Морис Торез [Луи Арагон] (fb2) читать онлайн

МОРИС ТОРЕЗ

ВИЗИТ К МОРИСУ ТОРЕЗУ

I. Вдохновитель национальной энергии

С 23 по 27 декабря 1951 года^[1] мы — Эльза Триоле и я — провели четыре дня с Морисом Торезом в Советском Союзе, в санатории, где он лечится.

Чувства, которые все мы питаем к нему, хорошо известны врагу, и враг стремится воспользоваться этими чувствами в своих целях. Однако его расчеты, с самого начала обреченные на провал, никогда не приведут к ожидаемым результатам по весьма простой причине: те, кто хочет сыграть на наших чувствах к Торезу, не понимают и не могут понять истинную природу этих чувств, их сущность.

В самолете, который мчал нас к нему, я думал о человеке, которого нам предстояло вновь увидеть, вспоминал, чем он был для нас, для меня… То, о чем я собираюсь говорить, неотделимо от моей духовной жизни, вот почему я прошу извинить меня, если я буду постоянно упоминать о себе… Я думал о Морисе Торезе, как об очень близком друге и как об историческом деятеле, как о друге и как об учителе, как о человеке, чье лицо, жесты, взгляд хорошо мне знакомы, и как об одном из наиболее выдающихся людей нашего века.

Еще в 1926 году на съезде в Лилле Морис Торез показал, что коммунисты, оставаясь интернационалистами, закономерно становятся самыми ревностными защитниками национального достояния. Эта основополагающая мысль ударяла по фразерам, которые с легкостью необыкновенной приносили в дар врагу все, что было великого, прекрасного и благородного в прошлом Франции, и фактически выбивали из рук рабочих и крестьян их духовное оружие. Железная последовательность, с какой Морис Торез на протяжения многих лет развивал эту мысль, свидетельствует о том, какое огромное — и не только теоретическое — значение он ей придает.

Но для того, чтобы этот вклад, внесенный Морисом Торезом в революционную теорию и практику французских рабочих и крестьян, стал до конца ясен, понятен всем и каждому, необходимо было прежде всего разоблачить в самой партии игру тех, кто затемнял правильное представление о взаимоотношениях между классом и нацией. Огромной заслугой философа и практического деятеля нового типа, каким является Морис Торез, было то, что он вскрыл тот механизм предательства интересов рабочего класса, который был характерен для беспринципной оппозиционной группы внутри самой партии, что он разоблачил этих людей, маскировавших свою идеологию и связи; вот почему, когда летом 1931 года в «Юманите» появилась серия статей Мориса Тореза («Люди начинают открыто высказывать свое мнение» и другие), вся партия внезапно ощутила живительное дуновение истинной демократии, маска с оппозиционеров была сорвана, и атмосфера, в которой работали партийные активисты, совершенно изменилась. С этого дня партия начала расти. И с тех пор процесс роста внутри ее рядов и за их пределами ни на минуту не останавливался. Морис Торез расстроил механику врага.

Пока самолет летел на юг, я вспоминал тот глубокий трепет, то доверие и чувство молодой силы, которые охватили тогда партию. Я смотрел на облака, проплывавшие над Украиной, и передо мной вставало видение тех далеких дней, когда в наших сердцах навеки поселился образ молодого вождя, указавшего на болезнь, гнездившуюся в великом теле дорогой всем нам партии, и вылечившего партию от этой болезни. И вот я направляюсь к нему, к тому, кто за каких-нибудь четыре года превратил маленькую партию 1930 года в орудие общенародного сопротивления фашизму и войне.

Да, в 1934 году коммунистическая партия одна сумела организовать контрдемонстрацию 6 и 8 февраля и, особенно, мощную демонстрацию 9 февраля…

Как отмечал Морис Торез 1 апреля 1934 года в «Кайе дю большевисм», «в тот день многие рабочие-социалисты боролись бок о бок со своими братьями-коммунистами…» (Перед моим мысленным взором до сих пор стоит еще картина этого вечера 9 февраля: в то время как конные гвардейцы охраняли вход на площадь Республики, колонна социалистов, вопреки приказу своих партийных вождей, появилась со стороны Восточного вокзала и перед наступлением ночи присоединилась к нам на бульваре Мажента…) Да, в феврале 1934 года коммунистическая партия оказалась достаточно сильной, она помогла нашей родине избежать «фашистского опыта», и это происходило тогда, когда, ободренная успехами, одержанными Гитлером в Германии, французская буржуазия, опираясь на своих сынков и подручных, готовилась перейти с помощью мятежа к методам, восторжествовавшим в Берлине. Да, в феврале 1934 года партия Мориса Тореза сумела повернуть колесо истории и показать, что фашизм — не обязательно должен восторжествовать; подобно этому партия говорит сегодня, что война не неизбежна.

Я не знаю более волнующей, более необычайной книги в наши дни, чем недавно вышедший шестой том «Сочинений Мориса Тореза»; в нем освещены события с февраля по август 1934 года. Читая и перечитывая этот том, нужно иметь в виду все, что произошло с тех пор, все, что происходит в наши дни. Перед нами возникает образ Тореза, поистине великого человека, человека с широчайшим кругозором, организатора борьбы в общенациональном масштабе. Я жалею, что не могу воспроизвести здесь отрывок, датированный 6 февраля 1934 года,— заявление, сделанное Морисом Торезом на заседании Палаты депутатов. Фашистский мятеж, которому предшествовали уличные провокации, имевшие место в Париже в предыдущие два месяца, выступления, в которых наряду с монархистами, гангстерами и различными проходимцами, участвовали обманутые мелкие буржуа, бывшие фронтовики, не видевшие выхода из нужды и невзгод, и муниципальные чиновники, смахивавшие на Топаза^[2] и вопившие «Долой воров!», фашистский мятеж, говорю я, бушевал тогда у стен Бурбонского дворца. А в то время в зале дворца Морис Торез говорил: «Какое поучительное зрелище представляет собою ваша Палата! Какое поучительное зрелище представляют собою эти взаимные обвинения, эти обоюдные упреки! Мне хотелось бы, чтобы все пролетарии находились тут и могли бы вас видеть. Я прямо заявляю, что нас не обманут эти дебаты между буржуазными фракциями. Разногласия между вами усиливаются потому, что недовольство все больше охватывает рабочих, крестьян-бедняков, маленьких людей. Председатель кабинета министров утверждает, будто следует прекратить дебаты. Не мешайте действовать парижским пролетариям: они быстро справятся с фашистскими бандами…»

В тот вечер «якобинец» Даладье бежал в страхе перед мятежом, а его полиция продолжала стрелять в парижских пролетариев, разгонявших фашистов; вечером 9 февраля Морис Торез оказался прав. Фашизм был остановлен грозным общенациональным движением, душой которого были парижские рабочие, руководимые коммунистической партией. Так было в феврале 1934 года, так было и десять лет спустя, в августе 1944 года, когда рабочие во главе нации изгнали не только людей 6 февраля, сотрудничавших с оккупантами, но и фашистскую армию. Читайте шестой том сочинений Тореза, читайте его и сравнивайте с историей. Трудно назвать более патетическую книгу, более вдохновляющий роман, рассказ или стихотворение, которые сильнее бы захватили, которые давали бы возможность более пламенно мечтать.

Следует говорить о Морисе Торезе, как об убежденном стороннике единства, единства против фашизма, подлинного национального единства против войны, за лучшую жизнь. Все знают, что в те годы речь, произнесенная Морисом Торезом в Лилле еще в 1926 году, приобрела силу, выпуклость, реальность, доступную всем: коммунисты сделались наиболее ревностными защитниками национального достояния. Я не умею говорить о таких вещах, вот почему я попробовал выразить их в стихах:

И многочисленные заговоры ни к чему не привели: пусть «якобинец» Даладье предал Народный фронт, пусть он вверг Францию в гибельную для нее войну, пусть он подал руку Рейно, а тот призвал Петена, того самого Петена, которого фашисты 6 февраля хотели привести к власти и который выдал нашу родину, связанную по рукам и ногам, гитлеровской Германии. Пусть на каждом этапе измены грубая сила, вероломные исключительные законы обрушивались на одну лишь коммунистическую партию с тем, чтобы заткнуть ей рот, внести дезорганизацию в ее ряды, сокрушить и уничтожить ее физически,— все было тщетно: эта немногочисленная в 1930 году партия превратилась в ведущую силу французской демократии, сделалась великой национальной партией, которая сражалась сначала одна, как это было 9 февраля 1934 года, против чужеземных захватчиков и их поверенных из Виши, а затем действительно добилась национального единства в борьбе за освобождение родины. За девять лет эта партия была подготовлена к тому, чтобы справиться с такой грандиозной ролью. И подготовил ее Морис Торез… истинный преобразователь нации.

Вот что приходило мне в голову, когда я находился в самолете, который мчал нас к нему, летя над облаками, там, где небо всегда необыкновенно сине, И я думал, каким я застану сейчас этого человека, всегда бывшего вдохновителем национальной энергии?

II. Урок Лилля — в развитии

Когда я вновь увидел Мориса Тореза, то, вполне понятно, прежде всего обратил внимание на его физическое состояние. Я представил себе путь, пройденный больным, медленный, но непрерывный процесс выздоровления, удивительное терпение этого борца, без отдыха боровшегося с болезнью, и оценил по достоинству необыкновенную заботу и преданность тех, кто ухаживал за ним, благодетельное влияние климата и лечения. После долгого перерыва я впервые увидел, как Морис вновь повторил свой привычный и, казалось бы, такой нетрудный для человека жест, и тут я внезапно понял, как сложен этот жест и как он значителен.

Я передал Морису письмо от своей ячейки, маленький отчет на двух страницах, подписанный всеми членами нашей организации. На следующее утро Морис мне сказал: «Я прочел письмо твоей ячейки…» И тотчас же, уподобившись японцам, которые из учтивости отвечают иностранцам, расхваливающим их детей, что дети, мол, у них, напротив, очень скверные, тотчас же я счел нужным сказать: «О, ты ведь знаешь, у нас довольно скромная ячейка, территориальная ячейка Первого округа! Так что сам понимаешь…» Но Морис покачал головой: вовсе нет, ячейка отлично потрудилась, когда речь шла о пакте между пятью великими державами, и потом мы ведь выиграли немало голосов на выборах…

Он всегда необыкновенно внимательно относился к мельчайшим событиям в жизни партии, всегда интересовался тем, что происходит в низовых организациях, подобно хорошему садовнику, он заботился о каждом ростке нового. Он всегда учил нас видеть все хорошее, что делается вокруг. «Нет, нет, вы неплохо поработали, поздравь своих товарищей по ячейке…»

Два дня кряду я старался не утомлять его, не останавливаться на теневых сторонах событий; беседуя с Морисом, я считал необходимым время от времени переводить разговор на другую тему, обходить стороной некоторые острые вопросы. Ведь я хорошо знаю: мне свойственно больше обращать внимание на тень, чем на солнце, вернее сказать, я так люблю солнце, что готов все время сражаться с тенью. Морису так же хорошо знаком мой характер. Он, без сомнения, в первую же минуту разгадал мои увертки. И это забавляло его. Не подавая вида, что раскусил меня, он на третий день дал мне понять, что отлично, куда лучше, чем я сам, знает о вещах, о которых я избегал говорить. И что он прекрасно понимал, когда я лукавил. Присущим ему спокойным тоном Морис разъяснил мне положение вещей. Еще раз он преподал мне хороший урок.

Дело в том, что не одна наша ячейка пишет ему. Он прочитывает все эти послания, подписанные множеством людей, все эти письма, которые на первый взгляд напоминают друг друга, но на самом деле столь же различны, сколь различны места, откуда они приходят, сколь различны между собой мужчины и женщины, которые их пишут: у каждого свое лицо, свои мысли. Вся страна отдает отчет Морису Торезу. А потом он умеет читать между строк. И в глазах собеседников.

* * *

Четыре часа в день он уделяет чтению. На смену физическим упражнениям в порядке отдыха приходят умственные упражнения. Я хорошо знаю, что Морис Торез всегда уделял большое внимание вопросам культуры. В Париже он читал все: романы, журналы… Он для всего находил время, хотя жизнь, казалось, не оставляла ему ни одной свободной минуты. Но только здесь, когда мы прогуливались между заснеженными горами и залитым декабрьским солнцем морем, я лучше понял, какую первостепенную роль играют для него вопросы культуры; я лучше понял урок, данный им в Лилле в 1926 году: коммунисты, оставаясь интернационалистами, сделались самыми ревностными защитниками национального достояния. И Торез хотел сказать, что это происходит не вопреки тому, что коммунисты остаются интернационалистами, а именно в силу того, что они интернационалисты. Я увидел на столе у Мориса «Войну и мир» на русском языке. Великий роман Толстого был уже давно известен Морису Торезу, но теперь он захотел прочитать его в подлиннике. Да, он хочет знакомиться с произведениями в оригинале, чтобы ощутить ту глубину, которую русский язык придает русской книге. Он читает статьи Добролюбова, критика середины XIX века, который вместе с Чернышевским знаменовал определенный этап в развитии русской революционной мысли. Торез готовится читать великого Белинского, теоретика критического реализма, современника и защитника Пушкина. Он внимательно прочел новую книгу по геологии. Конечно, ему еще нужен словарь, чтобы лучше понять отдельные слова, но он уже настолько овладел русским языком, что может оценить стиль и талант писателя.

Живя в этом укромном уголке, он внимательно следит за жизнью сегодняшней России. Он читает журналы, ему показывают документальные фильмы, он интересуется подробностями последних изобретений, великих работ. Как никто, Торез умеет рассказывать о том, что происходит в стране, о мирном развитии Советского Союза. Он говорит о лесонасаждениях в Европейской России, о канале между Волгой и Доном, о внутреннем азиатском море…

Он объясняет нам, что в Советской стране вскоре все трудоемкие работы будут производиться по-новому. Так, например, раньше сотни горняков затрачивали огромный труд для разработки железных рудников, а теперь взрывают склон горы, а затем железную руду нагружают на самосвалы, и они везут ее прямо в литейный цех. Несколько шоферов — словно специалисты, сидящие у пультов,— заменяют множество горняков, работавших в труднейших условиях. Аналогичные методы применяются на некоторых угольных шахтах, где разработку можно вести открытым способом. Как известно, в Советском Союзе уже существуют целые автоматические заводы, на них, вместо многих десятков рабочих, трудится теперь лишь несколько человек, сидящих у пульта управления; они — своего рода инженеры. Если бы у нас происходило нечто подобное, это привело бы к тому, что тысячи трудящихся стали бы безработными или вынуждены были бы искать себе работу в других отраслях промышленности, образуя тем самым резервную массу, которую предприниматели используют для того, чтобы душить работающих, притеснять их и удерживать заработную плату на низком уровне. А в Советском Союзе каждый человек, освобожденный машиной, без труда приобретает новую специальность, умножая ряды тех, кто учится. Таким образом, рабочий класс выдвигает все новые и новые технические кадры, необходимые для безграничного развития промышленности, и рабочие постепенно превращаются в инженеров.

Это явление характерно для периода, который переживает Советская страна, — для периода перехода от социализма к коммунизму. Пока Морис говорит, я вспоминаю, что видел повсюду — и в Москве и на соседнем аэродроме — одну и ту же фразу, написанную на плакатах и транспарантах: «…уничтожения противоположности между трудом умственным и трудом физическим можно добиться лишь на базе подъема культурно-технического уровня рабочего класса до уровня работников инженерно-технического труда» (Сталин)… Морис объясняет нам смысл этой фразы, он объясняет нам это великое начинание, и становится понятным, что лесозащитные полосы, каналы, искусственные моря — лишь простые этапы: речь идет о превращении всего рабочего класса в новую многочисленную интеллигенцию. Это походит на мечту, но пока Морис говорит, я вспоминаю, как он сам, пользуясь скромными средствами, имевшимися в его распоряжении, преобразовал некогда нашу партию, и говорю себе, что нет ничего невозможного для коммунистов, когда ими руководит талантливый человек. И еще долго фраза Сталина звучит в моем сознании: «…уничтожения противоположности между трудом умственным и трудом физическим…»

Эта противоположность исчезла в Морисе Торезе, сыне горняков, горняке… борце за рабочее дело… Да, в нем можно видеть прообраз человека будущего! Никакие духовные интересы ему не чужды. Между прочим, он говорит мне, как ему понравился «Джимми», роман Пьера Куртада, и как он радовался этому шагу вперед в творчестве нашего товарища. Морис с огромным вниманием читает статьи, опубликованные в «Нувель критик», и говорит, что этот журнал — удача нашей партии. Я спрашиваю, могу ли я передать его слова по возвращении во Францию. «Я говорю их тебе именно для того, чтобы ты их повторил,— отвечает Морис.— Я прошу тебя повторить их… многие молодые люди в журнале борются, находясь на позициях нашей партии, и это хорошо…» Мы обсуждаем статью, помещенную в журнале «Пансе», мы беседуем о «Летр франсез» — Морис регулярно читает это издание. Он спрашивает у меня новости о Пикассо, о Жолио, о Фужероне. Он требует, чтобы я подробно рассказал ему обо всем, что связано с Осенним салоном. Не помню уже, каким образом речь заходит о Поле Лафарге, о его литературных суждениях. Известно, что зять Маркса обычно рассматривается, как один из первых французских марксистов, однако Морис не во всем признает его авторитет: так, он критически относится к резким суждениям Лафарга о Гюго и Золя.

Морис Торез далеко не все принимает в Золя, но он не согласен с Лафаргом, который раз и навсегда отбрасывает автора «Жерминаля» в лагерь буржуазии. Что касается Гюго, то здесь он высказывается еще более решительно. Он возмущается, словно сведением личных счетов, той расправой над Гюго, которую учинил Лафарг. Известно, как сильно Морис Торез любит Виктора Гюго, он любит в нем национальный характер. Он любит в нем человека, воспевавшего свет, поэта прогресса. Те, кто читал книгу Тореза «Сын народа», помнят, какое место занимают «Отверженные» в умственном развитии Мориса.

Торез говорит с нами о писателях-коммунистах, он замечает, что для них теперь самая важная битва — это битва за качество. Дело в том, что недостаточно защищать национальное достояние, надо приумножать его.

В последний день Морис Торез из-за нашего отъезда несколько нарушает свой обычный распорядок дня. Чувствуя, что у него остается немного времени, он говорит с нами несколько иным тоном, чем в первые дни. Кажется, он даже забыл, что болен, и снова обретает авторитетный тон, характерный для вождя, время которого на счету. Он напомнил нам парижского Мориса, который мог беседовать с вами лишь в промежутке между двумя собраниями. И внезапно все мы — Эльза, секретарша Тореза и я — переглянулись: его рука, не может быть, не может быть, нет, я тоже… я тоже заметил! Да, пока он говорил, еще остававшиеся симптомы болезни, казалось, исчезли. По возвращении надо будет тут же сказать Жаннете Вермерш, что Морис в нашем присутствии впервые…

Когда мы садимся в машину, Морис прощается с нами со ступенек крыльца. И он говорит нам: «Не забудьте сказать от моего имени Жаннете, чтобы она обязательно посмотрела «Сида»…»

Вот что он поручает сказать ей! Я посмотрел на него с некоторым удивлением. И он пояснил: Жаннета может об этом не подумать, если в Париже не привлечь ее внимание к представлениям Народного национального театра. «Ведь ты знаешь, каковы многие из тех, что окружают нас… У них немало предрассудков, которых я не разделяю: они говорят… Корнель… трагедия классицизма… все это не для рабочего класса! Обязательно скажи Жаннете, чтобы она посмотрела «Сида».

И в знак прощального приветствия он подносит правую руку к фуражке.

В действительности, Жаннета Вермерш, вернувшись в Париж, тотчас же решила посмотреть «Сида». Так что наш совет несколько запоздал.

Но когда газета «Се Суар» устроила в воскресенье в Женевилье встречу с труппой Народного национального театра, мы убедились, до какой степени Морис был прав, говоря о предрассудках, еще живущих в среде рабочих и в их организациях. Многие прекрасные товарищи, пользующиеся авторитетом, к которым мы обращались за помощью, чтобы популяризировать это начинание газеты, не раз отвечали нам: «Сид»! Разве это представляет интерес для рабочего класса?»

Так вот, Морис Торез не разделяет таких предрассудков. Он советует — и не только Жаннете — смотреть «Сида». И это — дальнейшее развитие урока, который он преподал в Лилле в 1926 году. Гюго, Корнель, национальное достояние — все это принадлежит нам. Тот, кто вел наш народ к победе над фашизмом, кто руководил им в борьбе за национальную независимость, в битве за увеличение производства,— по-прежнему на посту; он устремляет свой ясный взгляд в будущее, туда, где стирается противоположность между физическим и умственным трудом, он углубляет свои познания в духовной области и дает вам ценные советы.

Теперь вы знаете, как и я, что Морис все тот же. Быстрее, чем кто бы то ни было, он разбирается в происходящем, и каждый раз при встрече с ним оказывается, что он уже успел уйти дальше, вперед.

НАПИСАНО ДЛЯ ОТКРЫТОГО СОБРАНИЯ ЯЧЕЙКИ С УЧАСТИЕМ СОЧУВСТВУЮЩИХ^[3]

О каждой эпохе, о каждом обществе, о каждом классе судят по их героям, по тем героям, которых они выдвигают, в которых они воплощаются. Следует договориться, что понимать под словом герой — герой романа, герой истории. Но герой романа или поэмы, живущий в веках как знаменательный символ, чаще всего идеализированное историческое лицо или образ, созданный на основе широко распространенного типа людей определенной эпохи, того или иного общества.

Так в XVIII веке, когда английская буржуазия распространила на весь мир свою торговлю и колониальное владычество, герой Даниеля Дефо — Робинзон Крузо воплощал в себе идеализированные добродетели класса купцов-завоевателей, а «низшие расы» пустынного острова были представлены в образе Пятницы, проявлявшего глубокую преданность белому человеку, прибывшему из Великобритании. Так на заре XIX века во французском романе герой Бальзака — Растиньяк, молодой человек, приехавший из провинции с тем, чтобы покорить Париж с помощью женщин,— превратился в столь яркий образ поднимающейся буржуазии, что все позабыли о том, что моделью Растиньяку послужил молодой Адольф Тьер, которому в будущем предстояло занять высокое положение в политическом мире. Но часто герой еще теснее связан с историей, в которую он уходит корнями; и происходит это тогда, когда он играет в истории роль человека, несущего зажженный светильник, роль преходящего хранителя прогресса. В средние века таким героем не был революционный пролетариат по той простой причине, что его тогда не существовало, известно, что в те времена человеком, шедшим в авангарде человеческого общества, был один из ставших легендарными паладинов, один из пэров Карла Великого, один из героев, воспетых в эпических поэмах, называвшихся «песни о подвигах». И когда Роланд во время битвы в Ронсевальском ущелье трубит в свой рог до тех пор, пока у него не лопаются жилы на шее, мы видим в нем высокий образ человека, хотя и знаем, что через несколько веков его прямые наследники — феодалы сделались тормозом в поступательном движении человечества и против них ополчилась нация, созданная усилиями королей, опиравшихся на поддержку народа. И Жанна д'Арк, возлагающая корону на слабую голову Карла VII, тоже воплощает для нас героизм своего времени, ибо она действует как противник сбившихся с пути роландов той эпохи; то же можно сказать и о Наполеоне, которого в наши дни некоторые, ничтоже сумняшеся, приравнивают к фашистским диктаторам: на самом деле Наполеон, которого недаром называли «Маленьким капралом», «человеком в треугольной шляпе» («Вы знали его, бабушка!»), был историческим героем эпохи, наступившей после Французской революции, ведь несмотря на то, что он был интриганом, честолюбцем и даже тираном, он нес в страны, куда вступали его армии, важнейшие идеи Революции и тем самым становился орудием прогресса, обрекавшего его самого на гибель. (Мне хотелось бы, чтобы это положение воспринималось как верное лишь с оговоркой: ибо Наполеон был также человеком, который с паперти церкви св. Роха стрелял во Французскую революцию, он был пособником Термидора, представившим счет за услуги в Брюмере, он стал затем человеком, на деле порабощавшим другие народы, и именно против него они и поднялись.)

Однако французская буржуазия, в среде которой возникли прогрессивные идеи, ополчилась впоследствии из-за своего мелкого честолюбия на эти же самые идеи; их величие оказалось ей не по силам, ибо, укрепляя свое могущество, утверждая свою классовую гегемонию, она породила новый класс, в котором таилась ее гибель,— пролетариат. И через каких-нибудь полвека вместо человека в треугольной шляпе появился Наполеон Малый, а Растиньяк превратился в Адольфа Тьера, в версальца, расстрелявшего Коммуну, в первого президента Третьей республики.

Отныне в истории больше нет места идеализации, скрывающей реальный облик героя. Современный герой — это герой нового авангарда, а этот авангард — пролетариат, хотя и обладает характерными классовыми чертами, как обладали классовыми чертами буржуазия или феодалы, принципиально отличается от всех предшествующих классов, ибо будучи классом он вместе с тем знаменует собою осуждение всякого классового господства, он возвещает уничтожение антагонистических классов, и в этом смысл его борьбы против буржуазии.

В ту эпоху, когда во Франции появился пролетариат, крупнейший писатель французской буржуазии, Виктор Гюго, предугадал рождение нового героя и создал образ Гавроша, ребенка, умирающего с песней на устах. А менее тридцати лет спустя пролетариат уже поднял голову в «Жерминале» Золя. Он уже успел проявить себя на исторической арене, когда парижские рабочие-коммунары устремились на штурм неба. Но «Жерминаль» был написан в первые дни синдикалистского рабочего движения. С тех пор пролетариат во Франции и во всем мире проделал огромный путь! Организованное рабочее движение вылилось в высшую политическую форму — в форму коммунистических партий, это произошло вскоре после победы 1917 года, когда Советская коммуна доказала угнетенным всего мира, что их царство здесь, на земле.

Таким образом было положено начало новой эре, которой нужны были герои нового типа.

Еще недавно, когда в народе заходил разговор о героях и героизме, люди часто пожимали плечами. За этими словами им чудилась привычная мистификация, к которой прибегали господствующие классы: размахивая звенящими и сверкающими погремушками, они неизменно посылали народы на гибель. Но в наши дни французский народ сумел по достоинству оценить истинное значение слов «герой» и «героизм», ибо в годы оккупации уже не вверху, а внизу, в самых недрах нации рождались и эти слова и то, что за ними стояло!

И все же необходимо дать некоторые объяснения в связи с понятием «герои». Большой художник Курбе был материалистом и считал возможным рисовать лишь то, что видел или мог видеть своими глазами, вот почему он осуждал один из идеалистических приемов в живописи — аллегорию. И все же, когда Гюстав Курбе написал свое огромное полотно «Мастерская», ныне выставленное в Лувре, полотно, на котором представлены лишь хорошо знакомые ему вещи, модели картин, нарисованных им за десять лет, собранные вокруг самого художника в его мастерской, он назвал это полотно реальной аллегорией. Так вот, в противоположность призрачным «героям», чей удел состоял в том, чтобы оправдывать начинания буржуазии, пролетариат имеет сегодня реальных героев, обладающих одновременно двумя свойствами: они олицетворяют определенный момент в истории, как это было свойственно Роланду, Робинзону или Растиньяку, и в то же время представляют собою как бы конденсацию всего того лучшего, что есть в человечестве, они не только герои для нас, для сегодняшнего дня, они герои и для прошлого и для будущего. Возьмем, к примеру, Мересьева, героя «Повести о настоящем человеке», написанной советским романистом Полевым: он человек из плоти и крови, которому мы пожимали руку в Париже на Первом конгрессе сторонников мира в зале Плейель; этот летчик с ампутированными ногами, одержавший верх над своим увечьем и сумевший несмотря на протезы управлять военным самолетом, отвечает всем требованиям, которые предъявляли к героизму Гомер, или авторы наших «песен о подвигах», или поэты, воспевавшие наполеоновскую эпопею, и одновременно он останется героем будущего, ибо он черпал силу в своей вере в будущее, ибо он не просто герой, какие бывали в прошлом, но герой окончательного торжества человека, герой-большевик.

Все сказанное выше лишь очень длинное вступление к той теме, которую я собираюсь изложить перед вами; именно для этого я постарался внести ясность в терминологию. Я хочу сказать, что французский пролетариат, первым в мире выступавший на общественной арене как организованная сила, далеко ушел вперед с того времени, когда его можно было изображать ребенком, умирающим с песней на баррикадах,— ныне он перерос Гавроша, возмужал, стал гигантом, классом нового типа, и из недр пролетариата возник олицетворяющий его герой, который лучше, чем Роланд в эпоху феодальных грез, лучше, чем Наполеон, поднявшийся на развалинах Бастилии, воплотил силу, мудрость, исторические судьбы своего класса: этот человек — герой нового типа, реальный герой — Морис Торез.

Да, тут нет никакой идеализации, мы говорим все это, отлично сознавая историческую реальность. Великий французский народ и его борющийся авангард нашли в Морисе Торезе героическое и реальное выражение своих исторических судеб. Я заявляю об этом в тот час, когда в прессе, готовящей истребительные войны, и с помощью афиш^[4], оплаченных золотом янки и пестрящих на стенах Парижа, развертывается чудовищная кампания, поощряемая глухим голосом лицемерного академика, кампания против человека, которого так боятся, что не жалеют ни чернил, ни желчи, ибо сама его жизнь означает для своры его противников конец их привилегий и выгод, добытых нечестным путем, означает конец для Мориаков и Ж.-П. Давидов^[5] и прочих любителей ловить рыбку в мутной воде. Говоря это я понимаю, что между названными людьми существуют некоторые различия. Но пусть те, кому мои слова придутся не по вкусу, пеняют на себя: ведь они сами выбрали себе компанию, сами включились в общий хор!

Вот наш ответ на их злобный лай: надо знать и понимать человека, олицетворяющего героический пролетариат Франции,— я говорю о Морисе Торезе, который выковал Французскую коммунистическую партию и руководит ею, надо постараться лучше узнать его с тем, чтобы все маневры врагов потерпели неудачу, чтобы ложь отступила перед его истинным обликом, надо, чтобы безотчетная любовь, которую испытывают к нему народные массы нашей страны, стала сознательной любовью, чтобы честных людей не оглушала корыстная шумиха, поднятая теми, кто посылает французов умирать во Вьетнаме, кто отдает родину во власть банкиров и военщины Уоллстрита, кто угрожает гильотиной человеку, подписавшему вместе с Морисом Торезом воззвание от 10 июля 1940 года, направленное против правительства Петена — Пине — Шумана.

Да, наш ответ на гигантскую фашистскую мистификацию, под прикрытием которой на границах вероломно преданной Франции возрождается гитлеровский вермахт,— тюрьмы на ее территории всегда бывают переполнены, во мраке воздвигается эшафот, а впереди нет ничего, кроме атлантической войны и американского господства,— наш ответ,— говорю я,— это более глубокое знакомство с мыслями Мориса Тореза, усвоение его уроков, которые учат патриотизму и тому, как сплотить вокруг пролетариата и тем самым вокруг Мориса Тореза все здоровое, честное и любящее свою родину, всех тех, кто нанесет поражение фашизму и войне.

* * *

«В начале XX века в поселке Нуайель-Годо было три тысячи жителей: шахтеры, литейщики и арендаторы, иначе говоря земледельцы. На шахте № 4 «Дурж» до войны работало около тысячи шахтеров. Завод по выплавке цинка и свинца, стоявший на берегу канала От-Дейль, перерабатывал руду, добываемую на рудниках Мальфидано и Пенаройа. Руду для выплавки подвозили к заводу на баржах…»^[6]

Разрешите мне немного помечтать над этими строками из книги «Сын народа». Вот где родился мальчик Торез — в этом грозном и привлекательном крае с суровым климатом и истерзанной землей. Ведь это одна из французских областей, не раз испытавших вторжение захватчиков. Здесь, неподалеку от Арраса, у меня, как и у многих из нас, спят вечным сном близкие люди: вот уже тридцать пять лет, как этих юношей преждевременно скосила смерть, один из них был английским офицером. Я пересек эту страну каналов и рудников вместе с нашей несчастной армией в 1940 году. Я навсегда запомнил поворот дороги, возле новенькой церкви, и указательную стрелку: «Нуайель-Годо»… Я навсегда запомнил ту безумную ночь, объятый пламенем Аррас и свежую надпись, сделанную мелом на кирпичной стене: чья-то рука начертала тогда имя — Морис Торез, — свою единственную и последнюю надежду… Мы перевязывали раны окровавленных марокканцев, этих юных сынов Франции, которые спрашивали меня вполголоса: «Ведь не все потеряно, доктор, ведь не все потеряно?»; и с того места, где мы находились, были видны наземные сооружения шахты № 4 «Дурж»,— там двенадцатилетний мальчик Торез сортировал когда-то камни за двадцать пять — тридцать су в день. Книга «Сын народа» говорит нам о том, что здание, стоящее на канале,— завод по выплавке цинка и свинца, он обслуживал рудники Мальфидано и Пенаройа… Эти звонкие имена не только напоминают нам об испанском романтизме, но и о реальности другой проигранной войны, когда хозяева Пенаройа «изобрели» Франко, чтобы лишить великий испанский народ, этот смелый и гордый народ, его прав, его неба и его земли…

Нуайель-Годо, край, подобный черному хлебу… В 1941 году, вскоре после поражения, когда власть была в руках Петена, Шумана^[7] и Пине^[8], я упомянул имя этого городка в строфе одного из стихотворений, вошедших в сборник «Нож в сердце»:

Я упомянул это название в ряду других, зная, что среди читателей найдутся люди, для которых слово «Нуайель-Годо» неотделимо от имени Тореза, а в ту пору во Франции были сотни тысяч, миллионы людей, напоминавших того незнакомого мне человека, который в ночь, когда пылал Аррас, писал на кирпичной стене имя Мориса… Нас было множество — тех, кто читал обращение от 10 июля 1940 года, подписанное Торезом и Дюкло, которое без околичностей призывало к сопротивлению и говорило нам: «Пусть твое сердце, товарищ, бьется смелее, ибо наша родина —Франция, и мы по праву зовемся французами… Мы, а не Петен, Шуман, Пине…»

Нуайель-Годо… Дед работал на шахте № 4, отец на плавильном заводе, где он заболел, отравившись свинцовыми парами. «Он ушел из шахты на завод,— пишет Морис Торез,— чтобы избежать смерти от рудничного газа, и нажил на заводе тяжелую болезнь». Тысяча девятьсот тринадцатый год…

«Четвертого декабря. Варварин день. И, чтобы заработать к празднику побольше, они всегда вторую половину ноября работали сверхурочно, удлиняя рабочий день в полтора раза. В эти две недели «долгих смен» обычный заработок шахтера девяносто — сто франков повышался до ста восьмидесяти — двухсот франков. Разумеется, и я, как все, работал сверхурочно — по двенадцать-тринадцать часов в день — и зарабатывал за эти полмесяца уже не семнадцать франков, как обычно, а тридцать франков. В ноябре 1913 года во время такого «двухнедельника святой Варвары», вспыхнула забастовка, и ее прозвали «забастовкой долгих смен». «Старый» профсоюз Бальи незадолго до этого слился с профсоюзом, входившим во Всеобщую конфедерацию труда. Забастовку они проводили уже сообща, и продолжалась она только несколько дней, но с тех пор в шахтах строго соблюдался закон о восьмичасовом рабочем дне…»

С тех пор как я прочел этот отрывок из книги «Сын народа», каждый раз, когда Морис Торез говорит при мне о единстве рабочего класса, говорит со свойственным ему жаром, с неутомимой энергией (и кто может сказать, сколько раз он говорил об этом за четверть века!), каждый раз я вспоминаю Нуайель-Годо в 1913 году, в канун Варварина дня, я вспоминаю забастовку, увенчавшуюся успехом потому, что старый профсоюз Бальи объединился с профсоюзом, входившим во Всеобщую конфедерацию труда… И мне кажется, что то пламенное стремление к единству, которое всегда звучит в речах Тореза, берет, быть может, свое начало в этом победоносном опыте борьбы и в тех мыслях, которые бродили в голове маленького сортировщика камней, который мужественно отказался от того, чтобы заработать за две недели тридцать франков вместо семнадцати, отказался из солидарности с горняками, работающими под землей^[10].

Затем этот край становится таким, каким я видел его в мае 1940 года. Первая мировая война… Дядя Леон уходит, он пропадает без вести возле Босежура в 1915 году, дядя Эдмон будет ранен под Моранжем в конце августа 1914 года, попадет в плен и впоследствии умрет от туберкулеза, которым заболеет в железных рудниках Силезии…

Когда в наши дни мы говорим: «Железные рудники Силезии»,— мы невольно думаем о недавней каторге, все это так живо в памяти, так близко… Ничего не поделаешь, господин Шуман, ничего не поделаешь, господин Пине, дело вовсе не в том, будто мы злы, просто ваш маршал ввел вас в заблуждение: у нас отнюдь не короткая память…

«Вскоре работу прекратили и был дан приказ поднять наверх всех лошадей».

Двадцать шесть лет спустя я видел такой же уход из рудников. И вот, перечитывая книгу «Сын народа», я ловлю себя на том, что ее содержание и недавние воспоминания переплетаются у меня в голове подобно тому, как в 1940 году картины из этой же книги и воспоминания о первой мировой войне смешивались в моем представлении с окружающей меня действительностью.

«…мать повесила мне на шею мешочек с зашитыми в нем четырьмя монетами по сто су. Она была уверена, что мы скоро увидимся. Отец, прежде чем уйти из дому, решил убрать в погреб собранную на огороде картошку. Он сказал, что догонит нас в Понта-Вендене, на первой остановке. Но это ему не удалось: через несколько часов после нашего отъезда немцы заняли Нуайель».

Мне так и кажется, будто я встретил в 1940 году этого мальчика, который продвигался вперед со своим дедом по темной дороге, озаренной отблеском пожарищ. И старик мне сказал: «Инженер заявил нам: уходите! А я спросил — как же жалованье? Он ответил: денег нет! Вот, возьмите этот листок бумаги, пойдете в управление компании в Париже… на улице Лафайет».

У Мориса было с собой четыре монеты по сто су… Читая страницы «Сына народа», воспринимаешь историю его жизни не как рассказанную кем-то историю, а как нашу живую и горячую историю, израненную, но реальную, исполненную надежды и трудностей, в которой слышны отзвуки событий и времен. Сын горняка вырастает в департаменте Крез, он батрачит за восемнадцать франков в месяц на ферме, затем вместе со своим дедом водит по Сомме, в 70 километрах от фронта, баржу, носящую имя «Франция». Здесь-то он и узнает о событиях, происшедших в России. «Всякий раз, когда я, во время остановок нашей баржи, сходил на берег, я пытался завязать знакомство с местным активом социалистов». Если бы мы с вами шаг за шагом проследили за жизнью Тореза, если бы я пересказал вам год за годом его автобиографию, заключенную в книге «Сын народа», вам показалось бы, что речь идет не о делах минувших дней, а о нынешней истории, когда под словами «события, происшедшие в России», мы понимаем битву под Сталинградом, и мы снова унеслись бы мыслями к тем дням, когда мы делали все, чтобы присоединиться к людям, борющимся против правительства Виши, к людям, которых вопреки всем усилиям Петена, Пине и Шумана наполняло бодростью мужество русских…

Но чтобы хорошо понять и книгу «Сын народа» и нашу собственную историю, следует обратиться к взрослому Морису Торезу, руководителю и вождю Французской коммунистической партии, потому что история его сознательной жизни неотделима от великой истории разума, от уроков, которые он извлек из жизни и преподал всем нам с помощью ясных безыскусственных слов; уроки, содержащиеся в его теоретических высказываниях и практических делах, данное им новое глубокое толкование нации, единства народа и борьбы за мир, толкование, которое он без устали углублял, начиная с возникновения Французской коммунистической партии,— все это Торез излагал не как профессор, вещающий с кафедры, а как борец, неизменно связанный с жизнью,— на митингах и в тюрьме, на партийных съездах и в Палате депутатов, в подполье и на посту заместителя председателя совета министров.

* * *

Я не знаю, дорогие товарищи, каким путем вы пришли в коммунистическую партию; что касается меня, то, уважаемые дамы и господа, присоединившиеся к нам сегодня вечером, я хочу сказать вам, что меня привела в партию война против рифов. В памяти у меня тогда еще были слишком свежи картины гибели моих товарищей по окопам, павших возле Шмен-де-Дам в полной уверенности, что они умирают за право народов свободно распоряжаться своей судьбой, и поэтому несправедливая война, которую через семь летпосле этого заставили французов вести против рифов, глубоко возмутила меня и перевернула всю мою жизнь. В то время я был еще очень далек от коммунистической партии, я подписал обращение против этой войны вместе с Анри Барбюсом. Два года, на протяжении которых я мог судить о позиции политических партий Франции, которые все, кроме одной, поддерживали колониальную экспедицию против народа, желавшего распоряжаться своей судьбой, два года упорных размышлений привели меня в коммунистическую партию, выступавшую против войны. Я говорю это в дни, когда ведется война во Вьетнаме, и полагаю, что многие так же предаются размышлению, так же разбираются в различном поведении партий и отличают непоколебимую твердость партии Мориса Тореза, неизменно выступающей против всякой несправедливой войны,— будь то война Муссолини против абиссинского народа, или война Гитлера против Франции, или, наконец, война, которая, к нашему стыду, велась под французским флагом в Марокко и в Индокитае, равно как и те карательные экспедиции и репрессии, жертвами которых становятся мальгаши, жители Туниса и Алжира, или французские рабочие. Для меня, как для интеллигента, а также для многих других интеллигентов партия Мориса Тореза — это прежде всего партия справедливости и братства, которая всякое преступление называет преступлением и никогда не становится сообщником преступника под тем предлогом, что этот преступник — француз.

Важнейшее дело Мориса Тореза — это главным образом и прежде всего коммунистическая партия. Та партия, которая вырвала из рабочего движения сорные травы, посеянные самыми ловкими идеологами и агентами буржуазии, та партия, которая обрела в борьбе идеологию, присущую рабочему классу, испытанную в победоносной борьбе русских рабочих и подтвержденную примером Советского Союза, та партия, которая стала во Франции проводником этой передовой идеологии. Та партия, которая своим существованием доказывает сегодня, что пролетариат уже не ребенок, умевший лишь умирать с песней на баррикадах, что пролетариат, писавший на своих знаменах во время Лионского восстания 1834 года слова: «Работа или смерть», превратился в класс, олицетворяющий надежду, в класс, верящий в свою победу, ибо он не сомневается в ней даже в самые трудные часы, даже в часы смертельной опасности. Та партия, которая первая в 1930—1940 годы сумела преградить путь фашизму и привлечь к борьбе французских рабочих-социалистов, католиков и всех республиканцев-патриотов. Та партия, на которую обрушилась немецкая армия при поддержке правительства, выпестовавшего некоторых из нынешних министров (надо прибавить, что ни эта армия, ни эти людишки не смогли уничтожить нашу партию). Та партия, которая, следуя урокам Мориса Тореза, оказалась в час общенациональной опасности во главе нации и повела борьбу за освобождение и за независимость Франции, подобно тому как это происходит ныне, когда советники Петена, входящие в правительство, освобождают министров Петена, «отдавшихся в руки властей», и в то же время бросают в тюрьму такого человека, как Ле Леап — гордость французского профсоюзного движения. Та партия, которая всегда руководила и ныне руководит борьбой нации за независимость, потому что в течение многих лет Морис Торез, преодолевая ошибочные идеи и чуждые рабочему классу традиции, сумел обогатить умы и сердца коммунистов, научить их лучше понимать Францию, больше ценить великое наследие прошлого, присвоенное буржуазией и вступившее в непримиримое противоречие с нею, отдавать должное великим идеям и великим деяниям, превратившим Францию в то, чем она стала в глазах других народов, идеям и деяниям, по праву принадлежащим нашему народу.

Я попытался однажды воздать должное этой партии, прибегнув к помощи слабых стихов, которые, если вы разрешите, я сейчас вам прочту; эта партия, партия Мориса Тореза, является партией единственного класса, способного отныне руководить нацией, не имея иных целей, кроме интересов нации. Когда я обращался к партии, к моей партии, со словами, которые я сейчас вам прочту, я отлично сознавал, что она прежде всего — партия Мориса Тореза, сформированная, закаленная и выкованная им, и поэтому слова благодарности, заключенные в моем стихотворении, относятся к нему.

Мы никогда не устанем повторять,— величайшая заслуга Мориса Тореза состоит в том, что он не только провозгласил, но и доказал на деле следующее положение: рабочий класс, руководимый самыми сознательными своими сынами, пролетарскими революционерами, является подлинным вождем нации. Мы никогда не устанем повторять, что Торез мужественно вел борьбу против заблуждений, предрассудков, анархических традиций, против проникновения буржуазной идеологии в ряды рабочего класса — и все это для того, чтобы помочь широким народным массам Франции переоценить национальные ценности, чтобы превратить эти массы в опору и в гаранта этих непреходящих ценностей; и, говоря, что Морис Торез возвратил французскому народу Марсельезу и трехцветное знамя, я вижу в этом символ, великий и волнующий символ. В действительности он возвратил Франции будущего всю Францию прошлого, овеянную этим знаменем и пронизанную музыкой этого гимна. На протяжении многих лет я ежедневно наблюдал, с каким безграничным терпением Морис Торез добивался своей цели. Я знаю, как мягко и вместе с тем решительно (что свойственно только ему) он без устали убеждал многих товарищей, даже тех, кто с трудом поддавался убеждению, в той национальной роли, которую призваны сыграть коммунисты, в том, что их долг — беречь наследие Франции, вплоть до мельчайшей крупицы; Торез пользовался для этого любым подходящим случаем — годовщиной, открытием памятника, частной беседой. Как никто, он умел говорить о Руже де Лиле; в 1938 году, в дни Мюнхена, он сказал мне с удивительным предвидением событий: «Почему ты не уделяешь внимания Шарлю Пеги? Почему ты позволяешь, чтобы другие писали о нем?»^[12] Кто во Франции придавал больше значения Дидро, чем Морис Торез? А Виктору Гюго? Но все это вещи вполне очевидные, главное же — то глубочайшее понимание явлений культуры, которое свойственно Морису Торезу… вот почему он может целый вечер читать вслух стихотворения Гастона Куте и лучше проникает в поэзию Элюара, чем проникаем в нее вы и я.

Ведь это Морис Торез выковал такую партию, в которой состоят Пабло Пикассо и Фредерик Жолио-Кюри, что приводит в ярость буржуазию всех стран. Морис Торез — это прежде всего человек, выковавший ключ к будущему национальному единству, в интересах сильной, свободной и счастливой Франции, которой жаждут и которую создадут коммунисты.

А отсюда и все остальное.

Правильное понимание задач борьбы за единство рабочего класса. Рука, протянутая католикам. Различные этапы истинного национального единства. Народный фронт, фронт французов. Национальный фронт против вчерашнего врага. Объединенный национальный фронт сегодня — в борьбе за мир во всем мире. И позиция, составляющая честь и славу нашей партии, позиция, которую мы много раз подтверждали вместе с нашей нерушимой, безоговорочной привязанностью к первому победоносному союзу трудящихся, позиция, вновь подкрепленная торжественной клятвой, недавно произнесенной с трибуны съезда Коммунистической партии Советского Союза: «Нет, народ Франции не будет, никогда не будет воевать против СССР!»

Все это вытекает из национальной политики, провозглашенной Морисом Торезом, из глубоко философского понимания нации, которого он придерживается в теории и на практике; вот почему он — не только уважаемый вождь великой и все более крепнущей партии, но и надежда Франции, которой угрожают враги, человек, воплощающий в себе неувядаемую жизнь нашей родины.

* * *

«Журналь офисьель», излагая ход парламентских дебатов на третьем заседании Палаты 14 марта 1933 года, помещает нижеследующий текст:

«Убийцы и бандиты — это отнюдь не индокитайцы, которые мужественно борются за свое освобождение. Убийцы, бандиты — это те, кто оккупирует страну, кто угнетает индокитайский народ, кто знакомит его с красотами и великодушием вашей прогнившей цивилизации — воровством, грабежом, убийством, конфискацией имущества…

Господин Сарро обрушился здесь с гневной речью на коммунистическую партию, потому что хотел заранее оправдать те безжалостные репрессии, которые он решил применить в Индокитае и в результате которых завтра в этой стране новые трупы будут брошены во рвы, уже переполненные прежними жертвами.

Понятно, что господин министр колоний обвиняет коммунизм. Он прибегает к привычному методу буржуа, которые возлагают на пролетариев ответственность за анархию и хаос, царящие в капиталистическом обществе.

Но ведь не коммунисты довели Индокитай до нищеты, не они создали кризис, свирепствующий в этой колонии, как и в остальном капиталистическом мире. Коммунисты при всем желании не могли бы искусственно вызвать общенародное движение, которое охватывает миллионы, я могу даже сказать — десятки и сотни миллионов людей, жаждущих благосостояния и свободы во всей бурлящей Азии, чреватой революцией.

Вы отлично знаете, что в революционной борьбе бок о бок с крестьянами, лишенными своей земли, и с неграмотными кули участвуют лучшие представители индокитайской интеллигенции, люди, учившиеся в ваших школах, часто нигде до этого не учившиеся; однако многие из них познакомились с самой всеобъемлющей, самой возвышенной наукой — с марксизмом, который должен привести пролетариев всего мира к освобождению…

…Коммунистическая партия Индокитая… возглавляет борьбу народных масс за независимость Индокитая от французского империализма и за рабоче-крестьянскую республику Советов в Индокитае…»

Оратор, произносивший эту речь, требовал амнистии для политических заключенных Индокитая, которых министр колоний облыжно называл бандитами и убийцами. Этот оратор заявлял с трибуны Палаты депутатов:

«Мы одобряем программу Коммунистической партии (Индокитая), Мы поддерживаем борьбу наших индокитайских братьев. Мы поддерживаем ее во имя международной солидарности пролетариата. Мы поддерживаем ее, ибо она отвечает также и интересам трудящихся Франции, ибо, по замечательным словам Маркса, «не может быть свободным народ, угнетающий другие народы». Мы, французские пролетарии и рабы Индокитая, боремся против общего врага — против французской буржуазии…»

Имя оратора, выступавшего с этой речью в 1933 году,— Морис Торез. И он не только не был привлечен к ответственности за свои слова, опубликованные в официальном органе, за слова, которые не раз находили подтверждение в других его речах, статьях, в деятельности партии, которой он руководит… но, больше того, он стал впоследствии министром и даже заместителем председателя совета министров Французской Республики, и произошло это не потому, что социалисты, народные республиканцы и деголлевцы, входившие в правительство, думали, будто Торез изменился, а потому, что партия, которой он руководил, следуя этим принципам, заставила своей патриотической деятельностью социалистов, народных республиканцев и деголлевцев предложить пост заместителя председателя совета министров лучшему защитнику изложенных выше принципов.

И вот в наши дни на основании вольного толкования записей, взятых из блокнота, который был похищен в нарушение конституции из портфеля представителя народа, делают вид, будто впервые стала известной политика Французской коммунистической партии в индокитайском вопросе, ее преподносят, как нечто новое, как нечто тайное, внезапно ставшее явным, как одну из составных частей какого-то зловещего заговора. И на основе этого советник Петена, Пине, и его подручные, Брюн^[13] и Мартино-Депла^[14], требуют применения чрезвычайного закона социалиста Сероля против так называемой деморализации армии и нации, закона, предусматривающего смертную казнь для обвиняемых, чрезвычайного закона, который господин Пине, советник Петена, ни разу не опротестовал в те дни, когда военные суды Виши применяли его к героям французского Сопротивления.

Мне скажут, что преследования, начатые в связи с мнимым заговором, направлены одновременно и против позиции, занятой коммунистами по вопросу о войне в Индокитае, и против их позиции неприятия двухлетнего срока воинской службы. Действительно, французская буржуазия, ставшая свидетелем того, как бельгийскому королю пришлось, несмотря на данное им Эйзенхауэру обещание, отступить в вопросе о продолжительности военной службы вследствие протеста большинства бельгийских трудящихся, французская буржуазия, говорю я, по-прежнему стремится заставить нашу молодежь два года служить в армии и потому боится активной деятельности коммунистов в поддержку общенационального требования, ибо требование отменить закон о двухлетней воинской службе — требование не одних только коммунистов, подобно тому как требование положить конец грязной войне — также требование не только коммунистов, хотя они поддерживают его с самого начала войны и ни разу от него не отступали. Можно ли обвинять в «заговоре» людей, выступающих против двухлетнего срока военной службы, можно ли на этом основании бросать их в тюрьму, как это было сделано с руководителями Союза республиканской молодежи Франции, если еще 15 марта 1935 года с трибуны Палаты депутатов Морис Торез заявлял:

«Никто не может отрицать реальность и широкий масштаб перевооружения гитлеровской Германии, и мы меньше, чем кто бы то ни было, потому что наши товарищи, немецкие коммунисты, несмотря на опасность, угрожавшую их жизни, первые разоблачили подозрительные происки генералов рейхсвера. Вождь Коммунистической партии Германии, наш товарищ Тельман, брошен в тюрьму по обвинению в государственной измене, по тому самому обвинению, которое «Эко де Пари» выдвигает здесь против нас. Но кто перевооружил Германию? Кто допустил ее перевооружение, а порою даже содействовал ему?»

Здесь я оборву цитату. Обратите внимание на то, что речь эта произнесена в марте 1935 года, и сегодня мы с полным правом можем крикнуть советнику Петена, господину Пине, и министру Петена, господину Шуману: «Кто перевооружил Германию? Дюколоне и другие руководители республиканской молодежи Франции, которых вы обвиняете в деморализации армии и нации, или кто-нибудь другой?» Но обратимся снова к речи Мориса Тореза.

«…Гитлеризм — это чудовищное следствие политики принуждения, которая по вине Франции тяжелым бременем легла на трудящихся Германии. И решение, принять которое призывают Палату (то есть решение о двухлетнем сроке воинской службы), не сможет воспрепятствовать политике военных авантюр и перевооружения, проводимой вожаками Третьей империи…»

Сегодня Пине, Шуман и Плевен хотят увеличить срок военной службы во Франции именно для того, чтобы содействовать перевооружению Германии, они добиваются этого одновременно с перевооружением Германии; больше того, не дожидаясь даже обсуждения проекта закона о сроке военной службы, они стремятся задушить с помощью военных трибуналов, угрожающих обвиняемым смертной казнью, всякую оппозицию против этого требования, выдвинутого Вашингтоном.

«Сейчас,— говорил Морис Торез,— среди большинства Палаты, которое проголосует за закон о двухлетнем сроке военной службы, будут достойно представлены французские поклонники гитлеризма…»

Так оно и случилось: французские гитлеровцы, те люди, с помощью которых управлял Петен, человек, ездивший в Монтуар, проголосовали за принятие этого закона, против которого голосовал Габриель Пери. И это не мешает теперь Пине, Шуману, Плевену^[15], Брюну и Мартино-Депла бросать в тюрьмы руководителей Союза республиканской молодежи Франции, единственное преступление которых заключается в том, что они говорят вслух то, что все молодые французы думают относительно двухлетнего срока военной службы. Но я процитировал речь Мориса Тореза не только для того, чтобы показать всю смехотворность разговоров о «заговоре», которые основываются на оппозиции коммунистической партии закону о двухлетнем сроке военной службы,— ибо человек, выступавший против такого же закона в 1935 году, был после освобождения Франции и благодаря роли, которую он в нем сыграл, включен в состав французского правительства. Морис Торез напоминал, что коммунисты продолжают в этом вопросе традицию Жореса, боровшегося в свое время против требования ввести трехлетний срок военной службы; кстати сказать, введение закона о трехлетней военной службе не обеспечило безопасности французских границ в 1914 году. Вот что говорил дальше в своей речи Морис Торез:

«Генеральный штаб еще раз жестоко ошибся, о нем можно сказать, что он ничему не научился и все позабыл. И в самом деле, чего стоят доводы Генерального штаба в пользу увеличения срока военной службы? Военное искусство и военная наука не могут быть названы точными науками. Кроме того, нужно помнить о деквалификации, которая в этой области сказывается сильнее, чем в любой другой.

Представляется совершенно очевидным, что доктрина, вдохновляющая представителей Генерального штаба, находится в вопиющем противоречии не только с наблюдениями, которые были сделаны в последние месяцы последней войны и во время конфликтов, происшедших после 1918 года, но и с предположениями, вытекающими из неслыханного развития военной техники за последние годы.

Генеральный штаб верит, как и в 1914 году, в благодетельную силу стремительного наступления: в его планах отсутствуют только красные штаны, которые носили солдаты во время последней войны!

Некоторые теоретики, в частности полковник де Голль, ратуют за удар, за наступление небольшой моторизованной армии, «сверхармии», с помощью которой они предполагают совершить прогулку по Европе, подобно тому как генерал де Кастельно надеялся перед войной совершить то же самое при помощи армии в семьсот тысяч человек.

На самом деле — и это каждому понятно — Генеральный штаб недооценивает роли авиации, грозной роли аэрохимической войны в завтрашних конфликтах; правда, он вспоминает об этом, когда речь заходит об участии населения в так называемых мероприятиях по пассивной обороне.

Какую роль может сыграть присутствие в казармах еще ста или двухсот тысяч молодых людей, если на страну будут брошены несколько сот или несколько тысяч бомбардировщиков, которые обрушат на крупные города, на стратегические пункты, на железнодорожные узлы, на большие заводы многие тысячи тонн зажигательных бомб или бомб, начиненных отравляющими веществами… Я уже не говорю о том, что аэрохимическая атака врага может начаться раньше, чем будет мобилизована и сконцентрирована армия прикрытия, моторизованная армия, о которой мечтает полковник де Голль!

А если даже эта армия и будет вовремя сконцентрирована, что сможет противопоставить она воздушным эскадрильям, которые будут проноситься над ней на высоте в пять или шесть тысяч метров?

Только слепец не видит и не понимает, что завтрашняя война в еще большей степени, чем война 1914 года, будет столкновением не между армиями, а между странами в целом!

…Кто может утверждать ныне, что безопасность страны зависит от числа солдат, находящихся в казармах в дни мира? Кто может утверждать, что безопасность Франции станет более надежной, если срок военной службы будет увеличен до полутора или до двух лет?»

Кто станет отрицать, ознакомившись с этой речью и припомнив военные события мая 1940 года, что Морис Торез в точности предвидел все случившееся? Говоря о проблеме надвигавшейся войны, Торез был прав со всех точек зрения, в том числе с точки зрения военной стратегии. Высказанным им взглядам нельзя противопоставить ни теории маршала, запятнавшего себя поражением, который растранжирил военные кредиты и оставил страну безоружной, бессильной отразить гитлеровское наступление, ни мечты полковника де Голля и его поклонника Поля Рейно, которым Морис Торез блестяще ответил в 1935 году с трибуны Палаты депутатов. Его речь следовало бы процитировать целиком уже для одного того, чтобы еще раз показать твердость и незыблемость принципов политики Тореза. Вот, например, отрывок из этой речи, относящийся к Красной Армии и к Советскому Союзу:

«На протяжении многих лет большевиков ложно обвиняли в том, будто они стремятся развязать войну с тем, чтобы вызвать мировую революцию. Ныне пора уже взглянуть в глаза фактам. Следует признать, что одно только пролетарское государство страстно привержено миру, который необходим для успешного социалистического строительства. Следует согласиться с тем, что в настоящее время Советский Союз — это величайшая сила, стоящая за мир во всем мире…

…Дело, за которое борется Советская страна, это — дело мира. Вот почему мы во всеуслышание заявляем о своей решимости защищать всеми средствами и против всех возможных агрессоров Союз Советских Социалистических Республик, отчизну всех трудящихся мира. Мы не забыли последние слова Геда: «Надо всячески охранять русскую Революцию»…»

Я повторяю: следовало бы процитировать эту речь целиком. Она опубликована в «Журналь офисьель» от 15 марта 1935 года («Парламентские дебаты», 2-е заседание). Речь эта сохранила поразительную актуальноеть с начала и до конца. Попробуйте перечесть сегодня былые речи глашатаев буржуазии в парламенте! Всех их, и почти по всем пунктам, история беспощадно опровергла, их доводы представляются ныне дырявыми, как сито, и из речей некоторых из них выглядывает отвратительный лик измены. У кого найдете вы столь твердые, незыблемые принципы, которые могут служить примером, если не у коммунистов, если не у самого прозорливого среди французских коммунистов — Мориса Тореза?

Он предвидел войну и предвидел ее именно такой, какой она оказалась в действительности. Он обличал Гитлера и его книгу «Моя борьба» еще в Страсбурге, бросив тем самым вызов фашистам, подготовлявшим нападение на Францию. Какой же выход предлагал он тогда? Какой выход предлагает он сегодня?

Единство французов. Единство не на словах, а на деле, единство вокруг ядра, без которого немыслима современная нация,— вокруг рабочего класса, объединенного путем соглашения между его профсоюзными организациями. Единство французов для того, чтобы сломить внутреннюю измену, подготовлявшуюся Петеном, стоявшим во главе Генерального штаба, и Бонне, предшественником Шумана на Ке д'Орсе, тем самым Бонне, который, по словам Даладье, звонил Гитлеру по телефону после каждого заседания французского правительства… Единство французов против фашизма внутри страны, готовившегося призвать фашистов из-за рубежа и призвавшего их, против внутреннего фашизма, который под прикрытием Дарнана, Деа и Дорио стал палачом Франции. Торез призывал к единству французов. Для него Народный фронт был лишь этапом на этом пути. Когда его спрашивали, почему во время демонстраций он никогда не поднимает над головой сжатый кулак, он отвечал, что, по его мнению, такой жест плохо сочетается с политикой единства французов. Он не только вновь научил рабочий класс петь Марсельезу, он посоветовал ему протянуть руку трудящимся католикам, ликвидировав тем самым старый антиклерикализм, мешавший единству французов.

Политика Тореза — это политика единения французов против войны и фашизма, единения, которое должно было заставить фашизм и войну отступить. Политика Тореза — это прежде всего политика мира. Она такова в 1952 году, она была такой в 1933, в 1935, в 1938 и в 1939 году… Именно поэтому, а также по тем глубоким мотивам, которыми руководствуются пролетарии и о которых говорил Жюль Гед в приведенной нами цитате, политика Тореза — это политика сближения, согласия, союза с Советской Россией, важнейшим оплотом мира во всем мире и, помимо того, традиционным союзником Франции; этот союз — непременное условие мирного равновесия в Европе.

Почти каждая страница произведений Мориса Тореза, девять томов сочинений которого были изданы за последнее время, служит доказательством прозорливости и незыблемости принципов этого выдающегося государственного человека, этого народного вождя и вместе с тем теоретика, лучшего, первого среди французских марксистов. Практика и теория постоянно и гармонически сливаются в деятельности Тореза, это позволяет нам видеть в нем одного из крупнейших мыслителей нашего века, подлинного философа нового типа, рожденного точной социальной наукой, именуемой марксизмом, философа того же типа, что и величайшие деятели большевистской партии.

Чтобы получить верное представление о Морисе Торезе, необходимо проследить шаг за шагом не только его деятельность по созданию и укреплению Французской коммунистической партии, но и его многолетнюю борьбу за единство рабочего класса; в этой трудной борьбе он вел себя, как опытный кормчий, умело избегающий рифов и справа и слева, как человек, который, несмотря ни на что, продвигается вперед по нелегкому пути, хотя даже те, кто следует за ним, не всегда верно воспринимают его советы. Да, Морис Торез — это человек, который объединяет, человек, который учит, человек, который действенно хочет мира для счастья людей и для расцвета родины. Я вижу, каким должен быть портрет Тореза, но, к сожалению, я слабый живописец и могу за один вечер сделать лишь беглый набросок с этого человека; для того, чтобы нарисовать его подлинный портрет, требуется долгая и упорная работа истинного художника.

И все же мне хочется привлечь ваше внимание к тем мыслям, которые приходят мне в голову при чтении сочинений Мориса Тореза. Я хочу это сделать хотя бы для того, чтобы вы и сами, уже без моего участия, поразмыслили над ними.

Самая характерная черта, пронизывающая все его действия, его неизменно обдуманные слова, его выступления в парламенте, в которых всегда мысль преобладает над формой изложения, в которых он никогда не поступается ни одним из своих принципов,— самая характерная черта нашего героя, это то, что он — ярчайший выразитель поднимающегося класса, иначе говоря, прямая противоположность политическим авантюристам. Всегда,— шла ли речь о фашистах гитлеровского толка или, беря более близкий пример, о деятелях авантюристского склада из партии де Голля,— Морис Торез неизменно обличал черты флибустьеров, присущие многим из буржуазных героев, начиная с авантюриста Растиньяка, кончая ставшим президентом республики Адольфом Тьером. Рабочему классу, достигшему зрелости и готовому сыграть роль руководителя нации, ни к чему авантюристы и авантюры. Эту мысль блестяще подтверждает своей деятельностью Морис Торез, и когда будет написана правдивая история нашего времени, Торез — к собственной славе и к вящей славе нашей партии — предстанет как человек, сказавший «нет» авантюре, как человек, который именно благодаря этому отказу от авантюризма в политике помог рабочему классу Франции избежать поражений и кровопролития.

Болезнь уже на протяжении двух лет лишает нас присутствия этого человека, в котором французский народ узнает самого себя и которому он безгранично верит. В эти дни, зная, что он уже поправился, мы проявляем подчас вполне понятное нетерпение, не учитывая, быть может, при этом всех обстоятельств битвы за его здоровье; и вот мы испытываем порою те же чувства, какие испытывали после освобождения страны, когда какие-то непонятные помехи препятствовали его возвращению во Францию и мы спрашивали себя: «Сумеет ли он вернуться?»

Я хочу напомнить вам то время, когда в газете «Се Суар» мы проводили анкету под заголовком: «Должен ли Морис Торез возвратиться во Францию?» Разрешите мне прочесть вам статью, которую я написал тогда по этому поводу:

«Представители Комитетов освобождения тридцати семи департаментов Франции, собравшись в Авиньоне, потребовали, чтобы Морису Торезу было разрешено возвратиться во Францию.

Морис Торез! Я постоянно вижу его выступающим на крупных политических конференциях накануне войны — в Виллербане, в Иври, в Арле… Перед моими глазами стоит его высокая фигура, я вижу, как он, произнося речь с трибуны, рассекает кулаком воздух… О чем он говорит? Он неутомимо призывает французов к единству, напоминает о том, что надвигается война, что необходимо готовиться к отпору, а для этого и надо объединить всех французов, о том, что перед лицом гитлеровской угрозы особенно необходим союз с русскими, он обличает предательскую политику, проводимую Лавалем… Да, уже в 1935 году он говорил о предательской политике Лаваля…. И больше всего он говорил о Франции, о величии Франции, о миссии Франции.

Недавно, выступая перед микрофоном на радиостанции в Гренобле, я сказал о том, что именно Морису Торезу я обязан тем, что стал таким, каков есть, и хочу публично заявить: я обязан ему военной медалью, полученной мною в 1940 году, в самые мрачные часы для нашей родины. Меня многие спрашивали затем, что я хотел этим сказать. Все очень просто.

То, что я сказал, могли бы сказать о себе многие другие. Да, нас много,— тех, кто учился в школе Тореза, тех, кому этот сын народа, ставший трибуном, преподал истинные уроки французского…

(Я приводил затем в статье примеры, о которых я уже упоминал сегодня, поэтому я опускаю их… и обращаюсь прямо к событиям 1939 года.)

…Те же самые люди, которые унизили Францию в Мюнхене, ввергли, при пособничестве пятой колонны, нашу родину в войну — без должной подготовки, без союзников на Востоке; пятая колонна, имевшая своего человека в правительстве в лице Бонне, стремясь подготовить и осуществить поражение, толкала правительство на ликвидацию всякой демократии, подстрекала его надеть намордник на прессу. Газета «Се Суар» была запрещена. Алексис Леже^[16] заявил мне, что он никогда не верил в возможность союза с русскими и делал все, чтобы переговоры закончились неудачей. Мандель (да простит господь его бедную душу!^[17]) сказал мне: «Я считаю вас патриотом, но мы пришли к такому положению, что уже не можем избежать несправедливости». И вот тогда я встретился с Морисом Торезом. «Ты будешь мобилизован,— сказал он мне,— исполни же свой долг…» Эти слова не выходили у меня из головы, пока я был в армии, на всем протяжении войны. Я изо всех сил старался оправдать доверие Тореза. И впоследствии один только Дрие Ла Рошель посмел усомниться в моем патриотизме. Правда, по странному стечению обстоятельств, этот субъект находился в отеле «Континенталь», где он ведал пропагандой, между тем как я находился в полку, и при этом под наблюдением. Ведь вы, конечно, помните об этом, майор, вы, кто отказался передать мое личное дело в распоряжение охранной полиции, вы, конечно, помните об этом, полковник, которого все уважали за мужество, вы, конечно, помните об этом, господин главный врач, ведь вы сами указали мне доносчика, которому было поручено наблюдать за мной?

Да, много воды утекло с тех пор. И главный врач моего полка, принадлежавший в начале войны к организации «Аксьон франсез», на днях написал мне: «Я оказывал помощь (в помещении коммунистической партии, во время парижского восстания) раненным 23 и 24 августа… в частности, героическому человеку, которого звали, кажется, Лежандр, по прозвищу Огюст. Он был навылет ранен в печень и знал, что скоро умрет. И все же он ни на мгновение не пал духом, он думал не о себе, а о своих товарищах, он заботился об обороне здания. Впрочем, я уже до этого дня понял, что только в ваших рядах встречаются столь мужественные натуры, люди, которых римляне называли словом «vir»^[18] …»

Вы преувеличиваете, доктор, когда говорите, что такие люди встречались только в наших рядах. Я знавал мужественных бойцов, принадлежавших к разным партиям — и католиков и сторонников де Голля. Но я понимаю вас. Да, именно таковы люди, воспитанные Морисом Торезом. И десятки тысяч таких людей были расстреляны…

Когда пятая колонна задумала уничтожить этого патриота, так сильно мешавшего лавалям и дорио, петенам и платонам^[19], он по требованию своей партии принял решение скрыться от полиции, которая вела войну против мобилизованных французов: это происходило во время той «странной» войны, когда не вели войну против Гитлера. Люди, впоследствии вошедшие в правительство Виши и уже в начале войны зарекомендовавшие себя как друзья Абеца, подняли невероятный шум! Но на заводах Рено рабочие писали на стенах: «Торез не дезертировал, он — на боевом посту, во главе своей партии». И Торез покинул пункт, откуда он руководил великой антифашистской армией только тогда, когда встал вопрос о роспуске Коммунистического Интернационала. Он уехал в Москву, чтобы помочь осуществить этот акт, ибо считал его полезным для дальнейшего хода войны, для единства союзников, для интересов Франции. В 1943 году необходимо было, чтобы он поставил свою подпись под документом, оформлявшим это решение, последствия которого были неисчислимы. Торез не колебался. А все остальные разговоры на его счет — вымысел и ложь; слухи, распускавшиеся пятой колонной, о том, будто Торез находился в Германии,— злобные сплетни и провокация.

Так вот, надеюсь, теперь будет понятнее, почему я сегодня заявляю, что остался в числе непобежденных, потому что в моем сознании жили слова, сказанные Морисом Торезом: «Исполни же свой долг!» Надеюсь, меня поймут, если я скажу, что эти слова — «Исполни же свой долг!» — помогли мне написать стихи, вошедшие в сборник «Нож в сердце». Эти слова — «Исполни же свой долг!» — я старался распространять всеми доступными мне средствами, легальными и нелегальными, чтобы возродить в порабощенной Франции национальную гордость и патриотизм. Эти слова — «Исполни же свой долг!» — придали мне силу и решимость, чтобы собрать вокруг себя людей умственного труда — писателей, ученых, художников, которые сделались моими товарищами по борьбе начиная с 1940 года и до дня освобождения. Надеюсь, меня поймут, если я скажу, что каждый раз — и в час опасности и за письменным столом— я неизменно спрашивал себя: «Что скажет по этому поводу Морис Торез?» И мною постоянно руководила одна мысль — быть достойным его, чтобы тем самым быть достойным Франции.

И вот ему, по-видимому, препятствуют возвратиться на родину, занять свое место среди нас. Нет, я не могу молчать. Я никогда не молчал ни перед бошами, ни перед Петеном. Ныне Франция вновь стала Францией, не так ли? Зачем же я стану теперь молчать? Я свидетельствую перед моей отчизной, перед ее правительством. Мы сражались за свободу. Париж в глазах всего мира—цитадель свободы. Но до тех пор, пока Морису Торезу будет запрещен въезд в этот город, мир не поверит, что в Париже снова зажжен светоч свободы…»

И я обращался к правительству с требованием действовать быстрее, чтобы иностранцы не усомнились в свободе Франции и тем самым в самой Франции.

Сейчас, когда я перечитываю перед вами эту статью, она снова волнует меня! Ведь мы вновь ждем Мориса Тореза, и антикоммунистическая пресса, пресса, инспирируемая Брюном и Пине, утверждает, будто Морис Торез не возвратится. И она прибавляет, что он не возвратится, ибо как только он окажется во Франции, правительство потребует лишить его парламентской неприкосновенности с тем, чтобы предать его военному суду и потребовать применения к нему закона Сероля, грозящего обвиняемому гильотиной.

Возможно, найдутся среди наших товарищей люди, которых все это деморализует. Эти товарищи придают слишком много значения разговорам врага и, против своей воли, помогают проискам полиции. Нет, Морис возвратится. Когда? Возможно, и не завтра. Он возвратится в день, выбранный не Брюном, а им самим, партией. Мы вовсе не обязаны излагать публично соображения партии, мы не желаем облегчать провокационные действия давидов, пине и всякого рода американских агентов, не говоря уже о продажных нацистах, которые встречаются не только в Западной Германии. Морис возвратится. И правительственные угрозы не помешают его возвращению, которого как огня боится уже осужденная историей буржуазия.

Но вернемся к вопросу о приезде Тореза во Францию в конце 1944 года. Тогдашнему правительству потребовалось целых три месяца, чтобы уступить общественному мнению, позволив Морису Торезу приехать в Париж. Почему? Вне всякого сомнения, оно недооценивало силу народного гнева. Мы полагали, что даже с точки зрения людей, настроенных в то время против коммунистов, эта проволочка была ошибкой. Но с тех пор многое объяснилось.

В самом деле, из-за отсутствия Мориса Тореза во Франции, мы чувствовали себя тогда недостаточно уверенно. Это было какое-то безотчетное чувство, инстинктивное беспокойство. Сегодня мы знаем, что эти три месяца могли явиться началом кровавой авантюры, реакция ждала лишь подходящего случая, жаждала его, старалась его спровоцировать с тем, чтобы обрушиться с оружием в руках на французский народ и покарать его за преданность коммунистической партии. То, что происходило в других странах, чуть было не произошло во Франции. Так что у нас были все основания для беспокойства.

Сразу после своего возвращения Морис Торез нашел в себе мужество отстаивать, опираясь на свой авторитет, решение о роспуске отрядов патриотической милиции, когда этот вопрос рассматривался в руководстве партии. То была необходимая мера, но в то время не все это понимали, и Торезу пришлось идти против течения. Он понял, что наличие вооруженных групп, которые враг мог выдать за коммунистические, сохранение этих групп в условиях продолжавшейся войны давало повод правительству, опиравшемуся на высадившиеся во Франции иностранные войска, потопить в крови будущее рабочего класса, социализма, Франции. И с какой быстротой действовал Торез! Он еще раз сказал «нет» авантюре, он не допустил, чтобы партия приняла решение, сторонники которого, как нам известно сегодня, находились даже в Политическом бюро и Секретариате партии. Сегодня великая мудрость Мориса Тореза, проявленная им в этом вопросе, ясна всем, ибо теперь разоблачена антипартийная платформа, объединившая на фракционной основе Марти и Тийона.

Есть все основания полагать, что правительство 1944 года, осведомленное об антипартийных требованиях этих людей, всячески затягивало выдачу разрешения на въезд Мориса Тореза во Францию. Во всяком случае, все выглядело так, словно, препятствуя его приезду, правительственные круги рассчитывали на события, разразиться которым помешала именно мудрость Тореза. Подобно этому, в мае текущего года, когда Жак Дюкло был арестован, а Мориса Тореза не было во Франции, правительственные круги снова рассчитывали, что те же самые люди пойдут на авантюры, которые позволят ликвидировать коммунистическую партию, чего давно уже требуют американские хозяева.

Может показаться странным, что я намереваюсь закончить свою речь рассказом об этих событиях. И все же мне хочется сказать, что они проливают свет на важнейшую черту Мориса Тореза, которую я постарался выделить в его портрете. Я мог бы говорить о множестве вещей, я мог бы говорить целые часы и не исчерпать темы. Но мне думается, что ничто не характеризует с такой глубиной героя, о котором я говорю, и его мудрость, как решение о роспуске отрядов патриотической милиции, принятое по его настоянию партией в начале 1945 года, когда многими из нас владели романтические мечты и многие честные люди полагали, что у их порога стоит будущее, в то время как там стоял палач.

Да, урок Мориса Тореза — это великий урок мудрости, он учит нас терпеливо трудиться, убеждая народные массы бороться против авантюры, против болтовни о деятельности малочисленных групп активистов, против бланкизма, который пытаются противопоставить марксизму; это — великий урок, он учит истинной деятельности, противостоящей авантюрам, требующей повседневного терпения, глубокого понимания того, чем живут мужчины и женщины вокруг нас, изучения проблем национальной жизни, он требует умения убеждать и объединять, неутомимо аргументировать и никогда не изменять своим принципам, делать все и все отдавать ради сохранения мира, без которого завтра больше не будет Франции, без которого невозможен социализм, мира и для нас, наших жен и детей, и для мужчин, женщин, детей Советского Союза, к которому мы питаем великую признательность за победу под Сталинградом, за огромные жертвы, принесенные гражданами нового мира, за доблесть Красной Армии, ибо без ее помощи Франция до сих пор не избавилась бы от гитлеровского ига, мира для нас и для великого Советского Союза, который с каждым мирным днем делает еще один шаг к счастью всего человечества, мира для всех миролюбивых народов, для Китая, для стран народной демократии… Урок Мориса Тореза учит терпению, мудрости и энергии, а мы знаем, что французский народ обладает всеми этими качествами.

За возвращение Мориса Тореза во Францию! За единство рабочего класса! За национальную независимость! За мир во всем мире! Товарищи, поверьте мне, все это сегодня неотделимо одно от другого.

Примечания

1

Этот текст, разделенный на две статьи, появился в двух номерах газеты «Юманите» в феврале 1952 года. Рассказ о нашем посещении Тореза содержался в статье Эльзы Триоле, опубликованной уже раньше в одном из номеров«Юманите-Диманш». (Прим. автора.)

(обратно)

2

Топаз — персонаж одноименной комедии (1928) Марселя Паньоля стал во Франции нарицательным именем, синонимом карьеризма, взяточничества и темных махинаций.

(обратно)

3

Собрание ячейки на улице Робеспьер (Париж, Первый округ), где была произнесена эта речь, происходило в октябре 1952 года. (Прим. автора.)

(обратно)

4

Афиши с призывом «Освободите Тореза», сфабрикованные организацией «Мир и свобода», основывались на почти полной уверенности этих людей в том, что Морис Торез никогда не вернется во Францию. (Прим. автора.)

(обратно)

5

Давид Жан-Поль (род. 1912) — представитель правого крыла французской буржуазной партии радикалов, выделившегося впоследствии в группу «демократического центра». Руководил организацией «Мир и свобода», которая вела во Франции антикоммунистическую пропаганду на средства американской разведки.

(обратно)

6

Здесь и дальше цитируется по книге М. Тореза «Сын народа» (ИЛ, 1960).

(обратно)

7

Шуман Робер (род. 1886) — французский политический деятель, один из руководителей католической партии МРП.

(обратно)

8

Пине Антуан (род. 1891) — французский политический деятель, лидер партии «независимых республиканцев». Был членом Национального совета Петена.

(обратно)

9

Перевод Э. Липецкой.

(обратно)

10

По воле случая я перечитывал этот текст, чтобы включить его в книгу «Человек — коммунист», в августе 1953 года — в разгар забастовок в Ланьеле. И объединение низовых организаций «Форс Увриер» и Всеобщей конфедерации труда напоминает эту давнюю историю. (Прим. автора.)

(обратно)

11

Перевод М. Кудинова.

(обратно)

12

Этот разговор произошел в связи с тем, что в газете Эмиля Бюре «Ордр» целая полоса была посвящена Пеги; если не ошибаюсь, там была помещена статья Жюльена Бенда и статья Эмманюэля Мунье. (Прим. автора.)

(обратно)

13

Брюн Шарль (род. 1891) — французский политический деятель, правый радикал. В 1951—1953 годах занимал пост министра внутренних дел.

(обратно)

14

Мартино-Депла Леон (род. 1899) — один из лидеров правых радикалов. Был министром юстиции (1952) и министром внутренних дел (1953).

(обратно)

15

Плевен Рене (род. 1910) — французский буржуазный политический деятель. В 1952—1954 годах на посту министра национальной обороны продолжал «грязную войну» во Вьетнаме и преследовал борцов за мир.

(обратно)

16

Алексис Леже (род. 1887) — французский дипломат и поэт. В 1933—1940 годах — генеральный секретарь МИД, сторонник «умиротворения» фашистских агрессоров.

(обратно)

17

Мандель Жорж (1885—1944) — французский буржуазный политический деятель. С националистических позиций критиковал капитулянтскую политику по отношению к гитлеровской Германии. Был убит вишистской охранкой.

(обратно)

18

Муж (лат.).

(обратно)

19

Имеется в виду Шарль Платон (род. 1906) — французский адмирал, крайний реакционер. Во время гитлеровской оккупации, в 1942 году занимал пост статс-секретаря марионеточного правительства Лаваля.

(обратно)

Оглавление

ВИЗИТ К МОРИСУ ТОРЕЗУ

НАПИСАНО ДЛЯ ОТКРЫТОГО СОБРАНИЯ ЯЧЕЙКИ С УЧАСТИЕМ СОЧУВСТВУЮЩИХ[3]

*** Примечания ***