.

– Да не ори ты так! Ну, кусают. И нас в шахтах кусают, чего тут орать теперь?

Дети, а потом и эта проклятая крыса, так взвинтили Агнешку, что она бы и мужику своему морду набила, если бы у Лагдуша не был кулак покрепче.

– Это ты так говоришь! – Ангешка только отмахнулась от него полотенцем и обвиняюще ткнула пальцем в темный угол двора, где была глубокая щель между двумя скальными валунами. – Ты посмотри на них, все паршивые от этого красного камня! Я вон слышала, всю семью Огриды покусали! Всех кусают!

Лагдуш, раздетый по пояс, наморщился и почесал пузо. Зевнул.

– Ну и что? – орк развел руками. – Красные или не красные – одно, крысы. Я жрать пошел. Стирай, дура.

– Сам дурак! – рявкнула Агнешка ему в спину. И зло выплеснула воду из таза.

Шахту заливал прозрачный алый свет, дробившийся водянистыми бликами на стенах.

Тар-Майрон был глупцом, решив, что теперь, когда на стороне Энгвара каранглир, можно убить его, отрезав голову своей волшебной игрушечной сабелькой.

Он лишил его всего лишь части тела – но не разума. Силы оболочки – но не силы каранглира, все еще кипящей в крови.

И уж точно не силы духа, связанной теперь с силой сотен за спиной, кто причастился к новой музыке камня.

Они были им, а он – ими.

Энгвар дождался, когда недалекий сопляк успокоится, вышвырнет голову, и заставил тело встать. Конечно, они оттащили его в мертвецкую и, конечно, Нэтрон думал, что так просто сможет вскрыть его.

О, они заставили повизжать и его, и его учеников, когда они разгрызали тела и влили в их горло раскаленный каранглир, чтобы выжег нутро до оплавленного мяса.

А теперь он пришел сюда, коронованный вместо несчастной головы пламенеющей мощью камня, связанной с его духом. Красное пламя рвалось из его шеи, и фэа – дух – не осязала, но видела и слышала все. Он желал напитаться, насытиться, как хищник на охоте, почувствовать эту силу, звенящую в костях и зубах, как вторая музыка творения.

Каранглир разрастался, насыщаясь кровью. Он рос под местом, где все искали исцеления, он рос в шахте. Там, в городе, наращивали силу орки. Но во тьме рудников ютились те, кто сновали во мраке во множестве, особенно в Фелуруше и Хабре.Незаметные, они несли с собой мощь каранглира, и через них, пророков нового мира, звучала песня.

Крысы, дети шахт. Они стали его главными помощниками. Они заполнили свои норы, соединились с братьями и сестрами, уже вкусившими сладости певучего минерала, и стали куда большим, чем обычные звери.

В шахте вокруг они заполнили все. Они пищали, сверкая красными глазами в полумраке, окровавленные черные шкурки и голые хвосты извивались в ярких отсветах шарлаховых кристаллов как черви. Испачканные кровью носы и крысиные зубы вонзались в тела сородичей, кто уже не мог двигаться из-за распиравших их кристаллов, плодились, и на смену погибшим приходили новые.

«Нет, вы не узнаете о моей армии. Ни ты, Тар-Майрон, ни Аран Эндор, что отверг всех нас, раз прислал именно тебя».

Энгвар опустился на колени прямо среди крысиного месива и любовно протянул им руки. Боль распирала фана, будто бы тело казалось слишком тесным для каранглира, который лез изнутри колючими осколками, кипел бурлящим потоком. И вместе с тем – сладкая, экстатически великолепная сила, несравнимая ни с чем!

Вседозволенность. Всемогущество.

«Мы большее, чем ты. Мы – множество. Мы – рой. Мы – больше, чем одиночка, даже и обуздавший самоцветы эльфов из-за моря».

Энгвар глубоко выдохнул, чувствуя, как крысы бегают по его ногам и коленям, взбираются по рукам и плечам – но не кусают.

«Я знаю тебя, Аран Эндор. Ты – и твой прихвостень – все вы хотите уничтожить эту песню, потому что боитесь ее. Я видел твой страх через твоего слугу – правду говорят, что ты труслив, раз боишься всего нового, что тебе неподвластно! Ты желал войны – и ты получишь войну!»

Они все стали охотниками и уверовали только в одну истину – слабый не должен править.

Тот, кто боится нового, и тот, кто его отвергает – слаб.

А значит, недостоин.

========== Глава 3. Ализариновый крик. ==========

Я видел, как происходит трансформация. Ужасно смотреть, как меняются лица твоих солдат, понимать, что они могут не вспомнить тебя на следующий день; это как меч в грудь. Но те, кто сумеет пройти через это, станут почти неуязвимы. […] Напоминай им, чтобы они распространяли лириум. Он растет от одного нашего прикосновения.

Наш маг говорит, что он намного сильней синего. По его словам, это как кружка для эля, полная бренди. Спустя две ночи он сошел с ума: орал и пускал пену изо рта. Пришлось запереть его в сарае.

Кодекс – Dragon Age: Инквизиция.

Мелькор сидел спиной к нему за рабочим столом – похоже, читал очередной эдикт. Картина, знакомая до боли: лампы подсвечивали золотом его точеный профиль. Крупные распущенные кудри, подколотые с висков, змеились по спине.

Все – в ярких теплых мазках разноцветного света. От витражных дверей на балкон и Сильмариллов в железном венце на подставке.

Майрон потянул это мгновение. Запомнил секунду, пока они еще были живы.

– Иди сюда, – голос Мелькора прозвучал ворчливо. Он взмахнул рукой, повел плечами, распахивая воротник рубашки пошире. – Будешь пропадать – решу, что ты трус, обманщик и лицемер, – Мелькор склонил голову к плечу привычным жестом, их жестом. Требовал оставить на шее или щеке приветственный поцелуй.

«Нет».

Майрон не шелохнулся, глядя на него: такого красивого, что в груди стискивало. Даже колючий шепот в крови как будто взял паузу, пока он смотрел на Мелькора: простого и теплого, слишком похожего в этот момент не на одно из начал целого мира, а на обычного живого мужчину.

– Посмотри на меня, – он заговорил тихо.

Мелькор раздраженно встряхнул кистью, распространяя аромат духов, холодный и плотный, как благовония и кожа на морозе. Отложил в сторону перо с чернильницей.

– Посмотрю я потом. Я скучал по твоим губам, так что поцелуй меня, а потом говори что хоч…

Слова оборвались на середине, когда айну обернулся и наконец-то увидел выражение его лица и поднятую руку без перчатки. Взгляд черных глаз встревоженно скользнул по ладони и лицу.

– Что случилось?

Он слышал беспокойное недоумение в голосе Мелькора, когда тот поднялся из-за тяжелого резного стола, сделал шаг навстречу.

И остановился, когда Майрон отступил и жестом показал не приближаться.

Страх до сих пор стискивал майа изнутри. Сам вид изуродованной руки казался ошибкой, нелепой случайностью, но худшее, что он мог сделать – обременить своим ужасом и гневом еще и Мелькора. Поэтому следовало говорить спокойно.

Времени на страх у них не осталось.

– Не подходи ко мне. Не обнимай, не прикасайся и тем более не целуй. Я не должен был приходить, но не решился сказать гонцу.

Он видел, как ожесточился взгляд Мелькора, как окаменело его лицо.

– Что именно ты не решился сказать? – голос зазвенел с металлической резкостью.

Майрон покачал головой и подтянул рукав повыше.

– Вот это, – он повернул руку так, чтобы Мелькор увидел их, крошечные красные наросты в месте крысиного укуса. Тонкие иглы кристаллов, проросшие между большим и указательным пальцем – еще твердые в живом теле.

Вены на внутренней стороне его предплечья потемнели и набухли – будто кто-то очертил их кистью по золоту кожи. Глаза еще не покраснели, но он знал, что и это случится скоро. И если дойдет до худшего – он хотел принять смерть не от чужой руки. По крайней мере, попросить о милости убийства до того, как превратится в безумное чудище.

Если бы болезнь каранглира можно было обезглавить так же просто, как предателя…

– Видишь?

Руку свело пульсацией боли, и Майрон с шипением выдавил воздух между зубов. Мелькор смотрел на него, напряженный и – этого он мог даже не спрашивать – напуганный. То выражение лица, которое слишком легко истолковать как брезгливую надменность, но он читал страх по широко раскрытым черным глазам и губам, упрямо сжатым в тонкую ниточку.

Майрон сглотнул, и сам слышал, как хрипло и чуждо звучит его голос в этой прекрасной комнате, обставленной роскошно и мягко.

Он пытался думать только о необходимом. Не чувствовать, давить животную панику, которая все еще по-звериному бесновалась в каком-то уголке его души.

– Послушай меня. Я убил Энгвара. Бросил его голову в расселину. Но каранглир… – он покачал головой, заставляя себя произнести отвратительную правду. – Это не минерал, это болезнь. Передается через кровь, через укусы крыс. Думаю, что и через воздух, если вдохнешь пыль. Я закрою Фелуруш и Хабр. Послежу, чтобы никто не вышел. Постараюсь уничтожить все, что найду, пока еще буду в своем уме.

«Вот и все».

Он не видел другого выхода и объяснял это Мелькору холодными, жесткими, нарочито короткими фразами. Они имели дело с болезнями раньше, и правило было общим – изолировать зараженных, сжигать тела, уничтожать источники заразы. И даже если бы погибли два города в глубине – у всех остальных, у армии, у Мелькора, у майар с верхних уровней – останется шанс.

Он сам бы убил всех, не раздумывая. Сразу.

Но Мелькор аж вскинулся в ответ на его слова – оскалился, сверкнул глазами, стиснул пальцы на локтях скрещенных рук.

– Что это значит? – голос айну прозвучал резко и требовательно. – Вот это твое – «в своем уме»?

Майрон примирительно поднял раскрытые ладони, медленно сморгнув.

«Мы ждали».

«Мы спали».

«Нет. Пошли прочь».

Он не знал, как объяснить Мелькору это чувство кипящей в крови отравы. Размытого разума, будто бы шепчущие за стенами твари пытаются занять твой дом и перестроить его под себя. Грызут и терзают, скребутся в дверь, колотят в нее.

«Да и не нужно. Он без этого понял раньше всех, что эта гадость съедает тебя не с тела, но с разума».

Они, стоявшие за дверью, теперь прислушивались к каждому его слову – и они же наказывали за попытки противиться, за нежелание стать таким же. Слиться с их проклятым роем. Голову жалило навязчивым гулом, густой вибрацией, заглушающей любую здравую мысль. Низкие текучие ноты без ритма.

– Когда оно в твоей крови, ты сходишь с ума. Оно общается. Обещает тебе все. Такую силу, о какой ты и не мечтал, – Майрон тяжело вздохнул, потирая виски пока еще здоровой рукой, но это не избавило от путаницы в мыслях и боли. – И… стирает тебя. В порошок. Все, чем ты был. А потом растет из тебя, пока не умрешь. Разрывает изнутри. Я слышу эту песню у себя в разуме. Шепот за закрытой дверью, который скребется ко мне. Мы… они… они и есть каранглир. Один разум. Одна кровь. В голове… все противится, когда я говорю, что этот камень нужно уничтожить. Я помню только твои слова, что ты ему не верил. Значит, так и было правильно.

Мелькор зашипел сквозь зубы и принялся отрывисто расхаживать по комнате взад-вперед. Глаза у него разгорелись огнем от ярости.

«Прости меня».

Все же при виде него – такого – у него осталось, чему болеть. Осталось, за что чувствовать себя… даже и виноватым.

Майрон встряхнул головой, когда виски снова сдавило вспышкой гудящей боли, а рассудок скрутило темнотой: воющим шквалом дикого хохота и звериного рева.

«Оставьте меня в покое! Я вам не принадлежу!»

Краем глаза он успел заметить, как Мелькор сделал к нему шаг, приподняв руку – и тут же отступил, словно одернув себя, что не должен прикасаться.

«Молодец. Все правильно».

Тьма в рассудке слегка отступила, и он постарался этим воспользоваться – будто пробежать через поле, пока лучники готовятся дать следующий залп, поэтому заговорил отрывисто и быстро, отбрасывая всякую сентиментальность. Сосредотачивался на самом важном, что должен услышать Мелькор, пока в разум не вернулась ревущая свора.

– Я должен попросить тебя об одном, – на этот раз голос звучал твердо. Он смотрел Мелькору в глаза, золотые от злости. – Созови их своей волей, потому что можешь. Даже крыс. И убей нас всех, без остатка. По-настоящему. Эта болезнь, эта скверна – поражает дух. Меняй фана – все равно останется. Меня убей последним. Сам. Когда убедишься, что больше не осталось ничего и никого.

Мелькор как окаменел, слушая его – даже не моргал, не шевелился. Просто смотрел, будто змея перед броском, напрягся всем телом. Как бывало за секунду до того, как он мог выплеснуть такие потоки гнева, что смели бы города. И выплюнул, броско и холодно, одно-единственное слово:

– Нет.

Майрон не стал подавлять вздох.

«Конечно, он упрямится. Чего я ждал?»

– Да, – прозвучало металлически непреклонно. – Я не верю в исцеление. Не вижу пути. Поэтому убей нас всех, без остатка. Что делать с майар – знаешь. Запрети всем заходить в Хабр и Фелуруш, и на территории поблизости. Закрой рудники. И что бы ни случилось – не смей трогать каранглир. Ты обязан остаться здоровым.

Он не дрогнул и не удивился, когда все накопленное Мелькором за время их разговора рвануло с силой лавины. Мелькор чеканил слова с такой вызывающей яростью, что будь они материальны – оставили бы выжженные следы даже на камне.

– Я понял, Майрон. Хочешь залечь на дно, в дыру, отползти умирать, как обреченный, пока я разгребаю все, что тут произошло?! Вот этого?

Он ничего ему не ответил. Только чуть-чуть улыбнулся.

«Не сердись, душа моя».

И увидел, как Мелькор будто бы разом растерял весь гнев. Сдулся. Прикрыл глаза, массируя их кончиками пальцев. Опустил руки в нерешительности, и Майрон вновь поймал взглядом это его оборванное на середине, такое привычное движение – первый шаг навстречу перед объятиями.

Он не торопил его.

Мелькор обхватил себя ладонями за локти, задумчиво куснул губу. Походил взад-вперед, между постелью и рабочим столом, бездумно глядя по сторонам тем взглядом, когда ничего не видишь, слишком сосредоточенный на собственных мыслях.

А когда выдохнул, повернулся к нему и заговорил, голос звучал убийственно спокойно.

– Хорошо. Возвращайся и делай то, что должен. А я сделаю то, что должен. Но умрешь – сам тебя достану из небытия, чтобы убить.

В огромной пещере под Фелурушем было темно. Единственный свет, пронзительно-багряный, как красные звезды, они принесли с собой.

Они были уверены, что балрог никуда не делся. Остальные жили дальше и глубже, или наверняка покинули свои расселины, торопясь пожаловаться королю, но самый упрямый, Лунгортин – остался.

Энгвар чувствовал его присутствие. Чужак в их владениях, огромная сладкая жизнь, дышащая такой мощью, что ее высвобождение подарило бы каранглиру невиданные доселе скорость расти и власть поглощать. Они бы разрезали его фэа на маленькие кусочки, пропитали им кристалл, а затем собрали обратно, прекрасное чучело в оболочке балрога.

Средоточие мощи, способной одолеть и… нет, больше не Аран Эндор.

Мелькора.

Он заставил себя и всех остальных назвать его по имени. Покатать на языках эту сладкую простоту, упиться тем, как умалилось значение одной-единственной личности, когда с нее срывают все огромные прозвища и пышные титулы, и остается только имя.

– Лунго-ортин! – Энгвар раскинул руки, оплетенные ализариновыми пластами кристаллов, и насмешливо позвал майа.

Как Лунгортин любил смеяться над ним в былое время! Они все видели и слышали это!

«Ты не устоишь перед нами. Не устоишь же?»

Они больше не боялись балрога. Не боялись ничего, потому что переполнились силой, способной свергать не только королей, но и поставить на колени целый мир.

«Целый мир, полный песни. Целый мир, принадлежащий нам».

Каранглир помог восстановить фана не за дни, но за считанные часы. И пусть голова стала лишь подобием прежней, пусть глаза видели мир в красном зареве, пусть волосы превратились в кристаллические наросты – Энгвар не просто остался здесь, но даже преуспел.

Тар-Майрон полагал, что смог казнить его, и тем подарил самый лакомый кусок в их маленькой гонке – время.

И они решили воспользоваться этим.

«Да».

Раньше никто не хотел оказаться в обиталище балрога, потому что боялся его жара и темноты, такой густой, что парализует душу и разум. Но сейчас им всем, армии Энгвара, его братьям и детям, требовалось пространство.

Агарглиру, его алой песне, тоже требовалось пространство, и он собирался его получить. Он уже отобрал дом балрога, принеся сюда кровь и крыс, и красную мелодию: там, где раньше воздух трепетал от нестерпимого лавового жара, теперь выросли чарующие кристаллы, и самый большой высился среди остальных, блистательно ярких, будто трон.

Пока что – твердый и темный. Пока что – не испивший живой крови. Пока что – не вкусивший живой души.

Энгвар стоял посреди гигантской пещеры, с настоящей армией за спиной, мерцавшей сотнями алых глаз – мужчин, крыс, женщин и детей. Свод тонул в кровавом мраке, и майа вновь расхохотался, подзывая балрога.

Будто пьяница, что требует от жены выглянуть в окно.

– Эй, Лунгортин! Я не вижу тебя! Мы стоим тут, трусливая корова!

На этот раз балрог их услышал. Появился из расселины в глубине – огромная тень, едва ли не раза в два выше самого Энгвара, обдал жаром и запахом угля. Огненные глаза пламенели во тьме, как щели в горне.

Лунгортин усмехнулся – резкий и злой смешок, будто бы осыпалась каменная глыба.

– Аран Эндор узнает про твои глупости, Энгвар, и раздавит тебя, – низкий рокот его голоса отдался глубоким эхом.

«Да неужто?»

Энгвар услышал, как армия за спиной глумливо загоготала над словами Лунгортина, опьяненная силой и собственным бесстрашием.

«Не раздавит, Лунгортин. Ибо он слаб и не смог дать никому из тех, кто стоит со мной, всего, что они хотели бы. Они больше не червяки под его ногами. Они – армия».

– Как же он узнает, Лунгортин? – Энгвар говорил, и его голос терялся в эхе сотен глоток, что ревели и шептали то же самое – единые, будто пчелиный рой. – На его теле зреет опухоль, а он боится ее удалить!

Слова прокатились по пещере разноголосой волной, перемигиванием красных точек глаз в темноте.

Тело балрога очертилось во мраке сильнее – огненные прожилки зазмеились по рукам и плечам, по черным латам, выращенным из тела. Добела раскаленными полумесяцами сверкнули рога.

– Ты не знаешь его, Энгвар, – голос Лунгортина не резонировал с окружающей пещерой, звучал столь же ровно и естественно здесь, как рокот лавы. – Он бьет только один раз, зато наверняка. Что ты сделаешь со своей властью? Повесишь Тар-Майрона и напьешься его крови? Ты как был тупым ничтожеством, так и остался.

Энгвар ощерился, показав зубы, и вслед за ним оскалился каждый орк в армии.

– Ты сам – трусливая корова, Лунгортин. Сидишь здесь, пока я занял твой дом.

Балрог слегка пошевелился, пожимая плечами.

– Мне наплевать на твои игры, Энгвар. Мой дом – повсюду в этих жилах, – Лунгортин фыркнул. –Тангородримом ты подавишься. Кишка тонка. Machanaz узнает об этом, открутит твою тупую башку, и на том дело кончится.

Солдаты за спиной засвистели и загоготали.

– А может, ты сам попробуешь? – Энгвар развел руками и покачал венцом алых кристаллов на голове, выросших причудливой короной, наползающей на багрово сияющие глаза.

Они знали, что нужно успеть до того, как балрог призовет на помощь жар и лаву, которая может хлестнуть из бездны огненным фонтаном, оставив невредимым только Лунгортина. Выигрывали время трепом для лучников и солдат, не вооруженных ничем, кроме крюков и цепей.

Балрог набрал мощь, и стены пещеры сотряс низкий рык: темноту прорезала вспышка огненного света, громыхнувшая, будто эхо грозы. Щелкнул пламенный бич.

Чудовище, все время донимавшее их насмешками, бросилось атаковать, и они ждали именно этого – ярости, которая побудила бы Лунгортина уверовать, что он расправляется с дразнящими его ничтожествами, не имеющими представления о сражениях.

«Ты глупец, Лунгортин».

Энгвар почувствовал, как орки за его спиной бросились врассыпную, имитируя ужас и бегство. Побуждали погнаться за ними. Прикидывались лакомым куском для любого хищника.

Лунгортин заревел, с одного удара срезав с десяток орков и сотни крыс огненным бичом. Двинулся вперед, замахиваясь по новой: тяжело и размеренно, будто ожившая гора. Рванулся за беглецами, приблизился к огромному шипу каранглира, торчавшему посреди пещеры, что когда-то занимал.

Прямо в ловушку.

Мысли роя давно слились в одно: Энгвару не пришлось объяснять, как делать железные луки и хорошие стрелы из металла – орки подхватили его мысль и сделали их сами, начинили острия каранглиром, вырванным из крови бывших соратников, даже собственных детей и женщин.

Лунгортин увидел их слишком поздно: когда лучники уже оттянули тетивы к щекам.

Все решили доли секунд – на балрога обрушился целый шквал ядовитых красных выстрелов, и замах бича вышел неловким, увядшим на середине без инерции силы огромных рук.

Рев, исторгнутый огромной глоткой на этот раз, пропитался болью и гневом. Лунгортин принялся отряхивать и обламывать древки стрел, будто не понимая, почему в него стреляют, не осознавая, что делает лишь хуже.

Энгвар ощерился, глядя, как песня разъедает дух и тело балрога. Через разум, общий для всех, каждый услышал, как каранглир пропитывает музыку, влитую в духов при сотворении мира – меняет ее, лишает ритма, подчиняет себе исподволь.

Преображает и возносит, делая чем-то новым. Могущественным. Прекрасным.

«Вперед!»

Лунгортин бросился на лучников, но его удары стали столь неповоротливыми и неуклюжими, что лучники, за исключением лишь нескольких, разбежались. И продолжили осыпать балрога ядовитыми стрелами, которые вонзались в лицо, в шею, в плечи – везде, где могли достать. Одна из стрел попала в левый глаз, и огненный свет стал ярко-красным, а огромная тварь издала сладко мучительный вой непонимания и боли.

Энгвар сам возглавил вторую часть нападения-ловушки. По-кошачьи мягко принялся кружить вокруг балрога, раскручивая цепь с железным крюком. На острие, защищенный железной сеткой, был примотан шип каранглира, чтобы не расколоться от удара о плоть. Единственное оружие, опасное для майар, цепляющее дух так же крепко, как тело.

Они окружали Лунгортина с двух сторон, синхронные подвижные тени с крючьями. Энгвар чувствовал, как остальные повторяют его движения, набирают силу бросков, пока ослепший на один глаз балрог вопит от боли.

Крюки они швырнули одновременно со всех сторон. К силе их рук добавились те, кто прежде бежал, рассыпался по краям пещеры – без всяких команд и понуканий каждый из орков понимал, что делать.

Они зацепили его крючьями. А затем потянули балрога навстречу огромному шипу каранглира, пока еще спящего и прочного. Энгвар чувствовал, как огромная тварь рвется из рук, больше не чувствующих боли, но Лунгортин допустил ту же ошибку, что и Аран Эндор.

«Ты один. Нас сотни, тысячи. Крюков – десятки. Что ты можешь против силы тысяч? Что он может против силы тысяч?»

Он видел, как балрог уставился на шип единственным зрячим глазом, будто догадываясь, что его ждет. Заревел с такой яростью и болью, что пол под ногами дрогнул.

Лунгортин разорвал две цепи на руках, пошатнулся по инерции – и начал падать, потеряв равновесие.

«Да! Но ты скоро прозреешь и будешь видеть ясно. Обеими глазами, обещаю! Как мы все».

Огромный кроваво-багровый шип каранглира, пока еще спящего и прочного, пронзил сияющее тело Лунгортина насквозь, всадился под грудину и вышел со спины. Его кровь, сверкающая, как нутро гор, полилась из пасти, и гневный вой сорвался на бычий визг первобытного ужаса.

А Энгвар почувствовал, как это сознание, безгранично огромное, начинает биться в их руках – пока одичавшее и непокоренное, но уже ставшее частью армии, частью всего каранглира.

Невиданной силы сладкая душа, напитавшая своей кровью сердце горы, что связывалось с каждой крошечной мелодией в теле любого зараженного.

Каранглир получил свое – о, и не кого-то вроде него. Он заполучил дух балрога, которого они теперь смогли бы воссоздать заново. Восстановить по памяти. Разломать его кости, растереть в пыль прежний дух, переплавить в могучего ручного зверя. Продолжение их самих.

А первоначальную силу души Лунгортина они теперь могли разделить на всех, словно роскошное пиршество.

Гигантский кристалл заалел, поначалу несмело, будто робко принимая кровавое угощение, но ему потребовалось немного времени, чтобы грянуть пылающей вспышкой, озарившей солнцем всю пещеру. Лунгортин шевелился, но перестал реветь и выть – балрог изумленно качал гигантской рогатой головой, будто в поисках той боли, которую должен испытать, когда в его груди зияла дыра.

Энгвар ловко взобрался по пластам каранглира, наросшим вокруг шипа, и подобрался ближе к балрогу. Посмотрел в глаз, бывший незрячим, а теперь подернутый ярким алым сиянием – и улыбнулся.

– Ты слышишь ее, Лунгортин? Ты слышишь музыку?

«Созови их своей волей, потому что можешь. Даже крыс. И убей нас всех, без остатка. По-настоящему».

Мелькор старался не думать об изуродованной руке Майрона, хотя в памяти то и дело вставала эта потемневшая кожа и распухшие суставы, пульсирующие изнутри багряным светом. Будто там, в костях и мышцах, шевелилось что-то живое.

Тошнотворное зрелище, когда та же рука когда-то перебирала твои волосы и ласкала шею.

События последних нескольких суток казались ему бредовым сном, который начался в Фелуруше и не хотел заканчиваться. Где-то в его воображении существовала другая, правильная версия событий, когда он увидел тупых овец вместо обещанных Энгваром солдат, счел выходку майа шуткой идиота, после чего казнил на месте и вернулся к себе.

А потом государство под вулканами зажило бы своей жизнью – бесконечная вереница новых целей по подготовке к битве, которая наконец-то прорвет осаду. И скандалов, вносивших то экзотическую перчинку, когда сплетни напоминали пошлые в безвкусице и потрясающие в абсурдности истории, то удушливую вонь – в зависимости от виновников событий.

Вместо этого он теперь глотал пыль на главном форпосте перед Хабром. То ли пугал, то ли воодушевлял всех майар на этом дне своим присутствием: даже заставил Лангона изумленно выпучиться от обычного отсутствия брезгливости. Остался из любопытства и нежелания пускать на самотек все, что касалось каранглира: даже потребовал носить в его личную зону форпоста все эдикты.

«Можно подумать, я наделен исключительной свободой выбора».

Кроме того там, за воротами, все еще оставался Майрон. Он едва чувствовал его присутствие, но…

«Но пока он здесь – значит, не все потеряно».

Каменные валуны и ежи, собранные из железных прутьев, перекрывали дорогу, что пронизывала весь Ангбанд: тянулась через Хабр и спускалась в Фелуруш. Форпост возле Хабра оборудовали просто и наскоро: перекрытия на дороге, огороженные жилые места, создающие иллюзию личного пространства, и две железных вышки, где сидели караульные лучники.

И никаких орков. Только майар.

Он не думал, что история с одним никчемным кристаллом может обернуться непрекращающимся бредовым ужасом. Заражение и… гибель ли? – Лунгортина – ударила по его разуму, словно вопль в тишине. Балрог, обманутый Энгваром, ревел так, как может орать любой, кого в прямом смысле разрывают на части.

После, словно этого было мало, провалилась идея Майрона. Может быть, попробуй он раньше созвать зараженных, или не трать они время на выяснения, что задумал Энгвар, у него получилось бы. Но вместо этого…

Мелькор слишком хорошо помнил, что случилось, когда он привычно попытался прикрыть глаза и сосредоточиться на всех, кто жил под Тангородримом. Как он нащупывал нити их жизней – мужчины, женщины, дети, животные, чудовища – рой неясных разумов, закрытых друг от друга и совершенно беззащитных перед ним самим для любого приказа, если это потребуется.

Тогда он впервые почувствовал зараженных: то, чем они стали. Тех, кто напоминал угасшие угли во мраке – чудовищная плотная масса, связанная между собой, будто осиный рой, который обладал собственной музыкой. Не его мелодия творения, нет, но нечто столь искусно чуждое, что вводило в заблуждение майар, и не могло обмануть его. Он точно знал свои ноты.

И этот рой, закрытый извне, не слышал его. Он приказывал – и будто бы кричал из-за стекла. Пытался влить собственную силу – и та рассеивалась во мраке без отклика.

Даже Майрон не успел узнать худшее. Каранглир отсекал души орков и майар от его воли. Взращивал чудовище прямо на теле огромного государства, питаясь его силами. И змею следовало душить в зародыше.

«Но как сражаться с тем, чья сила возрастет с каждым зараженным?»

То, что Энгвара можно только убить, он понял с первым нападением на форпост. Когда из щелей, в обход дороги, хлынула целая орда зараженных орков – вперемешку мужчины и женщины, даже подростки.

Мелькор хорошо помнил, что тогда было.

Зараженные действовали единой ордой, которой кто-то командовал точно так же, как и он сам – командирами на поле боя. Они ударили с тыла, где никто не ожидал нападения, и застигли форпост врасплох. Не боялись ни боли, ни оружия, и продолжали идти вперед даже с отрубленными руками и стрелами в глазницах. Лезли, будто кто-то гнал их кнутом.

Майар ударились в панику – некоторые без доспехов, некоторые без оружия, некоторые боялись каранглира и думали, что их дни будут сочтены даже если подойти к зараженному.

Пришлось брать ситуацию в свои руки.

Он порадовался в тот день присутствию Ашатаруш как никогда: верхом, в Железном Венце, вооруженного Грондом, его просто не могли не заметить. Он скомандовал лучникам стрелять без остановки, пока не закончатся стрелы – и в первую очередь по крюконосцам.

Больше всего боялся, что его или Ашатаруш зацепят таким же крюком, как Лунгортина, потому что видел их в месиве перекошенных лиц – цепи, мелькающие алыми кругами, когда гарпунники раскручивали их для броска.

Он метался, уворачиваясь от крючьев, и выписывал галопом такие повороты, что в поло можно выпускать одного против команды – достаточно хладнокровно, чтобы жопа от седла не отлипала. И не затыкался ни на мгновение: кричал, требуя от майар поднимать поживее их задницы, высмеивал все, что мог увидеть в зараженных и Энгваре.

Заставлял их сделать то единственное, что порой отвлекало от паники даже его самого.

Начать издеваться над врагом.

На что Мелькор никогда не жаловался, так это на голос. Он знал, что каждый солдат и каждый лучник прекрасно его слышит.

«А если слышал еще и Энгвар – ушами этих тварей – только к лучшему».

Однажды Энгвар из Ангбанда

Хотел отомстить страшной карой Тар-Майрону,

Но весь был секрет

Что красный дублет

Не сошелся на Энгвара заднице!

Он смеялся, сочиняя эти нахальные стишки, пока сносил головы – и бил. Гронд, подпитанный силой заточенной в оружии живой души, раскалывал черепа, словно яйца. Пылал в его руке, излучая густое мертвенно-лиловое с прозеленью сияние, будто собираясь взорваться вспышками молний.

И майар форпоста начали давать отпор – песнями силы и оружием.

Его это не остановило. Ашатаруш даже разок встала на дыбы, позволяя ему покрасоваться и голосом, и красивым замахом Гронда, и затоптать очередного нападавшего.

Все тот же Энгвар из Ангбанда

Решил собрать себе армию,

Но шпион был к себе строг

И признаться не мог

Что завидует алому цвету плаща!

Ядовитая кровь, мерцающая красными кристаллами, пятнала Гронд и сапоги по колено. Ашатаруш храпела и роняла пену, они повалили несколько кожаных перегородок форпоста, уворачиваясь от крючьев, перепрыгнули через поваленный обеденный стол и затоптали зараженного вместе со стопкой эдиктов.

А потом он запел. Призвал молнии, сплел жар и холод – и пещеру перед форпостом озарили жгучие лиловые вспышки, вызванные чудовищным перепадом температур.

Тогда-то и выяснил это. Зараженные едва замечали песни силы майар, но от его песни они взвыли.

Буквально.

С первой вспышкой молнии и раскатами грома в замкнутой пещере нападающие начали хрипеть, падать на колени, кричать и раздирать себе головы – и их добивали.

А некоторые просто бежали.

Бой оказался куда короче, чем устранение последствий. С день они прибирали лагерь, ставили заслоны по периметру, вычищали зараженную кровь огнем и известью, отмывали Ашатаруш, сжигали окровавленную одежду и тела. Убирали трупы зараженных.

Он не занимался тяжелой ручной работой, но его присутствие вносило достаточно живости и организованности в дела майар. Кроме того, большинство запомнило его дурацкое скабрезное сочинительство пополам с убийством, поэтому смотрело теперь со странной смесью уважения, ошеломления, страха и неверия.

Мелькор до сих пор придирчиво оглядывал щетки кобылы, ее плечи и копыта, чтобы убедиться, что Ашатаруш осталась невредима.

Лангон говорил, что лошадь разнесла дверь собственного денника, укусила конюха, лягалась так, что задние копыта летали выше ушей – и успокоилась, лишь когда ее собрались привести сюда. Все дни Ашатаруш проявляла невиданное терпение, не лязгнув зубами ни на одного солдата в форпосте.

«Чудеса, да и только».

По большей части Аша фыркала, храпела, гугукала и шаталась за ним, словно огромная собака, которой нужно сунуть нос даже в карту шахтовых проходов. Мелькор полагал, что кобыла понимала происходящее на собственный лад и беспокоилась, если ее не окажется рядом в нужный момент.

Сейчас форпост жил своей жизнью. Лучники наблюдали, сидя на вершинах башен, кто-то затачивал оружие, но без доспехов и клинков майар больше не ходили. Он сам тоже перестал расставаться с Грондом – молот всегда тяготил пояс, вдетый в петлю.

Сегодня было неспокойно. Майар выглядели притихшими и настороженными. Нападений не случалось уже пару дней. Он подписывал эдикты, пытался ощупать разумы зараженных орков, чувствовал непривычные ярость и сопротивление – и занимался лошадью.

Когда Мелькор явился к наспех оборудованному деннику Ашатаруш, где та спала на мягком черном песке, кобыла топталась и похрапывала, переступая из угла в угол, будто не находя себе места. Увидев его, издала взбудораженное ржание и вскинулась, будто желая встать на дыбы.

– Эй, – он вытянул ладонь через ограду денника. Ашатаруш мгновенно ткнулась носом и шумно фыркнула, пачкая его перчатку. – Что с тобой такое?

Мелькор погладил кобылу по носу, пытаясь прислушаться к собственным ощущениям. Как бы странно то ни звучало, но своей лошади он порой доверял не меньше, чем шахтерским птицам.

«Что за…»

Он понял, почему Ашатаруш беспокоилась и топталась. Даже открыл денник и выпустил лошадь, если придется вновь сесть на нее.

Один из солдат, что нес заготовки для стрел в большой связке, остановился поблизости и уставился на него – глаза, видневшиеся из-под шлема, выглядели голубыми, как лед Хелькараксэ.

– Аран Эндор… – Мелькор покачал головой, обрывая обращение.

– Наизготовку, – он говорил громко и певуче, чтобы его было слышно по всему лагерю. – Что-то движется.

Он чувствовал это. Будто бы прямо под ними, где-то в недрах горы, копошилось огромное слепое пятно. Точно такое же, как раньше – среди пораженных болезнью орков.

«Но почему…»

Что-то огромное бурлило прямо рядом с ним. Приближалось.

Будто в ответ, Тангородрим под копытами Ашатаруш дрогнул, кобыла испуганно захрапела и подалась на свечку. Мелькор удержал ее за повод и сел верхом.

«На всякий случай».

Он беспокойно оглядывался, видя, как лучники берут оружие наизготовку, но…

Тангородрим дрогнул еще раз. Ашатуруш заржала, приподнявшись на дыбы, и издала почти человеческое беспокойное ржание, сравнимое с визгом и метнулась в сторону так, что он едва успел удержать равновесие.

Майар закричали, метнулись за его спину – скорее инстинктивно, чем сознательно.

Это не спасло их, когда скала прямо посреди лагеря просела и раскололась, выбрасывая наружу камни и пыль, словно маленький Тангородрим или кротовая нора, и в воздух ударил целый фонтан крыс.

«Как? Откуда их столько?»

Мелькор никогда не видел такого. Не мог даже вообразить. Но эти твари били из-под земли, словно грязь, тушки переворачивались в воздухе, бились друг о друга, верещали, бились хвостами и цеплялись голыми розовыми лапами. Их глаза горели красным, изуродованные и изломанные красной дрянью тела торчали из шкур, и он впервые в жизни не верил собственным глазам, глядя на это полчище.

Ему казалось, что такого количества крыс просто не могло водиться под Ангбандом. Ашатаруш испуганно заржала, не понимая, как выбираться из западни, где они оказались – на пустой полосе между Хабром и Фелурушем.

Ему оставалось только смотреть, как крысы заполонили все вокруг в мгновение ока, словно насекомые – он не успел даже взять первые ноты, когда твари погребли под собой тот десяток майар, что охраняли форпост. Они хлестали, словно ползучая слизь или битумная река, налипали на вышки с лучниками, на вещи, и просто погребали под собой майар, которые пытались отбиваться оружием или песней, но…

Но руки и языки им отгрызали прежде, чем они успевали ими воспользоваться.

В ушах остались только их визги боли и отчаянные вопли майар, которых крысы сжирали заживо вместе с духом, имевшим силу. Не оставляли ни капли: одни лишь обглоданные дочиста скелеты, рядом с которыми он больше не чувствовал даже присутствия майар, утративших плоть.

«Да что же это такое? Что это за твари, которые поедают тело вместе с душой?»

В тот момент последнее, что он делал – это думал. Скорее поддался инстинкту, собирая вокруг себя крупицы силы, что были в воздухе – и пещеру озарила ледяная вспышка молнии. Полчище рассыпалось, разбилось на кучи.

«Грязные твари!»

Он отпугнул их еще одной молнией, с треском разорвавшей пространство пещеры – и вновь крысы разбежались едва ли на мгновение, но так и не исчезли. Ашатаруш заржала и дернулась, поднимаясь на дыбы – так испуганно, что ему пришлось подвзять повод на длину едва ли локтя.

«Твою мать!»

Мелькор искал взглядом хоть какой-то выход, хоть маленькую лазейку, где можно проскакать, не натолкнувшись на полчище.

Ее не было. Крысы обступили его целым ковром, уставились сонмищем красных точек в почти полной темноте. А потом перемигнулись, выстроились – и глаза замерцали волной, будто они не собирались нападать.

Они смотрели, и Мелькор мог поклясться, что слышит, как полчище хихикает.

Он зарычал, собираясь смести их всех, метнуться вперед в броске последней отчаянной ярости, потому что его гнев уж точно был способен разметать стаю обыкновенных грызунов.

Но крысы, едва заметив, как Ашатаруш роет копытом землю, запищали и разбежались, будто волна.

Оставили его посреди ошметков уничтоженного за мгновения форпоста и белых скелетов, валяющихся на камнях.

========== Глава 4. Сольфериновая кровь. ==========

Те, кто трогал красный лириум или хотя бы подходил к нему, сообщают, что он им “поёт”. Эта песня постепенно сводит их с ума.

Кодекс – Dragon Age: Инквизиция.

Майрон до сих пор считал позорным собственное бегство из Фелуруша.

Он помнил, как вернулся с отрядом орков в город, чтобы закрыть его, прошел по невымощенной пыльной дороге, мимолетно удивляясь тишине и отсутствию обычной суеты.

Его рука болела все сильнее, и шепотки в голове становились все более назойливыми, будто кто-то день и ночь напевал привязчивую мелодию, которая так въелась в мозг, что еще чуть-чуть – и разобьешь голову о камни, лишь бы избавиться от нее. Лишь бы уничтожить ощущение, будто некто ползает прямо у тебя в голове, цепляясь за самые уязвимые мысли цепкими паучьими лапами с мелкими щетинистыми когтями.

Мерзко, как скрежет ножа по стеклу.

Тошнотворно, как таракан в глотке.

Его отряд вошел в город, и их разогнали словно детей.

Тогда-то они и узнали, что в Фелуруше не осталось ни одного здорового. Красные глаза зараженных точками сияли в полумраке пещеры, и он не решился рисковать.

Они пытались напасть, пытались убивать зараженных, но потом появился Лунгортин – или нечто, что им когда-то было. Управляемая Энгваром тварь напала на отряд, и всё превратилось в хаос – бежал он сам, бежали зараженные, еще сохраняющие разум. Бежали все, кто мог.

Они отступили за ворота и держали их до тех пор, пока не заперли, не завалили камнями и обломками. А затем остались в Хабре – последнем рубеже перед натиском каранглира.

«Нам вообще не стоило давать тебе имя. Ты – красная кристаллическая чума».

Костер из трупов чадил и вонял горелым мясом – уродливый момент, когда этот запах напоминал жареный, давно прошел. Майрон стоял перед костром на главной площади Хабра, весь окутанный больными дрожащими отблесками пламени, и отстраненно глядел на то, как огонь пожирает тела, а затем бессильно облизывает остатки кристаллов красной чумы.

Что-то изменилось, он это чувствовал. Песня стала назойливее и сильнее, и раз за разом звала его спуститься в Фелуруш, уговаривала оборвать бессмысленную пытку, которая пожирала тело, словно плещущийся по венам мучительный огонь – одновременно холодный и горячий одновременно, и колющий тело изнутри.

Каранглир пустил в нем корни, он это чувствовал. Держался, уже будто бы и не прилагая усилий, как бредущий в одном направлении мертвец.

«Раз он сказал, что этому нельзя верить – значит, нельзя».

Но оно… пело. Говорило, что если вытащить кристаллы из огня, если прикоснуться к ним, впустить в себя музыку, присоединиться к армии Фелуруша, боли не будет. Все кончится. Все будет хорошо, и он сможет найти лекарство, и каранглир станет безопасен для всей крепости, и не принесет мучений никому в Ангбанде.

Он пел, что будет служить. Ему, Мелькору, всем. Поможет в победе над нолдор. В установлении власти над миром. Станет средством наведения порядка. Помощью. Силой.

Надо только спуститься в Фелуруш.

«Нет!»

Майрон встряхнул головой, будто просыпаясь, и потер левой рукой переносицу.

«Твою мать».

Он и не заметил, как подошел к костру опасно близко. Еще чуть-чуть – и мог бы подпалить одежду.

Правая рука слушалась его все хуже. Висела вдоль тела, словно плетка. Пальцы, поросшие гребаным камнем, не сгибались. Распухший локоть горел отболи и пульсировал красным светом сквозь кожу в ритме сердцебиения: чума прогрызала сустав. Каждый день он, шипя и кусая кожаный сверток, обламывал кристаллы, выросшие за ночь.

Кроме него, из майар выжил тот, кто управлял Хабром. Он уже дважды называл свое имя, но Майрон опять не мог его вспомнить. Он многое не мог вспомнить – знания, раньше будто бы лежавшие на поверхности в его разуме, теперь потускнели и смешались в неразборчивое пятно за голосом роя зараженных. Каждый час проходил в пытке, будто бы все пространство вокруг заполняли сотни шепчущих ртов, готовых стереть его самое, поглотить и перемолоть.

Но он все еще помнил Мелькора. Начинал каждый день с того, что писал дату, собственное имя, время и зарисовывал его лицо – настолько, насколько помнил – и сравнивал с самым первым портретом. Рисовал яростно, будто пытался украсть у роя собственные воспоминания и оставить их только на бумаге. Старательно выводил фразу, что каранглир опасен и ему нельзя верить. Записывал все, что случилось, потому что осанвэ перестало звучать.

«Если ему останется только этот гребаный дневник, он хотя бы будет точно знать, когда я сошел с ума».

Но для ужасов этого города не хватило бы никакого дневника.

Если Фелуруш был дном, то Хабр – кривым убожеством. Город втиснулся перед шахтами как растянутая нора, где даже площадь не имела высокого, достойного для Ангбанда, потолка. Его можно было разглядеть, и он душно нависал над жителями.

Каждый день они обходили дома и вытаскивали всех, у кого были красные глаза. Некоторые все еще пытались прятать родственников и знакомых, и в особенности – детей, но они поступали одинаково.

Убивали и бросали в огонь. Младенцев, заросших каранглиром так, что их тела больше напоминали утыканные красными кристаллами камни. Мужчин с красными глазами, что отказывались помогать и нападали. Женщин, скрывавших родных.

Те, кто еще не заразился, прятались. Показывали через окна лица – если не было красных глаз, он их не трогал.

Выбора осталось немного. Выжившие цеплялись за него словно за символ, а он ничего не мог им дать, кроме надежды на обычную смерть – от клинка, а не обезумевшей глыбой кристаллов. Не теми, кто поможет Энгвару.

Зараза превратила Хабр в месиво, где исчезли даже границы между происхождением. Орки и майар умирали одинаково, орали одинаково, их тела горели в общих кострах. Некоторые исчезали, и он думал, что они уходят в Фелуруш теми дорогами, которых он не знал.

Майрон давно перестал есть, перестал отдыхать, перестал смотреться в зеркало.

Крысы шныряли по Хабру, как у себя дома, и даже подрыв крысиных нор не помогал. Твари ползали по городу, словно жирные стервятники.

Иногда он замирал, будто бы завороженный. Просто забывал, куда шел. Стоял, пялясь остекленевшими глазами на какофонию ужасов перед собой. На свалку тел перед убогими домами, что лучилась красным светом от кристаллов, раздувших тела. Каранглир искажал лица, и трупы валялись в ожидании огня, открыв рты в предсмертной агонии или застывшем навечно предсмертном ужасе, будто в унисон пытаясь позвать кого-то.

Если все закончится, он точно больше никогда не сможет носить красных камней. Не заставит себя.

Да. Если.

Он до сих пор верил? Или нет?

«Ты пойдешь за нами».

«Ты такой же, как мы».

– Господин.

Майрон вновь встряхнулся, пытаясь отрешиться от роя, пробивающего путь в его голову, и переключился на голос, обратившийся к нему.

– Господин. – Один из орков, кто еще сохранял рассудок, обратился к нему. Глаза у него покраснели, но наростов еще не было. – Он здесь. Он хочет с вами поговорить.

Майрон поначалу сморгнул и туповато уставился на орка. Голос охрип.

– Кто – он?

Орк покачал головой.

– Владыка.

«Зачем? Я же говорил тебе не приходить!»

У них все еще оставалась пограничная полоса перед форпостом. Хранители привозили им еду и обезболивающие, и Майрон до сих пор смеялся над этим. Мелькор проявлял извращенную – и невиданную для себя! – щедрость. Даже заботу, когда следовало бы утопить их в крови и развесить тела на воротах как предупреждение, чтобы никто не возвращался в Хабр и Фелуруш. Даже не приближался к ним.

Они заслужили не еду и лекарства. Все они в этом городе заслужили только безболезненную смерть.

«Чего ты хочешь? Во что еще веришь? Почему у тебя вообще осталась надежда, когда ты за все существование ни во что не верил?! Убей нас, закончи это!»

Мелькор стоял здесь, по обратную сторону заграждения форпоста. Прекрасный, как и всегда – невозмутимый и яркий, неправдоподобно аккуратный среди грязи. На этот раз – в черном, белом и золотом, как склоны вулканов в вечной мерзлоте. Кудрей не видно – стянуты в косу. Корона слепила Сильмариллами, и какая-то часть внутри по-звериному взвыла при виде самоцветов.

Руку скрутило такой болью, что Майрон непроизвольно вскрикнул и согнулся, прижав зараженную кисть к груди. Баюкал ее, словно это могло облегчить страдания.

Мелькор не пошевелился, пусть краем глаза он заметил, что лицо айну дернулось, будто от пощечины.

Майрон хрипло выдохнул, когда боль отступила, и устало посмотрел на Мелькора.

– Уходи отсюда. Тебе здесь нельзя быть.

Мелькор пожал плечами – коротко, раздраженно и резко.

– Я справлюсь без твоих советов. И я останусь здесь. Я кое-что выяснил, и теперь ты мне поможешь.

Странно, что он до сих пор чувствовал вину, больше похожую на жгучий стыд от промаха, которого не должно было случиться. За то, что он не убил Энгвара сразу. За то, что он позволил ему что-то выяснить о каранглире. За то, что Мелькору сейчас больно и приходится смотреть на него – такого. За то, что у них нет ни шанса сказать друг другу что-то личное.

Уродливое он, должно быть, представлял зрелище. Даже не хотел знать, насколько.

– Ты должен был нас убить. И меня тоже, – говорить оказалось сложно. Горло сводило.

Мелькор упрямо встряхнул головой.

– Тангородрим сложится внутрь, если лишить его опор, распределяющих нагрузку до самой глубины. Нельзя взять и завалить камнями два города, и ты об этом знаешь.

«О, нет».

Он с присвистом втянул воздух сквозь зубы, слишком хорошо зная этот тон. Мелькор говорил с жесткостью, не терпящей возражений и споров. А это означало только одно: он что-то придумал и намеревался добиться цели любой ценой.

И все же Майрон попытался.

Присутствие Мелькора странным образом удерживало разум целостным. Голова болела, рука болела – но он привык к боли. А вот голоса затихали.

– Ты понимаешь, что оно живое? Растет сквозь камень. Даже лава не сможет уничтожить его, я думаю. Огонь не сжигает его.

Мелькор вновь пожал плечами, ощерив зубы – зло и упрямо, как колючий подросток.

– Я не буду сидеть в дыре и ждать неизбежного, делая вид, что ничего не происходит.

«Что ты задумал? Что узнал?»

Майрон покачал головой.

– Нет. Нет, конечно. Энгвар все еще жив.

Лицо Мелькора осталось бесстрастным.

– Я знаю. Я почувствовал. А ты не мог знать, что майа встанет, если ты отрубил ему голову.

«Проклятье, Майрон, что ты с собой сделал?»

Он едва узнавал Майрона. Его… нет, не просто любовник, не обычный соратник, не рядовой подчиненный, но мужчина – изменился до неузнаваемости. Достаточно, чтобы единственное, что оставалось по силам – это закрыть глаза и принять все изменения такими, каковыми они были, и запереть все сантименты, сменив их только холодным расчетом.

О да, он всегда славился безжалостностью. Так и будет.

Глаза Майрона стали красными. Зрачки светились такими же алыми точками, как у чудовищ, что нападали на форпост. Правая рука покрылась алыми наростами, целыми иглами, пульсирующими в такт биению сердца. Лицо осунулось так, что под ним будто бы просматривался череп, кожа потемнела, словно у мертвеца, сосуды разбухли и змеились по лицу, будто гнилые ветви. Волосы, обычно цвета пшеницы и раскаленного металла, висели грязными сосульками.

И он все еще держался. Возможно, дольше, чем кто-либо в этой крепости.

«Значит, у меня мало времени».

Он решил для себя, что от Майрона сейчас зависело все. Думал, что если не увидит в его глазах узнавания, если не увидит, что Майрон остался собой – значит, останется только одно.

Незачем цепляться за жизни орков, но попытаться ради него и ради себя – стоило. Хотя бы потому что Майрон считал, будто найти лекарство невозможно.

«И я буду безжалостным. Даже если кто-то считает меня трусом».

Он никогда не был героем, и ничего не могло этого изменить. Смелость и мужество никогда не считались чем-то, что даже способно ему принадлежать.

«Может, и не без оснований».

Он скрестил руки на груди, глядя Майрону в глаза.

– Я много думал о сказанном тобой. И я хочу, чтобы ты дал мне кусок каранглира.

Майрон отшатнулся и ошеломленно уставился на него. Дернул головой.

– Нет, – в его голос, хриплый и ослабевший, прорезался страх. – Даже не проси. Ты не должен прикасаться к нему.

Мелькор не шевельнулся, даже не сменил позы – просто продолжил сверлить майа взглядом, упершись ногами в землю, как скала. Говорил безжалостно:

– Неси. Или я разнесу ворота Хабра, положу на это столько жизней, сколько потребуется, а затем возьму, что нужно.

«Прости, дорогой. Так надо».

Майрон обессиленно выдохнул, повесив голову, и он понял, что майа выполнит его просьбу, сколь бы безумной та ни казалась. И почему-то ждал, что Майрон сейчас кивнет, скажет, что принесет желаемое, но то, что случилось дальше, оказалось намного хуже.

Майрон достал кинжал, который носил на поясе, примерился к клинку и посмотрел на собственную правую руку.

«Ты что творишь, больной идиот?!»

Он с трудом удержался, чтобы не рявкнуть это вслух.

А затем Майрон просто вырезал кусок кристалла из себя. Он ударил в точке роста, между большим и указательным пальцем, каранглир хрустнул, и Майрон зарычал от боли, стискивая зубы так, что те могли бы раскрошиться. Вскрикнул, когда принялся расшатывать треснувший у себя в руке кристалл – и, наконец, вырвал, словно зуб, кусок окровавленного минерала.

И, пошатываясь, подошел ближе, оставив отвратительный красный кристалл на земле между ними. После чего вернулся и обессиленно уселся у железных ворот Хабра, привалившись к ним спиной.

– Что ты задумал? – голос Майрона звучал тихо и устало.

Он должен был быть безжалостным. Не задумываться о нем. Не вспоминать.

Мелькор аккуратно подобрал кристалл, обернув его плотной промасленной кожей.

– Если получится – узнаешь. А не получится – незачем и говорить. Жди.

Кристалл лежал на простом каменном столе, что стоял в огороженном помещении форпоста. Красный пульсирующий камень, средоточие мерзости, от которой тошнило даже его, Мелькора.

«Вот видите, в этом мире есть и что-то худшее, чем я!»

Он старался не рассматривать капли крови и подтеки в месте скола. На его глазах камень как будто всосал кровь, принял ее – и мгновенно вырастил на испачканном месте новый слой кристаллов, пока что нежно-розовых.

Алеющих за считанные секунды.

«Дерьмо».

Мелькор выдохнул, прикрыл глаза и вытянул руки над кристаллом.

Если прошлый раз он всеми силами пытался отрешиться от мерзости, оттолкнуть ее, то сейчас он пытался ее нащупать. Разобрать на составляющие, будто скелет, вскрыть и понять. Исследовать так же отрешенно, как это делает хирург, что разбирает труп на органы и описывает их по отдельности.

«Что ж. Я не умею ничего другого».

Он давно разучился петь, не имея основы, но кое-что все же осталось. Вносить Диссонанс, раскалывать гармонию, навязывать собственный ритм – он по-прежнему мог. Как и понимать, какие ноты внесены в любую мелодию, даже самую опасную.

На этот раз он слышал и слушал. Песня жадно прильнула, отвечая на прикосновение его разума и искусства, извивалась так же неприкрыто и велеречиво, как придворный, что пытается выслужиться перед ним любой ценой. Такая же рабская отзывчивость, как у змеи, что лижет сапог, а на деле готовится его прокусить.

«Нет, дорогуша. Я умнее тебя».

Каранглир пытался заигрывать с ним, обещать ему все. Доказывал, что он безопасен. Уцепился за воспоминание о Майроне и разворачивал восхитительный обман, что его можно исцелить, что стоит только принять помощь камня, позволить ему расти, воссоединиться.

«Ха. А что ты скажешь на это?»

Он изменил мысли и почувствовал, как песня увильнула в другую сторону. Обещала ему Валинор, зараженный этой скверной, низвержение брата, покоренные в ужасе народы. Обещала вернуть рассеянные силы, сосредоточить их обратно, повернуть вспять процессы, которые никто не мог обратить назад.

На мгновение он едва не поверил.

«А на это?»

Мелькор едва не расхохотался, когда ощутил, как каранглир ведется на его обман.

Легко поверить обещаниям, когда тебе обещают вернуть утраченное, достойное любого шанса, даже самого безумного. Заплатить ничтожную малость за невообразимо прекрасную мечту, за возвращение утерянного навсегда. И невозможно – когда дрянь, созданная для бесконечного роста и заражения, обещает полные корзины фруктов в ответ на нестерпимое желание немедленно получить персик.

Персик, чтоб ее!

«Вот твоя слабость».

Каранглир сам по себе был… пустышкой. Он слушал и отражал, как зеркало, впитывал каждую каплю крови и разума, одержимый на деле только бесконечным воспроизводством самого себя.

Мелькор вцепился в нее, в эту способность подражательства, и быстро нащупал ритм, такой же нелепый и незатейливый, как крики пересмешников. Льстивый. Всепожирающий. Ничуть не лучше мелодии, которая замкнулась вокруг Унголиант как стремление бесконечно разрастаться и пожирать, превращая все вокруг в пустоту, гложущую изнутри брюхо огромной паучихи.

«Ты – это она. Еще одна грязь, которой мало даже целого мира».

Он вслушивался в отвратительный ритм, в навязчивые тягучие ноты, в стук, сравнимый с ритмом заходящегося сердца.

И пытался расстроить мелодию. Где было отражение – появилось сосредоточение. Где был бесконтрольный рост – появилось увядание и остановка. Где были связи – появилась обособленность.

Мелькор споткнулся, перепевая это. Его голос встретил сопротивление целой живой сети. Монстра огромной силы, состоящей из красной паутины бесконечно ветвящихся переходов, когда все кристаллы и зараженные, связанные между собой, ощутили чужое вмешательство и принялись яростно бунтовать.

Где-то в самом сердце этой сети, в глубине Фелуруша, он почувствовал источник этого сопротивления. Нечто живое, что обладало невообразимой мощью, похожее на сердце, качающее кровь по жилам.

Виски сдавило колючей болью и хаосом бессвязных воплей, которые навалились на разум через кристалл перед ним так сильно, словно это были крысы, которые лезли по рукам, по лицу, грызли живот, и…

«Значит, вот как можно тебя уничтожить!»

Мелькор яростно вскрикнул и обрубил все связи кристалла перед собой с тем красным чудовищем, что спряталось внутри Ангбанда.

Боль отступила так резко, что закружилась голова. А когда вернулась способность ясно видеть, он выдохнул с изумлением и облегчением.

Осколок минерала перед ним изменился. Кристалл каранглира угас и почернел, став больше похожим на оплавленный голыш янтаря – живой отзвук в черном камне, опалесцирующее сияние прожилок на мраморе.

Только черное и золотое. Никакого красного.

Мелькор взвесил осколок в руке, чувствуя его живую пульсацию.

Не разрастающееся. Не пытающееся забраться в разум. Звенящее, как отголосок его собственной музыки, выжигающее огнем все чужое, утверждающее власть только одного в целом мире. Грубо возвращающее все на круги своя.

«Вот оно. Может быть, это даст Майрону еще несколько дней».

Он чувствовал, что вся музыка резонировала в сердце, что билось с утроенной силой, поддерживая каждую крупицу каранглира, что могла найтись в крепости. Средоточие не силы, которой мог обладать и каранглир сам по себе, но резонанса. Связанный источник, похожий на перегонный куб.

Ядро, одно для всех.

«Если заставить звучать по-другому это сердце и добраться до него…»

Мелькор выдохнул, все еще чувствуя боль в висках и тошноту от взаимодействия с каранглиром.

«Можно подумать, у меня есть выбор».

========== Глава 5. Альмандиновый плач. ==========

Мы могли бы сдержать таран, но это чудовище?.. Оно просто снесло ворота с петель. А потом завизжало. Не заревело, не зарычало — завизжало, гневно и мучительно. Я обнажил клинок и подумал только: «Там, внутри, храмовник». Где-то там, внутри чудища, был кто-то из Ордена, и от этой мысли мне щемило душу.

Кодекс – Dragon Age: Инквизиция.

Майрон перестал разделять время суток. Хабр превратился в опустевший город, где властвовали только смерть и набеги крыс. Они…

Или он один?

Он не помнил, кто еще здесь остался. Остался ли хоть кто-то, кроме него, кроме него!

Это тень следовала за ним по пятам, когда он оборачивался и видел следящие из темноты красные глаза? Второй майа? Или он сам?

«Мы заслужили только быструю смерть».

…они сожгли несколько домов вместе с жителями, где по стенам начала ползти красная зараза, щетинясь хрупкими алыми иглами, а твари попытались свить себе гнезда.

Но все было бесполезно. В город, сколько бы они ни пытались заткнуть дыры, завалить шахты – приходили полчища.

Правая кисть перестала слушаться его, больше всего напоминая утыканного красными иглами ежа. Несколько раз он приходил в себя в последний момент, когда его тянуло вгрызться зубами в минерал, словно оголодавший зверь – в мясо.

Но он все еще держался. Все еще – принадлежал себе.

Он перестал разделять зараженных. Всех, кто еще был жив, он убивал – будь то мужчина, женщина или ребенок. Естественно, безоружных. Его сабли за эти дни выпили столько крови – орочьей крови, мужской, женской и детской, сколько не случалось за последние сто лет.

Последний раз он убил трех мальчишек лет десяти. Отрубил им головы, когда увидел, как они, с красными от каранглира глазами, все в наростах, лезут к кристаллам, чтобы сунуть их в рот, словно дерьмовые конфеты.

Тела, кажется, так и остались валяться. И головы.

И, конечно, никакого лекарства не нашлось. Кристалл Мелькора помогал ему разве что во время нашествий полчищ крыс, которые забирали с собой оставшихся или усиливали болезнь тех, кто еще сохранил разум.

Они проносились по улицам зловонным визжащим штормом из черных шкур, красных глаз и розовых хвостов, и несли с собой вереницу кошмаров, заполняющую его больную голову дурными снами и ревом тех, кто мучил его, требовал спуститься в Фелуруш и смириться, наконец.

Майрон занял комнату бывшего талахая Хабра. Когда приходило полчище, которое он, по иронии этого проклятого заражения, чувствовал – он сжимал черно-янтарный кристалл так крепко, что на левой ладони потом выступала кровь. Запирался, залезал на крышу – и ждал, пока крысы уйдут, крича от боли в голове, которая должна была смести все, что когда-либо принадлежало ему – каждую мысль, каждое чувство – все это как будто сжирали крысы, разгрызая себе путь сквозь его внутренности.

Или, может, Хабр давно был мертв? Он не знал, остались ли выжившие. Но почему-то каждый день находилось, кого убивать. Он остался один в этом зараженном городе среди трупов, которые сам же и породил, будучи наполовину таким же – убийцей, кто уничтожал всех без разбора. Наполовину заросший каранглиром, он баюкал янтарный кристалл у груди, будто камень еще мог сохранить его песню, оставив крупицы истины.

Полчище приносило с собой сны.

Сонмище сознаний, но кроме снов орков и зараженных он каждый раз видел другие, которые простирались глубже и дальше.

Сны самого каранглира. Красные волны.

Смутные воспоминания о тех местах, которых он не видел и не знал, потому что они выглядели… чужими для Арды. Черно-белые ряды зеркал, и одно из них – возле заброшенной шахты, где давно заканчивался вулкан и начиналась безграничная степь, сотканная из льда и снега.

Где-то там неизвестные им шахтеры оставили след – за большим спиральным вырезом, где добывали алмазы сначала неизвестные чужаки, а затем – они сами.

Но из этого зеркала, будто из распахнутого окна, сквозило песней. Тянулась сеть, охватывающая все умы, и поток странной силы, подпитывающей каранглир. Ядовитое дыхание, которое просочилось в корни Тангородрима и заставляло их гнить.

«Это не зеркало. Это дверь».

Он помнил, на чьей он стороне.

Все еще помнил.

И должен был уничтожить зеркало.

«Нам оставили это».

Мелькор держал его в руках, потрепанный дневник с коричневой кожей и тонким белым пергаментом, которого предпочел бы никогда не видеть. Ужасное – и безобразно понятное послание.

«Раз оставил – значит, писать больше нечего. Чтоб тебя, Майрон, что ты с собой сделал?»

Он затолкал поглубже ту часть себя, которая желала рвануться на поиски Майрона, и изучил дневник с придирчиво-отстраненной бесстрастностью, словно считывая скучнейшие из донесений шпионов.

Форпост возле Хабра укрепился и разросся. Они поставили заграждения от крыс, у него появилось даже подобие походного шатра, где можно было сохранять хоть какое-то уединение.

Майар стало больше. Пришли его слуги и Лангон. Ашатаруш все еще беспокойно шаталась по лагерю и требовала его внимания. Сейчас кобыла шумно чавкала обедом в здоровенном ведре – Мелькор слышал этот звук за кожаной стенкой собственной «комнаты».

Отсутствие нападений он счел дурным знаком. Энгвар наверняка собирал силы, и следовало его опередить.

«Тебе ли не знать, как выглядит затишье перед бурей».

Он злился, что Майрон напоследок ухитрился вогнать ему в грудь раскаленный гвоздь. Злился, что чувствовал именно то, что чувствует.

Потому что все записи были отвратительно яркой картиной, как он теряет разум. Даже не вчитываясь, он сразу увидел, как поначалу выверенный, скупой почерк Майрона стал неровным. Затем – рваным. И, наконец, исчезли даже знаки препинания.

Не потеряло четкость только одно.

Его портреты, раз за разом. Исчезали, будто в тумане, детали одежды, детали венца – но лицо всегда оставалось точным, как в зеркале.

Даже на последнем из рисунков. Яростно прорисованные глаза, нос и губы. Волосы тонули, будто в облаке – намеченные штрихами и дерганной, злобно жесткой штриховкой, локоны.

Я записывал это, пока был здесь. Прочитай это, прочитай внимательно, пока крупицы рассудка все еще со мной.

Я записываю, чтобы запомнить. Зарисовываю твое лицо, чтобы точно знать, что я еще помню его.

Я бы пришел сам, но это слишком опасно. Желал бы видеть тебя чаще.

Он пытался игнорировать все слова, кроме тех, которые содержали в себе крупицы знаний. Что было с зараженными. Как они умирали. Как начинали себя вести. Что случилось с крысами.

Не договаривайся с ним, не слушай, убей их.

Мы расколоты и больше не мы. Едины, но разбиты. Что-то, где есть я, еще существует. Я спрятал его. Никому не покажу. Не отдам. Я должен сказать что-то важное, но не помню, что. Просто пишу. То, что в голове. Ха. Она еще есть.

Они идут к зеркалу. Мы – зеркало.

Майрон оставил ему настоящее сокровище, которое могло позволить победить. Повадки зараженных. Их виды. Как развивается болезнь. Чего можно было ждать в Фелуруше. И описывал все это до тех пор, пока записи не стали совсем бессвязными.

у меня есть золотой камень

все сломано сломано сломано

я один

все мертвы

я убил их

зеркало

найди

«Какое, чтоб тебя, зеркало?»

Ответ был на последней странице, после которой остаток дневника остался чистым. Карта была нарисована едва понятно, рваными линиями, но упорно – и упрямо – указывала путь в старую алмазную выработку.

«Что ты там нашел?»

Мелькор отложил в сторону дневник и устало потер переносицу.

Оставалось только верить, что Майрон знал, что делает.

«Нельзя откладывать задуманное».

Он знал, что им придется взять штурмом Фелуруш и Хабр. Пробиться через город, отвлечь выводок Энгвара – и дать ему шанс добраться до резонирующего камня Фелуруша, чтобы перепеть каранглир. Вырвать сердце – возможно, буквально.

План основывался на том, что он успел узнать о зараженных или почувствовать, и местами больше всего напоминал идиотскую браваду вроде той, что он выдал, когда сражался с первой волной.

Не то чтобы первый раз его требования или планы казались подданным шокирующими, отвратительными или просто лишенными здравого смысла.

«Не на этот раз».

Мелькор скорее заметил движение краем глаза, нежели услышал. Лангон проскользнул на территорию его кабинета, словно тень.

– Они ждут, Machanaz. Позвать их?

«Да. Ждут».

Он махнул рукой Лангону и отложил в сторону дневник.

– Зови.

Но глашатай остался неподвижным, будто бы собираясь спросить о чем-то, и Мелькор посмотрел на него раздраженно и требовательно, без слов приказывая говорить.

Он не собирался медлить – собирать силы, мучиться в раздумьях, ожидать действий Энгвара и его выводка безумцев.

Нет. Бить придется быстро и сильно.

Майа сложил руки за спиной.

– Я должен спросить вас, что делать, если…

«Если меня убьют».

Мелькор фыркнул и неприятно дернул уголком рта.

– Что, Лангон? Если меня убьют? – он оскалился, разводя руками с издевательским радушием. – Давай, говори смелее!

Лангон красноречиво кашлянул и покачал головой.

– Не поймите меня неправильно, Machanaz, но…

Он пожал плечами и оборвал Лангона на полуслове.

– Если поймешь, что мой план провалился – советую повеситься до того, как я вернусь оттуда с красными глазами, после чего найду тебя и всех остальных, – он смерил взглядом притихшего глашатая и помощника. – Лучше скажи, изготовлено ли то, о чем я просил? Никто этого не видел?

Лангон вновь кашлянул и беспокойно размял пальцы сцепленных рук.

– Да, Machanaz. Как вы и просили. Все сундуки здесь.

Мелькор кивнул ему почти церемонно.

– Вот и прекрасно. А теперь зови остальных.

========== Глава 6. Пароксизм мардоре. ==========

Тогда-то я и заметил, что глаза у него красные. Не как после бессонной ночи в таверне, а по-настоящему красные. Верни сказал, что это земли банны и что ему полагается знать, кто по ним идет. Храмовничья скотина разрубила его, не промолвив ни слова! Нас была дюжина против троих, а мы так и не сумели попасть ни по кому. Они сильнее, чем все бойцы, которых я знал. Они управлялись с осадными щитами, словно те ничего не весили.

Кодекс – Dragon Age: Инквизиция.

Хабр встретил их отвратительными тишиной и пустотой: предвестьем проблемы.

Город зарос кристаллами – они вытянулись между домами, проросли сквозь камень, и в воздухе висел душный металлический привкус, звенящий на языке. Остатки догорающих факелов отбрасывали повсюду густые багровые тени, дрожащие и тревожные.

Красный. Кровавый. Багряный. Ало-оранжевый. Черный.

Мелькор поморщился. Его одолевали тяжесть в висках и тихий шепот каранглира. Голос минерала ввинчивался в голову, словно сплетни в тронном зале, которые почему-то не стихли при его появлении.

«И с этим мы должны сражаться. Вот это – уничтожить».

Сказать проще, чем исполнить.

Мелькор приказал своей маленькой армии, худо-бедно защищенной золотыми амулетами его работы, облазить каждый угол брошенного города. Даже сам проверил несколько домов: мебель перевернута, лохмотья кожаных дверей-занавесок лениво покачивались под потоками подземного воздуха. Костяные бусины, кем-то и когда-то вырезанные, постукивали друг о друга.

Столы и колыбели, горшки и печи – все покрывала красная чума, подступая исподволь. Начиналась с блестящего алого налета, похожего на прилипший песок.

И заканчивалась исполинскими кристаллами, которые пожирали дома вместе с их обитателями.

Каранглир скрежетал, словно лед Хелькараксэ.

Пустота.

Какой-то частью своей души, которую и сам считал гнилой, он почему-то надеялся, что оставленный Майроном дневник не был жестом прощания. Что майа никуда не делся, что если все действительно ужасно – у него еще есть надежда хотя бы умереть не от чужой руки.

Но Майрона нигде не было.

«Неизвестно, что хуже. Майрон, чтоб тебя, во что ты влез?»

Мелькор остался ждать разведчиков посреди площади Хабра, и сам себе хмыкнул, наблюдая за тем, как черные тени покидают опустевшие изуродованные дома в тусклых огненных отблесках гаснущих факелов.

Он приготовил Энгвару настоящий сюрприз. В отряде, что собирался взять боем Фелуруш, не было ни одного орка. Зато были поджигатели, убийцы, фанатики мучительных и незаметных ловушек, отравители, сумасшедшие механики – цвет боевого мастерства Ангбанда! Лучшие из лучших!

«Армия сумасшедших разбойников во главе с тем, чьим именем пугают детей по ночам. И это нам придется сражаться с чумой Энгвара, чтобы спасти от вымирания всех, кто остался».

Мелькора отвлек непривычный звук: шуршание и шорканье, будто кто-то пошевелился – он метнулся к источнику с безотчетной надеждой, последним безумным осколком мысли, что он еще мог быть здесь, что…

Но это оказался просто орк, который валялся за грудой хлама возле ближайшего дома, кашляющий кровью и обессиленный, с изуродованными каранглиром и крысами ногами. Наросты тошнотворно торчали из кожи и мяса возле колен, а от ног до середины икр остались только обглоданные дочиста кости.

Мелькор пихнул орка в плечо шипом над обухом Гронда, преодолевая отвращение.

– Ты видел Тар-Майрона? Где он? Где все жители города?

Зараженный не ответил. Засмеялся – хрипло и вымученно, сунул пальцы себе в рот и с хрустом вытащил из него пригоршню красных кристаллов. Сплюнул блестящей от яда кровью и покачал головой.

– Песня гряде-ет, – потянул он нараспев. – Она гряде-ет!

«Случайно выживший безумец. Ничего, что следовало бы спасать».

Мелькор только фыркнул, глядя на это… оставшееся подобие жизни.

– Ничего не грядет. Для тебя – точно, – айну оскалил ровные белые зубы, прошипев. – И можешь передать Энгвару, что я иду за ним.

Он разбил орку голову Грондом с одного удара.

Невелико искусство – приканчивать безоружных.

В Фелуруше их ждали бои.

Мелькор не составлял плана захвата ворот, не обдумывал, как уничтожить стражу незаметным путем – если знания об общем разуме орков оказались верны, то найденный им раненый мог быть обыкновенным осведомителем. А значит, Энгвар знал, что он здесь.

Разве что не догадывался – да и не мог – о его маленьком сюрпризе.

Песня силы, вдвойне усиленная его голосом, просто смела городские ворота. Майар затянули отрывистую злую мелодию, нарастающую, как удары сердца. Он возглавил ритм, придавая ему общность и мощь. Почувствовал, как в застойный от каранглира воздух влились потоки живой яростной силы, щекочущей кожу, как дыхание шторма.

Он не мог обрушить пещеру и сохранить в неподвижности весь остальной Тангородрим, но ворота Фелуруша были для горного нутра обыкновенной грудой камней, и их своротило, будто взрывом. По пещере, едва утихла последняя нота их короткой песни, прокатилась волна беззвучия, словно тишина решила вобрать в себя даже звук дыхания.

А затем раздался оглушительный грохот и вопли – ворота распахнулись, железные створки вылетели, сорванные с петель, словно два листа пергамента, и с гулким звоном обрушились на каменную дорогу впереди. Камни с сухим хрустом пробуждающегося обвала шевельнулись, помедлили, как в раздумьях, и арка сложилась вниз, погребая под собой всех лучников и дозорных на воротах.

В месиве булыжников он успел увидеть, что все стрелы в колчанах были с красными наконечниками. Ядовитые, пропитанные каранглиром насквозь.

Здесь же пришлось оставить лошадей. В духоте Фелуруша, в узких проходах города, кони не помогли бы им, а только обременили. Лангон должен был вернуться с ними и ждать.

«Смешно. Город бы не пожалел, вместе с детьми и женщинами, а коней пожалел. К Ашатаруш и с ножницами не подпустил».

Энгвар не успел стянуть к воротам армию. Мелькор жестом указал своему выдающемуся отряду лучших отморозков и убийц всего Ангбанда забираться наверх, в остатки башни над воротами. Косой перешеек моста вел от нее к верхним улицам Хабра. Там, подальше от соглядатаев Энгвара, он желал воспользоваться минутами, чтобы развернуть свой безумный план, которому предстояло выиграть самое важное, когда за их передвижениями следили тысячи глаз.

Время.

Они не имели права на ошибку. Если бы больные шпионы увидели их всех одновременно, вместе с ним, в одной точке, все усилия были бы потрачены даром.

В караульной его спутники, смешанные с другими солдатами, скинули плотные плащи и капюшоны, до тех пор странно нависавшие над головами. Явили то, что под ними скрывалось.

До того Мелькор потребовал явиться в форпост возле Хабра полдесятка мужчин: белокожих, черноволосых и темноглазых. Их ожидало пять фальшивых корон со светящимися подделками из радужного кварца, пять черных щитов без герба, пять поддельных Грондов и пять фальшивых накладных кос, сделанных из вороных конских грив. А еще – кому требовалось – угольные карандаши для бровей и краска для лица.

Один должен был отправиться в лечебницу. Еще один – в покои Энгвара. Один остаться у ворот, руководя якобы захватом Фелуруша, и двое – рассеяться по городу на разных уровнях.

Он не сомневался, что Энгвар обнаружит обман, и достаточно быстро, но точно так же не сомневался, что первым делом тупой ублюдок захочет отыскать оригинал среди никчемных копий, потратив на это слишком много времени. А заодно – отведет свой выводок от пещеры, где когда-то жил Лунгортин, и тем самым даст ему время пробраться внутрь.

«Наверняка ты сидишь рядом с этим сердцем, как насосавшийся крови комар. Гребаный падальщик».

Мелькор обвел взглядом пять собственных подделок, щерящихся ухмылками, как пять кривых зеркал – уродливые фальшивки с накладными волосами и нарисованными бровями.

«Надо потом убить всех вас. Впрочем, вы и без этого смертники. Он будет искать меня, убивая вас».

Но он улыбнулся майар, отразив зубастый оскал, как еще одна копия.

– Вы знаете, что теперь делать.

Ему самому, с накинутым на корону капюшоном и подвернутой за ворот косой, предстоял куда более скрытный путь.

Он не собирался спускаться на землю и намеревался до последнего игнорировать обыкновенные улицы, пользуясь тем, что большинство крыш в Фелуруше соприкасались вплотную и нависали друг над другом, как ступени лестницы.

Прятаться в таком бардаке, когда внизу идет настоящая война – легче легкого.

– Энгвар, трусливая ты сука! Я пришел за тобой! – эхо его голоса, воспроизведенного майа-подражателем, отразилось от свода пещеры с громогласной мощью.

«Отлично».

Они не должны были обнаружить себя одновременно.

«Сначала ворота. Затем шахта и покои, чтобы направить по ложному следу. Затем город».

Сверху, пробираясь по узкой щели между двумя крышами домов, он видел, как неуклюже бегут к воротам изуродованные каранглиром орки – твари переваливались, вывалив плечи вперед, будто хромоногие собаки.

В тот же момент в жилом квартале поблизости раздались взрывы. Еще один майа, Руш-Поджигатель, взялся за свое дело.

Он даже отсюда слышал его дикий гиений хохот удовольствия.

Мелькор перепрыгнул на соседнюю крышу и соскочил с нее на тупиковую – но только не для него – дорогу внизу. Бесшумно пробрался в тенях между глиняными стенами домов, заросших каранглиром так, что кристаллы ломали мостовую, приподнимая камень.

Город парадоксально напоминал изуродованное тело, только вместо плоти и крови выступала скала.

Костяные бусины внутри постукивали от движения воздуха. Лицо обдавал жар. Во рту висел все тот же мерзостный металлический привкус, словно он объелся недозрелой хурмы и запил тяжелой вулканической водой с золой и железом.

А еще воняло смертью: сладковатая гниль мяса, гной и кровь. Отвратительная гибель в грязи, даже если ее приукрашивают рубиновые кристаллы.

Мелькор вильнул на улицу ниже, спрыгнул с низкой нависающей крыши, по которой шел, и прокрался дальше, мимо дверного проема, излучающего прозрачный алый свет. Мимо торчащих из щели тусклых рубиновых кристаллов.

«Ты обманываешь себя».

Шепот коснулся головы чуть ощутимо, будто перо – щеки.

«Пошли вон!»

Мягкие замшевые сапоги ступали бесшумно. Он весь был в этой бархатной коже, поглощающей любой цвет, и в тусклом матовом металле доспехов. Сильмариллы завязал кожаной лентой: даже сейчас он скорее бы умер, чем расстался с короной.

Щит, закинутый на спину, не издавал ни звука.

«Хорошо».

Он оказался прав. Все жители Фелуруша, похоже, стянулись ниже, привлеченные фальшивками, но он все равно старался держаться в тени.

«Или не все».

За поворотом дома – кажется, бывшему жилищу мясника, судя по большому дверному проему и висящих на крюках свиных ногах, поросших кристаллической плесенью, – рыскало двое зараженных. Орки шатались, будто пьяные, и подвывали, хватаясь за головы – видимо, сопротивлялись болезни до последнего.

Эти двое даже не успели ничего понять, когда первому вонзился под челюсть метательный нож. Второму Мелькор сломал шею. Чужая голова повернулась в руках с влажным хрустом сломанной кости – и тело обмякло.

Он не убивал уже очень давно, но и одного раза хватило, чтобы всколыхнуть старые инстинкты.

«Вот и прекрасно».

По мере того, как он спускался ниже, шум драки усиливался. Улицы начал заволакивать горько пахнущий сизый дым плотнее тумана – очевидно, Руш развлекался как мог. Запахло горелым, послышались мучительные вопли и визги. Звенели песни силы.

«Даже если нанижет на копье с полдесятка орков, зажарит над костром и сделает из них гирлянду – плевать».

Мелькор запрыгнул на крышу очередной каменной лачуги и тихо зашипел, видя неприятный участок – здоровенный железный настил, который соединял с полдесятка крыш, просматривался со всех сторон, но вел в точности, куда нужно. К уступу, на который он хотел спуститься по веревке, а дальше двинуться по узкой ветвистой тропе вдоль скалы. Тени на ней скрыли бы его от любых глаз – лучники не достанут, а погоня – не успеет.

«Время».

Айну помедлил перед железным настилом и воровато огляделся. Та часть улицы внизу, что открывалась – перекресток с четырьмя глухими стенами – выглядела пустой.

Первые два пролета он преодолел без затруднений, но третий…

«А это еще что?»

Мелькор увидел их внизу, тварей с него, наверное, ростом, а то и больше. Ходячие глыбы каранглира, в очертаниях которых едва угадывались те, кем они когда-то были, напоминая перекошенных горбунов, облепленных алыми кристаллами, проросшими через их кости и кровь. Чудовища стояли, издавая мучительный вой, который звенел на одной заунывной ноте, словно у поскуливающей собаки. Ошметки кожи и шахтерской одежды вплавились в кристаллы каранглира у них на груди.

Они стояли, задрав головы – реши он пройти по настилу, чудовища наверняка бы заметили его, и скоро сюда сбежалась бы вся армия.

«Подделки они не отличат ровно до того момента, пока не увидят меня».

Наверняка Энгвар уже начал искать его, и эти твари могли быть тому свидетельством.

«Надо поискать другой путь, если он вообще есть. Или, может, они уйдут».

Мелькор выжидал, опустившись на колено, зажатый между надзирающими тварями и дорогой назад. Пока что его скрывала труба на крыше и перепад высоты между домами.

«Но не буду же я сидеть иждать непонятно чего?»

Помощь пришла, откуда он не ждал.

Прямо под ним прошел второй отряд – не Руш, но другой майа, помешанный на ядах. Сангван. Майа на мгновение замешкался внизу, будто что-то почувствовав, или же заметив отброшенную на землю тень. И задрал голову на мгновение, отчего Мелькор увидел его слегка подбеленное лицо с нарисованными бровями.

Раздались первые возгласы разведчиков, которые шли впереди, и огромные твари, пораженные каранглиром, застонали и пошевелились, направляя свои взгляды в другую сторону.

Сангван мигнул. Произнес одними губами:

– Мы их отвлечем. Ждите. И бегите.

Мелькор кивнул ему.

«Это что вообще сейчас было? Геройство без приказа? Вот дерьмо. Их же точно убьют».

Он остался за углом крыши еще на несколько ударов сердца. А когда чудовища грузно зашевелились и пошли вперед, в наступление, когда зазвучали первые ноты песен силы – побежал по настилам между крышами с такой скоростью, какой давно не помнил. Бесшумный и быстрый, как тень и звук.

Может быть, ему следовало помочь тем, кто умирал за спиной.

«Но умирал ли? Ведь духи не умирают. Для нас нет смерти!»

Может быть, тогда бы не пришлось слушать полные боли вопли, которые начали раздирать воздух кинжальным эхом.

«Или это кричат не они. Лучше бы – не они».

Может быть, тогда отзвук песни силы, которая ослабляла тварей наравне с оружием, звучал бы громче и сильнее.

«Нет. Они достаточно сильные, чтобы справиться сами».

Может быть.

«Как странно».

Его никто не встретил возле туннеля, ведущего в нутро горы. Фелуруш за спиной полнился криками, взрывами, стонами умирающих: какофония войны.

Мелькор выбросил и плащ, и ленту, скрывавшую Сильмариллы. Помедлил: сухой жаркий воздух был непривычно тих, а под ногами пылил красноватый камень. Айну смотрел на дорогу перед собой, которая, вне всякого сомнения, вела именно к сердцу каранглира, которое вырастил из собственной глупости Энгвар.

«Мне это не нравится».

Круглый туннель покрывали сколотые рога и шипы из каранглира: так густо, что вся шахта, казалось, целиком состояла из этой красной мерзости и кровавого света. Пахло медью и насыщенной металлами минеральной водой. В ушах звенело: камень нашептывал, ползал паучьими лапами по его разуму, пытаясь отыскать трещину.

«Мерзость».

Он выдохнул и окунулся в эту багровую жижу.

Тошнотворная дрянь окутала его разум не сразу: она смыкалась вокруг медленно, словно вонючая затхлая вода, в которой нужно проплыть. Туннель казался бесконечным: обернувшись, Мелькор уже не увидел начала. Все тонуло в багряном свете и отвратительном гуле голосов, заключенном внутри каранглира.

Они, эти голоса, продолжали ползать по его разуму, как черви или крысы: лезли по беспокойству, изучали скользкими прикосновениями желание убить Энгвара, касались когтями сожалений и надежд.

Все равно что быть приговоренным к съедению заживо мелкими тварями, раздирающими на кусочки медленно и деловито, и чувствовать, как по голому телу уже проходятся когтистые лапы, а зубы начинают пробовать кончик носа и живот, желая прогрызть дыру во внутренностях.

«Пошли вон!»

Все равно что плыть в гнойной жиже по шею и чувствовать, как она заливается в рот.

Он просто шел, стискивая зубы и то и дело сплевывая слюну между зубов, когда тошнота поднималась совсем уж невыносимо. Простое действие, бесполезное – но оно отвлекало.

«Когда-то же оно должно кончиться».

От его шагов начал раздаваться гулкий хруст, будто он давил сапогами скопившихся на побережье крабов. Каранглир отбрасывал густые тени, черные и плотные, словно ночью, и он пожалел, когда присмотрелся внимательнее к пещере под ногами.

Любопытство позволяло отвлечься от мерзостного ощущения беззащитности перед изучением его разума, но пол туннеля усеяли трупы крыс: таким плотным слоем, что их кости, поросшие каранглиром, превратились в песок и хрупкие красные пластинки из кристаллов. Мелкие черепа, позвонки и суставы.

«Может, и все эти голоса…»

Его едва не вырвало от омерзения. На этот раз – по-настоящему. Каранглир и его песня перестали быть просто песней: все известное сложилось в ясную картину невообразимого уродства, больного – даже для него – мира. Каранглир рос в крови, на крови – и все эти кристаллы вокруг показывали ему, сколь щедро Энгвар удобрял свои владения мертвецами.

Гигантский голем из ошметков душ: он существовал без причины и цели, без разума, охваченный только желанием поглощать без остатка, изрыгая назад одну лишь пустоту.

Все это он уже однажды видел, и внутренности скрутила ледяная лапа страха, когда за спиной появилась огромная тень с хищными паучьими лапами.

«Нет. Ее здесь не может быть. Она не настоящая».

Все это здесь напоминало гигантского голема, которого Энгвар слепил из остатков душ. Весь этот гигантский туннель, целая пещера – была сформована из мертвецов. Все, кто погиб от каранглира, кто порос кристаллами настолько, что уже не мог двигаться, приходили умирать сюда и становились частью этой зараженной поросли.

«Наверняка так».

Он догадывался, что они приходили сюда добровольно. Позволяли смять остатки своих душ в бесформенную массу, в то, что окончательно уничтожит даже подобие личностей, из которых состояли и орки, и майар.

«Можно уничтожить волю и даже желание сопротивляться, но как можно уничтожить самое себя?»

Они перестали домогаться до его разума и теперь тянули из стен призрачные руки: изломанные, будто у истощенных узников. Пытались схватить его за лицо, за волосы, за лодыжки и запястья, и кричали. Они, заточенные здесь, отражались, будто в сотнях зеркал.

– Ты бросил нас!

– Почему ты убиваешь нас?

– Ты бросил даже его!

«Нет. Вы не настоящие. А если и настоящие, вас нет. Больше нет».

Они стенали, и он чувствовал эти пальцы, которые пытались сорвать корону с головы, мазнули по щеке – холодные и гладкие, как стекло.

Дернули за косу за спиной.

Бесцеремонно ухватили за локоть.

Когда пальцы сомкнулись на щиколотке и попытались потянуть его назад, ярость захлестнула все. Он зарычал и размахнулся Грондом, снося и тянущиеся руки, и кристаллы тяжелыми размашистыми ударами. Крик больше напоминал яростный рев:

– Не смейте трогать меня! Вы мертвы, и останетесь мертвы!

Эхо унесло его голос по туннелю, искажая его дробящимся эхом.

Хихиканье в темноте. Холодный страх. Восемь парных паучьих глаз, которые повисли прямо перед его лицом и отсвечивали – красным. Хитиновое тело, в сетчатых полостях которого шевелятся округлые зародыши других пауков. Она сидела посреди туннеля, гигантский призрак из прошлого, давно пожравший саму себя.

Он должен был бы убежать. Закричать от ужаса.

Но не мог, потому что надо было идти вперед. Надо было попытаться.

«Ради себя или хотя бы ради него».

Ему пришлось коснуться этого – своего страха – с почти нежностью, безжалостной и победной. Вытянуть руку, не удивляясь, что кисть проходит сквозь красные огни и паутину, не чувствуя ничего, кроме воздуха.

– И ты тоже мертвая. Ты сожрала саму себя в темноте. А я жив. Ты просто отражение.

Он моргнул, и исчезло все. И руки, и призрачная тень огромной паучихи. Остался холодный красный свет и звуки в полумраке.

Хруст и топот.

Мелькор остановился на мгновение, прислушиваясь к эху.

«Это не мои шаги. Это погоня».

Ему вновь пришлось бежать. Быстрее, чем тогда, в городе.

«Нет, Энгвар. Сражаться с твоими выродками в этой дыре ты меня не заставишь».

И никаких рук, тянущихся из стен, больше не было.

«Я умираю».

Память истончалась. Майрон едва мог соображать, и петлял, словно тень, в отголосках воплей орков и тех, кто напал на Мелькора. Он видел его… или их… неважно.

«Почему ты не один? Почему ты везде одновременно? Или они говорят, что это ты?»

Лучше бы не думать об этом, даже если чума, поселившаяся в крови, требовала вывернуть всю память наизнанку, словно кишки, выла и бесновалась, грызла и без того измученное тело – боль звенела ежесекундно, ежеминутно, ломала его кости, пила его разум. Каранглир пытался уничтожить и развеять по ветру самые дорогие воспоминания, самые ценные мысли, которые были дороже любых сокровищ.

Чума хотела вытащить их, подцепить в пытке, словно гарпуном, и бросить всем остальным – будто кость своре псов.

«Нет. Нет. Его вы не получите. Ничего, что я помню о нем».

Майрон даже не помнил, как оказался здесь, в горах, среди снега по колено и свистящих ветров, бросающих в лицо пригоршни колючего снега. Помнил, как спускался в шахту. Помнил, как измученное тело взорвалось такой болью, что он орал и выл, будто через кости тянули раскаленную проволоку. Помнил, как всю правую сторону тела свело судорогой, и он пытался если не идти, то ползти, если идти – то тащить себя вперед любой ценой, цепляясь киркой за стены шахты.

Когда лица коснулся благословенно холодный ветер, он безотчетно сунул себе в рот желтый кристалл, что дал ему Мелькор. Заставил себя разгрызть его, как горькое лекарство – оно оказалось мягкое на вкус и липкое, словно вязкая смола и карамель.

Почему-то он помнил только то, что нужно успеть до того, как Мелькор попытается сразиться с Энгваром. До того, как попытается вступить в бой не только с каранглиром, но и со всей силой, которая питает жилы проклятой чумы, изливаясь из портала-зеркала широкой полноводной рекой.

А потом, когда в кровь впитался другой кристалл, золотой, стало чуть легче.

Он, кажется, помнил, как идти к этому зеркалу.

Он помнил, что это дверь, которую нужно уничтожить.

Они не смогли его догнать, и туннель оборвался так же резко, как и начался. Дорога выводила в огромную пещеру, где когда-то обитал Лунгортин. Разве что теперь она изменилась до неузнаваемости.

Каранглир звенел здесь так, что закладывало уши: вой прокатывался даже по костям и зубам, сдавливал виски крепче, чем корона.

«А возможно, он уже и в моей крови. Неважно. Я сильнее».

Но что-то случилось. Или ему показалось – или кристаллы в венце и впрямь стали светить куда ярче прежнего, а давление с висков почему-то ослабло.

Пласты каранглира наросли на стенах и потолке, сияя ядовитым алым оттенком, но больше всего света давал огромный шип, сверкающий так ярко, что Мелькор поначалу прищурился: красный свет бил по глазам, сконцентрированный так густо, что вокруг извивались невесомые молнии, больше похожие на щупальца, тянущиеся за добычей.

Кристалл пульсировал светом, словно огромное сердце.

«Погоня».

Он не сомневался, что Энгвар, которого он пока не видел, отправил за ним целый отряд, если не стянул из города всех, кого мог. Мелькор выдохнул, облизав зубы, и привычно ощерился. Ударил Грондом о землю, вонзая вороний клюв молота так глубоко, что скала дала трещину, выпуская ту силу, которая сохранилась даже под каранглиром.

Плевал даже на боль в обожженных руках. Гнев обезболивал лучше любого лекарства.

– Энгвар! – его крик, яростный и вызывающий, звонко отразился от сводов пещеры. – Это все еще мое королевство! Хотел уничтожить меня – так я пришел!

Айну перекинул щит из-за спины на левую руку и сжал свободную кисть, будто бы собирая в кулак силу Тангородрима перед ударом. Запел, чувствуя, как мощь льется через обожженную ладонь податливо и привычно, и ударяет в скалу прямо перед выходом из пещеры, подстегнутая его гневом и усталостью.

На его стороне все еще была жизнь, которая спала в этих горах. Все, что хотело двигаться, бурлить, кормиться, охотиться, расти, рвать зубами мясо, размножаться и наполнять мир хищническим буйством выживания.

Тангородрим будто бы хрустнул костями, словно огромное чудовище – и вытянул из себя, из собственных жил, спящих где-то в камне, длинные сухие лианы с черными шипами толщиной в локоть, которые запечатали выход из туннеля плотной сетью.

Он засмеялся, чувствуя, как отзывается на его присутствие та сила, которую не мог вызвать к жизни ни Энгвар, ни кто-либо другой из майар.

«Просто потому что вы все – не того пошиба, отбросы».

– Энгвар! – он вновь громогласно позвал майа, чувствуя, как глаза полыхают штормовым серебром от кипящей ярости и силы в крови. – Вылезай, тупая шлюха! Посмотри мне в глаза, выблядок, если духу хватит, и я с тобой покончу!

Энгвар ответил ему максимально доходчиво: зараженную каранглиром стрелу Мелькор заметил инстинктивно и подставил щит под выстрел. Стрела звонко ударила о гладкий черный металл и упала на землю.

Теперь он видел Энгвара: тот действительно выбрался из укрытия и стоял возле ярко пульсирующего светом шипа. Возвышающееся плато среди пещеры выглядело на зависть прекрасной позицией для лучника.

«Безмозглый слизень».

Бывший шпион не был похож на себя: худое тело изломалось под иглами каранглира, кристаллы разорвали плоть и доспехи. Голову венчали такие же обломки, вросшие в череп. Лицо, изуродованное черными вздутыми сосудами, сверкало красными глазами и больше напоминало кусок кожи, втиснутый между наростами.

Энгвар развел руками, и его голос звучал с таким же резонирующим эхом, как когда-то.

– А ты как был трусом, так и остался, Мелькор.

«Никакой изобретательности».

Он расхохотался так, чтобы Энгвар его слышал, и запрыгнул на первый плоский камень, что вел к плато. Чувствовал, как воздух вокруг звенит от гнева, наполняясь щекочущей мощью – такой, что даже его коса сейчас наверняка распушилась в два раза больше обычного размера.

Он был в бешенстве.

– Раскрой рот пошире, когда в следующий раз произнесешь мое имя! – рявкнул Мелькор. – И хорошо запомни, каково иметь полный рот зубов! Это ненадолго!

Он поймал щитом еще одну стрелу, которую выпустил Энгвар: вместо ответа.

«Я разобью тебе голову, и мы на этом покончим, сука. На этот раз ты нового тела себе не сделаешь».

Мелькор рванулся вперед и зашипел от злости, когда удар Гронда нашел одну пустоту. Энгвар перекатился и легко, будто и не его тело покрывали уродливые кристаллы, перепрыгнул на каменный уступ в отдалении. Поклонился с издевательской легкостью и вытянул руку.

– Я думаю, раз ты почитаешь себя властителем мира – тебе нужен достойный соперник! Ни к чему королю Арды сражаться с таким недостойным червем, как я!

Он услышал хруст обваливающегося камня быстрее, чем успел ответить Энгвару.

Каранглир изуродовал Лунгортина – или тварь, которая им была когда-то – едва ли не больше, чем многих орков. Балрог походил на перекрученный и покрытый оплавленным алым стеклом скелет. Рога стали прозрачными и отбрасывали по пещере россыпь кровавых бликов, а в груди зияла дыра, будто пустоту, которую оставили от его духа, никто так и не собирался заполнять.

«Несчастное полумертвое чудовище».

Мучительный рев балрога больше походил на вой боли.

«Потребует ли его убийство такой же жертвы души, как живого? Проклятье».

И, конечно, огненный бич остался при нем. Только теперь – не пламенный, но сияющий густым рубиновым светом.

«Твою мать!»

Мелькор зашипел от злости и увернулся от удара огненного бича. Отступил за шип каранглира, сияющего ледяным карминным блеском – туда, где Энгвар уже не мог бы достать его выстрелами.

Ярость затопила сознание обжигающей золотой волной.

Алый, золотой и ослепительно белый. Цвета и свет сталкивались в пещере, освещенной так ярко, словно здесь царил день. Воздух потрескивал от разлитой силы, каранглир издавал глухой треск ледяной глыбы.

Иронично, что балроги, подчиняясь ему, все еще оставались выше, когда принимали материальное обличье. Сила, разлитая в воздухе, помогала в скорости и силе, но чтобы сплести хоть одну песнь, ему требовалось замереть на месте, по крайней мере, на несколько мгновений, но именно они могли стоить жизни.

Мелькор увернулся от второго удара хлыстом. Воспользовался мгновением, когда Лунгортин отвел локоть, чтобы подобраться ближе и вонзить острый клюв Гронда под колено балрога.

Лунгортин заревел от неожиданности и боли, Мелькор отпрыгнул от удара гигантского кулака.

Рука зазвенела от нагрузки, приняв выстрел очередной ядовитой стрелы, ударившей в щит.

Энгвар запел, но он не смог внести разлад в его мелодию, потому что земля под ногами взбрыкнула, как испуганная лошадь – Мелькора отбросило назад, он упал на спину, и только инстинктивно успел поджать ноги и выставить вперед щит, когда сверху обрушился целый ливень острых красных кристаллов.

«Энгвар, ты сука!»

Мелькор перекатился, уворачиваясь от удара хлыста в том месте, где раньше была его голова, и одним прыжком поставил себя на ноги.

Чудо, что корона осталась на нем. Он всегда крепил венец к волосам, но при сильном ударе это не спасло бы его.

Лунгортин оперся на руки и ноги напротив него, оскалил черные клыки, уподобившись не первобытному духу, но рогатому зверю, что собирался прыгнуть, или разъяренному быку.

Еще один выстрел, еще одна отбитая стрела. Балрог заревел, а Энгвар вновь начал петь, и мелодия была той же, что и прежде, когда на него обрушился ливень красных кристаллов.

С чем-то одним он бы справился, но с двумя…

Только один шанс.

Лунгортин рванулся вперед: огромное рогатое чудовище, которое могло смести не только хлыстом, но и обыкновенной мощью, все еще сохраненной в изуродованном теле. Он отступил, поднимая щит выше, прикрывая голову от смертельного ливня красных кристаллов, и закричал от ярости, рванувшись ему навстречу в самоубийственной – и смертельной для балрога атаке.

Ливень кристаллов обрушился на спину Лунгортина и балрог заревел от неожиданности и боли.

Клык Гронда вошел между ключиц балрога.

Мелькор слышал хруст кости в собственной руке и заревел не хуже зверя, когда тварь обрушилась на нее всем весом. Увидел, как ослепительно вспыхнули Сильмариллы в короне, будто подчиняясь одному им ведомому закону.

Боль от перелома поднялась обжигающей волной по запястью до плеча.

«Нет! Еще Энгвар! Не смей!»

Лунгортин заревел от боли еще раз: снова больше похожий на неразумного зверя, а не духа, которым когда-то был. Из Гронда, обжигая сломанную руку, вытекала сила: плата живыми душами, заточенными в оружии – за смерть балрога.

А затем неподъемная тварь над ним обмякла, осела, едва не погребая под собой, и начала трескаться, вспыхнув огнем в месте раны. Трещины расползались по телу, воздух вихрился, притягивая к месту выброса оставшейся энергии, заточенной в оболочке мертвого духа подземного мира.

Гронд остался под балрогом, а Мелькор – лишь со щитом.

И сломанной рукой.

Энгвар засмеялся, натягивая еще одну стрелу на тетиву. На этот раз целился в голову.

– Похвально, владыка мира! Но что теперь сделает со мной однорукий раненый?

Майа выпустил стрелу, не договорив – и Мелькор вновь успел принять ее на щит.

«Я тебя убью, тупая скотина».

– Убьет тебя, – голос звучал хрипло от боли и ярости.

Он не сомневался, что Энгвар попытается сбежать, попробуй он погнаться за ним. Да и сколько еще стрел примет вторая, пока здоровая рука?

«Придется действовать иначе. Что там, бравада и самоубийство?»

Он понял, что хлыст Лунгортина валяется на земле до сих пор – огромный, но недостаточно огромный, чтобы он не мог им воспользоваться и заставить бить, куда и как необходимо. Ядовитое оружие испускало яркое алое сияние, больше всего напоминая спящую змею, которая собирается укусить.

«Можно подумать, мне придется выбирать».

Сломанная рука стремительно распухала, каранглир звенел в зубах, от боли мутилось в голове, но гнев сохранял разум чистым.

Энгвар посмел засмеяться над ним.

– Убьет одной рукой и одним щитом?

Гнев подхлестнул его – он отбросил щит и одним движением подхватил зараженный хлыст, который тут же впился в левую руку, словно бешеная собака.

«Какая разница, зараженный он или нет?»

– Я убью тебя и без щита! – рявкнул он, взмахивая тяжелой рукоятью. Оружие сопротивлялось ему, но это было не важно: волю одного хлыста он мог подавить.

Оружие подчинилось.

Бич щелкнул в воздухе, запахло грозой и медью, и от первого выстрела Энгвара ему пришлось отпрыгнуть.

Стрела не задела его лишь чудом.

Второго выстрела уже не случилось. Мелькор взмахнул бичом еще раз и тугая ярко-рубиновая нить, сияющая от огня, обвилась вокруг тела Энгвара. Майа выронил лук, вскрикнув, пошатнулся – и сорвался с уступа, на котором стоял, когда он дернул за рукоять изо всех сил.

Он слышал странный хруст, с которым тело Энгвара упало наземь. Кристаллы, торчащие из его рук и ног, обломались, но крови не текло – остались лишь блестящие ровные сколы. От венца на голове осталась едва ли половина.

«А теперь ты ответишь мне за все. За сломанную руку, за мою крепость, за моего мужчину, за все дерьмо, которое принес твой проклятый камень!»

Майа хрипел и шарил руками по земле, будто пытаясь найти опору для расшибленной головы. Он мстительно обмотал его руки бичом балрога, оставив на них широкие выжженные полосы – такая хватка, что не вырваться.

Айну дернул Энгвара за шиворот здоровой рукой, ухватив то, что еще осталось от брони майа, и потащил по земле, словно мешок.

К кристаллу каранглира, что возвышался среди пещеры.

«Я сделаю с тобой такое, ублюдок, что еще никому не приходилось пережить».

– Знаешь что, Энгвар? – Мелькор говорил зло и весело, невзирая на то, что голос хрипел от боли. – Я знаю, во что тебя превращу! Ты ничто – и станешь ничем! – Энгвар захрипел, и он со всей силой ударил ему каблуком по горлу.

А затем наклонился над майа, глядя тому в глаза – красные, ошалевшие от ужаса и боли от стягивающего руки огненного бича.

– Ну что, Энгвар? – Мелькор оскалился. – Ты все еще помнишь, как меня зовут?

Майа непонимающе уставился на него, попытался захрипеть – и получил еще один удар сапогом.

– Говори! – рявкнул Мелькор. – Произнеси мое имя, сука!

– Мелькор! – Энгвар выплюнул его через хрип.

Он расхохотался и врезал Энгвару сапогом по зубам.

«Я же обещал, в конце концов».

И еще раз. Рот Энгвара превратился в блестящее кровавое месиво.

Он затащил майа поближе к кристаллу каранглира и швырнул сопротивляющееся тело на сверкающий камень. Зажмурился от ослепительного света и нестерпимого звона в ушах, вторящего боли в сломанной руке.

Энгвар пытался выбраться из ловушки, но слишком ослаб после двух ударов по голове.

«Вот и хорошо».

– А знаешь, Энгвар, – он надеялся, что предатель его слышит. – Я сделаю из твоей души лекарство от заразы, которую ты принес – и ты должен гордиться этим. У тебя, правда, не останется ни разума, ни души, которые могут что-то чувствовать.

«Хватит. Пора заканчивать».

Мелькор остался перед ослепительно алым кристаллом, обжигающим взгляд. И впервые с того момента, как оказался в Фелуруше, прикоснулся к ядовитому каранглиру, преодолевая собственное отвращение.

Он заставил себя прислушаться, почувствовать нити, сплетающиеся от сердца к каждому заболевшему, в котором рос каранглир.

А затем выдохнул и начал петь.

Первая нота прозвучала осторожно и тихо, а Энгвар взвыл, чувствуя его намерения – теперь уже на собственной шкуре.

Он не желал тратить одни лишь собственные силы и собирался использовать Энгвара, словно резервуар – почву для диссонанса в том резонаторе, который майа вырастил из убитого балрога. Вытягивал из его души те ноты музыки, которые когда-то принадлежали тому существу, которым был Энгвар.

В конце концов, он ничего не умел, кроме как вносить Диссонанс в гармонию. Даже если нечто, с чем он работал, изначально обладало дисгармонией как естественным свойством.

Каранглир, раскинувшийся под Ангбандом чудовищной сетью, прислушался к его дару жадно. Поначалу он вел мелодию обманчиво легко и согласно с всепожирающим желанием кристалла поглощать и присоединять к себе, превращать в себя все, прорасти до корней мира, обратив в кусок красной мерзости даже сердце Арды и ее жилы, выбросить свои лапы в пустоту и заполнить ядом и ее.

Мелькор поймал его и зациклил ритм. Бесконечное желание расти, обращенное само на себя, стало ничем, закольцованным блужданием по кругу. Обманкой, которая кажется сама себе растущей – а на деле всегда ползет по кругу, кусая себя же за хвост.

Даже удивился, что его обман не встретил сопротивления.

«Мы обнаружили твое вмешательство, чужак».

Ему противостоял кто-то больший, чем простая песня каранглира. Кто-то больший и враждебный, кто обитал по другую сторону в огромном мире, откуда черпал силы каранглир.

И куда более умный, чем Энгвар и зараженный камень.

Он пел, чувствуя, как схлестывается с теми, другими, кто тоже умел менять песню, звучавшую в основах мира.

«Нет. Вы не сильнее. Вы не могли создать этот мир – вы всего лишь живете в нем».

Он чувствовал, как вспыхивает болью рука, как тело сопротивляется вмешательству и вторжению в разум, отвечая спазмами сведенных мышц – такими сильными, что хотелось кричать. Будто бы его ноги и руки заставили напрячься до окаменения и впрыснули в них боль, словно кислоту.

Вопли Энгвара, раздираемого между двумя песнями, слились с его музыкой.

Мелькор пел, утверждая свое единственное право власти над миром. Утверждая, что каранглир может и будет принадлежать ему, и будет изменен, как должно. Что нет такого чужака, который может вторгнуться в его мир, хозяйничать в его доме – и уйти безнаказанным. Что если нужно – он найдет тех, кто сопротивлялся ему, и сам посадит их на цепи.

Но он был один, а враждебных голосов – много. Он сопротивлялся им, но слабел. Они наседали на его песню, обнаруживая в ней изъян за изъяном, слабость за слабостью, обман за обманом, разгрызая ее на части массой, а не искусством.

А потом песня оборвалась так резко, будто кто-то закрыл дверь, из которой дуло, и его музыка по инерции хлынула всей силой на резонирующее сердце каранглира, раскалывая его, проходя через Энгвара. Майа забился в предсмертной конвульсии и заорал так, что охрип, когда ощутил, что воля его бывшего короля вымывает из него саму душу, рассеивая основу его мелодии по крови всех, кто еще был жив. Возвращает к исходному мотиву. Поворачивает вспять.

И гармония простого голоса, которым обладал камень без поддержки своих покровителей, сломалась.

Мелькор чувствовал, как волны его воли расходятся по камню, проникают в каждое зараженное тело, связанное с резонирующим сердцем – и красный кристалл окрашивается черно-золотым, изменяясь и оплывая, как янтарь.

Он обращал процессы. Где был рост – его не стало. Где было размытие границ – появилось разделение.

И музыка, которая до этого дня звучала в каранглире – стала такой, которую мог создать только он.

Майрон наконец-то нашел его. Зеркало стояло у изголовья старой шахты, в покосившейся раме, и металлически поскрипывало под порывами ветра.

Песня звенела в крови и костях, вторя каранглиру, так сильно, он задыхался. Она пыталась разорвать его, забирала все, что находила – жадно и кроваво, отыскав для него самую жестокую пытку, когда тело могло стерпеть любую боль ради цели.

Они разрушали его разум. Он даже не мог вспомнить собственное имя.

Помнил только то, что здесь делает.

Зеркало выглядело странно чистым. Ни следов помутнения, ни налета, которым подергивалось старое стекло. Высокое и узкое, оно словно трепетало и шептало, тем же голосом, что и в крови, и разрослось каранглиром, будто капли рубиновой крови. Опоры разрушились, и зеркало удерживалось криво, поскрипывая под порывами ветра и тонким свистом горной метели.

Он смотрел на него тусклым взглядом, который заволакивала красная пелена.

«Бей, и пусть оно просто упадет».

Он примерился. Ударил по сочленениям, которые удерживали раму в камне.

Первый раз промахнулся, второй раз – закричал от боли, когда настырная мразь попыталась отобрать знание, что за штука у него в руке, которой можно ударять.

«Пусть просто упадет! Бей! Ударь хотя бы раз!»

Один раз все же получилось. Сочленение держалось плохо, камень промерз – и когда металлическая петля, удерживающая раму, лопнула, опоры заскрипели, и высокое зеркало накренилось.

Он помог ему. Столкнул его с точки опоры.

И дверь, из которой изливалась песня каранглира, полетела в пропасть столь же легко, как игрушка.

Он уже не слышал, как зеркало разбилось. Просто обессиленно рухнул на колени и прикрыл глаза.

Снег, обнявший тело, казался теплым.

Как кровь, которая успокоила бы каранглир, терзающий тело.

========== Эпилог. Амарантовый снег. ==========

«Куда ты ушел, идиот?»

Мелькор уже успел позабыть, насколько холодно в горах.

«Странно, что я вообще это чувствую».

Или это у него зубы стучали от боли?

Он сам не понимал. Сломанная рука распухла, натянув рукав – кое-как он перерезал ремень наруча, потеряв его по дороге, и теперь плелся через снег, проклиная эту ледяную толщу по колено.

В сапогах хлюпало. Он упрямо лез вперед, ругая за глупость и себя, и Майрона. Майрона – за то, что ушел. Себя – за то, что плюнул на всех, поставил Лангона перед фактом, что лезет на поверхность со сломанной рукой, и рванулся на поиски прежде, чем кто-то успел вякнуть хоть слово.

«Хоть бы был именно там, где я думаю».

Он знал, о каком месте писал Майрон. Старая алмазная выработка за Фелурушем, где один из коридоров шахты выводил прямо на поверхность.

Как же больно…

Тело потряхивало мелкой дрожью. Он чувствовал, что зубы стучат, но ничего не мог поделать – даже удержать челюсть в неподвижности силой воли. Просто упрямо тащил себя вперед, шаг за шагом, по крутой лестнице, которая вела со дна кимберлитовой трубки – наверх.

Отстраненно заметил серебряные осколки, мерцающие в снегу ртутными кинжалами.

А наверху наконец-то нашел его.

Майрон лежал в снегу, обмякнув, словно изуродованная кукла. Выглядел ужасно – на ввалившемся лице все еще виднелись темные следы набухших суставов, правая кисть все еще скрывалась под наростами и иглами кристаллов, перекрученная и окровавленная, пусть и кристаллы были уже не красными, а черно-золотыми. Левая рука все еще сжимала шахтерскую кирку – так крепко, что не разжалась до сих пор.

«Нет уж. Раз лежишь и не развоплотился, то не умер. А раз кристаллы больше не красные – значит, все подействовало, как нужно».

Мелькор рвано опустился на колено, чувствуя, как тяжело оседает под весом собственного тела.

Тряхнул Майрона за плечо здоровой рукой.

– Поднимайся.

Майрон чуть пошевелился, разлепив воспаленные веки.

– Оставь. Я не… все горит. Оно не вернется.

«И как тебя тащить со сломанной рукой? Хорош спаситель!»

Он проигнорировал протесты Майрона. Охнул от пульсирующей боли, когда ее волна ударила копьем до плеча правой руки, и ожесточенно ощупал тело майа, пытаясь отыскать смещения и переломы, но ничего не почувствовал, кроме выступающих кристаллических наростов.

– Ноги чувствуешь? Моргни, если да.

Майрон медленно сомкнул веки. И раскрыл глаза, пусть и смотрел куда-то мимо, если вообще смотрел.

– Руки? Ты падал? Кости ломались? Два раза, если нет.

Один. Пауза. И дважды.

«Хорошо».

– Значит, вставай.

Мелькор поднялся из снежной кучи, чувствуя себя безобразно неуклюжим. Дернул Майрона за относительно целую руку, сжимавшую кирку, и едва не упал.

Голова кружилась от боли и усталости.

– Не… не надо, – голос майа звучал чуть слышно.

«Ты сам напросился».

– Нет, Майрон. Ты идешь со мной.

Он заставил его зашевелиться – надавил на ослабленный болью разум, проламывая барьер, безжалостно пользуясь уязвимостью, и побудил подняться, начать передвигать ноги, игнорировать любую муку, тащиться вперед, даже если это вырвет из тела такие вопли, что будет слышать вся крепость.

– Вставай! – голос прозвучал от злости, как низкое рычание. – Я приказываю тебе.

Даже не ошибся – когда он дернул Майрона за шиворот и рывком поставил на ноги, Майрон заорал от боли так, что их наверняка теперь нашли бы по этому вою.

«Прости».

Он закинул его руку на левое плечо и потащил упирающееся тело, вялое и тяжелое, через снег.

Майрон вскрикивал так, словно его пытали, но шел. Потом притих и издавал только странные скрипящие стоны.

Долго спускаться не пришлось, потому что Лангон и слуги налетели на них еще на первом срезе трубки, уходящей вниз.

Мелькор не стал возражать и что-то говорить, когда слуги забрали Майрона и положили его на скрепленные между собой щиты.

«Как странно, что язык так плохо слушается. Просто же. Сказать, чтобы были поаккуратнее».

Медленно, будто наблюдая за кем-то другим, он сел на ступени спуска, чувствуя, как голову заполняет звенящей пустотой, а по телу ползет судорожный холод.

Лангон встревоженно посмотрел на него, что-то спросил, но почему-то он прочел сказанное только по губам. Собирался сказать Лангону, что он сейчас свыкнется, что просто нужно отдохнуть, и ему-то помощь точно не нужна, только закрепить сломанную руку.

Но все поглотила темнота.

Он чувствовал себя разбитым, как треснувший кувшин. Болело все: руки, ноги, голова – тело налилось свинцовой тяжестью.

Но его голова наконец-то принадлежала… ему. Разум казался слишком тихим, слишком чистым и слишком пустым. Слабым, как у ребенка в темноте, где горит одна-единственная свеча.

Майрон. Ох, да. Его имя.

Перед глазами плыло. Он повернул голову – под щекой стало мягко.

«Подушка».

Над головой поблескивал золотисто-серебряный потолок – слюда, уложенная в причудливую мозаику, и теплая красно-коричневая яшма.

«Моя спальня. Моя».

Он с трудом попытался приподнять голову, но та закружилась, и он лишь мельком успел увидеть стоящую у окна фигуру, знакомую до боли. Мелькор что-то диктовал, странно придерживая правую руку, и он едва мог разобрать слова.

В виски ударило такой болью, что из горла вырвался не то всхлип, не то странный вздох, и Майрона опрокинуло обратно на подушку. Майа зажмурился от приступа головной боли.

В дымке головокружения он заметил, как Мелькор обернулся, будто услышав его, и тут же рванулся к кровати.

– Майрон! – махнул рукой кому-то. – Вон отсюда!

Он лишь сейчас заметил, что правая рука Мелькора, согнутая в локте, лежит на подвязанной к шее перевязи.

Мелькор попытался неуклюже поправить подушки под его головой, но вызвал этим новый приступ головокружения. Обрывки мыслей копошились в голове, словно кто-то взболтал его разум и теперь все – от сведений о гальванике до воспоминаний о поцелуях и вкусе яблок – оседало в голове, словно пылинки в столбе света.

– Погоди… – голос звучал слабо. – Больно…

Он попытался ему помочь, но правую руку перекрутило болью. Майрон мельком увидел ее – всю покрытую наростами темно-янтарных кристаллов и изуродованную шрамами, но…

Темнота окутала его плотным облаком, в котором были странные голоса и отзвуки. Будто бы он оказался среди потока существ, которые приходили и уходили, в суете, где невидимые хранители записывали и учитывали каждую мелочь.

Когда он приоткрыл глаза вновь, всепоглощающий вой в голове и ужасное ощущение пустоты исчезли. Но остались странные мысли, темные пятна, будто хранители в его разуме что-то перепутали. Чужие воспоминания о детях. Чужие воспоминания о какой-то драке в подворотне Фелуруша.

Мелькор склонялся над ним, и его лицо казалось окутанным золотой дымкой из-за полуприкрытых ресниц. Кажется, что он что-то рассказывал.

– …пойдет вспять. Они исчезнут. Разумы разделятся так, как были. Кристаллы отвалятся или рассосутся в крови. Я здесь. Я сам это сделал, и не дам…

Ему казалось, что Мелькор гладил его по плечу, и от тяжести чужой ладони странное беспамятство было еще крепче – погружение в теплую тьму, наполненное хранителями архива его мыслей, которые, будто золотые искры, искали чужие воспоминания и отыскивали свои собственные в сети разумов.

– Ромашки… под гальванический раствор следует погружать… не ниже температуры яблок. Кукушки крадут… апельсины. Платина… от разбитого сердца. Приложить донник.

Кажется, он бормотал это. Или нет.

Майрону казалось, что он прикрыл глаза всего на мгновение, заполненное обрывками воспоминаний, а когда открыл, то почему-то Мелькор уже сидел рядом, но в совсем другой одежде. Легкий и яркий темно-лиловый шелк. Простая одежда для сна, кажется.

Голова болела чуть меньше. Разум прояснился. Он даже смог поднять руку и заметил, что кристаллы никуда не делись, но будто бы осели. Стали меньше, как в первые дни, когда он заболел.

А от мыслей стало теснее. Пусто в голове больше не было.

Он даже начал понимать, что сделал Мелькор. Или нет.

Не слишком осознавая, что делает, он перекинул больную руку через бедра Мелькора и уткнулся лбом ему в талию. Горячую сквозь тонкую ткань, жесткую от мышц и пахнущую, конечно же, его телом и его духами. Сейчас он помнил, что там собраны, наверное, десятки трав. И вещество, которое можно достать только на далеком юге, только из мертвых китов.

Сквозь туман беспамятства все пережитое казалось иррационально смешным.

– А ты способен на подвиг, – ляпнул он заплетающимся языком, тихо и вдвойне неразборчиво из-за того, что утыкался лицом в чужое тело. – Смотри еще, песни сложат.

Мелькор вздохнул и, кажется, погладил его по спине между лопаток. Коротко и задумчиво. Голос айну звучал недовольно:

– Я тебе не убийца чудовищ. И не спаситель. Энгвар попытался забрать то, что ему не принадлежит – и поплатился.

«Все еще смешно».

Он даже не мог объяснить, что смешного видел в гибели тысяч сейчас. Наверное, его разум все еще не восстановился после пережитого. И, наверное, шел на поправку на свой бессовестный лад. Майрон продолжал неразборчиво бормотать.

– Убил чудовище, спас меня, королевство и целый мир – да-а, не подвиг.

Еще один тяжелый вздох, но теплая рука со спины никуда не исчезла.

– Майрон, ты придурок.

Он вновь усмехнулся Мелькору в бок.

– Угу.

Он снова провалился в темноту, заполненную воспоминаниями: хорошими и плохими, кровавыми, как война, и теплыми, как летнее солнце.

Майрон успел поймать ускользающую мысль, что, наверное, когда он проснется в следующий раз, все вновь должно было стать хорошо. Или через раз. Но должно.

Настолько, насколько это могло быть уготовано в мире, где они обитали, для убийц и тиранов.