Рагу из дуреп [Галина Соколова] (fb2) читать онлайн

– Ваша честь, – взмолилась я, – да зачем же мне такой муж: голодный, кастрированный, да ещё в белых тапочках?

В зале засмеялись.

– Ваша честь! – воскликнула стоящая рядом со мной адвокатша и наступила мне на ногу, типа «не остри!» Я испугалась и замолчала, однако, по-видимому, моя острота пришлась судье по вкусу. Она чуть опустила голову и, пряча улыбку, стала перебирать на столе бумаги.

– Ваша честь! – повторила адвокат. – Я прошу переноса слушаний по обвинению миссис Смит в домашней жестокости и защитному ордеру (так назывался приказ, запрещавший приближаться к Джиму на пятьсот футов). Я только сегодня была назначена общественным защитником миссис Смит и мне нужно время, чтобы ознакомиться с материалами дела.

Адвокатша – маленькая ведьмоликая толстушка с длинными седыми волосами – подошла ко мне перед заседанием и представилась как мисс Крон. Суд назначил её мне в бесплатные защитницы – ведь у меня не было денег на платного адвоката.

Мисс Крон продолжала:

– Также, довожу до сведения суда, что миссис Смит зафайлила встречный защитный ордер, и слушание по этому ордеру состоится в пятницу.

Судья удовлетворённо кивнула и на сегодня потеряла ко мне всякий интерес. Слушание было окончено.

А вечером к Власте явился унылый длинноносый мужик и, тихонько вызвав меня, вручил через порог толстый пакет. Прочитав первые строчки находившейся в пакете бумаги, я оцепенела: Джим подал не просто на развод, а на аннулирование брака. И не просто подал, а нанял дорогущего адвоката, чтобы я у него не отобрала ни дом, ни вилку, ни придверный коврик.

***

– Ну что у тебя вид такой… зашуганный? – удивилась Власта, когда мы собирались вечером на гулянку. Мою новость об аннулировании брака она посчитала положительной, ободряющей и главное – очень своевременной.

К тому же, Власта была с головой занята другим: она дала-таки в интернете объявление, что мы ищем компаньонов пить, гулять и веселиться. И теперь претенденты названивали один за другим. Одни номера Власта сохраняла, другие сразу стирала, а некоторые собиралась прощёлкать.

– Вот этот – ничего, вроде. Хосе звать! Испанец, говорит, хотя наверняка мексиканец. Но нам-то что? Нам главное, что испанцы, как и мексиканцы, хорошо пляшут и поют. С ними весело. А пиндосы все жмоты и зануды.

– А испанцы все дикари, – попробовала возразить я. – Они быков убивают.

– А у нас быков нет! – захохотала она, приставив к уху мобильник. – Пусть Ник с нами пойдёт, окей? Ник, ты свободен? Да так, собираемся на свидание, можем тебя взять в качестве телохранителя. Хочешь?

Ник, конечно же, хотел! Не прошло и получаса, как он уже слонялся возле дома, не решаясь нарушить наше бабское уединение. Я опять приняла боевой вид – от высоких каблуков до теперь уже сапфировой подвески, вырядилась во что-то тоже в виде пончо, только уже из тонкой шерсти – вечер сегодня был прохладный, а мы собирались ещё и прогуляться вдоль залива. Тут такое возможно нечасто: мест для пешеходов не предусмотрено, разве что небольшая пешеходная дорожка в даунтауне, и то не везде. В Пиндосии люди прямо из роддома – в машину. А потом из машины и… на облака.

Власта надела комбинезон – весь в заклёпках и молниях, и мы с хохотом вывалили на улицу к Нику.

– Ну, девки, вы даёте, – ошеломлённо сказал Ник. На нём по-прежнему были сандалии на босу ногу и футболка с надписью «2000». Наверное, год кометы Галлея… Или какой-нибудь другой кометы.

–- Значитца, так и запишем! – провозгласила моя пиратка, ещё раз явив свою эрудицию, на сей раз в области русского кинодетектива. – Едем в Джимов «Гекторз»: гаду полезно увидеть тебя с молодым красавцем. Или с двумя-тремя красавцами. Когда Джим туда приходит? Около девяти? Значит, мы придём в восемь и займём стратегически выгодную позицию. Ник для начала сядет отдельно. Деньги дать? Что-нибудь закажешь себе?

– Не, у меня есть, – отклонил предложение Ник. Но уловив в его тоне недостаток энтузиазма, Власта решительно сунула в его карман двадцатидолларовую бумажку.

– Ник сядет возле входа и закажет себе какую-нибудь фигню. А мы сидим и ждём латиноса. Он, сказал, будет в чёрном. Говорит, чёрное – любимый цвет испанцев. Хотя он мексикашка, вот увидишь, что я права. Они почему-то любят выдавать себя за испанцев. И ты, Ник, уши на макушку, когда нарисуется какой-нибудь мачо. Он сказал, что ему тридцать. Вот всех от двадцати одного до сорока и прощёлкивай. Если с ним что-то не так – он жирный или корявый – мы сбежим: Джима ведь надо уесть, а не рассмешить. Уйдём, будто и не мы. Никто же не знает, какие мы. В баре в это время полно народу. А если он просто какой-нибудь придурок, но неплохой внешне – мы покрасуемся с ним перед Джимом, вместе уйдём из бара и уже потом сбежим. Тогда быстро плати и тоже – ноги. За нашей машиной. И на другую Емелю!

– Ну, ты и сливаешь файлы, – покачал головой Ник.

– А ты думал – мы чайники?

– На чайники вы не топчете. Только…уж больно чёрная сборка.

– Белой надо удостоиться! – впялилась в Ника своими зелёными фарами Власта. – А каждый ламер мнит себя крутым юзером – это факт. Потому ты будешь сидеть и наблюдать. Ты у нас секьюрити – служба безопасности, ясно?

– Клёво. Я – авиком в ауте.

– Именно в ауте.

Из всего этого диалога я поняла лишь одно: Ник согласился пойти с нами.

***

В «Гекторзе» уже было немало народа, но ещё оставалось несколько свободных столиков. Мы расположились у окна, недалеко от входа. Камин уже пылал, свечки в оранжевых плетёнках были зажжены, удлинённые, похожие на огромные стаканы, светильники загадочно мерцали, превращая усталые лица в юные и беззаботные. Народ звякал бокалами. В баре было немало женщин нашего возраста. Те из них, которые пришли сюда «в надежде», отличались выражением глаз, вернее, особым – голодным – блеском в них. Но в этот раз блеска почти не было: женщины просто расслаблялись после работы. В этом северном штате дамы часто ходили в питейные и остальные заведения одни, без мужского сопровождения, и это облегчало нашу задачу. Светло-оливковые и такие же, как у Власты смугловатые лица на себя внимания не обращали – их было куда больше, чем белёсых. Белолицые снобы предпочитали работу развлечениям и, если появлялись, то ненадолго. Их любимые часы были, как у Джима, между девятью  и одиннадцатью вечера.

«Гекторз» располагался в одном из самых престижных городков штата – Кёркланде – и был излюбленным местом богачей и тех, кто под них косил. Первые здесь не засиживались: выпили, закусили, перекинулись друг с другом парой слов, благо многие знали друг друга, и, занятые своими мыслями, пошли дальше. Наверное, для кёркландцев «Гекторз» был просто забегаловкой, в которой вкусно готовят и недорого поят. Прочие же посетители – демократическое большинство, наезжавшее сюда из менее престижных мест – не торопились и устраивались на весь вечер. Как, например, наши знакомые Дворники.

Дворниками их окрестила моя бывшая приятельница Аня. Почему – неизвестно, может, хотела подчеркнуть своё превосходство: она имела высшее образование и приехала сюда из Санкт-Петербурга, где двадцать лет отпахала библиотекаршей. Самой ей было под пятьдесят, и рассчитывать на устройство личной жизни на родине уже не приходилось. К тому же Аня имела несколько «экзотическое» происхождение: родилась она «на зоне», где её мать сидела за квартирные кражи, о чём Аня всех тут же и оповещала, чем ещё больше снижала свои шансы. Короче, как только выдался случай, Аня двинула в Штаты без тени сомнений. К её изумлению, неизбалованное изящной худощавостью местных дам мужское большинство приняло её здесь… за мою сверстницу. Снисходительно поглядывая вокруг себя взглядом доброй мамы, Аня даже не тратилась на тряпки – в хитромудром освещении «Гекторза» она и так проходила на ура. Правда, недолго. Наверное, дальше снова начинала рассказывать про квартирные кражи и «зону».

Так вот, Дворников было двое, и работали они на заводе «Боинг». Не инженерами, а какими-то поверяльщиками самолётных заклёпок. И так как их цели были не менее высоки, чем полёт их «Боингов», Дворники, не скупясь на дринки, вкладывались в святое дело поимки богатой невесты. Они не пропускали в «Гекторзе» ни одной игры в бейсбол или местный «футбол», транслируемые в прямом эфире на огромных барных экранах. Но пиндосы есть пиндосы. На дринки-то они тратились. Бывало, даже что-то из меню заказывали. Тем не менее, своего Дворника Аня смогла раскрутить лишь на концерт гастролировавшего тогда в Сиэтле Ростроповича. Отстрадав под виолончель долгие два часа, Дворник вежливо испарился с Аниного горизонта. И каждый раз, когда я теперь его тут видела, он с ужасом вспоминал, как был вынужден два часа таращиться на старенького дедушку и ждать, что тот вот-вот свалится замертво в оркестровую яму. И все эти два часа несчастный Дворник гадал, вернут ему в этом случае деньги за билеты или нет.

Короче, те, кто приезжал в «Гекторз», сидели именно в «Гекторзе», а не бродили по побережью, теряя возможность досидеть до закрытия. Хотя Кёркланд был одним из немногих мест, где можно было, как я уже сказала, ещё и пройтись над заливом, что ртутно светился между коттеджами, и где в тихой воде плавали селезни, а то и самые настоящие чёрные лебеди. Это было самое живописное место в городе, и местные жители гуляли чуть ли не до утра. Дом – рядом. Захотел – вернулся. Захотел – гуляешь. Этот город богатые люди создали для себя!

Поглядывая в сторону кондоминиумов на высоких сваях, раскинувшихся вдоль залива, Власта мечтательно прикрывала глаза и гадала, в каком именно месте она приобрела бы квартирку, если бы папа приехал и раскошелился.

Приехать и раскошелиться он обещал ещё в прошлом году. Но что-то не ладилось в его пиратских делах, всё время возникали какие-то тёрки с законом, и визит откладывался. Хотя планы покупки не отменялись.

– Так, не видать ни Джима, ни Хосе... Ой, смотри, – прошептала Власта, указав глазами на дверь. В её проёме стоял юный Антонио Бандерас – невысокий длиннокудрый паренёк, возрастом, пожалуй, младше меня. Был он в чёрной рубашке с открытым воротом, из которого по груди змеилась примерно такая же, как на мне, серебряная цепочка. Наверное, для пущей убедительности за плечом Бандераса болталась гитара с красной гвоздикой, которая была, возможно, прикреплена скотчем. Похоже, именно скотч и топырил карман его тесных джинсов, тоже чёрных.

– Наверняка он! – подтвердила свою догадку Власта, потому что за спиной нового посетителя возникло улыбающееся перепелиное яйцо физиономии Ника.

– Эскьюз ми, – пробормотал Ник и, без всяких церемоний отодвинув Бандераса, прошёл мимо нас к барной стойке.

Это он хорошее место выбрал, оценила я сообразительность нашего «телохранителя». С его места можно было не только свободно наблюдать и слышать, о чём мы говорим, но и следить за новым посетителем, который замер в дверях. К тому же, на стойке располагался лапчатый цветок, из-за листьев которого лица Ника было не разобрать.

Впрочем, юный Бандерас и сам принял вид такой неподвижный, что его можно было спутать с кустом или деревом, украшавшим вход. Он слился и по цвету и, как ни странно, по форме с тёмным стволом, возле которого стоял.

– По-моему, он ничего, хоть и совсем зелёный, – заметила Власта и уткнулась в соломинку. – Для Джима, однако, сойдёт.

– Думаешь? – усомнилась я, тем не менее, протягивая руку к фужерному овалу с вином. Дерево вдруг ожило, блеснуло цепочкой и, поколебавшись с мгновенье, развернулось ко мне.

– Пери?

Я опешила и поперхнулась, но Власта тут же закивала:

– Она-она.

– А я – Хосе.

– Из Мексики, – без тени сомнения с места в карьер поднажала Власта, трогая цветок на гитаре, которую наш новый знакомый прислонил к стене с её стороны. Взглядом она показала мне, что всё будет в порядке, мол, не дрейфь, подруга.

Ответа не последовало.

– Что пьём, девочки? – поднял Хосе глаза, прочесть в которых ничего было нельзя. Темень она и есть темень. В этом смысле глаза Власты были куда выразительнее. Они и сейчас отражали её вопрос, который прозвучал скорее утвердительно.

Уже потом, когда первые бокалы были осушены, Хосе, наконец, ответил, что родина Дон-Кихота – его родина, где он и родился двадцать три года назад. Наверное, забыл, что ему тридцать.

Власта веселилась по-прежнему. Скорее всего, она опять ставила диагноз. Это было её любимым занятием – ставить диагноз новому человеку. Такая вот у Власты слабость. Ей, как психологу, было интересно в чём-то убедиться. А я просто слушала. Тем более что новый знакомый вёл себя почти как библейский змий. Похоже, он решал какую-то только ему известную задачу, потому что глаза змия буквально ввинчивались в мои, лягушечьи диоптрии. Но у лягушки ещё вполне хватало энергии сопротивляться змеиному неводу, да и Власта была рядом.

– У тебя братья-сёстры есть? – опять вмешалась она.

– Пятеро братьев и сестра, – нехотя оторвался от лягушки змей. Казалось, он и сам немного загипнотизировался и не вполне контролирует свои ответы.

– И все испанцы?

– Разные… – он взглянул на меня с сожалением. Ему явно мешало бесцеремонное вмешательство Власты.

 – Как это? – не отвязывалась Власта. – И негры есть? – Настырность Власты раздражала уже и меня.

– Есть: сводная сестра – афро-американка.

Взглянув ненавидяще на мою неугомонную подругу, он отвернулся от нас обеих, рывком потянул к себе гитару и стал тихо напевать, прикрыв глаза густыми ресницами. Он пел, словно забыв о нас, сладко и нежно, будто исполнял сложный ритуал, и нельзя ему было ни на секунду отвлечься от издаваемых звуков. Он словно бы настраивал себя изнутри. Словно впадал в транс от собственного голоса. И так как голос его был хорош, я тоже начала поддаваться какому-то непонятному очарованию. Наверное, так пели сирены. Правда, сирены были женщинами, но кто сегодня знает это наверняка – женщины ли, мужчины ли? А может быть, в те времена это и значения не имело, а главным был именно талант.

– Спокойствие: нарисовался Джим! – шёпотом сообщила мне Власта и обняла как раз вовремя подвернувшегося Ника. Я тут же придвинулась к сирене и положила руку ему на плечо.

– Как ты восхитительно поёшь! Спой ещё что-нибудь специально для меня!

Воодушевлённый Бандерас повернулся ко мне и тихо запел «You are so beautiful» Энрике Иглесиаса. Краем глаза я отметила, как по другую сторону барной стойки Джим уставился на меня во все глаза. А я млела от мелодии, голоса и непонятного счастья.

Когда Бандерас закончил песню, я шепнула ему:

– Теперь я просто обязана тебя поцеловать! – и мы изобразили долгий горячий поцелуй, вернее, я изобразила, а Хосе охотно отдался моей игре.

– Дело сделано! Уходим! – потянула меня за блузку Власта и, громко хохоча, в обнимку с Ником повалила из бара. Я держала сирену за руку и вела к выходу, напевая только что исполненную им мелодию. Спиной я чувствовала, как Джим прожигает нас глазами.

–- А ну, вон отсюда! – вдруг гаркнул Бандерасу Ник, не успела за нами закрыться барная дверь. – Финиш!

Тот удивлённо выпустил мою руку.

– Вы что, девки? – рассерженный не на шутку Ник потащил нас к машине. – Не видите, кто перед вами? Он же псих, я таких знаю. Он ещё то-о-от! – выразительно протянул Ник, полагая, что нам уже ясно, что за птица этот сирена. – Всё, что он вам наплёл – это из его зоопарка в мозгах. Сегодня он – испанец. А завтра – может быть монстр. Или маньяк. Он играет то, что придумал в байме. А у этой, – он кивнул в мою сторону, – у этой на фейсе написано, что во всё поверит. Особенно в эту… как её… любовь. Двинулись вы, бабы, на этой любви! По машинам! – по-хозяйски приказал Ник и опять кивнул на меня. – Кстати, когда машину ей будем покупать? Ей нужна надёжная машина, а то таких «Хосе» тут много.

Власта хохотала как ненормальная: латентная ревность – весёлая штука! Я же лишь тихо улыбалась: перед тем, как выпустить мою руку, юный сирена оставил в ней записку. И один только Ник продолжал плеваться и обещать морду надрать. Кому – он не уточнял. А мы не спрашивали.

***

– Миссис Смит, правда ли, что мистер Смит оскорблял Вас, называя террористкой типа Усамы бен Ладена, и пытался задушить?

Я кротко подтвердила и указала на свою посиневшую шею. Это снова было первое слушание – но уже по моему иску. Судья – круглый румяный бородач – взглянул на меня, задал ещё пару вопросов и с готовностью подписал мою просьбу оградить меня от Джима на пять фонарей и три года! От счастья стоявшая рядом мисс Крон чуть не подпрыгнула до потолка.

– Мы его опередили! Теперь его ордер пойдёт вторым номером.

– Он подал на развод! – оповестила я её. – Поможет ли это нам?

– К сожалению, нет, одно к другому не относится. Развод – неотъемлемое из прав человека, причина развода – личное дело, не имеющее для суда никакого значения. Но то, что мы его опередили, поможет тебе получить с него при разводе хоть что-то. Как долго ты была замужем?

– Полгода!

– Недолго. Но ничего, по крайней мере, квартиру на полгода-год, деньги на обучение и машину оттяпать можно. Машину тебе вы купили до свадьбы или после?

– У меня нет машины. И не было. Я ездила на автобусе!

– На чём-на чём? На автобусе? Насколько я знаю из документов, у него три машины, которые он тоже настоятельно просит оградить от тебя.…Эх, занялась бы я твоим разводом! Но если по криминальному делу я тебя защищаю бесплатно, то развод – дело гражданское, и за то, чтобы твои интересы представлял адвокат, нужно платить.

– Мне нечем.

– Тогда вот что! Я знаю, ты живёшь у подруги. Но друзья не обязаны предоставлять тебе приют. Ты можешь попроситься в государственный приют для бездомных!

Проступивший на моём лице ужас очень рассмешил мисс Крон.

– Ты не поняла! Есть специальные приюты для женщин – жертв домашней жестокости. Они называются YWCA – Христианская Ассоциация Молодых Женщин (не путать с YMCA – фитнесс клубом). Там только женщины и дети, а мужчин не сыскать даже среди персонала. Если тебя примут в YWCA – тогда не только по криминальному делу, но и на разводе тебя сможет представлять общественный, то есть бесплатный, адвокат. Вот тебе буклет с телефонами приютов штата. Обычно все подобные заведения забиты до отказа, потому звони во все подряд, где бы они ни находились. Где-нибудь местечко найдётся обязательно.

Вернувшись домой, мы с Властой принялись обзванивать приюты. Все они действительно были забиты, к тому же приоритет в них отдавался матерям с детьми. Везде мне задавали кучу вопросов и ставили на очередь – где-то место появится через месяц, где-то через два. Наконец, на исходе второго часа место нашлось прямо сейчас. И нашлось оно в приюте города Такома.

– Такома! – скривилась Власта. – Это же помойка! Давай звонить по остальным номерам!

– Надоело, я голодная и устала. К тому же остальные приюты находятся чёрте где, а до Такомы – всего полчаса езды. Поеду уж туда, тем более ехать нужно как можно скорее, иначе место отдадут женщине с детьми.

Мы погрузили мои нехитрые пожитки во Властин «Фенимор» и тронулись в путь. А по дороге решили заскочить в супермаркет, прикупить что-нибудь из пропитания. И в мясном ряду «Сэйфвея» я внезапно столкнулась с …Джимом!

– Послушай! – с готовностью шагнул он ко мне.

– Караул! – тихо прошелестела я, вытягивая посиневшую шею.

Ну, надо же! Именно в мясном ряду на фоне лиловатых кусков говядины! Мало того, здесь нет ни одного из пяти необходимых фонарных столбов! И Власты рядом нет!

Однако, вспомнила я, это общественное место и Джим имеет право здесь на меня наткнуться. Хотя, совершенно непонятно, как тут оказался человек, отрицающий мясоедение.

– Пери, дорогая! Я просто хотел извиниться. Я не имел права обвинять тебя в краже кредиток! Давай забудем всё. Возвращайся домой.

– Ага, – поразмыслив с минуту, ответила я, – ты заплатил пару тысяч разводному адвокату, и только, чтобы попросить меня вернуться? Что ты замышляешь? Опять хочешь повесить на меня всех собак?

– Каких собак?! – изумился хазбенд. – Я никого не вешал, Сиенна сам перестал ходить в дом. Он демонстративно залёг возле бассейна. Он к черепахам ушёл. Вот увидишь: ты вернёшься – и он прибежит. «Вешать собак»! Что ты такое говоришь, Пери! Я же тебя люблю! Возвращайся, всё будет как раньше.

– А раньше, что было хорошего?

– Я куплю тебе машину! Заплачу за учёбу и курсы английского. Подадим на постоянную грин-крату.

Не знаю, чего бы он ещё мне наобещал, ведь всё равно свидетелей не было – можно наобещать с три короба. Но тут появилась Власта и так шуганула Джима, что я даже не заметила, куда он делся.

– Кого ты слушаешь? – возмутилась подруга. – Он хочет заманить тебя в дом и сообщить полиции, что ты нарушила защитный ордер — и свой, и его. И тебя снова посадят в тюрьму – но уже без выкупа. Или он вообще убьёт тебя... Поехали, давай, Такома – так Такома.

Через полчаса мы въехали в полосу невообразимой вони – это была «Tacoma Aroma»: когда-то в этих местах находился деревообрабатывающий завод, древесина лежала в воде, заванивалась и благоухала на весь регион. Так, напоминая о себе, благоухает забытый в вазе старый букет. Только в Такоме благоухали миллионы гигантских букетов. Завода уже несколько лет как не было, но на подъездах к городу прежняя вонь ещё ощущалась, и у нетакомовцев Такома всё равно считалась помойкой.

***

Приют скрывался в анонимном кирпичном здании без окон на первых двух этажах – наверное, чтобы не вскарабкались злоумышленники. Мы позвонили в бронированную дверь, из-за которой нас и пространство вокруг нас долго изучали в камеру – не привели ли мы с собой врага и не спрятали ли его в кустах. Внутри я ожидала увидеть огромное помещение типа бомбоубежища, уставленное раскладушками или даже деревянными топчанами. Всё оказалось проще: это был обычный мотель – длинный холл в форме равносторонней буквы «Т» и – двери-двери-двери. Каждую жертву домашней жестокости поселяли за одну из этих дверей – то есть, в отдельную комнатку (и не очень маленькую) с двухъярусной кроватью. Верхний ярус предназначался для детей, при отсутствии которых туда можно было складывать вещи. Кроме кровати, в комнате стояли ещё два стула, стол и железный умывальник. Остальные удобства находились в трёх концах буквы «Т», при них же состояли и круглосуточные посты дежурных, призванных, видимо, следить, чтобы женщины не совершали в туалетах самоубийства. Там же было несколько душевых с целой чёртовой дюжиной кранов с горячей и холодной водой, не говоря о десятке биде, которыми я раньше не пользовалась. Но хоть пользуйся – хоть не пользуйся, главное правило оставалось неизменным: места общего пользования убирались всеми по очереди, как в коммуналке. График уборок висел в комнатах дежурных. Там же стояли телевизор, холодильник, несколько плиток... И ещё одно неукоснительное правило: нельзя возвращаться после одиннадцати вечера – могут не пустить внутрь. Впрочем, и вовсе не возвращаться нельзя: за две неночёвки из приюта выселяли.

Я растянулась на жестковатой кровати и попыталась задремать. Но сон не шёл. Слова Джима не уходили у меня из головы. А вдруг он говорил искренне? А вдруг он и правда купит мне машину и подаст на грин-карту? Как он говорил: «Пери! Я же люблю тебя». Может и правда – любит. Всё-таки он мой муж и он такой красивый…

Где-то за стенкой заплакал ребёнок, и я опомнилась. Хорошо, что не мой. С ребёнком вся эта история выглядела бы куда драматичнее. А так – я сама себе хозяйка. И сама могу решать, куда повернуть.

Я попробовала нарисовать себе картину возможной счастливой семейной жизни с Джимом: снова наш дом, рыжий Сиенна и женатые лаковые черепахи в заросшем плющом бассейне, вечерние чаепития, которые я совершала в полном одиночестве – Джим, как все коренные пиндосы, чай не пил, а в гости позвать я никого не имела права... И почему-то не ощутила я никакого желания вернуться. Вернуться – значило забыть навсегда и об «Изумрудной Королеве», и о Празднике Полнолуния и о таинственных элохимах. И о Бандерасе забыть, и о Зэке. Вообще забыть о том переполненном новизны разноцветном мире, к которому я ненароком прикоснулась. И снова погрузиться в удушающий полумрак жилища, в котором никогда не открываются окна, и куда никто не имеет права ступить ногой. Не праздновать Новые года и дни рождения. По-прежнему жить пассивным наблюдателем за самой собой. Только за собой не во всей полноте, а лишь в той части, которая устраивает хазбенда – по части кухни с его любимыми соусами, стиральной машины, урчащей каждый вечер как сытый кот, и главное – гигиены с большой буквы. За этим ли я приехала в Америку? Шампуни, отбеливатели, всевозможные моющие средства, для которых моя консерватория и все прочие мои интересы были даже преступны, потому что уводили в сторону непредсказуемых, даже опасных для них действий.

Власта! Так это же и с ней придётся проститься – или дружить украдкой, от случая к случаю... Не думаю, что Джиму понравится продолжение этой дружбы…

Ах, а как пел тот паренёк – юный Бандерас… – словно рулоном шёлка разворачивался во мне сон. Как сладкоречивый змий вкрадывался он в меня и теперь уже уютно сворачивался клубком из радуги. И непонятно было, какой цвет в какой и где переходит, потому что радуга была зыбкой и прозрачной, какой всегда бывают радуги.

***

Цель оправдывает средства! Именно с этой мыслью я сидела в приюте уже третью неделю. И уже третья неделя прошла с тех пор, как у меня появился секрет – от всех, даже от Власты: все вечера напролёт я разговаривала с юным Бандерасом! По телефону, потому что приехать в Такому он не мог – как и у меня, у него не было машины. Он пел мне, а я – ему, он рассказывал мне об Испании, а я ему – об Украине, он учил меня испанскому, а я его – русскому…

Иногда приезжала Власта, привозила всякие вкусности, которые потом поглощали малолетние обитатели шелтера. Их тут было немало. В основном детки белых американок – тех, которые хорошо знали законы своей страны и умели ими пользоваться. То-то я замечала, с каким подобострастием относятся здешние мужья к своим жёнам. Эмансипированные пиндоски, если затронуть их интересы, умели развернуться так, что мало мужьям уже не казалось. Отобрать нажитые «непосильным трудом» мужнины суммы или дома для них было раз плюнуть, тем более с помощью опытного адвоката. А если жена была позлее, она и за решётку могла упечь своего благоверного. Отыгрывались потом несчастные облапошенные мужики на новых жёнах – русских эмигрантках. То есть, американцы не считали русских стопроцентно белыми. Как не считали белыми турков, например. Кажется, пиндосы лучше нас знали о нашем татаро-монгольском иге и были убеждены: если есть капля цветной крови, как говорили Джим и Эл, ты уже цветной навсегда. То есть, человек второго сорта. И считаться с тобой стоит только в рамках «политкорректности». Ну, или если ты имеешь большие деньги и способен постоять за себя. Хотя... Всё равно, богатый белый, как правило, не брал себе в жёны богатую цветную. Впрочем, и те старались (хотя уже совсем по другим соображениям) найти себе пару из своих.

Тут, в приюте, я познакомилась с одной русской женой. Её звали Ольгой, приехала она сюда пять лет назад из Владивостока, где только-только окончила какой-то вуз. У неё были белокурые длинные, как у русалки, волосы и перламутровая кожа, на которую даже я заглядывалась. Портил Ольгу только проломленный нос... Она долго скрывала свои семейные неурядицы. Её хазбенд – здоровенный мужлан, большой ходок по дамской части – при очередной домашней разборке мимоходом так заехал в перламутрово-белое лицо своей русалке, что она попала в больницу. И уж только оттуда по инициативе полиции оказалась в приюте. Со своими двумя детьми. Рассматривая их фотографии, я никак не могла взять в толк, как они этих детей создавали? Он широк и толст как башня, она – изящная, крохотная как нэцкэ. Мне казалось, что такие разные человеческие виды не дают потомства. Оказалось, дают…

Все пять лет в Америке Ольга просидела дома с детьми. У неё не было даже грин-карты. Какое уж гражданство! Наши бабы часто считают, что главное – выйти замуж. А уж там как бог даст. Даст плохую судьбу – терпи.

В общем, историй я наслушалась! Очень продвинулась в знании английского. Самое удивительное, что за три недели моего здесь пребывания некоторые постоялицы возвращались сюда по второму и даже третьему заходу. После шелтера им было некуда больше податься (ждать государственной квартиры можно было годами) и, поверив посулам и клятвам своих мучителей, они возвращались к ним опять. А те тут же восстанавливали статус-кво. И всё возвращалось на круги своя.

Конечно, большинство этих женщин было из малоимущих. Пиндостан, разбаловав население лёгкими кредитами, прихлопнул мышеловку, когда стало сложнее с рабочими местами. И, поменяв заработок на виски и кокаин, многие мужья стали срываться на жёнах.

У меня, конечно, было по-другому: мой муж помешался не от безденежья, а от всё возраставших доходов. Его дражайший «Шанепед» Власта пока оставила у себя – как-то неудобно держать дорогую дизайнерскую штуку в приюте для бездомных женщин. Собственный же велик Власты, привезённый мне взамен, чтоб я просто имела возможность проехаться по улицам этого вполне симпатичного и, как ни странно, совсем не вонючего городка (пахло только на подступах к нему), не стоял без дела.

Каждое утро я отправлялась в библиотеку, ухитряясь быстро проехать к ней мимо небольших домов в зарослях цветущей жимолости, орхидей и магнолий. Надо признать, здешние библиотеки были пределом моих мечтаний. Я посещала уже третью, и все они были расположены в самых удобных местах, имели прекрасные фонды, были оснащены компьютерами и DVD-проигрывателями. И интернетом! Это было то, что мне надо. Ведь за месяцы замужества я почти не имела возможности общаться с родиной: телефонные звонки – дороги, ноутбука с интернетом у меня не было, а большой компьютер стоял в Джимовой спальне, и пароли к нему мне никто не сообщал. Писать обычные письма тоже было накладно. Мало того, что они шли долго, чуть ли не по месяцу, а ответы я получала месяца через полтора, ещё и цена почтовых марок была солидна. А у Джима, как известно, моргидж и таксы.

Именно отсюда, из стен библиотеки, я теперь вела переписку с родиной. События там по-прежнему не утешали: папа боялся потерять пенсию, бывшие однокурсницы боялись не найти работу, а те, кто её имел, боялись, что им опять не выдадут зарплату. Чтобы как-то развлечься, я попыталась войти в почту Джима. Я знала его электронный адрес, но вот пароль... Когда-то, ещё в самом начале нашего знакомства, Джим обронил, что паролем его ящика служит имя любимого им кое-кого. А кто у Джима любимый? Может, сам Джим? Я попробовала – «Джим». Нет. «Джеймс». Нет. «Джимми», «джимми», «1джимми», «джимми1». Ящик не поддавался ни на какую комбинацию. Тогда, безо всяких надежд, я начала с другой стороны – «Пери». Нет. «Пери1». Тоже нет. «Параскева». Нет. Может, это имя нашего пса? У одиноких людей и такое возможно. «Сиенна», «сиенна»… Я пробовала разные варианты написания букв, пробовала цифры ставить то в начало, то в конец. Всё без толку. И тут я вспомнила имя, которое каждый вечер доносилось из разговоров Джима по телефону. «Эндрю». Нет. «Эндрю1». Открылось.

Вот так, между прочим, я и узнала, кто был самым любимым «кое-кем» в жизни Джима. Из их переписки, среди прочего, я узнала, что дизайнерский «Шанель» Джим купил на интернет-аукционе за двадцать тысяч баксов! И купил он его для этого самого Эндрю. А Эндрю – да, это сын, тот самый «прототип», и что диадема ему нужна, потому что он собрался пробоваться на роль принца в какую-то детскую сказку. Хотя, убей меня, не пойму, к чему киношному принцу, да ещё и не утверждённому на роль, настоящая драгоценность. Ведь в кино можно обойтись любой стекляшкой. Мне показалось, что тысячная вещица сыночку нужна совсем не для дела, а скорее, как конкретные деньги, которые иначе с папаши не стянуть. Впрочем, бедность моего хазбенда оказалась ложной: судя по содержащимся в ящике банковским отчётам, его годовой доход переваливал за триста тысяч. Наверное, сынок, в отличие от меня, это хорошо знал и – давил на педали. Во всяком разе, велосипед, пусть и «Шанель», его не устраивал. Как минимум, он жаждал папашин «Понтиак». А папаша не имел желания расставаться ни с одной из своих трёх машин – престиж в его стандартизировано-идеальном мире был превыше всего. Так они с сынком и дурили друг друга: один делал вид, что не понимает желаний другого. А другой – что его просьбы просто необходимо исполнить для общего взаимовыгодного продвижения к целям. Причём, папаше было выгоднее понемногу уступать. Совсем понемногу – вдруг вот-вот клюнет? А сынку – кормить папашу иллюзиями обещаний – вот-вот, ещё чуток!

– Наконец-то я тебя нашла! – сияющая Власта стояла возле меня, пританцовывая от нетерпения. – Бросай интернет. Папа приехал!

***

Приехал Папа! Монументальный африканец за два метра ростом, с золотой цепью на могучей шее и айфоном в широкой лапе, стоял, опершись на дверцу кажущегося рядом с ним игрушечным лимузина «Хаммер». Это был настоящий потомок библейского Хама, по крайней мере, в его жилах струилась явно неразбавленная кровь. У африканца были безупречные белейшие зубы на морщинистом, похожем на грецкий орех лице. Тонкий бледный рубец на высоком шоколадном лбу уходил под край белой банданы.

– Дед Ахмед, – представился он, с трудом устраивая в лимузине длинные ноги. – Сокращённо – дед Боб. Боб, потому что так меня кличут друзья – это псевдоним. Дед, потому что у меня уже куча внуков твоего возраста. Даже правнуков уже с дюжину. Мне дочка рассказывала о тебе, – сообщил он и широко улыбнулся. Тут они с Властой были похожи. Показать свои белые ровные зубы ничего не стоило ни ему, ни ей.

Белофрачный водитель, раскланявшись, церемонно захлопнул за нами двери и, аккуратно сев за руль и пристегнувшись, рванул без всяких правил по улицам, чем вызвал у меня оторопь. Заметив это, дед Боб опять осклабился:

– Не бойся, мой шофёр знает, какую езду любит дед Боб! Дед Боб храбр, но никогда не рискует без нужды!

– Если папа что-то делает, сиди спокойно, – подтвердила и Власта. Она гордо высилась рядом со мной. На её пальце сиял крупный бриллиант – подарок к двадцатипятилетию. Власта родилась в одном месяце со мной – в июле – с разницей в три дня: она – под созвездием царственного Льва, я же осталась пугливым Раком.

В гороскопе Власты, как она мне поведала, кроме Солнца, была очень сильна госпожа Венера – покровительница любви и земных благ. А бриллиант, как известно, один из камней Венеры, которая и правит в гороскопе подруги наравне с хозяином месяца. Наверное, дед Боб хотел таким образом обезопасить дочь от возможных тяжёлых вибраций старика Сатурна, который ухитрился залечь в гороскопе в противостоянии к счастливой планете. Насколько я понимала в астроминералогии, этого можно было достичь и изумрудом. Но что изумруд против бриллианта!

– Папа специально приехал, чтобы отметить мой день. Он не смог в прошлом году, потому будем праздновать за оба. Правда, па?

– Правда-правда! Так у тебя, детка, проблема с деньгами? – не выпуская айфона из крепких лап, обернулся ко мне африканец. – Я правильно понял?

Я кивнула. «Хаммер» летел по фривею в сторону Сиэтла, как выпущенная из умелых рук стрела. Мы ехали в карпуле – линии, предназначенной исключительно для транспорта с пассажирами. Одинокие водители вынуждены были простаивать в длинных пробках или подвергать себя солидному штрафу. Когда-то Власта мне рассказывала, как придумала оригинальный способ дурить полицию. Она сажала на пассажирское сиденье большого, в человеческий рост, пингвина – мягкую игрушку, которую ей подарили на один из дней рождения, и в сумерках ездила так в карпуле. Сокурсницы, не оценив Властиного ноу-хау, крутили пальцами у виска и рассказывали об этой её прихоти друг другу и, вероятно, кому ни попадя. Один из более башковитых слушателей сделал из рассказа свои выводы и, недолго думая, посадил к себе в машину надувную резиновую женщину. И вскоре на том попался. Вероятно, копы неплохо разбирались именно в надувных женщинах. Не оценив остроумие водителя, копы оштрафовали его по полной программе, так, что и Власта на всякий случай перестала испытывать судьбу. И в дальнейшем ездила в карпуле только с одушевлёнными пассажирами, например, со мной.

– Я привёз твои деньги, – сообщил Папа с таким пренебрежительным видом, что можно было подумать: речь идёт о копейках. Наверное, для него это и были копейки.

– У людей понятие о деньгах совсем неправильное, – продолжал он как бы между прочим. – А претензий сколько! Как в библейской притче о землевладельце. У того больше, а он работает меньше. А этот вроде бы работает много, но качество-то плёвое! Всякая классовая ненависть – зависть. Всё идёт оттуда.

Как я поняла из рассказа Властиного папы, когда-то он – талантливый молодой коммунист – приехал на учёбу в ЧССР. Приехал за год до того, как что-то не задалось в отношениях между правительствами Сомали и Советского Союза. Когда же между ними таки были разорваны дипломатические отношения в пользу Эфиопии, и Сомали свернула на «капиталистический» путь, папа эмигрировал в соседнюю Эфиопию, где по-прежнему рулили коммунисты. После чего вернулся в ЧССР уже как эфиоп. Женился на Властиной маме, окончил с красным дипломом и институт, и аспирантуру, и уже готовился блестяще защитить докторскую, когда вдруг развалился Советский Союз. И на той же коммунистической платформе несостоявшийся доктор технических наук дед Боб, тогда ещё просто Ахмед, отплыл на родину. Какое-то время пробавлялся мелкими заработками, т. к. крупных его теоретические знания не обеспечивали и…

– Как ты мыслишь, почему развалился Союз, а? Империалисты поганые? Вражьи голоса? Нет. Всё зависть. У этого денег больше. И у этого больше. А у меня мало, хоть я лучше их – умнее. И работаю больше... Хотя ведь для нормальной жизни деньги не так важны. Что их – съесть? На хлеб намазать? Да и в качестве белья не пойдут – бумажка. Правда, делают трусы бумажные, однодневки. В путешествии хорошо – сегодня надел, а завтра выкинул. Ну, может, ещё в качестве туалетной бумаги сойдёт. Правда, жёсткая. Мне не подходит. Люди сами себе создали бога в виде денег. А по сути разве в них счастье? Видел я богатых несчастными. И бедных счастливыми. Адам был голым, в чём сотворили. И ничего. Если бы яблоко не вкусил, так и не знал бы, что чего-то недостаёт... Но это всё так, философия, – заключил морской Харон и выглянул в окно лимузина. Мы и не заметили, что уже припарковались.

***

Это был настоящий эфиопский ресторан. Назывался он «Хабеша».

– Древние арабы назвали Эфиопию Аль-Хабеша – смешанная, – вальяжно пояснял дед Боб. – Они считали её сказочной землёй, где смешаны идеи, расы и народности.

Внутри «Хабеши» все столики были заняты (просто дым стоял коромыслом), и я по наивности своей решила, что мест нет. Но, увидев нас, пировавший народ дружно повскакивал с мест и громко зааплодировал. Оказалось, Дед Боб по интернету заранее арендовал всё помещение. Вместе с настоящей африканской музыкой и африканцами в национальных одеждах. И пригласил сюда всех своих друзей и соотечественников. Ему хотелось хоть на один вечер попасть в обстановку, максимальноприближенную к той, которую он знал когда-то и которая где-то в фольклорной эфиопской глубинке ещё жива и поныне. Дед Боб, хоть уже лет двадцать как вернулся в Сомали, всё равно считал себя в какой-то мере эфиопом.

Мы с Властой чинно сели за центральный столик, роскошно накрытый на троих, и стали рассматривать сюжетные абстракции на кирпичных стенах ресторана. Даже не  сюжетные, а символические цветовые пятна, создающие странный колдовской настрой. Это было нечто красно-коричневое, в тон нависавшим над нами разрисованным светильникам и орнаменту эфиопских музыкальных инструментов. Празднично приодетые официантки в изумрудных и серебряных браслетах сновали между столами, держа на узких и смуглых ладонях круглые деревянные подносы, уставленные плодами и кувшинами с медовым вином. Нам тоже принесли вино и громадное деревянное блюдо, на котором прямо в середине румяного блина, даже не блина, а блинища, лежали куски густо сдобренного чем-то мяса, есть которое нужно было руками. И в плетёной соломенной корзиночке тоже золотились сложенные вчетверо громадные блины. Берёшь кусок, захватываешь им мясо и – в рот. Мясо оказалось таким жарким и таким острым, что во рту полыхнуло. Я, испуганно глянув на Власту, быстро отхлебнула вина. Его мягкий медовый вкус тут же умиротворил нёбо. И под раскатистый смех деда Боба я всё с большим и большим аппетитом поглощала это сказочное яство. Чувствуя себя то ли бедуином в Сахаре, то ли себя Сахарой, которую поливал, наконец, долгожданный и прохладный серебряный дождь. Сверкали зубы, искрились белки глаз и позванивали золотые монетки на упругих животах танцовщиц.

Закончив уважительную церемонию приветствий с многочисленными гостями и с трудом разместив, наконец, монументальные ноги под столом, дед Боб глаголил:

– Ты пойми одну истину, дочка. Мы – народ гуманный и мирный. Да, мы задерживаем корабли – мы этим зарабатываем себе на хлеб. Но мы ведь никогда никого не убивали. У нас табу на убийство человека, тем более белого. Наши ребята делятся с пленными своей едой и питьём. Никто ведь не умер от голода и жажды! Я лично подарил одному русскому капитану кинжал из золота, слоновую кость и поделился с ним частью денег, которую получил от япошек за выкуп их судна. А что белые? Они стали нас убивать. За что?! Мы ведь как можем, так и зарабатываем. Когда-то нас предали и русские, и американцы, а теперь – так: у вас есть? Так дайте и нам! Человек человеку друг, товарищ и брат. Обязан помочь! Разве с вас убудет поделиться с ближним своим?! Вот и дайте! А кто же нам даст?!

Дед Боб выразительно растопырил огромные лапы, показывая, что, мол, некому дать-то…

– Когда-то мы строили коммунизм. Мы и были коммунистами – у нас тогда всего было поровну: хлеба, воды, мяса. У нас было много скота и хлебных деревьев. Когда пришли русские друзья, они построили нам заводы, больницы, школы. И сказали: вы не так строите коммунизм. Нужно работать на заводах и учиться в школах. И мы пошли на заводы. От сих до сих. Но! – дед Боб поднял указательный палец, будто призывая самого аллаха в свидетели. – Это не в природе африканца. Мы не можем «от сих – до сих». У нас жарко. Мы работаем, когда можем. Мы люди вольные и нам нельзя «от сих до сих». Раньше мы жили по солнышку. А теперь – по часам. Но именно часы убивают свободу. Убивают, как ваши убивали антилоп! Без разбору и смысла. Просто убивают – и всё! Это многим не понравилось, и кто-то захотел всё изменить, чтобы стало по-старому. А по-старому уже не получилось. Началась зависть – все захотели жить во дворцах, а дворцов на всех не хватило. И коммунизм дал течь. – Он грустно посмотрел на меня. – Я ещё долго оставался коммунистом. Я и сейчас, можно сказать, в душе коммунист. Но жизнь на шарике повернула в другую колею и ничего уже не изменить…

Дед Боб опустил голову в белой бандане на ручищи и замер. Я с сочувствием смотрела на него. Мне тоже было жаль того времени, о котором я всегда слушала от родителей с удовольствием: квартиры, считай, не запирались, потому что замки были самые простые. Их можно было при необходимости, например, если терялся ключ, открыть булавкой. Времени, когда всем была гарантирована работа, когда все могли бесплатно учиться и получать бесплатные бюллетени и путёвки, когда делались высокопрофессиональные бесплатные операции. Мама не отправилась после диплома в заштатную музыкальную школу, а пристроились на полставки в городском оперном. Если честно, давать частные уроки было даже выгоднее, чем работать. Потому что шли живые деньги, и можно было, растя меня, неплохо подрабатывать, не покидая дома. Да и цены были не в пример нынешним…

– Нет, – вдруг поднял голову африканец и посмотрел на меня, словно вынырнув из воды. – В пустом сердце – злые джинны… Сегодня я уже не хочу жить по-другому. Сейчас мне всё нравится.

Мы с Властой его не перебивали… Мы молча слушали тихую калимбу, сопровождаемую подобием маракасов и морских раковин. Словно заметив установившееся за нашим столом молчание, вдруг дружно запели ксилофоны, маримбы, колокольчики. Кто-то начал танцевать, хлопая в ладоши и бубны. Дед Боб никак не мог отойти от своих мыслей. Но когда возле нашего стола заколыхались шиллинги на юбках танцовщиц, он очнулся.

– А ну-ка, друзья мои, все в сад! – легко подобравшись, вдруг скомандовал залу вынырнувший из самого себя дед Боб. Я даже удивилась, как запросто он вытащил свои огромные ноги из плена стола. – Я хочу побыть с близкими мне людьми! А вы кушайте и танцуйте. В сад, друзья мои! В сад!

Гости повиновались, прихватывая с собой круглые блюда и кувшины с питьём, хотя официантки тут же поволокли свежие блюда в разместившийся за рестораном пальмовый сад. Дед Боб, обмакнув бритую голову белой салфеткой, исчез в туалетной комнате. Всё-таки, хоть жара африканская, пот по его лицу лил, как у обычного европейца. Наверное, сказывалась цивилизованная привычка к кондиционерам. Мы с Властой, переглянувшись, тут же выхватили из сумки телефон. Медовое вино требовало творческого выхода!

– Джи-и-им. О, Джи-и-и-и-им… – затянула старую песенку Власта. – Послушай, я так хочу тебя, Джи-и-и-и-м-ми... О, май гад, Джи-и-и-и-м-ми… Что-что? Ха-ха-ха!

Мне показалось, что этот разговор был куда дружественнее, чем прошлый, о чём я Власте и сказала.

– Да он же клюёт! – легкомысленно объяснила она. – Я же звоню ему почти каждый вечер! Он уже не бросает трубку и слушает. А иногда вопросики задаёт.

– Вопросики?! Какие например?

– Например, когда бы мы могли встретиться!

– Как интересно!

Самым же интересным было то, что всё это время Джим звонил мне с заблокированных номеров и умолял вернуться.

– Может, лучше не надо. Ещё раскусит… – попробовала я остеречь подругу, но Власта только отмахнулась.

– Не раскусит! Я его до дурдома доведу, вот увидишь!

***

Тут из динамика грянула арабская музыка, и в проёме, отделявшем наш зал от кухни, в шёлковых карминного цвета шароварах, в короткой расшитой жилетке, унизанной звонкими золотыми монетками, появился… сам дед Боб. С пояса его также спускались звякающие колокольцами гирлянды шиллингов. Медленно, словно щупая босыми ногами пол, он прошёлся перед нами под музыку. Потом остановился, при этом все монеты на его наряде продолжали мелко подрагивать. Всё громче и громче смеялся металл, и вдруг мы поняли, что смех этот вызван поначалу совершенно незаметным движением бёдер африканца. Потом и торс его начал выводить круговые соло, и руки, и скоро всё громадное эбеновое тело извивалось змеёй. Казалось, каждая мышца, каждая рука и плечо движутся сами по себе, и только голова оставалась неподвижной. Она сверкала белками глаз и как бы жила отдельно от всей массы, содрогавшейся, словно хвост анаконды, завораживая и призывая. И тогда с десяток красавиц в лёгких прозрачных нарядах, такие же звенящие, но лёгкие, словно синие, зелёные и золотые ящерки, кинулись на этот призыв большого чёрного змея. А он дирижировал их стайкой, звякая, сверкая, будто древний маг в священном ритуале.

И тканевое панно на стене. И древнейшие арфы-луки с тетивами-стрелами, тонко подрагивавшими на стене. И деревянные скамейки на входе с брошенными на сиденья расшитыми подушками. И огромные блюда с обжигающим мясом в ворохе трав, которое нужно есть руками – всё было как бы аккомпанементом этому удивительному действу, имени которому, возможно, даже не существует в современном языке. Это была древняя уловка сказать языком природы.

А из сада, будто откликнувшись, понеслась стремительная дробь барабанов. Сначала издалека. И напомнила она далёкие капли дождя, рассыпавшиеся по листьям. Потом дождь припустил сильней, и все услышали топот ног, бегущих по зарослям молодого бамбука. Всё ближе и ближе их  хруст и вот уже, спасаясь от дождя, не только ноги, но и пальцы рук, и костяшки пальцев, и запястья в серебряных кольцах браслетов, и сама кровь, гулко пульсируя, мчат по звериным шкурам барабанов. Кажется: миг – и ввинтятся, и взлетят в небо как птицы древние копья. И чуткое эхо, заблудившись среди синих, красных, зелёных, и, как клюв тукана оранжевых одежд, еле проявившись, стремительно угаснет, унесёт в ту далёкую страну, где тёплый океан вылизывает гладыши-голыши тихих пляжей. Где под ритуальные звуки связи с людьми топчутся ветры и скачут паруса, пляшут деревья, и на жаркой земле подпрыгивают хижины, крытые атласом пальмовых листьев. И в этом ядерном реакторе творится новый идеальный мир: мир без горя и слёз.

– Мама рассказывала, что свадьбу в Африке тоже так гуляли – у папы отец ведь был вождём племени, – пояснила мне Власта. – Съехались все родственники, сколько их было в том племени, вся африканская родня, плясали всей деревней целую неделю, до изнеможения. И все были просто счастливы!

– Просто безумно счастливы, – с упоением подтвердил морской волк. Он постукивал в расписные, почти как наши деревянные ложки, крохотные барабаны с деревяшками на нитках. – Ведь много для счастья не надо: хорошо поесть и ударить в барабаны!

…Уходили мы на рассвете. Улицы были пусты, дома прикрыли свои глаза, а небо плотно задёрнулось голубиного крыла шторой, сквозь которую звёзды проглядывали лишь кое-где. Когда мы уже сидели в «Хаммере», темнокожие юноши в белых национальных одеяниях вручили нам деревянные бочонки с орхидеями и розами. На прощанье.

Я ощущала приятную усталость. Всё-таки танцевать до утра под силу скорее детям природы, чем нам, жителям каменных джунглей.

– Ты говоришь, много для счастья не надо, – поинтересовалась у отца моя неутомимая подруга. – А сам с властями не в ладах!

– Почему не в ладах? – показал зубы дед Боб, блаженно откидываясь на сиденье. – Ещё как в ладах. Я им нужен. А они – мне. Не в ладах мы, только если не сговоримся в цене.

– А законы? – попыталась подать голос и я.

Старый пират громко расхохотался и посмотрел на меня, как на ребёнка.

– Поверь мне, детка. Когда завязано на больших деньгах, закона нет. Есть договорённость.

В ту ночь я впервые опоздала в шелтер, начисто забыв и об его уставе и о времени. Лимузин доставил меня к бронированной двери почти в пять утра, и ещё полчаса мне пришлось выслушивать грозные нравоучения дежурной. Ею в ту ночь была Салли – решительная статная чемпионка штата по бодибилдингу. Она предупредила: ещё одно опоздание – тем более без предупредительного звонка – и я вылечу из шелтера. На моё место уже куча претенденток. Вылетать мне никак было нельзя – предстояли судебные слушания.

Но забегая вперёд, скажу: ничего у меня не вышло. Назавтра под шелтером опять стоял лимузин, и счастливая Власта опять вызывала меня: на этот раз – покупать дом.

***

В лимузине уже ждал риелтор. Макс – совсем молодой человек, лет двадцати – был невысок, головоног, коротконог, коренаст, но не без определённого изящества. Работал он со своей семьёй – родители держали банк. Фотографии с рекламой этого банка, как и фотографии самого Максима – элитарного риелтора штата Вашингтон, красовались на обложках всех «Перспектив» – многостраничного рекламного ежемесячника. Выбор пал на Макса в силу его русского происхождения, но его семья обосновалась в Кёркланде так давно, что по-русски Макс разговаривал с тяжелейшим маловразумительным акцентом. В принципе, его речь даже трудно было назвать русской: из пяти сказанных им слов два были английскими.

Риелтором он начал работать всего год назад, но это не мешало парню молниеносно проворачивать выгодные дорогостоящие сделки. По крайней мере, пока другой посредник с большим скрипом показал нам два адреса, бойкий Макс ухитрился свозить по десяти. Принимая во внимание сроки (Дед Боб приехал всего на неделю), это качество головоногого риелтора нас очень устроило.

Всё, что показывал «головоног», лично мне нравилось. Дома и кондоминиумы, на которые указывал перст деда Боба, размещались в красивых зелёных зонах на набережных, откуда просматривались парусники на озере Вашингтон, и откуда можно было изумляться восходам и закатам. Внутри некоторых домов росли своеобразные островки природы – деревья располагались прямо внутри помещения, устремляясь кроной вверх, к звёздам, которые заглядывали вечерами сквозь стеклянную крышу. Корни таких домашних деревьев уходили в настоящую землю, и это мне казалось особенно занимательным. На территориях некоторых кондоминиумов струились настоящие проточные озёра, по которым плавали чёрные и белые лебеди. Вход в такие комплексы охраняла служба безопасности. Если бы я могла позволить себе подобную роскошь, я не думала бы ни минуты! Но разборчивый Дед Боб хотел чего-то ещё. А может, просто желал прикинуть все предложения рынка. Власта же загадочно молчала, тая пока собственное желание. Ждала, когда Максим дойдёт до особняков городка Медина.

Но он почему-то ходил по кругу и, когда до отъезда отца оставалось три дня, молодая пиратка взяла дело в свои руки.

– Максим! Неужели у тебя нет ничего прямо возле Билла Гейтса?

Дед Боб тут же метнул взгляд сначала на дочь, потом на риелтора.

– Да! – словно поставил он резолюцию «утверждаю». – Прямо возле Билла Гейтса!

Максим обалдел, пару секунд моргал, пытаясь уяснить, не ослышался ли. Ведь особняки вдоль побережья Медины, где жил Билл Гейтс, были по карману даже не миллионерам, а мультимиллионерам. Очухавшись, парень вкрадчиво поинтересовался нашей кредитной историей. На его коротком веку уже был довольно-таки курьёзный случай с армянской семьей. Она, только приехав в Штаты, тут же захотела жить в престижной высотке в центре Сиэтла. С видом на залив и озеро, с личным бассейном и лифтом. Цена таун-хауса переваливала за миллион.

– Ничего, – отмахнулись покупатели. – Мы положим семьдесят тысяч наличными, а остальное возьмём в кредит.

Кредит так кредит. Взяли. Оформили сделку, въехали, живут... А потом оказалось, что сумма только процентов по этому кредиту составляет десять тысяч в месяц… плюс налог на недвижимость… плюс взносы в ассоциацию домовладельцев… плюс страховка…

В общем, как швед под Полтавой, прогорели бедные армяне…

– Какой такой кредит-шмердит? – вперил Дед Боб маслины глаз в оглушённого «головонога». – Я тебе прямо сейчас кэш выложу. Показывай, говорят тебе, возле Билла Гейтса. Желание женщины – закон!

Максим долго бубнил с кем-то по телефону, а потом, пыхтя и краснея, промямлил, что непосредственно возле Гейтса ничего нет. И вообще, все дома в том уголке Медины продаются только между своими. И даже просто увидеть дом Билла Гейтса не придётся, потому что уже на подступах их завернёт секьюрити. Но, если клиенты хотят жить как можно ближе к этой мировой знаменитости, Максим может показать один дуплекс – дом на два хозяина – ценой в миллион с хвостиком. Дуплекс располагался примерно в миле от вожделенного Властой места, не на пляже, но во втором от пляжа ряду. Все были согласны, и шофёр, пометавшись по навигатору, газанул. «Хаммер», с трудом сдерживая нетерпение, мчался к своей мечте.

Да, это был всем дуплексам дуплекс! Мне не хватило бы ни слов, ни красок описать его! Широкий холл с мозаичными дубовыми полами и золотыми стенами, с ручками и люстрой из настоящего хрусталя вёл в великолепный кабинет, обшитый самым настоящим самшитом и деревом, происхождение которого угадать было невозможно. Древесина была отшлифована так, что напоминала тонкий атлас. В каждой из комнат одна стена была под огромный экран, который неустанно являл глазу то глубины океана с кораллами и стайками разноцветных рыбок, то таинственные джунгли с полузаросшими древними храмами, по которым носились обезьяны. Раздвижные стены перемещались совершенно незаметно для глаза, принимая любое положение без единого звука. Деревья и фонтаны (некоторые даже танцующие!) возникали в пустоте коридоров, их появление сопровождалось тихой музыкой, которую можно было выбрать на любой вкус щелчком на панели. Как, впрочем, и отрывки фильмов, шоу, телепрограмм, которые появлялись на экранах, где бы ты ни был, даже в огромном бассейне – панели управления были присоединены к интернету. И везде стоял запах леса и дивных цветов.

Но самое чудесное – спальни. Их было две: одна в гавайском стиле, другая – в стиле кантри. Меня сразила первая – та, в которой совершенно необъятных размеров кровать автоматически разворачивалась по ходу солнца. Утром – с востока на запад, вечером – с запада на восток. И из любой точки королевского ложа можно было наблюдать как восходы и закаты, так и движение звёзд на небосклоне, потому что, кроме совершенно прозрачной крыши, с трёх сторон, спальню окружали панорамные окна. Лишь четвёртая стена предназначалась для дверей, стола и специального лифта, который по заказу хозяев доставлял завтраки, ужины, а при надобности и обеды с нижнего яруса, где находилась кухня.

– Нравится? – коротко поинтересовался папа. Власта, как и мы с Максимом, ошеломлённо молчала, рассматривая с балкона пляж и причал.

– К такому причалу яхту бы неплохо!

– Яхта тоже есть. Два теннисных корта, три бассейна и гараж на четыре машины, – всё ещё не веря своей колоссальной удаче, выдавил из себя Максим.

– Беру, – легла королевская лапа пирата на риелторские документы с описаниями объектов.

Назавтра начался процесс улаживания формальностей. Дед Боб оставил депозит с нужной суммой, включая грандиозные «чаевые» Максиму, и доверенность на право сделки дочери – ему ведь нужно было уезжать!

Мы с Властой чувствовали себя абсолютно счастливыми! И с нами вместе был счастлив старый пират. Развалясь в уютном кресле хилтонского люкса, он курил кальян, заправленный чатом – мудрёной африканской травкой – и, довольно поглядывая на нас, философствовал о том, что в жизни главное: ощущения! Если человека лишить ощущений, он перестанет быть живым. Человек станет сухим как долларовая банкнота.

– А зачем долларовой банкноте все эти дома? И яхты? И вообще – всё? Ну, приобрёл, забрал, в сейфы упрятал. И что? Ну, поигрался. А дальше что?

– Тогда выходит, мы мало отличаемся от той же инфузории? Она – плывёт туда, где тепло, – засмеялись мы с Властой.

– Конечно, – согласился дед Боб. – Только ты, детка, учитывай, – вдруг резко повернулся он ко мне всем корпусом. При этом кресло под ним даже не провисло как обычно. – Нас ведь всех одна-единая матушка Природа создала. Всех одинаково. У всех у нас пища входит в рот, а выходит из задницы. Где в природе лукавство? Нет в природе лукавства. Тигр гонит антилопу, когда хочет жрать. Раз в неделю. А бывает и в десять дней. Совсем не трижды в день, как люди. И врать тигр не будет. Хочет жрать – идёт охотиться. И антилопа сразу знает – надо убегать. А ваши люди будут улыбаться, клясться в дружбе и… жрать: самого близкого сожрут и не подавятся. Куда нам, африканским дикарям! Мы почему пошли за Советами? Поверили во всеобщее равенство и братство. Люди не совсем равны, а мы-то думали создать рай для всех. Чтоб у каждого своя лодка, своя кокосовая пальма и своя тракулия – хлебное дерево. А бананов у нас и так – завались. А когда разглядели... Как бы мы, детка, ни относились к власти плохо, она всё равно относится к нам хуже. На то власть. Сила. А значит, всё равно есть недовольные властью. Всё равно зависть. И тот, кто сильнее, отнимет твои изумруды и пустит их на оружие. А потом стравит одних против других. Третий ведь всегда норовит поживиться за счёт и тех и других. И без разницы – Советы или дядюшка Сэм – оба норовят.

– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, – сострила было я, но наткнулась на строгий взгляд подруги: «молчи и слушай», – говорил он мне.

– Теперь мир в той фазе, когда одна пчелиная матка улетит из гнезда, а другая останется, – продолжал между тем африканский философ. – Всё идёт по законам природы и ничего тут не добавить. Сама видишь, страсти накалились. Уже заинвентаризован каждый астероид, уже по вселенной шастают, как по морю. Ещё немного, и одни усвистят куда-нибудь на Млечный путь и станут для нас ещё одним аллахом. А другие тут, на земле останутся. С женщинами и детьми. Потому что детей научились без женщин делать. И антилоп, и бананы… Мы уже не нужны. А вы, девочки, если хотите чего-то добиться в этом мире, ищите мужей не просто с деньгами, но с авторитетом, со статусом. Для этого нужно научиться играть в гольф и кататься на горных лыжах, летать бизнес классом и ездить на новых дорогих машинах. Счастья, может, это и не даст, но свободу – непременно.

Он ещё раз потянул ароматный дым чата и выдохнул его круглыми, разной величины колечками.

Наутро он улетел в Африку. Чернокожий обладатель миллионного дуплекса на самом краю Дикого Запада. Как абсолютнейшее наглядное доказательство демократии в этой стране…

А ровно через неделю в Сомали были убиты захваченные пиратами пассажиры американской яхты «Квест», среди которых были жители Сиэтла Филлис Макэй и Боб Риггл. Несколько пиратов угодили к американцам в плен в качестве «языков». Что эти «языки» ляпнули – неизвестно. Но ещё через неделю в пять утра к нам в новое жилище ввалились агенты ФБР. На дом был наложен арест. Все входы опечатаны, все замки закодированы. Мои трофейные (ещё те, Джимовы) тринадцать тысяч так и остались внутри каминной полочки. Самих же нас под белы рученьки отвели в серьёзное заведение и не менее серьёзно допросили о наших связях с дедом Бобом. Через три часа меня отпустили, Власту же продержали до вечера. Почти в полночь, попросив никуда не выезжать из штата, отпустили и её.

Нам ничего не оставалось, как вернуться восвояси, назад в реальность. А реальность, как всем известно, мстит за невнимание к себе…

Из-за двухнедельного отсутствия меня выселили из шелтера. На моём топчане уже обосновалась мать с двумя детьми. Свои вещи я могла забрать у комендантши – но почти все вещи исчезли. Скорее всего, их разобрали на сувениры жительницы приюта. И так как я потеряла в нём место, общественная адвокат, скорее всего, не захочет больше заниматься моим разводом – я была предоставлена самой себе. С двумя майками через плечо я вернулась к Власте в её однокомнатную квартирку. Она всё время пыталась дозвониться отцу – но вилла на Аденском заливе была нема и глуха. Власта не находила себе места.

Дед Боб вышел на связь только через неделю. По скайпу. Он кратко сообщил, что к трагедии с американскими заложниками непричастен, но вынужден пока исчезнуть, и даст о себе знать, когда сможет.

С тех пор мы частенько заходили в «Хабешу.» Лишь  уже знакомые нам официантки, как и абстракции на стенах, вещественно доказывали, что тот день рождения вовсе не был сном…

***

– Мисс Крон, где проживала Ваша подзащитная после того, как была освобождена из-под ареста?

– Миссис Смит сначала жила у подруги, – ответила судье ведьмоликая адвокат, – потом – в приюте для женщин–жертв домашней жестокости. Три дня назад она благородно уступила своё место женщине с двумя детьми и вернулась к подруге в односпальную квартиру. Одним словом: жить ей негде, на работу устроиться она не может из-за отсутствия иммиграционного статуса и знания английского, машины у неё нет. Мы ходатайствуем о том, чтобы муж предоставил ей в постоянное пользование одну из своих машин, а также оплатил аренду квартиры на трёхгодичный срок и обучение английскому языку.

Судья прошуршала документами, внимательно прочитала справку о побоях – следах на моей шее – и обратилась к Джиму:

– Мистер Смит, известно ли Вам, что в нашем штате действует установленный законом режим совместной семейной собственности?

Джим неуверенно кивнул и посмотрел на своего адвоката. Тот энергично затряс толстым подбородком, и Джим кивнул уже увереннее.

– Исходя из того, что Вы наняли лучшего в нашем штате адвоката, – чуть иронично продолжила судья, – я не понимаю, почему Ваша супруга – то есть, лицо, имеющее равные права на собственность Вашей семьи, не имеет ни жилья, ни средства передвижения, ни средств к существованию?

Джим опять посмотрел на адвоката.

– Ваша честь, – тут же подхватил тот, – довожу до Вашего сведения, что истец обратился в суд с просьбой об аннулировании данного брака, так как со стороны ответчицы брак был заключён с недобросовестной целью, а конкретно: с целью незаконного получения грин-карты, то есть, вида на жительство в США. Кроме того, сторонами был подписан брачный договор, ограничивающий доступ ответчицы к собственности истца. Договор представлен в материалах дела как экспонат А.

Судья мельком взглянула в бумаги и усмехнулась:

– Не доказывает ли наличие этого договора недобросовестность именно Вашего подзащитного?

У адвоката отвисла челюсть, он уставился на судью, как на привидение. И тут я узнала её: это была та же самая судья, которая когда-то смеялась по поводу голодного кастрированного мужа в белых тапочках…

– Я просмотрела условия этого договора, – спокойно продолжала она, – Ваш клиент имеет только права и никаких обязанностей перед женой, она же имеет только обязанности и никаких прав. Считаете ли Вы, что человек может сознательно подписать договор, нарушающий не только его имущественные права, но и права человека?

– Очевидно, это может сделать человек, преследующий совсем иные цели, нежели вступление в добросовестный брак!

– Совершенно верно! Ваш клиент совсем не собирался вступать в добросовестный брак с ответчицей. Он воспользовался тем, что она – иностранка, незнакомая с законами этой страны и – что гораздо важнее – не говорящая на языке этой страны. Мисс Смит, был ли Вам предоставлен переводчик при подписании брачного контракта?

– Нет!

– Был ли Вам предоставлен отдельный, собственный адвокат, объяснивший Вам все пункты договора, либо Вы воспользовались услугами адвоката Вашего мужа?

– Мужа!

– Понятно. Именем штата Вашингтон, я признаю брачный договор между миссис и мистером Смит недействительным по причине отсутствия у каждой из сторон при его подписании независимого адвоката и по причине того, что русскоязычной стороне не был предоставлен русскоязычный переводчик, – судья стукнула молоточком. – Таким образом, всё имущество, приобретённое в браке, признаётся совместной семейной собственностью, а половина дохода мужа за время брака – принадлежащей жене. Насколько я поняла из документов, годовой доход Вашего клиента за прошлый год составил триста двадцать тысяч после налогов, брак длился полгода, таким образом, на долю жены причитается около ста шестидесяти тысяч долларов США – точную цифру суд назовёт позже. К тому же, Вашему подзащитному ничего не стоит снять для супруги квартиру, если он не желает её присутствия в своём доме.

Джим взглянул на адвоката испепеляюще, типа, и за это я тебе отвалил такие деньги – и пронзительно заныл:

– Ваша честь, это несправедливо. Она ненастоящая жена, она лесбиянка! Она любит негритянок! – В зале дружно захохотали – там, в основном, и сидели негритянки, которые тут же с интересом воззрились на меня. Смертельно побледневший адвокат отчаянно пытался прервать яркий спич своего клиента: такого удара по своей высокооплачиваемой репутации он ещё не получал. Но Джим отталкивал его, не унимаясь.

– Она хитрая лесбиянка, я просил её вернуться ко мне, но она – бестия! Она осталась в шелтере! Кроме того, она провоцировала меня на измену, говоря со мной по телефону голосом другой женщины. Но это её голос! Его легко узнать по жуткому русскому акценту! – Он звонко шлёпнул адвоката по руке – тот пытался отобрать диктофон. – Пожалуйста, назначьте экспертизу голоса, Ваша честь! Я требую прослушать запись и вынести решение в мою пользу. Я чист перед законом!

Тут он щёлкнул кнопкой диктофона, и в зал понеслось Властино «О, Джи-и-и-и-м-м-ми… Я так хочу тебя…»

Я похолодела.

– Она притворялась другой женщиной и пыталась подбить меня на адюльтер, но я не поддался. Я во всём законопослушный гражданин моей горячо любимой страны! – закончил он с пафосом.

Судья выслушала Джима и покачала головой:

– Всё изложенное Вами к делу не относится. Моё решение остаётся неизменным.

– Я не буду платить ей за жильё и не обязан! – чуть ли не сучил ножками Джим, не осознавая нелепости своих высказываний, невзирая на отчаянные попытки адвоката остановить его. Он так верещал, что судья пригрозила ему наказанием за неуважительное отношение к суду. Однако, к ужасу адвоката, он ещё раз успел выкрикнуть свое «Не буду!»

– Не будете? – усмехнулась судья. – Тогда решим вопрос проще. Дом, как я поняла, был приобретён Вами до свадьбы и поэтому не подлежит под определение совместной семейной собственности. Дом – только Ваш, мистер Смит, и платить за него обязаны только Вы. Но так как Ваша супруга два месяца мыкалась по друзьям и приютам для бездомных, я хочу частично восстановить справедливость и дать ей временные права на вселение в дом. А так как у неё – действующий защитный ордер против Вас, то Вы обязаны, предоставив ей доступ к дому, сами покинуть его, чтобы не нарушать вышеозначенный ордер. Думаю, Вам – с Вашим доходом и совершенным знанием английского – будет проще подыскать себе новое жильё, чем ей. Что же касается магнитофонной записи, она не имеет к слушаемому делу никакого отношения, так как в ней нет ни угроз для Вашей жизни, ни опасности для Вашей чести. Итак, суд постановляет: Ваша супруга вселяется в дом сроком на шесть месяцев, в течение которых Вы обязаны предоставить в её постоянное пользование одну из своих машин и оплатить её обучение языку.

И она снова стукнула молоточком!

Я не поверила своим ушам: судья вернула меня обратно в Джимов дом!

– Есть всё-таки польза от того, что судья – женщина! – провозгласила довольная исходом дела Власта. – Будь мужик – ещё неизвестно, чем бы кончилось. Ты заметила, как она круто рулила? Как крутила руль закона?

– Да уж, заметила, – наконец отдышавшись, кивнула я. – Если б захотела, показала бы нам твои «Джи-и-и-и-м-ми, как я хочу тебя!» Говорила же – засекут!

– Ну, ты зануда! – тряхнула пиратка золотыми кудряшками. – Смелость – она города берёт! Не дрейфь, мать! Теперь я буду учить тебя вождению! Наша взяла – это главное! И плевать нам теперь на твоего Джима!

Пританцовывая, она направилась на паркинг.

И уже в машине, включив радио, мы узнали печальную новость: вчера ночью ещё одна русская жена была убита американским мужем. Ей было двадцать семь, ему – пятьдесят четыре. Остались двое детей. Она вернулась к нему после многомесячного пребывания в приюте города Такома. На этих словах я встрепенулась: а не об Ольге ли речь – той русалке с проломленным носом?.. Да нет, не может быть – Ольга же вот-вот должна была получить государственную квартиру. ...Назвали имя жертвы: Ольга Браун.

– Теперь ты понимаешь, почему судья так расщедрилась: они-то уже знали об этой трагедии! – воскликнула Власта. – Вот уж точно: не было бы счастья, да несчастье помогло!

…Мы с Властой тихо подошли к моему недавно бывшему, а теперь и настоящему дому. Во дворе было как всегда тихо и, несмотря на солнце, сумрачно от нависших деревьев. Поднявшись по ступеням, я торжественно достала ключ. И стоило мне повернуть его, в широко распахнутую дверь радостно влетел Сиенна. Он прыгал вокруг нас, тыча влажный нос в наши разгорячённые лица, и взлаивал с таким ликованьем, будто именно ему присудили этот дом, а заодно – курсы человечьего языка!

Законопослушный Джим мрачно отдал нам остальные ключи и забрал с собой несколько картин и – с помощью индифферентного Эндрю – оба «Понтиака». В гараже к моим услугам остался старенький «Форд».

***

Вечером мы снова собрались к «Королеве». Это было наше третье королевское рандеву. Считая Её Величество уже своей, в этот раз мы гламуриться не стали. Что «Королева»! Совсем недавно мы были хозяйками волшебного Дворца, который, исчез, растаял в воздухе как Фата-Моргана.

– Я все эти дни приходил сюда, – сказал Эл, поспешно отводя меня в сторону от Власты. – Но тебя не было.

Он серьезно смотрел на меня своими гелиотропными глазами. В них отражались огни Королевы и я.

Сердце во мне замерло и покатилось куда-то золотым, разбрасывающим искры шариком.

– Наконец-то! Я обещал тебе что-то подарить, – вернул меня в реальность другой голос. Я оглянулась, не сразу узнав, чей.

– Забыла меня? Я – Зэкери, моряк. Все зовут меня просто Зэк.

Он протянул мне кованую из меди розу.

– Я сделал её сам, когда решал, кем буду – моряком или художником.

Роза искрилась в огнях «Королевы» каждым лепестком. На её стебельке просматривались крохотные шипы – как и положено розам.

– Верни ему розу, – шепнул мне Эл.

– Не возвращай, – насупился Зэк. – Я буду в «Изумрудной королеве» каждый вечер...

Я смотрела на них обоих, а внутренним взором видела чёрные омуты глаз. И в ушах совершенно отчётливо звучал завораживающий голос сирены с распространенным испанским именем Хосе...

Но ...я уже была не той, что вчера.  Недавнее  моё существование  вдруг показалось мне просто досадной ошибкой. Да и что я могу назвать ошибкой? Свою полудетскую влюблённость в придур..., пардон, придуманного принца? Свою неосмотрительность при подписании брачного контракта? Или собственный молчаливый конформизм с навязанным мне образом жизни?

Опыт, всё опыт и ничего кроме него. Только он даёт возможность правильного выбора из нескольких подкинутых жизнью ситуаций. Впрочем, и любой эксперимент – тоже опыт. Эксперимент? Не за него ли Создатель изгнал Адама и Еву из Рая? Наверное, экспериментировать они начали до срока, когда яблоки ещё не созрели. Поэтому и сводит у нас зубы до сих пор…

***

У других, стоит тронуть кнопку аудиосистемы, начинает орать попса или выводят рулады джазовые певицы. А в моей машине звучит Седьмая кантата Дебюсси…

Это ни с чем несравнимое удовольствие: вести собственную машину и слушать Дебюсси. Скорость стаккато соединялась со скоростью колёс, слегка подскакивающих на головокружительных поворотах. И в этом упоительном полёте я чувствовала себя как  тарпан в горячей степи. Мне в ноздри бил ветер.

Потом наплывало анданте, и вместе с Дебюсси мы могли отдаться своим снам наяву. Ведь когда сливаешься с бегущим пространством, нет тебе никакого дела до знаков. В их рацио нет сна, и значит они где-то по другую сторону твоей реальности. Потому мы идём параллельно, не мешая друг другу.

Что такое человек? По сути, крохотная пылинка среди вселенской пыли. Только его сознание бесконечно и всеобъемлюще, но и оно сливается с вселенским сознанием. Пока я только набираю свою корзину яблок из этого Эдема. Уже нет того ржавого балласта, который ограничивал мою свободу. И я могу брать яблок столько, сколько захочу. А сколько захочу? Ведь когда мы руководствуемся лишь зовом чувств, боль приходит обязательно. А когда нами руководит опыт, мы теряем остроту чувств. И так плохо – и этак нехорошо. Где же золотая середина?

Что-то звякнуло. Посмотрела – обручальное колечко выкатилось из сумки и ударилось о ключи. Ключи от моего дома на целых полгода.

Чего же я хочу? Многого. Очень многого.

В динамике полыхал Дебюсси...

СВЕРБИТ, ШТОЛЯ?

В ней жила душа перелётной птицы. А может, и нет. Может просто душа её была всегда полна экстаза. Люди, которые знали её ни один год, не понимая этого странного её состояния, озадаченно наблюдали, как не сидится ей на месте, качали головами и делали выводы: неприкаянная какая-то, двадцать два года, а гнезда не вьёт. Замуж не идёт. Чего от жизни хочет, и сама не знает. Хотя мужской пол увлекает. Беспокойная, с распахнутыми и всегда почему-то полными восторга глазами, она пальпировала клавиши пианино в сельском клубе, куда приехала поднимать районную культуру. И, наполняя экзерсисами пустынную прохладу актового зала, спрашивала у случайного обескураженного слушателя:

– Нравится?

– Ага, – оробело кивал тракторист Васёк и, стесняясь, просил сбацать его любимую песенку «Не женитесь на курсистках, они толсты, как сосиски». Но ничего подобного она не бацала, и, захлопнув лаковую крышку, приступала к допросу:

– Видишь, Васисуалий, ту картину?

– Ага, – ещё больше робел Васёк, которого она упорно именовала Васисуалием.

– Это Айвазовский. Знаешь такого?

– Не-а, – не кривил душой Васёк. – Не встречал.

– Так запомни, Васисуалий: Айвазовский. Культурный человек его должен знать. Ты ведь культурный человек, правда?

– Н-ну! – польщенно краснея, соглашался «Васисуалий». Как-никак, помимо семилетки, у него были ещё и механизаторские курсы.

– А вот смотри, видишь: пробиваются солнечные лучи сквозь облака?

– Эт тучи, – басом поправлял Васёк. – Облака – оне… не такие тяжеленные. Тучи эт.

– Ну, тучи, – не спорила она. – А вот скажи, Васисуалий, что здесь изобразил художник: рассвет или закат?

– Чо? – изумлялся Васёк, глазея на репродукцию. Рассвет это или закат, не имело для него никакого значения. В его жизни они вообще шли параллельно – день в день, ночь в ночь. Смысл для него имели только звёзды. И лишь потому, что когда они появлялись, можно было упасть в горячее жнивьё и на пару часов забыться. Остальное время, от зари утренней до зари вечерней, он перебирал рычаги и, чертыхаясь на чём свет, поминал заезжего лектора, который что-то там нёс про кондиционеры к сельхозтехнике.

– Ну что, Васисуалий, так и не знаешь – рассвет или закат?

Он глядел на умствующую зануду, совсем не похожую на простых, как валенок, жизнерадостных сельских девок, и думал: «А иди ты… Вы то есть... идите…» И в то же время очень ему не хотелось ударить перед ней лицом в грязь. Хотя вот убей, не видел он у этого Айваза… как уж его, маляра этого, в общем… никакой разницы в рассветах-закатах.

– Дак… рассвет вроде б то.

А сам думал: «Или закат… отстаньте только. Зануда!»

Зануду звали Асиёй. В Поволжье, где много этнических имен, это ни у кого не вызывало удивления. Асия так Асия. Хоть горшком назови... Но оно имело свою историю. По Геродоту Асия была женой Прометея. По ещё одним источникам она была матерью скифов и от неё пошло всё их царство. А ещё так звали одну из древнегреческих нереид. Но назвали так Асию не потому: папа Асии, Рамазан Русланыч, чтил одного из пророков и мечтал назвать дочкуАйшой – по имени одной из самых юных жён того пророка, любимой им за ум и талант.  Мать же Асии считала это антисоветским извращением. Она была русской, преподавала в каком-то институте какую-то литературу и, неустанно развивая собственную личность, романтически мечтала о высокой любви для дочери. Потому предложила назвать девочку в честь тургеневской Аси. Вот и нашли компромисс.

В общем, непростое имя. Да и сама Асия была непростой. Рвалась из неё  какая-то стихийная разноцветная сила, которую так и хотелось поджечь, как петарду. Но пушистые ресницы лёгким флёром сдерживали, гасили эту стихию, и голосом, исходящим откуда-то из самых недр, она переносила зачарованную публику в легенду об амазонке, которая в древности владела половиной Восточного Азова. Тут же возникала и мифическая Бегущая по Волнам, вроде как прежде жила она именно на Азове и на скалах Феодосии являлась писателю Грину – нравилась ей его Гринландия и хотела она жить в этой сказочной стране. Пробежала она, вроде бы, по Коровьему броду (как в древности называли Керченский пролив), который, спасаясь от острожалого гнева богини, переплыла когда-то в виде коровы божественная Ио, связав навеки запад и восток. Ещё что-то рассказывала Асия о скандинавских хрониках: то ли фантазировала, то ли читала, будто азиатское государство Русь называлось в них Аустррики, и ещё о чём-то, увлекая этим хаотичным, неудержимым потоком знаний школьную райцентровскую молодежь. Те, в отличие от работяги Васисуалия, слушали Асию, затаив дыхание.

– Ася Рамазановна, а нам про такое в школе не говорили, – зачарованно внимала завклубше стайка старшеклассников. – Всё про «Апрельские тезисы» да про Маяковского. А про Коровий брод – никогда.

– И про Грина не рассказывали...

– Э-э, будете много знать – не захочете коров доить! – посмеивались те, кто постарше. И задумчиво уходили попыхивать сигареткой на крыльцо. Курить в клубе Ася не дозволяла.

Именно она вносила в их жизнь какое-то разнообразие. Во всяком случае, в полуплеменном укладе сельской жизни именно при Асе в клуб стали наезжать даже те, кто жил от райцентра далековато. Вообще-то, село, в котором она появилась однажды в октябрьские праздники, уже райцентром не было. Пошёл крен на укрупнение и с недавних пор их районное начальство переселилось в соседний райцентр. Но по старой памяти и этот продолжали считать райцентром, хоть на новой карте административного деления области его уже не выделяли…

– Асюша, ну чё б тебе не завесть огородик, свои б помидорки, огурчики, – пыталась образумить её клубная уборщица баба Матрёна, у которой она снимала каморку. – Хочешь, я тебе грядку выделю? Могу пару несушек дать, свои яйцы будут. Ты им зерна прикупи. Кукурузы особенно – желтки будут жёлтеньки. Ты ж цельный день сидишь, как куча, только к вечеру идёшь, вот бы и кормила. И сама б ела.

Ася смотрела в ответ с какой-то невыразимостью, неформулируемостью. И становилось ясно: не хочет она грядку. И несушек не хочет тоже. Помолчит-помолчит, а потом вдруг обернётся к окну, распахнёт створки, поглядит на усеянное звёздами небо и брякнет что-нибудь типа:

Приди же, ночь! Приди, приди, Ромео!

Мой день, мой снег, светящийся во тьме,

Как иней на вороньем оперенье!

Приди, святая, любящая ночь!

Приди и приведи ко мне Ромео!

После чего баба Мотря не отваживалась сказать что-либо ещё. Мозговала: то ли головушку зашибла постоялица, то ли свербит ей...  Однако очень лихо, очень здорово у Аси получалось, совсем как по радио!

– Бабуль, да я всё равно у вас ненадолго, по распределению, зачем мне несушки? – смотрела она на хозяйку глазами, полными упоения. – Ты не обижайся, я к такому делу совсем неприспособленная.

«И впрямь свербит!» – решала старушка и тихонько уходила к себе.

Ещё студенткой Ася стала звездой культпросветсреды своего волжского городка, и даже театр «Ромэн», залетев к ним как-то на гастроли, прямо так сразу и предложил ей заканчивать учёбу уже в их студии. Одной из всех предложил – видимо, положил на неё глаз какой-то из то ли шибко романтичных, то ли чересчур похотливых режиссёришек... Однако жребий сей она не кинула – шансом тем не воспользовалась. Говорили, вроде бы отец воспротивился. Но даже после учёбы, когда её хотели взять в областное управление культуры (в Доме народного творчества вакансий не было), она почему-то отказалась. Правда, в те годы многие из интеллигенции романтику искали,  «шли в люди»: ехали на комсомольские стройки, на БАМ, чёрти куда. Прямо эпидемия началась: вся волжская молодёжь устремилась к свету таёжных костров, к пыльным, так сказать, тропинкам далёких планет, чтобы стать как Гагарин – наша любовь, наша гордость, улыбчивый наш парень из деревни Клушино на Рязанщине. Потому что в то время верили: скоро и на Марсе будут яблони цвести. И посадим их мы! Но именно в их городке жили тихо, по традиции, подмётки не рвали, шины не жгли, а за город зацепиться стремились. Она же, получив свободный диплом и имея, стало быть, возможность устроиться в городе, выбрала глубинку. Не то чтобы слишком глубокую – от города минутах в двадцати на рейсовом, но и тем более непонятно: чего хотела? Так что, когда заходила о ней речь, даже если её не называли по имени, все сразу понимали: «А-а-а… Та, что в театр не пошла! Хромазановна…» И разве что пальцем возле виска не крутили. А может кто и крутил. Потому что, если девушка до двадцати не удосужилась стать мужней женой, значит самая ей дорога в начальницы или звёзды, как Гурченко. А уж если ни то, ни другое, то и непонятно, чего ей надо. Сегодня сказали бы уверенно: «гормоны». Тогда же ещё только предполагали: «свербит, штоля?»

«Ей-ей свербит!» – перешёптывались вслед местные бабки. Потому что ничего не хотела Ася из того, что ей могли предложить. Но чего-то же, наверное, хотела всё-таки – не бывает иначе! Вслух, конечно, никто ей это не говорил. Всё-таки городская, учёная, одевается как-то не по-здешнему, каблучки в глинистую землю, что гвоздики, вдалбливает и на пианине умеет. И ещё поёт красиво, только тоже не по-здешнему: какую-то вон «сцену безумства Офелии» разучивает с девчатами.

– Вообще-то Шекспир устарел, – заметил ей как-то учитель литературы местной школы – молодой кадыкастый очкарик. Его прислали сюда тоже сеять разумное, доброе, вечное, и он часто заходил теперь в клуб на огонёк. – Уже и Некрасова пора в макулатуру. А вы – Шекспира… Смешно, ей богу …Вы бы, Асенька Рамазановна, что-то из современного почитали, а то у вас как-то всё наперекосяк идёт.

– Да-а? – удивлялась она, разглядывая его во все глаза и тут же командовала: – Девочки! Держим походочку! Спинку пряменько, глаза горденько! – Ася ещё и танцевальный кружок вела. – Сцена требует грации! И-и р-раз! И-и два!.. Это вы о законе всемирной энтропии? – снова оборачивалась она к учителю литературы, пока девочки делали под музыку проходку по сцене.

И так как учитель был не в курсе такого закона, а показать этого не хотел, он начинал что-то об Евтушенко, потом почему-то о косоглазии какой-то не известной никому Далиды. А потом вовсе умолкал и лишь ошарашенно следил, как  после залихватского шейка Ася зачем-то выстраивает пары в сто лет как устаревшую кадриль, и громко объясняет, с какого такта после музыкального вступления на две четверти нужно начинать.

– Если хотите театр, – а создать в клубе театр – это была её мечта, – вы должны научиться совершенной пластике движений, – прежде чем ударить по клавишам объявила она. – Первые актёры были танцовщиками. Они пели и танцевали. Потому что именно пение и танец отражали природу. Мы ведь – дети природы, верно? Мы должны ими и оставаться. И… р-раз… и д-два…

Она всегда была безоблачно счастлива. И к ней тянулись – молодым нужны кумиры. И когда она сияющая, в своём облегающем платьице и тёмных очках, которые в селе больше никто не носил, сбегала с крыльца, соседка-восьмиклассница Нютка – переименованная Асей в Нюкту (богиню ночи) – мечтательно вздыхала: «Я тоже стану режиссёршей». И отказывалась ехать с матерью и тёткой на дневную дойку. Тёлка, которая осталась у них с прошлого года, в этом – была всего-то одиннадцатая в стаде. А ещё пару лет назад насчитывалось больше тридцати голов, невыгодно стало держать, корма подорожали, а молоко возить на базар – себе дороже. Молоко даже шестипроцентной жирности и уже в стеклянных поллитровках застаивалось в магазинах.

– Сколько тут ехать-то? – удивлялась мать, потому что паслись коровы совсем рядом – в лощинке возле Свияги, остальное было давно распахано. Прошлых тучных урожаев теперь добивались за счет расширения посевных площадей, и выпасы подступали чуть не к самым домам. Мотороллером было максимум пятнадцать минут в одну сторону и столько же обратно.

– Уроков полно поназадавали, – озабоченно вздыхала «Нюкта» и мать уважительно умолкала. Ей тоже хотелось, чтобы дочь выучилась, к примеру, на бухгалтершу, и руки имела бы как у завклубши – скульптурные, с сильными длинными пальцами. Такими, наверное, легко доить первотёлок.

Нютка репетировала Настеньку в водевиле «Беда от нежного сердца», который Ася намеревалась поставить на сцене к одному из праздников. Девочка играла во втором составе, но Ася Рамазановна говорила, что  получается у неё очень здорово, и вообще она похожа на француженку.

– Именно француженки когда-то в числе первых стали бороться за раскрепощение женщины, – глядя на юную слушательницу блажными глазами, рассказывала Ася. – Была такая Олимпия де Гуж. Она так и говорила: «Если женщина достойна взойти на эшафот, то она достойна войти и в парламент».

– И резонно: взялся де за гуж – не говори, что не дюж! – невольно каламбурили сидевшие в сторонке механизаторы. В бабских разговорах они не участвовали, но к Хромазановне прислушивались. – Ежели можно на эшафот, то отчего ж, едри его в корень, в палармент нельзя? Пущай сидит. Мест хватит.

У них в сельсовете одни бабы и сидели: бухгалтерша, секретарша, завхозша, счетоводша, ещё парочка, которая проверяла расход воды и электричества или просто сидела за столом. Правда, подчинялись они Председателю – крутому, злобного нрава мужику, зимой и летом ходившему в тюбетейке и кирзовых сапогах. Было у него дел невпроворот, и если его видели – то с ног до головы обвешанным матюгами по поводу карданных валов, ликвидации МТС – так сокращённо назывались  машинно-тракторные станции, где ремонтировали технику. И вообще по поводу всей этой «аграрной, едри её в корень, политики». Благо что-что, а поговорить от души законом уже не запрещалось.

– Женщина должна быть свободной. Она – язычница по природе и как язычница должна следовать только своей природе – любить того, кого хочет, и жить с кем хочет! И никто, слышишь, Нюкта, никто не должен тебе помешать делать свой выбор! Поняла?

– Ага, – пожирая Асю влюблёнными глазами, соглашалась юная «француженка-ночь» и шла учить уроки. Серёжке она твёрдо решила во взаимности отказать – списать от него не дождёшься.

– Я выучусь на режиссёршу и возьму в мужья Павлика, – озадачила Нютка мать. Павлик как раз заканчивал первый класс. Белоголовенький и смышлёный мальчишка всё время что-то мастерил  в клубе и, благодаря его стараниям, развешанные по стенам репродукции  были помещены в рамочки, любовно раскрашенные Павликом в разные цвета.

– Чо ты несёшь такое, Нютк? Павлик-то – ребёнок титечный рядом с тобой!

– Восемь-то лет разницы? Как раз хорошо будет: я как раз учиться закончу и его в мужья возьму.

Нюта говорила совершенно серьёзно, но мать этакую ахинею даже слушать не стала – пошла выгонять корову. А Нюта вслед ей бряцала познаниями:

– Айседора Дункан, между прочим, вышла за Есенина, а он был почти на двадцать лет моложе её – и ничего. Оба прославились.

– Дункан, грит. Грит, за Есениным была, старше его на двадцать лет, – перешёптывались сельские бабы и ошеломлённо глазели друг на друга. Может и правда, есть где-то другая жизнь. Не такая, как у них. И втайне друг от друга вставали на каблуки и заглядывались на себя в зеркало: а ну если и им попадётся молоденький, да не пьяненький, да мастеровитый. Устали бабы тянуть на своих плечах и хозяйство, и работу, и детей, и стареющего непросыхающего мужа, который с каждым годом старел и непросыхал всё больше. И врал ведь напропалую!

– Куда деньги дел? А? – приступала какая-нибудь из них с допросом.

– Дак… – потерянно опускал тот голову. – Это... Посидели…

– Что, все, что ль, просидели?

– Не все дак… Во… – и повинно вытаскивал остатки мятой заначки из-за стельки.

– Ну а врать-то зачем, что не дали? Зачем всё время врёшь?

– А я тебе так скажу… – приосанивался незадачливый муж. – Правда – она такая серая, такая скучная... А чуть её разукрасишь, она вроде как и не правда вовсе.

– Чего вас на буржуазных Соллогубов потянуло? – выговаривал Асе  прошлый завкульт района Леонид Михалыч – хоть и полноватый, но совсем ещё молодой и уже перспективный боец за коммунистические идеалы. Теперь он был в инспекторах райкома партии и ездил на работу на мотоцикле. – Вы в курсе, что он был граф? – понизив голос, добавил он.

– Так и Лев Николаевич был графом. Все Толстые были из дворян, а «Золотой ключик» ещё при Сталине экранизировали.

– Ты это брось! – резко переходя на ты, строго оборвал Асю правофланговый идеологии. – «Золотой ключик» – одно, а Соллогуб –  другое. Французская кадриль в русском исполнении – это, как говаривал Гоголь, одна нога в узком французском башмаке, а другая в русском тяжёлом сапоге. Очень неказисто. И вообще: водевили – это несерьёзно. Хочешь делать театр – ставь  «Молодую гвардию» или «Голубую чашку». А самое лучшее – на местном материале что-нибудь. Я могу и пьеску подобрать, если надо, – при этом он как-то особенно тесно приблизился к Асе и вроде как ненароком попытался ущипнуть её за грудь. Наверное, и ущипнул бы – ещё ни одна не решилась бы ему в подобном отказать. Но эта довольно ощутимо шмякнула инспектора по белой и мягкой руке.

– Ну, смотри. Дело твоё, – не стал он пререкаться и ушёл в сторону скучающего мотоцикла. Но, когда отошёл уже достаточно далеко, всё-таки обернулся:

– Ты бы, Ася, мосты-то не жгла бы. Старые мосты пригодятся. Ты лучше свои старые грабли жги пока.

Что он имел в виду, осталось при нём. Да она и не задумывалась. Она ведь понимала жизнь по-своему. Этому и радовалась.

Но ничто не мешает радоваться жизни так, как сама жизнь. То свет в клубе вырубался, а чинить электропроводку некому – лето, страда, всё взрослое поколение занято, а молодые в таких делах ещё неумелы – отвёртку берут без резиновых перчаток. То второй исполнитель роли (сына миллионера-откупщика!) вдруг впадал в тоску и решительно отказывался ходить на репетиции. Разве что за белоголовку.

– Вот скажите мне, Асенька, – задумчиво смотрел на неё учитель литературы. – Какую идею вы проталкиваете в своём водевиле? Лучше жить бедно, но честно?

– А вы – против? – она смотрела на него, будто впервые видела. Или будто воспринимала его слова как диктант. И по лицу её блуждала неопределённая улыбка. Вроде как она рассматривала кадыкастую неуклюжую фигуру под микроскопом и не знала, к какому же виду отнести это крупное млекопитающее. Которое, к тому же, и не влазит под микроскоп.

– Я-то?... Хотелось бы, конечно. Да вот дрова на зиму обещали, а не дали ведь…

– Дрова-а, – протянула она  с тем же выражением и тут же: – Итак, приготовились! Девушки! Шейки вытянули! Мужчины! Плечи, плечи развернули – вы же мужчины! Сильный пол! И… р-раз! И- д-два!..

«Я не могу без тебя жить.

Мне и в дожди без тебя – сушь», – гудел за сценой в микрофон рыжий ездовой Пашка. По замыслу Аси старый водевиль пересыпался мелодекламациями о любви и отрывками из произведений великих классиков.

«Мне и в жару без тебя – стыть, – билось в стёкла окон из микрофона.

Мне без тебя и Москва – глушь»…

– Не буду я это читать, это курам на смех, – после довольно долгой паузы вдруг забормотал микрофон.

– Как? Почему не будешь? – всполошенно кинулась на сцену Ася.

– А не хочу...

Ступеньки на сцену были вроде как крутые, а у Аси коротенькое узкое платьице. И Пашка вовсе застеснялся: не знал он, подавать Асе Рамазановне руку или нет. Вроде подать надо, а в то же время – ведь смешно это. Он так и не решился и, сконфуженно глядя на её белые круглые коленки,  взлетающие над ступенями, забубнил:

– Не буду я это…

– Ну почему же, Паша? Ты ведь так хорошо читаешь, – умоляюще заглядывала Ася ему в глаза. – Это очень хорошие стихи. Их очень хороший поэт написал. Николай Асеев. Нужно развивать литературный вкус, Паша.

– Не буду я. Курам это на смех. Потом засмеют, – и смущённый Пашка, аккуратно уложив микрофон на пол, побрёл к двери. А вслед ему голосом сельмаговской продавщицы неслось и вовсе непонятное:

Разбросанным в пыли по магазинам,

(Где их никто не брал и не берёт!)

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черёд.

Репетиции шли всё лето. Декорации делали из белых и голубых занавесей. За сцену стащили облупленные от старости кушетки – как раз вошли в моду столы на раскоряченных ножках и такого же дизайна кресла. И самые авангардные селяне сменили мебель, выставив старую в сараи и курятники.

Машенька, Настенька и Катенька – героини водевиля – пели и танцевали, юные дарования уже почти знали свои роли. Во всяком случае, суфлёрше Галочке – семикласснице местной школы – чаще приходилось ловить мух, чем подсказывать текст. А герой-дублёр, который все восемнадцать оставшихся от репетиций часов сражался за отечественный урожай, уже и в самом деле не знал, в какую из трёх девиц он влюблён. Потому что он и в жизни в них влюблялся по очереди и всякий раз по-настоящему. А в водевиле графа Соллогуба и вовсе было сказано, что «жениться позволяют на одной, а одной слишком мало», так что роль влюблённого чиновника у механизатора получалась очень органично. Хоть в жизни он совсем даже и не был сыном миллионера-откупщика. И считал себя богатым только, если на поле приезжала передвижная автолавка, и знакомая продавщица  привозила  не какой-нибудь «сучок», а настоящую белоголовку.

Ася сияла, смотрела на всех влюблёнными глазами и вместо оценки, которую обычно давала каждому, разбирая мизансцены, звучно вещала с авансцены:

О, светлый край златой весны,

Где Феб родился, где цвели

Искусства мира и войны,

Где песни Сапфо небо жгли!

И никому в голову не приходило спросить, что это за Феб родился и кто такая Сапфо. Потому что многое уже знали от Аси, особенно те, кто собирался  в следующем году поступать. А чего не знали, так и бог с ним.

– Ась, вышла бы ты за меня, – как-то сказал ей учитель литературы, которому надоело вечерами просиживать в клубе, в то время как накопились непроверенные сочинения на тему «Образ Татьяны – идеал русской женщины». – Тогда квартиру сразу дадут. И дрова на зиму…

Но заметив, что она его даже не слышит – у Аси как раз шёл очередной прогон – сделал вид, что ничего такого и не говорил. А если говорил, то это была просто шутка. И в другой раз попробовал уже сказать ей то, что за него написали другие:

– Ну не стоило бы, Ася Рамазановна, в одном водевиле читать стихи Асеева и Цветаевой. Вы же знаете ту их историю.

– Что за история? – безразлично, просто чтобы поддержать разговор, спросила она, наблюдая, чтобы чтец нёс слово, как факел горящей лампы. Чтоб голос его был готов взлететь от восторга прямо к потолку. Чтоб каждый звук  пел! – А что история есть какая-то?

– Ну как же, – обстоятельно облокачивался на обшарпанное пианино учитель. – Это история известная.

– Девочки, ребята, перерыв десять минут! Вам известная? – вежливо спросила она учителя, что-то подсчитывая столбиком в тетрадке. Нужно было уже заказывать костюмы для прогонов. Впереди – премьера, а весной – межрайонный смотр художественной самодеятельности, который и мог дать  будущему народному театру долгожданный зелёный свет.

– Отчего же мне? Не только мне. Эрудиты знают о письме дочери Цветаевой к Пастернаку. Ариадна Сергеевна ему лично писала, что винит именно Асеева в смерти матери. Он был хуже Дантеса. Он даже посудомойкой в писательскую столовую её не взял, а она умирала с голоду. А вы в одном спектакле их стихи даете. Неправильно это.

Собравшиеся в кружок актёры снова разбрелись по своим местам. Раз Ася смотрит на учителя, как на отражение в ложке – хоть и с интересом, но, вроде как, с сожалением что ли, то и им не стоит особо прислушиваться. Задержались лишь те, кто докурили на крыльце свой «Беломорканал» и теперь выдыхали табачный дым. Чтоб не сильно докучать партнёршам по сцене.

– Нужны пьесы на местном материале. Хотите – напишу? Я всё-таки литературу преподаю. Я по профессии – словесник. Будем вместе бить по частнособственническим интересам!

– И-и… раз! И-и-и два!

Как-то на один из прогонов зашли двое из райкома: второй секретарь, который по идеологии и образованный инспектор. Тот, перспективный. Зашли целенаправленно, даже не глуша мотор – их «Победа» так и кашляла неподалёку: иди знай, заглушишь, а потом мучайся! Они внимательно осмотрели репродукции на стенах клуба,  понаблюдали какую-то часть прогона.

– А чего это ваши «артисты» всё про любовь, да про любовь говорят и поют? - взыскательно спросил Асю тот, который идеолог. – Почему такая безыдейность?

– Да! – не менее строго поддержал его инспектор. – У нас – что? Не о чем петь? У нас вон герои жатвы. Доярки с удоями. Про что вы поёте и танцуете? Людей от работы отвлекаете, от учебы? Какая идея?

– Так ведь любовь – это наше всё... Это наша… Гринландия! Даже вода состоит из слияния Аш и О, – попробовала объяснить им Ася. – Это …– она кинулась к окну и распахнула его, чтобы доказать двум осенённым властью людям фантастическую осязаемость ночи: там, если бы не кашель «Победы», стояла бы такая тишина: хлопни в ладоши здесь – отзовётся аж на другом краю села! Ведь даже Христос не ведёт речь ни о чём, кроме свободы и любви. Помимо этих двух главных смыслов жизни даже в Библии нет ничего!

– Пора любви, пора стихов.

Не одновременно приходят…– декламировала она, распахнув на районное начальство искрящиеся от софитов глаза и зачарованно глядя в их лица.

– Зажжётся стих – молчит любовь,

Придёт любовь – стихи уходят…

И смотрела на них с такой детской затуманенностью и неистовостью, что те переглянулись и, ни слова больше не говоря, отправились восвояси. Жила Ася чем-то совершенно безрассудным, от реальной жизни напрочь оторванным. И не задумывалась о будущем.

«А ведь жаль, – переговаривались по пути представители власти, – образованная, культурная, людям нравится. Но блажная какая-то… Чего бы стоило: парочку куплетов о доярках включить, портреты лучших механизаторов на задник насветить и галерею передовиков производства в клубе сделать. А хотели ведь ей место в отделе культуры приберечь. Могла бы карьеру сделать. И чего это с девкой? Юродивая, любовью бредит. Свербит, штоля? А замуж нейдёт…»

– Ты, дочка, убери про тройку-то, – на одной из репетиций посоветовал Асе колченогий шофёр Иван Захарыч. Всю жизнь, пока не разбился на здешних ухабах и не сломал ногу, возил он Председателя, а дочку выдал в город не за кого-нибудь, а за кгбешника. В общем человеком он был знающим, да и Асю ценил. Считал: побольше бы таких девчат – и мужики б не пили от скуки. – Не надо, Ась, про тройку-то. Вот про любовь оставляй, это можно. Любовь – дело хорошее, любить надо. А про тройку убери.

– Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? – взвывал в эту минуту за сценой громкий голос Серёги Завьялова, десятиклассника. Он готовился поступать в культпросвет и потому проводил в клубе всё свободное время. Гоголевский отрывок из «Мертвых душ» Серёга знал наизусть и намеревался поразить им приёмную комиссию.

За тремя девушками, наряженными в черные трико с бубенцами и  изображавшими, судя по лошадиным маскам на лбах, коней, трусил, держа в тяжёлых ручищах атласные ленты-поводья, Васька – мужик женатый, но на театре помешанный и игравший в его первом составе. Звался он по пьесе Александром и числился  сыном откупщика-миллионера. Дома у него из-за этой пьески последнее время постоянно клокотали скандалы: не нравилось жене, что солидный семьянин на глазах у всех увивается  на сцене за тремя красотками-старшеклассницами. Но Ваську и это не пугало – такова сила искусства! Остановить Ваську могли только пол-литра! И то не всегда!

– Русь, куда же несешься  ты? Дай ответ!...  Не  дает ответа… – горестно вопил за сценой в микрофон Серёга Завьялов.

– Так почему же, Иван Захарьевич, тройку-то убрать? Хорошая же тройка получилась? – недоумевала Ася в перерыве после первого акта. За окном уже выли стартёры – Ваську менял дублёр.

– Это, конечно, дело твоё, дочка, – гася в кулаке контрабандный окурок, вытер он скомканным платочком лицо. – А только не дай господь кому вздумается спросить: «А кто ж это едет на тройке-то?» Тройка-то – она сама Русь. Русь ведь изобразил Гоголь в тройке-то, – отсыревшим голосом пояснил бывший председательский шофёр.

– Ну? И что? – удивилась Ася. – Там и сказано, что Русь.

– Дак… в том и дело. Русь! С кем мчится-то? И кого везёт?

– Как кого, Иван Захарьевич. Человека она везёт. По делам.

– По каким таким делам и какого человека, Асенька? Как в книге написано?

– Ну, Чичикова везет. Мёртвые души скупать.

– О! – торжествующе тыкал в небо пальцем Захарыч. – Чи-чи-ко-ва! Мошенника!

– И что? – Ася всё не могла взять в толк главную мысль старика.

– Мошенник тройкой-то управляет! Проходимец! Скупает души мёртвые. Скупает! К нашенским временам ведь, поди, всё скупил. Вот и мчит Русь до сих пор, сломя копыта, по его, мошенничьим, делам! По личным... Точно тебе говорю: убери ты, ради бога, тройку. И у тебя ведь тоже – кого тройка-то везет? От-куп-щи-ко-ва сына! За каким лешим? А чтоб все деньги сграбастать у этих самых барышень. А потом им свои права качать! Вот как денежки-то у них к рукам приберет, так и почнет изгаляться. Поначалу оно всё не видно, куда клонится. А уж потом и поздно бывает. Так что убери ты тройку эту, ну её к лешему.

***

Человеческая душа приходит в этот мир впервые. И покидает её тоже всегда впервые. И какой уж она видит этот мир, ведомо только ей. Да ещё и смотрят люди в свои окошки, со своего пригорка. И видят каждый свою картинку. Может в чём-то и похожую, но не ту. Взгляд каждого ощупывает  всё, что под него попадает, но если ему что-то не нужно, он словно бы и не замечает этого. Видит лишь то, что хочет увидеть. И Ася смотрела и видела. Наверное, там, где на немощёных улицах плескались серые домашние гуси, виделись ей дикие лебеди в синем Меотийском озере. Или страна Гринландия с её Фрези Грант и капитаном Греем, с карнавальными и суматошными морскими городками, которых в жизни нет и никогда, скорее всего, не было. А уж то, что никогда не будет – это факт…

***

А на премьеру приехал к ним областной корреспондент. Плечистый парень в очках и по моде зауженных брюках. Какой-то Ян Дуб (псевдоним, наверное). В одной руке держал он увесистый фотоаппарат, а другой пощёлкивал удивительной авторучкой, внутри которой, если наклонять её вверх-вниз, белокурая красавица оказывалась то в купальнике, то без него. Причём довольно крупные её груди, ничем уже не скрытые, просматривались совершенно бесстыдно. Лицом красавица смахивала на Асю, и особенно это стало заметно, когда вдруг явилась Ася на работу в клуб блондинкой. Вообще-то, как и положено девушке с отчеством Рамазановна, была она яркой шатенкой и напоминала славку-черноголовку. Такая же верткая, непоседливая, с голосом, напоминающим валторну – так сказал тот корреспондент Дуб. В селе валторны не знали, они больше в птицах разбирались. Благо птиц в те времена в садах и в посадке было видимо-невидимо. И звенькали, и тренькали на все лады. Да ещё скворцы передразнивали то одну то другую. Да и Ася, как славка, любила подражать птицам. В прогонах она, если не играла на пианино, то насвистывала. Природу изображала. И по дороге на работу высвистывала  то соловьиные коленца, то песенку дрозда, то иволге подражала. И если кто слышал за оградой слишком уж бойкое птичье состязанье, понимали – Ася идёт. Но про валторну ей сказал корреспондент. Он был любителем музыки и даже играл на каком-то инструменте. С тех пор, как Ася стала блондинкой, он что-то усмотрел и стал наезжать часто. Просто таки каждый день. Когда же в областной газете появилась фотография Аси с рассказом об их первом в области театре, Дуб пригнал на велосипеде и развесил по стенам её портреты вместо старых репродукций. И шатенкой, и блондинкой, и с улыбкой, и серьёзной. И были эти портреты, точь-в-точь, как в настоящем театре, куда многие ездили на премьеры вместе с Асей. Вообще-то, кое-кто обиделся – их портретов вовсе не оказалось, даже коллективного снимка. Но так как главной в этой придуманной на сцене жизни была всё-таки Ася, о том лишь перешёптывались.

Дуб ездил всю осень. Сначала на рейсовых. Потом на попутках. Пару раз на велике, один раз даже на мотоцикле. Ездил и о чём-то долго-долго говорил с Асей, пока опять шёл прогон водевиля и женатый Васёк из главного состава, уже без тройки девчат-лошадей, заезжал то к Катеньке, то к Настеньке, то к Машеньке. А они жеманничали и радостно хихикали, сидя на сундучках с приданым. Но ни до чего Ася с Дубом тем так и не договорилась, потому что ей почему-то позарез нужно было сначала победить на смотре художественной самодеятельности. А смотр – только весной. Да к тому же что-то у неё всё не ладилось: то один из актёров напьётся, то другой срочно на работе понадобится – обычная сельская жизнь. Потом пришли зима  и бездорожье, и, как следствие – бездубье. А потом как-то вдруг сама Ася расплакалась, потому что сожгла утюгом белое Машенькино платье – оно из нейлона было. И долго безутешно рыдала над ним, прижимая воздушную оборку к разгоревшимся щекам.

К 23 февраля у клуба появился щит с афишей – теперь вечерами в клубе стали крутить кино. После кино – танцы под баян: тракторист Васисуалий – теперь клубный баянист на полставки – лихо наяривал свою любимую «Не женитесь на курсистках, они толсты как сосиски». А танцевального кружка не стало. И прогоны стали редкими. На смену фотографиям Аси на стены пришли аляповатые картинки из журналов – фотографии её самой  растащили парни, уходившие весной в армию.

И вообще что-то изменилось. То ли воздух сгустился и стал как бы слишком плотным для дыханья. То ли раньше срока  расцвёл любисток и по всему бывшему райцентру покатились его удушающе-пряные волны, отчего даже коровы останавливались и задумчиво косили вдаль золотистым, со сквозной поволокой глазом. А потом вдруг взбрыкивали и неслись неведомо куда, поднимая копытом облачко пыли.

 Целыми днями Ася сидела в клубе, отрешённо глядя в окно на полуразбитую дорогу,  что, спотыкаясь, бежала  мимо. И перебирала прямоугольнички клавиш. О чём она думала, не знал никто.

Вообще-то если не привязываться к конечному результату, в жизни нет ничего плохого. Так  говорил Асе старик Захарыч, потому что любил её и жалел. И понимал, наверное, лучше других. Был он человеком мудрым, видел людей многих и цену им знал не понаслышке. Но скоро даже не очень внимательным стало ясно: допекли завклубшу их немощёные улочки с гусями в лужах. И связанные за ноги куры допекли. Которые, пока хозяйки взбирались на подножку  автобуса, тоскливо тянули шеи в сторону  аллеи передовиков производства, что вела теперь в клуб. А через динамик на столбе далеко по селу неслись иногда строчки Юлии Друниной, которыми теперь почему-то заканчивался водевиль:

Теперь не умирают от любви

Насмешливая трезвая эпоха.

Лишь падает гемоглобин в крови,

Лишь без причины человеку плохо…

Но потом к вящей радости бабы Мотри купила Ася несушкам зерна и посадила-таки на грядке редиску. И укроп.

ЛЮБОВЬ СЧИТАТЬ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ

В корзине ложные опять опята…

трави меня, тореадор.

я – Апис…

Евгения Красноярова

А может, и нет. Может, далеко не Апис. Потому что если бы я был Апис, ого-го, сколько бы уже у меня было жизней! А я живу всего-то первую. И хоть у меня мощная бычья башка, увенчанная крутыми загнутыми рогами, совсем не так давно я хлестал молочко, эту сладчайшую иньскую субстанцию, из тёплого материнского вымени, от веку благословленному питать мощное туловище и ореховой твёрдости бицепсы сыновей. Завтра моя коррида, завтра я одержу ещё одну победу – а на моём счету их уже несколько. Но завтра будет главная. Всякая новая победа – главная. Завтра! Завтра!! И в её предвкушении  мой хвост уже сегодня яростно стегает меня по бокам! О, это вожделенное слово – завтра!

Но завтра было утро, и Вит проснулся в состоянии обычного для себя недоумения. С ним всегда такое бывало, когда он спал слишком крепко. В первые минуты пробуждения он вообще не сразу мог найти себя и своё мышление, продолжавшими крутиться где-то в зверином атавистическом колесе. И поначалу долго  вглядывался в окружавшую серую полусонь, пытаясь сообразить, кто он есть и где он. А иногда – как сюда попал. Потому что чаще всего эти три вопроса были накрепко связаны между собой, и стоило найти ключ к одному, легко и ненавязчиво, как бы сами собой, открывались ответы к прочим двум. Было так и в этот раз. Правда, после вчерашнего имя своё он вспомнил с некоторым трудом. Но зато всё остальное тут же улеглось прямо на ладони. Да, его звали Витом. Витькой. Виктором он стал уже после того, как у него появилась она – Вита. Чтобы не путать. Он Витька, она – Витка. А появилась она очень даже просто. Однажды, когда он вот так же, как сейчас, после скандала с женой ночевал у приятеля, позвонила какая-то фря и рыдающим голосом попросила:

– Поговорите со мной. Пожалуйста.

– А кто вы и почему я должен с вами говорить? – спросил Вит недоуменно. Он тогда был хорошо поддатым. Или, скажем, «хорошо подшофе».

– Я набрала номер наугад, – призналась невидимая мадемуазель. – Мне очень-очень плохо. Мне надо, чтоб со мной кто-то поговорил.

– Согласитесь, звонить незнакомым людям – не лучший способ лечить душевные раны, – сказал Виктор. В смысле, ещё пока Вит. – И, кроме того, я хочу спать.

– Тогда простите, – сказала она потухшим голосом и тихо положила трубку. На следующий день Вит глянул в телефонную память, впитавшую её номер, и перезвонил.

– Меня могло уже не быть, – сообщила она каким-то странным голосом. И он вздрогнул, будто к его затылку внезапно приставили ствол. Знакомые состояния неадекватности. И в подобном умственном кружении он, как и она, искал, кто бы его послушал. И потому они встретились.

– А вы очень даже неплохо выглядите, молодой человек, – сказала она несколько колко. Но при этом засмеялась и от этого смеха его зазнобило. Будто угодил в полынью. А потом постоял на ветру.

– Да и вы вполне товарного вида, – сказал он с видом самца-победителя. Так принято было в их среде. Как и небрежно кинуть чуть позже: «ничего тёлка была». И даже поверить в это самому.

– Ну, так что? Пойдём куда-то, посидим? – голос её будто отбил чечётку.

И он вдруг увидел в ней своего тореро. И даже представил, как, несмотря на хаотичность блеска бандерилий, вонзившихся в его круп, кинет тореро на рога, а потом… Он даже ощутил упругость плоти под своими копытами.

– Пойдём.

Они пили кофе в крохотной кафешке под вздохи и шипенье волн на пляже и вели неторопливый разговор.

Вообще-то, ничего страшного у неё не случилось, обычная размолвка с мужем, после чего тот ушёл в рейс, а она его не проводила. Не катаклизм. Просто небольшое завихрение в пространстве-времени. Он даже подумал, что его ссора с Риммкой – так звали жену – куда более существенна, чем недоразумение, разрисованное женским воображением до размеров времятрясения.

Риммка была не первой. Когда-то, ещё в армии, была у него другая. Даже сын был от неё. Но когда влюбился в Риммку, кривить душой не стал, ушёл, оставив её, впрочем, тут же устроившую свою жизнь с другим. А потом, словно разглядывая собственное лицо в двух половинках разбитого зеркала, тащил деньги то одной, то другой, хотя и не унижал себя – на два дома, как многие из его приятелей, не жил. Просто у обеих были его сыновья и оба сына были будто отлиты в одном тигле по одной форме. И Виту не хотелось, чтобы они в чём-то особо нуждались: в те времена многие одесситки, имея маленьких детей, предпочитали не работать. Да и самому Виту было лестно быть кормильцем – так он чувствовал себя настоящим мужчиной. Иначе все эти фрустрации как-то нарушали в нём природное стремление к внутреннему единству. И после того, как  Риммка устроилась-таки диспетчером в автопарк (уже после развала Союза), в Вите периодически возникали волны-солитоны, что непредсказуемо несли его на рифы. Спасался он от этих волн в яхт-клубе, где была у него с друзьями парусно-моторная яхта. На ней они делали набеги за товаром – флибустьерствовали. Благо неслись развеселые девяностые, когда «разрешено всё, что не запрещено», они на этой яхте, со своим тренером-капитаном отправлялись по параллелям и меридианам из порта Ильичёвск в дальние и близкие страны. С детства была у Вита мечта: стать моряком. Но родители хотели видеть его …закройщиком. Закройщиком он, естественно, не стал, но и моряком не стал тоже, предпочёл таксовать. Однако от учёбы в швейном осталось у него умение и вкус одеваться. А от моряка… Моряком он остался в душе. И вот теперь уже – на этой яхте, случившейся в его жизни, когда ему стало под сорок. Но и это прикосновение к своей давней и вожделенной мечте  стало для него как бы дразнящей мулетой, искажающей перспективу, но зато  погружавшей в магическую атмосферу сна наяву. Где было всё достижимо, хотя и с определёнными потерями. Но дом срубить – деревья убить. И третьего не дано. Потому, вероятно, он и был несколько трюкачом, чуточку, чтобы как-то разрисовать действительность, трикстером и, конечно же, вечным в душе и наяву путешественником. А известно ведь: где причал – там бабы. Бабы в Констанце, в Варне и даже в Стамбуле, везде их хватало, и «работали» они даже в причальных туалетах. Что уж говорить об удобной каюте! Хотя, лично он строго держался правила: не спать с кем попало. Но тело его подчас жило от него отдельно: кто есть кто – понять невозможно, обычно это показывает человеку сама жизнь. И когда кэп прижимал их судёнышко к берегу, подыскивая место для швартовки, Вит ловил себя на том, что поглядывает на вросшие в пагорбы домики с каким-то звериным аппетитом. Особенно, если ветер доносил перезвон гитар Андалусии. Тогда он ощущал, как стремительно и жарко нарастал в нём торжествующий бычий рёв, и вставали дыбом курчавые волосы на крупе.

А что касается Виты, была она обычной молодой женщиной, хоть и не самой заурядной. Не так давно приехала в Одессу с Полтавщины: из Лобковой, пардон, Балки Хорольского района – захолустной, даже заброшенной, и по нынешним временам совсем богом забытой деревушки с населением в шестьдесят душ. Но, обладая природнойсметкой, тонкая, ломкая и стремительная, как хлыст, она моментально выскочила за моряка, родила дочку и научилась легко менять точку зрения в зависимости от обстоятельств.

«Особенно резко меняет её удар в глаз», – угрожал иногда Витке муж, когда соседи ябедничали ему о похождениях супруги. Но обычно угрозы этим и ограничивались – он и сам был не без греха. Тем более что ходил теперь под чужими флагами – Черноморское пароходство раздерибанили в два счёта. И было ему  вообще-то уже не до таких тонкостей, как верность жены. Не до жиру, быть бы живу.

После того, как она, вся фосфоресцирующая – бывает период, когда августовское море светится от мириад крохотных существ – вышла из воды, он понял, что она нагая. На это выразительно указывала стрелка тёмной треугольной балки внизу живота и небольшие острые груди. Ошеломлённый такой внезапной реминисценцией, Виктор-Вит начал отчаянно и пылко что-то рассказывать ей об Афродите в пене морской. И ещё о картинах Кирико со спящей Ариадной. И ещё о чём-то подобном, потому что, привирая напропалую, как это делал обычно, если женщина ему нравилась, почувствовал себя как бы в двойной экспозиции: одновременно и стоящим на кафедре строгим преподавателем, и мужчиной, бурно ласкающим этот неожиданный подарок судьбы прямо тут, среди выброшенных на песок мидий. Он даже поперхнулся от желания немедленно слизать с её губ и с её балки соль под аккомпанемент надломленных  берегом волн. Но он себя уважал и не намеревался одерживать столь лёгкую победу. Ему хотелось остаться для этой случившейся девчонки в  некотором роде на котурнах – всё-таки не он её где-то снял. Сама позвонила и вроде как навязалась. Но какое, вообще-то, из двух этих его прямо противоположных желаний было сейчас в нём сильнее, он даже думать не решился.

 – Ты такой умный, – неспешно одеваясь, похвалила она Вита, словно похлопала ладонью по борту. Или будто нагло прожонглировала перед его носом двумя его желаниями. Словно двумя разноцветными шариками. И ему ну просто мучительно захотелось… ну, в общем, подарить ей своё ухо, как тореро – ухо быка даме сердца. Но пока Вит был сам и бык, и сам тореро, потому… уши ему были необходимы. А с желаниями он, как настоящий мужчина, был иногда всё-таки способен справляться. Из гордости хотя бы. И дальше ещё одного, уже третьего, возникшего желания он не пошёл. «Это яблоко из чужого сада!» – сказал он сам себе в ответ на собственные  эксклюзивные импровизации ума.

У Виты были разные глаза. Левый голубой, будто бирюзовый гладыш – есть такие, а правый – цвета гречишного мёда. Стереохромия. Болезнь редкая, генетическая и ни на что вообще-то не влияющая. Ну, разве что говорят, будто такие женщины – ведьмы, суккубы по своей природе. А для Вита это разноцветье Виты явилось как бы видимым доказательством гегелевского утверждения, что любая вещь едина в противоречии самой себе. Когда они уходили с тренером-капитаном в море, от нечего делать он набивал себя всяческими философскими премудростями. Ведь иначе, без контактов с дамами, такому типу, как Виктор-Вит, можно и с ума сойти. Тем более что челночным бизнесом он заниматься не умел и с ребятами, с которыми плавал, в этом плане ему говорить было не о чём. И это несмотря на то, что предки его принадлежали к первой гильдии одесского купечества! Чем очень гордился его отец – крупный полнокровный ловелас, который, несмотря на жернова сталинских времён, каким-то таки чудом сохранил жалованную купеческую грамоту 1819 г., Анненскую ленту с медалью «За усердие» и Александровскую с медалью за победу в Одессе над чумой. Отец считал, что женщин можно любить самых разных, на то в природе и существуют мужчины и женщины. Но фамильные драгоценности – всегда и непременно – только жене. А высокий интеллект почитал главным составляющим всех достоинств культурного человека. Правда, фамильных драгоценностей, кроме двух золотых медалей, у него не было, а интеллект поточить, в общем-то, было и не с кем. Люди всё больше жили по законам джунглей, интеллект же в этом часто только мешал.

– А что тут за бык и что за девушка у него на спине? – когда под утро они пешком возвращались с 9-й станции Большого Фонтана, спросила Вита. И посмотрела на него медовым правым глазом, который ему опять отчаянно захотелось попробовать на вкус.

– Ты имеешь в виду это? – он указал на скульптурную группу «Похищение Европы», где могучее животное с медными рогами увозило на себе изящную азиатку в ниспадающем плаще.

– Ну да. Я столько раз видела и у кого ни спрошу, никто не может сказать, что это значит. А ты умный, ты, наверное, и это знаешь.

Вит невольно усмехнулся. В его школьные годы подобные знания были доступны даже бесштанной безотцовщине. Вот что значит теперешнее постсоветское, да ещё и провинциальное образование! И он подробно выложил ей историю древнего мифа. И добавил, слушая оглушающие кастаньеты её каблучков:

–­­­­ Это символ … ну как бы тебе проще объяснить? Аппетит к жизни, вот что это значит.

– Нич-чего себе, – засмеялась она. – Будь я на месте этой девушки, я бы его убила!

– Как бы ты его убила? – рассмеялся и он.

– А вот так! – И она внезапным движением бросила довольно крупного Вита на землю. – Я кикбоксингом занимаюсь. И в обиду себя никому не даю. И этого быка я бы также уложила.

– Разве что с третьей терции, и желательно, чтобы бык был «бритым». Это когда кончик рога надпилен, – попытался отшутиться Вит, потирая ушибленный бок. Удар о землю был весьма ощутим. По крайней мере, не меньшим, чем испытание на пляже.

– А что такое терция? – на сей раз она повернулась к нему левым глазом, голубым. Наверное, она нарочно так крутилась – обольщала. Но и Вит был не из слабаков. Дешёвых женщин он не любил. Это его унижало.

Пришлось объяснить и про терции. Она слушала, распахнув глаза, внимая каждому слову. А Вит, как ни убеждал себя в собственной неприступности, всё больше чувствовал себя невероятно удачливым тореро. Хотя, он-то был в курсе, что и с удачливыми тореро случается всякое. Знаменитый Манолете, к примеру, был убит именно таким быком, с подпиленным рогом.

– Так ты говоришь, убивают только в третьей терции? –  задумалась она. – А раньше нельзя?

– Нельзя! – отрубил Вит. – У корриды свои условия. Это же зрелище. Пикадору тоже нужно что-то делать.

Но он уже понял, что влюблён.

«В основе Вселенной – фракталы, – возвращаясь домой, ни с того, ни с сего подумал он. – Снежинка тоже может вертеть снежной тучей. Как хвост – собакой», – и улыбнулся. Потому что всё равно здорово, если крутит снежинка.

***

Дождь был холодный и мерзкий. Он пробирался под воротник и даже подмышки. И всюду находил. Но это оказался, слава богу, сон. А наяву Виткины ледяные пятки тыкались в 36-градусную теплоту его тела, силясь согреться. Парусно-моторная яхта, на которой они надеялись перезимовать или хотя бы ещё чуток побыть вместе, промёрзла, несмотря на тёплые одесские зимы, и иногда по ночам призрачная дама с косой за плечами уже тянула к ним костляво-острые пальцы. Что-то надо было делать, что-то решать, а решать Виктору не хотелось. Уже почти год они скрывались от глаз всего мира, и пульсация их чувственной жизни не нарушалась никаким социумом. Поначалу, когда ещё жили на два дома, встречаться тайком было мучительно, но терпимо. А потом… Это их слияние имело особое лунное свечение, и напоминало собой скорее переживания наркомана или алкоголика, чем что-то объяснимое человеческим языком. Возможно, только Луна и могла их понять. Потому что именно под её прозрачным покрывалом они больше всего жаждали друг друга, не насыщаясь и считая дни и часы только по лунным фазам. А в полнолуния вообще не смыкали глаз и всё пили, пили друг друга, не имея сил оторваться. Являя собой живую картину «Неприятие запретов» любимого Виктором итальянца Кирико, копию которой он притащил от отца и поставил прямо возле самого их ложа. Впрочем, ложем было у них всё: земля, пол, палуба яхты, морской песок пляжей. Ну и, конечно, старенький топчан на даче, который Вита застлала бархатным покрывалом – по чёрному полю алые маки. Будто арена с цветами в честь быка-победителя!

Но лето пролетело. И осень прошла.

– Но, Витя, так жить нельзя, – говорила Вита ещё весной, когда он вдруг ушёл от жены с одной спортивной сумкой. Оставил, как обычно, всё: квартиру, всё в квартире, новенький «жигуль». И даже обручалку. Не получалась у него роль любовника, способного наносить жестокие раны на поле брани. Ни с кем не получалась, тем более с жёнами. Влюблялся – женился. Разлюблялся – уходил. Он считал, что только так морально. Вообще, мораль сильному человеку необходима, считал он. Она заставляет подчинять себе того, кто слабее. То есть женщину. Ведь именно женщина – пробный камень мужской силы. Если женщина верит в своего мужчину и следует за ним, он способен свернуть горы. Женщина даёт мужчине максимальные ощущения, а значит и требует максимальных действий. Он и был готов к ним: готовить на костре, спать в шалаше, работать сутками. Хотя нет – сутками нет. Ночи он оставлял для Виты.

Поначалу они и жили, считай, в шалаше. Потому что маленькая дачка за городом в небольшом приморском селе, насквозь продуваемая ветрами, где  их приютил один из Витькиных друзей, и не тянула на большее. Выбитые стёкла заливало дождём, за  оборванными обоями шуршали мыши. А старая плита, сохранившаяся, наверное, ещё со времён царя Гороха, дымила и упорно не желала жарить даже яичницу. Но он привозил из «Таврии» всё готовое и, выкладывая пластиковые контейнеры с яствами, объявлял:

– Сегодня ужин при свечах!

И действительно. Зажигал и расставлял на рассохшихся облупленных половицах тяжёлые бокалы с разноцветными  ароматическими свечами. И расстилал в середине старенький ковришко, что стоял в углу свёрнутый за ненадобностью хозяевам в ожидании, что им заинтересуется моль. И они садились, по-восточному скрестив ноги, причём, она чаще всего совсем без одежды или в одних стрингах, которые лишь ещё откровеннее выделяли смутную балку на древесного цвета её теле. И упивались волшебными коблевскими винами до изнеможения, и пиршествовали, являя собой ещё одно наглядное доказательство, на сей раз чьего-то мудрого утверждения: ошущаю – значит живу!

– Я обожаю тебя, Витка! – говорил он, заглядывая то в голубой её глаз, то в медовый. – Мне кажется – я никогда не был так счастлив, как теперь.

И она ему вторила:

– Витька, я ведь до тебя вообще не знала, что есть на свете такое. Я думала, сочиняют писатели. И никогда не верила! А оно – вот… – И она прикладывала его большую ладонь к своей левой груди с вспухшим коричневым соском, откуда тюкало, как крохотный цыплёнок в скорлупу. А со двора несло в окна запахом золотящегося мяса, которое Виктор наловчился жарить прямо на нескольких треснутых кирпичах, установленных ребром, насадив замаринованные куски баранины на вертел.

И им обоим казалось, что они уже переживали эти минуты когда-то. Может, даже не на этой планете. Ведь пишут же, что мы видим Млечный путь только потому, что он воистину уже существует в наших душах.

– Ой, чого ж вы, риднэньки-золотэнькы, города не сапаетэ? – как-то заглянула к ним баба Люся, приторная старуха, от которой по селу расползались любые, даже самые бредовые слухи. Баба Люся жила напротив и часто наблюдала странную полуголую парочку в бинокль сына. Её сын был милиционером, патрулировал рынок «Седьмой километр». Что-то там всегда происходило, приходилось влезать в какие-то крутые разборки за рыночные сферы влияния и, бывало, как с утра уезжал на работу, так там и ночевал. А мамаша в свободные от хознужд минуты с большим интересом изучала совершенно непонятную жизнь соседей.

– Рыбонькы ж вы мои, з вашого городу до мэнэ жукы повзуть! – жаловалась она, цепко разглядывая смущённо кутавшуюся в простыню молодку, которая уже целое лето как поселилась тут и ни разу не взялась за сапку. Не говоря о том, что молоко не у неё покупает, а ждёт, когда мужик привезёт из города.

– И вышня вон сыплэться. Ой, золоти ж вы сусидушкы, з нии ж трэба варэныкы, з нии ж трэба компоту на зыму…

Они смеялись: это был не их огород и не их вишни. И вообще, когда они оказывались вместе, им не было никакого дела ни до кого, тем более до чего-то неодушевлённого, которое к тому же отцвело. И хоть Вита считала себя не из городских неумех, но родную Балку навестила лишь раз и только для того, чтобы познакомить мать с новым избранником, ради которого отважилась бросить ребёнка на попечение свекрови, а также квартиру на Черёмушках, где всё-таки пока оставалась прописанной. В надежде, что как-то оно рано или поздно утрясётся-сладится, а когда сладится, они с Виктором ребёнка заберут.

– Сколько можно миловаться? – намеренно громким шёпотом выговаривала мать дочери, которая и сама-то не знала – сколько дней, ночей, сколько месяцев подряд такое возможно.

– Пора бы и честь знать, – несмотря на подаваемые дочкой знаки, не унималась мать. – Погляди его лучше в деле. По мужичьи-то он может и угодил. А вот как кормилец… Любовь-то, мил моя, ведь что? Годы, прожитые вместе. Есть-пить-детей растить. А миловаться – это срам один, полюбовництво. Надолго не хватит.

И уже наутро Виктор в замшевом – по моде – пальто до пят, в щёгольских узконосых туфлях, как из журнала мод «GQ», стоял за Хорольским (хрульским, как он его в сердцах окрестил) прилавком с разделанным на нём кабаном. Несколько брезгливо брал в руки розоватый, аккуратно нарезанный по килограмму будущей тёщей шмат, клал его в чашечку весов, а в другую кидал килограммовую гирьку. Чашки отчаянно ходили вниз-вверх, не желая принимать равновесное состояние, и он, мысленно матюгаясь на чём свет стоит, отхватывал ножом ещё кусок и добавлял в первую, после чего чашка с гирей стремительно взлетала вверх и ни в какую не желала опускаться. Добавочные гирьки ситуации не меняли. В итоге, отвешивая кусок свинины, Виктор приноровился давать поход побольше, из-за чего распродался даже быстрее других. И тайно перекрестился: «Слава тебе!»

Подсчитав выручку, мать авторитарно заключила:

– Ну не! Он тебя не стоит – гони!

После той поездки всё и началось. Не совсем всё, конечно. Но именно после неё вскоре Вит нашёл Виту в чужой постели. Ну, не то, чтобы совсем в чужой. В постели мужа. Даже не в постели, а просто в его квартире. Там, где оставалась её дочка. Потому что вернулся из рейса муж, и она бросилась назад то ли с повинной, то ли, с целью объясниться. Но Витька-то знал, что такое вернуться из рейса молодому здоровому мужику. Да и Витку уже знал неплохо. И уже хорошо понимал, что, действительно, так жить, как прожили они эти полгода, невозможно. Всё-таки Вита – мать. И не сможет она долго оставаться с ним, не зная, как растёт её ребёнок, где и с кем бывает. Город – не село, опасностей больше. То и дело «Одесский вестник» публиковал «криминальную хронику», которая с каждым месяцем становилась всё жёстче. То, о чём прежде доводилось услышать раз в несколько лет, стало происходить каждый день. И когда она прибежала назад к Виктору заплаканная и разочарованная, допытываться ни о чём не стал, был рад ей. Ведь в каждой любви есть островки некой деформации, своего рода  аномальные зоны, где теряется связь, и где может в щепки разбиться утлое судёнышко, на котором двое пытаются выгрести из опасного течения. Они тогда просто решили как-то перезимовать на яхте, а с весны он попытается договориться с Риммкой о размене квартиры. Хотя бы на крохотную коммуну. Всё-таки была у них большая трёхкомнатная да ещё в парковой зоне!

Впрочем, как Вит понимал сейчас, было это из области фантастики. Ледяные пятки Виты недвусмысленно намекали: до весны не дотянуть, на узкой матросской койке приходилось спать валетом…

– Витюша, дай мне вот такую крохотную тёплую комнатку, – Вита расставила ладони на ширину своих плеч. – Хоть девять метров! И я буду готовить, стирать, убирать. Я так любить тебя буду! Я всё-всё для тебя сделаю!

Но он молчал. Он понимал, что неоткуда ему взять эти девять квадратов. Потому что ушёл он из ста к ней, к Витке, бросив не только жену, но и сына. И когда теперь Виктор нет-нет, да и позванивал, то, видя его номер, они попросту не брали трубку. И мобильники от него заблокировали. Никогда Риммка не простит. И сын не простит. И не отдаст Риммка ничего. Потому что считает его поступок предательским и по отношению к ним с сыном, и по отношению к их прошлому. Ведь оно и у них с Риммкой тоже было. Было и море, охваченное пожаром. Были и граммофончики душистого табака, что всю ночь не закрывали чашечки. Жизнь шла, как череда репетиций с ним в главной роли, и роль эта по темперированной восходящей была вообще-то не очень. А теперь ещё и снова наступил предсказуемый тупик.

– Но ведь у твоего отца стоит пустая квартира! Запертая! – натянув одеяло до самых глаз, убеждала Витю Вита. – Ну что ему стоит отдать нам ключи?

Витя молча вздохнул и… ничего не ответил.

Витькин отец и в самом деле в квартире не жил. С тех пор, как остался вдовцом, он занимался только собой. Да и раньше он всю жизнь гулял с размахом и удалью ухарь-купца, и никогда наличие семьи его ни в чём не останавливало. Сейчас же, что называется, и Бог велел. Как православный, да ещё и потомок первоклассных негоциантов, отец апеллировал к Богу при каждом затруднительном случае. И даже ходил на церковные службы, чтобы обезопасить себя от женских происков, от которых сам защититься был не всегда в силах. Увлёкшись в очередной раз, он-то переселился к новой пассии. Но, хорошо изучив порожистые отношения с женщинами, предпочёл не впадать в зависимость. Квартиру никому не отдал. Просто запер на ключ.

– Витюш, я всё понимаю, – то и дело поглядывая тайком на часы, внушал он сыну при очередной встрече. – Но сам подумай, милостивый государь: это родовое гнездо. На первом этаже наши прадеды держали торговый дом, он выстоял всё: отмену порто-франко и крепостного права, и Крымскую войну, и введение золотой валюты и даже обвал хлебного экспорта! А после революции у нас осталась всего-навсего эта крохотная часть на верхнем этаже. И она мне дорога как память. Вот, пущу я тебя с твоей, извиняюсь, «мисс Лобковой Балкой» – и что? Не пройдёт и года, она вырвет зубами эти стены, и я на старости лет останусь под мостом. Вместе с тобой. Побойся Бога, Витюш, да ни в коем случае я не соглашусь. Что ты?! Нет, я не дам тебе ключи. И мой совет – оставь её. Возвращайся в семью. И она пусть возвращается. А любить – любитесь, кто ж запретит? Тем более раз муж – моряк. Все так живут – и ничего, мирятся.

Но Виктор не хотел так. Виктор хотел честно. Да, инстинкт диктует – надо жить, как получается. Но жить – как? Как найти в этой мере весов срединную точку между выгодой и совестью? Плоть зверя мычит одно. Дух тореро шепчет другое. И не знал Виктор, что делать. Не мог он понять, как ему устоять в этой корриде – бык всё время должен ждать нападения. Но Виктор-то всё-таки не бык!

– Витюшечка! Жить надо в реальном мире! Ты подумай! Зачем гаражу – машина, а пивку – бутылка?! А? Ну зачем, скажи! – умоляла она, не отрывая от его лица своих разноцветных глаз демоницы-искусительницы. – Ну, давай что-нибудь придумаем. Отец старый, сколько ему уже осталось? А у нас целая жизнь впереди. Я тебе дочечку рожу! Ну, Витюшечка!

– Побойся Бога, Вита, – упорно стоял на своём Вит, втайне колеблясь, как те чашки весов на хрульском рынке. – Мы должны быть выше этих мелких неурядиц. За лето я насобираю денег, возьмём кредит…  Бог поможет.

– Вит, хочешь анекдот по поводу? Вот звонил, звонил один такой же вот чудак, как ты. Во все колокола звонил. Наконец дозвонился до Бога. А сволочь секретутка-автоответчик ангельским голоском ехидненько так сообщает: «Бога нет. Он вышел».

– А я ему на мобилку звякну, – рассмеялся Витя. – Напрямую, минуя секретутку.

– А мобилка совершенно казённым голосом: «Абонент находится вне зоны покрытия сети». И что?

Крыть Виктору было нечем. Он молча выгреб из сахарницы, из тарелок и мисок, из всех углов бумажные полоски, на которых с обеих сторон его рукой было написано «Люблю», «Скучаю», «Жду вечера» и прочая дребедень, что оставлял он всякий раз, уезжая по вызову, и грустно сбросил их в мусорный пакет. Бивачный дух, пронизывавший каюту – коробки, тюки, чемоданы – утверждал невозможность длительности подобных отношений.

– Я нашла превосходный вариант для обмена, – вся светясь, брякнулась Вита на сиденье такси, в котором работал Витя. – У папы же квартира на Приморском бульваре – верно? Ну, так есть желающие её немедленно купить. И за эту цену мы сможем устроить ему однокомнатную на Пушкинской, прямо напротив ЦУМа – я уже смотрела. Пр-рекрасная квартира. С эркером. Лепные потолки. Второй этаж. Сорок метров. И нам – однушку на Молдаванке. Наша так себе – но мы же её отремонтируем! Ну, Витюня? Что ты молчишь?

– Вита. Папа не согласится, – помотал головой Вит. Он знал наверняка, что этот ход был проигран. Подобный вариант в его жизни уже был. Только с первой женой. Именно из-за того эмоционального армейского задвига родителям пришлось выделить кусок жилплощади для родившегося внука – результат тайной жизни молодого мужчины, которая неведома родителям, но, как ни странно, чаще всего взваливается на их плечи.

– Но в следующем месяце снова платить за квартиру, Вить. Это двести долларов! Ты их не заработаешь! Тогда давай я пойду торговать на Привоз. Яйцами торговать и курями. Я уже договорилась.

– Не дай Бог! Продержимся! – бодро заверил её Вит, представив Виту в клеёнчатом фартуке и с весами и ужаснувшись такой перспективе. – Я верю в провидение. Раз оно нас свело, оно нам и поможет. Тут ведь как? Если "инкубатор" автоматизирован и никто из "цыплят" никогда не видел человека, это не значит, что людей не существует, и не они построили эту "птицефабрику"! Персонал сидит в своих кабинках, управляет автоматикой. Так что лучше ещё пару месяцев посидеть на хлебе и воде. Бог не выдаст, кабан не съест, – усмехнулся он, снова вспомнив себя за хрульским прилавком.

Хотя, положа руку на сердце, он и сам не верил в то, что говорил. Частных такси в Одессе развелось много, и богатый клиент выбирал те, что престижнее. А их богадельня гоняла на старых убитых колымагах и обслуживала клиентов достатка очень скромного. Двести долларов, за которые они с Витой всё-таки рискнули снять квартиру на зиму, были для них деньгами немалыми. Учитывая, что ещё и цены на продукты теперь скакали вверх чуть ли не каждый день. Но всё равно этот странный спиралевидный ритм, что крутила жизнь, давал надежду, что как-то, рано или поздно, всё сложится, стоит немного подождать – ведь Витя и Вита любили друг друга! А люди помимо воли участвуют в сценарии, написанном природой заранее, и в конечном-то итоге рано или поздно всё складывается: количество чётных дней всегда равно количеству нечётных.

– Папе – шестьдесят? – вкрадчиво поинтересовалась Витка после гнетущего молчания.

– Шестьдесят пять, – машинально ответил Витька, занятый своими мыслями.

***

И вот третья, последняя терция. Великолепный бык с сияющими, как золото, крутыми боками и рогами, подобными восходящей луне над серебряным пятнышком во лбу, мускулисто побежал по внутреннему кругу арены. Алая «розочка»  в ушах, кучерявая шерсть на холке, восторженный рёв трибун.

Это ты, Апис? Или его многомиллиардная копия в отражённом мире? Поигрывая мулетой, по кругу прошёлся тореро. Он – женщина. Бык не хотел убивать женщину…

Эти корриды Виктора уже достали! Он и во сне знал, что это сон. И решил, наконец, его закончить. Ну, право же – невозможно на протяжении стольких месяцев чувствовать себя то в шкуре тореро, то в шкуре быка. Так кто же кого? Нужно решить, на чьей стороне сам Виктор и вычеркнуть этот бесконечный сон из повестки ночей!

– Слышь, шеф! Это, как его… твоя дома?

Тощий как высушенный кузнечик, чем-то на него и смахивающий, мужичонка в замызганной телогрейке и в давно не чищенных ботинках уставился на Вита лысым, без ресниц оранжевым глазом, словно петух. Второй у него заплыл под объёмистым фингалом. Из кармана торчала початая чекушка.

– Хозяйка твоя мне нужна, – чтобы Виту стало яснее, разжевал мужик. И добавил, наверное, для острастки: – А то ить не буду руки марать, бля.

– По какому делу? – попытался пролить свет Вит, разглядывая поросшее редкой шерстью синеватое запястье, торчавшее из другого кармана.

Мужик с лёгкой насмешкой сплюнул в снег. Слюна у него была коричневая.

– А секрет.

Он с минуту помолчал, критически разглядывая тоже молчавшего франтоватого Вита.

– В общем так. Скажешь: деньги вперёд – или не буду руки марать, поял?

Мужик сморкнулся в кулак, отёр ладонь о штаны и демонстративно вбултыхнул остатки пойла в рот.

– Я за сто гривен аванса не работаю, поял? Так и передай.

– Слушай, братела, – перешёл на понятный мужику тон Вит. – А что ты с бабой дела решаешь? Ты со мной реши. А я не в курсе. Расскажешь – будут тебе деньги вперёд.

– Не, не имею права, – попробовал уклониться тот. – Я бы зашёл к ней сам. Но мне нет резону светиться в подъезде, на этаж лезть, поял? Ты ей передай. Она поймёт. А я пока тут покручусь, поял? Выйдет – гонорару передаст, я и того…

У Вита не было времени раскалывать мужика, он торопился на вызов и, выдав ему десятку на пропой, пообещал через пару часов вручить и «гонорар». Вот только вернётся – и они вдвоём посидят в ближайшей кафешке: выпьют, борщецом закусят, поговорят по душам. И обсудят, так сказать, цену вопроса.

– А не врёшь, шеф? – придвинулся к Виту мужик, обдав его запахом перегара и застарелого пота.

– Слово мужчины, – заверил Вит, вызвав его кривую усмешку.

– Ну, смотри. Мужик сказал – мужик сделал. А то ить я знаю, где живёшь, – ухмыльнулся он, вдруг засветив внезапно блеснувший из-под полы «Катран» – настоящий штурмовой нож, который у десантников считался покруче автомата.

И исчез, как и не появлялся. Оставив Вита с по-галочьи открытым ртом. В Чечне, чтобы выйти из-под обстрела, солдаты разламывали «Катраном» кирпичные стены и, как консервные банки, вскрывали металлические двери. Нож, воткнутый в стену, выдерживал человеческий вес…

– Ты думаешь – я, бля, обычный, пропойца? – боком, по-петушиному, вглядывался он в Вита, когда они  встретились снова. Подчёрпывая со дна тарелки густую жижу, он выкладывал своё наболевшее.

– Представь, новогодняя, бля, ночь. Звёзды, что на кителе пуговицы. Воздушок – на хлеб мажь. А тут чечены! А у нас, бля, зелень, в основном. Поял? Слыхал про 131-ю мотострелковую? А кто о ней, бля, не слыхал! Майкопская бригада. 157 человек положили – две трети! Но вокзал тот грёбаный удержали, поял? И Савин, полковник наш тоже там лёг – царствие ему, бля… Вот был мужик! Меня, кстати, Славой зовут, – ткнул он Виту руку с обломанными ногтями. – Бум знакомы. Так вот я и говорю: всю жизнь мы в войнушку играем. Славой погосты покрываем. Всю жизнь, на изнеможение, бля. Кладём своих штабелями, бля. Курганами кладём! Ведь ладно при царе, к примеру. И то Суворов наш, бля, распугал всех войной не по понятиям – победил двадцатью тысячью сто тысяч турков. В пух, бля и в прах! А в чеченскую мы ить только на живой силе выехали. А солдатиками да калашами, бля, нынче только негры воюют! Поял? Негры черножопые! У всего командования за такое надо бы погоны сорвать и зелёнкой, бля, лбы мазать! Клеймить гадов, бля – поял?

– И вот ведь что интересно, – опрокинул он  в себя графин. – Из бюджета российского, выгребают, бля, около ста миллиардов рублей на поддержку режима, бля, сегодняшней Чечни. Ты поял? За что полегли ребята, а? Вот за что, я тя спрашиваю?! Нет правды. И Бога нет. Хоть мы все ему там молились. Всё, бля, на лохов рассчитано!

– И ещё скажу, – перегнулся он через стол к самому лицу Вита. – Если запад, бля, теряет своих в войнушках, то ведь как-то умножает, бля, благосостояние, то есть, народца своего. А в 45-м мы победили, уйму народу, бля, положили – и как до 41-го сидели в жопе, так и по сегодня, бля, в жопе сидим! Поял? В самой что ни на есть жопе. А шанс-то был. Был шанс-то.

И оттого, что Вит сидел молча, не спорил и своё не доказывал, новый знакомый махнул рукой и сказал неожиданно обыденным голосом:

– А по твоему делу я так скажу: гони ты эту сучару, бля. Змеюку подколодную. Она же подряжала меня батю, как я поял, твоего замочить, поял? Из-за хаты. Всё одно – старый, говорит, одинокий. Двести долларов, бля, обещала.

Вит, было, вскинулся, но мужик неожиданно сильной рукой удержал его на месте и посмотрел  с насмешкой:

– Сиди, бычок. Приморский бульвар, десять. Так, бля? Верхний этаж. Железом обитая дверь. Врать я буду? Я, между прочим, не алкаш. Я – экзистенциалист. Так что, бля, любовь считать недействительной. Нет её нынче. У нынешних баб, бля, фантазия только на такие вот штуки теперь, – невесело усмехнулся он, звякнув о столешницу тяжело блеснувшим ножом. – Ассолей не стало, поял? Не стало Ассолей. И не надейся. Свою такую имел. Теперь вот… ни жены, ни хаты. А ведь всё было. Ещё до Чечни было. Теперь – вот…

И он выразительно потрогал тускло блеснувшее лезвие «Катрана».

***

…Через ряд лет, когда у Вита уже была новая семья, и подрастал ещё один, уже третий сын, он вдруг увидел в рыбном ряду Привоза Виту. Она рылась в жемчужной россыпи сардин и бычков и, перекрывая жаркий галдёж продавцов, отчаянно торговалась:

– Десять? За эту дрянь? Охренела?  Пятёрку дам – и ни гривни больше.

Вит смотрел на её шею в нежных завитках волос, на загорелые плечи, тронутые множеством солнечных бликов, будто на неё стряхнули картину импрессиониста. И не чувствовал ничего. Он был мёртв. В нём тлела только память. И витала она где-то над Витом, может быть, на отдалении, в метрах от его головы…  Он вспомнил, как в тот зимний день, набросав в машину узлы и чемоданы её вещей, отвёз всё по адресу мужа.

– Витюша! – плакала она, размазывая по зарёванному лицу тушь для ресниц. – Я же только хотела, чтоб он папины документы выкрал! И всё! Дочкой клянусь! Чтоб обмен тайком сделать! Витюша, прости меня! Я же для нашей любви старалась! Он же старый уже, а мы и так ему давали лучшую площадь, чем брали себе! Витя, мы же любим друг друга!

– Любовь считать недействительной, – непримиримо сказал он, решительно заводя мотор.

«Вот что значил тот последний сон, – думал он, пока машина прогревалась. – В третьей терции не бык, это я убил своего тореро. Не бык – я видел: тореро – женщина…»

Бык не хотел убивать женщину.

Женщины всегда гладили его между рогов и за ухом. Они расчесывали его золотую шерсть. Приносили ключевую воду, в которой плавали зелёные ладони листьев.

Женщины всегда были к нему добры.

Но эта поставила целью его убить.

Уже шесть бандерилий качались в его крупе. В глазах плескались алые мулеты. В который раз он пробегал в миллиметре от гибкого, сбалансированного женского тела, всё больше теряя силы. И ноги его подгибались от невероятной, от бешеной, от ни с чем не сравнимой усталости.

Он собрал остатки воли в своих всё ещё бронзовых мышцах и ринулся в последнюю атаку. И… воткнул свой медный, по-честному никем не подпиленный левый рог в её правую бедренную артерию. Рухнув рядом, он ещё успел увидеть, как закрывается плёнкой её медовый правый глаз…

***

Я повторяю, что роза бессмертна и что только облик

её меняется.

Хорхе Луис Борхес

***

…Вечером, листая дневник третьеклассника-сына, Вит нашёл запись, сделанную его не вполне ещё твёрдой рукой в уголке обложки: «Сколько я буду ошибаться в любви? Три раза уже есть, сколько ещё?»

УПЫРЬ  ИЗ УПЫРЁВА

– Как хочу – так и живу! – объявил он, поднимая голову из миски с оливье. – Я – хозяин.

Он выпростал из бурунов никогда не стиранного одеяла шкалик и забулькал из него прямо в горло. Янтарная жидкость весело побежала в беззубый рот, наполняя его ясным и радостным светом. Жизнь снова была хороша.

– Очччень мне моя жизнь нравится! – сунув шкалик обратно под одеяло, провозгласил Упырь. – Х-хлепп, х-хлеп-п дай! – истерически-громко воззвал он к кому-то через минуту. – З-з-закусить.

Когда-то и у него была семья. И семья за глаза звала его упырём. Звала его так, вообще-то, не вкладывая тот изначальный смысл, который был в этом слове и который до сих пор несут русские народные сказки. Просто село, в котором он родился и вырос, так называлось – Упырёво. Приткнулось оно на краю лешачьих болот в глуби белорусского Полесья. Туда даже немцы не добрались в Великую Отечественную. И многие из стариков, тех, кто ещё жив, не очень-то верят в учебники истории, где рассказывается об угонах в Германию и массовых расстрелах.

– Мой отец при поляках сало вот такое ел, с пядь, – растопыривали они корявую, изборождённую землистыми морщинами ладонь. – А при москалях и такого не было.

И подтверждали скрученным временем указательным пальцем в буграх ревматических шишек. Они всё ещё надеялись на возвращение Великой Речи Посполитой и хотели, чтобы их звали «пан». А хозяйку, если таковая была – «пани».

Упырь тоже был «пан». Хотя на свет он появился уже при Советах, мать, в надежде, что когда-то это сгодится и, может, сынок сумеет найти выход из совковой западни, записала его родившимся на пяток лет раньше – под поляками. Так что, когда ему на самом деле стукнуло шестьдесят, по паспорту числилось шестьдесят пять. Конечно, были в этом свои неувязки. Но выйти на пенсию раньше срока было неплохо. И от Армии Упырь успешно откосил: ничего не стоило взять документ об инвалидности в селе, где все сплошь свои и наши. И не только в селе. Фамилия Дрисько расползлась по всему Полесью и далеко за его пределы. А по новым временам переползла даже в Германию и Португалию.

– А ты х-хто такой? – всматривался пан Упырь в каждое новое лицо, появлявшееся в его поле зрения. И призывно взарывал: – Шшшкааааааалик!

И тем, кто его не очень знал, было непонятно, требует он бутылочку или зовёт свою дворнягу – волчье-серебристой масти молодого пса, которого тоже прозвал Шкаликом.

– Шкалик гони! А то разговора не будет, – грозил Упырь. И становилось ясно: речь не о дворняге.

На коньяки пан перешёл недавно, когда у него поселился молдаван Андрюшенька-Душенька – или просто Андрюха: вертлявый, почему-то длинный (молдаване ведь короткие) парень со шмыгающими  в сторону от прямого взгляда глазами.

– Да сво-о-олочь он, – кивал Упырь в его сторону, когда Андрюха выскакивал за дверь. – Бабки ворует. Спрашивает у меня: «А где ты, Прокопыч, евры прячешь?» Где! У меня ж дочка в Германии, – гордо докладывал он каждому новоприбывшему слушателю. – Шлёт валюту. Так я эту валюту в литературе держу. В «Капитале», например. Я ему и отвечаю честно: в бороде, мол, Карла Маркса.

Упырь хихикнул, показав три жёлтеньких остреньких, как у летучей мыши, зубка.

– Так ведь допёр, с-сука! И стал оттуда вытягивать: сегодня сто, завтра – пятьдесят! Пришлось прищучить и перепрятать. Я этого Андрюху пригрел, чтоб он тут за порядком следил. Видишь – у меня металлисты арендуют кусок земли? И дом я строю, приглядывать надо за этой шоблой. Чуть не доглядишь – украли. Я ж не буду над ними стоять. Я – хозяин. А Андрюха вроде прораба. А пусть, гнида, служит за жильё! И мотню мою нюхает… Хе-хе-хе…. Это я ему подарки делаю: насру и нассу в штаны, а он чистит. И штаны и матрас… Пусть, подонок, краденые бабки отрабатывает…

Когда к Упырю приезжала из Германии дочь Яна – белобрысая, дородная, как бочка баварского пива девушка – он приободрялся.

– А ну пшёл, – кидал он банку из-под килек в Шкалика и смахивал со стола объедки, освобождая место для привезённых дочуркой немецких яств.

– Это всё я для тебя строю! – окидывал он широким жестом земельный участок в двадцать соток, который когда-то – как и его редакционные коллеги – получил ещё во времена жизни с женой. Мастер фельетонного жанра журналист Дрисько удачно врезал тогда по обкому партии, чем спас директора местного совхоза от крушения карьеры и даже от возможного заключения. И так как наступали новые времена – так называемые «времена перестройки и гласности» – редакцию областной газеты одарили дачными участками в весьма престижном тогда месте – в Совиньоне, на улице Литературной. В черте города, возле самого синего моря, где вздыбливались сказочные волны, и откуда Упырь сможет наблюдать  парус одинокий, когда, в конце концов, отстроит свои долгожданные три этажа.

– Всё твоё будет, – молвил Упырь, складируя разноцветные сотки в книгу Пескова «Шаги по росе» – любимую когда-то книгу маленькой Янки. Она называла её тогда «Шаги порося». – Ты потом устроишь здесь гостиницу. Не всё же тебе, бедняжке, по чужбине скитаться.

И Яна соглашалась. Конечно, не всё же скитаться по чужбине. Хотя несколько раз она пробовала уговорить папу уехать к ней. Запереть на полгода дом и посмотреть Германию. Даже Шенгенскую визу и интервью оплачивала. Кто знает, папа стар, может, придётся ему там, у неё, и доживать. Соцпакеты в Евросоюзе получше, чем тут. А здесь ей пока и работать негде, а значит и со стажем проблемы.

– Зачем, Яночка, тебе стаж? – удивлялся Упырь. – Ты помещица. Хозяйка. Плевать тебе на их стаж. Вот сейчас пойдём, посидим в кафе, кальян покурим, бычьими яйцами закусим. Зачем нам стаж?

Ехать он к ней и не собирался – пропадай пропадом дочкины евро за визу и интервью. Зачем куда-то ехать, если наливают рядом – прямо в магазине. Или через дорогу в кафе. И вообще удобнее, если он тут, а дочурка там, в Германии. Как она живёт, что ест и ест ли – не его забота, он и во времена её детства на эту тему не заморачивался. А теперь и подавно. Даже не звонил ей, ждал, когда сама звякнет. Хотя, нет. Было однажды. Набрал её номер. И спросил триста долларов (тогда «евры» ещё не ходили) – канализацию надо было проводить. А так – нет, даже с днём рождения не поздравлял. Дорого. Охота деньги на ветер пускать!

– Угостишь папу шнапсом? Как говорят у вас, «раздавим шкалик»?

Но шкалик дочь не давила. Заказывала кальян, порцию бычьих яиц в кляре, ещё каких-то блюд-разносолов, ну, грамм пятьдесят папе. А что ему те пятьдесят грамм? Так, пригубить…

Но папа крепился, виду не показывал. Папа всё-таки. И когда она, наконец, уезжала, на радостях орал на всю улицу: «Ш-шкали-и-ик!»

И так каждые пару часов…

Что значит каждые пару часов по шкалику? Разве возможно это в Германии? Там, Яна говорит, даже хлеб – пять евро! Как же папе-то быть?! Ему только на шкалики триста долларов в месяц надо. Пусть уж сама бедует, она молодая.

Молодых Упырь вообще-то любил. Он любил их и в молодости, а теперь и вовсе. Вот Алёнка – лет двадцати пяти бикса с ильичёвской стометровки – часто посещала Упыря. Он был ей то ли за отца родного, то ли за «папика». В этом стоило бы, конечно, разобраться. Потому что, если за отца, то её настойчивые просьбы переписать на неё дом, имели, вроде, основания. Ну а если за «папика», то пошла она! Какие у неё, у профуры, права на пана? На хозяина! Даже с правом первой ночи безвозвратно поздно, только за последний год у неё три аборта неизвестно от кого. И на все три деньги-то у кого выдурены? У него. А не дашь – чуть заснул, все углы обшнырит. Если и дашь – тоже обшнырит.

Впрочем, и насчёт дочки у него нет-нет да всплывали сомнения: с чего это Янка такая дебелая?? В его полушляхетском роду все худощавы. С жениного боку и вовсе: что с тёщиной стороны, что с тестевой –  все, что сухие листья в книжке. А Янка – гром-баба. В кого бы это? Ни в мать, ни в отца, а в громилу-молодца, блин? Может эта с-сука, блин, еёгде-нибудь в бузине с грузчиком запузырила, а на него, на пана, списала? А если так, то и тем более: хренушки вам. Живу, как хочу, и – нет вам ничего! Гниды, блин!

«Ш-шкалик», – короче. Когда есть шкалик, думать не надо. Ему это думанье за годы работы обрыдло. Строчки, гранки, дежурства! Лежишь-лежишь на диване (хоть на домашнем, хоть на редакционном) – и полежать некогда. Ладно ещё – редакция возле дома. И хорошо, что в те времена телефон провести было целое дело. Заколупали бы. А так: вышел из кабинета – и нет тебя. «По полям и фермам», – как говорили в районке, где он начинал. Это как пароль был – сразу всё ясно. Не ищите, мол.

Но и дома покоя не было. Только заляжешь с кроссвордом – мозги поточить – вдруг шурин: шёл со смены да решил зайти. Да попробуй не открой. Он – здоровенный, бывший спортсмен. В дверь грохнет – она чуть с петель не слетит: какие при Союзе двери? Так, чтобы не дуло. А замок он и спичкой открывал – какие замки были? Игрушечные. Вот шуряк и наезжал: «Чего дома, мол, сидишь? Не стыдно тебе – молодой здоровый мужик?» Но, как и жена, был он человеком наивным. Ответишь, мол, радикулит, двинуться не могу – верит. Все почему-то верили тогда журналюгам, в авторитете они были не меньшем, чем потом бандюги. В общем, заходить он стал реже. Но всё равно спасу от него не было. Приходилось выпивать, с условием, чтобы Динке (жене и сестре) – ни-ни. Да пока она с работы прибегала, уж и дух спиртной весь выходил.

На его подоконнике обычно лежит Динкино фото столетней давности – не самое удачное, вернее, прекрасное фото его самого – молодого Упыря – со смазанной женой на заднем плане. К чему-к чему, а к старым фотографиям Упырь относился с благоговением. Они напоминали ему, каким он был в молодости. Вернее, как ничто другое, они поддерживали его миф о самом себе.

«Не желаете ли отужинать со мной цыплёнком табака?» – с пшецкой галантностью поклонился он когда-то сердцеедке курса Диане, и повёл её в грузинский ресторан, где хорошо натертый чесноком и политый настоящим сацибели пернатый «за здрасьте» прошёл под любимое Дианкой Цимлянское. Дальше вступили цитаты из «Записных книжек» Ильфа, что-то из язвительной Тэффи, которую она не читала, и можно было без кавычек пудрить ей мозги чужими остротами, создавая образ некоего Чайльд-Гарольда. Играть в Печорина. Или вообще в себя самого. Её, воспитанную на тургеневских барышнях, приводила в восторг его контрастность, непохожесть на неё саму. Да и его рассказы о Полесье, в которых она узрела ореол мистической загадочности, сыграли свою роль. Он подсек её, как глупую миногу. Хотя скорее она напоминала краснопёрку – такая же яркая и самоуверенная. Прямодушные честные парни ей не казались привлекательными – бери их голыми руками. А ей хотелось покорять. Как же – Диана-охотница!

Не знала охотница, что «трофей» её не имел за душой ни гроша, ни образования. В университет он поступил всего-навсего с шестью классами сельской школы: аттестат ему просто нарисовали – свои же всё люди. И поступал он на девичий филфак. Туда парней на руках заносили. Тем более – на заочное отделение, с которого позже перевёлся на стационар факультета журналистики.

Не знала охотница и того, что после знакомства с ней он всё про неё просёк: дура дурой. Но – с четырёхкомнатной квартирой на две половины, дачей, Москвичом и гаражом – правда, родительскими, но родители-то не вечные! Да ещё и «гениалесса»! Эта будет заниматься своими стишками, театриками, всякими мерихлюндиями. Ей заправляй арапа сколько угодно, всё пройдёт, а вот квартира в Пале-Рояле, дача на «Черноморке», «Москвич-412» и гараж с ямой – это реально. Так бы всё и было, но через двадцать лет брака её родители были всё ещё живы, зато дача, «Москвич» и гараж – давно проданы, а деньги – деньги-то, как у всех, сгорели в начале девяностых. Провалилось в яму дело жизни Упыря. И он решил срочно наверстать упущенное.

– Есть у меня миллионерша одна, – как-то объявил он жене прямо с порога, придя домой под утро в помаде и духах. – Так она такими суммами крутит, что тебе и не снились. А ты что? Не умеешь содержать семью! На копейки живёшь. Никчемная баба!

А она растерялась и решила, что это прикол такой. Потому что он и в самом деле часто её мистифицировал, и за годы совместной жизни она перестала понимать, где он говорил серьёзно, а где издевался. Или просто развлекался. Наверное, ей это даже нравилось, видела она в этом особую, редкую грань таланта. И когда Диана читала в газете его очередной фельетон, восхищалась совершенно искренне: направляя ядовитые стрелы, жертву Упырь не щадил. Другие материалы писать – не умел. И не хотел. Он жил в своём личном, скрытом от всех, мирке, не зная ни жалости, ни долга, ни ответственности, и мирок его зависел от ответственности других, от их чувства долга, от их жалости или хотя бы отчаявшейся покорливости. Как мир паука зависит от смирившейся со своей участью мухи, которая сложила лапки и верит, что, если не трепыхаться, паук её не заметит, и минует её чаша сия.

– Какой парень был? А? Бы дуб. Хе-хе… Как я её уделал тогда, а?

Она привыкла покорять, и её женское тщеславие не позволило ей не завоевать его. А он был неуловим: то демонстрируя своё полное подчинение ей, то внезапно исчезая из её поля зрения, он играл с ней, как играет крючок с рыбой. Его подчёркнутое равнодушие будоражило и заводило её. Эта тщеславная дуэль давала ей ощущение собственной силы и власти, благодаря чему он и выволок краснопёрку, и уложил в садок. Она же в опьянении от поединка решила, что сама завоевала этот непокорный шип. И что самого крупного в своей жизни угря уложила в садок единолично. Можно ли Динку считать после этого умной? Это он, простой колхозный парень из полесской глуши, у которого за душой и в душе не было ровным счетом ничего, кроме разве что знания леса и грибов, сумел раскусить, что у неё, вроде бы такой удачливой и благополучной, в самой сути тлела бездонная неуверенность в себе. И что, несмотря на все её выверты и трепыханья, жила она тщательно глушимым ожиданием какого-то собственного краха. Упырь угадал,  как легко её ранить пренебрежением, насмешкой, обескуражить невниманием, безразличием. Всё это напрочь выбивало почву из-под её ног, накрывая всегда втайне смятённую душу навязчивым ожиданием катастрофы. И когда жена «пилила симфонии» – спасалась музыкой Брамса или Малера, которую он не слушал, не знал да и знать не желал – сразу понимал: она в ауте. Полный здравого смысла пан Упырь безошибочно считал это признаком своего успеха. А её окончательной слабостью только дурак бы не воспользовался.

– Гениалесса! – хихикал он саркастически, глядя на бывшую жену, улыбающуюся с фотографии беззаботно и светло. Глаза у неё были, как два огненных опала. Ещё девять она носила в колечке, которое кто-то подарил ей в качестве оберега, и которое пан Упырь когда-то всё норовил под каким-нибудь предлогом с её пальца стащить. Раздражал его этот оберег. Жизнь отравлял. Намекал, что не всё ещё с Динкой покончено. Кто-то в ней всё ещё видит ту, прежнюю.

– Улыбаешься до сих пор? Хе-хе… С-сука!

Он ненавидел её. Особенно за это колечко, невесть откуда взявшееся на её руке перед самым разводом. И которое, как говорили, ценно именно этими камешками, потому что привозят их откуда-то с Востока. Скорее всего, из Бангкока, где ещё жило древнее колдовское искусство. Такие колечки – с камешками по девять штук – перед тем, как уйти в руки солидного покупателя, проходят специальный обряд. А потом хранят нового хозяина от огня и воды, от ветров и землетрясений. Опал хранил моряков и их семьи. Подозревая, что Динка и сбежала потому, что нашла себе моремана (трудно ли это в морском городе?), то есть, предпочла ему, пану эрудиту, какого-то безмозглого  водоплавающего, он и сейчас, через несколько десятков лет после развода, готов был выпить из неё остатки крови. Особенно когда ему доносили, что у неё вышла очередная книга, и что она вполне благополучно, даже счастливо живёт с новым мужем. Он скрежетал зубами от ярости и обиды. Нашёлся же идиот! Старую бабу замуж взял, камушки дарит! Сам Упырь за все двадцать лет брака не подарил ей даже цветка. Потому что твёрдо знал: стоит протянуть бабе палец, она откусит всю руку. Это было непреложной истиной его Полесья, которое свято хранило традиции польской вёски. Благодаря чему и живо до сих пор, несмотря на много раз менявшиеся власти. Упырь отчаянно жалел, что не подготовился к разводу. Как-то оно всё внезапно случилось. Он-то считал, что окопался на их огромной жилплощади навсегда, и стоит тёще отправиться на тот свет вслед за тестем (для чего умело прикармливал обоих нужными грибками), все квадраты перейдут, наконец, в его руки. А тогда и вообще можно будет подумать, как жить. Новое время давало выбор самый широкий: границы распахнулись, и пан Упырь уже прикидывал, где поселится, когда продаст эту громадную квартиру у оперного. Но смирившаяся вроде бы Динка вдруг сделала неожиданный кульбит. Недооценил он эту обезьяну. Прошляпил. Ладно, хоть при разводе вырвал себе неплохую квартирку. Описал было и тёщино имущество на раздел, но ничего не вышло: у старой карги нашлись все столетней давности чеки и квитанции. И вообще – квартира-то оставалась родительской. Не так-то легко было что-то выдрать из тёщи-бухгалтерши. А собственные денежки пан ни на что не пускал, даже на семейные нужды. Крепко держал их на сберкнижке. Так что собственным чекам и квитанциям взяться было неоткуда. Однако и тут подфартило: дочка поступила куда-то там в Киеве (куда точно – он не интересовался), и Динка с тёщей нашли хороший размен, чтобы жить с ней в одном городе. Вот же правильно батько говорил: есть  Бог. Или провиденье. Или что-то ещё, но есть. Потому что иначе не имел бы Упырь в жизни ничего. Как и не было. Но при разделе имущества Динка опять оказалась дурой и скандалить на потеху соседям не стала: хочешь квартиру – бери, участок в Совиньоне тоже весь забирай, только отцепись, только избавь от себя. Дочку при таких разговорах обычно отсылали под разными предлогами на половину тёщи. И можно было изгальнуться, что называется, всласть.

– С-скотина! – скрипел зубами Упырь, вспоминая, как Динка сама упаковывала его вещи, пока он, страдая от ущемленного самолюбия, издевательски приплясывал перед ней голым, распевая на прощание похабные частушки:

Наши девки горько плачут

И не знают, как им быть.

Милый может только начать,

Но не может углубить!

– И-эх, эх! – размахивал он цветастым платочком, кружа по огромному двадцатиметровому коридору вприсядку, словно скоморох на площади.

Дура, дура, дура я,

Дура я отпетая!

Голоснула за Бориса

И хожу раздетая!

Про Бориса, конечно, было не по теме, но зато это «дура, дура, дура я» оказалось в самую масть, и потому Упырь, не забывая махать платочком, с гиком и улюлюканьем кружил вокруг бывшей супружницы, с застывшим лицом паковавшей коробки. Он знал, что интеллигенствующая Динка не в пример тёще, не огреет, чем попало. Тёщи как раз дома не было. Диана же вообще старалась сор из избы не выносить. И когда они разъехались, многие не поняли, что случилось, и почему развелись.

– Время рассудит, – тихо сказала Диана и уехала в Киев. А он остался.

– У-у, обезьяна, – с ненавистью зыркнул он опять на её фотографию. – Эй, кто там есть? Шкааааалиииииик!

Вообще-то Упырь ненавидел всех. И завидовал всем. И потому сам себе внушал, что дом у него будет самый лучший. Хотя строили его бомжи, которые тут же вместе с паном и пили, слушая его насмешки, и чаще всего не обижаясь.

– Интеллект – неминуемая ступень в развитии человека, – поучал пан Упырь сгрудившуюся вокруг него рабсилу. – Двуногое без интеллекта – ноль, раб божий. Вернее, хе-хе, раб своего господина. А то, что каждое двуногое считает себя человеком, так это его проблема. Хе-хе, дурак он и есть дурак. Когда-то имплантировали такой вот обезьяне в мозг какую-то пси, хи, кси-функцию, – указывал пан на одного из слушателей. – И вот перед нами горький катаклизм в виде Лёни, например.

Все поворачивались к Лёне – заросшему сутулому мужику с Западной Украины, который всё лето вкалывал у пана Упыря, чтобы отослать домой заработанные гроши. На Западной Украине заработать было негде, а в Европе Лёнины руки спросом не пользовались.

– А чего – я? – пытался роптать Лёня. – Я, между прочим, из твоих мест. Мой отец когда-то…

Но Упырь не слушал о Лёнином отце и вёл дальше:

– Но долей разума наделено в природе всё, с-сука! Даже Лёня. Только параметры, координаты у всех свои. Раньше пластинки гоняли на 33, 45 и 78. Оборотов. В минуту. – Упырь внимательно оглядывал притихшую братву и подносил ко рту стакан с «Шустовым». Все заворожённо следили за его двигающимся кадыком и на последнем движенье сами быстро хлопали самогону, закусывая зелёными стрелками лука.

– Так вот и с нами: мы жужжим на 78, камни – на 45. А Лёня, с-сволочь –  на 33.

– А ты на сколько жужжишь? – буркал обиженный Лёня, который не мог взять в толк, с чего это хозяин сегодня на него взъелся.

– Я? – веселился пан. – Я человек разумный. Я жужжу на 120.

И заводил арию князя Галицкого из «Князя Игоря»  – единственное, что запомнил из Динкиных музыкальных выпадений.

Только б мне дождаться чести –

На Путивле князем сести.

Я б не стал тужить,

Я  бы знал, как жить.

Уж я б княжеством управил,

Я б казны им поубавил

Пожил бы я всласть,

Ведь на то и власть…

Пей, пей! Гуляй!!!

– Й-иэх! – пускался пан в пляс по заросшему бурьяном участку, показывая, что перерыв для рабочих окончен и пора строить хозяину дом.

Вокруг давно поднялись белые и розовые дворцы с мансардами, бассейнами, круговыми балконами, с полуциркульными арками, со звонкими витражными стёклами в парадных и витыми колоннами под  разноцветными фонарями, которые по ночам светились крохотными маяками. А у пана Упыря всё ещё вкривь и вкось нарастали стены, не имевшие даже примитивной бетонной шубы. И блоки с выпиравшими проволочными ребрами продолжали вызывать недоуменные взгляды пассажиров маршрутки, делавшей остановку прямо напротив его дома.

– А я, с-сука, никуда не спешу, – объяснял Упырь родичам, которые летом иногда приезжали из Полесья на море. – Я для дочки строю. А она в Германии. Евры вон мне шлёт.

И демонстрировал желающим розовато-сиреневатые купюры с серебристыми знаками на банковском глянце. Гости уважительно проводили пальцами по банкнотам и уходили в гостиницу. В квартире на Лермонтовском переулке, которую при размене Упырь выдурил у Динки и где числился прописанным, места им не было – там засели какие-то непонятные люди, вроде как платившие арендную плату. А в этом незаконченном пока доме не было горячей воды. И холодной часто не было тоже. Да и интерьеры, надо признать…

–Ш-шкааааалик! – регулярно требовал пан, и даже его пёс реагировал на этот возглас только когда был совсем голоден. Знал уже: не про его собачью морду речь. А если кто-то из гостей не понимал, что хозяин вовсе не шутит и не выкрутасничает,  он совал им под нос скрученные фиги, а, случалось, и кидался загаженными трусами. Отваживая, таким образом, недалёких родичей.

– Живу, как хочу! Я – хозяин!

***

– Пап, я тебе одного молодого человечка привезла, – объявила дочь в очередной свой прилёт из Франкфурта (в этот раз на пасхальные праздники), выкладывая на наспех очищенный стол крашеные яички, куличи и бутылочку настоящего немецкого шнапса в хорошенькой плетёной корзиночке. – Он у тебя пока поработает и поживёт.

– К-какого ещё «целовецка»? – насторожился, колупая яичко, Упырь. – Жениха что ли?

– Ой, да какой жених! – белобрысое лицо Яны стало пунцово-сиреневым, и Упырь насторожился ещё больше, аж протрезвел. – Так, знакомый один. Он вечно влипает в какие-то истории – ты же знаешь сегодняшние времена. Видят – молдаван – и цепляются, мол, бабки гони. У них там работать негде, вот он и уехал.

– Молдаван??? А ты причём? – пытался докопаться до сути пан. – Он, вроде, тебе и не ровня. Твоё здоровье, Яночка. Христос, как говорится, того, хе-хе…

– Я-то ни при чём. Но он приехал в Германию, назвался моим братом.

– Братом? – расхохотался Упырь. – Они же черномазые, молдаване-то, ё-моё – какой он брат польской литовке?

Упырь считал себя не только паном, но и литовцем тоже. Его родина в своё время относилась и к  Литовскому княжеству, а дочка родилась в тех  краях.

– Сама удивляюсь, как ему визу дали. Сказал – брат, на слово поверили, не проверив... Выхожу из дома – он под дверью стоит: здрасьте вам. Пришлось принимать. Думала – на работу устроится. Даже с подружкой одной его свела, она могла бы замуж за него выйти, чтобы статус оформить. Так он ухитрился что-то натворить, я не в курсе, что именно. Ну, его кинули в застенок, и он мне названивал и хныкал, что его оговорили и он ни при чём, и надо адвоката. Он, типа, потом деньги вернёт.

– Ну? – смотрел на неё с недоверием пан. Он в заграницах не бывал и то, что дочка рассказывала, представить ему было трудно: что значит – оговорили. И как это – в застенок.

– Так наши там вечно во что-нибудь влипают, – объяснила дочь, разбирая и раскладывая на столе разноцветные салфеточки с вышивкой по краям. – Там же всё по-другому, не как здесь. Там везде на всё закон. Даже в машине своей с бутылкой откупоренной нельзя: увидят – машину отберут, и штраф немаленький впаяют.

– Ёкарный бабай, блин. А ты говоришь, чтоб я туда ехал, хе-хе… Шалишь, брат. Я здесь живу, как хочу. Ну, а дальше что?

– А дальше – что? Назанимала у подруг двадцать тысяч ему на адвоката.

– Двадцать?! Тыщ? Евро!!! – изумился пан, даже не в силах представить такую гору сотенных бумажек в бороде Карла Маркса. – Ты что, рехнулась, блин?!

– Обещал же вернуть.

– Обещанного три года ждут. – Пан культурненько булькнул в рюмашку-пятидесятиграммовку, втайне пожалев, что при дочери нельзя из горла. И строго добавил: – И то это раньше было. А сейчас и вовсе не дождёшься. Ну, ёлки же моталки! Двадцать тыщ! Евро!!! И что? С Христос-воскресом тебя... Вернул?

– Нет, конечно. У него же работы нет, – дочь слегка пригубила, предварительно протерев ёмкость взятой из кармана салфеткой, и пан, насмешливо наблюдая за её действиями, подумал: «Такая же гнида, как Динка. Отцом брезгует, с-сволочь…»

– Вот я и прикинула: а что, если, папа, он у тебя поживёт, присмотрит за тобой,  пусть эти тысячи как-то отрабатывает. Всё тебе польза будет. Заодно отсортирует твоих бомжей. А то живёт куча каких-то бездомных, ничего не делают, пьют только. Ни арендной платы от них, ни работы. Хоть разгонит.

Так и появился у пана этот Андрюшенька-Душенька.

Но с тех пор, как он поселился у Упыря, тому «жить стало лучше, жить стало веселее». Долговязый парень провёл ему спутниковое телевидение с сотней каналов и взял на себя все заботы о строительстве: сам  возился с проектной документацией, сам закупал стройматериалы, сам расплачивался с рабочими. Пану оставалось лишь смотреть передачи и корректировать видимые огрехи, типа приобретения постылой водки вместо вожделенного коньяка. Ну и кое-какой контроль всё равно приходилось осуществлять, не отдавать  же в руки молдавану вообще всё: и деньги за аренду и счета в банке – пенсионный и сберегательный. Так что поначалу пан внимательно следил, куда и сколько пошло. Хотя углядеть за всем было ему уже нелегко. После того, как жизнь его, наконец, вошла в  русло и шкалики в доме не переводились, почувствовал пан Упырь, что пора бы и ему на покой. И дочке так и заявлял по телефону:

– Этот хмырь с-сволочь ещё та, конечно, хе-хе… Но своё дело делает. Вот отстроимся – и бросай ты эту долбаную Германию на хрен!

– Ой, папочка, я такая счастливая, такая счастливая! – лопотала в телефонную трубку дочурка. – Здесь же такая безработица, тем более для нас, для русских!

– Фаш-ш-шисты, – шипел пан, опрокидывая в горло шкалик. – Мало мы их, гадов, хе-хе…били.

И ему казалось, что он и в самом деле бил этих гадов, хотя не только  он, но  даже отец его в глаза не видел их фашистской формы, а немецкий крест и медаль, которые пан  выкопал у себя в огороде, он уже продал коллекционерам по цене бутылки. И зажжённый гневными мыслями шёл пан Упырь шуровать кочергой в настоящей русской печке, которую построил у себя на втором этаже в память о родном Упырёве.

***

Со временем жизнь вошла в колею: теперь Андрюха целыми днями спал, а ночами где-то промышлял, являлся лишь на рассвете. Усталый, как коняка после пашни. И чтобы расслабиться, снять ночное напряжение, после принятия утренней дозы происходили между ними долгие умные беседы о жизни, о превратностях судьбы.

– Вот ты, Прокопыч, как и я – губка, на которую упала спора мысли, – ловко заворачивал Андрюха, подавая ему на завтрак щи, заделанные в печке. – И вот если  эта мысль подошла, – нажимал он, – в умной голове она расцветёт, правильно? И даст плод. По природному циклу.

– Это у тебя, Андрюха, время потому что есть, блин, – хихикал пан, гордясь тем, насколько он умнее молдавана. – Ты подождать можешь, – кивком приказывая тому разливать по стаканам, продолжал он. – А мне уже неинтересно и некогда ухаживать и ждать цветка хе-хе-хе… мирты на балконе. Зачем мне, например, тебя уговаривать развить что-то, что, блин, не пригодится завтра? Жить, хе-хе, как ни банально, нужно реальным. И мне фиолетово, как живут другие – у нас разная система координат.

Пан вслушивался в себя, отмечая, как струйки золотистого напитка растекаются по каждому его капилляру, и заканчивал свою глубокую мысль:

– Мне своё надо, Андрюха. А остальные, – пан громко высморкался в простынь, – остальные пусть сами о себе позаботятся, меня они не касаются, г-гниды. Твоё здоровье, Андрюха.

– Твоё здоровье, Прокопыч… Вот потому мир и полон насилия. И оно всё плодится. Ты же коммунистом был, и против насилия писал.

– Хе-хе, – дробно хихикал Упырь и запевал  со скоморошьими интонациями: – Ве-есь ми-ир насилья мы разру-ушим.

– До осно-ва-а-нья, а зате-ем…– подхватывал Андрюха, шмыгая глазом на высунувшийся из-под матраса уголок дебет-карты «Соцбанка», куда ежемесячно капали вполне приличные суммы персональной пенсии журналиста Дрисько. Простыня на упырёвом матраце была девственна: её не стирал ещё никто и никогда.

– Мир полон насилия, – довольный, что нашёл, наконец, достойного слушателя, вразумлял его пан Упырь. – И чем ниже уровень развития нервной системы живых видов, тем жёстче естественный отбор. – Во, как излагаю! – восхищался собой бывший журналист Дрисько, потому что ему и коньяк не был помехой в процессе анализа и формулировки выводов – качество редкое в его возрасте, хоть и плюс-минус пять лет. – Например, млекопитающие гибнут единицами. Насекомые – тысячами. А одноклеточные? Вот такие, например, как Лёня или Вася, что у меня работают – они как?

– Десятками тысяч, Прокопыч, – угодливо подсказывал Андрюха, раздумывая, когда бы постирать матрац – завтра утром или уж прямо сегодня...

– Одноклеточные, Андрюха, стираются с лица земли миллионными колониями, хе-хе... Потому что они природе в таких количествах не нужны. У них нет мозгов! А раз нет  мозгов – туда им и дорога! Природа, хе-хе, хороший садовник, твоё здоровье…

***

 – Ну, всё! Скоро я буду Бранзулеску! – через пару месяцев торжественно объявила Яна по телефону. – Он меня так любит, оказывается... Выхожу я вчера из дома, а он опять под домом стоит!

– Эта… Хт-то стоит, Яночка?.. – опешил пан, потому что как раз ждал дочкиного звонка, чтобы поделиться новостью: исчез Андрюха. Вот вроде был-был – и исчез. Аккурат после того, как договорились, что Андрюха возьмёт документы и пойдёт регистрировать дом. Пан восемь тысяч на это выдал. И бумагу подписал, чтобы Андрюха доверенность сварганил на право ведения дел. Не самому же пану хозяину этим заниматься. Всё взял, всё обещал и – исчез, с-сволочь.…  Уже неделю не появлялся. Упырю пришлось поменять на всякий случай замки, а за шкаликом посылать первого попавшегося бомжа. И это было очень и очень пану не по сердцу: первый попавшийся бомж, как водится, сдачу не возвращал, а иногда не возвращался и сам, вместе со сдачей и шкаликом. Только-только привык пан ни о чём не заботиться, как вот тебе: проклятый молдаван, разогнав перед этим тех,  кто это делал раньше, исчез без записки и телефонного звонка.

– Х-хто такой… этот… брынзулетка? – Пан нестерпимо страдал без шкалика и каждая минута, потраченная на выяснение непонятных обстоятельств, казалась  ему вечностью. – Я не знаю никаких… как их… брынзулеток, блин…

– Пап! Бранзулеску – это же Андрюша! – радостно тараторила в трубку дочь. – И он меня любит! Так любит!

– А… Типа – Христос вас любит, блин, – облегчённо выдохнул пан, шаря глазом по пустым бутылкам. Может, хоть глоток где-то остался? Если слить из пяти, похоже, с рюмашку накапает? – А чего бы ему тебя, дуру, не любить, хэх. Ты – помещица, ёкарный бабай. А он х-хто? Х-хто, я тебя спрашиваю?! – начал закипать пан, потому что из пяти бутылок ему удалось накапать всего-то полрюмки. – С-сука! Я не на тебя! Я на него, хэх... Ну, сволочь же, с-сука…

– Папочка, он ко мне нелегалом пробрался, – не слушала его счастливая дочь. – И мы поженимся.

– Хэх, – выдохнул пан после глотка благословенного лекарства,  не зная, как вдолбить тридцатилетней дурёхе, что не она ему нужна, а квартира на Ланжероне, дом её и всё, что в доме. Не пускаться же в воспитательные лекции, когда в магазин тащиться надо. Вечер: рабочие – в лёжку, никого не растолкать. Да и работают они у пана за жильё. Спят вповалку в цоколе. Там и днём-то полумрак, хотя всё можно различить: и шкафы, и пожарный щит на стене. Но вечером, учитывая, что лампочки у них  все повывернуты…

– Мне же уже тридцатник, мне же уже пора, – голосил дочкиным голосом Франкфурт, в который сбежал прощелыга молдаван, чтоб ему… Пан отёр пот с лица и подумал: «Да пусть её делает, что хочет. Все бабы дуры, известно. Не она первая»…

И заторопился:

– Ну ладно, Яночка, будь. Замуж так замуж. Только гони уж этого хмыря сюда. А то это… в горле, скажи, с-сохнет…

«Бран-зу-лет-ка, значит!» – хохотнул Упырь, вспомнив клич, с которым потрошили Остапа Бендера молдавско-румынские пограничники.

И пока шкандыбал к магазину, размышлял:

– С-сука бранзулетка... Двадцать тыщ у девки слямзил, блин. И от-р-работать не хочет... Ну, я ему!..

– Не, Прокопыч, это я по делу в Германию ездил. С родичами твоими  случайно там познакомился. А ты у нас, оказывается, вовсе не поляк, ты уже при Советах родился! – он посмотрел на Хозяина весёлыми глазами человека, имевшего с ним общую тайну, и заговорщицки  прижал палец к губам: – Ладно, ладно, не боись, не заложу... Бизнес у меня с немцами. А тебе просто не успел сказать – спал ты.

– Ага, с-спал, сука, – буркнул пан. Но ключи от новых замков выдал. Раскрытая тайна и шкалики, того стоили. Тем более что эта тайна могла дорогого стоить пану – персональную-то пенсию он и правда уже пять лет получал незаконно.

Через месяц новоиспечённый зять на новом джипе привёз и установил тестю большую сияющую жемчужной белизной джакузи, в которой теперь пан тесть сидел часами, посасывая шкалики.

– Это очень приятно и для костей полезно, папуля, – щебетала новобрачная Яночка, хлопоча возле печи, потому что только в печи получалось самое вкусное жаркое. Куда кафешным бычьим яйцам в кляре до домашнего жаркого! А пан посасывал коньяк и прикидывал, а не пора ли и ему устриц с шампанским? Как самому настоящему пану?

– Не, Прокопыч, устрицы к грибам не идут, – задумчиво улыбнулся Андрюха.

А ещё через месяц, когда Яна приехала в очередной отпуск, она долго стучала в кованые ворота новёхонького глухого забора, из-за которого возвышался дом всё с теми же серыми, в проволочных рёбрах бетонными блоками. Ей долго не открывали. Потом вышел поджарый мужчина средних лет в спортивном костюме и с массивной золотой цепочкой на шее. К её изумлению, он оказался новым хозяином.

– Какой такой Дризько? – изумился он в свою очередь. – Не знаю я никакого Дризька. Я купил этот дом у хозяина, у Андрея Михайловича Бранзулеску.

 – Как… как Брр-бранзулеску? – опешила Яна. – Бранзулеску не хозяин. Бранзулеску – мой муж. А хозяин – папа: Степан Прокопыч Дрисько. Журналист.

Грозная дородная мадам в китайском халате с павлинами на боках, которая вышла было посмотреть, что за девица клеится к её мужу, захлопнула перед её носом калитку и уже оттуда горласто выкаркнула:

– Хороша жена! Не знает, что её муж делает. Никакого Друзька мы видом не видывали и знать не знаем.

Ещё месяц Яна вместе с матерью и бабушкой потратили на то, чтобы разобраться в происшедшем. И только после длительных  поисков по больницам, приютам и частным клиникам установили, наконец, что любитель грибного супа гражданин Дрисько С. П., объевшись некондиционных грибов, почил в возрасте шестидесяти пяти лет на руках своего зятя гражданина Бранзулеску А. М. После чего вышеозначенный Бранзулеску А. М. продал переданную ему до этого прискорбного случая по дарственной вышеназванным гражданином Дрисько С. П. недвижимость в  количестве стольки-то метров по адресам такому-то, такому-то и такому-то в населенных пунктах таких-то, такого-то числа и года. Продал срочным порядком, за четверть их рыночной стоимости… А на вырученные деньги приобрёл автомобиль «Мерседес»… Новая модель…

– Как же так?! – плакала Яна. Плакала она ещё и потому, что сам гражданин Бранзулеску на настоящий момент обретался …в КПЗ по обвинению в изнасиловании несовершеннолетней Окуневой, проживавшей там-то, совершённом в том самом «Мерседесе», купленном на вырученные от продажи недвижимости деньги…

– Как же такое могло случиться? – рыдала Янка. – Ведь он меня так любил! Наверное, это опять оговор!

–Упырь он и есть упырь, – отрубила недокормленная грибками бабушка. – И вокруг него – такие же упыри. Я ему сколько раз говорила: кати дальше фанатик на танке! Так вы же всё – любовь, любовь!

А мама ничего не сказала. Она искала адвоката.

ГДЕ МОЙ?

Она носила красные бриджи и полосатую майку. А волосы взбивала на манер колпака или папахи, как когда получалось, потому что волосы у неё были густые, на концах закручивались. И если стрижка была удачной, она со своими долговязыми, обтянутыми красной хэбэшкой от «почти Армани» ногами, в сумерках выглядела как «почти Барби». Барби, конечно, это сильно сказано. Потому что личиком, тронутым ветрянкой, Лорка была в мать, а внешность у той была вполне отталкивающая: из-под клочка бровей мышиные глазёнки и нос, свисающий огурцом над сосисками-губами. У Лорки губы тоже были, что две сосиски. Хоть и прорисовывала она ежеутренний аккуратный зигзаг над верхней. Но в общем, если не придираться, да, опять же, в сумерках, смотрелась Лорка вполне эффектно. Особенно на фоне загаженной херсонской однушки с давно не крашенным дощатым полом и голой лампочкой, уныло свисающей с плетёного чёрного провода. Замужем Лорка не была ни разу и, спрягая в институте девственные англицизмы, всё мечтала пойти в море, как это делала когда-то мать. Чтобы, как и мать, рубить капусту. А может даже, как и мать, выйти за моториста. Чтоб жить красиво и уже не работать никогда. Правда, к тридцати и задница её стала как у матери – необъятно-безрельефное плато. И, смекнув, что в Херсоне, где красивых девок пруд пруди, ей ничего не светит, Лорка подалась в международную брачную контору.

Сначала виртуальные женихи шли косяком, дружно опьянённым эффектным (183 см) Лоркиным ростом и восхитительным (почти фантастическим) объёмом титек, рядом с которым скромно указанные там же объёмы талии и бёдер (оба почти в метр окружностью), как-то не примечались, либо принимались за описку. Но при личной встрече косяк натыкался и на факт Лоркиного веса – под центнер. Косяк трезвел. И с ассортиментом полусъедобных предлогов (из которых можно составить занимательное меню), растворялся в таврийском тумане.

Так продолжалось год. Косяк иссяк. И когда положение стало совсем неинтересным, Лорка придумала нелепую и в её ситуации совершенно дикую ложь. Однако именно эта ложь (Лорка гордо назвала её «ловушкой для дурака») и принесла ей долгожданную добычу в виде Уоррена.

Тощий, длинный, с руками, заложенными в карманы и таким же, как у Лорки, вислым носом Боб Уоррен (Ворон, как она его назвала) из городка Де-Мойн, штат Айова, вызвал к себе ноль эмоций. Но, в отличие от других, не сбежал за первые пятнадцать минут знакомства, а наоборот, пригласил в ресторан «На привале» (ух ты!) у судоверфи. До этого Лорка никогда в жизни не бывала не только в ресторанах, но даже в столовых, плотно питаясь дома. Мама у Лорки была поварихой и умела сотворить вкусные котлетки. Особенно свино-говяжьи, под чесночным соусом. Считала она, что наличие дома здоровой и вкусной пищи, среди прочих достоинств дочки, особенно её знания английского, с которым можно и в загранку сходить, вполне достаточно для брака. Тем более что срок для сего акта гражданского состояния подоспел давно. Плохо только, что Ворон оказался старше дочки ровно на двадцать лет и никаких эмоций у неё так и не вызвал. Тем не менее, осмотрев фото претендента в зятья, и узнав, что его родная Айова лидирует по производству свинины, мать одобрила:

– Хороший мужик. Порядочный.

И Лорка пошла взамуж.

***

– А чего ты хотел, Бобо? – спрашивала она у супруга, возвращаясь под утро. – Я же молодая, скучно мне тут в кукурузе.

Дом их, действительно, стоял среди кукурузных полей в посёлке (п.г.т., так сказать), далёком от культурной жизни. Оказалось, Бобо живёт совсем не в столице штата Де-Мойне, как он говорил. Вернее, когда он это говорил, он там и жил, но накануне свадьбы прикупил домик в посёлке с тоскливым названием Брун (где было дешевле и спокойнее), а оттуда до Де-Мойна телепаться за рулём почти час. Но Лорка телепалась, уж таким невыносимым казалось ей её кукурузное и овсяное окружение. Дом их стоял хоть и среди полей, но как бы на хуторке: несколько разбросанных по участку вилл, куда часто забегали олени глодать розовые кусты и пялиться в окна. Местные жёны возились по хозяйству, растили детей и живность, что-то вязали, шили, украшая своё жильё рукодельем. Только Лорке это было скучно. Для такой жизни она могла бы и дома остаться, и это было бы даже куда интереснее. Всё-таки Херсон – культурный центр, хоть и областной. И когда Ворон неуверенно интересовался, куда это жена опять намылилась, Лорка со слегка неприличной усмешкой отвечала: «В Херсон». Имея в виду, что Ворон не поймёт тайного смысла её слов. С таким же успехом она могла бы сказать: «В Пензу». Но про Пензу он вообще ничего бы не понял. В Херсон – хотя бы значило в культурную жизнь.

Бобо хмурился, пыхтел и, не зная, что предпринять, обиженно жаловался на утончённую евротоску жены соседу Шмидту – дюжему немцу-пожарнику, способному только слушать. Из-за его тяжко-арийского акцента понять, что он отвечал, было невозможно. Но по его чеканной жестикуляции Бобо расшифровывал речь в свою пользу.

А Лорка – в свою.

– Ну, вот и фриц говорит, что юной мисс тут не высидеть. С кем я здесь беседовать буду, с этим внуком лейтенанта Шмидта? Или с его лошадью?

Шмидтова лошадь стояла рядом и, кося глазом на красные штаны, согласно кивала пегой мордой.

– В общем, ты как хочешь, а мне тут – во! – и Лорка выразительно провела ребром ладони по горлу. Ворон что-то каркнул и зашёл в дом.

Ворон никогда не был женат. В Айове женщин не так много, и, чтобы найти себе пару, мужчине мало быть просто состоятельным, нужно ещё иметь социальный вес и статус, и уметь «замолаживать», иначе не видать ему семьи как своих ушей. А Ворон был тугоух и застенчив. Да и характером не из тех, которые надеются на счастливый случай. А тут как раз приключился конец холодной войны, и если все школьные годы Ворон под сигналы военной тревоги нырял под парты (так, панически боясь русских, готовили школьников на случай ядерной атаки), то теперь, когда на Соединенные Штаты просыпался десант русских невест, Ворон случай не упустил. Но как вести себя с женщинами вообще, а с русскими в частности, он понятия не имел. И поступал как Соломон: давал волю. Но нудил.

– Ты совершенно несносный! – отрубила Лорка и уехала. На его джипе. В город Де-Мойн, который она с тайной надеждой кокетливо переименовала в Где-Мой.

Ворон, глядя своему джипу вслед, только вздыхал. Ведь он-то думал: вот возьмёт в дом жену, она станет убирать-готовить, ребёночка в дом привнесёт… Дело в том, что взял Уоррен Лору именно потому, что писала она, как её жестоко обманул возлюбленный, оставив беременной. И фотографию прислала: стоит такая, как цапля, долговязая, мрачная, даже вроде как не в себе – уголки губ опущены, в глазах тоска беспросветная. И живот у неё…

«Возьму её себе, – благородно решил Ворон. – У меня, может, своих детей уже и не случится, а так – будет козликом скакать какой-нибудь белобрысый парнишка по дому. Женюсь. Не малайка же! Белая всё-таки». Быстренько, торопясь до Лоркиного приезда и родов, прикупил он в кредит домишко, мебель, детскую кроватку и пару машин, чтоб себе и ей. Айова – штат большой, но городишки крохотные, разбросаны друг от друга далеко и без машины никуда не добраться. А с одним его траком, по всем меркам уже старичком, далеко не уедешь. Вот и пришлось влезть в долги. Да ещё и Ларисе по пятьсот долларов посылал каждый месяц.

– А нет никакого ребёночка, – огорошила Лорка весело, когда, наконец, явилась к нему по визе. – Скинула. Упала и вот…– И она, схватилась за спину. – У нас там колдобина на колдобине. И света вечером нет. Шла и брякнулась в канализационный люк. Месяц в больнице отвалялась.

Пришлось смириться. Хотя странным показалось это Ворону: про больницу Лорка раньше словом не обмолвилась ни в письмах, ни по скайпу – всё, вроде, нормально шло… Не знал наивный айовец, что попал он, как кур в ощип, в Лоркину «ловушку для дурака».

Впрочем, русская жена так рьяно взялась за кастрюли и сковородки, что вороновы сомнения быстро улетучились.

– Вот, Бобошенька, видишь, как я экономно трачу твои денежки? – каждую неделю показывала она ему тетрадку с подклеенными чеками. – Даже чаевых не оставляю! Вот смотри: бананы –1.79, хлеб – 3 доллара, форель – 4.50, капуста брокколи…

Лоркин гортанный тембр его убаюкивал. И уже на третьей неделе брака Ворон перестал вслушиваться в отчёты – он уяснил: жена деньги попусту не мотает.

– Он меня достал, этот кукуцаполь! – жаловалась Лорка приятельнице Любе – изящной нэцкэ с глазами стрекозы. С ней они гудели по ночам. – Сиди и слушай его, как он меня любит. Остохренело! Вот у меня был прежний муж – костариканец, так тот молчал и целовался. Целовался и молчал. Представляешь, какой класс!

– Разве Уоррен у тебя не первый муж? – потягивая из соломинки коктейль «Лонг-Айленд», поднесённый хозяином за её волшебные глаза, удивлялась Люба. И Лорка торопилась нарушить эту несправедливость мужского внимания, доказывала изящной статуэтке свою грандиозную женскую состоятельность.

– Ворон – мой третий муж. До Ворона был костариканец, а до костариканца – Калашников, крутой бизнесмен. У него была своя яхта, он возил меня по Бабель-Мандельскому заливу. Колизей, Лувр, пирамиды всякие… Погиб он потом в Афгане…

Она оглашала что-то ещё своим резким горловым кличем, свысоты собственного роста разглядывая сухопарых ковбоев и валуховатых сезонных рабочих-мексиканцев – завсегдатаев местной дискотеки, которые собирались здесь по субботам, и прикидывая, к кому бы подвалить. Если понимать феминизм именно в этом ключе – феминисткой она была радикальной. То есть её совершенно не смущало ни собственное семейное положение, ни то, что этот консервативно-евангелический штат, не в пример соседним, считал семейные ценности незыблемыми святынями. Лорка шла на понравившегося мужика, как шли на врага амазонки, то есть грудью вперёд. Единственное отличие: груди у Лорки были на месте обе и обе имели супервнушительный восьмой размер.

– Хай. Я – Лора, будем знакомы. – И совала ладошку дощечкой.

Надо отметить, что шикарная её грудь всегда была ужата до отказа тугой майкой и наглухо задрапирована джинсовой курточкой-безрукавкой, тогда как необыкновенной широты и плоскости зад, наоборот, обтянут и выпячен, вызывая на себя огонь мужского удивления и женского смеха. Именно так, она считала – одновременно сексуально и скромно.

Длинный соотечественник Алекс, любивший наблюдать за посетителями дискотеки, стоя, как аист, на одной ноге, а второй подпирая стену, весь вечер вертел по сторонам длинным носом-клювом, и при виде красных Лоркиных штанов оживлялся:

– О, ковбой в клипсах прискакал! – он даже большие пальцы рук из пройм серенькой жилетки вытаскивал и вставал на обе ноги, в предвкушении забавного представления.

– А что мне, не жить? Я что – не имею права на счастье? – с вызовом бросала она Алексу и тот, глотая смех, соглашался:

– И взять его у неё – наша задача.

– То-то! – строго подтверждала Лорка и с готовностью оглядывала зал.

– Так, – объявляла она какому-нибудь объекту, испуганно переминавшемуся под её учительским взором. – Я – Лора, или Лаура, как тебе больше нравится. Ты мне тоже понравился. Будем знакомы. Поедем к тебе?

– З-зачем? – пугался избранник ещё больше.

– Чтоб было весело.

Чаще всего Лорке приходилось возвращаться домой не солоно хлебавши, потому что облюбованный объект ухитрялся незаметно смыться. Но иногда её всё-таки заносило на чью-нибудь территорию и, пока тёмно-, жёлто- или белокожий Адонис накрывал на стол, она расхаживала по его ливинг-руму с революционными для картофельно-полевой церковно-приходской Айовы речами.

– Вот признайся, Алан (Эндрю, Джейк, Говард), десятки, нет сотни, и даже тысячи мужчин живут на два дома. Одна – жена, вторая – любовница. А, кроме этих двух бывает и ещё несколько. И всех вы вроде как любите. Дарите всем цветы, шоколад, всякие вещи. Но, в конце концов, вам ваша жена уже не кажется интересной, она старится, у неё плохой характер, ведь так?

Избранник обычно молчал, и Лорка усаживалась верхом, как на лошадь, на кухонный стол, сдвигая своей могучей кормой субтильные кофейные чашечки, и продолжала, почёсывая ярко-алым ногтем большого пальца подъём второй ступни сорок третьего размера.

– Вы охладеваете к жене и жалеете, что теперь вам придётся полжизни платить за прижитого в браке с ней ребёнка. Так у меня было и с первым мужем. Он, как только познакомился со мной, тут же бросил семью и предложил улететь на его частном самолёте в Голливуд, построить новый дом над морем и жить только вдвоём. Он мне даже сто тысяч предлагал за мою руку и сердце. А ведь это были деньги его жены и сына, по идее. Как вас после этого уважать? А?

Она сурово смотрела в глаза Алану (Эндрю, Джейку, Говарду), и тот, тушуясь, не мог понять, при чём здесь он (Алан, Джейк и т. д.) Он вообще никогда не был женат, по воскресеньям прикладывался к иконе Девы Марии, и все его связи с женщинами были кристально-честными. Обычно они ограничивались наличными и резиновыми изделиями.

– И где сейчас этот… с частным самолётом? – холодея от ужаса, допытывался Алан (Джейк и т. д.) Жители кукурузно-овсяной Айовы, и не только Айовы, нередко носили при себе оружие.

– А я его выгнала, – величественно отмахивалась Лорка. – Жена стребовала с него крупные суммы на содержание, и он стал гол как сокол. А мне нужен мужчина, который зарабатывал бы не меньше пятисот тысяч в год.

И бедный Алан, у которого заработок еле дотягивал до пятнадцати, мысленно молился своему богу, чтобы тот избавил его грешную душу от обольщения, к которому он не имеет ну совершенно никакой склонности.

– Представляешь, – хвасталась она назавтра Любе. – У меня теперь есть бойфренд! Благородный, чистый. Он даже поцеловать меня не решился. Только смотрел на меня вот так, – и Лорка таращила на подругу свои мышиные глазёнки, округляя сосиски-губы, будто хотела охнуть от восторга. – И говорил: «Лора, какая ты замечательная, Лора… Мне тебя небо послало, Лор-ра…Россия, Леда, Лорелея…»

– Да ты что? – удивлялась Люба. – А откуда он нашего Мандельштама знает?

– Ну, на дискотеке, наверное, познакомились. Пр-рекрасный молодой человек. Может, я Ворона брошу и за него выйду потом. Если лучше никого не найду. Эй, мексы, ну кто так танцует румбу! Вы что, с ума посходили?! Это делается вот так!

И Лорка демонстрировала, куда надо ставить правую ногу, как подворачивать левую и что при этом делает обтянутая красным корма. Заробевшие смуглые парни сконфуженно смотрели на мелькавшее перед ними алое пятно и послушно следовали командам большой русской женщины, которая ловко и уверенно двигалась под музыку, расталкивая всех, кто попадался ей на пути. Игнорировать или, упаси боже, остановить её – на такое в местной дискотеке мало кто отважился бы. Ещё был силен слух о непобедимости русского духа и убойной силе его оружия. Только один пьяный норвежец, которого занесло сюда совершенно непонятным образом, перешёл «румбикон» и, схватив Лорку за руку, закружил её в каком-то странном для норвежца ритме. Было в нём нечто испано-кастильское. Он то крутил Лорку юлой, то опрокидывал на себя, то отбрасывал далеко назад, не отпуская её руки и не давая Лорке позорно улизнуть. И выглядело это, как танец Хозе и Кармен, только трудно было понять, кто из них Кармен, а кто Хозе, потому что оба были в штанах, а накал страсти пьяного норвежца был так силён, что его вполне можно было принять за цыганку, у которой идёт гон.

– Выходи за меня замуж! – сияя шальными глазами берсерка, потребовал норвежец и стукнул по столешнице кулаком, что значило бы по-русски «гуляй, рванина!» По-норвежски, наверное, это означало то же самое, потому что бармен тут же притащил несколько потных бокалов с кубиками звякающего сверху льда. Лорка, возбуждённая и с мокрыми пятнами подмышками, хватанула залпом коктейль, во все уши слушая, как неожиданный поклонник осыпает её невиданными комплиментами, готовая немедленно, прямо сейчас, мчаться в Осло. Но неожиданный выплеск истощил соискателя на её сердце и тело, и, заглотнув содержимое оставшихся ледяных бокалов, он брякнулся лицом в пепельницу, после чего был аккуратно выведен на воздух службой охраны.

– Ай лав!!! – остервенело кричал норвежец, путаясь ногами в стульях. – Ай нид меррид!!!

– Ты, ковбой, скачи пока домой, невесте надо проспаться, – вполне ответственно посоветовал Лорке жизнерадостный Алекс. И она ускакала. Ночью её прихватила ангина, температура зашкаливала за сто пять по Фаренгейту. Всполошённый Бобо вызвал скорую. В общем, на дискотеке Лорка появилась только через две недели. Осунувшаяся, побледневшая, но всё в тех же красных штанах, она шарила глазами по затемнённым уголкам, где скучные посетители тянули из соломинок свои «Лонг-Айленды» и «Манхэттены». Норвежца не было. Блистающие перья Жар-Птицы, осветив Лоркину жизнь всего единожды, рассыпались в миллион крохотных искр, наполнив её праздником и карнавальным фейерверком. На всякий случай, вдруг праздник повторится, она стала носить пышные юбки – ей понравилось быть Кармен. Ей захотелось огня и страсти, всего того, что отличает знойную цыганку от образа, который нравился раньше: амазонки-воительницы, которая берёт судьбу за рога и ведет к сияющим вершинам скованных льдом свобод.

«Ах, какой был мужчинка!» – мечтательно прикрывала она глаза, слушая нудёж Ворона про то, что в доме не стало даже приевшихся котлет. И пыль в углах скопилась, как не было даже при его холостой жизни.

– Какой ты несносный, Ворон. И надо было мне связаться с тобой. Двадцать лет разницы!!! Уж-жас…

Так и остался в памяти Лорки тот неожиданный триумф её женского лика. И теперь к рассказам о костариканце, Калашникове и владельце частного самолета она обязательно добавляла норвежца.

– А вот ещё у меня был муж. Норвежец. В Осло мы жили. Та-акой темпераментный, вон Любка его видела – огонь, а не мужик! Он приезжал, уговаривал меня вернуться. Но я, кого бросаю, назад не беру, – и, понизив голос, добавляла: – А это дело у него…– и вытаскивала из хозяйственной сумки гигантский медицинский атлас, с которым теперь не расставалась. Это Ворон, чтобы жена не загнулась от тоски, определил её в частный колледж учиться на медсестру. Медсестры в Америке – в дефиците, зарабатывают неплохо, а долги у Ворона выросли до неприличия, одному – не погасить. Лорка выучится, будет работать, деньги в дом, наконец, нести. Не всё же из дома! Хотя, вроде бы она не тратит впустую. Только куда же они деваются?

– Ага, щас! Поработаю я на тебя, ж-живоглот, – крутила Лорка в карманах дули и уезжала. Как бы в колледж. Как бы на лекции.

– Вот такой у моего был! – тыкала Лорка пальцем в картинку с изображением мужских половых органов. – Только куда больше. Во-от такой, – округляла она сосиски губ и, окончательно шокируя слушающих, доставала из той же сумки ещё и изрядный кукурузный початок, взвешивая его в ладони.

– Эх, где мой? – застывала она в восхищении.

Счастье было так возможно...

ТОЧКА В МНОГОТОЧЬИ

…с каким она вниманьем

Читает сладостный роман,

С каким живым очарованьем

Пьёт обольстительный обман!

А. С. Пушкин

– И будет тебе счастье, – посулила ей цветастая цыганка, положив сверху на карты сухую, как осенняя ветка, кисть в тяжёлых перстнях. И пошла прочь, обметая пыль с босых ног. У поворота остановилась, оглянулась. – Только не верь ты подруге, завидует она тебе…

«Глупости какие, чему же завидовать…» – удивилась Неточка. И перечитав, что написала, рассмеялась сама над собой. В её жизни из всех знаков препинания преобладали именно многоточия. Многоточия в письмах, многоточия в дневнике. И в мыслях тоже пока ещё точки не наметилось.

Она мечтала стать писательницей и написать роман. Как, к примеру, княгиня Дашкова, Жорж Занд, или сама мисс Джордж Эллиот. Но до того как это случится, ей бы хотелось в актёрки – как госпожа Крестовская: она играла в театре до того, как начала писать. Потому что писатель – это что-то вроде короля в государстве. А истинный король тот, кто больше взрастит королей из своих последователей. И когда они вырастут и войдут в силу, трон отберет сильнейший. Это история долгая, состоящая из многих  многоточий. А пока ей хочется света рампы, аплодисментов. Роман – будущее. Когда сцена надоест.

Она нарисовала в уголке листка большую голенастую чайку и закрыла дневник. Будущий роман она писать уже начала. Но до конца ему далеко. А в актёрки она пойдёт сразу, как только закончит гимназию. Городской драматический, куда они с подругой бегали на премьеры, был стар и уважаем. Говорили, в нем даже играл одно время сам Мочалов.

Неточке было шестнадцать. Тоненькая, с узкой талией, перетянутой атласной лентой, с большим алым ртом и немного вздернутым носом, отличалась она той свежестью, что свойственна барышням небольших провинциальных городков: свежестью непосредственности и благородной искренности. Если она говорила, что ей что-то нравится, значит, так оно и было. При этом её зеленовато-серые глаза вспыхивали рыжей искоркой. Ну, а если нет – искорка не появлялась.

Наверное, именно из-за этой искорки Юра Пархоменко, студент духовного училища, когда они случайно встречались в читальном зале Карамзинской библиотеки, мог смотреть на Неточку часами. Так через библиотеку, она и узнала его имя. Она сдавала книги, он – брал. Она услышала его имя, он – её. И с того времени они раскланивались. Чуть позже стали перекидываться любезностями типа: «Сегодня такой прелестный день. Такое солнышко!..» Или: «Сегодня такой ужасный день. Такой дождик…» Ещё позже иногда гуляли вдоль немой швейцарской, или на просторном балконе, с которого открывался чудный вид на Волгу, или по парадному залу под лепными гербами Симбирска и семи уездных городов... Иногда даже встречались на Венце – бульваре на бровке волжского косогора, внизу которого, полощась, скрещивались ветры над баржами. И плыли тёмные сплавные бревна. Когда Волга разливалась, её вода подходила  почти к старинной деревянной лестнице, что поднималась от пристани к Венцу. И в глубине оврагов по пояс в мокряди лиловели ирисы и белели кипенью яблони…

Они просто молча ходили рядом, не зная, о чём говорить. Но молчание одного не было тишиной другого. Что-то звучало между ними на неслышимой частоте, и как стихи, безмолвно слетало с их губ, трепеща страницами. И сны их были похожи, как птенцы. Потому что, если Неточке снилась вода, оказывалось, что Юре снились лодки. Если Юре снились костры, Неточка видела танцующих саламандр. И музицируя вечерами за фортепьяно, она воображала стройного чернобрового юношу, напевающего ей прелестные романсы. И Неточка трогала тоненькую золотую цепочку с розовым сердоликом, на котором изображены Амур и Психея – Юрин подарок на День Ангела. Такую носил и сам. Они родились в одном месяце, и Неточка всё пыталась разгадать, в начале марта или в его конце родился Юра. От этого, думалось ей, в жизни зависит очень многое. Но что именно, пока не решила.

Симбирск был гнездом старинного русского дворянства – «барином на Волге». Лучшая и самая богатая часть его располагалась именно на Венце – сияющем куполами соборов, расцвеченном лепками балконов губернских зданий и дворянскими гербами богатых частных особняков. На Венец простой люд не совался, он кутил на окраинах. А здесь гуляли только благородные господа. Ну и гимназисты, студенты.

Если Ева протянула Адаму яблоко, думала Неточка, глядя как солнце, натруженное за день, усаживается в прохладу Волги, значит, она предложила ему свою любовь. Ведь яблоко состоит из двух половинок. Две половинки и общее сердце из зёрнышек составляют одно яблоко. И обрадовалась своему открытию – так она сможет сообщить Юре о своих чувствах. А заодно посмотрит, поймёт ли он её. Это очень важно, чтобы понял. Если же не увидит скрытого в яблоке значения, значит они из разных зодиакальных знаков – знак Рыб принадлежит стихии воды, знак Овна – стихии огня. И не быть им вместе...

– Это ты кому хочешь такое предложить? – рассмеялась Аля. Они учились в одном классе Мариинской женской гимназии, и Аля превосходила Неточку здравым смыслом, как Санчо Панса превосходил благородного идальго. – Этому моветону Юрке, что ли? Ах, да ты с ума сошла. Будь проще. Фи, да он и не поймёт ничего. Съест и – всё.

И она протянула Неточке горсть «райских яблочек». Их сад на улице Московской граничил с забором соседей Ульяновых, и рыжий Володька, с которым Аля в детстве каталась на санках с горки, вечно обрывал яблочки вдоль забора ещё до срока.

– Не трогай чужое, уши надеру, – грозил Алин отчим Володьке и даже жаловался его папеньке, директору народных училищ губернии. Но толку с этого не было, да более: вместе с Володькой рвать яблоки стала и его сестрёнка Оленька, она училась на класс младше Неточки и Али. И деревья со стороны ульяновского забора всегда стояли ободраны.

– Яблоки созданы для того, чтобы их есть, – сказала Аля. – И не выдумывай себе сказок.

Она спрятала в глубину выреза выбившуюся оттуда такую же, как на Неточке, тоненькую цепочку и насмешливо спросила:

– Ты разве не видишь, какая оттопыренная у него губа? Он совсем не похож на мужчину. Он любит вышивать, он любит сплетничать, он сладкоежка. И у него нежные чувства к кузену. Фи, какой он мужчина? Он скрытая женщина! Вычеркни его.

Неточка слушала и думала: «А ведь правда. Он сладкоежка. Когда зашли в кондитерскую, он съел сразу три ореховых трубочки. И губа у него…»

– Ты не знаешь: сейчас в Европе мода пошла – менять пол! – не унималась Аля. – Я вычитала в «Вестнике Европы». Оказалось, есть много людей, которые в своей коже чувствуют себя некомфортно. Они как бы живут в чужом теле. И потому всё время что-то выдумывают, революции устраивают. Фи, вот и Юрка, наверное, скоро сменит пол.

– Ужас какой, – воскликнула Неточка и …перестала ходить в читальный зал. И героя в своём будущем романе нарисовала другим: у него был мужественный подбородок и плотно сжатые губы. А ещё: он был кадетом – возможно, воспитанником местного кадетского корпуса. Выбор-то для фантазии был невелик: до сих пор, несмотря на тщеты Коммерческого и Дворянского собраний, в Симбирске не было ни коммерческого, ни реального училищ. Не было даже железной дороги, чтобы мечтать умчаться по ней. И всё равно, будущее обладает одной несомненной ценностью: его можно представлять по-разному.

Неточкин отец был статским советником и служил в городском департаменте. Был он весь в делах и бумагах, и тяжёлая чернильница с блестящей медной крышкой на его письменном столе никогда не пересыхала. Он носил пенсне и бородку клинышком, и все домашние вопросы полностью передоверил жене и их экономке Марфуше. Потому что какие-то волнения сотрясали губернию то тут, то там, и вмешательство власти было всюду необходимо. Желания дочери стать актёркой он не одобрял, но не препятствовал ей: Неточка прелестно музицировала и пела. В Дворянском Собрании после работы Комитета, когда заходила речь о дочери, отец покряхтывал, и, слегка смущаясь, подтверждал: «Мда... Есть у неё определённые способности... Не отнять…»

Хотя сам считал это женской блажью и хотел бы видеть Неточку просто счастливой матерью семейства. Чтобы муж носил золотые погоны с аксельбантами. И чтобы Неточка, если в стране начнётся хаос, могла уехать в Париж, где из всех беспорядков остался лишь беспорядок крыш, а остальное – это Лувр, Опера-де-Пари, Елисейские поля, витражи Нотр-Дама и тяжёлые кованые мосты через душную Сену.

«Да пройдёт эта дурь, – считал статский советник. – Выйдет замуж – и пройдёт».

Что касается Али, семья её относилась к мелкопоместным из небольшого городка Сенгилея за Волгой. Родители Али разошлись, отец и сыновья остались в Сенгилее, а Аля, до того как появился у неё отчим, квартировала с матерью у тётки учительницы, доводившейся матери сестрой.

– Нет уж, если кем-то быть, то лучше всего учительницей. Быть Прометеем. Или врачом, спасать тела, – заверяла Аля, когда Неточка делилась с ней своими планами. – Ну что за профессия – актёрка? Фи, одно кривлянье.

– Быть? Или… не быть? – взвывала Аля, упершись указательным пальцем  в  висок и выпятив живот, потому что  местный сердцеед актёр Юрий Муромский – немолодой уже человек – имел брюшко довольно объёмистое и часто выходил на сцену, не вполне сознавая, в каком спектакле и какую роль играет в настоящий момент.

– Ты перед сном молилась, Дездемона?! – вращала она белками глаз, хватаясь за Неточкину шейку. Это было всегда внезапно, и всякий раз Неточка и в самом деле обмирала от ужаса. После чего подруги подолгу смеялись.

***

– Знаешь новость? – почему-то весело шепнула Аля Неточке однажды перед экзаменом по истории. – Брата Оленьки повесили.

– Оленьки – твоей соседки? Которая через забор яблоки обрывала? Батюшки, это какого же брата, Аля? Володю?? Из-за яблок???

– Ах, ну нет же. Шуру. Царя хотел убить.

– Ужас какой…– Неточка такого даже представить не могла. Как это: убить царя?! Она-то знала, что не раз уже бывали в истории покушения такого рода, случалось, и с ужасным исходом. Например, когда Неточка была маленькая, некий скорбный главою лиходей убил государя Александра Освободителя. Но одно дело – какой-то далёкий неизвестный Неточке лиходей. А другое – с улицы рядом, знакомый, из своего города. – Это тот нелюдимый мрачный молодой человек? Он ещё с золотой медалью гимназию окончил?…

– Да-да, мон ами! И его сестра с ним была, не Оленька, а другая, старшая. Но её помиловали. Они в Петербурхе на Невском три бомбы приготовили. Представляешь? В самом людном месте! Фи, никакого гуманизма – бомбы с отравленным стрихнином! А там ведь столько народу гуляет, больше, чем у нас на Венце!

Неточке и это было трудно представить. Разве может быть народу больше, чем на Венце?

– Мне Володя рассказал. Скоро, говорит, всюду заполыхает.

– Ужас…  Лучше бы уж пол сменили и успокоились. И что будет?

– Плохо будет, Аннета.

Она посерьёзнела и вытащила смятую бумажку. Касаясь тульями шляпок, барышни склонились над крупно выведенными буквами. В бумажке говорилось о равенстве, свободе и братстве всех народов.

– Это я с афишной тумбы содрала. Видишь, и до нас докатилось.

– Как это – все равны? Это значит – наш дворник будет гулять с нами по Венцу? – шёпотом рассмеялась Неточка, представив, как она идёт под кружевным зонтиком под руку с кривоногим патлатым Касьяном. – И замуж будем выходить за…

– За сынков кухарок, – подхватила смешливая Аля. – И за ямщиков! И ты на сцене их будешь развлекать. А они будут в зале семечками плеваться и сквернословить. Хочешь себе такую перспективочку?

Нет, Неточка не хотела. Она расстроилась так, что вместо пятёрки получила на экзамене четвёрку.

Вечером она вписала в свой дневник фразу, которая, может быть, понадобится когда-нибудь в её будущем романе: «Идеал всеобщего равенства – смерть. Вся вселенная стремится к неравновесному состоянию. И если сложная система начнёт распадаться, она распадётся вплоть до атомов. Природа, ведь, как известно, удачами не разбрасывается».

Она положила тетрадку в бюро и закрыла его на маленький золотой ключик, который носила за корсажем. В тетрадь никто не имел права заглянуть до  срока.

«Так что лови момент, Неточка…» – сказала она себе, потому что вспышка, похожая на внутреннее озарение, шепнула Неточке – детство кончилось. Ещё осталось чуточку времени, как раз, чтобы успеть сойти на ближайшей станции, дальше их литерный поезд помчится без остановок, и что будет впереди – покрыто мраком. Впереди только многоточия…

Но бушевал май. Пели ночами соловьи. И одуряюще пахло черёмухой. Однажды на бале Неточке представили кадета Домбровского. Он прелестно танцевал вальс-гавот и мазурку. И хоть и не вызвал в Неточке тех чувств, что были к студенту духовного училища, они тоже гуляли с ним по Венцу. И ещё по Троицкому переулку подле Кадетского корпуса, где кадет сказал ей:

– Я люблю вас, Неточка. И буду любить долго…

И вскоре она представила его папе, статскому советнику…

***

…Писательница по привычке поставила многоточие и задумалась. Нужно было придумать дальнейшее развитие сюжета, но почему-то дальше не шло. Что-то всё время стопорилось, нарушались какие-то логические и временные связки, образы живыми не получались. Чёткая лепка лица кадета Домбровского почему-то то и дело заслонялась оттопыренной губой Юрки Пархоменко, с которым писательница и в самом деле училась в школе. А золотое пенсне статского советника накладывалось на лица невнятного статуса из обыденной сегодняшней жизни. Ведь события из своей жизни Анна Николаевна перенесла на более чем век назад и теперь путалась в этих двух прошедших временах, из которого рождался и никак не мог родиться её роман. В голове раскручивался волчок, и все события вертелись, повторяясь в своём верчении, будто узоры в калейдоскопе. Но смысла в этом повторении она никак не могла уловить. Получалось: запряг не так и  поехал не так, заехал в овраг и не выедет никак…

Да ещё и по телевизору что-то долдонили, как всегда, про политику, про козни оппозиции, про события на Болотной. «Аллен Даллес, – говорил диктор, – ещё в начале пятидесятых предупреждал, что победить военное поколение советских людей невозможно, придётся уповать только на послевоенное…»

Реминисценции, аллюзии, ретроспекции, думала она в досаде, перебирая в голове события своей жизни, которые, как под копирку, ложились на события из жизней её матери и бабушки. Менялись лишь атрибуты, декорации, какой-то платочек, зонтик, погон. Суть оставалась той же. Как говорил Гегель «Любая вещь едина в противоречии самой себе». Самые древние реминисценции – наскальные изображения были опять же об этом…

Она приглушила звук, пытаясь собраться с мыслями. Ей даже показалось, что она вот-вот ухватит какой-то парадокс за кончик хвоста…

– Мам, я нашла твою школьную подругу! – сияя, заскочила в кабинет дочь.

Она, как и мать, издавалась, и вела в интернете активную переписку с читателями. Иногда лукаво выдавала себя за мать, то есть за саму Анну Николаевну, даже открыла от её имени страничку в «Одноклассниках». Там были выложены фотографии, отрывки из её книг, переписка.

– Ну, помнишь, у тебя в классе была Аля Лапкина? Ты же рассказывала! Так я нашла её на «Одноклассниках»!

– Неужели? – подняла глаза от рукописи писательница. Аля была событием таким давним, что, если бы то время не было связано с первой любовью Аннеты, она бы забыла и её. Как забыла всех своих одноклассниц. Не случайно ведь говорят: с глаз долой – из сердца вон. Из Ульяновска Анна уехала сразу после школы, и прошло с той поры почти сорок лет, сюжеты наслаивались один на другой, повторяя в чём-то предыдущий. А в чём-то начиная новый круг, как начинает его спираль, восходя к своей вершине. И было за это время много городов, стран, изданных книг и знакомств. Аннете было даже трудно вспомнить, какого цвета были глаза у Али, какие юбки она носила.

– И где она?

– Да там же, где вы выросли, в Ульяновске. Работает в театре. Смотри: вот её фотографии!

И она защелкала мышкой, являя матери россыпь цветных снимков с изображённой на них полной женщиной: то в костюме молочницы из Бергамо, то доярки из какой-то советской комедии. Но лицо – именно лицо – можно было хорошо рассмотреть только на одной: круглое, слегка одутловатое, с чуточку насмешливым прищуром лицо дамы, знающей, что ей в жизни надо. Аля и в те годы отличалась трезвым взглядом …

Да, с фотографии на Аннету смотрела немолодая Аля в гриме и парике. Судя по сценическому костюму, она играла Дульсинею Тобосскую в спектакле  «Дон Кихот». Писательница усмехнулась: для этой роли изобильная фактура Али подходила стопудово. Удивляло единственное: Аля никогда не отличалась талантами, по крайней мере, актёрскими. Более того, она всегда выражала глубокое презрение к актёрскому ремеслу… Как она стала актрисой?

– Элементарно, Ватсон! Они с подругой гуляли по фойе, и к ним подошёл режиссёр. «Вы хотите работать у нас?»  – «Хочу»… Так она мне написала.

– И всё?

– И всё. Она сыграла в спектакле « Барабанщица» – станцевала на столе голой. В шестидесятых это была сенсация. Выскочила за режиссёра, но всю жизнь крутила с твоим Юркой, помнишь – Пархоменко? Ты мне всегда о нём рассказывала, – уточнила дочь. – Умер он в прошлом году... Она ведь думала, что переписывается с тобой, а не со мной. И всё рассказала. Так что не ты, а она стала артисткой. И муж-режиссёр – у неё. И с Юркой крутила любовь она. Потому что не тот лебедь, что над водой торчит...

Она развела руками и вышла. А писательница подумала-подумала – да и закрыла тетрадь. Она поняла: никому не нужен её роман. Ничего нового и ни о чём новом она не скажет. Потому что за многие и многие годы ничего в мире не изменилось. Самое живучее из человеческих чувств – зависть. Оно и двигало историю тысячелетиями. Только одна из зависти отнимет возлюбленного, другой – власть. А третий и на этом не остановится. Извечное круговращение мирового процесса, начинающегося в одной крохотной клетке и не заканчивающегося никогда. «Восходит солнце и заходит солнце... и нет ничего нового под солнцем».

Вот тебе и точка в твоём многоточии.

<p>

 </p>