В мае сорок пятого [Юрий Алексеевич Додолев] (fb2) читать онлайн

Юрий Додолев — В мае сорок пятого

1

Командир стрелкового взвода Овсянин шел вдоль строя, нахлестывая веточкой сапоги — новенькие, надетые сегодня утром по случаю окончания войны. Сапоги, должно быть, жали: Овсянин припадал на правую ногу и морщился. Был он среднего роста, тучноват, с покатыми, как у женщин, плечами и мясистой грудью — гимнастерка туго обтягивала ее. По возрасту и комплекции командир взвода походил на майора или подполковника, но был всего лишь лейтенантом. На фронт он попал из запаса, до войны работал не то плановиком, не то экспедитором. Бойцы уважали своего командира: Овсянин был в меру строгим, в меру требовательным, никогда не зудел по пустякам, а если наказывал, то за дело. Вне службы любил посмеяться, обожал байки, сам с удовольствием рассказывал всякие истории, в которых правда переплеталась с вымыслом и был грубоватый юмор.

К Андрею Семину командир относился больше чем хорошо. Как и Андрей, Овсянин был москвичом, только жил у Преображенского рынка, а Семин — в Замоскворечье, в одном из тихих переулков, застроенных маленькими домиками, большей частью деревянными, с узенькими тротуарами и незамещенной мостовой. Семин никогда не бывал на Преображенском рынке, Овсянин же лишь понаслышке знал переулок, где прошло детство и отрочество Андрея, откуда в конце 1943 года он ушел в армию и куда теперь хотел поскорее вернуться, ибо там, в одноэтажном доме, разделенном на пять комнат дощатыми перегородками, с общей кухней, где стояли впритык столы, висели самодельные полки, шумели примусы, чадили, тихо потрескивая, керосинки, ждала его мать — молчаливая женщина с наброшенным на плечи дырявым платком. Она куталась в него постоянно — даже в жаркую погоду. Жили они вдвоем, отца Андрей не помнил: он умер через год после рождения сына, а братьев и сестер у Андрея не было.

Еще вчера небо хмурилось, предвещая дождь, ветер трепал ветки с начавшими распускаться почками и молодой листвой; по лесной речке, на берегу которой были окопы и блиндажи, промчался, вспучивая воду, вихрь, потом стала пробегать рябь, и молодые солдаты, поглядывая на небо, говорили друг другу, что дождь некстати, что завтра утром, когда начнутся бои, им придется туго: сапоги превратятся в пудовые гири от налипшей на них грязи, и трудно будет бежать к немецким укреплениям, смутно видневшимся за колючей проволокой на противоположном берегу метрах в семистах от окопов.

О предстоящем бое еще не объявили, но сработало «солдатское радио», и бойцы теперь про себя и вслух проклинали немцев, окруженных тут, под Либавой, прижатых к морю, но все еще надеявшихся на что-то. Два месяца назад солдаты думали, фрицы захотят вырваться из «котла»; потом, когда начались бои в Берлине, поняли, что немцам крышка, и недоумевали, почему они не сдаются.

Ветер неожиданно стих. Тяжелые капли упали на землю.

— Беда! — сказал Петька Шапкин и поспешил к блиндажу — туда вел окопчик, узенький и глубокий, еще не просохший на дне.

Но дождь только напугал, даже траву не намочил.

— Завтра хлебнем, — заявил Петька, окидывая беспокойным взглядом затянутое облаками небо.

— Может, ничего не будет, а?.. — Семин с надеждой посмотрел на него.

— Ни в жисть!

Был Петька скуластым, широким в кости, немного сутуловатым, с виду медлительным, на самом же деле расторопным, даже пронырливым и очень практичным. У Петьки все было, и иголки с нитками, и лоскутки на заплаты, и выстиранные, хотя и неглаженые тряпочки для подворотничков, и многое-многое другое, что необходимо солдату. Он принадлежал к числу тех людей, которые все могут и все умеют. До армии Петька жил в деревне, окончил всего четыре класса, потому что — так утверждал он — «средства не позволили учиться дальше», семья была большая, одних детей семь душ, и он, Петька, самый старший. Семин был горожанином, поэтому он часто обращался к Петьке за помощью.

— Интеллигенция, — ворчал в таких случаях Петька, и невозможно было определить, что он хочет сказать этим словом.

Как умел, Петька заботился о Семине: помогал чистить винтовку, делился припрятанным сухарем, если кишка кишке начинала строчить рапорт, но недоверчиво хмыкал, когда Андрей начинал рассказывать о Москве, о своей прежней жизни.

— Каждую неделю в кино ходил? — удивлялся Петька.

— Даже чаще! — хвастал Семин. – «Новые времена», «Огни большого города», «Волгу-Волгу» по три раза смотрел.

— «Волгу-Волгу» в наш клуб тоже привозили, — оживлялся Петька, — «Чапаева» два раз крутили, еще ту картину смотрел, немая она, где Ильинский — портной, и хозяйка женить его на себе вздумала, он утек от нее и чуть под паровоз не попал. Потешная такая картина, вот только название позабыл.

— «Закройщик из Торжка», — небрежно ронял Семин.

— Точно! — радостно подтверждал Петька. — У меня от смеха чуть жилы не лопнули.

— А еще что смотрел?

— К нам редко кино привозили, — признавался Петька. — Наша деревня от райцентра — двадцать четыре версты. Киномеханик Нил Нилыч это дело любил, — Петька щелкал себя по шее, — и пока не поднесут ему, даже будку не отмыкал. А потом получалось, но поймешь что: то части перепутает, то включит свет и сам рассказывает про то, что дальше. Ему кричат — «Не мели языком, Нил Нилыч, крути давай!» А он: «Извиняйте, граждане, в Подлесной две катушки забыл, потому как торопился очень». В Подлесной тоже клуб был — эта деревня от нас десять верст. Иногда мы перерыв устраивали, гонца снаряжали в Подлесную, а чаще — послушаем Нил Нилыча и дальше.

— Гнать его надо было в три шеи за такие дела! — возмущался Семин.

Петька соглашался.

...Как только стемнело, взвод передвинули в лес, подступавший к самой речке, не очень глубокой и не очень широкой, обыкновенной лесной речке, в которой на мелководье виднелось илистое дно, в солнечные дни там резвилась рыбная молодь, а в омутах вода была чернее сажи и казалась густой, словно деготь. Вывороченные с корнями деревья лежали вдоль и поперек речки. Тонкоствольные березки и осинки течением прижимало к берегу, а толстые бревна перегораживали речку, как плотины: вода переливалась через них, размягчая кору. От долгого пребывания в воде стволы стали скользкими и, хотя для переправы на тот берег не требовалось никаких плавсредств, идти по черным, полузатопленным деревьям было рискованно.

Лес, в который передвинули бойцов, находился метрах в восьмистах от прежней позиции — в заболоченной низинке, отделенной от речки невысокими кустами, сомкнувшимися друг с другом, образующими сплошную линию. Зимой, запорошенные снегом, кусты эти выглядели неказисто, но в конце апреля, когда стало много солнца, они покрылись пупырчатыми почками. Несколько дней назад из почек высунулись зеленые язычки, и Семин с интересом наблюдал, как эти язычки увеличивались, превращались в клейкие, пахучие листочки.

Земля в лесу была влажной. Петька долго блуждал от дерева к дереву, от куста к кусту, пока не нашел сравнительно сухое и удобное место.

— Сыпь сюда, Андрюха, — позвал он Семина, и они стали устраиваться на ночлег.

От речки тянуло сыростью, тревожно и надоедливо вскрикивала какая-то птица, на противоположном берегу блуждали, то появляясь, то исчезая, огоньки. Они обостряли и усиливали страх, который с утра медленно заползал в душу Семина. Он решил, что завтра, когда начнется бой, его убьют, и стал мысленно прощаться с матерью — она часто писала ему, просила беречься. Андрей в детстве причинял ей много неприятностей своим озорством, и теперь это угнетало его. «Матери всего сорок пять лет, — думал он, — а она уже совсем седая, и в этом, наверное, виноват я». Перед глазами возникла картина: мать с шитьем в руках — она всегда что-нибудь шила или штопала по вечерам. Семин вздохнул.

— Не спишь? — окликнул его Петька и, не дожидаясь ответа, признался: — Мне тоже боязно. Давеча Сарыкин говорил: напоганят фрицы напоследок.

Петька часто ссылался на ефрейтора Сарыкина — самого храброго солдата в их взводе. Были они земляками — сто пятьдесят километров, разделявших их деревни, не принимались в счет: фронт рождал теплые чувства, вызывал симпатии даже тогда, когда один солдат узнавал, что другой лишь побывал в его краях. Убедившись в этом, солдаты начинали похлопывать друг друга по плечам, совершенно серьезно объявляли, что они земляки.

О Сарыкине Петька говорил уважительно, с многозначительными паузами, называл его дядей Игнатом. Ефрейтор был для него самым большим авторитетом. И не только для него — для многих. Маленького роста, словоохотливый, он издали походил на мальчишку. Было ему лет пятьдесят. На его морщинистом, будто иссеченном ножом лице выделялся нос — большой, красноватый, сильно утолщенный в ноздрях, особенно справа. Разговаривая с кем-нибудь из солдат, Сарыкин теребил свой нос, зацепив правую ноздрю пальцами — большим и указательным. Стоя навытяжку перед начальством, медленно поднимал руку, но вовремя спохватывался, опускал ее и начинал шевелить пальцами. В зависимости от разговора пальцы Сарыкина то едва двигались, то нервно ощупывали галифе, то складывались в фигу, в этом случае ефрейтор осторожно отводил руку за спину. Острижен он был под машинку, но не наголо, как стригли других: ротный парикмахер оставлял на его голове волосы. Были они реденькие, короткие и, видимо, очень мягкие, а по цвету не поймешь какие — в них густо серебрилась седина. Как и Овсянин, Сарыкин любил посмеяться, часто балагурил. За острый язык его не жаловал старшина роты — молодой, но уже познавший власть старший сержант, мордатый, с упрямым, чуть выдвинутым подбородком и надменным выражением глаз. Однако старшина был вынужден считаться с Сарыкиным: он единственный в роте имел два ордена Славы — третьей и второй степени, и утверждал, что добудет в бою еще одну Славу, чтоб стать полным кавалером. Кроме двух орденов, у Сарыкина была медаль «За отвагу», и Андрей с Петькой втайне завидовали ему, потому что никто из них никаких наград не имел. Сарыкин, видимо, догадывался об этом, часто говорил:

— Я, мальцы, с сорок первого воюю. Два ранения нажил и контузию. От нее сильно психованным стал. Распсихуюсь — руки чешутся. — Сарыкин улыбался и добавлял не то в шутку, не то всерьез: — Допрежь всего, когда наш старшина на позиции объявляется.

О своих боевых подвигах он не рассказывал, и Андрей с Петькой не знали, за что Сарыкин получил медаль и Славу третьей степени, а вторую Славу с золотым кружочком посередине он добыл, можно сказать, на их глазах. Его наградили этим орденом за «языка» — тучного немца, оказавшегося важной шишкой, раненного в обе ноги. Сарыкин притащил его на себе с той стороны речки, и было непонятно, как он, маленький и щуплый, нес на себе гитлеровца, который, по словам Петьки, тянул пудов на пять с гаком.

— Не спишь? — снова обратился к Семину Петька.

— Сплю! — огрызнулся тот.

— А я — никак.

В Петькином голосе была тоска, и от этого Андрею стало еще хуже: война заканчивалась, хотелось жить, жить, жить, а утром предстоял бой. На противоположном берегу по-прежнему двигались огоньки и вскрикивала какая-то птица.

— Кто это кричит? — Семин приподнялся.

— Выпь, — ответил Петька.

Стало прохладно. Ночная сырость добралась до тела, по спине побежали мурашки.

— Подвигайся ближе, — сказал Петька.

Согретый его теплом, Семин заснул...

2

Проснулся он внезапно — затрещали автоматы. Еще не разлепляя глаз, одурманенный сном, решил: «Немцы!» Мгновенно перевернулся на живот, прижался к земле, подтянул к себе винтовку, а потом уж раскрыл глаза. Прямо перед его носом шевелила рожками улитка, молоденькая травка была мокрой от росы, в прозрачно-выпуклых каплях отражались солнечные лучи; над речкой висел туман, похожий на застывший пар; небо было синим-синим — таким Андрею представлялся платочек, про который пела Клавдия Шульженко. Позади Семина, справа и слева раздавался сухой треск автоматных очередей.

И вдруг он услышал смех. Скосил глаза и увидел Петьку. Его лицо было опухшим ото сна, но сияло, как надраенная пряжка. Ничего не понимая, Андрей уставился на него.

— Чего глаза пулишь? — заорал Петька, утратив свойственную ему степенность. — Кончилась война!

— Врешь?

— Ей-богу, кончилась!

Все еще не веря, Семин встал. Солдаты бродили по берегу, как пьяные, смеялись, целовались, обнимались, стреляли в воздух. Посмотрел за речку — туда, где на красновато-глинистом поле были немецкие укрепления. Увидел пленных, покорно плетущихся по дороге, круто сворачивавшей в лес. Издали колонна напоминала гигантскую гусеницу.

Смех и стрельба смолкли. Все тоже смотрели на пленных и, наверное, думали, что и Семин: «Еще вчера эти люди могли убить нас, а мы их, а теперь и мы и они живые». Андрей отметил про себя, что думает о немцах без прежней ненависти, и, удивившись, хмыкнул.

— Чего? — спросил Петька.

— Просто так.

— А-а...

Когда пленные скрылись в лесу, снова раздался смех, снова затрещали автоматы. Взвизгнула гармошка.

На полянку вышел Сарыкин в сопровождении таких же, как он, пожилых солдат. Ефрейтор был под хмельком, шел он игриво, выкрикивая простуженным голосом прибаутки. Все заулыбались, потянулись к веселой компании.

— Уже дернули, — завистливо произнес Петька и позвал Андрея поглядеть, как гуляют старички.

Сарыкин кого-то напоминал. «Кого?» — стал вспоминать Семин и почувствовал — рот растягивается до ушей: ефрейтор походил сейчас на кучера катафалка из кинокартины «Веселые ребята» — такой же шустрый, плутоватый. И шел он так же — с пятки на носок, заложив одну руку за спину, а другую, согнув в локте, держал на уровне живота. Казалось, еще мгновение, и Сарыкин выкрикнет: «Тюх, тюх, тюх, тюх — разгорелся наш утюг...»

— Дает дядя Игнат? — восхищенно проговорил Петька и потоптался, словно сам собирался пуститься в пляс.

На гармошке играл солдат в стоптанных сапогах, с заплатами на голенищах. Лицо у него было нарочито скучным: такое выражение придают своим лицам сельские гармонисты на свадьбах, когда хотят подчеркнуть, что чужое веселье для них — служба.

— Гуляй, ребята! — крикнул Сарыкин и пошел по кругу, то замедляя, то убыстряя шаги. Чувствовалось, его переполняет радость, и он, не скрывая этого, веселил людей и сам веселился. — Эх, эх, эх! — выкрикивал ефрейтор, и две Славы и медаль на его груди тихо звенели.

Вдруг Семин услышал всхлип. Прислонившись к березке, девственно чистой, умытой росой, плакал солдат, размазывая пилоткой слезы, шумно двигал носом; большая плешь, окруженная седым венчиком, жарко блестела на солнце, напоминая блюдце.

— Что случилось, батя? — уважительно спросил Андрей, подойдя к солдату.

Тот улыбнулся сквозь слезы:

— От радости плачу, сынок. От великой радости! Сколько разов в мыслях с детишками и внучонками прощался, и на тебе — выжил!

Взволнованный этими словами, Семин сказал:

— Теперь, батя, все мы долго-долго жить будем!

— Верно, сынок, — отозвался солдат и снова всплакнул, уронив на землю счастливые слезы.

«Как хорошо вокруг!» — подумал Семин. Неужели сырые окопы, грязь, холод, то возникающий, то исчезающий страх, озверевшие немцы — все, о чем два года назад он только догадывался и не предполагал, что действительность перечеркнет своей жестокостью его фантазию, — неужели все это теперь позади? Сколько душевных сил, нервной энергии потребовалось, чтобы утвердиться в этой действительности и в то же время не растерять то светлое и хорошее, что привила ему мать, школа, что было его довоенной жизнью. Семин так и не научился сквернословить без повода, как это делали другие, не стал бессмысленно жестоким — такое тоже бывало. Он ненавидел фашистов, стрелял в них, но и ощущал что-то вроде жалости, когда видел немца, очутившегося в плену и с тоскливым раскаянием в глазах ожидавшего решения своей участи. В Семине тогда как бы совмещались два исключающих друг друга человека. Один из них возмущался, требовал наказать этого немца построже, другой пытался заглянуть в его прошлое и будущее. «Каким он был раньше? — спрашивал Андрей сам себя. — Каким будет, когда вернется домой?» Хотелось верить раскаянию в глазах.

«Как хорошо вокруг, — продолжал думать Андрей. — Скоро нас, наверное, демобилизуют. Я поеду в Москву, к матери, Петька — в свою деревню, Сарыкин тоже. Все, кто остался в живых, вернутся домой».

Гармонь взвизгивала все громче, пальцы солдата-гармониста бегали по клавишам — не уследишь. Солнечные лучи разогнали туман. Его клочья, спрятавшись под обрывом, казалось, прилипли к черным корягам, выступающим из-под нависшего над ними берега. Но даже там, в холоде, туман медленно растворялся, бесследно исчезал в звонком утреннем воздухе, большой жук, треща крыльями, полетел над полянкой, почти касаясь травы.

— «Мессер» на посадку идет! — по-мальчишечьи воскликнул Петька и, растопырив руки, погнался за жуком, переваливаясь с боку на бок.

Жук резко взмыл, превратился в крохотную точку.

— Надо было пилоткой, — запоздало посоветовал Семин и вдруг вспомнил, что еще вчера тут летали не только жуки, но и пули. Окинул взглядом воронки, наполненные талой, уже подернутой ряской водой. Последний артналет немцы предприняли две недели назад. В этот день никого не убило, только ранило двоих. А раньше... Сейчас об этом не хотелось вспоминать. Семин решил тоже отсалютовать в честь Победы, поднял винтовку.

— Отставить! — На полянку въехала, громыхая колесами, полевая кухня. Старшина роты в хорошо пригнанной офицерской шинели сидел на облучке, держа вожжи.

Семин исподлобья взглянул на него, щелкнул затвором. Петька шепнул:

— Не связывайся с ним, а то он весь праздник нам испортит.

«Верно», — спохватился Андрей.

— Чего привез? — спросил Сарыкин. Был он в расстегнутой шинели, без пилотки — она торчала, скомканная, из кармана.

Старшина покосился на ефрейтора:

— Не по уставу одет, Сарыкин!

— Разве? — притворно удивился тот и прикрыл ресницами насмешливым блеск в глазах.

— Не по уставу, — подтвердил старшина. — Какой пример молодым подаешь? — Он покосился на Семина и Петьку.

— Если бы они пример с меня брали, то война, может, еще раньше кончилась, — со значением проговорил Сарыкин. кинув на Андрея и Петьку веселый взгляд, и они поняли, что он хотел сказать.

Старшина нахмурился.

— Я не о том.

— А о чем же тогда?

— Я про твой внешний вид толкую. Для бойца внешний вид — самое главное.

— Не скажи, — возразил Сарыкин. — Самое первое — страх не казать, когда страшно, и воевать как положено.

Старшина неожиданно усмехнулся:

— А ты хвастун, Сарыкин!

— Я-а?..

— Хвастун! — подтвердил старшина. — Говорил: еще одну Славу добуду, а война-то — тю-тю.

— Вота ты о чем! — Сарыкин сбил с шинели соринку. — Главное, отвоевались.

Все одобрительно закивали. Старшина хотел добавить еще что-то, но передумал, поднял резким движением крышку с котла.

Сарыкин потянул носом.

— Наркомовские привез?

— Угадал. — Старшина взял черпачок. — А каша чуть погодя приедет. Но тебе наркомовские не дам.

— Не дашь?

— Не дам.

— Почему?

— Застегнись, как положено, и пилотку надень!

Сарыкин рассмеялся.

— Твоя взяла!

Старшину он терпеть не мог. Когда в срок не привозили горячее или вместо хлеба выдавали сухари, ворчал: «Наел загривок, боров гладкий, а на остальное ему — начхать! Все к офицерьям жмется, все их ублажает. Даже одежку себе офицерскую справил, хотя такая и не положена ему. Я бы на месте командира роты сунул ему винтовку и...» — Сарыкин делал выразительный жест.

Водку лили по-разному. Одни, не отходя от повозки, сразу опрокидывали в рот двойную порцию, которую разливал старшина в котелки и кружки, другие чокались, лили бережно, подставив под подбородок ладонь, чтобы — упаси бог! — ни одна капля не пропала.

Семин выпил и почувствовал: «Пошла!» Стало легко, будто за спиной выросли крылья. Захотелось пофилософствовать. Подойдя к Петьке, он поймал пуговицу на его гимнастерке и сказал:

— Ты только подумай, Петь, война кончилась!

— Кончилась, — проворчал Петька. — А у нас никаких наград. Домой возвращаться с пустой грудью не больно-то охота. Не поверят люди, что воевал.

— Это верно, — легко согласился Андрей.

— Ты бы намек Овсянину сделал — так, мол, и так, товарищ лейтенант. Он, заметил, тебя отличает.

— Ни за что!

— Интеллигенция, — Петька высвободил пуговицу. Чувствовалось, что он недоволен. Андрей представил себя с медалью на груди, увидел улыбающуюся мать, услышал взволнованные охи соседей и подумал: «Может, в самом деле, поговорить с Овсяниным?»

Снова заиграла гармошка. Образовав круг, солдаты смотрели на плясунов.

— А вы, мальцы, чего квелые? — спросил Сарыкин, остановившись возле них.

— Я бы с полным удовольствием, — сказал Петька.

— А ты? — Сарыкин посмотрел на

— Не умею плясать, — пробормотал Андрей.

— А пробовал?

— Нет.

— Вали тогда!

Неожиданно для себя Семин сорвал с головы пилотку, ворвался в круг, раскинул в стороны руки и замолотил ногами. В голове шумело, сердце переполняла радость. Показалось: пляшет он лучше артистов — участников дивизионного ансамбля самодеятельности, они два раза давали на позиции концерты. Все хлопали в ладоши и улыбались. Сарыкин подбадривал:

— Жги, малец, жги!

Горячий пот катился с лица, нательная рубаха стала хоть выжимай. Решив напоследок удивить всех, Семин попробовал вприсядку и, очутившись на земле, ошалело уставился на окружающих его бойцов. Они доброжелательно посмеивались, аплодировали.

— Уважаю бедовых, — сказал Сарыкин и помог Андрею встать.

Петька тоже хотел показать свою удаль, но его оттерли. Он обиделся, отошел в сторону, сказал Семину:

— Не умеешь плясать! Не в такт ходишь. Музыка играет, а ты ногами колотишь, будто и нет ее.

Музыкального слуха у Семина не было — это он знал, но, воодушевленный аплодисментами, возразил:

— Сарыкину, между прочим, понравилось!

Петька усмехнулся.

— Потешно у тебя получилось, а он, сам знаешь, любит это.

Семин не стал спорить.

В голове по-прежнему шумело, и все — синее, без облаков небо, умытая росой трава, клейкие листочки, веселые, с расстегнутыми воротниками бойцы — умиляло его. Он вспомнил мать. «По радио, наверное, уже объявили о Победе, — решил Семин. — Мать сейчас тоже радуется». Повернувшись к Петьке, он сказал:

— Скоро демобилизуют нас.

— Держи карман шире! Сарыкин и другие, которые в годах, домой поедут — это точно, а нам еще трубить и трубить.

— Не может быть!

— Хоть так верти, хоть этак — все равно трубить. Если всех по домам распустят, кто ж тогда служить будет?

— Те, кто не воевал!

— А много ли таких? Может, пять, может, десять тыщ наберется. Из них даже дивизию не составишь. А служить все равно надо: границы охранять и все прочее.

Семину стало грустно.

— Может, в отпуск отпустят?

— В отпуск — да, — степенно произнес Петька.

Солнце поднималось все выше. Роса высохла, но земля все еще была влажноватой. Такой она бывает только весной, когда под верхним, обманчиво сухим слоем еще очень много влаги. У самого берега, на отмелях, ходила рыбная молодь. Петька кинул в воду позеленевшую гильзу:

— Рыбы тут невпроворот. Будет время — посидим с удочками. А если сеть достанем, то объедимся ушицей. Страсть как рыбки хочется!

— Давай сейчас ловить! — загорелся Семин.

— Больно ты скорый. Удилище срезать надо, крючки достать...

— И леску, — подсказал Андрей.

— Вместо лески суровая нитка сойдет. У меня в «сидоре» целый моток. А вот крючки не помешало бы найти. Если не пофартит, сами сделаем — из проволоки.

Петька, видимо, уже все обдумал, все решил, и Семин позавидовал его умению заранее все прикидывать, все взвешивать.

— Айда в холодок, — предложил Петька, — а то жарко стало.

Они направились в лес, но в этот момент на полянке снова появился старшина. Сложив руки рупором, он крикнул:

— Становись!..

«...Расстроен лейтенант», — отметил про себя Семин, следя за Овсяниным. Его лицо было хмурым, набухшие веки свинцово прикрывали покрасневшие от бессонницы глаза, на скулах виднелись пятна, похожие на кружочки только что нарезанной свеклы. Лейтенант был в поношенной, но выстиранной гимнастерке, в сдвинутой на затылок фуражке с блестящим козырьком. Ветка в его руке словно бы плясала. Почки расплющивались, обнажая еще не созревшую сердцевину: коричневатая, в мелких пупырышках кора сползла, древесина влажно блестела. Показалось: с ветки капает сок.

«Расстроен лейтенант», — снова подумал Семин и пожалел погубленную ветку. Овсяник перехватил его взгляд, с силой хлестнул по сапогу и отбросил ее.

Бойцы стояли, кто как — улыбающиеся, довольные, чуточку хмельные. Гимнастерки были расстегнуты, ремни сидели косо, на подворотничках проступал пот.

— Застегнись и ремень поправь, — сказал лейтенант, проходя мимо Семина.

Тот повиновался. Петька тоже поправил ремень и застегнулся. Стали приводить себя в порядок и другие бойцы.

Остановившись в тени, Овсянин снял фуражку, провел носовым платком по слипшимся, будто обильно смоченным одеколоном волосам.

— На сегодня погуляли — хватит! Там, — он показал на темневший вдали пес, — обнаружены немцы. Среди них эсэсовцы и прочая сволочь. Приказано — прочесать лес.

«Теперь понятно, почему расстроен лейтенант, — решил Семин. — Другие офицеры отдыхать будут, водку лить, а ему работенка».

Петька обрадованно шепнул:

— Немцы драпанули, авось чего-нибудь бросили.

— Может, аккордеон найдем, — помечтал Андрей: хоть у него и не было музыкального слуха, но он очень хотел заполучить трофейный аккордеон — сверкающий, отделанный перламутром.

Петька подумал.

— Аккордеон навряд ли. А вот какую-нибудь необходимую в хозяйстве мелочь — запросто.

Прозвучала команда «Шагом марш!», и они потопали, перебравшись через речку, к лесу, до которого было на глазок километров семь.

3

Семин воевал в Прибалтике четвертый месяц. Прибыл сюда в начале февраля из госпиталя. В тот день с моря дул теплый, влажный ветер. Стройные, похожие на корабельные мачты сосны раскачивались, скрипели, словно жаловались на свою судьбу; снег осел, стал ноздреватым. Около Андрея шагал, то и дело меняя ногу, Петька — они познакомились в теплушке.

— Ты сколько месяцев на фронте пробыл? — спросил Петька, озираясь по сторонам.

Андрею захотелось показать себя бывалым солдатом-фронтовиком, но он не стал врать: в прошлый раз Семин пробыл на передовой всего несколько часов. После первого артналета он был ранен в ногу, и его сразу же отправили в тыл, в госпиталь.

Взвод, в который Семин попал вместе с Петькой, занимал рубеж на «пятачке» между речкой и болотом. За болотом был лес. Уже в марте болото вскрылось, стало дурно пахнуть. В окопах и блиндажах стояла вода. Все — шинели, гимнастерки, портянки — отсырело, тело покрылось чирьями, после них оставались пятна, похожие на синяки.

За три месяца Андрей так и не привык к сырости, болотным запахам. Раненая нога ныла, чаще всего по вечерам, когда на окопы наползал туман. Семин снимал сапог, разматывал отсыревшую портянку, с тревогой ощупывал рубец.

— Стонет? — спрашивал Петька.

— Кто? — не сразу соображал Андрей: слово «стонет» казалось ему не совсем точным.

— Кто, кто, — передразнивал Петька. — Про ногу спрашиваю.

— Есть немного. — признавался Андрей. И поспешно добавлял: — Врачи говорили — срослась кость.

— Они скажут, — туманно отвечал Петька.

— Считаешь, ошиблись? — Семин начинал волноваться.

— Всякое бывает, — уклонялся от прямого ответа Петька и, покосившись на ногу, восклицал: — Спрячь, за ради Христа, свою ходуль в сапог!

Петька не мог смотреть даже на зажившие раны. А от вида крови его мутило: глаза заволакивались, пальцы начинали метаться по борту шинели или по пуговицам гимнастерки.

— Плохо тебе? — наклонялся к нему Семин.

— Отцепись! — отвечал Петька, сморщившись, как от зубной боли.

«Странно, — удивлялся Андрей. — Деревенский парень, казалось бы, привычный ко всему, а на раны смотреть не может. Почему?»

Так и спросил.

Петька сплюнул.

— Хрен знает почему. Не могу — и все!

Раненую ногу Семин ощупывал часто. За этим занятием застал его однажды Сарыкин.

— Боисси отсохнет?

Семин смутился, прикрыл ногу портянкой.

— Не отсохнет! — обнадежил Сарыкин. — А ревматизму, помяни мое слово, наживешь. У меня от этой сыри каждая косточка трещит. Послухай-ка! — Он повел плечами, и Семин услышал легкое похрустывание. — Слышь, малец, — продолжал Сарыкин. — Побитую ногу в тепле держи. Обмотай еще одной портянкой, если сапог впустит.

Семин обратился за второй парой портянок к старшине, но тот рявкнул, глядя поверх него:

— Не положено!

Выручил, как всегда, Петька: в его «сидоре» оказались запасные портянки. Андрей стал кутать раненую ногу, заодно и здоровую...

Километрах в трех от леса началось болото. Семин подумал, что тут, в Прибалтике, сухой земли совсем мало, только низинки, речки да леса, в, которых заблудиться — раз плюнуть. Рана «стреляла», идти было трудно. Подошвы скользили на тонких, мокрых жердях, обозначавших проложенную неизвестно кем тропинку. Кочки мягко оседали под тяжестью тела, вокруг них появлялись фонтанчики, болото пускало пузыри, утробно чавкало, жадно хватало соскользнувшую с жердей ногу, цепко держало ее. Приходилось напрягаться, чтобы выдернуть сапог. Отпустив его, болото огорченно чмокало; образовавшееся углубление наполнялось дурно пахнувшей жидкостью — она долго не успокаивалась, булькала, как похлебка в котелке, крутилась маленькими водоворотами.

Край болота упирался в лес. Он вроде бы не приближался: тропинка крутила по болоту, огибала прикрытые обманчиво тонким слоем гиблые места и черные «окна», подернутые маслянистой пленкой.

Бойцы шли цепочкой, растянувшись на целый километр. То и дело доносился охрипший голос Овсянина: «Поднажми!» — но никто не поднажимал, все устали, вымокли, все ругали про себя и вслух начальство, которое послало их прочесывать лес. Однако больше всего бойцы ругали немцев — по всем писаным и неписаным законам им полагалось сдаться в плен, а не скрываться в лесах с оружием в руках. Позади Семина шел Петька, жарко дышал в затылок.

— Закрой поддувало! — рассердился Андрей.

— Не ори, — проворчал Петька, но дышать в затылок перестал.

По болоту топали часа два, то удаляясь от леса, то приближаясь к нему почти вплотную. И, наконец, обогнув озерцо, наполненное торфяной кашицей, вышли к чахлым осинкам, с которых начинался лес, — их отделяла от болота узенькая полоска аспидной воды.

Семин перепрыгнул через нее и оглянулся: бойцы еще огибали озерцо, проваливаясь по колено в топь. Петька снял винтовку, сел, прислонившись спиной к дереву, стянул сапог, вытряхнул из сапога грязь.

— Устал? — спросил Андрей.

— Не шибко, но устал.

— А я нет!

— Чего ж психовал тогда?

— Ты, как паровоз, пыхтел.

— Запыхтишь! — Петька стал разматывать портянку.

Когда все выбрались из болота, Овсянин разрешил передохнуть. Он уже не хмурился — ходил по опушке, заложив руки за спину, весело поглядывал на бойцов, разбившихся на группы.

— Сейчас хохму скажет, — объявил Петька.

И верно. Остановившись возле перепачканных болотной жижей бойцов, Овсянин что-то сказал им. Грянул смех.

— Люблю веселость в людях, — сказал Петька и направился к Овсянину.

Андрей двинулся следом.

Овсянин обвел их нарочито строгим взглядом:

— Представление отменяется!

На Петькином лице появилось такое разочарование, что Овсянин, не удержавшись, фыркнул.

— Веселый мужик, — одобрительно произнес Петька, когда командир отошел. — Ему бы в цирке выступать.

— А ты бывал в цирке?

— Нет, — сознался Петька — Но слышал про клоунов... Ты-то, небось, в своей Москве часто шастал туда?

— Приходилось.

— Смешно?

— Вопрос!

Петька вздохнул, достал кисет.

— И мне дай, — попросил Семин.

— Ты же не куришь!

— Решил начать.

— Зря.

— Жмотничаешь?

Петька молча отсыпал махорку, стал с интересом следить, как Семин сворачивает «козью ножку». Сворачивал он ее неумело, просыпал курево.

— Девай помогу! — не выдержал Петька.

Ловко свернул «козью ножку», протянул ее Андрею:

— Прикуривай.

Махорка была крепкой. Семин закашлялся.

— Ин-те-ли-ген-ция, — процедил Петька.

«Мама, наверное, огорчится, если увидит меня с папироской», — подумал Андрей. Хотел выбросить, но решил, что с «козьей ножкой» он выглядит солидней.

— Балуешься? — спросил, подойдя к Андрею и Петьке, Сарыкин. На его лице не было усталости, глаза смотрели весело.

— Учусь, — ответил Семин и уронил на землю несколько махорочных крупинок, похожих на раскаленные угольки.

— Смотри, малец, пожар не наделай! — Сарыкин затоптал тлеющую махорку. — От такой ерунды и начинает полыхать. Помнишь, — он повернулся к Петьке, — как в сороковом году Барсучьи леса в нашей области горели?

— Помню, дядя Игнат, помню, — заторопился Петька, явно довольный, что Сарыкин заговорил с ним.

— Страшное дело было, — продолжал Сарыкин. — Половину леса как языком слизнуло.

— Помню, помню, — снова сказал Петька. — Мой папаня в тот год бригадиром был. Рожь уже осыпалась, а колхозников на пожар мобилизовали. Председатель волосья на себе рвал: урожай — раз в десять лет такой, а убирать некому.

— Да-а... — задумчиво проговорил Сарыкин. — Урожай в сороковом году богатый был. Если бы не пожар, даже свиней могли бы зерном кормить.

— Папаня то же самое говорил! — воскликнул Петька.

— А сейчас он где?

Петька затоптал, окурок, помолчал с многозначительным видом.

— Воюет. Последнее письмо с-под Берлина было.

— Откуда знаешь? — не поверил Сарыкин. — Военная цензура такое не пропускает.

— Намек в письме был, — возразил Петька, — ручаться, конечно, не могу, но, сдается, с-под Берлина писал папаня.

— Эх, мальцы! — доверительно произнес Сарыкин. — Я еще в сорок втором году, когда в госпитале лежал, мечтой себя тешил — Берлин воевать. Не получилось! Как повернули нас в прошлом году на северное направление, понял — не видать ихнюю столицу.

— Всем хотелось Берлин брать, — сказал Семин.

— Верно, — согласился Сарыкин. — Но я на месте Верховного только самых заслуженных туда направлял бы.

Андрей промолчал: Сарыкин имел право говорить так.

День уже набрал силу. Солнце было как в середине лета. В Москве в такие дни мягчал асфальт, у тележек с газированной водой выстраивались очереди — это Андрей хорошо помнил, потому что любил газировку, пил ее даже в пасмурную погоду. Над болотом клубился парок. Пучеглазые лягушки высовывались из воды, тупо смотрели на бойцов. Неосторожное движение — и они, испуганные, ныряли в воду. На солнцепеках грелись, расправив крылья, большие мухи с белыми точечками на туловище.

С тревожным криком пролетали какие-то птицы— длиннохвостые, с желтоватой грудкой в крапинках, довольно большие.

— Дрозды, — сказал Сарыкин. — Видать, гнезда у них тут, а мы беспокоим. — Он помолчал и добавил:— Птицы эти, как люди, селениями живут. Где одно гнездо, там и другое. — Переведя взгляд на Семина, ефрейтор спросил; — Ты, малец, в деревнях-то жил или только в Москве?

— Жил, — отозвался Андрей. — Каждое лето в пионерский лагерь ездил или на дачу.

Сарыкин хмыкнул.

— Это не то!

Семин подумал, что не смог бы жить без электричества, водопровода, радио, но вслух ничего не сказал.

— Я в Москве ни разу не был, — продолжал Сарыкин, — хотя наша область по теперешним временам от нее пустяк: двадцать часов в поезде — вот тебе и Москва... Скажи, малец, примешь меня, если я в гости к тебе приеду?

— Конечно!

— У тебя в Москве что — комната или квартира?

— Комната. Двенадцать квадратных метров. Но все удобства, водопровод, газ...

Семину было легко, весело, казалось, горы может свернуть. Солдаты счищали с одежды болотную грязь, щелкали затворами, проверяя винтовки, о чем-то вполголоса разговаривали. На их лицах не было напряжения, которое появлялось раньше в преддверии боя. Бойцов как будто бы подменили: они чувствовали себя уверенно и спокойно. Это не удивляло Андрея — самое страшное было позади, никто — ни он, ни Петька — в эти минуты не думал, что где-то еще идут тяжелые бои и гибнут люди. Предстоящая операция по прочесыванию леса воспринималась как прогулка.

— Значит, пустишь, если приеду? — снова спросил Сарыкин.

— Не сомневайтесь!

— А меня? — В Петькином голосе прозвучала ревность.

— И тебя.

— Где ж ты нас уложишь? — засомневался Сарыкин, — Ведь твоя комната — с чулан в моей избе.

— Как-нибудь разместимся!

— Очень мне охота побывать повсюдову, — продолжал Сарыкин. — Кремль охота посмотреть, в Мавзолей сходить. Я покуда все это только в кино видел. Промелькнет на белом — не разберешь.

— Приезжайте! — сказал Семин. — Красная площадь от моего дома — сорок минут езды.

— Близко, — с уважением произнес Сарыкин.

— Мы хоть и не в центре живем, но и не на окраине.

Сарыкин хотел было записать адрес, но прозвучала команда, и все побежали строиться.

4

Бойцы шли цепью в двух-трех метрах друг от друга, винтовки держали наперевес. Справа от Андрея шел Петька. Когда он поворачивал голову, Семин видел круглый стриженый затылок: Петька носил пилотку на свой манер, сильно надвигал ее на глаза. За это ему попадало от старшины. Петька молча выслушивал замечание, поправлял пилотку. Как только старшина отходил, снова возвращал ее в прежнее положение.

— Так форсистее, — утверждал он.

Слева шагал Сарыкин. Андрей только сейчас обратил внимание на его руки, державшие винтовку. Были они большими, непропорциональными росту. Глаза Сарыкина не рыскали по сторонам, как у Андрея и Петьки, смотрели вниз. Семин подумал, что Сарыкину на фронте было тяжелее, чем ему и Петьке, потому что он старый, и подосадовал на себя за то, что не совершил ничего героического, воевал, как сотни других, не хуже и не лучше.

Нагнувшись, Сарыкин подобрал что-то с земли. Стал на ходу рассматривать. Повернувшись к Семину, сказал:

— Ступайте, мальцы, потихонечку, а я — к лейтенанту.

— Куда он? — спросил Петька, когда ефрейтор скрылся за деревьями.

— К Овсянину побежал.

— Зачем?

— Не знаю. Поднял что-то с земли, повертел в пальцах и побежал.

— Видно, знак какой-то нашел, — произнес Петька. — Теперь поаккуратней надо.

— Чепуха! — возразил Андрей.

Он по-прежнему не верил, что будет бой, чувствовал себя, как на прогулке. Ему нравился лес, осыпанный солнечными бликами. Птицы шныряли с ветки на ветку, с дерева на дерево и пели. Их голоса то доносились из глубины леса, то возникали совсем рядом. Птицы щелкали, свистели, выводили такие трели, что хотелось остановиться и слушать. Птицы были частью леса, наполняли его жизнью, которую порой не видишь, только слышишь, потому что для лесных птах каждый лист — плащ-палатка, а расщелина в дереве — блиндаж. Птицы радовались солнцу, теплу, они, видимо, шалели, как и Семин, от запахов весны, от того удивительного воздуха, который пьешь и не напиваешься, который пьянит, заставляет забыть то, что было. Почудилось: окопы, отсыревшая одежда, чирьи на теле — все это только снилось, и вот теперь он, Семин, проснулся и дышит теплым воздухом, наполненным хвойным ароматом.

— Стой! — неожиданно прохрипел Петька, возвращая Андрея к действительности.

Тот остановился.

— Под ноги посмотри!

Семин посмотрел и обмер: в полуметре от него пряталась в травке ржавая проволочка. Чуть подальше виднелась другая, третья, четвертая. «Мама родная! — мысленно ахнул Андрей. — Мины!» — и почувствовал: подгибаются колени. За кустами темнели блиндажи, скрученная в спираль колючая проволока.

— Осторожно, братва!— крикнул он.

— Чего орешь? — откликнулся кто-то. — Не слепые, чай.

— Назад надо, — сказал Петька.

Они попятились. Когда очутились на безопасном месте, Петька спросил:

— Испугался?

— Еще бы!

— Я тоже. Зацепишь такую и — похоронный марш.

— Солдат без музыки хоронят, — машинально произнес Семин.

— Это я так, к слову, — проворчал Петька.

«Вот она, прогулка, — подумал Семин. — Еще бы чуть-чуть и...»

Он вспомнил, как полтора месяца назад после напряженного боя они хоронили двух бойцов и одного сержанта. Выбрали место посуше, вырыли глубокую яму, завернули убитых в плащ-накидки, которые не хотел давать старшина, пришлось обращаться к Овсянину. Петька отворачивался, не смотрел на убитых, а Семин запомнил их лица и теперь подумал, что если бы он задел эту проволочку, то... Убитых Семин вспоминал часто — каждый раз, когда его взгляд натыкался на их могилу: она находилась чуть в стороне от окопов. За полтора месяца могила осела, молоденькая травка росла на ней пучками, как волосы на лице скопца, воткнутый в холмик колышек с дощечкой, на которой были написаны химическим карандашом фамилии убитых, покосился, и Андрей решил в самые ближайшие дни поправить этот колышек и заново написать фамилии убитых, потому что от снега, солнца и дождей надпись наверняка потускнела.

— Давай обойдем... — предложил Петька.

Андрей кивнул.

Они стали обходить минное поле и вдруг увидели: вокруг — ни души.

— Эй? — несмело крикнул Петька.

— Надо громче, — сказал Семин.

Петька вобрал в легкие воздух, снова крикнул. По лесу прокатилось эхо, затерялось далеко-далеко — там, где деревья стояли вплотную, будто стена. Елки были большими, черными, нижние ветки касались земли. Вывороченные с корнями деревья преграждали путь. Из глубины леса пахло холодом.

— Заблудились, — пробормотал Андрей.

— Не трусь! — успокоил его Петька. — По следам нагоним. Я по лесу, как по своей избе, хожу. Пацаном был — далеко ходил по грибы и ягоды.

— Попадет нам от лейтенанта, — подумал Семин вслух.

— Это уж как пить дать! — подтвердил Петька. — В самом смешном обличье нас выставит. Скажет: забоялись и — в кусты.

Андрей представил себе взгляд Овсянина, увидел, как ломаются, сдерживая смех, его губы. Он не сомневался, что лейтенант скажет такое, отчего все бойцы грохнут и будут хохотать до коликов в животе.

— Надо догнать ребят! — забеспокоился Семин.

Петька посмотрел на видневшиеся в гуще деревьев блиндажи.

— Запомнить надо это место. В тех блиндажах, наверное, что-нибудь есть.

— Пошли, пошли, — поторопил Петьку Семин, позабыв в эту минуту даже об аккордеоне.

Они обошли минное поле и, глядя под носи, направились скорым шагом вглубь леса, куда ушли бойцы. Помятая трава, сломанные ветки и свежие отпечатки на еще не просохшей земле подтверждали — идут правильно. Андрей исцарапался, устал, ушиб больную ногу, стал прихрамывать.

— Обратно застонала? — спросил Петька.

Его голос прозвучал неестественно громко, и Семин только теперь заметил, что в лесу тихо-тихо, даже птицы петь перестали. Это испугало его. Он остановился.

— Ты чего? — Петька тоже остановился.

— Тихо-то как. Даже птиц не слышно.

— В чащобах всегда так. Птицы у опушек держатся, поближе ксолнцу.

В Петькином голосе не было тревоги. Это успокоило Семина. На всякий случай он сказал:

— Страшновато все ж.

— Ты... — Петька осекся, что-то поднял с земли. — Глянь-ка!

— Что такое?

— Не видишь разве?

Петька держал окурок. Семин похлопал глазами, неуверенно проговорил:

— Окурок.

— «Окурок, окурок», — передразнил Петька. — Чей окурок-то?

— Чей?

— Фрицевский! Наши ребята сигареты не курят. Овсянин одно время курил, пока трофейные были, а теперь папиросы смолит — сам видел.

— Подумаешь, — пробормотал Андрей. — В этих местах еще вчера немцы были — мало ли тут окурков.

— Овца непонятливая! Окурок-то свежий.

— Почему так решил?

— А тут и решать нечего! Он даже не намок. И пепел на нем, можно сказать, тепловатый. Они, — Петька выделил слово «они», — тут недавно проходили. Вот и следы ихние. После наших, сволочи, прошмыгнули. Петляют по лесу, как зайцы.

Семин сжал винтовку, стал озираться. Петька произнес осипшим голосом:

— Похоже влипли.

— Выкрутимся.

— «Выкрутимся, выкрутимся», — проворчал Петька. — Может, они сейчас смотрят на нас

Лучше бы Петька не говорил этого! Семину стало так страшно, что он отступил на несколько шагов, укрылся за елью.

По-прежнему было тихо. Земля пахла снегом. Он, должно быть, растаял тут, под елками, недавно: может, три недели, может, месяц назад. Полуистлевшие иголки оседали под ногами. Андрею показалось, что стоит он не в лесу, на твердой почве, а на болотной зыби. Ни солнечное тепло, ни ветерок — ничто не проникало сюда, в глубину леса, мрачного и таинственного, раскинувшегося неизвестно на сколько километров.

Так они стояли несколько минут, переглядываясь, озираясь по сторонам. Семин напряженно вслушивался в тишину, старался уловить хоть шорох, хоть какой-нибудь звук. Не выдержал и спросил шепотом:

— Так и будем стоять?

Петька не успел ответить — хрустнул валежник. Хрустнул тихо, а Семину показалось — на весь лес. Он вздрогнул, поднял винтовку и сразу увидел немцев. Они шли прямо на него, неловко перелезая через поваленные деревья. На их груди висели автоматы, за ремнями были «вальтеры». Шли немцы осторожно, поглядывая вперед и по сторонам, но ребят не видели — за это Андрей мог поручиться. Он попытался сосчитать, сколько немцев, но сбился: зеленовато-мышиные мундиры то возникали среди деревьев, то исчезали. И вдруг Семин ощутил уверенность. Внутри все стало, как кулак. Мозг начал «выстреливать» мысли. Андрей не чувствовал ни ног, ни рук, не слышал, как стучит сердце, он думал. Он понимал, что от правильного решения, от их находчивости будет зависеть его и Петькина судьбы. Война уже кончилась, думал Андрей, и эти немцы — не рота, не взвод, а всего лишь горстка людей, возможно, обманутых кем-то, а возможно, уклонившихся от сдачи в плен сознательно. Должно быть, прошлое этих людей цепко держит их, напоминает о сожженных деревнях, о виселицах, расстрелах. Они, наверное, боятся расплаты и не хотят понять, что война-то кончилась.

Немцы приближались. Семин уже различал их лица. У одного или двух на щеках были шрамы. Немцы были явно переодеты в чужое: мундиры вермахта на одних сидели мешковато, у других едва прикрывали животы, из рукавов уродливо торчали руки с белой, не тронутой загаром кожей. Судя по всему, переодевались немцы в спешке. И все же стрелять без предупреждения Семин не стал. Повинуясь возникшему в нем чувству справедливости (война-то кончилась!), крикнул:

— Хенде хох!

С елки упала шишка, с мягким стуком легла возле ног — только это успел отметить мозг. Немцы отпрянули друг от друга, будто в них сработали пружины, ударили из автоматов. Но прежде чем они успели скрыться за буреломом. Семин, почти не целясь, выстрелил и, падая к подножию елки, краем глаза увидел: толстый в нелепо сидящем мундире покачнулся и рухнул.

Петька лежал метрах в трех, распластавшись по-лягушачьи. Его взгляд блуждал, губы побелели, будто их вымазали мелом.

Всего полминуты назад в лесу было тихо, а сейчас трещали автоматы, пули, расщепляя кору, впивались в деревья. Точно срезанные бритвой, падали ветки, шишки барабанили по спине. Захотелось отползти, чтобы не ощущать этого, но Семин даже не пытался пошевелиться. Однако страха не испытывал. И не мог объяснить, почему.

Елка, за которой укрывался он, была толстой, надежной. Немцы палили наугад: они, видимо, не засекли, откуда выстрелил Семин. Решив воспользоваться этим, он осторожно поднял винтовку, взял на прицел щель в корнях вывороченного дерева — оттуда без передышки бил автомат, — плавно нажал на спусковой крючок. Автомат тотчас смолк, за деревьями захрустел, ломаясь под тяжестью тела, валежник. «Попал!» — Семин чуть не выкрикнул это.

На несколько секунд немцы смолкли. Потом обрушили на Андрея такой огонь, что показалось: еще немного, и елка переломится. Петька что-то сказал вполголоса и пополз в сторону.

— Куда? — прохрипел Семин.

— Соображай!

«Отвлечь на себя хочет», — догадался Андрей и взволнованно подумал, что с Петькой не пропадешь.

Гулко прозвучали винтовочные выстрелы. Снова наступила короткая пауза, после чего немцы стали палить туда, где находился Петька. Семин переполз на другое место. По автоматным очередям, наконец, определил: немцев — восемь, не считая убитых. Вспомнил про гранаты — они лежали в подсумке. Стараясь не производить шума, пополз к бурелому. Полз осторожно, чтоб и веточка не хрустнула. Нательная рубаха и гимнастерка порвались, Андрей ощущал телом прикосновение иголок, временами становилось щекотно. Вот он — бурелом. Прикинул на глазок, долетят ли гранаты. Размахнувшись, бросил одну за другой три «лимонки», как учили это делать в запасном полку. Когда пороховой дым растворился, из-за деревьев появились немцы, держа в руках носовые платки. Двое из них были ранены.

— Прикрой, — громко сказал Петька и, поднявшись во весь рост, смело направился к немцам...

5

Бойцы подоспели минут через десять, когда немцы были уже разоружены. Петька пнул ногой сваленные в кучу «шмайссеры», сказал, обращаясь к Сарыкину:

— Запасливыми оказались, дядя Игнат. У каждого по два автомата было.

Ефрейтор произнес весело:

— По медальке заработали, мальцы!

— Ну-у… — не поверил Петька.

— Точно! — подтвердил Сарыкин.

Семин был как выжатый лимон. Подгибались колени, тело казалось налитым свинцом. Пленные сбились в кучу, словно овцы. По выражению их лиц трудно было определить, о чем они думают. И вдруг Андрей перехватил злобный взгляд. Этот взгляд был быстрым, как вспышка молнии. «А ведь они могли убить нас», — подумал Андрей. Захотелось схватить автомат и...

— Чего заводишься? — осадил его Петька.

— Паразиты... они.

Петька сплюнул.

— Только сейчас допер?

Застегивая на ходу ворот гимнастерки, к ним направился Овсянин. Семин с Петькой резанули к нему навстречу строевым.

— Отставить! — сказал Овсянин, когда они начали рапортовать.

«Сейчас даст», — решил Семин.

— Всыпать вам, чертям, стоило бы! — весело проговорил Овсянин. Приподняв над головой фуражку, он провел носовым платком по взмокшим волосам и добавил: — Но победителей, как говорится, не судят... Заблудились, что ли?

— Так точно, товарищ лейтенант! — подтвердил Петька. — Когда на мины наскочили, забоялись маленько. Стали обходить и...

— «Забоялись, забоялись», — передразнил Овсянин. — Струсили, выходит?

— Ну!

Овсянин фыркнул, нахлобучил фуражку, повернулся к Андрею:

— Ты тоже струсил?

— Тоже, товарищ лейтенант.

Овсянин изобразил на лице веселый ужас.

— А еще земляк! Сказал бы, страшновато было. А то — струсил!

— Разве это не одно и то же?

— Конечно, нет.

Семин недоверчиво хмыкнул.

— Трусость и страх — разница, — объяснил Овсянин. И добавил: — А в общем, молодцы!

Ребята вытянулись, гаркнули в один голос:

— Служим Советскому Союзу!

Овсянин снова снял фуражку, обмахнулся, взглянул на Семина:

— Москву-то вспоминаешь?

— Каждый день.

— Я тоже, — Овсянин помолчал и продолжил: — Больше всего Сокольники люблю. По выходным отдыхать туда ездил.

— А я в ЦПКО имени Горького гулял. От моего дома этот парк близко. Вы бывали там?

— Три раза. Первый раз, когда метро открыли. Помнишь, — Овсянин оживился, — в метро тогда, как на экскурсию, ходили.

— Смутно помню.

— Ты с какого года?

— С двадцать шестого.

— Тебе тогда девять лет было.

— Разве метро в тридцать пятом открыли?

— В тридцать пятом. Москвичу это знать надо.

Как из тумана выступило прошлое: Андрей в матроске, принаряженная мать. Они выходили из поезда на всех остановках. На «Дзержинского» поднялись по эскалатору, потом спустились и поехали дальше. В Москве то лето было жарким, но в метро жара не ощущалась — в памяти осталась приятная прохлада. Мать восхищалась архитектурой станций, а Андрей ждал обещанного мороженого, провожал завистливыми взглядами мальчишек и девчонок с эскимо в руках.

— Все вспомнил, товарищ лейтенант! — воскликнул он.

Овсянин улыбнулся, довольный.

Сарыкин и Петька слушали их с напряженным вниманием. Когда Овсянин собрался уходить, Сарыкин обратился к нему

— Дозвольте спросить, товарищ лейтенант?

— Спрашивай.

— Награда им выйдет! — Сарыкин кивнул на Семина и Петьку

— Какая награда?

— По медальке вполне можно, — со значением произнес Сарыкин.

— За что?

— Как-никак бой был. Двоих уложили, двоих поранили, остальных в плен забрали.

Не скрывая насмешки. Овсянин посмотрел на Андрея и Петьку.

— Разве это бой? Если за такие бои всем награды выдавать, то серебра не хватит на ордена и медали.

Андрей и Петька переглянулись.

— Туман он напускает, — заявил Сарыкин, когда лейтенант ушел.

— Навряд ли, дядя Игнат. — Петька был огорчен.

— Шиш получим! — сказал Семин, хотя думал по-другому.

Почему-то казалось: Овсянин сегодня же заполнит наградные листы.

— Давеча адресок твой не успел записать, — обратился к Семину Сарыкин и вынул из кармана замусоленный блокнот.

Андрей скороговоркой продиктовал домашний адрес. Ему не терпелось рассказать Сарыкину, как он увидел немцев, как выстрелил, почти не целясь, в самого толстого и попал, как барабанили по спине шишки, как вспомнил про гранаты и пополз к бурелому, но его опередил Петька.

— Ты, видать, от страха чуть в штаны не наложил.

— Я?

— Ну!

— Это у тебя губы прыгали, а я...

— Рассказывай! — перебил Петька. — На твоей роже ни кровинки не было.

— Чего ты врешь? — забеспокоился Андрей и обозлился на Петьку, что тот говорит такие слова при Сарыкине.

Ефрейтор рассмеялся.

— Цыц, мальцы! Во время боя личность всегда меняется — неужто только сегодня приметили? Что внутри происходит, то и на личности обозначается. И ничего такого в этом нет. Была бы совесть чиста.

Семин вспомнил, как во время боя то каменели, то покрывались потом лица однополчан, их носы заострялись, глаза то суживались, то расширялись, на запекшихся губах появлялись капельки крови. Соглашаясь с Сарыкиным, он кивнул.

Закончив дела, к ним снова подошел Овсянин:

— Отдышались?

— Так точно!

— Тогда вот что. — Командир сразу стал серьезным. — Отведите этих, — он кивнул на пленных, — в штаб. На всякий случай по трофейному автомату захватите.

— В штаб полка вести? — уточнил Петька.

— Лично комдивом было приказано: всех пленных к нему. Знаете, где это?

— Где?

— В Леплавках. Отсюда километров десять — Овсянин достал карту, показал маршрут. — Только без глупостей, ребята! Головы поотрываю, если хоть волосок с пленных упадет.

— Нужны они нам... — проворчал Петька.

Семин снова перехватил злобный взгляд и подумал: «За этим гадом надо следить и следить».

Овсянин и Сарыкин пожелали им легкой дороги, и они двинулись в путь.

Вначале в лесу было тихо. Потом, когда в просветах между деревьями мелькнуло болото, поднялся ветерок. Гибкие ветки берез стало относить в сторону, еловые лапы зашевелились, словно живые; прошлогодние, еще не успевшие сгнить листья, спрессованные сыростью, оторвавшись от верхнего слоя, нехотя покатились к стволам деревьев и трухлявым, источенным личинками пням, прилипли к ним, будто приклеились. Вода на болоте покрылась морщинками, еще не окрепшая осока окуналась в черные, заполненные жидким торфом «окна». Вытянув шею, пролетела птица — большая, с зеленовато-коричневым оперением.

— Селезень, — сказал Петька и поднял винтовку.

— Не стреляй, — остановил его Андрей.

— Почему?

— Пусть летит.

— Зажарить бы — за уши не оторвешь. — Петька причмокнул. — Ты охотился когда-нибудь?

— Нет.

— А я охотился! В наших краях уток тьма.

Семин вдруг ощутил голод и подумал, что пахнущая дымком дикая утка, должно быть, очень вкусна.

— В наших краях все охотники, — продолжал Петька. — Земля у нас бросовая, больше семи центнеров с гектара никогда не получали. Засыпим закрома, а самим — фига. Только огородами, охотой и жили. Да еще рыбой. Озер и речек в нашей области тоже много. Я с удочкой не расставался. Маманя каждый день уху варила.

Андрей сглотнул слюну.

— Кончай! Жрать хочется — даже в голове мутится.

Петька запустил руку в карман.

— Сухарь хочешь?

— Хочу.

— На.

Семин быстро смолотил сухарь, попросил еще. Петька не дал. Андрей решил, что его друг все же немного скуповат. Петька, видимо, догадался, о чем думает Семин, сказал:

— Не могу жить, чтоб один день густо, а другой — пусто.

Долговязый немец кинул взгляд на болото, что-то сказал. Семин посмотрел туда, куда только что смотрел немец. Там лежал полузатопленный труп с посиневшим лицом. Это был солдат — тоже пехотинец. Каблуки упирались в дно: оно виднелось сквозь толщу отстоявшейся воды — мохнатое, покрытое ржавым налетом. Тускло поблескивала вырезанная из жести звездочка. Шинель с подпалиной на рукаве, маленькой дырочкой на груди набухла, казалась свинцово тяжелой. Глаза солдата были открыты — он смотрел в небо, по которому плыли облака.

— Дела-а, — пробормотал Петька.

Немцы залопотали что-то. По их встревоженным голосам чувствовалось — напуганы.

— Похоже, они этого парня кокнули, — сказал Семин.

Петька кивнул.

— Похоронить бы. — Андрей посмотрел на него. — Боязно.

— Значит, пусть так лежит? — вспылил Андрей.

Петька снял пилотку, зачем-то подул на звездочку, потер ее рукавом.

— У меня в голове план образовался.

— Какой план?

— Пусть фрицы его вытаскивают. И могилу пусть роют.

Петькин план Андрею понравился. При помощи жестов они объяснили пленным, что от них требуется. Немцы закивали, торопливо подошли к убитому.

— Только осторожней! — крикнул им Петька.

Немцы, должно быть, поняли, вытаскивали труп бережно, изредка бросали друг другу какие-то слова.

— Сюда! — Семин показал на травку у куста. Опустившись на колено, обшарил карманы убитого. Вынул размокшую солдатскую книжку, комсомольский билет, письма с размытыми чернилами, поблекшую фотокарточку молодой женщины.

— Взгляни-ка! — Он протянул фотокарточку Петьке.

Тот, переборов неприятное ощущение, нехотя взял ее.

— Симпатичная. Должно быть, невеста, — Петька помолчал. — А может быть, жена. — Возвращая фотокарточку Андрею, посоветовал: — Положи ее с ним — так для него лучше.

Семин снова подумал, что солдата убили эти немцы, и, повернувшись к ним, строго спросил:

— Ваших рук дело?

Немцы не поняли. А может, сделали вид, что не поняли.

— В штабе разберутся! — предупредил их Семин.

Где-то в вышине задзинькала синица. Андрей хотел было закрыть убитому глаза, но подумал: «Пусть посмотрит последний раз на небо». Смерив малой саперной лопатой рост убитого, приказал немцам рыть могилу.

Лопата была одна — немцы работали поочередно. Были они сильными, и работа у них спорилась. Семин поглядывал на убитого: «Еще утром казалось: ни смерти теперь, ни печали, а на деле получилось вот что». Петька, держа винтовку наперевес, не сводил глаз с пленных. Встретившись со взглядом Андрея, виновато пояснил:

— Тоскливо чего-то.

— А мне, думаешь, весело? — вздохнул Семин.

Когда немцы закончили работу, ребята наломали еловых ветвей, бросили их на дно могилы, показали жестами пленным, что теперь надо опустить солдата туда.

Где-то в стороне шумел дрозд, дзинькала синица, тихо и нежно посвистывала какая-то птица. В ее флейтовых посвистах была грусть.

— Кто поет? — обратился Андрей к Петьке, растроганный этим негромким мелодичным пением.

Тот прислушался.

— Реполов.

— Не слыхал про такую птицу.

— Коричневатая она, с красноватой грудкой, — объяснил Петька.

— Не слыхал.

Они постояли с непокрытыми головами около могилы, затем отошли в сторону и закурили. Андрею было тоскливо. Он представил себе мать убитого: «Она даже не подозревает о смерти сына». Увидел почтальона с похоронной в руке, с виноватым выражением глаз, услышал плач, испуганные голоса соседей и решил: «Я нашем доме произошло бы то же самое, если бы убили меня». Выступили слезы.

— Махорка очень крепкая, — сказал он и провел запястьем по глазам.

— Крепкая, — согласился Петька.

Один из немцев — тот, кто кидал злобные взгляды, вдруг прыгнул в сторону и, петляя, ринулся вглубь леса.

— Стой! — Петька схватил винтовку.

Семин вскочил и помчался за немцем. Петька что-то прокричал ему вслед, но что — Андрей не разобрал. Бегал Семин быстро, никогда не уставал и, если бы не больная нога, то, наверное, смог бы пробежать без отдыха километров десять, а может, и больше. Рана, как на грех, «стрельнула» и так сильно, что Андрей поморщился. Захотелось остановиться, стянуть сапог, ощупать рану — это всегда приносило облегчение, но Семин подумал, что тогда немец уйдет, и, превозмогая боль, поднажал. Ветки хлестали по лицу, под сапогами ломался валежник. Андреи настигал немца. «Еще немного», — ободрил он сам себя и вдруг с ужасом вспомнил, что у него ни винтовки, ни автомата, даже перочинного ножа нет. В спешке он оставил винтовку у дерева, а когда снял автомат — не смог вспомнить. Трофейный автомат все время висел у него на груди, Андрей даже теперь ощущал шеей его тяжесть, а час назад, ведя пленных, думал: «Маленький, дьявол, а тяжелый!»

Испугавшись, Семин остановился. Немец затравленно оглянулся и тоже остановился. Потом, осклабившись, поманил Андрея пальцем:

— Комен, комен, рус!

«Видит, собака, что я без оружия». Андрей сунул руку в карман.

Немец замер. В куцем мундире он походил на гориллу — широкоплечий, мускулистый, длиннорукий.

Несколько минут они не сводили друг с друга глаз. Затем немец снова осклабился

— Комен, комен, рус!

Семин хотел было позвать на помощь Петьку, но понял: «Не услышит. А если и услышит, все равно не сможет прибежать, потому что с пленными».

Немец был массивней Семина. «Что делать?» Андрей собрался было повернуться и задать стрекача, но понял: сраму тогда на всю жизнь хватит.

— Комен, комен, рус, — повторял немец.

Семин молча глядел на него, не вынимая руки из кармана Это, должно быть, озадачило немца. Он что-то прокричал, показывал рукой туда, где был Петька с пленными, резко повернулся и зашагал прочь. «Боишься!» — обрадовался Андрей и, обретая уверенность, сказал не очень громко, но и не тихо:

— Хенде хох!

Немец выругался, поднял лапку.

Андрей Сделал то же самое. Тонкий конец палки оказался в его руке, на толстом был уродливый выступ. Палка оттягивала руку. «Хорошо, что тяжелая», — решил Семин и, рванувшись к немцу, нанес удар. Немец увернулся: палка рассекла воздух, зацепилась за ветки — Андрей чуть не выронил ее. Воспользовавшись этим, фашист размахнулся Если бы Семин не отскочил, ему пришлось бы плохо. «Сволочь!» Изловчившись, он пнул немца ногой в живот. Тот согнулся. Андрей занес палку, но на какую-то долю секунды немец опередил его, и они, выронив «оружие», покатились по земле.

От немца пахло нестиранным бельем. Он сразу навалился на Андрея, захрипел, забормотал что-то. Семин пытался лягнуть его, но ноги лишь молотили воздух. Немец хотел вцепиться в шею. Андрей чувствовал его пальцы. Правая рука Семина была подвернута за спину, левую немец прижимал к земле. Мотая головой, Семин медленно высвобождал правую руку. Когда это удалось, он нанес ему короткий удар промеж ног. Немец взвыл, и Андрей выскользнул из-под него. Не давая немцу опомниться, сильно ударил его палкой по голове. Убедившись, что тот без сознания, связал ему руки...

6

— Телок безмозглый, — взволнованно проговорил Петька, когда Семин подвел к нему изрядно помятого, с запекшейся на волосах кровью и скрученными руками немца. — Я тебе, обормоту, крикнул: «Автомат возьми!» — а ты, как глухой,

— Не расслышал. Петь.

— «Не расслышал, не расслышал». Я думал, что твоя душа уже в раю.

— Обошлось, — По-прежнему «стреляла» нога и ныло лицо.

— Как он тебя разукрасил, — посочувствовал Петька. — Вся рожа в синяках — даже смотреть страшно. Водицей смочи — полегчает.

Болото чавкнуло, когда Семин наступил на обманчиво твердую кочку; травяной покрое стал оседать. Андрей едва успел схватиться за куст.

— Не утопни, черт! — забеспокоился Петька. — Сам выберешься или помочь?

— Сам.

Когда Андрей выбрался, Петька посоветовал:

— На тверди стой и умывайся.

Пахнущая тиной вода была тепловатой. Лицо пылало, и каждый раз, дотрагиваясь до него, Андрей испытывал боль. Вытираясь на ходу подолом гимнастерки, поспешил к Петьке.

— Как же ты совладал с ним? — спросил тот, кивнув на немца.

Семин рассказал.

— Оплошал фриц, — Петька усмехнулся. — Видать, на силу свою понадеялся. Страху-то, небось, натерпелся!

— Кто?

— Ты.

— Ничего подобного, — запротестовал Андрей.

— Ври.

— Честное слово! Это уже потом, когда он связанный лежал, не по себе стало. Глядел на него и не верил, что справился с ним.

— Развяжем фрица или пускай так идет? — спросил Петька.

— Пускай так.

— Правильно, — согласился Петька и предложил покурить.

Разглядывая пепел, задумчиво произнес:

— Давно собираюсь спросить: у тебя есть симпатия?

— Девушка, что ли?

— Ну!

Семин вспомнил своих одноклассниц. Некоторые из них нравились ему — иногда день, иногда неделю, реже месяц. Потом чувство исчезало, словно его и не было. Вспомнил озорную девчонку, с которой работал до ухода в армию в ремонтно-механической мастерской. Они часто переглядывались, три раза сходили в кино, а через месяц выяснилось: у нее есть парень — солдат, она сама сказала об этом Андрею. Он огорчился, но ненадолго. Через несколько дней успокоился, встречаясь с девчонкой взглядом, улыбался ей, однако в кино не приглашал. В госпитале на него произвела сильное впечатление молоденькая медсестра с чуть раскосыми глазами. Семин пытался приударить за ней, но товарищ по палате сказал, что она замужем, познакомилась с будущим мужем тут, в госпитале, а теперь он на Втором Украинском фронте. Андрей еще никого не любил по-настоящему, хотя ему часто казалось — влюбился до гробовой доски.

Он честно рассказал Петьке обо всем этом.

— А мне нравится одна, — признался тот. — Уже три года нравится. С нашей деревни она. Вместе на ферме работали: я — скотником, а она — учетчицей. К ней многие парни, постарше меня, клинья подбивали, а она соблюдала себя. До войны была — глядеть не на что. А потом такой королевной стала, что не подступишься. Маманя удивлялась: на отрубях да капусте живем, а Маруська-то вон какая!

— Встречался с ней? — полюбопытствовал Андрей.

— Гулял, что ли?

— Можно и так сказать.

— Нет. — Петька вздохнул. — Робел. Бывало, как увижу, язык к глотке присохнет и ноги подкашиваются.

— Значит, она ни о чем не догадывается?

— Наверное. Но, — Петька приободрился, — неделю назад письмо было от младшей сестренки: Маруся-де поклон шлет, интересуется, как ты. Я намек сделал. Сестренка у меня сообразительная, сама догадается, что сказать Марусе. — Петька помолчал. — Домой вернусь — сватов к ней пошлю!

— Сразу?

— Сразу.

— А вдруг она не согласится?

Петька помрачнел:

— Тогда лучше не жить!

Семин рассмеялся. Пленные с недоумением уставились на него. Петька засопел.

— Я тебе, как другу, душу вывернул, а ты: ха-ха-ха.

— Не сердись, Петь.

— Пра-слово, не жить мне без нее!

Андрей подумал: «Маруся, наверное, присушила его по-настоящему», — и пожалел, что у него нет девушки, о которой бы он тосковал, к которой бы тянулся сердцем.

— Вот так-то, — пробормотал Петька.

— Будет порядок, как в танковых войсках! — утешил его Семин.

Солнце уже заходило. Оно висело над болотом — там, где виднелись маленькие островки, поросшие чахлыми осинками. Казалось, еще мгновение, и от соприкосновения с солнцем болото зашипит. Из глубины леса надвигался синеватый воздух. Стало прохладно.

— Весной всегда так, — сказал Петька. — Днем теплынь, а к вечеру мурашки высеиваются, — Он посмотрел но немцев и добавил: — Успеть бы до ночи доставить их.

— Успеем, — обнадежил Андрей.

Лицо у него было опухшим — он чувствовал это, — но уже не болело, а вот нога ныла по-прежнему. И особенно сильно, когда он ступал на нее. Поэтому Семин припадал на здоровую ногу, шел вперевалочку.

— Все стонет? — спросил Петька.

Андрей кивнул.

— Уже близко, — И показал на мелькнувшую среди деревьев дорогу.

Петька обрадовался, крикнул пленным;

— Чего, как телки, плететесь? А ну, шире шаг!

Дорога шла вдоль болота. Она то прижималась к нему, то отступала на несколько десятков метров в пес. Середина была изрыта копытами, в глубоких, словно маленькие траншеи, колеях темнела еще не просохшая грязь. Там, где дорога уходила в лес, деревья сплетались над ней, образуя что-то очень похожее на туннель.

Из-под земли выпирали корни со шрамами от колес.

У болота дорога была бугристой — небольшие сплюснутые кочки.

Так они прошли с километр. Потом дорога неожиданно вильнула и, вырвавшись из леса, побежала по вспаханному полю к видневшемуся у реки местечку с каменным костелом в центре, уютными домиками.

Издали все домики казались одинаковыми, но, подойдя поближе, Семин и Петька обнаружили, что среди них много ветхих, крытых потемневшей от времени и непогоды соломой. Над крышами клубились дымки. Петька потянул носом, авторитетно заявил:

— Парным молоком пахнет! Должно, только что дойка прошла.

Андрею мучительно захотелось молока. Последний раз он пил молоко в госпитале. Оно было кипяченым, и Андрей, сделав глоток, отодвинул стакан: кипяченое молоко он с детства терпеть не мог.

— Хорошо бы сейчас парного молочка с черным хлебом, — помечтал Семин.

— Сообразим! — откликнулся Петька, и Андрей подумал, что его друг в лепешку расшибется, но раздобудет молоко.

Неподалеку от местечка дорога, по которой шли ребята, влилась, словно ручей в реку, в другую дорогу, более широкую.

Немцы по-прежнему едва переставляли ноги, и Петька наконец не выдержал — двинул одного из них прикладом:

— Шевелись!

Местечко имело всего две улицы — они пересекали одна другую под прямым углом. Костел находился на стыке этих улиц. С одной стороны к нему примыкал сад, в котором только что отцвели яблони: на деревьях еще висели лепестки, похожие на снежинки, запутавшиеся в ветвях. Земля в саду была белой, издали казалась припорошенной снегом. Часть дороги, перед фасадом костела, была вымощена, и не каким-нибудь булыжником, а обтесанными, хорошо пригнанными один к другому камнями. Поверхность этих камней, видимо, была когда-то гладкой, а теперь ее покрывали трещинки и выбоины.

За костелом было кладбище — виднелись кресты и надгробья.

И хотя костел находился в центре местечка, он не был окружен домами — они располагались в стороне. Между домами и костелом оставалась «нейтральная полоса» — лужайка, покрытая молоденькой травкой. Она была такой красивой, что проходящие мимо солдаты даже не ступали на нее.

Было шумновато. Где-то гнусавил патефон. Жиденький тенорок Вадима Козина рассказывал про Машу у самовара. Тренькала балалайка, взвизгивала гармонь, хрипловатые, простуженные голоса невнятно выкрикивали частушки — каждая припевка сопровождалась хохотом и одобрительными возгласами. Придерживая руками подсумки, пробегали посыльные. Один из них — молоденький солдатик с пушком над губой — остановился и храбро спросил Петьку:

— Кого пымали?

— Не видишь разве? — огрызнулся тот.

— А-а... — с понимающим видом отозвался солдатик и затрусил по дороге, поднимая нагретую солнцем пыль.

Опускался туман. Семин подумал, что очень скоро пыль остынет, станет чуть влажноватой и не будет вспархивать, как сейчас.

Около кирпичного, в пять окон, дома курили офицеры. С противным скрипом распахнулась дверь, с высокого крыльца скатился черноволосый щеголь лейтенант. Подбежал к Семину и Петьке, спросил отрывисто, сомкнув на переносице густые, будто нарисованные углем брови:

— Откуда?

Петька доложил.

— Подождите! — Щеголь лейтенант повернулся и резко зашагал к дому.

— Видать, адъютант, — сказал Петька.

— Факт! От него даже одеколоном пахнет.

— Ну-у?

— Как от женщины.

Щеголь лейтенант Андрею не понравился: был он таким же молодым, как Семин и Петька, может, на год старше, а важности на себя напускал — на десятерых хватит.

— Я таких... — Петька осекся: снова скрипнула дверь.

Кивнув на ходу расступившимся офицерам, к ребятам направился в сопровождении щеголя лейтенанта молодцеватый полковник. Семин никогда не видел командира дивизии, только слышал про него, и теперь решил: «Он!»

Полковник был полный, но не грузный, пожиже Овсянина, а ростом на целую голову выше. Андрей и Петька вытянулись, щелкнули каблуками. Посмотрев на пленных, полковник спросил;

— Почему один связан?

— Убечь хотел! — Петька рассказал, как было дело.

Полковник перевел взгляд на Семина:

— Это он тебе фонари наставил?

— Так точно!

— Ему, вижу, тоже досталось.

— Так точно!

— Как же тебе удалось справиться с ним?

— Справился!

— Добро! — Полковник кивнул. — Документы пленных при вас?

Петька вручил ему документы. Полковник стал перелистывать их. Заинтересовался каким-то удостоверением. Поднял глаза на связанного фрица, о чем-то спросил его по-немецки. Тот что-то процедил.

— Молодцы, ребята! — воскликнул полковник. — Эсэсовца поймали.

Передав документы щеголю лейтенанту, комдив приказал Петьке развязать пленного. Подозвал капитана, стоявшего среди офицеров у крыльца. Отойдя с ним в сторону, что-то сказал. Тот вызвал автоматчиков и ушел вместе с пленными.

В окнах зажигались огни керосиновых ламп. По-прежнему тренькала балалайка. Поклонник Вадима Козина гонял все ту же пластинку. Туман был — как разбавленное водой молоко.

— Значит, ты первого немца уложил? — обратился к Семину полковник.

— Так точно!

— И эсэсовцу уйти не дал, хотя без оружия был?

— Так точно!

— Чего ж ты без винтовки-то побежал?

— Сгоряча.

Комдив усмехнулся, подумал.

— За смелость и находчивость представляю вас, ребята, к правительственным наградам! Тебе. — полковник взглянул на Петьку, — Отвагу, а тебе, — он подмигнул Семину, — Славу...

7

Награды вручили через пять дней. Овсяник поздравил ребят:

— До вечера свободны!

Петька скосил глаз на медаль. Сказал Семину:

— Обмыть бы надо.

— Чем?

— Было бы желание, а это дело найдется.

И он исчез. Пропадал часа два. Вернулся сияющий.

— Порядок!

— Достал?

— Порядок! — повторил Петька и провел рукой по фляжке, оттягивавшей ремень.

— Водка?

— Самогон? Его тут море. Я трофейные часики обменял. — Петька подумал. — Дядю Игната позвать надо, он это угощение уважает.

— Обязательно!

Сарыкин был легок на помине. Подошел, церемонно пожал ребятам руки:

— Причитается с вас, мальцы!

— Само собой, дядя Игнат, — степенно произнес Петька и с важным видом похлопал по фляжке. — Первачок! Когда наливали, теплым был.

— В хутор бегал?

— Ну.

— Далеко. — Сарыкин зацепил пальцами ноздрю, вздохнул.

— Попразднуйте с нами, дядя Игнат! — сказал Петька.

Сарыкин снова вздохнул.

— Не могу.

— Почему?

— В штаб полка сходить надо, узнать насчет демобилизации.

— Уже? — воскликнул Семин.

— Слух идет. — Сарыкин снял пилотку, пригладил реденькие волосы. — Поначалу баб и нас, старослужащих, по домам распустят, а там, глядишь, и другим черед подоспеет.

— Другим — да, — уныло согласился Петька. — А мне и ему, — он кивнул на Семина, — еще трубить и трубить.

— Ты тоже с двадцать шестого? — обратился к нему Сарыкин.

— Ну.

— Выходит, зеленые вы оба.

Андрей и Петька переглянулись. Они считали себя умудренными жизнью, все повидавшими и все познавшими, с пренебрежением говорили о своих сверстниках, не нюхавших пороха, и даже на взрослых мужчин в гражданской одежде посматривали свысока.

— Зеленые, — повторил Сарыкин, — хотя и пришлось вам хлебнуть. Небось, мерекаете сейчас, — городит дядя Игнат, хрен старый.

— Ничего подобного, — пробормотал Семин и покраснел, потому что ефрейтор сказал правду.

— Мерекаете! — Сарыкин усмехнулся. — Вот когда воротитесь домой, поженитесь, обзаведетесь детишками, тогда, глядишь, поймете, что такое настоящая жисть.

— Уже поняли, — сказал Семин.

Сарыкин помотал головой.

— Война — не жисть. Жисть — это когда пашут, камни кладут, за скотиной смотрят, ситец выделывают. А война — это... — Не найдя подходящего слова, он пошевелил пальцами. — Будь моя воля, я бы всех, кто войну зачинает, кверху ногами вешал.

— Как Муссолини? — Семин хотел показать свою осведомленность.

— Вот-вот, — Сарыкин кивнул. Помолчав, добавил: — Я, мальцы, уже душой дома, в деревне. Прикрою глаза — детишков вижу. Четверо их у меня — парень и три девки. Самой старшей восемнадцать исполнилось, а парню аккурат через месяц четырнадцать будет. Если с демобилизацией задержки не произойдет, как раз подоспею. Вот я и решил к знакомому писарю сходить вроде бы как на разведку. Они, писаря, все знают, потому что около начальства.

— Завтра можно сходить, — сказал Андрей.

— Уговор на сегодня был, — возразил Сарыкин.

— Жаль.

Ефрейтор посмотрел на фляжку.

— Не горюйте, мальцы? Вам же больше достанется.

Петька отстегнул фляжку, протянул ее Сарыкину:

— Отведайте, дядя Игнат?

Тот бережно принял фляжку, отвинтил крышку, понюхал:

— Хлебный?

— А еще какой бывает? — полюбопытствовал Семин.

— Темнота? — опередил Сарыкина Петька. — Самогон из всего гонят.

— Самый лучший — хлебный! — сказал ефрейтор.

Он обтер горлышко рукавом, запрокинул фляжку над головой и долго не отрывался от нее.

— Хорош! — объявил он, возвращая фляжку Петьке. Заметив в глазах Андрея беспокойство, добавил: — Не тревожься, малец. Мне этого добра много требуется, чтоб опьянеть. А вы поаккуратней будьте. Самогон крепкий — градусов шестьдесят. Овсянин насчет этого дела строгим. Заметит, что в хмелю, взыскание наложит. Один раз он даже меня не помиловал.

Петька встряхнул фляжку.

— Немного тут осталось.

Сарыкин усмехнулся:

— Жалеешь, что угостил?

— Это я так, к слову, — поспешно сказал Петька.

Сарыкин погрозил ему пальцем. Его нос приобрел лиловатый оттенок, глаза влажно заблестели.

— Веселого вам гулянья, мальцы? — сказал ефрейтор и зашагал прочь.

Петька откупорил фляжку заглянул внутрь.

— Здоров пить дядя Игнат — меньше половины осталось.

— Достаточно с нас.

— Охота как следует обмыть.

— Учти, — предупредил Семин, — без закуски я пить не стану. Надо хоть кусок сала раздобыть.

— На кой оно нам? — Петька ухмыльнулся. — Рыбы наловим.

— Как?

Петька извлек из кармана четыре «лимонки».

— Шарахнем в реку — вот тебе и уха!

Семин вспомнил, как две недели назад во время последнего артналета три снаряда угодили в реку, замутив воду. На поверхность тотчас всплыли брюхом вверх рыбешки. Петька сказал тогда, лизнув языком пересохшие губы: «Голыми руками бери. Кабы не обстрел, сиганул бы за ними».

...Река петляла по лесу, уходила то вправо, то влево, иногда становилась очень узкой. В этих местах вода вспенивалась, переливалась с журчанием через позеленевшие камни и покрытые слизью коряги. Берега были обрывистыми, деревья подступали к самой воде. Виднелись корни, судорожно вцепившиеся в землю. Изредка попадались самодельные мосточки — перекинутые с берега на берег бревна.

День был ветреный, прохладный, совсем не такой, каким он был пять дней назад — девятого мая. За эти пять дней погода менялась несколько раз. Иногда сияло солнце, но чаще небо заволакивали тучи и начинался дождь — мелкий, по-осеннему холодный. И тогда смолкали птицы, деревья стояли понуро, с влажных листьев стекали капли, в полураспустившихся одуванчиках застывала, будто ртуть, вода. Когда же с утра было солнце, все — деревья, трава, птицы — оживало. От прогревшейся земли поднимался пар, листья и трава быстро подсыхали, птицы не смолкали ни на минуту.

Каждый день бойцы прочесывали лес — то один квадрат, то другой, то третий. Немцев больше не встречали.

— Все, — утверждал Петька. — Видать, пять дней назад мы последних поймали.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, — возражал Сарыкин.

Овсянин был озабочен, часто хмурился, не останавливался, как прежде, послушать, когда кто-нибудь из бойцов начинал травить, и сам не рассказывал смешные истории. Сарыкин сказал Андрею и Петьке, что у командира неприятности, что в окрестных лесах до сих пор скрываются банды, а выловить их не удается, поэтому-де Овсянину и другим командирам достается от начальства. Петька недоверчиво хмыкал, говорил, что, если бы были немцы, то в лесу наверняка обнаружился хоть какой-нибудь знак, а то ничего — даже окурков нет.

— Полагаешь, они дурнее нас? — спрашивал Сарыкин. — Знают, что ищут их, потому и попрятались. Может, мы мимо них каждый день проходим.

— Ну-у... — не верил Петька.

По небу стремительно проносились облака, похожие на истерзанную вату. Солнце то скрывалось, то появлялось снова. Ветер пригибал деревья, по реке ходила рябь, маленькие волны бились с берег.

Петька перебрался на другую сторону реки, позвал Семина. Они прошли еще метров триста и остановились на берегу тихой заводи.

— Сейчас костер разведем, — сказал Петька и стал собирать хворост.

— Помочь? — спросил Андрей.

— Сам, — проворчал Петька. — Ты лучше припасы покуда из «сидора» вынь.

— Какие припасы?

— Соль, перец, лавровый лист.

— Даже пряности раздобыл?

— Чего?

— Даже пряности, говорю, раздобыл?

— Это, что ль? — Петька кивнул на перец и лавровый лист.

— Да.

— Этого добра на кухне навалом!

Петька разжег костер. Сухие ветки занялись дружно, почти не дымили. Поверх них он положил ветки покрупнее — сразу повалил дым, густой, выбивавший слезы. Семин отошел от костра, попросил у Петьки махорки, взяв тлеющую ветку, прикурил. Солнце выпуталось из облаков, светило вовсю. Андрей чувствовал кожей его ласковое тепло.

— Хо-ро-шо!

— Выпьем — еще лучше будет, — обнадежил Петька.

Фляжка охлаждалась в реке. Семин лег на спину, стал глядеть в небо. Позвякивал котелок. «Как хорошо, — подумал Андрей, — что война кончилась и мы — живые».

— Вставай, — проворчал Петька. — Рыбу глушить надо.

Семин встал. Петька разделся догола. Обхватив руками покрытые веснушками плечи, потрогал ногой воду.

— Холодная!

Андрей поболтал в воде рукой.

— Терпимо.

— Тогда валяй ты! — сказал Петька и быстро натянул на себя нательную рубаху.

Семин разделся, похлопал себя по груди. Петька принес гранаты.

— Ты в тот край бросай, а я в этот!

Над рекой поднялись фонтаны, волны с шумом ударили в противоположный склон, с вкрадчивым шелестом набежали на пологий берег, оставив на траве грязновато-серую лену. Брюхом вверх всплыли щурята, красноперки, плотва.

— Сигай! — заорал Петька.

Семин влетел в реку и остановился, обожженный холодом. Тело сразу посинело.

— Давай, давай! — подгонял Петька. — Очухается рыба, без ухи останемся.

Андрей плеснул на грудь, присел, окунулся, зажав нос и глаза, и, преодолевая сопротивление воды, помчался к рыбе — она плыла брюхом вверх по течению, лениво шевелила плавниками. Раненую ногу сводила судорога, но он не обращал на это внимания, хватал рыбешек и выбрасывал их на берег. Петька бегал по берегу в одной нательной рубахе, без кальсон, возбужденно вопил:

— Быстрей, быстрей, а то уйдет!

Посреди реки было по грудь. Вспенивая воду, Андрей поплыл к трем щучкам — они уже очухались, пытались уйти в глубину.

— Хватай! — Петька скинул рубаху. Но в воду не вошел.

Двух щучек Семин выловил, а третья ушла, вильнув напоследок хвостом.

— Нерасторопный ты, — сказал Петька, когда Семин выбрался на берег. — К костру беги. Губы у тебя синие, как чернила.

Стараясь унять дрожь, Андрей быстро оделся, протянул руки над костром.

Петька ловко очистил и выпотрошил рыбу, наполнил котелок водой.

— Ушица будет — объедение!

Семин ничего не ответил — никак не мог согреться.

— Пройдет, — сказал Петька. — Самогонки сейчас выпьешь, горяченького похлебаешь — жарко станет.

Ветер усилился. От костра летели искры, обожженная трава корчилась, как живая, пламя то валилось набок, то взмывало вверх, обхватывая длинными языками котелок, из которого выплескивалась уха. Петька крутил в нем ложкой, чертыхался, когда пламя обдавало жаром лицо. Семин почувствовал ломоту в костях, голова стала тяжелой, рана ныла, хоть плачь.

Петька снял котелок.

— Тащи фляжку и давай рубать — на ветру варево быстро стынет.

Семин с непривычки сразу опьянел.

— Закусывай, — посоветовал Петька.

— Не хочется, — Андрей вдруг почувствовал усталость: голова отяжелела, движения стали вялыми.

— Ешь, ешь!

Андрей подцепил ложкой кусок рыбы, пожевал. Рыба показалась безвкусной. Он с трудом проглотил кусок, поперхнулся костью. Петька хлопнул Семина по спине.

— Прошла?

— Вроде бы... — с трудом пробормотал Андрей. 

8

Семин лежал в блиндаже под двумя шинелями, никак не мог согреться. Петька куда-то ушел. Уже наступил вечер, тонко и надоедливо звенели комары, отыскивая незащищенное тело. Андрей натянул шинель на голову, постарался заснуть, но не смог. Комар-диверсант проник под шинель, стал крутиться около лица.

Прогромыхали сапоги. Запахло «шрапнелью» — так солдаты называли перловую кашу.

— Спишь? — окликнул его Петька.

— Нет.

— Тогда вставай, рубать будем!

— Не хочу.

— Хорошая каша, с мясом!

— Не хочу.

Петька помолчал и сообщил:

— А ребята сегодня обратно в лес ходили. Дядя Игнат сказал: фрицев видели. Крикнули им, чтоб сдавались, а они — деру.

— Захватили?

— Промашка!

— Обидно.

— Само собой. — Петька помолчал. — Выходит, не кончилась для нас война-то.

Прибежал посыльный — ребят требовал командир роты. Петька накрыл котелок газетой, посмотрел на Андрея:

— Может, доложить Овсянину, что ты захворал?

— Не надо, — Семин с трудом поднялся. Тело казалось налитым свинцом, перед глазами все качалось.

— Дойдешь?

— Дойду.

Когда посыльный умчался, Петька помог Андрею надеть шинель,проверил, застегнулся ли он.

«Петька — хороший, заботливый парень, — отметил про себя Андрей. — После демобилизации мы друг другу писать будем и в гости ездить».

— Потопали?

Семин кивнул.

Давно наступила ночь, только на самом горизонте, там, где темнели, словно огромный забор, верхушки елок, еще розовело, угасая, небо. На светлом фоне лес, который прочесывала рота, показался сейчас угрюмым. Возле землянок переговаривались бойцы, звякали ложки, пахло «шрапнелью». Стелился туман, наползая на кусты, обволакивая стволы деревьев. В низинках он был густым, а на буграх — реденьким, словно расплывшийся дым. Пала роса, и было прохладно. Петька шел без шинели, а Андрея колотил озноб.

— Зазря пошел, — сказал Петька, беря его под локоть.

— На свежем воздухе лучше, — пробормотал Семин, хотя чувствовал себя хуже некуда.

Петька вздохнул.

— Я все гадаю, зачем Овсянин нас требует.

— Узнаем сейчас.

Овсянин стоял около своего блиндажа. Был он в наброшенной на плечи шинели, без фуражки. Неподалеку от него топтался Сарыкин с травинкой во рту. Звенели комары. Петька отмахивался от них, а Семин не чувствовал укусов.

Шагнув к ребятам навстречу, Овсянин проговорил:

— Поскольку вы отдыхали весь день — задание вам: отнести в штаб донесение.

— Я один схожу, — сказал Петька.

— Почему?

— Захворал он. — Петька кивнул на Андрея.

— Захворал? — недоверчиво переспросил Овсянин и звучно хлопнул себя по щеке.

— Так точно, товарищ лейтенант!

Овсянин хмыкнул, подошел к Семину.

— Пьяный он, а ты говоришь — захворал!

— Захворал, — упрямо повторил Петька.

— Разговорчики! — Овсянин повысил голос. — Нажрался на радостях — срам.

Андрей не стал оправдываться — не было сил.

— Санинструктора сюда! — потребовал Овсянин и предупредил Семина: — Если болезни не окажется, на себя пеняй.

Санинструктором в роте был прыщеватый малый, вечно недовольный чем-то, с сонливым выражением лица. Повязки он накладывал неумело, на все замечания говорил одно и то же: «Лекарство — дерьмо! Организм сам себя лечит».

Подбежав к командиру, санинструктор козырнул.

— Займись им, — распорядился Овсянин, показав на Андрея, и снова хлопнул себя по щеке.

Санинструктор потянул носом.

— Вроде бы самогонкой от него попахивает.

— Это я и без медицины узнал! — вспылил Овсяник. — Есть ли болезнь, определи.

Санинструктор положил на лоб Андрея ладонь — шершавую, как наждак.

— Горячий!

— Температуру смерь! — потребовал Овсянин.

Санинструктор достал градусник, велел сунуть его под мышку. Овсянин не спускал с Семина глаз. Петька шумно вздыхал. «Нервничает», — решил Андрей и снова подумал, что Петька — хороший парень.

— Дозвольте закурить, товарищ старший лейтенант? — подал голос Сарыкин.

— Кури! — разрешил Овсянин и, прихлопнув очередного комара, добавил: — А тебя, смотрю, эта тварь не трогает.

— Нет! — весело откликнулся Сарыкин. — У меня кожа для них неподходящая — жесткая сильно.

Розовая полоска над лесом растаяла. Деревья приобрели причудливые очертания, и все знакомое — блиндажи, окопы — стало другим.

— Вынимай градусник! — приказал Овсянин.

Семин вынул его, протянул санинструктору. Тот, неловко держа градусник в руке, зажег спичку.

— Тридцать восемь и четыре десятых.

— Как гора с плеч, — проворчал командир,

Андрей определил по голосу — остыл. Подкашивались ноги, и кружилась голова.

Овсянин повернулся к Петьке.

— Придется тебе, Шапкин, одному идти.

— Дозвольте мне с ним! — вызвался Сарыкин.

— Ты же сегодня ходил.

— Зазря. Знакомого писаря к начальству вызвали, так и не дождался его.

— Пожалей ноги, старый, — сказал Овсянин. — Десять километров туда, десять обратно, это для тебя — маршрут.

— Ничего! — откликнулся ефрейтор. — Мы к ходьбе привычные.

— Полагаешь, уже есть приказ?

— Имею такую надежду.

Овсянин помолчал.

— Ладно! Только поосторожней — в лесу всякое может случиться... А ты, — он повернулся к Андрею, — в блиндаж ступай и ложись. Если к утру не полегчает, в медсанбат отправим...

Семин слышал, как в блиндаж вошли ребята. Кто-то окликнул его. Он не отозвался — по-прежнему было невмоготу. Озноб прекратился, и сразу выступил пот — стало жарко, как в бане. Нательная рубаха намокла. Андрею почудилось, что лежит он в луже, наполненной горячей водой. Семин откинул шинель, повернулся на другой бок и незаметно для себя уснул...

Проснулся с ощущением тревоги. Решил, что ему приснился нехороший сон, но ничего не вспомнил. Похрапывали ребята, что-то бормотали, скреблись, раздирая до крови блошиные укусы. Голова уже не болела. Семин чувствовал себя сносно, только был слабым. Место около него пустовало — Петька еще не вернулся. «Который теперь час?» — подумал Андрей и пожалел, что не обзавелся трофейными часами. Дешевые трофейные часы («Штамповка», — утверждал Петька) были почти у всех ребят. Один раз хотел взять часы у долговязого, костистого немца, тот звякал, с готовностью вынул их из кармашка — они были прикреплены металлической цепочкой к брюкам. Семину стало стыдно. Он махнул рукой, поспешно отошел. Почувствовал — пленный удивленно смотрит ему вслед. Петька с убитых часы не снимал — брезговал, а у пленных отбирал. У немцев, которых ребята захватили пять дней назад, были часы и не какие-нибудь, а мозеровские — Семин прочитал название фирмы на циферблатах. Петька тогда обрадовался. Сложил ладонь трубочкой, посмотрел на циферблат: «Светятся!» Оставить швейцарские часы им не разрешили — все, что ребята отобрали у немцев, было приказано сдать. Петька в тот вечер ворчал недовольный, а Семин не горевал: орден, к которому представил его командир, заслонил все...

Накинув шинель, Андрей вышел из блиндажа. Было тихо, и это обострило и усилило тревогу, с которой он проснулся. Семин подумал, что напрасно накручивает себя, что для тревоги нет оснований.

Трудно передать словами безмолвие ночи, когда нет ни ветерка, когда все скрыто густой, вязкой темнотой, когда ничего нельзя разглядеть: напрягаешь глаза и видишь только очертания предмета, а не сам предмет, и твое воображение начинает фантазировать. И как ни успокаивай себя, как ни утешай, фантазия побеждает, потому что ее союзники — мочь, тишина и тревога, возникшая неизвестно отчего. Что-то должно произойти, и ты ждешь этого.

Неожиданно там, куда уходила лесная дорога, затарахтели автоматы, Семин определил: «Немецкие!»

— В ружье! — раздался голос дежурного.

Из блиндажей выскакивали, застегиваясь на ходу, ребята. Все вокруг наполнилось шумом. Захватив винтовку, Андрей тоже бросился в лес — туда, откуда прозвучали выстрелы. Глаза привыкли к темноте. Он различал фигуры бойцов — они бежали чуть пригнувшись, зло ругались, налетая на кусты. Сердце щемило, и в душе было пусто. Мокрые ветки хлестали по лицу, на голову и плечи обрушивались капли. И вдруг Семин услышал крик. В этом крике было все — боль, страх, отчаяние. Ломая ветки, не разбирая под ногами земли, он бросился в ту сторону, откуда прозвучал крик, и чуть не налетел на бегущего впереди лейтенанта.

— Ты? — спросил он, обернувшись на ходу.

— Так точно!

— Ни черта не видно! — Овсянин включил карманный фонарик, стал светить под ноги. Иногда он поднимал руку, и тогда из мрака выступали сцепившиеся ветвями деревья, среди которых пролегала похожая на узкий коридор дорога. Там, где она круто сворачивала, стояли, тесно столпившись, бойцы.

— Что случилось, ребята? — спросил Овсянин.

Бойцы расступились, луч фонарика вильнул, и Андрей увидел Сарыкина и Петьку. Они лежали на дороге, прошитые автоматной очередью. Захотелось кричать, но из груди вырвался только хрип. С несвойственной грузному телу легкостью Овсянин упал на одно колено, приложился ухом к груди Сарыкина.

— Убитые они, товарищ лейтенант, — глухо произнес кто-то.

— Петька! — Семину показалось, что все это происходит во сне.

Овсянин поднялся, стал комкать носовой платок. «Это не сон, — понял Семин и почувствовал, как застучало в голове: — Сарыкин — вместо меня, вместо меня, вместо меня...» Он вспомнил, с каким нетерпением ждал демобилизации дядя Игнат, представил его дочерей и сына, перевел взгляд на Петьку и разрыдался.

— Успокойся, будь мужчиной, — сказал Овсянин и положил руку ему на плечо.

Не переставая плакать, Андрей подумал, что он обязательно вернется домой, к матери, а в Петькин дом и в дом Сарыкина придут похоронки, которых теперь никто не ждет, но которые все приходят и, возможно, еще будут приходить...

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8